Разбирать елку Кира не любила. Мрачное это какое-то занятие, словно к обряду погребения ее готовишь. Снимаешь игрушки, мишуру, отключаешь гирлянды и все – жизнь замирает. И сразу становится видно, что веточки уже засохли и из них ушла жизнь. И потом бедное деревце выволакивают и выбрасывают на помойку. И оно еще несколько дней валяется возле мусорных баков рядом с такими же окоченевшими елками. И проходя мимо нее, ты испытываешь чувство вины, ведь было это деревце частью твоего праздника, жило рядом с тобой, в твоем доме, оно было твоим, а теперь ты вышвырнул его вон и отводишь глаза, когда проходишь мимо. Хотя узнаешь, даже не глядя, где она, твоя елка, среди горы остальных.

Для Киры это было мучительно с детства, поэтому она очень долго верила в сказку, которую для нее придумал папа, о том, что елки после праздника собирает дед Мороз, облетая город ночью. Поэтому в детстве Кира иначе смотрела на горы елок на улице.

– Вот видишь, ночью дед Мороз уже все собрал, – говорил папа, показывая на очищенную от елок территорию возле мусорных баков.

Папа придумал эту историю совсем по другому поводу. Маленькая Кира очень огорчалась, когда праздники заканчивались, и не позволяла елку до марта убирать. И когда родителям надоело смотреть на облезлое дерево и слушать истерики дочери, папа придумал историю про деда Мороза.

– Вот не вынесем елку из дома вовремя, и дед Мороз не успеет ее забрать, тогда ее сожгут на свалке.

У Киры от страха замирало сердце.

– А сколько ночей дед Мороз прилетает за елками? – испуганно шептала девочка.

– Три ночи, – уверенно сказал папа. – Три последние ночи января.

С тех пор Кира очень беспокоилась, как бы ни пропустить доброго дедушку и обеспечить елочке достойное будущее.

Но это было в детстве. А сейчас девочка выросла, и сказка закончилась, осталась только слабая надежда на чудо. Кира снимала игрушки с пожелтевших веточек елки, испытывая привычную грусть. Праздники прошли, начинались суровые будни.

В дверь позвонили. Кира положила в картонную коробку красный шарик и направилась к двери.

– Привет, мышка. – На пороге стоял Вадим, от него пахло дорогим парфюмом и морозом.

Кира молча смотрела на парня, придерживая рукой дверь. Вадим широко улыбнулся.

– Ну, Кирюш, ты на меня что – всю жизнь дуться собираешься? Войти-то пригласишь?

Кира не двинулась с места. Вадим шагнул вперед и, мягко отстранив Киру, вошел в прихожую. Кира препятствовать не стала. Ей, невысокой девушке среднего телосложения, сложно противостоять Вадиму с его метр девяносто ростом, да и спортзал он посещает регулярно. Вадим снял дубленку и разулся.

– Ох, ну и квартирка у тебя, – поморщился он. – Жуть. И какому идиоту пришло в голову из коммуналки отдельные квартиры делать?

Кира разговор поддерживать не стала, она снова подошла к елке и стала снимать игрушки. Вадим с улыбкой наблюдал за ней, сидя в кресле.

– Значит, ты мне бойкот объявила?

Кира молчала.

– Ну, хорошо. – Вадим встал и приблизился к девушке. – Малыш, прости меня. Он обнял ее за плечи и уткнулся лицом в короткостриженый затылок. – Ты знаешь, что я не переношу, когда на тебя другие мужики засматриваются. Я ревную ужасно, просто с ума схожу. А этот лез нагло...

Кира поморщилась.

– Да не лез он никуда. Это мой одногруппник, мы просто шутили. И потом, – Кира освободилась из объятий и повернулась к Вадиму лицом. – Если мужчина ревнует, то он мужикам рожи бить должен.

– Так я никого не бил...

– Разве, что не бил, – с досадой произнесла Кира и подтянула вверх рукав свитера: на руке, чуть повыше запястья, красовался багровый кровоподтек.

– Это я, что ли? – Вадим испуганно посмотрел на Киру. – О, боже, солнышко, прости... – Он схватил руку Киры и прижался к синяку губами. – Я подонок и урод. Я не хотел, я пытался увести тебя оттуда... прости... Просто в этом черном платье ты такая сексуальная, что с ума сойти можно. Мне кажется, на тебя все мужики наброситься готовы.

– Тебе кажется, – тихо проговорила Кира.

– Прости меня, прости... – Вадим взял в ладони ее лицо. – Что мне сделать, чтобы ты меня простила?

Кира отвела взгляд.

– У меня ведь для тебя есть подарок, - спохватился Вадим. - Из-за этой дурацкой вечеринки я совсем забыл про твой подарок! Посмотри.

Вадим достал из кармана голубую замшевую коробочку и протянул Кире. Она не взяла. Тогда он сам открыл ее и достал довольно массивную золотую цепочку, на которой красовался кулон в виде скрипичного ключа, сплошь украшенный прозрачными камушками.

– Это настоящие бриллианты! – восторженно произнес Вадим. – Не фианиты. Слышишь?

Кира молчала. Вадим засмеялся.

– Ты хоть представляешь, сколько это стоит, дитя пролетариата?

Кира отрицательно помотала головой. Вадим схватил ее на руки и закружил по комнате.

– Ладно, пусть ты не понимаешь его ценности, но хоть сама безделушка тебе нравится?

Кира кивнула и впервые за все время улыбнулась.

– Если это очень дорого, то я не возьму.

Вадим плюхнулся в кресло и усадил Киру себе на колени.

– Ты вредная маленькая девчонка, – он ласково погладил Киру по высокой шее и сам надел ей украшение. – Это очень ценное украшение для моей бесценной девочки. – Он смотрел на Киру и улыбался, а потом хмыкнул и покачал головой. – Вот ведь бред какой. Мне двадцать восемь лет, я взрослый мужик, а ты из меня веревки вьешь, мышь малолетняя.

Кира пожала плечами.

– Понятия не имею, о каких таких веревках речь идет, – она серьезно посмотрела на Вадима. – Вадик, пообещай мне, что не будешь таким ревнивым. Мне это не нравится.

Вадим шумно вздохнул и притянул Киру к себе.

– Я постараюсь, ведьмочка ты моя зеленоглазая, но и ты меня пойми, – он потянулся к Кире и прошептал ей на ухо, – может, я и не был бы таким ревнивым, если бы ты позволяла мне хоть иногда оставаться у тебя на ночь. Тогда я бы знал, что ты только моя...

– Мы об этом с тобой уже не раз говорили. – Кира попыталась освободиться, но Вадим только сильнее прижал ее к себе. – И потом, вряд ли это излечит твою патологическую ревность.

– Детка, тебе восемнадцать лет, ты живешь в двадцать первом веке, а взгляды на жизнь у тебя как у бабушки доисторической.

– Ну, извини. – Кира встала и подошла к елке. – Я говорила тебе уже – ищи другую, с современной квартирой и современными взглядами. Кому-кому, а тебе это совсем никакого труда не составит.

Вадим подошел и снова обнял Киру.

– А мне другая не нужна. Я понимаю, к чему ты ведешь, но о женитьбе раньше чем через два года отец мне и заикаться запретил. Нужно, чтобы я освоился с ролью директора фирмы, только потом, понимаешь?

Кира пожала плечами.

– Я ни к чему тебя не веду. Просто я так воспитана, и ничего тут не поделать, извини...

– Не извиню. – Вадим прижал Киру к себе и заглянул в глаза. – И все-таки это чертовски возбуждает, что ты такая нетронутая, чистая, как из девятнадцатого века...

И Вадим поцеловал ее. В последнее время Кире казалось, что когда Вадим целует, он изо всех сил старается показать, каким восхитительным любовником он будет. В его поцелуях не было страсти и искренности – сплошной артистизм, и это раздражало.

– Мне завтра на занятия рано вставать и еще подготовиться надо... – В глаза Вадиму Кира старалась не смотреть.

Он разжал руки и сразу же направился в прихожую. Кира видела, каким мрачным было его лицо. Прислонившись спиной к стене, она наблюдала, как он обувается и надевает дубленку. Вадим взялся за ручку двери, но передумал и повернулся к Кире.

– Все у нас с тобой как-то ненормально, Кирюш. Встречаемся уже полгода. В ресторанах были, по городу гуляли, в кино, в театры я тебя водил. Что дальше?

Кира пожала плечами.

– Я не знаю, – тихо сказала она.

– А я вот знаю, только мои варианты тебе не подходят, – с досадой сказал Вадим, открыл дверь и ушел.

Кира вздохнула и вернулась в комнату. В последнее время сексуальная агрессия Вадима стала угнетать девушку. Каждая встреча заканчивалась подобным разговором и обидой. Киру это тяготило.

Провинциальная девочка из классической интеллигентной семьи учительницы и инженера, Кира действительно была воспитана в строгости. В строгости к самой себе, ответственная, добросовестная, честная сверх меры, с очень серьезным отношением ко всему, что связано с мужчинами. Такой ее вырастила робкая интеллигентная мама. И когда на Киру внезапно свалилось наследство в виде однокомнатной квартирки в Питере, мама со спокойной душой отпустила свое дитя в столичную жизнь, уверенная, что глупостей ее девочка не наделает. Кира училась в университете и считала крохотную квартиру редким подарком судьбы, тем более что бабушки, завещавшей ей это богатство, она даже не знала, какая-то сверхдальняя родственница. А потом появился Вадим. Его поначалу Кира тоже считала подарком – красивый, взрослый, самостоятельный, богатый. Но это поначалу. А теперь после каждой встречи Кира ощущала тяжесть в душе. Девчонки считали Киру чокнутой, любая из них отдалась бы такому после первого свидания.

– Да в такого мужика надо зубами вцепиться, – вещала подруга Киры Женька. – Я бы к нему в домработницы пошла, а ты выделываешься.

Но Кира действительно не так была воспитана, деньги для нее имели второстепенное значение. Не то чтобы Вадим не устраивал ее, наоборот, он был заботливым, остроумным. Единственное, что не нравилось в нем Кире, так это его высокомерие, иронично-снисходительное отношение к людям с меньшим количеством денежных знаков. Каждый раз, появляясь в квартире Киры, он обязательно острил на счет отвратительного жилища, предлагал вывезти на помойку старенькую, еще бабушкину кухонную мебель, а еще лучше снять для Киры достойные апартаменты. Кира молча это терпела, но теперь Вадим стал проявлять еще и болезненную ревность.

Кира отвернула рукав свитера и снова посмотрела на синяк. Это было отвратительно, когда взбешенный Вадим выволок ее из квартиры подруги на улицу в одном платье и туфлях на шпильке, как ледяной ветер пронизывал Киру насквозь, пока он тащил ее до машины.

Кира задумчиво смотрела в окно на сгущающиеся сумерки и думала, что, хоть сама себе признаться в этом не хочет, но она боится Вадима, понимая, что от такого человека можно ожидать чего угодно. И это тяготило.

На следующий день Вадим заехал за Кирой в университет после занятий без предупреждения. Стоял напротив входа, блистая роскошной тачкой и наглой физиономией. Кира постаралась побыстрее скрыться в машине, чтобы не выслушивать всех комментариев завистливых подружек.

– У меня для тебя сюрприз, – загадочно улыбнулся Вадим. – Едем в ресторан.

Кира поморщилась.

– Вадик, только давай куда-нибудь попроще. Я не выношу этих чопорных заведений, где люди только вид делают, что едят.

Вадим засмеялся.

– А ты очень проголодалась?

– Не в этом дело. Я одета не для ресторана. Там все эти барышни, которые живут в спа-салонах и носят норковые манто даже летом.

Вадим с умилением посмотрел на девушку.

– Ну, во-первых, салоны тебе пока ни к чему, а норковое манто можем заехать купить по дороге.

Кира улыбнулась и отрицательно помотала головой.

– Ну, как знаешь. – Было видно, что Вадим злится. – Только в забегаловки для плебеев, в которых ты с одногруппниками кофе пьешь, я не пойду. Вот вроде бы приличное заведение. – Вадим резко затормозил. – Здесь, по крайней мере, посуда чистая.

– Кстати, эти плебеи тоже люди, хоть у них и нет «порше», как у тебя, – с досадой произнесла Кира.

Вадим открыл перед ней дверцу и помог выйти.

– Я и не говорю, что они не люди. Они люди, только без «порше», – и Вадим рассмеялся.

Кафешка была милой. Вадима и Киру обслуживал молодой парень-официант. Есть Кире не хотелось. Она никак не могла побороть в себе странного тревожного чувства, которое возникло после ссоры на новогодней вечеринке. Теперь в присутствии Вадима ей было неуютно.

Вадим непонятно зачем заказал шампанское, и Кира пила его машинально, надеясь, что это поможет снять напряжение. После третьего бокала Вадим взял ее за руку и, проникновенно посмотрев в глаза, положил на ладонь маленькую коробочку в виде сердечка. Там, естественно, оказалось кольцо, конечно же, с бриллиантом (других подарков Вадим не признавал).

– Кирочка, – нежно произнес Вадим, – любимая моя девочка. Это не просто подарок. Я предлагаю тебе руку и сердце и все, чем владею. Так делали предложение в средние века. Мне кажется, что для тебя это наиболее правильная формулировка.

Кира тупо смотрела на Вадима.

– Ты, что же, замуж меня зовешь? – непонятно зачем спросила она.

– Именно, – Вадим улыбался. – Так ты согласна?

При этом Вадим отпустил руку Киры и принялся за отбивную. Он явно был уверен в положительном ответе. Кира растерялась. С минуту она молчала, потом пожала плечами и робко произнесла:

– Я даже не знаю, что сказать, Вадик. Так неожиданно...

На мгновенье на лице Вадима возникло выражение то ли удивления, то ли возмущения. Но он быстро совладал с собой и, промокнув губы салфеткой, прижал к ним ладонь Киры.

– Тебе не нужно торопиться, любимая. Два года остаются в силе. Просто теперь ты – официально моя невеста. Я познакомлю тебя со своей семьей, чтобы ты не сомневалась в серьезности моих намерений.

Кира не нашлась, что ответить. Не знала она, что сказать Вадиму и, когда, проводив ее домой, он без приглашения остался у нее. Он страстно целовал ее здесь же в прихожей, на ходу стаскивая куртку. От выпитого у Киры кружилось в голове, и досада и раздражение и на саму себя, и на Вадима разрывали сознание. В конце концов, все девчонки в ее классе еще до окончания школы уже были далеко не девочки, а сейчас Кира со своими принципами просто смешно выглядела.

Вадим занес ее в комнату на руках и опустил на диван. Он шептал что-то страстно, покрывая поцелуями ее шею и торопливо стаскивая с нее свитер. Кира не сопротивлялась, но и расслабиться не могла. Ей были приятны его прикосновения, более чем приятны, но в голове точно кол был вбит. Кира чувствовала на себе грустный укоризненный взгляд худенькой мамы. Так, словно она тут стояла у изголовья и, покачивая головой, с грустью смотрела на пропащее свое дитя.

– Ах, Кирочка, доченька, что же ты делаешь? – говорили ее глаза, глядя на дочку сквозь толстые линзы очков. – Зачем тебе это надо? Любит – так пусть женится! Все они мужчины – охотники. Получат желаемое – и сразу теряют к тебе интерес.

– Все, не могу я, – Кира села резко и уперлась рукой Вадиму в грудь. – Только ничего не говори. Я чокнутая, я дура, я кто угодно, причем сама это понимаю. Но я не могу...

Вадим шумно вздохнул и сел. Он никак не мог совладать с дыханием, и руки у него слегка дрожали.

– Я не понимаю, – хрипло произнес он. – Что тебе еще надо. Ты моя невеста. Я хоть завтра повезу тебя знакомиться с моей семьей. Без пяти минут жена, можно сказать. Что еще не так?

– Без двух лет – ты хотел сказать, – вставила Кира и сразу же пожалела об этом.

– Так вот в чем дело? – Вадим встал. – Ты таким образом манипулировать мной решила, чтобы я на тебе женился поскорей?

– Что за бред, – Кира поспешно надела свитер. – С чего ты это взял? Я, может быть, вообще за тебя замуж не хочу...

– Что? – брови Вадима взлетели. На его лице было выражение такого искреннего удивления, что Кире даже смешно стало.

– А чему ты удивляешься? – возмутилась она. – Мы встречаемся всего полгода, и в последнее время я увидела в тебе столько нового и неожиданного, и эти новшества мне совсем не нравятся. Ты высокомерен, с презрением относишься к людям, ты материалист сверх всякой меры, и потом – ты можешь быть жестоким.

Лицо Вадима стало бледным, он медленно приблизился к Кире, в его глазах была плохо скрываемая ярость.

– А ты не думала, что жестоким я стал оттого, что ты не даешь мне возможности проявить к тебе нежность.

Кира отвела глаза.

– Это не оправдание. Ты злишься на меня, словно я твоя машина и не выполняю возложенных на меня обязательств. Но я не машина, Вадим. Я человек, у меня есть свое мировоззрение, свои взгляды на жизнь, и ты обязан с этим считаться. А если нет – ищи себе другую. Ту, что тебе подходит.

С этими словами Кира стащила с пальца кольцо и вложила в руку Вадима.

– Ты сейчас сама поняла, что сделала? – тихо произнес он. – Это ты меня бросить, что ли, хочешь? – губы его изогнулись в ироничной усмешке.

– Я не знаю, – Кира устало опустилась на диван. – Просто все как-то не так пошло. Устала я от этого...

Вадим поднял с пола пиджак и направился к выходу. У двери он швырнул на стол кольцо.

– Если мы и расстанемся, Кира, то тогда, когда я этого захочу, на том основании, что я старше, а значит – умнее. Порой мне кажется, что ты поступаешь импульсивно, как маленький ребенок, – он замолчал и прибавил тише. – Да я бы и сам давно от тебя ушел, но не могу. Сам не знаю почему, не могу и все. – Вадим не спеша надел пиджак и оглянулся. – Я хочу быть с тобой и я тебя хочу. А я всегда добиваюсь того, чего хочу. Всегда. Это просто дело времени. Так что спокойной ночи, Кирюша.

И он ушел.

В эту ночь Кира почти не спала. Странное чувство обреченности мучило ее и еще тоска от того, что и поделиться ей не с кем. Никто из подруг не понимал ее страданий, а мама была уверена, что у дочки все хорошо, и расстраивать ее не хотелось. Поэтому уснула Кира под утро и в университет не пошла.

Проснулась она почти в полдень. Ощущение было странным, словно ее били ногами всю ночь. Вечером Кира отключила мобильный и немало удивилась тому, что на нем оказалось больше двадцати пропущенных звонков от Вадима. После вчерашнего разговора она почти была уверенна, что больше его не увидит. Но ближе к вечеру Вадим появился. Он принес огромную корзину-букет из конфет. Кира была поражена, и Вадим с удовольствием наблюдал за ее восторженной реакцией. Он извинялся за вчерашний вечер, чему Кира немало удивилась.

– Я больше не буду на тебя давить, обещаю, – проникновенно говорил Вадим. – Ты дорога мне такая, какая есть. Я готов ждать сколько угодно.

Еще он отпустил пару шуток по поводу тестостерона, который ударяет в голову и отключает мозги, а мужчина из-за этого превращается в похотливое животное. Прямо как оборотень. Кира смеялась и радовалась тому, что видела снова прежнего веселого Вадима. Кира оттаяла. Она побежала на кухню ставить чайник, а когда вернулась, застала Вадима за странным занятием. Он стоял на четвереньках, засунув голову под диван.

– Вадик, ты чего? – растерянно спросила Кира, входя в комнату.

Вадим вынырнул из-под дивана и улыбнулся.

– Да вот монетка закатилась... – он поднялся и отряхнул брюки.

– Поверить не могу, – насмешливо произнесла Кира. – Чтобы ты стал на четвереньки в своих брюках, которые стоят целое состояние, из-за пятидесяти копеек.

Вадим пожал плечами.

– Копейка рубль бережет. Народная мудрость, кстати...

– Знаю я этот слоган скряг и скупердяев, – отмахнулась Кира. Она поставила на столик чашки и чайник. – Только вот никак не думала, что ты им пользуешься.

Вадим веселился, объясняя Кире, что это его жизненное кредо. Они славно попили чайку, обдирая букет в корзине. А Вадим развлекал Киру новыми изобретениями своего отца. Тот являлся президентом фирмы, директорское кресло которой досталось сейчас Вадиму. Занималась эта фирма охранными системами, видеонаблюдением и тому подобными вещами. Но отец Вадима – очень талантливый человек, привносил в эти привычные вещи какие-то полезные новшества, за счет этого его фирма и процветала. Сам Вадим не пошел по стопам отца, он был финансистом, но все же семейный бизнес, естественно, переходил к нему – единственному сыну.

– Все, малыш, мне пора, – взглянув на часы, подхватился Вадим. – Я и так у тебя засиделся. Вечером не зайду, много работы. – Он склонился и поцеловал Киру в нос. – До завтра, моя любимая.

Кира закрыла за ним дверь, совсем озадаченная такой переменой. Но думать об этом не хотелось. Все хорошо, ну и ладно. Кира убрала на кухню чашки, хотела еще немного прибрать, но взгляд ее упал на диван, мягонький удобный диванчик, а еще на нем лежало одеяльце, такое теплое и уютное. Кира вздохнула.

– Да ну ее – эту уборку... – проворчала она, забираясь под одеяло. – Потом уберу.

Следующее утро встретило Киру ярким солнечным светом и аппетитным ароматом яичницы. Кира улыбнулась и, не открывая глаз, потянулась. Ощущение было как в детстве – вот сейчас войдет в комнату мама и скажет:

– Кирочка, вставай, пора завтракать.

Кира села и спустила ноги с дивана. Она уже совсем проснулась, но запах яичницы не пропал, наоборот, теперь Кире казалось, что она слышит даже, как скворчит масло на сковороде. Сон мгновенно улетучился. Кира встала, неприятный холодок пробежал по спине.

– Что еще за бред?.. – пробормотала она.

Кира медленно пошла по коридору. В голове мелькали варианты происходящего. Кто это может быть – Вадим? Бред, у него нет ключа. Но даже если у него есть ключ, он скорее притащил бы сюда весь ассортимент блюд из самого дорогого ресторана, чем стал бы готовить для нее омлет. Тогда кто? Вор? Понял, что воровать нечего, и решил перекусить, хотя Кира не была уверена, что у нее в холодильнике есть яйца. Выходит, принес с собой? Теперь Кира явственно слышала звуки из кухни: вот хлопнула дверца шкафчика, зазвенела вилка, упавшая на стол. Кто-то там был, он даже напевал что-то себе под нос. Кира похолодела. Она в панике осмотрелась по сторонам, но у нее в коридоре даже тяжелого ничего не было, чтобы им можно было воспользоваться как оружием. Кира с сомнением посмотрела на входную дверь, может, лучше выскользнуть незаметно наружу и постучать к соседям, вызвать полицию. Но Кира не была знакома ни с кем из соседей и, потом, очень боялась оказаться в смешном положении. Поэтому, вооружившись самым грозным, что было у нее в прихожей, – ботинком, Кира направилась на кухню. Она старалась не шуметь. На цыпочках она добралась до кухни, дверь была открыта настежь и, заглянув внутрь, Кира обнаружила там престранную картину. На залитой солнцем кухне, возле плиты стоял совершенно незнакомый молодой человек. Одет он был в белую футболку и темно-синие спортивные штаны. На ногах у него были тапочки. Он жарил яичницу на маленькой сковородке и что-то напевал. Кира обалдела просто. Она так и замерла на пороге, сжимая ботинок двумя руками. Парень оглянулся. У него было очень симпатичное скуластое лицо, тонкие губы и большие темно-карие глаза. Увидев Киру, он улыбнулся.

– Доброе утро, – приветливо обратился он к девушке. – Меня зовут Марк, а вы, видимо, наша новая соседка?

Кира напряженно всматривалась парню в лицо.

– Соседка – это в каком смысле? – растерялась она.

Парень все еще улыбался, но, между тем, с удивлением рассматривал Киру.

– Ну, вы же недавно сюда переехали, да? А я здесь уже два года, а семья Скворцовых еще с войны...

У Киры глаза на лоб полезли.

– Стой, что ты говоришь? Точнее, подожди, кто ты такой? Откуда ты вообще здесь взялся? Ты что – галлюцинация? – Кира решительно подошла к парню и схватила его за руку. Тот от неожиданности едва не выронил из рук сковородку. – Нет, ты реальный. Я могу тебя потрогать, от твоей сковородки исходит жар, и я чувствую, как пахнет яичница...

Все это время Марк напряженно наблюдал за Кирой.

– Может, вы есть хотите? – вежливо спросил он.

Видно было, что его самого пугает поведение Киры. Но она его не слушала.

– Послушай, как тебя?

– Марк...

– Да, Марк, послушай, о каких Скворцовых ты говорил?

– О тех, что живут в третьей большой комнате... – растерянно проговорил парень. – Я живу в первой, а вы теперь, по-видимому, во второй.

Киру затрясло.

– Какая первая, какая вторая? – заорала она. – В этой квартире только одна комната, и она моя.

– Ваша одна, – примирительно сказа Марк.

– Ладно. – Кира набрала полную грудь воздуха и выдохнула. – Чего я распинаюсь. Пойдем со мной. Я тебе все покажу.

И Кира потащила растерянного Марка за собой по коридору. Но едва она вышла за пределы кухни, как Марк исчез. Кира замерла, она тупо смотрела на свою вытянутую, пустую руку. Сердце гулко стучало в груди.

– Марк... – робко позвала девушка.

Но ответа не последовало. Кира оглянулась по сторонам – никого.

– Кажется, я спятила, – пробормотала Кира и, отшвырнув ботинок, пошла в комнату. Там она плюхнулась на диван и закрыла глаза. – Дважды один – два, дважды два – четыре... – это была ее личная система успокоения.

Кира полежала еще несколько минут. В квартире было тихо, только где-то за стеной глухо отбивали ударные – кто-то слушал музыку. Кира встала с дивана и снова пошла на кухню. На этот раз ботинок брать с собой она не стала.

– Совсем крыша съехала, – бормотала Кира себе под нос, ей было до жути страшно. – Это все из-за Вадима, этого озабоченного, мне теперь нервы лечить нужно...

Кира не договорила, она как раз вошла на кухню и в дверях столкнулась с Марком. Он шел ей на встречу со своей застывшей яичницей в сковороде. Кира завизжала. Она кричала так долго и так пронзительно, что ей самой уши заложило. При столкновении Марк уронил сковородку, яичница плюхнулась на пол. А Кира все еще кричала, зажав руками уши.

– Открой глаза и прекрати орать! – Марк тряс ее за плечи. – Ты что – ненормальная?! Мы просто в дверях столкнулись, чего ты так орешь?!

Кира замолчала. Теперь она молча смотрела на Марка.

– Кто ты такой? – в ужасе произнесла она. – Откуда ты взялся здесь, и куда ты подевался, когда я тебя в коридор повела?

Марк пожал плечами.

– Ты же сама меня оставила и в свою комнату ушла.

Кира почувствовала, что сходит с ума.

– А где моя комната?

– Вон там. – Марк слегка наклонился в коридор и теперь указывал на дверь ванной. – А моя следующая. – Теперь его рука была направлена в сторону стены, это была смежная стенка с соседями. – А это вот – большая комната. – Марк указывал на единственную комнату Киры. – Там живут Скворцовы.

– Хорошо, – примирительно произнесла Кира. – Пойдем-ка со мной к комнате Скворцовых.

Марк насторожился.

– Это еще зачем?

– Ты боишься, что ли? – прищурилась Кира.

Марк мотнул головой.

– Еще чего! – он отвел глаза. – Хотя ты и вправду какая-то ненормальная, ведешь себя странно и выглядишь тоже как-то...

– Как? – оскорбленно спросила Кира и осеклась.

Она и вправду странно выглядела в трусах и майке в облипку, которая даже пупок не прикрывала.

Марк заметил замешательство на лице Киры.

– Это, конечно, твое дело, но в таком виде расхаживать по общей кухне как-то...

– Но это моя кухня! – заорала Кира. – И квартира моя!

Марк пожал плечами.

– Ну, не только твоя. Мы же тоже тут живем...

– Мы? – Кира похолодела. – Я поняла. Вы призраки, души тех, кто раньше жил в этой квартире... Вы мертвые все давно...

Марк ничего не ответил, только покачал головой безнадежно и пошел к мойке за веником, чтобы убрать свой несостоявшийся завтрак. Кира села на табурет у стола и теперь смотрела, как парень тряпкой вытирает жирное пятно на деревянном полу.

– А может вы просто домовые?.. – вслух размышляла Кира. – Только почему вы решили явиться мне, еще и во плоти?

Марк вытер пол и мрачно посмотрел на Киру.

– Откуда у тебя столько чепухи в голове? – Он встал с корточек и отнес тряпку в угол. – Я тебя совсем не знаю. Может, у тебя беда какая стряслась, нервы сдали...

Он стоял посреди кухни и с искренним сочувствием смотрел на Киру.

– А знаешь что? – Марк оживился. – А давай я тебя чаем напою. У меня чай, знаешь какой? Индийский! И шоколадка есть. Только ты оденься, пожалуйста, – говоря эти слова, Марк зарделся, как барышня, и глаза опустил. – Ты ничего не подумай. Ты здорово выглядишь, и я совсем не против на тебя смотреть... точнее я не то хотел сказать... мне наоборот, нравится такой вид... – Марк совсем запутался, – в общем, сюда могут выйти Скворцовы, и у Светланы Егоровны точно будет сердечный приступ.

Кира вздохнула устало.

– Да не придет сюда никто. Хотя... – она пожала плечами, – если ты пришел, значит, и они могут. Я сейчас.

Кира ушла в комнату и надела первое, что попалось под руку, – короткий махровый халатик. И снова вернулась на кухню. Марк уже включил газ под маленьким зеленым чайником, а на столе уже были индийский чай и шоколадка. Чай был в пачке из фольги, а шоколадка «Аленка».

«Такая, как в детстве», – улыбнулась Кира.

Марк оглянулся.

– Ты уже здесь? Вот чай. Ты как любишь – покрепче?

Кира неопределенно кивнула головой.

– Я прямо в чашку заварку насыпал, ничего? Не люблю в заварочник. Это меня отец приучил. Он на войне так привык...

Кира послушно взяла из его рук чашку. Беленькую такую, с вишенками, как у бабушки.

– На какой войне, Марк?

Марк поднял на Киру удивленный взгляд.

– Обычной войне. Отечественной.

– Сколько тебе лет, Марк?

– Двадцать. Кстати, а как тебя зовут? А то так и не познакомились... – Марк отхлебнул из чашки.

– Кира.

– А тебе сколько лет? – спросил Марк.

– Восемнадцать.

– Чудная ты такая...

Кира смотрела, как он пьет чай, как ест шоколадку, подпихивая Кире большие кусочки, и чувствовала себя на удивление спокойно. Она рассматривала симпатичное лицо Марка и никак не могла осознать того, что происходит. Он был настолько реален, не было в нем ничего мистического или волшебного. Даже внешне он не был каким-то необычайно красивым. Обычный парень как парень, среднего телосложения, со светлой улыбкой и большими глазами. Он пил чай, время от времени с интересом поглядывая на Киру.

– Ну, как ты – уже успокоилась? – спросил он.

Кира кивнула.

– Послушай меня, Марк, – как можно сдержанней сказала она. – Я не знаю, с чего начать. Дело в том, что эта квартира мне досталась в наследство от дальней родственницы. Я в ней около года живу. И живу одна. Это отдельная квартира, в ней есть санузел, кухня и одна комната. – Кира пристально посмотрела Марку в глаза. Он не перебивал, слушал внимательно, даже жевать перестал. – Так вот, – вела дальше Кира. – Раньше эта квартира была коммунальной, но ее переделали где-то в семидесятые, если не ошибаюсь. Что ты на это скажешь?

Марк пожал плечами. Он силился улыбнуться, но у него не получалось.

– Я скажу, что ты или разыгрываешь меня, или тебе все-таки нужно показаться врачу.

– В смысле? – не поняла Кира.

– В смысле, что сейчас шестьдесят девятый год.

– Какой год? – едва выговорила Кира.

– Тысяча девятьсот шестьдесят девятый. Вот уже десять дней.

Кира несколько минут тупо смотрела на Марка.

– Сиди здесь и не двигайся с места, – сказала она и пошла в комнату. Через минуту она вышла оттуда с настольным календарем, нетбуком и мобильным телефоном. Выложив это все перед растерянным Марком на стол, Кира вздохнула.

– Добро пожаловать в две тысячи двенадцатый год. Вот уже десять дней, как наступивший.

Марк округлившимися от удивления глазами рассматривал мелькающие от одного прикосновения картинки на сенсорном экране телефона и нетбук.

– Что это?

Кира отмахнулась, она о чем-то напряженно думала.

– Это я тебе потом объясню, ты мне вначале вот что скажи, – Кира потянула растерянного Марка к дверному проему. – Когда ты смотришь в коридор из кухни, что ты видишь?

Марк пожал плечами:

– Свою квартиру. Вон моя дверь, твоя вот тут возле кухни, мне ее не видно. А вон дверь Скворцовых, – Марк вдруг улыбнулся. – Здравствуйте, Светлана Егоровна.

Кира тоже высунула голову в коридор, но кроме своих вещей в тесной прихожке ничего больше не увидела.

– Ты, правда, их видишь? – переспросила она.

Марк передернул плечами.

– Ну, вижу и что? А ты что видишь?

– Свою квартиру. Единственную комнату, в которой, по-видимому, и живут, точнее жили, твои Скворцовы.

– Кира, – внезапно восторженно произнес Марк. – Это же как в фантастике. Сдвиг во времени. И точкой пересечения оказалась эта кухня. За ее пределами ты живешь в своем времени, а я в своем. И только здесь мы можем встретиться!

Кира улыбнулась.

– Фантастику любишь читать?

Марк кивнул.

– Обожаю.

– Только это выдумка, понял? Сказка для взрослых.

– Но это же не сказка! – Марк подошел к столу и взял в руки календарь, потом телефон. – А что если нам просто колоссально повезло. Тебе окунуться в прошлое, а мне узнать о будущем.

Кира пожала плечами.

– Ну, не знаю. Я о прошлом из учебников истории знаю и по бабушкиным рассказам. А тебе будущее вряд ли понравится.

– Это почему? – спросил Марк, не оборачиваясь, он как раз пытался нажимать клавиши на нетбуке.

– Ты же комсомолец, наверное?

– Да. Ты тоже?

– Нет. – Кира села на табурет и положила голову на скрещенные руки. – Я о комсомоле только из истории знаю. Нет его сейчас. И вообще, коммунизм вы так и не построили. Развалился ваш СССР в восьмидесятые. Войны были на Кавказе, смута по всей стране. А сейчас у нас этакий недоразвитый капитализм. Равняемся на Запад.

– На Запад? – Марк даже побледнел. – Но как же так...

– А вот так. – Кира засмеялась. – Не поверишь. Их загнивающий капитализм так расцвел, что у нас теперь все, кто только может, на Запад смываются. В Америку, в частности.

Кира с умилением наблюдала, как Марк в полном замешательстве меряет кухню шагами.

– Марк, остановись, не мелькай. Что ты так разволновался? Неужели это единственное, что тебя поразило?

Марк остановился и тревожным взглядом посмотрел на Киру.

– А как же? Что же может быть важнее? Ведь это судьба страны!

Кира просто таяла от умиления.

– Боже мой, милые шестидесятые!

Они болтали всю ночь до рассвета. Марк боялся уйти. Кира уходила к себе и возвращалась, а он не был уверен, что портал не закроется за ним, если он вернется назад. В то же время он нервничал, что останется здесь навсегда, поэтому время от времени подходил к двери и выглядывал в коридор.

Кира показывала ему Интернет, боевики и сказочные фильмы со спецэффектами. Марк на листочке подробно по датам записал всю историю от шестьдесят девятого до две тысячи двенадцатого и спрятал в карман. Он восторгался всем, что видел, и с упоением играл в компьютерные игры.

Около трех часов ночи Марк остановил игру и закрыл глаза.

– Устал жутко, – пожаловался он.

– Ты способный, быстро въезжаешь, – сказала Кира. Она уже пила десятую чашку кофе, чтобы не уснуть.

Марк повернулся к ней.

– Ну, я же технарь. В Политехническом учусь. В смысле, мозги, видимо, такую информацию хорошо воспринимают.

Кира покачала головой.

– Боюсь я, как бы у тебя мозги не закипели от такого количества информации.

Марк вздохнул глубоко с чувством полного удовлетворения.

– Не закипят. Чудесное время у вас, правда.

– Не хотелось бы омрачать твою радость, но всякой пакости в это время побольше, чем в ваше будет. Но я рассказывать тебе об этом не стану, пусть будущее для тебя остается светлым.

– Да, я понял, о чем ты, – Марк кивнул. – В этом твоем Интернете столько пошлости.

Кира засмеялась.

– Это ты только рекламу видел. Там такое есть, но я тебе не покажу.

– Почему? – удивился Марк.

– Потому. – Кира встала. – Ишь как загорелся до пошлостей. Ты же комсомолец!

Марк опустил глаза.

– Я просто так... чтобы знать, информативно, так сказать...

Кира рассмеялась.

– Ладно тебе, не смущайся. Марк, нужно идти спать. Уже четыре утра, у меня глаза слипаются, и от кофе, кажется, сейчас вырвет. – Кира подошла к нему близко и взяла за руку. – Мне совсем не хочется уходить. Я думаю, что проснусь с утра, и все это окажется сном и неправдой. А мне так не хочется.

– И мне тоже. – Марк с грустью посмотрел на Киру. – Ты показала мне такие восхитительные вещи, я столько узнал, но не это главное.

Он покраснел, потом его лицо стало бледным. Кира с удивлением наблюдала, как мучительно он подбирает слова, как искренне он переживает и робеет. Это так не свойственно современным ребятам, но в то же время так мило.

– Кира, я познакомился с тобой, самой удивительной девушкой на свете. Это может показаться глупым, ведь я старше тебя на сорок лет, и в твоем времени я, видимо, старичок шестидесятилетний или, возможно, давно покойник. И мы знакомы всего сутки, хоть мне и кажется, что я знаю тебя всю жизнь. И, возможно, я тебя никогда больше не увижу... – Марк мотнул головой. Казалось, что он прилагает колоссальные усилия, чтобы выговаривать каждое слово. – Я чувствую, что должен тебе сказать... я люблю тебя... я хотел бы прожить с тобой всю жизнь. Я понимаю, что это невозможно, но ведь каждый вправе надеяться на чудо, правда?

Он поднял на Киру такой мучительный, полный боли взгляд, что она растерялась.

– Марк, ты знаешь меня всего несколько часов.

– Ну и что?

– Как ты можешь быть уверен, что любишь меня?

Марк с искренним удивлением посмотрел на Киру.

– А как можно быть не уверенным? Ты дорога мне, а значит, я люблю.

Кира не нашлась, что ответить. Она молча поцеловала Марка в щеку, погладила его по плечу и ушла.

А потом еще долго лежала без сна, размышляя о том, как все просто было у этого чистого, светлого паренька. Он понял, что любит, за один день, для этого ему не пришлось проверять свои чувства, десять лет жить в гражданском браке и отрицать важность штампа в паспорте. Ему не нужно было испытывать ее как любовницу в постели и даже целовать не было надобности. Он просто понял, что любит. И живи она сейчас в его шестьдесят девятом, он повел бы ее с утра в ЗАГС. И зажили бы они семьей: она растила детей, а он приносил сто двадцать рублей инженерской зарплаты. Все просто и понятно, чисто, как в детской книжке. И Кира понимала, что именно такие отношения она и считала счастьем.

На следующее утро Кира проснулась на удивление рано, около восьми утра. На кухню специально идти не стала. Лежа в постели, включила телевизор и около часа слушала бред какой-то тетки о пятидневной лунной активности, которая со вчерашнего дня началась. Выступали маги, экстрасенсы, рассказывали о своих мистических экспериментах. Кира вполуха слушала всю эту чушь, хотя очень старалась вникнуть в содержание. Она не хотела прислушиваться к тому, что происходило на кухне. Но там не происходило ничего. Кира выключила телевизор и села. Квартира погрузилась в полную тишину. Часы показывали без четверти десять. Кира подумала, что уже второй день прогуливает занятия в университете. Это плохо. Мысли в голове ворочались, точно камни: медленно и тяжело. Кира осмотрелась.

– Куда это я телефон подевала... – пробормотала себе под нос и тут вспомнила, что телефон и нетбук оставила вчера на кухне.

Кира пошла на кухню. Проходя по молчаливому коридору, она запретила себе даже надеяться на повторение вчерашнего чуда. Кира открыла кухонную дверь и остановилась на пороге. За столом сидел Марк и играл на нетбуке в игру.

– Марк! – крикнула Кира.

Марк вздрогнул и быстро поднялся, а Кира, еще сама не сообразив, что делает, бросилась к нему на шею и поцеловала. Она целовала его долго и нежно, и по тому, как отвечали его губы, Кира догадалась, что, видимо, она первая, кто к ним прикоснулся. Она гладила его вихры и чувствовала, как он робко, но в то же время с силой, прижимает ее к себе. Просто прижимает, без претензий на что-либо большее, с его руками не нужно было бороться, и это было хорошо.

– Ты прости меня, пожалуйста, – Кира уткнулась лбом в грудь Марка. – Сама не знаю, что на меня нашло. Я просто очень тебе обрадовалась...

– Я тоже обрадовался, когда вышел сегодня утром на кухню и оказался здесь, – Марк не отпускал Киру. Он осторожно прижал ее голову к своему плечу и теперь ласково гладил ее по волосам.

– Ты теперь меня будешь совсем пропащей считать, – пробормотала Кира, – в трусах перед тобой бегала, целоваться полезла. По вашим-то меркам я совсем потерянная...

Марк засмеялся тихонько и поцеловал Киру в макушку.

– Я говорил тебе это вчера и скажу сегодня – ты самая восхитительная девушка на свете.

Кира закусила губу. Ей очень сильно захотелось плакать.

– Кстати! – воскликнул Марк. – У меня есть для тебя сюрприз! Смотри.

Он подошел к столу и сдернул салфетку с большой тарелки. Там оказались обычные бутерброды: на белом батоне сыр и вареная колбаса. Кира в недоумении посмотрела на Марка. Она старалась изобразить восхищение, а тем временем в голове пыталась прикинуть, был в шестьдесят девятом дефицит на эти продукты или еще нет. Марк, следивший за ее реакцией, рассмеялся.

– Ты не поняла, Кира. Помнишь, ты вчера мне рассказывала, сколько химии кладут у вас теперь в продукты. Вот я и решил принести тебе абсолютно не химическую еду. Попробуй.

Кира взяла бутерброд и понюхала его. Совсем по-другому пахнет.

– Я так мечтала эту докторскую колбасу попробовать. Мне про нее бабушка рассказывала каждый раз, когда мы колбасу покупали. «Вот, – говорит, – в наше время она и пахла по-другому». И как начнет расписывать...

– Я сейчас чай сделаю.

Кира медленно жевала бутерброд и наблюдала, как Марк наливает в чайник воды, поджигает газ, насыпает в чашки свой индийский чай.

– Марк...

– Что?

– А сколько тебе сейчас, ну, в мое время...

– Я подсчитал вчера, получается шестьдесят два, если я жив еще, конечно...

– Интересно. – Кира задумалась. – Марк, представь, что тебе шестьдесят, ты хотел бы меня увидеть?

Марк повернулся к Кире, лицо его было очень серьезным и задумчивым. Он медленно покачал головой.

– Думаю, что нет. Зачем? Чтобы ты увидела меня старым, возможно, немощным. Моя жизнь прошла, и за сорок лет любая рана покроется рубцом. А для тебя... ты только начинаешь жить...

– Марк... – с болью произнесла Кира. Она обняла его, прижалась лицом к его плечу. – Послушай, но зачем-то ведь сдвинулись эти, как ты говорил, временные рамки. Зачем-то это нужно... Может, ты сможешь остаться здесь?.. – робко добавила Кира.

– В любом случае, Кира, если вдруг все это закончится, – Марк отстранил ее от себя и посмотрел в глаза, – запомни, я не хочу, чтобы ты искала меня. Я не хочу, чтобы ты видела мою старость...

Кира хотела что-то сказать, но резкий звонок в дверь не дал ей это сделать.

– В дверь звонят, – сказала Кира.

– Я не слышал.

– Значит, ты не слышишь того, что происходит в моей квартире. Оставайся здесь, я быстро.

Конечно, можно было и не открывать, но Кира помнила, что это мог быть Вадим, а от него так просто не отвяжешься. Он за десять минут выяснит, что ее нет ни в универе, ни у друзей, заплатит слесарю, и тот вскроет замок.

Кира не ошиблась. Вадим вошел в прихожую и, как всегда, поморщился. Кире казалось, что у него это уже непроизвольно получается.

– Ты почему на звонки не отвечаешь? – спросил Вадим, проходя в комнату.

– Телефон на «вибро» на ночь поставила, вот и не слышала.

– А на занятия почему не пошла?

– Проспала.

Вадим уселся на разоренный диван, Кира стояла перед ним. Он явно пришел надолго и уходить не собирался.

– Я, вообще-то, сейчас уже ухожу, собираюсь, как раз...

Вадим пожал плечами.

– Ну, так собирайся. Я тебя отвезу. У меня сегодня полдня свободных есть. Заедем еще позавтракать куда-нибудь...

– Нет, Вадим, не надо. Я еще с девчонками встретиться должна, мы в кафе собирались. Ты в такие забегаловки не ходишь, – торопливо прибавила Кира.

Вадим снова пожал плечами.

– Ну ладно, довезу тебя до девчонок.

Вадим встал и подошел к Кире.

– Такое впечатление, что ты не хочешь со мной ехать, – он взял Киру за подбородок и заглянул в глаза. – Что происходит, мышка? Тебе что, в общественном транспорте толкаться нравится?

– В принципе, не жалуюсь, – Кира убрала его руку.

– Ну, лады, – Вадим направился в коридор, – только я на кухню схожу водички попить. У тебя газировка есть?

– Я принесу, – Кира проскользнула мимо Вадима в дверном проеме и так резво понеслась на кухню, что это не могло не вызвать подозрения.

– Откуда такая забота... – только и успел сказать Вадим. Он всего на шаг отстал от Киры. – Вот так сюрприз! Кирюша, кто это?

На кухне возле окошка стоял Марк.

– Это Марк, – Кира нервно крутила в руках маленькую бутылку с газировкой. – Он мой... мой одноклассник. Хочет в следующем году поступать сюда в... – Кира беспомощно посмотрела на Марка.

– В Политехнический, – вставил он.

– Да, – Кира кивнула. – У них там день открытых дверей был, вчера.

Вадим крепко сжал Кире руку.

– Зачем ты мне врешь, Кира? – он в упор смотрел на нее, и ноздри у него раздувались, как у быка.

– Ну ладно, я соврала, – Кира старалась унять дрожь в коленях и голосе. – Я не поехала на занятия, потому что хотела показать Марку город, потому и с тобой ехать не хотела.

Вадим бросил короткий взгляд на Марка.

– Кира, пойдем в комнату, там поговорим...

– Она не хочет идти с тобой. – За спиной Киры стоял Марк. – Отпусти ее руку.

Вадим поднял налитые кровью глаза на Марка.

– Слышишь ты, одноклассник Марк, если хочешь живым вернуться в свое захолустье, заткнись и не возникай...

– Вадим, перестань... – попыталась встрять Кира.

– Руку отпусти, – отчеканил Марк.

– Ты чего лезешь? – Вадим грудью пошел на Марка, но и тот отступать не собирался.

Кира бросилась между ними.

– Вадим, не надо. Перестань, – она заглядывала ему в глаза. – Все хорошо. Я покажу Марку город. А вечером он уедет.

– Ну, ладно, – Вадим все еще в упор смотрел на Марка, – я вечером приду проверю.

Когда за ним захлопнулась входная дверь, Кира обессиленно опустилась на стул. У нее дрожали колени. Бледный Марк так и остался стоять возле стола.

– Это твой муж? – медленно проговорил он.

– Нет, что ты... – Кира попыталась улыбнуться.

– Тогда почему он так ведет себя? – Марк повернул бледное лицо к Кире. – Почему ты позволяешь ему так себя вести... с тобой. Ты его боишься?

Марк присел на корточки и положил ладони на колени Кире.

– Ты его боишься, я видел...

Кира пожала плечами.

– Теперь, наверное, да...

– Но почему тогда ты не перестанешь с ним встречаться? Почему ты не скажешь ему, чтобы он ушел? Ты любишь его?

Кира снова пожала плечами.

– Нет, наверное...

– Ты спала с ним? – едва слышно произнес Марк.

– Нет, – Кира усмехнулась. – Оттого он и бесится.

Марк встал. Он нервно мерил кухню шагами.

– Тогда я вообще не понимаю, почему ты позволяешь ему приходить к тебе?

Кира вздохнула.

– Я и сама не знаю. Он очень богат, нет, ты не подумай, это не из-за денег, нет... Просто я не могу выставить его за дверь.

И тут Киру осенило. Она внезапно поняла то, что давно старалась сама от себя скрыть. В их с Вадимом отношениях она была совершенно бесправна, даже уйти от него по своей воле не могла.

– Тогда я его выставлю... – горячился Марк.

– Как? – Кира с нежностью посмотрела на парня. – Ты здесь и до входной двери не можешь дойти.

– Я выброшу его в окно.

Кира покачала головой.

– Он придет вечером, Марк, – серьезно сказала Кира, – и ты пересидишь это время у себя в квартире. Не вздумай геройствовать. Он на голову выше тебя и в два раза больше. Он умеет драться, я знаю.

– Вот и я узнать хочу, – мрачно произнес Марк.

– Он убьет тебя, дурачок. – Кира подошла к Марку и заглянула ему в глаза. – Понимаешь?

Марк отвернулся.

– Тогда его, по крайней мере, посадят, и ты от него освободишься...

– Его не посадят, – с отчаяньем сказала Кира. – У него связи, деньги, он откупится. Таких не сажают...

Марк долго молча смотрел в окно.

– Какой у вас страшный мир, – наконец произнес он. – Как бы я хотел, чтобы ты могла уйти вместе со мной.

Кира подошла к Марку сзади и обняла его за плечи.

– Это побег в никуда, – тихо произнесла она. – Пройдет сорок лет, и мы опять окажемся здесь.

Весь день Кира провела снова на кухне. Она показывала Марку фотографии его любимых мест в Питере – то, какими они станут. А он рассказывал о прошлом. Они говорили, и Кира со щемящей болью в душе понимала, что Марк – это именно тот человек, которого ощущаешь частью себя, самим собой.

Вадим явился после десяти, когда Кира уже решила, что он не придет. Кира понимала, что явился он в таком состоянии, что не открыть дверь себе дороже, тем более, что он, конечно же, видел свет в окнах. Поэтому, когда раздался звонок в дверь, Кира с тревогой посмотрела на Марка.

– Марк, иди к себе, пожалуйста.

Марк снова стал бледным, как его белоснежная футболка.

– Я не уйду... – упрямо произнес он.

– Марк, прошу, не осложняй мне жизнь. И так не сладко. Иди...

– Постой, – Марк схватил ее за руку. – И ты не ходи. Не открывай ему...

– Только хуже будет, – Кира медленно освободила руку. – Иди, Марк.

– Да что же это такое, – сквозь зубы процедил Марк. – Ну почему я не могу выйти вместе с тобой в этот дурацкий коридор...

– Я не знаю, Марк...

Звонок зазвенел в третий раз.

– Уходи, – сказала Кира и бросилась к выходу.

– Кира! – закричал Марк. – Кира, стой!

Но Кира исчезла в дверном проеме. Марк остался один.

Вадим ввалился в прихожую, и Кира сразу поняла, что он пьян. Очень пьян, Кира таким его еще не видела.

– Девочка моя любимая, – Вадим обнимал Киру, на ходу стаскивая дубленку. – Твой одноклассник свалил?

– Он уехал уже, Вадик, – Кира старалась говорить спокойно. – И ты езжай домой. Давай я тебе такси вызову.

– Какая ты заботливая, – Вадим погладил Киру по щеке. – Как же я люблю тебя, Кирюша. У меня просто крышу рвет. Я из-за этого и напился. Я сидел и представлял, как ты гуляешь по городу с этим сморчком, он подает тебе руку, когда ты выходишь из троллейбуса, и смотрит, как ты улыбаешься. И мне стало плохо... так плохо... пожалей меня, Кирюша... У меня крышу сорвало. Ну, что мне теперь делать?

– Думаю, протрезветь, – серьезно произнесла Кира.

– Я неприятен тебе, да? – Вадим заглядывал ей в глаза. – Ты пьяных не любишь?

– Их никто не любит...

– Ты и трезвым меня не любишь, – задумчиво произнес Вадим. – Почему ты не любишь меня, Кира? Почему?

– Давай завтра об этом поговорим, на трезвую голову...

– Хорошо, я все сделаю, как ты захочешь, сейчас уйду, только дай я тебя поцелую. Иди ко мне... иди, моя красавица...

Кира даже не пыталась сопротивляться. Он сгреб ее, как медведь, и Кире было неприятно от его объятий. Она чувствовала, как он распаляется и его руки становятся все жестче и требовательней.

– Вадим, хватит, – Кира попыталась вырваться. – Иди домой. Я спать хочу...

– Я тоже хочу, – Вадим дышал на нее перегаром. – Ты даже не представляешь, как я тебя хочу, Кира.

Он схватил ее на руки и понес в комнату. Кира вырывалась, ей стало по-настоящему страшно. Вадим бросил ее на диван и навалился всем весом сверху.

– Хватит, Кира, – хрипел он, раздирая на ней одежду. – Хватит. Я не могу больше так. Ты моя... ты должна быть моей. – Он сжал ее лицо в ладонях. – Ты не понимаешь, от чего отказываешься...

– Пусти меня, урод, – отчетливо произнесла Кира.

Он размахнулся и ударил ее по щеке. Удар был вроде как и не сильный, но на секунду Кира потеряла сознание. Как сквозь сон она услышала звон бьющегося стекла. А потом был толчок, и Вадим неимоверной тяжестью навалился на нее, а потом и вовсе пропал...

Кира открыла глаза. В комнате было все так же темно и почему-то холодно. Вадим лежал на спине, поперек ковра, а над ним с куском какой-то доски стоял Марк. Кира не поверила своим глазам.

– Марк? – прошептала она.

– Подожди, Кира, он сейчас придет в себя, – Марк отбросил в сторону доску и бросился шарить по карманам у Вадима.

– Марк, что ты делаешь? – с ужасом произнесла Кира.

– Молчи. У такого подонка непременно должно быть оружие: обрез какой-нибудь или нож... ага, точно есть...

Он вытащил из внутреннего кармана пиджака, который тут же валялся, небольшой пистолет.

– Это травматик, – произнесла Кира, отползая к спинке дивана и кутаясь в одеяло. – Что ты задумал, Марк?

Вадим пошевелился. Застонал и сел. Он сжимал голову руками. Потом медленно поднял взгляд на Марка.

– Ты еще здесь, одноклассник хренов.

– Уходи, – тихо и твердо произнес Марк. – Или я пристрелю тебя.

– Это травматическое оружие, дебил, – насмешливо произнес Вадим.

– Значит, у тебя будет много травм.

Вадим медленно встал. Марк отошел на безопасное расстояние, пистолетом он целился Вадиму в голову.

– Хорошо, – Вадим посмотрел на Марка. – Хорошо, – повторил он, поворачиваясь к Кире. – Я это запомню, милая...

– Я тоже, – сказала Кира.

Вадим поднял с пола дубленку, барсетку и ушел. Кира вышла в прихожую и закрыла за Вадимом дверь на все замки. Потом вернулась в комнату, опустилась на диван и разрыдалась. Она плакала, уткнувшись лбом в грудь Марку. Марк не утешал, он просто прижимал ее к себе, и руки его слегка дрожали.

– Что же теперь будет? Что мне делать, Марк? – рыдала Кира.

– Я буду защищать тебя...

– Дурачок, – Кира горько улыбнулась и подняла взгляд на Марка. – Что ты сможешь сделать?..

– Ты и раньше говорила, что ничего не смогу... а я смог...

Кира с интересом посмотрела на Марка.

– А и правда, как ты смог?

Марк улыбнулся.

– Помнишь, мы днем рассуждали, что будет, если я из окна руку высуну. Я ведь в окно твой двор вижу, а не свой. Вот я и попробовал. Я открыл окно и услышал, что ты закричала, а может, мне показалось, что я услышал. У тебя рядом с окном пожарная лестница. Я вылез в окно, перебрался на балкон, взял там обломок доски какой-то, их там полно, ну и окно выбил...

– Так вот почему так холодно... – задумчиво произнесла Кира. – Выходит, только коридор переносит тебя домой. Но ты можешь находиться на улице и в комнате.

– Нужно окно чем-то закрыть. – Марк встал и осмотрелся. – На улице пурга.

– У меня в кладовке от прежних хозяев остался целлофан, я сейчас принесу. – Кира встала, кутаясь в порванный халат, Марк остановил ее за руку.

– У тебя синяк на скуле, тебя этот подонок ударил.

Кира молчала. Марк осторожно провел рукой по ушибленному месту.

– Больно?

– Немножко...

– Нужно что-то холодное приложить, – забеспокоился Марк. – А то щеку разнесет... – он замолчал на полуслове, встретившись с Кирой взглядом.

– Поцелуй меня, Марк, – тихо произнесла Кира. – Я все еще ощущаю на себе его прикосновения. А я не хочу... мне противно...

Марк ничего не сказал, он обнял Киру и осторожно коснулся губами ее губ. И волна нежности окутала девушку. Она растворялась в его нежных искренних поцелуях. Кире было странно, что каждое его движение, каждую эмоцию она чувствовала, словно это происходило в ней самой. Его поцелуи стали требовательней и руки, прикипевшие к ее спине, слегка вздрагивали. Марк оторвался от губ Киры и прижался щекой к ее щеке.

– Постой, Кира, – тяжело произнес он. – Давай остановимся, иначе наделаем сейчас глупостей.

– Давай наделаем глупостей, – с улыбкой прошептала Кира. – Давай. А утром ты, как порядочный человек, женишься на мне.

Марк отстранился и посмотрел Кире в глаза.

– Я бы считал это самым большим счастьем, Кира, но ты же знаешь, что это невозможно...

Кира покачала головой.

– Нет, не знаю, Марк, и не хочу этого знать. Я уверена, что сейчас возможно все... – Кира снова потянулась к его губам, и Марк не стал противиться ее желанию.

К утру вьюга улеглась. Серое пасмурное утро заглядывало в окна. Сквозь разбитое стекло в комнату нанесло снега, и теперь он, словно тончайшее паутинное покрывало, укрывал пол, мебель и диван.

Марк проснулся первым. Он открыл шкаф и выгреб из него все, чем можно было укрыться, и все это навалил на Киру. Потом вышел на балкон и отыскал там среди прочего хлама большой лист фанеры. Пробравшись через улицу на кухню, в шкафчике Марк отыскал молоток и гвозди. Поэтому Кира проснулась от веселой песенки молотка.

– Марк? – Кира выгреблась из кучи вещей, наваленных на нее. – Господи, как же холодно.

Марк оглянулся и весело посмотрел на нее.

– У нас в квартире температура минусовая. Ты не вылезай наружу, я тебя специально укрыл.

– Укрыл? – Кира подняла за воротник свое осеннее пальто. – Ты зарыл меня.

Марк засмеялся.

– Погоди, еще три гвоздика и все. Где-то через часок потеплеет.

Кира посмотрела, что он там делает, и поморщилась.

– Ты фанеру откуда взял?

– На балконе нашел.

– Ясно, – Кира смотрела, как по-хозяйски он выбирает гвозди из баночки. – А я целлофаном хотела закрыть...

– А какая разница, – Марк пожал плечами. – Это же все равно временно. Главное, чтобы тепло было.

– Да, – Кира откинулась на подушку и улыбнулась. – Ты прав. Главное, чтобы было тепло.

Кира лежала и слушала, как стучит молотком Марк, и думала, что пусть она сто раз не современная, не понимающая истинного вкуса жизни, не стремящаяся отхватить у судьбы большой кусок; да, возможно, она дура, но именно такое утро казалось ей самым счастливым. И такая простая жизнь была для Киры желанной. Ей было куда приятнее, если вместо блюд из французского ресторана на завтрак Вадим приготовил бы ей сам яичницу, а вместо бесконечных бриллиантов подарил бы то, что ей действительно хотелось бы иметь. И чтобы человек, находящийся рядом, не создавал из нее себе жену по уже заготовленному лекалу, а чтобы принимал ее такой, какая она есть, и любил. И с ним не нужно было бы напрягать мозги и выворачивать душу, а просто жить рядом и чувствовать, что живешь.

– Доброе утро, любимая... – Марк так неожиданно возник над Кирой, что она вздрогнула. – Напугал тебя? Извини. Ты о чем задумалась?..

Кира погладила Марка по щеке.

– О, том, что ты был прав. Нельзя сомневаться в том, что любишь. Это действительно чувствуется. Или да, или нет. Сомнений быть не может.

Марк удивленно поднял бровь.

– И когда ты это поняла?

– Сейчас, – Кира с нежностью посмотрела на Марка, – потому, что люблю сейчас...

Было решено идти гулять. Кира хотела показать Марку город, но, если честно, она сама себе не хотела признаться, что боится оставаться в квартире, потому что Вадим обязательно вернется. Он не настолько был пьян, чтобы ничего не помнить. Поэтому, строго-настрого приказав Марку не покидать пределы комнаты и не высовываться в коридор, Кира побежала к своей знакомой Светлане. Она жила в том же дворе, что и Кира; они как-то летом познакомились, и теперь Кира иногда бывала у нее в гостях. Светлане было сорок, и у нее был восемнадцатилетний сын. Кира прикинула, что он был такого же роста и телосложения, как Марк. Поэтому, примчавшись к Светлане, запыхавшаяся Кира сбивчиво рассказывала о двоюродном брате, прилетевшем из Египта, и у которого весь багаж затерялся в аэропорту.

– Через пару дней найдется, – Кира старалась говорить убедительно, – но сейчас ходить ему не в чем. Ты не поможешь?

Светлана оказалась чутким человеком, поэтому через десять минут у Киры были джинсы, теплый свитер, короткая куртка и даже шарф и шапка, а вот с обувью оказалась проблема – зимние ботинки у сына Светланы были одни.

– Давай кроссовки возьму, – предложила Кира. – Они на толстой подошве – перебегает пару дней.

Света дала кроссовки и две пары теплых носков в придачу. Принарядив во все эти вещи Марка, Кира налюбоваться не могла, каким классным он стал.

– С тебя весь антикварный налет улетучился, – смеялась Кира. – Обычный современный парень.

Марк осматривал себя в зеркало.

– Штаны эти странные, как-то чересчур облегают...

– Все замечательно. – Кира с восторгом смотрела на Марка. – Ты такой прикольный.

– Какой? – не понял Марк.

– Ну, классный...

– Не понял...

– Выглядишь хорошо, в общем, – отмахнулась Кира.

Решено было, что Марк выберется по пожарной лестнице на крышу, а Кира поднимется и откроет ему чердак.

Тихое морозное утро будущего встретило Марка. Он проходил до боли знакомыми улочками, проспектами, он видел и не узнавал места, в которых вырос. Он поражался количеству машин на улицах и обилию рекламы. Шум и суета города удивляли и восхищали его. Кира наблюдала за его детской восторженностью, и у нее болью сжимало сердце. С каждой минутой она словно прирастала к нему, и мысль о том, что он может исчезнуть, вызывала панику.

– А набережная почти такая же. – Марк задумчиво смотрел на заледенелую Неву. – Мой дед обожал этот город. Сам он был деревенским, но после революции приехал сюда.

– Зачем? – удивилась Кира.

– Не знаю. Отец рассказывал, что дед у меня был уникальным, прямо провидец какой-то. До революции огромное состояние сколотил, твердо на ногах стоял, знал, как зарабатывать, все его идеи беспроигрышно работали.

– Потом его раскулачили? – догадалась Кира.

– Нет. – Марк повернулся к ней лицом. – Он сам все свое имущество национализировал и в Ленинград уехал, в самое сердце революции... Отец говорил, что он Ленина видел, даже работал с ним какое-то время.

Кира с интересом наблюдала за Марком.

– Странные вы люди, совсем другие, такие идейные.

– Идейные – это да, – Марк засмеялся. – Кстати, его тоже Марком звали, и прадеда, и отца. Это у нас семейное мужское имя.

– А если девочка родится, как ее называли?

– Как угодно, но сразу же брали с нее клятву, что если родится у нее мальчик, она его Марком назовет.

Кира рассмеялась, а Марк стиснул ее в объятьях и снова полез целоваться.

Смеркалось, город зажигал вечернюю иллюминацию, и это завораживало. Марк и Кира время от времени забегали греться в магазины и кафе, потому что в кроссовках очень мерзли ноги. Кира сводила Марка в «Макдональдс», а позже накормила пиццей.

Они сидели в полутемном кафе, и Марк с восторгом познавал вкус капучино. Кира с умилением наблюдала за ним. Марк поставил чашку и взял руку Киры в свои.

– Я выгляжу дикарем? – спросил он.

– Нет, что ты? – Кира слегка пожала его руку. – Я, когда год назад приехала в Питер, мало чем от тебя отличалась. Я выросла в маленьком поселке Озинки, под Саратовом. Это на границе с Казахстаном. Там у нас тишина и покой, и почти никакой цивилизации.

– Я бы хотел увидеть, где ты жила.

Кира грустно улыбнулась.

– Дождись конца девяностых и приезжай. Улица Степная двадцать два. Спросишь Старикову Киру. Только раньше двухтысячного, наверное, не стоит. А то еще застанешь меня писающейся в штаны. А в двухтысячном мне уже шесть будет, я тебе даже стишок рассказать смогу.

Марк посмотрел на Киру долгим пронзительным взглядом.

– Я очень сильно люблю тебя, Кира, – тихо произнес он. – Как же я буду жить без тебя?

Кира вздохнула.

– Сегодня весь вечер я задаю себе этот вопрос, Марк. И не знаю на него ответа. Давай будем просто надеяться на чудо. Хорошо?

– Хорошо, – эхом отозвался Марк.

Домой возвращались поздно, около двенадцати. И по мере приближения к дому Кира чувствовала волнение. Она специально не взяла с собой на прогулку мобильный, но была уверенна, что Вадим звонил, а возможно, что и приезжал. Марк и Кира пересекли темный двор и остановились на освещенном пятачке у подъезда. Кира начала набирать замерзшими пальцами комбинацию из цифр на замке.

– Я поднимусь с тобой на чердак и потом закрою его за тобой, – говорила она Марку. – Ты по пожарной лестнице спустишься на балкон, а я тебе открою. Что-то кнопки совсем заледенели. Марк, помоги мне...

И в этот миг чья-то рука зажала Кире рот, другой рукой нападавший прижимал ее к себе так, чтобы она не могла вырваться. В панике Кира старалась увидеть Марка, но, похоже, нападающий сам хотел, чтобы она его видела. Он развернул ее лицом к освещенному пятачку под подъездом. Там двое в черном медленно приближались к Марку. Не говоря ни слова, один из них сразу ударил Марка в лицо. Тот не упал и даже пытался отбиваться, но те двое были профессионалами, Кира это сразу поняла. Что мог против них он, обычный мальчик, воспитанный на законах благородной уличной драки шестидесятых. Когда Марк упал, они стали бить его ногами. Кира рвалась отчаянно, у нее в глазах потемнело от напряжения. В какой-то миг ей удалось освободить рот, или просто ей позволили это сделать.

– Хватит! – заорала Кира. – Хватит, перестаньте! Я все поняла! Я поняла!

Странно, но те двое отреагировали мгновенно, словно ждали этих ее слов. Один из них напоследок пнул Марка в живот, и они скрылись в темноте, вместе с ними растворился во мраке и тот, кто держал Киру.

Кира бросилась к Марку. Он был весь в крови: лицо, руки... Киру трясло, как в припадке, она никак не могла совладать с собой.

– Марк, о боже, Марк... ты живой? Любимый мой, бедный мой мальчик... это все из-за меня... я дура, дура...

– Тише Кира, тише, – когда Марк заговорил, у него изо рта пошла кровь. Кира закричала. – Успокойся, – опираясь рукой о землю, Марк поднялся и сел. Он скрежетал зубами от боли, изо всех сил стараясь не стонать. – Ребро сломали, видимо... – прохрипел он. – А так ничего... ты не бойся, Кира, лучше не смотри на меня...

Кира словно очнулась.

– Скорая... тебе в больницу надо! Ох, что я за дура, зачем телефон дома оставила!

Кира вскочила, она подбежала к окнам первого этажа и стала тарабанить в стекло руками.

– Эй, кто-нибудь! – надрывно кричала она. – Скорую, вызовите скорую, пожалуйста, здесь человеку плохо!

Сияющие ярким светом окна были безразличны к чужой беде. Кира тоже это поняла.

– Да пошли вы все! – закричала она сквозь слезы. – Уроды!

Кира бросилась к Марку. Он все еще сидел в той же позе.

– Вставай, Марк, – Кира попыталась поднять его под плечи, – вставай, мой хороший, пойдем в дом. Я вызову «скорую» и поедем в больницу... Все будет хорошо... все будет хорошо...

Кира с трудом втащила Марка на третий этаж. Возле двери в квартиру она опустила его на пол.

– Сейчас, Марк, сейчас, я дверь только открою...

– Кира, постой, – Марк пытался поймать ее руку. – Я не пойду в квартиру. Там коридор, ты помнишь? Что, если я не смогу вернуться обратно? Я не хочу уходить навсегда...

Кира поймала его руку и опустилась рядом на колени, слезы мешали ей увидеть его лицо.

– Ты вернешься, Марк, слышишь, обязательно вернешься. Тебя подлечат, и ты снова придешь ко мне на кухню... – Кира поспешно вытирала слезы, размазывая грязь и кровь Марка по лицу. – Марк, ты не сможешь сейчас спуститься по лестнице...

Марк смотрел с отчаянием.

– Я смогу, – он хватался руками за стену в безнадежной попытке подняться. – Я в порядке... я смогу...

– Марк, – Кира обняла его за голову и прижала к себе. – Не надо. Ты же сам понимаешь, что все бессмысленно...

Марк поднял на нее полный боли взгляд.

– Это не так, Кира. Я буду бороться за тебя... Я не оставлю тебя…

Кира осторожно убрала волосы с его лба.

– Давай договоримся так. Мы вместе войдем в этот коридор, и все будет хорошо, увидишь. Даже если вдруг ты вернешься сейчас в свое время, ты должен знать, что я буду ждать тебя. Каждое утро на кухне я буду ждать, что ты придешь... слышишь? Нужно надеяться на чудо, помнишь? Вставай...

– Надеяться на чудо, – повторил Марк.

Опираясь рукой о стену, он с трудом поднялся. Кира толкнула входную дверь, но перед тем, как шагнуть за порог, Марк повернул ее лицо к себе.

– Я люблю тебя... – прошептал он и прижался губами к ее виску.

Кира закрыла глаза и шагнула, и Марк тоже...

В коридоре было темно.

– Марк... – слабо позвала Кира.

Ответа не последовало. Кира пошарила по стене, нащупала выключатель. Матовый свет осветил коридор. Кира была одна. Она закрыла входную дверь и медленно поплелась на кухню. Здесь было темно, и Кира, не зажигая свет, опустилась на табурет у стола. Мерно тикали часы, где-то далеко за стеной играла музыка. Кира сидела, устремив взгляд в темноту, и твердая уверенность в то, что Марка она больше не увидит, росла и крепла в ее душе.

– Чудо... – одними губами прошептала Кира, – нужно надеяться на чудо...

Она положила голову на скрещенные на столе руки и отключилась.

– Кира, Кира, открой глаза. Кира, ты меня слышишь?

Этот голос неприятно будоражил и выдергивал из такого уютного состояния, в котором Кира находилась. Она недовольно поморщилась и мотнула головой. Но этот настырный не отставал.

– Кира, открой глаза. Проснись, девочка, Кира...

К тому же он бесцеремонно стал хлопать ее по лицу. Это было больно. Кира хотела возмутиться, но язык не слушался, тогда она попыталась открыть веки. Это ей удалось, хотя и с трудом.

– Вот и славно. Здравствуй, Кира, как ты себя чувствуешь?

Мутное пятно постепенно принимало очертание незнакомого мужского лица. Незнакомец улыбался.

– Я твой лечащий врач...

Он назвал свое имя, но Кира его не запомнила.

– Где я? – с трудом проговорила она.

– Ты в больнице, нет, не дергай рукой, там капельница. С тобой все хорошо...

– Что со мной? – Кире стало страшно.

– Ничего страшного, Кира, не волнуйся. Ты немного отдохнешь, и я все тебе расскажу.

– Как она? – это был другой голос, до боли знакомый. Кира напряглась вся и вдруг увидела Вадима.

– Кирюша, солнышко, ты уже в себя пришла? Как ты, моя девочка?

Кира задрожала.

– Вадим?

– Это я, – он схватил ее за руку. – Я здесь. Ни о чем не волнуйся. Здесь у тебя будет все самое лучшее. Я обо всем позабочусь...

– Ты… ты... – Кира задыхалась. – Как ты посмел придти ко мне? Ты подонок! Убийца!

На лице Вадима был испуг.

– Что ты говоришь, Кира?

– Не притворяйся, мразь! – кричала она. – Ты хотел убить его! Ты хотел убить Марка! Ненавижу, ненавижу тебя!

– Что она несет? – Вадим растерянно смотрел на врача. – Она бредит?

– Это просто нервный срыв, Вадим Петрович. Света, – к кому-то обратился врач, – успокоительное, прямо в капельницу...

– Кира... – с болью произнес Вадим.

Но она его не слышала. Она рвалась в руках медперсонала, обзывая его убийцей и негодяем.

– Тебе лучше уйти, Вадим, – посоветовал врач.

Это последнее, что услышала Кира, и мягкая темнота снова окутала ее сознание.

Следующий раз Кира пришла в себя уже в палате. Она сразу поняла, где находится, когда увидела белоснежный потолок и обшитые кремовым пластиком стены. Жалюзи прикрывали окно, на тумбочке стоял огромный букет орхидей. Это была одноместная дорогая палата. В кресле напротив Киры дремал Вадим. Кира вздохнула, попыталась встать, но обнаружила, что из руки ее по-прежнему торчит капельница, а сама рука привязана к кровати. Вадим услышал, как она зашевелилась, и открыл глаза.

– Ты проснулась, – ласково произнес он.

Кира с удивлением заметила, что он бледный и осунувшийся, улетучился весь лоск и напыщенность, которые так тяготили Киру.

– Ты как, любимая? – Вадим подсел на стул возле кровати и взял руку Киры, ту, что была привязана.

– Уйди, – чуть слышно произнесла Кира и отвернулась.

Вадим с недоумением смотрел на нее.

– Что происходит, Кира? Что творится в твоей голове?

Ответа не последовало. Вадим погладил кончиками пальцев руку Киры.

– Я совсем тебя не понимаю. Я только собирался рассказать тебе о том, что может навсегда нас рассорить, а ты уже за что-то злишься на меня.

– Что ты хочешь мне сказать? – холодно спросила Кира.

– Может, ты хотя бы посмотришь на меня, – едва сдерживая раздражение, произнес Вадим.

Кира повернула голову. Она смотрела на Вадима с откровенным презрением, он даже вздрогнул, встретившись с ней глазами.

– Ладно, – пробормотал он. – Раньше начнем, раньше закончим. Кира, ты знаешь, что мой отец изобретатель. Несколько лет назад он изобрел такой приборчик, который назвал «Манипулятор». Весь прикол этого «Манипулятора» был в том, что он мог менять человеку настроение. Ну, например: грустно тебе, и если настроить этот приборчик на нужную волну, то внезапно тебе становится веселее, хотя ты будешь помнить все огорчавшие тебя обстоятельства. Просто по-иному станешь на них смотреть. И наоборот. Любое настроение по заказу. В серийное производство, естественно, «Манипулятор» никто не запускал, но подпольно, я думаю, отец продает эти вещи. Короче. Один из таких приборов есть у отца дома. – Вадим коротко посмотрел на Киру и перевел дыхание. – Так вот, после того вечера, когда я сделал тебе предложение и у нас в очередной раз ничего не вышло, я взял «Манипулятор» и утром следующего дня прикрепил его тебе под диван. Он должен был настроить тебя, так сказать, на романтический лад, – Вадим поднял измученный взгляд на Киру. – Ты не думай, я не планировал держать тебя под его воздействием вечно. Я надеялся вернуться к тебе тем же вечером и... – Вадим сжал зубы, – и переспать с тобой. Я надеялся произвести впечатление, готовился, кретин. Я думал, что если это произойдет один раз, то потом ты уже не сможешь отказывать мне, какой смысл? Я надеялся, что тебе понравится... – Вадим провел дрожащей рукой по лбу. – Но все пошло не так, как я хотел. В средине дня позвонил отец, очень большие проблемы на фирме, нужно было лететь срочно в Чехию, там у нас точки сбыта. Я не мог отказаться, он меня и слушать бы не стал. Я поехал, планировалось, что на сутки, но сутки переросли в три дня, а три дня в пять. Все эти дни я звонил тебе. По сто раз на день, наверное, но твой телефон не отвечал. Я с ума сходил, я даже не мог никого попросить сходить и посмотреть, как ты, из-за этого дурацкого нелегального устройства. Когда я прилетел, то сразу же из аэропорта поехал к тебе. Я думал, что под действием этого аппарата ты переспишь с половиной Питера, я к этому был готов. Но все произошло иначе. «Манипулятор» как-то странно на тебя повлиял, может я что-то напутал. В общем, он погрузил тебя в сон...

– Сон... – одними губами повторила Кира.

Вадим кивнул.

– Да, в искусственный сон, но во время этого сна в твоем воображении, в мозгу, не знаю, как правильно сказать, происходили какие-то такие события, которые истощили твою нервную систему. А пятидневный голод привел к истощению и обезвоживанию организма, – Вадим замолчал, и Кира с удивлением заметила, что он сдерживает слезы. – Когда я вошел в квартиру и увидел тебя... то подумал, что ты умерла. Ты так выглядела. – Вадим склонился и закрыл лицо руками. – Я знаю, что я негодяй и подонок, Кира. В один миг вся жизнь перевернулась с ног на голову, когда я понял, что чуть не убил тебя.

Он еще что-то говорил, но Кира не слышала его. Она лежала, глядя на белый больничный потолок и думала: «Сон, просто сон. Игра воображения». Так и есть, очень похоже. Идеальный образ идеального мужчины. Выходит, Марка нет, и более того – его никогда не было.

– Кира, ну что ты молчишь? – Вадим коснулся ее руки и Кира вздрогнула.

– Уходи, – глядя в потолок, сказал она.

– Милая, не надо так сразу, не руби с плеча, подумай...

– Уйди, Вадим, пожалуйста... – повторила Кира.

И Вадим покорно удалился...

– Это был просто сон, игра воображения, – врач с профессиональной улыбкой смотрел на Киру. – Я знаю, под каким воздействием вы находились, Вадим вынужден был мне это рассказать. Ваш мозг создал романтический образ идеального мужчины. Ведь в реальной жизни все мы имеем недостатки.

– А как же его внешность, биография...

– Кира, вы как дитя, в самом деле. Фильмы, книги, сумасшедший поток информации, разве из него ваш мозг не в состоянии создать приятную для вас сказку. А внешность? Кирочка – это может быть смесь какого-нибудь киноактера и любимого учителя из школы. Или просто случайное лицо в толпе. Вы сами не заметили, что посчитали его симпатичным, а подсознание уже отложило этот образ в копилку. Все просто.

– Все просто, – тихо повторила Кира. Она сидела на кровати и слушала ободряющую болтовню врача.

– Так что успокойтесь, моя милая, побольше кушайте и никаких волнений. – Он накрыл рукой ладонь девушки. – И не будьте строги к Вадиму. Он, конечно, натворил дел, но он очень вас любит.

– Он за эту речь вам отдельно заплатил? – Кира в упор посмотрела на врача.

Тот смутился и поднялся со стула.

– Кира, ну откуда такой цинизм? Я давно знаю эту семью, и самого Вадима практически с детства. Он не плохой человек. Каждый может оступиться, так ведь? Но это вам решать, разумеется. Разрешите откланяться.

И врач ушел с видом оскорбленного достоинства.

Кира вышла из больницы через неделю. Она чувствовала себя еще слегка слабой. За все это время Кира ни разу не видела Вадима. Он ежедневно привозил ей цветы, продукты и массу всяких безделушек, книг, украшений, сам же не приходил. Он ждал, ждал, когда она сама его позовет. Но Кира уже все решила. Домой она приехала на такси, отказавшись от услуг Вадима. Она, не читая, удаляла его бесконечные эсэмэски и мечтала выйти из больницы и сразу же сменить номер.

Вернувшись домой, Кира застала там идеальный порядок, видимо Вадим нанимал домработницу. Это разозлило Киру – она ненавидела, когда кто-то роется в ее вещах.

Кира остановилась посреди кухни и закусила губу, чтобы не заплакать, но слезинки одна за одной уже стекали по щекам.

– Марк, – едва слышно позвала Кира. – Марк...

Но ответа не было. Кира пошла в комнату. Стекло балконной двери было на месте, разве что вымыто до неестественного блеска, как, в общем, и вся мебель вокруг. На балконе по-прежнему валялись какие-то доски, присыпанные снегом. Кира опустилась на диван и, обхватив колени руками, тихо заплакала. Сказка закончилась, не начавшись, как в детстве.

На следующий день Кира выбросила старую карточку из телефона и вставила новую в новый дешевенький телефон, который купила за свои деньги. Потом приобрела на базаре две большие сумки и сложила в них все, что за эти полгода дарил ей Вадим: от мобильного телефона и нетбука, до бриллиантового колье и белья. Аккуратно упаковав все в пакетики, Кира потратилась на доставку и, продиктовав рассыльному адрес, вложила в сумку письмо для Вадима.

«Вадим, – писала Кира. – Я возвращаю тебе твои подарки не потому, что считаю тебя скрягой и жмотом. Просто все эти вещи слишком дорого стоят, и меня это тяготило, всегда. Я вовсе не в обиде на тебя за этот нелепый случай, я рада, что это произошло со мной, потому что иногда сквозь сон можно увидеть больше, чем наяву. Я думаю, что и ты будешь рад нашему разрыву, потому что эти нездоровые отношения давно уже пора было прекратить. Ты не плохой человек, Вадим, вовсе нет, просто мы очень разные, и у нас совсем нет точек пересечения. Не ищи со мной встреч – это ни к чему. Будь счастлив. Кира».

Прошел месяц. Вечером после занятий Кира вышла на улицу, мелкий снежок плавно ложился под ноги. Кира улыбнулась. Мимо проносились шумные студенты парочками и компаниями, и Кира вдруг сообразила, что сегодня четырнадцатое февраля, День влюбленных. В этот день особенно неприятно быть одиноким, но Киру это не тяготило. Между тем, домой идти не хотелось. Кира побродила по улицам и продрогла. В ближайшем кафе оказалось полно пустых столиков, и Кира зашла выпить кофе.

– Добрый вечер, – с профессиональной учтивостью произнес официант.

Кира подняла глаза и обомлела. Перед ней стоял Марк.

– Марк, – только и смогла выговорить Кира.

– Марк, – согласился официант, коснувшись рукой бейджика на груди. Но потом, заметив странный взгляд Киры, поднял удивленно брови. – Или мы знакомы?

– Мне кажется, что да, – растерянно пробормотала Кира.

– Правда, – парень пристально всматривался Кире в лицо. – Да, действительно! Я вспомнил. Где-то с месяц назад вам здесь делал предложение импозантный широкоплечий мужчина с шикарной тачкой. В этом заведении такое не часто случается. Да, честно говоря, и такие мужчины с такими-то тачками сюда вообще не заглядывают.

– Да, действительно, – кивнула Кира.

Она сразу же вспомнила слова врача о случайных лицах в памяти. Так и есть – вот он, Марк из прошлого, официант, видимо ее подсознание сочло его подходящим на роль идеального парня.

– День всех влюбленных, а вы одна, – задумчиво произнес Марк. – Я так понимаю, с той тачкой не срослось.

– Не срослось, – пожала плечами Кира.

– Сочувствую.

– Не стоит. Так лучше...

Марк секунду серьезно смотрел на Киру, потом хлопнул в ладоши.

– Ну-с, сударыня, что будем пить: водку с горя, шампанское на радостях или есть альтернативный вариант?

Кира улыбнулась:

– Альтернативный вариант – кофе, чтобы согреться.

– Сию минуту. – Марк поклонился и убежал.

Вернулся действительно через минуту.

– Кофе за счет заведения.

Кира удивленно посмотрела на парня.

– Ты, что? Не выдумывай.

– Я в корыстных целях, – заговорщицки проговорил Марк. – И раз уж мы перешли на «ты», хочу задать тебе очень личный вопрос. Не беспокойся, вдруг чего, ты всегда можешь меня послать.

– Ну, задавай свой вопрос, – Кире стало весело.

– Я вот никак не могу разрешить одну дилемму. Кто из вас кого бросил?

Кира растерялась:

– А что в ней такого неразрешимого? Любые варианты возможны, разве нет?

Марк с серьезным видом покачал головой.

– В том-то и дело, что нет. Ты слишком красива, чтобы от тебя уйти, а он слишком богат, чтобы его послать. Ну, что скажешь?

Кира рассмеялась.

– А ты не слишком ли остроумный для официанта?

– Так я же не официант вовсе. – Марк развел руками. – Я в театралке учусь на втором курсе. Просто в моей семье все физики-химики, в общем, серьезные люди. Вот отец и велел мне пойти на унизительную лакейскую работу, потому что он убежден – актерством деньги не заработаешь. А значит, я должен привыкать к тому, чем всю жизнь буду зарабатывать себе на хлеб. Ну, если конечно не образумлюсь вовремя и не поступлю в Политех или на физфак в Универ.

– Да, тяжелая у тебя судьба, – посочувствовала, шутя, Кира.

– И не говори. Вот День всех влюбленных, а я на смену напросился. Все потому, что я один, совсем один. А в этот ужасный праздник, навязанный нам западными буржуями, как никогда чувствуешь себя одиноким.

– Это точно. – Кира поставила чашку на столик и встала. – Ладно, Марк, спасибо тебе за кофе, я, пожалуй, пойду...

– Постой-постой. – Марк схватил ее за руку. – У меня к тебе предложение.

Кира с улыбкой покачала головой.

– Ваше заведение не располагает к таким вещам, сам знаешь... я уже раз попробовала.

Марк засмеялся.

– А ты веселая. Послушай, у меня заканчивается смена, и я хотел предложить тебе одурачить весь Питер. Мы прикинемся влюбленной парочкой, погуляем по городу, и пусть все нам завидуют.

Кира растерялась:

– Ну, давай...

Вечерний Питер был переполнен гуляющими. И Кира все шутила, что их обман мало кто заметил. А Марк развлекал ее байками из театральной жизни и рассказывал о своей семье.

– Имя Марк у нас наследственное. У меня дед Марк, отец Марк, прадед Марк...

– А если рождается девочка, – грустно подхватила Кира, – с нее берут клятву, что сына она обязательно назовет Марком.

Марк изобразил удивление.

– А ты откуда знаешь?

Кира пожала плечами.

– Сама не пойму, вот, например, еще я знаю, что у тебя был совершенно замечательный дед.

Марк остановился и серьезно посмотрел Кире в глаза.

– Ты меня пугаешь, – шепотом сказал он.

– А что – угадала?

– Да, – Марк развел руками. – Дед у меня действительно был потрясающий. Физик, разумеется, профессор. Но совсем не похож на обычных пенсионеров. Он всем так живо интересовался. И еще у него было чутье ко всему, что касалось полезных вложений. Он даже деньги со сберкнижки снял и вложил за год до дефолта. Тебе интересно? – Марк искоса взглянул на Киру. – Даже не думал никогда, что буду на такую тему общаться с девушкой.

– А мне нравится, хотя и есть странное ощущение, что все это я уже слышала, – прибавила Кира тише. – Я люблю всякие семейные традиции, преемственность поколений.

Марк оживился.

– Так пошли ко мне в гости. Я отсюда в двух кварталах живу.

– Как-то неудобно... – Кира растерялась.

– Ничего неудобного. Мои родители в ресторане, у них тоже День влюбленных, не то, что у меня.

– А дедушка?

– Дедушка умер полгода назад, а бабушка уже лет пять назад, наверное.

Кира пожала плечами и согласилась.

Квартира у Марка была шикарная.

– Профессорская, – пояснил он. – Дед ее получил, когда ему уже за сорок было, дети выросли, до этого он все по коммуналкам кочевал. Время такое, послевоенное.

Кира прошла просторным коридором, заглянула в большую комнату, потом в спальню родителей.

– Это моя комната, там бардак, – закрывая дверь спиной, заявил Марк. – Не входи, зачем тебе смотреть на убежище одинокого извращенца. Пошли сразу к истокам истории.

– Это куда? – не поняла Кира.

– А в кабинет деда. Там все, как было при нем. Знаешь, – прибавил он грустно, – рука не поднимается что-то поменять.

Кира вошла в кабинет. В этой комнате не было ощущения, что здесь жил старый человек. Компьютер на столе, много книг в шкафу во всю стену и много фотографий.

– Это мой прадед, – пояснял Марк. – Революционер, как это говорили раньше – он Ленина видел.

Кира подошла к столу. Здесь в рамочках стояли современные фотографии детей, видимо внуков, самого Марка лет на пять младше – угловатого подростка. Кира переводила взгляд с фотографии на фотографию и внезапно замерла. Ей показалось, что в один миг из комнаты исчез воздух. Кира пошатнулась и села. С пожелтевшего, черно-белого любительского снимка на Киру смотрела она сама. Придерживая на груди махровый халатик, она сидела на своей кухне и смотрела в сторону, мимо объектива, слегка улыбаясь. Кира дрожащей рукой взяла рамочку в руки. Резкость на снимке была неважная, но все же Кира не могла ошибиться. Это была она. В этот момент в комнату вошел Марк с подносом в руках.

– Я принес чай. – Он посмотрел на Киру обеспокоенно. – Кира, ты чего?

Кира подняла взгляд. Совершенно растерянный.

– Я? Я ничего... Марк, а кто это?

Марк взял рамочку из ее рук.

– А! Это, – Марк улыбнулся загадочно. – Это дедушкина тайна. Его первая любовь. Не помню, как ее звали, но бабушка к ней его всю жизнь ревновала. Он эту фотографию на стол поставил, уже когда бабушки не стало. Мама считает, что с этой барышней связано много тайн. – Марк улыбнулся загадочно. – Вот, держи свой чай.

– А кто она... – Кира запнулась на секунду, – кто она была?

– Не знаю, – признался Марк, – но была одна странная история. Дед в юности жил в коммуналке одной, и еще там жила Скворцова Светлана. Кирилловна...

– Егоровна, – машинально поправила Кира.

– Ну да, – Марк не обратил на это внимания. – Дед поддерживал отношения с ней, особенно часто стал захаживать к ней после смерти ее мужа, она бездетная была. Когда коммуналку под квартиру переделали, Скворцова там же и осталась жить, он ей приватизировать жилье помог, деньгами помогал постоянно. Мать думала, что он квартиру хочет, чтобы она на кого-то из нас переписала. Но потом, когда Скворцова умерла, оказалось, что он упросил ее завещать жилье какой-то женщине из Саратова, что ли. Мама злилась на него очень, считала, что это его внебрачная то ли дочка, то ли внучка. Но я в это не верю. Дед умным был и знал, что делал, и еще очень порядочный он был человек.

Кира листала альбом, и с пожелтевших фотографий на нее смотрел Марк, таким, каким она видела его пару недель назад. И у нее сжимало спазмом горло.

– У него шрам на брови? – сдерживая дрожь в голосе, спросила Кира.

– Да, это мне Скворцова рассказывала. Было дело, когда дед побитый весь в квартиру ввалился, ребра сломаны, рука тоже, лицо в крови, а он почему-то на кухню бежал и кричал, звал. Вот забыл, как ее звали, девчонку эту. Такая вот любовь. В больнице потом лежал, а шрам так и остался. На память.

Кира встала и, не глядя на Марка, пошла в прихожую.

– Я пойду, поздно уже.

– Я провожу...

Они возвращались молча. И молчание не было тягостным, просто каждый думал о чем-то своем. Марк иногда поглядывал на Киру, бережно поддерживая под локоть. У подъезда Кира остановилась.

– Спасибо за хороший вечер, – тихо сказала Кира.

– Ты расстроилась? – Марк заглядывал ей в глаза. – Я все понимаю.

Кира грустно улыбнулась.

– Это вряд ли, Марк.

– Нет, ты не поняла, – настаивал Марк, Он замолчал на мгновенье, словно слова подбирал. Потом решительно посмотрел в глаза Кире. – Ведь это ты живешь в квартире Скворцовой?

Кира молчала, пораженная. Она с тревогой смотрела на Марка.

– Я все знаю, точнее, почти все, – он засунул руку в карман и вытащил оттуда запечатанный конверт. – Только до сих пор поверить не могу...Я почти сразу тебя узнал. Вот возьми.

Кира взяла конверт.

– А это, – Марк сунул ей в руку кусок бумажки. – Мой мобильный. Я понимаю, что копия всегда хуже оригинала. Но... Он столько говорил со мной о тебе, столько рассказывал, что у меня такое ощущение, будто я с рождения ждал встречи с тобой.

Не ожидая ответа, Марк склонился, поцеловал Киру в щеку и быстрыми шагами удалился в темноту.

Кира вошла в подъезд и прямо здесь разорвала конверт.

«Любимая моя Кира, – было выведено мелким аккуратным почерком. – Для меня прошла целая жизнь, а тебе все еще восемнадцать. Помнишь, мы говорили об этом? Я рад, что ты не видишь меня сейчас, хотя старичок я хоть куда. А если серьезно, то я пишу для того, чтобы сказать, что прожил хорошую жизнь, был счастлив и ни на миг не забывал о тебе. Я сделал все, чтобы ничего не нарушилось и наша встреча состоялась, потому что для меня это было и есть самое главное событие в жизни. Я не знаю, сколько для тебя прошло времени с нашей встречи, но если ты все еще не можешь расстаться с тем подонком, обратись к Марку, моему внуку. Он все знает, точнее, почти все. У его отца – моего сына, благодаря мне есть отличные связи, и при том в последний год я нашел возможность непосредственно влиять на дела в фирме отца Вадима. Так что только скажи, и тебе помогут, ты больше не одна. Всю свою жизнь я стремился к единственному – найти способ помочь тебе, и я сумел это сделать. (Кира улыбнулась сквозь слезы). Я очень хочу, чтобы ты была счастлива и чтобы ты никогда не теряла то, чему научила когда-то меня. Умению надеяться на чудо. Живи счастливо, моя девочка. Бесконечно любящий тебя, Марк».

Две тетки с объемно заверченными волосами и густо вымазанными красными мазилками ртами сидели – работали. Они работали столоначальницами. Одна из них звалась Милок, или Милочка, и была наряжена «под леопарда», другая, Любаша, пребывала вся  в рюшах и кружевах. Обе носили на себе внушительную массу тела величественно, как царицы, в арсенале имели резкие крикливые голоса и бешеные взгляды.

Тетки занимались производством канцелярской бумаги – из разлинованной бумаги штамповали заполненные в соответствии с формулярами листы для запечатывания в папку и в шкаф в каком-нибудь из кабинетов своего царства. Над их столом помещалось окошечко для втискивания голов просителей – жадного до их изделий дурачья. Тетки уже столетия пытались научить безграмотный народ собственноручно заполнять разлинованные бланки, чтобы самим только подмахивать подпись – даже и эта нагрузка обременяла теток – но народ не желал учиться, и столоначальницы зверели от тупости народной.

Сейчас в окошко лезла старая карга в очочках. Она робко тянула свою бумагу, совала в нос Милочке. Та пробежала глазами бланк, скомкала и бросила.

– Опять неправильно! Совсем слепая, что ль?

Евгения Георгиевна всю жизнь провела в мягком мире морфем. Она заведовала мирной кафедрой филологии. И всегда была вежлива со студентами.

– Да. Почти ничего не вижу… Была у Федорова…

Милок швырнула карге чистый бланк.

– Заполняйте заново соответственно формуляру!

– Так пять раз уже заполняла, почти ничего не вижу, все равно не смогу… Помогите, пожалуйста…

Столоначальница раздраженно захлопнула окно перед очочками Евгении Георгиевны.

– Во карга на мою голову! – взвыла она.

Коллега Любаша стала сочувствовать.

– Не волнуйся, Милок. Если из-за каждой карги волноваться…

Столоначальницы имели поразительную способность преображаться, когда общались с равными – между собой. Они становились настоящими лапочками.

Но их снова раздразнил робкий стук извне. Милочка яростно распахнула окошко, и лицо ее осатанело, а голос зарычал:

– Ну, что, опять? Никакого покоя!

Обитательница морфем ушла ни с чем, кроме отчаяния.

– Да что с вами? Вам нехорошо?

Евгения Георгиевна уже подходила к лифту в своем подъезде. Услышав обращенные к себе слова, поправила очки, поморгала. Нет, слишком темно. Но она уже узнала соседку, узнала по ее пастельному голосу.

– Марина? Не спрашивайте. Крючкотворы проклятые всю кровь выпили…

Соседка эта, Марина Дмитриевна Малинкина, была одинокая женщина, еще совсем молодая, ломкая и  вертлявая, из тех, кто всерьез боится мышей, сглаза, шорохов, конца света, черных кошек, собственной тени…  При этом – не дурочка, образованная, с иностранными языками и историей архитектуры, водит экскурсии по городу. И воспитанная. И  сострадательная. Вот и теперь – нежно так взяла под ручку, провожает к лифту, как пионерка…

– Да не ходили бы вы к ним, – советует.

– Как не пойдешь, если они нас повязали по рукам и ногам? Если без их соизволения ни родиться, ни пошевелиться, ни даже умереть нельзя? А я дерзнула попытаться оформить ветеранскую надбавку к пенсии – ишь чего захотела! – Евгения Георгиевна задумалась – сказать или не сказать? Марина может и поймет, у нее должно быть образное мышление. – Крючкотворши эти – наши госпожи, мойры, вяжущие нити жизни человека!

Кажется, соседка онемела. И лифт онемел с разинутой пастью.

– Ах, так ты их еще не знаешь?

– Нет, не знаю, – виноватый голос, – мне даже интересно было бы взглянуть на этих ваших мойр и вампиров!

– О нет, душа моя, не смотри… Пока можешь… – Евгения Георгиевна ступила в яркую кабину лифта. Прорезался свет, появилась Марина. Смешная она, такая робкая, хрупкая, нарядная, как будто не в этом городе живет и ходит… 

– Ну, наверное, это не так страшно, как то место, куда я иду теперь. Меня сегодня пригласили переводить в ресторан «Зразы», представляете… Кажется, что там заразят или занозят…

Шутит или, похоже, впрямь боится? С нее станется. Удивительно, бывает, сочетаются в одном человеке ум и дурость…

– Смелее, ты же умница!

Евгения Георгиевна нажала на кнопку и уплыла вверх, в свои морфемы.

Степан Павлович Крапивин служил шеф-поваром в ресторане «Зразы». Ресторан принадлежал его отцу Павлу Степановичу Крапивину. Тот достиг таких вершин мастерства, что был приглашен вершить свои блюда в саму Францию. А «Зразы» поручил сыну. Степан Павлович справлялся, но чувствовал себя скованным. На свою беду, был поваром креативным, то есть отличался неуемной фантазией. В отцовских владениях он мог творить, конечно, что угодно, но… в пределах концепции «Зраз».

Степан Павлович к делу имел подход научный, всегда в курсе нового в своей области. Новости он даже сам создавал. Участвовал в Фестивалях, Конкурсах…  Однажды он совершил открытие, выходящее далеко за пределы концепции «Зраз»… Открытие свершилось в области кондитерской, которая отныне могла бы зваться уже не так приторно. И стать областью великих свершений, потому что открытие было грандиозное. И ресторан мог развиваться и процветать. Но отец слышать не хотел о кондитерских изделиях. Это разве что для какой-нибудь кофейни годится! И Степан вынужден был заниматься рутиной.

Между делом он получил Золотую Гренку – приз в Европейском конкурсе завтраков, им заинтересовались в профессиональных кругах… И теперь он ждал группу любопытствующих иностранных рестораторов.

Эти рестораторы, конечно же, не ожидали, что попадут в такое невероятное место. Войдя на кухню, они сразу же поняли, что не зря летели на «родину слонов», а потом сквозь лютый дождь по мокрым лужам шлепали от такси до дверей ресторана «Зразы». Залами, оформленными даже с безупречным вкусом, вряд ли можно было удивить этих гостей, но рабочее помещение произвело на них сильное впечатление. Оно было отлито в хай-теке и походило на лабораторию или наноцех – блестящее оборудование, плиты и миксеры, похожие на станки, и колбы от пола до потолка, но не в этом дело. А в том, что по сути это была мастерская художника.

Крапивин рассказывал историю ресторана, про отца Павла Крапивина (кое-кто о нем слышал) про традиции, про концепцию «Зраз»,  рестораторы задавали вопросы, переводчица Малинкина переводила.

Переводчица выглядела неуверенной, даже испуганной…  Глаза ее были широко распахнуты, как будто от ужаса, иногда даже казалось, она вот-вот сиганет к двери и скроется за ней…  Может быть, она неопытная, начинающая? Наверное, редко бывала в такой официальной обстановке, не встречала мужчин, одетых так элегантно, как заграничные повара? Или ее пугает интерьер, смахивающий на колдовскую лабораторию: стерильность, колбы с притертыми пробками, содержащие разноцветные вещества, громоздящиеся шпалерами от пола и до потолка, полные неведомых вкусов?

Крапивин рассказывал про сегодняшний день ресторана, про меню… Все колбы, что громоздились справа, оказались полны соусов и маринадов к зразам.  Хозяин предложил гостям протестировать фирменное блюдо и приправы, повара радостно согласились. Переводчица протестировала только один помидор шерри.

Так интересно прошел вечер. Да только некоторые из рестораторов заметили, что гостеприимный хозяин так и не посвятил их в концепцию громоздящихся слева колб… С тем и ушли. За прочными стенами «Зраз» лютовала ноябрьская осень. Ветер,  слякоть. Гости шлепали по лужам – к ожидающим их такси. А переводчица ждала автобуса.

Степан Павлович выбежал следом за своими знатными гостями. Они обернулись, заулыбались, уже протянули руки для рукопожатия, но ресторатор метнулся в сторону и пропал во тьме. Он прибежал на автобусную остановку, где мерзла переводчица.

– Я подвезу вас? – предложил он. И, видя ее нерешительность, добавил, – автобус все равно не придет.

– Почему автобус не придет? – встревожилась она.

– Да, понимаете, он провалился… – на Крапивина-младшего снизошло вдохновение, – там лужа образовалась за углом… Яма, провал почвы, ну, обычное дело, знаете… И автобусы все туда провалились…

Переводчица смотрела на него по-прежнему широко открытыми от ужаса глазами.

– А люди? 

– По дороге расскажу! – Крапивин побежал за своей машиной.

Переводчица жила в Кузьминках, в старой, уже посеревшей и пожелтевшей, панельной девятиэтажке. Дом походил на черствую вафлю. Крапивин остановил машину у подъезда, переводчица принялась рассыпаться в благодарности. И тогда он протянул ей пакет. Он туда положил несколько блюд ресторана в пластиковых контейнерах.

– Возьмите, пожалуйста. Одного помидорчика шерри недостаточно для ужина.

Переводчица приняла строгий вид учительницы.

– Почему вы… меня угощаете?

– Вы истощенная. Не обижайтесь, пожалуйста.

Она смотрела недоверчиво. И вдруг улыбнулась.

– Вы – серьезно? Вам не нравятся стройные женщины?

Неужели она умеет воздушничать? Как же ответить, чтобы не испугать, не задеть?

– Не знаю. Вот про вас знаю, вы – очаровательны. Но такая худышка… Щепочка. Страшно за вас.

Она взяла пакет с видом удивленным и даже ошарашенным, и вдруг заплакала. Всхлипывая, она приговаривала: «Щепочка, щепочка…»

Крапивин испугался, не обидел ли он ее, но она объяснила, что о ней уже много лет никто вот так не заботился, с тех пор как не стало родителей. Она немного успокоилась, опять принялась преувеличенно благодарить, поспешно попрощалась и пропала в подъезде.

С тех пор Степа напряженно думал, как бы снова увидеть эту необычную обитательницу черствой вафли. И надумал пригласить к себе в ресторан переводчицу Марину Дмитриевну Малинкину, как он это сделал в первый раз, через агентство.

Официантка Ксюха, шустрая девушка, хорошенькая, но немного резкая, выглядывала из кухни. Степан Павлович ужинает с женщиной при свечах! На это стоило посмотреть! Ксюха думала, он к ним равнодушен настолько… ну настолько, что даже неприлично сказать, разве что когда куришь на улице с Илюхой, помощником повара, и прочими… Они тысячу раз уже обсудили, какой босс странный… Другой бы на его месте уже владел этим рестораном. Все знали, что Павел Степанович отдаст Степе «Зразы» целиком, и руководство, и доход, между прочим, прямо сейчас отдал бы, но ждет, когда сын повзрослеет и «остепенится». Крапивину-младшему уже за тридцать, и скоро даже сорок, но для Крапивина-старшего он все еще подросток – пока не женился, да на такой, которая тоже внушала бы папаше доверие… А Степан Павлович – увалень. Любит сладкое, и предпочтение это проступает во всей его фигуре…  Женщин стесняется, сторонится. Как же он женится? – переживал персонал, Илюха с Ксюхой и прочие.

И вот теперь Степан Николаевич закрыл целый зал, самый красивый, чтобы публика не мешала, и устроил тет-а-тет. И ради кого? Что за цаца такая? Выглядит – серой мышкой. В юбке и блузке, какие носят учительницы. Сидит на краешке стула, поза напряженная. Говорит скованно.

– Что я должна переводить?

Босс в растерянности оглядывается кругом. Берет бутылку вина со стола, указывает своей цаце на этикетку с иностранной вязью.

– Вот это!

Цаца серьезно взялась за дело!

– Простите, этого языка я не знаю. Это не английский, не французский, не итальянский… Нет-нет, простите… Наверное, я не смогу вам помочь… Простите, что отняла время…

Цаца вознамерилась улизнуть, встала и схватила свою куртку.

– Илюха, Илюха, сюда, – зашептала Ксюха. Помощник повара выглянул из-за ее плеча.

Несчастный босс разглядывал свою глупую бутылку.

– Вы правы. Это же по-русски написано!

Цаца ахнула. Подбежала. Оба склонились. Изучают. Читают хором: «Цимлянское Вино из погреба “Пересвет-заря”, 1888 год».

Босс воодушевлен успехом.

– А теперь переведите мне вот это! – начальственно так.

Подает цаце перевернутую пустую тарелку. Та с тарелкой в руках обреченно садится на свое место. Вздыхает.

– Вы все это нарочно подстроили, да? Ну и что мы теперь будем делать?

Босс с гордостью берет один из салатников.

– Попробуем вот это!

Цаца едва пробует. А босс отбирает у нее ложку и норовит полную запихнуть ей в рот, полный улет!

Ксюха хихикнула, Илюха схватился за голову – чуть не проворонил момент, босс велел после салата нести основное блюдо, поросенка с яблоком во рту. Вручил поднос Ксюхе, та торжественно потащила.

Подала. И тут эта цаца вытворила такое! Она закрыла лицо руками, потом уронила голову себе на колени, и застыла, вот так вот скрючившись. Босс всполошился, стал бегать вокруг, кричать, звать, обмахивать салфеткой.

– Марина, что с вами? Вам плохо? Марина, отзовитесь!

– У него яблоко во рту… – промямлила эта цаца.

А босс залепетал:

– Ну конечно, это особый поросенок! Он приготовлен по рецепту помещика Троекурова! Я старался для вас! Это вкусно, уверяю вас! Честное слово, это, должно быть, самый вкусный из всех приготовленных мною поросят!

– Я все понимаю… Но яблоко во рту у мертвеца… Это надругательство… – и Цаца застонала.

Босс сделал знак унести блюдо. Ксюха с восторгом унесла, а представление меж тем продолжилось, и они с Илюхой подсматривали из кухни, давясь смехом.  

– Марина, мертвеца больше нет! Не бойтесь! – лепетал босс.

Наконец Цаца оторвала руки от глаз, вся заплаканная.

– Понимаете, я вегетарианка, – промямлила виновато, – и я никогда не была в ресторане… В качестве посетителя.

Босс уселся рядом, взял ее руку в свои, серьезно кивнул, и произнес ну очень сочувственно:

– Да, понимаю.

И цаца заулыбалась.

– Простите меня. У меня нервы расшатаны. Я понимаю, вы для меня старались… А я… – и опять всхлипнула, – я обидела вас за это!

И снова в плач. Босс серьезно осведомился:

– Чем вы питаетесь?

– Люблю крекеры с чаем…

– Марина, я тоже люблю крекеры, – вот ловкач! – И, даже, должен признаться, давно думаю о том, что нам стоит сменить вывеску… И может быть, даже направление – на вегетарианское… 

– Вывеска ужасна – если хотите правды! – вдруг заявила цаца, –  ваш гость, ощущает себя так, как будто здесь его встретят заразы и занозы!

Высказалась! Как только у босса глаза на лоб не вылезли от такого поворотца? Ксюха с Илюхой долго ржали.

Многое они знали про Степу, да вот только суть его открытия в кондитерской области была для них тайной за семью печатями. Степа был доверчив, и все же главное он никому не рассказывал…  А открытие состояло в том, что… только пока никому не рассказывайте, ладно? Степа понял, что если что и портит сладости, так это сахар! Из этого открытия выходил главный закон кондитера: не пересласти. К сожалению, в основном кондитеры не были искусны. Они варварски переслащивали. И если бы не эта фальшь, не было бы на свете ничего вкуснее сладостей. Именно они – вершина кулинарного искусства, недаром называются десертами и подаются на десерт. Совершив открытие, Степа сделал несколько изобретений: он создал некоторые совершенные сладости. Начало положили цукаты, радость его души. Яркие маячки будущих свершений.

Открытие преобразило цукаты. Это были уже не те сладкие цветные конфетти, пустые и разочаровывающие на вкус. Создавая цукат, Степа открывал суть фрукта, выделял его душу, а не глушил индивидуальность сахаром. И прозрачность получалась немыслимая, и консистенция возвышенная, и аромат натуральный. Он облагораживал таким образом и фрукты, и овощи, и цветы, и листья, помещал их души в колбы и ставил рядами на полках.

Для того чтобы преуспеть в искусстве недостаточно таланта, а нужно еще искреннее и бережное к таланту отношение. Степа однажды сумел признаться себе, что любит сладкое. Не всякое, не сладкое, но все же сладкое. Что его пленяют сложные текстуры теста, печенные до вкуса корицы и меда корочки пирогов, фруктовые начинки с ноткой лимона; тающие, воздушные, восторженные суфле и кремы с тонким ароматом ореха или ликера… Не каждый признается себе в такой слабости, а он вот осознал, что именно здесь его Рай. Так у него получилось и с Мариной. Он сразу же понял, что эта случайная переводчица нравится ему по-настоящему, потому что умел быть искренним с самим собой. Как раньше ясно видел, что другие женщины не совсем по вкусу. Или переслащены или недослащены…

А Марина… Марина считала минутки, когда его не было рядом. Мир терял краски. Он казался самым добрым на свете. Она раньше и не подозревала, что человек, незнакомый с творчеством Пруста, может все чувствовать и понимать в этом мире. Да реален ли он?

Однажды Степа достал из кармана колбу с  невероятной формы цукатом. Это был не цукат в форме цветка, а настоящий цветок гербера, чья душа проявилась в цукате. Разве такое бывает?

– Я сегодня для тебя сделал!

Разве так кто-нибудь говорит наяву? Степа  не позволил поставить колбу на туалетный столик в виде украшения, или спрятать в шкаф в виде диковинки. Даже пробурчал сердито:

– Я не сувенирных дел мастер!

Он заставил Марину откусить лепесток.

– Я никогда не думала, что сладкое может быть таким вкусным! – удивилась она.

И тогда он посвятил ее в свою тайну. Рассказал, как открыл истину. Которая заключалась в мудрости: «Главное искусство кондитера – не пересластить». И так же открыл для себя ее, Марину, тоже как истину. И получалось, что если они поженятся, откроются перспективы безграничные – можно будет воплотить в жизнь несладкие сладости, творить и изобретать от души и осчастливить человечество, исправив одну из его роковых глобальных ошибок – слишком много кладут сахара.

– А на нашу свадьбу, – обещал Степа, – я сделаю совершенный торт. И твою фигуру из цукатов, в натуральную величину, из кабачка, тыквы, моркови, яблок… я стану патисье-артистом, настоящим кондитером-художником!

Невеста молчала, ее лицо выражало неподдельное страдание.

– И меня съедят? – наконец прошептала она.

Степа задумался.

– Что-то такое произойдет… Действительно! Я им съем!

– Пусть будет абстракция. Бывают патисье-артисты-абстракционисты?

– В общем-то, должны быть. Пирожное почти всегда кубическое… Остается только усовершенствовать куб… Когда у нас свадьба? – Деловито осведомился он.

– А я еще не в курсе, – невеста посмотрела на него вопросительно.

– Так и я не знаю… – он смотрел на нее растерянно.

Было смешно и весело. Марина принесла бумагу и цветные маркеры, и они стали рисовать торт… медленно передвигаясь по поверхности и забираясь между слоями, в суть вкуса, и вглубь веществ. Произведение, которое они задумали, вдохновляло их обоих. Огромный свадебный торт – греза любой беззаботной невесты. А если это совершенное произведение абстрактного искусства к тому же вершина карьеры жениха, то свадьба становится их совместным бенефисом.

Неужели это чудо вершится наяву? Марина совершенно не понимала, как ей удалось стать беззаботной  невестой. Она полюбила чудака-толстяка Степу просто потому, что он полюбил ее. Она давно не верила, что кто-то на свете умеет любить, и была благодарна. Ведь ей пришлось хлебнуть горя лукового.

Она уже была замужем. По молодости и глупости выскочила за парня с дурными наклонностями, Лучка Малинкина, Лукьяна то есть.  Где она такого откопала? Очень просто, на своем же курсе. Он учился слегка, зато мошенником был усердным. Лук тогда уже связался с компашкой, которая промышляла воровством и подделкой документов. А Марина собиралась его перевоспитать и приохотить к учебе. Пожалела его «молодую жизнь». А он еще и пел, тренькая на гитаре, обворожительно. Шпарил шансон, а она вознамерилась научить его исполнять сонаты. И в особенности – петь ей романсы. Подарила даже ноты. Лук пришел тогда в недоумение – никогда не видел таких закорючек. В общем, полюбила Марина со всем юным пылом и романтизмом, с надеждами и иллюзиями… А Лук прельстился миловидностью и хлопотливостью Марины и обещал исправиться. Но исправляться не стал, потому как его дела ладились, ему помогал родной дядя Паша, которому он и подражал. Институт сделался ему совсем по барабану. Так Лукьян стал  Марининым «горем луковым». Между ними раскинулось целое поле непонимания и брани. Сухая нива. Марина осознала поражение и поставила крест на своих надеждах. Жалко было Лучка, она ведь уверена была, что без нее он пропадет. Она бы не выгнала его, страдала бы еще бог весть сколько… Но Лук кстати подцепил какую-то небрезгливую Мурку и утешился. Расставание завершили официальным разводом. Однако Луку не повезло – свои же скоро его пришили.

И теперь Степа представлялся Марине человеком кристальной честности – он как будто был создан из прозрачного кристалла. Он не только не умел врать и воровать, казалось, у него и мысли дурной никогда не было. Как же его не любить, такого цукатного?

Над городом висел сумрачный ноябрь. Евгения Георгиевна по-прежнему добивалась ветеранской надбавки к пенсии. Теперь она ползла из Пенсионного Фонда по направлению к дому, зализывать раны. Уже завидела очертания подъезда, последние усилия, и можно лечь и плакать в подушку, обнимая теплую живую псинку-овечку по прозвищу Метель. Марина заметила соседку и остановилась.

– Что с вами, Евгения Георгиевна?

– Остатки жизни забирают. Четыре часа просидела в очереди, для того чтобы мне опять нахамили и прогнали! Не хочу, чтобы им светило солнце! Да будь они прокляты! Да не видят они белого света! Да обрушатся на них их канцелярские папки!

Марина и ее жених поохали, покачали головами, но видно было, что не расслышали, не поняли… Где им – здоровые, беззаботные. Только Метелька все понимает…

– А мы идем подавать заявление. Женимся, – похвасталась соседка.

Обитательница морфем подняла взгляд на парочку. Быть может из-за того, что она неотчетливо видела, картинка представлялась вполне фантастической. Нарядные  и веселые жених и невеста. Парочка угодила в этот голый, хмурый и холодный двор как будто из финала детской сказки. Старушка покачала головой.  

– Непростое это дело. Заранее сделайте по две ксерокопии с каждого документа. Со всех страничек, даже пустых. Иногда очень трудно найти копировальный аппарат, и из-за этого все срывается. Поздравлять рано…

И Евгения Георгиевна ушла.

Глядя вслед старушке, жених в недоумении спросил:

– Кто это? Она в своем уме?

– Это моя соседка, она экспрессивна, очень. Потому что  профессор литературы! Она на войне была, ей почти девяносто лет. И до сих пор у нее голова была совершенно ясная…  – объяснила невеста.

Заветный кабинет, где пишутся акты гражданского состояния, то есть вершатся человеческие судьбы, оказался обшарпанным, со старой канцелярской мебелью, хранящей безобразие прошлого, и даже позапрошлого, а может быть, и позапозапрошлого веков. Довершала безобразие картина в золотой раме. Но сюжет был милый, домашний – покосившаяся избушка. А за столом восседала Милочка, ну, Милок, столоначальница леопардовой масти.

Жених с невестой подали ей документы, Милок взяла и стала выкладывать их наподобие пасьянса.

– Заявление, паспорт, паспорт, анкета, анкета… – бормотала она, – ага, вот тут в анкете вы указали, что были замужем за господином Лукьяном Малинкиным. А где свидетельство о разводе?

Свидетельства, действительно, не было. У Марины вообще этого свидетельства не было. Лукьян сразу же после развода растоптал документ, чтобы продемонстрировать, что Марина во всем виновата. Невеста объяснила, что на ее бывшего мужа находили такие настроения, когда он не мог управлять собой и что-нибудь топтал, или рвал, или бил, или метал… Милок нисколько ей не посочувствовала, вместо этого велела восстановить документ. Невеста залепетала о своем паспорте, где стояла печать о разводе с Лукьяном Малинкиным. Столоначальница не услышала. Невеста подбежала к ее столу, нарушила ее пасьянс, выхватив свой паспорт, и ткнула пальцем в нужную страничку.

– Вот печать о моем разводе с Лукьяном Малинкиным! Посмотрите, пожалуйста! Вот же, вот она!

Милок, вместо того, чтобы смотреть в нужное место, уперлась взглядом в самое Марину. Поиспепеляла, а потом со значением произнесла, фактурно выплевывая каждое слово:

– Я вижу. Не слепая. Не положено! – И садистки улыбнулась.

Жених заметил, что получается нелогично. Ясно же, что люди развелись, раз стоит печать в паспорте. Так зачем же лишняя бумажная волокита?

Милок рассердилась на жениха и саданула дланью по столу.

– Я вам сказала – не положено!

Невеста затрепетала от ужаса. Ей представилось, что Милок так рассердилась, что не простит и не распишет их никогда.

– А где можно восстановить документ? – робко осведомилась она.

– В каком году разводились? – Милок смягчилась.

Марина проинформировала столоначальницу дрожащим голосом, так как боялась ошибиться с перепугу, что было это десять лет назад, в две тысячи первом. Милок милостиво разъяснила, что восстановить документ можно только в том  ЗАГСе, к которому Марина принадлежала в том далеком году, и где, собственно, разводилась…

– Это там, где памятник стоит? – обрадовалась невеста.

– Кому памятник? – насупилась Милочка.

– Не знаю… – призналась невеста.

– А я знаю? – взревела Милочка.

– Во народ тупой! – обратилась она за сочувствием к Любаше, сидевшей за соседним столом за вязанием. Та лишь сочувственно вздохнула.

Столоначальница решительным жестом отодвинула от себя заявление и весь ворох документов, смешав свой собственный пасьянс. И провозгласила:

– Следующий!

Невеста стала собирать свои документы с начальственного стола, но они не слушались. Они, оживленно шурша, вырывались из Марининых рук… Некоторые попадали под стол. Жених стал помогать, наклонился поднять, но и от него они увертывались, лезли в щели… Приложив некоторые усилия, Степа все же собрал их…

Изгнанные невеста и жених топтались на тротуаре за дверями ЗАГСа. Они ощущали некоторую растерянность, чувствовали себя негодными женихом и невестой…  Но, поразмыслив, пошли к машине. В конце концов, нужно всего лишь съездить за бумажкой в другой ЗАГС. Один лишний хлопотный день, ерунда. Они вернутся сюда завтра – и подадут заявление на осуществление грезы.

Марина помнила, где она оформляла развод с Луком. Казенное здание, бесконечно огромное, ЗАГС по месту прописки, в который почему-то нужно было добираться через центр на метро, или на автобусах с пересадкой. Она решила заехать туда завтра, после своей экскурсии по центру.

Была только середина дня, но уже стемнело. Почти все фонари на нужной улице оказались разбиты. Марина хорошо помнила громаду памятника, ощеренного оружием, и искала эту громаду. Дуло и мело.  Вот он, родной. Темный силуэт, ощетинившийся штыками. Посреди пустыря.

Марина двинулась по шатким мосткам вглубь пустыря, пытаясь разглядеть – мерещится ей или, действительно, здесь пустырь и огромного здания нет на месте. Мостки были настолько шатучие, что двигаться пришлось, балансируя руками.

Вдруг Марина уловила странные звуки. Как будто большое животное ворочается. Потом послышалось кряхтение, мощный зевок. Шарканье. Марина замерла на месте.

– Ээээээ…. Ааааа… Кхе-кхе… Оооо! День добрый! – Это не животное, это – человек! Он вышел из тьмы, отряхиваясь, и оказался огромным… Марина шарахнулась. Следом показался другой верзила, третий, четвертый… Верзилы окружили ее, и протянули к ней руки – ладони ковшиком. Один по ошибке протянул руку с початой бутылкой. Если бы Марина решила подать ему монетку, ей некуда было бы эту монетку пристроить.

– Помоги! Ради Христа! На хлеб! Я тоже человек! И я человек! Ты человек или нет? Говорю тебе, помоги! – заголосил хор верзил.

Марина попятилась, и упала с мостков в холодную зимнюю грязь.

– Ух ты, чебурахнулась! Ну ты того, дамочка… Осторожней тут. Тут не Большой театр! – загоготал хор.

Марина прытко вскочила и кинулась бежать. Бомжи не трогались с места, поглощенные своим весельем.

– Ну, коза! Олимпийская чемпионка, блин!

Марина остановилась отдышаться за ощеренной громадой памятника. И тогда заметила наклеенный на постамент тетрадный листок. Объявление слегка было освещено снегом, и, приблизив глаза вплотную, она сумела разобрать надпись: «ЗАГС №2222 переехал по адресу Святодырин тупик, 2».

Сапоги и куртка Марины пострадали, каблук отлетел… Ничего, до свадьбы починится. Дело оказалось сложнее, чем предполагали жених с невестой, что ж… Придется отложить грезу еще на день, похлопотать… Когда невеста рассказывала жениху, что же она нашла на пустыре вместо здания ЗАГСа, то с удивлением обнаружила, что Степе страшнее теперь слушать, чем ей было участвовать в этом представлении. Степа насупился. В Святодырин тупик он не отпустит ее одну.

Он невесту отогрел, конечно же, хорошо накормил и рассказал, что на той неделе они полетят в город Париж – знакомиться со знаменитым отцом Степы, Павлом Степановичем. И с ним, кстати, встретят Новый год, по-семейному. Так что если на этой неделе они подадут заявление на грезу – хорошо бы успеть, до новогодних гулянок всего ничего, будет уже и дата свадьбы, и Павла Степановича можно будет пригласить…

Был день, но темно, как ночью. Жених и невеста прибыли в Святодырин тупик, в перебравшийся туда «ЗАГС №2222». Заведение оказалось негостеприимным, очередь очень уж длинной.  Степа отъехал в «Зразы» с тем, чтобы вернуться за невестой, когда она получит бумагу. Марина огляделась и заметила в очереди Евгениею Георгиевну, подошла к ней. Соседка удивленно заморгала, потом сняла и протерла очки.

– И ты уже здесь? А тебя какая нелегкая занесла? А-а-а-а, замуж собралась? Получай свой свадебный букет, невеста! – печально усмехнулась старушка.

– Мне только справку в архиве нужно получить… – растерялась Марина.

– И мне только справку, – многозначительно кивнула Евгения Георгиевна, – за мной будешь.

Помещение состояло из нескольких темных тесных коридоров. Марина поняла, отчего коридоры бывают узкими и длинными и зачем они вообще существуют – для расположения длинной очереди. Но на сей раз очередь попалась геометрически неправильная. Скомканная, запутанная, а местами продавленная и осевшая. В полумраке там и сям раздавались стесненные вздохи и стоны усталости или тоски. Иногда волнами пробегало мучительное сомнение – пройдем ли сегодня? «Она» всего два часа еще. «Она» – грозная столоначальница. Вряд ли успеем, щас чай будет пить… Все знали «ее» повадки. А потом «свои» попрут без очереди, нет, вряд ли сегодня пройдем… Так и сидели… Оцепенение, волнение, опять оцепенение… Наконец, дверь приоткрылась для Евгении Георгиевны. И вскоре пошевелилась опять, выплюнув полоску света и невезучую просительницу. Вид у старушки был уничтоженный. Вдогонку неслось рычание: «Во народ!»

К колеблющейся  двери сразу же шагнул плечистый господин и взялся за ручку. Очередь истошно заголосила о том, что он – не ее, не очередной. Мешались истеричные и грозные голоса. Плечистый господин представился социальным работником.

А Марина меж тем пыталась докричаться до Евгении Георгиевны.

– Что с вами? Что с вами?

– Они говорят – меня нет в архиве! А есть Евгения Юрьевна! Меня перепутали! И теперь я – это не я! А кто же я? Меня нет! А я – еще есть! А меня все равно нет! Теперь и Метелька меня не узнает? – голос старушки срывался.

Марина пришла в недоумение от этих слов. Наверное, Евгения Георгиевна, обитательница морфем, мастерица гипербол, преувеличивает. Ну кто, в самом деле, может утверждать, что живого человека – нет? Что он – это не он? Но обидно за старушку, ее треплют в очередях и не дают бумажки. А между тем, нужную ей бумажку могли бы и домой принести, вместе с цветами, пирожными, благодарностями, извинениями, дворцами и загубленной молодостью – так полагала Марина. 

Тем временем плечистый молодец решительно шагнул было за заветную дверь, но один воинственный старикан из очереди исхитрился, протянул свою клюку и поставил подножку.  «Социальный работник» забалансировал, как балерун, с трудом удержал свое грузное равновесие, однако схватился за кобуру под пиджаком, обращая к старику грозные слова:

– Уничтожу! Размажу! Выпотрошу! Закатаю в асфальт!

Но еще более грозный рев из кабинета заглушил все крики:

– Следующий!

Очередь оторвала Марину от Евгении Георгиевны и затолкала в заветный дверной проем.

Кабинет оказался настоящим тихим пристанищем измученной в очереди души. Милое убранство, там и сям раскинуты розетки цветочных горшков. Компьютер, тихо ворча,  отдыхал,  на мониторе ладно примостилось вязание. У экрана по-домашнему громоздился чайник, к экрану прислонено зеркало. Зеркало это отражало красоту столоначальницы Любаши.

Невесте, несколько потрепанной и всклокоченной, хозяйка кабинета показалась милой, домовитой. Выслушав Маринину просьбу, столоначальница принялась  листать амбарную книгу. И чуть погодя нашла запись о ее разводе с Луком. Невеста обрадовалась и протянула руку за вожделенной бумагой. Но, хотя просительница улыбалась столоначальнице со всей приветливостью, Любаша глядела на нее в упор с ярко выраженным презрением и молчала. Марина оробела.

– Пожалуйста… выдайте мне документ, – в угоду столоначальнице невеста попыталась говорить казенным языком.

– Я вам что?.. Подшивку должна отдать? – Любаша грозно потрясла своей амбарной книгой.

– Нет конечно, ну что вы, не надо подшивку… Выпишите мне свидетельство о разводе на отдельной бумажке… пожалуйста.

Теперь уж столоначальница протянула руку, а невеста в недоумении смотрела на нее.

– Давайте! – нетерпеливо потребовала столоначальница.

Что она просит? Денег? Невесте ничего не жалко для столоначальницы, но ведь та может рассердиться!

– Что дать? – осторожно осведомилась она.

– Свидетельство о браке, разумеется! – взревела Любаша.

– Я ж вам паспорт дала. А свидетельства о браке с Лукьяном у меня нет… Потерялось.

Или у него осталось. Марина не помнила, столько лет прошло. И совсем уж не думала, что оно может когда-нибудь понадобиться.

– Без свидетельства о браке не могу принять заявление на получение свидетельства о разводе. – Столоначальница уставилась на невесту и добавила задумчиво: – А может вы авантюристка? Откуда я знаю, кто вы такая?

– Так вот же мой паспорт! Там проставлена печать о браке, и потом о разводе с Лукьяном Борисовичем Малинкиным! И фамилия у меня до сих пор та же – Малинкина!

– Не положено! Положено свидетельство о браке!

Невеста готова была заплакать. Столоначальница сжалилась и вникла в ситуацию.

– Спросите у бывшего супруга, может у него копия сохранилась.

– Невозможно! Во-первых, я с ним не разговариваю. Во-вторых, он умер.

– Отлично! – заметила столоначальница и опять протянула руку. – Предоставьте справку о смерти.

– Нет у меня! – всплеснула руками невеста. – Мы же так давно развелись! Я даже не знала, что Лучок погиб! Мне только через год его дядя рассказал…

И тогда терпение у столоначальницы лопнуло. И она процедила:

– Вы должны предоставить свидетельство о браке или справку о смерти бывшего супруга. И тогда вы получите свидетельство о разводе в ЗАГСе по месту своей теперешней регистрации, предварительно оформив соответствующее заявление у нас.

И взревела:

– Следующий!

Жених тем временем топтался на тротуаре. Мокрый холод лез в ботинки, щеки жег колючий вьюжный ветер. Но здесь можно было дышать, а внутри – не очень. Наконец из казенного дверного проема неуверенно шагнула его невеста. Он бросился поддержать ее, потому что на нее набросился ветер…

– Ничего, – сказала она, – совсем ничего, то есть все зря. Бессмысленны все эти наши блуждания в поисках никому не нужной бумажки… А ведь у нее на столе стоит компьютер, на нем лежит вязание, а перед ним зеркало… И еще чашка! А могла бы посмотреть в компьютере и распечатать нужную бумагу на принтере!

– Так это и там можно было сделать, в первом кабинете с покосившейся избушкой, – усмехнулся Степа, – запрос по Интернету, раз-два-три… и любые сведения о любом гражданине перед глазами просвещенного чиновника. Компьютер – изобретение прошлого века, кстати. Но еще не освоен. Но ничего, эту бумажку мы добудем! – очень решительно добавил жених.

– Боюсь, не одну пару обуви придется еще сломать… И шин стоптать… – прошептала трусиха-невеста.

Нужно было свидетельство о браке или справка о смерти Лука. Расписались студенты пятнадцать лет назад в Нижних Чудях, там Лучок был прописан, там они иногда дышали воздухом и купались в речке, а Марина еще и наблюдала облака. А вот после развода Лучка приветил его родственник, тот самый дядя Паша, преуспевший в криминальном бизнесе, которому Лучок подражал. Лучок жил у дяди Паши в Люберцах. Там он и закончил свои дни, бедолага. Люберцы хоть и за тридевять земель, но ближе, чем Нижние Чуди, можно попробовать получить там справку.

Был день, темный, как ночь. Степа привез Марину в Люберцы. Впрочем, в кабинет он отпустил ее одну, не предполагая, что в казенном месте его невесту могут обидеть.

Войдя, Марина увидела Милочку, ту самую, в леопардовой блузке в обтяг складок грандиозного корпуса. Зато картины с покосившейся избушкой в этом кабинете уже не было. А украшала интерьер огромная монстера в кадке, с великаньими пятернями листьев. Милочка тоже приукрасилась – у нее из прически торчала заколка с огромной сияющей стекляшкой. А на столе среди папок и стопок канцелярской бумаги лежал здоровенный оковалок красного цвета. Настроение столоначальницы было благостное. Благосклонно выслушав просительницу, Милочка полистала амбарную книгу, напевая низким и раскатистым, как гром небесный, голосом: «Опустел тот сад, вас давно уж нет…» и пристукивая каблуками.

– Скончался в две тысячи шестом. Лукьян Малинкин. Ай-ай-ай, совсем молоденький! Конечно же, я выпишу копию справки. Давайте свидетельство о браке.

– Мы десять лет в разводе!

– Тогда свидетельство о разводе.

Милок, величественно держа в длани пудреницу, пастозно обрабатывала губы помадой, чувственно наслаждаясь каждым мазком. Марина с удрученным видом переминалась с ноги на ногу.

– Нет у меня… Столько лет прошло…

– Выдать копию справки о смерти смогу только при предъявлении свидетельства о браке или о разводе, – отчеканила Милочка.

– Но вот же штампы в паспорте – и о браке, и о разводе!

Марина попыталась было открыть паспорт, но паспорт сопротивлялся, страницу заклинило. Марина отчаянно боролась с документом. Милок отложила пудреницу. Ее удовольствие убыло, благорасположение прошло. Взгляд посуровел, голос огрубел, несмотря на хорошую смазку рта.

– Не положено.

– Так он же умер! Почему нельзя написать об этом справку?

– Потому!

– Я попала в порочный круг…

– Ваши проблемы!

То давишь в себе раба, а то его же и зовешь на помощь…

– Посоветуйте, вы же профессионал, – Марина заискивающе улыбнулась. – Монстера красивая!

– Ах, обзываться! – Столоначальница стала вырастать из-за стола, круша мебель, стены и самое потолок…

Марине пришлось ретироваться. Невеста упала в объятия жениха потрепанная, но больше всего ее беспокоило недоумение:

– Я не понимаю! Зачем у них именно так все организовано? Ну, мое время и силы им не жалко. Мои стоптанные ноги и сломанную обувь тоже. Но тротуары? Дороги?  Дороги тоже стаптываются, и метро изнашивается, когда мы ездим на метро – им не жалко свое метро?

Марина беспокойно спала, а утром сказала Степе:

– Я ночью думала… ты знаешь, стыдно, конечно, ругаться… но я вынуждена признать… они действительно монстеры.

Еще она думала о Евгении Георгиевне. Вот кто поймет ее чувства! Вот с кем можно поговорить  о крючкотворах и вампирах, о мойрах и монстерах. Марина решила сегодня же заглянуть к соседке.

Но все пошло наперекосяк еще до завтрака. Истощилась соль в  солонке. Марина собралась было досыпать, но уронила бумажный пакет, так что по полу раскинулись соляные зыбучие пески. Невесте стало страшно. Но за завтраком она, бледно улыбаясь, пыталась даже обнадежить жениха.

– На самом деле есть еще шанс, только он последний! Нижние Чуди. Не так уж далеко, Рязанская область. Там, возможно, дадут копию свидетельства о браке… – и добавила мечтательно: – Там, может быть, люди добрые, неиспорченные… в понедельник поедем?

– Ни в коем случае! – отвечал жених.

Оказалось, в понедельник ехать невозможно, потому что они улетают во Францию. Но зачем Франция, если пожениться все равно нельзя? А здесь – последняя рабочая неделя. Потом все закрыто до конца января, все столоначальницы гуляют вместе со столоначальниками… Марина считала, что знакомство с Павлом Степановичем нужно отложить до того времени, когда будут документы… Степа не соглашался: получается, они какие-то легкомысленные – то прилетят, то не прилетят… то женятся, то нет… Что про них отец подумает?

– Лети без меня… – предложила Марина.– А я в Чуди. Нижние.

– Одна? – недоумевал Степа.

Марина стала убеждать, что до этих Чудей она благополучно доберется и одна, всего три часа на электричке и сорок минут на автобусе. Но Степа ни за что не хотел лететь без невесты, откладывать представление и свадьбу. Марина же считала, что свадьба может не совершиться, если сейчас же не раздобыть документ.

– Мне нужно в Нижние Чуди!

– Лучше полетели в Париж!

– Нет, хочу в Нижние Чуди! – настаивала Марина, – для меня важней наша свадьба.

– А для меня еще важней! – заметил Степа.

– Да, я знаю. Тебе нужен ресторан. – Марина не ставила задачи обидеть Степу резкими словами. Она думала вслух. – Тебе лучше бы жениться на ком-нибудь, у кого документы в порядке! Хоть на Ксюхе.

Степа представил, что он женится на Ксюхе.

– Не очень добрый совет… – заметил он.

Но совет оказался не таким уж плохим. Ксюху быстро собрали в Париж. Она обещала держаться скромно. Изобразить примерную невесту. Почему бы ей и не понравиться отцу? Отец оценит выбор сына, отпишет ресторан,  а уж потом, на свадьбе, Марина глянется ему больше Ксении, он будет только рад…

– Но это подлог, – возмутилась Марина, – это нечестно. И он обидится и будет прав.

– А объяснить будет можно – мало ли, поссорился с Ксюшей, женился на Марине…

– Так просто? Поссорился с Мариной, женился на Ксюше…

Степа улетел с Ксюхой. А Марина осталась одна со своей обидой и сомнениями. Что-то она недоглядела… Не все он понимает. Тем более нужно в Нижние Чуди. Потому что если документы у нее будут не в порядке, Степа женится на Ксюхе. Тем более когда она приглянется отцу. Когда они побывают в Париже взойдут на Эйфелеву башню, погуляют даже по Версалю в нерабочей обстановке… Теперь ясно, как все сложится. И практичной официантке этот вариант как нельзя более кстати. И пусть Степа даже не кристальный, но лучше бы он все же женился на Марине. Тогда у Марины будет хотя бы шанс воспитать в нем чувства. Она образует его… В Нижние Чуди…

На улице выла собака. Было страшно холодно и темно, свинцовые тучи затмили солнце, хотя вроде бы по часам должно быть утро. Марина закуталась во все, что у нее было. Два свитера под куртку, теплый шарф, перчаток взяла две пары. Паспорт. Свидетельство о рождении. Диплом. Читательский билет. Захватила на всякий случай все документы, которые у нее были. И вышла из дому. Мороз леденил душу, порывистый ветер колючими иголками впился в щеки, в веки. Настоящая метель. Истошный собачий вой.

– Метель, метель! – закричала Марина.

Выла маленькая кудрявая собачонка Евгении Георгиевны. Продрогшая, тощая, она рыдала, подняв мордочку к окну своей хозяйки. Марина загребла собачку в охапку и потащила наверх. Метель дрожала так, что у Марины из глаз сами собой покатились слезы. Дверь Евгении Георгиевны открыли какие-то чужие люди – неопрятные и сердитые. Они сказали, что не знают никакую Евгению Георгиевну, но зато есть Евгения Юрьевна.

– Эй, Женька, тут к тебе соседка!

Женька оказалась пожилой и неопрятно одетой. Рыжие волосы растрепаны, в ушах – вата.

– Че надо? – спросила она, уперев руки в боки.

Но объяснений Марининых все равно не слышала из-за ваты и из-за того, что Метель выворачивалась наизнанку в истошном лае. Марина потащила Метель к себе. Грела, отпаивала теплым кефиром и уговаривала не отчаиваться, обещала найти Евгению Георгиевну, а сама плакала, не веря своим словам. Плакала о где-то замерзшей старухе, и о том, что и она сама так же одинока и замерзнет когда-нибудь в каком-нибудь снегу…

На следующий день Марина повторно собралась с духом и отправилась в Нижние Чуди. Уже около железнодорожного вокзала  черный кот перешел ей дорогу. Марина замерла на месте, ей стало не по себе. С котом все было в порядке, он не выглядел бездомным и замерзшим… Но ехать за тридевять земель в Рязанскую область, когда тебе вот так вот откровенно пересек дорогу черный кот… Благоразумно было бы вернуться, но сегодня, может быть, последний будний день, когда в избушке ЗАГСа светится огонек, и добрая баба Маня или Нюра – не Милочка, не Любаша какая-нибудь – ждет Марину, чтобы помочь и спасти, вернуть ей радость и надежду, наладить жизнь со Степой… Марина собралась с духом и пошла дальше…

Несколько часов она провела на деревянной скамейке в холодной электричке, зато успела дочитать роман Гюго на электронном ридере… Потом долго ждала автобуса, который доставил бы ее от железнодорожной станции в деревню. Ждала, то приплясывая на остановке, то пытаясь согреться жидким кофейком в кафешке «Весна». Батарейка ридера села, темный день все не заканчивался, но и светлее не делался.

Автобус оказался чудной колымагой. Это был раздолбанный ритуальный автобус, который, поизносившись, стал потихоньку развозить заурядных пассажиров. А вот и они, родные Нижние Чуди, приют юных надежд! Село оказались пусто, как будто вымерло. Огоньки не светились, трубы не дымились, дома чуть ли не по крыши занесены снегом… Административная избушка  с местным ЗАГСом несколько отстояла от села – нужно было идти через луг, который теперь стал  ледяным  пустырем, выметенным метелью. Но невеста помнила, где это, и дошла. Толкнула дверь… Дверь скрипела, но не поддавалась. И висел навесной замок. Ни огонька внутри. Никакого объявления, расписания, ничего. Марина растерялась…

Случилось так, что в это время два верхнечудинских приятеля встретились – тракторист Ваня зимовал в селе, а механик Саша пожаловал из самой Рязани. Летом он в Верхних Чудях водил комбайны, грузовики, и даже один тягач. Тягач в Верхних Чудях зимовал. Приятели принялись заранее провожать старый год, и, согревшись изнутри и излишне развеселившись, соскучились сидеть в доме, решили покататься. Ваня на своем тракторе, ну а Саша выбрал тягач – любил он эту машину всей душой.

И принялись они гонять между Верхними и Нижними Чудями. Вначале так просто, а потом наперегонки. Потому что Саше стало обидно, что дрянной тракторишка несется впереди. А Ваня тоже не хотел отставать. Путь их лежал как раз мимо административной избы, располагавшейся между селами.

Трактора Марина не испугалась, хотя и несся он по полю, как гоночная стиральная машина, разболтанная и шумная. Но тягач закрыл собою полнеба, и гудение его было подобно сирене. Это чудище неслось прямо на Марину. Походя оно снесло частокол и раскидало поленницу дров. Одно верткое полено задело ее, другие летели стаей вслед… Невеста кинулась бежать, но поскользнулась и треснулась ногой об лед. 

Жених с недоумением разглядывал гипс на ноге невесты. Он теперь не понимал, как мог оставить свою нежную грезу одну тащиться в Нижние Чуди… Марина блаженствовала – руки ее были полны изысканных цукатов и стало наконец спокойно и хорошо – Степа был рядом. И теплая кудрявая Метелька под боком.

– Красивый сапожок? – спросила невеста.

Жених нежно погладил гипс.

– Ничего, до свадьбы заживет.

– Угу, потому что свадьбы не будет.

Свадьбу запретил отец. Ему не понравилась невеста. Он даже обозвал ее «чувырлой», что явно было несправедливо. И с перепугу передумал, вовсе запретил сыну жениться… Он заявил, что если тот женится, он найдет себе другого повара. «Зразы», таким образом, отойдут в вечность…

– Но ты его очаруешь! – заявил Степа, – Мы с тобой поженимся как можно скорей!

– А если нет? Если даже Ксюха, такая молоденькая и хорошенькая, не смогла… Он, очевидно, слишком критично настроен. И тебя выгонит из «Зраз»… – напомнила Марина.

– Ничего, найду другую работу. – Степе вовсе не нравилось быть сыном деспота, каких изображают в исторических повестях…

– Но ведь мы все равно не сможем пожениться. Добыть свидетельство о разводе невозможно. Круг замкнулся!

– Не навсегда же закрылась эта изба!

– А может, и навсегда. Монстеры повесили замок и ушли, и даже расписания никакого не было, ни записочки!

– Это не значит, что нельзя получить документ никогда и ни за что!

– Наверное, для этого нужно сносить не один гипс.

– Я поеду в Нижние Чуди сам. И я добуду этот документ! – отважно заявил Степа.

– Ни в коем случае не езди, ты там попадешь под огромный страшный ледоход… – взмолилась невеста, – впрочем, можно со мной, я тебя не пущу под ледоход! Только как же я поеду?

– Легко. Купим каталку.

– А еще, – попросила Марина,– давай найдем Евгению Георгиевну.

По поводу пропажи соседки они решили обратиться в полицию. Наутро Степа пошел в участок. За нужным окошечком он увидел Любашу, она как раз потеряла петли, раздраженно тыкала спицами, бормотала  матюги. Она прочитала заявление о пропаже человека довольно  равнодушно. Заставила Степу несколько раз переписать его, пока канцелярский стиль не достиг совершенства формуляра, потом украсила своей подписью, тиснула печать и  убрала в канцелярский шкаф.

Когда Степа рассказал обо всем этом невесте, Марина почувствовала неладное, она предвидела, что Любаша вряд ли будет достаточно старательно искать пропавшую. А ведь именно Любаше стоило поискать Евгению Георгиевну. Это она так обидела старушку, что та совсем исчезла, а Метелька оказалась  на улице… Марина боялась, что никогда больше не увидит свою милую соседку. А ведь не исключено, что Любаша даже знает, где Евгения Георгиевна! Может быть, обитательница морфем не первая, кого Любаша спрятала, а неровен час, и совсем сжила со свету… Конечно, Марине хотелось разоблачить Любашу и потребовать справедливости, но вместо этого она только переживала. Да и гипс мешал…

Степа добывал бумагу. Он с отчаяния задумал ход, похожий на фейерверк. Хотя перепрофилирования «Зраз», возможно, никогда не будет, и изобретения не обретут надежного пристанища, а изобретать, в общем-то, будет негде, и изобретатель отправится искать другую работу… все же свадьба станет его бенефисом. Пусть это будет даже единственный звездный день, но в этот день исчезнет с лица города ресторан «Зразы» и засияет огнями ресторан «Цукаты» – совершенное произведение ресторанного искусства, невиданная цитадель вкуса. Степа приготовит пир, на котором и обнародует свои изобретения. В виде громадного торта. И слава пойдет гулять по свету. Быть может, она докатится до Парижа… А быть может, придет признание, и Степу пригласят кондитером в хороший ресторан. Вот такая оставалась греза, такая надежда. Степа стал завсегдатаем Нижних Чудей, и Верхних и всех Чудей в окрестностях.

И его старания увенчались успехом – ему удалось выяснить, что запись о браке Марины и Лукьяна Малинкина в числе всех других архивных записей за те годы ушла под лед реки Чуди при переправе на тракторе в помещение архива в Главных Чудях. Тракторист Ваня спасся, а трактор погиб.

Поэтому восстановить свидетельство о браке Марины и Лукьяна определенно невозможно. А справку о смерти не дают без свидетельства о браке или разводе.

– А свидетельство о разводе вы не даете без свидетельства о браке или смерти! – пытался втолковать Любаше Степа. – Вы понимаете, что это – патовая ситуация?

Любаша вязала и понимать не желала. Вязание расползлось уже по всему столу. Марина сидела здесь же в каталке – Степа и ее привез на Святодырин, чтобы добиться правды и справедливости от Любаши. Но Любаша не выдавала ни того, ни другого, ни даже канцелярской бумажки.

– Не положено, – говорила она.   

– Но это же порочный круг! – Попыталась объяснить и Марина, – И я уже сломала ногу в этом кругу!

И тут Любаша отложила вязание и взорвалась:

– У одного нога сломана, у другого рука, у третьего голова! И для каждого новые законы писать, что ль? Это не наши недостатки, это ваши недостатки!

Понятно, что люди монстерам безразличны, их ноги и руки, их  радости и мечты, их силы и время. Но как же они не понимают, что вместо того чтобы бегать по порочному кругу, калечиться и пропадать, эти люди могли бы делать что-нибудь полезное для общества, для них же, монстер: изобрести пирожные для улучшения настроения или спицы для вязания с музыкой… Марина ощутила боль, она, как обычно, приближалась постепенно, и в одну минуту сделалась невыносимой, как будто ногу жгли…

– Степа, дай, пожалуйста, таблетку!

Жених всегда носил обезболивающее в нагрудном кармане. Он быстро нашарил таблетки, и полез в сумку за бутылкой с водой.

– Потерпи, щепочка, сейчас, минутку…

И тогда Любаша взвыла.

– Вам тут не больница! Я тут с вами возиться не буду! Следующий!

– Но у меня есть еще вопрос! Самый важный! Где Евгения Георгиевна, вы ведь знаете? – прошептала Марина.

Но следующий проситель уже вошел – боевой дед с клюкой. Он кланялся и растягивал рот в подобострастной улыбке, и говорил о хорошей погоде, и Любаша не слышала Марину.

Степа поспешно выруливал из опасного кабинета. Колесо зацепилось за притолоку, и пока Степа его освобождал, Марина плакала и причитала:

– Где она, где? 

Степа тем временем разглагольствовал о том, что двери должны быть шире и снабжены пандусами, как в Западном Полушарии Земли.

Любаша командовала:

– Выйдите и закройте дверь с той стороны!

А проситель возмущался:

– Не мешайте работать ответственному лицу! Сейчас моя очередь, а вы время отнимаете!

Монстеры – не виноваты, может быть. Они – усталые женщины с трудной судьбой. Они добрые, просто народ тупой, вечно выводит их из себя, не жалеет. Не понимает, что у них есть правила и предписания, установки негласные и гласные, циркуляры и формуляры,  и, наконец, многовековые традиции, замшелые столы и шкафы, перенесенные в кабинеты из подвалов Музея истории. Да и родители воспитывали Милочку и Любашу не слишком тщательно,  воспитательных метода у них было всего два – ругань и рукоприкладство. Поэтому крючкотворши особенно жалеют друг дружку. В редкие минуты покоя, оставаясь наедине, они одаривали одна другую всей лаской нераскрывшейся души:

– Ах, Милок, устала? Может, чайку заварю?

– Давай, Любонька, у меня тут бутерброды с ветчиной.

– А у меня шоколадные конфеты.

– Убери, у меня уже развилась аллергия на шоколад, – поморщилась Милочка, – невозможно, тащат и тащат…

– И не говори, – посочувствовала Любаша, – невозможно совершенно. Я растолстела из-за них.

– Нет, чтоб вкусного принести. Окорок хороший, – Милок облизнулась, – колбасу. Им же безразлично, притащили что попало и ладно. Так к нам относятся.

– Хорошо, у меня еще не развилась аллергия… – утешилась Любаша.

Невеста опять могла ходить, жизнь продолжалась… Марина привычно сидела в безобразной очереди на Святодырине. Очередь была уныла и перепутана, как всегда. Был здесь и социальный работник, и дед с клюкой, не было только Евгении Георгиевны. Марина винила себя в том, что тогда спросила про пропавшую слишком тихо, а потом несколько раз и совсем не спрашивала, потому что выступала в роли просительницы и боялась рассердить начальницу неделикатным вопросом. Ей было совестно, но она утешала свою совесть отговоркой – все равно Любаша ни в чем не признается, только рассердится лишний раз, и тогда греза пропала, свадьбы не будет… А в доме Евгении Георгиевны чужие люди орали песни. Метелька рычала на дверь.

Очередь охала, томилась, ворчала… И только боевой дед с клюкой сидел с блаженным выражением на лице. Иногда он поигрывал клюкой, и поглядывал на окружающих с лукавой усмешкой. Казалось, он заранее торжествует победу над Любашей, избавление от мытарств и благополучную старость. Марина не могла отвести глаз от редкого явления человеческой радости. Ветхий черный костюмчик, застиранный до серости,  скромные и приличные кармашки – так и есть, авторучка в нагрудном, тощий бумажник в брючном, носовой платок в правом пиджачном, позвольте, а что это поблескивает, оттопыривая левый пиджачный карман? Похоже на плитку шоколада.

Когда дед выходил из кабинета, плитки в его кармане уже не было. А в руках сиял листок серой канцелярской бумаги, которым дед зачитывался на ходу, и даже издали Марина видела жирную печать. Невеста посомневалась еще минуту и решилась на отчаянный шаг.

– Я сейчас вернусь, – предупредила она очередь.

Киоск нашелся на углу Святодырина и Электромонтажного переулка. По дороге Марина думала о большой коробке конфет, но сочла такую вольность опасной. Пусть будет, как у счастливого деда, просто плитка шоколада, зато лучшая и дорогая. Черный шоколад, конечно же, самый изысканный… но бывает, некоторые его не любят. Некоторые любят наоборот – молочный, сладкий. Если такой шоколад, да с цельными орехами, он тоже чрезвычайно хорош. Но если у столоначальницы слабые зубы, такой подарок только навредит делу. Рисковать нельзя. Никаких орехов, может быть изюм, или что-нибудь такое же нежное… И обязательно нужно особое внимание обратить на обертку. Обертка пусть будет очень нарядная. Что бы радовала глаз. И видно было, что это – настоящий подарок. А в подсознании Любаши чтобы маячили сияющие новогодние коробки, перевязанные ленточками, и создавали хорошее настроение…

В киоске оказались две шоколадки на выбор – «Осенняя пора» с тисненными желтыми листьями по черному глянцевому фону и «Сластена» с аляповатыми зайчиками. Марина обомлела. Если взять «Осеннюю» столоначальница может обидеться, усмотрев в названии намек на свой возраст. Меньше беды наделает «Сластена». Но обертка совсем никуда, позорная пестрота. Что же выбрал дед, если бы знать… Быть может, преподнести торжественную «Осеннюю», но при этом сказать: «Вы так молоды и прекрасны!» Да, пожалуй, так и надо сделать, хотя это и похоже на кувыркание под куполом цирка с одновременной игрой на рояле. Марина вернулась и приткнулась к своему фрагменту крашеной стены коридора, но теперь она стояла в привычной очереди, полная новых неизведанных и сильных чувств ужаса и надежды.

Она вошла в кабинет  рабом, груженым шоколадом. Любаша восседала за столом в обычном виде. И даже неизменное вязание покоилось на мониторе, но теперь оно еще расширилось и распространилось, опутывая монитор целиком, и можно было только догадываться, что там, под вязанием, за предмет, по слабому свечению. Вязание свисало со стола рыболовными сетями и тяжелыми пыльными складками покоилось на полу. Вид у лица столоначальницы тоже был обычный, с выражением глобального недовольства и всепожирающей скуки.

Марина шагнула к ее столу, как нырнула в прорубь.

– Вы были так ко мне внимательны, молоды и прекрасны, спасибо, – залепетала невеста, выложила шоколад и зажмурилась от ужаса.

И услышала шелест фольги. Приоткрыв глаза, она увидела счастливое дитя с плиткой шоколада в руках. Любашино круглое лицо светилось улыбкой, щеки зарумянились. Погладив фольгу и облизнувшись, она задвинула плитку подальше под папки. И прочувствованно сказала:

– Спасибо, – и бодро, – ну, что вы хотите?

Самое удивительное, что она смотрела на Марину по-людски, без ненависти.

Невеста ликовала.

– И всего-то! Всего-то одна шоколадка! И монстера превратилась в человека! Ну кто мог подумать, что это так просто сделать!

Жених разделял ее ликование.

– Да, загадочно… А если бы мы догадались раньше, сколько времени и сил было бы спасено… И нога твоя не пострадала бы… и в Париж мы слетали бы с тобой… Не было бы гипса, а одна радость!

– Это как пожар случился от грошовой свечи, – заметила Марина, – бывает, что ж, особенно в Москве…

Теперь, когда вожделенные документы, и свидетельство о разводе, и даже свидетельство о браке Марины с Луком, были у них в руках, им  казалось, все было просто, и, в общем-то, они сами виноваты, что так долго не догадывались о воздействии шоколада на организм столоначальниц… Теперь они и Евгению Георгиеву легко вернут, еще одна шоколадка «Осенняя пора» – и дело сделано!

Ощущая свою грезу сбыточной, жених и невеста, прихорошенные до кончиков пальцев, веселой гурьбой ввалились в кабинет с покосившейся избушкой. Милок посмотрела на них неодобрительно и с кислой миной разложила свой пасьянс. Заявление, два паспорта, две анкеты, свидетельство о разводе Марины с Луком и даже на всякий случай свидетельство о браке их же, Маринин диплом и читательский билет…

Милочка добросовестно изучила и сверила все документы, а затем зачитала машинным голосом:

– Малинкин Лукьян… развод оформлен в 2001 году…

Невеста согласно закивала.

– Брак оформлен в 2006… Гражданка Марина Дмитриевна Малинкина, вы состоите в браке с гражданином Лукьяном Борисовичем Малинкиным! – заявила Милочка.

Марина обомлела. Степа схватился за голову. Марина впала в панику и подбежала к столу. Выхватила из рук столоначальницы свидетельство о разводе и ткнула в него нарядным пальчиком для наглядности.

– Вот же, вот  свидетельство о нашем разводе! – попыталась она втолковать Милочке.

Документ вырвался из ее рук и юркнул под стол. Жених попробовал поднять его, но документ затесался в щель и растопырил обложку. Пока Степа выковыривал из щели свидетельство о разводе, Милочка тыкала для наглядности пальцем в свидетельство о браке и втолковывала невесте:

– Вот. Вот. Вы потом оформили брак, после развода. В 2006 году.

Невеста смотрела, но ничего не понимала. Это какая-то описка. Любочка перепутала десятилетия. Ей не понравился шоколад. Жених тем временем изловил свидетельство о разводе, и, крепко его держа, заглянул в свидетельство о браке.

– Действительно, здесь ошибка.

– Это ошибка, – стала объяснять столоначальнице и невеста, – так не бывает, вы же понимаете?

– Откуда я знаю? Ничего не знаю! Я смотрю на документы и вижу, что у вас есть муж! – втолковывала столоначальница этому дурачью.

– У меня – муж? Лукьян? – в ужасе проговорила Марина. – Но он умер! Вы хотите сказать, я замужем за покойником?

– Вы замужем за Лукьном Малинкиным. А покойник он или нет, я не знаю. И заявление о новом браке принять не могу.

И тут невеста отчаянно закричала:

– Я не хочу! Не могу быть женой покойника!

Она отчаянно зарыдала. Жених подбежал к ней, обнял.

– Хорошая моя, не плачь! Она же не говорит, что мы с тобой покойники! А раз мы живы, не все еще потеряно!

– Просто… я боюсь… привидений… – трагически всхлипывала Марина, – поэтому не хочу быть его женой… покойника…

– Идите за дверь и там решайте свои семейные проблемы. Меня это не касается, – решительно заявила столоначальница.

Тут Степа хлопнул себя рукой по лбу – ну надо же, забыл – порылся в широких карманах и достал коробку благоухающего и  сияющего шоколада. И преподнес столоначальнице.

– Может, чайку попьете?

И тут Милочка рассвирепела. Рассвирепела с криком:

– Я взяток не беру! Вы соблазняете честную женщину! Я сейчас вызову полицию!

Криком этим были потревожены сердца и нервные системы жениха и невесты, стены и люстры здания, казенные окна и столы. Стекла задребезжали, канцелярские бумаги полетели со стола, а бумажный пакет, до сих пор покоившийся среди них, завалился на бок, зашуршал, и из него полезли живые раки, чьи нервные системы так же потревожились. Они шевелили клешнями и усами.

Невеста, судорожно рыдая, дергала жениха за рукав и тащила  вон из этого страшного места. Но он все же не забыл забрать документы. Бумаги послушались, притихли, испуганные. Степа поспешно рассовал их по местам – свидетельства, диплом и читательский билет в сумку Марине, а свой паспорт – в свой бумажник и в карман.

В коридорах Марина причитала:

– Монстеры! Они способны на любую гадость! Они могут убить живого и воскресить мертвого! Съесть живых раков, натравить полицию на людей!

На улице какой-то мелкий подвижный человечек споткнулся и рухнул прямо под ноги Степе. Степа помог ему подняться. Тот поднимался с трудом,  тер колено и охал. На его футболке плясала надпись: «ангел» и летало упитанное небесное создание. Рожица человечка выглядела жалостно.

– Того… да, ох, расшибся. Вот люди то бывают, нет, что б мимо… а внимательные, человечные! Ууу, мое вам почтение… Колено-то выскочило… Инвалидом буду… Мое вам благодарствие!

Он заковылял прочь. Вроде не пьяный. Сзади на футболке плясал целый слоган: «Я люблю ангела». Степа наклонился к Марине.

– Не плачь, невестушка, это всего лишь бумаги! Мы победим бюрократию! Мы все равно поженимся! И… у меня есть для тебя подарок. Я поеду все подготовлю. Завтра ты увидишь нечто такое, что тебе очень-очень понравится! Жди!

И Степа уехал.

Марина тревожно спала, при ночнике. Ее разбудил вопль.

– Жрать нечего! Одни крекеры! Я подохну на крекерах!

Кричали рядом, на ее собственной кухне. Метелька, спавшая у Марины в ногах, заворчала. Марина испугалась. Она узнала этот голос… И тема была известная… А вот и Лук. Лук всегда был рослый и довольно подтянутый, но из-за суетливости его движений и мимики казалось, что он кособок и крив. Привидение появилось в комнате в домашнем виде, в трениках, и босиком.

– Уйди! – прошептала Марина.

– Где мои носки? – сердито ответило привидение.

– Я с тобой не разговариваю! Уже десять лет! – жалобно прошептала Марина.

Зато Метелька рычала и голосила вовсю.

– А я с тобой разговариваю! – орало привидение. – Только я отвернулся, как она с другим крутить! Я все знаю!

Его выражения всегда были так же кособоки, как и он сам.

– Что за жаргонное словечко «крутить»? – вознегодовала Марина. – У нас настоящие отношения. Я выхожу замуж за Степу.

– Это при живом-то муже она замуж собралась! – глумилось привидение. – Знаешь, кто ты после этого?

– Мы с тобой развелись давно… и потом, ты же не живой, и ты это знаешь, зачем врать?

– Дура, ты все еще веришь в привидения? – захохотал Лук.

И протянул ей руку. Метелька повысила голос на октаву. Марина осторожно дотронулась до руки привидения. Она оказалась плотной, вещественной, и даже теплой.

– Живой-живой, и не сомневайся! – ехидничал Лук.

Метелька вилась у ног гостя, истошно лая. Он пнул собачку так, что она отлетела в другой угол комнаты.

– Ты видела свидетельство о моей смерти?

Марина не видела. Ей по телефону рассказал дядя Паша. А потом Милок зачитывала из амбарной книги. Но справку не дала.

– То-то же! – с торжеством произнес Лук. – Никогда не будь доверчивой. Все перепроверяй.

И Марина поверила. Он ведь был совершенно как настоящий.

– Я… тебя поздравляю. Я… очень за тебя рада. Нет, правда. Но мы развелись, и я не понимаю, что ты делаешь в моем доме! – решительно заявила она.

– Так, значит? А где свидетельство о разводе? Предъявите!

Марина вскочила, побежала, зажгла яркий свет, нашла свою сумку, а в ней – документы. При свете она увидела, что Лук стал еще более кривым, шатким каким-то и суетливым, чем раньше. Она предъявила Луку  свидетельство о разводе с ним, в открытом виде. А он меж тем выхватил у нее из сумки другое свидетельство – о браке.

– Смотри дату! Ха-ха! Потом-то мы поженились, после развода! Пять лет назад, в шестом году! На тебе было белое платье с рюшечками и розовыми капроновыми розами! То-то же!

– Ложь! Я не могу надеть на себя такое безобразие! Все ложь! Ты-то знаешь, что мы сперва поженились в тысяча девятьсот девяносто пятом, а потом развелись в две тысячи первом! А в шестом все думали, что ты погиб!

– А печать? – возразил Лук. – И здесь печать! Все скреплено печатями, все законно. – И, видя Маринину грусть, прибавил самодовольно: – Ничего, не расстраивайся, крошка бэби, тебе еще все подруги завидовать будут – я перспективный! У меня карьера только начинается!

– Ничего подобного, завтра же пойдем разводиться! – заявила Марина.

– Еще чего! Не пойду, мне и здесь хорошо!

Лукьян бросил документы на столик, потянулся и развалился в кресле. Метелька отчаянно заворчала из дальнего угла.

– А может быть,  у дяди поживешь? У него квартира комфортабельнее, чем у меня…

– Чего это ты мне не рада, а? Неужели из-за своего жирного цуката? Разве я не красивее? Ты погляди на меня и на него! Тьфу!

Лук сплюнул на пол. Выразив таким образом крайнее презрение, он огляделся по сторонам,  с удовольствием заметил в углу свою старую гитару. Взял ее, поместил на колени и, ловко подтянув струны, заголосил: «Прости меня, мама…»

Марина сидела отрешенная, потом постепенно стала улавливать звуки и, когда Лук, прочувствованно взвыв, замолк, заметила:

– Тебе надо учиться играть по-настоящему. Гаммы… этюды… сонаты… У тебя обязательно получится… Спать будешь в кухне на раскладушке.

– Ни фига, – ответил Лукьян, – мне и здесь хорошо. А собаченку эту я выкину.

Марина сама ютилась в кухне на раскладушке в обнимку с Метелькой.  С утра она попыталась дозвониться Степе, но его телефон упорно не отвечал. Нужно было идти на работу – показывать интуристам архитектуру. Они продолжали любопытствовать достопримечательностями, несмотря на то что в доме Марины опять обитало настоящее «луковое горе». Уходя, Марина закрыла Метельку на ключ в одежном шкафу, поставив ей туда миски с водой и кормом. А документы непредусмотрительно не спрятала.

По дороге она тоже непрерывно звонила Степе, но ответа не было. А  потом робот сказал жутким голосом, так не похожим на мягкий, полный живых интонаций, голос Степы: «Абонент недоступен». Наводящие ужас слова. Которые может произносить лишь психолог, да и то только в случае крайней необходимости, а никак не автоматический голос, похожий на казенный столоначальницы.

Дождавшись ухода Марины, Лук спалил на газовой конфорке свидетельство о разводе. А ошибочный документ о браке, припрятал во внутренний карман. После чего засобирался в гости – набрал с полу мелочи, из кухонного шкафа взял нарядную бутылку «Цимлянского вина» из погреба «Пересвет-заря». И ушел. Ключи от входной двери предупредительно нашлись у него в кармане еще вчера, когда он спешил домой. Откуда, он и сам не знал, знала, быть может, Любаша, или Милочка –  кто-то из столоначальниц.

Приехал Лукьян к тому самому человечку, который вчера так неловко упал под ноги жениху и невесте, и чьего имени мы не знаем. Вы его еще не забыли, я надеюсь? На футболке пройдохи значилось: «Я обожаю ангела и всех иже с ним», и отштампованы упитанные ангелы, которые со вчерашнего дня еще потолстели. При виде гостя подвижное хитрое личико выразило удивление.

– Эй, Лук, тебя что, недорезали? Во дела! Ну я рад, рад!

Пройдоха принялся трясти Лукьянову руку.

– Да и тебя, брат, смотрю, еще недорезали! Ха-ха! Все тут работаешь? А карьерный рост как же?

– Рост пока такой вот, как есть. А я и не жалуюсь… Вот, в партию вступлю, тогда другая жизнь будет… – Он погладил себя по животу, а может, приласкал толстячков-путти.

Лукьян выставил вино на стол среди красок, перьев, разных хитрых штучек.

– Сделай мне ксиву, брат.

Пройдоха почесал в затылке.

– Ну-у… это… ты знаешь, дело непростое. Цимлянское оно, конечно, хорошо, вкусно, наверное, но того...

– Я заплачу, за мной не заржавеет, ты меня знаешь!

Да, коллега помнил ловкость Лука. Поэтому он достал свежайшую корочку, которая оказалась паспортом Степана Крапивина, и живо перелицевал в паспорт Лукьяна Малинкина.

Лукьян ушел довольный и теперь уже совершенно законно существующий. А имени пройдохи мы так и не узнали. Да и ни к чему, надеюсь, мы больше его не встретим.

Степа всю ночь возился в ресторане, и внутри, и перед входными дверями, взобравшись на большую стремянку. А спозаранку прибыл в почтовое отделение. Почтовая работница явно еще не совсем просунулась. Зевая, она приняла из его рук квитанцию.

– Что-то вы ранехонько сегодня. – Ходила она в синем халате, скромная и неприметная, совсем невредная, и звали ее Наденька. Степан часто получал здесь оборудование.

Если бы Наденька только догадывалась, за какой нужной, какой совершенной, какой своевременной вещью он приехал сегодня, она бы сразу проснулась!

– И паспорт, пожалуйста, Степан Павлович.

Степа пошарил по карманам, но не нашел бумажника. Накануне он положил в него паспорт, он ясно помнил. Выронил? Наденька расстроилась.

– Ай-ай-ай, какое несчастье! Может, вытянули? Столько жуликов везде развелось! Ай-ай-ай!

Наденька вернула Степе квитанцию и объяснила, что она не имеет права выдать посылку без паспорта. Степа опешил.

– Что за формальности? Вы же знаете меня сто лет!

Наденька покачала головой. Она не имеет права. Вот если начальница разрешит – тогда другое дело. Пришлось Степе идти к начальнице, и Наденька пошла следом – узнать высочайшее решенье.

Начальницей на почте оказалась Милочка. Она щеголяла по-прежнему в леопардах, но теперь нацепила вдобавок фуражку с кокардой. Степан с порога принялся объяснять столоначальнице, что оборудование ценное, за него уже заплачено, и за пересылку, и нужно оно сегодня. Милочка отвечала, что такой порядок, без паспорта нельзя,  и ничегошеньки она не знает…

– Ну уж меня-то вы точно знаете сто лет! Я тут постоянно получаю оборудование!

– Ничего не знаю! И вас не знаю! – ответила Милочка.

Степа предложил посмотреть на него повнимательнее. Милок и посмотрела – в упор, и процедила презрительно.

– Взрослый, как я погляжу. Образованный. Пора бы знать, – перешла на язык громогласности, –  без паспорта человек не существует!!!

О, как грозно это было сказано, и как торжественно! Наденька затрепетала и исполнилась благоговения, а Степа был просто уничтожен.

– Извините за беспокойство, – пробормотал он еле слышно и повернулся уходить.

Побрел, глядя себе под ноги, и немудрено, что перепутал двери – вместо выходной приоткрыл дверь канцелярского шкафа. Обычного канцелярского шкафа. И вошел туда. Милок плотоядно облизнулась. Она подскочила и поплотнее притерла дверцу, чтобы жертва не выбралась. И обернулась к Наденьке.

– Учись, деточка, – медом потек голосок, –  тебе тоже будет действовать на нервы тупой народ, канючить… А ты вот так их – чтоб не мешали работать…

Наденька подобострастно закивала.

– Все-то вы умеете, Людмила Осиповна!

Милок уселась на место и самодовольно затянула:

– «Уж давно отцвели хризантемы в саду…»

Она торжествовала победу.

Немного погодя, когда начальница отправилась обедать, Наденька осторожно приоткрыла дверь канцелярского шкафа. Он, как всегда, был разграфлен полками, на которых рядами толпились канцелярские папки. Ряды уходили в бесконечность. Где-то далеко сходясь в одну точку, как параллельные линии, которые никогда не пересекаются.

А на складе осталась пылиться бесхозная продолговатая коробка. А в ней – прекрасная винтажная вывеска ресторана, вывеска-греза. По немного позеленевшей латуни живым и стройным кофейным шрифтом выведено: «ЦУКАТЫ». Буквы должны загадочно мерцать мириадами цветных светлячков, а каждый цвет источать свой запах – грейпфрута, ананаса, фейхоа, тимьяна, брусники… без примеси вульгарного запаха сахара. Заливая всю улицу этим обонятельным компотом. Для создания такого эффекта была использована технология нанопуантилизма 4D.

Степа канул в непонятность, как раньше  Евгения Георгиевна.  Марина осталась с Луком, который, напротив, не желал исчезать. И теперь она не знала, кто был на самом деле реален – Лук или Степа, а кто призрачен. Когда она вспоминала душу герберы в колбе, ее тревожило осознание маловероятности такого явления.

По краю скалистого уступа ползла черепашка. Солнце поблескивало на ее панцире. Двигалась она обманчиво медленно и, казалось, топталась на месте, но стоило отвлечься, забыть о ее существовании – и пресмыкающееся неожиданно очутилось на другом конце уступа! Вот черепашка сделала неверное движение, оступилась, заскользила вниз… Кори вовремя подхватил ее за край панциря, не дав свалиться в пропасть.

– Глупая, – вздохнул Кори, отнес черепашку подальше от опасного края и вернулся к своему прежнему занятию.

Устроившись на сплюснутом валуне, Кори внимательно смотрел в безоблачное небо. День выдался умеренно ветреный. С моря дул освежающий бриз. Чистое небо на самом горизонте, словно вышивка, украшали маленькие барашки облаков. В отдалении слышался рокот волн. Почти над самой головой парила одинокая птица.

Прошло три часа. На востоке показалось темное пятнышко, которое постепенно превратилось в скопление летящих точек. Кори посмотрел на точки в подзорную трубу. Потом встал, размял затекшие ноги. Сидеть дальше не имела смысла: они возвращались.

– Эй, Никанор! – крикнул он полуслепому старику у самого входа в пещеру. – Звони ужин! Моя смена кончилась.

Добравшись до своей ниши по пандусу, Кори заперся и приступил к работе. Предстояло сделать еще очень много. Материалов не хватало, но он знал, где можно достать нужное. Сложнее было сделать все так, как надо. Правильно, без изъяна. И Кори вдумчиво сидел над каждой, даже мелкой деталью, прежде чем приладить ее на место. Поглощенный своим занятием, он, как обычно, услыхал окрик только на третий или пятый раз.

– Чего тебе? – он высунулся наружу в сварочных очках.

– Ребята принесли новую партию, глянь! – крикнул мальчишка.

Кори поспешил вниз, во внутренний двор их сектора и увидел там большое скопление людей, окружавших квадратное полотнище, на котором была разложена всякая всячина: запчасти, утварь, колеса, инструменты и другие предметы не совсем понятного назначения. Люди рассматривали добычу, вертели в руках, что-то забирали себе. Все оживленно обсуждали находки, но громче остальных кричал Рик. Дозорный спесиво бил себя в грудь и гордо оглядывал толпу. Едва его взгляд упал на Кори, физиономия Рика скривилась от презрительной усмешки.

– Там еще много! – говорил он. – Целые этажи, все запечатано.

– А есть там синтетическая ткань? – спросил Кори.

– Мне откуда знать! Вот сам сходи и погляди. Если сможешь доползти! – Рик разразился довольным хохотом, и многие подхватили его смех.

Кори почувствовал, как густо краснеет. Оказывается, к унижению привыкнуть нельзя.

– Ну хватит! – к дозорному подскочила стройная девушка с огненными волосами и глазами, синими, как само небо. Ткнула его под ребра, повернулась к Кори:

– Дорогой, составь список, я попробую поискать.

– Спасибо, Мона, – выдохнул Кори и поплелся домой. Издевательский смех еще долго звенел в тишине его ниши. В тот вечер были сбиты в кровь кулаки, раскурочена пара стаканов и испорчена не одна заготовка.

День и ночь, в свободное от службы время конструктор Кори упорно трудился над своим изобретением. Наизусть заученная схема оживала в воображении, двигалась, работала. Цифры выстраивались аккуратными столбиками, векторы копьями летели по заданным направлениям.

– Я докажу вам, докажу… – бормотал он, смахивая со лба пот. – Я покажу… тебе, что тоже могу. – Он на миг остановился и представил, как выходит наружу, ступает на гладкие базальтовые камни, поднимается наверх, к трамплинам, где уже стоит первый отряд, Мона среди них. Господи, как она прекрасна! И вот он, гордо вскинув голову, встает рядом, берет ее за руку, они вместе разбегаются и… О, как сладок, должно быть, этот момент! Кори облизнул спекшиеся губы. Когда-нибудь это обязательно случится.

А сейчас надо всунуть нитку вот в эту петельку. Кори вернулся к работе.

Скалистый город жил у побережья, и ничто не нарушало его безмятежный ритм. Каждый день охотничьи отряды отправлялись во все стороны света, а оставшиеся в пещерах занимались повседневными делами вроде ремонта, стирки и приготовления пищи. В основном это были женщины, дети и старики. Взрослые и юноши из тех, кто был свободен, развлекались тем, что осваивали сложные фигуры и различные приемы в бою. Кори следил за ветряками. Он был изгой, и все избегали его по-разному. Одни издевались в открытую, как Рик. Другие демонстративно делали вид, что все в порядке, а это было больнее всего. Но большинству было просто плевать. Несчетное число раз поднимал Кори голову вверх в надежде, что однажды небо будет принадлежать ему.

И день настал.

Ему наконец удалось получить ткань. Правда, она оказалась тоньше, чем нужно, но желание поскорее завершить работу было так велико, что Кори закрыл глаза на недочет. Сделаю двойной слой, решил он. В сумраке мастерской последняя деталь стала на свое место, и изобретение приобрело окончательный вид. Кори отошел подальше, вытер грязные руки о край рубашки и замер. Устройство получилось точно таким, как на чертежах. Один в один.

Завтра день весеннего равноденствия. А значит, будут народные гуляния и праздник. Там где праздник, там и соревнования. Кори понял, что на сегодня хватит. Пора отдыхать. Едва коснувшись головой подушки, он провалился в сон.

Наутро Кори медленно сложил конструкцию, сунул под мышку и вышел наружу. Скалы бурлили. Люди облепили карнизы, уступы и балконы, люди громоздились на площадках и, словно галки, суетливо высовывались из пещер; они кричали и пели, они смеялись и хлопали в ладоши, они танцевали и кидали в воздух конфетти. Кори взбирался наверх, но никто не обращал на него внимания. Раздался одобрительный гул, и сверху промелькнуло несколько силуэтов, бросая размашистые тени на камни. Значит, уже начали. Вот пронеслась вторая группа, люди неистовствовали, а Кори, словно жук, все полз по камням наверх.

Верхние ярусы. Камня меньше, пространства больше. Небо придвинулось совсем вплотную. Кори вышел на главную стартовую площадку – длинный каменный язык, высунутый скалой как бы в насмешку окружающему миру. К самому его краю бежали трое. И тут Кори будто бы в первый раз по-настоящему отчетливо разглядел то, что превращало его здесь в парию, в урода и отщепенца.

У каждого, начиная от пухлых малышей и заканчивая немощными старцами, была пара белых, мощных, великолепно оперенных крыльев, способных поднять человека в воздух и вознести его так высоко и так далеко, как он захочет и сколько достанет сил. Троица подбежала к обрыву и, широко раскинув белоснежные крылья, они один за другим прыгнули в пропасть, чтобы поймать поток ветра и по большой дуге воспарить над городом-скалой. Толпа вновь взревела.

Сердце юноши бешено забилось. Торопливо раскрыв планер, он просунул руки в крепления. Надежно зафиксировал плечи и грудь, расправил складки материи так, чтобы те не путались, и вышел вперед.

Его заметили не сразу. Но вот шум стих, и над скалой повисло молчание. Соплеменники вытаращились на Кори, а сложенные за их спинами крылья нервно подрагивали и терлись друг о дружку.

– Это что еще за попугай! – услышал конструктор знакомый голос. – Решил народ развлечь? Только смотри не вздумай летать с этой ерундой на горбу!

Взрыв хохота. Громоподобный, продолжительный, как тысячелетие. Кори с каменным лицом видел, как зеваки бьют себя по ляжкам, как хватаются за животы, складываясь пополам, и показывают на него пальцами. Затем взгляд его соскользнул с края, к облакам и трем летунам, возвращавшимся назад по широкой дуге. Среди них можно было различить фигурку Моны.

Когда всеобщее веселье стихло и можно было различать отдельные голоса, Кори крикнул:

– Сегодня я полечу!

Рик вышел из круга.

– Серьезно?

Кори кивнул. Все стали переглядываться.

– А может, дадим ему шанс? – обратился Рик к публике. – Разобьется, ну стервятник с ним.

– Нельзя, – сказал кто-то неуверенно. – Старшина не разрешит. Да и за ветряками нужен глаз.

– К чертям твои ветряки! – гневно заорал Рик, злобно глянув на конструктора. – Пусть дурак знает свое место! Хочет – пусть получит. Я все объясню. Придумаю что-нибудь.

Видя, что общественное мнение колеблется, и его могут схватить, Кори больше не стал медлить. Мона подлетела достаточно близко, чтобы все видеть. Тогда он побежал. Кто-то рванулся было наперерез, но Кори ускорился и раскинул руки с подкрылками. Захлопала материя. Кори ощутил, как под руками скользит воздух. До края пропасти остались считанные метры, шаг, другой, третий, нога оттолкнулась от уступа и Кори прыгнул.

На мгновенье все замерло.

И Кори стремительно понесся навстречу земной тверди. Высота стартового трамплина составляла чуть меньше километра, поэтому, прежде чем разбиться, юноше пришлось бы падать порядочное время. Но аэродинамический эффект начал сказываться уже после первой сотни метров. Кори почувствовал, как гудящие потоки воздуха оттесняют его от смертельного рандеву с землей, и угол наклона постепенно увеличивается. Воздух обтекал его тело, подкрылки поймали поток и через какое-то время он уже летел параллельно земле. Он не просто планировал, он летел!

Кори издал дикий победный вопль. Небо приняло его в свои объятия! Он чуть изменил положение тела и рук, одновременно наклонившись влево. Корпус начал заворачиваться и подниматься вверх. Кори смотрел на проплывающую под собой землю, на рокочущее чуть поодаль побережье, на нежно-серебристое небо и все его существо пело от восторга. Он оглянулся на трамплин и пеструю толпу, среди которой, несомненно, была сейчас Мона и этот пень Рик. Пусть она смотрит. Пусть видит, что он может летать, что он достоин ее внимания!

Вдруг раздался резкий отрывистый звук. Кори бросило в штопор, небо и земля поменялись местами, скала с пещерным городом прыгнули куда-то вбок, линия горизонта завертелась, как пропеллер. Сквозь панику и головокружение Кори понял лишь, что падает. На него надвигалось что-то большое и плоское, а затем последовал страшный удар и Кори погрузился во тьму.

Цветные пятна медленно обретали четкость. Несколько бледных овалов превратились в лица смотрящих на него в молчании людей. Одно приблизилось; это было лицо старшины города.

– Как ты? – спросил он.

– Все плывет перед глазами, – прошептал юноша.

– Ничего, – усмехнулся старшина, – пройдет. Тебе повезло, что жив остался. А знаешь почему?

Кори глупо моргал.

– Тебя Урсула спасла. Подхватила в самый последний момент, перед столкновением, – он указал на девушку, стоявшую у самого входа в комнату. Та, встретившись с Кори взглядом, смущенно опустила глаза.

– Я… буду ходить?

– Да. У тебя сломано три ребра и рука, но лекарь хорошо наложил шины, ты поправишься.

Кори перевел дух.

– Зачем ты это сделал?

Он не стал отвечать. Старшина долго смотрел на конструктора, прищурившись, потом едва заметно кивнул и сказал:

– Ладно, спи. Буду навещать тебя. Урсула вызвалась посидеть, пока ты не в состоянии о себе позаботиться.

Люди вышли. Девушка осталась, она по-прежнему стояла у порога, исследуя пол.

– Спасибо, – прошептал Кори, когда их глаза вновь встретились.

Кори отлеживался месяц. Через неделю он мог сидеть, а еще через две вставать с постели и маленькими шажками мерить неровную комнатенку лазарета. В груди болело нестерпимо, да и рука, скованная колодками гипса, напоминала полено. Городской лекарь осматривал его раз в два дня, и каждый раз так ругался и плевался, что Кори становилось не по себе. Все это время Урсула заботливо кормила юношу и меняла ему постель. Поначалу девушка отмалчивалась, но день за днем, слово за слово, они стали разговаривать.

Урсула рассказала конструктору о событиях на трамплине в тот роковой день. Все думали, что он решил покончить жизнь самоубийством, вырядившись в экзотический костюм, чтобы стать частью общины хотя бы в загробной жизни. Когда он спрыгнул с края, пропали всякие сомнения. Но каково же было удивление толпы, когда они увидели, что Кори поймал восходящий поток воздуха и воспарил над равниной! На площадке творилось что-то неописуемое. Рика освистали. Мона пыталась защитить его. Оба были так растеряны, что совершенно не знали, как поступить.

– Как тебе удалось перехватить меня? – Кори разглядывал изумрудные глаза Урсулы.

– Я почуяла неладное, еще когда ты стал разворачиваться, – призналась она. – Пока остальные стояли, разинув рты, я решила полететь следом за тобой. Потом твое правое крыло лопнуло. Я думала, что не успею.

– Понятно, – протянул Кори.

– Многие восхищаются тобой, Кори. Никто уже не смеется. Ты доказал, что умеешь летать.

– Ты тоже так думаешь? – грустно улыбнулся конструктор.

– Я всегда это знала.

Кори посмотрел на Урсулу, как странник, взобравшийся на горный хребет, с которого ему открылся вид на новую страну. Кори и раньше знал эту девушку, но сейчас черты ее лица, ее коротковатая неряшливая прическа, чуть неправильные пропорции тела, зеленые глаза обрели новую глубину. Оказывается, ее крылья имели очень редкий кремовый оттенок. Урсула отвернулась и поспешно ушла.

Пару раз его навещала Мона. Приносила нектары и фрукты, сидела на краю постели и рассказывала ему новости из города. Говорила юноше, что он совершил храбрый поступок, и все считают его героем, и она тоже. И даже Рик признает свою ошибку. Кори слушал, кивал, тихо отвечал на вопросы и смотрел на Мону, пытаясь уловить перемену, произошедшую с девушкой, которой он так восхищался. Ее красота, манеры и этот мягкий певучий голос оставались с нею по-прежнему, но что-то в образе Моны поблекло, как будто шедевр живописи утратил объем и превратился в плоский набросок дилетанта. Она стискивала ладонь Кори, а он смотрел на это и не понимал, что происходит. В былые времена, он отдал бы полруки за то, чтобы прикоснуться к Моне, но сейчас слова рыжеволосой красавицы не задевали ни одну струну в его душе.

Время шло. Кори поправлялся. Молчаливая Урсула продолжала исполнять свой долг, и между ними образовалось нечто вроде негласного союза. Один знал, что хочет второй, и они угадывали желания друг друга без слов. Лекарь, навещавший юношу, уже не так бранился, но обнаружил кое-что любопытное, о чем незамедлительно сообщил Кори.

– Как такое возможно?

– Не знаю, – пожал плечами лекарь. – Феномен. Парадокс. Называй, как хочешь.

Ошарашенный, Кори попросил сохранить это до поры до времени в тайне. Старик обладал тем, что называется житейской мудростью, поэтому согласился без возражений.

За неделю до выписки Урсула перестала приходить к Кори.

– Моя помощь тебе больше не нужна, – просто сказала она. – Да и основной работы хватает. Нам надо бы… переждать.

Они смотрели друг на друга из разных углов комнаты. Тянулись минуты.

– Это будет самая долгая неделя в моей жизни, – признался Кори.

Урсула впервые за все их знакомство улыбнулась – робко, по-детски.

– В моей тоже.

Очень хотелось выдать свой секрет, но что-то, наверно, осторожность, заставляло его молчать.

По просьбе Кори ему принесли то, что осталось от планера. Юноша смотрел на покореженный аппарат, перебирал элементы каркаса, которые знал так хорошо, что будь он слепцом, то смог бы собрать на ощупь точную копию первого планера. Ткань правого подкрылка была разорвана по диагонали, лохмотья беспомощно стелились по полу. Планер напоминал птицу с перебитым крылом, обреченную остаток жизни пригибаться к земле.

Кори нашел жилище Урсулы в западной части города-скалы, там, где краснели гранитные камни, а небо на их фоне становилось насыщенно голубым. Оно по-прежнему манило к себе. Звало.

Кори поднимался по галерее и смотрел вниз, на ряды черных круглых отверстий в горе, служивших входом в ниши людей-птиц. Кто-то постоянно влетал или вылетал оттуда, хлопая крыльями. В отдалении, на нижних пандусах дети учились летать и неловко трепыхались в воздухе под руководством взрослых. Амфитеатр спереди оккупировало старшее поколение. Эти больше сидели сиднем да перепрыгивали с места на место, точно вороны. Кори постоял так и понял, что все-таки любит это место, свою неблагодарную родину.

– Здравствуй, – навстречу ему в белой тунике вышла Урсула. Ее лицо сияло. Перемена в ее внешнем виде потрясала. Кори смотрел на нее и, не в силах вымолвить ни слова, крепко обнял девушку. Потом взял за плечи, повернул к себе спиной…

– Зачем…

– Слушай, – решительно и твердо сказала Урсула. – Я долго думала и поняла, что нас может разлучить только одно. Я прекрасно знаю, что назад дороги нет и если сделать это, я останусь такой на всю жизнь. Но это мое решение. Отныне я такая же, как ты и теперь мы будем вместе.

Кори смотрел на два красных пятна, проступающих под бинтами на лопатках Урсулы, смотрел со слезами на глазах и не знал, что делать.

Не знал, как сказать своей возлюбленной, что у него растут крылья.

Полу Шелдону с глубоким уважением.

– А это наша достопримечательность, – сказала Анна. Пластиковый веер с шумом сложился и, превратившись в указку, последовал за рукой девушки.

Я аккуратно подсунул ладонь под миниатюрную ладошку Анны и демонстративно начал разглядывать ее изящную руку. Нежный золотистый пушок, не далеко убежавший от запястья, поблескивал на фоне оливкового загара, выдававшего ее пристрастие к футболкам.

Анне восемнадцать. Несмотря на большую разницу в возрасте, она приходится мне двоюродной сестрой. Ее отец – мой дядя – всего на семь лет старше меня. Я лишь накануне впервые увидел их.

– Не моя рука достопримечательность, а заброшенная ферма Уоллеса, – со смехом сказала Анна, но руку не убрала.

– Заброшенная ферма? – машинально переспросил я, думая совсем о другом. В моем утомленном перелетом через океан и разницей во времени сознании звучала мазурка Шопена, и мне захотелось приобнять Анну за талию, но... Все-таки хорошо иметь красивую жену: вовремя вспоминаешь о ее существовании.

Я с трудом оторвал взгляд от девушки и посмотрел в указанную сторону. От греха подальше я отпустил ее руку.

За покосившимся деревянным забором, из последних сил сдерживавшим натиск кустов одичавшей малины, сквозь достигшие человеческого роста лопухи виднелась обвалившаяся крыша ветхого строения. К нему вела еле различимая в траве дорожка, берущая начало от калитки, готовой, казалось, рухнуть вам на ноги от первого прикосновения. Мы не стали рисковать.

– Лет двадцать назад эта ферма принадлежала некоему Уоллесу, и о нем и его ферме имеется красивая легенда.

– Легенда? При этом слове в моем воображении встает замок, башни с бойницами, привидения, череп, Шекспир и великая страсть.

Анна снова рассмеялась.

– Но вы же не в Англии. Америка! Мы тут замки не разваливаем!

Стопроцентная американка, подумал я.

– Что же касается великих страстей, то в нашей легенде их сразу три, – продолжила кузина, сделав ударение на «нашей».

– Ого!

– Великая любовь, великая ненависть и великая месть.

– Полный джентльменский набор. Ты расскажешь мне эту легенду?

– Я бы могла вам ее пересказать, но этого не следует делать.

Мне с трудом удалось отучить Анну от старомодного «сэр», но заставить ее обращаться ко мне на «ты» я не преуспел.

– Почему же это? Я обязуюсь держать язык за зубами.

– Нет же, тут нет секрета. Просто я не смогу это сделать, как Эжен Крумье.

– Эжен Крумье? Кто это?

– Писатель. Журналист. Местная знаменитость. Его особняк находится рядом с нашим. Он иногда по-соседски заглядывает к нам выпить стакан чаю и немного поболтать.

– Так мы можем заглянуть к нему, и он расскажет легенду?

– Нет. Этим летом он не приехал. Говорят, у него заболела жена.

– Так как же быть?

– Легенду напечатали в местной газете, и у меня хранится вырезка. Напомните дома, и я дам ее почитать.

Мы погуляли еще немного, дошли до ручья. Нам не удалось послушать его журчание из-за несметного количества ворон, облюбовавших верхушки росших у самой воды эвкалиптов и устроивших там профсоюзное собрание.

Место показалось нам живописным, и мы присели на одну из скамеек, стоявших под деревьями. Анна попросила рассказать о нашей семье.

– Наш с тобой дед умер тридцать четыре года назад. Ему было за семьдесят. Он держал бакалейную лавку в Челси. Последние годы за прилавком стояла бабка, она была моложе его лет на тридцать.

– Ни за что не выйду замуж за старика!

– Мы не обязаны повторять судьбу наших предков, – успокоил я кузину. Она только кивнула головой.

Я сделал небольшую паузу, так как вороны уж слишком бурно обсуждали предстоящую забастовку.

– После смерти деда бабка решила начать новую жизнь. Ей ведь было всего сорок.

– Боже, неужели так можно сказать: «всего сорок»?

Я рассмеялся.

– Уверяю тебя, когда тебе...

– Нет! Мне никогда не будет сорок!

– Я уверен, что наша бабка думала так же. И прекрати кокетничать! – притворившись сердитым, добавил я.

Анна хмыкнула в ответ.

– Она продала лавку и, взяв с собой твоего отца, отправилась искать счастья или приключений, а может, того и другого, в Америку.

– А почему она не взяла с собой твою мать?

– К тому времени она успела выйти замуж и ждала ребенка.

– Тебя?

– Трудно сказать, кого она ждала, но появился именно я.

Смех Анны распугал всех ворон, а может, просто закончилось собрание.

– Продолжай, – сказала она, прикрыв рот ладошкой.

– Как рассказывала мне мама, бабка много сил положила, чтобы сделать твоего отца человеком.

– Ей это удалось.

– Да, она смогла дать ему образование. А затем умерла.

– Я была тогда совсем маленькой. Но что было дальше здесь, я знаю. Расскажи о тех, кто жил в Англии.

– Тут вышло одно недоразумение. Когда умерла бабка, твой отец пытался дозвониться до матери, но не сумел. Мы уехали на неделю в Шотландию. Тогда он дал телеграмму. Ее почему-то не переслали нам. В итоге мама не полетела на похороны, и дядя Колин сильно на нее рассердился, позвонил и наговорил кучу обидных слов.

– Я этого не знала.

– Они так и не успели помириться. Через пару лет после этого маму сбил при переходе Оксфорд-стрит пьяный мотоциклист.

– О господи!

– Я давно хотел приехать, чтобы познакомиться с вами. Мне хочется загладить эту размолвку. Это мой сыновний долг. Я уже был два раза в Америке, в Бостоне, но мой график оказывался настолько плотным, что я не смог выкроить даже пары дней на поездку в Калифорнию.

– Я рада, что ты до нас добрался. Я ведь не подозревала, что у меня есть старший брат в Англии.

– Все благодарности моему хозяину. Он надумал ремонтировать офис и отправил всех на неделю в отпуск.

Анна взглянула на часы и сказала, что пора возвращаться: тетушка ждет нас с обедом.

Обедали мы втроем. Дядя Колин возвращался с работы очень поздно. После кофе я напомнил кузине о легенде. Она на минуту поднялась к себе и принесла газетную вырезку. Бумага изрядно выцвела, но вырезка была сложена столь бережно, что складки не приходились на статью. Дамы извинились и оставили меня одного. Я поднялся в свою комнату.

Я собирался почитать легенду перед сном, но не удержался и пробежал глазами несколько первых предложений. Легенда захватила меня, и я проглотил ее на одном дыхании. Ни о каких «перед сном» не могло быть и речи. Да и сна в эту ночь у меня почти не оказалось. Только я закрывал глаза, как воображение рисовало героев этой жуткой драмы. Хочется ошибиться, но мне кажется, что это типично американская легенда...

За утренним чаем я спросил Анну:

– Неужели это правда?

– Вы о чем?

Снова это «вы», но сейчас меня интересовало другое.

– Неужели в этой легенде есть хоть крупица истины?

– Крупица может и есть... – Анна задумалась.

– Что же касается великих страстей, я обнаружил лишь одну – великую месть. А ты мне обещала три.

– Я обсуждала это с Эженом Крумье. Знаете, что он сказал?

Я принял позу роденовского «мыслителя». Анна прыснула со смеху.

– Он сказал, что великой мести неоткуда взяться самой по себе. Ей предшествует великая ненависть. А великая ненависть произрастает из великой любви. Вы согласны?

– Боюсь, что он прав. Ты с ним очень дружна?

Я почувствовал, что она гордится этой дружбой.

 – Да. Мне очень нравится беседовать с ним. А еще Эжен Крумье признался мне, что сочинил эту легенду, когда у его сына была жуткая «свинка».

Я расхохотался. Анна недоуменно вскинула брови.

– Теперь я понимаю, почему она произвела на меня такое сильное впечатление, что я даже не смог уснуть. Ведь у моего маленького Фила сейчас тоже «свинка»!

Кузина поперхнулась, стремительно вскочила и выбежала из гостиной. Я вопросительно взглянул на тетку.

– Ничего, Йан, не беспокойся, она сейчас вернется. Ты не звонил в  Лондон?

– Нет, мы договорились держать связь по Интернету.

– Мы предпочитаем в летнем особняке обходиться минимумом даров цивилизации. Так что здесь нет даже телевизора. Но рекомендую тебе позвонить домой сейчас, ведь там уже день в самом разгаре.

– Вы правы, тетя.

Я достал из кармана мобильный телефон и позвонил Ненси.

– Все в порядке. Фил пошел на поправку, – сообщил я тетке.

Вошла мертвенно бледная Анна.

– Я рада, что Филу лучше, – сказала она.

– Да. Все хорошо.

– Вы должны меня извинить... Видите ли... Сын Эжена Крумье не выжил...

– А, понимаю, – сказал я, борясь с комком в горле, и, чтобы сменить тему, спросил: – Вы читали книги Эжена Крумье?

– Нет, но он мне подарил одну. У меня на столе кроме нее лежат две стопки книг: Кинга и Кунца. Я читаю их вперемешку, но прочитать две книги Кунца подряд я не в состоянии. Поэтому стопка Кинга тает быстрее. Когда она исчезнет совсем, я разбавлю Кунца Эженом Крумье.

Я вернул газетную вырезку Анне и попросил сделать копию для меня.

– Я давно собиралась сделать копию и для себя. От газеты скоро ничего не останется. Завтра я буду в колледже и сделаю копию для себя и для вас.

Анна сдержала слово, и я увез в Лондон американскую легенду. Мне очень хотелось показать ее Ненси. Я знаю, что она любит подобные истории. К тому же, несмотря на оказанный мне радушный прием и предание забвению семейных раздоров, эта легенда явилась наиболее ярким воспоминанием о поездке в Америку.

Вот текст легенды. Напоминаю, что его автор Эжен Крумье.

Он с любовью смотрел в ее покрасневшие свинячьи глазки, обрамленные короткими белесыми ресницами. Он чувствовал ее ровное дыхание на своем лице. Он улыбался и щекотал ее за ушком, и ему казалось, что она улыбается в ответ. Эти минуты тайного единения доставляли ему наслаждение.

Но она не умела улыбаться – просто она родилась с улыбкой. Свои чувства она выражала помахиванием смешным хвостиком, похожим на сломанную пружинку от детской игрушки, и преданно тянулась пятачком к Уоллесу. Она любила засунуть его ему под мышку и весело похрюкивать, выражая свой свинячий восторг. Она была еще совсем поросенком, нескольких месяцев отроду.

Он улыбался, потому что знал всю ее судьбу наперед. Она же улыбалась, потому что улыбалась всегда, потому что жизнь прекрасна и ее кормушка полна. Она не знала своей судьбы и даже не догадывалась.

Каждый день он приносил ей размоченный хлеб и остатки от обеда. Она быстро прибавляла в весе, и он радовался этому, ласково поглаживая ее по спине.

Появление поросенка на ферме он объяснил жене желанием на Рождество вместо традиционного гуся отведать свинины. Говорят, что в Европе это становится модным. Жена Уоллеса не возражала. Она любила вкусно поесть, так почему бы не попробовать свинины? Она даже выписала в библиотеке несколько подходящих рецептов. Она тоже не сомневалась, что знает судьбу поросенка до конца.

Их брак подходил к концу. Когда-то они любили друг друга и не могли жить один без другого. Но время точит не только камни, оно точит и ножи, которыми затем обрезает пуповины человеческих привязанностей.

Они уже год почти не общались, хотя спали в одной постели. Нам не известно, чем они там занимались или не занимались. Бог не послал им детей, вероятно, предугадав судьбу этого союза.

Как и большинство женщин в подобной ситуации, она была склонна считать, что у нее появилась более удачливая соперница, и приписывала все мужской неверности. Ей не хватало ума и проницательности увидеть основную причину в себе. Выйдя замуж, она решила, что достигла всего в этой жизни, и ей нечего больше желать. Она просто остановилась в своем развитии, и стоит ли удивляться, что Уоллес, натура творческая и ищущая, не терпящая однообразия, в конце концов, взбунтовался.

Уоллес предложил жене развестись. Она отказалась. В ее глазах читалась такая решимость, что Уоллес сразу отступился и больше с таким предложением не подступал. Конечно, ей не нравилась их жизнь, но при одной только мысли, что ей предстоит рассказывать подругам о разводе, ее охватывал ужас. О том, что ждет ее после развода, ей и думать не хотелось.

А поросенок тем временем рос, и его улыбка становилась все шире и шире. Он быстро развивался и требовал все больше размоченного хлеба и внимания.

Ни у одной хавроньи в мире не было такого заботливого хозяина, как у свиньи Уоллеса. Он продолжал ухаживать за ней и проводил в свинарнике куда больше времени, чем с собственной супругой.

Давно замечено, что общение с животными смягчает характер человека, он становится терпимее к своим ближним.  Что-то в этом духе произошло и с Уоллесом. Даже его жена отметила некоторые перемены в лучшую сторону. Это дало ей, увы, несбыточную надежду.

Приближалось Рождество. Как-то в лавке продавец взял Уоллеса за рукав и доверительным шепотом сказал:

– Почему вы не берете гуся? Через три дня он подорожает.

Уоллес объяснил лавочнику, что собирается на Рождество навестить свою маму, а она уже обзавелась гусем. В глубине души он поблагодарил лавочника за этот вопрос.

Накануне праздника Уоллес наточил самый длинный нож, надел прорезиненный фартук и позвал жену.

– Пойдем, поможешь мне.

Жена, изнывающая от безделья, последовала за ним. Они вошли в загон для свиньи. Ничего не подозревающая свинка оптимистично помахивала хвостиком и хрюкала, пока не получила здоровенный ломоть хлеба. Она все еще находилась в неведении насчет своей судьбы.

– Держи ее за голову и отведи в сторону уши, – распорядился Уоллес. – Вот так. Шею оставь открытой.

Жена послушно выполнила его команды. Она тоже была в неведении насчет своей судьбы.

Точным движением руки Уоллес всадил нож в шею. Свинья истерично завизжала. На ее пятачок хлынуло что-то теплое, вязкое и необычайно вкусное. Уоллес, он знал все о судьбе свиньи и о судьбе жены.

Он спрятал нож в пластиковый пакет, пожелав своей любимице приятного аппетита. Как и планировал, он отправился на Рождество к своей престарелой матери, мирно доживавшей свой век в Эдвардсе. По пути туда он утопил нож в придорожной канаве.

Вернувшись через пять дней он застал в свинарнике жуткую картину: обглоданные кости, клочки одежды вперемешку с кусками мяса, свинья с выпученными от обжорства глазами и жуткая вонь.

Он позвонил в полицию.

Через месяц, приняв все полагающиеся ему соболезнования, он вызвал ветеринара, и тот усыпил свинью. А спустя еще какое-то время Уоллес переехал к матери, оставив свою ферму в полном запустении.

Перевод с английского: Татьяна Адаменко

«Дорогой мистер Бертрам! Ваше терпение, доброта и мудрость были мне неоценимой поддержкой долгие годы. Простите, что никогда прежде я не рассказывала Вам о Шейдисайде: поверьте, я пыталась, я чувствовала, что своим молчанием предаю нашу дружбу, но каждый раз слова замирали у меня на языке. Теперь я знаю, что, когда Вы вернетесь, Вы уже не застанете меня в живых… а Молли отдаст это письмо миссис Бертрам.

Прежде всего, мистер Бертрам, – раз уж я решилась исповедаться хотя бы на бумаге – начну с самой несущественной тайны своего прошлого. Я  родилась в семье обычного парикмахера, в моих жилах нет  ни капли благородной крови. Единственным, кто знал до этого правду, был мой муж, да упокоит Господь его нежную и любящую душу.

Свое воспитание и образование я начала  в Шейдисайде, и я благодарна; хотя может ли один и тот же дом быть проклятым и благословенным одновременно?  И пусть я, вспоминая собственную историю, могу сказать, что мне посчастливилось; а кое-кто сказал бы, что разговор о страданиях в моем случае отдает кокетством, – но я убедилась, что даже время не в состоянии зарубцевать душевные раны полностью. Пятьдесят лет спустя я вижу  Шейдисайд-холл глазами своей памяти так же ясно, как видела его в первый раз, пятнадцатилетней несмышленой горничной.

Но лучше я вернусь к самому началу моей истории, к тем причинам, что привели меня на ярмарку прислуги. Они просты. Мой отец скончался от гнилой горячки, когда мне было четырнадцать лет. Моя нежная хрупкая матушка умерла, не прожив и года после смерти мужа. Попытки заработать на жизнь шитьем подорвали ее здоровье, но истинной причиной, я уверена, была тоска по моему отцу.

После похорон у меня осталось всего три шиллинга шесть пенсов, и работа горничной была  моей единственной надеждой прокормить себя честным трудом.

Так как я нигде не служила прежде и у меня не было рекомендаций, я отправилась на ярмарку, полагаясь на удачу.

Стоя на помосте с метлой в руках и ловя неприязненные взгляды своих соседок, я осторожно рассматривала людей, которые в тот день пришли на ярмарку.

Помните, дорогой мистер Бертрам, как вы  очень деликатно спросили меня, не сохранилось ли моего портрета в молодости? И, глядя на мое морщинистое лицо, вы словно пытались разглядеть кого-то еще? Да, в молодости я была красива, признаюсь в этом без тщеславия и с грустью, как любая старуха. И быть красивой для меня тогда значило  нести на голове чашку с кипятком. Поэтому за возможными нанимателями я следила со страхом и волнением. Больше всего мне приглянулся старичок с рассеянным и добрым выражением лица; но он, лишь на секунду задержавшись рядом со мной,  нанял мальчика в помощь конюху и ушел, а я осталась ждать своего жребия.

Время шло, и мне казалось, что я стою на этом помосте вечно, и держать голову высоко становилось все трудней. Неужели, – думала я, – утром мне придется идти сюда снова? А если и завтра мне не повезет? Мои скудные средства грозили совершенно истощиться уже через неделю. Теперь я уже не выбирала, к кому из столпившихся у помоста людей я охотней всего пошла бы в услужение – я вспыхивала надеждой каждый раз, когда кто-то останавливал на мне взгляд. И все же, когда на помост взошел мистер Уолтер Фаркер, я невольно сделала шаг назад, настолько отталкивающей была его внешность.

Короткий нос был неоднократно сломан и расползся почти на пол-лица; блеклые глазки прятались под постоянно нахмуренными бровями, а пухлые обвисшие щеки странно контрастировали с массивным  подбородком.

Он отрывисто, сквозь зубы спросил мою соседку, сколько ей лет, давно ли она работает горничной, и согласна ли уехать за пятьдесят миль от Лондона, в N. Плату он назначил весьма щедрую – двадцать пять фунтов в год, и девушка охотно согласилась. Затем он подошел ко мне, и, потратив на осмотр чуть больше времени, задал те же вопросы.

Я хотела отказать ему, уже мысленно подбирала слова, но… вспомнила про свои три шиллинга. Не знаю,  как бы повернулась моя судьба, будь у меня тогда средства прожить хотя бы еще неделю.

На следующий день карета уже везла меня и Нэнси Хоуп в Шейдисайд. Нэнси была на три года старше меня, с мягким девонширским выговором, белокурая, пухленькая и румяная,  и уже успела поработать в двух «местах». Среди прочего она сказала, будто это плохой признак, что нас наняли так далеко – значит, местные там почему-то не хотят работать.

«И что тогда нам делать?» – спросила я ее, наполовину всерьез готовясь выскочить из кареты, Нэнси пожала плечами и сказала: «Посмотрим, попробуем».

Уже в сумерках мы проехали сквозь ворота в большой запущенный парк, где росли выбеленные временем дубы и черная ольха. Дорога была извилистой и неровной, сквозь покрытые мхом камни на обочине прорастали тоненькие бледные деревца, которые никто не позаботился выкорчевать. Карета протряслась по горбатому мосту с опасно низкими перилами, и наконец я увидела дом.

Деревья обступили его так тесно, что выросшие ветви упирались и ломались о стены, повиснув на клочьях коры. В  последних лучах закатного солнца он выглядел мрачно и величественно: три ряда темных окон, два флигеля, сотни труб на крыше; и мне  трудно было поверить, что это  огромное здание кто-то может называть просто домом. Плющ увивал его так густо, что сплошь заплел окна на верхнем этаже и сгладил резкие линии стен  своей темной зеленью.

Почему-то я подумала о драконе, чешуйчатом старом драконе, который спит, выгнув шипастый хребет, опустив голову на лапы и чуть приоткрыв клыкастый рот. И его название, которое до того ничего для меня не значило – Шейдисайд – вдруг прозвучало в моей голове с тихим присвистом, словно на мгновение из черной пасти высунулся раздвоенный алый язык.

Недалеко от дома на излучине тоненькой речушки стояла мельница, и зрелище мерно крутящихся лопастей, обрисованных мягким вечерним светом,  странным образом меня успокоило.

В окне правого флигеля мерцал слабый огонек – именно туда повел нас Фаркер, передав с рук на руки экономке, похожей на гранитный валун. Голос у миссис Симмонс оказался неожиданно звонкий и высокий для такой массивной глыбы плоти. Она, даже не подумав предложить  с дороги чашечку чаю, повела нас коридорами, лестничным маршами и переходами, поворачивая скорее по памяти, чем благодаря блеклому пятну от единственной свечи. Мы следовали за ней, спотыкаясь и вздрагивая, когда сквозняки дергали темные полотнища выцветших гобеленов и хлопали ими об стены.

Наконец миссис Симмонс остановилась у одной из бесчисленных дверей и открыла ее.

– Ваша комната, – ткнула она пальцем внутрь. – Кухня внизу вон по той лестнице. Завтракают здесь в половине шестого.

Мы с Нэнси молча переглянулись и переступили через порог. Миссис Симмонс осталась в коридоре, взирая на нас оттуда с нескрываемым неодобрением, и ее идеально круглое лицо, подсвеченное снизу, было похоже на маску языческого идола, которого я когда-то рассматривала вместе с отцом в Хрустальном дворце.

– Миссис Симмонс, – как можно тише и смиренней произнесла я, – вы не оставите нам свечу?

– У меня только одна свеча, – отрезала она и захлопнула дверь, хотя в карманах ее необъятного фартука, я уверена,  лежала целая дюжина. У нас с Нэнси еще нашлись силы посмеяться над ее скупостью; мы нашли кровать на ощупь и заснули, едва смежив веки.

Но пред рассветом я проснулась оттого, что тихие обильные слезы лились у меня по щекам. Я зажала в зубах край одеяла, чтобы не разбудить соседку, и зашлась в беззвучном плаче, прислушиваясь к шорохам чужого дома.

* * *

Утром Нэнси едва смогла меня добудиться. Тусклый серый свет из большого, забранного частым свинцовым переплетом окна освещал нашу комнату крайне скудно, а воздух прямо таки леденил изнутри горло и грудь;  я содрогнулась при одной мысли, как холодно будет здесь зимой.

Комната была меблирована очень скупо: кровать, два стула и сундук для вещей, – и не заслуживала бы доброго слова, если бы не тонкое, неожиданно теплое, очень красивое покрывало из овечьей шерсти с диковинными птицами и цветами.

– Хозяйке, наверное, чем-то не угодило, – высказала догадку Нэнси, с удовольствием ощупывая его за краешек. – Не жадная.

– А есть ли здесь хозяйка? – засомневалась я, вспоминая тоскливый неуют путаных коридоров и затканные паутиной стены.

Видите, дорогой мистер Бертрам, какие штуки выкидывает со стариками память. Я помню каждое слово из того пустячного утреннего разговора, зато короткие распоряжения врача стираются, словно написанные на песке.

Мы спустились в кухню, где за столом уже сидела вся немногочисленная прислуга замка во главе с миссис Симмонс, не было только Фаркера. Помню, что рассматривала красные трещиноватые руки угрюмой помощницы кухарки и думала: неужели работа сделает и мои ладони  такими уродливыми?

Над мисками с картошкой и волокнистым мясом не было произнесено ни единого слова молитвы – с разрешения миссис Симмонс все молча принялись за еду. Покончив со своей порцией, она довольно утерла крошечный пухлый рот и сказала, что портниха ждет нас с Нэнси для примерки;  а пока платья не будут готовы, мы будем работать в своих собственных, она же даст нам только фартуки.

Портниха, пожилая женщина из той деревушки, которою мы проехали на подходе к Шейдисайду, молча, поджав губы, вертела нас и колола булавками.

Нэнси попыталась было ее разговорить, но та набрала полный рот булавок и  мотала головой в ответ на ее расспросы. Нэнси, которую это злое молчание  только забавляло, стала допытываться, уж не немая ли она; хотя прекрасно слышала, как миссис Бэйлок обменялась с миссис Симмонс парой слов, когда последняя заводила нас в комнату. Нэнси хихикала все громче и громче на ее сердитые взгляды, пока не зашлась смехом так, что ее налитые груди рисковали выпрыгнуть из корсажа.

Но миссис Бэйлок и тогда промолчала. Я уже думала, что она так и уйдет, не сказав нам ни единого слова, когда она, стоя у меня за спиной и затягивая тесьму на талии, вдруг произнесла свистящим горячим шепотом:

– Уезжай отсюда, дуреха!

Я дернулась и попыталась было что-то сказать, но миссис Бэйлок так стянула тесьму, что я только прерывисто вздохнула.

– Эта, может, и согласна так работать, – не видя ее лица, я почувствовала ненавидящий взгляд миссис Бэйлок на раскрасневшуюся от хохота Нэнси, – а ты еще совсем дитя. Найди себе другой дом, не проклятый!

– Проклятый?

Может, миссис Бэйлок и ответила бы мне, но тут в комнату вошла миссис Симмонс.

– Будет готово завтра, – буркнула портниха.

– Билли заберет, – нахмурившись, ответила ей экономка, и они обе вышли из комнаты, стараясь не соприкоснуться друг с другом даже краешком платья. Тщетно я ловила взгляд миссис Бэйлок в надежде, что она хоть как-то объяснит свои загадочные слова.

Как странно – оглядываясь назад, видеть, сколько возможностей давала судьба для отступления. Про второй шанс начинают молить, когда уже становится слишком поздно, упустив перед этим добрую сотню шансов. Разумеется, я никуда не уехала. Я ведь еще не заработала  даже недельного жалованья, а пешком шла бы в город не меньше трех дней, истратив свои жалкие шиллинги в дороге. И опасности, которые грозили одинокой девушке на этом пути, представились мне куда более ясно, чем те неведомые страхи, что угрожали мне здесь, в доме. Я убедила себя, что слова миссис Бэйлок и она сама не заслуживают доверия, и осталась.

Миссис Симмонс с удовольствием познакомила меня с моими обязанностями, которые оказались несложными, но отнимающими крайне много сил и времени. Я терла, скребла, драила, начищала, полировала и мыла, вытирала, чистила и снова мыла. Уже к шести часам у меня ныла каждая косточка и жилочка в теле (викарий, вы часто пеняли мне за излишнюю снисходительность к слугам, помните?), а работать мне предстояло до девяти. В пять утра мы просыпались, и все начиналось снова: полы, серебро, решетки каминов, ковры…

Постепенно из того, что пересказывала мне Нэнси, моих собственных разговоров с помощницей кухарки Бет и сплетен самой кухарки я узнала, почему этот дом в деревне считают проклятым, и слегка успокоилась. Заодно развеялось мое недоумение насчет того, что я за первую неделю работы ни разу еще не увидела хозяина Шейдисайда. Оказывается, достопочтенный Винтерсон два года назад потерял жену и разительно переменился после этой трагедии.

Из счастливого супруга,  довольного жизнью помещика, владельца лучшей охотничьей своры, талантливого биолога-любителя  он превратился в замкнутого озлобленного отшельника, который заперся у себя дома, перепутав день с ночью. Семейную спальню он превратил в еще одну лабораторию, спал там и ел, не показывая носа из-за двери неделями. Разговаривал только с появившимся, как черт из коробочки, Фаркером, ради которого он уволил Морриса. А ведь тот служил в Шейдисайде дворецким почти сорок лет и некогда водил трехлетнюю мисс Винтерсон (она была не только женой, но и кузиной хозяина, и носила ту же фамилию)  за ручку по оранжерее, пригибая к ней слишком высоко растущие цветы. Сейчас зимний сад был запущен, закрыт, и те растения, что не зачахли, постепенно выбирались наружу. Иногда ночью я вздрагивала и просыпалась от звонкого острого треска – значит, еще одно стекло оранжереи разлетелось, выпуская  ветвь на свободу.

Я видела портрет его жены  в галерее – она была высокой, стройной, с изящной длинной шеей, пышными каштановыми локонами и карими глазами, слишком большими на ее бледном лице. Нэнси, которая вместе со мной разглядывала портрет, заметила, что я немного похожа на миссис Винтерсон овалом лица, цветом глаз и волос – но я решительно отказалась признавать всякое  сходство с покойницей, пока Нэнси со смехом не взяла свои слова назад.

Следом за Моррисом ушли почти все слуги – или уволились, или были уволены; а те, кто остались, обладали редким талантом не попадаться хозяину на глаза. Кроме Фаркера.

А Фаркера я боялась; он существовал на самом деле, в отличие от полупризрачного хозяина Шейдисайда, и все время оказывался слишком близко. Он  беседовал со мной, словно с ребенком, о леденцах и пирожных, и взгляд у него был такой, будто он сам смотрит на сласти. Даже мой любимый Лондон, про который Фаркер туманно говорил, что «там можно хорошо развлечься» после его речей казался выпачканным серой слизью. Пока он болтал, прислонившись к стене или краю стола, я опускала голову и орудовала щеткой со все возрастающим нажимом так, чтобы вокруг меня во все стороны разлетались мыльные брызги. Возможно, это был детский способ защиты, но ничего лучше я придумать не могла. Рано или поздно он хмыкал при виде такого усердия и уходил. Хорошо еще, что он не так уж много времени проводил в самом поместье, очень часто отлучаясь на мельницу. (Это было еще одной загадкой Шейдисайда, потому что мельница исправно поддерживалась в рабочем состоянии, но никто туда не входил и не выходил, кроме Фаркера и, по слухам, самого хозяина.)

Миссис Симмонс, как я довольно скоро поняла, слишком увлекалась визитами в подвалы Шейдисайда, где хранилось спиртное; дорогие вина экономка благоразумно обходила стороной, поэтому от нее обычно густо пахло пивом или джином. Фаркер ее не выносил: он затевал перебранку или сбегал, и я вздыхала с облегчением. Терпеть общество миссис Симмонс было намного легче: она ставила стул как можно ближе и указывала, где я оставила пятна,  резким, как у чайки, голосом, а затем каменела на стуле, свесив голову на грудь, и волны храпа взметали выбившиеся из-под чепца полуседые пряди волос.

…Я помню, как она расхохоталась, когда я спросила, где же будет проходить служба; ведь я видела, что двери часовни забиты досками, а шпиль деревенской церквушки был слишком далеко, чтобы можно было туда успеть на утреннюю службу пешком. (Несколько строк зачеркнуты)

После изгнания священника Винтерсон объявил себя атеистом.

Нэнси это не слишком обеспокоило; она рассказала мне, какой гнусавый был у проповедника голос в той церкви, куда она ходила последние полгода. «Хотя бы никто скрести по ушам не будет, да и поспим подольше», – попыталась она меня утешить. Но мне этого было недостаточно, я едва удержала слезы, вспомнив свою матушку и ее специальную «воскресную» шляпку. Под конец из нее выпала половина перьев, но она все равно считалась праздничной; матушка надевала ее и шла со мной в церковь, пока ее слабых сил хватало на спуск и подъем по лестнице и два переулка.

Отчасти из-за этих воспоминаний, отчасти из духа противоречия я решила все-таки посетить часовню. Пусть вход заколотил наглухо лично Винтерсон, но разбитые и выпавшие стекла в окнах давали возможность спокойно пройти внутрь.

Но лучше бы я туда не заходила.

Снаружи крошечная часовня, несмотря на заколоченный вход, смотрелась мирно и жизнерадостно благодаря сочетанию белых колонн и розовых стен, чей цвет еще не успел окончательно поблекнуть. Статуи  в нишах зеленым плащом укутал и наполовину скрыл плющ, который несколькими веточками успел зацепиться за острый шпиль и теперь  победно трепетал на ветру резными листьями.

Я была готова к запустению, грязи, полуразбитым витражам, проросшим у разбитых окон сорнякам. Но я застыла, глядя на массивные деревянные скамьи, изрубленные, перевернутые;  на  расколотую пополам кафедру, вмятины в стенах и валяющиеся на полу сгнившие обрывки ткани и щепки, в которых угадывалась позолота нимбов; на раскрошенные гипсовые части тел  святых и ангелов – их пухлые детские ручки и ножки смотрелись особенно жутко;  на Христа с половиной лица, измаранного чем-то темным.

Я подобрала юбки и стала пробираться  к алтарю. Я  пыталась прочитать молитву, но язык и губы словно заледенели. Под ногами у меня хрустели разноцветные осколки стекла.

Как могла, я старалась оттереть Его лицо и тело, сведенное крестной мукой, но пятна впитались в дерево и не желали исчезать. Под влиянием разлитого в воздухе часовни безумия мне показалось, что единственный уцелевший глаз Христа смотрит на меня не скорбно, а гневно, – и я с тихим вскриком отдернула ладонь. Я отступила назад и упала, изрезав руки о пурпурный осколок витража. Глядя на падающие с кончиков пальцев красные капли, я вдруг поняла, что пятна на Его лице и теле – это кровь, и, спотыкаясь, побежала прочь.

Той ночью мне в первый раз приснился кошмар. Я запомнила его, потому что он повторялся бесчисленное количество раз, но тогда я проснулась, чувствуя только, что должна что-то сделать и не могу, и от собственного бессилия у меня сдавило горло.

Мне снилось, что не было ни верха, ни низа, только темнота. Я ничего не видела,  не понимала, открыты или закрыты у меня глаза,  не ощущала собственного тела и не могла шевельнуть даже кончиком пальца. Единственным ориентиром был глухой  ритмичный звук, похожий на тяжелый вздох.

И я, плавая в этой темноте, вдруг ощутила чье-то присутствие за  спиной; к вздохам прибавились рыдания, а затем и шепот. Вначале я не могла разобрать ни единого слова, но вдруг из невнятных женских причитаний вырывалось и прозвенело в  голове слово «убейте».

Женщина за моей спиной плакала не о том, что ее убили… напротив, чем отчетливей становились ее слова, тем ясней я понимала, что она терзается из-за того, что еще жива, и с необыкновенной страстностью умоляет  ее убить. Я содрогнулась от ее мольбы, и цепенящий ужас наконец-то заставил меня проснуться.

Но через три дня кошмар повторился. Он не отпускал меня до конца моего пребывания в Шейдисайде, до той самой ночи, когда… но я забегаю вперед.

С Нэнси, хотя кошмары ее не беспокоили,  тоже творилось что-то неладное. Она невольно будила меня, почти каждую ночь забираясь в кровать перед самым рассветом, хотя мы вдвоем задували свечу и  ложились спать не позже десяти. На мои расспросы она,  усмехаясь,  говорила, что из-за этого жуткого дома опять начала бродить во сне;  в детстве с ней будто бы уже случались припадки сомнамбулизма.

А спустя три или четыре недели после нашего приезда, я, одеваясь,  неловко зацепила ногой половицу  и вывернула ее. Нэнси кинулась коршуном, закрывая от меня то, что лежало под половицей, но я успела заметить блеск золотых украшений и несколько бумажных купюр.

– Что это? – я еще ничего не поняла, только удивилась.

– Не твое дело! – отрезала Нэнси, нашаривая выпавшую половицу.

– Но… ты это… взяла?

– Я ничего не крала, если ты это имеешь в виду, – фыркнула Нэнси.

– Тогда откуда?..

– Не твое дело, – повторила Нэнси и медленно улыбнулась. Она выглядела с этой улыбочкой, как кошка, вдосыта налакавшаяся сливок; и я тут же решила, что больше ни за что никогда не буду ее расспрашивать.

После этого случая наша дружба  – и до того скорее вынужденная нашим тесным соседством, чем истинная, основанная на душевной близости – совсем разладилась. Меня  смущало другое. Если эти вещи действительно украдены и миссис Симмонс найдет тайник, то Нэнси может попробовать свалить вину на меня. Ее слово против моего, и кому поверят? А учитывая, что Нэнси никогда не брезговала выпить в компании экономки рюмку-другую… На следующий день после нашей ссоры под половицей уже ничего не было; я утешала себя тем, что если я не смогла отыскать новый тайник Нэнси, значит, она перенесла его из комнаты в место, которое не бросит на меня подозрений. Кошмары отнимали у меня столько сил, что сквозь призму бессонницы мне почти все казалось не стоящим внимания, и вскоре я прекратила  думать о  Нэнси.

А через день после нашей ссоры я в первый раз увидела хозяина Шейдисайда. Случилось это так: миссис Симмонс, пребывая в крайне раздраженном состоянии духа, послала меня отыскать Фаркера. Я знала, что чаще все он бывает в двух местах: лаборатории и библиотеке. Лаборатория внушала мне суеверный страх, и я решила начать с библиотеки.

Но, с трудом открыв массивную дверь, я застыла на пороге, ошеломленная видом стеллажей, поднимавшихся  к самому потолку. У нас дома тоже был – нет, не шкаф, а книжная полочка, и мама любила читать вслух нам с отцом «Робинзона Крузо» по вечерам; но все наши немногочисленные книги ушли к старьевщикам и букинистам, когда матушка заболела. А здесь… мне показалось, что здесь стоят все книги мира, стройные, позолоченные корешки переплетов уходили рядами в бесконечность. Задрав голову вверх и пытаясь сосчитать полки,  я   почувствовала  головокружение и пошатнулась… но тут я услышала голос, который не позволил мне упасть.

Он был негромким, но предельно отчетливым. Он был бархатистым и мягким, но под этой мягкостью и спокойствием ощущалась скрытая сила, подобная мощному течению полноводной реки. А слова, которые он произносил, рассекали воздух, словно меч, или опускались легким перышком. Эти слова… одно за другим… мои шаги…один за другим.

Скрывшись за стеллажом, я слушала, впитывала и наблюдала. Винтерсон оказался высоким, худощавым,  с безупречной осанкой и неподобающе коротко и неровно остриженными светлыми, почти белыми  волосами – словом, ничего общего с тем поседевшим и сгорбленным отшельником, которого рисовало мое воображение. Скупыми, но точными жестами он подчеркивал значение произносимых им строк, я была заворожена, наблюдая за ним, как больше никогда в жизни – хотя после мне довелось видеть игру сэра Генри Ирвинга в расцвете его таланта.

Повернувшись ко мне спиной, он читал, не глядя в раскрытую перед ним книгу.  Джон Донн, его любимый поэт, как я узнала после…

                     Пик истины высок неимоверно;

                     Придется покружить по склону, чтоб

                     Достичь вершины, – нет дороги в лоб!

                     Спеши, доколе день, а тьма сгустится –

                     Тогда уж будет поздно торопиться.

                                               (Перевод Г. М. Кружкова)

И только произнеся последнюю строку, он обернулся. Застигнутая врасплох, я была слишком смущена и растеряна, чтобы отвести взгляд, и я смотрела на него в упор.

– Кто ты? – мягко, убрав сталь и оставив только бархат, спросил он.

Я, рассматривая его удлиненное бледное  лицо, идущие вразлет брови, серые глаза, опушенные густыми, почти белыми ресницами,  узкие губы,  не сразу вспомнила, кто я и где я.

– Я ваша новая горничная, сэр.

– Да, действительно... фартук… И как тебя зовут?

– Эллен, сэр.

После каждого «сэр», я, как Алиса, на всякий случай делала реверанс.

– Эллен?

Он повторил мое имя, словно попробовал его на вкус.

– Тебе понравилось это стихотворение?

– Мне понравилось, как вы его читаете, сэр.

– И долго ты слушала?

– Недолго, сэр. Только несколько последних строк.

– Что ж, – нахмурился он, – тогда я прочту его тебе заново.

Я в совершеннейшей растерянности наконец вспомнила, зачем же я сюда пришла.

– Но меня прислали сюда за мистером Фаркером, его ищет миссис Симмонс, мне нужно это передать, – на одном дыхании выпалила я, опустив глаза.

– Хорошо, – задумчиво произнес Винтерсон и вдруг резко повысил голос: – Фаркер!

Спустя минуту или две послышались торопливые шаги дворецкого. Фаркер выглядел человеком, которого незаслуженно оторвали от важных дел.

– Тебя ищет миссис Симмонс, – отрывисто сообщил ему хозяин. – Спустись.

– Но я занят каталогом, – начал Фаркер, переводя взгляд с него на меня и обратно. Мне показалось, что в глубине его блеклых глазок вспыхнула искра гнева, а затем его лицо прорезала кривоватая ухмылка.

– Отложи каталог и спускайся.

Винтерсон сказал это так, что любые возражения становились абсолютно бессмысленными. Фаркер отправился к выходу так же торопливо, как до этого спешил на голос Винтерсона. Когда дверь закрылась, Винтерсон подвинул ко мне одно из кресел с такой легкостью, словно это был детский стульчик. Я сделала один неловкий шажок и положила руку на спинку, не решаясь сесть. До сих пор помню ощущение от прохладной обивки и рельефно выделяющегося узора под моими пальцами. Потом я увидела, как резко выделяется моя огрубевшая ладонь на фоне драгоценной ткани, и покраснела и спрятала  руки за спину.

– Садись, прошу, – нетерпеливо сказал Винтерсон. Увидев, что  я продолжаю стоять в оцепенении, он снова передвинул кресло, мягко нажал мне на плечи… и вот, я сидела, по-прежнему ощущая тяжесть его рук, а он отвернулся, листая страницы лежащей на пюпитре книги. Я не помню, что за стих он выбрал, не помню, как долго я слушала его голос, наблюдая за его страстным, нервным, подвижным лицом.  Есть моменты, когда песок в часах времени сыплется, словно сквозь тебя.

Только один раз обаяние его голоса и гения Донна было нарушено – когда он, отложив книгу в сторону и продолжая декламировать, стал за моей спиной. Голос за спиной… это слишком явственно напомнило мои кошмары, и я содрогнулась? Или я вздрогнула, потому что ощутила на шее его дыхание? Не помню, нет, не помню. Словно почувствовав мое состояние, он положил руку на спинку кресла, там, где совсем недавно я вцепилась в обивку. Тепло, идущее от его кожи, успокоило меня.

Он закончил читать, и я очнулась, не зная, как долго здесь сижу, гадая, что за странная прихоть заставила его уделить мне столько внимания. И у меня дыхание перехватило от радости, когда он сказал, что завтра я должна прийти сюда снова. Это должна звучало музыкой в моих ушах.

А потом я, – наверное, как и остальные   обитатели Шейдисайда, – гадала, сколько эта прихоть продлится.

Я думаю, он понимал мою тревогу и поэтому при каждой нашей встрече вскользь упоминал  о встрече будущей; как «завтра мы займемся твоим произношением», или «когда ты дочитаешь Спенсера, возьмемся за Марлоу» или «я все-таки добьюсь от тебя прямой осанки».  Он заставлял читать как можно больше, занимался со мной химией, физиологией, анатомией, биологией,  ботаникой, учил формулировать свои мысли, говорить правильно, разбираться в картинах, драгоценностях и хороших винах, истории Англии, мировой истории и политике… он развивал меня, лепил, воспитывал. Я менялась, сама еще смутно сознавая происходящее со мной, а желание угодить ему заставляло мой ум работать по восемь-десять часов в сутки. Винтерсон каждый день проводил со мной два или три часа, а остальное время я оставалась одна, в лаборатории или библиотеке, искала ответы, которые порождали все новые и новые вопросы.  Я стала если не помощницей, то хотя бы не помехой в его исследованиях электрической природы сердечной деятельности. Сейчас  я понимаю, что он очень близко подошел к выводам МакУильяма почти на полвека раньше.

Осанки он, кстати, добился очень простым и эффективным методом: сделал мне постоянную повязку на спину с  шипом, который не касался кожи, только если я изо всех сил сводила лопатки. Шип был очень острым.

Теперь  я убирала только в лаборатории, считая это своей привилегией, а не обязанностью, и урывками пыталась систематизировать  библиотеку.

Он дарил мне подарки, а я… я принимала их, викарий. Я не могла отказаться, ведь в  основном это были книги; если он замечал, что какая-то книга особенно пришлась мне по душе, он дарил ее, не обращая внимания на переплет, инкрустированный перламутром, жемчугом или рубинами, на возраст книги и ее редкость. Признаюсь, вначале я принимала такие дары весьма недоверчиво, ведь они все равно оставались на полках библиотеки – не могла ведь я унести их в стылую каморку горничной, верно? Я не спешила ставить на них свой экслибрис, где на страницах раскрытой книги, как закладка, лежала веточка остролиста. Винтерсон сам придумал и сделал его для меня, обыграв мою фамилию Холли.

Однажды, раскрыв один из своих подарков, он обнаружил, что титульная страница по-прежнему чиста, и страшно рассердился. В гневе он не повышал, а понижал голос, и когда он свистящим шепотом потребовал, чтобы я поставила экслибрис или бросила книгу в огонь, я разрыдалась и выхватила Вазари у него из рук.

После этого происшествия я больше не оскорбляла его своим недоверием.

Усталость и постоянное головокружение, в которые меня ввергали наши занятия, имели еще одну положительную сторону – я засыпала, словно бросаясь в черную бездну, и, если мне даже снились кошмары, я была слишком измучена, чтобы их запоминать.

Конечно, вы недоумеваете, викарий, как я могла находить удовольствие в наших занятиях, в общении с ним, зная про богохульно изуродованную часовню. И я не могу сказать, что для меня это искупила доброта, с которой он ко мне относился. Хотя он был со мной спокоен и терпелив, доброты в нем не было ни на гран. Для доброты требуется понимание, а Винтерсон был равнодушен к чувствам других, причем его равнодушие было для него естественным, как дыхание; и, напротив,  любое неравнодушие – весьма мучительным. Иногда в той причудливой,  наполовину только реальной жизни ко мне краткой вспышкой возвращалось чувство юмора, и я мысленно сравнивала характер Винтерсона с крайне несовершенной системой отопления в Шейдисайде: возле каминов было невыносимо жарко, а в четырех шагах уже леденяще холодно, и никакого разумного компромисса.

И даже сейчас я не могу подобрать слова и объясниться. Он не обращался со мной, как с равной, – это было бы ложью или насмешкой; но его ум был так изощрен и остро отточен, что с высоты  интеллекта он имел право на снисходительность, даже на презрение… Это было право и власть совсем иного рода, чем у миссис Симмонс или Фаркера, а я никогда не сталкивалась с подобным… мне было всего пятнадцать лет тогда, не забывайте. Мне нравился тот человек, в которого я обещала вырасти рядом с ним. Иногда я представляла себе туманные, но восхитительные картины будущего, в котором я путешествовала по всему миру, общаясь на равных с величайшими учеными мужами своего времени, и проводила показательные операции в аудиториях Эдинбурга и Лондона… операции, названные моим именем... А прежде мои мечты во время чистки серебра не шли дальше прогулки в синем атласном платье по набережной в Лайме. Я была преисполнена благодарности за открывшийся передо мной мир.

Мне бы очень хотелось поверить в то, что он занимается со мной как с ребенком и относится как к дочери; но  тщательность, с которой он избегал моих прикосновений, и случайно пойманные взгляды, от которых у меня пересыхал рот, а сердце билось тяжко и гулко, не оставляли места иллюзиям. Да и разница в возрасте у нас была не такой, чтобы легко приписывать ему отцовские чувства – хоть он и был в два раза старше меня, Винтерсону едва исполнилось тридцать. Я понимала, что мне грозит, но не находила в себе сил бежать. Я восхищалась им. Я боялась его. Я им любовалась.

И, пока я пыталась разобраться в себе, но не находила для этого достаточно времени, отношение окружающих ко мне претерпело существенные изменения. Миссис Симмонс стала отвратительно льстивой. Фаркер, которого я потеснила с должности первого помощника, всячески намекал, что прихоть Винтерсона долго не продлится, и предлагал перейти в более надежные руки – его. При этом он смотрел на меня со смесью злости и похоти. Я не чувствовала себя достаточно уверенно для резкой отповеди, поэтому дожидалась паузы в его монологе, вклинивала в нее свое «спасибо» и уходила, заставляя его отступить в сторону. А Нэнси… она меня возненавидела. Я поняла это не сразу, но зато в такой ситуации, которая не допускала извинений или двойного толкования.

Той ночью мне в очередной раз снился мой кошмар. Я задыхалась от слез во тьме, ничего не слыша, кроме ввинчивающихся в мозг криков: «Убей меня! Убей! Убей!», и когда открыла глаза, то еще не очень понимала, где я и что со мной. Правая половина лица пульсировала болью, и надо мной в тусклом предутреннем свете нависла Нэнси. Гримаса ярости превращала ее лицо в ужасную маску с распухшими губами. Она почему-то повторяла мое имя, глядя не на меня, а на свои руки.

– Эллен, Эллен, теперь  я еще и Эллен! Так вот тебе! – она замахнулась и отвесила мне пощечину. Из глаз у меня брызнули слезы, в ушах зазвенело.

Проморгавшись, я увидела, что Нэнси снова заносит руку для удара, но я больше не собиралась подставлять щеки, ни правую, ни левую, и брыкнула в ответ ногой. Охнув, она упала с кровати, но тут же поднялась и с визгом вцепилась мне в волосы. Я сопротивлялась как могла. Мои довольно слабые удары заставляли ее болезненно вскрикивать, и я не понимала, в чем дело, пока не зацепила случайно вырез ее ночной рубашки. Тонкая ткань с треском разошлась сверху донизу, и мы обе замерли.

Плечи, грудь,  живот Нэнси покрывали синяки, от бледных и выцветших до почти черных. На горле – темные пятна, словно кто-то взялся за шею пальцами, измазанными в саже.

– Кто? – вырвалось у меня. – Как?!

– Рубашку мне сама зашьешь, – Нэнси запахнулась и села на кровать спиной ко мне.

– Нэнси… – осторожно начала я.

Она повернула ко мне бледное, полной злобы лицо.

– Отвяжись!

Я невольно отшатнулась. Нэнси, постанывая, залезла под одеяло, как можно дальше от меня, и затихла.

Остаток ночи я провела без сна.

Утром я обнаружила, что  запястья у меня все в браслетах из синяков, и гадала, как объяснить это Винтерсону. Но тот ни о чем меня не спросил, хотя его взгляд то и дело задумчиво возвращался к моей правой щеке, на которой алело три глубоких царапины.

И теперь, викарий, рассказав столь многое, я должна рассказать все, хотя искушение поддаться въевшейся в кости усталости, отложить перо, закрыть глаза, уснуть еще никогда не было таким сильным.

Дальнейшие события так долго искажались и спрессовывались в потоке времени, в самых дальних и темных чуланах моей памяти, что я уже не уверена, что точно излагаю их последовательность.

Я была всецело погружена в учебу, и поэтому не сразу заметила, что моя соседка больна.

Нэнси и до этого ходила, как вымоченная в уксусе, вялая, раздражительная, но, однажды увидев ее при солнечном свете, я поразилась отчетливо зеленоватому оттенку ее кожи. Несмотря на нашу ссору, я решилась подойти и спросить, как она себя чувствует, но Нэнси только посмотрела на меня исподлобья, плотно сжав губы.

А спустя день или два она вечером упала в обморок возле двери нашей комнаты. Мы с миссис Симмонс едва-едва дотащили ее до постели. Я поразилась, увидев, как под нажимом наших пальцев на бледной коже Нэнси расползаются пятна кровоизлияний. Я позвала экономку, но та ничем не могла помочь.

– Надо вызвать доктора! – заявила я, но миссис Симмонс, покачав головой, объяснила, что доктор ни за что не поедет в Шейдисайд, а Нэнси голосом, похожим на шорох бумаги, умоляла никого  не вызывать. Тут я вспомнила про нашего хозяина, обладающего глубокими, энциклопедическими познаниями в медицине, и едва не рассмеялась от облегчения.

Найдя его в лаборатории, я была так взволнована и так запыхалась, что не сразу смогла объясниться.

– Нэнси…

– Да, Эллен, что случилось? – спокойно спросил он, возвышаясь надо мной.

– Она заболела, ей очень  плохо…

– Я скоро приду.

Я вернулась в нашу комнату и, взяв Нэнси за руку, пыталась ее подбодрить. Она лежала, отвернув голову,  и бормотала что-то невнятное: «таким меня не испугаешь… жуть как интересно… спускаться так спускаться…»

Винтерсон пришел с набором для кровопускания. Перевязав ее руку жгутом  и подставив таз, он достал ланцет из чехла, взвел пружину и прижал его к локтевому сгибу, где слабо просматривались синие жилки вен. С тихим хлопком он распустил жгут.

Мне показалось, что кровь течет слишком сильно и быстро, но  Винтерсон не накладывал  повязки, пока стук капель о дно таза не сменился глухим плеском.

– Этого достаточно, –  улыбнулся он. – Завтра ей станет легче.

Миссис Симмонс появилась в дверях с сообщением, что она открыла и проветрила для меня комнату этажом выше, чтобы мне не пришлось ночевать вместе с больной. Винтерсон одобрительно кивнул.

Той ночью усталость не спасла меня от кошмара, и проснулась я совершенно измученная, только для того, чтобы узнать: Нэнси не стало лучше. Она лежала в постели тихая, слабая, безучастная и почти все время спала. Кровопускания не приносили ей облегчения. Мне тогда было очень обидно, что Винтерсон не дает мне выносить таз с кровью, якобы не доверяя моим нервам, хотя в лаборатории я уже наблюдала, как бьется овечье сердце отдельно от тела.

Спустя дня три или четыре я, спустившись навестить Нэнси, увидела только пустую комнату и миссис Симмонс, занятую уборкой.

– А где Нэнси? – спросила я у экономки.

– Уехала к родным, – сказала она, опустив глаза.

– В таком состоянии?

– Ей чуть полегчало, и она очень хотела уехать отсюда, – неохотно объяснила миссис Симмонс. Я молча ушла из комнаты, пытаясь вспомнить, слышала ли я вчера, как уезжает карета.

Но я ничего не спросила у Винтерсона. Наверное, здесь  начинается граница моей вины, и в тот день я заступила черту.

А вскоре после исчезновения Нэнси  хозяин объявил мне, что уезжает в Лондон, забрать у оптиков изготовленный по его чертежам микроскоп, сделать еще несколько заказов для нашей лаборатории и навестить букинистов. Я не просила взять меня с собой, но он, уловив что-то в моем взгляде, пообещал, что в последний раз едет туда в обществе Фаркера. Он показал мне тайник в библиотеке, за одной из картин, где была спрятана солидная сумма наличности, при мне побеседовал с миссис Симмонс… и уехал.

Я занималась еще старательней, чем в его присутствии; а когда мой ум и зрение взбунтовались, я решила отдохнуть  за уборкой лаборатории.

Я  усердно работала щетками, стоя на коленях и постепенно передвигая перед собой свечу. Добравшись до самых  темных уголков лаборатории, я  вдруг заметила, что царапины на полу здесь идут не беспорядочной сеткой штрихов, а тонкими полукружьями,  словно тут часто открывали дверь. Но дверь отсутствовала – был только навесной шкаф с несколькими малоинтересными книгами и тетрадями в поблекших переплетах. Открыв стеклянные дверцы, я принялась вынимать оттуда книги. Одна никак не поддавалась – я дернула сильнее, потом еще сильней, и вдруг раздался скрежет, от которого у меня заложило уши. Шкаф вместе с частью стены медленно отъехал в сторону, открывая проход.

Узкая лестница, закручиваясь спиралью, вела куда-то вниз. Каменные ступени ее были сточены  временем, а на сдавивших лестницу стенах постепенно разгорались новейшие газовые светильники. Я нерешительно замерла на пороге, но любопытство толкало меня вперед, и я поддалась ему, несмотря на гнетущие предчувствия.

К моему удивлению, чем ниже я спускалась, тем теплее становилось. Поднимающиеся снизу потоки воздуха шевелили пряди волос  и колебали бесполезный огонек свечи. Судя по времени, я дошла почти до винных погребов, когда донесшийся снизу звук вынудил меня остановиться перед очередным поворотом.

Ч-шшш, ч-шшш, ч-шшш… Глухо, механически размеренно. Звук, задававший ритм моим кошмарам. Охвативший меня страх сделал тело мягким, как вода, свеча едва не выскользнула у меня из рук. Прислонившись к стене, я переждала приступ паники… и пошла вперед. Какие бы ужасы на ждали меня там, это было объяснение; а я уже не могла уйти, не получив ответ. Он сам сделал меня такой.

Ч-шшш, ч-шшш, ч-шшш… Я вошла, пригибая голову.

Первое, что я увидела с промелькнувшей искрой любопытства, – это массивный, в половину моего роста аппарат. В стене у самого пола было пробито отверстие, из которого к аппарату змеились  толстые черные нити.

Большую  часть аппарата занимал мерный стеклянный цилиндр, а в нем – подобие кузнечных мехов. В стекло была впаяна красная отметка, и мехи, раздуваясь, доходили точно до нее, замирали на мгновение и вновь сплющивались.

Рядом на полу стоял медный баллон, и я инстинктивно сделала шаг назад, зная, что там содержится кислород, который мы с превеликим трудом и огромной осторожностью добывали  в лаборатории. А я недоумевала, куда он исчезает в таких количествах…Тихо щелкали клапаны, ходил поршень, подсасывая обычный воздух из комнаты… В еще одной стеклянной емкости, как в кальяне, воздух проходил сквозь воду, капли оседали на тонкой серебряной сетке, а воздух шел дальше…Ч-шшш, ч-шшш, ч-шшш…

Это долго описывать, но проследив взглядом за торчащими из аппарата гибкими тонкими трубками, я больше не отвлекалась на его устройство. Важным было другое.

Рядом стояла кровать, и трубки уходили под побуревшую простынь.

Я не сразу поняла, что бледное пятно над простынею – это лицо, человеческое лицо с закрытыми глазами.

На кровати лежала женщина с обритой головой, заострившимися, мучнисто-белыми чертами лица. Я подошла ближе, едва сдерживая тошноту. Когда все перестало плыть перед моими глазами, я поняла, что не ошиблась – все пальцы у нее были аккуратно ампутированы, ладони лежали на простыне нелепыми обрубками.

Простынь тихо соскользнула на пол, открывая обнаженное тело, ноги тоньше моих рук, змеящаяся между ними трубка, запавший живот, выпуклые ребра и ключицы, высохшие мешочки грудей, каучуковая лента на шее и протыкающая горло трубка… Шрам на нижней трети грудины, тонкая бледная сеточка рубцов на животе,  старые следы ожогов от электродов… Это была не ярость, а какая-то чрезвычайно продуманная жестокость. И она что-то мне напомнила.

«Эксперимент», – беззвучно шевельнулись мои губы.

Грудь несчастной поднималась и опускалась слишком высоко и размеренно для обычного человеческого дыхания, и, ошеломленная догадкой, я перевела взгляд на аппарат, где неустанно продолжали работать мехи. Это они насильно раздували ей легкие! Я робко положила ладонь ей на лицо, проверяя, чувствует ли она мое прикосновение. Кожа была холодной и сухой.

Я потеряла сознание. Ч-шшш, ч-шшш, ч-шшш…

На этот раз не было темноты, – я видела себя, скорчившуюся на полу, словно со стороны. Рядом со мной стояла девушка, печально глядя на измученное тело на кровати. Лицо ее показалось мне знакомым, хотя я могла поклясться, что никогда не видела ее прежде. И тут молнией пришло озарение – портрет! Миссис Винтерсон, покойная хозяйка Шейдисайда. Вдруг, словно почувствовав мое присутствие,  девушка обернулась. В ее прекрасных темно-карих глазах плескалась такая бездна страдания, что я отшатнулась. Но щекам одна за другой текли слезы, и, когда она заговорила, я узнала голос.

– Пожалуйста! Прекрати это! Убей меня! Я просила его прекратить… Я не могу уйти сама…

Да, это нужно было прекратить. Я знала, что для этого достаточно будет вырвать трубку из горла, и насильственное дыхание остановится. Но я не смогла. Рука, протянутая к ней, замирала на полпути.

Почти ослепнув от слез, шатаясь, я поднялась наверх. Не помню, как закрыла проход, как добралась до своей новой комнаты и рухнула на кровать. Я переждала ночь в полубредовом оцепенении, без единой мысли. «Все воды Твои и  волны Твои прошли надо мною…»

А утром приехал Винтерсон. Один, без Фаркера. У меня еще хватило силы поинтересоваться, что с ним случилось, и Винтерсон, нахмурившись, ответил, что уволил его. Клянусь, он хотел меня обнять, его руки дернулись ко мне навстречу, и я сама невольно сделала шаг вперед… Но, заметив, как я выгляжу, он встревожился, посчитал мне пульс и усадил в кресло отдыхать, сказав, что я переутомила себя занятиями. Винтерсон добавил, что он и сам ужасно устал с дороги и проспит сегодня целый день. Я знала эту его особенность – он мог проспать сутки подряд, а потом бодрствовать всю неделю, не выказывая ни малейших признаков утомления.

– Так, может, вам стоит отправиться в постель немедленно? – предложила я.

– Мне бы хотелось еще рассказать тебе кое-какие новости, – он улыбнулся, и никогда прежде я не видела на его лице такой ясной, исполненной чистейшего солнечного света улыбки.

– Я нашел покупателя на Шейдисайд! – торжествующе сообщил он. Эта новость дошла  сквозь сковавшее меня плотное, вязкое оцепенение.

– Вы уезжаете?

– Мы уезжаем, – поправил он меня. – Я мечтаю увидеть Венецию, Флоренцию, Париж… Увидеть их твоими глазами.

– Правда, сэр? – напрягая все свои силы, я сумела изобразить какое-то подобие радостного удивления.

Он оперся руками о подлокотники моего кресла и склонился надо мной. Его губы, сухие и горячие, надолго слились с моими. И я отвечала ему, не потому, что не могла отказать, нет; я хотела этого… Наконец он отстранился от меня, и я в первый раз увидела, как его щеки раскраснелись, а дыхание сбилось с размеренного ритма. Это напомнило мне о женщине в подвале, о теле, насильно вынужденном существовать, и дурнота вновь подкатила к моему горлу. Думаю, он заметил, как я побледнела, потому что улыбка исчезла с его лица. Очень нежно он погладил меня по голове и, оставив ладонь на затылке, притянул для поцелуя опять.

– Ты совсем измучена, – затем сказал он, рассматривая меня словно впервые, очерчивая мои скулы и губы пальцами. – И эта комната тебе не подходит. Завтра займемся твоим переселением.

– Завтра? – это слово было как спасительная шлюпка, спущенная на воду в последний момент.

– Да. Завтра. Иди спать, – он поднял меня из кресла почти грубо, одним рывком. – И я пойду.

…Я  закрыла дверь и разрыдалась, колотя руками подушки и выкрикивая невнятные обвинения… не знаю, кому, в чем… Слезы не принесли облегчения. Я не собиралась спать, я набиралась мужества для того, что должна была сделать еще вчера. Не знаю, викарий, смогла ли я убедить вас, рассказать в точности, что я чувствовала тогда… но я была уверена, с кристальной ясностью, что надо разорвать эту неестественную связь, что нельзя больше заставлять страдать это несчастное тело, что нужно отпустить прикованную к нему душу на свободу. Избавить ее от пыток… чего бы мне это не стоило.

Я дожидалась пяти часов утра. Не помню, где я читала, что именно в это время сон самый крепкий, я хотела быть уверенной в том, что Винтерсон спит. И вдруг…  я уверена, что это произошло наяву, а не во сне. Повеяло свежестью, ароматом цветов, раздался тихий радостный смех, словно звон серебряного колокольчика, и нежный женский голос произнес:

– Я свободна… спасибо…

Я вздрогнула, и в этот момент часы отбили полночь. Я ждала еще  почти час, гадая, что произошло, пока не поняла, что истерзанные нервы  больше не способны выдерживать муки неподвижности. Мне требовалось действие!

Надев мягкие комнатные туфли, я прокралась в лабораторию в темноте снова начала вынимать книги. Проход открылся с оглушительным, как мне тогда показалось, шумом, и я торопливо юркнула внутрь. Меня преследовала мысль о том, что зияющее в стене отверстие моментально выдаст меня; но искать запорный механизм я не рискнула. Время утекало сквозь пальцы, и я буквально неслась вниз по ступенькам, едва не теряя равновесие на поворотах.

Мне казалось, что не может быть ничего ужасней того, что  я увидела в подвале в первый раз. Но я ошибалась. Первое, что я заметила, не успев осознать, – больше не было задаваемого аппаратом ритма, стояла тишина.

Механизм еще был там, но мехи в стекле оставались неподвижны. Кровать опустела. Никого, кроме меня и остановленной машины. Я бессмысленно оглянулась вокруг, ища тело, будто оно было способно к побегу. Обошла  подвал, все время прижимая ладонь к холодной стене – это приводило меня в чувство.

Я едва не споткнулась о потрепанный дорожный саквояж Нэнси.

Не знаю, был ли он здесь раньше – когда я спустилась сюда в первый раз, я могла его и не заметить. Но это точно был ее саквояж и ее вещи внутри. Среди платьев лежал тяжелый кожаный мешочек, который вешают на шею путешественники. Я скорее машинально, чем от любопытства, распустила завязки и поняла, что нашла клад Нэнси. Несколько толстых золотых цепочек…массивные серебряные серьги с сапфирами… два или три кольца… одно из них, с ярким изумрудом в старинной оправе, выскользнуло из моих рук и покатилось по полу. Нагнувшись за ним, я  застыла и провела пальцем по каменной плите.

На нем остались слабые темные разводы. Я вдохнула железистый запах… И в ужасе оглянулась, вообразив, что Винтерсон еще может быть здесь.

Я бежала, уже не заботясь о соблюдении тишины, моего спокойствия едва хватило на то, чтобы закрыть проход. Теперь я знала, что значило то прощание… душа наконец освободилась. Он убил ее, убил! Ради меня…

Теперь ничто не удерживало меня в поместье.

Вжимая ногти в ладони, я попыталась привести себя в чувство реальной, осязаемой физической болью, отвлечься от боли душевной и обдумать свой побег из Шейдисайда.

Я могла бы просто уйти пешком, но Винтерсон легко бы догнал меня, если бы захотел, – а  инстинкт подсказывал, что так просто он меня не отпустит. Я решила сесть на Кроноса, а второго жеребца, Луидора,  привязать поводьями к луке седла и отпустить, только когда мы отъедем на значительное расстояние. Я была уверена, что никто в округе не даст Винтерсону лошадей для погони, а к тому времени, как Луидор вернется в свою конюшню, я буду уже далеко. В руке я сжимала мешочек Нэнси – тогда я убедила себя, что имею на него право. Теперь все надежды я возлагала на крепкий сон Уильяма, нашего конюха.

Но сюрпризы той ужасной ночи еще не закончились. Когда я, уже полностью  одетая и подготовленная, спускалась в конюшню, снизу на лестнице послышались мужские шаги. Чувствительность, обостренная страхом, помогла мне опознать в них шаги Фаркера. Но ведь хозяин говорил, что тот остался в Лондоне!

Я оглянулась и быстро юркнула в глубокую нишу в стене, втиснувшись за статую. Я молилась, чтобы Фаркер прошел мимо, но звук его шагов все усиливался. На ходу он что-то бормотал – прислушавшись, я распознала самые грязные и грубые проклятья этому дому и его хозяину. Язык у него заплетался, по коридору впереди него шла волна  перегара – Фаркер был мертвецки пьян, а когда я увидела его лицо, то едва не выдала себя. Через всю правую щеку шла ужасная рана, словно разорвавшая ее изнутри, с более мелкими пятнами ожогов по всему лицу. Правый глаз у него был закрыт.

– Хорошо, тут сейчас все попляшут на угольках,  – ухмыляясь, бормотал он. – Хозяин и его шлюха…

Он прошел мимо, но я еще долго не решалась выйти из-за спасительной Дианы. Меня раздирали противоречивые чувства. Фаркер меня испугал: я  видела, что он замыслил недоброе. Надо было предупредить об этом обитателей Шейдисайда, но как? Показаться на глаза миссис Симмонс одетой, готовой к побегу? И тут моим сомнениям положил конец сильный запах дыма и треск пожирающего дерево огня. Я, как испуганное животное, бросилась прочь из дома.

Но я очнулась на подъездной дорожке, глядя на окна второго этажа, в которых разгорался багровый отсвет. Я заставила себя вернуться: с трудом растолкала Уильяма, и вместе мы пошли внутрь. Он отправился будить кухарку и ее помощницу, я побежала к каморке миссис Симмонс. Разбудить ее было еще сложнее, чем Уильяма; она только мычала, источая мощный запах джина. Наконец я заставила ее проснуться, надавав пощечин и заорав на ухо: «Пожар!» Она пришла в себя и засуетилась, бегая по комнате и хватая то одно, то другое.

– Берите только деньги, и  быстрей! – торопила я ее. Наконец я вытолкала миссис Симмонс в коридор, а сама побежала по лестнице на второй этаж. Библиотека уже горела – из-за двери шел черный, едкий дым, внутри гулко ревело пламя. Угольки падали на  пол. Ветхие гобелены уже тлели, коридор был затянут пеленой, но я заметила, что дверь спальни Винтерсона открыта, и помчалась туда. Меня преследовала картина, как он задыхается, спящий, а огонь пожирает его… Но голоса, донесшиеся из спальни, заставили меня остановиться. Говорил – нет, орал – Фаркер, а Винтерсон молча слушал.

– Думал, у тебя все получится? Думал, избавишься от меня, и никаких свидетелей? – насмехался он. – А вот и нет! Пуля мне только щеку разорвала и половину зубов выбила! Смотри, какой я теперь красавчик! Что, не рад мне?

– Не слишком, – тихо, невозмутимо ответил Винтерсон.

Я, не в силах удержаться, осторожно заглянула в приоткрытую дверь, затаив дыхание. Фаркер стоял, нацелив пистолет на сидящего в кровати Винтерсона, и рука у него не дрожала.

– А как я тебе угождал, забыл? – прошипел Фаркер. – Кровь за тобой мыл, добывал тебе тела…

– И я  платил за это, – уточнил Винтерсон. – А твоя привычка распускать язык доказала, что я не зря решил от тебя избавиться.

– Да вот только не вышло! – торжествующе расхохотался Фаркер. – А теперь я с тобой рассчитаюсь!

Он взвел курок.

– Нет! – я услышала свой крик словно со стороны. Фаркер на секунду обернулся, и хозяину этого хватило – он, как тигр, бросился на него. Сплетясь в смертельном объятии, они покатились по полу. Раздался выстрел, и к висящему в воздухе дыму добавилась еще одна голубоватая струйка.

Фаркер остался на полу, а Винтерсон приподнялся над ним на локте.

– Помоги мне встать, – тихо попросил он, и тут я увидела, что по животу у него, пропитывая ткань, расплывается багровое пятно. Я бросилась к нему, подставив плечо, и кое-как взгромоздила его на кровать.

– Он не рисковал, – попытался улыбнуться мой хозяин, и тут же вскрикнул от боли. – Сначала выстрелил, потом принялся разглагольствовать…

Я понимала, что рана смертельна.

– Через полчаса от потери крови… если не останавливать, – подтвердил мои выводы он. – Или через трое-четверо суток от сепсиса.

– Пойдемте! – рыдая, я тянула его за руку.

– Зачем? – пожал он плечами, но все-таки встал с кровати.

Шатаясь и каждую секунду едва не падая, мы одолели половину коридора. Увидев съеденную огнем дверь библиотеки, он застонал и сполз на пол. Я пыталась его тащить, хватая то за руку, то за ногу. Сперва он кричал, а потом, кажется, от боли  потерял сознание; а у меня от дыма все кружилось и плыло перед глазами. Оступившись на лестнице, я упала и покатилась вниз, оставив его на площадке.

* * *

…Следующее, что я помню, – это синее чистое небо и грубое лицо Уильяма надо мной. Тогда он показался мне самым прекрасным человеком в мире. Это Уильям вытащил меня, потерявшую сознание, из дома. Винтерсона спасти не удалось.

Жители деревни неохотно дали погорельцам приют. Я жила у миссис Бэйлок: именно она предупреждала меня когда-то давно, тысячу лет назад… Я и чувствовала себя именно так, старухой с чужим, молодым лицом. Но, пока я поправлялась – я ведь изрядно наглоталась дыма и еще долго страдала головокружениями, – у меня было время обдумать свои дальнейшие действия.

Дилижанс увез меня в Лондон, где я первым делом пошила себе приличный гардероб у мастерицы, двоюродной племянницы миссис Бэйлок,  и наняла себе компаньонку – пожилую, нелюбопытную вдову достаточно благородного происхождения.  Действуя от ее имени, я выбрала лучший из доступных мне пансионов  и завершила  свое образование.

Уже на следующий год я познакомилась в Лайме со своим будущим супругом, который подарил мне счастье быть женой и матерью, счастье нормальных, гармоничных отношений между мужчиной и женщиной. Мне невероятно повезло, что его не оттолкнула правда обо мне.  Когда он сделал мне предложение, я сочла своим долгом рассказать ему почти все, и он мужественно это вынес. Мне повезло и в другом: он не стал ограничивать мой мир детьми и церковью. Когда я написала первый свой роман, он прочел его, помог выбрать псевдоним и сам отнес рукопись в издательство.

Видите, дорогой мистер Бертрам, я получила намного больше, чем заслуживала. Возмездие приходило ко мне только ночью, снами о проклятом поместье  и его  хозяине. Они перестали мне сниться только последние пару недель, и я понимаю, что это значит.

Я заканчиваю свою запоздалую исповедь. Жаль, что вы уже не успеете отпустить мне грехи, но все же, викарий, помолитесь за меня.

Да благословит Вас Бог!

М. Э. Б., Бригг, 18.. год, 12 марта».

Перевод с английского: Михаил Максаков

Старьевщик, этот мерзкий и подлый инопланетный ублюдок, отличался острым нюхом  на дворовых распродажах. Ему частенько удавалось первым приметить золотое зернышко в бурном потоке всякой никчемности. Из-за этого я его и не любил. Но уважал. А потом он отыскал ту ковбойскую сумку. Для меня это была двухмесячная арендная плата за жилье, а для Старьевщика – всего лишь какой-то дурацкий кич, которым почему-то восхищались аборигены.

И тогда я совершил непредставимое. Нарушил Кодекс. Ввязался в ценовую схватку с партнером. Не верьте тем, кто утверждает, что ядом пропитана женская дружба. По моему опыту, раны от женских свар заживают очень быстро. А вот после битвы за барахло не остается ничего, кроме выжженной земли…

След засек Старьевщик. Нюх и защитные очки экзоскелета давали ему преимущество на скорости  в восемьдесят километров в час, которую мы развили  на одном из участков старого шоссе, идущего мимо разбросанных там и сям сельских домишек. Я как раз сидел за баранкой, Старьевщик пристроился сбоку, а наш радиоприемник, настроенный на летнюю субботнюю программу Си-Би-эС, передавал старые радиопьесы с участием Белы Лугоши: «Тень», «Успокойтесь, пожалуйста», «Том Микс», «Хранитель шифра» и прочие. Было три часа, и персонаж Богарта как раз трепался по телефону в адаптированной для радио «Африканской королеве». Стекла в кабине грузовика я опустил, чтобы можно было курить, не травя табачным дымом своего спутника. Моя рука свисала за окошком, радио голосило, и тут вдруг Старьевщик завопил:

– Поворачивай! Поворачивай, Джерри! Скорей поворачивай назад!

Если Старьевщик приходит в такое волнение, это верный знак, что он засек золотую жилу. Я тут же глянул в боковое зеркало, надавил на тормоз и развернул машину. Шестеренки трансмиссии затрещали, шины завизжали – и мы вновь двинулись по только что пройденному пути.

– Тут! – заявил Старьевщик, махая длинной костлявой рукой.

И я увидел его. Деревянный знак частной собственности в виде буквы А, а сверху, над именем риэлтора, приколот лист картона с надписью от руки:

ДЕПАРТАМЕНТ ДОБРОВОЛЬНОЙ ПОЖАРНОЙ ОХРАНЫ

ВОСТОЧНОЙ МАСКОКИ

БЛАГОТВОРИТЕЛЬНЫЙ БАЗАР

ВСПОМОГАТЕЛЬНОЙ ЖЕНСКОЙ ГРУППЫ

СУББОТА 25 ИЮНЯ

– Вот это да! – заорал я и повернул грузовик на покрытую грязью дорогу. Не щадя двигателя, я гнал грузовик мимо окаймляющих тракт деревьев,  твердо веря, что Старьевщик успеет засечь оленя, дорожный знак или автостопщика, прежде чем мы на них налетим. Небо сияло голубизной, повсюду веяли летние запахи. Я выключил радио, и в ушах у меня теперь только ветер свистел, пронизывая кабину насквозь. «Как прекрасно Онтарио летом!»

– Тут! – крикнул Старьевщик.

Я заметил поворот, снизил скорость и свернул на мощеную дорогу. Вскоре мы уже подъезжали к уродливому кирпичному бараку, где размещалась сельская пожарная команда. Вдоль стен зала стояли длинные раздвижные столы, заваленные всякой всячиной. Вот она, золотая жила!

Как всегда в дверях Старьевщик меня обставил. Экзоскелет у него программируемый, туда можно вставлять небольшие сценарии. Ну, скажем, такой: левая рука тянется к дверной ручке, поворачивает ее, ноги двигаются к подножке, ты спрыгиваешь на землю, закрываешь дверцу, направляешься вперед. А я тем временем только еще проверяю, выключил ли фары и не забыл ли взять бумажник.

Две бабули с голубыми волосами поставили  у входа в зал карточный столик с ведром лимонада и тремя коробками разнокалиберных пончиков фирмы «Тим Хортон». Тут мы оба притормозили, потому что верили в примету: покупая еду у старушек и малышей, ублажаешь богов – покровителей старьевщиков. Одна из двух бабуль налила нам лимонад, а другая с улыбкой поприветствовала:

– Добро пожаловать! Проходите, проходите! Ух ты! Должно быть, вам пришлось долго до нас добираться!

– Прямо из Торонто, мэм, – ответил я. Эта старая шутка тоже давно уже стала частью нашего обязательного ритуала.

– Я говорю про вашего друга, сэр. Про этого джентльмена.

Старьевщик ухмыльнулся, не показывая десен, и отхлебнул лимонада.

– Что вы, дорогая леди! Как же пропустить такое событие? Ни за что на свете!

Он говорил почти без акцента, но подобные фразы произносил так, будто читал сводку новостей.

Бабулька просияла и захихикала, а меня слегка покоробило. Я двинулся к столам, стараясь не торопиться и на ходу оценивая, где навалено не слишком много вещей.  Подхватив по дороге большую коробку, я стал накладывать в нее все, что приглянулось: комплект из четырех бокалов для хайбола со скрещенными позолоченными кеглями и черной каемкой по краям; почти не потускневший гобелен с Экспо-67; обувную коробку, битком набитую хоккейными коллекционными карточками «Оу-Пи-Чи» конца шестидесятых; подержанный стальной топорик с деревянным топорищем, который еще вполне годился для разделывания бычьей туши.

Подхватив коробку, я двинулся дальше. Вот колода игральных карт выпуска 57-го года с напечатанным на обороте логотипом Королевской канадской маслобойни в селении Бала провинции Онтарио. Вот кепи пожарного с медной эмблемой, которая так потускнела, что разобрать надпись я не сумел. Вот изготовленный в виде трехслойного свадебного пирога приз чемпионата восточного региона по керлингу 1974 года. Кассовый аппарат у меня в голове звенел, звенел и звенел. Да благословит Господь вспомогательную женскую группу добровольной пожарной охраны Восточной Маскоки!

Я рылся на столе довольно долго. Потом двинулся в другой конец зала. Пора было начать все сначала, перебрать все вещи одну за другой, разложить их в две груды – сомнительных и окончательных – и попытаться прикинуть, какие из них стоит забрать. С опытом я привык полагаться в таких делах на инстинкт и удачу, которой отдавал должное при первой же возможности.

Что ж, положимся на удачу. Настоящий складной цилиндр. Вечерняя трость с белым наконечником. Клюка из вишневого дерева с изогнутой ручкой. Красивый зонтик с черной тесьмой. Громоотвод из кованого железа с петушком на верхушке. Все это на стойке для зонтиков из слоновой кости. Я наполнил одну коробку, закрыл ее и отправился за другой.

По дороге я наткнулся на Старьевщика. Он изобразил свою обычную улыбочку, показав влажные, осклизлые десны с отвратительными изогнутыми хоботками.

– Золото! Настоящее золото! – бросил он и двинулся дальше. Я проследил за ним и увидел, что он наклонился над ковбойской сумкой.

Я втянул сквозь зубы воздух. Сумка была просто блеск: миниатюрный пароходный кофр, обшитый кожей с изображениями лассо, стетсоновских шляп, индейских боевых головных уборов и шестизарядных револьверов. Я направился к Старьевщику, а он тем временем щелкнул замком. Я затаил дыхание.

Сверху лежал детский ковбойский костюм: миниатюрные кожаные гамаши, крохотный стетсон, пара потертых ковбойских башмаков из белой кожи с закрепленными на каблуках длинными, видавшими виды шпорами. Старьевщик бережно выложил все это на стол и стал извлекать из глубины сумки другие чудеса: стопку граммофонных пластинок  на 78 оборотов в минуту про Хопалонга Кэссиди в картонных футлярах; пару жестяных шестизарядных револьверов с кобурами на ремне; серебряную звезду вышеупомянутого шерифа; связку комиксов про Роя Роджерса в отличном состоянии и, наконец, кожаный мешочек, наполненный фигурками ковбоев и индейцев, которых хватило бы для воспроизведения битвы за Аламо.

– О Господи! – выдохнул я и стал раскладывать добычу на столе.

– Что это, Джерри? – спросил Старьевщик, взяв в руку пластинки. 

– Старинные пластинки, вроде нынешних долгоиграющих. Но чтобы их прослушать, нужен специальный проигрыватель.

Я вынул одну пластинку из футляра. Она блестела в ярком свете, как новенькая. Ни единой царапинки!

– У меня есть проигрыватель на 78 оборотов, – произнесла член вспомогательной женской группы добровольной пожарной охраны Восточной Маскоки. Она была такой же маленькой, как Старьевщик, чуть ниже пяти футов, и вдобавок такой же тощей и костлявой. – Это вещи моего Билли, Малыша Билли, как мы его называли. В детстве он прямо помешался на ковбоях. Никак не могли его вылечить от этой дури, даже чуть из школы не выгнали. А сейчас он адвокат в Торонто, у него чудесный офис на Бэй-стрит. Я позвонила ему, чтобы спросить, не станет ли он возражать, если я выставлю его ковбойские вещи на распродажу. Так знаете, что он сказал? Он сказал, что не понимает, о чем я говорю! Разве это не поразительно? А ведь в детстве с ума сходил по ковбоям…

Что еще составляло мой привычный ритуал? Улыбаться, поддакивать и быть предельно учтивым с владельцами барахла, которое я старался приобрести. Так что я улыбался, кивал и осматривал проигрыватель на 78 оборотов, который  старушка нам показала. На его крышке красивой вязью было написано: «Подлинный компактный проигрыватель Боба Уиллса». А на передней стороне  помещалось аляповатое изображение улыбающихся Боба Уиллса и  его оркестра «Техасских плейбоев». Проигрыватель напоминал чемоданчик и закрывался крышкой. Когда я был мальцом, у меня был точно такой же, только с изображением на передней стенке медвежонка Йоги.

Мамаша Билли воткнула желтый кабель в стенную розетку, взяла у меня пластинку и опустила на нее иголку. Раздался металлический звук укулеле в сопровождении цоканья конских копыт, а потом глубоким жизнерадостным голосом заговорил рассказчик:

– Приветик, дружбаны! Я вот тут посиживаю у догорающего костерка. Может, приземлитесь рядышком и попробуете моих бобов? А я тем временем расскажу вам историю о том, как Хопалонг Кэссиди накрыл банду Дьюка, когда она решила грабануть Санта Фе…

В голове у меня тут же завертелись радужные мыслишки. Я прикинул, какую минимальную цену заломлю за каждый предмет из ковбойской сумки, когда выставлю их на Сотбис. Если все они пойдут по отдельности, то мне за все про все достанется не меньше двух штук. Потом подумал о том, что до отправки на аукцион не повредит шутки ради  поместить объявление в каком-нибудь японском журнале для коллекционеров. А вдруг клюнет? Один мой приятель ухитрился таким путем за полный комплект персонажей ситкома «С возвращением, Коттер» отхватить почти восемь штук. Тогда я мог бы купить новый грузовичок…

Мои мечтания прервал Старьевщик.

– Чудесно! – сказал он. – Сколько вы хотели бы за всю коллекцию?

У меня в кишках словно ножом резануло. Нашел-то ковбойскую сумку Старьевщик, а значит, и принадлежит она ему. Правда, обычно он позволял мне кое-что урвать для себя по сходной цене… Но теперь он интересовался полной коллекцией, стало быть, если мне что и достанется, то сущая мелочишка, которой не хватит даже на скудное житье.

Мамаша Билли окинула взглядом все свое барахло.

– Я надеялась получить двадцать долларов за этот лот. Но если для вас это дороговато, могу и скинуть.

– Даю тридцать, – опережая мысли, произнес мой рот.

Оба повернули головы и взглянули на меня. Очки скрывали выражение глаз Старьевщика.

Мамаша Билли прервала молчание.

– Да вы что! Тридцать долларов за эту старую рухлядь?

– Плачу пятьдесят, – произнес Старьевщик.

– Семьдесят пять, – отозвался я.

– Вот это да! – вклинилась мамаша Билли.

– Пятьсот, – провозгласил Старьевщик.

Я открыл было рот – и тут же закрыл его. Старьевщик составил себе капитал на нашей планете, продав сложный биохимический процесс фотосинтеза без участия хлорофилла одному банкиру из Саудовской Аравии. Мне никогда не перебить его ставку.

– Тысяча долларов, – выпалил мой рот.

– Десять тысяч, – заявил Старьевщик, доставая откуда-то из своего экзоскелета пачку сотенных.

– О Господи!  – выговорила мамаша Билли. – Десять тысяч долларов!

Другие покупатели, пожарные и леди с голубыми волосами – все они повернулись в нашу сторону и уставились на нас с открытыми ртами.

– Оно и стоит того, – пояснил Старьевщик.

– Десять тысяч долларов! – повторила мамаша Билли.

Пальцы Старьевщика перелистали пачку банкнот со скоростью игорного крупье, отделили солидную стопку коричневых бумажек и вручили ее мамаше Билли.

Из-за спины старой леди вынырнул один из пожарных, пузатый мужик с прикрытой жиденьким начесом лысиной.

– Что тут происходит, Ева? – поинтересовался он.

– Этот… джентльмен собирается заплатить десять тысяч долларов за старые ковбойские вещи моего Билли, Том.

Мужик взял у мамаши Билли деньги и стал их внимательно разглядывать. Отделив  верхнюю банкноту, он поднес ее к свету и принялся вертеть так и сяк, следя, чтобы цвет голографического изображения менялся от зеленого к золотистому и обратно. Потом сравнил номера серий этой банкноты и следующей в пачке. Послюнив указательный палец,  стал пересчитывать деньги и раскладывать их в стопки по десять банкнот в каждой. Получилось ровно десять стопок. Тогда он еще раз пересчитал их.

– Все правильно, здесь ровно десять тысяч долларов. Большое спасибо, мистер. Дать вам кого-то в помощь для погрузки вещей в машину?

Старьевщик тем временем успел снова уложить свои приобретения в сумку, водрузив сверху стопку пластинок. Он посмотрел сначала на меня, а потом на пожарного.

– Могу я попросить вас доставить меня к ближайшей автобусной остановке? Думаю, мне придется добираться домой самостоятельно.

Пожарный и мамаша Билли уставились на меня. Я покраснел.

– Да брось ты! Я отвезу тебя домой.

– Нет уж, я лучше на автобусе, – возразил Старьевщик.

– Это проще простого, дружище. Мы доставим вас куда надо, – произнес пожарный.

Я понял, что на сегодня наши пути разошлись, и отправился домой в одиночку с наполовину загруженной машиной. Поставив грузовичок в сарай, я прикрыл вещи  парусиной. Потом зашел в дом, открыл банку пива, сел на диванчик и стал глядеть видовой фильм о проекте преобразования пустыни в Аризоне, где законодательное собрание штата продало заброшенный торговый центр и специально оборудованное жилое строение  инопланетянам под аппаратуру управления погодой местного масштаба.

*  *  *

В четверг на следующей неделе я отправился на Кинг-стрит в один маленький аукционный дом  и выставил свои последние находки на продажу. Там ниже начальные цены и меньше комиссионные, чем на Сотбис.  Для такой мелочи это в самый раз.

Здесь же оказался и Старьевщик. Я знал, что он там появится. Как раз на этом аукционе  мы и познакомились. Он принимал участие в борьбе за коробку с детским конструктором  «бревна Линкольна», который я нашел на какой-то дешевой распродаже.

Он купил эту игрушку, и я почувствовал в нем родственную душу. Потом мы в охотку потолковали у него дома, в неказистом, но просторном двухэтажном складе, под беспрерывный лай местных собак, обитавших на множестве здешних автомобильных свалок. 

Внутри его жилище выглядело как настоящий рай. Видать, ему нравились культовые вещи. Скажем, алкоголь хранился в целой коллекции китчевых баров пятидесятых годов. Стоявшая на возвышении круглая водяная кровать была завалена всяческими холостяцкими причиндалами из  семидесятых. Кухню так загромоздили старинная дощатая мебель и всякие сельские безделушки, что пользоваться ею было практически невозможно. Кроме того, я увидел там отделанную кожей библиотеку прямиком из викторианского клуба для джентльменов и солярий, украшенный циновками из лозы и бамбука, а также новозеландскими языческими божками. Словом, местечко было чертовски привлекательное.

Старьевщик практически все знал о волонтерских и благотворительных организациях, а также об аукционных домах и бутиках по продаже китча на Куин-стрит, однако еще не понял, откуда появилось все это старинное барахло.

– С дворовых  и гаражных распродаж, с благотворительных базаров, – пояснил я, откинувшись на спинку удобного, но шаткого кресла с виниловой обивкой и прихлебывая дорогое односолодовое виски, которое хозяин купил только из-за красивой бутылки.

– А где это все найти? Кому разрешается их устраивать? – уточнил Старьевщик, закрепив свой экзоскелет напротив меня в согнутом, полусидячем положении.

– Кому? Да кому угодно. Просто в один прекрасный день вы решаете очистить свой подвал, даете объявление в «Стар», печатаете несколько афиш – и дело в шляпе! Дворовая распродажа. Иногда школа или церковь хотят хоть что-то заработать и для пополнения своих фондов распродают всякую рухлядь одним махом.

– А как вы их находите? – спросил он, от волнения слегка качаясь вверх и вниз.

– Ну, любители просто читают объявления в субботних газетах или рыскают по окрестностям. Но это не по мне. Я сажусь в грузовик, нюхаю воздух, ловлю запах старья и – тррр! – мчусь по следу, как собака-ищейка. Навыки приходят с опытом. К примеру, я держусь подальше от распродаж имущества «яппи».  Там никогда не купишь ничего ценного, только то, что валяется в любом торговом центре.

– А вы не против, если я как-нибудь поеду с вами?

– Черт побери, нет, конечно. Когда? В следующую субботу? Тогда махнем в Кэбиджтаун. Там полно старых сараев. Вы удивитесь, когда увидите, что люди выбрасывают. Это просто преступление!

– Значит если не возражаете я с превеликим удовольствием отправлюсь с вами в следующую субботу мистер Джерри Эбингтон… – обрушил  он на меня сплошной поток слов без пауз и знаков препинания. Позднее он научился говорить лучше, но тогда выражался именно так.

– Зови меня просто Джерри. Значит, о дне договорились. Теперь вот что: есть Кодекс, который ты должен перед поездкой изучить. Кодекс старьевщиков.

– А кто такие старьевщики?

– Один из них перед тобой. Ты тоже из них, если я не ошибаюсь. Вот поездишь со мной подольше и узнаешь местных старьевщиков. Они, конечно, конкуренты, но еще и соратники, так что у нас есть определенные правила.

И я кое-что объяснил ему. Скажем, на дворовой распродаже ни в коем случае нельзя перебивать ставки другого старьевщика. Надо выяснять, что предпочитают другие коллеги. Когда  засекаешь то, что может им понравиться, то оставляешь это для них, а они то же самое делают для тебя. Наконец,  нельзя покупать то, что ищет другой старьевщик, чтобы перепродать это ему. Казалось бы, все просто – вежливость и здравый смысл. Но вы удивитесь, когда узнаете, что многие любители не способны совершить прыжок в профессионалы, потому что не могут это усвоить.

*  *  *

На аукционе выставили множество барахла  – все, что старьевщики отыскали за выходные. Сезон торгов был, можно сказать, в полном разгаре. Солнечных дней  становилось все больше, и народ стремился навести порядок в домах, подвалах и гаражах. В собравшейся толпе, кроме меня и Старьевщика, были несколько коллекционеров, целая свора скупщиков антиквариата и старья, а также несколько других старьевщиков. Я без особого интереса наблюдал  за торгами, ожидая, когда придет очередь моей добычи, и между лотами выбирался на улицу, чтобы  перекурить. Старьевщик ни разу не взглянул на меня и ничем не выказал, что знает о моем присутствии. А мне так приспичило поймать его взгляд, что я стал кашлять и дергаться туда-сюда и даже несколько раз прошелся у него перед самым носом. Кончилось тем, что аукционер грозно уставился на меня, а один из служителей спросил, не дать ли мне леденец от кашля.

Наконец выставили мои лоты. Бокалы с кеглями ушли за пять баксов одному перекупщику старья с Куин-стрит. Цена стойки из слоновой кости после оживленной схватки между антикваром и коллекционером достигла трех с половиной сотен, причем победил коллекционер. Зато антиквар приобрел за сотню складной цилиндр. Лоты следовали один за другим, что-то покупалось, что-то нет, и к концу торгов у меня набралось больше восьми сотен долларов. Этого мне хватит на месячную арендную плату  плюс на пиво по уик-эндам и плюс на горючее для грузовика.

Старьевщик, активно участвуя в торгах, прикупил кое-какие ковбойские вещицы: коробку вестернов на восьмимиллиметровой пленке, причем коробка уже покрылась плесенью, а содержимое почти расползлось; одеяло индейцев навахо; пластикового ослика, у которого из задницы выскакивали сигареты; большой неоновый щит с изображением щетинистого броненосца.

Еще одним преимуществом этих торгов перед Сотбис было то, что здесь не требовалось дожидаться своего чека тридцать дней. Когда торги закончились, я вместе с другими старьевщиками  встал в очередь, получил стопку купюр и направился к грузовику.

Старьевщик как раз грузил свои трофеи в мини-фургон, который выглядел так, будто над крышей и по бокам у него выросли грибы. Присмотревшись, я сообразил, что весь кузов машины  сплошь обклеен деталями конструктора «Лего».

Старьевщик запер заднюю дверцу, потом открыл дверцу со стороны водителя. Я увидел, что его фургон приспособлен для безногого шофера, и там есть  рычаги тормоза и акселератора. Один мой знакомый с парализованными ногами водил как раз такую машину. Экзоскелет помог Старьевщику забраться на сиденье и устрашающе точными движениями задействовал макропрограмму, которая запустила двигатель, застегнула плечевой пояс, тронула машину с места и включила стереомагнитофон. Послышалось шипение ленты, потом традиционный ковбойский голос громко, как зазывала, шагающий по Йонг-стрит, произнес:

– Приветик, дружбаны! По коням, мы отправляемся!..

Фургончик сдал назад и, постепенно ускоряясь, двинулся прочь от аукционного дома.

Я тоже сел в грузовик и поехал домой. По правде говоря, я упустил этого ублюдка.

*  *  *

Кое-кто считает, что надо бы просто вытурить и Старьевщика, и его сородичей с нашей планеты, да и вообще из Солнечной системы. Мол, со стороны инопланетян нечестно держать в секрете от нас свои технологии. Некоторые вообще готовы захватить инопланетный корабль, разобрать его до винтика, построить собственный и отправиться в путь, чтобы хорошенько надрать чужакам задницу.

Да что толку махать кулаками!

Прежде всего, ни одно существо с человеческим ДНК не переживет путешествие в одном из таких кораблей. Насколько я понял, они представляют собой своего рода часть организма сородичей Старьевщика, и мы не способны с ними состыковаться. И потом, чужаки все же позволяют нам пользоваться их технологиями. Они только не раскрывают их до конца. Но каждый раз сделки заключаются по-честному.

И не то чтобы космос был нам недоступен. Как только мы сумеем изобрести способ добраться до их родного мира, никто не встанет у нас на пути. Но и вести нас туда за ручку инопланетяне не желают.

*  *  *

Всю неделю я провел, прочесывая «секретный бутик», он же центр продажи некондиционных товаров «Гудвилл»  на Джарвис-стрит. Моя теория везения на дворовых распродажах, помимо прочего, утверждает, что если и потеряешь зря денек в магазине поношенных вещей, то когда-нибудь потом  обязательно сорвешь крупный куш. Поэтому я трудился там очень усердно и перерыл кучу никчемной дряни. Я знал, что обидел фортуну, так что не стоило ждать удачи, пока не удастся загладить вину. Работал я в одиночку, и мне не хватало зоркого взгляда Старьевщика и его заразительного энтузиазма. 

Я как раз стоял в «Гудвилле» у кассы со своими приобретениями, когда какой-то парень в деловом костюме похлопал меня по плечу.

– Извините, что беспокою, – сказал он. Все в его облике выглядело дорогим: и костюм, и маникюр, и прическа, и очки в проволочной оправе. – Меня очень интересует, где вы отыскали вот это.

Он ткнул пальцем в отделанное стразами укулеле с выжженной на корпусе ковбойской шляпой. Я выбрал его с легким чувством вины, понимая, что Старьевщик может приобрести его на следующем аукционе.

– На втором этаже, в секции игрушек.

– А чего-то подобного там больше нет?

– Боюсь, что нет, – ответил я. Кассир взял у меня укулеле  и стал заворачивать его в газету.

– Понятно, – сказал парень с видом малыша, которому не разрешили  купить щенка. – Вы, наверно, не собираетесь его продавать?

Я протянул руку и подождал, пока кассир передаст мне другие покупки: несколько старых романчиков в матерчатых переплетах, которые я собирался сбыть в каком-нибудь букинистическом магазине, и пряжку для пояса с изображенной на ней  Оливией Ньютон-Джон в фильме «Бриолин». Потом подхватил под локоть парня в дорогом костюме и повел к выходу.

– А сколько дадите?

Сам я заплатил за укулеле ровно один доллар.

– Десять долларов?

Я чуть не сказал: «Продано!», но тут же прикусил язык.

– Двадцать.

– Двадцать долларов?

– Как раз столько оно стоит в бутике на Куин-стрит.

Парень достал тощий кожаный бумажник и выудил оттуда двадцатку. Я вручил ему укулеле. Лицо у него засветилось, как электролампочка.

*  *  *

Нельзя сказать, что моя взрослая жизнь такая уж несчастливая. С другой стороны,  не скажешь, что мое детство было таким уж счастливым.

Но тем не менее есть такие воспоминания, которые действуют на меня, как стакан живой воды. Мой дед жил в старинном, викторианских времен, фермерском доме близ Милтона. Там мы всей семьей сидели за круглым  сосновым столом размером с мою нынешнюю квартиру, и мне разрешалось играть в продуваемом всеми ветрами сарае, где сеновал был доверху забит сеном, старой рухлядью и «тарзанками».

У деда был приятель по имени Федор, и мы целыми вечерами просиживали у него на автомобильной свалке. Они с дедом курили и толковали обо всем на свете, а я лазил в темноте по грудам искореженных машин. В некоторых «бардачках» попадались настоящие сокровища: например, помятые фотографии школьников, гримасничающих у дорожных знаков или маршрутные карты далеких мест. Как-то я нашел там путеводитель  по Международной ярмарке 1964 года в Нью-Йорке, тюбик губной помады, похожий на никелированную пулю, и пару женских перчаток из белой кожи.

Федор занимался перепродажей старья и где-то купил половину карусели с несколькими  лошадками и частью балдахина с выцветшей краской и выступающими сквозь ткань   острыми углами. Тут же рядом стоял танк без башни и гусениц, побывавший на войне в Корее. Внутри танка висели остатки старых картинок с полуголыми красотками и график дежурств, а на днище виднелась надпись «Здесь был Джонни». Внутри коморки для служителя в центре карусели осталась груда сдвоенных фантастических романов издательства «Эйс букс» в бумажных переплетах. Эти романы сложены так, что, прочитав один, вы можете перевернуть книгу и начать чтение второго. Федор позволил мне взять их, и внутри одного томика я нашел   залоговую квитанцию на транзисторный приемник из Мейкона, штат Джорджия.

Когда мне исполнилось четырнадцать, родители стали оставлять меня одного в доме, и я не мог удержаться, чтобы не пошарить у них в комнате и не сунуть нос в самые укромные уголки. У мамы в шкатулке для украшений нашлись оставшиеся со времени их медового месяца в Акапулько книжечки картонных спичек с паршивенькими изображениями пальм. Папаша держал в ящике для носков старую фотографию с Побережья Мускулов, где он стоял без рубашки, выставив напоказ свои бицепсы.

Дед хранил старые вещи моей матери в подвале,  в пыльном армейском сундучке. Я с удовольствием перетряхивал его содержимое, доставая то уши Микки-Мауса, оставшиеся после поездки на поезде всей семьей в Диснейленд в 57-м году, то ее дневники, то блестящий картонный знак, свидетельствующий о счастливом шестнадцатилетии. А еще там попадались сильно потрепанные плюшевые зверушки и школьные учебники, где мама исписывала страницу за страницей, пробуя разные варианты своей подписи.

Все это отзывалось у меня в голове увлекательными историями. Карандашная надпись в танке из серии «Здесь был Килрой» помогала представить одного из канадских солдат в Корее, когда он, небритый, с короткой уставной стрижкой, точно санитар в сериале «МЭШ», часами сидит в танке и от скуки разглядывает полуголеньких девочек и разгадывает кроссворды, а потом  ложится на днище и украдкой царапает свою традиционную надпись с грубым рисунком. 

Фотокарточка позирующего папаши забрасывала меня в далекое прошлое на восточную окраину Торонто, на Побережье Мускулов,  где под дикие звуки психоделического рока, разносящиеся из дешевых транзисторов, тинэйджеры блаженствовали в своих «мустангах», а девчонки в бикини с торчащими, как торпеды, сосками загорали рядом на солнышке.

Все это волновало  душу, словно стихи. Разложенные перед телевизором в определенном порядке старые бульварные романчики и квитанция из ломбарда создавали стихотворение, от которого у меня захватывало дыхание.

*  *  *

После случая с ковбойской сумкой наши пути со Старьевщиком больше не пересекались до благотворительной распродажи ротарианского клуба под патронажем  пивоваренной компании «Верхняя Канада». Мой бывший партнер появился там в ковбойской шляпе, с шестизарядными револьверами и звездой шерифа из той сумки. Казалось бы, это должно было выглядеть смешно, но, как ни странно, в конечном итоге создавало впечатление простодушного очарования – перед тобою словно бы представал  маленький мальчик, которому хотелось взъерошить волосы.

Я отыскал на торгах коробку с прекрасной старинной меламиновой посудой: четыре большие тарелки, миски, салатницы и сервировочный поднос. Свалив это все в прихваченную с собой брезентовую сумку, я продолжил рыться в вещах, не обращая внимания на Старьевщика, который, любовно поглаживая коробку книг в кожаных переплетах, заговаривал зубы хмурому старому ротарианцу.

Мне попалась стопка выданных когда-то министерством труда лицензий парикмахера, мастера по педикюру, бармена и часовщика. Все они были в рамках установленного образца из сильно позеленевшего металла, на всех имелись отчетливые печати. Имена на лицензиях были разные, но принадлежали  они одной семье, и я для собственного развлечения придумал историю о гордой своими сыновьями матери, которая собирала эти свидетельства и вешала в рамках на стене рядом с их же дипломами. «Ох ты, Джордж-младший только что открыл свою парикмахерскую, а малыш Джимми все еще чинит часы…»

Я купил их.

В коробке с дешевыми пластиковыми пони, куклами Барби и добродушными мишками я нашел кожаный индейский головной убор, деревянный лук со стрелами и отделанный бахромой жилет из оленьей замши. Пока Старьевщик умасливал владельца книг в кожаных переплетах,  я быстренько приобрел свои находки за пять баксов.

– Прекрасные вещи, – произнес у меня за спиной чей-то голос.

Я развернулся кругом и улыбнулся щеголю, купившему у меня укулеле. По случаю уик-энда он оделся в консервативный загородный костюм фирмы «Л. Л. Бин».

– Вы так считаете?

– Вы продаете их на Куин-стрит? Я имею в виду ваши находки.

– Иногда там. Иногда на аукционе. А как ваше укулеле?

– Ну, я его уже настроил, – ответил он и улыбнулся точно так же, как и тогда в «Гудвилле», когда приобрел его. – Я уже играю на нем «Не удерживай меня»… – он опустил глаза. – Глупо, верно?

– Вовсе нет. Вы же увлекаетесь ковбоями, да?

Когда я произнес эти слова, мне вдруг стукнуло в голову, что это и есть Малыш Билли, первый владелец ковбойской сумки.  Не знаю, почему я так решил, но сразу поверил этому.

– Наверно, просто пытаюсь воскресить частичку своего детства. Меня зову Скотт.

– Скотт? – растерялся я. Может, это его второе имя? – А я Джерри.

Пивоварня «Верхняя Канада» хорошо подготовилась к распродаже, устроив даже пивной сад, где можно было попробовать образцы ее продукции и получить отличный бургер-барбекю. Мы неторопливо направились туда, высматривая свободное место.

– Вы ведь профи, верно? – спросил он, когда мы получили свои пластиковые бокалы с пивом.

– Можно сказать и так.

– А я всего лишь любитель. Но любитель высокого класса. Поделитесь опытом?

Я засмеялся, отхлебнул пива и закурил сигарету.

– По-моему, никаких особых секретов тут нет. Проявляйте старание. Используйте любой выпавший шанс – иначе можете упустить крупный куш.

Он хмыкнул.

– Это я уже слышал. Иногда вот сижу у себя в офисе и кожей чувствую, что как раз сейчас в «Гудвилле» выкладывают настоящий золотой самородок и кто-то другой завладеет им до моего перерыва на ленч. Меня это так заводит, что я сижу как на иголках, пока не отправлюсь туда и не попытаюсь его отыскать. Боюсь, я помешался на этом, как вы думаете?

– Ну, это безвредное помешательство, не то что некоторые другие.

– Наверно, да. А вот как насчет этих индейских штуковин… Сколько вы рассчитываете получить за них на Куин-стрит?

Я взглянул ему в глаза. Возможно, в привычной обстановке он был собран, хладнокровен и хорошо владел собой, но сейчас горел азартом и нервничал, как любитель  семейного покера при игре с высокими ставками.

– Думаю, с полсотни баксов, – произнес я.

– Полсотни, да? – переспросил он.

– Примерно, – подтвердил я.

– Когда их продадут, – заметил он.

– Верно, – отозвался я.

– Может, через месяц… Может, через год, – произнес он.

– А может, через день, – уточнил я.

– Может быть, может быть… – он допил свое пиво. – Боюсь, на сорок вы не согласитесь?

Я заплатил за все про все  пять баксов меньше десяти минут назад… Наверно, эти вещицы понравились бы Старьевщику, который, в конце концов, надел на себя примерно  такие же детские сокровища Скотта или Билли… Неприятно чувствовать вину из-за того, что зарабатываешь на ком-то больше восьмисот процентов…  И потом, я прогневил судьбу, так что надо бы искупить свою вину…

– Договоримся на пяти, – сказал я.

Он стал было что-то говорить, но осекся и бросил на меня благодарный взгляд. Достав из бумажника пятерку, он вручил ее мне. Я вытащил из сумки жилет, головной убор и лук со стрелами.

Он встал и отправился к своему сверкающему черному «джипу», припаркованному рядом с мини-фургоном Старьевщика. На корпусе фургончика красовалось еще больше деталей конструктора «Лего», а на крыше Старьевщик прикрепил миниатюрный городок из тех же деталей.

Когда парень проходил мимо Старьевщика, тот оглянулся и, наклонясь вперед, с нескрываемым интересом уставился на его трофеи. Я скорчил гримасу и допил свое пиво.

*  *  *

На этой неделе я встречал Скотта-Билли в «секретном бутике» еще три раза.

Он оказался юристом, специализирующимся на патентах по инопланетным технологиям. В офисе на Бэй-стрит он работал с двумя партнерами и, несмотря на молодость, был там старшим.

Я не подавал вида, что знаю о Малыше Билли от его матери из вспомогательной женской группы Департамента добровольной пожарной охраны Восточной Маскоки. Но чувствовал с ним такую связь, словно мы обладали общей невысказанной тайной. Все ковбойские находки я приносил ему, получая в награду его благодарный взгляд.

Судьба вновь повернулась ко мне лицом, сомнений в этом не было. Я притащил домой старинный, сильно изношенный восточный ковер, который после тщательного обследования оказался персидским изделием ручной работы девятнадцатого века, турецкую подставку для ног без обивки, коллекцию расписанных вручную шелковых гавайских подушек и кривую пенковую трубку. Кстати, трубку нашел для меня Скотт-Билли, и обошлась она мне в два доллара. Мне был известен коллекционер, готовый без раздумий заплатить за нее тридцать баксов. В общем, с этих пор я стал рассматривать Скотта-Билли как партнера-старьевщика.

– Сегодня вечером собираетесь на аукцион? – спросил я его в очереди в кассу.

– Его пропустить нельзя, – ответил он.

Он не мог скрыть волнения, когда я рассказал ему о вечерних аукционах по четвергам и о предметах, которые там выставляются. Определенно он слегка сдвинулся на этой почве.

– Не согласитесь ли пообедать вместе до его начала? В «Роттердаме» есть отличное патио.

Он согласился, и мы устроились там, и я заказал бокал безжалостно бившего по мозгам фрамбуаза со вкусом малиновой шипучки,  огромную порцию жареной картошки и клубный сандвич.

Я как раз сунул нос в бокал, когда Скотт-Билли пнул меня под столом по лодыжке.

– Поглядите-ка!

Это было Старьевщик в своем фургончике, отыскивавший место для парковки. Сооруженную на крыше из деталей «Лего» деревушку дополнили постмодерновый космопорт с красно-белой башней, летающая тарелка размером с футбольный мяч и голова клоуна с моргающими глазами.

Я вернулся к своему бокалу и постарался восстановить пропавший аппетит.

– Это там пришелец так рулит?

– Ага. Когда-то мы с ним были приятелями.

– Он барахольщик?

– Угу…

Я вернулся к картошке и попробовал закрыть эту тему.

– А вы случайно не знаете, откуда у него деньги?

– Он продал какую-то технологию с хлорофиллом. В Саудовской Аравии.

– Прекрасно! – заметил Скотт-Билли. – Просто великолепно. У меня был клиент, который получил производные патенты от этой идеи. Чем он занимался потом?

– Да много чем, – ответил я, не испытывая желания обсуждать эту тему. – Но в последнее время, как и вы, увлекся ковбоями и краснокожими.

Он засмеялся и хлопнул себя по колену.

– Ну, ладно, что вы еще об этом знаете? Что он собирается делать с этими вещами?

– А что обычно с этим делают? У него это началось в один прекрасный день, когда мы ехали по Маскоке, – произнес я, внимательно следя за выражением его лица. – И нашли там сумку со старыми ковбойскими вещами на распродаже. Занималась этим женская вспомогательная группа Департамента добровольной пожарной охраны Восточной Маскоки.

Я ожидал, что он вздрогнет или издаст какой-то возглас. Ничего подобного.

– Да? Наверно, удачная находка. Жаль, что не я ее сделал. 

Я не знал, что сказать в ответ, поэтому только откусил кусок сандвича.

А Скотт продолжал:

– Я задумывался над тем, что они получают от нас. У нас ведь нет ничего такого, что они не могли бы делать сами. Я имею в виду, что если бы они прямо сейчас собрались и улетели, то мы могли бы использовать то, что они нам оставили, еще сотни лет. Знаете, я как раз только что закрыл сделку по биохимическому компьютеру, который, без дураков, работает в десять тысяч раз быстрее тех, которые мы делаем из микросхем. А как вы думаете, что пришелец получил взамен? Право собственности на заброшенную территорию бывшей ярмарки вблизи от Калгари. Ярмарку закрыли десять лет назад, потому что туда слишком трудно добираться. Представляете? Да такую компьютерную штучку выставить на продажу за миллиард долларов – тут же с руками оторвут! Продавец может за двадцать четыре часа на такой сделке заработать столько, сколько вся Боливия производит за год. А он отдает ее за паршивый кусок земли, который и на пять штук не потянет!

Меня всегда поражало, как Билли-Скотт говорил о своей работе. Когда мы, словно два опытных старьевщика, толковали о  распродажах и аукционах, легко было забыть, что он высокопрофессиональный юрист. Я подумал, что он, может быть, вовсе и не Малыш Билли.  С какой стати ему прикидываться не тем, кто он есть на самом деле?

– Так все-таки, на кой черт пришельцу понадобилась заброшенная территория?..

*  *  *

При регистрации Старьевщик получил от Лайзы дармовую кока-колу. Как всегда,  он торговался решительно, но умело и никогда не переходил десятитысячный рубеж. Участники торгов бродили по этажу, просматривая все, что планировалось выставить в течение недели, и делая для себя заметки.

Я копался в коробке, полной старых жестянок и нашел одну с изображением ковбоя, объезжающего лошадь на родео в Калгари. Я вытащил ее и стал разглядывать. Старьевщик подошел ко мне сзади.

– Неплохая вещица, а? – обратился я к нему.

– Мне она очень нравится, – ответил Старьевщик, и я почувствовал, что заливаюсь краской.

– Ты ведь собираешься сегодня участвовать в торгах, верно? – сказал я и кивнул в сторону Скотта-Билли. – Я думаю, это Билли. Тот, чья мать продала нам… тебе ковбойскую сумку.

– В самом деле? – отозвался Старьевщик, и это прозвучало так, словно мы снова партнеры, а не соперники. Внезапно я почувствовал укол совести, словно собираюсь в какой-то степени предать Скотта-Билли.  Я сделал шаг назад.

– Джерри, мне очень жаль, что мы поссорились.

Я выдохнул воздух, который, сам того не замечая, задержал в груди.

– Мне тоже.

– Торги начинаются. Можно, я сяду рядом с тобой?..

Вот так и получилось, что мы все трое сели рядом, и Старьевщик со Скоттом-Билли пожали друг другу руки, и аукционист начал свою вступительную речь.

События в этот вечер произошли самые невероятные. Я сделал заявку на одну из таких вещиц, которые зарекался когда-нибудь покупать. Это был набор из четырех стаканчиков для овалтина, как в фильме про сиротку Анни. Точно такие же стояли у бабушки на кухне, так что когда я их увидел, то мигом перенесся туда, где часами сидел после обеда с книжками-раскрасками, сосал диковинные, твердые, как камень, леденцы  и слушал, как из гостиной доносятся звуки радиолы, где крутится пластинка с записями Либерачи.

– Десять, – произнес я, открывая торг.

– Заявлено десять, десять, десять, заявлено десять, кто заявит двадцать, кто заявит двадцать, двадцать за четыре стакана…

Старьевщик помахал свой карточкой участника торгов, и я подпрыгнул как ужаленный.

– Космический ковбой дает двадцать… Кто даст тридцать?.. Сэр, вы не заявите тридцать?

Я помахал своей карточкой.

– Ваши тридцать, сэр.

– Сорок, – сказал Старьевщик.

– Пятьдесят, – выкрикнул я даже раньше, чем аукционист успел перевести взгляд на меня. Старый профи, он чуть отступил и позволил нам вести борьбу.

– Сотня, – сказал Старьевщик.

– Полста сверху, – ответил я.

В зале воцарилась полная тишина. Я подумал о своей почти израсходованной кредитке «Мастеркард» и прикинул, даст ли Скотт-Билли мне взаймы.

– Двести, – сказал Старьевщик.

«Ну, и прекрасно! – подумал я. – Плати две сотни. Точно такие же я могу купить на Куин-стрит за тридцать баксов».

Аукционист посмотрел на меня.

– Заявлено двести. Вы не заявите двести десять, сэр?

Я покачал головой. Аукционист сделал долгую паузу, заставив меня как следует вспотеть перед тем, как окончательно решиться выйти из игры.

– Заявлено двести… Еще заявки будут? Нет других заявок? Продано за двести долларов номеру пятьдесят семь…

Помощник принес стаканы Старьевщику. Тот взял их и сунул под сиденье.

*  *  *

Когда мы уходили, я чуть не дымился от злости. Старьевщик шел рядом. Мне хотелось заехать ему кулаком по физиономии… Я никогда никого не бил кулаком, но сейчас еле сдерживался, чтобы не врезать ему от души.

Мы вышли на улицу, и я несколько раз глубоко вдохнул прохладный ночной воздух, прежде чем закурил сигарету.

– Джерри, – сказал Старьевщик.

Я остановился, но не повернулся к нему. Вместо этого я стал разглядывать, как такси въезжают в находящийся рядом гараж и выезжают оттуда.

– Джерри, друг мой, – сказал Старьевщик.

– Что?! – произнес я так громко, что даже сам вздрогнул. Скотт, стоящий рядом со мной, тоже дернулся.

– Мы отбываем. Я хочу попрощаться с тобой и оставить тебе некоторые вещи, которые не смогу увезти с собой.

– Что-о?! – снова сказал я, а Скотт повторил это тут же следом за мной.

– Мой народ – мы все убываем. Это решено. Мы получили то, за чем прилетали сюда.

Он умолк и направился к своему фургончику. Мы, совершенно ошарашенные, последовали за ним.

Экзоскелет Старьевщика включил соответствующую программу и сдвинул в сторону панельную дверцу, открывая ковбойскую сумку.

– Я хочу отдать это тебе. А себе заберу стаканы.

– Ничего не понимаю, – сказал я.

– Вы покидаете Землю? – настороженно спросил Скотт.

– Это решено. Мы отправляемся в путь в течение следующих двадцати четырех часов.

– Но почему? – воскликнул Скотт уже почти сердито.

– Мне трудно это объяснить. Вы должны понимать, что те вещи, которые мы передали вам, для нас пустяки. Практически бесполезны. За них мы получили от вас то, что почти бесполезно для вас… Согласитесь, это честный обмен. Но теперь время отправляться в дорогу.

Старьевщик вручил мне ковбойскую сумку. Она пахла смазкой от экзоскелета Старьевщика и чердаком, где пылилась, прежде чем попасть к Старьевщику в руки. Я чувствовал, что начинаю все понимать.

– Это для меня… – медленно проговорил я, и Старьевщик поощрительно кивнул. – Это для меня, а себе ты оставляешь стаканы… И я буду смотреть на это и чувствовать…

– Ты правильно понял, – с заметным облегчением сказал Старьевщик.

Да,  понял. Я понял, что инопланетянин, который носит ковбойскую шляпу и шестизарядный револьвер, а потом отдает их навсегда, – это стихи и проза. И холостяк лет тридцати, который готов выложить половину месячной арендной платы за четыре стакана, которые напомнили ему бабушкину кухню, – тоже стихи и проза. Как и никому не нужная земля неподалеку от Калгари.

– Ну и старьевщики же вы все! – произнес я.

Старьевщик улыбнулся так, что я мог увидеть его десны, а я поставил сумку на землю и похлопал ему в ладоши.

*  *  *

Скотт оправился от потрясения благодаря тому, что провел всю ночь в офисе, ведя бесчисленные переговоры по телефону и работая на пределе возможного. У него была мощная фора: больше никто не знал о том, что чужаки покидают Землю.

На этой же неделе он перешел в профи, открыл стильный бутик на Куин-стрит и нанял меня на должность главного барахольщика и factum factotum .

Оказалось, что Скотт все-таки не Малыш Билли, а совсем другой стряпчий с Бэй-стрит с ковбойскими причудами.

Для привлечения клиентов мы выставили в витрине найденный мною красивый манекен из пятидесятых годов. Это маленький мальчик со значком шерифа и шестизарядными револьверами, на нем кожаные гамаши, стетсон и ковбойские сапожки с видавшими виды шпорами. Одну ногу он поставил на красивый миниатюрный кофр, разрисованный на ковбойский лад. Мы дали ему прозвище Бобер.

Мы не продадим его ни за какую цену.

Перевод с французского: Леонид Голубев

Ваше величество! Глубокоуважаемые члены Нобелевского комитета! Леди и джентльмены!

Я был застигнут врасплох известием о присуждении мне Нобелевской премии по физике! Получив соответствующее сообщение, я не поверил своим глазам. В конце концов, мои знания в области физики не столь уж далеко выходят за рамки школьного курса, и это вовсе не комплемент в адрес системы школьного образования Франции. Но вдумавшись в логику этого нетривиального решения, я без ложной скромности скажу, что хоть чуточку, но достоин столь высокой награды. Не вызывает сомнений, что открытие гравитона, агента гравитационного поля, сделанное Хокингом-16Ф, в ближайшие десятилетия кардинально изменит наш мир и даст сильнейший импульс человечеству на пути к звездам. Ну а так как искусственный интеллект, согласно существующим правилам, не может быть награжден Нобелевской премией, то вполне естественным выглядит решение Нобелевского комитета наградить ею создателя искусственного интеллекта.

Ваше величество! Глубокоуважаемые члены Нобелевского комитета! Леди и джентльмены!

Для меня огромная честь находиться здесь, на этой трибуне, и я с большой благодарностью и должным пиететом принимаю эту премию! Считаю эту награду авансом и проявлением оптимизма и веры в возможности искусственного интеллекта на поприще познания законов природы и сделаю все, что в моих силах, чтобы оправдать ее в будущем. (Аплодисменты.)

Мне показалось естественным и справедливым, чтобы текст для моего выступления подготовил Хокинг-16Ф. Я попросил его – обратите внимание, попросил, а не дал команду, – и он предоставил мне соответствующий текст. Должен отметить, что это потрясающая лекция, но все-таки я решил воспользоваться этой трибуной для несколько иной цели. Что же касается лекции Хокинга-16Ф, то она, насколько мне известно, уже завтра будет опубликована на сайте Нобелевского комитета.

Сразу хочу просить прощения: вероятно, вам покажется, что я излишне углубляюсь во второстепенные детали, но вы увидите, что история, которую я решил поведать вам сегодня, имеет прямое отношение к событию, в связи с которым мы собрались здесь. История давняя, с той поры прошло несколько десятилетий, и мне хочется, чтобы вы лучше почувствовали напряженность атмосферы тех лет.

Итак, что же заставило меня изменить свои намерения? Дней десять назад, листая за ланчем  по своей обыденной привычке «Фигаро», я обнаружил в разделе хроники коротенькое сообщение о кончине в печально знаменитой парижской тюрьме Сантэ ее узника Халида аль-Халиди. Вряд ли это имя вам о чем-нибудь говорит. Свой пожизненный срок он получил за убийство Дауда Хусейни, кандидата на пост президента Франции, а также за покушение на убийство еще двадцати тысяч человек. Это произошло в 2022 году, дела давно минувших дней. В какой-то степени эта смерть, я имею в виду смерть аль-Халиди, развязала мне руки. Сегодня я хочу сделать признание. А заодно восстановить справедливость по отношению к Халиду аль-Халиди. Однако по-порядку.

Солидный возраст большинства присутствующих позволяет предположить, что многие из вас помнят бурю, поднявшуюся в США в начале века, когда впервые в истории страны президентом был избран чернокожий, Барак Обама. Я сразу понял, чем это закончится. Нет, не для Америки. Для Франции. С Америкой, вопреки многим оракулам, ничего плохого случиться не могло. Ведь высшая власть в США базируется на балансах и противовесах. Хотя роль президента и велика, но действовать он может лишь в некоторых рамках, определяемых Конгрессом. И Обама был далеко не худшим президентом, даже можно сказать, вполне успешным. Но… вернемся во Францию.

Успех чернокожего американского президента не мог не найти отклик в эмигрантских кругах  Франции. Мусульманская община на тот момент уже превысила десять процентов от населения страны. До этого никак не проявлявшая себя в политике мусульманская молодежь ринулась в социалистическую партию, где была принята с распростертыми объятиями. Именно это привело к тому, что на президентских выборах 2022 года, социалистическую партию представлял Дауд Хусейни, выходец из семьи, эмигрировавшей во Францию из Туниса. Пользуясь традиционным для социалистов набором популистских лозунгов и практически стопроцентной поддержкой мусульманской общины, Хусейни  лидировал с большим отрывом по всем опросам. Лишь чудо могло помешать ему стать президентом Франции и оно произошло: за неделю до дня выборов он был застрелен метким выстрелом андроида, созданного в моей лаборатории. Все подозрения пали на моего ассистента Халида аль-Халиди, в доме которого был обнаружен настоящий арсенал – склад высокоточного оружия и приличный запас нановзрывчатки. Андроида, застрелившего Хусейни, можно считать дедушкой Хокинга-16Ф.

Так вот… (Пауза.) Дауда Хусейни убил я. (Шум в зале. Пауза.)

Разумеется, не я нажал на спусковой крючок. Аль-Халиди готовил мегатеракт, который бы унес тысячи жизней, а я спас всех, всех, кроме Хусейни, хотя мог спасти и его. (Шум в зале. Выкрики.)

Доказательства? У меня нет доказательств. Их нет и у парней из Управления внутренней разведки, их нет вообще. Единственный человек, который мог бы, сопоставив факты, прийти к правильному выводу, ушел из жизни в тюрьме Сантэ. Мог бы, но не сумел. Я навестил его один раз в тюрьме. Ему и в голову не пришло, что я мог знать о его замысле. Он не слишком верил в официальную версию о случайном техническом сбое, но никак не предполагал, что за сбоем стою я. (Пауза.)

Я должен рассказать, как все это произошло, но прежде хочу просить прощения у семьи и друзей Дауда Хусейни, хотя понимаю, что не могу быть прощен. (Пауза.)

Признаюсь, когда Халид аль-Халиди пришел на собеседование, это вызвало у меня противоречивые чувства. Я недолюбливал арабов, но считал себя обязанным никоим образом не выказывать свои личные преференции. В моей лаборатории работали двое, а может, трое евреев. Один из них, возможно, даже имел израильское гражданство. Я не знаю точно. Никогда не интересовался такими вопросами. Мне следовало учесть их настроения. Межэтнический конфликт в лаборатории мог уничтожить все наши достижения на пути к созданию искусственного интеллекта. С другой стороны Халид производил очень приятное впечатление. Он окончил Эколь Нормаль и представил блестящие рекомендации от самого профессора Лазара, под руководством которого аль-Халиди работал на кафедре робототехники. Но когда он заявил, что не может работать по пятницам, я хотел сразу отказать ему, но вовремя сообразил, что могу это обстоятельство использовать в интересах дела. Мы располагали очень дорогой вычислительной техникой и использовали ее на  все сто. Компьютеры работали круглосуточно, и кто-то должен был постоянно дежурить в лаборатории. Все время шли споры и возникали обиды: никто не хотел работать по выходным. Поэтому я удовлетворил требования аль-Халиди при условии, что он берет на себя субботы и воскресенья. Этим я убивал еще одного зайца: я создал благоприятную атмосферу в коллективе лаборатории для появления в ней правоверного мусульманина.

Халид оказался очень толковым, трудолюбивым парнем и быстро вошел в курс дела. Со временем я доверил ему нашего андроида-переводчика Иеронима-11П. Этот андроид мог переводить одновременно на восемь языков. Перевод на один язык он озвучивал, а остальные синхронно транслировал на специальные приемники и, разумеется, все переводы хранил в своей памяти. Мы часто получали приглашения от организаторов различных международных конференций, симпозиумов et cetera. То есть Иероним-11П был незаменим там, где требовался синхронный перевод сразу на несколько языков. Кстати, хотя это и не входило в его обязанности, аль-Халиди очень помог в создании и настройке блока перевода на арабский язык, которым он владел в совершенстве: его родители дома говорили на арабском.

Как-то раз в пятницу я забыл в лаборатории флешку с материалами Стэндфордской конференции по искусственному интеллекту. По субботам я частенько работал дома, а тогда как раз поджимал срок сдачи в издательство монографии, так что в субботу утром, обнаружив отсутствие флешки, я решил прогуляться до лаборатории.

Я вошел в здание, поднялся пешком на третий этаж – какая-никакая зарядка. Дверь в кабинет Халида была приоткрыта, и оттуда доносилось то ли бормотание, то ли пение. Я подошел и заглянул внутрь. Увиденное настолько поразило меня, что я, простояв с минуту с полуоткрытым ртом и забыв, зачем пришел, воспользовался своей незамеченностью и потихоньку покинул здание лаборатории.

Что же так потрясло меня? Вообразите зрелище: посередине помещения лежит коврик, а на нем на коленях стоят двое, лицом к Мекке (это я потом вычислил), а пятой точкой – к двери (эта деталь и позволила мне остаться незамеченным), отбивают поклоны и возносят руки к потолку. Это я условно говорю. Колени, лицо, пятая точка, руки – были только у одного из них. Второй же, а вы наверняка уже догадались, что речь об Иерониме-11П, обладал лишь намеками на вышеперечисленные части человеческого тела. Его манипуляторы силой и ловкостью намного превосходили руки, а пятой точки не существовало вовсе. Так что когда пятая точка Халида взметалась вверх, андроид складывался, и его «тело» принимало почти горизонтальное положение. Это было смешно, но смех меня разобрал, лишь когда я оказался на улице. По-видимому, они читали сутры, но в этом я не очень разбираюсь.

По дороге домой я заглянул в сад Люксембург, без труда нашел уединенную скамейку и попытался проанализировать ситуацию. Меньше всего мне бы хотелось, чтобы мой сотрудник, верующий в бога, стал бы заниматься миссионерской деятельностью в нашем коллективе и тем более среди наших андроидов. Возможно, что это какой-то эксперимент, о котором аль-Халиди не сообщил мне, но и это серьезное должностное нарушение. Я всегда поощрял инициативу своих работников, даже разрешал им час в день тратить на собственные проекты, но эти проекты подлежали согласованию. И я был весьма либерален в этом вопросе: утверждал некоторые сомнительные проекты, только чтобы поощрить личную инициативу сотрудников.

Конечно, я мог устроить аль-Халиди разнос и даже уволить его, но… Вы помните, то было трудное для Франции время. Дауд Хусейни рвался к власти. Я, как и многие французы-патриоты, считал, что Франции, старой доброй Франции, приходит конец. Но что мы могли сделать? Триумф демократии был неизбежен. А тут у меня под носом продвинутого  на пути к искусственному интеллекту андроида обратили в ислам. Это не могло не вызвать моих подозрений, и я, прежде чем поднять шум, решил разобраться в происходящем детально.

Я еле дождался пятницы, когда аль-Халиди отсутствовал, и заперся в его кабинете. Я снял копии с программного обеспечения управляющих блоков Иеронима-11П и перенес их на свой компьютер. Теперь я мог спокойно изучить все и, знаете, я был потрясен. Аль-Халиди был прекрасным программистом. Как говорится, если бы его способности да в мирных целях! Увы, цели его оказались совсем не мирными. У меня ушло несколько недель, чтобы разобраться во всех деталях. И протяни я еще немного, преступным планам аль-Халиди суждено было б сбыться.

Во дворце спорта Берси, в зале, вмещающем порядка двадцати тысяч человек, в субботу должен был пройти предвыборный митинг Дауда Хусейни. Пакистанцы подписали с нами договор о синхронном переводе на пенджаби, урду, пушту и еще несколько языков. Правда, основной перевод должен был вестись на английском: мы рассчитывали и на американцев.

Как я обнаружил, мой ассистент оснастил Иеронима-11П двумя миниатюрными пистолетами, вмонтированными в «указательные пальцы». В детстве я сам играл с мальчишками во дворе в войну, стреляя по врагу указательным пальцем и оттопырив большой. Так что с этим я разобрался быстро, а вот для чего андроиду требуется анализировать перемещение масс людей вокруг, я догадался лишь, когда озвучил радиосигнал, запускающий программу. Тут аль-Халиди не был оригинален. «Аллах акбар!» – так звучал сигнал, возможно, именно это и подвело его: кто знает, сколько бы еще времени у меня ушло, если бы инициирующий сигнал звучал как-нибудь более нейтрально, например: «Эврика!» или, скажем, «Поехали!» Теперь же весь дьявольский замысел стал мне ясен.

Он, как я понимаю, был таков:  аль-Халиди, убедившись, что Иероним-11П приступил к переводу, собирался покинуть Берси, отправиться в аэропорт и удрать в Тунис, предварительно дав андроиду команду действовать. Тут нет сомнений, ведь аль-Халиди собственно и был задержан в Орли при посадке в самолет. Что же касается Иернима-11П, то, получив команду, он должен был застрелить Дауда Хусейни, а затем, выбрав наиболее подходящий момент, когда в зале начнется паника и на арену к Хусейни  выбежит много людей, привести в действие взрывное устройство, начиненное нановзрывчаткой и замаскированное под блок перевода.

Как я уже сказал, митинг проходил в субботу, а в пятницу, воспользовавшись отсутствием аль-Халиди, я заблокировал вторую часть программы.

То, что стрелял именно андроид, было отчетливо видно даже на телеэкранах, так что я, чтобы не дать аль-Халиди успеть скрыться, не дожидаясь звонка из полиции, сам позвонил туда и сдал аль-Халиди.

Надо еще добавить, что после неудачи Иероним11-П «покончил с собой» – стер все программы из управляющего блока. Так что следы моей деятельности были уничтожены. Своему же компьютеру я почистил память сам. Никаких подозрений в моей причастности не возникло, но наверху все-таки решили наказать меня административно: я был отстранен от заведывания лабораторией и несколько лет вынужден был проработать за границей. Когда же страсти улеглись, меня вернули в лабораторию, правда, уже на должность научного консультанта.

Управлению внутренней разведки так и не удалось раскрыть, что за организация стояла за спиной аль-Халиди – ведь ясно, что он не мог действовать в одиночку. Он сотрудничал со следствием, описал человека по имени Али, снабдившего его взрывчаткой и оружием, но заявил, что ему ничего не известно об организации, на которую он работал, и я склонен ему верить. Попробуем ответить на сакраментальный вопрос: «Кому это выгодно?» Конечно, правым, ведь, как вы, возможно, помните, выборы были отложены на два месяца, и за это время с глаз французов спала пелена – они проголосовали за правых националистов. Но, полагаю, с тем же успехом авторство могло принадлежать и левацким группировкам с целью взвалить вину на правых и в итоге установить левую диктатуру. На мой взгляд, самая вероятная версия это – международный терроризм, какой-нибудь очередной «Всемирный джихад», которому все равно кого взрывать: правых или левых, французов или, по их мнению, офранцузившихся арабов.

Недавно я прочитал великолепную монографию доктора Гийома де Мореля «О роли случайности в истории». Великолепное чтиво! Только к истине оно не имеет никакого отношения. Ведь одним из примеров, на которых построена теория уважаемого доктора де Мореля, является случайный сбой при попытке мегатеракта в Берси. Но теперь вы знаете, что у этой «случайности» был автор. Боюсь, что и другие примеры случайностей, приводимые де Морелем в доказательство своей теории, не столь уж случайны и имеют своих творцов. (Пауза.)

Сожалею ли я о совершенном мною преступлении? Безусловно. Даже раскаиваюсь и, как я уже сказал, прошу прощения у родственников и друзей Дауда Хусейни. Я и тогда сомневался в правильности моего поступка, но у меня практически не было времени на тщательное обдумывание своих действий. Я поступил под влиянием сиюминутных импульсов, на мотивах которых я остановился ранее. Вполне возможно, даже скорее всего, будь у меня больше времени на принятие решения, то и решение было б другим. Так что доктор Гийом де Морель, может, в чем-то частично и прав.

Ваше величество! Глубокоуважаемые члены Нобелевского комитета! Леди и джентльмены!

В завершение своей лекции я хотел бы… я чувствую себя обязанным восстановить справедливость в отношении моего ассистента Халида аль-Халиди. Да, он опасный преступник, получивший соответствующее наказание. Но это никак не умаляет его вклад в создание искусственного интеллекта. Я абсолютно уверен, что если б не его преступная деятельность, он поделил бы со мной эту награду. Я уже говорил, что навестил его в тюрьме. Он держал тринадцатый день голодовку, выглядел плохо: впавшие щеки, круги под глазами, трясущиеся руки. Меня интересовал вопрос, как ему удалось обратить Иеронима-11П в ислам. Ведь изучая программы управления, написанные аль-Халиди, я не нашел ни одной команды, побуждающей андроид декламировать  сутры или молиться. И аль-Халиди нашел в себе силы объяснить мне. Оказалось, что мой ассистент впервые использовал метод, названный позднее методом индуктивного мышления, а его авторство ошибочно приписывается мне. Сильно упрощая, можно сказать так: Иероним-11П улавливал колебания электромагнитного поля мозга аль-Халиди, расшифровывал и усиливал их. Так что нет ничего удивительного в его «обращении в ислам». Будь аль-Халиди иудеем, то и Иероним-11П, образно говоря, водрузил бы на свою металлическую голову ермолку. Конечно, это был всего лишь первый шажок в правильном направлении. От Иеронима-11П до Хокинга-16Ф, мыслящего вполне самостоятельно, дистанция огромна. Но именно так учатся мыслить дети – под влиянием воспитывающих их взрослых. А ребенок, волею судьбы оказавшийся в изоляции, не научится ни разговаривать, ни мыслить.

Спасибо за внимание! (Пауза. Шум в зале. Аплодисменты. Выкрики.)

Перевод с польского: Михаил Максаков

Этот день должен был стать историческим для всего Института генной инженерии. И в первую очередь, для павильона Х, выполняющего секретные (и хуже того – запрещенные) программы. Ибо официально там занимались совершенствованием домашних животных. А если после работы профессор С. проводил маленькие опыты над людьми – кому это мешало?

Все началось с заказа на идеальных спортсменов. Соответствующие игры и забавы с хромосомами позволили вырастить узкоспециализированных шестовиков, пловцов с жабрами и шахматистов, состоящих только из головы и крохотных ручек. Вскоре из некой страны, где права человека не считались приоритетными, пришел заказ на идеального гражданина. Как обычно, задание распределили между рабочими группами.

Группе А поручили вскормить индивидуумов, питающихся воздухом, кашей из газет и телевизионным излучением.

Группа В занялась облагораживанием кожи, добиваясь, чтобы она стала толстой и покрылась шерстью, полностью заменяя дорогую и сложную в изготовлении одежду.

Группа С, благодаря добавке к ДНК муравьиной кислоты, создала представителей «человека стадного», дружно реагирующих на соответствующие сигналы, охотно сооружающих из своих тел мосты и другие конструкции, а при необходимости засыпающих собой рвы и котлованы во имя светлого завтра.

Достижением группы D стал имбециллиссимус – человек-труженик с мускулатурой Геркулеса и практически отсутствием мозга. К сожалению, ему не удавалось добросовестно выполнить даже простейшие действия, и хуже того – он сразу превращал свое место работы в помойку. Группе надрали задницу и расформировали.

Другие группы работали над генетическим обеспечением таких черт, как слепая преданность, безграничное доверие, храбрость и оперативность.

Довольно долго не удавалось объединить все эти качества в одном существе и получить таким образом индивидуума безотказного, но в то же время образованного, уверенного и сообразительного. Однако, в конце концов, благодаря микстуре, состоящей из гормонов лисицы и ужа, вола и тигра, павлина и попугая, с добавлением при необходимости вытяжек хорька, осла, барана, мартышки и свиньи, супериндивидуум, обладающий всеми требующимися качествами в максимальной степени, был-таки создан. И что самое важное, в каждый данный момент можно было использовать именно то качество, которое требовалось начальнику.

Экспериментальную серию поместили в инкубатор, чтобы за неделю из сосунков сформировались взрослые особи – бессмертные, самодостаточные и разумные…

– А чем вы гарантируете, что они будут нам верны? – допытывался представитель заказчика суперлюдей посол К.

– Системой активации, – объяснял профессор. – Рано утром, когда вы их разбудите, они, как щенки, привяжутся к вам и всю жизнь будут вас слушаться…

– Когда я должен прибыть?

– Ну, скажем, к девяти.

К сожалению, в восемь часов утра разразилась революция. Десятка суперинтеллигентных и неуязвимых повстанцев захватила власть в городе с лозунгами всеобщего равенства и нового порядка, уничтожения яйцеголовых и диктатуры угнетенных. 

В ожидании казни профессор С. и посол К. успели выяснить, что причиной такого несчастья стала пожилая, глуповатая  уборщица, которая, включая пылесос, случайно раньше времени запустила процесс активации. Разбуженные взрослые суперлюди признали ее, как первое встреченное живое существо,  начальником и восприняли как непреложную истину ее взгляды, фантазии, предрассудки и фобии.

Он шагал по нескончаемо-длинному коридору со стеклянными стенами. Яркий солнечный свет, проходя сквозь одну из них, падал на голубой рюкзак у него за плечами. Кто он был и что здесь делал, оставалось в тумане. Истина таилась где-то в глубине, в дальнем углу его сознания.

Наконец коридор привел его в обширную комнату с высоким сводчатым потолком, очень похожую на железнодорожный вокзал или терминал аэропорта. Он двинулся прямо перед собой.

Краем глаза он увидел справа в сторонке человека, который стоял, небрежно прислонясь к каменной колонне. При виде него человек выпрямился и лающим голосом приказал ему: «Стой!» Он сделал вид, что не расслышал, и только ускорил шаг.

Еще двое торопливо вышли из небольшой комнатушки слева и тоже его окликнули. Он повернулся и пустился наутек.

Позади раздались окрики и тяжелые шаги. Он свернул направо и бросился по эскалатору на второй этаж. Еще двое уже спешили к нему сверху, перепрыгивая через ступеньки. Не замедляя бега, он юркнул в боковой проход.

На первом повороте он увидел, что проход огибает эскалатор и, делая почти полный круг, снова выходит в терминал. Это была западня. Он торопливо осмотрелся.

У задней стены помещения стоял ряд шкафчиков для хранения вещей. Он бросил в щель одного из них монету, расстегнул «молнию» на сумке и достал оттуда плоский чемоданчик. Чтобы сунуть чемоданчик в отсек, закрыть его и запихнуть ключ под шкафчик, ему потребовалось всего несколько секунд.

Теперь ему не оставалось ничего другого, как только ждать. Преследователи с грохотом выскочили из-за поворота. Он отпихнул рюкзак в сторону и, повинуясь  инстинкту, широко расставил ноги.

Вступать ли в схватку? Он торопливо оценил свои шансы. Противников было пятеро. Он бы сумел вывести из строя двух или даже трех и прорваться… Но куда? То, что его здесь ожидали, значило, что снаружи его тоже караулят. Так что лучше всего было притвориться растяпой. Он расслабил мышцы.

Когда преследователи приблизились к нему, он не оказал никакого сопротивления.

Вежливыми их трудно было назвать. Взмокший от пота рослый головорез с медно-коричневым маслянистым лицом схватил его за куртку и крепко припечатал  спиной к шкафчику. Он наклонился вперед, чтобы удержаться на ногах, но тут же  получил удар кулаком в лицо. Только он начал  поднимать руки вверх, как тяжелый плоский предмет обрушился ему сбоку на голову.

Земля ушла у него из-под ног…

– Что-нибудь из происходящего поняли? – спросил психоаналитик Мильтон Бергстром.

Джон Заруэлл покачал головой.

– Я что-нибудь говорил, пока был там?

– Да, конечно. Как и следовало ожидать. Такой способ очень помогает мне восстановить прошлые события.

– Есть какая-то связь с тем, что я рассказывал вам раньше?

На бледном костистом лице Бергстрома не отразилось никаких чувств, только его острый, пытливый взгляд стал задумчивым, самоуглубленным.

– Я не вижу никакой связи, – видимо, приняв решение, он заговорил уверенно и четко. – Все закончилось слишком быстро. Вы в состоянии после обеда выдержать еще один комплексный анализ?

– Почему бы и нет? – Заруэлл распахнул воротник рубашки. День выдался жарким, кондиционера в комнате недоставало. На Сент-Мартине такой прибор до сих пор считался  роскошью. Окно офиса было открыто, но вместо свежести оттуда поступал только легкий запах тухлятины, который пропитал всю обитаемую часть планеты.

– Отлично. – Бергстром встал. – Сыворотка вполне безопасна, Джон. – Как любой профессионал, рекомендуя какое-то средство, он старался успокоить пациента. – Это усовершенствованный скополамин, он успешно прошел все испытания.

Пол под ногами у Заруэлла внезапно расплылся чем-то вроде жидкого теста. Поднявшаяся волна с фут высотой мягко покатилась к дальней стене.

Бергстром продолжал говорить с отработанной деликатностью.

– Когда психиатрию еще нельзя было назвать точной наукой, – его голос, казалось,  доносился теперь откуда-то издалека, – врачу приходилось неделями, а порой месяцами и даже годами, проводить с пациентом доверительные разговоры.  При этом требовалось большое искусство, чтобы отделить зерна  от плевел. Зато теперь наша сыворотка помогает ограничить беседы проблемами, непосредственно касающимися пациента.

Пол продолжал колыхаться, и Заруэлл глубоко ушел в вязкую субстанцию.

– Лягте на спину и расслабьтесь. Не надо…

Слова падали откуда-то сверху. Потом они начали затихать и наконец вообще  пропали.

Заруэлл обнаружил, что стоит на бескрайней равнине. Ни неба над головой, ни горизонта в отдалении здесь не было. Не было также пространства или размерности. Не было ничего, кроме него и пистолета у него в руке.

Прекрасное оружие, простое и действенное.

Должно быть, он все знал об этом механизме, о его предназначении и использовании, но собраться с мыслями, чтобы оценить происходящее, ему не удавалось. От умственных усилий его лоб покрылся глубокими морщинами.

Внезапно картина исказилась. Он стал приближаться – не шагая, а просто сокращая расстояние – к человеку с пистолетом в руке. К человеку, который был им самим. Второй «он» тоже подплывал к нему, словно под воздействием взаимного притяжения.

Человек с пистолетом поднял свое оружие и нажал на спусковой крючок.

Одновременно с этим картина снова исказилась. Он увидел, что лицо человека, в которого он выстрелил, задергалось, перекосилось, потом стало расширяться и сужаться. Само лицо осталось не поврежденным, но было уже не тем, что раньше. Теперь оно не походило на его собственное.

Чужое лицо одобряюще улыбнулось ему.

– ВОР, – произнес Бергстром, соединив кончики пальцев перед грудью. – Вызывающее оппозиционное расстройство, – пояснил он. – Но это лишь еще один зубец в механической пиле. Со временем все они сложатся в цельную картину… – Он помолчал. – Для  вас, как я полагаю, этот эпизод так же непонятен, как и первый?

– Да, – ответил Заруэлл.

Не слишком-то он разговорчив, прикинул Бергстром. Однако это не простая замкнутость. У человека внутри стальной стержень, который проглядывает даже сквозь  нынешнюю растерянность. Этот парень способен владеть собой в экстремальной обстановке.

Бергстром пожал плечами, отмахиваясь от посторонних мыслей.

– Именно этого я и ожидал. Вполне нормально для первого этапа лечения… – Он разгладил лежащую на столе бумагу. – Думаю, на сегодня достаточно. Даже два сеанса за один прием мы применяем чрезвычайно редко. Иначе какой-то конкретный эпизод может вызвать ненужный умственный стресс и установить блокировку. – Он заглянул в свой журнал приемов. – Завтра в два, хорошо?

Заруэлл согласно кивнул и рывком поднялся на ноги, видимо, не замечая, что его рубашка насквозь промокла и прилипла к телу.

Когда он покинул офис аналитика, солнце стояло еще высоко. Беломраморные фасады городских зданий, приземистые и строгие, точно гигантские стволы деревьев,  пестря окнами   самых разных размеров и форм, блестели и переливались в послеобеденном зное. Заруэлл старался не касаться ладонью раскаленной, словно жаровня для мяса, поверхности камня.

Когда он подошел к жилому кварталу, где располагалась его квартира, приближалось время вечернего приема пищи. Улицы старого сектора были почти пустынны. Стояла тишина, которую изредка нарушали то плач ребенка, очумевшего от дневной жары, то мычание только что доставленного скота, который дожидался отправки на пастбище в близлежащем загоне.

Повсюду на Сент-Мартине стоял отчетливый душок старого, высохшего болота с легким оттенком гнилой рыбы. Однако в жилом квартале пахло иначе.  Здесь преобладал запах заводов, складов и торговых центров, смешанный с застарелой вонью дешевой пищи из домов живущих здесь рабочих и техников низшего разряда.

Миновав группу ребятишек, игравших в какую-то дурацкую игру на леденцы и сигареты, Заруэлл поднялся по лестнице каменного здания. Приготовив ужин, он съел его, не почувствовав ни вкуса, ни удовольствия. Потом, не раздеваясь, лег на кровать. Визит к аналитику не помог избавиться от тоски.

Пробудившись на следующее утро, Заруэлл какое-то время лежал неподвижно. Знакомое ощущение вернулось снова:  эта картина жаждала, чтобы ее как следует разглядели  и  наконец-то оценили. Казалось, совсем рядом таится великая мудрость, которую он вот-вот сумеет понять. Когда он находился в покое, это чувство  всегда возвращалось к нему. Однако стоило его разуму очнуться от туманной заторможенности, как понимание тут же ускользало.

Но сегодня это странное ощущение  даже при полном пробуждении не исчезало. Оно не покинуло его, даже когда он, так ничего и не поняв, сел на кровати.

Заруэлл осмотрелся. Комната показалась ему чужой. Обстановка и одежда, которую он увидел на вешалке, скорее всего, принадлежали кому-то другому.

Двигаясь, точно робот, он выбрался из-под одеяла. Тапочки, куда он сунул ноги, оказались большего размера, чем он ожидал. Он обошел небольшую квартиру. Место выглядело знакомым, но так словно он не жил здесь, а всего лишь изучал его по чертежам и планам.

Это чувство не ушло и тогда, когда он вернулся к психоаналитику.

На этот раз картина была более пестрой и менее личной.

В поселении шел бой. Люди сражались и умирали на улицах. Заруэлл находился среди них, лишь изредка схватываясь с кем-то один на один, но оставаясь активным участником  конфликта.

Обстановка изменилась. Он понял, что очутился в другом мире.

Перед ним  был горящий город. Его сопротивление ослабевало. Заруэлл гарцевал на лохматой лошадке вдоль высокой стены, окружавшей осажденный мегаполис. Он проехал вперед и присоединился к группе низкорослых бородатых мужчин, которые, выполняя его команды, начали крушить стену с помощью здоровенного бревна, уложенного на повозку с множеством колес.

Бревно наконец пробило брешь в бетоне, и осаждавшие ворвались внутрь, сметая с дороги обороняющихся, которые тщетно пытались отразить нападение. Вскоре на улицах начались многочисленные стычки, сопровождавшиеся грабежами и убийствами.

Заруэлл был не предводителем захватчиков,  а всего лишь одним из бунтовщиков. Однако он играл главную роль в планировании операции, которая привела к падению города. Работа была сделана превосходно.

Время шло, а обстановка оставалась неизменной. Но теперь Заруэлл убегал, преследуемый теми же бородатыми мужчинами, которые еще недавно были его товарищами. Действовал он по-прежнему уверенно, оставаясь энергичным, сообразительным и готовым к любым неожиданностям. Он легко скрылся от преследователей.

И вот он уже вышел из космического корабля в еще один мир – новый скачок во времени – и опять с головой окунулся в атмосферу конфликта.

Усталый, но смирившийся, он безропотно стал выполнять то, что от него требовалось…

Бергстром испытующе разглядывал его.

– Очевидно, у вас богатое прошлое,  – отметил он.

Заруэлл улыбнулся с некоторым смущением.

– По крайней мере, в снах.

– В снах? – глаза у Берстрома расширились от удивления. – Ох, прошу прощения. Я забыл вам объяснить. Эта работа привычна для меня, и я иногда забываю, что для пациента  все это в новинку. Фактически то, что вы испытываете под воздействием сыворотки, нельзя назвать сном. Это воссоздание реальных эпизодов из вашего прошлого.

Взгляд у Заруэлла стал настороженным.  Он внимательно присмотрелся к Бергстрому. Однако, не заметив никакого подвоха, успокоенно откинулся на спинку кресла.

– Я не помню ничего из увиденного, – отметил он.

– Вот потому-то вы и здесь, – пояснил Бергстром. – Чтобы я помог вам вспомнить.

– Но все, что я вижу под воздействием лекарства, такое…

– Беспорядочное? Верно. События воспроизводятся чисто случайно, без какой-либо хронологической последовательности. Наша задача в том, чтобы позднее собрать их в правильном порядке. А возможно, что какой-то конкретный эпизод запустит процесс полного восстановления памяти… Обдумав ваш случай, – продолжал Бергстром, – я решил, что у вас не обычная амнезия. По моему твердому убеждению, мы обнаружим, что на ваш разум было оказано какое-то воздействие.

– Но я совершенно не помню ничего из того, что видел в этих снах.

– Это лишь доказывает, что я прав, – убежденно заявил Бергстром. – Вы не помните того, что мы вам показали, хотя это чистая правда. Исходя из этого, те ваши воспоминания, которые вы считаете правдивыми, на самом деле фальшивы. Их специально имплантировали в вас. Но с этим мы разберемся позднее. На сегодня, пожалуй, достаточно. Этот эпизод был довольно продолжительный.

– До следующего уик-энда у меня днем не будет свободного времени, – напомнил ему Заруэлл.

– Это верно, – Бергстром немного подумал. – Но тянуть с этим не стоит. Вы смогли бы зайти сюда завтра после работы?

– Наверно, да.

– Отлично, – удовлетворенно сказал Бергстром. – Должен признаться, что ваш случай меня чрезвычайно заинтересовал.

На следующее утро Заруэлл присоединился к бригаде, расположившейся в вахтовом вагончике, и они отправились к границе обихоженной территории. За транспортной лентой, доставляющей океанский грунт с конверторной установки на побережье, его ожидал бульдозер.

Заруэлл занял свое место в кабине и стал перемещать землю вниз между ветровыми щитами, закрепленными в скалах. По временной дороге, ведущей на бесплодные земли, грузовики доставляли дробленую известь и фосфаты для обогащения океанских отложений. Перемещение жизни из моря на сушу в этом растущем мире являлось чисто механическим процессом.

Почти двести лет назад, когда земляне создали колонию на Сент-Мартине, вся поверхность планеты представляла собой безжизненную пустыню. Животная и растительная жизнь кишела только в морях. С Земли доставили необходимые машины и оборудование, и началась длительная борьба за то, чтобы приспособить этот мир к потребностям человека. Когда полгода назад Заруэлл прибыл сюда, обихоженная  территория простиралась уже на триста миль вдоль побережья и на шестьдесят миль вглубь суши. И каждый день она прирастала. Большая часть энергии и ресурсов планеты расходовалась на эту жизненно важную работу.

Культиваторные бригады покрывали бесплодные скалы грунтом и дерном, сажали там скрепляющие почву траву, злаки и деревья и поворачивали реки, чтобы земля стала плодородной. Если поблизости не было рек, люди взрывали скалы, добираясь до подземных родников и озер, и создавали оросительные каналы. Биологи выращивали  полезные микроорганизмы и насекомых на основе тех, что существовали в здешнем море. Там, где  это не получалось, микроорганизмы доставляли с Земли.

Три вездехода на резиновых гусеницах пробивались вниз по горному склону на дорогу, проходящую вдоль транспортной ленты. Они были загружены рудой, которая пойдет на выплавку металла для полностью истощенной Земли или других колоний, бедных полезными ископаемыми. Пока что это был единственный экспортный товар на Сент-Мартине.

Заруэлл надвинул пониже противосолнечный шлем, чтобы защитить свое сухое, обгоревшее лицо. На Сент-Мартине постоянно дул ветер, однако он не спасал от зноя. После трехтысячемильного путешествия по выгоревшим, стерильным скалам он поглощал всю влагу с кожи человека и высушивал слизистую оболочку в носу. Во рту, кроме того, появлялся надоедливый привкус известняка.

Заруэлл мимоходом окинул взглядом других работников. По крайней мере, три четверти из них были поражены грибком бери-рабза. Лекарства от него пока не нашли, так что руки и лица у людей покраснели и покрылись струпьями.  Колония уже почти доросла до самообеспечения, и в скором будущем все надеялись на сносную жизнь, однако пока что остро не хватало медицинского и исследовательского оборудования.

Далеко не все жители здешнего мира были довольны существующими порядками.

Когда вечером Заруэлл появился в офисе Бергстрома, тот уже ждал его…

Он лежал на жесткой койке, его глаза были закрыты, но все чувства обострены. Для пробы он напряг мускулы рук и ног. На запястьях и бедрах в кожу врезались ремни, которые приковывали его к койке.

– Так вот он каков, этот наш великий и ужасный парень,  – в грубом голосе над ним послышалась насмешка. – Что-то он выглядит не слишком крутым, верно?

– Может, лучше убить его прямо сейчас? – отозвался другой, менее уверенный голос. – Разве его тут удержишь?

– Не дури. Мы сделаем так, как приказано. Ничего, удержим.

– Как ты думаешь, что с ним сделают?

– Казнят, скорее всего, – безапелляционно ответил грубый голос. – Наверно, они просто хотят на него сперва посмотреть. Боюсь, они будут разочарованы.

Заруэлл чуть поднял веки, чтобы осмотреться.

Это была ошибка.

– Он очнулся, – констатировал тот же голос, и Заруэлл открыл глаза полностью.

Грубый голос принадлежал крупному мужчине, который припечатал  его к  шкафчику в космопорту. Мимоходом Заруэлл удивился, откуда ему известно, что это был именно космопорт.

Широкое лицо схватившего его человека расплылось в ухмылке.

– Неплохо вздремнул, а? – спросил он с ехидной озабоченностью.

Заруэлл не соизволил показать, что услышал вопрос.

Крупный мужчина отвернулся.

– Сообщи шефу, что он проснулся, – приказал он.

Заруэлл перевел взгляд на парня помоложе с белокурой челкой, который стоял чуть поодаль. Тот кивнул и вышел, а оставшийся пододвинул стул к койке Заруэлла.

Пока внимание охранников было отвлечено, Заруэлл, незаметно напрягая мышцы, насколько возможно ослабил ремни. Когда крупный мужик двигал стул, он с трудом, но сумел вытащить руки из кожаных петель. Оставалось только ждать.

Крупный мужик громко рыгнул.

– Говорят, ты великий дока в этом деле, – сказал он, и на его загорелом до черноты  лице обнажились в усмешке крупные квадратные зубы. – Может, покажешь мне все, что умеешь?

– Трусливый ублюдок, – только и ответил Заруэлл.

Усмешка исчезла с лоснящегося лица мужчины. Он встал со стула,  наклонился над койкой – и Заруэлл стремительно сжал ему горло сначала левой, а потом и правой рукой.

Рот у мужчины открылся, он попытался крикнуть и резко откинуться назад. Потом  вцепился в руки, сжимавшие ему шею. Когда ему не удалось освободиться от захвата, он внезапно всем своим весом навалился на Заруэлла.

Тот прижал дергающееся тело к груди и держал его так, пока судорожные движения не прекратились. Потом он сел и сбросил тело на пол.

Ремни на бедрах тоже поддались…

Психоаналитик вытер носовым платком верхнюю губу.

– Постепенно отдельные эпизоды складываются в цельную картину, – он постарался произнести это беззаботно. – Думаю, еще парочка эпизодов – и мы добьемся цели.

Заруэлл промолчал. Он чувствовал, что его память вот-вот восстановится, и не двигался,  надеясь на лучшее. Однако больше ничего не произошло, и его мысли возвратились к более насущным проблемам.

Расстегнув пуговицу на рубашке, он оттянул пластиковый лоскут чуть пониже грудной клетки и вынул маленький плоский пистолет. Взвесил его на ладони. Теперь он знал, зачем все время носит его с собой.

На Бергстрома это произвело ошеломляющее впечатление.

– Вы же не собираетесь… – с трудом произнес он, не отрывая взгляда от оружия. Потом добавил: – Вы, должно быть, шутите…

– У меня нет чувства юмора, – уточнил Заруэлл.

– Это же глупо!..

Бергстром, очевидно, понимал, что находится на краю гибели. И, однако, на удивление быстро оправился от страха. Наверно, Заруэлл зря решил, что парень слабоват и слишком привык к легкой жизни и привилегированному  положению, чтобы спокойно встретить опасность. Это было любопытно, и Заруэлл не стал сразу  нажимать на спусковой крючок.

– Что глупо? – спросил он. – Что я поверил, будто вы соблюдаете  клятву Меннингера о неукоснительной конфиденциальности?

Бергстром покачал головой.

– Признаю, что уже нарушил клятву. Но я вам нужен. Ведь ваша проблема не решена. Если вы убьете меня, вам все равно придется довериться какому-то другому аналитику.

– Значит, вы лучше всех можете мне помочь?

– Да не в том дело! – рассердился Бергстром. – Подумайте сами, вы ведь вроде бы умный человек! Предыдущие эпизоды показали, на что вы способны. Последний эпизод произошел здесь, на Сент-Мартине, но особого значения это не имеет. Если бы я собирался передать вас полиции, я бы давно это сделал.

Заруэлл заколебался, взвешивая,  правду говорит психоаналитик или нет.

– А почему вы меня не передали? – спросил он.

– Потому что вы не маньяк-убийца! – теперь, когда напряжение спало, Бергстром заговорил спокойнее и даже слегка расслабился. – Пока еще вы все равно толком ничего о себе не знаете. А я разобрался во всех этих хитросплетениях лучше, чем вы. Я даже знаю, кто вы такой!

Заруэлл поднял брови.

– И кто же я? – заинтересованно спросил  он, мимоходом пряча пистолет в карман брюк.

Бергстром взмахом руки как бы отбросил этот вопрос в сторону.

– Ваше имя не имеет особого значения. У вас этих  имен полным-полно. Но вы идеалист. Вы всегда и везде убивали, чтобы восстановить справедливость. Сейчас вы стали практически легендой в заселенных людьми мирах. Но об этом нам лучше поговорить позже.

Пока Заруэлл размышлял, Бергстром  усилил давление.

– Еще один эпизод может завершить картину, – сказал он. – Так что, будем продолжать? Если, конечно, вы мне доверяете…

Заруэлл тут же принял решение.

– Вперед! – ответил он.

Казалось, внимание Заруэлла сосредоточено на сигаре, которую он курил, спускаясь по эскалатору, однако из-под ладони он внимательно осматривал терминал. Никаких подозрительных бездельников там не замечалось.

За эскалатором он пошарил под шкафчиками и нашел свой ключ. Через минуту чемоданчик был уже у него под мышкой.

Спустившись в полуподвал, он оказался в туалете и, опустив в щель монету,  зашел в отдельную кабину.

Открыв чемоданчик, он осмотрел свое лицо в зеркале. Уголок одного глаза судорожно дергался. К одной щеке словно бы примерзли остатки улыбки. Похоже, тридцать шесть часов паралича  многовато. Мышцам следовало отдохнуть хотя бы часов двадцать.

К счастью, его естественный вид мог служить ему лучшей маской.

Он вынул из чемоданчика прибор, напоминающий пистолет, прикрепил к нему кольцеобразную насадку и аккуратно облучил несколько точек на лице, расслабляя мускулы, которые слишком долго находились в напряжении. Закончив процедуру, он облегченно перевел дух и с заметным удовольствием сделал массаж щек и лба. Потом еще раз всмотрелся в зеркало и остался доволен своим изменившимся видом. После этого он положил пистолет в чемоданчик, а взамен достал оттуда маленький шприц, который сунул в карман брюк, и бритвенное лезвие.

Сняв свою микрофибровую куртку, он искромсал ее лезвием на мелкие кусочки и запихал в урну, а потом закатал рукава блузы. Неспешно выходя из кабинки, он уже выглядел самым обыкновенным работягой.

Чемоданчик он запер обратно в шкаф, к днищу которого жвачкой приклеил ключ.

Еще шаг. Вынув из кармана шприц, он вонзил иглу себе в предплечье и тут же выбросил шприц в мусоропровод.

Потом с выражением человека, пробудившегося от увлекательного сна, огляделся по сторонам. 

– Гениально! – восхищенно пробормотал аналитик. – Ваш разум уже был подготовлен к уколу. Но зачем вы решились на амнезию?

– А разве это не лучшая маскировка, когда человек искренне верит той роли, которую играет?

– Похоже, над вашим разумом поработал порядочный человек, – пояснил Бергстром. – Что касается меня, то я бы засомневался, стоит ли кому-то такое позволить.  Видимо,  это потребовало огромного доверия.

– Доверия и денег, – сухо ответил Заруэлл.

– Значит, теперь ваша память вернулась?

Заруэлл кивнул.

– Рад это слышать, – заверил его Бергстром. – Теперь, когда вы снова в полном порядке, я хочу познакомить вас с человеком по имени Вернон Джонсон. Этот мир…

Заруэлл поднял руку, останавливая его.

– Господи Боже ты мой! Послушайте, вы не поняли, зачем я все это сделал? Я устал. Я пытаюсь с этим покончить.

– Покончить? – недоуменно переспросил Бергстром.

– Все началось в моей родной колонии, – нехотя объяснил Заруэлл. – Банда мерзавцев захватила там власть. Я помог организовать их свержение. Не обошлось без крови, но в целом все закончилось благополучно. Через несколько месяцев тайный  посланник из другого мира попросил нескольких из нас проделать для них такую же работу. Политическая система там вконец разложилась. Мы отправились с ним. И снова добились успеха. Похоже, у меня оказался талант на такие вещи.

Он вытянул ноги и стал задумчиво их разглядывать.

– Тогда я и убедился в справедливости высказывания Рассела: «Когда угнетенные завоевывают свободу, они становятся такими же угнетателями, как и прежние». Новые правители оказались не лучше свергнутых, и я выступил уже против них. На этот раз я проиграл. Но сумел бежать. Видимо, у меня есть талант и на это тоже.

Заруэлл поймал взгляд Бергстрома  и постарался говорить как можно убедительнее:

– Я не профессиональный борец за правду. Я всего лишь нормальный человек, который не любит несправедливости. И я уже достаточно навоевался. Однако где бы я ни появился, начинаются заварушки, и мне опять и опять приходится ввязываться в драку. Знаете поговорку про обезьяну, которая сидит у человека  на шее и толкает его на какие-то определенные поступки? Наверно, и ко мне она привязалась. И я никак не могу от нее избавиться.

Он встал.

– Я надеялся, что изменение внешности и работа на посадке деревьев помогут мне избавиться от своей обезьяны. Зря, конечно. Но все равно я не собираюсь возвращаться к прежнему. Вы вместе с вашим Верноном Джонсоном можете сами совершать свои революции. Я с этим покончил!

Он вышел из офиса, и Бергстром не стал его удерживать.

На следующий день, который на Сент-Мартине был законным выходным, беспокойство не позволило Заруэллу усидеть дома. Пройдя по улице, он остановился у огороженного решетками участка и, затаившись в тени прилегающего дома, стал наблюдать за рабочими, рывшими котлован для нового сооружения.

Когда рядом с ним остановился какой-то человек и тоже стал разглядывать работников, он не удивился. Оставалось дождаться, пока тот заговорит.

– Я хотел бы с вами потолковать. Если, конечно, у вас найдется свободная минутка, – сказал незнакомец.

Заруэлл молча повернулся к нему и стал его внимательно разглядывать. Тот был среднего роста и атлетического телосложения, хотя, видимо, лет на десять старше подходящего для спорта возраста. Казалось, энергия так и распирает его.

– Вы Джонсон? – спросил Заруэлл.

Тот кивнул.

Заруэлл постарался рассердиться, но это ему не удалось.

– Нам не о чем толковать, – только и сумел он ответить.

Однако против своей воли он почувствовал, что этот человек ему нравится. Решив обойтись с ним вежливо, он кивнул в сторону стоящего у бордюра ящика для отходов с плоской крышкой.

– Присядем?

Джонсон улыбнулся в знак согласия, они подошли к ящику и уселись на него.

– Когда наша колония была основана, – без предисловий начал Джонсон, – его администрация включала губернатора и совет двенадцати. Все они должны были переизбираться каждые два года. Сначала так и было. Потом все изменилось. Последние выборы у нас проходили двадцать три года назад. Сент-Мартин успешно развивается. Однако все выгоды от этого достаются только власть имущим. Горожане работают по двенадцать часов в день. У них плохое жилье, плохое питание, плохая одежда. Они…

Заруэлл поймал себя на том, что перестал слушать, что говорит Джонсон. Везде и всегда эти рассказы были одинаковы. Ну, почему они всегда стараются впутать его в свои дрязги?

И почему он не выбрал себе другой мир, чтобы спрятаться?

Этот последний вопрос озадачил его. Так почему же все-таки Сент-Мартин? Было ли это совпадением? Или он специально, хотя и подсознательно, выбрал именно его? Он всегда был уверен, что не склонен поддаваться уговорам речистых соблазнителей. Но не может ли оказаться так, что какая-то внутренняя непреодолимая тяга заставляет его таскать повсюду на шее свою обезьяну?..

– …И нам нужна ваша помощь, – закончил свою речь Джонсон.

Заруэлл поднял голову и уставился в ясное небо. Потом набрал полную грудь воздуха и медленно его выдохнул.

– Так какие у вас планы? – устало спросил он.

Перевод с немецкого: Виктор Язневич

I

Название этого эссе никоим образом не содержит противоречия, а говорит прежде всего о тех прогнозах, под которыми я подписываюсь как автор и которые я сделал двадцать пять лет назад и ранее в своих небеллетристических произведениях. Точнее говоря, речь идет о прогнозах, которые были даны между 1954 и 1968 годами. И самым важным является 1963 год, так как в декабре этого года я передал своему польскому издательству «Сумму технологии». Во вступлении также отмечу, что я бы охотно доверил кому-нибудь другому сортировку и проверку моих разбросанных в различных произведениях попыток предсказать будущее «настолько далеко, насколько возможно». Но так как никто не выразил своей готовности сделать это, я вынужден своими силами предельно кратко отделить познавательное и ориентированное на будущее от беллетристического[1].

Здесь, по необходимости: из-за все-таки значительного временного промежутка между сегодняшним днем и тем временем, когда возникла «Сумма технологии» (а также родственные сочинения) и когда ни один эксперт не захотел посвятить себя этой вышеупомянутой проверке, можно сделать доброе дело, а именно: можно сравнить сделанные в далеком прошлом прогнозы с тем, что произошло на самом деле за этот промежуток времени. Правда, здесь я должен был бы добавить, что я едва ли смел надеяться на то, что смогу дожить хотя бы до небольшой части предсказанного. Ускорение темпа научно-технологических переворотов оказалось намного большим, чем я имел смелость полагать.

II

Возможно, стоит критически осмыслить так называемую теорему Поппера, где говорится, что в настоящее время мы никоим образом не можем знать то, что мы будем знать в будущем, так как мы бы знали это уже сейчас. Конечно, эта теорема верна в своем предельно строгом смысле: если бы кто-то в начале двадцатого века знал до последнего слова то, что напишет Томас Манн в «Волшебной горе», он бы мог написать роман раньше него. Но мысли Поппера все же нельзя придавать настолько конкретное значение. В этой теореме только высказано в форме противопоставления то, что в будущем какие-то отрасли знания и технологии будут каким-то образом прогрессировать. Крайности же простираются от абсурдного всезнания до банального незнания-почти-ничего. Герман Кан (см. Примечания автора, 1), один из известнейших, хотя и не самых успешных футурологов (так как из множества его прогнозов почти совсем ничего не оказалось правильным), попытался устранить вышеназванное несоответствие следующим образом.

Между невозможным всезнанием (о будущем) и незнанием-почти-ничего должна быть золотая середина. В качестве основы, в качестве границ для размышлений  («a frame for speculations») мы возьмем метод прогноза без неожиданностей («surprise-free prediction»). В эти рамки затем можно включить отклонения от течения событий в будущем времени без неожиданностей. Тогда эти отклонения являются «сценариями» Кана.

Само по себе это кажется вполне разумным. Но после некоторых размышлений метод оказывается абсурдным: «граница» является историей (рассказом), которая пуста, т. е. не наполнена «событиями». В одной фиктивной рецензии (Цезарь Коуска: «О невозможности жизни; О невозможности прогнозирования» – из тома «Абсолютная пустота»[2]) я задал следующие вопросы мыслителю на пороге 20-го столетия: «Считаешь ли ты вероятным, что вскоре откроют серебристый, похожий на свинец металл, который способен уничтожить жизнь на Земле, если два полушария из этого металла придвинуть друг к другу, чтобы получился шар величиной с большой апельсин? Считаешь ли ты возможным, что вон та старая бричка, в которую господин Бенц запихнул стрекочущий двигатель мощностью в полторы лошади, вскоре так расплодится, что от удушливых испарений и выхлопных газов в больших городах день обратится в ночь, а приткнуть эту повозку куда-нибудь станет настолько трудно, что в громаднейших мегаполисах не будет проблемы труднее этой? Считаешь ли ты вероятным, что благодаря принципу шутих и пинков люди вскоре смогут разгуливать по Луне, а их прогулки в ту же самую минуту увидят в сотнях миллионов домов на Земле? Считаешь ли ты возможным, что вскоре появятся искусственные небесные тела, снабженные устройствами, которые позволят из космоса следить за любым человеком в поле или на улице? Возможно ли, по-твоему, построить машину, которая будет лучше тебя играть в шахматы, сочинять музыку, переводить с одного языка на другой и выполнять за какие-то минуты вычисления, которых за всю свою жизнь не выполнили бы все на свете бухгалтеры и счетоводы? Считаешь ли ты возможным, что вскоре в центре Европы возникнут огромные фабрики, в которых станут топить печи живыми людьми, причем число этих несчастных превысит миллионы?»

«Понятно, – говорит профессор Коуска, – что в 1900 году только умалишенный признал бы все эти события хоть чуточку вероятными». Когда я сказал в одном интервью («Frankfurter Allgemeine Zeitung», 10 апреля 1987 г.), что сбудется только абсолютно невозможное, я не шутил. Тем не менее я посчитал возможным составление некоторых прогнозов. По существу, главная мысль моей «Суммы технологии» была совершенно проста.

Земная жизнь – во всем своем многообразии, охватывающем миллионы видов, – это созданная viribus naturae[3] технология, и будет возможно перенять эту технологию, овладеть ею и соответствующим образом изменить потребности людей. Когда я писал об этом, в основу теоретической биологии был заложен только наследственный код, открытый и сформулированный Криком и Уотсоном в 1953 году. В то время мои соображения можно было представить себе так: наследственный код ДНК является «словом, которое станет плотью», «самоматериализуемой рецептурой», и однажды мы овладеем этим (генетическим) молекулярным языком, т. е. будем применять его в качестве принципиально нового вида технологии. Когда мы сегодня (в 1988 г.) создаем искусственное сердце, его владелец должен быть «подключен» к двигателю, что превращает его в инвалида. В противоположность этому естественное сердце является насосом, который уже содержит «двигатель» внутри своих стенок. Это настолько превосходит наши достижения, что никто не пытается технически это повторить, или скорее сымитировать. И в общем и целом во всех производственных процессах человека с того времени, как он взял в руку первый камень, чтобы его обработать, есть станок (вместо человеческой руки) и обрабатываемый предмет. В биологии вообще нет такого деления на инструмент и объект. Все «само себя создает». «Слово станет плотью». Это характерная особенность природы. Моя «Сумма» и ее прогнозы основываются на убеждении, что мы этому научимся.

В процессе работы над произведением я должен был преодолеть огромные трудности, так как крайне сложно четко разделить понятия принципиально несуществующей технологии и лежащего в ее основе теоретического знания. Итак, я говорил об «имитологии» и «генетической технике», потому что сегодняшнего привычного понятия «генная инженерия» еще не было. Манипулятивная и индустриализированная генная инженерия сейчас существует уже во многих сферах производства, не только в теоретической молекулярной биологии и медицине; уже есть соответствующие справочники и направления обучения. Но когда я в 1959–1960 годах начал писать «Сумму», еще не было ничего подобного. Кроме того, в «Сумме» я продвинулся до – так названного мною – понятийного горизонта эпохи, рассказывая о «выращивании информации» как о будущем продолжении принципиально преобразованного «биоинженерного искусства языка». Естественная биотехнология основывается на дарвиновском законе о «survival of the fittest»: выживет то, что наилучшим образом приспособлено к окружающей среде. Мое «выращивание информации» должно было бы преобразовать этот закон в директиву: «Выживает то, что выражает окружающий мир наиболее точно». «Выражение окружающего мира» означает автоматизированное построение теорий. Как конкретно нужно было бы осуществить основанную на биологической базе «рекомбинантной ДНК» самоорганизацию (познавательно ценных, эмпирических) теорий, я не знал ни тогда, при написании «Суммы», ни сейчас: это знание, согласно теореме Поппера, фактически нельзя предвидеть.

Тем не менее стратегическое главное направление «взятия власти» в области тех технологий, которые возникли в качестве биогенеза и биоэволюции viribus naturae (чтобы в конце концов породить и человечество), кажется, стало сегодня более определенным, чем двадцать семь лет назад (см. Примечания автора, 2).

III

В сердце Африки миллионы лет тому назад естественным образом возник ядерный реактор, остатки которого были обнаружены в наше время, чтобы доказать нам, что природа шла впереди нас и в области деления атомного ядра и получения атомной энергии. Таким образом, «футурогностический метод», который я применил как в «Сумме», так и в других работах, является чем-то почти банальным. Но институциональная футурология[4], представителем которой был умерший несколько лет назад Герман Кан, основатель «Rand Corporation», консультант Пентагона, автор многочисленных сценариев и книг, таких как «Thinking about the Unthinkable» (об атомной войне), «The Year 2000», «The Next Two Hundred Years» и т. д., применяла совсем другие методы для предсказывания будущего. Я хочу привести только один небольшой пример из его произведения, чтобы показать, как те прогнозы потерпели крах. В сборнике «198-е десятилетие. Коллективный прогноз на период с 1970 по 1980 годы»[5] (но в действительности он достигает примерно 1985 года) в разделе «Мировая политика» в статье «Модели 1980 года» Кан перечислил десять главных тенденций (trends), которые должны были обозначить «границы его предсказаний», в том числе:

1. Война или само по себе применение насилия должны «стать немыслимыми».

2. Развитие технологии и развитие других областей деятельности человека должны «еще сильнее» уменьшить историко-стратегическое значение многих географических областей, «для США уже сегодня» больше «нет таких жизненно важных областей».

3. Государства не будут больше применять насилие, чтобы овладеть чужой территорией, захватить добычу или в качестве наказания за оскорбление…

4. Также в будущем представляется невозможным религиозно или идеологически мотивированное насилие.

5. «США и ООН будут… готовы… сильно ограничить… успех военной агрессии…»

6. В 1980 году в следующем порядке будет уменьшаться размер валового национального продукта: 1. США, 2. СССР, 3. Япония, 4. ФРГ и Франция.

7. Что касается Китая, объяснял Кан, китайцы будут избегать индустриализации, потому что они думают, что «хорошее правительство должно только предоставлять своим крестьянам соответствующую пищу, одежду, кров, медицинское обслуживание… и все эти требования, кажется, в Китае уже выполнены» (Это он утверждал в 1969 году!).

Не будет преувеличением заметить, что сбылось все противоположное тому, что предсказал Кан для периода с 1969 по 1985 год. Дело дошло как раз до таких «неожиданностей», как китайская карательная кампания против Вьетнама, свержение шаха и установленная в Иране теократия, высокий уровень индустриализации Китая, вторжение в Афганистан, бессилие ООН, так же как и США, во всех войнах, кризис в Персидском заливе (который стал жизненно важным для Запада) и т. д. и т. п.

Не нужно много ума, чтобы понять, как все подобным образом разработанные прогнозы становятся сами себя высмеивающими фикциями.

Никогда не было и нет «истории без неожиданностей». Прогноз политического будущего мира так же невозможен, как прогноз хода значительного числа одновременных шахматных партий, результаты которых определят следующее «поколение игр» и т.д. Только фундаментальное исследование позволит предсказать его основные направления.

IV

К. О. Хондрих в газете «Frankfurter Allgemeinen Zeitung» от 30 апреля 1988 г. в статье о «видении будущего для индустриального общества» среди прочего писал следующее: «25 лет назад эксперты по будущему, в том числе и самые осторожные, были единодушны, например, в трех пунктах. До 1985 года атомные электростанции возьмут на себя почти все энергоснабжение индустриализированного мира, рак будет излечим, компьютеры смогут непосредственно выполнять переводы с одного языка на другие».

В своей «Сумме технологии» (1963) я утверждал, что в недалеком будущем не появятся компьютерные переводы, рак останется (до неопределенного времени) неизлечимым и ядерный синтез – это возможность далекого будущего. Некоторые из этих «негативных прогнозов» я обосновал десять лет назад в предисловии к изданию «Суммы» в ГДР. Там среди прочего я писал: «Что… касается биологии, то я был (как доказывает текст моей книги) оптимистом в отношении генной инженерии и пессимистом относительно ликвидации опухолевых новообразований. Шансы первой я считал значительными, потому что наследование в своих механизмах является комбинаторным, то есть (…) процессы соединения и разделения (…) отличительных признаков организма – это нормальное состояние в природе. Значит, перекомпоновывать подобно природе (…) можем и мы посредством целенаправленного вмешательства, если оно, являясь рекомбинацией генов, не противоречит основному механизму наследования. Напротив, опухолевые образования я считал (…) неизлечимыми из-за эффекта «ошибки», вызванного вирусами или потерей специфической информации. (…) Восстановление «потерянной» (разрушенной) жизненной программы посредством врачебного вмешательства извне технически невыполнимо. (…) Значит, в то время как генный инженер использует только потенциальные возможности, которые обычно присутствуют в организме, тот, кто хочет ликвидировать рак, должен будет полностью перестраивать основы «технологии организма» и встраивать защиту, которая в природе никогда и нигде не создавалась. (…) Итак, если человек поставит целью устранить опухолевые образования (…), то это будет одним из самых поздних, потому что одним из самых сложных, заданий генной инженерии»[6].

В «Сумме» в нескольких главах я также пытался доказать тезис, почему нужно пройти очень долгий путь к «искусственному интеллекту» машин. Уже немного раздраженно я объяснял в примечании к своему эссе «Признания антисемиота»: «Поразительно, как упорно повторяется ложь в связи с этой проблемой [т. е. о машинном переводе]. В книге «Les ordinateurs – mythes et réalités»[7] (Париж, 1968) Ж. М. Фонт и Ж. К. Кинью заявляют, что в СССР машина перевела «конкретный» роман Диккенса с оригинала на русский язык и перевод «был абсолютно приемлем» в сравнении с переводом, выполненным профессиональным переводчиком-литератором! Это абсолютная неправда. (…) И потому утверждение французских авторов, к сожалению, довольно типичное для определенного вида «научной популяризации», есть обычная фальсификация, которая является проявлением невежества или злой воли. Автоматизация переводов демонстрирует нерешительные и до сих пор ничтожные успехи, которым, однако, наверняка не приносят пользы подобные заявления, вводящие дилетантов в заблуждение»[8].

V

Приведенные цитаты должны документально служить здесь двойной цели. Во-первых, они подтверждают, что я со своим скепсисом относительно футурологии был еще осторожнее, чем те, которых Хондрих назвал «самыми осторожными» среди футурологов. Также я пессимистично оценил возможности промышленных термоядерных реакций. Во всех этих случаях мой скепсис был разумно обоснован. В исследовании рака так, как я процитировал. В компьютерной науке потому, что я смог определить зияющую пропасть между уже достигнутым и необходимой для перевода семантической компетентностью. В случае термоядерной реакции – из-за ряда физических и технических граничных условий, которые делают чрезвычайно сложным ее осуществление вне какой-нибудь звезды.

Но, во-вторых, моя задача в этом эссе не должна ограничиваться «очищением футурологических авгиевых конюшен». То, чего я не знаю, всегда меня активизировало; не в погоне за (тогда еще не существующей) модой на исследование будущего, а из любопытства я разработал прогнозы в «Диалогах» (1954–1957) и в «Сумме технологии» (1963), которые (к сожалению) в итоге получили лишь ничтожно малое распространение. В Польше этим не интересовался никто; за пределами польских границ мои дискурсивные произведения издавали еще хуже. «Сумма» появилась только в русской, венгерской, сербохорватской и немецкой редакциях[9]. Футурологи бывают исключительно самоназначенными, при этом слава и сфера влияния каждого автора зависят не от истинности его прогнозов – по большей части не существующей, что можно установить только впоследствии, – а от рекламы, от «амплификации», от «укрепления» в сфере влияния уже признанных футурологов-бестселлеров. Правительства ожидают достоверности от университетов и институтов, как, например, от Института Хадсона или «Rand Corporation» из-за количества их сотрудников, грандиозных размеров проектов, больших затрат – ясно, что никто не мог интересоваться человеком, который на непонятном польском языке, без малейших дотаций, без последователей, секретариатов, спонсоров, без доступа к футурологической литературе что-то выдумал и изложил на бумаге. Нет ничего более успешного, чем успех, и баста.

Все приверженцы методов, будь то метод Дельфи, метод «прогнозов без неожиданностей», метод «сценариев» и другой блеф, не обращали внимания на то, принимал ли кто-нибудь все это всерьез или нет. Когда меня назначили членом Комитета «Польша 2000»[10], я объяснил на первом заседании, что все, что можно будет сделать, останется неинтересным для политиков, а то, к чему они испытывают жгучий интерес, предсказать нельзя. Меня восприняли как адвоката дьявола, никто не пришел от моих слов в восторг.

Сейчас, впоследствии, можно сразу отличить футурологический мусор от обоснованных прогнозов. К моей «Сумме» можно было бы приложить целый отраслевой толковый словарь, чтобы объяснить, что я при проектировании «выращивания информации» с помощью генной инженерии использовал грамматико-лексикографические понятия, потому что тогда не было таких названий, как «плазмиды», «ДНК-зонд», «рестриктазы», «лигазы», «моноклональные антитела» и ряда других. То же относится и к другим техническим приемам прогнозирования. В области прогнозирования критерии отбора совершенно отличаются от тех, которые применяются в эмпиризме для выбора «хороших естественнонаучных теорий». Эмпирическую теорию никогда нельзя проверить, и даже выдуманный Поппером метод фальсификации имеет свое «но». Конечно, прогноз может быть самым настоящим гаданием. «Метод комплексных трендов» так же мало достоверен, как и все уже приведенные. Нельзя создать долгосрочные метеорологические прогнозы, потому что движение воздушных масс частично является хаотическим вихревым движением, будущее которого неопределимо в том же самом смысле, как и исход ряда партий в бридж. При прогнозировании я придерживался того, что уже было верным: в первую очередь, биологические виды уже существовали, и важный вопрос звучал так, смогли ли бы мы тогда собрать молекулярный алфавит генов в какие-нибудь «биолинотипы» (см. Примечания автора, 3)? Между тем процесс разработки общего вида биореактора уже в разгаре.

Предсказать темпы роста знаний было принципиально невозможно (см. Примечания автора, 4). Было принципиально возможно верить в существование фактов, «сделанных» силами природы почти четыре миллиарда лет назад. Кроме того, я использовал простые логические модели, которые объясняли мне, например, что в природе, во Вселенной и также на нашей планете ни один экспоненциальный рост не может длиться сколь угодно долгое время. Поэтому в «Сумме технологии» я писал о процессах, «которые, возможно, заставили замолчать многие цивилизации во Вселенной». Тогда я еще не знал, что будут существовать «футурологи будущего» и «футурологи отсутствия будущего», то есть добродушные оптимисты и катастрофические пессимисты. Мое счастье, что их еще не было в то время, когда я с большим усилием писал «Сумму технологии».

VI

С моей стороны было бы мелочным и глупым, если бы я хотел уверить с помощью уже сказанного и того, что еще скажу, что «я был непризнан, но все же я был прав». Я не считаю, что очень важно оказаться правым. Как заметил уже цитированный автор из «Frankfurter Allgemeinen Zeitung», нам нужны прогнозы будущего, потому что человек не может жить без будущего. Установка на отсутствие будущего – это нигилизм. Наши государства всеобщего благоденствия, кажется, фокусируют все развернутые силы самых сложных технологий для того, чтобы организовать полную наслаждений жизнь среднестатистического человека в электронном каменном веке. Он сможет делать все «в действительности или посредством суррогатного переживания», ничего не понимая в микро- и мегасилах, которые будут его обслуживать. Речь идет о приемлемом, хотя и незнакомом в нашей культурной традиции скрещивании рая и ада. Именно зажиточной жизнью объясняются антиинтеллектуальные, иррациональные, «выступающие на грани магии», антинаучные составляющие духа времени, производящие на свет терроризм и сектантство.

Едва ли здесь уместно говорить о моем пессимизме относительно культуры. Так как мы не можем обратиться к трансцендентной этике и утвержденной свыше эстетике, то мы живем в то время, когда объектом искусства становится в первую очередь то, что во всей предыдущей человеческой истории никогда нельзя было бы выдать за объект искусства. Итак, грязь и кучи экскрементов, жирный стул, совершенно неудобная мебель, монтаж насмехающихся искажений всех пропорций или, если кратко, хаос, разрушение и отходы. Только те, кто не подчинены такому духу времени, большей частью народы, которые пытаются освободиться из-под гнета тоталитаризма, находят странным или ужасающим подобного рода направленность и выбор в искусстве.

Они не в состоянии понять, почему некоторые страстно жаждут омерзительного, так как им еще чужды райские преисподние автоматизированного удовлетворения всех помыслов и влечений. Растущая сложность нашего мира сделала государство все менее управляемой сферой. Этим положением мы обязаны «градиенту оглупения» среди политиков. Как говорит мой вымышленный Фейерабенд в романе «Осмотр на месте»: «Идиот, в особенности законченный, готов немедленно стать президентом США, вы только ему предложите. Человек поумнее сперва задумается, а мудрец скорее выскочит в окно». Как я слышу, хотя я этого совсем не понимаю, но имею достаточно наглости, чтобы это признать, мы живем в «постмодернистском» периоде «деконструктивизма». Все осмысленное и рациональное уже было испробовано. По-видимому, для наслаждения нам осталось только глупое, иррациональное и непонятное. А вдруг это результат заражения каким-то вирусом? Как рационалисту и глашатаю биологической братии мне нельзя громко говорить, о чем я думаю тайком: эта цивилизация с ее вседозволенностью нуждается в экстренном тормозе, в недемократическом, не идущем на уговоры, прямо-таки вызывающем страх тормозе. Мы исключили из нашего законодательства смертную казнь, но природа с этим не согласилась.

Кажется, мы движемся не к бесклассовому обществу всеобщего блага, и не к саморазвивающемуся сообществу, и не к «интеллигентному», кишащему громкими именами креативных авторов обществу, и также не к рискованному обществу вымирающих, а к горсточке высоко индустриализированных государств в вечном «холодном» осадном положении, к крепостям зажиточной жизни, штурмуемым умирающими с голоду, убогими, больными миллиардами третьего мира с ревом агонии – чтобы выжить в мире, в котором самые богатые будут обязаны своим выживанием личному, содержащемуся всегда в свежем состоянии «воздушному пузырю» и специально для них очищенной воде.

Ибо, к сожалению, такие ученые, как Барри Коммонер, были правы, когда они докладом Римскому клубу писали нам на стене «mene mene tekel upharsin». Площадь, занимаемая лесами во всем мире, в течение этого столетия уменьшилась на 30%; через десять лет число жителей Земли превысит шесть миллиардов, время удвоения численности мирового населения, несмотря на все эпидемии, даже СПИД и массовое умирание от голода, будет ускоряться и дальше, и в каждый час 1990 года будет безвозвратно уничтожаться какой-нибудь очередной вид живых существ. Уже сейчас ежегодно погибают тысячи видов вследствие тотальной перегрузки биосферы. Можно ли против этого что-то сделать? Несомненно. Но в то же время: то, что в принципе возможно, нельзя осуществить вследствие реальных, традиционно прочных, исторически укоренившихся обычаев и нравов, а то, что можно сделать, отодвинет катастрофу только незначительно, в предстоящее столетие.

VII

Издаваемый в США «Citation Index» дает возможность узнать, насколько значимы в естественных науках и граничащих с ними областях (например, в статистике и математике) определенные книги или статьи – так как познавательная ценность определяется по длине «цитатного хвоста», который тянут за собой соответствующие публикации. Хотя мои произведения распространены примерно на 35 языках и приблизительно в 18 миллионах экземпляров книг[11], я не могу гордиться тем, что я один из тех, кому удалось предсказать будущее, пусть даже и частично. «Citation Index» ссылок ставит мне здесь ужасное «неудовлетворительно», потому что в результате отсутствия футурологических или родственных цитат (например, в философии техники, исследовании будущего) в иностранных публикациях он вешает на меня ярлык «игнорируемого человека», автора, несуществующего в этой области. Значит, я могу без всякого преувеличения сказать, что все, что я сделал в «футурогностическом измерении», было полностью не признано. Но с этим, по-видимому, можно мириться, учитывая абсолютное равнодушие, которое продемонстрировал мир в отношении зловещих прорицаний многих всемирно известных исследователей, Римского клуба и всех его ужасных сценариев для XXI столетия, концепции нулевого роста (Zero growth) и т. д.

И в самом деле, не нужна была особенная мудрость, чтобы уже 28 или 30 лет назад определить, что экспоненциальный, то есть неограниченный в предельном диапазоне рост на конечной поверхности Земли невозможен. Что в то время нельзя было осознать, так это исключительно быстро истощающуюся допустимую нагрузку земной биосферы за счет разрушительно расширяющейся техносферы. Сегодня угроза в целом и в различных отдельных областях диагностирована, но сделано же почти ничего не было. Катализаторы для двигателей внутреннего сгорания или фильтры для промышленных установок (дымовых труб), включая водоочистительные установки, микроскопичны по своим защитным силам по сравнению с уже существующим всеобъемлющим заражением и загрязнением, а требуемых не только мной «технологий второго поколения», которые должны были бы бороться с ущербом, приносимым в первую очередь энергетическими и производственными установками, в глобальном масштабе вообще не существует. Таким образом, прогноз о самых богатых индустриальных обществах как о «государствах в осадном положении», которые окружены умирающими от голода массами третьего мира, возможно, тоже маловероятен, потому что эти государства не смогли бы стать крепостями ни против отравленного воздуха, ни против зараженных водных источников. Разве только склониться к тому, чтобы серьезно принять те ужасные сценарии, которым мы в семидесятые годы обязаны научной фантастике: мертвая земля, покрытая горами трупов, а под огромными стеклянными куполами, как заключенные, внуки сегодняшних богачей. Если отдельные научные и технологические отрасли будут проверены в своих устремлениях в будущее, то все же можно будет представить вполне убедительные, т. е. понимаемые в будущем несовершенном времени, факты. Речь идет примерно о том, что американцы называют technology assessment, то есть не только о деталях какой-то технологии в ее конечном состоянии после фазы ускоренного развития, а сверх этого, о представлении возможных путей этого развития, причем в общую картину стоит включить и социальные стимулы и сопротивление (например, морального свойства).

Я цитирую фрагменты из «Суммы» (1963): «Можно получить конечный результат естественных процессов не посредством полного плагиата у Природы, а войдя в поток этих процессов, так сказать, «сбоку». (…) Представим себе, что нам удалось побудить [человеческую] яйцеклетку  к эмбриогенезу. (…) Вначале развивается весь плод, но в некоторой фазе этого развития мы удаляем «лишние» для наших целей части и заботимся лишь о том, чтобы сформировался мозг. (…) Здесь мы можем столкнуться, скажем, с обвинениями этического характера. Чтобы их избежать, мы отказываемся от использования человеческой яйцеклетки, а только копируем ее наследственность, переписываем всю наследственную информацию, содержащуюся в ней. (…) Роль «материала для копии» выполняет синтезированная нами (а значит, не происходящая из организма) система рибонуклеиновых кислот; яйцеклетка дает только «инструкцию», как эти молекулы кислот соединять. (…) И сначала мы делаем эти наши «искусственные» хромосомы в исходной точке развития. Если и этим кто-то останется недоволен, то мы сделаем еще больший крюк. Наследственную информацию (хромосом) мы изложим символическим языком химии в письменной форме, после этого искусственно произведем соответствующие хромосомы и позволим таким образом полученной «яйцеклетке из лаборатории» пойти в эмбриогенетическое «производство». Как видно, здесь наши действия стирают разницу между «естественным» и «искусственным»[12].

В «Путешествии двадцать первом» моих «Звездных дневников» один монах говорит об этом следующее: «Церковь может время от времени давать оборонительные сражения, однако, пока она защищает один фронт – ну хотя бы неприкосновенность зачатия, – прогресс, не ввязываясь в лобовую схватку, обходным маневром обессмысливает защиту старых позиций. Тысячу лет назад Церковь защищала материнство, а знание упразднило понятие матери: сперва оно разделило акт материнства надвое, потом вынесло его из тела вовне, затем научилось синтезировать зародыш, так что три века спустя защита утратила всякий смысл; а тогда уж Церкви пришлось дать согласие и на дистанционное оплодотворение, и на зачатие в лаборатории, и на роды в машине, и на духа в машине, и на машину, приобщенную таинств, и на исчезновение различия между естественно сотворенным и искусственным бытием»[13].

Это было написано семнадцать лет назад, когда еще не дошло до хорошо известного сегодня «разделения материнства на две части», но направление развития прогресса в области биотехнических технологий очень хорошо видно как в первой, 29-летней давности, так и во второй, 17-летней давности, цитатах. Неудивительно, что сегодня я читаю очень модные дискуссии о дозволенном и недозволенном в эмбриогенетически ориентированной биологии с «sentiment du déjà vu». Я предполагал это за четверть столетия, и не только «биотехнический» компонент, но и ожесточенные столкновения одобренных религией и/или гуманистически-агностически укоренившихся моральных требований с «прогрессом». Кроме того, во многих рассказах и романах (не в последнюю очередь в написанном между 1975 и 1980 годами «Осмотре на месте») я символически изобразил трагикомическую борьбу законодателей с аннулирующим их кодексы ходом «прогресса».

VIII

Само собой разумеется, здесь я могу упомянуть лишь некоторые избранные крохотные выдержки из работ, которыми я занимался десятилетиями.

Сейчас я хочу вернуться к самому давнему, т. е. самому раннему, прогнозу: он был составлен в 1953-54 годах и опубликован в 1957 году в томе «Диалоги», вышедшем небольшим тиражом в 3000 экземпляров и в то время не получившим в Польше ни одной рецензии. Понятийный аппарат был заимствован из области кибернетики, потому что мне нужна была какая-нибудь терминология, но не существовало еще ни синергетики, ни кибернетической социологии, ни математических теорий катастроф или хаоса.

Я пытался найти причину возникновения сил, которые в «истинном социализме» приводят всю систему к непериодическим колебаниям. Другими словами, речь шла о колебаниях в политической линии между двумя крайностями, в общем словоупотреблении именуемых «заморозками» и «оттепелью», которые сменяют друг друга. Эти колебания я назвал «осцилляциями второго рода», потому что хорошо известные при капитализме экономические подъемы и спады конъюнктуры действовали в моей модели в качестве «осцилляций первого рода». При социализме, который централизованно объединяет политическую и экономическую власть, в моем представлении, должны были бы действовать несколько факторов, образующих своего рода порочный круг, так как утопический план Маркса нельзя провести в жизнь без применения насилия; но так как у подобным образом реорганизованного общества недостает мотивации для производительности, для инструментальной, познавательной и художественной креативности, государство в качестве надсмотрщика должно стать вездесущим. В конечном счете это ведет к стагнации, которая вынуждает центральный аппарат власти «ослабить» ограничительное применение насилия. Дело доходит до «новой экономической политики», которая, однако, – о ужас – склоняется к рыночно ориентированной, то есть «капиталистической» системе. Гайки закручивают крепче, и тогда государство ведет себя как осциллятор. «Для приведения в действие и последующего ускорения не обладающих автоматизмом процессов производства разрастаются две гигантские организации: бюрократическая пирамида надзора и пирамида репрессивного аппарата. Общественный труд питает эти машины принуждения. Такова реализация плана сотрудничества свободных со свободными...»[14]

И далее, в другом месте того же текста: «Создается впечатление, что одна и та же централизованная модель не разрушается при определенных условиях и действует в государствах разной величины при разном применении силы для гашения осцилляции; в большом государстве необходимо, понятное дело, более значительное применение силы, чем в малом, из чего можно сделать ложный вывод о том, что правители большого государства обладают большей объективной склонностью к автократическому порядку, к тирании, чем главы малых стран. По существу, здесь обнаруживается только проявление определенной динамической закономерности, столь же объективной, как и та, по которой у слона такие огромные ноги по сравнению с любым другим, меньшим, чем он, млекопитающим»[15].

Из вышесказанного я хотел сделать вывод, что и «период колебания» зависит от уровня развития государства. Точнее говоря, в этом отношении речь не шла ни о каких политических прогнозах, кроме того факта, что так мною названные «осцилляции» должны быть непериодическими, равно как и колебания конъюнктуры при капитализме, поэтому они не допускают относящиеся к определенному времени прогнозы. По моим «древним», потому что возникшим тридцать пять лет назад, «Диалогам», так же как и по «Сумме технологии», видно, как плохо быть слишком ранним предвестником. Такой человек даже не может стать Кассандрой своего времени, ведь, хотя ее и не слушали, имя Кассандры осталось нам известным. Преждевременный провозвестник удивительных или ужасных вещей часто остается неизвестным и по имени. Я ничуть не сомневаюсь в том, что это эссе вместе с томом, где оно находится, как капля воды, невидимо утонет в океане литературы, прибывшей в последнее время потоком.

Я написал эссе не для того, чтобы похвалиться некоторыми своими прогнозами или показать то заранее предвиденное будущее, которое в том и этом уже стало прошлым, а также не для того, чтобы претендовать на первенство в ожидании «перестройки». Я написал его для моего сына, чтобы показать ему, что, несмотря на все препятствия, все же возможно заметить те тени, которые отбрасывает грядущий век; ибо как сказал поэт: «Coming events cast their shadows ahead»[16].

Примечания автора

1. Чрезвычайно возросшее – особенно в пятидесятые и шестидесятые годы – количество литературы, посвященной проблеме атомной войны (Г. Кан внес значительный вклад в этот процесс своими книгами «Thermonuclear War» и «Thinking about the Unthinkable») всегда раздражало меня как неверно сформулированное и неверно представленное явление, с которым неверно боролись. Самое примитивное размышление делает такую войну невозможной и заведомо «излишней», поскольку она должна была бы происходить между государствами, которые строят много атомных реакторов для получения энергии в мирных целях. Для меня с самого начала было вполне само собой разумеющимся, что последствиями любой войны, ведущейся с использованием так называемых традиционных средств (например, больших бомб с огромной силой взрыва, сравнимой с английскими «blockbusters» во Второй мировой войне), неизбежно стало бы и разрушение многих атомных электростанций, которые служат для получения энергии. Поэтому страна, бомбардируемая «традиционным» способом, пострадала бы и от радиоактивных облаков пепла – сейчас, после предельно опасной аварии Чернобыльской АЭС, это можно лучше себе представить, чем двадцать лет назад. В моих глазах все это дело было раздуто до сенсации ради сенсации: иначе почему такой понятный каждому ребенку школьного возраста аргумент не заставил умолкнуть этот вселяющий страх шум вокруг войны с применением водородной бомбы, мне непонятно до сегодняшнего дня.

2. Наши технологии действенны по большей части в макрообласти. Когда речь идет о создании вещей, которые малы, как «чипы», разработчики ориентируются на микрообласть, используя макроинструменты. Уже в 1959 году Ф. Фейнман предложил ряд машин («envisioned a succession of machines»), которые должны были производить прогрессивно все более маленькое «потомство». Микрограница состояла бы из молекулярных «машин». Это «руководство по разработке» противостоит конструктивному принципу природы в биоэволюции, так как жизнь из отдельных цепочек атомов становится авторепликатором с помощью самоорганизации, которая потом в процессе эмбриогенеза позволяет вырасти зрелым организмам из одноклеточной материи. Мое «выращивание информации» должно было происходить не среди микро- или макро-«машин», а среди носителей информации различного порядка и величины. Эволюцию в ее совокупности можно рассматривать в качестве огромного обучающего процесса; но самоорганизация – это не «самообучение», а селективное накапливание и соединение требуемой для «биостроительства» информации. Но в то время, как согласно строительному плану организм из генов, то есть способных к развитию «носителей инструкций» (из «сокращенного варианта» потенциального организма), созревает до полной формы вида, в моем «автоматизированном создании теорий» неизменные величины окружающей среды (в качестве ее самых характерных черт) должны были бы (микроминиатюрно) выкристаллизоваться в «теорию». Или, иначе говоря, те свойства окружающей среды, которые «существенны» для ее состояния, должны были бы быть «выбраны» из молекулярных полимеров и «переведены» на «язык» непериодических кристаллов. Сама по себе мысль ничуть не является такой уж бессмысленной, как можно было бы представить с первого взгляда. Объем информации человеческой половой клетки примерно соответствует объему информации книги из тысячи страниц. Взрослый человек содержит примерно в тысячу раз больше информации. Это кажется удивительным, так как информация, необходимая для создания организма, в тысячи раз больше, чем содержится в оплодотворенной яйцеклетке. Откуда, собственно говоря, приходит дополнительная информация, чтобы компенсировать этот огромный дефицит? Из окружающей среды и из взаимного расположения и функций отдельных клеток, тканей и органов. Таким образом, половая клетка – это «механизм, который информативно соединяет окружающую среду и себя», что напоминает «принцип Мюнхгаузена» (Мюнхгаузен, как известно, вытащил себя из болота за собственную косу). Это возможно, потому что эмбрион способен к обучению: он впитывает и использует не всякую информацию, а выбирает необходимую «ему для дальнейшего развития». Если это возможно, попробуем представить себе инверсию таких процессов: молекулы, которые «питают», или «обучают», окружающую среду познавательно важной информацией, чтобы (без университетских профессоров) разрабатывать теории!

Похожие – хотя более скромные – идеи обсуждались в последние годы в специальной литературе, например, так называемая «нанотехнология». Но она не имеет ничего общего с эпистемой. К. Эрик Дрекслер издал в 1986 году книгу о «нанотехнологии»[17]. В ней речь шла, в первую очередь, о микромашинах, которые, управляемые нанокомпьютерами, сокращенно называемыми «Nands», должны проникать в человеческое тело с лечебными целями. В соответствии со своей величиной они должны быть построены из отдельных молекулярных цепочек. Еще одним вообразимым на понятийном горизонте нашего времени, «крайне изощренным» применением этого нанотехнологического принципа являлась выдуманная в моем романе «Осмотр на месте» (1982) «этикофера», которая в виде везде присутствующей (в воздухе, в воде, в человеческом теле) парящей «разумной молекулы» приняла роль врача, ангела-хранителя и спасителя в беде. (Больше на эту тему можно найти в книге «Информационные и коммуникативные структуры будущего. Материалы симпозиума по творчеству Станислава Лема»[18]).

А. К. Дьюдни написал в 1988 году в «Scientific American» (Январь 1988, с.91): «Конечно, это все мечта – по крайней мере, сейчас. Мы почти на пороге возможного погружения в наносферу».

Если сегодня это мечта, то чем, собственно говоря, это было двадцать семь лет назад?

3. «Биологическое строительство» сильно зависит от граничных условий окружающей среды. Когда в воздухе было примерно 50% кислорода, а не 21%, как сегодня, и когда плотность атмосферы тоже была намного больше, чем в настоящее время, на суше благодаря соответствующим образом «разогреваемому» обмену веществ могли появиться весящие сто тонн гигантские ящеры, и другой ящер, Quetzalcoatlus Northropi, мог летать с размахом крыльев в 15 метров и массой тела в 80 кг. (Обо всем этом можно было сделать вывод из заключенных в янтарь воздушных пузырьков, возраст которых много миллионов лет).

4.Важны обстоятельства, которые ведут к неверному прогнозу. В недавно написанной статье[19] о СПИДе я утверждал, что вирус иммунодефицита человека (ВИЧ), будучи однажды в качестве провируса транскрибированным назад в дезоксирибонуклеиновую кислоту и введенным в ДНК-звено клетки хозяина (например, лимфоцита вспомогательного класса), там не сможет больше быть выявленным (и тем более уничтоженным какими-нибудь средствами). Я считал, что «способность вируса становиться невидимым», когда он уже проник в геном лимфоцита, и в ближайшие восемьдесят лет останется тем фактом, который нужно будет объяснить.

Несколько недель спустя сообщили, что американская фирма «Cetus Corporation» запатентовала следующий метод обнаружения вируса: наследственное вещество вируса «вынуждают» размножаться посредством химической реакции, вызванной специфической полимеразой. То есть неподвижный и «скрытый» вирус каталитически «заставляют» массово размножаться, и его размножение устанавливается: предполагают, что таким способом провирус, то есть инфекцию СПИДа, можно диагностировать и даже тогда, когда в анализе крови только одна лимфоцитарная клетка содержит провирус в геноме. К «вынужденному» размножению провирус приводится ферментом, который был получен из теплоустойчивых бактерий, живущих в горячих источниках.

Принятие во внимание этой возможности априори все же не должно было исключаться. Ход мыслей, который привел меня к неверному утверждению, можно было бы воспроизвести следующим образом: провирус состоит из нуклеотидов, которые, отдельно взятые, ничем не отличаются от отдельных нуклеотидов лимфоцитов или, в общем, от любых нуклеотидов, потому что наследственный код всегда состоит из одних и тех же «нуклеотидных символов». Таким образом, «введенный» в геном хозяина провирус выглядит как ряд других «символов нормального наследственного кода», и, следовательно, его нельзя отличить от остальных «символов» хозяина. Но все же я не принял во внимание довольно элементарное обстоятельство, что речь все-таки идет о целом, которое имеет способность к независимому размножению, если его к этому побудить. Хотя с самого начала возможность такого «побуждения» с помощью каталитического вещества была абсолютно неизвестной, но априори ее также нельзя было и исключать. Конечно, намного легче заставить провирус размножаться – так как это его нормальная, ведущая к смерти, специфическая возможность – чем уничтожить его в «спрятанном состоянии», одновременно не уничтожив клетки хозяина, так как против вредящего воздействия провирус защищен своим почти полным сходством с нормальным геномом хозяина. Но вирус должен «разоблачить» себя однажды в будущем, и в этом его слабое место, а именно можно каталитически вынудить встроенный в гены вируса «замедленный запуск» к «немедленному запуску». Если бы я об этом подумал, я бы по меньшей мере не заявил, что и в следующие 80 лет невозможно будет диагностировать «спрятанный» в геном провирус. Таким образом, в общем и целом заранее не следует исключать то, что принципиально возможно на основании известных нам признаков и особенностей какого-либо факта.

Первоисточник:

Lem S., Die Vergangenheit der Zukunft. – Aus: Vor der Jahrtausendwende /hg. v. Peter Sloterdijk. – Frankfurt am Main: Suhrkamp Verlag, 1990, Bd. 1 (edition suhrkamp 1550), s.170-196. Это же в кн. Lem S., Die Vergangenheit der Zukunft. – Frankfurt am Main: Insel Verlag, 1992, s.59-90.

Татьяна Адаменко (род. 1987, Днепропетровск). Окончила Медицинскую Академию, работает врачом лабораторной диагностики. Публиковалась в журналах «Реальность фантастики», «Меридиан», «Транзит».

Юля Беломлинская (род. 1960, Ленинград). Окончила постановочный факультет Ленинградского института театра, музыки и кинематографии, работала книжным графиком, художником по костюмам в театре и кино. Член международного товарищества искусств «Осумашечившие Безумцы» и Союза Художников России. Автор книг «Бедная девушка или яблоко курица Пушкин» и др. Проза переводилась на немецкий и английский.

Владимир Борисов (род. 1951, село Бея, Красноярский край). Библиограф, литературный критик, переводчик, специалист по информатике. Организатор нескольких клубов любителей фантастики, вице-координатор группы «Людены», занимающейся исследованием творчества братьев Стругацких. Редактор официального сайта братьев Стругацких. Автор более 500 статей по фантастике. Лауреат премии имени И. Ефремова (2001) - за вклад в развитие и пропаганду фантастики.

Марцин Вольский – польский писатель, историк, журналист, сатирик. В 1972 году окончил исторический факультет Варшавского университета. Опубликовал более десяти романов и повестей, а также несколько сборников рассказов. Автор многочисленных научно-фантастических и сатирических радиосценариев.

Наталия Гилярова училась на режиссерском факультете Московского Государственного Университета Культуры. Писала эссе для газеты «Первое сентября». Рассказы, повести, эссе и другие произведения публиковались в журналах «Новая юность», «Предлог» и др. Автор фантастического романа «Цитрон» (издательство ЭРА), книги повестей «Неигра» (издательство Млечный Путь).

Леонид Голубев (род. 1949). Окончил матмех ЛГУ, работает системным программистом. Переводами увлекается со студенческой скамьи. Переводит с итальянского и французского. В детстве несколько лет прожил с родителями в Риме и Марселе.

Геннадий Анатольевич Григорьев (1949 – 2007) Поэт, драматург, анаграммист  Родился в Ленинграде. Учился на филфаке ЛГУ и в Литературном ин-те им. А.М. Горького. Работал матросом-мотористом, проходчиком на Ленметрострое, гринельщиком в Академическом театре им. А.С. Пушкина, корреспондентом ряда ленинградских газет. Автор книг «Алиби», «Свидание со СПИДом» и др. Лауреат премии «Золотое перо» (1999, вместе с С. Носовым). В 2010 учреждена Григорьевская Международная Поэтическая премия (для увековечивания памяти поэта и поощрения творчески близких ему стратегий и достижений в современной русской поэзии), проводящаяся ежегодно 14 декабря – в день рождения поэта.

Чарльз Де Вет (1911 – 1997). Американский писатель-фантаст, автор коротких рассказов.

Кори Доктороу (род. 1971, Торонто). Выпускник писательской мастерской Clarion Workshop. Преподает в университете Южной Калифорнии. Один из лидеров фантастов «Новой волны». Лауреат премии Кэмпбелла. В 2011 году переехал в Великобританию. Живет в Лондоне.

Сева (или Всеволод – кому как) Гуревич (род. 1960, Ленинград). Образование –металловедение и термическая обработка металлов. Интересы по алфавиту: баня, водка, вкусная еда, дайвинг, женщины, кино, логические игры, мысли по существу, поэзия, путешествия. Автор поэтических книг: «С надеждой на» (1998), «Заложники времени» (2004), «Несаргассово море» (2009) , «Полтос» (2010) и «Глубокий воздух» (2012).

Галина Илюхина (род. 1961, Ленинград), живёт и работает в Санкт-Петербурге. По образованию юрист. Редактор лито «Пиитер», зам. гл. редактора литературного журнала «Зинзивер». Является одним из основателей и организаторов ежегодного международного литературного фестиваля «Петербургские мосты». Стихи публиковались в российских и зарубежных журналах. Автор трёх поэтических книг: «Пешеходная зона» (2006, СПб), «Ближний свет» (2010, СПб), «Птичий февраль» (2012, СПб).

Этьен Франсуа Лаграв (род. 1945, Париж). Адвокат в четвертом поколении, ныне на пенсии. Публикует небольшие рассказы во французской периодике. Переводился на испанский и итальянский языки.

Юрий Лебедев (род. 1949, Москва). Кандидат технических наук, доцент Автор книг «Неоднозначное мироздание» (2000) и «Многоликое мироздание» (2010), где обсуждаются проблемы существования Мультиверса и его восприятия человеком в связи с многомировой интерпретацией квантовой физики Хью Эверетта. Автор статей в журналах «Наука и жизнь», «Знание-сила» и др.

Станислав Лем (1921 – 2006). Польский писатель, философ, фантаст и футуролог. Автор фундаментальных трудов «Сумма технологии», «Фантастика и футурология» и др. Автор фантастических романов «Магелланово облако»,  «Возвращение со звезд», «Солярис», «Глас Господа», «Непобедимый» и др., а также циклов новелл «Звездные дневники Ийона Тихого», «Сказки роботов», «Кибериада» и др. Книги Лема переведены на 40 языков.

Кирилл Луковкин (род. 1985, Баку). С 1990 года живет в Ульяновске. Окончил Ульяновский педагогический институт по специальности «юриспруденция».

Джон Маверик (род. 1978, Москва). По образованию клинический психолог. В настоящее время проживает в Саарбрюккене (Германия).

Михаил Максаков (псевдоним). Родился на Украине. Военный журналист, автор двух сборников стихов. Переводчик с английского, польского, чешского, словацкого и украинского. Сатирические рассказы и переводы публиковались в журналах «Новый мир», «Москва» и др.

Евгений Мякишев (род. 1964, Ленинград). Лауреат премии «От музы» (2006). Неоднократный победитель петербургского поэтического слэма (2008, 2009, 2010, 2011, 2012). Печатался в «Литературной газете», журналах «Звезда» и «Нева», альманахах «Незамеченная земля», «Камера хранения», «Петербургская поэтическая формация» и др. Автор нескольких поэтических сборников: «Ловитва» (1992), «Взбирающийся лес» (1998) и др. Сборник стихотворений «Огненный фак», вышедший в 2009 году, пользовался особым успехом и принес автору нежданную славу «самого дорогого поэта России».

Лукас Т. Фоули (1820 – 1878). Спортсмен, журналист, писатель, художник и промышленник. Родился в Ирландии, окончил Тринити-колледж, в 1846 году эмигрировал в Америку, открыл в Филадельфии «Клуб спорта для джентльменов». Написал множество рассказов, повестей и пьес. В 1865 году вернулся в Ирландию, где стал почетным судьей.

Олеся Чертова (род. 1976, Павлоград). Окончила Харьковскую Академию Культуры, работает режиссером народного театра. Публиковалась в Харьковском и Львовском издательствах.

Леонид Шифман (род. 1950, Ленинград). С 1990 года проживает в Израиле. По образованию программист. По мировоззрению не совсем. В прошлом веке умирал от скуки, работая программистом. В этом веке умирает со смеху, вспоминая прошлый век. А когда не вспоминает, что-нибудь выдумывает. Так рождаются рассказы.

Виктор Язневич (род. 1957).Кандидат технических наук (компьютеры и информация). С 1999 года переводит на русский язык философско-публицистические работы и рассказы С. Лема. Составитель и переводчик многих сборников произведений С. Лема, автор более 30 статей о творчестве С. Лема. Живет в Минске.