После издания двухтомной литературоведческой монографии «Фантастика и футурология» (1970), в которой было проанализировано и систематизировано творчество более 400 писателей-фантастов, Станислав Лем в одном из интервью сказал: «В научной фантастике заслуживают внимания и чтения: Альфред Бестер, Урсула Ле Гуин («Левая рука тьмы»), Уолтер Миллер, Брайан Олдисс, Сэмюэл Дилэни, Деймон Найт, Джеймс Блиш (его короткие рассказы), и французские писатели Жан Гугрон и Эдуард де Капуле-Жюнак, и Герберт В. Франке, и, конечно, многие другие. Но большая часть материала — это ужасный мусор». Первым в перечне приведён старший по возрасту и опубликовавший к тому времени больше из всех указанных американский писатель-фантаст Альфред Бестер (1913–1987).

В монографии Лем упомянул и проанализировал семь произведений Бестера, отметив, что он — «один из наиболее известных фантастов, уже сегодня причисляется к классикам жанра. Он опубликовал не так уж много книг, но все они были высоко оценены». Из произведений Бестера в своей монографии Лем больше всего места (пятнадцать страниц!) уделил роману «Моя цель — звёзды» (на русском языке известен также под названием «Тигр! Тигр!»), это «кульминационное достижение» Лем взял на «операционный стол». При этом Лем отметил, что этот роман Бестера — не научная фантастика в чистом виде, а «экспансивная монструализация приключенческих, криминальных и мелодраматических стереотипов, но в такой концентрации, в которой количественные изменения уже переходят в качественные. Это — «Космическая Опера» в самом лучшем издании. Роман Бестера, во-первых, «Граф Монте-Кристо», фантастически «онаученный»; а поскольку писатель может себе позволить большее количество действий внутри мира, которого он не делит ни с кем (например, с историей, как Дюма), то здесь личная месть «графа» сплетается с судьбами межпланетной борьбы и даже человечества. (…) Однако если в схематическом мире Дюма, кроме людей-чудовищ и шакалов, есть и существа идеально добрые, то в бестеровском мире таковых нет; несчастная Робин, маленькая «однонаправленная телепатка», — скорее слабая и порядочная, нежели морально сильная; гораздо выразительнее нарисована Джизбелла, циничная, порочная, чувственная и беспощадная. Эта-то по крайней мере знает, чего хочет, выходя за Дагенхема, миллионера, поражённого «радиоактивным мором». Впрочем — всюду монстры (раса так называемых «приличных» людей как бы давно уже вымерла). И только некоторые из них, например тот же Фойл, выглядят порой довольно симпатично. (…) Миф «одного против всего света» всегда импонирует, поскольку у него есть достойные уважения образцы. Одним из самых крупнокалиберных чудовищ оказывается прекрасная слепая альбиноска Оливия Престейн, которая гоняется за Фойлом между Марсом, Луной и Землёй (…). Она с удовольствием слушала вопли нагих женщин, выбрасываемых в пустоту, поскольку ненавидит род человеческий, стало быть, лишь адресованность её эмоций более генеральна, нежели у Фойла, который стремится к библейскому «зуб за зуб», не более. Однако мелодраматически-приключенческие сцены — лишь одна сторона медали. То, что роман Бестера относится к литературе, именуемой второразрядной, несомненно. Не существуй научная фантастика как отдельный жанр, его роман следовало бы поместить где-то рядом с повествованиями Дюма, но не как произведение, вторичное относительно их. Стереотип приключенческого романа, рисующий вендетту, имеет свой непереступаемый уровень. Но его можно по-разному воплощать в повествовании, и это тоже можно делать прекрасно, и именно в этом смысле можно говорить о первоклассном романе второго разряда. Таковым как раз и является «Моя цель — звёзды». В границах своего класса он великолепен».

В небольшой статье «О гротеске» для иллюстрации намеренного гротеска (а есть ещё ненамеренный) Лем воспользовался рассказом Бестера «Starcomber» (известного также как «5 271 009»), в котором представлено «несколько типичных псевдо-реалистичных клише, т. е. якобы серьёзные проблемы, присутствующие в научной фантастике, высмеиваются гротескным образом («Тайна» внеземной расы; «супермужская» судьба последнего мужчины на Земле, который должен оплодотворять всех женщин; «проблема» гениального учёного, который неожиданно, за чашкой кофе, делает потрясающее мир открытие; и т. д.). Это доведение до абсурда имеет глубокий смысл. Оно показывает, что такие мотивы и темы вообще не допускают серьёзного беллетристического воплощения, так как эти проблемы просто образуют предлог, маскировку для проявления самых наивных инфантильных мечтаний. Если кто-то в качестве автора рассматривает такие проблем с максимальной серьёзностью, он только демонстрирует свою интеллектуальную несостоятельность; где нет серьёзной задачи, там нет и шанса её серьёзного и реалистичного решения».

Лем считал Бестера писателем, «пишущим прекрасные гротесковые рассказы». «И представьте себе, — говорил Лем, — что Бестер стал известен не такими рассказами — великолепным гротеском, — а благодаря обыкновенной безвкусице, например сюжетом о том, как полиция при помощи телепатии может читать мысли людей, ловит преступника, и тот, чтобы полицейские не прочитали его мыслей, без конца поёт одну и ту же песню. Если бы это была пародия (сама по себе мысль недурна и для пародии просто великолепна), но это пишется серьёзно, очень серьёзно. И вот такие «произведения» поддерживаются рекламой, многотиражными изданиями». По мнению Лема, это свидетельствует «о чисто коммерческом подходе американских фантастов к литературному творчеству (…), они всегда спешат поспеть за «модой». В одном году более «модны» описания атомных войн, в другом — спекуляции на тему роботов или сомнительной ценности вариации по мотивам фрейдизма, психоанализа или телепатии. Типичным примером (…) могла бы послужить книга Альфреда Бестера «Человек Без Лица», которая снискала в Америке огромную популярность. (…) Это типичный пример серийной литературной продукции. Перед нами чуть ли не весь «стандартный набор», о котором говорилось выше».

Лем обратил внимание, что Бестера нельзя считать мастером слова, «на этом поле он сенсационных результатов не добился». А в целом Лем о Бестере: «Всё его вдохновение исходит из предметной сферы, ибо в ней он конструирует привлекающие свежестью фантастические объекты и события. Однако нельзя сказать, что всё он нашёл сам; нет, большинство концепций он воспринял от плеяды предшественников, однако то, что те делали скверно или хорошо, он ухитрился собрать воедино, организовать и связать так славно, что «целое оказалось не равным сумме частей»».

И хотя последние лет двадцать пять своей жизни Лем научной фантастикой не интересовался, но Бестера помнил, ибо в 1999 г. сказал: «Что касается будущего, то я придерживаюсь концепции, кажется, Альфреда Бестера — будет то же самое, что и сегодня, только больше».

Существует так называемый антропный принцип, вызывающий много споров в среде физиков и космологов. Согласно ему, Вселенная основана на таких постоянных величинах из сферы атомной физики, а также звёздных систем, что их равнодействующая должна была раньше или позже привести к возникновению на нашей планете жизни, которая через миллиарды лет принесла плоды в виде появления разумных форм, в том числе нашего вида. То есть Вселенная не только благоприятствует существованию жизни, но прямо гарантирует её возникновение на определённом этапе своего развития!

Критикам этого принципа казалось абсолютно неправдоподобным, чтобы всё, что существует, то есть космос, а следовательно нечто выходящее пространством и временем за самые дальние границы человеческого воображения, должно было оказаться сосредоточено на микроскопической крошке материи, каковой является Земля, специально для того, чтобы на ней могла появиться жизнь. Последнее время среди космологов приобретает популярность концепция, которая одновременно принимает антропный принцип, но его универсальную силу отменяет.

Воспользуюсь примером, который позволяет образно объяснить новую гипотезу. Представьте себе очень большой зал с расставленными столиками для игры в карты. Все присутствующие в зале играют в покер, причём за одним столиком происходит необычное событие: каждый из игроков получает в руки карты только одного цвета. Понятно, что такой расклад карт может случиться очень редко. Иначе говоря, его вероятность перед раздачей была ничтожна. Однако при огромном числе столиков и соответственно большом количестве сгенерированных раздач рано или поздно именно такой расклад должен случиться. Нечто подобное определяет новая концепция так называемой Мультиверсум. Вселенная жизнесозидающая, в какой мы живём, на самом деле является творением исключительным и маловероятным, но сделать его правдоподобным в статистических категориях должен целый ряд других вселенных, которые есть и должны быть мёртвыми, поскольку их основные материальные и энергетические свойства исключают возникновение жизни. В этом понимании наш космос должен был бы представлять исключение из правил всеобщей стерильности других космосов, в толчее которых мы как раз находимся.

Это хитрая гипотеза, но фатальной слабостью её является то, что её нельзя проверить. Потому что с этой целью мы должны были бы выйти за границы нашей Вселенной, что невозможно. Однако вновь возникла довольно удивительная ситуация, поскольку в то время, когда одни эксперты чувствуют себя удовлетворёнными исключением из правил, приведшим к нашему космическому жительству, другие не хотят успокоиться, говоря, что это не научная теория, а так называемая идея ad hoc [для этого случая (лат.)]. Как это обычно бывает, для больших тайн мы не располагаем окончательными разгадками и должны с этим согласиться.

Первоисточник:

Lem S., Wielość kosmosów. — Przegląd (Warszawa), 2003, № 51.

Не существует точного реестра всех разумных видов Вселенной. И дело не только в вечном споре, что же считать разумом. Ведь как рождаются и умирают звёзды, так возносятся и падают цивилизации. Так случается всегда и везде.

Время пожирает всех.

Тем не менее, у каждой разумной расы есть свой способ передавать мудрость через века, свой способ делать мысли видимыми и осязаемыми, и свой способ ограждать знания каменным бастионом от неумолимого хода времени.

Книги. Все изготавливают книги.

Некоторые говорят, что письмо — всего лишь видимая устная речь. Но мы-то знаем, что такая точка зрения свидетельствует лишь об узком кругозоре говорящего.

Музыкальная раса, ахлейшуне, пишет, процарапывая тонким жёстким хоботком борозды на чувствительной поверхности, например на металлических табличках, покрытых тонким слоем воска или затвердевшей глины (состоятельные ахлейшуне иногда надевают специальный наконечник из драгоценных металлов на хоботок). Пишущий проговаривает мысли вслух, а хоботок ходит вверх-вниз, процарапывая след на поверхности.

Чтобы потом прочитать такие книги, ахлейшунин должен протащить хоботок по бороздке. Чувствительный хоботок начинает вибрировать в унисон с глубиной желобка, а полая камера в черепе усиливает звук. Получается, что чтец воссоздаёт голос писателя.

Ахлейшуне верят, что их письменная система превосходит все остальные. В отличие от книг, записанных с помощью алфавитов, иероглифов или логограм, книги ахлейшун передают не только слова, но и голос, ритм, интонации, модуляции и ударения речи писателя. Это одновременно и письменная речь, и звукозапись. Речь звучит как речь, стенания как стенания, а читая истории, можно услышать, как задыхался от волнения их рассказчик. Для ахлейшун прочитать значит буквально услышать голос прошлого.

Но у красоты книг ахлейшун есть своя цена. Для чтения необходим физический контакт с мягкой податливой поверхностью. Поэтому каждое прочтение повреждает текст, и какие-то аспекты оригинальной записи безвозвратно теряются. Книги, изготовленные из более прочных материалов, в свою очередь не способны передать все тонкости голоса писателя, поэтому ахлейшуне стараются с ними не связываться.

Чтобы сохранить литературное наследство, ахлейшунам пришлось запереть самые ценные рукописи в специальных закрытых библиотеках, доступом к которым награждают только немногих избранных. Ирония судьбы: самые важные и прекрасные труды авторов-ахлейшун читают крайне редко, и они известны только благодаря пересказам-интерпретациям, выполненным переписчиками. Эти писатели слушают оригинальное произведение на специальных церемониях, а затем пытаются реконструировать оригинальное произведение в новых книгах.

У самых значительных произведений сотни и тысячи интерпретаций, которые в свою очередь вызывают к жизни всё новые и новые произведения-толкования. Ахлейшунские исследователи тратят много времени, ведя ожесточённые споры о том, какая же из существующих версий вернее, и воссоздавая на основе множества несовершенных копий воображаемый голос своего предка, идеальную книгу, не траченную читателями.

Кватзоли не верят, что существует большая разница между понятиями «думать» и «писать». Это раса механических существ. Неизвестно, создала ли их другая (более древняя) цивилизация, или это просто оболочка, принявшая в себя души представителей когда-то орагической расы, или же кватзоли самостоятельно эволюционировали из неживой материи.

Тела кватзолей изготовлены из меди и имеют форму песочных часов. Их планета движется по сложной орбите меж трёх светил и подвергается колоссальному воздействию сил притяжения. Эти силы растапливают и баламутят её металлическое ядро. Образующееся тепло выделяется на поверхности в виде гейзеров и лавовых озёр. Несколько раз за день кватзоли поглощают воду, она оказывается в нижней камере их тел. Здесь, благодаря тому, что кватзоли время от времени погружаются в озёра из расплавленной лавы, вода неспешно кипит и переходит в пар. Пар проходит сквозь клапан, расположенный в узкой горловине песочных часов, в верхнюю камеру тела кватзолей и приводит в движение различные шестерни и рычаги, которые оживляют механическое создание.

В конце рабочего цикла пар остывает и конденсируется на внутренней поверхности верхней камеры. Капли воды стекают по канавкам, вырезанным в меди, сливаются и формируют струйки, которые, прежде чем покинуть тело, протекают через пористый камень, богатый карбонатами.

Этот камень — вместилище разума кватзолей. Каменный «мозг» заполнен тысячами, миллионами внутренних ходов. Попав в этот лабиринт капилляров, вода разделяется на мельчайшие параллельные потоки, которые просачиваются, завиваясь друг вокруг друга. Каждый такой поток принимает единственное простое значение, а сливаясь вместе, они превращаются в сознание и потоки мыслей.

Со временем рисунок лабиринта, по которому протекает вода через камень, меняется. Старые капилляры изнашиваются и исчезают, или забиваются и закрываются — так происходит забывание. Зато возникают новые капилляры, которые соединяют прежде разделённые потоки — это озарения. А минеральные соли благодаря воде на дальней, «молодой» стороне формирует новые наросты, которые представляют собой самые недавние, наисвежайшие мысли.

Когда кватзоль выковывает себе дитя в кузнице, в самом конце он дарит ребёнку скол собственного каменного мозга, информационный пакет мудрости и готовых мыслей, которые позволяют отпрыску начать жизнь. Позже, по мере того как дитя накапливает собственный жизненный опыт, каменный мозг разрастается вокруг дарованного ядра, становится всё более сложным и запутанным до тех пор, пока новый кватзоль не сможет отделить от разума кусок для собственного отпрыска.

Таким образом, каждый кватзоль сам по себе книга. Внутри каменного разума каждого содержится мудрость, накопленная всеми предками — самые прочные воспоминания, сумевшие пережить миллионы лет эрозии. Любой разум кватзолей вырос из семени, наследуемого на протяжении тысячелетий, и каждая мысль оставила след, который можно увидеть и прочитать.

Некоторые из более склонных к насилию разумных рас Вселенной, такие как, например, гесперохи, когда-то наслаждались выделением и коллекционированием каменных разумов кватзолей. Кое-какие из них до сих пор можно найти в музеях и библиотеках гесперохов. Обозначенные просто как «древние книги», они не привлекают особого внимания посетителей.

Поскольку расы-завоеватели способны разделять мысли и письменность, в их книгах не сохраняются позорные мысли, которые были бы способны заставить потомков содрогнуться от стыда.

Каменные разумы спокойно лежат в витринах и ждут мгновения, когда вода вновь наполнит сухие капилляры, и они смогут быть прочитанными и ожить.

Когда-то гесперохи писали строчками символов, представлявших звуки их речи. Но теперь они вообще не пишут.

У гесперохов всегда были сложные отношения с письменностью. Их величайшие мыслители не доверяли письму. Они считали, что книги — это подделка под живой разум. Книга бичует нравы, даёт моральные суждения, или просто рассказывает увлекательные истории… но её невозможно расспросить как реального человека, она не может ответить на критику или защищать свою позицию.

Гесперохи неохотно записывали мысли, и то лишь в тех случаях, когда не могли доверить их капризам памяти. Они предпочитали жить в изменяющемся течении устной речи, в дебатах, используя всё доступное ораторское искусство.

Одно время гесперохи были яростным и жестоким народом. Они страстно любили дебаты, но воинская слава пленяла их сильнее. Их мудрецы оправдывали завоевания и уничтожение разумных существ во имя движения вперёд. Они считали войну единственным способом придать жизнь книжным идеям, проверить их истинность и усовершенствовать в будущем. По их мнению, стоит сохранять только те идеи, которые ведут к победе.

Когда гесперохи наконец открыли секрет сохранения и картирования разума, они бросили писать книги.

Теперь перед тем, как великие короли, полководцы, мудрецы гесперохов умирали, из их угасающих тел добывали разумы. Путь каждого иона, каждого летящего электрона, каждого странного и очаровательного кварка улавливали и записывали на кристаллических матрицах. Таким образом, в том виде, в котором эти разумы извлекали из тел, их сохраняли навечно.

Затем начинали процесс картирования. Дотошно и скрупулёзно команда мастеров-картографов с помощью многочисленных учеников и подмастерьев вычерчивала каждое из бесчисленных ответвлений, впечатлений и наитий, соединявшихся в единое течение мысли от её появления до исчезновения. Затем мысли собирались вместе, пока они не превращались в те идеи, которые делали их обладателей великими.

После этой стадии начинали вычисления того, как кварки, электроны и ионы вели бы себя дальше, чтобы стимулировать появление новых мыслей. Самые блестящие учёные из гесперохов тратили усилия на то, чтобы определить направления мыслей великих замороженных разумов в пустоте и необъятности terra incognito будущего. А после смерти этих учёных, которые провели лучшие годы жизни за этим занятием, их разумы в свою очередь становились объектом бесконечного прогнозирования.

В своём роде величайшие разумы гесперохов до сих пор живы. Чтобы общаться с ними, гесперохам надо просто найти ответы с помощью карт их разумов.

Таким образом, у гесперохов нет нужды в книгах в обычном смысле слова — хранилище всего лишь мёртвых символов — мудрость прошлого и без того всегда с ними. Всё так же размышляющая, всё так же ведущая вперёд, всё так же изучающая.

К облегчению соседей, с течением веков гесперохи тратили всё больше времени и ресурсов на прогнозирование работы мысли древних разумов и всё меньше на войну. Может, и правда, что некоторые книги способны цивилизовывать.

Тулл-токи читают чужие книги.

Это создания энергии. Тулл-токи — бессмертные мерцающие узоры постоянно меняющихся потенциалов полей, растянутых среди звёзд как призрачные ленты. Всё, что могут ощутить космические корабли других рас, проходя сквозь эти ленты, это ощущение лёгкого препятствия.

Тулл-токи утверждают, что всё во Вселенной может быть прочитано. Любая звезда — живой текст, в котором могучие конвекционные потоки сверхраскалённого газа рассказывают эпическую драму, звёздные пятна служат знаками пунктуации, коронарные петли представляют собой развёрнутые фигуры речи, а вспышки на звёздах — выразительные предложения, звенящие правдой в глубокой тишине холодного космоса. Каждая планета скрывает поэму. Мрачное рваное стаккато голых безжизненных каменных шаров или лиричные, богатые, обильные (как мужские, так и женские) рифмы газовых гигантов. А обитаемые планеты сконструированы с точностью часовых механизмов, на них миллиарды самоотносимых литературных устройств, которые вербирируют и ревербирируют без остановки.

Тулл-токи считают, что величайшие книги находятся на «горизонте событий» близ чёрных дыр. Когда тулл-тока устаёт блуждать по бесконечной библиотеке Вселенной, она дрейфует в чёрную дыру. В тот миг, когда её полёт к точке невозврата начинает ускоряться, на неё обрушивается поток гамма- и рентгеновского изучения. Поток открывает всё больше и больше тайн, по сравнению с которыми загадки в других книгах — всего лишь слабые отблески. Эта книга становится всё более сложной, в ней открывается всё больше оттенков и нюансов, но в тот миг, когда тулл-токе кажется, что поступающей информации вот-вот станет слишком много, наступает момент, когда время останавливается. И перед тулл-токой открывается вечность для чтения, бесконечное падение к центру, которого она всё равно никогда не достигнет.

Так книга может побеждать само время.

Конечно же, ещё ни одна из тулл-ток не вернулась из такого путешествия, и многие отмахиваются от возможности чтения чёрных дыр как от чистейшей выдумки. Да, на самом деле немало и тех, кто считает, что тулл-токи — ничего более, чем неграмотные жулики, опирающиеся на мистицизм, чтобы скрыть собственное невежество.

Однако некоторые продолжают видеть в тулл-токах толкователей книг всего сущего, которых, как считают сторонники такой точки зрения, можно найти везде вокруг нас. Толкования этих книг многочисленны, противоречат друг другу и вызывают бесконечные споры о содержании и (особенно) об авторстве.

В противовес тулл-токам, которые читают гигантские книги, кару’у’ээ — читатели и писатели миниатюрных книг.

Кару’у’ээ — крохотные существа, любое измерение их тел не превышает точки в конце этого предложения. В своих странствиях они разыскивают и приобретают только те книги, которые не могут быть прочитаны потомками авторов и потеряли всякий смысл.

Благодаря их невпечатляющему размеру, лишь немногие расы воспринимают кару’у’ээ как угрозу, и обычно они могут достать необходимые материалы с минимальными проблемами. Например, от человечества Кару’у’ээ получили тарелки и вазы, украшенные линейным письмом А[1], связки верёвок с узлами, называемых кипу[2], и россыпь древних намагниченных дисков и кубов, про которые никто не знал, как можно их дешифровать. Гесперохи (уже в те времена, когда они прекратили завоевательные войны) отдали кару’у’ээ древние камни. Гесперохи считали, что захватили эти камни у кватзолей. И даже затворники Унтоу, которые пишут запахами и вкусами, поделились с кару’у’ээ несколькими старыми пресными книгами, запахи в которых стали почти неуловимы, и которые теперь было невозможно прочитать.

Кару’у’ээ не прилагают никаких усилий, чтобы расшифровать полученные книги. Старые книги, в которых нет никакого смысла, нужны им как пустое пространство для строительства своих мудрёных причудливых городов.

Чёрточки на вазах и тарелках превратились в оживлённые проспекты, стены которых заполнили ячейки жилых комнат. Уже существовавшие контуры засверкали тщательно выполненной, фрактальной красотой. Волокна верёвок кипу на микроскопическом уровне расплели, затем снова сплели, перезавязав сплетения, так что каждый из первоначальных узлов превратился в архисложные переплетения тысяч ещё куда меньших узелков. В каких-то из них разместились лавки торговцев кару’у’ээ, начинающих собственное дело, а какие-то оказались переполненными многоквартирными жилищами молодых семей. Магнитные диски превратились в развлекательные арены. Днём по их поверхности проносятся молодые и ищущие приключений кару’у’ээ, получая удовольствие от сдвигающихся очагов притяжения и отталкивания локальных магнитных потенциалов. Ночью же эти диски бывают залиты слабым светом — огоньками, возникающими от магнитного потока. Сияние давно погибшей информации освещает танец тысяч молодых людей, пришедших сюда отыскать любовь.

Будет неправильным сказать, что кару’у’ээ вовсе не трактуют все эти книги. Когда представители рас, отдавших артефакты кару’у’ээ, прибывают посмотреть на творения предков, они всегда чувствуют что-то знакомое в строениях, возведённых этими миниатюрными существами.

Например, когда для представителей Земли провели экскурсию по Великому Рынку, построенного в кипу, земляне могли видеть (через микроскоп) суету оживлённой торговли и слышать беспрерывный шёпот чисел, счетов, перехода денег из рук в руки. Один из представителей Земли, далёкий потомок людей, которые когда-то завязывали узлы этих верёвочных письмён, был поражён до глубины души. Хотя он не мог прочитать кипу, он знал, что узлы были сделаны для того, чтобы отслеживать движение чисел и счетов, подводить итоги сбора налогов и бухгалтерский учёт.

Или возьмём в качестве примера кватзолей, которые обнаружили, что кару’у’ээ преобразовали один из потерянных каменных разумов кватзолей в научно-исследовательский комплекс. Мельчайшие камеры и капилляры, через которые водяные токи мыслей кватзолей когда-то прокладывали свой путь, теперь превратились в лаборатории, учебные комнаты и библиотеки, а в аудиториях для лекций эхом отдавались уже совсем новые идеи. Делегация кватзолей прибыла, чтобы восстановить разум предка, но вернулась с пустыми руками, посчитав, что всё и так идёт так, как должно идти.

Это похоже на то, как будто кару’у’ээ были способны воспринимать эхо прошлого, и бессознательно, возводя палимпсесты построек на давно созданных и давно забытых книгах, натыкались на смысл написанного, который не мог быть потерян, сколько бы времени не прошло.

Они читают, не зная, что же они читают.

Зоны разума сияют в холодной глубокой пустоте Вселенной как пузырьки в бескрайнем тёмном океане. Они кувыркаются, меняются, сливаются и разрушаются, но всегда за ними, поднимающимися к невидимой поверхности, остаются спиральные флюоресцирующие следы. И каждый из таких следов уникален как подпись.

Все изготавливают книги.

Ken Liu, «The Bookmaking Habits of Selected Species».

Рассказ впервые опубликован в журнале Lightspeed в августе 2012 г.

— Теперь извольте вопросы. — Профессор небрежно смёл ладонью все открытые «окна», развернул вирт-экран и затемнил так, чтобы аудитория не видела изображение. — Поспелов?

— Может, это покажется глупым, но всё-таки… — Паренёк кашлянул, оглянулся на однокурсников. — С первого года нас убеждали, что закон Брэдбери нарушать нельзя. Даже с учётом того, что до сих пор Второй гомеостатический срабатывал безотказно — и компенсировал возможные отклонения.

— Почти безотказно, — уточнил профессор. — К примеру, та история с картами для Колумба… хм-хм… Впрочем, не суть. И что же?

— Ещё мы наизусть вызубрили «Этический кодекс хронавта»… ну, знаете, принцип холодного сердца, семь заповедей работы в полевых условиях…

— Давайте ближе к сути, Поспелов.

— Даю. — Он снова кашлянул. — Всё это, извините, по-моему, не должно работать. Особенно «Кодекс». Извините.

— И почему же? — рассеянно бросил профессор, не отрывая взгляда от экрана. То ли почту проверял, то ли новости просматривал.

— Рано или поздно найдётся тот, кто его нарушит. «Кодекс», в смысле. Разговоры о благе человечества… ну… это слишком по-детски, согласитесь. Идеалистично. Никак не мотивированно. Если ты попадаешь в прошлое и можешь его изменить, ты делаешь это… да просто потому, что можешь!

Профессор кивнул.

— Резонно, — сказал он. — То есть, эгоистично — и поэтому очень по-человечески. И что, кто-нибудь готов ответить Поспелову? Ты, Хрущ?

Вскочила худенькая девочка, сверкнула брекетами, затарабанила:

— Первый гомеостатический утверждает: «Попытка вмешательства будет устранена, причём стремительно и безжалостно по отношению к вмешивающемуся». Ещё со школы мы помним историю о семье Кузьминых, которая проникла в девяностые позапрошлого века и…

Профессор снова зевнул, даже не скрываясь, — и махнул рукой:

— Правильно, правильно! Садись, Хрущ, молодец. Что скажешь, Поспелов?

— Система может дать сбой, — упрямо произнёс тот. — И чем больше нагрузка… а сейчас, сами знаете, количество рейсов увеличилось, значит, и шансы на сбой повысились. При нынешнем уровне пластической хирургии и оперативного обучения…

— Много тебе даст оперативное обучение, — проворчал профессор. Он раздражённо прошёлся пальцами по экрану и повернул его к аудитории. — Ну-ка, что у нас здесь?

— Картина Винценцо Камуччини, «Смерть Цезаря». Типичная для творчества Камуччини, он вообще любил античные мотивы. Собственно.

— Молодец, Гунько, молодец. А как звали Цезаря?.. Да, Хрущ?

— Юлий, конечно!

— Его звали Николай Витальевич Раменской. Не красней, Хрущ, — вы не могли этого знать, не должны… Даже — должны не. В общем. Раз уж об этом зашла речь — слушайте. — Он поднялся из-за стола и прошёлся вдоль стены, почти не прихрамывая. — Коля был одним из тех, кто стоял у истоков концепции мягкого внедрения.

— Но её же запретили! Как слишком опасную для здоровья и донора, и реципиента… — Гунько осёкся и покраснел. — Простите, Тарас Остапович.

— Запретили, верно. Однако тогда на неё возлагали огромные надежды: бесконтактная, дистанционная синхронизация с известной личностью, считывание мыслей и эмоций, — сами понимаете. Многие белые пятна истории таким образом можно было бы раз и навсегда устранить… многие — и устранили. Коля — в том числе: он оказался потрясающим психологом, умел вживаться в роль, понимать другого. Вам ведь уже читали «Особенности локальных форм мышления»?

— Сейчас как раз проходим викторианцев.

— Вот Раменской преодолевал психологический разрыв стремительно, потрясающий был интуит. И лингвист каких поискать… да и вообще — эрудит необычайный. Мог по памяти цитировать Плутарха, Шекспира, Кавафиса. Он работал по античке, дипломная у него была по Антонию… ну, с этого всё и началось. Коля влюбился — причём не столько безответно, сколько безнадёжно.

— Ой, неужели в саму Клеопатру?!

— Да, Семёнова, в Клеопатру. Его куратор обнаружил, что Раменской злоупотребляет мягким внедрением, последовало разбирательство, и в конце концов Николая отправили на одиннадцать лет назад. Совсем отстранять не стали — всё же он был высококлассным спецом. Дали ему в разработку Помпея. Лет пять Раменской трудился просто образцово — никаких нареканий, никаких нарушений, в общем, идеальный полевой сотрудник. Единственная подозрительная деталь — в продолжительные связи ни с кем не вступал, тем более — не женился.

Накануне убийства Помпея он пропал. Дело, как вы знаете, происходило в Египте, ситуация была кризисной, во избежание хронопарадокса нашим коллегам пришлось полностью сосредоточиться на основных событиях. Вдобавок случилось вовсе непонятное: согласно источникам, Цезарь должен был приплыть туда через день после казни Помпея, — а он явился через два. И это только начало: количество расхождений между известной нам версией событий и тем, что происходило на самом деле, с каждым часом увеличивалось.

— Вы сами говорили, такое случается, — заметила Хрущ. — Летописи врут, очевидцы ошибаются… то есть, сами-то искренне верят, что говорят правду, просто она у каждого — своя.

Профессор хмыкнул:

— Могу себе представить, каким вы запомните этот мой рассказ! — Он снова прошёлся вдоль стены. — В общем, — сказал, — насчёт расхождений, конечно, всё верно. Однако когда это совпало с остальным… Откровенно говоря, в той истории мы проявили себя не с лучшей стороны. Следовало раньше сопоставить факты и догадаться. Нам ещё повезло, что тело Раменского вынесло на берег и его обнаружил один из наших агентов.

— Но вы же сказали, Раменской был Цезарем!..

— Он стал им, Харитонов. При мягком внедрении сознание агента-реципиента пристраивается к сознанию донора, но управляет телом лишь в редких случаях. В исключительных. Остальное время просто наблюдает и делит с донором переживания. Раменской ухитрился каким-то образом полностью вытеснить сознание Цезаря… ну, или почти полностью. Его эпилептические припадки, насколько мы знаем, начались задолго до внедрения Николая, но сильно участились в последние годы жизни.

— Почему вы не вмешались раньше? Помпея убили в сорок восьмом, а Цезаря — через четыре года.

Профессор остановился и тяжело оперся на кафедру.

— И как ты себе это представляешь, Клецько? Вернуть сознание Николая в его же обезглавленное тело? Или попытаться уничтожить это самое сознание в теле Цезаря — и получить в результате ходячий труп? Вдобавок… ну, он ведь знал, что рано или поздно мы его отыщем. Старался не подставляться без необходимости.

— Ради чего всё это, Тарас Остапович? Ради власти?

Семёнова фыркнула:

— Дурак ты, Гунько! Сказано ж тебе: из-за Клеопатры. Ради любви. Правда, Тарас Остапович?

— Чистая правда. Не зря же Поспелов начал этот разговор с того, что чётко объяснил всем нам: люди руководствуются эгоистичными мотивами. Даже тогда, когда на первый взгляд это выглядит иначе. Раменской был влюблён — все эти годы, выполняя свою работу и наблюдая за Помпеем, он искал способ вернуться к Клеопатре. Он знал, что в начало сороковых путь для него закрыт: поскольку в том времени Раменской уже побывал, Первый гомеостатический закон просто вышвырнул бы Николая обратно. Оставалось всего несколько лет, когда Коля мог увидеться с ней… быть рядом с ней. И если бы вы видели, как он смотрел на неё… как касался её, улыбался, слушал… нет, даже внимал… Нам следовало догадаться, но не догадались; а всё было так очевидно. По большому счёту, уже «переселяясь» в Антония, он… — Профессор раздосадованно прицокнул языком. — Клеопатра тогда словно узнала его. И много раз повторяла: мы, мол, уже виделись прежде, ты просто вернулся ко мне… Он тогда ещё нам пересказывал эти разговоры, потом замкнулся… ну, не важно.

— Она узнала Раменского? — шепнула Семёнова. — Потому что он потом… в смысле, раньше… в общем, потому что — «подселился» в тело Цезаря, да?

— И сам Николай, видимо, догадался об этом. Догадался годы спустя по своему летоисчислению, когда наблюдал за Помпеем и пытался сообразить, как же ему к ней вернуться. Собственно, тогда он, наверное, понял, что сам себе оставил подсказку.

— Интересно, ревновал ли он её к Антонию? Ну, в смысле, его «выселили» из тела, но настоящий-то Антоний остался.

Гунько фыркнул:

— Слушай, Семёнова, какая разница? С этим-то он точно ничего не мог поделать, ревнуй там, не ревнуй… Да и вообще, это же не девчачьи сплетни, у нас тут лекция, ты не забыла? Тарас Остапович, вот вы говорите: «знал, старался не подставляться». Но если он догадался про Антония, значит, сообразил и остальное. Про дату своей смерти, про то, как именно всё случится.

— Конечно, сообразил. Более того, он наверняка понимал, что сам провоцирует римлян. Но это была любовь, Дима. А настоящая любовь, уж прости за банальности, опасней кинжалов. Конечно, в сорок седьмом ему пришлось уехать в Сирию, но уже в сентябре Раменской снова приехал в Рим. Это была его тема и его эпоха, он не сомневался, что без Цезаря всё провалится в тар-тарары. Мы ждали его только в октябре, но… что ж, он сыграл на опережение. Николай знал, как мало времени у него остаётся, и спешил…

— …подольше побыть с Клеопатрой?

— Нет, Семёнова. Я же говорю: он был специалист, настоящий профессионал. Мы потом только сообразили… — Профессор усмехнулся так, будто завидовал или даже восхищался. — Коля пытался медленно, осторожно изменить историю. Выиграть день там, месяц здесь. Продлить, насколько сможет, собственную жизнь. Он же не мог всё бросить и уехать в провинцию, выращивать капусту и нянчить новорожденного сына. Ему необходимо было добить помпеянцев, потом навести порядок в Риме и двигаться на Восток. Все мы знали, как он должен погибнуть, и он знал тоже — и предпринял определённые меры. Никогда не садился в лодку со своей третьей официальной женой, Кальпурнией.

— В лодку? А при чём тут лодка?

— При том, Хрущ, что настоящего Юлия Цезаря убили, когда он пересекал Тибр вместе со своей супругой. То ли на праздник какой-то ехал, то ли… в общем, в этом месте хроники расходились во мнении. Так или иначе, после возвращения в Рим жить ему оставалось чуть меньше двух лет. Он, казалось, сам провоцировал римлян: вызвал Клеопатру к себе в столицу, поселил на вилле, собирался сделать своей второй женой. Велел изготовить её позолоченную статую и установить рядом с алтарём Венеры — своей мифической прародительницы. Написал завещание, согласно которому его сын Цезарион должен был унаследовать всё… Мы не смели вмешиваться. Ждали осени сорок пятого.

— Это тогда он должен был умереть? — отчего-то прошептала Семёнова.

Профессор кивнул.

— Должен был. Но не умер. Ни в сентябре, ни в октябре.

— Ну вот, — сказал Поспелов, — квод эрат демонстрандум. И выходит, ни закон Брэдбери, ни «Этический кодекс» не помогли? Или Второй гомеостатический все колебания всё-таки сгладил?

— Не то чтобы сгладил… Но в общем и целом всё обошлось… в некотором роде. Не без помощи извне, по правде говоря.

— Так это хронавты подстроили заговор, да? Подговорили сенаторов или как-то ещё?..

Профессор помолчал, вразнобой выстукивая по столу пальцами. Потом поднял на аудиторию тяжёлый взгляд.

— Сенаторы, конечно, давно планировали заговор, но — знаете, им просто не хватало духу. В первый раз они струсили, чудом всё это дело не раскрылось… хотя, может, и раскрылось — по крайней мере Кальпурния что-то такое начала предчувствовать, ей снились дурные сны, она пыталась предупредить Николая. Но это уже было неважно. Пятнадцатого марта случилось то, что случилось. Двадцать три колотых раны от стилосов… это надёжнее, чем закон Брэдбери. И даже в чём-то более жестоко. Память-то, ребятки, остаётся… память…

Он указал на вирт-экран, на котором до сих пор видна была картина Камуччини.

— Известны пятнадцать имён тех, кто принял участие в заговоре и довёл его до конца. В действительности там было ещё несколько человек, но их имена для этой истории ничего не значат: те люди могли и хотели отказаться. Не готовы были так рисковать или… да мало ли, неважно, почему именно. Они не играли роли, когда всё началось, им некуда было деваться, один и вовсе потом пропал… говорят, уже тогда был слегка сумасшедший… — Профессор оборвал себя. — Словом, важны только те пятнадцать. Они ударили первыми. По очереди. Сперва Луций Тиллий Цимбер сорвал с Коли тогу, потом ударил Марк Эмилий Лепид — он был первым, просто потому что оказался ближе других. Ударил и сказал: «Прости». И все били и говорили: «Прости». И плакали. Он всё понял сразу же, но бешено сопротивлялся. История пошла другим путём, так что он не знал, как обернётся судьба Клеопатры. Потом, видимо, сообразил, прошептал: «Антоний… да! Антоний!» Но это после, а сперва он сумел нанести несколько ран в ответ, Бруту, например, распорол бедро его же стилосом. И всё кричал: «И ты! И ты!» Каждому из нас это кричал, называл по именам — как-то вот узнал, может, по этим нашим «Прости». Двадцать три удара — это не ради круговой поруки, кстати. Просто иначе мы бы его не остановили. А у нас было задание, общее наше решение.

— Какое решение? — охрипшим голосом прошептал Гунько.

— Спасти будущее. Раз уж мы знали, что ни «Кодекс», ни закон Брэдбери не работают… нужен был сильный предохранительный механизм. Как раз против того, о чём сегодня говорил Поспелов. Человеческий эгоизм — мощнейший мотиватор, верно? Никому и никогда не взбредёт в голову производить мягкое внедрение и уходить в полную автономку, если известно, чем это грозит. Тем более — никто не станет закрывать на такое глаза, любовь там у твоего друга или ещё что. Если знаешь, что потом тебя и твоих же коллег отправят устранять нарушителя… Как там в Первом гомеостатическом? «Попытка вмешательства будет устранена, причём стремительно и безжалостно по отношению к вмешивающемуся». Ну вот, теперь вы знаете, что к закону существует поправка — железная, действующая без исключений и без поблажек. Всегда.

— Но ведь это ещё большее вмешательство! Что думали и помнили сенаторы после той ночи? А Клеопатра? Антоний? Когда Раменской «выселился» из него, что стало с Антонием?

— Сенаторы полагали, что действовали, одержимые божественной яростью. Антоний, если и помнил, то не придавал значения: тогда ведь Раменской ещё не пытался подавить волю носителя и управлять его телом. По сути, единственным, кто пострадал, был хронавт, подсаженный в Марка Юния Брута. Рана, которую ему нанёс Цезарь… которую нанёс Николай… каким-то образом повлияла на соматику хронавта. Но это, если задуматься, и к лучшему; есть в этом некая справедливость, по-моему.

— «Справедливость»! — не выдержала Семёнова. — Он же столько страдал — Раменской, в смысле, а не тот хронавт. Ну и переселили бы его в какое-нибудь тело, в сумасшедшего какого-нибудь. Или даже в Антония!.. да, в Антония!

— Слушай, Семёнова, — не выдержал Гунько, — ну в Антония — а дальше что? Ещё несколько лет — а потом и его грохать? Очередной заговор устраивать? Это, по-твоему, справедливость? Или ты забыла, что Антония убили в тридцать первом, прямо на глазах у Клеопатры утыкали стрелами, перед, блин, воротами Александрии.

— Но это же ещё несколько лет жизни… — упрямо прошептала Семёнова. — С любимой женщиной. Скажите хоть вы, Тарас Остапович! А?!

Профессор покачал головой, рассеянным взмахом руки свернул вирт-экран.

— Вы оба ошибаетесь, ребятки. Не годы, Семёнова. Там бы не вышло, принцип двойников никто не отменял. Семь месяцев — это в лучшем случае.

— А я-то в чём не прав? — обиделся Гунько.

Профессор молча захромал к выходу из аудитории. Уже от дверей обернулся, посмотрел на молчавших студентов. Зябко пожал плечами.

— Не было никаких стрел. Это потом уже… добавили в хроники. Он успел отступить в город, запер ворота. А ему сказали, что она убила себя. Сказали, что пора. И в тот раз он, слава богу, не стал сопротивляться. Прошептал: «Такая тьма вокруг, что в мире не найти уже дороги». А потом просто взял и бросился на меч.

— Но это же слова из Шекспира!

— Да, Гунько. Шекспир, как ты наверняка знаешь, читал Плутарха в переводе Норта, ну а откуда они стали известны Плутарху… это мы пока не выяснили — и вряд ли когда-нибудь узнаем. Вот вам ещё один, последний урок: у истории полным-полно загадок, которые ни одному из нас не дано разгадать… и это, пожалуй, только к лучшему.

Он рассеянно кивнул им, вышел и тихо прикрыл дверь аудитории.

Владимир Аренев — киевский писатель, редактор, публицист. Автор 21 сольной книги, среди них — «Паломничество жонглёра», «Мастер дороги», «Душница». Лауреат премий им. О. Гончара и им. А. Беляева, «Новых горизонтов», дважды получал премии «Еврокона» — как лучший дебютант (2004) и как лучший автор фантастики для подростков (2014). Произведения Аренева выходили на русском, украинском, польском, литовском, английском, французском и др. языках.

— Вот дерьмо! — выругался Марио. Он споткнулся о трухлявый ствол упавшего дерева, не устоял на ногах и рухнул лицом в красную, устланную гниющими листьями землю. Тяжёлый рюкзак больно стукнул его по затылку. Марио поднялся, яростно отряхиваясь и отплёвываясь. — Вонючая сельва, — пробормотал он. Мануэль Марио Боста, в узких кругах Сан-Паулу более известный как Супер Марио, поправил рюкзак, утёр рукавом пот и бросил хмурый взгляд на шагающего впереди Даймона Хьюза.

— С вами всё о’кей? — спросил тот, оглядываясь.

Идущий первым Пио — обнажённый по пояс индеец-проводник из племени синта-ларга — продолжал невозмутимо орудовать тяжёлым мачете, прорубая дорогу сквозь густое сплетение лиан и воздушных корней эпифитов.

Марио лишь раздражённо махнул рукой. Он ни за что бы не попёрся с этим чокнутым гринго в самое сердце амазонской сельвы, но другого выхода у него просто не было. Головорезы дона Фулану буквально наступали ему на пятки, да и агенты АНБ прочно сели на хвост. Марио понимал, что совсем скоро либо первые, либо вторые поджарят ему задницу. Пытаясь уйти от преследователей, он забирался всё дальше и дальше вглубь страны. И в конце концов очутился в Тукандейре — забытой богом деревушке гуарани, притулившейся на илистом берегу одного из бесчисленных притоков Амазонки.

Тукандейра — десяток грязных хижин на пальмовых сваях, между которыми бродили куры и несколько тощих свиней, — являлась, пожалуй, последним островком хоть какой-то цивилизации; сразу за посёлком высилась плотная, тёмно-зелёная стена джунглей. Но даже в этой глуши Марио не чувствовал себя в безопасности. Он знал — охотники где-то рядом, их появление лишь вопрос времени, возможно — нескольких дней.

И вот при таких отчаянных обстоятельствах он встретил Даймона Хьюза.

Однажды на закате тот прибыл в сопровождении двух носильщиков и проводника на баркасе, который раз в месяц доставлял в посёлок товары и продукты. Представившись профессором Пенсильванского университета, Даймон рассказал, что приехал в Тукандейру с научными целями. Утром он намеревался отправиться в джунгли, чтобы отыскать дикое и малочисленное племя пираху, живущее где-то на берегах Мэйхи. Но как назло оба его носильщика-гуарани, с которыми он имел неосторожность расплатиться вперёд, напились и валяются теперь мертвецки пьяные. И, судя по всему, протрезвеют не скоро. А одному проводнику Пио всей поклажи не унести. Марио моментально сообразил, что, пожалуй, это его единственный шанс. Ни боевики дона Фулану, ни тем более агенты АНБ не полезут за ним в погибельные глубины тропического леса. А через неделю-другую ситуация, глядишь, изменится. В конце концов, охотники могут сбиться со следа. Да и толстяк Фулану не вечен — братья Очоа давно точат на него зубы. Шансы, конечно, невелики. Но в его положении, по любому, оставалась уповать лишь на чудо.

Под многоярусным пологом тропического леса царило полное безветрие. Это и ещё влажный, насыщенный испарениями воздух делали жару невыносимой. Джунгли кишели жизнью. Между огромных, поросших орхидеями и другими паразитными растениями деревьев с писком порхали стаи крошечных разноцветных попугайчиков. Их более крупные сородичи летали парами, издавая резкие, противные крики. Опасность подстерегала повсюду. В ветвях таились змеи, гигантские пауки-птицееды и множество других смертоносных тварей, под ногами шныряли ядовитые тысяченожки-сколопендры. Мириады мух и вездесущих москитов с жужжанием кружили над путниками. Марио как мог отмахивался от назойливых насекомых, с завистью поглядывая на полуобнажённого Пио — тому, кажется, всё было нипочём. Размеренными, отработанными движениями он расчищал путь их маленькому отряду, не обращая внимания ни на удушающую жару, ни на укусы москитов.

Хоть Марио был наполовину араваком, он, подобно многим метисам, смотрел на индейцев с презрением, как на примитивных дикарей. Разве нормальный современный человек станет жить в этом зелёном аду? Куда даже солнечный свет проникает с трудом! Джунгли он не любил, не знал и боялся их. Прошлым вечером, когда им пришлось вброд преодолевать заболоченный участок сельвы, Марио постоянно мерещилось, что где-то у его ног, в коричневой непрозрачной воде, скользят тугие пятнистые кольца анаконды; когда же он заметил четырёхметрового каймана, нежившегося на плавучем островке и пристально следившего за людьми маленькими, близко посаженными глазками, то едва не обделался со страху. При этом Марио, выросший среди уличных банд в фавелах Сан-Паулу, отнюдь не был трусом. Однако сельва и её обитатели внушали ему безотчётный брезгливый ужас.

Марио снова споткнулся и чуть не упал. Он весь день ощущал какую-то странную сонливость. Это от изматывающей жары, решил он.

Когда стемнело, они разбили привал в корнях сейбы, чей ствол подобно исполинской мачте пронзал лесной полог и, казалось, упирался прямо в небо. Разожгли костёр и вскипятили воду. После ужина каждый занялся своим делом. Пио улёгся в гамак, ловко приладив его между двух древесных стволов, и закурил неизменную трубку, а профессор принялся что-то записывать в маленькую чёрную книжицу.

Марио допил остатки кашасы из фляжки, потряс её над ухом и зашвырнул в обступившую их чернильную тьму. Спать он не хотел; ночные звуки джунглей — немолчное стрекотание, жужжание, щебетание — нервировали его. То и дело раздавались чьи-то леденящие душу крики. Иногда они напоминали хохот сумасшедшего, иногда — плач ребёнка. Чтобы как-то успокоить нервы, он решил поговорить с гринго.

— Значит, вы изучаете жизнь дикарей и… всё такое?

Даймон прекратил писать и с улыбкой взглянул на Марио.

— Совсем нет. — По-португальски он говорил свободно, правда, скорее как европеец. — Я ведь не этнограф, я миколог.

— Кто, кто?

— Микология, — терпеливо пояснил профессор, — это наука о грибах. Вот их-то я и изучаю.

Марио прищурился. Грибы — тема лимонадная. На некоторых из них можно неплохо заработать.

— Выходит, вы разбираетесь в грибах, — хмыкнул он. — А на кой тогда вам сдались эти пираху?

— Собственно, меня интересуют не сами пираху, а шаман их племени. Его зовут Купа. По моим сведениям он знает, где растут легендарные грибы гумбо. И вот Пио, — гринго кивнул в сторону проводника, — обещал мне устроить встречу с этим Купой.

— Грибы гумбо? — нахмурился Марио. — Не слыхивал про такие. И в чём их ценность? Какой-то особенный кайф?

— Насчёт кайфа не знаю, не пробовал, — рассмеялся Даймон. — Хотя всё возможно. Но главное, с ними связано одно любопытное индейское поверье.

— Никогда не интересовался дикарскими сказками, — скривился Марио.

— А напрасно! — оживился учёный. — Согласно этому поверью гриб гумбо обладает таинственной силой, является источником загадочной власти и даже способен совершенно изменить природу человека, который рискнёт его попробовать. Причём речь идёт не о банальном расширении сознания а ля Кастанеда, а о реальных физических метаморфозах… Разумеется, надо делать скидку на склонность представителей первобытных культур к гиперболизации действительности. Но возможно, гумбо на самом деле способен оказывать на человеческий организм некое мощное трансмутирующее воздействие. В любом случае, это неизвестный науке гриб. А значит, я стану его первооткрывателем.

Марио понял далеко не всё из сказанного. Однако слова про «власть» и «силу» крепко запали в его сознание. Это были правильные слова. Они грели сердце.

Он долго не мог уснуть, ворочался с боку на бок, его бросало то в жар, то в холод. Забылся он лишь под утро. Ему приснилось, как чудесным образом сделавшись неуязвимым и могучим, вроде Капитана Америка или Хэллбоя, он играючи расправился со всеми врагами, даже с доном Фулану. А потом сам возглавил его бизнес.

Проснулся он весь в поту и совершенно разбитый. Даймон с тревогой посмотрел на его красное от внутреннего жара лицо и поинтересовался, как он себя чувствует.

— Проклятые джунгли, — проворчал Марио, со стоном закидывая на плечи рюкзак, — они высасывают меня, высасывают точно пиявка.

— Ничего, — обнадёжил его профессор, — Пио говорит, что до сада дьявола осталось всего полдня пути. Шаман Купа должен встретить нас там. У него наверняка найдутся какие-нибудь лекарственные снадобья.

— Что ещё за «сад дьявола»?

— Участок леса, на котором произрастает лишь один вид деревьев — дуройя, — охотно пояснил учёный. — Индейцы верят, что в таких местах живёт злой дух Чулячаки. На самом деле всё дело в лимонных муравьях, которые гнездятся в полых стволах дуройи. Муравьи состоят в симбиозе с этими деревьями и строго контролируют, чтобы ничего помимо дуройи там не выросло. Они просто уничтожают всю прочую растительность.

Марио суеверно сплюнул и перекрестился.

К полудню путешественники и впрямь очутились посреди частой колоннады одинаковых невысоких деревьев. Между изумрудных листьев порхали крупные — размером с ладонь — ярко-синие бабочки. Стволы деревьев были свободны от лиан и эпифитов; на земле под их кронами тоже не росло ничего, даже кустика папоротника; лишь слой напоминающих финики плодов устилал красную почву. Отряд остановился.

Из-за стволов дуройи бесшумными тенями выступили трое индейцев: густо покрытый татуировками старик и два вооружённых копьями воина; у всех троих волосы спереди были выстрижены, но оставлены длинными на затылках.

Пио протянул татуированному старику свёрток и что-то спросил на гортанном наречии. Шаман молча принял подарки и так же молча ткнул рукой в сторону Марио. Все посмотрели в том направлении. Марио также опустил взгляд и увидел совсем рядом, буквально в шаге от себя, гриб с мясистой коричневой ножкой и конусообразной багрово-красной шляпкой.

— Гумбо! Это точно гумбо, чёрт меня подери! — вскликнул Даймон Хьюз и кинулся к грибу. Но Марио заступил ему путь, грубо оттолкнул учёного и выхватил короткоствольный револьвер.

— Все отошли, — хрипло скомандовал он. — В сторону… Живо!

Даймон попятился, оторопело глядя в воронёное дуло.

— С вами всё о’кей? — пробормотал он. Один из воинов-пираху занёс копьё. Грохнул выстрел, воин подпрыгнул и упал на спину. Второй воин издал возмущённый возглас, но шаман вскинул руку в останавливающем жесте, и тот послушно замер.

— Кто шевельнётся — убью, — срывающимся голосом предупредил Марио. — Это моё… Моё!

— Чулячаки, — едва слышно прошептал Пио, указывая на Марио пальцем.

— Ещё слово, и ты труп, — посулил ему Марио.

Проводник медленно опустился на корточки и, обняв колени, застыл с бесстрастным выражением.

— Друзья! — фальшиво-бодрым тоном начал Даймон Хьюз. — Давайте не будем горячиться…

— Замерли, я сказал! Всех положу! — истерично завопил Марио. Лицо его было мокрым от пота. Глаза налились кровью и бешено вращались в орбитах.

— Вы явно больны, приятель, — вновь попытался успокоить его Даймон. — У вас мозговая горячка. Вам следует…

— Захлопни рот, гринго!

— Но что вы собираетесь делать? — скорее с удивлением, чем со страхом поинтересовался профессор.

— Заткнись! Заткнись! Заткнись, задница!

Лихорадочно переводя ствол с одного на другого, он нагнулся, выдернул гриб из земли и жадно сунул в рот. Давясь и морщась, кое-как разжевал и проглотил. Потом, продолжая держать профессора и индейцев на прицеле, попятился и обессилено прислонился спиной к дереву. Его била дрожь.

Сначала ничего не происходило. Ровным счётом ничего… И тут Марио ощутил в животе странный холод. Впрочем, это был приятный холод. Конечности его, напротив, обдало внезапным жаром. Он посмотрел на свои руки и удивлённо выдохнул: жилы на них вздулись, мышцы налились силой и бугрились как у культуриста. Волна эйфории захлестнула его сознание. Да! Да! Да! Марио понял: ещё чуть-чуть, и он будет способен ломать деревья и дробить скалы! Он станет настоящим Супер Марио! Отныне никто не будет ему страшен! Ни гориллы дона Фулану, ни ищейки из АНБ. Он всех их сделает!

Марио хотел издать победный клич, но закашлялся — что-то мешало в горле, что-то постороннее. Марио сунул в рот пальцы и вытянул какой-то белёсый сгусток, похожий на ком слипшейся паутины. Потом ещё один. И ещё… И ещё.

Он тянул и тянул из себя комки липкой субстанции, но той не становилось меньше. Марио почувствовал, что задыхается. Он уронил пистолет. И с гадливым ужасом обнаружил, что из всех пор его тела выступают тончайшие полупрозрачные нити; эти нити стремительно росли, вытягивались, змеились и, спускаясь вниз, исчезали в лесной подстилке. Вскоре он весь, словно угодившее в паутину насекомое, оказался опутан этими отвратительными белёсыми нитями. Целыми пучками они лезли теперь из его рта, носа, ушей и других отверстий. Ещё через несколько секунд глаза Марио неестественно выпучились, вылезли из орбит и — чпок! — двумя белыми шариками шлёпнулись ему под ноги. А из опустевших глазниц брызнули фонтаны паутинных нитей. Марио зашатался и рухнул наземь. Его тело конвульсивно задёргалось, сдуваясь и скукоживаясь точно проколотая резиновая кукла.

Через четверть часа место его падения обозначал лишь пологий холмик. Но и он продолжал быстро оседать. Даймон Хьюз и трое индейцев наблюдали за этой метаморфозой в торжественно-мрачном молчании.

Первым не выдержал Даймон:

— Потрясающе! Какой эффективный способ утилизации биомассы. Очень интересно. И перспективно. Но что же легенда? Про власть, про силу… Вымысел?

Пио повторил вопрос шаману. Старик усмехнулся.

— Нет, легенда не врёт, — перевёл Пио его ответ. — Гриб гумбо действительно дарует власть. Полную власть. Но не человеку. А грибу над человеком.

Александр Юдин родился в Москве в 1965 году. Закончил юридический факультет МГУ. Живёт и работает (юристом) в Москве. Публикуется с 2003 года. Публиковался в журналах «Полдень XXI век», «Наука и жизнь», «Знание-сила», «Юность» и др., а также в сборниках: «Настоящая фантастика-2010» и «Настоящая фантастика-2011» («Эксмо»), «Самая страшная книга-2014» («АСТ»). Автор романов «Пасынки бога» («Эксмо», 2009) и «Золотой лингам» («Вече», 2012, в соавторстве с Сергеем Юдиным).

Надев куртку и уже потянувшись к дверной ручке, Юрий вдруг вспомнил, что через неделю годовщина их свадьбы. Три года вместе.

— Вика, ты меня любишь? — спросил он, обернувшись.

— Конечно, люблю!

— А если я умру?

— Тогда… я тоже умру.

— Правда?

— Да, правда, правда. Ты на работу не опоздаешь?

— Сегодня шефа не будет.

— Ах, мы не торопимся? Мусор прихватишь, котик?

— Мусор? Ну, давай свой мусор.

— Не мой, а наш…

Бросив пакет с мусором в переполненный контейнер, Юрий увидел под старым тополем, там, где начинались гаражи, странный аппарат, немного похожий на робот-пылесос, из тех, что сами ездят по квартире. Интересно, что это за штука?

Подняв аппарат, он изучающее покрутил его, воровато оглянулся, и положил в багажник.

— Дома разберусь…

Когда Юра приехал домой обедать, Вики не было.

Вытащив из пакета аппарат, Юра поставил его на кухонный стол. Полусфера с жёлтым верхом и белым низом была безо всяких признаков колёс и отверстий.

— Это явно не пылесос, — заинтересованно пробормотал Юрий.

Он провёл рукой по гладкой холодной поверхности, аппарат вдруг засветился и басовито загудел. Юрий почувствовал, как тело наливается тяжестью, попытался отдёрнуть руку, но было уже поздно…

После третьего звонка в дверь Вика достала из сумочки ключи. Муж так и не открыл, и это было странно — машина стояла возле подъезда.

— Юра, ты дома?

Вика вошла в прихожую, прошла на кухню и оторопело остановилась в дверях.

За столом сидела металлическая статуя.

— Юра! Юра, что это?

В квартире было тихо.

— Юра! — снова позвала она, и вдруг с ужасом обнаружила, что сидящая за столом статуя — и есть её муж.

Вика заплакала и села рядом, всхлипывая и бессвязно бормоча:

— Юрочка, что же с тобой случилось? Как же я без тебя? Как мне жить теперь? Что мне делать?..

Через неделю Вика стояла в ювелирном магазине возле окошка оценщика.

— Что вам, девушка?

— Вот, посмотрите.

Вика положила на прилавок коробочку с жёлтыми металлическими опилками.

— Это что?

— Я думаю, что золото, — неуверенно сказала Вика.

Оценщик скептически поморщился и забрал коробочку. Через минуту он поднял удивлённые глаза.

— И вправду золото. Будете сдавать?

— Буду, — сказала Вика. — Сколько дадите за грамм?

Опершись о золотое плечо своего мужа, Вика пилила мизинец на левой руке. Это был его последний палец. Остальные девять лежали на расстеленной газетке.

— Простите, вы зачем это делаете?

Испуганно обернувшись, она увидела коротышку в зелёном пальто.

— Вы… вы кто? И как сюда попали?

— Кто я — это неважно, а попал я сюда очень издалека. Но это не имеет никакого значения. Скажите лучше, зачем вы уродуете это существо?

— Это не существо, — ответила Вика. — Это мой муж.

— Но зачем вы его пилите?

— Чтобы продать, ведь он из золота. Должна же я как-то жить. А ему уже всё равно, его уже не вернёшь!

— Вы так думаете? — усмехнулся коротышка. — Ну-ка, отойдите в сторонку.

Он подошёл к столу, взял аппарат и показал его Вике:

— Вы знаете, что это такое?

— Нет. Я эту штуку даже не трогала.

— Это не «штука». Это субатомарный конвертор. И сейчас мы сделаем вот что. Только отойдите к стене…

Коротышка чем-то щёлкнул, аппарат осветился и загудел.

Статуя вздрогнула и вдруг превратилась в ожившего Юру, который с гримасой боли и ужаса смотрел на свои окровавленные руки и отрезанные пальцы, аккуратно разложенные перед ним на кухонном столе…

Рапорт в 18 отдел 286 галактического управления по надзору за планетами с развитием ниже третьего уровня.

«Настоящим довожу до вашего сведения, что субатомарный конвертор (серийный номер SK-66878), применяющийся для временной трансформации живых организмов в неживые, при перевозке в агрессивных условиях и средах, а также при длительных межзвёздных перелётах, вместо утилизации по окончании гарантийного срока был ошибочно перемещён на планету четвёртого уровня.

Прошу провести расследование в отношении Службы Утилизации и наказать виновных, для недопущения подобных происшествий».

Начальник Службы Поиска и Изъятия Преждевременных Технологий.

Александр Голубев о себе: живу в г. Краснодар, профессия — моряк, образование — высшее инженерное. Пишу фантастику, публиковался в журналах «Полдень ХХI век», «Сибирские Огни».

**************************************

«Сегодня танцует Роза!» — надпись на яркой афише притягивала взгляды. Это было так несовременно, так расточительно — бумага, наклеенная на тумбу. И рисунок, не фотография — смуглокожая, медноволосая женщина в ослепительно алом платье и кружевных чулках. Она улыбается — призывно и горделиво. Все знали — танцовщицы в клубе «Джанг» не чета местным, чёрным как сажа, щедрым на продажную любовь девкам. Они брали — и чертовски дорого брали — за право протанцевать с ними, пообедать или угостить выпивкой тут же, в зале. А любили тех, кого выбирали сами — словно старшие дочери чёрных вождей в те далёкие дни, когда Тау была свободной, и ни один белокожий землянин не ступал на поля планеты. Алекс знал это, как никто.

Он скрывал свою тайну от одноклассников, пронырливых учителей, вкрадчивых работников социалки, беспечной и болтливой экс-мачехи — она опекала его с тех пор, как погиб отец. Мать умерла давно. До десяти лет Алекс прожил у бабушки — седовласой, весёлой, склонной к шалостям пожилой леди — назвать её старухой не поворачивался язык. Она учила внука лазать по деревьям, ловить рыбу и играть в мяч. Она пела ему бесконечные песни на таинственном языке. Она лечила его многочисленные болезни по-своему — примочками, настоями и напитками из местных трав. Она и рассказала ему однажды, что прабабушка — её мать — была хапа-хаоле, дочерью последнего свободного вождя Запада и журналистки, землянки, которая приехала делать передачу о племени и осталась в нём навсегда. А когда их согнали за колючую проволоку — пошла вслед за мужем. Так и умерла в резервации. Её сын родился чёрным, вырос с племенем, в свой срок стал вождём. А дочь удалась белой — и сохранила тайну. По чужим документам уехала в столицу, закончила колледж, вышла замуж, родила — да, малыш, твою бабушку. Посмотри — видишь, у тебя волосы вьются по-особому и у кожи золотистый оттенок и лунки ногтей голубей, чем у землян. А ещё ты можешь слышать, как дышит лес и говорит океан, попадать в такт любой музыке, приручать диких зверей… можешь, но не станешь — ты белый. «Да, я белый и хочу быть как папа» — соглашался, смеясь, Алекс. Он ходил в обычную школу Пальмового квартала, его соседкой по парте была бело-розовая, как пирожное с кремом, дочка кондитера, а лучшим другом — смуглый дочерна сын обычного техника с автостанции. Он играл с детьми во дворе и катался на досках на пляже, собирал ароматные яблоки и сбивал палками пальмовые орехи, делился игрушками и мальчишескими секретами, не сильно разбираясь — отливает ли у приятелей кожа жёлтым соком или густой смолой.

А потом вернулся отец. В белом как снег мундире, в капитанской фуражке с серебристым околышем, начисто выбритый, пахнущий свежестью и железом. Он легко подхватил сына на руки, расцеловал, рассмотрел, расспросил — об учёбе, друзьях, школе. Потом велел собираться и отправился к бабушке. Счастливый Алекс не стал вникать, о чём они говорили — а зря. Бабушка вышла из своей комнаты постаревшей лет на десять, утирая заплаканные глаза. Отец был холоден и спокоен. На прощание бабушка долго обнимала его, целовала, хотела повесить на шею маленький амулет из оправленного в серебро когтя, но отец запретил «оставьте ваши варварские привычки, мама, вы и так упустили мальчика». Пока новенький синий аэромоб облетал столицу, Алекс прыгал на заднем сиденье, нераспакованный подарок — маленькая управляемая ракета — валялся рядом. Мальчик спрашивал и сам отвечал на вопросы, не дожидаясь ответов отца. Капитан дальних полётов, с ума сойти! Наверняка летал и на Бету, и к Эридану, и к Сириусу, и даже в систему старушки Земли! Сражался с метеоритами и космическими пиратами, видел корабли ханьцев, похожие на бронированных черепах, и прозрачные звёздные стрелы элотов, спасал красавиц и женился на них… «Замолчи» — безразлично сказал отец. — «Мы приехали». Аэромоб приземлился на широкой площадке подле изящного белого особняка в колониальном стиле. Слуги, выскочив на крыльцо, замерли в глубоком поклоне. За ними появилась изящная, белокурая, совсем молодая женщина с испуганными глазами. «Познакомься» — сказал отец. «Это будет твоя мать». Ошарашенный Алекс хотел крикнуть, что мама давно умерла и другой ему даром не нужно, но что-то подсказало ему — с отцом лучше не спорить. Он поцеловал пахнущую духами ручку и позволил женщине осторожно обнять его.

Неделю они провели в усадьбе. Отец внимательно наблюдал за сыном, много расспрашивал, мало рассказывал. Алекс очень быстро понял, что разочаровал его — плохо воспитан, мало знает, ещё меньше умеет. Единственное, что порадовало отца — игра в мяч. Он носился по площадке как мальчик и сиял, что сын берёт пять мячей из пяти. На вечерней прогулке, он рассказал Алексу, что в детстве тоже прекрасно играл. А ещё бегал, дрался, водил миникар и даже выпросил у отца полноприводный эмулятор космических полётов, а затем и первую трансорбиталку. После совершеннолетия оставалось только сдать на права. А вот ты, сын, хотел бы свою ракету? Алекс потупился — он хотел лошадь. Живую лошадь, чтобы ездить по лесу и носиться вдоль побережья. Услышав просьбу, отец замолк.

Наутро он уехал и трое суток не возвращался. Алекс остался один. Он страдал, что смуглые слуги делают за него всё — стелют постель, подают еду, чистят ботинки и даже купают. Точнее купали бы, но мальчик упёрся до слёз. Белокурая «мама» не обращала на «сына» особенного внимания — здоровалась с ним за завтраком и за ужином, болтала о каких-то незначительных глупостях, по её мнению интересных мальчишкам, однажды попробовала поиграть в мяч, но оказалась совершенно бездарна к игре. Не обиделась, только потрепала победителя по курчавым, мокрым от пота волосам «хороший мальчик». На третий день Алексу стало чертовски скучно. Книг в доме не было, от компьютерных «читалок» и игровых симуляторов у него начинала болеть голова. Из усадьбы его не выпускали — обычно послушные слуги на этот раз отказались выполнить приказ «молодого господина».

Он пробовал звонить бабушке — комм не отвечал. Алекс начал уже обдумывать, как перелезть через высокий, обсаженный гигантскими рододендронами забор, но вернулся отец. Он сказал, что про бабушку лучше забыть — и так вырастила из мужчины тряпку. Посылай ей две открытки в год… хорошо, три, ещё в день рождения мамы — и хватит, слышишь?! А теперь собирайся, поедем в город. Купим тебе форму, учебный софт, миникар, и всё, что нужно настоящему маленькому кадету — я договорился с директором, он мой старинный друг. Ты поступаешь в Академию космического транспорта! Без экзаменов, посреди года, только потому, что ты мой сын. Доволен?! Ну?! У Алекса задрожали губы, одинокая слезинка поползла по щеке. Недолго думая, отец закатил ему оплеуху. «Запомни, в казарме парни будут бить тебя в тысячу раз больнее, если узнают, что ты ревёшь. Хнычут чёрные. А мужчины — настоящие мужчины — не плачут». «Понял», кивнул Алекс и сжал кулаки. Его никогда раньше не били — так.

От поездки осталось смутное впечатление — они заходили в какие-то магазины, что-то мерили, что-то пристально выбирали. Напоследок забрели в ресторан, отец купил ему виски — попробовать, что пьют мужчины. Алекса тут же стошнило. Начался сильный жар. Врачи сказали «болотная лихорадка» и хотели увезти в госпиталь, но отец не отдал. Он носил его на руках, менял мокрые от пота простыни, сам ставил уколы и поил свежим бульоном, растирал сведённые руки и ноги, чтобы снять судороги, сидел у постели сутками. Алекс не думал — и даже подумать не мог — что отец его любит так сильно. До болезни он сопротивлялся стальной воле почти незнакомого человека. Теперь оттаял — он понял, что отец так же жесток к себе, как и к другим — и это не мешает ему любить.

В тот же день, когда Алекс впервые смог сам встать с кровати, отцу пришло уведомление — в рейс. Он явился в комнату к сыну удручённым, встревоженным. «Кажется, я был слишком суров с тобой, малыш. Забыл, как ты рос и сколько тебе всего-навсего лет. Хочешь — останься дома на этот год, живи в усадьбе, я найму репетиторов и подготовим тебя получше». «Я буду кадетом» — твёрдо сказал Алекс. «Наша кровь» — широко улыбнулся отец. «Я горжусь тобой! Да, горжусь». Много раз потом Алекс задавался вопросом — знал ли его благородный, чистокровный, безупречный отец, что сын у него — хапа-хаоле. Но ответа так и не получил.

В училище мальчика приняли скверно — новичок, старший в классе, но не знающий и азов. В первый же вечер однокашники собрались его «прописывать», Алекс сдуру стал отбиваться — и оказался серьёзно бит, в первый раз в жизни. Выйдя из лазарета, стал отлавливать обидчиков поодиночке, попался на третьем — сыне начальника космопорта — и получил публичную порку по всем правилам, с наручниками, врачом и холодным датчиком на грудине. Начались проблемы с учёбой — оказалось, что Алексу трудно проходить симуляторы или долго сидеть за машиной — у него болела и кружилась голова, плыли цветные пятна перед глазами. Спать в казарме кадету было невыносимо — затхлый запах казённого белья пополам с едким духом подросткового пота перехватывали дыхание, вызывая ночные кошмары. Первая же тренировка на центрифуге закончилась обмороком. Директор вызывал его к себе на беседу и смотрел странно — только хапа-хаоле не ладят с техникой, чёрные вообще не работают на компьютерах, не летают в аэрокарах и не ходят в кино. А право обучаться в академии предоставлялось исключительно белым землянам…

Когда отец вернулся из рейса, Алексу дали недельный отпуск. Кадет не стал жаловаться, но сопроводительное письмо из дирекции никуда не делось. Там были все его прегрешения — неуспеваемость, скрытность, драчливость, плохая физподготовка. С крокодильей вежливостью руководство Академии интересовалось, действительно ли означенному курсанту нужно учиться на пилота космического транспорта? На удивление, отец не стал заострять на этом внимания. Из рейса он привёз сыну редкую вещь — бумажную книгу с Земли, мягкий, ветхий томик «Смока Беллью». Целыми днями они с Алексом играли в мяч и трёхмерные шахматы, съездили на рыбалку, сходили на стадион — поглядеть на бейсбольный матч. Они расставались только по вечерам, когда «мама» надевала короткое платье и длинные серьги, и, взяв отца под руку, удалялась в ресторан или на вечеринку. В последний день, отец вызвал его прогуляться по побережью и там, старательно глядя в волны, спросил, может быть, его сын хочет перейти в обычную школу и выбрать другую профессию. Алекс, не думая ни секунды, ответил «Нет». И попросил у отца подарок — прадедовский офицерский кортик. Кадеты имели право носить оружие. Отец предложил на выбор лазер или парализатор с замком — как у всех. Алекс снова сказал «Нет». Отец пристально посмотрел в густо-карие — как у матери — глаза сына и согласился.

А завтра была война. Кадет вставал из-за учебной машины только на тренировки, отказывался от тренировок лишь ради упражнений на центрифуге, вылезал, шатаясь, из напичканной электроникой бочки затем, чтобы съесть точно рассчитанный диетологом ужин и лечь спать. Он прятал от школьных врачей отёки, кровоподтёки и кровавую сыпь, наизусть выучил все таблицы в кабинете проверки зрения, ориентировался по звуку там, где не хватало глаз, и брал интуицией, там, где не хватало знаний. На ехидные шутки и гаденькие намёки товарищей по экипажу и спальне он больше не реагировал, при попытках физического насилия клал руку на рукоять кортика — желающих на своей шкуре проверить остроту стали не находилось. Когда отец, спустя год, прилетел с Эридана, сын отказался от отпуска — накануне он в очередной раз вывихнул пальцы на тренажёре. Через полтора года его имя было в первой пятёрке кадетов курса. Чтобы стать самым первым, Алексу всё-таки не хватило возможностей организма. Но отец был доволен и этим, более того — горд. В последний приезд, вспомнив о давнем желании сына, он повёз его на остров Рождества, кататься верхом на местных, длинногривых, пятнистых как коровы, конях. Три дня они карабкались по горным дорогам, ночевали, как дикари у костров, ели зажаренное на углях мясо, слушали птиц на рассвете, купались в чистых озёрах, гладили тёплые гривы кротких лошадок. Смеясь, Алекс показал папе, как научился пить виски и играть в покер. Он заметил, как глубоко пролегли морщины в уголках глаз и у рта отца, как поседели волосы, как отчаянно бьётся жилка на чуть запавшем виске, но промолчал. Их мог слышать проводник — смуглый и молчаливый туземец. К тому же Алекс сам прятал синяки и старательно скрывал свежую хромоту.

Четвёртый год обучения подарил первых друзей. Точнее приятелей — но, по крайней мере, Алекса перестали чуждаться. Вместе с парнями он гонял управляемые мини-ракеты и планетанки — на скорость и меткость, строил модели баталий в космосе и на земле, слушал хиты Ван дер Буура и Королевы Агаты, пил заоблачно дорогое земное пиво в самоволках, смотрел журналы с голыми девками и обсуждал их белёсые прелести. Чаще всего кадету было скучно, иногда забавно, иногда стыдно или противно, но стена отчуждения была на порядок хуже. Он старался беречь больше времени для учёбы, объясняя, что исполняет волю отца… Уже посмертную волю, но Алекс об этом не знал. Па погиб на подлёте к системе — метеоритный дождь повредил обшивку, в корабле были пассажиры, и не было лишних скафандров, он отправился заделывать трещину, схватил 700эр под защитку. Думали, довезут, дотянут в анабиозке. Не довезли. После того, как Алекс сдал последний экзамен за год — спецификации и таможенное оформление грузов — его вызвал к себе директор. По слащавой физиономии стало ясно — пришла беда. Страшная. Непоправимая.

Похороны прошли тихо — явились друзья-пилоты, директор Академии, несколько хмурых людей в военной форме. Тётя, дядя, двоюродные братья и прочие дальние родственники наблюдали с экранов визоров — с Земли они по любому не успели бы долететь. Одетая в чёрное «мама» не плакала. Алекс вёл её под руку, время от времени тонкие, холодные как лёд пальцы женщины вцеплялись ему в ладонь или предплечье, но она держала лицо — как подобает белым. Спокойно приблизилась к гробу, поцеловала пятнистый от ожогов лоб, тронула распухшие руки, сняла с безымянного пальца своё обручальное кольцо и положила мужу на грудь. Нежный, полный цветочных запахов майский ветер трепал её длинные белокурые волосы…

На поминках звучали речи — каким справедливым, достойным, мужественным человеком был капитан, как водил корабли и всегда в срок доставлял грузы, скольким людям помог, скольких вытащил из беды. Как высоко держал знамя и честь белого человека в чужой земле. «Твой отец был лучшим, старик» — обнимали Алекса пахнущие железом и виски люди в белых костюмах. Проворные слуги разносили еду и напитки, глаза у них были красными, лица заплаканными и расцарапанными, ноги босыми, женщины распустили кудри. Чёрным не возбранялось оплакивать умерших — и танцевать в их честь. Прямо в трапезном зале трое мужчин с местными инструментами сели на пол и стали играть, а молодые служанки закружились, словно огненные цветы. Мелькали длинные волосы, разлетались широкие юбки, извивались проворными змеями руки. Женщины падали наземь, касались затылками пола, подпрыгивали так высоко, что казалось — земля над ними не властна. У белых мужчин раскраснелись лица, заблестели глаза — танец смерти танцуют во имя жизни, новых зачатий и новых рождений. Наконец всё кончилось.

Алекс спал тяжело — ему снилось, что он ведёт корабль сквозь чёрное пятно, экипаж погиб, защита не держит, стены смыкаются и вот-вот лишат его последнего глотка воздуха. Он изгибается, склоняется, напрягает мышцы, чтобы удержать потолок — и вдруг одним яростным выдохом пробивает обшивку. Он танцует — живой и свободный — в огромном космосе, он движется, и за ним вырастают огненные цветы… «Я есть» — с этими словами Алекс проснулся.

Было серое утро, прохладное, полное свежих дождей и будущего тепла. «Мама» ждала юношу на крытой веранде, где они часто обедали втроём с па. Она была необычно просто одета — синие джинсы, лёгкая голубая рубашка — и совсем не накрашена. Волосы «мамы» снова лохматил ветер, на солнце было заметно, что кое-где в прядях проблескивает седина. На столе, рядом с бокалом пальмового молока лежала внушительная пачка документов.

— Вот, — сказала «мама». — Брачный контракт, по которому я обязуюсь не беременеть и не рожать. Дарственная на аэрокар, чеки на украшения и одежду, расходный счёт на четыре тысячи кредо и персональный, ещё на десять. Всё остальное — корабль, дом, обстановка, участок, основной счёт — не знаю точно, сколько на нём, но не меньше ста тысяч — твоё. Владей. Слуги свободны, но они, скорее всего, останутся — чёрные редко меняют хозяина. Молодой господин Алекс…

Женщина криво усмехнулась. Алекс молчал.

— Если хочешь, ты можешь подать на государственную опеку и оспорить завещание. Я на многое не претендую. Твой отец вправду был хорошим человеком, я хотела бы сохранить несколько его подарков — и всё.

Алекс задумчиво щёлкнул пальцами. Тотчас — в кустах, что ли, прятался — личный камердинер отца подал ему на подносе бокал холодного сока гуавы с листочком мяты. «Созови всех» — сказал юноша. Потом улыбнулся «маме»:

— Так мы хоть на пару минут избавимся от чересчур расторопных ушей.

— Чего ты хочешь? — женщина пристально взглянула в лицо пасынку. — Смотри-ка, ты стал совсем взрослый, у тебя усы пробиваются.

— Двадцать тысяч, чтобы завершить обучение. Потом корабль. Право жить здесь, в доме, сколько я захочу.

— Это всё? — скулы у женщины закаменели, голубые глаза широко раскрылись.

— Нет, — Алекс заморгал и смутился, на мгновение став похожим на простого мальчишку. — Помоги мне найти бабушку.

«Мама» покачала головой:

— Отец запретил говорить тебе. Она уехала… в джунгли.

Алекс отвернулся и с минуту смотрел в густые, покрытые розовыми бутонами заросли. Потом кивнул:

— Я представлю тебя слугам, как хозяйку дома и мою опекуншу. Вызовем в дом нотариуса и всё оформим.

— Ты хорошо подумал, малыш?

— Да. Так поступают мужчины. Белые мужчины.

«Мама» свирепо взглянула ему прямо в глаза:

— Нет, сынок. Белые мужчины — так — не поступают.

Он прожил в усадьбе ещё неделю — распоряжался формальностями, утешал слуг, разбирал архивы. Наткнулся на старый диск с фотографиями отца и матери — через день после свадьбы, на побережье. Мать красивая, легконогая, молодая, в пенно-белом летящем платьице с маленьким зонтиком. Отец смеющийся, сильный, счастливый. У обоих глаза сияют… Он не помнил, чтобы у па были такие глаза.

«Мама» избегала приёмного сына, держалась поодаль, странно посматривала — кажется, она до конца не поняла его поступка и всё время ждала подвоха. Словно большеглазая, тощая помоечная лисица, каких Алекс не раз видал в детстве — если сидеть неподвижно, зверёк подойдёт на расстояние вытянутой руки и даже возьмёт корм с ладони, но стоит пошевелиться — только хвост мелькнёт в воздухе и поминай как звали рыжую бестию.

После вынужденных каникул, в Академии к нему стали относиться терпимее, где-то даже с сочувствием. Делали поблажки в дисциплине, смотрели сквозь пальцы на редкие неположенные отлучки, не задавали лишних вопросов. Дылда из выпускного попробовал пошутить на тему, не захочет ли осиротевший сынок продлить брачный контракт своего папочки. Алекс избил его прямо на школьном дворе — расчётливо, жестоко, так чтобы не покалечить, но причинить как можно больше боли. Это была последняя детская драка.

Вокруг юноши сложилась небольшая компания — четвёрка кадетов из тех, что ничем особым не выделялись, но вместе представляли некоторый авторитет. Алекс решал, что они будут смотреть и как развлекаться, когда они выбираются в город, давал оценку подружкам приятелей и их новым приобретениям, выслушивал их обиды и вступался за них перед старшими. И при этом каждый день помнил про свою цель. Он учился слушать людей и понимать их — ведь капитан это сердце и мозг корабля, а команда обычно состоит из таких вот, недалёких и не слишком приятных парней. Они умеют летать, прокладывать курс, чинить и отлаживать грандиозные механизмы — что ещё, кроме чести, нужно белому человеку? Тому кто не видит следа на песке, не слышит шелеста рыбы и не чувствует кожей, с какого порыва ветра переменится вдруг погода? По ночам он по-прежнему видел себя в корабле, разрывающим железную оболочку. Думал даже попросить в лазарете снотворное…

А потом он увидел Розу и захотел сорвать. Как-то вечером они с приятелями вперевалочку шли по Бродвею. И уткнулись жадными взглядами в бесстыже алеющую афишу клуба «Джанг». Юбки женщины разлетались, родинка у губы темнела, дразнясь. Музыка, доносящаяся из ресторана, наполняла фигуру движением — казалось, прекрасная танцовщица вот-вот соскользнёт на брусчатку и топнет изящной ножкой — пошли! Они долго стояли, слушали, исподтишка завистливо разглядывали витрину и входящих в стеклянные двери гостей. По законам бесфуражечных кадетов не пускали в злачные заведения, по крайней мере на главных улицах. Оставалось нюхать воздух, полный лакомых запахов, притоптывать в такт музыке и упоённо мечтать. Один из мальчишек сказал, что поднести Розе цветы стоит сто кредо, а потанцевать с ней и пригласить на ужин — полторы тысячи. «А переспать — две» — заметил другой, прыщавый хвастун — «Мой старший брат пробовал».

— Да? А когда? И как его звали, милый? Если он похож на тебя, я бы его запомнила, — раздался смеющийся голос. Смуглокожая, медноволосая, стремительная как птица танцовщица возникла рядом с кадетами как будто из пустоты. От неё сладко пахло гвоздикой, мускусом и свежим, здоровым потом. Серебристые юбки танцевали при каждом шаге, на руках позвякивали браслеты, на изумительной шее висел, колыхаясь на невесомой цепочке, тоненький лунный серп.

— Правда, похож? — парень зарделся до ушей, расплывшись в улыбке. — Я классный?

— Ты — белый и сын белого, — ладонь красавицы потянулась к щеке нахала и ущипнула её отнюдь не ласково. — Ваша кровь не умеет любить, ей нечем потешить и согреть женщину. Если бы твой брат был таким же наглым, лживым щенком как ты, я запомнила бы его — чтобы никогда больше не видеть и не брать у него денег. На, возьми!

Роза словно из воздуха добыла монетку в один кредо и подбросила в воздух.

— Купишь себе мороженое… чтобы набраться сил.

Пока парни глотали слова и слюни, выбирая ответ, с резким свистом опустился аэрокар. Из него торопливо вышел… господин директор Академии, переодетый в штатское. По счастью взгляд его был устремлён на Розу, точнее на тёмные соски девушки, дерзко приподнявшие ткань тонкой блузы. Танцовщица щёлкнула пальцами и исчезла за стеклянными дверями, директор неуклюже переступая поспешил следом. Сладкий запах цветка смешался с химической вонью одеколона и перестал быть.

— Эта — с ним? — ахнули хором приятели.

— Нет, — хрипло выдохнул Алекс. — Вы видели — он смотрел на неё, она нет. Она его не взяла, а за деньги таких не купишь. Она же хапа-хаоле.

— Стерва она, — огрызнулся прыщавый. — Но красивая… интересно, с кем она ляжет?

— Со мной, — сказал Алекс. — Когда я подниму корабль и посажу его.

Кадеты загоготали было, но смолкли, глядя, как изменилось лицо приятеля, как сжались тяжёлые кулаки — словно перед ненавистной центрифугой или экзаменом. Он всегда добивался цели — как истинный белый.

Через неделю Алексу исполнилось шестнадцать. У «мамы» больше не было нужды его опекать. Устроив маленький праздник в особняке, она исчезла наутро — в космопорт и дальше на Землю — забрав свои вещи и деньги, оставив все фотографии и дарственную на дом. Ночью же… он не узнал имени той служанки (служанки ли), что согрела ему постель, и настрого запретил слугам впредь присылать к нему в спальню женщин. Ему было хорошо — лучше, чем можно себе позволить. К тому же женщина вела общий танец — увлекала, поддерживала, задавала неспешный ритм. А он знал, был уверен всем телом — направляет мужчина.

В выпускном классе им выдали белую форму и шикарные фуражки — пока без околыша. Начались орбитальные тренировки. Старый, почти преодолённый недуг навалился на него с новой силой — Алекса тошнило, мутило, болела голова, подкатывал панический ужас. Но он сжимал кулаки и часами вертелся на центрифуге. А потом занимался йогой, уговаривал тело покориться, принять и сделать. Ещё рывок, ещё тысяча миль, ещё старт — и он полетит. Последним экзаменом должен был стать рейс до Легаты — четвёртой планеты системы. Каждый кадет вёл корабль — свой участок пути.

Раз в неделю — как совершеннолетний — он заходил в «Джанг», а когда не оставалось сил, посылал деньги — сто кредо за танец и сто за букет лучших, пышных и благородных оранжерейных роз, какие можно найти на Тау. Алекс не знал, что Роза любила живой жасмин в покрытых закатной росой садах и простые полевые цветы — друзья твердили, что важна роскошь, цена подарка… Танцовщица уже улыбалась ему, как знакомому, видя за столиком — может чуть-чуть теплее, чем остальным — или кадету хотелось так думать.

Перед вылетом он тайно посоветовался с врачами, разработал по графику схему приёма стимуляторов, транков, адаптогенов. Старый медик назвал его идиотом — с такой расшатанной вестибуляркой, с такой аллергией на космос вообще нельзя летать. Алекс прищурился — он белый человек, будущий капитан корабля. Для него не существует слова «нельзя». Он должен — и точка. Должен выполнить волю отца. Наставники не заметили ни странного груза, ни свинцовой бледности выпускника. Он поднялся на борт так же легко, как и другие кадеты, так же пристально смотрел на огромные звёзды в иллюминаторах, так же молниеносно бегал пальцами по пульту управления, так же смешно болтал ногами в первый час невесомости. И никому не рассказывал, как все сорок ночей просыпался от давящего кошмара — будто стены каюты медленно, неудержимо смыкаются, собираясь его раздавить. Не помогали ни лекарства, ни упражнения — только успокоительное мерное урчание рыже-белого корабельного кота. Случалось, кадет до рассвета сидел на койке, медленно гладя пушистую тёплую спинку, почёсывая нежную шейку всеобщему любимцу. И плевал на насмешки сокурсников.

Как один из тройки лучших выпускников, Алекс сажал корабль. И посадил безупречно — сорок пять сантиметров отклонения от мишени, ни единой помарки, все двигатели сработали, у мальчишек ни синяка. Тут же, в ангаре взлётного поля директор Академии раздал им фуражки с серебристым околышем, значки выпускников и своими руками срезал замки с оружия. Алекс протянул ему фамильный кортик, директор покачал головой. Но спорить не приходилось — хилый мальчик стал офицером. У Алекса был корабль, он мог летать — с трудом, на лекарствах, но мог. У него был дом. Были верные слуги. Были деньги — не слишком много, но были. Он стал белым — настоящим белым человеком, как отец. Оставался последний шаг — чтобы его — его собственная! — мечта сбылась.

…В клубе «Джанг» было почти что пусто — вечер едва начинался. Запахи с кухни ещё не перебило тяжёлым духом человеческих тел, навязчивого парфюма, табака и желаний. У гардероба ссорилась парочка, охранник что-то грозно шептал в комм, смуглый администратор с поклоном встречал гостей. Он расплылся в улыбке, приветствуя царственно щедрого юного лейтенанта:

— Что желает мой господин?

— Живую Розу, — попробовал улыбнуться Алекс, он был бледен. — Все танцы с Розой сегодня и ужин наедине.

— Сегодня Розы не будет, — широко улыбаясь, развёл мягкими ручками администратор.

— Как, почему? А завтра? — Алекс не мог поверить своим ушам.

— И завтра не будет. И вообще не будет. Она уехала.

— На гастроли? На станцию? На Землю?

— В резервацию. Жить. Вы же знаете этих чокнутых хапа-хаоле — один бог знает, что может прийти им в головы… Но может быть вы хотите Лунную Орхидею? Она молода, прекрасна и впервые выступает у нас.

— Хорошо. Пусть Орхидея. Один танец.

Алекс сел за свой дальний столик. Он не знал, что ему чувствовать, что делать теперь. Он шёл тропой белого человека, думал как белый и поступал как белый. Законы отцов, честь и право отцов строили его жизнь. Он добился всего и хотел завершить испытание. Отец мечтал видеть его капитаном — значит завтра снова на центрифугу. И летать, летать до кровавых соплей. А потом жениться на целомудренной, холодной как лёд белой девушке, обустроить под новую семью старую усадьбу и родить сына, чтобы однажды подарить ему настоящую ракету. Да, па?

Зал постепенно наполнялся людьми. Кружилась, взлетала, порхала и падала наземь музыка. Стало душно, но это было неважно. Алекс не мог усидеть на месте — то крутил и мял в пальцах салфетку, то грыз стебелёк горькой зелени, то притопывал ногой, отбивая ритмы. Разочарование, горе, бессилие душили его, как стая тропических хищных змей. Он пил — коктейль за коктейлем, много, чтобы забыться и потеряться в этом правильном, безупречном, стерильном мире, где нельзя ни смеяться, ни плакать, ни идти босиком по живой земле, отдавая шаги божеству свежевспаханной почвы… Он не заметил, когда вошла Орхидея. Легконогая девушка, жёлто-смуглая, горделиво потряхивающая множеством унизанных мелкими жемчужинами косичек плыла над светящимся полом «Джанга» словно лодка над утренним морем. Она протянула руку изнемогающему пловцу, и Алекс нырнул за ней — в самую середину зала. Танец поднял его, как ветер поднимает осенний листок, закружил и подбросил — над людьми и над залом, над крышей, над домами, над городом, в бесконечное синее небо. Огромные глаза танцовщицы сияли рядом с его лицом. Они двигались вместе, ощущали друг друга всей кожей, нервами и дыханием. Каждый шаг был единственным из возможных — раз-два-три-раз-два-три-раз… полетели!

Не разжимая рук, молча, они вышли из зала. Аэробус умчал их в гостиницу. Там в смятении простыней они продолжили танец и узнавали друг друга, пока не поднялось солнце.

Склоняясь над смуглым лицом драгоценной подруги, Алекс спросил:

— Ваши женщины не спят с белыми. Почему я?

Орхидея рассмеялась и погладила его по щеке.

— Белые не умеют танцевать до последней души. Белые так не любят. Ты наш. Ты хапа-хаоле и твоя кровь согревает мою. Чтобы летать, моя радость, тебе не нужны корабли.

Он оставил свой дом, распустил слуг, за бесценок продал ракету. И ушёл в резервацию — чтобы вернуться под новым именем и начать танцевать по Тау — от холодных морей до истлевших от жара песков. Он поднял своих братьев и дал им оружие и рассказал, как воевать и как побеждать. Он взял в жёны чёрную женщину и его сыновья пошли босиком по земле. Он погиб — через десять лет и три года. А мы — живы. Где теперь белые? В городах, со своими железными демонами. Они не ходят в наши леса и не трогают нашу воду и не суют свои деньги под ноги нашим женщинам. Слышишь, хапа-хаоле — бьёт барабан, шумит море, зверь идёт по тропе? Это наша земля. Нам здесь жить…

Зонды выходили на положенные орбиты. Огромное количество небольших аппаратов, каждый из которых занимал строго предписанное ему место. По окончании курсовой коррекции внутри устройства раскручивался маховик, заставляя корпус развернуться относительно планеты на точно заданный угол.

Завершив операцию, зонды посылали радио-доклад базовому блоку, который двигался по более высокой орбите. Получив последний из них, управляющий компьютер зажёг зелёный сигнал готовности и запросил подтверждение операторов.

— Да, — сказали те, — начать основную программу.

Теперь уже радиоимпульсами «выстрелил» сам базовый блок. Получив сигнал, зонды начали разворачивать доселе сложенные лепестки. Распустившись, те соединялись друг с другом, образуя ровную сверкающую поверхность. Тысячи отражающих зеркал парили в пространстве.

Он заходился в безумном танце, мчался, словно сквозь барабанный бой. В его крови грохотали тамтамы. Он прыгал с дерева на дерево, хватаясь за лианы и ветви. Высоко в небесах, задавая ритм всему, сияло «Око демонов».

Но постепенно бег его стал понемногу замедляться. Из пустоты бездумья начала прорастать мысль: «А куда же я всё-таки бегу?». Наконец волевым усилием он заставил себя остановиться. Всё тело просто изнемогало от усталости. Ещё бы, он проплясал напролёт весь день!

Джердак мрачно глянул на небеса, где, уже заходя за деревья, всё ещё висело зловещее Око, потом осмотрел себя. Кое-где шерсть была вырвана клочьями, тело поцарапано, но ничего страшного не случилось, и Джердак вознёс благодарственную молитву ночной богине. Немногочисленные вещи тоже были на месте: небольшая сума за спиной, крепкая верёвка вокруг пояса и закреплённая там же лопаточка. Воистину милосердная праматерь муранов была чересчур снисходительна к своему смертному отпрыску.

Требовалось поскорей отдохнуть, но сперва хотя бы приблизительно понять, а куда же он, собственно, попал? Джердак осмотрелся. Он находился на ветке большого дерева, недалеко от вершины.

Полная ясность мышления ещё не настала, и голова немножко побаливала, но Джердак не сомневался, что способен здраво оценивать обстановку.

Издалека доносился ровный шум, и он сразу не понравился Джердаку. «О, милосердная Луана, — мысленно проговорил он, — пусть это будет не то, о чём я подумал, совсем не то».

Кроме того, его донимало смутное ощущение, будто что-то происходит не так. Джердак задумался. Вроде бы лес как лес, и деревья кругом самые обычные. Потом, от внезапной мысли, он весь вспотел. Око! Он видел его и не провалился при этом в безумие. Пусть оно висело низко над горизонтом, неважно! Никто из его народа не может наблюдать жёлтый глаз и не заходиться в неистовой пляске, сопротивляться насылаемому Оком безумию.

День — время страшных чешуйчатых демонов — шенов. И только Луана — хозяйка ночи, могла прогнать шенов в их скальные крепости. Но сейчас время богини ещё не настало. Её круглый замок пока не появился на небе, и всё кругом было залито зловещим светом Ока.

Да нет, не может быть, — подумал Джердак, — наверное, я что-то неправильно разобрал, в конце концов, после дневной пляски в голове ещё не полностью прояснилось.

Джердак начал взбираться наверх по стволу. Достигнув вершины, он застыл, оцепенев от изумления: в небесах творилось что-то немыслимое. Око демонов действительно ещё не зашло, хотя и находилась возле самого горизонта. Но больше всего Джердака поразило даже не это.

Расчертив небеса, пространство пересекла арка, протянувшаяся вдалеке от горизонта до горизонта. Она была полупрозрачной, но в то же время вполне различимой. Сейчас Око светило непосредственно сквозь неё.

— О, праматерь Луана, — прошептал Джердак, который понятия не имел, что означает это знамение.

Но богиня молчала. Её круглый замок ещё не воспарил над землёю, и сейчас было время демонов, время Ока.

Однако вскоре в Джердаке возобладал здравый смысл, обычно ему свойственный. В конце концов, у богов в небесах были свои дела, а ему следовало заняться вещами куда более приземлёнными, например, определить, наконец, где он находится.

Теперь Джердак огляделся уже более внимательно. Обзор с вышины был хорошим, и он тут же убедился, что его первоначальные опасения, увы, оказались верными: он оказался на острове.

Дерево, на которое он забрался, было высоким, и с него хорошо просматривались окрестности. Джердак ясно различал форму острова: узкий и вытянутый, он располагался посредине великой реки. Остров Ним! В этом сомнений не было. Джердак печально вздохнул. Похоже, у него были проблемы.

Впереди по течению, возле самого конца острова, он различал взметавшиеся вверх брызги. Река рушилась вниз огромнейшим водопадом. Именно его гул и слышал Джердак, едва начав соображать после дневного танца.

Может, ещё не поздно!? Острым взглядом он с надеждой разыскивал каменную цепочку, пересекавшую воду от берега до острова, образуя своего рода брод.

Совершить переход по камням можно было только несколько дней в году, посредине жаркого лета, когда река по каким-то причинам сильно мелела, и вершины камней выступали высоко из воды.

Поздно! Вода вновь поднялась на свою обычную высоту, и каменная дорожка обрывалась, лишь немного отойдя от острова, где были расположены самые высокие камни.

— Вот ведь завело Око, — пробормотал Джердак.

Он был хорошим пловцом и знал, что переплыл бы любую иную реку, но только не эту. Ибо здесь в реке, именуемой его народом Ирыш, плавали чангры. Несмотря на мелкий размер, эта рыбёшка обладала силой, позволявшей опускаться почти к самому водопаду. Крупными стаями ходила она вокруг острова. Чуя малейший запах потовых желёз, попавший в воду, она мгновенно набрасывалась на любую земную плоть, пожирая любое существо за считанные минуты. Даже чешуя шенов не служила защитой. Джердак застрял на острове, где не было ни малейшего пропитания.

Джердак, грустно осмотрел берега реки, хорошо видимые, но такие недостижимые. Угораздило же его так глупо попасться. Сам виноват — нарушил завет Луаны, неверно оценил время, не успел сделать себе дневную нору, и вот результат. Хорошенькую же шутку сыграло с ним Око, заставив проплясать через брод в самый последний день, когда это ещё возможно было сделать.

Джердак хотел было уже спускаться с дерева, чтобы отыскать себе убежище, в котором он бы мог отдохнуть, когда взгляд его вновь скользнул по цепочке камней и словно зацепился за какой-то предмет. Между двумя крайними камнями было зажато нечто продолговатое, принесённое туда рекой.

Джердак напряг зрение, боясь поверить увиденному. Лодка, небольшая остроконечная долблёнка на двоих, неизвестно как туда попавшая.

— Спасибо тебе, о праматерь Луана, — вознёс он благодарственную молитву, — ты всё-таки не забыла своего непутёвого потомка.

Джердак спустился на землю и двинулся в путь так быстро, как только мог, опасаясь, что долблёнка освободится. Око уже зашло, и теперь в небесах парил светящийся замок Луаны. Немного отстав, за ним двигалась помощница Кер. Помощник Траун ещё не появился, очевидно, у него были какие-то дела на земле.

Было непривычно светло, хотя и не так, как днём. И свет исходил от небесной арки. Джердак уже ничему не удивлялся.

— Это дела богов, это дела богов, — бормотал он нараспев, — праматерь Луана мудра, она знает, что делает. Джердак благодарен богине за лодку.

Молитва была импровизированной, но вполне искренней. Среди леса торчала небольшая скала, и Джердак отклонился от прямого пути, чтобы обогнуть её. Но вдруг замер: ему показалось, что он почувствовал чей-то взгляд. Джердак резко повернул голову. Наверху, на скальном уступе стоял демон. Джердак впервые мог хорошо разглядеть его.

Ночью, впавшие в транс, демоны прятались в своих каменных цитаделях, а днём сами мураны либо прятались в подземных убежищах, либо подчинялись насылаемому Оком безумию. Конечно, в селении хранилась парочка засушенных голов шенов как напоминание о доблести предков. Но они давно высохли от времени и были довольно сморщенными.

Певцы обожали восхвалять славные деянья дедов. Но Джердак давно подозревал, что шенов просто прирезали на том месте, где их застал ночной транс. Точно так же демоны убивали тех муран, которых Око заставляло приплясать прямо в их горы.

Да, только демона здесь ему для полного счастья не хватало! Джердак понял, что шен тоже наблюдает за ним, но сейчас они находились вне зоны достижения друг друга, а спускаться со скалы демон явно не желал.

Джердак было решил, что следует не обращать внимания на демона и поскорее идти за лодкой, когда в голову ему пришла мысль, от которой муран весь похолодел: «А почему шен, не спит, почему он не в трансе?». По времени было уже пора.

Да, точно, Джердака просто сбило с толку непривычно яркое для этого времени освещение. Да что же такое творится, — в который раз за эту странную ночь подумал Джердак. Он чувствовал, что рушится вековечный порядок вещей: все эти знамения в небе, такие, что казалось, будто ночь и день, по неведомым причинам, проникают в лона друг друга. Быть может, Око и праматерь Луана нарушили перемирие и теперь сражаются, пытаясь подчинить своей власти чужое время? Джердак никогда не был силён в теологии.

Потом он заметил, что демон очень вял, и, похоже, готов в любую минуту впасть в транс. Наверное, праматерь муранов всё-таки побеждала.

Тут Джердак вспомнил, что совсем недавно мудро решил оставить богов и заняться своими проблемами. Вряд ли ему удастся забраться на утёс, чтобы прикончить впавшего в транс демона. Он невольно обшарил взглядом скалу. Так и есть: единственный приметный узкий подъём демон-силач успел завалить крупными камнями. Они всегда так закрывали входы своих крепостей перед тем, как впасть в ночной сон.

А, неважно. Сейчас Джердак доберётся до лодки и скажет демону прости-прощай.

Вскоре Джердак вышел на берег. Вдоль воды тянулась узкая полоса нетронутого песка. Джердак верно рассчитал направление — неподалёку из воды торчали каменные обломки, образуя начало пути, сейчас недоступного. Чем дальше, тем ниже торчали они из реки и, наконец, совсем уходили под воду.

На мгновение Джердака охватил страх, что лодки там нет, что она только примерещилась ему издалека, или уже освободилась и была унесена течением. Однако она по-прежнему виднелась между камнями, накрепко застряв между ними.

Несмотря на усталость, Джердак быстро перепрыгивал с валуна на валун. Волны с плеском ударялись о камни и брызгами оседали на его шерсти. Вскоре он добрался до лодки.

Долблёнка была очень крепкой и крупной. Скорее всего, её сделали шены. Народ Джердака обычно предпочитал лёгкие челноки. Её нос застрял между камнями, слегка выступая на другую их сторону. Внутри лодки Джердак увидел два крупных весла, явно предназначенных для рук шенов, а для мурана они были немного тяжеловаты. Но ничего, Джердак справится, а уж до берега по всякому доплывёт.

Муран спустился в лодку, попытался оттолкнуть её, но сразу понял, что всё напрасно: он не сможет этого сделать. Мощный поток слишком сильно прижимал лодку к камням. Это была немилость Луаны! Око демонов смеялось над Джердаком.

Вставай, пробуждайся, — пели световые лучи. Они заставляли кровь быстрее струиться по жилам, вытягивали Инакия из тёмного омута сна. Наконец, его сознание словно прорвало невидимую границу и, будто воздушный шарик из-под воды, вырвалось в бытие.

Инакий открыл глаза. Ночь его пощадила. Он немного пошевелился, разминаясь, потом бросил взгляд в сторону крупных камней, которыми сам же и заложил проход в его нынешнее убежище. Похоже, ночное чудовище даже не пыталось их сдвинуть.

Вчера, увидев его, он, признаться, немного струхнул. Было поздно что-либо предпринимать: зловещие ночные богини уже навевали на него хладный сон. Инакия спасла педантичность: даже будучи уверенным в том, что он на острове один, Инакий всё равно заложил камнями единственный проход на вершину. Не слишком сильному мурану было, конечно, не раскидать их одному.

Инакий сделал несколько шагов, в теле ещё была небольшая вялость, но она быстро проходила. Шен пошагал взад-вперёд и бросил задумчивый взгляд на небо. Всё как вчера. Собственно, этого он и ждал. Солнце ещё не взошло, но тёплый свет исходил от сияющих врат, протянувшихся над горизонтом.

Да, что же это творится? — подумал Инакий. Он просыпается раньше и входит в транс позже. Или, подобно древним героям, он вдруг обрёл такую великую силу духа, что смог противостоять ночной тьме?

В последнем Инакий сильно сомневался. Не чувствовал он в себе никакой божественной силы, ну хоть умри.

Инакий перешёл на другой край скалы, откуда была видна застрявшая между камнями лодка, которую он заприметил ещё вчера. Тогда он даже не обрадовался: сразу понял, что добраться не сможет. Верховная ночная богиня попросту издевалась над ним. Он не муран, чтобы прыгать с камня на камень.

Интересно, чего это ночные богини так на него взъелись. Уж они-то должны знать, что он никогда не хотел враждовать с их народом.

Хотя, может быть, и не взъелись. Может быть, они, напротив, даровали Инакию кусочек ночного времени. Он посмотрел на сияющих в небесах трёх богинь. Вот только, что-то Инакию подсказывало, еду они ему с неба не сбросят. Боги вообще так никогда не делают, сколько ни проси. А с пищей на острове проблема, это он уже вчера понял.

Инакий принялся разбирать завал из камней. Работать на пустой желудок было не очень приятно. А ведь дальше будет ещё хуже, — мрачно подумал шен, — и ночного чудища не нужно, от голода сам помрёшь.

Огненный бог восставал из-за горизонта. В его свете ночных богинь уже совсем не было видно. Низко поклонившись всеотцу, Инакий быстро проговорил утреннюю молитву, потом попросил помощи. Огненный бог не ответил, боги вообще редко разговаривали со смертными.

— А, может, я был не прав, — тихо проговорил Инакий, — и огненный бог хотел именно посрамленья муранов.

Эти слова вновь заставили его вспомнить предательство. Проклятый Шекод! Он всегда знал, что его кузен честолюбив, но лишь недавно стал понимать, насколько тот в этом зашёл…

…Шекод и двое его приятелей теснили Инакия прямо к воде, яростно размахивая копьями. Инакий решительно отбивался, но знал, что не устоит сразу против троих.

— В чём дело? — гневно выдохнул он в промежутке между двумя ударами.

Шекод на мгновение остановился.

— Ты разлагаешь общину, Инакий, — гневно заявил он. — Говоришь, что мы не должны возрождать доблесть предков. Предки всегда убивали ночных чудищ там, где их видели: стреляли из луков, поражали копьём, искали дневные их схроны.

Казалось, он сам себя накачивал злобой.

Теперь было очевидно, что недальновидно было принимать предложение кузена о совместной охоте. Но Инакию очень хотелось примириться с родичем, и он счёл эту возможность удачной, наивно полагая, что Шекод хочет того же, что и он. Но, как выяснилось, у Шекода были совершенно другие планы.

Да, конечно, доблестные предки принесли в общинную хижину множество черепов муранов. Вот только те тоже в долгу не оставались. Даже каменные стены не всегда выручали. Чудища ночи были мастерами взбираться на почти всё что угодно. Конечно, сильный жаркий костёр отгонял сон караульных, ну а толку-то, если они от этого костра отойти не могут.

После этого выковыривать муранов из их подземных дневных убежищ уже отправлялись шены.

Вскоре и понять-то стало нельзя, кто кому мстил и за что. Дневной и ночной народы проредили друг друга так основательно, что эта странная война прекратилась сама собой.

И вот теперь всё сначала? Ну, нет, у Инакия тоже было немало сторонников. Далеко не все хотели вновь раскручивать старые кровавые жернова. Отношения между кузенами накалялись. Доселе Инакий полагал, что они с Шекодом просто по-разному понимали благо племени, но только теперь понял, что кузен радел отнюдь не о пользе шенов. Шекод метил в вожди, и сейчас просто устранял наиболее сильную помеху. Влияние его противников будет серьёзно подорвано после гибели лидера.

Инакия оттеснили уже к самой воде. Пока ещё он успешно отбивался, но знал, что долго так не протянет. На его чешуе уже было несколько кровоточащих ран. Вода в реке поднялась, почти скрыв под собой переправу, и в ней наверняка плавали чангры.

Возможно, ещё не поздно?! Внезапно решившись, Инакий бросился по кромке воды в сторону близкого брода. Враги, не ожидавшие этого, чуть промедлили. Как он и надеялся, камни переправы оказались не чересчур глубоко. Инакий быстро двигался по ним, стараясь не рухнуть в поток.

Преследователи пререкались, не зная, безопасно ли следовать за ним, но так и не решились — риск действительно был смертельным. Самому Инакию показалось, что он видит вблизи короткий плавник чангры.

Потом враги метнули в него свои копья. Одно из них ушло слишком далеко в сторону. От второго Инакий каким-то чудом сумел увернуться на скользких камнях. Третье, достигшее шена уже на излёте, сбросило его в бурную воду. Однако, упав в реку, Инакий сумел ухватиться за камень.

Из-за нагромождения скальных обломков его было трудно разглядеть с берега. Инакий надеялся, что это ввело врагов в заблуждение. Так и не выходя из воды, он кое-как двинулся к острову, держась за камни руками. С ладоней, разодранных об острые кромки, стекала кровь. Каждый миг Инакий ожидал укуса острых зубов, боялся почувствовать, как множество крепких челюстей рвёт его тело на части. Но для чангров вода, похоже, была ещё слишком мелкой.

Инакию удалось незаметно выбраться на берег острова, скрываясь за продолжавшимися там обломками. Когда преследователи ушли, он понял, что оказался в ловушке…

…Воспоминания вспыхнули в сознании настолько ярко, что от гнева Инакий ударил по ближайшему камню с такой силой, что стало больно руке.

— Вот будет забавно, — пробормотал он, — если меня убьёт один из муран, к миру с которыми я всегда стремился. То-то бы Шекод порадовался.

Интересно, — подумал вдруг Инакий, — если я теперь пробуждаюсь так рано, то, может, и ночное чудище ещё в здравом рассудке? И он невольно глянул на лес, в глубине души ожидая увидеть подкрадывающееся к его скале чудище.

Однако муран отсутствовал.

Шен вновь посмотрел, на застрявшую между камнями лодку. Интересно, почему ночное чудище не уплыло на ней?

И внезапно он понял, почему. Будучи намного ловчее его, муран наверняка мог без особых усилий добраться до лодки, но освободить её представитель этого малосильного племени был не в состоянии. Возможно, он не смог бы и выгрести супротив водопада. Получалось, что у каждого из них было нечто жизненно важное для другого.

Глубоко задумавшийся Инакий несколько раз переводил взгляд с лодки на лес и с леса на лодку. Медленно, медленно в его уме созревала такая необычная для его народа идея.

Джердак пробудился в выкопанной им норе. Свойственное его народу чувство времени подсказывало, что ночь уже наступила, хотя и недавно. Джердак осторожно высунул голову из замаскированного отверстия. Даже насылаемое Оком безумие не овладевало муранами сразу, несколько мгновений всегда было в запасе.

Сейчас Джердак понял, что не ошибся: столь любезный его народу ночной полумрак уже воцарился над миром. Даже сквозь многочисленные переплетения ветвей он различал царившую над миром Луану. Помощников её видно не было. Но всё же даже для этого времени года ночь была слишком светлой.

Джердак поискал глазами небесную арку, но высокие деревья мешали этому. Только иногда его глаза различали слабые отблески. Так что, скорее всего, арка оставалась на месте. Пожалуй, Джердак уже стал привыкать к её присутствию.

Вчера Джердак едва успел откопать себе нору. Вспомнилось, как он в бешеной ярости пытался сорвать с камней лодку. Толкал её, прыгал на корме — безрезультатно. Это было невозможно сделать, не залезая в воду, что стало бы добровольным самоубийством: Джердак несколько раз видел, как в глубине проходили косяки чангры.

Пару раз лодка поддавалась, слегка сдвигаясь, но поток каждый раз прижимал её обратно. Наверное, — подумал Джердак, — и из воды бы не получилось.

Забывшись, он едва не пропустил срок, но, по счастью, вовремя спохватился. Две дневных пляски подряд — это уже чересчур! Такое мало кто выдерживал.

Он нашёл удобное место, и своей лопаткой быстро прокопал наклонный лаз. Благодаря недавно возникшей способности не теряя рассудок некоторое время пребывать в свете Ока, Джердак успел уничтожить всякий след работы и замаскировать вход. Уже всерьёз изнемогая от усталости, он забрался в нору и уснул.

И ведь неплохо замаскировался, — подумал он теперь, — демон его, во всяком случае, не нашёл. А кстати, где шен сейчас? Если удастся забраться на скалу, пока демон в трансе, и нанести упреждающий удар…

Джердак решительно зашагал к месту, где он недавно видел Шена. Страшно хотелось есть, но это могло подождать. Потом он внимательно осмотрит остров. Возможно, здесь всё же есть что-то съедобное.

Однако перед скалой его ожидал сюрприз. Поначалу Джердак было обрадовался, увидев, что ведущая на скалу каменная тропинка на этот раз не завалена. Возможно, демон просто не успел сделать это, прежде чем его настиг транс, или он сейчас проводит ночь совсем в другом месте.

Но тут Джердак разглядел, что прямо перед подъёмом в землю под углом была воткнута крупная ветвь. Отходящие от неё более мелкие веточки оказались оборваны таким образом, что оставшиеся образовывали стрелу, которая явно указывала на что-то рядом.

Заинтригованный Джердак подошёл. Возле кончика стрелы чем-то острым был нацарапан рисунок: муран и шен со впалыми животами лежали рядом, явно умирая от голода. Чуть поодаль был ещё один ряд рисунков: подробная инструкция как, объединившись, вдвоём, можно было избежать этой участи.

Невероятно! Джердак замер от изумления: таким вот способом демон пытается вступить с ним в переговоры. Раньше Джердак даже не представлял, что такое возможно, что между порождениями ночи и дня могут быть какие-то отношения кроме вечной войны. Последнее время она, правда, поутихла. Специально друг на друга они уже не ходили. Но если возможность подвёртывалась, оба народа чужаков всё-таки убивали.

План, предложенный шеном, был более чем реален, но можно ли доверяться дневному демону? Демонам никто и никогда не доверял, они были порождением иных богов и чуждого муранам света. Наверняка шен замыслил какую-нибудь подлость.

Неожиданно Джердак почувствовал, что сбоку кто-то стоит. Резко обернувшись, он увидал рядом с собой шена. Муран инстинктивно отскочил, потом застыл. Для него оставалось загадкой, как неуклюжий демон сумел незаметно подобраться так близко. Уверенный, что дневной демон давно в трансе, Джердак не принял никаких мер предосторожности. Ужасно глупо! Он забыл, что сейчас их времена странным образом проникли друг в друга. Его беспечность можно было объяснить разве что сильным голодом.

И внезапно Джердак понял, что сейчас дневной демон сам пожелал, чтобы муран его заметил, а значит, нападать не будет. И в то же время Джердак видел, что с каждым мигом демон становился всё более вялым. Транс всё-таки настигал его. Возможно, ещё несколько минут, и он сядет на землю, не в силах даже стоять, и до утра застынет в неподвижности. Тогда его можно будет без всякого риска убить. Даже сейчас шен был уже не боец.

Ну, убью я его, — мрачно подумал Джердак, — ну, а дальше-то что? И зачем же он ко мне вышел в таком состоянии? И тут же понял, зачем. Это был жест доверия, демонстрация доброй воли. Порождение Ока полностью отдавалось на его волю, и это было единственное, что могло убедить Джердака в его искренности.

И в тот же миг муран понял, что план, предложенный демоном, был единственно возможным.

На этот раз путь по камням к лодке дался ему тяжелее: ну, понятно, не есть столько времени. Ничего, ничего, — подумал Джердак, — небольшое голодание не смертельно. Только бы перебраться на берег. Он уже начинал верить, что у них всё получится.

Возможно, лодка вовсе не была насмешкою Ока, и владычица ночи Луана всё ещё простирала над Джердаком свой благодатный покров, помогая ему пусть и таким странным способом.

Приблизившись к лодке, Джердак вдруг обратил внимание на то, чего раньше сгоряча не заметил. Лодка только казалось деревянной, на самом деле она была сделана из какого-то странного материала, только внешне похожего на древесину.

Джердак задумчиво пожал плечами. Возможно, лодку действительно прислала ему праматерь Луана. Джердаку очень хотелось в это поверить. Он обвязал верёвкой один конец лодки, протащил её через среднюю, наиболее широкую часть, и на другом конце сделал вторую петлю. Всё, верёвка теперь не соскочит, с какой силой и в какую сторону её ни тяни.

Вот только прежней длины верёвки не хватало бы. Но муран уже сплёл из лиан новый кусок за то время, покуда демон пребывал в трансе. Сейчас другой конец верёвки держал в руках шен. Даже слегка ослабевший от голода, он был ещё очень силён. Джердак махнул ему рукой, подавая сигнал. Демон напрягся. Помогая ему, муран тоже упёрся в лодку руками. Корпус чуть сдвинулся от камней, потом ещё и ещё…

Внезапно нос вырвался на свободу. Джердак едва не обрушился в воду, но всё же сумел устоять на ногах.

Могучий демон тянул лодку к острову. Джердак устремился обратно. Как необычно, — думал он, — делать что-нибудь вместе с демоном. Будет что рассказать, когда он вернётся в общину. Даже жаль, что сейчас этого никто не видит.

Джердак ошибался, ибо за ними всё-таки наблюдали.

— Итак, они справились, — проговорил Валентин.

— Здесь и сейчас — да, — проговорил его напарник, похожий на крупного кота гуманоид. — Но не заблуждайся, массовые перемены в сознании не происходят так быстро.

— Я знаю, Мрук.

Оба они смотрели на большой экран, где от острова к берегу плыла лодка, в которой сидели двое разумных принадлежащих к разным видам: муран и шен. Изображение синтезировалось из информации множества микророботов, которые окружали лодку подобно небольшой мошкаре.

— Знаешь, — проговорил Мрук, — ты прав, это была хорошая идея подбросить им лодку.

Землянин согласно кивнул.

— Уж больно ситуация подходящая, этим двоим требовалось только дать небольшой толчок для совместных действий.

Он повернулся к иллюминатору. Возле планеты были видны три луны: одна большая и две поменьше. Человек вспомнил, что мураны называют маленькие Траун и Кер, большую же Мать Луана. Обычная мифология дикарей.

Но было и ещё кое-что. Теперь над планетой находилось сияющие кольцо, висящее точно на границе ночи и дня, и размывающее её своим блеском. Отсюда, с более высокой орбиты, где находился базовый блок, было не различить, что оно состоит из тысяч небольших аппаратов с большими зеркальными плоскостями на одном из концов.

Всё-таки странный мир, — подумал про себя Валентин, — населённый сразу двумя разумными видами. Хладнокровными рептилиями шенами, которые впадают от ночного холода в спячку и обезьяноподобными муранами, чей мозг временно выводили из строя излучаемые светилом альфа-частицы.

Не соприкасаясь друг с другом, обе расы были взаимно враждебны, ибо многие боятся того, чего не понимают. Их война длилась многие циклы: взаимное истребление, затем медленный рост популяции и снова война.

Идея напрашивалась. Перенаправить солнечный свет, с помощью орбитальных зеркал, на тёмную сторону. Одновременно зеркальные плоскости блокируют поток альфа-частиц на дневной стороне. Расширить короткое, всего в полчаса время, когда обе расы могли общаться друг с другом.

Он вновь посмотрел на экран. Лодка причалила к берегу. Течение снесло её в сторону водопада. Но расстояние было достаточно велико, чтобы это не представляло реальной угрозы.

Некоторое время Валентин глядел на странных напарников.

— Мы ведь ничем не можем им больше помочь? — сказал он, сам прекрасно зная ответ.

— Нет, — отозвался Мрук, — разумный вид должен самостоятельно набраться жизненного опыта перед тем, как достигнет зрелости, таков закон, и ты знаешь, что он оправдан. Мы можем только предоставить им шанс. А как именно он будет использован, зависит только от них.

Человек согласно кивнул. Разумеется, он знал всё это. Знал так же и то, что редкие нарушения закона ни к чему хорошему не приводили.

И сейчас он только смотрел, как расходятся в разные стороны муран и шен. Каждый настороженно смотрел на невольного спутника. По настоящему они друг другу всё-таки не доверяли. Пока ещё нет.

Как всегда, я засиделся в гостях допоздна. Компания была приятная, еда вкусная, вот я и торчал там до последнего. В десять вечера я всё же нашёл в себе силы распрощаться с хозяевами. Натянул сапоги, куртку, кепку и отправился домой. Не торопясь дошёл до ближайшей остановки. К этому времени уже окончательно стемнело, и над моей головой загорелись редкие электрические фонари.

Началась противная осенняя морось. Летящие с неба мелкие капли размывали свет горящих ртутных ламп, словно искристый туман. К счастью, долго ждать автобуса мне не пришлось. Почти сразу к тротуару подъехала маршрутка с нужным номером. Я забрался в пустую машину и заплатил водителю за проезд. Сел на холодное дерматиновое сидение. Устроился поудобнее и собрался немного вздремнуть.

Вот только покемарить в транспорте мне в этот вечер не удалось. Скучающий водитель видимо устал слушать монотонный шум мотора и, чтобы отвлечься, включил радио на полную катушку. С грохотом камнепада в салон ворвалась разухабистая мелодия. Хриплая певица вмиг разогнала мои грёзы о кратковременном сне. Следом за бодрой песней пошёл новостной блок. Так что мне заодно пришлось прослушать и последние известия. В мире всё было, как обычно. Войны, катастрофы, глады и моры, но тут моё внимание привлекло одно сообщение.

Радостным голосом диктор рассказал, что вчерашней ночью в нашем городе произошло сразу около десятка убийств. Это был очередной печальный рекорд, установленный местным криминалом. Среди разнообразной бытовухи и хулиганки, ведущий особенно отметил четыре чрезвычайно странных смерти. Все жертвы непонятных преступлений выглядели так, словно упали с самолёта. Исходя из этого, эксперты сделали невероятный вывод. Подобные травмы могут возникнуть лишь при падении человека с большой высоты, а если говорить точнее, то не менее чем со ста метров. Правоохранители их так и называют — «лётчики».

После этой жуткой информации сон куда-то исчез, и в голову полезли разнообразные мысли. В первую очередь о том, что в нашем городе появилась банда, сбрасывающая своих врагов с вертолёта. Хотя это вряд ли. Слишком дорого, да и винты шумят так, что их обязательно кто-нибудь услышит. Поэтому отыскать геликоптер, из которого выкинули жертву достаточно просто.

А может быть, это был воздушный шар? Вот только и монгольфьер летает не так бесшумно, как хотелось бы преступникам. Пилот должен постоянно поддерживать нужную температуру в баллоне, так что газовая форсунка шумит не хуже иного двигателя. К тому же шаров у нас ещё меньше, чем вертолётов. Да и летит такой пузырь, без руля и ветрил, куда ветер подует.

Но даже если это показательная смертная казнь для устрашения конкурентов, то самый главный вопрос состоит вот в чём: — зачем это делать над городом? Нет бы отвезти бедолагу куда-нибудь в глухомань, где никто не бывает. Снять процесс на плёнку и послать запись тому, кого хотят предупредить. Для чего этот вызов правоохранительным органам? Ведь после этого полиция будет землю рыть, чтобы найти убийц. Им что, на воле жить надоело?

На мой взгляд, гораздо надёжней действовать по старинке, обычным ножом или топором. Такие преступления намного больше походят на бытовуху, значит, и разбираться с этими убийствами сыщики будут спустя рукава. Кому интересны чьи-то пьяные разборки? Надоели уже хуже горькой редьки. В крайнем случае, можно пальнуть из пистолета. Сейчас на огнестрелы уже не обращают особого внимания…

Додумать криминальные мысли до конца мне, к сожалению, не удалось. Маршрутка с визгом затормозила, и послышался мощный глухой удар. Едва успев ухватиться за вертикальный поручень, я с трудом удержался на скользком сидении. Поднял голову и посмотрел вперёд. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять суть случившегося. Перед машиной резко остановился какой-то «упакованный чайник», для которого, видимо, не существует правил. Наш микроавтобус догнал понтового неумёху и врезался в задний бампер новенькой иномарки.

— Приехали, — огорчился я и посмотрел в боковое окно. Увидев хорошо знакомые места, я успокоился. До моей остановки оставалось всего около километра, так что я вышел из маршрутки и дальше отправился пешком. К этому времени мелкая морось превратилась в нормальный осенний дождь. В тот вечер зонта у меня с собой почему-то не оказалось. Поэтому, чтобы не вымокнуть, я решил срезать угол и немного сократить путь. Свернул с широкой улицы и двинулся тёмными дворами панельных домов. Хорошо знакомая тропинка уже сильно размокла, и ноги противно скользили в жидкой грязи.

Я миновал жилую застройку. Пересёк неухоженный школьный двор и вышел на футбольное поле, где летом дети гоняли мяч. За обширной неогороженной площадкой виднелись светящиеся окна моего дома. Раскисшую от дождя поляну можно было обойти по узкому тротуару, но я упрямо пошёл напрямик. К тому времени мои сапоги были вымазаны грязью по самые щиколотки, а брюки обильно забрызганы почти до колен так, что терять мне уже было нечего.

Ни один из фонарей вокруг школы не горел. Все окна здания тоже были залиты глухим непроглядным мраком. Лишь далеко впереди маячили слабые разноцветные огоньки. Ни сзади, ни спереди людей видно не было, и я шёл совершенно спокойно. Оказавшись на середине поля, я вспомнил бессмертные слова какого-то писателя: «Не нужно бояться темноты, нужно опасаться того, кто прячется в этой темноте».

В следующий миг всё внезапно изменилось. Только что я медленно брёл в почти полной тьме, и вдруг яркое сияние больно ударило по глазам. Зажмурившись от неожиданности, я резко остановился, но всё же заметил некоторую странность. Бивший в лицо свет, даже отдалённо не напоминал луч полицейского фонарика. Он не походил и на лазерную указку, которыми принялись баловаться хулиганы в последнее время. Замерев от испуга, я ждал сакраментального вопроса «Закурить есть?» или не менее пугающего «Ваши документы?». Секунды шли, а грозных окриков всё не было.

Осторожно приподняв веки, я увидел, что стою в центре ярко освещённого круга диаметром около двух метров. Сначала я решил, что на меня кто-то навёл луч мощного фонаря. Я повертел головой, осмотрел окрестности и не увидел ни одного прожектора, направленного в мою сторону. Только тогда я с ужасом понял, что столб белого сияния падает на меня прямо с неба.

Придержав кепку рукой, я задрал голову вверх и тотчас зажмурился. Свет был таким сильным, что мои глаза сразу заломило от боли, и из них потекли обильные слёзы. Совершенно ослепший, я повёл себя так же, как обычно действует испуганный заяц. Ничего не видя, я постарался поскорее убраться из освещённого круга и резво рванул вперёд. На втором шаге я всем телом врезался в какую-то преграду.

Воздух передо мной полыхнул небесно-голубым светом. Ощущение было такое, словно путь оказался закрыт толстым бронебойным стеклом. В эту незримую преграду я и врезался со всего маху. Сначала лбом и грудью, а затем и всеми остальными частями тела. Голова затрещала подобно переспелому арбузу. Нос хрустнул и сплющился, как у гориллы. Из глаз посыпались разноцветные искры.

Нежданно возникшая энергетическая преграда под моим весом слегка прогнулась наружу. Мелькнула шальная мысль, что сейчас мне удастся преодолеть странное препятствие и пересечь невидимую границу. Но не тут-то было. Защитное поле вдруг спружинило, резко выровнялось и с невероятной силой отбросило меня назад, к центру освещённого круга.

Не устояв на ногах, я шлёпнулся задом в жидкую грязь. Совершенно подавленный всем произошедшим, я даже не заметил, что сижу в луже. Находясь на земле, я немного пришёл в себя и поднял руки. Как мне удалось их не запачкать, я понять не смог и просто ощупал лицо. Как ни странно, брови остались целыми, но на лбу вскочила огромная шишка. Из разбитого носа сочилась кровь. Губы саднило так, что я скривился от неприятных ощущений. Передние зубы слегка шатались. К боли в груди прибавилось ещё и неприятное чувство в отбитом о землю копчике.

Стараясь не опираться на грязь руками, я с трудом встал на ноги. Медленно выпрямился и, слегка скособочившись, побрёл вперёд. Наученный горьким опытом, остановился возле границы света и тьмы. Снаружи всё так же лил осенний дождь. Это притом, что в круге света на меня не упало ни одной капли. Вытянув вперёд руку, я почувствовал, что пальцы наткнулись на невидимую преграду. Я попытался продавить её силой. Но чем глубже продвигал ладонь наружу, тем мощнее становилось сопротивление.

Поняв, что грубым натиском мне эту препону не одолеть, я обречённо опустил руку и задумался. Однако спокойно поразмышлять мне не дали. Режущий глаза свет вдруг померк, и моё сознание заполнила лёгкая дурнота. В тот же миг я оказался в каком-то странном, совершенно пустом помещении. Ошеломлено повертев головой, я понял, что нахожусь в центре просторного круглого зала. Никаких светильников я нигде не заметил. Однако комнату заливал ровный свет, позволивший хорошо разглядеть всё вокруг.

Ближе к краям помещения пол плавно поднимался вверх и переходил в высокий куполообразный свод. Однако самое удивительное было не в этом. Пол, потолок, и закруглённые стены оказались совершенно прозрачными, словно были изготовлены из толстого стекла. Сквозь них я на удивление хорошо видел тёмную громаду школы и редкие горящие окна в окружающих домах. Далеко внизу лежало размокшее от дождя футбольное поле с ржавыми воротами по краям.

— Где я? — непроизвольно вырвалось у меня.

— Это летающий аппарат, называемый землянами «летающая тарелка», — прозвучал чей-то механический голос в моей голове. Мне сразу вспомнился совет какого-то знаменитого уфолога, сильно пострадавшего от действий пришельцев: «Никогда не вступайте в контакт с инопланетянами, неизвестно чем это может закончиться». И тем не менее, с трудом преодолев предательскую дрожь в голосе, я вежливо спросил:

— Могу я покинуть ваш корабль?

— Да, — бесстрастно обнадёжил меня голос.

— Когда это произойдёт? — боязливо поинтересовался я. Мне совсем не улыбалось стать объектом исследований зелёных человечков. Многие контактёры были не в восторге от этих чрезвычайно неприятных и опасных процедур: — А вдруг они захотят забрать меня в свой зоопарк? — заволновался я. — Курт Воннегут как-то описывал такую ситуацию.

— Через пять минут, — успокоил меня голос. Я облегчённо перевёл дух, но тут услышал ужасное продолжение: — Пол кабины перестанет вас удерживать.

— И я упаду вниз? — взвизгнул я сорвавшимся голосом и в панике ткнул рукой в сторону пола. — Здесь же почти полкилометра будет.

— До поверхности земли ровно сто один метр, — успокоил неведомый хозяин.

В моей памяти тотчас всплыло сообщение из вечерних новостей, где диктор сообщал о людях упавших с высоты тридцатиэтажного здания. Похоже, что это были мои неудачливые предшественники.

— Что я должен сделать, чтобы остаться в живых? — дрожащим шёпотом спросил я.

— Попробуйте наши жевательные конфеты «Полёт», — светским тоном предложил невидимый пришелец.

С потолка плавно опустился круглый поднос и повис передо мной на уровне пояса. Никаких нитей, на которых держался бы этот серебристый диск, я не заметил. Наклонившись к подносу, я увидел несколько блестящих упаковок, своими размерами напоминающие пластинки жевательной резинки. Только были они чуть поуже и вдвое короче обычных.

Опасаясь какого-нибудь подвоха, я осторожно взял одну из них и поднёс к глазам. Она почти ничем не отличалась от земной продукции. Фантик украшали такие же яркие краски и залихватские шрифты. Даже наименование было хорошо знакомо. К моему неимоверному удивлению, оно оказалось написано на русском языке. К тому же, конфеты назывались «Полёт»! Правда, внизу я разглядел очень мелкую надпись: «Разработано для Homo sapiens» — и это окончательно убедило меня в том, что это не розыгрыш и всё происходит на самом деле.

Перевернув пластинку, я увидел такое, что от испуга чуть не уронил её на поднос. На задней стороне был нарисован забавный человечек, чем-то неуловимо похожий на Незнайку. На моих глазах он весело ухмыльнулся и достал из кармана конфету, лихо сорвал обёртку, сунул её в рот и резко сжал зубы. Раздался мелодичный звук, и паренёк бесследно исчез с обёртки. Пока я думал, что бы это значило, произошло следующее. Спустя пару секунд паренёк выглянул из-за края конфеты и перелез на эту сторону, встал на своё место, помахал мне рукой и замер. Не зная, что можно сказать по такому поводу, я брякнул первое, что мне пришло в голову:

— Конфета предназначена для еды, или для чего-то другого?

Мой незримый визави скромно промолчал. «Видимо нужно задавать односложные вопросы» — решил я и, ободрённый своей догадкой, спросил:

— Судя по картинке, если раскусить конфету, то она позволяет субъекту куда-то переместиться?

— Да, — соизволил откликнуться пришелец.

— В пространстве? — продолжал я допытываться. Собираясь дальше спросить про перемещение во времени. Мне всегда казалось, что существа, преодолевшие межзвёздное пространство, обладают такими знаниями, что умеют делать и то, и другое.

— В пространстве.

— На какое расстояние? — задал я очередной вопрос и затаил дыхание. От его ответа зависело, смогу ли я пережить сегодняшний вечер, или присоединюсь к тем несчастным, что уже попали в криминальную сводку города.

— На десять метров, — послышался удручающий ответ.

— В какую сторону, — пробормотал я, лихорадочно размышляя, как смогу использовать эту игрушку с издевательским названием «Полёт».

— Куда глаза глядят, — двусмысленно отозвался пришелец.

Машинально посмотрев на часы, я подумал: «Я тут нахожусь уже пару минут, значит, времени у меня осталось совсем ничего». Испугавшись этой мысли, я принялся лихорадочно размышлять: «Если я раскушу конфету, глядя перед собой, то вылечу за пределы тарелки и упаду со стометровой высоты. Это, безусловно, приведёт к моей мгновенной смерти».

— А можно раскусить сразу несколько конфет? — почти выкрикнул я.

— Можно, — милостиво разрешил собеседник.

Я пересчитал пластинки, их было ровно десять.

— А все сразу можно?

— Нет, — огорчил меня пришелец. — Не более двух штук за раз, иначе произойдёт мощный взрыв.

Я стал думать дальше: «Если я лягу на пол лицом вниз и раскушу две пластинки, то исчезну из корабля и появлюсь на высоте в восемьдесят метров. Это очень много. Значит, едва я окажусь вне тарелки мне нужно раскусить ещё две, и я спущусь до отметки шестьдесят. Потом сорок, двадцать и здравствуй родная земля!» — возликовал я, но тут же себя оборвал: «Едва я вылечу из корабля, начнётся свободное падение, а это около десяти метров в секунду, за секунду. Выходит, времени снаружи у меня почти не будет».

— Сколько времени уходит на срабатывание устройства переноса в пространстве? — поинтересовался я тактико-техническими данными игрушки.

— Срабатывание происходит мгновенно, — успокоил пилот.

Лихорадочно срывая обёртки с конфет, я начал складывать их парами. На моё счастье, они крепко прилипали друг к другу. Две шутки я положил на коренные зубы справа. Две слева. Ещё по паре взял в руки. Последние конфеты я слеплять не стал и по отдельности зажал их пальцами в разных ладонях. Мне вдруг пришло в голову, что пока я их буду раскусывать, моё тело продолжит лететь к земле со скоростью стремительного домкрата.

— Субъект появляется в новой точке с той же скоростью, с какой ушёл в подпространство? — на всякий случай уточнил я мысль, неожиданно пришедшую в голову. Хотя я говорил сквозь зубы, пилот хорошо меня понял.

— Да, — подтвердил мою догадку зелёный человечек.

Учтя новую информацию, мои мысли галопом понеслись дальше: «Если я раскушу десять конфет, то окажусь в одном метре над землёй. Это невысоко так, что не убьюсь. Первую пару я съем в корабле, поэтому её можно не считать. Остаётся восемь. Даже если я успею сжать челюсти четыре раза за одну секунду, то за это время я пролечу целых десять метров».

Выходит, я окажусь в земле на глубине десять метров. Где благополучно умру от сдавливания и удушья. Что гораздо хуже, чем мгновенная смерть от удара. Единственный плюс, что меня не нужно будет хоронить. Меня и не найдут никогда, разве что археологи. Да и то вряд ли. Я торопливо вернулся к подсчётам: «Сто минус десять равно девяносто. Значит», — сделал я окончательный вывод, «мне можно использовать только девять штук. Так что одна пластинка останется на память».

Кое-как разобравшись с теорией, я лёг ничком. Прижал руки с конфетами к лицу. Широко распахнул глаза и уставился на поверхность земли, черневшую где-то внизу. Только тут я понял, как она далеко. Мне стало так страшно, что захотелось сильно зажмурить глаза и тихо лежать, как можно дольше. Подавив секундную слабость, я принялся действовать. Не стал ждать, пока истечёт назначенное время, а резко сжал правые коренные зубы. Раздался тихий хруст, конфеты исчезли, а свет в глазах померк.

В лицо ударил сырой воздух, и я судорожно сдавил левые части своих челюстей. В следующий миг я вынырнул из подпространства, сунул пару конфет в рот и раскусил их. Потом ещё раз. И напоследок раздавил девятую пластинку. Я вынырнул из сумрака в двух метрах над землёй! Вот только тут меня молнией пронзила ужасающая мысль: «Лечу слишком быстро. Не менее десяти метров в секунду».

Не знаю, как за пару мгновений я успел это сообразить и тем более проделать всё необходимое. Говорят, во время смертельной опасности у человека включаются потаённые резервы, и он делает то, на что обычно не способен. Испугавшись, что сейчас я со страшной скоростью рухну плашмя на землю, я сунул последнюю конфету в рот. Одновременно с этим, как можно дальше, откинул голову назад и закатил открытые глаза под самый лоб. Раскусил десятую пластинку и над самой землёй успел войти в десятое перемещение.

Из этого последнего прыжка я вынырнул под углом к горизонту. Хорошо, что угол оказался не очень большим, и я очутился метрах в пяти над футбольным полем. К тому же теперь я летел головой вперёд. К счастью, не горизонтально, а сильно наклонившись к земле, словно прыгун с трамплина. Однако этот взлёт продолжался недолго. Сила тяжести вновь потащила меня вниз.

Обхватив голову руками, я прижал ноги к животу. Сжался в комок и с ужасом ждал столкновения с земной твердью. Мне чрезвычайно повезло и на этот раз. В размокшее поле я врезался подошвами ног, как на водных лыжах скользнул сапогами по жидкой грязи и поднял огромные веера брызг. В следующий миг везуха кончилась, и я достиг твёрдого дна мелкой лужи. Удар оказался таким мощным, что из меня буквально вышибло дух.

Инерция движения стремительно волокла меня вперёд. Я отскочил от поля, как плоский камешек от поверхности воды и меня подбросило в воздух. Я сделал кульбит, вернулся на землю и полетел дальше. Сжавшись калачиком, как свернувшийся ёжик, покатился по жидкой грязи. На излёте движения я врезался головой в стойку ржавых футбольных ворот.

Последняя мысль, мелькнувшая в голове, была не моя, а чужая: «Псевдоразумное существо прошло испытание» — равнодушно пробубнил инопланетянин, и сознание меня покинуло.

Очнулся я от луча фонаря, светившего в глаза. Я вздрогнул и с ужасом подумал: «Неужели будет ещё один эксперимент?»

— Живой вроде, а я думал опять «лётчик», — послышался радостный мужской голос. — Ну, что берём поддатого вратаря?

— Да ты глянь, какой он! — возмутился другой человек. — Вывалялся в грязи как свинья. Потом замучаешься форму чистить.

— Тогда пусть валяется, — легко согласился первый полицейский. — Сейчас не зима, насмерть не замёрзнет.

Служивые обошли меня с двух сторон и двинулись дальше. Пересекли футбольное поле и пропали между многоэтажных домов.

Охая и стеная, я повернулся на бок и сел. Обхватил грязными руками стойку футбольных ворот и с трудом поднялся с земли. Чтобы избавиться от возникшего головокружения, мне пришлось прислониться к столбу и некоторое время постоять неподвижно. Всё тело нестерпимо болело от многочисленных ушибов. «Если бы не жидкая грязь, сработавшая как смазка, разбился бы на фиг, — через силу подумал я, — надеюсь, ничего себе не сломал».

Я потрогал измазанные грязью ноги, нащупал в кармане брюк ключи от квартиры и облегчённо вздохнул. Слава богу, не потерял, а то пришлось бы ещё по полю ползать, искать. Про исчезнувшую кепку я даже не вспомнил. Медленно переставляя ноги, я, словно заржавевший робот, двинулся к своему дому.

— Звезда упала, — шепчет Лизка.

Двое сидят на крыше огромной высотки, смотрят в темноту города.

— Где? — Димуль настораживается.

— Да вот же! Над лесом пролетела.

— Где над лесом? Куда упала?

— Вон… туда куда-то.

— Куда-то… вот как её теперь искать прикажешь, куда-то?

— Да вон, над лесом, приборы засекли, не кипятись ты так…

— Приборы… врут как сивые мерины эти приборы, вот я тебе чего скажу… Нас тут, думаешь, зачем держат? Обниматься, что ли? О-ох, бабы… ну, пошли искать, точно хоть туда упала, или так, померещилось?

— Ты чего? Так вдвоём и пойдём?

— Голуба моя, тебя на что стрелять учили? Вот так вместе и пойдём. О-ох, понаберут баб, потом мучайся с ними…

Выхожу на шоссе, свет фар бьёт в лицо.

Вытягиваю руку.

Машина проносится мимо, чуть не сбивает. Нда-а, свет не без добрых людей…

Ночь тихонько ползёт к рассвету, скоро начнут меркнуть звёзды.

Делаю последнюю попытку, вытягиваю руку.

Видавший виды запорожец тормозит у обочины. Я и не думал, что такие ещё ездят, будто вынырнул из другого времени, заблудился в веках.

Щёлкает дверца.

— Садись, чего ты.

Старческий голос. Это хорошо, что старческий, со старческим и разберёмся быстрее. Хотя старики тоже всякие бывают, сейчас иной старик и молодым фору даст.

Забиваюсь в кабину.

— Ох, спасибо, выручил.

— Чего выручил, полтинник с тебя.

— Ну, это по-божески… Я уж думал, околею здесь на хрен. С ночи еду, кошелёк в другой курточке оставил… в автобус зашёл, туда-сюда, пять рэ наскрёб, говорю, мил человек, довези за пять.

— Ну-ну…

— Кондуктора вообще звери пошли, как собаку выгнал.

— Эт бывает.

— Главное, народ у нас тот ещё, полтора человека в автобусе, люди все с виду приличные такие, я их прошу, люди добрые, подкиньте десятку… ага, чёрта с два подкинули.

— Кто ж подкинет.

— Вот-вот… как на том свете, блин…

Старик смотрит на меня косо. Я уже и сам понимаю, что на меня надо смотреть косо, очень косо — завираю, что десятки не хватило на автобусе доехать, а сам только что сунул дедульке полтинник.

Не умею я врать, не умею…

Вонзаю ножичек в горло старика. Быстро. Резко. Задним числом спохватываюсь, что надо хватать руль, руль, руль, в жизни машину не водил, где тут вообще тормоза… или тормоза — это для трусов, а старичок у нас из храбрых…

Жму на педаль внизу, машина с рёвом несётся в темноту ночи, не та педаль, не та педаль, мать её… Старик ещё пытается сжать мою руку, ничего, сам истечёт кровью, надо только подождать…

Мысленно шепчу, я не себе, я не себе, не себе. Я Ласточке.

— Вон там.

— Точно?

— Ага… вон, по приборам посмотри, засекли — упала… а эс. ша, это чего?

— Северная широта, горюшко ты моё.

Двое гонят вертолёт в темноту ночи.

— А зэ-дэ что значит?

— Западная долгота. Чучелко, тебя чему в школе учили?

— Сам хорош, ты вчера через что жизнь написал? Жи-ши пиши с Ы, блин.

Двое смотрят на чёрное небо, в котором не видно звёзд. Звёзды можно увидеть только через телескоп — редкие блендочки в темноте неба…

— Слушай, а я помню, как звёзды видны были… красиво так…

— Я тоже помню. Маленький был, отец мне показывал. Это Сириус, это Альтаир… потом отец ушёл, я у матери всё просил, покажи звёзды… она как заорёт, на работе завал, ты ещё со своими звёздами…

— А куда отец ушёл?

— А то сама не знаешь… фифу нашёл себе какую-то… и ушёл…

Машина бьётся во что-то плотное, мягкое, что-то плотное летит кувырком.

Жму сам не знаю, на что, запорожец тормозит, швыряет меня мордой на стекло.

Старик давится последним хрипом, затихает.

Кое-как выбираюсь из машины, спотыкаюсь обо что-то под колёсами. Так и есть, девка какая-то, что она вообще делала на трассе? Известно что, будто я сам не знаю, зачем девки на трассе стоят. Прижимаю пальцы к горлу, мертва.

Чёрт…

Я жду.

Мысленно прошу прощения у них обоих, хорошие были люди, да и то сказать, плохих людей не бывает, если так копнуть поглубже. У старика, поди, дети-внуки остались, а то и жена, старик, поди, всю жизнь на заводе где-нибудь отпахал, теперь по рыбалкам хаживал… Девчонка тоже хорошая… м-м-м… потому что хорошая. У неё ребёнок маленький остался, не иначе, это она из-за него здесь у обочины стояла, потому что деньги нужны, а от государства нашего хрен дождёшься… И от папаши непутёвого тоже хрен дождёшься, уехал, только его и видели…

Мысленно объясняю им. Я не для себя. Дочка у меня, Ласточка. Ага, тёща окаянная её Катей назвать хотела, мамаша окаянная тёще поддакивает, а я как отрезал — задолбали эти маши-даши-каши, пусть будет Ласточка.

Так вот я не себе. Я Ласточке. Чтобы дышать могла. Мне для неё больше ничего не надо, остальное приложится, главное, чтобы дышать могла…

Смотрю в небо, настраиваю плохонький телескоп.

Жду.

— Здесь.

— Да что здесь, он сто раз смотался уже!

— Далеко не уйдёт.

— С чего ты решила?

— Смотри, вон тачка его, в дерево врезалась. Куда он на своих двоих ухромает?

— А если подвезёт кто?

— Кто его тут в четыре утра подвезёт?!

Только бы не пропустить.

Больно сжимается сердце, а вдруг уже прощёлкал, уже упала, а я не заметил…

Нет. Вон, крохотная звёздочка срывается с небосвода, катится вниз.

Загадываю. Ласточка. Ласточка. Чтобы дышала. Сама. Чтобы не давилась собственными лёгкими. Чтобы дышала. Чтобы мамаша её окаянная. Нет, про мамашу не надо, ушла и ушла, хрен с ней…

Нет. Ей ничего не надо. Ласточке…

— Ну, знаете… сейчас трудно делать какие-то прогнозы о будущем вселенной. Если и дальше будет продолжаться эта тенденция с падучими звёздами, мы рискуем потерять вселенную ещё до Большого Сжатия.

— Но ведь это не коснётся Солнечной системы?

— Как сказать. Вселенная, штука сложная, в ней всё взаимосвязано… Очень может быть, что вымирание звёзд достигнет какого-то критического значения, когда это коснётся и нашей системы. Одно могу сказать точно, эту эпопею с желаниями кончать надо, и не только потому, что люди гибнут… но и звёзды.

Бегу в умирающую ночь.

Спохватываюсь, что где-то сейчас падает вторая звезда, я же двоих угробил. Нет, звезду упускать нельзя, это последнее дело — звезду упустить, желание надо подготовить…

Треск вертолёта.

Ещё не знаю, куда и откуда, но чувствую — это за мной.

Молюсь, чтобы успеть. Ищу падающую звезду, ну где же ты, мне бы ещё загадать про Ласточку свою… или два раза одно желание нельзя…

— Я вам даже точно могу сказать, когда останется три процента звёзд от всех существовавших… Начнутся необратимые явления, которые затронут и нашу Землю тоже. Так что я бы посоветовал службам безопасности работать оперативнее.

— Вот он!

— Да не ори, спугнёшь его.

— Ага, не ори, вертолёт вон как трещит.

— Тоже верно. Давай вниз!

Худой мужчина стоит на обочине, смотрит в звёздное небо, ищет упавшую звезду. Двое выходят из вертолёта, приближаются к нему.

— Ни с места!

Человек на обочине поднимает руки.

— Вы обвиняетесь в убийстве человека…

— …двух человек.

— Даже двух?

— Я не себе… я Ласточке моей… это у неё… мука… мука…

— Какая ещё мука? Пшеничная?

— Болезнь такая… мука… дальше не помню, как… дышать не может…

Димуль жмёт крючок, выстрел разрывает тишину ночи. Человек у обочины падает в пыль.

— Ты… ты чего?

Лизка не понимает, Лизка не верит себе, в инструкции ничего такого не написано, чтобы в задержанных стрелять…

— Так нельзя же…

Димуль обнимает Лизку.

— Отвернись. Не смотри…

Лизка слушается, Лизка уже знает, что надо Димуля слушаться, как скажет, так и надо делать.

Димуль ждёт. Смотрит в почти беззвёздное небо. Ждёт…

Яркая искорка чертит небосвод, падает в никуда.

— Ну, всё… давай полицию вызванивать. Официальная версия — сопротивлялся, тебя хотел убить, я его хлопнул.

— А как же…

— …сопротивлялся, тебя хотел убить, я его хлопнул.

— Но… зачем ты…

— Затем. Всё, Лизок, дом за городом у нас будет… хватит уже по чужим углам шляться…

У Лизки вспыхивают глаза:

— Загадал?

— Загадал. Сбудется.

— Я вам более того скажу, сейчас осталось две звезды… до тех самых трёх процентов. А что будет дальше, не знаю…

Вселенная закручивается сама на себя, мир захлёстывается сам на себе мёртвой петлёй…

Вы хотите, дети, сказку? Я вам расскажу.

Быть может, всё покажется вам правдой, но ведь и она частенько — та же сказка, разве что приправленная всяческого рода специями вроде собственного опыта, чужого мнения и разных ситуаций, в которых действовал ты сам или уж, по крайней мере, в которых кто-то побывал и после с необыкновенно важным видом шепотком тебе поведал, — это, право, та же сказка, и потому я честно расскажу вам всё, что слышал, всё, что знаю, как вы и хотели.

Жил да был на свете славный парень, лихой Наездник Билли Джонс-Иван Дурак Пустой Карман-Большое Сердце. Такое уж он имя получил, и было отчего: карман и вправду у него всегда был пуст, деньжата, если появлялись, не залёживались в нём — они транжирились на всю округу, выручая каждого, кому особенно сейчас нужны; а между тем Билли-Иван скакал на своём вещем коне по пустыням и степям, по горным тропинкам и долинам рек, распевал чудесные песни, которые сам на ходу сочинял, трубил в рог, чтобы люди знали, где его найти, и увлекал за собой миллионы сердец, старых и юных, в неведомые края и к неслыханным подвигам — он знал, что люди любят его, что в каждом, с кем он встретился или кто хотя бы слышал о нём, осталась жить и гореть частица его души, благородной и романтичной, — вот каков он был, этот Наездник Билли Джонс-Иван Дурак Пустой Карман-Большое Сердце.

А потом в пустыни пришли люди, которые не слышали о нём ничего — есть ведь такие на свете! — или слышали, да позабыли, они построили дома, дороги и плотины, и разлились новые моря, задымили заводы, степи покрылись глубокими оврагами, и не стало Билли-Ивана, он исчез — ему не хватало уже места, где можно вольно скакать и распевать свои песни, и трубить в большой красивый рог.

Люди сказали: настали иные времена, а против времени даже Билли-Иван был бессилен, и он ушёл — куда, никто толком и не знал, кое-кто ещё помнил о нём, да что такое воспоминание! — ведь никто больше не звал людей из детства в мятежный мир зрелости, и в людских сердцах погасла искра веры в необыкновенное, мир мчался, стремился к совершенству гигантскими шагами, а Билли-Иван был для него — наивный и смешной анахронизм.

И вот в один прекрасный день загрохотали мощные моторы, ярко запылало сине-жёлто-белое пламя, опаляя землю, и унеслись прочь, пронзив небо, громадные ракеты — в чёрный космос, в вечную пустоту, обрамлённую бесчисленными светляками разноцветных звёзд, ещё не погасших со дня великого карнавала, когда природа, веселясь и плача, себе в утеху, создавала наш вселенский мир.

Ракеты длинной кавалькадой летели прямёхонько к Марсу, чтобы там, на чужой таинственной планете, разрешиться от тяжкого бремени и явить на свет людей и их приборы, и их надежды, и их дела. Звенели моторы, вырастал в иллюминаторах исполосованный шрамами сухих каньонов оранжевый шар, и люди волновались, громко спорили друг с другом и буквально пожирали глазами планету-апельсин, вместе с её твёрдой коркой, под которой таилась перезрелая плоть — ответ на все загадки неведомого мира.

Они подлетели совсем близко — умная ракета сделала сложный манёвр и легла на круговую орбиту.

— Глядите-ка, что это там? — вдруг крикнул один из людей и пальцем ткнул в иллюминатор.

Все бросились к окнам — чудо, это было подлинное чудо, которого никто не ожидал и о котором никто даже подумать не смел: там, внизу, посреди оранжевой пустыни, от одного каньона к другому мчался всадник, обгоняя ракету, он трубил в кривой красивый рог и вращал над головой громаднейшую сеть.

— Билли-Иван! — ахнули все разом. — Неужто в сказках не врут?!

— Боевая тревога, он хочет нас заарканить! — гаркнул командир. — Меняем курс!

Но умная ракета уже сообразила, какая опасность грозит им всем, и пулей шарахнулась в сторону, увлекая за собой остальные корабли, она развернулась в пространстве, как тяжёлая бочка с вином на щербатом причале, и понеслась без оглядки назад, к Земле, а вдогонку пришельцам летела, разматываясь, никогда не ведавшая неудачи сеть рыбака, заброшенная твёрдою рукою Наездника Билли-Ивана.

Кавалькада уклонилась в самую последнюю секунду и, облетев вокруг Земли, без сил хлопнулась на сырую почву родной планеты.

— Билли-Иван! Он там, на Марсе! — едва переводя дух после жуткой гонки, пролепетал командир, когда встречающие обступили его ракету.

Вы думаете, дети, это и вправду был Билли Джонс-Иван Дурак Пустой Карман-Большое Сердце?

Послушайте, не вертитесь и послушайте, никто ещё ничего толком не знал и никто ещё ничему до конца не верил, и потому на Марс стартовала новая, сверхсовременная, ракета, в ней сидел новый экипаж и докладывал: «Самочувствие хорошее! Летим!». А когда они вернулись — это произошло на удивленье скоро, — командир взял трубку телефона и сказал: «Алло!», и после этого поведал, что никакого Билли-Ивана на Марсе нет и не было, а разъезжает по пустыням кто-то там на тракторе и пашет, и запахивает он настолько глубоко, что аж выворачивает целые горы, и из образующихся в почве щелей вздымается клокочущая магма, бьёт фонтанами в небо — от неё-то и пришлось спасаться, а тракторист, как ни странно, ракету даже не заметил — до того был делом увлечён.

Вот что приключилось, дети, и такая тут, я вам скажу, неразбериха в мире началась!.. Одни говорят: «Это Билли-Иван! Кто же ещё?!», другие на новый экипаж кивают, словом, споры, препирательства, покуда, наконец, какому-то умному человеку в голову не пришло:

— А давайте, — говорит, — спросим у самого старого кавказского джигита, Билли-Иван это или нет. Знаю я одного такого джигита, он сам Билли-Ивана ещё в детстве видел, вот его и спросим. Покажем фотографии. Если это и впрямь Билли-Иван, то он узнает сразу.

Делать нечего, согласились все, и привёл их человек к своему знакомому джигиту из аула Ширван-Фью, старому-престарому, так что он уже еле ноги передвигал, но имя своё помнил и весьма гордился им — Мехмедмислимбюльбюльоглыкаразаде, что, по его словам, примерно означало: «Посмотри — и тогда увидишь, пощупай — и тогда узнаешь, выкинь вздор из головы — и тогда всё поймёшь».

— Скажите, — спросили его дотошные репортёры, показав пачку отменных фотографий, которые были сделаны с орбиты Марса, — это Билли Джонс-Иван Дурак Пустой Карман-Большое Сердце или нет?

— Мн-э-эу… — произнёс джигит и запустил немытый толстый палец в левую ноздрю своего длинного носа, что ясно говорило: «Я-то знаю, а вот вам с того какой, не понимаю, прок?», но потом он палец вынул и артачиться не стал, поскольку осознал, что от одного правдивого слова, может, весь мир зависит, всё его благосостояние и весь прогресс, и тогда он почесал за правым ухом и сказал: — Билли-Иван… Хороший был… Кбк пил вино! Кбк ел барана!.. Это он!

— Да неужели? — ахнули репортёры.

— Когда мой дед говорит, он говорит святую правду, — ответил старый джигит.

— Так у вас ещё есть дед? Он жив?! — вскричали репортёры, чувствуя себя облапошенными: ведь этот горец почитался самым старым на Земле, а теперь получалось, что на деле он — едва ли не сопляк, мальчишка!..

— А то как же! — гордо выпятил грудь старый джигит. — Дух великого предка никогда не умирает! Никогда! А он мне шепчет верные слова.

Вот так-то, дети, горец сказал — значит, правда, ему всё известно, недаром у него такое звучное имя, недаром он самый старый на Земле; и тут вновь началась большая суета, впрочем, она никогда не утихала, просто люди занимались другими делами и не обращали на неё внимания, а тут такое произошло, такое вылезло наружу — только успевай вертеться!

Снарядили новую, совсем уж совершенную ракету, пронзила она небо и опять ушла к далёкому Марсу по давно накатанной дороге, которую тусклым светом озаряли из бесконечности звёзды-фонари.

Сидите, дети, смирно, вам надоело, вероятно, — я кончаю, ведь вы сами попросили рассказать вам сказку, а сказку тоже надо уметь слушать, потому что в ней всегда есть пусть и малое, но всё-таки зерно, и дело в том лишь, на какую почву оно упадёт: если веришь, оно прорастёт в тебе и поднимется целым деревом, и люди будут приходить к тебе в знойный день, чтоб посидеть в тени листвы, а ежели доверия в тебе ни капли — что ж, зерно усохнет, пропадёт, и тогда уж ты, пожалуй, явишься со временем под чьё-то дерево, да только не завидуй — сам был виноват…

Вы полагаете, на Марсе обнаружили Билли-Ивана? Ничего подобного!

Как скептики и предвещали, не нашли там никого, даже эхо его песен, звук его рога — и те исчезли, растворившись в холодных песках.

Нашли только камень и на нём — надпись: «Я ушёл, но вы меня найдёте! Я ушёл дальше».

И всё, ничего больше не было, и люди бы, пожалуй, вновь затеяли спор, чья это надпись, но вовремя спохватились, потому что вспомнили слова старого джигита.

Здесь был Билли-Иван! Без сомнений. Но он ушёл дальше, снова ушёл…

Ах, как меняются времена!

Скакал когда-то по планете Наездник Билли Джонс-Иван Дурак, но люди вторглись в его владения и отреклись от него, не признали его хозяином завоёванных ими земель, и он ушёл, и люди о нём позабыли, они оставили его только детям, которые читают свои книжки, а потом, повзрослев, смеются над прочитанным и вместе с ним над своим детством, над Билли-Иваном, бывшим когда-то их кумиром и учившим их любить неведомое и благородное…

А Наездник тем временем скакал и скакал, он знал, что люди, те лучшие из них, кто сумел сохранить в душе хоть каплю веры в сказку, вновь догонят его и тогда поделят с ним открытый мир, — он не очень спешил, надеясь на лучшее, и люди действительно его настигли, он даже хотел поймать их в свою сеть, чтобы они увидели его вблизи и снова приняли как друга, но он промахнулся — будем справедливы, ведь, наверное, не в первый раз? — а люди явились опять, и теперь уже, чтобы нарочно отыскать его, однако Билли-Иван по-другому решил: их дружба, их союз не будут прочными, во всяком случае сейчас, рано или поздно его осмеют, как и прежде случалось, и он ушёл, ещё дальше, дожидаясь лучших времён, ослеплённый горем и потому не ведая, что эти времена настали: люди заново поверили в него и ощутили в нём нужду — как видно, гордый старый горец оказался верным другом Наездника Билли-Ивана, возродив в мире веру в забытую сказку.

Ах, как меняются времена! И попробуй, попробуй за ними успей!..

Вот и всё.

Дайте мне кто-нибудь ваши старые книжки, я перелистаю их, я вспомню Билли Джонса- Ивана Дурака и вместе со всеми — ну, кто из вас готов составить мне компанию в дороге? — отправлюсь на его поиски.

Я знаю, он ушёл дальше — на Юпитер, Уран, Плутон, за пределы Солнечной системы — и мы тоже туда доберёмся, всю жизнь стремясь за ним, за этим прекрасным Наездником, а он будет от нас ускользать, показавшись на мгновение, чтобы мы не свыклись с ним и не потеряли веру в него, как это случилось однажды на Земле, — да, я знаю: мы всегда теперь будем с надеждою глядеть на дальний горизонт, из-за которого вот-вот должен появиться славный малый — Билли Джонс-Иван Дурак Пустой Карман-Большое Сердце, этот лучший Наездник на все времена!

Я помню Вина, распростёртого на поверхности верхней палубы. Вернее, не Вина, а его грузное, крепко сложенное тело. Оно лежит в багрово-алой луже лицом вниз, словно большой океанский лайнер, севший на мель. Белоснежные одежды выпачканы, складки слиплись и уже начали застывать горными хребтами. Алыми горными хребтами.

Вин Дизмон не выдержал первым. А ведь он предупреждал Большую Комиссию. Он в таких чёрных красках описывал эффект Лишнихта, что будь у комиссии хоть чуточку человечности, полёт бы прервали. Но они сказали, чтобы он перестал канючить и взял себя в руки.

Вы слышите? В руки! Тогда они у Вина ещё были. Пара мощных натренированных ручищ, как у африканской гориллы. Большой чёрной гориллы. Дизмон мог гнуть ими стальной прут, словно гибкую ветку.

— Тренировки! Вот, что главное, Володя! — говорил он мне. — Тренировки позволят преодолеть человеку всё. Всё! И даже этот долбанный син-переход.

Вин Дизмон был славным малым. Быстрым не только на крепкое словцо, но и на нелёгкое дело. Он всегда был уверен в себе.

И вот он лежит, и не дышит, и не чувствует больше ничего.

И затянутые в белый латекс два тощих отростка, идущих от мощных когда-то плеч, как плети лежат вдоль его большого тела. Я не видел его утопленных в луже крови глаз, но я знаю, что в них было…

Мы провожали Вина как героя. Замотали в многозвёздный флаг и на следующем островке стабильности отправили в последний путь.

Тористон нанёс на карту новую точку. И как ему это удалось? Его отростки были самыми неповоротливыми и почти уже не слушались.

— Островок стабильности Дизмона, — пропищал Тористон, но вся патетика сказанного рассыпалась в пыль из-за его высокого звенящего тона.

Мы заржали как кони. Хотя точнее было бы сказать — запищали как крысы. Мы пищали и не могли остановиться. И наши слипающиеся гортани вибрировали как ненормальные, посылая в окружающее пространство какофонию несуразных звуков.

Пару недель ничего не происходило. На каждом островке стабильности мы получали подробные указания относительно наших действий. В интонации этих умников всё чаще стало слышаться равнодушие. Они смотрели на нас с удивлением исследователей, обнаруживших нечто парадоксальное. И когда один из этих ублюдков хихикнул, глядя на Трошева, Мейтао взорвался:

— Вы не представляете, что значит чувствовать то, что чувствуем мы, — он пялился подслеповатыми глазами на человеческие контуры на экране, и остатки его голоса срывались в неразборчивый писк. — Вы должны нас вернуть! Слышите? Прошло уже 180 точек перехода, а выхода нет! Возможно, вы ошиблись с расчётами? Сколько ещё нам скитаться?

Они ответили, что всё идёт по плану. И ошибки быть не может. Но я уже тогда понял, что их больше не интересует перемещение. Их интересуем мы. То, как действует внепространство на живые организмы. Их хвалёные вычислительные системы были ещё не в состоянии высчитать энергию субатомных частиц в каждую единицу времени. Про анализ скорости каждой из них я вообще молчу. Скакать по взятым приблизительно координатам в поисках выброса энергии, способной переместить нас сквозь пространственно-временные континуумы, было напрасным делом. Но мы скакали. Точка за точкой. Расчёт за расчётом. Мы выполняли свой долг, который был уже никому не нужен.

Единственным, кто сочувствовал нам, был Карл Лишнихт. В те короткие минуты, когда он деликатно отодвигая очередных вахтенных пробивался к монитору связи, мы получали всю необходимую информацию. Лишнихт как мог пытался объяснить все эти странные процессы, и как ни странно, мы его почти понимали. Препараты, которые он советовал принимать, иногда действовали. Пусть не надолго, но это облегчало наше жалкое существование.

Лишнихт всегда задавал уйму вопросов. Его интересовало всё, что мы чувствуем. Он требовал всех подробностей. Он искренне желал найти ответ. Говорил нам, что главное — уловить нечто на нижнем уровне изменений, а потом…

Что потом? Потом ушёл Кюлье.

На столе перед ним стояла видеорамка со сменяющими друг друга образами его жены — Ванессы. Видел ли он эти снимки? Думаю, что уже нет. Мелькающие цветные пятна — вот, что видели его глаза. Но его мозг видел Ванессу. Её голубые глаза с пышными ресницами, волосы, ниспадающие струящимся водопадом, плавные линии её красивого лица. Кюлье гордился своей женой. Будет ли она гордиться им? Вряд ли. Надеюсь, у умников из Большой Комиссии хватит ума не демонстрировать наш изменившийся облик родственникам или новостным каналам. Тогда у Ванессы останется привычный образ её мужа — всегда серьёзного, задумчивого, с прищуренным взглядом добрых глаз. Если же нет, тогда мне жаль эту женщину, потому что она уже никогда не забудет вид этого мерзкого существа, каким стал её супруг.

Кюлье был отличным химиком и отличным кулинаром. В последний день своего существования он совместил оба своих таланта. Что он там намешал, осталось для нас загадкой, но, думаю, он ушёл легко.

К тому времени мы преодолели 191 точку перехода, после которой дегенеративные процессы ускорились.

Старик Лихништ изменился. Вернее, изменился его голос: он стал каким-то скрипучим, сдавленным. Или, может быть, мы слышали его таким? В любом случае растерянность чувствовалась. Последнее наше с ним общение длилось особенно долго. Он объяснял об изменении наших генетических программ при удалении от исходных координат, о перераспределении энергии клеток в более необходимые органы наших организмов.

— Эволюция в переходах стала очень умной и быстрой, — скрипел он. — Такой быстрой и умной, что мы не успеваем за ней.

Сначала казалось, что изменения носят случайный характер и мутации хаотичны. Но затем они пришли к выводу, что имеется точное направление.

— Ваши хромосомы не ломаются, они перестраиваются. Перестраиваются целенаправленно и уверенно, — говорил профессор. — Ферменты-репаразы, предназначенные природой для удаления повреждённого куска ДНК, почему-то прекратили свою основную работу. Напротив, они стали ярыми помощниками процессам дегенерации.

Виной всему, как предполагал Лишнихт, является вид какого-то неизвестного пока излучения, которое отсутствует в стабильном мире.

Под конец своего доклада он попытался нас обнадёжить, сказав, что рассматривается вопрос нашего возвращения, и благодаря новейшим разработкам в нанопротезировании есть шанс, что нас вылечат.

Вылечат? От чего? От слишком рациональной структуры наших изменяющихся оболочек?

Сейчас мне кажется это смешным. Но тогда он поселил в нас надежду. Мы радовались его словам как дети. Мы ползали по обшивке, наматывая круги, и верещали. Чувство единения с тем родным миром, который заботится о нас, переполняло измотанные души.

По словам профессора, результаты совещания должны были поступить завтра вместе с координатами выхода на точку исхода. Нейтринные реакторы уже подготавливаются к возможному запуску.

Но между сейчас и завтра был ещё 192-й переход. Очередной переход. Обычный переход. Всего лишь очередной, обычный переход, чтоб его.

«Утром всё изменится, — думал я. — Всё будет хорошо, как прежде. Нас не бросят. Да, ресурсы на то, чтобы вытащить горстку выродков из этого небытия — колоссальны. Но разве цена жизни не превыше всего?

В ту ночь мне снились стрекозы. Пруд, заросший ряской, и много-много стрекоз. Это был последний сон, который я видел.

Но наутро мы уже не смогли узнать никаких новостей из нашего мира. Когда-то нашего. Я уже точно не мог. Мир погрузился для меня в тишину. Сегодня я уже привык к этому звенящему безмолвию, но тогда…

Если бы я мог ввести имя следующего островка стабильности, я назвал бы его «Островком невозврата». В тот день я понял, что возврата к прошлому нет. Что я уже не принадлежу тому миру. Миру бесконечных цветов и красок. Миру оранжевого солнца и зелёной травы, голубого океана и сверкающего белизной снега. Сейчас бы я наслаждался даже темнотой глубоких пещер. А пение птиц, шорох листвы, музыка, голос женщины…

Всего этого нет. А может, это всё было лишь плодом моего разума? Сколько времени прошло? Годы? Десятки лет? Может, сотни?

Дня через три после сто девяносто второго, проползая по рубке управления, я нащупал мордой что-то холодное и упругое. Это был Тористон. Холодный, как кусок льда. Я тыкался своим носовым провалом, или что там у меня было, в его безжизненное тело снова и снова, стараясь расшевелить его.

— Майкл, дружище, ты что? Я один спячу совсем!

Я рыдал, я выл, но слёз не было, а из звуков, что я мог издавать, осталось только тихое сопение и шебуршание по полу.

Я несколько дней катил его к выброске. Ближе к концу он стал совсем сухой, лёгкий. Правда, спуск мне произвести не удалось. И Тористон остался лежать там, у бортика первичного люка. Он и теперь там лежит. И мне не так одиноко, зная это.

Мейтао, помню, сказал как-то:

— Мы должны выдержать всё! Это путь воина! Это наш путь.

И он доказывал это до последнего, пока не напоролся брюхом на кромку острого, как лезвие, листа обшивки в пищеблоке.

Представляю, что ему стоило отвинтить болты и пригнуть угол упругого листа.

Он ушёл достойно. Так, как принято у них. Сейчас он беседует с духами предков.

Помню, дед всегда учил меня, что русские не сдаются. Не сдаются даже в самых трудных ситуациях. Он не знал о син-переходах. Я улыбаюсь. Внутренне, конечно. Я часто вспоминаю прошлое. Выходит, память — необходимый элемент для существования. Ведь она не исчезла. Не пропала в этой безумной перестройке фенотипов и генотипов. Моя память стала моими глазами, моими ушами, моей кожей, нервами, всем!

Короче, я не сдался. И уже не смогу сдаться! Я не успел, когда была последняя возможность вынюхать какую-нибудь гадость в химической лаборатории или, запутавшись в кабелях рубки управления, перекрыть себе кислород. А сейчас? Нужен ли мне кислород? Думаю, что нет. Я не знаю, что представляю из себя. Я даже не могу себе это представить, а ведь у меня появилась отличная фантазия. Я описываю всё ярко, с аллегориями и сравнениями, как в моих любимых текстах, что я, загружая в книгу, читал взахлёб. Моя исцарапанная, с многочисленными сколами книга уже закончила свой электронный век на свалке. А я нет. Я ещё живу.

Знают ли они, что я жив? Что я мыслю?

Я ведь находился у монитора связи тогда, когда всё ушло.

Я и сейчас должен там сидеть. Или лежать. В общем, быть.

Что видят они по другую сторону мира? Клочок материи? Невообразимый субстрат переплетающихся, собранных в клубок нейронных нитей? Или… Может быть, эволюция подошла к своей заключительной, триумфальной части. И я не являюсь более материей. Я чистый разум. Чистейший по своей новой природе. Ничего лишнего, ничего забирающего драгоценную энергию. Только мысль. И ещё память. Я оглядываюсь назад, и она захлёстывает меня гигантской океанской волной, необъятным циклоном, опоясанным свинцовыми тучами, невозможной снежной массой спускающейся лавиной, формирующейся из космической пыли галактикой…

Хотел бы я изменить что-то в своей жизни? Сейчас уже нет. Я вижу всё другими глазами. Я опять улыбаюсь. Я всё ещё помню, что значит видеть глазами. Просто смотреть и видеть: зеркальную гладь озера, чуть подёрнутую утренним ветром, лист, плывущий неторопливо, словно гордая бригантина, только что отчалившая от родного берега. Дальние манящие звёзды. Глаза человека. Весёлые, задумчивые, мудрые, грустные. Такие разные и притягательные. Взгляд… Как много он значит.

Взгляд Трошева…

Не всё вспоминается с меланхолическим спокойствием, кое-что до сих пор заставляет волноваться мой разум.

Взгляд Трошева. Пустой, созданный из тумана, дурманящий, страшный, неживой. Но сквозь эту пелену я видел страдания, отчаяние, которое несравнимо ни с чем…

Мы знали друг друга с первого курса академии. Друзьями не были, но часто встречались на вечеринках и тренировках. Он был звездой. Красив до умопомрачения. Высокомерный взгляд голубых глаз. Аристократические манеры. Женщины вешались ему на шею гроздьями. После полёта он планировал сняться в паре кинокартин. Гильдия выслала ему официальное приглашение. Герой, красавец, талант. Хотя в последнем я сомневаюсь.

Он не должен был лететь с нами. Он не был специалистом ни в одной из необходимых для испытаний областей. Но для глянца, для создания легенды… Трошев стал лицом экспедиции, её символом. Ярким, запоминающимся…

И вот это скорчилось у уже приоткрытого люка и беззвучно вертит распухшей бесформенной головой. То на меня, то в бездну син-пространства. Он хотел это сделать, но не мог. Тяга к жизни цепляла его обезумевший разум за кромку шлюзовой перегородки, за последнюю иллюзию, которая таяла с каждой минутой.

И я помог ему сделать выбор… Когда он распадался на фотоны, я почувствовал нечто вроде волны благодарности.

Тористон не обвинил бы меня. Если бы узнал. Он понимал, что значит терять себя, всё, что составляло твоё я, твою сущность.

Вин, Жан, Михаил, Майкл, Амуто — вы все ушли с этой безумной дистанции. Вам не нужен был пьедестал. Вы желали остаться собой. Просто остаться собой. Ваша эволюция закончилась на Земле, в стабильном мире, и вы не хотели чужой. Вы не потеряли себя в этой гонке…

А я? Я добежал, дошёл, дополз. Смотрите, вот он я. Победитель, венец творения, итог рациональности. Я выдержал, я не сдался!

Мчусь сквозь пространство Вселенной. Одинокий, возможно уже забытый всеми. Может быть, ничего больше нет. И мёртвая Земля не принимает сигналов с «Прорыва», и сам корабль, наверно, распался в прах, а я всё лечу через точки переходов, через островки стабильности, сквозь время и пространство. В никуда…

Но я словно открываю глаза и смотрю на этот прекрасный мир. Возвращаясь в прошлое, я вспоминаю каждый листок, его насыщенный цвет, его структуру, разбегающиеся прожилки, его запах, движение на ветру…

Я вспоминаю каждую птицу, пролетающую в небесах, все её пёрышки…

И вспомню каждое облако и переберу всё, на что оно похоже.

Я вспомню все книги, которые прочёл. Страницу за страницей, слово за словом.

Я вспомню всех людей, которых встречал на своём пути. Всё, что они сказали мне и всё, что я не успел сказать им.

Я загляну в глаза стрекозе, в каждую фасетку, из которых они состоят. В глаза каждой из них. Буду наслаждаться прозрачностью крылышек, неугомонно вибрирующих в прогретом солнечными лучами воздухе.

Я вспомню свет каждой звезды в ночном небе, я буду любоваться каждым её оттенком.

Я рассмотрю каждую песчинку, каждую молекулу, каждый атом…

И пусть их слишком много, чтобы вспомнить всех, у меня есть время. Много времени. И больше нет ничего, что могло бы отвлечь меня…

Я не в абсолютной пустоте. У меня есть память. Память — глаза мои, мой слух, мои нервы, мои чувства…

Я помню — значит, я существую.

Алексей Семяшкин: большую часть жизни прожил на Севере (Архангельская область, Республика Коми). С началом «сетевой эпохи» переместился в киберпространство, где и работаю в различных сферах. Создавать фантастические рассказы начал с 2009 года. Есть несколько публикаций в журналах («РБЖ Азимут», «Мир фантастики», «Искатель»).

— Доктор, инопланетяне давно уже среди нас! — шептал он, прижимая к груди своё гениальное изобретение: очки.

Вот не похож он на нашего пациента! Да, горячечный бред, скороговорка, страх, затаившийся в глазах. Все признаки психического расстройства налицо. А всё равно не похож! Десять лет стажа в качестве психиатра и профессиональное чутьё шептали мне, что грань между гением и шизофреником настолько тонка, что если бы в стародавние времена всех изобретателей пачками госпитализировали, то человечество до сих пор раскачивалось бы на деревьях.

Теоретические изыскания требуют эмпирического подтверждения. Поэтому для чистоты эксперимента и правильности диагноза я осторожно потянул у него из рук очки. Он их называл — ни много, ни мало — вторым мозгом. Я надел очки и подошёл к окну. Во дворе мерцала огнями летающая тарелка.

Нет, не так! Во дворе психиатрической клиники, в центре мегаполиса, в двадцать первом веке и средь бела дня — чёрт меня подери! — стояла настоящая летающая тарелка.

Я поспешно сдёрнул очки и снова посмотрел в окно: ничего! Слава всем невидимым богам!

— Видите? Доктор, вы же знаете, что наш мозг так устроен, что он воспринимает только ту информацию, которая ему знакома. Чужеродную картинку он просто не видит! Знаете, почему во времена Колумба туземцы не обратили внимания на его корабли? Потому что они их просто не замечали! Туземному мозгу не с чем было сравнить никогда не виданную флотилию! Так и мы не замечаем пришельцев среди нас!

И в этом он прав! Когда я везу свою жену в обувной магазин, то из окна машины она видит только туфельки всех проходящих по улицам женщин. Зато я могу спокойно любоваться остальными женскими прелестями, без страха быть пойманным с поличным.

— Мои очки оснащены камерами, которые передают картинку в преобразователи визуальной информации, спрятанные в дужках. Там картинка расшифровывается и выводится на экраны, напылённые на стёкла. И вы видите всё то, чего не замечаете в обыденной реальности.

Да, будь у туземцев такие очки, современный мир мог бы выглядеть совершенно по-другому.

Я вызвал санитаров. Пусть дадут ему поесть и впрыснут успокоительные.

— Доктор, не оставляйте меня одного! Они уже здесь! Они идут за мной! — пациент рыдал и бился в крепких руках санитаров.

Конечно, жаль его. И человечество тоже. Некрасиво это с нашей стороны: специально тормозить технический прогресс. Но с другой стороны, официальные контакты, соглашения, пакты о ненападении, декларации о мирных намерениях и прочая дипломатическая белиберда — это всё такая головная боль! А главное, нам придётся платить за использование их ресурсов. Так что лучше и дешевле этих Колумбов с Энштейнами своевременно госпитализировать. Всех!

Я с сожалением посмотрел на чудо-очки, бросил их на пол и раздавил.

Евгения Халь родилась в Киеве в 1973 году. В 1993-м выехала в Израиль. В данный момент занимается медициной и учится в университете на факультете социологии, политологии и международных отношений. Илья Халь родился в Израиле в 1964 году, служил в спецвойсках, в бригаде «Голани». В настоящее время работает в системе безопасности. Авторы опубликовали в периодике более сорока рассказов. Живут в Израиле, в городе Рош ха Айн.

В прогностической фантастике существует проблема соотношения уровня техники, который мы желаем видеть в произведении, и культурной среды, общества, которое будет создавать эту технику.

Некоторых авторов совершенно не заботит, где происходят их галактические сражения или на каких планетах герои грабят банки. И в этом есть свой резон, ведь будущее сделает человека настолько другим, а современные нам реалии так основательно забудут, что можно всё писать с чистого листа.

Но как бы ни был радикален автор в своём стремлении писать «чистую космооперу», без узнаваемых для читателя культурных отсылок ему не обойтись, так как даже самые яркие образы читатель не воспримет, если в них не будет знакомых и привычных для него черт. Джим Дигриз, герой «Крысы из нержавеющей стали» — это же смесь Арсена Люпена с Джеймсом Бондом. Ну а «Завтра война. Время московское» А. Зорича настолько сильно заполнена отсылками к современности, что её и прогностикой нельзя назвать.

Но это детали. А главное в том, что…

Любое произведение НФ оказывается как бы на пересечении двух шкал:

— линия технологического развития: прогресс или регресс, успех «технологической сингулярности» или возврат в каменный век;

— культура, характерная для места действия — от ритуалов местных языческих культов до мозаики субкультур мегаполиса.

И тут мы видим крайне интересную зависимость. Далёкое прошлое и далёкое будущее не имеют обязательной географической или структурной привязки к странам или культурам — автор может взять любой образец. Желаете неофеодализм в далёком будущем? Вот вам «Дюна» Ф. Херберта. Желаете трансформации общества под самые что ни на есть развитые компьютерно-биологические технологии? Тогда возьмите «Счёт по головам» Д. Марусека.

А вот в прогностической фантастике с «ближним прицелом» такая привязка возникает.

Первой ступенью на «технической» шкале выступают деградационные сценарии.

Самый мрачный из них — это сценарий катастрофы. Японию, США, да и другие страны, регулярно затапливает наводнениями, засыпает метеоритами, там разламывается земная кора или просто топчется Годзилла.

В сюжетах-катастрофах будущее сводится к двум вариантам. «Как мы примем смерть» — тут авторы свободно ориентируются на любую фокус-группу. Например, декадентский фильм «Последний романтик планеты Земля». Другой вариант: «как мы попытаемся сохранить людей для нового начала» — построение ковчегов и продажа на них билетов в фильме «2012».

Если новое начало не наступает и продолжается деградация, то у персонажей исчезает ощущение «исторического времени». Ярче всего это показано в фильме «Безумный Макс»: герои и злодеи гоняются друг за другом по пустыне, помогают поселенцам или думают ограбить их. Казалось бы, у них кончается горючее, «умирают» двигатели — и когда высохнет последняя канистра, кутерьма остановится сама собой. Но самая серьёзная техническая деградация не поменяет их образ мысли — грабители-кочевники попытаются найти лошадей или пойдут пешком, но так и останутся грабителями. Крестьяне продолжат обрабатывать землю в своих оазисах, хоть им и придётся теперь обходиться без электричества.

Деградация вовсе не обязательно окажется тотальной. При истощении нефтяных запасов (крахе индустриальной экономики), но сохранении прогресса в генетическом программировании, отчасти в робототехнике — местная традиционная культура уже приобретает решающее значение. И если автор хорошо её знает, то у него получается великолепная зарисовка «с края мира». Таков роман П. Бачигалупи «Заводная». Основной энергоноситель в мире — пружины. В небесах транспортные дирижабли. На заводах значительную роль играют слоны. А главная цель королевства Таиланд — сохранить банк семян от воздействия транснациональных корпораций. В итоге королевство приспосабливается к новым временам, всеми силами пытаясь законсервировать себя, потому что новое несёт больше разрушения, чем созидания.

Вторая ступень на «технической» шкале — прогрессистский сценарий. Для НФ этой линии развития важно, чтобы в том месте действия, которое описывает автор, действительно могло возникнуть будущее.

Автор может попробовать описать середину XXI-го века в Заире. Но сейчас там так велика техническая отсталость, что для скачка в прогрессе, чтобы опередить остальной мир, необходимо ввести в сюжет что-то особенное, ломающее привычное течение времени — например, имеющее инопланетное происхождение. И появляется некий загадочный корабль, или зонд, от которого идёт распространение наноструктур, причём никакое земное оружие не сможет его уничтожить. Возникает торговля, чёрный рынок, силы ООН как-то пытаются сдержать всё большее распространение нелегальных «товаров», но всё идёт прахом, потому что всем выгодно использование наноструктур. Вот такой вот африканский вариант «Пикника на обочине». Это — «История Тенделео» Й. Макдональда. Перед нами катастрофический сценарий, когда будущее вытеснят прошлое, порой вместе с его обитателями.

Если представить, как развивается Заир по традиционному «пути прогресса», то мы увидим воспроизведение нашей обыденности. Будущее-для-Заира — это индустриальное общество и урбанизация, только с национальной спецификой. Реализация догоняющих проектов развития. Где там будущее-для-нас? Оно вполне возможно, только будет присутствовать в виде незначительных, чисто импортных вкраплений. Представим внука вождя племени, который стал инженером на руднике. Решая комплекс задач, характерный для советских фильмов на производственную тематику, он вполне может советоваться со «слабым искусственным интеллектом» или получать развёрнутые аналитические прогнозы из «справочных программ».

Автор может описать индустриальный город вполне современной страны — в «Доме дервиша», ещё одном романе Макдональда, дана впечатляющая панорама Стамбула. Там тоже есть импортированное будущее, но этот импорт уже трансформирован местной культурой, освоен ею: есть хай-тек фанатизм, когда людям удаётся навеять религиозные галлюцинации. Увлечённое собирательство антиквара переплетается с новейшим воздействием на психику человека при биржевых махинациях газом, который контрабандно доставляется по автоматизированным газопроводам вообще без участия людей. И как раз газ хотят использовать фанатики, чтобы распылить в нём нанороботов. Но «Дом дервиша» повествует не про возникновение будущего, а лишь про его укоренение. Неизбежная волна изменений накрывает очередное общество — и если оно достаточно сильно, а культура его сколько-нибудь устойчива, то волна схлынет. В языке появятся новые слова, в социуме новые структуры, в образе жизни людей — новые черты.

Фактор местной культуры может быть даже центральным для сюжета. Посмотрим на уже прошедшие «радикальные преобразования». Реформы Петра I перетряхнули Россию, создали новые промышленные районы, новый стиль жизни, новую культуру. Эти времена и события неизменно интересны россиянам, с какой бы точки зрения их не оценивали. И пока будет существовать государство, о той эпохе продолжат писать романы и снимать фильмы. Но интересны ли они потребителям в других странах? Если описывается очередной проект, то именно эта очерёдность, вторичность и ограничивает восприятие. Тут уже важней становятся не сами описываемые идеи, а насколько хорошо рассказана сама история. Примером тому многочисленные эпопеи с попаданцами, которые реализуют всё те же догоняющие проекты, исправляющие историю России. Уже сейчас ясно, что как только схлынет мода на подобные повороты событий, от всей этой гигантской пирамиды останется лишь несколько книг с типичными и хорошо поданными сюжетами.

В тех местах, где будущее проклюнется, где оно сформируется — состоится именно рождение. Даже если перед нами исторический роман о становлении будущего — об уже прошедшей, состоявшейся научной революции, — впечатление новизны чрезвычайно велико хотя бы потому, что показано, как из архаичных и для нас полузабытых, малоизвестных моментов, из капризов, фанатизма, предрассудков и вороха смешных заблуждений — рождается то, что сейчас воспринимается азбучной истиной. Подобная трансформация — наиболее интересное и ценное, что есть в прогностической фантастике.

«Барочная трилогия» или «Криптономикон» Н. Стивенсона основаны именно на этом эффекте. «Машина различий» Б. Стерлинга и У. Гибсона — научно-техническая революция ХХ-го века, которую переносят в викторианскую Британию. Мы видим рыцарство и пороки тех людей, не родившийся ещё марксизм и умерший луддизм, причудливое сочетание религиозности, жадности и научного прагматизма. Переплетаясь, они дают начало компьютерной эре «на шестерёнках».

Если автор на материале культуры/среды показывает такое рождение будущего, то и среда, которая служила гумусом, уходит в бессмертие. Она становится своего рода «осевым временем», теми годами в начале эпохи, по которым «сверяют часы», пока эпоха длится.

«Нейромант» У. Гибсона на двадцать лет задал для фантастов эпоху: Япония с её фантастическим хайтеком, периферийный Маракеш, усыхающая Европа, пронырливые хакеры, уличные самураи. И, самое главное — единая для мира Сеть. Виртуальность. Только сейчас эта эпоха стала дополняться новыми образами биотехнологической революции, да и то…

Разумеется, можно сказать, что в том же «Нейроманте» присутствует смесь культур. Настоящий фейерверк из уличных предрассудков, корпоративных норм семейной жизни, религиозных практик, литературных традиций. Место действия перемещается по планете и даже переносится в космос. Географическая и культурная привязка «колыбели будущего» с одной стороны размывается, но с другой — очерчиваются контуры той сети городов, или же сайтов, или клубов, в которой это будущее зарождается. Европейская научная революция случилась не только в Баварии или Париже. «Республика учёных» — сеть переписки XVII-го века — включала в себя сотни корреспондентов в десятке стран.

Будущее всегда рождается из мозаики, из коктейля. Главный вопрос в том, входите ли вы в эту мозаику, или нет. Поэтому когда автор с постсоветского пространства начинает рассуждать о будущем, он оказывается на развилке: культурная традиция к которой мы принадлежим (и к которой принадлежит большая часть наших читателей) — она будет для этого будущего внутренней или внешней? Ведь будущее, которое рождается сегодня, прямо сейчас, — оно сосредоточено всего лишь в нескольких очагах мировой цивилизации, а в других местах есть только редкие угольки. И поэтому получается, что если культурная традиция для нашего будущего внешняя, то авторы обречены в той или иной степени подражать творчеству Й. Макдональда, который в последние годы дал очень хорошие образцы сочетания передовой науки и периферийной культуры. Или вспоминать то, как А. Беляев был вынужден описывать те открытия, которые не мог совместить с реалиями СССР 20-х годов. Или повторять ироничные увёртки С. Лема. Но в последних случаях неизбежна своеобразная редукция, упрощённое представление о нравах и обычаях чужого общества.

Ну а если культурная традиция внутренняя, тот тут авторам надо хорошо продумать, как у нас будет рождаться будущее: из научных городков, из сложностей с олигархией и бюрократией, из попыток импортозамещения, или же из больших международных проектов науки, из разнообразных комплексов общества и таких же разнообразных прозрений. Важно твёрдо понимать, что описывать придётся совершенно новую, а не уже состоявшуюся эпоху вроде «мира полдня» А. и Б. Стругацких.

В 50-80-е годы советские фантасты видели себя представителями передовой страны — и англо-американскую фантастику рассматривали как элемент конкурирующего проекта. В 90-е мы переживали катастрофу — мир будто распадался. Из «обоймы» западной фантастики пришли разнообразные зомби-апокалипсисы, а фэнтези стала «обезболивающим средством». Были попытки переломить тенденцию, и продолжить описывать «цивилизационное лидерство» России, как это сделал В. Рыбаков в «Звезде Полынь». Но за последние годы «окно возможностей», которое открывается в будущем постсоветскому пространству, довольно сильно сузилось и приобрело относительно устойчивые очертания. Ограничения сохраняются вне зависимости от того, будет ли автор описывать «отдельную цивилизацию», «региональный центр влияния» или «европейский выбор».

В качестве примера можно привести роль английского языка в диалогах персонажей будущего. Сейчас это язык мировой науки и международного общения. Увидим ли мы повторение салонных разговоров у Анны Павловны Шерер, которые велись преимущественно на французском; появится ли большое количество гибридных шуточек в стиле В. Пелевина; или же возникнет совершенно новый устойчивый жаргон, наподобие того, что описал С. Жарковский в «Я, Хобо»? А может русский язык сделает своими все англицизмы, как освоил голландские слова в петровскую эпоху?

Чтобы наши прогностические романы были сколько-нибудь реалистичны, надо помнить про «окно возможностей» и объективно оценивать, какую долю в будущем человечества мы здесь создаём.

Станислав Бескаравайный о себе: Днепропетровск — не просто родной город, но и среда обитания, из которой выбираюсь сравнительно редко. Проработав год на трубном заводе, ушёл в аспирантуру по философии. В 2008-м защитился, сейчас доцент. С 2000-го, видимо под воздействием окружающих индустриальных пейзажей и древних промышленных установок, начал писать фантастику. Много рассказов и статей, несколько романов.