Солнце — и оно было жестоким. Лица и тела конюхов и офицеров из конюшен фараона, выстроившихся в ряд на просторном дворе к востоку от царского дворца в Уасете[1], блестели так, словно были изваяны из полированной бронзы. Голубизна неба была столь же неумолима, как и божественное правосудие.

Зрелище было не менее тягостным.

Мужчина со связанными за спиной руками, стоявший на коленях посреди двора, услышал приговор главного распорядителя конюшен, соправителя Рамсеса: тридцать ударов хлыстом за растрату казенных средств, отпущенных на содержание конюшни.

Сплетенный из бычьих жил хлыст щелкнул в первый раз, вспоров кожу на спине виновного. Показались капельки крови. Губы осужденного открылись, однако он не издал ни звука. На вид ему было года двадцать два, и он успел продемонстрировать свою отвагу в многочисленных карательных походах против племен шасу[2] в Амурру. Этот кричать не станет.

Второй удар прочертил еще одну рваную рану. Жертва с глухим хрипом опустила голову. Ни боль, ни унижение не исторгнут из него крика…

По телам зрителей пробежала дрожь. Офицеры хорошо знали Хорамеса. Много раз они делили с ним тяготы войны и радость победы, а в свободный от службы вечер, получив жалованье, вместе отправлялись попить пива и поглазеть на танцовщиц. Выходит, крепкая мужская дружба единит не только души, но и тела? Они своей кожей ощущали каждый хлесткий удар кожаного ремня.

После третьего удара нитка слюны вытекла изо рта Хорамеса и повисла, как отвес, словно бы не решаясь упасть на землю.

Многие поморщились. Что он украл? Сотню медных колец? Две сотни? Тысячу? Какая цена, какой проступок является достаточным основанием для того, чтобы обречь человека на пытку?

На пятом ударе торс наказуемого так низко склонился к земле, что хлыст едва коснулся кожи. Некоторые из присутствующих сказали себе, что Хорамес вряд ли переживет сегодняшний день.

Лица зрителей обратились к небу: высоко над двором парил сокол. Казалось, он застыл в воздухе — живой символ бога Хора, ставший свидетелем торжества справедливости.

Исполнитель приговора размахнулся для шестого удара, когда к управляющему, который являлся заместителем главного распорядителя конюшен, подбежал взволнованный гонец и, с трудом переводя дух, скороговоркой сообщил явно что-то очень важное. Управляющий окриком остановил палача. Рука с хлыстом на мгновение застыла в воздухе, потом упала. Казнь была прервана. Удивление офицеров было недолгим — они быстро догадались, чему Хорамес обязан своим помилованием. Стало быть, фараон Хоремхеб, в последние дни не встававший с постели, отправился на Запад, в Аменти. Это было единственное объяснение происходящему: в дни траура по государю казней не устраивали — таков был обычай.

Часто взмахивая крыльями, сокол улетел.

— С величайшим прискорбием извещаю вас, что наш правитель, воплощение Амона на земле, горячо любимый нами фараон Хоремхеб покинул наши земли и вернулся на свой небесный трон, — объявил управляющий. — Развяжите осужденного!

Офицеры наперегонки бросились поднимать скрючившегося на земле Хорамеса. Послали за лекарем. Когда он явился, раны осужденного уже были промыты пивом. Кто-то дал Хорамесу сосуд с очищенной водой.

В казарме царило оживление. Людей куда больше волновало известие о смерти Хоремхеба, чем плачевное состояние ничем не примечательного офицера, которого отстегали хлыстом. У страны будет новый правитель. Новый начальник должен был появиться и у них, ведь преемник старого фараона не станет сохранять за собой должность главного распорядителя царских конюшен. Итак, правителем Египта станет Рамсес… Управляющий вытер лицо, поправил свой парик и повернулся, чтобы бежать во дворец, к будущему фараону, желая выразить ему свои соболезнования.

— Хорамес помилован? — спросил у него помощник.

— Да, — с досадой ответил тот. — Этот сокол… Это был знак свыше.

Они обменялись мрачными взглядами. Хорамес был одним из любимцев умершего владыки. Они подумали об одном и том же, но промолчали: сделать из увиденного вывод, что душа умершего явилась, чтобы прервать казнь, для набожного человека было святотатством. И все же даже имя осужденного — «Хор его породил» — наводило на мысль о том, что это не простое совпадение.

Никто не обратил внимания на молодую женщину, которая через приоткрытую дверь конторы смотрела на казнь. Она с каменным лицом наблюдала за происходящим, вздрагивая каждый раз, когда хлыст опускался на спину офицера, но после шестого удара вдруг как-то вся сгорбилась, разрыдалась и убежала.

Через несколько минут явился гонец из дворца и увел осужденного офицера с собой.

Гонец на лошади!

Никто не заметил еще одного зрителя, который наблюдал за сценой казни с террасы, возвышавшейся над двором казармы, — мальчика лет пяти.

С наступлением ночи компания раздосадованных клиентов остановилась перед трактиром, находившимся недалеко от улицы Великой Реки. Заведение с притягательным названием «Дворец Ихи» стояло у самой воды. Здесь с удовольствием проводили ночи, попивая вино или пиво и услаждая взор плясками полуголых танцовщиц, молодые громкоголосые сынки обеспеченных родителей. Но в этот вечер двери трактира оказались закрыты. Не слышно было перестука систр и барабанов, не видно света. Да что вообще происходит? Двое или трое нетерпеливых юнцов заколотили в дверь. В конце концов она открылась, и клиенты увидели хозяйку заведения по имени Иануфар, «Цветок лотоса», без парика, с ненакрашенным лицом. Она выглядела недовольной.

— Ты предпочитаешь компанию сов нашему обществу, женщина? — насмешливо поинтересовался один из юнцов.

— Вы что, стая мангустов и живете в далеких норах, раз являетесь шуметь к моей двери? Разве вы не знаете, что фараон умер? Мое заведение закрыто до следующей недели!

Ошарашенные парни переглянулись. Фараон умер? Они провели день в конторах и школах писцов на окраине города, поэтому ничего не знали. Только завтра глашатаи под звуки труб оповестят горожан о печальном событии.

— Вынеси нам кувшинчик в качестве утешения, — рискнул предложить один из молодых повес.

— Вы хотите, чтобы мне пришлось заплатить штраф? — сердито отозвалась Иануфар.

Дверь трактира с грохотом закрылась.

Ни пива, ни вина, ни танцовщиц. Вместо всего этого — всеобщий траур. Смирившись с мыслью, что сегодня веселья не выйдет, будущие государственные служащие неторопливым шагом разбрелись по домам.

Церемониальный черный парик упал с головы мальчика. А может, он и сам снял его, потому что на корабле, который возвращался в Уасет после похорон фараона Хоремхеба, было очень жарко. Принц был слишком мал, чтобы осознавать всю важность соблюдения этикета.

И в тот момент, когда он, перевесившись через поручни первого в царском кортеже корабля, протянул руки к воде, пытаясь рассмотреть рыбок, царедворцы со своих кораблей, следовавших за судном наследника трона, Рамсеса Мериамона Менпехтира, увидели мальчика с непокрытой головой. Им было чему дивиться…

Нет, не симпатичная мордашка мальчугана, свежая, как яблочко, привлекла их внимание. Они смотрели на его волосы — ярко-рыжие блестящие волосы, которые ерошил легкий ветерок, круживший над Великой Рекой.

Некоторые узнали его. Так значит, Па-Рамессу, младший сын Сети и внук будущего властелина Земли Хора, Рамсеса Мериамона Менпехтира, — рыжий!

Рыжий — цвет опасный, знак бога Сета. Символ жестокости, воплощение безжалостных солнечных лучей, иссушающих землю. Это было немыслимо, невероятно. Во всей империи с трудом отыщется десяток рыжих. У жителей восточных областей, граничащих со страной воинственных хеттов, светлые волосы — не редкость, но рыжих среди них нет. Даже домашних животных рыжей масти — ослов, волов и собак — египтяне привыкли гнать со двора. Вот почему мастера по изготовлению париков постарались спрятать от любопытных глаз истинный цвет волос принца, ведь не только его парик был предписанного этикетом угольно-черного цвета — детская прядь, свисавшая из-под головной повязки, была тоже черной.

А ведь может настать день, когда этот мальчик с красными волосами станет царем…

Матросы догадались, что случилось нечто примечательное, по поведению своих высокородных пассажиров: многие сановники вышли из прохладной тени навесов и столпились в носовой части кораблей, пытаясь рассмотреть что-то впереди по курсу. Однако одна из придворных дам заметила, какой эффект вызвало появление у боковых поручней головного судна мальчика с непокрытой головой: Па-Рамессу увели под навес и снова надели на него тщательно расчесанный черный парик.

С той минуты, когда саркофаг с телом последнего монарха оказался в усыпальнице, придворные мастерицы-парикмахерши работали не покладая рук: здесь, в Верхнем Египте, было очень пыльно и парики за час становились серыми и теряли блеск. Но так уж повелось: когда умирал фараон, работы у парикмахеров прибавлялось втрое. И пока плакальщицы, вопя и стеная, рвали на себе волосы, мастера по изготовлению париков расчесывали и наводили блеск на свои изделия, изготовленные из конского волоса.

Мальчик исчез из виду, но все продолжали удивленно переглядываться.

По правде говоря, слухи о том, что один из отпрысков царской семьи — рыжий, ходили уже несколько лет. Кто первым стал болтать языком — кто-то из домашней прислуги, банщик, хранитель гардероба, раб, прислуживающий во дворце, — поди разберись! Но проверить, правда это или ложь, было невозможно, потому что члены правящей семьи всегда появлялись на публике в париках.

— Как видно, в этом мальчике воплотились черты, присущие покровителю его отца, Сети, — с важностью заметил один из царедворцев — первый писец, плывший на третьем из четырнадцати кораблей кортежа.

Никто не осмелился подать голос. Сановник не потерпел бы неуместных намеков. Само имя Па-Рамессу внушало уважение: «Ра» означало «солнечный диск», «мес» — «царственное дитя», «су» — «растение будущего». Па-Рамессу — всего лишь дитя, но дитя из царской семьи.

— Бог Сет спас мир, пронзив своим копьем змея Апопа, — добавил первый писец еще более высокопарно. — И он же создал оазисы посреди пустыни!

Он надеялся, что никто не решится сказать непристойность — напомнить, что бог Хор в свое время отрезал Сету яички в отместку за то, что тот выбил ему в схватке глаз. Он не сомневался, что, посудачив какое-то время о неудачах этого бога со странной головой, похожей одновременно на голову лисицы и мангуста, кто-нибудь мог опрометчиво задаться вопросом о родословной рыжеволосого принца и его родителей.

Женщинам пришлось проглотить не слишком лестные предположения относительно туманного происхождения матери Па-Рамессу, Туи, Первой супруги Сети. Все знали, что она родом с востока. А ведь старики, много повидавшие на своем веку, говорили, что ка одного из предков может перейти в потомка, минуя много поколений. Маленький принц, вне всяких сомнений, носил в себе ка какого-то хетта или гиксоса, иными словами — варвара.

Это же надо — родиться рыжим!

Пассажиры судна продолжали вполголоса обсуждать увиденное. Однако вскоре тема изменилась — заговорили о происшествии во время похорон, блестяще организованных Верховным жрецом Амона и наследником двойной короны Верхнего и Нижнего Египта. Речь шла о явном недомогании жреца-чтеца, который надолго умолк во время чтения священного текста. Одни говорили, что у него заболело сердце, потому что этот жрец достиг весьма преклонного возраста.

— Всему виной волнение, — наставительно изрек первый писец.

На борту царской барки, под навесом, между сестрой Тийи и старшим братом Па-Семоссу, смирно сидел необыкновенный мальчик, которому хотелось поскорее вернуться в Уасет. На его бледном и нежном лице ясно читалась досада.

— Я только хотел посмотреть на рыбок, — сказал он.

— Рыбы — мятежные обитатели глубин, которые годятся в пищу простому люду, — обронил Па-Семоссу.

На носу судна Рамсес беседовал со своим сыном Сети, но слов было не разобрать. Когда дедушка посмотрел в их сторону, Па-Рамессу подумал, что тот выглядит усталым. Похоронная церемония стала для всех ее участников испытанием не столько духа, сколько тела. Па-Рамессу и сам чуть было не задохнулся от пыли.

Никто из находившихся на борту не подозревал о том, что цвет волос принца Па-Рамессу станет одной из памятных деталей церемонии, ознаменовавшей отбытие предыдущего фараона, божественного правителя Та-Мери[3], в чертоги Маат на Великом Западе.

Весла сидящих под палубой рабов бились о коричневую воду так же ритмично и непрерывно, как кровь в жилах человека.

Неужели никто и никогда не говорил взрослым, что их манера разговаривать с детьми просто смехотворна? Кошка — и та бы поняла, послушав их, что они пытаются скрыть правду.

Когда путешествие, на которое ушло два дня, наконец подошло к концу и пассажиры плавучего кортежа ступили на набережную Уасета, по лицам обитателей дворца Па-Рамессу прочел, что стенания плакальщиц и атмосфера скорби, царившая в царских покоях около трех месяцев, были чистейшей воды лицемерием.

— Они выглядят довольными, — шепнул он на ухо своему старшему брату Па-Семоссу, глядя на толпу сановников, придворных, писцов и прочих, которые с медоточивыми улыбками толпились вокруг их деда Рамсеса и смотрели на него влюбленными глазами.

Па-Семоссу прижал указательный палец к губам, призывая к молчанию.

Однако факт оставался фактом: до недавнего времени соправитель и визирь покойного Хоремхеба, наследный принц Верхнего и Нижнего Египта Рамсес скоро станет новым царем. Так решил монарх, чьи останки отныне и на многие века упокоились в глубинах выдолбленной в скале усыпальницы в Верхнем Египте. Бывший военачальник Эхнатона — фараона, о котором ныне если и говорили, то намеками, иносказательно и очень редко, умер в возрасте семидесяти двух лет, и правление его продлилось тридцать лет. Не имея собственных детей, наследником он назначил Рамсеса.

Приближенные принца-соправителя заранее поздравляли себя со скорым восшествием на трон своего покровителя, поскольку это событие предвещало и их собственное восхождение по лестнице дворцовой иерархии.

— Так значит, Хоремхеб не был потомком фараонов? — спросил как-то раз Па-Рамессу у своего наставника, приятного и обходительного Тиа, сына Амонуахсу, писца и распорядителя продовольственных запасов дворца при Хоремхебе.

Тиа был на двенадцать лет старше своего воспитанника. Все, кто знал этого человека, любили его за красоту, живость ума и незлобивость.

— Нет. И все же Хоремхеб был человеком выдающимся, — ответил своему воспитаннику Тиа. — Он восстановил порядок в стране, истребил разбойников, покончил с взяточничеством и запретил владетельным вельможам держать собственные вооруженные отряды. Кроме того, он возродил и укрепил культ Амона и многие другие религиозные традиции.

Несколькими ловко построенными фразами он объяснил суть заблуждений Аменхотепа IV, который чрезмерно возвеличивал бога Атона, воплощением которого являлся Солнечный Диск, чем было весьма недовольно жречество в обоих царствах, Верхнем и Нижнем. Скорее всего, Тиа было бы неприятно рассказать своему ученику правду — о том, что Хоремхеб, высочайшее воплощение Амона на земле, на самом деле происходил из незнатной семьи, жившей в городе Хут-Несут, расположенном в средней части страны, и остался до последнего вздоха верен религиозным традициям тех мест, где родился. Па-Рамессу, со своей стороны, понимал, что нехорошо задавать слишком много вопросов, однако из ответа наставника следовало, что до Хоремхеба в стране царил хаос. С помощью Тиа он выучил последовательность царствований фараонов. До Хоремхеба правил Аи, до Аи — Тутанхамон. До Тутанхамона — Сменхкара. До Сменхкары — Аменхотеп IV…

Кто из этих фараонов был ответственен за беспорядки в стране? И почему пришел в упадок культ Амона? Па-Рамессу решил дождаться случая, чтобы об этом расспросить. И все-таки он задал еще один вопрос, на этот раз адресовав его своему отцу:

— Хоремхеб — наш предок?

— Нет. Он назначил моего отца наследником, потому что высоко ценил его достоинства.

Но чей же тогда сын Рамсес?

Сети с улыбкой посмотрел на сына. Его следующие слова показались мальчику исполненными таинственного смысла:

— Благодать Амона может воплощаться в человеке, которого божество выбирает независимо от того, кем были его предки. Мой отец происходит из семьи чиновников, жившей в центральной части страны. Хоремхеб, вдохновленный мудростью Амона, своей милостью возвысил его и приблизил к себе.

Значит, Рамсес не сын фараона. И следовательно, он, Па-Рамессу, не является потомком царей.

Мальчик совершенно растерялся. Ну как можно быть принцем и простолюдином одновременно?

— А почему у Хоремхеба не было детей?

Туи недовольно хмыкнула, Тийи подавила смешок. Па-Семоссу поморщился. Сети с недовольным видом ответил, что ему об этом ничего не известно.

Деревянная лошадка на колесиках упрямо уставилась на стену. Но у Па-Рамессу не было ни малейшего желания катать ее за собой по коридору на веревочке. Тем более что момент для игр был неподходящим.

Тень от бронзовой иглы солнечных часов указывала на три пополудни — время, когда все обитатели дворца, включая мух, ложились отдохнуть после обеда. Па-Рамессу прекрасно знал распорядок дня своей семьи. Сети, его отец, и Туи, его мать, уединялись каждый в своих покоях на втором этаже, вешали парики на подставку в изголовье кровати и укладывались спать до четырех часов. Тиа поступал так же. Отдохнув, Сети с тремя писцами отправлялся в свою рабочую комнату в восточном крыле дворца и беседовал там о делах с военачальниками и управляющими провинций. Туи и Тийи после сна приглашали в свои покои придворных дам, полудничали сезонными фруктами, а потом вместе с ними отправлялись в баню. Па-Семоссу и Па-Рамессу в компании Тиа дожидались возвращения отца. Он приходил к шести часам, и они все вместе тоже шли в баню, где прислужники мыли, брили, массировали и умащали их тела, шлифовали пемзой подошвы ног и полировали им ногти. Вечером Сети часто отправлялся на ужин к Рамсесу. Случалось, что сам Рамсес вместе с Первой женой Сатрой, Великой супругой принца, приходил в покои Сети, и тогда ужин был особенно изысканным — на стол подавали жаренное крупными кусками мясо орикса или гусиное филе, маринованное в пиве и приправленное мягким уксусом.

Па-Семоссу, когда не ложился спать, шел в расположенный рядом с дворцом сад тренироваться в стрельбе из лука. Лук мальчику смастерили по его росту, да и стрелы были меньше обычных, однако и это оружие было небезобидным: однажды он чуть не вышиб глаз кому-то из садовников. Наставник каждый день пытался хотя бы ненадолго уложить Па-Рамессу в кровать, но мальчик редко испытывал потребность в послеобеденном сне. Украдкой побродить по дворцу было для него самым большим удовольствием, в то время как взрослые, иными словами, почти все на свете, погружались в сон, чтобы лучше переварить пищу (а он уже успел прийти к заключению, что невозможно делать две вещи одновременно — переваривать и думать). Погреба, помещения кухонь и пивоварен с плетеными будочками для лучников на крышах — он успел побывать всюду. И часто случалось, что обратно в царские покои его, заблудившегося, приводил кто-то из слуг. Мало кто обращал внимание на мальчика, любопытного и юркого, как крыса. Он всегда был в парике, поэтому взгляду проходящих мимо не за что было зацепиться. Все думали, что он — сын кого-нибудь из чиновников, заблудившийся в коридорах и переходах.

Подсобные помещения дворца вообще были местом весьма неприятным, особенно подвалы, где воняло мочой, человеческой или крысиной, если не чем-то похуже: слуги не всегда успевали или просто не хотели бежать ко рву, где было принято справлять естественные нужды. Но мальчика это не смущало, потому что именно здесь он сделал для себя множество необыкновенных открытий.

Он исходил дворец вдоль и поперек, успел побывать всюду — в архивах и кладовках с бесчисленными горшками и котелками, в литейной мастерской, где изготавливались наконечники для стрел, в конюшнях, в конторах писцов, в прачечной, где стиралось белье — и не только царское, в помещениях, отведенных для рабов, где было множество полных тайн подвалов, живших своей собственной, непонятной жизнью, в которой основное место отводилось блуду. В первый раз услышав женские стоны на складе с ячменем, он растерялся. Что делать? Броситься на помощь несчастной? Позвать стражу? Но одного взгляда, брошенного украдкой в приоткрытую дверь, оказалось достаточно, чтобы в одно и то же время успокоиться и смутиться: обнаженная женщина, лежавшая на мешках с ячменем, совсем не казалась несчастной и больной; мужчина, пристроившийся меж ее бедер, ритмично двигал тазом и мял ладонями ее груди, и ноги женщины при этом лежали у него на плечах. Рабыня, и с ней — кто-то из мастеровых. Не убийство и не драка — в общем, дело не стоило выеденного яйца. И все же рычание, которое издавал мужчина, поставило мальчика в тупик. Неужели это действо порождает в человеке гнев? Привлекала внимание и внешность мужчины — у него была неестественно светлая для египтянина кожа. Наверняка он один из военнопленных с востока, которого взяли во дворец, потому что он знает какое-то ремесло. Всего во дворце, Па-Рамессу слышал об этом от отца, постоянно находилось не менее двух тысяч слуг, из них три сотни женщин. Время от времени, по выражению Па-Семоссу, которому младший брат рассказал об увиденном на складе, «кровь начинала играть у них в жилах». А с теми, кто не имел супруги или супруга, это случалось еще чаще.

После этого случая Па-Рамессу равнодушно проходил мимо комнат и закоулков, откуда доносились характерные звуки, сопутствующие соитию. По возрасту ему еще было рано знать подобные вещи, однако он успел в подробностях изучить анатомические особенности женщины и мужчины. Не имея практического опыта в этом деликатном вопросе, он считал плотские потребности чем-то вроде слабости, бременем, которое накладывает на людей взрослая жизнь.

И все-таки в подвалах случались и приятные встречи. Однажды мальчику на глаза попался большой и сильный рыжий кот, подстерегавший в коридоре крысу или мышь. При виде Па-Рамессу животное замерло и смерило его внимательным взглядом. Мальчик присел на корточки и заговорил с котом. Кот нерешительно подошел ближе. Через пару минут кот, мурлыкая, позволил Па-Рамессу гладить себя, сколько тому вздумается. В следующий раз мальчик принес с собой четверть утки, которую стащил с блюда во время завтрака: рыжие должны помогать друг другу, верно ведь?

Но самый большой интерес у мальчика вызывали обрывки подслушанных тут и там разговоров. Так он узнал, что офицер царских конюшен по имени Хорамес, которого осудили за растрату казенных денег, хотя в это никто из знавших его не верил, избежал двадцати пяти ударов хлыстом благодаря какой-то любовной истории. Это было все, что Па-Рамессу удалось понять из подслушанного разговора. Хотя нет, мальчик услышал также и имя Хоремхеба, что заинтересовало его еще сильнее. Но кто мог помочь разгадать все эти загадки? Па-Рамессу решил оставить эти вопросы на потом.

Через два или три дня после похорон в винном погребе он услышал такой разговор:

— Теперь ему надо решить, как быть с маленьким принцем.

— А где он, этот принц?

— В Хет-Ка-Птахе[4], под опекой жрецов храма Птаха.

— Но почему?

— Я уже говорил тебе, его родные умерли. После смерти его матери кормилица принесла его в храм и показала жрецам печати, принадлежавшие умершей.

— И никто здесь об этом не знает?

— Похоже, никто. Я слышал, как хранитель утренних тайн сказал жрецу из Уасета, что момент для подобного разоблачения выбран неудачно и что нужно подождать еще немного, прежде чем уведомить обо всем первого придворного его величества.

— В эту историю трудно поверить! Как зовут принца?

— Птахмос.

— Сколько ему лет?

— Шесть, как я слышал.

— Не стоит тебе болтать об этом на всех углах! Не то угодишь под плетки или ушлют тебя в далекий гарнизон — в Азию или в страну Куш![5]

— Я еще не сошел с ума. И ты тоже никому не говори ни слова.

Услышав звук шагов, Па-Рамессу поспешил скрыться. Он успел отбежать локтей на двадцать и спрятаться в какую-то кладовку, когда открылась дверь и двое мужчин, чей разговор он подслушал, удалились в противоположном направлении. Мальчик вышел из подвала. Он не мог думать ни о чем другом: оказывается, в Хет-Ка-Птахе живет принц одних с ним лет и зовут его Птахмос.

Принц царских кровей.

Это было куда интереснее, чем наблюдать за поркой офицера из царских конюшен. И все же новость была неприятной: принц царских кровей в будущем мог стать соперником. Особенно учитывая то, что они с ним одного возраста.

На восьмой день по возвращении из Хет-Ка-Птаха царский дворец словно бы прибрал к рукам какой-то шумливый и неугомонный дух. С самого рассвета воздух вибрировал лихорадочным волнением, и это было для Па-Рамессу в новинку. Вокруг скрипели оси повозок, которых было больше, чем обычно, стонали петельные крюки тяжелых дверей, огражденные каменными стенами помещения полнились отголосками приказов, раздаваемых офицерами, которые состояли на службе в разных подразделениях царской администрации и следили за порядком в конюшнях, на чердаках и складах, в винных погребах, конторах писцов и в архивах, в гардеробных и прачечных… Спустя три часа после рассвета в коридорах покоев принца раздался стук сандалий придворных, секретарей, писцов и домашней прислуги. В столицу стеклось множество гостей из провинции, и те из них, кто не пользовался расположением Рамсеса, пытались заслужить благосклонность Сети — в надежде получить повышение по службе, право на часть доходов храма или, на худой конец, хотя бы укрепить свои нынешние позиции.

Даже мухи вели себя более нервно, чем обычно. Приближался час коронации.

За последнюю неделю Сети всего раз или два ужинал с семьей и выглядел очень усталым. Па-Рамессу понимал, что сейчас не время задавать отцу вопросы о маленьком принце по имени Птахмос.

Придав лицу самое серьезное выражение, учитель класса Па-Рамессу в школе для царских детей, называемой кеп, которая располагалась рядом с Дворцом Женщин, рассказывал своим ученикам о процедуре коронации и ее значении. Ради этого он отменил уроки арифметики, геометрии, географии и даже религии. В одном классе с принцем учились десятка два сыновей сановников из Уасета, придворных, военачальников, первых писцов и других чиновников, служивших при дворе.

— Фараон Рамсес станет воплощением бога Амона на земле, обладателем животворного сияния Ра, созидательной творческой силы Птаха, охранительной силы Хора и боевой мощи Сета. Вам понятно?

Па-Рамессу поднял руку:

— Но разве Хор и Сет не враги?

— Они антагонисты, но не враги. Они не уничтожают друг друга. Их силы постоянно уравновешиваются на небесах — так же, как они уравновешиваются в божественной сущности фараона, и отвечает за это Апоп, Властелин Равновесия.

Па-Рамессу подумал, что в случае с Хоремхебом Хор, без сомнения, нарушил равновесие и победил Сета, потому что у покойного фараона не было детей. Во взгляде мальчика блеснула дерзкая искорка. Учитель это заметил.

— У тебя есть еще вопросы?

— Да. Если равновесие нарушается в пользу Хора, человек теряет свои яички?[6]

Прямая отсылка к перипетиям жизни богов застала учителя врасплох. Ученики зашептались, обмениваясь ехидными замечаниями, а учитель некоторое время сидел, хлопая ресницами, и подыскивал подходящее пояснение. Решительно, этот принц — весьма дерзок!

— Равновесие не может быть нарушено. За этим следит Апоп, — ответил он.

Однако замешательство его было очевидным для Па-Рамессу.

В этот момент парик принца соскользнул, и учитель в очередной раз увидел истинный цвет волос своего ученика. Взгляд его потемнел от тревоги. Рыжий… и при этом принц. Вне всяких сомнений, если когда-нибудь этот мальчик взойдет на трон, память о его правлении останется в веках. Повинуясь знаку своего наставника Тиа, который всегда присутствовал на уроках, Па-Рамессу торопливо привел прическу в порядок.

В этот день Па-Рамессу отказался от прогулки по недрам дворца в послеобеденный час. В подсобных помещениях и особенно в подвалах толкалось множество народа, и не далее как вчера его едва не придавило мешком пшеницы, который случайно уронил раб. Поэтому Па-Рамессу решил ограничиться прогулкой по крышам и террасам дворца и прилегающих построек, откуда ему довелось однажды наблюдать за бичеванием офицера по имени Хорамес. Обширные территории для исследований… Единственное неудобство — террасы не сообщались между собой, и не только потому, что были разноуровневыми, но и из соображений безопасности. Никто и подумать не смел о том, чтобы с крыши одного из смежных зданий проникнуть на крышу покоев государя или принца, ведь в таком случае нога смертного могла оказаться над головой фараона. И только хранителям гардероба и их помощникам было позволено подниматься туда, потому что они одни знали, когда монарх отсутствует.

Об этом Па-Рамессу узнал из разговоров, но он уже многократно убеждался, что то, что говорят взрослые, далеко от реальности. Поэтому уверенным шагом он поднялся в покои умершего царя на втором этаже (по обычаю, они располагаются на третьем, но подагрик Хоремхеб перенес их этажом ниже, поскольку ему было тяжело подниматься по лестницам). В комнатах царил чудовищный беспорядок: после того как писцы составили опись имущества почившего монарха, слуги принялись готовить покои для его преемника. Разумеется, здесь поставят все новое — кровати, стулья, сундуки и светильники. Но сколько же в комнатах пыли! Проворно, как мышка, Па-Рамессу добрался до крутой лестницы и поднялся на крышу. Мальчик застыл в восторге: в жизни он не поднимался так высоко. Пятьдесят локтей? Сто? Он не смог бы сказать. Его глазам открылся грандиозный вид — город с прилежащими поселениями. Были видны даже очертания храмов на западе.

Так значит, над всеми этими землями и властвует фараон… Па-Рамессу знал, что страна их велика, намного обширнее той территории, которую он мог охватить взглядом. С такой высоты люди на площади казались маленькими, как мухи. Может, они и есть мухи, а он — божественный хищник? Простор пьянил Па-Рамессу. Безграничная радость охватила его, как если бы он уже был царем Страны Хора[7]. Потеряв голову, он бегал от одного края крыши к другому, останавливаясь ненадолго у самой кромки, хотя там не было перил или парапета, который мог бы помешать ему упасть в пустоту.

Внезапно мальчик задумался. Ему никогда не быть царем этой страны. Следующим фараоном станет его дед Рамсес. После него на трон взойдет его собственный отец Сети. А после него — старший брат, Па-Семоссу. Пройдет очень много времени… Па-Рамессу стало грустно. Он мысленно уже покинул террасу Упоения, пока спускался по лестнице. Он был расстроен, почти зол.

Па-Рамессу вернулся во дворец, чувствуя себя свергнутым царем. Возвращение к реальности было жестоким, и теперь он чувствовал себя маленьким, как муха. Его взору открылась терраса в квартале писцов, обрамленная колоннами. Он подошел ближе и увидел на площади, перед фасадом здания, солдат, прохаживавшихся взад и вперед вдоль стен. Но зрелище не доставило ему удовольствия. Только высота опьяняет…

— Возрадуйся в своем небесном доме, Амон, потому что ты породил земного наследника для твоего царства, для Двух Земель!

Голос Верховного жреца Пинедьема, стоявшего перед своим государем, эхом прокатился между колоннами храма Амона. Подданные нового фараона, тесной толпой собравшиеся у дверей, услышали ритуальное напевное воззвание к верховному божеству. Но увидеть происходящее им было не дано — церемония коронации относилась к числу священных.

Воздух казался синим от густого дыма с ароматом ладана, поднимавшегося из курильниц.

С оголенным торсом, в набедренной повязке и доходившем до середины бедра белом переднике в мелкую складку, с умащенной маслами кожей, которая отливала бронзой, Рамсес был похож на статую. Его мясистое плебейское тело казалось монументальным, массивные ноги крепко стояли на земле царства, отныне являя собой свидетельство монаршей мощи, а широкое лицо с пухлыми губами стало ликом бога на земле. Справа, на пристойном удалении от трона, на который предстояло взойти новому государю, стояли Сатра, супруга Рамсеса, Сети, его сын, Туи, Тийи, Па-Семоссу и Па-Рамессу, а также дальние родственники Хоремхеба и Рамсеса. Все они, наблюдая за церемонией, оставались настолько неподвижными, как если бы уже подверглись мумификации. И только Па-Рамессу с трудом мог устоять на месте, и лицо его было похоже на мордочку мышки, которая высматривает кота.

Сопровождаемый судьями, шествующими слева и справа, Верховный жрец поднялся на три ступени, которые вели к закрытому помещению, расположенному в центральной части храма, за спиной Рамсеса, который как раз повернулся. Помещение это было наосом, святая святых, центром Вселенной. По обе створки скрепленных печатью дверей стояли факелоносцы. Церемониальной тростью Пинедьем разбил печать. Оставалось только распахнуть створки.

Па-Рамессу сгорал от любопытства. Какое сокровище спрятано в маленькой комнате?

— Палец Сит скользит! — возопил Верховный жрец, толкая первую створку. — Палец Сит скользит! — повторил он, открывая вторую. — Связь разорвана, печать снята. Две небесные двери открываются. Две земные двери не заперты…

«Побыстрее!» — мысленно поторопил его Па-Рамессу.

— …Божественный круговорот блистает. Амон, властитель Карнака, возвысился на своем великом месте!

Каждый из судей открыл створку двери со своей стороны. Засверкало находившееся в тайной комнате золотое изваяние верховного божества, и в трепещущем свете факелов Па-Рамессу вдруг показалось, что по нему пробежала дрожь. Быть может, несмотря на примирительные речи Верховного жреца, грубое вторжение в наос рассердило бога и коронацию отменят? Стены храма рухнут, и весь мир будет уничтожен…

Па-Рамессу тоже вздрогнул.

— Я тот, кто восходит к богам! — вскричал Пинедьем патетически. — Я не пришел к богу как недруг. Я пришел свершить его волю.

И он вошел в наос. Зрители не сводили с него глаз. Голосом, срывающимся на визг, жрец провозгласил:

— Земля с печатью разорвана, небесные воды преодолены, так займи же свое великое место, Амон-Ра, властитель Карнака! Твой венец сияет в славе твоего могущества! Нет никого прекраснее тебя, властитель Карнака и всей Вселенной!

Пинедьем обернулся к затаившим дыхание зрителям. Он успел надеть маску Амона.

Оба его помощника тоже надели маски: тот, что был справа, — маску Хора, тот, что слева, — маску Сета. Они передали Рамсесу царские регалии: надели на шею изображение сокола и пчелы и вручили четыре скипетра — два с именем Геб и еще два с именами Нейт и Маат.

«Но зачем за изваянием Амона поставили кровать?» — недоумевал Па-Рамессу.

Жрецы дали Рамсесу глиняный диск и ласточку и взяли из его рук скипетры. Он лег на кровать, и жрецы, произнося нараспев слова, которые не достигали ушей тех, кто находился за пределами наоса, положили скипетры ему под голову.

Па-Рамессу удивился, догадавшись, что Рамсес изображает мертвого. Визиря и главного распорядителя царских конюшен больше не существовало. Фараон, принявший в себя божественный дух, отныне не был простым смертным. Но мертвым он был недолго: Рамсес встал с ложа, и в тот момент, когда он переступал порог святая святых, жрец поднес ему вазу, содержавшую дважды по семь растений. Рамсес понюхал их одно за другим, потом кинжалом с широким лезвием срезал у каждого верхушку. Это действо символизировало уничтожение темных сил.

Когда же Рамсес вернулся в Дом Жизни, его тут же окружили двенадцать жрецов, среди которых был и Пинедьем в маске Амона, державший на вытянутых руках платье из красного льна. Священнослужители, принимавшие участие в церемонии, помогли Избранному надеть пунцовое одеяние и разместились вокруг него. Подошли еще девять жрецов, и каждый преподнес Рамсесу по птице.

Жрецы — воплощения Хора и Сета — вернулись в наос. На столике у подножия статуи лежали две короны, белая и красная. Хор взял белую корону Верхнего Египта, а Сет — красную корону Нижнего Египта. Держа их на вытянутых руках, они сошли по трем ступеням и направились к Рамсесу.

— Получи же наследство твоего отца Осириса Анкх-Хеперу-Ра, возлюбленного Нефер-Хеперу-Ра, — провозгласил Хор.

— Я принимаю душу моего отца Амона-Ра, — ответствовал Рамсес. — Я принимаю наследство моего отца Осириса, сына Амона. Крыло Нехбет защищает меня, кольца Уаджит защищают меня. Душа моего отца Амона-Ра снисходит в меня.

Эти слова настолько впечатлили Па-Рамессу, что он почувствовал, как душа Амона-Ра входит в его собственное тело. Сердце его наполнилось радостью. Словно зачарованный, он смотрел, как Хор надевает на голову деда корону Верхнего Египта, а Сет следом за ним — корону Нижнего Египта. Хор вручил Рамсесу скипетр, а Сет — цеп. Символы царской власти, как и двойная корона.

Рамсес сел на трон.

Его внук впал в экстаз.

Это его только что короновали! Могущество и слава наполняли его душу радостью. И неважно, когда состоится его собственная коронация, он знал, что это время придет. Он познал упоительный вкус власти. Ему казалось, что стоит только захотеть — и он взлетит, как сокол Хора или стервятник Нехбет. Он сам стал птицей…

Фараон Рамсес I сошел с трона и присоединился к процессии под предводительством Пинедьема, который все еще пребывал в маске Амона. Первое, что увидела собравшаяся на площади перед храмом толпа, был мужчина в красном одеянии, торжественно шествующий между двумя шеренгами вооруженных солдат. Следом за ним шли его супруга и сын с женой и детьми. При виде маленького мальчика с серьезным лицом, окруженного придворными дамами, многие растроганно вздохнули. За царственной семьей следовали высшие сановники, хранитель тайн Двух Дам (как иносказательно называли короны), хранитель утренних тайн, первый писец, хранитель гардероба, другие писцы, военачальники, старшие командиры… Новый фараон и его супруга взошли на золоченую колесницу, и впряженные в нее кони двинулись шагом. Только через час процессия достигла дверей дворца, где было приготовлено поистине роскошное пиршество.

Было два часа пополудни.

Изнуренный пережитым волнением, опьяненный ароматом благовоний, который пришлось вдыхать несколько часов подряд, Па-Рамессу засыпал на ходу. Его мать обменялась несколькими словами с помощником хранителя гардероба, и тот испросил у старшего над ним разрешения уложить мальчика спать. Так и вышло, что Па-Рамессу тихонько поднялся наверх и на этот раз по собственной воле заснул, да так крепко, что даже трубы царской стражи не смогли его разбудить.

Когда же помощник хранителя гардероба пришел его разбудить, потому что настала пора отправляться с отцом и братом в баню, мальчику вдруг показалось, что он стал другим человеком.

Непоколебимая и непостижимая решимость родилась в нем. Наступит день — и он унаследует трон Рамсеса, Па-Рамессу знал это наверняка. Не важно, как скоро, но он станет фараоном. И он никогда не уступит того, что ему полагается, этому неизвестному сопернику, о чьем существовании он узнал из обрывков подслушанных разговоров, этому принцу одних с ним лет по имени Птахмос. Который, несомненно, был отпрыском предшествующей царской династии.

Нет, никогда!

Мальчик стиснул зубы, сжал кулаки.

В бане Па-Семоссу заметил, что младший брат не в настроении. Чуть позже, когда рабы уже массировали им спины и ноги, умащая кожу камфарным маслом, угрюмое молчание мальчика привлекло внимание Сети.

— Что-то случилось?

— Я хочу знать, кто мой соперник.

— Какой соперник? О чем ты?

Па-Рамессу выдержал сердитый взгляд своего отца.

— Его зовут Птахмос, — ответил он.

По недовольному выражению лица отца Па-Рамессу понял, что коснулся больной темы. Па-Семоссу ошарашенно смотрел на обоих. Было очевидно, что он впервые слышал это имя. Сети ничего не ответил. Банщики обтерли его тело, помогли надеть льняное одеяние и сандалии, потом проделали то же самое с его сыновьями. Под бдительным оком хранителя гардероба главный мастер по изготовлению париков привел в порядок прически будущего визиря и его отпрысков, после чего Сети направился к выходу, а оттуда — в трапезную.

— Где ты услышал о Птахмосе? — спросил он, пока они шли.

— Я о нем услышал, — ответил Па-Рамессу.

— Где?

— Когда шел подобрать свой волчок, который скатился с лестницы.

Ложь, шитая белыми нитками. Но Сети был слишком великодушен, чтобы настаивать. Главное — Па узнал о существовании соперника, а где и при каких обстоятельствах — не так уж важно.

— Где этот Птахмос, отец?

— Не знаю, сын. Я даже не уверен, что он существует на свете.

— Он существует, отец, — твердо заявил мальчик, и голос его дрогнул от нетерпения. — Он живет в Хет-Ка-Птахе, под покровительством жрецов храма Птаха.

— Что еще тебе известно, маленький демон? — со вздохом спросил Сети. Он говорил тихо, так, чтобы никто из свиты не слышал.

— Кормилица отдала его на попечение жрецов и показала печати его матери, которая к тому времени уже умерла.

Сети замер и вперил в сына строгий взгляд.

— Но кто может об этом знать?

— Отец, хранитель утренних тайн сказал жрецу из Уасета, что сейчас неподходящий момент для подобных новостей и нужно выждать какое-то время, прежде чем сообщать об этом первому придворному его величества.

Было очевидно, что Сети поражен тем, что мальчику известны такие подробности дела. Но времени на вопросы уже не было — они подошли к трапезной, где в этот вечер их ожидал ужин в компании его величества, Верховного жреца Пинедьема и пары десятков жрецов храма Амона, поэтому Сети надел на лицо приветливую улыбку, спрятав под ней свои истинные чувства.

Он подошел к группе чиновников, ожидавших прибытия его величества. Во время подобных мероприятий — и Па-Рамессу прекрасно об этом знал — дети должны вести себя безупречно, поэтому он проглотил свое плохое настроение и даже заставил себя довольно улыбнуться, когда дед величавой поступью, приличествующей божеству, воплощенному в человеческом теле, подошел к нему и погладил по щеке.

Ни Па-Семоссу, ни Тийи подобного внимания не удостоились. Младший ребенок в семье — и Па-Рамессу это знал — являлся своеобразным доказательством жизненной силы своей династии; уже своим существованием он подтверждал, что пыл юности в породившем его еще не угас.

В одном из храмов памяти, которых так много в царстве Птаха[8] и которые затерялись в песках и обречены на вечное забвение, если только на них не наткнутся случайно нечестивые расхитители могил, фрески на стенах рассказывают обычную и все же трогательную историю. Как-то девушка повстречала юношу. Прилавки, уставленные фруктами и тушками домашней птицы, говорят о том, что это случилось на рынке. Художник изобразил финики, дыни и оперение уток с удивительной достоверностью. Девушка царского происхождения, о чем свидетельствует ее картуш и изящество ее тонких запястий и лодыжек. Торс у нее прямой, как молодая пальма, а груди похожи на дыни, но насколько они ароматнее!

Она одинока, ее мир превратился в прах, как и ее династия, поверженная жрецами, ибо ее отец хотел возвести Солнечный Диск в ранг единственного божества. Непростительная ошибка, святотатство, ибо в своей очевидной единственности божество множественно. Любое живое существо, осмеливающееся отрицать это, опускается до нижайшего уровня невежества и уподобляется смертоносной склянке с ядом. Эта девушка, рожденная в изысканной роскоши, живет теперь с последней служанкой в хижине бедняков. Юноша же из среды военных, но из надписи на его картуше следует, что вне поля битвы он ласков и щедр, а зовут его «рожденный Хором», Хорамес. Художник не смог передать ни того, как они обменялись взглядами, ни глубины ночи, ни мгновения, когда встретились их губы. Он ограничился изображением поступка, их сблизившего: солдат подарил незнакомой девушке корзину яблок, и очень скоро она перестала быть незнакомкой. Художник не захотел придумывать слова, из которых было соткано, которыми было расшито покрывало на ложе, где они возлегли. Он просто поведал о том, что девушка зачала мальчика и ее возлюбленный был далеко, когда отчалила лодка, на которой она преждевременно отправилась на Великий Запад.

На следующий день, закончив свой утренний туалет и позавтракав миндальным молоком и лепешкой с медом, Сети первым делом попросил уведомить хранителя утренних тайн фараона о том, что он желает с ним побеседовать. Он еще не был возведен в сан визиря своего отца, не получил кольца и ожерелья, но это должно было случиться сегодня, в первой половине дня, во время специальной церемонии. Его авторитет при дворе был всеми признан, поэтому чиновник по имени Нахор не посмел уклониться от приглашения и поспешил явиться в зал для аудиенций, чтобы предстать перед будущим визирем.

— Мой досточтимый повелитель звал меня? — сказал он, кланяясь.

— У меня есть к тебе вопрос, и он очень простой: известно ли тебе о существовании потомка царской семьи, правившей до нашего высокочтимого Хоремхеба?

Во взгляде Нахора зажегся огонек.

— Мне известно, мой повелитель, о существовании некоего предполагаемого отпрыска семьи Эхнатона.

— Ты рассказал об этом моему отцу?

— Я сам узнал об этом вскоре после смерти нашего высокочтимого фараона Хоремхеба. В то время, о сиятельный визирь, твой отец был занят подготовкой к принятию высочайшего сана, и я решил, что не стоит отягощать его небесный разум низкими сплетнями, которых всегда в избытке у подножия трона.

— Как говорят, его опекают жрецы из Хет-Ка-Птаха?

И снова глаза Нахора блеснули. То, что чиновник удивлен осведомленностью визиря, было очевидно. Сети усмехнулся про себя при мысли, что слух, подхваченный пятилетним мальчишкой одному Амону известно где, может смутить столь высокопоставленную особу. Как бы он сам удивился, узнав, что в это самое мгновение Па-Рамессу подслушивает их с Нахором разговор, спрятавшись в шкафу со свитками! Полчаса назад с террасы покоев принца мальчик услышал, как отец приказывает позвать к себе хранителя тайн. Догадавшись, что Сети попытается получить сведения о таинственном принце Птахмосе, он поторопился спрятаться в зале для аудиенций, когда тот был еще пуст.

— Об этом я не могу сказать ничего определенного, — ответил Нахор, который уже начал беспокоиться. — Но я проверю правдивость этих сведений, прежде чем осмелюсь снова заговорить об этом в присутствии моего божественного властелина.

Сети правильно понял слова чиновника: о результатах своего дознания тот сообщит сначала своему непосредственному господину, Рамсесу. Сети постарался обуздать нетерпение.

— Я испрошу у нашего светлейшего царя разрешения ознакомиться с результатами твоих изысканий незамедлительно, как только они будут ему предоставлены, — сказал он.

За ним осталось последнее слово: если Нахор считал, что сможет вести расследование не торопясь, как ему вздумается, он попал пальцем в небо. Вопрос касался династии, и Сети был заинтересован в этом деле даже больше, чем его отец Рамсес.

— Известно ли, у кого живет этот Птахмос? — спросил Сети.

На этот раз Нахор вздрогнул: оказывается, Сети знает очень много, даже имя предполагаемого принца. Но откуда он черпает свои сведения? Чиновник был не на шутку встревожен.

— Я не знаю, мой досточтимый повелитель.

— Я попрошу моего божественного отца дать указание ускорить это расследование, — заключил Сети решительным тоном, но так, чтобы все же не обидеть Нахора. — Можешь идти.

Вошедший в зал писец Царского Дома объявил, что божественный монарх желает видеть сына. Сети торопливо вышел, увлекая за собой своих секретарей и писцов. Па-Рамессу незаметно приоткрыл створку шкафа и увидел, что в зале остался только один писец, который был занят тем, что наполнял чернильницы. Вот незадача! Па-Рамессу задыхался в своем укрытии. Когда мальчик-писец наконец управился с работой и ушел, Па-Рамессу бегом вернулся на террасу. Он был доволен собой. Его догадка подтвердилась — отец отнесся к делу со всей серьезностью.

Фрустрация — несъедобный плод, вызревающий в подземных, а потому страшных пещерах, на деревьях с изуродованными стволами и кроной. Презираемый даже гиенами, он падает на землю всегда некстати, когда перезревает. Он обрызгивает находящихся поблизости людей своим зловонным соком, и от этого они почему-то становятся грубыми. Па-Рамессу же вкусил этого плода предостаточно.

Дни текли по привычному для сезона руслу, отмеченному придуманными людьми, всегда исключительно мужчинами, церемониями. Через неделю после коронации Рамсеса его сын стал визирем и соправителем и в ходе церемонии введения в должность получил ожерелье — символ своих полномочий.

За этим последовала бесконечная череда официальных мероприятий и пиршеств, в которых Сети пришлось принимать участие. Все наместники и верховные жрецы из провинций, от номархов Хнума[9] и приграничных с Кушем земель до правителей номов[10] Нижнего Египта и побережья Великого Зеленого моря, прибыли в Уасет. Не явись они туда, все подумали бы, что их попросту не существует на свете. Присутствие же, напротив, давало шанс продвинуться по службе. Во всем Уасете не осталось ни единой свободной кровати, и с наступлением темноты храмы и кварталы писцов превращались в общие спальни.

Туи и Тийи каждый день подолгу наряжались, а после проводили время в обществе супруг своих гостей.

Па-Семоссу практически превратился в невидимку: как только заканчивались занятия с наставником, мальчик убегал туда, где его ждали сыновья все тех же гостей, и они устраивали соревнования по стрельбе из лука. Правда, когда один из юнцов чуть не вышиб стрелой глаз стражнику, их отправили развлекаться подальше от жилых помещений.

Чаще всего Па-Рамессу обедал в одиночестве. Кроме Тиа, наставника, поговорить было не с кем, поэтому мальчик отчаянно скучал. Предупредительный от природы, Тиа всячески пытался сгладить углы подлинной жизни из опасения, что окружающие, а особенно его воспитанник, могут о них пораниться. Этим же объяснялась его склонность говорить неправду, когда того требовал долг или побуждало то, что принято называть благими намерениями. Каждый раз, когда Па-Рамессу заговаривал о Птахмосе, наставник прибегал к уверткам, чтобы не продолжать разговор.

Потом пришел черед праздника Опет, знаменовавшего посещение богом Амоном своего Южного Гарема, и Сети снова исчез на много дней.

Все это, конечно, было замечательно, но пока никто ничего не сделал для того, чтобы раскрыть тайну принца Птахмоса.

И Па-Рамессу снова погрузился в исследование царского дворца.

Ничего другого ему не оставалось. Дворец был его владением, но в то же время и его тюрьмой. Мальчик не мог покинуть его пределы, чтобы исследовать находящийся по соседству город. Слишком долгое отсутствие вызвало бы у взрослых неописуемое беспокойство, и тогда за ним по пятам стал бы ходить целый отряд писцов, куда и когда бы он ни отправился.

В первый день из обрывков чужих разговоров мальчик не узнал ничего, что стоило бы писцам увековечить на свитках. Старшая дочь второго жреца храма Хнума влюбилась в командира лучников и предается с ним блуду в саду дворца; номарх Уауата проводит большую часть времени в трактирах с танцовщицами в компании девушек, едва достигших половой зрелости, и тратит на них большие деньги; первый писец номарха Ипет-Сут живет вместе со вторым писцом…

Взрослые даже не догадываются, до чего смехотворной кажется детям пустая болтовня, которой они занимаются с удовольствием, особенно когда речь идет о плотских утехах. Ребенок намного лучше, чем полагают старшие, и даже чем будет казаться ему самому потом, когда он станет вспоминать свое детство, разбирается в отношениях полов, хотя сам в этих играх в силу возраста не участвует. Он понимает, что все взрослые это делают, и с безжалостностью и прозорливостью оценивает степень их распущенности. Это волнует им кровь? Ну и на здоровье! Жеманство девицы и горделивое самолюбование ее возлюбленного казались ему такими же забавными, как исступленные попытки кота поймать мышку, с той только разницей, что у людей роли более неоднозначные, зачастую двойственные. Довольно долго он наблюдал за попытками одной служанки, занимавшейся париками принцесс, то есть его матери и сестры, прельстить парня крепкого сложения из числа слуг, следящих за порядком в гардеробе отца. Чем не кошки-мышки? Поэтому нарушения неписаных правил, регулирующих отношения между полами, которым его еще никто не учил, он отмечал инстинктивно, находя это весьма занятным. Сам он хотел узнать только одно: кто такой этот Птахмос и где он сейчас.

Из-за этой навязчивой идеи все чувства его обострились. Но никто из тех, чьи разговоры он подслушивал во время своих странствий по коридорам дворца, ни разу не упомянул о его сопернике, реальном или вымышленном.

На третий день произошло то, что заставило его на время забыть о своих исследованиях. Оказавшись в подвале под казармой, который сообщался с дворцом с помощью одного-единственного коридора, мальчик услышал голоса нескольких мужчин. Веселая болтовня, запах мясного рагу с луком и бульканье какого-то напитка свидетельствовали о том, что в комнате происходит дружеская трапеза. Дверь в комнату была приоткрыта. Па-Рамессу предусмотрительно заглянул в щель: шестеро мужчин с обнаженными торсами сидели на земляном полу, поджав под себя ноги, вокруг подноса с едой.

— Еще пива?

— Наливай!

— Нужно что-нибудь пожертвовать Хору. Полет сокола нагнал на управляющего страху!

— Еще бы!

— Он был рад взять тебя обратно.

— Я не виновен.

— Виновен или нет, тебе бы ни за что не вернуться в конюшню, если бы не приказ нового визиря, Сети.

Слух Па-Рамессу настолько обострился, что он стал слышать, как мышка, сидящая в своей норе.

— Не хочешь нам открыть секрет, как ты умудрился попасть в немилость?

— Почему же, я расскажу. Кто-то донес на меня, вот и весь секрет.

Последовала пауза.

Па-Рамессу пробежался взглядом по сотрапезникам и, конечно же, не мог не заметить, что у того, кто сидел ближе к двери, спина исчерчена рубцами. Они были довольно свежими. Со временем эти шрамы, конечно, станут менее заметны, но сейчас они сразу бросались в глаза. Значит, это тот самый офицер царских конюшен, за казнью которого он наблюдал много недель назад.

— Хорамес, может, ты и прав и никакого секрета в этом нет. Но ты наш друг, мы тебя любим, поэтому хотим сказать, что о тебе ходят занятные слухи.

— Во имя нашей дружбы прошу вас оставить их при себе. Не хочу даже слушать, — решительно заявил Хорамес. — Если я буду слушать эти сплетни, Херу, кто-нибудь потом скажет, что тем самым я даю повод думать, что все это правда.

И снова все на какое-то время замолчали.

— Спасибо за угощение и за теплый прием, — сказал Хорамес, вставая. — Теперь мне пора заняться выездкой жеребят.

Он подхватил свою перевязь и вышел из помещения, не заметив следившего за ними мальчишки: несколько служанок с корзинами грязного белья как раз в это мгновение проходили в противоположном направлении, закрыв собой любопытного Па-Рамессу. Коридор снова опустел, и мальчик остался один. Он подошел к двери и стал смотреть в щель. Пятеро оставшихся офицеров конюшен сидели, потягивая пиво. Лица у них были угрюмые.

— У него не выйдет все время открещиваться от слухов, — сказал один.

— А почему бы и нет? Со временем все забудется. Он поступает мудро.

— Как думаешь, они дошли до ушей фараона?

— Фараон своим указом помиловал Хорамеса.

— Это не значит, что до него дошли слухи. Он помиловал Хорамеса, потому что понял: тот стал жертвой клеветников. При этом он может и не знать, почему это случилось.

— Донос — месть военачальника Пехора. Он был доверенным лицом Хоремхеба и без конца сокрушался, что у фараона нет детей.

— Умолкни, Нусес, и у стен есть уши!

— Ты можешь заткнуть рот мне, но правде рот не заткнешь! Хорамесу поручили сделать ребенка Царской супруге, Мутнеджмет, дочке фараона Аи. Он не справился с заданием. Если бы все случилось по-другому, династия Хоремхеба сохранила бы трон. Пехор стал бы визирем. Теперь у него нет никаких шансов. И все потому, что семя Хорамеса не оплодотворило супругу Хоремхеба.

— Умолкни, говорю тебе!

— Неужели ты предпочитаешь быть служителем лжи? Когда это правда была преступной? Мы все прекрасно знаем, что в Хет-Ка-Птахе Хорамес влюбился во внучку Эхнатона, Нефернеферуру, и она понесла от него…

— Во имя Тота, закрой рот!

— И от их связи родился мальчик. И имя этого мальчика вам тоже известно: Птахмос.

— Если кто-то нас подслушает, мы все пойдем на корм Апопу!

Сердце Па-Рамессу билось так, словно хотело выскочить из груди. Вот оно что! Хорамес — отец Птахмоса!

— Все это, — продолжал говорливый офицер по имени Нусес, — будет иметь значение, если жрецы всей страны, как Верхних земель, так и Нижних, не захотят видеть на троне человека, в котором нет и капли царской крови и который, следовательно, не может быть божеством. Некоторые из них проявляют интерес к судьбе этого принца крови, которого зовут Птахмос, а может, и мечтают возвести его на престол. Вы заблуждаетесь, если думаете, что молва распространяется сама собой!

— Ты, конечно, прав, приятель! — оборвал его другой офицер. — Только ты забываешь, что власть Хоремхеба зижделась на нас, военных, как и власть нынешнего фараона, Рамсеса. Мы заодно с фараоном, и не в наших интересах распространять слухи о существовании принца — наследника предыдущей династии. Мы еще не забыли, что во времена правления Эхнатона и юного Тутанхамона эта страна стала разваливаться, как старая повозка! Вот почему мы просим тебя заткнуться!

— И нам не хочется стоять во дворе казармы и смотреть, как тебя будут сечь бичом, — добавил офицер по имени Херу.

— Хотите, я кое-что вам расскажу? — никак не желал угомониться Нусес. — На вашем месте я бы спросил себя, не заслужу ли наказания за то, что не поторопился уведомить визиря о существовании принца, отпрыска предыдущей династии.

Такой аргумент заставил всех на какое-то время замолчать.

— Но что ты собираешься предпринять? — спросил один из офицеров.

— Пока я ничего не собираюсь предпринимать, я думаю. Я не стану уподобляться женщине, которая жалуется на палку своего мужа!

И Нусес наполнил свою кружку пивом.

— Я думаю, нам надо вести себя осмотрительно, — произнес другой офицер. — Ты сам сказал, Херу: то, что говорят о принце, — всего лишь слухи. Но слухи — дело опасное. Мы сейчас похожи на детей, которые играют скорпионами.

Па-Рамессу инстинктивно посмотрел себе под ноги.

— Послушайте-ка, что вам говорит воплощенная мудрость! — насмешливо отозвался Нусес. — Разве не сам Верховный жрец храма Птаха рассказал нашему другу Херу об этом принце Птахмосе, уточнив, кто его отец и кем была его мать? Нам пора, друзья мои, хватит пережевывать одно и то же! — добавил он, вставая.

Нусес уже у двери остановился и сказал:

— На месте Хорамеса я бы волновался только об одном.

— О чем же это? — спросил кто-то из офицеров.

— О том, что эти так называемые слухи могут подняться так высоко, что жизнь принца Птахмоса окажется под угрозой. Не забывайте, он вполне может стать претендентом на престол.

Па-Рамессу не стал слушать дальше: не помня себя от страха, мальчик бросился прочь. Умерил шаг он только на лестнице, которая вывела его, задыхающегося, с трясущимися ногами, к дневному свету.

То, чего все ждали, наконец случилось — царство окрепло при новом фараоне. Наместники из провинций разъехались по домам после многочисленных пиршеств, уверившись в том, что за ними сохраняются все прежние привилегии и к ним добавляются новые; жрецы укрепили свою власть и получили новые земли; коменданты крепостей в Верхнем и Нижнем Египте могли вернуться в свои казармы в Кнумсехем или Та-Сни и рассказать, что они видели фараона и целовали его сандалию и что он в своей наивысшей мудрости подтвердил их полномочия.

Жизнь вернулась к привычному ритму, а Сети — к своим обязанностям главы семейства.

Случилось так, что в первый раз со дня своего посвящения в сан визиря он ужинал с семьей на следующий день после того, как Па-Рамессу подслушал разговор офицеров царской конюшни. Мальчик все еще пребывал под впечатлением от услышанного. Сжав губы, он не спускал горящих глаз со своего отца. Наконец Сети это заметил.

— Что скажет мне мой младший сын? — с улыбкой спросил он притворно-озабоченным тоном.

— Время быстро бежит, дорогой отец.

— Значит, ты стал умнее и послушнее.

— Тебе судить об этом, дорогой отец.

Формальные фразы, предписанные этикетом, усвоенные под надзором наставника. Сети кивнул, он был доволен. И все же проницательный визирь прочел во взгляде сына просьбу. О чем может идти речь? Вне всяких сомнений, Па-Рамессу было что рассказать.

— Что тебя заботит?

— Я хочу знать, нашли ли принца Птахмоса.

Добродушная улыбка сбежала с лица Сети.

— Ах да… Я поручил хранителю тайн собрать сведения… А потом мы все были очень заняты. Я его потороплю.

— Птахмос может претендовать на трон, дорогой отец.

Глаза Сети широко открылись.

— Послушай, я даже не уверен, что он существует на свете. Никто не знает, кто его отец и мать…

— Отец — офицер царских конюшен Хорамес, а матерью была принцесса Нефернеферура.

Укуси визиря Сети в этот момент оса, он бы так не вздрогнул.

— Хорамес? — переспросил он. — Хорамес? Но откуда тебе это известно, маленький демон?

— Я слушаю, дорогой отец. Люди о многом говорят, когда думают, что они одни, а я — уши стен.

— Но где ты слушаешь?

— Всюду.

Мальчик дерзко посмотрел на отца:

— А почему супруга Хоремхеба была бесплодна?

— Да ты осведомлен лучше, чем начальник охраны! — воскликнул Сети.

Раскаты его голоса привлекли внимание Па-Семоссу и первого писца, которые с почтительного расстояния наблюдали за отцом и сыном, по-видимому, ведущими важный разговор. Но о чем они могли говорить?

— Подобно глазам, которые не видят, — сказал Сети, — существуют и чрева, в которых не завязывается плод.

Сети задумался.

— Если то, что ты говоришь, правда, — начал он, — нужно это проверить. Завтра же мы едем в Хет-Ка-Птах.

Довольный Па-Рамессу снял парик и почесал голову. Сети с удивлением, к которому примешивалось восхищение, смотрел на мальчика с пламенно-рыжими волосами. Может, бог Сет был таким же в его годы? Но что знают люди о детстве богов?..

Если не считать путешествия на барке в день похорон Хоремхеба, Па-Рамессу впервые покидал Уасет. Он изо всех сил старался сидеть прямо на спине у гнедой лошади, следуя за отцом, по обе стороны которого ехали офицеры царских конюшен, а следом — первый писец, два советника и отряд пеших воинов. Они с Сети сошли на берег в Хет-Ка-Птахе после долгого дня, проведенного на судне. Хранитель утренних тайн не был включен в свиту, что, несомненно, было признаком немилости: он слишком долго тянул с выполнением поручения визиря. Под звуки труб наместник провинции, командующий царской гвардии и четверо офицеров приветствовали отца с сыном, после чего все направились к подготовленному к приему высоких гостей дворцу. Па-Рамессу не раз слышал, что город Хет-Ка-Птах называют еще «Объединяющий Две Земли» и что тот, кто владеет им, владеет и долиной. Слова отца стали тому еще одним подтверждением:

— Здесь, сын мой, куется оружие для наших солдат — сабли, копья, щиты, здесь же изготовляют и колесницы.

Вдалеке Па-Рамессу увидел древнюю пирамиду фараона Пепи I. Наконец процессия прибыла во дворец. Один солдат подошел к лошади Па-Рамессу и соединил ладони, предлагая их маленькому принцу в качестве опоры для ноги, а второй приготовился поддержать мальчика, когда тот станет на специальную скамеечку.

Возле дворца собралась толпа горожан, которые желали хотя бы издалека посмотреть на гостей, однако увидели прибывших лишь единицы: пройдя по «коридору» из выстроившихся в две шеренги пехотинцев, визирь с сыном и свитой скрылись во дворце. Небо на западе было ярко-красным, и на этом фоне, словно золотой песок, сияла принесенная ветром из пустыни пыль. Восточная часть небосвода окрасилась в синие тона. Сети и Па-Рамессу наконец оказались в приготовленных для них покоях. Банщики уже согрели воду в бассейнах, а когда путешественники привели себя в порядок, явился придворный и спросил, желает ли визирь, чтобы во время ужина его зрение и слух услаждали танцовщицы и певицы.

— Нет, — ответил Сети. — Нам завтра рано вставать, а танцы и музыка располагают к бодрствованию. Передайте номарху, что я прошу его разделить с нами вечернюю трапезу. Он будет моим единственным гостем. Еще с нами будет мой первый писец.

Придворный кивнул и после многочисленных изъявлений своего почтения удалился.

Спустя четверть часа сотрапезники заняли свои места. Па-Рамессу приготовился слушать. Прислужники принесли чаши, кувшины с ароматной водой и куски льняного полотна, чтобы можно было вымыть руки.

Сети самолично выбрал блюда для ужина: салат из лука-порея с растительным маслом, рыбу, выловленную в Великом Зеленом море, до которого было рукой подать; только жрецам запрещено было есть рыбу, как животное низшего порядка, остальным же отказываться от нее не было смысла. Следом подали куски жареной утки, вареные зерна пшеницы и свежие финики. В качестве напитков — вино и очищенная с помощью песка вода.

— Светлейший правитель, — начал беседу Сети, когда номарх сел напротив, — мой визит сюда носит неофициальный характер, но я хочу, чтобы ваши летописцы связали его с посещением крепости «Белая Стена».

— Да будет так, высокочтимый повелитель, — ответил номарх.

— А теперь скажи, известно ли тебе о существовании потомка династии покойного Аменхотепа, который пребывает под опекой жрецов Птаха?

Взгляд Па-Рамессу впился в лицо наместника, как пиявка впивается в ступню человека.

— Разумеется, мой повелитель. Речь идет о шестилетнем мальчике по имени Птахмос. Он — сын Нефернеферуры, пятой дочери последнего из Аменхотепов, того, кто стал зваться Эхнатоном, и некоего офицера из конюшен в Уасете, Хорамеса.

Удивление Сети достигло предела: номарх изложил эти сведения на одном дыхании, как если бы речь шла о чем-то известном даже малым детям.

— И многие об этом знают? — спросил он.

— Мальчик мало кого интересует, мой повелитель. Разве не взошел на трон славный Хоремхеб? И разве его вдохновленный богами выбор не пал на твоего божественного отца? Кому есть дело до того, что живет на земле потомок династии, при правлении последних представителей которой величественная Страна Хора погрязла в междоусобице и грабительских войнах?

Наместник вытер блестящие от растительного масла губы куском полотна, отпил из чаши вина. Па-Рамессу ждал продолжения разговора. Какое решение примет отец относительно соперника своего сына?

Слуги поставили на стол большое блюдо с рыбой и наполнили чаши взрослых. Па-Рамессу только пригубил вино.

— Почему жрецы храма Птаха взяли его под свое покровительство? — спросил Сети.

— Их истинные мотивы мне неизвестны, мой повелитель. Но я могу сделать кое-какие предположения. Они приняли мальчика вскоре после его рождения, шесть лет назад. Богоподобный царь Аи умер, не оставив наследников. Хоремхеб тоже не имел детей. Возможно, жрецы решили, что на случай, если небесный трон останется без претендентов, будет уместно предложить наследника, которого они сами воспитали и обучили и который какое-то время будет править страной под опекой человека, избранного ими.

Легкая улыбка сопровождала эти слова. Па-Рамессу вздрогнул: он оказался прав — Птахмос может стать его соперником. Жрецы желали видеть на престоле отпрыска царской семьи.

Сети, похоже, обдумывал услышанное.

— Божественный Хоремхеб знал о существовании мальчика?

Номарх помолчал, подбирая слова.

— Не будет ли дерзостью с моей стороны спросить, известны ли моему повелителю все детали? — спросил он доверительным тоном.

— Допускаю, что не все, — ответствовал Сети.

— Хорамес был соперником твоего отца, когда Хоремхеб выбирал, кого из них назначить главным распорядителем царских конюшен. Хоремхеб поставил одно условие: чтобы получить должность, Хорамес должен сделать дитя его супруге.

То же самое Па-Рамессу слышал в подвале под казармой в Уасете. Мальчик сделал нетерпеливый жест, который не укрылся от взора его отца.

Сети с задумчивым видом потягивал вино.

— Самым мудрым решением, как мне кажется, будет навестить этого мальчика. Завтра же.

— Не уведомляя о своем визите жрецов, я полагаю? — уточнил номарх с понимающим видом.

— Именно, — подтвердил Сети с коротким смешком.

Ужин подходил к концу. Сети отпустил номарха, предварительно условившись с ним, что рано утром они отправляются в храм Птаха.

Сон не приходил к Па-Рамессу очень долго.

Изваяние, установленное перед колоннадой храма, было не меньше тридцати локтей в высоту. При ближайшем рассмотрении оно оказалось не таким уж огромным, но достаточно большим, чтобы всем было понятно, что прототипом для него стал не человек, но божество. Это была скульптура бога Птаха, который сотворил мир посредством своей мысли и своего слова, покровителя города Хет-Ка-Птах и создателя ремесел. Па-Рамессу смотрел на изваяние бога-творца с восхищением и страхом. Птах был прекрасен, в нем воплотились полнота жизни и сила. Боги вообще являли собой вершину красоты.

У мальчика не было времени на то, чтобы как следует осмотреться: обогнув храм, кортеж визиря подъехал к жилищу Верховного жреца, который здесь, в Хет-Ка-Птахе, носил титул Великого начальника ремесленников. Пешие солдаты помогли Сети и остальным всадникам спешиться. Визирь шел первым, держа сына за руку. Следом шагал номарх. Писцы, склонившиеся над своими дощечками в тени садовых деревьев, подняли головы и, угадав, что происходит нечто значительное, сунули свои каламы за уши. Первый писец свиты Сети пошел вперед, чтобы предупредить обитателей дома жреца о том, что визирь, проезжая мимо, решил переговорить с Верховным жрецом.

Священнослужитель выбежал навстречу гостям, воздев руки к небу. Его звали Хупер-Птах. Нельзя сказать, чтобы они с визирем давно знали друг друга, и все же Верховный жрец Птаха во время своего пребывания в Уасете прилежно посещал все мероприятия с участием Рамсеса и Сети, приуроченные к празднику коронации. Сети обнял его и представил своего сына.

Па-Рамессу обличающим взором обвел сад и двор, выискивая мальчика своих лет. Напрасно.

По приказу Сети Хуперу-Птаху поднесли подарки: мешки с пшеницей, два глиняных кувшина с вином, шкатулку с благовониями… Верховный жрец рассыпался в благодарностях, в основном адресованных божеству, пославшему ему столь благодатный день, и в меньшей степени — щедрости визиря, являвшей собой отражение бесконечной щедрости его отца-фараона. Он пригласил гостей в дом. Слуги принесли вина и разлили его по чашам.

Па-Рамессу умирал от нетерпения.

В разговоре возникла пауза, говорившая о том, что пришла пора перейти к обсуждению главной цели посещения.

— Я узнал, что ты приютил у себя потомка исчезнувшей династии, — произнес Сети.

Неужели кто-то все-таки предупредил Хупера-Птаха о цели их визита?

— Это правда, высокочтимый визирь. Больше пяти лет назад заплаканная служанка пришла к нам в дом и попросила позаботиться о грудном младенце, которого она держала на руках. Мать его недавно скончалась, и у ребенка не осталось никого из родственников. Отчаяние ее было неподдельным. Слезы текли по ее щекам, пока она говорила. Моя жена сжалилась над ней и над ребенком и отдала малыша кормилице наших детей. Я спросил у женщины, кто родители сироты. Она неохотно ответила: «Я была последней служанкой принцессы Нефернеферуры». Естественно, это имя меня заинтриговало. Так звали пятую дочь фараона Аменхотепа IV, того самого, кто столько лет потрясал божественную семью! Я спросил у женщины, может ли она подтвердить правдивость своих слов. Она показала мне мешочек с царскими печатями, браслет, кольцо, расческу и еще множество вещей, которые и правда можно было расценивать как доказательства, потому что на каждом предмете было выгравировано имя принцессы. «Я не оставлю вам эти вещи, — сказала она. — Это — мое единственное наследство, и вообще все, что я имею. Мне их подарила хозяйка. И мне пришлось кое-что продать, чтобы заплатить бальзамировщикам».

Хупер-Птах замолчал. Па-Рамессу сглотнул слюну. Было очевидно, что Сети, номарх и первый писец поражены услышанным.

— И тогда я подумал, что она ведь могла заполучить эти предметы и нечестным путем! Расхитители могил и поныне занимаются своими греховными делишками! Но если так, зачем бы ей показывать их, зачем пытаться подтвердить с их помощью царское происхождение младенца? Служанка упомянула о бальзамировщиках. Их работа была не закончена, и я, прихватив с собой служанку, отправился к ним. «Что эта женщина дала вам в качестве платы за труд?» — спросил я у них. Мастера показали мне прекрасной работы, инкрустированный золотом и слоновой костью ларец из эбенового дерева для благовоний, на котором тоже было начертано имя принцессы. «Мы согласились взять этот ларец, но оставили покойной ее кольцо», — сказал мне один из мастеров. Он разрешил мне осмотреть умершую девушку. Увидев посмертную маску — слепок с лица несчастной, сделанный в первые часы после ее кончины, я понял, что служанка сказала правду: девушка была вылитая ее мать Нефертити, которую мне доводилось видеть рядом с супругом на церемониях в Ахетатоне. Кольцо, украшенное золотым диском, относилось, вне всяких сомнений, к числу царских драгоценностей.

— Но ведь у младенца был отец! — заметил Сети.

Хупер-Птах подумал, прежде чем сказать:

— Служанка сообщила, что отец мальчика — офицер царских конюшен Хорамес и он приезжал в Хет-Ка-Птах ненадолго. Дитя появилось на свет через шесть месяцев после того, как он вернулся в Уасет.

— И никто не сказал ему, что он стал отцом принца? — спросил Сети.

— Нет, насколько мне известно, — ответил Хупер-Птах. — Никто, высокочтимый визирь, не стал бы так рисковать. Возлюбленный принцессы и отец принца — он мог бы претендовать на многое! Только интриган или глупец решился бы сказать ему правду.

— И отец никогда не встречался с сыном?

— Никогда, насколько я знаю. Птахмос проводит свои дни с писцами и спит вместе с ними в пределах храма.

Сети кивнул. Па-Рамессу хорошо знал отца: по выражению его лица он понял, что визирь не уверен в том, что все сказанное Верховным жрецом — правда.

— И кормилица никогда не приходила навестить мальчика, которого оставила под вашу опеку?

— Почему же, приходила два или три раза, но мы ее выпроводили.

Выражение лица Сети говорило о том, что его все еще не покинули подозрения. «Но почему?» — спросил себя Па-Рамессу. Взгляд мальчика пробежал по лицам Верховного жреца и номарха. Оба были напряжены, что заставило сомневаться в их искренности.

— И что же мальчик? — спросил Сети, переводя взор на своего сына.

Теперь ему стало ясно, что Па-Рамессу первым осознал всю серьезность ситуации: он не зря боялся, что Птахмос может стать претендентом на престол.

— Мать не успела дать ему имя. Я назвал его Птахмос и воспитал как своего сына. Сейчас он учится писать. Мы с женой словом никому не обмолвились о его происхождении, и уж тем более ничего не стали рассказывать ребенку.

— Но многие в Уасете знают о нем, — заявил Па-Рамессу, в первый раз осмелясь подать голос.

Глаза удивленного такой дерзостью Хупера-Птаха широко раскрылись. Или он не говорил всей правды, или сам многого не знал…

— И я здесь, в Хет-Ка-Птахе, слышал эту историю, — подхватил номарх.

— Меня это не удивляет, — вздохнул Хупер-Птах. — Служанка слишком болтлива. Она рассчитывала получить пожизненное содержание, но обманулась в своих надеждах и теперь очень зла на всех.

— Теперь уже слишком поздно затыкать ей рот, — заключил Сети. — Но уверены ли вы, что мальчику неизвестна тайна его рождения?

— Уверен, — ответил Хупер-Птах. — Распространяемые служанкой сплетни не могли проникнуть в замкнутый мир писцов.

Верховный жрец подозвал одного из писцов.

Через минуту в комнату вошел мальчик, с виду робкий и нелюдимый.

Взгляд худенького, но не тщедушного мальчика с глазами в обрамлении таких густых ресниц, что они казались насурьмленными, пробежал по лицам собравшихся и на мгновение задержался на Па-Рамессу. Вероятнее всего, он пытался понять, кто из гостей захотел взглянуть на него, и присутствие одногодка его очень удивило. Как и у других мальчиков их возраста, у него из-под парика, у правого уха, спускалась детская прядь; пальцы ног в сандалиях из простой кожи дрожали, а маленькая грудь поднималась и опускалась в более быстром, чем обычно, ритме.

— Подойди, Птахмос, — сказал Хупер-Птах. — Сегодня тебе выпала большая удача и большая честь. Блистательный визирь Земли Хора, Сети, сын нашего божественного монарха Рамсеса, соблаговолил нанести нам визит. Поприветствуй его, как того требует его ранг!

Птахмос сделал шаг к мужчине, на которого указал Верховный жрец, и поклонился так низко, что лоб его едва не коснулся земли. Сети хотел было жестом остановить его, поскольку правила придворного этикета, обязательные для взрослых, не распространялись на маленьких детей, но передумал.

— Приветствую тебя, о досточтимый визирь! — сказал мальчик, выпрямляясь. — Да осияет свет Ра путь, приведший тебя к нам!

Проговорив слова приветствия, он вопросительно посмотрел на Сети. Визирь погладил мальчика по щеке.

— Теперь поздоровайся с номархом! — приказал Хупер-Птах.

На этот раз церемония приветствия ограничилась поклоном.

— Поприветствуй сына визиря!

После недолгого колебания Птахмос коротко поклонился маленькому гостю.

— Приветствую тебя, о благородный гость! Спасибо Птаху за то, что он привел тебя к своему небесному жилищу, где я готов служить тебе!

Па-Рамессу не мигая смотрел на Птахмоса, пытаясь угадать его истинные чувства, сокрытые за добросовестным воспроизведением заученных наизусть формул вежливости. Напрасно… Ни волнения, ни даже любопытства не угадывалось за бесстрастным щитом приветствий. Улыбка ни разу не осветила лицо мальчика. Для юного писца эти незнакомцы были всего лишь незнакомцами. Он закрылся в своем собственном мире.

Сети кивнул, давая понять, что визит подошел к концу. Он поблагодарил Хупера-Птаха и вернулся во дворец. Там визирь выразил свою признательность наместнику и вместе со своей свитой отплыл в Уасет.

— Ты доволен? — спросил он у Па-Рамессу. — Птахмос не может быть твоим соперником.

— И все же он — мой соперник, потому что он есть.

Фраза поразила Сети своим лаконизмом.

— Болтливая кормилица постаралась на славу! — добавил Па-Рамессу. — Поверь, отец, Птахмос знает, кто он такой.

Решительно, этот мальчуган развит не по годам! И, будучи сыном наследника престола, прекрасно понимает исключительность своего положения.

— Иди ко мне на колени, — сказал Сети сыну.

Па-Рамессу послушно выполнил просьбу отца. Тот погладил его по голове. Па-Рамессу снял свой парик.

— Похоже, то, что ты увидел и услышал, тебя не убедило, — сказал Па-Рамессу.

— Ты очень проницателен, — кивнул Сети. — Что ж, некоторые моменты и правда показались мне сомнительными: я не верю, что Хуперу-Птаху удалось вот так просто отвадить служанку от своего дома. Ни одна кормилица не откажется от мальчика, которого вскармливала, тем более если это ребенок царских кровей. Она, должно быть, приходила снова и снова, пока не добилась разрешения видеться с ним.

— Значит, Хупер-Птах солгал.

Сети предпочел промолчать — слишком серьезным было обвинение. Даже предположить, что Верховный жрец солгал, как простой, нечистый на руку слуга, означало выйти за рамки приличия.

— Посмотрим, что скажет об этом мой божественный отец, — заключил визирь.

Это означало, что разбирательство только начиналось. Па-Рамессу какое-то время наблюдал, как ветер надувает паруса, слушал напряженные возгласы гребцов под палубой, чьи весла бороздили воды Великой Реки, — они родились в подземельях рода человеческого, там, где почти все за человека решает фатум, он-то и уготовил им эту участь. Ветер — каприз богов, весло — символ людской зависимости…

Но Па-Рамессу пока еще не знал об этом.

За ужином Сети рассказал о поездке в Хет-Ка-Птах принцессе-матери Туи.

— В истории полно дыр, — сказала она на это.

Супруг был озадачен.

— Если верить Верховному жрецу, Хуперу-Птаху, кормилица ни разу не виделась с мальчиком, — недовольно заметила Туи. — И в то же время он позволяет ей болтать языком на всех углах, да так, что отголоски ее россказней дошли до Уасета и даже достигли ушей Па-Рамессу. И после этого он осмеливается утверждать, что мальчик Птахмос не знает о своем происхождении. Он что, считает всех нас глупцами?

Сети поморщился. Нельзя сказать, что он позволил себя одурачить, и все же с Верховным жрецом Птаха, пожалуй, повел себя слишком мягко. Однако же, вернувшись мысленно к разговору с Хупером-Птахом, он решил, что поступил правильно, не возбудив у того подозрений.

— Я сказал моему дорогому отцу то же самое, — вмешался в беседу Па-Рамессу. — Хупер-Птах — лжец.

Па-Семоссу с неодобрением посмотрел на младшего брата, Тийи подавила смешок.

— Он так сказал, — подтвердил Сети.

— Хупер-Птах пытался усыпить вашу бдительность, чтобы ты не велел взять маленького принца под стражу, — продолжала гнуть свою линию Туи. — Один Амон знает, что этот жрец задумал и как намеревается использовать мальчика в будущем. Он, конечно, рад тому, что кормилица болтает об этом, поскольку благодаря ей земля полнится слухом, что в храме Птаха живет маленький принц крови!

Рассуждения о том, что маленький принц, потомок предыдущей династии, может стать объектом интриг и коварных замыслов, как и сам факт существования этого ребенка царских кровей, похоже, стали для Па-Семоссу откровением.

— Но к чему поднимать вокруг этого мальчика столько шума? — спросил он.

— Потому что он — оружие в руках жрецов, — ответил старшему сыну Сети.

— Так значит, жрецы — наши враги?

— Они могут стать врагами, если мы дадим слабину.

— Сети, супруг мой, нужно действовать, причем без промедления! — заявила Туи.

Визирь внимал жене. В голове у него промелькнула мысль: а кто из них, собственно, верховодит?

— Первым делом надо привезти в Уасет кормилицу. Поместим ее во Дворец Женщин, оттуда она так просто не ускользнет. Я за этим прослежу.

Сети кивнул. Кормилица была источником нежелательных слухов, поэтому он согласился с женой: бывшей служанке принцессы непременно нужно заткнуть глотку.

— Потом следует привезти ребенка.

— Они его не отдадут.

— Разве осмелятся жрецы сопротивляться воле твоего божественного отца? — удивилась Туи.

Это был вызов, и Сети не решился его принять.

— Я поговорю с ним об этом.

«Привезти Птахмоса в Уасет? — с тревогой подумал Па-Рамессу. — Но зачем?» Однако ему придется смириться с этим. Он ведь сам настоял на том, чтобы отец как можно скорее разобрался в этом деле, и было бы странно, если бы теперь он попытался возражать. В руках жрецов Птахмос был угрозой. Первый шаг к устранению этой угрозы, бесспорно, — перевезти мальчика во дворец и поместить под неусыпный надзор.

Три дня спустя около десяти утра во Дворце Принца поднялся небольшой переполох. Хранитель утренних тайн уведомил принцессу Туи, что «женщину» привезли, и Туи поспешила спуститься в одну из рабочих комнат визиря. Па-Рамессу следовал за матерью по пятам вместе с Тийи и Па-Семоссу.

Судя по всему, речь шла о кормилице Птахмоса. По мере того как Туи приближалась к указанной комнате, для нее становился очевидным тот факт, что эта женщина не хотела сюда приезжать, совсем не хотела.

Войдя в комнату, Туи и дети увидели рассерженную женщину лет пятидесяти, крепкого сложения. Здесь же были четверо слуг и первый писец. Женщина кричала, что ее выкрали, как похищают воина во вражеском стане, и что она пожалуется фараону. Но при виде Туи проклятия замерли у нее на языке. Кормилица поняла, что перед ней знатная особа. Слова первого писца, сказанные угрожающим тоном, послужили тому подтверждением:

— Встань и поприветствуй высокочтимую супругу визиря Сети!

Признаки гнева, частично наигранного, частично настоящего (впрочем, чтобы быть искренними, они были уж слишком демонстративны), исчезли с крупного лица женщины, уже расплывшегося, особенно в области нижней челюсти. Она посмотрела на Туи, потом пробежала взглядом по лицам Па-Семоссу, Тийи и Па-Рамессу и снова уставилась на Туи. Как все служанки во все времена и во всех странах, она узнала лик власти, в чьей действенности не раз убеждалась. По приказу первого писца для Туи и ее детей принесли стулья, и они сели, в то время как ей, бывшей служанке последней принцессы династии, принявшей постыдный конец, пришлось стоять.

— Как тебя зовут? — спросила Туи.

— Незер-Атон к твоим услугам, госпожа.

«Пламя Атона»… Это имя не соответствовало ее возрасту. Должно быть, служанка получила его, когда, охваченный манией единобожия, Эхнатон всем своим придворным и слугам изменил имена с тем, чтобы в них упоминался Солнечный Диск.

— Твое настоящее имя, — со спокойствием сильнейшего сказала Туи.

— Раньше меня звали Незер-Мут, — вздохнув, ответила женщина.

«Пламя богини-матери». Совсем другое дело. Кормилица, вероятнее всего, была родом из окрестностей Карнака, где к Мут относятся с особым почтением. Что до Па-Рамессу, то он смотрел на руки женщины, похожие на когтистые лапы хищника.

— Богоподобная госпожа, зачем меня похитили? — завела прежнюю песню женщина. — Четверо мужчин явились ко мне в дом и заявили, что визирь приказал доставить меня в Уасет. Они побросали мои вещи в корзину и поволокли меня в лодку, не дав даже попрощаться с друзьями…

— Всему виной твой язык, женщина, — ответила Туи. — Вот уже пять лет ты распространяешь крамольные басни о существовании принца, который, если верить тебе, является истинным повелителем Земли Хора, хотя на самом деле наша земля процветает под благословенным светом воплощенного божества, царя Рамсеса…

— Но принц существует! — прервала ее кормилица. — Разве визирь не видел его своими глазами?

Похоже, в Хет-Ка-Птахе у молвы быстрые ноги… А может, сами жрецы рассказали Незер-Мут о приезде визиря? Или это сделал маленький Птахмос? Как бы то ни было, тесная связь между этой женщиной и храмом была доказана.

— Существование мальчика не является поводом для опрометчивой болтовни, — отрезала Туи.

— Какой болтовни? — взвизгнула Незер-Мут. — Моя богоподобная госпожа умерла в нищете, ее сын живет благодаря милосердию жрецов, а сама я попрошайничаю на рынке!

— Значит, моя новость тебя обрадует. Справедливость восторжествовала, и отныне ты будешь жить в этих стенах. Молчание станет твоим лучшим союзником.

Незер-Мут поняла: это приговор. Она получает кров и стол, но взамен ее просят заткнуться.

— А Птахмос? — вскричала она. — Что станет с потомком богов?

— Мы подумаем, — ответила Туи. — Отведите эту женщину в предназначенную ей комнату во Дворце Женщин, — приказала она, вставая.

Па-Рамессу был убежден: пройдет совсем немного времени — и кормилица найдет способ связаться с Хорамесом.

Вопрос о будущем Птахмоса оставался открытым. Но как, Ваал бы все побрал, его можно решить?

Прошло больше двух месяцев со дня коронации Рамсеса Менпехтира. Гигантская административная машина заработала с еще большей эффективностью, чем при Хоремхебе. Члены семьи Сети понемногу вошли в курс дела и каждый вечер стали получать точнейшие сведения о том, что происходит в стране и за ее пределами. Перед армией была поставлена задача вразумить неугомонные соседние народы — всех этих жителей Хару, Джахи, Описа и Фенху[11], на востоке и на западе, не говоря уже о техену, шардана[12], шасу, апиру и народах страны Куш, которые сочли смерть предыдущего фараона подходящим поводом для восстаний и разбойных набегов. Кое-кто даже отказался платить египетскому царю дань. Предполагалось, что в результате нескольких военных кампаний порядок будет наведен.

Сети по нескольку дней не бывал дома, лично наблюдая за тем, как сносят с лица земли или захватывают крепости, которые эти наглецы осмелились построить.

— Когда ты достигнешь возраста благоразумия, — сказал он как-то Па-Семоссу, — я буду брать тебя с собой. Посмотрим, настолько ли ты хороший стрелок, как говорят твои учителя.

Что до Па-Рамессу, то ему предстояло прожить еще пять лет, прежде чем получить право заслужить воинские почести.

Что касается внутренней политики, Рамсес поставил перед сыном две задачи: во-первых, не допустить формирования личных военных отрядов, как те, опираясь на которые, правители провинций открыто выступали против власти Аменхотепа IV, взявшего затем имя Эхнатон. Во-вторых, следовало расширить и украсить храм Амона в Карнаке, тем самым давая понять жречеству, что извечный порядок вещей восстановлен и оказывать поддержку кому-либо из номархов с их стороны было бы весьма опрометчиво. Эти задачи были накрепко связаны между собой, и если бы некоторые правители стали демонстрировать свое расположение номархам и прочим наместникам, Рамсес сделал бы ставку на жрецов и их писцов, ведь только они могли ослабить позиции знати. Священнослужители и управители больших и малых храмов обычно поддерживали тесные контакты с магами и счетоводами из свиты крупных собственников и потому были в курсе даже самых незначительных интриг и перипетий, происходящих в округе, — от споров о наследстве и соперничества купцов на рынке до серьезных преступлений, таких как кража или убийство.

Не имея возможности поговорить с отцом, однажды утром Па-Рамессу пришел в покои матери, чтобы поделиться с ней своими сомнениями. Тийи в соседней гардеробной обсуждала с мастерицей, как плиссировать ткань. С террасы в помещение проникал ветер, надувая занавески и развеивая остатки аромата сгоревших в жаровне благовоний. Ничто не мешало Па-Рамессу спокойно поговорить о том, что его тревожило.

— Какое будущее ждет Птахмоса? — спросил он у матери срывающимся от волнения голосом.

— Почему судьба этого мальчика беспокоит тебя?

— Матушка, если он заявит свои права на престол, то отодвинет меня.

— Заявить свои права он сможет только с одобрения твоего божественного деда. И вообще, по-моему, тебе еще рано думать о своих правах, — сказала Туи, иронично улыбнувшись.

— Но почему ты не рассказываешь мне, чем закончилось дело?

Туи вздохнула.

— Твой дед попросил жрецов передать мальчика на попечение твоему отцу. Верховный жрец Хупер-Птах ответил, что полюбил мальчика, как собственного сына, и не может без серьезной на то причины нарушить свое обещание воспитать его. По его мнению, только настоящий отец ребенка может потребовать передать Птахмоса под его опеку, но поскольку он солдат и его жизнь постоянно подвергается опасности, мальчик в очередной раз может остаться сиротой. Так что, как видишь, дело непростое, и ни ты, ни твой отец, ни я не сумеем справиться с этим лучше, чем фараон.

Па-Рамессу нахмурился. Этот загадочный соперник, которого он имел возможность увидеть в Хет-Ка-Птахе, в его воображении превращался в чудовище.

— Значит, мальчик и вправду важная фигура, раз Верховный жрец противится решению фараона?

— Ты еще слишком мал, чтобы рассуждать о таких вещах, — заметила Туи. В голосе ее прозвучало удивление, граничащее с восхищением.

Вошла служанка и добавила в жаровню благовоний.

— Послушай меня и попытайся уяснить: если мы дадим жрецам понять, что считаем Птахмоса значительной фигурой, их надежды, которые они связывают с мальчиком, и их аппетиты только возрастут.

— Но чего добиваются жрецы?

— Власти, как и все люди, Па-Рамессу. Как и ты сам. Они хотят использовать Птахмоса, чтобы оказывать влияние на твоего деда.

— Я уверен, они собираются сделать из него фараона!

— Со временем мы узнаем, так ли это. Придется подождать, — сказала Туи и погладила сына по плечу. — Пока же жрецы Птаха пытаются получить привилегии, сравнимые с теми, которыми наделены жрецы Амона.

Ее доводы не развеяли тревогу Па-Рамессу. Мальчику казалось, что его хотят лишить чего-то, что принадлежит ему по праву. Предчувствие его не обмануло — ситуация с Птахмосом становилась опасной, настолько опасной, что он мог лишиться перспективы обрести власть.

Но нет, он не позволит себя обойти! Кто угодно, только не он. Мать ушла в гардеробную, куда ее позвали, чтобы выяснить что-то насчет глажки все той же плиссировки. Оставшись один, мальчик погрузился в размышления. Выйдя на террасу, он стал смотреть на Великую Реку, по которой лениво скользили барки, похожие на рог с заостренными концами.

Он обязательно что-нибудь предпримет. Что именно? Пока Па-Рамессу этого не знал.

Слабость нежного возраста на деле является и его силой: это непонимание неотвратимости хода времени и того, что у богов имеются свои капризы.

В праздник Разлива Па-Семоссу внезапно заболел. Может, съел что-нибудь несвежее во время праздничного застолья в какой-нибудь деревне, куда отправился вместе с отцом? Никто не знал ответа. Сети и Па-Рамессу не ощутили и намека на недомогание, но Па-Семоссу пришлось уложить в постель. Его чрево беспрерывно опорожнялось и через верхний, и через нижний выход. Глина и прочие снадобья, предписанные царским лекарем, не помогали. За два дня сильного жара тело мальчика исторгло из себя всю воду, он сильно исхудал. На третий день его сердце перестало биться. Отныне юному лучнику было суждено пускать стрелы лишь к звездам. Это событие потрясло всех обитателей дворца, начиная с воплощенного божества Рамсеса, на удрученном лице которого читалась истинная скорбь. Зловещее предзнаменование — когда внук уходит раньше своего деда…

Первое столкновение со смертью привело Па-Рамессу в недоумение. Может, потому что он был мальчиком или просто еще слишком маленьким? Он не понимал, что лишен дара проливать слезы, который помогал его матери, сестре и бабушке избавляться от переполнявшей их печали. Если уж говорить положа руку на сердце, не столько ощущение потери мучило Па-Рамессу, так как его любовь к брату никогда не была особенно пылкой, сколько внезапность этой смерти, оскорбившая его чувства. Ну как это может быть, чтобы в течение трех дней человек угас и его останки попали на стол к бальзамировщикам? Это казалось лишенным всякого смысла, унизительным! Напоминание живым о том, что и они тоже — не более чем былинки на ветру! Сначала Па-Рамессу не мог в это поверить, потом пришел в негодование. Последние отголоски праздничных песен вот уже шесть недель как умолкли, когда кортеж судов, сопровождавших Па-Семоссу в Поля Маат, под крики плакальщиц отошел от причала Уасета.

Па-Рамессу чувствовал себя опустошенным. Он и предположить не мог, каковы будут последствия этого события.

Во время ужина в тот день, когда семья вернулась во дворец после траурной церемонии, мальчик испытал еще одно потрясение. Сети привел с собой Птахмоса. Птахмоса!

Для Туи это стало неожиданностью, об этом говорило ее удивленное лицо.

— Жена, вот наш новый сын. Дети, это ваш брат. Приказ моего божественного отца исполнен.

Упомянув фараона, визирь дал своим семейным понять, что пререкания или выражения недовольства недопустимы. Никто бы не осмелился начать расспросы о том, что побудило Рамсеса принять такое решение, в присутствии мальчика. Да и сам Птахмос, похоже, был напуган внезапностью своего усыновления. Он пробормотал что-то о том, что обещает любить и во всем слушаться своих новых родителей, любить Тийи и Па-Рамессу, а потом замкнулся в молчании черном, как сырая нефть. Сети всячески высказывал свое расположение к Птахмосу, и Туи, понимая, что мальчика вырвали из привычной среды, и подчиняясь приказу фараона, включилась в игру: сама накладывала Птахмосу на блюдо еду и уговаривала попробовать кушанье, сопровождая слова улыбкой. Тийи тоже улыбалась новому «брату». И только Па-Рамессу пребывал в полном замешательстве. Так значит, соперник стал его братом? Его братом? Па-Рамессу не отрывал взгляда от маленького принца, а тот всего два или три раза украдкой посмотрел в его сторону.

Все это казалось чем-то нереальным. Даже слуги, похоже, понимали нелепость ситуации — они слышали, что сказал Сети, когда вошел в комнату с мальчиком. Вне всякого сомнения, подсобные помещения дворца уже гудели от пересудов.

Ужин подошел к концу, но сотрапезники все еще ощущали неловкость.

— Завтра Птахмос пойдет с тобой в школу, — сказал Сети младшему сыну.

Потом отдал прислуге распоряжение отвести мальчика в подготовленные для него покои. Па-Рамессу ждал новый сюрприз: Птахмос будет жить в комнатах, некогда принадлежавших Па-Семоссу. Птахмос пожелал своей новой родне доброй ночи и последовал за хранителем гардероба. Сети сделал своим домочадцам знак идти за ним в его рабочую комнату.

— Вчера мой божественный отец отправил двух офицеров из своей охраны в Хет-Ка-Птах с приказом привезти Птахмоса в Уасет, — начал он. — Верховному жрецу Птаха он приказал напомнить, что только фараон вправе распоряжаться судьбой потомков царского рода, тем более что маленький Птахмос не связан с Хупером-Птахом, который великодушно приютил его под крышей своего дома, родственными узами. Верховный жрец прибег было к прежним уверткам, но на этот раз все же предпочел исполнить царскую волю и избежать открытого конфликта.

— Ты не знал о его планах? — спросила Туи.

— Он поставил меня в известность, как только его посланцы отправились в Хет-Ка-Птах. По мнению фараона, мы достаточно долго обсуждали судьбу мальчика со жречеством, и он не видит причин, почему принц крови должен воспитываться жрецами. Он сказал мне: «Ты примешь его в свою семью и станешь воспитывать, как если бы он был твоим собственным сыном. Я на тебя рассчитываю».

— Чем, по-твоему, объясняется такое решение?

— Кончина Па-Семоссу очень огорчила его. И он задумался о наследниках. Отец не забыл, как сокрушался Хоремхеб по поводу того, что у него нет детей. Теперь у него остался всего один внук, и отец сказал себе: «Если со мной что-нибудь случится, жрецы из Хет-Ка-Птаха могут попытаться возвести на престол мальчика, которого сами же и воспитали, а значит, он будет во всем их слушаться».

— А как же я? — воскликнул Па-Рамессу.

— Ты в большей безопасности рядом с Птахмосом, чем если бы он оставался в Хет-Ка-Птахе! О своем будущем тебе рано беспокоиться.

— Но этот мальчик мне не брат!

— Что ж, сделай так, чтобы он доверился тебе, как если бы вы и вправду были братьями! Подумай о том, что ему пришлось пережить. Мать умерла, а отец, по всей видимости, никогда не беспокоился о его судьбе. Он рос у жрецов в Хет-Ка-Птахе, и, хотя они люди неплохие, не думаю, что детство у мальчика было счастливым. С помощью ласки ты добьешься многого.

Па-Рамессу не оставил без внимания совет отца, и все же ему не слишком хотелось следовать этому совету. Туи и Тийи удалились в свои покои, где их, как обычно после ужина, ожидали придворные дамы. Сети уединился с несколькими приближенными, чтобы, потягивая настоянное на пряностях вино, поиграть в сенет[13]. Быть может, эта игра помогала ему учиться хитрости и лукавству.

Проходя мимо комнаты своего нового брата, Па-Рамессу остановился и, не сумев побороть любопытство, отодвинул занавеску и заглянул внутрь. В комнате горел ночник. Постель была пуста. Па-Рамессу окинул помещение взглядом. Увидев на террасе силуэт Птахмоса, он решился.

Птахмос стоял, опираясь на балюстраду. Но что привлекло его внимание? Ночь была безлунной, и только тусклые огоньки мелькали на изредка проплывающих по реке судах. Ничего, на что стоило бы смотреть. Птахмос обернулся к гостю.

— Не спится? — спросил у него Па-Рамессу.

— Дома, в Хет-Ка-Птахе, я никогда не ночевал один, — после паузы неохотно ответил Птахмос. — Мы спали на одной кровати с моими братьями-писцами. Одному спать непривычно.

— Ты боишься?

— Нет. Мне одиноко.

— Но ведь мы с тобой…

— Я не знаю твою семью, а вас с отцом вижу второй раз в жизни. Я не знаю, зачем меня привезли сюда.

Па-Рамессу растерялся, увидев искреннее огорчение Птахмоса. Но еще больше он поразился тому, что ему стало жаль мальчика, ведь всего час назад тот казался ему чужаком, вторгшимся в лоно их семьи.

— Хочешь лечь со мной?

После продолжительной паузы Птахмос ответил:

— Думаю, да.

— Тогда давай укладываться, мне хочется спать.

Они сняли свои парики, набедренные повязки, сандалии и легли на кровать.

— Ты рыжий? — спросил Птахмос, словно не веря собственным глазам.

— А разве я не сын Сета?

Похоже, такой ответ озадачил Птахмоса, потому что он промолчал. Прошло несколько минут, и мальчик прижался к своему подаренному обстоятельствами брату, не зная о том, что тот многие месяцы ненавидел его. Па-Рамессу, обуреваемый противоречивыми чувствами, утомленный размышлениями, заснул моментально. На рассвете он проснулся, потому что захотел пописать, и вернулся в свою комнату.

За завтраком ему показалось, что Птахмос уже немного освоился, он даже иногда украдкой улыбался Па-Рамессу. Он не мог решить, как себя вести и что думать. Неужели ночь, когда они спали бок о бок, смогла превратить соперника в почти что брата? Па-Рамессу все еще пребывал в замешательстве, когда они с Птахмосом отправились в кеп. Он без конца исподтишка посматривал на мальчика, желая отыскать одному Амону известно какой знак, свидетельствующий о врожденной порочности того, кого он до вчерашнего дня считал своим соперником. Напрасный труд…

С приходом вечера Птахмос спросил робко:

— Ты не оставишь меня одного этой ночью?

— Нет.

«В конце концов, — подумал Па-Рамессу, — Птахмос однажды может занять более значительное место, чем покойный Па-Семоссу». Невероятно, но ненависть в его сердце незаметно превращалась в чувство, похожее на настоящую братскую привязанность. Возможно, этому превращению способствовало то, что в истории с нежданным усыновлением Па-Рамессу сыграл не последнюю роль. Разве не великодушно он поступает, помогая Птахмосу привыкнуть к новой семье? Па-Рамессу никогда не имел влияния на своего старшего брата Па-Семоссу, а вот с новым братом все было по-другому, ведь Па-Рамессу стал для него и кладезем всевозможных сведений, и советчиком.

Лучшим доказательством вышесказанному стало то, что на третий вечер он пригласил Птахмоса ночевать в свою спальню, то бишь на свою территорию.

Хранители гардероба доложили визирю, что мальчики спят в одной постели, и тот распорядился поставить в спальне Па-Рамессу кровать размером побольше.

Соперник стал подданным, если не верным слугой.

Не испытывая никакого желания делить с Птахмосом и послеобеденный сон, Па-Рамессу возобновил свои прогулки в недрах дворца.

В первый же день он отправился исследовать подвальные помещения Дворца Женщин, который располагался напротив казарм охраны и конюшен. Это здание всегда казалось мальчику полным тайн и в то же время ненужным, что ли… Па-Рамессу мало знал о женщинах, а о порядках во дворце и царящей в нем иерархии — еще меньше, однако чутье его не обмануло. Хотя изначально Дворец Женщин строился непосредственно для сожительниц фараона и принцев, теперь он служил прибежищем для придворных танцовщиц и певиц, а заправляли в нем матроны, связанные родственными узами с матерями, свекровями и сестрами чиновников, которые заняли чуть ли не все его помещения.

Па-Рамессу, который, как и многие дети, зачастую плохо понимал взрослых, не знал, что Дворец Женщин — единственное место в Стране Хора, где безраздельно властвуют женщины. Обитательницы этого замкнутого пространства со своими правилами и традициями укрывались здесь от повелений и прихотей мужчин — существ слабых и в то же время жестоких, которые, едва распрощавшись с юношеской наивностью, принимаются разорять мир, а начав угасать, находят утешение в старческой, проникнутой раскаянием болтовне.

Согласно обычаю, под крышей Дворца Женщин обреталось полторы дюжины девиц детородного возраста. Целью их существования было обеспечить правящую династию потомками, предпочтительно мужского пола, поэтому день и ночь наложницы, чисто вымытые и источающие благоухание, ожидали прихода воплощенного бога. А прийти фараон мог, если его Первой Царской супруге нездоровилось, или по причине куда более прозаической — когда ему хотелось разнообразия. Сказать правду, царские наложницы давно умирали со скуки, потому что в течение многих лет монархи редко посещали эти стены. Тутанхамон, судя по всему, не испытывал естественного в его возрасте томления в чреслах, которое подталкивает мужчин к размножению любой ценой, пусть и вне супружеских уз; неудивительно, что он не оставил потомков. Преемник Тутанхамона Аи был слишком стар, чтобы предаваться чрезмерным плотским утехам, и шаги его не раздавались во Дворце Женщин. И снова забвение…

В сельской местности, где люди привыкли руководствоваться здравым смыслом, говорили, что леность мужского члена — прямое следствие кровосмесительных связей в царской семье. Слишком много принцев и принцесс рождалось от связи брата и сестры, если не отца с дочерью. Таких детей легко было узнать по деликатному строению тела, и их слабое здоровье с возрастом становилось все очевиднее: первая же напасть, будь то круп или оспа, сводила их в могилу. Однако и Хоремхеб, доблестный воин плебейского происхождения, тоже не оставил воспоминаний о своих подвигах, совершенных в объятиях юных красавиц. Ни одна из наложниц не могла бы поведать о его способностях любовника, рассказывали только непристойную байку о том, что он приказал молодому и красивому офицеру из царских конюшен сделать ребенка своей Первой супруге, но из этого ничего не вышло. Теперь же девы с нетерпением ожидали визита нового фараона, Рамсеса.

Двадцать девственниц с маленькими круглыми грудями и пухлыми ягодицами, двадцать созданий с юными розовыми вульвами — и ни одного наследника! Бог Мин, которого скульпторы и художники изображают со священной, постоянной и феноменальной эрекцией, обошел своей благосклонностью правителей страны. Но несправедливо было бы не принять во внимание и один немаловажный факт: монархи опасались интриг своих наложниц. Во дворце из уст в уста ходило немало рассказов о грязных историях с участием наложниц. Самую широкую известность получил случай с одной из них: девица, забеременев от офицера, который был родом из Дельты — пикантное совпадение, — стала хвастать, что ее оплодотворил живой бог. К сожалению, монарх, в данном случае Тутанхамон, так и не вспомнил, чтобы когда-нибудь одаривал нахалку своими ласками. В итоге девицу отправили домой, в провинцию, и она так и не получила высокого титула Второй Царской супруги.

В стенах Дворца Женщин часто случалось неизбежное: отчаявшись принять в себя божественное семя, девицы предавались удовольствию друг с другом под предлогом, что им необходимо оттачивать навыки, необходимые для их роли «дарительницы удовольствий». Некоторые даже жертвовали своей девственностью, прибегая к использованию выточенных из слоновой кости искусственных членов. Снисходительные к их капризам мастера даже изготавливали им «двусторонние» фаллоимитаторы, чтобы девушки могли получать наслаждение «парами». Приводящая в замешательство имитация, когда каждая могла играть роль небесного любовника, будучи земной возлюбленной.

В силу возраста Па-Рамессу не полагалось знать о таких вещах, но, несмотря на окружавшую их таинственность, из шуток и намеков матери и служащих гардероба он успел получить немалые теоретические познания в этой области. Мальчик представлял себе Дворец Женщин обиталищем женщин, развлекающих друг друга пародиями на плотские отношения, иными словами, чуть ли не лавкой фаллоимитаторов. Презрение, заслуженное лишь отчасти, ведь если бы все было по-другому, он бы ни за что не смог попасть даже в подвал Дворца Женщин. В былые времена ни один мужчина не мог сюда проникнуть, теперь же недра этого здания были похожи чуть ли не на проходной двор, где на юркого пятилетнего мальчишку никто не обращал внимания.

Незер-Мут, кормилица усопшей Нефернеферуры, матери Птахмоса, была заключена в этих стенах, и Па-Рамессу пребывал в уверенности, что, невзирая на заверения Хупера-Птаха, кормилица виделась с мальчиком. Она, конечно же, раскрыла ему тайну его происхождения. Если это правда, то Птахмос, играя роль несчастного приемыша, строит амбициозные и дерзкие планы на будущее. Вот только как это проверить?

Па-Рамессу уже несколько минут бесцельно бродил по подвалам. Рабыни с корзинами белья, маленькими амфорами и бесформенными мешками сновали взад и вперед по коридорам, освещенным коптящими факелами или лампами, установленными в ниши в стенах на уровне пола. Их босые ноги ступают по земляному полу; вокруг пояса — узкая набедренная повязка; груди болтаются из стороны в сторону; волосы либо длинные, распущенные, либо, наоборот, остриженные очень коротко; некоторые рабыни жуют кат[14]… И каково же было удивление Па-Рамессу, когда он услышал разговор двух женщин у подножия лестницы:

— Куда ты идешь? Ты нужна мне тут!

— Я иду к Незер-Мут забрать белье и потом отнести его в прачечную. Приказ старшей хозяйки.

— Только ли за бельем ты туда направляешься или тебе надо будет отнести послание маленькому принцу?

— Думаю, она передаст и послание.

Первая рабыня вздохнула.

— Постарайся, чтобы старшая хозяйка, тем более хозяин, тебя не застукали. Иначе тебе не избежать порки.

— Не беспокойся.

Па-Рамессу, который прятался за колонной, не сразу покинул свое убежище. Через пару секунд путь был свободен. Он побежал к другой лестнице, ведущей в просторный сад, отделявший дворец от Великой Реки. Побродив между пальмами и розовыми кустами, мальчик подошел к илистому берегу. Барка «Счастье Исиды», покачиваясь у кромки понтона, ожидала момента, когда старшая хозяйка решит вывезти на прогулку своих любимиц из числа подопечных девушек.

Выходит, Птахмос и кормилица обмениваются посланиями. Что же в них содержится?

Подумав о том, что новый «братец» может замышлять интригу, Па-Рамессу не на шутку рассердился. Зол он был и на себя за то, что позволил легко обвести себя вокруг пальца. В таком настроении он и вернулся во дворец отца. Но кому он мог довериться? Никому, потому что у него не было доказательств. Нить размышлений привела его к вопросу: какова цель этого обмена посланиями? Прямым и самым легким способом узнать это было бы допросить кормилицу и Птахмоса, но Па-Рамессу справедливо предположил, что они станут все отрицать. Был еще способ — подстеречь рабыню и отнять у нее послание, представлявшее собой, вероятнее всего, остракон — глиняный черепок, на котором были начертаны понятные только им двоим знаки. Но эта рабыня наверняка передает послание по цепочке, и в конце концов оно оказывается в руках той, что прислуживает во дворце. Но как ее узнать среди многих десятков прочих служанок? Не обыскивать же всех подряд!

Поднимаясь на свой этаж, Па-Рамессу придумал, как поступить. Это же так просто! Рабыня, которую он подслушал минут двадцать назад, еще не успела передать послание, потому что в тот момент она только шла забрать его. Пройдет не меньше часа, прежде чем она передаст его другой служанке. Выходит, послание доставят ближе к концу полуденного сна, когда прислуга приносит принцам подносы с кувшинчиками медового напитка и вазочками с фруктами. Именно так! Послания доставляют к концу послеобеденного отдыха! И именно на этом подносе! Кулаки Па-Рамессу сжались. Он понял, почему Птахмос не стал настаивать на том, чтобы они и днем спали вместе.

Оставалось только перехватить это пресловутое послание.

Па-Рамессу какое-то время размышлял, сидя у себя в комнате, потом вышел на террасу, откуда мог следить за Птахмосом, который находился в соседней комнате. Маленький принц крепко спал. Он не услышал шагов слуги, поставившего на столик у изголовья, прямо перед подставкой с париком, поднос с фруктами и питьем. Слуга вышел, Па-Рамессу проскользнул в комнату и исследовал содержимое подноса: под свежими финиками спрятался обличающий заговорщиков черепок размером с половинку детской ладони. Он схватил его и вернулся на террасу. Там он расшифровал демотическую[15] надпись: «Твой отец уехал воевать в Фенху».

Мальчик сцепил зубы. Откуда старой карге это известно? Ей рассказали другие рабыни, кто б сомневался!

Ну почему ядовитые змеи Ник и Рик, дети Апопа, не искусали ее? Почему демон Нехахер не явился, чтобы сорвать с нее парик и расцарапать ей лицо?

На лице Туи не дрогнул ни один мускул. И все же ее сын знал, что эта безмятежность напускная и таит в себе вызов: «Ах так? Ну, мы еще посмотрим, кто кого!»

Мальчик вошел в комнату матери, когда послеобеденный отдых заканчивался. От сна черты лица принцессы огрубели. Веки ее припухли, а кожа блестела сильнее, чем обычно, волосы были взъерошены. Но это поправимо: сперва ею займутся банщицы, потом придет черед рабынь, которые ее подкрасят и сделают прическу.

— Ты говорил об этом с Птахмосом? — спросила она.

— Нет.

— И не говори.

— А ты, ты расскажешь отцу?

— Пока не знаю.

— Почему бы и не рассказать?

— Твой божественный дед решил, что Птахмос будет жить в нашей семье. Не нужно давать ему повод для недовольства. Да и твоего отца пока не стоит беспокоить.

— Значит, мы вообще ничего не предпримем?

— Мы не знаем всей правды. Если кормилица шлет послания Птахмосу, вполне вероятно, что он ей отвечает, и, без сомнения, тем же способом.

Об этом Па-Рамессу почему-то не подумал. Мысленно он восхитился женской проницательностью.

Внезапно Туи нахмурилась.

— Я не больше твоего хочу, чтобы мальчик жил с нами. Твой наставник Тиа, возможно, тебе не рассказывал, но предок Птахмоса Эхнатон принес стране одни только несчастья. Твои дед и отец приложили немало усилий, чтобы навести в Двух Землях порядок. И вот теперь нам приходится терпеть в лоне семьи этого сиротку с дурной наследственностью!

Она встала и прошлась по комнате, выдыхая гнев через ноздри, как львица Сехмет.

И хотя ход мыслей матери был Па-Рамессу не совсем понятен, он был рад, что обрел в ее лице союзника.

— Почему ты не хочешь рассказать отцу?

— Потому что нам нельзя беспокоить твоего божественного деда. Послушай меня: скоро служанка придет за подносом. Я думаю, что этот крысеныш Птахмос положит туда свое послание. Но перехватить его будет труднее.

— Положись на меня, — неожиданно даже для себя пообещал матери Па-Рамессу.

— Что ты придумал?

— Я знаю, что делать.

— Они не должны заподозрить, что мы за ними следим! — предупредила сына Туи, глядя на него испуганно.

— У меня получится. Жди!

Мальчик выбежал из материнских покоев и вернулся в свою комнату. Там он дождался минуты, когда служанка вернулась, чтобы забрать из их с Птахмосом спален подносы. Когда она вышла из комнаты маленького принца, Па-Рамессу бросился за женщиной и, пробегая мимо, сильно ее толкнул. Служанка пошатнулась, оба подноса выпали из ее рук, и их содержимое рассыпалось по полу. Па-Рамессу остановился и с виноватым видом принялся помогать собирать осколки разбитых чаш. Он быстро обнаружил обличающий черепок, схватил его и убежал. Через пару минут он с торжествующим видом вошел в комнату матери. Они вместе прочли надпись на черепке: «Сегодня я не получил от тебя известий. Молю Атона, чтобы он защитил тебя от всех недугов».

— Так я и думала! — прошептала Туи. — Теперь я просто обязана поговорить с твоим отцом. Птахмос и кормилица постоянно переписываются. Остается узнать, участвует ли в этом обмене посланиями Хорамес и что за всем этим кроется. Теперь, чтобы не вызвать ни у кого подозрений, нужно сделать так, чтобы черепок попал по назначению. Как быть?

— Я подброшу его в коридор. Служанка наверняка вернется, чтобы найти его.

В коридоре было пусто. Па-Рамессу положил черепок в угол и юркнул в свою комнату. Не прошло и минуты, как его уши уловили звук шагов. Мальчик отодвинул занавеску, отделявшую его спальню от коридора: рабыня, которую он видел в подвале Дворца Женщин, подметала пол; он отпустил занавеску, боясь быть замеченным; по едва слышному восклицанию он догадался, что она нашла драгоценный черепок. Мгновение — и коридор опустел.

Сияющий Па-Рамессу сообщил об этом матери.

В баню Птахмос пришел явно чем-то расстроенный, но Па-Рамессу не стал ни о чем его спрашивать.

После ужина Тийи предложила Птахмосу поиграть в змею[16], и он, несмотря на плохое настроение, согласился. Воспользовавшись моментом, Туи увела супруга и сына на террасу, где и рассказала Сети о находке Па-Рамессу.

— Мы собрали трех главных действующих лиц этой истории в одном месте, — сказала она. — Нет оснований полагать, что эта кормилица, Незер-Мут, перестанет плести интриги. Старухи только тем и занимаются, что строят кому-нибудь козни. Мы не знаем, каковы ее цели, но в покое она нас не оставит!

— Единственная возможность понять ее устремления — это прочитать их предыдущие послания, — ответил на это Сети. — Но, думаю, это невозможно. Да и что бы от этого изменилось? Мой божественный отец считает, что Птахмос, живущий в лоне нашей семьи, представляет меньшую опасность, и я полагаю, что он прав.

— Но ведь интрига раскручивается вовсю, и, как мне кажется, она затрагивает интересы династии, — заметила Туи. — Ты не хочешь знать, что они задумали?

Сети пожал плечами.

— Я и так знаю. Незер-Мут готова на что угодно, лишь бы все вокруг узнали, что у Птахмоса есть права на корону. Возможно, женщину поддерживают некоторые жрецы в Хет-Ка-Птахе, а может, и священнослужители других храмов. Она рассчитывает разбудить в Хорамесе честолюбие, надеясь, что он привлечет на свою сторону какую-то часть солдат и офицеров. Но этого не будет: армия предана фараону.

— Значит, ты ничего не станешь делать, отец? — спросил удивленный Па-Рамессу.

— Нет. Нельзя показывать, что эта их возня нас всерьез беспокоит, они как раз этого и добиваются. Хорамес вот уже две недели в Фенху и вернется не раньше, чем через три недели. За это время я решу, как быть с ним. А вот Незер-Мут я отправлю куда подальше, здесь из-за нее слишком много хлопот. Ты же сделай вид, что понятия не имеешь, что происходит, — сказал он сыну. — Принц никогда не должен показывать, что опасается соперника. Ничто не унижает так, как обходительность и уважительное отношение со стороны человека, которого ты желаешь убрать со своего пути! Будь достоин благодати Амона, который сделал тебя принцем!

Урок остался в памяти Па-Рамессу, как оттиск печати на расплавленном сургуче. Он не решился передать отцу дерзкие слова из послания Птахмоса: «…Молю Атона…» Внук фараона, поклонявшегося солнцу… Неужели он разделяет прискорбные заблуждения Эхнатона? Уже одного этого было достаточно, чтобы опорочить Птахмоса в глазах отца, но Па-Рамессу решил подождать с новыми обвинениями, чтобы не сочли, что все это он делает как лицо заинтересованное.

На следующий день, ближе к вечеру, Сети привел супругу и сына в свою рабочую комнату и с улыбкой указал на стоявшую на столе шкатулку. Когда он открыл ее, Туи и Па-Рамессу с любопытством заглянули внутрь и увидели дюжину остраконов.

— Читайте, — сказал он.

«Твой божественный сын будет жить в семье визиря», — было начертано на одном. «Я сообщила твоему божественному сыну, что ты живешь при царских конюшнях», — гласил другой. «Твой божественный сын недоумевает, почему ты ему не пишешь. Ты можешь передать ему послание со служанкой, которая принесла тебе это письмо», — значилось на третьем. «Неужели судьба твоего божественного сына тебе безразлична? Ты ни разу мне не ответил», — упрекал четвертый.

Туи с недоумением посмотрела на улыбающегося супруга.

— Все это кажется тебе забавным?

— Именно! У Хорамеса хватило ума не отвечать на ее провокации! Но теперь козням Незер-Мут конец: сегодня днем я поручил доверенным людям отвезти ее к границе Верхнего Египта.

И Сети закрыл крышку шкатулки.

Па-Рамессу с восторгом смотрел на отца. Отец продемонстрировал достоинство и решительность. Этот урок тоже не прошел для мальчика даром.

Этой ночью Птахмос спал плохо. Причиной тому, вероятнее всего, было отсутствие известий от Незер-Мут. Мальчик так метался во сне, что Па-Рамессу ушел спать в другую комнату.

Утром Птахмос пришел к нему, лицо его было помятым. Па-Рамессу приветствовал его лучезарной улыбкой.

— Ты оставил меня одного сегодня ночью!

— Ты ворочался, пока не столкнул меня с кровати.

— Мне снились плохие сны.

— Я должен был остаться и ждать, чтобы они и мне приснились?

Па-Рамессу был почти на год младше Птахмоса, однако интуитивно он осознавал, сколь ничтожны терзания маленького мальчика по сравнению с судьбой династии. Они сели завтракать. Слуги подали миндальное молоко, фрукты и лепешки с медом. Птахмос время от времени угрюмо посматривал на Па-Рамессу, как если бы считал его виноватым в своих горестях.

— Что ты обо мне знаешь? — спросил он наконец.

Чтобы вот так взять быка за рога, требовалась немалая храбрость.

— А что я должен знать?

— Ты никогда не задавался вопросом, почему меня взяли в вашу семью и почему я занял место твоего покойного брата?

— Ты — сирота, потомок древней царской семьи. Мои родители пожалели тебя и усыновили. Что еще я должен знать?

Превосходство, которым было проникнуто это простое объяснение, было равнозначно призыву к порядку; ответ Па-Рамессу означал: «У тебя нет никаких прав, ты существуешь лишь благодаря милосердию моих родственников».

— Я — родовитый принц.

Какое тщеславие! Па-Рамессу съел плод смоквы и взял еще один.

— Я за тебя рад, — отозвался он. — Но этой страной правит мой божественный дед.

— И я когда-нибудь буду править.

— После моего отца — может быть, — заметил Па-Рамессу с безмятежной и в то же время ироничной улыбкой. — И если найдется женщина из моего рода, которая захочет выйти за тебя замуж.

Он встал, сохраняя спокойное выражение лица. Птахмос метал в него сердитые взгляды. Так Па-Рамессу получил возможность убедиться, что непринужденность — его лучшее оружие.

— Нас ждут в кепе, — добавил он, когда наставник Тиа появился у двери.

Второй призыв к порядку. Притязания Птахмоса не освобождают его от обязанности посещать школу. Па-Рамессу не стал ждать и вышел первым. Перемирие было нарушено.

Этот эпизод дал толчок изменениям характера Птахмоса к худшему. Он был робок — стал грубым, был сдержанным — стал угрюмым. Тийи заметила это первой: ее доброжелательность наткнулась на стену мрачного, надменного безразличия.

«Из твоих ниток полотна не соткать» — это простонародное выражение, показывающее пренебрежение говорящего к способностям собеседника, она услышала от него как-то вечером после ужина.

Через несколько дней после отъезда Незер-Мут его плохое настроение достигло высшей точки, что вылилось в отвратительную сцену.

— Где моя кормилица? — неожиданно спросил Птахмос после ужина, вымыв руки и обсушив их куском полотна. Тон его был вызывающим.

— Тебе нужна грудь? — вопросом на вопрос ответила Туи, от которой не укрылись изменения в поведении Птахмоса.

Мальчик вздрогнул, услышав такое оскорбление.

— Незер-Мут в провинции кормит своими сплетнями ворон, — безразличным тоном сказал Сети. — В будущем году начнется твое военное обучение, еще не хватало, чтобы она ходила за тобой следом по казармам.

— А мой отец?

— Он перед тобой и он говорит с тобой!

За этой отповедью Сети последовала гробовая тишина. Птахмос, вне всяких сомнений, понял, что напрасно затеял битву. Он был должником царской семьи. Его отцом был Сети и никто другой, и с этим ничего нельзя было поделать. Туи, Тийи и Па-Рамессу ожидали продолжения этой стычки.

— Разве может здравомыслящий человек желать себе более достойного и благожелательного предка, чем фараон? — спросил Сети. — Благодаря его неусыпным заботам мы наслаждаемся покоем и гордимся процветанием нашей страны. И в своей бесконечной доброте он решил принять в свою семью покинутое дитя.

— Меня породил Хорамес, — пробормотал Птахмос.

— Хорамес за всю твою жизнь не дал тебе и кусочка засохшей лепешки, Птахмос. Он ни разу не вспомнил о своем отцовстве, даже когда Незер-Мут рассказала ему о твоем существовании. Ты бы не прожил и трех дней, если бы жрецы Птаха тебя не пожалели, — наставительным тоном произнес Сети. — Если бы не они, сейчас ты был бы маленькой мумией без маски. И если бы не милость моего божественного отца, ты был бы простым писцом, одним из тысяч. Ты должен понять наконец, из какого источника черпаешь свою жизненную силу!

Лицо Птахмоса застыло. Глаза заблестели, потом полились слезы. Он весь трясся от рыданий. Все молчали. Он сам искал схватки и потерпел поражение. Птахмос осознал, что отныне он — пленник царской семьи. Мальчик встал и ушел в свою комнату.

У наставника принцев Тиа вид был расстроенный.

— Он ведь еще маленький, — сказала Туи. — Безумная кормилица забила ему голову всякими бреднями, и он размечтался о своем будущем величии. Думаю, жрецы-интриганы тоже приложили к этому руку. Мальчик не виноват.

— Тем полезнее для него этот урок, — заключил Сети.

Когда родители и сестра встали, чтобы разойтись по своим комнатам, Па-Рамессу все еще о чем-то размышлял. Он добился желаемого, но это не доставило ему радости. Соперник перестал быть таковым, слезы обожгли щеки того, против кого он плел свою интригу.

Что ждет Птахмоса в будущем?

«Дворец Ихи» был полон гостей, большей частью это были военные — лучники, копейщики, конники, возницы колесниц, вернувшиеся в страну Кеми из последней восточной кампании. Звуки систр и тамбуринов плыли над утонувшими в сумерках берегами Великой Реки. Заведение было небольшим, поэтому многие посетители вышли в сад с кружками в руках. Одни пили пиво, другие — медовый напиток, третьи — вино. Дама Иануфар еще до возвращения солдат узнала о том, что кампания прошла успешно, и заранее подготовилась к празднованиям. Теперь хозяйка прогуливалась по заведению с улыбкой на устах, однако ничто не ускользало от ее бдительного ока. Доблестные гости с тугими кошельками смеялись, предвкушая вечер в компании кого-нибудь из здешних певиц или танцовщиц. Они были рады, что поход наконец закончился.

— Темнокожая малышка с глазами-миндалинами, та, что играет на тамбурине, сделает сладкой мою ночь, — глядя на тонкий месяц в темно-синем небе, прошептал один солдат — молодой, прекрасно сложенный мужчина с атласной кожей, бархатными глазами и сочными, как абрикос, губами. — Как думаешь, сколько она попросит?

— Это зависит от того, чего ты хочешь, и от времени, которое она на тебя потратит, — ответил второй, похоже, завсегдатай заведения. — Три медных кольца за обычные ласки, десять — за изысканные, и два серебряных кольца за целую ночь…

— Два серебряных кольца! В ее-то возрасте?

— Не она назначает цену, а дама Иануфар.

Первый солдат вздохнул.

— Не хотелось мне столько тратить!

— Не каждый день находится красивая принцесса, готовая в тебя влюбиться, Хорамес!

— Ты опять за свое, Димеха! Это дело прошлое!

Собеседник посмотрел на него насмешливо.

— Ладно, я больше не буду об этом вспоминать. Хотя, думаю, тебе не помешает знать, что в твое отсутствие по приказу фараона визирь Сети взял в семью ребенка, сироту.

— И что?

— Ребенок этот — принц Птахмос. Он заменил покойного Па-Семоссу.

Хорамес промолчал.

— Что ж, — продолжил Димеха, — теперь никто не станет напоминать тебе об этой истории с брошенным ребенком. Давай вернемся в зал и поговорим с твоей малышкой. Поверь, три медных кольца — не такая уж высокая цена за обычные ласки. Живем только один раз!

Мужчины вернулись в зал. Слова Димехи эхом звучали в голове Хорамеса. Вот как, его сын стал членом царской семьи! Он подумал, что правильно поступил, отказавшись от своих отцовских прав вопреки советам и требованиям старухи-кормилицы. Поступи он иначе, он бы повторно нарушил царские планы, а с него и одного раза достаточно: спина, иссеченная хлыстом, долго болела. Тем более что речь шла о сыне, которого он никогда в жизни не видел. Возможно, именно умение держать язык за зубами — не менее чем храбрость, проявленная в боях, — способствовало получению звания старшего командира конюшен. Все к лучшему: он свободен развратничать, как душа пожелает.

Взгляд его снова устремился на музыкантшу с глазами-миндалинами. Нет, все-таки три медных кольца — не слишком большая плата за возможность ласкать ее маленькие груди, ягодицы и гладкий животик, получая взамен ее сладкие ласки.

Вино, вожделение и царящее вокруг оживление заставили его забыть, что он только что отказался от своего ребенка. Одним больше, одним меньше — какая разница? Солдат живет, как кочевник, и его военная добыча зачастую превышает его жалованье. Одни садят сад и ждут, когда он начнет приносить плоды, другие предпочитают воровать фрукты. И если верить этим шалопаям, украденное яблоко намного вкуснее…

Человек, если только он не воплощение верховного божества на земле, является центром лишь своей собственной жизни. Так случилось и с Птахмосом: члены семьи визиря очень скоро перестали обращать внимание на изменения в его настроении. Хотя следует признать, что мальчик даже не пытался обратить на себя внимание; он был каким-то безликим, невыразительным, бесцветным, замкнутым, оставаясь, однако, довольно-таки высокомерным. Подобие дружбы, связывавшее какое-то время его и Па-Рамессу, улетучилось; они изредка обменивались лаконичными фразами на общие темы; что вкуснее — гусиные яйца или утиные и как лучше укорачивать ногти на пальцах ног — обрезать или стачивать пилочкой. Может, у Птахмоса украли его душу? Тиа отмахнулся от такого предположения. Такое было под силу только величайшему магу, ведь ка человека неотчуждаема, неприступна и неувядаема.

— Он спрятался от всех, как черепаха прячется в свой панцирь, — ответил наставник однажды вечером на просьбу Туи объяснить поведение Птахмоса.

Он раньше Па-Рамессу приступил к изучению военных дисциплин и не раз упоминал в разговоре, что учитель отметил его успехи в освоении навыков борьбы врукопашную. С занятиями верховой ездой дела обстояли не так хорошо: ноги у Птахмоса были довольно слабыми, и он с трудом высиживал положенное время в седле. И все же Сети присвоил ему почетное звание военного советника.

Беспокойство снова сунуло нос в помыслы Па-Рамессу: неужели этого воображалу все-таки внесут в список престолонаследников? Ну нет! В его жилах течет плохая кровь. Никто кроме него, Па-Рамессу, не взойдет на трон, когда настанет время. Никто другой не ощутит в себе божественного присутствия. Не сегодня, так завтра, но он найдет возможность посрамить этого прихлебателя. Нужно только пошире открыть глаза…

Тень от длинных стрелок солнечных часов множество раз совершила полный круг по циферблату, и капли, истекающие из клепсидры, отмерили множество ночей.

Па-Рамессу исполнилось семь, и он, наконец, стал делать первые шаги в искусстве войны. Он осваивал приемы борьбы врукопашную, тренировался в беге. Инструкторы обучали его стрельбе из лука и метанию дротика. Он научился носить щит и получил первые навыки верховой езды.

Наставники хвалили его за твердость духа и мужество, и эти похвалы были вполне заслуженными.

Так что лучше бы тебе поостеречься, Птахмос…

Рамсес Менпехтира, основатель новой династии, покинул Восток и ушел на Запад. На втором году царствования и семьдесят первом своей жизни он поднялся к звездам — туда, где процветают боги, и достиг величия.

Своим наследником он назначил сына и визиря Сети, находившегося в зените своей жизни — ему шел двадцать девятый год. В последние месяцы жизни отца ему пришлось самому править государством.

По обычаю, десять недель бальзамировщики трудились, обеспечивая бессмертие тела, которое усопший оставил в этом мире, в то время как краснодеревщики, скульпторы и ювелиры украшали его последнюю обитель обязательными изображениями ждущих царя по ту сторону жизни удовольствий: корзинами с фруктами, изваяниями наложниц и ларчиками и кувшинами с благовониями. Непроизвольная ирония, обусловленная традициями: амфоры с вином соседствовали с канопами, содержавшими в себе внутренние органы, которым при жизни полагалось переваривать фрукты и вино, а член, и в загробной жизни призванный удовлетворять желание усопшего и его вырезанных из дерева наложниц, отрезали от тела, чтобы потом приставить к нему снова.

Наконец погребальный кортеж отправился к Полям Маат. Там, в выдолбленной в скале усыпальнице, тело умершего монарха упокоится по всем правилам древнего ритуала. Место захоронения было приготовлено еще при жизни царя, поскольку в Стране Хора фараоны, едва успев обжиться в своих земных дворцах, начинали готовить себе последнюю обитель. Осознание того, что грань между миром бренным и миром потусторонним, куда неминуемо отправляется каждый, тонка, нисколько их не огорчало, напротив — помогало решать дела этого мира.

Для Па-Рамессу это были вторые царские похороны, а вот Птахмос присутствовал на погребальной церемонии подобного масштаба впервые. Широко раскрыв глаза, он следил за развертыванием пышного ритуала. Каждый раз, когда это позволялось правилами этикета, он задавал наставнику Тиа вопросы относительно церемонии. Тогда же он совершил и достопамятную оплошность — когда они прибыли к некрополю, Птахмос спросил:

— Мой дед Эхнатон тоже здесь похоронен?

Сети, которого в это время не было рядом с семьей, этого вопроса не слышал, в отличие от Туи, Тийи и Па-Рамессу. Наставник строго посмотрел на Птахмоса и прижал указательный палец к губам.

— Твой дед — Рамсес, и сегодня мы сопровождаем его в последнее жилище, — вполголоса сказал он.

Может, по причине нежелания понимать, а может, и по скудоумию, но Птахмос не сразу осознал, что совершил оплошность. Слова наставника следовало понимать так: «У тебя нет иного деда, кроме Рамсеса». Мальчик стал задавать вопросы реже.

По возвращении в Уасет Туи не стала рассказывать супругу об этом инциденте и запретила Тийи и Па-Рамессу упоминать о нем; Сети наверняка отчитал бы Птахмоса, а момент для этого был неподходящий: у Сети было достаточно забот в связи с предстоящей коронацией, и члены семьи старались лишний раз его не беспокоить.

Па-Рамессу снова охватило лихорадочное возбуждение: предстоящее восхождение на трон его отца под царственным именем Сети Менмаатра являлось вторым этапом пути, приближавшим его к короне. Сознание того, что Птахмос старше, отравляло его душу сильнее яда. Он даже стал подумывать о том, не подбросить ли сопернику в постель гадюку, сестру Ника и Рика, детей мерзкого Апопа. Но для человека укус змеи не всегда смертелен, да и потом, где раздобыть гадюку? Принцу не так-то просто заполучить самое обычное животное, не говоря уж о змее…

Во время церемонии воцарения Сети, воплощенного сына Амона, Па-Рамессу пришлось смириться с тем, что теперь Птахмос стоял рядом с ним, на месте, которое во время коронации Рамсеса I занимал Па-Семоссу. Па-Рамессу ни разу не заговорил с ним. Придворные и высокопоставленные чиновники из провинций, наместники, жрецы и военачальники пытались прочесть на лицах принцев хоть какой-нибудь знак, который позволил бы им больше узнать о том, как расположились звезды над Страной Хора. Но лица обоих мальчиков, волей судеб ставших «братьями», были непроницаемы, как маски, и любителям пересудов пришлось довольствоваться созерцанием Первой Царской супруги Туи и ее дочери Тийи, щедро удовлетворявших их любопытство: обе лучились радостью и без счета рассыпали вокруг улыбки.

Когда Сети, «воскреснув», взошел на трон, те, кто присутствовал на коронации его отца, невольно сравнили двух монархов. Тело сына не было таким развитым и мускулистым, как у отца и предшественника на троне, и все же от него исходила внутренняя сила. Проще говоря, царственное тело стало более хрупким, но разум приумножился. Такие, как Сети, больше полагаются на здравый смысл, чем на силу своей длани.

За коронацией последовало пиршество, во время которого внимание Па-Рамессу привлек эпизод продолжительностью в несколько секунд — именно столько времени занял обмен взглядами между Птахмосом и Хупером-Птахом, Верховным жрецом из Хет-Ка-Птаха. Жрец устремил на принца вопрошающий взгляд, тот ответил заносчивой улыбкой. Если бы у глаз был голос, окружающие могли бы услышать такой диалог:

— Так значит, ты теперь принц…

— Мои достоинства получили признание.

— Неужели мы не заслужили твоей благодарности?

— Вы отдали меня моим новым опекунам по принуждению.

С этим Хупер-Птах и удалился.

Ни гармоничные звуки музыкальных инструментов, ни хвалебные воспевания, ни извивающиеся танцовщицы, развлекающие гостей во время праздничного застолья, не смогли отвлечь Па-Рамессу от мысли, что Птахмос вынашивает какие-то тайные планы. Но какие? Животное, живущее в каждом человеке, кормит сознание своими подспудными догадками. Даже тонкий психолог обязан доброй частью своих самых возвышенных идей шакалу, коту, крокодилу или ястребу, которого носит в себе.

Да, у Птахмоса были свои планы.

Время шло, выкристаллизовывая подозрения, формируя мнения и характеры… Позиции приемного сына крепли, равно как и настороженность Па-Рамессу. Птахмосу исполнилось десять, и все обитатели казарм и административных зданий знали, что Сети намеревается назначить мальчика главнокомандующим армией. Это было всего лишь почетное звание, однако этим своим жестом Сети признавал за Птахмосом право стать своим наследником.

Кровь Па-Рамессу бурлила от негодования. Даже Тиа был огорчен происходящим, хоть и старался этого не показывать.

Неужели фараон ослеп? Или поддался душевному недугу, делающему человека рабом решений, которые он принял, думая, что прав, и не замечая, что его правота спорит с реальностью?

И Па-Рамессу решился прибегнуть к своему секретному оружию.

Вот уже много месяцев подряд Птахмос периодически отлучался из дворца на два-три дня под предлогом, что выполняет приказ коменданта казармы. Сети до поры до времени ничего не знал об этом. И вот однажды вечером он заметил, что Птахмоса нет за столом, и поинтересовался, где он. Хранитель вечерних тайн сообщил, что достопочтенный принц отбыл в провинцию. Сети вслух похвалил за служебное рвение того, кого ныне называл сыном.

И что хуже всего, скульпторы уже работали над новым барельефом в храме Амона в Карнаке, на котором Птахмос был изображен следующим за колесницей своего отца.

Па-Рамессу отправился в казарму и выяснил, что комендант ничего не знает о таинственных отлучках Птахмоса. Из всего выходило, что Птахмос лгал. Па-Рамессу поделился своими открытиями с Тиа.

— И что ты намерен предпринять? — спросил тот.

— Ложь говорит о существовании тайного и достойного осуждения плана. Птахмос лжет, потому что не сомневается: если кто-то дознается, куда он ездит, его ждет наказание.

— Именно так.

— Я хочу, чтобы за ним проследили и узнали, где он бывает. У тебя больше возможностей. Найди мне подходящего человека!

Тиа задумался.

— У меня есть на примете один писец, хитроумный и преданный. Пообещай ему свою защиту на случай, если его раскроют.

— Обещаю.

— Ты сможешь заплатить ему за работу?

— Я могу попросить кольца у матери. Сколько?

— Много не надо. Десяти медных колец хватит. Я приведу его к тебе сегодня после обеда.

Писец? Подросток с веселым плутоватым лицом и каламом, сунутым за ухо, — знак того, что он умеет читать и писать. Звали его Именемипет. Па-Рамессу объяснил ему суть задания: выяснить, где бывает принц Птахмос во время своих отлучек из дворца.

— Мне придется взять где-нибудь на время осла, — сказал Именемипет.

— Сколько это стоит?

— Не очень дорого. Пять или шесть медных колец.

Па-Рамессу дал ему десять. Именемипет поцеловал ему руки.

— Ты должен молчать как камень, — добавил Па-Рамессу.

— Твое доверие, достопочтенный принц, скрепило мои уста нерушимой печатью.

Через три дня Именемипет явился с отчетом.

— Я следовал за принцем Птахмосом, твоим братом, больше двух часов, пока мы не оказались в деревне, которая называется Десять Шакалов, это к северу от Уасета. Слежки он не заметил, а если и увидел меня, то принял за крестьянина. В деревне он остановился у старика по имени Седьем-Атон, бывшего жреца Атона, теперь живущего в скромной хижине. У него он провел ночь. В дом заходили еще двое или трое.

— Седьем-Атон?

— Так его зовут.

«Ухо Атона». Нехорошее имя, люди давно не носят такие… Па-Рамессу вспомнил, какой вопрос задал Птахмос на похоронах Рамсеса: «Мой дед Эхнатон тоже здесь похоронен?» Неужели Птахмос хранит верность культу, установленному его предком? Но откуда бы мальчику знать о нем? Неужели он вынашивает коварные планы?

— Тебе не удалось разузнать, о чем они говорили?

— Нет, достопочтенный принц. Но я могу это узнать.

— Как?

— Седьем-Атон живет за счет подаяний. Если я принесу ему дар, он обязательно пригласит меня в гости.

Па-Рамессу на мгновение задумался. Потом призвал к себе управителя дворца и приказал выдать Именемипету мешок смеси зерен пшеницы и ржи и глиняный кувшин с вином. Протягивая юному писцу десять медных колец, он сказал:

— Жду тебя с новостями.

Па-Рамессу и Тиа обменялись взглядами; им оставалось только вооружиться терпением.

— Мы уже знаем причину его скрытности, — сказал Тиа. — Но нам нужны доказательства.

Именемипет явился с отчетом только через десять дней.

— Седьем-Атон рассыпался в благодарностях и заверил меня, что я — реинкарнация бога Атона, явившаяся скрасить его старость. Он предложил мне разделить с ним трапезу. Я увидел, что принц Птахмос принес ему много еды — мясо сернобыка и медовые лепешки. В доме было еще трое юношей, двое из них оказались деревенскими писцами, им лет по пятнадцать — семнадцать. Но самое почетное место занимал принц, твой брат, несмотря на свой юный возраст. Седьем-Атон относится к нему с огромным почтением. После обеда и ужина жрец некоторое время посвящал обучению, рассказывая о превосходстве бога Атона, который есть свет, и жизнь, и источник всего сущего, в том числе и вторичных богов. Судя по всему, он отождествляет Атона с Атумом[17].

Па-Рамессу и Тиа были потрясены услышанным.

— Твой брат-принц посещает Седьем-Атона в третий, двенадцатый и двадцать первый день каждого месяца, — добавил Именемипет.

— Слышал ли ты что-нибудь еще о принце Птахмосе? — спросил Па-Рамессу.

Юный писец смутился.

— Да простит меня достопочтенный принц, но я слышал, как Седьем-Атон заявил, что, взойдя на трон, Птахмос в своей бесконечной мудрости восстановит старый порядок и утвердит превосходство Атона Бесконечного и Всеобъемлющего.

Па-Рамессу откинулся на спинку стула.

— Возможно, тебе придется подтвердить эти слова под присягой, — сказал он.

— Я твой преданный раб.

Па-Рамессу дал писцу десять медных колец и отпустил восвояси, посоветовав не попадаться на глаза Птахмосу и ждать дальнейших указаний. Когда Именемипет вышел из комнаты, Па-Рамессу и Тиа какое-то время молча смотрели друг на друга.

— Что ты теперь будешь делать?

— Я не могу скрывать это от моего божественного отца. Тогда я стал бы сообщником Птахмоса.

Божественный Сети Менмаатра вот уже четыре недели отсутствовал: он отправился на запад, чтобы призвать к порядку племена Ирема[18]. О его победном возвращении возвестило рокотание труб: кампания прошла успешно, египетские воины разбили этих неугомонных невеж, которые отказывались признать естественное превосходство Страны Хора. В день своего возвращения, отужинав, он намеревался переделать массу дел, в том числе принять наместника одной из провинций, обеспокоенного тем, что какая-то банда постоянно грабит царские зернохранилища. Поэтому он предложил сыну перенести разговор, о котором тот попросил, отведя отца в сторонку, на более позднее время.

— Божественный и славный отец, я бы не осмелился просить у тебя аудиенции сегодня вечером, если бы речь не шла о срочном и важном деле.

Сети сделал нетерпеливый жест.

— Не представляю, о чем таком уж срочном ты хочешь рассказать. Что ж, я тебя, слушаю, но будь краток.

— Я прошу, божественный отец, чтобы ты призвал Тиа.

Сети удивленно поднял брови.

— Пусть его позовут.

Под озабоченными взглядами Туи и Птахмоса трое — Сети, Па-Рамессу и Тиа — направились в комнату, смежную с трапезной. Па-Рамессу кивнул Именемипету, спрятавшемуся среди слуг, которые прислуживали царской семье за столом. Писец едва заметно кивнул в ответ.

— Слушаю тебя, — сказал фараон, садясь.

— Отец, вот уже несколько недель Птахмос тайком посещает деревню Десять Шакалов, где учится у жреца Атона. Этот жрец заявляет, что, когда Птахмос унаследует трон, он восстановит единобожие.

Сети нахмурился.

— Я не могу поверить в правдивость твоих слов. Слишком серьезны и неожиданны эти обвинения в адрес мальчика, который до сегодняшнего дня не давал мне повода усомниться в своем послушании, — заявил он гневно. — Наверняка это происки интриганов и завистников! И это то неотложное дело, о котором ты хотел поговорить?

— Божественный отец, я абсолютно уверен в том, что говорю.

Сети пришел в замешательство. Его вопрошающий взгляд обратился к Тиа. Тот кивнул.

— Твое величество, у твоего сына есть свидетель.

— Свидетель? Так об этом известно многим? Я хочу увидеть этого свидетеля!

Па-Рамессу вышел из комнаты и сделал знак Именемипету. Юный писец направился к нему. Их с Па-Рамессу разделяло не больше тридцати шагов. Но на полпути, ко всеобщему удивлению, Птахмос бросился к писцу, схватил его за руку и стал хлестать по щекам, выкрикивая:

— Презренный предатель! Шпион! Змей! Ты не явишься пред очи моего божественного отца!

И он выхватил свой кинжал. Но Па-Рамессу уже стоял рядом с ними. Он схватил Птахмоса за руку, и Именемипету удалось вырваться. Птахмос ударил Па-Рамессу кулаком, однако он недооценил своего соперника. Уроки борьбы не прошли для Па-Рамессу даром — точным движением он заломил Птахмосу за спину руку, в которой тот сжимал кинжал. Птахмос вскрикнул от боли, и оружие упало на пол. Па-Рамессу ногой оттолкнул его подальше. В трапезной раздались крики. Громче всех кричал Птахмос, ему вторила Туи.

— Схватить его! — приказала она.

Подбежали охранники и схватили Птахмоса. Сети, услышав шум, вышел из соседней комнаты и, не помня себя от удивления, созерцал эту сцену.

— Подведите его ко мне! — приказал он охране.

Вернувшись в комнату, он сел. Лицо его перекосилось от гнева. Перед ним стали все четверо.

— Божественный отец, вот свидетель, писец, — начал было Па-Рамессу.

— Негодяй! Крысиный помет! — вскричал Птахмос.

— Молчать! — громыхнул Сети.

Но Птахмоса было не остановить:

— И ты, ты, мой названный брат, — предатель, наемник Апопа!

Гнев взял верх, и Сети, вскочив, ударил Птахмоса по щеке.

— Если ты не замолчишь, я прикажу заковать тебя в кандалы!

Фараон сел, переводя дух.

— Твое возмутительное поведение красноречивее любых доказательств. Так значит, ты планировал восстановить культ Атона?

Птахмос молчал, опустив голову.

— Ты вкрался ко мне в доверие… Я считал тебя своим старшим сыном… И ты меня предал!

Птахмос не просто проиграл, он был уничтожен.

— Тиа, позови охрану! — приказал Сети.

Солдаты, ожидавшие у дверей, вошли в комнату.

— Охрана, приказываю взять младшего командира Птахмоса под стражу до тех пор, пока я не решу, как с ним поступить.

Птахмос, со всех сторон окруженный охранниками, обернулся и, обращаясь к Па-Рамессу, зло бросил:

— Ты и правда сын Сета. Убийца Осириса!

— Но ты не Осирис, поверь мне! И даже не Хор[19]!

Охрана увела принца. Сети, мертвенно-бледный и безмолвный, встал и вышел из помещения. За ним последовали другие охранники.

Удрученные Па-Рамессу, Тиа и Именемипет остались в комнате одни. Они долго молча переглядывались, потом тоже вышли.

Па-Рамессу поднял с пола кинжал того, кто мог быть ему братом. Символический жест: он отнял у соперника его оружие.

Инцидент объяснили так: Птахмос в этот вечер выпил больше вина, чем обычно. Сети распорядился, чтобы никто не узнал о случившемся. Управитель дворца и начальник охраны приказали своим подчиненным, слугам и солдатам, на глазах у которых принцы схватились врукопашную, когда Птахмос попытался убить писца-доносчика, молчать как рыбы. По официальной версии, Птахмос и Па-Рамессу просто пошутили, правда, наделали больше шуму, чем обычно. Если кому-то показалось, что имело место нечто иное, то в этом виновато только вино. Даже царица-мать Сатра, которая в этот вечер ужинала в своих покоях в компании дам, ранее составлявших ее двор, сперва услышала «невинную» версию рассказа о происшествии. И только задав прямой вопрос Первой Царской супруге Туи, она узнала правду. Высказывая свое мнение, она была немногословна:

— Этот Птахмос сосал дурное молоко.

Придворные, разумеется, не поверили в безобидную историю, которую им преподнесли. А как же быть с тем фактом, что скульпторам, которые заканчивали в карнакском храме новый барельеф, было приказано срочно удалить изображение старшего принца, следующего за колесницей отца, и заменить его изображением принца Па-Рамессу? Столь важное решение не могло остаться незамеченным. Имело место еще одно знаковое событие: три недели принц Птахмос не показывался ни во дворце, ни в казарме. Официальное объяснение было таким: принц уехал на запад, чтобы проследить за претворением в жизнь решений Сети Менмаатра, принятых после победы в Иреме.

Многие люди были призваны к молчанию: слуги, подающие на стол, и виночерпии, царская охрана и скульпторы, не считая начальников, которые этот приказ передавали. У всех у них были супруги и друзья, и только героические усилия помогли им устоять, когда на них наседали с расспросами. Единственное, в чем семья фараона могла быть уверена, так это в том, что хранитель тайн запретил писцам упоминать об инциденте в летописи.

Люди терялись в догадках, ища причины очевидной опалы принца Птахмоса. Никто не осмеливался спросить об этом у очевидцев, Па-Рамессу и Тиа, а тем более подступить с расспросами к Туи и ее дочери Тийи. Однако сомнений не оставалось: Па-Рамессу отныне исполнял все обязанности Птахмоса при дворе, участвовал в церемониях, требовавших присутствия наследного принца. Более того, вскоре его во всеуслышание назвали наследником фараона.

Обитатели казарм и конюшен в числе первых узнали об изменениях в царской иерархии. Практически тотчас же к фараону явился посланец от военачальника Пер-Ту с просьбой дать его хозяину аудиенцию. Он не поставил царя в известность о теме беседы, но уточнил, что присутствие писцов нежелательно, то есть разговор будет носить неофициальный характер. Когда военачальник предстал перед монархом, Па-Рамессу сидел рядом с отцом. Невысокий и коренастый, Пер-Ту поцеловал царскую сандалию и поклонился принцу.

— Божественный царь, — начал он, — мои воины поручили мне поприветствовать тебя и восславить твою мудрость!

— Как это понимать? — спросил Сети.

— Все солдаты твоей армии, преданные тебе душой и телом, как были преданы твоему божественному отцу и божественному Хоремхебу, радуются тому, что твое солнце, наконец, разогнало тучи забот! — пояснил военачальник.

Сети начал понимать, к чему он ведет.

— В своей божественной доброте ты принял сироту, потомка свергнутой династии. Ты знаешь, что последние ее представители не оставили в памяти твоих слуг иных воспоминаний, кроме горечи и страха за государство, тогда близкое к расколу. Жрецы, заблудившиеся в своих воспоминаниях о прошлом, поддерживали этого мальчика. Твой божественный отец в своей высочайшей благожелательности решил унять их беспокойство. Но скорпион, пригревшись на теплом камне, часто жалит сам себя…

— Ты хочешь поговорить о жрецах Птаха? — спросил Сети.

Было очевидно, что военачальник собирается сказать что-то очень важное. Нахмурившись, Па-Рамессу не упускал ни слова из разговора.

— Не только о них, божественный владыка. Я говорю и о жрецах Амона.

— Небнетеру?! — воскликнул Сети, повышая голос.

— Это он — скорпион? — спросил Па-Рамессу.

Военачальник посмотрел в глаза наследному принцу.

— Да, достопочтенный принц.

Жара внезапно показалась невыносимой. Сети вздохнул.

— Почему вы не сказали об этом раньше? — спросил он.

— Твое величество, мы не привыкли вмешиваться в столь тонкий процесс, как управление царством. У нас были только подозрения. И вот вчера они подтвердились. Мы узнали, что Небнетеру был потрясен, узнав, что Птахмос более не является наследником трона Хора. Его стенания заполонили храм.

— Откуда вы об этом узнали?

— Твое величество, у наших армейских писцов длинные уши. До них дошли разговоры о том, что Верховный жрец напугал своими проклятиями жрецов рангом пониже и писцов.

Словом, у военных тоже были свои лазутчики.

Сети поблагодарил Пер-Ту, и, попрощавшись, как того требовал церемониал, тот покинул зал. Па-Рамессу остался наедине с отцом.

— И это потому, что мы не царских кровей? — спросил он.

Сети со вздохом кивнул.

Через несколько дней после инцидента старшего командира Хорамеса во «Дворце Ихи» шумно поздравляли его товарищи-солдаты.

— Мы всегда знали, что ты дерешься, как лев, — сказал один из них, — но сегодня мы хотим выпить за твой дар предвидеть будущее!

— Вам не надоело надо мной насмехаться? — спросил он, принимая предложенную чашу с вином.

— Мы не насмехаемся, мы искренне восхищаемся твоей предусмотрительностью. Сын, которого ты так и не захотел признать, впал в немилость.

Хорамес удивленно поднял брови; он краем уха слышал сплетни о том, что во дворце произошло что-то из ряда вон выходящее, но не стал доискиваться подробностей. Товарищи рассказали ему свою версию событий. Хорамес вздохнул.

— Вот видите, друзья, — сказал он весело, — тем, кто умеет довольствоваться малым, легче живется на свете! Если бы я последовал вашим советам, то сейчас тоже пострадал бы.

На сердце у Хорамеса полегчало, когда он увидел свою возлюбленную, музыкантшу.

Когда Птахмос снова появился при дворе по случаю раздачи новых должностей чиновникам, его приняли прохладнее, чем раньше. На церемонии он присутствовал недолго, прятал глаза. Па-Рамессу старался сохранить невозмутимое выражение лица и вести себя нейтрально — он понимал, что должен поберечь самолюбие отца и проявить уважение к царскому решению, руководствуясь которым власть имущие вынуждены были принять в свои ряды наследника низложенной династии. Ни один мускул не дрогнул на его лице, когда в присутствии хранителя утренних тайн он протянул Птахмосу кинжал, которым тот пытался убить Именемипета и, кто знает, может, даже его самого.

Правду знали очень немногие, в том числе комендант царской казармы, которому на рассвете приказали освободить протрезвевшего Птахмоса и отвести лично в рабочую комнату фараона. По Сети было видно, что спал он плохо. Когда виновный предстал перед ним, монарх прямо сообщил ему, что отныне он лишен всех прав.

— Я не стану отрекаться от тебя публично, поскольку это будет равнозначно отречению от собственного слова, — сказал Птахмосу Сети. — Но ты больше не являешься членом моей семьи. Ты поднял руку на брата, ты пытался заколоть непонравившегося тебе человека прямо перед царским столом. Ты отправишься в Ирем, где наместник найдет тебе какое-нибудь занятие. Позже я приму решение относительно твоей участи.

Птахмос молча слушал. Он вполне осознал, что чрезмерное количество выпитого — главная причина того, что панцирь, в котором он укрылся три года назад, разлетелся на куски; припадок ярости, вызванный появлением Именемипета, подтвердил выдвинутые против него обвинения в вероломстве. Он мог рассчитывать на царское милосердие, но никак не на прощение. Его имя исчезнет с картушей. Он станет живым мертвецом…

Тиа посоветовал Па-Рамессу воздержаться от проявления чувств по случаю своего триумфа. Опрометчиво раньше времени давать сопернику понять, что ты выиграл партию, длившуюся многие годы. А ведь он обыграл не только Птахмоса, но и своего отца! Здравый смысл подсказывал, что теперь самое время продемонстрировать отцу еще большее уважение и почтение. Усилия Па-Рамессу оправдались: на барельефе в Карнаке изображение Птахмоса было заменено изваянием Па-Рамессу. Его самолюбие было удовлетворено; и теперь, казалось бы, самое время воцариться в душе ликованию. Но этого не случилось. О том, что произошло с Птахмосом, Па-Рамессу вспоминал с грустью.

— Ты предпочел бы избрать менее болезненный способ прийти к триумфу, и это весьма похвально, — объяснил ему Тиа. — Но случилось так, что твой соперник избрал путь вероломства и насилия, что породило в тебе ненависть. Вполне понятно, что у тебя на душе остался горький осадок. Па-Рамессу внимательно посмотрел на своего наставника:

— Почему ты, взрослый человек, был тверд в своем решении поддержать меня, а Птахмос, такой же мальчик, как я, пытался хитростью меня обойти? Неужели одни люди от природы хорошие, а другие — плохие?

— Моя цель — научить тебя всему, что я знаю, и укрепить твой дух. Выполнить эту миссию как можно лучше — для меня счастье и честь. Я предан тебе даже во сне, ты — лучшая часть меня. Птахмос на первых порах чувствовал себя очень некомфортно в ранге принца, хотя твой божественный дед и твой божественный отец возвели его в этот ранг. Став же наследником трона, он ощутил груз обязательств по отношению к своим предкам. Судя по всему, он намеревался пойти по стопам Эхнатона. Птахмос не плохой человек по своей природе, мой принц, он просто поступает необдуманно.

— Как это понимать?

Тиа задумался, подыскивая слова.

— Такие вещи тебе лучше бы объяснил жрец, а не простой писец, такой, как я. Но раз ты оказываешь мне честь своим вопросом, я объясню как понимаю. Эхнатон хотел заменить многобожие культом единого бога — безымянной силы, которая являет себя миру в виде Солнечного Диска, Ра, и которую этот фараон именовал Атоном. Эхнатон пренебрег самым главным: высшее божество бесконечно. Оно всеобъемлюще и непостижимо. Каждое божество нашего пантеона — это лишь проявление высшей силы. Птах и Хорахти, Сехмет и Хнум[20] в общем, все нетжеры[21] суть воплощения высшего божества. Эхнатон хотел, чтобы люди забыли о том, что высшее божество присутствует во всем сущем, а не только на небе. По моему мнению, это была ошибка, но Птахмос не обладал достаточным объемом знаний, чтобы это понять.

Па-Рамессу кивнул в знак согласия и накрыл своей ладонью руку наставника.

— Воистину ты — мой светоч! Скажи, а кто, по-твоему, бог Птахмоса?

Уголки губ Тиа дрогнули в едва заметной улыбке.

— Имя его говорит о том, что ему покровительствует Птах, но мальчика так назвали жрецы из Хет-Ка-Птаха. Я полагаю, его бог-покровитель — Хонсу.

— Хонсу? — переспросил Па-Рамессу, который никогда не слышал о таком божестве.

— Хонсу — сын Амона и Мут, но судьба его двойственна. Действовать он может только в полнолуние, а в остальное время он бессилен.

— Значит, он появится снова?

— Думаю, да, мой принц.

Па-Рамессу был удивлен этим ответом.

— Он вкусил власти, мой принц, а это пьянящий нектар, — сказал Тиа. — Более того, он вкусил ее юным, а это значит, будет искать ее снова и снова. А как мы знаем, Птахмос — любитель пьянящих напитков. Находясь во власти винного опьянения, он поднял руку на тебя и пытался убить Именемипета. И раз уж мы вспомнили об Именемипете, я думаю, было бы уместно, если бы ты сделал что-нибудь для этого юноши, который чуть не лишился жизни, выполняя твой приказ.

— Охотно! Что я должен сделать?

— Возьми его во дворец и назначь своим личным секретарем.

— Считай, что это уже сделано. Но скажи, каким образом Птахмос проявит себя в будущем?

— Я не прорицатель, мой принц. Он не сможет причинить тебе вреда, об этом не беспокойся. Но где бы он ни был, он отличится, я в этом уверен.

На следующий же день Именемипета призвали во дворец. Не помня себя от радости, он простерся перед принцем и стал целовать ему ноги, услышав, какую должность ему доверили. Па-Рамессу приказал выдать ему новую одежду и — высшая степень почета — отдал в его распоряжение комнату, где раньше жил Птахмос. В лице Именемипета Па-Рамессу приобрел слугу, принадлежащего ему душой и телом. По сути, тот стал его первым подданным.

Па-Рамессу пришлось отказаться от своей привычки бродить по подвалам; теперь его узнавали все — не только придворные, но и самые последние слуги. Так он понял, что широкая известность ограничивает свободу. Будущее покажет, что власть ограничивает ее еще больше.

Интерес к судьбе опального принца продержался ровно столько, сколько живут подобные проявления любопытства. Скоро во дворце заговорили о другом событии — Сети скоропалительно отбыл с армией на восток. Эти невыносимые кочевники-шасу захватили несколько крепостей, обеспечивавших безопасность царских дорог, и фараон решил их отбить. Через десять дней гонцы принесли во дворец тревожные вести: египетские войска захватили крепости, но вскоре после этого им пришлось столкнуться с объединенными силами нескольких хеттских князей. Во дворце поселился страх. Однако еще через две недели пришли свежие известия, лишь ненамного опередив самого фараона и его войска. Победа! Армия с царской колесницей во главе прошла по самой длинной и широкой улице Уасета и остановилась перед воротами дворца. За солдатами тянулась колонна пленников, вид которых вызывал жалость, и завершали шествие, как обычно, повозки, груженные военной добычей. Силы Амона, Ра, Птаха и Сета разгромили врага. Восток был завоеван. Трепещите, хетты!

Едва переступив порог, Сети, в котором все еще пылал воинственный дух, стал готовиться к новому походу, на этот раз он намеревался вести армию на запад. Было принято решение, что, как только солдаты восстановят силы, снова призывно запоет труба. Теперь, словно желая доказать, что его отпрыск достоин стать наследником трона, Сети решил, что войска поведет Па-Рамессу, причем сам он останется в столице.

Па-Рамессу был рад вырваться из утонченной роскоши дворца во взрослый мир, пусть даже главой армии он считался только формально.

По прошествии пяти дней путешествия верхом по пустыне, проделанного рысью, и пяти ночей, проведенных в палатке, наступило утро, когда Па-Рамессу наконец осознал, что царь — это еще и воин.

Послышались крики конных разведчиков, галопом скакавших к голове колонны. Армия остановилась. Па-Рамессу ехал на колеснице военачальника Пер-Ту. Этим утром офицеры посоветовали ему надеть латы. Значит, пришло время битвы.

Линия, в которую вытянулись войска неприятеля, дрожала на горизонте, там же на холме высилась крепость. Копья блестели на солнце, как мираж в пустыне. Но все это происходило в реальности: около двух тысяч воинов-техену, находившихся на расстоянии каких-то трех тысяч локтей от египетской армии, решили стоять насмерть, защищая одно из последних своих укреплений. Этот бешеный шакал Сети разгромил силы их соседей, племен машауаш, но их-то ему ни за что не победить! Эта пустыня принадлежит им и никому другому.

Приложив руку козырьком к глазам, военачальник Пер-Ту осмотрелся. Слева и справа от крепости он различил маленькие отряды копейщиков, насчитывавшие от пятнадцати до двадцати человек.

— Они рассчитывают, что мы будем атаковать в лоб, — объявил он двум военным советникам и молодому принцу, стоявшим рядом, — и планируют напасть на нас слева и справа. Как только наша армия пройдет расстояние в пятьдесят локтей, разделите ее на две части. Первыми пойдут конные лучники, потом копейщики и колесницы. Передайте приказ, это должно быть сделано быстро.

Па-Рамессу истекал потом в своих латах, в руке он держал копье.

— Ты разгадал их план, когда увидел отряды копейщиков слева и справа? — спросил он у военачальника.

— Ты верно оценил обстановку, — ответил Пер-Ту.

Мгновением позже военачальник крикнул во весь голос:

— Ис[22]!

Командиры подхватили призыв. Па-Рамессу сделал большой глоток воды из своего дорожного сосуда.

Два подразделения, насчитывавшие по три сотни конных лучников, двинулись вперед и стремительно разделились на две ветви. Приблизившись к основным силам противника на расстояние трехсот локтей, лучники стали выпускать стрелы сначала под небольшим углом вверх, потом угол полета стрелы стал уменьшаться, пока не приблизился к горизонтали. Сбитые с толку внезапной перестановкой сил египтян, немногочисленные отряды пехоты противника, расставленные по обе стороны от крепости, стали разбегаться по пескам, спасаясь от кавалерии Хора. Па-Рамессу, крепко держась за поручни колесницы, наблюдал за бегством солдат Ирема: атакованные с флангов, они перегруппировались, объединив свои силы, чтобы дать отпор вражеским лучникам, заливавшим их своими стрелами. Вследствие этого остались без защиты оборонительные рубежи крепости. Атака копейщиков застала врага врасплох: преследуемые со всех сторон, солдаты-техену сбились в слишком плотную группу, и когда первые шеренги стали отступать, они натолкнулись на тех, кто находился сзади. Началась давка. Солдаты теряли равновесие и падали, становясь легкими мишенями для египтян. Гора истекающих кровью трупов с торчащими во все стороны стрелами стала неким подобием защиты для воинов, находящихся в арьергарде. Пять или шесть сотен вражеских солдат перебрались через эту кучу мертвых тел и попытались прорваться к крепости. Увы! С тыла их атаковали воины на колесницах, безостановочно разя смертоносными саблями. Следуя примеру Пер-Ту, Па-Рамессу рубил налево и направо, отсекая противнику руки до самых плеч. Одному вражескому солдату он до половины перерубил шею и оттолкнул безжизненное тело острием своего оружия. Зазвенели латы: острие одного копья скользнуло по металлу, острие другого оставило на нем вмятину. Пот заливал глаза Па-Рамессу, превратившемуся в разъяренного демона… Кони топтали копытами тела, в которых еще теплилась жизнь. Возница резко повернул, чтобы освободить колесницу от прицепившихся к ней трупов, и Па-Рамессу едва устоял на ногах. Только теперь юный принц понял, что битва заканчивается. Отрезанные от основных сил, солдаты-техену в надежде спасти свою жизнь бросали оружие на землю — они сдавались. Чуть дальше все еще кипела битва, в основном сражались врукопашную, но и там воинственный пыл обеих сторон стремительно угасал. Не прошло и получаса, как битва закончилась. Па-Рамессу осмотрел свои руки и ноги: на предплечье обнаружился длинный порез, ушиб на бедре стремительно наливался синевой. Он не помнил, кто и когда его ударил. Опьяненный битвой, он допил остатки воды из сосуда и снял шлем. Его мокрая шевелюра засверкала под солнцем пустыни. Взгляд принца встретился с взглядом Пер-Ту.

— Ты сражался, как Сет, — с восторгом отметил военачальник. Медный шлем волос на голове наследника трона притягивал его взор, как магнит.

Кто-то из младших командиров прислал лекаря, чтобы тот промыл и перевязал раны того, кто номинально был командующим армии Хора, фактически руководимой Пер-Ту. Боевой задор, похоже, сделал тело Па-Рамессу нечувствительным к боли. Он осознавал, что лекарь прикладывает к его ранам обжигающее зелье, но даже не вздрогнул. Принц осматривал окрестности.

Оставшиеся в живых воины-техену разомкнули свои ряды, пропуская мужчину, без сомнения, своего командующего, за которым следовали два офицера. Он шел медленно, словно на ногах у него были сандалии с каменными подошвами, и, по всей видимости, искал командующего армии Хора. Пер-Ту приказал его привести. Тем временем младшие командиры египетской армии связывали пленным руки. Па-Рамессу во все глаза смотрел на вражеского военачальника и его офицеров. Все как один худые, и на бледных бородатых лицах читалась одна лишь горечь. Их взгляды пробежали по шеренгам солдат-победителей и колесницам и наконец остановились на военачальниках. Было очевидно, что присутствие такого юного воина, каким был Па-Рамессу, а может, и рыжий цвет его шевелюры и диковатый вид, вызвали у них удивление. Пер-Ту подозвал своего переводчика и приказал сообщить побежденным, что намеревается войти в крепость и велит им следовать за ним.

Мрачнее картины, открывшейся взорам по дороге в крепость, Па-Рамессу в жизни не видел. Трупы и умирающие обеих сторон усеяли поле битвы; налетевший ветер забивал в ноздри тошнотворный запах крови, испаряющейся с раскаленной земли. Ранения были ужасны: рядом с солдатом Хора лежит его отрубленная рука, и песок жадно пьет сочащуюся кровь; солдат-техену пытается руками удержать свои внутренности, которые вываливаются из живота, вспоротого ударом сабли… Голый человек с выколотыми глазами и красным от крови лицом мечется, словно помешанный, но никто не обращает на него внимания. Солдаты пытаются помочь тем, кого еще можно спасти. Лекари противоборствующих сторон достают последние снадобья из своих быстро опустевших ларчиков…

Который час? Живые отбрасывали очень короткую черную тень. Значит, близок полдень. Па-Рамессу спросил себя, хочется ли ему есть или пить. Ему чего-то хотелось, но чего именно, он не мог понять.

Военачальники армии Хора наконец вошли в ворота крепости. И тогда Па-Рамессу понял, чего ему хочется, — оказывается, спать. Он в полусне наблюдал за переговорами между военачальниками армии техену и Пер-Ту. Победители обнаружили в крепости запасы провианта и заставили напуганных рабов на скорую руку приготовить еду. Па-Рамессу смог съесть только кусочек лепешки, зато выпил почти две полные чаши воды. Во рту было сухо. Принц с трудом держал открытыми глаза, иссушенные и ослепленные солнцем пустыни.

Выходит, свет может быть адом.

От его внимания не укрылось, что обе стороны приступили к подсчету убитых и пленных. Военные писцы записывали цифры на папирусах, которые затем аккуратно сворачивали и прятали в футляры. Чернила тщательно оберегали от высыхания. В схватке сошлись четыре тысячи двести воинов. На поле битвы осталось лежать шестьсот семнадцать трупов. Победителям не нужны были раненые техену, им достаточно было своих. Таким образом, три или четыре сотни солдат-техену обрели свободу ценой своей крови. Их участь никого не волновала. Увечных из рядов побежденных в расчет не принимали.

Был вырыт ров, в который, предварительно собрав все оружие, сбросили всех убитых, вне зависимости от того, на чьей стороне они сражались. Их тени с миром войдут в Поле Маат.

Обратный путь в лагерь армии Хора показался бесконечным. По прибытии Па-Рамессу последовал примеру Солнечного Диска: лег спать. Сон пришел моментально. Проснулся Па-Рамессу, когда кто-то тронул его за плечо. Ночь прошла. Пора было возвращаться в Уасет.

Младшие командиры готовили в путь пленников. Военную добычу погрузили на две повозки. Добро, найденное в крепости, — несколько сотен медных колец — весило совсем немного. Победители не обнаружили ни женщин, ни детей, которых можно было бы сделать рабами: все жители покинули цитадель, как только поняли, что перевес на стороне египтян, а у тех не было времени и сил, чтобы их преследовать. Египетские воины все как один досадовали на судьбу: что это за война без добычи? Самолюбие некоторых все же было удовлетворено с помощью золотых мушек: их получили офицеры, отличившиеся на поле боя, — «за то, что, как мухи, неотступно преследовали врага».

Па-Рамессу вступил в новый период жизни. Он прошел инициацию кровью.

Представ перед фараоном, Пер-Ту рассыпался в похвалах наследнику престола. Да и разве могло быть по-другому? Па-Рамессу был слишком юн, чтобы быть закоренелым циником, однако даже он с явным презрением смотрел на командующего армии Хора. Расхваливая на все лады подвиги принца, Пер-Ту пекся прежде всего о своем благополучии. Па-Рамессу не видел в своих действиях ничего героического и не считал, что жизнь его подвергалась опасности, как утверждал этот бравый вояка. Он просто сделал то, что должен был сделать. Для того, чтобы в таком юном возрасте принять участие в настоящем бою, нужны немалая смелость и решительность, и Па-Рамессу принял этот вызов, однако теперь он чувствовал себя как выпивоха, который, выходя поутру из питейного заведения, злится на себя за то, что он — пьяница. Вид горы трупов и сотен раненых солдат значительно поумерил его аппетит к дешевой славе. Он не успел познать настоящей боли, чтобы понять, что это такое, но интуитивно понял, что лично ему хвалиться нечем. Да, он участвовал в яростной сече, но при этом ни на минуту не оставался без защиты и опеки. Пустым словам опьяненных желанием славы его не одурачить.

— …лицом к лицу с полчищем копейщиков, окруживших нашу колесницу, невзирая на нанесенные свирепыми техену раны, храбрый принц не дрогнул, исполняя приказ воплощенного божества, своего отца, Быка бога Птаха, — разглагольствовал Пер-Ту перед фараоном и присутствовавшими тут же военачальниками.

Взгляд Сети то и дело останавливался на повязках, украшавших предплечье и бедро сына, и вскоре это начало раздражать Па-Рамессу; отец, бесспорно, гордился сыном, но был далек от того, чтобы восхищаться его доблестью. Монарх был не настолько легковерным, чтобы не понимать очевидного: полученные в бою раны еще не свидетельствуют об отваге солдата, так как и самый отъявленный трус может похвастаться боевыми шрамами. Однако один важный вывод он для себя все же сделал: сын достойно выдержал первое серьезное испытание.

— Мне было семь, когда мой божественный отец в первый раз взял меня в военный поход против фенху, — сказал он наставительно.

По приказу царя Пер-Ту преподнес юному воину золотую мушку и украшенное эмалью золотое ожерелье — почетный дар тому, кто особенно отличился в сражении.

Па-Рамессу ответил благодарной и слегка смущенной улыбкой, как и полагается человеку скромному. Но в глубине души он был доволен.

— Мой отец мною гордится, — сказал он позднее своему наставнику Тиа. — Но помнит ли он, что я сам завоевал для себя то место, которое теперь занимаю? Если бы я не устранил со своего пути Птахмоса, сегодня не меня бы чествовали, а его!

Пораженный его словами Тиа не сразу нашелся, что на это ответить. Он осознал, что гордыня в его ученике говорит намного громче тщеславия. Па-Рамессу гордился тем, что создал себя сам.

Равнодушный к лести, Па-Рамессу терпеливо выслушал восхваления чиновников. Особенно старался визирь Юга Небамон. Именно его фараон определил в наставники сыну, дав задание ввести мальчика в курс государственных дел. Отныне каждое утро Небамон часами рассказывал Па-Рамессу о том, как пополняется государственная казна, какие отчисления поступают от номов, о системе учета доходов, которую используют писцы, щедро сдабривая факты своими комментариями. Иногда в монолог визиря вставлял свое слово его первый писец.

А какова же роль фараона во всей этой системе? Получив такой ответ на этот вопрос: «Фараон — это воплощенное божество, одно присутствие которого поддерживает у населения Двух Земель уважение к власти», — Па-Рамессу задумался. О своих сомнениях он поведал Тиа.

— Человек, который не боится божественного гнева, уподобляется паразиту, — пояснил наставник. — В отличие от животных, он убивает и грабит себе подобных. Если бы не было власти, не было бы и Страны Хора. Божественный царь — это воплощение и сущность своей страны.

Па-Рамессу стремительно входил во взрослую жизнь, и подтверждением тому стали следующие события.

Однажды утром хранитель вечерних тайн, повинуясь приказу фараона, пришел к принцу и объявил, что его величество решил «вознести своего сына к новым высотам мужественности». Что он хотел этим сказать? Любопытство Па-Рамессу усилилось, когда во время ужина он заметил, что мать и Тийи, посматривая друг на друга, лукаво улыбаются. Однако он уже догадался, в чем дело: Тиа задолго до этого рассказал ему, что с приходом двенадцатого дня рождения ему придется приступить к исполнению высочайших обязанностей продолжателя династии.

Вернувшись в спальню, Па-Рамессу обнаружил в комнате двух очаровательных дев, отобранных лично Туи из обитательниц Дворца Женщин. Их тела были обнажены и умащены ароматными маслами. Вернее сказать, почти обнажены: обе были в париках и сандалиях. Одну звали Нернефер, «Прекрасное лицо», вторую — Иманесер, «Ласковое пламя». Были ли это их настоящие имена? Какая разница? Он знал одно: сценарий вечера был разработан заранее. На вид им было лет по шестнадцать-восемнадцать. Одному Амону известно, кто давал им уроки любовного мастерства. Первая деликатно сняла с Па-Рамессу парик и развязала набедренную повязку, вторая, не забывая поглаживать ему ноги, стянула сандалии и предложила лечь в постель. В следующее мгновение он, обнаженный, оказался меж этих двух девиц. Ситуация показалась Па-Рамессу слегка комичной. Они ласкали его, каждая со своей стороны, следя за тем, чтобы их руки не соприкасались. Если одна, к примеру, гладила плечи, то другая — бедра, и обе всячески поощряли принца ласкать себя, что было излишне: их маленькие круглые груди и похожие на половинки дыни крепкие ягодицы влекли к себе руки, а гладкие животы и тщательно выщипанный лобок притягивали взгляд. Очень скоро он понял, что, настойчиво массируя ему член, девицы стремятся не столько доставить ему удовольствие, сколько добиться конкретного результата — эрекции. Эту проверку своей мужской состоятельности Па-Рамессу счел унизительной. Даже мысль о том, что он может оказаться недееспособным, была оскорбительна. Ни роль желторотого новичка, ни роль добычи его не устраивала. Он раздраженно оттолкнул их руки, вскочил с кровати и крикнул:

— Вон!

Осечка… Обе девицы застыли в замешательстве, не сводя с него удивленных взоров.

— Уходите, я хочу спать.

Голос принца дрожал от гнева. Девицы проворно надели сандалии и юбки и, часто дыша от пережитого потрясения, выскочили за дверь.

Он знал, что к завтрашнему утру дворец будет гудеть от слухов; мысль об этом вызвала на губах Па-Рамессу только лукавую улыбку. Так, улыбаясь, он и уснул. Его ожидания оправдались в полной мере. Принц успел встретиться с визирем Небамоном, продолжавшим посвящать его в тонкости внутренней и внешней политики, и пообедать, когда явился удрученный хранитель тайн. Провал миссии Нернефер и Иманесер спутал планы заинтересованных лиц и породил лавину пересудов.

— Понравились ли его высочеству ночные гостьи?

— Нет.

Услышав этот однозначный ответ, чиновник вздрогнул. И часто-часто заморгал.

— Я не жеребец, которого ведут к кобыле.

— Никто бы не осмелился, ваше высочество… Женщины не пришлись по вкусу вашему высочеству?

— Они восхитительны.

И снова это трепетание ресниц…

— Я сам выберу ту, которая удостоится этой чести.

— Разумеется, ваше высочество!

— Сегодня вечером я сам приду во Дворец Женщин. Там и определюсь.

— Разумеется, ваше высочество!

Похоже, у стен дворца и вправду были сотни ушей: из уст Тиа Па-Рамессу услышал самые разные толкования случившегося. Одни полагали, что девушки по неопытности что-то сделали не так; другие высказывали мнение, что принц еще не готов к испытанию, а некоторые дерзкие языки в завуалированной форме высказывали догадку, что для постельных удовольствий наследнику хватает Именемипета.

Ну что ж, заткнуть рты досужим сплетникам не проще, чем заставить замолчать стаю ворон.

После ужина, во время которого Сети и Туи то и дело с озабоченным видом поглядывали на сына, Па-Рамессу объявил управителю Царского Дворца, что намеревается посетить Дворец Женщин. Через придворного были даны соответствующие распоряжения старшей хозяйке вышеупомянутого дворца.

С собой Па-Рамессу взял Именемипета, который шел за ним следом с осторожностью канатоходца над толпой.

Во втором зале, где собрались наложницы, было невозможно дышать: мало того что курильницы были переполнены благовониями, так еще и каждая обитательница дворца благоухала своим любимым ароматным маслом. Бабочки замертво падали на пол, и даже комары отказались от своего ужина. Возлегая на вышитых подушках, кандидатки на соитие с принцем жадно взирали на посетителей огромными, подведенными черным глазами. Много-много месяцев августейшие правители не удостаивали их своим визитом, поэтому они не знали, как вести себя, и позы их были либо до крайности напряженными, как у раболепствующего чиновника, либо слишком развязными, как у дешевой потаскухи. Па-Рамессу увидел застывших в страхе Нернефер и Иманесер, но взгляд его на них не задержался. Принц рассматривал девушек одну за другой. Эта слишком толстая, а эта — наоборот, чересчур худосочная; эта старовата, а та, снова-таки, слишком юна… Наконец он остановился перед девушкой лет четырнадцати или пятнадцати, с круглым нежным лицом. Почему именно она? Да потому, что улыбка таилась не только в изгибе ее губ, но и в глазах.

— Как тебя зовут?

— Униа, светлейший принц.

Что за имя! «Лунный цветок»!

— Хочешь пойти со мной?

— Желание светлейшего принца — закон для меня.

Па-Рамессу кивнул и обернулся к Именемипету.

— Ты выбрал себе спутницу?

Тот пробормотал что-то невразумительное. Ему, простому писцу, выбирать себе девушку во Дворце Женщин? Это было против всех правил, но случившееся прошлой ночью и дерзость принца перевернули все понятия о протоколе. Однако медлить с ответом на прямой вопрос Па-Рамессу было верхом неблагодарности.

— Эту! — буркнул он, указывая на пухленькую девицу.

— Дело сделано, — заключил Па-Рамессу и, пожелав доброй ночи старшей хозяйке дворца, которая была ни жива ни мертва от удивления, ушел.

Именемипет следовал за ним по пятам.

Через несколько минут занавеска, закрывавшая дверь в спальню Па-Рамессу, отодвинулась. Появилась Униа.

— Входи.

Ткань платья из тонкого льна с мелко присборенной юбкой трепетала при ходьбе, напоминая легкую рябь на воде. Девушка остановилась у изножья кровати.

— Садись.

Она послушно присела на кровать и посмотрела на принца. Он погладил ее по щеке. Наслышанная о злоключениях своих подружек, она даже не попыталась ответить на ласку. Однако когда он, приподняв ей подбородок, прикоснулся губами к ее губам, девушка встрепенулась — она не только пылко ответила на поцелуй, но и обвила руками шею принца. Не отрываясь от ее губ, Па-Рамессу коснулся рукой ее вздыбивших ткань платья сосков.

— Разденься!

Девушка встала и развязала пояс. Он помог ей снять платье, под которым ничего не оказалось. Па-Рамессу привлек ее к себе, прижимаясь грудью к спине своей избранницы, животом — к ее ягодицам. Только теперь он снял свою набедренную повязку. Он увлек Унию на кровать. Столь желанный эффект, которого не удалось добиться вчерашним мастерицам, возник сам собой, на этот раз не понадобились никакие ухищрения. Па-Рамессу превратился в две ладони, которые ласкали тело девушки от ушей до пальцев ноги. Он был завоевателем, но завоевателем желанным, потому что она ласкала его в ответ со все возрастающей страстью. На смену рукам пришли губы… Цель определилась, натянулась тетива… Униа была девственницей. Она вскрикнула. Потом расслабилась, потом снова оживилась, и ее пальцы с неожиданной силой сжали плечи Па-Рамессу. И вот она застонала. Он был вне себя от восторга. Его живительная сущность текла в тело Унии, и, слившись губами, они пили стоны друг друга.

Сколько времени они лежали вот так, обнявшись, никто из них не смог бы сказать… Наконец объятия их разомкнулись.

— Я не знала… — сказала она. — Не знала, что так бывает.

Она прижимала ладошку к вульве, словно боясь, что полученное ею вытечет из нее. Он отвел ее руку и приложил свою. Она вздрогнула.

Он не знал, чем это станет для него.

Он лег с ней рядом, и вдруг она порывисто обняла его и поцеловала. Но эти их взаимные ласки были умиротворяющими. Он укрыл себя и ее простыней. В следующее мгновение он уже покачивался на волнах сна.

Проснувшись, Па-Рамессу обнаружил, что на кровати он один. Понюхав ладони, он уловил едва заметный аромат сандала и жасмина. Он встал и отправился к Именемипету. Секретарю уже подали завтрак, но, увидев принца, он упал перед ним на колени и стал целовать ему руки.

— Сиятельный принц! Тебе обязан я всем, что есть хорошего в моей жизни! — вскричал Именемипет. — Ты подарил мне эту счастливую ночь…

Па-Рамессу погладил его по коротко остриженным жестким волосам.

— А ты подарил мне свою дружбу, — ответил он.

Он пообещал себе добиться, чтобы сегодняшняя возлюбленная стала постоянной наложницей его секретаря, а отныне и друга. Таким образом он получил власть не только над днями, но и над ночами человека, который помог ему убрать со своего пути Птахмоса, чуть было не лишившись при этом жизни.

Он вспомнил об Унии, когда первый раз в этот день увидел Тиа. Выражение лица наставника говорило само за себя. Па-Рамессу понял, что наложница во всех подробностях рассказала о проведенной с принцем ночи. Учинив девушке допрос, старшая хозяйка Дворца Женщин отчиталась перед хранителем ночных секретов, а тот, в свою очередь, явился с докладом к воплощенному богу и его Первой супруге.

Разве могло быть по-иному? Первое соитие наследника — событие особой важности, ведь судьба династии зависела от его члена…

Тиа сел, улыбаясь.

— Конечный вердикт таков: «Бык восстал во всей мощи своей юности», — объявил он. — По случаю столь радостного события старшая хозяйка Дворца Женщин, следуя совету управителя Дворца Женщин Хормина, решила устроить праздник.

Па-Рамессу невольно коснулся рукой прикрытых набедренной повязкой гениталий.

— К наложницам приведут танцовщиц и певиц?

— Нет, конечно. — Тиа наконец позволил себе улыбнуться. — К ним приведут танцоров и певцов.

— Я хочу на это посмотреть.

— Разве что тайком…

Па-Рамессу, Тиа и Именемипет наблюдали за представлением с забранного решетками балкончика в большом зале Дворца Удовольствий. Для наложниц, среди которых горделиво восседала Униа, устроили роскошное пиршество, и певец под аккомпанемент арфы призывал своих слушательниц помнить о том, что удовольствия этой жизни эфемерны:

Па-Рамессу часто слышал, как эту песню напевали рабы и слуги во дворце и даже конюхи за работой; раньше она казалась ему довольно нудной. Однако высокий голос исполнителя, испускавшего трели почти небесного звучания, придавал ей другой смысл.

Угощение подали и тем, кто присутствовал на празднике тайно. Пробуя салат из огурцов с кислым молоком, Па-Рамессу думал о жизни девушек, за которыми он подсматривал, и об их удовольствиях. Внимали ли они этому поэтическому уроку мудрости? Он в этом сомневался: девушки продолжали болтать между собой, пока звучала и эта песня, и следующая. Только когда подали десерт, их взгляды обратились к музыкантам, да и то только потому, что возле них появились трое молодых, как и они сами, и обнаженных танцоров и стали извиваться в такт мелодии менее сладкой, чем предыдущая. Звенели браслеты на щиколотках у танцоров, гремели систры и бубен, им вторил навязчивый писк флейты. Было очевидно, что гибкие, как лианы, и быстрые, как осы, танцоры распалили чувства наложниц своими откровенными телодвижениями.

— Такое зрелище для них — настоящая пытка, — заметил Тиа.

— Зато подстегивает воображение, — с улыбкой отозвался Именемипет.

У танцоров была светлая кожа и волосы, на основании чего Па-Рамессу заключил, что они — хетты, которым благодаря таланту удалось избежать участи чернорабочих, уготованной их менее удачливым соотечественникам.

— Так пусть остаются во дворце наложниц жить, — шутливо предложил Именемипет.

— Жаль только, что они не могут делать детей, — заметил Па-Рамессу.

Трое сотрапезников засмеялись.

Управитель Дворца Женщин Хормин пришел спросить, всем ли довольны его гости. Умение держать язык за зубами явно не входило в число его достоинств, поскольку перед слушательницами снова предстал певец и завел куда более фривольную песню, чем предыдущая, а танцоры стали в такт покачивать бедрами и отбивать ритм пятками.

Это была древняя яростная песня, контрастирующая с присущей дворцу атмосферой расслабленной роскоши. Многие наложницы догадались, что принц Па-Рамессу присутствует на празднестве.

Когда пир закончился, Па-Рамессу отправил Именемипета к старшей хозяйке Дворца Женщин с просьбой прислать к нему Унию. Что до посланника, то принц знал, что и эту ночь тот проведет со своей возлюбленной, носившей необычное имя Ди-Таит, «Дар Таит», богини-покровительницы ткачества.

Бык, восстав, не был настроен ложиться вновь. Он познал вкус победы и наслаждения.

Однако удовольствие не может длиться вечно: узнав, что хетты снова захватили несколько провинций на востоке, в Ханаане, а именно Хару, Дьяхи[23] и Упи, Сети решил, что пора им отведать египетских стрел и сабель.

— Хетты — сильный противник, поэтому я предпочитаю держать их на расстоянии, — пояснил фараон сыну. — Если подпустить их к нашей границе, в конце концов они не устоят перед искушением и пересекут ее. Так что мы не можем допустить, чтобы они присвоили плодородные земли, жители которых, племена шасу и апиру, не могут оказать им сопротивление. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Па-Рамессу энергично кивнул. Он был внимателен на уроках географии и знал названия и расположение на карте регионов, в которые не раз вторгались египетские армии со времен фараона Тутмоса III.

— Хетты заняли наш Кадеш, — сказал он, желая показать свою осведомленность.

— Верно. Кадеш принадлежал нам со времен Тутмоса Менхепера. Хетты, воспользовавшись нашей слабостью, захватили его. Князь Хатти, судя по всему, полагает, что тем дело и кончится. Мы должны показать ему, что он ошибается, — воинственным тоном заявил Сети.

Визирь Небамон и военачальник Пер-Ту закивали.

— Нельзя отдавать им такие богатства и власть над этими землями, — подхватил визирь.

— Сейчас самое лучшее время для военных действий, — заметил военачальник. — Начался период засухи, а это значит, что дожди и грязь не задержат нас в пути. Световой день долог, и мы сможем делать большие переходы.

— Я тоже так думаю, — согласился Сети.

Па-Рамессу с восхищением посмотрел на отца. Мальчик лучился энергией и гордостью — так пламя испускает тепло.

— Я жду твоего приказа, божественный отец, — сказал он.

Сети положил руку на плечо младшему сыну. Он тоже им гордился.

Предположение Па-Рамессу о том, что хетты представляют собой куда более значительную силу, чем племена техену и машауаш, подтвердилось, когда ему, как почетному командующему армией, сообщили, что в поход выступит двадцать тысяч солдат и триста колесниц, за которыми последует обоз.

Правда, один приказ отца поставил Па-Рамессу в тупик: в этом походе не будет женщин. Вопрос первый: во время других кампаний командирам разрешалось брать с собой наложниц, верно? Верно, поскольку плотские утехи снимают напряжение и благотворно сказываются на самочувствии мужчины во время длительных военных действий (однако Сети не преминул уточнить, что в военные походы принято брать с собой наложниц второго порядка). Второй вопрос: почему эта кампания должна стать исключением? Потому что своим присутствием женщины могут помешать реализации планов. Сомнительный ответ, за которым Па-Рамессу усматривал совсем другой мотив. Очевидный.

Через неделю они отправились в путь на рассвете, нежно обняв на прощание Туи и Тийи.

Для Па-Рамессу глухой стук шагов, скрежет колесниц, запах пыли и пота, сопровождающие воинов до самого возвращения, были уже не в новинку.

Путь их лежал вдоль побережья. Он оказался долгим, Па-Рамессу даже не предполагал, что таким долгим. Ночи были короткими и нежаркими, и палатки устанавливали только для монарха с сыном и военачальников, солдаты же спали под открытым небом. Днем Па-Рамессу часто смотрел на Великое Зеленое море, а ночью, когда лагерь разбивали недалеко от воды, засыпал под шепот волн, прислушиваясь к дыханию отца, который спал на расстоянии вытянутой руки. Во сне Сети издавал звук, подобный бульканью кипящей воды. Па-Рамессу, успокоенный ощущением жизни рядом с ним, спокойно засыпал. На рассвете они завтракали молоком и лепешками, и этого им хватало до самого вечера, когда наступало время устраивать привал.

Когда армия подходила к крепостям с египетским гарнизоном, начальник обоза не упускал возможности запастись мукой, сыром, мясом и рыбой, а кроме того, пополнить запас вина и пива, которые подавались к ужину командному составу. Узнав о приближении солдат, жители окрестных поселков разбегались кто куда, полагая, что эта вооруженная орда явилась, чтобы их истребить. Однако глашатаям чаще всего удавалось убедить их в обратном.

На двадцать шестой день похода армейская колонна свернула с прибрежной дороги и направилась к реке Амурру[24].

— Мы почти пришли, — сказал Сети.

Было решено сделать привал, чтобы воины могли помыться и наполнить сосуды для воды.

На двадцать девятый день похода в десять часов утра готовые к бою войска египтян увидели Кадеш. Сети, Па-Рамессу и несколько военачальников выехали вперед, чтобы оценить обстановку.

Предупрежденные шпионами и торговцами, хетты собрали дополнительные силы, мобилизовав мужчин из Симины и других поселков, и расположили эти подразделения к югу и западу от города и крепости.

— Три тысячи человек самое большее, — подсчитал Сети. — Не слишком точные у них сведения. Либо какая-то часть армии еще в пути.

Командиров срочно собрали на совет. Па-Рамессу слушал очень внимательно, не пропуская ни слова. Не прошло и часа, как был утвержден план атаки: один отряд ударит по врагу с запада, в авангарде пойдут колесницы, еще три отряда предпримут обманный маневр, цель которого — заставить противника поверить, что они спешат присоединиться к атакующим. Истинная же их цель — напасть на хеттов с востока и отрезать противника от крепости. Выполнив маневр, египетские силы снова разделятся на две части: одна предпримет штурм крепости, а вторая примкнет к атакующим, чтобы общими силами попытаться оттеснить врага к реке.

— Все это нужно сделать быстро, чтобы противник не разгадал наш план и не успел перегруппироваться, — сказал Сети своим военачальникам.

Битва началась ближе к полудню. Завидев несущиеся на них колесницы, хеттские конники бросились им навстречу, преследуемые по пятам собственными колесницами. Это было ошибкой: кони и колесницы столкнулись и образовалась давка, затруднившая продвижение атакующих воинов хеттов. Завязалась рукопашная. Сети издалека наблюдал за происходящим. Через несколько минут начался «второй акт»: колесницы Хора направились на запад, и командиры хеттов поняли, чем это чревато, но уже ничего не могли сделать. Когда же кавалерия и колесницы хеттов попытались догнать три египетских отряда, те уже вклинились между войсками противника и крепостью. Боевой пыл хеттов понемногу слабел, и единственный отряд, преградивший египтянам путь к цитадели, долго продержаться не мог. Его моментально смяли. Па-Рамессу дрожал от нетерпения, но пока не знал, командование которым из отрядов возьмет на себя отец.

— Держись крепче, — приказал ему Сети.

Принц едва успел уцепиться левой рукой за поручень, как колесница с сумасшедшей скоростью понеслась к крепости. Хеттские конники ринулись навстречу колеснице фараона. Па-Рамессу ударил копьем первого из них, и этот удар нечеловеческой силы отбросил того в сторону. Тело, падая, выбило из седла другого противника. Испуганные шумом битвы кони неслись вперед. Сети дал знак следовавшим за ним колесницам повернуть к крепости, и они понеслись вверх по склону холма. Затаившиеся на стенах лучники поливали нападающих дождем стрел. Одна скользнула по плечу Сети. Па-Рамессу вскрикнул. Другая отскочила от шлема самого принца. Между тем египтяне успели подтащить к воротам таран длиной в пятнадцать локтей. Раздался первый громовой удар. Ворота выстояли. После четвертого удара в них появилась брешь. После пятого она была уже достаточно велика, чтобы через нее мог пробраться человек. Десяток египетских солдат проникли в город. Сквозь увеличивающуюся с каждым ударом брешь Па-Рамессу наблюдал за сражением, развернувшимся в стенах цитадели. Подошло подкрепление, и египтяне, объединив усилия, преодолели то, что осталось от ворот. Через пару секунд створки распахнулись, и Сети, за которым следовали колесницы и копейщики, въехал в крепость. Просторная площадь перед воротами была занята египтянами. Со стен продолжали сыпаться хеттские стрелы. Солдаты фараона нашли ступени, ведущие к бойницам, и через несколько минут первый лучник полетел вниз с высоты двадцати локтей и упал на землю в трех шагах от Сети. Тело было обезображено ударом. Трое или четверо оборонявшихся повторили его судьбу. Восемь конников окружили фараона, чтобы защитить его в случае необходимости. Никто не знал, сколько воинов насчитывает гарнизон крепости. Кроме того, не было известно, и в каком здании этот гарнизон находится, и что попытается предпринять. Па-Рамессу и офицеры осмотрели стены, пытаясь разгадать планы противника.

В крепости царила суматоха. Навстречу египетским колесницам выбежала старуха с безумным лицом и, заламывая руки и выкрикивая непонятные слова, бросилась на землю перед лошадьми. Отовсюду доносились крики, из окна третьего этажа выбросили еще одного хеттского солдата.

— Где они, эти трусы? Мы теряем время! — в нетерпении воскликнул Сети.

Вне стен крепости все еще продолжалась отчаянная битва.

— Там реют их знамена! — заметил Па-Рамессу.

Сети поднял глаза. Над двумя из четырех башен, восточной и западной, развевались на ветру большие красные флаги с изображением черной львиной головы — знак хеттов.

— Поднять наши флаги! — приказал Сети.

Два отряда по десять-двенадцать воинов, прихватив с собой знамена, бегом направились к башням. Стоило им открыть двери, как завязался бой. Спрятавшиеся в башнях хетты — чего они ждали, одному Ваалу известно! — стали покидать свои убежища. Пешие египетские воины бросились на выручку своим товарищам. Некоторых хеттов из засады вытаскивали за волосы. Многие в общей сумятице, да еще при численном превосходстве врага, даже не успевали воспользоваться своим оружием — саблей или кинжалом. Стоило хетту переступить порог башни, как он оказывался в руках нападавших. Один из командиров египтян схватил хетта за волосы и тут же, на месте, отрубил ему голову, чтобы это послужило остальным уроком. Голова покатилась по земле, окрашивая ее кровью. Остальные хетты смотрели на эту сцену с ужасом. Спустя мгновение появился комендант крепости, которого легко было узнать по окладистой бороде и плюмажу на шлеме. Он поднял руки вверх — это было равнозначно капитуляции. Он отдал приказ, и около пяти сотен хеттских солдат покинули четыре башни и другие здания. Их быстро разоружили и связали им руки за спиной.

Глубокий и мощный звук трубы, похожий на мычание бога Аписа, заставил всех поднять голову. Треугольное желтое знамя с изображением черной головы сокола взвилось над восточной башней. Стены цитадели дрогнули от ликующего крика победителей. Прошло несколько секунд — и под пение трубы над западной башней развернулся второй египетский флаг.

— Давай поднимемся наверх, — предложил Сети Па-Рамессу, спрыгивая с колесницы на землю.

Вслед за четырьмя офицерами они подошли к восточной башне и стали подниматься по ступенькам, ведущим к смотровой площадке. Ступени были крутые и скользкие от крови. Наконец, тяжело дыша, они добрались до цели. С площадки открывался прекрасный вид на равнину, было видно море. Сражение закончилось несколькими минутами ранее, но кое-где противоборствующие стороны продолжали биться. Появление флага Хора над крепостью Кадеш стало для хеттов знаком того, что они проиграли. К чему продолжать сопротивление? У реки первый отряд египтян разоружал сдавшегося противника; чуть ближе, на востоке и на юге, второй и третий отряды, отрезавшие часть сил хеттов от крепости, воссоединились с четвертым отрядом, который захватил цитадель.

Сети положил руку сыну на плечо.

— Это ты обратил мое внимание на флаги, — с улыбкой сказал он. — Прекрасная мысль!

Два военачальника, поспешившие подняться на смотровую площадку, стали шумно выражать свою радость по поводу того, что видят монарха с сыном живыми и невредимыми. Они смотрели на Па-Рамессу как завороженные: в пылу битвы мальчик потерял свой парик. Его рыжие, коротко остриженные волосы сияли на фоне голубого неба, как новая звезда. Звезда, которая видна даже при свете дня. Лицо принца светилось гордостью, он был взволнован и красив как никогда. Дай они волю своему красноречию, эту красоту они назвали бы божественной, но здесь, на поле брани, такие проявления чувств были неуместны. Пора было спускаться, войска ожидали приказа командующего, да и дел было по горло. Военачальники восхваляли талант командующего и выразили надежду, что сын унаследовал его от отца.

Спустившись, военачальники распорядились подсчитать потери и похоронить убитых, над чьими телами уже роились полчища мух. Лекари-египтяне суетились над ранеными, прежде всего оказывая помощь солдатам своего лагеря. У хеттов же лекарей было всего двое. С позволения командиров началось разграбление крепости. Добыча оказалась небогатой, но солдаты были довольны. Пришли старейшины города и стали умолять фараона пощадить их, ведь они с давних пор являются подданными Египта и немало натерпелись от хеттов. Сети смилостивился над ними. В знак благодарности они принесли подарки и продукты. У подножия цитадели был устроен пир, который закончился песнопениями.

Кадеш пребывал под властью Страны Хора со времен Тутмоса III. Они сумели вернуть утраченное. «Навсегда!» — клялись командиры.

Вино помогло Па-Рамессу быстро забыться сном, и он проспал до рассвета. Сети и военачальники устанавливали свои порядки в Кадеше, на это ушло три дня; помимо солдат гарнизона, здесь оставалось двадцать тысяч воинов в ожидании подкрепления. Армия свернула лагерь только на четвертый день. Домой войско Хора вернется не раньше чем через четыре недели.

Один из офицеров принес Па-Рамессу свой парик.

— У тебя не больше оснований ходить с непокрытой головой, чем у меня, — сказал Па-Рамессу, поблагодарив его за этот жест.

На самом же деле он устал прятать от всех свои рыжие волосы, которыми втайне гордился.

Известие о победе передавалось молниеносно, и возвращение армии было, конечно же, триумфальным. Визирь Небамон поспешил отправить гонцов во все уголки страны.

Правду говорят: попав в лес, моряк думает только о деревьях, а дровосек, оказавшись в открытом море, — только о волнах; вернувшись в столицу после девятинедельного отсутствия, Па-Рамессу ухватил нить мыслей, оборванную военной экспедицией. Он споткнулся о воспоминания о Птахмосе, как спотыкаются о булыжник на дороге.

Бывший соперник не заявлял о себе, по крайней мере так, как ожидал от него Тиа. Выполнив поручение фараона в Иреме, Птахмос вернулся в Уасет, но не был допущен на семейный ужин; иллюзия семейного царского гнезда, приютившего принца-сироту, давным-давно рассеялась, и немногие чиновники сохранили о ней хотя бы бледное воспоминание. Птахмос поужинал и лег спать в казарме. Через два дня визирь отправил его к наместнику Бухена[25], в Верхний Египет, в качестве помощника управителя золотых приисков. Сети тратил огромные средства на возведение храма в Абидосе, и добыча золота значительно возросла.

По возвращении из Кадеша Па-Рамессу впервые встретился со своим соперником только на празднике Хояк, во второй год правления отца. Па-Рамессу исполнилось пятнадцать, Птахмос был на восемь месяцев старше; обоим понадобилось несколько секунд, чтобы узнать друг друга — оба выросли и возмужали. Солнце и слава военных кампаний придали коже Па-Рамессу сияюще-медный оттенок; солнце пустыни сделало кожу Птахмоса бронзовой и словно бы потускневшей. Первый все более походил на своего отца: то же полное лицо, пухлые губы и нос с горбинкой, тогда как у другого было узкое лицо, выступающие скулы и глаза чуть навыкате — эти черты достались ему от отца или от матери?

Под пристальными взглядами чиновников они обменялись ничего не значащими фразами, холодными и безвкусными, как объедки, оставшиеся после вчерашней трапезы. Их вражда иссякла; они больше не могли быть врагами, а в будущем они станут бесповоротно чужими, навсегда. Знал ли Птахмос о том, что его изображение на барельефе храма в Карнаке уничтожено? Это было все равно что смертная казнь и низводило его до уровня призрака. Впрочем, запрет нынешнего фараона упоминать вслух имя и деяния его деда делал этот акт бесполезным: нельзя быть призраком призрака. Сохранил ли он невинность? Или какая-нибудь девица в Иреме одарила его своей благосклонностью? Близки ли были ему до сих пор идеи Эхнатона? Стало ли ему известно о военных подвигах наследника трона? Единственное, что Па-Рамессу знал наверняка, так это то, что бывший претендент на трон получал щедрое жалованье, но было ли оно достаточной компенсацией за то, что семья отторгла его из-за преданности своему деду?

Как бы то ни было, на горизонте Па-Рамессу вырисовывались настолько важные события, что ему было не до размышлений о всеми забытом принце. Даже его нежность по отношению к Унии померкла, он редко звал ее в свою спальню.

— Как могло случиться, что ты до сих пор не зачала? — спросил у нее Па-Рамессу однажды вечером.

— Сиятельный принц наверняка знает, что существуют способы предупредить беременность.

Он слышал об этом впервые.

— Например, смола акации, смешанная с финиками, разрушает семя, — пояснила девушка.

— Но зачем ты это делаешь?

— Мне приказала хозяйка. Я могу зачать только с твоего разрешения.

Она печально посмотрела на него. Па-Рамессу понял, чем вызван этот приказ: мать первого отпрыска наследного принца становится его Первой супругой.

— Если ты разрешаешь мне зачать, об этом нужно уведомить хозяйку.

— Я подумаю.

Этот короткий разговор неожиданно для него ослабил его влечение к Унии. Чем очаровывают женщины? Почему влечение ослабевает? Почему он, любовник, не согласен на длительный союз с Унией? Разве не тронула она его сердце в тот первый вечер? Или он просто был опьянен собственным желанием? Причиной тому ее неопытность? Он подумал о матери и отце. Какими очевидными для Сети достоинствами обладала Туи, чтобы стать его Первой супругой? На этот вопрос он не знал ответа. И все же умоляющие взгляды Унии стали его раздражать: желание занять почетное место Первой супруги читалось в них куда яснее, чем искренняя привязанность к нему. И снова он оказался в роли добычи. Когда же Па-Рамессу поведал о своих сомнениях Тиа, тот задумался.

Беседовали они в послеобеденное время. Был один из последних мягких теплых дней, предшествующих сухому и холодному сезону. Принц с наставником устроились на террасе с видом на Уасет и отдыхали, лениво пощипывая виноград. В такую погоду, даже если заснешь под открытым небом, не стоит страшиться солнечных ожогов. Па-Рамессу и Тиа лежали на кушетках, сняв парики и сандалии. Волосы принца пылали, но любоваться ими сейчас мог только наставник.

— Мне понятен ход твоих мыслей, — сказал Тиа. — Но я не могу дать тебе совет, поскольку не сумею сказать, чего больше в твоем чувстве к этой девушке — влечения или желания обладать. И то и другое льстят предмету любви, потому что мы вожделеем и желаем иметь только хорошее и красивое. То есть эти два чувства похожи. И все же желание обладать кажется мне несправедливым.

— Несправедливым?

— Да, поскольку оно направлено не на человека, а на качество, которым он обладает. Это мое видение.

Па-Рамессу как зачарованный слушал рассуждения наставника. Какую магию таят в себе слова! Оружие завоевывает страны, но слова помогают постичь тайны мира!

— Разумеется, ты рассуждаешь, основываясь на собственном опыте, Тиа, — сказал Па-Рамессу. — Открой мне, к кому ты испытывал влечение, кем желал обладать?

— Не думаю, что мне когда-нибудь хотелось кем-нибудь обладать. Для этого нужно быть умелым дрессировщиком, а я им не являюсь. Трудно укротить животное, что уж говорить о человеке! Это борьба, которая никогда не закончится. Начать ее — значит перестать жить своей жизнью.

— Значит, ты испытываешь влечение. И к кому же?

Вопрос был провокационным, поскольку Па-Рамессу знал ответ заранее. Тиа, мельком взглянув на своего воспитанника, ответил уклончиво:

— Мне нравится женщина, одно созерцание которой делает меня счастливым.

— И часто ты ее видишь?

— Каждый день.

— Какая она?

— Быстрая, как птичка, и умная, как лиса, грациозная, как газель, и выносливая, как породистая кобыла. Она чиста, как вода в источнике, и глубока, как ночь.

— Знает ли она, что нравится тебе?

— Мне это неизвестно.

— Ты ведь говоришь о моей сестре, правда?

Тревожная улыбка предварила ответ Тиа:

— Светлейший принц читает в сердцах! Мой ответ многие сочли бы дерзостью.

— Мой божественный отец и моя мать тоже не лишены проницательности, Тиа. Я скажу тебе то, с чем они охотно согласятся: они считают, что ты будешь им прекрасным зятем.

Тиа не верил своим ушам. Он сел на кушетке.

— Я?

— Твои способности дрессировщика их впечатлили, — весело заметил Па-Рамессу.

— Светлейший принц…

— Да-да! Ты сумел приручить дикого зверя, чему они очень рады. Зверя с рыжей шевелюрой!

Наставник не находил слов. Схватив руку Па-Рамессу, он поцеловал ее. Принц удержал его руку в своей и прижал к сердцу:

— Я понимаю теперь, скольким обязан тебе, Тиа. Твоя рука легка, суждения искренни и беспристрастны. Ты никогда не использовал свое влияние мне во вред, ведомый в своих поступках только преданностью. Ты помог мне понять, что все, что ты делаешь, делаешь мне во благо. Никто из богов не смог бы направлять меня так умело, как ты. Моя сестра будет с тобой счастлива.

Из этих слов можно было заключить, что, когда речь зашла о замужестве Тийи, Па-Рамессу не пожалел усилий, чтобы чаша весов склонилась в пользу его наставника.

Через два дня было официально объявлено о предстоящей свадьбе Тийи и Тиа и о возведении на трон Па-Рамессу. Наместников сорока двух номов пригласили в Уасет и всех высокопоставленных чиновников уведомили о приближении праздничных церемоний.

— Смотри, куда идешь! Ты что, ослеп? — зло крикнул сановник рабу, несшему на плече мешок с зерном.

Тот осмелился толкнуть государственного мужа так, что его парик съехал набок.

— Сам смотри, куда ставишь ноги! — взвилась придворная дама, которую толкнул сановник.

Уасет, как это обычно случалось в дни больших праздников, стал совершенно непригоден для жизни. За три дня до церемонии в городе не осталось ни единой свободной кровати, на которой за деньги можно было бы переночевать. У торговцев напитками иссякли запасы пива, вина и хмельного меда, поэтому покупателям пришлось довольствоваться напитком из плодов тамаринда, ключевой водой и другим невинным питьем. Днем в порту невозможно было найти свободное место у причала; ослы и повозки, груженные провизией, беспрерывным потоком вливались в город через двое ворот, которые теперь держали открытыми на два часа дольше, чем обычно.

Но теснота была вызвана не тем, что номархи и верховные жрецы прибыли в столицу из провинций, хотя, конечно же, каждый из них счел бы ниже своего достоинства явиться без свиты, насчитывающей добрую дюжину человек. Нет, все дело было в бесчисленном множестве добропорядочных жителей соседних городов и поселков, наводнивших столицу в надежде поймать хоть отсвет грядущей великолепной церемонии. Зажиточные земледельцы, виноградари, ремесленники и, разумеется, воры тоже прибыли в город из провинции: одни — в надежде услышать новость, которая поможет продвижению дела, другие — в расчете на хорошую добычу.

В девять утра в означенный день раздалось звучное пение труб — глашатаев расставили на крепостной стене дворца, имевшей не менее тридцати локтей в высоту. Толпа на мгновение застыла. Потом всколыхнулась и подступила вплотную к царскому жилищу, поскольку возведение на трон Па-Рамессу проводилась там, а не в храме Карнака. Церемония носила гражданский, а не религиозный характер, поскольку божественная сущность воплощалась в смертного только в тот момент, когда он садился на монарший трон.

В самом просторном зале дворца возвели помост, в центре которого возвышались три трона; на двух восседали Сети и его Первая супруга Туи, третий же, справа от фараона, пока был пуст. За тронами стояли трое слуг, и их украшенные браслетами руки умело приводили в движение огромные опахала из страусовых перьев, державшие мух на почтительном расстоянии. На более скромном троне, слева от Туи, сидела Тийи в своей самой красивой пекторали из жемчуга, кораллов и бирюзы. Справа, на небольшом расстоянии от монархов, в три ряда стояли кресла для высших сановников — визирей Верхнего и Нижнего Египта, правителя страны Куш, хранителя казны, верховных жрецов храмов Амона, Ра и Птаха, трех хранителей тайн, военачальника Урии и многих других чиновников и военных высокого ранга. Слева на такие же кресла усадили начальника царских писцов, главного художника Карнакского храма по имени Дидия, управителя Дворца Женщин Хормина, хозяйку этого дворца и Тиа с Именемипетом.

И только первый придворный, Пасар, хранитель Двух Дам, то есть царских корон, остался стоять. В руке у него был свернутый папирус.

Перед помостом, имея возможность без помех лицезреть царственных особ, сидели правители сорока двух номов, а также жрецы, чиновники, писцы второго порядка, как придворные, так и приехавшие издалека. На плиточном полу развернули ковер бело-красного цвета — цветов Верхней и Нижней Земли.

Короткий звук трубы призвал всех к молчанию.

В Восточную дверь вошел Па-Рамессу и направился к помосту. Его сопровождали два оруженосца: один нес позолоченное копье, другой — дважды изогнутый лук и перевязь.

На принце была простая набедренная повязка и золоченые сандалии. Вид у него был торжественный, но держался он естественно, чем вызвал восхищение зрителей. Он был не просто красив, этот юноша с полным сил телом цвета бронзы, он был преисполнен величия. Па-Рамессу остановился перед троном отца и поцеловал край его правой сандалии.

— Божественный отец, ты сотворил меня, своего сына и солдата, — звонко проговорил Па-Рамессу.

Сети наклонился и коснулся рукой головы сына, потом сделал знак стоявшему возле трона Пасару; придворный приблизился и развернул пергамент. Сети торжественно произнес:

— Я, Сети, повелитель Двух Земель милостью Амона, Ра, Птаха и вселенских сил, именую сегодня моего сына Па-Рамессу Усермаатра соправителем и принцем всей страны!

Пасар, за которым по пятам следовал писец с пшентом — двойной короной Двух Земель — на подносе, спустился с помоста и объявил:

— По воле царя, Па-Рамессу Усермаатра, ты коронован!

И он возложил пшент принцу на голову. Подошел еще один писец и надел на шею царскому сыну украшенную эмалью золотую пектораль. Соправитель царя окинул взглядом зрителей, сидящих на помосте, потом тех, кто находился прямо перед ним, и, наконец, посмотрел на отца.

— Поднимись и сядь справа от меня, соправитель Усермаатра, — сказал Сети.

Па-Рамессу взошел на помост и сел на третий трон. Оруженосцы надели на него перевязь, вручили копье и лук.

В возрасте пятнадцати лет он стал соправителем Страны Хора. Победил соперника.

Приблизился Верховный жрец Амона и воззвал к богам, прося принцу благословение.

По щекам Тиа и Именемипета текли слезы.

Если бы человеческий ум зациклился на одной-единственной картинке из жизни обладателя этого ума, этот человек стремительно погряз бы в безумии. Но жизнь милосердна: заботы и радости, воспоминания давние и недавние, надежды и разочарования бесконечно сменяют друг друга, словно рыбки в зарослях водорослей в морских глубинах. Изменчивость — вот его защита…

На пиршестве, последовавшем за церемонией возведения на трон, Па-Рамессу выпил чашу вина, и то неполную, а после утолял свою жажду исключительно водой. Однако утром он проснулся в своей детской спальне (он решил, что переезжать в новые покои нет смысла, лучше дождаться, когда будет закончен его собственный дворец) с ощущением, что накануне выпил слишком много. Па-Рамессу еще не знал, что переживания подобны крепкому напитку и что их избыток туманит разум и сбивает человека с пути истинного. Пережитые им во время церемонии эмоции были необычно сильны: он познал божественный вкус царской власти. Став соправителем, он оказался в шаге от верховной власти.

Стоило Па-Рамессу поставить босые ноги на холодный пол, как глаза его затуманились и он застыл, пронзенный мыслью: а присутствовал ли на церемонии Птахмос? Бывший соперник исчез из поля зрения, но его образ намертво отпечатался в памяти Па-Рамессу. Подобно тени человека, которая остается на полу, тогда как сам человек уже давно ушел…

Однако следующие воспоминания оказались намного радостнее: счастливые лица Тиа и Тийи, когда придворный Пасар объявил о том, что царская чета дала свое согласие на их брак, потом выражение лица самого Пасара, получившего высокую должность визиря Севера. Улыбки на лицах Туи и Сети, когда Тиа подошел к ним и опустился на колени, чтобы поцеловать сандалию своего будущего тестя и руки своей будущей тещи, слезы в глазах наставника, когда он посмотрел на Па-Рамессу, лучащееся радостью лицо Именемипета…

Слуга принес поднос с завтраком, следом за ним появился Тиа.

— Можно войти?

— Добро пожаловать, мой новый брат, — ответил Па-Рамессу, жестом приглашая Тиа пройти в комнату. — Ты уже позавтракал? Нет? Тогда прикажи, чтобы завтрак подали на террасу.

Погода стояла прохладная, и ветер проникал сквозь щели в навесах, прикрывающих террасы. Па-Рамессу и Тиа устроились на кушетках и стали попивать теплое молоко.

— Наивысшее счастье — получить награду за поручение, выполненное с усердием, — сказал Тиа неторопливо, серьезным тоном, будто высекая эти слова на камне. — Но войти в семью того, кому ты служишь, — это больше чем счастье, это — подарок богов.

— А по-моему, это в порядке вещей, — отозвался Па-Рамессу. — Ты на своем месте. А теперь скажи, Птахмос был вчера на церемонии?

— Я его не видел, светлейший принц.

— Мой божественный отец отправил его к наместнику Бухена. Я удивился, когда не увидел Птахмоса в его свите.

— Я наведу справки.

— Нет, погоди…

Па-Рамессу отправился к Именемипету, попросил того сходить в то крыло дворца, где расположились гости, и пригласить наместника к соправителю.

Через полчаса первый придворный объявил о том, что наместник, маленький тучный мужчина с приятным лицом, отзывавшийся на красивое имя Себахепри, «Звезда скарабея», явился. Для начала он рассыпался в цветистых благодарностях за оказанную ему честь и восславил Ра, чья милость щедро проливается на земли Хора. Па-Рамессу терпеливо выслушал славословия сановника и только потом задал волнующий его вопрос:

— Скажи мне, наместник, прибыл ли к тебе на службу по указанию моего божественного отца юноша по имени Птахмос?

— Да, светлейший принц.

Сладостное выражение внезапно слетело с его круглого лица. Маленькие глаза-бусинки превратились в щелочки.

— Ты не включил его в свою свиту?

— Он сам отказался ехать, светлейший принц.

— Отказался?

Сконфуженный номарх умолк.

— Говори прямо, тебе нечего бояться.

Себахепри подыскивал слова.

— Он сказал, что не может пренебречь своими обязанностями и потратить столько времени на всякий вздор.

Подобные речи могли вызвать гнев принца. Тиа и Именемипет были поражены услышанным. Себахепри с тревогой посмотрел на соправителя.

Но лицо Па-Рамессу оставалось спокойным, если не сказать безмятежным.

— Такая дерзость заслуживает кары, — осторожно произнес наместник, — но Птахмос прибыл к нам по приказу нашего божественного государя, да продлит Ра его дни, поэтому я не осмелился…

— Как объяснишь ты эту дерзость?

— Светлейший принц, я недостаточно учен, чтобы объяснить неблагопристойность, и не мне судить того, кто снискал покровительство нашего божественного государя. Писцы, да и я сам, давно решили закрыть глаза на причуды Птахмоса.

— О чем ты говоришь?

— Провинция Бухен не очень велика, поэтому сказанное одному часто становится известно всем. Все знают, что Птахмос заявил отцу своей наложницы, что он — воплощение единого бога Атона, которому поклонялся его дед. И что все коронации, совершаемые на этой земле, не смогут лишить его власти, которой он наделен, ибо она непреходяща.

За этими словами последовала долгая пауза.

— Светлейший принц позволил мне говорить прямо, и поэтому, смею надеяться, никто не обвинит меня в дерзости за эти слова. Я не раз говорил тем немногим, кто поддерживает с ним близкие отношения, что подобные речи могут быть истолкованы как оскорбление ныне правящего монарха.

— А помимо этого?

— Могу сказать, что Птахмос — деятельный и скрупулезный чиновник. Ничто не ускользает от его внимания, и ему даже удалось приструнить мелких воришек, которых его предшественник так и не смог разоблачить.

— Что за воришки?

— Рабочие, которые приспособились прятать мелкие самородки в интимных местах. Еще Птахмос обнаружил погрешности в учете добытого золота.

Губы наместника дрогнули — он явно хотел что-то добавить. Подумав немного, он решился:

— Одно деяние Птахмоса заслуживает особого упоминания. Слышал ли ты о колодце, который наш божественный государь приказал вырыть в Бухене для обеспечения питьевой водой рабочих на приисках?

Па-Рамессу кивнул: история с колодцем в свое время бурно обсуждалась при дворе, однако затея закончилась провалом. Колодец глубиной в сорок локтей — и ни капли воды!

— Ну так вот, Птахмос счел, что по дороге в Уасет недостаточно колодцев, и рабочие вместе с груженными золотом ослами, сколько бы ни взяли с собой воды, могут просто не дойти до столицы. Следовательно, значительное количество золота может быть утрачено. И он приказал вырыть новый колодец. Он нашел воду!

Наместник произнес последние слова с восхищением.

— Моему божественному отцу сообщили о том, что ты мне рассказал?

— Если и упомянули об этом, то вскользь, светлейший принц…

Па-Рамессу вздохнул и поблагодарил наместника за рассказ.

— Странно, что он упорствует в том, что обладает непреходящей властью. Придумать же такое! — заметил он после ухода Себахепри.

— Одиночество и сам факт изгнания из царской семьи подпитывают его иллюзии, — отозвался Тиа. — Ты его накажешь? Даже если накажешь, это ничего не изменит. Птахмоса нужно изолировать. Если этого не сделать, он может возглавить наших противников.

— Думаешь, он на это способен?

— Он одержим жаждой власти, светлейший принц. Пусть он находится в пределах страны, но под наблюдением. Я попробую найти писца, пригодного для такого дела.

Вскоре явился первый писец нового визиря Пасара и уведомил принца, что его господин ждет распоряжений принца. Это означало, что у визиря есть вопросы, которые он хотел бы обсудить. Па-Рамессу в сопровождении Именемипета отправился к визирю. От его личного секретаря не укрылось, что принц чем-то озабочен, и это была правда — Па-Рамессу снова и снова прокручивал в уме слова наместника Бухена.

Опасения Именемипета подтвердились во время встречи с начальником надписей Двух Земель. Па-Рамессу рассматривал вопрос о сооружении стелы в Бухене, и вот ему принесли на утверждение текст. Предполагалось, что эту огромную стелу установят от имени придворных в честь принца-соправителя. Один фрагмент текста особенно поразил Именемипета. Сановники провозглашали:

Все это делалось вот для чего: там, в Бухене, Птахмос обязательно увидит стелу. Памятник станет подтверждением того, что судьба будущего фараона, которого наследник Эхнатона пытался обойти, предопределена свыше. И любой поймет, что его претензии беспочвенны.

Только желанием пресечь на корню устремления Птахмоса объяснялся чересчур высокопарный слог надписи, что граничило с глупостью. Однако ни Именемипет, ни Тиа ни разу не заговорили об этом в присутствии Па-Рамессу. Над стелой, вне всяких сомнений, уже работали мастера, и было поздно что-то менять. Тиа понимал, что любая критика с его стороны будет некстати: приближался день его свадьбы с Тийи, и замечание, сколь бы тактично оно ни было сформулировано, только омрачило бы радость ожидания этого союза, который стал для него подарком от Па-Рамессу. Поэтому бывший наставник решил закрыть глаза на проявление болезненного самолюбия своего воспитанника.

Подготовка к свадьбе и неожиданное изменение намерений соправителя подтвердили правильность выбранной линии поведения. Два дня спустя Па-Рамессу равнодушным тоном уведомил Тиа и Именемипета, что отложил возведение стелы на более поздний срок. Удивление наставника и личного секретаря было очевидным.

— Я видел по вашим лицам, — пояснил Па-Рамессу все так же спокойно, — что вам эта идея не понравилась. Ни один из вас и слова не сказал, из чего я сделал вывод, что вы считаете меня излишне тщеславным.

— Светлейший принц, я не… — попытался было возразить Тиа.

— Я хорошо знаю тебя, Тиа, знаю, что ты человек скромный. Признайся, ты ведь против возведения стелы? И ты тоже, Именемипет?

— Я думаю, что такой малозначительный персонаж, как Птахмос, не стоит этих велеречивых заявлений.

— И это правда.

Вопрос был закрыт. Подтверждением этому стал услышанный Именемипетом в полдень того же дня обрывок разговора между писцами царского кабинета, начальником надписей и архивариусом:

— Что с текстом для стелы?

— Его высочество оставил эту идею.

Этим было все сказано.

Длившееся почти три месяца строительство двух дворцов по соседству с дворцом фараона и государственными службами закончилось, и их будущие жильцы стали готовиться к переезду. Первый, размером побольше, предназначался для Па-Рамессу, а второй — для его сестры Тийи, которая в ближайшем будущем должна была стать супругой Тиа.

Когда новое жилище было готово, принц устроил празднество. На нем присутствовали двадцать гостей. Самыми почетными были, конечно же, фараон и его Первая супруга. Эта трапеза была мало похожа на церемониальные пиршества, но таким образом Па-Рамессу решил подчеркнуть, что этот дворец предназначен для частной жизни. Его изобретательность удивила родителей: вместо традиционного представления с песнями и танцами гостей развлекали три акробата из страны Куш; те привели с собой двух дрессированных обезьян, безостановочно потешавших Сети своими ужимками и проделками — фараон смеялся до слез. Хотя, конечно, такие развлечения не соответствовали статусу парадной трапезы.

— Ты будешь жить в этом дворце один? — спросила Туи.

— Нет. Как только исполнение дневных обязанностей при моем государе и отце позволит мне иметь свободное время, я подумаю о моих ночных обязанностях.

Под «ночными обязанностями» подразумевалась задача каждого здорового мужчины — произвести на свет потомство, а принц должен был обеспечить продолжение династии.

Когда празднество закончилось и царственная чета вернулась в свой дворец, Именемипет, назначенный придворным дворца Па-Рамессу, сообщил своему хозяину, что по приказу фараона Хормин, управитель Дворца Женщин, прислал двух девушек; судя по всему, поставщик удовольствий не смирился с провалом. Па-Рамессу засыпал на ходу и надеялся, что ночь после изматывающего долгого дня тоже будет долгой.

— У нас есть специальные комнаты для гостей, не так ли?

— Да, сиятельный принц.

— Они обставлены?

— Да, сиятельный принц.

— Вот и устройте их там, — пробормотал Па-Рамессу. — Или отправь назад. Я посмотрю на них завтра. Или послезавтра. А сейчас я иду спать.

Именемипет задернул за собой занавеску. Он знал, что Па-Рамессу, крепкий молодой мужчина, временами испытывал непреодолимую, тираническую потребность в сне. Па-Рамессу отключался на многие часы, словно пьяный, — он, лежа на своей постели, пребывал в другой жизни — в мире сновидений.

Па-Рамессу правильно поступил, предпочтя отдых ночным забавам — утро выдалось насыщенным. Его позвали на совет, в котором участвовали три военачальника и визири Верхних и Нижних Земель, Небамон и Пасар. Причина — на границе Верхнего Египта назревал мятеж и «царский сын Куша» просил прислать военное подкрепление. Избежать новой кампании не представлялось возможным. Но какое решение будет вынесено для одобрения фараоном? Сети поручил сыну разобраться с этим вопросом. Самого фараона, похоже, не интересовало ничего, кроме храма Хора в Абидосе. Па-Рамессу очень не хотелось брать на себя руководство военной кампанией, не получив предварительного одобрения отца, однако же его решение необходимо было занести в протокол.

— В чем причина беспорядков?

— Некоторые землевладельцы решили вернуть порядки, установленные в последние годы правления Эхнатона, — ответил Пасар. — Они отказываются признавать авторитет центральной власти, не желают платить налоги и посылать рабов на стройки фараона. Живя далеко от Уасета и Хет-Ка-Птаха, они считают, что не обязаны нам подчиняться.

— А что же местные чиновники?

— Сил гарнизонов, которыми они располагают, недостаточно для наведения порядка. К тому же многие солдаты и командиры сочувствуют бунтовщикам, ведь гарнизоны набирались там же, на месте. Семейные связи и союзы подпитывают мятеж эффективнее, чем коррупция.

— Насколько хорошо они вооружены?

— Часть мятежников — это солдаты некоторых наших восставших гарнизонов на юге, — ответил один из военачальников. — Оружие у них такое же, как и у наших солдат. Но я полагаю, что таких не больше двух-трех тысяч. У остальных либо украденное оружие, либо самодельные луки и копья, и они не имеют военной подготовки.

— Значит, справиться с ними будет несложно?

— Наоборот! Они контролируют дороги, устраивают засады, захватывают наши склады, угрожают захватить золотые копи, — пояснил военачальник. — Мы окажемся на их территории, и речь не идет об одном решающем сражении, нам придется воевать долго и часто ввязываться в стычки.

— Принц, каждый потерянный нами час усиливает позиции мятежников, — вмешался Пер-Ту.

Правда, которую Па-Рамессу не хотел признавать, состояла в том, что его отец в последнее время проявлял непонятную нерешительность. Была ли причиной тому болезнь? Иногда в ходе обычной беседы Сети внезапно бледнел и подносил руку к сердцу. Заметил ли это еще кто-нибудь? Па-Рамессу не должен был оставаться в неведении. Возможная кончина отца сначала встревожила, а потом и испугала его.

Молчание собеседников свидетельствовало о том, что они не одобряют его сдержанность.

— Решено, — сказал он наконец. — Мы выступаем.

Текст, составленный первым писцом, был краток: армия Хора выступает незамедлительно и в численности достаточной, чтобы заставить повиноваться мятежников на юге.

— Если ты считаешь, что это необходимо, действуй, — сказал Сети, когда сын сообщил ему о своем решении.

В тот же вечер соправитель Па-Рамессу отдал приказ готовить армию к походу. Через пять дней три сотни колесниц и три подразделения пехоты — подразделения Амона, Ра и Птаха, — насчитывающие пятнадцать тысяч воинов, а также конные копейщики выступили на юг, подняв облако пыли.

Па-Рамессу принял такое же решение, что и его отец, когда отправлялся в Кадеш: никаких женщин в обозе. Теперь он понимал, какой в этом смысл: неудовлетворенный мужчина действует более энергично.

Присланные Хормином наложницы были вынуждены дожидаться возвращения красавца принца. Он ни разу не посетил их до отъезда. Дни Па-Рамессу были настолько наполнены событиями, что ему было не до плотских утех.

Он не знает ни свою страну, ни своих подданных. Таково было первое впечатление Па-Рамессу, когда он столкнулся лицом к лицу с жителями южных областей Египта. Поездка к месту последнего упокоения его предполагаемых предков ничему его не научила; тогда он встречался только с чиновниками и придворными и видел лишь каменные лабиринты, назначение которых — запутать и сбить со следа расхитителей могил. На деле оказалось, что здешние жители совсем не такие, как в Уасете и Хет-Ка-Птахе. Они не желали признавать авторитет царя, потому что сами хотели быть царями. Но что делает государя таковым? Сила и мудрость; боги не воплощаются в глупцах. Рамсес I, подобно Хоремхебу, не был потомком царей, но сумел всем доказать свое превосходство.

Выходит, цель похода — доказать этим мятежникам, что они — глупцы, и не более того.

Па-Рамессу задумался. Время от времени он усилием воли возвращался к реальности, но в конце концов ход его мыслей нарушили громкие крики. Па-Рамессу натянул повод. Командиры, ехавшие по обе стороны от него, тоже остановили лошадей. Сзади послышался скрежет колес колесницы, какой раздается, когда она замедляет ход и ступица трется об ось, потом звук, напоминающий предсмертный визг свиньи, оповестил о том, что случилась поломка. Поломка? Если бы! С правой обочины на дорогу пролился дождь стрел; одна застряла в сбруе впряженной в колесницу лошади, вторая впилась в ее круп. Многие пехотинцы получили ранения… Крики теперь доносились отовсюду.

Лучники засели в плантации конопли, тянущейся справа от дороги. Несколько десятков солдат подошли к каналу для орошения, пролегающего вдоль кромки поля, превратившись в прекрасные мишени для лучников. Поток стрел не иссякал. Судя по траектории, луки были не очень дальнострельные. Один из подручных Па-Рамессу поднял стрелу и стал внимательно ее рассматривать. Камышовое древко было слишком легким, кремневый наконечник достаточно острый, но оперение никуда не годилось. Такая стрела не пролетит больше сотни локтей. Работа любителя, а не мастера.

Между тем армия остановилась. Один из шедших в первой шеренге пехотинцев получил ранение в ногу. Пока искали лекаря, Па-Рамессу окинул взглядом окрестности. Среди полей виднелся большой дом, принадлежавший, вне всякого сомнения, богатому земледельцу. Возможно, одному из зачинщиков мятежа.

— Позовите военачальников Именира и Аамеду! — приказал он.

Стрела упала под ноги его коню, и тот испуганно заржал. Па-Рамессу от гнева стало трудно дышать. Подумать только! Несколько прячущихся в конопле лучников сумели остановить целую армию! Что же будет дальше? Им предстоит изнурительная война с местным населением. Или мятежники полагают, что таким образом могут заставить царскую армию повернуть назад?

Совещание трех военачальников было кратким.

— Поджигайте поле! — приказал Па-Рамессу.

Меньше получаса ушло на то, чтобы поджечь связки сухой травы и политые смолой ветки и забросить их одну за другой в поле. Улетели они недалеко, но огонь делал свое дело, так что оставалось только ждать. Первым результатом стала стена дыма, возникшая между полем конопли и солдатами фараона, которая мешала лучникам целиться. Дым поднялся к небу, стало невозможно дышать. Солдаты отошли от края поля. Па-Рамессу счел, что даже сухие заросли конопли выгорают недостаточно быстро, и приказал окунуть оперение стрел в смолу, поджечь и послать стрелы как можно дальше.

Словно рой падающих звезд, подожженные стрелы взлетали вверх и падали в поле, нанося урон еще не тронутым огнем площадям. Через четверть часа результат стал очевиден: горело чуть ли не все поместье.

Первыми искать спасения из этого пекла стали вовсе не те, кого ждали солдаты, а крысы! Горящие крысы стали выскакивать из конопли на дорогу, вызывая суматоху среди лошадей и людей. А пламя между тем пожирало поле. Полузадохнувшиеся, жестоко искусанные огнем, голые (их набедренные повязки, скорее всего, сгорели) стрелки с искаженными ужасом лицами выбегали на дорогу. Поймать их и связать не составило труда, причем обошлись с ними довольно грубо. Еще через час огонь подобрался к посевам, вплотную примыкавшим к большому дому.

Загнанному в ловушку противнику пришлось обнаружить свое присутствие. Отряд численностью примерно в тысячу человек показался на дороге. Вооруженные копьями и щитами мятежники с криками бежали навстречу солдатам фараона.

Командиры приказали пехотинцам расступиться и дать дорогу колесницам. Отряд пеших воинов спрятался в посевах с левой стороны, чтобы при случае отрезать врагу все пути к бегству. Через несколько минут земля задрожала под копытами и бронзовыми колесами. Мятежники не ожидали появления колесниц; они попытались оказать сопротивление, но лошади смяли первые шеренги, а солдаты, стоявшие на колесницах, осыпали противника ударами копий. Копыта и колеса кромсали тела упавших. Нападавшие из центральных и задних шеренг попытались отойти на нетронутое огнем поле и были там встречены пехотой, в то время как преследовавшие их колесницы взяли их в кольцо и продолжили бойню. Битва закончилась быстрее, чем того ожидали военачальники армии Хора: около шести сотен мятежников были изрублены на куски, остальные либо сдались, либо бежали. Дорога стала темно-красной от крови, равно как и посевы. Не пройдет и часа, как на это поле брани слетятся тучи насекомых. Всюду валялись трупы.

Офицеры привели на допрос нескольких выживших мятежников, испуганных, задыхающихся.

— Кто ваши предводители?

— Хати Серашебес… Хати Себахепри… — услышали они в ответ.

Хати означало «предводитель».

Па-Рамессу было знакомо первое имя, он видел его в списке предводителей мятежников, который ему передал Небамон. Но когда он услышал второе, то застыл, ошеломленный: неужели речь шла о наместнике Бухена, которого он расспрашивал о Птахмосе в Уасете несколько дней назад?

— А теперь возьмем приступом этот дом! Я уверен, предводители прячутся там, — объявил он своим военачальникам.

Не тратя время на подсчет убитых, царская армия обошла поле, которое почти полностью пожрало пламя, и подступила к зданию. Пехота и лучники окружили дом. Довольно долго его обитатели не подавали никаких признаков жизни. Неужели дом пуст? Наконец дверь открылась, и наружу вышел мужчина средних лет с двумя сопровождающими. Он осмотрелся, потом направился к группе всадников, среди которых был и Па-Рамессу с военачальниками.

— Вы подожгли мои поля, — сказал он осуждающим тоном.

— Они были полны вредителей, — ответил Па-Рамессу.

— Вы ничем не лучше саранчи.

— Кто ты такой?

— Серашебес.

— Ты — хозяин здешних земель и один из предводителей мятежников, — сказал Именир.

— Не знаю, кого вы называете мятежниками. Мы свободные люди и не хотим, чтобы нас превращали в рабов и обирали те, кто ничем не лучше нас.

— Ты говоришь с принцем Па-Рамессу, соправителем Двух Земель, — строго одернул его военачальник.

Серашебес пренебрежительно посмотрел на Па-Рамессу.

— Сын тирана может быть только тираном!

— Свяжите ему руки! — приказал разгневанный Аамеду.

— Вы можете связать руки мне, но всей стране не свяжете, — не унимался Серашебес.

— Обыщите дом! Все ценное изъять, — приказал Па-Рамессу. Нежелание этого человека смириться огорчило и рассердило его.

Пламя погасло — преградой ему стала голая земля. Коршуны и грифы уже кружили в небе, без сомнения, привлеченные видом трупов на полях. Аамеду поручил четырем офицерам подсчитать и похоронить павших до захода солнца.

— А как быть с пленниками?

— Невозможно обратить в рабство подданных божественного государя, — ответил Па-Рамессу.

Даже если бы он захотел наказать мятежников, во всей стране не нашлось бы достаточно тюрем, а значит, выход был один — дать им свободу.

Солдаты вывели из дома Серашебеса десятка три вооруженных мужчин, которые, увидев, что их предводителя арестовали, сдались без сопротивления, если не охотно: на их глазах несколько товарищей по оружию сгорели заживо. Па-Рамессу осмотрел их луки, стрелы и копья.

— Откуда у них это оружие? — спросил он.

— Из казармы, — понурив голову, ответил их предводитель.

Подозрения Па-Рамессу подтвердились.

Оружие у мятежников отобрали.

Серашебеса под конвоем отвели в его дом и заперли в одной из комнат; было решено, что там он и останется до полного выяснения обстоятельств.

Приближался вечер, и Па-Рамессу решил обосноваться в доме, хотя он, как и окрестности, был полон навязчивого дыма и тошнотворного запаха гари. Па-Рамессу приказал удвоить количество часовых: они находились на вражеской территории.

Для командиров приготовили трапезу, используя припасы из кладовых дома Серашебеса, которых хватило бы, чтобы выдержать многодневную осаду. Продуктами из этих же кладовых накормили и солдат.

— Все это, светлейший принц, наследие Эхнатона, — сказал Именир, накладывая себе бобов, приготовленных на буйволовом жире, и сваренные вкрутую яйца. — Эти люди до сих пор не хотят подчиняться фараону.

— Я думал, что Хоремхеб призвал их к порядку, — заметил Па-Рамессу.

— Они решили, что это ненадолго. Их земли находятся довольно далеко от столицы. Твой божественный дед, благородный Рамсес I, проявил великодушие, решив, что они признали авторитет царя по доброй воле. Но он ошибался, и в этом мы только что имели возможность убедиться. И одному Ваалу известно, что ждет нас дальше, южнее этих мест.

Ночь была короткой. Па-Рамессу и его командиры рано легли спать и рано встали. Дом Серашебеса объявили государственной собственностью и оставили в нем десяток солдат для охраны. Первым делом Па-Рамессу и военачальники решили наведаться в казарму, чтобы выяснить, как мятежникам удалось заполучить качественное оружие.

Комендант казармы был наслышан о событиях предыдущего дня; он вышел на порог и встретил гостей со всей торжественностью. Судя по всему, под его командованием находилось порядка пятидесяти человек, которые выстроились по случаю прибытия принца и военачальников во дворе казармы. Па-Рамессу насчитал двадцать лучников, двадцать пехотинцев и дюжину копейщиков, четверо из которых были на лошадях. Армия мятежников насчитывала по меньшей мере три тысячи солдат.

— Я наслышан о победе славного соправителя над мятежниками, — сказал комендант. — Эта весть наполнила мое сердце и сердца моих людей радостью.

Па-Рамессу кивнул. В душе он сочувствовал этому человеку.

— Ты не мог ничего предпринять, — констатировал он.

— Светлейший принц уже знает, что численное превосходство на стороне бунтовщиков. Бросить моих людей в бой означало бы пожертвовать ими, причем без всякой пользы для царства.

— Ты отправлял донесение в Уасет?

— Год назад, светлейший принц. Хотя правитель нома был против.

— Номарх упрекал тебя в том, что ты сообщил о происходящем в Уасет?

Комендант пристыженно опустил глаза. Оба военачальника слушали его, закипая от гнева.

— Говори! — приказал Па-Рамессу.

— Номарх Осехру заодно с бунтовщиками, светлейший принц. Он позволял Серашебесу и многим другим запускать руку в казну и грабить государственные склады. Я знаю, что сам он взял пятнадцать тысяч мер зерна из государственных амбаров и продал, забрав деньги себе. У меня есть тому доказательства, но против него я бессилен. Тысячи человек хватило бы, чтобы вырезать мой гарнизон и сжечь казарму.

— Откуда у Серашебеса и его людей хорошее оружие?

— Часть они забрали у нас, часть — в арсеналах других казарм. А где еще, я не знаю.

— И ты позволил им забрать оружие?

— Что мог я сделать, светлейший принц, когда явился отряд в тысячу человек, половина из которых уже была вооружена, и окружил казарму?

Па-Рамессу проглотил свой гнев. В данных обстоятельствах он был бесполезен.

— А что жрецы храмов?

— Некоторых мятежники запугали, а иные, светлейший принц, полагают, что смогут обогатиться и даже, кто знает, возвести на трон новую династию.

— Новую династию? — озадаченно переспросил Па-Рамессу.

— Светлейший принц, я не могу сказать ничего определенного, я солдат и не обращаю внимания на нечестивые слухи.

— Но что конкретно ты слышал?

— Что в Бухене живет претендент на корону. Светлейший принц, прости, если я оскорбил тебя этими вздорными речами.

Па-Рамессу не знал, что и думать. Претендент на корону? Птахмос? Он ведь живет в Бухене! Неужели этот босяк еще предается мечтам о царской власти? И находятся люди, которые рассчитывают воплотить их в жизнь?

— Принц, нельзя терять время, — обратился к нему Именир. — При сложившихся обстоятельствах нужно как можно скорее допросить номарха.

Па-Рамессу выразил свое согласие. Солдаты свернули лагерь и выступили, оставив в гарнизоне Вотура две сотни воинов в качестве подкрепления. Хорошо, что армия была такой многочисленной, это позволит и впредь обеспечивать порядок в отвоеванных поселениях и городах.

Под ногами тысяч солдат взметнулась дорожная пыль. Примерно час спустя они подъехали к дворцу правителя нома Вотур, которого звали Осехру.

В небе с утра кружили хищные птицы.

— Мы похоронили убитых? — спросил Па-Рамессу.

— Да, светлейший принц.

— Тогда что высматривают эти птицы?

— Поджарившихся в огне крыс и трупы, которые мы не смогли забрать, потому что земля была еще очень горячей.

Неприятная мысль посетила Па-Рамессу: выходит, благородный Хор питается трупами?

В белом одеянии и с ожерельем на шее, символизирующим его власть, номарх вышел из дворца и теперь стоял в окружении своих писцов на пороге, готовый приветствовать соправителя Па-Рамессу и военачальников армии Хора. Пузатый, в блестящем парике и золоченых сандалиях на толстых ногах, Осехру, широко улыбаясь, раскинул руки, когда Па-Рамессу, военачальники и несколько командиров подъехали к его жилищу верхом.

Кони нетерпеливо гарцевали во дворе перед дворцом. Торопливо подбежали конюхи и подставили соединенные руки, чтобы всадники могли спешиться.

— Я благодарю небо за это знаменитое событие в истории нашего нома! — воскликнул наместник Осехру звонким голосом. — Сам Ра направил твои светлейшие стопы к нам, чтобы положить конец бесчинствам мятежников…

Мрачное выражение лица принца и его спутников обескуражило номарха. Он попытался выдавить из себя еще несколько цветистых фраз, потом умолк на полуслове.

Во двор въехало два десятка всадников. Вдалеке показались копейщики, послышался грохот подъезжающих колесниц.

Па-Рамессу устремил взгляд на номарха.

— Арестуйте его! — приказал он.

Солдаты подступили к испуганному наместнику.

— Светлейший принц…

— Ты — соучастник мятежников из этого нома и из других номов, наместник. Хватит, ты уже достаточно напакостил.

— Что происходит? — выкрикнул номарх, когда солдаты стали связывать ему руки за спиной.

Желая преподать ему урок, Па-Рамессу выпустил на волю свой гнев и ударил номарха по щеке с такой силой, что тот зашатался.

— Ты вор и клятвопреступник! Не ты ли, червь, лизал мне сандалии в день моего восхождения на трон, желая заполучить сбор налогов и еще получать за это плату! Мошенник!

— Я буду просить справедливости у божественного фараона! — проблеял номарх.

— Ты получаешь то, что заслужил! И первым делом ты вернешь пятнадцать тысяч мер зерна, украденные из государственных амбаров! Потом разберемся и с остальными твоими грешками.

Лицо Осехру стало мертвенно-бледным. На глазах оторопевших писцов солдаты увели его во дворец.

Это совершенно не походило на открытое противоборство с хеттами; впрочем, от любого мятежа попахивает предательством, а этот вонял еще и продажностью.

— Светлейший принц, в распоряжении мятежников намного больше солдат, чем мы предполагали, — сказал военачальник Именир. — Два боя, которые мы провели, боюсь, покажутся нам незначительной стычкой в сравнении с предстоящими сражениями. Предлагаю без промедления продолжить путь. Чем скорее мы окажемся в сердце мятежной провинции, тем лучше.

Па-Рамессу кивнул в знак согласия. Армия двинулась в путь.

Первый день прошел без происшествий. От самого Уасета армия продвигалась по дороге, идущей вдоль Великой Реки, по ней они теперь и продолжили свой путь. Вскоре солдаты подошли ко вторым речным порогам и ступили на территорию нома Бухен. Утро второго дня тоже прошло спокойно. В полдень, когда пришло время поить лошадей, Аамеду, прищурившись, посмотрел вдаль и нахмурился.

— Посмотри туда, светлейший принц, — сказал он, указывая пальцем на дорогу.

Па-Рамессу, военачальник Именир и несколько младших командиров, которые тоже услышали эти слова, устремили взгляды в указанном направлении. Далеко впереди над дорогой повисло черное облако.

— Я вижу языки пламени, — сказал Па-Рамессу.

— Они сложили в кучу сухие ветки и подожгли их, — пояснил Именир. — Воспользовались нашей же уловкой.

— Дорога перекрыта. Что будем делать? — спросил один из младших командиров.

Па-Рамессу на мгновение задумался, потом отдал приказ, указав на смоковницы:

— Нарубите самых длинных веток!

— Сколько? — спросил Аамеду, который разгадал суть маневра.

— Думаю, дюжины хватит. Выбирайте самые ровные. Будем надеяться, что ветер будет дуть с запада.

Тридцать пехотинцев приблизились к стене огня, держа по двое и по трое ветки длиной в шесть-восемь локтей, с которых не стали срезать ветви. Судя по тому, что пламя и не собиралось гаснуть, огонь «подкармливали» с противоположной стороны заграждения. Под руководством четырех младших командиров, которым Па-Рамессу объяснил свой план, солдаты вонзили ветви в преграду и стали делать в ней дыру. Справившись с этой задачей, солдаты армии Хора стали расшвыривать вязанки хвороста по обе стороны дороги. Через полчаса в заграждении образовался проход шириной в пять или шесть локтей, этого было достаточно для продолжения военной операции. Солдаты и офицеры быстро расступились.

На том конце прохода появились озадаченные солдаты противника. Глаза на их черных лицах казались желтыми. Вид у них был, как у сумасшедших, но Па-Рамессу догадался, что они перед битвой жевали кат, чтобы взбодриться. А пока они так и продолжали стоять, разинув рты, перед проходом, думая, что стена огня разверзлась благодаря магическому воздействию. Но удивление их длилось недолго: по приказу командира лучники армии Хора, разместившиеся недалеко от заграждения, облив противника дождем стрел из дважды изогнутых луков, посылавших стрелы на сотню локтей дальше, чем обычный лук, рассеяли первые шеренги. По черной коже из ран на груди и животе потекла красная кровь. Противник ответил тем же, но луки у них были слабее, и стрелы ударялись о кирасы солдат Хора, не причиняя им особого вреда. Груда тел умирающих и убитых образовалась напротив прохода. Новый поток стрел заставил нубийцев отступить.

План Па-Рамессу сработал: преграда была устранена, но, возводя ее, противник рассчитывал скорее на устрашающее воздействие — она только отсрочила начало настоящего сражения. Не получая подпитки, огонь быстро пожирал остатки веток, и скоро от них остался один пепел. Пришло время для атаки.

— Пустим вперед колесницы! — предложил Аамеду.

Па-Рамессу не был уверен, что это лучшая тактика, поскольку в таком дыму было трудно видеть противника, но инициативу в свои руки он по-прежнему брать опасался, поэтому дал согласие. Как и в предыдущем бою, лучникам был отдан приказ расступиться, пропуская колесницы.

— А остальные силы? — спросил Па-Рамессу.

— Вероятнее всего, мятежники выстроились на дороге. Мы разделим копейщиков на два отряда и прикажем им зайти справа и слева, и противник окажется в тисках.

Па-Рамессу отметил, что, поскольку дорогу от Великой Реки отделяет лишь узкая полоска земли, пространства для маневра явно недостаточно и отрядам придется «растянуться» в длину. Но, с другой стороны, выбора у них не было.

— Давайте переместимся в арьергард, светлейший принц, — посоветовал Именир. — Я не хочу, чтобы вы оказались на линии столкновения.

Командиры, Па-Рамессу и военачальники поскакали к задним шеренгам, в то время как копейщики меняли позицию, уступая дорогу колесницам. Маневр еще не был завершен, когда издалека донесся шум. Над шеренгами армии Хора пронеслись тревожные крики. Хотя местность была ровная, Па-Рамессу не сразу сообразил, что происходит: они потратили на маневр слишком много времени и нубийцы первыми подошли к сгоревшему заграждению. Сидя на лошади, он видел, что колесницы не успели набрать нужную скорость. Стоявшие на бронзовых платформах колесниц копейщики уже вонзили свои острые копья в море нубийцев. Но, к своему ужасу, Па-Рамессу и военачальники быстро поняли, что недооценили силы противника — мятежников насчитывалось тысячи две-три, а на помощь им спешили еще тысячи. Колесницы не устоят перед таким напором…

Два младших командира во весь опор понеслись вперед, чтобы передать копейщикам приказ начинать атаку.

Но те уже сами сориентировались и проявили инициативу. В бой вступили десять первых шеренг врага. Одна колесница развернулась в обратном направлении, запряженные в нее лошади неистово брыкались, другая и вовсе перевернулась. Солдаты царской армии, облаченные в кирасы, были менее уязвимы, чем мятежники, сражавшиеся совершенно голыми. Скорее всего, они и питались лучше. Два солдата отбросили нубийца в ряды его же товарищей, и он был мгновенно затоптан. Над головами сражающихся пролетела отрубленная голова с высунутым языком и выпученными глазами. Атака войск мятежников захлебнулась. Вскоре арьергард оказался отрезанным от передних шеренг. Они, решив сражаться на дороге, совершили ошибку и вскоре стали пленниками. Колесницы понеслись дальше, на людское море.

По крайней мере, на это рассчитывало командование армии фараона. Но случилось непредвиденное.

Когда лучники разделились на два отряда и приготовились засыпать стрелами задние шеренги нубийцев, кровь застыла у Па-Рамессу в жилах: на поле боя появились огромные звери и стали яростно расшвыривать и топтать людей. Нубийцы привели слонов! Стрелы и копья практически не наносили им повреждений, а лучники, которых они везли на своих спинах, расстреливали с высоты солдат царской армии. Более того, колесницы слоны переворачивали, как игрушки! Но царские лучники быстро нашли выход из ситуации: они догадались целиться во вражеских лучников, которые, сидя на спинах слонов, представляли собой отличную мишень. Некоторые по собственной инициативе воспользовались просмоленными и подожженными стрелами. Эффект был потрясающим. Обычная стрела могла принести с собой смерть, стрела же горящая будила в животных извечный страх перед огнем. Слоны с ревом вставали на дыбы, сбрасывая седоков. Не прошло и четверти часа, как нубийские стрелки оказались на земле, а слоны продолжали носиться по полю — паника поддерживалась новыми горящими стрелами. Огромные животные метались из стороны в сторону, брыкались, чем наводили ужас на мятежников. Пытаясь вырваться из этого ада, они затоптали многих и унеслись в поля. Военная хитрость врага обернулась против него самого.

Через два часа после начала сражения на поле оставалось не более двух тысяч мятежников, которые продолжали сопротивляться. Охваченный яростью битвы, Па-Рамессу, невзирая на просьбы военачальников, бросился в бой, обнажив саблю, напоминая восставшего из ада демона. Он рубился как сумасшедший, отсекая руки, а один раз снес одним ударом нубийцу голову. Никто не осмеливался к нему приблизиться. И все же два командира встали по обе стороны от него, и один из них вовремя отразил удар нубийца, пытавшегося вонзить копье принцу в живот. Па-Рамессу отделался порезом на бедре. Атаковавшего принца нубийца повалили на землю и кинжалом перерезали горло. Голова его покатилась по красной и липкой от крови земле. Задыхаясь, Па-Рамессу посмотрел на своих спасителей.

— Кто вас послал?

— Командир конников, светлейший принц.

— Как тебя зовут? — спросил он у того, кто отразил удар копья.

— Я — старший командир Хорамес, светлейший принц.

Измазанный кровью Па-Рамессу захохотал. Он казался пришельцем из иного мира — окровавленный, с яркой рыжей шевелюрой. Командиры смотрели на него с удивлением, если не сказать со страхом. Втроем они покинули поле боя. Неужели соправитель Па-Рамессу потерял рассудок?

Еще до захода солнца все было кончено. Земля нома Бухен была усеяна трупами. Па-Рамессу умылся. Лекари поторопились перевязать ему рану, которая причиняла боль и заставляла хромать.

Вечером командиры пришли к выводу, что армия мятежников насчитывала не менее двенадцати тысяч человек. Около четырех тысяч нашли смерть на поле битвы, а еще многие были ранены. Царская же армия потеряла три тысячи солдат и более тридцати лошадей.

— Это настоящая война, светлейший принц, — сказал военачальник Именир Па-Рамессу, который пытался разработать плохо слушающуюся ногу.

Война с собственными подданными. Какая бессмыслица!

Взорам победителей предстала странная картина: к ним размеренным шагом шли слоны. Как только все стихло, они решили вернуться к людям.

Какой-то солдат подошел к вожаку стада и заговорил с ним, поглаживая ему хобот. Потом угостил бананом и с радостным видом увел за собой. Остальные животные, привлеченные запахом бананов, пошли следом.

С этими подданными было намного легче договориться.

Вот так, в сопровождении стада слонов, армия фараона и явилась ко дворцу наместника Бухена.

Ужас, испытанный наместником Бухена Себахепри при приближении царских войск, красноречиво свидетельствовал о том, что он не ожидал, что мятеж будет подавлен так быстро и эффективно. Прибыв во дворец, Па-Рамессу не удостоил подобострастно приветствовавшего его наместника даже взглядом. Хуже того — обернувшись, он плюнул на него. В следующее мгновение военачальник Именир приказал арестовать Себахепри, а тот уже не пытался изобразить возмущение. Солдаты в короткий срок наводнили дворец и прилежащие здания, которые были государственной собственностью.

Не дав писцам времени оправиться от потрясения, Па-Рамессу приказал собрать их в просторном зале, служившем Себахепри рабочим кабинетом.

— Кто из вас ведает казной нома? — спросил он нарочито резко.

— Я, светлейший принц, — пробормотал самый старший из писцов.

Глядя на него, можно было подумать, что создатель плохо присоединил кисти к предплечьям — они двигались так, словно жили своей собственной жизнью.

— Покажи мне сундуки, — приказал Па-Рамессу. — И возьми с собой двух счетоводов. Военачальник Аамеду, прошу, идем со мной.

Пройдя по коридору, они оказались в хранилище. Старый писец указал на шесть кубической формы сундуков высотой в два локтя. Па-Рамессу поднял крышку первого: он был наполнен мелкими, размером с палец, слитками золота и мешочками с золотым песком. Во втором были золотые кольца. Остальные четыре содержали кольца из серебра и меди. Аамеду прищурился. Па-Рамессу же подумал, что бдительность Птахмоса распространялась только на мелких расхитителей, минуя крупных. Существовало два возможных объяснения этому: либо Себахепри удавалось обманывать Птахмоса, либо они были заодно. Но уже то, что номарх охотно сообщил принцу о монархических устремлениях Птахмоса, говорило о том, что он с удовольствием бы избавился от придирчивого чиновника.

— Я хочу, чтобы ты составил опись содержимого этих сундуков к вечеру, — приказал Па-Рамессу казначею. — Военачальник, отныне эти сокровища находятся под защитой наших солдат. Мы заберем их с собой в Уасет. Я хочу, чтобы до отъезда их охраняли днем и ночью.

Покончив с этим делом, принц решил прогуляться по саду наместника. Даже в дворцовом саду в Уасете не было такого количества благоухающих и редких растений. Но самым неожиданным украшением сада оказались пятнистые хищники семейства кошачьих с «подведенными» глазами и медлительными движениями. Нисколько не боясь, они подошли к Па-Рамессу и позволили погладить себя по голове.

— Это гепарды, светлейший принц, — пояснил садовник.

— Для чего они нужны?

— Они сопровождали номарха на охоте. Кроме того, они прекрасно справляются с ролью домашних животных.

Внимание Па-Рамессу привлекли два других зверя. Львы!

— А эти?

Садовник ответил робко:

— А эти, светлейший принц, охраняют дом и сад от воров.

— Они никогда не нападали на хозяина?

Садовник только улыбнулся в ответ. Стоящие неподалеку слоны равнодушно взирали на происходящее; солдаты, успевшие проникнуться к этим гигантам искренней симпатией, кормили их бананами и лепешками.

Па-Рамессу безумно хотелось отдохнуть. Он устроился в покоях Себахепри. Их роскошь поразила принца: вся мебель была из черного дерева, инкрустированного золотом и слоновой костью, всюду звериные шкуры, золотые и серебряные изделия, а слуг, похоже, больше, чем у самого фараона. Па-Рамессу приказал приготовить трапезу для командиров.

При виде такого количества блюд, ожидавших их на столе в большом зале дворца с прекрасным видом на сад, Па-Рамессу сделал большие глаза. Военачальники и командиры рассмеялись. Виночерпий налил ему светлого сладкого вина в серебряный, инкрустированный золотом кубок. Справившись о происхождении напитка, он узнал, что его привозят на лодках из виноградников Нижнего Египта. Что ж, по всей видимости, наместник Себахепри привык услаждать свой вкус дорогими винами…

— Мы наслаждаемся плодами продажности, — объявил Па-Рамессу своим командирам, пробуя салат из рыбы с бамией[27].

— Хуже всего, светлейший принц, то, что теми же плодами питали армию, которую ты разбил.

— Которую мы разбили, — уточнил Па-Рамессу.

— Светлейший принц великодушен!

— Мы все служим моему божественному отцу. Проследите, чтобы солдатам выдали хорошее жалованье. Но не допускайте грабежей. Все богатства этой земли принадлежат подданным фараона, а то, что было украдено, вернется в казну. Я хочу, чтобы писцы подсчитали, сколько украли Серашебес, Осехру, Себахепри и остальные здешние негодяи. Отчет отправьте с посыльными визирям Пасару и Небамону. Еще я хочу, чтобы вы как можно скорее выбрали достойных людей, которые заменят номархов и командиров гарнизонов в Вотуре и Бухене. На своем месте останется только тот комендант, с которым мы встречались. Он показался мне порядочным человеком, было бы неправильно наказывать его только за то, что он оказался жертвой обстоятельств. Все это должно быть сделано еще до нашего возвращения в Уасет.

— Светлейший принц решил прекратить военные действия?

— Да. Думаю, понесенные потери поумерили воинственный дух мятежников. Новости быстро распространятся по всему Кушу. Для нас продолжать войну — значит понести новые потери. Но я хочу, чтобы каждому коменданту гарнизона мы оставили отряд в тысячу воинов — необходимо отбить у мятежников охоту бунтовать. Солдат для этого у нас хватит.

— Да, светлейший принц, — хором ответили Именир и Аамеду.

Ситуацию никто бы не назвал простой, и они были поражены мудростью решений соправителя, которому было всего-то пятнадцать лет.

— И последнее: я хочу, чтобы наместники, которых вы назначите, установили, кто из крупных землевладельцев региона снабжал мятежников всем необходимым. Кроме тех, что мы арестовали, есть и другие, я в этом уверен.

Военачальники Аамеду и Именир согласно кивали.

— И самое последнее: я хочу, чтобы новые наместники выяснили, причастны ли верховные жрецы здешних храмов к беспорядкам, имевшим место в последнее время. То же касается и чиновников, — заключил Па-Рамессу.

Он посмотрел в глаза Хорамесу. Понял ли отец Птахмоса, кого подразумевает принц, говоря о чиновниках? На лице старшего командира не дрогнул ни один мускул.

— И не забудьте отправить гонца к «царскому сыну страны Куш» с вестью о том, что порядок восстановлен. И повысьте в должности двух храбрых командиров, которые пришли мне на помощь в последние минуты боя, — добавил Па-Рамессу.

Когда командиры разошлись по своим комнатам, управитель дворца бывшего номарха пришел к Па-Рамессу и, сюсюкая, заискивающим тоном спросил, желает ли он провести ночь в компании одной из наложниц, живущих во дворце.

Оказывается, этот негодяй Себахепри в своей тяге к роскоши и удовольствиям обзавелся целым гаремом наложниц!

— Нет, — ответил он. — Но иди и предложи от моего имени их услуги двум офицерам, которые сегодня спасли мне жизнь.

Когда управитель дворца вышел, Па-Рамессу улыбнулся. В нем родилось неизведанное ранее чувство. И он не мог понять, какой отклик оно вызывает в его душе — согласие или озабоченность.

Утром военачальники пришли спросить, что делать с пленниками, которых набралось около пяти тысяч.

— Отпустите их, — приказал Па-Рамессу.

Те не поверили своим ушам.

— Как я уже говорил, они — подданные его божественного величества. Не собираетесь же вы продать их в рабство? Их даже нельзя наказать розгами. И потом, кормить такую орду слишком дорого.

Военачальники пребывали в замешательстве.

— Эти люди возделывают здешние поля. Оторвать их от земли означало бы сделать беднее всю страну.

Последний довод убедил военачальников. Па-Рамессу дал свое согласие на то, чтобы доставить в Уасет в качестве пленников тысячу чужеземных наемников, пришедших с крайнего юга — он знал, что это польстит самолюбию солдат: что это за победители, которые возвращаются без пленников?

Бесспорно, сын его величества был наделен удивительной для пятнадцатилетнего юноши мудростью и уверенностью в себе. В качестве военной добычи он решил взять из дворца номарха только серебро и четырех гепардов; животные оказались совсем ручными, позволили надеть на себя ошейники и вести на поводках. А вот слонов и львов принц предложил оставить, к тому же не нашлось желающих попробовать надеть на львов ошейники. Но со слонами дело обстояло проще. И в конце концов все согласились с военачальником Аамеду: присутствие в кортеже невиданных огромных животных поднимет престиж армии, вернувшейся с победой над мятежниками таинственной страны Куш.

— Если вы забираете гепардов и слонов, — заметил главный садовник, — почему бы вам не взять и шимпанзе?

— Кого?

— Шимпанзе. Идемте, я вам покажу.

Па-Рамессу с командирами последовали за садовником в сад; тот принес мешок с сушеными фруктами и бананами, потом встал на крыльцо и трижды хлопнул в ладоши. С деревьев спрыгнули полдюжины пушистых созданий и подбежали к нему. Садовник стал раздавать им сушеные фрукты и бананы. Па-Рамессу смотрел на зверей как зачарованный:

— Они ручные?

— С помощью пищи можно приручить любое живое существо, светлейший принц.

Он по-особому крикнул, и три шимпанзе подбежали и стали целовать ему ноги. Командиры расхохотались. Сценка вышла весьма двусмысленная, но никто не подал виду, что заметил это.

— Значит, мы возьмем с собой и шимпанзе, — заключил Па-Рамессу. — И тебя, конечно, тоже.

Пришел черед улыбнуться главному садовнику.

— Львы тебя тоже слушаются? — спросил Именир.

— Да, мой господин. Я погружу их на повозку и буду за ними присматривать по дороге в Уасет.

— Значит, берем и львов!

Эти не относящиеся к военной кампании детали слегка выбили Па-Рамессу из колеи, но он постарался вести себя так, чтобы никто не заметил.

Незадолго до отъезда к нему подошел старший командир Хорамес и сказал, многозначительно улыбаясь:

— Власть светлейшего принца и командующего — самое сладкое иго, о каком только может мечтать солдат. Он наделяет своих воинов лотосами в качестве военных трофеев!

Па-Рамессу оценил изящный оборот речи, с помощью которого отец его соперника выразил свою благодарность за сладостную ночь с наложницей. Он положил командиру руку на плечо — публичный жест, который стоил повышения в звании.

И кто бы мог подумать, что когда-то этого человека на его глазах били хлыстом!

Возвращение в Уасет было именно таким, каким его представлял Па-Рамессу: все население столицы собралось посмотреть на армейскую колонну, прошедшую по самой широкой улице до царского дворца. Дети, открыв рты, смотрели на молодого соправителя, ехавшего стоя на колеснице в окружении четырех сказочных зверей, каких большинство жителей Уасета никогда не видели. Шествие слонов, на каждом из которых сидело по шимпанзе, двух львов, ведомых садовником, и тысячи экзотических пленников, черных и блестящих от пота, без сомнения, рабов Апопа, подстегнуло восторг толпы до неистовства. Грохот колесниц и торжествующие улыбки всадников только усиливали восхищение. Если человека в этот день не было в Уасете, значит, он зря прожил свою жизнь…

Во дворе царского дворца победителей встретил Сети, что было наивысшей честью для любого воина. Этикет был соблюден: последовали хвалебные речи, полные очевидных преувеличений, а услужливость подчиненных удвоилась.

Если не считать родителей, Тиа и Именемипет были единственными людьми, кто искренне обрадовался возвращению Па-Рамессу. Войдя в отцовский дворец, в первом ряду придворных он увидел Именемипета; лицо секретаря светилось радостью. Нарушая протокол, Именемипет бросился к своему хозяину и со слезами на глазах порывисто обнял его, как обнимают любимого человека, потом поцеловал ему руки. Па-Рамессу был очень растроган и перед толпой сановников обнял его в ответ. В глазах Тиа тоже блестели слезы. Но бывший наставник превратился в зятя, поэтому подобные проявления радости с его стороны были более приемлемы с точки зрения этикета.

Эти двое не ожидали вознаграждения; они были счастливы, что принц вернулся, к тому же увенчанный славой.

В сопровождении Тиа и Именемипета Па-Рамессу поднялся на второй этаж, в зал царского Совета. Небамон, визирь Юга, Пасар, не так давно назначенный визирем Севера, хранитель казны, военачальники Именир, Аамеду и другие, которые не участвовали в кампании, сидели в креслах, поставленных напротив небольшого помоста. На помосте установили два трона, один большой, а другой — поменьше, как того требовал протокол; сановники встали, приветствуя принца, потом вошел Сети и Совет начался. Это был возврат к реальности: кампания в Верхнем Египте прошла успешно, и Па-Рамессу знал, что теперь ему придется дать отпор всем этим людям, которые задаются вопросом: а так ли юный соправитель умен и развит не по годам, как о том ходят слухи во властных кругах? Многие чиновники — и Па-Рамессу знал это — попытаются найти ответ на этот вопрос в рассказах военачальников. И он решил, что будет лучше, если сначала выступят они.

Все случилось так, как он и предполагал.

— При первом столкновении с противником соправитель придумал хитрость, которая предопределила исход боя: мы подожгли поле, в котором спрятались вражеские лучники, — начал свой рассказ Именир. — При втором столкновении оказалось, что мятежники взяли на вооружение наш маневр: они перегородили дорогу вязанками хвороста и кипами травы и подожгли все это. Мы снова прибегли к хитрости: пробили в стене огня дыру с помощью длинных веток и расширили ее так, чтобы могла пройти колесница.

— В первом случае вы столкнулись с малым числом противника, я правильно понял? — спросил один из военачальников.

— Совершенно верно.

— Выходит, двум или трем тысячам мятежников удалось остановить такую сильную армию, как наша?

— Им это удалось, поскольку они стреляли из укрытия. Но предложенный принцем маневр помог за несколько часов разбить противника, и, что немаловажно, без ощутимых потерь с нашей стороны. К тому же мы выиграли ценное время.

Его собеседника ответ не удовлетворил.

— Во втором столкновении какое преимущество вы получили, проделав в заграждении отверстие?

— Мы, опять-таки, выиграли драгоценное время. Этот маневр ускорил ход событий: поняв, какой оборот принимает дело, нубийцы решили атаковать и хлынули на дорогу через этот проход, что позволило нам взять их в тиски и разбить.

— Эти маневры — инициатива принца?

— Не только. Тактические планы сражения разрабатывало высшее командование, и принц их утвердил. Эффективные действия лучников, которые, вспомнив о первом сражении, стали посылать во врага зажженные стрелы, без сомнения, приблизили нашу победу.

— Но сами вы в боях не участвовали?

Вопрос граничил с наглостью.

— Принц лично сражался с мятежниками и получил серьезную рану в бедро и, кроме того, несколько мелких ранений, — сердито ответил Аамеду, указывая на повязку на ноге Па-Рамессу.

— Достаточно, мы удовлетворены, — поставил точку в обсуждении визирь Небамон. — Твое величество, если на то будет твое согласие, мы будем счастливы услышать рассказ соправителя о положении дел в Верхнем Египте.

Сидевший на троне Па-Рамессу, чуть наклонившись вперед, к слушателям, начал свой рассказ:

— Порядок, установленный моим божественным отцом на юге страны, пошатнулся по вине людей, опьяненных властью и обогащавшихся путем грабежа. Я говорю о наместниках. Эти люди черпали средства из государственных запасов для содержания собственных военных отрядов и предпринимали действия, ослабляющие гарнизоны. В казарме Вотура мы обнаружили пятьдесят плохо вооруженных людей, в то время как первое же столкновение с войсками мятежников показало, что их силы исчисляются тысячами! В первом бою нам противостояло три тысячи солдат, во втором — двенадцать тысяч. Двенадцать тысяч вооруженных мужчин!

Па-Рамессу сделал паузу, чтобы его слова запечатлелись в памяти слушателей.

— Номарх Себахепри, живший в неслыханной роскоши с целым гаремом наложниц, — продолжил он, — украл из государственных амбаров пятнадцать тысяч мер зерна, и это не единственное его прегрешение. Остальные номархи ничем не лучше. Я не удивлюсь, узнав, что крупные землевладельцы, такие как Серашебес, которого мы арестовали…

— За что вы его арестовали? — перебил сына Сети.

— Он — один из тех, за чей счет создавались личные военные отряды, — вмешался Именир. — Этот Серашебес заявил, что не признает царскую власть, оскорбил принца-соправителя и обозвал нас всех саранчой.

По залу прокатился ропот.

— Что, по твоему мнению, необходимо сделать, чтобы исправить ситуацию? — спросил Сети у сына.

— Я отстранил от должности провинившихся номархов и комендантов гарнизонов, — твердо сказал Па-Рамессу. — Наша власть в южных областях может базироваться только на военном присутствии. Предлагаю увеличить численность солдат до тысячи в каждом гарнизоне.

— Это нам дорого обойдется, — заметил главный казначей.

— Нет. Средств, которые мы изъяли, хватит, чтобы покрыть все расходы.

Лицо главного казначея выражало недоверие. Па-Рамессу и не ожидал другого: он сделал знак первому придворному. Спустя мгновение рабы внесли сундуки, обнаруженные во дворце наместника в Бухене.

— Что в них? — спросил заинтригованный Небамон.

Когда шесть сундуков установили перед помостом, у ног фараона, Па-Рамессу спустился и открыл крышки. Сети вытянул шею, чтобы лучше видеть, и не поверил своим глазам. Визирь и остальные члены Совета встали с кресел, чтобы рассмотреть все эти сокровища.

— Ваал бы их побрал! — воскликнул Сети, ударяя кулаком по подлокотнику трона.

— Это, божественный отец, — средства, которые были украдены из казны и пущены на организацию мятежа против твоей солнечной власти! — сказал Па-Рамессу и с сухим щелчком захлопнул крышку сундука. — Вам достаточно доказательств? — спросил он у собравшихся.

Когда Па-Рамессу вернулся на свое место на помосте, заговорил Сети:

— Благодаря моему возлюбленному сыну мы раскрыли преступные замыслы и покарали наших врагов. Я поручаю ему навести порядок в мятежных провинциях.

Фараон встал. К помосту вели всего три ступеньки, но придворным пришлось поддерживать его под локти, помогая спуститься. В последнее время Сети выглядел утомленным.

Оставшись в зале с членами Совета и военачальниками, Па-Рамессу объявил, что его решения касаются в основном визиря Юга Небамона. Последнему он дал три поручения: во-первых, отправить писца казначейства с заданием выявить хищения и вернуть украденное в казну; во-вторых, провести расследование и выяснить, кто зачинщики мятежа; в-третьих, отправить на юг нескольких судей из столицы, чтобы они вместе со своими коллегами на месте призвали виновных к ответу.

— Это будет сделано, светлейший принц, — пообещал Небамон.

Напоследок Па-Рамессу вспомнил о двух храбрых командирах, спасших ему жизнь. По его рекомендации их повысили в чине, сделав заместителями военачальников. Одного из этих офицеров назначили на одну из высших должностей в государстве и наиболее престижную в армии — он стал управителем конюшен. Если у кого-то из членов Совета и были сомнения на этот счет, они оставили их при себе.

Заседание Совета закончилось.

— Теперь никто не сомневается, что ты держишь в своих руках бразды правления этой страной, — шепнул Тиа принцу на ухо, когда они направились к выходу.

— Ты тоже заметил, что отец выглядит усталым? — спросил Па-Рамессу, решив не тратить время на лишние слова.

Тиа ответил вздохом.

— Я говорю о твоей энергии и организаторских способностях, — сказал он.

— Но я услышал и то, что ты не сказал вслух.

Роскошь и тишина нового дворца казались нереальными после треволнений последних дней — кровавой грязи, сумасшедшей сечи, созерцания сцен унижения и ненависти, близкого присутствия смерти и давящей тени царской власти. В первый же вечер Па-Рамессу ощутил то сбивающее с толку чувство, которое впервые посетило его в Бухене после победы над мятежниками. Он попытался дать ему определение и обнаружил, что оно одновременно горько на вкус и живительно. Горечь ему придавало разочарование, а взбадривала окрепшая вера в собственные силы. С верой в себя все понятно, но откуда взяться разочарованию? Он вернулся в Уасет увенчанный славой, и будь он опьянен радостью, это было бы неудивительно. Однако ничего подобного он не испытывал. Слава высветила границы его полномочий. Он словно бы увидел себя со стороны — молодой наследник правителя государства, являвшегося объектом притязаний на севере, юге, востоке и западе, покорный воле угасающего отца.

Облагодетельствованный почестями прислужник…

Он вдруг вспомнил, что перед его отъездом на юг во дворец доставили двух наложниц. Он поужинал с Тийи, ее супругом Тиа и Именемипетом, и подаренная вином эйфория не располагала к отдыху, наоборот, она гнала сон прочь. А может, привычный распорядок дня нарушила полная луна; многие верят, что она помогает женщинам зачать…

Па-Рамессу позвал Именемипета:

— Женщины, которых прислал Хормин, все еще во дворце?

— Да, светлейший принц.

— Значит, ты их видел?

— Да, светлейший принц.

— Они красивы?

— Изумительны, светлейший принц. Как едва созревшие финики на ветвях…

— Их имена?

— Нефертари и Исинофрет.

— Прекрасные имена для фиников.

Именемипет улыбнулся.

— Сегодня я не расположен к отдыху.

— Сожалею, светлейший принц.

— Природа людская презренна.

— Светлейший принц слишком молод, чтобы знать это.

Но Па-Рамессу только что понял, чем вызвано его разочарование.

— Ей недостает широты, воображения… Иногда нам хочется накормить свою ка бобами…

На этот раз Именемипет не улыбнулся. Наоборот, лицо его стало серьезным.

— Я видел тысячи сражающихся, Именемипет. И временами мне казалось, что это дерутся не люди, а крысы.

— Лишь единицы подданных принца наделены такой же силой и столь же возвышенной ка, как у него.

— Но почему я другой? Ты можешь объяснить?

— Мои познания скромны, светлейший принц. Их хватает лишь на то, чтобы констатировать очевидное. Возможно, дух Хора снизошел в тебя, как и дух Ра, во время твоей коронации. И дал твоей душе свои крылья…

Па-Рамессу вспомнил ни с чем не сравнимый восторг, охватывавший его во время коронаций деда и отца.

— И я обречен вечно испытывать недовольство, как это происходит сейчас?

— Нет. Твое разочарование берет начало в твоей доброте. Ты полагал, что твои подданные не очень отличаются от тебя. И теперь остро ощущаешь свое одиночество. Но ты справишься с этим чувством.

— Откуда тебе известны такие вещи? Когда мы познакомились, ты был простым писцом с измазанными землей ногами, а теперь ты светоч мудрости.

— Дело не в мудрости, а в любви, которую я испытываю к моему принцу. Наблюдая за ним, я научился его любить, а значит, и узнал его.

— Выходит, знание есть любовь?

— Знание направляет любовь.

Па-Рамессу на мгновение задумался.

— Попроси одну из этих девушек подняться ко мне в спальню.

По прошествии нескольких минут в комнату принца скользнула почти бестелесная женская фигурка. Тайна, окутанная мягким плиссированным льном, замерла у порога.

— Добро пожаловать, — сказал ей Па-Рамессу. — Как тебя зовут?

— Нефертари, светлейший принц.

Она вошла.

Дарит ли красота своему обладателю власть? Либо делает ее очевидной? Или же есть своя, особая красота в том немедленном и естественном воздействии, которое власть оказывает на умы?

Эти вопросы пронеслись в голове Па-Рамессу в мгновение ока и отступили перед очевидностью: Нефертари была не похожа на тех женщин из Дворца Женщин, которые постоянно искали способ убить скуку. Стоило ей войти, как он встал и предложил гостье присесть.

— Я сяду, когда сядет светлейший принц.

Он сел и внимательно посмотрел на девушку: стройность ее юного тела и очарование ясного лица — свежего, как зернышко миндаля, — привлекли бы к себе взгляд куда более помутневший от горечи, которой не был пока отягощен взгляд юного принца: Нефертари выделялась из всех, кого ему довелось видеть, своей осанкой и выражением лица. Она была одновременно надменной и любезной. И она тоже не спускала с него глаз.

Она не заговорит первой, Па-Рамессу знал это.

— Я рад нашему знакомству.

— А я рада, что светлейший принц наконец отвлекся от военной службы и одарил меня своим вниманием.

Он залюбовался тонкостью ее запястий и лодыжек. А потом сказал себе, что она — ровня ему. Это была первая девушка, о которой он так подумал.

— Хочешь вина?

— Если светлейший принц хочет вина, я охотно составлю ему компанию.

Он наполнил два кубка — из числа тех, которые изъяли из дворца номарха Бухена.

— Сегодня прекрасный вечер. Может, выйдем на террасу?

— Я последую за принцем, куда бы он ни пошел.

Взяв кубки, они вышли на террасу и оперлись локтями о балюстраду. Их взгляды, окунаясь в ночную тьму, пробежали по прекрасному саду, по берегу Великой Реки и, наконец, встретились. Терраса была освещена только светом факелов, прикрепленных к стенам на первом этаже дворца.

— Я уважаю этикет, поскольку он позволяет каждому, не прилагая лишних усилий, вести себя сообразно своему положению, — начал Па-Рамессу. — Но сейчас я сожалею о том, что он же лишает меня возможности узнать, о чем ты думаешь.

— Действительно жаль, — отозвалась она шутливо, — потому что близость светлейшего принца порождает во мне только приятные мысли.

Этой девушке палец в рот не клади…

— И о чем же ты думаешь?

— Я думаю, что передо мной — юноша, щедро одаренный богами, который, ведомый благодарностью, делает все, чтобы и они были довольны. Его военный гений прогоняет беспорядок из царства его божественного отца, а в мирное время он заботится, вне всяких сомнений, только о том, чтобы его народу жилось хорошо.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Что слава делает человека одиноким.

— Откуда ты это знаешь?

— Я наблюдала за своим отцом.

— Кто он?

— Один из доблестных командиров, сражавшихся в кампаниях против хеттов.

— Он был одинок? Но ведь у него была твоя мать!

— Она умерла, когда я была маленькой. Он взял вторую жену, но однажды сказал мне: «Она ласковая и преданная, но она не знала меня в юности. Она видит во мне супруга, но не друга».

— Кто отправил тебя в Уасет?

— Мой дядя, они с отцом воевали вместе.

Он спросил, сколько ей лет. Оказалось, девушка на год и несколько месяцев младше его самого и родилась в Верхнем Египте. Па-Рамессу захотелось коснуться рукой ее маленьких округлых грудей, угадывавшихся под тканью платья, но, поговорив с ней, он осознал, что такого уровня общения он раньше и представить себе не мог. Такой жест с его стороны она сочла бы примитивным проявлением похоти. Желание поговорить с Нефертари возобладало, и это тоже не могло не удивить Па-Рамессу.

— Приходи завтра поужинать со мной, — сказал он, чувствуя, что не управляет ситуацией.

Подобное приглашение подразумевало, что пришло время прощаться, но она восприняла это спокойно. Нефертари взяла свой кубок и поставила его на поднос рядом с кувшином. Знаменательный жест: она вернула на место только свой кубок; вне всяких сомнений, это означало, что она не пытается предугадать намерения своего гостеприимного хозяина. Возможно, он хочет допить свое вино в одиночестве. Когда девушка вышла, он проанализировал свое поведение и остался собой доволен. Ему хотелось бы не только испытывать желание, но и быть желанным. Па-Рамессу уснул, мечтая о ней, и он не смог бы сказать, что влекло его больше — ее тело или она сама, предвкушение удовольствия или единение душ.

Когда он проснулся, слуги, выполняя его указание, привели в покои принца гепардов и принесли миски с кормом для них. Па-Рамессу нравилось самому кормить животных. Они были великолепны: несмотря на то что родились дикими, они дарили свою верность и привязанность человеку, который кормил их и ласкал. Их пренебрежительная и податливая величавость поражала Па-Рамессу; теперь он понял, почему столько божеств египетского пантеона имели звериные головы.

На следующий день он долго в присутствии Сети беседовал с зодчими строящегося храма в Абидосе, потом общался с Дидией, начальником мастеров, которым было поручено создание барельефов, а после этого утвердил с писцами окончательный вариант текстов. В это же утро в Уасет пришли первые отчеты писцов, которым было поручено проверить отчетность зачинщиков мятежа.

— Какому наказанию их подвергнет божественный государь? — спросил Пасар.

Сети повернулся к сыну:

— Твое мнение?

— В их случае подходящим наказанием была бы смертная казнь. Думаю, население, да и сами провинившиеся ждут именно такого решения. Но я бы предпочел более жестокое наказание — я бы заставил их влачить свои дни в бедности и бесславии до самой смерти.

Сети, Пасар, Небамон и писцы подняли головы в недоумении.

— В бедности и бесславии? — переспросил Сети.

— Мятежные номархи и землевладельцы возжелали царской власти. Надо заставить их работать на земле. Смерть приходит быстро, а унижение длится долго. Воспоминания о фаршированных перепелках будут особенно мучительны, когда им придется есть бобы и лук. И пусть единственным запахом, который они будут вдыхать до последнего своего дня, станет запах их собственного пота. И при этом они не смогут обвинить тебя в жестокости, поскольку ты проявил милосердие, подарив им жизнь.

Сети улыбнулся, потом расхохотался. Оба визиря последовали примеру государя.

— Именем Ваала! Ты еще более мстительный, чем сам Сет! — проговорил сквозь смех фараон.

В качестве ругательства Сети использовал исключительно имя бога хеттов.

Писцы прилежно записали царский приговор: виновным оставляют жизнь, но и только.

После этого Па-Рамессу позвал к себе Именемипета и приказал привести армейского писца, привезшего ему послание личного характера. Уезжая из Бухена, он поручил своим новым ставленникам на местах провести дознание по поводу деятельности Птахмоса. Ответ был таким же ясным и четким, как и слова номарха Себахепри: поведение былого соперника было безупречным. Некоторые зачинщики мятежа пытались получить у него часть добытого золота в обмен на денежное вознаграждение или высокий пост в будущем, когда они добьются цели. Но Птахмос в резкой форме отказал им и даже уведомил о случившемся охранительную службу нома. Более того, он усилил контроль за учетом намытого золотого песка и слитков.

— Его все боятся и уважают, — добавил писец.

Отчет не развеял сомнений Па-Рамессу. Бдительность Птахмоса не помешала Себахепри при каждом удобном случае запускать руку в государственные хранилища. В лучшем случае оказавшийся не у дел соперник был пустым мечтателем.

Пришло время послеобеденного отдыха. Па-Рамессу с грустью вспомнил о своих детских путешествиях по недрам огромного отцовского дворца. Тогда его обуревала жажда знаний. Теперь их ему хватало. Придет ли время, когда их будет слишком много?

Присутствие Нефертари за ужином немного удивило Именемипета. Тийи и Тиа в этот вечер принимали гостей в своих покоях. Па-Рамессу спросил у девушки, как она проводит свое свободное время.

— Те, у кого есть желание, могут брать уроки музыки и религии, — ответила она.

— И что же ты предпочитаешь?

— И то и другое, светлейший принц.

Удивление Па-Рамессу было очевидным. А она продолжала:

— Это две стороны одной науки, светлейший принц. Музыка возвышает сердце, а изучение религии обогащает ум. И то и другое возвышает ка и освобождает ее от свойственных любой ка терзаний.

Этот ответ удивил даже Именемипета.

— Что знаешь ты о терзаниях ка? — спросил Па-Рамессу.

— Боюсь, их описание утомит светлейшего принца.

— Нет. Говори!

— Чаще всего ка терзается мыслями об уходящем времени, — сказала Нефертари, не сводя глаз с лица Па-Рамессу. — Плоды зреют, потом одни становятся чьей-то пищей, другие — падают на землю. Их никто не съест, разве что птицы, скарабеи или черви.

Она ненадолго замолчала.

— Каждое живое существо — это жилище. Одиночество — жилище пустое. Почему оно пустое? Чем оно хуже других? Со временем оно превращается в гробницу.

Па-Рамессу слушал со всевозрастающим удивлением эти размышления о смерти и об одиночестве. Нефертари не только не была похожа на обычную наложницу, ему вообще не приходилось за свою жизнь встречать подобных женщин. Он вспомнил было об альмах, медленно увядавших во Дворце Женщин, но Нефертари продолжала:

— Музыка и религия учат нас быть выше беспокойств подобного рода, светлейший принц. Они учат, что ка всегда найдет свою небесную обитель, освещенную лучами Ра.

Она подняла глаза, и он прочел в ее взгляде спокойный вызов и вопрос, как если бы она сказала: «Вот так я живу. Ты удовлетворен?»

Он выдержал этот взгляд, и его собственный смягчился. Он угостил ее смоквами, маринованными в вине с добавлением розовых лепестков. Она взяла одну кончиками пальцев, попробовала и сказала:

— Они восхищают, но менее, чем присутствующий здесь светлейший принц.

Он улыбнулся, и эта веселая улыбка рассеяла серьезность, сковывавшую присутствующих. Тактичный Именемипет попросил позволения удалиться. Па-Рамессу и Нефертари остались одни.

— Если у тебя есть ко мне вопросы, я буду рад на них ответить, — сказал он.

— Светлейший принц великодушен. Вопросы похожи на пчел. Твое присутствие — цветок, распустившийся на солнце. Пчела прекратила свой поиск.

У Па-Рамессу появилось ощущение, что этот обмен любезностями и игра в намеки отдаляют их друг от друга.

— Слова похожи на одежды, — сказал он. — Чем больше мы говорим, тем больше на нас покровов. Скоро мы станем похожи на мумий и будем видеть только глаза друг друга.

Картинка позабавила Нефертари и вызвала у нее долгую улыбку.

— Я не намерен оставлять этот плод ни птицам, ни скарабеям, ни червям, — сказал он.

Она опустила глаза.

— Этот час угоден тебе?

— Он желанен, — просто ответила она.

Со дня своей инициации в мир телесной любви Па-Рамессу только брал, как крестьянин, дорвавшийся до яблок, дынь и гроздьев винограда, который, наевшись, идет заниматься другими делами. Он был удивлен: в первый раз женщина (хотя нет, женщиной Нефертари называть было пока еще рано) исследовала его тело. От груди к ступням она открывала его для себя, в то время как он ласкал руками и языком ее тело. Ее неопытность была очевидна; он знал, что боль неизбежна, но никак не мог решиться причинить ее. Однако Нефертари жестами дала понять, что согласна продолжить ритуал. Сдержанный крик — и ее тело и лицо напряглись, потом снова расслабились. Задыхаясь от острой нехватки воздуха, она украла у него дыхание. Прижавшись губами к губам любовника, она пила воздух, в котором он так нуждался. Он был глубоко внутри нее — там, где, без сомнения, зародится новая жизнь. Это было похоже на убийство, на вспашку. Он страстно, ритмично двигался в ней. И вдруг она оторвала губы от его губ, и потрясение, сопровождаемое внутренней бурей, опустошило ее. Она сжала руками плечи Па-Рамессу и секунду спустя упала на постель, оставшись недвижимой.

«Кровь смешалась с семенем», — подумал Па-Рамессу.

Он разомкнул объятия.

Они не обменялись и словом. Таким образом они сохранили свою наготу.

В сумерках, которые рассеивал рыжеватый свет масляной лампы, она коснулась лица своего любовника. Он поцеловал ее в ладошку и положил ее себе на грудь.

— У наших ка сегодня праздник, — прошептала она.

И заснула.

Она еще спала, когда он встал, привел себя в порядок и ушел в другой дворец на утренний Совет. Перед уходом он приказал Именемипету проследить, чтобы избранница, спящая в его покоях, была окружена всяческой заботой и вниманием.

Он знал, что еще до наступления полудня во всех трех дворцах будет известно имя будущей супруги принца.

На следующий день вечером Нефертари получила приглашение поужинать у Сети. Удивительно, но больше всех радовалась происходящему Туи. Само по себе это приглашение «закрепляло» выбор соправителя, но царица придала событию церемониальную окраску, одарив молодую женщину золотым ожерельем с бирюзой и кораллами, в центре которого красовался крупный перидот в форме скарабея, именуемый «вечерний изумруд» (перидот обладает свойством защищать и очищать тело, а скарабей — символ вечности); Туи нашла наилучший способ продемонстрировать девушке свое уважение и заинтересованность. Когда соправитель и его спутница отправились обратно в свой дворец, Нефертари сопровождал носитель опахала — привилегия, подтверждавшая ее ранг. Этим все было сказано.

Оказавшись в спальне, Па-Рамессу раздел женщину, ставшую отныне его женой, и заключил ее в объятия. Она притворилась, что не ожидала его ласк и поцелуев:

— Ты уже хочешь молока? Ты уже целуешь своего ребенка?

Но вовлечь его в словесную игру ей не удалось — Па-Рамессу сгорал от желания. А она оказалась не менее пылкой и жадной до поцелуев. Он перестал сдерживаться и окунулся в это первое в жизни любовное завоевание, как в военную кампанию, особенно жаркую из-за того, что он ощущал себя желанным. Бестелесность Нефертари оказалась всего лишь покровом. Без сомнения, она мечтала о теле своего любовника, поскольку отдавалась ему пылко и с выдумкой. Он вздрогнул, совсем как женщина, когда она лизнула рану на его бедре, которая недавно зарубцевалась, но кожа в этом месте оставалась более чувствительной.

— Это временное влагалище, — пояснила ему Нефертари наигранно серьезным тоном.

Па-Рамессу представил себе эту картинку и засмеялся.

— Ты гордишься своей мужественностью, — сказала она, — но твоя красота в том, что и в мужественности твоей есть женственность.

Смех угас.

— Женственность во мне?

— Ты как богиня Нейт. Священные книги говорят, что она — женщина, которая поступает как мужчина, и мужчина, который поступает, как женщина.

Момент не располагал к углублению в столь необычный вопрос. Далее события развивались по законам тела. Но сюрпризы для Па-Рамессу на этом не закончились.

— Почему ты целуешь мне ноги? — спросил он, когда их объятия немного ослабли. — Ты не моя рабыня.

— Целуя, я стараюсь разбудить их, потому что ты обделяешь их своим вниманием. Твое тело — не ствол дерева, и твоя ка живет всюду, от макушки до кончиков пальцев ног. Люби их так, как любишь свои руки.

На рассвете они снова жадно занялись любовью.

— Думаю, только наш ребенок умерит твое желание быть во мне, — сказала она ему.

Нефертари стала первой женщиной, которая смешила его своими шутками. И смогла кое-чему научить. Потому что Па-Рамессу стал больше внимания уделять своим пальцам ног. Приказал банщикам тщательно отполировать на них ногти, поскоблить и умастить благовониями подошвы. Время от времени он поджимал ногу под себя и массировал стопу. Как оказалось, это помогало размышлять. Нефертари оказалась права: ноги не менее важны, чем руки, ведь они дают возможность вступить во владение землей.

Откуда Нефертари все это было известно?

Покои Первой супруги принца незамедлительно обустроили с помощью хранительниц гардероба царицы Туи и Дворца Женщин. Первые дни Па-Рамессу интересовался процессом, но в конце концов щебет женщин и суета вокруг предметов мебели надоели ему и он стал обедать с визирями Небамоном и Пасаром.

Но это ничуть не мешало Нефертари каждый вечер напоминать ему о статусе царственных пальцев ног.

Ночные баталии привели к неизбежному финалу. Нефертари объявила об этом супругу через два месяца, и они оба задались вопросом: а можно ли и дальше предаваться любовным играм? Придворных лекарей созвали на совет; он был длительным и закончился довольно злобной перебранкой этих допущенных к царским особам знатоков, а молодые супруги так и не поняли, как им быть. Впрочем, так обычно и происходит, когда обсуждаются простые вопросы.

Часть лекарей отстаивала мнение, что сношения питают жизненную силу женщины, необходимую для развития плода; их противники возражали, утверждая, что вторжение инородного тела во влагалище может сотрясать плод и привести к болезни. Па-Рамессу усмехнулся про себя, подумав, что эти мудрецы, вероятно, уподобляют мужской член ручке метлы, но воздержался от комментариев. Подытожил обсуждение вывод кормилицы царской дочери Тийи, и был он краток: «Пока можно — можно».

В худшем случае эти слова можно было счесть глупыми, в лучшем — загадочными, как это обычно и бывает с понятными вещами. Приняв во внимание статус молодоженов, кормилица пояснила свое умозаключение:

— Начиная с пятого месяца, покой для беременной предпочтительнее, чем движение.

За советы она получила золотое кольцо.

Сети, обрадованный тем, что династия будет продолжена, испытал прилив энергии. Ему показалось, что храмов в этом мире возвели мало, и он решил подготовить для себя жилище в мире ином. В последние недели на царских советах обсуждались в основном вопросы, связанные с завершением работ в погребальном храме действующего фараона и святилище Амона. Шел десятый год правления Сети. Украшением роскошно отделанного и изысканно обставленного храма Амона стал зал с огромными колоннами, подобного которому не было в долине Великой Реки. Сети, Туи, Па-Рамессу, Нефертари и придворные присутствовали на пышной церемонии открытия храма. Фараон пребывал в неописуемом восторге. По возвращении в Уасет он приказал зодчим возвести еще один храм Амона — в стране Куш, в городе Напата.

Подошел к концу четвертый месяц беременности Нефертари. Отныне молодая женщина большую часть дня проводила лежа, в компании своих придворных дам. От ее ночного пыла остались одни воспоминания, нежность пришла на смену лихорадке страстей. Она пожелала спать одна — голод и жажда часто поднимали ее с постели, а она не хотела нарушать сон супруга.

— Как же тебе пережить эти пять месяцев? — спросила она у Па-Рамессу.

Вопрос застал его врасплох. Было странно, что она спросила его об этом, да еще таким непринужденным тоном.

— Я буду рада, если меня заменит моя подруга Исинофрет, — продолжила она.

Па-Рамессу испытал нечто похожее на разочарование; он ожидал, что в такой ситуации Нефертари будет ревновать.

— Я не вижу от телесного поста пользы ни для тебя, ни для меня, — пояснила она.

Это была правда. Па-Рамессу напомнил себе, что Нефертари — здравомыслящая женщина. Мастерица словесной игры временами бывала удивительно прямолинейна.

— Если ты захочешь, я приглашу ее сегодня к нам на ужин, — заключила она.

Он наклонился и поцеловал Нефертари в губы. Она научила его не разбрасываться словами. И показала, насколько непросто устроен этот мир. Люди — не солдаты, всегда готовые выполнить приказ, да и он не всемогущ. Человек не может знать всего и все предусмотреть. Быть самцом хорошо, но быть мужчиной — совсем другое дело…

Вхождение Исинофрет в его жизнь ознаменовало собой второй этап зрелости.

Еще до ужина о приглашении стало известно в трех дворцах. Нефертари явно имела в виду, что она тоже примет участие в вечерней трапезе, однако на ужин она не пришла. Место хозяйки за столом заняла Тийи, тем самым давая понять, что родители принца согласны на этот второй союз, которому, судя по всему, предстояло продлиться достаточно долго.

Исинофрет отличалась от Нефертари, как кошка отличается от собаки. Своим изяществом она была обязана молодости, но не утонченному уму. Она улыбалась, потому что была от природы наделена веселым нравом и никакие мысли не омрачали ее веселья. Она не училась музыке, не изучала религию; свободное время Исинофрет проводила в ткацких мастерских дворца, где изготавливались тончайшие льняные ткани, за которыми охотились иностранные купцы и подобных которым нигде, кроме Египта, не умели делать. Она любила вино и шутки, что не замедлила продемонстрировать, залившись серебристым колокольчиком, когда Па-Рамессу заявил, что люди не знают своих настоящих богов-покровителей, и, к примеру, богом-покровителем Хормина является бык Апис, а Пасара — шакал Упуаут.

— А кто мой бог? — жеманно спросила Исинофрет.

— Хатор в свои юные годы.

Сравнение смелое, поскольку Хатор в молодости была сладострастной, как бог Мин, но Исинофрет об этом не знала. Тийи засмеялась первой, дав сигнал к всеобщему веселью, а чуть позже ушла, уводя с собой остальных гостей.

Первые часы ночи подтвердили первые впечатления Па-Рамессу: Нефертари была подобна сочной жареной перепелке, соединяющей в себе нежный запах шалфея с волнующим вкусом, свойственным дичи; Исинофрет оказалась простым блюдом из бобов и лука. Грубость сравнения не лишала его справедливости. Па-Рамессу отдал должное хитрости Нефертари: она знала, что подруга только подчеркнет ее очарование. Он усмехнулся про себя. Так всегда: плебейская еда насыщает быстрее, чем изысканные кушанья, которые сдерживают животный голод и льстят дворцам. Такова извечная функция женской одежды, которая приятно будоражит мужчин на пути к цели, а обнаженное тело быстро удовлетворяет желание. Проснулся Па-Рамессу удовлетворенным. Исинофрет, дочери сановника с Востока, вассала Сети, тоже не на что было пожаловаться — она провела ночь с молодым сильным мужчиной, который к тому же был наследником трона Хора.

Была ли она девственницей? Вопрос нелепый: девственная плева либо есть, либо ее нет. Но в казарме Па-Рамессу доводилось слышать, что забавы некоторых одиноких женщин приводят к тому, что возникают… вариации. И хотя он не обладал большим опытом в таких делах, крик Исинофрет показался ему немного наигранным. Колесницу не останавливают на полном ходу, вот и Па-Рамессу решил прогнать прочь сомнения.

Первое, что он сделал после пробуждения — отправился к Нефертари.

— Как чувствует себя моя принцесса? — спросил он, пока две придворные дамы поправляли парик его Первой супруги.

Она по достоинству оценила его сообразительность. Этот визит давал двору понять, что Нефертари сохраняет свой ранг, а это многое значило.

— Созерцание твоего лица наполняет мое сердце радостью. Могу я спросить, в каком настроении проснулся мой светлейший принц?

— Со вчерашнего дня он думает только о изумительном вкусе вина, коим является твой разум.

Было очевидно, что его слова поставили придворных дам в тупик. Но супруги прекрасно поняли друг друга. Нефертари опустила глаза и улыбнулась.

— Солдаты любят пиво, — добавил он, — но командиры предпочитают вино.

Нефертари прыснула. Сравнить Исинофрет с пивом! Он поцеловал ей руку и удалился.

Поток дней и особенно ночей раздувал самомнение новой избранницы; она потребовала отдельные покои, штат придворных дам и собственную парикмахершу. Она сказала, что не собирается делить последнюю с другой супругой. Па-Рамессу поручил Тийи и Именемипету удовлетворить эти женские желания, но потребовал, чтобы комнаты второй супруги располагались напротив жилища Нефертари.

Теперь Па-Рамессу приходилось много ездить.

Сети в последнее время находил поездки слишком утомительными. Долгие часы, проведенные в седле, подвергали его спину жестокому испытанию, а езда в колеснице его оглушала. И хотя он всегда двигался впереди своей свиты, от пыли и безжалостного солнечного света ему становилось плохо. Сначала ему пришлось сократить количество поездок, потом он переложил на плечи сына обязанность общаться с зодчими и скульпторами, равно как и с казначеями, которые оплачивали труд камнетесов и других рабочих.

Иногда выходило так, что Па-Рамессу по нескольку недель не появлялся в своем дворце.

Однажды, вернувшись, он увидел, что в покоях Нефертари царит оживление: двое лекарей и три повитухи распоряжались армией дворцовой прислуги. Тийи встретила его у двери:

— Она скоро должна родить.

Он подошел к кровати супруги и погладил ее по лбу. Когда он отнял руку, она была влажной.

Но первый крик Нефертари издала ближе к вечеру. Он был душераздирающим. Разрыв плевы изнутри. Па-Рамессу не мог думать ни о чем другом. Ужас отразился на лице Исинофрет, прибежавшей из своей комнаты.

В седьмом часу пополудни Па-Рамессу срочно призвали к изголовью роженицы. Окинув комнату взглядом, он увидел и мертвенно-бледное лицо Нефертари, и крохотное существо, орущее во всю мочь своих легких на руках у повитухи.

— Мальчик! — объявил лекарь, перерезая пуповину.

Па-Рамессу подбежал, чтобы получше рассмотреть свое первое дитя, которое повитухи обмывали в лохани. Он мысленно взмолился Амону — крохотное создание было уродливым, — но, присмотревшись, испытал прилив нежности. Тийи, Тиа и Именемипет вывели его из комнаты. Навстречу им бросилась Исинофрет с перекошенным от страха лицом, спросила, жива ли Нефертари, и, получив утвердительный ответ, разрыдалась.

На следующий день Туи навестила Нефертари и преподнесла ей второе золотое ожерелье, на этот раз украшенное изображением Хора в обличье ястреба с красными глазами.

— Ты уже придумал имя для своего первого сына? — спросила мать у Па-Рамессу, когда принесли спеленутого младенца. Не получив ответа, она сказала: — Предлагаю назвать его Именхерунемеф.

«Амон от него справа». Нефертари согласилась с выбором свекрови, и Па-Рамессу подчинился решению женщин. Кормилица передала ему мальчика; глаза отца и сына встретились — глаза соправителя одного из самых могущественных государств и глаза самого беззащитного существа на свете. Па-Рамессу ощутил необъяснимое волнение. Ребенок икнул, пустил слюну и заплакал; отец вернул его кормилице.

Никто не может думать обо всем одновременно.

Пять недель прошло, прежде чем Нефертари вернулась на супружеское ложе. Роды супруги знаменуют паузу в жизни мужчины; благодаря этому событию он понимает, что в мире все не так просто, как ему казалось. Нет, он вовсе не хозяин своему телу и телу своей супруги, и еще меньше — их спаренным телам; здесь правят другие законы. Это был новый знак Па-Рамессу об ограничении его власти. Только наделенные вечной жизнью являются истинными царями. Он снова вспомнил свое царственное имя, Усермаатра.

Утолять его плотский голод выпало на долю Исинофрет.

Однажды, раздевшись перед ним, она вдруг повела себя еще более жеманно, чем обычно, — стала отстраняться, когда он попытался ее обнять, избегала объятий, не отвечала на поцелуи и в конце концов надула губы и приняла вид «женщины, которой есть что сказать». Он спросил у нее, в чем дело.

— Я беременна! — жалобно воскликнула она.

— Но ведь это прекрасная новость! И как давно?

— Больше месяца.

— Ты должна радоваться.

— Я буду как Нефертари… Ты видел, как она мучилась…

— Ее мучения заняли час. Она подарила мне первого сына.

Как бы то ни было, кости были брошены. Упоминание о ранге, приобретаемом благодаря этой беременности, вернуло Исинофрет хорошее настроение и сделало более сговорчивой и щедрой на ласки. А Па-Рамессу подумал, что Нефертари как раз поправится, когда ему придется покинуть ложе Исинофрет. Так что все складывалось неплохо: пока одна ждала ребенка, он мог наслаждаться обществом второй.

Человек всегда смотрит на животное свысока: оно не умеет ни читать, ни создавать изображения, и уже это говорит о превосходстве человека. Но Па-Рамессу еще в детстве получил достаточно доказательств того, что животные воспринимают незаметные сигналы людей и ведут себя сообразно. Обучаясь верховой езде, он, к примеру, заметил, что его лошадь чудесным образом реагирует на смену настроения всадника. В дни траура по Па-Семоссу она была намного послушнее обычного, но если наездник пребывал в веселом настроении, становилась норовистой и нервной. Какие сигналы позволяли ей судить о настроении седока? Па-Рамессу этого не знал. Однажды утром он довольно долго размышлял об этом. Слуги как раз привели гепардов, и те, сытые, улеглись у ног хозяина. Он наблюдал за хищниками, и от него не укрылось, что приближение человека они почуяли намного раньше него. И они точно знали, что это Именемипет — единственный из приближенных Па-Рамессу, с которым у зверей возникла взаимная симпатия.

Па-Рамессу тоже уловил какие-то сигналы, но не смог их расшифровать. Что-то не ладилось в этом мире. Но что?

Некоторые депеши послов в странах Азии, особенно тех, кто пребывал в стране хеттов, вызывали у него тревогу. Так, царь хеттов по имени Мурсилий II в последнее время активно налаживал связи с соседями — странами Лукка, Кешкеш, Киззувадна, Миттани, и неважно, доброжелательными или напряженными были ранее их отношения. Разве не свидетельствовало это о стремлении создать союз, противостоящий Земле Хора? Кроме того, комендант крепости Кадеш жаловался, что набеги шасу становятся все более частыми и дерзкими; при этом не следовало забывать, что хетты традиционно поддерживали племена шасу и использовали их, чтобы заставить египтян нервничать. Похоже, хетты готовились к войне, целью которой было взять Кадеш и упрочить свое присутствие на территориях, примыкающих к границам Земли Хора.

Первыми, с кем Па-Рамессу поделился своими подозрениями, были военачальники. Те согласились, что ситуация за годы после взятия Кадеша стала более напряженной.

— Долина Великой Реки плодородна, — сказал Аамеду. — Она всегда возбуждала зависть у наших азиатских соседей, доказательством чего являются события столетней давности, когда твоя славная прародительница Хатшепсут изгнала их из страны. Военная мощь Хора также раздражает азиатских государей, поскольку они понимают — расширение собственной территории в эту сторону невозможно. Поэтому они выискивают у нас слабые места и без конца проверяют, способны ли мы дать отпор.

— Вы поставили в известность моего божественного отца?

Замешательство собеседников не укрылось от Па-Рамессу.

— Его величество полагает, что нет причин для беспокойства, — ответил Аамеду после паузы.

Па-Рамессу не стал настаивать.

Через несколько дней пришло сообщение от коменданта Кадеша. Он уведомлял о том, что к северу от крепости, в местности под названием Нукатче собираются силы противника. Как обычно, первым об этом узнал Па-Рамессу, которому отец доверил читать всю царскую официальную переписку. Отныне в руках сына фараона сосредоточилась вся гражданская и военная власть. Тоном, который мог себе позволить скорее соправитель, чем послушный сын, на утреннем Совете в присутствии специально приглашенных Небамона и военачальников Па-Рамессу затронул больную тему.

— Божественный отец, в течение нескольких недель наши послы уведомляют нас о том, что царь хеттов объединяется с соседними странами. Теперь комендант Кадеша обеспокоен присутствием войск в окрестностях крепости. На востоке зреет опасность.

Сети прогнал реальных, а может, и воображаемых мух движением своего опахала из конского волоса.

— Кот не встает каждый раз, когда шуршат мыши, — произнес он устало, но с раздражением. — Князьки Лукки, Кешкеша, Киззувадны и даже Миттани всегда будут не более чем мышами. Что до шасу, причиняющих беспокойство коменданту Кадеша, то они — осы. Стоит нам там показаться, как они разлетятся кто куда. Единственный сильный противник в регионе — это Мурсилий II, царь хеттов. В донесении нашего посла говорится, что это умный и здравомыслящий юноша. Он усвоил урок, который мы преподали его отцу Суппилулиуме, так что с его стороны было бы неосмотрительно искать с нами ссоры. Мы захотели вернуть Кадеш, и мы его себе вернули, вы тому свидетели. Всем все ясно. Эта мышиная возня — всего лишь способ узнать, не ослабла ли наша бдительность. А она не ослабевает.

Кажущаяся логичность умозаключений отца совершенно не убедила Па-Рамессу:

— Я думаю, божественный отец, что попытки Мурсилия объединиться с соседями — недобрый знак.

— Как я уже сказал, Мурсилий — человек осторожный, и мне сдается, он предпочтет мир с соседями постоянным перепалкам. Любое событие, как ты знаешь, можно рассматривать с двух сторон, — заговорил Сети тоном мудреца. — Возьмем в качестве примера крестьянина, который снял богатый урожай; с одной стороны, он может радоваться такому изобилию, а с другой — будет беспокоиться из-за того, что изобилие зерна привлечет мышей и крыс. Человек мудрый скажет себе, что грызунов следует опасаться всегда, а вот хорошие урожаи случаются не каждый год, и обрадуется.

Второй взмах опахалом дал понять, что с этим вопросом покончено: предупредительные меры на случай нападения Мурсилия и союзников приниматься не будут. Военачальники все как один промолчали. Но на лице Па-Рамессу встревоженное выражение сохранилось; возможно, он намеревался таким образом публично подчеркнуть свое беспокойство.

Начальник писцов спросил, следует ли составлять протокол заседания. Па-Рамессу отрицательно помотал головой: вся необходимая информация содержалась в донесениях послов и шпионов.

Поддерживаемый придворными, Сети сошел с трона и, выходя из зала, попытался создать иллюзию твердой походки.

Очевидность предстала во всей своей жестокости: возраст ослабил проницательность фараона. Кадеш, вне всяких сомнений, теперь в опасности, но эта же участь постигла и другую крепость — непогрешимый ум Сети.

Каждый человек — это крепость.

Не прошло и трех недель, как запыхавшиеся гонцы принесли известие о захвате Кадеша царем хеттов Мурсилием II с союзниками.

Принял гонцов Па-Рамессу в присутствии ошеломленных военачальников и визирей Небамона и Пасара в четыре часа пополудни. Едва новость достигла его ушей, как он выбежал из своих покоев, где проводил время с Нефертари и маленьким Именхерунемефом, ласкательно именуемым Ими. Визирям и военачальникам было приказано срочно явиться в зал Совета.

Гонцы рассказали, что гарнизон Кадеша мужественно защищался, но после семи дней осады продовольственные запасы истощились и крепость пала; гарнизон потерял множество воинов.

— Мы не можем ждать завтрашнего Совета, — сказал Аамеду. — Нужно немедленно уведомить его величество.

— Завтра утром или сейчас — разницы нет, — заметил Именир. — Не станем же мы собирать армию ночью!

— Его величество должен узнать о случившемся без промедления, — заявил Па-Рамессу. — Новость первостепенной важности, и я не хочу, чтобы нас упрекнули в нерадивости.

Себе он признался, что не хочет откладывать возмездие: отец не послушал его совета, и вот теперь Па-Рамессу не видел оснований щадить его чувства.

Когда он вошел в покои фараона, Сети как раз проснулся после долгого послеобеденного отдыха и находился в окружении царедворцев, в числе которых был и Тиа. Последний сразу же догадался, что соправитель чем-то серьезно обеспокоен, но Сети ничего не замечал, тем более что в последнее время зрение царя ослабело.

— Божественный отец…

— А, ты сегодня решил к нам присоединиться… Я ценю честь…

— Божественный отец, я принес тебе новость…

— Подожди, пока мы закончим с омовением, потом все расскажешь.

Слуги помогли фараону раздеться. Пока одни снимали с него набедренную повязку, другие стащили парик и сандалии. Тело фараона предстало перед всеми во всем своем несовершенстве — кожа на плечах, животе и коленях обвисла; ноги были скрючены; жесткие, коротко остриженные волосы на голове стали совершенно седыми. Брадобреи точили свои бритвы, мастера по удалению волос разогревали воск. В другом конце комнаты парикмахер умащивал царский парик и расчесывал его мягкой щеточкой. Ни на секунду не оставаясь без поддержки, Сети первым спустился в бассейн с теплой ароматной водой, банщики намылили ему спину, потом смыли пену чистой водой, закутали фараона в широкую и плотную льняную простыню и проводили к трону, ведь, даже пребывая в бане, он сохранял статус правителя.

Па-Рамессу спустился в бассейн и сделал Тиа знак присоединиться.

— Что случилось? — спросил его бывший наставник.

— Кадеш пал.

— Во имя Амона! Ты это предвидел. И ты пришел сказать об этом?

— Да.

Тиа поднял глаза к небу.

В это время придворные, ожидая своей очереди войти в бассейн, окружили монарха и развлекали его прибаутками и пустой болтовней. Наконец Па-Рамессу приблизился к отцу и сел с ним рядом.

— Как твой сын? — спросил Сети.

— Он учится ходить.

В улыбке приоткрылись желтые зубы Сети, причем трех недоставало.

— А твоя дочь?

— Скоро и она пойдет.

— Хорошо, — сказал фараон, подставляя щеки брадобрею, который намазал их масляно-мыльной смесью, потом натянул обвисшую кожу и стал сбривать седую щетину.

Па-Рамессу решил не сообщать новость, пока бритва скользила по лицу и шее отца, из опасения, что неловкое движение может закончиться кровавым порезом. Но когда с бритьем было покончено и монаршее лицо освежили настойкой из розовой воды и бензойной смолы, его терпение лопнуло.

— Божественный отец, у меня плохие новости.

— Никакие новости не могут быть хорошими, я это знаю.

— Божественный отец, Кадеш пал.

Резкое движение руки, над которой склонился мастер по удалению волос, показало, что удар попал в цель.

— Когда?

— Четыре дня назад.

Лицо Сети напряглось.

— Военачальники уже знают?

— Да. Я призвал их вместе с Небамоном и Пасаром, как только узнал сам, то есть два часа назад.

— И ты пришел мне сказать, что был прав?

Враждебность в голосе отца заставила Па-Рамессу насторожиться.

— Нет, божественный отец, я только хотел исполнить свой долг, который состоит в том, чтобы своевременно сообщать тебе о полученных известиях.

Повисла тишина. Мастер по удалению волос сорвал полоски воска с рук и ног фараона и стал изучать приклеившиеся к ним серые волоски. Тиа, слушавший разговор фараона с сыном, похоже, затаил дыхание.

— Мурсилий послушался плохого совета, — сказал наконец Сети. — Как я уже говорил ранее, эта военная операция не имеет смысла.

— Ты оставишь все как есть?

— Пока да. Поступи я иначе, это бы только подлило масла в огонь. Я не желаю смерти Мурсилия. Единственный способ положить конец этим провокациям — начать кампанию против хеттов, но пока я не вижу в этом необходимости.

Подошел парикмахер и надел фараону на голову парик. Одевальщики помогли ему встать, повязали вокруг чресл чистую повязку, обули его в сандалии. Затем хранитель украшений надел на грудь суверену царскую пектораль. Сети погладил сына по плечу и вышел из бани. Па-Рамессу и Тиа молча переглянулись; оба были озадачены тем, что фараон расценил захват Кадеша как провокацию. И ни один, ни второй не решился озвучить вопрос, обжигавший губы: не утратил ли государь свойственную ему остроту ума? Или у него все же были какие-то основания для такого решения? Но какие?

На следующий день на Совете о Кадеше никто даже не вспомнил.

Может, все дело в частом общении с гепардами? Характер Па-Рамессу изменился и обогатился после падения Кадеша. Казалось бы, у него не было причин не считать себя счастливым. Через восемь месяцев после рождения Именхерунемефа отпраздновали появление на свет его дочери Бент-Анат, «Дочери Анат» — первого ребенка, рожденного ему Исинофрет. Имя вызвало вопросы у многих членов семьи: Анат была богиней-покровительницей Нукатче — местности, где родилась мать девочки. Па-Рамессу предлагал включить в имя девочки имя кого-нибудь из богов египетского пантеона, но Исинофрет закапризничала. Что ж, пускай будет Бент-Анат!

— Мальчик и девочка… Ты породил сладкую парочку, — сказала Туи.

Па-Рамессу не стал никому рассказывать о шантаже, к которому прибегла Исинофрет, требуя официально признать себя Второй супругой, и ее попытках избавиться от всех, кто мог претендовать на звание Третьей, а то и Четвертой. Она, без сомнения, чувствовала, что муж отдает предпочтение Нефертари, поэтому воздерживалась от открытого соперничества с последней; отныне она делила ночи принца со своей бывшей подружкой, но не более того. Она даже попыталась установить очередность ночей, но Па-Рамессу не на шутку рассердился.

— Я не слуга, — заявил он. — Я сам буду решать, где мне спать!

Исинофрет пришлось угомониться.

Па-Рамессу хватало других забот.

По приказу Сети выдающийся зодчий Сеннедьем взялся за реставрацию дворца, который предыдущий фараон, Рамсес, построил у озера Ми-Ур[28]; этой загородной резиденцией пользовались редко. Климат в тех местах отличался особой мягкостью, особенно в сравнении с Уасетом, поэтому Сети решил превратить заброшенный дворец в жилище, достойное воплощенного бога. Кроме того, он пожелал расширить площадь садов. Па-Рамессу и зодчим предстояло постараться, чтобы удовлетворить требования фараона.

— Я хочу многоцветья, — заявил Сети. — И побольше бирюзового!

Два новых крыла, возведенные в рекордно короткие сроки, идеально вписались в великолепный пейзаж, а двери и окна решили отделать лакированными карнизами красного, желтого и синего цветов.

Лучшие художники-оформители жили в Хет-Ка-Птахе, поэтому Па-Рамессу часто наведывался к ним в мастерские проверить, как продвигаются работы. Садовники совершили чудо, собрав в одном месте самые душистые растения с яркой листвой. Даже Сет и Сехмет не побрезгали бы отдохнуть в этом саду. Днем и ночью ароматы цветущих растений соперничали в изысканности с запахом речного бриза.

Воплощенный бог Сети почти не покидал нового дворца и, по правде говоря, стал уже больше воплощением, чем богом. Поэтому придворные построили себе жилища поблизости, чтобы монаршая благосклонность попадала по адресу, а не растворялась в ароматах, наполнявших сад.

О Кадеше никто не вспоминал.

Проглотив гнев, Па-Рамессу временами оставался на несколько дней в Ми-Уре, где вместе с его родителями жили обе его супруги и дети, которым на новом месте очень нравилось. Но чаще всего он находился все-таки в Уасете, занимаясь государственными делами, — беседовал с визирями, притворяясь, что верит, будто бы все к лучшему в лучшем из миров. «А соправитель ли я? — часто задавался он вопросом. — Скорее уж распорядитель!» Однажды он увидел своего отца идущим мелкими шажками в сопровождении двух придворных вдоль пруда с лотосами — картину человеческого заката — и он старался не замечать очевидного: воплощенный бог медленно угасает. На немощь смотреть неприятно, особенно если немощным вдруг предстает тот, кто тебя породил, правитель огромной державы: это зрелище не только напоминает о неизбежной бренности тела, но и обесценивает собственное великолепие. Дед Рамсес угас на глазах у Па-Рамессу, теперь пришла очередь отца. Свое смятение и расстройство он скрывал за сыновним почтением и старался соблюдать приличия. Он не мог открыться матери, и тем более супругам — боялся их болтовни, особенно длинного языка Исинофрет, которая, войдя в царскую семью и поняв, что снова беременна, стала еще более заносчивой.

Свои чувства Па-Рамессу оставил при себе. Только Именемипет и Тиа заметили, что принца снедает огонь беспокойства из-за приближения конца этого царствования, хотя и они не называли вещи своими именами. Они тоже были пленниками в просторной золотой клетке…

У царя не должно быть друзей, так написано в «Поучениях», и будущий царь должен научиться от них избавляться. Но ничто не мешает подданному быть преданным своему господину. Так было и в случае малозаметного военного писца, которому Тиа в свое время поручил следить за Птахмосом и отправлять отчеты непосредственно соправителю. Его звали Иминедж — «Амон его защищает», хотя мать его происходила из апиру — азиатских племен, которые время от времени приводили свои стада на пастбища Дельты, а иногда и участвовали в конфликтах, пополняя ряды пленников, обреченных на рабство. Они исповедовали другую религию, о которой Па-Рамессу ничего не знал, кроме того, что Амону они точно не поклонялись.

Иминедж регулярно присылал принцу отчеты, не содержавшие вестей особой важности. После разжалования Себахепри Птахмос сохранил за собой должность и продолжал поклоняться Атону, но так, чтобы не вызывать недовольство у местных жрецов. По правде говоря, Па-Рамессу эти отчеты просматривал краем глаза, если вообще до них доходили руки. Ночь забвения понемногу выпивала образ соперника.

И все же одна мысль не давала Па-Рамессу покоя: как Птахмосу удалось найти воду в пустыне Бухена, в то время как сооружение колодца по приказу фараона закончилось неудачей? Однажды ночью у него возникла идея — внезапно, как возникают колики в животе обжоры. На следующее же утро он отбыл в Бухен в сопровождении небольшой свиты. По прибытии он призвал нового наместника, перепуганного внезапным появлением соправителя, и приказал собрать землекопов.

— Покажите мне колодец, выкопанный в прошлом году, — приказал он.

Через два часа они уже были у колодца. Па-Рамессу окинул взором окрестности — бесконечная плоская лепешка на стадии приготовления. Далеко на востоке вьется красноватая лента дороги, проложенной караванами, перевозящими золото; по этой же каменистой дороге обычно ходили торговые караваны, хотя поблизости не ощущалось присутствия воды; вокруг не было и намека на растительность, поскольку, даже когда шли дожди, вода не задерживалась на совершенно плоской равнине. Прямо перед ним на участке серой плодородной земли был вырыт колодец. Рядом росли кустарники и несколько деревьев с покореженными стволами; значит, своими корнями они все-таки извлекали из глубин жизненно необходимую желанную влагу.

Па-Рамессу внимательно осмотрел пустой колодец; он представлял собой большую котловину, граничащую с участком каменистой почвы, которая располагалась у самой дороги; неудивительно, что воду так и не нашли.

— Я хочу, чтобы колодец выкопали там, — приказал Па-Рамессу, указывая наместнику на небольшую низинку площадью в один сетхат.

Его приказ передали землекопам. Па-Рамессу с наместником расположились в тени небольшого навеса. Преемник Себахепри видел соправителя в гневе, поэтому трясся от страха. Однако со временем непринужденность и любезность принца помогли ему успокоиться, он стал меньше путаться в словах. Па-Рамессу поинтересовался, как обстоят дела в номе после подавления мятежа, попросил назвать имена крупных землевладельцев, спросил об их отношении к царской власти и увеличению численности солдат в гарнизонах; одним словом, постарался выведать у наместника как можно больше.

Спустя четыре часа их внимание привлекли громкие крики. Прибежал взволнованный бригадир:

— Твое величество! Мы нашли воду!

Па-Рамессу с наместником подошли поближе; рабочие весело суетились на дне воронки локтей в сорок глубиной. Наместник взмахнул руками, словно собирался взлететь.

— Боги направляли тебя! — воскликнул он.

Па-Рамессу самодовольно улыбнулся в ответ.

— Сообщи об этом повсеместно, номарх. И когда работы будут закончены, назовите его «Колодец Рамессу», — сказал он. — Я хочу, чтобы отныне караваны запасались водой тут.

Он приказал, чтобы землекопам выдали плату вдвое больше обычной.

Вернувшись в город, он призвал к себе Иминеджа, желая лучше познакомиться с ним. Осведомителя он видел всего один раз, вскоре после своего возведения на трон. Иминедж поспешил явиться во дворец номарха.

Взгляд Па-Рамессу пробежал по пейзажу за окном, характерному для Верхнего Египта, — серебристо-зеленым полям и деревьям; все дышало безмятежностью, но принц давно понял, что наружность бывает обманчива; быстрый скорпион и верткая змея часто прячутся на плодородном поле, роза впускает в свое лоно осу, вонь поднимается над спокойной водой каналов.

Лицо Иминеджа при виде повелителя осветилось радостью. Возможно, это была даже не радость, а истинное наслаждение.

— С того момента, как я лицезрел твой лик, светлейший принц, прошла всего одна ночь.

Такого оригинального приветствия Па-Рамессу раньше слышать не доводилось. Он ответил натянутой улыбкой.

— Что нового ты мне расскажешь?

Взгляд писца омрачился.

— Тот, за кем ты поручил мне наблюдать, все так же пребывает в Бухене, и его гибельное влияние крепнет с каждым месяцем.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Как я имел честь тебе писать, в наших краях он имеет репутацию человека справедливого и усердного, но теперь все знают, что он — законный наследник династии, правившей до твоих славных предков. Он поведал немногим избранным, в числе которых жрец Неджьем-Атон, что его ранг был официально признан царствующей семьей, доказательством чего служит тот факт, что его изобразили в свите фараона на барельефе храма Амона, но из-за чьих-то интриг его лишили законных прав и уничтожили это изображение. Я писал тебе об этом, светлейший принц.

Па-Рамессу мысленно упрекнул себя в том, что не читал последних донесений Иминеджа.

— Связан ли Птахмос каким-либо образом с зачинщиками недавних мятежей?

— Я не знаю наверняка, поскольку до сих пор не обладаю достаточными сведениями, но полагаю, что в этом человеке мятежники видели того, кто поможет их мечтам о независимости реализоваться.

— Каким же образом?

— Прости меня, светлейший принц, что я повторяю тебе все эти глупости и мерзости, но те, кто стремится к независимости, считают, что смогут добиться своего, если на трон взойдет Птахмос.

— «Те, кто стремится к независимости»? — повторил пораженный Па-Рамессу. — Значит, это сумасшествие еще не закончилось?

— Принц примерно наказал лихоимцев, и многие боятся идти на махинации. Но пережитое унижение не дает им покоя. Они надеются, что, когда ты взойдешь на трон своих предков, в армии случится разлад.

Па-Рамессу расстроился так, что на какое-то время лишился дара речи. Так значит, Верхний Египет мечтает о том, чтобы выйти из-под власти фараона! Победа армии фараона не рассеяла опасность, она просто загнала ее в логово. Радость от того, что ему удалось найти воду, померкла.

— Но почему авторитет Птахмоса во властных кругах растет?

— Они приписывают ему дар пророчества с той поры, когда он нашел воду, в то время как твоему божественному отцу это не удалось.

— Они изменят свое мнение. Сегодня утром я приказал вырыть новый колодец. И в нем есть вода.

Иминедж, удивленный таким самомнением, вытянул шею, но промолчал.

— Ты уверен в том, что сказал? — спросил у него Па-Рамессу.

— Светлейший принц, я вверил тебе свою жизнь, и я не осмелился бы сказать тебе слово или начертать знак в адресованном тебе послании, если бы не собирал сведения так старательно, как Тот взвешивает ка в загробном мире.

— Ты вверил мне свою жизнь? — удивился Па-Рамессу.

— Светлейший принц, ты прекрасен, как Ра, и смел, как Сет, побеждающий Апопа. Одним своим видом ты завоевываешь сердца. Но помимо этого ты добр и справедлив, и это тоже всем известно. Во времена, когда я был простым военным писцом, один офицер сказал мне: «Этот юноша станет величайшим из царей. У него доброе сердце и проницательный ум. Радуйся, что живешь в дни его правления!» Я увидел тебя и полюбил. Прости меня, светлейший принц, что я открываю тебе свое сердце.

Па-Рамессу улыбнулся.

— Я бы хотел, чтобы все сердца были подобны твоему, Иминедж. Ты помнишь имя этого офицера?

— Помню, светлейший принц. Это старший командир конюшен Хорамес.

Па-Рамессу не верил своим ушам. Верной службой, нет, преданностью Иминеджа он был обязан отцу своего соперника! Это не укладывалось в его голове.

Однако ситуацию это не меняло. Птахмос, вне всяких сомнений, не оставил своих мечтаний о короне. Под каким именем он собирался править? Аменхотеп V? И что с ним делать? Арестовать? Отдать под суд? Это было рискованно, поскольку огонь мятежа мог снова вспыхнуть в номах Верхнего Египта, добавляя веса россказням этого мечтателя и пустозвона.

А обладающий властью в стране в это время, конечно же, прогуливался в саду своего дворца в Ми-Уре.

Принц пригласил Иминеджа отужинать за своим столом и, к изумлению номарха, посадил его справа от себя, что было невиданной честью…

Вернувшись в Уасет, Па-Рамессу нашел хороший повод дать волю глухому гневу, который переполнял его с того момента, как он поговорил с Иминеджем. Один из воинственных народов моря, шардана, взяв в союзники западные племена, техену и машауаш, большими силами высадились в дельте Великой Реки; они поднялись по западному рукаву реки, обманув бдительность стражей в укреплениях, и теперь захватывали плодородные земли. Они еще были довольно далеко от Ми-Ура, но Сети, то и дело упоминая Ваала и его тринадцать демонов, уступил просьбам близких и вернулся в столицу, дав сыну полную свободу действий в отношении этих дерзких захватчиков.

Сколько их было? Две-три тысячи, по словам осведомителей и разведчиков, но они действовали как разбойники в захваченных поселениях, грабили дома и насиловали женщин. За два дня Па-Рамессу собрал армию в пятнадцать тысяч человек, включая воинов на колесницах и копейщиков, и устремился на противника, кишевшего на Земле Хора, как блохи Апопа. На рассвете египетская армия достигла первых захваченных противником селений. Шардана, разбуженные грохотом колесниц и криками атакующего противника, смогли оказать лишь незначительное сопротивление. Их было легко узнать по бледной коже и бородам, что значительно облегчало задачу солдатам Хора.

Красный демон, как прозвали принца-соправителя жители окрестных поселений, был на передней линии, и вид его вселял в неприятеля страх. И хотя шардана нельзя было назвать слабым противником, для наведения порядка потребовалось всего два дня. Корабли, на которых приплыли захватчики, египтяне сожгли или забрали себе. Крокодилы, редко поднимавшиеся так высоко по реке, славно попировали трупами сражавшихся. Армия Па-Рамессу взяла в плен тысячу человек. Большинство из них проявили здравомыслие, согласившись стать наемниками в египетской армии или работать на царских полях, в рудниках и на стройках. Правда, к ужасу пленников, их всех заставили обрить бороду и голову.

В очередной раз армия во главе с Па-Рамессу с триумфом вернулась в Уасет. Сети мог спокойно возвращаться в Ми-Ур.

Но Па-Рамессу не сиделось на месте и совсем не хотелось проводить вечера с отцом за игрой в «змею». Вскоре он уехал проверять восточные гарнизоны — в те места, где с наибольшей вероятностью можно было ожидать нападения шасу, особенно после того, как был захвачен Кадеш. Армия с воодушевлением восприняла инициативу — в отличие от фараона, наследник трона был полон энергии, что являло разительный контраст бездеятельности Сети.

Появление мух ознаменовало начало лета. Ход времени, казалось, замедлился. Душу Па-Рамессу полнило глухое раздражение, испытываемое по отношению к врагу призрачному, как зловонные испарения, — духовенству, отказывавшемуся видеть в нем законного государя, потому что в нем не текла царская кровь.

— Чего они хотят? Мумию, которую можно показывать толпе на церемониях? — спросил он однажды вечером у своей матери.

— Успокойся, сын. Они склонились перед твоим отцом, склонятся и перед тобой, когда пробьет час, — ответила царица Туи.

И час пробил.

Последними словами, услышанными Па-Рамессу от отца однажды вечером в Ми-Уре, были ругательства в адрес комаров — «этих мушек Ваала». На следующий день его разбудили крики матери. Суматоха быстро нарастала, вскоре закричали и другие женщины. Он сразу понял, что произошло: в двадцать седьмой день сезона Жатвы фараон Сети умер[29].

Для сына смерть отца — всегда потрясение, но Па-Рамессу прочувствовал ее особенно остро благодаря грозе эмоций, разразившейся во дворце в Ми-Уре. Распорядившись, чтобы усопшего на корабле перевезли в Уасет, Па-Рамессу и сам не мешкая отправился в столицу. Прибыв вечером в свой дворец, принц призвал к себе обоих визирей и первого писца и приказал, чтобы с завтрашнего же утра во всех городах и храмах Двух Земель было объявлено о его восшествии на престол под именем Рамсеса, под тем же, что и его дед.

Правление Сети Менмаатра продлилось четырнадцать с половиной лет.

Его великое вечное жилище в Долине царей, украшенное шедеврами Дидии, в числе которых была фреска, изображающая Нут, богиню небесного свода, поддерживаемую ее отцом Шу, повелителем воздушного пространства, было готово. Отец Рамсес и мать Сатра уже ожидали там сына, без сомнения, радуясь встрече.

Он оставил после себя доблестного наследника Рамсеса Усермаатра, которому исполнился двадцать один год.

Начались бдения у тела умершего.

Первым непосредственным следствием смерти в царской семье стало отсутствие работы для мастеров по удалению волос и брадобреев: в дни траура мужчины царского дома по традиции не брились, не стриглись и не удаляли волосы. Увидев цвет бороды нового повелителя Земли Хора, придворные наконец убедились в том, что давно ходившие слухи о его внешнем сходстве с Сетом не были преувеличением. Монарх же заказал себе несколько рыжих париков. Отныне он решил демонстрировать всему миру свою истинную и божественную природу.

Третий раз в жизни Па-Рамессу провожал фараона на Великий Запад. На его памяти третий государь становился невидимым в этом мире, оставляя после себя бренные останки, которые, как предполагалось, будут сопровождать его в загробном мире, но символизм этого верования был слишком очевиден. Все понимали, что труп, над которым семьдесят дней трудились бальзамировщики, никогда не покинет свой саркофаг, чтобы присоединиться к живым. Бог Тот не отпускает своих подданных.

Но он остался в мире живых и теперь готовился к коронации. Цари прошлого уступили ему свое место. Он был и творцом и инструментом, с помощью которого созидали силы Вселенной. Он был центром мира. И жрецы ничего с этим не смогут поделать, равно как и никто другой.

Па-Рамессу наблюдал, как конвоиры перегружают саркофаг с корабля на повозку, запряженную шестью волами. Пыль, тысячи зрителей, крики плакальщиц и кортеж жрецов, следующих к царской гробнице, растворились в потоке света. Туи, его мать, Тийи, Нефертари, Исинофрет и его собственные дети — все стало размытым, полупрозрачным. Реальности больше не существовало. Он один был реален.

Он занял место во главе кортежа.

Он шел не к усыпальнице, но к трону. К своему трону.

Па-Рамессу разместил несколько армейских подразделений возле храма — демонстрация поддержки военных. Он смотрел на солдат, пока его несли на носилках к пилонам. Все этапы церемонии были ему прекрасно известны: сначала четверка жрецов в масках богов, каждый из которых стоял в точке, соответствующей одной из сторон света, «очистили» его. Потом его девять раз с головы до ног облили священными маслами. Даже набедренная повязка пропиталась ими… И с этого момента он получил покровительство Исиды.

Потом его увели в святая святых храма, недоступную взглядам зрителей, там он поднялся на помост и сел на древний трон. Верховный жрец надел на него длинный нашейник из красной ткани, украшенный изображениями тридцати красных и тридцати белых корон, завязал его узлом, затем вложил ему в руки два скипетра — анх и уас — и прикрепил к нашейнику несколько амулетов. Далее на голову Рамсесу надели диадему и ленту-сешед, а на ноги — белые сандалии, после чего вручили Жезл далеких стран.

Затем жрецы в масках принесли пшент — корону Двух Земель, соединяющую в себе белую корону Юга и красную корону Севера, и увенчали ею голову нового монарха; он надевал ее уже второй раз. Жрец Амона встал за спиной Рамсеса, снял пшент и положил руку ему на затылок. На этот раз на фараона надели хепреш — шлем из страусовой кожи, символизирующий мощь бога-создателя Атума и божественную природу Рамсеса. Потом Верховный жрец Небнетеру воскликнул:

— Земля дана тебе в своей протяженности и ширине. Никто не разделит ее с тобой!

Рамсес бросил на него взгляд, пронзающий, словно кинжал. Он прекрасно знал, что Небнетеру входил в число жрецов, которые никак не могли смириться с тем, что в жилах фараонов династии Рамсеса нет и капли царской крови. Возможно, что он, как и многие другие, считал законным наследником трона Птахмоса. Если так, то произносимые сейчас слова должны были обжигать ему горло.

Царская семья и придворные неотрывно следили за ходом церемонии. Рамсес их не видел. Он слушал, как Верховный жрец называет пять царских имен: имя света, титул защитника страны и золотого Хора, умудренного годами и славного своими победами. Четвертое имя было выбрано заранее — Усермаатра Сетепенра, «Могущественная Маат», богиня вселенского порядка, и «Избранный богом солнца Ра». Пятое имя было его собственным — Рамсес Мериамон.

Как дед и отец много лет назад, он торжественно произнес:

— Принимаю душу моего отца Амона-Ра. Я принимаю наследие моего отца Осириса, сына Амона. Крыло Нехбет защищает меня, душа моего отца Амона-Ра снисходит в меня.

Именно так, душа Амона-Ра была в нем. Она переполняла его грудь, все его тело радостью, согревала низ живота и половые органы, нежила до самых кончиков пальцев ног.

Пришел черед причащения: он проглотил кусочек мякиша лепешки, символизирующий сущность царской власти.

Перед ним, как в свое время перед отцом и дедом, пронесли символические дары, затем он прошел стадию смерти и воскрешения… Ему пришлось притвориться спящим, а жрецы, собравшись на пороге золоченой комнаты, сделали вид, что будят его.

Но спать ему хотелось меньше всего на свете.

Рамсеса облачили в одеяние из красного льна и отвели в Дом Жизни, где он снова воссел на трон.

Силы зла были побеждены.

Верховный жрец помог ему снять одеяние и хепреш. На груди у нового фараона осталась пектораль, а на голове — диадема с царским знаком — коброй. Все необходимые обряды были проведены. Еще немного — и фараон вернется в реальность.

Улыбка освещала лицо Рамсеса и шла она изнутри — так дает свет, пламя в алебастровой лампе. Занимался новый день. Царский кортеж направился обратно во дворец. Перед Рамсесом шел отряд пехотинцев, в первой шеренге которого было шесть трубачей. За ним двинулась царица-мать Туи, сестра монарха Тийи, две монаршие супруги с тремя детьми (младшего сына тоже назвали Рамсесом) и многочисленные придворные.

Все жители Уасета, похоже, высыпали на улицы или взобрались на крыши домов. Сорок два глашатая разнесли весть о восшествии на престол нового государя по всем сорока двум номам, и теперь в Двух Землях праздновали это событие. Но Рамсес отныне воспринимал подвластную ему страну по-другому; она стала для него Вселенной, где, высоко над толпой, обнимались или сражались среди звезд боги. Дрожь прошла по телу Рамсеса: что за странный предмет лежит на подлокотнике его кресла? Удивление сменила улыбка: это была его собственная рука. Он сжал и разжал пальцы, словно желая проверить, насколько они послушны его воле. На какое-то время он вознесся над собственным телом, теперь же он в него вернулся.

Никто не обращал внимания на молодого мужчину и его спутника, идущих по улицам города. Между тем это был Птахмос. В свое время он не явился на церемонию, когда Па-Рамессу получал титул соправителя, но на этот раз не смог побороть соблазн увидеть все своими глазами.

Названного брата, которого он в далеком детстве попросил остаться с ним ночью, он увидел только издалека — силуэт, защищенный царственной коброй, за которым следовали носители опахал. Он стал новым фараоном.

Но никто и никогда не сможет лишить Птахмоса его царственности. Она текла в его жилах.

Он погладил ее по подбородку, потом по щекам, ощутил легкое подрагивание ноздрей. Она ответила взглядом, подобным ключу, который отпирает замок. Он провел рукой по ее груди, чуть увеличившейся за последние годы, по животу, форму которого изменили две беременности, по лобку и по упругим ягодицам. Некоторые женщины сохраняют девичью красоту намного дольше обычного. Одной из этих счастливиц была Нефертари.

И все-таки он отметил, что смотрит на нее другими глазами, потому что сам изменился. Отныне он был не Па-Рамессу, а воплощенным божеством Рамсесом Усермаатрой Сетепенрой, вторым Рамсесом в истории Египта; а она… она была простой смертной.

После коронации и праздничной трапезы он заснул и спал так долго, что придворный заволновался и поспешил уведомить об этом Первую супругу. Нефертари разбудила его, нежно погладив по плечу, но окончательно в реальность Рамсес вернулся только после банных процедур. Нежность никуда не исчезла, равно как и чувственность, и животная страсть…

Когда он своим ключом Мина открыл секретный ларчик своей Первой супруги, после двойной бури удовольствия, когда они упали на простыню, соединенные объятиями, в душе его родилось беспокойство: с реальностью его связывала только она, Нефертари. Возможно ли это? Он подумал о детях, о матери, о сестре и друзьях, но только Нефертари казалась ему настоящей. Неужели он околдован? Его разум потерял ориентацию, но вот в памяти возникло воспоминание о включенной в церемониал коронации притворной смерти. Да, он был мертв, когда под голову ему положили четыре деревянных печати с именами Геба, Нут, Нейт и Маат — богов, в которых воплотились силы Вселенной.

Па-Рамессу больше не существовало. Рамсес, наделенный этими бесконечными силами, отныне обретался в его теле.

Им овладело смятение. «Но как же я? Где же я?» Однако маленький мальчик, бродивший, оставаясь незамеченным, в недрах дворца, подросток, скрипевший зубами при упоминании соперника Птахмоса, отправлявший восвояси хорошо обученных наложниц и сражавшийся как сумасшедший с врагами своего отца, исчез навсегда.

Он променял свою жизнь на вечность.

Она поцеловала ему ноги и ушла.

Завтра состоится его первый царский Совет.

Рамсес щелкнул языком, пригубив вино, которое только что налил ему виночерпий, рассказывая о происхождении напитка: накануне он обнаружил, что им упиваются слуги в кухне, решив, что оно недостойно царского стола, — напиток забродил второй раз и повыбивал запечатанные воском крышки глиняных кувшинов.

— Я попробовал это вино, твое величество. Оно оказалось приятным на вкус, поэтому я решил подать его к твоему столу.

Вино искрилось пузырьками воздуха, которые, поднимаясь на поверхность, приятно щекотали нос.

— Оно освежает, — вынес свой вердикт Рамсес.

Туи попросила налить и себе немного, а попробовав, сказала, что оно будет незаменимым в жаркий сезон. Ее примеру последовали все, кто сидел за столом, и вскоре кувшин опустел.

— На этот раз ошибка пошла на пользу делу, — сказал Рамсес виночерпию. — Постарайся разузнать, что именно было сделано не так, может быть, удастся изготовить такое же.

Со дня коронации прошло два года. Дни во дворце текли безмятежно, наполненные мелкими событиями, подобными этому случаю с вином. Два раза была проведена ежегодная повторная коронация, два раза разлилась и вернулась в свои берега Великая Река, жители страны отметили праздник Урожая, а фараон стал слишком походить на Хора: он парил. Царские Советы заканчивались одинаково: государь приказывал визирям Небамону и Пасару решать текущие вопросы по их усмотрению. На границах страны все было спокойно; кампании по усмирению недовольных, проведенные в последние годы правления фараона Сети в западных, восточных и южных областях, преподали воинственным племенам хороший урок, они твердо усвоили: «пламенеющего демона» — отныне Рамсеса так называли даже государи сопредельных стран — лучше не трогать.

Шутки Тиа или Именемипета, пустые споры о том, что вкуснее — куропатка жареная или тушенная в соусе, белое вино или красное, выбор подарков по случаю рождения второго ребенка Тийи и Тиа и тысяча подобных, не заслуживающих внимания мелочей, — простые радости жизни постепенно вернули свои права. Живое божество на глазах превращалось в земного человека, стремящегося к удовольствиям и чувственному наслаждению. Все вздохнули свободнее.

И все же подобное положение дел устраивало не всех. Однажды Туи сделала сыну замечание.

— Мой божественный сын, ты пьешь и мочишься, спишь, утром смываешь с глаз ночной прах, зовешь брадобрея тебя побрить, — сказала она ему тихо, чтобы никто не слышал, во время одного особенно безрадостного ужина. — Не пора ли тебе осознать свое предназначение и заняться рутинными делами государства? Многих начала беспокоить твоя праздность.

Только мать могла сказать ему такое. Рамсес кивнул и поцеловал ей руки. Он прекрасно знал, что при отце именно она была настоящим соправителем, и когда покойный супруг с сыном отправлялись в военный поход, она следила за порядком. Он так жаждал царской власти, что, получив ее, поддался иллюзии и решил, что у него больше нет цели в этом мире. Естественно, это было ошибкой. Пришла пора вернуться к управлению государством.

Он согласился даже утихомирить Исинофрет, которая, по словам Туи, полагала, что Нефертари достается больше внимания их общего супруга. Исинофрет пришло в голову воздать почести Великому Сфинксу Хуруну, который оберегает ее божественного супруга.

— Бога Хуруна почитают у нее на родине, — пояснила Туи, как обычно, заботящаяся о сохранении мира в семье сына. — Исинофрет полагает, что, устроив эту церемонию, ты выкажешь ей уважение.

Рамсес поморщился. Устраивать поклонение чуждому божеству означало дать лишний повод для недовольства местному жречеству.

— И где мне найти жрецов этого Хуруна?

— Положись на меня, — отозвалась Туи. — Мы позовем жрецов Хора.

Церемония состоялась три недели спустя, и провели ее жрецы Хора, поскольку в Ханаане Хуруна почитали в облике бога-сокола. Пока жрецы читали священные тексты, Рамсес то и дело всматривался вдаль. На востоке высился Храм Солнца — последняя прихоть Эхнатона, с крышей, заостренной, как вершина обелиска, — от которого каждый вечер роскошная лодка увозила бога на Запад; на западе были видны три величественные пирамиды, монументальные гробницы царей древности — Хеопса, Хепрена и Микерина. Рамсес недоумевал, почему его предки отказались от традиции возводить себе подобные усыпальницы. Разве это не лучший способ доказать всем живущим, что фараон вечен? И почему бы ему не построить себе такую же, возобновив славный обычай?

Но об этом он никому не сказал и слова. Краем глаза он заметил сияющее от радости лицо Исинофрет; теперь ее ранг Царской супруги, пускай даже второй, а не первой, был официально признан. На последовавшей за церемонией праздничной трапезе она болтала без умолку.

Через несколько недель, утром, пришло донесение от Иминеджа. К Рамсесу вернулось беспокойство, связанное с причиной, которая, как ему казалось в дни траура по отцу и в преддверии коронации, была навсегда похоронена в песках пустыни — с Птахмосом. Военный писец, который такими простыми и, тем не менее, незабываемыми словами рассказал ему о своей любви и преданности, сообщал, что советник лишенного прав принца, жрец по имени Неджьем-Атон умер, а сам Птахмос совершил неожиданный и странный поступок — посетил Верховного жреца храма Амона Небнетеру. Какое дело могло быть у этого еретика к Верховному жрецу? И почему Небнетеру его принял?

Рамсесом снова овладело недовольство. Небнетеру был отцом визиря Севера Пасара. Один Амон знал, что могли замышлять отец и сын. И как нарочно, пришло послание от «царского сына страны Куш» Хеканакхта, который красноречиво, напыщенным слогом просил монарха утвердить свое славное присутствие в Верхнем Египте. Что бы это могло значить? Что его авторитет пошатнулся? И связано ли это приглашение с пагубным влиянием Птахмоса? Неужели ему постоянно придется усмирять юг силой оружия?

Начался третий год правления Рамсеса. Фараон вспомнил о своих планах возвести стелу в свою честь — проект, задуманный и отложенный несколько лет назад как слишком самонадеянный. Он решил сам составить текст, но пока еще не знал, чего хочет, поэтому не посвятил в свои планы никого, даже самых близких — Тиа и Именемипета — из страха показаться обеспокоенным и испуганным. Набросав несколько фраз на куске папируса, он свернул его и сунул за свой браслет.

Первым делом он решил утвердить в глазах жителей Уасета, столицы и резиденции царей, присутствие своей семьи. В последние месяцы жизни Сети в числе множества прочих проектов рассматривал план возведения на западном берегу Великой Реки храма, основательницей которого должна была стать его династия. И как он мог об этом забыть? Или, скорее, просто Сети слишком рано умер. Единственное, что было при нем сделано, — строители обозначили на местности контуры будущего храма. Рамсес призвал зодчих и приказал начинать работы.

Прохаживаясь вдоль контуров задуманного здания, прочерченных с помощью необожженных кирпичей, частично разрушившихся под воздействием зимних дождей, фараон давал указания зодчим:

— Я хочу, чтобы работы начались немедленно. Храм будет посвящен Амону. Но на видном месте вы сделаете надпись: «Он возвел этот монумент для своей матери».

Рамсес окинул взором отливающий синевой пейзаж — над раскинувшимися под солнцем полями кружили бдительные коршуны… Потом вытянул руку со словами:

— А на этом крыле будет надпись «Он возвел этот монумент для своей Первой супруги».

Идея запечатлелась в его сознании так же надежно, как иероглифы в камне: сколь велика ни была его мужская сила, она реализуется только через женщину, и только посредством женщины он может продолжить себя в этом мире…

Вернувшись в Уасет, Рамсес призвал визиря Севера Пасара и протянул ему послание от «царского сына страны Куш». Это была ловушка: не сболтнет ли сын ненароком что-нибудь, что позволит уличить его отца в происках против царской власти?

— Эта часть страны вне твоей компетенции, но ты хорошо ее знаешь. Скажи мне, как понимать эту просьбу.

Пасар прочел папирус.

— Эта просьба подразумевает многое, твое величество. Первое — это то, что жрецы храмов в Верхнем Египте обеспокоены. Уасет от них далеко, и они полагают, что царь давно не обращал на них свой сиятельный взор. Культы различных богов все чаще соперничают между собой. К примеру, храм Мина, бога-покровителя пятого нома Верхнего Египта, хранителя земных богатств и в особенности золота, приходит в упадок, хотя никогда в тех краях не добывали столько золота, как сейчас. У бога Упуаута, «Открывающего пути», вообще нет своего храма, и его почитатели в стране Куш очень об этом сожалеют. Я мог бы привести еще несколько примеров.

— Я думал, что на этом проклятом юге давно наведен порядок.

— Твое величество укрепил свою власть, но порядок — это не то же самое. Не зря Хеканакхт просит тебя посетить Куш.

Его слова поразили Рамсеса.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Что нужно успокоить жрецов. Ты являешься воплощением божественной власти, твое величество.

— Неужели при отце не были решены вопросы, касающиеся храмов?

— Это большой объем работ, твое величество, и твой божественный отец умер как раз тогда, когда только строил планы.

Рамсес усмотрел в этом непрямой упрек: еще будучи соправителем, ему следовало бы интересоваться этими вопросами, а он следил лишь за возведением величественных храмов в Уасете и Хет-Ка-Птахе. Ему не давала покоя мысль, что Птахмос живет в пятом номе, в Баки. Неужели этот авантюрист снова пытается повернуть ситуацию себе на пользу?

— Прочитав послание правителя Куша, ты стал излагать свои соображения и начал со слова «первое». Что же еще?

Пасар смутился. Его губы дернулись, но он не произнес ни звука.

— Я тебя слушаю, — не отступал Рамсес.

— Я прошу твое величество простить меня, если мои слова вызовут твой гнев.

— Я прощаю тебя.

— Многие считают твое величество воплощением Сета, и некоторые жрецы из-за своего недомыслия полагают, что по этой причине их храмы попали в немилость и приходят в упадок.

— Но это же глупо!

— Разумеется, твое величество.

Рамсес с детства был наслышан о подобных подозрениях. Сет был богом чужеземцев, как и Сфинкс Хурун, которого многие стали считать личным покровителем фараона после церемонии, устроенной по требованию Исинофрет. Одному Амону известно, какие черные мысли затемнили рассудок жрецов, когда они об этом узнали…

— И они считают это достаточным основанием для отделения?

— Я знаю о подозрениях твоего величества и чем они вызваны, но я не стану прибавлять им веса. У Птахмоса нет шансов сплотить вокруг себя недовольных, тем более что он всегда по мере возможностей противодействовал продажности чиновников и землевладельцев Юга, которую ты так славно искоренил.

— Почему тогда твой отец с ним встретился?

— Лучше знать, что нужно шакалу, который тявкает у ограды.

— И что же ему было нужно?

— Чтобы его права признали.

— И что сказал ему твой отец?

Пасар чуть изменился в лице.

— Что Амон — первый среди богов, твое величество.

Рамсес успокоился. Быть может, он пытается усмотреть предательство там, где на него нет и намека?

— И что ты предлагаешь предпринять?

— Поезжай на Юг, твое величество. Пусть твой путь проляжет до самого Уауата[30]. Дай понять своим подданным и особенно жрецам Юга, что царь заботится о них. Сделай подношения храму Мина и остальным, которые в этом нуждаются. Прикажи построить храм для Упуаута. Поезжай! Этим ты успокоишь их и обнадежишь. Самое послушное животное — то, которое часто ласкают.

В отношении гепардов это правило работало безотказно: животное моментально успокаивалось, стоило Рамсесу провести рукой по его спине.

Однако советы Пасара удовлетворили его не полностью. Визирь Севера все-таки был сыном Небнетеру, Верховного жреца храма Амона в Хет-Ка-Птахе, а мания посадить на трон Хора наследника царских кровей никогда не оставляла жрецов.

Новость разнеслась по дворцу, словно раскат грома.

В известность было поставлено ограниченное количество чиновников, но, как это обычно бывает, чем больше секретности подразумевает дело, тем быстрее о нем узнают все, от мала до велика. Новость обсуждали всюду — в покоях, коридорах и приемных. Люди поджимали губы, делали большие глаза и пожимали плечами: в преддверии своего визита в Верхний Египет его величество Рамсес Усермаатра приказал установить в Бухене весьма необычную стелу. Это был первый в истории страны монумент, так восторженно прославлявший личность и славные деяния фараона.

Южане надеялись на его щедрость, но для начала им придется признать его великолепие…

Когда Рамсес разрешил придворным ознакомиться с текстом, чиновники и царедворцы, которые знали о нем только понаслышке, наперегонки бросились к первому писцу. Тот, осажденный желающими со всех сторон, приказал сделать копию текста, потом вторую и третью. Тот же, кому в руки попадал вожделенный текст, прочитав его, надолго замирал с разинутым от удивления ртом. На клочке папируса были начертаны такие слова:

Да, он не поскупился на похвалы! Далее фараон вещал о себе так:

За сим следовал длинный текст, приводивший читающего в не меньшее замешательство:

— Кто поверит в эти бредни? — пробурчал старый чиновник, отвечавший за сбор сведений в Хет-Ка-Птахе и его окрестностях. — Как мало надо знать о нашем народе, чтобы поверить, что погонщики ослов пойдут по незнакомой дороге, да еще и по безводной местности! Мы знаем все дороги в стране, и если на пути нет ни источника, ни колодца, этой дорогой просто никто не пользуется!

Слова, исполненные здравого смысла, но опасные: друзья стали умолять его говорить потише, чтобы не лишиться должности. Далее в хвалебном тексте говорилось следующее:

Чиновники дворца в Уасете не знали, что и думать: на их памяти подобного Совета не случалось. По всей стране все, кто имел отношение к управленцам, втихомолку посмеивались над этим текстом: фараон исказил общеизвестные факты. Наместник Бухена прекрасно помнил тот день, когда фараон, прибывший в его ном, приказал копать второй колодец. Но особенно возмущало придворных то, что нынешний фараон называл себя «первородный сын», хотя на самом деле у него был старший брат, ныне покойный Па-Семоссу, и пусть он умер, но сестра Тийи жива, а ведь она тоже была старше!

— Эта стела предназначена не для Уасета, — выразил свое мнение один из чиновников, которые, щелкая жареные тыквенные семечки, беседовали у открытого окна с видом на сад. — Ее возводят, чтобы засвидетельствовать законность возведения на трон фараона в глазах жителей южных областей.

— Но кто оспаривает его право на корону?

— Точно я не знаю, — вздохнул первый чиновник, смахивая с губы кусочек шелухи, причем было непонятно, что выражает его жест — презрение, безразличие или нежелание сболтнуть лишнее.

— Все дело в том впавшем в немилость принце, как его звали? Ну, того, которого Сети отправил в изгнание в Бухен?

— Говори потише, кто-нибудь может услышать. Но то, что в его жилах течет царская кровь, правда. А ведь всем известно, что цари нынешней династии — выходцы из военного сословия. На трон их возвела армия. И немало жрецов этим недовольны.

Еще одно досадное обстоятельство: согласно тексту на стеле, покойный Сети был всего лишь заурядным предшественником Рамсеса, и утверждать это было крайне невежливо, если не сказать неприлично.

Однако никто из приближенных — ни визирь Небамон, ни Пасар, ни придворные, ни писцы и высшие чиновники — не стали уведомлять Рамсеса о том, какое возмущение вызвал текст для стелы в Бухене. Но напряженные лица и нежелание высказываться по этому поводу говорили сами за себя. И все-таки какое-то время фараон не подозревал о том, что его сочинение подверглось осуждению. Ни его мать Туи, ни сестра с зятем, ни Именемипет с Именеджем ни разу не упомянули о стеле в его присутствии. Нефертари и Исинофрет тоже молчали. И все же у воплощенного бога были свои слабости; его тщеславие и открыло ему причины этой сдержанности.

— Ты читала текст для стелы в Баки? — спросил он у матери однажды за ужином.

Тон, каким он задал вопрос, был весьма самонадеянным. Ответ был подобен камню, упавшему на иссохшую землю:

— Да.

Комментария не последовало. Все присутствующие за столом — Нефертари, Тийи, Тиа и Именемипет — опустили глаза. Это было жестокое оскорбление.

Рамсес удивленно поднял брови, однако из уважения к матери промолчал. И все же самолюбие его было уязвлено. Неужели даже родные не признают его величие?

Он не счел нужным объяснять им, что ему просто необходимо утвердить свою власть в Верхнем Египте и стела эта станет вечным символом этой власти.

Что сказано, то сказано, что сделано, то сделано.

Он прекрасно знал, что ставят ему в вину близкие и придворные, даже не слыша их упреков, — он перегнул палку, слишком увлекся самовосхвалениями. Проявил неуважение к истине.

Он раздумывал над этим вопросом, сидя на террасе на следующий день после достопамятного ужина, поглаживая гепардов, которые щурились от удовольствия. У них появилось потомство, и управитель зверинца принес фараону двух детенышей, которые стали лизать ему руки.

«Проявил неуважение к истине», — слышалось ему. Он наклонился к гепардам и прошептал:

— Что для вас истина? Вы, как и я, признаете только одну — истину победы. Что есть истина для воплощенного бога? Он один может дать ей определение. Он один обладает достаточным авторитетом для этого. Остальные, хрупкие и малодушные создания, которые разрываются между соблазнами и страхом наказания, волей и слабостью, божественным и приземленным, не наделенные властью тираны и безликие жертвы, недееспособные охотники и трусливая дичь, что они могут знать об истине кроме того, чему их учит собственный презренный опыт? О великий Амон, кому я должен служить — этим дрожащим глупцам или тебе? Кто я — прислужник побежденных или военачальник, сражающийся, чтобы преумножить твою славу? О великий Тот, весовщик душ, как я сочувствую тебе, обреченному на безрадостное взвешивание добрых и злых дел, совершенных тучами ка этих ничтожных мышей, призраков мошек, умерших от голода в просторах Вселенной! О Сет, отец мой, ты все понял! Осирис не может править этим миром, он не справится ни с одной из двух печатей. Ты отрезал ему яички, чтобы он не смог родить себе подобного, ты выбросил подальше его член, который безумная и нежная Исида искала потом по всему свету. Тебе я обязан моей силой, моей красотой и моей царственностью!

Единственные, с чьим мнением стоило считаться, — это те, кто любит его, не ставя условий и без оглядки на смехотворные условности. И первым, о ком он вспомнил, был Иминедж.

Часом позже фараон продиктовал первому писцу послание, в котором приказывал Иминеджу срочно явиться в Уасет. Через два дня тот предстал перед царем, и лицо его сияло от радости. Бросившись в ноги правителю, он с жаром их поцеловал. Простым прикосновением руки к плечу Рамсес приказал ему встать. Писец схватил его руку и приник к ней губами. Рамсес невольно спросил себя, насколько далеко может зайти любовь слуги.

Он приказал Иминеджу сесть напротив.

— Что ты мне скажешь?

— Мой бог! Мой повелитель… Твоя стела… Прости мое волнение! Люди восхищаются тобой и трепещут, как если бы перед ними явился сам Амон-Ра… Их сердца преисполнены почтения, и преданности, и страха… Это просто поразительно! — с жаром выпалил Иминедж.

Рамсес кивнул. Все-таки он поступил правильно.

— Один из зачинщиков мятежа имел неосторожность хулить тебя в непосредственной близости от стелы, но собравшиеся быстро успокоили его кулаками.

— А что Птахмос?

— Птахмос… Стела произвела на него такое впечатление, что он, насколько мне известно, после ее торжественного открытия правителем Куша и номархом Бухена два дня не появлялся на работе. Когда же он пришел, то выглядел так, словно стела рухнула ему на голову.

Иминедж сделал большой глоток из чаши с миндальным молоком, которую ему подал слуга.

— Ты подчинил себе Верхний Египет, божественный государь!

— Я вскоре туда поеду. И ты будешь сопровождать меня в качестве личного писца.

Лицо Иминеджа снова осветилось радостью. Она передалась и Рамсесу; неприметный слуга первым преподнес ему в дар искреннее одобрение с того дня, как была установлена стела.

Несколько дней Рамсес планировал триумфальную поездку на юг, уверенный, что солнечный свет его славы рассеет последние миазмы недовольства и заставит грызть землю кичливых тварей, пресмыкающихся на дне посредственности, таких как Птахмос.

Однако ночи иногда значат в жизни человека больше, чем дни. Хотя она пока не фигурировала ни в одном пантеоне, над часами, когда отдыхало солнце, властвовала богиня Нефертари. Могущество, которым был наделен абсолютный хозяин Двух Земель, не шло ни в какое сравнение с нежностью ее кожи. Солнцеподобный блеск воплощенного бога уступал лунному сиянию Первой Царской супруги. Он возникал под звуки фанфар, но они умолкали при звуке цитр голоса Нефертари.

Она ничего не говорила, когда стены дворца полнились немым осуждением стелы в Бухене. Что она знала? Что превышение власти для мужчины подобно природной катастрофе, необходимой для восстановления равновесия? Что после мужского грома проливается благотворный дождь, заливая раскаленные угли засухи? Что гнев служит сливным желобом для страдания? И что чрезмерное тщеславие является ответом на пережитое унижение? Она, разумеется, знала о Птахмосе и о том, сколько неприятных ощущений доставляет ее божественному супругу сам факт его существования. Стены дворца такие же пористые, как пемза, и слухи проникают через них легче, чем острие топора в кусок дерева. Одна только мудрость непроницаема. Рамсес понимал, что не может знать наверняка, о чем разговаривают его мать Туи, Тийи, Нефертари, Исинофрет и придворные дамы, пока он занимается государственными делами. Когда служанки завивали раскаленными щипцами парики, а другие смешивали сурьму с гусиным жиром, изготавливая краску для глаз, они наверняка обменивались слухами и мнениями, собственными и слетевшими с уст супруг хранителей тайн и хранителя Двух Дам, как называли двойную корону Верхнего и Нижнего Египта. Он еще в детстве понял: мир власти подобен внутренностям барабана: мышиная какашка, отскакивая от стенок, издает звук, подобный грохоту гонга. А еще он знал, что молчание Нефертари порождено терпением.

— Мы были равными, — сказала она однажды вечером тоном, каким человек обычно говорит сам с собой. — Но теперь мы не равны.

Кормилицы забрали детей, чтобы уложить их спать, — старшего Именхерунемефа, которому скоро исполнится семь, Бент-Анат, Мериатума, Рамсеса и Бакетмут.

Рамсес поднял бровь — он не понял, что имела в виду супруга.

— Ты теперь бог, а я остаюсь простой смертной.

Это была правда. Первая Царская супруга, Нефертари не имела божественного статуса.

— Ты не будешь простой смертной. Я об этом позабочусь, — сказал он после паузы. И добавил: — В праздник Опет.

Праздник, посвященный Амону, должен был состояться во втором месяце сезона ахет, через двадцать один день.

Гомон нарастал. Толпа, расположившаяся на обоих берегах канала, проложенного недалеко от Великой Реки, увидела первую священную барку, спущенную на воду священного озера после церемонии в Великом Храме, которую почтил своим присутствием фараон. Зрители вытянули шеи. Изваяние Амона Скрытого сияло в лучах осеннего солнца. В человеческий рост, золоченое с ног и до головы, оно было установлено на задрапированном алой тканью постаменте на носу выкрашенной в алый же цвет барки, которую тянули двенадцать солдат, двигаясь по обеим сторонам канала. Статуя словно медленно разрезала пространство. Верховный бог, на котором из одежды была лишь скромная набедренная повязка, увенчанный диадемой со страусовыми перьями, предстал перед людьми. Его улыбка трогала сердца.

Позади изваяния стояли жрецы Амона. По традиции, к солдатам, тянущим барку, присоединились добровольные помощники.

Не менее роскошная барка плыла вслед за первой. На ней находилась статуя женщины — это была богиня Мут, мать божественного света и образцовая супруга, поскольку она являлась женой самого Амона. Одетая в длинную тунику, красиво очерчивающую ее фигуру, она казалась воплощением тишины, в то время как ее супруг был воплощением тайны.

На третьей барке, замыкавшей кортеж статуй, высилось изваяние сына Хонсу, лунного бога, о чем свидетельствовал лунный диск на его диадеме, защитника от хитроумных духов.

Четвертой плыла царская барка, и, увидев ее, толпа снова приветственно загудела. Сидевшие под навесом Рамсес и Нефертари улыбались, лица их светились радостью, совсем как у богов, которые следовали по реке перед ними.

Далее плыли еще шесть лодок. На одной разместились остальные члены царской семьи — царица-мать Туи, Вторая супруга Исинофрет, Тийи, Тиа, дети с кормилицами, на остальных — члены Совета тридцати, в том числе визири Небамон и Пасар, старавшиеся придать своим лицам безмятежное выражение.

Умы их были заняты одним невероятным и неприятным событием.

Час спустя пресытившиеся приветственными возгласами участники плавучего кортежа прибыли в Луксор. Ожидавшие у пристани жрецы Амона поспешили перенести на берег изваяния трех богов и тремя отдельными процессиями доставить каждое к своему храму — они находились перед пилонами, возведенными Аменхотепом III в конце величественной колоннады, строительство которой началось еще при Тутанхамоне и было завершено Хоремхебом.

Рамсес, Нефертари и остальные пассажиры барок сошли на берег.

— И что теперь? — в замешательстве спросил Пасар.

Рамсеса и Нефертари на носилках доставили к Великому храму Амона. У входа их встретило жречество в полном составе. Визири следили за происходящим с предписанного протоколом расстояния, равно как и члены царской семьи.

На лицах жрецов было написано смятение, что случалось с представителями этого сословия, тем более в официальной обстановке, крайне редко. Их замешательство было очевидно, если не сказать неприлично, и оно не проходило. Сначала они что-то говорили монарху, потом стали совещаться между собой. Небамон с Пасаром на расстоянии прочли по губам Рамсеса приказ:

— Я так хочу.

Жрецы бегом вернулись в храм, и Рамсес последовал за ними, в то время как Нефертари и остальные ждали снаружи. Прошло несколько минут. Потом случилось неправдоподобное, непостижимое, неслыханное.

Появился Рамсес. Чресла его были обтянуты жреческой повязкой из шкуры гепарда, на голову водрузили убор Верховного жреца. За его спиной стояли жрецы с перекошенными лицами. Все, кто находился в первом ряду зрителей, начиная с Туи и Тийи и заканчивая сановниками, с трудом владели собой. Они были удивлены, нет, ошеломлены, они не верили своим глазам. Продолжение было не менее неожиданным: Рамсес сам вознес хвалу богу и исполнил все предписанные церемониалом обряды.

Можно было подумать, что некоторых придворных поразил один и тот же внезапный недуг — у них безнадежно отвисли челюсти.

Рамсес занял место Верховного жреца.

Ночь пала на Верхний Египет так внезапно, как валится на постель человек, желая наконец уснуть после изматывающего тяжелого дня. Издалека доносился лай шакалов, в близлежащих каналах квакали лягушки. В небо густого синего цвета устремлялись крики сов.

В загородном дворце, расположенном недалеко от храма, только что закончилась праздничная трапеза. Рамсес и члены царской семьи разошлись по своим опочивальням. Двое мужчин медленно шли по широкой аллее сада, протянувшегося вдоль реки, — две едва заметные в свете укрепленных на стенах дворца факелов фигуры.

— Именем Ваала, — начал один весело, — кто-кто, а он умеет удивить!

— Он не только не сказал мне ни слова утешения по поводу смерти отца, — отозвался второй с горечью, — хуже того — он занял его место! Ты мог предвидеть такое, Небамон?

— Мне бы это и в голову не пришло, Пасар. Но ведь нам сообщили, что твой отец умер, когда кортеж уже был в пути! Быть может, у Рамсеса просто не было времени выразить тебе свои соболезнования. А может, новость не слишком его расстроила…

— Что ты этим хочешь сказать?

— Я думаю, что Рамсес затаил обиду на твоего почтенного родителя еще несколько месяцев назад, когда он принял у себя принца Птахмоса.

Пасар на мгновение замер.

— Разве это преступление? — спросил он с досадой после недолгой паузы.

— С нашей точки зрения — нет. Но царь всегда считал Птахмоса опасным соперником. Не забывай, Птахмос был признанным наследником трона, и его даже изобразили на барельефе в храме Амона, правда, потом это изображение затерли. Рамсес мог счесть оскорблением тот факт, что твой отец принял его у себя. Ты понимаешь это лучше, чем кто бы то ни было, ведь ты родился на юге. Установка стелы в Бухене говорит сама за себя, как мне кажется. И ведь ты сам настоял на поездке, когда правитель Куша попросил Рамсеса посетить те края.

Пасар погрузился в раздумья.

— Ты не сын жреца, поэтому сегодняшнее происшествие не произвело на тебя такого гнетущего впечатления.

— А может, это потому, что поступок Рамсеса удивил меня намного меньше.

— Но почему?

— Сменилось всего несколько поколений с тех пор, как культ Амона приобрел большое значение, Пасар.

— Как это понимать?

— Я не хочу сказать ничего плохого, уверяю тебя. Но совсем недавно, и ты не можешь это отрицать, этого бога не знали в Хет-Ка-Птахе и Уасете. Сегодня его называют «Скрытый», и твоему отцу пришлось призвать на помощь все свои познания и красноречие, чтобы объяснить людям, какое положение Амон занимает в пантеоне. Я такими познаниями не обладаю, поэтому не могу сказать, в каких отношениях состоит Амон с Ра и Хором. Но я знаю наверняка, что расцветом своего культа этот бог обязан царям.

Пасар не ответил; он не раз слышал от отца, что культ Амона власть имущие использовали в своих целях, и придет время, когда это ярмо будет сброшено.

— Заняв место твоего отца, — продолжил Небамон, — Рамсес восторжествовал над многими.

— Но над кем?

— Над теми, кто упрекал его самого и его предков в том, что в их жилах не течет царская кровь.

— И теперь он сам станет Верховным жрецом?

— Разумеется нет. Это был блестящий ход, символический акт. Хотя все это только мои предположения.

А звезды сияли как никогда ярко в ясном ночном небе. Быть может, там, в вышине, Сет, чьи рыжие волосы развевал ветер, продолжал сеять в мире вред и разрушения.

Как обычно в дни праздника Опет, во всей стране царило приподнятое настроение. По приказу фараона вокруг храмов установили сотни столов с кушаньями и напитками, и каждый желающий мог взять себе сколько угодно лепешек, сыра, гусятины, утятины, рыбы, причем повара готовили все это на глазах у толпы. В чаши и кубки, которые гости праздника приносили с собой, щедрым потоком лилось молоко, пиво и легкое вино. Там же выставили и мешки с чечевицей, смесью пшеницы и ржи и бобами, которыми каждый желающий мог наполнить свою суму.

Подданные досыта наедались и напивались за счет фараона, но это никого не смущало, потому что все эти люди работали на его землях, обязанных своим плодородием Великой Реке. Постепенно развязывались языки, и в этом году главной, если не единственной темой разговоров была невообразимая выходка Рамсеса.

— И что теперь будет? Он станет Верховным жрецом Амона?

— Скорее уж Верховным жрецом Сета!

— Хотел бы я посмотреть на мины жрецов!

— Говорят, им пришлось подсказывать ему текст хвалебной речи. Мне рассказал об этом один из служек храма.

— Наверное, им пришлось немало потрудиться, подсказывая ему, куда идти и что делать!

— Но зачем ему это?

— Дворцовые слуги говорят, что он терпеть не мог Небнетеру.

— Но ведь он был отцом его визиря Пасара!

— А может, он решил упразднить культ Амона?

— Это немыслимо… Если так, он бы не стал сам проводить церемонию!

— Но кто бы мог подумать!..

— Моя мать всегда говорила, что от рыжих добра не жди.

— Да, он настоящий сын Сета.

— Не Сета, а Сети.

— И того и другого!

Собеседник прыснул.

— Вино в этом году мутноватое, — сказал он.

— Даровое вино плохим не бывает. А скажи-ка мне, чем кончилось твое дело с разводом?

— Я отдал ей ее корову и десять серебряных колец. Она вернулась к своему отцу.

— А твоя дочь?

— Она ушла с матерью.

— И теперь ты остался один?

— Мой отец верно подметил: «Я никогда не видел, чтобы баран дольше одного дня оставался один на лугу!»

На следующий день, как и было условлено, царская семья отправилась в храм Мина, итифаллического бога-покровителя жатвы. Не его ли неиссякаемым семенем оплодотворяется земля? Разве можно праздновать разлив реки, не воздавая ему хвалу?

— Интересно, что еще он задумал? — прошептал Пасар на ухо Небамону.

— А почему ты думаешь, что он что-то задумал?

— Разве ты не заметил, что Вторая Царская супруга сегодня отсутствует?

Небамон присмотрелся к веренице носилок. Со спины он узнал Рамсеса и Нефертари, за которыми следовали носители опахал, принца Именхерунемефа, который сидел на носилках один и растерянно смотрел по сторонам. За ними несли носилки с остальными членами царского семейства: Туи, тоже одна, следом за ней четверо детей и, наконец, Тийи и Тиа. Исинофрет среди них не было.

— Что бы это могло означать? — пробормотал озадаченный Небамон.

Удивление присутствующих возросло, когда царственные супруги вместе вошли в храм. Удивление читалось и на лице Верховного жреца: по протоколу только фараон мог войти в храм мужественности. Потом возникла непонятная суматоха, церемония все никак не начиналась. После того как Именемипет и первый придворный передали Верховному жрецу Мина указания, тот остолбенел. Жрецы заметались по залу. Через несколько минут зрители в первых рядах поняли причину их смятения: рядом с троном государя установили еще один трон.

Что за новая блажь посетила Рамсеса?

Туи, стоявшая в первом ряду вместе со старшим внуком, сохраняла невозмутимость. Но глаза ее блестели, а на губах играла легкая улыбка.

Наконец началась церемония. Ее цель состояла в том, чтобы отождествить государя с божеством и в очередной раз признать его власть божественной. В ходе первого ритуала фараон должен был совершить жертвоприношение — излить молоко и вино на алтарь бога. Мужской орган его золотого изваяния красноречиво вздымался под длинной туникой. Мин всегда пребывал в состоянии полового возбуждения, ведь если его член упадет, Вселенная рухнет в тартарары. Но протокол снова был нарушен: Рамсес протянул кувшин с вином Нефертари, оставив себе молоко. Они одновременно вылили вино и молоко на алтарь на глазах у обескураженного Верховного жреца. Потом Рамсес возложил на алтарь пучок колосьев, а Нефертари — гроздь винограда. Верховный жрец начал восхвалять бога, чья любовная мощь порождает жизнь и чьи благодеяния воплощаются в плодотворном союзе божественного государя и его божественной супруги. Было очевидно, что текст ему приходится придумывать на ходу. Торжественно объявив о том, что в очередной раз Мином подарены государю царственность и могущество, Верховный жрец возложил Рамсесу на голову красную корону Верхнего Египта, а другой жрец, ко всеобщему изумлению, в это время помогал Нефертари облачиться в красный наряд, подтверждавший ее статус повелительницы Верхнего Египта. Затем супруги сели на свои троны, а жрецы снова принялись восхвалять царственную чету.

Такого еще не бывало.

Туи наклонилась к старшему внуку Именхерунемефу и что-то ему сказала. В следующее мгновение мальчик опустился на колени перед своими родителями, хотя, возможно, еще не понимал, что его мать отныне стала божеством, как и его отец.

Пасар и Небамон переглянулись.

Третий день оказался утомительным: Рамсес готовился к разговору с оракулом. Фараону предстояло утвердить преемника Верховного жреца Небнетеру. Но утвердить не значило выбрать. Только пророчествующий глас, который временами раздавался под сводами храма после захода солнца, был наделен властью выбирать; так было всегда, и ни один фараон, даже такой, как Рамсес, не мог ничего изменить.

Хотя это еще как посмотреть…

Утром состоялся Совет, на который пригласили только визирей Небамона и Пасара; оба принесли с собой по маленькому мешочку и положили их на стол. Втроем они собрались первый раз после смерти Небнетеру.

— Прими мои соболезнования, — сказал Рамсес, кладя руку на плечо Пасара.

— Сочувствие моего повелителя бальзамом пролилось на мое сердце.

— Потерять отца — горе для любого, но, если отец был человеком выдающимся, это двойная боль.

Соболезнования, потом посмертные восхваления — Рамсес знал правила хорошего тона. Разве мог Пасар ожидать большего? Сердце его смягчилось.

Рамсес, вытянув ноги, спросил:

— И чей же голос раздается в храме?

Дерзкий вопрос… Небамон улыбнулся.

— Голос человека, который говорит в длинную трубу, твое величество. Решение принимает царь, посоветовавшись со своими приближенными.

— Я вас слушаю.

Небамон развязал свой мешочек и высыпал содержимое на стол — остраконы. Пасар сделал то же самое. Всего черепков оказалось одиннадцать. На каждом было начертано имя.

— Его величество знает, что культ Амона главенствует в нашей стране, — начал Небамон, — а значит, Верховный жрец должен быть человеком опытным. Исходя из этих соображений, мы с Пасаром выбрали одиннадцать кандидатов не моложе сорока лет.

— И все они признают культ Амона? — спросил Рамсес.

— Большинство, твое величество.

— То бишь все они друг друга знают?

— Да, твое величество, — ответил слегка обескураженный Небамон.

Он стал читать имена и названия храмов, в которых служили эти жрецы. Рамсес какое-то время пребывал в задумчивости.

— Полагаю, у вас есть конкретное предложение?

— Да, твое величество, есть, — ответил Пасар. — Мы думаем, что Ахапи, жрец храма Хнума, обладает наибольшим опытом.

— Ахапи — жрец Амона, не так ли?

— Да, твое величество.

Рамсес выпрямился на троне.

— Меня это не устраивает. Я назначаю Небуненефа.

На лицах визирей отразилось удивление. Названный фараоном жрец служил в храме Хатор в Дендере — древнем городе, затерянном в пустыне; опыта в государственных делах у него было, скорее всего, не больше, чем у мыши.

— Жрецы Амона давно стали этаким сословием, подобно бальзамировщикам, — мрачно произнес Рамсес, — однако, в отличие от последних, предпочитают это скрывать. Они все знакомы друг с другом и полагают, что являются самым привилегированным сословием в государстве. Они пользуются своим влиянием, отстаивая свои интересы.

Фараон выдержал паузу. Когда до Пасара дошел смысл сказанного, суть первого неординарного поступка повелителя открылась перед ним: заняв место Верховного жреца, его отца, Рамсес дал понять жречеству, что царская власть первична в этой стране. Это был очередной шаг к ранее намеченной цели.

— На Небуненефа они не смогут повлиять, и именно поэтому я выбрал его, — заключил Рамсес.

Решение было принято, и толку от споров было бы столько же, сколько от попыток заставить солнце садиться позже.

Жрецов уведомили, что этим же вечером Небамон придет в храм Амона побеседовать с оракулом. Разумеется, жрецы поняли, что выбор уже сделан. Когда стемнело, сопровождаемый наместниками и писцами визирь предстал перед освещенной факелами статуей божества. Тени плясали на позолоченном теле Амона, создавая иллюзию жизни. Быть может, он дышал, быть может, прищуривался или даже улыбался…

Небамон разложил подарки, встал на колени, коснулся лбом земли, поднялся, чтобы поцеловать ноги бога, потом, раскинув руки, торжественно вопросил:

— О бог, наделенный бесконечной мудростью, прошу твоего совета от имени всех, кто почитает тебя, а их столь же много, как и звезд на небе! О великий отец нашего божественного царя, скажи, кто наиболее достоин чести стать твоим Верховным жрецом?

В глазах расположившихся по обе стороны от алтаря в напоенной ароматом благовоний темноте писцов и жрецов плясали отблески пламени факелов. Небамон замер, обратив взор на лицо статуи, потом снова опустился на колени, потом встал.

Через мгновение под сводами храма разнесся замогильный голос.

— Небуненеф! — провозгласил он. Замогильным ли он был или торжественным, каждый, кто услышал его, решал для себя сам.

— Слава тебе, о всеведущий бог, в твоем священном жилище! Слава тебе, о Незримый и Вечносущий! — воскликнул Небамон.

Хор из голосов жрецов и писцов подхватил славословие. Небамон снова поклонился, затем повернулся к жрецам и приказал завтра же, на рассвете, послать человека за Небуненефом в храм Хатор, который находился в двух днях пути верхом.

С подлогом все, как обычно, прошло гладко.

Никто не сомневался, что Небуненеф будет преданно служить всемогущему Усермаатра. Он прибыл через три дня, в двадцать третий день третьего месяца сезона ахет и сразу же попал в руки прислужников храма. Его помыли и проводили в царскую резиденцию, где собрался Совет тридцати. Небуненеф оказался мужчиной плотного телосложения, которого сорок прожитых лет и пески пустыни отполировали так гладко, как ювелир полирует драгоценный камень. Полчаса ушло на приветствия и предписанные протоколом ритуалы, потом вновь избранный Верховный жрец Амона обратился с краткой речью к монарху.

— Тебя избрал бог, — сказал ему Рамсес. — Служи ему, ибо такова была его воля. Твои знания и опыт помогут тебе в этом наилучшим образом.

Никто не осмелился заметить вслух, что фараон, вне всяких сомнений, видит Небуненефа в первый раз, а значит, может судить о его способностях только с чужих слов, однако же никто и никогда не рассказывал Рамсесу о том, кто ныне занял столь значимый в государственной иерархии пост.

Далее государь объявил, что Верховным жрецом в храме Хатор станет сын Небуненефа. Последнему он передал два перстня-печатки и трость из электрума — символы его новых обязанностей, ибо отныне он становился управителем Двойного дома серебра и золота, управителем Двойного зернового амбара, начальником работ и главой всех профессиональных объединений Уасета. Затем нового Верховного жреца препроводили в храм. Там на него надели просторное церемониальное одеяние с широкими плиссированными рукавами, после чего Небуненеф снова вернулся во дворец, чтобы благословить и восславить монарха.

Этот не поддастся мятежным настроениям…

Но время вернуться в Уасет для него еще не пришло. На следующий день Рамсес призвал Небуненефа во дворец. На аудиенции присутствовала также царица-мать Туи.

— Поскольку ты теперь наделен властью, — начал он без всяких околичностей, — поручаю тебе воплотить в жизнь две мои давние задумки. Во-первых, я хочу, чтобы храм украсили двумя изваяниями — моим и моей Первой супруги.

Небуненеф кивнул.

— Во-вторых, я хочу построить храм во славу моего божественного отца.

Небуненеф склонил голову еще ниже.

— Сыновняя любовь есть древо небесной гармонии, — провозгласил он. — Твое желание радует сердца богов.

— Еще я хочу увековечить память о моих предках.

— Живительная вода из источника твоей преданности течет потоком к самому Атуму! Воспоминания о твоем деде переполняют сердца восторгом. Все будет сделано по воле твоей.

Рамсес позволил его речам упасть, как падает порошок и растворяется в горшочке с водой в руках у лекаря.

— Я хочу, чтобы мой дед не был последним в перечне моих предков.

После этих слов Небуненеф выдержал едва уловимую человеком паузу — такая пауза обычно разделяет два такта исполняемой талантливым музыкантом мелодии, делая его игру незабываемой.

— К которому из твоих божественных предков должен восходить твой род?

Рамсес задумался.

— К как можно более древнему, Верховный жрец, — вмешалась в разговор Туи. — Разве не все цари происходят от одного предка — великого Амона?

Веки Небуненефа дрогнули. Царица-мать выразилась предельно прямо.

— Значит, к Нармеру? — уточнил он.

Это был первый фараон Двух Земель.

— Может, и нет необходимости упоминать всех, — сказала Туи.

— Я прикажу вписать самые славные имена, божественный государь, — отозвался Небуненеф.

Извлек ли он урок из двух неординарных поступков, совершенных фараоном совсем недавно? Вполне вероятно. Понял ли он, какое необоримое желание утвердить законность своего воцарения обуревает Рамсеса? И это тоже было вероятно. Он знал, что своим назначением обязан царю и что, реши Рамсес его отстранить, он придумает, как это сделать. Как бы то ни было, выражение лица Небуненефа изменилось: на смену медоточивой серьезности пришла расчетливая угодливость.

— Это должно быть сделано быстро, — сказал Рамсес.

— Я помолюсь о том, чтобы работы зодчих и каменотесов продвигались с божественной скоростью.

После этого Рамсес разрешил Небуненефу удалиться.

— Он понимает, чем обязан тебе, — тихо сказала Туи, когда Верховный жрец вышел.

Наконец-то Рамсес вернулся в Уасет.

Три барки добавились к плавучему кортежу, доставившему в столицу царственную чету, их родственников, друзей и приглашенных на церемонию почетных гостей, — на них погрузили подарки царю и его близким, драгоценную мебель, горшочки с мазями и благовониями, страусовые перья и даже пару серых попугаев с красными хвостами, которые рассыпались в похвалах, стоило с ними заговорить. Правда, попугаи так понравились детям, что их пришлось перенести на царскую барку.

Разлилась не только Великая Река; прибыло воды и в другой реке, глубину которой не измерить — в реке слов. В считанные дни управленцы сорока двух номов и жрецы всех храмов, точного количества которых никто не знал, получили, как считалось, правдивую информацию о недавних эпохальных деяниях фараона. Немногие посвященные знали точную причину, подтолкнувшую монарха к решению взять на себя, пусть и временно, обязанности Верховного жреца Амона. Большинство же подданных приписывали ему вполне оправданные мотивы; одни полагали, что, узнав о кончине Небнетеру, Рамсес просто не захотел отменять хвалебную церемонию и сам выступил в роли жреца; другие высказывали предположение, что фараон руководствовался иными соображениями, а именно: решил показать, что, даже будучи рыжим, он остается верным почитателем Амона. Жрецы Амона в других номах, настроенные более скептически, задавались вопросом, почему он не передал временно обязанности Небнетеру другому жрецу, который вполне мог бы провести ритуал как должно, и усматривали в этом поступке некий коварный расчет. Обожествлением же своей Первой супруги Рамсес заткнул рот тем, кто не упускал случая вспомнить, что молодой фараон и его предки не являются потомками царей, — так злобные кумушки держат у входной двери палку, чтобы отходить ею соседа в случае ссоры. Рамсес упрочил свое положение, ибо отныне он был супругом женщины, облачившейся в красное одеяние.

В Хет-Ка-Птахе и в Уасете известие о том, что государь посягнул на права жрецов, стало для сановников, да и всех жителей, потрясением. Рамсес II поступал по собственному усмотрению. За короткий срок он дважды изменил церемониал, насчитывавший тысячи лет.

В армии, наоборот, шумно восхищались царской дерзостью: фараон дал понять всей стране, что он не тот человек, которому можно связать руки традициями, если они его не устраивают, какими бы древними они ни были. В нем они видели достойного наследника Хоремхеба — военачальника, спасшего страну от краха.

Посланцы и купцы, особенно прибывшие с Востока, отправили на родину цветистые описания последних событий, из которых следовало, что молодой фараон Рамсес — человек не робкого десятка…

— Лучи славы твоего величества достигают всех уголков мира, — заявил Аамеду.

Пер-Ту горячо поддержал сослуживца, равно как и военачальник Урия. И Именир.

На царский Совет в тот день пригласили также и военных, чего не бывало много недель подряд.

Рамсес окинул военачальников долгим взглядом. Сегодня он был не в настроении: Исинофрет, которая отчаянно завидовала Первой супруге, получившей невиданные привилегии, замучила его упреками до такой степени, что он велел ей удалиться в свои покои и попросил Хормина, управителя Дворца Женщин, прислать ему девицу — новый, точно рассчитанный удар по самолюбию Второй супруги.

— Я вас услышал, — в завершение сказал он. — Но время еще не настало. Я считаю, что прежде всего нужно сплотить страну, а уже потом готовить новую кампанию.

Он прекрасно знал, что скрывается за похвалами военных, — желание вернуть Кадеш. Однако он считал, что не готов к этому. Во-первых, когда его отец отправлялся на войну, он, Рамсес, будучи соправителем, следил за порядком в пределах страны, а когда они уезжали вместе, этим занималась Туи. У него же не было ни официального, ни неофициального соправителя, которому он мог доверять, — Туи отошла от дел сразу же после коронации сына. Во-вторых, хетты вступили в союз со многими восточными государствами и племенами, а это значило, что отвоевать Кадеш будет намного труднее, чем в прошлый раз. И в-третьих, для кампании понадобятся немалые средства, значит, нужно сначала пополнить казну.

— И я считаю, что пока мы можем усилить армию, — добавил он. — Как мне кажется, ее ряды следует пополнить молодежью, да и лошадей у нас маловато.

— Управляющий казной не слишком щедр с нами, — заметил военачальник Урия.

— Отныне он будет щедр. И пускай мастера изготовят побольше колесниц.

Из этого разговора военачальники сделали вывод, что идея о возвращении Кадеша короне не оставлена, но отложена. Что ж, они подождут. А сам Рамсес рассчитывал все свободное время посвятить завершению работ по возведению «своего» города, у которого и название было соответствующее — Пер-Рамсес. До сих пор он мало внимания уделял Нижним Землям; теперь же, когда Юг был укрощен, пришло время покорить вторую половину царства.

Нижние Земли… Они заслужили свое название. Благословенный зеленеющий край, где Великая Река разделяется на два рукава, меж водами Ра и Аварисом[32] был населен неблагонадежными жителями, например, на западных его территориях проживали техену, которые несколько лет назад пытались завоевать страну, а на восточных — шасу и шардана, часто продающиеся врагам короны. Что уж говорить об апиру, которые делают вид, что пришли на эти земли на несколько недель откормить скот, а на самом деле строят себе жилища и даже насаждают культ своих собственных богов.

Рамсес подавил нетерпение; решительно, Нижние Земли всегда были своего рода выгребной ямой. Сначала гиксосы установили там культ своих богов, в числе которых был и Сет, с которым его, фараона, теперь в открытую отождествляют. Что ж, в любом случае он наведет там порядок. Он построит в этом месте свою столицу и докажет всем чужеземцам, что в долине Великой Реки один царь — он. Пер-Рамсес станет жемчужиной Нижнего Египта. Уасет и даже Хет-Ка-Птах находятся слишком далеко, да и потом, он давно устал от древних городов, где, как он подозревал, его считали случайным гостем, ничем не примечательным фараоном, оказавшимся в списке правителей между царем прошлым и царем будущим. В Пер-Рамсесе он будет первым, единственным и вечным.

— Позовите ко мне Маи, — приказал он.

— Твое величество, управитель работ Маи сейчас в Пер-Рамсесе, выполняет твои приказания, — ответил первый придворный. — Он будет здесь только через два дня.

— Ну хорошо, я сам поеду к нему завтра. Приготовьте лошадей.

За ужином он сообщил семье о своем отъезде. Нефертари изъявила желание составить ему компанию. Именхерунемеф, старший из сыновей, недавно переименованный в Именхерхепешефа[33], тоже попросил отца взять его с собой. Смена имени добавила мальчику отваги, ведь отныне Амон стал его «вооруженной рукой». Рамсес согласился удовлетворить обе просьбы. На следующий день царский кортеж отправился в путь — конная охрана, придворные, писцы, слуги, парикмахеры, кормилицы — без малого полторы сотни человек, большая часть которых ехала на запряженных волами повозках. К счастью, если выехать на рассвете, путешествие занимало всего один день, включая остановки по требованию женщин, когда им хотелось писать. Главным развлечением было наблюдать за крестьянами, когда кортеж проезжал через деревню, — взрослые смотрели, открыв рты, а дети старались подойти поближе, чтобы рассмотреть никогда не виданных путешественников, которые казались им чуть ли не богами.

Расположенный посреди рукотворного озера Резиденции Пер-Рамсес был почти островом, к которому вела узкая полоска земли. Полдюжины обелисков и четыре храма, два из которых еще строились, нечетко вырисовывались в сумерках. Кортеж направился к зданию, которое придворный назвал дворцом, хотя рабочие только начали крыть крышу; часть стен были незакончены. Наконец с большим трудом они устроились на ночь в пяти сырых комнатах, где можно было поставить кровати. Там слуги расставили жаровни с ароматными травами, чтобы прогнать комаров и других крылатых кровопийц. Рамсес, бесспорно, был богом, но все же дворец не мог быть готов по мановению руки. На ужин собрали, что могли, — на войне как на войне. Охрана раздобыла немного продуктов и сена в соседней деревне. Военные легли спать на голой земле, закутавшись в одеяла, потому что ночи были прохладными. Внезапно начался ливень, и полы в покоях царской семьи залило водой.

— Что ж, по крайней мере, клопов нам опасаться не стоит, чего не скажешь о тараканах, — сказала Нефертари, колотя своей царской сандалией по стенам.

— Мыши тоже спасаются от воды, — добавил Рамсес, когда в комнату заскочило несколько мышей, стремящихся укрыться от льющейся с неба воды.

Пришлось звать слуг, которые метлами прогнали этих незваных квартирантов.

Чаша теплого молока, поданная утром, каждому показалась благословением. Что до банных процедур, то царственному семейству пришлось обмыться наспех, на сквозняке, поскольку во «дворце» не было бассейна и, тем более, очага и посудины, в которой можно было бы подогреть воду.

Наконец появился долгожданный Маи. Некогда этот костлявый морщинистый мужчина был военным и во времена правления Сети отличился своим здравомыслием и умением наводить порядок. Байка о нем однажды достигла ушей Рамсеса, и фараон решил присмотреться к этому бравому вояке. Суть ее была в следующем: Маи направили в Верхние Земли следить за изготовлением гранитных блоков, используемых для создания обелисков; там он пришел к выводу, что у камня, как и у древесины, есть «волокна» и что блоки, вытесанные в неправильном направлении, менее прочны, чем прочие. Судя по всему, самого Маи «вытесали» с учетом «направления волокна».

Монарх с зодчим отправился в город по раскисшей дороге, чтобы посмотреть, как идут работы.

— Я думал, что сделано больше, — сказал Рамсес.

— Да простит меня твое величество, но я постоянно ощущаю нехватку рабочей силы. Среди местного населения набрать рабочих я не могу, потому что тогда некому будет обрабатывать землю. Я позвал техену, проживающих в этих краях с тех пор, как ты, твое величество, вынудил их умерить свои притязания, но их тоже не слишком много. Тогда я обратился к апиру, они хорошие работники, но большая часть их перед разливом уходит в Ханаан. Остаться соглашаются только молодые, но им не так-то легко найти себе жен. И все-таки дело движется. Как видишь, храм Ра закончен, хотя и не украшен, в храмах Птаха и Амона ведутся работы. Храм Сета был здесь до нашего приезда. Вот если бы твое величество привез с войны пленников, я бы с удовольствием пристроил к делу сотню-другую.

Рамсес кивнул, улыбаясь; вот еще один, кто желает войны. Внезапно его осенило:

— Когда будешь на юге, возьми мастером некоего Птахмоса, сейчас он работает помощником управителя золотых копей. Говорят, он очень усердный работник.

Какая утонченная и жестокая месть — заставить бывшего претендента на трон трудиться во славу своего соперника…

Писец или земледелец может быть доволен, глядя вечером на свое семейство, собравшееся у очага после скромного ужина и предвкушающее удовольствие от краткого ночного отдыха. Но не таков удел царя, по крайней мере, великого царя: его народ состоит из множества «семейств», постоянно выставляющих какие-то требования. Для Рамсеса самыми насущными в данный момент были требования его военачальников, и, следовало признать, весьма справедливые.

— Мир сейчас выгоднее нашим врагам, чем нам, твое величество, — сказал Урия на первом военном совете в Уасете. — Новый царь хеттов Муваталли пополнил ряды своей армии и велел сделать множество колесниц. Кроме того, он делает все, чтобы упрочить союз с правителями сопредельных стран, от которых мы ныне получаем жалкую дань, если вообще получаем.

Хранитель казны кивнул в знак согласия. Урия продолжил:

— Муваталли понимает, что такой могущественный и храбрый царь, как ты, рано или поздно захочет вернуть себе земли, которые были захвачены в годы правления твоего божественного отца, а позднее и твоего собственного. Поэтому он усилил гарнизон крепости Кадеш, зная, что она — ворота в тот край. Именно у стен Кадеша состоится решающее сражение.

Рамсес кивнул.

— Я знаю эти места, — сказал он. — Чем более простую стратегию мы применим, тем для нас лучше. Достаточно будет занять позиции на высотах. Когда хетты узнают о нашем присутствии и явятся, мы, по обстоятельствам, выработаем тактический план и пойдем в атаку. Мы располагаем четырьмя соединениями. На месте по нашему сигналу к нам примкнет отряд неаринов из Ханаана.

— Хетты узнают о нашем продвижении, как только мы минуем крепости Газа и Тьеку[34], — заметил Урия. — В тех местах у них полно лазутчиков-шасу.

— Что ж, пускай узнают, — сказал Рамсес, пожимая плечами.

Он уже понял: военные походы в западную пустыню и в Верхние Земли покажутся прогулкой в сравнении с предстоящей кампанией. Во-первых, она будет долгой — займет от четырех до шести недель, учитывая расстояние, которое придется преодолеть. Во-вторых, придется перемещать значительное количество людей: четыре соединения пехоты, каждое из которых насчитывает пять тысяч воинов, лучников и носильщиков, в числе которых будут машауаш и нубийцы, пять отрядов колесниц и кавалерии и, наконец, повозки с запасами продовольствия и палатками, в том числе повозка с наложницами второго порядка и их вещами. И это не считая царской гвардии, набранной из представителей народности шардана. Всего тысяч двадцать пять человек.

Армия одолеет это расстояние в несколько этапов, благо по пути до самого Нукатче есть крепости с египетскими гарнизонами. Это позволит сохранить порядок движения, что обычно сделать сложно во время длительных переходов. В одних крепостях имеются амбары, в других — запасы оружия, так что можно будет в пути пополнять необходимое.

Рамсес решил последовать примеру отца и взять с собой своего старшего сына, двенадцатилетнего Именхерхепешефа, и третьего ребенка — десятилетнего Парехерунемефа, «Первого храбреца армии и управляющего конюшнями», чтобы преподать им первые уроки военного мастерства.

Отъезд назначили на второй месяц лета, пока еще не началась жара и на лугах в восточных землях достаточно травы для волов, упряжных лошадей и ослов.

Начался поход благополучно. Огромная масса людей, колесниц и повозок двинулась вдоль побережья Ханаана. Подойдя через восемь дней к верховьям Амурру, армия перестроилась в боевой порядок: в авангард переместилось соединение Амона под командованием самого фараона, следом за ним шли соединения Ра, Птаха и, наконец, Сета. Военачальники и командиры ехали в повозках в арьергарде. Находившегося до поры до времени вместе со своими командирами Рамсеса вдруг охватило нетерпение: он переместился в авангард и отдал приказ своему соединению ускорить движение, так ему хотелось поскорее достичь сперва Шабтуна, где Амурру можно было перейти вброд, а затем и Кадеша.

— Наши разведчики до сих пор не вернулись? — спросил Рамсес у Урии.

— Нет, твое величество. Они вернутся вечером или даже завтра. Мы еще не знаем, где находятся войска Муваталли, — ответил военачальник, обеспокоенный тем, что расстояние между соединением Амона и тремя остальными стремительно увеличивается.

Через час колесницы соединения Амона подъехали к броду. Вернулись разведчики, приведя с собой нескольких шасу, судя по всему, лазутчиков противника. Пленные, представ перед Рамсесом и офицерами, жалобными голосами завели рассказ о том, что их послали к египтянам племена, вынужденные подчиняться царю хеттов Муваталли, гнет которого они уже не могут выносить. И племена эти якобы желают от этого гнета избавиться.

— И где сейчас главы этих племен? — спросил Рамсес.

— С Муваталли в Алеппо, что к северу от Тунипа.

Итак, по сведениям перебежчиков, армия хеттов находилась от авангарда египетской армии в двух днях пути верхом.

Египетские военачальники были удивлены тем, что Муваталли, которого, без сомнения, уже уведомили о приближении армии Хора, не подошел ближе.

— Он боится фараона, — так объяснили это перебежчики.

Ни у кого не вызывали сомнения эти слова. Пообещав покровительство их племенам, Рамсес приказал отпустить перебежчиков и обратился к своим военачальникам:

— У нас появилась редкостная возможность взять Кадеш. Муваталли далеко, и мы захватим крепость раньше, чем он успеет прийти на подмогу.

— В цитадели большой гарнизон хеттов, твое величество, — заметил Урия. — Осада может быть долгой, достаточно долгой, чтобы Муваталли успел подойти с большими силами к Кадешу. Твой славный предок Аменхотеп III провел у стен этой крепости семьдесят дней.

Рамсес метнул на него сердитый взгляд. Зачем вспоминать о плохом? Его душа жаждала действия. Урия нервно сглотнул.

На рассвете следующего дня армия Рамсеса, переправившись через реку, двинулась к Кадешу. Между делом фараон избавился от чрезмерно осторожного военачальника Урии, послав его за наемниками-неаринами — воинами стойкими и закаленными в боях. Предполагалось, что последние вступят в бой, если перевес окажется на стороне противника. Соединение Амона фараон повел на северо-запад от Кадеша. На место они прибыли к вечеру, и, несмотря на то что еще не совсем стемнело, по приказу офицеров были зажжены факелы. Лагерь разбили в месте, указанном фараоном, а вокруг сделали загородку из веток, нарубленных в близлежащей роще, и щитов. Слуги разбили палатки для Рамсеса, Именхерхепешефа, Парехерунемефа и командиров. Повара занялись приготовлением ужина. Западный проход в лагерь обозначили двумя изваяниями лежащих львов. От этих ворот вглубь лагеря вела широкая дорога, она упиралась в четыре палатки, одна из которых была предназначена для наследных принцев.

Его величество, пребывавший в отличном настроении, поужинал поздно, сидя на своем складном кресле, отделанном золотом, в компании сыновей и военачальников. Время от времени он с улыбкой поглядывал на живого льва, за которым присматривал дрессировщик. Настало время вечернего кормления животного, и лев с жадностью поглощал принесенное ему мясо.

В это же время простые солдаты ели рагу, приготовленное поварами в огромных котлах, писцы проверяли обмундирование и оружие, дети, прижившиеся в армейских подразделениях, чистили лошадей, лекари переходили от группы к группе со своими ларчиками, наполненными мазями и эликсирами, оказывая помощь тем, кто страдал от несварения, растяжения или вывиха.

Ночь не предвещала неприятностей; и простые солдаты, и командиры мечтали о победном вторжении в крепость, темный массивный силуэт которой вырисовывался на востоке, обещая первым, кто туда проникнет, самую богатую поживу.

Она оказалась слишком короткой. Перед рассветом дозорные послали Менну, возничего царской колесницы, разбудить его величество: они захватили двух бродяг, которые, как выяснилось, были вражескими разведчиками. В процессе дознания их порядочно избили, и перед фараоном лазутчики предстали в жалком виде.

— Зачем вы пришли?

— Мы пришли узнать, где ты разбил свой лагерь.

— Вы быстро узнали?

— Наш царь уже близко.

— Как это — близко?

— Он стоит с армией к востоку от крепости.

— Он не в Алеппо?

— Нет. Он на расстоянии часа верхом отсюда, за рекой, недалеко от моста.

Рамсес побледнел. Именем Апопа! Он позволил себя надуть этим мнимым перебежчикам! И отослал подальше военачальника Урию! Фараон поторопился призвать военачальников. Следовало срочно отправить гонцов в соединения Ра, Птаха и Сета с приказом поторопиться: хетты могли начать атаку с минуты на минуту. Военачальники в ответ только таращили глаза: как организовать оборону в столь короткие сроки? Рамсес посмотрел на сыновей — они все поняли.

— Ты поскачешь на юг и предупредишь соединение Ра, а ты — на запад, к неаринам.

Через несколько минут мальчики, пришпоривая лошадей, унеслись через ворота со львами.

Мост! Если бы у него было больше солдат, он мог бы заблокировать мост силами одного из соединений. Но теперь думать об этом было поздно.

Весть о том, что хетты близко, стремительно разнеслась по лагерю, вызвав у воинов лихорадочное беспокойство.

Рамсес приказал Менне готовить колесницу. Мгновение спустя послышался металлический грохот — приближались колесницы Муваталли. Занимался рассвет. Дозорные расслышали ржание хеттских лошадей и подняли тревогу. Но отступать было уже поздно.

— Все к оружию! — крикнул Рамсес.

Гвардейцы-шардана сплотились вокруг него. Разрабатывать тактический план тоже было поздно.

— Они напали на соединение Ра, когда оно было на марше, — с трудом переводя дух после бега, сказал один из офицеров.

В сложившейся ситуации успех обороны зависел от двух неопределенностей: во-первых, неясно, когда придет подкрепление; во-вторых, неизвестно, какие силы бросил противник в первую атаку. Столкновение с соединением Ра могло отсрочить нападение противника на лагерь, и все же соединение Амона могло стремительно утонуть в море хеттской бронзы, копий и человеческой массы.

У Рамсеса перехватило дыхание от ужаса: его пехота разбегалась в разные стороны. Солдат охватила паника. Но, именем Ваала, где их командиры?

— К оружию! — снова крикнул он срывающимся в визг голосом и запрыгнул на колесницу.

Солдаты оборачивались и с удивлением смотрели на своего фараона — с огненно-рыжими волосами, потрясающего своим луком. Командиры, справившись с паникой, стали отдавать команды.

Вернулись разведчики. Слишком поздно!

Хруст веток под колесами вражеских колесниц дал понять, что ограждений, возведенных вокруг лагеря несколько часов назад, больше не существует. В блеклом свете раннего утра хеттов уже хорошо было видно. На каждой колеснице было трое солдат — возница и два лучника, орущие во всю глотку.

Рамсес помчался навстречу колесницам, подавая пример своим солдатам. Он одну за другой посылал во врага стрелы, протягиваемые ему Менной. И все же был большой риск потерять равновесие на несущейся во весь опор колеснице, поскольку он не мог одновременно править и стрелять; тогда он обвязал себя вожжами вокруг талии, освободив таким образом руки. Кони несли колесницу на запад, словно угадав его мысли. Несколько воинов-хеттов зашатались на своих колесницах, и вскоре первые трупы врагов упали на землю.

Между тем в соединении Амона царил хаос, но постепенно солдаты, завороженные образом рыжеволосого демона, поражающего своими стрелами врага, самого Сета, изливающего свой гнев на Апопа, приходили в себя; паника уступила место желанию убивать. Они не слышали приказов своих командиров. Рассеявшись по территории, пятикратно превосходящей площадь лагеря, они не представляли больше собой непробиваемого щита на пути хеттов, однако это, как ни странно, в результате стало их преимуществом. Возничие вражеских колесниц не знали, какое направление избрать. Не видя перед собой сплоченных рядов противника, держаться вместе не было смысла, поэтому колесницы хеттов рассеялись по полю сражения, что сделало их более уязвимыми. Не прошло и часа, как мощь атаки угасла. Вскоре уже армия коварного Муваталли попала в сложную ситуацию: авангард соединения Ра, разделенного атакой хеттов на две части, приближался к оказавшемуся в плачевном положении соединению Амона, а с запада подошел отряд неаринов. К этому времени колесница Рамсеса была окружена восемью колесницами противника. Несколько минут, а то и секунд — и он либо станет пленником, либо падет под дождем стрел… Однако хеттам не повезло — подкрепление подошло вовремя, да и сам фараон сражался, как лев. Неарины напали на противника с тыла. Хетты попытались развернуться, но теперь уже в их ряды был внесен хаос. Рамсес вырвался из окружения. Скоро в лагере египтян не осталось ни одного живого врага.

Атакующие оказались в ловушке: египтяне оттеснили значительно поредевшие отряды противника к берегу Амурру. Вражеские колесницы, конники, пехотинцы и лучники — все устремились в бурные воды реки. Напрасно пытались они достичь противоположного берега — в спины им дождем летели египетские стрелы.

Между тем Рамсес собрал разрозненные остатки соединений Ра и Амона и вместе с прибывшим наконец соединением Птаха бросил их навстречу основным силам хеттов, сгруппировавшимся на северо-востоке. Там, если верить донесениям, находился сам царь Муваталли. Сжав зубы, Рамсес мечтал о том, чтобы привезти его пленником в Уасет. Исход атаки, вылившейся в жестокое столкновение конных отрядов противников, сначала был неясен. Однако вскоре под напором превосходящей их числом и военным мастерством армии египтян хетты стали спасаться бегством в южном направлении, хотя некоторые бросались в воды Амурру. Те, у кого был выбор, предпочитали бегство.

Однако Рамсес не был настроен дать врагу так легко уйти: он бросился вдогонку за бегущими с поля боя хеттами, рассчитывая взять их в кольцо, подключив соединение Сета, которое до сих пор не участвовало в сражении. Врага он настиг у брода, в месте, где хетты на рассвете форсировали реку. Красный демон преследовал своих врагов. Как такое могло случиться? Пять часов назад перевес был на их стороне, и вот теперь они вынуждены спасаться позорным бегством! Вражеские спины служили прекрасными целями для лучников, обороняться хетты уже и не пытались. Падали лошади, переворачивались колесницы; пробитые стрелами, падали в воду людские тела — истерзанные, а иногда и раздавленные. Амурру стала рекой трупов.

На многие тысячи локтей к югу от Кадеша земля была усеяна мертвыми и умирающими солдатами, и последнее, что они видели в жизни, — это трепещущую на ветру травинку или безоблачное небо.

— Тело нашли?

— Он упал в воду, твое величество, и тело унесло течением.

Муваталли едва заметно вздохнул. Его узловатые пальцы дрогнули, но мгновение спустя еще крепче сжали жезл — символ власти военачальника. Плечи его опустились, голова поникла. Выходит, его брат Сапатер погиб.

Взгляд его серых глаз не находил дороги в мир живых. Его напарник по колеснице, офицер по имени Тержененес, был мертв. Его останки нашли, перенесли в палатку, омыли и подготовили к погребению. Семертес, еще один напарник, тоже пал на поле битвы при Кадеше. Как и царский щитоносец Жербетес…

Не стоит ввязываться в войну, когда ты стар. Война — дело молодых. В справедливости этих истин ему только что пришлось убедиться.

Перед глазами Муваталли возник образ рыжеволосого демона, противостоящего вражеским колесницам. Он видел его издалека, пускающего свои смертоносные стрелы из этого дважды изогнутого лука, как те, которыми были вооружены солдаты Хора. У Рамсеса было двести пятьдесят колесниц, а у него, Муваталли, — в три раза больше. Воинское соединение египтян, разбившее лагерь у реки, насчитывало пять тысяч солдат, он же бросил против них десять тысяч…

И все-таки Рамсес выиграл сражение. Боги были на его стороне. Он — воплощение самого Сета. Но какую, в таком случае, цель преследуют боги?

— Возвращаемся в крепость, — сказал он наконец, поднимая глаза на командиров. — Передайте всем приказ. И начинайте подсчет погибших и раненых.

Сражение закончилось.

Рамсес обошел своих лошадей, носивших пышные клички Нехтуасет и Нефермут — «Победа в Уасете» и «Мут довольна».

— Обе целы и невредимы, — сказал он.

— Ты укрыл их от опасности своим крылом, — откликнулся его возничий Менна.

Рамсес погладил их по мордам и дал лакомство. Чудо, что с лошадьми ничего не случилось! Разумеется, верные гвардейцы-шардана защищали его как могли, но ведь столькие получили ранения или пали… Под присмотром Хорамеса лекари, приписанные к царским конюшням, перевязывали тех, кто мог двигаться самостоятельно, — пришла пора подумать об обратном пути. Остальные лекари оказывали помощь солдатам, которых их товарищи привезли с поля боя на тележках. И столько еще раз придется этим тележкам выехать в поле, чтобы собрать тех, кто мучился от ран на равнине и у брода…

Землекопы рыли траншеи, в которых скоро упокоятся погибшие. По лагерю уже ходили россказни о шакалах, которые при свете дня растаскивают трупы павших хеттов.

— Подсчитайте потери, — приказал фараон.

Командир отряда неаринов привел к нему пленников со связанными за спиной руками.

Мужчины с окладистыми бородами, хотя и молодые… Некоторых поймали за грабежом в лагере Хора. У одного сильно кровоточила рана на лодыжке: его укусил лев, который чудом остался жив. Офицер-египтянин позвал лекаря и попросил перевязать пленнику рану.

Рамсес под охраной своей гвардии искупался в Амурру, потом вернулся в опустошенный лагерь. Хетты успели вынести оттуда много оружия, увели сотни лошадей. Царская палатка была абсолютно пустой. Ближе к полудню прискакали царские сыновья с рассказом о том, как справились со своими поручениями. Повозка с наложницами была в безопасности, близ берега моря. Поварам удалось приготовить трапезу, которую Усермаатра разделил с сыновьями и военачальниками. Разговаривали мало: никто, включая и самого Рамсеса, не знал, как оценить сложившуюся ситуацию; кроме того, командиры страшились упоминания о позорном моменте сражения, когда паника смешала ряды воинов соединения Амона.

Вконец изможденный, в отвратительном настроении, Рамсес прилег отдохнуть, приказав разбудить себя через час. Открыв глаза, он увидел у изголовья своего подручного и военачальников.

— Твое величество, прибыл посланец от Муваталли.

— Прочти послание, — приказал Рамсес подручному, вставая.

Напыщенным слогом, соответственно ситуации, царь хеттов выражал восхищение ратными подвигами великого Усермаатра и предлагал ему заключить перемирие. О крепости в послании не было сказано ни слова. «Лучше мир, чем война», — этой фразой заканчивалось послание царя азиатов.

— Что скажете о Кадеше? — спросил Рамсес у своих военачальников.

— Муваталли заперся в ней с двадцатью тысячами солдат, — отозвался Урия.

Рамсес нахмурился. Он пришел отвоевать Кадеш, и для достижения этой цели еще ничего не было сделано. Это означало лишь то, что война только началась. Из четырех соединений в его распоряжении осталось всего два — соединения Птаха и Сета. Соединения Амона и Ра понесли тяжелые потери. Он еще не знал точного числа погибших и раненых, но предполагалось, что тысячи три-четыре солдат пали или получили ранения, повреждены несколько десятков колесниц. Вспомнил он и замечание Урии о том, что Аменхотепу III понадобилось семь недель, чтобы заставить Кадеш сдаться. Столько же времени уходит на бальзамирование! На этот раз осада будет не менее долгой, и за первой битвой последуют новые. Без сомнения, Муваталли призовет на помощь своих союзников. Когда и с каким количеством своих людей он, Рамсес, вернется в столицу?

Военачальники не спускали глаз с его лица.

— Скажи посланцу, чтобы подождал, а мне приведи писца, — приказал Рамсес своему подручному.

Прибежал писец с сунутым за ухо пером и развернул на обеденном столике девственно чистый свиток папируса. Потом снял с пояса флакон, открыл его, обмакнул в него заточенное перо и стал ждать слов воплощенного бога.

— Ты узнал мощь нашего оружия, я отдаю дань твоей мудрости, — диктовал тот. — Я, Рамсес Усермаатра Сетепенра, продемонстрирую тебе, что значит великодушие могущественных. Я согласен уйти восвояси.

Рамсес приложил свою печать, папирус свернули, вложили в чехол и передали посланцу Муваталли.

Все стояли и смотрели ему вслед, пока он галопом несся на север.

Египетское войско начало собираться в обратный путь. Впрочем, это было скорее медленное бегство с поля боя.

Солдаты сложили в лагере оружие, подобранное у тел мертвых товарищей и врагов. Это сражение не принесло других плодов.

Радоваться было нечему.

Рамсес ехал верхом вместе с сыновьями и непрестанно прокручивал в голове события последней кампании. Он отправился покорять Кадеш. Крепость осталась в руках хеттов. Он же потерял много людей, лошадей, оружия и амуниции.

Постоянным источником огорчения были его собственные недочеты и ошибки: разведчики не выполнили своей задачи и не выяснили вовремя местоположение армии Муваталли, да и сам он попался на уловку шасу, нагло вравших ему в лицо. Он не послушал совета своих командиров и увел соединение Амона слишком далеко от остальных, сделав его уязвимым в случае атаки хеттов. Снова и снова прогонял он постыдное воспоминание о панике, охватившей лагерь при появлении вражеских колесниц.

Ему удалось предотвратить самое страшное, но скорее благодаря удаче, а не своему таланту военачальника. Если бы часть соединения Ра и неарины не пришли ему на помощь, он бы погиб или попал в плен. Он вздрогнул, вспомнив о кровавой сече, предшествующей приходу подмоги.

Важнейшее за последние годы сражение — третья в истории Египта битва за Кадеш — не заслуживало упоминания в летописях.

Быть может, покойный отец, фараон Сети, принял мудрое решение, отказавшись от попыток вернуть себе эту цитадель? Теперь ясно одно: он, Рамсес, слишком положился на свой талант военачальника и на свою армию. Командиры привыкли к легким победам, обычно, чтобы преодолеть противника, достаточно было численного превосходства над ним. Им недоставало смекалки и умения принимать решения.

Глядя на нахмуренное лицо Рамсеса, ни принцы, ни военачальники не осмеливались нарушить течение царских мыслей. Командиры рангом пониже пытались подбодрить солдат, настроение у которых было ничуть не лучше, чем у их божественного предводителя. Сотни товарищей мертвы, полное отсутствие военной добычи, утерянное оружие и смешное количество пленников — двести двенадцать человек… Даже самые тупоголовые пехотинцы понимали, что это поражение. Так что в первый день обратного пути армия двигалась очень медленно. Вечером, за поздним ужином, когда узкий круг приближенных фараона собрался возле большого костра, Рамсес приказал Урии поскорее отправить гонцов в Уасет с вестью о победе. У военачальника при этих словах перехватило дыхание.

— Презренный Муваталли не осмелился выступить против нас и в конце концов попросил пощады, — объявил Рамсес. — Мы одержали полную победу.

Никто не издал ни звука. Ночные мошки мельтешили возле огня и горшков, в которых варилась баранина.

— И это несмотря на многочисленные ошибки личного состава, которые мне пришлось исправлять. Мало того что ваши разведчики не справились с заданием, вы сами поддались на провокацию посланцев Муваталли, поверили их вранью. Но самое ужасное — это то, что солдаты бежали с поля боя и оставили меня биться в одиночестве с полчищами хеттов. Это я предрешил исход сражения, я и никто больше!

Он сделал большой глоток вина. Присутствующие последовали примеру фараона, но только затем, чтобы протолкнуть ставший в горле комок из небылиц, лжи и упреков.

— Гонцы уедут с рассветом, твое величество, — сказал Урия.

Кто мог осмелиться возразить монарху, напомнить, что, если бы не его желание поскорее добраться до крепости, соединение Амона не оказалось бы в столь уязвимом положении, а разведчики успели бы сообщить о расположении армии Муваталли, египтяне смогли бы помешать противнику перейти через мост и паника не рассеяла бы ряды воинов Хора?

Взгляд Именхерхепешефа блуждал над языками пламени. Выходит, отец решил представить бесполезное сражение победой. Это был единственный способ избежать недовольства и жрецов, и простого люда. И это был рискованный ход, но принц не сомневался, что отцу все сойдет с рук — у него же есть два рычага влияния: запугивание и авторитет монарха.

Тут его внимание привлекли крики, долетавшие со стороны повозки с женщинами, которую Рамсес приказал разместить поближе к своей палатке, поскольку никто уже не опасался внезапного нападения. Оказалось, причиной суматохи стали шакалы, подобравшиеся слишком близко к палатке наложниц, которыми верховодила второстепенная супруга фараона по имени Мутнофрет, родившая ему несколько детей. Пехотинцы соединения Амона прогнали шакалов светом факелов, и женские крики поутихли. Именхерхепешеф с удивлением смотрел на развеселившегося отца. Но это был единственный случай, когда у монарха поднялось настроение.

Каждый вечер уверенность Рамсеса в том, что он все делает правильно, возрастала. У костра он рассказывал своим приближенным, как он выиграл битву у этих трусливых хеттов. Он принудил презренного Муваталли просить пощады. К тому же хетты потратили на подготовку к войне с Усермаатра огромные средства, а значит, теперь они нищие.

Басни иногда кажутся более правдоподобными, чем сама правда. Особенно если они слетают с губ государя.

Военачальники и командиры выслушивали речи своего царя и глазом не моргнув.

В Уасет армия вернулась в начале четвертого месяца лета. Непосредственно сражение заняло один день, но кампания в целом длилась чуть больше двух месяцев[35]. О том, что войска пройдут торжественным маршем по главной улице столицы, было объявлено за три дня, поэтому зрителей собралось множество. Каждому хотелось увидеть победоносную армию, защитившую империю от этих отвратительных хеттов.

Военачальники и командиры, как могли, старались поднять дух своих солдат, поэтому вид у тех при подходе к столице был весьма бравый. В Газе войскам дали сутки на отдых, лошадей тщательно вычистили, починили колесницы, привели в порядок парики командиров. При виде пленников толпа разочарованно загудела, зато вид льва, идущего за колесницами царя и принцев, гордо держащих в руках вожжи, хотя в битве им поучаствовать так и не довелось, наполнил сердца радостью. Ну что за царь! Какая красота! Ах, какое героическое семейство! И какие храбрые солдаты! Рамсес купался в море народной любви. Волны ее достигли и его вояк. Отдавшись им, они позабыли об упреках и своем беспорядочном бегстве, они были почти благодарны царю за эту ложь.

Солдаты и командиры вернулись в свои казармы, царя же во дворце ожидал пышный прием.

Туи, которая в отсутствие сына следила за порядком в стране, выразила ему свою радость и гордость. Тийи с супругом Тиа, Первая супруга Нефертари, Вторая супруга Исинофрет и множество второстепенных супруг, давших жизнь царским детям, окружили Рамсеса и со слезами на глазах стали осыпать его словами любви, восхищения и своими заверениями в преданности. Затем такой же атаке восхвалениями подверглись принцы, участвовавшие в кампании. Наконец пришла очередь визирей, Верховного жреца Небуненефа, придворных и всех чиновников дворца, хранителей тайн и гардероба, писцов, офицеров конюшен, виночерпиев и, конечно же, верного Именемипета приветствовать повелителя. Затем фараон удалился в свои покои, где вскоре с сыновьями посетил баню. За два месяца кампании его тело густо поросло волосами.

Сторонний наблюдатель не усомнился бы, что все эти люди чествуют победителя.

— Боги оберегают тебя.

Только эти три слова сказала ему Нефертари, когда они остались наедине, хотя на людях она, как и все, рассыпалась в похвалах военной доблести супруга. Их телам нужно было сделать друг другу свои признания. Рамсес восстанавливал во время слияния их тел свою целостность; он много раз убеждался в этом — всю полноту чувств он испытывал только в объятиях своей первой супруги. Тело любимого человека — это завоевание, и потерявший голову от страсти любовник или любовница ведут себя подобно шакалу, который тянет свою добычу в нору, чтобы спокойно насладиться ею. Конечно, люди отличаются от зверей, но блеск их глаз говорит о той же ненасытности. За исключением Исинофрет, с которой иногда было приятно провести время, остальные супруги Рамсеса не представляли собой лакомства для его ка; они утоляли его жажду свежей плоти, но не умаляли одиночества Рамсеса, его стремления всего добиваться самостоятельно, укрепившегося и развившегося в нем с детства. Одна только Нефертари умела, бросив один лишь взгляд, расшифровать иероглифы, повествующие о его публичной или частной жизни; она была его писцом, его лекарем и его восхвалителем, его вещуньей и его аколитом. Она была его рассудком. С течением лет он научился отождествлять тонкость ее черт с остротой ее интуиции, крепость ее бедер с силой ее преданности, нежность кожи с ее умением находить подход к людям. Благодаря этому таланту она сумела добиться дружбы царицы-матери, хотя испокон веков свекрови считают невестку если не хищницей, то лишь подобием матери.

— Охота была блистательнее, чем добыча, — сказала она утром почти безразличным тоном, потягивая из чаши смешанное с абрикосовым соком молоко.

Рамсес посмотрел на нее с удивлением: она угадала присутствие в его душе глухой неудовлетворенности, ставшей следствием провала кампании. Если бы Кадеш был взят, Нефертари об этом было бы известно; божественный супруг отправился в поход с целью вернуть себе крепость, но не преуспел в этом. Значит, его самолюбие уязвлено.

— Лучше приручить льва, чем убить его, — добавила она.

Он пробормотал что-то невнятное, сконфуженный, потом рассмеялся. Она в нескольких словах обобщила принципы внешней политики, которую следует проводить в отношении хеттов.

— Что ж, остается только воспеть охоту, — заключила Нефертари.

Появление дрессировщика с гепардами и мисками с едой нарушило уединение царственной четы. Рамсес поцеловал супругу в плечо. Погладив хищников, лизавших ей руки, она ушла.

И он приступил к «воспеванию охоты».

Отчет о кампании был передан обоим визирям, главе писцов Царского дома, военачальникам и управляющим царских конюшен, отвечающим за сношения с иностранными государствами. Затем его отослали «царскому сыну Куша», наместникам азиатских провинций и верховным жрецам крупнейших храмов страны. Стиль этого послания отличался высокопарностью. Описания батальных сцен было решено отобразить на стенах пяти храмов, причем Рамсес поручил Именемипету проследить, чтобы их тексты были однозначными и сообщали, что кампания увенчалась полным успехом. Монарх лично рассмотрел текст, описывающий его героические подвиги. Реальность деталей не должна была оставлять никаких сомнений в точности эпического повествования.

Прошло несколько недель, но близкие видели, что Рамсес не полностью удовлетворен этим повествованием. Это было понятно по вопросам, которые он по многу раз задавал своим приближенным, но прежде всего матери, которая мудро решила, что похвалы слишком много не бывает. Тиа и Именемипет твердили, что текст достаточно хорош.

— Но ведь это всего лишь описание сражения! — сказал фараон озадаченному Тиа.

— А ты хочешь видеть нечто иное, мой божественный повелитель?

— Хочу видеть божественную историю. Историю о вмешательстве бога в земные дела.

Рамсес, явно озабоченный, прошелся по залу Совета.

— Если бы я не оказался в первой шеренге сражающихся, если бы не подстегнул храбрость моих солдат собственным примером, выйдя один против полчищ врага, если бы я не поддержал боевой дух в тех, кто разбегался, как старухи из горящего дома, мы бы непременно потерпели неудачу!

Тиа воздержался от замечания, что так, собственно, и случилось, поскольку целью кампании было возвращение короне Кадеша, а в итоге Муваталли не только оставил крепость за собой, но и укрепил свое влияние в сопредельных странах, о чем свидетельствовали донесения номархов азиатских провинций. Выскажи он подобное в лицо Рамсесу, на него обрушилась бы царская немилость, и при этом все равно ничего бы не изменилось. Его зять увлеченно предавался самолюбованию. В народе о тех, кто несет вздор, говорили так: «Ка-унем-кат», что значило: «Его ка нажевалась ката».

Рамсес внезапно замер. В глазах его появился лихорадочный блеск.

— Я хочу, чтобы ты нашел мне талантливого писца, который расскажет эту историю как подобает, — заявил он. — Не какого-нибудь писаку, который не знает ничего, кроме избитых формулировок, а человека одаренного, красноречивого, способного убедительно изложить свою мысль.

Тиа кивнул: нужен писец, который сумеет превознести до небес сверхчеловеческие таланты и подвиги Рамсеса.

— Толстяк для этой цели не подойдет, — заключил государь с легкой улыбкой. — Пламя полных людей горит медленно. Они подобны лампам, берегущим свое масло.

Тиа улыбнулся.

— Тот, о ком я думаю, не толстый.

И он попросил позволения удалиться.

Оставшись в одиночестве, Рамсес, поглаживая подбородок, устремил мечтательный взор вдаль.

Бесспорно, лучше приручить льва, а не убивать его. Но нужно показать этому льву, кто хозяин.

Взаимное удивление было велико.

С радостными лицами они хлопнули друг друга по плечу и заказали выпивку.

— Именем Ваала! Какими судьбами?

— Раньше ты меня здесь не видел?

— Нет, да и ты меня тоже.

— Тогда все понятно: как я мог тебя видеть, когда меня тут не было?

«Дворец Ихи» был полон посетителей. Помимо постоянных клиентов — столичных чиновников, пришедших выпить, офицеров и юношей из хороших семей, решивших хотя бы один вечер отдохнуть от нравоучительных банальностей семейного круга, — сегодня здесь собралось множество провинциальных купцов, приплывших на лодках, чтобы сбыть собранный урожай, и громко восхищавшихся роскошью заведения. Именем Ваала! Глазурованные чаши! Хозяйка трактира Иануфар обогатилась благодаря тому, что в ее заведении любили проводить ночи многие столичные холостяки; она даже расширила сад и построила в зарослях жасмина две беседки, где самые уважаемые посетители могли в спокойной обстановке наслаждаться пивом, хмельным медом, пальмовым или виноградным вином, а с недавних пор и вином с пряностями из страны Куш или напитком, который, по слухам, предпочитали члены царской семьи, — дважды перебродившим игристым вином.

В одной из этих беседок друзья и устроились. Это были Тиа и Именемипет.

— Я не знал, что ты сюда захаживаешь, — сказал последний.

— С недавних пор. Я здесь мало кого знаю, но так даже лучше — не надо думать, что можно сказать и чего нельзя.

Именемипет вздохнул.

— Я понимаю, что ты имеешь в виду. Когда связан язык, начинает болеть голова.

— Тийи не желает слышать ни слова критики в адрес своего царственного брата. Хотя многое из невысказанного пошло бы ему на пользу.

— Согласен. Сейчас у него в почете те советники, которые оставляют свои советы при себе. Я не удивлюсь, если на мою должность скоро назначат попугая.

— Думаю, неудача при Кадеше ожесточила его.

— Бесспорно. Я бы даже сказал, для него же лучше, что все сложилось именно так.

— Почему?

— Послушай, я люблю его, как родного брата, и готов отдать за него жизнь. Но если бы он отвоевал у Муваталли крепость, его гордыня стала бы беспредельной.

— Грустно говорить об этом, но он действительно сильно изменился.

— Отныне он — всемогущий хозяин Та-Мери.

— И это — большое несчастье, — сказал Тиа.

Лицо Именемипета помрачнело.

— Большое несчастье? — переспросил он.

— Знаю, это может показаться странным, и все-таки я всегда считал, что успех истощает победителя. Пока человек противостоит остальным, он обогащается даже при столкновении с недругами. Когда же все препятствия исчезают, он перестает понимать самого себя. Много ли стоит человек, когда он один? Он быстро съедает свою лепешку и начинает грызть свои же ногти.

Это рассуждение о сути успеха развеселило Именемипета. Он искренне улыбнулся.

— Что ж, Муваталли стал достопамятной препоной, — заметил он.

— Но фараон с этим не согласен. Все усилия отныне он направляет на то, чтобы превратить неудачу в победу. Он отрицает реальность. Когда он с недоумением смотрит на своих детей, я временами спрашиваю себя, а часто ли он вообще с ними видится…

— Надо сказать, что детей становится все больше. Я уже не помню всех их имен, за исключением первых троих или четверых мальчиков: Именхерхепешеф, Парехерунемеф, Рамсес, Хаемуасет… Погоди, еще есть Монтухерхепешеф, Небенхару, Мериамон, Сетемуйя… И девочки! И это не считая детей второстепенных жен. Единственное, в чем я не сомневаюсь, так это в том, что он хорошо осведомлен о положении дел в царстве. У него всюду соглядатаи, и армией он правит железной рукой. Он уволил всех командиров, кто служил при фараоне Сети, и заменил их преданными людьми. Ему незачем слушать наши советы.

— Плохо то, что время не щадит никого, — сказал Тиа с ироничной улыбкой.

Именемипет, услышав эти слова, улыбнулся в ответ, потом позвал слугу и приказал снова наполнить чаши.

Луна осыпала гладь Великой Реки белыми лепестками света. Завсегдатаи «Дворца Ихи» наслаждались игристым вином. По саду прогуливались красивые девушки. Жизнь была прекрасна. Наперекор людям. Наперекор их повелителю, Рамсесу Усермаатре Сетепенре.

Двадцати трех или двадцати четырех лет; тело, состоящее из костей, жил и мускулов; слишком большие глаза; руки, незнакомые с физическим трудом… Правнук жреца из Она[36], в чьей семье никто никогда не держал ничего тяжелее калама. Его звали Пентаур.

По тому, с каким выражением лица Рамсес его рассматривал, стало понятно, что он одобряет выбор Тиа. Глаза писца напомнили ему глаза Нефертари, хотя явного сходства он не заметил.

— Ты видел отчет о сражении? — спросил царь.

— Да, твое величество.

— И что ты о нем скажешь?

— Он ничем не отличается от остальных, твое величество.

— Именно! — воскликнул Рамсес.

И многозначительно посмотрел на Тиа. Бывший наставник, а ныне зять рекомендовал ему Пентаура и, согласно этикету, должен был присутствовать при их первой встрече. Но Рамсесу было не до этикета, и Тиа это понял, а потому попросил позволения удалиться.

— У тебя есть соображения на этот счет?

— Я хотел бы подчеркнуть героическую сторону этой битвы, твое величество.

— О чьем героизме ты говоришь?

— О героизме твоего величества и его войска.

— На мое войско было жалко смотреть. Если бы не мое присутствие — ты должен это знать, — битва закончилась бы нашим поражением.

Пронзительный взгляд, обращенный на Пентаура, послужил тому предупреждением. Писец захлопал ресницами.

— Я это запомню, твое величество.

— Хорошо. А теперь я хочу, чтобы ты набросал достойный пролог к описанию битвы, который задаст тон дальнейшему повествованию. Сколько тебе потребуется времени?

— Твое величество получит его завтра утром.

— Прекрасно, — сказал Рамсес. — Вижу, ты ловко управляешься со словами.

Пентаур опустился на колени, поцеловал царскую сандалию, встал, поклонился и вышел. Первый придворный объявил о приходе зодчих из Пер-Рамсеса, посланных к фараону Маи.

На следующий день Пентаур в назначенное время явился во дворец.

— Пусть войдет, — распорядился Рамсес.

Писец вошел, сжимая в руке камышовый футляр, и припал к царской сандалии.

— Ну, что ты принес?

Пентаур вынул из футляра свиток папируса. Рамсес сделал придворному знак оставить их наедине. Писец развернул документ:

— «…Повествование о победах царя Верхнего и Нижнего Египта, Усермаатры Сетепенры, сына Ра, любимого Амоном Рамсеса — да живет он вечно! — одержанных им в странах хеттов, в Нахарине, в стране Арцава, над Пидасой, над дарданцами, в стране Маса, в стране Каркиш, над народом Лука, в Кархемише, в Кеде, в стране Кадеш, в странах Угарит и Мушанеч[37]. Нет мужа, равного его величеству, владыке младому, отважному. Могуча длань его, бесстрашно сердце, силой подобен он Монту в час величия его. Он прекрасен собою, как Атум, и ликуют созерцающие великолепие его. Славен он победами своими над всеми странами, и не ведают они часа, когда вступит он в бой. Как стена, ограждает он войско свое, он — щит его в день сражения. В стрельбе из лука не знает он соперников, отважнее он сотни тысяч воинов. Он идет во главе войск своих и обрушивается на полчища вражеские, веря сердцем в победу свою, смел и доблестен он пред лицом врага, а в час битвы подобен пламени пожирающему. Тысяча мужей не может устоять перед ним. В сердцах чужеземцев он точно лев свирепый в долине средь пасущихся стад…»

Пентаур поднял глаза. Выражение лица Рамсеса стало ответом на его немой вопрос. Фараон улыбался, он был доволен.

Он никогда не бывал в Нахарине или в стране дарданцев, но ведь это не обычный отчет о сражении. Нет ничего страшного в том, что воображение увело писца столь далеко от действительности, так даже лучше.

— Очень хорошо, — сказал Рамсес. — Ты понял, чего я ждал от тебя. Это все на сегодня или есть еще что-нибудь?

— Еще несколько строк, твое величество. Перед тем как обмакнуть калам в чернила, мне пришлось подняться духом на высоту твоего величия…

Рамсес не счел нужным уточнить, что именно делал писец, чтобы «поднять свой дух».

— Я доволен. Прочти мне остальное.

Пентаур облизнул губы.

— «…И не похваляется он никогда. Отличны замыслы его, прекрасны намерения, точны и ясны его указания. Он великий защитник своих колесниц, охраняющий войско свое в день сражения. Все соратники его возвращаются в домы свои, он вызволяет пехоту свою из беды, и сердце его подобно медной горе. И вот собрал его величество войско свое и свои колесницы и отряды шардана, которых захватил и привел к победе своею рукой, и снабдили их всяким оружием и наставили их, как вести бой. И вот направился его величество на север, и войско его и колесничие его с ним. Выступил он в поход в год пятый, месяц второй лета, день девятый. Миновал он крепость Чару, мощный, как Монту, в своем продвижении вперед, и все чужеземные страны трепетали пред ним, и правители их приносили дары свои, а все непокорные пришли, согбенные в страхе пред могуществом его величества. Шло войско его по узким теснинам, как по дорогам Египта…»

— Великолепно! — воскликнул Рамсес. — Ты сможешь продолжать в том же духе?

— Похвала его величества придает мне сил.

— Что ж, ты заслужил похвалу. Когда выйдешь из зала, не уходи сразу. У дверей увидишь придворного. Передай ему, что я желаю его видеть, а потом дождись его.

Пентаур вышел. Через придворного Рамсес приказал хранителю казны вручить писцу Пентауру, ожидающему у дверей, три золотых кольца.

Вошел военачальник Урия. Мрачное выражение его лица контрастировало с радостной улыбкой его повелителя. Тот не замедлил сделать военачальнику замечание:

— Солнце стоит высоко в небе, а ты до сих пор не прогнал ночь с лица.

— Да простит меня мой божественный повелитель! Правду сказать, новости из Азии расстроили меня.

— Я слушаю.

— Муваталли приобретает все новых союзников.

— Это союз голодных крыс. Обещания таких союзников стоят немного, что для него, что для нас. Они просто бегут на запах сыра.

Урия, похоже, не разделял благодушия своего господина. А тот продолжал:

— По моим сведениям, у Муваталли отчаянно не хватает средств. Он набрал больше солдат, чем способен содержать. И дань, которую он требует от своих соседей, тоже поступает не вовремя. Если я предложу ему продать Кадеш, он согласится. Но я не дам ему и золотого кольца.

— Слова моего божественного царя — словно солнечный свет!

Военачальнику удалось, наконец, надеть на лицо маску спокойствия. И все же сказанное Рамсесом заинтриговало его: откуда царь знает, что казна Муваталли пуста? Выходит, у него есть соглядатаи в Азии, в том числе и в маленьких государствах, союзниках хеттов. Может быть, и среди шасу. И, несмотря на видимую беспечность, ястребиный взор Рамсеса Усермаатра достигает самых удаленных уголков империи…

— Как проходит чистка в армии?

— Следуя рекомендациям твоего величества, я действую со всей осторожностью. Но пожилые офицеры уже поняли, что по новым правилам их скоро признают непригодными для службы. По достижению определенного возраста…

— И определенного веса тоже.

Военачальник, мужчина весьма дородный, не сумел скрыть смущенную улыбку.

— Толстяк — это либо бездельник, либо обжора, — заявил Рамсес. — В обоих случаях он не сможет как следует защищать царство. Если он бездельник, подчиненные не станут уважать его, если обжора — с людьми не справится, раз не может обуздать свой аппетит. В походе он не насытится обычной порцией, а в бою медленнее бежит.

— Твое величество уже говорил мне об этом. Часть недостойных я уволил, другим поручил задания, при исполнении которых их воинская доблесть не будет подвергаться испытаниям.

— Небрежный офицер в армии — как больная голова на здоровом теле: ему нужно вдвое больше времени для исполнения своих обязанностей, чем офицеру бдительному. Наглядный пример тому происходившее в Кадеше, когда атака хеттов застала нас врасплох. Только мой возничий Менна, командир Хорамес и твой сын Юпа сразу же схватились за оружие и встали подле меня. Солдаты разбегались, как куры от лисицы, потому что их командиры не сумели вовремя отдать приказ и сохранить порядок. Солдат в походе всегда должен держать свое оружие под рукой и хватать его по первому приказу командира.

Эти слова военачальник слышал уже второй раз. Фараон заговаривается? Потерял память? Личная гвардия, состоящая из шардана, не отходила от него ни на шаг, да и неарины подоспели вовремя и спасли его. Он что, считает военачальника недоумком?

— И поэтому, военачальник, когда реорганизация армии закончится, ты уступишь место своему сыну Юпе.

Если бы потолок обрушился на голову Урии, его потрясение не было бы большим. Рамсес положил конец долгой и славной карьере, как гасят колпачком пламя в лампе. Рот его приоткрылся, губы задрожали. Взгляд стал блуждающим, цвет лица — болезненным: местами кожа покраснела, а местами стала мертвенно-бледной. Божественный государь не сводил с него глаз. И взгляд его был холодным.

— Я не хотел унижать тебя, разжаловав сразу после возвращения из Кадеша, тем более что это затруднило бы реорганизацию армии. Но, командуя четырьмя воинскими соединениями, ты не можешь отрицать того, что твоя доля ответственности за случившееся под Кадешем велика.

Взгляд военачальника увлажнился. Приговор витал у него над головой с того дня, как они вернулись в столицу. Неужели же он заплачет, как жалкая старуха? Это значило бы, что он признает упрек заслуженным.

— Только твоя божественная мудрость может проникать за горизонт, божественный государь, — срывающимся голосом сказал он. — Но факт остается фактом — твоя армия состарилась.

Иными словами, дисциплина в армии ухудшилась с тех пор, как ею командовал Хоремхеб. Упадок начался еще при фараоне Сети. Вне всяких сомнений, Рамсес уловил упрек в словах военачальника. И это ему не понравилось: выходит, ему нужно было реорганизовать армию еще до похода в Кадеш? Однако он решил, что нельзя настраивать против себя такого уважаемого человека, как Урия.

— Твоя честь спасена, — сказал он, — поскольку сын займет твое место. Я видел его в сражении. Его тело словно отлито из бронзы, и он замечает все вокруг, не поворачивая головы. Он будет хорошим примером подчиненным. А теперь иди!

Урия вышел нетвердой походкой, как если бы вдруг стал на десять лет старше. На самом же деле он чувствовал себя еще более дряхлым, он просто перестал существовать. Он уже был в потустороннем мире.

Еще один клиент для «Дворца Ихи»…

Пентаур пришел на следующий день. Внешний вид его привел в смятение первого придворного: лицо писца было помятым от недосыпания, взгляд блуждал, как у сумасшедшего. И, верх неприличия, он был небрит.

— И в таком виде ты собираешься предстать перед нашим божественным царем? Поправь хотя бы свой парик!

— Небесный государь ждет меня! Пропусти!

Рамсес тоже поразился виду Пентаура.

— Что ж, писец, высоко ли летал твой дух этой ночью? — спросил он у своего восхвалителя, когда тот припал губами к пальцам его ноги.

— Мой божественный повелитель, твоя ка посетила меня и подсказала нужные слова!

Восторженность писца заинтриговала Рамсеса.

— Я слушаю.

Пентаур развернул папирус.

— «…Достиг его величество города Кадеш, и вот прибыл жалкий поверженный враг хеттский и с ним все страны чужеземные вплоть до моря: вся страна хеттов целиком, Нахарина также, Арцава, дарданцы, кешкеш, Маса, Пидаса, Ируен, Каркиш, Лука, Кизуатна, Кархемиш, Угарит, Кеда, вся страна Нукатче, Мушанеч, Кадеш. Не осталось ни одной страны, которую не привел бы он с собою из дальних краев, и каждую из них с правителями ее, и каждого из них с войском его и множеством колесниц. Бесчисленные, как саранча, покрыли они горы и долины. Хеттский враг не оставил серебра в стране своей, он забрал все ее достояние и роздал всем этим странам в дар, дабы сражались они вместе с ним. И вот жалкий враг хеттский и множество стран с ним стояли, укрывшись, к северо-западу от города Кадеш, готовые к битве, и его величество был один со своим окружением, войско Амона следовало за ним, войско Ра переправлялось через излучину Оронта, к югу от города Шабтуна, а на расстоянии одного итру[38] от его величества — да будет он жив, невредим и здрав! — продвигалось к югу от города Иронамы войско Птаха, а войско Сутеха шло по дороге. Но жалкий правитель хеттов стоял посреди войск своих и не начинал боя, страшась его величества. А собрал он людей и коней во множестве, подобно пескам, и было там по три человека на колесницу, и снабдили их всяким боевым оружием, и укрылись они за Кадешем. И вот выступили они с южной стороны Кадеша и устремились на войско Ра, которое шло, ничего не ведая, и не было готово к сражению. Тогда войско и колесничие его величества пришли в смятение, а его величество стоял к северу от Кадеша, на западном берегу Оронта. И пришли сказать его величеству о случившемся…»

— Прекрасно! Все именно так и было. Продолжай, — сказал Рамсес, потягивая виноградный сок.

И Пентаур продолжил, причем волнение в его голосе нарастало:

— «…И появился он в сиянии, как отец Монту, с боевым оружием и облаченный в панцирь, подобный Ваалу в час величия его, и с ним главный конь его величества по кличке «Победа в Фивах» из конюшен Усермаатры Сетепенры, — да будет он жив, невредим и здрав, любимый Амоном! И пустил тогда его величество коня вскачь и врезался в гущу врагов поверженных хеттских, и был он один и никого не было с ним; и стал он осматриваться и увидел, что окружен и отрезан от дороги двумя тысячами пятьюстами колесницами со всеми лучшими воинами жалких поверженных хеттов и с воинами многих стран, которые воевали вместе с ними, — Арцавы, Масы, Пидасы, — и было их трое на колесницу, и действовали они все как один. И не было военачальника со мной, не было со мной ни колесничего, ни воина, ни щитоносца. Мое войско и мои колесничие бежали, и не остался со мной ни один, чтобы сражаться…»

Голос Пентаура ослабел. Он задыхался.

— Очень хорошо, — сказал Рамсес. — Мне нравится, что рассказ вдруг стал вестись от моего имени.

Пентаур с трудом переводил дыхание. От волнения ли, вызванного похвалами фараона, или тому виной был кат, или выпитое ночью вино?

— Возвращайся к себе, отдохни и продолжай писать, — сказал ему Рамсес.

Улыбка Пентаура пугала — два ряда оскаленных белых зубов на изможденном лице, глаза бешеного животного… Его царственному собеседнику стало не по себе. Похоже, воплощенный бог своими похвалами внушил писцу вдохновение, граничащее с помешательством. Пентаур еще раз поцеловал божественный большой палец ноги и удалился.

Придворный, глядя ему вслед, в недоумении покачал головой.

Он бы удивился еще больше, если бы проводил его к выходу из дворца: писец что-то бормотал себе под нос, размахивал руками и, задирая голову, устремлял восторженный взор к небу.

Пентаур побрился, но вид у него все равно был странный: горящие глаза на бледном лице, кроваво-красные губы… Возможно, он искусал их в кровь. Отныне Рамсес включил его в круг своих приближенных. Как некогда большой рыжий кот, встреченный в подвале дворца, как Иминедж и Именемипет, как гепарды, писец был одним из немногочисленных живых существ, одаривших фараона искренней привязанностью, не основывающейся на расчете. Такая привязанность являла собой приятный контраст елейной любезности придворных карьеристов, в море которой фараон тонул ежедневно.

— «И воззвал тогда его величество: “Что же случилось, отец мой Амон? Совершил ли я что без ведома твоего? Разве преступал я предначертания твои?”»

Рамсес вслушался: Пентаур заговорил от его имени. С этого места повествование велось от первого лица. Это было по меньшей мере удивительно. Как возможно, чтобы один человек так глубоко понял переживания другого?

— «Что сердцу твоему, о Амон, азиаты эти ничтожные, не ведающие бога? Разве не воздвиг я для владыки множество великих памятников? Разве не заполнил я дворы храмов твоих плененными в странах чужих? Разве не возвел я храмы тебе нерушимые в веках и не завещал ли тебе всякое добро свое? Я принес тебе в дар все страны, дабы обеспечить твои алтари приношениями. Я даровал тебе несметное количество скота и всякие растения благоухающие. Не покладая рук трудился я для украшения святилища твоего. Я возвел для тебя великие пилоны и воздвиг высокие мачты для флагов. Я доставил тебе обелиски с Элефантины и сам сопровождал их до храма твоего. Я снаряжал суда за Великую Зелень, дабы доставить тебе изделия чужеземных стран. Будь милостив к полагающемуся на тебя и пекущемуся о тебе по влечению сердца!»

Улыбка слетела с лица Рамсеса. Он посерьезнел. Именно так! Он, единственный наследник, приложил столько усилий для восстановления в царстве божественного порядка…

— «Я взываю к тебе, отец мой Амон, окруженный бесчисленными врагами, о которых не ведал, когда все чужеземные страны ополчились против меня и я остался один, и нету со мной никого, и покинуло меня войско мое, и отвернулись от меня мои колесничие. Я кричал им, но не слышал из них ни один, когда я взывал…»

В глазах Рамсеса блеснули слезы. Это тоже была правда: никогда до того момента он не ощущал так пронзительно свое одиночество. Еще мгновение — и его, воплощенного бога, истоптали бы копыта впряженных в колесницу хеттских коней…

— «И постиг я, что благотворнее мне Амон полчищ воинов, сотни тысяч колесничих, десяти тысяч братьев и детей. Единолично совершает Амон больше, чем множества. Я пришел сюда по велению уст твоих, Амон, я не преступал предначертаний твоих. Вот я обращаюсь к тебе с мольбою у пределов чужих земель, а голос мой доносится до города Ермонта. И пришел Амон, когда я воззвал к нему, и простер он ко мне десницу свою, и я возликовал, и был он как бы за мною и предо мною одновременно; и окликнул он меня: “Я с тобою. Я отец твой. Десница моя над тобою. Я благотворнее ста тысяч воинов. Я — владыка победы, любящий доблесть!”»

Пентаур замолчал неожиданно, словно голос его сломался. Он увидел влажные глаза монарха, но ни один мускул не дрогнул на его лице, все еще отрешенном.

— Это все, что я написал за сегодняшнюю ночь.

— Пиши еще.

Царь и писец посмотрели в глаза друг другу.

— Как тебе удалось понять, что я чувствовал?

— Не знаю, твое величество. Быть может, твоя ка любезно подсказала мне эти слова?

Рамсесу это предположение неуместным не показалось.

— Иди. И возвращайся завтра.

— Временами мысль путешествует.

— И ка тоже?

Нефертари не ответила. Она лежала на кровати не шевелясь, в золотых отблесках света лампы, словно готовясь уйти в вечность.

— Этот писец почувствовал твою печаль и отчаяние, — сказала она наконец. — Он был на войне?

— Не знаю. Но он не из армейских писцов.

— Не беспокойся напрасно. Это лишний раз доказывает, что ты, вопреки своим опасениям, не одинок. Амон спас тебя от беды, и писец это почувствовал.

Эти слова утешения должны были бы его успокоить, однако только усилили душевное смятение. Он положил руку на плечо Нефертари, словно прося ее дать другой ответ. Этот жест не имел чувственной подоплеки. Ему казалось, что он слышит тысячу голосов, в то время как хотел услышать только один — ее голос.

— Пей свое вино и верь в себя.

«Пей свое вино…» Как метко сказано! Рамсес улыбнулся. Нефертари тоже положила руку ему на плечо. Он расслабился и позволил своему телу отдаться ночи.

— Тогда налей мне вина!

Она поцеловала его. В душе Рамсеса воцарился покой.

— «И укрепилось сердце мое и возликовало. И совершилось все по замыслу моему, я подобен был Монту в миг величия его. Я стрелял правой рукою, а левой — захватывал в плен! Я был для врагов подобен Сутеху в миг славы его. Две тысячи пятьсот колесничих, окружавших меня, распростерлись пред конями моими, ни один из них не поднял руки на меня. Сердца их утратили мужество от страха передо мною, руки их обессилели, они не могли натянуть тетиву, не нашлось у них сил, чтобы взяться за копья. Я поверг их в воду, как крокодилов, и упали они лицами друг на друга; и перебил я многих из них. Ни один из поверженных не обернулся! Кто упал — уже не поднялся!»

Пентаур замолчал, переводя дух. Рамсес не сводил с него глаз.

— «Только жалкий поверженный правитель хеттов стоял среди колесничих своих, взирая, как мое величество ведет в одиночестве бой, без войска своего и без колесничих своих. И вот отвернулся он и, отступив в страхе, повелел призвать правителей многих стран — каждого со своими колесницами, снабженными всяким боевым оружием: правителя Арцавы, правителя Масы, правителя Ируена, правителя Луки, правителя Пидасы, правителя дарданцев, правителя Кархемиша, правителя Каркиша, правителя Халеба и братьев правителя хеттов — и собрать их всех вместе. И вот на тысяче колесниц мчались они прямо на опаляющий огнь урея. Я ринулся на них, как Монту! Я мгновенно дал им почувствовать могущество длани моей! Находясь один среди них, я истреблял их без устали. И один из них воззвал к другим: “Это не человек среди нас! Это Сутех, великий силой, это сам Ваал! Бежим скорей от него, спасем жизнь свою, дабы не остановилось дыхание наше! Смотри, у всякого, кто пытается приблизиться к нему, слабеют руки и тело — не могу я ни натянуть тетивы, ни поднять копья. Его величество преследует, подобно грифону!” Я убивал их без устали. Я возгласил, призывая войско свое: “Стойте, воины мои, укрепите сердца ваши, дабы узрели вы победу мою, когда сражаюсь я в одиночестве, и Амон единый, защита моя, простер десницу свою надо мною. Как ничтожны вы сердцем, мои колесничие! Нет у меня отныне доверия к вам. Разве есть хоть один среди вас, кому я не сотворил бы добра в стране моей? Не одарял ли я вас как владыка, когда вы были бедны? Не назначал ли я вас по благосклонности своей командовать другими? Не отдавал ли я сыну имущество отца его, положив конец всякому злу в сей стране? Я дал вам рабов и вернул вам других, отобранных у вас…”».

Голос Пентаура взлетел. Встревоженный первый придворный приоткрыл дверь и заглянул в зал. При виде писца, кричащего и размахивающего руками перед фараоном, на лице которого ясно читалось волнение, он испытал потрясение. Как смеет этот червь оскорблять его величество столь неподобающим поведением?! Однако монарх сохранял спокойствие; более того, он слушал как зачарованный. Придворный закрыл дверь.

— «Я позволил вам обитать в городах ваших, когда вы не выполняли обязанности воинов, и моим колесничим открыл я доступ в города их, говоря: “Я тоже найду их в день и час сражения”. Но смотрите, как низко поступили вы, собравшись все вместе! Ни один из вас не устоял и не протянул мне руку, когда я сражался. Преступление, совершенное воинами моими и колесничими моими, столь велико, что не выразить словом. Смотрите — даровал мне Амон победу свою, когда не было со мною ни войска, ни колесничих. Страны чужие, видевшие победу мою, прославят имя мое в дальних землях неведомых. Всякая стрела, пущенная в мое величество, приближаясь ко мне, отклонялась и пролетала мимо меня…»

Пентаур упал на колени и какое-то время простоял с опущенной головой, сжимая в руке папирус. Рамсес тоже не двигался. Он не верил своим ушам: как мог человек, который не был очевидцем событий, рассказать о битве так, словно сражался наравне со всеми?

— Встань!

Пентаур повиновался, но его качало, померкший взгляд блуждал по комнате.

— Иди и позови придворного.

Стоило писцу открыть дверь, как вошел встревоженный придворный.

— Придворный, прикажи выдать писцу Пентауру, которого видишь перед собой, сто золотых колец.

Прикажи фараон придворному привести к нему на аудиенцию Анубиса, тот бы так не растерялся. Он-то ожидал, что его величество прикажет арестовать этого придурка, отвести его в тюрьму и не позже чем через час отрубить ему голову!

— Слушаюсь, твое божественное величество! Слушаюсь!

— Тебя, Пентаур, я жду завтра.

Писец подошел к трону, опустился на колени и поцеловал царскую сандалию, а затем ушел вслед за придворным.

Рамсес целый день пребывал под впечатлением от услышанного. Пентаур как никто другой понял его чувства и переживания и как никто другой воспел его ратные подвиги и величие его души.

Рамсес не предполагал, что слух о щедром вознаграждении, полученном писцом, так быстро облетит дворец. На следующий день перед залом, в котором монарх обычно принимал Пентаура один на один, собралась небольшая толпа. Здесь были сыновья фараона Именхерхепешеф, Рамсес, Хаемуасет и Парехерунемеф, а также Тиа и Именемипет.

— Зачем вы здесь? — спросил у них Рамсес.

— Хотим увидеть писца, снискавшего твою милость, — ответил Именхерхепешеф.

— Что ж, он достоин вашего внимания, — бросил Рамсес, входя в зал.

Вскоре явился Пентаур. Можно было заметить, что, создавая свою поэму, он сильно похудел; он стал почти бестелесным, в лице не осталось ни кровинки, как у покойника. Хватит ли ему сил закончить свой труд?

— Добро пожаловать, Пентаур! — раздались возгласы стоявших у дверей.

Неслыханный почет! Писец вошел в зал, и дверь за ним закрылась.

— «Когда увидели мои воины и мои колесничие, что подобен я Монту, и мощна десница моя, и Амон, мой отец, и на этот раз не оставил меня, и по воле его все чужеземные страны предо мною словно солома, тогда стали они приближаться по одному в сумерках к лагерю. И нашли они всех чужеземцев поверженными и залитыми кровью своею; были там и лучшие воины страны хеттов, и дети, и братья правителей их. И вот воины мои пришли воздать мне хвалу, а военачальники мои превозносили могущество длани моей, и колесничие мои тоже пришли, прославляя имя мое: “Вот он, отважный воитель, стойкий сердцем! Ты спасаешь войско свое и колесничих своих! Ты сын Амона, повергающий врагов десницей его! Ты превращаешь страну хеттов в развалины мощной дланью своею! Ты ратоборец великий, и нет тебе равного! Ты царь, сражающийся за войско свое в день битвы! Ты храбр сердцем, первый в сражении! Не тревожит тебя обилие стран, выступивших против тебя! Великим победителем предстаешь ты пред войском своим и всею страной! Говорим тебе это без лести — ты защитник Египта, покоритель стран чужеземных! Ты сломал хребет страны хеттов навеки!” Тогда сказал я, великий царь, войску своему, и военачальникам своим, своим колесничим: “Разве не возвеличивается человек в городе своем, когда возвращается он, проявив доблесть пред владыкой своим? Разве не ведали вы сердцем своим, что я щит ваш, стена ваша железная? Что скажут, когда разнесется весть, что оставили вы меня одного безо всякой поддержки?! Не пришел ко мне ни военачальник, ни старший воин, ни рядовой подать руку помощи! В одиночку сражался я, побеждая тьмы чужеземцев, лишь великие кони «Победа в Фивах» и «Мут Благая» пребывали со мною. Только они поддержали меня, когда сражался я в одиночестве против множества иноземных стран. Сам я буду кормить их отныне, и пусть едят они в присутствии моем всякий день, когда я во дворце. В окружении врагов нашел я лишь их да колесничего Менну, моего щитоносца, и дворецких моих, которые пребывали со мною. Они — очевидцы сражения, и я нашел их на поле битвы…”». Твое божественное величество, мне хочется пить.

Рамсес протянул ему свою чашу, и после секундного колебания Пентаур взял ее и сделал большой глоток.

— «И когда озарилась земля, выстроил я отряды свои и готов был к сражению, как настороженный бык. Я возник над ними, как Монту со своим победоносным оружием. Как налетающий сокол, я ринулся в битву, с уреем на челе моем, сокрушая врагов, извергая огнь свой и пламя в лица их. Я был словно Ра, когда восходит он ранним утром, и лучи мои опаляли тела мятежников. Один из них крикнул другим: “Осторожно! Берегитесь! Не приближайтесь к нему! Осеняет его великая Сехмет, она с ним на конях его, и десница ее простерта над ним. Всякого, кто приблизится к нему, сожжет пламя!” И тогда правитель страны хеттов, поверженный и ничтожный, стал превозносить имя мое и имя Ра: “Ты Сутех, сам Ваал, страх пред тобою — клеймо твое на стране хеттов” И вот прибыл посланец с письмом от него на великое имя величества моего: “С приветствием Ра-Хорахти, Могучему Быку, Возлюбленному Маат, царю, защищающему войско свое и колесничих своих могучей дланью, оплоту воинов своих в день битвы, царю Верхнего и Нижнего Египта, Усермаатре Сетепенре, сыну Ра, одаренному жизнью навеки…”»

Рамсес, который до этого слушал писца, склонившись к нему, выпрямился на троне и посмотрел вверх. Это отвлекло Пентаура от чтения.

«Одаренному жизнью навеки!» Именно так! Ему дарована вечная жизнь!

— Продолжай!

— «Говорит слуга твой, дабы ведали: ты — сын Ра, зачатый от семени его. Дал он тебе одолеть все страны, собравшиеся вместе. Страна Египет и страна хеттов — рабы твои, они под стопами твоими, дал их тебе Ра, отец твой прекрасный. Не сокрушай нас. Ведаю — мощь твоя велика. Сила твоя тяготеет над страною хеттов. Твой лик свиреп, нет у тебя милосердия. Смотри, вчера ты убил сотни тысяч. Пришел ты сегодня и не оставил наследников нам. Не будь жесток в деяниях своих, царь! Мир благотворнее битвы. Дай нам дышать…»

Пентаур посмотрел на Рамсеса. Крайнее восхищение, ясно читавшееся на лице монарха, взволновало писца. Неужели его повествование фараону настолько понравилось?

— Я тебя слушаю, — сказал Рамсес.

— «И воздержался я, великий царь, от истребления побежденных и не стал устанавливать над ними господства своего, ибо был я подобен Монту в миг величия его, когда борьба его увенчалась победой».

Переведя дыхание, Пентаур продолжил:

— «Затем повелел его величество созвать всех командиров войск своих и колесничих, а также правителей всех вражеских стран. И повелел его величество огласить послание жалкого правителя страны хеттов. И воскликнули они все в один голос: “Очень, очень хорошо заключить мир, царь, владыка наш, и нет зла в примирении, которое ты совершишь!” Тогда его величество повелел слушать слово его и отдал приказ двинуться на юг в мире. И вот повернул его величество к Египту в мире и с ним войско его и его колесничие; жизнь, неколебимость и власть при нем. Мощь его величества — оплот войска его, и все чужеземные страны воздают хвалу его прекрасному лику…»

И тут случилось невообразимое: Рамсес вскочил с трона и бросился к испугавшемуся Пентауру. Даже не дослушав поэму до конца, фараон крепко обнял автора и расцеловал в обе щеки. Писец потерял дар речи.

— Воистину, моя ка продиктовала тебе эту поэму! Будь счастлив тем, что она снизошла в тебя!

Рамсес крикнул, и дверь тут же распахнулась. Перед придворным предстало ошеломительное зрелище: всемогущий божественный монарх со счастливым видом обнимает писца, от которого остались кожа да кости.

— Придворный, я хочу, чтобы поэму писца переписали сто писцов. Сходи к хранителю казны и принеси мне сто золотых колец и золотое ожерелье со скарабеем. Я сам хочу надеть его на Пентаура.

За спиной придворного показались изумленные лица ожидавших у дверей. Именхерхепешеф вошел в зал и обратился к Пентауру:

— Писец, сегодня ты самый счастливый человек в Двух Землях, ведь ты подарил радость моему божественному отцу!

И юный принц тоже обнял писца.

С незапамятных времен люди верят, что благоволение власть имущих является порукой благополучия. Однако в случае с Пентауром вышло по-другому. Писца охватило оцепенение, только усиливавшееся с течением недель и месяцев. Однажды вечером, в праздник Опет, Пентаура увидели входящим во «Дворец Ихи», причем вид у него был весьма странный. Он в одночасье стал богатым и знаменитым, поэтому все с ним здоровались и поздравляли. Но улыбка его казалась нарисованной на безжизненном лице. Ум его, похоже, витал в заоблачных далях. Первая чаша вина не вернула его в реальный мир и не развязала язык, зато после второй он стал бормотать слова, которых никто не смог разобрать. Командир Хорамес, который как раз пришел в заведение, увел Пентаура в беседку на берегу реки. Там он, наконец, услышал, что говорит писец:

— Ка божественного царя проникла в меня. Значит, теперь я женщина.

Это было весьма странно. Хорамес постарался сохранить безмятежный вид. Но когда Пентаур сделал ему предложение, которое никак нельзя было расценить как шутку, у бравого вояки сдали нервы.

Пентаур сошел с ума.

Сто списков с «Поэмы Пентаура» вскоре были сделаны. Как этого и следовало ожидать, их тоже множество раз переписали, и вскоре в Двух Землях не осталось сколь-нибудь значимого чиновника, у которого не было бы собственной копии; при этом одни восхищались восторженным слогом автора, а другие, наоборот, считали его избыточным и раболепным. Автору до чужих мнений дела не было: получив двести колец золотом, он поселился в новом, до сих пор не законченном городе Пер-Рамсес в Нижнем Египте и стал предаваться неприличной страсти, в которой признался как-то раз Хорамесу.

На стройках было полно рабочих, и занятие находилось для каждого. Однако, учитывая количество храмов и монументов, которые Рамсес приказал Маи построить, работы продвигались медленно. В той местности не было гранитных карьеров, поэтому блоки, необходимые для возведения храмов, привозили из Верхнего Египта, но делалось это нерегулярно и в недостаточном объеме. С позволения фараона Маи приказал разобрать храмы, построенные при предке-отступнике Эхнатоне. Город, возведенный по его указанию, находился неподалеку и после смерти этого монарха опустел, но и там пригодных для строительства материалов оказалось немного. Что до монументов, возведенных при захватчиках древности гиксосах, то они уже давно начали разрушаться. Апиру, техену, шасу и шардана, равно как и уроженцы Нижнего Египта, работали с рассвета до темноты, стоило прибыть драгоценным гранитным блокам, а потом много дней подряд томились бездельем. Некоторые возвращались к крестьянскому труду, не желая работать на стройке, где успевали не только наслушаться брани от бригадира, но и узнать вкус плетки.

— Фараон не успел отдать приказ о начале строительства, как уже хочет, чтобы город был готов! — сказал однажды во время полуденного отдыха один бригадир другому.

Он стоял, опершись локтем о плохо отесанный гранитный блок, который, поставив недалеко от стройки, превратили в прилавок. За ним стояла женщина-техену. Бригадир потягивал из глиняной чаши пиво, а заедал его жареной рыбой и луком-пореем с растительным маслом; финиками он завершил свой обед. Его товарищ и собеседник делил с ним и этот стол, и скудную трапезу.

Устроившись тут и там между каменными блоками и мешками с песком и известью, перекусывали и рабочие — кто лепешкой с луком, кто вареными бобами; пили они пресную воду из сосудов. Инструменты валялись тут же — тесла, резцы, пилы, мастерки. И всюду мотки веревки — их хватило бы, чтобы достать луну из ее небесного жилища.

— Ну да, он приказал начать строительство всего несколько лет назад, — отозвался второй бригадир. — Но ему невдомек, как трудно найти рабочие руки. Маи, наверное, не осмеливается сказать ему правду.

— И все-таки Маи знает, что нужно четыре дня и трое рабочих, чтобы обтесать такой вот гранитный блок, а блоков этих на храм требуются многие сотни. Объясни он все как есть, может, фараон и поумерил бы свои желания.

— Никто не осмеливается перечить фараону, но все ругают нас за то, что работы выполняются слишком медленно.

Собеседник его передернул плечами.

— А такие, как этот Пентаур, который разбогател, превознеся до небес военные подвиги своего повелителя, живут себе преспокойно в Пер-Рамсесе.

— Попридержи язык! Нас могут услышать.

— А ты читал эту поэму?

— Нет. Мне есть чем заняться. Хватит и того, что я видел ее автора.

И, подмигнув товарищу, бригадир схватил болтавшийся на веревке на груди свисток из бараньей косточки и трижды громко свистнул. Рассеявшиеся по стройке и ее окрестностям рабочие подняли головы и стали возвращаться к своим занятиям.

Спустя несколько дней в «Счастье Нефтис» — ночном кабачке, каких немало было в те времена в городах Нижнего и Верхнего Египта, даже недостроенных, таких как Пер-Рамсес, вечером случилось небольшое происшествие. Заведение, конечно, не было таким роскошным, как «Дворец Ихи» в Уасете, но и обитателей в Пер-Рамсесе было совсем немного, и жили они куда скромнее. Здесь не появлялись ни придворные, ни высокопоставленные чиновники, ни молодые мужчины из хороших семей, которым ночи казались слишком длинными, ни богатые провинциальные торговцы. Естественно, не было здесь и постоянных музыкантов с танцовщицами; в дни праздников владелец заведения приглашал трех музыкантов, играющих на лире, систре и дудке. Под эту музыку покачивали бедрами и кружились в танце несколько девушек — в основном юные техену, которые приходили, чтобы, заработав несколько медных колец, немного увеличить свое приданое, а иногда и свой живот. В обычные же дни клиенты устраивались за дюжиной столиков, чтобы поиграть в «собак и шакалов», в «мехен», или «змею», в шашки и кости на подставках из окрашенного дерева, потягивая при этом пальмовое или виноградное вино, пиво или хмельной мед. Некоторые обменивались сплетнями — что бы там ни говорили, мужчины предаются этому занятию с не меньшей страстью, чем женщины.

Так вот, однажды вечером в «Счастье Нефтис» вошел Пентаур и подсел за столик к бородатому мужчине, вероятнее всего, техену или апиру, поскольку мало кто из представителей этих племен подчинялся обычаям Та-Мери, предписывавшим всем мужчинам удалять волосы не только с лица, но и с тела. Пентаура хорошо знали в городе. В этот вечер он, как обычно, начал хвалиться своими заслугами, и нашлись те, кто охотно слушал его и кивал, рассчитывая на дармовое угощение.

Чуть позже в заведение вошел другой завсегдатай, из западной части города, где полным ходом шло строительство храма Амона; это был бригадир, напрямую подчинявшийся Маи. Звали его Птахмос. Все знали, что он не слишком разговорчив. Он присел за столик к мужчине, предложившему ему сыграть в «мехен». Скоро громкое краснобайство Пентаура стало его раздражать. Он бросил в сторону писца несколько суровых взглядов, но тот не обратил на это никакого внимания. Терпение Птахмоса лопнуло, и он встал, чтобы урезонить несносного болтуна:

— Не всем интересно слушать твои россказни, писец. Дай нашим ушам отдохнуть.

— Самая высокопоставленная особа в царстве дает сто золотых колец, чтобы меня послушать, невежа. А не нравится, иди себе, слушай молчание крыс!

— Да ты и крысам в подметки не годишься, пустомеля! Сам катись отсюда!

— Я — писец, особа, приближенная к государю, невежа! Хозяин, вышвырни-ка его за дверь!

Владелец заведения всполошился. Интуиция подсказывала ему, что Птахмос — не простой бригадир; с другой стороны, Пентаур был щедрым клиентом. Поэтому он предложил Птахмосу пересесть за другой столик, подальше от писца.

— Не знаю, как вы выносите болтовню этого словоплета! — воскликнул Птахмос, обращаясь к остальным посетителям.

— От него слишком много шума, это правда, — насмешливо заметил один клиент.

Другой сказал на это, что от Птахмоса шума еще больше.

— Перед вами писака, который заработал свое золото, рассказывая басни про то, как один человек перебил сотни тысяч врагов, — сорвался Птахмос.

— Ты подразумеваешь поэму, в которой я воздал должное его величеству, великолепному и вечносущему сыну Ра? — возмутился Пентаур. — Как ты смеешь оскорблять фараона?!

— При чем тут фараон? Мы говорим о том, кто спит с мужчинами и заработал очень много золота раболепной лестью! — воскликнул партнер Птахмоса по игре.

Посетители разделились на две группы и стали наседать друг на друга. Хозяин попытался вмешаться, крича, что закрывает свое заведение. Напрасный труд; потасовка завязалась на улице, правда, зачинщики ее отделались несколькими тумаками и сбитыми париками. Пентаур спасся бегством. Ка его повелителя, судя по всему, давно покинула его тело. Никто не сомневался, что в это заведение он больше не сунется.

Поле битвы осталось за Птахмосом. Его поступок вызвал восхищение у многих: еще бы, бросить вызов признанному любимцу фараона и обратить его в позорное бегство! Однако на следующий же день Маи вызвал его к себе и как следует отчитал. И все же управитель работ в Пер-Рамсесе не слишком усердствовал — он уважал своего бригадира за усердие и четкое выполнение указаний.

— Вы оба снискали покровительство нашего божественного монарха, поэтому должны по меньшей мере относиться друг к другу терпимо, — сказал Птахмосу Маи.

— Ты читал дифирамбы этого подхалима? — спросил у него бригадир.

Маи неохотно кивнул.

— Пентаур прославил подвиги нашего божественного монарха, — сказал он.

— Ты так думаешь? А по моему мнению, он выставил его на всеобщее посмешище.

Маи неодобрительно покачал головой, но Птахмоса это только раззадорило:

— Как человек в здравом уме может верить, что Рамсес один противостоял сотням тысяч врагов и, будучи один на своей колеснице, сражался с двумя тысячами пятьюстами колесницами противника? Сам-то он в это верит?

Растерявшийся Маи ответил после паузы:

— Друг мой, думай, что говоришь. Отголоски твоих речей могут достичь ушей нашего божественного монарха, и это добром не закончится.

Птахмос ответил на это мрачным взглядом.

Через несколько дней из Верхнего Египта прибыла новая партия гранитных блоков, поэтому большинство рабочих Пер-Рамсеса снова засучили рукава. Разгрузка судов, на которых прибыл камень, была делом нелегким: нужно было под каждый подсунуть веревки, потом втащить блок на стапеля, после чего столкнуть по доскам на берег и погрузить на специальную платформу на колесах, которую воловья упряжка отвезет на стройку. Там зодчие обмеряли каждый блок, делали разметку и передавали каменотесам. Учитывая, что у причала стояло семнадцать груженных камнем барок, работы должно было хватить на много дней. За разгрузкой следили три бригадира, в числе которых был и Птахмос.

Стоял второй месяц сезона шему, и уже с раннего утра белесые от извести струйки пота змеились по коричневой коже рабочих. Воздух звенел от криков.

— Осторожнее, эта веревка перетерлась!

— Эй вы там, толкайте блок сюда!

Один из бригадиров, Шату, сопровождал свои приказы щелчками плетки, временами опускавшейся на спину рабочего, который, по его мнению, шевелился недостаточно быстро. У двух других бригадиров плетки тоже были, но пользовались они ими умеренно и обычно для острастки. Поведение Шату раздражало Птахмоса — эти бесконечные щелчки были сродни укусам слепня. Более того, временами плетка свистела над головой как самого Птахмоса, так и второго бригадира, молчаливого Рассана, который только весь сжимался. Менее терпеливый Птахмос еще утром предупредил грубияна:

— Поосторожнее с плеткой, Шату!

— Я тебя не трогал.

— Твое счастье, иначе ты отведал бы моей!

Шату в ответ смерил Птахмоса неприязненным взглядом и снова защелкал плеткой.

Потом произошел несчастный случай.

Плохо обтесанный блок покачнулся и свалился с досок, по которым двое рабочих стаскивали его на землю; когда он упал в воду, веревки натянулись и рабочие зашатались. Бригадиром бедняг был Шату. Он, казалось, потерял рассудок: изрыгая проклятия, набросился на своих подчиненных и стал яростно стегать их плеткой. Один рабочий повалился на землю под ударами, но бригадира это не остановило. Скоро на землю свалился и второй. Все работы прекратились. Рассан и Птахмос пару секунд смотрели на беснующегося Шату, потом Птахмос не выдержал:

— Прекрати! Ты забьешь их до смерти!

Но Шату его будто не слышал.

Тогда Птахмос перехватил его руку и вырвал плетку. Ярость Шату выросла вдвое. С перекошенным лицом, оскалившийся, он походил на бешеное животное. Рассан поспешил на помощь Птахмосу, который пытался удержать охваченного безумием бригадира. Шату вырвался и ударил Птахмоса кулаком. В ответ тот ударил его рукоятью плети по лицу. Шату потерял сознание и упал. Головой он ударился о ребро стоявшего тут же гранитного блока и повалился на землю рядом с избитыми им же рабочими, которые лежали с окровавленными спинами, но были живы. Кровь потекла изо рта Шату, но внезапно красная струйка иссякла. Рассан склонился над ним, приложил руку к груди, приподнял его руку — она упала, как плеть.

— Думаю, он мертв, — объявил Рассан.

— Нужно уведомить Маи, — сказал Птахмос.

Рабочие прибежали посмотреть на бригадира, любившего орудовать плеткой. Рассан с Птахмосом перенесли его тело в хибарку и позвали лекаря, чтобы он оказал помощь избитым рабочим.

— А вы возвращайтесь к работе! — приказал Птахмос остальным.

Большинство рабочих были из племени апиру — азиаты, традиционно приходившие в Нижний Египет в сезон шему пасти свои стада. Многие из них оставались в этих краях насовсем и, наравне с пленниками шардана и шасу, служили египетской короне живым инвентарем: их постоянно привлекали к строительным и иным работам, а платой была миска бобов в день. Поскольку они не поклонялись египетским богам, то зерно от храмов, как остальные жители, они не получали и жили тем, что охотились на дикую речную птицу и обрабатывали землю, выращивая чечевицу, бобы, лук, редис и салат.

— Хозяин, сегодня праздник! Ты освободил нас от этого палача, — сказал Птахмосу кто-то из рабочих.

— Нет. Возвращайтесь к работе, — спокойно сказал Птахмос. — Вас никто больше не будет бить.

— Хозяин, такая жизнь даже без порки хуже смерти, — сказал ему молодой мужчина, глядя прямо в глаза. — Разве ради смерти мы строим эти дворцы?

Такие речи попахивали мятежом; Птахмос ничего не ответил. Рабочие постепенно вернулись к своим занятиям, но было заметно, что никто особенно не старается. Лекарь обработал раны пострадавшим от плетки Шату, и еще двоим рабочим пришлось отлучиться, чтобы отвести избитых домой. Труп же Шату так и остался лежать в хибарке, и над ним уже начали роиться мухи.

Начальник работ Маи прибыл на место происшествия. Первым делом он допросил Птахмоса и Рассана, каждого в отдельности; их версии происшедшего полностью совпали. Потом настал черед рабочих. Их рассказы были более яркими; по их мнению, покойный бригадир был хуже дикого зверя. Осмотрев тело Шату и рану на его голове, Маи приказал отнести покойного к нему домой и уведомить охрану. Солнце клонилось к закату.

В «Счастье Нефтис» этим вечером было полно посетителей. Смерть бригадира Шату обросла невероятным количеством слухов. Одни завсегдатаи отстаивали версию о том, что убийца и убитый соперничали за благосклонность некоей девицы, другие выдвигали предположение, что Птахмос уличил Шату в растрате казенных средств.

Услышав об инциденте, Пентаур тоже явился в заведение и, пользуясь случаем, весьма нелестно отозвался о дерзком бригадире, который осмелился порицать его поэму:

— А вы еще слушали этого негодяя, который к тому же оказался убийцей!

Когда в заведение пришел Рассан, его природная сдержанность подверглась тяжелейшему испытанию.

— Если человек обращается с себе подобными как с животными, — взорвался он наконец, — то он и сам животное! Шату умер не от удара Птахмоса. Падая, он ударился головой о камень. Его убила Сехмет. Больше я ничего не скажу!

Эта короткая отповедь возымела моментальный эффект; болтуны приступили к обсуждению другой темы — являются ли апиру, шардана и шасу такими же представителями рода человеческого, как другие народы? И если да, то почему с ними так плохо обращаются? И Сехмет, богиня мести, встала бы на их защиту?

Охрану Пер-Рамсеса не интересовали философские вопросы. Бригадир Шату умер в результате драки с бригадиром Птахмосом, и, поскольку закон есть закон, последний в ответе за содеянное. Его арестовали в собственном доме, на глазах у наложницы, на рассвете — в час, любимый блюстителями правопорядка во всем мире, и доставили в местное отделение Большого Дома (так назывался суд). Маи обратился к наместнику с просьбой освободить своего бригадира, напомнив, что последнего ему рекомендовал сам фараон, на что номарх заметил, что закон один для всех. И все же в Уасет отправили срочную депешу визирю Пасару с просьбой узнать мнение его величества об этом деле.

Оказавшись в одной камере с вором, Птахмос решил, что не станет, как любой другой, оказавшийся на его месте, предаваться отчаянию. Он замкнулся в высокомерной отчужденности и в конце концов заслужил чуть ли не рабское почтение со стороны своего сотоварища и даже самого тюремщика. Он знал, что о случившемся доложат Рамсесу — монарху, с которым они две-три ночи, будучи детьми, спали в одной постели; многие часы потратил он на размышления о том, какое решение примет этот герой, воспетый Пентауром столь высокопарно и нелепо.

К большому огорчению Маи, темпы разгрузки гранита значительно снизились, а потом и вовсе работы остановились, и ничего с этим нельзя было поделать — потеря двух бригадиров и двух рабочих сразу сказалась на продуктивности труда. Однако еще больше хлопот доставили бунтарские настроения рабочих. Они возмутились, узнав, что Птахмоса арестовали. Как же так? Того, кто заступился за их собратьев, защитил их от этого зверя бригадира, упрятали в тюрьму? Бригады Шату и Птахмоса покинули стройку в полном составе, к ним присоединились и многие члены бригады Рассана. Три бригады за день обычно разгружали тридцать блоков; на следующий день после инцидента с барки на землю сняли всего шесть, а на следующий день — всего три.

Птахмос все еще находился в тюрьме. Посланник номарха вернулся из столицы через четыре дня с таким сообщением: «Его величество не видит причин вмешиваться в процесс осуществления правосудия в Пер-Рамсесе. Пусть Птахмоса судят по законам, установленным его величеством».

Известие из Пер-Рамсеса порадовало фараона: итак, жизненный путь бывшего претендента на трон заканчивается в тюремной камере в Нижнем Египте. Прекрасный финал для истории, сотканной из ветра и бредовых мечтаний…

Помощники Маи были не на шутку обеспокоены: рабочих в этих местах найти стало просто невозможно. Те двое, попавшие под плетку Шату, были апиру; весть о случившемся быстро распространилась по окрестностям, сплотив ряды чужеземцев. Больше ни один апиру не хотел работать на стройках его величества, включая великолепный дворец, который начали строить два года назад, при этом даже фундамент еще не был закончен. По сведениям казначея строек в Пер-Рамсесе, совсем недавно на них работало порядка двух тысяч апиру; не прошло и недели после ареста Птахмоса, как не осталось ни одного. Хуже того, эти люди попросту исчезли, словно по волшебству. Когда помощники Маи приходили в поселения апиру, расположенные в окрестностях Пер-Рамсеса, набирать рабочих, то находили там одних только испуганных женщин, стариков и детей. Детишки, караулившие у дороги, успевали вовремя предупредить взрослых о прибытии нежеланных гостей.

— Где ваши мужчины?

— Какие мужчины? Мы думали, что они на стройке.

— На стройке их нет.

— Мы не знаем, где они. Здесь их нет.

Женщины делали вид, что занимаются повседневными делами, — они черпали воду из колодцев, развешивали белье на веревках, ощипывали уток и перебирали зерно. Дети играли в бабки, старики сохранившимися зубами жевали кат. Помощникам Маи приходилось возвращаться ни с чем, а апиру насмешливо смотрели им вслед. В действительности мужчины прятались в полях, дожидаясь ухода посланцев Маи. Некоторые даже влезали на деревья.

— Ни в одном поселении мы не нашли мужчину, способного работать, — доложили помощники Маи управителю строительства. — Они убегают, стоит нам показаться на дороге!

— Раз так, привезем рабочих из Куша и Пунта. Но на это нужно спросить позволения у визиря.

По сведениям номархов и чиновников, в Нижнем Египте, а именно меж двумя рукавами Великой Реки, проживало не меньше двенадцати тысяч апиру, считая мужчин, женщин и детей; не могли же они все враз взять и испариться? И все же они стали невидимками, и вот каким путем: раньше от египтян их отличало наличие волосяного покрова; у апиру не было ни лишних денег, ни желания регулярно бриться и удалять волосы с тела подобно жителям Та-Мери. Они носили длинные волосы, бороды и ходили с волосатыми ногами. Но и среди них нашлись ловкачи, освоившие искусство бритья бород и удаления нежелательной растительности с тела с помощью смеси суабу[39] с липким соком мыльнянки. Из ульев располагавшихся по соседству пасек стал пропадать воск. Через несколько дней бороды испарились, а ноги и грудь мужчин стали гладкими, что не раз приводило к недоразумениям.

— Что ты делаешь в моем доме?

— Этот дом и мой тоже, женщина.

— Да кто ты такой?

— Твой муж Абрам!

Обычно подобные перепалки заканчивались смехом и удивленными возгласами. За исключением редких случаев, шутники сумели извлечь выгоду из такого превращения. Главная цель была достигнута — апиру стало невозможно отличить от коренного населения, и сбежавшие со стройки получили возможность свободно передвигаться, не привлекая ничьего внимания.

— Что ж, если дело обстоит так, придется отправить ему рабочих из Куша и Пунта, — заключил Пасар, ознакомившись с последним донесением Маи. — Но я хочу знать, куда подевались эти вааловы дети, эти апиру! Я армию отправлю их искать, если понадобится!

Птахмос провел в тюрьме неделю, потом предстал перед судьями. Десять вершителей правосудия из Большого Дома, почти все жрецы, постановили: он должен выплатить пятьдесят серебряных колец вдове и детям покойного, которые явно не уступали папаше в наглости и жестокости, потому что при виде обвиняемого разразились нецензурной бранью и проклятиями. Птахмос, у которого имелись накопления, обязался перед свидетелями до захода солнца заплатить требуемое. Вернувшись домой, он увидел, что наложница исчезла, прихватив с собой некоторые ценные вещи; осла ей увести не удалось, возможно, он просто ее не послушался. Как оказалось, она не знала, где находится тайник, поэтому Птахмос нашел свои деньги нетронутыми. Отягощенный грустными размышлениями о непостоянстве женщин, он отправился в суд, но члены семьи Шату туда не явились; на следующий день на всех углах заговорили, что на улице их окружили незнакомые люди и пообещали как следует вздуть, если они осмелятся взять у благородного Птахмоса хоть горчичное зернышко.

В тот же день Маи сообщил Птахмосу, что тот больше не работает на царской стройке.

Тем дело и кончилось, если, конечно, не считать того, что арест превратил Птахмоса в героя, по крайней мере, в глазах апиру, шасу и шардана. Однажды вечером он нашел на пороге своего дома мешочек с бобами и ощипанную утку, а на следующий день — мешочек с чечевицей и горсть фиников. Потом на пороге стали появляться инжир, яблоки и листья салата. Дарители предпочитали оставаться неизвестными. Эти люди делились с ним своим скудным пропитанием, потому что Птахмос больше не мог сам зарабатывать себе на жизнь. Отныне принц Птахмос жил благодаря щедротам простых людей, сделавших его своим избранником. Однажды утром в его дверь постучал мужчина, которого Птахмос вначале принял за египтянина.

— Да пребудет солнечный свет на лике твоем!

Птахмос внимательно всмотрелся в лицо гостя — лицо сорокалетнего мужчины с горестно опущенными уголками губ, у которых залегли глубокие складки.

— Ты не узнаешь меня, хозяин?

— Нет.

— Я Нух, я работал вместе с теми двумя, которых избил Шату.

Значит, перед ним апиру…

— А теперь вы не хотите работать.

— Нет. Эта страна уже не кажется нам гостеприимной.

Птахмос едва заметно кивнул. Некогда Египтом управляли его предки, теперь же с ним, их наследником, обращаются как с простым работягой…

— И что вы намерены делать дальше?

Нух посмотрел ему в глаза и сказал:

— Ты наш предводитель.

— Я?

— Все за тебя. Даже шасу.

— Но я не апиру.

— Это ничего не меняет.

— Вы хотите, чтобы я решал за вас? — все еще не веря своим ушам, спросил Птахмос.

— По правде говоря, решение уже принято, хозяин. Мы хотим вернуться в Ханаан.

— Но там вам придется подчиниться хетту Муваталли.

— Наши соплеменники ведут с ним переговоры. Вассал и раб — не одно и то же.

Птахмос не скрывал своего удивления.

— Зачем же ты пришел ко мне, если вы все уже решили?

Нух устремил взгляд вдаль.

— Может, все-таки поговоришь с нашими? — спросил он.

— И что нового я узнаю?

— Узнаешь, как высоко мы тебя ценим.

— Разве у вас нет старейшин?

— Есть. Они-то меня и послали.

Удивление Птахмоса росло: старейшины хотят иметь над собой предводителя?

— Так что, поговоришь с нашими?

В конце концов Птахмос согласился. Нух вернулся на закате и отвел его в условленное место.

Известие о приезде царя повергло Пер-Рамсес в трепет. Воздух, казалось, дрожал, как прутья и кольца систр, а небо отливало золотом. Даже мухи, казалось, стали усерднее.

В сопровождении старшего сына Именхерхепешефа, красивого, как день, и горделивого, как павлин, и младших Рамсеса, Хаемуасета и Парехерунемефа, а также Верховного жреца фараон осматривал свой город. Они уже успели посетить скульпторов, полировавших вырезьбленные ими барельефы в храме Амона, и художников, чьи картины оживляли своим многоцветьем уже готовые стены: вот божественный монарх сражается с врагами, а там приносит подношение Амону и Хору. После этого они осмотрели изваяния двух Царственных супруг, обсудили цвет лакированной черепицы (Рамсес, как и покойный Сети, предпочитал голубой), а потом отправились туда, где строился новый царский дворец.

Вторая Царственная супруга Исинофрет с дочерьми и придворными дамами, визири Пасар и Небамон, номарх, комендант гарнизона, местные чиновники, в числе которых был и Пентаур, замыкали кортеж, безопасность которого обеспечивал специально прибывший из Уасета отряд царской гвардии.

Взгляд Рамсеса задержался на чернокожих рабочих, спешно присланных «царским сыном страны Куш» Хеканакхтом.

— Не слишком быстро дело движется, — сказал царственный гость, обращаясь к Маи.

— Рабочие из Куша и Пунта, столь любезно присланные твоим величеством, прибыли всего три дня назад. Мы быстро наверстаем упущенное. Последние колонны будут установлены через месяц.

— Работы тормозятся из-за апиру?

— Это основная причина, твое величество. Часть техену и шасу присоединились к ним.

— И они тоже перестали работать на стройках?

— Они исчезли, твое величество.

— Номарх, где сейчас апиру?

Подбежал наместник.

— Не знаю, твое величество! Каждый раз, когда мои офицеры приходят в их поселения, они находят там только женщин, стариков и детей.

— И какова разгадка этой тайны?

— Я пытаюсь ее найти, твое величество. Ходят слухи, что они избрали своим предводителем уволенного бригадира, Птахмоса.

Реакция Рамсеса на эти слова была для всех неожиданной: брови его сошлись на переносице, рот открылся, чтобы произнести ругательство. Номарх испугался не на шутку.

— Разве он не в тюрьме?

— Его судили, был вынесен приговор: он должен выплатить компенсацию семье покойного.

— А я его уволил, твое величество, — добавил Маи.

Снова этот Птахмос! В Верхнем ли, в Нижнем ли Египте он обретается, этот человек всюду умудряется посеять смуту. Сперва он стал символом свободы для мятежных землевладельцев юга, а теперь подбивает на мятеж работяг на севере! Оказывается, это он виновен в задержке строительства дворца его давнего соперника. Разгневанный Рамсес покачал головой. Именем Сета, он сотрет с лица земли это ничтожество!

На этом посещение стройки закончилось. Свита фараона была огорчена тем, что его настроение внезапно испортилось, однако все направились к старому дворцу, где было приготовлено угощение. Рамсес усадил номарха слева от себя — место справа, согласно протоколу, всегда занимал Верховный жрец — и заговорил с ним весьма жестко:

— Номарх, если этот Птахмос стал предводителем мятежников, я требую его арестовать!

— Сначала нужно проверить, правдивы ли слухи, твое величество.

— Когда это будет сделано, верните апиру и остальных на стройки и проверьте, не состоят ли они на службе у чужеземного монарха.

— Твое величество, все твои приказы будут исполнены, — заверил фараона наместник.

В голове Маи, сидевшего между двумя принцами, Именхерхепешефом и юным Рамсесом, бродили мятежные мысли, продиктованные, вероятнее всего, его, по сути, крестьянским восприятием мира. Он только что подсчитал, что за десять лет своего правления суверен начал строительство по меньшей мере четырнадцати храмов и дворцов по всей территории страны. В Пер-Рамсесе у него уже был дворец, отделочные работы в котором только недавно закончились, — здесь и проходила эта трапеза, — но он разгневался при всех, увидев, что новый дворец еще не готов. Если храмы и дворцы будут возводиться такими темпами, в долине скоро не останется камня! Какова цель этого помешательства на зодчестве? Зачем столько храмов и дворцов? Маи тысячу раз задавал себе этот вопрос, когда возвращался домой, падая от усталости, и упрекал себя в том, что однажды поделился своими сомнениями с Птахмосом, этим чересчур человеколюбивым бригадиром. Ответ не родился в его сознании, поскольку его неподобающие размышления прервал принц Именхерхепешеф.

— У моего божественного отца есть все основания гневаться, — громко сказал принц, мысли которого явно текли в сходном направлении. — Если я правильно понял, задержка в строительстве случилась потому, что какой-то бригадир отхлестал плеткой рабочих-апиру, а смутьяна Птахмоса это возмутило. Но что будет, если старшие перестанут наказывать подчиненных? Те вообще перестанут работать!

— Ваше высочество, если после наказания рабочий не может выполнять свои обязанности, это вредит делу, — ответил ему Маи.

— Но ведь другие тогда начинают бояться и работают лучше!

— Вы правы, ваше высочество. И все же недавние события показывают, что бывает и по-другому.

— Это потому, что Птахмос подстрекал этих проклятых апиру и грязных шасу к бунту и убедил их бросить работу.

— Ваше высочество зрит в корень, — отозвался Маи, проглатывая возмущение, которое всколыхнули в нем столь примитивные рассуждения. — Но дело в том, что Птахмос по рождению не апиру, и за три года, пока он работал под моим началом, я не замечал, чтобы он пользовался у них особым авторитетом.

Похоже, принцу Именхерхепешефу ответы Маи пришлись не по душе. Его младшему брату тоже.

— Зачем ты вообще нанял этого ненормального Птахмоса? — вызывающим тоном спросил юный Рамсес.

— По настоянию твоего божественного родителя, ваша светлость, — ответил Маи, радуясь, что может уязвить принца. — Его величество отозвал Птахмоса с золотых копей, что в Бухене, с тем чтобы он стал моим помощником.

Досада двух принцев стала для Маи изысканнейшим десертом, о каком он и мечтать не мог многие годы. До конца трапезы с ним больше не заговаривали.

Когда Маи наконец смог предаться заслуженному отдыху у себя дома, в своей постели, рядом с женой, он попытался восстановить прерванный ход своих мыслей. Зачем нужны все эти храмы, все эти дворцы? И ответ, возникший в его голове, был таким же ясным, как лик луны в летнем небе. Эти монументы посвящались богам. Рамсес являл собой божественное начало на земле. Значит, он посвящал их самому себе.

Очевидность этого вывода вызвала у него улыбку. Засыпая, он продолжал улыбаться. Найти верный ответ на важный вопрос — удовольствие поистине божественное…

В это же время Рамсес, пребывая на зыбкой грани между сном и бодрствованием, тоже улыбался. Рядом с ним, на ложе из инкрустированного золотом кедрового дерева лежала его Вторая супруга Исинофрет. Он ощущал полноту жизни всем своим телом, от макушки до пальцев ног. Он поймал себя на мысли, что в Пер-Рамсесе он чувствует себя совершенно счастливым. Он создал этот город! Это так похоже на сотворение мира… Этот город является прославлением его божественной природы. Храм Амона оповещает мир о величии фараона, его построившего. А то, что он породил красивых и здоровых сыновей, подтверждает силу его рода. И пускай эта смертная, которая лежит с ним рядом, еще не возведена в ранг божества, она, тем не менее, дарит ему плоды творения — виноградины своих уст, яблоки своих грудей и смокву своей вульвы…

Он наполняет Вселенную своей молодостью.

Одна только грустная мысль мешала ему быть абсолютно счастливым: постоянная усталость, омрачавшая существование его Первой супруги, что и послужило причиной ее отказа от поездки. За последние месяцы Нефертари исхудала. Она стала похожа на увядший от жары цветок, и их крепкие объятия — объятия богов, наслаждающихся друг другом на небесном ложе, рассеивающие над луной и солнцем звезды и кометы, — остались только в воспоминаниях. Отныне Нефертари дарила ему только свою поддержку и душевное тепло — так, постепенно истощаясь, аромат благовоний еще какое-то время напоминает о себе…

Он вздохнул.

Воспоминание о беспокойстве по поводу этих апиру и зловредности Птахмоса вдруг померкло. Да что представляет собой он, этот презренный червь, в сравнении с ним, воплощенным божеством?

Он накинул простыню на себя и на Исинофрет и присоединился к богам в их безмерном блаженстве.

Лежа один на своей постели, Птахмос слушал грустную песню единственного комара, каким-то чудом не погибшего от едкого аромата хризантем, которые догорали в жаровне вместе с другими растениями; пройдет еще несколько мгновений — и дерзкий комар окончит свою жизнь в золотом пламени масляной лампы. Монотонное пение лягушек, лай шакалов и уханье сов наполняли сумерки Нижнего Египта, сошедшие на Пер-Рамсес. В окрестностях разворачивались неожиданные драмы: рогатая гадюка, решившая, что в темноте ее никто не заметит, извивалась в когтях бдительной хищной птицы; мышь испускала дух в зубах лисицы; гусь, полный решимости защитить свое потомство, обращал в бегство шакала ударами крыльев и клюва, способного сломать врагу лапу.

Шумиха вокруг приезда царя, сверкание лат, стенания труб — воспоминания об этом не рассеются за одну ночь. По крайней мере, не у Птахмоса. Снова и снова перед глазами вставало сияющее лицо человека, укравшего у него трон. Лицо дерзки красивое — то была красота, присущая людям самоуверенным и могущественным. Вспомнилось и восклицание Маи: «Зачем столько храмов?» Он, Птахмос, знал ответ на этот вопрос: потому что Рамсес считает себя богом. Себе самому посвящает он эти храмы! Жар возмущения опалил ему ноздри. Бог! Этот презренный интриган! Как бы не так!

Птахмос вскочил на ноги и стал ходить взад и вперед по комнате. Потом взял с блюда абрикос.

Тщеславие Рамсеса поистине ненасытно. Неужели он не понимает, что богам безразличны судьбы людей? Если бы это было не так, его, законного наследника трона, не бросили бы в тюрьму, как последнего бродягу, и только за то, что он вступился за слабого. Да и рабочие-апиру не падали бы снова и снова под плетками взбесившихся бригадиров. Более того, боги равнодушны к участи всех живых существ. И Ра не прерывает свое ежедневное путешествие на Запад, видя, что какой-нибудь гусь как следует проучил шакала ночью в зарослях колючего кустарника в Нижнем Египте.

Он пожал плечами.

Да, богам все равно. И все-таки не стоит бросать им вызов, ибо гнев их бывает страшен. Хотя почему он говорит «боги», во множественном числе? Его предок был прав: бог всего один. Аменхотеп IV во всеуслышание заявил, что Солнечный Диск Атон есть символ жизнетворной энергии. Атон есть Атум. Почему эта очевидность не укладывается в обритых черепах его соотечественников? Но мелкое жречество испугалось, что их провинциальные боги — богиня-гиппопотам Таурт, женщина с головой львицы Сехмет, Тот с головой ибиса, бог Хнум с головой барана — будут преданы забвению…

Он съел второй абрикос.

И Рамсес, этот гладкотелый и рыжеголовый, тоже бог!

Птахмос улыбнулся и снова лег на кровать. Мысли его вернулись к разговору с Нухом и предложению старейшин апиру. Выходит, старейшины решили, что и им нужен предводитель. Но зачем? Чтобы бежать? Для этого предводитель не нужен. Какое-то время он размышлял над этим вопросом, потом укрылся простыней и уснул.

Было ли это во сне? Он сражался с Сетом, богом-покровителем этого нелепого Рамсеса. Сет схватил его за плечо. Но ведь чья-то рука и правда сжимала его плечо! Птахмос привстал на постели и открыл глаза: в комнате находилось с полдюжины охранников, а за плечо его тряс их начальник, тот самый, который несколько недель назад пришел его арестовать. Через открытую дверь над сикоморами виднелась полоска светлеющего неба. Он забыл закрыть дверь на засов, но даже сделай он это, результат был бы тот же.

— Вставай!

Растерянно оглядываясь по сторонам, он вскочил, схватил со скамьи повязку и обернул ее вокруг бедер. Осмотрев комнату, охранники вышли, чтобы обыскать сад. Хозяин дома остался один на один с офицером, угрюмым мужчиной, которому не слишком была по душе его работа.

— Где ты был этой ночью?

— Дома, как видишь.

— Где апиру?

Глаза Птахмоса широко распахнулись.

— В своих поселениях, я полагаю.

— Там их нет. Ходят слухи, что ты — их предводитель. Ты должен знать, где они прячутся.

Птахмос расхохотался.

— Офицер, я не апиру, я не их предводитель и знать не знал, что они куда-то подевались. Тем более откуда мне знать, где они сейчас?

Начальник охраны поджал губы. Ответ не стал для него неожиданностью, и, вполне возможно, ему самому не нравилось поручение, которое он явился исполнить.

— И в последнее время ты не встречался с апиру?

— С тех пор как лишился работы — ни разу.

— Если увидишь кого-либо из них, сообщи нам об этом. Это приказ.

После этих слов начальник охраны развернулся, вышел, созвал своих людей и взгромоздился на осла.

Птахмос бросил в очаг кусок буйволовой лепешки, добавил немного сухих веток, потом лопаткой вынул из жаровни несколько угольков, положил в очаг, накрыл их сухими листьями и стал дуть. Вскоре из-под листьев показал свою мордочку огонь. Буйволовая лепешка затрещала, над ней взвились синеватые язычки пламени. Птахмос повесил над очагом горшок с молоком. Это молоко ему принесли апиру. Пока котелок грелся, Птахмос вышел во двор, отвязал своего ослика, почесал ему морду и отвел пастись на соседний луг. Через минуту он уже сидел на пороге, запивая молоком лепешку. На ее крошки слетелись горлицы. Небо было безупречным. Настоящий завтрак для принца.

Пришло время поставить на место зазнаек, возомнивших себя повелителями Вселенной.

Принц Именхерхепешеф привык воплощать свои идеи в жизнь. Это означало, что он был преисполнен решимости навязывать свое мнение миру, как и следовало сыну живого бога и будущему воплощенному божеству.

Будучи главнокомандующим всех армий царства Хора, да еще и участником славного похода на Кадеш, он получил от отца полную свободу действий в том, что касалось поиска пропавших апиру. По мнению принца, Маи вполне мог быть хорошим зодчим, но руководитель из него получился неважный. Наместник же, как и все ему подобные, — просто безынициативный чинуша. Что до коменданта гарнизона Пер-Рамсеса, то этот начисто лишен воображения. Ночного налета с участием двадцати солдат будет достаточно, чтобы выгнать этих лентяев из их логовищ и заставить работать. Он поднимет их с постелей, свяжет, как военнопленных, и силой приведет на стройку. Рамсес был счастлив обнаружить в своем первенце задатки выдающейся личности, отличавшие его самого в детстве, поэтому незамедлительно дал свое согласие.

Через неделю, вскоре после полуночи, принц оседлал коня и по дорогам Нижнего Египта направился к деревне Двенадцать Ибисов, к западу от которой располагалось одно из самых больших поселений апиру, названия которого никто не знал. За ним следовали два десятка пеших солдат из гарнизона Пер-Рамсеса, вдохновленных воинственной речью принца и обещанием награды. Происходило это в середине сезона шему одиннадцатого года правления Рамсеса II.

Назвать «дорогой» путь, по которому следовали принц и солдаты, не поворачивался язык — просто узкая тропа между двух каналов. Ночь была безлунной. Первым шел солдат с факелом, освещая путь. Принц очень скоро пожалел, что не послушался совета коменданта и не сел на ослика, который чувствовал бы себя на такой дороге куда увереннее, чем красивый боевой конь. «Но разве пристало принцу ездить на ослике?» — подумал Именхерхепешеф. Он уже представлял себе, как с высоты своего коня отдает солдатам приказ связать строптивых апиру.

Добирались они до места дольше, чем предполагалось; поскольку двигались они черепашьим шагом, на путь до погруженной в сон и темноту деревни Двенадцать Ибисов потребовалось три часа. В руке солдата догорал второй факел; он поджег третий, и не без труда, потому что поднялся противный западный ветер. Понадобилось какое-то время, чтобы найти дорогу, ведущую к поселению апиру, в направлении которого и дул ветер. Именхерхепешеф решил, что до него недалеко. Эти презренные азиаты будут видеть сны, когда военная мощь Усермаатры Сетепенры нависнет над ними. Принц застанет их на месте преступления, суть которого заключается в бегстве с места работы и лености.

К вожделенному поселению апиру отряд добрался к половине пятого утра, когда небо уже посветлело.

Женщина, вставшая пораньше, чтобы разжечь огонь в очаге, с изумлением увидела на расстоянии десятой доли итера пламя. Оно приближалось со стороны дороги, идущей вдоль канала, и двигалось над полями пшеницы. Пламя? Нет, это был факел. В следующее мгновение она различила металлическое позвякивание сбруи. Солдаты! Они пришли, чтобы захватить их мужчин спящими! Она бросилась будить жителей поселения. Старейшина, сильный мужчина лет пятидесяти, собрал соплеменников и призвал сохранять спокойствие, так как многих охватила паника:

— Слушайте все! Это говорю вам я, человек, которого теперь зовут Шабака. Вы все обриты, и среди вас нет ни единого апиру. Возвращайтесь в свои дома. Ясно?

Это было слишком просто. Люди стали расходиться по домам, думая, удастся ли им выкрутиться на этот раз, но было уже поздно придумывать другую хитрость: факел приближался.

Лже-Шабака, сидящий на пороге своего скромного дома, без трепета взирал на великолепного всадника, который вслед за солдатом с факелом въехал в поселение. Пламя факела трепетало на ветру, который трепал и волосы всадника.

— Кто глава этого поселения? — крикнул всадник.

— Я, господин, — ответил лже-Шабака, вставая.

— Как тебя зовут?

— Шабака.

— Кто из вас апиру? — принц попытался перекричать шум ветра, все сильнее раскачивавшего деревья.

Конь под ним занервничал.

Всадник и «Шабака» смотрели друг на друга. Последний изобразил на лице недоумение.

— В нашем поселении нет апиру, господин! — крикнул лже-Шабака.

— Не лги! Я знаю, что это поселение апиру! — возразил разгневанный принц.

— Наше поселение — часть деревни Двенадцать Ибисов, господин! С чего ты взял, что мы апиру? — отозвался лже-Шабака.

Конь внезапно отшатнулся, и принцу пришлось вцепиться в гриву, чтобы не упасть[40]. Ветер взметнул облако колючего красного песка, удушающего, застилающего все вокруг, слепящего, заполняющего ноздри. Женщины бегом бросились по домам, увлекая за собой детей. Мужчины последовали за ними. На улице почти никого не осталось. Солдаты опускали головы, чтобы не глотать пыль, но все равно кашляли и то и дело сплевывали. Внезапно все исчезло: галопирующая, яростная стена красной пыли надвинулась на поселение, затмив небо. Лошадь понесла, и принц Именхерхепешеф, испустив крик ужаса, затерялся в воющей буре, насланной, несомненно, самим Апопом.

Его солдаты собрались вместе через несколько часов, когда хамсин[41] утих, на берегу канала, красные с ног до головы. Их состояние было плачевным. Все вокруг тоже стало красным. Лошадь убежала, поэтому своего командира солдаты доставили в Пер-Рамсес на наспех сделанных носилках.

Когда, по прошествии многих недель, принц поправился, оказалось, что это досадное происшествие отразилось на его сознании. К величайшему огорчению Рамсеса и Нефертари, их первенец стал рассказывать, что у деревни Двенадцать Ибисов он сражался с огромным красным демоном.

Между тем апиру поняли, что пришло время действовать.

— Ваал защитил нас, — сказал соплеменникам лже-Шабака, которого на самом деле звали Элиас. — Это он послал нам красную бурю.

Вся деревня была засыпана красным песком. Буря забила им все отверстия и щели в домах, и очистить их не представлялось возможным. Даже овцы — и те стали красными.

Люди обдумывали слова Элиаса. Да, небо их защитило. Но выхода из ситуации, в которой они оказались, пока никто не видел. Их пыталась подмять под себя жестокая сила, но они больше не хотели ей подчиняться.

Они хотели уйти.

— Что слышно от Нуха? — спросил кто-то.

— Восемь старейшин из наших поселений соберутся завтра вечером в деревне Дух Ра. Нух приведет с собой Птахмоса.

— А зачем нам этот Птахмос?

— Он когда-то принадлежал к властным кругам этой страны и хорошо знает саму страну. А еще он — честный человек и ненавидит Рамсеса.

— Откуда это известно?

— Дело в том, что его предки правили этой страной.

— Почему же тогда он не царь?

— Потому что Рамсес отнял у него трон.

История невероятная, но оттого нашлось много желающих в нее поверить. Так и должно быть: истинный царь страны станет предводителем народа, преследуемого фараоном Рамсесом. Угнетенные, чья жизнь мрачна и монотонна, готовы поверить только в немыслимое.

По той же причине в Та-Мери всегда процветали маги. Им одним были знакомы законы бытия адских и небесных сил и ритуалы, с помощью которых и те и другие можно призывать себе на помощь.

Рамсес снова и снова перечитывал донесение коменданта гарнизона Пер-Рамсеса. Суть заключалась в следующем: ночью апиру собрались в восточной части города и устремились на восток вместе со своими стадами, ослами и волами, проскользнув каким-то образом между пограничными пунктами. Об этом свидетельствуют оставленные ими многочисленные следы. В час отлива они вброд перешли Тростниковое море[42] и направились к пустыне Шур.

Свидетельства очевидцев и реакция властей Пер-Рамсеса на бегство апиру занимали куда больше места. Утром жители соседних с поселениями апиру деревень с удивлением заметили, что дома и поля апиру опустели: нигде не было видно ни вола, ни козы или барана, ни осла, ни горшка или клочка ткани и ни единого человека. Они пришли в город справиться у властей, что стало тому причиной. Наместник сразу же понял, что апиру бежали, и отправиться они могли только на восток; он сообщил новость коменданту, и тот с десятью колесницами и отрядом в две сотни пехотинцев кинулся в погоню. Предположив, что апиру повернули на север, он направился туда; с помощью гарнизонов приграничных пунктов он надеялся преградить им путь. Но незадолго до полудня от шасу он узнал, что по этим местам столько много людей не проходило, они бы обязательно их заметили. Тогда комендант повернул на юг. По многочисленным свежим следам он понял, что движется в верном направлении. Когда же он решился перейти вброд Тростниковое море, вдобавок к приливу поднялись высокие, в рост человека, волны. Много солдат нашли там свою смерть. Коменданту ничего не оставалось, кроме как вернуться ни с чем.

Полный провал!

Короткая фраза подействовала, как застрявший между зубами кусочек мяса, который никак не удавалось зацепить языком: «Похоже, предводителем беглецов стал уволенный бригадир Птахмос».

Итак, Птахмос покинул страну. Однако перед уходом он сумел нанести нешуточное оскорбление всемогущему Усермаатре Сетепенре. Этот успешный побег был словно насмешка.

Когда же он стал читать список погибших, взгляд его зацепился за одно имя. Рамсес вздрогнул: командира Хорамеса раздавило колесницей, которая перевернулась в волнах. Страшный конец: отец погиб, преследуя собственного сына. Возможно, ему хотелось самолично захватить отпрыска, ставшего совсем уж взрослым, и привести к фараону. Совпадение было слишком невероятным, чтобы быть простым совпадением. Нет, Рамсес был уверен, что это стечение событий, это отцеубийство и попытка сыноубийства — какой-то знак.

— В пустыне Шур нет воды, — заявил визирь Небамон, обрывая нить монарших размышлений. — Принимая во внимание тамошнюю жару, апиру раньше умрут от жажды, чем съедят прихваченные с собой запасы продовольствия.

Быть может, визирь желал утешить царя, предрекая беглецам страшную смерть, однако своими словами он невольно всколыхнул неприятные для Рамсеса воспоминания о колодцах в Бухене.

Три юных принца, Именхерхепешеф, Рамсес и Парехерунемеф присутствовали на Совете. Вдруг старший из них со стуком положил на стол свой веер.

— Я уверен, этого Птахмоса оберегает могучая магическая сила, — сказал он мрачно. — Несколько недель назад я чуть не лишился жизни, когда поехал проверить, находятся ли в одном из поселений апиру взрослые мужчины. Никогда прежде я не видел такой бури!

Юный принц не стал уточнять, что буря эта была красного цвета, — это могло бы навести присутствующих на мысль, что сам Сет ополчился против него, причем с небывалой яростью.

— Получается, что двенадцати тысячам апиру в течение многих дней удавалось скрываться, а теперь они, словно духи, и вовсе ускользнули из страны под предводительством этого Птахмоса. И отряд наших солдат, бросившись в погоню, тонет в волнах, понеся значительные потери…

Юный Рамсес и его брат Парехерунемеф слушали, вытаращив от ужаса глаза; их матери успели рассказать им, насколько опасно иметь дело с магией. И если старший брат так считает, пожалуй, он прав…

Рамсес нетерпеливым жестом оборвал речи старшего сына, которые сам он находил вздорными. Если бы нечто подобное произнес кто-то другой, фараон счел бы это оскорблением. Из этого следовало, что божественная сила Усермаатры Сетепенры потерпела поражение в борьбе с другой божественной силой, земным воплощением которой был Птахмос. Невероятное предположение… Похоже, происшествие в поселении возле деревни Двенадцать Ибисов лишило Именхерхепешефа способности мыслить здраво. Главнокомандующему силами царства следовало бы проявлять больше благоразумия, по крайней мере, на людях!

Военачальник Юпа, сын Урии, разгадал причину раздражения Рамсеса.

— С позволения моего божественного повелителя и моего начальника, принца Именхерхепешефа, — начал он, — я прикажу капитанам наших кораблей, находящихся в Тростниковом море, перемещаться вдоль берегов пустыни Шур и захватывать любого встреченного апиру. Презренные беглецы не смогут оказать должного сопротивления.

Рамсес поспешил ответить на предложение военачальника согласием. Именхерхепешефу пришлось поддержать отца, но он сделал это как-то вяло и с каменным лицом. На этом Совет закончился.

— Так что там за история с тобой произошла? — спросил Парехерунемеф у своего старшего брата, когда три принца остались одни. — По-моему, отец рассердился, слушая тебя…

— Все так и было. И я ведь еще не сказал, что буря, которая чуть было не лишила меня жизни, была красной.

— Но кто такой этот Птахмос? — спросил Рамсес.

— Разумеется, не простой бригадир, как все говорят, — со вздохом ответил Именхерхепешеф.

— А кто?

— Он — внук Эхнатона. Наш дед Сети усыновил его и сделал наследником престола. А потом Птахмос разом лишился своих привилегий, но как и почему, я не знаю.

Младшие принцы были поражены услышанным. В свое время наставники осуждающим тоном рассказали им о том, что царь Аменхотеп IV пытался изменить тысячелетние религиозные традиции, но никто и словом не обмолвился, что у этого фараона были потомки.

— Значит, Птахмос был соперником нашего отца?

— Насколько я понимаю, да.

— Почему нам об этом никогда не рассказывали?

— Потому что о подобных вещах следует забыть навсегда. Все это уже не важно.

— Но ведь апиру, о которых все говорят, — не наши подданные. Почему бы нам не отпустить их? Пусть убираются восвояси! По какому праву мы пытаемся их удержать?

Пришел черед разозлиться Именхерхепешефу:

— Как ты не поймешь! Они жили в нашей стране, значит, были нашими подданными!

— Их преследуют, потому что они не захотели работать на стройках отца? — спросил Парехерунемеф. — Поэтому ты с солдатами ездил в их поселение и чуть не погиб в буре?

— Да, — сухо ответил Именхерхепешеф, которому было мучительно стыдно вспоминать это происшествие. — Идемте, отец, наверное, уже ждет нас — время обедать.

Разговор на этом закончился. Вопросы же еще долго бурлили в головах трех братьев подобно мясу, которое хозяйка поставила на огонь вариться и забыла о нем.

Очень скоро солдаты и офицеры египетской армии приняли и стали придерживаться варианта развития событий в битве при Кадеше, описанного в «Поэме Пентаура». Да, хетты напали так внезапно, что многие растерялись и не смогли прийти на помощь героически сражавшемуся фараону. Да, они заслужили упреки в нерадивости и трусости и все же, собрав все свое мужество, вскорости бросились на подмогу царю. По крайней мере, такой вариант этой истории солдаты и офицеры излагали дома, перед родными и знакомыми. Говорить иное было опасно: во-первых, это бы противоречило царской версии, и, учитывая наводнивших город соглядатаев, об этом быстро узнали бы наверху. Во-вторых, они навлекли бы на себя обвинения в непоследовательности: либо все они трусы (а в этом случае о какой победе может идти речь?), и тогда общественное осуждение было бы таково, что родные отказались бы платить бальзамировщикам за сохранение их бренной плоти, когда дни их жизни истекут; либо трусы не все, а лишь некоторые, но даже наличием в стаде нескольких паршивых овец не объяснить, почему поход окончился позорной неудачей.

В итоге молчаливое согласие воинского сословия послужило подтверждением правдивости чудесной эпопеи, в которой им довелось принять участие. Однако, как и в любой лжи, в этой истории скрывался свой подвох: разумеется, такая доблестная армия под предводительством фараона, столь рьяно хранимого богами, не могла позволить презренным хеттам угнетать Амурру и другие азиатские территории. Путешественники и торговцы не раз позволяли себе напомнить своим собеседникам, что, победоносный или нет, поход на Кадеш ничего не изменил в расстановке сил за пределами Египта: многие племена продолжают платить подлому Муваталли — да пожрут змеи его внутренности! — дань, которая раньше шла в казну египетского фараона.

Если выражаться языком мелкого лавочника, это могло бы прозвучать так: «Если вы такие сильные и непобедимые ребята, укажите этим злонамеренным хеттам их место!»

Само собой разумеется, Рамсес не горел желанием предпринять еще один военный поход в Азию. Реорганизация армии еще не закончилась, да и, кроме того, приходилось признать, что военная операция не ослабит позиции Муваталли.

— Божественный отец, — пылко убеждал Рамсеса гордый носитель звания главнокомандующего египетской армии Именхерхепешеф, — если мы в ближайшее время ничего не предпримем, нас обвинят в попустительстве Муваталли! А сам он заподозрит нас в слабости.

Фараон оказался в том же положении, что и его отец Сети много лет тому назад, когда Рамсес требовал отправить армию к Кадешу.

— Лучше приручить льва, чем убивать его, — ответил фараон сыну словами его матери Нефертари.

Полученный под Кадешем урок не был забыт: поход в Азию долог, и за три с лишним недели пути лазутчики Муваталли успеют предупредить своего царя о приближении армии фараона и ее точном местопребывании; царю хеттов останется только созвать союзников и вассалов и расставить свои силы на границе. А вот у армии египтян не будет возможности перестроиться в боевой порядок. Осторожность нашептывала, что не следует тянуться за слишком высоко растущим плодом, можно ведь упасть и сломать себе шею.

— Божественный отец, я не предлагаю тебе атаковать самого Муваталли. Мы нападем на его вассалов. Если мы вернем себе Амурру, враг увидит, что мы не настолько слабы, как он теперь полагает.

— Амурру располагается на двух берегах одноименной реки, — заметил Рамсес. — В северной части реки есть только два известных нам брода, в остальных местах перейти через нее невозможно. Правда, есть еще мост к югу от Кадеша. Как видишь, мы не сможем вести военные действия по всей протяженности реки. В каком ее месте ты хочешь напасть на противника?

— В восточной ее части, к северу от Упи. Оттуда рукой подать до Кадеша.

Но Рамсес все еще колебался. Словно в поисках ответа, он посмотрел в окно на грациозно покачивающиеся на ветру пальмовые деревья, растущие в сотне локтей от дворца. «Поэма Пентаура» возымела еще один неожиданный эффект: в своей жажде похвал и самооправдания Рамсес не подумал о том, что писец превознес могущество царя так высоко, что тем самым лишил его права на ошибку. К тому же, разве не был он согласен с мнением Нефертари, чьи слова только что процитировал сыну?

— Почему бы нам не перейти реку по мосту и расставить свои силы на обоих берегах? — спросил Именхерхепешеф.

— Потому что этот мост — западня, — ответил Рамсес. — Когда противник догадается о наших планах, ему останется расположить свои войска у любого из его концов, и нас перебьют, как мух.

Если этот довод и заставил сына задуматься, то ненадолго.

— Пусть так, — заговорил он. — Тогда ограничимся одним берегом. Думаю, даже не очень далекий поход вернет уверенность нашим военачальникам, — продолжал настаивать он. — Это ускорит реорганизацию. И поднимет твой престиж в Азии.

О чем шепчут пальмы? Они не говорят ни «да», ни «нет»… Рамсес медленно повернулся и посмотрел на сына, но ничего не ответил.

— Мы должны усмирить непокорных вассалов и указать им их место! — заключил Именхерхепешеф. — Шасу и остальные племена Ханаана не устоят перед нами.

Этот последний довод заставил Рамсеса согласиться.

Помня о своей неосмотрительности в последнем походе на Кадеш, Рамсес не покидал соединение Амона и следил за тем, чтобы Именхерхепешеф и Парехерунемеф, «Храбрейший из храбрых», тоже никуда не отлучались.

Вскоре египетская армия прибыла к южному берегу необычайно соленого моря и достигла Бутарту, где фараона ждал великолепный ужин в обществе испуганного правителя Сеира. Затем четыре соединения направились к Пер-Рамсесу-Азиатскому, иначе именуемому Темеск[43], правитель которого, тоже удивленный не меньше, чем напуганный, устроил Рамсесу роскошный прием.

В Темеске египтяне задержались. За это время хитрые и изворотливые лазутчики фараона вдоль и поперек исходили край, временами маскируясь под шасу; они были куда проворнее, чем их нерадивые предшественники во время похода на Кадеш. Принц Именхерхепешеф лично проследил, чтобы в разведчики набрали самых способных и сообразительных. Вернувшись, лазутчики доложили, что силы хеттов подошли к Упи. Египтяне именно этого и ожидали: когда лазутчики Муваталли уведомили его о приближении египетской армии, тот решил, что целью фараона снова является Кадеш.

— Это подходящий момент для атаки, ведь хетты и их союзники не успели собрать все свои силы, — рассудил Именхерхепешеф. — Они только что прибыли на место и еще не выстроили свои войска в боевой порядок.

Рамсес и военачальники рассудили так же. Египетские войска на следующий же день напали на противника. После двухдневной битвы стало ясно, что египетская армия оказалась сильнее. Значительная часть Упи, граничащего с Амурру, была отвоевана. Египтяне захватили сотни пленников, их собственные потери были незначительны. Поскольку хеттские колесницы были еще в пути, колесницы Рамсеса и его сыновей ворвались в гущу вражеской пехоты, как шакалы в полчища мышей. Вечером за ужином лица Именхерхепешефа, Парехерунемефа и военачальников светились радостью. «Как бы не оказалось, что радуемся мы преждевременно», — подумал Рамсес.

— Мы показали им нашу силу! — воскликнул Именхерхепешеф. — Мы вернем себе Амурру!

Легко сказать: армия Хора еще не захватила ни северной части Упи, ни Айя, прилегавших к восточной границе Амурру. На рассвете следующего дня разведчики уведомили командование о том, что около двух тысяч хеттских колесниц и столько же пехотинцев заняли позиции в северной части Упи на обоих берегах реки, а подкрепление из Нукатче и Нахарины прибудет не раньше чем через два дня. То, что Муваталли счел нужным собрать такие силы, свидетельствовало об одном: он ожидал атаки на Кадеш.

— Мы пришли не за тем, чтобы вернуть короне Кадеш, — напомнил своим командирам Рамсес. — Наша цель — Амурру, и только. Но я не думаю, что стоит сражаться за восточные области Амурру.

Он не хотел подвергать свою армию новым испытаниям, пока реорганизация не закончилась. Равно как и снова превращать поражение в триумф.

— Если на противоположном берегу собралась только половина армии хеттов, — попытался возразить Именхерхепешеф, — у нас получится и это. Переправимся через реку по южному броду. А потом двинемся вверх по течению и захватим восточную часть Амурру.

Рассуждение было здравым, и Рамсес согласился. Четыре соединения развернулись и направились к южному броду. К огромному разочарованию египтян оказалось, что хеттская армия следует в том же направлении по противоположному берегу. Время от времени противники пускали друг в друга стрелы, поддерживая в себе воинственный дух. Что до хеттских подразделений на восточном берегу, то они остались на своих местах. Вне всяких сомнений, Муваталли тоже не хотел затевать схватку, предпочитая тактику обороны.

На последнем привале перед бродом Рамсес объявил своим военачальникам:

— Этот брод нам известен. Перейти его одновременно могут не больше тридцати человек или одна колесница. Хетты ждут нас на том берегу. Они перебьют нас по одному, всех до последнего солдата.

У военачальников вытянулись лица. Все они самостоятельно пришли к тому же выводу, но держали его при себе. Подчиняясь решению фараона, армия спасется от поголовного истребления, но в результате кампания закончится провалом.

— Усмирительная операция закончена, — объявил Рамсес, повернувшись к старшему сыну. — Отдай приказ поворачивать назад и поскорее отведи людей от берега.

На следующий день хетты, не веря своим глазам, наблюдали за тем, как армия Хора перестраивается и уходит на юг. Возможно, многие надеялись на военную добычу, но теперь было ясно, что единственной добычей станут их собственные мечты.

— Сколько у нас дееспособных пленных? — спросил Рамсес у Юпы.

— Девятьсот восемь, твое величество!

Если не считать захвата части Упи и незначительной военной добычи, эта кампания оказалась бесполезной.

И все же шествие армии по улицам столицы с колонной пленников, движущейся между двумя соединениями, стало, пусть небольшим, но все же утешением. И потом, эти пленники хотя бы частично заменят апиру на стройках фараона.

И снова мысли Рамсеса вернулись к Птахмосу.

Три дня спустя на царском Совете военачальник Юпа сообщил, что, пока его величество с армией пребывал в Азии, имело место происшествие, о котором ему недавно сообщили:

— Посланец «царского сына страны Куш» Хеканакхта сообщил следующее: корабли, которые я послал искать беглых апиру на побережье пустыни Шур, перед тем как наша армия выступила в поход, сильнейшим штормом прибило к берегу, и четыре корабля из шести затонули. Спасшиеся погрузились на остальные суда и отправились к берегам Пунта.

В зале повисла тягостная тишина. Лицо Рамсеса будто окаменело. Именхерхепешеф заскрипел зубами от ярости.

— Они видели апиру? — спросил Рамсес.

— Да, твое величество.

— Почему они уверены, что это были именно апиру?

— Потому что шасу, которые помогли нашим людям спастись, подтвердили их предположения.

Разочарование Рамсеса и его старшего сына было очевидным.

— Через сколько дней после побега моряки увидели апиру? — спросил Небамон.

— Через тринадцать.

Прогнозы визиря относительно того, что апиру и двух дней не проживут в пустыне, не оправдались. Небамон нахмурился.

— Но где они берут воду? — спросил он.

— Мне это неизвестно, светлейший визирь. Я жду возвращения уцелевших, они расскажут все, что им удалось узнать. Они скоро прибудут.

Челюсти Рамсеса сжались. Второй раз сила, принявшая обличье бури, вынудила его войско вернуться с позором.

Именхерхепешеф стал воплощением отцовского гнева: напряженный, с перекошенным от ярости лицом, он буквально метал громы и молнии. Его глаза цвета обсидиана полыхали огнем, равно как и его украшения — золотая пектораль с распустившей капюшон коброй и украшенный бирюзой браслет.

У всех же остальных настроение было подавленным.

Бог вошел через окно спальни. Жемчужное сияние полной луны померкло, растворилось в окружающем его красном, как раскаленные угли, ореоле.

Потрясенный Рамсес смотрел на него, не понимая, что происходит. Душу его переполняло неясное чувство, и он пытался разгадать его, отметая испытанный при виде божества страх. Его сердце билось так, словно хотело выскочить из груди.

Рядом на кровати мирно спала Нефертари.

Бог посмотрел на него. Он был разгневан: звериная морда исказилась, глаза цвета кремня сузились; он обернулся, указал рукой на луну, и та моментально стала алой. Ночное светило вспыхнуло огнем, создав пылающий нимб вокруг ночного посетителя.

Рамсес почувствовал, что силы покидают его. Он понял, что на него разгневался сам Сет, поскольку именно он явился к нему в спальню.

— Хочешь знать, почему я разгневан? — Голос бога был похож на рычание разъяренного тигра.

Кровь застыла у Рамсеса в жилах.

— Неужели ты настолько глуп, чтобы задаваться подобным вопросом? Ты, которого я поставил над всеми, которому помог избавиться от соперника!

Сет оскалился. Он подошел так близко к постели, что Рамсес ощутил отвратительный, тошнотворный запах его дыхания. Тело божества дрожало, без сомнения, от ярости, каждой своей порой источая ужас.

— Ты чествуешь других богов, строишь для них храмы, изображаешь их на барельефах. Ты сотни раз воздавал хвалу Амону, которого объявил своим отцом, а я, твой настоящий отец, не удостоился даже жалкого монумента в каком-нибудь захудалом номе! Храм в Пер-Рамсесе, носящий мое имя, скоро развалится от времени. Такова твоя благодарность! А ведь ты отмечен моим цветом!

Рамсес не издал ни звука.

— Недостойный сын! Я сделал так, чтобы ты восторжествовал над своими врагами. Благодаря своим волосам ты напугал хеттов в битве при Кадеше, благодаря им спасся от смерти. Долго же ты испытывал мое терпение! Я не получал от тебя ни приношений, ни гимнов, ни обелисков! Однако же ты воспевал достоинства Амона и Птаха, Мина и Ра! Неблагодарный, как же ты жалок! Я дал тебе знак, когда твой старший сын отправился ночью в поселение апиру. Я наслал на него бурю, красную, как и я сам, и он чудом уцелел. Потом я помог твоему сопернику Птахмосу благополучно увести апиру из Египта. Твои командиры послали за ними солдат, и я утопил их столько, сколько смог. Я больше не буду защищать тебя, Рамсес, потому что твоя дерзость перешла все границы! Но ты уже догадался об этом там, в Азии…

Рамсес не мог дышать от страха, возмущения и гнева.

— Птахмос станет царем нового народа!

Божество указало на Нефертари:

— Ее ты любишь больше других женщин, верно? Она раньше тебя покинет этот мир!

Вспышка ярости придала Рамсесу сил. Сын Амона, он вскочил с постели, чтобы лицом к лицу встретиться с убийцей Осириса.

Громоподобный хохот заполнил мир. Закачались горы, вздрогнул пунцовый лик луны… Рамсес издал рычание.

— Рамсес, что случилось? — воскликнула Нефертари.

Он стоял у изножья кровати, его взгляд блуждал, словно фараон был не в себе. Луна снова стала перламутрово-белой.

— Я видел сон…

— И что же тебе приснилось? Иди ложись.

— Сет, — прошептал он, — его гнев…

Она погладила его по плечу. Он был весь мокрый от пота и с трудом дышал. Нефертари встала и принесла ему напиток, содержащий растертые зерна мака и мед. В конце концов Рамсесу снова удалось заснуть, и когда встало солнце, он все еще пребывал в объятиях сна. Нефертари приказала управителю царских покоев не тревожить повелителя, пока он сам не проснется.

Потом она отправилась к Туи, царице-матери. Еще три месяца назад, по возвращении супруга из Азии, Нефертари ощутила в нем перемену. И ночной кошмар подтвердил ее опасения.

Дворец был охвачен тревогой. Все аудиенции были отменены: фараон спал. Никто из придворных не мог вспомнить, чтобы кто-либо из фараонов спал при свете дня, если только он не находился на смертном одре. И все же хранитель гардероба, первый придворный и хранитель утренних тайн утверждали, что его величество просто спит.

Именхерхепешеф настоял на том, чтобы его провели в спальню отца, и с изумлением увидел, что Рамсес сопит, как кузнечный горн, хотя солнце уже стояло в зените.

— Что случилось? — спросил он у матери и бабушки, которые в соседней комнате ожидали пробуждения спящего.

— Он мало спал ночью… И видел плохой сон, — ответила Нефертари. — Очень плохой сон…

— Знаешь ли ты, что именно ему приснилось?

Она покачала головой. Это была ложь: своей свекрови Нефертари призналась, что супруг видел Сета, но ей не хотелось, чтобы об этом узнал весь дворец. Озадаченный Именхерхепешеф ушел. Почему-то ему вспомнилось, каким раздражительным был отец на вчерашнем Совете. Птахмос! Конечно же, ему приснился Птахмос! Но тут же принц вспомнил и собственные слова о том, что бывшего бригадира защищает какая-то неведомая магическая сила. Сет! Значит, во сне к отцу явился Сет, поскольку, увидь Рамсес всего лишь Птахмоса, кошмар так не подействовал бы на него.

Исинофрет, Тийи, Тиа и целая вереница дочерей — Бент-Анат, Бакетмут, маленькая Нефертари, Меритамон, Небеттауи… И сыновья, вернувшиеся из кепа, — Хаемуасет, Монтухерхепешеф, Небенхару, Мериамон, Сетемуйя… Их матери и бабушка пытались их успокоить.

В час дня царские покои наполнились торопливым стуком сандалий и отголосками в спешке отданных приказаний — его величество проснулся…

Именхерхепешеф и его младшие братья рассудили, что будет разумнее не показывать отцу своего беспокойства. Обед прошел как обычно. Ожидания придворных, напряженно следивших за выражением лиц присутствующих на трапезе, были обмануты. Рамсес тоже находился за столом, и, глядя на него, сановники пришли к выводу, что слухи, облетевшие дворец утром, — всего лишь досужие вымыслы.

Впрочем, выглядел царь и вел себя несколько иначе, чем обычно: лицо его припухло, говорил он мало, глухим голосом и чуть путано. И все же, когда маленький принц Сетемуйя попросил «колючего вина», монарх улыбнулся. Жизнь текла как обычно, ярко светило солнце. Все быстро станет на свои места…

Вернувшись в свои покои, Именхерхепешеф позвал придворного:

— При дворце, насколько я знаю, обретается маг?

— Да, мой господин. Его зовут Сетнау. Он — знаток магии хекау.

— Передай ему, что сегодня вечером, ближе к полуночи, я жду его у себя. И чтобы об этом не узнала ни одна живая душа!

— Слушаюсь, мой господин.

Гладколицый, с глухим голосом и медлительными движениями, посредник между миром преходящим и вечностью явился в назначенный час и поклонился хозяевам дома, Именхерхепешефу и его супруге Неджмаатре. Сетнау был человеком без возраста, а значит, обладал богатейшим жизненным опытом; он знал, что соблюдение тайны — одно из первейших требований, выдвигаемых к представителям его профессии. Ему предложили вина; он стал пить его молча, ожидая, когда принц сообщит ему, в услугах какого рода нуждается. Руки мага, между тем, говорили вместо него. Да и были ли это руки человека? Гибкость пальцев, охвативших серебряный кубок, наводила на мысли о конечностях рептилий. Ноги его тоже привлекали внимание: только ли для ходьбы он ими пользовался? Пальцы ног были такие тонкие, что закрадывалась мысль: а не вонзаются ли они в землю, когда на них не смотрят жалкие невежды?

Наконец Именхерхепешеф заговорил:

— Я не могу четко сформулировать свой вопрос. Должен ли я спросить тебя, какая враждебная моему божественному отцу сила покровительствует некоему Птахмосу или почему разгневался бог Сет? По моему мнению, последние события свидетельствуют о том, что удача, которая всегда сопутствовала моему отцу, отвернулась от него.

Он вкратце описал эпизод, имевший место возле Двенадцати Ибисов, и благополучное бегство апиру под предводительством Птахмоса, не забыв упомянуть и о вчерашнем кошмаре фараона.

Сетнау на мгновение задумался, потом сказал так:

— События, о которых ты говоришь, — не тайна. У дворца больше ушей, глаз и языков, чем приходится на всех его обитателей вместе взятых. Я предвидел твои вопросы и уже начал искать на них ответы. Единственное, что остается загадкой, — это ночной кошмар нашего божественного государя. Знаешь ли ты, что ему приснилось?

— Нет, и думаю, мой божественный отец не расскажет об этом никому.

Сетнау кивнул. Его кубок был пуст. Принц сам наполнил его.

— Могу ли я получить какую-нибудь вещь этого Птахмоса? — спросил маг. — Что-либо из одежды, письмо, личную вещь? Это облегчит мне задачу.

Именхерхепешеф пообещал, что сделает все возможное, чтобы раздобыть требуемое.

Сетнау низко поклонился, поблагодарил принца за оказанное доверие и удалился.

— Он сам похож на персонаж из сновидения, — прошептала Неджмаатра.

Три лампы, расставленные на полу, освещали изваяние Мут Заклинающей — супруги Амона, нарочно доставленное в зал для аудиенций принца Именхерхепешефа из храма Амона. В зале их было трое: принц с супругой и Сетнау, коленопреклоненный перед статуей богини в человеческий рост. Мут была изображена в виде женщины в облегающем платье; ее правая нога была чуть выставлена вперед, а руки свободно висели вдоль тела, и только указующий перст правой был обращен к смотрящим на богиню. Сделанные накануне магические подношения утроили могущество изваяния: дух богини снизошел в ее скульптурное изображение. Над жаровней, установленной у ног статуи, курился голубоватый ароматический дым. Рядом на полу лежал развернутый папирус, края которого были придавлены к земле двумя камешками.

— О спутница бога скрытого, — нараспев произнес Сетнау, вздымая руки над головой, — о всемогущая защитница, освободившая своих сыновей от пут демонов, о превращающая в воду яд скорпионов и уничтожающая яды, которые злые духи вливают в горло детей! О сочувствующая Мут, дети твоего сына Усермаатры Сетепенры взволнованы тучами, закрывшими его небо. О Мут, помоги своим детям обнаружить источник их терзаний!

Чистые и спокойные, огоньки ламп тянули свои язычки к высокому потолку, неподвижный воздух полнился благовонным дымом.

— О Мут, — снова заговорил Сетнау, поднимая руки с двумя разорванными сандалиями, найденными в доме Птахмоса, — по вине ли смертного хозяина этих сандалий омрачилось небо над государем?

Принц с супругой не моргая следили за движениями мага. Создавалось впечатление, что они перестали дышать. Внезапно огоньки в лампах заплясали, и над ними конвульсивно взвились ниточки черного дыма.

— Это он. Птахмос наслал на государя порчу? О Мут, небесная ткачиха счастья, это он? — взывал Сетнау, потрясая рваными сандалиями.

Языки пламени продолжали танцевать, потом огонь в одной лампе погас. В жаровне затрещали угли.

Маг отбросил сандалии прочь. Именхерхепешеф и Неджмаатра словно окаменели.

— Кто покровительствует ему, о Мут, о любящая мать? — вопросил Сетнау. — Кто этот покровитель, враждебный твоему сыну и детям твоего сына?

Прошла минута. Над жаровней поднялось облако дыма, и Сетнау отшатнулся. Еще громче затрещали угли. Неджмаатра вскрикнула: благовонный дым взметнулся вверх красноватым столбом.

— О Мут, защищающая своим крылом своего сына от изрыгающих яд демонов, правильно ли я понял твой ответ?

Рубинового цвета дым заискрился.

— О Мут, ты указываешь на Сета?

При этих словах горсть красных углей со свистом вылетела из жаровни. Испуганный Сетнау откинулся на пятки, умоляюще вздымая руки. Затанцевал огонь в лампе.

— О Мут, защити своего сына! Попроси за него Амона! — взмолился маг, упираясь руками в пол.

Дым стал красным. На папирус посыпались искры. Сетнау быстро отодвинул его, но на свитке остались черные точки. Маг на четвереньках подполз к мешочку с благовониями и бросил полную горсть в жаровню. Дым стал гуще, снова послышался треск, потом пламя успокоилось и обрело голубоватый оттенок.

Заклинатель смог, наконец, перевести дух. Но глаза у всех троих по-прежнему были широко открыты. Сетнау поднес к глазам поврежденный папирус.

— Смотрите, — сказал он, указывая пальцем на прожженную строку. — Богиня сожгла слова: «Остановись, крокодил, сын Сета…» Значит, дело в Сете.

— Мут сможет заставить его замолчать? — спросила Неджмаатра.

— Никто из богов не может помешать другому богу говорить.

Дни, недели и месяцы во дворце текли в своем привычном русле. И только старые царедворцы по внезапно опущенным глазам, по чуть более натянутой, чем обычно, улыбке, по взгляду, который уклонялся от чужого взгляда скорее, чем взмахивала крылом мушка, кружащаяся над едой, понимали: что-то идет не так.

Напряжение спало только через пять дней после странного утреннего недомогания Рамсеса II, во время утреннего царского Совета. Принц Именхерхепешеф с братьями Рамсесом и Парехерунемефом, оба визиря, хранитель казны и военачальник Урия, остававшийся во дворце на правах неофициального советника, и, естественно, первый писец уже были в зале, когда в сопровождении двух слуг с опахалами вошел фараон. Ко всеобщему удивлению, на нем был черный парик, хотя со дня своей коронации он носил только рыжие, цветом напоминавшие красное дерево, которые парикмахеры изготавливали из волос лошадей гнедой масти. Чиновники постарались скрыть свое удивление. Неужели что-то случилось с хранителем париков? Немыслимо! Нет, этот выбор символичен, иначе и быть не может!

Рамсес, как ни в чем не бывало, устроился на троне и поинтересовался новостями. Все знали, что монарх ожидает дани от князьков Ханаана, Упи и вассалов, которые поутихли после его последнего похода к границам хеттского царства. Если дань пришлют, это будет означать, что все они признают власть фараона, если же нет, то станет ясно, что они вместе с хеттами снова плетут интриги против Земли Хора.

— Дань получена, твое величество, — доложил хранитель казны. — Даже из южного Упи. «Царский сын страны Куш» Хеканакхт тоже прислал нам подать в обычном размере.

— Хорошо. Какие новости от Именемипета?

Монарх назначил друга детства послом по особым поручениям на Востоке, и теперь тот регулярно сообщал не только о союзах и ссорах стран Леванта, но и о менее важных событиях — свадьбах, рождениях детей и болезнях властителей и князьков.

— Светлейший Именемипет сообщает, что в последнее время царь хеттов Муваталли выглядит больным.

— Вот и пусть отправляется к Ваалу!

По губам сановников пробежала легкая улыбка. Монарх не обронил ни слова о волнах, порожденных прохождением четырех воинских соединений по Азии. Хороший знак!

— Что-то еще?

Хранитель казны спросил мнения государя о распределении средств на восстановление и возведение храмов в Пер-Рамсесе. Обычно Рамсес, краем глаза взглянув на сумму, прилагал к документу свою печать; сегодня же этот процесс занял намного больше времени.

— Храм Сета пришел в упадок за последние несколько лет, верно?

— Он нуждается в восстановлении, твое величество, — согласился хранитель казны.

Визири переглянулись; не связано ли проявление такой заботы со сменой парика?

— Дай столько, сколько понадобится.

За дело взялся первый писец. Через несколько минут на папирусе появились дополнительные строчки и, наконец, оттиск царской печати. Рамсес встал, царедворцы и чиновники последовали его примеру.

— Отец, можешь уделить мне несколько минут? — обратился к фараону Именхерхепешеф, когда тот встал с трона.

— Идем!

Они вышли на террасу. Рамсес сделал знак слугам с опахалами оставить их с сыном наедине. Они сели так, что их разделял только круглый столик на ножке, на котором стояла большая ваза с сезонными фруктами из Куша и Та-Мери — бананами, финиками, абрикосами, манго и гуавой. Эта ваза как бы подтверждала то, что это удивительное зрелище не было порождением чар какого-то злого колдуна: отец и сын, смотрящие друг на друга, были похожи невероятно. Одному было тридцать пять лет, другому восемнадцать. Они были одного роста, имели одинаково сильные тела; как две капли воды были похожи их лица с прямыми носами, четко очерченными подбородками, полными губами и столь густыми ресницами, что им позавидовала бы любая женщина, тратящая массу времени на наведение красоты. Если не считать того, что отец был рыжеволосым, а сын — нет, остальные различия были незначительными и скорее являлись следствием времени — более глубокий взгляд, едва заметный саркастический изгиб губ у отца и юношеское нетерпение во взгляде сына.

— Слушаю тебя.

— Прости меня, божественный отец, но я задам тебе вопрос. То, что ты так долго спал несколько дней назад, как-то связано с ночным кошмаром?

— Да.

— Во сне ты видел Сета?

— Да, — после недолгой паузы ответил Рамсес. Он посмотрел на сына, и уголки его губ дрогнули в улыбке.

— Он оставляет нас, божественный отец, — сказал сын срывающимся от напряжения голосом и с явным сожалением.

Рамсес вздохнул:

— Он разгневан. Нужно его успокоить.

По отстраненному выражению лица отца Именхерхепешеф понял, что Рамсес имеет в виду именно то, что сказал: нужно успокоить божественный гнев. Но он уже не мог считать Сета своим богом-покровителем.

— Я много думал об этом, — продолжал Рамсес. — Сет — бог войны. Он подтолкнул меня к походу на Кадеш, но Амон меня спас. Два наших следующих похода не принесли желаемого результата. И даже если теперь Сет покровительствует Птахмосу и апиру, что с того? Пусть живут себе с миром! Что нам до них? Горстка кочевников, затерявшихся в пустыне! Они возвращаются в Ханаан? На здоровье, там их принудят платить дань местным князькам.

Именхерхепешеф внимательно посмотрел на отца. Внезапно он понял, почему Рамсес сменил парик: отныне царь как бы отмежевался от вспышек гнева, страха и разочарования, которых ему стоило покровительство Сета. Новый Рамсес явился своему сыну, а скоро явится и своему народу и всему миру.

— Я побеседовал с Небуненефом, — снова заговорил монарх. — Главные боги нашего пантеона — Амон, Ра и Птах. Нехорошо, если первостепенное значение приобретает бог второго порядка. Это нарушает равновесие сил, которые правят страной.

Именхерхепешеф впервые слышал из уст отца рассуждения о религии помимо связанных с проведением церемоний государственного значения. Неужели ночное посещение Сета углубило интерес фараона к природе божественного?

— Но как же наша армия, отец?

— Разве не носят три ее соединения имена богов, которых я упомянул? — возразил на это Рамсес. — Четвертое же названо в честь Сета. Было бы ошибкой полагать, что главное в нашей жизни — это война. Я царствую в этой стране, а не за ее пределами. И обязан заботиться о процветании своей страны, — сказал он, указывая рукой на вид к западу от Уасета.

— Ты полагаешь, Сет нас предал?

Рамсес ответил после недолгого раздумья:

— Сет — бог чужеземцев. Его принесли с собой чужеземные государи[44] много лет назад, и, когда наш предок Яхмос изгнал их из страны, их бог остался. Мы приняли его, потому что он символизировал собой то, что нам было необходимо, — воинственный дух. И все же он не может соперничать с нашими богами. Сет отправил меня в Кадеш, когда армия еще не была к этому готова. Он вдохновил тебя на завоевание Амурру, но сам остался верен не тем, кто перенял его культ, а народам Азии.

Именхерхепешеф слушал отца как зачарованный. Его удивление и огорчение росли с каждой секундой: что делать ему в этом мире, где Сет лишился своих позиций?

— Но отец, ты ведь был воплощением Сета! — воскликнул он.

— Ты прав, я им был. Но больше не могу им оставаться, потому что я — сын Амона. Пойми, сын, и объясни своим братьям: существует три божества — Амон Скрытый, Ра, который является его лицом, и Птах, который суть его тело. Иногда они являют себя в иных формах. Есть и другие боги, но они не проистекают от трех упомянутых мною.

— И Сет тоже?

— Как я уже сказал, Сет — бог азиатов. Вполне возможно, что теперь он благоволит апиру. И Птахмосу. Мне до этого нет дела. Это так же важно, как то, что сейчас мимо меня пролетела мушка!

Внезапные перемены в Рамсесе, отце и правителе, ввергли принца Именхерхепешефа в такое смятение, что он отправился искать поддержки у «Мути» — царицы-матери Туи, которая испытывала к нему, своему первому внуку, особенно нежные чувства. Она звала его детским именем — Ими.

Возраст — пятьдесят шесть лет — обогатил Туи опытом, но не лишил кокетства. Она была накрашена, как в лучшие свои годы, и носила великолепные украшения — широкий золотой браслет с бирюзой, пектораль с кораллами и жемчугом и тиару с перидотами. Каждая прядь ее парика была тщательно завита и умащена по последней моде. Сиятельная вдова не отказывалась и от плотских удовольствий: все знали, что она неравнодушна к командиру гвардейцев, хранителю ее гардероба и сыну наместника Хнума. «Чтобы ка не рассталась с телом, — объясняла Туи сыну, — нужно удовлетворять аппетиты обоих», на что Рамсес с улыбкой предложил построить для вдовых цариц Дворец Мужчин, раз уж существует Дворец Женщин для царей.

«Ни в коем случае! — отвечала Туи в том же игривом тоне. — Соперничество порождает ссоры. Вспомни, что Сет сделал с Хором![45]»

Да уж, Туи предпочитала называть вещи своими именами. Рамсес в ответ только рассмеялся.

Именхерхепешеф рассказал бабке о причине своего плохого настроения.

— Что ж, я этому рада, — ответила Туи. — Это доказывает, что мой божественный сын не стал мумией до срока.

Такого ответа юный принц не ожидал.

— Подумай сам, — продолжила она, — финиковая пальма рождается из косточки, которая совсем не похожа на взрослое дерево. Когда росток становится пальмой, он приносит плоды, которые, снова-таки, на него не похожи. Все, что не меняется, лишено жизни. Когда мужчина молод и мечтает о завоеваниях, Сет — достойный его покровитель. Он легко выходит из себя, он на всех и вся срывает зло, что иногда бывает полезно — когда он обрушивается на настоящего врага, как в случае со змеем Апопом, которого Сет пронзил копьем, спасая тем самым барку Ра. Но с годами большую власть над характером человека приобретает терпеливый и благостный Амон.

Туи отпила из кубка миндального молока и посмотрела на погрузившегося в размышление внука.

— Отныне твоего отца больше заботит благополучие его страны, а не завоевание далеких земель, которые к тому же нужно постоянно отстаивать ценой крови. Его покойный отец в свое время отказался от идеи вернуть эту азиатскую крепость, которую вы дважды пытались отвоевать. Для нас же лучше, если мы предпочтем мир с соседями постоянным стычкам с ними.

Взгляд ее черных, накрашенных, сверкающих, как карбункулы, глаз остановился на лице Именхерхепешефа.

— Что не дает тебе покоя, Ими?

— Эта внезапная перемена… Этот кошмар…

— Ты испугался, решив, что твой отец ослаб? Ты ошибаешься, он стал более сильным.

— Но что ему такого страшного приснилось? Ты знаешь?

Туи кивнула:

— Он рассказал мне, но смотри, никому не проговорись. Во сне твоему отцу явился Сет и стал яростно упрекать его и даже угрожать. Чего еще можно ждать от убийцы Осириса! Но твой отец ответил ему, как и следовало: он, который считал себя земным воплощением Сета, отрекся от его покровительства и призвал себе в защитники Амона.

Принц задумался.

— И теперь Сет будет защищать Птахмоса, — сказал он после паузы.

— Сет никого не станет защищать, — заметила Туи. — Мы в этом не раз убеждались. К тому же Птахмос теперь ничего не значит ни для твоего отца, ни для царства. Равно как и апиру.

Воспоминание о магическом ритуале, проведенном Сетнау, не покидало Именхерхепешефа. Новая реальность была ему отвратительна. Значит, о военной славе можно забыть, и военных походов, в которых молодой принц жаждал отличиться, попросту не будет. Он не стал делиться с Мути своими мыслями, потому что ее слова были исполнены здравого смысла и звучали успокаивающе, и все же он чувствовал себя как всадник, под которым в бою пала лошадь.

Он поцеловал бабке руку и ушел.

Но на этом испытания Именхерхепешефа не закончились.

В последние дни сон его перестал быть крепким, он улавливал многие звуки, которые не может слышать спящий, — стук сандалий, шаги стражников при смене караула на первом этаже дворца, уханье сов в саду, перешептывание страдающих бессонницей старух возле прачечной, крики младенца, страдающего от колик или когда у него прорезаются зубки, шаги служанки в крыле, где проживали принцы и принцессы, идущей к сточной канаве, соединенной с рекой, чтобы вылить содержимое ночного горшка. Неджмаатра мирно спала на постели рядом.

Но этой ночью к привычным звукам добавились новые, непривычные звуки. Это были короткие женские стоны, и звучали они близко, на том же этаже. Принц пытался было определить, откуда они доносятся. Он не раз слышал стоны супруг своих женатых братьев, и было сомнительно, чтобы какая-то из них вскрикивала, как мышь, которую поймал за хвост кот. В ночной праздности самые незначительные шорохи уподобляются рычанию льва… Отчаянный писк комара, испуганного близкой смертью, а может, просто голодного, казался не менее громким, чем крик гиппопотама, на лапе которого сомкнул свои челюсти крокодил. Именхерхепешеф не мог думать ни о чем, кроме этих всхлипов, сопровождающих плотское наслаждение.

Стараясь не разбудить Неджмаатру, он встал с кровати и, как был, обнаженный, вышел в коридор на поиски источника шума. Оказавшись перед дверью спальни своего младшего брата Хаемуасета, Именхерхепешеф немного постоял, с бьющимся сердцем прислушиваясь к вздохам и стонам, потом в него словно вселился демон и он толкнул дверь.

Единственная в комнате лампа позволяла увидеть тела Хаемуасета и рабыни, которая была чернокожей, а значит, родилась в Куше или Пунте.

— Так вот почему тебя считают никуда не годным всадником! — воскликнул Именхерхепешеф.

Любовники, которым едва исполнилось по четырнадцать, застыли от ужаса.

— И с кем! С рабыней!

— Что тебе нужно в моей комнате?

— Я забочусь о будущем империи!

— Голый?

— Твои крики меня разбудили.

— И возбудили? — Хаемуасет усмехнулся, рабыня тоже улыбнулась.

Это стало последней каплей. Именхерхепешеф словно сошел с ума: подскочив к нахалке, он раздвинул ей бедра и вошел в нее на глазах у брата. Она закричала было, но он закрыл ей рот ладонью. Хаемуасет попытался оттолкнуть брата, но Именхерхепешеф ударом кулака свалил его на пол. Именхерхепешеф всегда быстро добивался желаемого — вскоре его жертва забилась, как рыбка на крючке. По тому, как задрожали ее ноги с розовыми ступнями, упиравшиеся в загорелые плечи мужчины, было понятно, какое удовольствие она получала от этого неожиданного соития. Свои крики она глотала вместе со слюной, поскольку принц продолжал зажимать ей рот. Хаемуасет с расширившимися от ужаса глазами наблюдал за происходящим, лежа на полу. Он не боялся вступить в драку со старшим братом, нет; он завороженно наблюдал за проявлением звериной природы в человеке, которого привык считать своим защитником и покровителем. Совокупляющиеся животные всегда становятся объектом нездорового любопытства со стороны людей, но это — всего лишь очередная попытка разгадать тайну зарождения жизни. Когда этому занятию предается человек, да еще твой старший брат, к тому же главнокомандующий царской армии, зрелище становится откровением. Непристойность тоже воспитывает — по-своему.

Ученик Хаемуасет получил знания, которые ему не могли дать ни кеп, ни наложницы.

Наконец Именхерхепешеф отстранился от рабыни и, перед тем как выйти, бросил разлученным любовникам:

— Вот как поступает истинный сын Сета!

Слухи о ночном происшествии — это слово, как, впрочем, и все слова, не совсем верно передавало суть случившегося, поскольку для Хаемуасета вторжение старшего брата в его интимные отношения с женщинами стало сильным потрясением, — через какое-то время распространились по дворцу. Главная жертва — не чернокожая рабыня, которая в итоге даже получила свою выгоду от случившегося, а Хаемуасет, чье самолюбие было жестоко уязвлено, — в конце концов рассказал обо всем своей матери Исинофрет; та велела сыну молчать как рыба. Однако рабыня, в силу своего нежного возраста не отличавшаяся здравомыслием, рассказала подружкам о своем ночном приключении. Она уже могла зачать и потому решила, что теперь носит под сердцем наследного принца. Так, из уст в уста, о выходке — еще одно неверное слово — Именхерхепешефа стало известно хранительнице косметических средств царицы Нефертари, которая после долгих разглагольствований о том о сем все-таки передала слухи хозяйке. Та сочла подобные измышления оскорбительными и поделилась своим возмущением с Рамсесом.

Для принца поступить подобным образом означало проявить неслыханное пренебрежение к приличиям и семейным ценностям, поэтому, как отец и фараон, Рамсес решил как следует отчитать Именхерхепешефа при первой же возможности. А пока главнокомандующий армии Хора находился в стране Куш.

Между тем Рамсес поговорил с Хаемуасетом и из первых уст услышал слова, сказанные Именхерхепешефом, когда тот выходил из спальни брата: «Так поступает истинный сын Сета!» Он сразу же связал это вызывающее заявление и их последний со старшим сыном разговор. Решив попридержать до времени свой гнев, он стал ждать возвращения Именхерхепешефа.

А его возвращение всех повергло в ужас.

Как только на пристань с судна спустили наскоро сработанный саркофаг, по городу прокатилось необъяснимое волнение, охватило дворец и, наконец, достигло зала для аудиенций, где находился Рамсес. По выражению лица писцов, ворвавшихся в зал и что-то зашептавших придворному, у которого сразу же вытянулось лицо, фараон понял, что случилось нечто чрезвычайно важное.

— Что происходит? — громогласно вопросил он.

Первый придворный разрыдался и срывающимся голосом сообщил страшную новость.

Одно только тело Именхерхепешефа вернулось в Уасет. Его сопровождали два писца наместника Куша, Хеканакхта, и делегация военных той же провинции.

Именхерхепешеф умер.

Глава военных поцеловал царскую сандалию и передал первому придворному отчет о случившемся, подписанный Хеканакхтом.

— Читай, — приказал Рамсес.

Шестью днями ранее принц поужинал во дворце наместника. Ему слегка нездоровилось, и он рано лег спать. Ночью его состояние ухудшилось, и слуги срочно призвали лекаря. Когда тот явился, принц бился в ужасных конвульсиях, как если бы его трясли десять человек, и жаловался на невыносимую головную боль. Вскоре его кожа покрылась красными пятнами, а к лицу прилила кровь, и оно так распухло, что казалось, вот-вот лопнет. Потом нижнюю часть туловища и ноги принца парализовало, и он не смог проглотить ни капли приготовленного лекарем снадобья. К рассвету он впал в забытье, и еще до полудня ка покинула его тело.

«Царский сын страны Куш» приносил фараону, воплощению Амона на земле, свои самые искренние соболезнования.

Рамсес приказал показать ему тело сына. Слуги подняли крышку саркофага, установленного в одной из комнат первого этажа. Невыносимое зрелище: великолепный Именхерхепешеф превратился в серую обезображенную куклу. Безжалостная болезнь, постигшая его, вне всяких сомнений, была порождена в черных глубинах чьей-то смертоносной волей. Все, кто увидел его, едва сдержали крики ужаса. Саркофаг отправили к бальзамировщикам.

В стране был объявлен траур.

Узнав о случившемся, Нефертари и Неджмаатра лишились чувств. Когда же молодая вдова очнулась, ее охватил ужас; она вспомнила ритуал, проведенный магом Сетнау, его заклинания, обращенные к Мут; ничто не могло переубедить ее в том, что в смерти супруга повинен Сет.

Скорбь Рамсеса и Нефертари была иной.

Смерть отца или матери означает для ребенка, что детство кончилось; смерть ребенка для родителей — конец мира. Когда это случается, рассвет становится сумерками. Смерть юного и прекрасного Ими Рамсес, Нефертари и Туи восприняли как наказание. Правда, во время своего судьбоносного визита к Рамсесу Сет умолчал об этой предполагаемой мести, но царственная чета и царица-мать все равно усматривали в случившемся его волю.

Оказавшись в одной комнате с Нефертари, Туи, Исинофрет и Неджмаатрой, Рамсес сказал овдовевшей невестке:

— Для меня мой сын и твой муж не умер. У вас двое сыновей. Отныне старший будет носить имя отца.

Однако с течением времени душевная боль фараона только усиливалась. Вскоре она переродилась в гнев: Рамсес приказал убрать из зала для аудиенций статую Сета, стоявшую среди изваяний двенадцати других богов, и заменить ее статуей Хонсу[46].

Это решение взволновало, если не сказать потрясло, писцов и жрецов Уасета. Каких злых духов опасается фараон? По какой тайной причине этот бог, которому поклоняется простонародье, занял теперь место Сета? Во время встречи с фараоном Верховный жрец Амона затронул волнующую его тему.

— В писаниях сказано, что Сет — одна из первичных сил, возникших в момент создания Вселенной, — прямо заявил жрецу Рамсес. — И Ра призвал Сета, чтобы тот уничтожил змея Апопа. Вселенная уже создана, и, будучи сыном Амона-Ра, я решил, что Сету нет места в моем царстве. Я буду править именем Амона, Ра и Птаха, которым посвящены вечные города Уасет и Хет-Ка-Птах.

Небуненеф, пораженный таким умозаключением фараона, не нашелся, что ответить; несколько лет назад он был склонен считать Рамсеса воплощением красного бога, тем поразительнее для него было то, что теперь этот бог официально отвергнут. Еще он подумал, что теперь ни город, ни храм не будет посвящен Сету. Он пришел к царю, чтобы попросить не нарушать сложившееся равновесие культов в Двух Землях, но, будучи жрецом Амона, не чувствовал особого желания защищать культ Сета.

Рамсес легко угадал ход мыслей Верховного жреца; молчание Небуненефа подтвердило его правоту.

— Решение твоего величества относительно восстановления храма Сета в Пер-Рамсесе остается в силе? — спросил наконец Небуненеф.

— Пускай люди ему молятся, — ответил Рамсес, осознавая, что это поступок лицемера, и сдерживая гнев. — Но я больше не хочу, чтобы меня отождествляли с Сетом, как это было в последние годы.

Верховный жрец едва заметно кивнул; причины разочарования фараона в Сете ему были неизвестны, но он, естественно, связал смерть Именхерхепешефа с удалением статуи Сета из зала для аудиенций и ее заменой статуей бога Хонсу. Об истинной причине этого поступка он узнает от своих друзей-придворных… И Небуненеф перешел к основному вопросу, приведшему его к фараону, — организации путешествия упокоившегося принца в Поля Маат.

Слова и ритуалы врачуют израненную плоть живых, как ленты бальзамировщиков с магическими формулировками окутывают мертвое тело человека, дабы смягчить его скорбь по телам тех, кого он недостаточно ласкал, и запахам, которыми он не надышался.

Это был первый настоящий траур в жизни Рамсеса.

В один из семидесяти дней, необходимых для процесса бальзамирования, Рамсес по своей воле разбередил старую рану — так спящий расчесывает во сне укус комара. Он приказал привести во дворец спасшихся моряков, которых в свое время отправили за апиру к восточному берегу Тростникового моря.

Их было семеро. И все семеро, бледные, втягивали головы в плечи, испуганные тем, что придется оправдываться за неудачу, хотя причиной ее стал шторм, а не их нерадивость. Чтобы их успокоить, Рамсес приказал подать всем пива; они пили крохотными глотками, без сомнения, опасаясь, что напиток отравлен. Наконец капитан взял себя в руки и начал рассказ. Подойдя к восточному берегу, они увидели длинный караван, направлявшийся к югу. Люди вели за собой тяжело груженных ослов.

— Когда вы их увидели?

— На тринадцатый день после их постыдного бегства, твое величество.

— И сколько их, по-вашему, было?

— Не меньше двух тысяч, твое величество. Караван тянулся, насколько хватало взгляда.

— Они выглядели измученными?

— Нет, твое величество. Они шли как обычно, ровным шагом. Мы удивились, потому что визирь Небамон сказал, что они будут так измучены жаждой, что не станут сопротивляться. Поэтому мы прихватили с собой побольше еды и бурдюков с водой. Но они не смогли бы тринадцать дней жить без воды, да еще с вьючными животными. Значит, даже в пустыне они нашли воду.

И капитан сделал большой глоток пива, вознаграждая себя за мужество — еще бы, он говорит с самим фараоном!

— И что же случилось потом?

— Когда мы стали готовиться к высадке, чтобы поймать как можно больше этих предателей, внезапно поднялась жестокая буря. Я двадцать пять лет плаваю, но такой мне видеть не приходилось. Небо почернело, и огромные волны обрушились на те наши суда, что находились дальше всего от берега.

Рамсес кивнул: эта внезапность была как раз во вкусе гневливого Сета. Капитан испугался, увидев, что фараон делает знак первому придворному. Но, к величайшему изумлению и его, и матросов, повелитель Двух Земель приказал всем выжившим морякам выдать по золотому кольцу. Моряки, взволнованные и преисполненные благодарности, поцеловали по очереди царскую сандалию.

Кортеж, сопровождавший останки Именхерхепешефа как на земле, так и на воде, был самым многочисленным в истории страны: сорок один член царской семьи, все царедворцы, представители жречества обеих Земель, высшие чины армии, высокопоставленные чиновники, наместники…

Именхерхепешеф не успел приготовить себе усыпальницу; ему пришлось довольствоваться семейным склепом в Хер-ан-Ахау, высеченным по приказу отца в скале. Этот подземный дворец спускался на глубину тридцать локтей, и на каждом этаже было по несколько помещений. Это место последнего упокоения еще не было должным образом украшено, но ни один из членов царской семьи все равно бы этого не увидел, потому что надо было прибегнуть к немыслимым трюкам, чтобы проследить за установкой саркофага, который долго несли по лабиринту коридоров и колодцев.

Потом пришел черед погребальной трапезы.

Все знали: вино, подаваемое на подобных застольях, надо пить с опаской. В него добавляли особое зелье, позволяющее сотрапезникам быстро достичь такого состояния, когда ка каждого из них могла на время покинуть тело и присоединиться к ка умершего. Рамсес едва пригубил напиток, царские супруги тоже скорее делали вид, что пьют, и только юная Исинофрет, тезка своей матери, проигнорировала запрет. Вскоре ее на носилках отнесли на корабль, и проснулась она только на следующий день.

Когда приличествующие случаю песнопения и ритуальные танцы закончились, уже наступила ночь. Засияли первые звезды, словно напоминая людям, что они — не более чем пыль перед очами божеств. В такие ночи человек осознает свое истинное место в мироздании. С приходом дня его самодовольство и гордыня просыпаются снова.

Ни один фараон никогда не похвалялся тем, что является воплощением ночи. Сидя на носилках, перед которыми шествовали двое слуг с факелами, сын бога Скрытого, Света и Бытия долго смотрел на небо — живот богини Нут, матери Сета. Ему вспомнилось, что богиня боялась собственного сына: «Мои пальцы разрывают плоть его, словно наточенные ножи, мои ногти рвут его, как острые лезвия…»

Он принес своего первенца в жертву чудовищу. И был счастлив, что избавился от этого бога, ненавидимого собственной матерью.

Когда последствия природного бедствия устранены, когда разобраны руины и отстроены дома, когда жертвы похоронены, а раненые вылечены, когда посажены новые деревья и пейзаж снова становится гармоничным… не верь глазам своим. Воспоминания о пережитом испытании навсегда остаются в памяти.

Царская семья и придворные какое-то время проводили в Уасете, потом переезжали в Пер-Рамсес. Жизнь вернулась в привычную колею, потекли чередой всенародные праздники и торжества в семье фараона. И все-таки, хотя Рамсес-младший, сын Исинофрет, отныне занял место наследника трона, образ Именхерхепешефа не стерся с барельефов памяти.

Помнил о нем и наследник, который был всего на год младше Именхерхепешефа. Наследовать принцу с таким горячим нравом, воспоминания о котором были особенно яркими из-за того, что он покинул этот мир преждевременно, было трудной задачей. В такой ситуации наследник обычно пытается подражать своему предшественнику, чтобы оказаться на высоте в случае, если кому-нибудь вздумается их сравнивать. Рамсес некоторое время пытался. Но он не обладал ни величественной осанкой покойного Именхерхепешефа, ни, что особенно важно, его темпераментом. Ласковый и улыбчивый, он не умел, как брат, гордо вскидывать голову, одним своим видом вселяя робость в норовистого собеседника. У него хватило мудрости не исполнять чужую роль. И все, кто его знал, пришли к выводу, что он станет снисходительным правителем.

Нефертари отыскала чернокожую рабыню, которая действительно забеременела от ее сына. От столь неравного союза родился ребенок, мальчик. Нефертари решила дать ему первое, детское имя покойного — Именхерунемеф. Таким образом она продлила жизнь своему первенцу.

Образ старшего брата не стерся и из памяти четвертого сына фараона, Хаемуасета, «того, кто появился в Уасете», так жестоко униженного покойным за неделю до своей смерти. Обдумывая случившееся, особенно после того как он увидел Именхерхепешефа в саркофаге, юноша пришел к выводу, что брат на самом деле ничего не имел против него — что им было делить? Старший брат изнасиловал рабыню не потому, что, испытывая потребность в плотском удовлетворении, внезапно возжелал ее; Ими был счастливо женат, к тому же мог призвать любую наложницу. Нет, им овладел злой демон. Но кто? Разговор с вдовой, Неджмаатрой, навел Хаемуасета на мысль: Ими пребывал во власти Сета. Он отправился в храм Амона, где писцы объяснили ему роль этого бога, о котором Хаемуасет знал только то, чему его учили в кепе, а значит, немного. Воспоминание о красной буре, во время которой брат чуть не погиб, и решение отца убрать из зала для аудиенций статую Сета только подстегнули его интерес. Значит, фараон и сам пришел к подобному же выводу, поэтому предпочел, чтобы Сета заменил Хонсу.

Хаемуасета охватила ненависть к мрачным силам, приведшим Ими к гибели. Волны страсти были тем горшком, в котором они приготовлялись, распространяя ядовитые испарения. Какие страсти? Да те, что буйствовали во дворце — гордыня и самолюбование, проявление животных инстинктов, презрение к себе подобным…

И эта ненависть не угасала. Когда отец предложил ему управлять царскими конюшнями, сын ответил ему так:

— Не знаю, обладаю ли я способностями к этому делу, божественный отец, но я точно уверен, что не хотел бы этим заниматься. Я хочу стать писцом.

— Писцом?

— Да, писцом в храме, отец.

Рамсес долго раздумывал над таким ответом.

— Мне не нравится навязывать другим свою волю. А все, кто тебя окружает, стремятся к власти и соперничают между собой. У моих братьев это получится лучше. Я же, с твоего позволения, божественный отец, посвящу себя служению богам.

Ласковый, но исполненный уверенности голос Хаемуасета звонко прозвучал в зале, где отец с сыном были одни.

— Это решение как-то связано со смертью Ими?

— Не столько со смертью, сколько с жизнью, божественный отец. Я видел, как насилие захватывает его, как волна уносит барку в бурное море. А однажды вечером он вошел ко мне в комнату, одержимый духом разрушения. Я не хочу стать на него похожим, да и не смог бы.

И снова оба помолчали.

— Ты выбрал бога, которому хотел бы служить?

— Да, это Птах. Для меня он — бог примирения. Он — дух Амона, который дает власть над всем земным.

Рамсес улыбнулся: именно такой он видел роль Птаха в божественной триаде. И он подумал о том, что со временем его третий сын станет править в Хет-Ка-Птахе — городе, чьим покровителем является Птах. И для сохранения мира в царстве будет неплохо, если наследник престола возглавит один из самых могущественных культов.

— Знаешь ли ты, какова жизнь писца?

— Она проста и проходит в трудах, и я знаю, что слуг у меня не будет, — с улыбкой ответил Хаемуасет.

— Ты считаешь себя наследником трона?

— Амон, Ра и Птах даровали тебе долгую жизнь, божественный отец. У меня есть старшие братья и много младших. Когда пробьет час, я буду готов служить тебе.

— Хорошо, — сказал Рамсес. — Я поговорю с визирем Севера и уведомлю о твоем решении Верховного жреца храма Птаха[47].

Хаемуасет покинул дворец на следующий день после шумного праздника. Отмечали сразу три события: свадьбу Нефертари, младшей сестры, рождение второго сына старшей сестры Бакетмут и первого ребенка старшего брата, Рамсеса. Во дворце он оставил свою молодую супругу Нехбет-ди, с которой отныне мог видеться в те периоды, когда не будет служить в храме. С собой Хаемуасет уносил сверток с двумя сменными набедренными повязками из тонкого льна и запасную пару сандалий с подошвами и шнурками, сплетенными из конопли, — отныне ему не разрешалось носить на теле изделия из кожи животных или их шерсти.

Верховный жрец Птаха посоветовал новому послушнику провести несколько дней в храме Птаха в Уасете, и Хаемуасет ответил согласием. Прибыв на место, он был встречен Верховным жрецом храма и двумя его помощниками, а также целым отрядом писцов, и все они по очереди поприветствовали нового служителя бога. Кого они на самом деле приветствовали? Он не знал. Одного из наследников трона или юношу, решившего удалиться от содрогающегося в конвульсиях мира, причиной чего были постоянные колики в теле змея Апопа? Верховный жрец причислил его к одной из четырех групп писцов второго порядка, и отныне ему, как и его пяти товарищам, предстояло составлять рутинные документы и переписывать религиозные тексты, так как папирусы могли испортиться. После полудня и по вечерам он должен был изучать священные тексты под присмотром наставника.

Его отвели в специальное помещение, выбрили лицо, наголо обрили череп и лобок, потом с помощью воска сняли волосяной покров со всего тела, — наличие волос как проявление животной природы в человеке было несовместимо со служением богам. Жрецы оказались людьми дотошными: волосы удалили даже между ягодицами и с больших пальцев ног. После этих процедур он вместе с остальными прошел в баню, где состоялось второе дневное омовение. За сутки жрецы мылись четыре раза, и каждый раз за омовением следовала общая молитва.

В первый вечер после ужина, состоявшего из пшеничной каши с кусочками утки, латука и фруктов, Хаемуасета провели в спальню, которую ему предстояло делить с тремя другими писцами. Спать предстояло на кровати без матраса, прямо на натянутых на каркас ремнях. Сон пришел быстро, несмотря на шумное дыхание соседей по комнате. Но в полночь кто-то потряс его за плечо: пришло время первого омовения.

В бане собрались все обитатели храма. Жрецы и писцы старательно терли и обливали водой тело, особенно усердствуя там, где сильнее всего ощущался запах, — в области половых органов, под мышками, а также на ступнях. Вытершись и одевшись, они все вместе спели гимн богу, после чего разошлись по комнатам. В шесть утра — снова подъем и омовение. Кроме этого, омовения и песнопения совершались в полдень и в шесть часов вечера.

Было радостно осознавать, что Сет не показывается в этих стенах.

Через несколько дней Хаемуасет заметил, что кровати его соседей по комнате часто пустуют и количество писцов за обедом бывает разным. Сосед по столу ответил на его вопрос так:

— Те, кто отсутствует, проводят время со своими семьями. У тебя разве нет семьи? Когда наша группа не служит богу, мы возвращаемся к женам и детям. Чистота тела и помыслов необходима только во время служения.

Три месяца в году каждая из четырех групп писцов и второго, и первого порядка соблюдала полнейшую чистоту и не покидала стен храма. Но остальные могли в это время жить со своими семьями при условии совершения регулярных омовений, вознесения молитв и соблюдения некоторых правил, в число которых входил отказ от употребления в пищу рыбы.

Вернется ли он во дворец, когда получит на то позволение? Ответ на этот вопрос найти оказалось труднее, чем ожидал Хаемуасет. Ни любовь к отцу и матери, ни нежные чувства, испытываемые к жене, не могли подтолкнуть его к принятию решения. Наставник заметил, что он не провел ни одного дня с семьей; разговор об этом со своим учеником он завел, отведя последнего в сторону, в тень смоковницы.

— Если ты не навестишь своих родственников, они будут волноваться, — сказал он.

Лицо Хаемуасета оживилось: он пошевелил губами, приподнял брови, широко раскрыл глаза, но ничего не сказал в ответ.

— Ты пришел в храм, чтобы укрыться от мира? — задал новый вопрос наставник.

И снова не получил ответа. Однако он не был настроен отступать. Они молча стояли друг напротив друга, и Хаемуасет понимал, что ведет себя невежливо.

— Самое большое мое желание — быть здесь, — прошептал он.

— Бог Птах привносит в материальный мир гармонию, ты сам сказал это на вступительном экзамене. И укрепляет мир между членами семьи и городами. Твой отказ хотя бы на время вернуться домой свидетельствует о том, что ты не находишь этой гармонии. Но теперь, когда ты служишь Птаху, ты должен прилагать усилия, дабы она возникла.

— Да, наставник, — заставил себя согласиться Хаемуасет.

— Избрал ли ты путь служения Птаху, рассчитывая на то, что уедешь в Хет-Ка-Птах, подальше от своей семьи?

Хаемуасет виновато посмотрел на наставника.

— Моя цель — не усугублять твои терзания, — продолжал наставник, — но помочь тебе понять себя. Без этого ты не очистишь свои помыслы. Почему ты не хочешь возвращаться?

— Потому что там для людей нет ничего важнее борьбы за власть, самоутверждения, культа силы…

— Служа Птаху, ты обретешь внутреннюю силу.

— Но как мне противостоять Сету? — с тоской спросил Хаемуасет.

Наставник какое-то время молчал, размышляя. Перед ним стоял не просто послушник, но и наследник трона. А фараон был Верховным жрецом всех культов. Обсуждаемые ими темы были вне круга полномочий простого наставника новичков в храме.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Что дворец — обиталище Сета. И этот бог убил моего брата.

Наставник понял, что ему следует проявить благоразумие; да и потом, продолжи он расспрашивать, разговор будет долгим. Другие послушники, удивленные столь продолжительным отсутствием наставника, уже начали вертеть головами.

— Если таково твое мнение, то тебе тем более нужно вернуться на время в семью, — сказал наставник.

Хаемуасет кивнул.

— Но если хочешь открыть мне свое сердце, я готов тебя выслушать.

Однако бремя, отягощавшее память и сердце нового послушника, отягощало и его язык; освободиться от этой тяжести перед незнакомцем означало причинить себе боль. Время для этого еще не пришло.

Тем же вечером Хаемуасет вернулся во дворец. Его встретили радостно. На него не могли насмотреться. Он изобразил радость. Лег спать со своей женой Нехбет-ди и подарил ей обычные телесные радости. И даже получил свою долю удовольствия. Быть может, этим вечером она зачнет ребенка, который пополнит и без того плотную очередь наследников трона. Но, делая все это, Хаемуасет не мог избавиться от мысли, что видит себя как бы со стороны. Его на самом деле здесь не было.

Ка Хаемуасета покинула его тело.

Колосс был почти двадцать локтей в высоту. Его массивное тело с выставленной вперед левой ногой венчало безмятежное лицо фараона с накладной бородкой. Справа от него находилась фигура женщины, в три с половиной раза меньше по размеру. На картуше из розового камня значилось, что это Первая Царская супруга.

Рамсес повернулся к скульптору и кивнул.

— Хорошо, — сказал он.

Тот поклонился, польщенный, и шестеро помощников последовали его примеру.

Рамсес посмотрел на Нефертари.

— Мне тоже нравится, — сказала она.

Да разве могло быть по-другому? Ее во всеуслышание объявили Первой. Первой женщиной царства! И пусть рядом с изваянием супруга ее собственная статуя кажется колоском, выросшим возле пальмы.

Новые поклоны скульптора и каменотесов.

Царственная чета отправилась в храм, чтобы принести дары богу. Песнопения наполнили жилище бога, им вторили звуки цитры.

Рамсес поцеловал ноги статуи. Нефертари сделала то же самое. Сопровождавшие их писцы уставили столики, расположенные по обе стороны от изваяния бога, горшочками с благовониями и разложили там же цветки лотоса.

Царь проявил щедрость по отношению к небесным силам, дарующим людям жизнь.

А в Уасете, на берегу Великой Реки, их сын, юный жрец, смотрел, как на волнах покачиваются охапки цветов, которые люди бросали в воду, — в подарок богу реки Хапи. Цветы плыли по реке и не тонули. Он тоже бросил несколько веток цветущего розового куста. Временами ему казалось, что цветы, собираясь в островки, образуют плавучие сады. В окружающей Хаемуасета толпе его взгляд выделил мальчика, улыбавшегося во весь рот. Странно было видеть такую радость на лице столь несчастного существа: мальчик был горбат и одна нога его была короче другой. И все же глаза его сияли.

— Правда здорово? — спросил он стоящего неподалеку Хаемуасета.

Тот кивнул, обескураженный такой жизнерадостностью несчастного калеки. Он, живший в красоте и роскоши, никогда не видел, чтобы люди, у которых есть все, бывали так счастливы. В руках юный жрец держал последнюю розовую ветку, которую еще не успел преподнести в дар животворному Хапи. Он протянул ее мальчику.

— Брось ее для меня!

Мальчик, просияв, схватил ветку и, держась за руку Хаемуасета, бросил ее так далеко, как смог.

— Смотри, смотри! — радостно вскричал он.

Ветка всплыла и медленно двинулась вниз по течению. Река унесет ее в море.

Высоко в небе парил ястреб, наблюдая, как люди приносят жертвы реке, реке, но не ему. Ястребы не едят роз. И он полетел прочь.