Ралли «Конская голова»

fb2

Сборник лучших научно-фантастических произведений советских и зарубежных писателей о роли спорта в жизни общества и каждого человека, об использовании достижений науки и техники для реализации скрытых физических возможностей человека, о вырождении спорта в эксплуататорском обществе.

Книга рассчитана на широкий круг читателей.


Содержание:

Ванслова Е. Г. Спорт с научно-фантастических высот

Константин Ковалев. Чиканутый

Джордж Байрам. Чудо-лошадь (перевод с англ. Марина Ковалева)

Найджел Болчин. Она смошенничала (перевод с англ. М. Бирман)

Ант Скаландис. Последний спринтер

Вячеслав Куприянов. Соревнования толп

Тимоти Зан. Пешечный гамбит (перевод с англ. Виктор Вебер)

Леонид Панасенко. Побежденному — лавры

Герберт Франке. Зрелище (перевод с нем. Нина Литвинец)

Кир Булычев. Коварный план

Вид Печьяк. Дэн Шусс побеждает (перевод со словенск. Елена Сагалович)

Олдржих Соботка. Ариэль (перевод с чешск. Ирина Гусева)

Кейт Лаумер. Запечатанные инструкции (перевод с англ. Михаил Гилинский)

Василий Головачев. Волейбол-3000

Мак Рейнольдс. Гладиатор (перевод с англ. Михаил Гилинский)

Алексей Плудек. Отречение лорда Вилланина (перевод с чешск. Тамара Осадченко)

Валерий Перехватов. Теннисная баталия со счастливым концом

Уильям Гаррисон. Ролербол (перевод с англ. Нина Емельянникова)

Владимир Михановский. Шахимат

Ярослав Петр. Ахиллесовы мышцы (перевод с чешск. Тамара Осадченко)

Гюнтер Теске. Талантливый футболист (перевод с нем. Ирина Кивель)

А. и К. Штайнмюллер. Облака нежнее, чем дыханье (перевод с нем. Нина Литвинец)

Михаил Кривич, Ольгерт Ольгин. Бег на один километр

Альберто Леманн. Онироспорт (перевод с итал. Лев Вершинин)

Маурисио Хосе Шварц. Война детей (перевод с испанск. Ростислав Рыбкин)

Эдуард Соркин. Спортивная злость

Джордж Алек Эффинджер. В чужом облике (перевод с англ. Нина Емельянникова)

Джеймс Типтри-младший. «…тебе мы, Терра, навсегда верны» (перевод с англ. Ростислав Рыбкин)

Энцо Стриано. ПБ 7-71  (перевод с итал. Лев Вершинин)

Роберт Хайнлайн. Угроза с Земли (перевод с англ. Наталья Изосимова)

Адам Холланек. Очко (перевод с польск. Михаил Пухов)

Евгений Филимонов. Ралли «Конская голова»


Составитель: Ростислав Леонидович Рыбкин

Ралли «Конская голова»

Спорт с научно-фантастических высот

Солнечный морозный день. Длинные лесные тени перечерчивают лыжню, а ты летишь по ней все быстрее, и кажется, будто лыжи — продолжение твоих ног, а палки — продолжение рук, слышен только рывок — хлоп, еще рывок — хлоп, хлоп, хлоп, лыжи подчас скользят, не отрываясь от лыжни, поют свою задумчивую песню. Это — реальная жизнь, а вот в фантастике встречаются и лыжи иного рода. На них можно подняться над землей на 10–50 метров и попасть в причудливый мир облаков. Облака бесконечно меняют форму. Баллоны с краской размечают тропинки и облачные грибы. В воздухе реют рекламные лозунги. Попадая в «сад удовольствий», люди испытывают ни с чем не сравнимые чувства — свободы, необычности ситуации. Это тем более понятно, если представить себе, что внизу, на Земле, автострады в 20 рядов и разные сооружения заполоняют все, а крошечные скверы с яркими пластиковыми деревьями не могут принести ни покоя, ни радости. Однако прогулки по облачным садам не только прекрасны, но и опасны — можно провалиться, лыжи могут отключиться, можно попасть в ядовитое облако, столкнуться с самолетом, врезаться в линию высокого напряжения. И все же люди идут на риск (рассказ А. и К. Штайнмюллеров «Облака нежнее, чем дыхание», ГДР). А вот на Луне люди могут летать не только на лыжах, но и на крыльях (Р. Хайнлайн, «Угроза с Земли», США). Воздушные полеты дают им особо неизъяснимое ощущение радости и счастья бытия. Ради этого ощущения человек пренебрегает опасностью.

Перед вами — сборник научно-фантастических рассказов о спорте. Интересно посмотреть на спорт с научно-фантастических высот. Чем выше мы поднимаемся, тем глубже и отчетливее предстают перед нами спортивные проблемы в глобальном, пожалуй, даже философском ракурсе. Удивительно не то, что идея гармонии тела и духа пришла к нам еще из Древней Греции, удивительнее другое — насколько трудным оказывается путь человечества к этой гармонии. Через ложь, грязь, зависть, через тернии прокладывает человек путь к звездам, к гармонии внутри себя, к внутренней свободе и радости. При этом у него подчас оказываются исцарапанными в кровь руки, лицо — больше того, вся душа его в ранах и шрамах, болит, кровоточит, и нет конца-краю этой боли. Это — в настоящем и в обозримом будущем.

Если в спорте всегда были особенно привлекательны риск, азарт, повышенное чувство опасности, то в рассказах, где речь идет о фантастическом будущем, все это умножилось, разрослось до невероятных размеров. Так, в рассказе Герберта Франке «Зрелище» показан бой не на жизнь, а на смерть. Люди сражаются со страшными чудовищами — гигантскими тапирами, летающими ящерами, и не из-за того, что их принудили, не из-за того, что они защищают свою жизнь, а прежде всего для самоутверждения — я это могу! Сверхновая техника предоставляет для самоутверждения невиданные возможности. Так, в азарте штурмует световой барьер героиня рассказа Е. А. Филимонова «Ралли „Конская голова“ Грета. Ее корабль прорезает „Конскую голову“ — огромное облако темного газа, и она — в упоении от скорости, от своей лихости, от собственной значимости.

Если представить себе, что у каждого человека как бы вмонтирован градусник самоуважения — не от природы, а в процессе социального развития, то становится ясно, что спорт позволяет людям повысить показания градусника. Стержнем человеческой личности является уважение к самому себе, однако основой для этого уважения служит определенная система ценностей, на которой держится личность. Чаще всего физическое превосходство человека поднимает показания его „градусника“, дает возможность пережить восхитительные минуты. Однако здесь же кроется и немалая опасность. О ней повествует итальянский писатель Альберто Леманн в рассказе „Онироспорт“.

Герой этого рассказа стал обладателем „спортвизора“ — прибора, который не только дает возможность смотреть спортивные поединки, как мы их смотрим по ТВ.

Человек надевает на голову особый шлем с электродными трубками, вставляет электрод в рот. И вот он становится не просто зрителем, а участником спортивных баталий. Изображение превращается в трехмерное, живое. То герой летит как птица по горнолыжной трассе, то скачет во весь опор на коне, то гребет на двойке распашной. То он чувствует себя великим вратарем, взлетает над сеткой, то плывет в бассейне. И самое удивительное — при этом он сидит недвижимо, а ему кажется, будто он — активный участник спортивного сражения! И не только злость, ярость, радость, но у него полное ощущение участия — ноги в синяках и шишках, то пот прошибает, то мороз по коже. Звук и запах — все воссоздается с предельной точностью. Когда герой отключает электроды, то испытывает истинное потрясение. Он как бы осуществляет древнюю мечту Фауста — останавливает быстротекущее мгновение. Правда, мгновение это далеко не всегда прекрасно, но всегда его можно назвать обжигающим, жгучим. Приходит на ум сравнение с великим романом Рэя Брэдбери „451° по Фаренгейту“. Человечество достигло такого технического совершенства, что отдельная личность может полностью оказаться во власти фантомов и больше не нуждаться в обществе живых людей. Она может стать маньяком, наркоманом, только потребляет не героин или гашиш, а жадно поглощает впечатления. Но это едва ли не худший вид наркомании. И недаром герой Леманна за короткое время превратился в старика — он поседел, у него появилось множество морщин, но все его желания по-прежнему сводятся к одному: скорее на голову шлем, скорее погрузиться в нирвану, соединить мысль и действие.

И если в Древней Греции сражались не только за себя, но и за свой город, за свое государство, то в мире будущего, который нам рисует фантаст Уильям Гаррисон в рассказе „Ролербол“, так же как и в „Онироспорте“, каждый сражается лишь за себя. Зрители на трибунах ревут от восторга, когда спортсмен, держа под мышкой голову одного из своих противников — раннеров, другой рукой молотит по лицу мертвеца и несется по беговой Дорожке. Это еще хуже, чем знаменитое римское „Хлеба и зрелищ!“ Это жестокость, к которой человек возвращается, казалось бы, после побед более гуманных эпох. „Мы вернулись в средние века“, — рассуждает герой рассказа Гаррисона игрок экстра-класса Джонатан И. В его душе пустота. Он мучается, но не может понять, почему ему так плохо. Может быть, ему совсем не нужна память о прошлом? О том, что от него ушла любимая? О корпорациях, которые поделили между собой мир и не дают никому вздохнуть свободно? О книгах, которые все переписаны на микрофильмы и доступны только тем, кто работает на компьютерах?

Мы видим, что пути прогресса извилисты, что это отнюдь не спираль, которая неуклонно ведет вперед и вверх, что целые поколения могут пробуксовывать на ухабах истории. И в далеком будущем владелец гигантских военных заводов, самый богатый человек в мире, продавец смерти Дэммок, оказывается, может обладать самой пещерной системой ценностей. Перед смертью он оставляет людям весьма своеобразное наследие — сокровища истории и культуры в конце тоннеля вместе с ядерным зарядом; обезвредить его может лишь уникальный бегун, который стометровку промчится за 8.20 секунды, установив немыслимый мировой рекорд. Дэммок любил большой спорт, занимался легкой атлетикой, но принятие закона о запрещении профессионального спорта вызывает у него острый приступ ненависти ко всему человечеству. Да, мир значительно изменился к лучшему, человечество наконец поняло, что погоня за наивысшими достижениями, за рекордами подвела людей к пределам их физических возможностей. Это случилось тогда, когда наступила эпоха всеобщего и полного разоружения, поставившая человечество на более высокую ступень нравственного развития. И потому наконец-то в широких масштабах стали запрещать все связанное с агрессией (бокс, фехтование, тяжелую атлетику) и всемерно развивать то, что связано с эстетикой. Однако даже и в этом, более гармоничном, мире встречается немало людей с патологической системой ценностей (А. Скаландис, „Последний спринтер“).

Интересно, что та же мысль встречается и в рассказе другого советского фантаста, Л. Панасенко („Побежденному — лавры“). Этот рассказ относится к весьма распространенному в фантастике жанру „предупреждения“. Ошибка компьютера в 1996 году и ядерный смерч привели к тому, что на Земле воцарились столетние сумерки. Песок и пепел, ураганные ветры вынудили людей уйти под землю. И там оставшиеся в живых прокляли все виды спорта, связанные с насилием над личностью. Мир наполнился уродами — вот человек с двумя головами, каждая из которых думает по-своему, вот кентавры, вот люди-птицы, а вот шестирукий Константин. И вновь живые существа — их и людьми-то не всегда можно назвать — состязаются во имя Зевса и присуждают побежденному марафонцу Ясону восемь сухих лавровых листиков — пародия на прежние древние Олимпийские игры. Однако самое удивительное то, что даже в этом страшном мире человек все же тянется к олимпийским идеалам, к этим хилым зеленым росткам, которые пережили все катаклизмы. Ликвидирован бокс и в мире межпланетного чемпиона Быка Уандера (рассказ Мак Рейнольдса „Гладиатор“, США). В этом мире давно уже принято, чтобы планетами Солнечной системы в течение десяти лет управляла планета, выставившая победителя. Этот рассказ весь выдержан в юмористических тонах. Вместо бокса предлагается бой „на кулачках“, люди смеются над самой мыслью о гладиаторских играх — ведь фарс несовместим с чувством собственного достоинства.

Все рассказы, о которых шла речь выше, рисуют миры далекого будущего и показывают, какую же роль может играть спорт в изменившихся условиях, в жизни новых поколений. Однако есть в сборнике и ряд рассказов, которые являются как бы фантастическими сколками с реальной действительности. Сегодняшние порядки в них перенесены в завтрашний день, что создает подчас комический эффект. Так, в рассказе Вида Печьяка „Дэн Шусс побеждает“ (перевод со словенского) дается типичная для стран Запада картина: знаток крупных международных скандалов и афер репортер журнала „Фейерверк“ Чифи в поисках сенсационных разоблачений встречается с таинственным гонщиком Дэном Шуссом. Страсть к наживе толкает аферистов к созданию робота, как две капли воды похожего на Дэна и выигрывающего все гонки. Казалось бы, разоблачив аферистов, Чифи должен быть счастлив. Однако он и сам пользовался не слишком чистыми средствами для достижения своих целей. Так или иначе, но после этого Чифи расстается со спортивной журналистикой.

Обратимся теперь к рассказу Джеймса Типтри-младшего (псевдоним блестящей писательницы Элис Б. Шелдон, психолога по профессии, одного из видных мастеров современной американской научной фантастики) — „…тебе мы, Терра, навсегда верны“. Это то, что в фантастике называют „космической оперой“, — буйное воображение подсказывает автору яркое описание галактических спортивных состязаний. И кого здесь только нет! „Зеленое чудище с Мюрии, нематериальные кретины из туманности Конская голова“, корытообразная тварь, покрытая слизью, и др. Буйная фантазия подсказывает Типтри изображение космолетов для прыжков по кривизне континуума и прочие чудеса. Все это дается с немалым юмором. Однако главное в рассказе — апофеоз человечества, его роли в мире. Терра стала синонимом честности и неподкупности в глазах всей Галактики. Земляне потеряли свою планету, но они сделали все, чтобы на Планете Состязаний объединить самые разные виды живых существ.

Отсвет породившей его эпохи ощущается и в рассказе одного из наиболее известных советских фантастов К. Булычева „Коварный план“. Все в нем пронизано юмором, все узнаваемо, когда речь заходит о герое Стропилове из Великого Гусляра. Спортивное увлечение гуслярцев оказывается весьма своеобразным — раньше шли стенка на стенку, потом занимались колбоксом, а вот теперь не без влияния „шпионов империализма“ крутят шарики, создавая своеобразные узоры. Шарики, конечно, подбросили пришельцы из иных миров — вон их космический корабль стоит на полянке в лесу. Но мы хитрее других, мы давно знаем, что „Россия — родина слонов“, поэтому профессору Минцу и удалось закрутить пришельцу мозги пасьянсом своей бабушки, а заодно избавиться и от опасных пришельцев с их кораблем, и от не менее опасных шариков.

Если стихия К. Булычева — юмор, то у К. Ковалева (рассказ „Чиканутый“) звучит иная, более тревожная нота. Мы опять в узнаваемом мире начала 50-х годов, в мире, где в футбол играет Виктор Понедельник, где в газетах нападают на „бездарного“ композитора Шостаковича и разоблачают кремлевских врачей-убийц. В этом контексте автор и просит рассмотреть, сколько же весит совесть. Весы возле футбольного поля не простые, но немножечко волшебные, и они показывают, что от вранья мальчик может потяжелеть на 10 кг, а насколько от вранья тяжелеет все общество, пока установить не удалось. При этом волшебные весы „взвешивают“ и учитывают те мысли и выводы, к которым человек пришел сам, без подсказки и понуждений. Тем самым центр рассказа перемещается в нравственную плоскость.

К проблемам нравственности тяготеют и другие советские фантасты, например В. Головачев („Волейбол-3000“). Он рисует Землю коммунистической эры, где, как ни странно, возродили первобытные леса, где приняты этические нормы мыслесвязи — никто не читает мыслей собеседника без его разрешения, хотя все умеют это делать. Гениальный волейболист Иван, перенесенный из XX в XXX век, понимает, что главная заслуга общества будущего — реализация человеческих возможностей, максимальное их выражение. Именно Головачеву принадлежит то, что можно назвать гимном спорту. Он описывает сражение на волейбольной площадке XXX века. Всех его участников охватывает вдохновение, и кажется, будто на площадке не две команды, а лишь два многоруких великана — до того слаженно, упоенно и вдохновенно они работают. Пережив это непередаваемое ощущение единства с другими людьми, герой рассказа уже не может принять эгоистического решения и предпочитает погибнуть сам, нежели погубить других людей.

В мире будущего, которое рисует В. Головачев, ничто не застыло, все течет и изменяется. Планируется слияние игровых видов спорта с искусством, игры будут напоминать красочные представления еще в большей степени, чем это принято сейчас. Что же до волейбола, то в процессе игры предполагается трансформация не только мяча, но и пространства, времени и даже игроков. Да, конечно, научная фантастика оперирует лишь мысленными категориями, подчас абстрактными, но интересно, что все же она в целом верно улавливает закономерности бытия.

Романы и рассказы — „предупреждения“ предлагают нам возможные, подчас страшные, варианты развития, в частности развития физкультуры и спорта. Обратимся в связи с этим к нескольким рассказам сборника. Вот перед нами рассказ Олдржиха Соботки „Ариэль“ (ЧССР). Мы переносимся в 2076 год. Герои рассказа — бегунья Ганка Новакова и ее тренер Петр Казда. Перед нами мир строго запрограммированный, в нем нет места случайностям. Биохимические и биомеханические, интеллектуальные и психические тесты не оставляют никакого простора для развития личности. Воображение, способности, интеллект — все от рождения четко измерено. В этом мире нет места неожиданностям в отношении ребенка, начиная с двух месяцев. Чемпионке в области легкой атлетики Ганке Новаковой всего восемь лет, а в компьютер уже введены все сведения о ее предках до третьего колена, и машина набирает оптимальный вариант будущего включения индивида в общество. И если компьютер „Ниса-спорт-2076“ предсказывает Ганке победу, значит, долой все сомнения. Да, в этом обществе нет депрессий, потому что все знают свои возможности.

Вдумайтесь, как это страшно — мир без сомнений и неудач, мир, четко выверенный и аккуратно просчитанный, однолинейный, без всяких неожиданностей. Это мир, как бы предопределенный электронным мозгом и потому не приемлющий ничего алогичного, внезапного, нетривиального. То есть мир, лишенный права на творчество, потому что суть творчества — выбор нетривиального, нерутинного пути, внезапная догадка, меняющая картину мира. И Ганка, которой компьютер предсказал непременную победу, неожиданно проигрывает. Оказывается, перед стартом у нее отобрали медвежонка Ариэля — бабушкин подарок: в нем-де много пыли и микробов. Печаль расставания с другом — это истинно человеческое чувство — охватило ребенка. Ее лишили „радости невозвратимого детства во имя славы страны, во имя взрослых заслуг и металла, добытого ножками одной маленькой девочки“. Что же важнее, спрашивает Соботка, — слава страны или горе ребенка? Уж если речь зашла о средствах для достижения цели, то грязные средства замарывают и самую чистую цель. Поэтому — не применяйте грязных средств. Не оправдывайте идеями общего блага безнравственные поступки. Они не принесут счастья ни отдельному человеку, ни всей стране.

Еще более трагичен рассказ „Война детей“ Маурисио Хосе Шварца (Мексика). В отдаленном будущем, чтобы ограничить прирост населения, учреждают ежегодные кровавые игры. Дети сражаются друг с другом, отстаивают свое право на жизнь с мечом в руках. Героиня рассказа Арианна убивает двух детей, хотя не чувствует к ним ненависти. Третьего своего врага — маленькую девочку — десятилетняя Арианна жалеет. Какое-то мгновение — и сама она становится жертвой своей искорки человечности. В этом страшном мире все чувства — шиворот-навыворот, они безнадежно извращены, смысл жизни утоплен в крови. Говорят, что в Древней Спарте слабых детей убивали, бросая их со скалы. Фантастический мир будущего оказывается еще более жестоким и страшным. Однако мир, в котором нет места гуманизму, обречен на вымирание. Жестокость может существовать долго, но не вечно. В большом, философском смысле слова она нерентабельна и неэффективна.

В сборнике есть несколько рассказов, посвященных теме использования в спорте машин вместо человека. Это рассказ Гюнтера Теске „Талантливый футболист“ (ГДР). Его герой Ян, уникальный футболист, оказывается биороботом. Он переигрывает всех, но когда его учат нечестным приемам и толкают на нарушение правил, не может вынести такой раздвоенности. И реагирует совсем как человек — рвет красную карточку и уходит с поля боя.

То есть оказывается способным на алогичное, нерутинное действие. Кто знает, быть может, развитие робототехники когда-нибудь приведет к появлению „творческих роботов“?

Еще один рассказ о творческом начале в спорте — „Пешечный гамбит“ Тимоти Зана (США). Волею судеб мы попадаем в Центр игровых исследований Стрифкара на планету Вар-4 и оказываемся свидетелями весьма странного поединка между землянином Келли и фантастическим существом олитом Тлеймейси, тело которого покрыто крупной белой чешуей. Землянин и олит должны сами определить правила игры, некоего сочетания шахмат, покера и баккара. Потом Келли сражается с уларом Ачранеем. Хозяева планеты, стрифы, изучают психологию обоих игроков. Вот они оказываются перед выбором — спасти себя или другого. Ведь проигравший лишается жизни, а победитель возвращается домой. И тут землянин Келли буквально лезет вон из кожи, чтобы придумать игру, где выигрывает и он, и его соперник. Оба представителя разных миров тратят массу творческих усилий для того, чтобы помочь друг другу. В конце концов победителями оказываются именно они, сумевшие нетривиально подойти к решению задачи. Теперь уже не стрифы изучают их реакции, а они сами пускаются в наступление, уничтожают базу стрифов и освобождают себя.

Близкие и частые контакты с электронными машинами при недостатке культурного багажа нередко приводят к тому, что у человека может развиться машинизированное мышление (впрочем, вместо электроники это может быть все что угодно, включая догматические, застывшие представления о живой жизни). В этом отношении интересен рассказ Найджела Болчина „Она смошенничала…“ (Англия). Доктор Скаулер — типичный представитель машинизированного мировоззрения. Один из первых физиков Англии, он в то же время человек с неразвитым эмоциональным миром, не переносимый в семье. Он поедом ест жену и детей, которые в конце концов оставляют его. Казалось бы, странно — для того чтобы быть отличным физиком, необходимы мощные творческие импульсы. Нетворческий человек не мог бы создать прекрасную машину для игры в шашки. Значит, он творец? Но его творческое начало настолько искорежено, изуродовано, сжато мощным прессом догм, что ему очень трудно и работать, и общаться с людьми. Интересно, что Скаулер противопоставляет красоту машины „духовному уродству“ своей семьи. Его знакомый садится играть в шашки с машиной.

Он быстро догадывается, что машина всегда опередит и обыграет его, если он будет действовать в соответствии с логикой и точным расчетом. И он начинает особую игру, позволяет себе бессмысленные ходы, дурачества, то есть противопоставляет логике алогизмы, активно включает то самое человеческое начало, которое нельзя вписать ни в одну программу, которое просто нельзя предположить. Опыт удался: машина не выдержала и совсем по-человечески смошенничала, передвинув шашку. Скаулер потрясен. Эта, казалось бы, мелкая деталь осветила особым светом всю его жизнь. Ведь он молился на машину, обожествлял ее. Но когда она столкнулась с неразрешимым противоречием („не проигрывай!“ и в то же время „не нарушай правила!“), то поступила совсем по-человечески. Для Скаулера это значило, что человеческая ошибка вовсе не порок, что в ней, если угодно, есть своя прелесть. И не случайно после этой игры Скаулер сам сделал первый шаг к своей семье, к детям. Человеческое начало, зажатое в нем, видимо, с отроческих лет, стало постепенно, как пружина, распрямляться.

Да, наверное, это закон жизни. Медленно, постепенно, болезненно, проваливаясь в рытвины и ухабы на долгие столетия, человечество все же идет вперед. Казалось бы, странно — как можно перешагнуть через гуманные идеалы прошлого и временами пятиться назад? После достижения идей гармонии, знаменовавших единство духа и тела в Древней Элладе — там, в будущем, оказаться в мире физических и моральных уродств, связанных со спортом? В рассказе итальянского фантаста Энцо Стриано „ПБ 7-71“ Пьеро Бевилаккуа изобретает особый препарат, наркотик, который сначала придает человеку огромные силы, а потом разрушает личность. Пьеро сам настолько ненавидит человечество, что был бы рад превратить в идиотов все молодое поколение. Герой рассказа Гуидо, звезда футбола, дает препарат своей команде, губит и ее, и самого себя. Конечно, здесь можно сказать, что разрушение личности происходит не вследствие занятий спортом. Однако спорт не помог герою стать нравственной, сильной, цельной личностью. И это не удивительно, поскольку спорт не должен быть самоцелью.

Еще более страшный мир уродств, на сей раз физических, открывается перед нами в рассказе Ярослава Петра „Ахиллесовы мышцы“ (ЧССР). Мы знаем, что каждый год требует от спортсменов все новых и новых рекордов за гранью возможного. И вот в далеком будущем уже не прекрасный дискобол бросает диск, да так, что можно любоваться его атлетическим сложением, а двое чемпионов в инвалидных колясках побеждают на велогонках „Сквозь Европу“. Велосипедный спорт стал невозможен без пересадки гиперфункциональных мышц. Чемпионы — однояйцовые близнецы. У одного из них, Георга, чудовищно толстые ноги, укрепленные титановыми подпорками кости, нашитые мышцы, принадлежащие сразу двум людям. А у другого брата — пустые штанины. Иначе теперь нельзя победить. Но зачем и кому нужна такая пиррова победа?

Чемпионы в инвалидных колясках — вот страшный символ того будущего, которое может наступить, если человек вовремя не одумается. Этих чемпионов тоже можно изваять в виде статуй — это будут статуи — „предупреждения“. И разве это так уж фантастично? Разве сейчас не происходит очень часто страшное — калечат людей, нередко и детей, во имя спорта, который выступает в виде кровожадного Молоха, требующего все новых и новых жертв?

Так и хочется сказать — не нужен спорт, невероятные, нечеловеческие напряжения, надрыв, голы, очки, секунды, ревущие толпы болельщиков, нужна физическая культура, культура крепкого и прекрасного тела, радость здоровых мышц, счастье движения. Каждый должен уметь бегать, прыгать, играть в волейбол, кататься на велосипеде, летать на коне, когда под тобой словно проплывает огромный мир, а ты его властелин, переплыть широкую реку, погрузив горячее лицо в воду, и многое, многое другое. Но нет, спорт невозможно „закрыть“, его нельзя ликвидировать и забыть. Однако настало время вслед за Юрием Власовым спросить: зачем нам нужен спорт? „Никто никогда не пытался решить на государственном уровне вопросы философии спорта, его смысла, места в обществе, направления движения, наиболее рациональной и гуманной формы существования“, — пишет он („Советская культура“, 23 апреля 1988 г.). На государственном уровне, на уровне подзаконных актов — наверное, действительно ни одно государство в мире. Однако это делает литература, и в частности научная фантастика, которая помогает нам философски осмыслить уроки длинной спортивной истории человечества. „Традиции большого спорта уходят в века и тысячелетия“, — пишет Ю. Власов. Но это не только история. Большой спорт — это реакция общества на современную жизнь, и он должен стать праздником человеческой мощи и духа. Особенно важно, чтобы это был не только праздник могучих мышц, но и праздник гармонии, духовных сил человека.

За последние десятилетия у нас в стране вышло немало сборников научной фантастики. Приятно отметить, что издательство „Физкультура и спорт“ представляет научную фантастику таким сильным и ярким сборником, который отличается своей остротой в постановке проблем, их глубиной и зрелостью. Приятно и то, что в этом сборнике впервые выступает целый ряд неизвестных читателю советских фантастов, которые отнюдь не уступают своим более опытным западным коллегам, а подчас и превосходят их, во всяком случае, все вместе ткут общий узор на ковре, как бы состязаются друг с другом — кто здесь победит? Заглядывая в туманную даль грядущего, фантасты предлагают разные варианты решения проблемы спорта. Они как бы предупреждают — не иди одной, другой, третьей дорогой — тупик… Хорошо бы выбрать такую дорогу, по которой бы могли сообща идти все дети Земли.

Ванслова Е. Г.

Константин Ковалев

Чиканутый

(СССР)

— А ну-ка, Костя, — негромко окликнул меня Витька Понедельник, — постой еще немного — я тебе побью.

Я уже начал было снимать перчатки и собирался покинуть поле вместе со всеми. Некоторые ребята, самые нетерпеливые, стянув с себя мокрые непослушные футболки, уже перелезли через штакетник, окружавший поле с беговыми дорожками, и мимо единственной невысокой деревянной трибуны неопределенного цвета медленно "ползли" усталые, вернее, вымотанные на косогор. Там, за тенистыми высокими тополями, находились раздевалки, души, в которых, разумеется, — шел пятьдесят второй год! — была только холодная вода, и прочие подсобные и административные помещения. Жара стояла ростовская. Казалось, не солнце, а сам воздух пек тело, туманил голову, а при глубоком неосторожном вдохе сушил душу. Футбольное поле на стадионе "Буревестник", в отличие от всех прочих полей города и даже страны, располагалось не с севера на юг, а с запада на восток — иначе его расположить не позволял косогор. Так что одному из вратарей солнце, если оно было на небе, било в глаза целый тайм, нагло слепило, явно подыгрывая сопернику, и тщетно натягивал бедняга вратарь обязательную тогда кепку на самые глаза. А само-то поле какое было! Трава росла только у корнеров, то есть угловых отметок, где мало бегали. А все остальное!.. Если бы это был просто грунт, мягкий, упругий. Этакая добрая мать сыра земля. Нет, в жаркие дни — а в Ростове их большинство в году — твердый, изрезанный глубокими трещинами грунт футбольного поля на "Буревестнике" был почти везде, а особенно у ворот, покрыт чуть ли не на глубину ступни серой горячей пылью, легко вздымающейся выше головы, стоило лишь топнуть ногой. А во что превращался вратарь, бросившийся на таком грунте на мяч! Пыль была на зубах, на ресницах, под свитером, в трусах и даже под наколенниками. Играть можно было только в наколенниках и налокотниках, обшитых толстыми войлочными полосками. Под длинными, до середины колена, трусами были еще одни трусы — чуть покороче: ватники, в бока которых были вшиты стеганые полосы, вырезанные из старой телогрейки. Ведь добро, когда падаешь на мягкую пыль, а если твердый бугорок попадется?.. Но что сухой пыльный грунт "Буревестника"! Учиться-то падать на мяч я стал семь лет назад, когда мне было девять, на голом дворовом асфальте, и мяч-то был не настоящий футбольный, а черный резиновый мячик чуть больше кулака. Из-за него мне потом, когда появился большой мяч (сперва кирзовый и лишь гораздо позже заветный кожаный), пришлось долго отрабатывать хватку — ведь маленький мячик ловят как воробышка, а большой — как арбуз!

— Ну, так давай побью, — повторил Понедельник, или, как мы его еще звали, Понедюша. — Я издалека, ты же знаешь. — И он показал себе на ногу, прося мяч.

Он говорил короткими, даже укороченными фразами, словно стеснялся чего-то, дополняя свою речь такими же сверхкороткими жестами. И бил пятнадцатилетний Витька тоже коротко, почти без замаха, метров с двадцати — двадцати пяти, причем чуть с угла, с места левого или правого инсайда, то бишь полусреднего по-теперешнему. Мяч после его удара исчезал, и вместо него на какую-то долю секунды в воздухе появлялся противный холодный свист. А потом сиплый звук издавала сетка ворот, по которой соскальзывал к земле мяч… В конце концов, оставаясь с Витькой минут на двадцать после каждой тренировки, я, как мне, по крайней мере, казалось, научился угадывать направление мяча по этому свисту. Мяч снова становился материально зримым, оказавшись в моих руках. Я стал брать почти все мячи от Понедельника, раскусив его приемы. Он от огорчения улыбался, опустив крутой лоб. Даже коротковатая стрижка не могла скрыть того, что его светлые волосы кудрявы. Отрабатывая удары со штрафных, бил мне Понедюша только по верхним углам или рядом с боковыми штангами на метр от земли. Наверное, поэтому я так любил в дальнейшем, когда мне били в угол над землей: какую-то долю секунды ты, вытянувшись, паришь горизонтально над землей и в нужной точке пространства соединяешься с мячом. Последующее падение тогда уже не падение, а счастливое приземление, даже если ты при этом перекатываешься через голову, прижав мяч, как спасенного друга, к груди! Причем порой кажется, что паришь ты не долю секунды, а долго-долго, без крыльев преодолев земное притяжение. Ради одних только этих бросков стоило играть в воротах!

— Ты, пацан, иди сюда! — тем временем Витька ласково подзывал грязного босого мальчишку, который охотно подавал нам мячи из-за ворот. — На, накидывай мне, — просил Понедельник пацана, становясь спиной к воротам по центру, где-то на линии штрафной площадки. Пацан знал свое дело — для него это было не впервой: он высоко подбрасывал мяч перед Витькой, и тот, падая на спину, то левой, то правой ногой через себя наносил сокрушительные удары по воротам сверху вниз, чего особенно не любят вратари. Такой мяч отбить как попало — и то хорошо! Пройдет совсем немного лет, и миллионы зрителей и специалисты будут удивляться, откуда это у молодого футболиста такой дар — бьет одинаково с обеих ног, забивает через себя (например, как он забил в Арике, в Чили, на чемпионате мира).

Наконец мы потянулись с Витькой в раздевалку. По дороге он умылся над фонтанчиком для питья: у него опять из носа пошла кровь. Был он тогда одного роста со мной, а не на голову выше, каким он стал года через три. Но я был широкий и гордился, что и рост мой, 1 метр 72 сантиметра, и эта "широкость" совсем как у моего любимого Хомича, великого вратаря, "тигра". А Понедюша был щуплый, бледноватый, бегал мало, за что его часто с трибуны во время матча ругал, натужась, наш тренер Иван Ефимович. Прощалось Витьке лишь за то, что в нужный момент он включал скорость и забивал голы в верхние углы. Товарищи по команде, большинство из которых жило в Рабочем городке — в известном своим блатным духом районе города, — называли Понедельника без всякой злобы за его бледность, хрупкость, отсутствие "наблатыканности" и за его периодическую кровь из носа на жаре "евреем". Но мячи, забиваемые им в "девятки" ворот соперника, заставляли всех испытывать к нему уважение. Даже главарь местной шпаны Толька Головастик благоговел перед ним.

В команду я попал год назад, когда правый крайний Юрка Куравлев, или просто Кура, привез меня прямо из пионерского лагеря, где я отличился в воротах, к своему тренеру Ивану Ефимовичу. Тренер, маленький, костлявый, востроносенький и уже немолодой человек, глянул водяными глазами и сказал: "Поглядим. Не подойдет — выгоним. А то приводят тут…" На тренировках я, видимо, не отличался (я вообще мог хорошо играть только в играх — за счет воодушевления). Лишь по нужде Иван Ефимович выставил однажды меня вместо заболевшего Виталия Нартова, ныне певца Большого театра. Стоял неплохо, но пропустил неожиданно одну "бабочку" — легкий медленный мяч: бывает с вратарями такое, когда что-то приковывает их к месту и они словно завороженные провожают взглядом мяч в свои ворота. Ничего хорошего я для себя уже не ждал. Но за пять минут до конца встречи, когда игрок "Спартака" вышел со мной один на один, я бросился ему в ноги, пролетев головой вперед несколько метров, и смахнул мяч у него с ноги. В ту же секунду эта нога ударила меня подъемом в лоб около виска… Потом с неба, из сплошной черноты ко мне спустились поющие голоса, затем они превратились в речь: это переговаривались мои товарищи, вынося меня с поля. Отлежавшись за воротами, я умудрился пешком пойти по жаре домой. И там мне стало плохо… "Скорая помощь", вызванная мамой, определила: легкое сотрясение. В больницу я, к удивлению врача, ехать отказался, но не мог же я ему сказать, что у меня "пара" по физике и физик Гурген Николаевич, старый и очень помятый интеллигентный армянин, пахнущий нафталином и шипром, обещал меня вызвать в четверг! В четверг я пошел в школу — только на физику. Голова у меня кружилась, потом она останавливалась, а начинали кружиться мои товарищи, Гурген Николаевич со своими запахами и крупной перхотью на черном отглаженном костюме и все физические приборы… Отвечал я невпопад. Учителю объяснили, что Ковалев болен, — его ударили ногой по голове на футболе. Однако слово "футбол" страшно огорчило интеллигентного Гургена Николаевича. Он не понимал, как мальчик из хорошей семьи может заниматься футболом. И он нарисовал в моем дневнике здоровенную двойку. Не помню, как я добрался домой и свалился в постель. Когда через две недели я стал снова ходить в школу, а затем появился и на стадионе, Иван Ефимович косо открыл рот и, не мигая, долго смотрел на меня своими водяными глазами.

— Пришел… после такого! — удивился он. — Я думал, не придешь! Давай одевайся! Этот будет футболистом!

Вообще Иван Ефимович Гребенюк был очень добрым человеком, но приходил в ярость, если слышал, что кто-то где-то за его спиной называл его по прозвищу, которое было известно всему городу, — Кукарача. За одним "наблатыканным" болельщиком, крикнувшим с трибуны "Кукарача!", Иван Ефимович, покинув поле, бежал в чем есть, то есть в трусах, футболке и бутсах, через весь стадион со всеми его угодьями и остановился, вспененный, только у трамвайной линии… Из нашей детской команды, ставшей в пятьдесят втором году юношеской, вышли такие воспитанники Гребенюка, как великий Понедельник, Юрий Захаров — Юрок, игравший центром нападения в донецком "Шахтере" и даже в сборной страны, мастер спорта Сухарев… Тем не менее на старости лет нашего тренера выгнали; новый директор, рекордсмен по метанию молота, добился того, что стадион превратили в легкоатлетический, и Гребенюк работал там дворником — подметал осенние листья да каток заливал…

— Здрасьте, Иван Ефимович, — говорил я ему при встрече, глядя вниз, на его метлу.

— Привет, Костя, — отвечал он, узнавая меня, хотя мне было уже за тридцать. От его дыхания попахивало осенью и пивом… Теперь стадион "Буревестник" в духе времени назывался "Труд".

Вылезши из-под холодного душа, мы с Витькой по очереди вскочили на белые медицинские весы. Так, от нечего делать. "Шестьдесят три килограмма, — удостоверился я. — Как обычно. Сбросил немного на тренировке". Но это были обычные новые весы. Они не радовали. В них не было ничего таинственного, загадочного. То ли дело прежние, старые! Сейчас они стояли в узенькой кладовочке рядом с метлами и ведрами дворника. Им дали отставку. Пару месяцев назад они сломались, и для их ремонта прибыл тощий старичок в сером демисезонном пальто с черной заплатой на спине. Его спина или, верней, вся его фигура представляла собой крутую дугу, а его бугристый нос как бы повторял эту дугу в миниатюре. Увидев меня в помещении, он обрадовался, что нашел слушателя и стал нести всякую околесицу.

— А вы знаете, юноша, — сказал он помимо прочего, — вы знаете, что не только ваше тело имеет вес, но и душа! Да-да, вот вы сыграли игру и похудели; подкормились и прибавили весу. А душа? Недаром говорят: "у меня тяжело на душе" или "у меня легко на душе". Значит, душа в зависимости от нашего состояния, то есть от того, какие дела мы творим и какие слова мы говорим, может тоже менять свой вес. Более того, легкая, чистая душа тянет ввысь за собою тело, и вес тела от этого кажется меньшим, чем он есть. Тяжелая, нечистая душа делает все наоборот: она тянет тело к земле, отчего вес тела кажется гораздо большим, чем он есть. Сам же вес живого тела относителен. Только обычные весы всего этого не фиксируют. Они слишком для этого грубы. Но при соответствующей настройке и… и еще кое-чем… — И старичок подмигнул своим выпуклым глазом.

Я изумился и стал горячо и сбивчиво твердить, что я, как комсомолец, не могу верить в существование какой-то "души", что все это поповщина, как нас правильно учат в школе.

— А что же есть, по-вашему? — удивился несознательный старичок.

— Ну, как что… — напрягся я, вспоминая то, что говорили учителя на этот счет, а также то, что я когда-то читал в научно-популярных брошюрках. — Ну, эти есть у нас, инстинкты и сознание! — брякнул я.

На этом мои познания кончались, но существо сказанного, как я считал, было правильным.

— Ах, инстинкты, слагающиеся в сознание! — воскликнул старичок и на мгновение сладко зажмурил оба глаза. — Ну хорошо! Но все-таки на будущее советую вам, юноша: взвешивайте не только свое тело, но и поступки!

Тут он ловко вывинтил обломок старого винта и вместо него ввинтил что-то другое, тоже с резьбой, но серебристого цвета и с крупной головкой, с каким-то непонятным знаком на ней. Мне почему-то показалось, что предмет этот не из сплошного металла и что внутри его что-то есть.

— Пользуйтесь, юноша, и не забудьте, что я вам посоветовал! — сказал на прощание подозрительный старичок и, подхватив сумку с инструментами, исчез.

Я, сам не зная зачем, тут же, прямо в бутсах, стал на весы. Они показали около шестидесяти пяти. "Ну да, — подумал я, — бутсы и форма около двух. Что ж я в бутсах… Влетит, если увидят". Сбросил бутсы, снова стал. Шестьдесят три двести. Верно. Молодец, старичок. Хорошая работа! И так быстро все сделал! Ой, что это? На моих глазах стрелка весов дрогнула и переместилась. Что такое? Шестьдесят два пятьсот. Я полегчал внезапно на семьсот граммов. Еще раз! То же самое! Надо же, похвалил старикана, а весы уже и врут. Вот халтурщик! Не успел я так подумать, как весы решительно показали шестьдесят четыре килограмма… Что за вранье? Недаром этот непохожий на простого советского человека старик пытался мне внушить всякую ерунду о существовании души! Вот бы выяснить, кто он такой! Уж не заброшен ли он к нам на парашюте?! Про заброшенных на парашюте нам часто любил рассказывать на уроке географ Витольд Игнатьевич. Испуганный своей догадкою, я уже хотел соскочить с подрывных весов, как увидел на них цифру "68". Чушь! Я никогда столько не весил! Мгновенно пять килограммов прибавил, что ли? Но весы упрямо показывали шестьдесят восемь. "А может, напрасно я так на старичка? — подумалось мне. — Ну, чего-то недокрутил, слабенький он. А то, что про душу бормотал, так он несознательный. При старом режиме рос". Что это? Стрелка опять показывала обычные шестьдесят три двести!.. И тут меня внезапно осенила догадка: этот старик — таинственный изобретатель! Раньше, во времена всяких пережитков, сказали бы — волшебник! Он сделал с весами то, о чем говорил. Стоило ему вмонтировать в них какой-то микроприборчик, помещающийся в полом винте, как на тебе — весы показывают суммарный вес тела и души, ой, что я сказал… наших инстинктов и сознания, изменяющийся в зависимости от нашей психической деятельности. Так! Значит, наша психическая деятельность, то есть наши чувства, мысли, а отсюда и поступки, может быть со знаком плюс и со знаком минус. Но это-то не ново. Ново другое, то, что плюс связан с уменьшением веса души… фу, то есть… в общем понятно, а минус — с увеличением. Но это же гениальное открытие! А приборчик — великое изобретение! Почему же старичок скрывает его от народа, от партии и правительства? Ведь с помощью такого прибора можно было бы выявлять не только врагов и преступников, но и тех, кто неправильно мыслит. И перевоспитывать их. Но тут я представил себе, что такие весы в первую очередь установили бы у нас в школе, и завуч по прозвищу Кацо вызывал бы нас по одному в кабинет и вместо обычного допроса кивал бы на весы… Прозвище свое он получил за то, что, будучи русским, произносил: "Стой здесь!" — и ставил кого-нибудь из нас в угол… Я представил себе его безволосую голову на черепашьей шее и вздрогнул. Нет, старичок правильно делает, что скрывает свое изобретение! Весы дрогнули: снова шестьдесят три двести!.. Так. И тут я нарочно стал настраивать себя на различные мысли и чувства, хорошие и нехорошие, следя за тем, как поведут себя весы. К сожалению, иногда они давали осечку. Например, я вспомнил, как в пятом классе наш строгий и умный учитель русского языка Сан Саныч, которого все мы за глаза называли Чемоданом, рассказал нам, что все народы нашей необъятной страны хорошие, но вот чеченцы и ингуши плохие — они, мол, ждали фашистских захватчиков, за что справедливо были высланы в Казахстан. И в подтверждение того, что чеченцы и ингуши "плохие", Чемодан сказал, что и языки, на которых они говорят, ужасные: все слова почти сплошь состоят из одних согласных звуков, которые только эти люди и могут произнести. "Ну, например… — Чемодан замялся, — я такое не произнесу, но попытаюсь написать… Я этих языков, слава богу, не знаю, но я просто дам набор звуков, похожий на чеченские слова". И он начертал на доске мелом действительно что-то свирепое:

МХЧПТУХ, ХРБРМРИПЧХ, ЩПДГОХПТ.

Всем детям сразу стало ясно, что хорошие люди не разговаривают с помощью таких слов!..

И вот, стоя на весах, я заученно мыслил: "Чеченцы… Ингуши… Это плохие люди… Сосланы в Казахстан…" Но весы почему-то неверно оценили мои "правильные" мысли и прибавили килограммов пять моей "грешной душе". Я объяснил их поведение тем, что они правильно оценивают только те мысли, к которым пришел человек сам. Я мог не верить Чемодану, но как я мог не верить газетам, на которые он ссылался? Ну и весы! Я решил никому не говорить об их тайне.

Вскоре странное поведение весов было замечено моими товарищами по команде. Правда, закономерности никакой никто не обнаружил, а потому завхоз послал за старичком мастером на квартиру. Но оказалось, что он съехал, оставив на двери записку "Отбыл в XXI век". Всем, конечно, стало понятно, что старика в детстве с печки уронили. Пришлось стадиону купить новые весы. А старые поставили за ненадобностью в кладовочку.

Мы снова пошли в школу. Но игры на первенство города продолжались. Жара спала. Дожди прибили пыль и смягчили грунт. Стало приятней бросаться на мяч. В школе я по-прежнему "скользил" на грани тройки — тройки с минусом по всей математике, физике и химии. Меня не утешало то, что мои сочинения по литературе попадали на школьную выставку, а контрольные по немецкому у меня "передирал" весь класс, включая отличников. Не утешало даже то, что я наравне с немецким знал и английский, и французский, которые учил сам. Все равно я чувствовал себя в школе неполноценным человеком.

Вскоре всех нас, старшеклассников, собрали в актовом зале. Директор школы Дмитрий Федорович, он же Утюг, прозванный так за форму лысого черепа, потный от чувства важности момента и от повышенной бдительности, добившись тишины, которую он именовал любовно "гробовой", поведал учащимся вверенной ему школы, что зарубежные агентуры усиливают свою подрывную деятельность в нашей стране, и в частности в городе Ростове-на-Дону. На их удочку попадают разложившиеся интеллигенты и безродные космополиты.

Про "безродных космополитов" мы знали давно. Это всякие лжеученые генетики и бездарные композиторы Шостакович и Кабалевский с их антинародной "какофонией". У нас в Ростове тоже нашлись такие, кто низкопоклонствовал перед иностранщиной: какие-то режиссеры, какие-то доктора наук, которым был дан решительный отпор, — ходили разговоры о том, что многих из них поснимали с работы.

Теперь, как нам доверительно сообщил директор, вражеские агентуры нашли себе питательную среду и в медицинских кадрах, используя лиц, лишенных чувства Родины. Но мужественные ростовские чекисты уже арестовали преступную группу врачей, которые неправильным лечением губили простых советских людей. Арестованные — это в основном известные в городе профессора.

Я и, наверное, все остальные в зале стали напряженно думать: кто же эти профессора-преступники? В те годы почти все профессора города жили на главной улице и кроме работы в клиниках имели на дому частную практику. Сколько раз я, гуляя с друзьями по главной улице, читал таблички на дверях домов: "Профессор Зимонт. Болезни уха-горла-носа"… "Профессор Эмдин. Заболевания нервной системы"… "Профессор Срулёв. Кожно-венерические заболевания и мочеполовые расстройства"… Табличек с фамилиями профессоров, занимавшихся кожно-венерическими заболеваниями и мочеполовыми расстройствами, было больше всего. Меня и других ребят особенно забавляла фамилия "Срулёв". Но дома от родителей я узнал, что, оказывается, есть такое еврейское имя — Сруль и ничего неприличного в нем нет. И все остальные фамилии на табличках были еврейские. Значит, арестованные отщепенцы все были евреями! Вот что, выходит, означали слова директора "лица, лишенные чувства Родины"! По залу пробежало какое-то злое веселье. Все стали оборачиваться и смотреть в упор на учащихся еврейской национальности, словно видели их впервые. Под этими злобно-игривыми взглядами учащиеся еврейской националыюсти невольно втянули головы в плечи. Можно было подумать, что у них немытые шеи (хотя это было вовсе не так) и они прячут их от товарищей. После того как Утюг, завершая свою речь, призвал учащихся к бдительности, на сцену выскочил бледно-белесый географ Витольд Игнатьевич и, трясясь, "заклеймил"… Затем "заклеймил" военрук, с трудом подбирая тяжеловесные слова… Нас развели по классам. Но на этом не закончилось. Наоборот, все только начиналось. Пройдет три с половиной месяца, и 13 января 1953 года в "Правде" появится сообщение ТАСС о разоблачении сионистской группы кремлевских врачей-убийц, которые в основном имели еврейские фамилии. Аресты осенью в Ростове были лишь угодливой реакцией провинции на начавшиеся аресты в Москве. И провинция, как всегда, переплюнула столицу по количеству арестованных профессоров.

Идя со всеми в класс, я думал о том, что с детства слышу про борьбу с врагами народа, которые где-то рядом, за спиной. Сейчас это "безродные космополиты", а раньше были троцкисты. О них я слыхал от папы и братьев еще до войны, когда мне было года четыре. Это те, кто устраивает крушения поездов и аварии на заводах. Это их тогда забирала закрытая машина "черный ворон". Она каждый день медленно, словно собачья будка, кралась по нашему проспекту Осоавиахима, подпрыгивая на булыжниках мостовой, подъезжала задом то к одному подъезду, то к другому. Завидев ее в окно, оба моих брата кричали матери: "Мама! Мама! "Черный ворон" приехал за врагами народа!" Мать, вытирая руки о передник, выбегала из кухни, и все мы выскакивали на балкон. Мы жили на втором этаже, и нам с балкона, как из театральной ложи, хорошо было видно, как в такую машину из дома напротив дядьки с револьверами выводили лысого доктора. Он держал руки за спиной, лицо его светилось от стыда и ужаса. Его сажали в "черный ворон" и медленно ехали к следующему дому… А мама удивлялась: надо же, а она-то думала, что он добрый… В соседнем доме забрали старого инженера. Это было так интересно — смотреть, как арестовывают врагов народа! Последнее время мы, дети, только и играли с яростным упоением в чекистов и троцкистских шпионов.

Верховодил всеми Севка с заячьей губой, живший в соседнем подъезде. Даже мой старший брат Вова, тот, который потом погибнет на фронте, освобождая Севастополь, прислушивался к Севке. Севка якобы знал подробности процедуры расстрела и восторженно рассказывал нам об этом. Это было так здорово, что однажды во дворе мы не только "ловили шпиона", но и разыграли заседание "тройки" и сцену расстрела. Мне все ужасно нравилось до тех пор, пока "тройка", то есть мои братья и председатель — Севка, не объявила меня пойманным троцкистским шпионом. Идея эта пришла Севке, и мои братья сперва было заикнулись, почему шпионом должен быть я. Но Севка с апломбом заявил, что меня расстреливать не жалко, потому что я, как самый маленький, даже еще не учился в школе и, главное, не был пионером. Аргумент был настолько силен, что мои братья тотчас согласились с Севкой, решительно отбросив такие пережитки, как родственные чувства. Меня поставили около помойки и собрались расстрелять из игрушечных пугачей. Я не соглашался на такую роль, и мои братья, ласково обнимая меня, стали уговаривать, объясняя, что все будет понарошку, что мне надо будет только упасть, когда они бабахнут. Мне взбрело в голову, что меня надувают. Особенно подозрительной мне показалась ласковость моего среднего брата Толи, который обычно гонял меня за то, что я мешал ему делать уроки. Я вообразил, что если я упаду, то уже не встану, как обещают братья, а обязательно умру — не увижу маму, небо, деревья… Я буду лежать, а из меня будет вытекать живая кровь… И я поднял отвратительный крик, портящий всю солидность серьезного и красивого мероприятия дворовых "чекистов". На крик прибежала моя мама. Она незаконно освободила меня и нанесла оскорбление действием (надрала за уши) членам "тройки". Она уносила меня, прижимая к себе, а Севка с заячьей губой, шепелявя, скулил сзади: "Тетя Сима, кого ж нам тогда расстреливать?" И братья подпевали ему: "Да, мама, кого ж нам тогда расстреливать, раз ты Костика у нас забрала?"

…В классе Инна Борисовна, классная руководительница, погрустневшая и как бы обессилевшая, сидела перед нами за столом. Она, как и все классные руководители, должна была провести с нами внеочередную политбеседу. Мы сидели за партами и с любовью и тревогой смотрели на целый иконостас над классной доской, образованный портретами вождей. "А вдруг и им угрожает опасность?! — подумал я, видимо неосознанно предощущая скорое появление на свет "дела" кремлевских врачей. — И даже ему?! Нет, не может быть!" — И я посмотрел на самый большой портрет, висевший в центре. С него взирал на нас, как нам казалось, красивый, верней, прекрасный и самый мудрый человек. Величайший вождь всех народов. Даже усы у него были самые большие и пышные. Пышней, чем у самого Буденного. Вот они все, наши руководители! Вот товарищ Маленков. Вот незабвенный товарищ Жданов. Это он так здорово отделал горе-поэтессу Ахматову — "полумонашку-полублудницу", как он ее назвал в докладе, который мы по программе изучали всем классом! Правда, Ахматову мы никогда не читали, да и читать не будем! Вожди знают, что говорят. А мы им беспредельно верим. Правда, у этого, лысенького, неприятная улыбка. Но он не виноват. У него склад лица такой. Это славный чекист номер один Лаврентий Павлович Берия. Он надежно охраняет Вождя и его соратников от происков всяких агентур. Недаром же о товарище Берии поется в красивой песне композитора Мурадели:

Суровой чести верный рыцарь, Народом Берия любим, Отчизна славная гордится Бесстрашным Маршалом своим. Вождя советам предан свято, Он счастье Родины хранит, В руке Героя и солдата Надежен меч, надежен щит…

— Костя, — шепнул мне мой сосед по парте Борька Медведев, или, как мы его звали, Медя, тихоня и отличник, — слышишь, посмотри-ка на портрет Берии… Ты, конечно, не сомневаешься, что я его люблю, как и всех наших вождей, но вот вглядись. Он, конечно, хороший человек, но лицом похож на шпиона из венгерского кинофильма…

В ответ я двинул его локтем в бок и зашипел:

— Ты ш-ш-што, ненормальный?!

Медя тоскливо задышал:

— Что ты! Не понимаешь? Я только про внешнее сходство!..

Про себя я подумал, что Медя прав, и, чтобы перестать думать плохо, я перевел взор на портрет товарища Сталина. И сразу же стал думать хорошо: надо же, как всем нам повезло — и отличникам, и двоечникам, и Инне Борисовне, и даже Утюгу и Кацо, что все мы родились и живем в СССР и имеем такого великого вождя!

Инна Борисовна впервые почему-то плохо и неуверенно вела политбеседу. Словно урок не выучила. Сама почти ничего не говорила, а негромко предлагала то одному, то другому ученику рассказать, что ему известно о происках врагов народа в прошлом. Все с удовольствием отвечали. Только Купиров не отвечал. Молчал. Купиров, цветущий еврей-отличник, любимец класса. Что, не мог рассказать, что ли, как троцкисты злодейски убили Кирова или отравили Горького?! А любимец он был потому, что помогал товарищам, не в пример другим отличникам, а своими удивительными математическими способностями не раз выводил математика из себя. Учитель математики имел сразу два прозвища — Ежик и Лошадиная Голова. Первое ему дал я — за его перманентную небритость, а второе дали ребята из параллельного класса — за весьма своеобразную форму его головы. Собственные его познания в математике были скромны: теорию он раз и навсегда вызубрил в университете, а решения всех задач из учебника он раз и навсегда записал в тщательно хранимую им тетрадь. Все было хорошо, пока не появился Купиров, который часто решал задачки не в четыре действия, как в тетрадке у Ежика, а в два. Но дело не только в количестве действий. Лошадиная Голова, слабый математик, не мог при всем желании тут же, в классе, у доски, проверить, правильно ли решение Купирова или нет. Мы это понимали, повизгивали, а это бесило учителя. В конце концов он стал обрывать Купирова, запрещая ему предлагать свои варианты, а так как тот с улыбкой продолжал настаивать, Лошадиная Голова, ощетинясь, указывал ему на дверь. Доказав таким образом правильность своего варианта решения, Ежик, успокоенный, скреб себе щетину под подбородком и произносил свое любимое: "Возможно, я не гений… — делал паузу, затем скреб себе щетину на правой щеке и неожиданно заканчивал: — Но!.." И вот теперь Купиров, наш любимец, подозрительно уклонялся от беседы. О чем он думал? Вот бы его на те весы!

В субботу последним был урок литературы. Я ждал звонка, чтобы скорее домой, а оттуда почти сразу — на стадион. Будет трудная игра с динамовцами. И вот все, подхватив портфели и сумки, двинулись из класса. Только Купиров, умный и любезный, еще не уходил. Подойдя к Инне Борисовне, он завел с ней какую-то беседу. Ага, о Есенине! Купиров любил Есенина, называл его гением. Видно было, что и Инна Борисовна очень любит Есенина, но по долгу службы боится в этом признаться. Ведь в учебнике сказано, что Есенин хоть и талантливый, но явно не наш поэт: воспевал реакционное прошлое деревни, злоупотреблял алкоголем и кончил жизнь… Инне Борисовне хотелось уйти от ответов, и она решила подключить к беседе меня.

— Ну-ка, Костя, — остановила она меня (а у меня-то футбол!), — вот ты у нас литератор. Ска леи, прав ли Юра. Он утверждает, что Есенин — гений…

Конечно, я литератор, конечно, Есенин — гений, но у меня-то футбол! Мне некогда!! И потому я, порываясь к двери, бросил:

— Ой, Инна Борисовна! Стоит ли спорить с этим иудеем?

Я хотел сказать "фарисеем", хотя тоже непонятно почему, но у меня точно вырвалось — "иудеем"!.. Я замер, проверяя в уме, это ли я сказал. Да, как ни странно, это. И еще я увидел, как изумленно поползли вверх брови Купирова. Невозмутимый и добродушный даже при высших степенях гнева Ежика, теперь он побледнел так, что на его лице отчетливо выступили и почернели все его веснушки и родинки. И лицо Инны Борисовны как бы покачнулось. Я почувствовал, что оба смотрят на меня как на зачумленного, и бросился вон из класса…

Когда я вбежал в раздевалку "Буревестника", команда уже зашнуровывала бутсы. Я бросился одеваться. Но все получалось как-то медленно. Ноги и голова были тяжелыми. Все уже выскочили из раздевалки, а я еще не обулся.

— Давай поживей! — кивнул мне тренер и тоже вышел.

Но я все же заскочил в кладовочку, на весы. Ого! Семьдесят три двести!! Потяжелел на десять килограммов! Вранье! Но весы упорно стояли на своем. Скорей в раздевалку — на нормальные весы! Ну, конечно, шестьдесят три двести! Да, но они не взвешивают душу! — вспомнил я слова таинственного старичка. "А наплевать!" — взбадривал я сам себя, обуваясь.

Я догнал ребят и под звуки футбольного марша, хлынувшие из шепелявого громкоговорителя, выбежал со всеми на поле. Отлично! Главное — настроиться! Под этот марш! Подумаешь, обидел Купирова! Ненарочно! Лес рубят — щепки летят! Главное — массы! Чувствовать коллектив! Советский спортсмен отличается более высокими морально-волевыми качествами, чем капиталистический! Так, кажется, написано в предисловии к книге Аркадьева "Тактика футбольной игры". Обычно в играх я настраивал себя на то, что нахожусь на поле боя: к моим воротам — а это — ворота Москвы — рвутся немецкие танки. Только вместо гусениц у них бутсы. Они пушечными ударами посылают мячи в эти ворота. И я подставляю себя под эти выстрелы, падаю во прах, то бишь в пыль, отплевываюсь и вновь восстаю из праха. И — сражаюсь! А иногда, когда другого выхода нет, бросаюсь под прорвавшийся танк в синей или желтой футболке. Это мне здорово помогало. Больше всякой техники.

Когда динамовцы ринулись всей пятеркой нападения к нашей штрафной, у меня привычно заскрипело в коленках и задрожали руки. Все нормально. Без этой дрожи, без этого священного волнения я никогда хорошо не играл. Лишь бы скорей ударили по воротам! Только в первый раз пусть не очень сильно. Чтоб к мячу привыкнуть. Если долго бить не будут, плохо: волнение уже не будет мне помощником и вдохновителем и сделает меня своим рабом.

Неожиданно правый инсайд "Динамо" по прозвищу Татарин, пытаясь передать мяч в разрез на выход своему центрфорварду Одинцову, сделал "срезку", и мяч "свечой" завис над штрафной площадкой. Все растерялись, никто не кинулся на этот мяч — ни защита, ни нападение. Вот он уже опускается на меня, грозя попасть в ворота. Но это же не трудный мяч. Надо только подпрыгнуть, широко расставив пальцы, сблизив при этом большие, схватить мяч и тотчас же перевести его на грудь, чтобы не дай бог не уронить на ногу сопернику. Делаю сильный толчок, но мои ноги почему-то почти не отрываются от земли, и мяч, крутнувшись на кончиках пальцев, нехотя даже не влетел, а упал в мои ворота…

— Гол! Тама! — злорадно заорала публика, а центральный защитник Шагающий Экскаватор, прозванный так за свои медлительные длинные ноги, не мешавшие ему бить с центра поля по воротам соперников, удивленно ахнул:

— Бабочка!

И шпана за воротами эхом откликнулась:

— Бабочка! Бабочка!

Потом я пропустил несильный удар в мой любимый левый угол. Все вроде бы сделал правильно и вовремя, но вместо того, чтобы пролететь над землей, я тяжело, как мешок, плюхнулся на месте. Опять не получился толчок. Все тело какое-то тяжелое. Сейчас я готов был поверить, что я потяжелел на все двадцать килограммов. Правда, потом Понедельник метров с тридцати своим коронным ударом в "девятку" забил со штрафного ответный гол. А следом малыш Юрок Захаров (в пятнадцать лет он был мне по плечо), обведя трех рослых защитников, нанес слабенький удар по воротам "Динамо". Сильно бить он в том возрасте просто еще не умел, а поэтому научился виртуозно выполнять несильные, но коварнейшие удары. И вот мяч как заколдованный перед самым носом вратаря Шилкина изменил направление, аккуратно пролетел мимо его рук и впорхнул в ворота. Позднее такой удар вторично "откроют" именитые мастера. Шпана — болельщики "Буревестника" — ликовала. Но тут я опять пропустил гол — выбежал на верховой мяч, а прыжка не получилось. Тяжесть! Что за тяжесть во всем теле?! Мяч добили в ворота. Иван Ефимович не вытерпел и заменил меня запасным — Фирстковым, или Фирстком. Тот злорадно посмотрел мне вслед, но не успел я "вползти" на бугор, как трибуна заорала:

— Гол!! Вратарь-дырка!

И Фирстку досталось. А это только первый тайм!.. И тут мне почудилось, что на переполненной трибуне, во втором ряду сверху, сидел тот самый таинственный старичок. Пока я обежал вокруг трибуны, он словно сквозь землю провалился.

На меня шипели недовольные болельщики, но я протиснулся во второй ряд и на опустевшем месте, где только что сидел подпольный изобретатель, обнаружил газету "Советский спорт". На ней чернильным карандашом были выведены каракули: "Вернулся в XX век"… Я опрометью бросился в раздевалку. Кладовка. Старые весы. Вот она, крупная головка таинственного винта. В полумраке — я свет не включал — странный знак на этой головке слабо светился, и свет этот, задевая различные предметы, превращался в тончайшую музыку. Я поднес ладонь к этому знаку, похожему на японский иероглиф, и музыка стала громче и печальней.

…Невесело шёл я в понедельник в школу. Там меня сразу же "поймала" Инна Борисовна. Она увела меня в глухой конец коридора.

— Костя, — негромко сказала она своим грудным голосом, — зачем же ты Юру обидел? И вообще, как же ты так говоришь! Ведь у тебя такая мама… И сейчас такое время… Что творится в стране!..

У неё перехватывало дыхание.

— Инна Борисовна! — каким-то поганым голосом отвечал я. — Я не хотел!.. Поверьте, я хотел сказать "фарисей", а сорвалось… То есть я понимаю, что и "фарисей" не то слово, я имел в виду "софист"… Я же, честное комсомольское… я же с Аликом Рабиновичем дружу… И к тому же Карл Маркс — еврей, и даже сам товарищ Каганович — еврей!..

— Но Костя… — Инна Борисовна взяла меня за локоть. Большие миндалевидные карие глаза её покраснели. Ей хотелось плакать. В эти глаза мы были влюблены всем классом, не скрывали этого друг от друга и не испытывали взаимной ревности. Словно все мы, будучи на десять лет моложе её, вместе составляли одного, достойного Инны Борисовны кавалера. — Видишь ли, — проговорила она, — сейчас одним неосторожным словом можно погубить человека.

— Инна Борисовна, — изумился я, — а что у нас в стране, как вы говорите, происходит?

— Как, разве ты не знаешь, что у нас сейчас преследуют евреев? В Ростове уже арестовано сорок врачей и аптекарей.

— Так это же агенты зарубежных агентур! — воскликнул я. — И разве в нашей советской стране могут преследовать за национальность?!

Лицо Инны Борисовны, похожее на лик древнегреческой богини из учебника истории, так приблизилось, что мне стали видны все поры её лба и щёк, а на губах — легкие складочки. Она посмотрела на меня очень внимательно. Позже я понял, что означал этот взгляд: ее интересовало, притворяюсь я или на самом деле ничего не замечаю кругом. Видимо убедившись, что один из лучших учеников по ее предмету видит в окружающей действительности только футбольные ворота и лозунги, Инна Борисовна предпочла прекратить со мной разговор и попросила никому о нем не рассказывать. Человек, ничего не замечающий вокруг себя, мог оказаться опаснее притворщика.

Дома я молча сидел над моей любимой гречневой кашей с молоком и почти не ел.

— Что, двойку получил? — кольнула мать.

— Да нет, — ответил я и неожиданно для себя спросил у отца, сидевшего у окна с газетой, что он думает об аресте ростовских врачей и аптекарей. Отец что-то сбросил шепотом с губ, что, возможно, означало "ну их к черту!" или "ну тебя к шуту!".

Крестьянский сын, член партии с февраля двадцатого года, он сумел избежать каких-либо неприятностей, ибо сочетал в себе три ценных качества: способность любой Ценой выполнить задание начальства, или, как он говорил, "партии и правительства", скромность и умение держать язык за зубами. Последнего качества я от него уж точно не унаследовал! И, наверное, потому, что зубы выросли у меня очень редкие! Недаром моя дальнейшая жизнь сложилась ох совсем не так, как у него!.. Отец любил Есенина, но в тридцать седьмом году, сочтя его "запрещенным" поэтом, что было близко к истине, срочно продал его трехтомник своему товарищу по службе, такому же военному летчику, как и он… Услышав мой вопрос насчет арестованных врачей во второй раз, уже адресованный к матери, отец стал бесшумно шевелить губами, читая передовицу в "Правде".

— Безобразие! — сказала мать громко, так, чтобы ее слышал не только я, но и отец. — Какие ж они враги народа? Профессор Эмдин, профессор Воронов, профессор Серебрийский!.. — Мать, оказывается, всех их знала, так как любила лечиться. Кстати, профессор Воронов, надломленный пытками, умрет вскоре после освобождения…

— Помнишь, я тебя Эмдину показывала? Ты после бомбежек нервный был… — продолжала мать. — Какой золотой человек! А профессор Серебрийский!..

Профессора Серебрийского я хорошо помнил. Семь лет назад заболела дифтеритом моя десятимесячная сестренка Леночка. Нужна была драгоценная в то время вакцина, нужен был хороший врач. И немедленно! Утром было бы поздно… Отец среди ночи побежал через полуразрушенный город на квартиру к профессору Серебрийскому. Вскоре он привел его, красивого мужчину с проседью в пышной шевелюре, к нам домой. Отец держал за его спиной пистолет наготове, словно ведя профессора под конвоем. Оказывается, Серебрийский сказал, что пойдет к нам, если отец будет его охранять. В городе орудовали шайки, которые грабили и убивали людей. Отец показал профессору дуло пистолета, и тот, воодушевленный, собрал инструменты…

Он приходил к нам еще несколько раз днем и ночью, пока не сказал, что опасность миновала… Теперь Ленка была красивой большеглазой первоклассницей и жила на белом свете благодаря профессору, который ныне сидел в подвале МГБ на улице Энгельса, 33…

Слыша, как мать расхваливает Серебрийского, отец уже вполголоса стал читать передовицу. Стали внятно звучать такие слова, как "партия и правительство", "простые советские люди", "происки империалистических разведок", "продажные выродки", "холуи", "любимый вождь народов", "генералиссимус", "бдительность", "обезвредить", "славные чекисты" и другие. Этот знакомый прием отца разозлил мать, и она повысила голос:

— Что ты все читаешь? Вон меня сегодня утром чуть не избили в очереди за молоком. Приняли за еврейку. Ты ж видишь, меня просквозило вчера, флюсом щеку раздуло. Некогда к доктору пойти из-за вас!.. Так сказали: "На жидовку похожа — чернявая и морда кривая!" Я — к милиционеру, что очередью руководил. А он мне: "Уходите отсюда, гражданка, поскорее! Ваше время прошло!" Я заплакала и раскричалась: "Черная сотня! У меня сын погиб на фронте и муж под Ленинградом тяжело ранен был! А вы здесь немцам помогали!" А мне в ответ: "В Ташкенте все вы кровь проливали!" — И мать снова злобно набросилась на отца: — Ты, большевик! Что там думает в Кремле твой Йоська?!

Отец, загородившись газетой от идеологически вредных криков матери, стал читать статью во весь голос, произнося некоторые "важные" слова нараспев, а когда мать попыталась выхватить у него газету, он на мелодию церковного песнопения "Аллилуя" (недаром он был сыном церковного старосты!) поставленным баском пропел благостно:

— Сла-ва вдохновителю и организатору всех наших побе-ед, великому-у корифе-ею нау-у-уки и вождю-ю прогресси-вного-о че-лове-е-ечества-а-а-а това-арищу Ста-а-а-а-ли-ну-у-у!! Аминь! Аминь! Аминь! Помилуй, Господи! — И, видя, что ярость супруги нешуточна, отец, делая вид, что испугался, весело убежал на кухню. Там, в кладовочке с окошком, он устроил голубятню, поселив в ней несколько пар голубей. Летчик, он с детства любил их за красивый полет. Наверное, поэтому его потянуло в воздух — пошел в авиаторы после гражданской. И вот теперь эти прожорливые твари, к неудовольствию матери, урчали и посыпали пол в кладовке сочным пометом…

А мать тем временем выложила мне все тайны, касающиеся "еврейского вопроса" в нашей школе: Инна Борисовна — еврейка, по паспорту она Октябрина Борисовна, но стесняется такого чересчур "идейного" имени. Я был поражен. Я верил, что люди всех национальностей могут быть хорошими и плохими, в том числе и евреи, но среди нас, ребят, бытовало мнение, что еврейки некрасивы: у них длинные носы, а ноги — как у рояля. А у Инны Борисовны были ровненький носик и стройные ножки. Надо же! Теперь понятно, почему она чуть не плакала: я обидел не только Купирова, но и ее.

Захотелось самого себя поколотить перед зеркалом. А мать продолжала ошеломлять. Оказывается, и географ Витольд Игнатьевич не поляк, а блондинистый еврей. Мать была знакома с его женой. А то, что он рьяно выступает против "безродных космополитов" и прочих "сброшенных на парашюте", объяснялось просто: он делал это из страха, что сам попадет "под метлу". Его жена так боится, так боится!.. Они так бедно живут, у них трое детей… Нет, географ вызывал у меня отвращение…

В стране появилась новая песня. До сих пор мы пели "Интернационал", Гимн Советского Союза, "Широка страна моя родная…", "Артиллеристы, Сталин дал приказ…" и другие красивые песни. Теперь же весь народ должен был и страстно хотел запеть новый шедевр — "Москва-Пекин". В связи с этим все старшие классы нашей школы сгонялись Утюгом и Кацо после уроков в актовый зал, и юнцы с пробивающимися усиками, с голосом и без голоса, истово "драли козла" под руководством специально приглашенного дирижера. Он и директор были так важны и строги, словно школа собиралась встречать самого товарища Сталина. Объявили, что вместе с другими мужскими и женскими школами города мы составим десятитысячный хор, который выступит в день тридцатипятилетия Октября на главной площади города — Театральной. Держа в руках размноженный текст, мы голосили:

Русский с китайцем — братья навек, Крепнет единство трудящихся масс, Плечи расправил простой человек, Сталин и Мао слушают нас, слушают нас, слушают нас.

Я, бездумно разевая рот, глядел на здоровенные портреты Сталина и Мао Цзедуна, висевшие над стеной, и не имел ничего против того, что они нас слушают, и даже против того, что куда-то, как пелось в песне, "идут, идут вперед народы", но мне надо было идти, верней, уже бежать на тренировку. Одну я уже из-за "Москвы-Пекина" пропустил. Учитывая, что я неудачно сыграл в последней игре, я боялся, что меня, чего доброго, поставят в запас, а основным вратарем — Фирстка. Ни в коем случае! Я не выдержал и в перерыве между репетициями, незаметно выбросив свой портфель в окно, чинно и мирно удалился. Поднял портфель, грохнувшийся с третьего этажа, смахнул с него рукавом пыль и помчался к трамвайной остановке…

На тренировке я старался: бросался на каждый мяч и даже насмешил всех, кинувшись в ноги Юрку Захарову, — зачем же "спасать ворота" на тренировке? Но я — то знал, что все довольны: снять мяч с ноги у Захарова было труднейшим делом; он филигранно обводил вратарей и закатывал мяч в пустые ворота. И Иван Ефимович, потоптавшись на своих кривоватых ногах, крикнул:

— Молодец! Будешь стоять против "Трактора"!

"Трактором" назывался теперешний "Росстельмаш". Это была самая сильная юношеская команда города, мы никогда у нее не выигрывали. Фирсток, сын работника соответствующих органов, маменькин сынок, позеленел, услыхав решение Ивана Ефимовича.

После холодного душа я опять прошмыгнул в кладовку дворника к заветным "испорченным" весам. Шестьдесят три двести. Выскочил. Новые, обычные весы показывали столько же. "Значит, я сейчас средний нормальный человек, не очень хороший, не очень плохой", — подумал я. Заглянул опять в кладовку. Посмотрел на винтообразный приборчик, о котором знал только я. Сейчас он равнодушно поблескивал, как обычный винт.

— Что это ты все в эту кладовочку наведываешься? — раздался у меня за спиной голос Фирстка.

Я вздрогнул.

— Я давно замечаю, — продолжал Фирсток, — ты зачем-то на старых весах взвешиваешься. Они ведь врут. Причем каждый раз по-разному. Зачем же ты?..

— А я не взвешиваюсь! — нахально соврал я. — Просто я захожу сюда, чтобы сосредоточиться и по свежей памяти вспомнить, какие ошибки я допустил на поле.

— А на весы зачем становишься? — недоверчиво спросил Фирсток.

Я ответил, что холодный металл в отсутствие всяких любопытных дураков меня успокаивает. Я выбежал из кладовки, оставив там озадаченного Фирстка. "Надо же, лисица!" — подумал я о нем.

В школе мой уход заметили, и я честно сказал комсоргу класса, что ходить в хор я не могу, так как я, как это всем известно, играю в юношеской команде и хожу на тренировки.

— Напрасно, Ковалев, — привычно шмыгул носом наш комсорг Алька Рудак, то есть правильно Рудаков. — Учти, я доложу! Тебя вызовут на комитет комсомола! Хор — важное политическое мероприятие!

И правда — вызвали. Секретарь школьного комитета Кондратьев, с белыми бровями и глазами, с прической, похожей на прическу писателя Фадеева, пытался вначале, в присутствии других членов комитета, очень правильных мальчиков — круглых отличников, втолковать мне, на мой взгляд, дикую, а на его взгляд, нормальную мысль о том, что я, как комсомолец, не имею права ни на какие личные дела, поскольку все личное у комсомольца неотделимо от общественного. Я же до сих пор считал, что комсомолец должен, раз он добровольно вступил в комсомол, участвовать во всех общественных мероприятиях: в собраниях, демонстрациях, субботниках, выполнять индивидуальные поручения, например помогать товарищу в учебе или разъяснять старушке соседке ее религиозные заблуждения, но мне в голову не приходила такая чушь, что я не имею права выбрать себе по вкусу какое-то развлечение или занятие, к примеру, решить, играть ли мне в футбол или заниматься авиамоделизмом, как старший брат, который теперь уже учился в авиационном институте в Москве; ходить ли в кружок бальных танцев, как Алик Руманов, где пришлось бы брать девчонок за талию, или драть глотку в хоровом коллективе.

Секретарь комитета Кондратьев, переехавший в Ростов недавно из деревни, но быстро ставший "начальством", доказывал мне, однако, то, во что я никак поверить не мог: комсомол, оказывается, может за меня решить, петь мне в хоре или не петь. Я вспылил и сказал, что я не в Америке живу, где трудящиеся только на бумаге имеют равные права с богатыми, а на деле вынуждены делать то, что им навязывают всякие там боссы и гангстеры (это я твердо знал, так как имел по Конституции СССР "отлично"), а наша советская демократия тем и отличается от буржуазной, что она гарантирует человеку все свободы на деле! Эти мои слова почему-то всех возмутили, а Кондратьев еще спросил у меня, подняв свои белые брови над такими же белыми глазами:

— Неужто ты и впрямь так оппортунистически мыслишь?!

Мне влепили выговор с занесением в учетную карточку, за что я обозвал комитетчиков вредителями и обжаловал их мелкобуржуазное решение в райкоме комсомола. Я был уверен на все сто процентов, что в райкоме выговор не утвердят, а Кондратьева накажут. Я считал, что чем выше должность занимает комсомольский (а равным образом партийный или государственный) работник, тем достойнее он во всех отношениях: в школе это — отличники, в институтах — Сталинские стипендиаты, они не пьют, не курят, не ругаются матом и проявляют только товарищеское отношение к женщине. Они говорят всегда только правду, готовы на подвиги во имя коммунизма, а лица их правильно-красивы и розовы, как на плакатах. Я всегда завидовал им и считал их недостижимыми образцами уже хотя бы потому, что я при всем желании не мог учиться не только на "отлично", но даже на "хорошо" по математике, физике и химии.

Полтора года назад, когда в райкоме мне вручали комсомольский билет, я, по внутреннему велению приняв стойку "смирно", с восторгом смотрел на инструктора, сидевшего за столом и говорившего о том, что мы, принятые в ряды, должны, если партия потребует, отдать свои молодые жизни за дело Ленина-Сталина. Свою молодую жизнь я был готов отдать без колебаний, и если бы этот товарищ за столом сказал мне вдруг: "Комсомолец Ковалев, на улице сейчас появился немецкий танк. Вот вам граната. Погибнуть или уничтожить!" — я бы с радостью выбежал на Ворошиловский проспект и бросился погибать. Товарищ этот показался мне похожим на Сергея Земнухова, молодогвардейца: да и все прочие работники Кировского райкома казались мне потенциальными Олегами Кошевыми, Любками Шевцовыми и Зоями Космодемьянскими. Единственная их беда была в том, что им просто не довелось совершить геройский подвиг. Но они всегда готовы… Райком тогда помещался не в большом импозантном здании вместе с райкомом партии и райисполкомом, как теперь, а в низеньком кирпичном одноэтажном домике, который давно уже снесли. Короткая прихожая — и ты уже в большой комнате, где заседает бюро райкома. Молодые революционные лица мужчин и женщин с суровым любопытством глянули на меня. Трудно вспомнить (видимо, оттого, что я сильно волновался), с чего начался разговор. Да и был ли он?.. Я помню только, что меня и слушать не захотели, возмутились уже тем, что я пришел жаловаться, что-то доказывать, а не каяться и "осознавать". Председательствовавшая немолодая девушка, единственная с неправильным скуластым лицом, завизжала дурным голосом:

— Выгнать его из комсомола! Анархист! Оппортунист! Такие на фронте предавали! Если он не хочет поддержать товарищей в хоре, как он их поддержит в бою?

Тут я стал вести себя еще возмутительней и заявил, что я не виноват, что мне в сорок пятом было только девять лет, а вот мой брат Вова отдал жизнь за родину восемь лет назад не в пример здесь сидящим. Это было страшное обвинение. Какие-то два плакатных красавца с правильными шевелюрами гаркнули на меня, потребовав выйти за двери. Когда меня позвали снова, мне объявили, что только большинством в один голос меня оставляют в комсомоле, учитывая мою молодость, а также то, что мой брат — хороший, а не такой, как я, — погиб за Родину — за Сталина.

Мне сунули в негнущиеся пальцы комсомольский билет, который у меня на время заседания забрали, я сказал почему-то "спасибо", вызвав пару смешков у "революционеров" за столом, повернулся и вышел в коротенькую темную прихожую. Там я, чтобы не заплакать, улыбнулся и с этой страшной улыбкой вышел на улицу: нельзя было допустить, чтобы прохожие догадались, что мне влепили выговор!..

Понимая, что выговор мне объявлен несправедливо, я одновременно чувствовал себя человеком клейменым, ущербным, не таким, как все, человеком с испорченной судьбой.

Приближалась ответственнейшая игра с "Трактором". Как я буду играть, имея выговор! Наверное, я вешу сейчас килограммов на двадцать больше обычного. Может быть, честно отказаться? Но правильно ли это будет? Фирстку, который бережет свое лицо и бросается в ноги сопернику не головой вперед, а ногами, набьют полную сетку голов. Мне и то набьют… Съездить взвеситься на тех весах?

Но на следующий день у другого мальчика случилась страшная беда, перед которой моя беда перестала казаться ужасной. Даже как-то стыдно стало думать о себе. Еще до прихода в школу я узнал от матери, которая знала все, что у Игорька Гаркушенко, Гаркуши, как мы его звали, застрелился отец, председатель Ростовского горисполкома. Впрочем, узнать об этом было немудрено, так как Гаркушенко жил в соседнем доме. В те времена даже высокие начальники жили в обычных домах рядом с обычными гражданами, дети их ходили в обычные школы. Шикарных жилых обкомовских домов, охраняемых милицией, и спецшкол для особо одаренных детей из этих домов тогда еще не знали. Единственно чем выделялся Игорек, так это тем, что у него был велосипед, а у нас не было, и мы с завистью смотрели, как он ездит по тогда еще бедному автомашинами Ворошиловскому проспекту.

— Игорек, дай покататься!

Избранным Игорек давал.

Мать рассказала, что на днях Гаркушенко-отец был вызван в Москву, где на него накричал товарищ Маленков. Вернувшись от товарища Маленкова в свой номер в московской гостинице, Гаркушенко застрелился. По словам матери, до него давно добирались. Год назад, когда дома у них никого не было, кроме старухи матери Гаркушенко-старшего, Игорьковой бабушки, к ним позвонили какие-то люди и убили ее чем-то тяжелым. Вроде бы грабители. Но странно: ничего в квартире не взяли, хотя что-то искали. И вот теперь матери Игорька позвонили из Москвы: "Приезжайте забрать тело вашего мужа".

На уроке Игорь сидел с таким лицом, глядя на которое нельзя было сказать "он убит горем" или что-нибудь подобное; это просто было лицо сироты. И это было страшнее всего для нас, мальчишек. На переменке я узнал, что Кацо не велел ребятам садиться рядом с Игорем, "чтобы не травмировать мальчика", но я — то уже переставал верить этим и поэтому после переменки взял свой портфель и сел рядом с Игорем на то самое место, где еще вчера сидел комсорг Рудаков. Рудак обернулся ко мне с передней парты, занудел, стараясь привлечь внимание Инны Борисовны:

— Ковалев, мало тебе выговора!..

А через пару дней из двора дома, где жил Игорек, выехал простой грузовик. Это хоронили бывшего председателя горисполкома Гаркушенко. Борта грузовика были подняты, траурного кумача с черной каймой на было. Рядом с не видимым нам гробом сидели Игорек и его мама. Мы, ребята обоих дворов, побежали было следом, но, услыхав горький плач еще молодой Игорьковой мамы, дрогнули и попятились. Кроме вдовы и сына, никто больше не провожал покойного в последний путь на Братское кладбище…

Сам не зная зачем, я сел в подошедший трамвай и поехал на "Буревестник". В этот час там никого, кроме огромного сторожа дяди Вани, не было. Как всегда, он был под легким "газом", в валенках на ревматических ногах. Я пробрался в раздевалку, которая никогда не запиралась. В сумраке кладовки непонятный знак на головке винта отчетливо светился. Так уже было однажды. Но только теперь свет, задевая предметы, наполнявшие кладовку, превращался в какую-то торжествующую, хотя и невеселую, музыку. Казалось, звучали звезды в высоком ночном небе, задеваемые пытливым взглядом странника. Я поднес к лучам музыки лицо, и щеке стало тепло и щекотно. Звуки помимо ушей прямо проникали в тело — в кровь, в нервы… Меня чуть не выгнали из комсомола… Сколько я сейчас вешу? Рискну! Что это?.. Тридцать восемь?! Ну, это уж слишком! Что ж я, на двадцать пять кило полегчал?! Выскочил в раздевалку. Обычные весы показали мои обычные шестьдесят три… Вот это да! Значит, душа моя, душа полегчала! А сколько же весит мое тело? Ах да, старичок говорил, что вес живого тела относителен. Легкая душа, как воздушный шар, тянет тело ввысь, и оно как бы легчает… Так, значит, я был прав, а не те, кого я теперь стал про себя именовать "эти"! Значит, у меня есть надежда на удачу в завтрашней игре! На радостях я выбежал на пустое футбольное поле и стал прыгать в воротах, как бы отражая мячи. Какие это были прыжки! Я не головой, как обычно, а плечом доставал до верхней штанги, прыжком без броска и почти без приставного шага доскакивал до "девятки", с короткого разбега в три — четыре шага вылетал на воображаемую верховую передачу к передней линии штрафной площадки. Фантастика! И я длинными, чемпионскими прыжками поскакал к выходу со стадиона. На бегу я заметил, что из-за стенда с газетой "Советский спорт" на меня глянула круглая голова Фирстка. Он был весь здоровое подозрение. "Выходит, следил за мной от самого дома", — подумал я. Ведь Фирсток жил в том же доме, что и Гаркушенко…

И вот мы выбежали на поле стадиона "Трактор". Это было поле профессиональной команды, или, как у нас принято говорить, "команды мастеров". Поэтому оно было покрыто дивной, как ковер, зеленой травой. Я очень боялся играть на таком поле: с непривычки на нем можно было поскользнуться, несмотря на шипы на бутсах, и отскок мяча от грунта был иной. Когда я занял место в воротах и начал, как обычно, дрожать противной спортивной дрожью, я заметил, что сзади слева на скамейке для фотокорреспондентов сидит тот самый старичок! Одет он был в свое обычное серое пальто с черной заплатой на спине, но на голове у него была странной формы новая вязаная шапочка с непонятным, видимо греческим, словом "ADIDAS". В руках старичка поблескивал невиданный черный аппарат. Нет, это не фотоаппарат и не киносъемочная камера! На месте объектива светился тот таинственный знак, который я видел на головке винта на старых весах, а сбоку красовалось слово, напоминавшее имя девушки, — "SONY"… Я чуть было не зазевался: мяч, поданный с левого края, сильно с полулета пробил центрфорвард "Трактора". "Гол!" — заранее ахнули трибуны. Но я взвился и в самой "девятке" достал мяч. Ловить его при таком пушечном ударе было бессмысленно: я подставил ладони так, что он с треском отлетел в сторону углового флажка. Впервые в жизни парировал я в игре мяч из "чистой девятки". "Ва-ал!" — прокричали трибуны непонятное слово.

— Вставай скорей!! — заорал Юрка Сухарев, видя, что я все еще лежу от удивления. Я вскочил и длинным высоким броском перехватил мяч, снова брошенный на ворота от флажка. Бросок был таким высоким и дальним, что даже наши ребята опешили. А я сгоряча выбил мяч вперед — сопернику. Снова атака на наши ворота… Вскоре сильный "Трактор" вообще нас прижал. Один Понедельник в центре поля безнадежно ждал мяча. Я почувствовал, что сейчас забьют. Краем глаза я все же глянул на старичка с аппаратом. В этот момент он что-то нажал, и знак на аппарате ярко засветился. Я снова глянул на поле, чтобы не прозевать удар, и опешил: обведя самого Шагающего Экскаватора, со мной выходила один на один одетая в футболку центрфорварда та самая визгливая немолодая девушка, что председательствовала на бюро райкома и требовала исключить меня из комсомола. Я стал искать глазами судью, желая разобраться в недоразумении, но из-за ворот я услыхал отчаянный крик тренера: "В ноги!" Крик услыхал и секретарь райкома. Она дико завизжала и, ловко обработав кривоватыми ногами мяч, попыталась обвести меня справа, но я в долю секунды выбросился ей в ноги, пролетев легко метров семь, и намертво схватил мяч. В то же мгновение она задела меня бутсами по голове, но не сильно: она просто споткнулась о мой лоб, а не ударила с размаху. Повезло! Поднявшись, я хотел возмутиться, что на поле допущена женщина, но та, перекатившись через голову, бодро вскочила и побежала к центру поля. Видя, что я стою с мячом и медлю, ребята закричали:

— Костя! Не спи!

"Надо же, ничего не замечают!" — мелькнуло у меня в голове, и я снова выбил мяч в поле. И вот уже через минуту мячом завладел тот самый инструктор райкома с плакатно-красивым лицом, который объявил мне, что только большинством в один голос меня оставляют в рядах славного… Он перебросил мяч налево, а сам двинулся к одиннадцатиметровой отметке. Левый инсайд высоко набросил ему мяч вперед на ударную позицию. Нет, ни за что от этих я не пропущу гола! Он был высок, на голову выше меня, но я с яростью взлетел в воздух и успел отбить мяч кулаком. В тот же миг он ударил меня головой в нижнюю челюсть. Я перевернулся в воздухе и упал на спину. Тряхнуло. Во рту солоно. Им штрафной за нападение на вратаря. Я скинул перчатку и нечистым пальцем полез в рот. Кусочек губы изнутри был частично откушен и болтался, как короткий живой жгут. Игра продолжалась. Я уже не боялся ударов по воротам, а жаждал их. Бейте! Бейте! И отражал, ловил мячи. Только бы не пропустить, только бы не пропустить! Сколько раз я это твердил себе, даже когда наша команда явно побеждала: хотелось уйти с поля "сухим", но далеко не всегда это удавалось… Стоять на смерть. Против этих. Это — битва за жизнь и свободу! Вот за что я любил и люблю футбол! В нем человек освобождается! Дома на него рявкает отец, который еще год назад порол его за парусиновые туфли, разбитые на дворовом футболе, за двойку или просто так, из самоуважения; на улице и в школе его подавляют более сильные, а главное, более грубые по натуре товарищи, держат в тисках учителя трудных предметов и клюют Рудаки да Кондратьевы, лепят ему выговоры еще молодые, но уже хищные и равнодушные карьеристы, а тут он победитель, вырвавшийся из загона для рабов Спартак с товарищами, вольный "Буревестник"! После каждого взятого мной трудного мяча трибуны ревели непонятное "А-ать! Ва-ал!" В перерыве мне сказали, что это был крик удивления "опять взял!".

Произошла смена ворот. И старичок перекочевал налево, опять устроился сзади. На пятой минуте второго тайма в мои ворота назначили пенальти. Все. Сухому мне не уйти… Все равно — расшибусь, но постараюсь! В момент удара я ложным движением поманил секретаря райкома в сторону своего более слабого — правого угла, не теряя при этом центра тяжести. Удар! Влево! Лечу, но толчок чересчур сильный: показалось, что мяч идет в самый нижний угол, а он пошел ближе ко мне. Поэтому я его чуть не пролетел. Мяч ударил меня в живот… От живота мяч далеко не отлетает. Так и есть, вот он, в двух шагах от ворот, медленно катится от меня… Короткозубая немолодая девушка летит на добивание… А я беспомощно лежу!.. Вратарь редко успевает подняться в таких случаях, но я поднялся, оттолкнувшись от земли всем: руками, ногами, животом. И, чуть не сломавшись, изогнулся вправо и кинулся наперерез удару… Удар, нанесенный с одного метра, как мне показалось, расплющил у меня все лицо: нос, губы, брови, и я не почувствовал, как коснулся земли… Ребята меня подняли и отряхнули.

— Ура! Понимаешь. Костя, ура! Отбил! Мяч уже у их ворот. Да цел… Ну-ка, дай взглянуть… цел! Даже крови из носа нет! Стой!

И я стоял. А через минуту — надо же! — "Трактор" заработал пенальти. "Снесли" малыша Захарова. Понедельник поставил мяч на одиннадцатиметровую отметку. Вдруг аппарат старичка произвел яркую вспышку. Понедельник и вся команда повернулись ко мне, замахали руками:

— Костя! Костя!

— Мне бить?! — Но тренер прикрикнул из-за ворот:

— Беги, раз зовут!

Он-то знал, что играть в поле я не умею, но бью с левой так, что он не раз покрякивал: "Эх, если б ты еще и водиться умел! Я б тебя — левым крайним!"

Я добежал до чужой штрафной. Никогда еще я не ступал на нее во время игры. Как далеко позади остались мои пустые ворота! Чернявый вратарь "Трактора" вдруг стал белобрысым. Даже брови и глаза у него побелели. Так это ж Кондратьев! Как он, псина, сюда пробрался?! Но судья уже дал свисток, и я, как на тренировке, когда "расстреливал" ворота Фирстка, медленно подошел к мячу и, показывая рукой, куда буду бить, пробил в правую от Кондратьева "девятку". Удар был резаный, "американкой", по-теперешнему — внешней стороной ступни. Неужто в штангу?.. Нет. Впритирку со штангой мяч влетел в верхний угол. Кондратьев только проводил его взглядом. Переполненные трибуны гремели. Обычно мы играли при малочисленной публике из числа членов общества и "сочувствующих". Но сегодня был спортивный праздник "Трактора", и билеты были проданы на две игры сразу: в 16.00 играли юноши, а в 18.00 — взрослые мастера "Ростсельмаша" и бакинского "Нефтяника" (ныне "Нефтчи", что, впрочем, в переводе с азербайджанского на русский означает то же самое). Из-за них-то и пришло столько болельщиков, но потом многие говорили, что после юношей на взрослых смотреть было не интересно.

И вот одна минута до конца игры. Я обернулся. Старичок с прибором не уходил. Значит, что-то будет еще! Привыкнув к сегодняшней фантасмагории, я заметил, что игроки "Трактора" только при сближении со мной принимали вид явно посторонних лиц, этих, на которых почему-то спокойно реагировали судья и все прочие. Но как только они отходили на свою сторону поля, они снова превращались в обычных юношей из "Трактора". И тут меня осенило: старик своим чудо-прибором делает так, что этих вижу только я и притом только с близкого расстояния. Судье, ребятам, тренеру, публике в отличие от меня нет необходимости видеть этих: ведь эти не пытались их выгнать из комсомола! Вот так прибор! Тут мне показалось, что раздался финальный свисток, и я вышел уже на два-три шага из ворот. И в этот момент я увидел в воздухе черный растущий, спускающийся за мою спину мяч!.. Опыт подсказывал, что взять его просто физически невозможно: человек не может прыгать спиной назад так, как он это делает лицом вперед. Но — допустить!.. И я отчаянно прыгнул. Вижу, не достаю. Перегибаюсь назад. Все равно — нет. А мяч у пальцев. И тогда я в полете переворачиваюсь дополнительно через бедро… в бедре дикая боль… и я, весь перекрученный, пальцами левой забрасываю мяч на перекладину. Мяч покатился по ней и… упал за ворота на сетку. Победа! Встать я не смог. Меня подняли и поставили. Приготовился прыгать на одной ноге в случае удара. Подали угловой, но ребята стали стеной и головами, грудью, ногами отбили удары. Все. Сирена. Выстояли. Публика гремит. Я обернулся. Опять старик исчез! Надо же! Не поговорили!.. Доскакал до его скамьи. Так и есть. На брошенном входном билете написано, как я теперь понимаю, фломастером: "До встречи в XXI веке!" В двадцать первом! Ой! Мне в двухтысячном будет шестьдесят четыре… Старик! Ивану Ефимовичу тридцать восемь, и то какой он уже пожилой. Волосы из носа растут… Я поежился. Но, вспомнив Кацо, Утюга, Ежика, Кондратьева с Рудаком, членов бюро райкома и Фирстка, я захотел в XXI век…

В раздевалке ко мне подошел стройный светлый шатен с зачесом на бок. Ох, да это ж мастер спорта Петр Щербатенко! Знаменитый в недавнем прошлом игрок ЦДКА, затем — капитан ростовского "Динамо", а сейчас — лучший тренер в городе.

— Такого я не видал, — сказал он. — Тебя Костей зовут? Ковалев? Ну, знаешь, если ты и дальше так пойдешь, второй Хомич из тебя выйдет!

Я чуть не упал от счастья. Впрочем, при одной только здоровой ноге это было сделать нетрудно. Щербатенко сказал, что уже решено послать Виктора Понедельника, Юрия Захарова и меня весной в Москву на республиканские сборы. Для юношей. Что это такое, я плохо понимал, но радовался…

Дома, таясь от матери, я перед зеркальцем ниткой перетянул и отрезал живой лоскут на внутренней стороне губы.

Но ни на какие сборы я не поехал и вторым Хомичем не стал. Ежик Лошадиная Голова влепил мне в четвертой четверти двойку по геометрии, хотя по контрольной я получил тройку. Моей матери он объяснил, что поставил мне двойку на мою же пользу: чтобы я целое лето — и лучше с репетитором! — занимался. Иначе, мол, я провалюсь на госэкзамене в десятом классе!.. Но главное, конечно, не это, а то, что играть я стал в воротах слишком ровно: без срывов, но и без фантастических взлетов. И произошло это вот почему. Когда я отлежался и смог ходить, я, еще прихрамывая, пришел к себе на "Буревестник". Иван Ефимович посмотрел на меня с гордостью. Ребята обрадовались мне. Но когда я осторожно заглянул в заветную кладовку, все негромко засмеялись. А весы… весов там не было!..

— Где мои весы?! — громко закричал я.

— Ну, весы не твои, а государственные, — поправил меня тренер. — А кроме того, их убрали для твоей же пользы. Вон комсомолец Фирстков сигнализировал, что они, как он пронаблюдал, отрицательно влияют на ровность твоей игры. Как постоишь на них — что-то себе в голову возьмешь и после этого "бабочки" пропускаешь. Словно замечтался о девушках!

Ребята засмеялись погромче. Фирстков торжествующе таращил на меня свои круглые черные глаза. Я был поражен.

Пропали весы! И почему тренер говорит таким протокольным языком? Оказалось, что Фирсток наябедничал в райкоме о неких метафизических отношениях комсомольца Ковалева из средней мужской школы № 47 со старыми, но подозрительно ведущими себя весами. Поэтому забирать весы приехали те, кому положено, вместе с той некрасивой старой девушкой, секретарем райкома. И когда весы сдвинули с места, чтобы отнести их на грузовик, какой-то винт с шипением лопнул и словно плюнул старой девушке в лицо. Она страшно завизжала, зажмурясь. Но, как выяснилось, лицо ее совершенно не пострадало, хотя психика была некоторое время поражена. Сидя в кабинке грузовика, она (разумеется, в бессознательном состоянии) трижды громко прочитала "Отче наш", молитву, которую она, как поклялась, никогда не знала. Выслушав все это, я застонал:

— Что же вы наделали, что же вы наделали! Как же я теперь, не зная веса моей души, смогу хорошо играть в воротах? Как же я узнаю, где добро, а где зло?!

Все онемели. И только Фирсток заверещал:

— Иван Ефимович! Ребята! Да ведь он чиканутый! Помните, его в том году спартаковец по голове стукнул?

И все весело зашумели:

— Чиканутый! Чиканутый!

Иван Ефимович подивился мне, покачав головой, и, увидев, что я плачу, кивнул Фирстку светло и радостно:

— Вон из команды! Чтобы я тебя в Рабочем городке больше не видел.

И Фирсток исчез, не дожидаясь, пока его побьют ребята.

Джордж Байрам

Чудо-лошадь

(США)

В толковом словаре Уэбстера[1] сказано, что мутация — это внезапное изменение, передающееся по наследству, причем потомки обладают одним или несколькими признаками, резко отличающими их от родителей. Так вот, это определение точно подходит Рыжему Орлику. Родился он от чистокровных родителей, и оба — отец и мать — были занесены в племенную книгу и происходили от лучших линий в породе. Но этот жеребенок унаследовал от своих родителей только одно — великолепную ярко-рыжую масть.

Рыжий Орлик появился на свет с моей помощью. Он начал лягаться еще внутри околоплодного пузыря и сбросил его, пока я освобождал его ноздри от прозрачной пленки. Через минуту он стоял на ногах. Не успела кобыла вылизать его досуха, как ножки у него уже не дрожали и не подгибались. Ему еще не исполнилось и пяти минут, как он начал сосать, ну а к тому времени, когда я пришел в себя и позвал Бена, он уже взбрыкивал, вставал на дыбки и прыгал по деннику.

Бен вошел в денник через дальнюю дверь полуразвалившегося сарая — там у нас была фуражная. Для мужчины он невелик ростом, а вот для жокея великоват. Ему всего сорок два, стариком его не назовешь, но голова у него седая.

Бен взглянул на жеребенка и замер — только присвистнул. Он сбил шляпу на затылок и рассматривал новорожденного минут пять кряду. И хотя тот только появился на свет, всякому лошаднику было ясно, что он совершенно ни на кого не похож. У него были необычайно длинные бедренные кости и бабки. Плечо было невероятно просторное и косо поставленное. Круп выше плеч, словно он спускался с горы. Спина короткая, зато живот и паха необыкновенно длинные. А это все означало: у него уникальные по мощности костные рычаги, связанные и приводимые в движение самыми крепкими и упругими мышцами, какие только могли быть у жеребенка, только что появившегося на свет.

На удивление поджарый живот и поразительно крутое ребро скрывали сердце и легкие — двигатель, способный разогнать эти одетые мышцами рычаги на полную мощность. Ноздри у Рыжего Орлика были на треть шире, чем у любой лошади, а трахея располагалась свободно между широкими ганашами[2]. Значит, он сумеет обеспечить эту машину кислородом в избытке. Но самое главное открывалось в четких, смелых линиях головы, в громадных горящих глазах — это был боевой задор, воля к победе. Только вот из-за небывалых, непривычных пропорций смотреть на него было жутковато.

— Матерь божия! — тихо сказал Бен, а я молча кивнул.

Мы с Беном всю жизнь толклись около лошадей. Я был ветеринаром и тренером у крупных заводчиков, а Бен — жокеем. И оба вышли в тираж — Бен стал тяжел для скачек, а у меня характер стал тяжеловат, чтобы подлаживаться к хозяевам. Я изучал племенное дело, и мне стало ясно, что коннозаводчики уже давно перестали улучшать породу, да только никто не верил в мои теории. И все они, один за другим, предпочли отказаться от моих услуг. Мы с Беном сложились и купили крохотное ранчо в Колорадо. У последнего нашего хозяина взяли — вместо всего заработанного жалованья — только что ожеребившуюся кобылу. Бартон Крупвелл расхохотался, когда мы попросили кобылу вместо денег, и сказал:

— Костелло, тебе и Бену причитается две с половиной тысячи. А кобыле девятнадцать лет. Она же может завтра откинуть копыта.

— И еще раз ожеребиться тоже может.

— Может, но тут шансов не больше, чем пять к двум.

— На такую кровь можно поставить.

Крупвелл был игрок, и лошадей он разводил только по одной причине: ради денег. Он покачал головой.

— Видал я старых упрямцев, но вы всех переплюнули. Думаю, вы уже и жеребца присмотрели — на случай, если кобыла пойдет на случку.

— Жеребец не из ваших, — сказал я.

Это его задело:

— У меня есть жеребцы, которые приносят по пять тысяч долларов за случку. Только не говори, что они для тебя недостаточно хороши.

— У них родословная не та, — ответил я. — У мистера Карвейлерса есть жеребец по кличке Лети Вперед.

— Жеребцы Карвейлерса — дорогое удовольствие. Вам с Беном они не по карману.

Он уже догадывался, что у нас на уме.

— Карвейлерс посылает кобыл к вашим жеребцам, а вы — к его. Вам ничего не будет стоить покрыть эту кобылу.

Крупвелл закинул голову и рассмеялся. Он был высокий, худощавый, черноволосый, одет всегда с иголочки, и усики подстрижены.

— Я филантропией не занимаюсь, — сказал он. — Вам что, и вправду нужна эта кобыла?

— Я от своих слов не отказываюсь.

— И ты действительно думаешь, что она зажеребеет?

— Я переверну вашу ставку. Скажем, пять к двум за то, что зажеребеет.

— Предлагаю пари, сказал он. — Я посылаю кобылу к Карвейлерсу. Если она зажеребеет, за случку плачу я. Если нет, кобыла останется у меня.

— И наши с Беном две с половиной тысячи?

— Само собой.

— Вы небольно хороший игрок, — сказал я, глядя ему прямо в глаза. — Но я принимаю пари.

И вот мы с Беном смотрим на машину для скачек, небывалую и невиданную дотоле на нашей земле.

Наше ранчо было расположено прекрасно, в стороне от проезжих дорог, и мы старались изо всех сил, чтобы никто не видел Рыжего Орлика на тренировках. Уже в годовалом возрасте он с лихвой оправдал наши самые безумные надежды. Бен взял его в тренинг еще до двух лет. К тому времени он вымахал до ста семидесяти сантиметров в холке, весил тысячу двести фунтов и Бена, с его ста двадцатью шестью фунтами, вообще не замечал у себя на спине. Бен каждый раз слезал с седла, что-то бормоча как полоумный. Да и я был немногим лучше. Эта лошадь не галопировала — она парила. Каждое утро, когда Бен давал ему волю, я смотрел, как Рыжий Орлик несется по прямой среди прерии, — он был похож на громадное колесо со сверкающими спицами, неудержимо пожирающее пространство.

А секундомеры показывали, что Рыжий Орлик, неся предельный вес даже для взрослой лошади, бьет все мировые рекорды на любой дистанции, да еще по тяжелой дорожке. Нас с Беном просто оторопь брала.

Как-то вечером накануне сезона Бен сказал мне, заметно нервничая:

— Я позвонил кое-кому из знакомых жокеев, кто работает у Крупвелла, Карвейлерса и других. У них все лучшие двухлетки — жеребята как жеребята, нормальные лошадки. Наш Орлик уйдет от них на двадцать корпусов.

— Придется тебе его придерживать, Бен. Нельзя выдавать сразу, на что он способен.

— Здесь, один на один, я с ним справлюсь. А кто знает, как он будет вести себя в компании?

— Надо сдержать его во что бы то ни стало.

— Послушай, Кост, мне приходилось ездить и на самых лучших, и на самых отбойных. Я знаю, кого смогу удержать, а кого нет. Если Орлик вздумает меня понести, я с ним ничего не смогу поделать.

— Мы его отлично выездили.

— Конечно, но если я хоть что-нибудь понимаю в скачках, то он взбесится, как только лошади начнут его поджимать. Кроме того, любой лошадник с первого взгляда поймет, что он за птица. Они сообразят, что мы темним.

Мы стояли у паддока[3], огороженного сосновой загородкой, и я обернулся, чтобы взглянуть на Рыжего Орлика. Вам приходилось видеть гепарда? Это такая кошка. Она бегает быстрее всех на земле. У гепарда длинные ноги и туловище, и он движется с мягкой грацией — пока не бросится бежать. Тогда он летит стрелой — даже лап не разглядеть. Рыжий Орлик был скорее похож на гепарда весом в тысячу двести фунтов, чем на обычную лошадь, и в движении это сходство еще больше бросалось в глаза.

— Как-никак это скаковая лошадь, — сказал я. — И если он не будет участвовать в скачках, что нам с ним делать?

— Будет он участвовать в скачках, — проговорил Бен. — Только теперь все переменится.

Это оказалось чистейшей воды пророчеством.

Вначале мы решили записать Орлика где-нибудь на одном из западных ипподромов. Пришлось заложить ранчо, чтобы раздобыть денег на вступительный взнос, но мы записали его в скачки заблаговременно. За два дня до скачек погрузили его в попоне в закрытую машину и переправили в денник так ловко, что никто не успел его разглядеть. Работали с ним на рассвете, когда остальные жокеи еще не выезжали на круг.

На этом ипподроме многие заводчики испытывали своих двухлеток. И первым, кого я увидел в день скачек, был Крупвелл. Чувствовалось, что он слегка заинтересован, — значит, пронюхал, что мы записали лошадь. Крупвелл окинул взглядом мои потрепанные джинсы и всю мою тощую фигуру:

— Как ты поживал эти годы, Костелло? Похоже, что тебе приходилось частенько поститься.

— С завтрашнего дня все пойдет по-другому, — сказал я ему.

— Ты имеешь в виду жеребенка, которого вы записали? Уж не тот ли, которого ты выиграл у меня на пари?

— Тот самый.

— Я прочел, что Бен скачет на нем. Наверное, ему пришлось сбросить вес?

— Нет, не пришлось.

— Не хотите же вы заставить двухлетку нести в первой скачке сто двадцать восемь фунтов?

— Он к Бену привык, — заметил я небрежно.

— Костелло, я знаю, вы заложили ранчо, чтобы заплатить вступительный взнос. — Он внимательно смотрел мне в глаза. Инстинкт игрока подсказывал ему, что здесь что-то кроется. — Покажи-ка мне жеребенка.

— Посмотрите, когда приведем седлать, — сказал я и ушел.

Такую лошадь нельзя незаметно привести в паддок. Люди, всю жизнь посвятившие скачкам, знают, что дает лошади резвость, мах, выносливость. Не надо быть экспертом, чтобы понять, что за лошадь Рыжий Орлик. Когда мы сняли с него попону, вокруг нас мгновенно заклубилась толпа лошадников, а мы седлали Рыжего Орлика.

Карвейлерс, красивый седоголовый джентльмен с Юга, подозвал меня:

— Костелло, это жеребенок от Лети Вперед?

— На его документах — ваша подпись.

— Я вам дам пятьдесят тысяч долларов за его мать.

— Ее уже нет, — сказал я. — Она пала через две недели после того, как мы отлучили этого жеребенка.

— Назначьте цену за жеребенка, — сказал он не раздумывая.

— Не продается, — ответил я.

— Поговорим позже, — сказал он и пошел к кассам тотализатора. Вся толпа хлынула за ним. Я видел нескольких конюхов, которые пытались перехватить деньжат у приятелей и поставить их на Рыжего Орлика — несмотря на то, что ему придется нести лишний вес. К тому времени, как кассы закрылись, наш жеребенок был фаворитом, а ведь никто еще не видел, каков он в скачке…

— Повезло нам, что нечего ставить, — сказал Бен, когда я подкинул его в седло. — При таких ставках едва ли выдадут десять центов на доллар.

Ставки привлекли к Рыжему Орлику внимание всех зрителей. Когда лошади проходили перед трибунами, раздались аплодисменты. Он был абсолютно не похож на восемь остальных лошадей. Шагал, слегка потряхивая головой, и из-за длинных задних ног казалось, что он спускается с горки. Орлик делал один шаг, когда остальным жеманным двухлеткам приходилось делать три.

Я отошел подальше от трибун, и когда Бен проезжал мимо — старт на тысячу двести метров давался на дальней стороне дорожки, — заметил, что Рыжий Орлик смотрит на других лошадей с любопытством, то и дело перекладывая уши. Я взглянул на Бена. Он был бледен.

— Ну как он? — крикнул я.

Бен взглянул на меня искоса:

— Он какой-то другой.

— Другой? — рассердился я. — Как это?

— Я сам знаю не больше твоего! — обернувшись через плечо, крикнул Бен.

Орлик прошествовал на свое место в стартовом боксе и занял доставшееся ему по жребию место — крайним с поля, — чин чином, как мы и учили. Но когда убрали решетку, рывок участвующих со старта вспугнул его. Он вылетел на бровку и отбросил остальных лошадей на пять корпусов на первой же сотне метров. Трибуны ахнули — толпа была потрясена.

— Господи, удержи его! — услышал я собственный голос.

В бинокль мне было видно, что жокеи, не участвующие в скачке, не сводят глаз с рыжего жеребенка, несущегося впереди. Двухлетки частенько подхватывают со старта, но такой лошади, чтобы ушла на пять корпусов раньше, чем через две сотни метров, еще не бывало. Я видел, что Бен мягко придерживает Орлика, и к первому повороту он опережал других лошадей всего на корпус.

Но ни одной лошади не удалось подойти ближе, чем на корпус. На повороте двое жокеев попытались достать Орлика, и все поле быстро разделилось на группки: трое, двое и пара одиночек. Я отлично видел, как две лошади позади Орлика прибавили ходу. Но Орлик ушел еще на три корпуса перед самым выходом на прямую, и было видно, как Бен борется с ним. Та пара, что шла следом, уже выдохлась, и остальные поравнялись с ней на последней прямой. Орлик словно почуял азарт борьбы, и ритм его движений изменился, как будто у гоночного автомобиля до отказа выжали акселератор. Он вырвался на прямую, с каждым скачком выигрывая по полкорпуса.

Орлик пересек линию финиша, опережая вторую лошадь на сто метров, и продолжал мчаться вперед. Бену пришлось проехать еще один круг, прежде чем Орлик понял, что позади нет уже ни одной лошади. А к тому времени, когда Бен шагом въехал в паддок для призеров, Орлик дышал легко и ровно. Шерсть у него была только чуть влажная, — видимо, даже не успел вспотеть.

Первое, что бросилось мне в глаза, — это виноватое лицо Бена.

— Я старался его придержать, — сказал он. — Но когда до него дошло, что кто-то хочет его обойти, он разозлился как черт да и позабыл, что я на нем сижу.

Из громкоговорителя вырвались сбивчивые, восторженные поздравления: "Да, мировой рекорд на тысячу двести метров побит. И не только побит, леди и джентльмены: улучшен на пять секунд! Нет-нет, выигрыш пока неофициальный. Дежурные ветеринары должны обследовать лошадь. Прошу оставаться на своих местах".

Оставаться на местах — черта с два! Нельзя было оставаться спокойным после того, что довелось увидеть этим людям. Всем до одного — мужчинам, женщинам и детям — хотелось взглянуть поближе на чудо-лошадь. У меня самого слезы навернулись на глаза, когда Орлик летел к финишу.

Конец дня вспоминается мне как-то отрывочно и путано. Сначала ветеринары заглядывали Орлику в зубы, ворошили его документы, выясняли дату рождения, а под конец сверили клеймо, наколотое у него на губе, чтобы удостовериться, что он и вправду двухлетка. Затем они убедились, что Орлик не получал допинга. Кроме того, его размеры оказались настолько невообразимыми, что доктора не на шутку встревожились: может, это животное и не лошадь вовсе? Они отправились посоветоваться с судейской коллегией.

Кто-то стал шуметь, чтобы Орлика не допускали к скачкам. Карвейлерс напомнил, что бумаги у жеребенка в полном порядке, он происходит от его собственного жеребца и, как чистокровная лошадь с отличной родословной, не может быть никоим образом снят с участия в соревнованиях.

— Да ведь если эту лошадь допускать к скачкам, кто станет с ней соревноваться?! — крикнул один ипподромный служащий.

Крупвелл восседал за длинным столом, как и большинство владельцев конюшен.

— Джентльмены, — произнес он вкрадчиво. — А почему вы забываете о гандикапере?

В гандикапе каждой лошади назначается вес, который она должна нести. Известно, что хороший гандикапер может добиться, чтобы все лошади пришли голова в голову только за счет того, что более резвым лошадям назначит больший вес.

Но Крупвелл кое о чем позабыл: ведь в гандикапах участвуют только лошади постарше.

Я вскочил.

— Вам известно, что двухлетки обычно не гандикапируются, — сказал я.

— Верно, — ответил Крупвелл. — Двухлетки обычно скачут под заявленным весом. Но это правило растяжимое, его можно подогнать к конкретным условиям. Теперь условия изменились, значит, и вес может меняться.

Карвейлерс сердито нахмурился:

— Рыжий Орлик и так нес сто двадцать восемь фунтов, а остальные — по сто четыре. Чтобы сравнять его с другими лошадьми, вам придется навалить на него такой груз, под которым он может сломаться.

Крупвелл пожал плечами:

— Очень жаль, но ничего не поделаешь. Мы должны думать о процветании скачек. Вы знаете, что скачки живут только тотализатором. А в любой скачке, где будет заявлена эта лошадь, ставить против нее никто не будет.

Карвейлерс встал.

— Джентльмены, — сказал он, и в самом тоне его крылось оскорбление. — Я всю жизнь занимаюсь коневодством и скачками. И всю свою жизнь я твердо верил, что скаковые испытания существуют для того, чтобы улучшать породу, а не для того, чтобы губить лучших лошадей. — Он обернулся к нам с Беном: — Если не возражаете, я хотел бы побеседовать с вами.

Мы с Беном выкупили закладную, которая обеспечила нам вступительный взнос, приобрели себе костюмы поприличнее и отправились в отель, где остановился Карвейлерс.

— Здравствуй, Бен, рад тебя видеть, — сказал он. — Костелло, должен просить у вас прощенья. Наши мнения о кровном коннозаводстве никогда не сходились. Теперь вы доказали, что я ошибался.

— Вы ошибались, — согласился я. — Да только Рыжий Орлик — не доказательство. Таким он появился на свет вовсе не из-за родословной.

— Вы считаете, что он мутант — нечто совершенно неожиданное?

— Абсолютно.

— Как вы думаете, какой вес он может нести, чтобы оставаться на первом месте?

Я обернулся к Бену, и тот ответил:

— Он выиграет под любым весом. В лепешку расшибется, а придет первым.

— Очень, очень жаль, что вы его не сдержали, — сказал Карвейлерс. — Сила господня, пять секунд с рекорда сбросить! И не обольщайтесь — они будут нагружать его до тех пор, пока связки и суставы не сдадут окончательно. И все же вы собираетесь заявлять его на следующие скачки?

— А что же нам еще делать?

— Гм. Да. Ну что же, может быть, вы и правы. Но если они его сломают, у меня будет к вам одно предложение.

Мы поблагодарили и откланялись.

Вместе с Беном я тщательно обдумал план действий.

— Придется тренировать его в компании, — сказал Бен. — Если мне удастся приучить его к тому, что другие лошади висят у него на хвосте, я уж с ним справлюсь.

На остатки нашего первого выигрыша мы купили пару приличных лошадок и наняли у соседей двух мальчиков конюхов. На холмах вокруг нашего тренировочного круга стали возникать люди с биноклями. Мы работали с Орликом полегоньку, так что парни с биноклями ничего особенного не могли увидеть.

Весь ипподромный мир сошел с ума оттого, что Орлик понаделал с мировыми рекордами. Но время шло, типы с биноклями распускали слухи, что дома у него под ногами дорожка не горит, репортеры принялись намекать, что, конечно, результат выдающийся, но вот сумеет ли он повторить его?

Этого-то мы и добивались. Потом записали Орлика на следующую скачку — тысячу семьсот метров.

Это была скачка для двухлеток, с крупными призами. Мы не заявляли Орлика до последней минуты. Но, несмотря на это, новости просочились — на ипподроме было рекордное количество зрителей и почти никаких ставок. Публика не отваживалась ставить против Орлика, хотя он скакал раньше всего на тысячу двести метров и никто не был уверен, что он покажет себя таким же резвым и на этой дистанции. А так как взаимные пари насчитывались единицами, владельцы ипподрома отнеслись к нам очень недружелюбно.

— Делай что хочешь, — сказал я Бену, — но только придержи его на старте!

— Придержу, если сумею.

Теперь Рыжий Орлик уже привык к компании и мог принять старт совершенно спокойно. Когда убрали решетку, Бен подобрал повод, и лучшие двухлетки года успели выиграть у Орлика целый корпус, прежде чем он понял, что его провели. Когда Орлик увидел лошадей впереди, то просто взбесился. Он обошел их далеким полем и догнал еще до того, как они поравнялись с трибунами. На первом повороте он был впереди на пять корпусов. На дальней прямой еще наддал, и толпа на трибунах взревела от восторга. Выйдя на финишную прямую, он пошел во весь мах. Линию финиша Орлик пересек, когда следующая за ним лошадь была еще за поворотом. Ноги у меня подломились, я сел и заплакал. Он срезал десять секунд с мирового рекорда на тысячу семьсот метров.

Но с концом скачки безумие не улеглось. По всему миру заголовки на первых страницах газет вопили: "Новая чудо-лошадь перевернула весь ипподромный мир вверх ногами!" Но это выглядело как-то бледновато по сравнению с действительностью.

— В следующей скачке, — сказал я Бену, — они навалят на него два мешка с овсом и стог сена.

Бен задумчиво глядел вдаль.

— Ты представить себе не можешь, что это такое — когда под тобой вся эта силища, а остальные лошади проносятся мимо тебя назад — фьюить, и нету их. Знаешь что, Кост? Ведь он еще ни разу не выкладывался до конца.

— Порядок, — язвительно заметил я. — Мы выпустим его против "мерседесов" и "ягуаров".

Да, они-таки его нагрузили. Гандикапер назначил сто тридцать семь фунтов. Это был неслыханный вес для двухлетки, но я ожидал худшего.

Дома мы работали с ним потихоньку с нагрузкой в сто тридцать семь фунтов. Он будто бы и не замечал этого веса. В первый же раз, как только Бен дал ему волю, он побил свой собственный рекорд. Я следил за его ногами, но ни разу у него не было ни отека, ни повышенной температуры в области суставов.

Мы заявили его на следующую скачку. Перед состязаниями два дня лил дождь, и дорожка превратилась в грязное месиво. Многие думали, что "летучая лошадь", как его теперь называли, не сможет в таких условиях повторить свой потрясающий галоп.

— Как ты считаешь? — спросил я у Бена. — По грязи ему скакать еще не приходилось.

— Черт побери, Кост, да этот жеребенок вообще не замечает, что у него под ногами! Он только чует, что сзади кто-то старается его обойти, и летит вперед, как ракета.

Бен был прав. Когда дали старт, Рыжий Орлик выстрелил вперед, как арбузное семечко, сжатое пальцами. Мгновенно окатив всю компанию грязью, он играючи оставил их позади, а на прямую вышел в полном одиночестве.

На последующих скачках выяснились три обстоятельства. Во-первых, у гандикапера не было такой мерки, чтобы вычислить вес, который должен нести Рыжий Орлик. Ему назначили сто сорок, потом сто сорок два, сто сорок пять фунтов, но Орлик по-прежнему выходил на финишную прямую один. Второе обстоятельство выяснилось после того, как Орлик выиграл под весом сто сорок пять фунтов. Следующую скачку он начал в одиночестве. Никто не хотел с ним состязаться. И в-третьих, Орлик всегда собирал самую многочисленную зрительскую аудиторию во всей истории скачек.

В этом сезоне оставались два крупных состязания. Они проводились через день, а между ипподромами было расстояние в тысячу миль. Судейские коллегии на обоих ипподромах не знали, что делать. Та скачка, на которую будет записан Рыжий Орлик, соберет самое большое число зрителей, но дохода не принесет — все как один поставят последние доллары на Орлика, а ведь касса обязана выплачивать по десять центов на доллар. Устроители решили последовать известному афоризму: "Можно остановить даже товарный поезд, если нагрузить его как следует". Рыжий Орлик должен был нести неслыханный дотоле вес — сто семьдесят фунтов. Этим они надеялись привлечь побольше участников в скачке да к тому же подзаработать на Орлике — трибуны будут ломиться от публики.

Бен заупрямился:

— Я не позволю причинять ему вред, а этот вес его сломает.

— Прелестно! — сказал я. — Два потрепанных старых дурака, владеющих лучшей лошадью в мире, останутся на своем старом ранчо среди бесплодного песка, с парой поддужных и остатками выигрышей от нескольких скачек.

— Я тебя понимаю, — сказал Бен. — Ты-то получаешь с этого только денежки, а мне на нем скакать.

— Ладно, — сказал я, пытаясь отнестись ко всему философски. — Мне приходится смотреть на него, а это почти так же здорово, как скакать самому. — И схватил Бена за руку: — Как я сказал?

Бен выдернул руку:

— Ты что, спятил?

— Приходится смотреть! — процитировал я самого себя. — Бен, что происходит каждый раз, когда Орлик скачет?

— Он бьет рекорд, — ответил Бен не раздумывая.

— Он приводит в исступление несколько тысяч зрителей, — поправил я.

Бен посмотрел на меня:

— Ты думаешь, что люди будут платить только за то, чтобы увидеть скачку с единственным участником?

— Да ведь когда Орлик скачет, остальные просто не в счет. Соглашайся.

Мы заявили Орлика на предпоследние скачки сезона. Все было как я ожидал. Остальные вышли из игры. Ни у кого не было лошади, которая могла бы поспорить с Орликом, даже несущим сто семьдесят фунтов. Все они переметнулись на последние скачки. Ни одна лошадь — даже сам Орлик, так они полагали, — не сумеет выкладываться два дня подряд на двух ипподромах, между которыми расстояние в тысячу миль. Две скачки с перелетом на самолете — нет, такой сандвич не по зубам даже Орлику, и они чувствовали себя в безопасности.

Владельцы второго ипподрома не помнили себя от радости. Никогда в жизни у них не было такого количества участников. А владельцев первого ипподрома едва не хватил удар. Они хотели переговорить с нами, предложили оплатить дорогу самолетом, и я прилетел.

— Согласны ли вы обсудить условия, на которых снимете свою лошадь?

— Нет, не согласен, — ответил я.

— Не пойдет к нам публика, — взмолились они. — И даже ваша лошадь их не заманит.

А думали они в это время про десять центов на доллар.

— Вы сильно ошибаетесь, — ответил я. — Объявите, что чудо-лошадь выступит без дополнительного веса на побитие собственного рекорда, и у вас будут полные трибуны.

Они не имели права отменить скачку, и им пришлось согласиться.

По дороге домой я заглянул к Карвейлерсу. Мы долго беседовали и заключили соглашение.

— Дело выгорит, — сказал я. — Я уверен.

— Верно, — согласился Карвейлерс. — Выгорит, но только вам придется уговорить Бена один-единственный раз выступить на Орлике с весом в сто семьдесят фунтов. Нам необходимо до смерти перепугать всех лошадников.

— Я его уговорю, — пообещал я. Приехав домой, я отвел Бена в сторонку.

— Бен, — начал я. — Любая ковбойская лошадь несет больше ста семидесяти фунтов.

— Да, но эти лошади не скачут милю в минуту.

— И все же он сможет проскакать в полную силу, неся сто семьдесят фунтов, и это ему не повредит.

— У ковбойских лошадей и бабки, и суставы, как у рабочей скотины. Они совсем не похожи на чистокровных верховых.

— Да ведь и Орлик не похож, — заметил я.

— К чему все эти споры? Ты уже договорился, что он будет скакать без дополнительного веса.

— Это в первой скачке.

— В первой! Уж не собираешься ли ты заявить его на две скачки подряд?

— Собираюсь, и вторая будет его последней. Я больше никогда не буду просить тебя об этом.

— Ты бы постыдился вообще просить меня скакать с таким весом.

Тут до него дошло, что я сказал.

— Последняя скачка? Откуда ты знаешь, что это будет его последняя скачка?

— Я забыл тебе сказать, что разговаривал с Карвейлерсом.

— Так, с Карвейлерсом разговаривал. Ну и что?

— Бен! — умоляюще сказал я. — Поверь мне. Посмотрим, что Орлик сможет сделать под ста семьюдесятью.

— Ладно уж, — проворчал Бен. — Но я не собираюсь его подгонять.

— Подгонять! — фыркнул я. — Ты пока что и удержать-то его ни разу не сумел.

Когда Рыжий Орлик легко пошел под этим весом, Бен удивился, а я нет. Бен с неделю объезжал его кентером[4], пока набрался храбрости послать в резвую. Орлик по-прежнему бил все рекорды, кроме своего собственного. И чувствовал себя отлично.

Когда мы заявили его на вторую скачку, все, кроме пятерых владельцев, забрали свои заявки обратно. Эти пятеро знали, что у них лучшие скакуны сезона, если не считать нашего жеребца. Они думали, что если Орлик после скачки на побитие своего рекорда и перелета в тысячу миль пойдет под весом в сто семьдесят фунтов, с ним еще можно будет честно потягаться.

На первом ипподроме Орлик скакал один, без веса, перед битком набитыми трибунами. Публика вскакивала с мест и орала от восторга, когда рыжий вихрь несся по дорожке наперегонки со стрелкой громадного секундомера, установленного в середине поля вместо табло тотализатора. Бен боялся за исход следующей скачки и поэтому дал ему улучшить предыдущий рекорд всего на одну секунду. Но этого было достаточно. Публика безумствовала. А я был во всеоружии перед последним сражением.

Вторая скачка пришлась на ясный, солнечный день. Дорожка была отменная. Места на трибунах все распроданы, даже в середине поля стояла толпа. Ложи прессы были битком набиты репортерами, которые горели нетерпением сообщить миру, на что способна чудо-лошадь. Публика на этот раз поставила на Орлика все, до последнего доллара. Да, теперь это стало уже достоянием истории. Рыжий Орлик под весом в сто семьдесят фунтов опередил самую быструю лошадь на пять корпусов. Толпа снесла все загородки перед трибунами, пробиваясь поглазеть на Орлика. Ипподром потерял целое состояние, и у трех совладельцев были сердечные приступы.

Остальные созвали совещание и стали умолять, чтобы мы сняли нашу лошадь со скачек.

— Джентльмены, — сказал я. — Мы вносим свое предложение. Вы вчера заметили, что сборы на выступлении Орлика были самые большие в истории ипподрома. Понимаете? Люди готовы платить за то, чтобы посмотреть, как Орлик скачет наперегонки с временем. Если вы гарантируете нам по два выступления в сезон на каждом из крупных ипподромов и шестьдесят процентов сбора, мы согласны никогда не заявлять Орлика в остальных скачках.

Это было настолько логичное решение, что они даже удивились, как оно им самим не пришло в голову. Наше дело выгорело. Владельцы остальных лошадей могли надеяться, что к концу скачек их питомцы по крайней мере будут где-то на финишной прямой. Владельцы ипподромов радовались, и не только потому, что публика снова могла играть на тотализаторе, но и потому, что им текли денежки с каждого выступления Орлика — по сорок процентов сбора. Мы тоже радовались, потому что нам перепадало еще больше. И в течение трех сезонов везде царила тишь да гладь. А вот за будущий год я не ручаюсь.

Я совсем позабыл рассказать вам о нашем соглашении с Карвейлерсом. Мы с ним тогда обсудили малоизвестные данные о мутантах, а именно, что они передают свои новые признаки потомству. У Карвейлерса на коннозаводческой ферме пятьдесят кобыл, а Рыжий Орлик в заводской работе оправдал себя на сто процентов, так что в следующем сезоне пятьдесят лошадок, похожих на него как две капли воды, выйдут на скаковые дорожки. Хотите верьте, хотите нет, только скачут они точно так же, как их отец, и нам с Беном принадлежит по пятьдесят процентов с каждого из них. Бена немного беспокоит совесть, но ведь я специально оговорил, что мы не будем заявлять в скачках только самого Орлика.

Перевела с английского М. Ковалева

Найджел Болчин

Она смошенничала…

(Англия)

Доктор Скаулер был физиком с весьма неприятным характером. Он был членом того же клуба, что и я, и время от времени в баре или в курительной, где собиралось более двух человек, любил самодовольно выдавать нам очередную порцию научной чепухи. Мне это никогда не нравилось, и, так как в нашем клубе принято обо всем говорить прямо, я не упускал случая сказать ему, что он напыщенный осел.

Но Скаулер принадлежал к той странной категории людей, которые никогда не делают разницы между старым другом и старым врагом. Стоило несколько раз нагрубить ему, как он начинал смотреть на тебя если не как на товарища, то уж по крайней мере как на человека, чье общество ему весьма приятно. Я не думаю, чтобы у него были настоящие друзья, он не пользовался успехом в обществе, но в своей области у него была репутация человека выдающегося.

Все это было очень давно, еще в начале двадцатых годов, и я не помню, как это случилось, что я попал к Скаулеру домой. Но помню, что у меня осталось очень неприятное впечатление от этого визита.

Скаулер был еще сравнительно молод, но уже имел двоих детей: мальчика и девочку. По всей вероятности, в доме не хватало денег — это как-то сразу бросалось в глаза. Но что мне особенно не понравилось, так это отношение Скаулера к своей семье. Оно представляло собой как бы расширенный вариант его глупого поведения в клубе: самоуверенная снисходительность и зазнайство, доведенные до предела. Он говорил о своей жене и обращался с ней, словно она была слабоумная, надеясь, что и другие станут относиться к ней точно так же.

Бедная женщина попросту боялась его. С детьми он разговаривал в особой, издевательской манере: что бы ни было сказано или сделано ими, немедленно становилось предметом запутанного псевдонаучного спора, главной целью которого, казалось, было сбить их с толку и выставить дураками.

Я помню, как мальчик, которому было лет десять, нечаянно пролил стакан воды. Вместо того чтобы не обратить на это никакого внимания или назвать его растяпой, Скаулер завел длинный разговор о физических свойствах жидких тел. Он обращался как бы ко мне, но перемежал свою речь словами вроде "как Рою хорошо известно" или "как моему сыну неоднократно объясняли в школе" до тех пор, пока мальчик не разревелся, что, видимо, доставило Скаулеру большое удовольствие.

Я себя чувствовал очень неловко в этой обстановке и больше к нему не ходил. Вообще я начал избегать Скаулера, и, когда несколько месяцев спустя он перевелся из Лондона в один из провинциальных университетов, никто в клубе об этом не пожалел.

Я не видел Скаулера несколько лет, но время от времени слышал о нем. Он добился блестящих успехов в своей области и считался одним из ведущих физиков Англии.

Однажды — кажется, это было году в 37-м — Скаулер снова появился в клубе. Он не очень изменился ни внешне, ни внутренне, разве что казался еще более уверенным в том, что лучшая часть человечества — это аристократы-физики, а все остальное — просто сброд.

Он снова работал в Лондоне и остался ночевать в клубе, где я в то время жил постоянно.

Поздно вечером, когда все разошлись и мы с ним остались вдвоем, я поинтересовался, как его семья. При упоминании о семье его лицо сразу приняло суровое, я бы даже сказал — злое выражение.

— Если вы не возражаете, я бы предпочел не говорить на эту тему, — сказал он сухо.

Так как особенного желания настаивать у меня не было, я извинился и хотел было заговорить о чем-то другом, но он опередил меня.

— Ведь вы их всех видели как-то. Вам, наверное, уже тогда было ясно, чем все это закончится. Но я, ослепленный своей привязанностью к ним, не мог предвидеть…

И он пустился в дальнейший рассказ о своей неудавшейся семейной жизни. Через пять лет после того, как я видел его в последний раз, жена ушла от него. Очевидно, даже у самых робких и забитых существ есть предел терпения. Сына, которого он вопреки его желаниям послал в Кембридж изучать физику, исключили за неуспеваемость и пьянство. Он стал продавцом в магазине. Дочь, которая по замыслам отца должна была поступить на химический факультет Лондонского университета, вдруг в восемнадцать лет объявила о своем намерении выйти замуж за какого-то парня, совершенно, с точки зрения отца, неподходящего, и, не получив согласия на брак, бежала с ним.

Скаулер даже точно не мог сказать, где теперь находятся его сын и дочь.

Единственное, что представляло интерес во всей этой истории, было отношение самого Скаулера к случившемуся. Ему даже не приходило в голову, что он сам во всем виноват. Он просто считал, что ему умышленно заплатили за добро злом. Скаулер часто говорил: "Меня надули", и я постепенно понял, что он употребляет это выражение в том же смысле, как человек, которому нарочно всучили фальшивую монету. С точки зрения Скаулера, сам факт, что он выбрал эту женщину себе в жены и содержал ее, имел и воспитал детей, предоставлял ему не только права на них, но и обеспечивал полную, высчитанную с математической точностью, уверенность в том, что они должны любить его и беспрекословно слушаться. То, что они нарушили это уравнение, было не только оскорблением для него лично, но и прегрешением против какой-то общепризнанной истины, как если бы они неожиданно заявили, что дважды два есть пять.

Я слушал и молчал. Да и что я мог сказать? Затем Скаулер постепенно переключился на другую тему. Он заговорил о работе, пытаясь мне доказать, что во всей этой неприятной семейной истории была и своя положительная сторона. Став свободнее, он мог целиком посвятить себя науке. Скаулер дал мне понять, что фактически ушел от мира, закрывшись в своей лаборатории, и этот уход вполне себя оправдал. Бедняга пытался меня убедить, что лучше иметь дело с электронами, чем с живыми людьми. Ему нравилось думать, что физические явления обладают первозданной чистотой и непорочностью, качествами, которых так не хватает роду человеческому.

Все эти рассуждения показались мне просто детскими и наивными.

— Бросьте, Скаулер, — сказал я, — вы пытаетесь уверить себя и меня, что разница между человеком и неодушевленной материей состоит в том, что человек лжет, а материя нет. Человек может наплести бог знает что, а кирпич никогда этого не сделает. Но если уж на то пошло, то кирпичи не пишут стихов и не играют на скрипке. Неодушевленная материя, может быть, и честна кристально, но общество ее невероятно скучно, и в кабачок с ней не пойдешь. Приходится как-то расплачиваться за те преимущества, которые дает человеку интеллект.

— Возможно, — сказал Скаулер вяло. — Но мне думается, что часто приходится платить слишком уж дорого. А то уважение к человеческому интеллекту, которое испытывают многие люди, есть лишь продукт невежества. Вот вы упомянули, в частности, игру на скрипке. Но было бы совсем нетрудно, например, имея в распоряжении достаточно времени и денег, создать механического скрипача, который…

— Конечно, конечно, — согласился я. — Или, например, механического сочинителя сонетов. Но ведь они не могли бы мыслить самостоятельно и не испытывали бы никаких эмоций, не правда ли? Вы надеетесь, что можно создать машину, которая напишет нового Гамлета?

— Я не вижу в этом ничего невероятного. — Скаулер замолчал, затем, подумав, спросил:

— Вы играете в шашки?

— Играл когда-то.

— Как вы считаете, для этой игры нужен интеллект?

— Думаю, что да. До известной степени, конечно.

— Но до довольно-таки высокой степени, не правда ли?

— Требуется знание определенных правил, умение принимать решения и так далее.

— Безусловно. — Скаулер улыбнулся. — Но, несмотря на это, если вы как-нибудь вечерком заглянете ко мне в лабораторию, то сможете сыграть партию в шашки с машиной, над которой я сейчас работаю. И, если вы хотите, я готов поставить пять фунтов, что моя машина выиграет.

Он протянул мне руку.

— Только, пожалуйста, не говорите, что между игрой в шашки и сочинением Гамлета огромная разница. Мне это самому известно. Но дайте нам время. В конце концов, ведь у вашего возлюбленного "человеческого интеллекта" за плечами несколько тысяч лет развития, не так ли?

Примерно неделю спустя я зашел к Скаулеру. Это была первоклассная новая лаборатория, созданная специально для него.

Когда я ехал туда, то мысленно рисовал себе шашечную машину как нечто среднее между доспехами средневекового рыцаря и кассовым аппаратом — короче, в виде традиционного робота, угловатой стальной рукой передвигающего фигуры на доске.

Но то, что я увидел, никак не походило на робота. Это была комната, полная специального оборудования, отдаленно напоминающая небольшую электростанцию.

— Довольно громоздкое устройство, Скаулер, а я думал, что машина, играющая в шашки, может быть товарищем, с которым приятно проводить долгие зимние вечера. Но теперь вижу, что не всякий найдет для нее место в своем доме. Интересно, сколько все это стоит?

— Эта машина пока что стоила мне около пятидесяти тысяч фунтов, — ответил Скаулер. — Но она только в зачатке. На ее усовершенствование нужно потратить еще не менее ста тысяч.

Лично мне показалось, что игра в шашки за пятьдесят тысяч — слишком дорогое удовольствие, но я промолчал. Скаулер между тем продолжал рассказывать о машине.

Я не помню всего, что он мне наговорил. Это было очень сложно и запутанно, тем более, что Скаулер обожал говорить о технике так, что никто, кроме узкого специалиста, не смог бы разобраться, о чем идет речь. Но при этом он все время делал вид, будто собеседник понимает его с полуслова. В его объяснении было полно выражений вроде: "как вы, конечно, знаете", "как вы, несомненно, слыхали", и все это живо напомнило мне мой давний визит к Скаулеру и несчастного мальчугана, пролившего воду. Из всего объяснения я запомнил одно: машине надо было задать программу, то есть дать определенные указания, следуя которым, она рассматривала все возможные ходы и после ряда молниеносных математических вычислений выбирала наилучший вариант. Он также заметил — и мне это показалось весьма интересным, — что машину можно было с тем же успехом научить проигрывать. Но в данном случае в ее программу входило играть без промаха. Это означало, что, как бы я ни старался, рассчитывать мог только на ничью, а если бы случайно зевнул, то проиграл немедленно.

Скаулер начал объяснять в своей обычной холодной манере, но по мере того, как он рассказывал о скорости и безупречности производимых машиной вычислений, его облик менялся. Голос потеплел, в глазах вспыхнули огоньки, и весь он воодушевился, словно говорил о каком-то божестве.

Скаулер восхищался и как бы приглашал восхищаться вместе с ним этим высшим проявлением истины и красоты. Надо сказать, что в таком виде он мне нравился куда больше. Я по природе человек сдержанный и тем более не склонен приходить в восторг от математических вычислений, но мне нравятся увлеченные люди.

А затем внезапно настроение у него переменилось, и без всякой видимой причины он заговорил о своей семье и о том, как его обманули. Он говорил с такой горечью и злостью, что было просто неприятно слушать. Я пытался напомнить ему, что пришел к нему играть в шашки, но безуспешно.

Постепенно я понял, что эти два вопроса — совершенство и красота машины, с одной стороны, и недостатки и неприглядное поведение его жены и детей, с другой, были самым тесным образом связаны в его мозгу. Он постоянно противопоставлял их друг другу, и разница доставляла ему видимое удовольствие. Эта комната, полная разного оборудования, была идеальным плодом его идеального второго брака — брака с наукой.

Все это продолжалось добрых полчаса. Я уже подумывал о каком-нибудь предлоге, чтобы уйти, когда он резко прервал свою речь и предложил мне наконец сыграть с машиной.

Доска представляла собой освещенный щит, расположенный в передней части машины, а шашками были красные и белые лампочки. Непосредственно передо мной тоже была доска, но с кнопками в каждом квадрате. И когда я нажимал кнопку того квадрата, куда бы я поставил шашку, в соответствующем квадрате на щите зажигалась лампочка. Когда машина делал ход, что происходило почти мгновенно, зажигалась другая лампочка. Когда съедали шашку, лампочка, обозначавшая ее, гасла, а когда шашка становилась дамкой, загоралась ярче. Это было очень просто, но немножко непривычно, да к тому же я давно не играл в шашки. Поэтому в первые три партии я зевнул, и машина выиграла без всякого труда. После этих партий у меня возникло чувство растерянности, усугублявшееся еще и тем, что машина делала ходы с невероятной скоростью. Если я на минутку задумывался, мне казалось, что машина от нетерпения стучит ногой…

Я, как уже говорил, не очень-то подходящая аудитория для демонстрации всяких научных чудес. Я их просто воспринимаю как факт.

В данном случае, сыграв с машиной Скаулера несколько партий, я был готов признать, что она может играть в шашки, и с меня этого было достаточно. У меня не было никакого желания продолжать игру, так как личность моего "партнера" не представлялась мне особенно привлекательной. Помимо того что у него не хватало терпения, у него не было и того тонкого чутья, без которого игра в шашки теряет для меня всю прелесть. Но Скаулер явно наслаждался игрой и не переставал любовно расхваливать скорость, точность и ловкость своей машины. Он, однако, ни разу не отметил мои способности, так что я чувствовал себя так, как должен себя чувствовать футболист во время финальной встречи на чужом поле. Он настаивал, чтобы мы продолжали игру, и от скуки я решил проделать один опыт.

Я заметил, что, несмотря на то, что машина играла превосходно и улавливала малейшую мою ошибку, ее мастерство заключалось исключительно в умении быстро реагировать на любой ход. Она никогда не устраивала мне ловушек и не делала неожиданных ходов, так что я начал подозревать, что она не очень-то хорошо разбирается в самой игре и что ее легко можно сбить с толку чем-нибудь необычным.

Поэтому я начал делать не то чтобы неправильные ходы, а скорее бессмысленные, и хотя некоторые оказывались гибельными для меня, другие заставляли машину задумываться несколько дольше обычного.

Скаулер заметил это и тотчас пустился в длинное техническое объяснение, суть которого сводилась к тому, что машина не была виновата, а программа, заданная ей, рассчитана на обычную игру с разумным противником и не предусматривала никаких дурачеств. Ему явно не нравились мои фокусы, и он дал мне понять, что я веду себя не совсем по-джентльменски. Но теперь я сам уже увлекся и начал вести такую необычную игру, что машина, казалось, была в полной растерянности, она начала отдавать шашки одну за другой. Было совершенно очевидно, что я выиграл партию.

Скаулер прервал свое объяснение и теперь сидел рядом со мной, молча уставившись на освещенный щит. Лицо его выражало такую боль и растерянность, что я на минуту искренне пожалел, что затеял этот опыт. Но теперь уже не оставалось ничего другого, как продолжать. И я сделал последний решающий ход.

После этого хода наступила длительная пауза в игре. Видимо, машина долго соображала, что же ей делать дальше. А затем она смошенничала. Она, нисколько не стесняясь, просто взяла и передвинула свою шашку назад. Это было то трогательное, наивное мошенничество, которое можно было ожидать в аналогичных обстоятельствах только от маленького ребенка.

Кажется, я рассмеялся и сказал что-то вроде "послушай-ка" или "ну, ты не очень-то". А затем взглянул на Скаулера. Его лицо стало беловато-серым, и он смотрел на машину с таким ужасом, словно человек, на глазах у которого только что произошло убийство. Так он стоял несколько минут, затем, не сказав ни слова, повернулся и вышел. На меня он даже не взглянул.

Я подождал его несколько минут, потом спустился вниз. Он уже был в машине и собирался уезжать. Так как у меня не было ни малейшего желания оставаться в такой поздний час вдали от Лондона, я быстро вскочил в машину рядом с ним.

Минут десять мы ехали молча. Затем я сказал:

— Было очень интересно!

— Но она смошенничала!

— Да, но не очень-то ловко. Вы бы ее научили перевертывать доску с фигурами в подобных случаях.

Спустя милю Скаулер сказал устало:

— Это все объясняется очень просто, конечно!

— Конечно, просто. Она не хотела проигрывать!

— Задавая программу, — сказал Скаулер, как будто он и не слышал меня, — я запрещаю ей нарушать правила игры, а также проигрывать…

— Большинство из нас старается придерживаться такой программы.

— Но… но абсолютного запрета не может быть потому, что все зависит от числа, а машина оперирует числами лишь в определенных пределах, и всякое запрещение также не должно выходить за эти пределы. Поэтому, если машине приходится иметь дело с двумя неразрешимыми задачами, она работает до тех пор, пока ее возможности не иссякнут, а затем…

— Затем она пускается на хитрости?

— Нет, — сказал Скаулер угрюмо, — не обязательно.

— Но ведь проигрывать также запрещено?

— Видите ли, когда машина думает над ходом, она смотрит, какое получается число: четное или нечетное. Если четное, оно нарушает запрет обманывать. Если нечетное, то проигрывать. Вот и все.

Он помолчал немного, а затем проговорил почти с отчаянием:

— А что же ей еще остается делать? Ведь программу-то надо задать, и нет никакого способа ввести абсолютный запрет.

— Блюстители нравственности не раз сталкивались с подобными затруднениями, — сказал я. — Откровенно говоря, что мне больше всего понравилось в вашей машине, Скаулер, так это именно этот обман. В нем было что-то от первородного греха, что-то подлинно человеческое.

Скаулер долго молчал, потом вдруг тихо рассмеялся:

— Пожалуй, вы правы, — сказал он. — Мне не приходило в голову взглянуть на нее с этой стороны.

После того вечера я редко виделся со Скаулером, но один случай мне хорошо запомнился. Я как-то встретил его в ресторане, где он обедал с сыном и дочерью. Он познакомил меня с ними. Они мне очень понравились — весьма милые молодые люди. Да и сам Скаулер как-то изменился: подобрел что ли…

Перевела с английского М. Бирман

Ант Скаландис

Последний спринтер

(СССР)

Председатель Международного комитета по охране Зоны Тоннеля и член Всемирного Координационного Совета Игорь Волжин проснулся в своей постели от странной, совершенно неуместной качки, как на большом океанском лайнере. "Бред какой-то", — подумал Волжин, присел на кровати и настороженно прислушался. Все было тихо, только над головой слегка покачивалась люстра.

Он даже не сразу сообразил, куда можно обратиться. Сейсмической службы в этом штате не было, и Волжин нашел по справочнику телефон метеоцентра.

Да, это было землетрясение, да, совсем слабенькое (три балла в эпицентре, в двухстах километрах от Зоны), да, явление уникальное.

Волжин сидел, замерев на краю постели, и чувствовал, как покрывается холодным липким потом. Тоннель не был рассчитан на землетрясение даже в два балла, и то, что взрыва не произошло, можно было считать чудом. По правде говоря, чудом было уже то, что Тоннель простоял все эти три года. Подумать только! Целых три. И всего три.

Всего три года назад умер Уильям Рэймонд Дэммок, бывший владелец гигантских военных заводов концерна "Дэммок компани", и на принадлежащей ему богом забытой ферме обнаружили нечто настолько странное, что поначалу приняли за шутку. У Дэммока, увлекавшегося спортом, была там стометровая тартановая дорожка. Под крышей. И снаружи здание сильно смахивало на коровник. Местные так его и называли. И вот на следующий день после смерти владельца над входом в "коровник" появилась большая яркая вывеска: "Тоннель Уильяма Р. Дэммока", а рядом с воротами за небольшой дверцей в этаком как бы стенном шкафу пришедшие поглазеть на диво обнаружили магнитофон с записью и книгу под названием "Инструкция". Магнитофон включили, и зазвучал голос: "Я обращаюсь ко всему человечеству. Я выстроил этот тоннель в память о том, что я жил. Я — Уильям Рэймонд Дэммок — продавец смерти и самый богатый человек в мире. Вы думаете, что покончили с оружием навсегда. Но вы еще не покончили с "Дэммок компани". А я ненавижу вас и не хочу признать поражения.

Под этим тоннелем лежит значительная часть моего состояния в виде исторических, художественных и прочих ценностей общей суммой в восемнадцать миллиардов долларов. Но еще под этим тоннелем заложен ядерный заряд мощностью в двести пятьдесят мегатонн. И он взорвется, если кто-то из вас войдет в тоннель или попробует каким бы то ни было способом извлечь ценности. Но он никогда не взорвется сам по себе. Он будет вечным напоминанием о том, что я сильнее вас.

Но я не только сильнее — я еще и великодушнее. Я оставляю вам шанс. Мою бомбу может обезвредить человек, который пробежит по тоннелю не более чем за 8.20 секунды. Длина тоннеля — сто метров ровно. Инструкция прилагается".

А в прилагаемой инструкции (это был том страниц на четыреста) Дэммок помимо указаний, как отключить взрыватель и чего при этом делать не стоит, изложил еще и причины, приведшие его к столь оригинальной форме мести.

Дэммок любил большой спорт, спорт высших достижений. В юности занимался легкой атлетикой, выступал за сборную университета, а под старость стал рьяным болельщиком и полюбившимся ему спортсменам оказывал порой значительную материальную помощь. Но за годы жизни Дэммока слишком много в мире переменилось. Совсем другие ветры дули теперь и над стадионами.

Всемирный Комитет Здоровья (ВКЗ) большинством голосов принял закон о запрещении профессионального спорта. Причем под профессионалами имелись в виду не только те, кто на занятиях спортом сколачивал состояние, но и те, для кого спортивный результат стал целью всей жизни. Ни статус профессионала, как его понимали раньше, ни размер денежного вознаграждения не имели значения для ВКЗ — для ВКЗ имело значение только здоровье. А здоровье в XXI веке ценилось превыше всего. И было доказано, что все спортивные рекорды последних лет являются не результатом использования скрытых возможностей человека, как было раньше, а результатом крайне вредной для здоровья искусственной стимуляции развития отдельных органов и систем. Во всех видах спорта, где фиксируются рекорды, человек уже вышел на предел. Но пошел дальше — в запретную с точки зрения здоровья зону. И самое страшное было то, что "запредельные" методы тренировки стали применяться не только теми, кто работал на рекорд, но и всеми спортсменами вообще. Они вошли в привычку, а в пылу состязания изобретались все новые, все более варварские способы "достройки" человеческого организма. И "достройка" не развивала человека, как пытались убедить мир и самих себя апологеты старого спорта, а уродовала его. Вот почему настал момент, когда решили с этим покончить.

Методики тренировок были в корне пересмотрены. Введение стимулирующих препаратов полностью запрещено под страхом пожизненной дисквалификации. Максимальный объем спортивных занятий ограничен пятнадцатью часами в неделю, а для детей до двенадцати лет — девятью. Всех спортсменов обязали учиться и осваивать неспортивные профессии, даже в тех случаях, когда они собирались стать тренерами. Виды спорта, связанные с проявлением агрессивного начала (борьба, бокс, фехтование, американский футбол), были запрещены вовсе. Также попала в черный список тяжелая атлетика — как вид спорта, приводящий к наиболее серьезным изменениям в организме. В гимнастике, фигурном катании, синхронном плавании, фристайле доминировало теперь эстетическое начало, а в технику элементов были введены ограничения. С отменой рекордов ушли в прошлое соревнования по легкой атлетике, плаванию, конькобежному, лыжному, велосипедному спорту. Все эти виды стали только спортивно-оздоровительными, но от этого не сделались менее популярными в массах. А спорт мастеров, большой спорт, спорт зрелищный вступил в эпоху игровых видов. Четыре олимпиады, состоявшиеся после принятия закона о спорте, прошли с огромным успехом, и на каждой устанавливались рекорды: по числу участников, по числу зрителей и по числу игр, включенных в программу — ведь фантазия человеческая неисчерпаема.

Новый спорт совершал триумфальное шествие по планете. Но оставался еще и спорт старый, у которого нашлись свои могущественные сторонники. Одним из них и был Дэммок. Оставшись не у дел, лишенный заводов, он все силы, влияние и добрую часть капитала употребил на то, чтобы в обход закона добиться особого разрешения для нескольких частных фирм содержать спортивные клубы старого образца. В этих клубах проводились турниры по всем видам спорта, вплоть до женского бокса и кетча, и устанавливались новые, абсолютно фантастические рекорды. Какими средствами — никто не спрашивал: в клубах Дэммока цель оправдывала средства. Конечно, между клубами и ВКЗ шла постоянная необъявленная война, и ко времени, когда умер Дэммок, в Старом Свете уже не было профессиональных спортклубов, а все клубы Нового Света объединились в один большой спортивный центр в Хьюстоне. Но и там становилось все меньше спортсменов экстра-класса, даже в таких традиционно американских видах, как легкая атлетика, плавание, бокс.

Дэммок видел, к чему идет дело, и не мог простить нанесенную ему обиду. И изобрел оригинальную месть. Избавление планеты от последней чудовищной бомбы он поручил спринтеру, которого не было среди людей, но который, безусловно, мог бы быть, пойди человечество и дальше по пути достижения спортивных результатов любыми средствами. 8.20 — это был очень тонко рассчитанный результат: недостижимый, но почти. Ни один из живущих спринтеров-профессионалов не рискнул бы его гарантировать, но в принципе, теоретически, при исключительном стечении обстоятельств кто-то из них может и был способен на такой результат. Дэммок хотел показать людям, как много они потеряли, отказавшись от старого спорта. Это было глупо и мелко. Как если бы Моська тяпнула за ногу Слона. Ведь Дэммок не был, как хвастался, сильнее человечества. Он был именно Моськой, вот только тяпнуть эта Моська могла пребольно.

На Земле еще ни разу не взрывали бомбу в двести пятьдесят мегатонн, и теперь, после всеобщего и полного разоружения, когда новое поколение уже не знало, что такое угроза войны, было бы особенно обидно оставить на теле планеты такую страшную рану.

Меры были приняты незамедлительно. Не прошло и десяти часов после первого звонка в службу безопасности штата, как ферма была оцеплена, все дороги к ней перекрыты, а шеф Интернациональной службы безопасности и председатель Всемирного комитета по контролю лично прибыли на место. В ходе расследования было установлено, что да, действительно, на подземных заводах Дэммока было получено и не оприходовано какое-то количество плутония, однако выяснить, сколько, а также кто и когда транспортировал груз на ферму и устанавливал всю автоматику в Тоннеле, не удалось. Все, кто мог иметь к этому хоть малейшее отношение, оказались мертвы, причем убиты "специалистами", как правило гастролерами из Европы, а заказчик был все время один — Дэммок. Завершающей список жертвой стал человек (труп его нашли на ферме), который, очевидно, и осуществил последние приготовления к зловещему спектаклю: вывеска, магнитофон, инструкция.

Так появилась Зона Тоннеля — круг со стокилометровым радиусом, образованный двумя рядами колючей проволоки, и через каждые двести метров — вышки, локаторы, и ни единой живой души внутри. Только раз в полгода в Зону приезжала экспертная комиссия во главе с крупнейшим специалистом по ядерному оружию бывшим генералом Джонатаном Брайтом. Члены комиссии оценивали состояние Тоннеля, дискутировали о возможных методах отключения автоматики, предлагали новые системы охраны, обсуждали планы дальнейших действий. И на каждом заседании вновь и вновь поднимался уже набивший оскомину вопрос: взрывать Тоннель или ждать, пока созреет решение? Были и еще вопросы. Честно ли оценил Дэммок спрятанные ценности и есть ли вообще ценности под Тоннелем? Что, если это просто злая шутка? А директор Международного института кибернетики Себастьян Диего Корвадес предположил, что шутка даже и не злая, потому что под Тоннелем и бомбы-то никакой нет. Но даже это невозможно было проверить, так как не найдено было пока методов зондирования, не предусмотренных Инструкцией. Проблема оставалась проблемой, и на данный момент был только один выход — выход, подсказанный Дэммоком. Однако никто к этому серьезно не относился, никто не верил в возможности спортсменов, а Корвадес так прямо и заявлял, что чем пускать по Тоннелю спринтера, уж лучше попробовать один из способов отключения автоматики: вероятность успеха та же, а жизнью человеческой рисковать не придется.

А меж тем Тоннель Дэммока не был застрахован от всевозможных случайностей. Он был чем-то вроде бочки с порохом, которую используют в качестве пепельницы, чем-то вроде дамоклова меча, висящего, как известно, на конском волосе. Странное созвучие этих двух имен привело к тому, что Тоннель частенько называли Дамокловым, и только потом уже вспомнили, что пресловутый меч был подвешен не Дамоклом, а над Дамоклом и сделал это сиракузский царь Дионисий, гораздо больше похожий на Дэммока, но уже не по звучанию, а по сути.

И вот случилось. И, как всегда, совсем не то, чего больше всего ожидали. И это было серьезно. Землетрясение произошло накануне очередного выезда экспертной комиссии в Зону, и в эту ночь все находились здесь, в отеле при Комитете по охране Зоны Тоннеля.

Волжину вдруг почудилось, что он сидит на бомбе, а под рукой — пружина взрывателя и стоит только шелохнуться, как двести пятьдесят мегатонн ядерного заряда поднимут в воздух миллионы тонн земли. Он с трудом заставил себя протянуть руку к видеофону и набрать номер Джонатана Брайта. Брайт не спал. Он был в пиджаке и при галстуке. То ли еще не ложился, то ли уже успел собраться. Второе было вполне возможно: Брайт — старый армейский волк — одеваться привык молниеносно.

— Что будем делать, Джонни? — спросил Волжин.

— Ты имеешь в виду Тоннель?

Это был главный недостаток Брайта: он всегда задавал много лишних вопросов.

— Нет, я имею в виду бильярдную партию, которую мы с тобой не доиграли вчера.

Брайт не отреагировал.

— Слушай, — сказал он, — как думаешь, будут еще толчки?

— Видишь ли, землетрясение в Зоне Тоннеля — это событие с почти нулевой вероятностью, следовательно, повторение его еще менее вероятно. С другой стороны, если случилось одно событие с нулевой вероятностью, может произойти и второе.

Брайт обдумал услышанное и произнес:

— А тебе не кажется, что логика — довольно мерзкая штука?

— Тоннель — мерзкая штука, а не логика. Так что будем делать?

— Звонить в Хьюстон.

— Значит, и ты так считаешь?

— Да, — сказал Брайт. — Выбора у нас нет.

И экран погас.

"Черт возьми, — подумал Волжин, — а я ведь так и не удосужился посмотреть ту запись. Перезвонить Брайту? Нет, лучше я позвоню в свое отделение комитета".

На экране появилась Анна Трейси, миловидная блондинка из Ливерпуля. Этой своей секретарше Волжин особенно симпатизировал, и сейчас невозмутимый вид Анны, мирно вязавшей при свете настольной лампы, как-то сразу успокоил его, все страхи показались далекими и нереальными.

— Анна, — сказал Волжин, — будьте добры, разыщите мне кассету с разговором Брайта и Боба Джонсона и дайте ее, пожалуйста, на мой канал.

Пока экран тихо мерцал в ожидании передачи, Волжин вспомнил, как Брайт, дико возмущаясь и не выбирая выражений, рассказывал о встрече с великим спринтером Бобом Джонсоном. Рассказ получился яркий, и Волжину его вполне хватило тогда, но теперь было интересно посмотреть на Джонсона повнимательней.

Мелькнула надпись "Внимание", потом дата, время и номер записи, названия не последовало — это была служебная пленка.

Джонсон вошел развязной походкой, закрыл дверь ногой и небрежно бросил:

— Salud, camarada!

Он был родом из Пуэрто-Рико и в детстве больше говорил на испанском, чем на английском. А camarada — это потому, что работников интерслужб, интеркомитетов и интеркомиссий часто в шутку называли интербригадовцами.

Брайт отреагировал спокойно.

— Добрый день, Боб, — сказал он. — Сигару? Виски?

— Я — спортсмен, — с достоинством заявил Джонсон.

Усевшись в кресло, он пододвинул к себе стул и водрузил на него ноги, повернув к объективу рифленые подошвы своих громадных кроссовок.

Брайт посмотрел на него грустно и спросил:

— Вы сумеете нам помочь, Боб?

— Запросто.

— Вы абсолютно уверены в этом?

— Ну, стопроцентную гарантию вы просите у господа бога, а я вам обещаю девяносто девять против одного. Вас устроит?

— А на один процент вы все-таки не уверены в себе?

— В себе я уверен на все сто. На один процент я не уверен в обстоятельствах. Всякое может случиться. Ну там, землетрясение, наводнение, метеоритный дождь, в конце концов. Понятно вам?

— "Джонсон шутил тогда, — подумал Волжин, — а землетрясение произошло на самом деле".

— Ну, отсутствие метеоритов мы уж вам как-нибудь обеспечим, — сказал Брайт. — И все же. Почему вы так уверены в себе, Боб? У вас же лучший результат 9.52, то есть 8.52 с ходу, а Инструкция требует 8.20.

— Знаете, Брайт, с вашими дилетантскими познаниями в спорте лучше не рассуждать о таких вещах. Спасибо еще, что вы не забыли про стартовый разгон и вычли секунду, — другие и этого не делают, — но очень многого вы не учитываете. Во-первых, у меня разница между результатами с места и с ходу 1.10–1.15. Во-вторых, существует масса методов улучшения результата, а у нас, у профессионалов, есть неписаный закон: никогда не нарушать враз больше одного, ну, максимум двух правил ИААФ. Что такое ИААФ вы еще помните? Или никогда не знали про Международную федерацию легкой атлетики? Так что все мои рекорды сделаны либо на "пружинных шипах", либо на экспресс-допинге, либо на "толкающей дорожке". Но ведь эффекты суммируются, если все применять одновременно. Потом, есть средства, работающие вообще только один раз. К примеру, дислимитер Вайнека. Он, правда, рассчитан на стайеров, но и для нашего брата спринтера дает кое-что. Однако на психику эта мерзость влияет необратимо. Есть штуки еще страшнее. Состав нью-спид, например, от которого через двадцать часов мышцы теряют эластичность раз и навсегда. Его применяли нечасто. Первый раз по недомыслию, а потом уже по расчету: всегда ведь находились сволочи, которые за результат готовы были загубить человека, а результаты нью-спид давал, и результаты шикарные. Наконец, есть ряд мощных средств, влияние которых на организм вообще не изучено, их испытывали только на лошадях, и лошади, надо сказать, переносили по-разному… Да, есть еще анизотропный бег Овчарникова-Вайнека. Оказалось, впрочем, что я к нему не способен, но престарелый Джек Фаст — тот самый, помните? — так старательно обучал меня, что я при всей природной бездарности освоил так называемый финишный нырок. Его я тоже пока не применял — значит, и это у меня в запасе.

Брайт был просто огорошен таким обилием информации.

Это теперь, спустя три года, он знал назубок все допинги, все самые современные технические средства и мог даже спросонья назвать не задумываясь десять лучших спринтеров мира всех времен, а тогда у него голова пошла кругом и представилось вдруг, что этот парень без труда покроет стометровку секунд за пять. Так он рассказывал Волжину о своем впечатлении.

— И сколько вы хотите получить? — спросил Брайт.

— Девять миллиардов долларов.

— Сколько?! — Бывший генерал буквально открыл от удивления рот.

— Я прошу немного, — пояснил Джонсон. — Это лишь пятьдесят процентов от общей суммы. Другой бы запросил девяносто или все сто. Ведь ценности извлекаю я, вы мне только ассистируете. К тому же я ликвидирую опасность. А во сколько вам обходится охрана? А?

Похоже было, что Брайт пропустил все это мимо ушей. Девять миллиардов подействовали на него как ушат холодной воды. Тут-то он, видно, и решил, что Джонсон просто хвастун.

— Нет, — сказал Брайт, — на такие условия мы не согласны.

— А на другие условия не согласен я. — Боб поднялся. — Имейте в виду, Брайт, я проживу без вас, а вы без меня вряд ли. Вы не найдете другого спринтера. Другого спринтера просто нет. Ни в России, ни в Германии, ни в Китае. Я — последний спринтер уходящего мира.

Потом он ослепительно улыбнулся белозубым ртом, словно вдруг из темноты сверкнула лампа-вспышка, и добавил с восхитительной небрежностью:

— Salud, camarada! Нужен буду — звоните.

"Да, — подумал Волжин, — не очень-то серьезно отнесся Брайт к "последнему спринтеру уходящего мира". Но Джонсон, кажется, не из обидчивых. Джонсону нужны деньги. Интересно зачем? "Зачем вам, Киса, деньги?" — вспомнил Волжин Остапа Бендера. — Действительно, дурацкий вопрос. Ну ладно. Мы заплатим Джонсону — Джонсон спасет ценности. Или погибнет. Ясно одно: он не жулик. Самоубийца, маньяк, Герострат новый, но не жулик. А вот если под Тоннелем не окажется ценностей, или не окажется бомбы, или, наконец, ничего не окажется — как тогда расплачиваться?"

На этот счет существовало много разных мнений, но теперь, когда великий спринтер был уже в пути, Волжин почему-то не сомневался, что меньше, чем девятью миллиардами, не отделаться, да к тому же скорей всего придется платить вперед.

— Мистер Волжин, можно вопрос?

Спрашивал молоденький сержант из охраны. Он в составе группы из пяти человек согласно предписанию сопровождал экспертную комиссию к Дамоклову Тоннелю.

— Спрашивайте, — сказал Волжин.

— Почему никто не нашел стопроцентного технического решения? Почему вы пошли на поводу у Дэммока и хотите угробить Боба? — выпалил сержант.

Волжин смерил его долгим взглядом, потом ответил просто и спокойно:

— Да потому, что стопроцентного технического решения просто не существует. А вы, сержант, знаете такое?

— Сколько угодно.

Разговор становился забавным. Волжин любил такую игру: предложить какое-нибудь новое решение проблемы Дэммока, а потом детально, со вкусом раскритиковать его.

— Например? — поинтересовался Волжин.

— Ну хотя бы телескопическую стрелу из пластика с манипуляторами на конце.

— Э, сержант, вы меня разочаровываете. Вы Инструкцию-то читали?

— Я ее не осилил целиком, — честно признался тот.

— И напрасно. Ваша стрела предусмотрена там дважды: во-первых, по дорожке надо стучать, имитируя удары ног, — значит, уже не просто стрела; во-вторых, как только посторонний предмет углубится в Тоннель на двадцать метров, двери должны закрыться.

— Ну хорошо, — сказал неунывающий сержант, — а дрессированная обезьяна?

— А почему, собственно, обезьяна? Вы что, считаете, она быстрее человека бегает?

— Нет, но она может провести операцию отключения, а к пульту ее доставят ну, скажем, на гепарде.

— Тогда не проще ли человека на коне? Такая идея была, сержант. Но в Инструкции есть и это. У коня и гепарда шаги не те. Дэммок перебрал целый зверинец: собак, страусов, тигров, черт знает кого. Вы себе представить не можете, что предусмотрел Дэммок. Там есть такие варианты, до которых никто бы и не додумался, не прочти мы Инструкцию. Например, реактивный двигатель на теле человека или пропеллер, приводимый в движение пружиной, — автоматика сработает и на выхлопные газы и просто на воздушные потоки. Другие двигатели без металла невозможны, а металл исключается с самого начала. Так что вот. А вы, сержант, какую-то обезьяну предлагаете. Смешно. Ценности спасет Джонсон.

— Простите, мистер Волжин, я в это не верю. Джонсон погибнет, и все вы это знаете. Вы же бежите из Зоны.

— Вы не правы, сержант. Я верю в Джонсона, но не исключаю трагического исхода. Понимаете разницу? Помочь Джонсону не сможет никто. К чему же лишние жертвы? А вообще-то Джонсон способен выбежать из восьми секунд.

— Нет, — упрямо сказал сержант. — Никакие допинги не скомпенсируют тех сложностей, с которыми он столкнется, а сложностей окажется больше, чем вы ожидаете.

Волжин не ответил. В словах сержанта была доля истины. И стало страшно.

Боб Джонсон сидел в шезлонге, завернувшись в одеяло, хотя день был теплый, и вытянув свои непомерно длинные ноги с надетыми на них барокамерами. От барокамер тянулись шланги к насосу, а от насоса — длинный провод к вертолету. Во рту Боб держал загубник с трубкой, как у аквалангиста, и дышал смесью из баллона. Рядом, сосредоточенно глядя на секундомер, стоял рыжий и зеленоглазый Оливер Прентис — тренер-массажист великого спринтера. По другую сторону шезлонга колдовал над чемоданчиком с пузырьками коротенький полный негр, до того черный на фоне своего белого халата, что казался чернее Джонсона.

— Ввожу экспресс-допинг, — объявил он.

— Вводи, — сказал Прентис.

Джонсон выпростал из-под одеяла правую руку для укола, вытащил левой загубник, сказал: "Хватит!" — и поднял глаза на подошедшего Волжина.

— О, привет, Игорь! — улыбнулся он.

— Привет, Боб. Что это у тебя на ногах?

— Локальное отрицательное давление, — солидно ответил Джонсон.

— Да нет, Боб, это я и сам вижу, я про шипы.

— Не "Адидас", не "Пума" и не "Кимры". — Джонсон улыбнулся. — Спецзаказ. Верх — из синтетического Пуха (тончайшая ярко-желтая оболочка плотно облегала ступни Джонсона), а низ — руберит с пружинными шипами из пластика. (Подошва была черной, неожиданно толстой и в передней части утыкана острыми красными шипами.) Руберит гасит механические воздействия, — пояснил Боб. — В общем, когда я бегу, у меня такое ощущение, будто на ногах ничего нет, а прямо из подошвы растут эти гвоздики.

Джонсон вынул из кармана жевательную резинку и, развернув, положил яркий кубик в рот.

— Тоже с допингом? — спросил Волжин.

— Нет. Просто привычка.

— Ввожу общий стимулятор, — сообщил коротышка.

— Вводи, — сказал Джонсон.

Стоявшая рядом молодая и красивая Эльза Гудинес, председатель комиссии по делам спорта при ВКЗ, поморщилась, глядя на шприц с допингом, и Волжин подумал, что ее присутствие здесь как-то неуместно.

— Buenas dias, signora, — сказал он. — Какими судьбами?

— Как полномочный представитель Всемирного Комитета Здоровья, я должна быть свидетелем этого самого чудовищного за последние годы нарушения закона, — с достоинством произнесла Эльза. — Или вы думаете, что после сегодняшнего дня наш Комитет будет смотреть сквозь пальцы на все проделки "профи"? Нет, сеньор Волжин! Я знаю, вам всегда не хватало твердости в отношении к ним, но сегодня их песенка спета. "Профи" уже не выйдут из-под контроля ВКЗ. Кстати, вы слышали, что Центр спорта в Хьюстоне скоро будет закрыт?

— Да? Вы думаете, вам это удастся?

— Можете считать, что нам это уже удалось. Решается вопрос о принятии нового закона о спорте. Более строгого. Профессиональный спорт будет запрещен для всех. Вы понимаете, для всех. Не только для организаций, но и для частных лиц.

— Вы страшная женщина, сеньора Эльза. Вы подумали, как нам будет грустно без Спортивного Центра в Хьюстоне?

— Разминка! — послышался голос Прентиса.

— Нет, — возразил Джонсон, лениво двигая челюстями, — сегодня не так. Еще две минуты сижу.

Прентис уже привык к таким поправкам. Конечно, Бобу виднее, он давно сам себе тренер, а Прентис, по сути, его ассистент.

— Игорь, — предложил Боб. — Поиграем, как вчера?

— Давай.

— Монтгомери, — сказал Боб.

— Сальников, — ответил Волжин.

Эту игру они придумали накануне, когда встретились в Комитете по охране Зоны Тоннеля и почти сразу нашли общий язык. Выяснилось, что Боб говорит по-русски. ("Мечтал работать разведчиком и выучил, а теперь разведчики никому не нужны, зато русский очень кстати".) А уже разговорившись, они поняли, что оба знают и любят спорт, и поклоняются одним и тем же кумирам, и их кумирами были не отчаянные "профи" последних лет, чьи рекорды создавала варварская спортивная наука, а те настоящие герои спорта, которые еще не знали тонкого научного расчета и транжирили свое здоровье на удивление нерационально, но за победу дрались как звери.

Волжин был мальчишкой, а Джонсон даже не родился, когда их кумиры заканчивали свой спортивный путь, но воспоминания детства — самые яркие, и Волжин помнил и переполненные трибуны Лужников в дни соревнований, и тренировки знаменитых легкоатлетов, на которые он бегал поглазеть, имея такую возможность; а Джонсон, пятнадцати лет попав в Хьюстон, мог целыми часами просиживать в Музее Спортивной славы, просматривая старые записи олимпиад и крупных чемпионатов, и старый спорт он знал не хуже Волжина, даже лучше, потому что он знал его еще и изнутри.

И вот Боб заявил, что США — первая спортивная держава мира. Волжин не согласился. И началось. Они стали бросаться громкими именами, загоняя порой друг друга в тупик, — ведь в некоторых видах спорта СССР и США не были равны, и тогда, если называлось неравнозначное имя, один из них призадумывался и говорил: "Нет, не то. Этот раунд я выиграл".

— Джо Луис, — предлагал Боб.

— Лемешев, — отвечал Игорь.

— Не то. Кассиус Клей.

— Горстков, — отвечал Игорь.

— Не то! Джо Фрэзер.

— Лагутин. Ну ладно, Боб, этот раунд ты выиграл.

От мрачной группы экспертов отделился Альвар Густафссон, тоже член Всемирного Координационного Совета, и, подойдя к Волжину, сказал:

— Бьёрн Борг.

Волжин задумался, и Джонсон опередил его:

— Джон Макинрой.

— Чесноков, — вспомнил наконец Волжин.

— Не то! — в один голос откликнулись Джонсон и Густафссон. "Ну, держись, великий спринтер!" — подумал Волжин и объявил:

— Вячеслав Веденин.

— Томас Вассберг, — незамедлительно отозвался Густафссон.

А Джонсон скромно заметил:

— Пропускаю.

— Густафссон, — сказал Густафссон.

— Это ты, что ли? — улыбнулся Волжин.

— Нет, Томас Густафссон, олимпийский чемпион.

— Хайден! — радостно закричал Боб. — Эрик Хайден!

— Евгений Куликов, — спокойно ответил Волжин. — Если угодно, Игорь Малков.

Вдруг Джонсон поднялся. Откинув одеяло, встряхнул расслабленными мышцами. Прентис показал ему секундомер и, щелкнув кнопочкой, убрал в карман. И Джонсон медленно пошел к дорожке, переступая длинными, как у страуса, ногами, под лоснящейся черной кожей которых красиво перекатывались натренированные мышцы, и остановился возле белой линии старта, проведенной ровно в шестнадцати ярдах (таков был его разбег) от входа в Тоннель.

Все стояли и молча смотрели, как разминается великий спринтер. Потом он снова сел в шезлонг, накрылся одеялом, и Прентис с коротышкой принялись яростно растирать его ноги, выдавливая на черную кожу белые червячки пасты из голубого тюбика. В воздухе разлился резкий и пряный запах.

Снова подошел Густафссон.

— Ингемар Стенмарк, — сказал он.

— Братья Маре, — откликнулся Боб.

— Жиров, — сказал Волжин и добавил: — Вот что, пора переходить к легкой атлетике. Брумель.

— Шёберг, — вставил Густафссон.

— Дюмас, — сказал Боб.

— Не то, — ответил Волжин обоим.

— Ладно, — прищурился Боб. — Бимон.

— Санеев.

— Ортер.

— Седых.

— Эшфорд.

— Кондратьева.

— Льюис.

— Борзов.

— Оуэнс, Мактир, Хайнс, Смит, Кэлвин Смит, Лэттни, Кинг, Флойд, Сэнфорд, Уильямс, Риддик…

— Остановись, Боб, — сказал Прентис. — Пора.

Джонсон, даже не приподнявшись, вяло протянул длинную черную руку с тонкими пальцами, и присутствующие все по очереди пожали ее. Одни молча, другие — тихо, сдержанно пожелали удачи.

— Ни пуха, — сказал Волжин по-русски, задержав в своей руке ладонь Боба.

— К чёрту, — проговорил тот, с усилием растянув губы в улыбке.

А когда они поднялись в небо и, прильнув к иллюминатору, Волжин смотрел вниз, на маленькую черную точку на краю красной тартановой полосы, его вдруг охватило сильное чувство, близкое к экзальтации. Уже само то, что Джонсон вышел один на один с Тоннелем, казалось Волжину победой добра над злом. Но он переживал, переживал ужасно, и не столько за успех дела, сколько за самого Джонсона, словно тот вдруг стал для него родным.

А накануне, встретившись в комитете, они не сразу стали мирно перебрасываться именами спортивных звезд, сначала они чуть не поругались. Волжин еле сдерживал себя, глядя, как мальчишка Бобби Джонсон откровенно издевается над почтенными членами экспертной комиссии и Всемирного Координационного Совета. Бравируя знанием русского — среди прибывших никто не знал его так, как Джонсон, — он отпускал грубые шуточки и так мерзко подмигивал при этом Волжину, что тот готов был отхлестать Боба по щекам, но… Он понимал не хуже других, что Джонсона можно спугнуть. И тогда будет просто огромная воронка, и тучи радиоактивной пыли, и целые колонны техники, и отряды дезактиваторов в оранжевых комбинезонах. Или — и этого хотелось едва ли не еще меньше — снова ожидание неизвестно чего и проклятая работа в Комитете по охране Зоны Тоннеля.

На безопасном расстоянии от Зоны, посреди поля, куда сели вертолеты, уже была готова палатка, и в ней — два экрана, на одном из которых — Джонсон.

Вот он встал, отбросил одеяло, попрыгал, не замечая, видимо, что прыгает прямо на одеяле, прокалывая его шипами, и все увидели, как буквально надулись его мускулы. Он постоял, покачался на носках, поднимая и опуская руки, а потом раздался громкий голос: "На старт!" — и в палатке воцарилась тишина. Джонсон устраивался на колодках неторопливо, привычно выбрасывая вверх ноги, встряхивая ими, тщательно выбирая точку опоры для каждой ступни, аккуратно переставляя пальцы рук, словно подыскивая на тартане место, которое приятнее всего на ощупь. Потом он замер и, только раз взглянув в черноту Тоннеля, отделенную от него всего шестнадцатью ярдами, опустил голову и как бы обмяк в ожидании второй команды.

— Внимание! — прокричал магнитофон, и люди в палатке перестали дышать.

Волжин заметил, как от выступившего пота заблестел лоб у Брайта, как главный эксперт по автоматике Тохиро Мацуоки нервно поправляет очки, то сбивая их с носа, то возвращая на место, как Густафссон яростно трет подбородок, словно ищет на нем пропавшую бороду. Никто не понял, сколько прошло секунд, когда наконец грохнул выстрел и Джонсон рванулся. При первом же шаге по Тоннелю по всей его длине вспыхнул свет, а в глубине заработала телекамера, и на параллельном экране можно было видеть не удаляющегося, а приближающегося Джонсона. Потом удаляющийся Джонсон пропал (это закрылись двери) и появился вновь (это включилась камера на внутренней стороне дверей). Джонсон бежал, и зрелище было завораживающим: Волжин даже не представлял себе, что всего какая-то секунда разницы от обычных результатов спринтеров прошлых лет дает такой потрясающий зрительный эффект. Черные ноги Джонсона мелькали, как у хорошего рысака, от них рябило в глазах.

А потом он вдруг оступился и чуть не упал.

Волжин зажмурился. Густафссон вскрикнул, словно его ударили. Мацуоки уронил очки и мучительно щурился, глядя на экран. У Брайта воротничок рубашки промок насквозь. Эльза Гудинес упала в обморок.

А Джонсон снова бежал как ни в чем не бывало, Джонсон летел, Джонсон молотил по тартану красивыми, мощными, стройными, ногами. И даже казалось, что он ускоряется, стремительно и неуклонно. А что он сделал на финише, никто не понял. Наверно, это и был тот самый финишный нырок Джека Фаста, потому что больше всего это напоминало плохо склеенный фильм с пропущенными в середине кадрами, и на только что бешено мелькавшем табло секундомера вдруг замерли цифры: 8.18.

А когда Джонсон уже отключал автоматику в полном соответствии с Инструкцией Дэммока, люди в палатке все еще стояли, не в силах ни тронуться с места, ни даже произнести хоть слово. Густафссон прослезился. Огромный рыжеусый Густафссон вытирал рукавом слезы. А маленький Тохиро Мацуоки вздрогнул и, задвигавшись первым, принялся искать в траве очки. И только тут все заметили, что очаровательная Эльза Гудинес лежит без сознания, разбросав в стороны руки.

Видеофон в кабинете Волжина не смолкал ни на минуту. Комитет по охране Зоны Тоннеля был временно превращен в комитет по ее ликвидации и реализации ценностей, так что работы у председателя хватало. Но звонили почему-то все время не по работе. Сначала позвонила дочка. Раскрасневшаяся после тенниса, она была одета в белую маечку и короткую юбчонку и все еще держала в руках ракетку.

— Папахен! — закричала она. — Сегодня Джонсон обедает у нас! Ты слышишь меня? Когда мы были вчера в отеле, я его позвала, и он сразу согласился. А ты уже уехал тогда.

— Ты матери-то сказала? — спросил Волжин.

— Да. Слушай, папахен, Джонсон рассказал мне, для чего ему девять миллиардов. Он собирается создать по примеру Хьюстона спортивные центры во всем мире. Оказывается, он возглавлял подпольное движение "Спортсмены мира — за идеалы спорта", а теперь движение станет легальным. Ты представляешь, папахен, какую поддержку получит Джонсон по всей планете после своего подвига?!

Как раз что-то подобное Волжин и представлял себе.

— Постой, Галка, — сказал он дочери. — Ты это серьезно?

— Ну, — растерялась немного дочка, — если он мне серьезно говорил…

— Хорошо, — перебил Волжин. Мыслями он был уже далеко. — Я тебе сам потом позвоню.

"Надо связаться с Клодом Дюкерком", — подумал он.

Клод Дюкерк был председателем Международного комитета по контролю. Но позвонить не удалось. Видеофон снова просигналил, и на экране появилась Эльза Гудинес.

— Сеньор Волжин, доброе утро. Поздравьте нас. На сегодняшнем заседании Совета проект директивы ВКЗ о полном запрещении профессионального спорта приобретет силу международного закона. — Она всегда любила говорить напыщенно. — Я уже знаю мнение большинства членов Совета. Так что отныне ни один миллионер не сможет финансировать спортивные клубы старого образца.

"А миллиардер?" — чуть было не спросил Волжин и вдруг почувствовал, что у него перехватило дыхание.

— Простите, сеньора, — сказал он, — мне что-то нехорошо. Я перезвоню вам попозже.

— Нехорошо — это по моей части! — Эльза была весьма игриво настроена.

— Простите, сеньора, но мне кажется, это не совсем тот случай.

И Волжин отключился. Некоторое время он сидел, пытаясь собраться с мыслями и тупо глядя в серое стекло, а потом под аккомпанемент звонка на экране появилось лицо жены. Она интересовалась, как принимать Джонсона, кого звать еще, пускать ли журналистов, жаловалась на нехватку времени и спрашивала, не боится ли он за Галку — не слишком ли она увлекается этим сомнительным героем.

Волжин отвечал невпопад, а под конец уже традиционно извинился и пообещал перезвонить сам.

Следующим был Брайт.

— Старик! — заговорил он. — Слушай, что я тебе расскажу. Ты обалдеешь. Ты, наверно, думаешь, что подтвердилась шутка Корвадеса и под Тоннелем ничего не оказалось. Так вот. Там было не двести пятьдесят, а пятьсот мегатонн. Ты представляешь, каков мерзавец этот Дэм-мок!

— Сколько? — равнодушно переспросил Волжин.

— Пятьсот.

— Изрядно.

— "Изрядно"! — обиделся Брайт. — Да ты хоть представляешь себе, что это такое?!

— Слушай, Джонни, — сказал Волжин, — вы все так часто звоните и все говорите на разных языках. Я уже ни черта не соображаю. Я тебе сам позвоню. Попозже. Хорошо?

Брайт исчез, а вместо него как-то странно (вроде бы и звонка даже не было) возник на экране Джонсон.

— Игорек, — сказал он ("Какой я ему к черту Игорек!" — подумал Волжин). — Хочешь, я подарю тебе девять миллиардов долларов? У меня тут в номере случайно обнаружились лишние девять миллиардов. Тебе не нужны?

Джонсон говорил по-английски, и это было очень странно.

— Ты что, Боб? — спросил Волжин.

На это Джонсон разразился потоком трудно переводимой испанской брани, и в этой словесной помойке отчетливо были различимы только три имени: Иисуса Христа, девы Марии и Эльзы Гудинес.

Потом Джонсон внезапно иссяк и продекламировал по-русски:

На наших мускулах кровь и пот, На наших зубах — песок. Еще один последний бросок, Еще один поворот. На наших мускулах пот и кровь, Зато результат высок! А финиш будет, как выстрел в висов, Но все повторится вновь.

Это были стихи Джеймса Тайлера в его, волжинском, переводе, и он никогда бы не подумал, что они могут так звучать, как звучали сейчас в устах последнего спринтера.

— Знаешь, Игорь, что я хотел сказать им всем сегодня вечером, когда они сядут у экранов своих стереоящиков и будут пялить на меня глаза?

Джонсон поправил на шее воображаемый галстук, прокашлялся и вдруг закричал, как на митинге:

— Я! Последний спринтер уходящего мира! Призываю всех, кто еще не окончательно погряз в мелких заботах о своем здоровье и благополучии: спасите спорт! Спорт умирает, но он безумно хочет жить. Спасите его. Начните все сначала. Еще не поздно. Каждому из вас, кто захочет стать настоящим профессиональным спортсменом, я, Роберт Джонсон, буду платить деньги, хорошие деньги, и уж я научу вас, как надо отдавать спорту всего себя, всего без остатка. Спорт не признает компромиссов. В спорте надо раствориться. И тогда он щедро вознаградит тебя за твою преданность. Я, Роберт Джонсон, призываю всех создавать новые настоящие спортивные клубы! Я, Роберт Джонсон, буду финансировать эти клубы! И это будет прекрасно. Но все зависит от вас. Судьба спорта в ваших руках, люди планеты! Спасите спорт! Ради красоты, ради силы, ради отчаянного духа борьбы, ради счастья — величайшего на свете счастья преодоления предела — спасите спорт! К этому призываю вас я, последний спринтер уходящего мира.

А теперь, Игорь, я ничего им не скажу. Ничего. Так тебе нужны девять миллиардов или я их выбрасываю?

— Нет, Боб, — ответил Волжин, — мне не нужны эти деньги.

— Тогда давай поиграем.

— Давай, — согласился Волжин.

— Чиверс, — предложил Джонсон.

— Третьяк, — ответил Волжин.

— Эспозито.

— Бобров.

— Гретцки.

— Харламов.

— Пэгги Флэминг, — внезапно перескочил Джонсон.

— Водорезова.

— Не то.

— Хорошо. Роднина.

— Бабилония.

— Не то, ох не то!

— Хэмилтон.

— Фадеев.

— Таулер — Форд.

— Пахомова — Горшков.

— Ладно, — сказал Джонсон и снова сделал перескок: — Джон Томас.

— Владимир Ященко.

— Ренальдо Нехемиа.

— Андрей Прокофьев.

— Не то. Боб Джонсон.

— Кто?

— Боб Джонсон.

"Ну и что ты хочешь, чтобы я сказал?" — подумал Волжин.

— Не молчи, Игорь, — сказал Джонсон.

— Мне некого назвать, — голос Волжина стал глуховатым.

— Тогда возьми девять миллиардов.

— Не надо, Боб. Перестань. Я буду голосовать против.

— Конечно, — сказал Джонсон.

— Но закон будет принят.

— Да, — сказал Джонсон.

— Потому что правы они!

— Да, — сказал Джонсон.

— Но они действительно правы!!

— Да, — сказал Джонсон.

Вячеслав Куприянов

Соревнования толп

(СССР)

Прежде всего надо определить, что такое толпа, чем она отличается от стада. Толпа — это такое скопление, где каждый может схватить своего соседа. В стаде не так, там расстояние между существами больше, и у этих существ, как правило, нет рук, поэтому нет и возможности хватать друг друга. Значит, только обезьяна и человек могут составлять толпу.

Соревнования толп придумал только человек, обезьяны здесь уже не принимали участия. Обезьян все меньше благодаря людям, и перед ними не встают чисто человеческие проблемы, связанные со сплочением.

То, что раньше человек делал в одиночку, теперь он может совершать только сообща, потому и возникли новые соответствующие виды спорта и соответствующая физическая культура, к рассмотрению которой мы и переходим.

Прежде всего бег. Казалось, что бег на месте наиболее удобен для больших скоплений народа, но это не так, соседи начинают теснить друг друга, наступая на ноги, так что возникает стремление убежать; бег вперед и явился одним из выходов в подобном положении.

Результатом такого забега должно быть объявление победителя. Можно подумать, что в толпе победителем окажется тот, кто был в первом ряду с самого начала. Когда только начали бегать, так оно и было, но скоро это обстоятельство обнаружилось задними рядами, их ропот дошел до середины, а затем и до первых рядов, заставив их бегать еще быстрее. Так были установлены новые рекорды. Продолжалось это недолго, ибо задние ряды стали хватать бегущих впереди и оттягивать назад, отчего уменьшилась рядная и персональная скорость, но увеличилась средняя скорость всего образования, а это способствовало делу дальнейшего сплочения этого образования.

Тем временем задние начали испробовать различные пути проникновения вперед. Труднее всего было пробиваться сквозь толщу бегущих тел, расталкивая их локтями. Достигнуть при этом скорости передних, пусть даже хватаемых сзади, было маловероятно. Пробовали некоторые бежать по головам, но их быстро ставили на свое место. Отчаяние приводило к возникновению моментов застоя, когда задние вовсе не старались бежать, а цеплялись за передних, в конце концов останавливались все.

Иногда уставали и передовые, но их неудержимо гнали вперед последующие. Конфликтные ситуации подобного рода приводили к расколу общей среды, вот тут по линии раскола и устремлялись коварные задние вперед. Но это было использованием случайных колебаний. Надо было изобрести более надежный способ продвижения к успеху. Так возникли опоясывающие, или хороводные, потоки. Задние, а вернее, крайние хватали друг друга за руки, образуя плотный круг, который начинал вращаться относительно центра всей толпы. В этом движении было нечто космическое, ибо так же вращаются галактики. Круг вращался по краю бегущего вперед конгломерата, и задние постепенно вырывались вперед, передние же увлекались назад. При таком вращательно-поступательном движении победитель должен был точно рассчитать число кругов, чтобы оказаться впереди именно к финишу. Это удавалось исключительным личностям, научившимся творчески мыслить в условиях нового бегового режима.

Следует сказать и об одном из важных стимулов бега. Прибывший первым тут же дает автографы всем остальным, прибывающим далее. Каждый бегущий берет с собой авторучку. В ранце каждого солдата — маршальский жезл, говорили прежде. Наряду с авторучкой каждый берет и тетрадку для будущего автографа — он заранее готов и к триумфу и к признанию триумфатора. Поначалу любовь к автографам дисциплинировала бегунов, со временем же это привело к появлению среди них большого числа писателей. Вместо того чтобы бежать с авторучкой за автографом или вырываться в дающие автографы, эти люди, обычно бултыхающиеся в центре всего этого движения, начинали что-то кропать на бегу в своих тетрадках.

Считая себя в центре событий, они увлекались настолько, что увлекали и ближайших соседей, которым было удобнее взять автограф у них, нежели у забежавших далеко вперед. Так возникла литература как часть физической культуры.

Литература как часть физической культуры вырабатывала импульсы и призывы для интенсивного бега, эти импульсы отбрасывались центробежной силой на окраины движения, общая картина которого принимала все более космические размеры.

Так было с бегом и некоторыми механизированными видами передвижения, а также с плаванием. Плавание, добавляя третью координату в глубину, позволяло некоторым задним выбиться вперед путем подныривания. Подныривание развивало легкие, и когда удачливые ныряльщики занимали места в первых рядах, они не только плыли, но и пели от избытка воздуха в легких, компенсируя свое предыдущее подводное молчание. От этого плыть становилось веселее, плохо то, что вынырнувшие вперед и поющие становились слабы зрением от ныряний и порой заводили свой коллектив в сторону. Требовалось время, чтобы направить их в верное русло, — ведь при плавании трудно хватать руками соседей даже с целью их исправления, к тому же поющие не слышали других голосов, которые кричали сзади, что мы плывем не туда. Но налаживалось и это.

Хороши также и комбинированные кроссы с пересечением морей, островов, материков и океанов.

Бег переходит в плавание, плавание — снова в бег, и следующим серьезным состязанием становится борьба. Борьба в корне меняет внутреннее состояние толпы. Если бегут охотно, чтобы вырваться вперед, то угроза борьбы заставляет многих поворачивать назад, и в схватку вынуждены вступать замешкавшиеся вторые и третьи ряды. Вот тут и возрастает роль задних — тыла. Задние не пускают передних на свои места, так что завязывается борьба с двух сторон — своих с чужими и своих со своими. Прежде чем одолеть чужих, свои должны справиться со своими. Силы были бы неравными, если бы в среде противника не происходило то же самое. В процессе борьбы вырабатываются более хитрые конфигурации толп, чем при беге. Возможны разные способы дробления противника, отрывы и разрывы, обходы. Можно вклиниваться в противника (удар "свиньей"), разбивая его надвое. Противник при этом должен идти на охват. Активное действие происходит только на полосе соприкосновения, которая предполагает одинаковое количество соперников с каждой стороны. Это количество стремится к минимуму, который равен одному человеку. Толпы закономерно принимают опять-таки форму круга, круги соприкасаются в одной точке. В эту точку направляют с двух сторон по сопернику, каждого из которых держат двое с боков, а также сзади, в результате чего возникает впечатление, что богатырь рвется в бой, а его горячность сдерживают благоразумные соратники. На самом деле это толкают вперед на схватку наиболее слабого. Из двух противников побеждает обычно именно слабейший, потому что его держат крепче и подталкивают мощнее. Такова парадоксальная сила коллектива.

Схватка проходит при сочувствии остальных, которые становятся одновременно и участниками ее и болельщиками. Особенно сильно болеют те, кто уверен, что их не вытолкнут на схватку. В момент борьбы сплочение коллектива достигает своего апогея, преобладает центростремительное движение. При беге — наоборот.

Борьба изменила многое в стиле бега. Стали бегать не только вперед, но и назад, назад даже быстрее — было от чего, поэтому бежать отчего-то стало предпочтительнее, чем к чему-то. Тогда и возникли механизация и моторизация, ибо поняли, что спасаться только при помощи подручных средств, каковыми были ноги, трудно. Изобрели пароходы и паровозы. Ими не сразу овладели, по инерции, погружаясь на пароход или в поезд, продолжали двигаться внутри, но с парохода падали в воду, а в поезде упирались в паровоз, и давка напоминала всем ненавистную борьбу, особенно если садились в вагон с разных сторон, — тогда это была борьба противоположностей. Эти неприятности были постепенно устранены, а напоминает о них до сих пор только необыкновенная спешка и толкучка при посадке.

Всякого рода метания и толкания не привились. Пробовали метать бревна, но они летели недалеко и часто падали на головы стоящих впереди, глядя на которых оставшиеся позади отказывались от повторных попыток. Не получалось и с прыжками, так как свободно можно было прыгать только вниз, при этом верхние давили нижних, и те быстро сообразили, что при очередном прыжке уже они окажутся внизу.

Продуктивными оказались различные акробатические этюды, которые заключались в построении разной высоты и конфигурации пирамиды.

Сразу надо оговориться, что все попытки изобразить шар провалились в буквальном смысле слова. Пирамиды же выстраивались так. После короткой борьбы победитель взбирался на побежденного и хватался за соседнего победителя на заслуженном пьедестале, пьедестал же, то есть предыдущий побежденный, делал то же самое на своем нижнем ярусе. Затем нижние сплачивались настолько, чтобы верхние обрели опору, достаточную для проведения новых схваток, в результате чего наращивался третий ярус, и длилось это наращивание до тех пор, пока наверху не оказывался один, которому уже не с кем было соперничать. Ему уже не за кого было держаться, и он размахивал руками, балансируя, а казалось, будто он руководит. Тем временем сплоченные нижние, чувствуя гнет, начинали двигаться в одном направлении, не всегда в том, куда указывал балансирующий на самом верху. Пройдя или даже пробежав небольшое расстояние, они резко останавливались, и верхние начинали по инерции осыпаться, вот тут и начиналось все сначала. Упавшие сверху испытывали такое потрясение, что уже вряд ли поднимались выше первого яруса. Все это повторялось до тех пор, пока низы уже не могли стремиться наверх, а верхи, испытав крушение, не хотели.

Но самыми любимыми упражнениями являются деление и объединение. Деление чаще всего происходит при беге. Действительно, как только выясняется, что уже не догнать ведущего и его приближенных, некоторые увлекают за собой отставшую группу в другую сторону, становясь лидерами в сообществах, бегущих в различные стороны. Разъединившиеся сообщества могут принять участие уже только в борьбе, а чтобы ее избежать, начинают спешно объединяться. Это удается довольно просто, недаром борьба — это те же объятия. Конечно, не обходится без того, чтобы при объединении кого-нибудь не опрокинули и не помяли. Это является закономерной издержкой любого массового действия.

Таковы вкратце необходимые упражнения, помогающие сообществам легче переносить тяготы производительного труда и заполняющие свободное время, которого теоретически должно становиться все больше и больше.

Тимоти Зан

Пешечный гамбит

(США)

"Бюро Инопланетной Жизни, Клерс.

Директору Родау 248700.

(Дополнение к тридцатому годовому отчету от 29 таи 3829 года)

Дорогой Родау!

Мне хорошо известно, как Вы не любите получать дополнительные материалы к уже обнародованному документу, но, надеюсь, на этот раз Вы сделаете исключение. Недавно открытые нами разумные существа, земляне, лишь мельком упомянуты в годовом отчете, но, учитывая важность информации, полученной в самое последнее время, мне кажется, что Вам необходимо ознакомиться с ней как можно скорее.

Полностью результаты экспериментов изложены в прилагаемом микрофильме, но суть проблемы заключается в том, что мы столкнулись с опасным отклонением от стандартной модели. Во многих отношениях земляне не очень развиты, даже примитивны; доставленные в Центр, почти все они впадали в панику. И тем не менее, в отличие от прочих дикарей, земляне обладают способностью удивительно быстро восстанавливать душевное равновесие. Подавив страх, они включались в игры первой ступени, проявляя воображение, мастерство и настойчивость, отнюдь не свойственные столь юной цивилизации и сравнимые разве что с обитателями планеты Кейнз. Именно это обстоятельство и побудило меня обратиться к Вам, не дожидаясь очередного годового отчета. Сейчас, когда уровень их знаний еще не позволяет им выйти за пределы их звездной системы, они, естественно, не представляют реальной угрозы. Но если выяснится, что потенциально Земля опасна для нас, пусть даже в десять раз меньше, чем Кейнз, придется немедленно принимать решительные меры.

В свете вышесказанного, я прошу разрешения перейти к третьей фазе исследований (полное обоснование моего предложения имеется в приложении). Я знаю, что инструкции запрещают подобные эксперименты с представителями цивилизаций, не освоивших межзвездные полеты, но считаю жизненно необходимым провести сравнительный анализ возможностей землян с обитателями более развитых планет. Прошу Вас незамедлительно сообщить мне о принятом решении.

С уважением Элфис, Директор Центра игровых исследований, Вар-4. 4 мраса 3829 года".

"Центр игровых исследований, Вар-4.

Директору Элфису 379214.

(О дополнении к тридцатому годовому отчету).

Дорогой Элфис!

Мы с интересом ознакомились с дополнением к годовому отчету. Полагаю, Вы своевременно обратили наше внимание на землян. Как и Вас, меня тревожат потенциальные возможности этой цивилизации, и я полностью одобряю Ваше предложение о переходе к третьей фазе исследований. Письменное разрешение Вы, как обычно, получите через несколько недель, но считайте это письмо неофициальным указанием к подготовке эксперимента. Не вызывает возражений и Ваше предложение о выборе в качестве соперников землян представителей разумных существ, освоивших межзвездные полеты, например, олитов или файволиков. В Вашем предыдущем отчете упоминалось о том, что олиты начинают высказывать недовольство проводимыми исследованиями, но, думаю, не стоит обращать на это внимания. Выводы, сделанные на основе Ваших экспериментов, убедительно показывают, что эта цивилизация не представляет для нас никакой опасности. Держите нас в курсе событий, особенно если вы обнаружите новые доказательства психологического сходства жителей Земли и Кейнза.

Искренне ваш Родау, Директор Бюро Инопланетной Жизни, Клерс, 34 ферма 3829 года".

Матовая, непроницаемая сфера, возникшая вокруг него пять минут назад, исчезла так же неожиданно, как и появилась, и Келли Макклейн очутился в совершенно незнакомом помещении.

Он осторожно огляделся. Тишину нарушали лишь гулкие удары сердца, отдающиеся в ушах. Охватившая его паника выплеснулась истошными воплями в первые три минуты пребывания в сфере, и теперь он мог более реально посмотреть на происходящее. Не оставалось сомнений, что он находится вне своего кабинета в физической лаборатории университета, и никакие крики не могли вернуть его обратно.

Он сидел в полукруглой нише, выходящей в небольшую комнату. Кресло и три четверти стола, оказавшиеся внутри сферы, отправились в путешествие вместе с ним. Потолок, пол и стены ниши и комнаты покрывал блестящий, похожий на бронзу металл. Справа и слева он заметил панели, отдаленно напоминающие раздвижные двери.

Как только Келли почувствовал, что ноги смогут выдержать тяжесть его тела, он встал и, протиснувшись в узкую щель между столом и стеной, выбрался в комнату. Оставшаяся четверть стола, срезанная как бритвой, вероятно, так и не покинула его кабинета. Келли осмотрел правую панель, затем левую. Если это были двери, то он так и не понял, как они открываются.

— Эй! — крикнул Келли, глянув в потолок. — Есть тут кто-нибудь?

— Добрый день, человек, — тут же ответил ровный, бесцветный голос. От неожиданности Келли вздрогнул. — Поздравляю с прибытием в Центр игровых исследований Стрифкара на планете Вар-4. Ты прилетел сюда в Транссфере. Полагаю, путешествие не вызвало у тебя болезненных ощущений.

Центр игровых исследований!

Келли вспомнились статьи, в последнее время регулярно появлявшиеся в различных журналах, и телевизионные передачи о людях, похищенных с Земли, которых потом отвозили именно в Игровой центр. Келли обратил внимание на странную закономерность этих статей: людей всегда похищали по двое и заставляли их играть друг с другом, после чего возвращали на Землю. Он всегда воспринимал эти статьи и передачи как дешевую сенсацию, призванную поднять тираж журналов или популярность телепрограмм.

Значит, решил Келли, вполне вероятно, что теперь он оказался жертвой шутки коллег по университету.

Только из чего они могли сделать эту матовую сферу?

"Ну что ж, — подумал Келли, — надо им подыграть".

— О, путешествие прошло прекрасно. Правда, немного скучновато.

— Ты очень быстро приспособился к новой обстановке. — Келли показалось, что он заметил в голосе нотки неподдельного изумления. — Меня зовут Слейч. А тебя?

— Келли Макклейн. Для инопланетянина вы прекрасно говорите по-английски. Кстати, кто вы?

— Я — стриф. У нас хорошие компьютеры-переводчики, а необходимую лингвистическую информацию мы получили от землян, побывавших здесь до тебя.

— Да, я слышал об этом. Неужели вы привозили их сюда только для участия в играх? Или это государственная тайна?

— Не совсем. Мы хотим поближе познакомиться с вашей цивилизацией. Игры — один из эффективных способов исследования психологии разумного существа.

— А не хотели бы вы просто поговорить с нами или, еще лучше, посетить Землю? — Келли начал понимать, что его коллеги не имеют никакого отношения к бронзовой комнате. Голос, в котором не было ничего человеческого, хотя он и отличался от голосов компьютеров, которые ему доводилось слышать в университете, убеждал его в реальности существования Игрового центра. На лбу Келли выступил пот.

— Обычные беседы не позволяют вскрыть интересующие нас закономерности. Посещение Земли также не входит в наши планы, так как энергетические возможности Транссферы ограничены и Центр не располагает звездолетами. А я бы не хотел оказаться на Земле в одиночестве.

— Но почему? Неужели вы так безобразны? Покажитесь хотя бы мне.

— Пожалуйста, — последовал бесстрастный ответ; тут же одна из стен потемнела, затем стала прозрачной, и Келли увидел двуногое и двурукое чудовище с безобразной головой. От ужаса у него перехватило дыхание. — Ну, как по-твоему, могу я сойти за человека?

— Я… я… я… — пролепетал Келли, всеми силами пытаясь подавить подкатившую к горлу тошноту. Он видел настоящего инопланетянина. Никто на Земле не смог бы так загримировать человека. Да и достигнутый уровень развития техники еще не позволял создавать движущиеся объемные голограммы такого размера.

— Вижу, что испугал тебя. Извини, — Слейч протянул шестипалую конечность к маленькому пульту, коснулся его, и стена вновь заблестела бронзой. — Вероятно, ты хочешь отдохнуть и поесть. — Левая панель ушла в стену, открыв вход в смежную комнату. — Мы начнем через несколько часов. Тебя позовут.

Келли молча кивнул, не доверяя своему голосу, и прошел во вторую комнату, предназначенную, как он понял, для отдыха. Дверь закрылась, и ему кое-как удалось добраться до кровати.

Долгое время Келли лежал лицом вниз, дав волю рыданиям. Но мало-помалу он успокоился, повернулся на бок и задумался, уставившись в бронзовую стену.

В настоящий момент, по меньшей мере, ему ничего не грозило. Как сообщалось в журнальных статьях, инопланетян интересовали лишь результаты психологических экспериментов, после окончания которых участников отправляли на родную планету. Судя по всему, с ним собирались поступить точно так же. Несомненно, они зафиксировали его реакцию при визуальном контакте со Слейчем. Вспомнив лицо инопланетянина, Келли вновь содрогнулся. Опыт это или нет, но тот не имел права показываться ему без всякого предупреждения.

Очень важно, рассуждал Келли, сохранять спокойствие и быть примерным подопытным кроликом. Тогда он сможет быстро и без хлопот вернуться на Землю.

Вероятно, он задремал, потому что его разбудил мелодичный звон.

— Да? — Келли вздрогнул и сел.

— Время отдыха закончилось, — ответил все тот же бесцветный голос. — Пройди в лабораторию.

Келли огляделся. Единственная дверь вела в общий зал. Значит, прикинул он, лаборатория находится за второй панелью.

— А кто мой соперник? — Он встал и направился к выходу. — Или вы привозите с Земли случайных людей?

— Обычно мы настраиваем Транссферу на зоны концентрации энергии, например на ядерные реакторы, если они существуют, — ответил Слейч. — Ты, однако, ошибся. Твоим соперником будет не землянин.

Нога Келли застыла в воздухе, и он взмахнул руками, чтобы сохранить равновесие и не упасть. Такого поворота он не ожидал.

— Понятно. Благодарю за предупреждение. И… кто он?

— Олит. Они обогнали вас на пару столетий. Государство олитов включает восемь планет в семи звездных системах. Мы провели всесторонние исследования этой цивилизации, хотя их ближайшая планета находится на расстоянии тридцати световых лет от Игрового центра.

— А далеко ли они от нас? — как бы невзначай спросил Келли. — Вы, правда, не говорили, сколько отсюда до Земли.

— Примерно сорок восемь световых лет. А до родной планеты олитов свет от Солнца идет тридцать шесть лет. По космическим меркам не такое уж большое расстояние.

Правая панель отошла в сторону, как только Келли вышел из комнаты отдыха. Собрав волю в кулак, он переступил порог лаборатории.

В красноватом полумраке Келли разглядел стоящий в центре стол с большой игровой доской и два кресла. В противоположной стене виднелась дверь, перед которой стоял инопланетянин.

На этот раз Келли оказался более подготовленным к встрече с внеземным существом и с интересом всматривался в своего соперника. На полголовы ниже его, олит стоял на двух ногах и имел две руки с четырьмя когтистыми пальцами на каждой из конечностей. Все его тело покрывала крупная белая чешуя, а удлиненные, выступающие вперед челюсти указывали на большое количество зубов. Под нависшими бровями сверкали черные глаза.

Короче, перед ним стоял бесхвостый аллигатор-альбинос с большой кожаной сумкой на боку, широким поясом и в берете.

Землянин и олит подошли к столу практически одновременно. Игровая доска оказалась не такой уж большой, и, протянув руки, они могли бы коснуться пальцев друг друга. Келли медленно поднял руку с раскрытой ладонью, надеясь, что его жест будет правильно истолкован.

— Привет. Я — Келли Макклейн, человек.

Инопланетянин не отпрянул назад и не вцепился в горло Келли. Вытянув обе руки, он скрестил их в запястьях. Губы олита шевельнулись, послышались какие-то странные звуки. Секундой позже компьютер перевел их на английский.

— Приветствую вас. Я — Тлеймейси, олит.

— Пожалуйста, сядьте, — раздался голос Слейча. — Вы можете начать, как только договоритесь о правилах.

Келли мигнул.

— Что это значит?

— Игра не имеет установленных правил. Вы сами определяете цель игры и условия ее достижения.

— Зачем это нужно? — спросил Тлеймейси.

— Мы хотим изучить взаимоотношения людей и олитов, — ответил Слейч. — Я не сомневаюсь, что вам известно о подобных экспериментах.

Келли нахмурился и взглянул на олита.

— Вы уже бывали тут?

— За последние шестнадцать лет сто тридцать жителей наших планет участвовали в экспериментах Игрового центра. — Несмотря на нейтральный голос компьютера, Келли почувствовал негодование олита. — Некоторые рассказывали об этой игре без правил. Но я хотел бы знать, каковы ставки в нашей игре?

— Как обычно, победителю разрешается вернуться домой.

У Келли екнуло сердце.

— Подождите! — воскликнул он. — А кто установил это правило?

— Мы, — коротко ответил Слейч.

— Понятно… а что будет с проигравшим?

— Он останется здесь, чтобы сыграть со следующим соперником.

— А если я откажусь?

— Отказ от участия в игре равносилен проигрышу.

Келли не оставалось ничего другого, как хмыкнуть и повернуться к игровой доске.

Вероятно, она предназначалась для дюжины самых различных игр. Периметр, выполненный в виде квадрата, окаймляли два ряда квадратиков пяти цветов. В одном из них квадратики разного цвета чередовались в определенном порядке, во втором — располагались хаотично. Внутри находилась шахматная доска с наложенными на нее концентрическими кругами и диагональными цветовыми полосами.

Справа лежали стопка прозрачных пластинок, рисунок которых повторял игровую доску, и подставки для них. Слева — кучка фишек и фигур, разнообразных по цвету и форме, игральные карты, кубик с цифрами на гранях, какое-то устройство с маленьким дисплеем.

— Вижу, что нас снабдили всем необходимым. — Келли взглянул на олита, также внимательно рассматривающего игровую доску. — Полагаю, сначала мы должны выбрать поле и цвета. Я предлагаю красные и синие квадратики. — Он указал на шахматную доску.

— Очень хорошо, — кивнул Тлеймейси. — теперь осталось решить, во что мы будем играть. Как насчет фо-плай?

— Я не знаю этой игры, но у нас наверняка есть что-то похожее. Объясните мне правила…

Игра отдаленно напоминала го, но фишки, уже поставленные на доску, имели ограниченную подвижность.

— Принцип игры мне понятен, — сказал Келли, когда олит закончил. — На вашей стороне, естественно, большое преимущество, так как вы играли в фо-плай и раньше. Поэтому я ставлю два условия. Во-первых, о тройной атаке соперник предупреждается за один ход.

— Но этим исключается элемент внезапности, — возразил Тлеймейси.

— Совершенно верно. Но вы, в отличие от меня, хорошо разбираетесь в тонкостях игры. Поэтому мое условие хоть ненамного, но уравняет наши шансы.

— Я согласен, — после короткого раздумья кивнул олит. — Второе условие?

— Сначала мы сыграем тренировочную партию. Другими словами, только вторая партия определит, кто возвратится домой, а кто останется здесь. Это допустимо? — Келли взглянул в потолок.

— Правила игры вы определяете сами, — ответил Слейч.

Келли перевел взгляд на олита.

— Тлеймейси?

— Я не возражаю. Начнем?

Игра Келли понравилась, хотя в основном ему приходилось только защищаться. Стратегию Тлеймейси он понял уже к середине партии, а к концу мог предугадать почти каждый ход олита.

— Интересная игра, — заметил Келли, когда они расставили фишки перед следующей партией. — Она пользуется популярностью на вашей планете?

— Нет. В древности она помогала развивать логическое мышление. Вы готовы?

— Да, — ответил Келли. Во рту у него пересохло.

На этот раз он избежал ошибок, допущенных в дебюте тренировочной партии, и по мере заполнения доски получил позицию ничуть не хуже Тлеймейси. Склонившись над столом, мучаясь над каждым ходом, он забыл обо всем, кроме игры.

И тут Тлеймейси допустил серьезный промах, подставив левый фланг под двойную атаку. Келли незамедлительно этим воспользовался и четырьмя следующими ходами снял шесть фишек соперника.

Раздалось громкое шипение, и от неожиданности Келли подпрыгнул в кресле. Он взглянул на Тлеймейси, и победная улыбка медленно сползла с его лица. Олит не мигая смотрел на него. В полуоткрытой пасти блестели ряды острых зубов. Руки инопланетянина лежали на столе, и Келли видел, как когти появлялись и исчезали вновь.

— Э… что-нибудь случилось? — весь напрягшись, осторожно спросил Келли.

На мгновение над столом повисла тяжелая тишина, затем Тлеймейси закрыл рот и окончательно убрал когти.

— Я расстроился из-за допущенной ошибки. Давайте продолжим.

Келли кивнул и вновь взглянул на игровую доску, но уже не мог сосредоточиться. В голову лезли нехорошие мысли. Он полагал, что игра идет на обратный билет. Теперь получалось, что на карту поставлена и его жизнь. Вспышка гнева Тлеймейси означала одно: олит не собирался смиренно принять свое поражение.

Келли сопротивлялся как мог, но нить игры постоянно от него ускользала. Десять ходов спустя Тлеймейси полностью компенсировал свои потери. Келли исподтишка поглядывал на олита, гадая, не устроил ли тот заранее подготовленный спектакль. Не мог же он броситься на соперника, будучи пленником Слейча… или все-таки мог? Что, если честь значила для него больше, чем жизнь, а проигрыш представителю другой цивилизации означал бесчестие?

По спине Келли текли струйки пота. Возможно, Тлеймейси и не думал об этом… Но опять же, кто бы взял на себя смелость утверждать обратное? Реакция олита на допущенную ошибку не показалась Келли дружеской шуткой.

Решение созрело незамедлительно. Келли пришел к выводу, что несколько дней в Игровом центре ему не повредят. И тут же без оглядки бросил все силы на штурм крепости Тлеймейси. Через семь ходов землянин признал себя побежденным.

— Игра закончена, — сказал Слейч. — Тлеймейси, возвращайся в Транссферу и готовься к отлету. Келли Макклейн, иди в комнату отдыха.

Олит встал, попрощался с Келли, скрестив руки перед собой, и вышел из лаборатории. Келли облегченно вздохнул и направился к себе.

— Для начинающего ты играл хорошо, — раздался вслед голос Слейча.

— Благодарю, — пробурчал Келли. Теперь, когда зубы и когти Тлеймейси находились за крепкой стеной, он засомневался в правильности принятого решения. — Когда следующая игра?

— Приблизительно через двадцать часов. После доставки олита на его планету Транссферу придется перенастроить.

— Двадцать часов? — Келли застыл на пороге комнаты отдыха. — Одну минуту. — Он повернулся и пошел к нише, где стоял стол, но не сделал и двух шагов, как перед ним возник и тут же взорвался огненный шар.

— Эй! — Келли отпрянул назад. — Что такое?

— Подходить к Транссфере запрещается, — последовал резкий ответ.

— Еще чего! Если я должен торчать тут целый день, то могу хотя бы взять книги? Они в столе.

— Понятно, — ответил Слейч после короткой паузы. — Пожалуй, ты прав. Можешь подойти к столу.

Келли хмыкнул и осторожно двинулся к нише. Протиснувшись к креслу, он выдвинул ящики стола и достал три книжки в мягких обложках, полдюжины журналов, блокнот и две ручки. Выйдя из ниши, он показал свою добычу.

— Видите? Ничего опасного. Ни одной нейтронной бомбы.

— Иди в комнату отдыха. — Слейч не нашел в словах Келли ничего забавного.

За игрой Келли забыл, что пропустил ленч и обед. Теперь пустой желудок напомнил о себе. Следуя указаниям Слейча, Келли нажал несколько кнопок в настенном пульте, рядом открылся люк, и землянин получил поднос с едой, безвкусной, но быстро утоляющей голод. Настроение Келли улучшалось с каждой ложкой. Поев, он взял одну из книжек и завалился на кровать. Но вместо того, чтобы раскрыть ее, уставился в потолок и задумался.

Реальность происходящего уже не вызывала у него никаких сомнений. Не было надежды и на побег из Игрового центра. Единственный путь лежал через Транссферу, механизмы управления которой находились за металлической стеной. К тому же его знаний вряд ли хватило бы для того, чтобы привести их в действие. Впрочем, Слейч обещал вернуть его на Землю. Судя по всему, он выполнял обещания, данные другим пленникам Центра, и у Келли не было оснований не доверять стрифу. Правда, предложенная ему игра существенно отличалась от той, в которую играли люди, побывавшие тут ранее, но Тлеймейси говорил, что олитам уже приходилось встречаться с представителями иных цивилизаций, после чего их отправляли домой. То есть победа в следующей игре скорее всего гарантировала ему отъезд на Землю.

Келли нахмурился. Он не увлекался азартными играми, хотя неплохо играл в шахматы. В других играх ему обычно приходилось признавать себя побежденным. И тем не менее он едва не победил инопланетянина. В игре, предложенной им самим! Причем не просто инопланетянина, а представителя высокоразвитой цивилизации, освоившей межзвездные полеты. И олит, если только он не был круглым идиотом, не стал бы предлагать игру, в которую не умел играть сам. Даже Слейч не ожидал от него такого успеха. Означало ли это, что по потенциальным возможностям он превосходил олита?

Если это так, то он мог не беспокоиться о будущем. Кем бы ни был его следующий соперник, он сможет его обыграть. Например, в фо-плай. Во-первых, игра ему понравилась; во-вторых, не составляло труда освоить ее довольно простые правила. Келли подумал, что этой игрой заинтересуются и на Земле. Настольные игры переживали там настоящий бум. На фо-плай он бы не разбогател, но мог заработать на карманные расходы.

А тогда… стоило ли ему спешить с отъездом?

Если он действительно умнее других, значит, может вернуться домой в любое удобное для него время. А если это так, почему бы ему не задержаться тут еще на пару недель, чтобы познакомиться с играми инопланетян?

Обдумывая эту идею, он находил ее все более привлекательной. Конечно, в ней присутствовал элемент риска, но без риска не выручить и доллара. Он ведь участвовал всего лишь в психологическом эксперименте.

— Слейч! — крикнул Келли в металлический потолок. — Что случится, если я проиграю следующую игру?

— Ты останешься здесь, пока не выиграешь или до окончания цикла экспериментов.

Келли довольно улыбнулся. Значит, его не накажут, если он будет продолжать проигрывать. Уж больно простой эксперимент придумал этот стриф! Земные психологи нашли бы что-нибудь позаковыристее. Не означало ли это, что люди умнее стрифов?

Келли не стал искать ответа на этот вопрос, довольный тем, что, несмотря на все ухищрения Слейча, уже перестал быть марионеткой, послушно выполняющей указания хозяина. Он нашел лазейку, позволяющую обойти местные правила.

Кстати, о правилах… Отложив книгу, Келли поднялся с кровати и подошел к столу. "Дело прежде всего", — твердо сказал он себе и, раскрыв блокнот, начал зарисовывать доску для фо-плай и записывать правила игры.

"Бюро Инопланетной Жизни, Клерс.

Директору Родау 248700.

(Об экспериментах с человеком).

Дорогой Родау!

Проблема землян принимает все более тревожные очертания, и мы приходим к убеждению, что столкнулись со вторым Кейнзом. Окончательные результаты Вы получите после завершения анализа проведенного цикла экспериментов, а это письмо я посылаю с тем, чтобы выиграть время для подготовки экспедиции уничтожения, если Вы сочтете нужным принять мои рекомендации.

С Вашего разрешения восемь дней назад мы приступили к третьей фазе. Человек играл с представителями четырех цивилизаций: олитов, файволиков, спромсов и тимфрачи. В каждом случае игру предлагал кто-то из них, а человек вносил в правила незначительные изменения. Как и ожидалось, он постоянно проигрывал, но в каждом случае имел выигрышную позицию за несколько ходов до окончания партии. Наш специалист по контактам Слейч 898661 предположил, что человек сознательно проигрывает, но, учитывая, что на карту ставились его честь и свобода, не мог найти причины столь необычного поведения. Однако в разговоре 1-го писмо (запись прилагается) человек подтвердил наши подозрения и объяснил свои поражения желанием получить материальную выгоду. Он изучал игры других планет, чтобы продать их, вернувшись на Землю.

Я уверен, что Вы заметили сходство психологии землян и кейнзов: стремление получить прибыль, даже ценой личных неудобств, и твердая убежденность в том, что последнее слово останется за ними. История показала нам, что именно эти качества в сочетании с высоким интеллектом позволили кейнзам одержать не одну победу.

Если только дальнейшие исследования не вскроют особенности характера землян, которые могут воспрепятствовать их космической экспансии, я убежден, что мы должны незамедлительно уничтожить Землю. Исходя из необходимости выявить действительные возможности землян и учитывая, что подопытный отказывается сотрудничать с нами, мы вынуждены применить более эффективный стимулятор. Результаты эксперимента будут посланы Вам сразу же по его завершению.

С уважением Элфис, Директор Центра игровых исследований, Вар-4. 3 писмо 3829 года".

Дверь бесшумно утонула в стене, и Келли прошел в лабораторию, с нетерпением ожидая нового соперника. Красноватый полумрак подсказал землянину, что его вновь ждет встреча с олитом. И действительно, от противоположной стены к столу приблизилось аллигатороподобное существо.

— Приветствую вас, — сказал Келли, скрестив руки в запястьях, как это делал Тлеймейси. — Я — Келли Макклейн, человек.

Олит повторил его жест.

— Я — улар Ачраней, олит.

— Рад вас видеть. Что значит улар?

— Это титул, соответствующий моему положению в обществе. Я командую эскадрой из семи звездолетов.

Келли шумно глотнул. Профессиональный военный! Хорошо, что он не поторопился на Землю…

— Это интересно. Начнем?

Ачраней сел.

— Да. И поскорее покончим с этим балаганом.

— Что вы называете "балаганом"? — Келли осторожно опустился в кресло. Он, конечно, не был искусным физиономистом, но мог поклясться, что олит рассержен.

— Не стройте из себя простачка! — рявкнул Ачраней. — Я узнал ваше имя. По указке стрифа вы играли с моим соотечественником, изучали его, как лабораторную крысу, а потом позволили выиграть и отправили домой. Олиты не любят, когда их выставляют…

— Эй! — прервал его Келли. — Одну минуту! С чего вы взяли, что я заодно со стрифом? Землян, так же как и олитов, привозят сюда насильно. Кажется, это какой-то психологический эксперимент.

Олит ответил долгим взглядом.

— Надо быть дураком, чтобы верить в такую чушь. — Похоже, он начал успокаиваться. — Очень хорошо. Приступим к делу.

— Сначала я хочу сообщить вам о важных изменениях в правилах, — вмешался Слейч. — Вместо одной игры вы сыграете три, договариваясь о ее правилах перед каждой из игр. — Тот, кто выиграет две игры, вернется домой. Проигравший лишится жизни.

Несколько секунд они переваривали слова стрифа.

— Что?! — взревел наконец Келли. — Вы не имеете на это права!

С другой стороны стола донеслось громкое шипение. Когти олита оставили восемь полос на гладкой полированной поверхности.

— Раз с этим все ясно, — невозмутимо продолжил Слейч, — можете начинать.

Келли коротко взглянул на Ачранея и поднял голову к потолку.

— Мы не будем играть на нашу жизнь. Это варварство, а мы цивилизованные существа.

— Цивилизованные! — Даже компьютер не смог смягчить презрения, сквозившего в голосе стрифа. — Вы едва выбрались за пределы атмосферы и уже смеете называть себя цивилизованными. И твой соперник ничем не лучше.

— Мы контролируем сферу диаметром пятнадцать световых лет, — спокойно ответил Ачраней. Келли еще раз отметил умение олитов быстро укрощать гнев и брать себя в руки.

— Твои восемь планет ничто по сравнению с нашими сорока.

— Говорят, кейнзы бросили вам вызов всего с пятью! Ему ответило зловещее молчание.

— Кто такие кейнзы? — спросил Келли, с трудом подавляя желание перейти на шепот.

— Ходят слухи, что этот немногочисленный народ едва не покорил стрифов много столетий назад. Мы слышали эти истории от космических торговцев, но кто может поручиться за их достоверность?..

— Достоверны они или нет, но вы наступили ему на больную мозоль. Не так ли, Слейч? Он прав?

— Вы можете начинать, — повторил стриф, игнорируя вопрос Келли.

Тот вновь взглянул на Ачранея.

— Я сказал, что мы не будем ставить на карту наши жизни!

В ответ в нескольких дюймах от его лица возник и взорвался уже знакомый огненный шар. Келли инстинктивно откинулся назад, кресло перевернулось, от удара об пол перед глазами вспыхнули яркие звезды. Некоторое время он лежал, приходя в себя, потом медленно поднялся на ноги. Ачраней, тоже отброшенный от стола, сидел на корточках.

— Если вы не начнете игру, то оба лишитесь жизни. — От бесстрастного голоса стрифа по спине Келли побежали мурашки. Ачраней, подумал он, несомненно прав. Психологией тут и не пахло. Стрифы искали потенциальных врагов, и, судя по всему, земляне и олиты занимали в их списке первые строчки. Выбора, похоже, не было. Посмотрев на Ачранея, Келли беспомощно пожал плечами.

— Кажется, нам не остается ничего другого, как начать.

Олит встал.

— Пожалуй, что так.

— Исход состязаний важен для нас обоих, — сказал Келли, когда они вновь сели в кресла, — поэтому я предлагаю вам выбрать первую игру, с тем чтобы я мог внести в правила некоторые изменения для частичной компенсации вашего преимущества. Вторую игру назову я, а вы внесете изменения в ее правила.

— Это справедливо, — подумав, ответил олит. — А как же третья игра?

— Пока не знаю. Давайте вернемся к ней после окончания первых двух, хорошо?

Им потребовался почти час, чтобы договориться об условиях первой игры. Ачраней взял три дополнительные пластины и, поставив их одну над другой на основной доске, создал трехмерное игровое поле. Довольно сложные правила включали элементы шахмат, покера и даже баккара. Игра заинтересовала Келли, и, не будь ставки столь высоки, он с удовольствием сыграл бы с олитом пару — тройку партий. Келли предложил несколько иную конфигурацию игровой зоны, что приводило, по его мнению, к изменению позиционной стратегии, привычной для олита, а также двойной ход для ключевых фигур.

— Еще бы я хотел, чтобы сначала мы сыграли тренировочную партию.

Черные глаза олита не мигая разглядывали землянина.

— Зачем?

— А почему бы и нет? Я вообще не знаком с этой игрой, а вы ни разу не играли по новым правилам. Если мы сыграем тренировочную партию, то основная выявит победителя с большей объективностью. Это будет честная победа. Точно так же мы поступим и во второй, и в третьей играх.

— А… так это вопрос чести? — Олит склонил голову вправо. Вероятно, это означало согласие. — Очень хорошо. Начнем.

Поправки, внесенные Келли, не изменили существа "небесного боя", как назвал игру Ачраней, и очень скоро олит праздновал победу. Келли почти не сомневался, что "небесный бой" являлся одной из основных дисциплин в космической академии олитов. Почему-то ходы фигур напоминали ему перемещения звездолетов в пространстве.

— Стриф не солгал, говоря, что вы еще не освоили межзвездных полетов? — спросил Ачраней, когда они расставили фигуры на исходные позиции.

— А? Нет, это правда, — рассеянно ответил Келли, не отрывая взгляда от доски. — Пока мы едва добрались до соседних планет.

— И тем не менее вы удивительно легко освоили тактику космического боя. Жаль, конечно, что вы не сможете оказать сопротивления стрифам, если те захотят вас уничтожить.

— Но зачем им это нужно? Мы не представляем для них никакой опасности.

— Если вы — типичный представитель земной цивилизации, то люди обладают исключительно острым тактическим мышлением. Эта черта делает вас важными союзниками или опасными противниками.

Келли пожал плечами:

— Может, они хотят взять нас на службу.

— Это маловероятно. Стрифы горды и уверены в том, что союзники им не нужны. Унижение, которому они подвергают нас, характеризует их отношение к жителям чужих планет.

Келли понял, что олит весь кипит и вот-вот последует вспышка гнева, и поспешил перевести разговор на другую тему.

— Да, конечно. Не начать ли нам вторую партию?

Ачраней издал долгое шипение.

— Хорошо.

Борьбы не получилось и во второй партии. Келли сопротивлялся изо всех сил, но в трехмерном пространстве олит ориентировался куда лучше, чем он. Несколько фигур землянин просто зевнул. Мокрый от пота, он подолгу обдумывал каждый ход, но и это не помогало. Преимущество Ачранея нарастало, и скоро все было кончено.

Келли откинулся в кресле и шумно выдохнул воздух. "Все нормально", — сказал он себе. Разве мог он рассчитывать на победу в игре, когда все козыри были у олита. Теперь ситуация менялась. Право диктовать условия переходило к нему.

— Вы выбрали следующую игру? — прервал Ачраней его размышления.

— Нам некуда спешить, не так ли? — резко ответил Келли. — Я должен подумать.

Ачраней задал трудный вопрос. Коньком Келли были шахматы, но олит показал себя искусным стратегом, — во всяком случае, в военных играх. Так что, выбирая шахматы, землянин шел на известный риск. Карты оставляли слишком многое на волю случая. Келли же искал игру, в которой он мог выиграть наверняка. Шашки? Домино? Слишком просто. Триктрак? Абсолютно не военная игра, да и сам Келли имел о ней весьма смутное представление. А может…

Действительно, а почему не предложить спортивную игру?

— Слейч! Мне нужны длинный стол, сетка, две ракетки, какой-нибудь светильник и целлулоидный шарик.

— Игры, требующие специальной физической подготовки, не совместимы с проводимым экспериментом, — ответил Слейч. — Они запрещены.

— Я не возражаю, — неожиданно вмешался Ачраней, и Келли с удивлением взглянул на олита. — Вы сказали, что мы вольны в выборе игр и их правил. Сейчас очередь Келли Макклейна, и если он…

— Мы проводим психологические исследования, — возразил Слейч, — и нас не интересуют сравнительные возможности ваших мышц и суставов.

— Вы должны…

— Не надо, Ачраней, — остановил его Келли. Ему было стыдно за свое предложение. — Слейч прав. Выбирая спортивную игру, я искал односторонних преимуществ. Это нечестно. Извините меня.

— Я вас не виню, — ответил олит. — Бесчестие лежит на тех, кто привез нас сюда.

— Да, — кивнул Келли, посмотрев в потолок. Все встало на свои места. Их общий враг — стриф, а Ачраней — всего лишь соперник в игре.

Келли откашлялся.

— Хорошо, Ачраней, я выбрал. Мы будем играть в шахматы…

Ачраней так быстро усвоил правила и ходы различных фигур, что Келли забеспокоился: а не было ли у олитов аналогичной игры? К счастью, перемещения коней оказались для олита полной неожиданностью, и Келли надеялся в полной мере воспользоваться этим обстоятельством. В части изменения правил Ачраней предложил разрешить пешкам ходить не только вперед, но и назад. Келли согласился, и они начали тренировочную партию.

И сразу же Келли столкнулся с серьезными затруднениями. Правило "реверсивной" пешки доставило ему массу хлопот. Через пятнадцать ходов он остался без обоих слонов и одного из драгоценных коней, а королева Ачранея примеривалась к его королю.

— Очень увлекательная игра, — заметил Ачраней, когда Келли удалось наконец отбить мощную атаку олита. — Вы, вероятно, имеете специальную подготовку?

— В общем-то нет, — ответил Келли, радуясь очередной передышке. — Играю с друзьями для удовольствия. А что?

— Умение играть заключается в способности избежать, казалось бы, неминуемого поражения. Если исходить из этого критерия, вы добились многого.

Келли пожал плечами.

— Вероятно, врожденные способности.

— На моей планете такое умение достигается долгими годами учебы. — Ачраней указал на доску. — У нас есть игра, похожая на шахматы. Если б я не был с ней знаком, то проиграл бы в несколько ходов.

— Понятно, — пробурчал Келли. Он давно заподозрил, что мастерство олита основывается не на везении новичка, но в глубине души продолжал надеяться на обратное. — Вернемся к игре?

В конце концов Келли выиграл, благодаря тому что оставшимся конем ему удалось поймать королеву Ачранея, а уж затем легко довести партию до победы.

— Вы готовы начать вторую партию? — спросил Ачраней, когда они вновь расставили фигуры.

Келли кивнул, облизав пересохшие губы. От былой уверенности не осталось и следа.

— Пожалуй, что да. Покончим с этим, да поскорей.

Сначала они разыграли цвет, бросая кубик с цифрами на гранях. Ачраней выкинул шесть, Келли — четыре, и олиту достались белые фигуры. Он начал партию ходом королевской пешки, землянин предпочел сицилианскую защиту. Оба играли очень осторожно, разменяв за первые двадцать ходов лишь по одной пешке. Ачраней методично готовил атаку, Келли собирал силы для ее отражения.

И вот начался решительный штурм. Когда дым рассеялся, с доски исчезла половина фигур, причем Келли не досчитался ладьи.

Отбросив со лба прядь слипшихся от пота волос, он громко глотнул, не отрывая взгляда от доски. Его позиция внушала серьезные опасения. Ачраней контролировал центр, и его король чувствовал себя куда уверенней, чем король Келли. Кроме того, олит освоился с маневрами коней, а землянин никак не мог приспособиться к новым возможностям пешек. А в случае выигрыша олита…

— Вы расстроены?

Вздрогнув, Келли поднял голову.

— Нет, просто… — ему изменил голос. — Просто немного нервничаю.

— Если хотите, сделаем перерыв, чтобы вы могли сосредоточиться.

Сочувствие олита разозлило Келли.

— Со мной все в порядке, — отрезал он.

Ачраней не сводил с него глаз.

— В таком случае я хотел бы прервать партию на несколько минут. Вы не возражаете?

Келли не сразу понял, в чем дело. Ачраней не нуждался в передышке. Одной ногой он уже был дома. Кроме того, Келли знал, как выглядит уставший олит, а Ачраней по всем признакам прекрасно себя чувствовал. Значит, предлагая прервать игру, он хотел помочь человеку? И, глядя на Ачранея, Келли видел, что тот полностью отдает отчет своим действиям.

— Хорошо, — ответил Келли после долгой паузы. — Давайте прервемся. Полчаса вас устроят?

— Конечно. — Ачраней поднялся из-за стола, скрестил руки в запястьях и вышел из лаборатории.

Полированный металлический потолок над головой Келли почему-то не отражал свет. На мгновение землянин задумался над этим, но тут же его мысли переключились на более важные дела.

Вытащив из-под головы левую руку, он взглянул на часы. Еще пять минут, и звонок Слейча вернет их в лабораторию. Келли вздохнул.

Что же ему делать?

Как это ни странно, но меньше всего Келли занимал исход шахматной партии. Да, позиция у него была похуже, но отдых сотворил чудо, и он уже нашел два или три варианта, сулящие самые радужные перспективы. Точной игрой он мог добиться победы и в этой партии.

И вот тут-то начиналось самое трудное, потому что в случае выигрыша им предстояла третья игра, которую не мог проиграть ни он, ни Ачраней.

Келли не хотел умирать. Он мог бы привести множество доводов в доказательство того, что ему необходимо остаться в живых, хотя бы для того, чтобы сообщить на Землю о подоплеке этих "психологических экспериментов", но ему просто хотелось жить.

Поэтому, решил он, третьей игре он должен отдать все силы, но победить.

С другой стороны…

Ачраней тоже имел право на жизнь. Мало того, что его силой заставили принять участие в исследованиях стрифов, он сознательно отказался от выигрыша во второй игре. Возможно, нежелание помочь товарищу по несчастью, а кодекс чести запрещал ему воспользоваться паникой соперника, но, так или иначе, лишь благородство олита открыло Келли путь к победе во второй партии.

Третья игра…

Какой она должна стать? Следует ли придумать игру, в которой не приходилось участвовать ни одному из них? Поставить врожденные способности человека против профессиональной подготовки олита? Это было бы справедливо, но стриф получал шанс еще лучше оценить их возможности, а Келли надоела роль подопытного кролика. Да и Ачраней, судя по всему, испытывал те же чувства. Правда, возникал вопрос: а почему олиты не приняли ответных мер, если стрифы уже давно проводили с ними подобные эксперименты?

Возможно, они не знали, где находится Игровой центр. Скорее всего, они не могли проследить путь Транссферы. Но если он и Ачраней не хотели поставлять стрифу новую информацию, им не оставалось ничего другого, как положиться на жребий. А Келли возмущала одна мысль о том, что бросок монетки будет решать, кому из них умирать.

— Время отдыха кончилось, — раздался над головой бесцветный голос Слейча. — Ты можешь вернуться в лабораторию.

Скорчив гримасу, Келли поднялся с кровати и пошел к двери, в надежде, что Ачраней что-нибудь придумал.

— Теперь вы пришли в себя? — спросил олит, когда они сели к столу.

— Да, — кивнул Келли. — Большое вам спасибо. Мне действительно требовался отдых.

Келли уверенно продолжил партию, постепенно усиливая нажим. Заметив, как ревностно относится олит к своей королеве, землянин расставил ловушку, использовав в качестве приманки ее царственную сестру. Ачраней не устоял перед искушением, и через пять ходов его позиция окончательно развалилась.

— Великолепная игра, — восхищенно, как показалось Келли, сказал олит. — Я совершенно не ожидал этой атаки. Я не ошибся, у вас уникальные логические способности. Земляне прославятся на всю Галактику.

— Если нам удастся остаться в живых, — пробурчал Келли. — Пока мы не более чем пешки в чужой игре.

— Каждый из вас выиграл по одному разу, — вмешался Слейч. — Пришло время обговорить условия третьей игры.

Келли проглотил слюну и, подняв голову, встретился взглядом с Ачранеем.

— Есть идеи? — спросил он.

— Пока ничего полезного. Справедливее всего бросить жребий. Больше мне нечего предложить.

— И что дальше?

— Если я выиграю, то вернусь домой; если нет, обратный билет получите вы.

— Жаль, что мы не можем вызвать стрифа на поединок, — сухо заметил Келли.

— Полностью с вами согласен. Но вряд ли он решится принять наш вызов.

Последовала долгая пауза… и тут Келли осенило. Конечно, идея была рискованной. Стриф мог убить их обоих. Но если не воспользоваться ею… тогда смерть одного из них становилась неизбежной. Скрипнув зубами, Келли взглянул на олита.

— Ачраней, — медленно начал он, — кажется, я нашел подходящую игру. Я прошу вас принять ее до того, как объясню правила, и сыграть сразу, без тренировочной партии.

Длинная нижняя челюсть олита дрогнула, и несколько секунд Келли слышал лишь гулкие удары своего сердца. Наконец Ачраней склонил голову направо.

— Хорошо. Я верю в вашу честь. Я согласен.

— Слейч! — крикнул Келли. — Правила нашего состязания остаются в силе?

— Естественно, — последовал ответ.

— Отлично. — Келли глубоко вздохнул. — Итак, у нас есть два враждующих королевства и огнедышащий дракон, досаждающий обоим. Вот подземная пещера дракона. — Он поставил на игровую доску большую черную фишку, взял три дополнительные пластины и установил их одну над другой. — Одно из королевств называется Горным, второе — Равнинным городом. Горное королевство больше и сильнее. Вот его центр и границы, — Келли поставил на верхнюю пластину большую красную фишку и на радиусе восемь сантиметров разместил вокруг шесть фишек поменьше. Затем передвинул черную фишку так, чтобы она оказалась под одной из крайних красных, и взял большую желтую. — Это — Равнинный город. — Келли поднес ее к средней из пластин. Его взгляд не отрывался от доски. — Между пластинами примерно по десять сантиметров… — Он установил желтую фишку сантиметрах в тридцати пяти от центральной красной, так, что от черной она оказалась на десять-двенадцать сантиметров дальше. Затем на доске и пластинах появились тридцать две желтые и красные фигуры, по форме напоминающие бабочек. — Это наши войска. Для победы необходимо два условия. Во-первых, дракон должен умереть; во-вторых, войска одного королевства не должны угрожать другому. Понятно?

— Кажется, да. — Ачраней внимательно разглядывал доску. — Что надо сделать, чтобы съесть фигуру противника?

Келли определил, что сражение между фигурами Горного королевства и Равнинного города возможно, но для уничтожения дракона требовались совместные усилия красных и желтых фигур. Одним ходом разрешалось переставлять фигуру на две клетки на одном уровне или с уровня на уровень.

— Есть вопросы? — в заключение спросил Келли.

— Нет. Кто ходит первым?

— Я, если вы не возражаете. — И, взявшись за фигуру, стоящую ближе других к Горному королевству, землянин двинул ее к пещере дракона. После короткого колебания Ачраней последовал его примеру. Красные и желтые бабочки одна за другой слетели вниз и скоро сомкнулись вокруг черной фишки.

Дракон приказал долго жить.

— А теперь?.. — Ачраней застыл, наклонившись вперед. Последним ходом олит снял дракона, его фигуры перемешались с фигурами Келли, и тот мог…

Землянин улыбнулся и уселся поудобнее.

— Ну, дракон мертв, а позиция такова, что ваши силы не угрожают моему королевству. Исходя из условий игры, я выиграл.

С другой стороны стола донеслось громкое шипение, и на его гладкой поверхности появилось восемь свежих царапин. Келли затаил дыхание. Ачраней достаточно умен, чтобы…

— Но моему королевству также ничто не угрожает, — сказал Ачраней. — Значит, я тоже выиграл.

— Неужели? — картинно удивился Келли. — Будь я проклят, вы правы. Поздравляю. — Он посмотрел в потолок. — Слейч? Мы оба выиграли третью игру и можем ехать домой. С вашего разрешения мы расходимся по Транссферам.

— Нет, — отрезал стриф.

К горлу Келли подкатил комок.

— Почему нет? Вы сказали, что тот, кто выиграет две игры, вернется на родную планету. Вы же сами установили это правило!

— Теперь я его изменю. Только один из вас может покинуть Игровой центр. Вы должны выбрать новую игру.

Слова Слейча повисли в воздухе, как смертный приговор. Ногти Келли впились в ладони. В общем-то он и не ожидал, что стрифы сдержат слово. Он давно понял, что для них это далеко не игра…

— Я отказываюсь участвовать в ваших экспериментах, — твердо заявил Келли. — Мне надоело быть пешкой. Катитесь вы к чертовой матери!

— Отказ от игры равносилен поражению, — напомнил Слейч.

— Подумаешь, — фыркнул Келли. — Все равно вы собираетесь уничтожить Землю. Так какая разница, где умирать!

— Хорошо, — после короткого молчания ответил Слейч. — Ты выбрал сам. Ачраней, пройди в Транссферу.

Олит не спеша поднялся из-за стола. Пристально взглянув на Келли, он скрестил руки в запястьях и, не сказав ни слова, вышел из лаборатории.

— Возвращайся в комнату отдыха, — приказал землянину Слейч.

"Бюро Инопланетной Жизни, Клерс.

Директору Родау 248700.

Срочно

Дорогой Родау!

Дела обстоят гораздо хуже, чем ожидалось, и я вношу официальное предложение о полном уничтожении землян и их планеты. Прилагаемые материалы требуют тщательного анализа, особенно информация по третьей игре, но я считаю, что в целом они подтвердят целесообразность моего предложения. Человеку удалось создать игру, в которой смогли одержать победу и он, и его соперник. Тем самым он продемонстрировал редкую способность сотрудничать с другими обитателями Галактики. Хотя в данной конкретной ситуации это не принесло ему никакой выгоды, нельзя поручиться, что так будет и в будущем. Мы не имеем права игнорировать опасность, которую может представлять для нас союз Земли с одной из более развитых цивилизаций. Если бы кейнзы умели находить союзников, мы бы их не остановили.

Мы предполагаем, что для обеспечения эффективности экспедиции уничтожения потребуется полное психофизиологическое анатомирование находящегося у нас человека. Прошу Вас как можно скорее прислать специалистов и необходимое оборудование. Пожалуйста, не затягивайте с этим. Я не могу гарантировать, что человек проживет у нас больше года.

Элфис, Директор Центра игровых исследований, Вар-4, 21 писмо 3829 года.

Слабое поскребывание, едва проникающее сквозь металлические стены комнаты отдыха, стало первым признаком окончания долгого ожидания. Чуть позже дверь раскалилась добела и рухнула на пол. В проем ворвались три фигуры в белых скафандрах и засунули Келли в большой мешок с прикрепленными к нему баллонами с воздухом.

— Келли Макклейн? — послышался металлический голос. — С вами все в порядке?

Трое незнакомцев подхватили мешок и потащили его к выходу.

— Все отлично, — ответил Келли. — Это вы, Ачраней?

Ответ пришел лишь через пятнадцать секунд. Компьютер олитов, несомненно, уступал электронному переводчику стрифов.

— Да. Я рад, что вы живы.

— Я тоже. — Келли широко улыбнулся. — Как хорошо, что вы все поняли. У меня не было полной уверенности.

Его пронесли мимо ниши Транссферы. В потолке зияла дыра диаметром метра в полтора с зазубренными краями.

— Я все понял, но боялся, что меня не выпустят отсюда после того, что я увидел на игровой доске.

— Я тоже, но, судя по всему, волновались мы напрасно. Стриф ничего не заметил. Тот самый случай, когда за деревьями не видят леса. Он слишком долго смотрел на четырехъярусную доску, и ему и в голову не пришло, что у нас она сразу же сассоциировалась с "небесным боем". Он воспринял наши королевства буквально, в то время, как мы видели не разноцветные фишки, а реальные объекты. Я надеялся, что вы все поймете и сопоставите относительные расстояния между нашими планетами и Игровым центром. Так и вышло!

Мешок с Келли подтащили к дыре и зацепили двумя тросами.

— Хочется, чтобы удача осталась с нами и в будущем, — сказал Ачраней. — Мы уничтожили базу стрифов и захватили важные документы. Они направляют сюда крупные силы. Мы уже наладили контакты с Землей, но пока не договорились о совместных действиях. Рассчитываем, что вы поможете нам убедить землян в необходимости борьбы со стрифами.

Тросы натянулись, и мешок медленно пошел вверх.

— Я уверен, что Земля не останется в стороне, — ответил Келли. — Я сделаю все, что в моих силах. Мы покажем стрифам, что и пешки на многое способны.

Перевел с английского Виктор Вебер

Леонид Панасенко

Побежденному — лавры

(СССР)

Игры хотели провести в канун их двухсотлетия, но солнце в тот год показывалось всего четыре раза, и гелиографы Новых Афин не успели передать соседям даже жизненно важные сообщения.

Только ранней весной в год 107 от Ошибки Компьютера упорные ветры, прилетавшие день за днем со стороны Эгейского моря, разгребли черный мусор туч, и людям стал чаще открываться усталый лик светила. Оно было, как и прежде, кирпично-красным, потому что, по преданию, пепел погибших поднялся даже в космос, и теперь ему предстояло падать на головы живых вплоть до скончания человеческого рода. Тело солнца казалось расплывчатым, зыбким, будто студень медузы, однако это давно никого не пугало. Те ученые, которые выжили после Ошибки Компьютера и на которых не хватило гнева, чтобы их убить, установили: на большой высоте постоянно дуют ураганные ветры, несут пепел и песок. Жаль только, говорит судья Спирос, что им не хватает ярости или вообще задуть ко всем чертям это солнце, или разогнать, рассеять наконец столетние сумерки.

Как бы там ни было, первые просветы в тучах вызвали всеобщее ликование.

Между холмов землянок бегали и визжали от радости дети. Как ни ругали их матери, они то и дело заскакивали в глубокие лужи, поднимали тучи брызг, а то съезжали с холмов-крыш по гнилой прошлогодней траве, будто по снегу.

"Надо обновить дренажную систему, — подумала левая голова Спироса, глядя на лужи. — Иначе сырость доконает нас".

Правая голова судьи, наблюдавшая в это время за пересверками ближайшего гелиографа, который устроили на чудом сохранившейся фабричной трубе, наклонилась к посыльному и шепнула ему что-то на ухо. Орест вскочил и, смешно выбрасывая в стороны босые ноги, побежал вниз по скользкому склону.

Судья Спирос сидел на вершине своей землянки, на широкой каменной плите, может быть даже надгробной, которую втащил на холм то ли его отец, то ли еще дед. Само убежище тоже построил дед. Впрочем, так поступили все, кто уцелел после Ошибки Компьютера. Чтобы уберечься от радиации, диких ветров и непрерывных дождей, люди стали засыпать свои жилища (понимай — подвалы в развалинах и одноэтажные домики) землей. Чем больше курган, тем безопаснее. Придумывали примитивную вентиляцию, старались укрепить потолок, чтобы не дай бог не рухнул и не раздавил. Они зарылись в землю как кроты, и земля в который раз спасла своих бестолковых хозяев.

"А точно — кроты, — подумала левая голова. — Даже внешне наши Новые Афины напоминают большое поле с терриконами кротовых нор… Интересно, куда это он отправил моего посыльного?"

Головы Спиросу достались с характером. Они постоянно вздорили друг с дружкой, однако, как ни странно, в их бесконечных спорах то и дело рождались неплохие идеи. Может, поэтому жители Новых Афин избрали Спироса судьей; недаром ведь говорят: одна голова хорошо, а две — лучше. Как научить головы жить в мире и согласии, Спирос не знал. Кроме него в Новых Афинах был еще один двухголовый мутант, придурковатый Александр, которому, очевидно, на две головы достался один мозг. Уж с ним-то не посоветуешься!

— Что ты крутишься без конца?! — возмутилась правая голова.

— Ты куда Ореста послал? — вопросом на вопрос ответила левая. Головы у Спироса были абсолютно похожи (по-видимому, должны были родиться близнецы), и оттого их перепалки выглядели со стороны особенно комично.

— Телеграмму понес. Всем соседям. Чтобы завтра в шесть утра отправляли к нам марафонцев.

Левая голова от возмущения даже дернулась.

— Ты сошел с ума! Весна, слякоть, хляби небесные и земные. Тысячи забот… А ты назначил эти нелепые состязания.

— Какой ты глупец! Есть решение Совета старейшин. Ты сам за него голосовал. Просто долго не было солнца, и мы все откладывали и откладывали. Сколько можно откладывать?!

— Но ведь мы не готовы.

— Что там особо готовиться? — вздохнула правая голова. — Ты о другом подумай: у людей уже сто лет не было Праздника. Целые поколения рождаются и умирают под землей. Мы так редко видим солнце, так редко собираемся вместе.

— Дособирались уже — дальше некуда, — проворчала левая голова. — Одно тело на двоих, кошмар!

— Скажи спасибо, что ты не родился кентавром. Кстати, они тоже хотят участвовать в Играх.

— В качестве кого: лошадей или людей? — удивилась левая голова. Головы повернулись, посмотрели друг на друга и дружно рассмеялись.

В это время Спироса позвали.

Часа полтора вместе с другими мужчинами судья корчевал сухое дерево, которое торчало посреди поля для игры в мяч. Когда наконец подрубили корни и дерево, затрещав, рухнуло, стало даже немного жаль его. Спирос еще помнил дерево живым, да и потом, когда оно усохло, мальчишки по-прежнему считали его своим, чуть ли не игроком, по крайней мере, им оно на поле никогда не мешало.

— Все правильно, — сказала левая голова. — Мы привыкли, а вот чужие люди не поймут.

Обе головы Спироса вспотели от работы, и он по очереди вытер их правой рукой, хотя руки давным-давно были соответственно поделены. Все остальное делить, увы, не приходилось. По этому поводу над Спиросом часто подшучивали, особенно раньше, когда он был моложе. Головы его хоть и ссорились, однако в житейских и амурных делах всегда действовали согласованно. Доверившиеся мутанту женщины, как правило, утверждали, что две головы — вовсе не помеха, жаль только, добавляли они с лукавинкой, что взбесившаяся природа не удвоила и все остальное.

Не успели толком отдохнуть, как на окраине селения показалась здоровенная повозка с консервами. Тянули ее два кентавра — Хирон и Фол, названные так в честь своих мифических сородичей.

Освободившись от лямок, Фол устало тряхнул курчавой головой и лег на землю.

— Все! — заявил он. — Теперь неделю буду отъедаться.

Он дышал тяжело, с присвистом. Худые бока то вздымались, то опадали, и левая голова Спироса с грустью заметила, как натужно ходят под шкурой кентавра выпирающие ребра.

Хирон все еще стоял в упряжке. Немногословный, он и сейчас не включался в общий разговор, который вертелся вокруг весны, нежданного солнца и завтрашних Игр. Хирон стоял, умиротворенно прикрыв глаза, и что-то жевал. Кентавры все время что-нибудь жевали, так как огромное лошадиное тело требовало еды несравненно больше, чем человеческое. Весной и летом они не брезговали полакомиться молодыми побегами и травой.

— А как же Олимпийские игры? — спросил Хирон.

— К черту! — рявкнул Фол. — Спать и жрать. Я им не лошадь.

Все засмеялись. Орест, ткнув Фолу и Хирону по пучку бледно-зеленых побегов, скомандовал:

— Пять человек с корзинами остаются разгружать повозку. Остальные — за мной. Надо до вечера все привести в порядок.

Спирос (обе головы) посмотрел на дорогу, которая пряталась за рощицей кривых, низкорослых деревьев. Еще по весеннему черных и голых, чуть ли не стелющихся по земле. Там, в трех часах пути отсюда, развалины столицы. Города, о котором он как-то вычитал в старинной книге: "Жить в Афинах… значит жить в самом сердце мироздания. Одного глотка этого душистого ночного воздуха, одного взгляда на это самое синее утреннее небо достаточно, чтобы понять, как прекрасен мир и ради чего он был сотворен". Теперь, когда мир уничтожен, эти слова казались то ли издевательством, то ли пустым поэтическим образом, лишенным всякого смысла. Жить можно только в норах, а небо всегда было грязно-серым, а то и черным. Вот! Смысла никакого, а вспомнились эти сказочные невозможные слова — и щемит сердце, щемит, даже слезы наворачиваются. Впрочем, спасибо вам, Афины! Вы до сих пор кормите нас. Кто-то когда-то нашел там подземные склады продовольствия, очевидно армейские. Все заморожено — на века. Многое, конечно, пропало, а вот консервы… Нормальные люди, может, и не стали бы есть, а нам, мутантам, в самый раз. Выбирать не приходится.

— Какие виды спорта мы допустим на завтрашние состязания? — спросила левая голова.

— Все. Всё, что сумело сохраниться. — Правая голова помолчала, затем добавила: — Разумеется, кроме тех, которые мы прокляли.

Спирос помнил: еще в 1996 году оставшиеся в живых после Ошибки Компьютера прокляли и предали забвению сначала бокс, а затем все остальное, что было пусть даже косвенно связано с насилием над личностью: все виды борьбы и стрельбы, фехтование. В самом деле, что такое, например, нокаут? Потеря сознания на период свыше восьми секунд. Добровольно избивать друг друга до потери сознания? Бр-р-р, какая мерзость!

Левая голова согласно кивнула. Правая заговорила вновь:

— Пусть состязаются… Но главное — марафонцы. Нам нужно учиться ходить друг к другу в гости, держать связь с другими поселениями. Техника разрушена, но люди кое-где уцелели. Нам надо находить друг друга и держаться только вместе. Чтобы выжить, всем надо быть вместе.

— А по мне, — возразила левая голова, — без чужих — спокойнее. Мы, люди, всегда не понимали и боялись друг друга. Почему ты думаешь, что после атомной войны люди поумнели? Я не верю в это. Никому не верю.

— И ей не веришь? — тихо спросила правая голова. Очевидно, это она дала команду телу — Спирос вдруг напрягся, повернулся в сторону дороги.

Меж холмов землянок шла нагая Электра. Девчушке не было и пятнадцати, однако за зиму она необыкновенно расцвела: все линии юной попирательницы нравов, которые еще прошлым летом были в основном прямыми, округлились, груди налились хмельным соком жизни, а в карих глазах появилась какая-то лукавая загадка. Будто Электра не жила в такой же полутемной норе, как все, будто открылась ей этой весной только ей ведомая тайна.

— Чтоб я ослеп! Она становится женщиной! — вскричала левая голова судьи Спироса.

— Само собой… Но дело не только в этом… — Правая голова говорила задумчиво, глаза ее с нежностью смотрели в спину девушки. — Она почувствовала свои крылья. Они ее волнуют…

Над лопатками Электры словно горб торчали сложенные крылья. Они были кожистые, слегка розовые. Со спины крылья, на которых в полнейшем беспорядке лежали каштановые волосы, напоминали то ли накидку, то ли весенний светлый плащ.

Девчушка шла и озорно топала ногами, целясь в маленькие, еще не просохшие лужицы. Глядя на нее, хотелось забыть, что жизнь на Земле, очевидно, кончилась. Дотлевает, как угольки на пожарище… Впрочем, как можно говорить о конце жизни, когда в просторах планеты бьется хотя бы пара сердец?..

— Сегодня твоя очередь командовать телом, — зловредно напомнила левая голова. Это значило: нечего тебе, братец, пялиться на молоденьких мутанток; займись-ка ты не только прелестями, но и мерзостями жизни: разогревай доисторические консервы, кипяти чай, выслушивай доклады недалекого, но верного Ореста, отдавай распоряжения. Словом, живи, брат, и будь поближе к земле, к нашей общей норе… Крылья прокляты уже потому, что на них прилетели в день Ошибки Компьютера крылатые ракеты.

Уже к восьми утра начали прибывать марафонцы из ближних поселений.

Жители Новых Афин, расположившиеся на крышах своих жилищ, встречали их приветственными криками. Помощники судьи Спироса фиксировали время финиша, чтобы потом, когда прибегут из самых дальних поселений, путем простейшего арифметического действия определить победителей.

Для игры в мяч набралось четыре команды. Тут же надули дюжину мячей, по три на каждую игру, а на единственные ворота поставили, как всегда, шестирукого Константина.

Долго спорили: разделять ли в кроссе забеги людей и кентавров?

Уже почти сошлись на том, чтоб не разделять. Но тут отозвался молчаливый Хирон, который во время дискуссии что-то дожевывал. Он проглотил последний кусок и трубным голосом сказал:

— Хорошо, я побегу со всеми. Но что будет, если я наступлю случайно кому-нибудь на ногу?

И он показал спорящим большущее подкованное копыто.

Забеги тут же разделили.

Когда дошла очередь до плавания, опять возник спор: можно ли гидролюдям во время соревнований дышать водой?

— Все это бредни! — рявкнула, разозлившись, левая голова Спироса. — Нелепа сама постановка вопроса. Каждый дышит, как может, как ему удобней. А на месте обычных людей я вообще не полез бы в воду в такую холодрыгу. Пусть гидролюди соревнуются между собой.

Обедали все вместе, впервые за многие годы. И впервые за многие годы в кирпично-пепельном небе не громоздились тучи. К общему столу девушки во главе с Электрой принесли из лесу целые охапки молодой зелени: людям — дикий лук и щавель, кентаврам — побеги и ленточные шампиньоны.

К вечеру состязания закончились. Все жители Новых Афин собрались на поле для игр. Особенно повезло тем, кто жил поблизости: они устроились на крышах своих землянок-холмов.

И тут случилось непредвиденное.

На Западной тропе показался одинокий путник. На плече у него был большой мешок, и юноша шел медленно, осторожно ступая по раскисшей глине. Подойдя к людям, он поставил мешок на камень, который успело подсушить солнце, поклонился.

— Кто ты, гость, и откуда? — спросил Спирос.

Юноша поднял голову. Был он ладный и стройный, с худощавым лицом и приветливыми серыми глазами.

— Меня зовут Ясоном. Я марафонец из Малой Дыры. Еще меня зовут Ясоном-доходягой.

В толпе засмеялись.

Юноша не смутился. Он напрягся телом, на котором играл каждый мускул, и простодушно пояснил:

— Я родился очень хилым и тщедушным. Занятия спортом возродили мой дух и укрепили тело.

— Что же ты так опоздал? — насмешливо спросил Спирос. — Малая Дыра не такое уж дальнее поселение. А ты пришел последним.

— Извините меня, достойные сограждане, — вновь поклонился юноша. — Извини меня, судья. Сейчас весна, время сева… Мы слышали, что вы питаетесь в основном консервами. Мы же давно возделываем поля и сеем хлеб. Я не богат, но все же могу поделиться кое-чем с жителями Новых Афин. Я принес вам в дар мешок отборной пшеницы. Мешок тяжелый, а дорога сейчас скользкая. Поэтому я задержался.

Все молчали, опустив глаза.

Правая голова Спироса с грустью отметила: как ни долог был путь людей на Земле, даже за тысячелетия не научились они принимать благородство и великодушие за естественные проявления человеческой сущности. Если тебе протянет руку помощи незнакомый человек, в глазах твоих, увы, кроме благодарности обязательно будет и толика удивления.

В толпе кто-то хлопнул в ладоши. Остальные тоже захлопали — молча, дружно, уже не пряча глаз.

К ним подошла Электра.

Увидев обнаженную девушку, Ясон слегка побледнел, однако взор свой не стал отворачивать или прятать.

Она внимательно посмотрела на его худое усталое лицо, коснулась потного плеча. Ясон не сдержался — чуть-чуть отпрянул.

— Все перепуталось! — с досадой воскликнула девушка. — Ты не правнук бога ветров Эола и не предводитель аргонавтов. Я, увы, не Медея… Ну и прекрасно! Ты меня понимаешь?

Ясон молчал.

Электра вдруг как бы выпрямилась — это раскрылись ее такие нежные крылья. На какой-то миг, короткий, будто восхищенный вздох Ясона, она обвила этими крыльями марафонца, прижала к себе.

— Понимаешь! — удовлетворенно улыбнулась Электра и пошла дальше, напевая и помахивая лепестками своих крыльев.

— Отойди от нас, марафонец, — досадливо потребовала правая голова Спироса. — Нам надо посоветоваться.

Люди и кентавры, уставшие от состязаний и всего остального — непривычного солнца, общения, переживаний, — сидели на вершинах своих землянок-холмов, поглядывая на поле для игр, но чаще — на Спироса.

Головы судьи отчаянно спорили. Казалось, еще миг — и замелькают руки, хлеща противника по щекам. Но то ли головы все же сумели достичь согласия, то ли выдохлись — спор угас. К судье тотчас подскочил Орест, выслушал наставления и пошел к ящику-трибуне, преисполненный достоинства и собственной значимости.

— Уцелевшие собратья и сограждане! — торжественно начал он. — После долгих лет тьмы вот уже несколько дней мы празднуем возвращение солнца. Кроме того, сегодня мы воскресили прекрасную традицию, которая не погибла даже в ядерном огне. Сегодняшние состязания, которые мы, как и прежде, посвящаем Зевсу Олимпийскому, определили победителей…

Орест замолчал, оглянулся на судью Спироса. Головы того синхронно кивнули, и Орест, возвысив голос, продолжил:

— Победили все, кто выразил в многотрудных состязаниях силу духа и тела. В марафоне, который близок нам, мутантам, своей целесообразностью, победили все, кто пришел до полудня.

Орест замялся — очевидно, забыл текст. Он подошел на несколько слов к Спиросу и, виноватый, снова возвысил над полем для игр свой звучный голос:

— Но в каждом состязании, уцелевшие собратья и сограждане, всегда были, есть и будут побежденные. Тем, кто достиг сегодня успехов, кто прыгнул выше и бросил дальше, мы оставляем радость победы. Всем остальным мы дарим ощущение своей силы и ловкости. А вот лавры мы сегодня отдаем побежденным. За решимость и силу духа, за веру в себя. Более того! Все лавры — а их у нас в Новых Афинах нашлось всего-навсего восемь сухих листиков — судья Спирос отдает Ясону из Малой Дыры. Он пришел последним. Но последним он пришел потому, что думал о других, о продолжении жизни. Вы знаете: он принес в дар Новым Афинам мешок зерна, которое мы завтра же посеем. Слава Ясону!

— Слава! Слава! — закричали зрители.

Судья Спирос тоже поднялся на ящик-трибуну, стал надевать на голову марафонца из Малой Дыры сплетенный из тонких веточек венок. На нем сиротливо торчали восемь листиков лавра.

Пока левая голова Спироса занималась церемонией награждения, правая смотрела куда-то в сторону. Туда же смотрел и юноша.

Восточную часть неба вновь заполнили тяжелые, темные тучи. Но солнце, заходящее солнце, все еще светило, и стена туч в его лучах казалась черно-фиолетовым экраном: медленно движущимся, колеблющимся, дымным и грозным. На фоне этого экрана, будто золотая статуэтка, светилось юное тело Электры. Она стояла на вершине ближайшего холма-землянки, нагая и прекрасная, и пробовала свои нежно-розовые кожистые крылья. Разворачивала их, взмахивала ими, но оторваться от земли пока не могла.

Непонятно, которой из голов Спирос вдруг впервые понял, что он стар, но от этого, на удивление, на сердце не стало тяжело. Он подумал: "Этим летом она взлетит… Обязательно взлетит! Что ж, может, именно таким образом природа спасет людей от неминуемой гибели. По гелиографу передавали: двухголовых и крылатых в последние годы стало родиться больше, чем просто людей и кентавров. Может статься, к следующим Олимпийским играм люди-птицы тоже захотят состязаться между собой. Вот когда ему, старому судье, понадобятся не то что две — десять голов. Попробуй уследи за этими летунами…"

А еще Спирос подумал, что, будь он помоложе, ну хотя бы как этот Ясон-доходяга из Малой Дыры, он обязательно увел бы Электру с холма. Пока светит это скудное солнце, пока непогода не загнала их обратно в норы. И, кто знает, не измазал бы он ей крылья соком молодой травы, которая этой весной так дружно проросла в лесу на всех полянах?

Герберт Франке

Зрелище

(ФРГ)

Рев стотысячной толпы оглушал. Он доверху наполнил гигантскую чашу стадиона и теперь бился прибоем в ее края, захлестывая верхние галереи и отражаясь от прозрачного куполообразного покрытия. Чудовищной силы глухой рев, способный вызвать колики, разнообразили отдельные выкрики, свист, женские взвизги, рыдания, неконтролируемые проявления экстаза, безумные, пьянящие, ударяющие в голову. Спастись было невозможно, это настигало любого, оставалось реветь и визжать вместе с толпой, растворяясь в стихии высвобожденной первозданной агрессивности.

Альф Фишер стоял далеко наверху, у края южной башни, с незапамятных времен определявшей облик города, в закрытом для публики секторе. Облокотившись на перила, он глядел вниз, на арену. Клубы песка взметались над нею. В смертельной схватке сцепились там два существа. Одно походило на гигантского змея, сплющенное его тело было метров двадцати в длину. Оружием змея было нечто, издали похожее на огромный кривой клюв, им он разил направо и налево, словно гарпуном, хвост заканчивался у него острой иглой, и этой иглой он стремился пронзить противника. Потому-то он и бился на песке, словно выброшенная на берег огромная рыбина, подпрыгивал высоко вверх, свиваясь кольцами, и падал стремительно вниз, похожий на гигантскую подкову.

Второе животное представляло летающих ящеров, ему слегка подрубили крылья, чтоб не взлетел под самый купол. Он орудовал когтями и зубами; когда гигантская его пасть хватала пустоту, это звучало как выстрел.

Схватка шла с переменным успехом. Летели в разные стороны куски рогового панциря, оранжевая студенистая масса сочилась из оставшейся незащищенной плоти, коричневая, с оттенком ржавчины кровь пятнами выделялась на песке. В конце концов устрашающие челюсти все-таки сомкнулись на шее у змея. Тут же, словно электропилы, заработали ряды огромных зубов, и когда ящер выпустил наконец своего противника, голова безжизненно отвалилась от все еще извивающегося, сплющенного тела.

Альф шумно перевел дух. Три дня назад вернулся он после долгих странствий на Землю, и казалось, что за многие годы выработался уже некий иммунитет к подобным зрелищам, новый, более трезвый взгляд, несмотря на все былые восторги, взгляд более рассудочный и критический. Но сейчас он понял, что зрелище захватило его, как прежде, когда вместе с воспитателем и школьными товарищами он теснился где-нибудь поближе к арене, со всех сторон зажатый толпой. Так же бешено заколотилось сердце, то же оцепенение сковало его, тот же восторг сопричастности величайшему приключению в мире. С тех самых детских лет не было у него иной цели в жизни, как стать гладиатором, достичь высшей ступени геройства в их вялом, лишенном противоречий мире. У него все было иначе, не как у других ребят в интернате, мечтавших стать капитанами межпланетных кораблей, пилотами-испытателями, разведчиками неведомых планет. И у него мечта эта возникла непроизвольно, из будоражащих ум переживаний, под воздействием увиденного, но он не сразу уступил безумным своим помыслам, поначалу просто испугался — ведь это значило желать почти невозможного! Со временем, однако, идея все больше вызревала в нем, и он принял решение, наметил ближайшие задачи. С тех пор он твердо шел по однажды избранному пути, шаг за шагом приближаясь к поставленной цели, не оглядываясь по сторонам, непоколебимо. И вот он на финишной прямой. Сегодня будет принято решение…

Перерыв закончился; фанфары дружно протрубили их гимн — гимн гладиаторов. Настал черед последнего, завершающего действа, кульминации всего зрелища — поединок между человеком и чудовищем. Ярчайшее утверждение человеческого бытия, древняя и юная драма истории рода, вечная, как отчаяние и надежда, бесстрашие и страх, победа или смерть.

Раздался рык из брызгающей пеной пасти, и чудище о шести ногах стремительно вонзилось в арену: конусообразная голова, длинный ряд зубов, прячущихся в мясистой пасти, выпуклые фасеточные глаза, ощетинившееся оперение. Это был гигантский тапир из болот Герона-4, очень далекой планеты; через расстояние в сотни световых лет доставлен на Землю, дабы здесь под ударами электрического кнута, лучами лазерного пистолета и разрывными пулями испустить дух в поединке с человеком. Монстр был около десяти метров в длину; пригнувшись, он удивительно быстро несся вдоль ограждения, время от времени останавливаясь и выпрямляясь, при этом тапир перебирал в воздухе передними ногами, словно собираясь боксировать с тенью. Там, где пробегало чудовище, зрители невольно подавались назад, близость животного внушала ужас, хотя все хорошо знали, что арену отделяет от зрителей гравитационный щит, прозрачная, но абсолютно непроницаемая преграда, служащая прекрасной гарантией безопасности публики. Еще более важным, хотя и в прямо противоположном смысле, было это ограждение для гладиатора: он вынужден рассчитывать только на свои силы, он находился, хотя на него устремлены были взгляды многочисленных зрителей на трибунах и перед телеэкранами, в собственном, замкнутом и отрезанном от окружающего, мире, в этот мир никто не мог проникнуть, и помощи ждать было неоткуда. А ведь немало было и тех, кому помощь очень бы пригодилась!

Альф Фишер достаточно представлял себе ситуацию, и тем не менее, когда наконец появился человек, — каким уязвимым, беззащитным выглядел он на арене! И когда монстр внезапно прервал свой бег и замер на миг, подрагивая боками, а закованный в броню человек медленно сделал первые неловкие шаги, вытянув перед собой, словно защищаясь, электрический кнут, на Альфа Фишера вновь накатило не поддающееся описанию чувство, смесь острой зависти, нетерпеливого ожидания, сомнения, сопереживания и радостного предвкушения.

Вновь раздался рев толпы, сначала глуховатый, прерываемый отдельными выкриками, свистом, затем нарастающий, увлекающий всех за собой, словно мощный поток. Поединок начался.

Дремучий, темный инстинкт противостоял интеллекту, оснащенному лишь весьма скромными техническими средствами… И как всегда, противостояние это было захватывающим, изматывающим нервы, полным драматизма. Альф Фишер задумался, как удается им неизменно поддерживать борьбу такой ожесточенности, почти что на равных, когда ни у одного из соперников нет явного преимущества и победа всегда на волоске. Причина, наверно, заключалась в точном выборе партнеров, изучении всех возможностей и повадок животных, в соответствующем подборе допустимого оружия. На сей раз победа досталась человеку. Рэкс Мэнграу, семнадцать побед, суперзвезда. Но человек побеждал далеко не всегда, и многим гладиаторам поединок стоил жизни. Но сражались они отчаянно, дорого продавая свою судьбу, и публика получала ни с чем не сравнимое зрелище. Имена погибших были выбиты золотом на мраморном обелиске у главного входа.

Вновь и вновь взрывалась толпа ликующими криками, когда Рэкс Мэнграу потрясал поднятыми вверх кулаками или высекал искры с помощью электрического кнута.

В свое время Альф Фишер всегда оставался до конца, выжидая, пока схлынет основная масса зрителей; тогда по пустым трибунам он спускался вниз, к самому ограждению, где помещались почетные места для политиков, пионеров космических пространств и знаменитых актеров; он долго стоял там, уставившись на развороченный песок, и в мечтах видел себя на арене один на один с неведомым чудовищем: под ликующий рев толпы он неудержимо стремился к победе. На сей раз, однако, он свернул в другую сторону и стал подниматься по длинной лестнице на террасу южной башни, откуда открывался прекрасный вид на стадион. Нажав кнопку звонка, он произнес свое имя в переговорное устройство. Дверь, управляемая дистанционно, отворилась, и Альф направился вверх по ступеням, устланным дорогим ковром. Он вошел в просторное фойе: кругом окна во всю стену, дорогие кожаные кресла вокруг курительных столиков, все те же мягкие дорогие ковры.

Дверь напротив распахнулась, показалась молодая девушка: у нее были светлые волосы, очень правильное кукольное личико и безупречная фигура. Рабочий халат сидел на ней, словно творение лучшего парижского модельера. Это была Криста, ассистентка Гёбли, — он узнал ее по многочисленным телеинтервью, правда, она присутствовала там обычно на заднем плане, как драгоценное украшение, демонстрируемое с подобающей благородной сдержанностью. Ходили слухи по поводу ее отношений с Гёбли, обеспечивших ей нынешнее привилегированное положение, но это были всего лишь слухи — как правило, они беспочвенны и абсолютно не соответствуют истинному положению вещей.

— Вы Альф Фишер, знаю, — сказала Криста. — Директор Гёбли ждет вас.

Владелец крупного зрелищного концерна был знаменитым человеком. Это ему принадлежала идея с отдаленных планет доставлять диковинных животных на Землю и здесь устраивать поединки. Идея имела потрясающий успех. В течение всего нескольких лет увлекательные зрелища Гёбли перекрыли по популярности даже футбол и лыжный слалом. Ибо в этих видах спорта борьба велась за голы и сотые доли секунды, то есть, если уж говорить начистоту, за цели мнимые, не представляющие жизненных интересов человека, популярность футбола и слалома подогревалась разве что усиленной рекламой. В зрелищах же Гёбли воочию проступало то, что таилось до поры в самых отдаленных уголках сознания и подсознания. Борьба шла за жизнь, за жизнь пусть одного представителя человечества, но зато представителя всех тех, кто наблюдал поединок со своих удобных мест. И у них тоже поднималось нечто из глубин собственного "я", выплескивалось на поверхность то, что обычно хранилось под спудом, — жестокость, решимость и беспощадность, готовность убивать, жажда крови… Возможно, это и делало гладиаторов звездами первой величины, героями толпы, кумирами молодежи. Что могло быть на свете прекраснее, чем стать героем красочных зрелищ Гёбли!

Директор что-то искал среди лежавших на столе папок.

— Вы не представляете, сколько у нас заявлений. Пришлось поручить предварительный отбор компьютеру — это гарантирует объективность оценок. Должно быть, у вас отличные данные, если вы попали в самую последнюю выборку.

Он раскрыл одну из папок, полистал содержимое.

— У меня не было времени подробно ознакомиться с вашими бумагами. Вы действительно считаете себя готовым к подобной деятельности?

— Я тренировался по системе, — ответил Альф. — У меня золотой знак за ряд высших спортивных достижений и карта здоровья "экстракласс".

Директор оценивающе взглянул на него.

— Неплохо, — пробормотал он, отдавая должное сидящему перед ним соискателю.

— Последние пять лет я провел на планетах внешнего космического пояса. Был охотником, отлавливал животных. Я выиграл уже немало поединков там, на природе, на дикой тропе. С животными, которых вы здесь показываете, и со многими другими.

Директор вынул бумаги из папки, разложил перед собой на столе.

— Ага, ваши свидетельства. О, да у вас отличные оценки!

Альф Фишер кивнул. Его сердце забилось чуть сильнее обыкновенного — пока все шло прекрасно. Интересно, что еще от него потребуется?

— Не будете ли так любезны встать? — попросил директор. — Пройдитесь передо мной взад-вперед.

Альф сделал несколько шагов по комнате. Смотрелся он неплохо и знал это. Еще одно очко в его пользу! Гёбли кивнул.

— Что ты думаешь, Криста?

Криста окинула Альфа странным, пустым взглядом. Равнодушно пожала плечами.

— Ну? — настаивал директор.

— Смотрится неплохо, — с усилием произнесла она.

Гёбли вновь откинулся в кресле — его силуэт резко выделялся на фоне огромного, во всю стену, окна, за которым далеко внизу как на ладони раскинулась арена.

— Прекрасно, — сказал он. — Вы добровольно выразили желание стать гладиатором. Следовательно, должны написать письменное заявление, в котором подтвердите, что отказываетесь от любой материальной компенсации в случае возможной неудачи. Надеюсь, у вас нет иллюзий относительно избранной вами профессии. Гладиаторы отнюдь не похожи на светских людей. И жизнь их выглядит совсем иначе, чем представляется со стороны. Подчинение всего жизненного распорядка железной дисциплине, воздержанность в еде и питье, ни грамма алкоголя, никаких любовных историй — таковы необходимые условия. Вам придется строго придерживаться наших правил. У вас есть родственники?

Задавая этот вопрос, директор знал ответ заранее: компьютер согласно заданной программе отбрасывал всех кандидатов, у которых имелись родные, пусть даже самой дальней степени родства.

Альф Фишер покачал головой.

— Нет.

— А друзья? Девушка?

— Нет, — ответил Альф. — Я только что вернулся из внешнего космического пояса. Последние пять лет я провел на необитаемых планетах, как правило, в одиночестве. А здесь я всего несколько дней. У меня решительно нет никаких привязанностей.

— Условия контракта вам, я полагаю, известны, — заметил Гёбли. — Считаю, однако, необходимым подчеркнуть, что рекламный ваш статус участника зрелищных поединков, со всеми вытекающими отсюда правами и другими моментами, целиком передается на усмотрение фирмы. Вы согласны с этим?

— Конечно, — подтвердил Альф. — Для меня ведь главное не заработки. Главное-само дело. Я хочу продемонстрировать, на что способен. Думаю, мир и сегодня нуждается в людях, которые ставят перед собой высокие цели — и достигают их. Вот это я и хотел бы доказать. Только и всего.

— Чудесно, — сказал директор. Он встал, подошел к Альфу, пожал ему руку. — Поздравляю, вы зачислены. Именно такими хотели бы мы видеть всех наших парней. Сегодня у нас еще много дел. Загляните завтра с утра — Криста уладит с вами все формальности. Но если хотите, можете сегодня же вечером занять одну из наших квартир. Вот адрес.

Криста извлекла карточку из картотеки и протянула Альфу. При этом она избегала смотреть ему в глаза.

— Итак, до свидания! — Гёбли указал на дверь и вновь обратился к бумагам.

Альф Фишер попрощался и вышел. Медленно спускался он по бесконечным лестницам вниз. В ногах ощущалась слабость, словно после дня тяжелых трудов. Он пока не мог поверить в свое счастье — он зачислен! Он стал гладиатором, получил величайший шанс. Сегодня еще безвестный, завтра он может стать героем!

Альф не заметил, что Криста, стоя наверху у окна, долго глядела ему вслед.

День первого его поединка! Перед выходом на арену он был как в трансе. То не была оцепенелость от страха или неуверенность в себе, просто ему необходимо было сконцентрироваться перед важнейшим в своей жизни мгновением, мобилизовать резервы. Годами вырабатывал он в себе такое умение.

А потом все произошло удивительно быстро — он надел броню, шлем, наколенники из поролона на ноги, защитные щитки на плечи, проверил выданное оружие. Альф прекрасно владел всеми видами, и пистолет удобно поместился у него в руке.

Наконец-то он за ограждением, в центре арены. Хотя свет свободно проходил через гравитационное поле, ощущение было такое, словно он находится внутри матового шара. Кольцо зрителей за ограждением видно было смутно-огромная людская масса колыхалась, будто волны на поверхности моря над большими глубинами.

Но это был всего лишь фон, задняя кулиса, незначительная и недостойная внимания. Важно было сейчас лишь существо, притаившееся на противоположном конце песчаной арены, огромная летающая ящерица с Альдебарана; она словно прислушивалась к чему-то, согнув мускулистые задние ноги, расправив перепонки на крыльях. Он знал этих животных: реакция у них была молниеносной, они предпочитали пикировать сверху, нанося удары огромными сильными челюстями и стараясь пригвоздить жертву к земле. Остальное доделывали острые, как нож, выросты на голеностопных суставах.

У Альфа Фишера не было времени на размышление. Чудовище на мгновение сжалось, а затем стремительным прыжком метнулось прямо к нему — живая стрела со смертоносным острием, далеко выдающимися вперед мощными челюстями. Помедли он хоть секунду, и животное настигло бы его. Но он уклонился элегантным, красивым движением и с этого момента уже не испытывал никаких колебаний, мысли покинули его — он действовал и реагировал гибко, с растущей уверенностью в собственных силах, был спокоен, холоден и трезв, вновь и вновь радовался он точной реакции мозга и мускулов, они словно превращали смертельную схватку в изящную игру, в демонстрацию ловкости и мастерства, в танец, где именно он определял последовательность фигур. Оружием он пользовался экономно, чаще электрокнутом, чтоб еще больше раздразнить зверя, это напоминало бой быков из ушедших в прошлое эпох. Он сам определял, когда поставить в этом поединке точку — не слишком рано, но и не слишком поздно. Вот мощный прыжок вознес его на широкую спину рептилии, сотой доли секунды хватило ему, чтобы укрепить приготовленный заряд на одном из шейных позвонков. Альф находился уже в десяти метрах от ящерицы, когда грохнул взрыв, затопив арену потоками крови, расшвыряв обломки костей и кусочки мозга. Чудовище, еще несколько секунд назад внушавшее ужас зрителям, превратилось в груду подрагивающей плоти.

Директор внимательно изучал данные, появившиеся на экране дисплея: количество зрителей на стадионе и количество наблюдавших за поединком по телевизору, данные тотализатора. Цифры на экране он сравнивал с пометками у себя в блокноте, отдельные строки помечал галочкой. Потом занялся анализом более тонким: прогнозы спортивных газет, данные опросов зрителей, коэффициенты популярности.

— А у этого парня дела недурны, — пробормотал он.

Неожиданно он поднял голову и взглянул на Кристу.

— Слышала? У него дела весьма недурны.

— У кого? — спросила Криста.

— У Альфа Фишера, у кого же еще?

Криста лишь молча кивнула.

— Парень поистине безупречен. Очень серьезно относится к делу. На тренировки ни разу не опоздал. Ни разу не пожелал развлечься, плюнуть на режим.

Задумчиво покачав головой, он перечитал несколько журнальных вырезок.

— Высок и светловолос, внешность приятна. Однако замкнут, чувство юмора отсутствует. Отважен, но интеллекта явно не хватает. Кого-то он мне напоминает. Не могу только вспомнить имя. Ты наверняка знаешь, о ком я говорю.

Криста покачала головой.

— Нет.

— И абсолютно никаких махинаций! Честность, глупость, равнодушие к благам. Порой я отказываюсь понимать нынешнюю молодежь.

— Разве это обязательно глупость, если кто-то не хочет заниматься махинациями? — вскинулась Криста.

Гёбли сдвинул папки в сторону и принялся молча чертить непонятные знаки на чистом листе бумаги — это были стрелки, показывающие самые разные направления.

— Сколько поединков стоит дать ему выиграть, как ты считаешь?

— Но он ведь пока провел всего три, — ответила Криста. Она хотела добавить еще что-то, но промолчала.

— Он становится слишком популярным — такова статистика. Разве мы можем это допустить? Нам что, так уж нужна новая суперзвезда? На эту роль я его не нанимал. Да и шансов у него нет стать кумиром. Обаяния маловато. Слишком холоден и трезв. Я распоряжусь им, как требуют того интересы дела. Скорее всего, еще раза три — четыре. А потом…

Он нажал несколько кнопок на пульте. Экран погас.

В этот вечер Криста ждала, когда Альф закончит тренировку. Тот по собственной охоте выкладывался больше, чем требовалось, и ей пришлось прождать лишних полчаса. Она сделала вид, будто их встреча случайна. Для него это была полная неожиданность, но приятная ли — она затруднялась сказать.

— Чем вы занимаетесь в свободное от тренировок время? — спросила Криста, когда они вместе двинулись по аллее, обрамляющей стадион.

— Изучаю повадки животных. Пробую новые виды оружия. Просматриваю видеозаписи прежних поединков. Дел хватает — скучать не приходится.

— Вам в самом деле этого хватает? — продолжала допытываться Криста. — Зачем вообще это все? Неужели вы не понимаете, что рискуете жизнью? Вам что, очень хочется стать героем дня? Зачем?

Альф помедлил с ответом.

— Стать героем дня… Может быть. Но не так, как вы это понимаете. Не в глазах людей, зрителей. Я действительно хочу побеждать, но это борьба скорее с собой. Я хочу понять возможности человека. Все эти животные сильнее и стремительнее нас, это хищники, любящие кровь. Им противостоит слабое существо, вынужденное защищаться. С этого и началось восхождение человечества — с необходимости защитить себя от внешних врагов. Эту способность люди пока еще не утратили. И нужно обязательно сохранить ее.

— Но разве это борьба на равных? Ведь в этом случае шансы должны быть равны. Раньше, наверное, так и было, но сегодня? Человек, искусственно ограничивающий себя и применяющий лишь легкое оружие, сражается с животным, которое специально привезли с какой-нибудь дальней планеты, чтобы здесь убить. Неужели этот организованный по всем законам менеджмента цирк имеет что-то общее с существованием человека в древности?

— Но поэтому мы и сводим наше оснащение к минимуму, — возразил Альф. — Единоборство тогда получается настоящим — ведь у соперников примерно равные силы. Эти звери совсем не убойный скот, у них тоже есть шанс. Если они одерживают верх, им сохраняют жизнь — директора зоопарков всего мира счастливы заполучить редкостный экспонат с далекой планеты, да еще способный существовать в климатических условиях Земли.

Слушая рассуждения Альфа, Криста то и дело искоса поглядывала на него. На мгновение он утратил обычную свою сдержанность — в словах почувствовалось волнение. Они трогали ее сильнее, чем это могло бы показаться на первый взгляд. Когда он замолчал, она тихо произнесла:

— Я ведь имела в виду не животных.

Обычно, чтобы добраться до дома, Альф пользовался подземкой. В этот раз Криста подвезла его в своем автомобиле. Высаживаясь, он спросил, не хочет ли она зайти к нему. Это был внезапный порыв, который он и сам не смог бы себе объяснить, реакция на необычность ее поведения, почувствованную им чисто интуитивно. Он тут же смутился от непроизвольно вырвавшихся слов и хотел уже сгладить их какой-нибудь банальностью, скажем желанием продемонстрировать ей дивный вид, открывающийся из окна, или новую стереоустановку, но прежде, чем он успел раскрыть рот, Криста согласилась. Она оставила автомобиль на стоянке и двинулась вместе с ним к дому.

Альф не избавился от неуверенности, когда они вошли в квартиру. Однако Криста держалась удивительно легко и непринужденно. По собственной инициативе прошла на кухню, приготовила коктейль-смесь молока и фруктовых соков, ведь Альф не мог позволить себе ни кофе, ни алкоголя. Потом они уселись перед огромным окном во всю стену и принялись разглядывать плоские крыши новых кварталов, выросших вокруг стадиона, — теперь это была целая зрелищная индустрия. Но в тот миг они не думали о спортивных журналах, телеинтервью и рекламных шоу; раскинувшаяся перед ними картина была словно чужая страна, и люди ее населяли совсем чужие — словно кто-то специально соорудил эту дальнюю кулису, чтобы на ее размытом туманом кубистском фоне оттенить яркость и неожиданность происходящего с ними.

Альф никогда раньше не обращал на Кристу внимания, но вовсе не потому, что считал ее непривлекательной, и не потому, что молва сделала ее любовницей директора. Он не интересовался ею точно так же, как не интересовался другими людьми, будучи целиком поглощенным своим делом. Однако нынешним вечером рядом с нею ему было удивительно хорошо, и это поразило его, он словно открыл иное жизненное измерение, прежде ему недоступное. Вечно он рассчитывал только на себя, гордился своей независимостью. Иногда выдерживать дистанцию удавалось с трудом, попадались на его пути надежные парни, такие же искатели приключений, как он, с готовностью протягивающие ему руку дружбы, встречались и женщины, вовсе не собиравшиеся скрывать, что он им нравится. Но Альф упорно избегал всех, расставался без сожаления, порой неожиданно и грубо, стоило ему заметить, что отношения налаживаются и возникает связь, способная ограничить его свободу. Поэтому он предпочитал девиц, промышляющих в окрестностях ракетодромов, — те по крайней мере знали, что требуется мужчине, охотнику или разведчику новых планет, вернувшемуся из дальних галактических странствий, и за что он готов выложить деньги. Это были честные сделки, каждый знал, чего хотел и что мог бы предложить: через несколько часов все было кончено и забыто навсегда, оставалось лишь чувство легкости и свободы.

Теперь же рядом была девушка, ни в чем не похожая на тех, кого он знал прежде. Она была красива и умна, занимала прочное положение в обществе и тем не менее пошла с ним, словно искательница приключений из туристского квартала. Вот она скинула туфли, поджала ноги и слегка склонилась к нему — теперь уже не осталось сомнений в ее намерениях, да она и не пыталась их скрыть. Он среагировал почти автоматически, привлек ее к себе, зарылся лицом в волосы, рукой провел по спине, другой ласково потрепал по щеке и тут заметил в ее поведении нечто странное, непривычное, хотя делала она, в общем, все то же, что и прочие девушки, — то была пронзительная, самозабвенная нежность, чувство это своей силой напугало его, сделало беззащитным и в то же время наполнило неведомым счастьем. Словно он знал эту девушку с незапамятных времен и она любила его — теперь он знал это наверняка — истинной, жаркой, отчаянной и безответной любовью. Неужели это Криста, с неподвижным кукольным личиком, холодная и неприступная красавица из свиты современного императора, игравшего, как и в старину, судьбами людскими? Она вдруг обрела плоть и кровь, сбросила маску, обнажила иное свое, неведомое "я" — устремленное к людям, способное переживать, уязвимое. И тут его поразило как гром открытие: ему ведь тоже достало нескольких минут, чтоб покачнулись надежнейшие его устои, он уязвим точно так же, как остальные, подвержен влиянию, лишен силы воли…

Он резко поднялся и сказал:

— Завтра бой с пауком-рогоносцем. Прежде с ним был лишь один поединок, я должен проглядеть его в записи.

— Я не помешаю, если пока побуду здесь?

— Ну, если тебе так хочется, — холодно ответил Альф.

Он поставил видеокассету, сдвинул вбок штору на большом настенном экране. Нажал кнопку, и прозрачное стекло огромного окна немедленно окрасилось в коричневый цвет. В комнате стало сумеречно, как будто на улице внезапно разразилась гроза.

А затем на экране начался поединок — в натуральную величину, стерео, словно сидишь на трибуне для самых почетных гостей. Альф вновь обрел обычную свою собранность, теперь он фиксировал каждое движение человека и животного. Высокий светловолосый мужчина двигался по арене уверенно и ловко. Даже Альф заметил, что чем-то он походил на него.

Криста сжалась в комок на стуле, стоявшем в дальнем углу. Надо же так случиться, чтоб на кассете оказался тот самый поединок! Ей хотелось заслонить лицо руками, но она не могла шевельнуться. Широко раскрытыми глазами наблюдала она происходящее.

Сначала поединок протекал по обычному сценарию: сильный человеческий интеллект навязывал свою волю животному. Мужчина на арене демонстрировал все, на что способен, он словно вел с хищником увлекательную игру: то приближался, нарочито небрежно опустив руки, в действительности же напряженно фиксируя малейшее его движение, то стремительно отскакивал в тот самый миг, когда, казалось, на него неминуемо должен был обрушиться удар рога, да еще успевал полоснуть искрящим кнутом по натянутой коже.

Но затем ситуация изменилась самым непредвиденным образом. Казалось, чудовище обретало с каждой минутой силу и скорость, а человек, хотя и выглядел по-прежнему спокойным и полным самообладания, все чаще вынужден был защищаться, и вот он все-таки получил удар рогом, еще один, кровь хлынула из раны, но он все еще сражался, вот на него обрушился град новых ударов, защищаться стало трудно, и вот он уже неподвижно лежит на песке с раздробленными голенями, пытаясь отражать удары хотя бы мачете. В этом месте оцепенение отпустило Кристу. Она смогла отвернуться, уткнувшись лицом в подушку. Она и так знала, что происходит сейчас на экране — уже не единоборство даже, всего лишь судорожные, отчаянные попытки защититься человека, добиваемого эффектно и не без системы. Такое впечатление, будто чудовище осознало наконец свое превосходство и теперь намерено добить противника его же методом, продемонстрировав свое понимание правил игры. Смерть подступала к гладиатору открыто, не внезапно и не из-за спины, она постепенно отвоевывала участок за участком, разрушала не столько тело, сколько гордость и уверенность в себе поверженного на землю человека, с неизбежностью осознавшего, что он побежден и что это конец.

Когда Криста открыла глаза, экран уже не светился. Альф задумчиво сидел на тахте. Криста собралась с духом, чтобы скрыть волнение. Она встала, прошлась по комнате, села рядом с Альфом.

— Ты все внимательно рассмотрел? — спросила она.

Альф кивнул.

— Он проиграл, — сказала Криста.

Они помолчали.

Наконец она решилась:

— А тебе не хочется бросить все это?

Альф изумленно взглянул на нее:

— Но почему?

— Неужели ты ничего не заметил? Паук был явно сильнее. Ты же видел сам: все вдруг переменилось, зверь научился уклоняться, сам же наносил удары точно в цель. Ты не боишься, что вот так будешь однажды побежден и ты?

— Я смотрел очень внимательно, — ответил Альф. — Человек просто устал. Он сражался отважно, вне сомнения, но где-то не дотянул. Ты должен расти вместе с противником — ему это не удалось. Кое-что он упустил и тут же поплыл по течению. Он заслужил свою смерть.

— До чего же ты жесток, — прошептала Криста.

— Я должен быть жестоким, иначе мне не победить.

— И ты не бросишь, если я тебя об этом попрошу?

— Нет, — ответил Альф.

Это был всего лишь четвертый его поединок — явно недостаточно, чтобы попасть в любимцы публики. Но каждый поединок приближал его к заветной цели, и уже сейчас он ощущал спокойствие опытного профессионала. Приготовления протекали привычно, он осуществлял их почти механически; шаги к шлюзу, через который гладиаторы попадали на арену, он мог бы проделать даже во сне.

И вот он на арене, под ногами хрустит песок, на нем броня, в руках мачете, электрический кнут и огнемет. Без промедления направился он в центр круга. Словно издалека донеслись крики толпы, приветствовавшей его появление. Это было удивительное ощущение, без него он уже не смог бы существовать, как наркоман не может существовать без наркотика.

Сердце его, как всегда, билось ровно, он мог хладнокровно наблюдать себя со стороны, анализировать свои действия, решения, эмоции. Он был прирожденный гладиатор и знал это. Разве выдержит такое тот, кто мечтает лишь о благосклонности публики, о выгодных сделках в рекламе, в шоу-бизнесе?

Он поднял кнут и щелкнул так, что посыпались искры… Ему хотелось раздразнить зверя, затаившегося на противоположном краю арены, вывести его из равновесия.

И вот он пришел в движение, паук-рогоносец, огромнее даже того, что был вчера на экране. На восьми ногах заскользил он по песку, словно транспорт на воздушной подушке, и хотя он двигался вокруг Альфа по спирали, повернувшись к нему боком, впечатление было такое, будто все пары жутких красноватых глаз уставились прямо на него.

Альф вновь щелкнул кнутом, затем быстрыми шагами двинулся животному наперерез. Паук замер, лишь волоски на коже равномерно колыхались. Потом со скоростью, превышающей скорость всех известных на Земле существ, устремился вперед. Он был почти три метра в высоту и около шести в диаметре, ноги его по охвату превосходили человеческие в несколько раз.

Альф дал короткий залп из огнемета; он бил по длинным членистым конечностям, стремясь сразу лишить паука свободы маневра. Он попал в цель. Паук на мгновение остановился, поднял раненую ногу, однако на остальных семи двинулся вперед так же проворно, как прежде, и прямо на него.

На этот раз Альф использовал кнут и в тот же миг должен был увернуться от нацеленного на него страшного рога.

Лишь теперь началась настоящая схватка — предшествовавшее было лишь легкой разминкой. Альф был в ударе. Залпы из огнемета, щелчки кнута, точно рассчитанные броски с мачете, мгновенное парирование, изящные отходы, уклоны, пасы… игра шла так, как направлял ее он. А он был спокоен, сосредоточен, несмотря на воодушевление, и хотя оглушительный рев толпы доносился до его ушей как сквозь слой ваты, на обочине сознания постоянно присутствовала мысль, что его поддерживают желания и надежды многих тысяч людей, и это окрыляло и придавало сил.

Но тут вдруг он осознал, что поединок длится намного дольше, чем все предыдущие, и сейчас самое время поставить победную точку. Он вскочил, поднял мачете, и в тот же миг на него надвинулся рог… В сотую долю секунды — никто из зрителей даже не заметил этого момента — он получил сильнейший удар в бедро, рог подкинул его высоко вверх, и он упал на песок. Несколько секунд он пытался перевести дух, шум на трибунах умолк, он лежал неподвижно лицом вверх, и в ослепительной яркости отражающего солнце верхнего купола на мгновение причудились ему рассыпавшиеся золотистые волосы Кристы, они переливались в солнечных лучах, и не хотелось уже ничего, только лежать и наблюдать за этой игрой…

Зловонное дыхание паука вывело его из сомнамбулического состояния, зловонное, вызывающее омерзение дыхание против воли вернуло его в чудовищную, немыслимую реальность. Он словно очнулся, и очень вовремя, — прямо перед ним показалась сетчатка красноватых глаз, ряд внушающих ужас резцов, служащих для раздирания пищи, теперь эти резцы готовились отхватить кусок его плоти. Он собрал все силы и рывком откатился в сторону; на том месте, где он только что лежал, взметнулся песок.

Альф вскочил. Паук чуть дал назад и теперь надвигался снова. И тут Альф по-настоящему ощутил боль в боку, нехватку воздуха в легких, слабость в ногах…

Паук снова навис над ним, и уже не было времени приготовить мачете, только отпрыгнуть подальше, на безопасное расстояние. Но рог вновь зацепил его, на сей раз от удара безжизненно повисла рука. Он уронил огнемет.

Альф чувствовал, что силы покидают его. Однако гораздо большим потрясением стало открытие, что ему страшно. Ощущение это было столь внове, что на мгновение он отвлекся, углубился в собственные ощущения — леденящий, парализующий холод сковал желудок, растекся по всему телу… Движения стали медленнее и давались с трудом, словно он передвигался в тяжелой вязкой жидкости. Невольно он взглянул на трибуны, но люди, вскочившие там с мест, не имели человеческих лиц, да и помочь ничем не могли.

Он все еще пытался отражать паучьи удары, время от времени даже попадал в цель мачете или кнутом. Но удары эти словно не оказывали на животное действия. Сопротивляясь уже больше по инерции, он все еще пытался понять причину собственного поражения. Вспомнил вчерашний вечер, вспомнил, как на мгновение изменил собственным принципам, возможно, это расплата надвигалась сейчас на него. Криста… Не она ли заразила его страхом? Ее предостережения, ее опасения… вновь его настиг удар рога, он упал на колени-силы окончательно покинули его.

Перед глазами встал вчерашний видеофильм. И, скрежеща от отчаяния зубами, в последний момент он понял, что с ним сейчас произойдет то же самое. Он будет умирать долгой, мучительной смертью — как животное.

Рев беснующейся толпы гасили звукоизолирующие стены, но громкоговорители воспроизводили его, хотя и на малой громкости, — звуковое сопровождение разыгрывавшегося внизу зрелища.

Директор сидел перед видеоэкраном, демонстрировавшим арену сверху. На стекле нанесена была красная координатная сетка. Рядом сидела Криста, держа руку на клавишах автоматического управления.

— Объект на В 7. Ответный удар. Реакция полторы секунды. Объект на В 8, Д 9… Вот так хорошо!

Пальцы Кристы словно играли на диковинном музыкальном инструменте. Со своего места она могла видеть, что происходит на экране, но для нее это было необязательно.

— Объект на Д 7, Д 8… Реакция секунда. Сошлись… Отлично сопротивляется, не так ли? — спросил директор.

Криста чуть заметно кивнула.

— Объект на Е 4, Е 5, Г 6, Г 7… удар отведен — удар-контрудар!

Лицо у девушки дрогнуло. Она медлила.

— Контрудар! — крикнул директор. — Ты что, не слышишь?

Она нажала клавишу. Крик ужаса, вырвавшийся одновременно из сотен тысяч глоток, заставил завибрировать громкоговоритель.

— Реакция полсекунды!

Криста сняла руки с клавиш.

— Ты что задумал? Это всего четвертый его бой! Ты же хотел…

Шеф на мгновение оторвался от экрана.

— Тебе ведь он безразличен, не так ли? Девушка кивнула.

— Тогда давай! — скомандовал он. — Г 3, Г 2… Парировано — контрудар!

Директор смотрел на экран, чего-то дожидаясь…

— Зачем ты это делаешь? — спросила Криста.

— А почему бы нет? — ответил Гёбли. — Слишком быстро начал завоевывать популярность, вот и созрел. Обычно ты не столь щепетильна!

— Дай ему шанс! — попросила Криста.

— Как ты себе это представляешь? Мне что, прервать бой?

— Только один шанс, — повторила Криста. — Пусть он просто сражается на равных. Зачем ты вмешиваешься? Он ведь и так скоро погибнет!

— Ты с ума сошла! Зачем, по-твоему, мы вживляем зверью электроды? Зачем сложнейшая система дистанционного управления? Направленные антенны и передатчик? Тогда нам лучше просто устраивать бой быков. — Он ударил кулаком по пульту. — Неужели ты до сих пор не поняла: идея, что принесла нам невиданный успех, — инсценировка. Нужно готовить поединки, планировать их заранее, чтоб зрелище было максимальной напряженности, чтобы дух захватывало!

— Неужели это необходимо? — спросила Криста. — Ты ведь давно на самом верху, никто не может лишить тебя могущества. Даже если ты откажешься от дистанционного управления!

— А тотализатор? Ты забыла, что поступления от тотализатора дают большую часть прибыли? А теперь наконец возьми себя в руки! Объект на Г 5, прыжок на В 2… Атака!

Девушка не шевельнулась.

Шеф пристально взглянул на нее.

— Он ведь тебе безразличен, да? Девушка кивнула.

— Тогда вперед. И так слишком затянули! Объект на В 1. Атака!

Девушка сидела не двигаясь.

Мужчина свирепо улыбнулся.

— Пусти-ка меня за пульт. Задача тебе не по плечу! Криста встала. Теперь она смотрела из огромного окна вниз на арену. Там на песке лежал человек, а прямо над ним с поднятым рогом стояло чудовище. Девушка направилась в глубь комнаты, но потом метнулась к пульту и быстро нажала клавишу. Вскрик многотысячной толпы вновь сотряс динамик. Директор смотрел на экран. Там две точки сошлись теперь в одну. Взгляд девушки был пуст, она смотрела в неведомое. Зрелище кончилось.

Перевела с немецкого Н. Литвинец

Кир Булычев

Коварный план

(СССР)

Новые веяния в спорте порой определяются капризами моды, порой истинной логикой его развития. Поглядите на старые фотографии: пловцы в полосатых купальных костюмах по колено, фигуристки в длинных платьях и шляпах — зрелище странное для нашего взора, но объяснимое. Времена меняются. Меняются нравы и моды, и не всегда к худшему. Но длина футбольных трусов на качество паса не влияет. А вот, к примеру, фибергласовый шест для прыжков или тартановая дорожка — это уже следствие прогресса, а не моды. Но вообще-то говоря, спорт — явление консервативное. Что принципиально нового появилось в нем за последние десятилетия? Стиль плавания "дельфин"? Дельтапланы? Ну еще два-три события… Так что в этом направлении творческой мысли есть где разгуляться. Скорее всего с помощью науки и техники. А что, если оглянуться в прошлое? Может, и там можно заимствовать что-нибудь полезное?

Надо сказать, что мыслители, ломающие себе голову над подобными проблемами, живут не только в столицах. Например, в городке Великий Гусляр, что затерялся в северных лесах, есть такой интересный человек Стропилов из местного отделения общества "Труд". Сам он бывший борец, силач, активист, всегда куда-то спешит и что-нибудь изобретает. Не ради славы, а ради максимального охвата физкультурой и спортом жителей Великого Гусляра.

И вот именно с ним случилась трагедия, о которой надо рассказать. И случилась в момент осуществления его заветной мечты.

Стропилову давно хотелось возродить некоторые российские традиции.

И он придумал вот что.

Еще тысячу лет назад в русских поселениях было принято собираться по праздникам большими компаниями и идти "стенка на стенку". Деревня на деревню, улица на улицу.

Такие кулачные бои были неоднократно описаны в художественной литературе.

Сначала соперничающие группы выстраивались одна против другой. Они начинали дразнить соперников, обидно шутить над их физическими недостатками и моральным уровнем. Тем временем из рядов бойцов выбегали мальчишки и затевали быстрые схватки. Затем, когда атмосфера накалялась, в дело вступали взрослые, и бой шел до тех пор, пока одна из сторон не пускалась в бегство. В таких боях бывало немало синяков, ссадин, а то и поломанных ребер. И естественно, что с развитием более цивилизованных видов спорта эти бои канули в историю.

Стропилов, одержимый желанием обогатить спорт, решил возродить древнюю традицию, но на новом уровне. Первым делом он решил назвать кулачные компании командами, что сразу придает драке спортивный характер. Затем он предложил снабдить членов команд защитными жилетами и боксерскими перчатками во избежание травм и, что самое главное, придумал название спорту: "колбокс", то есть коллективный бокс, а самих спортсменов предложил называть колбоксистами.

Первые письма, которые он рассылал на эту тему по спортивным клубам, большого впечатления не произвели. Клубы и федерации были заняты распространением бадминтона, тенниса и метания диска. Но, как известно, капля камень точит. А Стропилову нельзя отказать в определенных дипломатических данных.

Однажды, когда в городе проходила школьная эстафета и на нее приехали спортивные деятели из области, Стропилов у самого финиша, куда подбегали школьники, выстроил разделенную на две партии городскую боксерскую секцию, одетую в русскую одежду шестнадцатого века, но в боксерских перчатках. Две нестройные линии бояр, помахивая черными толстыми перчатками, пересекали площадь. По знаку Стропилова между линиями появились воспитанники городского детского сада, которые начали дразнить взрослых по написанному и заверенному в гороно сценарию. Затем, когда Стропилов махнул белым платком, молодые талантливые боксеры двинулись вперед. Бой получился нешуточным, веселым, чему способствовали длинные одежды участников и их неумение выступать в коллективе.

Сначала спортивное начальство стояло, широко открыв глаза и ничего не понимая, но по ходу боя оно увлеклось, и товарищ Плетнев из Вологды лично бросился в гущу схватки, забыв, что у него нет перчаток, и был нечаянно нокаутирован, но не обиделся.

После первого удачно проведенного боя Стропилов решил, что путь новому виду спорта открыт и скоро его включат в программу Олимпийских игр. Гуслярская боксерская секция выезжала в полном составе в поселок Пьяный Бор, где сражалась на городской площади с местными боксерами и победила по очкам. Постепенно увлечение колбоксом распространилось далеко за пределы района, и наступило время созвать в Великом Гусляре первые областные соревнования.

Соревнования должны были начаться в пятницу 6 июля.

Но они не начались.

Нет, колбоксисты из других городов и сел не игнорировали соревнований. Все они приехали. Их разместили в общежитии речного техникума. Но в назначенный час на площадь, окруженную народом, пришли лишь колбоксисты Великого Гусляра.

Они шумно разминались на площади, притопывая сафьяновыми сапожками и сдвинув лихо на затылок высокие шапки.

Их соперники не пришли.

Тогда встревоженный Стропилов послал гонцов в общежитие. Гонцы не вернулись.

Стропилов послал других, более ответственных гонцов.

Гонцы не вернулись.

Зрители возмущались и постепенно расходились с площади.

Так как у Стропилова не оставалось более гонцов, он отправил за гостями своих колбоксистов.

Ни один из них не вернулся на площадь.

Отчаявшийся Стропилов закрыл соревнования и сам пошел искать пропавших.

Чувствуя неладное, он в общежитие не вошел, а принялся кричать с улицы.

Через несколько минут из окна высунулся его заместитель Бегунков и сказал:

— Стропилов, не отвлекай.

После этого окно закрылось.

Стропилов предпринял попытку проникнуть в общежитие. Но дверь была заперта.

Тогда Стропилов, отличавшийся силой воли и тела, забрался в окно второго этажа и проник в комнату, где скопились колбоксисты.

Все они были заняты странным делом.

Каждый держал в руках шар размером с помидор. Шары казались перламутровыми — они переливались и меняли цвет. Молодые люди задумчиво крутили шары. Вид у них был отстраненный.

— Что происходит? — спросил Стропилов, пытаясь владеть собой.

Один из гостей города протянул ему лишний шар и сказал:

— Создай узор.

Стропилов пригляделся и понял, что колбоксисты решают какую-то головоломку. Надо было ухватить смысл переливчатости красок, направить по нужному пути, чтобы получился узор, необъяснимый, но несказанно приятный для взора.

Стропилов попробовал… Когда спохватился, обнаружил, что провел за этим занятием более двух часов. Осознав, сунул шар в карман и попытался привлечь внимание колбоксистов. Он соблазнял спортсменов ужином, грозил порицанием, пытался отобрать шары. Последнее было ошибкой, потому что боксеры умели сопротивляться.

С синяком под глазом, возмущенный и подавленный, Стропилов покинул общежитие, борясь с желанием вынуть из кармана шарик. Чувство долга позволило ему отказаться от этой мысли и добежать до дома № 16 по Пушкинской улице.

— Где профессор? — спросил он у жильцов дома, игравших во дворе в домино.

— Дома, — сказал начальник стройконторы Корнелий Удалов. — Что случилось?

Не ответив, Стропилов взбежал по лестнице и оказался в кабинете профессора Льва Христофоровича Минца, великого изобретателя и ученого, временно проживающего в Великом Гусляре.

Корнелий Удалов бросил домино и поднялся вслед за Стропиловым к профессору. Он был встревожен: Стропилов не такой человек, чтобы из-за пустяков носиться по городу.

Сбиваясь, запинаясь, Стропилов изложил как мог профессору Минцу свою беду.

— Поглядим, — сказал Лев Христофорович, взяв шар и подойдя поближе к свету. Соседи тоже двинулись к окну.

— Только осторожнее, — сказал Стропилов. — Не заразитесь.

Минц снисходительно усмехнулся: заразиться он не боялся.

— Значит, — сказал он, — принцип такой: создать композицию, чтобы зеленый был за красным, а синий переливался в оранжевый.

Профессор со свойственной ему проницательностью сразу ухватил принцип игры.

Руки его начали нежно и уверенно покачивать и вертеть шарик, краски внутри которого пришли в движение, завораживая зрителей. Прошло две минуты, три, пять…

— Нет, — сказал Корнелий Удалов, который глядел профессору через плечо. — Левее качай. Левее, говорю!

— Отстань, — сказал Минц.

Удалов ломал пальцы от желания участвовать в игре.

Стропилов глубоко вздохнул и насупился. Он понял, что и здесь ему помощи не дождаться.

Прошло еще полчаса. Профессор Минц уже был близок к завершению игры, но в этот момент Удалов не выдержал, вырвал у него шарик и принялся покачивать его, закрывая от прочих спиной.

Минц потряс головой, словно пытаясь избавиться от воды, попавшей в уши, потом неуверенно улыбнулся и сказал:

— Кажется, я увлекся.

— Знал бы я, — сказал Стропилов печально, — принес бы вам десяток. У них в общежитии этих шариков целая коробка.

— Но я не увлекся, — сказал Минц. — Разумный человек может устоять.

— А знаете, сколько времени прошло с тех пор, как я вам этот шарик всучил? — спросил Стропилов.

— Минута… может, две.

— Полчаса, — ответил Стропилов. Он не обвинял, не корил, он уже смирился с тем, что колбоксу не жить на свете.

Минц не сразу поверил в собственный промах. Но потом поглядел на часы и, как человек объективный, должен был признать, что не заметил, как пронеслось полчаса. И это его ужаснуло.

— Что плохо, — сказал между тем Стропилов, пытаясь отнять шарик у Удалова, — мои спортсмены не едят. Никто на обед не пошел.

Ему удалось пересилить Корнелия, и он спрятал шарик в карман.

— Эффект почти гипнотический, — сказал Минц. — Очень опасный эффект. А откуда эти шарики появились?

— Сам не представляю. Вчера их не было. Вчера мы гостей встречали, они обыкновенные были, перчатки примеряли, площадку изучали. Цветы от пионеров принимали. Все как положено.

— А утром исчезли?

— Утром исчезли. И все, кого я за ними посылал, тоже исчезли. То есть не совсем исчезли — сидят по комнатам, но для человечества они потерянные люди.

Удалов уже пришел в себя. Ему было стыдно.

— Я вам вот что скажу, товарищи, — заметил он. — Вчера по телевизору показывали первенство мира по кубику Рубика. Но шарик, скажу я вам, куда опаснее.

— И кому это нужно! — воскликнул Стропилов. — Кому это нужно!

— Вот именно, — подхватил Минц. — Об этом я и думаю. Хорошо, когда такие забавы возникают в мире капитализма. Там некоторым торговцам и магнатам выгодно, чтобы трудящиеся отвлекались от насущных проблем. Но кому это нужно в городе Великий Гусляр?

— Я сначала подумал на Мхитаряна, — сознался Стропилов.

— Это кто?

— Один человек. Он на межрайонном совещании заявил, что колбокс — его изобретение. Может, из зависти… а?

— Дайте сюда шарик.

Стропилов отдал шарик профессору. Удалов задрожал от желания отнять игрушку и убежать на чердак. И это было странно, так как Удалову уже исполнилось сорок восемь лет.

— Где же, позвольте вас спросить, — рассуждал Минц вслух, — ваш друг Мхитарян мог изготовить такой шарик? Он где обитает?

— В Потьме.

— Это крупный индустриальный центр?

— Ну что вы, Лев Христофорович!

— Я пошутил. Всем ясно, что в Потьме эти шарики не делают. Значит, будем искать дальше.

— Может, это… шпионы империализма? — спросил Удалов неуверенно.

— Конечно, колбокс — угроза серьезная, — сказал Минц. — Но вроде бы шпионов у нас в последние годы не бывало. Так, Удалов?

— Шпионов-то не бывало, — ответил Корнелий. — Но есть у меня одно подозрение.

Он подошел к открытому окну и громко, на весь двор, спросил:

— Эй, соседи, что подозрительного и необыкновенного случилось за последние дни в нашем городе?

Из различных окон выглянули головы соседей.

— Вроде ничего, — сказала Гаврилова.

— Золотых рыбок в зоомагазин привозили, — сказал Василь Васильевич, который по приказу супруги развешивал во дворе белье. — Они желания исполняли.

— Это давно, это в прошлом году, — отрезал Удалов. — Еще что было? Думайте, думайте!

— Крокодила в озере Копенгаген видели, — сказал кто-то.

— Крокодил нас сейчас не интересует.

— Вулкан на Грязнухе! — крикнул снизу Саша Грубин.

— Нет, не годится!

— Дядя Корнелий, — сказал подросток Гаврилов, выключая магнитофон. — Мне ребята говорили, что за слободой вчера утром космический корабль приземлился. Инопланетный.

— Тоже невидаль! — рассердилась мама подростка. — Корнелий же спрашивает: что необычайного? А ты — космический корабль. Да мало ли их у нас приземляется! На весь мир этим прославились.

— Вчера, говоришь? — спросил Удалов. — А пришельцы из него вылезали?

— Ребята видали. Говорят, один обыкновенный, на трех ногах, зеленый.

— Корнелий Иванович, — Минц крепко обнял Удалова. — Я преклоняюсь перед вашей логикой. Пошли немедленно.

— Куда? — не понял Стропилов.

— К космическому кораблю. Девяносто процентов за то, что шарики привезены к нам из космического пространства.

— Зачем же? — Стропилов все еще не мог понять. — Пришельцы, как известно, прилетают на Землю по поводу братской дружбы и обмена опытом. Зачем пришелец с какой-нибудь отдаленной звезды будет нам подсовывать шарики?

— А если он наивный? — спросил Удалов. — А если он думает, что он нас развлекает? Ты же знаешь, какие отсталые бывают гости из космоса…

И они все вчетвером отправились в лес за слободу, где мальчишки видели космический корабль.

Корабль стоял на полянке. Был он обыкновенный, в форме летающей тарелочки.

На стук из люка выглянул пришелец. Он был и в самом деле зеленым, худеньким, сутулым, на трех ногах. Что-то в его лице, скрытом за черными очками, было зловещее. Другими словами, он отличался от прочих, мирных, добрых, по-братски настроенных пришельцев, которые чаще всего прилетали на Землю.

— Зачем побеспокоили? — спросил пришелец недружелюбно.

— Здравствуйте, как вам у нас нравится? — сказал в ответ Удалов, считавший, что независимо от обстоятельств следует проявлять вежливость к гостям.

— Пока не нравится, — сказал пришелец. — Надеюсь, скоро будет лучше.

Наступила пауза. Пели птички, в черных очках пришельца отражались кучевые облака.

— Зачем пожаловали? — спросил Удалов. — С культурными целями или просто из любопытства?

— Просто мы не летаем, — сказал пришелец. — Готовлю завоевание Земли.

Цинизм пришельца объяснялся, видимо, тем, что он ощущал себя высшим существом, а людей — туземцами.

Стропилов осознал это и потому решил обойтись без околичностей. Он достал из кармана переливающийся шарик и спросил:

— Это вы сюда привезли?

— Мой шарик, — признался пришелец.

— Зачем? — спросил Минц.

— Знаете и без меня, — ответил пришелец. — С целью покорения Земли.

— А ведомо ли вам, — рассердился Стропилов, — что вы сорвали межрайонные соревнования по колбоксу?

— Ведомо, — сказал пришелец.

— Но если вы готовите завоевание Земли, что само по себе аморально, — сказал Лев Христофорович, — зачем же вам было направлять первый удар против спортсменов-колбоксистов?

— Проще простого, — сказал пришелец, спрыгивая на траву. — Для того чтобы подорвать боевой дух землян, мы должны в первую очередь ликвидировать их интерес к спорту, к подвижной многогранной физической деятельности. Нам нужны безвольные, малоподвижные, слабые духом и телом туземцы. В таких мы и хотим вас превратить.

— Так завоевывали бы просто, — заметил Удалов. — Честно. Мы бы сразились с вами один на один.

— Ничего не выйдет, — сказал пришелец. — Тогда вы наше вторжение наверняка отразите. А вот если в момент вторжения все жители Земли будут раскладывать кубики или вертеть в руках шарики, они просто не заметят завоевания.

— Это, простите, бесчеловечно! — воскликнул Удалов.

— Может быть, — согласился пришелец. — Но, во-первых, мы не люди, а во-вторых, если человечество так легко может поддаться на нашу провокацию, то оно недостойно быть свободным. Соревнования колбоксистов мне показались идеальным полигоном для испытания нового способа нейтрализации человечества…

— Так, — произнес Минц, почесывая кончик носа. — Следует ли из всего вышесказанного сделать вывод, что история с перламутровым шариком не первая ваша попытка оболванить человечество?

— Не первая, — ответил пришелец, и зловещая улыбка растянула его тонкие синие губы.

— Например, кубик Рубика… — подсказал Минц.

— Правильно. Во сне гипнотическим путем мы подсказали такое решение венгерскому изобретателю. К сожалению, значительная часть населения вашей планеты не захотела крутить кубик. Тогда мы нашли новый наркотик такого рода. Считайте, что завоевание уже началось. Как только я доложу о нашем успехе, тысячи кораблей привезут сюда запасы шариков, и человечество спокойно вымрет. Люди перестанут пить, есть и размножаться. Они будут с утра до вечера крутить шарики…

— Я вас убью! — сказал тогда Стропилов.

— Я защищен силовым полем, — ответил пришелец. — К тому же на мое место придут другие. Встанут новые диверсанты.

— Мы сообщим в Москву! — сказал Удалов. — Вас выгонят с Земли.

— Попробуйте, — ответил пришелец. — Я знаю ваши обычаи. Приедет комиссия ученых, которая первым делом сделает вам выговор за то, что вы стоите на пути космического братства. Я же заявлю, что прилетел по программе культурного обмена, что я намерен внедрить на Земле новый вид спорта — шарик-тумарик с целью организовать межзвездные соревнования…

— Какой же это спорт, если люди будут вымирать от него?

— Пока комиссия разберется, — цинично ответил пришелец, — она сама вся вымрет. Я ведь каждому члену комиссии в подарок дам по шарику. У меня их на корабле около тысячи. Как только я погублю город Великий Гусляр, я займусь другими населенными пунктами, а также опубликую в журналах, как сделать этот шарик самому…

— Нет, простите, дорогие земляне, но вы обречены.

Стропилов вскочил, размахнулся и совершил поступок, совершенно неприемлемый с точки зрения космической дружбы. Он ударил своим кулачищем по лицу пришельца.

Ударил так, что разбил в кровь костяшки пальцев о силовое поле, которое даже не прогнулось.

— Кулаками делу не поможешь, — печально сказал профессор Минц.

— Не поможешь, — согласился Удалов. — Надо поднимать общественность.

— Поднимайте, — ответил пришелец. — Я всей общественности дам по шарику — и нет общественности.

С этими словами пришелец поднялся, исчез в корабле, а через несколько секунд возник снова в люке и кинул на траву несколько переливающихся шариков.

— Берите, пользуйтесь! — сказал он, усмехаясь.

Удалов потянулся было к шарику — уж очень он соблазнительно переливался. Но Минц схватил его за руку, а Стропилов подошел к шарикам и методично, один за другим раздавил их тяжелым башмаком. Шарики с треском лопались, и находившаяся в них неприятно пахнущая жидкость быстро впитывалась в землю.

— Безобразие! — кричал из люка пришелец. — Где же ваше хваленое русское гостеприимство? Вы не имеете права!

Никто ему не ответил. Люди понуро и подавленно побрели к городу.

Общежитие речного техникума, обиталище пятой колонны, было заперто. Изнутри не доносилось ни звука. Еще недавно отважные и сильные колбоксисты таились по углам и, забыв о еде и отдыхе, крутили шарики-тумарики.

— Это хуже алкоголя и наркотиков, — сказал Удалов.

— А за руку его не схватишь, — вздохнул профессор Минц.

— Это же зараза!

— Докажи, что зараза. Игрушка. Понимаешь, нам подарили игрушку.

— Товарищи, мы не можем опускать руки. Гибнут спортсмены. Славные ребята! — воскликнул Стропилов.

— Не знаю, просто не представляю. Очевидно, это первый случай в моей жизни, которому я не нашел противоядия, — вздохнул Минц.

— Тогда последний, — сказал Удалов. — Боюсь, что вам, Лев Христофорович, нового не представится, потому что человеческая цивилизация погибнет.

— Но возможны компромиссы, — сказал профессор. — В определенном смысле этот пришелец — цивилизованное существо. Значит, можно договориться…

— Договориться можно и с крокодилом, — сказал Стропилов. — Но сначала он вас скушает.

На этом и расстались.

Удалов не стал рассказывать о страшных событиях своей супруге — пожалел ее. Если настанет тяжкая година, Ксюша все равно узнает. Он был грустен, погладил по голове сына Максимку, а когда тот, почувствовав в отце слабину, попросил купить двухколесный велосипед, тихо сказал:

— Не быть тебе, сынок, спортсменом.

Ночью Удалов не спал. Думал, искал пути. Путей не было. Даже если удастся как-то выгнать пришельца, то он перелетит в другое место и продолжит свое черное дело. Или опубликует в популярном журнале статью "Сделай сам!". Люди слабы и любопытны.

Часов в пять утра он услышал за стенкой шаги: профессор тоже не спал. Робкая надежда посетила Удалова. Может, Минц что-нибудь придумал? Тогда Великий Гусляр и человечество спасены.

В абсолютной тишине Удалов услышал, как дверь в соседнюю квартиру открывается.

Удалов быстро спустил ноги с кровати, побежал на цыпочках к двери, отворил ее и выглянул в щель. Он увидел спину профессора. Что-то заставило Удалова промолчать. Он всей кожей ощутил, что Минц не хочет, чтобы его окликали.

Удалов вернулся в комнату, сунул ноги в ботинки и как есть, в пижаме выбежал во двор. Минц уже был на улице. Он шел крадучись, что-то зловещее ощущалось в его походке. Минц пошел к лесу.

Раза два он останавливался, оглядывался, прислушивался, но Удалов успевал отпрыгнуть в глухую тень заборов.

Небо уже начало голубеть, на опушке леса запела первая птица, но под деревьями было еще совсем темно. Роса промочила пижамные штаны почти до колен, ботинки промокли и хлюпали. Удалов старался не чертыхаться, когда ударялся о торчащий корень или когда по лицу стегала еловая ветка.

Поляна, на которой находился корабль, была покрыта туманом. Минц постучался в люк корабля. Удалов замер в кустах. Трудно передать чувства, владевшие им. Всегда горько разочаровываться в людях. В друге — горько стократ.

Удары минцевского кулака далеко разносились по лесу.

Люк медленно открылся.

Заспанный пришелец, прилаживая на нос темные очки, выглянул в щель.

— Чего надо? — спросил он сварливо.

— Доброе утро, — произнес Минц заискивающим голосом. — Простите, что я побеспокоил вас так рано. Но мне не хотелось, чтобы меня увидели.

— Почему? — нагло спросил пришелец, шире приоткрывая люк и шаря глазами по поляне, видно в опасении подвоха.

— Потому, что настоящий ученый и цивилизованный человек должен уметь смиряться с неизбежным.

— Вам что, шарик дать? — спросил пришелец.

— Нет, — ответил Минц. — Я пришел вам помочь.

— Я не нуждаюсь в помощи. Я один справлюсь с вашей планетой.

— Я не сомневаюсь… — Удалову был отвратителен вид профессора Минца, трепещущего перед жалким диверсантом.

— Я не сомневаюсь, — промурлыкал Лев Христофорович. — Но есть возможность ускорить процесс покорения Земли.

"Сейчас я выйду и скажу ему: "Мерзавец! Предатель! Иуда!"" — думал Удалов. Но здравый смысл уговаривал его остаться на месте.

Чем больше он услышит сейчас, тем лучше он будет подготовлен к последующей борьбе.

— Сомневаюсь, — сказал пришелец. — Какой из тебя толк? Сегодня ты предашь свою планету, завтра меня. Чего ты желаешь в обмен на помощь?

— Благодарности, — ответил Минц. — Нет, не сегодня, потом, когда Земля будет благополучно завоевана.

— Уж очень ты скор, — сказал пришелец.

— Я вам открою еще одну тайну, — быстро сказал Минц. — Я ученый. Мне нужна тишина для того, чтобы сосредоточиться. Я ненавижу шум и быстрое движение. Утром я включаю радио и слышу: "На зарядку становись!" Я выглядываю в окно и вижу, как с дикими криками молодые люди несутся по улице и называют это хулиганство эстафетой. Главная площадь запружена народом — все спешат на так называемый футбол… И тут еще это отвратительное изобретение Стропилова — колбокс! Представляете, насколько увеличится уровень шума и суеты в моем тихом городке?

Минц говорил страстно, голос его срывался, пришелец даже снял черные очки и внимательно пригляделся к гладкому большелобому лицу профессора. А Удалов думал: "Нет, вы только подумайте, какое лицемерие! Еще вчера он доказывал мне, что движение "бегом от инфаркта" — величайшее изобретение этого века. Не он ли на той неделе призывал к созданию секции моржей, предлагая соседям с наступлением зимы купаться в проруби? И вот, поглядите, какое гнусное перерождение!"

— В чем же твое предложение, ренегат? — спросил пришелец.

— Это тайна, — сказал Минц.

— Какие могут быть тайны от благодетеля?

— Мы должны договориться о гонораре.

— Ничтожный пораженец! — захохотал пришелец.

"Правильно охарактеризовал", — подумал Удалов.

— Ну что ж… — Минц повернулся и пошел прочь от корабля.

Пришелец смотрел ему вслед, ожидая, что тот обернется. Но Минц не оборачивался. Тогда пришелец крикнул:

— Ладно уж, заходи в корабль, посекретничаем!

Удалов только прицелился, чтобы перехватить Минца, но тот с неожиданной для его возраста и комплекции резвостью кинулся обратно к кораблю и исчез внутри.

Люк захлопнулся.

Было очень холодно и мокро. В носу свербело.

Удалов раздумывал, что делать дальше. То ли бежать звать Стропилова, то ли обратиться в милицию? Но что скажешь дежурному? Что уважаемый профессор Минц продался инопланетным пришельцам, которые с помощью головоломок стараются отвратить население планеты от спорта и труда? Да и бежать сейчас в город — значит вообще упустить последний шанс. Минц может скрыться…

В этих тяжелых мыслях Удалов провел несколько минут. Может, полчаса. Он думал так напряженно, что не замечал течения времени.

Совсем рассвело. Птицы пели, и летали насекомые. Комары кусали Удалова за мокрые ноги.

Наконец он принял решение. Он надумал взять корабль штурмом.

Удалов уверенно подошел к кораблю. Остановился. Сейчас он скажет: "Выходи, подлый изменник. Ты разоблачен. Следуй за мной…" Вроде звучит убедительно. Злодеи должны будут испугаться. Правда, они могут и пристрелить разоблачителя. Но Удалов готов был даже и на это. Если его труп будет обнаружен возле корабля, милиция выполнит свой долг, и заговорщикам несдобровать.

Удалов прислушался. Внутри корабля было тихо.

Удалов поднял кулак, размахнулся, потом сообразил, что он не дикарь, потому удержался и осторожно постучал в люк костяшками пальцев.

Никакого ответа.

Удалов еще раз постучал, громче.

Никакого ответа.

Тогда Удалов бухнул кулаком по люку так, что корабль содрогнулся и котельный гул покатился по лесу.

Люк распахнулся. В люке возник Минц.

— Выходи, подлый изменник! — воскликнул Удалов. — Ты разоблачен!

— Тишшше! — Минц прижал палец к губам. — Не отвлекай.

— Следуй за мной! — сказал Удалов.

— Одну минутку, — сказал тогда Минц. — Я иду. Не шуми, весь город перебудишь.

С этими словами Минц вновь исчез в корабле и, пока Удалов раздумывал, что ему делать дальше, вытащил к люку большой металлический контейнер и высыпал из него на мокрую траву тысячи шариков.

— Топчи, — сказал он. — Я тебе сейчас помогу.

Минц спрыгнул на землю, закрыл за собой люк и принялся топтать шары, которые лопались с легким треском.

— Ты чего, — спросил Удалов, топча шары и поглядывая с опаской на закрытый люк, — не боишься?

— Чего бояться? — спросил Минц, топча шары. — Борьба есть борьба.

— Сначала нас продал, потом его продал, а потом что?

— О военной хитрости слыхал когда-нибудь? — спросил Минц.

— Что-то я не видел военной хитрости в твоем поведении, Христофорыч.

— А чего же видел?

— Трусость, низкую подлость. Желание поторговаться.

— Видишь, как хорошо я сыграл роль. Даже ты не догадался. Значит, хитрость удалась. Ну ладно, вроде все шарики потоптали. Пошли домой, ты уже носом шмыгаешь. Не хватало еще, чтобы ты простудился.

Удалов вынужден был признать, что Лев Христофорович прав.

Они пошли домой.

Встало солнце. Парило, но было еще прохладно.

— А как он хватится? — спросил Удалов, которому хотелось верить в то, что профессор не предатель.

— Надеюсь, не хватится, — сказал Минц.

— Так расскажи же!

— Все гениальное просто. Нужна наблюдательность и острый, ясный ум. Такой, как у меня.

— Короче, Христофорыч!

— Куда уж короче. В общем, я при первой же встрече обнаружил, что пришелец — существо хилое, незакаленное. Сплошной сидячий образ жизни.

— Допускаю, — сказал Удалов. — И что же?

— Чего мы больше всего боимся? — задал Минц риторический вопрос. — Каждый на этот счет имеет свою точку зрения.

— Правильно, — сказал Удалов.

— Допустим, ты боишься кошек.

— Я пауков боюсь.

— И если ты боишься пауков, ты думаешь, что все должны бояться пауков.

— Нет, я так не думаю.

— Не перебивай, я упрощаю. Я хочу сказать, что мы всегда стараемся подсознательно или сознательно навязать окружающим свои проблемы. Я подумал, почему они нам предложили головоломку, да еще не одну, а с упорством, достойным лучшего применения, все время подсовывают нам то кубики, то шарики. Не оттого ли, что сами подвержены такой болезни?

— Ты думаешь, они сами…

— Только гипотеза, мой друг, только гипотеза. Но подумай, есть враждебная агрессивная инопланетная цивилизация. Хочет она покорить Землю. Другая бы цивилизация избрала для этого каких-нибудь микробов или лучи смерти. А эта — головоломки. Моя гипотеза потребовала проверки.

— Какой?

— Экспериментальной. Я нашел оружие против пришельца, но для того чтобы его испытать, я должен был втереться к нему в доверие. А для этого мне нужно было проникнуть на корабль. В качестве кого?

— В качестве ренегата, — сказал Удалов.

— Правильно, мой друг. Как только придешь домой, немедленно переоденься.

— Дальше, Лев Христофорович!

— А дальше что? Дальше надо будить Стропилова, брать штурмом общежитие речного техникума и уничтожать те шарики, что еще находятся в руках неопытных и доверчивых спортсменов.

— Что за оружие? Скажи.

— Скажу, обязательно скажу. В свое время. Когда победим.

Тут начались первые дома города, на Удалова напал необоримый приступ насморка, и он страдал от него так, что даже в штурме речного техникума принимал лишь пассивное участие.

Минц выбрал для штурма раннее утро по двум причинам. Во-первых, город еще спал и не будет любопытных; во-вторых, большинство обессиленных спортсменов дремало, не выпуская из рук шариков.

Высадили дверь. Сломили вялое сопротивление тех, кто так и не заснул, уничтожили заразу. Потом Стропилов принялся кормить подростков глюкозой и отпаивать сливками.

Соревнования пришлось отложить на три дня, но тем не менее они прошли успешно. При большом стечении народа команды — по двадцать колбоксистов с каждой стороны — сходились, размахивая перчатками. Играли оркестры. Гуслярцы, конечно, победили.

И лишь после окончания соревнований Минц согласился открыть последнюю страницу тайны. Он пригласил Стропилова и Удалова посетить поляну с кораблем.

На поляне было тихо. Люк был закрыт.

Минц первым вошел в корабль, потом позвал друзей.

В кабине корабля пахло пылью и запустением. Пришелец сидел, уронив голову на стол. Вокруг были разбросаны игральные карты.

Минц пощупал у него пульс и сказал:

— Наш враг обессилел.

После этого он подошел к приборам, пощелкал выключателями и нажал на соответствующие кнопки. Приготовил корабль к автоматическому взлету.

Они вышли на поляну.

Корабль стал медленно подниматься в небо.

— Что это было? — спросил Удалов, хотя уже знал ответ на вопрос.

— Пасьянс моей бабушки, — сказал Минц. — Она — единственная на Земле, у кого он складывался. Бабушка потратила на это шестьдесят лет. Я, при всей моей гениальности, решить его не смог. Я предложил его пришельцу как дополнительное средство одурманивания человечества, но умолчал о том, насколько сложно решить задачу. Через три минуты после моего прихода он уже не видел ничего кроме пасьянса. И видно, болезный, не отрывался от него последующие четыре дня.

— А если он вернется? — спросил Удалов.

— Ну, во-первых, он, как только отоспится, снова примется за пасьянс. Хорошо еще, если долетит живым до своей планеты. Думаю, при желании мы могли бы теперь взять их голыми руками.

Они посмотрели в небо. Небо было чистым.

— Пускай только попробуют вернуться, — сказал мрачно Стропилов. — Я ему такую шахматную задачку подготовлю, что вся их армия не разгадает.

Вид Печьяк

Дэн Шусс побеждает

(Югославия)

Оранжево-красное солнце наполовину погрузилось в море. Пенные волны искрились на гладкой поверхности в заре умирающего дня. Пальмы на берегу потемнели, стали почти черными и резко выделялись на светлом фоне.

Хотя в Акапулько приморский бульвар оживлен все лето, вечером накануне первенства мира в автомобильных гонках "Формулы-1" здесь было весьма многолюдно. Обычных загорелых туристов в легких костюмах среди гуляющей публики было относительно немного. При взгляде на всю эту массу любителей автомобильного спорта, болельщиков, спортсменов, механиков, журналистов, привлеченную на курорт гонкой, становилось ясно, что их кожа еще не вкусила жаркого тропического солнца.

В баре на открытой террасе отеля "Шератон" сидел репортер Чифи[5] и протягивал ледяную текилу. Лениво и без всякого интереса он наблюдал за мухой, которая летала над стойкой и время от времени присаживалась на пустые бокалы. Было жарко, и большой вентилятор, висевший под потолком, казалось, вертелся впустую.

Чифи мигнул официанту:

— Принесите чего-нибудь прохладительного!

— Чего изволите, сеньор? — спросил официант.

— Сок, — сказал Чифи. — Апельсиновый.

В этот момент кто-то положил ему руку на плечо. Он обернулся и увидел знакомое лицо. Это был комментатор телекомпании Си-Би-Ти.

— Коллега Штерн! — воскликнул приятно удивленный Чифи. — Когда же мы виделись в последний раз?

— Года три — четыре назад, — ответил Штерн. — "Остеррайхринг" 1988 года или нет?

— Нет, "Интерлагос-89".

Чифи пригласил его присесть.

— И как же тебя занесло в Акапулько? — спросил Штерн. — Мировое первенство в "Формуле-1"? Скажи лучше честно, какая афера здесь готовится?

— Пока не знаю, — ответил Чифи. — Но ты же знаешь мой девиз: где спорт, там жди скандала.

— И там же ищи репортера "Фейерверка", — добавил Штерн.

Чифи сотрудничал в международном журнале "Фейерверк", выходящем на двадцати языках. Главное внимание этот журнал уделял крупным международным скандалам, всевозможным аферам, дерзким ограблениям; публиковал материалы о тайных любовных интрижках министров и генералов, разоблачал коррупцию и мошенничество, описывал оргии с участием кинозвезд, махинации с ценностями, употребление допинга в спорте и тому подобные закулисные дела.

— Ты уже осматривал трассу? Мексиканцы ведь первый раз участвуют.

— Нет еще, — ответил Чифи. — У меня все здесь. — Он показал пальцем на голову. — Длина круга — 5911 метров, общая протяженность трассы — 319 километров, или 54 круга. Главный фаворит — гонщик Ланг из "Феррари", а его конкуренты — Хантер и Танака, остальных двадцать можно не принимать в расчет.

— Однако на отборочных соревнованиях лучший стартовый номер выиграл никому не известный гонщик Дэн Шусс, — напомнил Штерн.

— Как же, слышали! — пренебрежительно отмахнулся Чифи. — Ему просто по-дурацки повезло! Новая машина Ланга М-63 не прошла техосмотра, поэтому он ехал на старой М-62. У Хантера случилась поломка. А какую фирму представляет Шусс?

— "Лабуджини".

— "Лабуджини" только второй год участвует в мировых первенствах и пока еще ни разу не поднималась выше четвертого — пятого места. — Чифи махнул рукой. — Первый стартовый номер ему ничем не поможет в самой гонке.

— Я бы не стал недооценивать "Лабуджини", — сказал Штерн. — Это известная фирма по производству гоночных автомобилей, и у них вполне достаточно средств для создания модели для "Формулы-1".

— Но у них нет талантливых конструкторов, — заключил Чифи. — И гонщиков. Иначе они не взяли бы этого Дэна Шусса.

Стемнело. Сотни огней зажглись на бульваре, в магазинах и ресторанах. Издалека доносился шум моря.

— Ты остановился здесь, в "Шератоне"? — спросил Штерн.

— Комфорт — первое условие делового успеха, — ответил Чифи.

— Несмотря на это, предлагаю перебраться в какой-нибудь маленький кабачок в предместье, где играет маленький оркестрик и всю ночь пляшут юные мексиканки. А в этих модных отелях скука смертная.

— Точно! — с воодушевлением подтвердили Чифи. — Мы-то с тобой не гонщики, чтобы соблюдать режим!

За двадцать минут такси довезло их до ночного клуба "Дескансо". Каменное здание окружали кусты мимозы. По крутым ступенькам приятели спустились в подвальчик, в котором было не больше десятка столиков. На маленькой эстраде трое мексиканцев в огромных сомбреро играли на гитарах, и тут же танцевала девушка в длинной широкой юбке.

Репортеры пробрались к незанятому столику.

— Камареро, виски нон сода! — крикнул Чифи на ломаном испанском.

Один из мексиканцев на эстраде запел в микрофон:

Наши жизни — это реки, впадающие в море, имя которому — Смерть…

— А мне нравится Мексика, — разглагольствовал Штерн. — Температура никогда не опускается ниже плюс десяти, еда вкусная, девушки — как песня. Я вижу, здесь готовят тортилью. Надеюсь, острое у тебя не вызывает приступов бешенства?

— У репортера "Фейерверка" ничто не может вызвать приступ бешенства. Обычно бывает наоборот!

Официант подал две порции тортильи с бобами, а перца в ней было столько, что приятелей прошибла слеза.

— Я же тебе говорил, что венгерская кухня по сравнению с мексиканской — сладкий рождественский пирог. Здесь родина чилли[6]. Кусочек этого перца размером со спичечную головку поднимет мертвого!

У входа послышался громкий разговор и смех. Двери распахнулись настежь, и в кабачок ввалился молодой мужчина в обнимку с двумя девушками. Внимание Чифи тут же привлек галстук-бабочка, который в такую жару никто не носил, и светло-серый, почти белый, безупречно скроенный костюм. Бросались в глаза и аккуратно подстриженные усики, и вьющиеся темные волосы. Мутный взгляд свидетельствовал о том, что незнакомец уже немало выпил. Да и девушки, обе мексиканки, были навеселе.

— Быть в Мексике и не наслаждаться обществом мексиканок все равно что быть на гонках и не садиться за руль! — кричал незнакомец. — Мексиканки — самая лучшая "Формула-1"! Обернувшись к официанту, он рявкнул:

— Двойной виски мне и мартини дамам!

К удивлению журналистов, он почти залпом выпил свою порцию.

— Как видно, некоторым туристам здесь удается неплохо поразвлечься, — тихо заметил Штерн. — Спорим, это сынок какого-нибудь богача!

Чифи отмахнулся.

— Обычный бездельник! Таких богачей в Акапулько навалом!

Мексиканцы заиграли новую мелодию. Один из них запел:

Для людей и для цветов Солнце — жизнь, свет и тепло…

Весельчак обнял своих спутниц и попытался танцевать. Однако ноги у них заплетались, и скоро вся троица растянулась на полу.

— Официант, еще виски! — закричал мужчина, не поднимаясь с пола. — Разве не ясно, что у меня пересохло в горле?!

В этот момент открылись двери, и в кабачок зашли двое — настоящие гиганты. У одного были густые черные волосы, и всем своим видом он напоминал обезьяну, а второй был абсолютно лыс.

— Я бы еще выпил немного виски, — обратился весельчак к лысому.

Но все было бесполезно. Они взяли красавчика под руки и повели к выходу. Снаружи доносился звук автомобильного мотора.

Девушки, сидя на полу, разочарованно переглянулись.

— Мы всегда рады вас видеть! — закричала одна из них вслед уходящим.

Штерн захихикал:

— Что ты скажешь на это, коллега Чифи? Нашего богача насильно увели из ресторана.

— Они явно знакомы, — заметил Чифи.

— Я попытаюсь что-нибудь выяснить. Похоже, наклевывается материальчик для "Фейерверка".

Из ложи прессы была видна почти половина круга. Чифи устроился поближе к ступенькам, чтобы в случае необходимости быстрее всех оказаться у боксов, или на финише. Штерн разместил своих людей с камерами в трех точках: на трибуне, на финише и на самом опасном повороте.

Гонщики выстроились на старте. Взгляды публики были прикованы к четырем первым машинам, за рулем которых кроме никому не знакомого Дэна Шусса сидели известнейшие гонщики Ланг, Хантер и Танака, занявшие на прошлогодних соревнованиях призовые места. Красно-желтый автомобиль фирмы "Лабуджини" бросался в глаза.

К удивлению наблюдателей из ложи прессы, машина "Лабуджини" сразу после старта вырвалась вперед. Ланг стартовал осторожно, а Хантер и Танака забуксовали.

Чифи услышал у себя за спиной:

— Шусс — мастер старта! Будь чуть больше оборотов, он пошел бы юзом.

Обернувшись, Чифи увидел Гленна Мак-Дональда, в прошлом чемпиона "Формулы-1", который комментировал события группе зрителей, собравшихся вокруг него.

— Привет, Гленн!! — завопил Чифи. — А ты здесь как оказался?

— Привет, Чифи! Я теперь пишу для "Спорта". Смотрите! — обратился он к зрителям. — Разрыв между Шуссом и Лангом увеличивается!

Машины с ревом промчались мимо трибуны и скрылись за поворотом в пятистах метрах от нее. Мак-Дональд обернулся к Чифи.

— Ну, как поживает "Фейерверк"? — спросил он. — С тех пор, как вы проиграли процесс конному клубу "Лотос", у вас явно поубавилось задора.

— Ничего не поубавилось. Мы копим силы для нового удара, — ответил Чифи.

На финишной прямой показались машины, вытянувшиеся в линию. Уже издалека было видно, что красно-желтая машина "Лабуджини" идет первой.

— Разрыв увеличивается! — удивленно воскликнул Мак-Дональд. — Однако Шусс идет слишком близко к заграждению. На такой скорости катастрофа неминуема!

На втором круге автомобиль "Лабуджини" получил очевидные преимущества. Ланг, Хантер и Танака отставали от него на десять метров.

— Это невероятно! — разглагольствовал бывший чемпион Мак-Дональд. — Если так пойдет дальше, то Шусс их обгонит на целый круг! Он по-прежнему едет у самой ограды! Не пойму, почему на повороте он в нее не врезается? У него рефлексы срабатывают с точностью до сотой доли секунды! Это надо рассмотреть поближе!

Широкими шагами он стал спускаться по ступенькам. Несколько зрителей двинулись за ним. Пошел вслед за ними и Чифи.

У ограды они остановились. Красно-желтая машина промчалась чуть ли не в полуметре. Мак-Дональд слишком приблизился к ограде, и воздушный поток оттолкнул его назад.

— Вот это да! — воскликнул Мак-Дональд. — Он только что по носу мне не проехал! Дэн Шусс гениальный гонщик! За исключением меня, ему не было равных!

Чифи вернулся на трибуну и остановился рядом со Штерном, который орал на оператора, взявшего неверный ракурс.

— Какая неожиданность! — воскликнул Штерн, увидев Чифи. — Еще вчера никому не известный гонщик, а сегодня уже ас номер один! Чем не тема для "Фейерверка"? Не все же вам критиковать! Такой успех тоже сенсация.

Машина под номером пять промчалась мимо трибуны и, резко сбросив скорость, повернула к боксу "Климакса". Гонщик и механик обменялись несколькими фразами, и машина отъехала без ремонта и даже осмотра.

— Без всякой нужды он потерял несколько секунд, — заметил Штерн, — а на финише все могут решать доли секунды.

— Ты уже знаешь, что Карлоса Ритмана дисквалифицировали? — спросил Штерн. — Машина не соответствовала утвержденным параметрам. По-моему, лакомый кусочек для читателей "Фейерверка".

— Надеюсь, удастся откопать получше, — проворчал Чифи. — Взятку или подкуп, если не найдется чего-нибудь поживее, хотя истории про взятки уже всем надоели.

Вдруг одну из машин занесло на повороте. Она врезалась в ограду, снесла ее, скатилась вниз по крутому склону и, врезавшись в дерево, остановилась.

Чифи одним из первых успел к месту катастрофы. К счастью, машина не взорвалась, хотя была очень сильно помята. Чифи увидел на крыле пятерку. Водителя выбросило из машины. Он лежал на траве без сознания.

— На предыдущем круге гонщик остановился и разговаривал с кем-то из вас. Я могу узнать, что ему было нужно? — спросил Чифи.

Механик на него зло посмотрел.

— Почему вас это интересует? — спросил один из них.

— Я корреспондент "Фейерверка".

— С этим журналом мы не желаем иметь ничего общего, — оборвал Чифи механик.

— Тем хуже для вас! Предполагаю, что у него была небольшая поломка, а вы его уговорили ехать дальше.

Механики переглянулись.

— Кто это сказал? — забеспокоился один из них. — Ни о какой поломке и речи не было.

— А о чем же был разговор?

— Это наше дело! Вы что, не видите, что мешаете нам?

— Репортеры "Фейерверка" никогда никому не мешают. Так что же, вы мне скажете, о чем был разговор? Или мне порасспросить самого гонщика?

Механики дружно повернулись к Чифи спиной, и ему стало ясно, что из них он не вытянет больше ни слова.

Машина "Лабуджини" с первым стартовым номером пришла к финишу, обогнав почти на целый круг Ланга, Хантера и Танака, которые почти не отрывались друг от друга. Трибуны взорвались овацией. Из машины вышел Дэн Шусс в дутом серебристо-сером комбинезоне и в серебристом шлеме. Забрало из прозрачной пластмассы закрывало лицо.

— Дэнни! Дэнни! Дэнни! — скандировала публика.

Гонщик несколько раз поклонился. Трибуны ответили новым громом оваций.

В этот момент к финишу подъехал черный "мерседес". Шусс еще раз поклонился и сел в автомобиль. Вместе с ним сели двое каких-то людей.

Диктор объявил: "Дэн Шусс приносит свои извинения за то, что так быстро покидает трассу. В пять часов пополудни в конференц-зале отеля "Хилтон" он с удовольствием ответит на вопросы любителей автомобильного спорта".

В толпе зевак Чифи заметил одного из механиков фирмы "Климакс" и подошел к нему.

— "Фейерверк" никогда не покидает своих союзников, — забормотал он.

— Чего вы хотите? — мрачно спросил механик.

Чифи быстро вынул из кармана банкнот в 1000 международных долларов и разорвал его на две половинки, одну из которых вложил в ладонь остолбеневшего механика.

— Мой номер телефона 12–222, комната 115, — сказал он тихо. — Только от вас зависит, получите вы вторую половину или нет.

Прежде чем механик успел что-либо ответить, Чифи повернулся и исчез в толпе.

Пресс-конференция команды "Лабуджини" была назначена в одной из гостиных отеля "Хилтон", окна которой выходили на тихоокеанский пляж. Собралось около тридцати журналистов, спортсмены из некоторых соперничающих команд и многочисленные любители автоспорта. Лабуджиниевцы сели в ряд: начальник команды, главный механик, конструктор и герой дня Дэн Шусс.

Чифи не поверил своим глазам. Среди членов команды "Лабуджини", на месте победителя, сидел вчерашний весельчак, которого он видел вчера абсолютно пьяным в ресторане "Дескансо". Штерн толкнул его в бок и возбужденно зашептал:

— Что я вижу! Наш приятель из "Дескансо"! Возможно ли это?

В первых рядах зрителей Чифи увидел и двух "горилл", которые накануне ночью увели Шусса из клуба.

— Возможно ли это? — механически повторил он за Штерном, тут же почувствовав, что запахло подходящим материалом для "Фейерверка".

Глен Мак-Дональд, стоявший рядом с Чифи, сказал:

— Видите, как он утомлен? Такая гонка страшно выматывает человека.

У Дэна Шусса были темные круги под глазами. Чифи был готов прозакладывать все что угодно, что победителя мучило тяжкое похмелье. Он наклонился к Мак-Дональду и спросил:

— Может ли человек, с вечера в стельку пьяный, утром участвовать в "Формуле-1"?

— Может. Если он не слетит с трассы и ни в кого не врежется, то у него останется один шанс занять последнее место. А почему ты спрашиваешь?

— У меня возникли странные ассоциации, — ответил Чифи. — Меня не покидает ощущение, что я вчера видел фаворита и он на моих глазах вылакал не меньше поллитра виски.

Мак-Дональд рассмеялся:

— Тебе, наверное, действительно показалось. Такое просто невозможно!

Пресс-конференция началась. Начальник команды Эдельштейн представил участников. Затем конструктор Ян Нендл кратко ознакомил присутствующих с особенностями новой модели. Чифи услышал, как он говорит:

— …на новой модели установлен 12-цилиндровый мотор модификации "У", разработанный фирмой "Лабуджини"; его мощность достигает шестисот лошадиных сил при десяти тысячах оборотов в минуту. Нам удалось добиться повышения скорости также тем, что мы придали новой модели обтекаемую форму и разработали специальные стабилизирующие крылья… Принципиально новое в этой модели — автоматизация процессов: передача, газ, контрольный механизм, рулевое управление. Электронная передача намного более надежна, чем механическая… Такой тип машин открывает совершенно новую страницу в истории автомобилизма. Я хочу подчеркнуть, что этот опыт мы собираемся использовать при создании новых автомашин нашей фирмы — "Тигр-2" и "Тигр-3", а также "Гепард-3".

Затем посыпались вопросы. Присутствующих интересовали главным образом технические характеристики новой модели.

Но в центре внимания, конечно, был победитель Шусс. Свое выступление он начал так:

— Сегодняшняя победа — это не только моя победа. В первую очередь это победа "Лабуджини". На плохой машине даже самый лучший гонщик ничего не добьется, хотя, с другой стороны, плохому гонщику не поможет и самый лучший автомобиль… Я думаю, что время "Феррари" прошло. Отныне на гонках "Формулы-1" будет греметь только одна марка — "Лабуджини". Моему коллеге Нендлу на заурядном автозаводе удалось создать чудо XX века… — Пропев хвалебную песню фирме, Дэн Шусс начал говорить о себе: — Я не сомневаюсь в своем лидерстве! В оставшихся девяти этапах я девять раз буду победителем. Манера езды Ланга устарела, звезда Хантера закатилась давно, а Танака надо еще поучиться ездить…

Свою речь он закончил так:

— В мире есть только один Дэн Шусс, и он член команды "Лабуджини". Я не перейду ни в какую другую команду и до последней победы на десятом этапе останусь верен "Лабуджини".

Гленн Мак-Дональд поднял руку.

— Вы почти всю трассу мчались у самого барьера и не врезались в него. Как вам это удается?

Дэн Шусс усмехнулся.

— Для этого необходима исключительная концентрация духа, — пояснил он, — доступная не всем. Без регулярных занятий йогой я бы этого не смог.

— О чем вы думали во время гонки? — спросила какая-то девушка из первого ряда.

— Ни о чем. Во время гонки у меня такое чувство, что я, машина и трасса — единое целое.

Поднял руку и Чифи:

— Я хотел бы спросить вас, были ли вы вчера вечером в ночном клубе "Дескансо" на Пальмовой набережной?

В зале стало тихо. Члены команды "Лабуджини" беспокойно переглянулись. Дэн Шусс вынул из кармана платок и вытер лоб.

— Я думаю, что вопрос неуместен, — сказал начальник команды Эдельштейн, — поскольку не имеет отношения к гонкам.

Но от Чифи не так-то просто было отделаться.

— Я прошу, чтобы на мой вопрос ответил победитель сегодняшней гонки Дэн Шусс, — твердо сказал Чифи. — Тем более что я могу предложить вашему вниманию еще более любопытные сведения…

— О чем же это?

— …касающиеся вещей, о которых пишет "Фейерверк".

Эдельштейн повернулся к Шуссу.

— Ответьте ему, — велел он.

— Что я, по-вашему, мог делать в "Дескансо"? Разве вам не известно, что накануне соревнований гонщики должны отдыхать? — ушел Шусс от прямого ответа. Правда, в его голосе уже не слышалось той самоуверенности, что прежде.

После пресс-конференции к Чифи подошел Мак-Дональд.

— Знаешь, мне вопрос о ночном клубе тоже показался несколько неуместным. Вчера ты никак не мог его там видеть, а если видел несколько дней назад, то мог бы и не спрашивать об этом на пресс-конференции. Что же, ему совсем нельзя развлекаться? Ты даже не представляешь, какие у него теперь могут быть неприятности! От нас, гонщиков, требуют вести образ жизни святых или отшельников.

Чифи был недоволен ответом. "Мы со Штерном ушли из ресторана в три часа ночи, — раздумывал Чифи. — "Гориллы" его увели что-то около двух. Пока добрались до гостиницы, раздевание, умывание и т. п., то в лучшем случае в три он уснул. К восьми утра протрезветь невозможно".

Чифи попытался из холла позвонить Шуссу в номер. Но незнакомый голос на другом конце провода ответил:

— Наш спортсмен отдыхает, его нельзя сейчас беспокоить.

Весь вечер Чифи провел в гостиных и холлах отеля в надежде встретить Шусса, но тот нигде не появлялся. Чифи показалось, что фаворита прячут. Разочарованный он вернулся в свой "Шератон".

Когда Чифи уже лег в постель, зазвонил телефон.

— Кто это? — спросил он.

— Гонщик пятого номера сказал, что ему кажется — машину заносит. Начальник команды уговорил его продолжить гонку. Это все, что я могу вам сообщить, — сказал человек, не представившись.

— Отлично! — ответил Чифи. — Вторая половина купюры находится у портье "Хилтона" в конверте на имя Питера Рэна. Запомните: Питер Рэн.

Но это дело уже не интересовало его так, как раньше. Он все время мысленно возвращался к "Лабуджини". Ясно было, что тут что-то не так, но что — Чифи понять не мог.

Когда он проснулся, было уже 10 утра. Выругавшись, он вскочил и, наскоро умывшись, не завтракая, помчался в "Хилтон".

— Я хотел бы поговорить с Дэном Шуссом.

Телефонист отрицательно помотал головой.

— Команда фирмы "Лабуджини" час назад уехала в аэропорт.

Он опоздал. Птичка упорхнула.

"Ничего страшного, — утешал себя Чифи. — Через три недели мы увидимся на гонках в Калифорнии. До конца первенства еще девять этапов. Я не отступлюсь, пока не выясню, что они скрывают. А они что-то скрывают, это точно…"

Чифи вернулся в свой номер, достал пишущую машинку и заправил в нее лист бумаги.

"О чем спрашивал гонщик "Климакса" в боксе", — написал он заголовок и подчеркнул его.

Название статьи ему не понравилось, он вынул бумагу из машинки и смял ее.

"Если Шусс был действительно пьян и не мог сесть за руль, то остается только одно: за руль сел кто-то другой", — подумал Чифи. Но было совершенно непонятно, почему такого отличного гонщика держали в резерве.

В Сан-Диего Чифи приехал за день до начала гонок. Остановился он в "Хилтоне", убедившись, что команда "Лабуджини" забронировала для себя номера в этом же отеле.

На этот раз он внимательно осмотрел трассу. Длина ее была всего 3790 метров, но с множеством крутых поворотов. Здесь он наткнулся на группу геодезистов, которые при помощи оптических приборов делали измерения, что-то записывали и фотографировали отдельные участки трассы. Чифи с удивлением заметил, что у некоторых из них на козырьках шапочек написано "Лабуджини".

— Вы из команды "Лабуджини"? — спросил он.

Получив утвердительный ответ, Чифи продолжал:

— Я вижу, у вас очень точные приборы. Можно взглянуть?

И, не дожидаясь разрешения, Чифи приник к биноклю. Поле было покрыто тонкими линиями и цифрами.

— А зачем вы делаете такую точную съемку? — спросил он.

Но геодезисты оказались неразговорчивыми. Один из них ответил, что они делают то, что их попросили, а остальное их не волнует.

Чифи некоторое время наблюдал за работой. Он ничего не понимал в цифрах, которые техники заносили в блокноты, но было ясно, что речь идет о характеристиках трассы: расстояния, углы, наклоны и т. п.

В гостинице ему сказали, что "Лабуджини" заняли номера с 121-го по 138-й. Чифи тут же поменял свой номер на 139-й.

В комнате он извлек из сумки аппарат для подслушивания, прикрепил его к стене и надел наушники. Но в соседней комнате было тихо, — видимо, никого не было.

В баре отеля Чифи вдруг увидел Дэна Шусса, который, раскачиваясь на высоком табурете, что-то горячо втолковывал сидевшей рядом блондинке. Чифи устроился с другой стороны.

— Дэн Шусс, если не ошибаюсь? — спросил он. Шусс удивленно посмотрел на него.

— А вы, кажется, тот репортер, который на пресс-конференции в Акапулько спрашивал меня о ночном клубе "Дескансо"? Что вам угодно?

Чифи наклонился к нему и шепотом спросил:

— Кто ехал вместо вас?

Дэн Шусс побледнел. Рука, в которой он держал бокал с виски, задрожала.

Но тут откуда-то возникли две знакомые фигуры. Один из них встал между Чифи и Шуссом.

— Дэн Шусс не желает с вами разговаривать, — сказал Плешивый.

— Бобби прав! — воскликнул Шусс. — Я не желаю с вами разговаривать.

— Дэн Шусс устал и идет отдыхать, — добавил Плешивый.

— Конечно! Я устал и иду отдыхать!

Шусс слез с табурета и слегка поклонился.

— Мне очень жаль, но, надеюсь, в будущем мне удастся уделить вам больше времени, — сказал он и удалился в сопровождении "горилл".

Гонка в Сан-Диего прошла почти так же, как в Акапулько. Дэн Шусс уже на старте вырвался вперед, тогда как Ланг помедлил дать газ, а Хантер и Танака опять забуксовали. Красно-желтая машина "Лабуджини" с каждым кругом все больше отрывалась от соперников. Она неслась у самого барьера, но на поворотах ее не заносило. Мак-Дональд с восторгом повторял, что Шусс самый гениальный гонщик из всех, кого он видел на трассах с тех пор, как он, Гленн Мак-Дональд, распрощался с гонками.

Точь-в-точь повторился и финал гонки. Шусс промчался по финишной прямой, обогнав соперников больше чем на круг. Его встретили бурными аплодисментами. Он вышел из машины и поклонился публике. Какая-то девушка надела на него венок. Тут же подъехал черный "мерседес" и увез победителя. Диктор объявил: "Дэн Шусс по причине усталости покинул трассу. В пять часов пополудни в отеле "Хилтон" состоится пресс-конференция, где он с удовольствием ответит на вопросы любителей автоспорта".

В назначенный час в салоне отеля "Хилтон" собралось довольно много народу. Чифи пробрался вперед, чтобы быть на глазах у лабуджиниевцев.

Сначала конструктор Нендл рассказал о технических характеристиках модели. Потом слово взял Шусс. Он хвалил фирму "Лабуджини" и ее автомобили, конструктора Нендла и самого себя.

— В мире есть только один Дэн Шусс, и его сердце бьется для "Лабуджини"! — закончил он свою речь.

— Не могли бы вы рассказать нам что-нибудь о своей жизни? — спросила светловолосая девушка, в которой Чифи узнал блондинку из бара.

— Почему бы и нет! Я родился на большой скорости в самолете "Конкорд", на высоте каких-нибудь двадцати тысяч метров над уровнем моря.

Слушатели засмеялись. Шусс пошевелил усами и продолжал:

— В юности я выступал на балканских ралли. Но ралли не для такого гонщика, как я. К сожалению, у меня тогда не было возможности попытать счастья в "Формуле-1". В свободное время я испытывал машины, которые конструировал инженер Нендл. Когда его пригласила фирма "Лабуджини", он взял меня с собой. Там мне предоставили возможность для участия в гонках на самых скоростных автомобилях мира.

Чифи поднял руку и поймал ядовитый взгляд начальника команды Эдельштейна.

— Читателей "Фейерверка" интересует, зачем вы делаете геодезическую съемку трассы?

Лабуджинцы переглянулись, и Шусс заговорил:

— При помощи этих данных я контролирую езду. Этого требует мой стиль, который не только чувственно-моторный, а прежде всего рациональный.

— Мне еще не приходилось слышать, чтобы гонщики пользовались цифровыми данными о трассе, — недоверчиво заметил Чифи.

— Ничего удивительного, ведь ни у кого больше нет такого стиля! Почему я у всех выигрываю? Благодаря своему стилю. Если бы им обладали другие, то не было бы одного-единственного Дэна Шусса.

Слушатели бурно зааплодировали.

— Этот стиль меня настолько изматывает, что сразу же после гонки я еду в отель отдыхать, точнее, медитировать.

— Вы занимаетесь йогой? — спросила блондинка.

— Да, специальным комплексом упражнений для снятия нервного напряжения. Гонщику вообще очень важно уметь расслабиться, без этого я не смог бы завоевывать призов. Моим гуру был известный монах У Ле из Катманду.

Чифи ушел с пресс-конференции в раздражении. Противник опять ускользал. Вернувшись в свой номер, он заказал разговор с "Фейерверком". Меньше чем через минуту раздался звонок.

— Редакция "Фейерверка", — ответили в трубке.

— Это Чифи. Немедленно соедините с Главным! — Через секунду он продолжил: — Я иду по следу крупной гоночной аферы. Уверен, что настоящий победитель — другой человек. Вы не могли бы выяснить все, что возможно, о Дэне Шуссе? Несколько лет назад он участвовал в балканских ралли. Посмотрите газеты за этот период. Мне нужны любые данные.

Чифи решил еще раз испытать счастья с подслушивающей аппаратурой. Он надел наушники и затаил дыхание. Послышался слабый голос:

— Я жалею, что взял тебя с собой. Твоя любовь к виски и бабам ставит под угрозу успех всего дела.

Чифи показалось, что этот голос инженера Нендла.

— Извини, — услышал он ответ и готов был присягнуть, что голос принадлежит Дэну Шуссу. — Однако ты должен признать, что на пресс-конференции я держался хорошо. Он не смог мне ответить и тут же заткнулся.

Послышался звук открываемых дверей, потом воцарилась тишина. Чифи понял, что его соседи вышли из номера.

Ночью Чифи разбудил телефонный звонок.

— На вашем месте я бы не стал совать нос в дела "Лабуджини", — услышал он низкий мужской голос.

Сна как не бывало.

— Угрожаешь? — спросил Чифи.

— Угрожаю, — подтвердил голос. — Это мое первое и последнее предупреждение.

Утром Чифи нашел Штерна и попросил посмотреть видеокассету с записью последней гонки. Большую часть пленок Штерн уже отправил в Си-Би-Ти, но одна осталась. В телевизионном автобусе они посмотрели запись на мониторе. На пленке был один эпизод, в котором Шусс на большой скорости вписывался в самый опасный поворот. При повторном просмотре казалось, что он касается барьера.

— Расстояние до барьера не больше пяти миллиметров, — заключил Чифи. — Живой человек на это не способен!

Чифи поинтересовался также, с какой скоростью Шусс преодолевал наиболее опасные участки трассы. Автоматические датчики показали 152 км и 20 метров в секунду, 182 км и 40 метров, 192 км и 12 метров и 202 км и 853 метра. В техническом секретариате ему дали справку, что оптимальные скорости с учетом погоды, состояния трассы и возможностей на такой машине, какой была "девяносто третья" модель "Лабуджини", могли быть 150, 182, 192 и 203 км в час. Если бы гонщик чуть-чуть увеличил скорость, машина бы слетела с трассы.

Вечером из редакции "Фейерверка" пришла справка: "Десять лет назад Дэн Шусс выступал в балканских ралли. В Софии он был девятым из десяти, В Салониках — четвертым из шести, на острове Фаб — седьмым из восьми. Критики его охарактеризовали как неуверенного, импульсивного, непредсказуемого гонщика. Дважды имел аварии, один раз на совершенно ровном участке трассы".

Следующий этап соревнований состоялся только спустя два месяца в Нюрнберге. Чифи остановился в гостинице "Альпы", где забронировала для себя места и команда "Лабуджини". К сожалению, номер рядом с ними ему получить не удалось.

Когда красно-желтая машина "Лабуджини" выехала из бокса, на старте царила суета и толкотня, и Чифи, пользуясь этим, наклонился к гонщику.

— Привет, Дэнни! — завопил он. — Если ты сейчас на минутку снимешь шлем, обещаю, что навсегда отстану от твоей команды.

Гонщик делал вид, что ничего не слышит. Сквозь пласстмассовое забрало шлема нельзя было разглядеть ничего, кроме глаз и черной ниточки усов.

— Послушай, Шусс! Я знаю, что в балканских ралли ты занимал последние места.

Гонщик не шелохнулся. Чифи почувствовал руку на плече. Обернувшись, он увидел Плешивого и Обезьяну.

— На старте запрещается волновать гонщика, — резко сказал Плешивый. — Немедленно убирайтесь отсюда или я позову полицию!

Чифи не осталось ничего другого, как побыстрей унести ноги. На трибуне он встретил Штерна.

— Дэн Шусс в балканских ралли занимал последние места, — сказал репортер Штерну. — А в "Формуле-1" он побеждает. Скажи, разве это возможно?

— А, ты еще не забыл Шусса? — засмеялся Штерн. — Забудь, что мы с тобой видели в Акапулько. Дэн Шусс теперь главный герой телеэкрана.

На пресс-конференции команды "Лабуджини" в салоне отеля "Альпы" Чифи опять поднял руку.

— Чемпион все еще не ответил на вопрос, который я ему задал на старте.

— Какой вопрос? — удивился Шусс.

— Как понять, что в балканских ралли десять лет назад чемпион занимал исключительно последние места?

Шусс ненатурально рассмеялся:

— С каждым, кто ездит на плохих машинах, такое может случиться. Плохая машина всегда отказывает в решающий момент. Это еще одна из причин, по которым я никогда не уйду из команды "Лабуджини". Автомобили этой фирмы безотказны.

После пресс-конференции к Чифи подошел Штерн:

— Думаю, тебе не стоит больше цепляться к "Лабуджини". На этом не сделаешь материала для "Фейерверка".

Чифи стал его убеждать, что гонщик, проигрывавший ралли, никак не может побеждать в "Формуле-1". Но Штерн отмахнулся:

— В этом мире все возможно, — сказал он. — Не лучше ли испробовать знаменитого баварского пива?

В пивной, зал которой был похож на внутренность огромной бочки, они просидели почти до полуночи. В гостиницу возвращались пешком через лиственничную рощу.

— Брось ты этих "Лабуджини", — уговаривал Штерн Чифи. — Разве не может "Фейерверк" когда-нибудь кого-нибудь похвалить?

Вдруг из тьмы выступили две огромные фигуры. На головы у них были натянуты черные чулки, и казалось, что у тел нет голов.

— Что это?! — испуганно закричал Штерн. — Грабители?!

— Нет, всего-навсего сведение счетов с корреспондентом "Фейерверка", — ответил Чифи, становясь в боксерскую стойку.

Неизвестные бросились на Чифи. Сначала он держался хорошо и смело отвечал на удары, но силы были неравными. Его повалили на землю, толкали, пинали ногами, и когда Чифи уже перестал подавать признаки жизни, один из бандитов вспомнил про скованного ужасом Штерна.

— Только вякни! — погрозил бандит и, вырвав из рук Штерна камеру, изо всех сил ударил ею об асфальт. — В порядке предупреждения!

— Моя камера! — закричал Штерн. Корпус был сломан, а линзы разбиты.

Неизвестные скрылись за деревьями.

Штерн склонился над лежащим Чифи.

— Чифи, ты жив?

Чифи не отвечал. Штерн присел на корточки и приложил ухо к его груди.

Сердце билось.

— Он жив! — облегченно вздохнул Штерн и, склонившись еще ниже, крикнул в самое ухо: — Чифи! Ты меня слышишь?

Чифи что-то пробормотал.

— Что-что? — не расслышал Штерн.

— Зу… бы… — выдавил из себя Чифи.

— Они тебе разбили зубы?!

— Зу… бы… в… кар… ма… не…

— Не понимаю. — Штерн удивленно смотрел на Чифи.

Чифи попытался поднять руку и не смог.

— В кармане! — повторил он.

Штерн полез к нему в карман и нашел в нем маленькую коробочку. Открыв ее, он увидел искусственную челюсть на резиновых присосках и сунул ее Чифи.

— Такова жизнь в "Фейерверке"! — застонал тот. — Это уже шестая…

При помощи Штерна он попытался встать, но не смог. Все тело пронзила острейшая боль. Из ближайшей пивной Штерн вызвал "скорую помощь".

Санитары уложили Чифи на носилки.

— До встречи на гонках в Бельгии, — пробормотал он, и дверь санитарного автомобиля закрылась.

Бандиты сломали Чифи правую ногу, в двух местах левую руку, два ребра и повредили селезенку. Все это на много месяцев приковало его к больничной койке. Лежа в больнице, он по газетам следил за успехами Дэна Шусса в Бельгии, Франции и Италии. Он проклинал "Лабуджини" и вынашивал планы мести.

Чифи показался только на седьмом этапе, который проходил в местечке Харама, недалеко от Мадрида. Узнав, что лабуджиниевцы заняли целый этаж в отеле "Лола", он немедленно отправился туда. На этот раз ему повезло: удалось занять номер этажом выше.

Чифи знал, что именно в Хараме он должен посчитаться с "Лабуджини" и разоблачить их аферу с гонщиком. Любое промедление было для него опасно.

Когда утром команда спустилась в ресторан на завтрак, Чифи привязал к ножке кровати веревку, купленную для этой цели, и спустил ее за окно. До нижнего этажа было несколько метров. Чифи рисковал, но вдоль стены росли высокие пальмы, и он надеялся остаться незамеченным.

Чифи вылез из окна и стал спускаться по веревке. Правая нога все еще болела, и Чифи боялся сорваться, но ему удалось благополучно добраться до карниза нижнего этажа. Осторожно заглянув в комнату и убедившись, что в ней никого нет, он открыл окно, затем тихо опустился на пол.

Комната была самая обычная. На полке в шкафу лежали дорожные сумки и стопки белья. Дверь вела во вторую, маленькую комнатку. На столе Чифи увидел листы бумаги с эскизами трассы, испещренные цифрами. Он сразу же их узнал. Это были данные геодезической съемки. Рядом лежали длинные бумажные полосы с перфорацией.

— Расчеты на ЭВМ, — пробормотал Чифи. — Что же они вычисляли?

Внезапно оглянувшись, Чифи увидел человека в комбинезоне и шлеме, сидящего в углу на стуле. Чифи почувствовал, как у него екнуло сердце.

— Дэн Шусс! — воскликнул он.

Человек не шевельнулся. Сквозь забрало шлема были видны только горящие глаза и темная полоска усов. Чифи осторожно шагнул вперед.

— Дэн Шусс! — позвал он еще раз. Ответа не было. Чифи взял человека за руку и поднял ее. Рука показалась ему тяжелой. Чифи отпустил ее, и она упала вниз, как мертвая.

"Кукла"! — осенило Чифи.

Он потрогал голову, поднял другую руку, взял манекен под мышки и попытался его поднять: он был довольно-таки тяжелый; поднял забрало шлема и увидел точную копию лица Дэна, сделанную из мягкого матового пластика. Чифи попытался снять шлем и не смог — он держался на шурупах.

"Зачем им манекен? — лихорадочно соображал Чифи. — Может быть, это робот, который участвует в гонках вместо Дэна Шусса? Если это так, тогда понятно, почему Шусс был пьян накануне гонки, для чего нужны замеры трассы, почему машина несется в нескольких миллиметрах от ограды и зачем вообще был нужен бездарный гонщик с балканских ралли".

"Кто бы мог подумать!" — Чифи против воли восхищался конструктором (а это, по всей вероятности, был Нендл), который смог создать такого совершенного гонщика.

Но ему было необходимо доказательство того, что это робот. Чифи расстегнул на манекене комбинезон, но везде была пластмасса. И только сняв перчатку, он увидел на ладони маленький замочек, к которому у него не было ключа.

Чифи застегнул комбинезон. Он боялся испортить куклу. Вернулся к окну, хотел по веревке спуститься в свою комнату, но не смог — был еще слаб, и руки не выдержали нагрузки. Чифи соскользнул вниз и мешком свалился на газон, к счастью ничего не сломав.

Обойдя угол здания, он вошел в холл гостиницы и нос к носу столкнулся с "гориллами". Те смотрели на него и не верили своим глазам.

— Привет, Бобби! — воскликнул Чифи. — Как дела?

Плешивый что-то пробормотал. Чифи быстренько шмыгнул в лифт, но не успел закрыть двери, и "гориллы" оказались в лифте вместе с ним.

— Вам какой этаж? — смело спросил Чифи, хотя душа у него ушла в пятки, и, не услышав ответа, нажал кнопку своего этажа. — Надеюсь, что вы ничего не имеете против того, что я опять пишу о "Формуле-1"?

— Пиши, что хочешь! — загремел Плешивый. — Но если ты еще раз привяжешься к нашей команде, тебя ждет вот что. — И он сунул под нос задрожавшему Чифи огромный кулачище.

Двери лифта открылись, и Чифи выскользнул в коридор. "Гориллы" дышали ему в затылок. Отперев дверь своего номера, он быстро вошел в него, увидев, что "гориллы" остановились.

— До свиданья! — крикнул Чифи и захлопнул дверь, а для надежности еще и запер ее на ключ — и только тогда перевел дух. Потом, вспомнив о веревке, подошел к окну и втянул ее в свою комнату.

Было ясно, что "гориллы" сторожат под дверью и будут ходить за ним по пятам. Он снял трубку и заказал разговор с редакцией "Фейерверка".

Ответил главный редактор.

— Я открыл секрет "Лабуджини", — начал Чифи, стараясь не повышать голос. — Они сажают в машину куклу, точную копию живого гонщика. Я думаю, это робот.

— Повтори! — потребовал изумленный главный редактор.

— Робот! — И Чифи вкратце изложил свою авантюру с проникновением в чужую комнату. — У моих дверей сторожат двое "горилл", малейшая неосторожность с моей стороны — и они меня отправят туда, где мухи не кусают. Не знаю, что мне делать.

— Вызови полицию.

— Но полиция без ордера от прокурора не станет обыскивать гостиничный номер. И гонщик уже, наверное, ушел. Через полчаса старт.

— Ты любой ценой должен попасть на трассу. Если обнаружишь робота там, у "Фейерверка" будет отличный материал.

— Я заявлю на них в апелляционную комиссию, она будет вынуждена осмотреть машину и гонщика.

— Подожди, пока он не придет к финишу. Тогда очерк получится еще интересней.

Чифи осторожно отворил дверь. "Гориллы" прохаживались по коридору. Спускаясь по лестнице, он слышал за собой их шаги. Черный "мерседес" не отставал от его такси. За полчаса они добрались до трассы.

Машины только что стартовали. Как и на прежних этапах, красно-желтый "Лабуджини" сразу же вырвался вперед. Публика громко аплодировала.

Чифи пробрался на трибуну, где заметил Штерна, который стоял рядом с камерой и давал указания оператору.

— Коллега Чифи?! — радостно воскликнул Штерн. — Ты уже выздоровел?

— Видишь вон те две рожи, которые протискиваются к нам? — спросил Чифи, не отвечая на вопрос. — Они-то меня и отделали в Нюрнберге. Если мы станем за твою камеру, то они не увидят наших лиц. Одолжи мне твою куртку и тирольскую шляпу!

Переодевшись в тирольский костюм Штерна, Чифи, не оглядываясь, устремился вверх по трибуне. Добравшись до последнего ряда, он перемахнул через ограду и по деревянным опорам стал спускаться вниз. Очутившись на земле, он огляделся по сторонам — преследователей не было, и Чифи облегченно вздохнул. Можно было идти в контрольную комиссию, но он все-таки решил подождать до окончания гонки. Подойдя поближе к финишу, Чифи смешался с толпой зрителей.

Вдалеке показалась машина "Лабуджини". Публика опять зааплодировала, и Чифи аплодировал вместе со всеми, потому что совершенная конструкция автомобиля никого не могла оставить равнодушным.

Машина пронеслась мимо зрителей, но на плавном повороте ее вдруг стало заносить. Следом мчался Танака. "Лабуджини" ударился о скалу, его отбросило на трассу; столкновение было неизбежно. В тот же миг раздался оглушительный взрыв, вверх взметнулись языки пламени. Чифи никогда не видел такого огня. Он подозревал, что горит не только бензин. Черный дым стал заволакивать трассу и трибуну. Зрители задыхались и кашляли.

И тут раздался еще один взрыв. Казалось, что это была авиабомба — такой был грохот. Куски металла и пластмассы полетели в разные стороны. Несколько обломков упало рядом с Чифи. Потом он узнал, что среди зрителей были раненые.

Гонки прекратили. На месте катастрофы поставили оцепление, полиция разгоняла любопытных. Когда спасатели погасили огонь и убрали то, что осталось от двух машин, Чифи подошел к старшему команды и спросил:

— Вы нашли два трупа?

— Здесь нет даже одного, — ответил тот. — Мы нашли только несколько обгоревших костей. Все сожрал огонь.

Чифи стало ясно, что он никого не сможет убедить в том, что машиной фирмы "Лабуджини" управлял робот. Может быть, только специальная комиссия смогла бы установить, что на месте катастрофы находился только один человек. У него нет никаких доказательств, его никто не станет слушать. Для Чифи это означало только одно: он не сможет написать статью для "Фейерверка", отдельные фразы которой уже складывались у него в голове.

С того момента в отеле "Лола" никто больше не видел Дэна Шусса, а спустя некоторое время уехали и другие члены команды "Лабуджини".

Огорченный Чифи тоже не стал задерживаться в Хараме.

Прошло несколько лет. Репортер Чифи уже давно перестал писать о спорте. Некоторое время он работал в отделе политических скандалов, а потом стал писать о таинственном и непонятном — ездил в буддистские монастыри на Тибете, пытался проникнуть в тайны индийских факиров, брал интервью у африканских колдунов.

Профессиональное любопытство привело его в Гонолулу, где открывался всемирный конгресс теософов. Чифи приехал немного раньше и решил провести свободное время на прекрасных пляжах острова Оаху. Он лежал в тени кокосовых пальм, прячась от лучей жаркого тропического солнца; и, ему думалось, что так хорошо и спокойно ему еще никогда не было. И конгресс, и шумный город отодвинулись куда-то очень далеко.

В один прекрасный день, лежа не песчаном пляже, он лениво наблюдал за стайкой молоденьких девушек, которые, весело смеясь, брызгали водой на стоящего по пояс в море мужчину. Когда девушки устали и вышли на берег, Чифи рассмотрел и мужчину. Его лицо показалось ему знакомым.

И тут Чифи вздрогнул: он узнал этого человека. Дэн Шусс, автогонщик. Черные волосы пронизали серебряные нити, и в глазах уже не было прежнего блеска, но черные усики, как и прежде, задорно топорщились.

— Дядюшка Хуан! — кричали девушки. — Лови нас! — И стайка бросилась бежать к кокосовой пальме.

— Не могу, — со смехом отвечал Шусс. — Устал.

— Дядюшка Хуан, ты же обещал, что будешь с нами играть, — попросила тоненькая японка.

— Ладно, — согласился Шусс. — Кто будет водить? Девушки бегали между пальмами, забирались в кустарник, и вскоре Шусс совсем выбился из сил.

— Не могу больше! — взмолился он, усаживаясь на циновку под пальмой. — Играйте без меня.

Чифи поднялся и подошел к нему. Шусс удивленно смотрел на журналиста.

— Вы — Чифи, если не ошибаюсь?

Чифи кивнул.

— А вы — Дэн Шусс, не так ли?

— Вовсе нет! — воскликнул Шусс. — Мое имя — Хуан Карлос. Дэн Шусс погиб — сгорел в Мадриде.

— Дэн Шусс или его двойник?

Шусс подмигнул, жестом приглашая Чифи сесть рядом, и подозвал одну из девушек:

— Каулила, будь добра, принеси из бара две порции "гавайского" коктейля, со льдом, — и, обернувшись к Чифи, спросил:

— Что тебя мучает?

— В гонках участвовал робот, так?

Шусс кивнул.

— Это было изобретение Нендла, — начал Шусс. — Он был техническим гением, это факт! Его долго не понимали и не ценили. Как-то он послал в "Лабуджини" свои чертежи, среди которых была разработка дистанционного управления для автомашин. Фирма тут же их купила, а спустя какое-то время Нендлу предложили постоянную работу. Тогда он и стал осуществлять свою давнюю мечту — создать робота-автогонщика. Когда Нендл осуществил свой проект, он вспомнил обо мне. Известный гонщик для этого дела не годился, потому что его манера езды была бы всем хорошо знакома. Но и новичок им не подходил — не сумел бы себя правильно вести на пресс-конференциях. А я был и опытен, и малоизвестен. Но они таки промахнулись. Моя любовь к виски и девочкам обрушила на них репортера из "Фейерверка".

— То есть меня, — сказал Чифи.

— Когда я тебя увидел впервые, я почувствовал, что это не к добру.

— Это было в ночном клубе "Дескансо".

— Нет, про "Дескансо" ничего не помню, — я тогда здорово набрался. Я имел в виду пресс-конференцию в "Хилтоне". Сразу стало ясно, что ты не отвяжешься, пока не докопаешься до истины.

Шусс немного помолчал.

— Я вообще-то не пьяница, но напивался оттого, что был недоволен своей ролью заместителя. Тогда я еще не отрекся от своих амбиций. В конце концов, в балканских ралли я ездил сам, хотя и не был среди лучших.

— Да, я тебя понимаю.

— Ну а остальное ты знаешь. Катастрофу устроил Эдельштейн. Мы с Нендлом были против.

— А как вы догадались, что я видел робота?

— Очень просто. Ты не опустил забрало шлема, и под окном на газоне остались следы.

— Значит, катастрофу подстроили специально?

— И да, и нет. Эдельштейн и Нендл решили пожертвовать роботом. Не только из-за тебя, но и из-за меня тоже. Я их больше не устраивал. Машину начало заносить по программе. Никто не ожидал, что мимо проедет Танака.

— А как был устроен робот?

— Детали и тонкости были известны только Нендлу. Когда робота сажали в машину, он соприкасался с датчиками, встроенными в сиденье. Машина была полностью автоматизирована, робот ей посылал электрические импульсы. Руки крутили руль только для камуфляжа. В робот были встроены радары, которые определяли направление движения.

— А разве перед гонками машины не осматривали?

Шусс махнул рукой.

— Комиссии проверяют только основные параметры, мотор и горючее. Остальное их не волнует.

— Для чего делали съемку трассы?

— На основе этих измерений Нендл составлял программу, а датчики сообщали дополнительные сведения о состоянии дорожного покрытия, погоде и прочее. Робот, по сути дела, был компьютером, который обрабатывал все эти данные и управлял машиной.

Подбежали девушки.

— Дядюшка Хуан, ты идешь купаться? А ты представишь нам своего гостя? — затараторили они.

— Конечно, это мой старый приятель Чифи, сотрудник журнала "Фейерверк". Вы знаете этот журнал?

Девушки отрицательно покачали головой.

— Я о нем никогда не слышала, — призналась одна.

Чифи стало немного обидно. Он не мог понять, как можно не знать журнала с самым высоким тиражом в мире.

— Ну и как ты поступишь теперь? — спросил Шусс.

— Опубликую интервью с тобой, и ты его подпишешь.

Дэн Шусс рассмеялся.

— Э нет, я не стану подводить моего старого друга Нендла! У тебя нет никаких доказательств, ты со мной ничего не можешь сделать. Я больше не Дэн Шусс, я Хуан Карлос. Документы в порядке. Да и старые аферы никому не интересны… А о чем ты теперь пишешь?

— О тайнах и загадках.

— Вот видишь! — воскликнул Шусс. — В мире столько непонятного и непостижимого, что ты не можешь себе представить. И в спорте тоже! К чему ворошить старое! Кто знает, сколько теперь роботов побеждает в самых разных видах спорта! Мотогонщик Шульц пятый раз подряд занимает первое место. Марафонец Копавски на десять процентов побивает мировой рекорд. Я уж не говорю о шахматисте Павличе, которого считают непобедимым. Может быть, он носит компьютер в кармане, а может быть, вместо него играет робот. Нендл жив-здоров и, думаю, от своих идей не отступился. Да наверняка он не один такой.

— Дядюшка Хуан, пойдемте купаться! — звали девушки.

Дэн Шусс поднялся с циновки.

— Ну, я пошел. Если понадоблюсь, найдешь меня в школе хороших манер для девушек.

— Что-что? — удивленно переспросил Чифи. — Школа хороших манер?

— На Гавайях много девушек работают гидами, продавщицами, официантками. Поэтому я и открыл школу для девушек. Согласись, что я прекрасно вложил деньги, полученные от "Лабуджини".

Чифи кивнул.

— Звони мне, и если тебе не будут нужны сведения о той афере, я приглашаю тебя в ресторан королевы Лилиокулани — там отличная кухня, увидишь.

Окруженный девушками, Дэн Шусс вошел в море. Слышался девичий смех. Блестели на солнце брызги.

— Дядюшка Хуан! — кричали девушки. — Иди сюда! Дядюшка Хуан!

Перевела со словенского Е. Сагалович

Олдржих Соботка

Ариэль

(ЧССР)

Заварив кофе в модной чашечке с эмблемой прошлогоднего чемпионата мира, Петр Казда уютно устроился в своем бархатном вольтеровском кресле в громадной столовой тренировочного Центра сборной. Каждый день он с нетерпением ждал этого послеобеденного часа отдыха, одного часа в предельно насыщенном расписании, дающего целых шестьдесят минут личной свободы. С часу до двух он может пить кофе или стоять на голове, читать об атлетике в спортивных журналах всего мира или просматривать голографические кассеты, не преследуя какой бы то ни было профессиональной цели, — какое наслаждение делать все это просто ради собственного удовольствия! Чаще всего в эти минуты он прокручивает минувшие олимпиады своей молодости или просто сидит, восстанавливая силы, и мысленно поднимает опавшие листья, глядя на старый лес за распахнутым окном, — в теплом воздухе лес пахнет свежей хвойной древесиной, — и мысли свободно и беспорядочно кружатся, словно пчелы, перелетающие с цветка на цветок.

Но сегодня мысли Петра иные — тяжелые, как ноги десятиборца после полутора тысяч. До сих пор в ушах звучит резкий, карающий голос председателя спортивного Центра. "Учтите, что Вы лично в полной мере ответственны за ее провал! Иначе этот забег просто нельзя назвать! С ее медалью были связаны конкретные планы атлетической секции. И что же?" Восклицательный знак в голосе Антонина Явурека раздувался, как брюхо обжоры, пока не превратился в огромный знак вопроса, до отказа заполнивший по-спартански обставленный кабинет. "Нам в Центре придется серьезно задуматься о ее пребывании в высшей лиге. Лично я категорически против, говорю Вам прямо, однако решение будет зависеть от остальных членов. Разумеется, мы будет вынуждены также решать вопрос и о Вашей дальнейшей деятельности в сборной. Не можем же мы позволить так рисковать славным именем нашей легкой атлетики! Общество создало Вам все необходимые условия: в Вашем распоряжении любая техника мирового уровня от голорекорд ров[7] до микропроцессоров, комплексно оборудованный стадион с прекрасными комнатами отдыха и реабилитационными устройствами, совершенное медицинское оборудование, гигантский банк информации с новейшими данными тысяч спортивных теоретиков, физиологов и психологов, химиков и биоников всего мира, оптиматизированные планы тренировочных процессов сыплются из компьютеров прямо Вам в руки — чего еще можно желать?!"

Петр снова и снова мысленно прокручивал суровые слова председателя, поворачивал их и так, и эдак, ища явный и скрытый их смысл, готовность к уступкам и затаенную угрозу, взвешивал каждое слово и пытался отгадать вероятность их влияния на свою дальнейшую тренерскую судьбу. Отчасти он понимал гнев руководителя: ему ведь тоже наверняка приходится давать отчет кому-то из вышестоящих и отвечать за невыполнение плана по медалям на нынешнем европейском чемпионате.

Многообещающая бегунья Ганка Новакова, любимая воспитанница Петра, на прошлой неделе в Лиссабоне с треском провалилась. По объективным результатам всех тестов она должна была быть на чемпионате в наилучшей форме, то есть пробежать стометровку за 10,35–10,40, что гарантировало одну из медалей. Компьютер "Ниса-спорт-2076", как правило, в своих прогнозах не ошибался, наука уже много лет крепко держала спорт в своих руках, беспощадно опутав его сетью однозначных причинных закономерностей, и тем не менее неожиданно для всех Ганка проиграла, пробежав с временем ниже среднего — 10,89. И пока восемь самых сильных бегуний Старого Света примерялись к стартовым колодкам для финального забега, Ганку первым же самолетом отправили домой. После возвращения она немного всплакнула, Петр вытер ей слезы, и они дали друг другу слово, что через год, на чемпионате планеты, они свою ошибку исправят. После бесславного возвращения Ганки Петру и в голову не приходило рассчитывать на дальнейшие рекордные результаты. Потом, когда в его душе зародилось сомнение, он стал убеждать себя, что, в конце концов, это спорт, пусть даже управляемый и контролируемый наукой, а Ганка еще лишь в начале своей спортивной карьеры, у нее впереди минимум пять лет выступлений за сборную. Однако сегодня утром в Центре его вывели из этих заоблачных мечтаний и поставили на землю по стойке "смирно".

"Где-то в подготовке мы допустили ошибку", — думал Петр, хмуря лоб и машинально помешивая остывающий кофе. Он гордился наградами своих воспитанников, которых он опекал, как наседка цыплят, и теперь, после Ганкиного провала, он чувствовал себя в какой-то мере обманутым. Или на сей раз провалился он сам? "Анализировать следует методично", — невольно произнес он вслух. МЕТОДИЧНО! А значит, надо брать в расчет конкретно зарегистрированные факты, никаких фантазий и гипотез. Итак, последовательно повторим спортивную эволюцию Ганки языком объективных цифр! Там, быть может, мы найдем затерянный ключик к дверцам прошедшей лиссабонской недели, деталь, ускользнувшую от внимания безошибочного компьютера.

Петр включил на столе свою ЭВМ и через вмонтированный в нее микрофон запросил результаты Ганкиных тестов пятилетней давности. Тогда ей было три года, она как раз переходила из детской подготовительной группы в юниорский центр. На дисплее засветились ряды зеленых, красных и желтых чисел. В левом столбце — аббревиатура тестов, в следующем — предельные результаты, а в последнем — реально достигнутые. Все нормы были выполнены Ганкой с большим запасом времени, она уже тогда блестяще оправдывала надежды, возлагаемые на нее программной системой с первых дней ее появления на свет. Как и любой выдающийся спортсмен, Ганка была отобрана в легкую атлетику в возрасте двух месяцев после первичных определяющих тестов.

Отбор проводится на основе исчерпывающей информации. Каждый ребенок спустя шесть недель после рождения одноразово измеряется по всем параметрам: длина костей, мышц и сухожилий, объем головы и грудной клетки, размеры суставов и длина двигательного аппарата. Все данные регистрируются всеобъемлющей дистанционно-антропометрической системой. Далее следуют тесты интеллектуальных и психических способностей, дающие объективный и тщательный анализ умственных задатков, с которыми ребенок вступает в жизнь. Затем — тесты биохимические и биомеханические, тесты условных и безусловных рефлексов, тесты врожденных реактивных способностей, тесты физического развития и степени воображения. Эти характеристики закладываются в алчную утробу главного, определяющего компьютера, сюда же добавляются соответствующие подробные данные о предках до третьего колена, и результат анализа однозначно определяет оптимальный вариант будущего включения индивидуума в пеструю мозаику человеческого общества. Только с разработкой и внедрением этого совершенного метода отбора индивидуума для конкретной деятельности общество получило возможность наиболее эффективно использовать весь существующий потенциал, будь то рабочий, культурный или спортивный. Система избавила наконец человечество от извечного пугала депрессий, вызванных неисполненными желаниями, от боязни неудач, ибо теперь каждый человек уже от рождения знал, каковы его реальные возможности и в какой области он может применить на общее благо свои врожденные способности. Всю дальнейшую жизнь он спокойно, без стрессов и спекуляций, реализует прогнозы ЭВМ.

Ганка была отобрана в детскую спортивную подготовительную группу, ориентированную на атлетику, и до трехлетнего возраста проходила всестороннюю подготовку к будущей спортивной карьере. Занятия проводились в форме управляемых электроникой игр и сказок, развивающих общую подвижность, скорость и психику. Как показывают цифры на экране, она полностью выполнила все требуемые нормативы и потому была автоматически переведена в высшую юниорскую лигу. Петр еще раз внимательно прочитал ряды цифр. "Нет, — отрицательно покачал он головой, — здесь никакой ошибки не было!"

Петр запросил контрольные результаты двухлетней давности, то есть конца регулярного трехгодичного тренировочного цикла. Цветные цифры на дисплее показывали те же результаты, что и прежде, — показатели всех тестов физической и психической подготовки были выше запрограммированных машиной норм. Блестящие результаты на короткой дистанции в шестьдесят метров подтверждали предназначение Ганки выступать на спринтерских дистанциях. Детерминационно-избирательная система не ошиблась — Ганка вырастала в "звезду" первой величины.

На основании комплексной обработки результатов всех тестов с помощью сложнейших программ, использующих обобщения тысяч научных исследований, компьютер выдал прогноз ее дальнейшего спортивного развития на шесть лет вперед. В этот период ее спринтерские достижения должны быть наивысшими. После двенадцати лет в спортивной форме обычно наступает застой, а пятнадцатилетний возраст компьютеры еще много лет назад определили как непреодолимый барьер восприимчивости человеческого организма на многолетние перегрузки. Теперь оставалось ТОЛЬКО обеспечить точное выполнение предписанных тренировочных норм, ежедневно назначаемых компьютером на основании контрольных тестов и постоянных наблюдений. И Ганка была отдана на попечение заслуженного тренера Петра Казды.

С первых же минут, увидев бегущую по красно-коричневому овалу стадиона коротко остриженную девочку, он понял, что ему достался для огранки редкий экземпляр. Ее пружинистый, летящий бег был поистине божьим даром, скорость которого необходимо было лишь старательно развить и довести до наивысшей отметки. Ежедневные напряженнейшие, в четыре этапа, тренировки она отрабатывала с недетской целеустремленностью, не жалуясь и не высказывая претензий, свойственных ранним примадоннам, способная в любую минуту, несмотря на усталость, рассмеяться своим звонким, переливчатым смехом. Она всегда была готова скорее увеличивать нормы и не искала легких путей к успеху. После первого года специальной подготовки Ганка по всем данным вышла на уровень европейской элиты и в этом году, по прогнозам вычислительного центра и секции, должна была получить за свои достижения одну из сверкающих медалей чемпионата.

Тренер запросил у памяти компьютера последовательно все результаты тестов и соревнований нынешнего года. Как он ни старался, в рядах цифр он не мог найти ни малейшей лазейки, никакого ключика к разгадке падения Ганкиной результативности. Еще на мемориале Рошицкого она повторила европейский рекорд — 10,38. И вот всего лишь двумя неделями позже — ушат холодной воды в Лиссабоне! Срыв в забеге был как фальшивая нота в скрипичном соло, внезапной дисгармонией в чистой музыкальной фразе. В подготовке они определенно не допустили ошибки — в этом он был теперь уверен. И рекорд на мемориале Рошицкого это подтвердил. По заключению врачей, Ганка в день старта была абсолютно здорова — ключик был спрятан не здесь. И все-таки она пробежала на пять десятых медленнее того, к чему была подготовлена, а для спринтера это то же, что метр для прыгуна в длину. Неясное ощущение несоответствия, затуманенное как отражение в запотевшем стекле, не давало Петру покоя. "Надо еще раз обстоятельно поговорить с Ганкой", — решил он и выключил ЭВМ.

Он направился прямо к ней. Ганка как раз старательно разминалась на искусственном газоне перед вечерней тренировкой. Они поздоровались, улыбнувшись друг другу, оба были искренне рады, что снова вместе. За эти два года совместного каторжного труда у них сложились дружеские отношения, словно и не было между ними семидесяти шести лет разницы. Петр не принимал всерьез свои восемьдесят четыре года, он чувствовал себя все еще на вершине тренерских сил. К этой непоседливой девчушке он привязался с самого начала, будто она была его собственной внучкой.

— Утром я был в Центре, — начал он как бы между прочим.

— У Явурека? — выдохнула Ганка и замерла, перестав высоко поднимать ноги.

— Да, у Явурека. На "ковре"…

— Что он говорил?

На ее лице явно промелькнул испуг.

— Бушевал. Он с удовольствием бы разорвал тебя на части. Хочет исключить тебя из лиги…

— А за что? Тебе он то же самое сказал? — Ганка всхлипнула.

В эту минуту она напоминала ему беззащитного кролика, загнанного в угол львиной клетки. Только и остается, что плакать.

— Ясное дело. Невыполнение установленной результативной нормы! Полное поражение.

— Не ему говорить! — с вызовом выкрикнула Ганка и гордо вскинула голову.

— Послушай, Ганка, — Петр вопросительно посмотрел ей в глаза, — откуда ты его знаешь? Он тебе что-нибудь сделал?

— Нет, еще чего… — неуверенно сопротивлялась маленькая бегунья.

— Я должен составить справку для Центра, проанализировать работу и сделать выводы по поводу нашей неудачи. Нам надо вместе еще раз все досконально разобрать!

— Что ты хочешь еще разбирать?

— Твой забег. У меня концы с концами не сходятся. Тесты были безупречными, форма прекрасная, робкой тебя не назовешь, так в чем же дело, черт побери? Ты ничего не хочешь мне сказать?

— Что еще тебе говорить, дед? Ну, не получилось, — попробовала уйти от ответа Ганка.

На ее не по-детски напряженном лице он прочитал тревогу, а привычные звездочки в ее глазах погасли, как фонарики на ветру. Все-таки она что-то утаивает и борется с собой, — теперь тренер уже был уверен в этом. Она не может долго притворяться перед ним — слишком хорошо они знают друг друга.

— Мы вместе должны найти то место, где допустили ошибку! Иначе…

— Иначе что?

— Иначе меня тоже вышвырнут на улицу. Явурек здорово зол на нас обоих.

— Разве ты виноват?

— Как-никак я тренер сборной… Значит, и моя вина.

Ганка некоторое время молчала, понурив голову, и задумчиво пинала ногой камешек. Петр чувствовал, что приближается к цели, но не торопил — не хотел спугнуть ее понапрасну. Он должен был дать ей созреть, потому что видел — в девочке происходит внутренняя борьба, которая и даст ответ. Петр выжидал.

В глазах у Ганки заблестели слезы и беззвучно отправились в путь по маленькому личику.

— Я не хочу, чтобы ты… из-за меня… Знаешь, дед, я, наверное, очень глупая…

— Почему же?

— Это он во всем виноват! — вырвалось у нее с плачем.

— Кто?

— Да Явурек!

— Как это? — не мог понять тренер. — Что у него с тобой общего?

— Он отобрал у меня Ариэля!

— Кого?

Теперь он и вовсе ничего не понимал. Картина, вместо ожидаемого прояснения, замутилась. Явурек, Ариэль — что за головоломка?

— Знаешь, только не сердись, я сказала тебе не все… Я должна тебе признаться, вернее, должна, была…

Маленькая рекордсменка уже не сдерживала рыданий. Слезы, как прозрачные шарики, скатывались одна за другой и рисовали грязные дорожки на лице надежды легкой атлетики.

— У меня был такой маленький медвежонок, — начала она неожиданно свою исповедь. — Такой хорошенький, мягкий, лохматый и розовый. Мне дала его бабушка, когда я была еще совсем маленькой. А она получила его от своей бабушки, и всю жизнь он приносил ей счастье. Теперь уже таких лохматых не делают, это негигиенично или как там еще…

— Это верно, — подтвердил Петр.

— Вот видишь! Я с ним играла иногда, когда у меня была свободная минутка, и сшила ему рубашечку и брючки, такие клетчатые на бретельках, и шапочку с козырьком… И всегда брала его с собой на соревнования как талисман.

— Талисман? — не поверил Петр. — А зачем?

— Он меня тоже об этом спросил. Я понимаю, что это глупо, что все зависит от подготовки, я, конечно, на него не надеялась… Ты ведь мне веришь, дед? Или тоже нет?

— Но какая тут связь?.. — все еще не улавливал смысла Петр. Разноцветные осколки слов отказывались складываться в понятную картину.

— Перед стартом в мою раздевалку зашел Явурек. Начал говорить, что Центр в меня верит, что медаль мне обеспечена и все такое. И вдруг он увидел в сумке Ариэля. Ты бы видел, как он разъярился! Со злостью вытащил его и начал на меня кричать. Как здесь оказалось это барахло из прошлого века, и сколько в нем должно быть пыли и микробов, и что я рискую здоровьем и позорю доброе имя нашего спорта, и понимаю ли я, сколько средств вложило в меня общество, он не сказал — денег, а средств, и можно ли в наше время, в конце двадцать первого века, надеяться на какой-то идиотский талисман, если мало тренируешься?

Ганка с трудом выдавливала из себя слова, горло у нее перехватило от вновь пережитого унижения, и Петр вдруг понял, что стоящая перед ним европейская рекордсменка всего лишь маленькая, восьмилетняя девочка с быстрыми ногами, преждевременно попавшая в изуродованный мир взрослых.

— А что было потом? — еще спросил он.

— Он забрал Ариэля и сказал, что покажет всем его на секции как пример нарушения правил… и ушел. А через десять минут после этого я пошла на старт… меня прямо трясло… я уже не плакала, нет… но я все время думала об Ариэле, что с ним будет… и ужасно была зла на Явурека… такая дурацкая беспомощность… Ты ведь знаешь это, дед?

В эту исключительную минуту полного прозрения Петр вдруг с ужасом осознал и свою долю вины — ведь это он каждой тренировкой отнимал у нее Ариэля, лишал ее радости невозвратимого детства во имя славы страны, во имя взрослых заслуг и металла, добытых ножками одной маленькой девочки…

— А потом я задержалась немного на старте, хотя я очень старалась, верь мне, только у меня не получалось, как раньше, и я уже тех девчонок, которые бежали передо мной, не догнала…

Петр погладил ее по голове, хотел утешить, но не находил нужных слов, он чувствовал, как в нем растет чувство жалости к ней и остальным детям вокруг, в горле застрял ком, и он не мог выдавить из себя ни слова, в глазах что-то скребло. Он отвернулся и посмотрел вверх на высокие сосны, окружающие стадион, потом на красно-коричневый овал, по которому в полуденном солнце двигались пестрые фигурки маленьких спортсменов.

Перевела с чешского Ирина Гусева

Кейт Лаумер

Запечатанные инструкции

(США)

"…перед лицом многочисленных опасностей, угрожающих миру и спокойствию, которые, что вполне естественно, возникали в сложной галактической ситуации, безупречные методы, разработанные теоретиками Дипломатического Корпуса Земли, оказались неоценимыми в тысячах сложнейших ситуаций. Даже безвестные младшие сотрудники Корпуса, пользующиеся как оружием портфелями, содержащими детальные инструкции, способны были уладить любой кризис с искусством опытных дипломатов. В данном случае речь пойдет о том, как благодаря этим инструкциям консулу Пассвину удалось наладить отношения между землянами и джеками на планете Адобе".

Том II, пленка 91480 (год 2941-й).

— Это верно, — сказал консул Пассвин. — Я действительно просил назначить меня старшим дипломатом какого-нибудь небольшого посольства. Но само собой я имел в виду, что мне предложат одну из очаровательных курортных планет, где лишь изредка возникают проблемы с визами да раз-другой недоразумения со звездоплавателями. А вместо этого приходится торчать здесь, словно директору зоопарка, и следить, как бы чего не вышло с этими проклятыми поселенцами, причем, прошу заметить, не на одной планете, а на всех восьми!

Он угрюмо уставился на вице-консула Ретифа.

— Зато это дает вам возможность путешествовать, — заметил Ретиф.

— Путешествовать! — вскричал консул. — Я терпеть не могу путешествовать! Да еще в этой забытой богом звездной дыре… — Он запнулся, заморгал глазами, прочистил горло и искоса посмотрел на Ретифа. — Хотя, конечно, для наших младших сотрудников это необычайно интересно и познавательно. Приобретаешь удивительный опыт.

Он повернулся к экрану на стене и нажал на кнопку. Появилось трехмерное изображение звездной системы: восемь сверкающих зеленых точек, расположенных вокруг большого диска солнца. Пассвин взял в руки указку и ткнул в самую дальнюю планету.

— Положение на Адобе катастрофическое. Эти проклятые поселенцы, которых по пальцам пересчитать можно, ухитрились тем не менее, как обычно, полностью испортить отношения с местной разумной формой жизни, джеками. Ума не приложу, для чего им это понадобилось — из-за каких-то паршивых оазисов среди бесконечных пустынь, покрывающих всю планету. Однако я тут же получил указания из штаб-квартиры сектора принять определенные меры.

Он вновь повернулся и посмотрел на Ретифа.

— Я решил поручить это дело вам, Ретиф. Вот ваши запечатанные инструкции. — Он взял в руки толстый большой конверт. — Жаль, конечно, что они отклонили мое предложение и не приказали земным поселенцам убраться оттуда еще несколько недель назад. Сейчас уже слишком поздно. От меня ожидают чуда: соглашения между землянами и Джеками о разделе территории. Какая глупость. Однако неудача — это пятно на моей репутации, поэтому я жду от вас положительных результатов.

Он протянул пухлый конверт Ретифу.

— Насколько я помню, Адобе была необитаема, пока туда не прибыли земные поселенцы, — сказал Ретиф.

— Очевидно, такое впечатление было ошибочным. Джеки там. — Пассвин посмотрел на Ретифа суровым взором своих водянистых глаз. — Пакет вскроете на месте. Вам надлежит строжайшим образом придерживаться содержащихся в нем инструкций. Положение создалось крайне деликатное, и с вашей стороны не должно последовать неосторожных, необдуманных действий. Каждый ваш шаг детально разработан, вам остается лишь неукоснительно исполнять все предписания. Вы меня понимаете?

— А кто-нибудь из штаб-квартиры сектора был на Адобе?

— Конечно, нет. Они терпеть не могут путешествовать. Если вопросов больше нет, я вас не задерживаю. Почтовый звездолет вылетает через час.

— А на кого похожи местные жители? — спросил Ретиф, поднимаясь со стула.

— Вот вернетесь и расскажете, — ответил Пассвин.

Пилот почтового звездолета, ветеран-крепыш с бакенбардами в четверть дюйма, сплюнул в захламленный угол рубки управления и склонился над экраном.

— Э, да там стреляют, — сказал он. — Во-он те белые облачка на краю пустыни.

— Считается, что я должен предотвратить войну, — заметил Ретиф. — Похоже, я несколько опоздал.

Пилот подпрыгнул в кресле.

— Войну?! — взревел он. — А почему мне никто не сказал, что на Адобе война? Ну уж нет, раз так, я и близко туда не подлечу.

— Послушайте, — сказал Ретиф. — Мне надо опуститься на планету. Они не будут в вас стрелять.

— Верно, сынок. Этого шанса я им не предоставлю.

Он потянулся к панели управления и принялся нажимать на кнопки. Ретиф схватил его за руку.

— Может, вы не расслышали? Я сказал, что мне необходимо опуститься на планету.

Пилот попытался вырваться и нанес удар, который Ретиф спокойно блокировал.

— Вы сумасшедший?! — взвизгнул ветеран космоса. — Там идет такая пальба, что на пятьдесят миль вперед видно!

— Что поделаешь, письма ведь все равно надо доставить!

— Я вам не почтальон. А коли вам так не терпится на тот свет, берите скиф. Я скажу, чтобы ваши останки подобрали следующим рейсом, если, конечно, прекратится к тому времени стрельба.

— Вы настоящий друг. Я принимаю ваше предложение.

Пилот подбежал к круглой двери, за которой находился спасательный скиф, и быстро открыл ее.

— Забирайтесь скорее. Мы слишком близко от планеты, и эти ребята могут решить потренироваться на нашем звездолете.

Согнувшись в три погибели, Ретиф забрался в узкую рубку управления скифа. Пилот куда-то исчез, затем снова возник в поле зрения, протягивая Ретифу энерго-пистолет старого образца.

— Раз уж вы такой упрямец, эта штука вам не повредит.

— Спасибо. — Ретиф заткнул пистолет за пояс. — Надеюсь, он мне не пригодится.

Дверь герметически закрылась, мгновением позже заработали двигатели звездолета, и раздался толчок, выкидывающий скиф в пространство. Глядя на крохотный экран, Ретиф управлял вручную, быстро опускаясь на планету: сорок миль, тридцать девять…

Когда до поверхности оставалось пять миль, он включил двигатели на максимальное торможение. Вжатый в мягкое кресло, он поминутно смотрел на экран и исправлял курс. Поверхность планеты неслась ему навстречу с угрожающей быстротой. Ретиф покачал головой и включил аварийное торможение. Трассирующие огоньки неслись к скифу снизу. Если это были обычные ракеты на химическом горючем, то метеоритная защита легко с ними справится. Экраны на панели управления ослепительно вспыхнули, потом разом померкли. Скиф тряхнуло, перевернуло, крохотная кабина заполнилась дымом. Последовало еще несколько рывков, затем сильный удар, в рубке запахло горячим металлом, и наступила тишина.

Задыхаясь и кашляя, Ретиф отстегнул ремни безопасности, выбрался из кресла и распахнул настежь люк. В лицо ему ударила горячая волна знойного воздуха джунглей. Повиснув на руках, он спрыгнул на землю, усыпанную листвой, выпрямился… и тут же кинулся ничком, услышав свист пролетевшей над ухом пули.

Он лежал, прислушиваясь. Слева от него раздались чьи-то крадущиеся шаги. Он осторожно пополз вперед и скрылся за толстым карликовым деревом. Издалека доносилось завывание поющей ящерицы. Какие-то насекомые, жужжа, покружили над его головой, потом убрались восвояси, видимо почувствовав нечто чужеродное. В пяти ярдах от него вновь зашуршала листва. Заколебался куст, треснула ветка. Ретиф отступил еще дальше за ствол дерева и притаился за лежащим на земле широким бревном. Из-за кустов, двигаясь крайне осторожно, появился коренастый человек в испачканной кожаной рубашке и шортах, с пистолетом в руке.

Выждав, когда тот пройдет мимо, Ретиф поднялся на ноги, перепрыгнул через бревно и кинулся ему на плечи. Они вместе упали на землю.

Человек коротко вскрикнул, потом продолжал сопротивляться молча. Ретиф резким движением перевернул его на спину, занес кулак…

— Эй! — воскликнул поселенец. — Ты такой же человек, как и я!

— Может, я буду выглядеть поприличнее, когда побреюсь, — ответил Ретиф. — С чего это вы вздумали стрелять в меня?

— Пусти. Кстати, меня зовут Поттер. Прости, что так получилось. Я решил, что это кораблик хлопотунов — уж вольно похож. Потом увидел, как что-то двигается, и сразу выстрелил — не знал, что ты землянин. Кто ты? Что ты здесь делаешь? Отсюда совсем недалеко до пустыни, а там как раз страна хлопотунов.

Он помахал рукой по направлению к северу.

— Мне еще повезло, что вы плохо стреляете. Несколько ракет чуть было не угодили в скиф.

— Ракет? Должно быть, артиллерия хлопотунов. У нас ничего такого нет.

— Я слышал, у вас тут назревает самая настоящая война, — сказал Ретиф. — Но я никак не думал…

— Вот и чудненько, — сказал Поттер. — Мы сразу поняли, что ребята со Слоновьего Бивня не останутся в стороне и присоединятся к нам, как только услышат, в чем дело. Ты со Слоновьего Бивня?

— Да. Я…

— Э, да ты, должно быть, брат Лемюэля. Вот это да! Значит, я чуть было не свалял дурака. Лемюэлю тяжело что-нибудь объяснить.

— Но я…

— Только не поднимай головы. У этих проклятых хлопотунов просто ужас что за пистолеты. Пойдем.

Он начал ползти сквозь густой кустарник, Ретиф — следом. Ярдов через двести Поттер поднялся на ноги, достал мятый платок и вытер лицо.

— А неплохо это у тебя получается для горожанина. Я-то думал, что вы там сидите себе на Слоновьем Бивне под куполами да нажимаете кнопки. Правда, раз ты брат Лемюэля…

— Если говорить откровенно…

— Вот только одежонку придется подобрать другую. Эти городские тряпки не годятся для нашей Адобе.

Ретиф посмотрел на свой грязный, изорванный, намокший от пота блейзер и слаксы небесно-голубого цвета — неофициальную форму третьего секретаря и вице-консула ДКЗ (Дипломатического Корпуса Земли).

— Видимо, в кожаной одежде все же есть свои преимущества, — пробормотал он.

— Пойдем к нам в лагерь. Если поспешим, успеем как раз к заходу солнца. И послушай, не говори ничего Лемюэлю о том, что я принял тебя за хлопотуна.

— Хорошо, но…

Поттер уже мелькал впереди, забираясь на невысокий холм. Ретиф снял с себя потерявший всякую форму блейзер, повесил его на куст, задумался, кинул сверху свои галстук и последовал за Поттером.

— Мы чертовски рады, что вы прилетели к нам, мистер, — сказал толстяк с двумя револьверами за поясом, которых почти не было видно из-за огромного, свисающего сверху живота. — У нас тут каждый человек на счету. Мы наткнулись на этих хлопотунов месяца три назад и до сих пор не знаем, что с ними делать. Сначала мы было подумали, что это — местная форма жизни, которую нам не доводилось встречать раньше. Честно говоря, один из наших подстрелил хлопотуна — решил полакомиться вкусным мясом. Наверное, с этого все и началось. — Он замолчал, вороша веткой в костре. — А затем целая их группа напала на ферму Свази. Ухлопали двух коров и смылись, — сказал он.

— Мы тут считаем, что они подумали, будто коровы — это люди, — вставил Свази. — Вот и решили отомстить.

— Как это можно подумать, что корова человек? — подал голос один из присутствующих. — Она и выглядит совсем не…

— Ну и дурак же ты, Берт, — ответил Свази. — Землян-то они никогда до этого не видели. Сейчас они уже не ошибаются, мы их здорово проучили.

Берт ухмыльнулся:

— Вот это верно. Всыпали им по первое число. Правда, Поттер? Четверых ухлопали…

— Это было через несколько дней после налета на мою ферму, — сказал Свази. — Но мы их ждали. Встретили что надо. Они смешались в кучу и побежали…

— Попрыгали, ты хочешь сказать. Таких уродин я еще не видывал. Похожи на старые грязные одеяла, которые хлопают на ветру.

— С тех самых пор так и повелось. Сначала они на нас нападают, потом — мы. Правда, в последнее время они здорово вооружились. У них появились даже воздушные лодки и автоматические ружья. Мы потеряли четырех человек убитыми да с дюжину заморозили, пока не прилетит медицинский звездолет. Тяжело это все. Ведь во всей колонии меньше трехсот дееспособных мужчин, и каждый на счету.

— Все равно не дождутся они наших ферм, — заявил Поттер. — Ни за что не уступим. Оазисы здесь образовались на месте бывших морей, с великолепным черноземом на милю в глубину. На всей планете их всего две — три сотни, и черта с два хлопотуны их получат, пока в живых останется хоть один человек.

— Зерновые, которые мы здесь выращиваем, — подхватил Берт, — необходимы для всей нашей Солнечной системы. Без ферм просто не обойтись, а их пока что явно не хватает.

— Мы умоляли, чтобы ДКЗ там, на Слоновьем Бивне, оказал нам помощь, — заметил Поттер. — Но сам знаешь, что за бюрократы сидят в этих посольствах.

— Ходят тут слухи, что они собираются послать нам какого-то чинушу с приказом убраться из оазиса и отдать его хлопотунам, — сказал Свази. — Пусть попробует…

— Ничего, скоро к нам прибудут подкрепления. Ребята нас в беде не оставят; мы замолвили словечко — ведь у каждого здесь есть родственники на Слоновьем Бивне и Зеленой…

— Хватит языком молоть, черт вас побери! — прогудел глубокий низкий голос.

— Лемюэль! — вскрикнул Поттер. — Никто другой ни в жизнь к нам бы так бесшумно не подобрался…

— Если бы я был хлопотуном, давно съел бы тебя вместе с потрохами, — проворчал новоприбывший, подходя к костру.

Это был высокий мужчина с крупными чертами лица, одетый в мягкую кожаную одежду. Он окинул Ретифа взглядом с головы до ног.

— Это еще что за птица?

— Да ты чего? — в гробовом молчании проговорил Поттер. — Он — твой брат.

— Тоже мне брат, — сказал Лемюэль и сделал шаг к Ретифу. — Чего ты здесь вынюхиваешь, парень?! — рявкнул он.

Ретиф поднялся на ноги.

— Думаю, мне пора объяснить…

Небольшой пистолет, как по волшебству, возник в руке Лемюэля.

— Можешь не объяснять. Я шпионов нюхом чую.

— Для разнообразия мне все же хотелось бы закончить хоть одну фразу, — сказал Ретиф. — И я попросил бы вас засунуть свою смелость обратно в карман, пока вы сами себя не напугали до полусмерти.

— Уж больно складно ты говоришь, уши вянут.

— Значит, надо их лечить. Последний раз: уберите пистолет.

Лемюэль уставился на Ретифа.

— Ты еще тут распоряжаешься?!

Левый кулак Ретифа описал молниеносную дугу и ударил точно в лоб Лемюэля. Ошарашенный поселенец попятился, из его носа закапала кровь. Пистолет ударился об землю и выстрелил куда-то в сторону. Лемюэль с трудом удержал равновесие, весь подобрался, прыгнул на Ретифа… и получил прямой правый в подбородок, после чего свалился как подкошенный.

— Ого, — сказал Поттер. — Да этот парень вырубил Лема в два удара!

— В один, — заметил Свази. — Первый раз он его только по головке погладил.

Берт замер.

— Тихо, ребята, — прошептал он.

Во внезапно наступившей тишине раздался зов поющей ящерицы. Ретиф напрягся, но ничего не услышал. Он сузил глаза, пытаясь хоть что-то разглядеть в отблесках костра.

Внезапно он быстрым движением схватил бадью с питьевой водой, опрокинул ее на огонь и распростерся на земле. Через секунду его примеру последовали остальные.

— Что-то больно вы скоры для горожанина, — прошептал лежащий рядом с ним Свази. — И зрение что надо. Разделимся и обойдем с двух сторон. Вы с Бертов — слева, а мы с Поттером — справа.

— Нет, — сказал Ретиф. — Подождите здесь. Я пойду один.

— Что вы такое…

— Потом. Лежите спокойно и будьте осторожны.

Взяв ориентир на верхушку дерева, едва видимую на фоне неба, Ретиф пополз вперед.

Через пять минут он уткнулся в холм, с крайней осторожностью приподнял голову и оглядел окрестности. Перед ним возвышался каменистый склон, наверху росли деревья, а за ними угадывался туманный контур пустыни: место обитания хлопотунов. Он поднялся на ноги и зашагал по холму, все еще раскаленному после целого дня тропической жары. Ярдов через двадцать под ногами у него заскрипел песок, едва различимый в звездном свете, Да изредка попадались небольшие камни. Позади остались безмолвные и спокойные джунгли. Он сел на землю и стал ждать.

Прошло минут десять, прежде чем он заметил движение: "нечто" отделилось от каменистого склона холма и проскользнуло несколько ярдов по открытой местности, потом замерло. Ретиф продолжал наблюдать. Шли минуты. Вновь какая-то форма сдвинулась с места и скользнула в тень, всего в десяти футах от него. Под локтем Ретиф почувствовал рукоятку энерго-стрела. Да, плохо будет, если догадка его окажется неверна…

Раздался внезапный скрип, как у трущейся кожи, в воздух полетел песок: хлопотун наконец-то напал на него. Ретиф откатился в сторону, затем прыгнул, всем телом налегая на изгибающегося то в одну, то в другую сторону хлопотуна: квадратный ярд, состоящий из одних мускулов, трехдюймовой ширины посередине. Похожее на ската существо изогнулось, откинулось назад, заворачивая свои края, стоя на расплющенной поверхности окружающего его сфинктора. Оно попыталось ухватиться своими гибкими щупальцами за плечи Ретифа. Он стиснул его двумя руками и с трудом поднялся на ноги. Существо было очень тяжелым, фунтов сто по меньшей мере, а сопротивляясь, казалось, весило все пятьсот.

Хлопотун переменил тактику и внезапно обвис. Ретиф ухватился покрепче и внезапно почувствовал, как его большой палец скользнул в какое-то отверстие.

Хлопотун забился изо всех сил. Ретиф, не отпуская его ни на секунду, засунул палец еще глубже.

— Прости, приятель, — пробормотал он сквозь стиснутые зубы. — Выдавливание глаз — это, конечно, не по-джентльменски, но зато дает желаемый эффект…

Хлопотун успокоился, лишь края его то взмахивали, то опадали. Ретиф ослабил нажим большого пальца. Хлопотун тут же дернулся что было сил, Ретиф сразу же надавил пальцем. Хлопотун вновь обмяк, выжидая.

— А теперь, когда мы так хорошо поняли друг друга, — сказал Ретиф, — веди меня к своему начальству.

Примерно минут через двадцать ходьбы по пустыне Ретиф оказался перед низкой оградой из колючих веток — наружной оборонительной линией хлопотунов. Дальнейшего развития событий с таким же успехом можно было дожидаться и здесь. Он уселся на песок, скинул с себя хлопотуна, но большой палец оставил в отверстии. Если он прав, то ему недолго придется ждать…

Яркий луч красного света ударил Ретифу прямо в лицо, затем погас. Он встал на ноги. Пленный хлопотун возбужденно закачал своими краями. Ретиф засунул палец еще глубже.

— Сиди спокойно, — сказал он. — И не вздумай чего-нибудь выкинуть…

Слова эти, естественно, остались без ответа, но палец говорил громче всяких слов.

Зашуршал песок, сначала в одном месте, потом в другом. Ретиф почувствовал, как вокруг него сжимается кольцо существ.

Он крепче сжал хлопотуна. Его глаза, привыкшие к темноте, различили в нескольких шагах какую-то темную форму, почти такого же роста, как и он сам, — шести футов трех дюймов. Видимо, хлопотуны тоже были самых различных размеров.

Прозвучал низкий звук, похожий на горловое ворчание. Он длился довольно долго, потом затих. Ретиф наклонил голову, нахмурившись.

— А теперь то же самое, только на две октавы выше, — сказал он.

— Аааррп! Прошу прощения. Так годится? — раздался из темноты ясный голос.

— Вполне, — ответил Ретиф. — Я пришел сюда, чтобы совершить обмен пленными.

— Пленными? Но у нас нет пленных.

— Как это нет? А я?

— Ах да, конечно. Вполне разумно. Какие гарантии вам потребуются?

— Слова джентльмена будет вполне достаточно. Ретиф освободил пленника. Тот замахал своими краями и исчез в темноте.

— Если вас не затруднит последовать за мной в ставку, — сказал голос, — то мы сможем обсудить наши общие дела в комфорте.

— Буду рад.

Красный свет коротко мигнул. Ретиф увидел в изгороди из веток проход и шагнул. Он прошел за туманными формами по теплому песку к низкому, как в пещеру, входу, слабо освещенному красноватым сиянием.

— Я должен принести извинения за неуклюжую конструкцию нашего комфорт-купола, — сказал голос. — Если бы мы только знали, что нам окажут честь визитом.

— Ни слова больше, — сказал Ретиф. — Мы, дипломаты, привыкли ползать.

Внутри купола, под пятифутовым потолком, согнув колени и наклонив голову, Ретиф увидел стены, обитые Розовым деревом, темно-красный стеклянный пол, устланный шелковыми коврами, и низкий столик полированного красного гранита, уставленный красивыми серебряными блюдами.

— Разрешите мне принести вам свои искренние поздравления, — сказал голос.

Ретиф повернулся. Необъятных размеров хлопотун, увешанный алыми одеяниями, стоял рядом с ним. Голос исходил из диска, прикрепленного на его спине.

— Ваши бое-особи дерутся превосходно. Надеюсь, мы окажемся достойными противниками.

— Благодарю. Я уверен, что такое состязание будет исключительно интересным, но думаю, мы сможем избежать его.

— Избежать?

Ретиф услышал какое-то странное жужжание, исходящее от его собеседника.

— Давайте отобедаем, — после непродолжительного молчания сказал огромный хлопотун. — О делах успеем поговорить позже. Меня зовут Хошик, из Мозаики двух Рассветов.

— Я — Ретиф.

Хошик выжидающе молчал.

— …с Горы Неукоснительных Инструкций, — добавил вице-консул.

— Займи свое место, Ретиф, — сказал Хошик. — Хочу надеяться, что наши грубые подушки не покажутся тебе слишком неудобными.

Еще два хлопотуна вошли в комнату и о чем-то молчаливо посовещались с Хошиком.

— Прошу простить меня за отсутствие переводческих аппаратов, — сказал он Ретифу. — И разреши представить моих коллег.

Небольшой хлопотун впорхнул в комнату, неся на спине серебряный поднос, уставленный ароматно пахнущей пищей.

— Надеюсь, тебе понравится, — сказал Хошик. — Насколько я понимаю, наш метаболизм практически одинаков.

Ретиф попробовал; еда была восхитительная, отдавала орехами.

— То, что мы наткнулись на ваше поселение на планете, было огромным и совершенно неожиданным удовольствием, — сказал Хошик. — Должен признаться, сначала мы приняли вас за туземцев, землековыряющих особей, но вскоре убедились в обратном.

Он поднял трубочку, ловко манипулируя ею в воздухе своими гибкими щупальцами. Ретиф точно так же отсалютовал своей и выпил.

— Конечно, — продолжал Хошик, — как только мы поняли, что вы такие же истинные спортсмены, как и мы, пришлось попытаться улучшить положение дел и дать вам возможность проявить активность. А сейчас мы заказали "тяжелое оборудование", некоторое количество тренированных бойцов, так что скоро сумеем показать вам высокий спортивный класс, — по крайней мере, лично мне очень бы этого хотелось.

— Бойцов? — спросил Ретиф. — А сколько, если не секрет?

— В настоящий момент прибудет не более нескольких сот особей. Потом же… впрочем, я уверен, о правилах состязаний мы всегда договоримся. Лично я предпочитаю ограниченные действия — никаких ядерных бомб и прочих глупостей, от которых появляется радиация. Это такая скука — защищать мицелий от мутаций. Хотя должен признаться, в наших спортивных играх мы создавали очень интересных особей, например патрульную, из тех что ты взял в плен. Примитивно мыслящие существа, но фантастические следопыты.

— О, вне всяких сомнений, — сказал Ретиф. — Я не возражаю: без атомных бомб так без атомных бомб. Как вы совершенно справедливо заметили, охрана мицелия вещь очень хлопотная, да и сами спортсмены, пожалуй, будут недовольны.

— Ну, это как раз не самое главное. Но мы согласны: атомных бомб не будет. Ты уже пробовал выпаренные яйца? Исключительно вкусно приготавливаются в моей Мозаике…

— Они восхитительны, — сказал Ретиф. — Скажите, а вы никогда не задумывались над тем, чтобы вообще исключить из спорта всякое оружие?

В диске что-то хлюпнуло.

— Прошу простить меня за этот смех, — сказал Хошик. — Но ведь ты, конечно, пошутил?

— Если говорить откровенно, — сказал Ретиф, — то мы, земляне, стараемся избегать пользоваться оружием.

— Насколько я припоминаю, первый наш контакт с вашими бое-особями состоялся именно с использованием оружия одной из оных.

— Приношу свои глубочайшие извинения, — сказал Ретиф. — Дело в том, что эта… гммм… бое-особь не поняла, что имеет дело со спортсменом.

— Тем не менее раз уж мы так весело начали пользоваться оружием…

Хошик сделал знак, и слуга вновь наполнил хрустальные трубочки до краев.

— Есть одна деталь, о которой я еще не упомянул, — продолжал Ретиф. — Надеюсь, вы не примете этого на свой счет, но наши бое-особи считают, что оружие можно применять только против определенных форм жизни.

— Вот как? Любопытно. Что же это за формы?

— Паразиты. Страшные противники, но, сами понимаете, не того класса. Мне бы совсем не хотелось, чтобы наши бое-особи думали о таких достойных спортсменах как о паразитах.

— О ля-ля! Этого я, конечно, не знал. Очень благородно с твоей стороны было сообщить об этом. — Хошик огорченно защелкал. — Я вижу, ваши бое-особи занимают то же место среди вас, что и среди нас: у них не хватает воображения.

Он скрипуче рассмеялся.

— Что приводит нас к самому главному, — продолжил Ретиф. — Видите ли, у нас возникла серьезная проблема с нашими бое-особями: низкая рождаемость. Поэтому мы с большой неохотой отказались от массовых военных действий, которые так дороги сердцу истинного спортсмена. Мы вообще хотели бы положить конец этим соревнованиям…

Хошик изо всех сил закашлялся, поперхнувшись вином, которое высокой струей брызнуло в потолок.

— О чем ты говоришь?! — воскликнул он. — Ты считаешь, что Хошик из Мозаики Двух Рассветов способен попрать свою честь?

— Сэр! — сурово сказал Ретиф. — Вы забываетесь! Я, Ретиф Неукоснительных Инструкций, просто делаю вам другое предложение, более соответствующее новейшим спортивным принципам.

— Новейшим принципам! — вскричал Хошик. — Мой дорогой Ретиф, что за приятная неожиданность! Я обожаю новые моды. Здесь так отстаешь от времени! Говори же, говори!

— Сложного ничего нет. Каждая из сторон выдвигает своего представителя, и два индивидуума решают этот вопрос между собой.

— Я… гммм… боюсь, что не вполне понимаю. Какое значение может иметь активность двух выбранных наугад бое-особей?

— Видимо, я недостаточно ясно выразился, — сказал Ретиф. Он отхлебнул глоток вина. — Бое-особи здесь вообще ни при чем, это само собой разумеется.

— Не хочешь же ты сказать…

— Вот именно. Вы и я.

На освещенном слабым звездным светом участке пустыни Ретиф скинул с себя кожаную рубашку, которую одолжил ему Свази, и отстегнул энерго-пистолет. В темноте он едва различал огромную фигуру Хошика, тоже без одежд, возвышающуюся перед ним. Молчаливые ряды хлопотунов стояли сзади.

— Боюсь, мне придется снять переводческий аппарат, Ретиф, — сказал Хошик. Он вздохнул и пошевелил гибкими щупальцами. — Мои собратья по мицелию никогда этого не оценят. Любопытную форму приняли наши спортивные игры, но насколько все же приятнее быть болельщиком.

— Я хочу предложить взять за основу правила Теннеси, — сказал Ретиф. — Они очень либеральны: допускается кусаться, бить по голове и ниже пояса, ударять ногами и, конечно, душить, а также толкаться, пинаться и лягаться.

— Гммм… Все это хорошо для форм, обладающих твердым эндоскелетом, но, боюсь, мне это будет невыгодно.

— Ну, — сказал Ретиф, — если вы предпочитаете более плебейский тип соревнований…

— Нет-нет. Но, возможно, мы можем включить в эти правила выкручивание щупалец, чтобы хоть как-то уравнять шансы.

— Прекрасно. Итак, начнем?

В ту же секунду Хошик бросился на Ретифа; землянин, пригнувшись, отпрыгнул в сторону, резко повернулся и прыгнул на спину хлопотуна, который, согнувшись почти вдвое, тут же выпрямился и откинул его в сторону. Ретиф покатился по песку, увертываясь от щупалец, вскочил на ноги и нанес сильный удар примерно в центр тела Хошика. Хлопотун завернул свой левый край дугой, нанося Ретифу удар точно в челюсть, потом рухнул на него сверху, словно обвалившаяся кирпичная стена. Ретиф попытался было откатиться в сторону, но плоский хлопотун накрыл его, как одеялом. Высвободив одну руку, он принялся наносить удары по толстокожей спине. Хошик сжал его еще сильнее.

Ретиф начал задыхаться. Он попытался выбраться из-под навалившейся на него тяжести, но хлопотун даже не дрогнул — это была напрасная трата сил.

Он вспомнил особь, которую захватил в плен. Чувствительное отверстие находилось у нее вентрально, примерно в грудной области.

Он с трудом стал перемещать руку, ощупывая твердое тело с роговыми чешуйками. Завтра рука у него будет сильно болеть от содранной кожи, если это завтра для него вообще наступит. Неожиданно его палец скользнул в отверстие.

Хлопотун вздрогнул. Ретиф ухватился изо всех сил и нажал сильнее, шаря по чешуйчатому телу второй рукой. Если у этого существа была хоть какая-то симметрия, то второе отверстие должно находиться на другой стороне груди…

Оно там было. Хлопотун дернулся и отпустил его. Не вынимая пальцев, Ретиф поднялся на ноги и, в свою очередь, бросился на Хошика сверху, продолжая давить. Хошик дико замахал краями, дернулся всем телом, затем обмяк. Ретиф расслабился и, тяжело дыша, поднялся на ноги. Хошик перекатился по земле, встал и, медленно переваливаясь, отошел в сторону. Подбежали хлопотуны, помогая ему облачиться в одежду и прикрепить на спину диск-переводчик. Хошик тяжело вздохнул, регулируя громкость.

— Все-таки старая система обладает определенными преимуществами, — сказал он. — Какое бремя иногда приходится брать на себя настоящему спортсмену!

— Зато мы здорово повеселились, верно? — сказал Ретиф. — И я уверен, что уж теперь-то вы наверняка не откажетесь от продолжения таких состязаний. Подождите только немного, а я сейчас сбегаю к своим и пришлю сюда несколько долбо-особей…

— Пусть паразиты пожрут твоих долбо-особей!! — взвыл Хошик. — Ты мне устроил такую спронго-боль, что я буду вспоминать об этом каждый раз, когда придется выводить свой мицелий!

— Кстати, о паразитах, — заметил Ретиф. — Мы тут недавно вывели чудную грызо-особь…

— Хватит!! — Хошик вскричал так громко, что диск за его спиной подпрыгнул. — Внезапно я стал испытывать сильную тоску по густонаселенным желтым пескам родной Кружки. Я надеялся… — Он замолчал, глубоко вздохнув. — Я надеялся, Ретиф, — продолжал он теперь уже Печальным голосом, — найти здесь новые земли, где я смог бы вывести свою собственную Мозаику, обрабатывая эти чужеродные пески и выращивая такие урожаи райского лишайника, с помощью которых удалось бы наводнить рынки сотен планет. Но когда ты сказал о ваших долбо- и грызо-особях, дух мой был сломлен. Мне стыдно перед тобой, Ретиф.

— Честно говоря, я сам несколько старомоден, — сказал Ретиф, — и тоже предпочитаю быть болельщиком.

— Да, но ведь твои собратья по мицелию никогда не одобрят подобного образа действий.

— Моих собратьев по мицелию здесь нет. И потом, разве я тебе не говорил? Ни один из нас не опустится так низко, чтобы состязаться друг с другом, если есть другой путь. Вот только что ты говорил о возделывании песка, выращивании лишайника…

— Того, которым мы пообедали, — сообщил Хошик. — И из которого приготавливается вино.

— Соревнование в области земледелия — наша самая последняя дипломатическая мода. Итак, если тебе хочется, можешь забирать себе все пустыни и выводить на них лишайник, а мы обещаем оставаться в оазисах и выращивать овощи.

Хошик вздрогнул и в изумлении изогнул спину.

— Ретиф, ты это серьезно? Ты отдаешь нам все эти прекрасные пески?

— До последней песчинки, Хошик. Я возьму только оазисы.

Хошик в экстазе замахал своими краями.

— И вновь ты победил меня, Ретиф! — вскричал он. — На этот раз в благородстве…

— Детали обсудим позже. Не сомневаюсь, нам удастся выработать правила, которые удовлетворят обе соревнующиеся стороны. А сейчас мне пора, а то мои долбо-особи совсем меня заждались.

Разгоралась заря, когда Ретиф засвистел, подавая сигнал, заранее обговоренный с Поттером, поднялся на ноги и вошел в лагерь. Свази встал.

— Наконец-то, — сказал он. — А мы уже собирались посылать на выручку.

Лемюэль вышел вперед: под его глазом красовался фонарь до самой скулы. Он протянул Ретифу свою мускулистую руку.

— Прости, что погорячился, приятель. По правде говоря, я было подумал, что ты шпион.

Сзади к Лемюэлю подошел Берт.

— А кто тебе сказал, что это не так, Лемюэль? — спросил он. — Может…

Лемюэль сбил Берта с ног одним небрежным движением руки.

— Если еще хоть один болван скажет, что какой-то хлюпик-дипломат смог отключить меня одним ударом, я и не так с ним посчитаюсь…

— Скажите мне, ребята, — перебил его Ретиф, — согласны ли вы разделить эту планету с хлопотунами, если получите мирные гарантии?

Примерно через полчаса горячих споров, выкриков и обсуждений Лемюэль повернулся к Ретифу.

— Мы согласны заключить любую разумную сделку, — сказал он. — Вообще-то у них столько же прав находиться здесь, сколько у нас. Я считаю, что делиться надо поровну, примерно по сто пятьдесят оазисов на брата.

— А что вы скажете насчет того, чтобы оставить себе все оазисы, а им отдать пустыни?

— Как я понимаю, — сказал Лемюэль, — речь идет о договоре?

Консул Пассвин поднял глаза на Ретифа, входящего к нему в кабинет.

— Садитесь, Ретиф, — рассеянно сказал он. — А я думал, вы все еще на Адобе, или как там они называют эту пустыню?

— Я вернулся.

Пассвин подозрительно посмотрел на него.

— Вот как? Ну-ну. Так что же вам нужно, молодой человек? Говорите. Только не вздумайте просить, чтобы я обратился в штаб-квартиру сектора за военной помощью.

Ретиф передал ему через стол пачку документов.

— Вот мирное соглашение. Торговый договор. Пакт о взаимопомощи.

— А? — Пассвин взял бумаги и быстро пролистал их. Потом, сияя, откинулся на спинку кресла. — Ну что ж, Ретиф, быстро сработано. — Он замолчал и, заморгав глазами, уставился не вице-консула. — А что это у вас на щеке, шрам? Надеюсь, вы вели себя с достоинством, как и подобает члену нашего дипломатического корпуса?

— Я принимал участие в спортивном состязании. Один из игроков слишком волновался.

— Гммм… Таковы перипетии нашей профессии. Надо уметь подлаживаться к обстоятельствам. — Пассвин поднялся и протянул Ретифу руку. — Я доволен вами, мой мальчик. И пусть это научит вас всегда следовать инструкциям с неукоснительной строгостью, не отклоняясь от них ни на йоту.

Выйдя из кабинета в зал и остановившись рядом с мусоропроводом, Ретиф задержался лишь для того, чтобы вынуть из своей папки большой пухлый конверт, все еще запечатанный, и бережно его опустить.

Перевел с английского М. Гилинский

Василий Головачев

Волейбол-3000

(СССР)

Этот парень привлек внимание Устюжина едва ли не с первого своего появления в зале. За двенадцать лет тренерской работы Устюжину пришлось повидать немало болельщиков волейбола, игры красивой, зрелищной и элегантной. Он видел разные лица: заинтересованные, радостно увлеченные, спокойные, иногда скучающие или откровенно равнодушные — у случайных гостей, и все же лицо юноши поразило тренера сложной гаммой чувств. Оно выражало жадный интерес, напряженное ожидание, горечь и тоску, мерцавшую в глубине темно-серых внимательных глаз.

Юноша приходил почти на каждую тренировку сборной "Буревестника", появлялся в зале обычно за полчаса до начала и устраивался в верхнем ряду трибун, стараясь не очень привлекать внимание. Опытный глаз Устюжина отметил его рост — метра два или около того, широкие плечи, длинные руки, и у тренера даже мелькнула мысль пригласить юношу на площадку, однако с началом каждой тренировки он забывал о своем желании и вспоминал о нем только после очередной встречи с поклонником волейбола, не желавшим, судя по всему, быть замеченным.

Через месяц Устюжин так привык к этому парню, что стал считать его своим. Случай познакомиться с ним представился сам.

В субботу, отработав с женской сборной "Буревестника", Устюжин заметил его у выхода из зала и подошел.

— Здравствуйте, давайте знакомиться: Устюжин Сергей Павлович, тренер. Вас заметил давно, с месяц назад. Студент?

Юноша, несколько ошеломленный появлением Устюжина, кивнул:

— Медицинский, второй курс.

— А на вид вам больше двадцати.

— Двадцать шесть. Я работал, потом…

— Ясно. Как вас звать?

— Иван… Иван Погуляй.

— Знаменательная фамилия. — Устюжин усмехнулся, продолжая изучать парня. Теперь, стоя рядом, он понял, что недооценил его рост. "Пожалуй, два десять — два двадцать! — прикинул он. — Неплохо! И все же чего-то ему не хватает… Чего?"

— У меня предложение, Ваня, — продолжал тренер. — У вас идеальное телосложение для волейболиста. Не хотите заняться волейболом? Может быть, вы…

Устюжин замолчал, увидев, какое впечатление произвело на молодого человека его предложение.

Лицо резко побледнело, потом жарко вспыхнуло — до слез, напряглось, губы дрогнули.

— Если не играли раньше — не беда, — поспешил Устюжин. — Главное, что вы любите волейбол, это я уже заметил. За год вы войдете в дублирующий состав "Буревестника", даю слово.

Юноша покачал головой, сжав губы так, что они побелели, повернулся и пошел к выходу. Устюжин молча смотрел ему вслед, сразу все поняв: парень хромал. Нога не сгибалась в колене, и он относил ее чуть в сторону и ставил на полную ступню, уходя все быстрей и быстрей, раскачиваясь из стороны в сторону.

Кто-то за спиной сожалеюще цокнул языком. Устюжин вернулся в зал и задумчиво присел на горку поролоновых матов, вспомнив глаза парня, в которых бились боль, ярость и отчаяние.

Вернувшись домой, Иван дал слово больше на тренировки "Буревестника" не ходить. Поужинал без аппетита, односложно отвечая на вопросы матери, потом заперся в своей комнате и долго стоял у окна, прижимаясь лбом к холодному стеклу, вспоминая минутный разговор с тренером. В душе царило странное спокойствие да еще сожаление, и он даже удивился этому, хотя тут же подумал: "Реакция? Или я действительно смирился с положением, привык? Угораздило же меня прийти сегодня!.. Но кто знал, что тренер подойдет с таким предложением? Неловко вышло… И все же, как сказал тогда хирург после операции? "Терпение — это та скала, о которую разбиваются волны человеческого безрассудства". Слова Дюма-отца. Оба они безусловно правы. Терпение и еще раз терпение — вот моя дорога, и лет через тридцать — сорок, — тут Иван усмехнулся, — я найду способ лечения раздробленного коленного сустава… А тогда милости прошу приглашать в сборную…"

Остаток дня он провел в библиотеке. Дома почитал на ночь "Трех мушкетеров", ощущая себя таким же сильным и ловким, как д’Артаньян, разделся, собираясь лечь спать, и в это время почувствовал, что не один в комнате.

Оглядевшись — тишина, мягкий свет торшера, тени от шкафов с книгами, тиканье маятника старинных часов, — он тихо спросил:

— Кто здесь?

— Простите, — раздался из ниоткуда, из воздуха мягкий приглушенный голос. — Разрешите вас побеспокоить?

— Пожалуйста, — хрипло ответил Иван, откашлялся. — Входите.

— Спасибо.

В комнате без всяких световых и прочих эффектов появились двое незнакомцев в плотных белых комбинезонах. Оба были высокими, под стать Ивану, хорошо сложенными, с живыми человеческими лицами, на которых легко читались смущение и озабоченность. Оба держали в руках тонкие черные стержни с пылающими алым светом шариками на концах.

Иван поборол искушение закрыть глаза и потрясти головой, жестом радушного хозяина указал гостям на диван:

— Садитесь, пожалуйста.

— Не пугайтесь, ради всего святого! — сказал один из незнакомцев тем же мягким голосом. — Нас проинформировали, что вы любите волейбол.

— Люблю, — улыбнувшись, сказал Иван и пошевелил искалеченной ногой. Ситуация забавляла, и он подумал, что сон любопытен.

— Извините, — вмешался второй, на лице которого отразилось беспокойство. — Мы понимаем, физический дефект не позволяет вам играть, но все же — вы были бы не против?

Иван пожал плечами.

— Если бы не… дефект, как вы говорите, я бы, конечно, играл.

— Тогда все в порядке, — облегченно вздохнул гость.

— А откуда вы? — полюбопытствовал Иван. — Из какого уголка Галактики?

Незнакомцы переглянулись, улыбаясь.

— Мы такие же земляне, как и вы, — сказал первый. — И все сейчас объясним. Но сначала позвольте провести небольшое медицинское обследование — я правильно выразился?

— Правильно. — Иван покачал головой. — Только я не все.

— Понимаю, — кивнул гость. — Это не займет много времени. Станьте так: ноги на ширине плеч, руки опустите.

Иван повиновался, удивляясь тому, что начинает верить в реальность происходящего, хотя временами спохватывался и улыбался в душе: сон ему нравился.

Гость провел концом стержня окружность в воздухе, и вместо стены с ковром Иван увидел длинный зал с рядами вычурных пультов, то и дело меняющих форму и цвет. От одного из пультов протянулись к нему десятки световых нитей, коснулись тела, головы, рук, ног… Стало трудно дышать. Иван мотнул головой, шагнул с места, пытаясь набрать в грудь воздуха, и почувствовал, что его поддерживают сильные руки.

— Все отлично, — извиняющимся тоном сказал один из гостей; второй в это время складывал гибкий черный шнур, пока тот не превратился в знакомый стержень с огоньком на конце.

— А теперь объясним суть нашего визита. Дело в том, что вы являетесь потенциальным игроком в волейбол экстракласса, наблюдатель не ошибся. И у вас появилась возможность участвовать в Олимпийских Играх трехтысячного года по вашему летосчислению. Скажите, вы хотели бы принять в них участие?

— В качестве кого? — с иронией произнес Иван. — В качестве судьи?

— Игрока сборной команды Земли, — ответил гость без улыбки.

— Каким образом? Я же… калека!

Незнакомцы снова обменялись улыбками, — видимо, это был их постоянный способ общения: они понимали друг друга с полувзгляда. Иван побледнел. Во рту мгновенно стало сухо. Он понял, что все с ним происходит наяву.

— Ну да, медицина у вас… А я вернусь обратно?

— Разумеется, с точностью до секунды.

— Тогда согласен.

Первый из гостей протянул руку.

— Смелее.

В комнате были металлические на вид стены и черный матовый пол, но вместо потолка нависала над головой пушистая пелена, похожая на облако белого пара.

— Не делайте резких движений, — раздался из этой пелены вежливый баритон. — Сядьте на пол.

Иван повиновался, оглушенный мгновенным переходом из своей вполне реальной квартиры с вещами, которых касался не раз, в комнату, один вид которой говорил о другом времени.

Его вдруг охватила сладкая истома, тело потяжелело, каждая его клеточка налилась сонным теплом, щекочущие невидимые пальцы пробежали по коже, захотелось потянуться, принять удобную позу и спать…

Сколько времени длилось это состояние, он не знал. Пробуждение наступило внезапно: просто захотелось встать, размяться, тело было отдохнувшим, полным сил и энергии. Иван встал, постоял с минуту, ожидая команды, потом медленно обошел комнату. И вдруг понял, что его искалеченная нога… сгибается в колене! Он замер, боясь поверить в случившееся, осторожно шагнул, перенес всю тяжесть тела на эту ногу… никаких болезненных ощущений! Нога сгибалась так же легко, как и до травмы, мало того — она стала сильнее!

Иван подпрыгнул на месте и чуть не достал головой белой пелены потолка, висевшей над полом не менее чем в четырех метрах. "Однако! — подумал он. — Медицина у них действительно на высоте! И никаких машин… если только я не нахожусь внутри одной из них".

— Как вы себя чувствуете? — напомнил о себе баритон.

— Отлично! — искренне отозвался Иван, краснея от мысли, что вел себя не совсем сдержанно: за ним, несомненно, наблюдали.

— Пройдите в следующий зал.

Иван хотел спросить, где же дверь, но тут одна из стен исчезла, будто ее и не было, открыв вход в соседнее помещение.

Зал напоминал вычислительный центр: все пространство занимали ряды странных пультов, уже виденных им однажды, а напротив висел над полом, ни к чему не крепясь, гладкий черный диск. Из его глубины всплыла световая стрела и развернулась над ним в светящуюся надпись: "Внимание! Нулевой цикл!"

В зале никого не было, но стоило Ивану шагнуть вперед, как рядом с диском возник высокий молодой человек в свободной белой рубашке и голубых брюках. У него было открытое загорелое лицо с внимательными ярко-зелеными глазами, держался он естественно и был гармоничен в каждом жесте. Иван невольно вздохнул, понимая, в какую эпоху попал; в то, что это не сон, он уже поверил.

— Зовите меня Даниилом, — улыбнулся незнакомец. — Хотя я всего лишь виомфант. Проходите, садитесь.

Диск превратился в кресло, Иван сел. Удобно. В душе зашевелилось любопытство.

— Виомфант — ваша профессия?

Даниил засмеялся.

— Я всего лишь машина, искусственный интеллект третьего поколения, и нахожусь в действительности за сорок километров от этого места, а то, что вы видите, — видеопризрак, фантом.

Иван вспотел и больше не делал попыток заговорить.

Даниил извлек из воздуха легкий шлем с двумя штырями у висков, протянул Ивану. Шлем был ощутимо материален.

— Это ваш. Я отвечаю за вас во всех аспектах от здоровья до накопления информации, знаний быта и профессиональных знаний. Кстати, физика тела вас удовлетворяет? Нигде "не жмет"?

Говорил "призрак" по-русски безупречно, хотя Ивану все время чудился странный акцент — не то в интонации, не то в ударениях; в общем, даже машины говорили здесь хорошо, видимо, русский язык в третьем тысячелетии стал основным разговорным языком для всего человечества.

— А вас? — ответил вопросом на вопрос Иван.

Даниил снова засмеялся.

— Наверное, больше, чем вас лично, потому что вы ко многому не привыкли, а кое о чем и не догадываетесь. Ничего, сейчас пройдем нулевой цикл — быт, особенности языка, жизненно необходимая информация, и все станет на свои места. Небось хотите посмотреть Землю?

Иван молча натянул шлем. Что-то щелкнуло в наушниках, и он "поплыл" в дебри неведомых знаний.

Через три сеанса гипноучебы Иван освоился с жизнью Земли трехтысячного года настолько, что иной и не мыслил, а прошлую свою жизнь считал чуть ли не мифом. Но тут пошли тренировки по волейболу не только через информационно-психологические комплексы, но и реальные — на площадках, в залах, и Иван полностью отдался своей страсти, не имевшей выхода в реальности двадцатого столетия.

Волейбол тридцатого века отличался от волейбола двадцатого не только количественно-цифровыми показателями высоты сетки, размерами площадки и так далее, но и качественно, соответственно всем раскрывшимся возможностям человеческого тела и его технического гения. Единственное, что напоминало Ивану знакомую ему спортивную игру, — традиционно сохранившаяся форма игрового поля, сетка, разделявшая площадки, и мяч, напичканный, правда, современной молекулярной техникой — для облегчения судейства. Конечно, сетка была гораздо выше, чем в его время, — верхняя ее кромка устанавливалась на высоте трех метров шести сантиметров от пола, но все же это была нормальная волейбольная сетка. В остальном все было иначе.

Во-первых, инженерно-техническое сопровождение игры: сила тяжести на площадках устанавливалась равной девяноста трем сотым земной, вся зона игры охватывалась специальным барьером, и над ней свободно плавали в воздухе плоские диски кибер-судей; каждая ошибка игроков классифицировалась мгновенно, и тут же звучала определенная музыкальная гамма, по которой зрители без помощи судьи-информатора могли установить вид допущенной ошибки.

Во-вторых, и это было главным, игра проходила как в пространстве, так и во времени! То есть игрок по желанию при подаче мяча мог посылать его не только в определенную точку площадки противника, но и "смещать" мяч "по оси" времени в будущее в пределах полуминуты, для чего площадки ориентировались еще и в хронополе. Если мяч при подаче перемещался и во времени, то игроки подающей команды имели право тут же подать мяч повторно, но уже без смещения во времени, что всегда и делалось всеми командами без исключения. Зрительно это выглядело так, будто мяч при подаче исчезал в никуда и возникал в пространстве игры в тот момент, когда кончалось время посыла его в будущее. Пока отыгрывалась обычная подача, могла прийти первая — со сдвигом во времени, и надо было успеть отреагировать, принять подачу, выдать пас и нанести ответный удар, и были случаи, когда над площадками летали сразу два мяча и обе команды выпускали на поле седьмого игрока, так называемого засадного. Поэтому остановок в игре не было, напряжение матча не спадало от начала до конца сета, завораживая болельщиков волейбола внезапностью и красотой комбинаций.

К концу третьей недели тренировок Иван вошел в основной состав сборной команды Земли по волейболу. До начала Олимпийских Игр оставалось чуть более трех месяцев.

Волейбольный турнир Олимпиады проходил на Земле, в спортивном зале комплекса "Россия", сооружении, начало которому дали спортивные постройки Москвы далекого двадцать первого века.

Иван, стоя на километровой башне обозрения, смотрел на панораму города трехтысячного года, по привычке называя эту цифру, в то время как по современному календарю шел тысяча восемьдесят третий год, и думал, что фантасты его родного времени не ошиблись в главном: Земля коммунистической эры представляла собой сплошной город-лес, именно лес, первобытный, с буреломами, чащами и даже непроходимыми топями. Это не означало, конечно, что за лесом не ухаживали, но наравне с ухоженными парками, рощами, садами, очищенными от лесного мусора дендрариями, выращенными вокруг комплексов зданий, существовали неприступная тайга, джунгли, сельва и болота. Человек тысяча восемьдесят третьего года коммунистической эры предпочитал видеть Землю естественной, такой, какой она была до него, разве что помогал быть ей красивой и первозданной, направляя эволюцию природы так, чтобы выгодно было обоим: и природе, и человеку.

Здание спортивного комплекса выделялось среди зеленого океана тайги гигантским языком оранжевого пламени: архитекторы вписали этот язык в пейзаж с таким мастерством, что издалека, с расстояния в десятки километров, казалось, что горит настоящий костер, вернее, олимпийский факел.

В воздухе то и дело "проявлялись" фигуры людей: человек давно уже научился перемещаться в пространстве на десятки и сотни тысяч километров, научился и Иван, хотя привыкнуть к этому не мог.

Люди спешили в спортзалы комплекса, несмотря на совершеннейшие видеопередачи с мест спортивных событий во все уголки Солнечной системы. Иван отметил сей факт для себя: болельщики на Земле не перевелись, просто возможности их выросли во сто крат, хотя пригласительных билетов, как всегда, не хватало.

Иван мысленно вызвал отсчет времени — в медцентре восстановления и подготовки ему "разбудили" собственные биочасы, — было без семи минут десять по среднесолнечному времени, что соответствовало и времени Москвы. "Пора", — подумал он, невольно ощутив сожаление: время его пребывания в будущем, в сказке, как он повторял про себя, подходило к концу. А что его ждет на Земле ушедшего двадцатого века, он страшился даже и представить. Снова искалеченная нога? Муки неполноценности? Участливые взгляды друзей?.. Впрочем, как говорил мудрец: "Все будет так, как должно быть, даже если будет иначе". То, что он пережил, не пережить никому из его современников, и надо будет просить новых друзей, чтобы они оставили в памяти хотя бы эмоциональную сторону его приключения. Того же Даниила, например. Судя по их встречам, Иван ему нравился…

Иван сосредоточился и оказался в метре над белым кругом финишного поля, ближайшего к тому месту, куда он стремился попасть, мягко спружинил на ноги. Рядом возникали из ничего десятки улыбающихся людей, юношей и девушек, женщин и мужчин в расцвете лет, уступая место новым прибывающим на соревнования. Впечатление было такое, будто шел дождь из разноцветных тел и испарялся, не достигая земли. "Испарился" и Иван, ступив на синий квадрат лифта, вознесший его в комнату психомассажа для игроков сборной команды Земли по волейболу.

Раздеваясь и отвечая на приветствия товарищей по команде, спешащих в объятия эмоциотектора бодрости, Иван вспоминал реестр сборных, участвующих в Играх. Команд было шестнадцать, пять из них из Солнечной системы: сборные Земли, Луны, Марса, Астрономического союза и сборная внешних планет, остальные — сборные поселений людей на других звездах. Еще во время знакомства с командами по видео Иван с трепетом ждал встречи с другими разумными существами, но в этом вопросе прогнозы его любимых писателей не оправдались. По всей видимости, человеческая цивилизация была уникальна во Вселенной. Во всяком случае, человек, проникший за тысячу лет звездоплавания к центру Галактики, братьев по разуму не обнаружил.

Эта игра со сборной Марса была предпоследней и самой трудной: сборная Марса по волейболу была чемпионом Галактического Спортсоюза тысяча восемьдесят второго года, и землянам предстояло в этом поединке доказать, что Кубок предыдущих Игр принадлежит им по праву.

Иван волновался, несмотря на защитный барьер психомассажа и месяц аутотренинга, мысли его все чаще возвращались в родное время, он гнал их прочь и… ничего не мог с собой поделать. Возвращаться не хотелось, настроение падало.

Товарищи понимали, что с ним происходит, ибо человек третьего тысячелетия научился, кроме всего прочего, реагировать на чувства, ощущать боль соседа, сочувствовать, сопереживать вместе с ним, устанавливать мысленный контакт, хотя в последнем случае вступали в силу этические нормы мыслесвязи: никто не "читал" мысли собеседника без его разрешения на контакт; товарищи по команде понимали Ивана и с присущим им тактом "не замечали" его состояния. Он помощи не просил, не ждал, следовательно, мог сам справиться со своими переживаниями.

В десять минут одиннадцатого старший тренер-организатор сборной Земли построил игроков, вздохнул и сказал:

— Веселиться вы умеете, знаю. В нашем активе пять побед, так вот постарайтесь, чтобы их стало на одну больше.

Все засмеялись, а Иван вдруг почувствовал, как тает в душе айсберг напряжения. Он знал, что в других командах тоже есть выходцы из прошлого, в том числе и в команде Марса — Леонид Корж, живший в двадцать втором веке: по правилам Игр разрешалось укреплять команды игроками прошлых веков, прошедшими адаптацию и давшими согласие на временное перемещение. Иван был знаком и с Леонидом, и с другими выдающимися игроками, преодолевшими бездну времени, и от мысли, что возвращаться в свое время придется не ему одному, зависть к остающимся и неудовлетворение собственным положением отодвинулись на задний план.

Иван видел, чего ждали от него товарищи и тренеры, в него верили, и единственным способом отблагодарить их за эту веру мог только спортивный стресс — полная самоотдача в игре.

Конечно, и среди современников Олимпиады трехтысячного года было немало великолепных спортсменов, в совершенстве владевших всеми приемами волейбола. Но надо было кроме этого еще и любить волейбол, как любил его Иван, жить игрой, забывая обо всем на свете, отдавать ей всю страсть, пыл, силы и эмоции, уметь подчинять тело до риска аутотравмы. А что физические возможности людей того времени и современников не были равны никого не волновало. Медицина и физиология к тому моменту "разбудили" многие "спящие" центры в мозгу человека, и сделать то же самое с Иваном не представляло сложности.

Игру он начал в четвертом номере у сетки, в нападении. Подавала сборная Марса. Первый мяч был послан, как и ожидалось, в будущее, второй — на заднюю линию площадки землян. Мяч принял игрок второй защитной линии Гвендолин; разводящий игрок во втором номере Стан подкорректировал передачу и выдал мягкий, скользящий пас невысоко над сеткой, так называемый классический полупрострел. Иван, выпрыгнув над блоком, пробил мяч почти вертикально вдоль сетки, в первую линию площадки сборной Марса. Но тут пришла первая подача, посланная в первый номер площадки землян и, как оказалось, на шесть секунд в будущее. При передаче нападающему на второй номер Иван ошибся, и мяч был утерян. "Белый балл". Подача осталась у марсиан, а игрокам сборной Земли засчитывалось лишь одно очко — половина оценки. Забей они оба мяча — отобрали бы и подачу; забей оба мяча марсиане — она заработали бы "красный балл": два очка и подачу.

С этого момента у землян явно "не пошла" игра. Резко, непонятно. Словно утратились навыки и пропали куда-то реакция и чутье времени.

Иван не сразу почувствовал неудовлетворение игрой; лишь с трудом переправив мяч через сетку, он с досадой посмотрел на Стана и определил, что в их отлаженном механизме команды что-то испортилось. В это время из воздуха "выпрыгнул" мяч прошлой подачи марсиан. Гвендолин с опозданием упал, мяч угодил в сетку. Леонид в прыжке выполнил "хобот", но блок противника обмануть не смог. Трибуны стотысячного зала игровых видов спорта зашумели. Иван посмотрел на Стана и пожал плечами:

— Попробуем сменить режим первой подачи?

— Не спеши, — хмуро ответил Стан. — Надо отыграть хотя бы стандартную перебежку, я не чувствую настроения команды.

Тренер наблюдал за игрой внешне спокойно, отвечая на советы запасных игроков односложными "да" и "нет". Он тоже видел, что команда потеряла игровой настрой, но не мог определить причину. Минутный перерыв, однако, брать не стал — сначала надо было разобраться в причинах плохой организации игры самому, ребятам сделать это труднее.

Первый сет они проиграли со счетом двадцать четыре — тринадцать.

В середине второго тренер взял первый перерыв.

— Вы что? — негромко, но резко спросил он игроков, разгоряченных и злых. — Перегорели? Или сетка высоковата? Где стиль команды? Почему хроноимпульсы однообразны? Ведь они поймали ваш темп хроноподачи, а вы продолжаете в пятисекундном ритме. Смените режим, играйте второй, третий варианты вперемежку, сбейте их с толку. Они не лучше вас, но тактику выбрали лучшую. Поняли? Иван, сядь отдохни, вместо тебя поиграет пока Сосновский.

— Замена в сборной команде Земли, — гулко возвестил голос судьи-информатора. — Вместо номера четыре — Ивана Погуляя продолжает игру номер девять — Януш Сосновский.

Иван сел рядом с тренером и вытянул ноги, не глядя на товарищей, делавших вид, что ничего особенного не произошло. Тренер присмотрелся к его хмурой физиономии и хмыкнул:

— Устал?

— Не знаю, — помедлив, ответил Иван. — Что-то мешает играть, а что именно — не пойму.

Несколько минут молчали. Игра чуть-чуть выровнялась, но разрыв в очках был слишком велик, и надежда выиграть сет казалась призрачной.

— А ты попробуй сыграть выше своих возможностей, — тихо проговорил тренер. — На пределе. До боли! И перестань думать о возвращении. Я правильно тебя понял?

Иван вспыхнул. Тренер понимающе кивнул и сжал его плечо твердыми пальцами:

— Ты не первый мой гость из прошлого, Иван. В предыдущем чемпионате Союза планет у нас играл Виктор Апанасенко, твой не только современник, но и земляк. Уходя, он сказал: "Теперь уверен, что проживу свой век не зря, — я видел свою мечту, значит, работал и мечтал правильно".

— Я его понимаю, — пробормотал Иван.

Второй сет сборная Земли тоже проиграла. Тренер выпустил Ивана на площадку только в третьем при ничейном счете, жаждущего борьбы и полного желания сделать невозможное.

О себе Иван уже не думал, сердце забилось ровно и сильно, исчезла скованность, пришло ощущение полета и сказочной удачи, тело потеряло вес и стало легко управляемым. Он сразу увидел игру, мгновения полета мяча растягивались для него в секунды, в течение которых он успевал прикинуть траекторию полета, подготовиться к приему первого мяча, найти партнера, принять мяч и выдать пас с точностью автомата.

Сначала он, играя в защите на второй линии, достал "мертвый" мяч, посланный нападающим марсиан в угол площадки. Громадный зал отозвался волной аплодисментов, но Иван их не слышал.

— Меняем темп, — сказал он Стану. — Максимум — третий вариант с переходом на второй при обычной перебежке в первой зоне.

Стан отмахнулся было, потом оглянулся на Ивана, словно не узнавая, и передал остальным игрокам:

— Ребята, играем третий с полупереходом, предельно!

И они заиграли.

Гвендолин из центра сразу же выдал Ивану пас во вторую линию. Это был очень сложный для исполнения нападающий удар. Иван взвился в воздух, повернулся на лету на девяносто градусов, показав противнику левую руку в замахе, тем самым обманув блок, и с сухим звоном вбил мяч в центр площадки марсиан — при нанесении завершающего удара перемещать мяч во времени запрещалось.

Зал зашумел и снова замер.

Иван вместе со Станом и игроком под номером пять провели великолепную скоростную трехходовую комбинацию "зеркало", причем ситуация осложнилась появлением мяча прошлой подачи, так что на площадке в своеобразной петле времени замкнулись сразу все семь игроков — один из них выходящий — и два мяча. Сначала Иван принял подачу, вспомнил положение рук подающего игрока марсиан две секунды назад и переместился на то место, куда, по его расчетам, должен был прийти мяч первой подачи. Стан в высоком прыжке выполнил "юлу" — сымитировал нападающий удар и направил мяч вдоль сетки, а закончил комбинацию пятый игрок команды, чисто срезав мяч на взлете во втором номере. В то же время, когда этот мяч еще только летел вдоль сетки, Иван в падении достал второй мяч прошлой подачи, Гвендолин мягко, кончиками пальцев, пропустил его за собой, и седьмой игрок, мрачноватый Кендзобуро, обманным ударом "сухой лист" отправил его со второго темпа в угол площадки соперника. Действие длилось не более трех секунд, мячи уже впечатались в площадку сборной Марса, а Иван, Кендзобуро, Стан и Гвендолин еще находились в воздухе.

Зал снова зашумел, выдохнул одновременно и замолчал до конца игры, словно боясь шумом аплодисментов нарушить таинство игры.

Иван нападал с любого номера, согласно смене вариантов, с задней линии, с центра. Он угадывал появление мяча в хронополе до десятых долей секунды, перепрыгивал и пробивал блок, доставал в защите такие мячи, которые лишь теоретически считались доставаемыми. Он блокировал нападающих в труднейшем исполнении аутконтроля — ловящим блоком, угадывая направление удара в четырех случаях из пяти.

Это была игра на вдохновении. Она зажгла остальных игроков команды, и они творили чудеса под стать Ивану, разыгрывая комбинации хладнокровно и уверенно, как на тренировке. Если играют команды, равные по классу, то именно такая игра, четкая, слаженная, когда партнеры понимают друг друга по жесту, по взгляду — мысленный контакт карается так же, как и техническая ошибка, потерей мяча, — когда все их движения подчиняются неслышимому ритму и кажется, будто на площадке всего один игрок, чье многорукое тело перекрыло все поле и мяч каждый раз натыкается на него, с удивительным постоянством отскакивая к согласующим игрокам, только такая игра и может дать положительный результат. И земляне, проиграв первые два сета, выиграли остальные три.

Зал еще секунду немо дивился на освещенные квадраты игрового поля, на обнимавшихся игроков сборной Земли, а потом словно шторм обрушился на дворец спорта.

— Спасибо! — сказал тренер с грустным восхищением, обнимая Ивана. — Мы не ошиблись в тебе, брат! Спасибо! Думаю, едва ли я когда-нибудь еще увижу такую игру. Лишь после такой отдачи ты имел право… — Он не договорил.

— Я понял, — кивнул Иван. — Лишь играя на пределе я имел право увидеть то, что увидел.

В этот момент Иван любил всех, и возвращение домой уже не вызывало в нем отчаяния, несмотря на перспективу остаться в своем времени калекой на всю жизнь.

Его дружно оторвали от пола и подкинули в воздух…

На буфете часы пробили десять часов вечера.

Иван очнулся и поднял голову, не узнавая привычной обстановки. "Странно, — подумал он с недоумением, — странно, что я это помню! Они же должны были "ампутировать" всю информацию о будущем. Забыли? Или все снова сводится к банальнейшему из объяснений — сон?! Неужели?.."

Иван встал с дивана, сделал шаг к двери и… жаркая волна смятения хлынула в голову, путая мысли и чувства: он не хромал! Нога сгибалась свободно и легко, мышцы были полны силы и готовности к действию. Тот душевный подъем, который сопутствовал ему во время пребывания в далеком трехтысячном году, не покинул его. Значит… все это случилось наяву?!

Он присел, пряча запылавшее лицо в ладонях, с минуту находился в этой позе, потом с криком подпрыгнул, достал головой потолок — дом был старый, и потолки в нем высокие, — остановился и подумал: "А если они и в самом деле забыли? На радостях? Чего не бывает в жизни? Может быть, возвращением ведает тот же виомфант Даниил, а он всего-навсего робот, машина… У меня же остались все знания и навыки спортсмена, который родится только через тысячу лет! И если сейчас я начну проявлять эти чудовищные способности, то изменю реальность, говоря азимовским языком. Ну и влип! Никому ведь не скажешь, не посоветуешься… Что же делать?"

Иван снова подпрыгнул, и в этот момент в комнату без стука вошла мать.

— Ваня! — прошептала она, схватившись за горло. — Прости, что я… вошла без… ты прыгал?! Ты уже не… что с тобой?

Иван обнял ее за плечи, привлек к себе.

— Все в порядке, ма, не пугайся. Я скрывал от тебя, боялся проговориться раньше времени… Просто я тренировался и… нога начала понемногу сгибаться.

Признание звучало фальшиво, но мать поверила.

Два дня Иван мучительно размышлял, что делать дальше. Старые переживания, свойственные ему в "доисправленной" жизни, вернулись вновь, но теперь он решал их иначе: комплекс неполноценности превратился в комплекс превосходства и мучительное нежелание возвращаться к прежней жизни. Душа Ивана превратилась в ад, где добродетель боролась с низменными сторонами личности, и он все чаще ловил себя на успокаивающей мысли, что ничего плохого не случится, если он останется "суперменом", просто придется жить тихо и по возможности не проявлять своего физического превосходства. Омар Хайям со своими нравоучениями типа:

Ад и рай — в небесах, утверждали ханжи. Я, в себя заглянув, убедился во лжи. Ад и рай — не круги во дворце Мирозданья, Ад и рай — это две половины души, —

заглох совсем.

Конечно, оставался еще волейбол: Ивана тянуло на площадку все сильней и сильней, знания и возможности требовали отдачи, выхода в реальность, но показать себя в игре современников значило раскрыть инкогнито, расшифровать себя неизвестному наблюдателю, который когда-то выявил его среди болельщиков, и тогда о нем вспомнят там, в будущем, и вернутся, чтобы исправить недосмотр… Иван приказал себе забыть не только о волейболе трехтысячного года, но и вообще о существовании этой игры и решился на бегство, хотя бы временное, из города, в глубине души осознавая, что способов бегства от самого себя не существует.

На третий день борьбы, притворяясь хромым, он заявился в деканат и отпросился на две недели для "лечения на море", придумав какую-то "чудодейственную" бальнеолечебницу под Одессой. Декан дал разрешение, не задав ни одного вопроса, чем облегчил мучения Ивана, и сомнения беглеца разрешились сами собой.

Вернувшись домой, он сочинил матери "командировку", с удивлением прислушиваясь к себе: лгать становилось все легче, язык произносил ложь, почти не запинаясь. Уложил вещи в спортивную сумку, позвонил на вокзал — узнать, когда отходят поезда на юг, в сторону Одессы, и полчаса унимал сердце, понимая, что возврата к прежней жизни нет: он уже переступил невидимую черту, отделяющую совесть от цинизма.

Но он недооценил своего прежнего "я". В троллейбусе нахлынули воспоминания, навалилось душное, жаркое чувство утраты, болезненного смятения, неуютной потери смысла жизни, пришлось сойти за три остановки до вокзала, пряча пылающее лицо от любопытных взоров окружающих.

— Ваня! — позвал вдруг кто-то с другой стороны улицы, являющейся одновременно и набережной. Голос был мужской и знакомый, но Иван не хотел ни с кем разговаривать и с ходу свернул в дыру в заборе: справа шла стройка двенадцатиэтажного жилого дома.

Его окликнули еще раз, Иван прибавил ходу. Обошел штабель кирпичей, нырнул в подъезд и, не останавливаясь, словно убегая не от настырного знакомого, а от самого себя, поднялся на самый верх здания. Никто его не остановил, принимая то ли за проверяющего, то ли за члена кооператива дома. Двенадцатый и одиннадцатый этажи еще достраивались, и он вышел на балкон десятого, выходящий на улицу и реку за ней. Внизу струился нескончаемый плотный поток пешеходов, не обращавших внимания на привычный пейзаж стройки, равнодушный ко всему, что происходит вне данного отрезка маршрута и конкретной цели бытия.

Иван поставил сумку на пол балкона и бездумно уставился в пропасть под ногами. Не хотелось ни думать, ни двигаться, ни стремиться к чему-то, жизнь тягуче шла мимо, аморфная и не затрагивающая сознание, раздражающее нервы стремление к цели растворилось в умиротворении принятого исподволь решения, как облако горячего пара в воздухе…

Сколько времени он так простоял — не помнил.

Очнулся, как от толчка, хотя рядом никого не было. Взгляда вверх было достаточно, чтобы понять — случилось непредвиденное, грозящее отнять многие жизни тех, кто шел сейчас под стеной здания по своим неотложным делам: четырехсоткилограммовая плита перекрытия, как в замедленной киносъемке, соскользнула с края крыши, пробила ограждение лесов и зависла на мгновение, задержавшись за железную штангу, чтобы затем рухнуть вниз с высоты в тридцать метров.

"Сейчас грохнется!" — сказал кто-то чужой внутри Ивана, хотя мозг, натренированный на мгновенную реакцию, уже рассчитал варианты вмешательства, способного изменить реальность события. Требовалось немногое, прыгнуть с балкона вперед и вверх и "заблокировать" плиту так, чтобы результирующий вектор ее последующего падения уперся в реку. Все. И сделать это мог только один человек в мире — Иван Погуляй, с его новыми "сверхчеловеческими" по оценке современников возможностями.

"Не делай глупостей", — шепнул ему внутренний голос. — Никто не знает, что ты это можешь, никто не догадается. Ты не виноват, что техника безопасности здесь не на высоте. Ты для этого ушел из дома? Только жить начинаешь по-человечески…"

Мгновение истекло. Плита сорвалась с железной стойки лесов…

"Если бы еще была возможность уцелеть самому, — добавил внутренний голос торопливо, — а то ведь разобьешься в лепешку!.."

В следующее мгновение Иван прыгнул, как никогда не прыгал даже во время прошедших Игр, вытянул руки, безошибочно встретил плиту в нужной точке и направил ее по дуге в реку, тем самым "заблокировав" чью-то смерть…

И в этот момент что-то произошло. Мир вокруг исчез. Иван оказался внутри серого кокона с дымчатыми окнами. Из стены вышел человек и оказался Устюжиным, тренером "Буревестника".

С минуту они смотрели друг на друга. Потом Иван кивнул:

— Я так и думал, что вы и есть наблюдатель.

— Вы правы. — В глазах Устюжина появилось сложное выражение вины, горечи и холодной жестокости. — Итак, Иван Михайлович, вы вернулись. Поговорим?

— Поговорим, — согласился Иван, — хотя я в глупейшем положении. Как случилось, что меня вернули с памятью?

Устюжин помрачнел, глаза у него и вовсе сделались как у безнадежно больного, тоскливыми и всепонимающими.

— Редчайший случай в моей практике. Виомфант Даниил солгал, что отпустил тебя прежним! Эти автоматы имеют не только интеллект, но и эмоциональную сферу, так что от людей их отличают только способы размножения и существования. Не знаю, чем ты ему так понравился, что он смог солгать! Специалисты еще не разобрались.

Иван тихо присвистнул.

— Не ожидал!

— Мы, к сожалению, тоже. Но виноват во всем я, что не проконтролировал возвращение и не начал искать тебя в тот же день.

— И вы появились, чтобы исправить ошибку? — Иван улыбнулся и развел руками. — Я готов. Попытка к бегству не удалась, и к лучшему. Я ведь хотел уехать отсюда и жить полным сил. Но едва ли я смог бы прожить таким образом долго.

— Я знаю. — Выражение глаз Устюжина не изменилось. — Все гораздо сложнее. Мою ошибку исправить труднее, чем твою. После того, что произошло, у нас с тобой есть три варианта. В порядке исключения, потому что вина лежит на всех нас, и больше всего на мне, Совет разрешил тебе самому выбрать свою судьбу. Это первый прецедент подобного рода, который послужит нам уроком. Что касается меня, то я отстранен от работы наблюдателем и буду скоро отправлен в другое время и на другую работу. Итак, вариант первый: игрок сборной Земли трехтысячного года… к сожалению, без права возвращения в свой век. Сейчас ты поймешь почему. Второй: наблюдатель хомоаномалий всех времен Земли, и тоже без права возвращения домой. — Устюжин поднял измученные внутренней болью глаза. — И третий… оставить все как есть.

Иван удивился.

— Не понял? Жить здесь таким?!

— Не жить, Иван, — жить тебе осталось всего полчаса. Сейчас ты увидишь падающую железобетонную плиту и прыгнешь в последний раз в жизни, использовав все навыки волейболиста на пределе, ей навстречу, чтобы сбить с траектории и спасти тех, кто идет внизу, ни о чем не подозревая.

Молчание повисло внутри пространственного кокона, тяжелое и холодное, как ржавая болотная вода. Двое молча смотрели друг на друга и решали одну и ту же задачу, каждый по-своему, поставленные волей жестоких обстоятельств в абсолютно неравные условия перед нравственным выбором одного. Потом Иван спросил пересохшими губами:

— Вот значит как… и выхода… нет?

Устюжин понял.

— Нет. История должна подчиняться закону детерминизма, как и пространство — время. Мы не можем произвольно изменять историю, а падающая плита — это не безобидное происшествие, это исторический факт, повлекший тяжелые последствия. Останови мы плиту — и мир будущего изменится, потому что изменится реальность биографических линий большого количества людей. Конечно, в мире за все время существования человечества свершилось много жестоких событий: войны, стихийные бедствия, катаклизмы, и многое бы можно было повернуть не так, но потомки — ветви, а мы — их корни, они станут такими, какими ты их видел, если и мы останемся теми же, с грузом наших сомнений и ошибок. Итак, что ты выбрал?

— Что тут выбирать… — пробормотал Иван. — Выходит, из-за меня вы идете на нарушение закона? Не вижу необходимости… Конечно, играть в сборной Земли и жить там… разве я заслужил? Но объясните, что это за работа — наблюдатель хомоаномалий?

— Все просто. Спустя полтысячи лет после твоего рождения на Земле возникнет служба "Хомо супер", которая начнет искать аномалии среди людей во всех веках, чтобы генофонд человечества, фонд гениев и творцов "работал" в полную силу, с отдачей. Я работаю здесь, в Рязани двадцатого века, другие наблюдатели сидят в других временах, такие же люди, как и все. Я ведь не "пришелец из будущего", а рязанец, как и ты, мне просто повезло, что я живу в свое время.

— Поиск гениев? — переспросил Иван, оглушенный открытием. — Я-то здесь при чем?

— Хочешь, чтобы это сказал я? Гениев, кстати, обогнавших свое время, не так уж и мало, просто мы знаем далеко не всех. Реализуют свои возможности лишь яркие индивидуальности или те, кому помогли удача, случай, обстоятельства. Самые яркие примеры ты, наверное, знаешь: индеец майя Кецалькоатль — Пернатый Змей, Джордано Бруно, Леонардо да Винчи, Эйнштейн, Ленин.

Иван скептически усмехнулся:

— Неужели и я в этой шеренге?

— Напрасно иронизируешь, ты тоже гений — гений спорта, гений волейбола, если хочешь. Очень редкое явление. Среди сфер искусства, культуры, политики, науки и техники сфера спорта — самая не насыщенная гениями. Талантливых спортсменов немало, гениев — единицы. Бегун Владимир Куц, хоккеист Валерий Харламов, прыгун Боб Бимон, футболист Пеле, борец Иван Поддубный… Список можно продолжить, но он мал. Ты решил выбрать профессию наблюдателя?

Иван качнул головой, закрыв глаза и снова вспоминая Свою последнюю игру в волейбол трехтысячного года.

— А что будет, если я… не прыгну?

Устюжин отвел глаза.

— Будут жертвы и… жертвы. Но ведь ты мог и не зайти сюда, мог просто ускорить шаг и пройти мимо стройки. Так что выбор твой оправдан.

— Вы это искренне говорите? — хотел спросить Иван, но передумал, уловив мысленное эхо извинения: тренер лгал ради него.

— Ясно. Однако, чтобы стать наблюдателем хомоаномалий, нужно иметь призвание. К тому же эта профессия требует таких качеств, как терпение и умение оценить человека с первого взгляда. И главное: у долга и совести альтернативы нет, не может быть. Я струсил, это верно, но уйти сейчас в будущее, зная результат такого бегства… это… предательство!

Устюжин отвернулся, долго, с минуту, молчал и сказал глухо:

— Я не ошибся в тебе, брат. Прости за вмешательство в твою судьбу. Прощай.

— Прощайте. — Иван задержал руку тренера в своей. — Еще один вопрос, он почему-то мучает меня: как будут играть в волейбол еще через тысячу лет после тех Игр? Ведь волейбол в трехтысячном — не предел…

— Не предел, — согласился Устюжин. — В четырехтысячном году произойдет слияние многих игровых видов спорта с искусством, игры будут напоминать красочные представления-турниры со множеством действующих лиц… а волейбол станет хронокомформным: в течение игры будет трансформироваться не только мяч, но и пространственный объем игры, и время, и сами игроки…

Иван вскинул заблестевшие глаза:

— Хотел бы я поиграть в такой волейбол!..

— Ваня! — позвал вдруг кто-то с другой стороны улицы, являющейся одновременно и набережной. Голос был мужской и знакомый, но Иван не хотел ни с кем разговаривать и с ходу свернул в дыру в заборе: справа шла стройка двенадцатиэтажного жилого дома…

Мак Рейнольдс

Гладиатор

(США)

Дженнифер и Бык Уандер сидели за неприметным угловым столиком в Центральном кафе-автомате. Они так близко наклонились друг к другу, что головы их почти соприкасались.

Я пошел вперед, осторожно лавируя между столиками, и на крупном, в шрамах лице Быка отразилось явное неудовольствие.

Двое тщательно одетых молодых людей, крепышей, как на подбор, тут же вскочили с мест и преградили мне путь.

— К Чемпиону нельзя подходить. Никаких автографов, — вежливо заявил один из них, в то время как второй быстро ощупал мою одежду, в тех местах, где обычно носят оружие.

— Это всего лишь Фрэнк Лесли, — вмешалась Дженнифер. — Он безопасен.

Про себя я поморщился, но виду не подал.

— Привет, Джен. Привет, Бык. У тебя появились телохранители? Может, мне удастся собрать материал для статьи? Кого ты боишься, Бык?

— По крайней мере, не такого книжного червя, как ты. Если у меня и есть враги, то величиной с Человека.

Телохранители поняли, что я не представляю никакой опасности, и вновь уселись на свои места.

— Марсианское правительство, — сообщила Дженнифер, — решило, что на чужой планете Быку необходима охрана.

Как истый репортер, я плюхнулся на стул, не дожидаясь приглашения.

— На чужой планете? — переспросил я. — С каких это пор Земля стала чужой? В конечном итоге все мы земляне…

— Ох, Фрэнк. — Дженнифер поморщилась. — Ты прекрасно понимаешь, что я хочу сказать.

— Опять за старое, Червь? — вставил Бык. — Черт побери, ты же знаешь, что я родился на Марсе.

— И я тоже. Но наши предки жили на Земле, и я не понимаю, как можно не чтить родную…

— Брось ты свою пропаганду. В зубах навязла. Если б Земля выиграла Гладиаторские Игры, ты запел бы по-другому. А сейчас старушке только и остается, что скулить о том уважении, которое ей все должны оказывать по праву первородства. И сосунки вроде тебя уши развесили.

— Земля приняла участие в Играх, — ответил я, — чтобы в случае победы использовать доставшуюся ей по праву власть и покончить с ними раз и навсегда.

Дженнифер вздохнула, всем своим видом показывая, что подобные речи ей слышать не впервой. Кстати, так оно и было. Еще год назад она считалась одной из ведущих активисток движения за прекращение Игр и создания общего Межпланетного Правительства Солнечной системы, но постепенно отошла от дел, разуверившись, как и многие другие, в реальности осуществления подобных планов.

— Не мне объяснять тебе, Фрэнк, — сказала она, — что Игры лучше войны. По крайней мере в них участвуют лишь несколько человек. Планета, выставившая победившего гладиатора, правит остальными. Неужели ты предпочел бы уничтожение миллионов для достижения той же цели? Марс победил в последних Играх… До проведения следующих, через десять лет, или до тех пор, пока Бык не проиграет, Марс будет осуществлять управление всеми другими планетами Солнечной системы. Что может быть проще?

— Содружество всех планет Солнечной системы, — ответил я. — Общее Межпланетное правительство. И не только проще, но куда цивилизованнее.

Бык рассмеялся.

— Вечная история! Мелюзге только дай повод покричать о цивилизации! Силенок у них маловато, вот они и пытаются урвать кусочек пожирнее с помощью болтовни. И Земля такая же. Раскисла от своей древней цивилизации, о которой Червь нам все уши прожужжал, а теперь пытается уговорить остальные планеты отказаться от власти. — Он презрительно фыркнул.

Я аккуратно провел пальцем по полировке стола, очерчивая небольшой круг.

— Грубая сила — еще не все, Бык, — сказал я. — Ты можешь неплохо биться на арене с мечом и копьем в классической манере древних римлян, но я просто не верю, что тебе по плечу искусные древние спортивные состязания, требующие мастерства, тонкости понимания и сообразительности.

Я не успел произнести первую фразу, как краска стала медленно заливать лицо Быка, распространяясь на шею, подобно восходу солнца. Когда я умолк, он вскочил со стула, и мне показалось, что, не будь рядом Дженнифер, мне пришлось бы туго.

— Послушай, Червь. — Он заскрежетал зубами. — Я — Межпланетный Чемпион. Это означает, что я не просто крепче и сильнее, чем ты или кто-либо другой, но и, насколько я понимаю, смекалистее. Нет на свете такого вида спорта, древнего или современного, в котором я не уложу тебя одной левой в любое время дня и ночи.

Дженнифер, положив руку Быку на плечо, пыталась усадить его обратно на стул, и мне пришлось подлить масла в огонь.

— Это еще не факт, — сказал я.

— Ну это уж слишком, Фрэнк. — Дженнифер громко усмехнулась, явно подтрунивая надо мной, чтобы успокоить Быка.

— Послушай-ка, — сдавленным от гнева голосом прохрипел Бык Уандер. — Я ставлю десять тысяч, что выиграю у тебя в любом виде спорта, какой ты ни назовешь. Хоть древний, хоть современный.

Только этого я и добивался.

— С меня вполне хватит тысячи, — сказал я.

— Вот как? — послышался за моей спиной голос. — Что здесь происходит? — Я обернулся. Телохранитель смотрел на нас ледяным взглядом. Не дождавшись ответа на свой вопрос, он продолжал: — Ты прекрасно знаешь приказ, Чемпион. Никаких битв. Никаких спортивных состязаний. Никакого вмешательства, в результате которого ты мог бы потерять свой чемпионский титул.

Бык Уандер отмел все эти соображения в сторону.

— Не сходи с ума, Мик. Посмотри на него внимательно. Ты думаешь, он может у меня выиграть?

— Никаких спортивных состязаний, — повторил телохранитель и повернулся ко мне. — Проваливай, приятель.

— Да это же просто смешно, — вмешалась Дженнифер. — Ни о какой битве между ними не может быть и речи, но даже если бы она состоялась, и Бык, и Фрэнк — граждане Марса, а следовательно, в случае любого исхода первенство не может перейти к какой-либо другой планете.

— Пока Чемпион находится на Земле, он не должен принимать участия ни в каких играх. У меня приказ, который не подлежит обсуждению. — Второй телохранитель присоединился к первому. Он стоял в той же позе, с тем же бесстрастным выражением на лице. Ну прямо близнецы! Олицетворение новых порядков на Марсе, которые на самом деле стары как мир и появились в те далекие времена, когда человечество еще селилось в пещерах.

Я пожал плечами:

— Если Бык хочет взять свои слова обратно…

Но Бык не хотел брать своих слов обратно и дал это понять самым недвусмысленным образом. Кончилось тем, что мы все впятером решили отправиться в штаб-квартиру Древней Ассоциации Атлетов (ДАА), членом которой я являлся последние десять лет. Кстати, именно там я познакомился с Дженнифер, задолго до того, как она встретилась с Быком Уандером.

Дженнифер. Сверкающие глаза. Прекрасные золотистые волосы. Длинные ноги. Чарующая улыбка… Дженнифер.

Один из телохранителей, тот самый, которого Бык назвал Миком, шел впереди. Второй замыкал шествие. Посетители кафе провожали нас взглядами, пока мы шли к выходу. Все-таки, что ни говори, он был Межпланетным Чемпионом и, судя по его походке, ни на секунду не забывал об этом.

— Ну хорошо, пойдем и посмотрим, что он задумал, — говорил Мик, не замедляя шага. — Но никаких битв. Может, он действительно телерепортер, а может, у него один шанс из десяти тысяч выиграть, но чудеса всякие случаются.

— Да брось ты, — фыркнул Бык. — У Червя нет и одного шанса из миллиона.

— Это просто смешно, Фрэнк, — раздраженно вставила Дженнифер. — Ты прекрасно понимаешь, что не можешь позволить себе потерять тысячу кредиток.

Я промолчал. Мы вышли на улицу и встали на скоростную ленту тротуара, движущуюся в северном направлении. Промчавшись десять миль за двадцать минут, мы сошли в старых кварталах Нью Лос-Анджелеса, пересели на местную ленту и через пять минут оказались перед зданием ДАА. Я вынул из кармана ключ и открыл дверь.

Один из телохранителей оттеснил меня и прошел вперед, сунув руку в карман пиджака.

— Это помещение такое старое, что здесь повсюду лежит слой пыли! — удивленно воскликнул он.

Мик стоял спиной к нам, напряженно глядя по обе стороны улицы. Можно было подумать, что Бык Уандер — один из главарей гангстеров, существовавших в древнем Нью-Йорке. Почему-то их называли "лизоблюдами", но смысл этого слова утерян в глубине веков.

Я провел их вниз, в спортивный зал, где стоял большой стол с невысокой сеткой, прикрепленной посередине. Я протянул Быку небольшую ровную лопатку, взял такую же и пошел на противоположный конец стола.

Бык взял лопатку своей мясистой рукой, наморщил лоб и недоуменно на нее уставился. Потом перевернул на другую сторону и нахмурился еще больше.

— Что с этим делают? — проворчал он. — Бьют друг друга по голове, пока кто-нибудь не свалится?

Внезапно Дженнифер рассмеялась.

— Ох, Фрэнк, — сказала она. — Ненормальный! Ты вызвал его сразиться в пинг-понг!

— Древняя игра, требующая ловкости и сообразительности. — Я даже не улыбнулся. — Итак, начнем?

Все еще давясь от смеха и очень искусно сдерживая ярость Быка, она настояла на том, чтобы показать ему, как надо играть. Они довольно долго перекидывали мячик через сетку, но Быку так и не удалось приспособиться.

Естественно, мы почти что не играли. Краска опять залила его шею. Даже телохранители открыто ухмылялись, глядя на нас.

В конце концов он швырнул лопатку на стол.

— Завтра утром, — коротко бросил он, — мой менеджер пришлет тебе чек.

— Не забудь, пожалуйста, — ответил я.

— Пойдем, Джен, — фыркнул он. — Пойдем скорей, а то Фрэнк незаметно выпотрошит наши карманы и станет утверждать, что это тоже какой-нибудь древний вид спорта. — Он взял ее за руку и, чуть повернув голову, процедил сквозь зубы: — И не вздумай попасться мне на глаза. Я тебе серьезно говорю, Червь. — Он кивнул телохранителям. — Вперед, ребята.

Уходя, Мик подмигнул мне, но на лице его отразилось отнюдь не дружелюбное выражение, а скорее глубокое уважение к человеку, которому удалось надуть своего ближнего.

— До свидания, Джен, — мягко сказал я.

— Пока, Фрэнк, — ответила она, даже не обернувшись. Совершенно очевидно, Дженнифер считала, что я не должен был брать выигранных денег.

Ну что ж. На следующий день я серьезно принялся за дело. Новостей было мало, так что я выбрал для своей кампании довольно удачное время. В прессе уже начали появляться заметки о Межпланетном Чемпионе, находившемся на Земле с визитом. Я взялся прокомментировать это событие, причем не только в своей газете, но и повсюду, где только мог. Ребята меня знали — как-никак я проработал репортером всю жизнь! У меня были друзья, кое-кому я оказывал в прошлом услуги, а на остальных ушла та самая тысяча, которую получил от Быка Уандера.

Тон моей первой статьи был довольно шутлив: рассказывая об игре в пинг-понг, я сравнивал Быка с типичным неандертальцем. Сплошные мускулы, включая содержимое черепной коробки.

Другие газеты с удовольствием подхватили эту историю, и вскоре она стала достоянием всей Солнечной системы.

Следующий репортаж я целиком посвятил характеристике прежних чемпионов Гладиаторских Игр. Я дал понять, что все они были тупоголовыми животными, настолько умственно отсталыми, что к ним приставляли телохранителей и менеджеров для решения разнообразных проблем в повседневной жизни.

На сей раз не выдержал менеджер Быка Уандера, который заявил, что собирается подать на меня в суд. Вполне понятно: большую часть доходов он получал от управления делами Быка и совсем не желал выглядеть смешным.

На третий день марсианская делегация заявила протест против "клеветнических нападок на выдающегося гражданина Марса", и я получил приказ сверху оставить эту тему. Само собой, я тоже был гражданином Марса, но, работая на Земле, подчинялся ее законам. Пришлось перейти к следующему этапу моей кампании.

Сам я в нем не участвовал, но так как отчет о событиях печатался во всех газетах и передавался по каналам радио- и телевещания, пересказывать его здесь излишне.

В течение нескольких дней ребята пытались пробиться к Быку Уандеру, чтобы взять интервью, но менеджер никого не пропустил. И наконец, скорее всего по предложению марсианского посла, Бык объявил, что собирается устроить пресс-конференцию.

Кроме Быка в ней приняли участие Хоу Джонс — менеджер, двое телохранителей и… Дженнифер.

Очевидно, Бык решил вести себя прилично, и почти до самого конца пресс-конференции это ему удавалось. Когда же ему задали вопрос об игре в пинг-понг, он усмехнулся и явно дал понять, что пал жертвой простого мошенничества, и хотя ему, конечно, немного обидно, он не затаил ни на кого зла.

Когда его спросили о моих нападках на гладиаторов и Игры, он ответил, что у меня есть право на собственное мнение, которое, слава богу, не совпадает ни с его мнением, ни — в чем он уверен — с мнением большинства обитателей Солнечной системы.

На вопрос, не вызвано ли появление моих статей нашими личными взаимоотношениями, он улыбнулся, посмотрел на Дженнифер и отказался отвечать.

Журналисты задали еще несколько вопросов Быку, Хоу Джонсу и даже Дженнифер, но сногсшибательную новость они приберегли напоследок.

В конце концов Джо Питкерн из Межпланетной Прессы, старый мой приятель и собрат по перу, вкрадчиво спросил:

— Скажите, Чемпион, а что вы думаете о шансах Фрэнка Лесли на арене?

Все рассмеялись.

Бык ухмыльнулся:

— Мне бы очень хотелось оказаться на арене вдвоем с Фрэнком.

Все опять рассмеялись.

— Фрэнк говорит, — невозмутимо продолжал Джо Питкерн, — что вы хорошо управляетесь с копьем и мечом, но что Гладиаторские Игры древних окажутся вам не по плечу. Он говорит, что тоже не прочь был бы оказаться с вами на арене.

Как мне потом рассказывали, улыбка медленно исчезла с лица Быка Уандера.

— И что мы там будем делать… играть в пинг-понг?

Джо Питкерн вытащил записную книжку и заглянул в нее.

— Биться… на кулачках.

Бык Уандер в ярости вскочил со стула.

— На каких "кулачках"?

Никто ему не ответил. В конце концов Дженнифер неуверенно пояснила:

— Гладиаторы надевали легкие кожаные варежки и били друг друга по лицу и телу, пока один из них не терял сознания или умирал. Кажется, существовали и другие правила, но я точно не помню. В древние времена это был очень популярный вид спорта.

— И это все? — как бы не веря собственным ушам, спросил Хоу Джонс. — Без оружия?

— Мелюзга сопатая!! — взревел Бык. — Да я из него котлету сделаю!

В одну секунду расторопные телохранители оказались на ногах, по обе стороны Чемпиона.

— Освободите помещение!! — рявкнул один из них. — Пресс-конференция закончена. Немедленно освободите помещение.

— В чем дело, Чемпион?! — иронически крикнул Джо Питкерн, когда его выталкивали в дверь. — Неужели ты спустишь ему такие речи, а, Чемпион?

Что происходило в квартире Быка после того, как выгнали журналистов, не очень хорошо известно. И в течение следующих двух дней мы ничего не слышали ни от Хоу Джонса, ни от марсианской делегации. Зато радио- и телевещание с радостью обмусоливало сенсационную новость со всех сторон.

Тем временем меня уволили с работы. Правда, ненадолго. Поднялся такой шум, что тут же приняли обратно, с прибавкой в жалованье.

Зная, что меня непременно захочет видеть посол, и желая избежать ненужных разговоров, я намеренно скрылся на несколько дней из дома.

Обстановка прояснилась на третий день. Через своего менеджера, Хоу Джонса, Межпланетный Чемпион принял мой вызов встретиться на арене и сразиться в древнем виде спорта "на кулачках". Он поставил двойное условие. Во-первых, в случае проигрыша я терял все свои сбережения, а во-вторых, должен был торжественно обещать навсегда покончить с журналистской деятельностью. Короче говоря, Бык Уандер решил отомстить.

А теперь, чтобы было понятно, о чем идет речь, я должен хоть немного объяснить правила сражения "на кулачках".

Вся встреча длится максимально пятнадцать периодов. Каждый период продолжается три минуты, и после каждого периода дается одна минута отдыха. В течение этой минуты помощники, или ассистенты, гладиатора дают ему освежиться с помощью прохладительных напитков, или делают легкий массаж, или просто подбадривают словами типа: "Пойди и добей его наконец".

В качестве оружия использовать можно лишь кулаки. Соперники бьют друг друга до тех пор, пока один из них свалится. Как только один из гладиаторов упадет, второй обязан отойти в нейтральный угол и ждать, пока судья отсчитает секунды. Если пройдет десять секунд, а упавший гладиатор так и не сможет подняться, состязание окончено и победитель выявлен.

Совсем легкие Гладиаторские Игры, скажете вы. Однако существуют определенные ограничения.

Размеры арены, или "ринга", всего двадцать четыре квадратных фута, что ограничивает возможность отступления. Кожаные рукавицы ("перчатки") не новые и настолько плотно облегают руку, что сломать ее практически невозможно, — скажем, если ты бьешь своего соперника по голове.

Минута отдыха между периодами — иллюзия, поскольку она просто позволяет поддерживать более высокий темп на протяжении всего поединка. На себя нельзя надевать доспехов и никакой другой одежды, кроме трусов и обуви.

Честно говоря, я довольно скромно расценивал свои шансы на победу. Хотя жизнь моя была в основном посвящена занятиям и работе, я старался поддерживать себя в хорошей спортивной форме и каждый день занимался какими-нибудь физическими упражнениями. Среди них, должен признаться, были и "кулачки", практикуемые в наши дни лишь несколькими членами Древней Атлетической Ассоциации. Здесь, безусловно, я имел преимущество, тем более что все известные книги и инструкции по этому виду спорта находились именно в библиотеке ДАА.

С другой стороны, не следовало забывать, что Бык Уандер был по крайней мере на тридцать фунтов тяжелее меня и являлся практически идеальным образцом физической силы и ловкости. Да и несмотря на все мои нападки, его никак нельзя было назвать несообразительным. Не может человек, прошедший все этапы Гладиаторских Игр и ставший Чемпионом, не обладать хитростью, настойчивостью и чутьем, необходимыми для победы в самых тяжелых условиях. Таков был Бык Уандер. Боевая, идеально отлаженная машина из мускулов, весом в двести фунтов. Межпланетный Чемпион среди сорока миллиардов людей, населяющих Солнечную систему.

Нам был отведен определенный период для тренировок, в течение которого Бык ознакомился с правилами битвы "на кулачках", а я разнообразными физическими упражнениями постарался привести себя в форму. Отведенные для этого две недели промелькнули совсем незаметно.

За день до встречи я вылетел с Джо Питкерном в Нью Лос-Анджелес, покончил там кое с какими делами, а затем пригласил его к себе домой. Жил я неподалеку от здания, в котором располагалась арена, рядом с Космопортом.

Следующим вечером зал арены был переполнен, в основном жителями Марса и других планет. Видимо, земляне не хотели видеть моего позора…

Кроме Джо Питкерна никто не согласился стать моим ассистентом, или "секундантом". Позади небольшого стула в моем углу арены сидели несколько членов Древней Атлетической Ассоциации, с десяток журналистов и двое — трое друзей. Ведь в независимости от исхода поединка мой поступок не мог вызвать одобрения, по крайней мере открытого, хотя дипломатический престиж Марса никак не мог пострадать, пока я оставался его гражданином.

Судья вывел нас на середину ринга, представил публике (старинный обычай, смысл которого до сих пор не выяснен; ведь совершенно очевидно, что каждый из присутствующих прекрасно знал, кто мы такие) и вкратце перечислил правила. Больше всего он упирал на то, что если мы начнем бороться (тоже один из древних видов спорта, в котором участники переплетали руки и ноги и громко крякали), то должны по его команде разойтись в стороны, а если один из нас упадет, другой должен незамедлительно отойти в угол, пока он сосчитает до десяти.

Бык стоял, недоуменно глядя на меня и ворча себе под нос. Он никак не мог понять, зачем я все это затеял. Проигрыш разорял меня, а в случае успеха… что я выигрывал? Возмущенное марсианское правительство незамедлительно прикажет мне вернуться домой, а о том, что произойдет позже, страшно было даже подумать.

Позади Быка, рядом с Хоу Джонсом, стояла Дженнифер. Лоб ее был озабоченно нахмурен. Мне очень хотелось думать, что она волнуется за меня.

Мы вернулись каждый в свой угол и стали ждать сигнала гонга. Он звякнул, и мы пошли навстречу друг другу.

Бык, по всей видимости, решил, что ему не избежать позора, если он не покончит со мной в течение первых трех минут. Он наклонил голову и ринулся вперед. Я с удовольствием отметил, что он не дал себе труда вникнуть во все тонкости этого вида спорта и почти не тренировался.

Его кулак, нацеленный мне в грудь, переломал бы ребра, не будь кожаных перчаток. Но в данном случае это вообще не имело значения, так как удар пришелся мимо цели. Я слегка отвернул корпус в сторону, скользнул ногой назад и тоже провел удар левой в лицо. Бык потерял равновесие, и голова его дернулась.

Он отступил, помотал шеей и уставился на меня. Я сухо усмехнулся, осторожно продвинул вперед левую ногу и вновь пустил в ход свою левую. Прежде чем он успел опомниться, я нанес ему два быстрых удара в лицо и отошел на шаг.

Он кинулся на меня.

Страницы древних пожелтевших инструкций стояли перед моими глазами. Я пританцовывал на носках. Раз, два, три — в сторону. Когда один из его мощных, размашистых ударов задевал меня, я старался как можно сильнее отклониться назад, чтобы избежать худшего. И я все время доставал его левой в голову.

Раз за разом. Но пока что без видимых результатов.

В конце концов он остановился и уставился на меня, широко расставив ноги и опустив руки. Он кипел от злости.

— Стой на месте и дерись, как мужчина! — выкрикнул он. — Стой на месте или я убью тебя!

В мою задачу входило взбесить его как можно сильнее.

— Неандерталец, — ответил я, ухмыляясь. — Это ведь не пинг-понг, а, Бык?

Он снова кинулся на меня. Я отступил в сторону и молниеносно ударил левой два раза. Пританцовывая, отошел.

Период кончился совершенно для меня неожиданно. Я вернулся в свой угол, уселся на стул, и Джо Питкерн принялся обмахивать меня полотенцем, как было принято в старину. На лице у Джо застыло недоуменное выражение.

— Знаешь, Фрэнк, — сказал он, — я впервые поверил в то, что у тебя есть шанс. Сначала ваш поединок был для меня обычной сенсацией, но сейчас мне кажется, что у тебя есть шанс. Великий боже, Фрэнк. Ты хоть понимаешь, что произойдет? Ведь ты можешь победить!

— Спасибо, друг! — ответил я, используя старинную идиому. Я прекрасно себя чувствовал, дыхание мое не было затрудненным, и уверенности тоже прибавилось.

— Ты должен оценить меня по достоинству, — весело пошутил Джо. — Пока еще я единственный человек во всей Солнечной системе, который так думает. Кстати, не пора ли кое-кому шепнуть о нашем секрете?

— Нет. Рано. Он должен измотать себя. Я смогу победить, только если остановлюсь на месте и начну обмениваться с ним ударами. А я не могу на это пойти, он силен, как горилла.

Прозвучал гонг, и Бык кинулся на меня через весь ринг, все еще в бешенстве и полный сил. Толпа завопила от возбуждения.

Впрочем, второй период ничем не отличался от первого. "Раз, два, три — в сторону, — шептал я про себя. — Привстань на носки. Пританцовывай. Левой в голову".

Он поймал меня в шестом периоде. Предыдущие пять он действительно кидался на меня, как бык, — бешеные наскоки, благодаря которым и получил свое прозвище, — а я все время уходил от ударов. Но наконец он подловил меня. Слишком много я кружился по рингу и в результате потерял ориентацию, позволив ему загнать себя в угол.

Он наступал тяжело, медленно, чуть ссутулившись, широко расставив ноги на брезентовом покрытии пола. Сквозь рев толпы я хорошо слышал его голос:

— Вот и все, Червь.

Я отчаянно выбросил вперед левую руку, правую, опять левую, метя в рассеченную бровь, но он лишь нетерпеливо тряхнул головой, как бы отгоняя комаров, и его правый кулак вылетел вперед.

Один удар пришелся мне в грудь, другой — в живот. Чувствуя, как туман обволакивает мой мозг, я еще попытался нанести ответный удар. Последнее, что я испытал, прежде чем потерять сознание, это непередаваемое отчаяние. Рушились так тщательно подготовленные мною планы…

Очнулся я на стуле оттого, что мне хлестали по щекам. Волосы у меня были мокрыми, — видимо, кто-то догадался окатить меня водой. Джо Питкерн чуть не плакал.

— Очнись, Фрэнк, — с рыданиями в голосе твердил он. — Черт побери, ты должен!

Я застонал и с трудом пробормотал:

— Какое это теперь имеет значение?

Он вновь влепил мне пощечину.

— Фрэнк, тебя спас гонг. Ты еще не проиграл.

— Прекрати меня бить.

Он встал на колени и начал лихорадочно массировать мои ноги. Я тряхнул головой, и туман перед глазами стал потихоньку рассеиваться.

— Сказать им сейчас? — взволнованно спросил он.

— Нет. Рано.

Прозвучал гонг, и Джо подтолкнул меня вперед.

Бык кинулся на меня с победоносным выражением на лице. Передвигался он тяжело — это было заметно. Но он не сомневался, что теперь легко сумеет со мной покончить.

"Раз, два, три — в сторону, — бормотал я, заставляя себя приподниматься на носки. — Раз, два, три…"

Я скользнул назад, убрал корпус, и он пролетел мимо.

— Я здесь, Бык, — насмешливо бросил я и, когда он резко повернулся, в очередной раз достал его левой в голову.

Еще два периода. Три. Четыре.

Толпа поменяла свое отношение ко мне. Сначала я был для них неудачником, к которому относились иронически, но дружелюбно. Громко смеясь, они даже выкрикивали какие-то советы. Но я знал, что ставки против меня достигли один к ста на первый период и один к пятистам, что я не продержусь трех.

Сейчас все переменилось. Они улюлюкали и топали ногами, требуя, чтобы я остановился и дрался с Быком Уандером. Они хотели видеть меня уничтоженным после тех статей, которые я написал об их Межпланетном Чемпионе. В конце концов, они были гражданами Марса. На какое-то время они сделали вид, что симпатизируют мне, но они жаждали крови. Толпа!

Бык явно устал. Он двигался все медленнее, атаки его становились все короче, но зато мне стало труднее уходить от ударов. Он понял, что к чему, и, используя всю свою хитрость, вновь пытался загнать меня в угол.

— Какой сейчас период? — спросил я Джо.

— Двенадцатый. Тебе следует поторопиться, Фрэнк, если ты все еще намерен закончить бой нокаутом. Черт меня побери, если я понимаю, зачем тебе это надо. Ты должен выиграть по очкам, если судьи внимательно прочитали те книги, которые мы им дали.

Я прислушался к реву толпы.

— Это не годится, Джо. По очкам я, конечно, выигрываю. Технически. Быка я сумею победить, но как победить отношение людей к Гладиаторским Играм? Ты только посмотри, что творится в зале…

— Это верно, — удивленно сказал он. — А знаешь, кажется, им даже нравится. Не удивлюсь, если в следующее году бой "на кулачках" войдет в программу состязаний на арене…

— Раскрой наш секрет, Джо, — прервал я. — К концу периода слухи дойдут и до Быка.

Прозвучал гонг, и я встал со стула. Джо нырнул за канаты и затесался в толпе журналистов.

Не к концу, а к середине периода стадион стал шуметь, и шум этот все нарастал и нарастал.

"Принял земное подданство".

"Фрэнк Лесли стал гражданином Земли".

ЕСЛИ ОН ВЫИГРАЕТ, ЗЕМЛЯ НАЧНЕТ УПРАВЛЯТЬ ВСЕМИ ПЛАНЕТАМИ СОЛНЕЧНОЙ СИСТЕМЫ!

Бык услышал этот крик в тысячу голосов, и удар оказался для него сильнее, чем все те, что он пропустил на протяжении тринадцати периодов.

— Предатель!! — взревел он и кинулся на меня.

Несмотря на всю свою злость, он двигался медленно, очень медленно. Я нанес два удара — с правой и левой, — и, пританцовывая, отошел в сторону.

В конце периода я увидел в своем углу Джо и Джен. Каждый вдох давался мне с большим трудом, зрение мутилось от заливавшего глаза пота, но я выдавил из себя:

— Джен!

На лице ее появилось выражение, которого я никогда не видел раньше.

— Фрэнк, — сказала она. — Фрэнк, давно ты все это задумал?

Я заставил себя улыбнуться, хотя губы мои были разбиты в кровь.

— Много лет назад, Джен…

— Помолчи, — вмешался Джо Питкерн. — Лучше выпей немного соку. Тебе осталось всего два периода.

Я вдохнул полной грудью и посмотрел на Дженнифер.

— Я должен измотать его, лишить остатков сил. Послушай меня, Джен. Когда-то ты была нашей союзницей. Останься здесь, в моем углу, и подбадривай меня выкриками. Он влюблен в тебя, Джен, а я должен измотать его. Джен…

Прозвучал гонг, и я устало поднялся со стула.

Бык вышел из своего угла медленно, осторожно. Мне почему-то пришло в голову, что менеджер, не в пример Быку, читал древние книги и сейчас дал ему совет подстроиться под меня и сделать ставку на один решающий удар. Ведь я выиграл по очкам все периоды, за исключением того, в котором был послан в нокдаун.

Именно поэтому он двигался так осмотрительно.

И тут позади меня, сквозь рев толпы, пробился высокий женский голос:

— Давай, Фрэнк! Покажи, на что ты способен! Кончай с ним!

Пораженный до глубины души, он вздрогнул как раз в ту секунду, когда я в очередной раз достал его левой. Затем он выпрямился, и на лице его появилось мучительное выражение. Казалось, ненависть исходила от него волнами. Как слепой, он кинулся вперед, пропустил два мощнейших удара и снова пошел на меня. Я быстро нанес еще два резких удара и отступил в сторону.

С Быком Уандером было покончено, но пока что этого не видели в зале, не подозревали миллиарды телезрителей, сидящие у экранов, и уж если на то пошло, я и сам не знал. И хотя Бык еще передвигался, с трудом волоча ноги, он уже перестал что-либо соображать, и все его движения стали бессознательными.

Не могу не отдать ему должного: даже побежденный, Бык Уандер выглядел величественно. Я сам смертельно устал, но почему-то мне вспомнилась сцена, описанная в одной из древних книг, в которой на старого бизона нападал маленький степной волк. С перегрызанными сухожилиями, истекая кровью, могучий зверь все еще пытался обороняться, не желая падать на землю.

И я знал, что мне придется лишить Быка возможности проиграть с достоинством.

Теперь я уже не пританцовывал, а наносил удары: с левой, правой, с левой, левой, левой, опять с правой. Через мгновение он должен был упасть. И вдруг Джо Питкерн рассмеялся. Это был какой-то неловкий, неуверенный, истеричный смех. И в эту секунду с моих глаз как бы упала пелена. Я понял, что победил и что надо делать дальше.

Звякнул гонг.

В моем углу Джо приплясывал от возбуждения.

— Он готов, Фрэнк. Ты запросто мог его прикончить. Тебе придется это сделать. Сейчас последний период.

По-моему, я просто не имел права дышать так легко и свободно.

— Послушай, — сказал я. — Обязательно засмейся еще раз. Прямо в микрофон. И постарайся, чтобы твой смех звучал как можно естественнее.

Он не сразу понял, что я имел в виду.

Бык Уандер не восстановился за минуту отдыха — слишком много сил было отдано. Но Хоу Джонс послал его на ринг в отчаянной попытке использовать последний шанс. Ведь даже в полубессознательном состоянии один точный удар его могучего кулака мог решить исход поединка.

Если следовать древним инструкциям, то по логике вещей я должен был как можно скорее закончить бой нокаутом. Я этого не сделал.

Я нанес сильный удар правой в голову и, когда он начал падать, вошел в клинч. Поддержал его. К тому времени, как судья разъединил нас, у Быка хватило сил устоять на ногах.

Я вновь нанес удар, вошел в клинч, поддержал его и подмигнул через его плечо прямо в телекамеру и стоящим поблизости журналистам.

— Межпланетный Чемпион среди гладиаторов, — сказал я. — Величайший человек во всей Солнечной системе.

Потрясенный судья вновь разъединил нас. Я привстал на носки, пританцовывая, пародируя свои собственные движения первых периодов, и сделал вид, что наношу удар в голову. Бык опять чуть было не упал. Я пожал плечами, продолжая разыгрывать комедию, и нанес легкий удар, после чего опять вошел в клинч, не давая ему упасть.

Один из журналистов в первом ряду громко фыркнул. И тогда, наконец поняв, в чем дело, Джо Питкерн рассмеялся. Смех звучал издевательски.

Это было нелепо. Но я и не пытался вести себя с достоинством. Наоборот. Я валял дурака, как мог бегая вокруг Быка. Слегка задел его по левому, а потом правому уху. Встал прямо перед ним и аккуратно три раза стукнул по носу. И каждый раз, когда он начинал падать, я входил в клинч и поддерживал его.

Смех становился все громче.

Постепенно он перерос в рев, и я понял, что они смеются не только над человеком, который являлся чемпионом-убийцей Солнечной системы, — они смеялись над самой концепцией Гладиаторских Игр.

Я продолжал кривляться почти до самого конца последнего периода, а незадолго до того, как должен был прозвучать гонг, отошел на шаг в сторону, набрал полную грудь воздуха, комично раздул щеки и стал изо всех сил дуть на Быка Уандера. Через некоторое время ноги его подкосились, и он медленно скользнул вниз, растянувшись на покрытом брезентом полу арены.

Я устало посмотрел на лица людей, у которых от смеха по щекам катились слезы. Я сделал то, что задумал. С этой минуты Гладиаторские Игры прекратили свое существование. Это было очевидно. Любой фарс несовместим с чувством собственного достоинства, а подобные Игры отныне стали фарсом. Но, глядя на десятки тысяч людей, смеющихся над своим павшим Чемпионом, я не чувствовал себя с ними заодно.

Медленно повернувшись, я направился в свой угол, где меня ждала Дженнифер, спокойно сидя на стуле и сложив руки на коленях. Она смотрела мне в глаза.

Перевел с английского М. Гилинский

Алексей Плудек

Отречение лорда Вилланина

(ЧССР)

Когда лорд Вилланин сложил свои полномочия председателя МОК на предпоследних Олимпийских играх, это вызвало всеобщее удивление. Возраст не мог служить помехой: всегда подтянутый, улыбчивый, неизменно корректный, он был энергичен и жизнелюбив. Тайный недуг не подтачивал его, в чертах не сказывалась усталость. И все же он в свое просьбе освободить его от занимаемого поста сослался именно на состояние здоровья.

Причина могла ввести в заблуждение весь мир, но отнюдь не тех, кто стал свидетелями закулисных интриг, имевших отношение к марафонскому забегу. До сих пор никто не решался рассказать о том, что тогда произошло. Я должен сделать это, хотя знаю обо всем из рассказов, но уверен в их правдивости. Мой долг — поведать об убийстве. Я знаю, что, если подобное обвинение необоснованно и нет достоверных улик, оно ненаказуемо по законам всех государств, но приведенные здесь подробности равносильны отпечаткам пальцев или съемкам скрытой камерой. Нельзя преследовать за размышления вслух, ну а можно ли их опровергнуть — судите сами.

За несколько дней до марафонского забега среди журналистов распространился слух о предстоящей сенсации. Информация исходила от японских корреспондентов, о которых в шутку говорят, что каждый второй из них — не шпион. Кто-то из них снял на сверхчувствительную пленку забег марафонца, который во время ночной тренировки пробежал всю трассу целиком. Ни один спортсмен не тратит столько сил перед соревнованиями. А тот вдобавок бежал босиком.

Как правило, марафонцы пробегают на тренировке не более двух-трех километров, преодолевая оставшуюся дистанцию на автомобиле, чтобы запечатлеть в памяти повороты, спуски и подъемы трассы. Только неискушенный дилетант пробежит за три дня до старта все эти сорок с лишним километров, да к тому же ночью! Такого в истории легкой атлетики еще не бывало.

Пронюхавшие обо всем журналисты с той самой ночи были настороже, и я попытаюсь восстановить события в их хронологическом порядке.

Представитель Японии в Оргкомитете — а им был мистер Курихара — выяснил, что ночной бегун значился в списке участников как представитель Бутана — маленькой страны у подножия Гималаев. Далее мистеру Курихаре удалось установить, что на самом деле спортсмен был родом из Тибета. Возможно, он живет сейчас в Бутане и официально выступает за эту страну.

Мистер Курихара — врач. При этом он является членом правления фирмы "Бушидо" — мощной монополии с сетью филиалов, разбросанных по стране Восходящего солнца. Фирма "Бушидо" производит по демпинговым ценам все необходимое для спорта. Не исключено, что спорт не нуждается в некоторых изделиях фирмы, например камерах, наподобие той, которой японский журналист снял ночной забег. Именно ему, корреспонденту агентства "Асахи Шимбун", сообщил мистер Курихара о таинственном бегуне. Если бы тибетец хотел получше ознакомиться с дистанцией, размышлял Курихара, он не стал бы изматывать себя перед стартом ночным пробегом. А почему он бежал босой? Еще раз просмотрев фильм, японец совсем потерял покой. Он понял, ибо сам был приверженцем дзен-буддизма, владел дзюдо и карате, что легкий, парящий бег тибетца недвусмысленно указывал на стиль "лунг-гом" — тайную ламаистскую дисциплину.

— Сомнений нет: это — лунг-гом, — замогильным голосом произнес мистер Курихара. — Он скользит по шоссе, почти не касаясь его ногами, отталкиваясь от земли энергичными движениями правой руки. А в руке дордже, хотя на пленке этого и не видно.

— Он пробежал дистанцию менее чем за два часа, — добил корреспондент несчастного Курихару. Каждому ясно, что этот феноменальный результат превышает человеческие возможности. А ведь фирма "Бушидо" уже снабдила предполагаемых лидеров кроссовками из мягкой телячьей кожи. Злые языки твердят, что сырьем служит нередко человеческая кожа, но я не берусь утверждать такое. Еще до Игр Курихара подкупил наиболее вероятного претендента на золотую медаль — тунисца Ахмеда бен Юсуфа. После его триумфального бега японцы снимут на кинопленку ноги победителя. И на телеэкранах всего мира крупным планом засветится голубая надпись "Бушидо" на желтом фоне. Кроме того, ноги тунисца будут мелькать на старте и во время продолжительного бега. Фирма заработает на этом миллионы йен.

Вот потому и бредил мистер Курихара. Его преследовали кошмары: шлепают по шоссе босые ноги невесть откуда взявшегося тибетца, оставляя далеко позади обутого в фирменные "бушидовские" кроссовки тунисца.

Лунг-гом — бег в состоянии транса. Специально отобранные тибетские монахи, обладающие соответствующими данными, семь лет постигают тайны лунг-гома. В тех странах почта — редкость, а до горных монастырей ей не добраться и до конца столетия. В качестве гонцов используются бегуны. Транс не должен прерываться ни на секунду: это грозит смертью. Страшная опасность таится в каждой остановке. Поэтому бегун обязан в совершенстве знать путь, тренироваться днем и ночью, летом и зимой, в трансе и в обычном состоянии, знать каждый холм, откос, брод, ухаб на дороге. Все это закодировано в его подсознании. Затрудняюсь ответить на вопрос, почему бегун должен преодолеть весь путь босиком. Может быть, таким образом он черпает энергию Земли. Иного объяснения я не нахожу.

Вот почему мистер Курихара корчился в душевных муках. "Если этот паршивый тибетский пес победит, все пропало. Фирма "Бушидо" не извлечет прибыли из подкупа некоторых членов комитета, различных деятелей, журналистов и судей. Эх, повстречаться бы моим парням с тибетцем на глухой дорожке! Прижали бы горлышко на парочку секунд — и никаких следов. Каратэ! Симптомы инфаркта, да это и есть инфаркт, только искусственно вызванный. И это была бы честная игра. Ведь победа тибетца сделает десятки тысяч людей безработными! Японские матери, лишившись работы, не смогут прокормить своих детей. Фирма "Бушидо" поддерживает существование этих семей, и она должна устоять! А тибетец… что ж, он родится снова — так учит его религия. И пусть тогда занимается себе лунг-гомом сколько душе угодно. Ничего он в конечном счете не теряет. Но эти идиоты, журналисты, обо всем уже раззвонили. Чуть что — полиция на хвосте.

Лорд Вилланин одобрил предложение мистера Курихары побеседовать с тибетцем, точнее бутанцем, на предмет применения допингов. В том числе доселе неизвестных. Ведь это находится в вопиющем противоречии с самой идеей Олимпийских игр! И может повлечь за собой дисквалификацию.

— Возможно, этот новый наркотик не будет обнаружен с помощью традиционных тестов, — заметил мистер Курихара.

Как только спортсмен явился к председателю МОК, тот засыпал его вопросами. Мистер Курихара предложил свои услуги в качестве переводчика, ссылаясь на знание китайского, которым владел и тибетец. В свое время Курихара работал в тайваньском филиале фирмы, а тамошний диалект близок разговорному языку на континенте.

— Я много наслышан о несколько необычных методах ваших тренировок, мистер…

— Цедонг, — подсказал японец.

— Вы привлекли всеобщее внимание. Разумеется, выбор стиля — ваше право, но смею заметить, что общественности он покажется… гм, некоторым отступлением от правил. Разумеется, в случае, если вы примените его во время соревнований.

Курихара посчитал необходимым перевести речь лорда в более цветистых выражениях:

— Если ваши таинственные допинги нельзя обнаружить обычными средствами, то фирма, которую я имею честь представлять, готова предложить вам, мистер Цедонг, чек на любую сумму по вашему усмотрению за передачу нам технологии изготовления и химического состава. При условии, что наркотик нельзя обнаружить ни до, ни после соревнований.

"Запасной вариант на случай трюка, не имеющего ничего общего с лунг-гомом. Какую невообразимую прибыль можно получить от подобного допинга!" — думал японец.

— Забавный язык, — прокомментировал лорд Вилланин перевод, — чуточку многословный на мой вкус.

— Лорд Вилланин одобрил сейчас допинг, который невозможно обнаружить, — с готовностью сообщил японец, — потому что он будет способствовать благородной идее мирного сосуществования народов. Если вам не угодно раскрыть секрет препарата, можете руководить любой из наших лабораторий в той стране, которую сами изберете. Мы создадим для вас все условия в самый короткий срок.

Еще раз проверяя запасную версию, Курихара усмехнулся про себя: "Даже если не совершишь оплошность — проруководишь не больше года. Тут у нас свои допинги".

Тибетец тоже улыбнулся и едва уловимо кивнул головой, что можно было истолковать как знак согласия. Лорд Вилланин дивился многоречивости азиатов. Европейцам понадобилось бы не более двух-трех предложений.

— Вы ознакомлены с правилами, мистер Цинг-цанг. Применение каких бы то ни было допингов исключает участие в соревнованиях, — продолжил Вилланин.

Японец бойко переводил:

— Лорд Вилланин выразил недоумение по поводу вашего решения бежать босиком. Подобные действия могут быть истолкованы соперниками как неравные условия, и вас дисквалифицируют. Разрешите поэтому преподнести вам в качестве презента пару чудесных кроссовок фирмы "Бушидо", ничтожным слугой которой я стал по воле судьбы. Если не желаете бежать в наших кроссовках всю дистанцию, обуйте их на старте и за километр до финиша. В этом случае остается в силе мое предложение заполнить чек на любую сумму, которую немедленно выплатит фирма "Бушидо". Я уверен, что мы найдем общий язык во имя дальнейшего процветания спорта.

Лорд Вилланин только головой крутил. Ну и язык! В нем росла гордость за родной английский, доступный даже недотепам из бывших колоний Ее Величества. Не умея писать, можно с помощью именительного падежа и глагольной формы единственного числа настоящего времени договориться с каждым. Имея запас слов в восемьсот, можно устроиться носильщиком или даже садовником и не испытывать никаких затруднений. Вдруг лорд онемел от изумления, как, впрочем, и мистер Курихара. Тибетец-бутанец заговорил на чистейшем английском языке с раскатистым "р", которое приобрел в течение пятилетнего обучения в шотландском университете Эдинбурга. Его дипломная работа была посвящена воздействию волевых усилий на физическое состояние человека.

— Благодарю вас, господа, — тибетец изысканно поклонился, — за дружеский прием и полезные советы, смысл которых мне вполне ясен. Я готов подвергнуться тестам до начала соревнований и после их окончания. Что же касается моих босых ног, насколько мне известно, правилами это не запрещается.

Мистер Курихара, в душе проклиная чертова тибетца, приветливо и понимающе ему улыбнулся. Какой там допинг — лунг-гом, никаких сомнений! Надо распорядиться, чтобы парни успели отделать бутанца до послезавтра.

— А на каком языке вы сейчас говорили? — забормотал изумленный лорд. — Мне кажется, я кое-что понял. Ах да, я ведь жил на Филлипинах, это рядом с вами…

— Но мистер Цедонг — из Тибета, — тактично прошептал Курихара лорду. Лицо японца было неподвижной маской человека, пребывающего в состоянии "сатори".

— Не вижу особой разницы, — бодро возразил лорд Вилланин. — Вы все понимаете друг друга в своей Азии. Это потому, что живете скученно. У вас, по сути дела, и язык один. И вообще, в человеческом подсознании таится много загадок. Я вот ни с того ни с сего вспомнил язык, которого никогда не знал, но ежедневно слышал от слуг и конюших, выезжая на конную прогулку. Это было в Сингапуре, где я покупал крокодиловую кожу.

После беседы у лорда Вилланина мистер Курихара понял, что тибетец не наденет кроссовки фирмы "Бушидо". "У него еще есть возможность не участвовать в Играх и с миром вернуться в свой монастырь", — подумал Курихара. В противном случае — смерть, но и она не сможет огорчить его — ведь это не что иное, как переход в другое состояние. Каждый сам отвечает за свою судьбу, учит буддизм.

У Курихары не было выбора: слишком крупные суммы вложила фирма в верную победу Ахмеда бен Юсуфа. Спортивная карьера тунисца ни у кого не оставляла сомнений, что в мире ему нет равных. Поэтому нельзя допустить победы тибетца. Любой ценой не допустить. Уникально в своем роде средство, с помощью которого достиг цели Курихара. Первое впечатление от встречи с ним меня не обмануло. Я подумал тогда, что под маской приверженца дзэн-буддизма он скрывает сердце пирата. Не хочу характеризовать его как хитрого азиата. Это поверхностное суждение об азиатском коварстве так же неверно, как представление об английском джентльменстве, французском легкомыслии, немецкой агрессивности, итальянской болтливости и чешской хвастливости.

За день до марафонского забега Курихара снова посетил лорда Вилланина.

— Я боюсь за моральный облик королевы спорта, — озабоченно произнес японец, едва усевшись. — Если этот бутанец, мистер Цедонг, победит, какова будет реакция общественности?

— Ах, проклятье! — выпалил лорд, игнорируя правила оксфордского воспитания, ибо до него дошла страшная истина: мировой спорт под угрозой!

— Не сомневаюсь, что результаты допинговых тестов будут отрицательными, — продолжает Курихара. — Это йога. Неспортивная практика. Конец всем спортивным школам, физической культуре, предназначенной для самых широких масс.

— Черт побери, — озабоченно потирал подбородок лорд Вилланин. — Так что же вы мне посоветуете?

Курихара медлил с ответом. Надо было вывести собеседника из его обычного состояния, и японец стал рисовать страшное будущее спорта. Если тибетец повторит свой фантастический рекорд, поставленный во время ночной тренировки, олимпийским движением овладеют буддийские монахи в оранжевых рясах. Упражнения йоги заменят тренировочные комплексы. К чему физическое развитие и спортивная форма? Достаточно часами торчать на одной ноге, уставившись на собственный пупок, и задерживать дыхание в предписанном ритме. Изможденные уроды с помощью загадочных сил шутя одолеют сильных, идеально сложенных мужчин и женщин. И вообще, идеал античной красоты будет низвержен и затоптан в грязь. Аскеты будут соревноваться на расстоянии, с помощью телепатии. Лама в сандалиях с места прыгнет на высоту девятого этажа. Тощий подросток указательным пальцем левой руки поднимет полутонную гирю, бормоча молитву: "Ом тат сам". Такого допустить нельзя!

В какой-то момент тренированный мозг Курихара зарегистрировал: лорд клюнул! Раскосые глаза японца внимательно следили за выражением лица собеседника. "Лорда интересует высокая мораль, а меня — прибыли моей родной фирмы, и я не позволю тибетцу разорить нас. Он испарится в нирвану. В состояние покоя между реинкарнациями. Сам напросился", — рассуждал Курихара.

— Необходимо, чтобы ваша машина сопровождала бутанца по всей трассе. Надо следить за его действиями. Только ваш авторитет в состоянии спасти олимпийские идеалы. Ваше присутствие положит конец толкам о махинациях вокруг марафона.

Напрасно ломал голову лорд Вилланин, стараясь угадать намерения пройдохи. Отвергнуть предложение нельзя было хотя бы потому, что это поможет парням Курихары произвести над тибетцем восточные фокусы где-нибудь в укромном месте, после чего несчастный уснет навеки.

— Отличная идея, — наконец произнес он, и Курихара облегченно вздохнул.

Тибетец и впрямь стартовал босиком — я сам видел. Он сразу вырвался вперед, наращивая скорость каждые сто метров. Вытаращенные глаза не отрывались от линии горизонта. Все посвященные переглянулись: лунг-гом! Правая рука бегуна, сжатая в кулак, как бы отталкивалась от земли невидимым шестом — это помогало движению. Спортсмен парил над землей благодаря электромагнитным излучениям земной поверхности. Зная дистанцию на память, благодаря ночным тренировкам он впал в транс без всякой опасности для жизни.

"Какое счастье, что я знаю его полное имя", — торжествовал японец. Норбу Джигме Цедонг. В этом — ключ к успеху. Стоит окликнуть его полным именем, и он выйдет из транса. Страшное потрясение, а может и хуже. Бежать-то он в любом случае уже не сможет…

Я умолчу о том жалком зрелище, которое представлял собой бег остальных марафонцев. С середины дистанции лидер опережал тунисца Ахмеда бен Юсуфа на треть пройденного расстояния. Запахло сенсацией. Революцией в спорте. Крахом фирмы "Бушидо". Мистер Курихара ощущал себя мессией, призванным спасти человечество.

Лорд Вилланин, умевший ценить "джентльменскую игру", был в восторге. Он привставал в открытой машине и кричал вместе с толпой: "Браво, Кинг-Конг!" Или что-то в этом роде. Скандирование прокатывалось по рядам болельщиков, а бегун передвигал стрелки спортивных часов вперед, навстречу неминуемому концу еще одной спортивной эры.

Мистер Курихара шепотом поправлял лорда Вилланина:

— Его зовут Норбу Джигме Цедонг.

Для верности японец написал полное имя тибетца на клочке бумаги и подсунул его лорду, трясясь от возбуждения. Роковой, решающий момент! Проиграю — пойду побираться со всей семьей. Или сделаю харакири. На родовой гробнице не будет моего имени. Предки отвергнут меня, и мой осмеянный и проклятый дух будет вечно скитаться по кладбищу. О ужас! Сейчас — или никогда! Японец снова склонился к уху лорда Вилланина. Тот привстал с сиденья и начал взволнованно скандировать, заглядывая в бумажку:

— Норбу Джигме Цедонг! Норбу Джигме Цедонг!

Тибетец пошатнулся, раскинул руки и рухнул навзничь.

"Так, слух о лунг-гоме оказался чистой правдой", — удовлетворенно вздохнул мистер Курихара.

— Он мертв, — констатировал японец через минуту над телом бегуна.

— Все кончено, — подтвердил доктор Шрёдер из ФРГ, ехавший за ними.

Результаты тестов на допинг оказались негативными. После долгих исследований специальная комиссия пришла к выводу, что бегун переоценил свои силы, что случается порой с непрофессионалами из развивающихся стран, не имеющих опытных тренеров. Немало свидетелей было и тому, как тибетец два раза пробежал всю дистанцию, к тому же в ночное время. В результате — стресс, сердечная слабость, коллапс.

В то самое время, когда вечерние телепрограммы повторяли фрагменты утреннего забега, причем камера неотрывно следовала за тунисским марафонцем Ахмедом бен Юсуфом, давая крупным планом его ноги, обутые в кроссовки фирмы "Бушидо"; между лордом Вилланином и мистером Курихарой протекало бурное объяснение. Оно не было предано гласности, хотя и послужило причиной ухода председателя МОК со своего поста.

— Мистер Курихара, — ледяным голосом начал лорд Вилланин, размышлявший о случившемся весь день, — знаю, каким образом вы убили его. Но это факт.

— Да нет, это вы его убили, — пропел Курихара в ответ.

— Не ставьте себя в смешное положение. — Лорд потихоньку утрачивал свою невозмутимость. — Именно вы с вашими людьми проводили допинговые тесты. Какой укол вы ему тайком всадили?

Мистер Курихара смахнул с лица заученную улыбку. Он знал, когда следует нанести удар. Ведь он в совершенстве владел методами "дзен".

— Убийца — вы, сэр! Вы же знали, что это был лунг-гом! Как не знали? А ведь я обращал ваше внимание на то, что входит в ваши непосредственные обязанности. Вы вырвали тибетца из состояния глубокого транса! Чем? Да тем, что выкрикивали его полное имя! Думая подбодрить, вы убили его! Да-да, не кто иной, как вы. — Курихара уже не скрывал насмешки. — Но не бойтесь. Никто ничего вам не докажет. Все останется между нами. Я никому не покажу запись вашего скандирования за секунду до того, как мистер Цедонг упал замертво. Так-то, сэр!

Этот разговор я выдумал. Никто не мог присутствовать при нем. Но меня ничуть не удивило последовавшее за ним утреннее сообщение всех теле- и радиостанций мира о том, что лорд Вилланин обратился к МОК с просьбой освободить его от обязанностей председателя по состоянию здоровья.

Причина была истинной. Когда я встретил лорда в полдень в холле отеля, у него было пепельно-бледное лицо человека, перенесшего инфаркт.

Перевела с чешского Тамара Осадченко

Валерий Перехватов

Теннисная баталия со счастливым концом

(СССР)

Воистину, повторяю я за мудрыми, человек никогда не знает, где найдет, а где потеряет.

Помню, в то лето по дороге на дачу я встретил старого университетского приятеля Бориса Семеновича Клячкина, в просторечии — Бориску. Когда-то мы с ним жили рядом, играли в парке в теннис и волочились за одной милой соседкой. Но потом расстались в неопределенности. Получив дипломы, разъехались кто куда, сильнейшего в теннисе не определили, а соседка, как оказалось, морочила нам голову — сердце ее давно принадлежало усатому блондину, который частенько заглядывал к ней на красивой спортивной машине.

Позубоскалив о том о сем, мы решили встретиться у Бориски и выяснить наконец, чья ракетка веселее.

— У тебя, старик, — ухмыльнулся он, — есть шанс. Я лет пять назад побывал в катастрофе и сейчас наблюдаю за миром только левым глазом. Так что бей под правую, и победа будет за тобой. — Он как-то странно моргнул, и его правый глаз действительно блеснул мертвенным стеклянным огнем.

Я промолчал. Взял адрес, выслушал разъяснение, как доехать, и, пожав руку, сказал:

— Решено. Послезавтра, в субботу утром, несмотря на погоду, при полной экипировке.

Борискин дом я нашел довольно легко. Объяснил он, как всегда, толково, да, признаться, и маршрут-то оказался простеньким: до окружной дороги, по северному шоссе до 42 километра, направо до развилки, а там — налево, и вскоре по правую руку появился двухэтажный кирпичный дом под красной черепичной крышей. Перед ним ровный луг со скошенной травой. Дорожка вела по нему прямо к дому и под окнами расширялась небольшой асфальтированной площадкой на три машины. К стене дома между первым и вторым этажом крепился на металлических трубах брезентовый навес. Дом этот — бывшая дача отца. И когда-то Бориска не любил здесь бывать: запущено, одиноко, далеко. А сейчас, видно, живет здесь постоянно, обстроился, привел все в порядок.

Я еще не успел выйти из машины, как дверь в доме распахнулась и показался Бориска в светло-сером спортивном костюме. Он улыбался, правой рукой опершись о ручку двери.

— Люблю людей слова, — несколько напыщенно произнес он. — За пунктуальность будешь поощрен интересным знакомством. — Бориску иногда заносило, и он молол всякую ерунду. Ему это все охотно прощали, потому что парень он был не злой.

Похлопав меня по спине, Бориска пригласил войти и проводил в гостиную. Там, в кресле, потягивая из бокала сок, сидело юное черноволосое существо с такими синими глазами, что я даже моргнул — не галлюцинация ли?

— Знакомьтесь. Это Маша, мечта зрелого периода моей жизни, — представил красавицу Бориска. — Маша. — будущая учительница, и у нее масса достоинств, а недостаток один — не хочет выходить замуж. — Бориска изъяснялся многословно, что было ему не свойственно, и я уловил в этом тщетное желание произвести впечатление на девушку.

Маша протянула мне руку.

— Очень рада вас видеть. Борис сказал, вы отлично играете в теннис. И фигура у вас как у Аполлона Бельведерского.

Я ответил, стараясь казаться серьезным:

— Не знаю такого. Я с ним не учился.

Маша по-детски засмеялась. Видно было, что она любит шутки. Первый успех меня подбодрил, и я, желая его закрепить, заметил:

— Всегда завидовал Бориске. Его всю жизнь окружают интересные девушки. Любая из них могла бы составить мне счастье.

— Если бы еще знать, кому из них можете составить счастье вы, — парировала Маша, и я понял, что лучше глупостей при ней не говорить.

День был жаркий. Играть мы решили после обеда. А до того гуляли по лесу, потом Бориска показывал свое хозяйство. Прекрасный грунтовый корт, обсаженный вдоль ограждающей сетки высоким кустарником, небольшой, по форме напоминающий бумеранг бассейн и свою гордость — лабораторию. Она занимала весь подвал дома и была настолько насыщена приборами, что человек непосвященный подумал бы, что это склад. Еще в университете Бориска считался перспективным физиком. Сейчас он, видимо, достиг определенного положения и выполнял в этом подвале целевые заказы по кибернетике и оптике. Судя по дому, выполнял весьма удачно.

Вы знаете, я не гурман и к еде отношусь в целом безразлично, считаю ее чем-то вроде горючего для автомобиля, но увидев, как это дело было поставлено у Бориски, понял, что искусство охватывает все сферы человеческой деятельности. На его кухне, насыщенной электроникой, можно было приготовить несметное количество блюд. Загружай продукты и выбирай нужную программу. Программы эти он постоянно дополнял из кулинарных книг. В считанные минуты на стол подавалось блюдо, от одного вида которого сводило челюсти.

На корт мы вышли часа через два после обеда, когда стала спадать жара. Разминались молча. Маша устроилась на диване-качалке и опустила козырек так, что почти закрыла свое лицо. Меня это огорчило. Признаться, я рассчитывал на победу и хотел бы видеть, как меняется ко мне ее отношение. Я мечтал победить только для того, чтобы понравиться будущей учительнице. Вполне допускаю, что Бориска мечтал меня разгромить, чтобы добиться того же.

Кто не держал в руках ракетку и не знает, какое это универсальное и мощное оружие, тот меня не поймет. Но кто слышал, как от его удара чарующе звенят струны, как шаровой молнией, почти невидимой глазу, летит пущенное тобой ядро, тот не только поймет меня, но и охотно дополнит.

Ракетку, как и теннисную форму, я привез с собой: панама, шорты с рубашкой, широкий напульсник, на пояс — махровая сумочка для мячей (о нее при случае можно вытереть руку). Привычная ракетка и удобная форма — половина успеха.

Бориска сказал, что панаму не признает, и вместо нее повязал голову широкой махровой лентой с какой-то странной линзой на лбу.

Еще при разминке я обратил внимание на теннисную пушку и подумал: "Вступаю в сражение", а когда Маша крикнула: "К бою готовы?!" — у меня похолодело между лопаток — на войне как на войне. Ведь спорт — это борьба, может быть и не всегда кровавая, но в ней уж точно задействованы самые сильные и естественные чувства человека, и, как правило, агрессивные.

По жеребьевке первым подавал Бориска. Бил он не сильно, но точно. Не все знают, что теннис прежде всего игра места, в нем важнее бить точно, сила удара на втором месте, хотя без нее тоже на победу рассчитывать не приходится. Играли мы вначале ровно, в основном обмениваясь ударами на задней линии. Прощупывали друг друга. Двигался Бориска не очень легко, но экономно: куда бы я ни посылал мяч, он всегда оказывался в нужном месте и успешно его отбивал. Я же не обладал таким потрясающим даром предвидения и, чтобы гасить его атакующие удары, носился по корту как угорелый. После третьего гейма стало ясно, что Бориска меня переигрывает. Пробить его оборону я был не в состоянии.

На мне уже все взмокло. А Бориска играл спокойно, как бы даже с ленцой, и рубашка на нем была еще сухая. Иногда он высокомерно ухмылялся.

Маша притихла на своей качалке, да мне, признаться, было уже и не до нее. Шел бой. Солдаты палили самозабвенно, по-деловому, и со стороны, наверное, трудно было понять, то ли стреляют из ружей, то ли заколачивают молотком гвозди.

Первый сет закончился победой Бориски — 6:2.

— Отдохните, — виноватым почему-то голосом сказала Маша, подошла ко мне, взяла за руку, подвела, как маленького, к своей качалке и в нее усадила.

— Надо меньше бегать, а то вас не хватит на три сета. — Помолчала и потом добавила: — А играете вы очень красиво и… мужественно. А Бориска играет как машина. — Это она сказала в его сторону.

— Я не мастер бегать, — пробурчал он в ответ.

Во втором сете мы поменялись площадками. Бориска играл сейчас против солнца, и лучи били ему прямо в глаза — явное неудобство, я же рассчитывал этим воспользоваться. Время от времени стекло на Борискиной ленте закипало яростным огнем — точь-в-точь огромный бриллиант.

Мы отчаянно сражались. Были слышны лишь щелчки ударов да скрип сосен, а иногда вскрик "за!" или "а, черт!". Маша не произносила ни слова. Положение стало меняться. Бориска делал больше ошибок и иногда бежал не туда, куда надо, — солнце, видимо, его ослепляло. Да, солнце работало на меня. И мы сообща вырвали-таки победу во втором сете.

— Вот черт, — только и бросил Бориска, а я в приподнятом настроении направился к Маше. Она, улыбаясь, одобрительно на меня посматривала.

Как же хороши бывают будущие учительницы! Особенно если тебе везет. Как-то инстиктивно я взял Машину руку и пылко ее пожал.

Не буду утомлять читателя. Победа во втором сете оказалась пирровой. В третьем сете солнце мне уже не помогало. К тому же я был измотан. А Бориска бил методично и точно. Он-то был свеж, полон сил и разнес меня насухо. Пожимая руку, снисходительно улыбнулся и произнес:

— Извини, старик.

Ну а дальше — больше. Маша заспешила домой, и мы поехали вместе. И по дороге быстро нашли общий язык. Как оказалось, у будущей учительницы недостатки отсутствовали полностью, не было даже того единственного, о котором говорил Бориска.

И много лет спустя моя жена призналась, почему тогда отдала предпочтение мне.

— Бориска поступил с тобой нечестно. У него на повязке был лазер собственного изобретения. В комбинации с особым искусственным глазом он позволял по движению ног, рук и корпуса партнера безошибочно предсказывать траекторию полета мяча. Соответственно Борис получал в сравнении с партнером колоссальное преимущество. Ты единственный, кто оказал ему такое упорное сопротивление. Раньше я ко всему этому относилась шутя, но у вас борьба шла принципиальная. Ты храбро бился, а он тебя обманывал. И мне пришлось выбирать между техникой и человеком. В спорте, как и в жизни, человек значит для меня больше техники.

Уильям Гаррисон

Ролербол

(США)

Игра! Игра! Да здравствует ролербол, ибо только этой игре я обязан всем, что собой представляю и что имею.

Оркестр исполняет гимн нашей корпорации, и мы, команда из двадцати человек, встав в ряд, замираем в салюте. Перед нами не ведающий пощады вытянутый в овал трек: пятьдесят ярдов в длину, тридцать в ширину, с высокими виражами, на краю которых установлены пушки, стреляющие двадцатифунтовыми шарами, похожими на те, какими играют в кегли, только из эбонита, и скорость их больше трехсот миль в час. Шар несется по воздуху, постепенно теряя скорость и подчиняясь силе притяжения, но как только он касается земли или бьет по игроку, раздается новый залп. Команда состоит из десяти роликобежцев, пяти мотогонщиков и пяти раннеров (или бегунов). Пока играют гимн, мы стоим по стойке "смирно", с трибун на нас глазеют восемьдесят тысяч зрителей, а еще два миллиарда в разных частях света разглядывают наши лица на экранах мультивидения.

У раннеров на руках толстые кожаные перчатки, а на плече похожая на весло бита, которой они либо останавливают летящий со свистом шар, либо бьют противника. Мотогонщики лезут на вираж (осторожней, друзья, именно там труднее всего увернуться от шара) и оттуда, выбрав момент, мчатся на помощь раннерам. А мы, роликобежцы, те, у кого хватает духу, должны им противодействовать: мы преграждаем им дорогу, не даем раннерам обойти нас и тем заработать очки и потому считаемся наиболее уязвимыми. Итак, две команды по двадцать человек в каждой, а всего сорок, носятся по треку на роликовых коньках, бегают и гоняют на мотоциклах, а из пушек летят тяжелые шары, разметая их в стороны или нанося телесные увечья. Игра же состоит в том (если вы до сих пор не знаете), что раннеры должны обойти роликобежцев противника, остановить шар и передать его мотогонщику, что и дает очко. Мотогонщикам, между прочим, разрешается подсаживать раннеров на мотоциклы, а нам, роликобежцам, в таком случае приходится переворачивать на полном ходу машины с двигателем объемом в сто семьдесят пять кубических сантиметров.

Никаких перерывов, никаких замен. Если игрок выбыл из игры, значит, команда действует в неполном составе.

Сегодня зрители увидят меня в отличной форме. Я не кто иной, как Джонатан И, и еще никому не удавалось превзойти меня на треке. Я самый сильный игрок в команде Хьюстона и в течение двухчасового матча — как только грянул первый залп — способен с легкостью уложить любого раннера, осмелившегося поднять на меня свою биту.

С началом матча тут же возникла пробка: мотогонщики, роликобежцы, раннеры и судьи сбились в клубок и теперь расталкивают друг друга кулаками, стараясь выбраться из кучи, и в эту минуту, описав дугу, в нас бьет шар. Я же, пользуясь замешательством, вышибаю чужого роликобежца прямо на внутренний ринг. Сегодня я воплощение злости и скорости, ношусь по треку, умело увертываясь от шара и пристраиваясь в тыл к раннерам. Вижу, как сцепились два раннера: у одного из них от удара слетел шлем, а с ним и полчерепа, но второй чересчур долго любовался своей победой и потому не заметил мотогонщика, который, сорвавшись с виража, уложил его наповал. Зрители заорали от восторга, а операторы поспешили запечатлеть момент, чтобы те, кто сидит перед экранами в Мельбурне, Берлине, Рио-де-Жанейро и Лос-Анджелесе, заерзали от возбуждения в своих креслах.

Проходит час, я все еще на ногах, хотя у четверых наших тяжелые переломы — новичку, наверное, вообще не выжить — да еще два мотоцикла разворотили вчистую. Противник — команда из Лондона — понес потерь еще больше.

Один из мотоциклов выскакивает из-под гонщика и, получив удар шаром, взрывается. Зрители ревут.

Поравнявшись с их знаменитым Джеки Маги, я не сразу наношу удар. Я жду, когда он, уродливо оскалившись из-под шлема, повернется ко мне, и только тогда вывожу его из строя. На мгновение я чувствую, как хрустят под моим кулаком челюсти и скулы, и трибуны исходят воплями одобрения. Мы одерживаем победу со счетом 7:2.

Годы идут, меняются правила — всегда в пользу зрителей, жаждущих получить от кровавой бойни как можно больше удовольствия. Уже пятнадцать с лишним лет я участвую в этом "развлечении" и — удивительно! — пока отделался только переломом плечевых суставов и ключицы. Я не так подвижен, как раньше, зато куда злее, и ни один новичок, каким бы способным он ни был, не может познать наше ремесло до конца, пока не встретится со мной лицом к лицу.

Что касается правил, то я слышал, что в Маниле или в Барселоне уже играют без ограничения времени, то есть пока не перебьют всех раннеров, чтобы некому было набирать очки. Значит, и нам такое предстоит. Еще я слышал о ролербольном матче смешанных команд, в котором участвуют мужчины и женщины в костюмах из ткани, которая легко рвется, тем самым добавляя в игру привкус секса. Все может быть. Правила будут менять до тех пор, пока нам не придется кататься по щиколотку в крови. Мы прекрасно это понимаем.

В конце прошлого столетия, еще до Великой азиатской войны 1990 года, до того, как мир оказался поделенным не на страны, а на корпорации и на смену армиям пришла принадлежащая корпорациям полиция, в последние дни существования американского футбола я был хоть и начинающим спортсменом, но уже познавшим те блага, которыми вознаграждал ролербол.

Деньги — после первых же успехов их появилось столько, что за пределами больших городов, где сейчас разрешается жить только сотрудникам администрации, я мог позволить себе купить строения, землю и водоемы. Женщины — их у меня было много, один раз я, к сожалению, даже был женат. Моя физиономия тогда, как, впрочем, и теперь, красовалась на обложках журналов, мое имя стало символом спорта, я был Джонатан И, звезда из звезд этой не знающей жалости игры.

Сначала я выступал за "Нефтяные конгломераты", которые потом объединились в "Энергию". Я всегда играл за их хьюстонскую команду.

И за это имел все, что хотел.

— Как себя чувствуешь? — спрашивает у меня мистер Бартоломью. Один из самых могущественных людей на земном шаре, он возглавляет "Энергию", а со мной разговаривает, будто с родным сыном.

— Неважно, — отвечаю я так, что он не в силах сдержать улыбки. Они намерены показать по мультивидению специальную передачу обо мне, говорит он, рассказать о моей спортивной карьере, демонстрируя на боковых экранах самые впечатляющие моменты из лучших матчей, поведать о моей судьбе и на ее примере о том, как "Энергия" заботится о сиротах, помогает им, обеспечивает работой.

— Неужто и вправду неважно? — переспрашивает мистер Бартоломью. Да, отвечаю я, не уточняя, что творится у меня на душе, потому что он вряд ли поймет правильно. Я не говорю ему, что устал от затянувшегося сезона, что одинок и тоскую по бывшей жене, что жажду слышать что-нибудь возвышенное и серьезное и что, может быть, всего лишь может быть, в сердце у меня зияющая рана.

На уик-энд ко мне на ранчо пожаловал мой старый приятель Джим Клитус. Мэки, с которой я в данное время сожительствую, вытащила из морозильника готовый ужин и поставила его разогревать в электронную плиту. Мэки — плохая хозяйка, но у нее пышный бюст, а объем талии не превышает объема моего бедра.

Клитус теперь стал судьей. Обычно игру судят два боковых судьи и один главный, который фиксирует очки. Кроме того, Клитус — член Международного комитета по правилам игры в ролербол, и сегодня он сообщил мне, что идет обсуждение некоторых нововведений.

— Во-первых, штраф, если ты очутился в окружении игроков своей команды, — говорит он. — К тому же в наказание с тебя снимают шлем.

Мэки, благослови ее господи, беззвучно охает.

Клитус, который когда-то был раннером в команде Торонто, сидит в огромном кресле, заполняя его целиком и сложив руки на битых-перебитых коленях.

— Что еще? — спрашиваю я. — Или ты не имеешь права говорить?

— Да нет, — отвечает он, — обсуждаем кое-какие финансовые вопросы. Дополнительное вознаграждение за смелую атаку. Увеличение платы тем, у кого статус звезды международного класса, — это как раз для тебя. Еще идет разговор о том, чтобы сократить двухмесячный перерыв между сезонами. Публика жаждет зрелищ.

После ужина мы с Клитусом идем прогуляться по ранчо.

— Тебе ничего не нужно? — спрашивает он.

— Нужно, но сам не знаю чего, — чистосердечно признаюсь я.

— О чем ты все время думаешь? — интересуется он, изучая мой профиль, пока мы поднимаемся вверх по склону холма. Под нами просторы Техаса, а над головой стога из облаков.

— Ты, когда играл, думал о смерти? — спрашиваю я, чувствуя, что задавать такой вопрос человеку в возрасте непозволительно.

— Во время игры — никогда, — с гордостью говорит он. — А вне трека только о ней и думал. — Мы молчим и долго смотрим на горизонт.

— В комитете обсуждается кое-что еще, — наконец признается он. — Предлагают отменить лимит времени. Во всяком случае, да поможет нам бог, Джонни, комитету официально поручено рассмотреть это предложение.

Мне нравятся холмы. Второй из моих домов, вилла во Франции, вблизи Лиона, тоже стоит среди холмов, похожих на эти, но более зеленых, и я вечерами совершаю прогулки по местам, которые были когда-то полями сражений. В городах теперь население строго ограничено. Чтобы поселиться в таком метрополисе, как Нью-Йорк, необходимо иметь служебный паспорт.

— Я, естественно, сторонник ограничения времени, — продолжает Клитус. — Я сам когда-то играл и знаю, что у человека возможности небеспредельны. Но веришь ли, Джонни, когда я на заседаниях комитета настаиваю на сохранении хоть каких-то правил, на меня смотрят косо.

Статистические данные игры в ролербол интересуют публику не меньше, чем само зрелище. Максимальное число очков, набранное за одну игру, — 81. Максимальная скорость шара, который сумел остановить раннер, — 176 миль в час. Максимальное количество игроков, выведенных из строя в течение одного матча, — 13, мировой рекорд, установленный вашим покорным слугой. Максимальное число смертных случаев — 9 — имело место в матче Рим-Чикаго, состоявшемся 4 декабря 2012 года.

Огромные световые табло, окружающие трек, фиксируют каждый наш шаг, каждый случай гибели игрока, и у нас есть миллионы болельщиков, которые никогда не смотрят, как мы играем, но тщательно изучают статистику. Что установлено статистическими исследованиями, проведенными с помощью мультивидения.

Однажды вечером в Париже перед тем, как отправиться на стадион, я решил пройтись по набережным Сены.

Французские болельщики выкрикивали мое имя, махали, заговаривали с моими телохранителями, и я почему-то вдруг увидел себя со стороны, — как я одет, как иду. Странное чувство.

Ростом я шесть футов три дюйма, а весом 255 фунтов. Объем шеи — восемнадцать с половиной дюймов. Пальцы — как у пианиста. На мне строгий, в тонкую полоску комбинезон и знаменитая с плоской тульей испанская шляпа. Мне тридцать четыре года, и когда я состарюсь, то, по-моему, буду очень похож на поэта Роберта Грейвза[8].

Самые могущественные люди на земном шаре — это сотрудники аппарата управления. Они заправляют экономикой, руководят гигантскими корпорациями, устанавливают цены, определяют нам жалованье. Всем известно, что они мошенники, что обладают почти неограниченной властью и огромным богатством. Я тоже сравнительно богат и наделен властью, но тем не менее чувствую, что мне этого мало.

Что же мне нужно, спрашиваю я себя. И сам же отвечаю: мне нужны знания.

Когда завершились войны между корпорациями, мир поделили между собой шесть основных отраслей: "Энергия", "Транспорт", "Пищевые продукты", "Строительство", "Сфера быта" и "Индустрия роскоши". Музыка тоже стала одной из очень доходных статей экономики, но не помню, кто ее контролирует. Исследованиями в области наркотиков, насколько мне известно, заправляют "Пищевые продукты", хотя еще недавно ими занималась "Индустрия роскоши".

Насчет знаний, по-моему, надо обратиться к мистеру Бартоломью. Он человек широких взглядов, знает цену вещам. Мои ребята занимаются ерундой, в то время как его команда покоряет Солнце и моря, превращая их в источники энергии, создает новые сплавы металлов, то есть явно приносит людям куда больше пользы.

В Мехико, куда мы приехали играть, нас ждало нововведение: шары, которыми в нас стреляют, стали овальной формы.

Клитус даже не предупредил меня, — наверное, не мог, — что теперь нам придется иметь дело с овальными шарами, у которых центр тяжести смещен, а посему они с грохотом носятся вдоль трека самым непредсказуемым образом.

Нынешняя игра сложна еще и тем, что мотогонщики противника давно распознали мою тактику. На протяжении многих лет после того, как я приобрел известность, меня пытались вывести из игры в начале матча. Но в начале матча я всегда был полон сил и осторожен, а потому охотно вступал в единоборство с мотогонщиками, даже когда на мотоциклы поставили щитки, чтобы мы не могли ухватиться за руль. Теперь же, хотя этим мерзавцам известно, что я старею, — "все еще грозен, но явно сдает", пишут обо мне спортивные газеты, — они дают мне возможность подольше растрачивать силы на роликобежцев и раннеров, а потом уж насылают на меня мотогонщиков. Выведите из строя Джонатана И, говорят им, и победа над Хьюстоном обеспечена. Совершенно справедливо, только им еще ни разу не удавалось этого сделать.

Болельщики в Мехико — в основном простые рабочие из "Пищевых продуктов" — все больше распаляются, видя, что я остаюсь хладнокровным, в то время как эбонитовый овал, вращаясь и порой подпрыгивая вверх на целых два фута, зигзагами носится по треку и постепенно выводит из игры всю команду. Наконец пойман последний раннер, которого избивают до полусмерти, и тогда все: раз нет раннеров, значит, нет и очков. Тупоголовые болельщики покидают стадион, а мы продолжаем красоваться перед камерами, добивать противника и набирать очки, которые в зачет не идут. Итак, 37:4, я чувствую себя на высоте, от скорости захватывает дух, но овал вместо шара мне явно не по душе.

Мэки исчезла, ни на вилле, ни на ранчо я больше не вижу ее беззвучных "охов", а ее место заняла высокая англичанка Дафни. Она очень любит фотографироваться, всегда готова позировать перед камерой. Иногда мы вытаскиваем коробки со снимками и любуемся собой.

— Посмотри, какая у тебя на спине мускулатура! — восхищается Дафни, разглядывая снимок, сделанный на пляже в Калифорнии, словно видит мой торс впервые.

Наглядевшись, я отправляюсь гулять и выхожу за ограду. Высокая коричневая трава на полях напоминает мне Эллу, мою жену, ее шелковистые длинные волосы, которые шатром укрывали мне лицо, когда мы целовались.

Я обучаю новобранцев, рекрутированных "Энергией", и первым делом предупреждаю их, что до тех пор, пока они не окажутся на треке лицом к лицу с противником, им ничего толком не понять.

Сегодня я объясню, как остановить мотогонщика, который решил сбить игрока с ног.

— Нужно подставить под щиток плечо, — говорю я. — И тогда либо вы берете верх, либо он.

Ребята смотрят на меня, как на психа.

— Еще можно лечь плашмя на трек, напрячь мускулатуру и дать возможность мотогонщику перескочить через вас, — продолжаю я, для убедительности пересчитывая на пальцах все, что полагается при этом сделать, и еле сдерживая смех. — Можно также прикинуться, будто уходите на вираж, а на самом деле одним ударом выбить мотоцикл с трека, что, конечно, требует от игроков большого умения и опыта.

Ребята молчат, слушают, на их лицах тупоумное благоговение. Мы сидим на траве внутреннего ринга, трек освещен, но трибуны пусты.

— Если мотогонщик летит на вас, твердо держась в седле, а позади у него сидит раннер, — объясняю я, — постарайтесь увернуться. Помните: раннеру, чтобы поймать овал — а это вовсе нелегко, — придется соскочить с мотоцикла — вот тут-то вы с ним и разделаетесь.

Новички само внимание, когда в показательном упражнении мотогонщик несется прямо на меня.

Скорость огромная. Я прыгаю в сторону, уклоняясь от удара о щиток, хватаю мотогонщика за руку и одним движением выбрасываю его из седла. Машина падает, а у мотогонщика разрыв плечевого сустава.

— Да, — говорю я, поднимаясь на ноги, — совсем забыл про эту деталь.

Ближе к середине сезона, когда я в очередной раз встречаюсь с мистером Бартоломью, он уже снят с поста президента "Энергии" и, хотя все еще важничает, прежнюю самоуверенность несколько утратил. Вид у него, пожалуй, задумчивый, а потому я решаюсь поговорить о том, что меня беспокоит.

Мы идем обедать в "Хьюстон Тауэр", где угощают сочным мясом и превосходным бургундским. Дафни сидит как истукан, наверное, ей кажется, что все это она видит в кино.

— Знания? Ага, понятно, — откликается мистер Бартоломью в ответ на мой вопрос. — Что же именно интересует тебя, Джонатан? История? Искусство?

— Могу я быть с вами откровенным?

— Разумеется, — чуть встревоженно отвечает мистер Бартоломью, и, хотя он не из тех, кто вызывает на откровенность, тем не менее я решаюсь выложить все, что у меня на душе.

— Я ведь учился в университете. Это было — дайте подумать — более семнадцати лет назад. В те годы еще существовали книги, и мне довелось кое-что почитать, — не очень много, потому что я собирался работать в аппарате управления.

— Джонатан, — вздыхает мистер Бартоломью, отпивая глоток вина и поглядывая на Дафни, — сказать по правде, я догадываюсь, о чем ты хочешь со мной говорить. Я принадлежу к тем немногим, кто искренне сожалеет о том, что произошло с книгами. Конечно, все книги переписаны на микрофильмы, но это вовсе не одно и то же, не так ли? Микрофильмы доступны только тем, кто работает на компьютерах, то есть мы вернулись в средневековье, когда только монахи имели возможность читать написанные по-латыни рукописи.

— Именно, — подтверждаю я, позабыв про остывшее уже мясо.

— Может, прикрепить к тебе специалиста-компьютерщика?

— Нет, это не совсем то, чего бы мне хотелось.

— У нас есть отличные фильмотеки. Я достану тебе пропуск, и ты сможешь смотреть все, что захочешь. Искусство Ренессанса. Греческих философов. Однажды мне довелось видеть очень интересный микрофильм о жизни и учении Платона.

— А я ничего не вижу, кроме ролербола, — с грустью говорю я.

— Уж не собираешься ли ты бросить ролербол? — осторожно осведомился мистер Бартоломью.

— Ни в коем случае, — отвечаю я. — Просто мне хочется — как бы это сказать? — большего.

Он смотрит на меня с недоумением.

— Не денег и не предметов роскоши, — поясняю я, — а большего, для души.

Он снова вздыхает, откидывается на спинку кресла и дает знак официанту снова наполнить его стакан. Я уверен — он меня понял, ему шестьдесят лет, он невероятно богат, имеет большой авторитет среди самых крупных боссов в нашем обществе, но в его глазах я читаю глубокое, явно безрадостное понимание почти уже прожитой им жизни.

— Знания, — говорит он, — наделяют человека либо силой, либо скорбью. Чего ты хочешь, Джонатан? Сила у тебя есть. Есть положение, есть ремесло и те удовольствия, о каких большинству из нас, мужчин, остается только мечтать. А в ролерболе давать волю чувствам нельзя, верно? В игре, которая сеет смерть, разум должен быть подчинен физической силе, так? Ты решил нарушить это правило? Хочешь, чтобы разум существовал сам по себе? Ты этого хочешь? Не могу поверить.

— По правде говоря, я сам не знаю, — признаюсь я.

— Я достану тебе пропуск, Джонатан. Будешь смотреть и читать микрофильмы сколько душе угодно.

— По-моему, во мне на самом деле нет силы, — возразил я. Он меня не убедил.

— Глупости. А вы как думаете? — обратился он к Дафни.

— Конечно, есть, — улыбнулась она.

Разговор почему-то перешел на другие темы. Дафни, которая наверняка шпионит за мной по поручению корпорации, уловив намек, принимается увлеченно беседовать с мистером Бартоломью, и вскоре, как ни странно, мы обсуждаем предстоящую игру с командой из Стокгольма.

А внутри у меня растет пустота, словно разгоревшийся там костер выжег часть души. Разговор идет о завершении сезона, об игре, в которой будут участвовать одни звезды, о рекордном счете, установленном в этом году, а я сижу разочарованный — в чем, и сам не знаю, — и от этого меня начинает тошнить.

Наконец мистер Бартоломью спрашивает, что со мной.

— Наверное, сегодняшняя еда мне не по нутру, — отвечаю я, — хотя обычно я на пищеварение не жалуюсь.

В раздевалке царят свойственные концу сезона скука и пресыщение. Мы едва перебрасываемся словами и, как гладиаторы, знающие, что их ждет, уже ощущаем больничные запахи, убеждая себя при этом, что останемся в живых.

На последней в этом году тренировке нас обучали нанесению противнику смертельных ударов. Теперь не до толчков или затрещин, как прежде, объяснили нам. Я, по-моему, располагаю двумя отличными приемами. Во-первых, я тверже, нежели другие, стою на роликовых коньках и потому могу, задрав ногу, раздробить противнику колено и, во-вторых, умею сильно бить слева, ломая ребра и проникая в область сердца. Если по новым правилам придется играть без шлема (ходят слухи о том, что нас ждут перемены), тогда, конечно, дело швах. Пока же нам велят бить в горло, по ребрам к сердцу, под дых, — одним словом, туда, где не рискуешь сломать себе руку.

Инструктаж проводят два азиата, которые обосновывают все приемы с точки зрения анатомии человека и демонстрируют схемы, где нервные центры выделены ярко-розовой краской.

— Делай так, — говорит Мунпай, подражая этим азиатам. Мунпай — отличный роликобежец, катается четвертый сезон и прикидывается урожденным техасцем, по-нашему растягивая слова. — Бей по скуле прямо в ганглий.

— Куда? — усмехаюсь я.

— В ганглий. Нервный узел как раз под ухом. Втыкай скулу в этот узел, и все кончено.

Дафни тоже исчезла, и в этот промежуток, до появления очередной девицы, в моих сновидениях и мечтах наяву безраздельно присутствует Элла.

Я детище корпорации, наверное, незаконнорожденный отпрыск кого-нибудь из начальства, вырос в Гальвестоне, одном из районов Хьюстона. Я всегда был высоким, спортивным, а значит, и сильным, что согласно моей теории способствовало и развитию мозга, потому что, как я рассуждаю, в здоровом теле здоровый дух. На таких скоростях, на каких я катаюсь, если еще и не думать, не мудрено испоганить себе жизнь. Так или иначе, а в пятнадцать лет, когда я трудился в доках "Нефтяных конгломератов", я женился. Элла, тростинка с длинными каштановыми волосами, служила секретаршей в этой же корпорации, и потому нам удалось получить разрешение зарегистрировать брак и вместе поступить в университет. Ей дали стипендию на факультете электроники — она, следует признать, неплохо соображала, мне за умение играть в ролербол — на курсах подготовки административного персонала. В тот первый год она отлично меня кормила — я прибавил фунтов на тридцать мускулатуры. Интересно, порой думал я, не шпионит ли она за мной, заодно готовя из меня убийцу?

Она бросила меня ради сотрудника администрации и, собрав свои пожитки, уехала в Европу. Шесть лет назад я встретил их на банкете, где мне вручали очередную награду. Они были учтивы со мной, улыбались, а я задал им только один вопрос, только один: "У вас есть дети?"

Наверное, по причине того, что в свои восемнадцать лет, да к тому же красавица, она оказалась у меня первой женщиной, я так и не сумел ее забыть.

Элла, любимая, меня все время мучает вопрос: ты меня откармливала, а потом разбила мне сердце по заранее разработанному корпорацией плану? Вот я и стал злым и обиженным. На веки вечные. И руки, которые ласкали Эллу, научились не давать пощады врагам Хьюстона.

В тот период спокойствия, до прибытия очередной приятельницы, я с грустью присматриваюсь к самому себе: я недурно соображаю, насколько мне известно; чтобы выжить, приходится шевелить мозгами. Тем не менее я ничего не чувствую — в душе у меня пустота. Подобно специалистам по компьютерам, у меня есть умение. Я знаю, что представляет собой сегодняшний день, что, похоже, грядет завтра, но, наверное, из-за того, что исчезли книги — позор, что их превратили в микрофильмы, мистер Бартоломью прав, — я ощущаю такую пустоту. Если бы не воспоминания об Элле, то мне не нужна была бы и память, я это понимаю, потому что во мне оживает чувство любви.

Да, оживает. В тот год нашей совместной с Эллой жизни, да и после тоже, перед тем, как стать профессионалом, я прочел немало книг. Помимо тех пособий, которые учили, как преуспеть на поприще административной деятельности, я проштудировал историю борьбы за королевский трон в Англии, проглотил полную мудрых изречений книгу Т. Э. Лоренса[9], насладился романами давно забытых писателей вроде Руссо, познакомился с биографией Томаса Джефферсона и кое с чем другим. Теперь все это превращено в микрофильмы, которые крутятся и жужжат где-то в прохладных подвалах.

Правила снова меняются. В Токио нас известили, что в игре одновременно будут задействованы три овала.

Кое-кто из наших даже опытных игроков боится выходить на трек. Но после уговоров, а потом и угроз они наконец соглашаются покинуть раздевалку, но при первом же удобном случае делают вид, что получили тяжелую травму, и, как подбитые кролики, плашмя валятся на внутренний ринг. Что касается меня, то я играю даже с большим, чем обычно, подъемом, не давая зрителям сетовать на то, что они зря истратили деньги. Если токийский игрок, оглядываясь через плечо, не спускает глаз с приближающегося овала, я не медля сношу его с ног, а если он, бедняга, неотрывно следит за мной, его выводит из игры овал.

Один малый, которому перебили позвоночник, несколько секунд бьется о доски трека, как рыба об лед, потом его пробирает дрожь, и он умирает.

Овалы прыгают на нас так, словно они мыслящие существа.

Но меня судьба пока бережет, я это чувствую. Я воплощение силы, мне предназначено уничтожать. Пинком ноги я толкаю мотогонщика прямо под овал, объезжаю сбившихся в кучу мотогонщиков и роликобежцев, взлетаю на вираж, выбираю себе в жертву раннера и мчусь вниз, а он хоть и успел замахнуться на меня своей битой, но в последний момент испугался и промазал. Без особых хлопот я вывожу его из игры, заранее зная — чувство меня никогда не обманывает, — что он, еще не упав на внутренний ринг, уже отдал богу душу.

Один из овалов сразу после залпа, взметнувшись вверх, вылетел за ограждение, взмыл над трибунами и рухнул вниз на зрителей. Красота!

Вторым овалом долбануло меня, третий или четвертый раз за всю жизнь. Овал шел низко над дорожкой, и удар пришелся по голени и по ботинку, поэтому хоть кость и осталась цела, я все равно заковылял, как калека. Тут же за мной погнался раннер, но его спугнул наш мотогонщик. Затем ко мне устремился мчавшийся мимо роликобежец, но я опередил его ударом в пах.

Вижу, как погибает сбитый с ног Мунпай. С него не спеша срывают шлем — все смотрится, словно в замедленной киносъемке; исходя руганью, тянусь к нему, но пробраться не в силах, и вот уже сукин сын роликобежец носком ботинка лезет ему в рот, затем удар по затылку, и зубы, как бусы, сыплются на беговую дорожку. Еще удар — и топчут его мозги. Последний прощальный стон, и все это фиксируется камерами.

А я уже пришел в себя, снова мчусь по треку, но на душе у меня звериная тоска. Впрочем, я понимаю, что и все остальные испытывают то же самое. Заключительный прилив сил, как всегда, когда игра получается, и ближе к финалу мне удается провести недурной прием: намертво прихватив под мышку голову одного из раннеров, я несусь с ним по беговой дорожке, набирая скорость и нещадно молотя его по лицу свободной рукой, пока он не повисает, словно поникший флаг, а потом швыряю под летящий навстречу овал, который навсегда припечатывает его к треку. О господи боже!

Перед последней в сезоне игрой Клитус является ко мне с долгожданными новостями: лимит времени отменен, матч состоится в Нью-Йорке, и мультивидение будет транслировать его во все страны мира. Мотоциклы возьмут более мощные, в игре будут одновременно задействованы четыре овала, а если игрок замешкается, то по свистку судьи с него в наказание снимают шлем.

— С такими правилами, — замечаю я, — игра закончится быстро, не сомневайся. Через час нам всем крышка.

Мы опять у меня на ранчо под Хьюстоном. Суббота, вторая половина дня, и мы катаемся на электрокаре, любуясь санта-джертрудской породой скота. Собственное стадо в то время, когда лишь кое-кто из аппарата управления может позволить себе есть мясо, а остальные должны довольствоваться рыбными продуктами, — вот наиболее убедительное доказательство того, что я человек состоятельный.

— У меня к тебе просьба, Джим, — говорю я.

— Все, что в моих силах, — отвечает он, не поднимая на меня глаз.

Я сворачиваю в дубовую аллею, что идет вдоль изгороди и куда с близлежащих полей доносится запах весенних фиалок и ранних нарциссов. Где-то в глубине сознания копошится мысль, что долго мне не протянуть и что хорошо бы, если бы мой прах тут и развеяли — похороны в земле разрешаются в порядке исключения, — пусть бы он стал удобрением для цветов.

— Привези мне Эллу, — говорю я. — Прошли годы, я понимаю, но я этого хочу. Сделай — и чтоб никаких отговорок, ясно?

Мы встретились на вилле под Лионом в начале июня, за неделю до финальной игры, и, по-моему, она прочла в моих глазах нечто такое, что заставило ее вновь меня полюбить. В моих же чувствах сомневаться не приходилось. Как только я ее увидел, я понял, что жил лишь смутными воспоминаниями о тех давних, но навсегда запечатлевшихся в моем сердце днях, когда про меня еще никто не слышал и я был простым докером, даже не мечтающим увидеть мир, а тем более стать участником страшного, грохочущего зрелища под названием "ролербол".

— Что с тобой произошло, Джонни? — спрашивает она, целуя мои руки, и на ее лице я вижу искреннее восхищение.

Несколько счастливых дней. Мы стараемся напомнить друг другу все то, что было в нашей совместной жизни: как мы, бывало, держались за руки, как волновались, что не получим разрешения на брак, как читали книги, что стояли на полках квартиры на Ривер Оукс. Порой приходится напрягать память. Прошлого больше нет, исчезла семья, не существует ценностей, которые проверяются только временем, поэтому я расспрашиваю у нее про ее мужа, про места, где они жили, про обстановку в их доме. В свою очередь, рассказываю ей про женщин, про мистера Бартоломью и Джима Клитуса, про ранчо среди холмов под Хьюстоном.

Хорошо бы, конечно, убедить себя, что ее отняла у меня какая-то злая сила, присущая нашему страшному веку, но я — то знаю правду: она ушла, потому что я часто отсутствовал, потому что был ненасытен в своих желаниях, потому что жил только игрой. Пусть так. Зато сейчас она сидит на моей постели, и я, как слепой, вожу пальцами по ее лицу.

В последнее утро она выходит из спальни в дорожном костюме, волосы ее убраны под меховую шапку. Голос снова обрел резкость, улыбка стала фальшивой. И мне кажется, что она похожа на наших мотогонщиков, когда они, взобравшись на вираж, высматривают добычу, а потом летят вниз и убивают наповал.

— Прощай, Элла, — говорю я. Она чуть отворачивает голову, и мои губы касаются меха.

— Я не жалею, что приехала, — вежливо изрекает она. — Счастливо оставаться, Джонни.

Нью-Йорк обезумел от предстоящих событий.

На Энерджи Плаза толпа, кассы стадиона в осаде, и, где бы я ни появился, люди, отталкивая моих телохранителей, пытаются дотянуться, дотронуться до моей одежды, словно я святой — пророк или спаситель.

Перед началом игры я стою вместе со всей командой и слушаю гимн. Сегодня я — это не я, это — жестокость и скорость, твержу я себе, стараюсь разозлиться, но где-то в глубине души копошится сомнение.

Звучит музыка, к ней присоединяется хор.

Игра! Игра! Да здравствует ролербол! Все громче музыка, и я чувствую, как мои губы шевелятся. Я пою вместе со всеми.

Перевела с английского Н. Емельянникова

Владимир Михановский

Шахимат

(СССР)

Гордостью института Высших шахматных исследований был Шахимат — робот, хотя и юный по возрасту, но делавший такие успехи в мудрой игре, что конструкторы видели его в будущем абсолютным чемпионом среди белковых, с сияющей короной на кубической голове. Слава о Шахимате успела шагнуть далеко за пределы института.

Другой же герой нашего рассказа был куда менее примечателен и знаменит. Антон Антал трудился младшим лаборантом в отделе, занимавшемся разработкой разнообразных ловушек для вражеских ферзей. Что касается шахмат, то играл он довольно скромно даже для человека, хотя сам себя считал шахматистом первоклассным.

В тот злополучный вечер, с которого все и началось. Антон после работы по пути домой забрел в шахматный клуб, где каждый желающий мог сыграть с кем-нибудь партию — другую.

Не спеша, сдерживая волнение, которое у него всегда вызывали шахматные фигурки, Антон прошелся вдоль столиков, выискивая подходящего партнера.

Увлеченные игроки — люди и роботы разных систем и классов — кто задумчиво, а кто с азартом передвигали свое пластмассовое или деревянное войско, после чего резко хлопали по кнопкам шахматных часов.

За одним из столиков сидел скучающий Грегор Гарад — долговязый техник из сектора безнадежных ладейных эндшпилей. Фигуры на доске были перед ним расставлены, а место партнера свободно.

— Уж не Шахимата ли ты ждешь? — спросил с усмешкой Антон после того, как они обменялись приветствиями.

— Шахимат мне не по зубам. А вот с тобой готов сразиться, — ответил Грегор. — Присаживайся!

Антон замешкался с ответом: силы были явно не равны — ладейщик играл на голову лучше, чем он. Проигрывать же Антон ужасно не любил. Впрочем, какой шахматист любит проигрывать!

Грегор улыбнулся:

— Дам фору коня.

Кровь бросилась в голову Антону. Унизительное предложение, да еще произнесенное во всеуслышание, задело его за живое.

— Да я и на равных у тебя выиграю! — решительно заявил он и огляделся, словно ожидая возражений.

— За чем же дело стало? Прошу к барьеру, — указал на доску Грегор.

К их перепалке начали прислушиваться.

— Но сегодня я не в форме, — спохватившись, сказал Антон. — Устал.

— Отлично, — кивнул Грегор, словно ожидавший такого ответа. — Тогда давай сыграем завтра. Завтра как раз воскресенье.

Антон сощурился.

— Зря хвастаешься своим индивидуальным коэффициентом, — прошипел он. — Шахимат одной левой тебя положит.

— Речь не о работе.

— И я тоже, если захочу, одной левой тебя положу! — выкрикнул Антон, не замечая улыбок собравшихся вокруг них шахматистов.

— Вот и договорились, — невозмутимо подытожил Грегор. — Теперь давай обсудим с тобой условия завтрашнего матча.

— Давай! Я у тебя выиграю, хотя мой коэффициент Эло на сотню единиц меньше, чем…

— Значит, так, — перебил Грегор. — Играем до трех побед. Ничьи, разумеется, не в счет.

— Да он и не сделает ни одной ничьей, — заметил кто-то со стороны под одобрительный шумок.

— Теперь договоримся о ставке, — продолжал Грегор. — Я думаю, пусть побежденный соберет для победителя… Ну, скажем, одноместный орнитоптер высшего класса. Идет?

Антон согласился и на это. Присутствующие переглянулись. Каждый знал, что смонтировать орнитоптер — индивидуальный летательный аппарат с машущими крыльями — дело хитрое и трудоемкое, требующее к тому же немалых знаний по бионике.

— Игра в одни ворота, — бросил кто-то из собравшихся.

Антон вышел из клуба и, сделав несколько шагов, остановился. Все только что происшедшее показалось ему нереальным. Дернул же его дьявол за язык! Нет, нужно что-то срочно придумать! Но что же? Из его знакомых Грегор, пожалуй, играл лучше всех. Вот Шахимат — тот в два счета положил бы его на обе лопатки. Ну и что? Пойти к Шахимату? Обучить за ночь всем тонкостям игры робот, конечно, его не успеет — на это нужны годы упорного труда. В лучшем случае Шахимат растолкует за оставшиеся часы решение нескольких этюдов. А зачем они ему, эти этюды?..

"И все равно, если кто-то может выручить меня сейчас, так это Шахимат". В мозгу взволнованного Антона родилась неясная еще мысль, заставившая сердце забиться сильнее.

"Только бы он был на месте", — думал Антон, шагая по гулким опустевшим коридорам института. Шахимат часто выезжал на различные соревнования.

Антону повезло: Шахимат был в своем отсеке. Широко расставив ноги, он ковырялся в чреве шахматного компьютера.

— А вот мы тебе, голубчик, напряжение на контакты подбавим, тогда варианты подальше рассчитывать будешь, — донеслось до Антона бормотание робота, сосредоточенно подкручивавшего верньер настройки.

В его голосе Антон отчетливо уловил интонации главного конструктора: талантливый робот был ужасно переимчив.

На звук шагов Шахимат обернулся.

— Шахимат, только ты можешь спасти меня! — выпалил с ходу Антон.

Широкое пластиковое лицо робота не выразило никаких эмоций.

— Ты должен помочь мне, — добавил Антон упавшим голосом.

— Я никому ничего не должен, — ответил робот после еле заметной заминки, в течение которой он обдумывал слова лаборанта. — Объективно говоря, категория долга…

— Оставь свою заумь! — оборвал его Антон и рассказал о своем пари с Грегором, которое заключил пятнадцать минут назад.

Шахимат оставил работу и с удивлением воззрился на человека.

Рациональному мозгу робота трудно было осознать, как это можно заключить пари практически без всяких шансов на успех.

— Клянусь плавающей запятой, твое дело — труба, как говорит мой шеф, — авторитетно заключил робот, снова принимаясь за компьютер. — Я только что прикинул: вероятность твоей победы близка к нулю. Грегор Гарад играет вполне прилично для человека, а ты… — Не договорив, Шахимат махнул своей огромной шестипалой конечностью.

— Сам знаю.

— Зачем же пришел?

Антон молчал, собираясь с духом: уж слишком необычным могло показаться роботу его предложение.

— Быть может, ты желаешь, чтобы я задвойниковался и в твоем облике сыграл с Грегором Гарадом? — начал вслух рассуждать робот.

Антон переступил с ноги на ногу.

— Однако по инструкции роботу запрещено двойниковаться под человека, и ты это знаешь не хуже меня, — размеренным тоном продолжал Шахимат.

В лабораторном отсеке воцарилось молчание. Шахимат спокойно возился с настройкой. Антон отошел от него и присел на угол стола, меланхолически устремив взгляд в пространство.

"Инструкция как телеграфный столб: ее нельзя перешагнуть, но обойти можно. Однако как убедить в этом робота?" — размышлял незадачливый лаборант.

— Послушай, мне не собрать орнитоптер и за месяц напряженной работы, — жалобно произнес лаборант.

— Не надо было заключать пари, — назидательно произнес Шахимат, протирая выпуклый экран — око компьютера.

В отсеке сгущалась вечерняя мгла. Казалось, она вливается в полуоткрытые фрамуги окон и оседает по углам.

— Идея есть, — решившись, начал Антон. — Тебе не нужно двойниковаться. Ты просто придешь завтра в клуб и станешь рядом с моим стулом.

— Подсказывать ходы? — немедленно отреагировал Шахимат. — Это противоречит правилам игры и шахматному кодексу…

Антон соскочил на пол.

— Никаких подсказок! — воскликнул он. — Ты должен просто соглашаться или не соглашаться с каждым моим ходом.

Белковый озадаченно переспросил:

— Это как?

— Понимаешь, — заторопился Антон, — прежде чем сделать ход, я буду протягивать руку то к одной, то к другой фигуре, словно обдумывая вариант.

— Взялся — ходи, — напомнил робот одно из незыблемых шахматных правил.

— Нет, нет, касаться фигур я не буду! Если с моим ходом ты будешь согласен, то незаметно коснешься под столом моей ноги, и тогда я буду знать, как ходить.

Шахимат, оставив свое занятие, с интересом слушал человека. По молодости лет он не успел еще познать все хитрости, на которые пускаются его творцы — люди. Похоже, странное предложение лаборанта не противоречило никаким роботозаконам, известным Шахимату…

— А вдруг кто-нибудь заметит мои действия? — усомнился робот после продолжительного молчания.

— Никогда! — пылко возразил Антон. — В клубе будет такое столпотворение — яблоку негде упасть. Посетители обожают азартные зрелища. Так придешь?

— Нет.

— Почему?

— Хочу завтра закончить задание, — указал робот на мешанину проводников и транзисторов.

Спорить с Шахиматом было бесполезно. И тогда Антон решил прибегнуть к последнему способу, рискованному и категорически запрещенному институтскими правилами.

— Послушай, — вкрадчиво произнес он. — А ты хотел бы получить на будущий год подписку на "Всемирное шахматное обозрение"?

На той стадии обучения, на которой находился робот, шахматная литература была запрещена: до всего он должен был доходить сам. А запретный плод, как известно, сладок…

По тому, как блеснули фотоэлементы собеседника, Антон понял, что удар попал в цель. Хватательное движение, которое непроизвольно сделал робот, было красноречивее любых слов.

— Ну? — нетерпеливо спросил Антон.

— Приду, — буркнул робот.

Ликующий Антон летел домой как на крыльях. Если завтра в клуб придет Шахимат, победа обеспечена. После матча можно будет поразмыслить, куда слетать в отпуск на выигранном орнитоптере.

К назначенному часу клуб, как и предполагал Антон, оказался переполненным. Вокруг шахматного столика, поставленного в центре зале, толпились люди и роботы. Антон оглядел собравшихся: Шахимата среди них не было.

Бледный от волнения Антон присел к столику и принялся расставлять фигуры: отступать было некуда. Его противник, долговязый Грегор, был уже здесь, и его фигуры были аккуратно расставлены. Он невозмутимо сидел на стуле и пускал веселые колечки дыма.

— Отойдите, отойдите от столика! — взывал, обращаясь к густевшей толпе, кто-то из болельщиков, добровольно взявший на себя обязанности судьи. — Вы мешаете бойцам.

Он так и сказал — "бойцам".

— Не нужно, пусть остаются. Они не мешают, — быстро произнес Антон. Партнер удивленно посмотрел на него, но ничего не сказал.

Время начинать, а Шахимата все не было. "Может, забыл?" — подумал Антон, но тут же отверг эту мысль: роботы, как известно, никогда ничего не забывают, если им специально не размагничивают блоки памяти.

Тем временем болельщики заключали между собой пари.

Игра началась.

На каждую партию отводилось, как было оговорено вчера, по пятнадцать минут.

Вначале Антон каким-то чудом поддерживал позиционное равновесие. Однако он обдумывал каждый свой ход недопустимо долго для блица, и стрелка его часов неумолимо ползла к фатальному флажку, который вскоре начал угрожающе подниматься. И ни для кого не явилось неожиданностью, когда Антон уже в безнадежной позиции просрочил время и ему было зачтено поражение.

— Один — ноль в пользу Грегора Гарада! — провозгласил громко судья.

"Взять себя в руки! Все еще можно поправить". Антон торопливо бросил в рот успокаивающую таблетку, а его улыбающийся партнер тем временем перевел часы.

Таблетка, увы, не помогла. Вторая партия закончилась, как и первая, поражением Антона.

Во время игры лаборант каждую минуту отрывал взгляд от доски, словно кого-то высматривал.

Началась третья партия. Стараясь на сей раз играть быстро, Антон с первых ходов умудрился создать весьма трудную позицию. Еще через десяток ходов его король попал под согласованные удары ферзя, слона и ладьи противника. Мат казался неизбежным, и Антон протянул уже руку, чтобы перевернуть своего короля в знак капитуляции, когда кто-то наступил ему на ногу. Скривившись от боли, Антон поднял голову, чтобы обругать недотепу, и едва не вскрикнул от радости: рядом стоял Шахимат.

Следуя совету, король Антона отказался от капитуляции, и не зря. Фортуна смилостивилась над ним.

Болельщики вокруг игроков сгрудились теснее, стараясь не пропустить момент неизбежного финала.

— Волнуется, бедняга, — прошептал кто-то из немногочисленных болельщиков Антона.

И в самом деле, Антон стал вести себя словно лунатик. Его рука рывками тянулась то к одной, то к другой фигуре, едва не касаясь их. Затем Антон делал ход, после чего вся процедура повторялась сызнова.

На доске происходило нечто непостижимое. Король лаборанта, покинув жалкое укрытие, добровольно двинулся вперед, навстречу испытаниям. Затем Антон с безрассудной смелостью принялся жертвовать фигуры. После нескольких ходов от его войска осталась только ладья, которая сиротливо ютилась где-то на седьмой горизонтали.

Партнер Антона отвечал молниеносно, почти не думая.

И вдруг свершилось чудо, настоящее шахматное чудо. Присутствующие ахнули в один голос. Ладья Антона прыгнула под удар, обрекая себя на гибель. Не побить ее было нельзя. Противник взял ладью, и король Антона, оставшийся в гордом одиночестве, не смог больше сделать ни одного хода. Этюдный ход привел его к ничейной гавани.

Ничья!

Антон ошеломленно улыбался, принимая со всех сторон поздравления. Грегор несколько минут не мог прийти в себя. Он находился в состоянии, которое боксеры называют "грогги".

Болельщики на все лады обсуждали последнюю партию.

— Сейчас Антон покажет себя. Это он нарочно сначала поддался, чтобы усыпить бдительность противника.

— Психология!

— Какая там психология! — горячились другие. — Случайность, и только…

— Такие ходы случайными не бывают. Это высший класс, — возражали третьи.

Страсти накалялись.

— Счет два — ноль в пользу Грегора, ничья не считается, — напомнил судья болельщикам и игрокам.

Началась четвертая партия.

Еще не совсем пришедший в себя Грегор проявлял осторожность, и игра на первых минутах развивалась спокойно, однако странная манера Антона начала его раздражать. Перед тем как сделать ход, он зачем-то водил рукой над фигурами. Но придраться было не к чему, шахматных правил Антон не нарушал.

Изменилась и игра Антона, но в чем именно, Грегор не мог разобраться. Партнер вел теперь игру раскованно и одновременно мощно, каждый ход его с железной логикой вытекал из предыдущего.

Над позицией Грегора, несмотря на хитроумную защиту — об атаке он уже не помышлял, — стали постепенно собираться тучи.

Грегор с беспокойством посматривал на партнера, пытаясь постичь таинственное превращение. Он чуял неладное…

Рука Антона в очередной раз блуждала над доской. Пальцы его на какой-то неуловимый миг замирали то над одной фигурой, то над другой. Грегор напряг все силы, погрузившись в пучины позиции. "Если он пойдет сейчас конем, будет плохо", — подумал он. Антон, будто уловив его мысли, неуверенно потянулся к фигурке коня. Грегор от волнения уронил на пол зажигалку и, нагнувшись за ней, успел увидеть, как нога Шахимата, который спокойно наблюдал за игрой, коснулась ботинка Антона.

Подняв зажигалку, Грегор положил ее на столик. В этот момент партнер сдедал ход конем! Грегор сжал кулаки. Он разгадал мошенничество, к которому прибег Антон. Но что делать? Встать, смешать фигуры? Объяснить всем, что произошло? Поднять шум? А где доказательства? Их нет. Кроме того, матч будет прекращен, причем по его же вине. А это значит — прощай орнитоптер, который уже почти в кармане. Нет! Он, человек, перехитрит робота!

Сделав вид, что ничего не заметил, Грегор продолжал вести партию.

А когда Антон, раздумывая над очередным ходом, снова начал водить рукой над шахматной доской, Грегор затаил дыхание, словно кот, стерегущий мышь. Вот рука Антона задержалась над крайней пешкой… Тогда Грегор осторожно, можно сказать, с нежностью коснулся под столом ботинка противника. И о чудо! Антон пошел крайней пешкой.

Это был не то чтобы слабый, скорее просто бессмысленный ход. Болельщики с удивлением переглянулись.

Да, Грегор был прав — Шахимат помогал Антону, и Грегор успокоился, теперь он знал, как надо действовать. Время от времени касаясь под столиком ноги партнера, он без особых усилий расшатал вражескую позицию, и через пяток — другой ходов она стала дырявой, словно решето.

Вскоре Грегор принимал поздравления болельщиков с окончательной победой в матче.

Хмурые сторонники Антона собрались отдельно, обсуждая перипетии матча. Сам Антон поднялся и, оттолкнув стоявшего рядом неуклюжего робота, быстро и не оглядываясь пошел к выходу.

Грегор проводил его взглядом и, когда хлопнули двери, засмеялся.

— В чем дело? — спросил у него какой-то болельщик.

— Я сейчас одержал необычную победу.

— А какую же?

— Двойную, дружище! Да, да, двойную! — И Грегор поднял руку, словно боксер, который нокаутировал своего противника.

Самой странной, однако, была реакция Шахимата. Завсегдатаи клуба постепенно расходились, турнирный зал пустел, а возбужденный робот подходил то к одному, то к другому шахматисту, словно не находя себе места.

Сотрудники института начали поглядывать на него с некоторым беспокойством.

— Похоже, с Шахиматом что-то произошло, — вполголоса сказал один другому. — У талантливых роботов психика неустойчива.

— Да с чего бы?

— Откуда мне знать? — пожал плечами программист. — Может быть, матч произвел на него столь сильное впечатление?..

В этот момент Шахимат, возбужденно блестя фотоэлементами, подошел к ним.

— Послушайте, люди! — В голосе робота звучало отчаянье. — Вы не можете подписать меня на "Всемирное шахматное обозрение"?..

Ярослав Петр

Ахиллесовы мышцы

(ЧССР)

На асфальтовом шоссе промелькнула большая, отсвечивающая желтым цифра "60". Георг Зиковски равномерно жал на педали, следя за клубящимся позади пелотоном по монитору, выдвинутому из сопровождающей машины. В правом верхнем углу экрана пульсирует голубая точка и цифра +4: 16: –9. Хладнокровный расчет мини-компьютера. Растущий отрыв составляет уже четыре минуты шестнадцать секунд, потерянное время — отставание от лидера гонки — уменьшилось до девяти секунд. Ни в коем случае не сбавлять скорость в двести оборотов. Работать, как машина.

Концентрация молочной кислоты в мышцах возросла. Оперированные органы чувств посылают импульсы микропроцессору, впаянному в руль. Насос качает питательную смесь "Виталии" из резервуара, помещенного в раме, прямо в сосуды ног Георга.

Впереди небольшой подъем на шоссе. Передача автоматически приспосабливается к повышенному тонусу мышц, и насос начинает всасывать кислород. Десятилитрового объема легких не хватает. Кажется, с дозированием питательной смеси что-то не в порядке, левая нога получает мало. Гонщик нервничает. В такой момент перебои — последнее дело.

На мониторе разливается красный круг. Авария в пелотоне? Георг подъезжает к сопровождающей машине, чтобы разглядеть, в чем дело. Груда покореженного металла и обагренных кровью человеческих тел, залитых зеленым "Виталином". Массовое падение. Достаточно небольшой ошибки ездока, повреждения насоса или пробки в окислителе, и жизнь десятков людей под угрозой. В толпе Георг замечает рыжую голову Вольфа Тьиссена, разбившегося вдребезги.

"Я — первый. Больше не надо выигрывать секунды у рыжего бедняги", — проносится в голове Георга.

В эту минуту на него устремлены взоры всего мира. Миллионы людей застыли у телевизоров дома, в кафе, на вокзалах, улицах, у реки. Все мнут в руках билетики тотализатора, забыв о своих бедах, не боясь уже потерять работу или жизнь за углом, где их прирежут, как баранов, из-за жалких грошей. Им уже наплевать, что подача энергии прерывалась два раза, а в овощные магазины стоят километровые очереди. Они ждут своего шанса.

Режиссер трансляции выбирал кадры, где можно было отчетливо прочитать надпись "Корнелиус" на форме Зиковски. Завтра миллионы людей бросятся покупать белье фирмы "Корнелиус". Товары этой фирмы станут лучшими в половодье одинаковых изделий остальных текстильных гигантов. Вольфом Тьиссеном не интересовался уже никто.

Георг гнал своего легкого аэродинамического монстра к финишу со скоростью семьдесят километров в час, будто и не провел в седле десять часов кряду. Из репродукторов несся бешеный рев тысяч зрителей на трибунах.

— И вот он показался! — кричит комментатор. — Сенсационный победитель гонок "По Европе". Победил Зиковски — слава "Корнелиусу"! "Корнелиус" — всегда и всюду первый! Лучший из лучших! "Корнелиус"! "Корнелиус"!

Франц и Георг Зиковски сидели дома за столом и ужинали. Георг доел порцию баранины и положил руку брату на плечо.

— Спасибо, Франц. Это и твоя победа. Никогда мне не забыть, как ты отдал мне свои мышцы.

Франц отмахнулся:

— Да будет, братишка. Мы же условились никогда не вспоминать об этом. У тебя сердце и легкие выносливее, чем у меня. На моем месте ты поступил бы так же. Сегодня велосипедный спорт невозможен без пересадки гиперфункциональных мышц. А откуда взять деньги на специально тренированного донора? Хоть я и не ездил, как ты, но все же был неплохим гонщиком, а?

— Ты был самым лучшим гонщиком и братом. Мне здорово повезло.

Франц благодарно улыбнулся:

— Ах ты льстец! Другого средства заработать не было. Мы же однояйцевые близнецы — исчезает риск отторжения трансплантата. Оставим эту тему. Похвались лучше, сколько ты сегодня заграбастал.

— По двести пятьдесят тысяч каждому. Как условились — все пополам. Кроме того, Райт предложил мне два миллиона, если я перейду к нему.

Франц восхищенно присвистнул. Георг печально смотрел на пустые штанины брюк брата, потом перевел взгляд на собственные чудовищно толстые ноги. Укрепленные титановыми подпорками кости несли хитроумные переплетения нашитых мышц — гигантских мышц, принадлежавших двоим людям. Ноги, способные выиграть любую гонку, но ни на что больше не годные.

— Все деньги я отдал бы за то, чтобы разок пробежаться по лугу, — сказал Георг.

Они позвонили слуге и приказали вывезти их в инвалидных колясках в тихий сад, окутанный вечерней тенью.

Перевела с чешского Тамара Осадченко

Гюнтер Теске

Талантливый футболист

(ГДР)

Распахнув дверь раздевалки, тренер Георг Лупеску заорал что было мочи:

— Специального приглашения ждете?! Тренировка должна была начаться десять минут назад!!

— С девятью-то игроками… — проворчал правый крайний. — Наверное, мы уже никогда не наберем команду.

— Черт побери, — завопил Лупеску, — я и так скоро брошу все это дело, но пока еще за вас несу ответственность!! Выходите! Тренироваться для поддержания спортивной формы можно и в одиночку! И не воображайте, что вы уже настоящие футболисты, для этого вам еще немало придется потрудиться!

— Но ведь всегда у нас то девять, то десять игроков, какая это команда! — поддакнул своему товарищу центральный нападающий Бланко.

Три года назад команда "Голубых соколов" считалась просто волком среди овец, теперь же она на восемь очков отставала от команды группы "Б", находящейся в конце таблицы. В последней игре шансы поправить положение падали вместе с надеждой сравнять счет, которая исчезла окончательно, за три минуты до свистка, когда счет стал 0:3.

— Вы что, решили вообще на все плюнуть?! — Не дожидаясь ответа, Лупеску развернулся и быстрым шагом направился к выходу. Игроки вяло потянулись следом.

Все было как обычно. Команда разделилась на две группы и приступила к тренировке, принятой еще в тысяча девятьсот девяностом году. Это вообще поразительно! Игра осталась все той же, может, стала только более напряженной и насыщенной трюками. Футбол, как и в давние времена, будил страсти и собирал большую зрительскую аудиторию. Сплачивающая сила, сохранившиеся коллективные традиции и притягательность случайных поворотов — все эти черты, присущие спорту, околдовывали людей.

— Смотри, если я еще раз замечу бутылку! Какая уж тут точность удара! И ты еще мечтаешь загнать мяч в ворота!! — снова вопил Лупеску через все поле.

— Ну и чем мы займемся? — парировал Бланко. — Я думаю, сегодня нам придется оттачивать технику.

Он замолчал, упер руки в боки и раздраженно взглянул на тренера. Вдруг в живот ему попал мяч, посланный коротышкой Венцелем.

С выражением ужаса на лице Бланко упал на колени, но тут же решил, что теперь не время притворяться. Прекратив симулировать, он поднялся и с такой силой пнул мяч, что тот круто взмыл вверх над тополями и завис над дальней гаревой дорожкой.

— Ты еще стрелок хоть куда, — съязвил Лупеску. Раздался глухой шлепок. Мяч, сделав дугу над деревьями, приземлился на другом конце футбольного поля.

Лупеску проводил мяч рассеянным взглядом и сказал вдруг вопреки всегдашней своей привычке еле слышным голосом:

— Вот это удар…

На некоторое время он молча застыл, склонив набок голову, словно ожидая объяснения случившегося. Потом элегантным жестом пригладил волосы — явный признак, что решение принято, и торопливой походкой устремился к кустарнику, отделяющему поле от гаревой дорожки.

Футболисты продолжили тренировку.

В тот момент, когда Бланко с разбегу передал мяч Венцелю, он заметил возвращающегося Лупеску в сопровождении трех мужчин. Двое из них — пожилые, неряшливо одетые — не привлекали особого внимания, однако всех заинтересовал их спутник. Лупеску не пришлось орать, как обычно, чтобы собрать игроков. Они с любопытством рассматривали высокого молодого парня. Спортивный костюм обтягивал его атлетически сложенную фигуру, темные пряди обрамляли слишком правильное, какое-то скучное лицо.

— Вот наш новый центральный нападающий, — сообщил Лупеску и угрожающе усмехнулся. Оба пожилых мужчины, которые лучше смотрелись бы в какой-нибудь конторе, чем на спортплощадке, явно давали понять, что во всем происходящем они не находят ничего забавного. Тренер прекратил улыбаться и от волнения проговорил почти шепотом:

— Его зовут Ян Штайн, двадцать три года, членом спортивного общества не является, у него за спиной десять тысяч метров пробега. Сейчас он нам покажет, как бьют по воротам.

Футболисты удивленно переглянулись. Чудачества Лупеску были им известны, но это побило все рекорды.

— Но Ян совсем не умеет играть в футбол, — сказал один из мужчин. Он снял свое пенсне, аккуратно протер его и посмотрел на парня. — Ян не собирается участвовать в соревнованиях, — уже настойчивее продолжал старик. — Он тренируется, только чтобы поддерживать себя в форме.

— Не имеет значения, господин Штайн, — вежливо отпарировал Лупеску и повернулся к своей команде: — Это отец Яна, а вот его дядя — господин Милл.

— И все они будут играть в команде? — спросил Венцель, изобразив на лице удивление.

Ян Штайн не проявлял никакого интереса к завязавшемуся разговору. Его холодные серые глаза пробегали по лицам игроков, при этом безразличный взгляд проникал в каждого из них без какой-либо надежды на возможный дружеский отклик.

Бланко, конечно, все происходящее волновало больше всех.

— Тогда давайте прямо сейчас и попробуем, — предложил он.

— И я так считаю, — Лупеску обрадованно кивнул и обратился к Яну Штайну: — Ты, конечно, сыграешь с нами, мой мальчик. Главное, что ты в форме. И хоть раз-то ты уж, конечно, гонял в футбол.

— Нет, я никогда не играл. Ведь мой отец ясно сказал господин Лупеску. У вас что тут все на "ты"?

— Да, конечно, но если вы не хотите, товарищ Штайн, это не обязательно. — Лупеску окончательно растерялся. — Пойдемте, хоть разок попробуете.

Ну, теперь-то Лупеску был в своей стихии. Он подробно объяснял, что такое пике, как подсекать и проводить удар головой, с помощью Венцеля показывал финты, обводки и крученые удары. Парень смотрел и слушал молча, следуя объяснениям тренера с равнодушной миной.

Бланко стал вполоборота к остальным игрокам и покачивал головой. Он перестал понимать, что происходит в мире. Ведь Лупеску возился с этим заносчивым верзилой, объясняя ему приторно-сладким голоском такие вещи, которые любой здоровый парень способен изучить самостоятельно самое позднее в шестнадцать лет и без посторонней помощи. Но чем дольше он наблюдал, тем все больше удивлял его этот Ян Штайн. То ли он обладал фантастическими способностями, то ли разыграл тренера, сообщив, что ничего не умеет. Достаточно было Лупеску объяснить какой-нибудь финт один раз, как Ян тут же воспроизводил его и после двух-трех повторов достигал такого совершенства, будто в течение многих лет только и делал, что гонял мяч и упражнялся в изысканных подсечках.

Результаты тренировки вызвали недоумение и у самого Лупеску. Он все чаще бросал быстрый, изучающий взгляд на обоих стариков, но не мог заметить и намека издевки или усмешки на их лицах. Наоборот, оба наблюдали за успехами своего любимца с напряженным вниманием.

— На первый раз хватит! — раздался окрик Лупеску. — Теперь потренируемся все вместе.

Футболисты отправились на поле, однако парень стоял не двигаясь.

— Что теперь мы будем делать? — спросил он. — Я не понял вас. Дело в том, что мои уши чрезвычайно чувствительны.

Лупеску развернулся на все сто восемьдесят градусов. Его веки дрожали, кадык заходил вверх-вниз.

— Мы хотим вместе потренироваться, — произнес он, с трудом владея собой.

Ян Штайн кивнул. Музыкальный тон, издаваемый Лупеску, удовлетворил его. Правда, он не заметил, как за его спиной тренер сплюнул от злости и вытворил носком ботинка что-то немыслимое, словно втаптывал в землю камешек.

Парень встал в строй четвертым.

— Ваш шеф — Бланко, — сказал Лупеску, — он попытается за вами следить, так что предохраняйтесь.

Ян Штайн удивился:

— "Следить" — это что, имеется в виду слежка за преступником, а "предохраняться" — в смысле противозачаточного?

— Чего-чего? — Лупеску искоса взглянул на него. — Одного здесь уже, кажется, зачали, ха-ха-ха! — Он потянулся, кинул энергичный взгляд на часы и приказал: — Итак, будем серьезнее. Бланко наблюдает за вами, он должен помешать вам бить по мячу, отбирать у вас мяч, переигрывать вас, ясно? Ну, вы сейчас сами все увидите. — Он подозвал Бланко: — Покажи, что я имею в виду. Только никаких грубых выходок. В воскресенье игра на первенство.

Ян Штайн обращался с мячом еще совсем неумело. Часто неверно реагировал, пропускал передачи в центр поля, и казалось — его выручает лишь тренированное тело. Лупеску после его неудачных выпадов недовольно мотал головой и сердито бормотал что-то себе под нос. Но мало-помалу новичок приноровился. Все чаще и чаще ему удавались сложные маневры, тренеру нравилась неубывающая сила, с которой он бил по мячу.

— Извините, что я вас прерываю, — обратился вдруг к Лупеску отец Яна, — но было бы хорошо, если бы вы дали сыну некоторые технические указания.

У Лупеску с языка чуть не сорвалась резкость, только какой ему смысл отстаивать сейчас свою компетенцию? Ян Штайн не член спортивного общества, не член его команды. Он может покинуть поле, когда ему взбредет в голову, и уйти, не попрощавшись. При не совсем обычных отношениях этой троицы все возможно, и он не хотел рисковать. Кое-что в игре Яна раздражало тренера. Но подсознательно он угадывал в этом неумелом, а с другой стороны производящем необычное впечатление парне спасительную соломинку для команды.

— Вы, наверно, правы, — ответил он старику, — надо Устроить перерыв, игроки устали.

— Я не говорю о перерыве, — успокоил его тот, — пусть остальные продолжают игру. Или вы всегда тренируетесь не больше двадцати минут?

Лупеску показалось, что в словах старика проскользнула ирония. Но его открытая улыбка подействовала на тренера умиротворяюще. Ведь на самом деле ничего страшного не случилось.

— Нет, нет, — выкрутился он, — я подумал, раз За плечами вашего сына десятитысячный пробег… Мои ребята конечно, дольше тренируются.

В привычной для него манере он заорал через поле:

— Товарищ Штайн, подойдите, пожалуйста, ко мне! Другие продолжают, только более интенсивно.

Штайн подошел к тренеру. Тот положил руку на плечо и дружелюбно указал на некоторые оплошности.

— Четверть часа мы отрабатывали основные элементы потом последует заключительная тренировка. Или это для вас слишком много, вы устали?

Штайн помотал головой:

— Почему же? Для меня представляют трудность лишь некоторые неизвестные факторы, которыми я овладею только с помощью опыта.

Лупеску кивнул. Можно выразить это и такими словами.

На заключительной тренировке Лупеску был Штайном более чем доволен. Некоторые досадные промахи чередовались с технически отточенной игрой, и в искусстве обращения с мячом он уже превосходил теперь и защитника, и левого крайнего. Казалось, энергия его неистощима, мячи, посылаемые им с постоянной, неиссякающей силой, всегда попадали то в угол ворот, то в штангу или со свистом влетали прямо в ворота. Вратарь уже смирился с этим и защищал ворота больше для виду. Бланко, непосредственный противник Штайна, наоборот, все сильнее распаляясь, старался его затравить, преследуя со свирепой миной. А Штайн, прибегнув к какому-нибудь уже усвоенному трюку, неожиданно уводил мяч прямо у него из-под носа, переигрывал почти без всяких усилий, как новичка.

Когда счет в пользу Яна стал 23:4, Бланко, несмотря на предостережение тренера, подставил ему подножку. Штайн неуклюже свалился на траву. Бланко подошел к Штайну с распростертыми объятиями.

— Извини, — сказал он примирительным тоном, — тебе надо научиться перепрыгивать через подставленные ноги, иначе во время игры ты все равно сразу упадешь.

Ян Штайн поднял к нему свое неподвижное лицо и подал руку.

— Благодарю за науку. И прости, если у меня не все еще получается.

Злорадная усмешка застыла на лице Бланко. Внезапно он повернулся кругом, взяв себя в руки с большой неохотой.

Второе нарушение правил со стороны Бланко оказалось Уже более коварным. Штайн опять поднялся и, никак не высказывая своих чувств, извинился перед Бланко, лицо которого потемнело от бешеной злобы. Холодное, пренебрежительное отношение новичка еще больше разжигало Бланко.

Он бил своего противника как попало по ногам, подставлял подножки и, не обращая внимания на Яна, гнал мяч дальше. Однако тот на удивление быстро научился давать ему отпор, молниеносно увертывался и, несмотря на прямые выпады, не сбавлял темпа. А еще быстрее Бланко бить не удавалось. Чем увереннее проскакивал Штайн мимо, ловко ведя мяч (причем похвалы тренера становились все громогласнее), тем сильнее ожесточался Бланко. Он совершенно забыл, что они тренируются вместе, для него этот парень стал настоящим противником.

Когда Штайну в очередной раз удалось обвести его, Бланко ударил Яна снизу по ногам со всей силой. Он с удовольствием смотрел, как парень упал на землю. Как в тумане, Бланко услышал крик Лупеску. Бланко перешел все границы. Застонав, он опустился на колени, прижав руки к животу и глядя на быстро приближающегося Лупеску, за которым, спотыкаясь, следовали оба старика.

В момент, когда тренер склонился над Штайном, Бланко с тихим стоном повалился на бок. Таким манером он сотни раз вводил в заблуждение зрителей и обманывал судей.

— Ты, идиот!! — рычал Лупеску. Он помог Штайну подняться на ноги и зло посмотрел на Бланко, который, испугавшись, прикрыл глаза. — Прекрати цирк! Это ведь член нашей команды. Ты обязан помогать ему тренироваться, дурак!

Срывающимся от крика голосом он продолжал:

— А ну вставай, придурок, прибереги свои шуточки до воскресенья.

Старик Штайн осмотрел сына со всех сторон, простукивая его, тихо спросил:

— Все в порядке?

— У меня да, а вот что с товарищем Бланко?

Он склонился над коренастой фигурой центрального нападающего и помог ему встать на ноги. Бланко открыл глаза, но нашел все-таки благоразумным состроить мину, якобы перекошенную от боли.

— Тебе больно? — спросил Ян Штайн.

Бланко замотал головой, потом испуганно кивнул:

— Да, но совсем чуть-чуть. Все уже в порядке.

— Извини меня. Это не со зла. — Штайн протянул ему руку.

Бланко вытаращил глаза, забыв, что надо симулировать боль. Он умоляюще смотрел на Лупеску, который старался скрыть злость.

— Нет, нет, это я виноват, — проговорил Бланко в приступе раскаяния. — Я слишком жестко сыграл. Извини. — Он подал руку Штайну. "Парень действительно может стать отличным спортсменом", — подумал Бланко.

— На сегодня достаточно, — громко объявил Лупеску. Встретившись глазами с Яном, он тихо добавил: — Я доволен, вы хорошо поработали. Мне хотелось бы только еще побеседовать с господином Штайном.

Мартин Штайн кивнул ему:

— С удовольствием. Но я не думаю, что Ян будет играть в футбол. Он не так воспитан.

"Голубые соколы" играли с "Зелено-белыми". Мартин и Милл сидели чуть в стороне от зрителей, которых на этот раз собралось немало.

Само собой, и фотографы заняли свои места, только репортер Килман, как всегда, составлял исключение. Он уселся в одиночестве позади ворот, за спиной вратаря гостей Юшлина, и пребывал в ожидании сенсации: гола в ворота, забитого "Голубыми соколами". Должно же это наконец случиться!

Раздался свисток судьи, игра началась.

— Ты считаешь, мы поступили правильно? — спросил Милл.

— Я думаю, да, — ответил Мартин Штайн. — Не помешает проверить, как у нашего мальчика обстоят дела с сердцем и почками. А что для этого может быть лучше футбольного поля?

— Это верно, Мартин. Именно в игре проявятся его ловкость и сообразительность, станет ясно, насколько он владеет своим телом. Но как мы без осложнений заберем его потом из команды?

— Не думай об этом. Как отец я еще скажу свое слово. — Мартин Штайн лукаво улыбнулся. — Лупеску придется смириться.

— Надеюсь.

Они замолчали и опять предались своим мыслям. Видимо, игра их не очень-то интересовала.

— Гол!!

Шестьсот зрителей закричали так, словно, над полем дарил гром. Оба старика, пораженные, уставились да ворота перед собой. Мяч оказался в верхнем углу между сеткой и штангой, в то время как вратарь с глупейшим выражением лица валялся на земле. Трудно было понять, кто забил этот гол. "Голубые соколы" толкались, напирали друг на друга, прыгали от радости. Ян Штайн не спеша высвободился из их объятий и чинно пошел к средней линии. Его товарищи по команде продолжали целоваться с невероятным усердием.

"Счет один — ноль в пользу "Голубых соколов". Гол забил на шестой минуте номер десять. Ян Штайн", — донеслось из громкоговорителя.

— Наш мальчик, — произнес отец Штайн взволнованно.

— Этого гола я ждал целую вечность, теперь не успел заснять, — жаловался фотограф.

Юшлин, вратарь "Зелено-белых", поднялся и сердито покачал головой:

— Какая промашка! Больше этого не повторится.

Мартину Штайну стало смешно.

Юшлин был так озабочен и так старательно отчищал форму от налипшей земли, что не обратил внимания на свисток судьи. Игра возобновилась. Внезапно я увидел, что Ян Штайн с мячом находится прямо перед ним. Как загипнотизированный, Юшлин растопырил руки, широко расставил ноги. Еле заметным движением центральный нападающий "Голубых соколов" послал мяч мимо вратаря, который, неуклюже развернувшись и споткнувшись, пропустил мяч в свои ворота.

— Вот это будет картинка! — кричал фотограф и прыгал в восторге вокруг ворот.

На второй гол отреагировали по-разному. Одни зрители перешли на сторону "Зелено-белых", другие принялись свистеть.

Тренер команды гостей в волнении бегал по краю поля и непрерывно кричал:

— Прикрывайте номер десятый, жестко прикрывайтесь, не давайте ему играть!

Лупеску пророчествовал во все горло:

— Это только начало, дальше пойдет еще лучше, давай-давай, ребята!!

Теперь уже двое игроков соперников вплотную следовали за Штайном, но и это не помогло. Парень с быстротой молнии проскользнул через заслон и прорвал защиту противника. При этом он бил из любого положения и до конца первого периода забил еще пять мячей. "Голубые соколы" отправились в раздевалку со счетом 7:0.

Штайн и Милл тем временем стали популярны. Когда перед началом второго периода они пересели на другую сторону, почти все шестьсот зрителей потянулись за ними.

Фотограф Килман комментировал с важным видом коллеги завидовали ему.

— Я верю в "Голубых соколов", — громко вещал он. Зрители, которые сидели поблизости, согласно кивали. Конечно, в того, кто ведет со счетом 7:0, надо верить.

Хозяева поля перед началом второго периода были встречены громкими аплодисментами. С трибун неслось:

— Штайн, Штайн, Штайн, а ну-ка, наподдай!

Лупеску появился рядом с воротами противника. Он подмигнул обоим старикам.

— Господин Штайн, господин Милл, подойдите, пожалуйста, ко мне.

Штайн и Милл подошли.

— Садитесь на тренерскую скамью, — пригласил их Лупеску, — здесь мы сможем немножко потолковать.

Игра опять началась. Бланко дал пас Яну Штайну, который повел мяч дальше. Наперерез ему выскочил защитник зелено-белых, но Штайн ловким движением увернулся от него. Противник же погнался за ним и буквально наступал Штайну на пятки.

— Теперь уходи, теперь уходи! — орал Лупеску. — Свиньи, бить по ногам, это вы умеете!

— Это честная игра! Честнее не бывает!! — вопил тренер зелено-белых в ответ.

— Нет, он наступает ему на ноги! — пронзительно кричал Лупеску.

Судья ничего не заметил, назначив свободный удар команде "Зелено-белых". Штайн поднялся и пошел прямо на недавнего преследователя, который медленно отступал назад. Когда Штайн протянул ему руку, тот вздрогнул. Тогда Ян умоляюще посмотрел на быстро приближающегося к ним судью. Он сделал предупреждение обоим. Штайн вежливо поклонился и опять протянул руку противнику, который, устремив на него подозрительный взгляд, с раздражением пожал ее.

— Парень слишком честен, так он ничего не добьется, — ворчал Лупеску. — Ну, я дам задание Бланко, тогда эти гады костей не соберут!

— Нет, пожалуйста, не нужно, — попросил Мартин Штайн. — Пусть мой сын продолжает игру по-прежнему он должен быть порядочным. И Бланко не подстрекайте!

Лупеску непонимающе уставился на него.

— Нет, как вам это нравится, — простонал тренер, — и что значит "подстрекать"? Если тот не умеет играть и прибегает к запрещенным приемам, мы должны противостоять ему. Наверняка тренер противников, собака, дал соответствующие указания! — Лупеску пришел в ярость.

— А вы так никогда не поступали? — спросил Милл.

— Я… нет, никогда так нагло. Но и судья ведь должен смотреть в оба!

И опять Штайн подвергся нападению. "Голубые соколы" получили свободный удар. Штайн сумел перебросить мяч через стенку защитников, а подоспевший Бланко послал мяч в сетку ворот. Один из "Голубых соколов" подпрыгнул от радости, подскочил к Штайну и начал его обнимать, как сумасшедший. Штайн как бы наблюдал все это со стороны, совершенно спокойно.

— Вот видите, все и так получилось, — сказал Мартин Штайн.

— Да, если судья защищает, тогда конечно, — примирительно проговорил Лупеску. — Но если он… тогда эти бандиты…

Вдруг Лупеску подскочил на месте, указывая на лежащего на земле Яна. Бланко подоспел и схватил зелено-белого за трусы, но Ян уже встал на ноги.

Бланко пришлось отойти в сторону. Потом он подбежал к Лупеску:

— Тренер, что делать? Ведь так они добьют Яна!

— Мы играем честно, — громко возразил ему Мартин Штайн.

Лупеску только поморщился.

— Брось это, Бланко. — Он дал пинка ни в чем не виноватой скамейке, на которой сидел, и подтвердил: — Мы должны играть безупречно.

Ян Штайн вежливо протянул руку игроку команды противников. Над стадионом воцарилась мертвая тишина. Судья только дико крутил головой. Потом схватил себя за ухо и подозвал зелено-белого. Энергичным жестом он показал ему желтую карточку, делая предупреждение-Игрок повернулся и отошел без всяких комментариев. На трибунах зашумели, потом раздались нерешительные хлопки. Зрители делились впечатлениями о новом игроке. Все время слышалось его имя: Штайн. Кто этот молодой человек, которого прежде никто не знал и который внезапно, как комета, осветил темный небосклон "Голубых соколов"?

Это была настоящая сенсация, новый гол совершенно подорвал силы противника. Ян Штайн почти беспрепятственно носился по полю, забивая один гол за другим, как борзая, обгоняя своих неприятелей, отбирая у них мяч, и они уже даже не пытались остановить его с помощью запрещенных приемов. Штайн стал любимцем публики. Футболисты, сталкиваясь в пылу борьбы, падая и получая травмы, расходились теперь вежливо, пожав друг другу руку.

— Вот видите, ведь можно же играть прилично! — радовался Мартин Штайн.

Лупеску только качал головой:

— Такого мне еще видеть не приходилось.

За десять минут до окончания игры тренер подозвал нового нападающего:

— Оденьтесь, товарищ Штайн. Теперь мы удержим преимущество.

Некоторые фотографы, находившиеся поблизости, направили свои аппараты на тренера и его подопечного. Лупеску тут же обнял молодого человека.

— Для начала совсем неплохо, — громко сказал он, — но в следующее воскресенье ты уж должен показать все, на что способен.

Фотографы были довольны: теперь они запечатлели и заключительную сцену. Ян Штайн натянул тренировочный костюм и уселся рядом со своим тренером.

— Лидер "Конкордия" не узнает себя в следующее воскресенье на собственном поле. — Лупеску подчеркнул свои слова грозным смешком и добавил: — Или у кого-нибудь есть сомнения после сегодняшней игры?

Сомнений ни у кого не было.

Лупеску сиял от счастья, кто бы мог подумать: 14:0! Такой результат! Даже как-то не по себе.

"Голубые соколы" добились своего: о них напечатали в "Футболе". Небывалый успех, еще и раздутый пересудами в футбольных кругах, сделал свое дело: все с нетерпением ждали следующего матча. Восемь тысяч зрителей, то есть на тысячу больше, чем обычно, вмещал стадион "Конкордия" — сидели на скамьях, в проходах и даже у боковой линии поля.

Сам Лупеску казался взволнованным, когда в сопровождении обоих стариков направился в сторону своей скамьи.

Ганс Симсон, редактор "Футбола", который отметил взлет "Голубых соколов" не очень уж дружелюбными комментариями, последовал за троицей.

— Сегодня мы проверим, как вы держите слово, — сказал он. — Можно я буду рядом с вами, господин Лупеску?

Ответ был не слишком учтивый: тренер, видимо, еще не отошел от статьи футбольного журналиста.

— Если вы продолжите свой взлет, начатый в прошлое воскресенье, все будет в порядке, — уверил Симсон.

Выходящая на поле команда была встречена восторженно. Гул пронесся по трибунам, многие показывали на номер десятый.

— У этого чудо-мальчика неплохой рост, — сказал Симсон.

Никто не удостоил его ответом. По радио объявляли состав команды. Когда назвали Яна Штайна, разразилась буря оваций, в которой потонули немногочисленные жалкие свистки.

— Остерегайся Конти, он жестко играет, — наставлял Лупеску Яна.

Игра началась. Штайн занял позицию центрального защитника. Хозяева поля перешли в нападение, они быстро гнали мяч вдоль боковой линии и, почти не встречая сопротивления, передавали его в центр поля. Но Штайн всегда оказывался на месте. Снова и снова он отбивал мяч, то головой — и тот вылетал из опасной зоны, то молниеносным спуртом выводил его на половину противника.

Очередная атака "Конкордии" была в разгаре. Защищаясь, Бланко нарушил правила. Свободный удар со стороны "Конкордии". В направлении левого крайнего команды "Голубых соколов" последовал резаный удар, но Штайн, высоко подпрыгнув, отбил мяч головой, послав его своим товарищам. Те повели мяч, и атака была отражена.

— Теперь дело пойдет, — предсказал Лупеску.

— Да ведь Ян уже начал, — удивился Мартин Штайн.

— Вот именно, — успокоил его Лупеску. — Пора нам переходить в нападение.

— Не забудьте, о чем мы с вами договорились, и напомните, пожалуйста, Бланко еще разок.

— Как скажете, господин Штайн. — Лупеску нехотя поднялся и махнул Бланко, чтобы тот подошел. Он призвал игрока к порядку и, искоса бросив взгляд на Симеона, громко добавил:

— Мы в состоянии выиграть и не нарушая правил.

— Прекрасно, прекрасно, — Симсон не смог скрыть издевку в голосе. — Только другие не станут придерживаться правил.

В это время раздался свисток судьи, и Симсон с удовлетворением показал на лежащего на земле Яна.

Как и неделю назад, молодой человек поднялся без обычных в таких случаях демонстраций, когда симулируют перелом или нестерпимые боли в животе, и протянул противнику руку. Зрители зааплодировали, и это прозвучало как сигнал для судьи. Он погрозил нарушителю пальцем и устно предостерег его на будущее. Свободный удар провел Бланко, передав мяч Яну, — удар головой, и счет стал 1:0 в пользу "Голубых соколов".

Штайн перешел в нападение. Прежде чем противники успели сообразить, в чем дело, счет стал 3:0. Парень вихрем носился по полю, прорывая оборону "Конкордии". Симпатии зрителей были полностью на его стороне. Они по достоинству оценили десятый номер. Он не отвечал грубостью на многочисленные выпады хозяев поля. Наконец Конти, самого грубого игрока "Конкордии", удалили с поля, а каждый новый удар Яна встречали аплодисментами.

— Игрок что надо, — кричал Симсон, — его место в высшей лиге!

— Конечно, это бы вас устроило, — вскипел Лупеску, — мы его открыли, а вы вздумали упрятать в высшую лигу! Там он будет киснуть в запасных. А у меня — нет, он играет в полную силу. И потом вы не сделаете этого в середине сезона.

— Но вы прекрасно знаете, что никаких препятствий для клуба высшей лиги не существует. Стоит им только захотеть, и игрок будет у них.

— Да, я это знаю! — заорал Лупеску. — А если он не захочет?

— Тогда ему запретят играть.

— Прекрасная директива. Игрока отстраняют от игры. Правила курам на смех, а ведь они должны быть одинаковыми для всех, иначе любые законы вообще теряют смысл!

— Поскольку Ян больше играть не будет, вопрос, я надеюсь, решен, — прервал спор Мартин Штайн.

Лупеску и Симсон вытаращили на него глаза:

— Вы с ума сошли! Извините, конечно, но это просто немыслимо. Загубить такой талант! Пойдемте. — Тренер потащил Штайна за собой, Милл последовал за ними. В укромном месте, в тренерской раздевалке, Лупеску вопросительно уставился на отца Яна.

— Ведь вы это не всерьез? Скажите правду, вы просто нашли предлог, чтобы отделаться от Симеона?

Заискивающий взгляд тренера не способен был поколебать Мартина Штайна. Он отрицательно покачал головой и тихо возразил:

— Нет, мне не до шуток. Ян больше не будет играть.

— Почему, объясните же толком! — Лупеску ломал пальцы, и казалось, что на глазах у него вот-вот выступят слезы.

— Для вас это очень тяжело, так не может продолжаться, — сказал Штайн.

Лупеску упрямо замотал головой и опять повторил свой вопрос:

— Почему? Я же не чиню ему никаких препятствий! Ему только этот один сезон надо поиграть за нашу команду, с ним мы добьемся успеха. Потом он перейдет в команду высшей лиги, потом в сборную, у него большое будущее!

Мартин Штайн взглянул на родственника.

Милл пожал плечами:

— Нет, это действительно нельзя так продолжать. Ведь Ян не настоящий его сын. — Он кивнул на Штайна.

— Но это ничего не значит. — Лупеску не знал, как ему все это понимать. — Но почему он не должен играть? Он что, внебрачный? Ну и что? Тогда он уж точно станет любимцем публики! — Лупеску неуверенно хохотнул и изучающе перевел взгляд с одного на другого.

Наконец он умолк. Гнетущая тишина наполнила комнату.

— Ян не человек, — выговорил Мартин Штайн медленно. — Он робот или, скорее, биоробот. Я не знаю, понимаете ли вы…

Лупеску быстро замотал головой. Потом высокомерно улыбнулся:

— Нет, этого вы можете мне не рассказывать. Нет, нет, я знаю, что такое роботы…

Штайн и Милл многозначительно посмотрели на него.

— Вы что, хотите меня доконать своими шуточками? — Казалось, что плечи тренера опустились под тяжестью груза. — Скажите мне настоящую причину.

— Это правда, Ян — биоробот, — объяснил Милл тихо, — мы оба инженеры по биомеханике из одного научно-исследовательского института; Яна мы создали для личных научных испытаний. Конечно, придавать ему подобный человеческий облик было необязательно; для всевозможной деятельности, для разнообразных заданий существуют комбинированные, соответствующие назначению роботы. Ян — больше чем прекрасно удавшаяся модель. Создание нового образца с улучшенными функциями, псевдомускульной системой, биологической системой с центральным управлением и человеческой внешностью было всего-навсего реакцией на споры с коллегами. Но это может далеко завести…

Лупеску смотрел на него с таким озадаченным видом, что Милл начал оправдываться:

— Наш биоробот — это не робот в общепринятом смысле. Он пользуется полученными впечатлениями, комплектует их и логически решает. Именно поэтому его поступки кажутся вам такими человеческими. Теперь вы наверняка поняли, почему он так быстро все усвоил.

— Да, да. — Лупеску старательно закивал. — Но, честно говоря, я думал, что он только притворяется неумелым.

— Так быстро научиться не может ни один человек. Ян владеет своими мускулами, как и человек, отдавая им приказания, — его мускулы ему повинуются. Важно то, что он просчитывает любую ситуацию лучше человека. Поэтому он превзошел всех остальных футболистов. Было бы неправильно противопоставлять его людям.

— Я побеседую с ним, он наверняка захочет играть дальше, — сопротивлялся Лупеску.

Мартин Штайн разозлился, стекла его очков поблескивали:

— Это бесполезно, мы должны прекратить эксперимент.

— А кто его может запретить?

— Никто, — ответил Милл, — потому что никто не знает о нем. Это, так сказать, частная инициатива, конечно недопустимая и непозволительная. Возможно, мы уже зашли слишком далеко.

Лупеску хитро подмигнул:

— И поэтому вы испугались, что дело раскроется.

— Да, это можно понимать и так. — Мартин Штайн вздохнул.

— Я буду молчать как рыба, а вы разрешите Яну доиграть в моей команде в этом сезоне. Согласны?

Мартин Штайн уставился в пол. Предложение тренера совсем не понравилось ему, но он почувствовал скрытую угрозу в этих словах.

— Ян может совершенствоваться только до определенной степени в любой человеческой деятельности — это касается не функций его тела, а моральных и духовных способностей.

Милл продолжил:

— Конечно, он никогда не нарушит законов гуманности и не нападет на человека — этот запрет вложен в его программу. Но через определенное время его духовная ограниченность обязательно проявится. К примеру, он совершенно не способен беседовать на отвлеченные темы.

Лупеску с ужасом переводил взгляд с одного инженера на другого.

— Но это ему совсем ни к чему! Это я уже давно заметил. Главное, что он умеет играть…

В проходе раздевалки послышались шаги, громкие голоса. Лупеску подскочил к двери и распахнул ее.

— А, второй тайм, — облегченно вздохнул он.

В коридоре появился Симсон.

— Можно мне с вами поговорить? — спросил он.

Лупеску колебался. Перед ним стоял человек, который "протащил" его в своей газете, но ведь он же имел возможность и реабилитировать его команду, похвалив ее! Может быть, даже к лучшему, что Симсон поговорит с ним именно здесь и сейчас.

— Я не помешал? — Симсон сделал движение, как бы собираясь уйти.

— Нет, заходите, — воскликнул Лупеску, — если у вас найдется несколько минут!

Симсон уселся рядом со стариками. Он смотрел на них с любопытством.

— Я должен поздравить с таким наследником, это фантастика!

— Как там дела? — осведомился Лупеску.

— У вас все прекрасно, девять — ноль в вашу пользу.

— Игра еще не окончена, — проговорил Лупеску осторожно.

Симсон скептически покачал своим голым черепом:

— Вы что же, еще опасаетесь поражения?

— Мяч круглый, всякое может случиться.

Симсон посмотрел в потолок:

— В конце-то концов, мне надоели общие фразы, хотелось бы услышать что-нибудь конкретное о вашем чудесном нападающем. Вы долго его тренировали?

— Технически он был уже хорошо подготовлен, — ответил Лупеску без запинки. Он рассеянно провел по своим волосам и продолжал с притворной улыбкой: — Его отец и дядя были в последнее время, можно сказать, его истинными тренерами. А для меня осталась небольшая работа: развить и закрепить некоторые технико-тактические навыки. А что подобные способности увлекают любой коллектив, мне не нужно вам об этом говорить.

Симсон кивнул.

— А где он играл раньше?

Последовало неловкое молчание.

— Раньше он не числился ни в какой команде. Собственно, он собирался стать артистом. Ян — настоящий Растрелли с мячом. Ну вот, а я все-таки уговорил его стать футболистом. — Лупеску ненатурально хохотнул.

Симсон с недоверием глянул на тренера и обратился к "отцу" Яна:

— Так это вы тренер?

Мартин Штайн утвердительно кивнул.

— Это интересная история. — Симсон пришел в восторг. — Такого мне еще не приходилось слышать. Можно мне потолковать с вами поподробнее, хотя бы на следующей неделе?

— Нет, мне не хотелось бы. Мне неудобно, такая широкая огласка…

— Но это неизбежно! Спортивная общественность хочет знать, откуда появился новый игрок, какое у него хобби, как он научился играть, что он читает, о чем думает, какие у него взгляды.

— Нет, нет, оставим это. — Милл вскочил и поднял руки, как бы защищаясь. — Мы терпеть не можем подобной суматохи.

Симсон посмотрел на него удивленно:

— А для чего же, вы думаете, существуют газеты? Суматоха! С этим ничего не поделаешь, а вот мне кажется, что вы что-то скрываете! Я знаю по опыту, что, если мы не напишем о нем, дело не пойдет.

— Тише, дети, не шумите. — Лупеску похлопал Милла и Симеона по плечам. — Мы обговорим все по порядку, без всяких волнений. — Он усадил обоих на место. — Я позову Яна, вы его чуть-чуть поспрашиваете. Но я не уверен, правильно ли будет с нашей стороны ставить его сейчас в центр внимания? — обратился тренер к журналисту.

Симсон поднял руку, успокаивая:

— Нечего бояться, речь идет о моем личном впечатлении.

Лупеску вызвал Яна в раздевалку.

— Поздравляю с выдающимися достижениями, — произнес Симсон, внимательно разглядывая парня.

— Спасибо, это лишь логический результат удачно сложившейся ситуации.

Симсон согласился:

— Можно и так это сформулировать. Но ваш талант был для этого предпосылкой.

— В какой-то степени, а в остальном — невыдающиеся способности противника.

Симсон развил тему:

— Кто вы по профессии?

— Обучающийся.

— Вы имеете в виду — учащийся?

Прежде чем Милл успел вмешаться, Ян Штайн подчеркнул:

— Я имею в виду то, что я говорю.

— Он еще не приобрел профессии. Мы решили, что ему следует набраться некоторого опыта, прежде чем решать, чем заниматься в дальнейшем, — объяснил Мартин Штайн.

— Очень мудро. И что же вы решили?

— Стать футболистом.

Симсон вымученно улыбнулся:

— Но потом вам ведь понадобится профессия?

— Тренер по футболу.

Теперь улыбнулся Лупеску:

— Для этого многое нужно.

— Если вам удалось стать тренером, и я наверняка добьюсь своего, — ответил Ян коротко.

Симсон расхохотался:

— Молодец, классный парень!

Лупеску был зол и уже пожалел, что позвал сюда этого аса.

— А какое у вас хобби? Что вы предпочитаете: театр, книги, или, может, вы рисуете? — продолжал спрашивать Симсон.

— Мое хобби — футбол.

— Прекрасно. — Симсон на секунду задумался. — А вы читали новый роман о спорте Мальтона Гуллера? Как он вам понравился?

— Красивый переплет, но книга слишком толстая. Я насчитал в ней двести сорок семь орфографических ошибок, сто двадцать шесть повторов, тридцать восемь двусмысленных диалогов, пятнадцать противоречий и установил, что главный герой, боксер, перенес более тысячи восьмисот сорока травм головы без особого ущерба для здоровья. Впечатляет, если учесть, как чувствителен и уязвим человеческий мозг, который не предназначен для таких потрясений.

Симсон в волнении царапал подбородок, а Лупеску с большим трудом удалось закрыть свой рот.

— Я думаю, игра уже началась, — прервал наступившую тишину Мартин.

— Да, тебе пора, Ян. — Лупеску нервно сглотнул и указал на дверь.

Ян кивнул и вышел.

— Чокнутый парень, — констатировал Симсон. — Но в любом случае он уже сейчас сокровище для нашего футбола, его благородное поведение действует благотворно.

— Вот видите, — воскликнул тренер, взглянув на Мартина Штайна, — я всегда говорил: кто по-настоящему честен, тот подает пример другим!

— Золотые слова! — резюмировал Симсон. — Вы мне разрешите их опубликовать?

— С удовольствием.

"Голубые соколы" стали лучшей командой сезона. После того незабываемого счета 14:0 против "Зелено-белых" одна победа следовала за другой. "Голубые соколы" вернули себе былую славу, а тренер не знал хлопот с составом команды. Теперь у него было одиннадцать основных игроков и пятеро прекрасных запасных. Его команда занимала первое место по забитым мячам, но из-за потерянных очков в первой половине сезона оставалась в середине таблицы. Лупеску больше не боялся поражения. Его ребята нагоняли страх на противников, даже если Ян Штайн не принимал участия в игре.

"Голубые соколы" встречались с командой "Post-45". Сегодня предстояло поставить точку. Мартин Штайн и Милл настаивали на своем требовании: Ян должен покончить с футболом. Жаль, Лупеску с удовольствием продолжил бы игру. Он посмеивался про себя. Конечно, дельце не совсем безупречное, но в этом есть своя прелесть.

— Что там такое, господин Лупеску, посмотрите-ка! — Мартин Штайн схватил тренера за руку, показывая на лежащего на земле игрока.

— Да, что такое? — Лупеску удивился. — Нарушение правил?

— Думаю, да. По-моему, нарушил Ян, — разволновался Мартин.

— Ерунда. — Лупеску привстал. — Этого не может быть.

Атмосфера на футбольных полях благодаря "честной игре" команды Лупеску стала спокойнее. А Симсон, который в течение многих лет работал над большим романом и потому в своих статьях о футболе с удовольствием употреблял цветистые сравнения, написал даже, что футбольное небо просветлело, так как повеял весенний свежий ветерок. Прообразом ветерка, конечно, служил Ян, и каждый старался стать на него похожим. Здоровое противоборство вытеснило грубую игру, противника стали уважать. Дружелюбное рукопожатие гасило всякую мысль о том, чтобы отомстить, если правила все-таки по случайности нарушались. А теперь Ян сам… Никогда!

Судья подбежал к игроку команды "Post-45" и помог ему подняться на ноги. Бланко подошел и успокаивающе похлопал пострадавшего по плечу. Ян Штайн с безучастным видом стоял рядом. Когда пострадавший подошел к Яну, чтобы пожать ему руку, тот повернулся к нему спиной. Пронзительно засвистел судья. Это не остановило Штайна. Он запустил мяч в ворота противника, воспользовавшись тем, что вратарь застыл с вытаращенными от удивления глазами.

Судья опять засвистел и махнул Штайну, чтобы тот подошел. Медленно поплелся к нему Ян. Судья заговорил с ним. Вдруг Штайн показал ему на птичку в небе и отошел. Неловкая тишина разлилась над стадионом.

Через две минуты после очередного грубого выпада Яна судья показал ему желтую карточку. Послышались свистки, но Штайн не обращал на них никакого внимания. Он и дальше играл грубо, прибегая к нарушению правил, ругался с соперниками и делал пытавшимся его успокоить Бланко и Венцелю недвусмысленные оскорбительные знаки.

Лупеску вскочил с места и начал бегать взад-вперед вдоль линии поля. Взволнованный, спотыкаясь, он вернулся к старикам.

— Что вы с ним сделали?! — закричал он на Мартина Штайна. Тот пожал плечами и беспомощно смотрел на своего "родственника".

— Мы ничего не делали, — возразил Милл. — Однако он уже две недели, как узнал, что это его последняя игра.

— Это непонятно, я ничего не понимаю, — причитал Лупеску.

Глухой гул угрожающе покатился по трибунам. Взвизгнул судейский свисток. На земле лежал защитник из команды "Post-45". С перекошенным от боли лицом он держался за ногу. Ян Штайн вдруг тоже упал и стал совершенно по-дурацки симулировать боли в животе. Зрители засмеялись. Судья склонился над пострадавшим, потом подбежал к боковому судье и переговорил с ним. Вернувшись, он порылся в карманах, заволновался, потом повытаскивал все карточки, полистал записную книжку и наконец нашел то, что искал: красную карточку, означающую удаление с поля. Слишком давно он ею не пользовался. Судья подошел к Яну Штайну и приказал ему покинуть поле.

— Наш эксперимент "Человек" провалился, — констатировал Мартин Штайн, обращаясь к Миллу. — Или у тебя другое мнение? — Он кивнул головой в сторону Яна.

Милл не согласился с ним и со смешанным чувством продолжал наблюдать за футболистом-роботом:

— Я все же полагаю, Мартин, мы должны быть довольны. К какому выводу пришел бы логично рассуждающий человек, если бы ему запретили заниматься любимой работой?

— Хотя он мог бы добиться своей цели и по-другому, — понимающе кивнул Мартин, и его охватило вдруг чувство жалости к созданному ими роботу. Он был готов все простить этой модели из пластика, проволоки, транзисторов, переключателей и биотермических систем, этому удивительно близкому, совсем бесчувственному и все-таки так естественно реагирующему произведению технического искусства.

Ян все еще смотрел на красную карточку. Потом он повернул голову к своим создателям и ухмыльнулся. Прежде чем судья успел сообразить, что происходит, Ян схватил карточку и порвал ее на мелкие кусочки. Элегантным жестом он бросил их на землю, поклонился и подчеркнуто небрежной походкой пошел прочь.

На стадионе стало так тихо, как бывает только зимой в лесу. Тысячи глаз провожали десятый номер. Когда Ян подошел к краю поля, поднялся шум, переходящий в грозный гул всего стадиона.

За спиной тренера один из зрителей произнес:

— Никогда бы не подумал, что Штайн может так себя повести…

— Кто знает, почему у него отказали нервы, — возразил другой сочувственно, — он ведь все-таки человек.

Перевела с немецкого И. Кивель

А. и К. Штайнмюллер

Облака нежнее, чем дыханье

(ГДР)

Рассвет только начинался, когда я вышел из дома. Холодный ветерок приятно освежал кожу, легкие перистые облака тянулись вдоль горы. Я не стал долго их разглядывать, ближайшее показалось мне вполне подходящим. Сглотнув отдающую кофе слюну, я снял с плеча почти невесомые лыжи. На траве кое-где виднелась изморозь. Осторожно стянул я с лыж защитную фольгу, стараясь не касаться многослойной скользящей поверхности грубыми перчатками. Не спеша разложил фольгу на сырой земле, поставил на нее лыжи. Привычным движением ослабил крепления, потом замкнул их на ботинках. Вытянул кабель от источника питания и вставил на лыжах в специальные гнезда.

Приготовления неизменно были одни и те же. Двенадцать лет — долгий срок, но воспоминания о Филе не потускнели. В тот день он, нагруженный тяжелым оснащением, первым ступил в облака — и не вернулся.

Я потянулся к генератору — теперь это плоский компактный прибор, почти вполовину меньше, чем рюкзак на спине. Проверил напряжение. В тот день никто не проверил приборы Фила. Это должен был сделать я… Над поясом помещалась крошечная панель управления, я нажал кнопку, в ответ раздалось теплое ровное гудение.

Облако доходило мне теперь до колен. Я включил генератор и сделал первый осторожный шаг. Медленно опускал я правую ногу в клубящийся туман, пока не раздался легкий резонансный писк и я не ощутил сопротивления. Еще один шаг, и вот уже тихо, как во сне, заскользили лыжи в облачном дыму, появилось уверенное чувство опоры.

Бросив прощальный взгляд на темные очертания дома, в котором одиноко живу вот уже больше десяти лет, я перенес центр тяжести вперед и нырнул в облака. Взмыл на десять, потом на пятьдесят метров над землей. На востоке громоздились знакомые горы, резко выделяясь на фоне занимающейся утренней зари. Бледно-розовая полоса на темном небе под серыми облаками открывала путь наступающему дню.

С первых же шагов подъемная сила лыж потянула меля к верхней размытой границе облаков. Порой клубы облачного дыма достигали пояса, иногда даже били в лицо, но вскоре оказались внизу, под ногами. Небо светлело, и я все больше замедлял шаг. Не все ли равно, когда я прибуду на место? Разве кто-нибудь ждет меня? Я ведь по привычке поднялся так рано — чтоб заполучить немного времени для себя. Для моего, только моего заоблачного мира, чистого, нетронутого, прозрачного, как в самый первый наш день с Филом.

Косые солнечные лучи воспламенили облачную границу, остальное пространство погрузилось в тень. Световой контраст породил странные, причудливые формы, образы ушедших времен. Ветер затеял с облаками свою игру, менял очертания, рвал в клочья, разгонял лохмотья кучевых облаков. Какая-то огромная тень вернула меня в ночь, потом снова вспыхнул день, пришлось надвинуть солнцезащитные очки. Куда ни глянь, кругом были облака, лишь далеко позади их пронизывали вершины гор. Неосязаемый, нежный, меняющийся мир, мир белого парящего тумана, прохладных прикосновений, мир безмолвия.

"Мы воспарим с тобой над облаками", — зазвучал во мне забытый сентиментальный мотив, меня не отталкивала слащавая банальность текста — я ведь и в самом деле парил над облаками. Лыжи вынесли меня на облачный холм, с которого открывался удивительный вид: белые отвесные обрывы, пропасти, громоздящиеся в неведомое башни, водовороты густого тумана. Страна никогда не надоедающих воздушных замков, непрерывно обновляющаяся, всякий раз первозданная и — смертельно опасная.

Подгоняемый попутным ветром, я стремительно несся вперед, огибая отвесные облачные скалы. Пару раз пришлось преодолеть глубокие пропасти, провалы в нижние сферы, в мир, погруженный еще в рассветные сумерки.

Мускулы мои напряглись, на лбу выступила испарина, радость движения охватила тело. Все выше и выше взбирался я по облакам; взглянув на указатель высоты, я подумал, что сегодня, пожалуй, не обойтись без маски, Да и маскироваться придется тщательно. Я притормозил, окошко в облаках приоткрыло мир поверхностной суеты крошечный и раздробленный, нагромождения убогих домишек, лабиринты улиц, словно в настольной игре… Как хорошо, что в облачных пространствах не существовало строений, дорог и шоссе, как хорошо, что пространство это было неделимо!

Прямо передо мной в сотне метров с небольшим из облаков вынырнул большой ярко-красный предмет. Я поднял бинокль, чтобы убедиться: да, прибыл лыжный лифт, привязной аэростат бюро экскурсий. Прощай, покой заоблачных высот, ты исчезаешь, как те далекие дни, когда мы бродили здесь только вдвоем…

Служащие — стюарды, переводчицы, гиды — вышли из лифта и разбрелись по окружающему облачному пространству. Зеленые, голубые и ярко-желтые пятна их обогреваемых комбинезонов замелькали в белизне, то и дело сталкиваясь друг с другом. Теперь они превращали белизну в так называемый "облачный сад". Используя аэрозольные баллончики с краской, они помечали тропинки, аккуратно подравнивали образующиеся облачные грибы, окрашивая их в ярко-зеленый цвет, словно деревья, — подлинным шедевром на фоне этого заоблачного дисней-ленда могла показаться обычная реклама кока-колы. Ветер донес обрывки музыки, вскоре появятся и первые туристы, неуклюже пошатываясь на своих плохо стабилизированных лыжах; всюду, привыкнув к этому на земле, они будут оставлять, несмотря на строжайшие запреты, пустые жестяные банки и пластиковые обертки…

Там, за облаками, там, за облаками… Взвейся в небо — проверь себя! Up, up, in the sky!

Все эти рекламные лозунги я знал наизусть, они лгали, и потому я терпеть их не мог. Не стоит обвинять людей в стремлении покинуть поверхность земли — еще десять лет назад я наивно верил, что в облаках они обретут счастье. На деле же они осквернили воздушное пространство, осуществив, как заметила одна из газет, "вертикальный экспорт культуры пластиковых деревьев".

Маленькие аэростаты всех цветов радуги облепили большой, в них продавались гамбургеры, пиво и цыплята, а еще надувные резиновые облачка — сувениры.

Вот и первые туристы, в меховых шубах, в хорошо утепленных куртках оливкового цвета, вывалились из лифта, иные держались на ногах весьма неуверенно, их поддерживали экскурсоводы, помогая освоить размашистый лыжный шаг.

Мне не обязательно было подходить к ним, мои кандидаты сами придут ко мне, они покинут безопасное пространство возле лифта и устремятся далеко вперед, так далеко, что никто из сотрудников туристского сервиса не сможет, да и не захочет, последовать за ними.

И вновь я увидел перед собой Фила — в тот страшный миг. В радостном возбуждении помахал он мне с вершины облачной гряды — и исчез. С тех пор официально его считали пропавшим без вести, но я — то лучше знаю, в чем дело. Фил Брент, мой сын, оказался первой жертвой воздушных лыж — моей первой жертвой. Глубоко вдохнув холодный воздух, я попытался освободиться от воспоминаний, до сих пор причинявших боль.

Выдерживая дистанцию, я не спеша обогнул "облачный сад" и занял удобную наблюдательную позицию на возвышавшихся над "садом" холмах. Потом достал бинокль. Нынче будет много туристов — синоптики предсказали густые, плотные облака.

Я внимательно созерцал нараставшую туристскую суету. Обратил внимание на шестерых одетых в черное людей, скрывших лица под защитными масками. Они отделились от толпы, миновали уже самые дальние торговые палатки. Неужели кандидаты?

Я устремился за ними прямо по размытой солнцем облачной поверхности, огибая плотные облачные массивы, дымчатые горы, проскакивая вдоль стен сплошного тумана. Порой я терял их из виду, но затем обнаруживал, вновь поднявшись на очередную облачную возвышенность. Время от времени ветер доносил до меня металлический грохот их музыки.

Облачную почву подо мной покрыли легкие тени, затем она обрела равномерный светло-желтый оттенок. Я находился над центром нефтехимической промышленности — это ее выбросы окрашивали облака. Впрочем, они лишь повышали облачную стабильность и ничем особенно не грозили до тех пор, пока чрезмерная концентрация анионов в воздухе не начинала разъедать слоистую лыжную поверхность. Облака здесь располагались выше, и, натягивая маску на исколотое холодным ветром лицо, я с удивлением обнаружил, что нахожусь уже на высоте свыше пяти тысяч метров. Восходящие воздушные и тепловые потоки промышленного района оказались сильнее, чем я предполагал.

Я продолжал идти по следам группы лыжников в черном, на мгновение у меня даже мелькнула мысль, что это контрабандисты. Но тут они резко изменили направление Вскоре пришлось подключить мини-компрессор — легким уже не хватало разреженного воздуха, и каждый удар пульса отдавался в ушах. Без специального снаряжения я не мог подняться выше десяти тысяч метров. Окажись мои кандидаты охочими до приключений заоблачными альпинистами, которых снедает жажда рекордов и тщеславный зуд преодолеть пользующуюся дурной славой двенадцатикилометровую отметку, — и я бессилен.

К счастью, облака располагались сегодня низковато для рекордов. Осторожно вскарабкался я на головокружительную облачную стену, которую они оставили далеко позади, и понял, что возраст у меня давно уже не тот и догнать их я не смогу.

Передо мной расстилалось разреженное пространство барашковых облаков, второй, прерывистый и далеко не столь надежный облачный слой над первым, куда более основательным. Альпинисты в черном, даже в полевом бинокле превратившиеся уже в маленькие вертикальные черточки, отлично владели своим рискованным и отважным искусством — они скользили по опасным облачным кругам, смело миновали шаткие туманные мостки, которые тут же обращались в ничто. Ветер рассеивал облака прямо под лыжами, так что порой, пригнувшись, им приходилось перескакивать на соседние, более плотные. Они разделились, пошли разными маршрутами, чтоб не перегружать облака многократными потоками ионов.

Я стоял вдали, на безопасной облачной гряде, и, не в силах вмешаться, мог только смотреть. Вот крошечное облачко не выдержало, идущий впереди провалился, потерял опору и полетел вниз. Другие тоже разорвали нежную туманную дымку — они отключили лыжи. Свободное падение вшестером. Крошечный рой падающих, ничтожных человеческих жизней. Я смотрел вслед. Образовав подобие круга, они со скоростью сто километров в час врезались в нижний облачный слой. Поздно. Лыжи не успеют зацепиться за облачную поверхность. В этот миг раскрылись парашюты, черные, как их одежда. Счастливого пути. Теперь они наверняка благополучно достигнут земли…

Надо возвращаться. Чтоб не упустить время, я переключил лыжи на свободный полет. Это был стремительный спуск, я мчался сквозь рассеянные облака, почти не выбирая направления. Холод проникал даже сквозь защитную маску. Я налетел на облачную гору, внезапный удар швырнул меня вверх и чуть не сбил с ног. Потом пошли разверзаться пропасти, в десятки метров глубиной. Я с трудом перепрыгивал их, от напряжения заломило в колеях. Наконец скорость упала, я взглянул на компас: туристский балаган должен находиться неподалеку. В самом деле, комок розоватой ваты мазнул меня по лицу. Остаток надписи или садовой декорации. А вечером они расцветят облака яркими, разноцветными прожекторами.

Я поискал удобный наблюдательный пункт и осторожно присел на лыжи. Вытащил плитку шоколада и без особого удовольствия съел.

Тянущиеся облака медленно огибали лифт и другие аэростаты, обозначилось даже нечто вроде бурунов за кормой. Прежний "сад" переместился уже на несколько километров, слабо мерцающие цветовые полосы протянулись до горизонта. На окраинах бывшего "сада" удовольствий рекламные надписи превратились в неудобочитаемые иероглифы, деревья разрослись и приняли причудливые формы, от них оторвались туманные сгустки, изображавшие листья. Нарисованные в облаках лица кинозвезд уродливо вытянулись, алые губы переместились на подбородок или растянулись кровавой раной до ушей, у героев мультфильмов глаза, словно крупные слезы, потекли вниз. Приблизившееся к зениту солнце дорисовало свои контуры, обозначило морщины на рассеивающихся в пространстве лицах. Головы знаменитого эстрадного дуэта срослись воедино — затянувшийся заоблачный поцелуй, породивший трехглазое чудовище. Изношенные, растекшиеся лица, постаревшие от быстрого и безжалостного бега времени.

Я взглянул назад. Там безостановочно, как на потоке, работники туристского сервиса малевали все новые фигуры и картины, отнимая у первозданной облачной страны ее величие, придавая ей удобный усредненный формат. Экскурсанты развлекались под "заоблачную" музыку, выделывая длинные кривые слалома.

Другие играли в прятки в быстротекущих облачных пропастях, пытались укрыться за становящимися все более прозрачными холмами. Некоторые смело гоняли наперегонки. Оступившись, они падали в глубокую нежную Дымку, а через полчаса выходили из лифта с новым парашютом за спиной.

Парочки отделились от толпы, скрылись за высокими белыми дюнами. Поистине платоническая любовь — здесь можно было разве что подержаться за руку…

И тут я увидел его, моего кандидата. Избегая окружающих, он удалялся от лифта, тревожно оглядываясь. Я вскочил, глубоко вдохнул воздух и, стараясь оставаться незамеченным, кинулся за ним. Он не спешил выбирая для начала безопасное и в то же время достаточно опасное удаление от лифта, от оживленного "сада". Оставшись один среди белой пустыни, он потянулся к плечам, отстегнул ремни и усталым, небрежным движением сбросил парашют вниз. Мне был хорошо знаком этот жест, он означал: хочу, чтоб ничего больше не связывало меня с душной земной повседневностью, хочу быть свободным и не хочу возвращаться.

Как легко бежал он теперь — словно парашют был непомерно тяжкой ношей, — как упруго пружинил ногами, с каким наслаждением выписывал элегантные кривые! К счастью, он пока не слишком рисковал, безумная, отчаянная смелость конца еще не настигла его. И все-таки медленно, неизбежно он поддавался дурману. Ветер доносил до меня обрывки песни, которую он распевал. Еще можно было догнать его — и вернуть.

О, эта мелодия! Воспоминания поднялись в душе. Сколько раз пели мы ее вместе во время наших заоблачных странствий! Радость и боль слились в моем крике.

— Фил! — крикнул я. — Вернись, Фил! Это я! Фил!

Легкие мои горели от напряжения. Но разреженный воздух гасил крик. Я бросился вперед изо всех сил.

— Фил! Фил!

Он заметил меня. Мгновение — и он словно полетел, убегая. Быстро, слишком быстро, чтоб я смог его нагнать. Он бежал к морю, — возможно, это входило в его намерения.

Задыхаясь, я пытался поспеть за ним. Видел, как он становится все меньше, теряясь в облачных холмах. Я летел на последнем дыхании, меня поддерживало отчаяние. Он не должен погибнуть у меня на глазах второй раз.

Стена тумана сомкнулась за ним, он исчез в одном из облаков, я потерял его из виду. Пустота. Холодная судорога сковала меня, я с трудом удержал равновесие. Итак, он ушел от меня, разбился о землю. Мне довелось видеть этих разбившихся кандидатов, дошедших до конца. Мороз пробрал меня до костей, в горле застрял комок. Мускулы сотрясала дрожь. Белое безмолвие вокруг казалось глухим и враждебным. Издевательски равнодушно светило солнце, прозрачный невесомый туман вызывал ужас, лицо мое вздрагивало от прикосновения холодных облачных языков. Я мечтал, чтоб это оказался Фил, и мне было страшно, что это он.

Я едва не уступил отчаянному желанию самому броситься в белую пропасть, чтобы навсегда покончить с этим кошмаром. Сначала убедись окончательно, подсказал мне разум, и я покорно взобрался на ближайший высокий барашковый холм. Приложил к глазам бинокль и огляделся.

Передо мной расстилались белоснежные облачные скопления, темные вершины чередовались с отлогими склонами, пропасти, скалистые гребни сменялись пологими впадинами и мягкими холмами, а высоко надо мной тянулись легкие, почти невесомые слоистые облака. И как только слегка рассеялся туман, я обнаружил вдалеке черную точку, медленно двигавшуюся навстречу гонимым ветром облакам. Такое чувство, будто это сам я только что был на волосок от смерти.

Я устремился за ним, подгоняемый страхом прийти слишком поздно и отчаянной надеждой все-таки догнать. Я забыл обо всем, забыл о времени и пространстве, о пульсирующей боли в мускулах, обжигающем воздухе, даже об облаках, по которым летел. Стены тумана вздымались передо мной, горы громоздились на пути, пропасти разверзались прямо под ногами, рушились над головой туннели. Наконец я снова увидел его, по-прежнему далеко впереди. В тот же миг я нырнул в мерцающий лабиринт, чтобы он не заметил меня.

Это настигает тебя внезапно, не успеешь подготовиться. Звук накатывает одновременно с ударной волной. Волна захватила меня врасплох, сбила с ног, завертела с ураганной силой в светлой облачной дымке. Я успел раскрыть рот, чтобы не лопнули перепонки, и тут же тонкий пронзительный звук накрыл меня, потом стал стихать и наконец сошел на нет. Барахтаясь вниз головой, я попытался с помощью рук восстановить равновесие, начал подгребать ногами, но падал, падал, падал. Мощный воздушный поток надул мой комбинезон и на мгновение швырнул вверх. Я круто развернулся, стремясь использовать последний шанс, резко увеличил напряжение, так что наэлектризованная облачная дымка засветилась голубоватым отблеском, а от лыж стали отскакивать искры. И тут вихревые потоки ионов подхватили меня, замедлили падение, потом прекратили совсем, меня потянуло вверх, смог переключиться на нормальную мощность.

Итак, я более или менее благополучно разминулся с пролетавшим реактивным самолетом. А Фил? Облачный покров ничуть не изменился, его лишь прорезала узкая и прямая словно стрела полоса. Из-за атмосферного электрического разряда компас вышел из строя, кое-как я сориентировался по солнцу, зная, что лыжный лифт с туристским балаганом лежит далеко в стороне от самолетных трасс. Впрочем, военный летчик мог не слишком точно придерживаться курса.

Где Фил? Я достал бинокль и принялся обшаривать пространство. По моим расчетам, он должен был находиться в стороне от траектории истребителя. И пока рано было ставить на нем крест… Над волнующейся, изрытой широкими трещинами облачной равниной ползли клочья тумана, то и дело закрывая мне видимость. Ватная громада барашкового облака вознеслась на головокружительную высоту. Ветер отрывал от нее белые комочки и медленно относил в сторону, обращая постепенно в ничто. А на вершине этой облачной громады двигалась крошечная фигурка.

Окуляры бинокля запотели от дыхания. Я убрал его и рванул с места. Расстояние оказалось больше, чем я оценил поначалу. И о ужас, он обернулся, глянул вниз и заметил меня.

Инстинктивно, несмотря на крутизну горы, на обжигающий свист ветра, я затаил дыхание, боясь кашлянуть. Теперь лишь несколько метров отделяли меня от вершины. Это оказался не Фил. Да и не могло такого быть… Фил погиб двенадцать лет назад.

Горечь перехватила дыхание. Сколько бы я его ни искал, сколько бы ни ждал, мне не встретить Фила вновь в облаках. Неужели я этого никогда не пойму?..

Я остановился, помедлил, пытаясь восстановить дыхание. Все равно, кем бы ни был этот человек без парашюта, во имя памяти Фила я должен его спасти. Он медленно обернулся. Увидев меня, крикнул:

— Стой! Еще шаг, и я прыгну!

Я взглянул ему в лицо: несмотря на все перегрузки, несмотря на холод и затрудненное дыхание, оно выражало восторг, почти что упоение. Одним хочется в последний раз перед смертью поговорить с живым человеком, других появление посторонних раздражает и лишь ускоряет развязку. Я пока затруднялся определить, к какому типу относится мой кандидат.

— Вы не имеете права преследовать меня, лишать свободы передвижения! — крикнул он.

Я мог бы на это ответить, что у меня больше прав, чем у любого другого, что без меня он никогда не вкусил бы этой свободы. Однако я молчал, присев на лыжи, старался успокоить прыгавшее в груди сердце и ждал, что он скажет еще.

— Думаете, я позволю стащить себя на землю? Только в облаках я счастлив, только здесь принадлежу себе. Я не собираюсь спускаться в эту преисподнюю денег и насилия.

Я молчал.

— Внизу меня ждут обвинительное заключение и тюрьма.

Он с вызовом глянул на меня, я лишь ободряюще кивнул.

— Только здесь настоящая жизнь… Нет, я не переживу еще одного возвращения на землю. Там одна забота: как добыть деньги, еще на один лифт.

В свое время психологи это предсказывали — облако-мания. Эти люди губили себя, лишь бы вновь парить в облаках, они не хотели работать, воровали, лишь бы оплатить лифт и снаряжение. Я должен был такое предвидеть.

— Разве может быть что-то прекраснее? Быть рядом с солнцем, вдали от людей, в безграничном и чистом мире! Где еще ты действительно живешь…

Он восторженно огляделся. Я использовал этот миг и незаметно поднялся, лыжи мои тихо заскользили в его сторону. Вдруг он прыгнул вперед, единым махом перенесся на отделившееся от горы облачко, опасно затрепетавшее у него под ногами.

— Здесь я мастер! Облака повинуются мне.

Он сделал резкое движение, и облачко под ним съежилось.

— Никто не удержит меня, никто! Я свободен, свободен!

Остатки облачка рассеялись в воздухе, лыжи потеряли опору, он полетел вниз.

Не раздумывая, я прыгнул. Раскинув руки, развернулся и поплыл в ледяном воздушном потоке. Маневрируя среди крошечных облаков, я приближался к нему. Выбросил вперед правую руку, ухватился — теперь ему не уйти.

Тихо защелкнулся крюк у него на поясе. Он не оказывал сопротивления, лишь ухмылялся, будто снова меня перехитрил. Еще в облаках я дернул парашют, он с шумом раскрылся, замедлил наше падение. Спасены!

— А вы знаете, где мы находимся? — крикнул он, торжествуя. — В море, далеко-далеко в море!

Молча я разомкнул крепления; удерживаемые перлоновым шнуром, лыжи проплыли над головой. Разве я не знал этого с самого начала? Одна из моих вылазок должна оказаться последней. Не раскроется вдруг парашют попаду в ядовитое облако, на линию высокого напряжения, столкнусь с самолетом… Но только не в море! Еще минуты, а может, и часы ожесточенно бороться с волнами и, уже погибая, все еще надеяться на какое-нибудь судно — нет, мы ведь должны быть совсем близко от берега, там заметят парашют, вышлют лодку… Так, судя по всему, было и с Филом, только никто не увидел тогда его падения, и ни одна лодка не подобрала его…

Облака под нами рассеялись, и я увидел землю. Сильный западный ветер отнес в сторону суши Всюду, куда хватал глаз, вздымались фабрики, жилые дома, очистные сооружения, между ними каналы и крошечные скверы с яркими пластиковыми деревьями. Автострады в двадцать рядов тянулись до горизонта во все стороны света, в южной стороне полыхала свалка. Ничего удивительного, что каждый, кто мог себе это позволить, бежал в облака.

Пустынный футбольный стадион летел на нас, увеличиваясь в размерах. Я дернул трос, и воздушный поток вынес нас прямо на поле. Я обнял спасенного, мы приземлились. Оттого, что я не очень удачно спружинил ногами, мы повалились друг на друга, покатились по траве. Он поднялся на ноги первым, отцепил крюк. Потом наклонился ко мне и произнес:

— Думаете, что сможете помешать мне и завтра?

Повернулся и, неуклюже ступая, пошел прочь.

Я с трудом поднялся. На левую ногу было не наступить. Сложив лыжи, я захромал к парашюту и принялся складывать его.

"Это ведь я изобрел твои лыжи!" — хотелось крикнуть вслед, но от боли я не смог бы и рта раскрыть. Однако мысленно я услышал его ответ:

"Ну и что? Думаете, это дает вам право вмешиваться в дела других?"

И разве он не прав? Разве мог я указывать людям, как им использовать лыжи?

Слюна была горькой на вкус, и я сплюнул. Завтра снова в облака. И так каждый день. Нет, вернуть свое изобретение я не в силах, так же как не в силах вернуть жизнь Филу и всем остальным, кого не сумел спасти. Но пока можно сберечь хоть одну жизнь, я не сброшу своего парашюта.

Перевела с немецкого Н. Литвинец

Михаил Кривич, Ольгерт Ольгин

Бег на один километр

(СССР)

Когда мне перевалило за пятьдесят, я начал полнеть.

Каждый, с кем такое случается, обнаруживает это внезапно и по-своему. У меня было так.

Стояло жаркое московское лето, когда вполне прилично ходить на работу в рубашке с коротким рукавом и в легких брюках, может быть, если вы работаете в официальном учреждении, то при галстуке с чуть-чуть приспущенным узлом. Где я работаю — неважно, но галстука я не носил. Разве что по особым случаям.

Случай представился скоро: в изящном конверте из плотной, ослепительно белой бумаги пришло на мое имя (оно было вписано от руки каллиграфическим почерком) приглашение на прием, который имеет состояться… ну и так далее. Идти ужасно не хотелось, но деваться было некуда. Я завязал с грехом пополам галстук и надел парадный летний пиджак, висевший без дела в шкафу с прошлого августа. Подошел к зеркалу, пригладил волосы и застегнул пиджак на верхнюю пуговицу. Вернее, сделал попытку застегнуть, потому что, как только пуговица влезла в петлю, пиджак перекосился и стал морщить под мышками. Я быстро его расстегнул, расправил плечи и стянул полы пиджака. Они едва сходились. Им мешал живот.

Расстроился я невероятно. Поджарым и стройным меня никто не назвал бы и в юности, скорее кряжистым или мускулистым, но уж никак не полным. Я всегда старался держать себя в форме. Иногда бассейн, регулярно теннис — это вошло в привычку. Правда, последнее время я уже не носился по корту как сумасшедший, но у задней линии играл неплохо, и драйвы мне удавались, так что я по-прежнему обыгрывал своих постоянных партнеров, утираясь полотенцем после очередного сета, я говорил Юрке Пруднику: "Это тебе, Док, не формулы в тетрадке рисовать…"

Прудник — единственный из моих одноклассников, с кем я не потерял связи. Он физик, доктор наук, мировая величина. В теннис он никогда не играл из-за полноты и отсутствия интереса к подвижным играм, предпочитая шахматы или бридж, но на корт изредка наведывался — посмотреть, как я играю, а потом погулять вместе, перекидываясь малозначащими фразами. "Ты мне нужен для разрядки", — говорил мне Прудник. Он мне тоже был очень нужен, хоть раз в неделю. Сам не знаю для чего.

И вот, стоя перед зеркалом и глядя на проклятую пуговицу, я представил себе, как раздаюсь вширь, покупаю напольные весы, сажусь на диету, выспрашиваю у знакомых, уже прошедших это тяжкое испытание, какие разгрузочные дни полезнее — кефирные или яблочные, — и все равно через год или через два догоняю Дока и мы с ним вместе ходим на корт, садимся рядом на скамеечку и вяло крутим головой, следя за мячом.

В тот же день я отказался от белого хлеба — а как я любил его, еще теплый, только что принесенный из соседей булочной, с маслом и яблочным мармеладом… Жене сказал, что впредь она сладости будет есть без меня, а пироги печь только для гостей. И главное — я решил каждый день бегать.

— Джоггинг — это хорошо, — флегматично заметил Юрка Прудник, когда я рассказал ему по телефону о своих намерениях. Он любил вставлять английские словечки, это выходило у него естественно и не вызывало у меня протеста. — Только не перегибай палку.

Перегнуть палку я не боялся, потому что знал себе Цену. А что до джоггинга, то, по мне, пусть уж лучше это чужеземное слово, чем "бег трусцой" или "бег от инфаркта". Трусцой бегать не приучен, а до инфаркта, надеюсь, еще далеко.

Итак, решено: каждый вечер (утром люблю поспать) по три километра. Без ускорений, но в приличном темпе. И через месяц посмотрим, кто кого.

Мягким вечером, не душным и не дождливым, в самый Раз для первого выхода на люди, в кроссовках и тренировочном костюме, я появился у Никитских ворот. Неторопливо поднялся по каменным ступеням и вошел на Тверской бульвар. Надо мной высилась могучая фигура Тимирязева. Великий естествоиспытатель, сложив руки на животе смотрел поверх моей головы на кинотеатр Повторного фильма. Кинотеатр, в котором я на утренних сеансах за гривенник, то есть за рубль по-старому, перевидал множество лент, ушедших в небытие, — разве что изредка прокрутят что-то по телевидению, и я смотрю не отрываясь наивные сцены, в которых каждый жест подчеркнут и каждое слово продекламировано…

Простите, отвлекся. Я хотел лишь объяснить, отчего выбрал местом старта подножие каменного Тимирязева.

Мое детство прошло по соседству с Тверским бульваром, и судьбе было угодно оставить меня здесь до зрелых лет, в то время как все мои одноклассники, вместе с другими жителями окрестных переулков, разъехались кто куда — в Тропарево, Строгино, Медведково… Днем в переулках этих толчея, потому что опустевшие дома раздали учреждениям, и служебные машины теснятся у подъездов, над которыми когда-то висели таблички с номерами квартир, а по вечерам тут малолюдно, и я, конечно, мог спокойно бегать и по переулкам, не привлекая к себе особого внимания. Однако я в спорте не новичок, мне нужна отмеренная дистанция, чтобы твердо знать, получил ли я свою нагрузку.

Наверное, проще всего бегать по кругу стадиона, да только нет его поблизости, а ехать неведомо куда ежевечерне — нет, увольте. Тем более, что совсем рядом Тверской бульвар длиною ровно в один километр. Учительница физкультуры так нам и говорила: "От Тимирязева до Пушкина, тысяча метров, бегом — марш!"

Москвичи, родившиеся до войны, понимают, конечно, что эту команду она отдавала нам в те далекие — такие ли уж далекие? — времена, когда великий поэт стоял еще на Тверском и не переселился на другую сторону площади, которой он дал свое имя. Тогда он, можно сказать, смотрел в лицо себе нынешнему, повернувшись спиною, без всякого злого умысла, к Тимирязеву, до которого от него был ровно километр.

Наша учительница физкультуры выводила нас на Тверской летом и зимой — бегать или ходить на лыжах. "От Тимирязева до Пушкина — марш!"

Ее имени и отчества я не помню, в памяти осталось только прозвище — мы звали ее Четэри: в этой кличке было что-то грузинское, может быть, даже княжеское, хотя сама физкультурница была светло-русая, скуластая, с выцветшими бровями, совсем не грузинка и не княжна. Когда мы в начале Урока шли гуськом по кругу, она отчеканивала, задавая ритм: раз, два, три, четэри, с упором, акцентом на это непонятное "э" в середке, — вот так и стала она для нас Четэри.

Ей было тогда, должно быть, лет тридцать, а нам она казалась уже пожилой, хотя с легкостью прыгала через коня и показывала каскад кувырков на пропыленных тряпичных матах. Еще она обожала вольную борьбу и, хотя это совсем не женское дело, вела в школе секцию, где я числился среди фаворитов: кряжистым упорным мальчикам хорошо дается борьба.

Бег им дается хуже. Особенно когда они вырастают в кряжистых и уже не столь упорных мужчин, которым за пятьдесят.

"От Тимирязева до Пушкина…"

Ну ладно, не до Пушкина, до фонарей под старину, что стоят сейчас на том, дальнем, почти не различимом конце бульвара.

Я покосился на прохожих, которым до меня не было дела, глубоко вдохнул и резко побежал по боковой дорожке вдоль ограды. Корпус я старался держать прямо, бедро подымать повыше, а центр тяжести переносить с ноги на ногу по возможности плавно. Кто его знает, как было на самом деле, но мне казалось, что все получается по правилам.

Слева промелькнули серо-белые каменные фигуры на газоне — сказочный зверь, некто непонятный, играющий то ли на дудке, то ли на свирели. По правую руку стоял большой дуб, у его подножия была табличка с возрастом — двести лет. Нелепица какая-то, подумал я, написали бы, в каком году посажен, не то придется каждый год менять табличку — двести один год, двести два… А не поменяют — будет прямой обман прохожих и пробегающих.

Эти мысли занимали меня недолго, потому что бежать стало гораздо труднее. К середине бульвара отяжелели ноги, сбилось дыхание, стало сухо во рту. Я уже не мог втягивать воздух носом на каждый третий шаг, а глотал его широко раскрытым ртом, без всякого ритма, как попало. Потом остро закололо в правом боку, и я понял, что недооценивал сложностей бега трусцой, или джоггинга, как его ни называй.

Мы сразу замечаем, что отличает нас от прочих, ведь это так лестно — быть сильнее, остроумнее, тоньше других. И втайне полагаем, что общие правила, применимые к большинству людей, писаны не про нас. Читал же я в книжках и слышал по телевизору — посоветуйтесь с врачом, начинайте с малого, прибавляйте понемногу, — но это же для слабых, а не для тех, кто прошел школу вольной борьбы, а потом до блеска отработал драйв слева.

Правило было писано и про меня.

Я понял это в то мгновение, когда всем телом почувствовал резкий толчок, будто внезапно остановился эскалатор метро. Меня крутануло, и, теряя равновесие, я успел заметить справа краснокирпичную стену нового МХАТа. Все вокруг затуманилось, задрожало, контуры деревьев, скамеек и чугунной ограды чуть сместились, как на плохой любительской фотографии. Я едва устоял на ногах. Нет, рано мне еще замахиваться на три километра. Потихоньку добегу до конца бульвара, и хватит на сегодня.

Но странное дело — после этого толчка я вновь почувствовал себя уверенно. Мир сфокусировался, контуры предметов стали четкими, пожалуй, даже более резкими, чем они были прежде, словно я надел очки, без которых, кстати, стараюсь обходиться. Мне показалось, что ноги мои стали сильнее, а воздух как-то сам по себе проплывает через прокуренные бронхи и легкие, вымывая оттуда тяжелые осадки от "Столичных", "Стюардесс" и немножко от "Мальборо".

Бежалось, как ни странно, легко, легче прежнего. Я чувствовал себя почти невесомым и ощущал радость от каждого движения. Должно быть, это и есть второе дыхание; удивительно, что прежде мне не доводилось испытывать такого приятного чувства.

Я слегка прибавил — это далось мне без труда — и совсем близко увидел бронзовую спину Пушкина и бронзовую руку с зажатым в ней бронзовым цилиндром. Совсем у памятника я сделал крутой вираж, чтобы, не снижая темпа, бежать по другой стороне бульвара обратно, к Тимирязеву, — все-таки наша взяла, и возраст для тренированного человека не помеха. Но не успел я додумать эту нехитрую мысль, как сердце словно сорвалось с места и стало метаться в груди, колотясь о ребра, а в глотке застрял ватным тампоном смятый, скомканный воздух. Я споткнулся, зашаркал отяжелевшими ногами и остановился. Хватит на сегодня. Пешком. Домой.

Я плюхнулся на скамейку. Отдышусь немного. Погляжу по сторонам. До чего же все-таки хорош опекушинский Пушкин, эта его левая рука с цилиндром, прижатая к фалдам сюртука…

Шутить изволите. Как же эту руку разглядишь, если Пушкин эвон сколько лет на другой стороне площади, лицом сюда, в Тверскому бульвару, а левая-то рука у него за спиной. Но я только что, готов поклясться, видел этот самый цилиндр и бронзовые фалды!

Я резко повернулся и сразу нашел на дальней стороне Пушкинской площади привычного Пушкина, даже разглядел цветы у постамента, а потом перевел взгляд поближе. Угол Тверской, как и положено ему на нынешнем отрезке времени, завершался не статуей, а прямоугольниками клумб и стилизованными фонарями.

В мире что-то перевернулось, а потом стало на свои места. Впрочем, судя по беззаботным лицам прохожих, в мире все оставалось по-прежнему. Если что-то и перевернулось, то в моей голове. Галлюцинация вследствие физической перегрузки. А что тут особенного? Наверняка парочка немецких профессоров еще в прошлом веке описала подобное явление, и с тех пор оно зовется их именами. Какой-нибудь синдром Кнопфа-Танненбаума. Красиво и непонятно.

Я отдышался и побрел домой, придумывая своему синдрому новые звучные названия. Тимирязев стоял на своем обычном месте и все так же глядел на кинотеатр. Отсюда я сделал вывод, что недомогание кончилось.

На следующий день я пришел к Тимирязеву, дав себе зарок бежать не более одного километра, причем в самом щадящем темпе. Благодаря обретенному благоразумию и даже тихо им гордясь, я совершенно спокойно, без намека на усталость пробежал половину дистанции. Никакой одышки, никаких коликов в боку. Вот и славно. Буду прибавлять день ото дня метров по двести — триста, потом немного увеличу темп, через месяц, глядишь, выйду на запланированный рубеж. Главное, не форсировать события.

Совершенно на ровном месте, без видимой причины, разрывая нехитрую цепочку моих рассуждений, меня, как и накануне, вдруг резко крутануло, и картина перед глазами поплыла, теряя резкость. Но я уже знал, что через секунду резкость восстановится, и был готов поймать это ускользающее мгновение, понять, что же, в конце концов, со мной происходит.

Я машинально продолжал бежать. Все было почти как прежде, но чего-то в пейзаже недоставало. Что-то из него исчезло. Что? Что?

На месте не было МХАТа. Вместо него громоздилась заброшенная кирпичная постройка, величественная и жалкая одновременно. Сотни раз я проходил мимо нее. Лишь много лет спустя, когда я растерял всех школьных друзей кроме Юры Прудника, эти каменные руины в самом центре Москвы превратились в театр.

И что-то в пейзаже было лишним. Я понял, что именно, как только заскрежетали колеса и раздались резкие звонки — один, другой, третий раз нажали на педаль, чтобы расшевелить зазевавшихся прохожих, — я понял, что вдоль бульвара идет красный двухвагонный трамвай.

Трамвай так трамвай. Меня трудно им удивить, хотя я знаю точно, что здесь уже лет тридцать назад сняли рельсы. Просто у меня синдром. Синдром Бауэра — фон Лин-денгроссена. С кем не случается. Вот с этими, что бегут рядом со мной и впереди меня, с ними, должно быть, то же самое. Только отчего они все такие молодые, совсем мальчишки? И почему на них одинаковые голубые майки и черные трусы? И зачем я бегу вместе с ними, стараясь не отставать, и кто этот тощий, с сухими длинными ногами, что бежит впереди всех, и я так хочу догнать его, но знаю, знаю же, что никогда мне этого не сделать, потому что…

Стоп, сказал я себе. Спокойно. И не надо щипать себя за руку, потому что это не сон. Всему найдется объяснение. Не сейчас, так позже. А пока — давай вперед, к финишу, и там, если очень захочется, можешь порассуждать.

И я бежал, стараясь не рассуждать, последнюю сотню метров до финиша, но сердце мое колотилось сильнее прежнего. Там, слева, за оградой бульвара, есть сквер с фонтаном, и у фонтана обычно сидят люди на скамейках — сто раз я видел это, проезжая мимо на троллейбусе, — сидят, конечно, если погода хорошая, а в плохую фонтан не работал, но сквер-то все равно оставался, и еще над ним, на стене углового дома по Сытинскому переулку, висят мудреные часы, по которым никак не понять, сколько же сейчас времени, загадка часового искусства.

Так вот, сквера не было, и фонтана, и часов. Там стоял двухэтажный дом, и в нем кинотеатр "Новости дня", в котором я впервые познакомился с кинематографом, просмотрев ленту "Человек рассеянный". А рядом с кино шашлычная "Эльбрус", куда мы не раз захаживали после стипендии.

Бред. Синдром Бюхнера-Эрленмейера.

С головой, вывернутой влево, уставившись глазами на вывеску "Эльбруса", я чуть не налетел на пьедестал, который вместе со статуей Пушкина опять переехал на Тверской бульвар. Бежавшие со мной мальчишки в черном и голубом тоже остановились, образовав живописную группу. Один тяжело отдувался, другой завязывал шнурок на тапочке, трое ребят отошли в сторонку и над чем-то тихо смеялись. Их лица казались мне странно знакомыми.

Я стоял посреди этой группы, переводил взгляд с одного лица на другое, пытался вспомнить, где и когда я их видел. И что более всего поражало меня — никто не обернулся в мою сторону, никто не воспринял меня как чужака, затесавшегося не в свою компанию.

За спиной раздался тяжелый топот, потом смех, кто-то крикнул: "Давай, Слон, прибавь маленько!"; я обернулся и увидел пухлого паренька, неуклюже и с трудом переставляющего ноги. К его смуглому лбу прилипли черные пряди волос, он отдувался, но кое-как бежал, не переходя на шаг. "Вперед, элефант! Идешь на рекорд! Финиш королевского слона!"

Не обращая внимания на выкрики, парень топал прямо на меня. Это был Юрка Прудник. Слон. Пятнадцатилетний Королевский Слон. Я и теперь редко обращаюсь к нему по имени — ему это не идет, зову его Слоном или Доком. То, что он станет доктором наук, не вызывало ни у кого сомнений с первого класса.

Когда на тебя бежит слон, ему надо уступить дорогу. Я сделал шаг в сторону. Я ждал продолжения сюжета, что будет потом и чем все это закончится, — детская наивная любовь к кинематографу, простому, с крепко сколоченной фабулой, с погоней и с непременным торжеством добра над злом. Когда Док еще был для всех Слоном, я смотрел такие фильмы раз по пять.

Продолжения не было. Исчезали "Новости дня" и "Эльбрус", сгинули трамвайные рельсы за оградой, Пушкин переместился на другую сторону площади, растаяли в воздухе хохочущие над юным Прудником мальчишки со смутно знакомыми лицами. И сам Слон, неудержимо набегающий на меня, исчез, канул в небытие. Я почувствовал усталость, — может быть, от внезапности пережитого, а может, просто от того километра, что остался за спиной.

На скамейках было полно народу. Я повернулся и неспешным шагом пошел к дому. От меня в сторону Никитских ворот убегал какой-то сухопарый лысый мужчина, одетый, как и я, в тренировочный костюм и синие адидасовские кроссовки.

Назавтра я позвонил Пруднику на работу — мне не терпелось узнать, видел ли он что-либо подобное, где был в тот момент, когда топал на мои глазах по бульвару, но секретарша сказала, что шеф уехал в лекционное турне по провинциальным заокеанским университетам. Добрый месяц он будет морочить голову веснушчатым студентам из штата Индиана, как следует понимать пространство и время в свете нынешних концепций, которые ему, Слону, известны лучше, чем кому бы то ни было.

Вечером, надев спортивный костюм, я вновь отправился на Тверской. Хватит выдумывать себе синдромы. Пора разобраться, что к чему. Авось, и без Дока сумею.

Когда я добрался до места, которое назвал для себя точкой перегиба, меня вновь крутануло, но теперь я уже знал, чего можно ждать от пространства и времени в этой точке. Опять вместо МХАТа стояло недостроенное чудище, и это не удивило меня, потому что так и должно было быть, и бежал я не один, а в компании своих одноклассников, что тоже было в порядке вещей.

Я узнал их всех, разве что не смог припомнить все фамилии. Класс растянулся на полсотни метров, замыкал группу, конечно, Слон, потому что он был Слоном. Еще, по настроению, он был Жирный-Поезд-Пассажирный. Впереди, оторвавшись от группы, мчался, скупо работая руками, длинноногий жилистый Санька Карюхин. А рядом, по центральной аллее, вдоль скамеек бодро бежала Четэри с секундомером в одной руке и с жестяным рупором в другой. Физически она была подготовлена что надо, бежала наравне с нами и что-то кричала на бегу в свою жестяную дудку. Мне показалось, что она обращается ко мне: "Коленки подымай, подымай, говорю, коленочки, не спи на ходу!"

А я не спал. Я подымал коленочки выше некуда. Потому что очень хотел догнать Саньку Карюхина. Догнать, обойти и первым оказаться у Пушкина. Мне это было нужно — вот так. Позарез.

Обучение в те годы, как вы помните — или знаете понаслышке, — было раздельным. Девочки учились в соседней школе. Но бегали они по тому же Тверскому бульвару, правда, не километр, а меньше, потому что они девочки. И у них была форма, похожая на нашу, только майки не синие, а белые. А трусы тоже черные, но широкие, как паруса, вроде коротких шаровар, на резинках снизу. Ужасно смешные трусы: в них даже самые изящные девочки выглядели неуклюже, у худеньких ноги казались еще тоньше, чем были на самом деле.

Только одну девочку, одну-единственную, казалось мне, не могли испортить даже эти дурацкие трусы. Я знал, что она сейчас сидит с подругами на скамейке у финиша, но все ее подруги были для меня на одно лицо, так что добежать первым мне надо было только из-за нее. Кстати, я не знал даже, как ее зовут. Никогда с ней не разговаривал. Не подходил близко. Пока я не обгоню Саньку Карюхина, пока не добегу первым, знал я, у меня губы не шевельнутся, чтобы сказать ей "привет" или что-то в этом роде.

Такая была у меня внутренняя установка. Наверное, и у нее есть красивое название.

Эту девочку я увидел в первый раз зимой, когда Четэри привела нас на Тверской с лыжами. Я запомнил вишневый байковый костюм и вязаную вишневую же шапочку. Девочки всегда прибегали раньше нас — у них же дистанция короче — и сидели на лавочках у финиша, отдыхали. Я много раз давал себе слово подойти к ней, мне казалось, что и она этого ждет, но я не мог пересилить себя, пока этот тощий Санька Карюхин опять и опять приходил первым.

Но что сказать ей, когда я обгоню наконец Карюхина? Я не мог ничего придумать. Да и надо ли придумывать, если Саньку все равно не обогнать!

Как давно это было, однако!

Всякий раз, выкладываясь до последнего, я приходил к Пушкину вторым.

Четэри говорит, что я не бегун, а борец, потому что ноги у меня тяжеловаты. И еще, говорит она, мне не хватает злости.

Вот если бы эта девочка с Тверского пришла к нам в зал, когда мы тренируемся на матах! Я бы припечатал всех на лопатки, одного за другим, дожал бы и того десятиклассника, который здорово держится на "мосту". Но Саньку Карюхина с его ходулями никакой злостью не возьмешь. И я уходил с Тверского, не оборачиваясь, и спиной чувствовал, как кто-то провожает меня взглядом…

Почти каждый день я ходил теперь на бульвар бегать в прошлое. Повидаться с одноклассниками, украдкой посмотреть на девочку — у нее такой серьезный и чуть укоризненный вид, — и конечно же побыть самим собою, таким, каким я был до института, до женитьбы, до работы и всего прочего, что сделало меня таким, каков я сегодня.

А каков я сегодня? Не о полноте речь, тем более какая там полнота — так, склонность. Я знаю то, умею это, разбираюсь кое в чем, что-то игнорирую, может быть, напрасно, но в чем моя нынешняя суть? Зачем я хожу на работу на теннисный корт, для чего болтаю о разных пустяках с Прудником, почему решил отказаться от белого хлеба и начал бегать? Разве от двух — трех лишних килограммов что-то внутри у меня переменится?

С того дня, когда я снова увидел на бульваре ту девочку в смешных трусах и спина Саньки Карюхина опять замаячила передо мной, я бегал, наверное, ради того, чтобы получить ответ хотя бы на один из этих вопросов. Если не видно разгадки в сегодняшнем дне, может быть, она отыщется в прошлом.

Это прошлое крутилось, как видеолента. Все знакомые тех лет прошли передо мной, и я не видел только одного — самого себя. Действие разыгрывалось вовне, а внутри я был мужчиной за пятьдесят, и не было рядом зеркала, чтобы разглядеть себя четырнадцатилетнего. Да и надо ли?

Жена была уверена, что я слегка свихнулся на почве бега, однако относилась к моим занятиям доброжелательно, поскольку считала, что каждый человек в определенном возрасте обязан иметь какое-нибудь странное пристрастие. Она, например, собирала камни и каждый год показывала их на очередной выставке коллекционеров-любителей. Мне приходилось ездить на открытие, выслушивать скучные речи и делать вид, будто я разделяю всеобщее восхищение какими-то особыми халцедонами. Но я посещал эти выставки исправно, и моя жена, хотя и с усмешкой, тоже благословляла меня на забеги по Тверскому. К счастью, она ни разу не пришла посмотреть, как я справляюсь со своим километром.

Единственное недоразумение возникло после того, как я вернулся с бульвара не в своих кроссовках с тремя полосками, а в темно-синих тапочках из парусины на черной литой подошве. Я даже не припомню, когда видел в последний раз такие тапочки в магазинах, их, должно быть, давным-давно перестали делать. А в школе мы всегда бегали в таких, разве что иногда попадались не темно-синие, а коричневые, изредка с красной окантовкой. Не знаю, как это получилось, но после поворота в настоящее — мы брели тогда по аллее с юным Слоном и он доказывал мне, что Эйнштейн подходит к единой теории поля не с того конца, а я соглашался, хотя и не знал толком про Эйнштейна, потому что в те годы его в школе не проходили, — так вот, оказавшись в настоящем времени, я обнаружив что кроссовки по непонятной причине остались там, в прошлом, а я шагаю в темно-синих тапочках, которые, как ни странно, даже не жали. В них я и пришел домой, заготовив по дороге объяснение для жены, каким образом произошла такая перемена. Кажется, я сказал ей, что выручил одного провинциала и разукрасил это происшествие романтическим орнаментом, ввернув несколько слов о любви провинциала к уральским самоцветам, — и вопрос был исчерпан.

Гораздо труднее было найти объяснение тому, что происходило со мной почти ежедневно. В физике я не очень силен, но мне помогли здравый смысл и общая эрудиция, которую признает даже Док, — правда, в своеобразной форме. "Ты очень нахватан", — говорит он. Однако, когда ему надо узнать, как звали того парня, который первым построил самодельный радиотелескоп, он не лезет в энциклопедию, а звонит мне.

Я прокручивал в голове десятки вариантов и отбрасывал их один за другим, пока не наткнулся на элементарное объяснение. Удивительно, до чего оно оказалось простым. Смотрите. Мы живем в трехмерном мире и всю жизнь мечемся в пространстве меж трех осей. Есть еще четвертая, ось времени, вдоль которой метаться возбраняется, а можно лишь плавно и равномерно двигаться к неизбежному концу. Или, если брать человечество в целом, то к прекрасному будущему.

Возможно, вы слышали об искривлении трехмерного пространства. Тогда совсем нетрудно представить себе такой изгиб, при котором точка — пусть для ясности этой точкой буду я сам — сместится во времени, скользнет по его оси. Вперед или назад — это дела не меняет.

Непонятно? Тогда эксперимент на пальцах. Упростим все до предела, пусть будет не трехмерное, а двухмерное пространство, скажем лист бумаги. Нарисуем на нем две пересекающиеся линии, оси координат, и в любом месте поставим точку. Эта точка — я в двухмерном пространстве. Или вы, если так будет понятнее. А теперь приставим к началу координат спицу и проткнем ею бумажный лист насквозь. Острие спицы укажет то направление, в котором Движется время. Но попробуйте смять произвольным образом нанизанный на спицу бумажный лист, и вы увидите, что точка, которой вы себя обозначили, оказалась уже впереди прежнего положения, то есть в будущем. Или, с той же вероятностью, позади, в прошлом.

А это как раз мой случай.

Конечно, тут было редчайшее стечение обстоятельств, уникальное взаимодействие полей, которое мне не объяснить и тем более не показать на пальцах, как фокус со спицей. Надо дождаться Дока — он что-нибудь придумает. Но если такое может в принципе случиться, то почему не сейчас и отчего не на Тверском бульваре?

А на бульваре все шло своим чередом. Я прибегал не первым, но среди первых, болтал с ребятами, и они называли меня уже забытым мною школьным прозвищем — Батон, потому что и тогда я очень любил белый хлеб с яблочным мармеладом, и Четэри покрикивала на меня, когда я пытался сделать ускорение на финише: "Коленочки, коленочки выше! Руками работай!"

Я научился не вываливаться сразу после финиша из старого времени и несколько минут оставался с ребятами; для этого достаточно было не двигаться резко и не менять своего места в группе. Вел я себя, впрочем, не совсем естественно: смеялся чуть громче, чем нужно, и старался не встречаться глазами с той девочкой, только изредка и на мгновение бросал на нее взгляд. У нее было мягкое круглое лицо и очень светлые легкие волосы, а цвет глаз я не мог рассмотреть, — наверное, серые или зеленые. Подойти поближе я не решался. Может быть, боялся, что, сделав шаг к скамейке, я так и останусь в прошлом, что воронка времени засосет меня и я не смогу выбраться на поверхность, в мои естественные дни…

Что же, собственно, пугало меня? Чем плохо попросить убежища в собственной юности, пройти заново лучшую пору жизни, вступить в зрелость, не повторяя совершенных когда-то ошибок, и достичь пятидесятилетия во второй раз — с удвоенной мудростью?

Да, я не избежал такого искушения. Но Санька Карюхин был впереди, и Четэри говорила мне не раз: "Ты не бегун, ты борец. И тысяча метров не твоя дистанция".

Каждый должен использовать шансы на своей дистанции. Моя пройдена больше чем наполовину, и поздно уже возвращаться к старту. Поздно и нечестно. Второй раз прокручивать свою жизнь, лавируя и подстилая соломку на то место, где упадешь, — в этом есть что-то нечистое, верно?

Впрочем, размышляя таким образом, я скорее отстаивал свои нравственные принципы, нежели принимал решение — остаться или вернуться. Ибо как я ни старался, но через пять, от силы через десять минут неизменно вываливался из мальчишеского прошлого и оказывался напротив сквера с безумными часами. Это случалось от чьего-то громкого выкрика, от резкого поворота головы, от того, наконец, что я чувствовал на себе взгляд светловолосой девочки.

Тверской бульвар без шашлычной и "Новостей дня" терял сразу немного красок, но, наверное, не потому, что это здание так уж украшало его, — просто с возрастом восприятие у каждого становится менее острым. Ноги мои тяжелели, но я все же старался не идти обратно пешком, а пробежать по аллее хотя бы сотню-другую метров. И всегда впереди маячил высокий худой мужчина с большой лысиной. Он бежал упругим, пружинистым шагом, в нем угадывался бывший спортсмен, притом хорошего класса.

С некоторого времени по дороге домой я стал встречать на аллее моложавую женщину, подтянутую, с очень светлыми волосами; мне казалось, что она как-то по-особому провожает меня взором. Иногда она прохаживалась по аллее, иногда сидела с вязаньем на скамейке. От свежих ощущений прошлого мне становилось беспокойно и грустно, хотя я и понимал, что возможность совпадения ничтожно мала, и все мои сверстники давно разъехались кто куда, и так много на свете женщин с легкими светлыми волосами…

Моя жизнь, прежде полная событиями, приобрела некоторую монотонность. Что ни день, я скатывался по искривленному желобу в собственное прошлое, в одно и то же время и место, подмечал мелкие перемены, происходившие у памятника Пушкину, и ждал, волнуясь, когда же что-то изменится решительным образом. Впрочем, я не подгонял события — ведь время в юности медленное и сладостно тягучее, какой была исчезнувшая неведомо куда конфета "коровка".

Был уже конец августа, и первые желтые листья падали на аллею, когда наступил наконец мой час — тот самый, ради которого я день за днем выходил на бульвар. Полнота больше не тревожила меня, но чего-то мне не хватало — может быть злости, как говорила Четэри, — и я был этому рад, потому что любая злость мне претит, даже спортивная. Если мой час и настал, то иное чувство было тому причиной. Я не хочу называть его, потому что боюсь высокопарности, знаю только, что со злостью оно не имеет ничего общего.

Впервые за последнее время выдался пасмурный день, к вечеру прошел мелкий дождь, и от теплого асфальта поднимался пар. Когда в середине бульвара я привычно вбежал в свое детство, там пронзительно пахло теплыми мокрыми листьями. Как всегда, я увидел впереди худую спину Сани Карюхина в пропотевшей голубой майке. Саня бежал, как автомат, ритмично переставляя ноги, и руки его ходили, будто шатуны, взад-вперед, прижатые к худым бокам. Запах листьев бил мне в ноздри, пар стелился над землей, сзади раздавался топот десятков ног, и в это мгновение я вдруг ясно почувствовал, что могу догнать Карюхина. Эта дистанция будет моей, хотя бы один раз в жизни, пусть я и не умею как следует поднимать коленки и ноги у меня тяжеловаты для бега.

Я обгоню Карюхина, и не со злости, не от обиды, не от зависти. Раз в жизни, но обязательно обгоню. Надо только перетерпеть.

Я рванул, как будто бежал стометровку. Казалось, что Карюхин остановился, а я медленно, преодолевая могучее сопротивление, сокращаю расстояние между нами, сжимаю разделяющую нас пружину. Сердце колотилось неистово, воздуха не хватало, но я смял эту воображаемую пружину и отбросил ее прочь.

Саня оглянулся, увидел меня за спиной и попытался сделать рывок, но я уже поравнялся с ним, и мы бежали локоть в локоть, иногда задевая друг друга. Должно быть, я потратил слишком много сил, обогнать Карюхина не удалось, и он стал уходить от меня — на полшага, на шаг…

— Еще немножечко, еще капельку! — кричал Четэри в свой рупор. — Толчковой порезче!

Она кричала это мне, а не Саньке — ведь всегда невольно болеют за тех, кто слабее, кто выигрывает не по прогнозу, а вопреки ему. И я пытался толчковой порезче, нажимал еще капельку, еще немножечко. Я не имел ничего против Карюхина, но я слышал Четэри, видел перед собой глаза той девочки так близко, как не видел никогда, и понял, что они все-таки серые, а серый цвет издалека всегда трудно разглядеть, но тут они были совсем рядом, чуть удлиненные серые глаза, которые смотрели на меня с надеждой.

Наваждение прошло мгновенно. Я тряхнул головой, посмотрел вперед — и никого не увидел. Карюхин был у меня за спиной. А прямо перед глазами были бронзовые ноги Пушкина.

Дальше все было не так, как мне виделось в мечтах.

Я не подошел к ней. Она сама встала со скамейки, посмотрела на меня в упор и тихо сказала:

— Наконец-то. Я так рада. Ты здорово бегаешь.

— Спасибо, — ответил я и замолчал беспомощно. Не знал, что еще сказать. Волна радости накатила на меня и подняла на свой пенный гребень. Наверное, я сделал какое-то неосторожное движение, может быть, просто это было движение души, я подался навстречу девочке, кажется, хотел спросить у нее имя, только и всего, но пенный гребень опрокинул меня и вышвырнул на Тверской бульвар моих зрелых лет, без Пушкина и всего прочего, что осталось там, далеко, в детстве.

Но странное дело — впервые за все это время я не чувствовал усталости, словно и не пробежал километр, да еще быстрее Саньки Карюхина. Волна, которая выкинула меня на берег, теперь толкала, несла, и я побежал от площади размашисто и свободно, не сожалея о том, что пришлось вернуться в настоящее. "Наконец-то", — сказала она, и ее чувство радости передалось мне. Так легко я никогда не бегал.

Впереди появилась худая спина лысого бегуна, того самого, которого я видел здесь и прежде. Любопытно было бы заглянуть ему в лицо, и я без особых усилий побежал быстрее. Обогнав лысого на несколько метров, я оглянулся. Он смахивал на Саньку Карюхина, хотя, конечно, кто может поручиться…

Я помахал мужчине рукой, он улыбнулся и ответил мне тем же жестом. Мне подумалось, что и в Саньке не было никакой такой особой злости, просто он бегал лучше меня, вот и все.

Когда до Тимирязева оставались считанные метры, на аллею вышла светловолосая женщина с сумкой, из которой торчали спицы с начатым вязаньем. Женщина выжидающе на меня посмотрела. Я остановился.

— Как красиво вы бежите, — улыбнувшись сказала она. — Я часто вижу вас здесь.

— А вы, наверное, хорошо вяжете, — ответил я. — Для меня тайна за семью печатями.

Женщина засмеялась:

— Завтра я буду сидеть на этой скамейке и довязывать шапочку.

— А я завтра буду бегать. И, если хотите, научу вас. А вы меня — вязать.

— Значит, до встречи, — сказала она и опять засмеялась.

И я отложил до завтра разговор, так странно начатый тридцать с лишним лет назад. Я боялся этого разговора. Между нами была тонкая, едва ощутимая грань, которую невозможно перейти и так легко смять одним-единственным неосторожным словом. "Завтра, — думал я, шагая к дому. — Что значит один день? Завтра".

На следующий день, едва я вошел на бульвар, меня окликнули. На ближайшей к входу скамье вальяжно развалился Слон в клетчатой куртке, снизу доверху на молниях и заклепках. Тяжелые, слоновьи ноги обтягивали джинсы, на которых было еще больше заклепок.

"Смешно, — подумал я. — Свой добротный товар, свои уникальные лекции Док обменял на бусы и стекляшки…" "Однако Слон, судя по всему, так не думал. Он был крайне доволен собою. Ему не терпелось поделиться путевыми впечатлениями.

Я хлопнул его по джинсовой ноге и сел рядом.

— У меня такое дело, Док… — начал я. Но не смог договорить. Оказывается, в штате Айова, в тамошнем университете, когда он, по обыкновению, стал объяснять подходы к единой теории поля, один из местных студентов принялся свистеть, едва только Док позволил себе усомниться в подходе Эйнштейна к этому вопросу. А в университете Джона Гопкинса…

Я не мог внимательно слушать его — именно в тот вечер, который мог перекроить, перевернуть мое прошлое и будущее. Я прервал Дока — он отнесся к этому, как всегда, стоически, рано или поздно он выскажет все, что собирался, — и путанно изложил ему события на Тверском, которые происходили в то время, пока, он, Док, мотался по университетской глубинке. Я рассказал ему все: о его собственных поздних финишах, о Четэри и Саньке Карюхине, даже о девочке с серыми глазами и о женщине с вязаньем, с которой вчера перекинулся малозначащими фразами. А потом носком тапочка нарисовал на песке координатные оси и выложил свое объяснение, почему и как я попадаю с Тверского бульвара в прошлое и возвращаюсь обратно.

Слон слушал меня сочувственно. Он опустил голову на грудь, отчего число подбородков удвоилось, и сказал:

— Чушь.

Я обиделся.

— Совершенная чушь, — уточнил Прудник. — Тебя не извиняет даже сомнительное образование и столь же сомнительный род занятий.

Не торопясь, уверенным лекторским тоном Док принялся объяснять мне, что думает современная наука о взаимосвязи пространства и времени. Я ничего толком не понял, кроме разве что одного: если бы даже сбежались все статистически невероятные события и на Тверском в самом деле образовался бы желоб, то мне, чтобы в него попасть, пришлось бы развить скорость, превышающую скорость света, на что, как я обязан знать, в физике существует строгий запрет. И тогда, добавил Слон с издевкой, я потерял бы не только паршивые зарубежные кроссовки, но и собственное тело отечественного производства, включая не слишком умную голову.

Я представил себе фейерверк элементарных частиц, в который мог превратиться. Однако Слон все-таки не совсем прав. Пусть он трижды учен, но я был, был у Пушкина по эту сторону площади, и "Новости дня" стояли на месте, и Саньку Карюхина я обогнал.

— И все же, — спросил я въедливо, — как ты объяснишь тот факт, что я с тобой разговариваю, а кроссовки мои исчезли?

— Будь я следователем, — сонно возразил Прудник, — я нашел бы без всякой физики десять или двадцать версий пропажи твоей обуви. Мне лень рассуждать на эту тему. Тем более что эта пропажа, в отличие от нашей бесценной молодости, легко восполнима.

И жестом доброго волшебника он положил мне на колени яркую пластиковую сумку.

— Примерь, — сказал он. — Кажется, на сей раз твой сайз.

— Размер, — отпарировал я. — По-русски это размер.

— А я что сказал? — удивился Док. — Я и говорю — сайз. Примерь сникеры.

В сумке были кр ссовые туфли со встроенным в язычок микрокалькулятором для расчета беговых нагрузок. Сайз действительно оказался моим. Туфли были мне впору.

Я сунул темно-синие тапочки в ближайшую урну и предложил Пруднику пробежаться вместе, чтобы увериться в моей правоте. Слон так посмотрел на меня, что я не решился настаивать. Единственное, к чему я его склонил, — дойти пешком до места, откуда я попадал в прошлое, а там, пробежав несколько шагов, провалиться в мой временной желоб.

Всю дорогу до МХАТа Док обиженно ворчал — дескать, он солидный ученый, почетный член и лауреат, к тому же в возрасте, у него дел сверх головы, а он отвлекается на мальчишеские глупости. Я не возражал — Слона и впрямь не должно особенно тянуть в детство. Может быть, только на физические и математические олимпиады, где он неизменно был победителем. А я, наивный, тащил его на урок физкультуры.

В том самом месте я заставил Дока перейти на неуклюжую трусцу, а сам побежал рядом. Мы пересекли воображаемую, но для меня вполне материальную черту, я затаил дыхание, но — ничего не произошло. Ровным счетом ничего. На скамейках сидели одетые по-нынешнему парочки, немолодой мужчина прогуливал скотч-терьера, справа над бульваром нависала громада Художественного театра.

— Это все? — спросил Прудник с облегчением. — Тогда пошли, но, чур, без спешки.

Не торопясь мы дошли до конца бульвара, поглазели через площадь на Пушкина, молча посидели на скамейке и пошли ко мне домой пить чай.

Жене очень понравились новые кроссовки. И еще больше кольцо с индийской бирюзой, которое Док преподнес ей с истинно слоновьей галантностью.

Будучи человеком тактичным, Прудник не касался больной темы. Лишь в ответ на реплику жены относительно моего безудержного увлечения Слон тактично заметил, что бег дело полезное, и лично он, будь у него побольше времени, тоже не прочь бы…

На следующий день я вышел на Тверской в новых кроссовках и опять не попал в этот желоб. Он словно сгинул после объяснений Дока. Несколько раз я пытался преодолеть невидимый барьер с ходу — и всякий раз без толку.

Когда я прекратил бесплодные попытки, было уже поздно, и женщину с вязаньем я не застал. А может быть, она в тот день не приходила на бульвар вовсе.

Еще несколько раз я выходил на Тверской, но все безрезультатно. Конечно, структура пространства — времени — штука хрупкая, малейшее вмешательство извне может ее нарушить, а тут сотни прохожих каждый день, электрический ток в проводах, пятна на Солнце, мои кроссовки с микрокалькулятором, да мало ли что еще! Удивительно не то, что пропал этот желоб, а то, что он вообще существовал…

Но существовал ли? Да, тысячу раз говорю я, существовал. Нет, один раз сказал Док, не существовал. И это одно-единственное "нет" оказалось сильнее.

Погодите, сильнее ли? Ведь и потом, до самой поздней осени, я видел издали на бульваре худую спину немолодого бегуна (лысину он уже прикрывал шапочкой); я хотел догнать его, но никак не мог этого сделать, потому что только один раз, один немыслимый раз, движимый не завистью и не злостью, я догнал Саньку Карюхина, и такие минуты, понимал я, не повторяются.

И еще я встречал иногда на бульваре немолодую женщину с милым лицом и серьезным, чего-то ожидающим взглядом. Она вязала или просто глядела на прохожих, изредка поправляя рукой легкие волосы. Мы обменивались кивками, но подойти к ней ближе я так и не решился — было как-то неловко ни с того ни с сего присесть рядом, а повода все никак не находилось. Я пробегал мимо, склонял голову, и женщина поворачивалась ко мне, отвечая наклоном головы и, чудилось мне, провожала взглядом, но я не оборачивался, потому что чувствовал непонятный, необъяснимый стыд; и мне все хотелось подойти поближе и разглядеть, какого же цвета у нее глаза — серые или нет, ведь с возрастом, говорят, цвет глаз может измениться. С возрастом многое может измениться, но я не знаю, надо ли об этом жалеть.

Все хорошо, говорил я себе. Все складывается олл райт, говорил мне Док. Мой халцедон получил на выставке первый приз, говорила мне жена.

Чего во мне нет, так это злости. Ни спортивной, ни какой другой. Может быть, нет во мне и еще чего-то. Не мне о том судить.

На бульвар я вскоре перестал ходить. Записался в группу здоровья, езжу через день на занятия в Лужники. Там хороший зал, теплый душ, толковые тренеры. Лишний вес я давно сбросил и сейчас спокойно ем на ужин хлеб с маслом и яблочным мармеладом.

Альберто Леманн

Онироспорт

(Италия)

До последнего времени спорт оставался для меня чем-то абстрактным. Я не мог не признавать мастерства выдающихся атлетов, благородства давних традиций, но почти им не интересовался. Когда же мне предложили самому активно заняться спортом, я лишь усмехнулся. В мои далеко не юные годы, да еще при не крепком здоровье, лучше уж оставаться болельщиком, притом вовсе не ярым. Правда, иной раз я не просто откидывался в кресле, а тоже горячо переживал, когда на ярко освещенном экране телевизора метались черно-белые или цветные фигурки. И все же лишь теперь, да, лишь теперь у меня бешено колотится сердце, глаза буквально вылезают из орбит, в горле пересыхает, а в ушах стоит адский звон. Ведь я стал обладателем "Спортвизора".

Что это такое? Конечно, вы, болельщики, вялые, безвольные "потомки" и понятия о нем не имеете. И вряд ли что-нибудь узнаете в будущем — увы, "Спортвизору" суждена короткая жизнь, как, впрочем, и другим удивительным изобретениям! Так вот, я не очень-то разбираюсь в электронике, но это — величайшее достижение, чудо современной науки. Жаль, что применяется этот аппарат пока только для трансляции спортивных состязаний. "Спортвизор" — своеобразное электронное соединение мысли и действия. На голову надевается довольно-таки колючий, затейливого вида шлем с двумя упругими электродными трубочками, которые вставляются в уши, а третий электрод нужно постоянно держать во рту (у металла странный солоноватый привкус), в предплечье же втыкается игла. Потом можешь, как обычно, смотреть на экран. Но изображение сразу становится трехмерным. Больше того, реальным, живым, подлинным, вы как бы становитесь неотъемлемой частью спектакля… Это вы бежите, прыгаете, не просто переживаете какие-то события на сцене, а участвуете в них, играете свою роль. Вы не зритель и даже не телеоператор, а самый настоящий актер. Это вы, центральный нападающий, неудержимо рветесь с мячом к воротам противника, вы, защитник, персонально опекающий левого крайнего команды соперника, это вы, именно вы, берете мертвый мяч и тем спасаете свою команду от поражения, и вы же забиваете решающий гол! Ощущение, поверьте, невероятное, неописуемое! Это вам не просто болеть на трибуне за одну из команд. Это похоже на шок, и испытывает его каждый, кто таким вот образом участвует в матче, будь то мужчина или женщина.

Когда я присутствую на матчах чемпионата страны или же кубковых, на дерби — встречах футбольных команд одного и того же города ("Спортвизор", увы, показывает только главные матчи), я не отвлекаюсь ни на миг, как это бывало прежде. Я предельно напряжен и весь внимание, сгусток нервов и вздувшихся мускулов. Во рту сахарская сухость, болят сухожилия. Девяносто минут борьбы и наслаждения, а не пассивного боления у телеэкрана.

Жена уже не говорит мне "обед готов" или "пора спать", а когда все-таки обращается ко мне, то я ее не слышу. Я в чудесном мире спортивных битв: на зеленом газоне футбольного поля, на горнолыжной трассе — несусь вниз к желанному финишу под восторженный рев толпы. Пожалуй, это даже и не садизм, а мазохизм — ведь я не только радуюсь чужим неудачам, но и мучаюсь сам. И все же это меня окрыляет.

Лишь так можно отыскать в самых глубинах души свое истинное, спортивное "я". Конечно, это и своего рода наркотик — я сжимаю в зубах металлическую трубочку, через которую от батареек подается электрический ток. Теперь я почти не снимаю с головы шлем и не вытаскиваю из руки иглу — ведь я уже не в состоянии без них обойтись. Когда матч кончается, я буквально задыхаюсь, чувствую себя разбитым, безмерно уставшим. Ноги болят, они все в шишках и синяках. Словно вдруг отключили источник бодрости, обрекли тебя на духовный голод.

Что, я не свободен в выборе? Реальность не так-то легко перенести на экран? Ах, вы так думаете! Ну а знаете ли вы, что я испытываю на конных состязаниях, в голубой воде бассейна, в каноэ или двойке распашной? Вам ли понять, сколько мощности и пластичности во всем моем теле, когда я метаю ядро, мчусь на гоночном велосипеде, играю в пелоту, как легко я взлетаю над сеткой, а главное, сколько ярости в моем голосе, когда судья сурово показывает мне желтую карточку на глазах у тысяч "моих" болельщиков!..

Кто они, эти болельщики? Меня это не слишком-то интересует. Знаю лишь, что им еще не удалось заполучить совершеннейший "Спортвизор". Ученые, изучающие психологию спорта, дали ему высокую оценку. Стоит он не очень дорого. И вот мне посчастливилось стать первым "подопытным кроликом", можно сказать — первопроходцем. Ведь, насколько мне известно, пока представитель фирмы предложил купить этот удивительный аппарат лишь нескольким людям на всей нашей планете. Лично мне "Спортвизор" принесли прямо на дом и даже не объяснили толком, что он собой представляет. Так, на первый взгляд причудливое сочетание кинопроектора, маленького телеэкрана и энцефалографа. В инструкции особо подчеркивалась полная автономность ониро-, кино- и телесредств передачи и воздействия на человека. В чем тут суть, я понял, только опробовав "Спортвизор". Я-то думал, что изображение будет более четким, более крупным и приближенным, ну как трансфокатор в киноаппарате, и все. Между тем это "я" превратился в Анастази, в Риверу, в нашего великого вратаря Дино Дзоффа. По крайней мере на девяносто минут игры.

Жизнь моя протекает в напряженной атмосфере матчей на миланском стадионе "Сан-Сиро" и мексиканском "Ацтека" или же на теннисном корте, где я потрясаю зрителей своими ударами с лёта, обводными и особенно драйвами. Да, это вам не тихая, уютная гостиная моей квартиры, а, скажем, размокшее поле для регби, где я, ловко ускользнув от преследователей, посылаю мяч за линию, или бассейн, где я, теперь уже знаменитый ватерполист, мощнейшим броском пробиваю мяч в ворота. И еще, с экрана не струится бледный, молочноватый свет обычного телевизора, а я физически, кожей, ощущаю ласковое прикосновение солнечных лучей, я потею от жары, мерзну от холода, спотыкаюсь на раскисшей от дождя земле. Нет больше внешней среды и непосредственно среды обитания — они составляют единое целое. Поэтому всякий раз, когда я снимаю шлем и отключаю электроды, то испытываю истинное потрясение.

Теперь вы, надеюсь, поняли, что дело тут не в иной форме изображения, а в том, что я участвую или соучаствую в происходящем.

Нередко, очутившись в иной реальности, вернее, в нереальности, — словом, не на футбольном поле, на ринге, треке или же на ипподроме, а в своей квартире скромного бухгалтера, я смотрю на "Спортвизор" со смешанным чувством неподдельного обожания и удивления. И вижу только сотни точечек, чье назначение, верно, хорошо понятно электронным монтажникам, но не мне, слабо знакомому даже с творчеством художников-пуантилистов, Сера, Синьяка. Но за миг до включения "Спортвизора" я вновь испытываю невероятное возбуждение и страх — сейчас настанет чудесный миг перевоплощения, и я превращусь в футболиста, боксера, пловца, ведущего поединок с противником. Я внезапно открываю в себе неведомую силу, это я несусь вперед, мчусь к воротам, — словом, действую в редком единстве, даже симбиозе, с экранным изображением. Есть, очевидно, в "Спортвизоре" и воспроизводящая головка, которая придает образам звук и запах. Одно несомненно: через катодную трубку мгновенно достигается полнейшая сенсибилизация изображения, что и придает ему необыкновенную достоверность.

Вот только я слабею и старею буквально на глазах. Ведь я не участвую в тренировках (их "Онировидение" не передает), и потому "играть" мне становится все труднее. К тому же во время матчей и других состязаний я долгими часами не ем, не сплю, не пью воды. Да и потом никак не могу заснуть. Врач немного обеспокоен моим состоянием здоровья — он же не знает о "Спортвизоре"… Об этом я сказал лишь жене. Ведь я очень боюсь, как бы его не украли, мой редкостный "Спортвизор". На службе никто не слыхал о таком аппарате и даже о фирме, которая его продает. Соседи тоже ничего не знают. Похоже, и мнение ученых-психологов — плод моей фантазии или же сновидение.

Впрочем, мне начхать на мнение врача и окружающих (они говорят, что я веду себя как-то странно). Сидя на скамейке запасных, я жду не дождусь, когда меня выпустят на поле, заискивающе улыбаюсь "моему" тренеру и не меньше раза в каждых двух играх пробиваю пенальти. Да, теперь я отдал предпочтение футболу. Притом в одном виде спорта легче себя проявить во всем блеске.

Порой я все же спрашиваю себя: неужто мне, одному мне, удастся остановить быстротекущее мгновение, вновь пережить волнение, уже испытанное прежде, "продублировать" действие, когда я этого захочу?! Конечно, я наслаждаюсь не только полным слиянием с многократно повторяющейся телереальностью, но и прямым контактом с аппаратом. Да, при трансляции матчей я тоже нагреваюсь и, значит, вольно или невольно, участвую в жизни "Спортвизора" и его износе, пока яростные вопли болельщиков адским грохотом отдаются в моих бедных ушах.

Пассивные зрители вызывают у меня лишь жалость и презрение. "Спортвизор" не нуждается ни в мягких креслах, ни в темноте. Мой старый, обычный телевизор излучал бледно-туманный свет, но из "Спортвизора" льется свет ясный, ослепительный, дневной. Нет больше никаких сомнений — это единственный способ заниматься спортом и "болеть" со всей страстью. Увы, после спортивного воскресенья и среды я чувствую себя таким усталым! После бокса у меня отчаянно болят челюсти и нос, глаз заплыл, а нога распухает. А что будет, когда начнется чемпионат мира?!

"С некоторых пор у вас наблюдается экстрасистолия", — с тревогой говорит мне врач, а жена (иной раз жены способны одолеть даже совершенный электронный механизм) пытается любыми способами отвлечь меня от ониросеансов. Но я, уходя, запираю "Спортвизор" на ключ, а порой даже вешаю амбарный замок. Нет, не могут ониросеансы так повредить мне, просто я старею. А сам по себе "Спортвизор" безвреден. Собственно, это всего лишь тончайшие электроды, вмонтированные в шерстистую кожу шлема, и загадочная, но безусловно полезная иголочка. В общем, электрошоком тут и не пахнет, все делается по мудрым законам современной науки.

Так что мне наплевать и на экстрасистолию! С полупотухшей сигаретой в руке (глубоко затянуться очень трудно, ведь надо вынуть изо рта трубочку), выпучив глаза и весь напрягшись, я вижу, как я же бегу, прыгаю в длину или с шестом… Вены набухают, тело пронизывает током, я буквально молодею. Это вам не хваленый "Геровиталь" и прочие геронтопрепараты…

Но вот не знаю, сколько я еще выдержу это сверхнаслаждение, которое испытываю, в полнейшей неподвижности сидя перед экраном. От сильнейшего перевозбуждения и бурных эмоций я раньше времени поседел, а лицо уже в густой паутине морщин. Я словно перевидел миллионы спортивных состязаний, участвовал в тысячах матчей.

Вчера смотрел по обычному телевизору матч Италия-Германия бесконечно далекого 1970 года. Пленка старая, изображение искаженное, нечеткое. Да и так подумать, сколько раз уже эту встречу показывали по телевидению! В моем же "Спортвизоре" все иначе — ни малейших признаков порчи, мгновенная смена событий, а если захочется, включаю точный повтор. А может, мой "Спортвизор" вообще никогда не испортится?

Во всяком случае, одно ясно: — конец мой близок. И еще. Никак толком не пойму, болельщик я, спортсмен или же мнимый спортсмен. Все равно онироспорт я предпочитаю чисто коммерческому спорту, который обычный телеэкран изрядно к тому же искажает — придает цвету неестественность, а самому состязанию какой-то иллюзорный вид, точно это цирковые трюки. Нет, для меня всего дороже мой "Спортвизор", хоть я и знаю, что мне не избежать вначале инфаркта, а потом и смерти от инсульта.

Почему, однако, передаются только спортивные ониропередачи? Впрочем, может, это и к лучшему. Иначе кто бы мне помешал удовлетворить все свои страсти, и не только спортивные? Разве что возраст, но не подлинный, а тот, что мне подарил мой "Спортвизор".

Надеюсь только на одно — что не встречу себя самого на экране. Ведь раньше и я ходил на матчи, и вот могу при ретрансляции стародавнего матча встретиться с самим собой на трибуне стадиона. Нет, нет, тогда я с ума сойду, и это будет смертельной трагедией для всех, кто любит спорт, вернее, онироспорт. Встреча с "другим я" сотрет всю мою временную и пространственную автономность, уничтожит индивидуальность, да вдобавок непоправимо повредит "Спортвизор". И тогда улетучатся как дым все мои сладостные видения.

Пока же я со страхом и тайной надеждой жду этого ужасного мгновения, которое решит судьбу мою и чудесного изобретения.

Жду и тем временем втыкаю в вену иглу, глотаю полустершуюся электродную трубочку, надеваю на голову кожаный шлем и снова выбегаю на футбольное поле в составе сборной страны.

Кто знает! Быть может, пока жив я и действует этот волшебный аппарат, для всех итальянских болельщиков сохраняется надежда. Кто знает…

Перевел с итальянского Л. Вершинин

Маурисио Хосе Шварц

Война детей

(Мексика)

Способы обойти этот закон, разумеется, существовали, особенно для тех, у кого было много денег. У Акиры и Гинниверы, однако, больших денег не было. Полезны могли оказаться и знакомства с людьми, занимающими высокие должности, но у их семьи таких знакомств не было, как не было и многого-многого другого. И им оставалось только ждать, когда громкоговорители объявят имя их дочери, что сейчас и произошло.

В противоположном конце стадиона появилась хрупкая темноволосая Арианна.

— До чего же она маленькая! — горестно сказал Акира.

Он вовсе не был уверен в результатах усиленных тренировок, которые проводил со своей худенькой десятилетней дочерью, теперь направлявшейся к середине поля; ее новенький голубой шлем с пучком острых кривых ножей наверху ярко сверкал на солнце.

Ганнивера, у которой словно комок стоял в горле, посмотрела на дочь и в который уже раз представила ее себе такой, какими увидела сегодня утром многих детей: окровавленные, руки обрублены, голова размозжена палицей, а у других вспорот живот и внутренности, вывалившись, лежат на земле. Гинниверу не оставляли сомнения: все ли Акира сделал для дочери, что должен сделать отец!

Девочка попыталась отыскать взглядом на заполненных зрителями трибунах лица родителей, но не нашла. Часть зрителей дрожала от страха за своих детей, часть не скрывала удовольствия, вызываемого у них сегодняшним зрелищем, а третьи, охваченные яростью, ждали мстителя, который расправился бы с палачами их детей. Напряжение все росло. Арианна крепче сжала левой рукой в черной кожаной, усеянной шипами перчатке рукоять акрилового щита. В правой руке дрожал изготовленный для нее отцом пятидесятисантиметровый меч. С затянутого в черную кожу запястья свисала, то и дело задевая бедро Арианны, деревянная палица, из которой торчали дюралюминиевые шипы. Арианна шла с нахмуренным лбом — так ее учил отец.

Служители уносили последние окровавленные трупы, оставшиеся после предшествовавшего тура. Трава уже не была равномерно зеленой, как утром, — теперь на ней, словно на огромной шахматной доске, чередовались рыжие и темно-красные пятна. Арианна шла впереди, а за ней следовали гуськом несколько девочек ее возраста, такие же испуганные, как она, и исполненные такой же решимости; их имена, как и ее имя, бесстрастно объявляли громкоговорители.

Юнге тоже хотел пойти посмотреть на сестру, но родители не взяли его с собой. Однако здесь, в доме дяди, по телевизору он видел ее лучше, чем на стадионе родители. Дело в том, что телеоператор сейчас показывал Арианну крупным планом, и Юнге ясно видел ее пылающие желто-зеленые глаза, ее волнистые темные волосы. Арианна нахмурилась еще больше, и телекамера стала отодвигаться, показывая теперь общим планом всех участников четвертого тура.

Юнге охватило волнение — ведь через два года, когда ему исполнится десять лет, он будет стоять там же, где сейчас стоит его сестра.

Арианна затерялась в процессии новых участников. Уцелевшие в прежних турах все еще отдыхали в углах поля под наблюдением врачей.

Наконец десять пар участников разошлись по полю. Сейчас засвистит главный судья… Акире вспомнилось его собственное детство, когда еще никому не нужно было отстаивать свое право на жизнь. Повезло и Гиннивере: родись она на три месяца позже, ее, возможно, уже давно не было бы в живых. Двадцать лет назад, чтобы ограничить прирост населения, были учреждены эти ежегодные Игры. Раздался свисток. Арианна, упершись ногами в землю, слегка подалась вперед. Щит она держала на уровне глаз, а небольшой меч, чтобы испугать противницу, в гипнотизирующем ритме двигала из стороны в сторону.

Расходуя на доспехи дочери двадцать процентов (установленный законом предел) своего имущества, Акира настоял на приобретении бронзовых поножей. Теперь Гиннивера видела, что руки у дочери ничем не защищены. Может, лучше было бы оставить незащищенными голени, а купить нагрудник или два наплечника?

Раздался второй, долгий свисток. Шум на трибунах оборвался, наступила мертвая тишина.

Напротив Арианны стояла девочка ростом заметно выше ее и гораздо лучше вооруженная. У Акиры, глядевшего на них со своего места, мелькнула мысль: если семья у противницы Арианны достаточно состоятельная, чтобы так хорошо ее вооружить, почему же они не подкупили представителей власти и не избавили таким образом своего ребенка от необходимости участвовать в единоборстве? Противница тем временем напала на Арианну и обрушила на ее щит такой мощный удар палицей, что на щите появилась вмятина. Но не зря отец не жалел сил и времени, готовя Арианну к этому дню. Пригнувшись, она полоснула мечом по щиколоткам противницы. Трава окрасилась кровью, зрители зашумели. Противница, однако, успела ударить отступающую Арианну в лицо рукояткой палицы. Арианна пошатнулась, и Гиннивера судорожно сжала руку Акиры. Затем соперница отбила удар меча, но не смогла отвести атаку головой в увенчанном ножами шлеме, и ножи эти глубоко вошли ей в грудь. Первое единоборство закончилось, едва только успев начаться.

Распрямившись, Арианна увидела, как противница падает, а на ее лицо медленно стекает со шлема теплая и липкая кровь побежденной, и тут Арианна вдруг почувствовала, что ее тошнит. Она победила.

Юнге, переполненный гордостью за сестру, не отрываясь смотрел на ее нежное ликующее личико на экране телевизора и совсем не прислушивался к разговору взрослых.

— Я тоже не считаю, что детям следует это видеть! — вдруг закричал дядя Карл. — Но все равно мы не имеем права скрывать, что, когда они достигнут десятилетнего возраста, им всем придется принять участие в Играх.

— Папа, а Игры были всегда? — спросил дядю Карла его старший сын; теперь ему было уже шестнадцать, но, отстаивая в Играх свое право на жизнь, он потерял левую руку.

— В школе тебе об этом, конечно, не говорили, но ты уже не маленький, можно и рассказать… Раньше было по-другому. Хотя, как и теперь, стремились к тому, чтобы физически слабые, умственно отсталые и недисциплинированные исчезли, это затягивалось на долгие годы, а на таких детей зря растрачивались предоставляемые государством образование, питание и все остальное. Игры родились потому, что нужно было скорее избавляться от лиц этих категорий, тем более что нас на планете к тому времени стало слишком много. Вот почему двадцать лет назад они и были учреждены.

Юнге смотрел по телевизору другие схватки, в этих Арианна не участвовала — она сейчас отдыхала.

Скорая победа Арианны в первом поединке подняла Гиннивере и Акире настроение, а дядя Карл, увидев на экране телевизора крупным планом убитую ею соперницу, криво улыбнулся.

А у Арианны смысл ею содеянного не укладывался в голове. Ведь она убила, и сделала это для того, чтобы отныне питать свою жизнь другой, насильственно прерванной. Она видела, как санитары поднимают и уносят с поля останки побежденной. Думать об этом не хотелось, и она стала смотреть, как врачи обрабатывают ее раны.

Начался второй поединок. Напротив Арианны стоял мальчик, красивый, с большими глазами, нервный. Да, она прекрасно усвоила уроки отца, виртуозно выполняла "маваши гери" — удары ногой, при которых шипы поножей использовались как оружие.

Не почувствовать симпатии к мальчику было невозможно, но Арианна тут же подавила ее в себе. Топор противника поцарапал Арианне лоб, пошла кровь. В ответ Арианна сделала несколько фехтовальных выпадов, и лезвие вошло в нежную шею мальчика. Умирающий смотрел на Арианну без всякой ненависти.

В доме Карла обедали, только Юнге возбужденно носился по комнате, не отрывая взгляда от экрана, и когда он увидел, что сестра победила во второй раз, у него вырвался торжествующий вопль.

Карл повернул голову, но у него то, что было сейчас на экране, ликования не вызвало; более того, его охватил ужас, когда он подумал о своих трех сыновьях — ведь младшему на следующий год тоже предстояло участвовать в Играх.

А жена Карла закрыла глаза: она не могла видеть того, что происходило на экране.

Около Арианны по-прежнему были врачи. Теперь она испытывала безграничную ненависть, но не к противникам в поединках — нет, ей хотелось впиться зубами в горло своих родителей, судей и зрителей, способных ликовать при виде убитого ею ребенка.

Акира пытался получше разглядеть Арианну: она, его дочь, уже совершившая два бессмысленных убийства, была, несмотря на оружие, которым он ее снабдил, абсолютно беззащитна.

А Гиннивера не видела ни оружия, ни крови, ни смерти, она видела только свою маленькую дочь, которой бы играть с другими детьми, а не убивать их.

Сестра все еще отдыхала, а Юнге наблюдал схватки между другими участниками. Как, оказывается, интересно перерезать шеи, разбивать головы, внушать ужас, быть хозяином чужих жизней!

Он представлял себя победителем, и ему не приходило в голову, что сам он, когда придет время, окажется скорее всего окровавленной жертвой, одной из тех, кого кладут на носилки и уносят, чтобы похоронить в общей могиле.

В свои восемь лет он еще не понимал, что означает вытекающая из тела кровь, и не представлял себе, какую страшную боль сражающиеся причиняют друг другу.

Этот день в конце декабря считался праздником. С его наступлением на всех аренах и спортивных полях происходило одно и то же: с самого раннего утра начинались схватки и решались судьбы их участников. После полудня победители уходили с поля спокойные за свое будущее, а побежденные… им рассчитывать уже было не на что.

Карл, брат Гинниверы, уже много лет пытался приучить себя к мысли о неизбежности Игр. Когда-то он сам боролся за то, чтобы их учредили, но смерть его первого сына и победа второго (этот выиграл поединок, уже потеряв руку и лежа на земле) опустошили его душу. Он не мог заставить себя думать о том, что у него есть еще сын, которого нужно тренировать, чтобы потом проводить на поле, где его, может быть, ждет смерть. Но сейчас, видя, как племянница превращается из ребенка в убийцу, Карл почувствовал: еще немного, и он не выдержит.

В фокусе телеобъектива появилась девочка ростом меньше Арианны. Малышка неуверенно помахивала маленьким, будто игрушечным, мечом. Это была противница Арианны в новом туре. Арианну охватили удивление и чувство превосходства: трудно было поверить, что ее противнице, такой маленькой, десять лет. Щит у девочки был дешевый, его покрывали вмятины, но меч был в зазубринах и в засохшей крови.

Свисток.

Малышка, ловко орудуя мечом и явно пытаясь сократить расстояние между собой и Арианной, атаковала ее. Из-за разницы в росте поножи оказались для Арианны неожиданно очень полезными. Улучив момент, Арианна ударила противницу своим щитом. Ударила очень сильно, и малышка, потеряв равновесие, упала. Ногой Арианна выбила у нее из рук щит и с изумлением обнаружила, что теперь малышка совсем беззащитна. Сжимая рукоятку меча обеими руками, Арианна подняла его и приготовилась вонзить, как нож для жертвоприношений, в грудь соперницы.

Но тут она увидела глаза упавшей, и занесенный меч дрогнул у нее в руках. В растерянность Арианну поверг взгляд малышки: во взгляде этом были мольба и отчаянье.

Колебалась Арианна на миг дольше, чем следовало. Соперница, перекатившись, сжала ногами ее щиколотки, резко дернула, и Арианна начала падать вперед, прямо на острие маленького меча, который девочка подняла ей навстречу. Меч Арианны вонзился в землю, а сама она, как ни пыталась извернуться, упала на острие меча противницы. Сознание Арианны стало затуманиваться, и мелькнула мысль, что она умирает слишком рано, и последним было ощущение теплой крови на земле под щекой…

Пока врачи занимались Гинниверой, находившейся в состоянии шока, Акира проделал необходимые формальности. Ему выдали чек, покрывавший стоимость оружия и доспехов погибшей дочери, а также предусмотренную законом карточку, выражавшую соболезнование Государства.

Гиннивере не дали даже подойти к телу Арианны, которое, перед тем как отнести в общую могилу, обмывали сейчас водой. Как и другие ехавшие с Игр родители, чьи дети не доказали своего права на жизнь, Акира и Гиннивера по дороге домой молчали. Победители же сейчас праздновали с родителями победу или, окруженные заботой врачей, залечивали в больницах свои раны.

Утром следующего дня Гиннивера и Акира поехали к Карлу за Юнге. Карл, зная по собственному опыту, что такое потерять ребенка в Играх, донимать их расспросами не стал. Юнге заговорил было о сестре, но увидел, как смотрит на него отец, и замолчал.

Домой они тоже возвращались молча. Юнге очень устал, и ему было страшно от мысли, что придется пройти мимо комнаты Арианны. Но он и не успел до нее дойти, когда услышал, как со двора его зовет отец:

— Юнге!

Спустившись, он увидел что отец уже переоделся в черный костюм для каратэ, а в руках у него две палки и другой костюм, голубой — тот, в котором тренировалась Арианна. Он молча протянул его Юнге.

Из окна Гиннивера смотрела сквозь слезы на первую тренировку своего маленького сына. До Игр ему оставалось еще два года. Почему, думала она, Акира делает эту первую тренировку такой трудной? Почему начинает тренировать сына так рано? Не потому ли, что, как и она, увидел в глазах Арианны за миг до гибели самоубийственное сострадание?

Перевел с испанского Ростислав Рыбкин

Эдуард Соркин

Спортивная злость

(СССР)

— Я вам скажу так: без спортивной злости на соревнованиях не победишь! Что бы мне ни говорили про доброе, товарищеское отношение к сопернику, все это — не для беговой дорожки, не для помоста, где выясняют, кто есть кто, штангисты. До старта, после финиша, в раздевалке, при вручении венков и медалей — тут, что толковать, все должны быть друзьями-соперниками. Накал борьбы сошел, можно похлопать своего конкурента по спине, обнять, поцеловать… Причем все это искренне, без фальши! Но когда рвешься к первому призу, тут уж извините! — Феликс Бурдан, член одного из континентальных Спорткомитетов, поболтал соломинкой в своем бокале и, сделав пару глотков, с запальчивостью продолжал:

— Некоторые теоретики спорта любят пофилософствовать про преодоление себя самого, про главную задачу состязаний — объединение спортсменов… Даже ссылаются на древнюю индийскую книгу "Махабхарата". Не читали? Там, мол, говорится, что король должен сначала победить самого себя, прежде чем отважиться побеждать других… Может, для королей это и было важно — я "Махабхарату" не читал, — но вам, например, космоспасателям, я считаю, без закалки в спортивной борьбе — суровой, мужской! — не обойтись. Разве я не прав?

Савелий Муромцев не сразу ответил. Нажал на рычажок, торчащий из стилизованного под бурдюк термостата, наполнил свой бокал кумысом — холодным, пенистым, с приятной кислинкой.

— Зря вы пренебрегаете этим старинным напитком. — Савелий отхлебнул из бокала и даже причмокнул от удовольствия. — Здесь одно из немногих мест, где кумыс — натуральный, не из таблеток. Знаете, я уважаю химиков и все же не верю рекламе, будто искусственный кумыс химически ничем не отличается от натурального. Ведь даже питьевая вода в разных местах разная… — Савелий допил кумыс и откинулся на спинку кресла. — Ну а что касается спортивной злости, в общем-то я не вижу тут предмета для спора.

— Позвольте, если говорить о кумысе, то мы сплошь и рядом просто себе внушаем, что натуральные продукты лучше искусственных. Вот, глядим на красивых лошадок… — Феликс махнул соломинкой в сторону окна. Видневшийся вдали, у подножия ближних гор, ярко-зеленый ковер луговых трав был испещрен коричневыми точками — там паслось стадо кобылиц, которыми славился этот комплекс для спорта и отдыха. — Ну и начинаем себя уверять, будто кумыс из натурального лошадиного молока вкуснее синтезированного химиками. Так и в спорте. Спортсмен, конечно, может себе внушить, что он должен соревноваться сам с собой, в одиночку побивать свой собственный рекорд. Тогда ему соперники не нужны. Да только, состязаясь сам с собой, высоких результатов не достигнешь! Раз нет у тебя спортивной злости — а к себе самому какая злость? — то и выкладываться до предела не станешь. Просто не получится! Вот вы, Савелий, в молодости завоевывали медали в соревнованиях и по тяжелой атлетике, и по прыжкам, и в беге у вас были прекрасные результаты… Словом, как любой космоспасатель экстракласса были выдающимся многоборцем. Разве не случалось так, что в горячке борьбы в вас вспыхивала ненависть к сопернику, когда вы видели, что он готов вырвать у вас победу?

— Я считаю, что называть это ненавистью, злостью нельзя. Ведь, бывало, я состязался со своими друзьями. Впрочем, дело не в этом. Лучше вспомним, как зародилось многоборье в олимпийском движении. Вы же знаете, что раз в четыре года древнегреческие города-государства прекращали свои бесконечные войны. Объявлялся священный мир. И воины враждующих сторон, только что с остервенением старавшиеся проткнуть друг друга копьями, собирались в Олимпии — мирно соревноваться: кто дальше метнет копье… Да и вообще… У меня, например, самое напряженное в жизни соревнование как раз и было с самим собой, без соперника. И, пожалуй, тогда-то меня сильно подстегнула спортивная злость.

— Это что, было во время тренировки?

— Да нет, это случилось не на Земле, а на Планете ботаников. Слышали про такую? Она занесена в каталогах в категорию планет с обнаруженной враждебной цивилизацией. Кстати, в том, что ее закрыли для посещения и контактов, решающую роль сыграл, наверно, я.

— Это была, кажется, экспедиция на "Лебеде"? Я что-то читал об этом, но не помню ничего о каких-либо соревнованиях. Может, расскажете?

— Особенно и рассказывать-то нечего. Правда, до сих пор я жалею, что никто не зафиксировал тогда моих результатов. Выкладывался я там так, что это начисто опровергает все ваши рассуждения о соперниках… — Савелий снова наполнил свой опустевший бокал кумысом и медленными глотками отпил половину. — Да, так вот, стартовали мы на фотонном корабле "Лебедь". Тогда не было еще этих нынешних кораблей-попрыгунчиков, опережающих время, заскакивающих в подпространство… Соответственно и состав экспедиции у нас был небольшой — шесть человек. Конструкторам тогдашних кораблей приходилось все ужимать до предела, численность экспедиционных групп тоже…

Значит, стартовали: два члена экипажа, три косморазведчика и я, штатный космоспасатель, как в старину у нас говаривали — и швец, и жнец, и на дуде игрец. И врач я, и аварийный ремонтник, и связист, и каратист…

Подлетели к этой планете — она тогда звалась З-дубль — Земля-дубль. Ученые подозревали, что по всем параметрам она очень похожа на Землю. Правда, точных данных не было — на таком расстоянии в оптический телескоп планету не разглядишь, судили по косвенным данным.

Значит, перешел наш "Лебедь" на круговую орбиту, нацелили мы вниз наши телекамеры. Картинки, появившиеся на экранах, нас прямо-таки потрясли. Действительно, дублер Земли: и моря, и океаны есть, и материки, и горы, и реки, леса, полярные шапки… Оттенок зелени, правда, немного не такой, как на Земле, спектрограмма это подтвердила.

Ну, как водится, отдалились мы от поверхности, перешли на стационарную орбиту, зависли над одним, подходящим вроде бы для высадки, местом. Отправили сначала туда пару роботов-разведчиков с кучей приборов-анализаторов и телекамерами. Когда они приступили к сбору и передаче данных на корабль и показали нам крупным планом, что собой представляет планета, мы развеселились, как школьники, узнавшие, что вместо уроков будет экскурсия в зоопарк.

На З-дубль атмосфера, пригодная для жизни, отсутствовали вредные поля и излучения, абсолютно — представляете, абсолютно — не было никаких микроорганизмов. Отсутствовала микрофлора, и не было признаков существования фауны — никто там не бегал, не летал, не ползал… Планета походила вблизи на ботанический сад, на созданный ландшафтными архитекторами парк, на заповедник. Деревья, кустарники, разнотравье всякое — все это на наших экранах выглядело оглушающе красиво, эстетично, романтично… не знаю, еще какой эпитет подобрать. Планета ботаников — вот как мы ее назвали.

И что удивительно: при такой ботанической и пейзажной изысканности — никаких признаков технически развитой цивилизации.

Ни сверху, с корабля, ни через камеры роботов мы не увидели ни городов, ни сооружений, ни дорог, ни сельскохозяйственных угодий.

В общем, пора было нам отправляться самим, чтобы понять, в чем там дело. Двое — члены экипажа, они же страховочная группа — остались на "Лебеде", а мы вчетвером перебрались на космобот и отчалили от "Лебедя".

Внизу, в натуре, все оказалось еще более красивым, чем на телеэкранах. Трое моих товарищей — биолог, геолог и космолингвист (специалист по контактам), — как только мы закончили возиться с разбивкой лагеря, стали бегать кругом, воздевая руки кверху то ли от восторга, то ли от изумления. Особенно поразился биолог: пышная растительность, а в почве — ни одного червя, ни одного микроорганизма! Тогда как у нас их, например, в одном грамме почвы два — три миллиарда! "Как же происходят процессы гниения?!" — кричал биолог и снова совал под объектив полевого микроскопа крупинки почвы. Геолог с остервенением бил молотком по какому-то камню и капал на осколки жидкости из разных флакончиков. А специалист по контактам рассматривал в подзорную трубу окрестности — нет ли там каких-либо разумных существ.

Моя же задача была простая: наладить телекоммуникационную связь с кораблем, обеспечить безопасность лагеря и быть в постоянной готовности оказать любую помощь косморазведчикам.

Когда стемнело, мы все четверо собрались в надувном домике, который стал нашим временным кровом, и начали совещаться. Было решено: все трое косморазведчиков на летающем вездеходе отправятся утром в сторону видневшегося на горизонте покрытого лесом холма. Он был первым в гряде, которая тянулась в направлении к горной цепи. (Геолог надеялся найти там какие-нибудь обнажившиеся слои осадочных пород, чтобы попытаться прочесть каменную летопись планеты.) Я, как полагается по инструкции, останусь в базовом лагере охранять космобот и обеспечить в случае опасности быструю эвакуацию исследовательской группы с планеты.

Не буду описывать красоту утра второго нашего дня на Планете ботаников (кстати, сутки там — 25 часов). Надо быть писателем, чтобы суметь рассказать о тамошнем восходящем солнце, облаках, раскрывающих свои лепестки необыкновенных цветах… Мои товарищи отправились в путь, решив большей частью двигаться по земле, а не по воздуху — ведь сверху не все как следует разглядишь. Ну а мне первым делом надо было немного размяться. Что ни говори, на планете сила тяжести была побольше, чем на корабле, и я приступил к комплексу упражнений, восстанавливающих форму. Вы же знаете, как ни хороши роботы, но в критических ситуациях космоспасатель все берет на себя. Когда нужно принять мгновенное решение, когда все зависит от быстроты реакции, надеяться на робота с его перебором вариантов не приходится: он всегда запаздывает.

Надо сказать, что лагерь мы расположили очень удачно: на опушке живописной рощи, неподалеку от реки, в которой, как сообщил вчера наш биолог, не было вроде ни рыб, ни микроорганизмов. Зато у берега, в воде, росли изумительной красоты цветы, похожие на наши лилии. Одним словом, хороша была планетка: в траве можно было безбоязненно валяться, воздух был напоен запахом цветов… Красота!

Набегавшись и напрыгавшись, я искупался, отдохнул, переговорил с "Лебедем" и исследовательской группой. Они разбили стоянку примерно в сорока километрах от базового лагеря, так как наткнулись там на что-то интересное. Ну что ж, пусть ребята занимаются своим делом, а я своим — и принялся за силовые упражнения. Выполнив малый комплекс, я повалился на траву и залюбовался причудливым облачком, медленно уплывающим в ту сторону, где работала группа.

И вдруг заработал приемник аварийных сигналов. Противный, режущий ухо писк, мигающая лампочка, легкие покалывания током в запястье от наручного приемника да еще робот, крякающим голосом заверещавший: "Тревога! Тревога!" — все это заставило меня подскочить и начать делать то, к чему я был подготовлен постоянными тренировками. Вызываю группу, включаю связь с "Лебедем", одновременно вытаскиваю аварийное снаряжение, готовлю ранцевый вертолет.

— В чем дело, ребята! — кричу я в микрофон и, не получив ответа, перевожу вызов их рации на автомат. А в это время заработала связь с "Лебедем". Они тоже приняли сигналы аварийного передатчика и уже привели все системы корабля в "готовность № 1".

Что случилось? Почему они молчат? Вместе с командиром корабля мы решили: я оставляю лагерь и космобот под защитой робота-охранника, а сам, по возможности не обнаруживая себя, с помощью ранцевого вертолета добираюсь поближе к стоянке и подхожу к ней пешком, а дальше действую по ситуации.

Надев ранец, я нажал кнопку выносного пульта управления, после чего должен был выдвинуться складной винт. Лампочка индикатора не зажглась, винт не вышел наружу. Что за черт! Ведь я три часа назад проверял работу летательного аппарата, и все было в порядке! Сняв ранец, я включил автомат поиска неисправностей. Он показал: все исправно. А аппарат не работал! Пришлось разобрать его на блоки и каждый проверить в отдельности. Все они действовали, представляете? А собрал воедино — опять отказ!

Прошло уже пятнадцать, двадцать, тридцать минут, а я все возился с ранцевым вертолетом. Тогда я решил бросить его и бежать своим ходом. Каких-то сорок километров, марафонская дистанция, а у меня по этому виду неплохой результат — два часа десять минут. Сообщив обстановку на "Лебедь", я надел легкий, не стесняющий движений спасательный костюм — тогда у нас не было таких, как теперь, с защитным полем, — взял аварийный комплект медикаментов и продуктов, боевой излучатель, рацию, пеленгатор и побежал.

Вы, наверно, знаете, в прошлом веке был популярен такой вид спорта — "охота на лис". Сейчас о нем мало кто помнит: нынешние гравитационные пеленгаторы определяют положение любого предмета с известной массой мгновенно. Ну а в мое время космоспасателей готовили к поиску аварийного передатчика в незнакомой местности. Тут был как раз тот случай. Ориентируясь по силе звукового сигнала и яркости светового индикатора; я определил направление — в сторону реки. Река была широкая — около полутора километров, — и я уже хотел было вернуться в лагерь за надувной лодкой с мотором, да, вспомнив о ранцевом вертолете, раздумал. Ведь я ее сегодня даже не проверял. А тут мне понадобится, чтобы переплыть реку, немного больше пятнадцати минут, ну двадцать с учетом аварийного комплекта за спиной. Зайдя по грудь в воду — дно было чистое, твердое, — я поплыл.

Выйдя на противоположный берег и поводив рамкой пеленгатора, я побежал. Бежать было легко: редкие деревья, кое-где небольшие заросли кустов, трава на полянах невысокая. Правда, через некоторое время мне пришлось обогнуть россыпь камней. Она, кстати, была больше похожа на классический японский сад камней, а не на естественное образование.

За камнями расстилалось каменистое плато, перерезанное глубокой расселиной. Ширина ее — метров семь — восемь, глубину определить я не смог: луч моего фонаря до дна не достал. Обогнуть трещину? Но она простиралась вправо и влево до линии горизонта. Зацепиться на той стороне было не за что, деревьев вблизи не оказалось… Надо было прыгать. Я перебросил на ту сторону аварийный комплект, разбежался и прыгнул. Толчок получился хорошим, у меня даже остался запас — больше полуметра. Но вот удивительно: дальше на пути мне встретились еще две точно такие расселины. Причем каждая следующая — я определял дальномером — была чуть шире предыдущей. Мой третий прыжок чуть было не стал последним в моей жизни: там было около восьми с половиной метров, и это уже было на пределе моих возможностей. Не дотяни я нескольких сантиметров…

На этих прыжках я потерял минут пятнадцать. Надо было их наверстывать. В таких случаях без энергетических таблеток не обойдешься. Вытаскиваю герметичную упаковку из кармана, отвинчиваю крышку… Что такое? Таблетки превратились в какую-то дурно пахнущую жидкость! Лезу в аптечку — там то же самое. Остальные лекарства вроде в порядке, а это…

Ничего не поняв, я побежал дальше. Когда, по моим расчетам, до стоянки исследовательской группы оставалось километров десять, я услышал впереди, у подножия холма, какой-то шум. Чем ближе приближался я к холму, тем мощнее становился этот шум, рокот, гул… Водопад? Так и есть! От подножия холма меня отделял водный поток, ревевший на дне ущелья шириной 60–70 метров. Вид был захватывающий, романтично-красивый, но мне было не до красот. Пеленгатор показывал: они там, где-то за холмом. Пойдя вверх по течению, я наткнулся на следы нашего вездехода. Мои товарищи здесь побывали. Свежие сколы на поверхности скалы показывали, что наш геолог тут поработал на славу. Отсюда группа, в летающем вездеходе перебравшись через ущелье, направилась к вершине холма или к седловине справа…

А как мне перебраться? Забравшись на дерево, я осмотрелся. Ущелье уходило вправо, затем круто изгибалось, прорезая гряду постепенно возвышающихся холмов, дальше переходящих в горную цепь. Влево ущелье расширялось, но поток оставался таким же мощным, не мелел, не разделялся на рукава. Не было никаких признаков, что где-то поблизости можно было перейти вброд горную реку, даже если бы удалось спуститься вниз. А как потом подняться на отвесные скалы?

Повалить какое-нибудь дерево? Но они были невысоки — кряжистые, с мощными стволами, толстыми ветвями, росли эти деревья по обе стороны ущелья. У меня была единственная возможность быстро перебраться на ту сторону: забросить туда конец спасательного шнура и зацепить его за какое-нибудь дерево.

И я нашел для этой цели подходящее. Мощный сук отходил от его ствола, образуя угол градусов в тридцать. Туда надо было что-то забросить — что-то такое, что застряло бы в развилке… Надо метнуть диск, пришло мне в голову, а к нему привязать конец шнура! Вытащив излучатель, я вырезал его лучом из скальной породы, слагающей отвесный склон ущелья, диск диаметром сантиметров двадцать пять, прикинул его вес. И удивительно: плотность породы была такова, что диск почти соответствовал классическому — чуть больше двух килограммов!

В центре каменного диска я прожег отверстие, в нем закрепил конец стометрового тонкого и легкого шнура, выдерживающего груз в сто пятьдесят килограммов (шнуры такие у нас входили в аварийный комплект). Теперь мне нужно было метнуть диск так, чтобы он пролетел в промежуток между стволом и суком. Потом, подтянув диск шнуром к развилине, чтобы он там надежно застрял, я смог бы закрепить второй конец здесь и перебраться на другую сторону.

Найдя небольшой пятачок на краю ущелья, я крутанулся один, другой раз и метнул мой самодельный диск. Недолет! Пришлось тянуть его обратно. Вторая попытка — не попал в развилку. И вот тут-то меня обуяла спортивная злость.

Мои товарищи в беде, может быть, им угрожает смерть, а тут вертолет вышел непонятным образом из строя, таблетки "Энерган" испортились, путь то и дело преграждают идиотские расселины!.. И вот теперь никак не могу попасть в эту дурацкую развилину!

А между тем аварийный передатчик работал где-то в десяти километрах от меня, ребята по-прежнему не подавали голоса… Кратко сообщив о моем положении на "Лебедь", я решил, что сейчас состоится моя последняя попытка. Если она закончится неудачей, придется искать другое место переправы.

Две минуты глубокого дыхания и аутотренинга. Теперь — точное вращение и… бросок!

Каменный диск взмыл над пропастью, прочертив шнуром тонкий волнистый след. Как мне хотелось взглядом направить его точно между стволом и ветвью! И он попал туда, попал! Понимаете, я ни с кем не соревновался, но я чувствовал себя победителем, я воздел руки кверху, подпрыгнул, издал ликующий вопль. На мгновение мне показалось, что мой радостный крик подхвачен стотысячными трибунами стадиона, на котором я только что установил мировой рекорд.

Переправиться на другую сторону было делом нескольких минут. Осталось быстро пережечь излучателем конец шнура, привязанного к дереву на оставленной мной стороне ущелья, смотать его и бежать, бежать, слушая крякающие, скрипучие сигналы аварийного передатчика, водя кольцевой антенной пеленгатора вправо-влево, еще вправо, находя кратчайший путь к товарищам.

Ну а когда я выскочил на поляну и увидел всех трех косморазведчиков живыми-здоровыми да еще с аппетитом уплетающими из консервных банок гуляш по-венгерски, то у меня уже не оставалось никаких сил. Я рухнул рядом с грудой геологических образцов, успев только ткнуть пальцем в аварийный передатчик. Затем я на некоторое время отключился — без "Энергана" нагрузка оказалась все же чрезмерной. Но меня быстро привели в сознание, я отдышался и тогда спросил: что все это значит, почему включили аварийный передатчик?

И вот когда мы стали с этим разбираться, нам стало немного не по себе. Аварийный передатчик никто не включал. Он врубился сам собой. И что странно: его световой индикатор не загорелся! Поэтому-то никто не знал, что он посылает сигналы о помощи. Когда мы несколько раз пощелкали тумблерами и понажимали кнопки, то убедились — передатчик исправен! При его включении загорался красный индикатор, при выключении — потухал. Чертовщина! В полном порядке был и приемник. Но, находясь во включенном состоянии, он не откликнулся ни на мой вызов, ни на вызов "Лебедя"!

Наш космолингвист — он же и математик — быстренько подсчитал на мини-компьютере вероятность такого одновременного сбоя в работе аппаратуры и отказа ранцевого вертолета. Получилось, что вероятность такого события приближается к нулю.

Когда мы сообщили все это командиру "Лебедя" — связь, кстати, прекрасно работала, — он нам сказал: "Ребята, пора сматываться отсюда: мы им не понравились!" А устав космонавтики — кстати, и нынешний тоже — не допускает двойных толкований: любые происшествия, наносящие вред экспедиции и не имеющие естественнонаучных объяснений, истолковываются как воздействие враждебного разума.

Вот мы и отчалили с Планеты ботаников, после чего ее на сто лет — почему на сто, не знаю — закрыли для посещений…

— Погодите, погодите, Савелий… Значит, вы сказали: бег на 40 километров, плавание на 1500 метров, прыжки в длину, метание диска… За сколько вы пробежали свою марафонскую дистанцию?

— Если учесть, что это был бег с препятствиями, точнее — кросс, то те приблизительно три часа, что я затратил, можно, по-моему, считать рекордом.

— Да, действительно, вам устроили хорошее многоборье!

— Кто устроил?

— Я думаю, ничего плохого против вас на Планете ботаников не замышлялось. Вам подстроили все эти неисправности, чтобы посмотреть, на что вы способны как спортсмен-многоборец.

— Хорошо, а с кем же я соревновался? Там не было и намека на каких-нибудь соперников, да и на существование цивилизации, имеющей представление о спорте.

— Но вы же сами, Савелий, говорили, что растительность планеты имела ухоженный вид. И ни бактерий, ни животных…

— Не то чтобы ухоженный… А какой-то неестественный, нарочито красивый, будто все специально рассажено, как в ботаническом саду. Не хватало табличек: "лес", "поляна", "горная растительность", "луг"… Хотя стойте! Может, там эволюционировала только одна ветвь жизни — растительная? И весь растительный мир образовал совокупный разум? Хотя, с другой стороны, как растительность может воздействовать на радиоаппаратуру или вывести из строя ранцевый вертолет?

— Тогда надо предположить, что вся эта планета разумна. Она вам и устроила марафон с препятствиями да еще не позволила воспользоваться допингом — таблетками "Энерган".

— Станет ли истинный разум затевать такие жестокие спортивные игры? — Савелий повертел в руках пустой бокал, потом посмотрел сквозь него на свет, будто надеялся найти ответ именно там. — Надо же: внушить мне мысль, что от моих физических усилий, от моих результатов зависит спасение товарищей… Это… это не по-спортивному!

— А иначе как вас заставишь выложиться до предела, как пробудить в вас спортивную злость? Выйти на марафонскую дистанцию рядом с вами на Планете ботаников ведь было некому…

Джордж Алек Эффинджер

В чужом облике

(США)

Ох уж эти мне сопляки! Знаю, знаю, кого они имеют в виду, когда говорят о "старых динозаврах". Что ж, посмотрим, сумеют ли они продержаться сорок лет, как сумел кое-кто из нас, динозавров. (Хотя, если вдуматься, вряд ли нам удастся это проверить, черт побери!) Прочитав мой рассказ, Дженет пробуравила меня взглядом и спросила: "Интересно, чем до нашего знакомства ты занимался на этих ваших встречах научных фантастов?" По-моему, ее заинтриговала "довольно симпатичная молодая женщина".

Разбудил меня телефон. Я протянул руку и снял трубку. Я еще не совсем проснулся, но что-то в полутьме гостиничного номера встревожило меня, хотя что именно, определить было трудно.

— Алло! — сказал я в трубку.

— Алло! Это Сэндор Куреин? — спросил незнакомый голос.

Секунду — другую я молча смотрел на кровать у противоположной стены. На ней кто-то спал.

— Сэндор Куреин? — переспросил голос.

— Ну, положим, Сэндор, — ответил я.

— Если ты Сэндор, говорит Норрис.

Я опять помолчал. Человек в трубке уверял, что он мой близкий приятель, но голос у него был совсем незнакомый.

— Ага. — На большее меня не хватило.

Я вспомнил, что накануне вечером был не один. На встрече писателей-фантастов, в которой я принимал участие, мне довелось познакомиться с довольно симпатичной молодой женщиной. В соседней же постели возлежал могучего сложения мужчина, которого я видел впервые.

— Ты где? — спросил человек, утверждавший, что он Норрис.

— У себя в номере, — ответил я. — Сколько сейчас времени? Кто говорит?

— Норрис Пейдж. Ты смотрел в окно?

— Послушай, Норрис, — сказал я, — зачем мне тащиться к окну? И потом, не знаю, как это объяснить, но говоришь ты вовсе не как Норрис. На часах сейчас половина девятого, а в такое время писателя-фантаста, вернувшегося после встречи с коллегами, не будят. Поэтому положи-ка лучше трубку…

— Подожди! — Голос вдруг стал настойчивым. Даже на встречах научных фантастов так не кипятятся. Я подчинился. — Посмотри в окно, — последовал приказ.

— Ладно, — отозвался я. По характеру я в общем-то человек покладистый.

Я встал. На мне была тонкая зеленая пижама, какой никогда среди вещей моих не водилось. Это открытие мне не понравилось. Осторожно ступая, я прошел мимо незнакомца на соседней кровати и заглянул в щель между пластинками жалюзи.

Секунду — другую я не отрываясь смотрел на улицу, затем вернулся к телефону.

— Алло? — позвал я.

— Что ты увидел? — спросил голос.

— Несколько зданий, которых никогда прежде не замечал.

— Это не Вашингтон, верно?

— Пожалуй, — согласился я. — А кто говорит?

— Да Норрис! Норрис же! Я в Нью-Йорке.

— Вчера вечером ты был в Вашингтоне, — сказал я. — То есть Норрис был здесь, в Вашингтоне. И голос у Норриса другой.

Человек на том конце провода как-то странно хмыкнул:

— По правде говоря, тебя тоже не сразу узнаешь. Ты в Бостоне.

— В Бостоне?

— Да. Джим в Детройте, Лэрри в Нью-Йорке, а Дик в Кливленде.

— Жаль Дика, — вздохнул я. Кливленд был моим родным городом.

— Всех жаль, — заявил Норрис. — Потому что мы прежние уже не существуем. Посмотри на себя.

Я посмотрел. У меня было крупное волосатое тело, облаченное в пижаму. Вместо афинской совы на левом предплечье появилась наколка в виде черепа с кинжалом в глазнице и голой женщины с якорем и змеей. Были у меня на теле и еще кое-какие перемены.

— Вот это да! — ахнул я.

— Я с шести утра раскручиваю эту историю, — сказал Норрис. — Нас пятерых не то похитили, не то что-то еще…

— Кто это сделал? — Меня охватило отчаяние.

— Не знаю, — ответил Норрис.

— А для чего? — Отчаяние сменил страх.

— Не знаю.

— Каким образом?

— Понятия не имею.

— С шести утра, говоришь? — разозлился я. — И что же тебе удалось выяснить?

— Нашел тебя, например, — обиделся Норрис. — И Джима с Лэрри и Диком.

Спина у меня похолодела, как бывало, когда мне предстояло сдать анализ крови.

— Итак, мы очутились в разных штатах, хотя еще вчера вечером были в одном и том же паршивом отеле. Что же произошло?

— Успокойся. — Как только Норрис произнес это слово, я понял, что дела наши плохи. — Похоже, что мы не только очутились в разных штатах, но и в прошлом.

— Что?! — выкрикнул я.

— Сейчас 1954 год, — сказал Норрис.

Я молчал. Больше я не скажу ни слова. Еще нынче ночью я сладко спал, а теперь стоит открыть рот, как Норрис сообщает мне все новые и новые сведения, от которых мурашки бегут по коже. Я продолжал молчать.

— Ты меня слышишь? — спросил он. Я ничего не ответил.

— Сейчас 1954 год. Ты перенесся в прошлое в облике — секунду, я тут записал — Элларда Макивера. Знаешь такого?

Я похолодел.

— Да, — сказал я. — В пятидесятые годы он был игроком внутреннего поля в команде "Ред сокс".

— Правильно. Сегодня вы играете против "Атлетике". Желаю успеха.

— А что я должен делать? Норрис засмеялся, не знаю почему.

— Играть, — ответил он.

— А как нам вернуться обратно?! — закричал я. Человек на соседней кровати что-то проворчал и проснулся.

— Пока не выяснил, — ответил Норрис. — Ну ладно, мне пора. Я ведь звоню из другого города. Во всяком случае на этой неделе вам предстоит встреча с "Тиграми", и ты сумеешь обсудить случившееся с Джимом. Он будет в облике Чарли Куина. Игрока второй базы.

— Блеск! — отозвался я. — Чудеса да и только!

— И не беспокойся, — добавил Норрис. — Ну, мне пора. Потом позвоню. — И он положил трубку.

Я посмотрел на телефон.

— Чудеса, — повторил я.

Человек на соседней кровати приподнялся:

— Может, заткнешься, Мак, а?

Я уставился на него во все глаза.

Наверное, следовало бы спросить у Норриса, в чьем облике пребывает он сам. Ладно, спрошу у Джима.

Спустя несколько дней ситуация окончательно прояснилась. Разумеется, от разгадки случившегося мы по-прежнему были далеки, но, по крайней мере, стало ясно, кто есть кто. Вот как это выглядело.

Известные научные фантасты: В облике: Команда: Кем играет и показатель результативности:
Сэндор Куреин (я) Элларда Макивера "Ред сокс", Бостон Игрок внутреннего поля 221
Норрис Пейдж Дона Ди Мауро "Уайт сокс", Чикаго Игрок левого поля 228
Лэрри Шрейдер Герхарда Руля — "Немца" "Янки", Нью-Йорк Игрок первой базы 334
Дик Шрейдер Марва Крокстона "Индейцы", Кливленд Игрок центрального поля 291
Джим Бенедетти Чарли Куина "Тигры", Детройт Игрок второй базы 254

Мне такой показатель результативности и мои тридцать шесть лет по вкусу, естественно, не пришлись (Сэндору Куреину еще нет тридцати шести, но Макиверу есть, следующей весной его выгонят из команды), и если мы скоро не вернемся в будущее, значит, я сделаюсь спортивным комментатором или еще кем-то в этом роде.

В то утро я отправился на стадион вместе с моим соседом по номеру Тони Ллойдом, здоровенным малым, игроком первой базы. В команде за любовь к деньгам его прозвали Долларом. По дороге он долго и нудно втолковывал мне, что, будь у нашего начальства побольше мозгов, Джеки Робинсону ни за что не удалось бы перейти из клубной команды в команду Национальной лиги. Я не очень прислушивался к нему. На два часа у нас была назначена игра, и так как "Ред сокс" заканчивала сезон весьма неудачно, каждому из членов команды предстояло бегать и суетиться больше прежнего, делая вид, что его крайне заботит исход матча.

Что касается меня, то я и в самом деле был сильно возбужден. Боялся я страшно, но радостное волнение меня не покидало. Вслед за Ллойдом я вошел в Фенуэй-парк — сторож у ворот кивнул мне, узнав того, в чьем облике я был, — потом постоял несколько минут в раздевалке, приглядываясь. В детстве я, как и все мальчишки, мечтал стать бейсболистом и вот…

И вот я им стал. Отчасти. Бейсболистом уже в годах, который больше сидит на скамье для запасных и ударяет изредка по мячу лишь ради того, чтобы напомнить о своем существовании. Почему, с горечью думал я, уж коли меня заставили путешествовать во времени и пространстве, мне не посчастливилось появиться в облике, скажем, Теда Уильямса, шкафчик которого в раздевалке стоял неподалеку от моего? Я смотрел на Теда, на других игроков, рассматривал полотенца, мыло, содержимое своего шкафчика. Шкафчика игрока профессиональной бейсбольной команды. Внутренняя панель его дверцы вся была обклеена картинками каких-то красоток. Висела экипировка, разобраться в которой я был не в силах. Пришлось понаблюдать, как и в каком порядке одеваются другие спортсмены. По-моему, они заметили, что я за ними подглядываю.

Экипировавшись, я пошел по длинному прохладному тоннелю под трибунами и очутился у выхода на поле. Передо мной простирался огромный прекрасный мир Фенуэй-парка. И мне разрешалось выйти туда и бегать по изумрудно-зеленой траве.

Надев перчатку полевого игрока, я заторопился ко второй базе. Двигался я, оказывается, неплохо. Но когда добрался до места, меня поджидали неприятности. Во-первых, пришлось здороваться с людьми, которых я видел впервые, а во-вторых, шла тренировка: нам подавали низкие мячи, и мы их ловили. Собственно, ловили они, мне же доставались удары по локтю, по колену и дважды по подбородку.

— Глянь-ка на старика, — заметил какой-то малый, отбивая мяч, пущенный низко над землей. Не мяч, а ракету. — Эй, старик, неужели ты будешь торчать здесь и в следующем сезоне?

Я разозлился. Мне хотелось показать этому юнцу, на что я способен, но годился я лишь на то, чтобы сочинять научную фантастику.

— Будет, — отозвался второй юнец. — Его и похоронят прямо на поле. — Очередной мяч пролетел у меня между ног и поскакал по траве. Юнцы загоготали.

Потом бил я. Шел 1954 год, и на подаче стоял легендарный игрок, имя которого гремело в годы моего детства. Я сказал ему, что не очень хорошо себя чувствую, и он несколько умерил пыл. Подачи его были что надо, легкими, всякий раз точно над битой, и мне удалось послать несколько мячей вдоль поля. Я сделал вид, что такие удары, после которых игрок успевает добежать до базы, а потом перебежать с базы на базу, мне нипочем. Я чувствовал себя в прекрасной форме. А когда закончил подавать, на мое место встал Тед Уильямс, изумляя присутствующих мастерством.

Потом началась игра. Вот это был спектакль! Смутно помню, как наставлял нас Лу Бодро, наш менеджер, как играли национальный гимн. А затем не успел я сообразить, что происходит, как очутился в углу поля на скамье для запасных, шла третья подача. За нас подавал Фрэнк Салливан, а за Филадельфию — Эрни Портокарреро.

Если бы в ту минуту мне предложили вернуться в семидесятые годы и, сидя за машинкой, сочинять фантастику, зарабатывая себе на жизнь, я бы наверняка отказался. Зачем? Лучше остаться в 1954 году и получать деньги за игру в бейсбол. Президентом был Эйзенхауэр. О полетах в космос даже не мечтали. Эрни Ковач и Бадди Холли[10] были живы. Я мог бы составить себе состояние, держа пари на всякую всячину в ожидании, например, появления "Полароида".

Нет, не совсем так. Во-первых, у меня были определенные обязательства перед научной фантастикой. Правда, научная фантастика, вероятно, вполне могла бы обойтись и без меня (пусть только попробует!), но Джим, Норрис, Лэрри и Дик тоже очутились здесь, и я должен был выручать своих друзей. Но как? И почему мы здесь очутились? Что перенесло нас на двадцать с лишним лет назад?

И тут мне пришла в голову страшная мысль. Значит, через двадцать с лишним лет в Новом Орлеане некий Эллард Макивер, неудачливый бейсболист, так и не сделавший карьеру в спорте, будет сидеть за моей машинкой и печатать мои сочинения? Нет! Мысль эта была невыносима. Если кому-либо и суждено подорвать мою репутацию, пусть это буду я сам.

Вечером в воскресенье мы отправились поездом в Детройт. Ну и поездка! Хорошо, что мне так и не довелось принять участия ни в одной из игр в Филадельфии, пришедшихся на пятницу, субботу и воскресенье. Команде "Ред сокс" я был не нужен, везли меня на тот случай, если земля вдруг разверзнется и поглотит четыре пятых состава игроков. Я же ехал в надежде повидаться с Джимом. Конечно, 1954 год имел свои плюсы — я насчитал, по-моему, шесть таковых — но, принимая во внимание все обстоятельства, я решил, что мы должны выбраться из этой истории как можно скорее. У меня лично истекал срок договора с издательством "Даблдей", и мне вовсе не хотелось, чтобы роман за меня написал Эллард Макивер. Если же он напишет его да еще получит премию, тогда мне останется только идти служить в армию или еще куда-нибудь.

По счастью, Джим придерживался того же мнения. Он был славным малым, но из-за всего происшедшего превратился в какого-то психа. Ему выпало стать игроком второй базы да еще начинающим, поэтому он трижды пропахал землю носом, пытаясь сделать "дабл-плей". Кроме того, мяч с его подачи то и дело летел в зрителей (что вполне понятно), и тот, в чьем облике он пребывал, явно был ему не по душе.

— Желудок у меня всегда пошаливал, — ворчал он. — Но теперь он не принимает даже овсянку.

Во вторник, когда проводился первый из детройтских матчей, мы обедали в моем отеле.

— Как ты думаешь, кто пошутил над нами? — спросил я.

— А ты подозреваешь кого-нибудь? — удивился он.

Секунду — другую я смотрел на него невидящим взглядом. Мне и в голову не приходило, что все это могло свершиться по воле Вселенной, а не по чьему-то злому умыслу. Стало совсем тошно.

— Послушай, — сказал я, — мы должны верить, что найдем выход из положения.

Джим съел еще несколько ложек овсянки.

— Ладно, — согласился он, — будем верить. А что дальше?

— Следующий логический шаг — предположить, что кто-то проделал все это с нами. Кто-то.

Джим посмотрел на меня так, будто вдруг сообразил, что я не совсем в своем уме.

— Подобное умозаключение не из самых логичных, — осторожно заметил он.

— Тем не менее приходится исходить из него. Не имеет значения, кто именно этот кто-то. Главное — начать действовать в правильном направлении.

— Господи, до чего же я ненавижу овсянку! — вдруг вырвалось у Джима. — Подожди. А что, если мы начнем действовать и нас перенесет куда-нибудь еще? Например, в тридцатые годы, и мы очнемся торговцами яблоками? Не надо спешить. Как бы потом не пришлось жалеть!

— Ладно, — не стал возражать я, поскольку и сам понятия не имел, что делать дальше. Пускай последнее слово останется за Лэрри.

— Правильно, — расплылся в улыбке Джим. — Пусть Лэрри придумает, как поступить. Мы с тобой в фантастике, так сказать, сюрреалисты, а Лэрри — настоящий любитель головоломок. Он наверняка найдет выход.

— Правильно, — подтвердил и я.

Мы пообедали и отправились на стадион. Во время игры я сидел на скамье для запасных и смотрел, как Джим мечется по второй базе.

Очередные игры состоялись в моем родном Кливленде. Я было хотел навестить родителей, посмотреть на себя семилетнего, но тут же засомневался: стоит ли? А когда вспомнил, что придется увидеть еще и брата пятилетним, вопрос был решен. Я отправился в кино.

Я поговорил с Диком, который сказал, что его брат Лэрри ему звонил. Лэрри — человек активный, вечно у него целый фейерверк идей. Словом, мы рассчитывали, что он найдет способ выбраться из этой заварухи.

— А ты как думаешь? — спросил я у Дика Шрейдера.

— Видишь ли, — начал Дик и вдруг сделал то, чего прежде за ним никогда не замечали: вмял щепотку жевательного табака в жевательную резинку и засунул весь комок за щеку. — Если я в последующие недели не сбавлю темпа, то, вполне возможно, закончу сезон с показателем выше.300. И на будущий год запрошу тысяч тридцать, не меньше.

— Дик, — громко сказал я, — ты меня не слушаешь.

— Ладно. Тридцать пять тысяч.

Было ясно, что ничего мне не добиться, пока не начнутся игры в Нью-Йорке, где я сумею все подробно обсудить с Лэрри. Поэтому следующие несколько дней можно, пожалуй, не описывать. Тем более что ничего интересного не произошло, кроме игры с "Иволгами", где мне случилось послать один удар (весьма слабый, с земли) и дать интервью репортеру, который принял меня за Джимми Пирсолла.

По окончании первого же матча с "Янки" мы с Лэрри зашли в небольшой ресторан, где он мог не бояться, что его узнают. Мы заказали ужин и, ожидая его, беседовали.

— Тебя не волнует, что этот "Немец" Руль будет писать твои книги? — спросил я.

— Ничуть, — отозвался Лэрри, жадно глотая пиво. Он здорово им пропах.

— Почему? — У меня зародилась надежда. Я было подумал, что Лэрри нашел выход.

— Видишь ли, если мы отсюда выберемся, проблема сама собой решиться, правда? — спросил он, сделав еще несколько глотков.

— Да, — согласился я.

— А если не выберемся, я в свое время превзойду "Немца".

— Но ведь пройдет двадцать лет! — воскликнул я. Лэрри это ничуть не встревожило.

— Подумать только, какими темами я буду располагать! — размечтался он. — В 1960 году я напишу "Звездный путь", в 1961-м — "2001 год", в 1962-м — "Война звезд", а в…

— А что будет с "Немцем"?

Лэрри допил пиво.

— Когда мы отбыли, существовал в научной фантастике Руль?

— Нет.

— Значит, его и не будет.

— Но был же некто в облике Лэрри Шрейдера? Может, ты, а может, и нет. Чем ты докажешь, что Лэрри Шрейдер ты?

Лэрри посмотрел на меня так, будто я окончательно свихнулся.

— Для этого мне требуются лишь мои водительские права да кредитные карточки.

— Они у тебя с собой?

Теперь у Лэрри был такой вид, будто все кончено.

— Нет, — ответил он.

— Кому на руку вся эта история? — спросил я, когда Лэрри знаком попросил официанта принести еще пива.

— Кому? — повторил он глухим голосом.

— Кому? — отозвался я.

Наступило короткое молчание, а затем мы посмотрели друг на друга.

— Кому на руку внезапное исчезновение лучших из молодых писателей, надежды и будущего научной фантастики? — с легкой улыбкой спросил он.

— Во-первых, — ответил я, — председателю секции научных фантастов…

— Во-вторых, самому уважаемому члену этой секции, — со смехом подхватил Лэрри.

— И в-третьих, самому признанному мастеру этого жанра, — добавил я.

— Да еще двум — трем авторам, чьи имена для нас не тайна, — заключил Лэрри.

— Но зачем они это сделали?

— Зачем? Но это же естественная реакция старых динозавров на появление в джунглях первых млекопитающих. Но у них ничего не выйдет.

— А как они это сделали? — Я все еще ничего не мог понять.

Но Лэрри уже все понял. Своим живым умом он запросто постиг случившееся. Недаром его показатель результативности в команде "Янки" достигал.334, а я сидел на скамье для запасных в "Ред сокс". Да, Лэрри и сам скоро станет динозавром.

— Они справились с этим без особого труда, — сказал он, — доставив нас сюда тем же способом, каким мы вернемся назад. С помощью пишущей машинки.

— Ты хочешь сказать… — Я глядел на него во все глаза.

— Именно, — подтвердил Лэрри. — Если вдуматься, что такое реальность?

Когда нам принесли телятину под винным соусом, мы уже нашли выход из положения. От мести мы отказались, поскольку будущее было теперь в наших руках. Ноша эта не из легких, но мы приняли ее с радостью.

— А что теперь? — спросил Лэрри, выпив на десерт еще пива.

— Возвращаемся домой. Можем прямо сейчас, а можем побыть в 1954 году еще немного, отдохнуть от трудов праведных.

— Проголосуем, — предложил Лэрри, ибо он всегда был за демократию.

Мы проголосовали и большинством голосов решили немедленно вернуться домой, потому что кое-кому из нас давно следовало отдать взятые в библиотеках книги. Вернуться оказалось крайне просто. Вспомните Дороти[11] с ее красными туфельками. Волшебная палочка найдется. Мы съехались в Вашингтон, потому что именно там расстались. Собрались в большом номере того же отеля, где через столько лет состоится встреча писателей-фантастов. Заказали кока-колу, пиво, присыпанные солью крендельки и чипсы. Включили телевизор (показывали шоу Стю Эрвина) и навели в номере относительный беспорядок.

— Помните, — предупредил Норрис, — ни слова о бейсболе. Говорите только про научную фантастику.

— Только про научную фантастику, — повторил Дик Шрейдер.

Но заговорили о деньгах. Поделились сведениями, кто сколько платит, что, естественно, повлекло за собой обсуждение деловых и человеческих качеств редакторов. Заметив, что страсти чересчур накалились, мы перешли к таким темам, как "Будущее научной фантастики", "Научная фантастика и средства массовой информации", "Наука и научная фантастика". В это время в номер ввалился невысокого роста толстяк с фотокамерой в руках и сфотографировал Лэрри. Потом сел и стал слушать. Мы угостили его крендельками. Когда мы рассуждали "о читательском спросе на рассказ", в номер явились две странные на вид молодые женщины, одетые так, точно давно путешествуют по страницам романа-трилогии, и начали наполнять ванну какой-то тягучей жидкостью. Их к столу мы не пригласили. Мы беседовали на тему "Научная фантастика как революционное оружие", когда вошли два писателя, литературный агент и еще четыре поклонника нашего жанра. Стало шумно. Джим позвонил, попросил принести лед. Я вышел в холл, а номер наполнялся все новыми писателями и новыми поклонниками, поэтому я направился к лифту и поднялся к себе. Осторожно открыв дверь, я увидел, что свет горит и в комнате кто-то есть. Я хотел было повернуться и уйти, но разглядел, что это та самая довольно симпатичная молодая женщина, которая была со мной в начале наших приключений. Я посмотрел на себя, увидел свое собственное тело (оно вовсе не было таким уж старым, быть может, чуть потрепанным, но зато моим) и понял, что все в порядке. Победа была за нами.

Перевела с английского Н. Емельянникова

Джеймс Типтри-младший

…тебе мы, Терра, навсегда верны

(США)

— Идут, иду-ут! — ворвался в открытое окно кабинета этот известный всей Галактике многоголосый крик.

Питер Крисмас, рослый человек с коричневой кожей, неторопливо перевел взгляд с трехмерного телевидения на окно.

Мимо трибун, громко гогоча, неслась вереница маленьких ящеров, и украшения из драгоценных камней ослепительно сверкали на них в свете ясного утра — а оно всегда такое здесь, на Планете Состязаний. Ох уж эта Планета Состязаний! Крисмас повернулся к посетителю, в раздражении свертывавшемуся и развертывавшемуся на помосте для приветствий, и лицо его снова стало жестким.

— Вовсе никакой не полет! — возмущался посетитель. — Мы на Ксемосе не называем это полетом!

— Господин Пуридан, — сказал Крисмас, — если кто-то не в состоянии летать выше гор, из этого не следует, что он не летает совсем. Ваши подопечные могут выступить в группе "нелетающих птиц", только если они не летают вообще. Чтоб ни разу крыльями не взмахнули, не пролетели даже двух шагов! Вон, полюбуйтесь, пожалуйста, на этого красавца.

И Крисмас показал на передаваемое "трехмеркой" изображение, где самозабвенно скакало, помогая себе взмахами крыльев, пернатое со страуса величиной. На лице Пуридана, отдаленно напоминавшем человеческое, появилось выражение оскорбленного достоинства — как у пса, которому предложили печенье не высшего сорта.

— Господин Пуридан, — продолжал Питер Крисмас, — понимаете ли вы до конца, что случится, если во время состязаний ваш участник поведет себя подобным же образом? Во-первых, его дисквалифицируют, и вы потеряете уплаченный вами взнос, дающий право участвовать в соревнованиях; прахом пойдут также и остальные понесенные вами расходы, а Планета Состязаний обязана будет выплатить компенсацию участникам Тотализатора. Во-вторых, вас наверняка признают виновными в нарушении правил спортивных состязаний, и вам придется также компенсировать материальный ущерб, понесенный другими членами вашего планетарного союза, и они к тому же из этого союза выйдут. В-третьих, не исключено, что из-за нарушения вами правил кто-нибудь пострадает физически, а уж это, можете мне поверить, повлечет за собой необходимость выплатить суммы прямо-таки астрономические; ну, а мне, как Главному Распорядителю, придется, естественно, отвечать за то, что ваша команда вообще была допущена к участию в состязаниях. Когда-то, очень давно, подобный случай имел место, потому что мы не были так осторожны, как теперь. Тогда в числе участников бегов с одноместной двуколкой для нелетающих птиц оказался один со спрятанным надувным пропеллером, и проклятущая тварь в прямом смысле слова перелетела вместе с двуколкой через финишную линию и не только поранила трех наездников с других двуколок, но еще врезалась в зрителей. Почти пять миллионов кредитов понадобилось, чтобы все уладить… секундочку, извините…

Он повернулся к трезвонящему аппарату внутренней связи.

— Да, Хэл?.. Прекрасно, снимаю карантин сию же минуту… Клянусь Солнцем, Хэл, и я говорил тебе это триллион раз: десять ложных тревог лучше одной настоящей эпизоотии… Можешь рассчитывать на мою полную поддержку, даже если придется изолировать каждое животное на Планете. Да, еще вот что, Хэл: у меня затруднения с некоторыми участниками из группы "нелетающих птиц" — им понадобятся подбрюшные ремни. Представитель их планеты утверждает, что с ремнями его птицы не побегут. Птицы эти должны выступать сегодня, на главной дорожке во втором забеге. Можешь ты встретиться с этим представителем и все утрясти? Пуридан… нет, не "бэ", а "пэ", первая буква в слове "проблема"… планета Ксемос-три. Спасибо, Хэл, — и он повернулся к представителю Ксемоса: — Это, господин Пуридан, был наш главный ветеринар, доктор Ламонт. Он встретится с вами после того, как ваши птицы пройдут обследование, и все уладит, у меня нет на этот счет никаких сомнений. — Из-под нависающих складок кожи глаза слушавшего его Пуридана метали молнии. — И ваши замечательные подопечные смогут продемонстрировать свой великолепный бег всей Галактике, — сказал, надеясь, что все как-нибудь обойдется, Крисмас. — Ведь птицы у вас просто чудесные, господин Пуридан. Поверьте мне, Планета Состязаний не меньше вас заинтересована в том, чтобы показать их в самом лучшем свете.

— Мы все, кто с отсталых, бедных планет, из-за "честной игры" галактических империалистов опять и опять терпим унижения! — запричитал Пуридан. — Если мы не богаты, значит, можно оскорблять нашу культуру? — При этом он задел многочисленные бриллиантовые клипсы у себя на ушах, и несколько из них упало на пол. Крисмас услужливо бросился подбирать.

После того, как Пуридан пересчитал свои клипсы, Крисмас заговорил снова:

— И еще вопрос. Нашего казначея озадачила одна статья в предъявленном вами счете с перечнем расходов. Не могли бы вы внести ясность в вопрос о… э-э… вспомогательных животных?

— Нам гарантировали бесплатную транспортировку! — заверещал Пуридан. — Значит, и в этом нас обманули?

— Да нет же, господин Пуридан, умоляю вас, успокойтесь. Вы совершенно правы: Галактический Центр предоставляет любой планете, желающей послать свою команду на Планету Состязаний, бесплатные нуль-транспортировку и жилье. Льготы распространяются и на животных, принимающих участие в состязаниях, и на дрессировщиков, жокеев, ветеринаров. Категория вспомогательных животных предусмотрена для случаев, когда нормальное самочувствие непосредственного участника состязаний может быть обеспечено лишь присутствием каких-то других животных — его детенышей, биологических симбиотов и так далее. Но когда нам предлагают транспортировать такое количество вспомогательных животных, как у вас — целых двести, — мы вынуждены просить объяснения. Что представляют собой эти вспомогательные животные, господин Пуридан?

Пуридан свернулся в такой тугой клубок, что видны остались практически только его большие обиженные глаза.

— Это самки, — холодно ответил он.

— О, но ведь некоторые из ваших птиц, участвующих в состязаниях, тоже самки?.. К какому же виду другие самки принадлежат?

Пуридан пожал плечами:

— Просто самки — и все.

— Вы имеете в виду ксемосианок? Существ женского пола, принадлежащих к тому же виду, что и вы?

— Самки — не разумные существа!

— Иными словами, эти существа женского пола предназначены не для животных, а для сопровождающего животных персонала, да? А лиц мужского пола у вас всего двадцать. Имеют ли упомянутые существа женского пола какое бы то ни было отношение к обслуживанию животных — участников состязаний?

— Естественно, нет. Что вообще эти самки умеют делать?

— Понятно. Господин Пуридан, мне крайне неприятно вмешиваться в ваши дела, но постарайтесь меня понять: расходы, которых вы требуете от Галактического Центра, просто не укладываются в воображении. Нуль-транспортировка с края Галактики, где находится ваша планета, стоит…

— Ну вот, опять вы оскорбляете нас за то, что мы отсталые и живем на Окраине!

— Никто, господин Пуридан, вас не оскорбляет. Речь идет только о том, чтобы игра была честной. Что скажут команды всех остальных планет, если мы дадим вам ввезти на каждого дрессировщика или наездника по десять особ женского пола?

— Дрессировщикам и наездникам по десять особ женского пола не полагается! — визгливо прокричал Пуридан и, возмущенно свертываясь и развертываясь, разгневанно двинулся к двери. — Вы оскорбляете самое святое, что есть в нашей жизни! Ксемосские самки обсуждению не подлежат! Смотрите условия Ксемосского Договора! Да, мы бедны, но, если нужно, умрем, защищая свою честь!

— Господин Пуридан, постойте!

Но дверь захлопнулась. Крисмас сдул со своего приплюснутого носа воображаемую муху, почесал затылок, растрепав при этом рыжеватые, похожие на шерсть волосы, и с силой ткнул в кнопку звонка, вызывая личного секретаря.

— Я здесь, Питер! — весело сказало, появившись из боковой двери, существо, похожее на выдру.

— Дана, сообщи в Секретариат, что представитель Ксемоса взъярился на нас снова, и хорошо бы догнать его и вернуть в нормальное состояние. Разрешение на въезд и на участие в соревнованиях им оформит Ламонт, а Таня пусть разберется в отношениях полов на Ксемосе (в первую очередь выяснит среднюю частоту совокуплений) и положение особей женского пола в ксемосском обществе. Пуридан заявляет, что у них эти последние разумными существами не считаются, и настаивает на двух сотнях — в основном, как я понял, для руководителей команды. Сам я уверен, что подоплека здесь в чем-то другом, но все-таки проверь, хорошо?.. А это еще что такое?

— Решение по конфликту в связи со способом передвижения денебских осьминогов. Договорились, что чернильный мешок у них будет удален; ну, а для отфильтровывания "законных" продуктов жизнедеятельности осьминогов жокеям придется надевать специальные маски. Все химические анализы проводим мы.

— А как насчет коэффициента интеллектуальности? Эти денебские осьминоги, они животные или участвуют в состязаниях как разумные существа?

— Пока еще не ясно, Питер. Решения по поводу осьминогов мы добились, но теперь подняли вой какие-то млекопитающие. Они настаивают на том, что любой участник состязаний, умеющий пользоваться секундомером, животным не является.

— Чьи животные пользуются секундомером? — спросил Крисмас.

— Да тех, с Кромки. Они привезли с собой малорослых лошадей, — ответил Дана.

— С Кромки? Подожди, ведь как раз у этой команды жутко много побед, снятых общим планом. Именно в это меня вчера ткнули носом статистики из Тотализатора. Они поручили Ламонту тайно брать у лошадей анализы обмена веществ в разных точках поля…

Питер Крисмас с яростью ударил кулаком по аппарату внутренней связи, и на экране появилась унылая физиономия шефа службы безопасности.

— Кертис, ты? Можешь с ходу поместить под колпак команду с Кромки?.. Малорослые лошади… да, меня особенно интересуют конюшни, сами животные… звуки, изображения, даже запахи. До тех пор, пока мы хоть что-нибудь не узнаем, это будет задание первостепенной важности, важнее всех остальных… О, просто ощущение, что за этим, может быть, кроется что-то очень плохое… вот именно, вроде того давнишнего скандала с Пирроксой. Ты знаешь, чего следует искать… Спасибо, Корт.

Крисмас вздохнул. О безупречной честности Планеты Состязаний знала вся Галактика, и ответственность за сохранение репутации планеты лежала на нем.

— Да, еще кое-что, — сказал Дана, задумчиво облизав черным языком красивую кремового цвета шерсть вокруг своей пасти. — Может, ничего особенного тут и нет, но эти новенькие, с планеты Анкру, впервые выступившие вчера, победили в двух из трех стартов. Все трое по трем разным группам: травоядное земноводное, плотоядное млекопитающее и нелетающая птица. Нелетающая птица к финишу пришла второй.

— Дана, твоей интуиции цены нет. Никогда не забуду якобы травоядное, которое чуть не съело нашего стартера… Когда выступают следующие участники с планеты Анкру?

— Прямо сейчас. Гигантские ящеры-броненосцы на главной дорожке — это они и есть.

— Можно, я слетаю туда и посмотрю? Постараюсь, чтобы меня не заметили, — сказал Питер Крисмас.

"Этот человек такой большой, а нетерпелив, как детеныш", — с досадой подумал Дана, и шерсть у него на морде шевельнулась.

— Хорошо, Питер, только не забудь, что скоро заседание. Пожалуйста, не выключай свой коммуникатор.

Весело напевая, Питер Крисмас закрепил на толстой шее воротник с миниатюрным приемопередатчиком и вышел на балкон, к летающим санкам. Планета Состязаний! Его Планета Состязаний… Он наморщил нос и ощутил в легком ветерке острый запах тысячи беговых дорожек, по которым, состязаясь, бегают, прыгают, скачут, плавают, ползают, стремительно проносятся или сотрясают топотом грунт животные с миллиона планет. Планета Состязаний, планета без изъяна, величественно двигалась, вращаясь вокруг своей оси, сквозь прекрасные дни и залитые светом прожекторов благоухающие ночи. Климат, абсолютно предсказуемый, менялся от экватора к полюсам совсем незаметно, и любое кислородом дышащее существо могло здесь найти для себя идеально соответствующее его природе место.

Штаб-квартира Крисмаса, где и находился его кабинет, располагалась на линии экватора, и прямо под окнами кабинета пролегала главная беговая дорожка, та, на которой состязались сейчас фавориты Галактики, гигантские ящеры-броненосцы — поистине незабываемое зрелище. Тут же состязались и другие животные, привыкшие к жаркому климату: крупные виды из семейства кошачьих, копытные саванн, гигантские насекомые и паукообразные. Если посмотреть с балкона влево, были видны длинные цепи гор с каньонами, каменными столбами и парящими в воздухе трибунами для тех разумных видов, которым дарована судьбой способность летать. Справа сверкало море, там состязались те, для кого родной стихией была вода. Если же посмотреть прямо, то за главной беговой дорожкой был виден огромный отель и места для развлечений и отдыха, а еще дальше, огибая цепочкой всю планету, поблескивали герметизированные купола. Под этими куполами жили в привычной для себя атмосфере те, кто не мог дышать воздухом Планеты Состязаний, и там же эти неописуемые существа рыли ямы, крутились волчком, плевались — короче, состязались в любых, самых невероятных видах деятельности, ставших на их родных планетах спортом. И, борясь за честь этих планет, они одновременно боролись за честь Планеты Состязаний и ее, состоящего из сольтерранцев штата.

Крисмас посмотрел в небо, на коммуникационный спутник в общем владении всех разумных существ ("На вас устремлены взгляды всей Галактики!"), проверил свой хронометр и поднялся в воздух. Судя по данным на огромных табло Тотализатора, фаворитом был сейчас один из членов команды планеты Мюрия. Пронесшись над табло, Крисмас плавно опустился на грунт сразу за границей поля, около места, где сейчас разминались с оглушительным топотом гигантские ящеры. Тела ящеров блестели как полированные, и за роговыми пластинами на их плечах почти не было видно жокеев.

— Потрясающее зрелище, правда, сэр?

Крисмас сразу узнал заговорившего с ним высокого чернокожего юношу: это был врач-ветеринар, работающий под началом Ламонта. Они оба облокотились на отгораживающие поле перила и стали смотреть, как жокей пытается добиться от ящера, на котором сидит, чтобы тот перестал размахивать и бить по чему попало своим десятитонным хвостом. Членистоногий жокей (по-видимому, из окрестностей Сириуса), стремясь воздействовать на задние доли мозга чудовища, обезумело лупил по его затылку колющими ремнями. Участник с планеты Анкру, интересовавший Крисмаса больше, чем все остальные, был приземистой, непонятного вида красной тварью; веерообразный воротник из роговых пластин над холкой скрывал жокея целиком.

Проба сил будущих соперников закончилась, и по полю на свое место покатились огромной высоты передвижные стартовые ворота.

"Ворота занимают позицию!" — раздалось из громкоговорителей.

Трибуны взревели. Как всегда при состязаниях этой группы, ставки спешила сделать вся Галактика.

Членистоногий жокей, по-прежнему делая что-то со своим животным, проследовал на нем к стартовой черте, у которой и остановился. Номером вторым был мюрийский фаворит, высоченное зеленое чудище; его роняющая слюну похожая на сундук голова находилась в тридцати футах над грунтом. Блеснул белизной жокей чудовища — по-видимому, девушка из рода людей.

После старта все скрыла пыль, и Крисмас полетел к финишу; долетев, стал кружить вокруг судейского помоста. Он взглянул на себя мысленно со стороны и иронически улыбнулся своей затее: зачем проверять лично, когда трехмерная видеозапись и так абсолютно все зафиксирует?

Заглушая все остальные звуки, что-то бухало, все громче и громче. Это приближались к финишу, уже выйдя на прямую, участники забега. Лидировало зеленое чудище с Мюрии, а почти вровень с ним шла страшная желтая тварь, с челюстей которой свисало что-то вроде десятифутового жабо. Немного отстав от них, посередине дорожки бежал красный участник с Анкру; от него валил пар, и сидящий в седле жокей опрыскивал теперь круп животного охлаждающей жидкостью.

Зрители выли, поднявшись с мест, под ударами многотонных ног стонал грунт. Сквозь облака пыли время от времени проблескивала чешуя. В мельканье стремительно несущихся исполинских тел Крисмас опять увидел мюрийскую девушку, теперь она хлестала свое животное тепловым бичом. Туловище у желтого претендента на победу к этому времени поблекло, а шея, которую он теперь тянул вверх, стала коричневой. Зеленый ящер мюрийки начал выходить вперед, оторвавшись от соперников, и до финиша было уже рукой подать, когда зазвучал, быстро приближаясь и становясь все громче, топот другого бегущего животного. Это неслось — казалось, со скоростью ракеты — красное животное с планеты Анкру. Трибуны зашлись в многоголосом вопле, девушка остервенело хлестала своего ящера, но приземистый, словно стелющийся по грунту красный ящер пулей промчался через линию финиша; роговые пластины на холке громко стучали одна о другую, и сидевший за ними жокей то и дело подскакивал как мячик для игры в пинг-понг. Крисмас, наблюдая, летел параллельно.

— Сэр! Сэр! Посмотрите… эта девушка… остановите ее! — раздался, чуть не взорвав коммуникационный воротник Крисмаса, отчаянный вопль молодого ветеринара.

Крисмас обернулся и увидел, что девушки на зеленом ящере уже нет, а сам ящер остановился и тянет длинную шею вниз, к сидящей в пыли фигуре. Девушка — это была она — воздела руки над головой, и в них поблескивало что-то металлическое. Крисмас прыгнул на санках через перила и, еще вываливаясь из них, схватил и сжал одной рукой сразу оба ее запястья.

Вырываться она не стала. Ее до этого закрытые глаза открылись, и безумный взгляд остановился на Крисмасе; запястья, очень тонкие, были холодны как лед. Осторожно, стараясь не причинить боли, Крисмас заставил руки разжаться и взял из них сверкающий, острый как бритва меч в три фута длиной.

— Ну зачем же, зачем? — поднимая девушку на ноги, сказал он.

Пошатываясь, она встала и выпрямилась во весь свой восьмифутовый рост, худая и совсем голая, если не считать малинового пояса, к которому были пристегнуты ножны.

— Я священный военный дев с Мюрия! — сказала она протестующе и потянулась за мечом.

— Кто-нибудь понимает, что она говорит? — спросил Крисмас.

Он отталкивал ее, стараясь не дать возможности подойти к нему ближе, чем на расстояние вытянутой руки.

— По-моему, она говорит, что она священная дева-воительница с Мюрии, — ответил, тяжело дыша, добежавший наконец до них чернокожий ветеринар. — Она не заняла первого места и потому должна теперь себя убить.

— Только этого не хватало! — встревожился Крисмас. — Скажи ей, что нужно принять участие в других забегах и победить.

— Я священный военный дев с Мюрия, — повторила девушка.

— Питер, у тебя в приемной вот-вот будет Сар Нисраир из Галактического Центра, — послышался из воротника Питера голос Даны.

— Вы, доктор… как вас зовут? Улулалулла? Отправьте ее в Больницу, будьте так любезны, — торопливо попросил ветеринара Крисмас.

Он повернулся, собираясь уйти, но девушка, завизжав, кинулась вырвать у него меч. Резким движением он поднял меч над головой. Все вокруг, испуганные, не сводя с него глаз, начали пятиться.

— Ты получишь его, только если поклянешься, что не причинишь себе вреда, — сказал Крисмас. — Переведите ей мои слова, доктор, и добейтесь, чтобы она поклялась, очень вас прошу.

Доктор перевел, и девушка, став перед Крисмасом на колени, обхватила его ноги и пронзительным голосом начала монолог, смысл которого невозможно было понять.

— Сар Нисраир прибыл, — произнес воротник.

Крисмас освободил ноги из объятий мюрийки, перебросил меч молодому ветеринару и, взмыв, через мгновение опустился на свой балкон. В кабинет он вошел в тот самый миг, когда, открыв огромные складные двери, Дана вводил туда представителя Галактического Центра. Рядом с панцирем Сара Нисраира, отливавшим голубой сталью, крупный Крисмас казался совсем маленьким.

— Доб-ро-е ут-ро, Пи-тер, — почти пропел Нисраир.

И опустился, втянув нижние конечности, так что нижний край панциря уперся в пол и его обладатель стал примерно одного с Крисмасом роста. В Саре Нисраире, как во всех разумных существах из ядра Галактики, ощущалась благожелательная твердость, от которой Крисмасу иногда было не по себе.

— Привет, Сар! — сказал Питер. — Как чувствуют себя магелланцы? Ты ведь о них пришел поговорить?

— Совершенно верно, Питер, — ответил, просияв, Сар Нисраир тоном учителя, который доволен ответом ученика и собирается поставить тому оценку "отлично". — Во время ознакомительного путешествия по ядру Галактики они выразили желание увидеть Планету Состязаний, и мы, как тебе известно, ее им сейчас показываем.

— Это надо же, интересоваться такой ерундой! — иронически проворчал Крисмас. Он знал: разумные виды с планет ядра Галактики смотрят на Планету Состязаний немного свысока ("эта прелестная игрушка"), но прекрасно понимают, как важна она для цементирования федерации миллиона планет. — Что они видели?

— Вчера мы были с ними на северном полюсе, показали им Центр Связи и галактический компьютер, — ответил Сар Нисраир; все четыре его зрительных отростка, каждый с глазом на конце, были направлены на Крисмаса. — Вообще-то… трудновато с ними, Питер. Ничто, похоже, их не интересует. Они совсем, совсем другие, не такие, как мы… а ведь так важно, чтобы мы добились хоть какого-то взаимопонимания…

Отростки напряглись и замерли, как полагается при официальном общении. Было ясно: как ни огромен Сар Нисраир, он сейчас очень встревожен.

— Не может быть, Сар, чтобы на нашей планете им ничего не понравилось, — сказал Крисмас. — Ведь любому гостю всегда у нас что-нибудь да нравилось, правда? Да, эти из другой галактики, но все равно, что-то общее у них с нами наверняка есть. Не произведет впечатления наша техника — заинтересуют экономические аспекты работы Тотализатора. Или подведомственный Секретариату музей космической биологии и этнологии. В конце концов, наша Галактика больше обоих Магеллановых Облаков; одни ее размеры уже должны внушать уважение.

Зрительные отростки Сара Нисраира по-прежнему пребывали в напряженной неподвижности. Крисмас продолжал:

— Не подействует это — пусть посмотрят, как ребята-парапсиматики на южном полюсе предсказывают результаты собственных предсказаний. Помнишь? Именно это, в конце концов, соблазнило вступить в Федерацию тех нематериальных кретинов из туманности Конская Голова.

— Хотелось бы верить, Питер, что ты окажешься прав… но, знаешь, они сами могут очень многое. Техника, с которой они прибыли, намного опережает нашу.

Крупный представитель рода человеческого и еще более крупное жесткокрылое посмотрели друг другу в глаза и подумали об одном и том же. Ни тому, ни другому не хотелось говорить вслух о возможности того, что первый контакт с посланцами другой галактики приведет к войне.

— Я сделаю все, Сар, чтобы их заинтересовать, ты это знаешь, — сказал Крисмас.

— Спасибо. — И Сар Нисраир, выпрямив нижние конечности, поднял свое массивное туловище и опять стал намного выше Крисмаса. Уже направляясь к выходу, он задержался на миг перед открытой балконной дверью. — Изумительный вид, — пробормотал он, снова сама доброжелательность и мягкость. — Здесь так приятно бывать! Ты живешь идиллической жизнью, Питер.

— Позвонил Кертис, — сказал Дана, проскользнув в кабинет; как обычно, Крисмас не успел подать ему знак, чтобы он не входил. — Команда с Кромки у него под колпаком, но ничего толкового он сообщить не может, если не считать того, что жокеи что-то делают с пальцами своих ног.

— Ну, чем не идиллическая жизнь? — пробурчал Крисмас.

— И поступила жалоба от одной из команд разумных крупных кошачьих, — продолжал Дана. — В том виде состязаний, в котором они участвуют, приманка якобы недостаточно похожа на человека, и потому их животное отказывается ее преследовать.

— Этим пусть занимается Секретариат, Детвайлер сидит как раз на таких делах… Кстати, в связи с твоим предположением насчет команды Анкру: прокрути для меня трехмерные снимки всех их животных, хорошо? С победой их ящера они заняли в четырех забегах три первых места, и всего за два дня. Наверно, ты прав: что-то тут не то.

В "трехмерке" появились участники с планеты Анкру: красный архозавр, которого Крисмас уже имел счастье видеть; толстоногая нелетающая птица, нечто вроде гепарда с хохолком, и, наконец, какая-то покрытая слизью корытообразная тварь с чем-то вроде широкого киля, передвигающаяся в воде при помощи ластов.

— То самое травоядное земноводное, — объяснил Дана.

Травоядное земноводное, словно зевая, широко разинуло перед объективом один из двух концов своего тела.

— Сложение у них у всех, пожалуй, рассчитано на высокую гравитацию, — задумчиво сказал Крисмас. — Свяжись с Ламонтом и скажи, чтобы он для начала незаметно проверил их гравикомпенсаторы. Не исключено, что они нашли способ нейтрализовать свой гандикап. Да, еще вот что, раз ты будешь с ним говорить: пусть он передаст нам доклад о той — ну, ты ее знаешь — роящейся чепухе, прибывшей из Угольного Мешка. Детвайлеровская компания неправильно зачислила их в группу "общественных" насекомых: к нам поступило уже две жалобы на их нечестную…

Тр-рах-х! тарарах-х! трах-х!

В безоблачном небе грохотал гром; Крисмас и Дана кинулись на балкон и оттуда увидели нечто знакомое им только по древним видеозаписям: изрытая пламя и выхлопные газы, за отелями садилась ракета. Крисмас смотрел и не верил своим глазам. Позади, в кабинете, аппарат связи, захлебываясь, повторял:

— …производит посадку без разрешения! Тревога! Неизвестный корабль производит…

Это был голос сторожевого спутника Галактической Службы Безопасности.

— Питер! На дорожки для моих мини-грызунов садится ракета!! — завизжало сопрано.

Крисмас прыгнул в свои летающие санки.

— Дана, набрось на ее крыс противопожарное покрывало! — прокричал Крисмас.

Дана между тем сунул ему что-то в руку, но Крисмас не посмотрел, что именно, и снялся с балкона.

Миновав купола отелей, Крисмас увидел внизу корабль. Он был широкий и короткий, и из-под него, как из кратера вулкана, извергались огонь и дым. Мимо Крисмаса с воем пронеслась летающая пожарная машина, и из нее по незваному гостю била тугими струями пена. Когда Крисмас спустился, пламя уже погасло. Прямо за спиной у него, завывая пронзительно, села синяя полицейская машина Кертиса. Глава безопасности шептал в свой воротник приказы. Не отрывая взгляда от неизвестного корабля, Кертис поднял палец. Это означало, что Крисмас должен молчать.

Пена вокруг корабля шевелилась: мини-грызуны, смешные и нелепые в облепляющей их пене, многие без жокеев, разбегались в разные стороны.

— Где ты, Лили? Как ты себя чувствуешь?! — закричал в направлении корабля Крисмас.

Младшая распорядительница, стирая с лица хлопья пены, вылезла из-под перевернутых трибун. Мини-грызуны кинулись к ней, сбились плотно вокруг ее ног и полезли вверх, на голову и плечи.

Прямоугольная крышка корабельного люка откинулась на шарнирах и, уперевшись в грунт, стала трапом. Сквозь еще не рассеявшийся дым были видны в темном провале три коренастые фигуры. Потом четким шагом на трап вышел блондин-шимпанзе в эффектной военной форме, отбросил пышную золотистую шевелюру назад и взвыл; вой он закончил вопросительной интонацией.

— Переводящая машина сейчас прибудет, — сказал Кертис. — Ты только посмотри на оружие на боку у каждого! Откуда, во имя святой Галактики, взялись эти типы? Космическая опера, самая настоящая!

Белокурый шимпанзе устроил новый кошачий концерт. Вдруг Крисмас сообразил, что сам он по положению выше всех остальных здесь присутствующих, и, подняв руку, шагнул вперед.

Блондин-шимпанзе на трапе потаращился на него, резким движением головы снова откинул с глаз волосы, а потом он и двое других скрылись в глубине корабля. Крисмас ждал: с дальнего конца Административного Здания вот-вот должен был прибыть Секретарь.

Внутри корабля завыла сирена, и те же трое появились опять; каждый катил перед собой летающие санки размерами, правда, больше их самих и на вид какие-то фантастические — с решетками, трубками и длинными вымпелами. Главный из троих, глядя на Крисмаса, издал звук, похожий на "и-о", и Крисмас опять поднял руку.

Внезапно все трое разом напялили себе на голову двурогие шлемы, прыгнули в свои санки, взлетели с оглушительным шумом и стали кружить вокруг корабля. Они уже выписывали в воздухе разные замысловатые фигуры, когда над ближайшим отелем появились санки Секретаря. Новоприбывшие сделали "свечку", понеслись к Секретарю и стали, едва не задевая, под оглушительный треск двигателей своих санок описывать вокруг него петли.

Кертис уже мчался за ними следом. Крисмас тоже взмыл вверх — и увидел, что из предмета в лапе одного из новоприбывших вырвался яркий луч. Да, в такое безумие поверить трудно, но это был лазер! Санки Секретаря оставались в воздухе, но теперь они накренились, и Кертис спешил окружить себя силовым барьером. Крисмас, следуя его примеру, только сейчас заметил, что у него, Крисмаса, на голове сидит мини-грызун. Набрав высоту, Крисмас тоже ринулся в погоню.

Сейчас шимпанзе кружили вокруг стоявших тесной группой мачт нуль-транспортировки, время от времени направляя на них луч лазера, но Кертис уже занялся незваными гостями всерьез. Он метко направил на одного из троих струю "иди-за-мною-следом", а второй очертя голову понесся к Крисмасу. Крисмас обнаружил у себя в руке ручной ошеломитель — именно его Дана сунул Крисмасу перед отлетом. Переведя стрелку ошеломителя на "минимальное воздействие", Крисмас увернулся от атакующего, выстрелил в него, и тот заскользил по длинной и пологой кривой к пляжу. Кертис, за которым тот, в кого он попал струей, теперь послушно следовал, сейчас при помощи дистанционного кольцекрута за хвост оттаскивал от корабля третьего.

Крисмас отвел от глаза хвост сидящего у него на голове мини-грызуна и повернул к кораблю. Уже слетались машины "скорой помощи", а вскоре сели кое-как и поврежденные санки Секретаря.

Внезапно тот, которого Кертис оттаскивал от корабля кольцекрутом, наклонился и, едва не задевая грунт, помчался на своих санках к кораблю; луч его лазера при этом делал фантастические зигзаги.

— Всем лечь!! — заревел Крисмас и ринулся вслед за обладателем лазера.

Беглец уже был почти у трапа, но вдруг, потеряв равновесие, свалился с санок и исчез в окружающей корабль пене. Уже без него его санки ударились о корпус корабля и тоже упали в пену.

Ласково что-то нашептывая льнущим к ней мини-грызунам, из-под трапа вылезла Лили. У нее на макушке грызун-жокей вкладывал в кобуру крохотный пистолет.

— Это Снедекор его уложил! Наш Снедекор! — радостно закричала Лили.

Машина Кертиса и санки послушно следовавшего за ним шимпанзе, теперь напоминавшего марионетку, уже сели. Наконец прибыла с группой обслуживания и переводящая машина.

— Это Снедекор его уложил! — ликующе пела Лили.

— Что эти типы хотели сделать? — спросил Крисмас.

Шеф безопасности сурово посмотрел на своего пленника, к которому уже подсоединили переводящую машину.

— Скоро узнаем, — отозвался он. — Видно, свора каких-то чертовых троглодитов услыхала про нашу планету, и им захотелось принять участие в состязаниях. А кто такой Снедекор?

Снедекор, по-прежнему на голове у Лили, непринужденно раскланялся и помахал лапкой.

— Стреляет неплохо… Только почему, интересно, у него оказалось огнестрельное оружие? — сказал Кертис.

— Давнее распоряжение: разумные существа ростом менее девяти сантиметров имеют право носить в целях самозащиты оружие, если применение его не влечет за собой смертельного исхода для жертвы, — объяснил Крисмас и повернулся к Секретарю. — Привет, Дет! Рад, что все у тебя кончилось благополучно. Дальше этим делом, естественно, придется заниматься тебе. А ты, Лили, потом скажешь мне результаты состязаний — посмотреть не смогу, нужно возвращаться. Чуть не забыл: на, забери, — и, сняв с головы мини-грызуна, Крисмас отдал его Лили. — Интересно, тебе никто никогда не говорил, что работа у тебя идиллическая?

И, взмыв вверх, Крисмас понесся назад в свою резиденцию; правда, когда он подлетел к беговым дорожкам, ему ненадолго пришлось остановиться: снова бежали ящеры.

— Чтобы машины состязались с машинами?.. — пробормотал он, думая о белокурых шимпанзе, и презрительно передернул плечами.

Он плыл в воздухе, а под ним кричали, лаяли, ворковали, свистели туристы с миллиона миров.

На балконе его встретил Дана с подносом в лапах.

— Что это такое? На вид аппетитное, — сказал Крисмас, глядя на еду, но уже опустив нос в наполненную пивом кружку.

— Не знаю, — ответил Дана, — это тебе прислал Ламонт в награду за спасение кого-то сломавшего ногу; у Ламонта такой еды полный холодильник.

— Для меня новость, Дана, что у нас есть ошеломитель.

— Не у нас — у меня. Кертис дал мне его в прошлом году. Помнишь альтаирцев, которые хотели устроить у тебя в кабинете дуэль? Керт говорит, что твои иллюзии насчет собственной неуязвимости безосновательны.

— Честно говоря, ошеломитель очень пригодился, — сказал Крисмас. — Твоя интуиция и на этот раз не подвела… Слушаю, Хэл, — ответил он аппарату внутренней связи, на экране которого появился Ламонт. — Да, это правда, немножко поволновались… Кстати, как чувствуют себя мини-грызуны?.. Плохо, очень плохо… Какой позор… но кто бы мог такое предвидеть? А все твоя гениальная мысль — подмешать к пене медикаменты… Проверка гравикомпенсаторов у членов команды Анкру что-нибудь дала?

— Компенсаторы работают идеально, — ответил Ламонт, — показывают точно единицу и две десятых. Но все равно мне, как и тебе, почему-то кажется, что для этих с Анкру привычна более высокая гравитация. И еще одна странность: некоторых своих животных они тренируют под двойной нагрузкой. Да, конечно, не существует закона, который запрещал бы увеличивать на тренировках гравитацию, но уж слишком много стараний прилагают они, чтобы это скрыть. Думаю, что детвайлеровская компания установила им гандикапы неправильно.

— Если это так, Хэл, то… кто допустил ошибку и почему?

— Я еще об этом не думал, — медленно сказал Ламонт, и Крисмас увидел на экране, как тот нахмурился.

— Ну ладно, ничего спешного. А как с птицами Ксемоса-три? — спросил Крисмас.

— Тут все ясно, Питер: они летают. Когда я предложил блокировать нервные центры и на время привязать крылья к туловищу, их представитель прямо на стену полез от злости. Я показал ему специальные ремни, которые используют в подобных случаях некоторые участники, и мы с ним вроде бы договорились, что они тоже наденут эти ремни на своих птиц. Он-то, наверно, рассчитывает незаметно их испортить — ты проследи за ним. Но мне интересно, Питер, знаешь ли ты, что на птицах этих стеклянные шпоры с твою руку длиной? Заденет такой чью-нибудь ногу — и отрежет как саблей. Когда я сказал ксемосцу, что шпоры придется снять, он снова устроил мне сцену. Впечатление такое, что в состязаниях участвуют какие-то их заклятые враги, и шпоры нужны им, чтобы тех угробить. Предупреди-ка ребят, которые ведают инвентарем, пусть примут меры — Ксемос-три явно решил заняться членовредительством.

— С серпами на колесах колесниц своих… — задумчиво произнес Крисмас. — Вроде той шайки из созвездия Ориона с их реактивными двигателями, извергавшими кислоту.

— А помнишь разумных норок, которые никак не могли взять в толк, почему нельзя посыпать дорожку позади себя гвоздями? — И Ламонт коротко засмеялся. — Иногда мне кажется, будто Центр от нас ждет, чтобы мы учили цивилизованному поведению всех правонарушителей в Галактике.

Крисмас переключил аппарат на общий канал связи: лампочка вспыхивала, напоминая о том, что пора начинать ежедневное совещание всех сотрудников. Слушая вполуха, что говорят другие, он стал одновременно просматривать проекты решений, целую стопку которых Дана принес ему на подпись.

Секретарь Детвайлер была полная, маленького роста женщина с блестящими глазами, и она великолепно справлялась с работой, которая у Крисмаса вызвала бы только скуку. Один из ее сотрудников описывал сейчас праздник, которым должны были завершиться состязания гигантских улиток-ледовиков. Улитки покрыли дистанцию в пятьдесят футов за невероятно короткое время, шесть месяцев, и ожидалось, что завтра они пересекут линию финиша. В планетной системе, их приславшей, интерес к исходу состязаний сам по себе побил все рекорды. Недавно Секретариат организовал репортаж для трехмерного телевидения, снимали из-под прозрачной ледяной дорожки, и зрители смогли наблюдать, как ноги улитки клетка за клеткой приближаются к финишу.

— Строго говоря, их ноги не переступают, — объяснил помощник Секретаря. — Впереди растут новые клетки, и одновременно сзади отмирают старые — вот так и происходит передвижение. В их планетной системе они самые быстрые, но посторонним наблюдать их передвижение, конечно, не очень интересно. Если мне позволят, я организую небольшую… как же это называется… ах, да — клака, и может, хоть кто-нибудь захочет хоть сколько-нибудь на этих улиток поставить. Это бы подняло им дух.

Крисмас буркнул, что согласен. Детвайлер объявила о намерении сегодня же вечером на специальной церемонии вручить награду мыши, подстрелившей одного из шимпанзе.

— Маленький герой, иначе его не назовешь, — закончила она. — Если бы тому типу удалось поднять свой корабль и смыться, Галактическому Центру пришлось бы организовывать погоню, трудную и — прошу обратить внимание — дорогостоящую. Надеюсь, ты придешь на церемонию награждения, Пит?

— А меня там не наградят как пострадавшего? — спросил, иронически улыбнувшись, Крисмас. — Ведь у меня ухо забито мышиным пометом. Кстати, Дет, откуда те шимпанзе?

— Из системы к северу от Мурильо, даль страшная, официальных отношений у нас с ними нет. Но уже некоторое время через Мурильо мы с ними торгуем. Видно, раздобыли себе какое-то старье, космолет для прыжков по кривизне континуума, и кое-как добрели сюда. На их планету уже прибыла, сейчас высаживается, миссия Галактической Федерации, отправленная нуль-транспортировкой.

— Либо мы, либо Галактический Центр должны будем теперь платить, — заговорил казначей. — Причинены телесные повреждения трем мини-грызунам, и придется восстанавливать заново все эти дезодорированные беговые дорожки.

— И придется делать что-то в связи с сорванными забегами, — добавил шеф Тотализатора. — Хорошо бы Галактический Центр довел по неофициальным каналам до всеобщего сведения, что без приглашения, как гром среди ясного неба, на Планету Состязаний не являются.

— И машины в состязаниях не используются, — проворчал Крисмас.

Наступило молчание.

— Ладно, с этим ясно, — наконец заговорила Детвайлер. — Ну, а теперь о главном, о магелланцах. Может, ты этого не знаешь, Пит, но они будут у тебя с минуты на минуту. Побывают ли они в Тотализаторе и у вас, остальных, и если да, то в какое время, мне неизвестно. Сказать правду, с ними дела идут хуже, чем мы рассчитывали. Сегодня утром они были у нас в Секретариате, им показали все, в том числе эту… ну, вы знаете — необыкновенной красоты панораму всех видов жизни в нашей Галактике. Понять их реакцию было невозможно, но боюсь, что она отрицательная. Они сказали, что хотят отбыть с Планеты Состязаний сегодня же вечером. Сар Нисраир обеспокоен.

— Еще бы ему не быть обеспокоенным! — сказал с северного полюса специалист по телекоммуникациям. — Всяких видел, но таких, не похожих ни на кого из нашей Галактики, — никогда. Двум моим техникам пришлось вкатить хорошую дозу успокоительного. Знаете ли вы, что самые ясные наши головы не разобрались и в половине устройств на их чудном корабле? Может, твоя панорама, Дет, вызвала у них желание только пообедать. Или чувство брезгливости — ну, как если бы ты обнаружил, что в доме твоего соседа полно вшей. Уж очень близко от нас эти Магеллановы Облака, черт бы их побрал.

— Что ж, — подчеркнуто по-деловому сказала Детвайлер, — будем делать все, что в наших силах. Что-нибудь еще?

— Простите, но я огорчу вас еще больше, — заговорил Крисмас. — И вас, из Тотализатора, тоже. Эта новая команда с Анкру победила в четырех из пяти состязаний, а гравитационный гандикап у них всего один и две десятых. Ламонт считает, что его нужно увеличить более чем вдвое. Таково же и мое мнение. Будь добра, Дет, проверь скорее. Объяснять, чем чревата эта ситуация, я думаю, нет необходимости.

— Я все выясню, — сказала Детвайлер.

Вид у нее был растерянный. Шеф Тотализатора закрыл лицо руками и застонал:

— Нельзя приостановить состязания, в которых они участвуют, а, Пит? Перерасчет, компенсации — помоги нам космос!

— Для этого нет достаточно веских оснований, — ответил ему Крисмас.

Детвайлер последней отключилась от общего канала связи; глаза у нее, перед тем как лицо исчезло с экрана, были как у тяжелобольной.

Крисмас, потирая шею, повернулся к окну. Под речитатив комментатора за стартовые ворота, бесшумно ступая, проследовало с дюжину носорогоподобных животных; над их усердно работающими крупами торчали вверх, как палки, чуть подрагивающие хвосты.

Глядя на них, Крисмас невольно заулыбался, но волшебство исчезло. Он знал — как знали они все, — в чем волшебство. Не в ликовании трибун, не в катящихся на колесиках, наполненных деньгами металлических сундуках Тотализатора, не в стремительном броске носорогоподобных, рогом вниз, через линию финиша, между тем как на их хвостах полощутся разноцветные шелковые флаги миров, разделенных тысячами световых лет. Да, волшебство присутствовало в этом всем, однако рождало его ни то, ни другое, ни третье. И над ним, этим волшебством, теперь нависла опасность.

Послышался мелодичный звон, и на экране появилось худое лицо чернокожего молодого ветеринара.

— Сэр, больница отказывается держать ее у себя — я имею в виду, э-э, молодую особу с Мюрии, — и в то же время она не может вернуться в свою команду. Команда требует, чтобы она себя убила, иначе они грозятся сделать это сами.

— Помоги нам Сольтерра! У нас и без мюрийки хлопот сейчас полон рот! Прошу вас, доктор, временно возьмите заботу о ней на себя, а? Не оставляйте ее одну, покажите то, другое — ну, что поинтересней… Да, знаю, знаю, что вы ветеринар! Пусть Ламонт позвонит мне… Ну, так заберите у нее меч!.. И, пожалуйста, наденьте на нее какие-нибудь штаны. А то вид у нее совсем не цивилизованный… Почему же это девам на Мюрии нельзя носить штаны?.. О, неважно, сделайте все, что в ваших силах, очень прошу!

— Пит, к тебе поднимаются Сар Нисраир и магелланцы, — услышал он голос Даны.

Открылись огромные складные двери, а Крисмас уже стоял, приветствуя гостей.

Рядом с Нисраиром он увидел две черные как сажа странных очертаний фигуры одинакового с ним, Крисмасом, роста; наверху каждой была мертвенно-белая треугольная голова, напоминающая отбеленный лошадиный череп.

Крисмас приветствовал их легким наклоном головы, слушая, как их представляет Нисраир, и не отрывая от них взгляда. Магелланцы молчали и не двигались. Безглазые головы были повернуты к Крисмасу. Как большинство разумных существ в Галактике, Крисмас смотрел по трехмерному телевидению репортаж о первом контакте с существами из другой Галактики, но растерялся и начал нервничать, когда, увидев их во плоти (если это было плотью), обнаружил, как не похожи они ни на кого, кто живет в Млечном Пути. Он чувствовал непонятную, беспричинную тревогу и заподозрил, что от магелланцев исходят инфразвуковые волны.

Внезапно, прервав Нисраира, в переводящей машине магелланцев послышался треск.

— Вы… юридический… этический орган, — произнесла она совершенно монотонно.

Который из двоих говорил через машину, понять было невозможно.

— Именно так, — ответил Крисмас, глядя на лошадиные черепа. — На мне лежит обязанность следить за тем, чтобы правила, по которым проводятся состязания, были справедливы и чтобы ни от духа ни от буквы их не было ни малейших отступлений. Если какое-нибудь из внешних условий, в которых проходят состязания, приводит к неравенству возможностей для участников, мы изменяем правила и утверждаем изменения, если удается, единогласно. Если же единогласие не достигнуто, решаю я. Надеюсь, я понял ваш вопрос правильно?

— Поясните ваше заявление по поводу духа, — сказала машина.

— А, это? Тут я имел в виду следующее: мы не допускаем, чтобы слова, которыми сформулировано правило, мешали реализации нашей цели быть одинаково справедливыми ко всем. Под равными возможностями мы понимаем создание условий, максимально приближенных к условиям жизни на родной планете участника. Например, при помощи специального устройства, создающего дифференцированные гандикапы, мы выравниваем различия в гравитации между планетами, откуда…

— Дух… — И машина пробормотала что-то невнятное. — Вы обладаете огромной властью. Вы могли бы влиять на ход многих состязаний ради собственной выгоды и не быть уличенным. Поясните, поступаете ли вы так. Поясните, откуда вы.

Крисмас посмотрел на Сара Нисраира: неужели тот им не объяснил? Один из глазных отростков Сара Нисраира закрутился спиралью — знак, что Сар Нисраир встревожен.

— Откуда? Как и все здесь (то есть все, кто здесь работает), я сольтерранец, — сказал напряженно Крисмас. — Разве вас не поставили в известность о том, что придумали Планету Состязаний и претворили свою идею в жизнь сольтерранцы и они же ею руководят?

Машина опять забормотала что-то, потом вполне внятно произнесла:

— Поясните, нет ли противозаконных манипуляций ради собственной выгоды.

Крисмас молчал.

— В системе такого рода обман можно определить как частный случай энтропии, — абсолютно непринужденно включился в беседу Сар Нисраир. — Энтропии же, то есть дезорганизации, все цивилизованные существа, разумеется, стараются избежать, ибо никакое локальное усложнение не предотвратит энтропические эффекты в большей матрице. Среди энтропических потенциалов системы "Планета Состязаний" самыми значительными нам представляются три. Во-первых, паразитизм извне — иными словами, исходящие извне попытки ее захватить. Вам уже показывали противодействующие этой угрозе Галактические Силы Безопасности. Второй энтропический потенциал связан с возможными попытками частично разрушить систему ради выгоды, личной или тех планет, откуда они прибыли, со стороны отдельных участников состязаний. Работа присутствующего здесь Главного Распорядителя заключается, среди прочего, в том, чтобы, опираясь на помощь подведомственной ему службы безопасности и на непрерывный подсчет вероятностей, осуществляемый Тотализатором, эту вторую опасность предотвращать. В-третьих, теоретически возможно, что систему попытается разложить кто-то из числа собственных ее организаторов, то есть сольтерранцев. Эта возможность, как я уже объяснил до нашего прихода сюда (быть может, недостаточно подробно), практически исключена: во-первых, из-за очень высокого места, занимаемого честностью в сольтерранской иерархии ценностей, усваиваемой ими с самого раннего возраста; во-вторых, потому что сольтерранцы сами настаивают на проведении регулярных проверок, и в этих проверках наряду с представителями Галактической Федерации участвует комиссия из представителей нейтральных планет с регулярно меняющимся составом. И, разумеется, мы стараемся удовлетворять все материальные нужды сольтерранцев — не правда ли, Питер?

Наступила пауза, и Крисмас услышал, как машина тихо переводит слова Нисраира для магелланцев.

— Мы будем наблюдать, — произнесла вдруг машина. — Одни.

Все четыре зрительных отростка Сара Нисраира, выпрямившиеся, пока он говорил, свернулись в спирали.

— То есть в мое отсутствие? — спросил Сар Нисраир.

— Иными словами, вы хотели бы остаться здесь и посмотреть, как мы работаем? — спросил Крисмас.

— Да, — сказала машина.

— Сколько угодно, — отозвался Крисмас и сразу заметил, что сказал это сквозь зубы. — Рад вас здесь видеть. Устраивайтесь поудобней. Не нужны ли вам… э-э… стулья? Поверхности для отдыха?

По магелланцам побежали вдруг волны, потом это — так же неожиданно, как началось, — прекратилось, но магелланцы теперь стояли позади и немного в стороне от Крисмаса.

— Занимайтесь своими обычными делами, — сказала машина.

— Хорошо, — проскрипел зубами Крисмас.

Нажатием кнопки он вызвал Дану, поклонился, прощаясь, Сару Нисраиру, и Дана проводил того до дверей; зрительные отростки у Сара Нисраира, когда он выходил, стояли торчком.

— Прекрасно, Дана, наконец у меня появилась возможность заняться делами, — сказал Крисмас. — Наши гости останутся здесь наблюдать. Что у тебя?

— Подала жалобу система Бетельгейзе, — ответил Дана. Если бы усы его не топорщились чуть больше обычного, невозможно было бы догадаться, что он видит два черных призрака у Крисмаса за спиной. — Они выставили команду гигантских буравящих червей и теперь заявляют, что результаты неправильные, потому что черви, буравя грунт на дистанции, наткнулись на туннели, оставшиеся от прежних состязаний.

Крисмас недовольно хмыкнул:

— Проклятые червяки насквозь источили горный хребет! Прими жалобу, поставь в известность Тотализатор и сообщи в Секретариат, что нужны новые горы, иначе черви источат всю планету. Спроси у Детвайлер: может, к нам на планету спустят специально для таких состязаний какой-нибудь астероид? В соседней с нами системе есть горнодобывающая промышленность — может, они подкинут один-два камня? Жаль, Дет не подумала об этом раньше. — И он повернул голову к магелланцам: — Эти претензии к Планете Состязаний в связи с состоянием дистанции вполне справедливы, и их следует удовлетворить. Команда червей неповинна в случившемся, и тем, кто на нее ставил, будет выплачена компенсация.

— Мы понимаем ваш язык, — гулко проговорила машина.

На экране появилось лицо Кертиса. Крисмас понял, что магелланцы намеренно выбрали себе такое место, где те, кто ему звонит, их не увидят.

— Я насчет этих твоих типов с Кромки, Пит, — сказал Кертис. — Такая же история, как в свое время с Пирроксой. Их жокеи всего-навсего обезьяны, это не они тренировали лошадей, а лошади — их. Мы поймали лошадей с поличным в момент, когда те готовились заработать противозаконным образом на следующем забеге. Ставить на самих себя им не было смысла, шансов на победу у них практически не было, так они решили заработать окольным путем на победе фитфатцев, в которой уверены. Они передавали одному из моих ребят (не зная, естественно, кто он на самом деле) указания о том, какие суммы ставить и на кого именно. Делали они это через посредника, оптового торговца продовольственными товарами из системы Спики[12]. Он боялся их и плясал под их дудку.

— Даже подумать страшно, Керт, как встретят эту новость в Тотализаторе, — сказал Крисмас. — Ведь вон в скольких состязаниях успела уже принять участие эта шатия! — И он опять повернулся к магелланцам: — Естественно, Тотализатор выплатит компенсацию всем, кто заключил пари на этот забег.

И он снова повернулся к экрану:

— Спасибо звездам, лошади не слишком популярны, и на них мало кто ставил. Сообщи Детвайлер, хорошо, Керт?

— Нам повезло: они хотели заработать побольше и поскорее и выдали себя крупными ставками. Жадность подвела, а то бы мы не вывели их так быстро на чистую воду. Вот тебе и лошади! — сказал Кертис.

Крисмас нахмурился и прервал связь. Дана в это время слушал свой воротник. Когда воротник замолк, Дана сказал:

— Анкру победили еще в одном забеге.

Наклоном головы Крисмас показал, что слышит. Не снимая пальцев с клавиши канала связи Детвайлер, он повернул вращающееся кресло так, чтобы быть лицом к магелланцам.

— Сейчас я обращусь к Секретарю, и повод для обращения очень серьезный, — начал объяснять он. — Для команды с планеты, которая называется Анкру, по-видимому, был установлен слишком легкий гравитационный гандикап — вероятно, благодаря ошибке в официальных документах, подготовленных Секретариатом. Команда, разумеется, без конца выигрывала в разных группах.

И он повернулся лицом к экрану, довольный, что не видит больше тревожащей черноты магелланцев. Нажатием клавиши установив связь с Секретарем, спросил:

— Есть что-нибудь насчет Анкру, Дет?

— Гандикап для их команды, один и две десятых, установлен правильно, — озабоченно сказала Детвайлер. — Соответственно величине гравитации, указанной для Анкру в нашем синопсисе планет и в большом справочнике Галактического Центра.

— Этого не может быть, — возразил Крисмас, — у них уже четыре победы из пяти возможных. Да ты ведь видела этих тварей…

Детвайлер удрученно кивнула. И тут они с Крисмасом произнесли одновременно, причем высокий голос Секретаря подавил низкое рокотание Крисмаса:

— Амбимасса планеты!

— Очень может быть, — сказала Детвайлер. — Я запрошу у Центра все параметры Анкру.

— Но… — начал Крисмас, однако экран уже был пуст.

— Пит, — услышал он голос Даны, — к нам прибыл полномочный министр планеты из девяностого сектора, название которой лично я выговорить не в состоянии. Обязательно хочет с тобой встретиться — что-то насчет связи между весовым гандикапом и возрастом.

Полномочный министр вошел иноходью — это оказалась огромная гора плоти, покрытой естественным панцирем; грустное лицо дипломата, находившееся на уровне колена Крисмаса, напоминало морду тапира. Не переставая кланяться, он начал выкрикивать что-то на диалекте общегалактического, понять который было почти невозможно, и Крисмас поманил рукой Дану, чтобы тот подошел и переводил.

— Проблема в том, — начал переводить Дана, — что участнику, представляющему их планету, исполнилось полторы тысячи лет и предусмотренное правилами изменение гандикапа в зависимости от возраста пошло по асимптотической кривой.

— Как долго живут ваши животные? — спросил Крисмас.

— Он не знает точно, — перевел Дана. — Конкретное животное, по поводу которого он к нам обратился, сохраняет за собой первенство уже больше тысячи лет (бегает оно каждые двадцать лет), и их планетная система, насколько я понимаю, думает, что чемпионом он будет вечно. Никого другого у них сейчас нет, растут эти животные очень медленно. Поскольку весовой гандикап для их участника теперь уже практически не меняется, животному приходится нелегко. С ним состязается представитель сходной формы жизни из новооткрытой системы, только этот последний много моложе, а ведь на карту поставлен престиж планеты.

— А-а, вспоминаю, — сказал Крисмас, — славный старикан! Но мы не может перекурочить ради него всю систему гандикапов. Тут ведь и антигравитатор не поможет: если его использовать, исчезнет сцепление между животным и поверхностью дорожки. Спроси, не удовлетворятся ли они показом его вне состязаний, с любыми скороходами впереди и с большой помпой — старейший живущий чемпион и всякое такое?

Дана и полномочный министр начали оглушительно перекликаться на том же малопонятном диалекте. По-прежнему за спиной у Крисмаса стояли магелланцы, неподвижные, бесстрастные, вызывающие тревогу.

— По-моему, он согласен, — сказал наконец Крисмасу Дана. — Я заявил ему, что Секретариат…

Дверь распахнулась, и в кабинет прыгнула длинная белая фигура, которая, выпрямившись, оказалась нагой девушкой в восемь футов ростом; девушка обежала письменный стол и бросилась в ноги Крисмасу. Крисмас почувствовал, как под его босые ноги подсовывают холодную сталь, и подогнул ноги. Тапиролицый встревоженно закричал что-то непонятное, попятился в сторону магелланцев, наткнулся на них, но те не сдвинулись с места. Полномочный министр завопил громче прежнего, попятился в другую сторону и наткнулся на Дану. В открытую дверь заглядывали люди, а над их головами маячило испуганное лицо чернокожего молодого ветеринара.

— Какого дья… послушайте, доктор Улу-у… здесь не место… — растерянно забормотал Крисмас.

— Она сбежала от меня, сэр, через женскую уборную! До этого все твердила, что, поскольку вы спасли ей жизнь, она теперь ваша рабыня и должна присягнуть вам на верность — или что-то в этом роде.

Девушка закивала головой и погладила Крисмасу ступню.

— Она говорит, — продолжал ветеринар, — что должна теперь на вас работать — у нее больше нет родины.

— Но что она умеет? Компьютер она когда-нибудь видела?

— Говорит, что она воин.

— Да, я знаю… Одну минутку, Дет! — закричал Крисмас начавшему мигать экрану. — Прекрасно, мисс, вы уже присягнули мне на верность! А теперь отправляйтесь с доктором Улу, он вам придумает какое-нибудь занятие. Найдите ей что-нибудь! Научите обращаться с лифтом, пусть работает лифтером! А теперь вон отсюда!

И, повернувшись, Крисмас низко поклонился глубоко потрясенному увиденным полномочному министру, которого, как и всех остальных, кроме магелланцев, Дана сейчас выпроваживал из кабинета. С экрана на происходящее озадаченно смотрела Детвайлер; наконец Крисмас подал знак, что Секретарь может говорить.

— Наши подозрения подтвердились, Пит! — затараторила она. — Анкру, как выяснилось, представляет собой сплющенный у полюсов сфероид; на экваторе тяготение равно почти трем нашим, а один и две десятых — это просто-напросто средняя величина. И, конечно, присланные животные взяты из зоны наибольшего тяготения.

— Но, если я не ошибаюсь, в таких случаях, как этот, — сказал Крисмас, — после параметров планеты должна стоять буква "а".

— Должна, но ее там нет. Можешь сам посмотреть в большом справочнике. В нашем синопсисе, естественно, то же самое.

— Последние данные от Анкру поступили совсем недавно, — задумчиво сказал Крисмас. — И как раз тогда Анкру заявила о своем желании участвовать, верно?

— Именно тогда. И указано, что эти последние данные по сравнению с прежними изменены. Сведения об изменениях, подобные этим, время от времени поступают от Галактического Компьютера по сверхсветовой связи и вносятся автоматически… Подожди, я посмотрю — может, старый текст у нас сохранился. — И она исчезла с экрана, но вскоре вернулась; теперь лицо ее было бледным. — Из старого справочника строчки эти изъяты вообще, но я нашла их в своем личном синопсисе. До внесения изменений "а" там было. Почему оно исчезло?

— Насколько я понимаю, есть только три возможности, — ответил Крисмас. — Либо Галактический Компьютер передал уже с ошибкой, либо сигнал исказился в процессе передачи по сверхсветовой связи, либо что-то случилось с печатающим устройством в твоем отделе.

— Еще не было случая, Питер, чтобы Галактический Компьютер допустил ошибку, — сказала Детвайлер. — Ты прекрасно знаешь: идет ли речь о межпланетных маршрутах или о политическом строе планет — короче, обо всем связанном с планетами, большим справочником руководствуется вся Галактика, и именно поэтому в нем проверяют и перепроверяют каждый знак. В принципе при передаче по сверхсветовой связи искажение возможно, но его предотвращают троекратной избыточностью сигнала. Вероятность искажения достаточно большого, чтобы выпала буква, практически равна нулю. Печатающие устройства у нас автоматические. Для такого устройства почти невозможно пропустить знак в абзаце, где нет никаких других ошибок… — Голос Детвайлер почему-то вдруг стал дрожащим.

— …если только устройство не испортили намеренно, — договорил за нее Крисмас.

— Да… такое теоретически возможно, — отозвалась она. — Первоначальный текст, сформулированный Галактическим Компьютером, вносится в большой справочник и в синопсисы, как я уже говорила, автоматически. Если какой-нибудь техник приостановит этот автоматически протекающий процесс, он получает возможность внести в первоначальный текст изменения…

Сверкающие глаза ее казались огромными, а лицо будто осунулось — таким Крисмас не видел его никогда.

— Техники все до одного из наших, сольтерранцы, — сказал Крисмас.

— Да, Питер, все до единого. Я сейчас потребую от Галактического Компьютера проверить работу каждого из них. На это уйдет некоторое время. — И Детвайлер прервала связь.

Крисмас побарабанил пальцами по столу. Усилием воли стряхнул с себя задумчивость.

— Дана, приостанови все состязания, в которых участвует Анкру, — распорядился он. — Или они сами выходят из игры, или состязания будут отложены на неопределенное время. Гандикап установлен неправильно. А Керт пусть проследит, чтобы они не смылись с планеты, и прослушивает все сигналы от них, если таковые будут. Но только чтобы они этого не заметили. И обязательно поставь в известность Тотализатор, что результаты уже состоявшихся забегов с участием Анкру объявляются недействительными.

Из переводящей машины магелланцев внезапно раздался громкий треск.

— Поясните, правильно ли понято. Вы (да или нет) готовы допустить, что какой-то сольтерранец пошел на обман ради личной выгоды?

— Да, это так, — устало подтвердил Крисмас и набрал в легкие побольше воздуха. — Только сольтерранец догадался бы убрать из текста букву "а", показывающую, что данная планета не сферической формы. Как только "а" было из текста удалено, у Анкру сразу появилась возможность выставить на состязаниях своих тяжеловесов, и те, разумеется, легко победили. То, что они поспешили выступить как можно скорее и в как можно большем числе забегов, позволяет предположить, что все делалось по заранее намеченному плану. Обнаружить возможность обмана и, соответственно, возможностью этой воспользоваться мог только один из нас, сольтерранцев… Конечно, существует также вероятность, микроскопически малая, что действовали другие, может, даже, кто-то из живущих в ядре нашей Галактики, и эти "другие" запугали одного из наших. Но похоже все-таки… нет, того, о чем я говорил, не может быть. Не может.

— Поясните, почему не может, — сказала машина. — Сольтерранцы не отличаются принципиально от других видов разумной жизни.

На лице у Крисмаса заходили желваки.

— В нашей галактике, — продолжала машина, — такие идеалы… системы ценностей… потерпели, как у нас всем известно, неудачу. Слишком большой соблазн разбогатеть.

— Но к чему богатство?! — взорвался Крисмас; его собеседники придавали разговору оборот, которого он любой ценой хотел избежать. — У каждого из нас есть свой дом, возможность путешествовать, изобилие во всем — и все бесплатно.

— Искушение получить материальную прибыль для вашей планеты очень велико, — сказала машина.

— Это и есть наша планета, — стараясь не думать, что он говорит, отозвался Крисмас.

Что стряслось с Саром Нисраиром? Как случилось, что Нисраир не объяснил магелланцам заранее? Для этого не могло быть извинений! Боль, которая и так никогда не исчезала совсем, сейчас становилась все сильнее.

— Поясните, правильно ли понято, — как стервятник клевала его переводящая машина. — Вы с планеты Терра в системе звезды Соль.

Да, хочет он или нет, но придется это сказать. Он вскочил и подошел быстрыми шагами к окну; по-прежнему не поворачиваясь к магелланцам лицом, остановился.

— На Терре нет жизни. Сольтерранцы, которых вы здесь видите, — потомки тех, кто во время гибели Терры находился на ее естественном спутнике и в нескольких других небольших колониях в космосе… В системе звезды Соль планета Терра была единственной обитаемой.

Боль стала непереносимой. Ребенком он пел с другими: "Есть купол, что зовется "дом", но Терры нет зеленой". Не только ему, но и его предкам в пятнадцатом колене не довелось жить ни на зеленой Терре, ни даже в куполе, однако картины, сохраненные видеозаписью, прочно сидели в его воображении и памяти. Угрюмые люди внутри прозрачных пузырей на астероидах, в марсианском куполе, из которого постепенно уходил воздух, наблюдали сквозь прозрачные стены, как подходят и останавливаются, чтобы спасти их, бездомных, огромные корабли Галактической Федерации…

— В нашей галактике виды, оставшиеся без родной планеты, живут недолго, — сказала машина.

— В нашей… тоже, — выдавил из себя Крисмас.

Да, это было именно так. Потерявшие родную планету виды быстро вымирали, почему — неизвестно. Как неизвестно было, почему не проходит боль от такой потери. И ты либо держался за эту боль — и тогда жил, либо забывал о потере — и через некоторое время тебя уже не было.

— Планетой Состязаний управляют те, кто потерял родную планету, — продолжал Крисмас. — И вся прибыль, какую она дает, идет сольтерранцам.

— Ваш помощник не сольтерранец, — раздалось из машины.

— О, мы приняли к себе и других бездомных — правда, их немного. От народа Даны после войны между двумя планетными системами только и осталось, что экипаж и пассажиры одного корабля. К счастью, такие катастрофы бывают редко.

Неужели и народ Даны живет с той же болью? Крисмас никогда не пытался узнать, что таится за этими веселыми карими глазами. Поколение Даны на Планете Состязаний было пятым. И пока еще появлялись детеныши…

— Поясните, не в результате ли войны погибла ваша планета, — все глубже вонзался в него голос машины-вампира.

Крисмас обвел глазами горизонт. Открывавшийся за окном вид, голос спортивного комментатора, звучащий из громкоговорителей, казались чем-то нереальным.

— Нет. Мы сами нечаянно ее взорвали.

В переводящей машине что-то захрипело, затем она произнесла:

— В случаях такого рода наблюдается особенная недолговечность.

Машина умолкла, а потом закричала снова голосом стервятника:

— Поясните, правильно ли понято: вы придаете особое значение (да или нет) этическим нормам (да или нет) групповому поведению существ с мертвой планеты.

Крисмас стремительно повернулся.

— Терра не мертва! — крикнул он. — Терру теперь знают все разумные виды Галактики! Для всей Галактики слово "терранец" — синоним честности и справедливости! Спросите кого угодно, спросите в ядре Галактики — нас знают все. Про нас шутят, нас не понимают, но дела ведут по правилам, установленным нами! Разве Терра мертва, если рыбы-матери в морях рассказывают о ней своему потомству? — Он перевел дыхание. — Планеты Состязаний не было, пока не появились здесь мы. Именно мы, уцелевшие жители Терры, придумали Планету Состязаний, разработали детальные планы, убедили Галактическую Федерацию ее создать. И делали все это мы во имя Терры, во имя ее идеалов, во имя того, что могло бы быть. Разве Терра мертва, если даже птицы, которые летают в замерзающем аммиаке, произносят ее имя?

Он умолк, и в комнате воцарилась тишина.

Из машины послышались невнятные звуки, потом они прекратились. Крисмас вернулся к столу и сел. Сумели-таки заставить его это сказать, черные дьяволы!

— Поясните, правильно ли понято, — сказала вдруг переводящая машина. У Крисмаса почему-то было впечатление, будто говорит не тот магелланец, что прежде, но ему было абсолютно все равно. — Вы испытываете (да или нет) болезненное субъективное расстройство.

— Я испытываю болезненное субъективное расстройство, совершенно верно, — как автомат отозвался Крисмас. — Если… если и вправду хоть один сольтерранец… Тогда все ни к черту не годится. Но не могу поверить…

Одна за другой шли минуты. Магелланцы молчали. Вошел Дана, подал бумаги Крисмасу, избегая его взгляда: он всегда прослушивал, что происходит в кабинете шефа.

На экране аппарата связи появился представитель какой-то планеты, стал энергично добиваться от Крисмаса специального решения для своей команды; команда выступала в группе прыгунов. Видом представитель напоминал кенгуру. Они с Крисмасом уже углубились в обсуждение трудной проблемы использования хвоста как опоры при отдыхе, когда зазвучал похожий на звук колокольчика звонок Детвайлер. Крисмас резко повернул вращающееся кресло, чтобы видеть экран Секретаря.

— …это определенно, Питер! Мне показали исходный текст! — заикаясь от волнения, проговорила Детвайлер.

— Что именно "определенно"? — подчеркнуто внятно выговаривая каждое слово, спросил Крисмас.

— Галактический Компьютер не передал "а" вообще! Какая-то молекула, или уж не знаю что… Так или иначе, это первая ошибка за пять стандартных столетий; все, кто обслуживает Компьютер, вне себя. Это их вина, Питер! Их!..

— …но не наша, — тихо сказал Крисмас.

Через минуту они прервали связь. Какое-то время Крисмас сидел неподвижно, будто окаменев. Потом с силой хлопнул ладонью по столу и повернул кресло к магелланцам.

— Видите?! — крикнул он. — Видите? О, я должен был догадаться сам: дело может быть только в Компьютере!

Кенгуру на экране брызгал от ярости слюной. Крисмас стал его успокаивать. Вскоре он услышал у себя за плечом, где стояли магелланцы, какое-то шуршание и, обернувшись, успел увидеть, как на боках того и другого открываются и закрываются длинные, малиновые внутри клапаны. Из машины доносились булькающие звуки. Крисмас оцепенел, вспомнив, что Млечный Путь не единственная галактика во вселенной и возможны войны, которые до сих пор казались совершенно невозможными. Не обиделись ли магелланцы? Не рассердились ли?

За большой дверью послышался шум. Дана бросился открывать, а когда дверь распахнулась, они с Крисмасом увидели Сара Нисраира и мюрийку, которые стояли и смотрели друг другу в глаза, и мюрийка острием меча упиралась в естественную броню на животе Сара Нисраира. За спиной у Сара Нисраира и мюрийки слышался шум голосов, который становился все сильнее.

— Уберите этот свой нож и дайте Сару Нисраиру войти!! — заорал Крисмас. — Кто, черт побери, вам сказал, что я нуждаюсь в охране?! Извините меня, Сар, мы уже давно с ней воюем.

Сар Нисраир протиснулся в кабинет; зрительные отростки у него на голове стояли торчком (знак официального общения), три были направлены на магелланцев, один — на Крисмаса. Магелланцы на происходящее не реагировали.

— Как вы просили, — обратился к магелланцам Сар Нисраир, — все подготовлено для транспортировки вас в ядро нашей Галактики.

— Нет, — сказала машина.

— Но… — начал Сар Нисраир. — О, значит, вы хотите продолжить осмотр Планеты Состязаний? На вечер у нас запланирована интересная демонстрация вычисления вероятностей.

— Нет, — повторила машина.

Снова зашуршали, открываясь и закрываясь, клапаны.

— …ранее не наблюдалось, — сказала вдруг машина и забормотала что-то непонятное.

Сар Нисраир направил на Крисмаса еще один зрительный отросток. Крисмас растерянно развел руками.

— …родственный (да или нет) мне (да или нет) сопутешественник очень… — Дальше опять последовало что-то нечленораздельное. — …желаем отдохнуть и обдумать… — Снова бессмысленное сочетание звуков. — …что мы видели.

— Я провожу вас в отель, — сказал Сар Нисраир. Но магелланцы не двинулись с места. Из машины донесся треск, потом она внятно произнесла:

— Техника, связь, математика, экономика, химия, высокоскоростная передача информации…

И издала нечто вроде кашля, до удивления выразительного. Оба магелланца завращались внезапно и стали перемещаться по направлению к двери. Там они остановились и приняли какую-то странную позу. Один топнул ногой, и длинные черные пальцы этой ноги издали, хлестнув по полу, сухой звук, похожий на щелканье бича. Присутствующие подпрыгнули от неожиданности. Еще миг — и магелланцы уже выходили из здания.

Сар Нисраир двинулся за ними следом; один его круглый глаз, отведенный за плечо, по-прежнему смотрел на Крисмаса.

Дана молча закрыл дверь кабинета и, прислонившись к ней спиной, обнажил свои внушительного размера зубы.

— Разве их поймешь? — сказал Крисмас и растерянно потер лоб. — Может, они воспринимают нас трагически. Или романтически. Плакали они? Или смеялись? Во всяком случае, что-то нужное для себя они у нас, похоже, нашли. Галактический Центр, наверно, чуть не доконал их своими замечательными компьютерами и всем прочим замечательным…

— Чтобы увидеть молнию, богам с небес спускаться не надо, — наставительно сказал Дана. — Старая поговорка моего народа.

— А может, никакие они не боги, — отозвался Крисмас. — Может, это двое старых тетушек решили посмотреть мир. Или молодожены отправились в свадебное путешествие и заблудились. — И он вытолкнул образ черных призраков из своего сознания. — Ну ладно, давай сюда эту жуткую мюрийку и доктора Улулалуллу.

Он встал, подошел к окну и с наслаждением чихнул. Волшебство вернулось, оно снова царило на Планете Состязаний.

Дана ввел в кабинет двух долговязых представителей рода человеческого.

— Мисс… не надо, очень прошу вас, оставайтесь на ногах!.. Я должен кое-что вам сообщить. Ведь домой вы не могли вернуться из-за того, что не победили в состязании, правильно? Так знайте: вы в нем победили. Животное, пришедшее к финишу первым, дисквалифицировано: гравитационный гандикап, под которым оно бежало, был, как выяснилось, недостаточным. Вам понятно? Переведите ей, доктор, что она победила, победила по-честному. Теперь пусть с триумфом возвращается на Мюрию и будет опять священной девой-воительницей. Договорились?

Девушка разразилась горестными рыданиями.

— Помоги нам Сольтерра, что теперь не так?

— Сэр, она говорит, что не может теперь вернуться, потому что… э-э…

— Потому что что?

— Сэр, вы сказали мне делать что угодно, лишь бы она…

— Я теперь не дев! — простонала мюрийка и упала к молодому ветеринару на грудь.

— Она хочет остаться у нас, — сказал ветеринар. — По-моему, можно подобрать ей работу с животными, она с ними хорошо ладит.

— Остаться у нас ей нельзя, она не бездомная… Что она говорит?

— Говорит, что у нее дома за то, что она теперь не девственница, из нее выпустят кишки, — перевел с несчастным видом ветеринар.

— Правда? Добряки, ничего не скажешь… Гм-м… как ты считаешь, Дана, можно ее рассматривать как лицо де-факто без планеты? Заброшу утром ходатайство к Дет; мисс придется получить свидетельство, что она цивилизованная. Ладно! Вы, доктор, отведите ее на временное жительство в отдел к Ламонту; пусть побудет там, пока мы все утрясем. А вы, мисс, идете с ним и делаете все, что он вам скажет, договорились? И теперь наконец вы надеваете штаны, а этот свой меч закиньте подальше — договорились?.. Нет, ходить надо на двух ногах, при посторонних во всяком случае. И вы оба выкатываетесь отсюда и больше здесь не появляетесь, если только я вас не позову, что маловероятно, — договорились?

Ветеринар и мюрийка тихо закрыли за собой дверь.

Повеяло ароматом сигары, и Крисмас понял, что уже пришел его ночной заместитель и в соседней комнате просматривает журнал дежурств, чтобы узнать, что ему ночью нужно сделать. Кобург был седой и коренастый; до того, как ему отказали ноги, он ведал беговыми дорожками.

— Думаю, ночь у тебя будет спокойная, — сказал ему Крисмас. — Правда, придется, может быть, связаться с Ламонтом насчет временного жилья… ну, ты, наверно, слышал, тут особый случай. И наверняка будет свистопляска вокруг Анкру. А вообще… ну, я тебе потом позвоню.

Он посмотрел в окно; на горах и на равнине, на каменных столбах, на куполах и на море загорались прожекторы. Все, даже их свет, тонуло в золоте и пастели обычного вечера Планеты Состязаний. Одного в бесконечном ряду таких же прекрасных вечеров… Дана наблюдал за ним краешком глаза.

— Сдается мне, Дана, что небольшая идиллия пришлась бы сейчас нам с тобой как нельзя более ко времени, — сказал Крисмас. — Может, прихватишь свое семейство и со мной к морю, а? Займем первый столик у дистанции больших акул, а твои малыши покатаются.

— Хорошо, Пит, мы встретимся с тобой в Пресноводье, но только после того, как ты побываешь в амфитеатре, — помнишь, ты обещал Дет? — И Дана весело ухмыльнулся.

— Ой, а я и забыл!

И Крисмас, виновато взглянув на хронометр, вышел на балкон, к своим летающим санкам. Он поднялся плавно в вечернее небо и увидел, как на дорожку внизу, изящно пританцовывая на двадцатифутовых ногах, выходят гигантские волкопауки. Запел горн.

Все это вместе взятое, думал Крисмас, Сар Нисраир назвал идиллией. Идиллия воплощает в себе мечту о безмятежной жизни. Нет, совсем другая мечта стала здесь явью — та, что помогла не исчезнуть бесследно его соплеменникам, хотя другие виды разумных существ, оставшись без родины, погибали. Светлая мечта, которой, казалось, не суждено было сбыться, но которая благодаря усилиям его предков озарила жизнь всей Галактики, чтобы потомкам их никогда больше не пришлось, проснувшись, глядеть в лицо неминуемой смерти.

Даже этих истуканов из Магеллановых Облаков проняло! Крисмас вспомнил, как неловко чувствовал себя с ними Сар Нисраир, и рассмеялся. Бесконечные лекции в Галактическом Центре, похоже, довели бедняг-призраков почти до паралича.

Широко улыбаясь, он медленно летел назад к Административному Зданию. Потом улыбка растаяла: перед его мысленным взором почему-то возник удаляющийся круглый глаз Сара Нисраира. Как мог Сар Нисраир допустить ситуацию, при которой ему, Питеру Крисмасу, пришлось открыть магелланцам самое сокровенное? Как случилось, что Нисраир не объяснил им все заранее? Может, напряжение оказалось для него чрезмерным? Ведь это первый случай, когда Сар Нисраир что-то не доделал.

Глаз Нисраира по-прежнему смотрел на него в его воображении, был теперь ярче и явно его изучал.

— Ах ты лицемерный большой таракан! — вырвалось у Крисмаса. — Как же я не понял сразу?

Охваченный гневом, Крисмас не заметил, как пронесся над Административным Зданием. Все стало на свои места. Стало, например, ясно, почему Сар Нисраир не попросил Крисмаса предложить магелланцам нажать какие-нибудь кнопки или пролететь над беговой дорожкой. Сар Нисраир понял, как к ним подойти, и искал такое, что на них подействовало бы. И выбрал, естественно, трагедию Терры. Трагедию, которая длится до сих пор.

— Ах ты бездушный большой синий жук!.. — процедил Крисмас сквозь зубы.

И, мчась над очередной плоской крышей, усеянной отдыхающими, увидел направленные на него испуганные взгляды. Медленно, но лицо его расслабилось.

Ладно, в конце концов, работа Сара Нисраира и состоит в том, чтобы добиваться взаимопонимания, и тут он его тоже добился… Однако губы у Крисмаса все еще дергались.

Но когда Главный Распорядитель Планеты Состязаний ловко затормозил свои летающие санки на крыше амфитеатра, где сейчас Секретарь Планеты Состязаний готовилась наградить в торжественной обстановке медалью отважную мышь, он снова широко улыбался. А когда он пошел вниз по пандусу, позади к небу поплыли знакомые крики: "Идут, иду-ут!" — и поднялись со своих мест прибывшие с миллиона планет зрители.

Перевел с английского Ростислав Рыбкин

Энцо Стриано

ПБ 7-71

(Италия)

Может, эта острая боль из-за камешка в почках, а может, из-за старой травмы. Да, Гуидо вспомнил: когда он последний сезон играл в "Милане", его в конце встречи "Милан" — "Рома" грубо сбили в штрафной площадке. В тот самый миг, когда он высоко выпрыгнул, чтобы ударить по воротам головой… О, его знаменитые удары головой, резкие, мгновенные! Сейчас он, самый молодой тренер в высшей лиге, безуспешно пытается обучить этим ударам своих футболистов. Он сморщился от боли и горечи. Через три дня его команда встречается с заштатной командой Юга и непременно должна выиграть. Иначе не избежать перехода в низшую лигу.

"Ну и годик выдался, черт возьми", — бормочет Гуидо. Спина болит все сильнее. Как он может уехать в Терме на воды, хоть врач клуба и настаивает? Если только это не предлог, придуманный директоратом, чтобы потом его уволить.

Слухи-то уже давно ходят. Директорат ведет переговоры с "магом" Гонсальвесом, лишившимся недавно работы, с Карбони — словом, со всеми известными тренерами, которые остались не у дел. Да, рано или поздно его прогонят пинком под зад.

Он закурил и осторожно потянулся в кресле.

В доме, кроме него, никого нет — Анна повезла на "Мини Моррисе" дочку в бассейн. Приезжать в селение, где команда находится на сборах, он жене запретил. Дела идут хуже некуда, и у него такое ощущение, что начальство неотступно за ним следит.

А ведь, пожалуй, будет даже лучше, если ему пришлют письменное уведомление об увольнении. Поменять обстановку, команду, уехать из этого страшного города, который так его пугает и манит…

Вот когда он приехал в Милан из своего маленького приморского городка, солнце показалось ему огромным, незакатным, хоть и дома и улицы были в пелене тумана. Тогда его ждало блестящее будущее — из команды третьей лиги маленького рыбацкого городка он перешел в прославленную команду высшей лиги. Такое только во сне может присниться.

Гуидо взмахнул рукой, отгоняя чудесные видения: переполненный стадион, восторг зрителей, потные, хоть выжимай, майки друзей-игроков, сжавших его в своих объятиях. Секундой раньше он забил решающий гол и стал для команды ангелом-спасителем.

К черту, все к черту!

Завтра обычная тренировка, игроки разобьются на две команды и сыграют между собой. Молча, ни слова ему не возражая, как всегда. Послушные его воле и приказам. Но он-то чувствует, видит, что они ему больше не верят. Да и он уже не верит в свои идеи, хитрые стратегические планы. Между тем всего несколько месяцев назад он работал с увлечением, можно сказать, творил на поле.

"Какой позор… — шепчет он, сокрушенно качая головой. — Вот ведь до чего дожил".

Он закуривает новую сигарету. Смотрит, как ветер в парке раскачивает верхушки деревьев. Уже третий день дует ледяной ветер, заставляя всех зябко ежиться, цепенеть. Гуидо думает об одиннадцати игроках основного состава. Они до того растерялись, пали духом, что простейшие финты и удары выполнить не в состоянии. А тут еще этот проклятый ветер…

Да, но кто же виноват, кто, хотел бы он знать? Ну нет, хватит терзаться сомнениями и вопросами.

За последние три месяца он уже тысячу раз обвинял себя во всех смертных грехах. Обсуждал свои промахи сам с собой, с женой; утром, днем и даже ночью. И, черт возьми, не находил серьезных, роковых промахов.

Возможно, он все же ошибся, когда отнесся к ним как к умным, зрелым профессионалам. На самом-то деле это юнцы, капризные и жестокие. А лучшие и наиболее опытные из игроков полны самомнения, наглы и ненадежны. В любую минуту его предадут, сукины дети!

К примеру, тот же Джордже Верно, он-то втихомолку и настраивает против него игроков. Только вот непонятно, что он выиграет от смены тренера. Сам Джорджо даже не записался на тренерские курсы, возглавить команду не собирается. Какая ему радость, если команда вылетит из высшей лиги? Поди их пойми, этих ненормальных.

Гуидо попытался встать — спина отчаянно болела и не давала разогнуться.

О господи, только этого ему не хватало!

И тут он подумал, что боль в спине — отличный предлог не явиться на тренировку. Пусть их потренирует Дзотти, скромный, честный парень, уже десять лет работающий с дублерами, а он увезет отдыхать Анну с дочкой. Шесть дней отменных каникул, и к дьяволу всех и вся.

Контракт с ним заключен на два года, так что и в будущем году платить им придется, если даже директорат его уволит. Будет сидеть себе дома, а деньги ему перешлют — контракт есть контракт!

К горлу подступила тошнота. Проклятье, разве это жизнь! Так и хочется в ярости все ломать и крушить.

Зазвонил телефон, он снял трубку. Доктор Сабатини своим фальшивым, медоточивым голоском проворковал:

— Послушайте, Кальдоро, я говорил с президентом клуба. Он тоже считает, что вам срочно нужно подлечиться. Конец чемпионата будет для нас на редкость трудным, и вам необходимо быть в форме. Завтра же уезжайте в Терме и пройдите предписанный мною курс лечения. Через неделю вы будете как окурчик. А пока команду потренирует Дзотти. Хорошо?"

Вот и погода под стать его настроению.

Терме, водный курорт, само по себе место невеселое, а тут еще дождь зарядил. Прохожие смотрят на тебя недоверчиво, а порой завистливо — ведь ты выглядишь не очень больным. Все говорят вполголоса. Немного спустя и дочка Джорджана начинает смотреть на него с тревогой и тоской. Хотя, может, только ему видится тревога и тоска в каждом взгляде, даже в чистых глазах его маленькой дочери.

— Не знаю, не знаю. Неужто я совсем раскис?.. — бормочет он.

Анна, жена, испытующе смотрит на него и ничего не спрашивает.

Впрочем, что она может ему сказать? Анна отлично его изучила и знает, что выказывать жалость, сострадание нельзя. Он сразу приходит в бешенство и на ней же вымещает свою злость. В него словно вселяется бес разрушения.

А она так боится еще с детства, когда росла в многочисленной бедной семье, всяких скандалов, ссор. Семейное согласие, пусть даже хрупкое, мгновенно исчезает, и на смену ему приходят яростные стычки двух несчастных людей, отчаяние и страх. Анна ласково улыбается мужу, стараясь держаться как можно естественнее, словно все складывается наилучшим образом.

Но он-то знает, что она притворяется, и, как все взрослые дети, ищет любого предлога, чтобы выместить на жене свои обиды. Анна крепче его и все выдержит.

Сейчас она идет рядом, дрожа от страха и с минуты на минуту ожидая взрыва.

Нет, Гуидо слишком подавлен, чтобы начинать с ней войну. У него одно желание — бросить все к черту и исчезнуть навсегда. Анна чувствует это уже по тому, как тоскливо он тащится по дорожке, сгорбившись, словно больной старик.

"Что же делать, что?" — ищет и не находит ответа Анна. Рядом идет Джорджана, и лицо у нее грустное-прегрустное.

Увы, и само место унылое, печальное, и эта тоска, разлитая в воздухе, отпечаталась на заплесневелых фасадах домов грязно-кремового цвета, на стынущих под дождем деревьях.

По аллеям гуляют одни старики, и ей, Джорджане, еще не встретился ни один мальчик или девочка. Почему же папа с мамой привезли ее сюда, в это ужасное место?

Они никогда ее с собой не возили. Только раз — в Сирмионе на семинар тренеров. Но там было озеро, светило солнце, все смеялись. И даже уже пожилые тренеры, с которыми папа пил кофе и весело шутил, казались ей совсем не старыми.

А тут вечером сразу темнеет, тебя обдает сыростью и холодом. Джорджана просит маму посидеть с ней, пока она не заснет, а то вокруг такая тишина, что аж страшно становится.

Гуидо сидит в холле, утопая в огромном сером кресле. Свет здесь не такой яркий и лишь туманно отражается в старинных зеркалах. Гуидо Кальдоро курит и курит, не разворачивая лежащую на коленях газету. А в голову лезут мысли одна мрачнее другой.

Мимо проходят постояльцы — молчаливые тени. Лишь изредка кто-нибудь тихо кашлянет или что-то шепнет приятелю.

Тем громче и внезапнее прозвучал голос, окликнувший его по имени. Гуидо подскочил, весь напрягся, словно его хотели ударить.

У кресла стоял человек в сером костюме. Он и сам был весь серый. Землисто-серое лицо, руки в глубоких морщинах, под глазами два огромных серых мешка. Только длинные, до шеи, волосы седые. Особенно поразили Гуидо его руки — худые, костлявые, с отчетливо видными прожилками и венами. Тоненькие белые ноготки.

Человек, окликнувший его, пристально вглядывался в Гуидо. А Гуидо сам внимательно рассматривал лицо незнакомца: набрякшие веки, красные зрачки — кого-то ему этот человек напоминает, где-то он с ним встречался. Но где, когда? Гуидо лихорадочно пытался вспомнить и никак не мог. Незнакомец пришел ему на помощь.

— Гуидо, я Пьеро. Пьеро Бевилаккуа.

Гуидо даже не сумел скрыть своего изумления, а Пьеро негромко добавил:

— Не удивительно, что ты меня не узнал. Я очень изменился.

— Ты… ты здесь проходишь курс лечения? — спросил Гуидо, на которого волной нахлынули воспоминания прошлого. "Кстати, я задал ему совершенно дурацкий вопрос, — подумал Гуидо. — Бевилаккуа похож на живого мертвеца. Да нет, он просто мертв, хоть и улыбается сейчас, вернее, пытается раздвинуть в улыбке губы".

Пьеро пожал плечами. Говорил он с трудом, останавливаясь после каждых двух-трех слов, точно смертельно устал.

— Лечения?.. Я-то. Мне уже бесполезно лечиться. Приезжаю сюда, когда удается, и на короткие часы чувствую себя немного лучше. Но, повторяю, лишь на весьма короткое время.

— Да, но что с тобой? — спросил Гуидо, продолжая вспоминать.

Пьеро Бевилаккуа и в молодости не отличался особой силой, но и жалким больным не казался.

Он, как и другие мальчишки, бегал, прыгал, играл в футбол. Хорошо учился, был одним из лучших в классе.

Потом их пути разошлись. Гуидо не продолжил учебу, а целиком посвятил себя футболу, и преуспел. Пьеро же поступил в университет. Несколько лет назад они встретились в Риме, куда Гуидо продал менеджер его клуба и где Пьеро, закончив университет, открыл химическую лабораторию. Два года продолжалась их тесная дружба, двух эмигрантов в огромном чужом городе. Дружба двух холостяков, мечтавших о красивой жизни зажиточных буржуа. Они часто спорили, и Гуидо пытался доказать, прибегая к довольно веским доводам, что они не должны вконец омещаниться.

— Пусть у нас и появились буржуазные привычки, но живется нам совсем неплохо, — говорил Пьеро, возражая Гуидо.

— Разве ты не любишь деньги и они не приносят тебе радости? — с улыбкой вопрошал Пьеро. Ведь он стремился во что бы то ни стало заработать побольше денег. Даже не потому, что с деньгами ты всесилен, но по той причине, что деньги — показатель того, чего ты стоишь. Они — "параметр твоей подлинной ценности", — говорил Пьеро и был, конечно, прав.

На третий год Гуидо продали за очень высокую цену в "Милан". Об этом много писали тогда газеты. Самому же Гуидо казалось, что он достиг вершины Эвереста.

С тех пор они с Пьеро больше не виделись и даже не переписывались. Он женился на Анне, а Пьеро? "Лучше бы уж ему в таком состоянии не жениться", — подумал он о прежнем друге. И вот Пьеро, глубокий старик, сидевший перед ним, сказал, что он так и остался холостяком.

Тусклым голосом, то и дело прерываясь, Пьеро стал рассказывать о себе, подробно, со всеми нюансами. Впрочем, с ним ничего особенного не произошло. Если не считать истории с ПБ 7-71.

Гуидо весь обратился в слух и не отрывал взгляда от друга.

— ПБ 7-71. Я назвал его так по начальным буквам моего имени и фамилии — Пьеро Бевилаккуа, и по месяцу и году, когда мне удалось его синтезировать. Знаешь, он белый, как мраморная пыль… Я сразу же решил производить его в кубиках. Ну, как рафинад, и сахар в нем содержится. Это — просто пылинки с удивительно приятным запахом. Я до сих пор с тоской вспоминаю о нем, хоть и превратился в развалину. Порошок пахнет лесом и горьковатым миндалем. Наверно, оттого, что в нем есть крохотная доза кокаина. Ну, а может, это новый эффект ароматической цепочки. В точности я и теперь не знаю.

Самое интересное… — Тут он закашлялся, стал бледным как полотно и судорожно вцепился в ручки кресла. — Не бойся, — сказал он, — я справляюсь с такими приступами. Пока. — И с огромным трудом продолжал: — Так вот, самое интересное, что я и не собирался создавать подобный препарат. Хотел лишь изобрести новое средство против аритмии. Такой заказ дала мне одна фармацевтическая фирма.

Гуидо с напряженнейшим вниманием слушал рассказ Пьеро.

— Знаешь, это — страшный препарат, — задыхаясь, пробормотал Бевилаккуа, похожий сейчас на серую тряпку. — Он-то меня и сгубил, да-да, сгубил. Понимаешь ли, его надо принимать каждый день, по одному кубику утром. И ты становишься богом. Не замечаешь усталости, спокоен и радостен весь день и всю ночь, точно ты глотнул счастья. Но принимать препарат нужно непрерывно. Каждый день, каждый! Иначе возникает ужасное чувство дикой усталости, во много раз более сильной, чем прежде. Ломит кости, мускулы опадают и слабеют, кажется, что ты не одолеешь и пятилетнего малыша. Однако стоит тебе принять кубик, как усталость мгновенно исчезает, и ты снова обретаешь прежнюю силу, быстроту, проворность.

— Да, правда? — спросил Гуидо и с подозрением посмотрел на Пьеро.

Он не верил в сказки о философском камне, волшебном напитке. "Наверняка это обычный наркотик, производное кокаина; недаром же Пьеро сказал, что он содержится в препарате. Ну а индейцы Перу жуют коку днем и ночью, чтобы не чувствовать голода и усталости. Но мне-то нужно совсем другое…" — подумал Гуидо.

— Вот только я не знал, что больше одного цикла его принимать нельзя, — шептал Пьеро, откинувшись на спинку кресла.

— Цикл? Прости, что это значит?

Гуидо испытывал сейчас к другу юности даже некоторую неприязнь, чувство досады, словно тот хотел втянуть его в безрассудное, нелепое дело.

Но он почувствовал, что уже "вовлечен", умом и сердцем, оттого так и злится на Пьеро.

— Трехлетний цикл, — объяснял Пьеро, и казалось будто голос его доносится откуда-то издалека. Гуидо пришлось нагнуться к нему, чтобы слышать каждое слово. — После трех лет препарат тебе уже не поможет. Наоборот, он начинает тебя разрушать. Как это случилось со мной. И спасения нет.

— Так ты же можешь принимать большие дозы, начать новый цикл!

— Нет, не могу. Появляется такое ощущение, будто я умираю. Думаешь, я не пытался? — В глазах Пьеро был неподдельный ужас. — Страшнее кризиса, чем после цикла, и вообразить себе нельзя. Я должен покориться судьбе и прожить остаток дней в диких муках, превратившись в развалину. И я не знаю, когда эта пытка кончится, вот что ужаснее всего. Быть может, все кончится завтра или прямо сейчас. Я бы многое отдал, чтобы один из кризисов завершился положительно — моей смертью.

Было тяжело смотреть, как это жалкое подобие человека судорожно дергается в кресле. Гуидо закрыл глаза.

— Вовсе не исключено, что агония продлится двадцать, тридцать лет, — продолжал Пьеро. — Ведь мне всего тридцать девять, и что еще уготовило мне будущее — не знаю.

Он дышал тяжело, с хрипом, а Гуидо по-прежнему молчал. Наконец он стряхнул с себя оцепенение и впился взглядом в старческое лицо друга.

— Ну а что ты делал прежде? Когда принимал препарат и чувствовал себя прекрасно?

— Жил. Старался взять от жизни все. Ведь мне казалось, что все было доступно.

— По крайней мере ты можешь вспоминать о тех счастливых годах, — пробормотал Гуидо. — Может, это тебя как-то утешит. Но что ты сделал с препаратом? Осталось у тебя хоть несколько грамм?

— Сколько хочешь, стоит он сущие гроши. И производить его можно в огромных количествах. Но, учти, я никому его не продавал, — прошамкал Пьеро. — Давать давал, особенно женщинам. — Пьеро снова закашлялся и тяжко застонал. — Потом я и вправду подумал о том, чтобы его продать или же раздать бесплатно… Для чего? А для того, чтобы довести других людей до моего состояния. Быть может, мне удалось бы за короткий срок уничтожить целый город, превратить в идиотов все молодое поколение.

— Да это напоминает научно-фантастические романчики! — заметил Гуидо, снова ставший недоверчивым, агрессивным.

— Конечно, — пробормотал Пьеро. — Но это вовсе не так. Ведь мы не такие параноики, чтобы мечтать об уничтожении мира. Наша паранойя тяжелейшая, но она личная, частная. Вот те, кто не очень-то мучается такими проблемами, готовы сеять смерть и разрушение. Всякий, кто любит себя, хочет по крайней мере выжить — смерть другого не принесет ему никакой выгоды. Вероятно, поэтому я и не дал никому препарат.

— Ну а с полицией у тебя неприятностей не было?

— Нет, ПБ 7-71 не оставляет ни малейших следов. Даже в органических жидкостях. Ты словно воду пьешь.

Гуидо провел ужасную ночь, полную страха и соблазнов.

Он ворочался в постели, вздыхал, потом зажег ночник, стоящий на стуле, закурил, выпил немного виски.

Анна, затаив дыхание, лежала, натянув простыню. Когда Гуидо зажег свет и, как ей показалось, взглянул на нее, она притворилась спящей.

А Гуидо вспоминал о своих прошлых триумфах, приобретающих в его воображении гипертрофированные размеры, и робко думал о будущем: "Ярко сверкает трава стадиона, разноцветная и разноликая толпа вздымает плакаты, машет флажками, игроки не бегут, а летят в своих красочных майках. И оглушительный, сумасшедший вопль: "Гол!!" Матч в полном разгаре, его друзья устремляются в атаку, отходят в защиту, обводят игроков противника, легко, элегантно.

Соперники же носятся по полю в своих промокших насквозь, грязных майках, уставшие, злые. "Гол! Гол! Гол!" — кричит обезумевшая от радости толпа. Сколько голов они забили? Три, четыре, пять. Не надо добивать противника, нужно его пощадить.

Газеты с непритворным изумлением пишут об удивительных успехах команды. Заголовки набираются огромным жирным шрифтом. Но причин успехов никто толком понять не может".

Гуидо бросает то в жар, то в холод. Он натягивает одеяло на подбородок, тело его мелко вздрагивает.

Снова пошел дождь, в этом проклятом месте он самый частый гость. А может, он простыл, пока сидел в холле?

Он, кряхтя, поворачивается на бок.

На миг ему становится страшно — сердце учащенно забилось, режущая боль пронзила живот.

Гуидо закрыл глаза, но видения не исчезли.

Он судорожно цепляется за простыню. Теперь он видит Питтона, вратаря, красивого двадцатилетнего парня. Ростом он метр восемьдесят пять сантиметров, весит семьдесят девять килограммов, руки у него огромные и цепкие как клещи. Его хотят пригласить в сборную, хотя в последнее время он пропускает больше голов. Что же с ним тогда станет?

Гуидо мысленно кричит: "Нет, нет, нет!" — протягивает руку и зажигает свет. И все равно видит Питтона пожелтевшим, невероятно худым, лицо у него тяжело больного старика.

Питтон станет таким же, как Пьеро, таким, как он сам. Но только это случится с ним в двадцать два года, и он уже не изменится. Точно таким сделается и Вентури, свободный защитник, белокурый крепкий парень, и Мартелли, мощный атакующий полузащитник, неутомимый на поле. Не избежит этой участи и Клаудио, на редкость одаренный нападающий, изящно и тонко ведущий игру. Гуидо становится все холоднее, а между тем он обливается потом, и его знобит.

А главное, ему страшно, невероятно страшно, ведь искушение так велико… "Если попрошу, даст ли он мне препарат?"

Ему хочется заткнуть уши, чтобы не слышать себя самого. Закрыть глаза, чтобы исчезли радужные видения. А то сейчас он видит, как сверкают чудесные цифры на электронном табло. Между тем заманчивые картины не исчезают, и рев восторженной толпы накатывается на него каждые две — три секунды, усиленный громкоговорителями.

В Терме воскресенье. Уже на рассвете, несмотря на ненастную погоду, бледные, сгорбленные людишки выходят на улицу и, шаркая ботинками, направляются к Капелле.

Тут встают очень рано, спят мало. Гуидо тоже так и не сомкнул глаз и чувствует себя совершенно разбитым. С того дня, как он встретил Пьеро Бевилаккуа, он совсем перестал спать. Сейчас через распахнутые ставни Гуидо смотрит на молчаливую процессию. Внезапно он вздрогнул: заметил в процессии и Пьеро, тот тоже тащился вперед по аллеям. Гуидо почувствовал, что испытывает к нему чувство неподдельной вражды. Что ему-то надо в Капелле? Ведь Бог избрал его для совершения дьявольских планов. Пьеро и сам дьявол, хитрый, гнусный демон, сеющий злобу и вражду. Но тут же понял всю несправедливость своих обвинений, отошел от окна. Он зашел в бар — купить сигарет и газеты, выпить чашечку кофе.

Спортивную газету он покупать не хотел, но потом заставил себя взять и ее. На первой странице огромными буквами гласил заголовок: "Трагедия, удержится ли команда в высшей лиге?" Впрочем, он ничего другого от этой свиньи Преди и не ожидал. Этот продажный журналист всегда не любил его команду. "Хотя он, в сущности, лишь выполняет свой профессиональный долг", — убеждал себя Гуидо, пытаясь сохранить спокойствие. На минуту ему показалось, что он больше не волнуется. Он даже повеселел и подумал, что поднимется к себе в номер, возьмет жену, Джорджану, и они вернутся в город. Сегодня же. Пойдут в ресторан, в кино. А на другой день явится в директорат и, что бы ни произошло на стадионе, без горечи и страха выслушает любой приговор, определяющий его судьбу. Все равно и для него, и для Анны, и для их дочки еще будут рассветы и радости. Все трое здоровы, а разве не это главное?

На что ему три, четыре выигранных первенства и кубка, если Джорджана вдруг заболеет и умрет? Он живо представил себе ее маленькой, сморщенной, серой, как Пьеро Бевилаккуа, и чуть не закричал от ужаса.

Потом он весь день держался спокойно и мирно. Анна глазам своим не верила и страстно благодарила господа за то, что он внял ее беспрестанным молитвам.

А вечером все пошло прахом. Они вернулись домой веселые, Гуидо шутил, улыбался. Он даже не включил ни радио, ни телевизор, чтобы узнать результаты игр. Скорее всего, правда, из суеверия, но и это хорошо.

Все трое сидели в гостиной и мирно беседовали. Джорджана поднялась и пошла укладывать в портфель учебники — ей завтра в школу. Внезапно послышались крики, свист, топот. Группы разъяренных болельщиков, потных, грязных, подбежали к окнам их дома, ворвались в садик. Они топтали клумбы, цветы, а когда привратник начал протестовать, они набросились на беднягу и сильно его избили. "Кальдоро, ты нам противен. Смерть Кальдоро!" — было написано на одном из плакатов. Толпа росла, все проклинали его, тренера команды, вопили, бесновались. Кто-то кинул в окно камень и разбил стекло, затем второе. Гуидо в тревоге вскочил с кресла. И тут вдали послышался вой сирен — один из соседей, к счастью, все же догадался вызвать полицию.

На следующий день его вызвали в директорат. Увидев президента клуба и членов руководящего совета, Гуидо облился холодным потом. В эту минуту он вновь ощутил себя тонконогим мальчишкой, играющим в футбол на поле у монастыря или на пляже своего небольшого городка. Эти люди, которые только что учинили ему настоящий допрос и глядят на него с явным презрением, кажутся грозными и всемогущими стариками. Точно такими же, как те двое типов, которые однажды, когда он гонял мяч, позвали его: "Послушай ты, паренек. Да, да, это мы тебя зовем" — и навсегда определили его жизнь и судьбу.

Они сохраняют лишь видимость благопристойности, а на деле каждым словом оскорбляют его и унижают.

А ведь он мог бы всего за одну неделю поразить их, оглушить, заставить перед ним заискивать. Победить, и еще как, всех своих противников. Вдруг в комнату вошел Мартелли, капитан команды. Поздоровался с ним сухо, нелюбезно, словно он, Гуидо, уж не тренер, а так, человек со стороны.

Мартелли поклонился и заговорил о чем-то с президентом. Тот улыбнулся капитану, кивнул головой. А потом все встали и заторопились — ведь все решено, не быть ему больше тренером. "Что же делать? О боже, что делать!" Гуидо весь горел, пылал, в голове стучало. И тут он заговорил не своим голосом:

— Один момент, секундочку. Есть еще возможность исправить положение.

Он смотрел в глаза этих вершителей судеб, которые глядели на него недоверчиво и насмешливо.

— Я хотел бы испробовать новую систему аутотренинга. Эту систему я изучил в Терме. Ее уже несколько месяцев применяют в Германии, и результаты поистине блестящие. Видели, как играет "Боруссия"? — лгал он с пугающей его самого уверенностью.

Увы, он уже перешел рубикон, хитрость удалась. Все встрепенулись, заволновались, ему оставалось лишь удовлетворить их амбиции.

Все остальное было разыграно точно по сценарию, словно бы написанному им вместе с Пьеро. Да, он продал душу дьяволу, иначе его дела не складывались бы столь блестяще, без малейшей накладки или заминки.

Каждое утро на завтрак бросить игрокам маленький кубик в чашку кофе было сущим пустяком.

Неторопливые, веселые разговоры о системе аутотренинга, новые тренировочные занятия, работа с мячом — бесполезные для игры уловки, способные, однако, продлить обман. Игроки обрели невероятную уверенность в себе сразу после нескольких блистательных побед.

Они чувствовали себя легкими как перышки, необычайно быстрыми, крепкими, технически безупречными. Команда переживала второе рождение.

— Синьор, я прежде не играл в футбол! — воскликнул Мартелли. — Только теперь могу сказать, что я и вправду футболист.

Отныне все игроки слепо, благоговейно выполняли любое его указание, пусть самое банальное, любой совет.

А потом, в воскресенье, на стадионе Турина случилось чудо, и о нем заговорили не только в Италии, но и во всем мире. Команда-лидер в шаге от звания чемпиона страны на своем поле проиграла команде, плетущейся в хвосте таблицы и рискующей вылететь из высшей лиги.

7:1. Журналисты вспомнили, что лишь в пятидесятых годах, когда в "Милане" играло "шведское трио" — Грен, Нордаль, Лиедхольм, — команда выиграла у "Торино" с таким же разгромным счетом.

Да, невероятно сильной была игра "Милана". Безупречное владение мячом, красивые атаки, стремительный, неудержимый натиск — вот что показали гости.

Газеты, телевидение, радио воспевали успех "Милана", прибегая к самым ярким сравнениям и гиперболам. Когда же "Милан" со счетом 4:0 разгромил "Наполи" на его поле, Гуидо приказал своим "мальчикам" играть не в полную силу — ведь уже примчались иностранные корреспонденты. Ну а после победы над командой "Рома" со счетом 6:2 посыпались самые фантастические прогнозы, и даже американские газеты заговорили о феномене "Милана".

Впрочем, антидопинговый контроль ничего не показал, и возрожденная команда продолжала спокойно тренироваться. Все игроки уже больше месяца жили на сборе и считали, что в этом новом братстве и взаимном доверии заключена одна из важнейших причин их побед. Все они смотрели на Гуидо с великим почтением, а некоторые даже с мистическим страхом.

Гуидо тоже радостно улыбался, спокойно воспринимал очередные блистательные удачи и… выпивал по две бутылки виски в день.

В следующее воскресенье должна была состояться встреча с командой, уже обреченной покинуть высшую лигу.

Ну а что дальше?

9:0. Стадион неистовствовал, гремела музыка, в воздух дружно взмыли разноцветные шары и ленты. Едва прозвучал финальный свисток судьи, зрители выбежали на поле и стали обниматься с игроками. А потом вся команда помчалась мыться в огромной общей ванне. Победу отметили шампанским. Президент клуба, не дожидаясь решения руководства, выдал всем обещанные премии, закипела подготовка к банкету.

Один Гуидо был мрачнее тучи, лицо его стало землистым, дряблым. Он сидел в ванной комнате на табурете, бессильно свесив руки и прислушиваясь к радостным крикам. Смотрел, как игроки, намылившись, плавают в зеленой ароматной воде и, словно шаловливые мальчишки, брызгают друг в друга.

Мартелли уже оделся и сейчас беседовал с Клаудио:

— Знаешь, этот завтрашний банкет мне очень некстати. Иначе бы я утром уехал с женой и детьми на курорт.

— Конечно, — согласился Клаудио и вынул сигарету, первую за весь месяц. Но тут он заметил Гуидо, сидящего в углу, и с улыбкой спросил:

— Теперь можно, да синьор?

— Да, теперь можешь, — невозмутимо ответил Гуидо. — Отныне можешь делать все, что тебе вздумается.

— Жаль, что состоится это торжество, — вздохнул и Клаудио. — Не то бы и я сегодня же уехал отдыхать с семьей. Когда новый сбор?

— Десятого июля, — ответил Мартелли. — Всего месяц дают на отдых. Но виноват тут синьор тренер, — с улыбкой заключил он. — Когда я играл в "Лацио", нас собирали только первого августа.

— Так лучше, — возразил Клаудио. — Иначе потеряем нашу превосходную форму. Применили бы мы аутотренинг раньше, то и первенство страны выиграли бы. Разве я преувеличиваю?

— Ни капли, — согласился Мартелли. Его голос затерялся в криках и воплях, которые совсем оглушили Гуидо, словно прикованного цепью к табурету.

Никто, даже сам Пьеро Бевилаккуа, никогда не испытал действия ста доз ПБ 7-71 сразу.

Никто, кроме Гуидо Кальдоро.

Это тоже своеобразный рекорд.

Но какую они вызывают реакцию?

Чтобы это узнать, нужно отыскать Гуидо. Только он в полдень уехал. Выйдя из раздевалки, он помчался домой. Жена и Джорджана отправились к старикам. Он сам их отослал, пообещав, что непременно отвезет после матча на клубный праздник.

На столе своего кабинета он оставил чек на сумму, равную полученной премии, и еще — аккредитив на все его банковские счета. Затем умылся, переоделся, натянул легкую майку, голубые джинсы и новые кроссовки.

Ему придется много ходить, очень много. Из деревянной шкатулки, которую он прятал за книгами, извлек пакетик с чудодейственными кубиками. Их много, но он почему-то решил, что ему хватит ста. Остальные он выбросил в уборную. Один за другим. И вот уже ощущает во рту запах леса и ягод.

Испытывает приятную истому во всем теле, смеется, неудержимо хохочет, как расшалившийся ребенок.

У него хватило сил проверить, оставил ли он все принадлежащие ему вещи дома. Портмоне, ключи от машины, зажигалку, сигареты, носовой платок, самопишущую ручку, сумку. Все, все. С собой он не должен брать ничего. Ему не терпится пуститься в путь, пройти, пробежать все дороги, обойти все горы и берега земли. Скорее, скорее!

Он открывает дверь, в два прыжка одолевает лестницу, вот он уже на аллее, выбегает за ворота.

В каком направлении идти?

Неважно, это не имеет значения. Перед ним две дороги сразу. Какую же из них выбрать, какую?

Да все равно, лишь бы идти, бежать вперед. Потом свернуть на другую, затем — на третью, четвертую. Выскочить на площадь, на автостраду, на тропинку. Нестись вдаль легко, словно ты стал воздушным.

Главное, что ты больше не чувствуешь ни ног, ни груди, ни рук, ни головы. Становишься удивительно легким, почти невесомым. И у тебя не болят ни сердце, ни мускулы, ты ощущаешь всю полноту жизни. Несешься все дальше и дальше, быстрее ветра, легкий как пушинка.

Когда его нашли, он, казалось, спал и улыбался во сне. Сидел, уронив голову, у стола в своем кабинете. Игроки подняли его, он и в самом деле был легким-прелегким, легче даже пушинки. Казалось, будто перед ними не человек, а бесплотное, неземное существо.

Перевел с итальянского Л. Вершинин

Роберт Хайнлайн

Угроза с Земли

(США)

Меня зовут Холли Джоунс, мне пятнадцать лет. Я очень умна, но по мне этого не скажешь — с виду я недотепа недотепой, этакий ангелочек недоделанный.

Родилась я прямо здесь, в Луна-сити, и это как будто удивляет земляшек. Я представительница третьего поколения. Мои бабушка и дедушка были среди тех, кто первыми высадились на Участке № 1 — там сейчас Памятник. Живу я с родителями в доме Артемиды. Это кооператив в Пятой Зоне, на глубине 800 футов, недалеко от ратуши. Но дел у меня по горло, поэтому дома я появляюсь редко.

По утрам я в технической школе, во второй половине дня занимаюсь или летаю со своим компаньоном Джеффом Хардести, а когда прибывает туристический корабль, сопровождаю "кротов". Как раз сегодня приземлился "Грипшолм", и я прямо из школы отправилась его встречать.

Из карантина, как стая гусей, потянулись туристы. Я не стала лезть вперед — управляющий, мистер Доркас, и так знает, что работаю я лучше всех. Впрочем, мое основное занятие космические корабли, гидом я работаю временно. Но раз взялся за дело, выполняй его как следует.

Мистер Доркас меня заметил:

— Холли, подойди, пожалуйста. Мисс Брентвуд, Холли Джоунс будет вашим гидом.

— Холли, — повторила она, — какое необычное имя. Ты правда гид, детка?

К "кротам" я отношусь терпимо. Некоторые из моих самых близких друзей — земляшки. Как говорит папа, родиться на Луне — счастливый случай, а земляшкам просто не повезло. В конце концов, и Гаутама Будда, и Христос, и доктор Эйнштейн были "кротами".

Но они могут вывести из себя кого угодно. Если бы не старшеклассники, кто бы, интересно, их обслуживал? Я выпалила:

— В моем документе написано именно так, — оглядев ее при этом с ног до головы, точно так же, как она меня в тот момент разглядывала.

Ее лицо показалось мне знакомым. Я вполне могла видеть ее фотографию в светской хронике какого-нибудь журнала, попавшего сюда с Земли. Одна из многочисленных тамошних бездельниц. Она была хороша до противности… Глядя на ее шелковистую кожу, мягкие волнистые серебристо-светлые волосы, фигуру и все прочее, я чувствовала себя уродцем на детском рисунке. Все в ней, включая низкий доверительный голос, наталкивало некрасивых женщин на мысль о сговоре с дьяволом. Но я не ощутила дурных предчувствий. Она ведь была "кротом", а они не в счет.

— Все гиды по городу — девушки, — объяснил мистер Доркас. — Холли отлично знает свое дело.

— Не сомневаюсь.

Потом она стала охать и ахать, как все туристы. Неужели гид нужен только, чтобы проводить до отеля? А где такси? А носильщики? Услышав, что мы одни пойдем по подземному городу, изумленно вытаращила глаза.

Мистер Доркас терпеливо отвечал на все вопросы и в заключение сказал:

— Мисс Брентвуд, Луна-сити — единственная столица в Солнечной системе, где женщина по-настоящему чувствует себя в безопасности. Здесь нет ни темных аллей ни пустырей, ни преступников.

Очень мне надо было все это слушать. Я сунула мистеру Доркасу бумаги — поставить печать — и взяла ее вещи Таскать чемоданы — не мое дело. Большинство туристов приходят в восторг, узнав, что тридцать фунтов положенного им багажа тут еле тянут на пять. Но надо же было как-то заставить ее сдвинуться с места! Мы вошли в тоннель, и я уже ступила на движущийся тротуар, как вдруг она остановилась.

— Я совсем забыла, ведь у меня нет карты города!

— Извините, но ее вообще нет.

— Как это нет?

— Существует только одна карта города. Потому-то и нужны гиды.

— А что вам мешает продавать карты туристам? Или из-за этого гиды останутся без куска хлеба?

Могло же такое в голову прийти!

— Вы действительно думаете, что гид — это профессия? Мисс Брентвуд, водились бы тут обезьяны, так они бы этим занимались.

— Ну так тем более, почему не напечатать карты?

— Да потому, что Луна-сити не такой плоский, как… — я чуть не ляпнула "кротиные города", но вовремя прикусила язык, — как земные города. То, что вы видели из космоса, всего лишь противометеоритный щит. Под ним на различной глубине находится не меньше десятка зон с различным уровнем давления.

— Я знаю, но почему бы не сделать карты для каждого уровня отдельно?

От "кротов" только и слышишь: "Я знаю, но…"

— Я могу показать вам карту города. Это стереоскопический макет высотой в двадцать футов. Но даже там отчетливо видны только очень крупные сооружения: Гидропонические фермы, Замок Горного Короля, Пещера Летучих Мышей.

— Пещера Летучих Мышей, — повторила она. — Это там летают?

— Да, там.

— Вот бы взглянуть.

— Ради бога. Так сначала туда или к карте города?

Она выбрала отель. К "Цюриху" можно попасть через тоннель Грея, мимо марсианского посольства, сойти у Мормонского Храма, и вы на Бульваре Дианы. Но я — то отлично знаю, как можно срезать путь. Я решила спуститься на лифте. По-моему, ей должно было это понравиться. Но когда я велела ей ухватиться за кольцо, она подошла к краю шахты и отпрянула назад:

— Ну и шуточки.

Ну что ж, пойдем, как все ходят. Тут вниз проехала наша соседка. Я крикнула:

— Здравствуйте, миссис Гринберг.

— Привет, Холли. Как твои?

Сюзи Гринберг смело можно назвать толстухой. Она ехала, повиснув на одной руке, другой держала маленького Дэвида и при этом умудрялась читать газету "Дейли Лунэтик".

Мисс Брентвуд уставилась на это зрелище, прикусив губу. Потом спросила:

— Что надо делать?

— Можете держаться обеими руками. Я, так и быть, возьму сумки.

Связав носовым платком ручки чемоданов, я поехала первая. Когда мы спустились, ее трясло.

— Господи, Холли, и как только вы тут живете?! Неужели не хочешь домой?

Вопрос туристов № 6… Чтобы отделаться, я сказала:

— Я имела счастье там побывать.

Два года назад мама отправила меня в Омаху, в гости к тетке. Это было какое-то наказание. Жара, холод, грязь, вечные расспросы земляшек. Весила я не меньше тонны и отвратительно себя чувствовала. А чертова тетка без конца гнала меня на улицу заниматься, видите ли, физическими упражнениями. Единственное, чего мне там хотелось, это влезть в ванну и потихоньку страдать. К тому же я заболела сенной лихорадкой. Вы, наверно, о такой и не слышали. От нее не умирают, но кажется, что лучше уж умереть.

Меня уже было определили в школу-интернат для девочек, но я позвонила папе, все ему рассказала, и он разрешил мне вернуться. До "кротов" никак не доходит, что их жизнь — дикость. Но "кроты" есть "кроты", а мы — это мы, и никогда нам друг друга не понять.

Как и все лучшие отели, "Цюрих" находится в Первой Зоне на западной стороне — оттуда видно Землю. Я помогла мисс Брентвуд зарегистрироваться у дежурного робота и нашла ее комнату с отдельным входом. Как только она туда попала, тут же, охая и ахая, стала пялиться на Землю. Выглянув в окно, я определила, что было тринадцать часов с минутами — Солнце отсекало самый край И и дии, — для следующего клиента еще рано.

— Ну все, мисс Брентвуд?

Вместо того чтобы ответить, она пролепетала с благо говением:

— Холли, видела ты что-нибудь более прекрасное в своей жизни?

Я поддакнула:

— Потрясающе.

Вид оттуда скучный-прескучный. Кроме Земли, висящей в небе, смотреть не на что. Но туристам ничего другого и не надо. Не успев улететь с Земли, они готовы глазеть на нее часами. Надо признать, выглядит она неплохо. Но когда наблюдаешь, как там меняется погода, приятно сознавать, что сам находишься в это время в другом месте. А может, и вам доводилось пережить лето в Омахе?

— Великолепно, — прошептала она.

— Да-да, — согласилась я. — Вы еще куда-нибудь хотите? Или поставите вот здесь подпись?

— Что? Извини, я замечталась. Нет, не сейчас, то есть да, хочу! Холли, я хочу туда! Я должна! У меня есть еще время? Скоро стемнеет?

— Хм? До захода Солнца еще два дня.

Ее это поразило:

— Надо же… Холли, ты можешь раздобыть скафандры? Мне надо наружу.

Я не удивляюсь — уже привыкла к их болтовне. Ясно, что за скафандры они принимают герметические костюмы.

— Нам, девушкам, туда нельзя, — сказала я. — Но могу позвонить приятелю.

Мы с Джеффом Хардести конструируем космические корабли, он у нас главный. Джеффу восемнадцать лет, он уже в институте Годдарда, и я изо всех сил стараюсь от него не отстать. Нам надо создать собственную фирму "Космические инженеры Джоунс и Хардести". Главное в конструкторском деле — математика, у меня же блестящие способности к математике, поэтому я рассчитываю получить докторскую степень довольно скоро. Ну, это вопрос будущего, а пока мы разрабатываем космические корабли.

Я не стала объяснять всего этого мисс Брентвуд. Туристы не верят, что девочка в моем возрасте способна создавать космические корабли.

Джефф договорился в институте, что по вторникам и четвергам он не будет посещать занятий. В эти дни он водит туристов. Клиентов он встречает у Западного Шлюза, а в перерывах занимается. Я дозвонилась до шлюзовой камеры и попросила Джеффа к телефону.

— Привет, Одна Десятая.

— Привет, Штрафной Вес. Можешь взять клиента?

— Вообще-то я должен был идти с какой-то семьей, но они опаздывают.

— Скажи, что ты от них отказываешься. Мисс Брентвуд, встаньте, пожалуйста, перед телетрубкой. Это мистер Хардести.

Джефф уставился на нее, выпучив глаза. И вот тут я ощутила беспокойство. Но хоть мне и говорили, будто мужчины в таких случаях слепо следуют своим физическим инстинктам, я не допускала мысли, что Джеффа может прельстить "кротиха". В Джеффа я не влюблена, мы просто коллеги, но все, что касается интересов "Джоунс и Хардести", касается и меня лично.

Когда мы встретили Джеффа у Западного Шлюза, на него противно было смотреть. Он распустил слюни и даже не пытался скрыть, что именно в мисс Брентвуд его так привлекает. Меня охватило дурное предчувствие, и стало невыносимо стыдно. Почему мужчины такие дураки?

Зато мисс Брентвуд, кажется, ничего не имела против. Улыбнувшись, она поблагодарила его за то, что ради нее он изменил свои планы. Тут бедняга совсем растерялся и промямлил какую-то глупость насчет того, что для него это одно удовольствие.

Я нарочно не забираю оттуда свой костюм: Джефф всегда может пригласить меня прогуляться, когда я подкидываю ему клиента. Но рядом с этим блондинистым чучелом он меня почти не замечал. Но я все-таки отвела ее в раздевалку, выбрала костюм и помогла ей одеться.

Когда мы вышли, на мне костюма не было. Джефф даже не поинтересовался почему. Сразу взял ее за руку и повел к шлюзу. Мне пришлось между ними вклиниться, чтобы она подписала мне бланк.

Никогда в жизни дни еще не тянулись так долго… Джеффа я видела всего один раз. Он ехал в противоположную сторону по Бульвару Дианы. Ехал с ней.

И хотя больше я его не встречала, я знала, что происходит. Он пропускал занятия и три ночи подряд торчал с ней в Комнате с Видом на Землю. Впрочем, меня это не касается. Пусть теперь она поучит его танцевать, надеюсь, у нее это лучше получится. Джефф свободный человек, и если он такой кретин, чтобы пропускать школу и недосыпать из-за этой расфранченной "кротихи" — на здоровье. Но как он смеет плевать на интересы фирмы!

Ведь "Джоунс и Хардести" жутко загружены работой Мы строим звездный корабль "Прометей". Больше годя работали как проклятые, света белого не видели, летали и то не чаще раза в неделю, а это кое-что значит.

Конечно, пока еще звездный корабль — утопия: двигателя нужного нет. Но скоро произойдет техническая революция и появится новый, гравитационный. Так говорит папа. А уж он-то точно знает — мой отец главный инженер по космическим трассам Луны, да и теорию Ферми в институте Годдарда тоже читает он. Так что мы с Джеффом строим межзвездный корабль, основываясь на его предположениях. Наше детище снабжено системой жизненного обеспечения. Здесь есть все: жилые и подсобные помещения, поликлиника, лаборатории.

Отец полагает, что это неплохая практика. Но мама гораздо лучше разбирается, что к чему. Она химик-математик в фирме "Дженерал Синтетике", соображает не хуже моего. Мама отлично знает, что к моменту создания двигателя, когда остальные фирмы только еще начнут суетиться, у "Джоунс и Хардести" будет уже готовый проект.

Вот почему меня бесило, что Джефф тратит столько времени на эту мымру. Раньше мы старались не терять ни минуты. Джефф появлялся после обеда, мы быстро делали уроки и сразу принимались за работу. Это были счастливые часы. Мы проверяли друг у друга расчеты и ломали голову над чертежами. Но с того дня, как я познакомила его с мисс Ариэль Брентвуд, он ни разу не соизволил явиться. Я сделала уроки и не знала, как быть — то ли начинать без него, то ли еще подождать. Тут мне позвонила его мать.

— Дорогая, Джефф просил тебе передать, что обедает с туристкой и не может прийти.

Так как мисс Хардести на меня смотрела, я изобразила удивление:

— Он что, думал, я его жду? Должно быть, перепутал.

Скорее всего, она не поверила — слишком уж быстро согласилась.

Всю ту неделю я мучительно привыкала к мысли, что компании "Джоунс и Хардести" — конец. Джефф больше не отменял встреч. Ведь он их и не назначал! Обычно по четвергам после обеда, если никто из нас не бывал занят с туристами, мы летали. В этот четверг он не позвонил. Где он был, я знаю. С ней в Фенгальской Пещере на катке.

Я осталась дома и работала над "Прометеем". Делала перерасчет массы и прочности гидропонических оранжерей и количества запасов при новом покрытии. Но выходило с ошибками. Дважды я даже забывала логарифмы, так что пришлось лезть в таблицу. Я настолько привыкла обо всем спорить с Джеффом, что мой мозг просто отказывался нормально работать.

Передо мной лежал лист бумаги, и вдруг мне бросился в глаза знак фирмы "Джоунс и Хардести". На остальных листах было написано то же самое. Я сказала себе: "Холли Джоунс, брось валять дурака. Ясно, что это конец. Ты ведь понимала, что рано или поздно Джефф влюбится. Конечно, но не в "кротиху" же. И все же он в нее втюрился. Какой ты инженер, если не можешь взглянуть правде в глаза? Она красива и богата, заставит своего папашу пристроить Джеффа на Земле. Слышишь? На Земле! Так что или подыскивай себе другого компаньона, или организуй собственное дело". Я стерла надпись "Джоунс и Хардести", вывела "Джоунс и Компания" и уставилась в одну точку. Потом стала и это стирать, но получилось пятно, на которое упала слеза. Совсем глупо!

В следующий вторник родители обедали дома. Это меня слегка удивило, так как папа обычно обедает в порту.

Если вы не космический корабль, то не рассчитывайте, что мой папочка обратит на вас внимание. Но сегодня он вдруг заметил, что я заказала только салат и тот не доела.

— В этой порции не хватает восьмисот калорий, — сказал он, заглядывая в мою тарелку. — Не взлетишь без топлива. Ты что, хандришь?

— Все в порядке, спасибо.

— Хм… Мне уже несколько дней кажется, что с тобой творится что-то неладное. Может, стоит показаться врачу? — Он взглянул на маму.

— И врачу мне незачем показываться.

Вовсе я не хандрила. Подумаешь, не молола языком. Не имею права, что ли? Терпеть не могу, когда ощупывают эти доктора, поэтому на всякий случай добавила:

— Я мало ем, потому что после обеда собираюсь летать. Но если тебе хочется, могу заказать себе целую кучу мяса с картошкой, а потом завалиться спать!

— Ну-ну, не злись. Как полетаешь, перекуси… и передай привет Джеффу.

Я процедила сквозь зубы:

— Ладно, — и, извинившись, вышла из-за стола.

Намек на то, что я, видите ли, не могу летать без мистера Джефферсона Хардести, был унизительным, но сдержалась. Папаша бросил мне вслед:

— Не опаздывай к ужину.

А мама укоризненно:

— Ну, Джейкоб… — И повернулась ко мне: — Летай на здоровье. Последнее время ты что-то мало тренируешься, а до соревнований осталось совсем немного. Твой ужин будет в подогревателе. Хочешь чего-нибудь вкусненького?

— Нет, заказывай то же, что и себе.

Еда меня совершенно не интересовала. На меня это не похоже. Направляясь к Пещере Летучих Мышей, я даже подумала, что заболела. Но лоб не горел, да и желудок был в порядке. Вдруг меня пронзила жуткая мысль: "А что, если я ревную?"

Нет, невозможно. Я не какая-нибудь чувствительная барышня, я деловая женщина. Джефф был моим приятелем и партнером. Под моим руководством он мог бы стать великим конструктором. Между нами все было просто и ясно… Мы ценили интеллект друг друга, и никаких любовных штучек. Деловая женщина не может себе этого позволить. Сколько полезного времени угробила, например, моя мама, чтобы вырастить меня!

Нет, все что угодно, только не это! Понятно, я нервничала из-за того, что мой компаньон связался с "кро-тихой". Ведь Джефф не очень-то разбирается в женщинах. Кроме того, он не бывал на Земле и не представляет себе, что это такое. Если только она уговорит его уехать на Землю, "Джоунс и Хардести" наступит конец.

"Джоунс и Компания" все же не то. "Прометей" может так и остаться недостроенным.

Я сделала это печальное заключение у самого входа в Пещеру Летучих Мышей. Особого настроения тренироваться у меня не было, но я все-таки прошла в раздевалку и надела крылья.

Почти все, что написано о Пещере Летучих Мышей, неверно. Это резервуар городского воздухохранилища, куда очистительные насосы, работающие на большой глубине, нагнетают воздух. Подобные воздухохранилища есть в любом городе. Нам просто повезло, что наше достаточно велико для того, чтобы в нем можно было летать. Это не искусственное сооружение, а большой вулканический купол диаметром в две мили. Если бы в прошлом здесь произошло извержение, он превратился бы в кратер.

Туристы иногда жалеют нас, жителей Луны, за то, что мы лишены возможности плавать. Я как-то раз попробовала в Омахе. Вода попала мне в нос, и я до смерти перепугалась. Вода нужна для того, чтобы пить, а не для того, чтобы в ней барахтаться, так что лучше уж я буду летать. "Кроты" любят повторять: "Мы тоже летали, и не раз". Но это совсем другое. Я проделала то, что они имеют в виду под словом "летать" между Белыми Песками и Омахой. Чувствовала при этом себя ужасно, и меня вырвало. Эти их штуки не внушают доверия.

Я оставила туфли и юбку в раздевалке, надела на ноги хвостовые лопасти, застегнула молнию на костюме с крыльями, потом мне помогли затянуть плечевые ремни; я сложила крылья и вошла в шлюзовую камеру. Когда на двери появился зеленый сигнал, я, поглядывая на барометр, заспешила наверх. Семнадцать фунтов, то есть на две единицы больше, чем на уровне моря на Земле, и почти в два раза больше, чем у нас в городе. Тут и страус взлетит. У меня поднялось настроение, и стало жаль всех "кротов", придавленных собственным весом — ведь он у них в шесть раз больше, чем положено, — они никогда, никогда, никогда не смогут летать!

На Земле я бы тоже не смогла. Здесь нагрузка на мои крылья составляет меньше фунта на квадратный фут, так как мой собственный вес с весом крыльев равен двадцати фунтам. А на Земле это было бы более ста фунтов, так что, сколько крыльями ни хлопай, не взлетишь.

Мне стало так хорошо, что я забыла всю эту историю с Джеффом. Я расправила крылья, пробежала несколько шагов, нагнулась для прыжка, загребла воздух крыльями и, оттолкнувшись ногами, взмыла вверх.

Слегка работая руками, я спланировала к отверстию для подачи воздуха, которое находится на дне пещеры, почти в центре, — мы называем его "детской лестницей", так как в воздушном потоке, идущем оттуда, можно подняться прямо к крыше, на полмили вверх, ни разу даже не шевельнув крыльями. Когда я почувствовала, что попала на "лестницу", я наклонилась вправо чуть сильнее, чем нужно, быстро выправилась, и струи воздуха понесли меня вверх, вращая против часовой стрелки.

На высоте около двухсот футов я оглядела пещеру. Она была почти пуста — не более двухсот человек в воздухе и около ста отдыхали, сидя на балках, или еще не взлетели; в общем, хватит места порезвиться. Как только я поднялась на пятьсот футов, я отклонилась от воздушного столба и заработала крыльями. Когда паришь, не затрачиваешь усилий, но вот летать — это труд, причем от тебя самого зависит, насколько тяжелый. При парении каждое мое крыло несет на себе десять фунтов веса — ерунда, на Земле тратишь больше сил на то, чтобы лежать в постели Когда поднимаешься вверх, вообще ничего делать не надо — все получается само собой благодаря форме крыльев лишь бы было движение воздуха.

Даже если ты не в воздушном столбе, а паришь горизонтально, достаточно просто грести кончиками пальцев чтобы двигаться со скоростью воздуха. Подъем происходит за счет разницы в воздушном давлении, но знать это незачем, просто греби себе легонько, а воздух тебя держит, как самая удобная на свете кровать. Когда гребешь, то двигаешься вперед, подобно лодке… По крайней мере, мне так говорили, сама я никогда в лодке не плавала. В Небраске у меня была возможность попробовать, но я предпочитаю не рисковать попусту.

Когда же летишь по-настоящему, то задействована вся рука, включая кисть, а за счет плечевых мышц увеличивается сила гребка. Крылья уже не только поднимают вверх, но и толкают вперед, при этом несущими двигателями являются плечевые мускулы.

Таким образом можно наращивать скорость или набирать высоту или то и другое одновременно, контролируя угол атаки ступнями ног, точнее, хвостовыми лопастями, надетыми на ступни.

Только кажется, что это очень трудно, на самом же деле все получается само собой. Летишь как птица. Птенцы ведь могут научиться, а они не бог весть какие способные. Летать так же легко, как дышать, стоит только понять, как это делается. А уж удовольствие… вы и представить себе не можете.

Энергично работая крыльями, я поднялась под самую крышу. Повиснув там в воздухе, я огляделась. Внизу у южной стены туристы примеряли крылья для прыжков, если это можно назвать "крыльями". Зеваки толпились и в галерее для посетителей вдоль западной стены. Мне захотелось узнать, нет ли среди них Джеффа со своей цирцеей; я решила спуститься вниз и поискать их там. Круто нырнула вниз, к галерее, приняла горизонтальное положение и быстро вдоль нее полетела. Джеффа с "кротихой" нигде не было видно, но из-за того, что я не смотрела перед собой, чуть не врезалась в другого летящего. Едва успев затормозить, я начала падать. Мне удалось выровнять полет только через пятьдесят футов. Ни ему ни мне ничего не угрожало, так как галерея находится высоте двухсот футов, но выглядела я глупо, и исключительно по собственной вине: я нарушила правила безопасности.

Таких правил немного, но их необходимо соблюдать Первое — уступи дорогу оранжевым крыльям, это начинающие. У летящего передо мной не было оранжевых крыльев, но я мчалась на него сзади. Следует уступать дорогу тому, кто летит впереди, находится ближе к стене или вращается против часовой стрелки.

Неужели меня кто-нибудь видел? Я готова была провалиться сквозь землю. Я снова поднялась на самый верх, убедилась, что подо мной никого нет, и, как ястреб, сложив крылья и подняв хвост, камнем бросилась вниз.

Остановилась я у галереи и, сделав резкий гребок вперед обоими крыльями, с такой силой опустила и расправила хвост, что почувствовала, как на ногах напряглись мышцы. Затем, приняв горизонтальное положение, я заскользила вдоль галереи на предельной скорости. У них глаза на лоб вылезли. "То-то же, будете знать…" — подумала я про себя со злорадством.

Но что за черт! Сверху на меня кто-то мчался! Этот ненормальный затормозил прямо над моей головой, и от резкого воздушного толчка я чуть было не потеряла управление. Я остановилась, прекратив скольжение на крыло, и в ярости посмотрела по сторонам, желая выяснить, кто же это был. Я узнала черный с золотом узор крыльев — Мэри Муленбург, моя лучшая подруга. Она приблизилась ко мне, повернувшись на кончике крыла.

— Привет, Холли! Здорово я тебя напугала?

— Ни капельки. Ты поосторожнее, а то шеф запретит тебе летать на месяц.

— Вряд ли. Он внизу кофе пьет.

Все еще злясь, я отлетела в сторону и начала набирать высоту. Мэри меня окликнула, но я не ответила. "Ну погоди, сейчас я поднимусь над тобой и прогоню прямо вниз", — шептала я. Конечно, это была дурацкая мысль, потому что Мэри тренируется каждый день и ее плечевые и грудные мышцы сильны, как у миссис Геркулес. Но когда она меня догнала, я уже остыла, и мы полетели рядом, набирая высоту. Она крикнула:

— Сядем?!

— Сядем, — согласилась я.

Мэри всегда сообщит какую-нибудь интересную сплетню, а я была не прочь передохнуть. Мы направились к нашему обычному месту — опоре для прожекторов. Вообще-то она не предназначена для отдыха, но шеф почти никогда туда не заглядывает.

Мэри долетела первая и остановилась как вкопанная, совершив блестящую посадку. Меня же немного занесло в сторону, но Мэри протянула мне крыло и помогла обрести равновесие. Сесть на эту жердь непросто, особенно из горизонтального положения. Два года назад мальчик, который только-только снял оранжевые крылья, попытался это сделать… Он ударился о балку левым боком и все две тысячи футов летел вниз, описывая круги и судорожно молотя крыльями. Он разбился. С тех пор я здесь не отдыхала.

Мы сложили крылья, и Мэри подвинулась ко мне боком.

— Тебя разыскивает Джефф, — сказала она, лукаво улыбаясь.

Внутри у меня все оборвалось, но я холодно ответила:

— Ну и что? Кстати, я даже не знала, что он здесь.

— Здесь, конечно. Вон там внизу, — добавила она, указывая левым крылом. — Ну, видишь?

Костюм Джеффа красный с серебряными полосами, но вышка для туристов, куда она ткнула крылом, была в миле от нас.

— Нет.

— Да там он, точно. — Она искоса на меня взглянула. — Но на твоем месте я бы не стала к нему подходить.

— Почему это? То есть я хотела сказать — зачем мне вообще к нему подходить?

Мэри выведет из себя кого угодно.

— Да ты вечно мчишься к нему, как только он свистнет. Но сегодня он снова возится со своей земной красоткой. Это тебя не смущает?

— Мэри, что ты городишь?

— Ну ладно, Холли Джоунс, не прикидывайся. Ты прекрасно понимаешь, о чем я.

— Уверяю тебя, нет, — сказала я холодно.

— В таком случае ты единственная в Луна-сити, кто этого не понимает. Все знают, что ты без ума от Джеффа, все знают, что из-за нее он тебя бросил… И ты просто сгораешь от ревности.

Мэри моя любимая подруга, но когда-нибудь я спущу с нее шкуру.

— Мэри, но это же полнейшая чушь! Как тебе такое в голову могло прийти?

— Слушай, дорогуша, брось притворяться. Я же твоей стороне.

Она похлопала меня по плечу тыльной стороной крыла Тут я не выдержала и отпихнула ее назад. Добрую сотню футов она падала, затем выровняла полет, сделала круг и снова уселась рядом со мной, все еще скаля зубы. За это время я успела собраться с мыслями.

— Мэри Муленбург, во-первых, я ни от кого не схожу с ума, и меньше всего от Джеффа Хардести. Мы с ним просто друзья, и потому говорить о том, что я "ревную" совершенно бессмысленно. Во-вторых, мисс Брентвуд благородная женщина и прилетела сюда вовсе не за тем, чтобы заниматься такими делами, по крайней мере не со мной! В-третьих, она обыкновенная туристка, а Джефф ее сопровождает. Чисто деловой контакт, не более того.

— Ну хорошо, хорошо, — примирительно сказала Мэри. — Я была не права. Но все-таки…

Она передернула плечами и замолчала.

— Что все-таки? Мэри, договаривай до конца.

— М-мм… Ну, я лишь удивилась, как ты догадалась, что речь идет об Ариэль Брентвуд, если она тут ни при чем.

— Так ведь ты же сама назвала ее по имени…

— Ничего подобного.

Я лихорадочно соображала.

— Ну, допустим. Но это же очевидно. Мисс Брентвуд — клиентка, которую я передала Джеффу, вот я и предположила, что речь о ней.

— Да? Только что-то не припомню, чтобы я употребила слово "клиентка". Но если она и вправду туристка, которую вы с Джеффом делите между собой, то почему тогда ты не водишь ее по внутренней части города, а Джефф снаружи? Я думала, у вас, гидов, существует между собой такое соглашение.

— Ну, так если все это время он водил ее по городу, я об этом ровным счетом ничего не знала!

— Одна только ты и не знала.

— И знать не желаю! Такими вопросами занимается специальная комиссия. Все равно Джефф ни гроша не получит за эту работу.

— Само собой. По крайней мере, в банке у него денежки те не примут. Ладно, Холли, вижу, что была неправа. Так все-таки почему бы тебе ему не помочь? Она хочет научиться парить.

У меня не было ни малейшего желания навязывать свои услуги этой парочке.

— Если мистеру Хардести нужна моя помощь, пусть сам меня об этом попросит. А пока что я буду заниматься своим делом… тренироваться, что и тебе советую.

— Спокойно, подружка, — сказала она, как ни в чем не бывало. — Я просто хотела сделать доброе дело.

— Спасибо, как-нибудь обойдусь.

— Что ж, ладно, пока. Я должна потренироваться перед показательными выступлениями.

Она подалась вперед и спрыгнула. Однако фигурными полетами заниматься не стала, а нырнула прямо к вышке для туристов.

Когда она скрылась из виду, я с трудом вытащила руку из специального разреза и достала носовой платок — в костюме с крыльями это неудобно, но от света прожекторов у меня начали слезиться глаза. Я вытерла слезы, высморкалась, убрала платок, всунула руку обратно и, готовясь к прыжку, проверила пальцы на руках и ногах.

Но не прыгнула. А так и осталась сидеть в задумчивости со сложенными крыльями. Я призналась себе, что Мэри отчасти права — Джефф действительно был занят только… своей "кротихой". Так что рано или поздно он отбудет на Землю, и с "Джоунс и Хардести" будет покончено.

Но тут я напомнила себе, что собиралась стать конструктором космических кораблей, как папа, задолго до того, как мы объединились с Джеффом. Я ни от кого не зависела и могла вести дело совершенно самостоятельно.

Я узнала красные с серебром крылья Джеффа, когда он был еще далеко, и хотела потихоньку улизнуть. Но Джефф, если захочет, все равно догонит, поэтому решила: "Холли, не будь дурой! С чего это ты должна удирать?.. Будь просто подчеркнуто вежлива".

Он приземлился рядом, но ко мне не приблизился.

— Привет, Одна Десятая.

— Привет, Нуль. Ну что, много украл за последнее время?

— Всего-навсего городской банк, но меня заставили водворить его на место. — Он нахмурился и добавил: — Холли, ты на меня злишься?

— Да что ты, Джефф? С чего ты взял?

— М-мм… Мэри Длинный Язык что-то такое болтала.

— Она?! Не обращай внимания на то, что она мелет. Это всегда или наполовину вранье, или полная чепуха.

— Да, с серым веществом у нее плоховато. Так, стало быть, ты на меня не злишься?

— Конечно, нет. С какой стати?

— По-моему, тоже не с чего. Я несколько дней не появлялся на работе… но, знаешь, так был занят…

— Не беспокойся. У меня самой совсем не было времени.

— Слушай, Контрольный Образец, сделай милость, помоги одному моему другу, одной клиентке… ну, она — мой друг. Она хочет научиться парить на крыльях.

Я сделала вид, что обдумываю его просьбу.

— Я ее знаю?

— Да-да. Дело в том, что ты-то нас и познакомила. Ариэль Брентвуд.

— Брентвуд? Джефф, тут ведь столько туристов. Дай вспомнить. Такая высокая девушка? Блондинка? Невероятно хорошенькая?

Он разулыбался до ушей, как дурак, и я чуть его не столкнула.

— Да, Ариэль!

— Кажется, припоминаю… Но зачем тебе помощь, Джефф? Она не без способностей, к тому же у нее хорошее чувство равновесия.

— Да, все это так. Но видишь ли, я хочу, чтобы вы друг друга получше узнали. Она… она просто великолепна, Холли. Настоящий человек. Ты ее полюбишь, когда поближе познакомишься… Сейчас для этого вроде бы представилась возможность.

У меня закружилась голова.

— О, Джефф, как мило с твоей стороны! Но я не уверена, что ей этого хочется. Она наняла меня, чтобы я ее обслуживала, и все. Ты же знаешь этих "кротов"…

— Но она вовсе не похожа на обыкновенного "крота"! И к тому же ей правда хочется сойтись с тобой поближе. Она сама мне об этом сказала.

"После того, как ты ей это вдолбил", — подумала я. Но отступать уже было некуда. Если бы не хорошее воспитание, я бы ответила: "Пошел вон, дурак безмозглый! Мне нет дела до твоих земных подружек". Но вслух произнесла:

— Ладно, Джефф.

Итак, я стала учить Ариэль Брентвуд летать. Эти так называемые крылья, которыми туристам разрешено пользоваться, практически не имеют органов управления, а их площадь составляет пятьдесят квадратных футов. Хвост мало того что не двигается, он еще и расположен под углом кверху, так что если остановишься в воздухе (что почти невозможно), то приземлишься на ступни ног. Все, что турист может, — это пробежать несколько ярдов, оттолкнуться от поверхности (получается само собой) и соскользнуть вниз по воздушной подушке. Зато потом он будет рассказывать внукам, как он летал по-настоящему, совсем как птица.

Так летать и обезьяна бы выучилась.

Я унизилась до того, чтобы напялить на себя эти дурацкие штуки. Потом ступила на "детскую лестницу" и поднялась на сто футов, показав Ариэль, что с их помощью можно "летать". После чего с радостью их скинула, помогла Ариэль застегнуть комплект большего размера и надела свои красавцы. Джеффа я прогнала. Два инструктора — это чересчур. Но увидев на ней крылья, он опустился возле нас.

Я взглянула на него:

— Опять ты?!

— Тебе не кажется, что ты слишком сильно затянула ей плечевые ремни?

— Ты что, забыл? Или я, или ты. Если хочешь помочь, стряхни свои цветастые плавники и надень то же, что Ариэль… Я на твоем примере буду объяснять, чего не следует делать. А нет, так заберись на двести футов вверх и не суйся — как-нибудь обойдемся без советов праздношатающихся пилотов…

Джефф надулся как маленький, но Ариэль меня поддержала:

— Слушайся учителя, Джефф, будь умницей.

Глайдеры он не надел, но и не отстал. Кружил рядом, не сводя с нас глаз, пока ему не влетело от шефа за то, что он торчит в туристской зоне.

Надо отдать Ариэль должное — она была хорошей ученицей. Я поймала себя на мысли, что, пока думала только о том, как ее научить, она мне даже нравилась. Она очень старалась и быстро все схватывала благодаря хорошим рефлексам и хорошему чувству равновесия. Я сказала ей об этом, и она скромно призналась, что когда-то занималась балетом.

Около полудня она спросила:

— Можно мне попробовать настоящие крылья?

— Да ты что, Ариэль! Нет, знаешь, думаю, не стоит.

— Почему?

Я не нашлась, что ответить. Она полностью освоила все, что только можно с этими ужасными глайдерами. Чтобы учиться дальше, ей нужны были настоящие крылья.

— Ариэль, это опасно. Поверь, это совсем не то, что ты до сих пор делала. Ты можешь удариться и даже разбиться.

— Ты будешь за это отвечать?

— Нет, прежде, чем сюда войти, ты ведь написала расписку.

— В таком случае я хочу попробовать.

Я прикусила губу. Расшибись она без моей помощи, я не проронила бы и слезинки, но позволить ей рисковать в то время, когда она была моей ученицей… смахивало на Давида и Урию.

— Ариэль, я не могу тебе этого запретить, но я умываю руки.

Теперь уже она прикусила губу.

— Если ты так настроена, я не могу просить тебя со мной позаниматься, но все равно, мне хочется попробовать. Может быть, Джефф мне поможет.

— Наверно, поможет, — выпалила я. — Если он настолько глуп, как я думаю.

Выражение ее лица изменилось, но она промолчала, потому, что как раз в эту минуту рядом с нами оказался Джефф.

— О чем спор?

Мы хором стали объяснять, в чем дело, но только сбили его с толку — он решил, что это моя идея, и начал на меня орать. Я что, спятила? Я что, хочу, чтобы Ариэль ударилась? Соображаю я или нет?

Я рявкнула:

— Заткнись! — потом тихо, но твердо добавила: — Джефферсон Хардести, ты попросил меня помочь твоей приятельнице, и я согласилась. Так нечего теперь встревать! И не думай, что я потерплю подобный тон.

Он насупился и медленно произнес:

— Я категорически запрещаю.

За время воцарившегося молчания можно было медленно сосчитать до пяти. Потом Ариэль спокойно сказала:

— Холли, пойдем раздобудем для меня какие-нибудь крылья.

— Пошли.

У всех, кто летает, есть собственные крылья — это естественно: настоящие напрокат не выдаются. Правда, можно купить уже бывшие в употреблении: или дети из них выросли, или были сделаны на заказ новые крылья, или еще что-нибудь в этом роде. Я разыскала мистера Шульца, у которого хранится ключ, и сообщила ему, что Ариэль собирается купить крылья. Но сначала она их испробует. Перебрав сорок с лишним пар, я нашла комплект, который стал мал Джонни Квиверас; я знала, что эти крылья в порядке, но тем не менее тщательно их проверила.

Помогая ей с хвостовыми лопастями, я сказала:

— Ариэль, все-таки это опасная затея.

— Знаю. Но нельзя же чтобы мужчины думали, будто мы у них под каблуком.

— Да, пожалуй, ты права.

— На самом-то деле так оно и есть. Но только им незачем это знать. — Она пробовала хвостовое управление. — Лопасти раскрываются большими пальцами ног?

— Да. Но ты этого не делай. Просто держи ноги вместе, вытянув носки. Понимаешь, Ариэль, к настоящему полету ты еще не готова. Сегодня ты будешь лишь парить, как парила, и все. Обещаешь?

Она посмотрела мне в глаза:

— Буду делать только то, что скажешь… даже крылом не шевельну, если не позволишь.

— Хорошо. Готова?

— Готова.

— Ну, рискнем. Ой, я кажется, глупость сморозила: они не оранжевые…

— А это важно?

— Конечно. Еще как.

Последовал нудный спор из-за того, что мистер Шульц не желал перекрашивать их только для пробы. Ариэль все уладила, купив крылья, после чего нам пришлось ждать, пока высохнет краска.

Наконец мы вернулись к вышке, и она взлетела. У нее отлично получалось, она споткнулась всего один раз, при посадке. Джефф все время торчал поблизости, выписывая над нами восьмерки, но мы не обращали на него никакого внимания. Очень скоро я научила ее заворачивать в широком плавном вираже. Вообще-то эти жуткие глайдеры предназначены для того, чтобы парить по прямой. В них можно сделать поворот, но для этого надо изрядно попотеть.

Наконец я опустилась рядом с ней и спросила:

— Ну что, хватит?

— Мне никогда не хватит. Но если скажешь, я сниму крылья.

— Не устала?

— Нет.

Она взглянула поверх крыла на "детскую лестницу" — с десяток летящих лениво скользили по ней вверх, сложив крылья.

— Вот бы разок попробовать. Это, наверно, такое блаженство! — сказала она.

Я подумала вслух:

— Конечно, чем выше, тем безопаснее.

— Ну так в чем же дело?

— М-мм… безопаснее при условии, что знаешь, как и что надо делать. Подниматься в воздушном столбе — значит просто парить, иными словами, выполнять то, чему ты до сих пор училась. Ты спокойно лежишь, а поток сам уносит тебя на полмили вверх. Потом ты так же спускаешься, плавно описывая круги вдоль стены. Но наверняка ты не удержишься и выкинешь какой-нибудь фокус — хлопнешь крыльями или еще что-нибудь такое.

Она серьезно покачала головой:

— Не сделаю ничего, чему ты меня не учила.

Но я все же беспокоилась:

— Слушай, подняться надо будет всего на полмили, но отсюда до "лестницы" — пять миль, а потом больше пяти миль вниз. Уверена, что руки у тебя выдержат?

— Уверена.

— Имей в виду, можешь начинать спускаться в любой момент, не обязательно подниматься до конца. Время от времени слегка сгибай руки, чтобы не онемели. Только ни в коем случае не хлопай крыльями.

— Не буду.

— Ладно. — Я расправила крылья. — Пошли.

Я помогла ей попасть в воздушный столб и плавно наклонилась вправо, потом влево и начала двигаться вверх против часовой стрелки. При этом я очень медленно гребла руками, чтобы она не отставала. Как только она поняла, что от нее требуется, я крикнула:

— Ариэль!

— Да, Холли.

— Я буду над тобой. Не тяни шею, на меня смотреть незачем, зато я должна все время держать тебя в поле зрения. У тебя здорово получается.

— Я чувствую себя превосходно!

— Слегка покачивайся. Не напрягайся, до крыши еще далеко. Если хочешь, можешь грести сильнее.

— Слушаюсь, капитан.

— Не устала?

— Да нет же. Господи, какое блаженство! — Она хмыкнула. — А мама говорила — мне никогда не стать ангелом.

Я не успела ответить, потому что на меня чуть не налетели красные с серебром крылья Джеффа, который резко затормозил между мной и Ариэль. Его физиономия была почти такой же пунцовой, как крылья.

— Черт подери! Ты соображаешь, что делаешь?!

Я крикнула:

— Прочь с дороги! Оранжевые крылья!

— Чтобы сию же минуту вас здесь не было! Обеих!

— Не смей вклиниваться между нами! Она моя ученица. Ты знаешь правила.

— Ариэль! — крикнул Джефф. — Отклонись от круга и начинай спускаться. Я буду рядом.

Я пришла в бешенство.

— Джефф Хардести, даю тебе три секунды, чтобы убраться отсюда, а потом обязательно сообщу, что ты нарушил первое правило. Третий раз тебе говорю: оранжевые крылья!

Джефф что-то прорычал и опустил правое крыло. Этот идиот скользнул на крыло в пяти футах от кончика крыла Ариэль.

Мне бы следовало сообщить и об этом — новичкам надо уступать как можно больше свободного пространства. Я спросила:

— Ну как, Ариэль, все в порядке?

— Все в порядке, Холли. Жаль только, что Джефф так обозлился.

— Переживет. Скажи, когда устанешь.

— Я не устала. Хочу подняться до конца. На какой мы высоте?

— Думаю, футов четыреста.

Некоторое время Джефф покрутился внизу, потом набрал высоту и стал летать над нами… Скорее всего, как и я, он хотел лучше видеть, что происходит. Пока он не вмешивался, меня вполне устраивало, что мы вдвоем за ней следим, поскольку я уже начинала волноваться — ведь Ариэль могла не понимать, что обратный путь будет таким же долгим и утомительным, как и путь наверх. Я надеялась, что она долго не выдержит и взвоет — ведь для новичка это сильное напряжение…

Джефф носился над нами взад-вперед — он слишком деятельная натура, чтобы парить подолгу, а мы с Ариэль, медленно вращаясь, продолжали подниматься к крыше. Я вдруг поняла, что сама готова взвыть, не дожидаясь, пока Ариэль выбьется из сил. Поэтому я крикнула:

— Ариэль, теперь устала?

— Нет.

— А я — да. Пожалуйста, давай спускаться.

Она не стала спорить, а только спросила:

— Хорошо, что мне делать?

— Подайся вправо и выйди из круга.

Я рассчитывала, что через пятьсот — шестьсот футов она попадет в обратную струю воздуха и точно так же, кругами, спустится вниз. Я взглянула вверх, пытаясь отыскать Джеффа. Через какое-то время я увидела его. Он был намного выше, но направлялся к нам. Я крикнула:

— Джефф, встретимся внизу!

Возможно, он не расслышал, но ничего — сам все увидит и догадается. Я снова посмотрела на Ариэль.

Ее там не было.

Наконец я отыскала ее глазами на добрую сотню футов ниже — она молотила крыльями и неслась вниз, потеряв управление.

Не знаю, как такое могло случиться. Возможно, она слишком сильно наклонилась, упала на крыло и начала трепыхаться. Но я и не старалась вникнуть — в глазах у меня потемнело от ужаса. Казалось, я висела там целый час, окаменев, и смотрела на нее.

Потом я завопила:

— Джефф!! — и бросилась вниз.

Но мне никак не удавалось ее догнать, даже не возникало ощущения, что я падаю. Я плотно прижала крылья, но и это не помогало — она была по-прежнему далеко.

Единственное, что позволяет человеку летать, — это небольшая сила притяжения, но зато начало падения всегда бывает долгим. Камень и тот пролетает не больше трех футов в первую секунду. И эта секунда тянулась целую вечность.

Наконец я почувствовала, что падаю. Я слышала, как свистит воздух, но никак не могла сократить расстояние. Ее беспорядочные, отчаянные движения не позволяли лететь быстрее, я же неслась вниз изо всех сил, сложив крылья. В мозгу вертелась одна безумная мысль — только бы мне с ней поравняться, а там уж я сумею заставить ее нырнуть, расправить крылья и начать парить. Но я не могла до нее добраться.

Этот кошмар был нескончаем.

В действительности нам оставалось не более двадцати секунд. Для того чтобы преодолеть в падении расстояние в тысячу футов, большего времени не требуется.

Но двадцать секунд могут тянуться ужасно долго… За это время можно успеть раскаяться во всех глупостях, которые я наговорила или сделала, и мысленно попрощаться с Джеффом. Успеть увидеть, как на нас несется пол и ясно осознать — мы неминуемо разобьемся, если я ее не догоню.

Я посмотрела вверх. Джефф падал прямо над нами, но он был еще очень далеко. Я тут же снова глянула вниз… я ее догоняла… обгоняла — была под ней!

Затем я затормозила всем, чем можно, так что чуть не осталась без крыльев. Я с силой загребла перед собой воздух, замерла на мгновение и заработала руками, даже не заняв горизонтального положения. Первый взмах, второй, третий… я перехватила ее снизу, и мы бешено завертелись на месте.

Потом сильный удар об пол…

Я испытывала одновременно слабость и удовлетворение. Я лежала на спине в полутемной комнате. Кажется, мама была где-то рядом… Папа был здесь точно. У меня зачесался нос, я попыталась поднять руку, но руки не двигались. Тогда я снова уснула.

Проснулась я голодная, спать больше не хотелось. Я лежала на больничной кровати, руки по-прежнему не работали, и не удивительно — ведь они были в гипсе. Вошла медсестра с подносом.

— Хочешь есть? — спросила она.

— Просто умираю с голоду, — призналась я.

— Ну что ж, сейчас поедим.

И она начала кормить меня с ложечки.

Я отвернулась от третьей ложки и твердо спросила:

— Что у меня с руками?

— Тс-с… — прошептала она и сунула мне ложку в рот.

Немного погодя пришел очень симпатичный доктор и ответил на мой вопрос:

— Ничего особенного. Три простых перелома. В твоем возрасте кости быстро срастаются. Но нам приятно твое общество, вот я тебя и держу, заодно хочу убедиться, что нет внутренних повреждений.

— Внутри у меня все цело, — ответила я. — По крайней мере, ничего не болит.

— Я же сказал, что это всего-навсего предлог.

— Доктор!

— Да?

— Я смогу снова летать? — со страхом ждала я ответа.

— Конечно. Я видел, как люди, пострадавшие намного серьезнее, поднимались в воздух и делали три круга подряд.

— Слава богу. Спасибо, доктор. А что случилось с той другой девушкой? Она… она не…

— Брентвуд? Она здесь.

— Да, здесь, — отозвалась Ариэль. — Можно?

У меня отвисла челюсть, и я с трудом выговорила:

— Да. Конечно. Входи.

Доктор предупредил:

— Только не долго, — и вышел.

— Садись.

— Спасибо.

Она не шла, а прыгала, и я увидела, что одна нога у нее забинтована. Ариэль примостилась на краешке кровати.

— Ты повредила ногу?

Она пожала плечами.

— Ничего страшного. Растяжение и разрыв связок. Два сломанных ребра. Но меня вообще могло бы не быть на белом свете. А знаешь, почему я осталась жива?

Я не ответила. Она прикоснулась к моей гипсовой повязке.

— Вот почему. Ты подхватила меня в воздухе, а я рухнула на тебя сверху. Ты спасла мне жизнь, из-за меня у тебя теперь сломаны руки.

— Не надо меня благодарить. Я бы сделала то же самое для любого другого.

— Верю и не собираюсь тебя благодарить. Разве благодарят человека, спасшего жизнь? Ты просто должна знать, что я этого не забуду.

Мне нечего было ответить, и я спросила:

— Где Джефф? С ним все в порядке?

— Он скоро будет здесь. Джефф не пострадал, хотя я удивляюсь, как он не сломал обе лодыжки. Он с такой силой стукнулся ногами об пол, что такое вполне могло случиться. Но, Холли… Холли, родная моя… я сюда пробралась, чтобы поговорить о нем.

Я быстро сменила тему разговора. Не знаю, чем уж они меня перед этим пичкали — я была в каком-то полусне, однако почувствовала, что смущаюсь.

— Ариэль, что произошло? Все было замечательно, и вдруг — на тебе!

Она понуро ответила:

— Сама виновата. Ты велела спускаться, и я посмотрела вниз. Вниз в буквальном смысле слова. До этого все мои мысли были заняты только тем, как добраться до крыши. Я и не предполагала, что поднялась так высоко. А тут я глянула вниз… у меня закружилась голова, стало страшно, и я перестала соображать. — Она передернула плечами. — Ты оказалась права: я не была готова.

Я понимающе кивнула:

— Ясно. Но ничего, не расстраивайся. Когда у меня заживут руки, я снова возьму тебя наверх.

— Холли, милая… — Она дотронулась до моей ноги. — Только я больше не полечу. Я возвращаюсь туда, где мое место.

— На Землю?

— Да. Я улетаю в среду на "Билли Митчел".

— Мне очень жаль.

Она слегка нахмурилась:

— Правда? Холли, ведь ты меня не любишь?

Я совсем растерялась. Ну что тут скажешь? Особенно если учесть, что так оно и есть. Я медленно произнесла:

— Что значит не люблю? Я просто не очень хорошо тебя знаю.

Она кивнула.

— Я тоже тебя мало знаю… хотя узнала намного ближе всего за несколько секунд. Но, Холли, послушай, пожалуйста, и не сердись. Это касается Джеффа. Он не слишком хорошо себя вел последние несколько дней — я имею в виду то время, что я была здесь. Я уеду, и все встанет на свои места.

Теперь, когда она назвала вещи своими именами, я уже не могла уйти от разговора, чтобы она не вообразила невесть что. Поэтому мне пришлось объяснять, что я деловая женщина, что если и казалась расстроенной, то только потому, что распалась фирма "Джоунс и Хардести", так и не создав своего первого космического корабля, что в Джеффа я совсем не влюблена, а просто ценю его как друга и компаньона, но раз уж фирма "Джоунс и Хардести" не состоялась, она превратится в "Джоунс и Компанию".

— Так что видишь, Ариэль, тебе вовсе нет нужды отказываться от Джеффа. Если чувствуешь себя в чем-то виноватой, забудь об этом.

Она моргнула, и я с удивлением заметила, что она еле сдерживает слезы.

— Холли, Холли, ничего-то ты не понимаешь.

— Все я прекрасно понимаю, не маленькая.

— Конечно, ты взрослая… но все же до конца ты не разобралась. Первое. — Она подняла кверху палец. — Джефф меня не любит.

— Не верю.

— Второе. Я не люблю его.

— Опять ложь.

— Третье… Ты говоришь, ты к нему равнодушна… Впрочем, к этому мы еще вернемся. Холли, я красивая?

Менять тему разговора — типично для женщин. Но я, наверно, никогда не научусь прыгать с одного на другое с такой скоростью.

— М-мм?

— Я спрашиваю: я красивая?

— Ты ведь сама прекрасно знаешь, что да!

— Да, знаю. Я умею немного петь и танцевать. Но одного этого недостаточно, чтобы получать хорошие роли, потому что я всего-навсего лишь третьесортная актриса. Так что хочешь не хочешь приходится быть красивой. Сколько мне лет, по-твоему?

Я было заколебалась, но лгать не стала:

— Старше, чем думает Джефф. По крайней мере, двадцать один. Может быть, даже двадцать два.

Она вздохнула:

— Холли, я гожусь тебе в матери.

— Ну уж! В это я и вовсе не поверю.

— Я рада, что по мне этого не скажешь. Но подумай сама: могу ли я влюбиться в Джеффа? Хотя он, конечно, прелесть. Но все это не важно. Важно то, что он любит тебя.

— Что-что? Ну знаешь, это самая большая глупость из всего, что ты наговорила. Я ему нравлюсь или, скорее, нравилась. Но не больше. — Мне стало нечем дышать. — А мне ничего другого и не надо. Да ты бы только послушала, как он со мной разговаривает!

— Я слышала. Но мальчики в этом возрасте еще не умеют выражать того, что чувствуют. Они стесняются!

— Но…

— Подожди, Холли. Я кое-что видела, чего не могла видеть ты, так как была без сознания. Знаешь, что случилось, когда мы с тобой грохнулись?

— Ну ясно нет.

— Джефф прилетел, как карающий ангел, через долю секунды после нас. Еще не успев приземлиться, он стал сдирать с себя крылья, пытаясь высвободить руки. На меня он и не взглянул. Просто перешагнул. Потом он взял тебя на руки и стал качать, рыдая, как ребенок.

— Это… правда?

— Правда.

Может, я действительно немного нравилась глупому верзиле?

— Понимаешь, Холли, — продолжала Ариэль. — Даже если ты к нему равнодушна, все равно надо быть с ним мягкой и внимательной. Ведь он любит тебя, и ты легко можешь причинить ему боль.

Я старалась собраться с мыслями. Любовные истории… как раз то, чего следует избегать деловой женщине… но если Джефф и вправду питает ко мне такие чувства, предам ли я свои идеалы, если выйду за него замуж лишь для того, чтобы сделать его счастливым? Чтобы сохранить фирму? В конечном счете разве не это главное?

Но если я так поступлю, то фирма "Джоунс и Хардести" исчезнет, ее сменит "Хардести и Хардести".

Ариэль не умолкала:

— Может, ты его еще и полюбишь. Такое бывает, детка. И если это случится, ты пожалеешь, что бросила его. И уж какая-нибудь другая девица постарается его не упустить — ведь он такой славный парень.

— Но… — Я замолчала, так как раздались шаги Джеффа, я их всегда узнаю. Он остановился в дверях и посмотрел на нас, сдвинув брови.

— Привет, Ариэль.

— Привет, Джефф.

— Привет, Покалеченная. — Он оглядел меня с ног до головы. — Боже, на кого ты похожа!

— Ты тоже выглядишь не лучшим образом. Я слышала, у тебя плоскостопие?

— Хроническое. Как ты ухитряешься чистить зубы с этими штуками на руках?

— А я и не чищу.

Ариэль соскользнула с кровати и сказала, удерживаясь на одной ноге:

— Должна бежать. Пока, ребята.

— Пока, Ариэль.

— До свидания, Ариэль, и… спасибо.

Ариэль пропрыгала из палаты, Джефф закрыл за ней дверь и сказал несколько грубовато:

— Не двигайся.

Потом обнял меня и поцеловал.

Ведь не могла же я его остановить, правда? Со сломанными руками. К тому же это совпадало с интересами фирмы. Я совершенно обалдела, потому что Джефф никогда раньше меня не целовал, разве что в дни рождений, а они не в счет. Я попыталась ответить на поцелуй, чтобы показать, что все оценила.

Не знаю, чем меня перед этим пичкали, но у меня снова закружилась голова и зазвенело в ушах.

— Кроха… — Он склонился надо мной. — Как я из-за тебя настрадался!

— Ты тоже мне недешево достаешься, — сказала я с достоинством.

— Да, пожалуй. — Он с грустью на меня посмотрел. — О чем ты плачешь?

Я и не заметила, что плачу. Тут я вспомнила.

— Ох, Джефф! Теперь о выступлениях придется забыть — я угробила свои прекрасные крылья.

— Достанем новые. Ну, держись. Сейчас повторю.

— Давай.

И он меня поцеловал.

Я полагаю, в названии "Хардести и Хардести" заложено больше ритма, чем в "Джоунс и Хардести". Оно и в самом деле лучше звучит.

Перевела с английского Н. Изосимова

Адам Холланек

Очко

(Польша)

— Самоубийство этой актрисы, — сказал я, — в последнее время оттеснило на второй план другую трагедию, мне лично гораздо более близкую. Вы интересуетесь спортом?

Его лицо оживилось. До этого разговор не клеился. Солнце сильно припекало, на зеркальной воде у наших ног не было ни морщинки.

Ничего не хочется делать в такую погоду.

— Когда-то интересовался, — ответил он. — И даже очень. Каждые легкоатлетические соревнования были для меня праздником.

Он прямо так и сказал. Как пишут в газетах. Он говорил, тараща из-под очков выпуклые глаза. Тонкая оправа ничуть не скрадывала его одутловатого, большого лица.

— Да, раньше интересовался, — повторил он. — Теперь нет.

Я опустил ногу в воду.

— И вы… слышали о смерти Кармана?

— А что с ним случилось?

— Он погиб, — сказал я. — Разве не это главное? Он был моим другом.

И вдруг мне мучительно захотелось выговориться. Я приехал сюда специально, в поисках уединения. Но раз уж этот человек появился — пусть будет моим единственным слушателем. Или исповедником. У меня уже сгладилось первое впечатление от смерти Кармана, но сейчас я вдруг почувствовал, что должен рассказать обо всем.

— Сколько раз я его видел! Сколько раз… — бормотал мой собеседник, заметно взволнованный.

"Наконец-то, — думал я, — наконец-то можно сбросить с себя эту тяжесть…"

— Хорошо, что вы его помните, — сказал я вслух. — Следовательно, знаете, что он в последнее время не бегал.

— Знаю.

— А знаете, почему?

Он не ответил. Но был уже заинтригован, смотрел на меня своими чрезмерно выпуклыми глазами. Казалось, зрачки касаются стекол очков.

— Когда я с ним познакомился, он уже окончательно ушел из спорта, продолжал я. — Ничего заранее он себе не подыскал, и ему почти не на что было жить. Впрочем, он ничего и не умел. Благодаря этому и началась его удивительная карьера.

Вот как это случилось. Как-то Карман, в очередной раз придя на "десятке" последним, заглянул в бар. Он, который никогда здесь не бывал. Случайно, в первый и последний раз. Его всюду сопровождали ироническими усмешками. Он всегда приходил последним. Другой бы привык, но не он. "Идет одно очко", — говорили о нем на стадионе. Или просто: "Очко". Всю свою жизнь он бегал за одним-единственным очком, без всякой надежды на победу.

— Да, он всегда приходил последним.

— Был лучшим из худших, по-другому не скажешь.

Когда необходимо было очко, ставили Кармана. Неохотно, с сомнениями и спорами, но ставили. Стиль, кстати, у него был неплохой. Шаг мягкий, длинный, эластичный. Ему не хватало финиша.

Разумеется, таланта у него не было. Поднахватался техники и тактики, и только. Он ведь бегал не один год, чему-то должен был научиться. Да он и сам так говорил. Он это чувствовал, и это видели все. Вероятно, ему вообще не следовало начинать. Не знаю, что его привело на стадион. Впрочем, он был невероятно самолюбив.

— Можно сказать и так.

— А как еще это назвать? Он очень хотел выдвинуться, но ничего не получилось. И вот, после очередного матча, после всего этого свиста и улюлюканья, он впервые заглянул в маленький бар при стадионе. Сюда пускали всех, не только спортсменов. Идеальное место для встреч болельщиков с мастерами. Именно здесь раздавали автографы.

— Помню. Бармену говорили: "Два больших лимонада, пан Иозеф". Иначе он не давал. И пили с мастером воду. Я хорошо знал это место.

— Даже так? К спортсменам было не протолкнуться. Лишь Карман одиноко стоял у дальнего конца стойки.

— Представляю. Это его худое лицо. И эти его плечи. У многих бегунов верхняя часть туловища выглядит недоразвитой по сравнению с ногами.

— Да, плечи у него были узковатые. Так вот, тут-то и подходит к нему этот ученый — Карман не называл его иначе как Профессор. Подходит и говорит: "Пан Карман, давайте по одной для храбрости. Хорошо?" Карман отодвинулся. Он хотел один, за оранжадом, отметить свое очередное поражение. Свое новое унижение. Или это была зависть к другим, победившим? "Отстаньте от меня". — сказал он, но посетитель сделал вид, что не слышит; "Два больших, пан Иозеф".

На стойке появились две рюмки коньяку. Одна из них перед Карманом. "Выпейте, — сказал Профессор. Иногда помогает".

Карман не реагировал. Посетитель опрокинул свою, заказал еще. Перед Карманом стояли уже две рюмки. "Отвяжитесь, чего вы ко мне пристали?" "Пожалуйста, не нервничайте, — вкрадчиво попросил Профессор. — Я сделаю из вас чемпиона". Карман резко отвернулся, задел локтем рюмку, та покатилась. "Нехорошо, пан Карман, — не выдержал бармен Иозеф. — Нельзя так делать, когда угощают". Тогда Карман взял вторую рюмку, поколебался — и выпил. Потом еще.

"Зачем ты бегаешь? — поинтересовался Профессор. — Проигрываешь, но все-таки бегаешь". — "А что я умею еще? Ничего не умею. Ни-че-го". — "Но какая-то специальность у тебя есть?" — "Да, был токарем. Плохим токарем. Если не стоишь каждый день у станка, навык теряется, верно? А начинать сначала поздно, ведь так?" — "Ну ладно, — сказал Профессор, — успокойся. Я сделаю из тебя чемпиона". — "Кто же вы такой, дяденька? Миллионер? Импресарио? В Америку хотите меня сманить? Не получится. Идите лучше к Хмелинскому, он любит деньги. И всегда выигрывает. Двадцать девять минут для него норма". — "Он мне не подходит, — отмахнулся Профессор. — Мне нужен ты. Я давно за тобой наблюдаю. С тех пор, как ты начал бегать. Мне нужен именно такой. Бесталанный. Разочарованный. Безнадежный, но самолюбивый. Из такого я сделаю чемпиона". — "Вы пьяны", — сказал Карман. Ему, вероятно, очень хотелось отвесить собеседнику оплеуху. Но он никогда не дрался, не умел драться. И лишь повторил со злостью: "Вы пьяны". — "Нет, я просто ученый. Я действительно могу сделать тебя чемпионом. Хочешь попробовать? Ты ничем не рискуешь, продавать душу не нужно. Согласен?" Карману показалось, что он разговаривает с сумасшедшим.

— Почему с сумасшедшим? — неожиданно возмутился мой собеседник. — Это Карман был сумасшедшим, что согласился на какие-то эксперименты.

— Карман? У него не было выхода. И он ничем не рисковал, как ему казалось. Однако риск был. Профессор предложил ему свой препарат. Собственно, речь шла о целом курсе.

— И Карман согласился.

— Да, — сказал я. — Это был длительный и неприятный курс.

— Зачем же он согласился? Кто его заставлял? Почему эти идиоты всегда лезут туда, где не выдерживают?..

Над нами сгущались мрачные тучи, и вода потемнела, хотя оставалась теплой. Моего собеседника, очевидно, задела за живое эта история, Я уже раскаивался, что так много ему рассказал.

— Что значит "лезут"? Вы же его не знали. Дело не только в самолюбии.

— А в чем же еще? Но все равно, продолжайте.

— Этот Профессор положил его на операционный стол. Настоящее ложе пыток. Одел ему на голову какой-то шлем, весь опутанный проводами. С внутренней стороны шлема, где должна быть подкладка, торчали острые концы проводов, которые при надевании вонзались в кожу. Но это были пустяки по сравнению с той болью, что приходила потом.

"Ты должен привыкать к боли, — говорил Профессор. — Привыкай. А потом уже больно не будет". И Карман, стиснув зубы, словно во время матча, когда, невзирая на боль в мышцах, судороги и бешеное сердцебиение, отмеривал свою дистанцию, чтобы заработать команде одно-единственное очко, — так и тут терпел и только иногда чуть постанывал. Профессора поначалу это даже тревожило…

— Вот видите, — снова вмешался мой собеседник. — Не такой уж он был слабохарактерный, если мог так терпеть.

— Как знать? Иногда слабый, иногда сильный. От чего это зависело, неизвестно. Карман был непредсказуем, Но здесь терпел, ради карьеры. Он поверил ученому и заставил себя выдержать. ЭПОС — электронный помощник организма спортсмена, так окрестил Профессор свой механизм. Помощник подействовал не сразу, приходилось повторять процедуру ежедневно. Боль была адская — так говорил Карман, но потом он и правда перестал ее замечать. Вдобавок он принимал различные препараты, ускоряющие психические и физические реакции. Были, разумеется, и уколы. Так продолжалось недели две. Электрошок, препараты, уколы. Уколы, препараты, электрошок. Потом начались тренировки. Настоящие тренировки в небольшом саду на вилле ученого. Человек, прошедший этот лошадиный курс, развивал при необходимости чрезвычайно большую скорость. А сердце билось так, рассказывал Карман, что его биения сливались в один непрерывный высокий тон, будто в груди звенела струна. И все это без каких-либо отрицательных побочных эффектов. Легкие тоже работали с соответствующей скоростью. И мозг. Это по его приказу руки и ноги двигались так быстро. Но до настоящих забегов было еще далеко…

Юноша, представьте себе, прочитал за этот период множество книг. Подучился, стал более образован. Даже говорить начал по-другому. И что только делает с человеком знание… Теперь он уже верил, что научиться можно всему. Возможно, я преувеличиваю. Или он сам…

— Почему бы и нет? — проговорил мой собеседник таким тоном, словно сам хотел себя убедить. — Научиться можно. Человек может научиться всему. Только изменит ли это человеке? — добавил он вдруг.

— Сложный вопрос. В это время собирали команду для матча с англичанами. Состав у них подобрался исключительно сильный. Должен был бежать экс-чемпион Европы, с ним нынешний вице-чемпион. Ну и наши двое. Тренер, посоветовавшись с капитаном, решил: "Карман будет в самый раз. Не звезда, но одно точно — не подведет. Если и выдохнется, доползет на четвереньках". "Он нездоров", — возразил наш чемпион на длинных дистанциях Хмелинский, недолюбливавший Кармана именно за его механическую выносливость. Впрочем, он вообще ко всем более слабым относился с пренебрежением. "Кого же ты предложишь? У этого травма. Тот хорош, но молод, ему не хватает опыта. Ну?" — "Карман болеет. Может сойти с дистанции. Такое уже бывало", не сдавался Хмелинский. "Раз или два, — защищался тренер. — И то во второстепенных матчах. А тут важно каждое очко. Каждое. — И внезапно спросил: — А ты, Хмель, не подведешь?" Парень смутился. "Ну видишь. Вот о себе и думай. Он бежит за очком. За одним-единственным".

Словом, тренер остановил свой выбор на Кармане, Разумеется, об экспериментах он не подозревал, Курс подходил к концу, но еще не был закончен. Профессор категорически возражал против каких бы то ни было стартов. Карман был в бешенстве.

— Я его понимаю.

— Я тем более. Ведь прежде чем пойти в журналистику, тоже пробовал бегать. Правда, на средних дистанциях. Не получилось, но его-то я понимаю. Столько мучиться, через столько пройти, и тут такая возможность. Гвоздь сезона: самый главный матч, самая престижная дистанция. И Профессор в конце концов сжалился.

Карман прибыл на сборы буквально в последний день. Остальные были там неделю или даже больше. Врач осмотрел его, покивал головой. "Сердце у тебя, братец, неплохое. В этом твоя сила". Карман только усмехнулся. Пережитое еще не изгладилось из его памяти.

"Об окончании курса не могло быть и речи, — рассказывал он потом, когда мы уже познакомились и подружились. — Из лагеря меня бы не выпустили ни на шаг. И я очень боялся разоблачения: вдруг все каким-то образом выплывет. Притворялся, что тренируюсь. Но тут же сходил с дорожки, делая вид, что у меня судорога или еще что-нибудь. Даже тренер, хотя и обрадовался сначала моему появлению, стал подумывать о замене, только было уже поздно. Все, поезд ушел…" Он не любил вспоминать об этом матче.

— Почему? Ведь все получилось.

— Получилось? А что вы об этом знаете? Когда их привезли на бушующий стадион, оказалось, что именно "десятка" решает исход матча. Карман смешался, ходил как во сне. Тренер отвел его в сторону. Уже начали подготавливать старт, был короткий перерыв. Стадион притих, будто речь шла о судьбах всего мира. Приближался вечер. Тренер отвел его в сторону вместе с Хмелинским.

Он сказал: "Никакого риска, ребята, рисковать не имеем права. О победе не мечтайте. Ты, Карман, от старта до финиша идешь за одним очком. Идешь ровным шагом от начала и до конца. Пусть ничто тебя не касается. Как всегда, шансов у тебя нет. Ни единого шанса. Ты бежишь за очком. Только выдержи, обязан дойти хотя бы на четвереньках". Карман молча кивнул. Вы помните этот жест? Его худое лицо словно ныряло между смешными, маленькими плечами.

"Ты же, — повернулся тренер к Хмелинскому, — сделай все, чтобы разделить англичан. Я прошу от тебя только этого. Тогда поражение будет почетным. А если вдруг… Нет, нет, — тренер словно испугался собственной мысли, — у тебя нет финиша, Хмелинский. Вот так. Конечно, если бы твой партнер всю дистанцию подтягивал группу, форсировал темп… Да, но Карман не вытянет". — "Может, стоит попробовать?" — вмешался Хмелинский, с легким презрением посмотрев на напарника, "С вызывающим презрением", по словам Кармана. "Нет, — быстро сказал тренер, — исключено. Его очко тоже важно. Еще как важно! Иди, Карман, до конца. Если Хмелинский, дай бог, разделит англичан, заработаем четыре очка. Разгрома не будет, честь спасена. А если ты, Хмелинский, сойдешь с дистанции… Нет, не рискуй. Разве что у тебя в последний момент получится. Но не советую. Запрещаю", — заключил тренер.

Карман уже немного опомнился. И впервые с иронией, хотя и не имел пока на нее никакого права, посмотрел на своего тренера. "Только в этот момент понял, какое это ничтожество", — так он рассказывал мне потом.

Когда тренер отошел, Хмелинский дружески похлопал Кармана по плечу и шепнул: "Не слушай старого. Чувствую большую силу в ногах. Выиграю. Только подтяни темп на первых трех тысячах. Тяни, сколько сможешь. Сделаешь?" Для Кармана это было словно вода на мельницу.

Профессор запретил ему вырываться вперед. Все должно было выглядеть нормально. Только на финише Карман якобы неимоверным усилием оторвался бы от остальных и ринулся на ленточку. Последние пятьдесят Метров — вот была его роль. И он ничего не ответил, просто кивнул. Хмелинский вновь похлопал Кармана по плечу. Раньше он так никогда не делал, и тому стало приятно.

Он еще не победил, но уже почувствовал свою значимость. Интересно, как бы он бежал, окажись все эти ученые штучки обыкновенной липой?

— Откуда вы знаете — может, отчасти и были. Может, помогли таланту…

— Таланта у него не было ни на грош, готов в этом поклясться. В беге я разбираюсь, сам недавно бегал, Потому и работаю спортивным обозревателем, что там мне не повезло. Как и ему. Да вы наверняка знаете, что сделал этот безумец.

— На матче я не был. Но, конечно, читал.

— Не были? Жаль! На первых же метрах Хмелинский сделал рывок и, проходя рядом с Карманом, шепнул: "Форсируй, форсируй темп!"

И Карман рванул вперед. Обошел обоих англичан, только успел уловить их удивленные взгляды. И выскочил перед Хмелинским. "Хорошо, — кивнул тот, — давай дальше". Карман шел все быстрее, за ним Хмелинский, словно привязанный.

Англичане работали спокойно. Длинный шаг, точные движения рук, мягкость, эластичность. Они потом признавались, что, учитывая свою форму и предыдущие результаты, проигрыш полякам считали невероятным. Правда, второй, вице-чемпион Европы, побаивался Хмелинского. Но только чуть-чуть. А тут Кармана понесло. Он уже забыл о предостережениях ученого и наказах тренера. Когда, оторвавшись на сотню метров, он в одиночестве пробегал перед трибуной, под которой стоял тренер, тот крикнул: "Идиот! Загонишь себя, загонишь его…" Дальше Карман не слышал.

— И зачем его понесло? — огорченно вставил мой собеседник.

— А вас бы не понесло в такую минуту? Расплата за столько лет неудач… Карман шел все быстрее. Стадион сначала свистел — все боялись уже полного разгрома, — затем притих, потом на трибунах раздались одиночные одобрительные возгласы… Карман обошел на круг сначала англичан, потом и Хмелинского. Тот, измученный невероятным темпом, не в силах был уже что-нибудь крикнуть, только повернул к сопернику искривленное гримасой лицо. Но Карман уже ничего не видел. Не почувствовал даже меткого плевка тренера. Лишь машинально вытер себе щеку стремительным, ускоренным жестом.

А трибуны уже ревели. Когда Карман обошел других еще на один круг, даже судьи повскакивали на столики и кресла. Карман бежал все быстрее. Он рассказывал мне, что скорость заглушила в нем все чувства, кроме одного; благодарности к Профессору, к его науке, Струна в груди звенела высокой, триумфальной мелодией, мозг работал ясно и четко. Он выдавал приказы, которые рождались в этой ясности один за другим.

Уже на третьем обгоне заметил, как оба англичанина обходят вконец измотанного Хмелинского, Он говорил мне, что воспринял это как кинокадр, как вещь, которая не имеет к тебе отношения. Вот такое у него было ощущение.

Англичане? Теперь уже они обошли на круг лучшего нашего бегуна. Карман бежал все быстрее. На пятом километре Хмелинский не выдержал, упал на беговую дорожку. Об него споткнулся лучший из островитян, и обоих пришлось вынести на носилках. Второй англичанин сразу сбавил темп — понял, что второе место ему и так обеспечено, а Кармана догнать невозможно.

— Паршивая ситуация, — вставил мой собеседник.

— Конечно. Аутсайдер побеждает с рекордным временем. Чемпиона Европы выносят с дорожки. Выносят и Хмелинского, как бы там ни было, тоже первоклассного стайера, а Польша, располагая двумя такими звездами, как Карман и Хмелинский (а Карман в глазах всех оказался теперь новой звездой), вместо того, чтобы выиграть, терпит поражение. Разница между первым и вторым местом, вы знаете эту идиотскую систему подсчета очков, — эта разница была слишком мала для победы в матче. Слишком мала! Даже вничью не свели. Черт возьми! Когда я об этом вспоминаю, во мне что-то переворачивается.

И одновременно мне становится смешно. Очки, выигранные на дорожке… Какое они имеют значение?

— Неправда, — прервал он меня. — У каждого есть нечто такое, что для него важнее всего. Продолжайте.

— Считаете, что вы правы всегда? Но ладно. Стадион разделился на два лагеря. С одной стороны "ура", с другой — свист. Дошло даже до драки редкость на легкоатлетических соревнованиях. Пришлось вмешаться милиции. Хмелинский, когда его несли в карету "скорой помощи", ухитрился по дороге ударить Кармана по лицу: "Мерзавец!"

Тренер под давлением взглядов и выкриков своих воспитанников пробормотал без особого убеждения: "За это вас (он сказал "вас", не "тебя"), пан Карман, нужно было бы вывести из сборной команды. Вы не коллективист. А индивидуалисты немногого стоят…" Пробормотал он это без всякой убежденности. И он единственный подал ему руку на прощание, другие не захотели. Карман говорил, что именно тогда впервые проклял Профессора и его изобретение.

— Проклял? За что? Он ведь сам был во всем виноват.

— Был виноват, это легко сказать. Любой на его месте поступил бы точно так же. Ученый этого не предвидел. Так какой же он был ученый?

— Вы хотите от науки слишком многого.

— А вы — от человека.

— Погодите. Почему он погиб? Как это случилось? Может быть, именно вы, — мой собеседник встал, именно вы не остановили его вовремя?

Выстрел попал в цель. Я опустил голову. И увидел в воде его силуэт, искаженный и темный, без лица…

— Эта история далась мне нелегко, — сказал я.

— Так все-таки — вы или не вы?

— Не знаю. Потому и рассказываю.

Я сам себя не мог понять сам себя. Лишь час назад познакомился с этим типом и уже раскрываю душу. Правда, это был человек интересный, интеллигентный. Тот самый слушатель, в каком я нуждался.

— Вы знаете о дальнейшей судьбе Кармана? — спросил я.

— Да. Но вы? Я спрашиваю о вас.

— Когда я познакомился с ним, он уже не бегал.

— Разве вас это оправдывает?

— Почему вы меня оскорбляете? Не я заварил эту кашу.

Я вскочил с камня, поскользнулся и чуть не упал в воду. Это меня немного успокоило.

— Почему? — повторил я. — Прежде всего мы были друзьями. Добрыми друзьями.

— Друзьями… Возможно, он так и считал. А я — это тот самый Профессор, который, как вы выражаетесь, "заварил кашу". Это я прописал ему курс. Трудный и совершенный курс, и он его чудесно переносил.

— Так я и думал, — буркнул я.

— Разве? Вы были так увлечены своим рассказом…

Теперь я успокоился совершенно. Профессор в рассказах Кармана выглядел фигурой отталкивающей и демонической. Теперь он стоял передо мной в плоти и крови, и не было в нем ничего, что приписывал ему Карман. Абсолютно ничего. Самый обыкновенный человек. Да, и к тому же он на голову ниже меня… "Почему именно это имеет для меня какое-то особое значение?" — подумал я. А вслух спросил:

— Каким же это образом случайность сталкивает таких, как мы?..

— Вовсе не случайность. Я приехал сюда за вами.

— Зачем?

— Я быстро потерял контакт с Карманом. Он не желал со мной видеться, хотя даже антидопинговое обследование не дало результатов. Пришел только раз, чтобы спросить, на сколько хватит ему этой ускоряющей мощи. Видимо, он сохранил ее до конца. Так?

— Это единственное, что вы хотите узнать?

Он молчал. Я не ощущал к нему ни ненависти, ни даже неприязни. Как ни удивительно, его личность совсем не ассоциировалась для меня с образом Кармана. Все, что их связывало, осталось в прошлом. Тем не менее я попытался его спровоцировать.

— Вы просто не представляете, как он вас проклинал. Говорил о вас только плохо.

— Говорить так о вас он уже не может.

Я вспомнил Кармана. Словно увидел его лицо в этой темной воде. Ветер прекратился. Наши отражения Профессора и мое — вновь не искажала ни малейшая даже морщинка. И Кармана между нами уже не было.

Я вспомнил, как он рассказывал: "Он устремлял на меня эти свои глаза из-под стекол. Так и принудил меня к этому проклятому курсу. На кой он мне понадобился? Не будь этого, побыл бы еще пару лет "одним очком", а потом научился бы какой-нибудь профессии. Или вернулся к старой. Возможно, меня взяли бы тренером, все-таки какие-то заслуги у меня были. А я… из-за него… по этой скользкой дорожке… Свалял дурака. Совершенно не знал себя. Такие вещи затягивают; только начни, и колесо уже вертится, и невозможно его удержать…"

— Он не мог себя удержать, а завели его вы.

— Вздор. Разве вы не понимаете этого?

Профессор придвинулся ко мне ближе. Положил ладонь на мою руку. У него была очень тяжелая, неожиданно тяжелая ладонь.

— Расскажите о нем еще.

— Пожалуйста.

Вода перед нами. Лес на том берегу. А на этом сидят два человека и разговаривают о третьем, которого уже нет, которого нет совсем, но который им кажется отчасти живым…

— Пожалуйста, — повторил я. — Несмотря на отрицательное отношение коллег по команде, тренер не вывел его из сборной. В конце концов, Карман показал фантастическое время, а с этим в спорте считаются.

И хотя никто в этот результат не верил, победа его была неоспорима. Оч получил награду, и его вместе с Хмелинским направили нашими единственными представителями на соревнования в Стокгольме.

— И как он к этому отнесся? Вы его уже хорошо знали?

— Ну, не совсем хорошо.

— Вы почуяли сенсацию.

— Да, — согласился я. — Этот его результат показался мне чересчур подозрительным. Я чувствовал здесь — впрочем, все чувствовали — какое-то жульничество.

— Какое же жульничество? Это ему столько стоило. Почему жульничество?

— Но это не спорт.

— Знаете что, большие соревнования вообще не спорт. С помощью тренировок, техники, тактики, иногда массажа и других приемов из человека делают машину для победы. А если она не оправдывает своего назначения, ее выбрасывают. И это спорт?

— Не знаю. Во всяком случае, собственные усилия, упорство, труд…

— А разве здесь не было упорства, труда, нечеловеческих усилий?

— И посторонняя помощь, если можно так выразиться.

— Неплохое изобретение, правда?

— Изумительное, — сказал я. — В Стокгольме, куда, кстати, Хмелинский наотрез отказался лететь, Карман одержал столь же впечатляющую победу. Загнав при этом английских, американских, чехословацких и шведских бегунов, С дорожки вынесли троих. Они никогда уже не вернулись в спорт.

— Именно после этого он отказался со мной встречаться. Да, после этих соревнований.

— Тренер говорил Карману: "Побойся бога, перестань побеждать так быстро. Возьми себя в руки, ведь у тебя появилась такая сила. Не знаю, откуда ты ее взял, но она появилась. Так используй ее умело".

Карман обещал. "И ему, и себе", — вспоминал он. Но на дорожке, после первой же сотни метров, у него словно вырастали крылья. И он устремлялся вперед. Без всякой жалости к остальным.

— И к себе.

— Он беспощадно разделывался со своими бывшими победителями. Вообще со всеми соперниками, И правильно, по-моему.

— Вот как?

— Да. Вам от этого легче? Но не знаю, что здесь сказалось больше ваше изобретение или слабый характер Кармана. А после очередного забега, ставшего мировой сенсацией (снова несколько человек в больнице), хотя обследования и не выявили допинговых средств, он был выведен из состава сборной. О нем очень плохо писали и говорили.

— А вы приклеивались к нему все сильнее.

— Не говорите так.

— Но это правда. Правда! — сказал он резко.

— Нет.

Я встал. Мелькнула мысль: "Одно движение, и этот человек очутится в воде. Здесь глубоко. Он останется там навсегда. Я сильный". Сильный? Возникло желание задать ему еще один вопрос.

— А что с этим вашим замечательным изобретением?

Он поднял лицо и минуту испытующе смотрел на меня из обрамленных проволочкой очков.

— Мне кажется, — добавил я торопливо, — что Карману не удалось им воспользоваться.

— Ах, не удалось?

— Сначала он впал в отчаяние. Жаловался властям и на тренера, и на Хмелинского, и на плохие отношения в спорте. Учинил форменный скандал. И редакция поручила мне разобраться в этом деле. Конечно, я обрадовался возможности: здесь пахло сенсацией. А Карману, со своей стороны, я был нужен как орудие. Орудие мести всем сразу и каждому в отдельности. Я же считал, что его дело послужит моей карьере. И мы стали друзьями. Любопытно, не правда ли? Даже из таких соображений можно подружиться и относиться к этому серьезно.

Он говорил мне: "Сегодня я был у такого-то мерзавца (речь шла об одном из спортивных боссов) и два часа ждал в приемной. Ждал! Я, который мог бы побить любого!" Когда ничего не получилось у нас, он попробовал сунуться за границу. Однако и там он был никому не нужен. Один британский деятель объяснил ему без обиняков: "Мне нужна касса, а не больница".

Он попытался войти в контакт с кино. Это я ему посоветовал. Состоялась проба. Режиссер, просмотрев пробные кадры, насмешливо спросил сидящего рядом Кармана: "Вы бы это пустили?" На экране был смешной человечек, который делал только одно: очень быстро бегал. Только это. Так, что его изображение размазывалось, как бы переставая существовать.

Карман был очень расстроен. Тогда я уговорил его вместе написать мемуары. "Это будет правдивая история твоей жизни, — убеждал я его. — Твой последний шанс". Убеждал со всей искренностью, рассчитывая и на свою выгоду. Тогда-то он и посвятил меня в тайну этого вашего курса. И я сделал эти воспоминания, в которых, не меняя имени, со всеми подробностями описал все повороты его судьбы. Всю правду. Невероятную правду.

"Думаешь, это интересно? — спросил он. Он был очень оживлен в тот день. — Ведь это моя жизнь, такой она и была", — "Так я представляю все, что ты мне рассказывал, и то, что я вижу сам", — объяснял я. "Такой она и была", — он помотал головой.

Я поехал на пару дней в столицу, чтобы пристроить эти мемуары. Даже сразу прочли. Ну и сразу же возвратили. "Спасибо, но не для нас". "Почему?" — "Не наш профиль. А если говорить откровенно, слишком неправдоподобно". — "Но это чистая правда". — "Тем хуже для вас". Это не был первый отказ в моей жизни, но, пожалуй, самый болезненный. Я слишком рассчитывал на успех. Но…

— А что Карман? Когда узнал о своей очередной неудаче, к которой вы его подтолкнули?

— В том-то и дело, что не узнал. Видимо, заранее что-то почувствовал. И как! Скончался, вероятно, от сердечного приступа, пока я был в столице. Прямо в своей квартире. Его обнаружили только на второй день. Не оставил ни слова…

Профессор поднялся. Чувствовалось, что задавать вопросы он больше не будет. Быстро оделся, уложил свои пляжные принадлежности в большую кожаную сумку.

Сутулый, маленький, с белым, немного женоподобным телом. Мне стало не по себе. Сейчас он уйдет, и все на этом закончится.

Наклонившись, он искал что-то в траве. Вода опять посветлела, из-за туч выглянуло солнце. Я шагнул к нему, крепко ухватил за руку.

— Но ваше изобретение… — Я торопился, говорил быстро, чтобы он меня не оборвал, не оттолкнул, не ушел. — Ваше изобретение — разве оно было только для Кармана?..

— Кажется, я вас понял. — Он поднял голову, усмехнулся. И не было в нем того, что мерещилось Карману. Добрый, опечаленный человек. — Конечно, оно могло бы еще пригодиться. Кому-нибудь с более крепким сердцем.

— Я бы попробовал, — сказал я. — При чем здесь сердце!

Некоторое время он размышлял.

— Ну что ж, давайте рискнем.

— Я должен попробовать, понимаете? — Я взял его под руку. — Мы будем друзьями, правда?

— Рискнем, — отозвался он. — Наверное, это наш последний шанс.

Тропинка шла сначала над берегом, потом сворачивала к деревьям. Отсюда открывался вид на отдаленное местечко. Крыши домов блестели на солнце. Но я уже ничего не замечал. Я уже ждал минуты, когда он водрузит мне на голову электрическую корону и у меня появится шанс свести свои счеты с миром.

Мы оба были, наверно, правы. И шли поэтому рядом.

Перевел с польского М. Г. Пухов

Евгений Филимонов

Ралли "Конская голова"

(СССР)

— Восемьсот!

Рука Греты в красной перчатке на клавишах кривизны: нас жмет к стенке гоночного кокона, если это только можно назвать стенкой… Примерно три земные тяжести, полминуты — не так уж много. Кокон в полуэллипсе, впереди треть дистанции, мы шестнадцатые, еще есть шансы…

— Семьсот восемьдесят!

Начинаем выходить из кривой; сигнализатор трассы отмечает кокон, наши лица деревенеют от перегрузки. Калькулирую курс и тут же даю его Грете. Опережаем график на девятнадцать секунд. Грета почти лежит в упругой прозрачной вмятине, кокон выдавился наружу в том месте, и кажется, что вот-вот девушка оторвется и улетит в отделившемся пузырьке силового поля. Это почти предел скорости на таком закруглении. Газ туманности, по сути вакуум, начинает оказывать сопротивление: кокон, обычно совершенно невидимый, обрисовывается светящимся газом, след кокона тянется позади, как бесконечная нить зеленого свечения. Хвост направлен точно на альфу Большого Пса. Там возникает слабая искорка, светлеет.

— Стоун и Машкова пытаются достать…

Грета даже не оборачивается; стереосхема прямо перед пультом, в воздухе рдеет извилистая, причудливая, словно моток раскаленной проволоки, нить трассы; по ней медленно ползут, опадают в ее петлях, теряются в сгущениях сотни цветных крохотных шариков. Имена гоночных пар возникают рядом с ними время от времени. Я вижу наш крохотный номер на шарике, будто обрисовывающем чью-то пятку. Схема высотой в полметра охватывает сорок тысяч кубических астрономических единиц, почти вся трасса гонок проходит в толще знаменитой туманности.

— Шестьсот семьдесят!

Кривизна быстро падает, начинает сказываться невесомость. Даю Грете участок почти прямого пути. Клайв и Эдна сходят с трассы — их шарик прерывисто мигает, значит, теперь от "Орбиты" осталась лишь наша пара. На траверзе комплекс сопровождения, он виден километрах в двухстах, как далекая снежинка. Дежурный запрос — у нас все в порядке. Пятьдесят секунд свободного полета. Грета отрывается от управления, разминает затекшие кисти.

— Лидеры Попов и Керрин?

— Как видишь. А Керрин перед стартом жаловалась на переутомление и плохую спортивную форму.

Грета ходит по кокону, от схемы на ней цветные блики. Влетаем в разрежение туманности, ореол вокруг кокона исчезает, и теперь Грета стоит передо мной на фоне Млечного Пути — комбинезон в обтяжку с эмблемой "Орбиты", волосы распущены, губы темно-красные, почти черные в этом свете; она прикусывает их всякий раз, меняя курс… Она мало похожа на преподавательницу музыки, но как бы мне хотелось, чтобы ученики видели ее сейчас! Кокон ощутимо набирает ход, мы идем вдоль мощной гравитационной струи. Впереди Новак и Анна Зай.

Снова не видно почти ничего, зато ионизированный газ полыхает вокруг, как северное сияние. Пронизываем сгущение, "пробку", здесь плотность туманности раз в тридцать выше средней, но в тренировочном пробеге все обошлось. Кокон сплющивается, сжимается от встречного давления, становится трудно дышать. Я беру управление.

— Не сбавляй!

Грета не хочет терять ни секунды. В нашем дуэте я олицетворяю продуманность и расчет, Грета — риск и вдохновение. Блестящее сочетание, но приз нам пока не светит — у идущих впереди опыта больше. Поэтому я трезво уповаю на первую десятку, ну а Грета… Грета хочет победы, какой бы недосягаемой она ни казалась. Снижаю скорость до разумно допустимой, пока не проявляется Млечный Путь, — значит, выходим из сгустка. Теперь — полный. Вспыхнув, как комета, мгновенно исчез за нами экипаж Новака и Зай.

— Близко обходим, — говорю я.

Грета не отвечает, она думает лишь о том, что впереди.

Теперь вираж без препятствий, с незначительной кривизной, однако на такой скорости нас ощутимо швыряет влево. Грета улыбается — это ей по душе. Выйдя из толщи туманности, обходим ее по ниспадающей траектории, стремительно проваливаемся в беззвездную прорву. Уже полминуты формы против графика. Лишь бы устоять на лыжне, как говорят старики.

Вблизи Конская голова теряет всякое сходство со своим лошадиным профилем, каким он виден с Земли; это бесконечно большое облако темного газа, в тусклом галактическом свете видны бесчисленные завихрения окружностью с орбиту Марса. Здесь должен быть сигнализатор. Так и есть, на табло загорелся номер и исчез, как только мы поравнялись.

— Видела! — кричит Грета.

Это наш старый спор. Грета утверждает, что видит приближающийся сигнализатор, я же говорю ей, что это невозможно оптически. Из-за скорости.

Пятнадцатые Фроннер и Каш. Теперь Грета калькулирует маршрут, я веду. Маршрут "Конская голова" интересен обилием гравитационных вихрей, которые, по сути, и образовали это космическое облако. Стаут учил: "В резонансе гравитационной волны можешь идти почти без активации, как серфер в океанском прибое. Но с гравиметра глаз не спускай: возможен пробой поля, если вылетишь на волну с противоположным спином. Помнишь ралли трехтысячного года? Девять лет назад? Лучшая пара, Джина и Петр Стоевы, исчезла, ни атома не осталось…"

Конечно, риск есть. Ручное управление, самостоятельная прокладка курса, тот самый элемент опасности, что неизбежен в спорте. Хочется знать, на что ты способен. Кроме того, Грета…

— Грета! Ты что — штурмуешь световой барьер?

— А что?

Но она тут же дает другую выкладку.

— И это на грани фола. Нас снимут с трассы!

Добилась-таки своего. Кокон Фроннера растет на глазах. Такие сближения не поощряются, судьи предпочли бы, чтоб коконы расходились в тысячах километров друг от друга. Но опытный гонщик выкладывает курс не хуже электронного калькулятора, так что трассировка почти совпадает. Фроннер и Каш позади, исчезли. Опять в облако, вираж, две обратные петли, и тут дает знать превышение скорости: нас отшвыривает километров на пятьдесят в стороны, почти выбивает из трассы. Выправляемся на пятикратной перегрузке, теряем одиннадцать секунд. Фроннер вновь впереди. Кокон прогибается под нами, вписывается в трассу без калькуляции, импровизируя поворот. Конечно же погрешность. Нас заваливает набок еще раз. Манипулируя клавишами как бешеный, как пианист в виртуозном пассаже. Теперь понятно, почему Грета ведет в перчатках: пальцы не соскакивают с кнопок на виражах… Еще поворот, более спокойный, радиусом с орбиту Венеры. Гравиметр вспыхивает — резонанс, снова дикая перегрузка, но мы ее будто не чувствуем — так нас бросает вперед. И тут мы — раз, два — обходим сразу два кокона, борющихся на параллельных курсах. Не повезло им — они разминулись с резонансной волной.

— Не считала штрафные очки?

— Победителей не судят.

Грета схватилась за коромысло активатора, иначе бы не удержаться на месте. Снова разгон. Ныряем под длиннющую плеть черного газа, уже в ней, активатор слегка стонет — но как идем! Стойка выдавливает две ампулы кофе; высасываем его, хрустя пресной оболочкой, Грета калькулирует одной рукой. Шансы выросли.

— Возьмем "лошадку"?

Грета уверена: приз наш. Перекусываем, не снижая темпа. Три штрафных очка — и еще один кокон обставлен. Теперь — внимание…

— Воронка?

Я киваю молча. Стоевы пропали в такой. Гравиметр быстро идет от "лево" к "право". Обратный спин.

— Держись.

Спиральное закручивание, типичная аномалия поля. Только бы не выйти на обратный знак! Я форсирую активатор, кокон швыряет, Грета вдруг нажимает "минус".

…Абсолютный свет. Он длится миллисекунду, а может, вечность. И снова — кокон. Грета трет глаза, будто прозревая.

— Что это было?

Стараюсь набрать скорость — когда мы ее потеряли?

— Почем я знаю? Перегрузка.

— Что ты? Я чуть не ослепла.

Она движется как сомнамбула.

— Курс? — раздраженно спрашиваю я.

Хотя и так видно, что мы идем точно в инверсионном шлеффе переднего кокона. Объемная схема еле видна, как привидение в рассветных лучах; наверное, стереовизор повредился в момент встряски. Грета берет управление — ей явно нужно сосредоточиться.

— У меня такое чувство, — говорит она, закладывая вираж по следу, — что мы где-то побывали.

— С твоей помощью мы могли побывать и подальше. Ради чего ты нажала "минус"?

— Покачнулась…

Голос Стаута. Тренер явно вне себя: он никогда не отвлекает на трассе, говоря, что все советы уместны лишь на тренировках.

— Что произошло? Вы семь минут не отмечались маршрутной сигнализацией?

— Семь минут?.. Это почти треть астрономической единицы, пятьдесят миллионов километров! Но ведь мы здесь… — Я присматриваюсь к схеме. — А впереди… Впереди никого нет!

— Да! — тренер потрясен. — Сигнализаторы вас отметили по всей трассе, будто вы прошли мгновенно и тут же оказались во главе гонки. Иван, ты ведь честный спортсмен…

Это уж слишком! Я отключаю связь. Произошло что-то чудовищное. Грета права…

— А этот?! — кричу я, указывая на инверсионный тоннель, в котором мы несемся. — А этот? Его нет на схеме… впереди нас!

И тут лицо Греты светлеет, она дает полную активацию и ориентирует резонансные мембраны поперек волны. Ускорение отбрасывает меня в тыл кокона, я ору:

— Сумасшедшая!! Мы и так выиграли, что бы там ни получилось!!

— Это они… — шепчет Грета. — Теперь я поняла!

Смысл ее слов доходит и до меня.

— Ты… думаешь?

— Уверена. — Она гонит вдоль инверсионной струи. Предфинишный участок. — Мы вышибли их оттуда. Как в космотроне — одна частица выбивает другую!

— Да-да, — вторю я ей, еще не совсем осознав происшедшее.

"Они обратились в сгусток поля в этой воронке. В пылинку, в корпускулу, они дрейфовали в ней. Мы столкнулись, слились с ними на какой-то момент, воспроизвели их предыдущий путь — мгновенно, как утверждает Стаут, — и разделились, вышли в нормальный масштаб перед финишем. По-видимому, там, где они пропали на гонках трехтысячного года…"

Пятнышко кокона медленно приближается. В редеющих, бесконечных хлопьях газа лидер вычерчивает пологую линию, точно выдерживая курс. Мы идем вплотную, по лыжне легендарных чемпионов.

— Но почему он так гонит? Почему не…

— Думаешь, он знает, что с ними произошло? Что прошло девять лет? Ты ведь тоже ничего не ощутил. Они просто продолжают гонку, ставят рекорд. Рекорд трехтысячного года.

— Сигнализаторы их пропускают, у них не зарегистрирован их код… А схема…

— …наверное, такая же неразличимая, как у нас.

Зуммер — мы проскакиваем финиш. Кокон чемпионов начинает замедляться, поджидая нас, сближаемся. Они уже видны, мужчина дает знак стыковки. Миг — и наши коконы слились в одну сферу. Строевы представляются, радостно улыбаясь:

— Джина, Петр! А вы, наверное, из второго эшелона? Что-то не помню таких в "Орбите". Впрочем, неважно… Поздравляю с призовым местом!

Белокурый мужчина весело жестикулирует, все еще в пылу гонки; его жена смотрит с тревожным вопросом, будто о чем-то догадывается. Грета хохочет во все горло. Я вынужден объясниться:

— Во-первых, ваш финиш не зафиксирован. Разве вы не заметили? — Их лица вытягиваются. — Во-вторых, нам, скорее всего, также не зачтут маршрут — мы прошли его… не вполне по "Правилам гонок смешанных экипажей". Но не это главное — и мы, и вы выиграли гораздо больший приз!

И мы ведем их, растерянных, недоумевающих, к нашей стойке. После гонок мы будем замедляться суток пять — это достаточный срок для того, чтобы Строевы адаптировались после своего, еще не осознанного ими, отсутствия.