Рулевой, бородатый дед Клим Зорькин, дважды стукнул в палубу ногой. Это был сигнал. Сейчас же голова кормщика, дремавшего в своей каюте, показалась над люком.

— Смотри, Алексей, лодью обгоняем.

Небольшое, парусное суденышко, прижимаясь к самому берегу, бежало на запад.

— Шибко дружит к берегу. Чья лодья-то — не признал, Клим?

— Видать не наша; по окраске-то на кемскую похожа. Любят малевать кемские. Ишь, красного цвета сколь, да накозье[1] покороче нашего будет. Кемская и есть.

Кормщик Алексей Химков ревнивым взглядом окинул свое судно — ладный трехмачтовый корабль: все ли в порядке? Нет, как будто все как надо. Свежая краска весело блестела под утренним солнцем, паруса белые-белые, без единого пятнышка, палуба безукоризненно чиста. Да и откуда быть грязи? Ведь только по этой весне на воду спущено судно. Приятным запахом свежеоструганной сосны, крепким ароматом смоленых канатов было пропитано все вокруг.

Расстояние между лодьями быстро уменьшалось. Химков уже хорошо различал у борта фигуры промышленников, рулевого, привалившегося к румпелю, маленькую собачонку, вертевшуюся у поваренного люка.

Вот и поровнялись суда. Приветствовали друг друга по старинному обычаю:

— Путем-дорогой! Здравствуйте, молодцы!

— Ваше здоровье! На все четыре ветра!

— Откуда бог несет?

— С Кеми на Грумант, а вы?

— Мезенские мы, тоже на Грумант пробираемся, встретимся, может. Судно-то ваше как прозывается?

— «Святой Николай Угодник», купцов Плотниковых.

— А наше «Ростислав», купец Окладников снарядил, по первой воде идем.

Обгоняя попутное судно, «Ростислав» быстро уходил вперед, оставляя за собой две широкие пенистые полосы, узорами расходившиеся по темносиней поверхности моря.

Химков спустился в каюту.

— Ванюша, — разбудил он сына, взятого на промысел учеником, — выходи на палубу скорость корабельного хода мерить.

Каюта кормщика, окрашенная белой масляной краской, с большими светлыми окнами, была чиста и опрятна. В ней стояла койка карельской березы, небольшой столик в углу, приделанный к борту, стул. На стенах висели две затейливо выпиленные полочки — одна большая, другая поменьше. На большой полке лежал деревянный брусок с крестовиной — несложный астрономический прибор, аккуратно закрепленный, чтобы не свалился в непогоду. В специально сделанных отверстиях стояли песочные часы: большая склянка — четырехчасовая и маленькая, полуминутная, рядом в кожаных мешочках висели два поморских компаса — маточки. На маленькой полочке лежало несколько книг в гладких кожаных переплетах и толстая тетрадь в переплете из куска простой невыделанной кожи. На столешнице была укреплена походная чернильница. Тут же лежал старинный чертеж морских берегов, сделанный от руки, и рядом гусиное перо.

Сняв с полки песочные часы и вынув из рундучка под койкой лаг — прибор для определения скорости судна, Химков поднялся с сыном на палубу.

— Клим, ну-ка, брось в воду, а я время замечу, — сказал он, перехватив румпель из рук старика.

Клим бережно взял незамысловатый прибор, состоящий из дубовой дощечки, вырезанной сектором в четверть круга. К доске были привязаны грузило и тонкая пеньковая веревка с узлами через каждые несколько футов.

Придерживая одной рукой конец веревки, Клим размахнулся и бросил деревянный треугольник в воду. Прибор сразу стал вертикально. Когда веревка натянулась, старик подал знак Химкову и стал свободно выпускать конец, считая вслух, сколько узлов уходит из-под руки в ВОДУ. Кормщик следил за склянкой. Как только песок из одного отделения целиком пересыпался в другое, он крикнул Климу, чтоб задержал мерную веревку.

Оказалось, вышло больше семи узлов.

— Сколь узлов у тебя из руки в полминуты выйдет, — учил Ваню отец, — столь и миль судно в час скорость имеет. А ежели мили в версты перевести, значит «Ростислав» — то наш по пятнадцать верст парусит. Хорошо лодья поспевает. Ветерок был бы только.

Еще раз осмотрев судно, море и берег, Химков снова спустился в каюту и что-то отметил на карте, сверился с толстой тетрадью.

Тетрадью кормщик особенно дорожил. Это была рукописная лоция, указывавшая, какими путями безопасно и правильно вести судно в море.

На заглавном листе тетради большими аккуратными буквами было выписано:

«Расписание мореходства.

Сие мореходное расписание составлено вернейшим порядком, по которому мореплаватели находят, то-есть узнают, все опасные места и через то сберегают жизнь свою.

Сии труды, сие знание крестьянина Мезенской волости Ружникова Федора. В чем своеручно подписуюсь.

Июля 23 дня лета 1703».

Ниже была сделана приписка:

«Февраля 15 дня 1731 года по смерти Ружникова передана сия книга крестьянину Химкову Алексею».

«Ростислав» быстро уходил вперед.

Химков перевернул несколько страниц и задержался на записях о Семи островах, мимо которых сейчас проходила лодья.

«С немецкого конца заходить — есть двое ворот, токмо на малой воде обсыхают, а в полводы пустят. Ходить надо знаючи, есть в воротах камень, а в голомянную[2] немецкую сторону правее Красной Лудки чисто, токмо от Костагора с встока надо идтить неблизко, есть с встока водопоймина,[3] да и с лета сажень за десять есть тоже водопоймина — на полной воде обе закрывает… Бережнее луд[4] у наволоков[5] мелко, ходят порожними лодьями больше чем в подводы прибылой. С моря у Воятка и Зеленца островов чисто и глубоко, хотя и великая бывает в непогоду зыбь».

Четкой славянской вязью, скупыми, точными словами описывались в лоции берега, заходы в становища-порты, расстояния между мысами и приметными пунктами от Архангельска и до самого Груманта.

* * *

День начинался, как обычно. Ровно в шесть часов Ваня звонким голосом крикнул в люк:

— Перемена переменяйся, подпеременщики вставай!

Поморы, проснувшись, выходили из поварни на палуб, сонно потягиваясь и щуря глаза от яркого света. Один за другим они шумно плескались соленой водой, зачерпнутой из-за борта деревянным ведерком.

Задымилась печка: это Ваня приступил к своим обязанностям, приготовляя промышленникам их немудреный завтрак.

За завтраком на лодье обсуждали морские дела и погоду. Всех занимал вопрос: какой подует ветер? Останется ли он попутным, или ждать перемены?

Крепко поругивали моряки своего хозяина — купца Окладникова. И было за что. И мука, и крупа, и рыба, и масло, и морошка — все было или подмоченное, или с тухлецой. Зная, что жаловаться в море некуда, купцы не стеснялись, сбывая артелям негодные продукты, хотя по договору обязаны были снабжать промышленников бесплатно отборным провиантом.

После завтрака никому не хотелось оставаться в душной поварне; поморы разбрелись по палубе. Во время долгого корабельного хода, да еще в хорошую погоду, у них было много свободных часов. Скучали поморы от вынужденного безделья. За несколько дней пути они отдохнули, выспались и теперь коротали время, лениво перебрасываясь словами.

Изредка кто-нибудь подходил к помпе у грот-мачты и, качнув несколько раз, отходил прочь. Вода выливалась прозрачной струйкой прямо на палубу и, причудливо растекаясь, уходила за борт, оставляя на свежеоструганных досках темную, языкатую тень. Под теплыми лучами солнца палуба быстро просыхала, от нагретых струек воздуха, подымавшихся кверху, рябило в глазах.

Ваня, убрав поварню, забрался на мачту и, устроившись поудобнее на грот-рее, любовался морским простором, радостно было на душе у мальчика. То, о чем он мечтал с малых лет, сбылось: отец взял его с собой на промысел.

— Так вот оно какое, великое Студеное море! — с восхищением повторял Ваня, глядя в бесконечную морскую синь.

Часто слыхал он, как взрослые говорили о море. Говорили по-разному, иногда со страхом, но всегда с уважением: море — кормилец. Многих море оставило сиротами и вдовами. Но притягивало оно людей своими просторами, тайнами, богатством.

— На печи лежа, кроме пролежней, мало чего нажить можно, — говорит бывало помор-охотник, собираясь на промысел, — а с морем игру затеешь, умеючи да опасливо ежели, в накладе не будешь. Нам, поморам, в плаваниях не учиться стать.

Нет дороги в море трусам. Бьет таких людей море, не любит их.

Не щадит и людская молва трусов да бездельников.

Зато чтут поморяне своих героев. Нелегко, правда, заслужить похвалу строгих северных людей. Но смелый подвиг морехода-промышленника на море, во льдах, на зимовке не будет забыт. Народная молва разнесет имя смельчака по становищам, по погостам, по селам и деревням, песнями и сказаниями прославит его.

Никогда не страшится помор отправиться за промыслом в далекие, неизвестные места. Не пугают его ни холод, ни ветры, ни лишения. Много знал Ваня славных подвигов и побед простых людей — хозяев ледовитых морей.

На лице у мальчика появилось упрямое выражение. Дал себе твердое слово Ваня — быть таким, как они, как отец. Не уступать Студеному морю, не бояться его.

Мальчик всей грудью вдыхал свежий, упругий воздух с характерными запахами морской травы и рыбы. Но вот он заметил, что невдалеке, с правого борта, покачалась пенистая белая полоса. Она то пропадала, то появлялась вновь: у самой поверхности быстро плыло громадное черное тело.

Ваня посмотрел вниз, ища, у кого бы спросить — что он видит в море?

На палубе, прислонясь к мачте, стоял Степан Шарапов и рассказывал, как гулял он на берегу перед отходом. Его слушатели удобно расселись на промысловых карбасах, укрепленных толстыми веревками между мачтами. — Трое суток не спали, — певуче говорил Степан, — некогда было. Одной водки сколь выпили — страсть! Брюхан-то наш раздобрился, три рубля заручных денег дал. Ну-к что ж, половину я матери отдал, а остальные у него же в заведении оставил.

До Вани долетали отрывки беседы и других промышленников:

— Мал он зверек, да сходный: сала с его, поди, пуда с два будет, да окромя того кожа…

— В море встанет ежели темень — жди дождя, в горах завязалась — быть крепкому ветру…

— И того года сын не вернулся с моря, да и лодьи не стало…

— Што и говорить, беда, да ведь избывная; мало ли народу пропадало, а после ворочались…

— Степан! — позвал Ваня сверху. — Посмотри-ка на море! Кабыть зверь большой у лодьи гуляет.

Степан Шарапов и другие поморы оглянулись в ту сторону, куда указывал мальчик.

— Да ведь это акула, ребята! Вот бы словить! Сходи, Степан, к кормщику, проси, чтоб дозволил, — раздался чей-то голос.

Степану самому хотелось поразмяться, и он не заставил себя долго просить.

— Пусть позабавятся молодцы, — решил Химков, — скажи Климу, чтоб снасть готовил. Времени на акулу-то немного уйдет.

Старый Клим достал из трюма бочонок, продырявленный в нескольких местах, и привязал к нему с одной стороны толстую веревку саженей в пятьдесят, а с другой — тяжелое грузило.

Ваня, успевший слезть с мачты, тащил вместе с Федором Веригиным длинную железную цепь с заостренным крюком на конце. Акулий крючок похож на согнутую булавку, если только представить себе булавку из толстого болтового железа длиной этак фута в два. К свободному концу цепи Шарапов и Веригин привязали крепкую смоленую веревку, намотанную на деревянную вьюшку.

Остальные промышленники в это время убирали паруса, а Химков измерял глубину — берег был близко. Оказалось около двадцати саженей.

Через несколько минут отдали якорь. Лодья остановилась и, плавно покачиваясь, стала приходить на канат, разворачиваясь по ветру.

Клим уже заканчивал свои приготовления. Он наполнил бочонок ворванью и кусками протухшего нерпичьего жира. Поморы знали: пахучий жир — самое лакомое блюдо для акулы.

— Ну, бросай, Степан, бочонок в море-то, да не мешкай, — торопился старик, — а я удило налажу.

Из бочонка, расплываясь по воде, потянулась струя жира.

— Смотри, Ванюха! — крикнул Степан. — Потекла лайва-то! Теперь акула к нам враз пожалует.

Но Ваня был уже в другом месте. Он помогал Климу насаживать на крючок приманку — пудовый кусок мяса.

— Дядя Клим, а как мы знать будем, что акула наживу возьмет? — волновался Ваня.

— Сам увидишь, не мешай с разговором. Подай лучше жердь, вон там, у борта, лежит.

Тонкий конец поданной Ваней жерди старик выдвинул наружу, а комель крепко привязал к бортовому брусу. Потом он бросил крючок с наживой в море и, потравив изрядно веревку, ловко накинул петлю на конец жерди.

— Теперь, Ванюха, все в порядке. Тут тебе и удило, и леска, и крючок.

Не прошло и пяти минут, как хищная рыбина отыскала приманку и вмиг проглотила ее вместе с крючком. Толстую сосновую жердь согнуло в дугу.

Только этого и ждали охотники.

— Сюда, ребята! — весело крикнул Степан.

Двое поморов взялись за веревку. Акула свободно давала тащить себя, почти не сопротивляясь. Вот она совсем близко, тянули уже за железную цепь. Наконец из воды показалась тупая голова акулы. Свирепо глянули на людей круглые глаза, фосфорически вспыхнули яркозеленые зрачки.

Ваня заметил, что челюсти хищника с некрупными, но острыми зубами судорожно двигались, как две пилы. Акула старалась перегрызть железо.

Федор Веригин, великан с широченными плечами, держал наготове полупудовый деревянный молот — кротило. Как только акулу подтянули к борту, он сильным ударом оглушил ее, и мореходы, набросив цепь на ворот, быстро вытащили добычу.

— Смиренна акула-то! — говорили мореходы, окружив распластавшуюся на палубе двухсаженную рыбину.

Действительно, полярная акула, «морская прожора», страшна только в воде. Вытащенная на палубу, она, в противоположность своим южным сестрам, совершенно безопасна.

Несколько человек, ухватившись за цепь, протащили акулу еще на два-три шага, на более удобное для разделки место. От шершавой акульей кожи на палубе остался заметный след: как будто дерево оцарапали стальной гребенкой. Это оттого, что акульи чешуйки снабжены как бы мелкими, загнутыми назад костяными гвоздочками.

Острый нож в руках богатыря Веригина с трудом брал крепкую кожу. Сделав широкий надрез на брюхе, Федор ловко отделил печень. Вот она, большая, желтая вывалилась наружу.

— Ужо натопим воюксы[6] — пуда три, не меньше, — заметил Степан.

Затем вспороли акулий желудок. Все знали, что иногда там можно обнаружить самые неожиданные предметы На этот раз, кроме двух небольших нерп, в брюхе ничего не оказалось.

Перед тем как выбросить акулу за борт, Клим через тон кую тростниковую трубочку надул воздухом рыбий желудок. Это было старое поморское правило.

— Вишь, удило-то вдругорядь поставили, — объяснял старик Ване, завязывая разрез куском веревки. — Ежели акулу так бросить, не надувши, она враз затонет и другие акулы ее жрать начнут. А приманку тогда не тронут, и не жди.

Напоследок старый Клим вырезал кусок шершавой акульей кожи пригодится в хозяйстве, а тушу, дружно поднатужась, мореходы спихнули обратно в море.

— Смиренна акула то, — говорили мореходы, окружив распластавшуюся на палубе двухсаженную рыбину.

Вторая акула также быстро была поймана и разделана. Размером она была не меньше первой, в желудке у нее оказалось около двух десятков крупных рыб.

— Свежая еще треска-то, хоть уху вари, — пошутил кто-то.

Федор Веригин, потрошивший акулу, брезгливо поморщился и выбросил треску за борт.

Тем временем морские хищники, привлеченные запахом нерпичьего жира, окружили судно со всех сторон. Бесшумно двигались их черные тени в прозрачной воде.

— Смотри, оплыла лодью акула-то. На маленьком карбасишке ежели — страшно. Бывает, акула и опружить[7] карбас может. Вместо лысуна[8] попадешь прожоре в брюхо, — с опаской поглядывая на воду, сказал Степан.

Охота закончилась Промышленники развлеклись и весело подымали паруса, выкатывали якорь. Под удалую песню большой ворот медленно навивал шлаг за шлагом мокрый канат.

Наполнив паруса ветром, снова тронулась лодья в дальний путь. Палубу убрали и начисто вымыли. И опять пошла своим чередом жизнь мореходов.

Ваню интересовало на судне все. Он был неутомим и вездесущ. Его видели то на мачтах, то на носу лодьи, то он лазил в трюм, осматривая каждую бочку. Мальчик успел разговориться и с рулевым, упросив доверить ему на минуту массивный румпель.

А сейчас он стоял у отвала[9] поглядывая на потемневшее море, и тихонько напевал про себя.

Вдруг Ваня насторожился. Недалеко от лодьи промелькнуло что-то белое. Вот совсем близко от борта, сразу в нескольких местах, в воде появились чьи-то уродливые, горбатые тела. Странных изжелта-белых существ с каждой минутой становилось все больше.

«Богатое наше море, — думал Ваня, — сколь в нем рыбы да животины всякой плавает!»

Он не выдержал и окликнул стоявшего неподалеку Веригина:

— Федор, а Федор, глянь-ка, опять зверье разгулялось, да сколь их!

Неторопливо обернувшись и прикрыв глаза ладонью, промышленник посмотрел на море.

Белухи это. Чует ветер зверье. Целым юровом[10] выплыли. Множеством своим воду сушат.

Неприятно и резко хрюкая, точно свиньи, звери вспенивали море. То ныряя, то неуклюже всплывая на поверхность подышать воздухом, они выплескивали небольшие фонтанчики из маленького отверстия на шее. Некоторые держали во рту только что пойманную, еще трепетавшую рыбешку.

Ваня стал различать идущих бок о бок с массивными телами белух небольших яркосиних зверьков. Это были детеныши-сосунки длиною около пяти футов. В стаде Ваня заметил и серых, голубых белушат.

— Белуха, она с годами светлеет. Белым зверь только на четвертый год делается, — пояснял Ване Федор. — А родятся синие, ровно крашеные, сосунки-то.

Но вот над стадом появилась чайка, потом другая, третья. Надоедливо горланя, они сотнями закружились над морем.

— Теперь смотри, Ванюха, потеха будет: ограбят чайки зверя. Чисто морские разбойники!

Как бы в подтверждение этого, одна из птиц распласталась и стала спускаться к воде, зорко следя за белухой. Мгновение — и чайка, тяжело махая крыльями, летела с рыбой в клюве, отнятой у нерасторопного зверя.

Поморы с интересом наблюдали эти сцены, отпускали веселые шутки и смеялись каждому ловкому маневру птиц. Кто-то заметил:

— Шутка шуткой, а белуха-то не меньше двенадцати пудов сала дает. Да шкура… Вот и считай, сколько барыша хороший промысел принесет.

— Кожа-то на ней гладкая, без шерсти, а зверь-то, почитай, не менее восьми аршин длиной будет, да и более того нередко.

— Сказывают, еще в новгородские времена белуший промысел богатым был, — вступил в разговор Клим Зорькин. — Сетями наши поморяне зверя добывали.

Примолкли мореходы, провожая глазами удалявшееся стадо белух. Скоро только чайки, кружившиеся в небе, указывали его путь.

Вечерело. Покачиваясь, судно чертило на вздымавшейся чуть-чуть груди Студеного моря бесконечную нить, тянувшуюся далеко-далеко, куда только хватал глаз.

Огненный шар незаходящего солнца медленно клонился к западу. Бесчисленные искорки, вспыхивавшие на морской глади, слепили глаза. А вдали, у самого горизонта, кудрявились белоснежные облачка.

— Экая благодать! В такую-то пору сутки выстоишь у руля, с палубы уходить жаль, — говорил Степан, сменяясь с вахты.

Солнце опускалось все ниже и ниже. Вот уже пылающий край его коснулся легких облачков, и вдруг широкая искристая дорога легла через весь океан.

Лодья с оранжевыми в потоках вечерних лучей парусами, как волшебная птица, неслась по сверкающему пути навстречу огненному светилу.

Все оставались наверху в этот летний вечер на тихом, мирно дремавшем море.

Под нескончаемое журчание воды, пенящейся под форштевнем, снова начались песни и разговоры. Говорили о промысле, о погоде, о невестах, оставленных на родине, о детях, женах и о многом другом, что помнится мореходам в долгие дни плавания.

Был август 1743 года. Уже несколько дней «Ростислав» под всеми парусами шел курсом на Грумант. Погода стояла хорошая, ясная, дул обедник — попутный ветер с юго-востока.

Благополучно миновав гребнистые валы Святоносских сувоев, вечно враждующих между собой, лодья направила свой бег к северо-западу.

Неприступный с виду Мурманский берег выходил к морю грядами гранитных утесов и отвесных, выступавших из воды крутобедрых скал. Местами скалы были покрыты серым лишайником и мхом. И только изредка по берегу попадались уродливые низкорослые березы с маленькими, словно нераспустившиеся почки, листьями, зеленые пятна трав.

«Ростислав» шел на Грумант проторенной морской дорогой, проложенной русскими в незапамятные времена. Глазам мореходов то и дело открывались плотно уставленные поморскими судами заливы и бухточки, в глубине которых виднелись древние церквушки, окруженные кучками изб. Множество высоких деревянных крестов и пирамид из дикого камня указывали судам вход в становища — поморские порты.

Что представлял собою «Ростислав»?

Это было судно длиной восемьдесят футов и шириной около трети своей длины — двадцать пять футов. Оно могло принять в трюм около двенадцати тысяч пудов груза.

Судно было обшито, как и все поморские лодьи, досками вгладь, то — есть ребром доска к доске, хорошо проконопачено мхом и осмолено. Сверху судно было покрыто палубным настилом и тоже проконопачено. Корпус окрашен в коричневый цвет.

Лодья делилась на три помещения с несколькими люками: носовое — поварня, где жили промышленники, с кирпичной печью для готовки пищи. Рядом был трюм с двумя своими люками — большим и кормовым. На самой корме в небольшой каюте помещался кормщик. Кормовая каюта освещалась тремя окнами: двумя на срезе кормы, сзади, и одним, верхним, на палубе.

Внизу, в трюме, чтоб не подмочить груза, были настланы доски — стлань. Глубина трюма «Ростислава» равнялась одиннадцати футам. Судно с полным грузом погружалось в воду на девять футов.

Оснастка лодьи была проста и легка в обслуживании. Три мачты — фок, грот и бизань[11] — были сделаны каждая из одного целого дерева и имели по одному парусу. На фок и грот-мачтах стояли прямые паруса, а на бизани — между гиком и гафелем[12] — обыкновенный парус. К прямым парусам при слабых ветрах дополнительно крепились специальные полотнища — прищепы.

Для лучшей поворотливости парус передней мачты иногда вытягивался к бушприту[13] или на наветренный конец блинда-рея[14] и служил лодье кливером,[15] риф-сезней[16] на поморских судах не было — их заменяли прищепы. Спускались паруса прямо на палубу и подымались с палубы, что очень упрощало работу в условиях сурового климата Ледовитого океана.

Корпус был выпуклым по бортам, с широким днищем. Как и все суда этого типа, «Ростислав» плохо управлялся при встречных ветрах, что затрудняло лавировку. В то же время, благодаря особенностям корпуса, судну меньше грозила опасность быть раздавленным льдами. Это было особенно важно при плаваниях на севере.

На лодье было три якоря, по тридцати пудов каждый, с канатами, свитыми из смоленой пеньки, длиной по восемьдесят саженей. Для подъема якорей на носу судна был устроен ворот. На палубе размещались три карбаса и одна лодка — осиновка, необходимые на моржовом промысле.

* * *

Много верст оставил за кормой «Ростислав». Далеко сейчас родная Мезень… Мореходы, сбившись на носу лодьи, смотрели на каменистые берега и угрюмые скалы Мурмана. Сердца их тревожно сжимались. Путь на Грумант далек и опасен.

Студеное море крепко сторожит свои богатства…

— Тут, ребята, по берегу гагачьих гнезд тьма, — нарушил молчание старый Клим, — по расщелинам птенцов высиживают… Пришлось мне Мурман-то поглядеть, хлебнул горюшка вдосталь, — продолжал он, помолчав, — Да и везде нашему брату не сладко. Жизнь вот прошла, а кроме мозолей, ничего не нажил…

Никто не ответил Климу, мысли мореходов были далеко… Перед затуманенным взором промышленников проносились последние минуты, проведенные дома: голосистые причитания баб, плач детишек и заунывные псалмы дьячка… Молебен правил хозяин Еремей Панфилович Окладников, чтоб, значит, поветер на вёдро лодье в дороге было. Краснолицый, заплывший жиром купец, обрядивший моржовый промысел, гнусаво подпевал дьячку, вымаливая богатую добычу.

Только через год будут ждать домой грумаланов. Полный груз моржового сала, кож и ценных моржовых клыков должен привезти «Ростислав» купцу Окладникову. Тюлени, нерпы, белые медведи и другой зверь тоже не минуют большого трюма лодьи.

Много становищ пробежала лодья. Много поморских судов встретили на своем пути мореходы, пока на пятые сутки плавания открылись обрывистые скалы Мурманского Носа.

Не доходя до самого мыса, Химков повернул лодью на север, к берегам Груманта.

— Ну, батюшко, не выдавай, будь ласковый с нами, дай удачную охоту, сохрани наши жизни, — обращаясь к Студеному морю-океану просили поморы.

Теперь «Ростислав» уходил от матерого берега к ледяным скалам холодного острова: гористый Мурманский берег отодвигался все дальше и дальше…

Алексей Химков стоял на корме, с беспокойством посматривая на юго-запад, где темная стена облаков нависла над горизонтом.

— Шибко идем, Алексей Евстигнеич. Медведь-остров назавтра в аккурат увидим.

Кормщик обернулся на слова высокого помора, стоявшего на руле.

Ход-то хорош, да судно увалисто. Не отнесло бы к востоку, видишь, шелоник[17] завязался… А ну, братцы, помогай паруса к ветру ставить! — крикнул Химков собравшимся на корме промышленникам и сам стал перебрасывать на ветер парус задней мачты. Для его умелых, проворных рук это было минутным делом. Парус заполоскался, несколько раз сердито хлопнул и быстро надулся ветром.

Не отстали от кормщика и остальные мореходы, в тот же момент подправившие паруса на фок — и грот-мачтах. Заскрипев рангоутом, «Ростислав» заметно увеличивал скорость, подгоняемый ветром. — Хорошо справились! Молодцы, ребятушки! — похвалил. Химков, — Однако ты поглядывай, — сказал он рулевому. — Шелоник крепко взялся. Вот ужо распустит взводень-то,[18] держись только.

Недаром говорится, поддакнул подкормщик, — шелоник на море разбойник. Шальной ветер, без дождя мочит.

На разные голоса застонал и засвистал в снастях ветер. Океан давал себя знать. Зыбь, раньше почти незаметная, сильно покачивала лодью. Темнозеленые волны подкатывались под борт «Ростислава», то подымая, то опуская его, и уходили нескончаемой вереницей.

Ходко шло судно, словно утка, переваливаясь с борта на борт. Изредка высокая крутая волна заставляла судно сильно крениться. Тогда лодья, как бы рассердясь, хлопала по волне днищем, и пенящиеся гребни, разлетаясь солеными брызгами, дождем обдавали мореходов, все еще стоявших на палубе и смотревших на едва различимый, тонувший в океане Мурманский берег…

Тяжким трудом, с постоянным риском для жизни зарабатывали поморы свои гроши. Годового заработка грумаланам едва хватало для уплаты долгов да чтобы кое-как прожить зиму до нового покрута.[19]

Снаряжая покрут за моржами на Новую Землю и на Грумант, купец делал промышленников пайщиками. Но это только так считалось — «пайщики». При удачном промысле хозяин отбирал у поморов три четверти, в лучшем случае две трети добычи, так что на всех остальных «пайщиков» приходились лишь жалкие остатки. В случае неудачной охоты купец вовсе не выдавал жалованья мол, как пайщики, промышленники отвечали за убыток.

Богатый купец, предоставляя артели судно и припасы, сам на промысле обычно не бывал. Весь труд на море приходился на долю наемных батраков, и дорого обходилась им купеческая «помощь».

В белушьем промысле за одну только сеть артель в сорок и более человек отдавала хозяину половину всего добытого зверя.

Не лучше были условия и на тюленьем промысле. В артель мог вступить всякий, на равных паях. Весь доход с добытого зверя делился поровну, по числу пайщиков. Казалось, все правильно: рядовой помор сполна получает заработанные деньги. Но это только на первый взгляд. На самом деле выходило иначе. После вычета за снаряжение, предоставленное хозяином лодки, промышленник получал вместо целого пая всею одну восьмую, а то и меньше.

Купец никогда не оставался в накладе, забирая почти весь доход от промысла.

Набор артельщиков производился среди бедных крестьян всяческими путями: уплатой за них налогов, одалживанием денег на прокормление семьи.

Обычно помор отрабатывал долг на покруте. Если же он промышлял самостоятельно, то обязан был продать купцу свою добычу по очень низкой цене. Сумма долга, разумеется, удерживалась при этом особо.

Недаром бедняки-промышленники назывались подневольными, а промысел — кабальным.

Пытаясь вырваться из кабалы, поморы выходили на промысел зверя без необходимого снаряжения, в одиночку и часто погибали на далеком пустынном берегу или где-нибудь на льдине, унесенной в море.

* * *

Остров Медведь, около которого должен был пройти «Ростислав», как и все остальные северные острова и земли, давно был знаком русским мореходам. Он славился моржовыми лежбищами. На его северных берегах с незапамятных времен стояли поморские промысловые избы.

Охотясь за морским зверем к северу от этого острова, поморы не позже XII века открыли Грумант. Как известно, через четыре столетия его вновь «открыл» Баренц, назвавший землю Шпицбергеном.

Остров Медведь служил прекрасным маяком на пути грумаланов. Даже тогда, когда остров со всех сторон заволакивала непроглядная мгла, над туманом отчетливо выступала вершина его высокой горы.

Самый старый в команде «Ростислава», Клим Зорькин, промышлявший более полувека, не раз хаживал в эти места. Крепкий, как дуб, с легкой проседью в густых волосах, старик был отменным знатоком промысла, он знал все повадки и хитрости зверя. Знал, как лучше снять шкуру, разделать тушу, вытопить сало. Советов Клима просили все зверобои артели.

На «Ростиславе» было еще двое опытных, испытанных мореходов: Алексей Химков — сухой, жилистый сорокалетней здоровяк, и его однолеток, подкормщик Иван Колобов. Остальные одиннадцать человек — молодые, рослые, плечистые. И среди них совсем еще мальчик, двенадцатилетний Ваня, сын кормщика.

Артель зверобоев во время плавания составляла команду лодьи. Кроме кормщика — полновластного хозяина на судне — и его помощника подкормщика, в составе артели обычно бывало два носошника, два забочешника, несколько весельщиков и ученик — зуек. Носошник в старину был основной фигурой на промысле. На моржовой охоте он с борта карбаса метал в зверя носок — поморский гарпун. Забочешник, находясь на средней скамье карбаса, должен был следить за ремнями — сборами, чтоб не запутались, и подавать носошнику носки. В описываемое время в ходу были уже кремневые ружья, однако носошники и забочешники попрежнему оставались в артелях, только, кроме гарпуна, они были вооружены и пищалью.

Ученик — зуек — обыкновенно занимался тем, что готовил, пищу, прислуживал взрослым на охоте, проходя понемногу трудную науку моряка-зверобоя. Вместо платы зуек получал иногда, при богатом промысле, кое-какие подачки и подарки. Слово «зуек» означает небольшую морскую птичку, вроде чайки. Птичка эта обычно кружится над местом разделки рыбы и питается отбросами промысла.

Жизнь на зверобойном судне и взаимоотношения экипажа исстари определялись морским уставом, строго соблюдавшимся каждым промышленником.

Исключительная честность отличала русских северных мореплавателей. Кто не слыл за честного человека, тому дорога в артель была закрыта.

— Тебя, вишь, мало кто знает, гляди, и не пойдут с тобой ребята, — говорили поморы малоизвестному охотнику.

На «Ростиславе» зверобойная артель подобралась удачно. Алексей Евстигнеевич Химков пользовался уважением и любовью среди промышленников, и каждый мезенец считал за счастье пойти в плавание с таким кормщиком.

Из числа зверобоев особенно выделялся своей необычайной силой и крепким сложением носошник Федор Веригин — богатырь с густой курчавой бородой. Вся артель в шутку звала его «ошкуй», то-есть медведь. И недаром. Он смело выходил с рогатиной на огромного белого зверя и слыл в Мезени человеком большой храбрости.

— Не иначе, оленьей кожей Федор покрыт. Старые люди говорят, кто оленьей кожей обернется — бесстрашен бывает, — поговаривали про Веригина односельчане.

Федор был артельщиком на лодье. Его заботам Химют поручил все продовольственные запасы и снаряжение.

Второй носошник, Степан Шарапов, славился как весельчак, песенник, сказочник и гусляр.

Поморы понимали и ценили удалую песню, затейливую быль-сказку. Песенников брали во все артели, отправлявшиеся на далекие промыслы с зимовкой, оплачивали их значительно выше, чем рядовых зверобоев.

Второй день после поворота на Грумант не принес «Ростиславу» ничего нового. Только нерпы, появившиеся в большом количестве, то и дело высовывались из воды, словно наблюдали за проходящим судном. А лодья набегала крепкой грудью на свинцовые волны и, разбрасывая тысячи брызг, торопилась все дальше и дальше на север.

Пользуясь хорошей погодой, мореходы попрежнему проводили свободное время на палубе.

На корме у приказинья[20] стояли Алексей Химков с подкормщиком Колобовым и старым зверобоем Климом Зорькиным.

— Нет, ты на ход-то посмотри, — говорил Колобов Климу, показывая на шумевшую у бортов воду, — что скажешь?.. Ведь поболе триста верст в сутки бежим.

Зорькин недовольно хмурился:

— Ходкая лодья, спору нет… Да не захвалить бы… а то не ровен час…

— Ну, полно, дед, не бойся, — смеялся Химков, — пугливым больно стал.

На носу лодьи слышался певучий голос Шарапова, то и дело покрываемый взрывами молодого смеха. Направо и налево Степан сыпал шутки и прибаутки.

Все поморы были одеты в вязанные из грубой шерсти домашнего прядения рубахи — бузурунки — и толстые штаны, заправленные в высокие промысловые сапоги — бахилы.

Было тепло. Многие мореходы оставили свои шапки внизу, в поварне, и ветер шевелил густые светлые копны их волос. У каждого на поясе красовался нож в больших кожаных ножнах. Поморы не расставались с ним даже на ночь.

— Без ножа на люди стыдно показаться, девки засмеют, — говорили охотники.

Химков, щурясь, смотрел на солнце и думал:

«К полдню близко. Ширину по солнышку сыскать надобно. Медведь-то вот-вот должен быть».

Он хотел позвать сынишку, да вспомнил, что время паужну артели готовить — занят Ванюша.

Спустившись на минуту в каюту, кормщик появился на палубе с градштоком[21] и маточкой в руках. Сначала он определил время: держа на солнце компас — круглую деревянную коробочку размером с карманные часы, он приставил к нему тоненькую соломинку. Тень от соломинки прошла как раз по середине прибора.

— А правда, полдень и есть. И в склянке песку самая малость осталась.

Затем он взял градшток и повернулся спиной к солнцу. Переставляя поперечный брусок ближе к глазу, он надел на противоположный конец прибора небольшой диск, блестящей поверхностью к светилу. Смотря одним глазом в нижнюю мишень поперечного бруска и через середину диска на гори зонт, Химков стал передвигать диск, пока не поймал солнечный луч на отполированную поверхность. Пройдя через мишень на верхней части поперечного бруска, луч, блеснув на экране диска, показал высоту солнца над горизонтом.

— Как раз солнышко полуденное колесо[22] проходит. Не опоздал, — с удовлетворением отметил кормщик.

Отсчитав градусы и минуты, он быстро спустился в каюту и перевернул песочные часы: ровно полдень.

С помощью таблиц Химков высчитал широту, прикинул проплытое расстояние и отметил на карте положение судна.

По счислению выходило, что Медведь-остров вот-вот должен быть на виду. Иной раз и раньше гора открывалась. «Неужто к востоку так сильно увалило судно? — подумал Химков. — Ну, ладно, поживем — увидим. А сейчас изнутри лодью сведаем».

— Федор, крикнул он, приглядываясь к стоявшим на носу.

Из группы зверобоев вышел Веригин и неторопливой развалистой походкой направился к кормщику.

— Пойдем, Федор, посмотрим, под стланью воды нет ли. Лодья — то новая, может, конопать где выпала. Не подмокло бы что.

Они спустились через большой трюмный люк.

В трюме находилось пока только продовольствие и снаряжение артели — больше тысячи пудов различного груза. Ведь на каждого морехода, на случай зимовки, брали солидный запас: тридцать пудов муки ржаной и ячневой, пять пудов толокна, пять пудов соленого мяса, один пуд масла в кашу, два-три фунта меду на кисель, пять фунтов гороха, пять ушатов кислого молока или творога с сывороткой и бочонок ягоды морошки. А тут еще были бочонки с водой, порожние бочки для моржового жира, дрова, лес для постройки избы и многое другое.

Кроме того, в «балластном ящике» лежало с полторы тысячи пудов камня. Отправляясь в дальнее плаванье, судно для большей мореходности загружалось камнем. Когда трюм заполнялся промысловыми грузами, «балансный ящик» разбирали, а камни выбрасывали за борт.

Пока трюм наполовину пустовал, и осмотреть его было нетрудно.

Прежде всего Химков проверил, крепко ли стоят наборные части корпуса.

Весь набор держался прочно. Да и немудрено Остов судна, его ребра — опруги — были изготовлены из добротной смолистой ели. Лодью скрепляли поперечные брусья и дополни тельная внутренняя обшивка. Каждый поперечный брус, расположенный между бортами, — бимс, или, по поморски, перешва, крепился к бортам четырьмя крепкими кницами, сделанными из корневищ, по две кницы с каждого борта. На некоторой высоте от киля шел второй ряд бимсов, тоже укрепленный кницами имеющими форму буквы «Г». Короткая сторона кницы крепилась к боковой грани бимса, а длинная, прилегала к шпангоутам, упиралась в соседний бимс. Это был второй мощный пояс, идущий по всей длине судна. Во время выгрузки или погрузки на второй ряд бимсов для удобства настилался временный помост.

Кормщик и Федор тщательно осмотрели днище, заглянули под настил, на котором был аккуратно расставлен груз. Там плескалось немного воды. Стали осматривать каждый шов в бортах и кое-где нашли места, откуда вода слегка просачивалась. Однако она проникала в столь небольшом количестве, что не вызывала беспокойства.

Ну, молодец Серебренников! Что конопатка, что осмолка! Хорошо судно сладил. Хорошо, то и дело повторял Химков, вспоминая архангельского судостроителя.

Погода быстро портилась. Солнышко теперь лишь изредка проглядывало сквозь тучи, обложившие весь горизонт.

Тщетно пытались грумаланы разглядеть гористый остров, хотя грозные скалы Медведя давно должны были открыться. Химкову стало ясно, что шелоник отнес судно далеко в сторону.

— Велик увал больно. Держи-ка, Колобов, меж запада побережник,[23] — решил он.

Пока подкормщик приводил «Ростислава» на новый курс, а промышленники подправляли паруса, Химков задумчиво осматривал небосклон.

«Туманом нас скоро покроет, вишь, бель по горизонту стелется», — проносились в голове тревожные мысли.

После перемены курса лодья сбавила ход, так как теперь когда взяли много левее, ветер дул почти прямо в борт.

— Слышь Алексей, — сказал Колобов, — раз туман, тут и лед должен быть. Как в туман войдем, поостеречься бы надо.

Кормщик только отмахнулся — он и сам вполне понимал обстановку.

Туман сначала походил на легкие клубы пара, поднимавшегося над поверхностью моря, но прошло некоторое время — и судно со всех сторон окутала плотная молочная пелена.

Замолкли веселые голоса молодцов промышленников на носу лодьи. Туман заставил всех подтянуться и насторожиться. Тишина нарушалась только шорохом и всплесками воды, рассекаемой судном.

Неслышно, крадучись нападает на морехода враг — туман. Еще недавно и горизонт был чист и солнце светило на ясном небе. Но стоило перейти ветру, и все наглухо окутала белая пелена.

Туман давит грудь, глушит звуки, прижимает их к черной воде. Тяжелеют промокшие паруса, натягиваются, как струны, снасти, все судно покрывается крупными каплями воды. Капель становится все больше и больше, они собираются в ручейки, и скоро не будет сухого места на лодье и сухой нитки на мореходе. Хорошо, если находишься в открытом море и на корабле падежный компас. Тогда судно может идти по курсу вслепую. К берегу и с компасом приближаться опасно. Туман обманет. Увидит дозорный скалистый мыс, да поздно — быть лодье на камнях…

Ване, прислонившемуся к передней мачте, временами казалось, что «Ростислав» остановился, застрял в вате тумана. Но судно, управляемое опытной рукой, продолжало двигаться вперед, к своей цели.

Незаметно над морем сгустились сумерки. Еще непрогляднее стал туман. Палуба опустела. Все вокруг было пропитано пронизывающей сыростью, и холодные струйки воды стекали с набухших парусов.

Скупо перекидываясь словами, мореходы сели за ужин. Похлебав тресковой ухи, заправленной овсянкой, принялись за отварную холодную треску, обильно поливая ее рыбьим жиром.

— Трещечки не пожуешь — и сыт не будешь, — кладя ложку, сказал Шарапов. — Наша поморская рыбка. Говорят, прочих морях она куда плоше: вкуса нет, пресна да тоща.

Но разговор не клеился, и мореходы пораньше улеглись на оленьи шкуры, укрывшись теплыми овчинными одеялами.

Не спали лишь вахтенный рулевой и Алексей Химков. Кормщик не раз выходил на палубу; он подолгу вглядывался в мутную темень и часто проверял направление судна по маточке.

Соснул бы часок-другой, Алексей Евстигнеич, — советовал рулевой.

— Путь-дорога морская честна не сном, а заботой — успею выспаться, коли все ладно будет.

Шелоник продолжал нести туман. По морю катилась крупная волна; пенистые гребни вздымались к ползущим над самым морем тяжелым белесым клочьям.

Покачиваясь на волне, выплыла навстречу лодье первая льдина. Она была покрыта живым коричневым ковром: моржи. Могучие, неуклюжие на вид звери мирно отдыхали лежа вплотную друг к другу. Вот один морж поднял клыкастую голову и с любопытством посмотрел на судно. А через минуту и он спал, положив длинные бивни на спину соседа.

Как слепая, на ощупь идет лодья. Изредка, совсем близко от курса из тумана белыми пятнами возникали большие торосистые льдины. Они внезапно появлялись и так же внезапно исчезали.

Дозорный, забравшись на блинда-рей, напряженно вглядывался во мглу.

— Лево-о-о возьми! — доносился из тумана его голос.

Лодья послушно брала влево, обходя обломок ледяного поля, с гулким плеском качавшийся на волне.

— Так держи-и-и… Чисто!..

То глубоко уходя в воду, то почти оголяясь, ледяная глыба показывала мореходам свои грозные подводные клыки.

Но вот на пути «Ростислава» сразу появилось много больших и малых льдин. Идти дальше, не зная, что впереди, было опасно. Кормщик решил переждать, пока развиднеет. Послышалась команда:

— Эй, молодцы, все наверх, роняй паруса!

Когда паруса были убраны, лодья сбавила ход и остановилась, а лед, подгоняемый ветром, продолжал двигаться, окружая ее со всех сторон.

Поднятые среди ночи промышленники уже не сумели больше заснуть. То и дело кто-нибудь выходил посмотреть, не прояснило ли. Но напрасно: туман и туман…

А льда собиралось все больше. Несколько раз, как бы пробуя силы, он сжимал крутые борта судна. Тогда «Ростислав» вздрагивал, поскрипывая всем корпусом.

Так продолжалось несколько дней.

Беспомощную лодью несло вместе со льдом.

Утихла океанская зябь, укрощенная ледяными полям. Лишь едва заметные колебания палубы напоминали о дыхании моря.

Химков уже второй раз спускался на лед и внимательно осматривал лодью. Пока все было благополучно. Крепкое судно отделывалось незначительными царапинами.

Довольный осмотром, кормщик уселся на низенькие перильца у приказинья и, покуривая трубочку, прикидывал, где могла находиться сейчас лодья.

Он не заметил, как около него собрались почти все промышленники. Подошел и Клим Зорькин.

— Ну, попали мы, Алексей Евстигнеич, — обратился к Химкову старый зверобой. — Я во всю жизнь такого туманища не видывал. Ведь так во льдах и зимовать придется. Вокруг Груманта льдов-то ой, ой!

Зачем во льдах зимовать, Климушка? Нам бы только землю увидеть. А там и сами на берегу будем и лодью вытащим. На промысел выйдем.

Столпившиеся на корме мореходы внимательно прислушивались к уверенным словам кормщика. А Химков, ободряя промышленников, незаметно посматривал, что делается вокруг.

Наползая друг на друга, льдины ломались, нагромождая торосы и вновь расходились, образуя небольшие извилистые разводья.

Потерявший за лето свою обычную твердость, разрушенный таянием лед ломался почти бесшумно.

— Зимой бывало торосится ежели лед — как из пушек палит. Стон да грохот далеко слыхать. А тут, вишь, какие горы ворочает, как корежит да ломает лед-то, и все молча, шепотом.

Как бы в подтверждение слов Степана Шарапова, большая торосистая льдина беззвучно лопнула и стала медленно расходиться. Казалось, кто-то невидимый быстро провел пером резкую угловатую линию.

Но вот черная полоска воды стала закрываться. Там, где была трещина, с шорохом кучились ледяные обломки. Нагромождаясь вкривь и вкось, куски льда образовали длинную гряду.

«Откуда бы льду летом взяться?»- думалось Ване. Мальчик не сходил с палубы, помогая взрослым и внимательно наблюдая за всем происходящим.

Льды, окружавшие судно, были не одинаковы. Рядом с ровным белоснежным полем — грязно-бурые льдины с холмами-торосами. Сейчас, в тумане, особенно неприглядным казался этот как будто перепачканный чем-то лед, где туман вытянул на поверхность каждую соринку, каждое пятнышко грязи. На многих льдинах между торосами виднелись озерца талой воды. Отливая цветом льда, вода в них казалась то голубой, то коричневой, то зеленой…

Куда ни кинь взор — лед и лед… Тут был лед, намерзший за прошлую зиму где-то совсем близко. Тут же были и старые многолетние льды, приплывшие из более высоких широт после далеких и долгах странствий. Во льдах кое-где торча ли стволы вековых деревьев — истертые, исковерканные.

Необъятные пространства занимает дрейфующий лед. Гонимые ветрами и течениями, миллиарды и миллиарды тонн движутся медленно и неудержимо. Ледяные холмы в тридцать и более футов стоят над ровными полями, а в воде под ними лед еще втрое толще.

Но вот мощный ледяной поток упирается в несокрушимую твердь земли или другие льды. Тогда накопленная льдами сила движения обращается против них самих. Ледяные поля сходятся вместе, один пласт находит на другой, гигантские льдины сталкиваются, поднимаются стоймя, дробят друг друга. Море забурлит, застонет, покроется обломками…

Горе кораблю, попавшему в ледяные тиски!

При всей своей мощи льды чутко отзываются на ветер. Достаточно ветру изменить направление, и сплоченные ледяные массивы разойдутся, расплывутся, делясь на части. Появятся обширные полыньи и разводья, по которым возможно плавание кораблей.

Вернемся к «Ростиславу», который все чаще вздрагивал под напором грозных лавин. Становилось заметно холоднее. Туман редел и поднимался кверху. Сквозь клочья быстро несущихся низких, косматых туч показалось чистое небо. На востоке возникла неясная полоса темного берега, уходящего к северу. Как на фотопленке в проявителе у расплывчатого пятна постепенно обозначаются контуры, так освобождался от тумана долгожданный берег.

Но перемена погоды не принесла облегчения мореходам.

Химков, взобравшись на грот-мачту, вот уже минут десять старался отыскать путь для затертого льдами судна. Даже маленькой полоски воды нигде не мог заметить кормщик. Повсюду, насколько хватал глаз, теснились тяжелые непроходимые льды.

Кормщик отлично сознавал опасность, грозившую лодье. Недалек день — ударят морозы и накрепко скуют судно со льдом.

Неизвестный берег понемногу приближался. Теперь до него оставалось не более трех-четырех верст. Отчетливо были видны скалистые обрывы. В то же время давление на корпус «Ростислава» усилилось. Это значило, что лед уперся в берег.

Целый день безустали работали поморы баграми и пешнями. То с лодьи, то спускаясь на лед, они окалывали судно, всеми силами стараясь ослабить нажим льдов. Упершись багром в нависший над палубой край льдины, весь красный от натуги, Федор пытался столкнуть ее вниз. Ваня тоже орудовал длинным багром рядом с Веригиньгм, задерживая ползущий на палубу лед. Остальные промышленники вместе с Химковым старались при помощи каната и ворота избавиться от льдины, грозившей проломить борт.

Но всем было ясно — не продержится долго лодья в таком льду. Беда нависла над мореходами. Нужно что-то срочно предпринимать.

Воткнув в лед пешню, кормщик крикнул, чтобы все подошли ближе. Прежде всего надо найти для встревоженных людей ясные, твердые слова.

— Братцы, это берег Малого Беруна,[24] — уверенно начал Химков, кивнув на черные скалы. — Затерло нас, и жмет что ни час, то сильнее. Спасать лодью надо. На большой воде[25] льды на росплыв пойдут. По разводьям судно можно провести к берегу… А зимовать ежели придется, так на этом острове наши, мезенские, недавно были — изба тут, должно, новая. А прежде всего разведать надо. Думаю я, вместе с Федором да Степаном…

— Отец! — вырвалось у Вани. — И меня…

Кормщик взглянул на широко раскрытые, полные мольбы глаза сына, чуть помедлил.

— …да с Ваней думаю я на берег перебраться. Оглядим, куда судно вести и где самим зимовать. А сыщем такое место — сигнал подадим. Старшим здесь Колобова оставлю.

Зверобои молчали, угрюмо поглядывая на льды, отделявшие их от земли. В практике поморов часто встречалась необходимость послать на разведку самых опытных мореходов, причем выбор артели обычно падал на кормщика. И сейчас все понимали разумность плана Химкова, но каждый, наверно, подумал: «Не легкое дело по такому льду до берега добраться. Живыми бы остались».

— Ваня, Степан, Федор, одевайтесь, мешкать нечего. Доставай ламбы,[26] прихватывай багры, — распоряжался Алексей. — Шарапов, ты пищаль да больше зарядов бери. А ты Федор, — топор, муки немного да табаку. Сам-то не куришь — не запамятовал бы.

Быстро оделись промышленники. Каждый на всякий случай обмотался кожаным ремнем. Вскинув на плечи котомки с припасами, они ждали кормщика.

Химков на несколько минут задержался в своей каюте, чтобы поговорить наедине с Колобовым, отдать ему необходимые распоряжения по судну.

— …Ну, кажись, все обсказал, — поднялся со стула Алексей. — Вернетесь ежели без меня — всяко ведь бывает, — ребят промыслом не обидь. Купцу все мало, сколь ни привези. А ребятам лишняя копейка вот как нужна… Письмецо Наталье моей передай. Скажи ей… Да нет, ничего говорить не надо: в письме все указано. Ну, бывай здоров, пойду.

Поморы обнялись, поцеловались. Химков надел свою котомку, снял с гвоздя маточку и по обычаю поморов-мореходов привязал ее к поясу. Затем он простился взглядом с каютой и вышел вместе с Колобовым на палубу.

— Берегите, братцы, лодью, — повторил кормщик, прощаясь со всеми.

— Да уж будь надежен, не сомневайся, Алексей, тебе пусть бог поможет, — загудели в ответ промышленники.

Химков и его спутники сошли на лед, надели на ноги ламбы и с баграми в руках двинулись вперед.

Хорошо были видны на белом льду темные фигуры четырех поморов. Медленно и упорно двигались они к берегу, пробираясь с льдины на льдину. Химков впереди, за ним Ваня, немного правее Шарапов и Веригйн.

Лед, как живое существо, старался задержать смельчаков, то преграждая путь невесть откуда взявшимися разводьями, то внезапно бросая поперек дороги торосы.

Все оставшиеся на лодье с волнением следили за своими товарищами. Вот оступился Степан, провалился в воду… Химков вернулся, помогает ему выбраться на большую льдину. Спешат Ваня и Веригйн. Ну, слава богу! Опять идут вместе все четверо!

Скоро они стали едва заметны, слились в одно темное пятно. А поморы с «Ростислава» все не отрывали глаз от этого живого пятнышка, исчезавшего в белесой дали.

Труден путь разведчиков, но люди пядь за пядью одолевали длинные версты.

Медленно и упорно двигали к они к берегу…

Еще усилие, еще — и вот они, наконец, в безопасности. Выбравшись на берег, все четверо, как по команде, обернулись и посмотрели на свое судно.

Маленькая скорлупка одиноко чернела среди обступивших ее льдов. Сизая струйка дыма вилась рядом с мачтами, казавшимися тонкими иглами. Далеко было до лодьи.

Мореходы насквозь промокли, с одежды стекала вода, собираясь у ног небольшими лужицами. Все тяжело дышали от усталости. И почти невозможным казалось им то, что они только сейчас совершили. Молчание нарушил Алексей.

— Обед, видно, на лодье готовят… И мы отдохнем немного да перекусим. А уж сушиться после будем.

Он с наслаждением опустился на землю, освободил натруженные плечи от котомки и вынул завтрак, завернутый в чистую тряпицу. Остальные последовали примеру старшего, в то же время с любопытством оглядывая незнакомую землю.

В некотором расстоянии от них, справа и слева, на берегу возвышались приметные черные скалы, выступавшие в море небольшими мысами. Меж скал берег был плоским, отлогим. А дальше, вглубь острова, в двух-трех верстах он поднимался крутой стеной, образуя довольно высокое плато.

Кроме мхов и лишайников, не видно было почти никакой растительности. На первый взгляд все уныло, мертво. Только опытный глаз охотника мог определить по еле заметным следам, что здесь водятся животные.

Химков поднялся первым. Привычным движением оправил он сбившийся пояс, сдвинул поудобнее нож и вдруг вскрикнул, всердцах бросив шапку оземь.

Зная сдержанность кормщика, все с удивлением посмотрели на него.

— Маточку затерял!

Взволнованные мореходы обшарили все вокруг, но ничего не нашли.

— Должно, во льдах отвязалась… Пойдем, — вздохнул Алексей, — видать, горю не поможешь.

Поморы приступили к обследованию острова, пробираясь по берегу моря к югу. Едва успев свернуть за мысок, они увидели стадо диких оленей.

Степан схватился за пищаль.

— Не суйся, успеешь! Сначала дело сделаем. Забыл, что ли, товарищей? — сурово остановил его Химков.

Шарапов с сожалением опустил ствол, поглядывая на спокойно пасущееся стадо.

Промышленники продолжали путь, ко всему приглядываясь и прислушиваясь.

Но вот Алексей заметил как будто подходящее место для стоянки судна. Это был приглубый берег из мелкого галечника. Степан с небольшой льдинки проверил багром глубину.

— Ну-к что ж, и не глубоко и не мелко, как раз в аккурат, — спрыгнув с льдины на берег, объявил он, — а вон и камень торчит, надежная зацепа для якоря будет.

— Ну и ладно! Хорошо, удачливо сыскали, — радовался Химков. — Наших бы надо подбодрить. Давай, ребятушки, костер разжигать, сигнал подадим. На росплавах,[27] коли можно, пусть лодью с места двигают. Дело трудное, за одну воду не осилить.

Плавника на берегу было великое множество. Мореходы без трута сложили большой костер и вскоре высокий столб дыма поднялся над берегом. У костра было тепло и уютно, но кормщик торопил товарищей.

— Нечего дело волочить зря. Дальше пойдем. Может, и изба на счастье близко.

Однако впереди виднелись лишь темно-серые скалы, в беспорядке торчавшие по берегу. Тихо было вокруг. Только скрип торосящегося льда в море да шорох осыпавшегося под ногами песка и щебня нарушали безмолвие.

Вдруг Алексей остановился. Его зоркий взгляд приметил в узкой долине что-то похожее на постройку.

— Изба! — закричал Ваня и пустился к ней со всех ног.

Через полчаса все собрались у старой, давно заброшенной постройки.

Избушка стояла, слегка покосившись, и как бы раздумывала: упасть или еще подержаться немного? Бревна в стенах кое-где разошлись, образуя широкие, в ладонь отверстия. Конопатка давно вывалилась. Когда-то для тепла крыша была покрыта толстым слоем земли. Сейчас тесины местами сгнили, и земля провалилась. Там, где крыша еще сохранилась, разрослась полярная зелень.

Промышленники вошли в избу и, сняв шапки, перекрестились. Понемногу глаза привыкли к полумраку, и можно было рассмотреть помещение. Оно делилось на две части: первая поменьше — сени, и вторая попросторнее — горница, с большой печью налево от двери. Печь была сложена из нетесаных камней, когда-то слепленных глиной. Потолок избы почернел от копоти, а нижняя часть стен до уровня окон была чистая, как будто вымытая. В те времена такие избы были обычными на зимовках. Труб не ставили, и дым из печки выходил наружу прямо через двери или окна. В стенах горницы, почти под потолком, светились три небольших, грубо вырубленных окна. Почерневшие доски, видимо ставни, валялись на полу. Вдоль стен виднелись лавки — полати.

Шарапов потрогал рукой покосившуюся дверь.

— Много лет тут никто не жил. Древняя постройка-то.

— А руки на что? Поправим избу, любо-дорого будет, — уверенно пробасил Федор.

— Гляди-ка, бревна какие крепкие, гнилых почти нигде не видать, — откликнулся из другого угла избы Ваня.

— На то и север, море Студеное. Тут дерево тысячу лет лежать может и не струхлявится, — пояснил Алексей.

Место зимовья промышленникам не понравилось, но изба была подходящая. А самое главное — есть сени, они сохранят тепло во время зимних морозов. Правда, сейчас по избе гулял ветер, засвистывая в щелях, но это не беспокоило поморов, сызмальства привыкших владеть топором.

Вскоре около избы жарко запылал костер, закипел котелок, прихваченный хозяйственным Федором. Сытые, в просушенной одежде, мореходы расположились в горнице на полатях. Уже начиная дремать, Химков окликнул сына:

— Ванюха, двери прикрой покрепче. Коли ошкуй в гости пожалует, пусть постучится сначала… да пищаль приготовь.

Ваня нашел валявшиеся поблизости от избы куски дерева, жерди и хитроумно укрепил дверь.

Уставшие промышленники погрузились в глубокий сон…

* * *

Вскоре после ухода Алексея напор льда на «Ростислав» еще усилился. То там, то здесь дыбились новые и новые торосы, у кормы лед со скрипом громоздился на борт, грозя обломать руль. Судно тяжело вздрагивало и медленно ворочалось под ударами льда и ветра.

Спустившись в трюм, старый Клим обнаружил воду, выступавшую на стлань. Вода сочилась, пробивалась через ослабевшие пазы корпуса.

Захлебываясь, заработала деревянная помпа, со стоном выкачивая из трюма воду. Поморы не жалели рук, налегая на рычаг.

Но лед все крепче стискивал лодью. Отбиваясь от наседавшего со всех сторон врага, мореходы с нетерпением и надеждой поглядывали на остров.

Вот на лодье увидали сигнал с берега. Дымный столб чуть левее двух черных скал указывал, куда вести судно.

— Где лодья ни рыщет, а у якоря будет! — повеселел Колобов. — Верно, ребята, пословка-то говорит?

Труден будет путь. Дождавшись полной воды прилива, потащат поморы вперед лодейный якорь, закрепят его за крепкую льдину, потянут свой корабль по узким разводьям, медленно ворочая воротом. Пешнями и топорами будут расчищать дорогу.

Но не суждено лодье быть у якоря… Ночью ветер перешел в шторм и круто изменил направление. Льдины яростно поползли на борт, ломая и кроша дерево.

Обшивка корпуса стала расходиться, образовались широкие щели. Льды, исковеркав и сорвав с петель руль, набивались под днище, подымая корму. Тщетно пытались поморы баграми остановить наступление льда. Нос судна быстро повалился вниз, на мгновение задержавшись коротким бревном бушприта за торос. Но только на мгновение… Вместе с оторвавшимися досками обшивки и частями креплений бушприт рухнул на лед. С грохотом, ломая переборку, посыпались на нос камни из «балансного ящика», еще больше приподнялась корма. Выворачивая и ломая палубу, упала передняя мачта. Из разрушенной поварни валилось на лед имущество мореходов. Покатились глиняные миски, разбилась на куски кирпичная печь. Повисли в беспорядке изорванные и спутанные снасти. Вот грот-мачта пошатнулась и нагнулась вперед, расползлись по швам раздавленные карбасы, раздался приглушенный водой треск, и внутрь корпуса хлынул студеный поток…

Откачивать воду было уже бесполезно.

— Ребята! — крикнул Колобов. — Лодью не спасти. Выходи на лед!.. Забирай припасы!..

Мореходы бросились было к трюму, но, глянув на гнувшиеся и трещавшие опруги, заколебались.

— Не хоронись от смерти, смерть труса ищет! — хлестнули по сознанию слова Колобова. В накинутом на плечи полушубке, без шапки, он стоял на вздыбленной корме, ухватившись рукой за ванты.

Через мгновение поморы были в трюме, хватали все, что еще не покрыла вода, и сбрасывали на лед.

И вот, что можно было сделать, — сделано. Промышленники сошли на лед и сняли шапки перед гибнущим судном.

Сгорбился и опустил голову Клим Зорькин. Мозолистые, не ослабевшие еще за долгую жизнь руки его сейчас беспомощно повисли. Тяжело было у него на сердце, жалко сморщилось лицо старика, слезинки запутались в седой бороде.

«Эх, «Ростислав»!.. Вот ведь как лодью жалко. Кабыть не ее, тебя самого льдом ломает!»

…судно тонуло. Поморы собирали разбросанное на льду снаряжение…

Исковерканное судно тонуло. Поморы собирали разбросанное на льду снаряжение, готовились идти на берег.

Но и здесь им не было удачи. Внезапно льды зашевелились: это опять переменился ветер. Теперь он дул вдоль берега к югу, унося лед, полузатопленное судно и заметавшихся людей в море.

Побежавших было к берегу мореходов остановило черное разводье… Голос подкормчего потерялся в завывании ветра…

Никто больше не слыхал о десяти храбрых поморах и о судне, принадлежавшем купцу Еремею Окладникову, что из Мезени.

* * *

Рано утром, выйдя на берег и взглянув на море, Алексей Химков долго не мог понять, в чем дело. Он дернул себя за бороду, думая, что еще спит.

Но нет, то была действительность. Лед, только вчера лежавший сплошным покровом до самого горизонта, исчез. Вместе с ним исчезло и судно…

Вместо серо-белой взъерошенной поверхности льда большие волны ходили по свинцовому морю, у берега местами белел припай[28] да торчали приткнувшиеся на мель стамухи.[29] Море с рокотом разбивалось о ледяные глыбы, о голый скалистый берег, уходивший в мутную, тоскливую даль. Из-за гор ползли низкие тучи. Они задевали за острые вершины и, оборванные, лохматые, закрывали небо. Лишь изредка косые лучи солнца золотили на минуту стылую черноту каменных громад.

Резкий, порывистый ветер туманил слезою глаза. Он с силой бросал в лицо мелкие камешки и шумливо гнал их по берегу, словно опавшие осенние листья.

И шквалистый ветер, и пустынное море, и мрачное небо, и каменные громады представлялись в этот момент кормщику как что-то единое, враждебное. Мозг Химкова напряженно работал, ища выхода и не находя его. «Одни… без припасов, без оружия…»

Но вот издалека, сквозь льды и туманы, через все Студеное море глянули на него лица жены и детей, оставшихся дома… Губы их шевелились, как будто говоря: «Не оплошай, Алеша, отец! Вернись, кормилец. Погибнем мы одни. Сбереги себя».

Прошла минута, другая. Пелена сошла с глаз, — вспомнил, где он и что с ним. Вспомнил Ваню, товарищей, еще спавших, ничего не зная.

— Нет, рано сдаваться. Хоть и страшон и силен ты, Грумант, а русский человек сильнее. Выдюжим!

Алексей выпрямился и сжал кулаки. Он, простой мореход, принял вызов судьбы и решил бороться до конца.

Обернувшись, он увидел показавшихся из-за скалы Федора, Степана и Ваню.

— Здорово ночевали! — весело приветствовал Химкова Степан, но тут же осекся, по лицу кормщика почувствовав неладное.

Химков молча показал на море.

— Где же льды? Где «Ростислав»? — в голос воскликнули мореходы.

— Вынесло ветром со льдами… или, может быть… погиб, с трудом ответил Алексей.

— И мы погибнем! — вскрикнул каким то не своим, отчаянным голосом Веригин.

Замолчи, Федор! — строго оборвал его кормщик. — Что с тобой? Отец твой не раз, помню, говаривал: «Лучше помереть в море, чем в бабьем подоле». Будем ждать, авось вернется лодья.

— Да не то, Алексей, не боюсь я. Только тяжко мне, ровно камень на сердце… Не будет лодьи! Век будем ждать. Одна надежда на бога.

— На бога надейся, да сам не плошай. Не придет судно — перезимуем. Зимовка-то нам не впервой, сделаем все, что надо, и проживем хорошо. А тебе и пять зимовок нипочем. Ишь ведь, детина какой уродился!

Веригин, что-то бормоча, хмуро глядел под ноги.

— Ну что ты горюешь? Не пропадем. Еще зверя напромыслим и с деньгой домой вернемся, — ободрял Алексей павшего духом великана.

— Ежели дружно, и десять годов ладно проживем. Дружбу — ее и темь, и мороз, и пурга боится. Верно я говорю, ребята? — поддержал Химкова Степан, улыбнувшись товарищам. — И ты, Ванюха, испугался, небось? — неожиданно спросил он мальчика. — Страшно ведь на Груманте зимовать: медведи, морозы лютые.

Ваня посмотрел на отца, на Шарапова, на Федора и ответил с недетской серьезностью:

— Нет, Степан. С отцом да с тобой не страшно. Мамку только жалко, одна ведь. А с Федором я бы нипочем не остался. Страшно с Федором.

Алексей и Степан молча переглянулись, а Федор быстро поднял глаза и рванулся к мальчику.

— Ванюшка, родной!.. Други! А разве я… — загудел он срывающимся голосом. — Нет у меня страха… да ведь дело какое! Пашеньку-то знаете, Малыгиных дочку… ждет меня … Летом на тот год сватать хотел… Не подумал я — у тебя, Алексей, жонка, детишки дома… Простите, родные…

— Чего там, Федор, знаем ведь, каков ты человек. Вишь, молчальник, про свадьбу словом не обмолвился! Вот вернемся домой, мы со Степаном сватами будем, ладно, што ль? — уже шутил Химков. — А теперь, братцы, за работу. Зимовка то у нас, говорить нечего, трудная. Кабы знать, как дело обернется, припасу бы поболе взять. Да что вспоминать, теперь не поправишь…

Здесь, на Груманте, даже при хорошем снаряжении все требовало от людей огромного труда, изворотливости, подлинного мужества и стойкости. А четверо мореходов оказались почти ни с чем. На затерянном среди льдов и туманов полярном острове им предстояло все делать самим, с боем отвоевывать у природы каждый день жизни.

Но они не унывали.

— Ну, ребятушки, поглядим, что мы с собой-то взяли, — сказал Химков.

Поморы вернулись к избе и выложили перед Алексеем все, что у них было. Подсчитать запасы оказалось нетрудно. Они были очень невелики. Пищаль кремневая, рожок с порохом на двенадцать зарядов и двенадцать пуль, топор, котелок, полпуда муки ржаной, огниво и немного труту, один багор — остальные сломались при переправе по льду. Кроме того, у каждого был большой промысловый нож.

— Все же не с голыми руками, — с удовлетворением отметил Химков. — И с таким припасом, ежели с разумом, большие дела можно делать. Ну, а теперь слушайте. — И, как всегда, Алексей толково объяснил, с чего начать, за что приниматься. — Первое дело — избу исправить, — говорил он, загибая палец, — Потом на зиму зверя добыть, дров запасти. Ежели будет время — остров разведаем, на полдень становище должно быть. На моей памяти мезенские там новую избу ладили. А здесь нам жить неспособно. Зимовье-то наше русское, да без понятия поставлено, словно заморскими руками. Дверями-то уж всякая изба промысловая на берег глядит, а наша — в лощину. И берег далеко да не ладный, добром сюда лодья не пойдет, разве, как нас, несчастьем забросит. А и подойдет ежели, все равно нас с лодьи не доглядят. Да и нам за морем следить неспособно.

— А почему изба в лощине, а не у берега построена? — спросил внимательно слушавший отца Ваня.

— Я и сам пока в толк не возьму, сынок.

Все согласились с планом Алексея. Но прежде всего мореходы хотели выполнить старинный обычай: поставить крест на берегу. Недаром они позаботились прежде всего о кресте. Поморские кресты отнюдь не всегда обозначали могилу. Чаще всего они служили своеобразными маяками. Кресты ставили на самой высокой точке мыса или берега, где они резко выделялись среди скал и снегов и были издалека видны с проходящих судов.

Сколотив высокий крест из плавника и укрепив его камнями, мореходы возвратились к избе…

В старых поморских лоциях кресты различались по числу и величине; еще не так давно они возвышались на многих приметных местах архипелага. Только в XIX веке эти памятники старой русской морской культуры были безжалостно уничтожены появившимися на Груманте норвежскими промышленниками.

Сколотив высокий крест из плавника и укрепив его камнями, мореходы возвратились к избе, до мелочей пересмотрели все, что нужно исправить.

— Вот тут, — говорил Федор, искусный плотник, — бревна больше погнили, заменить надо. А в остальных местах только перебрать. — И тут же отметил, какие бревна нужно сменить. Для конопатки решили использовать мох, которого на острове было сколько угодно.

— Потолочные доски, Федор, тоже бы надо пригнать плотнее, — указывал Алексей, пробуя раздавшиеся тесины.

— Хороший потолок тепло сохраняет, а плохой — зиму в избу загоняет, — поддакнул Степан.

Кроме того, решено было заменить дверные косяки, притолоки, пороги и сколотить новые двери попрочнее да с крепкими засовами. Ставни к окнам тоже не были забыты, старые пришли в полную негодность.

Исправить развалившуюся печь взялся Алексей. Ему не раз приходилось класть такие печи и дома и на зимовках.

— За камнем дело не станет. Камнем весь остров завален, а вот с глиной как, братцы, быть? — задумался Химков. — Хорошую печь без глины не сложишь. А она здесь есть, раз печь на глине стоит и пол глиняный. Ведь не возят же ее на Грумант!

Мореходы, отбросив мрачные мысли, с жаром обсуждали неотложные дела.

Нужно было подумать и о пропитании.

— Ну-к что ж, кабыть и обедать пора, — посмотрел на солнышко Степан. — Не будешь сыт — не поработаешь. Так ведь, ребята?

— И то правда, — согласился Федор. — Олешка бы нам сейчас спроворить. Как бы ладно было.

— Пока порох есть, тужить нечего. Двенадцать зарядов — это двенадцать оленей. Как, Степан? — обратился Алексей к Шарапову.

Степан Шарапов ухмыльнулся в усы. Он слыл среди зверобоев «Ростислава» лучшим стрелком и недаром числился в артели носошником. Бить без промаха из кремневого самодельного ружья — искусство нелегкое. Но среди поморов было много метких стрелков.

— Ну вот что, Степан, бери четыре заряда. Оленей выбирай покрупнее и пожирнее. А Ваня в помощь тебе будет.

— Поспешайте, ребятушки. За оленем далеко ходить нечего, везде их много, — поторапливал проголодавшийся Федор.

Действительно, впоследствии выяснилось, что на острове водились не только олени. Здесь был богато представлен весь морской и наземный полярный животный мир.

На отлогих берегах, у самого моря, находились моржовые лежбища. Ближе к горам и по разлогам вдоль речушек, где рос серый лишайник, ягель, паслись стада дикого оленя. Часто встречались по моховым долинам тундровые куропатки. В изобилии водился песец. В озерках с чистой водой плескалось много крупной птицы, прилетавшей на лето с юга. В разных местах острова иногда попадались огромные белые медведи, подстерегавшие добычу.

Когда в избу был принесен первый убитый Шараповым олень, его осмотрели с особым интересом. Оказалось, что здешний олень поменьше, чем на Новой Земле или на материке. Добытый охотником олень был крупный самец, весил он пудов пять. Цвет имел не бурый, а белесый с темными полосами вдоль спины — переходный от летнего к зимнему, рога полностью отросли и очистились от мохнатой шкурки. Освежевав оленя, мореходы удивились обилию нежного жира.

Разделывая тушу, Степан тщательно вынимал хребтовые и ножные сухожилия: они пойдут для изготовления прочных ниток. Одежда и обувь, сшитая такими нитками, не промокает на месте швов. В шкуре оленя не нашли ни одного свища. Это было удивительно: шкуры оленей с материка почти всегда испорчены личинкой мухи. Муха, или, вернее, овод, кладет свои яички на шерсть оленя. Личинки — а их бывает до двухсот, — развиваясь, пробуравливают кожу и живут в ней. Весной личинки выползают наружу и сваливаются на землю. К лету они превращаются в мух.

— Потому шкура грумантского оленя и ценой дороже, что в ней вовсе дыр нет, — заметил Федор.

Особенно был хорош камос — кожа с ног оленя, употребляемая специально для обуви и рукавиц. Камос поморы снимали возможно аккуратнее.

Шарапов и Ваня отлично справились с заданием. Скоро четыре жирные оленьи туши висели невдалеке от избы.

Запасшись провизией, грумаланы с новыми силами взялись за работу. Прежде всего нужно было снабдить Федора лесом для избы. Лес выбирали из плавника и сносили его ближе к жилью.

В плавнике встречалось немало ценного. Тут были доски судовой обшивки погибших в море кораблей, разломанный шпангоут, брусья, толстые круглые обломки мачт. Ваня нашел почти целый деревянный руль от большой лодьи, а Федор набрел на остаток лодейного ворота, засыпанный песком. К великой радости зимовщиков иногда попадались обломки такелажа с болтами и скобами, гвозди и другое железо. Это были особенно нужные находки, — все железо тщательно собирали.

Лес для избы заготовили в течение двух дней. Федор безустали стучал топором, пригоняя бревна.

Роясь в плавнике, поморы обратили внимание на одно интересное обстоятельство. Плавник в обилии валялся не только у самой воды, но и вдалеке, почти около избы, у крутых горных склонов, то-есть верстах в двух от берега. Как ни старались промышленники понять эту загадку, так до истины и не добрались.

Однажды, собирая плавник, Степан окликнул Химкова:

— Смотри-ка, сколь глины нанесло. — И он указал на устье мутного ручья с мягким илистым дном. — А ну пойдем вверх — предложил Алексей, — посмотрим, откуда ручей глину несет.

К большой своей радости, они скоро обнаружили глину в ущелье, верст за пять от моря. Сделав из досок носилки, за день натаскали ее, сколько нужно, и тотчас приступили к ремонту печи. Затем привели в порядок и глиняный пол.

Работы по подготовке к зиме успешно продвигались вперед. В повседневных хлопотах незаметно уходило полярное дето.

Лес для избы заготовили в течение двух дней.

Химков тщательно следил за временем. С самого начала он поставил в горнице доску и на ней зарубками обозначал каждый прожитый день. Праздники он отмечал крестами.

Однажды в солнечный день Алексей позвал сына:

— Ну-ка, Ванюша, давай часы мастерить. Пока солнышко по небу ходит, пусть оно нам время показывает.

На ровной открытой площадке Алексей вбил прямую тонкую жердь. Длинная тень упала на землю.

— Прежде всего, Ваня, мы стороны земные узнаем. Тогда и ветры сподручнее будет примечать. Вот солнышко к полдню движется — тень от жерди все короче будет. — С этими словами Химков снял поясной ремень и привязал его к нижней части шеста. К другому концу ремня, на расстоянии, как раз равном длине тени, он прикрепил небольшую палочку и, как циркулем, вычертил на земле небольшую дугу. На конце тени он вбил острый колышек. — Теперь, Ванюха, смотри не зевай. Тень сначала совсем окоротеет, а потом, как солнышко за полдень пойдет, снова вытягиваться станет. Только она до моей черты доберется, ты в то место другой колышек вбей. Тогда и мне скажешь.

Кое-что о солнце мальчик уже знал: знал он, что в полдень оно бывает как раз на юге. Если в полдень встать к солнышку лицом, то на правой руке будет запад, на левой — восток, а позади — север. Все это было ему знакомо; теперь его разбирало любопытство узнать, как отец будет делать часы. Едва тень коснулась черты, Ваня вбил второй колышек и тотчас позвал отца.

— Молодец! Сейчас полуденную линию найдем. Алексей разделил дугу между колышками пополам и провел от шеста к середине дуги длинную линию.

— Вот эта стрелка как раз север показывает, а другой ее конец, где я перышки нарисовал, на полдень смотрит. Алексей провел новую линию поперек первой.

— Смотри, черта вправо — восток указывает, а влево — запад.

— Знаю, отец. А часы как замечать? — не выдержал Ваня.

— Сейчас, — Химков провел накрест еще две линии. Получилась восьмилучевая звезда. — Вот тебе и часы, Ванюха. Между лучами как раз по три часа времени протечет. Примечай тень и часы отсчитывай. Понял, сынок?

Ваня кивнул головой.

— А теперь прапор[30] на крыше сладим.

Алексей взял жердь, прикрепил сверху крестовину и в самый конец воткнул гвоздь. На гвоздь насадил крыло от большой чайки — бургомистра. Все это сооружение он пристроил к крыше избы, придав лучам крестовины истинное направление на страны света.

Ваня долго еще вертелся у солнечных часов, наблюдая, как медленно движется за солнышком тень, делаясь все длиннее и длиннее…

Устраиваясь пока в старой избе, Алексей не оставлял намерения перенести зимовье на южный берег и разведать остров поподробнее. Попутно он хотел выяснить, где находятся лучшие места для промысла моржей, где расположены удобные становища, на случай, если в будущем придется снова вести лодью на Малый Берун.

В том, что они попали на Малый Берун, и именно на его западный берег, Химков не сомневался. В ясные дни он отчетливо видел на западе снежные, остроконечные вершины соседнего Большого Беруна.

Химков знал, что между этими островами тянулся пролив, достигавший в южной части ста верст ширины. «Ростислав» погиб именно в этом проливе, почти всегда заполненном дрейфующими льдами.

Грумаланы долго не теряли надежды на возвращение судна. О «Ростиславе» больше не говорили, но ежедневно всматривались в море.

Там ничего не было видно.

Прошло несколько дней с тех пор, как в избе заменили последнее негодное бревно, старательно проконопатили стены, плотно, доска к доске, уложили крышу и потолок. Давно просохла заново сложенная каменная печь.

Завершение первоочередных предзимних работ позволяло Химкову привести в исполнение его замысел обследовать весь остров. Но стала хмуриться погода. Однажды ночью крупными липкими хлопьями пошел мокрый снег, с моря навалил густой туман.

Непогожее время не пропало для Алексея даром. Ему удалось смастерить новый интересный прибор.

Готовясь к исследованию острова, он долго ломал голову, как обойтись без компаса и в то же время точно определить направление береговой линии.

— Что замолк, Алексей, о чем думу думаешь? — участливо спрашивал Федор.

— Хотел чертеж наших берегов сделать, да матки нет… И примыслить ничего не могу.

Веригин стал что-то вспоминать.

А матка-ветромет разве к делу негодна? Отец-то мой без ветромета и в море не ходил. Штука простая, смастерить недолго.

Алексей просиял и обнял товарища.

— Спасибо, надоумил. Теперь я с чертежом за милую душу управлюсь… Ванюха! — крикнул он сыну. — Найди-ко мне тесину поровнее, да мигом, не копайся.

Когда подходящая доска была разыскана, Химков, не откладывая, приступил к делу.

— Округ-то кабыть в аршин надобен, а, Федор? Такой ведь ветромет у отца был? — показал он размер руками.

— Такой, такой, хорошо помню, — загудел Веригин.

— А я вполовину меньше сделаю, — способнее будет в пути. Ветра да межники размечу — и довольно.

Химков разрезал пополам дюймовую доску, сбил половинки гвоздями и аккуратно процарапал окружность в пол-аршина диаметром, работая топором и ножом, он вырезал ровный круг и разбил его перпендикулярными линиями на шестнадцать секторов.

— Теперь, Федор, помоги: дыры по краю выжги и одну дыру в середине не забудь. А я палочки тем временем выточу.

— Ладно, давай, — с охотой отозвался Веригин, взял круг и, присмотрев на полке гвоздь по размеру, сунул его в огонь.

К концу дня были готовы и палочки. Восемь величиной в папиросу и восемь поменьше лежали стопочкой на столе; палочку подлинней — с пол-аршина — Алексей держал в руке. Скоро Ваня увидел готовый прибор — копию первого русского компаса-ветромета, известного с глубокой старины.

— Вот, Ванюха, эти палочки поболе, ветрами называют, — они главные. Ежели, примером, эту за север возьмем, тогда другие как назовешь? Ну-ка, сказывай.

Ваня, указывая по порядку пальцем на большие палочки, отвечал:

— Полуночник, веток, обедник, полуденик, шелоник, запад, побережник…

— Правильно, молодец! А вот эти палочки поменьше — межники, потому что между ветрами они стоят. Эти назови.

— Меж-севера полуночник, меж-встока полуночник, меж-встока обедник, меж-лета обедник, меж-запада шелоник, межзапада побережник, — бойко отсчитывал мальчик.

— Ай да Ваня! Да ты в кормщики гож, хоть сейчас лодью давай, — рассмеялся Степан, ласково теребя его за чуб.

— Большие матки в тридцать две палочки делают, продолжал Алексей. — Шестнадцать малых палок стриками зовут, а по заморскому — румбами. У каждого стрика тоже свое названье есть… Ну, спасибо, ребята, теперь чертеж у нас справный будет.

— Как же, Алексей, матка эта действует без стрелки-то — дерево ведь одно… — нерешительно произнес Степан. Алексей улыбнулся.

— А это что? — указал он на торчавшую посредине прибора высокую палочку. — Это и есть стрелка. В полдень солнышко по ней, как на наших часах, тень бросит и аккурат все ветры укажет.

— Понял, понял, — закивал головой Степан. — Ну-к что ж, по солнышку я и так дорогу сыскать умею… А вот ежели нету солнышка, как сейчас, примером, тогда как?[31]

— А кресты на что? — вмешался Федор — Кресты ведь, по закону, на восток ставлены — крылья север тебе укажут. Вот и ставь ветромет по кресту: с моря далече разобрать можно, куда крест глядит.

Ну, а ежели и крестов нету? — не унимался Степан.

— Того быть не может, чтобы русский человек на своей земле креста не поставил, — пробасил Федор. — Все мысы, губы да становища крестами помечены. А других людей, кроме русских по всему Студеному морю нет.

— Твоя правда, Федор, — подтвердил Химков. — В море ежели — ветромет по солнцу да по звездам дорогу укажет. А по берегу идешь — кресты замечай, тоже верно. Хороша вещица: и время и путь по ней узнать можно. Одно плохо: по морю идучи, другой раз ни солнца, ни звезд вовсе не увидишь… А давно штуку эту наши мореходы выдумали, магнитной стрелки и в помине не было…

Действительно, ветромету русские мореходы были обязаны той точности, которая искони соблюдалась ими в лоциях и морских картах — чертежах. Поморский прообраз компаса широко употреблялся на севере до появления магнитного, но, несомненно, он применялся и в более позднее время при плавании вблизи берегов, а особенно в районах, изобиловавших островами и подводными камнями.

Соорудив ветромет, Химков восполнил потерю маточки и мог приняться за карту берега. Чем заменить бумагу — он догадался давно: гладкой доской.

Дождавшись, когда солнце вновь оживило помрачневшие скалы и низины. Алексей и Степан Шарапов стали собираться в дальний поход на юг. Федор, большой домосед, сам просил оставить его дома. Ване, хоть он и умолял взять его с собой, тоже пришлось остаться: отец был непреклонен.

— Побудешь с Федором, — отрезал он.

С завистью смотрел Ваня на веселые дорожные хлопоты Степана, но делать было нечего. А Степан, напевая песенку грумаланов, лукаво посматривал на загрустившего мальчика:

— Не горюй, Ванюха, — утешал Федор, — придет еще твое время, находишься.

Прощаясь. Химков наказывал:

— Ну, Федор, смотри, за хозяина остаешься. О чем говорили, не забывай. А ты, Ваня, траву-салату поищи. Ее здесь по берегу немало растет. Сколь можешь больше собирай. Зимой на оленьем мясе щи варить будем: и вкусно, и против цынги хорошо помогает. С Федором траву эту нарубите да заквасьте, как капусту, Федор тебе и корыто смастерит. Где салаты много растет, те места замечай. Ежели заболеет кто, будем из-под снега траву весной доставать. Норы песцовые примечайте. Вернемся — кулемки поставим.

Прихватив с собой багры, пищаль, заряды и по доброму куску вяленой оленины, поморы ясным сентябрьским утром двинулись в путь.

Дорога шла по берегу моря. Версту за верстой Алексей замечал контур береговой линии Концом ножа он вырезал на гладко оструганной доске все значительные мысы, выдающиеся в море, заливы, бухты, прибрежные камни, опасные для судов, и все приметные места. Отойдя немного к югу от двух черных скал, мореходы увидели большой залив, тянувшийся на десять — двенадцать верст. Совсем рядом уходил в море низкий песчаный мыс.

Ножом на гладкой доске Алексей вырезал карту острова.

Вдруг Алексей подтолкнул Степана локтем.

— Гляди, медведи! Целое семейство.

Важно переваливаясь и не обращая внимания на людей, по берегу шла рослая медведица с двумя мохнатыми медвежатами.

Химков назвал песчаную косу Мысом Трех Медведей. Залив между скалами решили назвать заливом Спасения, а большую бухту — бухтой Ростислава и отметили их на походной карте.

Дальше на протяжении всего пути берег уходил прямо на юг, почти не изменяя характера.

Ширина низкой прибрежной полосы, покрытой то галечником, то крупным песком, была различной. Местами отвесные скалы подходили почти к самому морю, местами отступали вглубь острова, образуя небольшие долины по берегам мелких речушек, шумливо сбегавших с горных склонов.

Все низкие береговые участки представляли отличные ягельные пастбища. Оленьи стада то и дело встречались на пути, особенно у водопоев. Смешные маленькие оленята резвясь возле маток, неуклюже прыгали, взбрасывая свои длинные ноги.

— Тьма здесь оленей! — то и дело восторгался Шарапов. В море на льдинах отдыхали, греясь на солнце, морские звери.

На низких берегах не раз встречались залежки моржей.

— Вот где зверя промышлять надо, Степан! — радовался и Химков — Если выберемся целы, только сюда артель поведу.

— Путь-то не легкий. Зверь тоже умен, собрался, где бьют его мало.

Путь тяжелый, это верно. Все льды и льды… — вздохнув, согласился Химков — Когда то еще мы судна дождемся…

— Ну-к что ж, не впервой русским на Груманте.

К концу третьего дня берег резко повернул сначала к юго-западу, а затем к востоку, образовав тупой широкий мыс, которым оканчивался западный берег. Этот берег Химков назвал Моржовым.

Идти стало труднее. Прибрежные скалы неприступными обрывами подходили прямо к морю. Появились во множестве морские птицы. Они лепились на утесах, куда не могли забраться песцы и медведи.

Химков решил все же пройти к южному берегу. Подъем на высокий скалистый мыс оказался сложным. Пробираться пришлось вдоль горного потока, русло которого местами суживалось до тесного ущелья. Кружной путь приходилось искать, когда дорогу преграждал водопад, сверившийся с уступа на уступ: неширокая горная речка с размаху бросалась вниз, на вечно мокрые спины камней, и, пенясь в водовороте, неистово шумела. Иногда к реву воды примешивался глухой стук: поток толкал по каменистому дну крупные валуны, увлекал их к морю.

Несмотря на трудности, Алексей не забывал свою карту. Он заполнял ее по масштабу десять верст в дюйме. Масштаб был намечен прямо на доске. Большие расстояния брал на глаз, а где можно измерял шагами или багром, еще в плавании разбитым на сажени и футы.

Ночь путники провели у костра в небольшой пещере почти на середине подъема.

Разведя огонь, отправились собирать мох и скоро вернулись с двумя большими охапками. Когда костер прогорел, Степан багром сгреб угли в сторону. — Ну-к что ж, — позевывая, сказал он, — нынче тепло будет, как дома на печке.

Химков покрыл горячий камень мягким слоем мха, и усталые поморы заснули, лишь поворачиваясь на другой бок, когда начинало слишком припекать.

Утром их разбудил сильный пронизывающий ветер. Небо было ясное, холодное, солнце низко стояло над горизонтом.

Пещера находилась у каменистой площадки на отвесной скале, опускавшейся прямо в море. У самого края площадки громоздились острые камни. Некоторые из них еле держались. Степан чуть прикоснулся ногой, и огромный камень угрожающе заколебался над обрывом.

— Оберегайся! — крикнул Алексей. — До беды недолго. Стоит одному камню упасть, за ним тысячи пойдут. Попадешь в камнепад, живым не быть.

Поморы осторожно легли у края скалы, сняв шапки, чтобы не уронить. Их глазам открылся один из красивейших видов острова. Внизу расстилалось темное море, покрытое белой пеной плавающей птицы; отвесный мыс был облеплен кайрами и чайками, сплошь закрывшими черные камни. Сидящие на узком карнизе, совсем близко от охотников, кайры без всякого страха смотрели на две всклокоченные головы над скалой.

— Велики птичьи базары на острове. Жаль, прошло время яйца собирать. А неплохо бы яичницу сейчас…

— Успеем еще за зимовку попробовать. Ну, пошли дальше, насмотрелись.

Дорога вела все выше и выше, но после хорошего отдыха она покачалась много легче. К полудню путешественники добрались до перевала.

Химков укрепил на куче камней свой прибор и, дождавшись полудня, когда тень от длинной шпильки ветромета показала север, осмотрелся.

К западу горели снеговые вершины Большого Беруна. На юге расстилался огромный залив с бесчисленными черными островками, сверкающими голубыми айсбергами и множеством плавающего льда. В прибрежных низинах осколками стекла поблескивали озерки. В глубине острова виднелась высокая, довольно ровная поверхность, покрытая ледниками и голыми скалами. Морозы избороздили остров трещинами и ущельями; ледники рассыпали там и сям груды каменных обломков. Высоких гор на Малом Беруне не было.

Химков быстро наносил на карту все, что видел, пока его не отвлек возглас Степана.

— Ну-ка, поди сюда, глянь, — манил его рукой товарищ, показавшись из-за большого камня.

Они нашли тесаный, в несколько саженей, крест, поваленный на землю.

— Заметка на кресте-то, Алексей, топором кто-то высек, — Шарапов ткнул пальцем в широкую нижнюю перекладину.

«22 апреля 1732 года», — прочитал Химков и некоторое время что-то молча соображал.

— Ну да… Как раз тем годом и зимовали наши мезенские-то. Теперь и избу найдем. Где-то близко должна быть.

И тут же, вглядевшись в отлогий берег маленького заливчика к востоку от мыса, он взволнованно воскликнул:

— Гляди, зимовье, Степан! Видишь, чернеет? Вот радость-то! Недалече, рукой подать, там и заночуем. Сперва только крест поставим на место.

Крест был тяжелый, грубо, но крепко сколоченный из толстых бревен плавника. С ним пришлось долго повозиться.

Сверившись с ветрометом, Алексей и Степан установили этот поморский маяк ребрами точно на север — юг.

Спустившись на берег, они обогнули небольшой мысок и оказались возле заброшенного зимовья. На фоне вечернего неба темнело несколько небольших крестов. Проходя мимо покосившихся, старых надгробных памятников, мореходы сняли шапки.

Тут же стояла плавниковая изба, с мрачно темневшим дверным отверстием. Невдалеке виднелся сруб другой, заметно разрушенной избы. Алексей высек огонь и зажег сухую щепу, подняв ее к дверному брусу над входом.

Медленно разбирая славянскую вязь, он прочел. «Сия изба староверска», — и как-то нерешительно вошел в сени. За ним Шарапов. Из сеней в горницу двери были плотно закрыты. Удары по двери глухо отдались в темной избе.

— Ну-ка, ломай двери, — сказал Алексей.

Долго возились поморы, стараясь отбить толстые доски. Видимо, дверь была приперта чем-то изнутри. Стали осматривать окна. И окна были плотно закрыты. Когда удалось выбить одну ставню, из избы пахнуло затхлым холодным воздухом.

Химков первым влез в окно, осторожно нащупывая ногой полати. Степан передал ему горящий пук лучины и тем же путем забрался в избу.

— Кто-то лежит на лавке, — прошептал Шарапов. Они подошли ближе. При свете лучины на них глянуло черное лицо мертвеца. Друзья невольно отпрянули и перекрестились.

Кто был этот человек, умерший в одиночестве на безлюдном острове, далеко от родной земли?

— От зверей, видно, спасался, высказал догадку Шарапов, глядя на дверь, заваленную камнем.

Мореходы решили похоронить покойника, но копать яму в мерзлой каменистой почве было нечем, и они оставили его пока в избе, прикрыв окно. — Последним умер. Остальных схоронить успел, вишь, крестов сколько, — все еще шепотом говорил Степан, выйдя на волю и озираясь по сторонам.

Молча стояли поморы, стиснув в руках шапки. Наконец Алексей, пересилив себя, очнулся.

— Долго здесь тело человеческое не гниет, — думая о чем-то другом, сказал он. — Ведь сколько лет прошло…

Уходя из избы, они взяли закопченный медный котелок, нож и топор. Пищаль без зарядов и пороха была бесполезна, ее оставили на месте. На рукоятке ножа из пожелтевшей моржовой кости было вырезано неровными буквами имя владельца: «Иван Медведев».

Подумав, Алексей вспомнил:

— Слыхал, был такой. Крепкий старик, хороший промышленник. Не одну зимовку пережил, да здесь, вишь, и смерть свою нашел… Но избу эту не Медведев ставил, помнится, будто другой кормщик был…

Залив, у которого было расположено зимовье, Химков назвал Крестовым, так же как и высокий мыс, на котором они устанавливали крест. Берег напротив, покрытый ледниками, назвали Ледяным, а его западный скалистый мыс — Летним.

Переночевали в сенях и утром двинулись в обратный путь, твердо решив перебраться сюда.

— Приметил, Степан? Здешняя изба дверью прямо на берег выходит. И становище на полдень… Все как надо.

Перевалив Крестовый мыс, мореходы снова спускались к морю. Все громче и громче становился шум прибоя. Начинался шторм.

Пока они смотрели на широкую, ровную поверхность моря с горы, им трудно было представить, что едва различимые складки и тонкие белые барашки вблизи превратятся в грозные валы, с ревом опрокидывающиеся на берег.

— Смотри, Степан, кипит море у мыса, будто раскалили камень да в воду поставили!

— Ну-к что ж… правда, — невозмутимо ответил Шарапов.

Перебравшись по камням на самую оконечность мыса, на островок, выступивший в море, они залюбовались величественной картиной.

Море бросало на каменную громаду мыса горы воды. Вгрызаясь в берег, волны яростно били его камнями; шумно откатываясь, они уносили с собой новые обломки, отвоеванные у скал.

Море заглушало все остальные звуки, и чтобы сказать что-то Алексею, Шарапов тронул его за плечо.

— Чего ты?

— Ходуном под ногами наш остров ходит!

— Новый удар потряс островок и покрыл его тучей соленых брызг. Степан и не заметил, как ноги сами отнесли его подальше от грозно набухавшего вала, готового вот-вот обрушиться на берег.

— Пойдем, Алексей, на матеру! — в самое ухо ему крикнул Степан, поеживаясь не то от воды, попавшей за ворот, не то от ощущения смутного страха перед слепой силой стихии.

Мореходы стали осторожно перебираться на берег.

Дальнейший путь к своей избе они проделали без особых приключений и к концу пятого дня благополучно вернулись домой.

Встреча была радостная, у яркого, веселого огонька, после сытного ужина, путешественники с наслаждением закурили свои трубочки. Сберегая остаток табака, они разрешали себе это удовольствие только в особых случаях.

После путешествия Химков отдыхал всего один день. За этот день он успел привести в порядок свои путевые чертежи и раскаленным гвоздем подчернил линии, вырезанные на доске. Получилась довольно подробная карта юго-западного побережья острова.

Сентябрь — лучшее время охоты на оленя. Нагуляв на летних пастбищах жир, животные покрылись пушистым зимним мехом. Нужно было серьезно подумать о заготовке мяса. Шкуры должны были пойти на изготовление постелей и обуви, для утепления избы. Долгая полярная ночь требовала немалого запаса жира для освещения жилья.

Промышленники решили истратить все оставшиеся заряды, чтобы добыть оленей.

Излюбленные животными места водопоя были уже известны зимовщикам. Ответственное поручение взял на себя Степан Шарапов.

Однажды в засаде, в ожидании зверя, Степан рассказывал увязавшемуся с ним Ване о повадках зверя.

— Олень страсть как сторожек, слышит и видит далеко. И нюх у него острый, и хитер он. Во время пастьбы морду всегда против ветра держит. И в пургу собьются в кучу, а головы против ветра обернут.

Рассказывая, охотник то и дело выглядывал из-за камня, где они прятались. Неожиданно он умолк, всмотрелся и подтолкнул Ваню:

— Гляди, стадо!

— Не вижу…

— А вон там, чернеется. — Да это кустики какие-то.

Шарапов засмеялся:

— Не кустики, а рога, олени в западинке, сейчас увидишь.

Действительно, на ягелевой тундре вскоре показалось небольшое стадо оленей, голов на тридцать. Они шли к ручью.

Шарапов, в накинутой на плечи оленьей шкуре, стал медленно подкрадываться к стаду, стараясь держаться против ветра. Приблизившись шагов на пятьдесят, он метким выстрелом в голову наповал убил животное.

К его удивлению, стадо и после выстрела продолжало спокойно пастись.

— Непуганый, видно, зверь здесь, не понимает погибели своей.

Шарапов сбросил маскировочную шкуру и, не остерегаясь, поднялся во весь рост. Олени заметили его, остановились, но не уходили.

Снова выстрел — упал еще олень. Только тогда стадо круто повернулось и ринулось прочь.

Едва дотащили охотники добычу к жилью.

Оленину нарезали кусками и по поморскому обычаю на вешалах — деревянных шестах — провялили на солнце и ветре. Часть мяса закоптили, а шкуры, очистив от жира, развесили просушить. На ночь мясо и шкуры убирали в сени, хороня от песцов и медведей.

Шарапов продолжал охоту, пока оставались заряды. Однажды, возвратившись из тундры, он сказал:

— Принимай, ребята, — памятный, восьмой. Последним выстрелом уложил. Теперь пищаль хоть в море кидай, все равно стрелять нечем, — горько пошутил Степан, сбрасывая с плеч оленью тушу.

Из двенадцати зарядов не осталось ни одного.

Все эти дни Химков усиленно искал выхода, думая, чем заменить ружье, как охотиться, как добывать пропитание, когда кончится запас оленины.

И он решил смастерить лук.

Еще не так давно это оружие употреблялось на Руси наряду с кремневыми пищалями. И неудивительно: трудно было грубому кремневому ружью стать рядом с достигшим совершенства луком.

Двенадцать стрел в минуту мог выпустить хороший лучник. Стрелы пробивали железные кольчуги и латы на далеком расстоянии. Воин, сделавший на сто саженей хотя бы один промах из двенадцати стрел, считался плохим стрелком. Позже, в конце XVIII века, было устроено состязание между лучниками и стрелками из ружей. Тем и другим дали по двадцать выстрелов в одну и ту же мишень на расстоянии трехсот футов. В результате в мишени нашли шестнадцать стрел и только двенадцать пробоин от пуль. Лук долго занимал почетное место у всех народов на охоте и на войне.

— В старину, — вспоминал Алексей, — у поморов лук был главным оружием, а у некоторых жителей тундры он в ходу и по сей день. На конце стрелы железо должно быть. Остренной костью тоже стрелы снаряжают, да хуже это, с железом никак не сравнить.

Знал Химков, как сделать лук, но где добыть нужное дерево и тетиву?!

— Для лука, чтоб бил крепко да далеко, лиственницу надо, — советовал Шарапов. — А еще лучше корень лиственницы толщиною в вершок, а длиной в сажень. Таким луком на сто шагов оленя убить можно. А тут олень совсем близко подпускает. Лиственницу в плавнике поищем.

— А тетиву для лука из сухожилий медвежьих делают — сам видел, — вспомнил Алексей.

Против медведей, по совету Федора, решили применить обычную у поморов рогатину.

Охотничий припас стал самым важным делом. День и ночь зимовщики мастерили оружие, призвав всю свою изобретательность и сметку.

Для отковки рогатины и наконечников понадобилась целая кузница. Под наковальню приспособили гранитную глыбу, торчавшую около избы. Из двух отростков оленьих рогов, связанных наискось сухожилиями, смастерили клещи. Молот сделали из большого железного крюка, найденного на берегу, среди остатков разбитого судна. Из оленьей шкуры Шарапов изготовил кузнечный мех, а Федор припас хорошие древесные угли.

Когда кузня была готова, охотники выковали из железных стержней и гвоздей покрупнее копья для рогатин и четыре наконечника для стрел. Наконечники Алексей закалил и отточил на камне.

Федор выбрал для рогатины деревянный, в руку толщиной, держак и прочно прикрепил к нему оленьими сухожилиями копье. Силач-помор не только оленей валил без промаха, но был и знатным медвежатником.

Стрелы для лука изготовил Шарапов. Железные копьевидные наконечники он насадил на легкие сухие еловые лучины длиною в два фута. Другой конец стрелы он оперил четырьмя половинками крупных чаячьих перьев.

Ваня тем временем часами копошился в плавнике, пока, наконец, ему посчастливилось найти ствол лиственницы с ветвистыми корнями, недавно выброшенный морем. Один из корней как нельзя лучше подходил для древка лука.

Теперь оставалось сделать тетиву. Опасна охота на медведя с простой рогатиной, но зимовщики не могли считаться с этим и решили добыть зверя как можно скорее.

Готовясь к охоте, Федор повесил над дверью избы кусок оленьего мяса. Затем он разжег костер и бросил в него несколько кусков жира.

— На двадцать верст учует добычу ошкуй, — объяснил Федор не отступавшему от него ни на шаг Ване. — Теперь будем ждать гостя.

Федор и Алексей распахнули дверь, а сами притаились в сенях, у Федора в руках была рогатина, у Алексея — топор.

Медведь пришел к избе перед восходом солнца. Вытянув морду, он издали жадно втягивал вздрагивающими ноздрями дразнящие запахи горелого жира. Осмелев, стал осторожно кружить возле избы, постепенно приближаясь к приманке. Вот он нерешительно остановился у двери, поднял морду. Охотники слышали тяжелое дыхание зверя, видели черный кончик его подвижного носа. Постояв немного, медведь поднялся на задние лапы, чтобы достать мясо.

Медведь пришел к избе перед восходом солнца.

Этого только и ждали охотники.

Федор выскочил из засады и бросился чуть не под брюхо ошкую. Тот злобно зарычал на неожиданного противника. Федор с размаху всадил зверю рогатину между ребрами, целясь в самое сердце, упер держак в землю и пригнулся. Ошкуй взревел, взмахнул лапами, пытаясь зацепить врага, но Федор уже отскочил в сторону.

Все произошло почти молниеносно. Алексей едва успел выбежать вслед за Федором, как поединок был уже окончен.

Ошкуй оказался огромной медведицей, в сажень длиной и пудов на двадцать пять весом. Когти на мускулистых лапах достигали четырех дюймов.

Осматривая распластавшуюся тушу, огромные лапы и страшные клыки, зимовщики поздравляли Федора.

— Глядите! — вдруг закричал Ваня.

Все обернулись.

Из-за камней, неуклюже переваливаясь, бежал маленький медвежонок. Жалобно скуля, он мохнатым белым шариком подкатился к неподвижному телу матери.

Ваня стремглав сбегал в избу за ремнем и в два счета опутал медвежонка. Очутившись в плену, зверек шипел, вытягивал трубочкой губы и норовил укусить мальчика. Но тот был в восторге от поимки медвежонка.

— Отец, я оставлю его себе, — твердил он.

— Ладно уж, может, веселей с ним будет. Только, Ваня, ты и заботу возьми на себя. Следи, чтобы не баловался зверь.

Так на зимовье появился новый житель — мишка.

Федор еще раз осмотрел медведицу.

— У нас на матерой земле ошкуи-то и больше бывают, — сказал он и, взяв нож, начал свежевать тушу.

Быстро сняли шкуру, сало уложили в деревянное корыто, часть мяса развесили коптить, а остальное решили провялить. Особенно тщательно мореходы отделяли сухожилия для тетивы, ради которой и была затеяна эта опасная охота.

Через несколько дней лук был готов. Его испытали на дальность, меткость и силу удара. Оказалось, что на семьдесят шагов стрела пробивает смолистую сосновую доску толщиною в дюйм. Ежедневно упражняясь с луком, поморы все увеличивали расстояние до мишени. Искусный стрелок из пищали, Степан и тут оказался ловчее всех. Он учил Ваню.

— Ты становись вот так, левым боком к цели, — показывал мальчику Степан. — Крепче конец стрелы пальцами захватывай да натягивай тетиву сильнее, чтоб острожок стрелы к спинке самой подошел. Большой палец ухо заденет — тогда и стрелять можно. Примечать надо, Ваня, как сильно тетиву тянешь: разницы каждый раз быть не должно, а то стрелы мимо полетят.

Ваня с трудом натягивал тугой лук.

— Что, тяжеленько? — смеялся Степан. — Тут, брат, по боле полпуда пальцами держать надо. Да ничего, привыкнешь. Все стрелы были сделаны одинаковыми по весу, чуть-чуть утяжеленные в передней части.

— Тут точность нужна. Не будет меткости, если разные стрелы будут.

То место тетивы, где накладывают стрелу, Степан аккуратно обмотал для прочности тонкой жилой. После каждой стрельбы он снимал тетиву, ослабляя натяжение древка.

— Если тетиву оставить — долго не прослужит лук. Силы в нем не будет, стрела у самых ног упадет. Еще замечай, Ваня: выгиб у лука, вот здесь, смотри, спинкой прозывается; нежное это место. Не дай бог ножом или другим чем дерево тут повредить. Тогда конец луку придет. А здесь — брюшко. Ежели лук сам будешь ладить, смотри, чтобы у древка концы от середины одинаково гнулись. А ежели одинакости нет, тогда на брюшке подскоблить для ровности нужно.

— Спасибо, Степан, за науку, спасибо, — повторял благодарный мальчик.

Наступил день, когда на охоту за оленями с новым оружием вышли все, кроме Федора, опять оставшегося хозяевать.

Охоту, как всегда, возглавлял Степан. Он легко подошел к стаду на пятьдесят-шестьдесят шагов, и из четырех выпущенных им стрел только одна не достигла цели.

— Ну-к что ж, хорошо бьет! Стреляешь — зверь не пугается, а кабы из пищали грохать, так олени через полгода и за версту бы нас не подпустили.

Подойдя к убитым животным, охотники вынули стрелы.

— Наконечники надо поуже да длиннее, и заострять лучше, оттачивать перед каждым выстрелом, — заключил Шарапов, изучая первые трофеи.

На следующий день охота возобновилась. Теперь зимовщиков беспокоило только одно: сохранить стрелы. Для этого каждый выстрел должен был быть смертельным, иначе раненый олень убегал и стрела пропадала. Охотники продолжали без устали тренироваться.

Как бы там ни было, с рогатиной против медведя и луком на оленей голодная смерть уже была не страшна.

Сентябрь кончался. Оставшееся светлое время следовало использовать для охоты на морского зверя.

— Носок железный для кутила[32] нужно бы сделать, Алексей, — сказал Шарапов. — А ну, лодья зайдет к нам, что же мы с пустыми руками домой вернемся? Без кутила как обойтись?

— Верно, а добыть надо прежде всего зайца. Хоть одного бы: ремни нам надобны, а для этого лучше заячьей кожи нет — больно крепка.

Зайцами поморы называют наиболее крупный вид тюленей, длина которых достигает восьми футов, а вес — пятнадцати-восемнадцати пудов. Кожа, незаменимая при выделке промысловых ремней и подошв для обуви, самое ценное, что дает это животное. На всех старинных лодьях такие ремни заменяли веревки и канаты. Крепкие поморские ремни издревле завоевали славу на Руси.

Кутило соорудить было не хитро. Острый железный наконечник — носок — свободно насаживался на длинный, в сажень, деревянный шест. К носку крепился ремень — обора, длиной пятьдесят-шестьдесят саженей. Древко служило для метания кутила. Когда носок попадал в зверя, древко всплывало на поверхность. Чтобы носок не соскочил раньше времени, охотники обычно несколько раз оборачивали ремень вокруг шеста и, готовясь к удару, придерживали ремень рукой.

Если охотились с лодки или карбаса, то к концу оборы привязывали небольшой бочонок. Бочонок выбрасывали в море, и он, как поплавок, указывал, где находится подбитое животное. На льду для задержки зверя конец оборы крепили к большой пешне, воткнутой в лед.

Охота была назначена на завтра.

— На новом месте промысел начинаем, поворожить бы для удачи, — предложил Федор. — Заговор-то, Алексей, чай, знаешь?

— Нет, не знаю, — улыбнулся Химков.

— Врешь, поди. Старым старостой ты никогда бы не был, если заговора не знал!

— Какой старый староста? — заинтересовался Ваня. Алексей улыбался в усы и молчал, но мальчик не отставал: «Расскажи да расскажи».

— Да вот в позапрошлом году, — начал Химков с неохотой, — был я с нашими, мезенскими, на Мурманском берегу. Много там промысловых становищ. По стародавнему обычаю, чтобы на охоте не было распри, артельщики выбирали промеж себя старого старосту и винились ему во всем свято.

— Нерушим у промышленников обычай этот, — с чувством вставил Федор.

— Обычай-то правильный… Словом, выбрали меня старым старостой, и весь сказ.

— Нет, Алексей, ты уж все нам говори, — вмешался лукаво усмехавшийся Степан.

— А сам не знаешь? — попробовал снова уклониться Химков. Но, видимо, воспоминания затронули кормщика, и он продолжал: — Ну, а дальше, как выберут, везут старого старосту на себе от становища до становища, в кереже, — такие санки оленьи об одном полозе, как челн с острым носом. Поездом старого старосты это называется. Да в каждом становище вином угощают и обливают водой, а то и помоями.

— Помоями? — не удержался Ваня.

А это чтоб не зазнавался. Почет тебе почетом, да помни, что народом выбран. Под конец еле живого домой везут: пьяного, да всего в грязи… Ну, а наутро старосте полная власть. Супротив него никто не может идти. Сказано — сделано. И когда начинать, где кому промышлять — перечить никто не моги.

— А что ж ты про заговор молчишь? — не унимался Федор.

— Ну, заговор ты лучше моего помнишь, — закончил Алексей и закурил трубку.

— Ну-к что ж, Федор, ворожи. Слыхал и я, другой раз помогает, ежели ворожея хорошая. Полдела жить, коли бабушка ворожит, — трунил Степан.

— Со смешком да с ухмылками дела не сладишь, с обидой ответил Веригин. — А заговор-то как не помнить, помню.

Выйдя из избы, он обернулся к морю лицом и торжественно начал:

— По благословению господню, идите, святые ангелы, ко синему морю с золотыми ключами, отмыкайте и колебайте синее море ветром и вихрем и сильною погодою, и возбудите красную рыбу, и белую рыбу, и прочих разных рыб, и зверей морских, и гоните их из-под мха и кустов, от крутых берегов и желтых песков, и чтобы они шли к нам, рыболовам и звероловам Алексею, Степану, Ивану, Федору, и не застаивались бы при красном солнце, и не задерживались бы на льдинах среди моря, и шли бы в наши заводи, сети и ловушки, и не пятились бы наших ленных и конопляных сетей и всяких разных ловушек, и не пужались бы наших выстрелов и колотушек. Не дайте, святые ангелы, тем зверям и рыбам, очам их — виду, ушам их — слуху, и еще, святые ангелы, сохраните нашу рыбную и звериную ловлю от уроков и от прикосов, от еретика и еретицы, от клеветника и клеветницы, от мужней жены и вдовицы, и от девки-простоволоски, и всякого ветреного и проходящего человека и порчельщика, отныне и довеку аминь.

Теперь можно и на охоту, — уже откровенно хохотал Шарапов.

Через час, захватив свое немудреное снаряжение, промышленники были на пути к морю.

— Ты, Ваня, заговору тому не верь, — говорил Алексей примолкнувшему сыну. — Руки сильные да глаз верный охотнику нужен, тогда и удача придет. И зверя надо знать все повадки его и хитрости. Помни, плохому охотнику ни какие слова и заговоры не помогут.

Тут Алексей остановился.

— Глядите, у скалы той, что носом прямо к морю выходит, припайные льды остались. Там зверь лежать должен. Мелко тут море, а заяц только на мелководье держится. И ветер противный от зверя дует. Из-за скалы по припаю нам ползти нужно. Да без шума, чуть что зверь со льда сольется, в воду уйдет. Да вот они и зайцы!.. Вон, вон, чернеет!

Охотники осторожно вышли на лед. Впереди Шарапов за ним Алексей, у каждого в правой руке было наготове кутило, в левой — обора из ремня, взятого еще с «Ростислава».

Ремни были короткие и слабые, но других пока не имелось. Позади шел Ваня. Он впервые попал на такую охоту и следил за каждым движением старших.

Припай был небольшой, шириной саженей в триста. Зайцы лежали у самой кромки, близко друг к другу. Их легко было узнать по темным спинам и светлым, серебристым головам.

Алексей подал знак, все легли и поползли к залежке.

Звери беззаботно спали, не чуя беды.

Охотники подбирались все ближе. Шагах в пяти от животных они вскочили и враз метнули гарпуны. Метили в спину, чуть пониже головы. Это было самым верным. При ударе в голову острие могло скользнуть по крепкому черепу. А в спину носок входил глубоко и надежно.

Раненые зайцы мешками свалились со льдины и потянули за собой оборы. Охотники накинули ремни на пешню и медленно потравливали их. Вскоре животные почти в том же месте показались из воды, но, глотнув воздуха, снова скрылись. Так повторялось несколько раз, пока они не обессилели.

Теперь можно было подтянуть добычу к кромке припая Ваня помогал сначала отцу, потом Степану. Прикончив зайцев, их тут же на льду освежевали.

— Только тогда и получается хорошая кожа, если шкуру сразу снять, — учил сына Алексей.

Раушки — туши зверей — остались на берегу, их было не дотащить.

Обратный путь показался длинным, нелегко было волочить по камню тяжелые шкуры с салом. По дороге, откуда ни возьмись, пристали песцы: с визгливым лаем они бежали вслед охотникам, стараясь ухватить за шкуру зверя. Приходилось только удивляться их нахальству и смелости.

Ваня приметил, что у морского зайца очень длинны усы.

Для чего они? — добивался он у отца. Но Алексее и сам не знал, что усы зайцу служат органами осязания. Этот зверь, питаясь почти исключительно мелкими беспозвоночными, живущими на дне моря (голотуриями, моллюсками, рачками), своими длинными усами нащупывал добычу. Наконец добрались до зимовья, Федор ожидал их у порога.

— Ну, заговор твой помог, дядя Федор, — поспешил обрадовать его Ваня, хитро посматривая на отца.

Федор, слушая рассказ охотников, прикидывал, сколько весит жир с одного зайца.

— Пудов пять будет, — решил он. — Знаешь, Алексей, сварим немного сайпы, а то грязными ходим. — Поморы называли сайпой мыло из ворвани с золой и на промысле всегда приготовляли это дешевое снадобье.

Степан был особенно доволен тем, что решился вопрос с промысловыми ремнями.

Зима приближалась. Ночи стали длинными и холодными, приходилось ежедневно топить печь. Напряженная работа на зимовье и охота измотали промышленников, но времени для отдыха не оставалось. Они решали теперь новую задачу: как в любых условиях поддерживать огонь. Все знали, что среди снегов и льдов без огня прожить нельзя.

В то время огонь добывался с помощью кремня и огнива. Стальной пластинкой — огнивом — ударяли по кремню; от искры зажигался трут — сухой гриб или фитиль из пережженной тряпки. Тлеющий фитиль воспламенял мелкие сухие стружки.

Трут, захваченный Химковым с лодьи, кончался. Алексей пробовал приготовить фитиль из грубой холщовой рубахи, но самодельный трут упорно не хотел гореть.

Конечно, поморам были известны способы добывания огня трением дерева о дерево. Химков, немало повидавший на своем веку, знал, что именно так добывали огонь северные племена. Но он также знал, что дело это требовало не только настойчивости, но, главное, особой сноровки и умения. Не меньшее значение при таком способе имело качество древесины. Недаром люди старались поддерживать постоянный огонь в жирниках, считая это более легким, чем каждый раз вновь добывать его.

Мореходы тоже решили сохранять огонь непрерывным горением светильни, Федор Веригин немало потрудился над глиняными плошками и аккуратно вылепил четыре замысловатые посудинки с длинной ручкой и носком для фитиля, просушил их на воздухе и затем обжег в печи.

Ну вот, добро, теперь он от нас никуда не денется, подливай только жирку вовремя, — говорил Федор с гордостью, ставя свои изделия перед товарищами.

Светильню тут же опробовали. В избе весело заиграл огонек, отражаясь на довольных лицах друзей.

— Ежели огонь в печи поддерживать, дров на острове не хватит. Ведь одному богу известно, сколь зимовать придется.

— Ну, ну, Федор, опять за свое. Пора и перестать. А за плошки спасибо, хоть сто лет теперь перезимуем. Сто лет… тебе все шутки, Алексей!

Сегодня у Федора было хорошее настроение, и он не стал спорить, только чуть-чуть виновато улыбнулся, щуря свои красивые, немного грустные глаза.

Несколько дней светильник действовал исправно. Но вот жира стало уходить намного больше, чем в первые дни.

— Другую плошку заправить надо. Ишь, капает, видно трещина есть, — предложил Степан.

Зажгли новую, а утром, осматривая забракованный жирник, Федор не нашел никаких трещин. Ничего не удалось обнаружить и выстукиванием посудинки черенком ножа.

— Глина слабая, — догадался Федор.

Действительно, не прошло трех дней, как потекла и вторая плошка. Всем стало ясно, что виновата глина, а не мастер.

Веригин решил во что бы то ни стало сделать хороший светильник и однажды удивил Химкова просьбой дать немного муки.

— Не откажи, Алексей. Вот решил попробовать клей заварить да жирник пропитать. Может, лучше будет.

Муки у зимовщиков было мало, ею заправляли похлебку, но попытку Федора стоило поддержать.

— Ладно, делай. Бери сколько надо, обойдемся и без муки, — без колебаний ответил Химков.

Вновь слепил Федор четыре плошки. Высушил их, прокалил, и опустил в клейкую мучнистую жидкость, кипевшую в котле. Минут через десять он осторожно вынул плошки и выставил их на воздух остыть. К радости мастера и его товарищей светильники теперь хорошо держали жир. Для большой надежности этим же клеем Федор пропитал тряпку и обмотал драгоценные сосуды — хранилище огня. Фитили решили делать из белья.

Кремень, огниво и остаток трута Алексей бережно уложил в небольшую кожаную сумочку — трутоношу — и спрятал в укромном месте.

Морозы, сначала слабые, заметные только ночью, вскоре стали чувствоваться и днем. На ветру уже прихватывало носы и уши. По речкам и на пресных озерках острова появилась гладкая корочка льда. Ваня ждал, когда таким же гладким, ровным льдом покроется море.

Уже несколько дней море было тихим и спокойным. Лед на нем появлялся пока по устьям речушек, где вода была почти пресной, и тянулся узкой неровной полоской вдоль берега. Ваня заметил молодой ледок и около приткнувшихся на отмелях старых торосов, тоже окруженных талой, пресной водой.

Но однажды, выйдя с отцом на берег, чтобы добыть нерпу для медвежонка, Ваня не узнал моря. Еще вчера чистая темная поверхность воды покрылась большими сероватыми пятнами, похожими на застывший жир.

— Смотри, Ваня, сколь сала[33] за ночь родилось. По такому морозу, видать, завтра станет море.

Трудно стынет морская вода, не то что пресная, на реках-то.

Ване еще не приходилось видеть, как замерзает море, и на следующий день с рассветом он снова был на берегу.

Море преобразилось. Лед на нем оказался серым, шершавым. Молодой лед был еще тонок, всего в три пальца, но при тихой морозной погоде он быстро крепнул. Это был настоящий морской лед «нилас».

— Вот где Ваня наш ни свет ни заря пропадает! — вдруг послышалось сзади.

Мальчик обернулся. Около него, широко улыбаясь, стоял Шарапов.

— Смотри, дядя Степан, как лед на волне гнется! В самом деле, лед плавно колебался, будто далеко, на том берегу пролива, кто-то держал концы большого серого рядна, изредка встряхивая его.

— Ты не думай, хоть тонок лед и гнет его взводень, а крепок он. По такому льду мы за тюленем ходим и лодки торосные за собой волочем. И гнется он под ногами, да не ломается. В нашем море такой лед «ночемержа» прозывают, затем что становится он морозными ночами, в тихую погоду. А пригреет солнце — пропадает, от ветра в чепуху разобьется.

— А лодьей по нему плыть можно?

— Вишь, прыткий какой! Салом ежели плыть — можно, судам не вредно. А на зиму глядя, в такой вот лед попадет лодья — ходу не будет. Зимовать надо. С морозами лед все толще и толще становится. Тогда только на ветер надежда, что лед разобьет и судно вызволит. Вот и сейчас, хорошему ветру разыграться, живо отгонит лед от берега, и море опять чистое будет. А ежели на взводне море стынет, его не сплошь покрывает, как сейчас, а лепешками или блинами. Когда лепешки смерзнутся, не узнаешь моря, как будто на него кто сеть белую набросил.

Ваня жадно слушал объяснения Степана и задавал все новые и новые вопросы.

Поморы-мореходы были пытливыми наблюдателями. Исстари, бороздя Студеное море, они накопили много знаний о природе льдов и полностью владели искусством ледового мореплавания.

Но, конечно, в то время они не могли глубоко разобраться во всех сложных явлениях образования и таяния морского льда. В противоположность льду пресных вод, замерзающих при ноле, начало льдообразования в морской воде зависит от ее солености. В море обычной, средней солености лед появляется при двух градусах мороза. Колебания температуры вызывают непрерывное изменение крепости льда, его цвета, прозрачности, удельного веса.

Чем это объясняется?

Кристаллы льда, возникающие при замерзании морской воды, совершенно чисты от всяких солей.

Куда же деваются соли?

Они в виде крепкого рассола частью уходят в воду, а частью прихватываются быстро возникающими кристалликами льда и остаются в его толще в своеобразных ячейках. Но вот мороз крепчает. Лед промерзает, и в охлажденном рассоле снова начинают появляться кристаллики льда. Свойство воды увеличивать свой объем при замерзании знают все. Объем ячеек при этом уменьшается, и рассол под огромным давлением льда — больше тонны на квадратный сантиметр поверхности — выдавливается из ячеек, «гуляет» в толще льда по тончайшим канальчикам-капиллярам. При повышении температуры происходит обратное явление: лед в ячейках тает и объем их увеличивается, увеличивается и общая пористость льда. Тяжелый рассол постепенно просачивается в нижние слои льда, поэтому верхние опресняются. При летнем таянии рассол из ячеек быстро вымывается талой водой.

Это далеко не все, что происходит в толще морского льда, но и в этом видны его отличия от льда пресного.

До наступления полярной ночи охотники хотели еще подготовить все, что нужно для ловли песцов.

Охота на песцов летом была нетрудной. Они в несметном количестве обитали на острове и донимали зимовщиков разбойными набегами на продовольственные запасы. Стоило хоть на минуту оставить без присмотра кусок мяса или сала, ремень, шкуру или кожаную обувь, как эти хищные зверьки тут же появлялись и с жадностью все пожирали.

Куда только песцы не забирались! Часто они подымали страшный шум и гам даже на крыше зимовья. Вцепившись друг в друга, они то пронзительно кричали по-кошачьи, то визгливо тявкали. Приходилось разгонять докучливых гостей камнями и палками.

Постройка ловушек отняла все время до середины октября.

Летние землисто-бурые шкурки не представляли промысловой ценности, но когда требовалось свежее мясо, песцов добывали почти без всяких усилий.

— Ну-ка, Ванюха, открой дверь в сени да постой за углом, — обычно говорили мальчику.

Почти тотчас же на запах съестного из избы зверьки забегали прямо в сени. Ваня захлопывал дверь, и песцы оказывались в ловушке.

К зиме песцы стали осторожнее. Нужно было сооружать специальные капканы-пасти.

Федор и здесь оказался закоперщиком. Весело помахивая топором, он мастерил ловушку за ловушкой. Степан работал его подручным, а Алексей готовил насторожки.

На каждый капкан выбирали из плавника по пять бревен. Четыре шли на боковые стенки, а пятое, потяжелее, служило гнетом. При установке ловушки бревно-гнет подымали кверху. Оно удерживалось навесу с помощью оленьих жил, деревянной лопаточки (сторожка) и палочки (насторожки). Устройство капканов, выработанное вековым опытом охотников, было просто и надежно. Привлеченный приманкой, песец входил в пасть ловушки. Задевая протянутую поперек жилу, он сдергивал с зарубки насторожку; насторожка освобождала соединенный с гнетом сторожок — и пасть закрывалась. Так же действуют кирпичные ловушки для птиц. В толстом бревне-гнете Федор вырубал корытце. Падая, бревно накрывало зверька со всех сторон, сохраняя его от других хищников.

Ваня, как всегда, не отходил от взрослых. Он то помогал Степану поворачивать тяжелый гнет, то вертелся около отца, допытываясь, как действует насторожка.

— А как мы отыщем пасть, ежели ее снегом заметет? Зимой-то сугробы во какие набивают, — поднимал мальчик руки выше головы.

— Найдем места повыше да жерди около поставим. Они нам дорогу укажут.

А на мою долю тоже пасти поставите? — не унимался Ваня.

— Рано тебе, Ванюха, свою долю в промыслах иметь, пока в подручных походи.

Постройка ловушек отняла все время до середины октября. Зато можно было установить сразу по пять пастей на каждого охотника.

В трех приметных местах зимовщики выложили высокие кучи камня с деревянными знаками наверху. На каждом знаке доска указывала направление на следующий знак. Вблизи самой избы, на высоком обломке скалы поставили далеко видный трехсаженный столб.

Когда все было закончено, Степан весело подмигнул Веригину:

— Ну-к что ж, Федор, говорят, по звездам корабли ходят, а по ямам землю знают. А мы с нашими гляднями и добычу в снегу сыщем и в пургу дорогу домой найдем.

— Да не больно-то в пургу дороги видать. Помнишь, как Афанасий Ружников у самой избы замерз? Пять шагов всего до порога оставалось.

Последние светлые дни поморы потратили на заготовку топлива. Они усердно собирали сухой плавник, раскалывали его на мелкие поленья и укладывали вблизи избы. Часть, дров лежала в сенях. В пургу иной раз за порог нельзя будет выйти, не то что из-под снега дрова выкапывать.

Торопились Алексей и его друзья. Их подгоняло жгучее дыхание полярной зимы.

На три долгих месяца спряталось солнце за горизонт. Промышленники продолжали говорить: «сегодня днем», «завтра утром», но теперь это стало условными понятиями, так как и днем и ночью было одинаково темно. С утра стояла ясная погода, сквозь редкие облака мерцали крупные звезды. Они озаряли призрачным светом белую пустыню и темные громады скал, нависшие над маленькой избушкой поморов.

Надев ламбы и захватив с собой по мотку ременной веревки, Ваня и Шарапов собрались на первый обход своих ловушек.

Нелегко идти в полярную ночь по занесенной снегом неровной поверхности. Обманчивый свет звезд и луны совершенно не дает теней. Путник неожиданно проваливается по грудь в яму, краев которой не видно. Вылезет, сделает шаг и падает лицом в снег, — оказывается, наткнулся на сугроб.

Охотники были тепло обуты, но мороз проникал сквозь меховые чулки — липты — и пимы. Кое-как добрались до ловушек. Из десяти осмотренных капканов два оказались разрушены медведями, в двух съедена приманка. Из остальных вынули шесть песцов.

Проверяя, вновь настораживая ловушки, Ваня и Степан находились порой в полуверсте друг от друга. Но в тихом морозном воздухе каждое слово или покашливание одного прекрасно слышал другой, как будто они стояли рядом.

На обратном пути охотники время от времени останавливались и, пригнувшись, разглядывали на снегу звериные следы. Больше всего было следов песца. Попадались и оленьи, а иногда дорогу пересекали большие следы ошкуя. Мохнатые лапы медведя оставляли в снегу глубокие борозды, — казалось, тут волочили тяжелую швабру. Были старые следы, обдутые ветром, они возвышались столбиками, были и совсем свежие.

Отогрев в избе добытых песцов, Шарапов аккуратно снял с них пышные шкурки. Песец здесь был очень крупный, с нежным густым мехом чистейшего белого цвета. Две шкурки оказались темноватые, дымчатые. Это был самый ценный голубой песец.

На случай встречи с медведем выходили к ловушкам только вдвоем. Одну рогатину и один топор брали с собой, другой комплект того же оружия оставляли дома. И дома и на охоте ошкуй был одинаково страшен.

Странно вел себя этот зверь. Иногда он в испуге поворачивал от одного вида лыжни, а иной раз смело шел на человека. Особенно опасен раненый медведь, в этом случае он бросался на врага, несмотря ни на что.

Неласкова к людям темная, холодная арктическая ночь. Но как красивы лунные ночи, сверкающие холодным светом белых полей, ночи, озаряемые полярным сиянием — сполохами! С раннего детства поморы наблюдали это таинственное явление, знали его и привыкли к нему, — правда, как к чему-то необыкновенному, но так же неотделимому от ночи, как звезды и луна.

— Степан, дивно как! — едва шевеля замерзшими губами, прошептал мальчик.

Зимовщики могли часто любоваться удивительной игрой загадочного света.

Вот и сейчас Степан, не обращая внимания на мороз, уже целый час смотрит, как на прозрачном своде ночного неба возникают, никогда не повторяясь, все новые сочетания красок и форм. Ваня, прижавшись к Степану, тоже любуется сполохами и не хочет уходить в избу, хотя нос у него побелел от холода.

Сегодня сияние было особенно красивым. В разных местах над горизонтом, точно нарисованные огненной кистью, появлялись мощные колеблющиеся завесы рубинового и изумрудного цвета. Мгновение — и они исчезали, растворившись в воздухе. Теперь через весь небосвод кто-то перекинул сверкающий хрустальный мост, а затем яркий зеленый луч, как меч в руках у великана, рассек темный бархат неба. И это видение исчезло. По небу поползли, извиваясь, фантастические огненные змеи, ежесекундно меняя форму и окраску.

Вдруг Ваня вскрикнул. Вихри зеленого пламени охватили все небо, сошлись в зените, и из них выплыла гигантская огненная птица. Она парила в вышине, распластав широкие крылья, сотканные из тончайших прозрачных лучей. Прошла секунда-другая, а на небе снова лишь искорки-звезды да где-то на юге одинокий зеленый луч.

— Степан, дивно как! — едва шевеля замерзшими губами, прошептал мальчик.

На прощанье расточительная природа показала своим благодарным зрителям еще одно феерическое зрелище: в вышине засияла многоярусная блестящая корона, от которой во все стороны мчались многоцветные стрелы холодного огня. Звезды тускнели и терялись в этой величественной игре света, а по снегу перебегали легкие, едва уловимые тени, словно где-то занялось зарево пожара.

— Ну-к что ж, Ванюха, пойдем в избу греться, еще поглядишь сполохи-то… Кабы правду знать, отчего в небе такой свет, — задумчиво заключил Степан.

Ваня только теперь почувствовал, как он озяб. Сняв рукавицы, он хватался руками то за нос, то за уши, морщат от боли.

— Допытаюсь я, отколь свет в небе, обязательно допытаюсь! — замечтался Ваня, раздеваясь в горнице у горячей печи.

— Трещат другой раз в сильный мороз сполохи, словно из ружей щелкает. Сам слыхал. И матка, случается, дурит на пазорях,[34] — заметил Алексей. — Однажды чуть с пути не сбился, когда на Новой Земле зимовал, разыгрались сполохи, стрелка то на полночь, то на восток клонилась.

— А от чего трещат сполохи? — спросил Ваня, все еще оттирая нос.

— Не знаю, сынок, неведомо мне.

Якуты тоже издавна примечали подобные шумы в ясные морозные ночи и называли их «шепотом звезд». Шумы при сильных морозах, приписываемые полярному сиянию и звездам, скорее всего возникали от дыхания самих людей. Выдыхаемый с воздухом пар, замерзая, иногда в тишины явственно шуршит, потрескивает.

Русские люди издревле наблюдали полярные сияния, отмечая в летописях наиболее примечательные случаи. Их существо первым в мире объяснил Михаил Васильевич Ломоносов. Вопреки Декарту, считавшему северные сияния «отражением блеска полярных ледяных масс», и Галлею, связывавшему это явление с «магнитным истечением у Северного полюса». Ломоносов установил электрическую природу полярного сияния, первым измерил его, отметив «вышину верхнего слоя дуги около 420 верст». Современная наука, развивая учение Ломоносова, объясняет полярное сияние проникновением в верхние слои атмосферы заряженных электричеством частиц, исходящих от солнца. Отклоняясь от своего пути под влиянием магнитного поля земли, эти частицы и вызывают свечение разреженных газов на высоте четырехсот — пятисот километров. Начало зимы было морозным, ясным и тихим. Охотники регулярно ходили проверять песцовые ловушки-кулемки. Запасы шкурок и хорошего, похожего на кроличье, мяса непрерывно росли.

Но вот пришло время больших снегопадов. Ходить на промысел становилось все труднее.

Возвратившись как-то с охоты, Федор долго топтался в сенях, отряхиваясь и обивая шапкой снег с одежды.

Шест надо с собой прихватывать, долго ль до беды! — говорил он.

— Верно, Федор, — отозвался Алексей.

И с тех пор, собираясь на охоту, зимовщики всегда брали длинную жердь и небольшую деревянную лопатку.

С незапамятных времен поморы знали, что если застигает пурга и нельзя возвратиться домой, единственная надежда спастись — это отсидеться под снегом, укрепит охотник шест, поставит санки стоймя и садится к ним спиной. И все заметет пурга. Только шест над сугробом указывает на заживо погребенного. Бывали случаи, когда пленники пурги оставались под снегом живы и невредимы неделю и больше. Иной же раз товарищи находили под белым курганом лишь окоченевший, а то, по весне, и вконец разложившийся труп.

Однажды пурга застала Ваню и Степана у дальних ловушек и началась как-то незаметно. По сугробам потекли снежные ручейки, поддуваемые ветром, затуманился воздух. И сверху повалил снег большими тяжелыми хлопьями. Внезапно рванул ветер. Голубой свет луны погас, кругом сразу потемнело, будто все небо забили досками.

Степан встревожился:

— Пошли скорее в избу!

Не окончив проверку пастей, охотники спешно повернули домой. Но было уже поздно. Ветер словно с привязи сорвался, и через какую-нибудь минуту вокруг них гудела настоящая полярная пурга. Морозный ветер метался, кружил густые белые хлопья, бросал их в сугробы и вновь поднимал, перетирая снежинки в мелкий жгучий песок. Злобные порывы снежного вихря сбивали охотников с ног, стало трудно дышать. Губы пересыхали и лопались, ресницы смерзались. Сухой мелкий снег забивал все поры одежды. Держась друг за друга, Степан и Ваня шли по колено в снегу, падали, с трудом поднимались и снова шли, еле передвигая ноги.

Где море, где горы, где изба?.. Пурга закрыла все. Кругом белая зыбкая стена, и в ушах только стон и свист разгулявшегося ветра.

«Беда», — подумал Степан. — Эй, Ваня, давай заляжем! — крикнул он, стараясь пересилить вой пурги.

— …из сил… выбился, — едва донеслось в ответ. «Ослаб, ох ты, горе…»- помор ухватил мальчика за рукав и притянул к себе.

— Держись, милый, сейчас заляжем, — выдохнул он, сам едва двигая замерзшим подбородком.

Ваня только прижался к Степану, ища у него защиты. Шарапов остановился, приставил к одному из сугробов санки и, не выпуская из рук шеста, сел с мальчиком в снег.

— Не бойся, Ванюха, и хуже бывало, а живыми оставались!

Ваня молчал.

Пурга словно почуяла жертву. Еще злее завыл ветер, и скоро снежная лавина погребла и сани и людей.

Но не так легко живыми похоронить поморов!

Вот сугроб зашевелился. Это Степан надел на руку шапку и просунул ее сквозь снег, сделал дыру, чтобы не задохнуться. Потом он стал уминать боками снег вокруг себя. Освободившись, привстал и высунулся наружу. В лицо, как с лопаты, швырнуло колючим снегом.

— Эх ты, серчает пурга! — пробормотал он, скрываясь в снежную пещеру. По всему было видно, что отсиживаться придется долго, и он стал тормошить мальчика.

— Ну, Ванюха, что примолк? Хоромы-то у нас что надо: и тепло и не дует.

— Спать охота… Да мокроты много… — отозвался Ваня и покрутил шеей, залепленной талым снегом.

— Ну-к что ж, мокро, от мокроты не сгибнешь. А спать нельзя. В носу щекотать надо, чтоб сон не брал… Слышь, Ванюха?

— Да я не сплю, — с трудом отвечал мальчик. Он так измучился, что тяжело было слово сказать, все тело охватывала непреодолимая слабость. — Не сплю…

А пурга делала свое дело. Сугроб становился все выше. Его уже не пробьешь рукой, в тесной норе стало нечем дышать. Степан то и дело расшатывал шест, пытаясь проделать в снегу отверстие для доступа воздуха.

Медленно течет полярная ночь. Вот еще прошли сутки. Снова залили жиром светильник, и новая зарубка появилась на деревянном календаре.

Пурга все не стихает, все шумит в снежных просторах за стенами зимовья… Третий день уже свирепствует северо-восточный ветер, полуночник, наметая вокруг каждого препятствия саженные сугробы и завывая в ущельях. Порой ветер так встряхивает избушку, что, кажется, вот-вот отлетит крыша.

В избе душно и дымно. Ставни вдвинуты внутрь бревен и черный едкий дым, заполняющий верх горницы, клубами выходит через окна.

Временами вместе с ветром в избу врывается мелкий снег. Огонь в светильне начинает коптить и колебаться, на стенах оживают причудливые тени. Сидящий у жирника Федор Веригин каждый раз закрывает от ветра огонь своей широченной мозолистой ладонью.

Никто из зимовщиков не спит. Каждый молча водится с какой-нибудь работой.

— Ну и разбушевался Грумаланский Пес! Осерчал! Видно, хмельного не хватило! — наконец заговорил Шарапов. Произнеся эти загадочные слова, он остановился и вопросительно посмотрел на товарищей.

— Ну, расскажи, расскажи, дядя Степан, про Пса-то, давно хотел послушать.

Ваня подвинулся ближе, приготовился слушать, зная, что веселому и живому Шарапову невтерпеж долгое молчание.

Ну-к что ж, ладно, слушай, только чур, не перебивать. Любит винцо Грумаланский Пес, вот и лютеет, когда охмелиться нечем. Обернется он полуночником, да и гуляет у Мурманского Носа, корабли поджидаючи. А встретит корабль, хмельным грузом груженный, обернется в южный ветер. И пойдет гулять взводень страшный по морю. Ураганом кинется Грумаланский Пес на лодью. Паруса порвет, мачты сломает, разметет ту лодью по бревнышкам. А бочки с вином да с ромом не утонут, выплывут. Погонит их к себе домой, на остров, Пес Грумаланский. Пир горой да веселье на острове пойдут. В гости к себе позовет Пес старуху Цингу с сестрами, вместе веселятся. Тихо тогда на море. Ежели весной или летом это случится, в самый раз тогда на моржовый промысел грумаланам отчаливать, а зимой — по пастям кулемкам иди, не бойся: ветра долго не будет. А другой раз, бывает, Пес к себе в гости чудище морское — рачьего царя — позовет, царя всех зверей морских. Тогда у промышленника на зверя морского богатый промысел будет. Несторожкий зверь делается. Не уходит от человека, хоть руками бери.

— Степан, а где рачий царь живет? — не утерпел Ваня.

— Живет он в море нашем, Студеном. Между Грумантом — островом да Новой Землей. Ему просторы морские надобны: велик он, рачий царь, больше кита… Боятся поморы-охотники Грумаланского Пса. Как к Груманту причалят, первого оленя убьют — Пса одаривают, чтобы подобрел. Человека погубить ему — раз плюнуть. В оленя, в песца и других зверей да птиц он обернуться может. Бывали случаи, в любимую собаку охотника превращался да лаем своим вглубь острова завлекал хозяина. И гибнул промышленник: или замерзнет, или в пропасть свалится… Париться в бане Пес страсть как любит. Правда аль нет, не знаю, только сказывали мужики наши, что видели и баню его — в пещере большой на горе устроена. И будто в бане той они каменку еще горячую видели и веники березовые, как деревья великие, охвостанные и опаренные тут же лежали.

Степан остановился, чтобы передохнуть.

— Ну-к что ж… А ежели кто хочет с Псом Грумаланским дружбу завести, это можно. Нужно только подход знать. Обязательно луну ждать надобно, чтоб на полный свет была. Дождался луны, бери нож, иди в пещеру к Псу. Придешь, сразу же ножом кругом себя землю очерчивай да нож за кругом в землю воткни. Ну и жди. В полночь лай собачий услышишь, да страшный такой, что волос на голове в щетину идет. Прибежит в пещеру лохматый черный Пес, ростом с лодью хорошую. А ты не пугайся. Тогда и дружба пойдет. Будет Пес Грумаланский в промысле помогать: лаем на добычу наводить. Другие того лая не слышат. А кто с Псом подружился, по лаю только и ходит. То оленей без числа настреляет, то тьму гнезд гагачьих найдет, то стада гусей большие. А то Пес ему в кулемки сотнями песцов загоняет… Да недаром дается счастье-то! Сказывают старики, если охотник тот помрет на острове, земля его не примет. Так и торчит сухой, как дерево, где-нибудь меж скал…

Степан умолк, молчали и остальные. Незаметно под сказку Степана прошел час. Еще один час из многих-многих часов бесконечной зимовки.

Вот так в пургу, у огонька, возникла когда-то легенда про Грумаланского Пса. Постепенно обрастала она все новыми и новыми поворотами и подробностями, придуманными у печки в ненастье, долгой зимней ночью.

Страшный порыв ветра потряс избу. С новой силой завыл и загудел полуночник. Огонь в печи погас, только несколько красных звездочек еще боролось с серой пеленой бархатного пепла.

— Будем ложиться, братцы. Ванюха, прикрой ставень, холодит что-то полуночник, норовит вовсе нас снегом завалить. — Алексей еще что-то пробормотал про себя и стал укладываться поудобнее на медвежью шкуру.

Скоро мерное дыхание спящих было слышно со всех концов горницы. Только Ваня долго не мог уснуть. При каждом ударе ветра его глаза широко раскрывались. Казалось, что вот сейчас в избу вбежит страшная черная собака. Сквозь дикие стоны ветра ему чудился лай, то громкий, где-то совсем близко, то едва слышный.

«Вот бы подружить с Грумаланским Псом-то! Добыл бы оленей поболе… а помру, то не страшно, коли и деревом стану… Старуха Цинга лютее… Отец сказывал, живой гнить будешь…»

Наконец и Ваня заснул на мягких шкурах.

Свет жирника доставал только до середины горницы, а чуть подальше, особенно по углам, прятались густые тени. В неверном слабом свете все же можно было разглядеть отдельные предметы и фигуры спящих людей.

Всю горницу устилали медвежьи, оленьи и песцовые шкуры. Ими были покрыты пол, лавки, завешана дверь. На шкурах зимовщики спали, шкурами укрывались.

Слева от двери находилась печь с лежанкой, а посреди избы — грубо сколоченный стол на двух ножках, вкопанных в землю. По углам было сложено разное промысловое снаряжение.

В сенях под потолком висели туши оленей. Несколько тюленьих пузырей с оленьим жиром было развешано на гвоздях по стенам избы. Под самым потолком коптились в постоянном дыму оленьи языки и лучшие куски мяса.

От всех этих тяжело пахнущих запасов, печного угара и вечно коптившего жирника в избе было нестерпимо душно. Даже привыкшие ко всему поморы с трудом переносили зимовку в курной избе.

Первым проснулся Степан. Поеживаясь от холода, он прежде всего заправил нещадно коптивший светильник, затем прислушался. Тишина… Ветер как будто перестал буйствовать. Стараясь не будить товарищей, Степан принялся разжигать огонь в печи с помощью приготовленной с вечера сухой растопки, потом поставил на огонь котелок, вода в котором за ночь успела покрыться корочкой льда. Подойдя к окну, он отодвинул ставень и застыл в удивлении: окно, находящееся довольно высоко от земли, сплошной стеной закрывал снег.

Степан быстро открыл второе, третье окно, но и там, отражая огонь светильни, поблескивал кристалликами снег.

Тем временем дым из печи стал заполнять жилье.

— Ребята, — крикнул Степан, — засыпало нас! Топить нельзя, задохнемся.

Федор вскочил и, осмотревшись, стал багром пробивать в снегу отверстие. Снег был плотный, и багор шел в него с трудом. Алексей со Степаном и Ваней в это время старались открыть дверь из сеней наружу, но дверь не поддавалась.

— Догадались же, недодумы, построить избу в таком проклятом месте! — ругался Алексей! — Ручей, вишь, им понравился! Видно, расчета на зиму не было. Вот и метет теперь со всего острова по лощине снег. Как раз полуночнику к нам прямая дорога. Ну, верно, дверь нам не открыть, Федору будем помогать, берите доски подлиннее.

Федор заканчивал уже расчистку снега у второго окна. За третье взялись Степан с Ваней.

Дым понемногу выходил, дышать стало легче.

— Отец, а отец, ведь пуржит все: не успели мы окна очистить, как опять завалило. — Ваня сунул багор в окно. — Смотри, снега-то сколь намело!

Ветер все свирепствовал. Врываясь в долину, в которой стояла изба, он гнал по ней кучи снега, сметая его с ровной поверхности ледников.

Снег уже покрывал жилье вровень с крышей. Дыры, проделанные промышленниками в сугробе против окон, все время заносило. С большим трудом удалось, непрерывно прочищая отдушины, приготовить обед и немного обогреть горницу.

— Надобно огонь в печи погасить, задушит нас дымом. В холоде жить придется. — И Алексей с сожалением посмотрел на печь.

Потушили огонь. Обедали молча.

— Ну-к что ж, обождем, не век ветру жить, как-нибудь перемогнемся. Это еще присказка, а сказка впереди будет, — вытирая ладонью усы, пошутил Степан.

Медленно потянулись дни. Погребенные под снегом охотники по количеству сгоревшего в светильнике жира отсчитывали сутки за сутками, делая зарубки на своем деревянном календаре. Печь больше не топили, но тепло от светильника и дыхания людей сохранялось в горнице лучше, чем раньше. Плотный слой снега закрывал избу, как хорошая шуба.

И на обед и на ужин ели сырое замерзшее мясо, с трудом рубя топором окаменелые куски. Заквашенную ложечнута траву, салату, приходилось вырубать из деревянного корыта. Но не было такого дня, чтобы грумаланы позабыли про это замечательное народное средство от цинги. К сырому мясу привыкли все, кроме Федора, который попрежнему ел его с отвращением, пересиливая себя. Он был старовером, а у староверов сырое мясо считалось запретным. И прежде не отличавшийся многословием, Федор теперь совсем заскучал и молчал целыми сутками.

В эти тягостные дни Ваню очень развлекал медвежонок. Мишка чувствовал себя прекрасно. Он успел крепко привязаться к мальчику, хотя на других уже начинал огрызаться и рычать.

Развалясь в ногах своего приятеля, мишка часами следил за каждым его движением. Иногда они подолгу возились на полу, играя и борясь друг с другом. Мишка быстро рос, все больше делаясь похожим на настоящего медведя — ошкуя. Только шкурка у него от дыма и копоти стала почти черной. Вряд ли теперь белые медведи приняли бы его за своего родича. Скорее мог он заслужить доверие у лесного медведя, бурого Топтыгина.

Заросшие, с длинными бородами, покрытые сажей от светильни, среди устилавших горницу шкур и мехов, грумаланы выглядели какими-то страшными существами. Но они не отчаивались, не теряли присутствия духа. Встав поутру, каждый из них принимался за какую-нибудь работу.

Последние дни Алексей Химков занимался изготовлением примитивного астрономического прибора.

Он долго что-то мерил и чертил на деревянной доске, пользуясь некоторыми несложными тригонометрическими вычислениями.

Ваня с большим интересом смотрел, как отец выстругал ножом квадратную планку толщиной в полтора дюйма и длиною в тридцать дюймов. Дерево было крепкое, из обшивки судна, остатки которого нашлись в плавнике. Потом на столе Алексей начертил углы и, приложив планку, аккуратно нанес на одной из ее граней деления. Сначала он наметил два десятка крупных отрезков — это были градусы, а затем на каждом отрезке сделал еще одиннадцать узких полосок, разбив его таким образом на двенадцать частей. Каждое маленькое деление равнялось пяти минутам. Это была кропотливая и трудная работа.

Между делом Химков понемногу объяснял сыну, как можно определить широту своего местонахождения при помощи этого прибора, который он называл «астрономической палкой».

Закончив разбивку планки на градусы, Алексей выстругал другую дощечку, покороче. Эту дощечку он плотно приладил поперек планки, так что она могла скользить по ней строго под прямым углом. По концам поперечной дощечки Алексей просверлил дырки, отстоящие одна от другой ровно на двадцать шесть дюймов.

— Жалко, солнечных таблиц нет, на «Ростиславе» остались. Ну, ничего, сынок, без таблиц обойдемся, по Полярной звезде мерить будем… И книжку Магницкого «Арифметика» тоже в каюте оставил, — помнишь, может, толстая такая, в ко же, с застежками медными?

Ваня с восхищением смотрел на две простые, сложенные крестом деревянные палки, боясь даже притронуться к ним. В глазах мальчика они обладали теперь волшебной силой. Ведь они могли указать лодье дорогу в открытом море!

Прибор был готов. Отложив его в сторону, Химков сказал:

— Ну, теперь можно будет место свое поточнее определить. Да и тебя, Ванюха, понемногу учить стану, хочу, чтобы ты настоящим мореходом был… — Он замолчал, потом обратился к Шарапову: — Может, утих ветер-то — ведь уже три дня прошло. Как выбираться на волю будем?

— Ну-к что ж, тут думать нечего, Алексей. Вырубать потолок в сенях надо. На крыше, чай, снегу меньше, через потолок на волю выйдем.

— Добро, так и сделаем, Ты, Федор, стремянку готовь…

Выйдя в сени, Алексей, устроившись поудобнее на остатках дровяных запасов, принялся вырубать в потолке квадратное отверстие. Скоро доски подались и обрушились вниз вместе с грудой рыхлого снега. Холодный, чистый воздух заполнил сени и горницу. Дышать сразу сделалось легче. Алексей, высунувшись в люк, поднялся на руках и выглянул из снежного сугроба.

В ночном темном небе светились мерцающим огнем далекие звезды. Прозрачный воздух Арктики как бы приближал их к земле, они казались ярче и крупнее. Полярное сияние прикрывало прозрачным занавесом созвездия в южной части небосклона. Луна лила свой свет на чистый, нетронутый снег белой пустыни.

После долгого заточения в темной избе этот свет показался Алексею ослепительно ярким.

Созвездие Лося — Большой Медведицы — расположилось книзу от Полярной звезды, и положение ковша указывало, что сейчас около полуночи.

Чем больше Алексей смотрел на знакомые места, тем меньше их узнавал. Вместо обрывистого крутого подъема, начинавшегося поблизости от избы, образовались пологие снежные скаты. По направлению к морю на снежной поверхности появился ряд волн — застругов. Казалось, что здесь в какой то миг застыло бурное море. Изба и кучи собранного топлива возле нее — все было покрыто глубоким снегом.

— Ну, братцы, красота! — спрыгнув вниз, сказал Химков. Век не оторвался бы глядючи, а дышится как легко!

Пока Алексей восхищался природой, расторопный Шарапов успел растопить печь, и котел, наполненный снегом, висел уже на своем месте. Зимовщики радовались, как дети, своему освобождению. Уж сегодня-то они и погреются как следует у печи и вволю наедятся густых горячих щей!

Отложив до завтра все работы, охотники долго сидели у огонька, оживленно беседуя о предстоящих делах. А Шарапов так накалил печь, что любивший тепло Федор, и тот не выдержал.

Удар Федора был страшен.

— Ишь, как нажарил, ребро за ребро задевает, — сказал он, отворяя дверь в сени.

Спать легли поздно и быстро уснули, довольные и спокойные.

Внезапно Ваня проснулся от глухого ворчания своего друга. Мишка беспокойно переминался на лавке, посматривая то вверх, то на открытую дверь.

Ваня прислушался. На крыше избушки кто-то явственно топтался. Потом шорох и царапанье послышались уже из сеней.

Мальчик быстро соскочил с лавки и смело направился к двери. Проходя мимо спящего Веригина, Ваня случайно задел его рукавом, и Федор проснулся. Пока он старался понять, в чем дело, Ваня уже вышел в сени. Почти в то же мгновение послышался его крик:

— Ошкуй!.. Вставайте! О…

Голос Вани прервался, заглушаемый шумом падения тяжелого тела, треском и ревом.

Веригин схватил топор, всегда находившийся у него под изголовьем, и стремительно выскочил вслед за Ваней. В сенях громадный белый медведь, увидев Федора, присел со злобным рычаньем на задние лапы. Но Федор не замечал раскрытой синей пасти, оскаленных зубов, налитых кровью злобных глаз зверя. Под медведем, разметав руки, неподвижно лежал Ваня — только его одного и видел Веригин. Ярость обуяла его. Подскочив почти вплотную к хищнику, Федор успел только крикнуть: «Держись, родной!»- и, размахнувшись, со всей своей богатырской силой ударил медведя топором между глаз.

Удар Федора был страшен. Он развалил голову зверя на две части, и медведь без звука медленно стал оседать.

Из горницы выскочили Алексей и Степан с рогатинами. Увидев мертвого ошкуя, они бросились освобождать Ваню. Он был цел и невредим, но без сознания. Дрожащими руками Алексей молча прикладывал снег к голове сына.

Наконец, глубоко вздохнув, Ваня открыл глаза. Алексей подошел к Веригину, сначала низко ему поклонился, а затем обнял и крепко поцеловал.

— Спасибо, Федор, спас ты моего сына, век не забуду. Смотри, Ваня, Федор — отец твой крестный — от смерти спас. Помни это. Всю жизнь благодарить должен. Забудешь ежели, тяжелый грех на душу возьмешь.

Ваня, еще слабый и бледный, улыбался и протягивал Федору руку.

— Как же ты, Ванюха, под медведя-то угодил, расскажи нам? — не вытерпел Степан.

— Да и рассказывать тут нечего. Как вышел я в сени, смотрю: ошкуй из люка задом спускается. Видно, мясо почуял, проклятый. Не успел я крикнуть, как ошкуй свалился да прямо на меня. Ну и подмял. Вот и сказ весь. Тяжелый ведь он, как жив остался, не знаю.

— Да, матерый ошкуй… и шкура знатная. В тот же день роскошную, с густой шерстью медвежью шкуру торжественно преподнесли Ване.

Лучшие куски мяса вырубили на копчение, Федор, свежуя медведя, поинтересовался содержимым его желудка. Но желудок был пуст. Долго, видно, скитался ошкуй среди сугробов в тщетных поисках добычи… Прошли около месяца.

Затяжная пурга, так угнетавшая зимовщиков, стала понемногу забываться.

Снова начались походы к ловушкам за песцами. Каждый день на небе играли сполохи.

Однажды, когда звезды отчетливо горели на морозном, чуть посветлевшем небе, Ване удалось получить практический урок астрономии.

— Ну, сынок, выходи, ширину мерить будем, — приоткрыв дверь в горницу, позвал Химков.

Был февраль, и мрак полярной ночи днем понемногу начинал редеть. Ваня, выйдя из избы, обратил внимание на то, что линия горизонта резко разделяла небо и море.

Отец, сняв рукавицы, держал в руках «астрономическую палку».

— Видишь, Ваня, кладу к правому глазу длинную планку, поперечину двигаю так, чтобы мне в один раз было видно и горизонт и Полярную звезду. А звезда эта у самого поля[35] ходит, всего только градус разницы и есть. Когда звезда по низу от поля случится, палка на один градус меньше покажет, а ежели, как сейчас, — примечай по ковшику у Лося, — звезда поверх поля идет, — на градус больше… Вот и ширину, место наше от поля узнали. Ну-ка, ты, Ваня, примерься!

Ваня руками, дрожащими то ли от нетерпения, то ли от холода, взял прибор. Приложив глаз к планке и наводя поперечину, он сразу сообразил, как определять высоту звезды.

— Посмотри, отец, правильно?

Алексей проверил и с удовлетворением сказал:

— Молодец, правильно сделал! А теперь в избу пойдем, на свету градусы посмотрим да погреемся: видишь, руки закостенели как!

В избе, подойдя к жировне, Алексей подсчитал показания своего прибора:

— Семьдесят восемь градусов тридцать пять минут. Один градус долой, останется семьдесят семь градусов тридцать пять минут. Вот мы где находимся!

Пока Алексей делал расчеты, на него с одинаковым вниманием смотрели три пары глаз. Поморы всегда интересовались морским искусством, зимовщикам же Малого Беруна было особенно интересно знать широту, положение их жилья на острове.

— А длину места своего по звездам можно сыскать, отец?

— Трудное это дело, Ваня, для простых мореходов, ученые астрономы узнают длину по затмениям солнца и луны, а еще вернее — по звездам, потому что иные звезды чуть не всякий день одна за одну заходят.[36]

Ваня промолчал, видно не понял.

Алексей заметил это и, отогревшись немного, сел рядом с мальчиком, все еще смотревшим, не мигая, куда-то в полумрак.

— Я и сам, сынок, запамятовал тут что-то. Амос Корнилов рассказывал, да давно. Вот вернемся домой, — продолжал он, мечтая вслух, — ежели с деньгами соберемся, обязательно тебя в Петербург отправлю. Упрошу Амоса Кондратьевича, замолю его, чтобы тебя к Ломоносову свел. Хороший он человек, поможет тебе навигацкие науки изучить.

Слыхивал я, много приборов разных, кораблеплаванью весьма полезных, помор наш ученый выдумал. Маточки наши давно Михаиле Васильич поругивал. Компасы, говорит, надо большие заводить и накрепко их к судну ладить. Да самописец от компаса, когда судно по морю идет, работать должен, путь на чертеже вырисовывать. Палку эту астрономическую не хвалил: говорит, точности мало; другой инструмент придумал, чтобы градусы до звезд да солнца способнее было мерить… А еще Михаиле Васильич со многими мореходами совет держал про машину одну, — скорость судна способно ли той машиной мерить. Машина та беспрерывно ход показывает. Этому в иноземных странах не учены. Норвеги да аглицкие кормщики — сам видел — по-старинному, мерными веревками, скорость мерят, как мы мерили, на Грумант идя… Да много чего наш Ломоносов выдумал! Для кораблеплавания большую пользу принес.

Ваня внимательно слушал отца. Крепко хотелось ему стать настоящим ученым мореходом.

— А где, отец, Ломоносов науки проходил, какие же люди-мудрецы его учили?

— Он, Ванюха, сначала у простых людей народную мудрость перенимал. Потом в училищах российских, в Москве да в Киеве, разные науки много лет изучал. В заморских странах учился. А поморов Михаиле Васильич никогда не забывал и по сие время у них учится. Одному человеку невмочь за короткую жизнь всю премудрость постичь. Народ веками ее собирал. И голову иметь надо к наукам способную. С худой головой Ломоносовым не быть.

В середине февраля грумаланы почувствовали приближение арктической весны. Теперь около полудня в поблекшем, бледно-голубом небе бессильно угасали звезды, без устали светившие в течение долгой зимы. Поморы с нетерпением ждали солнца. А солнце появилось как-то неожиданно.

Сначала на юго-востоке показалась робкая розовая полоска. Потом она будто налилась, стала ярче, отчетливее, и в полдень, наконец, из низкой гряды облаков, застилавшей горизонт, выступил оранжево-красный краешек солнца.

Живительные лучи осветили бледные лица зимовщиков, истомленных тяжелой полярной ночью. Они молча стояли на высокой скале около избы, взволнованные давно не виданным зрелищем.

Недолго солнце пробыло над горизонтом. Озарив нежно розовым светом снега, льды и скалы, оно скрылось за облаками. Но в людях с новой силой проснулась уверенность в скором освобождении. Вместе с мраком отступал, казалось, грозный призрак старухи Цинги.

Это была первая полярная ночь вдали от родной земли. Она показалась поморам особенно длинной.

И вот, наконец, наступила весна. Но морозы стояли по-прежнему крепкие. Даже в тихие дни у охотников часто захватывало дыхание: ведь полярная весна совсем не означает тепла и пробудившейся растительности. Лед и снег по-прежнему еще долго будут царствовать на острове.

Солнце глядело теперь во все глаза и совсем не уходило за горизонт, но много еще ему придется положить труда, что бы справиться со снегом и льдом, накопившимися за зимнее время.

Несмотря на то, что против цинги промышленники применяли в течение зимы все известные им средства, все же у всех, кроме Вани, появились первые признаки этой болезни — ослабли и шатались зубы. У Федора опухли наги, и ему тяжело стало ходить.

Они молча стояли взволнованные давно не виданным зрелищем.

Значит, чтобы всем не заболеть всерьез, надо прежде всего как можно больше находиться на воздухе, больше двигаться.

— Самый раз сейчас нерпу промышлять, — сказал как-то Федор. — Бельков можно руками брать, да и матки близко подпускают, не отходят от детей-то.

Федор был прав. У нерп — представителей мелких тюленевых — наступила пора деторождения, наиболее выгодное для охоты время.

Где-нибудь в укромном тихом месте припая, в наторошенном льду, между неплотно лежащими льдинами, нерпы еще с осени облюбовывают удобные местечки для своих детенышей. Вблизи норок зверь проделывает сквозные отдушины для дыхания и выхода на лед. В марте в норках появляются беленькие беззащитные новорожденные нерпята. Они не могут плавать и в продолжение трех недель находятся в своих убежищах, ожидая мать, кормящую их молоком. Бельки не страдают от холода. Их хорошо согревает пушистый, теплый мех. Мамаши заботливо ухаживают за своими детенышами. После того как нерпята сменят белый мех на обычную грубую шерсть, матери приучают их понемногу к воде.

На охоту собрались втроем: Алексей, Степан и Ваня. Захватив с собой промысловое снаряжение, они отправились на берег.

Море выглядело сейчас совсем не так, как осенью. Почти у самого берега возвышались мощные гряды наторошенного молодого льда. Эти торосы, высотой около десяти саженей, образовались в начале зимы, когда неподвижный береговой лед, припай, был так тонок, что не выдерживал напора дрейфующих льдов. Теперь прибрежный лед был толще аршина, да и вся поверхность пролива, казалось, была покрыта сплошным, крепко смерзшимся льдом.

Охотники быстро двигались вперед по укатанному зимними ветрами снегу. Лыжи на нем почти не оставляли следов. Но вот вышли на лед. В двадцати саженях от берега темнела широкая трещина, своими изгибами повторяя островное мелководье.

— Почему тут лед разошелся, отец, будто кто по берегу ровнял трещину-то? — спросил Ваня и тут же, заглядевшись, зацепился лыжей за закраину трещины и упал в снег.

— Ничего, крепче помнить будешь, какие трещины бывают! — хохотал Степан.

— Это, Ваня, живая вода делает, — ответил сыну Химков, — Вода-то два раза в сутки на прибыль идет. На полную воду лед за трещиной подыматься будет, а как сойдет вода, вновь на дно опустится. Вот трещина и не мерзнет. А у берега, где мелко и лед неподвижен, там он до самого дна намерзает.

— Теперь тихо-тихо идти надо, зверь близко должен быть: вишь, отдушины чернеют, — предупредил Степан, которого уже охватило возбуждение предстоящей охоты. — Нам нерпиху запромышлить надо, от белька толку мало.

Дойдя до первой гряды торосов, охотники осторожно стали выглядывать из-за обломков льда.

— Вон, вон он, зверь! — зашептал Степан.

В десяти шагах от охотников, внизу, у тороса, лежала нерпиха с маленьким бельком, жадно припавшим к вымени. Промышленникам были слышны нежное похрюкивание матери и слабые всхлипывания детеныша.

— Ну, Степан, начинай.

Степан приподнялся, взмахнул кутилом и, изогнувшись, с силой бросил его в нерпу. Оружие, слегка задев зверя, вонзилось в лед рядом с бельком. Нерпа мгновенно скользнула через отдушину в воду, а белек, извиваясь, как червяк, уполз в свою нору.

— Я его живым возьму! — крикнул Ваня.

Мальчик скатился с тороса и побежал к норке. Засунув руку в ледяную нору, он стал тащить белька прямо за шерсть.

Зверек, извиваясь в руках у Вани, жалобно закричал, призывая мать.

«Ма-ма-ма-ма», — стонал белек, выговаривая почти по-человечьи.

Из отдушины показалась голова матери. Приподнявшись на ластах, она вылезла на лед и бесстрашно бросилась к детенышу. Ваня выпустил из рук белька, и тот, продолжая стонать, моментально очутился возле матери. Не зная, как помочь своему детенышу, нерпа металась по льду, то пытаясь уйти в воду, то снова возвращаясь.

Степан, подобрав кутило, стал медленно подходить, готовясь к удару. Мать, словно чувствуя несчастье, крепко прижала детеныша к себе. Она уже не двигалась. Жалобно смотрели на охотников ее большие выразительные глаза. Белек, прильнув к матери, успокоился и затих. Вдруг охотники увидели, как две крупные слезы скатились из глаз обреченного зверя.

Степан заколебался. С поднятым в руке кутилом он стоял, не решаясь прикончить мать, так самоотверженно отдающую жизнь за детеныша.

— Не надо, Степан, — глотая слезы, едва слышно сказал Ваня. — Жалко, ведь дитё свое защищает.

— Зверей всех непережалеть. Верно, что жалко, да что делать: нам ведь тоже жить надо! Бей, Степан, — отвернувшись, сказал Алексей.

Но Ваня схватился обеими руками за кутило.

— Не дам матку убивать, не дам, не дам! — повторял он, чуть не плача. Степан опустил свое оружие.

— Ну-к что ж, правда, Алексей… уважим Ванюшку… Да и зверя жалко, — как-то нерешительно, точно стыдясь своей жалости, сказал Степан. — Ладно, что ли?

Алексей не сказал ни слова, махнул рукой и пошел от нерпихи, продолжавшей лежать неподвижно около белька, спокойно посасывавшего молоко.

Охотники двинулись дальше. Ваня успокоился и повеселел.

Будто в благодарность за доброе дело, охотникам не пришлось долго искать добычу. В нескольких десятках метров они снова наткнулись на нерпу. Увидя охотников, она быстро, изгибая спину и приседая на передние ласты, поползла к продушине. Но Степан ловко оглушил ее багром, а затем прикончил. По настоянию Алексея, все трое тут же выпили понемногу темной, солоноватой на вкус нерпичьей крови. Остатки крови слили в котелок.

На обратном пути произошло событие, серьезно обеспокоившее зимовщиков. Охотники, возвращаясь домой, несли на плечах багор с привязанной к нему тушей нерпы. Впереди шел Шарапов, за ним Алексей.

День был яркий, солнечный. Вдруг Степан остановился и стал протирать глаза.

— Постой, Алексей, что-то в глаза попало. И резь такая в глазах… Ой! — не выдержав, вскрикнул он. — Против света и взглянуть нельзя.

Алексей внимательно осмотрел глаза Шарапова.

— Ничего тебе не попало, а беда приключилась немалая. Это слепота от снега у тебя. Зажмурь глаза и иди за мной. Как придем домой, очки тебе сделаю. С неделю в темноте посидишь: надо глаза беречь.

Снежная слепота — нередкое явление у зимовщиков, особенно в те времена. Истощение организма отражается и на зрении. Привыкшие к полумраку глаза болезненно воспринимают ослепительный свет весенних солнечных лучей. А свет этот действительно ослепителен. Подтаявшие на солнце снежинки ночью смерзаются и образуют тончайшую корочку. Отражающиеся от поверхности такой корочки солнечные лучи, особенно ярки.

По возвращении в избу Алексей сейчас же занялся изготовлением очков для Шарапова. Выстругав ножом две тонкие дощечки, он округлил их, как стекла для очков, и соединил ремнем. В центре деревянных кружочков Алексей проколол гвоздем небольшие дырочки, как раз против зрачка. Надев очки, можно смотреть через эти отверстия, но свету в глаза попадает очень немного. Федор очки усовершенствовал, укрепив сбоку кожаные щитки.

Шарапов несколько дней не выходил из избы, пока снежная слепота не исчезла. Но солнечного света пришлось остерегаться еще долго, и Степан не расставался с очками. Не радовало охотников и состояние Федора. От принесенной товарищами нерпичьей крови он наотрез отказался.

— Не могу, — отвечал Федор на все уговоры.

Свежее нерпичье мясо съели, как лакомство; вытопленный жир пошел в запас. Нерпичий жир, как и тюлений, трудно замерзает и сохраняет текучесть даже при низких температурах. Промышленники хранили его обычным у народов севера способом — в мешках из цельных шкур тюленя или нерпы. Каждый такой мешок вмещал жир трех животных.

Спустя две недели, когда Шарапов совсем оправился от солнечной слепоты, зимовщики решили добыть оленьей крови, считавшейся среди зверобоев особенно целительной.

Услышав разговор об оленях, Федор свесил с нар опухшие ноги.

— Думаю я, — сказал он, — хорошо оленей в песцовом совике промышлять. Совсем на снегу охотник не виден. Только погоду надо выбрать не солнечную, а пасмурную, чтобы тени на снегу было меньше, а еще лучше, чтобы снежок шел.

Сшив совики из накопившихся за зиму шкурок песца и выждав благоприятную погоду, Ваня и Шарапов снова стали на лыжи. В этот день все вокруг было затянуто морозным туманом. Серебристыми иголочками туман оседал на одежде, на ресницах, на бороде Степана.

Охотники шли медленно, высматривая оленей. Иногда Ваня взбирался на уступы скал и осматривал низины.

— Олени, Ваня, безрогие сейчас, — рассказывал Степан. — К зиме самцы рога обязательно сшибут и всю зиму комолыми ходят. К весне вместо рогов шишки мягкие сначала вырастут, а уж из шишек — рога. Немалое время пройдет, пока затвердеют рога-то. По рогам года оленьи узнают. Сколько концов на одном роге отрастет, столько оленю лет… Теперь примечай, Ванюха, тут оленям быть: снегу совсем мало.

Олени обычно держатся на неглубоком снегу. На ровных без сугробов местах им легче добывать из-под снега сочный и сытный лишайник — ягель. За зиму морда оленя обрастает густой шерстью. В поисках пищи животным приходится иногда прогрызать в снегу длинные канавы, и шерсть предохраняет их от холода.

Наконец охотники встретили небольшое стадо. Олени сбились в кучу, и от них клубами шел пар. В белых совиках Ваня и Шарапов подкрались незамеченными и, пустив две стрелы, убили двух больших животных.

Вернувшись с этой «весенней» прогулки, поморы долго отогревали ноги. Степан, ворча, возился у печки, очищая бороду от ледяных сосулек.

Федор от оленьей крови отказался, отказывался он и от сырого мяса. Остальные уничтожали оленину с завидным аппетитом. Особенным успехом пользовалась строганина — замороженное мясо, мелко наструганное ножом.

На следующий день Шарапов с Ваней отправились на поиски салаты для Федора.

С ними увязался и медвежонок. Смешно подбрасывая зад, он бежал впереди, часто останавливаясь, принюхиваясь к следам на снегу. Несколько раз подняв кверху мордочку, он пробовал нюхнуть что-то яркое, светлое, слепящее глаза и при этом чихал, мотал головой. Ведь с солнцем он по-настоящему знакомился впервые в жизни. Судя по его веселому настроению, оно ему понравилось. Он то и дело подбегал к лыжникам и порядком мешал им, путаясь под ногами.

Вероятно, чувствуя, как неприглядно он выглядит после зимы, проведенной в закопченной избе, мишка катался по снегу, стараясь отбелить свою шкуру, оставляя за собой грязные пятна.

Вот медвежонок остановился, уткнувшись носом в снег, он долго принюхивался к большим, совсем свежим следам, потом свернул в сторону. Охотники, увлекшись разговором, не заметили исчезновения медвежонка. А мишка уверенно бежал по следам, так знакомо и приятно пахнувшим Они привели его на припай. На льду следы пошли петлями и окончились площадкой, утоптанной большими лапами ошкуя. Как раз посредине ее, в небольшой лунке, темнела вода. Медвежонок, вытянув морду, вдыхал приятные запахи. Вот он остановился и замер, как почуявшая дичь охотничья собака.

Когда тюлень высовывает в такую отдушину морду, чтобы подышать воздухом, хозяин льдов — белый полярный медведь — хватает его мощной когтистой лапой и одним движением выволакивает на лед.

Полярный медведь проснулся и в маленьком мишке. Непреодолимая сила инстинкта заставила его забыть все и послала к тюленьей отдушине.

Обнаружив, наконец, отсутствие медвежонка, охотники решили вернуться. Вскоре мишкины следы высели их к морю.

Поморы сразу заметили забавную фигуру медвежонка настороже у продушины и решили подождать: посмотреть, что будет делать мишка дальше. Простояли они немало времени. Им уже надоело смотреть на маленького зверя, который терпеливо, не шелохнувшись, ждал.

Вдруг в темной лунке показалась круглая усатая голова. Она поднялась надо льдом и стала осматриваться. Мишка тут же цапнул голову лапой. Тюленья голова скрылась, а медвежонок, не удержавшись, плюхнулся в воду.

Охотников до слез насмешил позорный конец первой охоты их четвероногого спутника. Медвежонок от неожиданной ванны сразу опомнился и, выбравшись на лед, заковылял рысцой обратно, по своим следам. Мокрый, по-собачьи отряхиваясь на ходу, подбежал он к Ване, лег на спину и поднял кверху лапы, умильно поглядывая на мальчика.

Обласкав мишку, охотники снова тронулись в путь.

— А знаешь, Степан, — сказал задумчиво Ваня, — попробовать бы с мишкой выслеживать тюленей. Он нам, пожалуй, поможет находить отдушины под снегом.

Ну-к что ж, давай попробуем, попытка не пытка, — охотно согласился Шарапов. — Только, чур, пока не рассказывать об этом. А то, ежели ничего не выйдет, Федор засмеет нас с тобой.

По приметам, сделанным еще с осени, охотники быстро нашли место, где росла салата, разгребая лопаткой снег, они обнаружили еще одного грумантского зверя, маленькое беззащитное животное, кем не прочь поживиться почти все звери и птицы в Арктике.

— Смотри, Ваня, сколько здесь мышей! Это добыча для песца, его промысел, у этой мыши зимой копытца на лапах отрастают, чтобы удобнее ходы да норы в снегу копать, от песца хорониться да траву-пушицу искать. Травой зверек живет. Летом мыши рыжими бывают, с черной полоской на спинке, а зимой — совсем белые.

Копытная мышь живет под снегом большую часть года. Из сухих листочков пушицы она делает себе шарообразное гнездо, перетирая траву зубами, чтобы было мягче маленьким мышатам.

Медвежонок тоже познакомился с мышами и начал давить их лапами. Но это для него была только игра, есть их он не стал.

— Гляди, гляди, Степан! — бросив рвать салату, закричал вдруг Ваня. — Вот потеха!

На другом конце площадки, расчищенной охотниками от снега, происходила битва. На мишку, придавившего лапой крупную жирную мышь, налетели две белые полярные совы. Вытаращив круглые глаза, они с шипением хлопали его крыльями, стараясь отбить добычу. Медвежонок ворчал, огрызался и, наконец, бросив мышь, сердито поднялся на задние лапы. Но совам только того и нужно было; они уже дрались между собой из-за мишкиной добычи.

Ложечной травы за несколько часов охотники нарвали много. Удивительно жизнеспособно это растение. И теперь, после сорокапятиградусных морозов, оно сохранило зелеными свои листья и стебельки, как будто росло даже под снегом.

Набив салатой два мешка, сделанных из, оленьей шкуры, грумаланы надели лыжи, закинули груз на плечи и весело побежали в обратный путь.

Лыжи легко скользили по ровному припаю мимо торосов, возвышавшихся со стороны моря. Торосы напоминали груды колотого сахара, рассыпанного под открытым небом. Только куски были большие и на изломах отливали зеленоватым цветом. Но вот мальчик с разгону выскочил на широкую полосу льда, где лыжи сразу затормозило, словно на песке. Ваня с удивлением остановился. Лед и по цвету был какой-то странный!

— Степан! — позвал он, — Лед-то какой, смотри, словно в кружевах али в цветах, и лыжам по нему ходу нет.

Действительно, лед был хитро разрисован кристаллическими узорами, похожими на фантастические цветы.

— А ты, Ванюха, на вкус попробуй цветы-то!

Мальчик взял на язык несколько кристалликов и тотчас выплюнул: это была чистая соль, выделенная замерзшей морской водой.

Кристаллики соли непрочно связаны со льдом, даже ветер легко разрушает, сдувает их замысловатые узоры.

В становище охотники пришли по-весеннему оживленные, разгоряченные бегом на лыжах и наперебой рассказывали о всех проделках медвежонка, Федор, приготовляя ужин, сделал к жареному оленьему мясу вкусную приправу из мелко нарубленных листьев ложечной травы. Соскучившись по зелени, все с удовольствием ели полярный салат.

— Вот так старуху Цингу надолго отгоним. Делать ей у нас нечего, — удовлетворенно сказал Степан.

Шла вторая половина апреля. Солнце начинало пригревать, пробуждая постепенно жизнь арктической природы.

В низинах, где снегу было меньше, показалась бугристая почва тундры. Мох, освободившись от снежного покрова, закудрявился, отошел от зимней спячки. Под лучами солнца сугробы быстро таяли. То там, то здесь слышались тяжелые вздохи оседающего снега. Пятнами стали выступать из снега разбросанные по острову озерки. Пресный лед пропитался талыми водами, стал темным и рыхлым. Поверхность морского льда тоже изменилась. По высоким торосам снег стаял. На льдинах, нагроможденных в беспорядке по заливу, висело множество сосулек. Сказочно красивыми в лучах незаходящего солнца стали ледяные торосы. Зима построила из ледяных глыб бесчисленные гроты и пещеры. Теперь эти причудливые сооружения, освещенные солнцем, были наполнены таинственным зеленым светом, а их входы украшены сверкающими прозрачными колоннами.

Каждый день вносил что-то новое в облик природы. Прошло еще несколько времени — и около самого берега в морском льду появились небольшие пространства чистой воды, а на пресных озерках лед растаял совсем. От нагретой гальки на берегу поднимался легкий парок.

Наконец на остров прилетели первые гости — птицы морских побережий. Сначала грумаланы увидели кайр, чистиков, а потом вдруг сразу много разных горластых, беспокойных птиц заполнило все уступы на высоких скалах, уходящих стеной в море.

Наступил долгожданный для Вани день. Степан сказал ему, хлопнув по спине:

— Ну, Ванюха, собирайся по яйца, пойдем яичницу добывать. Гнездовье морской птицы началось.

Зная, как опасно лазить по отвесным утесам, собирая птичьи яйца, Химков с беспокойством взглянул на Степана и сказал ему:

— Остерегай, Степан, Ванюху… Глупый еще он. Не бережется совсем.

— Будь покоен, Алексей. В этом деле бечева — главное, а бечева у нас крепкая. Я ее, знаешь ведь, из ремешков еще зимой сплел. — И тут же повернулся к мальчику: — Ну-ка, Ванюха, угадай: «Скорчится в кошку, а распустится в дорожку»… Не угадать?.. Веревка это, — сам ответил Степан. Он не любил, когда его загадки отгадывали.

— Топор да пику с собой захватите. Неровен час, и с ошкуем встретитесь, — провожая охотников, наставлял Алексей.

Долго шли на север по берегу Шарапов с Ваней в поисках большого птичьего базара. Весенняя дорога тоже нелегка, местами ноги утопали по колено в месиве из воды и снега, местами приходилось пробираться по липкой грязи оттаявшей тундры. Наконец они подошли к мысу, где берег резко поворачивал к западу и скалы подступали к самому морю. На конце мыса высокая, саженей в пятьдесят, скала выходила стеной из воды.

Еще издали охотники увидели большие белые хлопья, будто в пургу вихрем кружившиеся над скалой. Это были сотни тысяч птиц, неумолчно и разноголосо шумевших, как прибой. Кого только не было здесь: и черно-белые гагарки, и кайры, и чистики, и буровато-серые арктические буревестники, и много чаек.

Но вот друзья подошли поближе. На высокой скале, отвесно ниспадающей в море, хорошо были видны наслоения горной породы, лежащие почти параллельно. Благодаря неодинаковой плотности скала выветривалась неравномерно. Длинные и узкие, короткие и широкие впадины, уступы и карнизы тянулись по всей скале. Иногда из стены выступали над морем большие каменные глыбы. Местами в стене чернели углубления, пещерки. Сверху и до самого моря утес был унизан птицами. Они занимали каждый карнизик, каждый, самый незначительный выступ. Бело-черные живые пятна сидящих птиц трудно было отличить от массы серого птичьего помета и белых яиц, лежащих прямо в голых каменных впадинах и в щелях карнизов, у скалы птицы находились в беспрерывном движении, перелетая с места на место или кружась в воздухе.

— Вот это птичий базар! Целая ярмарка! — воскликнул с восторгом Шарапов. — Тут яиц всю жизнь считать — не пересчитать. Идем, Ваня, прохода на гору поищем. Забраться нам надо вон куда, — указал Шарапов на вершину скалы.

Ваня поднял голову. Ему показалось, что скала медленно падала навстречу плывущим облакам.

Пройдя еще немного, охотники увидели с другой стороны утеса уступы, поднимающиеся до самого верха. По этим природным ступеням они стали медленно и осторожно взбираться на вершину Птичьей горы. Куда ни глянь, вокруг только скалы с серым, словно накипь, лишайником, тесно прильнувшим к шершавой поверхности камня, темные ущелья да белые пятна не растаявшего снега. Ни цветка, ни травки, ни мха — ничего живого.

Шарапов привязал короткую веревку к своему поясу, а другим концом обвязал Ваню. Так они шли, помогая друг другу: когда оступался один, другой его поддерживал. В руках у них были легкие багры, помогавшие держаться за каменные выступы.

Но вот, наконец, они на вершине горы. Степан снял шапку, вытер ею пот с лица, несколько раз прошел взад и вперед по площадке, стараясь выровнять дыхание.

— Как, отдохнул? — спросил он Ваню. — Тогда начнем. Шарапов перевязал Ваню несколько раз у пояса концом веревки, потом перехватил ею грудь мальчика крест-накрест через плечи. Сбоку у Вани был привязан мешок из оленьей шкуры с веревкой потоньше. У пояса висел нож. Руки оставались свободными. Топор и пика остались у Степана.

— Ну-к что ж, — сказал серьезно Шарапов, — теперь, брат, ложись у самого края и ползи осторожно. Смотри, крепко держись за веревку. А я камень найду, чтобы привязать ее. Как крикну, будешь спускаться понемногу, а мне сигналы давай. Голоса твоего мне не услыхать: птицы крик да шум такой поднимут, как в бурю на море. Сигналы веревкой давай: если один раз дернешь — значит, спускать тебя надо, два раза — на месте держать, а три — я кверху тебя поднимать буду. Запомнил? Ползи вон к тому выступу. Он гладкий, веревку не будет резать.

Охотники поползли осторожно, как кошки. Впереди Ваня, за ним Шарапов. Вот они у самого края обрыва. Ваня взглянул вниз и… скала будто закачалась под ним.

— Если будет кружиться голова, посмотри на скалу около себя, — услышал он слова Степана, будто догадавшегося о его состоянии. — А главное, не бойся ничего, знай яйца в мешок клади да ни о чем не думай. Как полный наберешь — дерни за веревку от мешка, я его вытащу.

Шарапов проверил еще раз, крепко ли привязан Ваня, удобно ли подвязан мешок, не мешает ли мальчику, и снова внимательно осмотрел всю веревку от конца до конца, потрогал каждый узел. Затем он нахлобучил Ване поглубже шапку.

— А то глаза выхлещет птица-то, — пояснил он.

Ваня стал медленно, ногами вперед, сползать с края обрыва. Вот он закачался на веревке. Теперь голова у него уже не кружилась. Одна мысль владела им безраздельно: не бояться, не осрамиться в глазах Степана, быть настоящим охотником.

Шарапов пристально следил за движениями мальчика, крепко держа веревку в руках, и был готов в любой момент спустит его ниже или вытащить наверх.

Как только Ваня появился у первых гнезд, сразу же, как по сигналу, всполошился весь птичий базар. От хлопанья крыльев и резкого крика поднялся такой шум, словно со скалы обрушился внезапно водопад. Птицы тучей окружили утес.

Держась одной рукой за выступ скалы, другой Ваня ловко и быстро хватал яйца, стараясь подбирать пестрые, в крапинках, и клал их в мешок. Иногда он упирался ногами в выступ скалы и закрывал лицо руками; чайки густой тучей облепляли его, стараясь ударами крыльев и клювов отогнать дерзкого врага. Понемногу наполняя мешок, Ваня то и дело подавал сигнал спуска, пока ноги его не коснулись широкого карниза, расположенного почти посредине скалы. Птичьих гнезд здесь почему-то не было. Совсем близко от Вани, смешно растопырив лапки и быстро махая крылышками, держалась в воздухе почти на одном месте кайра. Брюшко у птицы между лапками было совсем голое.

«Для детей своих, на гнездо весь пух выщипала», — догадался мальчик.

Став, наконец, на ноги, Ваня отдыхал, поглядывая по сторонам. Внизу под ним неслышно плескалось о камни море. Он весело глянул вверх и сквозь белые хлопья все еще носившихся в тревоге птиц увидел голову Степана. Мальчик дернул за тонкую веревку, и мешок с богатой добычей пополз кверху.

Готовясь к подъему, Ваня ощупал веревку у пояса. Потом обернулся — и замер: в двадцати шагах от него, прижимаясь к скале, стоял медведь. Видимо, он давно наблюдал, как спускался Ваня, а когда мальчик оказался на уступе, решил, что это его законная добыча, и смело пошел на него.

Правой рукой Ваня инстинктивно выхватил нож, а левой дернул три раза за веревку.

Ошкуй подошел совсем близко, Ваня уже чувствовал смрадный запах его пасти. Вот медведь протянул когтистую лапу… Мальчик отпрянул, полоснув по ней ножом. В этот момент веревка натянулась, и Ваня, медленно покачиваясь, начал подниматься. Медведь с рычанием стал на задние лапы и, подняв морду, тянулся за ускользающей добычей.

Только сейчас Ваня догадался, почему на этом выступе не было птичьих гнезд: видимо, звери легко могли добираться сюда.

Вот, наконец, и верх скалы! Мальчик схватился руками за край обрыва и выбрался на вершину.

— Ну, съел бы ошкуй вместо нас яичницу и меня вместе с ней! — говорил Ваня, возбужденно смеясь. — А там мне не до смеху было. Ошкуй-то, видно, давно меня поджидал. Не оглянись я, задержись хоть чуть-чуть — и конец мне. Спасибо, Степан, быстро ты меня вытянул!

— Птицы, Ванюха, тучей, носятся, я и тебя-то не всегда видел. А ошкуя и вовсе не заметил. Увидел бы зверя, без сигнала вытащил бы тебя наверх. А ты смотри, ошкуев-то остерегайся: уж второй раз на тебя зарятся. Третьему разу, говорят, не миновать.

Оживленно беседуя, товарищи стали спускаться с Птичьей горы.

Больше всего в мешке у мальчика оказалось яиц кайры.

— Совсем как куриные, и вкус такой же, — находил Ваня. — А скорлупа-то какая: толстая да пестрая!

— Ты заметь, Ванюха, — сказал Степан, — у кайры яйца, как груша, с виду. Поэтому и держатся они на голом камне. На самом краю лежат, а не падают. Куриные бы давно в море были.

…Быстро проходили дни и ночи, озаренные незаходящим солнцем. На острове делалось все оживленнее. Лето вступало в свои права.

Однажды, выйдя рано утром из избы, Алексей услышал знакомый, скрипучий клекот гусей. Над головой в розовых лучах солнца, низко стоявшего над горизонтом, он увидел летящих с юга птиц. За одним углом плыл другой, третий… Перелет водоплавающей птицы с юга на север начался.

«Ну, значит, совсем лето», — подумал Алексей и громко позвал:

— Ваня, Степан, Федор, выходите смотреть, как гуси летят.

Все выбежали из избы. Стая за стаей пролетали гуси. В светлом небе были видны отчетливыми точками отдельные птицы. В безмолвии наблюдали за ними поморы.

— Гуси-лебеди с родимой землицы-матушки летят. Эх, как бы вы, птицы милые, письмецо дорогое из дому принесли! — воскликнул Степан.

Это восклицание навеяло на всех печаль. Но вместе с тем поморы почувствовали сильнее, чем когда-либо, возможность своего освобождения из плена. Вслед за стаями гусей поплывут по Студеному морю и лодьи промысловые.

Так гуси-лебеди принесли надежду на освобождение.

В июне начались туманы и частые дожди, разлились бесчисленнее речушки и ручейки, шумливо несущие с гор мутные талые воды. Все меньше оставалось снега на острове и заметно рыхлел морской лед.

Все живое спешило использовать кратковременное полярное лето.

По защищенным от холодных ветров южным склонам, по западинкам и небольшим лужайкам на серо-зеленом мягком ковре из лишайников и мхов пестрели яркие крупные цветы. Белые и желтые камнеломки, синие столистницы, голубые колокольчики, кисти каких-то красных цветов, словно дымкой окутанных белой шерсткой, желтые лютики, голубые незабудки, мак, гравилат… Некоторые из цветов издавали тонкий аромат.

Все эти растения приобретали здесь особый облик. Они были низкорослыми, жались к земле, как бы ища защиты от холода. Листики их расстилались внизу, и среди мхов поднимались только красочные венчики цветов. Большинство цветов и других растений было многолетними. И понятно: семена их редко вызревали за одно короткое лето. Многие развивались бессемянным, вегетативным путем — от корневищ.

Нарядная пестрота тундры веселила взор. Но стоило только солнцу закрыться тучами — и яркий день сразу темнел. Полярные цветы свертывали свои венчики, вся растительность блекла, принимала однообразный, серый вид.

Особенно много было на острове лишайников. Ботаник мог бы насчитать тут около двухсот различных видов.

Лишайник очень интересное растение. Это два организма, живущие вместе: зеленая водоросль и гриб. Если лишайник растет на камне, то своими корешками он крошит самые крепкие породы, даже гранит, оставляя на скале извилистые углубления, похожие на иероглифы.

Заметно увеличился животный мир острова. Прилетевшие с юга водоплавающие птицы — гуси, утки, лебеди — шумели на разные голоса, расположившись на озерках береговой низины.

В середине июля у птиц началась линька. Некоторые птицы при этом сразу теряют много перьев и летать не могут. Линный гусь, например, в это время смирно сидит, притаившись где-нибудь, чувствуя свою беззащитность.

Шарапов с Ваней ежедневно ходили теперь на охоту за утками и гусями. Они облюбовали одно из больших озер, расположенное в десяти верстах от зимовья. Степан назвал это озеро Гусиным. Только вчера они принесли оттуда пять жирных гусей и несколько уток.

— Ну и гуси, прямо как на подбор! — говорил с восхищением Федор.

— На подбор и есть, — смеялся Шарапов. — Птица-то вовсе дурная стала: палкой били. Ну и выбрали что покрупнее да пожирнее, добро выбор велик.

Гусей и уток жарили, варили и коптили впрок: знали, что охота на них не будет продолжительной.

Для Вани и Степана это была не только охота, но и занимательная прогулка. По пути их радовала каждая живая травинка, каждый цветок. Эти летние гости как-то особенно украшали суровые будни грумаланов. Возвращаясь домой, Ваня всегда приносил пестрый букетик цветов.

Шарапов с Ваней ежедневно ходили теперь на охоту за утками и гусями.

Гусиное озеро было, собственно, не озером в полном смысле слова, а обширным мелководьем, образовавшимся от скопления талых вод. Огромным полукруглым заливом вдавалось оно вглубь острова, отодвигая стены скал верст на пять, от морского берега.

Здесь, под высоким утесом на берегу озера, поморы частенько устраивались на привал, отдыхая после охоты. Они всегда с большим интересом наблюдали ключом бьющую вокруг жизнь и с горечью думали, что скоро летняя пора сменится мертвящей снежной ночью с однообразным завыванием ветра.

Некоторые птицы совсем не боялись людей и близко подпускали к себе. А были и такие, что сами подходили к охотникам, с любопытством посматривая на непонятных бескрылых пришельцев.

— Вон смотри, Ваня, — объяснял Степан, — серые гуси, гуменники, издалека поглядывают. Хитрее птицы нет. Хоть и летать линный-то не может, а попробуй догнать его — и собаке не угнаться. Ты и мигнуть не успел, а он уже в камнях спрятался. А глянь туда, там белолобые гуси — эти куда глупее серяка. А вон черный гусь, казаркой прозывается. Вон, вон, смотри, сидят они под той скалой! Казарка — это уж просто дура несусветная. Так и лезет сама в руки. Случается, иной раз прямо в избу заходит, чуть в котел не прыгает, то ли сослепу, то ли от дурости. А вон гагары. Эта птица из всех отличие имеет: совсем по земле ходить не умеет, словно калека скачет. Ежели ей взлет надобен — в воду идет. И с воды без большого разгона ей не улететь. Гнезд, как все птицы, не делает, в пустой ямке птенцов выводит… Зато нырять да плавать мастерицы равной не сыщешь.

Вокруг охотников слышалось утиное кряканье, пронзительные крики гагар, звонкие голоса куликов, гоготанье гусей, куканье лебедей.

Озеро кишело недавно выведенными птенцами. Их пискливое щебетание вливалось в общий концерт.

Пищей для птицы служили мелкие рачки и личинки насекомых, появлявшиеся летом в таких пресноводных мелких озерцах в несметном количестве. Гуси с большим искусством выклевывали из земли сочные корешки трав.

Иногда среди птичьих голосов слышался визгливый лай песца. Вертясь вокруг озера, песец тщательно обнюхивал каждый камешек, каждую кочку, маленькое болотце в поисках яиц и птенцов. А порой и взрослая зазевавшаяся птица попадалась на обед хищному зверьку, если, конечно, она оказывалась ему по силам.

Поверхность озера и берега его были усыпаны пухом и перьями линявшей птицы. «Ну и ну, — думал Ваня, — если все эти перья собрать — не одну лодью нагрузить можно!»

Однажды недалеко от берега, на мелководье, Ваня заметил какие-то чуть-чуть торчавшие из воды бревна. Он подошел поближе и стал рассматривать их. Ему показалось, что это были чьи-то кости, только очень уж крупные.

— Степан, иди-ка сюда, — позвал Ваня.

Подошел Степан. Общими силами друзьям удалось освободить из-под илистого, еще мерзлого грунта большую кость. Похоже было, что это часть огромного черепа. Ваня и Шарапов, заинтересованные необычайной находкой, стали разрывать палками грунт. После долгих усилий откопали весь череп и увидели, что он соединяется позвонками с громадным скелетом.

«Больно уже велика животина», — думал Шарапов, рассматривая со всех сторон череп, оказавшийся около трех аршин длиной.

В это время Ваня вытянул из-под гигантских костей какие-то пластины.

— Да это китовый ус! — закричал Степан. — Это кит, Ванюха. Смотри-ка, вот и ребра торчат, что твои опруги. А позвонки-то, позвонки-то, как чурбаны!

Около черепа нашли несколько сот пластин китового уса. Прикинув на глаз длину скелета, Шарапов задумался и как бы про себя сказал:

— Ну как же такая махина целехонькой оказалась, да еще за пять верст от берега морского? Вот задача! Как кит сюда попал?

— Я тоже об этом думаю, — ответил Ваня, — непонятное что-то.

Думая об одном и том же, оба они обернулись и посмотрели на море. Полукруглая широкая долина, часть которой занимало озеро, постепенно расширялась, сливаясь с прибрежной полосой.

— Да, море далеко отсюда, — сказал в раздумье Степан. — Ну-к что ж, Ванюха, давай посмотрим, нет ли тут еще чего-нибудь.

Охотники обстоятельно обследовали дно озера около костей кита.

— Посмотри, Степан, я еще что-то нашел, — позвал Ваня, очищая от ила какой-то черный предмет.

Оказалось, что это была полусгнившая дубовая доска. А немного дальше торчал толстый корень какого-то дерева.

— Да это плавник!.. Вот так штука! — воскликнул Степан. — Ну, я теперь понял, Ваня, в чем тут дело. Раз здесь плавник, значит сюда море доходило. Горы-то почти у самого берега были. Сюда волны морские плавник выносили, волны и кита мертвого, а может быть и живого еще, выбросили. Вот и все дело. Только море приливной водой могло такую махину сюда принести. А в обрат взять не осилил океан-батюшка! Вот и застрял кит на берегу. Ведь махина зверь, уж не в сказку, с лодью хорошую, пожалуй, будет….

Всю дорогу друзья делились своими предположениями, прикидывая, где было раньше море и где проходил берег.

— А знаешь, Степан, когда я за яйцами-то по скалам лазил, как сейчас помню, около площадки, где медведь стоял, все выступы и впадины сглажены были. Волна морская только так сгладить камень может, верно, ведь? Да только высоко больно….

— Высоко, это верно, — подумав, согласился Степан, — но по всем приметам, Ванюха, море-то здесь раньше не в пример выше стояло.

Охотники в своих догадках были близки к истине, хотя, конечно, не могли бы объяснить причин понижения уровня моря.

Как теперь известно, земная кора плавает на поверхности магмы — расплавленной текучей массы. Вследствие сложных геологических процессов отдельные участки коры то приподнимаются, то опускаются. В связи с этим изменяется и уровень морских и океанских вод. Когда суша приостанавливается в своем подъеме, море успевает размыть берег и оставить свои следы в виде галечника, морских раковин и отшлифованных прибоем скал. Но вот суша снова поднялась, размытые берега стали недоступны для волн. Образуются морские террасы — следы прежнего уровня моря.

Размытый берег и террасы на довольно большой высоте находили многие путешественники, посещавшие Грумант в более поздние годы.

Террасы в отвесных скалах, расположенные иногда одна над другой, как бы отмечают глубокими бороздами геологическое время. Самая высокая терраса — самая древняя. В том случае, если берег отмелый, мелководные участки морского дна обнажаются, превращаясь в сушу. Когда береговая линия перемещается, скопившийся на ней плавник оказывается далеко от берега. Это тоже помогает в рассуждениях и доказательствах геологов и историков. Правильный вывод об изменчивости уровня моря могли сделать и просто наблюдательные люди.

Грумантские острова действительно очень медленно, на 0,7 метра в столетие, поднимаются над водой. Здесь это происходит вследствие таяния ледников. Когда-то, в ледниковый период, массы льда давили своей тяжестью на остров. Под их давлением большие участки земной коры вместе с островами и частью материка понизились, притонули в магме, как тонет в воде льдина, отяжеленная каким-либо грузом.

По мере таяния ледников участок суши освобождается от лишней нагрузки и понемногу всплывает, подымается.

Только медленным поднятием острова можно объяснить, почему промысловая изба, которую поморы обнаружили на острове, оказалась далеко от моря; по той же причине скелет кита был найден в пяти верстах от берега.

Расположение избы подтверждало давность русских промыслов на Груманте. Поморы, найдя избу, сочли ее очень древней. И они были правы. Судя по тому, насколько отступил берег, изба могла быть построена не менее, чем двести пятьдесят — триста лет назад.

Дома Алексей и Федор выслушали с огромным интересом все подробности находки скелета. К предположениям Шарапова насчет отступившего моря Алексей отнесся с особым вниманием, часто задавал вопросы: как лежал кит, где нашли плавник, далеко ли море от озера, как расположены горы, полого ли идет к морю берег?

За разговорами забыли об ужине, но когда сели за стол, беседа шла все о том же — о китах на Груманте. Алексей рассказал товарищам о том, что ему приходилось слышать, а кое-чему он был и сам свидетелем.

— Старики сказывали, китов этих промышлять раньше, в новгородские времена, смыслу не было. Тогда тиньки[37] моржовые в большой цене стояли. А моржей по островам тьма была. Тиньки-то по грумантским берегам собирали. Кладбища целые моржей находили.

— И сейчас по берегу тиньков да черепов моржовых много валяется, — вставил Ваня.

— Есть и сейчас, да в старину куда больше было. А как ворвань в цену вошла да и моржей поубавилось, хотели наши поморы китов добывать. Да куда там! Иноземцы вокруг все воды заполонили. Государства между собой за китовый жир в бой вступали, с пушками да с войсками корабли приходили. На поморян иноземцы, как звери лютые, смотрели.

— Соперников, видать, на промыслах боялись: знали, что супротив поморов во всем мире промышленников не найти.

— Ну, а сейчас как, отец? Почему сейчас у наших охоты на китов нету?

— Да и сейчас неладно. Вот недавно, уж на моей памяти это было, сам царь Петр велел промыслы китовые для России завести. Корабли большие велел построить. Корабли-то только через два года после его смерти готовы были. Тут надо бы на промыслы выходить. Да нет, иноземцы и здесь встряли. Слыхивал я, будто галанцы в Питере хвалились: поморам, мол, кита не промышлять, не учены, дескать. И поверили ведь им, галанских китобоев назначили. Вот и напромышляли галанцы для России! Сколько лет подряд три корабля за китами к Груманту ходили, да всего-навсего трех китов упромыслили. Смех, да и только! А в Архангельске купцы зело недовольны были. На убытки обижались. Поморов наших, что матросами на тех кораблях служили, допрашивали. Поморы всю правду, как есть, начальству обсказали: мол, не хотят галанцы, чтобы русские китов били. Порчу только на промыслы наводят.

— Так выгнать бы тех мореходов и наших поморов поставить, — опять вмешался Ваня.

— Правда твоя, Ваня, надо бы, да не так дело обернулось. Сказывали, будто деньги китобои галанские от государства своего получали, чтобы промысел китовый у русских отобрать.

— Да и пьяницы те китобои, — с сердцем продолжал Химков. — Только и заботы им водку пить да спать, жиры нагуливать. А дело богатое — промысел китовый, только мужицкой артелью его не поднять. Большую заступу от державы своей иметь надо. И не только в китовом промысле, везде заморские люди много подлости русскому народу делают. В Архангельске торговлю сколько раз губили, пиратством да разбоем мешали. Еще Грозный царь датскому королю грамоты писал, чтобы тот разбойников своих унял да морскую дорогу к Двине-реке очистил…

Ну, поморяне, спать пора, — и Алексей поднялся из-за стола. — Завтра, Федор, пожалуй, и мы пойдем, поглядим на чудо-то морское среди острова. Да и к Птичьей горе наведаться надо. Ведь ежели все это так, то и вправду от избы нашей само море ушло.

Но напрасно думал Химков заснуть в эту ночь Сон не шел к нему. Взбудораженная последними событиями мысль невольно возвращалась все к одному и тому же. Изба, была, конечно когда-то на берегу, все за это говорит. Какой помор за тридевять земель от моря избу строить будет? Думал Алексей и о том, что пора им перебираться на юг, в то зимовье, что у Крестового мыса. Оно ведь на памяти у промышленников, зверобойная лодья может подойти к нему в любое время.

Тут мысль его незаметно обратилась к оставленной дома семье — жене Насте и троим ребятам, один другого меньше, — мальчику и двум девочкам. «Как-то она, сердечная, справляется с ними?»- думал с болью в сердце Алексей.

Знал он, что жена недомогала перед его отъездом. «Здорова ли, а то совсем беда… Эх, хуже, чем на зимовке! Здесь зверь — ошкуй твой враг и обидчик, так на него хоть рогатина и топор есть. А против обидчиков-толстосумов с рогатиной не пойдешь».

И одна за другой вставали перед Алексеем горестные кар тины детства, всей его жизни.

Вот он двенадцати лет за старшего в семье остался при матери. А семья немалая: три брата и две сестры-погодки, все меньше его. Отец пошел по весне тюленя бить, да и не вернулся, унесло его на льдине. Мужики рассказывали, вместе с ним пятерых зверобоев тогда море сгубило. Видели они, как от припая их оторвало, но понадеялись, что не пропадут. Льдина большая была, и зверя на ней много… бросать не хотели. Заработать на семью надо, а о себе и подумать не когда. А купец, что на промысел охотников собирал, над матерью потом, подлец, измывался! Мужиков словом не пожалел, зло плюнул да только и сказал: «Бахилы жалко, новые совсем выдал…»

С того же года, как отец погиб, с артелями стал в море ходить. Сначала с дядей Петрухой — он подкормщиком плохоньким был у купца Первова в Мезени. Зуйком брали на лодью. И крохи, что заработать мог, все матери в семью отдавал.

А как годов пятнадцать стукнуло, взяли его, рослого партия, в артель, на одну треть пая. От того же купца моржей промышляли на Медведе-острове. Работа была такой, что спина трещала, а на полный пай еще два года не принимали: недоросток… Потом на Новой Земле зимовать пришлось. Вот где лиха хлебнул! Из десяти человек половина от цинги загибла, остальных на другой год полумертвыми вывезли. Проклятущий Первов снарядил артель словно для цинги поживу — почитай, одну солонину дал. Да и кормщик-то плутоватый был. Ну, сам первым и умер.

Там-то вот, на зимовье, как кормщик-то погиб, его, едва ли не самого меньшего по годам, вся артель за старшего поставила…

Как с промысла воротились — с добычей! — хоть и половину народу под крестами оставили, Первов его подкормщиком посылать стал, купить хотел. Ушел от него, терпеть нельзя было, как артель прижимал. Да и лодья-то у него старая была и снаряда гнилая, того гляди на дно пойдешь.

У других тоже несладко было. Одно лишь хорошее, светлое на всю жизнь памятно осталось, когда кормщика Амоса Корнилова встретил.

«И правда хоть я уж бывалым подкормщиком считался и на Грумант не раз ходил, только Корнилов, как меня к себе взял, будто другие глаза дал. Все, что я знаю сейчас по мореходству, все он растолковал, всему он научил. Как чертеж понимать, как на бумагу берег положить, как углы мерить, чтобы по звездам да по солнцу в море себя определить… Одним словом, всю науку мореходную я от него перенял. А как сходили вместе на Грумант, он и сказал: «Какой ты подкормщик, Алексей, ты кормщик, не хуже меня!» Стоящий человек был Амос, только старую веру беда как уважал и от того много горя имел».[38]

С той поры и пошел в гору молодой кормщик Алексей Химков. С Корниловым и богатей считались, слушали его. По его уважению и Алексея искать стали, промысел и судно доверяли.

Тут и Настенька встретилась. Поженились. И хорошо было, да забот то на земле больше, чем счастья…

Так прошла перед мысленным взором Алексея жизнь тяжелая, полная лишений и обид. Но воля к борьбе, чувство ответственности перед товарищами и любовь к семье были так сильны в этом человеке, что его не сломило и последнее испытание — зимовка на необитаемом острове.

«Стой, Химков, крепко, Ваня при тебе, надо ему жизнь сохранить и товарищей выручить: всех дома ждут не дождутся. Врешь, судьба! Вернемся живыми и не с пустыми руками. А ежели так, надо немедля уходить с этого гнилого места!»- думал Алексей.

Но как быть с запасами, которыми они незаметно обросли? Куда их деть? У них было уже немало оленьих, медвежьих и песцовых шкур. Моржовых клыков много. На руках все это не перетащить, а бросить жалко.

«Карбасишко надо соорудить хоть какой-нибудь или лодчонку. Морем тогда вдоль берега в тихий день пройдем до самого становища. Все, что нужно, с собой прихватим… Завтра же работу начнем», — твердо решил Алексей.

Утром Алексей изложил товарищам свой план переселения, обдуманный за бессонную ночь.

— Нечего нам осматривать с тобой, Федор, озера да Птичью гору. Все и так ясно. Промышленники, что избу здесь строили, не без голов были за две версты от берега жить. Да и у плавника крыльев нет по острову летать. И киту не забраться от моря за пять верст. Не в этом сейчас дело. Главное для нас — не опоздать, на южном берегу ко времени быть, как лодьи на промысел пойдут.

Поговорив, мореходы решили начать подготовку к переселению не откладывая.

Постройку лодки подробно обсудили, Федору поручили подыскать в плавнике подходящий лес. Ваня должен был наскоблить со старых досок сохранившийся вар для осмолки будущей лодки.

Несколько шкур молодых оленей — неблюев — придется израсходовать на парус. Обработанная с помощью жира оленья кожа как нельзя лучше подходила для этой цели. Да и понятно: ведь это была поморская ровдуга — настоящая мягкая замша. Лодейный парус, сшитый из такой кожи, поморы так и называли ровдужным парусом. В более ранние времена кожаное снаряжение судов применялось даже чаще, чем полотняные паруса и пеньковая снасть.

Степан и здесь оказался недюжинным умельцем и мастерски сшил парус. Недаром потрудился он зимой, изготовляя иголки: много дней он обтачивал гвозди, а еще больше пришлось ему попотеть, пробивая в иголках ушки. Зато иголки получились отличные: гладкие, острые.

Веревки для снастей делали из кожи морского зайца. Вместе с Ваней, который помогал поворачивать тушу зверя, Степан кольцевыми надрезами аккуратно делил шкуру на четыре-пять полос. Кожа у головы и у задних ласт в дело не годилась, ее не брали. Затем Степан отделял кожаные кольца от туши, а Ваня остро отточенным ножом «сбривал» с них сало.

Для разделки полос на ремни Шарапов соорудил несложный станок из деревянного бруса и прибитой к нему планки с зазором. Кожаное кольцо он надевал на укрепленный горизонтально брусок так, чтобы один край кольца входил в зазор планки. Наметив ширину ремня, Степан втыкал поперек бруса нож и тянул кожу, чуть наискось, на себя. Лезвие ножа отделяло от кожаного цилиндра ровную ременную спираль.

Из одной шкуры охотники нарезали до полусотни саженей крепкого, почти квадратного ремня толщиной в полдюйма. Несколько ремней сделали более широкими, пальца в два, на лямки, коли случится перетаскивать лодку через торосистый лед.

За пять дней Степан с Ваней изрезали несколько кож. Готовые ремни на время развесили для подсушки. Посматривая на ремни, поморы прикидывали в уме и другое: сплетая несколько таких лент, можно будет при надобности получить и якорные канаты, пригодные даже для большой морской лодьи.

С берега доносился размеренный стук топора. Это Федор нашел крепкое дерево и уже мастерил гребные весла, мачту и правило — руль.

Но постройка самой лодки пока не двигалась: не хватало годного материала. А время шло. Лед в проливе уже наполовину разрушился. От грозных, высоких когда-то торосов остались небольшие холмики и пологие гряды. По всей поверхности льда голубели озерки с талой водой, а кое-где образовались сквозные проталины и промоины. По льду стало опасно ходить. «Гнилой стал лед», — говорили поморы.

В один из первых дней августа сильным ветром лед внезапно в какой-нибудь час взломало, и он быстро стал уплывать к югу, будто в широком устье пролива выбили гигантскую пробку.

— Ну, братцы, плохо наше дело. Самое время на новом месте быть, а у нас еще и лодки нет, — говорил, качая головой, Федор. Да и остальные приуныли.

Три дня пролив был чист. А потом ветер переменился и на море снова показался лед. Теперь он плыл обратно — с юга на север. Зимовщики узнавали «свой» прежний лед. Но среди трухлявых, разъеденных солнцем обломков виднелись крепкие большие зеленоватые, синие, белые льдины, попавшие сюда уже из других, может быть далеких мест. Льдины величаво, словно лебеди, проплывали мимо поморов, понуро стоявших на берегу.

Химков тихонько, чтобы не задеть богомольного Федора, ругнулся черным словом и отошел к Ване помогать счищать вар со старых досок.

Тем временем легкий шелоник тянул и тянул через пролив льдины и небольшие поля битого льда.

— Алексей, глянь-кось, что за зверь на льдине лежит? — окликнул вдруг кормщика Шарапов.

Кормщик нехотя поднял голову и посмотрел на пролив.

Надо было знать, на какую льдину безопасней прыгнуть, как оттолкнуться…

— Вон там, на большой белой льдине…

— Вижу я… да не зверь это, Степан… Велик больно… Лодка! Братцы, лодка это, осиновка или тройник!.. Верно говорю!

— Лодка и есть, — всмотревшись, сказал Федор. Алексей сосредоточенно обдумывал что-то.

— Что же, братцы, лодку достать надобно. Ветер сейчас слабый, а ежели это осиновка или тройник, то в обрат будем и по воде и по льду добираться. Они с креньями ведь… Со Степаном вместе пойдем. Не впервой нам…

Охотники не теряли ни минуты. Взяв на всякий случай по веслу, они прыгнули с припая на плывущий мимо них лед. Отталкиваясь веслом, они перескакивали с льдины на льдину, пробираясь к дорогой, неожиданной находке.

Нужны многолетний опыт и смекалка, чтобы проделать такой рискованный путь. Надо было знать, на какую льдину безопасней прыгнуть, как оттолкнуться… Когда путь преграждало разводье, поморы переплывали его, превращая какую-нибудь льдину в плот и гребя веслами. Наконец, преодолев последнее препятствие, друзья оказались на той льдине, где килем кверху лежала лодка.

Это была действительно осиновка. Несколько минут ни Алексей, ни Степан не могли вымолвить ни слова. Они тяжело дышали и, сняв шапки, вытирали пот.

— Ну, Степан, счастливые мы! — радовался Алексей, оглядев лодку. — Цела ведь совсем, хоть сейчас паруса да весла ставь!

— Ну-к что ж, хороша осиновка, новая. Должно, с лодьи промысловой. А работа наша, мезенская, сразу видать, — согласился Степан.

Перевернув лодку, поморы потащили ее по льду и разводьям к берегу. На берег вышли немного севернее, с версту от прежнего места, сносило вместе со льдом. Но этот пустяк мало беспокоил охотников. Теперь у них была лодка.

Осиновка — небольшое, но вместительное суденышко, длиной около шестнадцати футов, шириной в три фута. Эта распространенная у поморов лодка обладает многими отличными качествами. Как легкая скорлупа, носится она по волнам и вместе с тем остойчива, поворотлива на ходу, равно под веслами и под парусом. Полозья на днище позволяли, когда нужно, катить ее по льду, как санки. Такая лодка обязательно входила в промысловое снаряжение зверобоев. Особенно любили ее мезенцы. На палубе морских лодей, идущих на дальние промыслы, всегда находилось место для осиновки.

Уже вчетвером поморы долго любовались на свою лодку, гладили и ласкали ее загрубевшими ладонями, точно живое существо. Потом с новой энергией взялись за дело. Алексей установил мачту, поставил парус, протянул снасти. Весла, сделанные Федором, пришлись как раз впору. Якорь соорудили из толстого корня, привязав к нему для тяжести грузный камень.

Через два дня осиновка была готова к плаванью и стояла, чуть покачиваясь, на якоре, в маленьком заливчике.

Осиновку испытали в ходу: и на веслах и под парусом. Суденышко всем понравилось. Ваня предложил назвать его «Чайкой» и, получив общее одобрение, раскаленным толстым гвоздем нацарапал название на носу лодки.

Ваня любовно ухаживал за осиновкой, вымыл и вычистил ее до последней доски, буквально снимая каждую соринку. В то же время, пока взрослые были заняты сборами, ему наказали следить за морем: грумаланы боялись пропустить случайную лодью.

В свои походы к морю, к прибрежным скалам — наблюдательным пунктам — Ваня, как всегда, отправлялся с медвежонком. Однажды мальчик отошел дальше обычного, к высоким утесам, темневшим в нескольких верстах от залива Спасения. Это была веселая прогулка. Они гонялись вперегонки, и медвежонку редко удавалось догнать быстроногого мальчика. Мишка злился, сердито фыркая и мотая головой. Но вот медвежонок остановился и задвигал ушами и носом. Ваня тоже заметил впереди, почти у самой скалы, неподвижную коричневую тушу какого-то животного. Мальчик осторожно подошел поближе. Это был большой старый морж. Он лежал в какой-то необычайной позе. Голова его опустилась вниз, массивные желтые бивни почти целиком ушли в мелкий гравий, будто зверь в припадке ярости вонзил свое оружие в землю.

Ваня сделал еще несколько шагов. «Ого, в длину, поди, с двух быков будет морж-то!»

Мальчик стоял в полутора-двух саженях от туши и мог рассмотреть ее во всех подробностях. Шкуру моржа покрывали редкие жесткие волосы. Спина и бока были испещрены как сеткой, глубокими рубцами. Это следы свирепых поединков на лежбищах. Быть может, за свою долгую жизнь морской великан встречался и с человеком, может быть, и поморские пули и пики оставили свои заметки на его шкуре.

Ваня крикнул, — морж оставался недвижим. Подняв камень, мальчик швырнул его в грузную тушу — никакого впечатления.

«Да он дохлый!»

Теперь мальчик смело подошел вплотную к моржу и для большей уверенности пнул его ногой. Но что такое? Шкура как-то послушно прогнулась, от удара на ней осталась вмятина. И в ту же минуту рядом с Ваней раздался отчаянный визг…

Случилось вот что. Медвежонок, должно быть, тоже сообразивший, в чем дело, тихонько подобрался к моржу сзади и увидел небольшое отверстие, прогрызенное в шкуре чьими-то острыми зубами. Недолго думая, мишка сунул туда голову и с визгом отскочил.

Ваня бросился на помощь своему другу и лишь увидел, как откуда-то из туши моржа молнией выскочил, пушистый зверек и, метя хвостом, мгновенно скрылся между камнями.

Сначала Ваня ничего не понял. Только найдя отверстие в шкуре и осторожно осмотрев его, он изумленно убедился, что морж пустой!

Это, конечно, была работа песцов. Обнаружив труп зверя, они прогрызли шкуру там, где она была мягче, и, постепенно вгрызаясь все глубже, оставили от моржа буквально одну кожу и кости. Только что убежавший песец, видимо, лакомился остатками. Так как «дверь» была одна, он укусил медвежонка и выскочил вон.

Ваня покатывался со смеху, глядя, как мишка обиженно скулил, облизывая ранку на носу.

— Ну-ка, мишенька, глянь в окошко еще разок!.. Может, кого еще… высмотришь, — сквозь смех повторял мальчик, стараясь подтащить медвежонка к моржу. Мишка уперся всеми четырьмя лапами.

Успокоившись, мальчик полез на скалу. Но море было пустынно.

Дома Ваня смеялся над новыми приключениями медвежонка уже вместе со Степаном.

— Вот история, так история, не слыхал еще!.. Песец его из моржа-то… хвать за морду… Мишка, небось, подумал: что за зверь такой: и снаружи, и внутри — кругом зубы!

Наверно, когда-нибудь на зимовке или дома ввечеру, Степан расскажет новую сказку про страшного моржа с двойным набором зубов…

Тем временем сборы в дорогу пришли к концу. На «Чайку» погрузили только самое ценное: песцовые и оленьи меха, охотничье снаряжение и домашний скарб. Две тюленьи шкуры, наполненные жиром, привязали к бортам лодки. Все, что осталось, поморы решили спрятать в избе, а избу накрепко забить досками от медведей и песцов. На «Чайку» взяли с собой немного копченого и вяленого мяса — запас на первое время. Во что бы то ни стало нужно было сохранить огонь. Для этого, по старому обычаю, в самом носу лодки сделали глиняный очаг — ажан — и в нем развели огонь.

Десятого августа, ранним утром, «Чайка» вышла из залива Спасения с четырьмя поморами и медвежонком на борту.

Шли близ берега. «Чайка» легко огибала сохранившийся кое-где припай, встречные плавучие льдины. Ветерок был слабый, и море совершенно спокойное, тихое. Льды отражались в нем, как в зеркале. Солнечные лучи, скользя по водной глади, слепили глаза. К середине дня подул полуночник, и поморы, бросив весла, пошли под парусом.

Химков был доволен плаванием. К вечеру он подвернул еще ближе к берегу, высматривая удобное место для ночевки, так как ветер стал меняться. Наконец кормщик скомандовал:

— Роняй, Ваня, парус! А ты, Федор, весла бери, к берегу подгребай! Немного передохнем здесь, а к утру, даст бог и ветер попутный возьмется, тогда уж прямо до места дойдем.

«Чайка» с разгона, шурша, врезалась в гравий. Мореходы дружно вытащили осиновку повыше — на угор, за приливную волну, и стали устраиваться на ночлег. Прямо у борта «Чайки» разостлали шкуры, тут же развели огонь.

— Ну, братцы, ужинать — и на боковую! Завтра длинный да опасный путь будет, ни варева, ни отдыха до самого становища. Не запамятовать бы, котелок воды из ручья набрать. Где топор-то с рогатиной? Гляди еще, ошкуй пожалует.

Как только лагерь замолк, медведь действительно не замедлил пожаловать. Он долго расхаживал вокруг, но напасть не решился: боялся огня.

Под утро Алексея на дежурстве сменил Федор. Посмотрев на дым костра, Химков заметил, что ветерок снова перешел. «Попутный, вроде», — подумал он, укладываясь вздремнуть. Все стихло кругом. В остекленевшее море гляделись нежно-розовые облака, застывшие в синем утреннем небе. Федор сидел, охватив колени руками, и лишь изредка пошевеливал угли в угасавшем костре.

Через несколько часов «Чайка» снова ходко шла под ветром к югу.

Каменные прибрежные утесы подступали все ближе к морю, становились выше и круче. Вот открылся и обрывистый южный мыс. Алексей изменил курс, следуя повороту берега.

Как и предполагал кормщик, сильным встречным течением осиновку стало сносить в открытое море.

— Ну-ка, ударь в весла, Федор. Вишь, зажила вода, шибко от берега уводит, — озабоченно оглядываясь, сказал он.

Дойдя до мыса, поморы увидели грозно нависшие скалы прямо у себя над головой.

Почти от самого моря и доверху утесы были белым белы от птиц. На воде кишели птенцы, учившиеся плавать. Тут же суетливо шныряли их родители.

На скалистых карнизах полярные совы лениво трепали когтистыми мохнатыми лапами свою добычу — чайку или кайру. Другие чайки и кайры беззаботно сидели совсем рядом, не обращая никакого внимания на злополучную участь товарок. Пониже разместились чайки топорики с широкими оранжевыми клювами. У некоторых птиц Ваня заметил на клювах маленькую, как бы припаянную трубочку. Это были чайки глупыши, трубочка им заменяла ноздри. На ближних уступах скал сидели хорошо видные с лодки, нарядные, сине-зеленые бакланы. Они, повернув головы вбок, беспокойно провожали взглядом большую странную птицу, плывшую вдоль берега.

Ваню рассмешил серьезный, как будто удивленный вид бакланов, и он, не утерпев, запустил в них куском дерева.

Что тут началось!

Бакланы с резким гортанным криком взлетели со своих мест, за ними, как по команде, поднялись все несметные птичьи стаи. Вихрем от бесчисленных крыльев рвануло парус, «Чайка» накренилась, чуть не черпая воду. Ветер сдул шапку с головы опешившего Вани.

— Береги огонь! — закричал Алексей, но голос его потонул в птичьей буре. Хорошо, Степан сам вовремя догадался заслонить очаг.

Птицы тучей окружили лодку, хрипло крича и хлеща крыльями. Ваня что было сил держал медвежонка, который норовил прыгнуть за борт. Но вот поморы нажали на весла, и «Чайка» миновала растревоженное птичье царство.

— Вот это базар, так базар, — не без уважения говорил Федор, отряхивая с бороды птичий помет.

— Степан, ужо придем сюда яйца собирать!

— Птиц то здесь много, да яиц боле нет, не то время, — сказал Химков, оглядываясь на скалы. — А сила какая! Ишь, крыльями сколь ветру гребут! Другой раз, Иван, осторожнее будь… Думать прежде надо, а ты без мысли, точно младенец.

Теперь осиновка шла на северо-восток. Навстречу стали попадаться льдины какого-то синеватого, иногда даже темно-синего цвета.

— Матерый лед где-то на берегу лежит, — пояснил сыну кормщик. — Вишь, сколько «щенков» плывет. Отрываются от берега, и несет их ветром.

Птицы тучей окружили лодку.

Внезапно лодку закачало, затрясло, словно воз на ухабистой дороге. Волны со стуком ударили в борта «Чайки», обдав мореходов солеными брызгами. Только что спокойное, гладкое море вдруг ожило, зашевелилось. На его слюдяной поверхности, словно река без берегов, возникла полоса взволновавшейся бурной воды.

— В сувой попали, — вытирая рукавом лицо, заметил Федор. — Обе воды встретились: полая с убылой спорят. — И сильными рывками стал выгребаться из толчеи.

Через несколько минут лодка вновь очутилась на спокойной воде и шла прежним курсом.

Скалы снова то отходили вглубь острова, то приближались к морю. Миновали еще несколько небольших мелководных бухт… Наконец впереди, у самой воды, возник темный утес.

— Вот и зимовье наше. Вон за той скалой, — весело возвестил Алексей. — Ну-ка, Ваня, смени Федора, а ты, Федор, отдохни. Еще верст пять будет до скалы-то, а ветру, почитай, нет.

И вот осиновка лежит на песчаном берегу небольшой подковообразной бухты. Вновь на Крестовом мысу появились человеческие следы.

Поморы зажгли факел и направились к своему новому жилищу.

В избе оставалось все по прежнему, как и в прошлом году. Раскрыв окна и двери, проветрив горницу, охотники решили вынести мертвеца до утра в сени.

Алексей полотняным лоскутом закрыл покойнику лицо. Федор бережно приподнял высохшее тело.

Скамья была покрыта жалким полу истлевшим тряпьем. Там, где покоилась голова, лежал какой-то твердый предмет.

Алексей протянул руку и взял сверток. Это была толстая книга, заботливо завернутая в грязную тряпицу.

— Библия, — сразу решил Веригин, прикинув книгу на вес. — Вишь, не меньше, как пять фунтов будет!

— Посмотрим, что за библия. — Алексей развернул книгу и вдруг радостно вскрикнул. На титульном листе было напечатано: «Арифметика, сиречь наука числительная».

— «В великом граде Москве типографским тиснением ради обучения мудролюбивых российских отроков и всякого чина и возраста людей на свет произведена», — читал Алексей.

Маленькими буквами внизу стояло: «Сочинена сия книга через труды Леонтия Магницкого».

— Ваня, ну-ка, поди сюда, узнаешь книгу? Арифметика ведь это. Сохранил старик, спасибо ему. Будешь теперь по ней мореходству учиться.

Мальчик обрадовался книге не меньше, чем отец. Он обеими руками схватил объемистый фолиант в коричневом кожаном переплете с золотым тиснением на корешке.

Ваня открыл книгу. Ему сразу бросилось в глаза стихотворение, напечатанное на первой странице: «Приими юне премудрости цветы…»

На следующей странице мальчик увидел другое стихотворение, посвященное Петру I, по чьему повелению был составлен этот замечательный русский учебник, — по существу, энциклопедия точных наук того времени.

Первая часть книги содержала сведения по арифметике и геометрии. Она открывалась красивой заставкой, объясняющей предмет. Художник изобразил арифметику в виде женщины, сидящей на троне с большим ключом в руке. На ступенях трона было написано:

Пьедестал трона окружали столбы, они назывались: геометрия, стереометрия, астрономия, оптика, меркатория, география, фортификация, архитектура.

У основания этих аллегорических фигур было помещено двустишие:

Ваня долго не мог оторваться от учебника. Его особенно интересовала вторая часть, где раскрывались тайны кораблеплавания, алгебра, мореходная астрономия и навигация. Вместе с Ваней радовались находке и все остальные. Но вот мальчик заметил на внутренней стороне обложки неровные, мало разборчивые строки.

— «Августа 29 дня…»- начал разбирать Ваня. — Отец! Посмотри-ка!

Алексей взял книгу у сына. Быстро пробежав глазами записи, он взволнованно сказал:

— Старик Медведев писал. По самую смерть свою писал. Все, что было, здесь указано.

Федор, Ваня и Степан молча окружили Алексея. Он начал читать:

— «Августа 29 дня года 1734. вечером прибило нас со льдами к острову Беруну Малому. Крест на горе издалече видать было, думали, люди живут. На велику силу на гору, в избу перебрались. Пятые сутки во рту крохи не было. Упал с камня, ногу зашиб, вскрикнуть хотел, так на голодное брюхо и голос не потек…

Бога благодарили о спасении нашем. Добрые люди огниво, кремень да дровец в избе оставили. Нашел перо гусиное, сажу водой развел, описать хочу горе наше лютое, чтобы люди обиду нашу ведали…

Корабли иноземные хитростью нашу лодью остановили, помочи у нас просить стали. А как на лодью взошли, оружием да множеством своим насилие над нами учинили. Промысел наш, снаряжение, снасти, оружие отняли. А уходя, лодью потопили, топорами борта порубили и карбаса с собой увели. Галанской нации суда те иноземные оказались.

Нас пятеро на лед выскочили, успели спастись. Остальных зарубили галанцы. В припасах у нас скудность была. Один с пищалью в руках выскочил, а пороху не было, другой мешок с тестом прихватил. Я сумку с одежиной взял, а в ней: книга сия оказалась.

Две недели со льдами косило нас. Тестом одним только и жили. Оголодали мы. Андрюха Ведерников еще на льду помер.

Сентября 2 дня. Руки, ноги от голоду натекли, ходить невмоготу. Ночью ошкуй в дверь ломился, так криком отогнали.

Сентября 5 дня. Помер Иван Лукашев. Тяжело помирал, Олену свою вспоминал. Не ждала чтоб его, значит. Дочек своих жалел, по имени выкликал… На море смотрел, лодьи нет ли.

Сентября 8 дня. Песца словили, в избу забежал. Враз съели, и косточек не осталось. А зверя какого промыслить — сил нет.

Сентября 10 дня. Помер Губарев Иван, остались мы со Степаном Хромцовым вдвоем на острове. Ивана хоронили — из последних сил выбились. На море смотрели — помочи нет ли.

Сентября 11 дня. Другой песец в избу забежал. Словили. Степан есть не стал, отказался. Смерть свою видел. Завещание мне сказывал: восемьдесят рублев денег мезенский купец Мирошкин ему должен, просил, чтоб они детям достались.

Сентября 12 дня. Похоронил Степана. Смотрел на море. Лед только плавает. Не дождать, видно, помочи мне. А одному тяжко помирать.

Сентября 16 дня. И меня в смертный сон затягивать стало… Люди русские, одна просьба последняя, смертная… Кто найдет — похороните по обычаю христианскому, не дайте зверям косточки мои по острову разметать. Жене да детям про смерть мою расскажите. Да пусть люди помнят, погибли мы от корысти лютой людей иноземных.

Сентября 18 дня. Простите, люди добрые, Ивана Медведева, ежели виноват в чем…. Винюсь перед вами».

На этом обрывались записи. Они рассказали поморам о трагической гибели целой артели мезенских зверобоев. Алексей долго молчал. Наконец он сказал с горечью:

— Не впервые такое творится. И раньше бывало, что иноземные мореходы на наших промышленников нападали. Без чести, без совести люди… А наш помор пальцем чужое добро не тронет: старики до седьмого колена проклянут. Промысел хоть годами без хозяина в сохранности лежать будет… — Он снова помолчал немного. — Да, кругом неудачливые те годы были. В каждое лето от тысяча семьсот двадцатого года у Груманта от семи до осьми лодей во льдах давило. Людей гибло, страсть!

— И тесто Медведев недаром в записях своих упомянул, — продолжал Химков. — Тоже старый обычай. Льдом али морем разобьет ежели судно, промышленники нальют бочку пресной воды, насыплют туда муки ржаной да замешают на-густо. Потом тесто из бочки вынут и в мешки покладут. В пути в другой раз до шести недель бывают, а пища одна: кислое тесто: по возможности из того теста блины пекут.

Старика погребли по всем правилам. Могилу вырыли поглубже, насколько позволяла мерзлая земля. Сверху навалили кучу тяжелых камней и поставили большой крест.

На нижней перекладине креста Федор вырезал крупными буквами: «Иван Медведев. 1734 год».

Вернувшись с похорон, поморы еще раз осмотрели всю избу, но ничего, кроме книги и старой пищали, не осталось от погибших мореходов.

Широкоствольная поморская моржовка лежала там, где оставил ее прошлый раз Алексей. Это было тяжелое, неуклюжее оружие. Казенная часть пищали была завернута в кусок оленьего меха и перевязана бечевкой, чтобы не отсырела.

— Мезенские кузнецы моржовку ладили, видать по работе, — заметил Федор, осматривая ружье. — Хоть и неказиста, а пристреляешь ее на свой глаз, так промаху не будет. Заряд у нее крупный, на любого зверя гож. Пуль-то один десяток из фунта свинца выходит. Только отдает крепко, другой раз долго щеку ломит.

Поморы занялись приведением в порядок нового жилища. С починкой справились быстрее, чем на старом зимовье. Изба была новее и крепче, а плавника и здесь оказалось множество. Нашли и глину печь поправить. Запасы удобно разместили в прочном сарае, стоявшем рядом с избой. Поправили баньку, занимавшую часть сарая.

Через несколько дней все работы были закончены, и жизнь на новом месте пошла своим чередом.

Со скалы, высившейся позади зимовья, охотники ежедневно осматривали море. Чтобы не пропустить проходящее судно и быстро дать ему сигнал, на вершине Крестового мыса сложили плавник для большого костра.

Охотились сейчас главным образом на оленей. Оленьих стад на берегу бухты, на моховищах, было не меньше, чем у старого зимовья. А на отмелом берегу то там, то здесь темнели моржовые залежки.

Была охота и на озерную птицу — гусей и уток. Птица скоро улетала на юг, и промышленники торопились запастись копченой и соленой гусятиной. Не обошлось, чтобы не помериться силами с ошкуем. Пришлось пустить в ход и топор и рогатину, отбиваясь от голодного медведя, который подстерег Алексея и Шарапова, когда они возвращались с охоты.

За год зимовки Ваня приобрел навыки заправского охотника. И на новом месте его занимало все. Он с интересом, следил за изменением цвета шерсти оленей, за ростом и отпадением рогов, за молодью, давно уже пасущейся на ягеле со взрослыми оленями. На гусиных озерцах он наблюдал подготовку птиц к перелету на материк.

Но больше всего возбуждал в мальчике любопытство видневшийся напротив, у того берега пролива, темный островок. Ему очень хотелось сесть на «Чайку» и поплыть к этому неведомому островку.

— Погоди, вот управимся с делами, тогда и на острове побываем, — сказал ему отец. — Сейчас, сам видишь, заботы сколь. А одного не пущу. И сам пропадешь, и лодку загубишь. Обожди, не уйдет от нас остров-то.

Поздоровевший было за лето Федор стал опять недомогать. На охоту ходили Алексей с Шараповым. Ваня оставался дома с Федором помогать по хозяйству, а главное, чтобы почаще взбираться на скалу высматривать, не мелькнет ли где на горизонте парус.

Вот и сейчас Федор проводил Химкова и Степана и занимался своими делами: убирал оленьи шкуры с просушки, вялил на солнце медвежатину и не забывал поглядывать на котел, где варились мясные щи со свежей салатой.

Ваня стоял на скале, осматривая светлое сияющее под солнцем море, спокойное, как никогда. Лишь изредка до зеркальной поверхности бухты докатывался отзвук далекой океанской зыби, и тогда волна лениво, почти без звука, выплескивалась на песчаный берег. Кое-где в проливе виднелись светлые точки айсбергов.

Таинственный островок сегодня особенно ясно выделялся на серо-голубом морском просторе. Казалось, он совсем рядом.

Соблазнительная мысль мелькнула у мальчика. Посмотрев в сторону перевала, за которым скрылись охотники, он решительно тряхнул головой и побежал к берегу.

«Чайка» была в полном порядке. Аккуратно свернутый парус и весла лежали в лодке. Подумав немного, Ваня решил зайти в избу и прихватить багор да что-нибудь поесть.

Медвежонок, спокойно дремавший у порога избы, заметил возню мальчика, заволновался и подошел к лодке, вопросительно глядя на Ваню черными глазами.

Уже спихнув осиновку в воду и оттолкнувшись багром, мальчик озорно крикнул лохматому приятелю:

— Мишка, ко мне! На остров поплывем! Медвежонок, не зная, что делать, беспокойно заметался. Под сильными ударами весел лодка быстро удалялась от берега. Островок был уже совсем близко, когда Ваня заметил на тихой поверхности моря быстро приближающуюся белую точку. Мальчик сначала струхнул. Ему вспомнились страшные встречи с медведями. Но, признав своего верного друга, Ваня обрадовался: пусть, с мишкой веселее будет. И не так страшно вдвоем.

Вот остров совсем рядом; еще несколько гребков, и осиновка ткнулась в берег. Вытащив лодку, мальчик огляделся.

Мрачен был остров. Ваня не увидел никакой растительности. Эта плоская невысокая каменная глыба с узкой береговой полосой, шириной в несколько метров, выглядела угрюмо и безжизненно. Даже птиц, в таком изобилии водившихся на Малом Беруне, здесь не было заметно.

Пока Ваня решал, в какую сторону держать, медвежонок тоже вылез на берег. Он шумно, как собака, отряхивался. Капельки воды сверкали на солнце, разлетаясь далеко в стороны.

— Ну, мишка, пошли!

На всякий случай Ваня попробовал, легко ли выходит нож из ножен, взял багор, положил за пазуху мясо и тронулся в путь. Мальчик был вне себя от радости. Он забыл сейчас все на свете и наслаждался ролью исследователя таинственного острова. Недаром в нем текла кровь предприимчивых русских людей, открывателей неведомых земель, стремившихся, не щадя своей жизни, разгадать тайны Студеного моря.

Вот скалистый берег круто повернул на юг и удобная береговая дорожка кончилась. Дальше приходилось пробираться по каменным глыбам, хаотически разбросанным у берега. Местами камни лежали громадными грудами. Часть берега осыпью серых глыб уходила в воду.

«Вроде тут великан какой в камешки играл, да убрать позабыл», — подумал Ваня.

Мальчику стоило больших трудов преодолеть препятствия, так щедро расставленные природой. Даже мишка, видимо, стал уставать, карабкаясь по остроребрым камням.

Вдруг Ваня остановился и затаил дыхание. Меж скал он увидел остатки жестоко изуродованного корпуса какого-то судна. Крепко забилось Ванино сердце.

«Что это?.. Лодья? Чья она? Давно ль погибла?»

Задавая себе эти вопросы, он опрометью бросился к большому кораблю, который, задравши корму кверху, беспомощно лежал среди каменных глыб. Да, это была лодья, вернее то, что от нее осталось. Доски, составлявшие корпус судна, давно сгнили, отвалились, и голые шпангоуты торчали, словно ребра гигантского ископаемого животного. Несколько рядов обшивки уцелело лишь на днище и в кормовой части лодьи. Из трех мачт осталась только задняя — бизань. Грот-мачта была сломана почти у самого основания и валялась возле, между камней. Все железные части — болты, блоки, гвозди, скобы — поржавели. Большую часть их время превратило в рыжую труху. Увидев обрывки вицы и аккуратные дырочки в обшивке лодьи, мальчик вспомнил, как промышленники Старой слободы делали такие же деревянные «нитки» из корней можжевельника или стволов молодой ели.

Ваня многое подметил сразу, но главного еще не знал: ему посчастливилось наткнуться на древнюю русскую морскую лодью, построенную в XV веке!

Вся носовая часть обнаруженного мальчиком судна находилась в воде и была почти полностью разрушена. Выше корпус постепенно выходил из воды, оголяя черное днище с широкой, рваной пробоиной посредине.

— Ишь ведь, как ее садануло о камни! В такую дыру ошкуй свободно пролезет.

Ваня пробрался через пробоину, попрыгал на досках, пробуя, крепки ли, и стал подыматься по шатающимся, скрипящим деревянным частям, пробираясь к более сохранившейся от разрушения корме. Шаги его гулко отдавались по судну. Какое то необычайное волнение охватило мальчика. Каждый звук заставлял его вздрагивать и прислушиваться.

Изредка набегавшая на лодью волна, вкатываясь на днище, заставляла его глухо и таинственно звучать. И тогда Ване слышались будто стоны, идущие откуда то из глубины судна.

Приказный люк был открыт. Заглянув в него, мальчик отшатнулся. Из темного отверстия послышались какие-то не внятные звуки. Потом Ваня понял: это было его же дыхание усиленное и повторенное где-то внутри пустого судна. Мальчик снова заглянул в люк, но после яркого солнечного света долго не мог ничего рассмотреть. Когда глаза немного привыкли, он постепенно стал различать внутренность помещения. Оказалось, что многочисленные щели от разошедшихся пазов обшивки пропускали много света. Ваня сейчас же признал каюту кормщика. Поколебавшись немного, он решил пробраться внутрь. Нельзя сказать, что в эти минуты мальчик чувствовал себя героем. Ему все время чудилось, что где-то здесь, близко, должны быть люди, команда лодьи.

Ветхая стремянка валялась внизу под люком. Ловкий, как кошка, мальчик в мгновение ока спустился в каюту без ее помощи. Осторожно двигаясь среди деревянных обломков, он стал внимательно осматривать мрачное помещение. Свет в каюту кормщика проникал не только из щелей корпуса, по и через маленькие окна, разделенные свинцовой решетчатой рамой на квадратики, с остатками слюдяных стекол и бархатных шторок.

Меж скал он увидел остатки жестоко изуродованного корпуса какого то судна.

Вдруг куча тряпья в углу зашевелилась. Послышалось громкое шипение, что — то ударило мальчика по лицу, и мимо Вани бесшумно пронеслось что-то большое. На мгновение стало совсем темно. Таинственный жилец каюты закрыл своим телом люк.

Ваня обмер Чего только он не передумал за эти несколько секунд! Вспомнился страшный Грумаланский Пес. Мальчик рванулся было к выходу, но сдержал себя, пересилил страх.

Он нерешительно сделал два шага. В углу копошилось что-то живое. Еще шаг, и Ваня ясно различил несколько больших белых яиц и двух птенцов. Один был слепой, — видно, только вылупился из яйца, а другой побольше уже с открытыми глазами. Оба птенца беззвучно раскрывали клювы и вытягивали шеи.

— Да ведь это сова. А я-то сдуру перепугался!.. — И он продолжал осматривать каюту. Вот разрушенная койка, рядом с ней валялась гладкая доска — столешница. На деревянных гвоздях, вбитых в стены, висели остатки богатой одежды, она совсем истлела и разваливалась от прикосновения. В углу была икона. Сняв ее, Ваня рукавом стер слой грязи и кристалликов соли. С иконы глянули тусклые лики святых.

На полу, между досками, Ваня увидел, искусно сделанную из глины плошку.

«Светильник, наверно, упал, как судно волной бить начало», — подумал мальчик.

Действительно, около плошки на досках были видны темные пятна — остатки впитавшегося в дерево жира. Тут же Ваня нашел круглую костяную коробочку. Взяв коробочку в руки, мальчик заметил внутри нее какие-то цифры и деления, искусно вырезанные и закрепленные черной краской. В донной части коробочки лежала остроконечная железная иголка.

Ваня радостно вскрикнул: он нашел компас-маточку.

В компасе были скомбинированы солнечные часы и магнитная стрелка. Ваня осторожно вытер пальцами внутренность маточки.

«Интересно, почему железная стрелка блестит, а гвозди и скобы, что в лодье торчат, совсем ржа съела?»- задал себе вопрос мальчик. И тут же сообразил: свалившись на пол, глиняная плошка перевернулась и залила жиром упавшую рядом с ней маточку.

Это была драгоценная находка. Ваня слышал не раз, как отец, составляя чертеж острова, то и дело вспоминал об утерянном компасе.

— Хороший подарок принесу отцу, может и ругать не станет, что без спросу на остров подался, — ликовал мальчик.

Увлекшись интересными находками, Ваня совсем забыл про медвежонка. Оставшемуся наверху мишке, очевидно, надоело одиночество, и он решил обратить на себя внимание мальчика. Медвежонок, скуля, кружил вокруг люка, поминутно заглядывая в него. Не решаясь прыгнуть вниз, мишка просовывал в люк лапу и пытался дотянуться до Вани.

— Сейчас, мишенька, — услышал, наконец, старания своего друга мальчик.

Он собрался уже выбраться на палубу, как вдруг его внимание привлек незамеченный сначала продолговатый запыленный ящичек. Ваня попытался открыть его — ларчик не поддавался. Любопытство терзало мальчика. Но ему было жаль поломать красивую вещицу, и он решил подождать до возвращения домой. Тут Ваня снова вспомнил об отце и стал торопиться. С удовольствием покинул он мрачную каюту и, очутившись на палубе, всей грудью вдохнул чистый морской воздух.

Устроившись поудобнее на прогретых солнцем старых досках, мальчик перекусил, не забыл угостить медвежонка а потом и задремал незаметно под баюкающими всплескам воды.

Отдохнув часок, Ваня решил возвращаться к лодке противоположным путем, чтобы не перелезать еще раз через бесконечные каменные преграды. Другими словами, Ваня хотел обойти остров вокруг.

Покинув старую лодью и спустившись по камням к самой воде, друзья весело шагали вдоль узкой полоски пляжа.

Вдруг мишка насторожился и стал жаться к ногам Вани. Он вытягивал шею, усиленно нюхал воздух и шевелил ушами.

— Что ты, глупый, чего испугался? Страшного-то ведь тут ничего нету, — успокаивал Ваня не мишку, а самого себя. Однако он взялся за нож.

Как будто все спокойно. Прошли еще немного. Но вот и Ваня расслышал какое-то тявканье, глухой рев и ворчанье. Легкое дуновение ветерка донесло из-за утесов смрадный, одуряющий запах.

— Тьфу! — плевался Ваня. — Откуда только душина такая взялась? Пойдем, мишка, посмотрим, кто на нашем острове живой али мертвый есть, — и Ваня решительно направился вперед.

Медведь неохотно плелся за ним, останавливаясь на каждом шагу. Осторожно выглянув из-за утеса, Ваня обомлел. Пологий галечный берег, открывшийся перед его глазами, был весь покрыт моржами. Светло-рыжие, темные, почти черные, они лежали вплотную друг к другу. Животные мирно дремали на солнышке.

Иногда из воды выползал новый морж и, издавая резкие трубные звуки, пытался втиснуться между коричневых тел.

На морщинистой коже, покрытой жестким рыжим волосом, у некоторых животных виднелись рубцы от рваных ран. Кожа, как бородавками, была покрыта желваками с кулак величиной. Страшные, клыкастые головы животных лежали на тушах соседей или, повернутые набок, покоились на гравии. Держать голову иначе моржам неудобно: мешают клыки.

Ваня начал было считать моржей, но скоро сбился.

— Да тут их тысячи, — прошептал мальчик, — остров этот настоящее моржовое царство, ему только и называться Моржовым…

Время от времени кто-нибудь из моржей лениво поднимался и, посмотрев кругом, снова ложился. Но вот один из них отполз немного в сторону и начал тяжело ворочаться на одном месте. Он катался по гальке и терся боками и спиной об острый обломок скалы. Временами зверь хрипло рычал и лаял. Потом, успокоившись, он снова вернулся к стаду, на свое прежнее место, а к камню, о который терся морж, слетелись небольшие птицы и стали усердно что-то клевать, ссорясь между собой. Ваня с недоумением наблюдал за этой сценой. «Вот вернусь домой, спрошу», — подумал мальчик.

Ване очень хотелось возвратиться настоящим охотником. Он наметил лежавшего поблизости и сладко спавшего кырчига — годовалого моржонка — и, стараясь не шуметь, тихонько стал приближаться к нему.

Подойдя почти вплотную к зверю, Ваня изо всей силы ударил его багром в голову, раненый моржонок завертелся, рванулся вперед и отрывисто залаял.

Почти одновременно с раненым взревел большой клыкастый морж, стороживший стадо. Сотни массивных тел приподнялись и повернули к Ване свои усатые морды с длинными бивнями. Теперь ревело все стадо.

Самые крупные моржи издавали грозный львиный рык. Животные поменьше ревели и мычали на разные голоса. Молодые моржата тявкали, как дворняжки. Несколько моржей поползли, на мальчика, непрерывно трубя и подняв головы, как бы замахиваясь на него клыками. Их маленькие глаза были налиты кровью, свирепо торчали толстые, как шпильки, усы. Мальчику стало страшно.

Но присутствие духа оставило Ваню только на мгновение. Быстро оглядевшись, он в несколько прыжков очутился у высокого утеса и стал поспешно карабкаться наверх. Взобравшись на небольшую площадку, он почувствовал, что находится в безопасности. Немного придя в себя, Ваня стал наблюдать разъяренных животных.

Моржи продолжали наступать. Они сплошь обложили скалу.

Вдруг Ваня испуганно оглянулся. Ему показалось, что кто-то хочет схватить его за ноги. «Морж! — промелькнуло в голове. — Неужто сюда забрался?» Но вместо моржа у его ног был мишка. Медвежонок перепугался еще больше Вани и, дрожа всем телом, жался к ногам своего друга.

Так вдвоем, Ваня и белый медвежонок, тесно прижавшись, стояли на высоком уступе, ожидая, как развернутся события дальше.

Моржи, пошумев еще немного и почувствовав, что все попытки уничтожить врага напрасны, повернули к берегу и стали уходить в воду.

Море закипело от бесчисленных тяжелых тел… Последним медленно пополз раненый кырчиг, оставляя на гальке кровавый след. Войдя в воду, он стал как-то странно барахтаться и жалобно стонать. Моржонок тонул. Это заметили другие-животные. Два взрослых моржа нырнули под моржонка и, поддерживая на своих спинах, как на носилках, понесли его прочь от берега.

Берег опустел. Лишь изредка из воды показывалась усатая моржовая голова и, хрюкнув, быстро скрывалась.

Мальчик долго не решался покинуть свое надежное убежище. Наконец, собравшись с духом, он спрыгнул вниз и бросился со всех ног к лодке.

Но судьба готовила друзьям еще один сюрприз. Пробежав по берегу с версту, Ваня увидел картину, надолго оставшуюся у него в памяти.

За обломками разрушенной временем скалы стоял мохнатый ошкуй.

Ваня застыл на месте, а потом, стараясь быть незамеченным, спрятался за камни. Тут же примостился и мишка.

«Ну, теперь пропал, — думалось Ване, — задерет меня ошкуй. Жив останусь, вдругорядь один никуда из избы не выйду…»

Медведь, однако, был занят другим делом. Он медленно, осторожно крался к одинокому моржу, дремавшему на гальке. Увлеченный охотой, ушкуй не заметил ни мальчика, ни медвежонка, находившихся совсем близко от него, в каких-нибудь пятидесяти шагах. Да и ветер тянул от медведя, помогая нечаянным зрителям.

Странно было видеть большого, грозного зверя, по-кошачьи крадущегося к моржу. А морж был велик. Сто десять — сто-двадцать пудов, не меньше, было весу в этом морском звере. Да и медведь выделялся из всех виденных мальчиком раньше.

Кровь молоточками стучала в висках у Вани, но он, сдерживая волнение, неотрывно следил за охотой ошкуя. Медведь, подобравшись шагов на пять к моржу, прыгнул и вцепился когтистыми лапами в шею ничего не подозревавшего исполина.

Завязалась борьба. И медведь и морж ревели и рычали. Трудно было угадать исход поединка полярных богатырей.

Белая шкура медведя окрасилась кровью, стекавшей ручьями с тела моржа. Но морж не сдавался. Он в ярости мотал головой, стараясь зацепить бивнями врага. Изловчившись, он ответил медведю таким ударом, что тот кувырком отлетел на десяток шагов. Воспользовавшись этим, морж ринулся было в воду с быстротой, поразившей Ваню.

«Вот кабы сбежал морж-то от лешака ошкуя», — сочувственно пожелал мальчик.

Но медведь не зевал. Через минуту он снова сидел на морже, разрывая его когтями. Так с медведем на шее и добрался морж до воды. Силы постепенно оставляли морского зверя, рев его становился все глуше и глуше, а движения медленнее. Не удалось моржу сбросить с себя врага, не удалось окунуть свое большое тело в морские волны, у самой воды пришлось ему расстаться с жизнью. Взревев еще раз, как бы прощаясь со своими сородичами, зверь больше не сопротивлялся.

Однако и медведю дорого досталась победа. Он сильно хромал, припадая на задние лапы. Переднюю левую лапу медведь то и дело поднимал и тряс от боли.

Мальчик остался недоволен исходом боя. Ему было жалко моржа.

Чтобы представить себе силу полярного медведя, вступающего с схватку с моржом, нужно помнить, что кожа моржа достигает двух дюймов толщины, вес — ста двадцати пудов, длина — двадцати футов, а клыки — до трех футов и весом до пуда.

Как только ошкуй, урча, принялся лакомиться добычей, Ваня с медвежонком, таясь между камнями, стал пробираться к своей «Чайке». Мишка сразу же без приглашения забрался в лодку, — видимо, ему не очень понравилось путешествие по острову.

Прежде чем столкнуть лодку в воду, мальчик на прощанье еще раз обвел долгим взглядом скалистый берег острова и нависшую над лодкой стену серых, безжизненных скал.

«Сколько высоты в этом острове будет?.. Замер бы сделать», — подумал Ваня.

Взгляд мальчика упал на длинный ремень из заячьей кожи, аккуратным мотком лежавший на носу лодки.

Взяв ремень, Ваня по руслу высохшего ручейка залез на утес. К концу ремня он привязал небольшой камень и, лежа на самом краю, опустил его с обрыва.

Ремня хватило примерно до половины. Камень, привязанный к ремню, лежал на выступе, идущем по всему утесу карнизом шириной около метра. Спустившись на уступ, Ваня проверил, что расстояние от карниза до подошвы скалы тоже равнялось длине ремня. «Дома ужо ремень саженью замерю».

Окончив измерения, Ваня вернулся к лодке. Был час отлива. Опустилась могучая грудь Студеного моря, отошла от берегов морская вода, оголились прибрежные камни; черные глыбы, ранее невидимые, выступили из воды: море показывало свои острые когти — подводные рифы.

Ваня стоял в раздумье, держась за борт лодки. «Далеконько лодку тянуть придется… Что это там, али опять зверь какой?»

Мальчик пригляделся: небольшое рыжее тело, судорожно дергаясь, передвигалось по гальке к большим плоским камням.

«Моржонок это, теленочек, — сообразил Ваня, — маленький совсем».

Он не утерпел, чтобы не посмотреть, куда пополз рыжий зверек.

В это время моржонок успел скрыться меж скал. Ваня побежал к черным валунам, укрывшим зверька. Притаясь за одним из камней, мальчик осторожно выглянул.

В двух шагах от него, у отвесной стенки высотою в сажень, опираясь на задние ласты и странно изогнувшись, неподвижно стоял взрослый морж. Моржонок бестолково суетился около него, смешно тыкался курносой мордочкой то с одной, то с другой стороны, как будто старался сдвинуть с места взрослого моржа. Наконец ему удалось найти то, чего он искал. Захлебываясь, он стал сосать молоко.

«Вот тебе раз, моржиха это! Точно на цыпочки встала», — удивился мальчик. Только что за странная поза у моржихи!

«А клыки… Вот оно что, — вдруг догадался Ваня, — Клыки-то моржихи в камень ушли. Как это угораздило тебя, сердечную!»

Мальчик выбрался из своего укрытия и подошел к зверям. Клыки моржихи торчали в расщелине. В прилив она, видимо, хотела взобраться на камень погреться. Зацепив за потрескавшийся базальт клыками, зверь пытался, как обычно, мощным рывком бросить свое тяжелое тело кверху. Но не рассчитала моржиха, не смогла вынуть застрявшие бивни и осталась пленницей: камень крепко держал свою жертву.

Увидев мальчика, моржиха жалобно замычала. Ее ждала неизбежная гибель, но это была мать, и она, почуяв опасность, предупреждала своего детеныша. Снова и снова раскачивала она свою грузную тушу, старалась вырваться, вытащить клыки.

Ваня пожалел моржиху.

Он сбегал за багром и, как рычагом, стал освобождать застрявшие бивни. Пришлось немало потрудиться, но в конце концов усилия мальчика увенчались успехом: клыки как-то сразу выскочили из расщелины, и моржиха тяжело рухнула на гальку.

Долго лежал измученный зверь на берегу, поворачивая то в одну, то в другую сторону голову.

«Сомлела совсем, — подумал Ваня. — Давно, видно, в камне увязла».

Тихо зашелестела, зажурчала приливная волна. Незаметно подкрадывалось море, затопляя отлогий берег. Волны подходили все ближе и ближе: вот они окружили моржиху. Она зашевелилась, оперлась на ласты, и ее большое рыжее тело с шумом скрылось под водой. Через минуту две круглые головы показались в море: одна большая, другая совсем маленькая. Ваня помахал им рукой и направился к лодке. Хорошо было на душе у мальчика. Он был рад, что не попала моржиха ошкую в лапы, рад был за моржонка. Пусть живет зверь! До Крестового берега друзья добрались благополучно. Еще издали Ваня увидел могучую фигуру Федора, стоявшего на берегу.

«Беспокоится, видно, крестный: не сказал я ему, куда собрался».

— Лови! — закричал Ваня, бросив на берег ременный конец, и Федор, легко перебирая ремень сильными руками, вытащил лодку на береговой песок.

Ваня бросился к хмурому Федору и, глотая слова, стал рассказывать свои приключения.

Федор молчал, слушая его рассказ. Он не одобрял поступка мальчика, нарушившего запрет отца. Непослушание старшему — большая вина. Это знал и Ваня и решил задобрить крестного.

— Вот тебе, Федор, ларчик, — заглядывая в глаза, тихо произнес он.

Федор внимательно осмотрел маточку, светильник и, сам искусный мастер, особенно долго любовался затейливой резьбой на старинкой шкатулке.

— Хорошая работа и древняя. Ларчик, Ваня, не будем открывать, Алексея подождем, — сказал он.

Рассказал мальчик и о странном поведении моржа, катавшегося по берегу, и про птиц, что-то клевавших там, где возился морж.

— Это, Ваня, морские клопы его кусали, большие, как жуки, ростом-то. Никто моржу в Студеном море не страшен, а клопа он боится. А на берегу любит морж лежать потому, что там клоп его меньше ест. А птицы клопами лакомятся. Другой раз прямо из шкуры их таскают. От птиц моржу только польза.

Перед сном Федор сказал мальчику:

— По-настоящему бы, Ванюха, за ослушание тебя вицей отодрать надо. От души говорю… Разве что простит отец, помилует за находки.

Федор попал не в бровь, а в глаз. Ваня и сам все время думал о встрече с отцом, но, не желая признаваться в этом даже Федору, ничего не ответил и нарочно громко захрапел.

Только через два дня возвратились Алексей со Степаном. Они принесли на плечах свою добычу — по две оленьих туши.

— Новое пастбище нашли. Оленей много и недалеко совсем, вот только через ту гору перевалить, — довольный сказывал Химков.

Улучив момент, когда отец, сытно поев, был в отличном расположении духа, Ваня повинился в самовольной отлучке.

— Ишь ты, неслух! — Жалко розог нету, не растут на острове, а то бы…

Алексей побранил сына, но только для виду, в глазах у него загорелись лукавые огоньки; он, видимо, был доволен мальчиком. За маточку поблагодарил и бережно поставил драгоценный прибор на полочку у своей койки.

— Ну, показывай ларчик свой, посмотрим, чем еще удивить нас собрался.

Вскрыв ящик лезвием топора, Алексей вынул оттуда кусок синего шелка, сильно поблекшего от времени, на котором были изображены какие-то святые. В одном углу золотом был вышит диковинный зверь, а под ним написано славянской вязью: «Господин Великий Новаград».

— Да это, братцы, стяг новгородский, видишь, с правой стороны древко было. Вот и следы остались, раньше-то древко всегда с правой стороны бывало.

Все залюбовались тонкой работой, расписное шелковое знамя, как скатерть, закрыло стол. Это было большое полотнище, срезанное сбоку, углом, аршин пяти в длину и шириной в два аршина.

— Думаю я, стяг этот из самого Новгорода привезен. Вышивать новгородцы мастера были, — сказал Алексей, разглаживая толстый шелк знамени.

— Значит, верно старики сказывают, что наши поморяне со спокон веков на Грумант плавали, — обратился к Химкову Федор. — Ведь вот еще Великий Новгород салом, да шкурами, да моржовой костью с заморскими странами торговал. Охотники наши в Студеном море для него промышляли. Трудами дедов и прадедов наших богатым и сильным Новгород стал.

— А я, Алексей, слыхал, — перебил Шарапов, — дед Никифор сказывал, — знаешь Никифора-то, мезенский наш? — дацкий король на Грумант собрался ехать — это при Грозном царе было, — да дорога ему неведома оказалась. Так он письмо написал, чтобы нашего промышленника Павла Никитина сыскали. Наслышан был король-то, что Никитин на Грумант, почитай, каждый год плавал, все места там знал…

— А вот Амос Корнилов прошлую зиму в Петербурге у Михаилы Васильича гостил, и Ломоносов ему карты аглицкие да немецкие показывал. Там Грумант-то наш Шпицбергеном прозывается. Сказывал Амос, будто галанский корабельщик Баренц один раз Грумант издали увидел да Шпицбергеном прозвал, и с тех пор так его называть стали.

— Ну-к что ж, знатный, видать, галанец-то был, потому и остров звать стали, как он приказал, — вмешался Степан. — Русские-то наши все простые мужики, разве их послушают короли да князья!

— И еще Амос сказывал: мало писали поморяне книг о плаваньях-то своих, — продолжал Алексей. — Иноземцы, те все подробно описывали да еще и врак полный короб прибавляли. Ежели бы им такие плаванья, как наши деды ходили, вовек бы в песнях не напелись и в колокола не назвонились.

— А может, русские книг потому не писали, что не считали за диковинку на Грумант ходить, — не то спрашивал, не то отпевал Федор. — Справляли поморяне свою работу, обычное дело — и все. Тут и писать нечего. А иноземцам в Студеном море редко бывать приходилось, вот и писали. Да и бумаги в те времена мало было. Чертежи, и те, случалось, на березовой коре рисовали.

— Правильно говорите, братцы, — удовлетворенно сказал Алексей. — Русские ни в каком деле иноземцам не уступят, а наипаче в кораблеплавании во льдах грумаланских. Нет мореходов таких, чтобы с нашими поморами в один ряд пошли, оттого и иноземцы отказаться не могут. Слушайте дале: видал еще Амос у Михаилы Васильича карты римские або францужанские. Море-то наше Студеное там Московским морем названо — русским то есть. Тут уж, видно, францужанам отступиться некуда было…

Горячо обсуждали поморы свои плавания. Вспоминали своих предков, древних русских мореходов, делали предположения, как могла попасть сюда, на остров, лодья с новгородским флагом и когда она погибла.

Наговорившись вдосталь, снова обратились к ларчику. Вынули с пригоршню монет, поглядели на деньги Великого Новгорода, чеканные, со зверями да воинами в латах.

— А это что? — Ваня вынул из ларчика большой сверток бересты и кусок пергамента.

Алексей развернул пергамент и долго его рассматривал. По листу тянулась извилистая линия с большим числом надписей и пометок.

— Да ведь это Грумант наш тут нарисован… и путь лодьи этой…

Мореходы склонились над пергаментом, изучая старинную карту Груманта.

— Вот берег Большого Беруна, ишь, сколь северно лодья-то забралась. А вот и Малый Берун — наш остров. Вот остров, у которого лодья погибла, — твой Моржовый остров, Ваня. Хорошо чертеж сделан, по тем временам лучше и нельзя было.

Химков отложил в сторону карту и стал разбирать записки на кусках березовой коры.

— Братцы, да ведь записи эти кормщик Тимофей Старостин вел… вот тут указано. Слыхали, может, род Старостиных древний, многим известный. Да сколь их тут! — воскликнул Алексей, перебирая согнутые полоски березовой коры, густо исцарапанные угловатой скорописью. — Как свободнее будет — займемся, почитаем.

— Отец, посмотри, вот еще бумага… Печать какая большая на ней поставлена и год… — мальчик как будто споткнулся и, пораженный, произнес несколько неуверенно: — Тысяча четыреста шестьдесят восьмой год!

Алексей распрямил большой свиток и долго мучился, стараясь понять текст: многие буквы выцвели, расплылись. Трудно было уловить смысл в старинных витиеватых фразах. Наконец он поднял голову:

— Ну и ну! Нашел ты, Ваня, грамоту посадницы новгородской боярыни Марфы Борецкой. Прописан в ней приказ сыновьям Антону да Феликсу… Осмотреть-де должны сыновья поморскую землю от Колы и до самых Холмогор. И Грумант-остров осмотреть им было велено… На промыслы разбойные, на добычу морского зверя, значит, посадница книги приказные завести велела. Все становища в эту книгу записать. Шкуры, сало да кость моржовую велела Марфа без остатка купцам новгородским продавать. Да еще писано в грамоте про рыбу великую — кита. Хотела, видно, посадница китовый промысел на Груманте завести… Тут много еще написано, только разобрать не можно… Да вот еще: в поход велела две лодьи снарядить, каждому сыну свою лодью иметь. Сыновья, ежели что, помогу друг другу оказывать должны…

— Ишь, куда добралась правительница новгородская! Видать, деньги шибко нужны были, ежели сынов своих за шкурами да клыками в море погнала, — усмешливо сказал Степан.

— Слыхал я и про это, — пробасил Федор. — На Груманте Антона да Феликса бог спас, а в Двине утонули. Марфа, сказывают, много горевала по сыновьям-то. Храм построила на гробах ихних, в Карельском устье стоит, видел я.

— Хитрая баба была Марфа Посадница, — говорил Алексей. — Зазналась, выше Москвы стать хотела. Воевать Москву собиралась. Только народ русский не пошел противу своих-то. Наши, двинские, еще раньше под великим князем Московским быть хотели. Отдались было под его руку. Да не дала знать новгородская, отбила Двинские земли в обрат. Людей сколь сгибло, по приказам новгородским замученных за верность Москве. Былины про то сложены.

Химков повернулся к сыну. — Вот, Ваня, видел теперь, какие деды наших дедов лодьи строили? Не хуже теперешних. Д Грумант-то остров — древняя землица русская. И эта лодья не первая, сюда много раньше корабли поморские хаживали.

Отложив в сторону Ванины находки, Алексей задумался, глядя куда-то в сторону.

— А скажи, сынок: как лес-то на лодье — не вовсе загнил? Годный будет, ежели карбас большой ладить из того леса?

Федор и Степан взглянули на мальчика, и глаза их загорелись надеждой.

— Да так, отец, думаю я, лес-то крепок еще. Если лодью ту разобрать да добавить плавника малость, то и карбас может выйти.

— Тогда вот что: поедем на тот остров, поглядим вместе да и решим, как быть.

Рано утром промышленники стали собираться на Моржовый остров. Собирались быстро. Каждому хотелось как можно скорее своими глазами увидеть остатки древней лодьи. Каждому хотелось убедиться в возможности постройки карбаса.

На «Чайку» погрузили инструменты и оружие, тушу освежеванного вчера оленя. Снова перенесли огонь в глиняный очаг на носу суденышка.

Когда зимовщики все приготовились к отплытию и собирались уже столкнуть лодку в воду, Алексей посмотрел на Моржовый остров и сказал:

— Кабы знать, сколько верст до него Можно было бы рассчитать, скоро ли в обрат будем. Ты, Ваня, хоть по солнцу бы, что ли, приметил, сколь от острова выгребался. Мореход всегда должен за временем следить.

Мальчик смутился.

— Торопился я, отец. Гору на берегу смерил, а.

— Тогда молодцом, — перебил его отец. — Больше нам ничего и не нужно, раз высоту острова знаем. Два ремня, говоришь, гора-то? Ну-ко, Степан, смеряй ремень…

В ремне оказалось двадцать семь саженей. Значит, высота острова составляла пятьдесят четыре сажени.

Химков остругал щепочку и нанес на ней несколько четвертьдюймовых делений. Подойдя к берегу и вытянув руку, он навел свой дальномер на остров. Гора заняла на щепке почти точно одно деление.

— Значит, одна четверть дюйма, — вслух стал вычислять Алексей. — Гора в дюймах — четыре тысячи пятьсот тридцать шесть; от глаза до щепки — тридцать дюймов… — Он составил несложную пропорцию и тут же багром начертил на песке ее решение.

Как решил задачу Химков? Высота горы относится к расстоянию до острова, как отметка по дальномеру относится к длине руки. Таким образом, расстояние до острова равнялось:

«Чайка» подходила к Ледяному берегу. До него оставалось не больше, как с полверсты. Ваня тяжело дышал, то и дело вытирая рукавом катившийся по лицу пот, щипавший глаза.

Ох, устал! Поди, десяток верст отмахали!

— Теперь, Ваня, осторожнее будь, близко подошли. Не шуми больно-то, а то, бывает, от голоса льды в море падаю.

Лодка теперь двигалась вдоль ледника.

Ваня осушил весла и обернулся. Чудесное зрелище предстало его глазам. Голубая, сверкающая на солнце острыми изломами стена льда отражалась в зеркальной поверхности бухты.

— Возьмем правее, Ваня, отгребись немного.

Лодка теперь двигалась вдоль ледника, уступ, представлявшийся издали сплошным ледяным мысом, оказался глетчером, висящим на высоте трех саженей над уровнем моря. Толщина льда у среза была около пятнадцати саженей. На поверхности глетчера, в том месте, где он заметно прогнулся к морю, виднелись глубокие трещины. То там, то здесь по льду бежали серебристые ручейки, стремясь просочиться вниз.

По утесу, на котором лежал глетчер, шумели мутные потоки воды. Изредка с гулким всплеском падали в море смытые водопадом камни, и от них кругами расходились небольшие волны.

Со стороны открытого моря к «Чайке» приближались обломки глетчерного льда самой разнообразной формы и размера. Льдины медленно проплывали мимо, куда-то вглубь залива.

— Вздохнул батюшко океан-то, вода на прилив пошла. Вот и лебедей несет. Ишь, красавицы какие! — заметил Федор.

Ваня хорошо чувствовал прилив. Чтобы удержать лодку на месте, ему приходилось время от времени работать веслами.

С некоторой опаской посматривал Ваня на стену льда нависшую над морем. Вдруг ему показалось, что она вздрогнула, заколебалась и немного сдвинулась вниз.

— Федор, смотри… смотри, ползет лед-то! — вскрикнул от неожиданности мальчик.

Эхо послушно повторило Ванины слова. И в то время, как отталкиваясь от уступов ледника, они бежали все дальше и дальше, где-то совсем близко ударил пушечный выстрел гулко раскатившийся над морем.

Нависшая над утесом глыба льда, величиной с большой замок со стенами и башнями, заколебалась и с громом рухнула в воду.

Вздыбившись, море расступилось перед уходящей вглубь громадой льда, окружило ее высоким пенистым венцом. Вода заколебалась, огромные волны побежали в разные стороны.

От ледяной стены, тянувшейся вглубь залива, то там, то здесь стали отрываться и с шумом падать в море большие и маленькие обломки льда.

— Греби, Ваня, — послышался сквозь реп воды голос Федора, — греби, родной, а я поперек волны «Чайку» ставить буду.

Едва Федор успел повернуть лодку, как вал стеной подо шел к ним, заслонив собою и Ледяной берег и горы Летнего мыса. Нос «Чайки» взметнулся на крутой волне, и суденышко приняло почти вертикальное положение. Заливая осиновку водой, под днищем прошумел гребень. Теперь лодка стремительно проваливалась вниз.

Гигантская ледяная глыба на мгновение скрылась под водой. Потом она выплыла на поверхность, грузно ворочаясь, показывая то один, то другой бок. В это время вода сначала расступилась, потом закружилась в водовороте и зашумела так сильно, что Ваня крепко схватился за борта лодки и низко пригнулся, ожидая, что вал вот-вот обрушится на него.

Ноги Вани по колено были в воде. У него вырвало волной оба весла, и одно из них больно ударило мальчика в подбородок.

А Федор преобразился. Выпрямившись во весь рост, стоял на корме, стараясь кормовым веслом удержать «Чайку» носом к зыби.

— Ваня, — гремел его голос, — снимай шапку, шапкой воду черпай! Скорее! Другой взводень подходит, зальет нас…

Ваню не нужно было подгонять, — он бешено работал шапкой, не оборачиваясь, чтобы не видеть приближавшихся страшных волн.

Медвежонок тоже почувствовал, опасность. Он совсем притих и только изредка понимающим взглядом посматривал на своего приятеля.

Вот прошел второй вал, плеснув немало воды в «Чайку», затем третий, четвертый… Волны постепенно делались все меньше и меньше и, наконец, затихли.

Федору было видно, как поднялись прибоем волны почти к самому краю глетчера и с шумом рассыпались, как бежали они вдоль берега, отрывая все новые глыбы льда на своем пути… Долго еще море не могло успокоиться. Лодка давно уже только покачивалась на волне, а прибой у ледяной стены, рассыпаясь брызгами, все шумел и шумел.

— Ну, Ваня, спаслись-таки, — Федор снял шапку и широко перекрестился.

— Тебя, Федор, благодарить надо, опять ведь ты жизнь мне спас. — Глаза Вани сделались влажными, он усиленно моргал ими, сдерживая слезы.

Почему-то вспомнилось, как опасно болен Федор, жалко сделалось этого бесстрашного и в то же время такого ласкового богатыря.

Федор тяжело опустился на банку, лицо его было мертвенно-бледным, глаза в глубоких провалах окружали темные круги, скулы, обтянутые кожей, резко выделялись на похудевшем лице. Упрямые черные кудри колечками прилипли к потному лбу.

«Не жилец крестный…»- пронеслось в голове у Вани. Колючий комок все подступал и подступал к горлу. Ваня крепился из последних сил, чтобы не расплакаться.

Федор с трудом поднял голову и, смотря па мальчика помутневшими глазами, еле слышно проговорил:

— Нехорошо мне, Ваня, ломит всего… Невтерпеж… В обрат греби…

Ваня бросил последний взгляд на ледяные утесы, на белые осколки льда, окружавшие упавшую глыбу; она сделалась в несколько раз меньше, только на две сажени выступая над водой.

— А много льда вглубь ушло, сверху-то только малая толика осталась. Много скал таких на дне стоят, видать, глубины им не хватает.

Выловив из воды весла, Ваня повернул лодку к Моржовому острову.

Всю дорогу мальчик думал, стараясь понять, откуда берется на острове этот мощный матерый лед, как могут отламываться и падать в море его литые глыбы.

Вопрос о происхождении глетчерного льда действительно очень интересен. Рождается этот лед совсем не так, как морской или речной. Основную роль здесь играет снег. В тех местах, где снег не успевает за лето растаять, он массами собирается в различных впадинах и углублениях поверхности земли.

Из года в год увеличиваются снежные пласты. Под собственной тяжестью снег уплотняется, тает и начинает медленно перерождаться, превращаясь в фирновый лед, состоящий из отдельных крупных зерен белого цвета. Смерзаясь, фирновые зерна образуют пузырчатый лед. Такой лед содержит много пузырьков воздуха, застрявших между кристаллами. Наконец лед превращается в голубой, глетчерный, состоящий из крупных зернистых кристаллов, размером с голубиное яйцо. Если при умеренном и теплом климате глетчерный лед образуется только на высоких горах, то в Заполярье скопления льда встречаются почти у самого уровня моря.

Когда углубления заполняются доверху снегом и льдом, лед начинает медленно вытекать оттуда, спускаясь все ниже и ниже. В умеренных и жарких поясах, где линия вечных снегов проходит высоко, глетчер вскоре тает и превращается в бурную горную речку. В Арктике ледники спускаются прямо в море. Самое замечательное свойство глетчеров — эго их способность течь вниз по долинам. Благодаря пластичности льда, они текут, как обычные реки, только в десять тысяч раз медленнее.

Конец ледника спускается в море и отламывается. Из обломков глетчерного льда рождаются айсберги, или, по-поморски, падуны.

* * *

Было уже совсем поздно, когда лодка вернулась к Моржовому острову.

Вкусный запах жареной оленины заставил путешественников вспомнить, что они давно ничего не ели. От гребли у Вани саднило ладони, тело было разбито усталостью, Федор чувствовал себя совсем плохо. С трудом вылез он из лодки и, шатаясь, стал взбираться по камням к костру. Но когда мальчик протянул было руку, желая помочь, Федор сказал:

— Не надо, Иван, сам я, сила еще есть.

— …Неоплатные должники мы с сыном перед тобой, Федор, — дрогнувшим голосом сказал Алексей, когда Ваня подробно рассказал все, что произошло на Ледяном берегу.

Разостлав постели из оленьего меха, грумаланы тесным кружком сидели у ярко горевшего костра и негромко беседовали о богатом событиями дне.

Готовый плот, привязанный к обломку скалы, неподвижно застыл на стеклянной поверхности моря.

Куча дров из негодных в дело корабельных остатков, сложенная у кострка, обещала хороший отдых в тепле и безопасности.

Федор придвинулся поближе к костру, прилег, положив свой здоровенный кулак под голову, и неотрывно глядел на огонь.

— Плавала раньше лодья-то новгородская, а сейчас нам огонь дает, сгорит вот — и кончится все. Была лодья или не было ее, никто не узнает. И люди так. Вот и мы помрем, кто нас помнить будет?

— Не прав ты, Федор, не все люди забывают. Что славно да велико, никогда не умрет. Народ всегда помнить будет… Слышал, небось, былину про Олешу да Кирика. Когда жили они, никто не знает, давно это было, а ведь помнит народ…

Степан задумчиво смотрел на море. Сейчас оно было особенно хорошо. Было тихо. Совсем — совсем тихо, как может быть лишь на далеких островах Арктики.

Синие, почти лиловые дальние берега с резкими пятнами снега вдруг неожиданно под лучами низко склонившегося солнца окрашивались в нежно-розовый цвет. А море, как живое, все время меняло свой вид и окраску. Вот сейчас перед глазами совершенно бесцветная стеклянная гладь. А через минуту по ее поверхности побегут тысячи дрожащих бликов. Только прозрачный воздух Ледовитого океана да полуночное солнце могут создать это неуловимое сочетание тонов.

— Эх, красота какая, братцы! Гусли бы мне сейчас, все бы отдал за них, рвется из души песня… Трудна наша жизнь, тяжела работа в Студеном море, да разве увидишь красоту такую, на печи лежа! Где еще на Руси места такие есть?.. — Степан в волнении поднялся с места, потом сел, закрыв руками лицо.

Чутким ко всему прекрасному поморам были близки чувства Степана. Из поморов ведь выходило много сказителей, певцов, музыкантов, с большой поэтической силой воспевавших свое Студеное море, свои быстрокрылые корабли и свой тяжелый труд. Недаром любимая поморянами пословица говорила: «Чем с плачем жить, лучше с песнями умереть».

— Степан, а ты расскажи былину ту, про Олешу да Кирика. Слыхал я не раз, да не устанешь слушать-то.

— Расскажи, Степан, — присоединился к просьбе отца и Ваня.

Степан помолчал, собираясь с мыслями.

— Ну-к что ж, слушайте, помянем старину нашу. Он подбросил в огонь несколько кусков сухого дерева, громко затрещавших. Сноп искр высоко поднялся в воздух и быстро погас. Смотря куда-то вдаль, как будто читая в небе открытое только ему одному, Степан размеренно певучим голосом начал:

— От начала вечных лет обходит широту земную с полуночной стороны великопростертое русское океан-море.[39] Грозно русское имя в полуночных странах. Крепко стоит Русь на Груманте-острове да на Матке-земле грудами сынов Студеного моря. И жили у Студеного моря, в богатой Двинской земле, два друга юных, два брата названых Кирик да Олеша. И была у них дружба милая и любовь заединая.

Столь крепко братья названые друг друга любили, что секли стрелою руку, кровь точили в землю и в море. Мать сыру землю и синее море призывали во свидетели. Кирик да Олеша одной водою умывались, одним полотенцем утирались, с одного блюда хлебы кушали, одну думу думали, один совет советовали — очи в очи, уста в уста.

Отцы их по любви морской лодьею владели и детям то же заповедывали. Кирик, старший, стал покрут обряжать, на промысел ходить, а Олеша корабли строил.

Пришло время, и обоим пала на ум одна и та же дева Моряшка. И дева Моряшка с обоими играет, от обоих гостинцы берет. Перестали названые братья друг другу в очи глядеть.

В месяце феврале промышленники в море уходят на звериные ловы. Срядился Кирпк, а сам думает: «Останется дома Олеша, его Моряшка опутает!» И говорит брату он:

— Олешенька, у нас клятва положена друг друга слушати: сряжайся на промысел.

Олеша поперек слова не молвил, живо справился. Якоря выкатили, паруса открыли… Праматерь морская — попутная поветерь — была до Кирика милостива. День да ночь — Звериный остров в глазах. Вокруг острова лед. На льдинах тюленьи полежки. Соступились мужи-двиняне со зверем, начали бить.

Упромыслили зверя. Освежевали, стали сальное шкуры в гору волочить. На море уж потемнело, и снег пошел. А Олеша далеко от берега убежал. Со льдины на льдину прыгает, знай копье звенит, головы звериные долу клонятся. Задор им овладел. Старый кормщик обеспокоился:

— Олеша далеко ушел. Море на часу вздохнет, вечерня вода торосы от берега понесет…

Побежал по Олешу Кирик, ладил его окликнуть, да и вздумал в своей-то голове: «Олешу море возьмет, Моряшка моя будет!» И снова крикнуть хочет, и опять молчит: окаменила сердце женская любовь. И тут ветер с горы ударил. Льдина зашевелилась, заворотилась, уладилась шествовать в море, час ее пробил. И слышит Кирик вопль Олешин:

— Кирик, погибаю! Вспомни дружбу ту милую и любовь заединую.

Дрогнул Кирик, прибежал в стан.

— Мужи-двиняне! Олеша в относ попал!

Выбежали мужики. Просторное море… Только взводень рыдает… унесла Олешу вечерняя вода…

Тем же летом женился Кирик. Моряшка в бабах, как лодья соловецкая под парусом, расписана, разрисована. А у мужа радость потерялась: Олешу зажалел.

Заказал Кирик бабам править по брате плачную причеть, а все места не может прибрать.

В темну осеннюю ночь вышел Кирик на гору, на глядень морской, пал на песок, простонал:

— Ах, Олеша, Олешенька!..

И тотчас ему с моря голос Олешин донесло:

— Кирик! Вспомни дружбу ту милую и любовь заединую! В тоске лютой, неутолимой прянул Кирик с вершины вниз на острые камни, сам горько взвопил:

— Мать-земля, меня упокой!

И будто кто его на ноги поставил. А земля ответила:

— Живи, сыне! Взыщи брата. Вы клятву творили, кровь точили, меня, сыру землю, зарудили!

На исходе зимы вместе с птицами облетела Поморье весть, что варяги-разбойники идут кораблем на Двину и тулятся за льдиной, ожидают ухода поморов на промысел. Таков у них был собацкий обычай: нападать на деревню, когда дома одни жены и дети.

И по этим вестям двиняне медлили с промыслом. Идет разливная весна, а лодейки пустуют. Тогда отобралась дружина удалой молодежи.

— Не станем сидеть, как гнус в подполье! Варяги придут или нет, а время терять непригоже! Старики рассудили:

— Нам наших сынов, ушкуйных голов, не уговорить и не остановить. Пусть разгуляются. А мы, бородатые, здесь ополчимся.

Тогда невесты и матери припадают к Кирику с воплем.

— Господине, ты поведи молодых на звериные ловы: тебе за обычай.

Кирик тому делу рад: сидючи на берегу, изнемог в тоске по Олеше.

Мужская сряда недолгая… На рассвете кричали гагары. Плакали жонки. Дружина взошла на корабль. У каждого лук со стрелами, копье и оскорд — булатный топор. Кирик благословил путь. Отворили паруса, и пособная поветерь — праматерь морская — скорополучно направила путь.

Не доведя до Звериного острова, прабаба-поветерь заспорила с внуками — встречными ветерками. Зашумела волна. А молодая дружина доверчиво спит. Кирик сам у руля. И была назавтра Олеше година.

В тот час покрыла волну черная тень варяжской лодьи. И варяги кричат из тумана:

— Куры фра, куры фра?[40]

Кирик затрубил в корабельный рог грозно и жалостно. Дружина прянула на ноги. И тянут лук крепко и стреляют метко. Поют стрелы, гремят долгомерные копья. Кирик забыл тоску и печаль, отдал сердце в руки веселью. Зовет, величает дружину:

— Мужи-двиняне! Не пустим варягов на Русь! Побьемся! Потешим сердца!

Корабли сошлись борт о борт, и двиняне, как взводень морской, опрокинулись в варяжское судно. Песню радости поет Кириково сердце. Блестит булатный оскорд. Как добрый косец траву, косит Кирик вражеские головы.

Но при последнем издыхании варяжский воевода пустил Кирику в сердце стрелу.

…Красное солнце идет к закату, варяжское трупье плывет к западу. Сколько двиняне празднуют о победе, о богатой добыче, столько тужат о Кирике. Он лежит со смертной стрелою в груди, весел и тих. На вечерней воде стал прощаться с дружиной:

— Поспешайте на Русь, на Двину с победною вестью. Оставьте меня и варяжское судно в благодарную жертву Студеному морю.

И дружина, затеплив по бортам жертвенной лодьи восковые свечи, с прощальною песней на своем корабле отплыла на Русь.

В полночь вздохнуло море, затрепетало пламя свечей, послышался крик гусиный и голос Олешин:

— Здрав будь, Кирик, брате и господине! Ликует Кирик о смертном видении:

— Олешенька, ты ли нарушил смертны оковы? Как восстал ты от вечного сна?..

Снова пронзительно вскричали гуси, затрепетали жертвенные огни, прозвенел Олешин голос:

— Я по тебя пришел … Сильнее смерти дружная любовь. Две тяжкие слезы выронил Кирик:

— Люто мне, люто! Я нарушил величество нашей любви…

В третий раз гуси вскричали, как трубы сгремели, колыхнулось пламя жертвенных свечей, и Кирик увидел названого брата. Глядят очи в очи, устами к устам. И голос Олешин, что весенний ручей и свирель:

— Кирик! Подвигом ратным стерта твоя вина перед братом. Мы с тобой поплывем в светлый путь, в Гусиную Белую Землю,[41] где вкушают покой души добрых и храбрых. Там играют вечные сполохи, туда прилетают легкокрылые гуси беседовать с мертвыми. Там немолчно рокочут победные гусли, похваляя героев.

Завязалась праматерь морская — поветерь — и взяла под крыло лодью-кораблик, где Кирик навек позабыл печаль и тоску.

Долго царило молчание у костра грумаланов. Былина о седой старине напомнила мореходам славные дела предков. Из тумана давнего прошлого выплывали древние корабли новгородцев…

Грести было тяжело: на буксире громоздкий плот.

Промелькнуло короткое полярное лето, и опять надвинулась осень. Дни быстро убывали. Так и не увидели в этом году мореходы долгожданный белый парус на горизонте. Во всех жила твердая вера, что будущим летом удастся им на собственном судне уйти на Русь, пока же была неизбежна еще одна зимовка на Беруне.

Вторую полярную зиму грумаланы встречали гораздо увереннее. Не такой уж страшной казалась им арктическая ночь. Не боялись они замерзнуть без теплой одежды, не думали с тревогой — долго ли еще продержатся старые мезенские куртки и бахилы. «Главный закройщик» Степан ловко орудовал острым ножом, кроил оленьи шкуры, в эту осень он задал всем особенно много работы.

Шить теперь умел даже Ваня. Да и плох тот мореход, что иголкой владеть не умеет. Мало ли для чего иголка в пути нужна, сшить новый парус или брезент на люк, заплату на старый парус поставить, буйно[42] сладить.

Летом поморы носили одежду, сшитую из тонкой шкурки оленя-неблюя. Легкая и мягкая замша-ровдуга шла на шапки и куртки, на штаны и рубахи. На ноги надевали легкие бахилы из нерпичьей кожи с толстой заячьей подошвой.

Зимой требовалась другая одежда. Прежде всего Степан выкроил малицы.

Малица — замечательная полярная шуба из оленьего меха. Она несколько мешковата, надевают ее через голову, как юбку. Но как она тепла! Если мороз схватит за руки, их можно, не снимая шубы, вытащить из рукавов и отогреть под мехом.

Оленья малица — надежный защитник от ветра и холода. Единственно, чего она не терпит, это сырости. Если промочишь, надо немедленно сушить, иначе мех подопреет и вылезет.

Бывают, однако, на севере такие холода, что дышать трудно, и ветер настолько свирепый, что даже сквозь малицу пронимает. На этот случай зимовщики обзавелись вторыми шубами — совиками. Покрой у них одинаков, только малица шьется мехом внутрь, а совик, наоборот, мехом наружу.

Если поверх оленьей малицы надеть песцовый совик — нет такого мороза, чтобы человека прошиб.

Зимние меховые пимы шили из койбы — шкуры с оленьих ног, шерстью наружу. Под пимы натягивали меховые чулки — липты.

От разворошенных сыромятных шкур в избе не успевал выветриваться удушливый запах, но поморы давно притерпелись к нему.

Ценной находкой обрадовал своих товарищей Федор. Он обнаружил в скале, что была рядом с избой, небольшую пещеру с узким входом. Зимние метели набивали сюда снег, который летом почти не таял. За много-много лет здесь образовался плотный пласт старого снега и льда. Пещера превратилась в естественный погреб-холодильник, как нельзя лучше подходивший для хранения продовольствия и богатого промысла грумаланов.

Много разного добра поместилось в пещеру-кладовую. Чтобы не искушать ни песца, ни ошкуя, поморы завалили нижнюю часть расщелины камнями. Теперь попасть в кладовую можно было только приставив к скале высокую стремянку. И сам вход в склад Федор закрыл прочной деревянной дверью с засовом из толстого бруса.

Поморы готовились расширить охоту на песца. Они поставили уже не по пять, а по десять кулемок на каждого. Песцовая охота давала свежее мясо, ценные шкурки, а главное — хорошую, почти ежедневную прогулку на чистом воздухе.

— Наперед всего думать надо, как себя от цинги уберечь, — не уставал повторять Химков.

На осеннюю охоту за оленем отец иногда отпускал Ваню уже самостоятельно, и редко когда мальчик возвращался с пустыми руками.

Вот и сегодня Ваня караулит, притаившись в скалах у горной речушки. Свергаясь водопадом с каменного уступа, ручей образовал здесь, пониже Ваниной засады, чистый прозрачный водоем… Показались олени… Щелкая на ходу широкими копытами, они легкой, осторожной рысцой подошли к водопою. Впереди стада размашисто бежал вожак — старый олень с красивыми ветвистыми рогами. Животные то и дело оборачивались к ветру, шевеля ноздрями.

Ваня наметил себе крупного, упитанного оленя и уже поднял было лук… но тотчас же его опустил внизу, у ручья, промелькнуло что то большое, похожее на гигантский ком желтого сливочного масла.

«Ошкуй!»- вздрогнул мальчик.

Как ни чутки олени, нападение медведя было для них неожиданным. Хищник уже не скрывался и с отрывистым ревом бросился на стадо.

И тут Ваня увидел то, чего совсем не ожидал.

Матки и телята мгновенно сбились в тесную кучу, а самцы образовали вокруг них плотное полукольцо. Перед медведем вырос целый лес острых ветвистых рогов. Еще секунда и матки, оленята бросились наутек, за ними, вскинув голову так, что рога почти лежали на спине, как ветер, умчались и олени-самцы.

Ошкуй, видимо, по опыту знал, что преследование быстроногого стада бесполезно. Он остановился, облизнулся, потом медленно поплелся куда-то совсем в другую сторону.

Все это произошло столь молниеносно, что мальчик не сразу понял, как это медведь, при всей своей силе и нахальстве остался в дураках. Ваня и радовался и удивлялся смелости и быстроте маневра оленей.

На этот раз мальчик воротился домой без добычи, но не жалел об этом.

— То-то, Ваня, ошкуй редко нападает на оленей! Частенько ему приходится уходить от них ни с чем, — сказал ему потом Федор.

С приближением зимы Федору становилось все хуже. Последнее время он уже не вставал с постели. Его мучили то ломота, то озноб. Даже укутанный теплыми оленьими шкурами, он дрожал всем телом.

Дни между тем превратились в серые, тусклые сутемки. Солнце уже не показывалось. С моря порывами налетал резкий холодный ветер. Часто падал снег. Чтобы облегчить страдания Федора, в печи непрерывно поддерживали огонь. Когда он обессилел настолько, что не мог сам есть, Ваня кормил своего крестного с ложки, как ребенка.

Вечерами Ваня садился на низком чурбане около Федора и старался развлечь его или сам внимательно слушал тихий, неторопливый рассказ больного о его промысловых приключениях.

Вот, Ваня, какой случай был в зимовку на Колгуевом острове. Пожаловал раз к нам, к становой избе, под вечер здоровенный ошкуй. Ходил, ходил вокруг избы, шарил все — нет ли чем поживиться. Бочку пустую катал, дрова свалил. Надоел он нам — ну и получил пулю в бок. Шкуру его мы перед избой развесили, а мясо в сени убрали. Ночью просыпаюсь — слышу, ходит кто-то у избы. Подкрался я к дверям, приоткрыл… Луна вовсю светит. Смотрю: большущая медведица и два медвежонка с ней. Обнюхали они, значит, следы, кровь, где мы ошкуя свежевали, и фыркают. Потом медведица подошла к шкуре, встала на дыбки да как застонет, будто плачет. И горестно так, словно понимает. Затихла — да в другой раз, да в третий… Вот тебе и дикий зверь, а жалость понимает… Так-то, Ваня.

— Что же, дядя Федор, застрелил ты медведицу? — с волнением спросил мальчик.

— Нет, Ванюха. Зачем? Я ее не выслеживал, и она меня не трогала. Однако, смотрю, учуяли меня звери и ушли от избы прочь.

Пока мальчик и больной помор тихо беседовали между собой, Алексей подолгу рассматривал карту Груманта, найденную в старой лодье, сверялся в записях на березовой коре и что-то чертил на белой, гладко оструганной доске. Степан все еще занимался кройкой и шитьем.

В избе было светло, тепло, тихо. А снаружи разыгрывалась, пробуя силу, первая за эту зиму пурга. Алексей оторвался от своих карт и встал.

Ну-ка, Иван, идем, дров поболе натаскаем, — озабоченно сказал он.

Заполнив дровами добрую половину сеней, Алексей слазил на крышу, проверил, крепко ли стоит деревянная труба для тяги. Поморы помнили, как в старом становище они чуть не задохнулись, когда снег завалил всю избу.

— Здесь то изба правильно поставлена, двери на полдень, снегу меньше на них метет. И около избы открытое место, больших сугробов надувать не должно, — говорил сыну Алексей.

Едва они успели войти в сени и прихлопнуть дверь, как изба вздрогнула от нового ураганного порыва. Полуночник визгливо запел на разные голоса, проникая сквозь щели в горницу. Шкуры, развешанные по стенам, зашевелились будто живые.

Разойдясь на просторах Ледовитого океана, пурга не хотела и не могла скоро остановиться. Так прошли сутки, вторые, третьи… Прошло десять дней, а метелица все злилась и шумела.

Ваня почти все свободное время отдавал «Арифметике» Магницкого. Вот и сейчас сидит он за столом, подперев голову руками и устремив глаза в открытую страницу. Свет жировника освещает четкие буквы, чертежи. Степан, который не может долго молчать, несколько раз пытался завязать разговор с мальчиком, но напрасно. Ваня отвечал невпопад, весь уйдя в книгу.

— Ты бы всем почитал арифметику-то, Ванюха. И я уму-разуму наберусь по мореходству, — говорит, наконец, Степан.

— Правильно, — поддержал Алексей. — Читай вслух, Ваня, польза и тебе и ему будет.

С этих пор толстый том Магницкого стал неразлучным спутником разных по возрасту, но одинаково любознательных людей, не желавших и не умевших сидеть сложа руки даже взаперти в тесной избе, погруженной в буран и темень арктической ночи.

Иной раз, когда мальчик останавливался, чтобы перевернуть страницу, Степан успевал пошутить:

— Ванюха, разгадай вот загадку: «Один заварил, другой налил, сколь ни хлебай, на любую артель хватит»… Не разгадать? А еще арифметику знаешь… Книга это! Ну-к что ж, читай дальше, теперь мешать не буду.

Будь Федор здоров, все было бы ладно. Зима как зима. Поморы шили, читали Леонтия Магницкого, слушали сказки и песни Шарапова, играли в шахматы.

Однажды Химков, с особо значительными нотками в голосе, предложил рассказать о записках кормщика новгородской лодьи Старостина.

Долго я тут разбирался, пока уразумел, что к чему. И букв много не хватает — стерлись, и письмо древнее, — перекладывая листочки березовой коры, говорил Алексей.

Зимовщики придвинулись к коптящему огоньку жирника и приготовились слушать.

В далекую старину перенесли их записки кормщика. Великая книга истории раскрыла перед ними свои непрочитанные страницы.

* * *

Август далекого 1468 года. Низкое вечернее солнце золотит высокие двухбойничные стены из толстых стволов вековой ели.

На башнях, крытых тесом, стоят караулы. Протяжные крики дозорных да неугомонный собачий лай нарушают тишину спящего города.

Высоким земляным валом, глубоким рвом и надолбами окружены стены. Крепкие запоры стоят на тяжелых, окованных железом городских воротах.

Надежно охраняет стража старинный русский город Холмогоры — оплот Господина Великого Новгорода на северо-востоке.

У деревянного домика на приречной улице остановился запоздалый прохожий и несколько раз крепко ударил по воротам увесистой палицей.

На стук яростным лаем ответил цепной пес. Послышались тяжелые шаги по бревенчатому настилу двора. Глазок у калитки заполнился густой рыжей шерстью.

Бородатый детина, узнав Тимофея Старостина, загремел запорами, открывая калитку.

Подобру-поздорову ли живете? Хозяин-то не спит еще?

— Спасибо, Тимофей Петрович, живем помаленьку. Проходи, рады будем. А хозяин не спит, за книгами сидит все.

Тимофей Петрович Старостин, кормщик только что построенной лодьи «Святой Архангел Михаил», миновал двор и, скинув шапку, вошел в просторную горницу.

Горница имела необычный для того времени вид. Бревенчатые стены были увешаны картинками с изображением разных кораблей, чертежами и картами. Прямо над столом висела большая карта звездного неба. Фантастическое изображение созвездий невольно привлекало взгляд: вот гигантский рак вызывает на поединок льва. Человек-конь целится из лука в скорпиона. Бык, упрямо нагнув голову, вот-вот пронзит рогами воина. Змеи, птицы, крылатые кони, овцы, рыбы, собаки, медведи… Так выглядели на этой карте созвездия, большие и малые звезды.

Тяжелый резной стол был завален толстыми рукописными книгами и пергаментными свитками. В беспорядке лежали на нем куски бумаги с замысловатыми чертежами и рисунками, циркули, линейки, угольники, медные круги, разбитые на градусы.

В одном углу горницы стоял большой глобус в металлической оправе, а в другом — круглые солнечные часы с синей магнитной стрелкой посредине.

У потолочной балки на кожаном ремне висела прекрасная модель лодьи в полном вооружении. Лодья словно неслась куда-то под всеми парусами. На полках по стенам виднелось еще много разных моделей. Одна из стен горницы сплошь была увешана пучками сухих трав, издававших острый лекарственный запах.

На почетном месте Старостин увидел знакомый большой чертеж Груманта. Карта пестрела многими становищами, избами и крестами.

Кормщик различил и свое становище: над кучкой нарисованных на берегу изб возвышалась часовня, а сверху четко выделялась крупными буквами надпись: «Жилом живут, не чуму молятся». Маленький лысый человечек с редкой, как будто выщипанной бородкой сидел у окна за раскрытой книгой. На шаги Старостина человечек живо обернулся, придерживая пальцем недочитанную строку. Маленькие колючие глазки впились в гостя.

— С чем пожаловал, Тимофей Петрович, али в море уходишь?

— Завтра утречком с поветром тронемся. Зашел вот к тебе маточку купить. Твои-то не в пример других лучше.

— Что ж, дело хорошее, пожалуй. Тебе маточку деревянную или в костяной оправе, с часами? Гляди, выбирай.

Старостин повертел в руках предложенные хозяином компасы. Резная, из моржовой кости коробочка с часовыми делениями понравилась ему.

— Возьму костяную, Кузьмич.

— Ин ладно, бери. На счастье. — Хозяин хитро сощурил глазки, посмотрел на кормщика и спросил: — Куда путь-то держишь?

— Неведомо мне, Еврасий Кузьмич. Сыны посадницы лодью в дорогу обряжали, им и путь указывать, у меня на «Архангеле Михаиле» Антон за главного будет, а на «Великом Новгороде»- Феликс. Вместе и в море идем.

— На Грумант, видать, в вотчину свою корабли поведешь, Тимофей Петрович? Слыхивал я, прознала Марфа о промыслах.

Старостин нахмурил мохнатые брови и, понизив голос, ответил:

— Дошлая баба, что говорить. Все Поморье в руках держит, да мало ей. — Он оглянулся на дверь и, пригнувшись вплотную к хозяину, жарко выдохнул: — Недолго ей, Кузьмич, государить осталось. Верные людишки сказывали: под московской рукой скоро будем. Давно пора. Всю торговлю под себя подмяла посадница, а защиты от морского разбою торговым людям нет. От варягов совсем житья не стало.

Хозяин согласно кивнул головой, но тут же перевел разговор на другое:

— Чертеж-то грумантский отец твой рисовал. Грамотей был — равного трудно сыскать. Ты еще мальчишкой бегал, как чертеж этот я у него выпросил… Еще один мореход был, Иван Олегович, купец новгородский, тот на Матку больше плавал. Тоже большой грамотей. Сам книги писал про ходы корабельные… А лодьи твои хороши, — помолчав, закончил хозяин. — По моим чертежам строены. Лиственницу на Пинеге на выбор рубили, как в одно дерево.

— Слов нет, лодьи что надо. Денег не пожалели бояре. И промысел обрядили ладно. Мои молодцы во как довольны!

— Ну, счастлив будь, Тимофей Петрович, на все четыре ветра!

Старостин расплатился и надел шапку; он повернулся было уходить, но, вдруг что-то вспомнив, задержался.

— Еще к тебе дело, Кузьмич… Хочу ветерок попутный у тебя прикупить.

— Надолго ли?

— Да уж на весь путь.

Хозяин, порывшись в настенном шкафчике, достал цветистое перо какой-то редкостной птицы и протянул кормщику:

— Бери. Заговоренное перо-то. Ежели поветра три дня не будет, обрежь кончик и в море брось. Не придет ветер — день подожди, и половину пера долой. Другую половину спрячь. Ежели все перо в море бросишь, бури не миновать.

Кормщик спрятал за пазуху перо, отблагодарил хозяина и выйдя из дома, направился к реке, на свою лодью.

Легкий южный ветерок слегка рябил двинскую холодную воду. На много протоков разбивалась в этом месте река, прорываясь между многочисленными песчаными островками. Холмогорский рейд пестрел самыми разнообразными судами, у берегов рядами стояли широкие деревянные барки, приплывшие из далеких мест. На больших с горбатыми крышами судах вологодские купцы привезли с юга хлебный груз. Много было пузатых обласов[43] с реки Вычегды, длинных крутоносых вологодских каюков,[44] тяжелых на вид сухонских павозков с грузом пеньки и льна. В небольшом затончике приютились быстроходные речные карбасы на двенадцать весел.

Среди других судов выделялись красивой легкой постройкой и чистотой небольшие лодьи и кочи новгородцев. Корпуса их были разукрашены затейливой резьбой. По Свири, через Онежское озеро, по реке Водле и Онеге выходили Новгородские купцы на Северную Двину.

Вместительные трюмы лодей и кочей были полны красным товаром: одеждой, тканями и обувью, разными кустарными изделиями своих и заморских мастеров.

Были суда поморян — большие морские лодьи и раньшины. Солидно выглядели громадные трехмачтовые корабли с грузом в двенадцать тысяч пудов. То там, то здесь сверкали золотые звезды на мачтах монастырских судов.

Поморье посылало сюда рыбу, сало, шкуры, моржовую кость и морскую соль, Печора — ценные меха и оленину.

Город пробуждался. Сегодня открывалось холмогорское торжище. На базарной площади, у старенькой деревянной церкви, толпился народ. С реки доносились крики и ругань молодцов-барочников.

Прибывшие на торжище гости: московские, новгородские вологодские купцы, тоже поднялись с петухами. Степенно разговаривая, дородные, грузные, они важно прохаживались по базару, выделяясь в пестрой толпе дорогой одеждой. Купцы пока только приглядывались и приценивались. Появились краснолицые, заплывшие жиром монахи. Могущественная церковь держала всю соляную торговлю на севере. Недаром все заволоцкие монастыри имели в Холмогорах соляные склады, амбары, монастырские дома и своих приказчиков в черных рясах.

Торг разгорался. Показались лоточники с горячими пирожками и другой снедью. Оглушая людей резкими выкриками, они предлагали отведать свой товар. Загнусавили на разные голоса нищие. Громко бранясь, торговались мужики с мелкими купчиками, покупая разный скобяной товар.

Расталкивая базарную толпу, появилась еще одна группа людей.

Золото на их одеждах, стальные кольчуги, блестящие на солнце шлемы привлекали общее внимание. Каждому хотелось посмотреть на бояр и вооруженных дружинников, расчищавших им дорогу.

Плечистый молодец, шедший впереди, отвесил тумак засевавшемуся мужичонке. Жалобно запричитал сбитый с ног смерд. Послышались возгласы:

— Бояре идут, расступись… дорогу!..

Антон и Феликс Борецкие, сыновья новгородской посадницы, торопились с дружиной на берег.

Там, у деревянной пристани, рядышком, как две родные сестры, стояли красавицы лодьи. На пристани братьев уже ждали. С лодьи на берег были положены сходни, покрытые цветными ковровыми дорожками, у сходен собралось духовенство в дорогих ризах и разодетая местная знать во главе с новгородским наместником.

Высокие, в поколенных кафтанах из черного бархата на золотых застежках, в зеленых сафьяновых сапожках с узким загнутым носом, сыновья посадницы выделялись важным видом и напыщенностью.

Начался молебен за благополучное плавание.

Услыхав церковное пение, разношерстная базарная толпа тоже ринулась к берегу. Воины в легких кольчугах пиками загородили дорогу.

Но вот молебен кончился. Братья на прощанье обнялись и расцеловались — мало ли что в пути может приключиться. Напутствуемые добрыми пожеланиями, новгородцы разошлись по своим лодьям. По разукрашенной сходне с резными перильцами кормщик «Архангела Михаила» Старостин провел Антона в роскошно убранную кормовую каюту.

На лодьях стали подымать паруса и выкатывать якорь. Под возгласы провожавшей мореходов толпы корабли, набрав в паруса ветер, понеслись вниз по великой северной реке, к просторам «дышучего» моря.

Оборванные, ребятишки, шлепая босыми ногами по влажному береговому песку, бежали за уходившими судами.

Но вот уже не слышны голоса с пристани.

Мимо лодей потянулись скучные однообразные берега, заваленные плавниковым лесом, скопившимся за века. Часто встречались зеленые островки, покрытые кустарником и высокой травой.

Редко — редко проплывет перед глазами беспорядочная кучка деревянных избушек — поморская деревенька или покажется прилепившаяся на угорье нехитрая рыбацкая хижина. По болотистым местам рдела багрянцем морошка; на ягоде кое-где топтались лесные лакомки — бурые медведи.

Мирно несла свои воды по двинской земле могучая русская река.

Проходят лодьи древнюю Архангельскую обитель, что на урочище Пурнаволок.[45] Началось двинское устье. На несколько рукавов разбивается река. Лодьи плывут по узкому извилистому корабельному ходу среди песчаных островов, намытых рекой.

Изредка встречается мореходам запоздавшее к торжищу судно; ожидая попутного ветра, прижавшись к берегу, одиноко стоят корабли где-нибудь за мысом, хоронясь от течения.

Постепенно рукав делается шире, полноводнее. И вот последние двинские островки, покрытые бархатом высокой сочной травы, остаются позади, но и они тонут в речной глади. Еще немного — и только верхушки зеленых трав виднеются вдали.

Выйдя из реки, лодьи плыли у большого острова, низкой полосой тянувшегося справа.

Полуночное солнце резкими красками нарисовало причудливую картину. Низкие берега, окрашенные в лиловый цвет, тонули в белесом, тихом море. У горизонта море загоралось, розовело, отражая огненно-багровое небо. И в небе и в море застыли сиреневые облака.

Корабли действительно шли на Грумант. Погода благоприятствовала плаванию. Легкий южный ветерок — обедник — все время держал полными паруса.

Через несколько дней открылся Святой Нос. «Архангел Михаил» стал поворачивать к скалистому мысу. Вслед за ним повернул и «Великий Новгород». Медленно подымались над горизонтом тяжелые угрюмые скалы; уже видно множество крестов, поставленных здесь поколениями русских мореходов.

Укрываясь от сильного течения, лодьи зашли в заводь за низким мыском, далеко выступавшим от высоких скал в море. Вода убывала.

Дождавшись малой воды, кормщики на лодках добрались к самому мысу. Они взяли с собой по увесистому куску оленины и по нескольку штук соленой рыбы.

Здесь, рядом с мысом, чернел большой камень, чуть-чуть выступая из воды. Кормщики положили на него свои дары и, поклонившись, отправились обратно. С прибылой водой море покроет черный камень и примет жертву. Теперь можно было продолжать плавание.

К концу второго дня ветер стал стихать. На горизонте показались безжизненные обрывистые скалы Семи островов. Немного осталось пути до поворота прямо на Грумант Но ветра совсем не стало. Штиль разгладил все морщинки на море. Остановились корабли.

От «Великого Новгорода» отошла маленькая лодка и быстро заскользила по воде: Феликс решил проведать брата Антона.

Сидят братья в Антоновой каюте и после обильного обеда ведут неторопливую беседу, прихлебывая заморское вино и услаждая себя сверх сыта кедровыми орешками.

Полными хозяевами чувствовали себя на севере сыновья посадницы. Земельные владения Борецких широко раскинулись по Северной Двине и беломорскому побережью. Нескольким новгородским вельможам принадлежала вся двинская земля со всеми ее богатствами и черным народом — смердами.

И на берегу и в лодье — все боярское.

Антон расположился по-хозяйски. Каюту кормщика — лучшее помещение на судне — он занимал сам. Внизу, в трюме лодьи, помещались дружинники, рослые, на подбор, молодцы изнывали от безделья, валяясь на нарах. Вокруг было развешано и разбросано оружие и доспехи: луки, колчаны, мечи, кольчуги, островерхие шлемы, небольшие, покрытые кожей щиты, копья. Часть трюма была отгорожена тесом — там хранилось продовольствие мореходов и богатые боярские запасы.

По палубе прохаживались дозорные, поглядывая то на море, то на скалистый Мурманский берег. Безлюдно море. Изредка сверкнут на солнце высокие фонтаны гренландских китов, выглянет из воды морда усатого зверя или мелькнет черная рыбья спина.

Но вот внимание одного из дозорных привлекли серые под цвет моря точки, вдруг показавшиеся из-за высокого мыса. Точки быстро увеличивались, принимая очертания кораблей.

— Ну-ка, друг, покличь кормщика, — с тревогой в голосе сказал старший из мореходов, продолжая пристально вглядываться.

На палубу вышел Старостин.

— Тимофей Петрович, глянь: видать вражина к нам на веслах спешит.

Кормщик сразу понял, в чем дело. Он бросился на корму в каюту, где беседовали бояре Борецкие.

— Господине Антон Филиппович! Беда, варяжские разбойники на двух кораблях гребут.

Братья вышли на палубу и огляделись.

— Феликс, дорогой, — сказал брату Антон, — плыви на свою лодью, готовь дружину. Ежели трижды затрубит рог, спеши на помощь.

— Други! — крикнул Антон своей дружине. — Готовься к брани, плывут корабли вражеские!

— Господине, — снова обратился кормщик к Борецкому, — пускай дружина в готове внизу сидит, на палубу не выходит. Мои молодцы сначала бой примут, а уж потом твои на подмогу. Мало нас, хитростью врага брать надо, пускай думает, что на лодье зверобои одни.

Антон понял мысль кормщика и кивнул головой. Он спустился в каюту и вынес Старостину большое синее, расшитое золотом знамя.

Подыми, Тимофей, стяг. Пусть ворог знает, чья сила его крушить будет.

Стремительно приближались варяжские корабли. Вот уже они совсем близко. Хорошо видать головы драконов и острые корабельные тараны. На мачтах развевались разукрашенные знамена, блестели на солнышке флюгерки. Впереди шел голубой корабль. На высокой корме, вокруг капитана, сбились в кучу воины в тяжелых доспехах. На палубе, приготовившись к схватке, стояли варяги в более легком вооружении. У некоторых в руках были самострелы или мечи, у других храпы и крючья. На носу у двух бомбард, стрелявших каменными ядрами, возились пушкари.

Мореходы вышли на палубу «Архангела Михаила». У кого были пики, которыми били морского зверя, у кого топоры, у кого луки. Кормщик подозвал старика-носошника.

— Федот, спускай с Тимошкой павозок, у лодьи корму отведешь. Вишь ведь, вражьи дети, борт тараном норовят проломать.

Не успел кормщик глазом моргнуть, как уж лодка была на воде.

Корабли врага приближались. Каралось, вот-вот острие на носу вражеского корабля вопьется в борт лодьи. Морские разбойники того времени стремились всегда повредить беззащитное судно тараном и другими приспособлениями. Они норовили свернуть руль, сбить мачту и паруса или пробить в корпусе дыру.

Огнестрельное оружие тогда слабо было развито, и пушки в бою успевали выстрелить не более двух-трех раз.

Раздались громкие выстрелы, но каменные ядра, засвистев, пронеслись над лодьей, не причинив вреда. Кусок горящего промасленного полотна упал на палубу, подымая клубы дыма. Мореходы выбросили огонь за борт.

Еще залп. Одно ядро ударило в борт судна и отскочило, лишь оцарапав обшивку. Снова зарядить пушки пираты не успели, корабли сошлись почти вплотную.

И тут в самые опасные мгновения корма «Архангела Михаила» вдруг отошла вправо. Послышались зловещий треск и злобные вопли. Но трещала не лодья. Трещали весла вражеского корабля, ломаясь о крепкий борт русского судна.

«Архангел Михаил» вовремя подставил врагам свой тупой нос. На пиратском корабле не смогли быстро отвернуть в сторону и убрать весла.

Один из варягов-латников, стоявших на корме, побагровев от натуги, крикнул:

— Эй, Русь!.. Сдавайтесь, мужичье, смерды, не то всех перебьем!

На русском судне молчали. Носошник Никола, толкнув в бок Савелия, тихо сказал:

— Покажем мы им Русь, упомнят, небось. Ишь, раскричался, рвань варяжская!

Громко и тревожно затрубили корабельные рога. Раздались крики. С обеих сторон полетели стрелы. На русскую лодью упали тяжелые храпы и крючья — пираты полезли на абордаж.

Взвился на мачте флаг Великого Новгорода, и началась жестокая схватка.

Сплеча рубили зверобои топорами и кололи пиками пиратов. Стучали мечи, гремели щиты, ломались копья, лилась в море кровь.

Но много было врагов. Второй корабль бросил на лодью абордажные крючья, и новые враги полезли на палубу.

Тут раздался громкий протяжный свист. Из трюма неожиданно выскочили дружинники, сидевшие в засаде, и бросились на выручку мореходам.

Антон Борецкий бился впереди всех. Его золоченый островерхий шлем был виден в самой гуще схватки. Еще громче зазвенела каленая сталь, бешено посыпались удары на головы врагов.

О палубу лодьи стукнулись брошенные пиратами железные шарики с тремя заостренными иглами, растекалось жидкое мыло, вылитое коварной рукой врага. Палуба сделалась опасной и скользкой. Люди падали и прокалывали ноги.

Пятнадцать мореходов и двенадцать боярских дружинников отбивали яростные атаки более полусотни пиратов. Но множество ломило отвагу.

Трижды громко прозвучал рог Антона, призывая на помощь брата.

А Старостин, рубясь с врагом, нет-нет, да взглянет незаметно на паруса — не подул ли спасительный ветерок — давно ведь заговоренное перо плавало в Студеном море.

— Батюшко, припади! — шепотом молил он ветер.

Но не было в парусах ветра.

В это время первый вражеский корабль вдруг стал крениться и оседать на нос. Это старый Федот не терял времени даром — не утерпело ретивое. Вместе с Тимохой они незаметно подобрались в пылу боя к вражескому судну и острыми топорами стали рубить борт у самой воды. Щепки брызгами полетели под тяжелыми топорами. В большую дыру потоком хлынула вода, затопляя корабль. Спохватившись, пираты с криками бросились спасать свое судно, Федот с Тимохой тем временем подошли ко второму кораблю. Тут враги поняли воинскую хитрость противника и взяли на пики старого Федота и забочешника Тимошку.

Но самоотверженный подвиг двух русских людей сразу изменил положение. Поврежденный вражеский корабль все больше погружался в воду. Мореходы давно обрубили абордажные снасти. Почуяв гибель, отчаянными воплями взывали пираты о спасении.

Второй вражеский корабль отошел от борта лодьи, спеша на помощь гибнущим собратьям. Как крысы, бежали разбойники с тонущего корабля, бросая раненых.

Победный клич раздался на русских лодьях. Обнимались и целовались мореходы и дружинники, радуясь победе.

Отозвавшись на зов Антона, к «Архангелу Михаилу» подходил карбас с двенадцатью дружинниками Феликса. Но битва была уже окончена, и карбас повернул обратно.

Кормщик Тимофей Старостин, не раз бывавший в таких стычках, не был еще уверен в благополучном исходе боя. Он стоял на носу лодьи и, насупившись наблюдал за всеми действиями врага. Вот он что-то заметил и обернулся к ближайшему мореходу:

— Беги сказать боярину, вражье сигнал подает, помощь кличут. — И подумал с досадой: «Рано Антон Филиппович праздновать начал».

Действительно, над уцелевшим пиратским кораблем подымался высокий столб черного дыма.

Не ошибся кормчий. Скоро дозорный на мачте различил две новые серые точки, показавшиеся из-за мыса.

Подошел Антон Борецкий и тоже стал вглядываться в темнеющий берег.

Вдруг Старостин радостно воскликнул. Тяжелый столб дыма стал клониться к воде, в сторону севера, — задул легкий шелоник. Покрываясь мелкой рябью, оживало море.

— Ребята, паруса ставить! — радостно прозвучала команда кормщика. — Савелий, прищепы доставай, полные паруса отворять будем. Мгновенно, как птицы, распустили лодьи белые крылья. Ветерок, поиграв парусиной то с одной, то с другой стороны, вдруг громко хлопнул полотнищем и сразу упруго расправил паруса.

Рванули с места лодьи и понеслись, рассекая темные воды.

Все дальше и дальше уходили мореходы, оставляя разбитого врага несолоно хлебавши.

Подсчитали свои потери на «Архангеле Михаиле». Один убитый и семеро раненых оказалось на лодье. Нет Федота и Тимошки. С почетом предав тело убитого Студеному морю, мореходы продолжали свой путь на север. Долго будет помнить двинский народ подвиг своих героев-мореходов. Гусляры-песенники прославят имена Федота и Тимошки, распевая новую былину про победу над врагами.

Вечерело. Старостин стоял у руля. Привычно охватив руками массивный румпель, он глядел вперед, что-то высматривая в загадочной голубой дали. К кормщику тихо подошел его помощник Савелий, держа в руках деревянный обломок.

— Тимофей Петрович, а корабли варяжские куды плоше наших. И парус один, и снасть жидкая, и дерево худое… Да и строены суды неладно. Смотри вот, разве такое дерево наши мастера на морскую лодью положат?

Старостин молчал, рассматривая доску.

— Варяги не раз русских лодейных мастеров к себе призывали, — заметил он после раздумья. — Им давно ведомо мастерство наше в судовом художестве. Наши-то с дружбой к ним шли, свое знатство не таили, а варяги, вишь, разбоем благодарят, — и Старостин гневно швырнул обломок за борт.

— Мы обычай русский строго блюдем, — громко, словно призывая в свидетели Студеное море, продолжал кормщик, — чужбины не хватаем и в своем море государим мирно. Полуночное океан-море от запада и до востока все наше. И Мурман,[46] и Матица-земля,[47] и Грумант, — то все под Русью. Русь там от века ходит и живет.

Обидные, тяжкие мысли шевелились в голове Старостина. Давно ушел в поварню подкормщик Савелий, а Тимофей Петрович все стоял у руля, о чем-то думая под скрип мачт и слабый свист ветра, игравшего в снастях.

Еще прошло два дня. Шелоник все задувал в паруса. Ни одной льдины не встретили на пути лодьи. Вот показались камни и скалы южной оконечности Груманта. Осторожно обошел Старостин опасный мыс с коварными течениями и рифами.

Под скалистыми высокими берегами острова двигались теперь корабли. Обрывистые скалы гор местами спускались к самому берегу, нависая над морем.

Сверкали в лучах солнца вечными снегами величественные грумантские вершины. Под глубокими снегами лежали долины, выходящие к морю.

Мореходы любовались сверкающим голубым льдом многочисленных глетчеров, сползавших в воду широкими языками. Стали часто попадаться плывущие навстречу ледяные обломки.

Старостин то и дело показывал Борецкому на кресты, стоявшие на берегу, и называл становища и кормщиков, зимовавших в этих местах. Много русских лодей обогнали на своем пути мореходы. Много видели они поморских кораблей, стоявших на якорях за мысочками в ожидании поветра.

— А скоро твои владения начнутся, Тимофей? — пошутил боярский сын, похлопывая кормщика по плечу.

— Недалече уж теперь осталось, — серьезно ответил Старостин. — Там, за тем мыском, где семь крестов стоят, повернем.

Вот и южный мыс широкого залива, на много верст уходящего вглубь острова. Лодьи взяли на восток, обходя опасные камни. Совсем близко на черной скале стоял большой серый крест.

— Глянь, господине, крест это дед мой, Иван Старостин, ставил, уж полсотни лет, поди, как будет.

Лодьи, лавируя, медленно шли под южным берегом залива. За небольшим мыском открылось удобное становище. Показалось несколько судов, стоящих на якоре, избы на песчаном берегу, У изб копошились люди.

— Вот наше владение, старостинское, — с гордостью сказал кормщик, широко обводя кругом рукой. — Домой пришли…

Близко к берегу подошли корабли и бросили в воду тяжелые якоря. Антон вызвал к себе грамотея, дьяка.

— Вот, Афанасий, здесь твое место. Собирайся, жить тут долго придется, приказные книги бери. Грумантская земля велика, и становищ на ней множество.

Согнулся в поясном поклоне дьяк. Не долги были его сборы, и он первым полез в карбас, уходящий на берег. Съехали на берег и братья Борецкие с дружинниками посмотреть на «столицу» своей новой вотчины.

А на следующий день уже торопил боярский сын Старостина в обратный путь. Хотели еще братья на Малый Берун — остров посмотреть.

Быстро уладил свои дела Старостин. С радостью он узнал, что лодьи его благополучно добрались прошлым летом на Грумант. А сейчас кормщики хвалились хозяину счастливой зимовкой и богатым промыслом.

— С удачей тебя, Тимофей Петрович, — докладывал Старостину высокий рябой кормщик, — постарались мы в этом году, ведь промысел-то какой: триста моржей добыли, восемьдесят зайцев, сто пятьдесят лысунов, сто пятьдесят медведей, тысячу песцов, кита одного да пуху гагачьего.

— Молодцы, вернетесь на Русь — озолочу, — радовался Старостин.

Не хуже промышляли и остальные старостинские артели.

Бородатые, обветренные промышленники собрались возле Старостина, народу оказалось много. Некоторые из них жили на Груманте оседло, по нескольку лет, и давно свыклись с суровой природой острова.

Тимофей Петрович, степенно поглаживая русую, окладистую бороду, совсем закрывшую широкую грудь, рассказывал новости, передавал поклоны и гостинцы от родных и близких. Мореходы благодарили, кланялись в пояс.

— Ну, кажись, все обсказал, ребята. Теперь за дело — лодьи выгружать. Морошку на зиму вам привез, снастей промысловых, одежонку да другого добра немало.

Лодьи разгружали всем миром. Вот уже последний ушат с моченой ягодой переправился из трюма на берег в просторный сарай.

Настроение у всех было приподнятое, праздничное.

Общую радость мореходов отравляло появление новгородских вельмож.

Поморяне недружелюбно посматривали на бояр и дьяка.

— Кабыть кончается вольная волюшка, — поговаривали они между собой, — и на Грумант наш бояре своего пса, дьяка, привезли. Глядишь, скоро и попы приволокутся…

Через трос суток попутным ветром тронулась лодья в обратный путь.

Благополучно миновав южный мыс Груманта, Старостин повернул на северо-восток, к знакомому становищу на западном берегу Малого Беруна.

Упросил Тимофей Петрович боярского сына разрешить ему промысел на моржа. Соблазнился Антон, — уж больно много было зверя на острове. Половину добычи обещал отдать боярам Старостин.

Почти сутки шли мореходы, пересекая обширный пролив. Вот на высоком мыске показались три креста, стоящих рядом, за мыском открылось небольшое становище. Старостин удачливо подвел к нему обе лодьи.

Мореходы рассчитывали на богатую охоту. И не напрасно. Пустынные берега острова были покрыты большими коричневыми пятнами моржовых залежек. На второй день начался промысел. Засучив рукава, вместе с мореходами работали дружинники.

Незаметно с моря подбирались охотники к залежке и, окружив моржей, поднимали громкий крик и шум. Путь к бегству был отрезан, и звери испуганно метались по галечнику.

Это и нужно было: на берегу быстро вырастал коричневый вал из моржовых тел, преграждая зверю выход в море.

Редко какому моржу удавалось выскочить из этой ловушки. Мутило сначала дружинников от крепкой моржовой душины, побаивались новгородцы страшных клыков и грозного рева, но быстро освоились и под дружную песню зверобоев без устали кололи пиками морских великанов.

Сила земна, Вода водяна, Земна толщина, Морска глубина. Зверь идет, Зверя ведет. Четыре ветра, Четыре вихря. Ходит сила Из жилы в жилу. Зверь идет, Зверя ведет. День с ночью, Медь с кровью, Стрела калена, Тетива шелкова. Зверь идет, Зверя ведет.

Разноголосо пели молодцы, покачиваясь в такт песне…

Столько набили моржей промышленники на Малом Беруне, что одними клыкастыми моржовыми головами нагрузили свои лодьи. А кожи и сало пришлось оставить на берегу на съеденье зверям и птицам.

Радовались кормщики, радовались братья Борецкие, радовались мореходы, дружинники богатому промыслу. Все подсчитывали выручку за дорогой «рыбий зуб».

Но не всегда получается, как думаешь. Уж отход был назначен на завтра, а проснулись — увидели на море сплошной грозный лед. Могучим потоком двигались льдины на север, ломаясь и громоздясь друг на друга.

— Господине Антон Филиппович, может статься, зимовки не миновать, — окинув зорким взглядом пролив, сказал Старостин.

Больно не хотелось зимовать на острове боярам, шибко горевали братья. Но что поделаешь!

Прошла неделя, другая.

Просторную, крепкую избу построили мореходы и дружинники. Но одной избы оказалось мало. Стали собирать лес для другого зимовья.

А леса было по берегам много. В иных местах трудно было перебираться через нагромождения толстых и тонких деревьев. Вековые сосны и ели, вывороченные с корнями буйными реками далеко на материке, принесли морские течения к Малому Беруну, а волны выкинули деревья на отмелые пустынные берега.

Лодьи надо было вытащить на угор.

Для подготовки громоздких судов на зимовку мореходы готовили деревянные катки и толстые канаты. Но опять случилось по-иному.

Изменился ветер и погнал льдины в открытое море. Не хотел Старостин выходить в плаванье, поздно было, но настояли братья Боренкие — думали, вынесет ветром лодьи в море вместе со льдом. Соскучились бояре по богатым хоромам, по веселому житью. Страшила их зимовка на суровом Груманте.

— Эх, боярин, — всердцах сказал кормщик Антону Борецкому, — по Студеному морю лодью водить не забава. В лед забраться — дело простое. Мудрено в осеннюю пору из льдов целым выйти.

— Распутья бояться, так и в путь не ходить, — сладко потягиваясь и позевывая перед сном, ответил Антон. — А ты готовь, Тимофей, лодьи к утру, авось пробьемся.

Стал пореже лед, и двинулись мореходы в путь вместе с ледяными полями.

Ждать нельзя было, каждый день мог перейти ветер, а тогда уж зимовка неизбежна.

Благополучно плыли мореходы лишь до скалистого мыса, за которым остров разрезался широким заливом. Тут сильное течение подхватило «Архангела Михаила» и понесло вглубь залива.

«Великий Новгород» был удачливей: его понесло к большому падуну, стоящему на мели. Мореходы на «Великом Новгороде» поставили лодью под защиту ледяного мыса и спаслись от коварного течения.

А «Архангела Михаила» ледяной поток нес по заливу. Глядя на острые камни, ставшие на пути лодьи, дружинники в ужасе шептали молитвы. Даже у привычных ко всему мореходов тревожно сжались сердца.

«Только бы пронесло мимо», — думал каждый.

Старостин видел, как громоздились на камни льдины, как разламывались о скалы ледяные поля. Помрачневший, стоял кормщик на палубе.

— Тимофей Петрович, — окликнул его Савелий, — гляди, гляди!

Но Старостин и сам знал, что смерть смотрела в глаза мореходам.

— Ребята, вылезай все на палубу, кто погибели не хочет! — громко крикнул кормщик.

Люди сбились на корме, окружив Старостина. Опасность была теперь совсем близко. Ударяясь о невысокие острые скалы, сильное течение кружило в водовороте мелкие льдины впереди лодьи. Вырываясь из кипевшей воды, обломки мгновенно уходили в стороны, увлекаемые быстриной.

Но вот разнесло весь лед перед судном, открылась вода, бурлившая и пенившаяся, как в котле.

Освободившуюся на миг лодью водоворотом развернуло и прижало бортом к большой льдине, напиравшей сзади. «Архангел Михаил» двигался навстречу гибели.

В бессилии что-либо сделать, Старостин на мгновение закрыл глаза. Тяжело смотреть мореходу на гибель своего судна. Послышался чей-то крик, полный ужаса.

Подпрыгнув два-три раза на камнях, тяжело груженная лодья затрещала, сразу остановилась и стала погружаться носом в воду. На палубу хлынули бурлящие потоки.

— Бери багры, выходи все на лед. Пойдем по льду, к «Великому Новгороду» — спасенье только там! — услышали все твердый голос кормщика.

А сам Тимофей Петрович остался с Савелием на лодье Он думал немного переждать. Может быть, еще удастся помочь судну.

Он успел осмотреть повреждения. В трюме, как раз посредине, острый камень, пробив насквозь днище, крепко держал «Архангела Михаила».

«Лодьи спасти не можно…»

Подпрыгнув на камнях, тяжело груженная лодья стала погружаться носом в воду.

Это были последние слова в записках кормщика.

— Вот и все, что я сумел прочесть в записках Тимофея Петровича — кормщика той самой лодьи, что ты, Ванюха, нашел на Моржовом острове, — закончил Химков.

— А сам-то Старостин остался жив али погиб?

— Трудно сказать, сынок. Знаем мы, что Антон, боярский сын, добрался до «Великого Новгорода». А Тимофей Петрович — может, и он спасся, как знать, род их не перевелся. Старостины по сие время на Грумант плавают да моржей бьют… Правду, выходит, старики сказывали про Старостиных-то, что и Соловецкого монастыря еще не было, а уж они на Груманте промысел имели.

Задумался Алексей. Задумались остальные зимовщики, вспоминая кормщика Старостина, старого морехода Федота, молодца Тимошку, братьев Борецких…

Прошло еще две недели, а пурга все не ослабевала. Ураганный ветер неистово переметал горы снега над островом, над льдами океана, не выпуская зимовщиков за порог избы. Вот уже почти месяц они не имели возможности пойти за дровами, а печь топить приходилось почти непрерывно. Это было так необходимо для Федора. От холода он нестерпимо страдал. Поморы со страхом посматривали на быстро убывающую поленницу в сенях, но попытки экономить дрова приходилось тут же прекращать. Алексей ходил мрачный, как туча: он думал, как же быть?..

Наконец сожгли последнее полено. Прожили сутки в не топленной избе. Пурга живо выдула тепло. Зябли руки и ноги у здоровых людей, одетых в теплые оленьи шкуры и меховые сапоги, а Федор стонал в голос от боли и ломоты в костях.

Правда, был один выход, у самой избы были сложены заветные брусья и доски, подготовленные для постройки карбаса. Но неужели сжечь, как дрова, этот корабельный лес? Другого ведь больше не найти. И тогда прощай надежда… Жди, пока зайдет сюда судно, жди, может быть, еще несколько лет. Мореходы так часто представляли желанную минуту, когда карбас развернет паруса и понесет их к родным берегам, что казалось невозможным от нее отказаться.

Вот о чем думали Алексей и Шарапов. И Шарапов не выдержал. Он высказал то, о чем подумать было страшно.

— Ну-к что ж, не пропадать же товарищу нашему верному, Алексей. Когда-то еще мы выстроим карбас… Да и доберемся ли еще на нем? А ведь Федор-то гибнет… Неладно так… Давай топить карбасом…

Молча согласился Химков. Ведь Степан и его думу высказал. Этот разговор услышал Ваня.

— Дядя Федор, мы тебя спасем! — радостно крикнул он. — Я пойду за дровами. — И, схватив топор, кинулся к двери. Степан — за ним. Вскоре послышались удары топора.

Федор вскочил с полатей.

— Иван! Погоди, не надо! Мне легче! Я стерплю боль. Не надо, ребятушки, рубить карбас, не надо… Ох! — Он почти без памяти упал на лавку.

— Успокойся, Федор, — ласково уговаривал Алексей, гладя товарища по голове. — Ты словно маленький. Подумай: разве легкое дело на карбасе через океан-море плыть? А сюда, к острову, в обязат придет какая-никакая лодья. Вернее ведь это. А человек погибнет — не вернешь. Друг ты ведь нам, Федор. Ты за нас за каждого жизнь готов был отдать. И мы… А карбас порубить — это что… Вот так-то лучше будет. По-поморски это: всем за каждого в беде стоять и каждому за всех…

Федор примолк.

Скоро в печи запылал огонь, у всех на душе стало спокойнее, легче, светлее, как бывает, когда сделаешь так, как надо.

Разморенные теплом, все быстро заснули. Сидя возле своего крестного, задремал Ваня. Но Федор не спал. Его мозг лихорадочно работал: «Карбас… Надо спасти карбас…»

Вот он приподнялся, прислушался. Мерно дышали Алексей и Степан, уснул и Ваня, приткнувшись к его постели.

Затаив дыхание, Федор выждал еще несколько минут. Потом собрал последние силы и выполз из-под оленьего меха. Тяжело ступая босыми ногами, пошел к двери. Заколебалось пламя ночника, большая тень качнулась по стене вслед за Федором…

Беспокойно завозился медвежонок, освобождая голову от шкуры, сползшей с постели больного.

Федор замер. Нет, все тихо… Преодолевая жгучую боль, он бесшумно вышел за дверь, в сени.

Поставив на попа чурбан, Федор встал на него, наладил петлю из ременного пояса и, оглядываясь на дверь, торопливо захлестнул ремень за потолочную балку. «Вот так…» Прошептав распухшими губами несколько слов, он перекрестился и накинул петлю на шею…

Вдруг послышались легкие, быстрые шаги, и в дверях показался испуганный мальчик. Торопясь, Федор резко оттолкнул ногой чурбан, с шумом покатившийся по сеням.

— Отец! Степан… — с криком бросился Ваня к Федору, стараясь, сколько хватало сил, приподнять его.

Из горницы выбежал Алексей. Одним прыжком он очутился около Федора и, взмахнув ножом, перерезал ремень. Федор без сознания рухнул на пол.

Больного бережно перенесли в постель. Степан долго прикладывал к его голове холодный снег, растирал грудь. Наконец Федор очнулся.

— Братаны, милые… Зачем?.. Зачем это? Хотел, чтобы лучше было.

Мореходы, сжав зубы, еле сдерживали слезы.

Когда обессилевший Федор задремал, Алексей сказал шепотом:

— Теперь, Степан, за ним следить надо. Погубит он себя!

Шарапов кивнул головой. Они понимали, что сейчас Федора мучит не только болезнь, — ему тяжела была жертва, принесенная ради него товарищами.

И друзья всячески помогали Федору успокоиться, забыть про сгоревший в печи карбас.

Унылое завывание пурги, наконец, прекратилось. Снега за это время намело столько, что с трудом прокопали в сугробах выход из избы. Получился длинный коридор со стенами в полторы сажени. Прежде всего проложили дорогу к дровяному складу. Затем пришлось рыть траншею к пещере: запасы мяса и светильного жира в сенях тоже подходили к концу. Все это потребовало многих дней труда.

Когда стало посвободнее, Шарапов, Ваня и Алексей пользовались каждым тихим днем для охоты на песцов. Охота была удачной: почти каждую неделю в кладовой прибавлялось по полтора-два десятка шкурок белого и голубого песца.

— Зверек этот, Ваня, не только ценная добыча, — говорил Алексей. — По песцу поморы-промышленники примечают, когда на море тяжелым льдам быть. Перед холодным, трудным для промысла годом песец к югу уходит. За песцом и волки и другой зверь подается. Помнишь, как «Ростислав» в море выходил, мезенские охотники сказывали, что песец уходить стал. Не к добру, дескать.

— А как же зверь узнает, когда льдистому году быть?

— Тут, сынок, не столь песец, сколь мышь тундровая чует холодный, тяжелый год. Снимается мышь эта со своих мест и вся к югу переходит, а песец уже за ней идет. Мышь-то трудно другой раз приметить, а песца сразу видно по добыче: совсем тогда промыслу нет в иных местах.

Почти ежедневные, дальние охотничьи походы действовали бодряще, укрепляюще: к концу зимы никто из троих поморов не страдал даже назубицей. Сделали свое дело и салата, оленья кровь, сырое мясо. Вяленое мясо шло в небольшом количестве, вместо хлеба.

Что касается Федора, то никакие просьбы и требования товарищей не приводили ни к чему.

С восходом солнца началась охота на тюленей. Когда пришло время промышлять, Степан напомнил мальчику:

— Ну-к что ж, Ванюха, попробуем мишку к делу приставить. Помнишь, в тот год собирались?

Как и предполагали Ваня с Шараповым, медвежонок благодаря хорошему чутью помог им.

Трудно найти зверя подо льдом, покрытым толстым слоем снега; это Ваня знал уже по своему опыту.

Степан говорил:

— Ведь нерпа, лысун и всякий морской зверь дышать должен. Пока лед нетолстый, он его головой прошибает, чтобы воздуху хватить. Спит когда, так ведь и сонный все равно кверху идет дышать. Ну, а как лед толще становится, тут зверь прошибить его не может. Он тогда маленькую луночку, всего в ладонь, прогрызает. Всю зиму не дает в продушине льду намерзнуть. Оттаивает своим теплом. В толстом льду под лункой целое логовище образуется. Внизу оно широкое, и зверь в нем свободно помещается. Сверху лунка тонким ледком покрыта, а поверх чуть снегу лежит. Ежели нужен воздух лысуну, подымется он к лунке, лед выдавит и воздуху набирает. Таких лунок зверь десяток и больше себе делает. От медведя стережется. Вот и поймай его. Только не устережется. Там, где наш мишка лунку учует, надо шестом щупать. Как дыру найдешь, вынимай шест, а лунку опять снегом засыпай. Ежели свет виден будет, зверь в обязат ту лунку бросит.

— Ну, а как я-то лысуна увижу, ежели лунка под снегом? — удивился мальчик.

— Тут, Ваня, своя примета нужна. Возьми спицу тонкую деревянную и поставь в лунке: один конец — подо льдом, а другой — на глазах. После жди тихо. Как толкнется в лунке зверь, спица сверху подымется. Тут и бей в лунку кутилом. Аккурат в голову зверю попадешь.

Охота эта очень увлекала и Шарапова и Ваню.

Нужно было много терпенья, сноровки и ловкости, чтобы выследить и добыть тюленя через маленькую дырку.

Мишка хорошо справлялся со своими новыми обязанностями. Найденную медвежонком продушину брал под наблюдение один из охотников, а другой шел с мишкой дальше. И ему медвежонок указывал зверя. Долго приходилось стоять, не спуская с деревянной палочки глаз. Но вот спица качнулась… Охотник с силой метал кутило и, крепко держа в руках обору, понемногу потравливал ее за раненым тюленем. Когда зверь утомлялся, его тащили кверху. Подтянув тюленя к продушине, поморы обкалывали топором лунку, чтоб была шире, и вытаскивали добычу на лед. Иногда же охота бывала неудачна, и, промучившись на морозе целый день, друзья возвращались ни с чем.

Весна была холоднее прошлогодней. Вот уже второй месяц держались лютые морозы. Во время последней охоты Ваня обморозил щеки и нос и теперь не выходил из избы, смазывая лицо оленьим жиром. В становище поморов опять стучалась цинга. Почувствовал слабость Алексей: как и прошлой весной, у него стала болеть голова, кровоточили десны. Он похудел и ослаб. Цинга не тронула ни Вани, ни Шарапова, Федор был по-прежнему плох и не вставал с постели.

Прошло две недели с тех пор, как был убит последний тюлень. Запропали куда-то и песцы. Когда Степан отправлялся на охоту, его ждали с особым нетерпением, надеясь, что на этот раз поход окажется удачнее.

Вот и сейчас Алексей и Ваня настороженно прислушивались к звукам, доносящимся снаружи: Шарапов ушел по ближним ловушкам. Время томительно тянулось. Наконец послышались далекие шаги по звонкому снегу. Алексей по походке чувствовал, что Степан торопился. Громыхнула щеколда. Степан громко затопал в сенях, отряхивая снег.

Охотник вошел в избу и молча стал раздеваться. Он долго возился, снимая малицу. Мороз крепко приклеил бороду к оленьему меху.

— Нет зверя, пусто, — еле двигая онемевшим подбородком, сказал Степан. — Хотел было дальше идти, за Черный камень, да мочи нет, мороз не пустил.

С помощью Вани он разделся и стал отогревать замерзшие ноги и руки. И говорил и раздевался Степан, не поднимая головы.

— Ничего, Степа, повременю, перебьюсь. Авось потеплеет, не век морозу жить, — бодрился Алексей.

Шарапов взглянул на бледное, со впавшими щеками лицо Химкова, и у него защемило сердце.

— Вдвоем бы идти способнее, — виновато пробормотал он. — Одному страшно. Как, Ванюха, недужишь все?

Ваня молча кивнул головой. Степан мысленно ругал себя, что не усмотрел, позволил морозу отнять в такое трудное время надежного помощника.

В молчании прошел этот вечер.

Назавтра, выйдя из избы, Степан заприметил вдали над мертвым, однообразным морем, покрытым шероховатым ледяным панцирем, длинную полоску тумана, державшуюся на одном месте. Эта туманная полоска была как бы слабенькой, но новой нотой в скучной и монотонной песне арктической зимы.

«Лед в заливе разошелся, — соображал Степан. — Какая никакая, а весна. А может, и от мороза треснул… Ишь ведь, хватает как, проклятущий», — и он, скинув рукавицу, зажал в теплой ладони помертвевший нос.

Степан забрался на скалу. Теперь он ясно видел разводье, или, вернее, широкую трещину, разорвавшую лед. Над черной извилистой линией в морозном воздухе клубились испарения, очевидно трещина разошлась совсем недавно.

«У разводья лысуна только и бить. По продушинам искать — морока одна, холода натерпишься, и муторно».

Степан решил попытать счастья. И вот он уже в избе: сидит и точит носок, готовясь к охоте.

Хоть и очень нужно было свежее мясо, Химков не одобрял этот рискованный план. Несколько часов на таком морозе, вдали от жилья могли привести к гибели. Но Степан заупрямился и твердо стоял на своем. Уже отворив дверь, невидимый в дымящемся морозном воздухе, он шутливо крикнул:

— Ежели меня до теми не будет, справляй поминки, ребята.

Дверь захлопнулась за охотником, умолк и скрип его лыж.

Степан шел ходко, размашисто, торопясь достигнуть цели как можно скорее. В заливчике лед был гораздо ровнее, чем у старого зимовья: реже встречались торосы, да и то не такие высокие. Темная фигура человека сначала отчетливо выделялась среди снегов, но постепенно, покрываясь морозным инеем, превратилась в мутное пятно, почти незаметное в белой пустыне. От быстрой ходьбы дыхание Степана участилось. Пар густыми клубами вырывался изо рта и, оседая на бороде и усах, превращался в ледяную корку.

Тихо. Только лыжи жалобно тянули свою однообразную песню: скрип-скрип… скрип-скрип… Изредка безмолвие нарушалось резким звуком, словно кто-то стрелял из ружья. В мертвой тишине звук казался нестерпимо громким, и охотник каждый раз вздрагивал и останавливался. Степан знал, что это трещит лед, и все же не мог побороть мгновенного испуга. Там, где ветры сдули снег, обнажилась шершавая поверхность льда. На ней виднелись тонкие трещины, змейками разбегавшиеся в разные стороны. Иногда встречались трещины пошире, в них свободно прошла бы ладонь, они глубоко уходили в толщу льда.

Сетка трещин — это работа мороза. Холод сжимает опресненную поверхность льда, затем трещина разрывает все мощное поле. Силы, вызванные разностью температур на поверхности и внутри ледяной толщи, разрушают не только морской лед, но и гигантские глетчеры, плавучие ледяные горы. Так, исподволь мороз ослабляет лед, подготавливая весеннее освобождение полярных морей от зимних оков. Летом эта работа мороза проявляется в том, что могучие на вид ледяные поля от одного удара корпуса судна легко разламываются по зимним трещинам на множество кусков. Зимой же на приливе небольшая трещина может превратиться в широкое разводье.

Трещина, к которой шел Степан, оказалась гораздо дальше, чем он предполагал. Охотник шел по льду уже добрый час, а до разводья еще оставался немалый путь. Степан то и дело оттирал снегом то нос, то щеки.

А у самого разводья Степан совсем помрачнел. И недаром: чуть в стороне от него пробирался к воде другой охотник, любитель жирных тюленей — медведь. Ошкуй шел не торопясь. Утоляя жажду, он то и дело хватал дымящейся пастью морозный снег. Степан припал за торос. Медведь не замечал человека и остановился над самым разводьем.

И человек и зверь вышли на добычу.

Тонкая корочка мягкого серого ниласа заколебалась. От показавшейся на поверхности блестящей головы зверя по льду волнами разошлись круги, как будто это была вода, а не лед. Медведь молниеносно скрылся за ропаком. Тюлень, вытянув шею, осмотрелся и, обольщаясь кажущейся безопасностью, почти без шума ломая нилас, поплыл к кромке льда. Неуклюже трепыхнувшись жирным телом, зверь рывком взобрался на лед. Не успел он как следует расположиться, выбрав себе местечко по вкусу, как медведь придавил его ко льду лапами и, рыча, прокусил ему затылок.

Захватив тюленя зубастой пастью, ошкуй понес его в укромное место, чтобы спокойно позавтракать: так кошка уходит с пойманной мышью в зубах. Степан проследил взглядом за медведем, пока тот не скрылся в торосах.

В разводье показались еще две тюленьи головы. Охотник сразу насторожился, забыв и медведя и мороз. Сжав в руках свое оружие, он осторожно крался к зверям, распластавшимся на льду.

Сильный удар, носок впился в тюленью спину. Зверь рванулся к разводью. И тут произошло несчастье: Степан упал в воду…

То ли охотник сделал неосторожное движение, поскользнулся и не мог удержаться на ногах, то ли окостеневшие пальцы были виноваты, и ремень, петлей зацепив руку, потащил охотника вслед за зверем, — трудно сказать. Так или иначе, положение Степана было отчаянным. Свалившись в воду, он еще больше запутался в ремнях, и тюлень успел дважды окунуть его, пока непослушные пальцы сумели вытащить нож. Освободившись от кожаных пут, Степан, барахтаясь в шуге, подобрался к кромке трещины. Но то, что для тюленя было одним движением, оказалось не по силам окоченевшему в ледяной воде человеку. Несколько раз он почти выбирался на лед и всякий раз снова срывался. Наконец Степан напряг все свои силы в битве за жизнь и выиграл ее.

Теперь он лежал на льду, но сил подняться не было. Мороз беспощадно превращал одежду в твердые, как железо, ледяные латы. Смерть снова угрожала ему. Степан зашевелился, поднялся на четвереньки. Потом выпрямился и, пошатываясь, пошел. Неуверенно, словно учась ходить, сделал он первые шаги. Его шатало, как пьяного. Он ничего не думал, вернее все его существо, мускулы, нервы — все собралось в едином усилии: двигаться!.. двигаться вперед!

«Не упади — погибнешь», — твердил себе Степан.

Он не чувствовал мороза, не слышал и не видел ничего, кроме тоненькой струйки дыма, едва заметной в опаловом вечернем небе. Вот он пошел быстрее, напоминая большую заводную игрушку, которую пружина рывками толкает вперед.

Наверное, Степан прошел так полпути, с трудом передвигая ноги. Но вот и колени одеревенели, ноги стали подламываться. Со стороны было бы странно смотреть на человека, который приседал на каждом шагу. Шаги его все замедлялись, делались неувереннее.

«Не упади — погибнешь», — твердил себе Степан.

Еще два шага, сделанные по инерции, и Степан рухнул в снег. Он попытался встать, но не удалось. Степан пополз. Он весь окоченел. Но мысль еще работала и глаза видели. Воля к жизни заставляла его двигаться вперед.

Если бы не дымок, курившийся впереди, не дойти бы Степану. Но Степан полз: медленно, тяжело, упорно.

И вот лед — самое трудное — позади. Впереди совсем близко, шагах в двадцати, темнела изба. Но одолеть эти двадцать шагов Степан уже не мог. Он свалился на белое холодное покрывало грумантской земли.

Казалось, все, что мог сделать человек, было уже сделано. Ледяное безмолвие накрыло, окутало его непроницаемой тьмой… Но нет, не все… Человек способен на невозможное!

Сколько пролежал Степан без сознания — неизвестно. Может быть час, может быть одну минуту. Он очнулся внезапно. Ему почудилось, будто в самое ухо знакомый голос явственно произнес одно слово: — Смерть!..

Словно горячая волна пробежала по всему его существу. Оглушительно застучала в висках кровь. Вдруг прояснившимся взором Степан вновь увидел избу: вот она, жизнь, рядом…

Покуда бьется сердце, надежда не умирает. Крепко заложено это чувство в каждом человеке. Велика сила жизни у русских людей. Еще раз все, что осталось живого в Степане, толкнуло его вперед. Он то полз, то перекатывался с боку на бок, то снова полз.

В июле Ване исполнилось четырнадцать лет. Два года, проведенные на острове, многому научили его. Ваня вырос, возмужал.

Стреляя из лука, он на пятьдесят саженей без промаха попадал в песца или крупную птицу, а олень и на сто саженей был верной его добычей. На озерах редко какой линный гусь мог уйти, от быстроногого мальчика. Бесстрашно лазая по высоким скалам птичьих базаров, он быстро набирал полные мешки яиц. Мастерски управлялся Ваня с парусом и с веслами, никогда не упуская случая «побегать» по заливу на своей «Чайке». Отец после похода на Моржовый остров стал разрешать мальчику кататься на лодке одному.

Вот и сегодня мальчик подозвал медвежонка, спихнул осиновку на воду, и «Чайка», немного накренившись под легким северным ветром, полетела по заливу, задорно надув свой парусок.

Сделав несколько поворотов под разными галсами, Ваня направил лодку на юг, к большому падуну, видневшемуся у Летнего мыса. Закрепив шкоты, мальчик развалился на корме, погрузившись в мечты.

Уже несколько часов скользит «Чайка» по морской глади. И падун совсем близко, а Ване нет охоты поворачивать назад.

Неожиданно ветер круто сменился юго-западным. Заполоскавший парус вернул мальчика к действительности.

«Шелоник завязался, — оглянувшись, подумал Ваня. — Это лучше — попутняком будет. Вишь, куда я забрался! И не заметил, как в голымя[48]"Чайка» вынесла».

Он быстро повернул лодку на обратный курс, домой.

Но шелоник принес с собой густой туман.

На большом судне, с компасом и то нелегко проложить путь-дорогу морскую в тумане. А на утлой лодочке, в незнакомом месте да без компаса совсем плохо дело. Можно сутками кружиться на одном месте, можно попасть совсем в другую сторону.

У Вани не было компаса.

Мальчик шел по ветру. Если, на счастье, не переменится ветер, он на верном пути. Ветер не переменился, — он стих вовсе.

Жалко обвис мокрый парус «Чайки». Ваня взялся было за весла, потом оставил. Грести некуда: сейчас все направления одинаковы и все могут быть неверными. Задумался мальчик, вспомнил отцовы слова:

— У Летнего мыса воды быстрые… Берегись, чтобы не унесла в голымя. — И маточку Ваня вспомнил. Недаром поморы говорят: «В море стрелка не безделка», «Лодья ходит, матка водит». С маточкой-то он нашел бы дорогу.

Стал припоминать, когда воды встречаются, отлив приливом сменяют.

«Если прилив начнется, понесет меня к берегу, домой ближе, а если отлив…» Об этом и думать было страшно.

Но что делать? Сиди и смотри, как клубятся седые клочья над свинцово-черным морем. Крикнул Ваня… Глухо прозвучал его голос, запутался в белесой пучине. Не по себе ему стало, одиноким почувствовал себя мальчик.

Одежда Вани намокла, струйки воды текли за воротник, заставляя вздрагивать от холода. То ли дело медвежонку! На мишкиной шкуре тоже крупными жемчужинами оседала влага, но что ему! Показал бы мишка, куда и путь нужно держать, нюх у него хороший, да не понимает, дурачок, почему закручинился его хозяин…

Стоит ли на месте осиновка, несет ли ее куда — не поймешь. Туман все непрогляднее. Несколько раз у самой лодки высовывались из воды усатые головы и тотчас скрывались. Медведь стал беспокойно ворочаться: зверь морской его дразнит или лежать надоело?

Вдруг Ваня почувствовал, что «Чайку» стало покачивать на волне, и что дальше, то больше.

Понял мальчик, что лодку отливным течением упорно несло в открытое море. Хотел он снова закричать, да вспомнил, что бестолку: все равно никто не услышит! Часто-часто забилось сердце…

Колышет и колышет, поднимает и опускает лодку на морской зыби… Но вот опять насторожился медведь, подрагивая ноздрями. Прислушался и Ваня. Показалось, будто прибой где шумит. Нет, не прибой. То звери ревут. «Моржи!» — сообразил Ваня.

Раз рев и пыхтенье моржовое слышны, значит земля близко. Не очень-то приятна встреча с моржами, но другого выхода не было: течение еще страшнее. Ваня решил держать к берегу. Тихо двигая веслами, он направил лодку на голоса зверей.

На поморских лодках уключины устроены так, что к залежке можно приблизиться почти бесшумно. Для этого к борту прикрепляется планка с вертикальным отверстием для кочета — не большого клинышка; кочет, кроме того, соединяется с планкой гужом, кожаным ремешком. Когда кочет на месте, весло как бы опоясано ремешком. При обычной гребле весло опирается на кочет. Когда нужно соблюдать тишину, гребут от себя, и весло ложится на гуж. Все это Ваня знал.

Вот уже сквозь тявканье и рык послышался шорох набегающей на гальку волны. Еще несколько взмахов веслами, и из тумана показалась расплывчатая темная полоса с белой лентой прибоя.

Чтобы не привлечь внимания моржей, Ваня соблюдал крайнюю осторожность, двигая лодку только с накатом волны. Вытащив «Чайку» на песок, он прислушался. Звери ревели где-то справа.

Только теперь, когда главная опасность миновала и под ногами была земля, Ваня почувствовал, как он голоден. Но ничего съестного на этот раз он не захватил, так как не собирался далеко. И который раз за сегодняшний день вспомнился ему отец, часто повторявший: «Идешь в море на день, бери хлеба на неделю».

Ваня только вздохнул, отряхнул одежду и пожаловался медвежонку:

— Ну, мишенька, попали мы с тобой в переделку!

Боясь заблудиться в тумане на неизвестном берегу, а еще больше опасаясь встречи с моржами или ошкуем, мальчик решил пока остаться в лодке. «Накрою «Чайку» парусом — и дом с крышей будет, а развиднеет когда, что ни есть на обед раздобуду».

Ваня быстро поставил в лодку шелемки — три пары связанных по верхним концам палок, перекинул через шелемки с носа на корму ремень и накрыл все это парусом. Получился шалаш.

Такой шалаш поморы часто делают на промысле. Только вместо паруса натягивают специальный чехол — буйно. Кроме того, зверобои берут с собой большое овчинное одеяло. Вытащив лодку на лед и устроив шалаш, промышленники кладут на лед железный лист или насыпают на толстую доску песок и разжигают огонь. Для варки пищи на лодке всегда есть тренога — варило, котелок и дрова.

На «Чайке», кроме шелемок и паруса, ничего не было Мальчик и медведь улеглись в шалаше голодные, мокрые.

Пригрелся Ваня у теплой мишкиной шкуры, забыл все тревоги в сладком сне. Отошли прочь думы-смутницы. И приснилась ему родная Мезень… Весна на дворе. Еще снег не весь стаял, а Ваня уже месит весеннюю грязь босыми ногами. Зазябнут ноги — на бугорок скорее. Отойдут чуть-чуть на пригретой солнышком земле окоченевшие пальцы, и поскакал дальше… Жарче солнышко, снега уж не видно нигде. С табунком таких же, как и он, белобрысых мальчишек, с берестяным кузовком за плечами, бежит Ванюха на болото за морошкой. Бегут ребята по зеленому крутому берегу, и по всей деревне колокольчиками звенят их озорные голоса. Бегут мальчишки мимо высоких-высоких крестов, стоящих на берегу, рядом с крестами, почерневшими от старости, покрытыми лишаем, стоит совсем новый, еще пахнущий смолой Новый-то крест Егор Кузнецов в прошлом году ставил, после седьмой зимовки на Матке. А старый неподалеку его прадедом Химковьш Василием Тимофеевичем поставлен. А вот совсем уж древний крест: покосился, замшел весь, на подпорках только и держится. Отец говорил, поставил его кормщик, который первым из мезенцев на Грумант ходил. В Большой слободе тогда домов с десяток, не боле, было… Вот и деревне конец — изба бабки Мочалихи, что на самом краю, у оврага живет; стоит ветхая старушка у крыльца, прикрылась ладонью от солнца, смотрит на ребятишек… За околицей — рощица, а тут уж и болото близко. Стала морошка попадаться. Но здесь еще мало ее. Мальчики знают места, где ягод росло столько, будто их насыпали на лужайку. И морошка знатная: крупная, что орех грецкий… С полным кузовком золотисто-красных ягод возвращается Ваня домой. В сенях пахнуло вянущим березовым листом. Зелено над головой. Это мать сушит березовые веники, зимой хвощиться в бане. Мать всегда за работой. Вот и сейчас сидит она в горнице у стола: шьет, согнулась над детской рубашонкой. Да еще люльку покачивает. Поскрипывает старая люлька, баюкавшая еще Ваню. В люльке безмятежно спит, причмокивая во сне, младший Ванин братишка — Федя… С гордостью ставит мальчик на стол тяжелый кузовок. Мать поднимает на Ваню усталые, добрые глаза, гладит сына-помощника по упрямым вихрам. Набегался Ваня по лесу, есть хочется. Надо бы спросить ячменный колобок или шанежку с рыбой, да как-то слова не идут с языка: так бывает во сне. А материнская ласковая рука все гладит вихрастую Ванину головку…

На этом и проснулся мальчик. Проснулся потому, что лицо его усердно лизал своим большим розовым языком медвежонок. Ему тоже есть хотелось, вот и решил он потревожить друга.

Хлопнул сердито Ваня ладонью по мишкиной морде и совсем очнулся, все вспомнил. Беспокойно заныло сердце. «Как дальше быть? Что делать? Суждено ли еще мать, отца увидеть?» Но гонит мальчик-помор тоску-печаль: «Коли в мореходы пошел — нечего по земле тужить. Это еще что, хуже бывает», — старается он подбодрить себя.

Глянул Ваня из-под паруса, — туман. Но сидеть и ждать тоже стало невтерпеж: ведь вторые сутки без пищи.

«Пойду по берегу, может чайку подшибу али песца встречу». Потрогав нож на поясе, мальчик взял багор, вылез из — лодки и решительно зашагал в противоположную моржовой залежке сторону.

Туман все еще не редеет, но ветер усилился. Океан с шумом катил на берег ряды высоких волн. Пена белым кружевом расползалась на плотном песке, обмытом и укатанном приливами.

По самой кромке прибоя кучами лежали морские водоросли, распространявшие гнилостный запах. Местами на желтом мокром песке отчетливо вырисовывались следы птичьих лапок. Вот маленький куличок выпорхнул прямо из-под ног и скрылся в тумане.

Сжимая в руке острый камень, Ваня осторожно шел дальше. Вот опять куличок — морской песочник. Птичка деловито расхаживает по берегу, заглядывая под каждый камешек и роясь в кучах водорослей. Волны не мешали ей: куличок всегда успевал отпрыгнуть в сторону от пенящегося потока или взлететь над прибоем.

Выпив дюжину гагачьих яиц, Ваня повеселел.

Улучив момент, Ваня метко швырнул камнем и подбил птицу.

Волоча крыло, куличок пытался скрыться, но мальчик не собирался упускать его.

Однако птичка была совсем маленькой, надо добыть что-нибудь посущественнее, и Ваня бредет дальше, пристально вглядываясь и прислушиваясь.

Внезапно дорогу преградили возникшие из тумана черные груды камней, покрытых мхом и лишайником. Мальчик обрадовался: в таких камнях любят гнездиться гаги, крупные нырковые утки. И впрямь, его зоркий глаз вскоре приметил торчавшую из расщелины голову птицы. Утка даже не шелохнулась, когда Ваня приблизился к гнезду. Свернув гаге шею, мальчик наскоро выпил яйца, оказавшиеся совсем свежими, и продолжал поиски.

Через какой-нибудь час у пояса охотника висел десяток жирных птиц: гаги, видимо, только что начали высиживать птенцов. Эти птицы — завидная цель охоты: они дают нежное мясо, вкусные яйца и тонкий шелковистый пух.

Выпив дюжину гагачьих яиц, Ваня повеселел. Его положение теперь не представлялось уже таким мрачным. Вот бы еще просушить одежду, погреться у костра…

Мальчик повернул к лодке, но не успел сделать и шагу, как заметил три темных пятнышка, как бы висевших в тумане. Пятна шевелились. Присмотревшись, он остолбенел: перед ним совсем — совсем близко стоял огромный белый медведь. В молочной пелене тумана он был почти незаметен, только кончик носа да глаза удивительно резко выделялись черными точками.

Опасность была велика, но годы, проведенные на острове, приучили Ваню ко всяким неожиданностям и опасностям, воспитали в нем решительность и выдержку.

«Убегать нельзя, все равно настигнет ошкуй. Не буду трогать, может и он не заденет. А нападет — всажу багор в брюхо, как Федор», — решил мальчик.

Зверь и человек так и стояли друг против друга, не двигаясь с места. Крепко сжав багор, напрягшись всем телом для схватки за жизнь, Ваня смело смотрел на медведя.

Не выдержал человеческого взгляда ошкуй: отвернул морду, отступил. Вот он остановился, еще раз оглянулся на мальчика и, раскачиваясь тяжелым телом, быстро растаял в тумане.

Только тут Ваня почувствовал, как у него заныли кисти рук и странно ослабли колени.

Добравшись к «Чайке», Ваня не нашел там своего мишки. «Куда бы он мог деваться?»- забеспокоился мальчик. Однако идти в такую погоду на поиски было бессмысленно, и он устало сел на борт осиновки, свесив ноги. Свой промысел Ваня поделил: две утки оставил себе, остальные — своему другу.

Так прошло с полчаса. Вдруг мальчик услышал какой-то шорох и схватился за положенный было в лодку багор. Но тревога оказалась напрасной. Из тумана показался медвежонок. Он волочил по песку тушу молодого моржа, изрядно объеденную.

Как досталась мишке первая победа над зазевавшимся зверем, осталось тайной, однако ран у него не было. Часть моржа проголодавшийся медвежонок, видимо, уничтожил прямо на месте охоты, наевшись так, что еле двигался; однако он не бросил добычу, — позаботился о Ване.

Сытые, довольные тем, что нашли друг друга, мальчик и медвежонок снова мирно задремали под защитой паруса.

Проснулся Ваня от сильных порывов ветра, сотрясавших «Чайку». Он выглянул из шалаша и радостно вскрикнул: тумана как не бывало. На море шли крутые волны.

Взобравшись на ближайший утес, мальчик попытался разобраться, где же он находится и в каком направлении становище.

С высоты нескольких десятков саженей он увидел, что его вынесло на совсем небольшой островок. Ближайшая часть острова была каменистой, поодаль тянулась низкая мшистая равнинка. По равнинке степенно двигалось сразу несколько медвежьих семейств.

— Да как их много! — Ваня насчитал девять взрослых медведей и трех медвежат. — Хорошо, я на медведицу с пестунами не наткнулся!

Обводя глазами соседние острова и горизонт, мальчик вдруг заметил вдали дым.

«Отец, товарищи на Крестовом мысе огонь зажгли, дорогу мне указывают!»

Мальчику хотелось в ту же минуту сесть в лодку, но море так расходилось, что плыть на скорлупке-осиновке было страшновато.

Ваня стоял на утесе в нерешительности. Может быть, он и переждал бы непогоду, но в это время на горизонте, со стороны моря, показалась белая, чуть приметная полоска. Это был лед.

Колебаться было нельзя. Ваня понимал, что значит, если льды преградят дорогу. Тогда мало надежды добраться домой.

Мальчик усадил медвежонка в лодку и, выждав волну послабее, столкнул «Чайку» на воду. Но впереди набухает новая большая волна, она угрожает выбросить лодку обратно на берег. По колено, потом по грудь в холодной воде, Ваня изо всех сил удерживает «Чайку». Зашипев пенящимся гребнем, волна накрыла мальчика с головой и прошла мимо. Ваня вскакивает в лодку и успевает сделать несколько взмахов веслами. От берега оторвался благополучно…

Хлопнул парус, и «Чайка» вихрем понеслась, черпая бортом пену. Ваня ляскал зубами от холода, но уже не боялся за свою осиновку: она прекрасно держалась на волне. Мореходность суденышка заметно улучшал медведь: расположившись на самом днище, он служил отличным балластом.

Все шло как нельзя лучше. «Чайка» смело резала грозные волны, с каждой минутой, с каждым часом приближая путешественников к дому.

За Летним мысом определяться стало гораздо легче: направление — на хорошо видный теперь черный дым зимовья. Казалось, до него совсем близко.

Ваня уже представлял себе сытный ужин и хороший отдых у жаркой печи, но тут случилось другое. Когда «Чайка» проходила мимо большого айсберга, сидящего на мели, мишка, привлеченный шумом прибоя, внезапно бросился к борту, и лодка перевернулась.

Пустой бочонок, шелемки, весла — все всплыло возле «Чайки», торчавшей из воды вверх килем. То скрывалась, то вновь показывалась над волнами голова мальчика. Тут же в воде метался виновник кораблекрушения — медвежонок.

Ваня перебросил ремень через киль и уперся ногами в борт, стараясь перевернуть лодку.

Испугайся, растеряйся Ваня — и конец бы. Недолго может продержаться в студеной воде человек. Но мальчик в эту минуту даже не думал о себе. «Лодка! Как спасти лодку!»

Ухватившись за крен? Ваня нырял по волнам вместе с осиновкой.

«Что делать!.. Падун! Скорее за падун, за ним, как за островом, поди, тихо совсем», — пронеслось в голове при взгляде на айсберг.

Только бы за торос спрятаться, только бы добраться туда… Ваня, держась за лодку, пытался грести одной рукой. Но слишком слабы были его силы, чтобы тащить опрокинутую «Чайку» по вздыбленному морю.

«Вот кабы мишка помог…»

— Мишенька! Миша! — закричал мальчик.

Медвежонок, высоко подняв морду, подплыл к Ване. Белый медведь — прирожденный пловец полярных вод. Ему не страшны волны и холодная вода. Многие версты могут проплывать белые медведи в полыньях и в открытом море.

Поймав медвежонка за шерсть, Ваня стал подталкивать его к падуну приговаривая:

— Плыви, мишенька, выручай! Медведь как будто понял, чего от него хотят. Загребая сильными лапами, он быстро поплыл к ледяной горе. Как всякий зверь, он охотно направлялся туда, где была твердь.

Мишка оказался прекрасным буксировщиком. Ему нипочем был такой груз. Да и недалеко было. Через четыре-пять минут медведь подтянул Ваню и лодку к подветренной стороне айсберга. Здесь действительно было гораздо тише.

Мальчик совсем окоченел, выбивая зубами дробь. Еще немного, и он не сможет двинуть ни рукой, ни ногой. И мальчик торопился. Прежде всего он отрезал ремень, привязанный к носу лодки, и, поглубже вдохнув, нырнул под осиновку. К счастью, у самого днища осталось немного воздуха, и Ваня сумел, не возвращаясь на поверхность, освободить из гнезда мачту, отвязать ванты и закрепить ремень за распорку, как раз посредине лодки.

Вынырнув, мальчик перебросил ремень через киль и уперся ногами в борт, стараясь перевернуть лодку. Понатужившись, он сумел сделать и это.

Правда, «Чайка» была до краев полна воды, но вылить воду — это уж полдела. Прихватив всплывшую мачту с парусом, Ваня подгреб к подошве падуна, выступающей далеко под водой, и затащил лодку на лед. Через полчаса осиновка была на плаву. За работой Ваня так согрелся, что от одежды пошел пар.

Быстро поставлена мачта, укреплен парус. Потеряны весла, но осталось правило, и вот снова несется «Чайка», взлетая на волнах и круто кренясь под ветром. Следя за курсом, мальчик в то же время оглядывался то на лед, наступавший с моря, то на медвежонка.

Лед был еще далеко, медведь лежал смирно.

Уже различимы очертания отдельных приметных мест вблизи становища. «Десять верст осталось, на час ходу».

Возвышаясь над темной громадой мыса, показался крест. Скоро острые глаза мальчика рассмотрели и людей на берегу.

«Встречать вышли. И Федор…»

«Чайка» скрипит креньями по песку, ее враз выволакивают из воды. Ваня соскочил на землю, за ним медвежонок.

Мальчик ждал наказания и виновато отводил глаза в сторону, не замечая, что на лицах поморов можно было прочитать все что угодно, только не упреки.

— Что с тобой, Вашоха? На тебе лица нет, — негромко сказал отец.

Ване действительно было плохо. Выйдя из лодки, он едва удержался, чтобы не упасть. Силы оставили его, ему было то жарко, то холодно… Как добрался до избы, как разделся и лег — мальчик уже не помнил. Его била жестокая лихорадка.

— Знобея. Вишь, горячий весь, — Федор осторожно трогал Ванин лоб. — Сейчас бы отваром из кукольков его напоить, да где взять?

— Эх, зачем так далеко на лодке ушел! — сокрушался Шарапов.

— Молод еще он, Степан, с годами мудрость-то идет, — возразил Алексей.

Десять суток мальчик бредил, не приходя в сознание. Но крепкий организм и заботливый уход друзей победили. Настал день, когда он рассказал все, что с ним случилось.

Молча, не прерывая, слушали Ваню поморы. А как кончил, отец ласково посмотрел на него и сказал:

— Ты не бойся, Ванюха, бери «Чайку» всегда, как захочешь. В такие руки, как твои, можно лодку отдать. Только сам бережись… А остров тот островом Туманов назовем. Ладно, что ль?

В этот момент мальчик был счастлив, как никогда. Скупая похвала отца наполнила его сердце гордостью. Уж если похвалил помор, отважный на деле и скромный на словах, значит есть за что.

Понял Ваня, что с этого дня он стал равноправным в маленькой артели грумаланов.

Еще одна зима прошумела метелями над занесенным снегом становищем грумаланов и снова пришли светлые, солнечные дни.

Для больного Федора апрельское солнце и чистый воздух были особенно необходимы. Почти всю зиму он в полузабытьи пролежал в темной, душной избе.

После долгих колебаний Алексей решил прибегнуть еще к одному народному средству прервать полусонное состояние цинготного больного, заставить его встряхнуться.

Однажды в теплый, безветренный день поморы вывели Федора из избы, не обращая внимания на его сопротивление и жалобные просьбы оставить в покое.

— Братаны… ведь во сне легче мне… Куда вы меня тащите?!..

— Дядя Федор, крестный, на воздухе скорее хворь пройдет, — уговаривал его Ваня. — Хорошо на воле, сам потом не уйдешь.

Алексей и Шарапов отвели бессильные руки больного назад и вставили под них жердь. Привязав руки, они взялись за концы жерди и быстро пошли вперед. Федор сначала просто волочился по снегу, не в силах двинуть опухшими ногами.

— Братцы! — кричал он. — Отпустите, не мучьте. Лучше убейте!

Но поморы словно не слышали его воплей.

Убедившись, что слова бесполезны, Федор, стоная и охая, стал понемногу перебирать ногами, стараясь поспевать за товарищами. Такую же «прогулку» ему устроили и на следующий день. На третий он сам пожелал «погулять».

Волей-неволей принужденный двигаться, наглотавшись чистого воздуха, больной стал чуть-чуть бодрее. Тогда Алексей применил еще более сильное старинное средство.

Выйдя на очередную прогулку, поморы подвели Федора к невысокому утесу с отвесным обрывом и неожиданно столкнули вниз, в сугроб, Федор барахтался, барахтался в глубоком снегу и с большими усилиями выбрался на розное место.

— Что за потеха с хворым? Грех на душу берете… Ведь так загубить человека можно… Не ожидал я от вас, — возмущался, отряхиваясь и отплевываясь, Федор.

На его всклокоченных волосах, в ушах, на ресницах, во рту — везде был снег. Химков и Степан прятали в усах улыбку, а Ваня весело кричал сверху:

— Не сердись, крестный, ведь для твоей пользы все!

Грумаланы, как могли, старались возвратить товарища к жизни. Поморские способы лечения, несомненно, дали необходимую встряску совсем поникшему телом и духом Федору. Чистый воздух, солнце тоже сделали свое дело, и состояние больного как будто улучшилось.

— Стало полегче маленько, — говорил он.

Федор стал меньше спать днем, интересовался всем, что делалось вокруг него.

…Короткое лето прошло в охоте за оленями и за озерной птицей. Два раза Шарапов с Ваней ходили за яйцами на птичий базар. И все зорко наблюдали за морем. Но не было лодьи…

Наступила и ушла еще зима. Промелькнули весна и лето.

Море было пустынно.

Казалось, никогда не дождаться мореходам выручки.

Вновь над одинокой избой завыла и загудела метель…

Так прошло пять зим. Сколько всяких напастей выдержала за эти годы отважная четверка, сколько тяжелых дум было передумано за долгие полярные ночи… Кто сочтет, кто расскажет?..

Грозна и жестока Арктика к людям, но поморская воля и дружба сильнее стихии; ни пурге, ни морозам, ни цинге не сломить ее!

Лишь обросли грумаланы да почернели от копоти. Но бились в них храбрые, добрые сердца товарищей. В борьбе за жизнь среди дикой, первобытной природы они стали еще тверже и выносливее — в ходьбе и беге, в охоте.

Особенно преобразился Ваня. Из белобрысого мальчугана-зуйка на «Ростиславе» он превратился в рослого восемнадцатилетнего парня с русой, курчавой бородкой.

Песец, олень, морж, нерпа, любая птица — никто не уйдет теперь от его стрелы и копья. «Сам на сам» выходил Иван Химков с рогатиной или топором на медведя, и берегись ошкуй, если станет на его дороге!

Старшие товарищи, отец во всем служили ему примером. Алексей Химков и на зимовке был не только руководителем, старшиной с непререкаемым авторитетом. Иван видел, что отец, как бы тяжело ему не приходилось, не прекращал наблюдений за природой Груманта, за ветрами и льдом, приливами и отливами. Он исследовал берега островов и наносил их на карту, разведывал места, богатые промысловым зверем, изучал горные породы, подробно описывал растительность. С методами и результатами своей работы он знакомил остальных зимовщиков, разъяснял им непонятное.

Любознательный от природы, Иван тоже многое перенял от отца — морехода-исследователя. Не пропали даром и вечера, проведенные над Леонтием Магницким. Даровитый юноша, сын своего народа, год от году развивал свои многообещающие задатки.

Испытанные поморские средства помогли троим зимовщикам осилить страшную болезнь — цингу. Но она решила доконать четвертого, когда-то самого могучего из них — богатыря Веригина.

Пятый год болен Федор. Сейчас весна, май, но он уже не мог сделать без посторонней помощи ни одного движения и лежал пластом в полном безразличии. Зубов у него не осталось, рот и губы кровоточили, тело как-то разрыхлилось, на коже выступили открытые язвы.

Но этот получеловек-полутруп был дорог товарищам. Больше всего около него находился Иван.

— Ты бы поел, дядя Федор, ведь нельзя так: два дня, кроме воды, ничего в рот не брал…

— Душа не при…нимает… ничего, Ванюха… — прерывисто, задыхаясь, шептал Федор.

— Да ведь есть-то надо! — настаивал Иван. Однажды, после бесплодных уговоров попробовать кусочек спасительного свежего мяса, Степан спросил его:

— Как же ты, когда на промысле тебя на льдине унесло, без хлеба целый месяц прожил?

— Не ел я и в тот раз мяса, братаны, — еле слышно ответил Федор. — Вымя утельги резал… Молоко пил. Бутылку, а то и более из вымени высасывал. Жирное, густое молоко, коровьему не в пример. Тем и жил… Крепко задумались поморы, особенно молодой Химков. Он решил во что бы то ни стало добыть зверя живым, скажем матку — олениху.

Не откладывая, Иван взял лук и отправился к ближайшему оленьему пастбищу. Вот подошло небольшое стадо из четырех маток с телятами и двух самцов. Пока взрослые животные пили, опустив морды к воде, телята, перебирая тонкими ножками, приткнулись к материнским сосцам.

«Добуду молоко! Надо только изловчиться, так матку подстрелить, чтобы жива осталась и убежать не могла», — думал про себя Иван.

Сегодня был удачливый день… Запела меткая стрела — и одна из маток упала грудью в ручей. Острый железный наконечник вонзился как раз в коленный сустав передней ноги животного. Олениха билась, пытаясь подняться, и тут же валилась на бок.

Иван с силой бросил в ручей большой камень. Громкий всплеск напугал стадо, олени встрепенулись и быстро умчались прочь, замелькав по тундре темными точками.

Раненая матка тоже сделала несколько прыжков на трех ногах, но стрела в колене мешала ей. Около оленихи остановился и ее теленок.

Иван сбежал со скалы и поймал теленка. Связав олененку ножки ременным поясом и взяв его на руки, юноша сделал вид, что уходит. Матка, несмотря на боль, дернулась вслед.

То замедляя, то ускоряя шаг, Иван шел к зимовью. Поодаль ковыляла олениха, держа навесу раненую ногу и вытягивая тонкую морду к детенышу.

— Степан, ну-ка, сюда, скорее, — крикнул Иван, приблизившись к избе.

Когда удивленный Степан привязал олениху к сараю, Иван положил около нее теленка и распутал ему ноги. Теленок тут же вскочил, мать обнюхала его со всех сторон и, казалось, была довольна. В этот момент юноша коротким движением выдернул железное острие из ноги животного. Олениха принялась зализывать рану.

Сбегав на моховую ложбинку, Иван и Шарапов притащили целую охапку ягеля, постлали его в углу сеней и перевели туда матку с теленком.

Уже через три дня олениха спокойно встречала людей, а на пятый день Степан попробовал подоить ее, подпуская сначала к вымени теленка.

Так Федор получил белое, жирное, питательное оленье молоко. С жадностью выпивал он из рук Ивана несколько ложек, еле слышно благодарил и, уронив голову на постель, опять забывался.

— Эх! Как я не сделал этого раньше! — казнился юноша.

Шарапов вспомнил, что против цинги хорошо помогает порошок из сухого ягеля, размешанный в оленьем молоке. Стали давать и это лекарство.

Но видно было по всему, что дни Федора сочтены. Он все реже приходил в сознание.

— Кончается, видно, Федор-то, — тихо сказал однажды Шарапов. — Недаром цингу черной смертью зовут. Видишь, как почернел…

Но вдруг после мучительной ночи к утру Федору стало как будто лучше.

— Ваня, позови Алексея… — внятно сказал он.

Химков склонился над больным.

— Ну, кажись, все, Алеша… Прошу крест надо мной… Мать-старуха… приведется вам домой вернуться, не обдели… Обидел кого… простите, други… винюсь… — Это были его последние слова.

Мореходы поклонились в ноги умирающему.

— Прости и нас! Не унеси зла с собой… Скупые мужицкие слезы жгли глаза поморов… Первым очнулся Степан.

Вот. Втроем остались. Давайте проводим Федора. И мореходы торжественно запели поморское погребенье:

Похоронили Федора невдалеке от избы, под скалой. Когда тело опускали в могилу, грумаланам захотелось покрыть его самым дорогим, что было у них здесь. Степан принес синее шелковое новгородское знамя с древней лодьи. Этим знаменем и обернули Федора Веригина, одного из тысяч безвестных тружеников Студеного моря…

Три тяжелых камня навалили поверх могилы. Иван посадил в холмик ярко-красные цветы.

Выполняя последнюю волю покойного, над ним поставили большой деревянный старообрядческий крест с копьем и тростью.

Всю ночь после похорон Алексей лежал с открытыми глазами, и думы, одна другой тяжелее, томили душу. Опять вспомнился кормщик Амос Кондратьевич Корнилов, Настасья, дети. «Поди, не узнают отца-то. Не узнают… Увидят — так узнают. Только увидят ли?»

Вскоре после смерти Федора зимовщиков ждало еще одно потрясение: они встретили на острове людей. Но что это были за люди!

Произошло это так.

Однажды ранним утром, когда тень на солнечных часах подходила к пяти, Степан и оба Химкова хлопотали возле лодки, снаряжая ее в новое плавание. С моря дул мягкий ветер, небольшие волны, словно торопясь, выплескивались на гальку и, сердито журча, сбегали обратно. У самой кромки прибоя лежал медведь. Положив голову на вытянутые передние лапы, он одними глазами следил за действиями людей.

Когда все было готово, Алексей взял правило и взглянул на сына:

— Трогай, Ванюха.

Лодка плавно сошла с места. Юноша на ходу вскарабкался на борт и расправил парус. Зашумели, захлопотали под днищем «Чайки» волны.

— Путем-дорогой! На все четыре ветра! — донесся голос Степана. — Обратно скорее, с удачей жду!

Оставшийся на берегу, Шарапов прощально махал рукой, пока быстрая лодка не скрылась за черным утесом.

Шло шестое лето. В этом году оно выдалось теплое, раннее. Полуночные ветры за неделю взломали и вынесли прочь лед из пролива, и сейчас, в середине июля, море было чисто.

Пользуясь хорошей погодой, Химков решил навестить старое зимовье, привезти оставшиеся там клыки, собранные на моржовых кладбищах.

Благополучно миновав сувои Крестового мыса, «Чайка» проходила птичьи базары. Ветер усилился; осиновка набирала и набирала скорость. Что ни час, то добрых двенадцать верст оставалось за кормой.

Проведя лодку через опасные места, Алексей отдал руль сыну и лег отдохнуть: собираясь в дорогу, он почти не спал прошлую ночь.

Довольный, юноша пересел на кормовую банку, по-хозяйски подправил парус и, подставив лицо свежему ветру, вполголоса затянул какую-то песенку.

Медведь дремал. Но он открывал глаза и настораживался всякий раз, когда лодка кренилась или, по вине замечтавшегося рулевого, хлопал парус.

Время шло незаметно. Когда мореходы оказались на Моржовом берегу, у заливчика Спасения, солнце давно перевалило за полдень.

Иван с радостным волнением осматривал знакомые места. Вот высится тяжелый крест из серого плавника, поставленный ими в память своего спасения. Вдали виднеется ущелье, где стоит старая избушка. Черные скалы торчат на отмелом берегу. Все по-прежнему, будто вчера, а не годы назад покинули зимовщики эти безрадостные, но ставшие какими-то родными берега.

Не доходя избы, Алексей вдруг удивленно остановился и, нагнувшись, что-то поднял с земли. Иван увидел у него в руке обрывок красной материи.

Кормщик молча рассматривал неожиданную находку.

— Здесь кто-то был, Ванюха. Люди были, — сдерживая волнение, сказал он. И добавил, пробуя разорвать лоскут: — Недавно брошен, крепкое еще сукно-то.

И тут, на мокром желтом песке, они заметили следы человеческих ног.

Алексей присел на камень и трясущимися руками набил трубку сухим мхом. Юноша выжидательно глядел на отца; вместе с радостью в сердце закрадывалась непонятная тревога.

— Что за люди? Откуда? Как попали на остров, где находятся сейчас? — вслух недоумевающе рассуждал Алексей.

Наконец, выбив трубку, он тряхнул головой и поднялся. — Думать надо, море лоскут выкинуло. Пошли в избу, Иван!

Но Химковых ждало новое открытие. Не успели они сделать и двух шагов, как на песке что-то блеснуло. Иван поднял пустую бутылку.

— Отец, склянка!

— Спиртное было, запах есть, — пробормотал Алексей, повертев бутылку.

Двинулись дальше, у встречной речушки остановились испить воды: легли на песчаный бережок и с наслаждением прильнули к чистой холодной струе, докатившейся сюда, к морю, с горных ледников.

И тут, на мокром желтом песке, они заметили следы человеческих ног. Следы были совсем свежие, они шли от ручья вглубь острова.

— Двое их было… Гляди, гвозди какие па этих, а это — другие… каблук сбился… Обувь не наша, заморская, — отрывисто говорил Алексей.

Поморы не знали: радоваться им или печалиться. Теперь они уже не сомневались, что на острове есть люди, и не свои промышленники, а чужие, иноземцы.

Взобравшись на ближайший утес с плоской выщербленной вершиной, грумаланы огляделись, резко и тревожно кричали чайки, словно призывая к бдительности. Поморы смотрели до боли в глазах и ничего особенного не заметили. Юноша увидел лишь двух полярных сов, неподвижно сидевших на больших камнях. Совы с удивительным терпением караулили свою поживу — мышей.

— Ишь ведь, будто пни торчат, — указал на птиц юноша. Но Химкову — отцу было не до сов. Он продолжал пристально прощупывать взглядом каждую точку побережья и скал.

— Ваня, — вдруг сказал он приглушенным голосом. — Люди!..

Из-за скал показались две человеческие фигуры в оборванкой одежде. Они, видимо, тоже заметили поморов, так как замахали руками и бросились навстречу. Зимовщики сошли с утеса.

— Русский, русский… Я знаю, здравствуй, русский! — еще издали восторженно затараторил подбежавший первым. Он улыбался и протягивал руку.

Поморы были взволнованы не меньше, русский язык неизвестного поразил и обрадовал их.

— Какой счастье видеть русский мореход! Какой счастье! Я… — и незнакомец пошатнулся, схватившись за грудь.

Поморы, взглянув на его холщово-серое лицо, синие губы, провалы у глаз, сразу определили: «Цинга…»

Отдышавшись, небольшого роста, давно не бритый человек продолжал:

— Мы потерпели аварию. Я английский матрос. Чемберс, Джон Чемберс. Я много лет плавал Архангельск… Два года жил в этом городе… А это мой товарищ, Том Д'Онейль, — указал он на второго, высокого рыжего ирландца.

Поморы тоже назвали себя, и все снова пожали друг другу руки.

Ирландец выглядел еще хуже, очевидно болезнь совсем одолела его.

— Где ваше судно? — спросил Чемберс. — Сколько времени идти до него?.. Я ведь совсем не знаю здешних мест.

Алексей в коротких словах объяснил положение. Лицо матроса омрачилось. Он передал слова Химкова товарищу. Горевшие надеждой глаза Д'Онейля потухли; он еще больше сгорбился, словно увял.

В свою очередь, Чемберс удивился цветущему здоровью грумаланов.

— У вас такой вид, словно вы только что вышли из дома. Пять зимовок! Невероятно, просто невероятно, — изумлялся он.

— А вы давно ли здесь? Где погибло ваше судно? — спросил Алексей.

— О, это страшный история, вы все сейчас узнаете, — торопливо ответил матрос. — Только сядем, пожалуйста, мы так ослабли.

И Чемберс прерывающимся, нетвердым голосом рассказал о последнем плавании своего корабля…

Когда матрос описывал гибель «Клайда», Иван Химков спросил его:

— А зачем вы корабль в море бросили? Почему на берег не вытащили?

— Не мешай, Ванюха, — строго остановил сына Алексей. И, пока Чемберс собирался с мыслями, пояснил: — Заморское судно не лодья, на берег, хоть какой, ему хода нет. Востродонное судно разве вытащить?

Да, да, — прислушавшись к словам Химкова, согласился Чемберс. — Англичане никогда не хранят своя суда на берегу.

Матрос заканчивал свое скорбное повествование:

— Из экипажа нас трое осталось — мы да боцман — остальных похоронили. Несколько дней назад скончался наш капитан… Из преступников умерло четверо. О, это нехорошие люди. После смерти капитана хозяином на зимовке стал чиновник. Он заодно с преступниками. И боцман тоже.

Поморы давно догадались, что англичане наткнулись на их прежнюю избушку, и думали, как быть, чем помочь людям.

Русские поморы всегда славились честностью, гостеприимством и отзывчивостью в беде.

Каждый, нуждавшийся в крове, огне и пище, мог рассчитывать, что с ним поделятся последним.

Двери домов в поморских деревнях никогда не запирались. Даже в отсутствие хозяев путник мог зайти в избу, растопить печь и утолить голод. Зверобои зачастую оставляли на пустынном берегу на долгое время лодку, снасть, промысел. Стоило воткнуть около оставленного шест, в знак того, что это имущество еще понадобится хозяину, и никто не прикоснется к нему пальцем. Прибывших с попутным ветром на севере называли «ветреными гостями» и всегда радушно встречали.

— Жалко мореходов ваших, — тихо произнес Химков, — не смогли себя уберечь… Что ж, надо в избу сходить, посмотреть, чем пособить можно.

Алексей обернулся к сыну:

— Ванюха, отведи медведя к осиновке, пускай там сидит, нечего людей пугать. Отведешь, меня догоняй.

Только сейчас англичане с оторопью заметили большого белошерстного зверя, все это время неподвижно лежавшего у скалы.

Ваня, окликнув мишку, побежал к лодке, а Химков и англичане направились к зимовью. Оба матроса долго оглядывались на свирепого зверя, послушно бредущего за юношей.

Вот и изба. Алексей толкнул знакомую дверь и первым вошел в горницу.

За столом несколько человек шумно играли в кости. Увидя невесть откуда взявшегося плечистого, бородатого помора, игроки застыли с открытыми ртами.

— Здравствуйте, добрые люди, — с достоинством поклонился Химков.

Англичане растерянно переглянулись.

— Кто этот человек, Джо? — изумленно спросил почерневший от копоти худой, долговязый англичанин.

— Капитан русского судна, сэр. В этот момент в дверях появился Иван и стал рядом с отцом.

— Русские? Ты убежден, Джо? Хм, хм… — несколько оправившись, сухопарый англичанин принял важный вид. — Спроси, могут ли они доставить нас в Англию?

Пока Чемберс рассказывал все, что сам успел узнать о русских зимовщиках, Алексей незаметно толкнул локтем сына:

— Видать, это главный, сухопарый-то. Что длинен, что черен… Будто сухарь ржаной… И остальные хороши: в грязи да в копоти все.

Юноша тишком фыркнул в рукав.

Выслушав матроса, Топгам, — это был он, — многозначительно посмотрел на своих и вскользь заметил:

— Вот оно что… Их здесь только двое…

— Скажи этим дикарям, Джон, — обернулся он к Чемберсу, — что я, Якоб Топгам, властью его величества короля Англии назначен губернатором этого острова, русские должны повиноваться мне. — И он важно ткнул пальцем себя с грудь.

Чемберс нехотя перевел.

Химков удивленно взглянул на Топгама.

— На русской земле вашему королю власти нет, — тихо, но твердо ответил он. — Елизавета Петровна нам государыня, а мы ей слуги…

— Кто ты такой? — грубо перебил чиновник.

— Я этого дома хозяин, — Алексей гордо поднял голову. Под его взглядом Топгам отвел глаза.

— Сэр, мы должны захватить шлюпку русских, пока они здесь, — заговорщицки зашептал чиновнику один из игроков с широким угреватым лицом, — Тогда этот бородач заговорит по-другому…

Топгам утвердительно кивнул. Широколицый — боцман — и еще один поднялись из-за стола и вышли из горницы.

Чемберс с испугом посмотрел на Химкова.

— Они хотят украсть вашу шлюпку, — украдкой шепнул он, — принимайте меры… Топгам совсем не губернатор, он лжет!

К удивлению матроса, Химков остался спокоен. Топгам же, проводив взглядом своих людей, продолжал разговор.

— Так вы хозяин, — говорил он с издевкой. — Очень жаль, но я вынужден был занять ваш дворец без разрешения. Химков словно не заметил насмешки.

— По обычаю нашему, по нужде всякий может домом владеть, ежели хозяина нет… Вижу я, цинга вас одолела, помоч хотел. А вы… — Вы умеете лечить цингу? — оживился чиновник.

— Ежели бы нам в знатье, что здесь люди живут, — продолжал Химков, — давно бы помочь дали, снадобья принесли. Да и обувку показали бы как шить. В таких сапогах-то, — он показал на обувь англичан, — по острову много не походишь. Хоть и лиходеи у вас, а все жалко: люди.

Гонгам недовольно посмотрел на Чемберса:

— Здесь преступников нет, все помилованы его королевским величеством. По прибытии на остров я всем снял кандалы.

— Кандалы? Да уж здесь в кандалах не проживешь… И без кандалов не сладко… А насчет избы не сомневайтесь, живите сколько надо… Баньку бы вам, попариться, помыться, вишь, как замшели…

Химков искренне хотел поделиться своим мудрым житейским опытом с этими людьми, уже так дорого заплатившими за королевскую «милость». Топгам же тянул время. Единственно, что его заинтересовало, — это противоцинготные лекарства русских. А прежде всего надо было заполучить их лодку.

Но тут в горницу ворвался боцман с искаженным от страха лицом.

— В шлюпке медведь! — хрипло выкрикнул он. — Большой белый медведь… Мы хотели отогнать, но он бросился на Чарли и чуть не загрыз его.

Чемберс и молодой Химков звонко расхохотались.

— Замолчи, щенок! — накинулся на матроса с кулаками боцман.

— Скажи ему, — приказал чиновник Чемберсу, — пусть добром отдает лодку, не то…

Матрос перевел и добавил:

— Вам надо уходить, эти люди способны на все!

Химков как будто не понял, чего от него хотят.

— Отдать лодку? Но она нужна, нам самим, сударь…

— Так он еще разговаривать?! Ребята, связать их!

Каторжники и боцман бросились на поморов.

— Бей… без ножа, Ванюха, — успел крикнуть сыну Алексей.

Он схватил за ворот боцмана и каторжника и, стукнув их головами, бросил оземь. Ваня легко отшвырнул вцепившегося в него англичанина.

Топгам выхватил из-за пояса пистолет.

— Закройте двери! — завизжал он, — Я их…

Но Д'Онейль, подскочив, толкнул его руку, и пуля прошла мимо.

— Прочь с дороги! — властно скомандовал Химков стоявшим у дверей.

Как только Химковы оказались спиной к англичанам, все кто мог, кроме Чемберса и Д'Онейля, снова кинулись к ним.

— Стой! — резко обернувшись в дверях, громыхнул Алексей и поднял кулак. На скулах у него заходили желваки. Каторжники шарахнулись в стороны. — Сдыхайте, псы шелудивые, ежели так!

Задержавшись еще на мгновение, Химков обернулся к матросам.

— Спасибо, други. Иди к нам, Джон, и товарища забери. Хлопнув дверью, Химковы крупно зашагали к берегу. Алексей дал волю своим оскорбленным чувствам. Горько ошибаться в людях там, дома, но неизмеримо тяжелее здесь, на острове, после долгого одиночества.

Медведь встретил хозяев довольным урчанием. Химковы приласкали верного друга и, усевшись на берегу, стали ждать английских матросов.

Прошло с полчаса. Алексей стал тревожиться.

— Отец, гарью пахнет! — воскликнул Иван, вскочив. — Смотри, дым какой над избой-то!

Поднялся и медведь взъерошил шерсть, зарычал. Из-за утесов выбежал человек: он прихрамывал на одну ногу и что-то кричал.

— Это губернатор ихний, — признал юноша и взял в руку камень, — вдруг опять стрелять будет.

Это действительно был Топгам. Он бежал к лодке, размахивая небольшим свертком.

Поморы выжидательно следили за англичанином.

— Рус, рус! — кричал Топгам.

Не добежав до берега, он свалился и пополз по гальке. Сверток раскрылся, из него посыпались золотые гинеи.

Алексей догадался, что «губернатор» просил взять его в лодку и предлагал за это деньги.

— Чемберс где? — грозно спросил Химков, почувствовав недоброе.

Топгам молча показал на небо и лицемерно перекрестился.

— Что? Убили, подлецы! Будь здесь, Ванюха, — схватив топор, он бросился со всех ног к избушке.

Как стог сухого сена, пылала изба, когда Алексей подбежал к ней. У порога лежал широколицый боцман с ножом в спине. Дверь была плотно заперта снаружи бревном.

Химков рванулся было к двери, но в этот момент сильный взрыв развалил избу. Совсем близко от Алексея пронеслась дымящаяся головня и упала где-то далеко за грудой камней.

Какая драма тут произошла — можно лишь было догадываться. Скорее всего, что Топгам и боцман, сговорившись подкупить поморов, обманно заперли всех остальных в избе и то ли сами подожгли ее, то ли каторжники и матросы, пытаясь выбраться, в суматохе заронили огонь. А боцман — он, верно помог чиновнику завалить дверь и был больше не нужен…

«Звери! Хуже зверей!»- в ужасе думал потрясенный Химков.

То там, то здесь по лощине дымились деревянные обломки, разбросанные взрывом; казалось, что загорелась огненным гневом холодная Грумаланская земля…

Не добежав до берега, он свалился и пополз по гальке.

Под ногами Химкова, испуская едкий дым, тлел какой-то предмет. Алексей посмотрел — книга. Это были сочиненные Даниелем Дефо «Жизнь и замечательные приключения Робинзона Крузо».

Ничего не поняв в английских буквах, помор с сожалением бросил книгу и с поникшей головой пошел на берег.

— Помер губернатор-то. Как ты ушел, тут и помер, — встретил Иван отца. — Только и силы у него, видно, осталось, что сюда прибежать.

Алексей, не взглянув на труп и не говоря ни слова, принялся сталкивать лодку.

Скользнула в воду «Чайка», тихо закачалась на волне, потом развернулась и легла курсом на юг.

Памятное каменное ущелье, Моржовый берег, залив Спасения, мыс Ростислава отодвигались все дальше и дальше.

Последним исчез высокий серый крест, словно растворившись в спокойном вечернем небе.

Отходили в прошлое грязные чужие дела, задевшие мимоходом поморскую жизнь.

— Забыть надо, как сон тяжкий, — сказал Степан, когда мореходы снова оказались в своем зимовье.

Один за другим тянулись месяцы и годы. Прошла еще одна тяжелая зима. Наступило седьмое лето. На острове, все было по-прежнему. Только Федора уж больше не было в маленькой дружной семье зимовщиков. Часто вспоминали мореходы товарища. Тяжела была для них эта потеря.

В летние дни могилу Федора всегда украшали живые цветы. Не забывал Иван своего крестного.

Втянулись в свою одинокую жизнь за это время поморы. Осилили полярную стихию.

В прошлом году Алексей с сыном еще раз побывали на Моржовом острове. Хотелось проверить, не удастся ли точнее узнать про судьбу Тимофея Старостина.

Лавируя по бухточке на «Чайке», они старались разглядеть в прозрачной воде между черными камнями еще что-нибудь из остатков лодьи или снаряжения новгородцев. Ивану удалось подцепить багром несколько моржовых голов, покрытых вековым илом. Как только их вытащили в лодку, клыки выпали из черепов. В другом месте выудили колчан со стрелами и лук. От долгого пребывания в воде и лук и стрелы пришли в полную негодность.

Иван различил глубоко на дне две секиры и длинный прямой меч. Достать их не удалось. Подняли только тяжелую, почерневшую от времени доску. Юноша попробовал резать дерево, но нож лишь царапал его темную, окаменевшую поверхность.

— Это лиственница, Иван. Тоже, не иначе, с лодьи. От воды лиственница только крепче делается, и червь ее не берет. По твердости она, ежели долго в воде пробудет, не уступит и кости. Захвати с собой, дома от скуки безделку какую вырежем.

На берегу, в гальке Алексей ухитрился найти три шахматные фигурки и круглую, слегка заостренную палочку с отверстием на одном конце — перо для бересты. И шахматы и палочка были сделаны из моржовой кости. Очистив их от налипшей грязи и вымыв в морской воде, поморы поразились тонкой, прекрасной работе. Прохаживаясь мимо невысоких береговых скал, Алексей вдруг сказал:

— Знаешь, Ванюха, забыли мы, что море-то в давние времена выше стояло и камни эти под водой были. Поди, берег-то проходил у твоей скалы, помнишь, ремнем мерил? Вот где надо старостинские следы искать!

Когда Химковы забрались на вершину Ваниной скалы, юноше сразу бросилось в глаза то, чего oн раньше не заметил: посреди площадки возвышалась груда камней, явно сложенная руками человека. То был поморский приметный знак — гурий.

Это немудреное полуразрушенное сооружение дало поморам ответ на главный, волновавший их вопрос.

Когда лодья «Надежда доброго согласия» оказалась в виду Малого Беруна, людно стало на ее палубе. После долгого бурного плавания всем захотелось поглядеть на берег.

Остров все ближе. Вот падуны обмелевшие стали попадаться.

Изредка мимо судна важно проплывала торосистая стальная льдина.

Высматривая, где лучше пройти, подкормщик дед Никифор сидел на грот-рее и, будучи любителем поговорить, даже оттуда, с мачты, поучал молодых мореходов:

— Молодая ледина твоего судна боится: тонка и хила; а вот с такой отечной, матерой старухой поздоровкаешься, она тебе ребро и бортовину выломит. Замечай, ребята: у тороса на плаву только верховище видать, а вся нога в воде. По образу верхушки должно разгадать, широка ли та нога. Садкое судно близко не води — пропадешь… Дым! — вдруг закричал, как оглашенный, Никифор. — Дым на острове! Ребята, Амос Кондратьич… А чтоб тебя!.. — Старик от волнения не так слез, как свалился с мачты, по-юношески легко поднялся на ноги — и бегом к кормщику.

А кормщик, и без того уже приложившись к длинной медной трубе, шарил глазом по берегу.

— Амос Кондратьич, люди там… — Никифор поперхнулся и схватился за грудь. — Стар стал… пых перевести не могу, ежели малую пробежку сделаю.

Кормщик опустил трубу.

— Вижу, Тимофеич, и людей вижу, знаменьем машут… Да кто в последние годы в этих местах зимовал? Будто и не было никого. Держи на дым, — сказал он рулевому.

И вот стоит лодья на якоре в тихой гавани, покачивается лениво, чуть-чуть. Крепкий пеньковый канат надежно держит судно. На хорошем, глубоком месте стоит оно, от всех ветров укрыто, а напротив — неизвестное зимовье.

Вся команда на палубе: уж больно интересно, кто это костер на горе жег. Но вот к борту лодьи подошла осиновка и на палубу поднялся незнакомый, седой, как куропать, растерянно улыбающийся человек. Молодцы промышленники сразу окружили его, со всех сторон посыпались вопросы.

Стоит Алексей у мачты, не знает, кому отвечать. Только счастливая улыбка не сходит с его лица.

Расталкивая всех, к Алексею пробрался дед Никифор. Подойдя поближе, он вдруг остановился в нерешительности:

— Эге… да это ты, земляк… Алексей Химков…

— Я, Никифор… — и Химков сделал шаг, чтобы обнять старика.

Но тут, неожиданно для всех, дед вдруг попятился, стараясь спрятаться за спины промышленников.

— Алексей Химков… упокойник… панихид сколько отслужили, отпетый, оплаканный… — бормотал он.

— Да не упокойник я, Никифор, живой пока. — Алексей было к деду, но тут народ расступился, и он увидел второго знакомого, друга старинного. К нему шел Амос Кондратьевич Корнилов. Крепко обнялись кормщики.

— Алексей… сынок, вот ведь свиделись где! А изменился ты… седой не по годам. Вижу, тяжело было.

Амос Корнилов повел Алексея на корму в свою каюту.

Долго говорили между собой кормщики. Скупыми словами рассказал Алексей про свою трудную жизнь на Груманте.

Понял все старый Амос, ласково положил на белую голову Алексея свою большую костлявую руку, ободрил, успокоил.

— Настасье твоей, слов нет, тоже тяжело. Сколько лет ведь о «Ростиславе» слыхом не слыхать было. Ну, я говорил ей: знаю, мол, Алексея, редкий по твердости души человек, такой и судьбу в узел завяжет, коли во льдах не погиб. Да и сама Настасья правильная, упорная жонка. «Жив, — говорит, — мой Алексей, чует сердце, на Груманте он». Ведь как меня просила пойти сюда… Два раза пытался, да льды не пустили. Не в обычай торосовато море было. Знаешь, поди, на грумантские промыслы поболе двухсот судов летом выходит, а в эти годы никто на острове не бывал, льдов боялись. Я и нынче не собирался, да графа Шувалова сальная контора уговорила — новые места зверобоям разведать.

Кормщики договорились о всех делах.

— Ну, так, Алеша… по рукам. Больше никуда «Надежде доброго согласия» ходу нет… Грузи свой промысел на борт, мои молодцы помогут, разведывать мне теперь тут нечего, ты за шесть лет все разузнал, лучше не надо. Вот как кончишь грузить свое добро, так и домой, в Архангельск поплывем.

Алексей вышел на палубу и сразу же заторопился на берег. Теперь это снова был крепкий, деятельный человек — такой, каким его знали всегда. Закипела работа. То карбас, то осиновка подходили к лодье и, быстро разгрузившись, уходили обратно к берегу. Работали почти сутки без перерыва. На последний карбас грумаланы сложили остатки своего скарба, свое промысловое снаряжение, оружие, домашнюю утварь, — все, что они своими руками сделали на острове.

Но вот настала минута, когда ничего не осталось больше на острове Малом Беруне из добра мореходов. Пора им самим в карбас грузиться.

Сжалось сердце у зимовщиков. Не так просто покинуть место, где осталось шесть лет жизни, где навеки под мерзлой землей остается преданный друг, деливший все тяготы одинокого, тяжелого житья!

Посмотрели они вокруг себя в последний раз и снова промелькнули у них перед глазами незабываемые картины всех этих шести лет…

Вот покосившийся небольшой крест над дверями, поставленный Алексеем в первый же день переселения в новую избу.

Вот могила Федора с букетиком яркокрасных цветов.

Лежит брошенная возле пещеры стремянка, дверь в кладовую осталась открытой… А вон по берегу видны копища — оставленные оленями истоптанные ягельные пастбища… Хороша была тут охота!

А там, далеко, виден Моржовый остров. Памятна всем эта крупинка русской земли. Никогда не забудут поморы свою находку, лодью новгородскую.

Еще дальше белеет Ледяной берег. И видится Ивану грозный вал от падуна, слышится громовый голос Федора…

Но вот застучал топор. Это Алексей накрепко забивал досками оставленное мореходами осиротевшее жилье.

Помня свои лишения и, главное, свой страх остаться без огня, Алексей положил в избе на видном месте, у печи, взятые на лодье трутоношу с кремнем, огнивом и трутом, охапку сухой лучины. Кадочку соленой трески, куль муки, соли на деревянном кружке да жира бочонок не забыли положить в избе. Ведь придется еще тут промышленникам других русских судов зимовать. Всегда надо об атом помнить мореходу. Всякое может быть. Без огня и без пищи, бывает, остаются люди.

Звездочку с теленком мореходы порешили оставить на свободе, на родном острове. Но как быть с мишкой? Трудно везти его: страшный больно медведь. Все же Алексей упросил Корнилова взять медведя на лодью, побожился, что не обидит, не тронет никого зверь. На осиновку зимовщики не пускали мишку уже давно — тяжек стал, утопить может лодку. Перевезли ошкуя с берега на карбасе.

И «Чайку» свою Иван не забыл, перегнал к лодье. Погрузили и ее на палубу.

Только вышли из залива, засвистел ветер в снастях, задул крепкий побережник. Как угадал ветер, что время ему пришло. Побережник отнес лед, и лодья быстро плывет под южным берегом Малого Беруна. Вот уже позади высокий скалистый мыс — весь в трещинах и рубцах, с остатками старого снега, будто полосатый. Прошли остров Туманов, с его выходящими далеко в море песчаными бугристыми отпрядышами. Перед глазами поморов открылась величественная картина. Сначала лодья прошла у двух глетчеров, тянувшихся по нескольку верст каждый, а потом засверкал на солнце острыми голубоватыми изломами сплошной ледяной берег.

Уже четыре часа плыла «Надежда доброго согласия» мимо сверкающих, неприступных ледяных скал. То там, то здесь на пути лодьи с грохотом отваливались от глетчеров гигантские падуны и, покружившись в водовороте, подхваченные ветром, медленно отплывали от берега. Это холодный остров салютовал своим победителям — русским мореходам.

Долго стояли на палубе грумаланы и смотрели на свой остров.

Вот скрылся Ледяной берег… Стали тонуть в глубоком море прибрежные крутые мысы… Теперь осталось на горизонте несколько небольших темносиних точек — самых высоких гор на острове, а скоро и они потерялись в необъятной морской глади.

* * *

Благополучно вернулись на родину грумаланы. Радостно встретили своих родных и близких. Дождалась Настасья своего мужа, хоть и бедовала с детьми на руках. Увидел Алексей ребятишек.

* * *

Много рассказывали зимовщики о богатствах своего острова: про тысячные моржовые залежки, про большие оленьи стада, про множество песцов, голубых и белых.

На следующий год откупщик сальных промыслов граф Петр Шувалов послал к тому острову свое судно — галиот «Николай и Андрей». Капитан галиота нашел и остров и становище поморов на нем.

Вступив на берег, капитан назвал остров Алексеевским, в честь русского морехода Алексея Химкова, прожившего на нем шесть лет.

Но напрасно стали бы мы искать на карте Алексеевский остров. Нет на ней и Студеного моря, нет и Груманта, нет Берунов — ни Малого, ни Большого. Баренцево море, а не Студеное, написано на карте. Шпицбергеном назвали Грумант. Остров Эдж, а не Алексеевский остров обозначен там.

Не обратили внимания невежественные правители царской России на труды поморов. Много славных имен русских мореплавателей было погребено в пыльных архивах и забыто. Много чужих имен незаслуженно попало на карту нашей родины.

А народ русский не забывает и никогда не забудет подвигов сынов своих, отважных мореходов и землепроходцев. Не забудет он первооткрывателей Груманта кормщиков Старостиных. Не забудет Алексея и Ивана Химковых, Федора Веригина, Степана Шарапова.

Целую неделю бриг «Два ангела» отстаивался на Ярмутском рейде. Крепкие юго-западные ветры не давали капитану Томасу Брауну войти в Темзу и завершить рейс, длившийся более шести месяцев. Стоянка была беспокойная. Якорные канаты едва выдерживали штормовой ветер; пришлось убрать стеньги, травить до жвака-галса канаты.

Несколько тяжело груженных судов терпели бедствие — их захлестывало волнами. Спасаясь, моряки обрубили мачты, но и это не помогло: один корабль затонул, остальные без якорей и мачт унесло в море…

Но все это позади. Сейчас бриг «Два ангела» спокойно стоит на якоре у лондонского моста среди множества корпусов и мачт. На Темзе тесно: скопище больших и малых кораблей заполнило широкую, многоводную реку. Целая флотилия лодок, барок и яликов снует между кораблями и берегом.

Матросы успели навести порядок на бриге, изрядно потрепанном штормом, приготовили к выгрузке трюмы, наполненные бочками ямайского рома и сахара, и столпились на баке. Предвкушая отдых и развлечения, они перекидывались шутками, с нетерпением посматривая на раскинувшийся по берегам реки величественный город — с широкими улицами, оживленной набережной, множеством дворцов и церквей.

Капитан «Двух ангелов», грузный мужчина с красным мясистым носом, выполнив таможенные формальности, успел солидно выпить. Прихватив с собой слугу — негритенка, он съехал в судовой шлюпке на берег и медленно брел по одной из улиц Сити.

Утром в Лондоне было прохладно. Свежий восточный ветер, помогавший бригу войти в порт, давал себя чувствовать и здесь, на городских улицах.

Томас Браун часто останавливался, с удивлением разглядывая десятки новых домов, красивых и крепких, выросших за короткое время, словно грибы после дождя. Ростовщики и маклеры, надсмотрщики над неграми вест-индских плантаций, дельцы из Ост-Индии, чиновники разных степеней и рангов, разбогатевшие на грабеже колоний и работорговле, торопились обзавестись уютными гнездышками у себя на родине.

В этой части Лондона царило оживление. Непрерывно катились кареты и коляски; покачиваясь на руках слуг, двигались портшезы. Вереницей тянулись грузовые фургоны; сгорбившись под тяжелой кладью, шли носильщики; степенно прогуливались толпы праздных мужчин и женщин. От множества напудренных париков, роскошных платьев, кафтанов, расшитых золотом, и дорогих кружев рябило в глазах. Биржевые маклеры, клерки с озабоченным видом куда-то торопились, расталкивая гуляющих.

Здесь кипела торговля. В многочисленных лавках можно купить все, что покупалось и продавалось во всех странах света. На каждом углу торчала вывеска кофейни либо таверны. Часто встречались цирюльни с выставленными напоказ модными париками. У книжных лавок толпились любители новостей. Попадались лавки с корабельными товарами: канатами, якорями, парусиной; кое-где у дверей виднелись железные цепи, ошейники и наручники — предметы, необходимые для работорговцев.

Шкипер Браун был одинок и необщителен. Свободное время он проводил в своей каюте на бриге за бутылкой рома либо за конторскими книгами, пересчитывая в который уж раз свою наличность. Только неотложные дела могли заставить его изменить укоренившейся за многие годы привычке. И сегодня шкипер съехал на берег не по-пустому.

На пути из Африки к Ямайке у Томаса Брауна не хватило питьевой воды, и он живьем выбросил за борт сто тридцать четыре негра. Не желая терпеть убытков, он намеревался получить страховую премию. Но страховые дела решаются в суде — надо начинать дело, и шкипер шел посоветоваться с ловким дельцом и пройдохой, стряпчим Самуэлем Клапинсом. Конторой Клапинсу служил замусоленный столик в небольшой кофейной, приютившейся у мрачного здания лондонского суда. Войдя в кофейную, Браун застал стряпчего на своем обычном месте за кружкой пива, углубившимся в чтение «Лондонской газеты», и без обиняков рассказал ему свое дело.

Отложив газету, стряпчий внимательно слушал, изредка прихлебывая пиво.

— Н-да, мистер Браун, дело трудное. Но все зависит от того, как его повернуть. Можно проиграть, но можно и выиграть… — Клапинс достал клетчатый платок, высморкался и долго вытирал нос. — Я бы сказал… э… э… очень трудное дело, дорогой капитан, и эдак сразу я боюсь сказать что-нибудь определенное.

Браун понял.

— Бутылку бренди, — подозвал он хозяина, — и…

— Здесь превосходно готовят жареных кроликов, мой друг, — вмешался стряпчий, облизнув тонкие, губы, — изумительный повар. А соус… вкуснее не сыскать во всем Лондоне.

— Отлично, подайте кроликов, — кивнул хозяину Браун, — только скорее, я тороплюсь на бриг.

— И пива, мой друг, — добавил Клапинс. Согревшись бренди, Сэм Клапинс стал покладистее.

За пять фунтов он обещал написать прошение и вести дело в суде.

— Поймите, мистер Браун, — рассуждал Клапинс, пряча деньги в карман засаленного камзола, — мы сравним ваших негров с лошадьми. Ведь дело о чернокожих ни в чем не отличается от подобного же случая, когда за борт были выброшены лошади. Такое сравнение помогло нам выиграть дело капитана Гопкинса. За каждого негра ему заплатили по тридцать фунтов страховки. В вашем иске это составит кругленькую сумму, мой друг.

Увидев кролика на столе, Клапинс замолк и, глотнув слюну, взялся за нож.

— Советую попробовать, дорогой капитан, — предложил он, кладя в рот сочный кусочек, — изумительный повар… Хорошо, что в Лондоне нет недостатка в пиве… Меня постоянно мучит жажда, мой друг, еще одна кружка была бы не лишней, — снова обрел Клапинс дар речи. — Могу вам рассказать о другом судебном деле, разбиравшемся недавно в Лондоне, дело, пожалуй, сложнее вашего. Проклятые негры вздумали бунтовать. Это было на «Фениксе». Капитан Арчер приказал стрелять; более ста чернокожих было убито и почти столько же ранено. — Тут Клапинс зажмурил глаза и покачал головой. — Да, судье пришлось поломать голову.

— Ну и как? — заинтересовался Браун.

— Суд обязал заплатить страховую премию только за убитых, а на продаже калек Арчер почти ничего не заработал… Все раненые негры, как неполноценный товар, пошли за полцены. Пришлось смириться.

— Дурак капитан Арчер, — пробормотал Браун, ухмыляясь, — напрасно возился с ранеными Я бы…

— Ваши способности мне отлично известны, дорогой друг, — хихикнул подвыпивший стряпчий. — На вашем бриге, чем ни болей негр, в шканечном[50] журнале появится запись: «Выброшен за борт от недостатка питьевой воды».

Клапинс снова захихикал.

— Вы подумайте, Браун, — продолжал он, — представьте на одну минуту, что королевский суд решит: между людьми и неграми нет разницы. Что ждало бы вас?

— Вздор, разорви вас дьявол, Клапинс! — недовольно оборвал капитан. Подумав, он бросил на стол золотую монету и проворчал на прощание: — Выиграю дело — заплачу проценты.

Выйдя из таверны, Браун свернул в одну из узких улиц с небольшими домиками, тянувшуюся до самого берега Темзы. Капитан не любил тратить деньги по-пустому и всегда ходил пешком.

Поплотнее завернувшись в черный плащ, надвинув на лоб расшитую галуном шляпу, он шагал, не оглядываясь по сторонам, не обращая ни на что внимания. У самого порта он, ругаясь, обошел зловонные кучи отбросов и, высоко поднимая ноги, перебрался через потоки нечистот, стекающих в Темзу.

Вот и река. В прибрежных пустырях высились груды привезенных из-за моря товаров, возле них, горланя на разные голоса, суетились люди, длинной вереницей двигались запряженные быками и лошадьми повозки и фургоны с кипами, ящиками, бочками. Поодаль виднелись штабеля корабельного леса, многочисленные стапели, где строились всевозможные корабли; судостроительные фирмы были завалены заказами: не хватало рабочих рук, не хватало хорошего леса, не хватало моряков.

Старая Англия впитывала в себя пот и кровь миллионов черных рабов, изнемогавших на плантациях ост-индских и вест-индских колоний. Это было время, когда англичане не успевали переваривать все то, что попадало в их желудки.

Наконец Браун добрался до берега, где его ожидала корабельная шлюпка. Держась за перила лестницы, капитан разыскал глазами свое судно, выделявшееся среди других добротным видом и величиной. В английском торговом флоте тех времен не так уж много было подобных кораблей. Большинство судов поднимали сто — двести тонн груза. Негров перевозили через океан и на более мелкой посуде. Бывало, что двадцатитонное суденышко вмещало семьдесят чернокожих, а на скорлупку в одиннадцать тонн умудрялись посадить тридцать человек…

Вдосталь налюбовавшись, Браун стал осторожно спускаться по скользким, прогнившим ступенькам. Внезапно он услышал свое имя.

— Капитан Браун, остановитесь, прошу вас, — кричал пожилой человек в сдвинутой на затылок шляпе; он бежал, размахивая руками.

— От торгового дома «Вольф и сыновья», сэр, — задыхаясь, произнес человек, подавая Брауну пакет.

— Джон Вольф, глава торгового дома, просит меня немедленно явиться для весьма важных переговоров, — бормотал шкипер, читая письмо. — Гм… Джон Вольф — один из самых богатых людей в Англии. Послана карета. Что бы это могло значить? — Браун терялся в догадках. — Где карета… э… э?.. — обратился капитан к посланному.

— Томпсон, сэр. Бен Томпсон, сэр, младший клерк, к вашим услугам. Карета ждет вас там, — он махнул рукой, — за этой кучей бочонков с ямайским сахаром. Простите, сэр, сюда было неудобно подъехать…

— Эй, вы там! — крикнул Браун матросам. — Я скоро вернусь! А ты, Цезарь, жди здесь, — приказал он негритенку. — Пойдемте, мистер… э… э…

— Томпсон, сэр, — снова поклонился клерк. Клерк забежал вперед, угодливо открыл дверцы кареты, помог Брауну взобраться на сиденье. Карета тронулась, подпрыгивая и жалобно скрипя на ухабах и булыжниках лондонских улиц. Пока она выбиралась из окраины, капитан успел вздремнуть. Он очнулся в Сити у большого серого дома. Клерк распахнул дверь.

— Прошу вас, мы на месте, сэр.

В кабинете Брауна встретил Джон Вольф.

— Рад вас видеть в добром здоровье, мистер Браун, — любезно говорил добродушного вида старичок, усаживая в кресло капитана. — В наши годы это самое важное. Дела у вас, капитан, идут блестяще, это можно заключить по вашим вкладам за последнее время. Нас всегда радуют успехи клиентов.

— Спасибо, сэр, благодаря неграм и провидению мне жаловаться на дела грешно. Гость и хозяин уселись в кресла.

— Я решил пригласить вас к себе, дорогой капитан, — медленно начал Джон Вольф, — для важных переговоров.

Браун насколько мог вытянул свою короткую шею. Он весь превратился в слух.

— Англия, капитан, нуждается в хорошем строевом лесе, — продолжал банкир, — в пеньке для снастей, парусине и в крепких больших кораблях… Наш банкирский дом обслуживает судостроительные фирмы и заморскую торговлю. Как растет английский флот, вам, мистер Браун, очень хорошо известно.

Джон Вольф закашлялся, хватаясь руками за свою впалую грудь. С трудом подавив старческий кашель, он долго сидел, бессмысленно смотря мутными глазами на Брауна. Но вот банкир оживился.

— Колониальная торговля требует утроить наш торговый флот, а запасы хорошего леса Англия давно исчерпала. Мы не можем до конца истребить свои леса, надо думать о будущем… — Банкир опять стал задыхаться.

— Все это мне известно, сэр, — прервал банкира Браун. — Я хотел бы знать, для чего я здесь?

Джон Вольф пристально посмотрел на капитана.

— Ну что ж, дорогой Браун, перейдем к делу: нам нужны вы и ваше судно для работы на Севере России.

Старый Вольф, по-птичьи подпрыгивая, подскакал к большой карте, висевшей позади письменного стола.

— Вот здесь, Браун. — И банкир ткнул скрюченным пальцем.

— На Севере России? Не слишком ли там будет холодно для меня?

— Наши условия подогреют вас, капитан. За три месяца, проведенные в России, вы получите сполна все, что могли бы заработать за рейс в Вест-Индию с полным грузом черного товара. Это кроме того, что вы получите от нашего агента в Архангельске.

— Я должен возить русский лес в Лондон, сэр?

— Все инструкции вы получите в Архангельске от нашего представителя мистера Вильямса Бака. — Банкир отошел от карты и устало опустился в кресло.

— Здесь я вам скажу одно: ваш экипаж должен состоять из храбрых людей, способных на все. Вы будете конкурировать с русскими, и не исключена возможность нападения этих варваров на ваше судно… Вы понимаете меня, капитан? Если вы нуждаетесь в решительных людях, я дам указание нашему шефу констеблей, и он…

— Это не в диковинку, сэр. У меня есть опыт в таких делах, и мои ребята, дьявол их разорви, не уступят вашим каторжникам, — довольный своей остротой, Браун громко захохотал.

Дикий смех шкипера возмутил Джона Вольфа. Его мутные глаза сверкнули недобрым огнем.

— В Англии нет недостатка в честных людях, — не спуская глаз с моряка, медленно сказал банкир. — Мы могли найти сотни людей, желающих поехать в Россию на наших условиях, но… Нам хорошо известна ваша храбрость, Браун. Известны нам и прекрасные качества вашего брига «Два ангела». Мы считаем его одним из самых крепких английских судов. Итак, если наши условия подходят, — закончил Вольф, подвигая шкиперу лист плотной бумаги, — можете подписать договор.

— Я никогда не сторонюсь выгодного дела, сэр. Это мое правило, — ответил шкипер, взглянув краем глаза на бумагу. — Но прошу учесть: на свое судно я беру восемьсот негров, сэр, и каждый негр приносит мне тридцать шесть фунтов чистой прибыли. Я не считаю доходов от перевозки сахара и рома.

— Как! — в удивлении воскликнул банкир — Вы, Браун, топчете законы! Вы нарушаете правила, установленные парламентом! Ваш корабль не должен брать на борт больше пятисот чернокожих!

— Сэр, — спокойно возразил Браун, — если вы уверены, что мне не придется нарушать законов там, куда вы меня посылаете, законов Русского государства, то я…

— Хорошо, хорошо, мы никогда не спорим о мелочах в крупном деле, — перебил его Джон Вольф. — Вы, я вижу, хорошо знаете, с какой стороны хлеб намазан маслом. Я согласен. — Банкир заскрипел пером. — Надеюсь, вы обратили внимание на первый пункт договора, где говорится…

— Я должен хранить в тайне наше соглашение, сэр?

— О да, разумеется.

Джон Вольф подошел к Брауну. Джентльмены обменялись рукопожатиями, и Браун, напутствуемый пожеланиями успеха, покинул кабинет.

Влезая в карету, Томас Браун решил повидаться со старым Прайсом и разузнать у него кое-что о России и русских.

Перед дверью лавочки с вывеской в виде большой подзорной трубы, искусно выточенной из дерева, он остановил лошадей.

Гейд Прайс, хозяин лавки «Морских инструментов», считался в свое время одним из лучших английских капитанов. На судне Гейда каждый купец был готов отправить самый ценный груз. Капитан Прайс всегда вовремя возвращался в порт, не беспокоя хозяев долгим отсутствием. За свои многолетние плавания старый моряк ни разу не терпел кораблекрушения. Больше двух десятков лет капитан Гейд Прайс ходил в порт Архангельск за лесом, смолой, пенькой и другими русскими товарами.

Оба капитана устроились в маленькой комнатушке позади лавки и вели беседу за чашкой крепкого кофе.

— Итак, Браун, вас интересуют русские как моряки и судостроители? — Прайс собирался с мыслями, задумчиво теребя цепочку с брелоком в виде маленького золотого якорька.

— Я наслушался многих ужасов про русские льды, мистер Прайс. Говорят, плавание среди льдов невозможно и всякое судно, затертое льдами, обречено на верную гибель. Холод будто бы так ужасен, что люди на судне превращаются в дерево, то есть делаются твердыми, как дерево.

Капитан Прайс усиленно задымил своей трубкой.

— Я должен сказать вам правду, Браун. Льды — это вещь серьезная. Но русские их не боятся. На своих кораблях они плавают на Шпицберген, на Новую Землю. У русских многому можно поучиться, — после некоторого раздумья продолжал он. — Я совсем забыл, вы спрашивали относительно карт северных берегов России. У меня есть, но они, к сожалению, не совсем точные. У русских на Севере есть свои карты, куда лучше наших. С помощью русских друзей я благополучно совершал рейсы из Англии в Архангельск; четверть века — не малый срок.

— Но они наши враги, мистер Прайс! — вскипел от возмущения Браун. — Они наши конкуренты в морской торговле. Да и откуда у них могут быть хорошие корабли?.. Раздери их дьявол, они только портят корабельный лес, который нужен Англии.

Гейд Прайс грустно улыбнулся.

— Конкуренты, Браун!.. Но в чем? Русские моряки, насколько мне известно, никогда не оскверняли свой флот работорговлей, никогда не были пиратами. Мне семьдесят пять лет, Браун, из них пятьдесят я отдал нашему флоту и любил его всей душой. А сейчас… мне тяжело говорить об английском флоте… — Глаза старого капитана гневно сверкнули.

Браун, не моргнув, выслушал Прайса. Как ни в чем не бывало он допил свой кофе и стал прощаться.

— Благодарю вас, мистер Прайс, за сведения, но, простите, они мне кажутся невероятными… Конечно, каждый англичанин может иметь свое мнение, но… но иногда бывает так, что в старости у людей мозги, как бы сказать, делаются жиже; семьдесят пять лет — это не шутка, мистер Прайс.

— О нет, Браун, — отозвался старик, — у меня голова свежа… Ведь я не злоупотребляю ромом, как вы, и золото никогда не туманило моих глаз… Впрочем, я желаю вам счастливого плавания и благополучного возвращения… Советую не ссориться с русскими.

Взяв бронзовый подсвечник с тростниковой свечой, Прайс проводил гостя через темную лавку и закрыл дверь.

Летевший от берега ворон круто свернул в сторону. Описав широкое полукружие, он набрал высоту и, часто замахав крыльями, снова полетел по своему пути.

Внимание старого ворона привлекли люди. Они толпились на большом торосистом поле, оживленно размахивая руками, и кричали. Еще ворон видел четыре больших зверобойных карбаса, доверху нагруженных разным снаряжением. На чистом белом снегу он заметил извилистою линию, тянувшуюся от самого берега: это были следы лодочных полозьев и человеческих ног. А впереди раскинулись вширь и вдаль сверкающие на солнце необъятные льды Белого моря.

— На побережник, на побережник, — горланили мужики, следившие за полетом птицы, — на побережник летит!

Быстро удаляясь, ворон превратился в едва заметную точку. А прошло еще немного времени, и острый поморский глаз ничего не мог различить в небесной синеве.

Седовласый Алексей Химков, вожак зверобойной ромши,[51] заметив, куда летела птица, бережно спрятал компасик и спрыгнул с невысокого ропака.

— Ребята, становись в лямки-и-и!.. — крикнул зычно. Промышленники разбежались по своим лодкам, надели на грудь кожаные широкие ремни, поднатужились, и ромша двинулась вперед, скрипя полозьями по убитому ветрами гладкому снегу.

— А что ворон? — налегая на лямку, спрашивал Степана Шарапова Андрей, младший сын Химкова, впервой попавший на промысел. — Куда полетел, почему мы за ним поспешаем?

— На зверовую залежку птица летит, — ответил Степан, — последом кормится. Далеко залетает, ну-к что ж, не боится зимой моря-то. Ворон с высоты куда как хорошо зверят примечает… Смотри под ноги, парень, — поучал он, видя, как Андрей споткнулся, — недолго и обезножеть, так-то.

Путь проходил то по ровным большим полям, то по сугробам и грядам ропаков. Разводий не встречалось, шел прилив. То там, то здесь трещал лед, громоздясь в невысокие торосы. Путь становился все труднее и труднее, мореходам приходилось перетаскивать тяжелые, груженные запасами карбасы через ледяные завалы. Здесь люди соединяли усилия и перетаскивали суда по очереди.

Впереди с багром в руках, показывая ромше путь, шел Алексей Химков. Немного найдется в Поморье таких, как Химков, знатоков звериных промыслов в горле Белого моря…

Мезенцы недавно вышли промышлять зверя. Невдалеке еще виднелся невысокий берег, сплошь забеленный снегом. На ярком солнце отчетливо выделялись черные избы, столпившиеся у самого устья небольшой речушки. Ветерок доносил к людям запах дыма, клубами выходившего из-под крыш. Казалось, что дома, топившиеся по — черному, загорелись и вот-вот выбьет пламя. Местами у берега высились горы льда.

Хоть и крепко морозило, а от мужиков валил пар; бороды закуржавели, а лица были потные, красные. С трудом уставшие люди волочили карбасы. Незаметно за ропаками спряталось багряное солнце. Стало темнеть.

— Стать на отдых, готовить паужну, — прозвучала долгожданная команда юровщика.[52]

Задымились костры. На треноги взгромоздились медные котлы с варевом. Карбасы прикрыли сверху грубым рядном; в каждом припасено большое овчинное одеяло. Вся лодочная артель — семь человек, — чтобы было теплее, ложится вместе и укрывается одним одеялом.

Хороши бывают дни в марте на Белом море — чистые, безоблачные. Ослепляюще горит солнышко, поблескивая на белоснежной скатерти моря. А еще лучше мартовские ночи. Бесконечное темное небо открывает взору свои звездные сокровища, все до единой маленькой звездочки, все, что посильно увидеть человеческому глазу. Ярко светит луна, катясь по далекому бесконечному пути. Мореходы по звездам определяют свой путь, путь, по которому несут их беспокойные льды, по звездам они определяют время. Луна указывает поморам времена малых и полных вод, предупреждает об опасности ледяных тисков на прибылой воде.

Белое море живет. Здесь нет мертвой тишины, как бывает зимой на островах Ледовитого океана. Недаром называют беломорские льды живыми. Они ни часу, ни минуты не остаются в спокойствии.

Сидящие у костров промышленники сквозь льды чувствуют дыхание моря. Оно заставляет торосистые поля и крупные льдины разговаривать между собой то громко, то совсем тихо. Сейчас со всех сторон, словно шелест векового бора, доносился приглушенный шум. Резких звуков, треска и скрипения сходящихся, ломающих друг друга льдов не было слышно. Луна приближалась к южной части горизонта, заставляя морские воды развести, раздвинуть льды.

Отлив был в полной силе. По белому снежному полотну тянулись черные, словно чернильные потоки, разводья и узкие трещины. Несмотря на темноту, они отчетливо были заметны.

— Несет нас знатно, Алексей, — присаживаясь к костру, сказал Степан Шарапов, — ну-к что ж, ежели через два дня не управимся. Кровавого тороса нам не миновать. А там и до беды недолго. Сам ведь знаешь.

— Знаю, Степа, — ответил Химков, — с отцом твоим судьбу пытали, чуть не сгибли. Да и с тобой, помню, горя хватили немало.

Посидели молча, подымили трубками, но разговор не клеился.

— Ну-к что ж, спать, — собрался уходить Степан. Не услышав ответа, он поднялся и побрел к своей лодке.

Завернувшись в теплую малицу и надвинув глубже шапку, чутко, одним глазом подремывал Химков, то и дело встряхиваясь и оглядывая лед.

Около десяти лет прошло с тех пор, как вернулся Алексей Евстигнеевич из далекой зимовки на Груманте. Много морщин добавилось за эти годы на лице кормщика, седого как лунь. Пережитые страдания сказались на здоровье — уже не тот был Химков: болела грудь, ныла поясница. Два последних года старый мореход не выходил на промысел. Нужда не раз стучалась к нему в дом. Часто хмурил лохматые брови Алексей Евстигнеевич, редко улыбался. Весновальный карбас — вот и все его богатство, оставшееся от грумантских сбережений.

Но в этом году Химков решил снова попытать счастья. Приспело Ивану жениться, а денег на свадьбу не было. Не хотел старый кормщик как-нибудь сыграть свадьбу сына, гордость поморская не позволяла.

Химков вел небольшую ромшу, всего из четырех карбасов. В его артель входил товарищ по зимовке на Груманте Степан Шарапов, старший сын Ваня, младший — любимец и баловень — Андрюха, Семен Городков и еще двое мореходов, товарищей по прежним плаваниям. На трех других лодках тоже были крепкие мужики — все старые друзья-приятели.

А Ваня Химков за десять лет возмужал, превратился в отличного морехода. Второй год плавал он подкормщиком на лодьях. Ростом высок, русоволос, хорош собою, могуч сложением. Характером отважен, но скромен и молчалив.

Тяжел и опасен зимний промысел на морского зверя. Часто гибнут охотники на далеких и пустынных берегах или где-нибудь на льдине, унесенной в море…

Поморский лагерь спал. Дозорный, охраняя сон уставших людей, прохаживался по льду, притопывая ногами, быстро стывшими на крепком морозе…

Начался рассвет. Густые синие тени покрывали ледяные поляны и груды торосов. Но вот заалела на востоке яркая полоска; на снегу загорелись багряные блики, отражая краешек восходящего солнца.

— Вставай, каша готова! — весело горланил дозорный, тормоша зверобоев.

Перебрасываясь острыми словечками, зверобои умылись снегом и расселись с ложками у своих котлов.

За ночь широкая река разрезала льды до самого горизонта. Ее ледяные берега раздвигались, уходили все дальше и дальше… И теперь, совсем рядом, на морозном воздухе дымилось открытое море, далеко уходящее на восток.

Мужики осторожно спускали карбасы на воду. По команде юровщика подняли паруса и, подгоняемые бойким южным ветром, пустились в плавание…

Так в поисках тюленя шла по льдам зверобойная ромша Алексея Химкова, то перетаскивая лодки по высоким торосам, то переплывая широкие разводья и разделы. Кончился день, прошла еще ночь, и, когда солнце снова озарило багрянцем льды, зверобои стали готовиться к промыслу. Залежка тюленей была близка.

Подвязав длинные узкие мешочки с небольшим запасом продовольствия, вооруженные тяжелыми палицами, охотники двинулись на зверя. Оранжевый шар медленно поднимался над морем. Теперь льды под светилом окрасились синью, а разводья казались наполненными оранжевой жидкостью.

Припадая за высокими льдами, бесшумно двигались охотники к залежке. Вот и последняя гряда торосов, окаймляющая ровную ледяную поляну.

— Крепкая льдина, — выглянув из-за тороса, прошептал соседу Иван Химков, — зверь на худой лед детеныша не положит, чутьем знает, где крепко. На такой льдине и за Канин Нос ежели плыть, трещины не даст.

— Бережет дите зверь, — отозвался Шарапов, — на молодом льду не оставит.

Большое поле, в несколько квадратных верст, сплошь было покрыто серебристыми, изжелта-серыми телами зверей; между большими тюленями копошились желтоватые детеныши. Тут были только что появившиеся на свет зеленцы и бельки в возрасте от двух дней до недели.

— Ну, каково зверя? — радостно спрашивали юровщика промышленники.

— Маленько-то есть, — отвечал осторожный Алексей Евстигнеевич, — есть маленько, ребята.

Над льдиной стоном стоял плач голодных тюленят. В разводьях то и дело появлялись отлучившиеся на охоту тюленихи. Они вытягивали из воды свои шеи, стараясь разглядеть среди тысяч орущих малышей своего детеныша. Выбравшись на лед, звери ловко и быстро передвигались, отпихиваясь ластами и скользя по гладкой поверхности. Найдя своего детеныша, мать ласково облизывала его круглую мордашку. Лежавшие на льду самки, повалившись на бок и плотно прижав к брюху катарки, кормили сосунков. Желтый комочек, удобно примостившись к матери, жадно теребил сосок.

Промышленников охватило нетерпение.

— Алексей Евстигнеевич, кабыть самая пора, — сказал лежавший рядом помор.

— Зверя-то что пня в лесу.

— На большой воде начнем. Недолго прилива ждать. Льды сомкнутся, зверю податься некуда, — шепотом ответил Химков, наблюдая залежку. — Что птицы сидят, махалки подняли, — показал он младшему сыну на десяток насторожившихся маток.

И правда, задрав заднюю часть тела и вытянув шеи, они издали были похожи на больших черных кур, сидящих в гнезде.

Алексей Евстигнеевич решил больше не мешкать и подал знак; носошники разбежались по льдинам, ловко орудуя палицами с шипами на одном конце и крюком на другом.

Ваня Химков осторожно подкрадывался к большой жирной тюленихе, спокойно кормившей белька. Заметив охотника, она мгновенно ударилась в бегство. Тяжелое скользкое тело, покрытое короткими жирными волосами, катилось, словно лыжа, пущенная по насту. На снегу оставался след — широкая лыжня, обрамленная по краям отпечатками ластов.

Химков со всех ног гнался за зверем. Но тюлениха оказалась быстрее, и если бы не высокая гряда торосов, преградившая путь, она успела бы уйти в воду… Прижатый к ледяной стене, зверь шарахнулся из стороны в сторону и, молниеносно повернувшись, оскалил зубы.

Разгоряченный погоней, Иван торопливо взмахнул палицей, но удар был неудачен. Зверь яростно бросился на Химкова, мгновенно вцепившись крепкими зубами в оружие зверобоя.

— А-а-а, проклятая! — задыхаясь, ругался Иван, дергая за дубинку, стараясь вырвать ее из пасти зверя.

Рванув посильней, он поскользнулся, упал, оставив палицу в зубах тюленихи.

Случившийся поблизости другой зверь со злобным шипением кинулся на неудачливого, безоружного охотника. Но недаром Иван зовется зверобоем: сорвав с руки варежку, он с маху стеганул тюленя по оскаленной морде. Зверь ткнулся в снег и затих.

Тюлениха, схватившая дубинку, рыча и мотая головой, яростно ломала и крошила ее зубами. Но и ее постигла та же участь.

— Спасибо, друг, — тяжело дыша, сказал Иван поспешившему на помощь Степану. — Все теперь. Слаб головою зверь-то.

— Со мной, Ванюха, тоже случаи вышел, — начал рассказывать Шарапов, — помню, впервой я на зверя шел. Дак утельга-то, чтоб ей в поле лебеды, а в дом три беды, палицу бросила да меня за портки ка-ак цапнет. Веришь аль нет, портки в клочья разнесла. — Степан весело рассмеялся. — А я с голым задом еле ноги унес… Поплясал на морозе-то. Не ведал я в те поры, что зверь головою слаб… так-то. Долго меня после мужики за портки дергали — пужали… Девки прознали и те, как видят меня: хи-хи-хи да ха-ха ха.

Иван Химков долго хохотал во все горло, хлопая Степана по спине и вытирая слезы.

К заходу солнца все было закончено. Убитых зверей освежевали, шкуры приволокли к лагерю, нанизали их на толстые моржовые ремни, и юрки опустили в воду.[53]

О недавно свершившемся побоище напоминали кровавые полосы, тянувшиеся по льду, пурпуровые лужи крови, резко выделявшиеся на снегу, да дымящиеся звериные потроха.

Осиротевшие бельки, беспомощно переползая с места на место, напрасно призывали своих матерей жалобными пронзительными воплями.

Полярная ночь снова нависла над застывшим морем. Дозорный Иван Химков, задумавшись, сидел у догоравшего костра, уставив застывший взгляд на синие огоньки, струившиеся в углях. Каждый толчок и потрескивание льда заставляли его настораживаться. Словно тяжелые вздохи моря, заглушенные расстоянием, издалека доносился грозный гул сжатия… Звуки то утихали, то нарастали вновь. Где-то совсем близко гулко лопнула крепкая льдина; как после взрыва, дробно осыпались в воду обломки, до ушей Ивана явственно доносились всплески и шум взбудораженной воды.

Крылатые мысли перенесли Ваню Химкова в Архангельск. Тесно прижавшись к Наталье, сидит он в маленькой, уютной горенке. Последний, прощальный день.

— Соколик мой, Ванюшенька, — слышится ему ласковый голосок, — светик мой ясный… тошнехонько мне одной. Боюсь, забудешь ты меня, ой как боюсь.

— Мне-то не забыть, любушка моя единственная, ягодка моя красная. Нет у меня другой, одна ты на всю жизнь.

Ваня еще крепче прижимает к себе девушку. Наталья тихонько освобождается из его ласковых рук, пристально смотрит ему в глаза.

— Одна-единственная… Правда? Ну, тогда выпей, — девушка достает из кармана небольшую синюю склянку, — ежели вправду любишь.

Ваня встает, принимает из рук девушки питье.

— А что здесь, Натальюшка?

— Ты пей, не спрашивай.

Залпом выпивает Иван невкусную, пахучую жидкость. Радостно, громко смеется Наталья.

Хлопает в ладоши.

— Теперь ты мой, Ванюшенька, и захотел бы, а на другую не взглянешь. Заговоренное питье, приворотное.

Девушка кладет ему руки на плечи, пристально смотрит на него большими голубыми глазами.

— А, приворожила, проказница… любушка, милая.

Крепко целует Ваня невесту. Без меры счастлив он. Часто колотится полное радостью сердце.

— Вернусь, Натальюшка, с первым судном вернусь, — шепчет Иван, — и свадьбу тотчас…

На одной из лодок зашевелился полог; кряхтя и сопя, кто-то вылезал на лед. Оправив малицу, подтянув бахилы, человек сделал несколько шагов; звонко запел под ногами морозный снег. Иван вздрогнул, обернулся.

— Ты, Степан? — спросил он, приподняв упавший на глаза куколь.

— Я, Ваня, — сиплым от сна голосом отозвался Шарапов. Зевая и зябко поеживаясь, он подошел к потухшему костру.

— Эхма, — поскребывая пятерней бороду, сказал он, — быть великому снегу. Глянь-ка на небо, все тучами закрыло, звездочки единой не видать. Не к добру… ежели дали не видны, с юрками куда уйдешь.

— А что, Степан, — спросил Химков, думая все еще о своем, — как по-твоему, сколь рублев на пай придется? Кажись, зверя неплохо взяли?

— Да уж куда больше… Ну-к что ж. На свадьбу хватит, — догадался Степан.

— По сотенной, верно, набежит… Не томись, Ванюха, отец три пая в карман положит: за себя, за лодку да за юровщика. Теперь твоя доля да братова. А ежели надо, и я свой пай отдам… Эге, брат, с такой деньгой пир на всю вселенную закатишь. Однако, — задумчиво продолжал Степан, — рано шкуру делить, покеда медведь живой… Вот что, брат, со светом нам уходить надо. А ежели повалит снег — дале своего носа не увидишь… Эх, — махнул он рукой, — муторно у меня на душе, Ванюха, глаза на свет божий не глядят…

— Авось с юрками к берегу выйдем, что бога гневишь.

Шарапов не ответил. Посмотрев еще раз на небо, он молча полез в лодку.

Под утро ветер стих, пошел снег, и когда пришло время будить ромшу, снег повалил большими хлопьями, закрыв все вокруг непроглядной стеной. Мужики, протирая спросонья глаза, смотрели, как мягко ложится снег, высыпаясь словно из продранного куля.

— Алексей, — обратились к юровщику озабоченные зверобои, — что велишь?

Химков снял шапку, вытащил из сумки компас, подставил на ветер попеременно щеки. Дул слабый шелоник.

— Отдыхай дале, ребята, поживем — увидим, как быть. Отдыхай, ребята.

Делать нечего, мужики опять залезли под теплые одеяла; кто спит, кто бывальщину рассказывает.

Алексей Химков крепко задумался: он знал, что пройдут сутки, много — другие, и движение льдов приведет к отмелым местам…

Сутки шел снег. Перестал он так же, как и начался, ночью. Теперь в поморском лагере мало кто спал, все с тревогой ждали утра. Алексей Евстигнеевич приказал водрузить во льду высокий столб, связанный из карбасных мачт. С высоты скорее заметишь опасность.

Первый увидел дальние ледяные горы Степан Шарапов.

«Несяки, — вихрем пронеслось в голове, — деваться некуда».

А Химков не терял времени. Он велел всем надеть мешки с запасом харча, а сам, словно кошка, вскарабкался на столб и долго разглядывал видневшиеся вдали льды.

— Теперь, ребята, разбирай дерево по карбасам, — спустившись на лед, приказал юровщик. Вид его был мрачен, брови нахмурены.

Промышленники поняли: дело плохо. Не спрашивая ни о чем, они быстро разобрали столб и разнесли снасть по судам.

К полудню льды сжало: люди чувствовали, как у них под ногами лопался лед. Там, где высились белые холмы, глухо и неумолчно, словно прибой, шумел лед.

Но вот сжатие кончилось, льдины медленно расползлись на тысячи кусков. Попав в быстрину, ледяные обломки двинулись к несякам, все ускоряя и ускоряя свой бег.

— Алексей, — снова сказали зверобои, — что велишь?

— Гляди, ребята, — показал Химков, — два несяка рядом стоят. Туда пойдем.

— Он крикнул, помолчал. — На промысел теперь наплевать… самим кабы от смерти уберечься.

«А как же свадьба, как же Наталья? — с отчаянием думал Иван, глядя на тяжелые связки звериных шкур. — Так просто… наплевать, оставить все?!» В шкурах он видел свое счастье, счастье Натальи, брошенное во льдах. И скатал он было его и сладил, да теперь все врозь расползлось.

— Не горюй, Ваня, — шепнул Степан, угадав его мысли, — дело поправимое.

На выволочном[54] не подвезло, дак на вешнем[55] промысле потрафит. И так и эдак, а к Самсону Странноприимнику с деньгами в городе будешь. — И Степан крепко сжал руку товарища. — Кабы эдак-то обошлось, хорошо… Однако беда не одна приходит — с победушками, вот что страшно.

Видно было, что и остальных мужиков обуревали подобные же чувства. Они с жалостью смотрели на свою добычу, завоеванную с таким трудом у моря, кряхтели, вздыхали. Но каждый понимал справедливость слов юровщика и покорно соглашался с ним.

— Како бог похощет, тако и свершится, — крестясь, громко сказал старик раскольник Василий Зубов, — а без его воли единый волос не упадет…

— Эх, — не выдержал Семен Городков, — нету нам счастья. Под кем лед трещит, а под нами ломится. Лодки бережите, ребята! Без лодок-то… — Он замолчал.

— Несуженый кус изо рту валится. Теперя сначала все начинать, на вешну лыжи востри, — добавил чей-то хриплый голос.

Течение поднесло охотников к несякам. На счастье, начался прилив, и лед стал вновь сходиться. Мужики, подцепив на лямки карбасы, бросились к ледяным заломам; откуда у людей только взялись силы. Едва они подбежали к несякам — началось сжатие.

— Сюда, сюда, — призывно кричал Химков под грохот и скрежетание льда, — сюда, ребята!

Он первый вскарабкался на крепкую льдину, застрявшую между несяками. Поднимаясь вместе с приливом и опускаясь с отливом, льдина не разрушалась сжатием и могла служить надежным убежищем. Такие льдины поморы называют дворами.

Цепляясь баграми, помогая друг другу, гомоня, мужики полезли вслед за своим вожаком. Потянули наверх и тяжелые лодки. Последняя лодка еще была на весу, как все зашевелилось: неподалеку ледяные обломки попали на мелкое место, остановились, на них с шипением полезли соседние льдины. С грохотом и треском в одно мгновение вырос десятисаженный ледяной холм. Горы льда громоздились словно по мановению волшебной палочки там, где отмели задерживали бег ледяного потока.

Поблагодарив бога за спасение, мужики молча смотрели на разбушевавшуюся стихию.

О передний несяк, за которым притаились поморы, как о скалу, разбивались ледяные валы. С шумом и грохотом двигался лед вдоль «двора»; иногда мелкие куски льда, словно ядра, взлетали из-под ног промышленников. Но «двор» держался крепко.

— Ребята, гляди, гляди! — раздался чей-то заполошный крик.

К несякам стремительно приближалась сморозь с большой детной залежкой зверя. Вот конец ее коснулся ледяного холма; сморозь начала дробиться, превращаясь в крошево; быстро уменьшаясь, она словно таяла. Почуяв опасность, тюленихи метались по льду. Но спасения не было: в сжатом льду не уйти зверю в воду. Обезумевших зверей давило льдом; скользнув гладкой кожей, они стремительно подлетали кверху и падали в ледяную кашу. Часто, не выдержав нажима льдов, крепкий кожаный мешок зверя лопался, и внутренности, разлетаясь брызгами, окрашивали лед…. Вой и стенание временами заглушали шум ломающегося льда.

Молодой мужик Евтроп Лысунов, впервые попавший на промысел, закрыл рукой глаза.

— Не, — сказал он с решимостью, — хошь всю казну окладниковскую посули, ноги моей во льдах не будет… Милай, — обратился он к Алексею Химкову, — как у берега станем, отпусти меня ради Христа домой, отпусти, милай! Зверей и то жалко, — со слезой говорил он, — а то ведь и люди так-то бедуют. Эх, жалко-то, — добавил он, глядя, как у самого несяка тюлениха пыталась прикрыть своим телом детеныша, — впору идти зверя выручать.

Зверобои молчали. Видно, им тоже было не по себе.

— Недаром этот торос Кровавым люди зовут, — нарушил молчание Шарапов. — Зверя тут сгибло тьма тем.

Течение вод умерилось. Стало тише. Алексей внимательно следил за льдинами на восток от несяков.

— Тут раздел льда должен быть, прямая дорога к берегу, — показал он на возникшее извилистое разводье, — поспешим, ребята! — Подумав еще, Алексей первым взялся было за карбас. Но коварная природа беломорских льдов не раз обманывала надежды людей. Не суждено было сбыться и расчетам Алексея Химкова.

Ясное, безветренное морозное утро. Воздух неподвижен. В синем небе, точно нарисованные, застыли сизые столбы дыма. Лениво поднимаясь из многочисленных труб над крышами городских строений, они расплывались высоко в небе, превращаясь в грибы-великаны на тонких прямых ножках.

Архангелогородцы сегодня усиленно топили печи — старики старожилы прочили лютый мороз. Несмотря на воскресный день, на улицах трудно было встретить живую душу. Редкие прохожие, подняв воротники и надвинув меховые шапки, торопились поскорее добраться к теплому жилью.

В полдень на главной улице раздалось поскрипывание тяжелых саней. Орали сиплыми голосами прозябшие возчики. Медленно шли усталые, седые от изморози лошади. От Старой Слободы, с Зимнего берега Белого моря двигался обоз, груженный мороженой рыбой. На целую версту растянулись рыбные возы. Когда головные сани с караванным старостой въехали на постоялый двор, хвост обоза только-только поравнялся с городским собором. Постепенно уменьшаясь, обоз медленно втягивался в широкие ворота.

Среди возов, груженных рыбой, выделялись легкие санки с тремя седоками, плотно укутанными в оленьи малицы и совики. Не доезжая собора, еще не законченного постройкой, сани свернули в сторону набережной и остановились у бревенчатого двухэтажного дома кормщика Амоса Корнилова.

Приезд мезенцев был кстати. Сегодня Амос Кондратьевич праздновал именины своей старшей дочери Анны.

Званых гостей было много, а перемен наготовлено еще больше. Хозяйка достала из резного поставца[56] праздничную посуду. На коленях у гостей красовались шитые полотенца. Стол накрыли полотняной скатертью с набивными узорами домашней работы.

Пир начинался с ухи из сушеных семужьих голов и пирогов с палтусиной и семгой. Гостей обносили рыбным студнем, грибными пирогами, жареной бараниной и треской. Среди гостей сидела и вдова Лопатина — мать Натальи.

Аграфена Петровна, тощая старуха с ехидным морщинистым лицом, осаждала мезенского кормщика Афанасия Юшкова.

— Милай, — в который раз спрашивала Лопатина, — так ты говоришь, видел Химкова Ванюшку-то?

— Видел, как не видеть, Аграфена Петровна, соседи ведь.

— Не наказывал он чего Наталье-то?

— Не наказывал, Аграфена Петровна.

— Вот беда-то, а делает он ныне что? — не отставала надоедливая старуха.

— На детной промысел собирался, зверя бить.

— А отец?

— И отец на промысел. — Кормщик недовольно поджал губы, явно не желая дальше вести разговор.

Ничего не добившись, Лопатина решила пригласить Юшкова к себе домой и выспросить все как следует. По совести говоря, она надеялась, что жених пришлет немного денег, как обещал. Но об этом разговаривать в гостях она не решалась.

— Афанасий Иванович, не побрезгуй, зайди назавтрие вечерком к старухе, попотчую чем бог пошлет, поговорим, — ласковым голосом просила старуха. — Помнишь, муж вживе был, так ты сиднем в доме сидел, не выгонишь, бывало.

— Зайду, зайду, матушка, — отмахивался Юшков. — Да ты кушай, смотри, как хозяева угощают.

«Поклонюсь завтра Окладникову, — думала Аграфена Петровна, авось не откажет, отпустит в долг харчей. Да и Афонька Юшков с понятием, от вдовы разносолов не потребует».

На столе появились ягодные кисели с белыми шаньгами, сладкая каша, пироги с черникой и моченой морошкой, изюм, пряники, и кедровые орешки. В кружках пенился хлебный квас и крепкое хмельное пиво.

Раскрасневшаяся Аннушка с поклоном потчевала гостей.

В просторной горнице сделалось шумно и весело. За весельем незаметно надвинулись ранние зимние сумерки. Внесли сальные свечи, стало еще уютнее. Хмель давно играл в головах гостей. Амос Кондратьевич шепнул хозяйке:

— Убирай хлеб, Варвара, занавесь иконы — пусть веселятся. Видишь, у молодых глаза разгорелись, спеть да сплясать охота… А мы, старики, мешать не будем… Милости прошу, — поклонился он приятелям, степенным бородачам-мореходам, — милости прошу в горницу ко мне.

Кормщики поднялись со своих мест и, поблагодарив хозяйку, перешли в мужскую половину.

Теперь на почетном месте сидели гудошник и гусельщик. Гудошник был молодцом с курчавой бородкой, подстрижен в кружок, как стриглись, впрочем, тогда у староверов все мужчины. На нем была шелковая красная рубаха, синий кафтан и бархатные брюки, заправленные в козловые сапоги. У гусельщика волосы давно побелели. Он был одет в рубаху и длинный кафтан «смирного» темного цвета, приличного для людей пожилых и степенных.

Первым начал молодой музыкант: по жильным струнам гудка — поморского инструмента, с виду похожего на мандолину, — он ударил смычком — погудальцем. Тягуче застонал, заплакал гудок, послышались мягкие мелодичные переборы гуслей.

На середину круга первой вышла Аннушка. Она кокетливо поводила плечами, наклонив русую голову в парчовой повязке. Северный мелкий жемчуг, нанизанный на оленьи жилы, матово поблескивал в длинных до плеч серьгах.

Дробно стукнув подковами сапог, навстречу Аннушке вышел молодой носошник Федор Рахманинов.

Хозяйка, сложив на животе руки, умильно поглядывала на свою любимицу. Танцы разгорались, на круг выходили все новые и новые плясуны.

А мореходы сидели в горнице хозяина вокруг тяжелого резного стола и вполголоса вели задушевный разговор.

В дверях показалось озабоченное лицо Варвары Тимофеевны. Она пришла узнать, не нужно ли чего гостям. Не слыша приказа от Амоса Кондратьевича, она отправилась было дослушивать песни. Вдруг ей показалось, что в горнице холодновато. И хотя печи были хорошо топлены. Варвара Тимофеевна решила добавить жару.

Через несколько минут раздобревшая стряпуха Ефросинья внесла на большом железном листе раскаленные угли и медленно стала прохаживаться по горнице.

— Что ты, Ефросинья, делаешь? — испугался Корнилов. — Не холодно нам, и так хоть кафтан снимай, вовсе распарило.

— Пар костей не ломит, Амос Кондратьевич, а тело тешит, — затараторила бойкая баба. — Гостюшкам дорогим угодить надо: чай, намерзлись по дороге, мороз-то лютый. Афанасий Иванович, как из саней вылез, и языком толком не ворочал, я уж заприметила.

Мореходы, рассмеялись, вытирая выступивший пот.

— Ну-ну, Ефросинья, довольно, иди, иди с богом, — отмахивался хозяин.

Стряпуха с ворчаньем вынесла жаровню. Настоящего разговора все еще не было, каждый думал о своем. Наконец Юшков, засмотревшийся на редкую икону новгородского письма, повернулся к товарищам.

— На погибель нашу граф Петр Иваныч сальную контору завел, право слово. Не графское это дело, а промыслам большой убыток. В прошлом году по вольной торговле за пуд моржового зуба двадцать рублей брали, а сей год графская контора десять рублей дает. За большую моржовую кожу четыре рубля, за пуд сала рупь получай. Вот и считай — как раз вполовину. А что делать? Тут и жаловаться некому — сиди помалкивай.

Мореходы оживились и принялись со всех сторон обсуждать «Торговую графа Петра Ивановича Шувалова контору сального беломорского промысла».

— Ежели в расчет взять, сколь лодья стоит да снасть, харчи, одежа, выходит, и в удачливый год дай бог концы с концами свести, поддержал хозяин.

— На Груманте ежели промышлять, там зверя много. Это еще не вся беда, — вздохнув, продолжал Амос Кондратьевич, — о корабельщине подумать надо. Носошник Егор Петрович Ченцов, лохматый седой старик, вскочил с лавки.

— Слыхал я, в селе Устьянском приказчик с пильных заводов баял, будто большие деньги от казны дадены для пользы мореходам: и лес будто для нас рубить и корабли строить. — Старик подтянул штаны, сползавшие с худого живота. — Подрядился будто для нас, мужиков, порадеть господин Бак, а на поверку-то, на поверку, господа кормщики, инако выходит. — Тенорок Ченцова задрожал. — И лес рубит и корабли строит сей проходимец для иноземной державы, сиречь Аглицкого королевства… Тридцать ластовых кораблей, хвалился приказчик, в прошлом годе отправил в заморье господин Бак.

Мореходы переглянулись. Это известие ошеломило их.

— А я, — насупив брови, вступил Амос Кондратьевич, — от верных людей наслышан, хлопочет господин Бак новое позволение — рубить мезенскую да онежскую корабельщину противу прежнего не в пример больше.

— Что ж, — басовито рявкнул Афанасий Юшков, — начисто сведет купчишка Бак ближний строевой лес. А доведется нам лодейку шить, так и тесины худой не сыщешь.

— Правду говоришь, Афанасий, — вымолвил Фотий Ножкин, старательно водивший пальцем по гладкой столешнице. — Да ежели такие дела, так не только детям али внукам нашим, а нам, грешным, не на чем будет в море выйти.

— Обсказать бы про то лесорубам, — пробасил лысый, с огромным синим носом кормщик Чиракин. — В онежских лесах много устьянских мореходов лес валит, да и сумских посадских немало. Всех-то не мене сорока артелей наберется.

— Да уж обсказал я, как есть все обсказал, — снова услышали кормщики тенорок старика Ченцова. — Ребята и топоры было побросали… Купец Еремей Окладников, будь он неладен, на те поры случится, в Каргополь по делам гнал… Ребята его обступили, так и так, говорят, не хотим свой лес англичанам отдавать, самим сгодится. Дак что Окладников содеял, господа кормщики, — вынес складень из саней да на иконе пресвятые богородицы поклялся: в Кронштадт, дескать, лес идет, императорские корабли строить. Известно, супротив святой иконы не пойдешь, — понизил голос старик, — а только… врал все Окладников. Ну, а далее вызнал Еремей Панфилыч, от кого слух, и наклал мне собственной ручкой по шеям, — с обидой закончил Ченцов.

Кормщики, пряча улыбки в бородах, переглянулись. Последние слова старика носошника развеселили их.

— Ха-ха-ха, — не выдержал смешливый Яков Чиракин. — Собственной ручкой, говоришь, Окладников ощастливил? Ха-ха-ха! Прости, Егор Петрович, согрешил, — утирая слезы, говорил он старому носошнику… — А господин Бак хитер, самому неспособно с мужиками разговоры вести, дак он Еремею Окладникову подряд на вырубку онежских лесов подсунул.

— Как же нам за лес постоять, за мореходство, за промысел? — спрашивал товарищей Афанасий Юшков. — Помоги, Амос Кондратьевич, посоветуй.

— У меня про это думано-продумано, — спокойно ответил Корнилов. — В столицу ехать надо, челобитную царице отвезти. Она Петрова дочь, не должна нас в нужде оставить. Мы ведь тоже державе-отечеству опора.

— Не допустят мужика низкого звания, хотя бы и кормщика, до матушки… челобитную в печку, а тебя в железа, в тайную канцелярию, — с горечью возразил Чиракин.

— Значит, выходит, не мешай их сиятельству из поморов сало топить? А лесу он тебе оставит сколько надобно… на тесовый гроб? — опять вскочил на ноги Ченцов.

— А может, лучше не они нам, мы им на гроб отпустим, а, господа кормщики?

— с угрозой пробасил Чиракин.

— Не горячись, Яков, — по-прежнему спокойно сказал Корнилов, — побереги жар, сколь еще тебе по Студеному морю плавать — сгодится. Попадет наша челобитная к Елизавете Петровне…

— Как же, гуси-лебеди во дворец доставят, — мрачно вставил Савва Лошкин.

— Не гуси-лебеди, — повысив голос, ответил Амос Кондратьевич, — в Санкт-Петербурге, в Академии наук состоит Михаило Ломоносов, сын Васьки Ломоносова, вот он и передаст в собственные руки. Он и есть надежда наша.

— В таком разе поезжай, Амос Кондратьевич, — за всех сказал Чиракин, — поезжай, друг, авось делу поможешь…

Дружно подписали мореходы челобитную императрице Елизавете Петровне, собрали Корнилову деньги на дорогу, поклялись держать все в тайне…

Закончив все дела, мужики решили сойти вниз, поглядеть, как веселится молодежь. Истосковавшийся по табаку Яков Чиракин торопливо набивал трубку. Но мореходов ждала еще одна неприятность.

Под окнами заскрипел морозный снег. Кто-то торопливо шел к крыльцу… Хозяин краем уха уловил незнакомый голос, певуче ответила Варвара Тимофеевна. Затем голоса умолкли, видимо, гость раздевался. В горницу вошла хозяйка.

— Амос Кондратьевич, гость к тебе пожаловал. — Обернувшись, Варвара Тимофеевна добавила: — Проходи, милый человек, тут он, хозяин-то.

Корнилов поднялся с места, разглядывая посетителя.

— Да ведь это, кажись, Карла Карлыч, — признал он конторщика купца Бака.

— Садись, милости просим, — и подвинул стул.

— Я не думаль устроить вам помеха, — извинялся нежданный гость.

Он раскланялся со всеми, сел и вытащил большую трубку.

— Батюшко Карла Карлыч! — вдруг раздался голос Варвары Тимофеевны. Она всегда появлялась словно из-под земли. — Выйди в сени, мил человек, поохладись. Там и покуришь, а здесь грех — иконы стоят, огонек божий зажжен.

Карл Бринер рассыпался в извинениях и, повернув трубку, сунул ее в карман.

— Пива вот нашего отведай, Карла Карлыч, — обратился к немцу хозяин. — Варварушка, подай гостю пивца! Сами варили, на славу удалось, крепкое да пенистое.

Неловкое молчание длилось долго. Гость выпил, но разговора не начинал. Молчали и хозяева. Наконец Корнилов не выдержал:

— С чем пожаловал, Карла Карлыч? Говори, не стесняйся, люди здесь свои — все приятели дорогие… Вот он, — показал Корнилов на Афанасия Юшкова, — первый мореход на Мезени, Новую Землю, как свои дом, знает. Этот вот — Чиракин Яков — грамотей, опись берегам делает, чертежи морские сочиняет. А эти, что рядом сидят, Лошкин Савва и Откупщиков Алексей, молодые мореходы, а глядишь, скоро нас, стариков, за пояс заткнут…

— Ты, Амос Кондратьевич, хвали да не захваливай, — вмешался Юшков, — и получше нас кормщики есть.

— О, ошень допрая компания… — оживился Бринер. — Я пришел для ошень выгодный сделка. Продайт мне ваш рукописный карт и лоций ланд Шпицберген. Пуду дафайт сто руплей за один карта, сто руплей один лоций.

Мореходы переглянулись.

— Зачем тебе, Карла Карлыч, карты? Ты ведь по морю ходить негож, тебя, слышь, море бьет? — осторожно спросил Корнилов.

Бринер замахал руками.

— О да, я море не люпит, много страдал от качка. Это хозяин для английский шкипер покупайт. Шкипер не хочет Шпицберген плыть, льдов боялся. Русский карта надо, где лед дорога показана. Мистер Пак желайт сфой корапль моржи таскать, в Ефропа посылать.

Савва Лошкин тихонько свистнул.

— А губа не дура у твоего мистера Бака — моржей таскать. Много не натаскает. — И он лукаво подмигнул приятелям.

Амос Кондратьевич сразу посуровел, нахмурился.

— Вот что, Карла Карлыч, продавать мне нечего, своих чертежей да лоций у меня нет. Я только до времени пользуюсь, пока хозяину надобности нет…

— О, другая хозяин… — Немец удивленно уставился на Корнилова. — Какая шкипер?

— Не шкипер книгам хозяин, Карла Карлыч, народ русский! От пращуров множится в книгах знатство народное.

Немец не понимал, он снова твердил свое:

— Пудь допр, копирку делай, а деньги клади карман. Кормщики весело рассмеялись.

— Хитер ты, я вижу, больно, — ответил настойчивому посетителю Корнилов, — да не выйдет твое дело, не могу я, Карла Карлыч, книги продавать… Было время — верили вам, иноземцам, что знали — показывали, да выходит, на свою голову доверчив русский человек. А теперь мы учёны…

— Я даю полше — дфести руплей книга, дфести руплей карта. Ошень хороший цена, дафай руки пить, ну? — прибавил немец.

— Все равно, сколько ни давай, книгам этим цены нет. Дорого пришлось знатство студеных морей русскому народу. Нельзя купить кровь, жизнь человеческую… Много жизней, тысячи… Нет, Карла Карлыч, не проси.

Вдруг Корнилова будто осенило. Он резко повернулся, пригнувшись почти вплотную к недоумевающему Бринеру.

— А ты, Карла Карлыч, не слыхал, для чего мистеру Баку наши чертежи понадобились? Без обману скажи, ведь мы с тобой в приятелях ходим, — покривил он душой.

— Из Лондона письмо мистеру Паку пришел от торговый дом «Вольф и сыновья». Трепуют срочно рюсский карта и книга.

Карл Карлыч, вспомнив, что недавно говорил иначе, забеспокоился:

— Я по дружпе сказал, Амос Кондратьевич, пудь допр, не выдай, хозяин пудет меня опвинять.

Бринер заторопился домой. Корнилов не стал его задерживать.

У хозяина да и у гостей-мореходов настроение было испорчено. Проводив до дверей немца и вернувшись в горницу, Амос Кондратьевич задумался. Смутное предчувствие беды охватило его.

— Н-да, неспроста им морские чертежи понадобились, — прошептал старый мореход, — жди беды, не иначе…

Утром на следующий день Аграфена Петровна робко вошла в лавку купца Окладникова. Она терпеливо ждала, пока освободится приказчик, отпускавший товар двум важным покупательницам.

— Тимофей Захарыч, милай, мне бы мучки полпуда да маслица самую малость, — пропела старуха. — На святой жених вернется, тогда и вернем.

— Полгода, тетка, посулы твои слышим. — Приказчик открыл толстую книгу, перелистал несколько страниц. — Гляди, под сто рублей за тобой.

— Сто рублей, помилуй, Тимофей Захарыч! — Лопатина побледнела. — Неужто такие деньги? Откуда бы… Ошибся, милай, посмотри-ка внове.

— Тут все записано. — Приказчик стал мусолить пальцем по странице. — Муки пшеничной пуд взяла, масла два фунта, круп разных…

— Неграмотная я, Тимофей Захарыч. Обижаешь старуху. — Лопатина всхлипнула.

— Погоди, тетка, плакать, самому скажу, пусть решает. — Приказчик взял книгу и скрылся в дверях.

В ожидании Аграфена Петровна застыла у прилавка. Ждать ей пришлось недолго.

В дверях появился приказчик, лицо его расплывалось в угодливой улыбке.

— Аграфена Петровна, — чуть-чуть склонил он голову, — Еремей Панфилыч вас к себе просит, пожалуйте, Аграфена Петровна.

— А мучки отпустишь, Тимофей Захарыч? — удивляясь неожиданной вежливости, допытывалась старуха.

— Да уж иди к хозяину, — распахивая двери перед старухой, ответил приказчик, — он сам скажет.

Еремей Панфилыч Окладников поднялся навстречу Лопатиной.

— Здравствуй, матушка Аграфена Петровна, давно не виделись, почитай, как мужа схоронила, — ласково сказал купец. — Садись, дело к тебе.

Лопатина осторожно присела на кончик дубового стула.

— Эй, Тимоха! Подай-ка наливочку дорогой гостье, — распорядился Окладников. — Да заедков: пряников, орешков поболе. Выкушай, Аграфена Петровна, хороша наливка. — Купец, разливая в серебряные стаканчики золотистую жидкость, не спускал внимательных глаз с Лопатиной.

— Спасибо, Еремей Панфилыч, не пью я… да разве с мороза… морозец-то знатный ныне.

— Жениться хочу, Аграфена Петровна, надоело бобылем жить… Наталью хочу сватать, — поставив свой стаканчик на стол, сразу перешел к делу Окладников.

— Что ты, что ты, Еремей Панфилыч, — замахала руками Лопатина, — засватана Наталья. Жених Иван Химков, на выволочном промысле зверя бьет, вернется — и свадьба.

— Разве я Химкову ровня? Ему до самой смерти в нищих ходить, а я… а я… похочу — весь Архангельск мой будет! Тебе-то, Петровна, али не надоело побираться, на хлебе да на воде жить? С Химковым породнишься — думаешь, лучше будет? А выдашь Наталью за меня, в шелк да в бархат одену, в холе и довольстве до гроба проживешь. Наталью отдашь — вся лавка твоя… домой носить будут.

Окладников налил еще по стаканчику.

— А что сговор был, того не бойся, Петровна, — вкрадчиво говорил купец. — С деньгами все можно и греха нет.

— Стыдно перед людьми слову отказать… — заколебалась Аграфена Петровна.

— Да пойдет ли Наталья за тебя? Девка-то с норовом — отцовских кровей!

— Аграфена Петровна, матушка, стыд твой деньгами закрою, а Наталья против материнского слова не пойдет, — горячо уговаривал Окладников. — Помоги, матушка, сохну я по Наталье. И богатство ни к чему будто.

На крысиной мордочке Лопатипой выступил пот. Она напряженно думала.

— Помогу, Еремей Панфилыч, заставлю девку слово забыть, — решила старуха и потянулась к стаканчику.

Рука ее дрожала.

Окладников бросился к двери.

— Тимофей, — закричал он, — Аграфене Петровне все, что прикажет, — он задыхался от волнения, — все, что прикажут… Одно слово — всем чтоб были довольны!

Аграфена Петровна выждала, пока купец успокоится.

— Однако ты послушай меня, старуху. — Она скромно опустила глаза. — Ключницу-то свою, економку Василису, из дома вон, негоже невенчанную девку-распутницу в доме держать… Не прогневайся, Еремей Панфилыч, а слых-то в городе есть. Ох, грехи, грехи. Не приведи господь. Прознает Наталья, тады не взыщи…

— Завтра выгоню, матушка, — стиснув зубы, ответил купец, — и духу ее завтра не будет. Вот те крест. — Еремей Панфилыч перекрестился двумя перстами, глянув на темную икону.

— Ладно, — махнула рукой Аграфена Петровна, — верю, не для меня делаешь… О женишке-то Ваньке Химкове подумал? — Старуха прищурила хитрые глазки.

— А что мне Химков, — с презрением сказал купец, — тьфу!

— А вот и нет, не так рассудил, — запела Лопатина. — Наталью разом не обломаешь: глядишь, на полгода девка канитель разведет. Не взял ты того в расчет. А ежели Ванюшка здеся, в городе, мельтешиться будет? — Старуха развела руками.

— Молодца от крыльца отвадить надобно, права, матушка. А ты как смекаешь?

— Да уж по слабому бабьему умишку… — Лопатина задумалась. — Я бы его поприветила, да на лодью кормщиком, да на Грумант-остров за зверем покрутила, там-то, — рассуждала старуха, — авось зазимует молодец, а тем часом мы Наталью окрутим, понял? — Аграфена Петровна захихикала. — А седни я Наташку обрадую: сватается, мол, Еремей Панфилыч. Посмотрим, что девка скажет.

— Ну и голова у тебя, матушка, — удивился купец, — ну и хитра! Отправлю, отправлю молодца за море. А ежели что, и лодьи не жаль.

«С коготком старуха, — подумал он, искоса глянув на Лопатину, — такой палец в рот не положишь — голову откусит».

Аграфена Петровна вернулась домой в разукрашенном возке, на паре дорогих рысаков. Приказчик долго таскал из саней мешки, кулечки, свертки. Уходя, Тимофей Захарыч, осклабясь, низко поклонился Аграфепе Петровне, словно важной барыне.

Но Лопатина чувствовала себя неспокойно. Оставшись одна среди подарков, сваленных кучей в горнице, она, волнуясь, вынула из шкафчика пузатую бутылку своей любимой наливки. Долго раздумывала, как быть, то и дело прикладываясь к стаканчику… С улицы вбежала раскрасневшаяся с мороза Наталья. Увидев свертки, она захлопала в ладоши, радостно бросилась на шею матери.

— Мамынька, Ванюшка деньги прислал, вот хорошо!

Пряча глаза, Аграфена Петровна отвернулась.

— Откуда деньги, мамынька, али от тетушки из Вологды подарок? — допытывалась девушка. Она достала из кулечка медовый пряник и с удовольствием откусила. — Какой пряник вкусный, мамынька!

Старуха, развязывая и вновь завязывая концы головного платка, думала, как приступить к делу.

— Натальюшка, — вкрадчиво начала она, — каждый день пряники будут. Да что пряники, тьфу! Первой барыней в Архангельске сделаешься. У губернатора на балах танцевать будешь, ежели, ежели…

— Ежели что, мамынька? — не поняла Наталья.

— Ежели за Окладникова замуж пойдешь. Сватался сегодня Еремей Панфилыч, — торжественно произнесла Аграфена Петровна. — Счастье-то, счастье привалило… первый купец в Архангельске…

— Как он смел, невеста ведь я! — И, вспыхнув, Наталья с отвращением бросила пряник на пол. Голос ее дрожал. — Ванюшке слово дадено. Люблю я его.

— Брось, милая, про любовь говорить, без денег-то какая любовь, — сердито ответила старуха. — А дети пойдут, нищих плодить будешь?

— Грех, мамынька, вам так говорить. Сами нас с Ванюшкой иконой благословили, опомнитесь, мамынька. — Наталья с трудом удерживалась от слез.

— Бог простит нашу бедность, — не слушая дочь, наступала Лопатина. — Будут деньги, попы за нас молиться станут. Замолим грехи, покаешься, бог простит.

— Мамынька, — все еще не веря, закричала девушка, — опомнитесь! Что люди скажут!

— Еремей Панфилыч рты позатыкает.

Наталья опустилась на скамью. Долго, шевеля губами, смотрела она на почерневшую от времени икону. Вытерев глаза уголком платочка, девушка твердо сказала матери:

— Не согласна я, мамынька, даже слов ваших слушать. Я Ивану Химкову обещание дала — за него и взамуж пойду.

— Супротив материнского слова не пойдешь, — рассвирепела старуха, — у меня разговор короткий, как скажу, так и будет.

В смятении Наталья поднялась к себе в горенку и в чем была, не раздеваясь, бросилась на постель. Дотемна лежала она, не шевельнувшись, с открытыми, ничего не видящими глазами. Словно сквозь сон слышала девушка, как возилась в кухне Аграфена Петровна: топила печь, ставила тесто, переставляла горшки… Потом зазвонили в церкви, внизу затихло.

Старуха нарядилась в праздничное платье, напялила шубу, повязала платок.

— Наталья, — громко позвала она, — я в церкву иду, замкнись!

Голос матери заставил очнуться девушку. Когда хлопнула дверь и затихли скрипучие на морозе шаги, Наталья быстро собралась и выбежала на улицу. Возвратилась домой она радостная, довольная и сразу же улеглась спать.

Аграфена Петровна долго стучала у дверей.

— Ты что, оглохла, что ли? — войдя в дом, набросилась она на дочь. — Чуть дверь не сломала стучавши. Мороз-то не свой брат.

— Заспала, прости, мамынька, — смиренно оправдывалась девушка, притворно зевая и будто со сна протирая глаза.

— Ну, иди, с петухами, дура, в кровать завалилась, иди досыпай. Других-то насильно в такую рань не уложишь, — ворчала мать.

Скинув шубу, Аграфена Петровна принялась прятать подарки Окладникова, заглядывая в каждый кулечек, разворачивая каждый сверток.

В дверь постучали.

«Кого это бог не впору несет?» — подумала она, торопливо набросив скатерку на большой окорок.

— Ефросиньюшка, ах, боже мой, вот уж кого сегодня не ждала! — затараторила она, притворясь обрадованной. — Входи, входи, милая.

Это была стряпуха Корниловых, давняя подружка Лопатиной. Отряхнув снег с белых узорчатых валенок, гостья с таинственным видом подошла к Аграфене Петровне, расцеловалась. Зорким оком окинув кухню, она сразу поняла — хозяйка разбогатела.

— Дочка дома ли?

— Дома, спит, поди.

— Тес, — зашипела Ефросинья, — тайное хочу сказать, по дружбе, мать моя, упредить.

— Тайное? — Аграфена Петровна всполошилась. — Говори, Ефросиньюшка.

Кухарка, притянув голову приятельницы, зашептала в самое ухо.

— Твоя-то Наташка к нашему хозяину Амосу Кондратьевичу прибегала, плакала. Говорила: ты ее, мать моя, сильем за купца Окладникова выдаешь.

— Ах, проклятая девка!

— Тес, — опять зашипела Ефросинья, — молчи, услышит Наталья — не миновать беды.

— Сказывай дале.

— Христом богом девка твоя кормщиков мезенских просила с собой ее взять. Хочу-де в Слободу, слово Ванюшке Химкову дала. Кормщики через два дня в обрат едут.

— Берут ее кормщики?

— Берут, посулились.

— Что же делать?

Аграфена Петровна, схватив платок, бросилась к дверям. Ефросинья поймала ее за подол.

— Ну и горяча ты, мать моя, поспешишь, дак ведь людей насмешишь. Видать, крепко девка задумала, от своего не отступит. Откройся мне, Аграфенушка, поведай, как и что. Вместе подумаем, авось и толк будет.

Приятельницы долго шептались, ахали и охали.

— Ну, мать моя, дело стоящее. В таком разе и словом поступиться можно. Грехи наши, ах, грехи, все послаще да получше хотим… Пожертвуй на бедность, Аграфенушка, я помогу, уж такое тебе посоветую.

Аграфена Петровна, развязав уголок цветного платка, достала золотой десятирублевик.

— Бери, Ефросиньюшка, Еремей Панфилыч одарил. А как дело сделаем, будь в надеже, не забуду.

Спрятав деньги, кухарка снова что-то зашептала на ухо Лопатиной.

Аграфена Петровна время от времени кивала согласно головой.

— Ну, кажись, все обговорили, — поднялась гостья. — Наталье ни слова — это перво-наперво. Время не теряй — завтра все свершить надо.

— Спасибо, Ефросиньюшка, спасибо, — благодарила Лопатина. Приятельницы снова расцеловались. — Я к самому-то утречком побегу, а там как скажет. На вот орешков еще кулечек, пряничков прихвати.

Старухи распрощались вполне довольные друг другом.

К вечеру в городе Архангельске занялась пурга. Ветер посвистывал в голых ветвях заснувших на зиму березок, неистово кружил белые хлопья и, наметая сугробы, нес по пустынным улицам тучи снежной пыли. Ветер с воем врывался в дымовые трубы, выхватывая из топившихся печей снопы огненных искр, и яростно швырял их в темноту, на притихший город. Он уныло гудел под куполом недостроенной громады Троицкого собора, без устали перекатывал по площади прошлогоднее, разлохмаченное воронье гнездо.

В двух окнах нового окладниковского дома, что на Соборной улице, мутнел свет. В малых покоях Еремея Панфилыча, потрескивая, горели оплывшие свечи. За окном бушевала вьюга, а здесь, в горнице, было душно от топившейся большой изразцовой печи. Окладников, в шелковой рубахе с расстегнутым воротом, беспоясый, сидел, облокотясь на стол и подперев голову руками. Босые мозолистые ноги с изуродованными кривыми пальцами покоились на мягкой медвежьей шкуре Купцу жарко; полуседые волосы растрепались и свисали взмокшими прядями на лоб.

Не раз и не два прикладывался Еремей Панфилыч к большому граненому стакану с крепкой водкой. На душе его смутно, невесело. После разговора с Аграфеной Петровной, казалось бы, радоваться только: добился человек своего. А вышло не так. Из головы не выходили слова Лопатиной: «Ключницу-то свою, економку Василису, из дома вон. Негоже невенчанную девку-распутницу при себе держать… Слых-то в городе есть… Не приведи господь, прознает Наталья, тады не взыщи…»

И он тогда же накрепко положил в своем сердце развязаться с девицей.

Терзаясь недобрым предчувствием, рядом с купцом сидела ключница Василиса в ярком цветастом сарафане. Нежное продолговатое лицо ее было бледно. Глаза, черные, жаркие, обведены темными тенями.

Еремей Панфилыч искоса взглянул на Василису. Что-то похожее на жалость шевельнулось в его душе. Но тут же перед глазами встала Наталья.

— Для ради того, как я жениться задумал, — нарочито грубо сказал он, отвернувшись, — м-м-м… — Купец проглотил слюну, жирный подзобник колыхнулся. — Лопатину Наталью седни сватал…

Василиса ничего не ответила. Она сидела, скрестив на груди руки, низко склонив голову и как-то странно покачиваясь.

— Ну, ну, — уже мягче, с беспокойством сказал Окладников, снова взглянув на девицу, — не брошу тебя… А вместях нам боле не быть.

— Воля ваша, Еремей Панфилыч, — едва слышно прошептала Василиса, — а только… вспомните свои слова: богом ведь клялись, как из петли-то меня вынули.

Василиса выпрямилась, их взгляды встретились; купец не выдержал, опустил глаза…

Помнил Еремей Панфилыч, все хорошо помнил, хоть и больше трех лет прошло. Ездил он однажды в Москву, в пути прихватила непогода, и довелось ему переждать злую пургу под Ярославлем в графской усадьбе. Разорившийся аристократ, узнав про богатого купца, показал ему Василису и предложил купить ее. Запросил он непомерно высокую цену — пятьсот рублей. По прихоти помещика крепостная девица получила хорошее воспитание, обучилась французскому языку, играла на клавикордах… В шестнадцать лет она стала наложницей графа.

Загорелся Еремей Панфилыч, взглянув на Василису. Высокая, грудастая, статная, она сразу покорила его сердце. Не торгуясь, не сказав ни слова, купец выложил деньги. Но девица оказалась непокорливой: в ту же ночь она наложила на себя руки. Перепугавшийся Еремей Панфилыч едва успел вытащить ее из петли.

«Василиса Андреевна, — умолял он, ползая на коленях, — не для ради баловства — женюсь, как бог свят, женюсь. А помру, всем достоянием завладаешь, клянусь, — истово целовал он нательный крест, — бога в свидетели беру».

Поверила Василиса. Окладников не врал, он хотел жениться на ней. Но шло время, свадьба откладывалась… Три года промелькнули, словно три дня. Василиса привыкла, привязалась к Окладникову и даже полюбила его. А Еремей Панфилыч души не чаял в красивой доброй Василисе.

Но вот как-то раз в церкви увидел купец Наталью Лопатину, и жизнь его пошла кувырком. И чего только не делал он, чтобы завоевать сердце девушки! Правда, все делалось исподволь: он подкупал подарками подруг Натальи, и те нашептывали ей о достоинствах купца. Насылал на нее знахарок и ворожей, пробовал и Наталью задобрить дорогими подарками. Но все напрасно — девушка была непреклонна. Она любила Ивана Химкова и терпеливо дожидалась, когда он скопит денег на свадьбу. Неодолимое чувство все больше и больше овладевало Окладниковым. И вот решился он подкупить мать Натальи — Аграфену Петровну.

— Не вмолодях вы, Еремей Панфилыч, не будет любви меж вами, обман один, — нарушив молчание, с тоской сказала Василиса. — Погубите вы ее и сами згибнете. Жалеючи вас, упреждаю, — махнув рукой, она отвернулась.

Окладников хотел что-то сказать, но смолчал, поджав губы. Видно было, что ему не по себе.

— Куда мне теперича? — перебирая дрожащими руками конец передника, жалостливо спросила Василиса. — Одна дорога мне — на погост.

— Сказал, не оставлю, — пробурчал Окладников, хмуро взглянув на нее, — барыней будешь жить. — Он повернулся к иконам, словно желая призвать в свидетели многочисленных святых в золоченых ризах.

— Оченно вам благодарна, Еремей Панфилыч. — Василиса поднялась и, не помня себя, рванулась из-за стола, потянув за собой скатерть. На столе зазвенела посуда… Ухо Окладникова уловило едва слышный шорох удалявшихся шагов.

Еремей Панфилыч стер пот с лица подолом рубахи и, тяжело вздохнув, погрузился в мрачное раздумье.

Широкоплечему, моложавому на вид Окладникову перевалило на шестой десяток. Роду он простого, мужицкого. Двенадцатилетним мальчишкой отец отдал его в ученье к односельчанину, мелкому торговцу рыбой. Через три года, скопив по грошам полтора рубля, мальчик сбежал от хозяина. Трудные были первые годы самостоятельной жизни. Однако Еремей Панфилыч обладал умом острым, изворотливым и в тридцать пять лет сумел записаться в архангельское купечество. А вскоре, втеревшись в доверие к богатому купцу Шухову, увозом женился на его единственной дочери Катеньке. Правдами и неправдами, а к сорока годам Окладников стал первостатейным архангельским купцом с капиталом в сотни тысяч.

Родители Еремея Панфилыча строго держались раскола. Окладникову это показалось обременительным для дела, и он пошел на обман: открыто ходил в церковь, нюхал табак, употреблял китайскую траву — чай, дружил с православным духовенством. При случае Еремей Панфилыч подсмеивался над ревнителями старины в долгополых кафтанах. Но это была лишь видимость: Еремей Паифилыч тайком щедрой рукой помогал единоверцам. Он поддерживал деньгами выгорецкие скиты. В голодные годы посылал раскольникам-беспоповцам обозы с хлебом, через третьих лиц задаривал взяткой нужных людей, а случалось — выручал староверов от тюрьмы и ссылки.

Раскольники почитали Окладникова своим благодетелем, прощали ему все, даже богомерзкое крещение щепотью на людях. И в далеких скитах «беспоповского Ерусалима» не забывали поминать Окладникова в молитвах.

Еремей Панфилыч владел канатным заведением, где выделывал на продажу мореходам разное смоленое веревье: от толстых якорных канатов и до самой мелкой снасти. Да еще два заводишка числились за Окладниковым; топили там скотское сало на свечи, а жир морских зверей — моржей да тюленей — для отпуска за море. Но и это не все. Окладников держал зверобойные и рыбные промысла, брал казенные подряды, держал обширную торговлю съестным и красным товаром. Все было у Окладникова: здоровье, богатство, почет… Он брал от жизни полной мерой, всегда был бодр и доволен судьбой.

Пять лет прошло, как похоронил Окладников свою Катерину Алексеевну и вел привольную холостую жизнь…

На дворе глухо залаял цепной пес. Стукнула щеколда. Скрипнула где-то дверь… Неслышно к столу подошла Василиса.

— Еремушка, — тихо позвала она. — Еремушка! Купец не шевелился. Девица присела возле него и осторожно провела маленькой рукой по склонившейся голове.

— А, что?! Это ты, Василиса? — резко вскинув голову, купец стряхнул ее руку. — Что тебе?

— К вам Захар Силыч. — Она рукавом незаметно смахнула слезы. — Шибко просится… Не люба я вам, Еремей Панфилыч, али не потрафила чем, скажите, бога для… — зашептала девушка.

— Ну, распустила нюни, — рявкнул купец. Он оправил задравшуюся рубаху, пригладил ладонями волосы. Послюнив пальцы, снял нагар со свечей.

Испуганно отшатнувшись, Василиса выскользнула из горницы. За дверями послышался негромкий разговор. Осторожно ступая скрипучими сапогами, вошел высокий худой старик в длинном черном кафтане. Лицо его было бледно, глаза лихорадочно блестели.

— Садись, Захар Силыч, — поднявшись навстречу гостю, указал на скамью Окладников, — откушай чем бог послал.

Купец покачнулся, он был в немалом подгуле.

— С просьбой к тебе, Еремей Панфилыч, — кланяясь, ответил старик, — беда пришла…

— Пей. — Окладников подвинул гостю стакан хмельного. — Знаю твою беду… Э, нет, пей, Захар Силыч, утешь хозяина, — настойчиво угощал он отнекивающегося старика. — Ежели не выпьешь, и слушать не буду.

Захар Силыч, сдвинув ершистые седые брови, уселся на покрытую ковром лавку.

— Будь по-твоему, Еремей Панфилыч, не пью я, да по нашему положению и отказать нельзя, — с горечью отозвался он. — Здрав буди! — Закусив хрустящим соленым огурчиком, старик отставил было чару.

Но Окладников налил еще. Захар Силыч не отказался, выпил. Не отстал от гостя и хозяин.

— Говори, в чем нужда! — икнув, спросил Окладников, тщетно стараясь ухватить пальцами скользкий грибок.

— Деньги надобны. Ежели к завтрему англичанину Баку долг не представлю — разор, долговой ямой купчишка грозит.

— Неужто так! А сколь должон?

— Пять тысяч, Еремей Панфилыч, — со вздохом ответил старик.

Всей душой ненавидел Окладников иноземцев. На его глазах разорялась архангельское старозаветное купечество, уступая свое место и капиталы пришельцам. Задумался он: «Деньги большие, однако и человек надежный. Не дам аглицкому купчишке своего, природного купца разорить. Ежели друг другу не подможем, дак они нас по одному всех в трубу пустят».

Но вдруг новая мысль осенила хозяина.

— Дам, выручу, Захар Силыч, — круто повернулся к гостю купец, — однако и ты просьбишку уважь. — Купец налил себе еще чарку и жадно выпил.

— Спасибо, благодетель ты наш, — полез целоваться старик, — уважу, как есть уважу. Ежели надоть, последнюю рубаху для тебя скину.

— На Василисе женись… старуха-то померла у тебя?

Лицо Захара Силыча вытянулось. Он растерянно заморгал глазами.

— Еремей Панфилыч, ты что, — шепотом спросил он, — в своем ли уме? Старик уж я, семьдесят годков о рождестве стукнуло… Не могу. — Хмель как рукой сняло. Побледнев еще больше, Захар Силыч поднялся из-за стола.

— Твое дело… А только подумай, — угрюмо сказал Окладников. — Да ты посмотри девку-то, малина! На старости лет вот как утешит… Василиса, — позвал он. Потупив глаза, вошла в горницу Василиса и стала у дверей.

— Смотри, краля какая, — прищурился купец, — тиха, скоропослушна, другой такой в городе не сыщешь. Нут-ко, нут-ко, подь ближе.

Старик Лушников кинул быстрый взгляд на девицу и отвернулся.

— Не, не могу, от дочерей стыд, своих ведь невест дома четверо. Срам, срам, Еремей Панфилыч. На людях как покажусь…

Василиса старалась вникнуть в слова, понять, о чем идет речь. Не поднимая голову, нехотя она сделала несколько шагов. Ноздри ее тонкого носа раздувались. Бурно вздымалась грудь.

— Чего морду воротишь? — занозисто крикнул старику Еремей Панфилыч. — Пятьсот рублей за нее графу отдал. Да ты лучше смотри. Василиса, скинь одежу-то, пусть жених как след товар смотрит… рубаху оставь. Иди, иди! — строго прикрикнул он.

— Еремей Панфилыч, негоже мне… срамно… — Василиса заплакала. — Пожалей, милости прошу.

— Ну, — перекосив рот, топнул ногой Окладников, — смотри! В момент чтобы.

— Он приподнялся и сжал кулаки.

Зарыдав, Василиса выбежала из горницы.

— По-хренцюзки лопочет девка, — сказал Окладников, тяжело опустившись на лавку, — на музыке играет. — Он кивнул на новенькие клавикорды. — А бабу завсегда в страхе держать надобно, — словно оправдываясь, добавил он.

— На што нам, Еремей Панфилыч, хренцюзкий, только бога гневить, — с отчаянием ответил старик. — Нет, не можно мне, и жить осталось…

— Деньги-то у меня, — повел нахмуренной бровью Окладников. — А почему пекусь — девку жалею, ласковая она, скромная. Да я жениться задумал, а ежели жена в доме — ключнице невместно. Вот что, Захар Силыч, — он стукнул волосатым кулаком о стол, — в приданое за девкой деньги даю. И чтоб завтра свадьба. Ну, как ты меня понимаешь? Каков я человек есть?

Старик Лушников опешил и, выпучив глаза, молча стал теребить седенькую бороденку. — Эх, Еремей Панфилыч, — сморгнув слезу, сказал он, — позоришь ты мои седины. Ежели б не разор, да разве я на такое дело… Души у тебя нет. — Старик с укоризной посмотрел на Окладникова.

Заметив, что брови купца свирепо нахмурились, он поднялся, кланяясь на иконы, несколько раз истово осенил себя двоеперстным крестом.

— Согласен, — тихо, почти шепотом, произнес он, повернувшись к Окладникову.

— Давно бы так. — Купец опрокинул новую чару. Поперхнувшись и залив бороду водкой, он нюхнул кусочек черного хлеба. — Чтоб завтра свадьба, слышишь?

— Еремушка, зачем? — услышали купцы испуганный дрожащий голос. Василиса стояла босая, в одной сорочке. На щеках непросохшие ручейки слез. — Три года с тобой как жена с мужем жили, не губи, смилуйся.

— Снимай рубаху, девка. Пусть жених смотрит, — совсем охмелев, кричал Окладников.

— Побойся бога, Еремей Панфилыч! — поднялся старик Лушников. Его трясло словно в лихорадке. — Почто позоришь, человек ведь!.. Василиса Андреевна! — Он низко поклонился ей. — Не обессудь, прости старика, просил он, стараясь не смотреть на оголенные матово белые плечи, — уйдите отсель, Василиса Андреевна. — Выйдя из-за стола, Захар Силыч полегоньку вытолкал ее из горницы и затворил дверь.

Старик Лушников недолго сидел у Еремея Панфилыча. Поклявшись жениться на Василисе, он, пьяненький и печальный, пошатываясь, поплелся домой.

И откуда только взялся ветер, завыл, заметался по снежным сугробам. Закурились поземками льды. Порывы снежного вихря тучами вздымали мелкий морозный снег. К стремительной быстрине палой воды приспела могучая сила ветра. Загудели идущие на приступ льды. Все новые и новые горы вздымались из ледяного хаоса. Затряслась, ходуном заходила мощная льдина под ногами зверобоев.

Отворачиваясь от леденящих ударов ветра, люди сбились в кучу возле Алексея Химкова. Ужас и растерянность были у всех на лицах Старый мореход понял: мужики ждут его слова. «Что сказать?» — молнией пронеслось в голове. Разве он знал, выдержит ли спасительная льдина бешеный напор льдов? А больше надеяться не на что. Зверобои на острове, а вокруг них ходили грозные ледяные валы.

И Алексей Химков молчал — сказать было нечего.

Ветер все крепчал и крепчал, гуляя по просторам Белого моря. С новой силой закружилась пурга. Еще громче затрещали льды, грозно напирая на стамухи… Вдруг что-то ухнуло под ногами, загрохотало, и мощная льдина, содрогаясь, медленно поползла в сторону, в гремящий поток, на беспощадные жернова ледяной мельницы.

Яростный порыв ветра бросил в глаза людей холодное облако мелкого сухого снега. Дышать стало трудно.

— Лодки, лодки! — раздался чей-то вопль, заглушенный ветром.

Мужики оглянулись; сквозь крутящийся в воздухе снег темнела зловещая трещина — «двор» раскололся надвое. Меньшая половина, та, где хранились лодки с запасами зверобоев, стремительно двинулась навстречу ледяному потоку. В какой-то миг один край ее поднялся и все, что было на ней, очутилось в ледяном крошеве. Зверобои видели, как обломок, с шумом всплескивая воду, опрокинулся на деревянные суденышки…

Другая половина, с людьми, недолго постояла на месте. Вращаясь то в одну, то в другую сторону, льдина медленно сползала с холма, пока ее не подхватил ледяной поток.

Видя смертельную опасность, зверобои растерялись; одни молились, упав на колени, другие сидели молча, закрыв глаза. Некоторые плакали, мысленно прощаясь с ближними.

Никто не думал о спасении; все ждали смертного часа.

Но обломок был крепкий и тяжелый. Оказавшись по другую сторону стамухи, впереди нее, он избежал сокрушающего сжатия.

Первым это понял Алексей Химков. Но он также знал, как мало надежды на спасение. Могучие ледяные поля, увлекаемые течениями и ветрами, перевалив через банки и отмели, превращались в ледяное крошево, где, словно островки, были вкраплены обломки тяжелого льда, случайно уцелевшие от разрушения. Одним из таких обломков и была льдина мезенских зверобоев.

«Ежели горние[57] ветра падут, — думал Химков, — за неделю в океан вынесет — смерть. Стихнет ветер — начнут вертеть, таскать воды — то прибылая, то убылая, закрутят на одном месте — месяц и больше пройдет. Что тогда?»

— Эх, судьба, судьбишка, подвела ты меня, старика, — не утерпел, пожаловался Алексей Евстигнеевич.

— Валяй, не гляди, что будет впереди, — сквозь шум пурги услышал он знакомый голос. — Ну-к что ж, Алексей, и хуже бывало. — Рука Степана нашла руку товарища и пожала ее.

Потеплело на душе Алексея.

— Спасибо, друг, — откликнулся он. — А надея на бога больше, — приблизив вплотную к Степана бровастое лицо, добавил юровщик.

— Богу молись, а к берегу гребись, — ответил Степан. — Что говорить, дело тяжелое, дак ведь не впервой.

— Багор в руке да нож за поясом — и снаряда вся. Дров ни щепки, хлеба ни крошки и лед ходячий. Ни овчины, ни постели — спать-то как? — Алексей помолчал. — Страшно, Степа, не за себя страшно, три десятка человеков жизни лишатся.

— А в мешках харч? — напомнил Шарапов.

— На день кладено, на два растянуть можно — вот и весь запас. Молись да крестись — тут тебе и аминь. — Химков тяжело вздохнул.

— Ну-к что ж, одно помни, — посуровев, сказал Степан, — доколе жив человек, должна в нем надея жить. Другим чем пособить не можешь — надею у людей не губи.

Он повернулся и шагнул к мужикам. Сильный порыв ветра сбил его с ног.

— Врешь, не умрешь, — сказал он себе, поднимаясь, — не умрешь, Степан. Раз хочешь жить, не умрешь… Что, мужики, пригорюнились? — очищая лицо и бороду от налипшего снега, сказал он. — На всякую беду страха не наберешься. Ну-к что ж, юровщик наказал спать валиться. Рядком по два ложись, один другому ноги в малицу для сугрева. Главное, не робь, — подбадривал он.

Не стихая, целые сутки дул штормовой ветер. Сутки продолжалось величественное шествие морских льдов в океан. Но вот стихло — унялась пурга, сквозь тучи проглянуло солнце.

Как ни присматривались зверобои на все четыре стороны — вокруг один измельченный лед. Куда делись огромные ледяные поля, покрытые искрящимся на солнце снегом! Мелкий тертый лед, всплывшие разломанные подсовы,[58] перемешанные с мокрым снегом, выглядят серо и грязно. Ежели случатся крепкие морозы, они быстро скуют воедино это ледяное месиво, но ненадолго. Несколько теплых дней — и сморози снова распадутся на мелкие куски.

Округлая льдина, служившая убежищем зверобоям, была небольшая, поперек едва двадцать сажен. После многих сжатий она, словно гривой, обросла ледяным валом высотой в рост человека, превратившись в подобие котла.

Тоскливо было на душе мореходов. Голодные желудки ни минуты не давали покоя. Люди берегли каждую крошку хлеба — впереди маячила страшная голодная смерть.

Крикнув Степана и старшего сына, Алексей Евстигнеевич перебрался через ледяной забор на смерзшееся крошево. Поковырявшись в ледяных завалах, мореходы нашли тушу зверя, погибшего в тот памятный день.

— Бревнышка бы, щепочек, — с тоской говорил Степан, волоча на льдину промерзшую утельгу, — огонек бы развести, мяска нажарить, все бы лучше.

Через два дня, когда все было съедено до последней крошки и дальше терпеть голод было невмочь, Алексей разрубил пополам звериную тушу. Половину он разделил на двадцать восемь частей и роздал всем поровну. Остальное мясо и жир припрятал.

— Погань, — с отвращением жуя, сказал Евтроп Лысунов, молодой семейный мужик, — жую вот, а как сглотну, не ведаю.

А вот как, — показывал Степан: пересиливая отвращение, он с трудом проглотил несколько кусков. — Ничего, жевать можно, сочное мясо-то, — попробовал он пошутить.

Но стерпеть Степан не смог. Болезненно морщась, он выблевал все на снег.

Семен Городков, молодой мужик с крупными угловатыми чертами лица и суровым взглядом, хищно шевеля челюстями, упорно жевал твердое мясо.

— Кто брезгует, ребята, давай сюда! — крикнул он, проглотив последний кусок. — У меня шестеро сынов дома ждут… мне загибнуть нельзя… Кто сирот накормит? — Получив от кого-то еще кусок, он опять с упорством задвигал челюстями.

Несколько человек съели свою долю без остатка. Другие, пожевав, долго отплевывались. Артель старовера Василия Зубова от сырой тюленины наотрез отказалась.

— Не приемлем, — строго сказал Василий, — не запоганим себя, чистыми умрем.

Прошло еще несколько дней. Ветра дули слабые, но устойчивые, от юга-запада. Каждые шесть часов неудержимо расходились льды, возникали большие и малые разводья и снова сходились. Там, где были разводья, вырастали гряды торосов; многочисленными рубцами покрывали они однообразную серую поверхность льдов.

А берегов все не видать.

Умер Иван Красильников. Похоронили у тороса, завалив льдом и снегом. Пели погребальную.

Вскоре Степан Шарапов разыскал во льду еще одного зверя.

— И скудно, да угодливо. Не богато, да кстати, — шутил он, разглядывая громоздкую тушу тюленя.

Зверь оказался лежалый, с душиной. Съели и его зверобои. Насильно, со слезами ели, рвало их.

В разводьях изредка показывались тюлени и нерпы; животные выползали на лед, часами грелись на солнце. Но сил упромыслить зверя у людей не было. Лежали молча, почти не шевелясь, изредка перебрасываясь словом. У многих отекли ноги, опухли пальцы на руках. Бредили, в бреду вспоминали родных, смеялись, плакали.

Староверы готовились помирать. Вынули из мешков заветную смертную одежду. Надели длинные белые рубахи, саваны, венцы на голову, а малицы натянули поверх — побоялись холода. Только старик Зубов малицу не надел, помирать решил крепко. Поклонился на юг, родной земле, покорно попросил прощения у мужиков, расстелил на лед свою малицу и улегся, замотав тряпкой голову.

Утром Егор Попов, зверобой из артели Зубова, лишился разума: порывался куда-то идти, бранился, сквернословил, бросался в полынью. Его схватили и снова уложили на место. Ночью Алексей Евстигнеевич, спавший с Андрюхои, спрятав ноги в его малицу, проснулся от истошного вопля. Егор Попов, рыча, брызгая слюной, колол пикой молодого парня Петруху Белькова. Химков бросился к обезумевшему мужику и схватил его за руки. Попов кусался, хрипел, плакал. На помощь Алексею Евстигнеевичу подоспел Степан и старший сын Ваня.

— Посторонитесь, доброчестивые люди! — Василий Зубов в саване, с венком на голове и с топором, пошатываясь, подошел к Егору. — Не даст он нам замереть спокойно, — лязгая зобами от холода, сказал старик, — порешу его. — Он поднял топор.

— Крест на вороту есть у тебя, а? — кинулся к Зубову Алексей Евстигнеевич. — Ваня, Степан, держи!..

— За такие дела, не говоря худого слова, да в рожу, — отбирая топор у старика, пробасил Степан. — Ишь праведник — покойником нарядился!

Старик был лыс. Узкая полоска изжелта-белых волос обрамляла голый шишковатый череп. Вместо бороды седой волос торчал кое-где жидкими космами. Синий бугристый нос огурцом повис над губой. Саван, длинная рубаха, смертный венец придавали старику отталкивающий, дурацкий вид.

Собравшиеся мужики с отвращением и ужасом глядели на Василия Зубова.

— Рылом не вышел меня учить, — дрожа всем телом, бормотал Зубов, — юровщи-и-ик, нет таперя твоей власти, кончилась, что похочу, то и сделаю.

— Не моги так говорить, — сжав кулаки, закричали разом зверобои. — Самовольно одежу смертную вздел… не по уставу.

— Юровщику перечить не моги, — шагнул вперед Степан. — Ежели совет хочешь дать, давай учтиво и не спорно. А по морскому обыкновению за такие слова вот что положено. — И Степан поднес кулак к носу Зубова. — Не седые б твои волосья!

— Табашники, погань! — Зубов злобно плюнул и отошел к своему месту. Отбросив малицу, он лег прямо на голый лед. В неудержимом ознобе забилось худое тело.

— Упрямый старик, — сожалея, сказал Химков, — раньше времени на тот свет собрался. Помирать-то не в помирушки играть. — Он вздохнул.

А небо было все такое же ясное, светлое. Короткими днями ярко светило солнце, а по ночам мерцали извечные таинственные звезды. Иногда небо пылало сполохами, переливаясь разноцветными огнями.

В одну из таких ночей молодому мужику Евтропу Лысунову, тому, что жалел на стамухе зверей, стало совсем плохо.

— Алексей Евстигнеевич, подойди, — тихо попросил он.

— Что, Тропа, занемог? — склонившись к больному, участливо говорил Химков. — Ничего, выдюжишь. Берег скоро увидим, там люди.

Лысунов молчал, слушал и блаженно чему-то улыбался.

— И мне, Тропа, тяжело. Сил нет. Ноги не держат, отяжелели, страсть, — пожаловался Химков. — Дак я старик, а тебе…

— Мужики на тебя, как малые дети на матку, глядят, — еще тише ответил Евтроп, — а мне, а я… — он гулко кашлянул, — опух, кровь изо рта сочится, гляди. — Он провел по губам ладонью. — Алексей Евстигнеевич, — вдруг взволновался Евтроп, — прими. — Он сорвал с шеи простой медный крест. — Сыну, Федюнь-ке… благословение мое… Еще Ружников старшой мне за якорь рупь должон… жене пусть отдаст.

Евтроп закрыл глаза и затих.

— Евтропушка, милый, — взял его за руку Алексей, — очнись!

Лысунов открыл на миг глаза, зашевелил губами.

— Шепчет, а что? — Химков наклонился.

— Молитву пролию… ко господу… и тому возвещу… печаль мою.

— По умершему молится, — отшатнулся Алексей, — по себе молитву читает.

Губы перестали шевелиться, затих навеки Евтроп, без жалоб, словно заснул.

Алексеи перекрестился и закрыл ему глаза.

— Седьмой богу душу отдал, — сказал он вслух. Тяжело опираясь на багор, Химков отошел от умершего.

— Что там, Алеша? — посмотрев на товарища, прервал разговор Степан.

Махнув рукой, Химков молча примостился на льду, положив голову в колени Андрея.

— Ну-к что ж, говорю, — помолчав минуту, начал Степан, — вернемся мы на землю, поедешь ты, Ваня, в город. Там Наталья ждет. Глядишь, и свадебка. Попируем. А, Ваня?.. А там детишки пойдут, сынок. Смотри, Степаном сына назови, — строго добавил Шарапов, — зарок мне дал, помнишь?

— Не верю я, Степа, что землю увижу… — начал было Иван.

— Увидим, Иван, как бог свят, увидим! Не пало нам хорошего пути, ну-к что ж. Не моги и думать, а там, глядишь, и Андрея женить черед выйдет, небось высмотрел девку-то себе?

Андрей смущенно улыбался.

— А ты, Степан, — спросил Иван, — на чужие свадьбы всегда первый зачинщик? А сам холостым ходишь. Не сыщешь все себе?

Степан стал серьезным.

— Баба гнездо любит, а я волю… — с грустью вымолвил он. — Да и молодость прошла, кто за меня пойдет? Девка Маланья разве? — снова шутил он.

— Которая? — с любопытством спросил Андрей. — Наша слободская, Малыгина красавица?

— Така красава, — смеялся Степан, — что в окно глянет — конь прянет, а на двор выйдет — три дня собаки лают.

На сумрачных изможденных лицах мужиков показалась слабая улыбка…

Так шли дни — холодные, безрадостные. Алексей Химков вел им счет, делая зарубки на древке своего багра. Крепился старый мореход. А годы все больше и больше давали себя знать.

— Степа, — шептал Алексей Евстигнеевич, корчась по ночам на льду, — смерть, видно, пришла, дышу чуть, тяжко, который день согреться невмочь.

— Чуть жив, а все же не помер, — строго отвечал Степан, — бога благодари.

— Зачем мучения терпеть! Не сегодня, потом умрешь, все равно от смерти не спасешься, — тосковал Химков.

— Умереть сегодня — страшно, а когда-нибудь — ничего, — старался разубедить его Степан. — Жизнь надокучила, а к смерти не привыкнешь, не своя сестра… Сломила тебя жизнь, Алеша, — помолчав, сказал он, — жив останешься — в кормщики не ходи: и лодью и людей сгубишь. — Шарапов вздохнул. — А ведь раньше кремень был — не человек.

— И так тяжко, а тут вши. Живьем скоро съедят, — жаловался юровщик. — Смотри. — Химков вытащил из-под воротника горсть копошащихся паразитов. — Люди из терпенья вышли. Свербит все.

— Ну-к что ж. Была бы голова, а вши будут. Божье творенье, куда денешься, — расчесывая под малицей грудь, не сдавался Степан, — отпарим в бане.

Прошла еще неделя. Еще отмучились четверо. Остальные лежали в полузабытьи. Мало кто мог двигаться, сделать несколько шагов. Уже не пели погребения над мертвыми, не хватало сил. Были бы морозы — многих бы еще недосчитались зверобои за эти дни. Но, к счастью, пал теплый ветер, отошла погодка. Однако дни стояли пасмурные, серые. Часто налегал туман, моросило.

— Расскажи, Степушка, бывальщину, утешь, милый, — попросил Семен Городков.

— Утешь, Степан, — раздались еще голоса, — не откажи.

— Рассказать разве? — Степан задумался. — Погоди, ребяты, вспомню.

Кто мог, собрались все. Мужики хотели послушать Степана, хоть немного отвлечься, позабыть льды, голод, страдания.

— Ну-к что ж, расскажу вам про слово русского кормщика. Давно это было. Еще дед мой, помню, рассказывал. — Степан откашлялся. — Шел кормщик Устьян Бородатый на промысел, — полилась его негромкая речь. — Встречная вода наносила лед. Тогда Устьяновы кочи тулились у берега. Довелось ему ждать попутную воду у Оленины. Здесь олений пастух бил Устьяну челом, жаловался, что матерый медведь пугает оленей. Устьян говорит: «Самоединушко, некогда нам твоего медведя добывать: вода не ждет. Но иди к медведю сам и скажи ему русской речью: «Русский кормщик повелевает тебе отойти в твой удел. До оленьих участков тебе дела нет»».

В тот же час большая вода сменилась на убыль, и Устьяновы кочи тронулись в путь. — Степан подобрал ноги, сел поудобнее. Посмотрел на мужиков.

— А олений пастух, — снова начал он, — пошел в прибрежные ропаки, где полеживал белый ошкуй. Ошкуй видит человека, встал на задние лапы. Пастух, мало не дойдя, выговорил Устьяново слово: «Русский кормщик велит тебе, зверю, отойти в твой удел. До оленьих участков тебе, зверю, дела нет».

Медведь это дело отслушал с молчанием, повернулся и пошел к морю.

Дождался попутной льдины, сел на нее и отплыл в повеленные места.[59]

Степан умолк. Молчали зверобои.

— Хорошо, да мало, — нарушил тишину Семен Городков. — Еще бы, Степушка, рассказал.

— Нет, не могу, други, не идут из души слова, — жалобно ответил Степан.

Мужики, поблагодарив рассказчика, с сожалением разбрелись по своим местам.

Степан Шарапов был такой же, как прежде: веселый, неунывающий, с доброй, отзывчивой душой.

Время пощадило его. Степан был молод с виду, только голова совсем белая… Еще на Груманте, в страшную голодную зиму, пошел он один добывать зверя для больных товарищей, провалился в разводье и чуть не замерз; тогда и поседели волосы у Степана. Небольшого роста, сухощавый, легкий на ногу, он всегда успевал быть там, где нужны теплое, приветливое слово или товарищеская помощь.

На четырнадцатый день скитаний разъяснило. Солнышко светило как-то особенно весело. А дни и ночи опять стали морозные. Тела умерших закоченели. Синие, с желтыми пятнами лица покойников неподвижно глядели в звезды. Мертвые лежали голые, вплотную друг к другу. Одежду надели оставшиеся в живых.

Давно умер Василий Зубов. Заблудившийся во льдах песец успел обкусать ему нос и щеки… Песца мужики словили обманом и съели целиком вместе с потрохами.

Едва сдерживая стоны, Алексей Химков полз к наторошенному по краям льду. Он надеялся в тихий ясный день увидеть землю. Пересиливая себя, искусав в кровь губы, юровщик забрался на вершину гряды.

— Ребяты, — не своим голосом вскричал он, — ребяты, берег!

Несколько мужиков из последних сил, на четвереньках поползли к торосу. Химков лежал без сознания. Подползший к нему Степан долго оттирал товарища снегом.

— Лодку бы, — прохрипел Семен Городков, — мигом бы к матерой пристали. А теперь что?

Худой, страшный, он силился подняться на ноги. Мысль о судьбе шестерых малышей, оставшихся дома придавала ему силы, и Семен встал, держась за глыбу льда.

— А ежели восточный ветер падет, — раздался вдруг робкий голос, — тогда…

— Ежели да ежели, — рассердился Степан, — каркаешь, словно ворон. Разгадай, Панфил, лучше загадку… Скажи, когда дурак умен бывает?

Мужики молчали.

— Не разгадать тебе, милай, — обождав немного сказал Степан. — Тогда умен бывает, когда молчит, ась? — Степан вдруг замолк и, прикрыв ладонью глаза, стал выглядывать льды.

— Ну-к что ж, мужики, — обернулся он, — конец мученьям. Лодки, люди на лодках. — Он сказал эти слова тихо, чуть не шепотом. — Пoтом всего прошибло, — шептал он, счастливо улыбаясь. — Не думал живым быть, и во снах того не снилось, — словно в забытьи повторял он.

Все произошло так неожиданно, так невероятно. Появилась надежда — воспрянул дух. Начались толки, разговоры.

— Наволок-то знамый, — показал Степан на темнеющий мысок. — Помнишь, Алексей, тоже смерть рядом была? Зарок еще дали часовню сладить, коли живы будем.

Приподнявшись на локти, взглянув на берег, Химков кивнул головой.

— Ну и как, воздвигли часовню-то? — спросил кто-то.

— Как же от слова отступиться — богу ведь дадено! Часовня и по сей день стоит. Вон она, вон чернеет.

Зверобои связали поясами багры и, надев на конец чью-то малицу, стали ею помахивать.

Наступил отлив, показались разводья. Люди на лодках стали грести к льдине: они давно видели знак, ждали воду.

Мужиков, и живых и мертвых, случившиеся зверобои перевезли на долгожданную землю. Живых сволокли в баню, а мертвых похоронили.

Несколько дней отсиживались мужики в теплой избе, понемногу привыкая к пище. Жизнь медленно овладевала ослабевшими телами.

Алексей Химков все эти дни не вставал с полатей. Он надрывно кашлял, хватаясь худыми руками за грудь; дрожа, кутался в овчину; вдруг ему делалось жарко, он задыхался, просил открыть дверь, остудить избу…

На Никиту весеннего день выдался теплый, погожий. Солнышко, проникшее в поварню через маленькое оконце, взбодрило старого юровщика. Он, кряхтя, слез с полатей, помолился на икону Николы-чудотворца, покровителя мореходов, сел на лавку и позвал старшего сына.

— Прости меня, сынок, — с грустью глядя на Ивана, сказал он, — не сумел тебе свадьбу справить, а теперь и вовсе не в силах. Да и ты ослаб, отощал, сгибнешь во льдах, ежели внове на промысел выйдешь. — Старик перевел дыхание. — А в силу войдешь, на Грумант под-кормщиком иди, Амос Кондратьевич завсегда тебя примет, вернешься и свадьбу справишь… Не сумлевайся, Иван, подождет Наталья, — заметил Химков, увидев в глазах сына сомнение, — подождет, — повторил он. — Ну, а ежели ждать не похочет, плюнь, не томись. На такой сударыне мореходу жениться — и дня в покое не жить.

Иван, склонив голову и потупив глаза, почтительно слушал отцовы слова.

— Оправишься дома-то, — снова начал Алексей Евстигнеевич, — в город поезжай. А мы с Андрюхой сами управимся, авось не пропадем… Степан мне вчера говорил, с тобой на Грумант пойдет, охота ему помочь свадьбу тебе справить.

Ночью Ивану приснился сон. Будто идет он один в бескрайной снежной тундре. Идет тяжело, еле ноги переставляет в глубоком снегу. Торопится, томится душой. Откуда ни возьмись, навстречу бешено катит тройка вороных лошадей. Весело звенят бубенцы. Все ближе тройка, и видит Иван: разукрашенные лошади и сани наряжены в цветы, в ленты. «Свадьба», — догадался он. Встрепенулось сердце; еще тяжелее стало на душе Ивана. Тройка мчится мимо, покрикивает ямщик, храпят горячие лошади…

Взглянул на невесту и пошатнулся — это Наталья.

«Ванюшенька, спаси! — отчаянно кричит девушка, протягивая к нему руки. — Спаси, ненаглядный мои!»

Иван рванулся, хотел прыгнуть в сани, выхватить Наталью, но вдруг ушел по плечи в снег… Хотел он закричать, но голоса не было.

Жених в лохматой волчьей шубе и бобровой шапке оглянулся и с ухмылкой бросил Ивану горсть золотых монет.

Заскрипев зубами, Химков проснулся и, вскочив, дико глядел на закопченные стены поварни, на сидевших рядом товарищей.

— Во снах что привиделось? — участливо спросил Степан, тронув Ваню за плечо. — И спал-то немного, с воробьиный нос всего, а вопил да вертелся — не приведи бог.

— Мало спал, да много во сне видел, — с тоской ответил Иван, стараясь вспомнить лицо жениха. — И сейчас сердце унять не могу… Беда с Натальей приключилась…

Не смыкая глаз до утра, ворочался на полатях Ваня, раздумывая, как ему быть, но придумать ничего не мог.

Утром за окнами поварни заскрипел снег, послышались громкие голоса. Выбежав во двор, мужики увидели десятка два оленьих упряжек. Это кочевники ехали в Старую слободу за припасами. Несказанно обрадовались зверобои, быстро договорились с добродушными ненцами, всегда готовыми услужить хорошим людям, и в полдень быстрые олени помчали их домой.

Ровно через час Петр Малыгин на паре серых откормленных лошадок лихо подкатил к дому вдовы Лопатиной.

— Эй, хозяйка, — затарабанил он кнутовищем в дверь, — выходи, лошади поданы.

— Остолоп неумытый, — сразу отозвалась старуха, выскочив на крыльцо. — Чего стучишь, двери поломать хочешь? Сама вижу, не слепая чать. Наградил бог дурака силой, а ума то и нет.

— Ну, ну… Вишь ты, — пятясь к саням, забормотал ошарашенный ямщик. — Ничего не содеялось твоим дверям-то.

Аграфена Петровна вынесла из дома два небольших узелка, позвала дочь, закрыла на тяжелый замок двери и, перекрестив дом, полезла в сани.

Хмурясь, Малыгин усадил поудобнее закутанную в две шубы старуху, помог Наталье, спрятал под сиденье узлы и, причмокнув, дернул вожжи.

Проехав почти весь город, Петряй остановил лошадей у небольшого, совсем еще нового дома. Здесь была лавка; на одном окне вместе с копченым сигом, выставленным напоказ, лежали гвозди и подковы, красовались цветистые платки. На другом — топоры вместе с косами и граблями. Сапоги и валенки окружали штуку черного сукна. Над окнами было выведено корявыми буквами: «Торговое заведение».

Малыгин покосился на старуху. Задремавшая было Лопатина очнулась и смотрела на него бессмысленными со сна глазами.

— Подковок купить надобно, — буркнул Петряй, резво слезая с передка. — Не в пример прочим, здеся подковы хороши.

Время шло, ямщик не показывался. Старуха стала терять терпение. Наконец дверь распахнулась, и в клубах пара показался Малыгин, держа за руку раскрасневшуюся толстую девку.

Увидев разгневанное лицо Аграфены Петровны, Малыгин заторопился.

— Прощайте, Марфа Ивановна, как ворочусь, перво-наперво к вам. — Он с неохотой выпустил руку девицы и, оправляя на ходу пояс, направился к саням.

— Ты что, тесто с хозяйкой ставил, а? — набросилась старуха. — Безбожник, подковки надоть купить, — передразнила она, высовываясь из саней. — Вижу, вижу, подковала тебя хозяйка-то. У, толстомясая! — Лопатина посмотрела на девку. — Постой, постой, парень, — спохватилась она, пробежав быстрыми глазками по дому. — А ну, скажи, молодец, чей дом-то?

— Чей? Марфы Ивановны Мухиной, собственный дом-с, — залезая в сани, ответил Малыгин.

— Мухиной… Марфутки? Ха-ха! — ехидно засмеялась старуха. — А не братца ли моего Аристарха, а? О прошлом годе строен… он самый… и петух на крыше. — Лопатина презрительно сжала губы. — Вот ужо в скиты придем, расскажу отцу нарядчику, кто к нему в огород повадился. Шерстка-то не по рылу, молодец.

Услышав занозистые речи Лопатиной, девка, подбоченясь и сверкнув глазами, собиралась вступить в бой.

— Мамынька, — вмешалась Наталья, — зачем зазря людей обижаете?

Малыгин, кинув испуганный взгляд на крыльцо, вскочил с маху на облучок и полоснул кнутом лошадей.

Застоявшиеся лошади рванули, санки, заскрипев на морозном снегу, помчались вперед.

— Воля ваша, а только понапрасну стращаете, Аграфена Петровна. — Ей-богу, говорить-то вашему братцу не о чем, — обернулся Малыгин к старухе. — Других легко судим, а себя забываем…

Закрыв глаза, старуха молчала.

По Петербургскому тракту ехали хорошо: дорога накатанная, санки легкие. Лихих людей бояться не приходилось: Малыгин то и дело обгонял длинные обозы, идущие в столицу, разъезжался с резвыми почтовыми тройками, встречал пустые розвальни с мужиками, возвращавшимися с базаров и ярмарок.

Весна этот год запаздывала. Несмотря на март, погода держалась морозная, ветреная. Однако в крытом возке Лопатиным было тепло: Наталью грело молодое сердечко, а старуха подбадривала себя любимой наливочкой.

В Каргополе Малыгин запряг лошадей гусем и снял войлочный верх саней. Сам он уселся верхом на передовую, пегую кобылку. Выехав из города, ямщик свернул с большой дороги и вез Лопатиных по зимнему пути. Там, где можно, дорога шла по замерзшим озерам и речкам, а больше — прямиком, в дремучем лесу. Ямщик часто нагибался, вглядываясь в едва заметною нить санного следа, узкая дорожка извивалась между деревьями, то теряясь из глаз, то вновь неожиданно появляясь.

Укутавшись в две овчинные шубы, обвязавшись пуховыми платками, Аграфена Петровна спокойно спала.

На заезжих дворах, пригубив любимой наливочки, Лопатина до хрипоты торговалась за каждый грош, ругала хозяев за нетопленую избу, за грязь, за тараканов, за клопов, беспокоивших ее по ночам. Но стоило Аграфене Петровне очутиться в санях, она, удобно примостившись в мягком сене, тут же безмятежно засыпала.

Прошло еще три дня в дороге. Как-то, остановившись на ночлег в деревушке, стоящей как раз на полпути от скита, Малыгин вошел в избу, где расположилась старуха.

— Дале одним ехать опасно, — вертя в руках кнут, сказал он, — не без лихих людей лес, за лошадей боюсь… ежели что — головы не сносить от Еремея Панфилыча. Волки опять-таки. Ехать одному не стоит.

— О лошадях печешься? — набросилась на него старуха. — А ежели время волочить будем, прознает Наталья, не захочет в скит ехать — тогда, мил человек, что запоешь? За Наталью Еремей Панфилыч вовсе тебя со свету сживет. Лошадей поминаешь, — презрительно сощурилась Аграфена Петровна, — а главное-то и забыл.

Малыгин долго чесал в затылке, переминался с ноги на ногу, но возразить бойкой старухе не смог.

Утром, поминая Аграфену Петровну черным словом, он надел тулуп, подпоясался, запряг лошадей и, посадив в сани Лопатиных, повез их дальше.

День был солнечный, светлый, ласковый.

— Мамынька, ах, мамынька, смотрите, как красиво! — то и дело вскрикивала Наталья, любуясь лесными великанами, покрытыми искрящимся на солнце снегом.

Но старуху Лопатину трудно было расшевелить. После крепкой наливки она отвечала мычанием да густым храпом.

— Мамынька, — вдруг встрепенулась Наталья, — скоро мы в обрат будем? Ванюшка-то по зимней дороге в город собирался. Пешком, говорил, пойду, а к егорьеву дню буду.

— Не заблудится без тебя Иван, — отрезала старуха, — подождет, не велика пташка. Вспомнишь мое слово — приедет, а денег-то нетути; опять свадьбу отложит. Насидишься в девках, милая, с таким женихом.

У Аграфены Петровны чесался язык с перцем вспомянуть Химкова, да боялась она: не дай бог Наталья догадается — все прахом пойдет.

— Ну и пусть, — горячо ответила девушка, — десять лет милого буду ждать, раз слово дала. Лишь бы он меня не забыл… Скучно без Ванюшки, мамынька, — пожаловалась она, — сердце изболелось.

Старуха сердито посмотрела на дочь.

— Сухая любовь только крушит, милая. Однако жди, дело твое, неволить не стану.

— Спасибо, мамынька, — Наталья с благодарностью посмотрела на мать. — И Ванюшка спасибо скажет, всю жизнь не забудем.

Петр Малыгин давно понял всю подноготную старухиной затеи. Он жалел девушку, но вмешиваться в окладннковские дела боялся.

Услыхав краем уха разговор Лопатиных, он в сердцах про себя стал ругать Аграфену Петровну.

«Ну и старуха, ведьма, — думал он, трясясь на жесткой спине кобылы. — А дочка несмышленыш — «мамынька» да «мамынька». Такой бы мамыньке камень на шею да в прорубь. Дите родное продает. Гадюка! И почему на свете так устроено, — рассуждал он, — где любовь, там и напасть?»

Наташа радовалась, глядя на закиданный глубоким снегом лес, на белок, скакавших с ветки на ветку, на всякую птицу… Все ее восхищало, все ей было интересно, куда и зачем она едет, Наташа не знала, Аграфена Петровна обманула ее, сказав, что дядя, старец Аристарх — нарядчик в выгорецких скитах, — болен.

— Видать, перед смертью братец повидаться захотел, — с тяжким вздохом говорила она, — годов-то много.

И Наталья, девушка с отзывчивым, добрым сердцем, не могла не согласиться навестить старика; она даже обрадовалась.

«Уеду подальше от проклятого купца. Пройдет время, вернусь, а тут и Ванюшка подоспеет», — думала она, собираясь в дорогу. О сватовстве Окладникова мать обещала больше не вспоминать.

На крутом повороте санки разнесло и с размаху стукнуло о дерево. Аграфена Петровна подала голос:

— Петька! Осторожней, дьявол, деревья считай, бока обломаешь… Верстов-то много ли до заезжего?..

— Десятка два будет, а может, и поболе, да кто их мерил, версты-то! Говорят, мерила их бабка клюкой да махнула рукой: быть-де так, — отшутился ямщик. — Тпру, милые! — вдруг остановил он лошадей.

Спрыгнув со своей кобылки, Малыгин долго ходил по снегу. Он нагибался и что-то рассматривал то в одном, то в другом месте, причмокивал губами и качал головой.

— Беда, — подойдя к саням, сказал ямщик, — волки недавно здесь были. — Не зная, что делать дальше, он старательно стал очищать кнутовищем валенки от налипшего снега.

— Поезжай скорей, дурак, — сказала старуха, — опять время тянешь. Господи царю небесный, и наградил же ты меня остолопом! Ну, чего ради ты на снегу топчешься, бестолочь… Тьфу!

Малыгин обиделся.

— Да ты вот так, а другой, поди, и не эдак… — не находил он слов. — Твоя воля, а мы тут, выходит, ни в чем не причинны. — Он нахлобучил шапку, для чего-то снял и вновь надел обе рукавицы.

— Дурак, прямо дурак! Охота мне твою гугню слушать, бормочет невесть что. Да поезжай ты бога ради! Тебе-то заботы много ли: расшарашил ноги да и покрикивай на лошадок.

Ямщик не сказал больше ни слова, взобрался на гнедую кобылку, и Лопатины снова тронулись в путь.

Незаметно кончился короткий зимний день. Наступил тихий вечер. Полная луна выплыла из-за облаков, разливая всюду спокойный серебристый свет. Вековые разлапистые ели, засыпанные сверкающим снегом, стояли неподвижно, словно придавленные тяжестью. В лесу ни звука, ни движения. Даже глухарь, одиноко сидевший на суку, нахохлившись, не шевельнулся, когда лошади пробегали под ним, а ямщик чуть не зацепил его шапкой.

В мертвой тишине далеко разносился назойливый скрип полозьев, бодрое пофыркивание лошадок. Изредка потрескивали раздираемые морозом деревья да с глухим шумом осыпался снег с отяжелевших ветвей.

Ямщик на передовой лошадке смешно дергал руками и попрыгивал. Иногда он, забывая пригнуться, задевал головою низко склонившиеся ветви, и снег, словно нарочно, осыпался в сани, вызывая недовольное бурчание Аграфены Петровны и веселый смех Наташи.

Но вот новые, незнакомые звуки нарушили лесную тишину, они слышались где-то далеко позади. Лошади прянули ушами и прибавили ходу. Звуки повторялись вновь и вновь. Ямщик испуганно обернулся.

— Волки! — крикнул он. — Слышишь, воют окаянные. Но-о-о! — задергал он вожжами. — Но-о-о, милые!

Почуяв зверя, лошади и без кнута бежали резво. Прижимая уши, они испуганно храпели.

— Мамынька, проснитесь, волки… Проснитесь же, мамынька! — будила Наталья мать. — Волки, мамынь-ка…

Аграфена Петровна испуганно оглянулась. Там, где слышался звериный вой, она увидела огоньки волчьих глаз; огоньки то зажигались, то гасли.

— Спаси и помилуй нас бог, страхи какие! — закрестилась старуха. — Погоняй, Петька! — взвизгнула она вдруг. — Погоняй! Погоняй!

Но ямщик ничего не слышал. Ругаясь и крича, он вовсю нахлестывал лошадей… Лошади понесли, не разбирая дороги. Сани с визгом кренились то на одну, то на другую сторону, каким-то чудом не переворачиваясь.

Обернувшись, увидев разъяренных зверей совсем близко, ямщик с новой силой принялся нахлестывать лошадей.

— Девонька, — словно во сне услышала Наталья его отчаянный крик, — топор… обороняйся!

Наталья очнулась. Огромный матерый волк, опередивший остальных, приближался к саням большими прыжками.

— Погоняй! Погоняй! Погоняй! — не переставая, визжала обезумевшая от страха Аграфена Петровна.

Поняв, что помощи ждать неоткуда, Наталья обрела решимость. Нашарив в сене топор, она, не спуская глаз со страшного зверя, приготовилась защищаться.

Распластавшись в погоне, волчья стая охватывала широким полукружьем лошадей и сани. Загнанные лошади из последних сил бежали по глубокому снегу.

— Миленькие, наддай! — подбадривал ямщик, дергая поводьями. — Миленькие, не выдай… Эх, родные, золотые! — вопил он срывающимся голосом.

— Погоняй! Погоняй! Погоняй! — отчаянно раздавалось из саней.

Вожак, огромный матерый волк, настигнув сани, высоко подпрыгнул. Наталья вскрикнула, не помня себя, ударила зверя в раскрытую дымящуюся пасть; волк, кувырнувшись в воздухе, тяжело рухнул в снег. Голодные волки, бежавшие сзади, тотчас окружили вожака и, словно сговорившись, дружно бросились на раненого зверя. В ушах Наташи дико отзывалось грозное, предсмертное рычание.

Остальные звери, обогнав сани, бросились на гнедую кобылку. Лошади круто рванули в сторону. Сани с ходу зацепились за торчавший из снега пень, затрещали и остановились. Рванувшись вперед, обезумевшая лошадь оборвала постромки и вынесла ямщика из кольца волчьей стаи. Гнедой в яблоках жеребец бился, издавая отчаянное ржанье, силясь освободиться от застрявших саней. Грозно рыча, волки скопом обрушились на беззащитное животное.

— Дурак, дурак, погоняй… погоняй… — шептала старуха, раскрыв в ужасе глаза.

Неожиданно раздалось четыре выстрела. Наталья видела, как два волка, вцепившиеся в лошадиную шею, мешками свалились в снег… Видела она, как огромная собака с лету сбила широкой грудью третьего волка.

Четверо мужиков в коротких малицах, гикая и размахивая руками, быстро приближались к саням…

Через неделю после отъезда Аграфены Петровны из Архангельска собрался в Питер Амос Корнилов. Малорослые крепкие мезенские лошадки быстро несли деревянные сани, лихо закатывая на поворотах. Зима разгладила дорожные ухабы и рытвины. На разъезженном пути санки встряхивало только изредка, да и то по вине дремавшего ямщика. Давно уж проехали старинный город Каргополь; позади осталось много деревень и сел, дремучие леса и бесконечные озера и реки.

Вот перед глазами возник небольшой городок Поле Лодейное, стоявший на реке Свири. А сейчас и Поле Лодейное позади; давно укрылись за лесом церковные колоколенки тихого городка; и снова снег да бесконечная лента зимней дороги…

Задремавшего морехода разбудил грозный окрик. Лихая тройка почтовых лошадей, звеня бубенцами, обгоняла санки Корнилова. Горластый ямщик из озорства полоснул кнутом по мезенским лошадкам. А лошадки оказались с норовом: рванули, санки понесло в сторону и зацепило за почтовый возок.

Пока ямщики обменивались «любезностями», разнимали постромки, Корнилов успел разглядеть закутанного в меха человека. Он узнал известного в Архангельске купца — англичанина Вильямса Бака.

Давно скрылась почтовая тройка за поворотом дороги, затих звон колокольчиков, и ямщик давно перестал ворчать, а Амос Кондратьевич не мог успокоиться. Неприятен был Вильямс Бак Корнилову.

В пасмурный мартовский день санки Корнилова миновали редкий еловый лесок и въехали в улицу, нечасто уставленную домишками. Ближе к Неве улицы стали оживленнее, дома наряднее и выше. Многочисленные сады и парки украшали город, над голыми вершинами деревьев стаями носились горластые вороны. Столица строилась: то там, то здесь высились кучи кирпича, горы леса, стояли кадки с известкой. По пути встречались розвальни, груженные бревнами и тесом. Наряду с роскошными дворцами, богатыми лавками и разодетой праздной толпой в столице со всех сторон глядела бедность и нищета. Корнилова поразило множество нищих: оборванные и грязные, они на всех углах протягивали руки прохожим.

Но вот загремела музыка. На широком проспекте показались всадники. Уступая дорогу, Амос Кондратьевич подогнал свои санки к обочине и велел остановить лошадей у табачной лавки с золотой трубкой вместо вывески.

Под торжественные звуки церемониального марша один за одним проходили эскадроны драгун. Корнилов с любопытством принялся рассматривать пышную парадную форму, сверкающее оружие, богатые седла с яркими попонами.

Посмотреть на занятное зрелище народу собралось много. По обе стороны дороги, ругаясь и толкая друг друга, толпились мастеровые с топорами и пилами, крестьяне в рваных шубенках, лакеи в разноцветных ливреях, мелкий торговый люд.

— Дрягуны, дрягуны, — кричали со всех сторон, — пруссаков бить идут!

— Весной запахло, — раздался чей-то скрипучий голос позади Корнилова, — зашевелились наши полководцы. Ежели государыня Елизавета Петровна, дай бог, не помре, летом о новой виктории услышим.

Мореход, закрытый высоким воротником бараньего тулупа, незаметно обернулся. Два господина в дорогих шубах стояли у дверей табачной лавки, посматривая на всадников. Один из них — высокий старик с бледным худым лицом, другой — молодой, краснощекий, дородный. Старик опирался на толстую трость с костяным набалдашником.

— Я не могу взять в толк, ваше сиятельство, — отозвался воркующий тенорок, — какое касательство имеет здоровье государыни к победам нашего воинства?

— Ах, мой друг, но сие так просто, — снова заскрипел старик. — Елизавета Петровна совсем плоха, мой друг… А будущий император Петр Третий почитает прусского короля Фридриха за первейшего друга; когда русские бьют пруссаков, наследник сходит с ума. От злости он готов уничтожить всю русскую армию. — Старик вытащил изящную, с картинкой на крышке, французскую табакерку. — Не угодно ли, мой друг, отменное средство против простуды? — (Молодой отказался.) Старик с наслаждением зарядил обе ноздри табаком. — Пока матушка Елизавета здравствует — это не страшно, — продолжал он, прочистив нос, — но… все люди смертны… Император Петр Третий сумеет отомстить русским полководцам за победы над королем Фридрихом. — Старик со злостью стукнул тростью по санкам Корнилова. — А понеже фельдмаршал граф Салтыков сие прекрасно знает, он не преминет подумать о будущем…

Корнилова взволновали речи незнакомца. Он слушал, боясь пошевелиться, боясь проронить слово.

— Неужто, ваше сиятельство? — воскликнул молодой. — Но ведь в прошлом году фельдмаршал одержал блестящую победу под Кунерсдорфом!

— О, слава всевышнему, мой друг, наши храбрые офицеры и солдаты не занимаются высокой придворной политикой, и когда встретят врага, то бьют его со всем старанием… Бедная армия! Когда я вижу солдат, у меня разрывается сердце… Мне тяжело говорить об этом, мой друг, — старик понизил голос, — но наши солдаты побеждают врага, несмотря на предательство и измену, гнездящиеся во дворце.

— Я слышал, ваше сиятельство, но это так чудовищно! — ворковал молодой голос. — Я не давал веры…

— Через час решения военной конференции, — не слушая, продолжал старик, — известны английскому посланнику, мой друг, а засим и прусскому королю. Сей хитрый англичанин сумел… — Старик нагнулся и что-то зашептал спутнику на ухо.

— Это невероятно, ваше сиятельство, я отказываюсь верить… наследник русского престола…

— Тсс, опомнитесь, сударь, — зашептал старик, бросая вокруг себя быстрые взгляды, — можно ли быть таким неосторожным!.. — Он закашлялся, помолчал, тяжело вздохнул. — Вот еще один славный полк ушел на поле брани. Дай бог хорошего здоровья нашей государыне.

Проводив глазами удалявшееся воинство, собеседники вошли в табачную лавку.

Тронулся в путь и Амос Кондратьевич. Он долго не мог прийти в себя от страшных слов старого графа.

«Неужто правда? — в смятении спрашивал он себя. — Нет, не верю, не может быть…»

У Зимнего дворца санки спустились к Неве. Переправу указывали шесты с пучками хвойных веток, воткнутые в лед. Не доезжая Васильевского острова, Корнилов остановил лошадей; у берега, вмерзнув в лед, рядами стояли громоздкие суда. Мореходу показалось, что он видит знакомые очертания большого корабля. Амос Кондратьевич подошел ближе. Высокая корма тяжелого седловатого судна горой нависла над ним. Снаружи корму обнимали вычурно изукрашенные галереи, а над ними возвышались, три огромных фонаря. Массивные, далеко выдавшиеся вперед щеки были украшены статуями. Вдруг Корнилов обрадовано вскрикнул, словно неожиданно встретил земляка: на корме блеснул полустертой позолотой знак судостроительной верфи.

Пронизывающий морской ветер нес хлопья мокрого липкого снега. Неуютно чувствовал себя Вильямс Бак, пробиравшийся по набережной Невы на Васильевском острове. Он поворачивался спиной к ветру, спасаясь от свирепых порывов, кутался в воротник и глубже натягивал цеховую шапку. Спотыкаясь о неровности дороги, незаметные в темноте, он зло ругался и бормотал нелестные отзывы о порядках в русской столице.

Прохожие встречались редко. Они издали обходили друг друга. И не напрасно: уличные грабежи были здесь не редкостью.

Купец с опаской оглянулся по сторонам. На реке чернели, словно тени, высокие корпуса военных кораблей с убранным на зиму рангоутом. На палубах морских гигантов изредка перекликалась стража, мелькал в темноте слабый свет фонаря. Невысокие деревянные домишки прижимались к набережной. Дальше, в глубь острова, тянулись болотистые места, поросшие лесом и кустарником. У одинокого масляного фонаря, тускло горевшего на углу, приютилась караульная будка. Из будки угрожающе торчала рыцарская алебарда, а сам будочник, опасаясь лихих людей, не высовывал носа.

«Жди помощи от таких сторожей, — с яростью поду мал Вильямс Бак, — клещами его, мерзавца, из будки не вытащишь… И зачем нужны такие предосторожности: оставить лошадей на постоялом дворе и в темноте пешком тащиться в проклятую таверну, о которой я никогда не слыхал. Пожалуй, мне лучше держаться берега реки — безопаснее», — решил купец и перешел улицу.

На пути попадались портовые харчевни: они манили путника ярко освещенными окнами. Но, посмотрев на вывеску, он шел дальше, недовольно бурча себе под нос. Вскоре Вильямс Бак миновал небольшую деревянную церковку и несколько домиков за невысокими заборами. Опять встретилась харчевня с решетчатыми освещенными окнами.

— «Золотой лев», наконец-то, — обрадовался купец, прочитав название таверны.

Не доверяя грамотности своих посетителей, хозяин повесил над дверью деревянного льва, в ярости раскрывшего пасть. Зверь держал в лапах большой фонарь, со скрипом качавшийся на ветру. На больших железных листах, прибитых к стенам, было намалевано много заманчивых вещей. Тут были пивные бочки, бутылки с ромом, бутылки с французской и голландской водкой, дымящиеся перекрещенные трубки и, наконец, добрый кусок жареного мяса на вертеле. Надписи на разных языках обещали отдых и развлечения, питье и пищу за очень недорогую цену.

Поднявшись по двум каменным обшарканным ступенькам, Вильямс Бак открыл дверь. Звякнул колокольчик. Пахнуло дымом скверного табака, запахом дешевой снеди. Утопая в клубах табачного дыма, за пивом сидели разного звания иностранцы. Небольшой приземистый зал шумел разноголосой чужеземной речью. В большом камине, потрескивая, ярко горели корявые сосновые пни. Несколько человек, в молчании уставившись на огонь, с наслаждением грели ноги на решетке очага.

Путник осмотрелся, присесть как будто было негде — кабак был полон. Грянула музыка. Две-три девицы в ярких платьях, нарумяненные и набеленные, закружились в танце с пьяными посетителями.

— Господин Вильяме Бак? Прошу вас, — вкрадчиво произнес кто-то по-английски.

Купец обернулся. Перед ним стоял толстенький румяный человечек и почтительно кланялся.

— Вы хозяин? — спросил Бак, скрывая свою растерянность.

— Прошу вас, пройдите со мной. — Толстяк еще раз поклонился. — Я покажу удобное место. Там вы спокойно отдохнете. Вам пришлось совершить трудное путешествие. Путь из Архангельска далек. Прошу вас…

Вильямс Бак понял: хозяин таверны предупрежден о его приезде. Он молча кивнул головой и двинулся за толстяком.

В глубине зала стоял небольшой столик, покрытый чистой скатертью. От любопытных взоров его укрывала большая изразцовая печка в синих цветах. Над столом висел большой портрет высокого статного мужчины во весь рост, с длинной шпагой и в старинном морском плаще, небрежно наброшенном на плечи.

— Кто это? — неожиданно вырвалось у Бака.

— Сэр Генри Морган, — ответил хозяин. — Мой дед служил у него матросом. Вот здесь, господин Бак, вам никто не помешает. Садитесь грейтесь.

Появился кофейник с дымящимся кофе и деревянное блюдо с мягкими сдобными хлебцами. Скинув шубу, сняв теплую меховую шапку, купец уселся, придвинув стул поближе к горячей печке.

Вильямс Бак был человеком средних лет, с добродушным круглым лицом. В пышном парике с рыжими буклями он выглядел предприимчивым добропорядочным дельцом среднего пошиба. Наслаждаясь теплом, купец не забывал посматривать на бронзовые часы, украшавшие стойку.

— Осталось десять минут, — отметил Вильямс Бак, прихлебывая горячий кофе. Взгляд его снова упал на портрет «Сэр Генри Морган, — подумал он, — глава английских пиратов в вест-индских водах, удостоился высокой чести за грабежи и разбои. — Причмокнув, Вильямс Бак покачал головой. — Другие времена. А мне стоило только протянуть руку к проклятому вест-индскому сахару, и я едва не угодил на виселицу…»

Кукушка на затейливых часах прокуковала восемь раз. В дверях появился высокий человек в плаще и широкополой, надвинутой на глаза шляпе. Он оглянулся и зашагал по залу, направляясь к столу у изразцовой печки.

— Вильямс Бак, надеюсь, — негромко сказал незнакомец, остановившись возле купца. — Год назад я встречал вас в Лондоне, в нашей конторе.

— Ваш покорный слуга, мистер Бенджамин Вольф — Бак выпрыгнул из-за стола, второпях опрокинув недопитый кофе. — Рад вас видеть, сэр. Как здоровье вашего уважаемого папаши, сэр? — неожиданно для себя выпалил купец. Он не на шутку был встревожен приездом гостя.

— Проклятая погода, дорогой Бак, — вместо приветствия пробурчал наследник торгового дома «Вольф и сыновья», отряхивая шляпу.

— О, вы еще не знаете настоящего русского мороза, сэр. В Архангельске нередки случаи, когда на лету мерзнут птицы.

— Изумительно, дорогой Бак. — Банкир бросил на руки подоспевшему толстяку шляпу и плащ, оставаясь в отличнейшем сером кафтане, обшитом серебряной тесьмой. — Я говорю, изумительно то, что вы сказали относительно птиц, — повторил он, вынимая трубку.

«Он так похож на отца, — удивился купец, глядя, как Бенджамин Вольф раскуривает трубку, — будто старый джентльмен выплюнул его изо рта». Бак не смог удержать улыбки.

— Итак, дорогой Бак, — пуская клубы дыма, начал Бенджамин Вольф, — я думаю, вы понимаете: только очень важные дела могли заставить меня покинуть Лондон, — он искоса взглянул на купца, — чтобы увидеться с вами.

— Я уверен в этом, сэр, — терзаемый недобрыми предчувствиями, пролепетал Бак, — я польщен, сэр.

— Ваши торговые операции, дорогой Бак, — продолжал банкир после небольшой паузы, — заслуживают похвалы… это так. Но времена изменились, и требования торгового дома неизмеримо выросли; наши победы над Францией открыли большие возможности для морской торговли, значение вест-индских колоний для Англии трудно переоценить. Короче говоря, необходимо быстро увеличить численность флота… — Бенджамин Вольф вынул из кармана маленькую записную книжку в переплете из свиной кожи и, замолчав, стал перелистывать страницы.

Вильяме Бак слушал, слегка приоткрыв рот. Боясь проронить слово, он прислонил пухлую ладонь к левому уху, на которое был изрядно туговат.

— Корабли необходимы, как воздух, и немедленно, — подняв глаза, снова начал банкир. — Для этого нужен корабельный лес, много леса, по крайней мере пятьдесят судов в год с полным грузом сосны, ели, лиственницы…

— Вы шутите! Столько леса! Это невозможно, сэр! — привскочил Бак. — Я не найду лесорубов, я писал вам… я… я…

— Мы получили ваше последнее письмо, — грубо оборвал купца банкир. — Причина, о которой вы говорите, вполне устранима. Вспомните, два года назад вы писали об ограблении русских промышленников неизвестными кораблями. Ограбление и потопление промысловых судов.

— Да, в Архангельске ходило много разговоров… Русские промышленники собирались принять меры…

— Однако это помогло вам найти лесорубов. Видимо, русские мужики решили, что в лесу работать безопаснее. Правда, на наше счастье, жадность графа Шувалова разорила многих купцов, занимавшихся промыслом морского зверя. А теперь… — Бенджамин Вольф задумался. Несколько минут он сидел, покачивая ногой и дымя трубкой. — Дело, о котором я намерен вам сообщить, весьма конфиденциально. — Банкир оглянулся и понизил голос; — Вы понимаете, дорогой Бак, неосторожное слово и…

Для Вильямса Бака нетрудно было представить, что таится за этим «и»: тайная канцелярия, пытка на дыбе, рваные ноздри, разорение, Сибирь… Торговому дому «Вольф и сыновья» известны его темные дела в России.

— Я, кажется, никогда не нарушал…

— Мы знаем это, дорогой Бак, я решил предупредить вас на всякий случай…

— Банкир запнулся. — Не будет ли разумным с нашей стороны продолжить подобные опыты? Ведь, в конце концов, мы с вами не возьмем в руки топора, не так ли?.. Следовательно, морской промысел на Севере должен стать еще более опасным, совсем опасным… невозможным, и тогда… понимаете меня, дорогой Бак? Стоит пустить ко дну еще два-три, может быть, десять судов, и это надолго отобьет охоту плавать у русских мужиков.

— Не угодно ли горячего кофе, господа? — услышали собеседники вкрадчивый голос.

С недовольным видом взглянув на толстяка хозяина, появившегося с большим серебряным кофейником в руках, Бенджамин Вольф кивнул головой. Толстяк, наполнив чашки ароматным напитком, удалился.

— Из ваших писем мы узнали, что моржей на Новой Земле осталось немного. Естественно, обремененный шуваловскими поборами, промысел там невыгоден. Вы писали нам, дорогой Бак, что русские мужики последние годы усиленно посещают Шпицберген, где моржовые стада пока неисчерпаемы. Не так ли?

— Все это так, сэр. — Вильяме Бак догадывался, к чему клонит банкир. — Русские охотнее промышляют на Груманте. Но я сомневаюсь…

— Не будет ли разумным в таком случае, дорогой Бак, отвадить их от этого острова? Я думаю… гм… следует потопить несколько промысловых кораблей где-нибудь поблизости от Шпицбергена, и тогда русские мужики попадут в тиски: с одной стороны, разорительная монополия графа Шувалова, а с другой — вы, дорогой Бак. Вам не следует забывать: корабельный лес необходим для Англии, — посмотрев внимательно на купца, добавил Бенджамин Вольф. — Я уверен, королевское правительство оценит ваш патриотизм и сможет забыть некоторые досадные стороны вашей деятельности на родине. Надеюсь, вы согласны? А впрочем, это неважно, согласны вы или нет, — отрезал банкир, увидев на лице Бака колебание, — так или иначе, все это вы возьмете на себя.

Вильямс Бак в крайнем замешательстве вытер пот со лба.

— Позволю себе заметить, сэр, — робко вставил он, — местное купечество относится к нам недоброжелательно. В Петербург на высочайшее имя написана жалоба…

Банкир усмехнулся.

— Жалоба. Да кто сейчас в Петербурге будет разбираться в делах, происходящих на Севере! Императрица Елизавета доживает последние дни. Сановники заняты вопросами престолонаследия. Мы постараемся создать мнение при дворе, что русским мужикам опасно заниматься мореплаванием. — И, не давая Баку вымолвить слово, банкир продолжал: — С открытием навигации в Архангельске к вам явится шкипер купеческого судна с письмом от торгового дома «Вольф и сыновья». С подателем письма вы можете вести переговоры, он поможет вам найти лесорубов.

Банкир поднялся и небрежно подал руку Баку.

— Желаю удачи.

Юркий краснощекий трактирщик был уже тут как тут и помогал знатному гостю одеваться.

Стараясь избежать любопытных глаз, торопливо проскользнул Бенджамин Вольф через шумный зал. Звякнул колокольчик — за банкиром захлопнулась дверь.

Задумавшись, Вильямс Бак долго сидел в таверне. Он не слышал, как буйствовал свирепый ветер, завывая в трубах, шевеля отставшей на крыше доской, хлопая где-то совсем рядом открытой ставней.

Вонючий дым солдатского табака ест глаза. Петр Федорович в куцем мундире голштинского офицера, попыхивая любимой глиняной трубкой, вышагивает взад и вперед по тесноватому, устланному коврами кабинету. Поворачиваясь, он каждый раз резко звякает шпорами.

Непринужденно развалясь в удобном кресле, сидит розовощекий Роберт Кейт, английский посланник; он в задумчивости дымит душистой сигарой, изредка взглядывая на щуплую фигурку наследника.

Веселые огоньки камина тускло отсвечивают на лакированной мебели, на эфесе шпаги князя, вспыхивают в доспехах медного тевтонского рыцаря, застывшего у дверей на бессменной вахте. Для великого князя Петра-Ульриха из Голштинии рыцарское чучело олицетворяло воинственное высокопочитаемое пруссачество. Наследник российского престола, будущий император, презирал все русское. Даже восковые и деревянные солдатики на большом длинном столе, которыми великий князь неизменно «одерживал победы» над датскими полководцами, были в прусских цветистых мундирах.

С заседания военной конференции Петр Федорович вернулся огорченный, расстроенный. И недаром: над головой короля Фридриха, кумира недалекого князя, собрались грозные тучи. Русская императрица посылает новые полки на прусскую землю, русские фельдмаршалы готовят коварные планы…

«Очень кстати, — раздумывал князь, — пришел этот напыщенный болван Кейт. Он всегда начинен новостями, как шоколадная бонбоньерка сюрпризами».

И сегодня Кейт обрадовал князя весточкой о большом друге Фридрихе. Развеселившись, Петр Федорович много и, как казалось ему, остроумно высмеивал генералов, выступавших на военном совете.

Хитрый англичанин, умевший ловить рыбку в мутной воде, был отменно доволен. Теперь он ждал удобного случая распрощаться с князем.

— Ваше высочество, анекдоты о сегодняшнем совещании были особенно остроумны, и я уверен: слова ваши окажутся пророческими, — посланник зашевелился, собираясь встать.

Уткнувшись в угол, великий князь звякнул шпорами и, круто повернувшись, зашагал прямо на Роберта Кейта.

«А князь и вправду придурковат», — удивлялся Кейт, глядя на покрасневшее от напряжения и выпитой водки маленькое злое лицо князя.

Наследник наступал, четко отбивая шаг и грозно выпучив глаза. У самого кресла, где сидел Кейт, Петр Федорович, стукнув каблуками, застыл в неподвижной позе.

— Да здравствует мой друг великий Фридрих! — вдруг тонким голосом крикнул наследник.

Подгибая длинные журавлиные ноги, с охапкой березовых поленьев вошел слуга Василий Помазкин и бесшумно свалил их у камина.

Старик хитрил: не охапка дров привела его сегодня в кабинет наследника. Вчера он виделся с дорогими земляками — Петром Савельевым и Амосом Корниловым, прочитал поморскую жалобу и долго расспрашивал морехода о тамошних делах. Вспомнив молодость, родные далекие края, Студеное бескрайное море, Василий Помазкин всплакнул и твердо решил помочь землякам.

— Василий, жарко, отставить, — повернув голову в сторону лакея, отрывисто сказал князь, — зачем здесь… не звал.

Василий Помазкин, закинув голову, вытянулся.

— Батюшка Петр Федорович, дозволь старику слово молвить. — Он с мольбой глядел на князя.

— Что? Говори, говори, — проскрипел наследник, вытаращив глаза. — Что, а?

Наследник не сердился, он по-своему любил преданного слугу Василия Помазкина. Злое лицо князя сделалось будто проще, добрее.

Вынув из-за пазухи плотный белый пакет, бывший гвардеец рухнул на мягкий бухарский ковер.

— Милостивец, родимец наш, возьми. — Старик стукнул об пол головой. — Жалоба матушке императрице.

— Обидели тебя? Кто? — Петр сделал свирепое лицо.

— Ежели б меня, батюшка, — не вставая с колен, ответил Помазкин, — и просить бы не стал. Поморян, мореходов наших, злодеи извести умыслили. Корабельщину без разума рубят, в заморье отправляют, а без леса-то, сам знаешь, батюшка, ни кораблей, ни мореходов… Престолу поруха.

Английский посланник, с невозмутимым видом разглядывавший восковых солдат, расставленных на подступах к игрушечным крепостям, при этих словах насторожился.

— Кто смеет?! — сорвался на визг наследник. — Встань, Василий! — Он, нагнувшись, схватил старика за ворот. — Передам, сегодня передам… Как смеют? — Он вырвал пакет из рук Помазкина и бросил на стол.

Василий поднялся и со слезами благодарности кинулся целовать руки наследнику.

— Петр Федорович, да за это, за такую твою милость мы… — голос старика дрогнул, — я, то есть, жизнь… — Глаза помора затуманились. — Только скажи, все сделаем.

Великого князя тронули искренние, идущие от души слова преданного слуги.

— Сегодня передам, — твердо повторил он. — Сам просить тетушку стану.

Старик снова растянулся на ковре.

— Довольно, уйди, — махнул рукой наследник, — занят!

Помазкин, утирая слезы, пятясь, вышел из комнаты, плотно прикрыв дверь.

Воцарилось молчание. Посланник холеными ногтями отбивал дробь на полированном столе. В камине весело потрескивали сухие дрова. Громко тикали громоздкие бронзовые часы. Наследник усиленно пыхтел глиняной трубкой.

— Беспорядки, беспорядки, — неожиданно громко заговорил он, — везде беспорядки… большое государство… трудно женщине.

— Ваше высочество, — поднялся посланник, взглянув на часы, — мне пора. Но перед уходом я должен выполнить приятное поручение. — Он поклонился. — Ваше высочество, миссис Кейт скоро уезжает на родину и решила на память преподнести вашей светлейшей супруге этот маленький сувенир. — Англичанин вынул из кармана атласную коробочку и открыл ее.

Великий князь с любопытством взглянул на большую бриллиантовую брошь.

— Какие камни! Прелесть! Передайте глубочайшую благодарность миссис Кейт. Но чем я отблагодарю? Я, право, затрудняюсь…

— Не затрудняйтесь, ваше высочество. У меня к вам будет только одна просьба.

Наследник поднял жиденькие брови. Его небольшая головка дернулась.

— О, не беспокойтесь, ваше высочество, просьба самая маленькая, — поспешил успокоить великого князя посланник. Он помолчал. — Подарите мне это, ваше высочество. — Кейт взял в руки поморскую жалобу.

Брови наследника еще больше поднялись. Да и как не удивляться чудаковатому англичанину!

— Этот конверт… О дорогой сэр, но это ничтожно! — воскликнул он. — Если хотите, прошу вас! — Великий князь склонил голову. — Однако меня мучает любопытство, зачем вам этот конверт?

— Благодарю вас, ваше высочество, вы так великодушны… Итак, я считаю конверт своей собственностью. — Посланник взглянул на великого князя.

— Да-да, дорогой сэр!

Взяв со стола пакет, англичанин шагнул к камину и бросил его в огонь.

— Я хотел избавить вас от лишнего беспокойства, ваше высочество. — Любезно раскланявшись, англичанин вышел.

Очнулась Наталья в теплой избе, на мягкой постели. Около нее хлопотали две молоденькие девушки с завидным румянцем на щеках. Они радостно вскрикнули, увидев, что Наталья открыла глаза.

Подошла полная пожилая женщина с приятным спокойным лицом. Она подала Наталье кружку с какой-то темной жидкостью.

— Пей, родная, — певуче сказала женщина, — на божьей травке настоено, сил вдвое прибудет. О матери не тревожься, жива — здорова она.

— Спасибо, — ответила Наталья. Она осушила кружку с горьковатым напитком. Помолчав, спросила: — Что за люди спасли нас?

— Муж мой и сыновья, — с гордостью сказала женщина. — Услышали, кто-то кричит в лесу, и поспешили. А это дочки мои, — показала она на девушек.

Сестры-близнецы Дуняша, Дарья и Луша — девки краше одна другой. Круглолицые, пышнотелые, с толстыми русыми косами, ростом невелички — в мать, они, словно колобки, катались по горнице.

Любопытные не в меру девушки засыпали Наталью вопросами: как живут в городе, богато ли, весело ли, много ли женихов да часты ли свадьбы?

— Есть ли у тебя, Натальюшка, жених? — помолчав, спросила бойкая смешливая Луша.

— Есть, девоньки, Иваном зовут, — ответила, зардевшись, девушка, — и свадьба летом.

— Счастливая ты… у нас в лесу не сыщешь женихов-то, окромя волков да медведей, — с сожалением промолвила Даша, накручивая кончик косы на палец.

— Осьмнадцатый годок на свете живем, а путного ничего не видели, — вторила ей Дуня, лукаво посматривая на сестер. — А скажи, Натальюшка, — спросила она, вздохнув, скромно опустив глаза, — правду люди говорят, нет лучше игры, как с милым в переглядушки?

— Одно, девушки, скажу, — вспыхнув, смутилась Наталья, — без солнышка нельзя пробыть и без милого нельзя прожить… За милого я на себя поступлюсь, не пожалею…

— Прошлым летом, — тараторила Луша, — к нам охотник в избу заходил. Мужик молодой и лицом приглядист, я как увидела, так, поверишь, голова вкруг пошла… И посейчас не спится, не лежится, все про милого грустится.

— Цыц, бесстыдницы! — прикрикнула мать. — Только и дела им, что о женихах толковать.

— Взамуж-то охота, матушка, — задорно отвечала Луша, — пущай нам папаня вскорости женихов приведет…

— Вот ужо скажу отцу. Он поохладит вожжой-то, — нахмурилась мать, — ишь кака царевна, подай жениха. Девушки замолкли, присмирели.

— А спасители наши где? — вспомнила Наталья.

— У домницы, девонька, руду плавят. Да ты погоди, не спеши, — добавила хозяйка, видя, что Наталья хочет встать, — отдохни, покушай.

Но Наталье не терпелось. Одевшись, она вместе с девушками выбежала на улицу. Большая серая собака бросилась к Наталье.

— Волк! — закричала девушка, прячась за спины хозяйских дочерей.

— Что ты, Наташенька, не бойся, это наш Разбой. Он тоже тебя спасал, волка загрыз.

Наталья вспомнила, как было, робко протянула руку и погладила пса.

— Разбой, Разбойничек мой, — приговаривала девушка, лаская собаку.

Помахивая дружелюбно хвостом, пес лизнул ей руку.

— Полюбил тебя Разбой, — удивилась Евдокия, — злой он у нас. Чужих не жалует. Ну, пойдемте, девушки, к домницам. Видишь, Наташа, сарай у речки? Там отец…

Панфил Рогозин, приписной крестьянин Лонгозерского медноплавильного завода, был родом с Кижинского погоста. Много тягот лежало на плечах приписных крестьян, и жизнь их сделалась вконец невыносимой.

Особенно тяжело доставался мужикам уголь. Они заготовляли в лесу большие поленья, выкладывали высокие дровяные холмы, засыпали их землей, обкладывали дерном и томили дерево, медленно сжигая его на малом огне.

Готовый уголь надо везти на завод. Трудно управиться мужику на своей лошаденке, когда до завода добрая сотня верст.

Но и это не все: приписные крестьяне платили подушную подать деньгами, как и все крестьянство на Руси. Тут-то и начинался порочный круг: чтобы добыть деньги для подушной подати, Панфилу Рогозину приходилось уходить на заработки в Питер, а для рубки дров и перевозки угля он нанимал работника. Наемному человеку Рогозин платил в несколько раз больше, чем он сам получал от завода. Неродимая северная земля плохо кормила мужиков; того, что зарабатывала семья, едва хватало на пропитание.

Не освобождались приписные крестьяне и от других многочисленных повинностей наравне с остальными крестьянами северных областей.

Когда пришел конец терпению, Панфил Рогозин бросил дом и вместе с семьей тайком ушел из деревни. Он забрался в самую глушь карельской тайги и занялся железным промыслом. Вместе с сыновьями Панфил искал по лесам болотную руду, плавил ее в печах — домни-цах, обрабатывал особым способом и получал прекрасную сталь, называемую на Севере укладом.

Из этой стали Панфил выделывал серпы, косы, ножи, топоры и другие предметы, необходимые для крестьянского хозяйства.

Вот уже пять лет живет в лесу Панфил Рогозин, скрываясь от людей, как дикий зверь. Не один Панфил, многие заводские крестьяне убегали в леса, спасаясь от голодной смерти. Некоторые в поте лица своего трудились, укрытые непроходимыми лесами и болотами, другие, сбившись в шайки, добывали хлеб грабежом.

Летом Рогозины искали болотную руду, а зимой по первопутку подвозили ее к домницам. Зимой же плавили крицы и готовили из железа уклад.

Панфил Данилыч, высокий, суровый, заросший волосом мужик, трудился в небольшом бревенчатом сарайчике. В земляной пол крепко вросли две коренастые печи — домницы, сложенные из дикого камня. В одной из них плавилась руда. Младший сын Панфила Рогозина, Потап, краснощекий, белобрысый парень, нажимая на ручки мехов из тюленьей кожи, нагонял в домницу воздух. Направо от дверей стояли горн, две наковальни. Тут же валялись тяжелые молоты и несколько больших и малых клещей.

— Подмени, отец, — тяжело дыша, позвал Потап; он мотнул головой, стряхивая пот, — невмоготу, глаза слепит.

Панфил Рогозин, наблюдавший плавку, молча перенял из рук сына мехи.

Старший, Егор, голубоглазый великан с добродушным лицом, загружал вторую печь рудой и березовым углем. А средний сын, Дмитрий, пошел в мать: был невысок ростом. Он готовил глиняную трубку для нагона в домницу воздуха.

Делать воздуходувную трубку надо умеючи. Она не только нагоняет в домницу воздух, но и служит мерилом готовности плавки: когда трубка прогорает до конца, мастера гасят огонь.

Дмитрий лепил глину на деревянный, гладко обструганный стержень. На первый пласт он наложил тонкие лучинки и накрыл вторым слоем глины.

— Не тонку ли слепил, Митрий? — беспокоился Панфил Данилыч.

— Четыре пальца, отец, в самый раз, — бойко отвечал Дмитрий, ловко приминая глину. — А в длину — локоть.

— Моих и трех пальцев хватит, откровенно говоря, — пошутил Егор.

В избе было чадно. Копоть висела на потолке и стенах. От печи шел тяжелый дух, затрудняя дыхание. Не помогали открытая дверь и дыра в крыше.

На улице заскрипел под ногами снег, послышался смех и веселые девичьи голоса.

— Папаня, — в дверях появилась Луша, любимица Панфила Данилыча, — гостью к тебе привели. Входи, Натальюшка!

Девушки осторожно, чтоб не замарать новые шубки, пробрались в сарай и встали у двери.

— Что, певуньи, замолчали, ась? — ласково спросил Рогозин, с любовью глядя на дочерей. — Наташа, — посмотрел он на гостью. — Вот ты какая! Молодец девка, матерого волка зарубила.

Сыновья любопытно уставились на красивую незнакомку. Широко открыв глаза, с восхищением глядел на девушку Потап.

Наталья шагнула к Панфилу Рогозину.

— Спасибо, Панфил Данилыч, — она поклонилась в пояс, — спасибо, добрый человек. За спасенье век за тебя бога молить буду.

Наталья подошла к братьям и каждому поклонилась. Мужики растерялись, а Потап густо покраснел, не зная, куда деваться от смущения.

Рогозину очень понравилась Наталья Лопатина.

— Девка-то, вишь, цены нет, дорога девка… Такую бы невестку мне, ась? — пошутил он, лукаво глянув на Потапа.

Рогозинские дочки захихикали, кокетливо прикрыв ладошкой рот.

— Очухался ямщик-то? — видя замешательство Наташи, перевел разговор на другое хозяин. — Волки жеребца загрызли, так он сам волком выл, совсем ополоумел. Идите домой, девоньки, — неожиданно строго закончил он. — Управимся вот, тогда потолкуем. Руду плавить — не блины печь.

Три дня прожили Лопатины у гостеприимных хозяев. Аграфена Петровна с перепугу не сразу решилась отправиться в путь. Да и погодка держала: шел снег, гуляла метелица.

Панфил Данилыч предложил впрячь в санки свою пегую лошаденку вместо растерзанного волками жеребца. Уступив слезным мольбам старухи Лопатиной, он отпустил своих сыновей проводить ее до скита.

— В обрат поедешь, Петряй, отдашь лошадь, — сказал Панфил Данилыч на прощание. — Сам-то помаленьку да полегоньку и на одной доберешься.

Провожаемые добрыми напутствиями, в погожий солнечный день Лопатины выехали в скит. Братья с пищалями за плечами легко скользили на лыжах за санями.

Когда на виду показалась деревянная колоколенка, Рогозины попрощались и повернули обратно.

— Я сдаюсь, господин Бак. Ваш конь решил партию.

Директор конторы сального торга герр Вернизобер, с сожалением кинув последний взгляд на доску, протянул руку к стакану. Отхлебнув глоток и запив крепкий ром апельсиновым соком, он поднялся с кресла.

Это движение Вернизобера вывело из задумчивости хозяина.

— Куда вы, герр Вернизобер? Еще нет и десяти часов! — Бак почтительно усадил гостя на место. — Я вспомнил, герр Вернизобер, вы мне что-то рассказывали о вашей крестнице. Так почему же она не может выйти замуж?

— Ах, господин Бак, — вздохнул Вернизобер, — она полюбила честного, но бедного человека. Родители Елизабет не могут согласиться на такой брак… А она так страдает, бедняжка, ее юное сердце разрывается на части. — Директор закатил глаза к потолку.

В это время Бак внимательно разглядывал своего гостя. Высокий, худой, с маленькой головкой на длинной шее; бритый, с бледными отвислыми щеками; на длинных ногах потрепанные башмаки. На нем, словно на вешалке, висел кафтан табачного цвета с нечистыми кружевными манжетами. Видимо удовлетворенный, хозяин отвел глаза и как бы в глубоком раздумье сказал:

— Ну, а если, герр Вернизобер, жених вашей крестницы получит место в нашей фирме с солидным жалованьем, ну, хотя бы… — Бак помедлил и назвал сумму годового жалованья, о котором и сам Вернизобер мог только мечтать.

— О господин Бак, — воскликнул удивленный директор, — без сомнения, это решило бы дело положительно! Я восхищен вашей щедростью, но как я могу вас отблагодарить?

— Не будем об этом говорить, дорогой герр Вернизобер, — прервал излияния Бак. — Мы, иностранцы, должны поддерживать друг друга в чужой стране. Я с удовольствием делаю эту маленькую радость для вашей Елизабет. Меня интересует один вопрос, герр Вернизобер, — продолжал Бак, наливая себе и гостю ром. — Я слышал, многие русские промышленники направляют в этом году свои суда на Шпицберген. Вы, кажется, добились предварительной регистрации всех судов, уходящих на промыслы. — Хозяин усиленно захрипел трубкой, а потом долго выковыривал пепел. — Хотелось бы знать, сколько русских судов будет промышлять на Шпицбергене и какими путями они пробираются к этой земле… Понимаете, герр Вернизобер, я хочу заняться постройкой хороших крепких судов для местных нужд… Мери, пожалуйста, трубку, — вежливо попросил он, — принесите из столовой. Она лежит на моем кресле. — Очень рад быть полезным вашей коммерции, господин Бак… — Вернизобер вынул записную книжку. — В этом году около двухсот судов выходят из портов Белого моря на Грумант; столько же, по-видимому, будет промышлять на Новой Земле. — Он перевернул несколько страничек. — Несколько лет назад судов выходило значительно меньше — тяжелые льды мешали работе… — Гость спрятал книжку и опорожнил свой стакан. — Что касается пути на Грумант… — Вернизобер, тарабаня пальцами по столу, на минуту задумался. — Я могу, господин Бак, подарить вам карту, сочиненную русским кормщиком Амосом Корниловым. Весьма хорошая карта…

Директор оживился.

— Корнилов исполнил ее с примерным старанием. Там есть все, что вас интересует, господин Бак. Остров Грумант стал истинно русской землей. — И, помолчав, он добавил: — Здешних моряков не страшат льды. Они прекрасные мореходы, эти русские, смею вас уверить…

Вильямс Бак поморщился. Ему показалась неуместной похвала Вернизобера, но все же он вежливо ответил:

— От души благодарю вас, герр Вернизобер. Значит, вы думаете, перспективы для местного кораблестроения благоприятны?

— Да, господин Бак, промышленники жалуются на недостаток судов и корабельного леса. Несомненно, ваше благое начинание поможет развитию местного мореплавания. Если у вас еще в чем-нибудь встретится нужда, господин Бак, я всегда к вашим услугам… — Гость опять поднялся со своего места. — Но все же я решил идти домой. По дороге зайду к крестнице порадовать ее вашим великодушием… Карта будет завтра у вас, ее утром принесет мой Михель.

Вильямс Бак изобразил на лице сожаление.

— Мне жаль потерять такого приятного собеседника, но я понимаю ваши чувства, они весьма похвальны, герр Вернизобер.

Бак проводил гостя до самого крыльца.

— До свиданья, герр Вернизобер! — еще раз вдогонку крикнул гостеприимный хозяин.

Теперь Вильямсу Баку больше не нужно было скрывать свою радость. Потирая руки, он вернулся в дом.

«Такая карта стоит побольше жалованья жениху-бездельнику, — думал купец.

— А старый дурак Вернизобер совсем сошел с ума от восторга».

Большой особняк Вильямса Бака совсем недавно появился в Архангельске. Дом построили быстро, не считаясь с расходами. Комнаты купец обставил дорогой мебелью, купленной в Англии. Богатая драпировка, роскошные ковры, картины — все говорило о достатке хозяина.

Бак прошел в свой кабинет и уселся в глубокое удобное кресло.

Румяная молоденькая горничная внесла серебряный канделябр с двумя зажженными свечами и молча поставила на заваленный бумагами письменный стол. Окна, выходящие на улицу, она задернула тяжелыми бархатными шторами — хозяин не любил любопытных глаз. Расправив угол завернувшегося ковра, горничная вышла.

Но Бак не нашел успокоения в мягком кресле. Поднявшись, он стал прохаживаться по кабинету, толстый ковер заглушал его легкие быстрые шаги.

Сказочно разбогатевший на своих махинациях с корабельным лесом, Вильяме Бак был далек от патриотических чувств, о которых упоминал башкир. Эти доводы казались ему пустыми. Купец понимал, что перегибать палку нельзя — это могло повредить делу. А планы его шли далеко и были рассчитаны на много лет. Да, много лет должен был Бак черпать золота, бесконтрольно пользуясь богатством Севера. Черной ненасытной пиявкой он крепко впился в тело страны, давшей ему приют.

Крутые меры, предложенные Бенджамином Вольфом, могли разрушить планы купца. Если патриотизм вредил прибылям, Бак предпочитал о нем забывать. Но королевское правительство никогда не забывало о своих интересах.

Новое поручение очень беспокоило купца. Больше того, он просто боялся. В глубине души он надеялся, что шкипер Браун не появится и ему не придется заниматься этим опасным делом. Только недавно с помощью графа Шувалова он получил кредит от русского правительства в триста тысяч рублей на развитие кораблестроения в Архангельске и спокойно положил их в свои карман, а тут…

Вдруг Бак вздрогнул от резкого стука дверного молотка.

В кабинете неслышно появилась горничная.

— Мистер Томас Браун, шкипер брига «Два ангела», — доложила она, приседая.

— Просите, Мери. — Бак приосанился, готовясь встретить гостя.

— Ах, шалунья! Не бойся, старый Браун не обидит девушку. Хе-хе-хе! — раздался неприятный смех.

В дверях кабинета появился грузный человек с полным сизым лицом. Длиннополый синий морской кафтан указывал на профессию гостя. В руках он держал шляпу, обшитую галуном.

— Шкипер Томас Браун, сэр! Весь к вашим услугам. — Гость протянул свою ручищу Баку. — Не прошло и часа, как я отдал якорь… прибыл из Лондона, сэр. — Гость закашлялся.

— Добрый день, мистер Браун, прошу вас. — Бак показал на кресло. — Поздравляю с благополучным прибытием, дорогой капитан. Разрешите узнать, что привело вас в наши отдаленные места?

Вильяме Бак подошел к двери и плотно закрыл ее.

— Чем могу быть полезен своему дорогому соотечественнику?

Браун, порывшись в кармане, вынул объемистый пакет и молча подал его хозяину.

— Простите меня, мистер Браун. Я отвлекусь только на одну минутку, — разорвав конверт и быстро пробегая глазами письмо, говорил Бак.

Это было обыкновенное деловое письмо торгового дома «Вольф и сыновья», клиентом которого состоял Бак. За длинным почтительным обращением следовал перечень новых, полученных от Бака денежных вкладов. Выражалась уверенность, что высокочтимый Вильямс Бак и в дальнейшем останется клиентом торгового дома «Вольф и сыновья». Далее шли пожелания успешной деятельности. В конце была сделана небольшая приписка: «Податель сего письма будет вам весьма полезен в коммерческих делах. Можете ему вполне довериться — его финансовое положение нам хорошо известно».

— Итак, мистер Браун, вы прибыли сюда для… — пряча письмо, начал было Бак, но так и не мог придумать, как закончить фразу. Ему помог гость.

— Готов выполнить все ваши указания, сэр. С вашего позволения, сэр… — И Браун протянул руку к бутылке с ромом.

— О, пожалуйста, дорогой капитан, угощайтесь. Это ямайский ром с благословенных Карибских островов.

Браун поднес горлышко к своему мясистому носу и, с наслаждением вдохнув, налил себе полный бокал.

— Божественный напиток, не правда ли, сэр? За нашего славного короля! — вдруг рявкнул он. — За старуху Англию, за ваше здоровье, сэр!

Бак поспешно наполнил свой бокал. Новые знакомые выпили.

— Хорошая штука ром, — захрипел Браун. — При моей работе заменяет все — и жену, и детей, и докторов, и даже всех королей и королев, ха-ха-ха! — закончил он оглушительным смехом. — В проклятой Африке, — продолжал Браун, — много пришлось поработать с черным товаром. Старый Браун давно бы был богачом, если бы чернокожие были более живучи, сэр, но они плохо переносят морские путешествия. Дьявол их раздери! А страховка невыгодна. Страховые компании всегда норовят обсчитать честного человека… Да, поработали эти руки, — хрипел старый шкипер.

Вильямс Бак старался придумать, как перейти к делу. Присутствие соотечественника тяготило его.

— Дорогой капитан, надежны ли ваши матросы? — издалека начал Бак. — Дело, о котором я собираюсь с вами говорить, очень серьезно. Нужны преданные люди, умеющие молчать.

— О да, сэр! Экипаж надежен. Мои люди, они будут молчаливы как рыбы. Пусть кто-нибудь из них посмеет открыть свою пасть! — Шкипер яростно потряс кулаком. — Дьявол всех раздери! Каждый из них заслужил виселицу и знает, что его голова стоит меньше, чем кокосовый орех.

— Так вот, мистер Браун, — перебил рассуждения шкипера хозяин, — нужно постараться для старой Англии… — Бак опять замялся.

— Ваши слова о старой Англии, сэр, будут иметь гораздо большее значение, если я увижу здесь на этом столе солидную сумму. — Шкипер хлопнул ладонью. — А потом, сэр, говорите короче.

Вильямс Бак не обиделся на грубость шкипера. Он подошел к потайному шкафу в стене, вынул небольшой мешочек с золотой монетой.

— Это вам, Браун, считайте задаток. Осенью вы сможете получить бочонок золотых гиней.

Шкипер подбросил на ладони золото и, удовлетворенно буркнув, сунул монеты в объемистый карман.

— Заранее согласен выполнять любую работу, сэр, — спокойно сказал он. — Золото с детства убедительно действует на меня. Слушаю вас, сэр!

Вильямс Бак, вплотную приблизив свои губы к уху шкипера, стал тихо нашептывать. Шкипер, соглашаясь, изредка наклонял голову.

— Все ясно, сэр! Такое дело как нельзя лучше подходит моим людям. Я думаю, ребятам все равно, кому резать глотки… Это привычное дело, сэр. Ах да! На ваше имя у меня в трюме имеется немного груза. В Лондоне я получил указание вскрыть ящики в вашем присутствии, сэр, не вынося их с судна… — Шкипер выпил еще стакан и, снова плюнув на ковер, стал прощаться: — Итак, жду вас на своем судне, сэр! Завтра ровно в полдень.

Вильямс Бак позвонил в серебряный колокольчик. Вошла горничная.

— Проводите гостя, Мери, — с облегченным вздохом сказал хозяин.

Браун, протопав тяжелыми ботфортами по передней, вышел на улицу.

В ушах Бака еще долго раздавался хриплый смех пьяного шкипера, а перед глазами назойливо маячило его разбойничье лицо.

Чувствуя усталость, купец зевнул и посмотрел на часы.

— О, так поздно, — всполошился он, берясь за колокольчик. — Мери, скорее грелку в постель, северные ночи свежи даже летом.

Мечтая о теплой перине, Вильяме Бак заспешил в спальню.

Цоканье копыт и стук колес привлекли его внимание.

Бак прислушался. Лошади остановились у крыльца. Раздался стук молоточка; сомнения не было — еще один посетитель.

Горничная вопросительно взглянула на хозяина.

— Открой, Мери, — поколебавшись, сказал Бак. — Никто не может без спешного дела так поздно стучать в чужой дом. — И он, тяжело вздохнув, стал ждать.

Постукивая каблучками лаковых сапожек, в кабинет вошел Еремей Панфилович Окладников.

— Дорогому хозяину нижайшее почтение, — с достоинством поклонился купец.

— Ежели потревожили, прощения просим.

— Как можно, Еремей Панфилович! — притворно улыбнулся Бак. — Большие дела можно делать и ночью. Садитесь, господин купец.

— Правду говоришь, ежели барышом пахнет, что ночь, что полночь — все едино. Был бы толк.

Сняв поддевку тончайшего сукна, Еремей Панфилыч развалился в кресле.

— Почитай, две недели дома не был, — снова начал он, — в Кемь морем ходил. Вернулся, приказчики говорят, от тебя присылали: спешное дело, дескать. Вот и решил на завтра не откладывать. У нас говорят: одно сегодня лучше двух завтра. — Еремей Панфилыч хохотнул.

— Очень хорошая пословица, господин Окладников. Я хочу вам сделать наивыгоднейшее предложение…

Бак посмотрел на купца. Окладников, навострив уши, слушал.

— Что вы скажете, если я вам предложу… — Бак помедлил, — предложу заготовлять строевой лес в количествах, в десять раз больших? Как самому уважаемому купцу в городе, я…

— Супротив закону не пойду, — грубо отрезал Окладников.

— Почему против закона? — улыбнулся Бак. Он выдвинул ящик стола. — Прошу вас взглянуть. Вот бумага на право вырубки, сплава и вывоза онежского корабельного леса. Монополия сального торга графа Шувалова… Граф Шувалов уступил ее мне. Как видите, все по закону.

— Мало нажился? Опять лесом думаешь торговать?

— Да, отчасти и лесом. Так вот, нам нужен крупный подрядчик, солидный купец с большим капиталом.

— В заморье лес пойдет?

— А хотя бы и так.

— Э, нет! — Окладников крякнул и отер лицо платком. — Не подойдет. И так неприятностей полный короб. Против своих не пойду.

— Но почему? — улыбнулся Бак. — Мало ли в России лесов?

— Лесов немало, да эдак за десять годов сведем всю ближнюю корабельщину, сгубим корабельное дело, морские промыслы, — повторял Окладников слова онежских мореходов.

— Вот так же ваши кормщики донесли в Санкт-Петербург, — еще приятнее улыбался Бак. — А я написал коммерц-коллегии и доказал: развитие лесного промысла — благодеяние для этого края.

— Неужто обвел вокруг пальца? — изумился Окладников.

— Ах, милейший Еремей Панфилыч! — Бак доверительно притронулся к плечу Окладникова. — Я вам откроюсь: мне срочно нужны деньги. Я думал с вашей помощью поправить свои дела, но раз вы не согласны, — хозяин пожал плечами, — мне придется вступить в переговоры с господином Парамоновым… Он согласится. Сто тысяч стволов в год — немалая выгода.

Окладников задумался.

— Прошка-то согласится… — растягивая слова, начал купец. — Только вот что: молод он еще со мной тягаться. А ежели прикинуть — лесу у нас видимо-невидимо. Что ему содеется… — Еремей Панфилыч встал. — Ну что ж, давай по рукам… Твои дела враз поправлю, знай Окладникова. — Купец протянул руку.

— Вы настоящий деловой человек, — пожимая ему руку, говорил повеселевший Бак. — Я всегда это знал… Но я тоже иногда могу быть полезным. К примеру, Еремей Панфилыч, один дружеский совет: не посылайте ваши суда на Грумант.

— Почему? — удивился Окладников. — Там наш промысел, богатство…

— А лес? — вскрикнул тонким голоском хозяин. — Занимайтесь лесом, милейший Еремей Панфилыч. — И Вильямс Бак вновь принялся вышагивать по кабинету. — Посылайте свои суда на Новую Землю.

— У меня шесть лодей на Грумант сготовлены… Многие купцы на Грумант лодьи готовят… — хмуро посматривая на Бака, возражал Окладников. — В других местах промысел куда плоше, выгоды нет.

— Другие купцы пусть терпят убытки, но, милейший Еремей Панфилыч, зачем же терпеть их вам? Я пекусь о вашей выгоде. — Бак круто остановился. — Только вам открою, — тихо сказал он. — О, это большой секрет! — Он замялся, не находя слов. — Я слышал от одного человека, будто голландские капитаны не хотят больше терпеть конкуренцию ваших промышленников на Груманте. Мне кажется… я думаю, — путался Бак, — этим летом от лодий останутся одни обломки…

— Правду говоришь? — Еремей Панфилыч схватил Бака за рукав. Злобная усмешка проползла по его лицу.

— Солидные люди не могут друг друга обманывать, — ответил Бак, с удивлением глядя в лицо Окладникова. — Сегодня я обману вас, завтра вы обманете меня. И мы с вами будем иметь одни убытки.

Волнуясь, Еремей Панфилыч вынул табакерку из моржовой кости работы холмогорских косторезов и, захватив щепотью носового зелья, шумно зарядил ноздри.

Вильямс Бак вежливо ждал. Гость прочихался, вытер нос платком.

— Милейший Еремей Панфилыч, — продолжал англичанин, — не кажется ли вам, что мореход Амос Корнилов много вредит нашему общему делу? Я говорю о вырубке леса, — пояснил он, кинув на гостя внимательный взгляд. — Корнилов собирает вокруг себя недовольных, пишет жалобы и даже сам отвозит их в Петербург… Вам известно это, господин купец?.. Мери, — крикнул он, — трубку! — Вильямс Бак взял из рук девушки трубку с длинным чубуком и пустил сизый клуб дыма.

Да, Окладников хорошо знал Амоса Корнилова, истого ревнителя старой веры, простого русского человека, всем сердцем любящего свое Поморье. Все купцы-раскольники горой стоят за Корнилова, слушают каждое его слово, будто своего киновиарха… Когда Окладников взял из рук Вильямса Бака первый подряд на вырубку ближнего строевого леса, Корнилов стал укорять его. А теперь… Еремей Панфилыч представил разговор с неподкупным упрямым стариком.

— Н-да, — неожиданно пробурчал купец, — не в свои сани встревает Амос Кондратьевич… Однако грамотей — чертежи морского хождения самолично снимает, расписание мореходству пишет.

— А не знаете ли вы, милейший Еремей Панфилыч, — перебил купца Бак, — какие знаки имеют мачты на лодье Корнилова «Соловецкие праведники», так, кажется, называется его новый корабль?

— Как не знать — знаю, — медленно ответил купец, стараясь понять, к чему клонит Бак. — Осьмиконечные золоченые кресты на мачтах. Для того ради, как лодья выгорецким, старой веры, скитам принадлежит. А Корнилов на ней кормщиком.

— Восьмиконечные золотые кресты… — повторил Вильямс Бак; он опять внимательно посмотрел на купца. — Но зачем вы, милейший Еремей Панфилыч, на своих кораблях тоже поставили кресты? Это смешно.

— Но почему же, — все еще не понимал купец, — на моих лодьях православные кресты, для снискания благодати божьей.

— Я… я бы вам посоветовал, господин Окладников, кресты с ваших кораблей снять, тем более если вы их отправляете на Грумант. Они могут вам принести несчастье. — Англичанин весь окутался табачным дымом.

— Хм, н-да… — сказал Еремей Панфилыч и призадумался, поглаживая холеную бородку. — У нас, русских людей, кресты, окромя хорошего, ничего не сулят… с испокон веков так.

— Но голландские капитаны имеют злобу на кормщика Корнилова и по крестам… Вы поняли меня, милейший Еремей Панфилыч?

Теперь Окладников понял. Сначала в нем загорелась русская душа. Он хотел встать, ударить с маху зазнавшегося английского купчишку. Потом пришли другие мысли. Купец отер пот со лба и, тяжело вздохнув, опустил голову.

— Бывай здоров. — Еремей Панфилыч встал и долго, не попадая в рукав, надевал поддевку. — За упреждение спасибо. Ежели ты мне друг — про галанские корабли никому ни слова. Другим разор — мне прибыток, — справившись, наконец, с поддевкой, объяснил Окладников. Вильямс Бак понимающе кивнул головой. Он уже был в спальне, когда затарахтели колеса окладниковского шарабана. Напялив рыжий парик с большим черным кошельком на деревянную болванку, англичанин быстро разделся и, бросившись в постель, с наслаждением зарылся в пышные перины.

Выйдя на крыльцо, шкипер остановился в изумлении. После ночи, царившей в кабинете Вильямса Бака, с окнами, задрапированными бархатными шторами, Браун вдруг снова увидел день. Солнце щедро поливало яркими золотыми лучами заснувший деревянный город.

Северная красавица Двина была прекрасна при свете полуночного солнца. Она держала на своей упругой груди сотни кораблей. Густой лес мачт и снастей, отражаясь на зеркальной поверхности, оживал и шевелился от пробегавшей изредка зыби, как оживает зеленый лес от легкого дуновения ветерка. В тишине отчетливо слышались всплески игравшей рыбы. Далеко по реке разносилась полуночная петушиная песня…

Медленно пробирался вдоль берега Томас Браун. Проходя мимо поморских судов, шкипер покрутил носом — даже пьяный, он чувствовал стойкий запах ворвани.

Если бы Браун мог читать по-русски, то удивился бы обилию святых, окружавших его бриг. Тут были «Николаи-угодники», «Святые Варлаамы», архангелы и святые мученики всех рангов. Среди поморских судов встречались и мирские названия: «Белый теленок», «Молодая любовь», «Верная супружница», «Грустная чайка» и разные другие не менее забавные имена.

Почти все русские суда были украшены резьбой и позолотой. Под бушпритом крепкой монастырской лодьи «Святой Савватий» стояла во весь рост деревянная фигура святого с поднятыми кверху руками. Праведник не-то поддерживал бушприт, не то застыл в молитве… Новоманерные суда, построенные на купеческих верфях, были украшены гербом с витиеватой надписью «Архангельск».

У кормы большого карбаса Томас Браун в удивлении остановился: на него глядело огромное, вырезанное на дереве человеческое лицо, казавшееся страшной маской.

Наконец шкипер добрался до своего брига. «Два ангела» был быстроходным парусным судном, выстроенным на стапелях Бристоля. Две высокие мачты со стеньгами и бушприт с утлегарем отличали его от стоявших рядом широконосых поморских судов с мачтами-однодеревками. На носу брига красовалась голая дева с распущенными золотыми волосами. Продолговатый корпус был окрашен в ярко-зеленую краску. Опытный глаз сразу бы заметил водоросли и морские ракушки на корпусе брига — верный признак плавания в южных широтах. Чистота и порядок на корабле говорили о хорошем хозяйском глазе.

Взбираясь по сходне, шкипер натолкнулся на вахтенного, развалившегося у фальшборта, и разбудил его ударом кулака.

— Есть, сэр… есть, сэр… — испуганно лепетал матрос, вытянувшись в струнку и не смея — вытереть кровь, сочившуюся из носа. — Что изволите, сэр?

— Марш к штурману, щенок, живо! Пусть он захватит фонарь и идет к трюму. Скажи, капитан ждет, пусть поторопится…

«Я должен раньше этого трусливого купчишки узнать, что находится в ящиках, — решил Браун. — Как я не догадался сделать это в море? Теперь-то я хорошо знаю, что они хотят от старого Брауна, — рассуждал он. — Клянусь дьяволом, мне по душе это дело. Куда выгоднее, чем возиться с черной падалью и жариться в тропиках. Сто золотых гинеи за одну деревянную русскую посудину… Старый Браун будет щелкать их, как орехи… Как я не догадался сразу, к чему клонила старая обезьяна там, в Лондоне! Этот плут Вольф, дьявол его разорви!»

К трюму торопливо подошел штурман.

— Добрый вечер, сэр! — косясь на солнце, поздоровался штурман. — Что будем делать с фонарем, сэр? На палубе светло как днем.

— Возьми топор, Вилли, а Джо пусть откроет трюм. Осмотрим груз, ребята, — почти ласково сказал шкипер.

Штурман с матросом быстро освободили небольшое отверстие для входа, сняв две люковые доски как раз против железных скоб, ведущих в глубину трюма.

Первым, освещая дорогу, спустился вниз штурман. За ним медленно, перебирая скобы цепкими волосатыми руками, с пыхтением полез шкипер. Взяв из рук штурмана фонарь, Браун двинулся к носовой переборке. Освещенные слабым светом, выступили не видимые в темноте предметы. Вот ящик из толстых дюймовых досок, наполненный доверху кандалами, — их здесь по крайней мере две-три сотни. По стенкам трюма свисали цепи с ошейниками. Такие же ошейники были прибиты по сторонам толстых брусьев, идущих в три ряда во всю длину трюма. Местами между брусьями и бортом лежали грязные доски. Видимо, ранее они служили нарами. Кандалы и цепи с ошейниками были отнюдь не ржавые. Наоборот, они блестели. Их прекрасное состояние показывало, что совсем недавно эти принадлежности были в употреблении.

Шкипер с помощником подошли к груде продолговатых ящиков, уложенных у самой переборки. Заскрипели под топором доски. Придвинув ближе фонарь, оба нагнулись над грузом. Шкипер запустил руку, вытащил из ящика новенький мушкет.

— Так я и думал, дьявол их разорви, здесь оружие. Штурман молчал, вопросительно поглядывая на Брауна. Спрятав мушкет обратно в ящик и приколотив доску, Браун сказал своему помощнику:

— Пойдем спать, Вилли. Нам предстоит в этой стране хорошая работа. Осенью каждый из нас положит в карман солидный куш звонкой монеты. Будет на что выпить и позабавиться. Я знаю, Вилли, в Бристоле у тебя завелась смазливая девчонка… хи… хи… сделаешь ей хороший подарок. — И Браун похлопал по плечу своего помощника.

Томас Браун спал плохо. Воспаленное ромом воображение вызывало призраки… Стоны обреченных невольников слышались во всех углах… Будто невидимая рука перевернула страницу прочитанной книги, и шкипер вспомнил давно прошедшие времена…

Вот Браун видит себя десятилетним мальчишкой на палубе маленького парусника «Фортуна».

В сырой, дождливый день парусник покинул туманные берега Англии. Это был первый рейс юнги Брауна.

Трюм «Фортуны» был наполнен побрякушками, дешевым ромом, цепями, кандалами, ошейниками, оружием, порохом, табаком и другими товарами, предназначенными для обмена на африканских невольников. Важное место в грузе занимали полосатые набедренные повязки — одежда для будущих рабов.

Вспомнился знойный день на гвинейском берегу. Под палящими лучами тропического солнца на парусник привозили закованных в кандалы негров. В маленький трюм тридцатипятитонного суденышка поместили двести семьдесят невольников. Каждому из них по решению английского парламента полагалась площадь в пять с половиной футов длиной и шестнадцать дюймов шириной на нарах, возвышающихся на два фута одна над другой. Но не так выходило на деле. Негры на «Фортуне» могли лежать только боком, тесно прижавшись друг к другу.

Томас подумал тогда, что даже мертвецу в гробу просторнее, чем негру во время плавания через Атлантический океан.

Рабы были скованы попарно — правая нога к левой ноге, правая рука к левой руке соседа. Но этого казалось мало, из предосторожности им надевали еще железные ошейники.

Да, первый рейс был памятным для юнги Брауна.

Штилевая погода задержала парусник. Запасы воды и продовольствия подходили к концу. Капитан сначала сократил выдачу пайка. Порцию сухих бобов и бутылку воды стали выдавать один раз в сутки вместо двух, а потом…

Томас Браун вздрогнул. События этого рейса никогда не изгладятся из памяти. Он видит большие тела акул среди барахтающихся в море невольников… Явственно слышит он страшные крики мольбы и ужаса…

Весь в поту вскочил Браун с койки. В его широко открытых глазах застыло безумие. С проклятием схватили дрожащие руки бутылку. Пересохшими губами припал шкипер к горлышку, глотая спасительную жидкость. И снова воспоминания…

На Ямайку «Фортуна» пришла после трехмесячного плавания с грузом, как тогда выражались, «неважного качества» — невольники совсем ослабели и едва держались на ногах. Браун вспомнил, что капитану все же удалось хорошо продать свой товар. Восемь тысяч фунтов стерлингов чистой прибыли положил он в карман.

На Ямайке в трюм «Фортуны» погрузили сахар и черную патоку в больших деревянных бочках. Товары эти, приготовленные руками невольников из сахарного тростника, капитан рассчитывал не без прибыли продать в Бристоле.

Этот рейс решил судьбу юнги Брауна. Он жаждал теперь легкой наживы. Окружавшие его взрослые своей жестокостью и обманом воспитали из него подлеца, готового на любое дело, лишь бы оно обещало прибыль.

Все последующие годы Браун скитался по «рабскому треугольнику»: Бристоль — северный берег Гвинеи — Карибские острова. Постепенно поднимаясь по служебной лестнице, Томас Браун к сорока годам стал владельцем и капитаном собственного судна, перевозящего невольников. Жестокостью в обращении с черными людьми он далеко обогнал своих учителей. Крупная сумма лежала на его счету в лондонском банке, но ему все было мало.

Последнее время воспоминания все чаще и чаще одолевали старика. Он стал сильно злоупотреблять ромом…

Прошел мучительный час. Еще час. Наконец спирт сделал свое, и старый шкипер забылся. Но сон был тревожный, тяжелый: Браун скрежетал зубами, скверно ругался и стонал.

На бриге «Два ангела» все спали. Даже вахтенный у сходни, долго боровшийся с дремотой, свесил на грудь отяжелевшую голову. На следующий день ровно в полдень Цезарь, маленький черный бой, доложил Брауну:

— Мистер Вильямс Бак, сэр!

— Не поднимай высоко голову, животное, — ткнул негритенка кулаком шкипер, — голова негра всегда должна быть опущена!

Невыспавшийся, злой, позеленевший с похмелья, Браун неласково встретил Бака. Он плевался табачной жвачкой, свирепо посматривал на гостя налитыми кровью глазами.

Спустившись в трюм, Бак покачал головой. Время, проведенное на Русском Севере, не прошло для него даром. Он знал теперь, как надо строить корабли, приспособленные к плаванию во льдах.

Вернувшись в каюту и усевшись поудобнее, Вильямс Бак закурил, молча выпуская клубы дыма. Цезарь, неслышно появляясь и исчезая, приготовил на круглом столике кофе.

Томас Браун, осушив стаканчик рому, ждал, что скажет купец.

— Да, капитан, — задумчиво начал Бак, — бриг плохо приспособлен к местному плаванию. Самое поверхностное знакомство даже с легким льдом может окончиться для судна весьма плачевно. А если вам придется встретиться с настоящими льдами, дорогой капитан, то, то… — Бак развел руками.

Браун вскочил.

— Не думаете ли вы, сэр, что я намерен соваться в проклятые льды, дьявол их разорви! Все богатства английского банка не заставят меня сделать это. Браун еще не выжил из ума… Мои ребята, сэр, наслышались немало разговоров в Лондоне про русский лед. Смею вас уверить, никто из них не захочет заморозить свою шкуру. Нет, сэр. «Два ангела» никогда не будут там, где плавает этот проклятый лед…

— Послушайте, капитан! — Вильямсу Баку наконец удалось прервать раздраженную речь старого шкипера. — Я вовсе не собираюсь посылать вас во льды. Для меня и так ясно, что это непосильно ни вам, ни вашему судну… — Купец отхлебнул кофе. — Я принес карту, где намечены пути движения русских промысловых судов на остров Шпицберген. Смотрите, эту карту составил русский мореход для моего высокого друга и покровителя графа Шувалова… Вот здесь, капитан, красными крестиками я пометил места, где вам удобнее крейсировать в ожидании русских. Вот здесь вам могут встретиться льды. Смотрите, как их наглядно изобразил кормщик. А в этом месте, обратите внимание, дорогой капитан, сходятся пути промысловых судов, идущих на Шпицберген из многих портов Белого моря.

Браун, внимательно изучив карту, смягчился.

— Прекрасная работа, сэр! — И вы говорите, эту карту сделал русский мореход?.. Удивительно, сэр!.. Не много я видел таких карт, составленных королевскими картографами, дьявол их раздери. Вы оставите ее у меня, сэр?

— О да, дорогой капитан, она ваша. Очень рад сделать маленькую услугу своему почтенному земляку. — Думаю, сэр, в Англии мне будут благодарны за эту карту… Большое спасибо, сэр!

Допив кофе и дав капитану несколько деловых советов, Вильяме Бак покинул судно. Вскоре после ухода купца на пристани появился груз. Это было продовольствие для команды и товары, которые Браун надеялся с прибылью продать по возвращении в Англию. Не рассчитывая больше увидеть Архангельск, Браун решил заполнить трюмы бочками с золой и ворванью, кожами, пенькой и моржовыми клыками.

Быстро летели дни. В воскресенье архангелогородцы, отдыхавшие на берегу Двины, видели, как двухмачтовый зеленый бриг уходил вниз по реке.

Прошло два дня. Тяжело груженная лодья медленно двигалась против течения. Коричневая двинская вода с ворчанием встречала судно, билась о его крутые скулы. Облизнув деревянные борта, быстрые речные струи бежали мимо, торопясь к Студеному морю. Ровный северный ветер от самого Мудьюжского острова не давал ослабнуть парусам.

Солнечные лучи, изредка пробиваясь сквозь темные облака, загорались в ярко начищенных медных флюгерках на самых верхушках мачт поморского корабля. Трюмы лодьи «Счастливая любовь» загружены большими бочками с перетопленным тюленьим жиром. Приказчик шуваловской сальной конторы Фотий Рябов, закупивший весь груз у мезенских промышленников, торопился: контора подрядилась доставить в Архангельск к ильину дню первую партию ворвани. Английские и голландские корабли уже несколько дней дожидались груза.

Пройдя Новодвинскую крепость, на лодье убавили парусов.

Готовясь приставать к берегу, мореходы разбежались по местам: одни стояли на парусах, другие готовили к отдаче якорь, третьи разносили чалку.

Трое взрослых поморов в праздничной одежде и мальчик стоят на корме лодьи: у них заплечные мешки, деревянные морские сундучки, узелочки со снедью. Они не принимают участия в работе мореходов; облокотись на поручни, все четверо молча смотрят на открывшийся за поворотом реки город Архангельск, Это знакомые нам люди: Иван Химков, Степан Шарапов и Семен Городков, а с ними сирота Федюшка, сын погибшего зимой Евтропа Лысунова.

Два месяца отдыхали дома мужики, набираясь сил после страшных дней в беломорских льдах… Но дома сидеть накладно; нужда снова гнала поморов на заработки.

Мезенские кормщики, гостившие зимой у Амоса Корнилова, рассказали Ивану о Наталье. Поведали, как его невеста тайком прибегала к ним, плакала и просила уберечь от напасти, увезти с собой в Слободу. И мезенцы ждали Наташу сколько было можно, но так и не дождались.

Несмотря на тяжелую болезнь отца, Иван решил ехать в Архангельск и узнать всю правду. В пути тяжелые думы мучили его, душа рвалась к любимой. Он терзался сомнениями: не изменила ли ему Наталья, не польстилась ли на богатство Окладникова… Верный друг Степан как мог утешал его.

И только на берег положили сходню, друзья, попрощавшись с товарищами, чуть не бегом поспешили в город. Неудивительно, что прежде всего Иван Химков решил увидеть Наташу и ее мать Аграфену Петровну. Семен Городков с Федюшкой отправились в Соломбалу, где жил дед мальчика Егор Ченцов.

В домике у вдовы Лопатиной сидел отец Сергий — пузатый попик из Холмогор, с сизым крохотным носиком, утопавшим меж пухлых щек. Аграфена Петровна в нарядном лиловом шушуне, черном повойнике хлопотала около гостя. Отец Сергий страдал — с похмелья болела голова, во рту было гадко, туманило в глазах.

— Как живешь, голуба, сказывай? — томясь от желания выпить, спрашивал поп.

— Что уж там, не сладкая жизня, сам знаешь вдовью долю… Всяк норовит изобидеть. Другой раз от обиды слезами изойдешь… Помолишься господу, заступнику сирых, и полегчает на душе. Так-то.

«Изобидишь тебя, — думал отец Сергий, — жизни не возрадуешься — зверю-вонючке, зовомому хорьком, подобна старуха. В защиту свою, аки тот зверь, зловонную струю клеветы испускает. Да так зальет — долго не отмоешь».

— Нелегко тебе, голуба, — сказал он, — а ты терпи, бог милостив.

— Отец Сергий, — предлагала хозяйка, — ты молочка бы с хлебушком покушал, хорошо с дороги-то. Я теперь одним молочком живу — другого душа не принимает.

Отец Сергий вздохнул, покосился на бутылку настойки, видневшуюся в степном шкафчике, и ничего не сказал.

— Ежели дочку свою в город привез, не утай, скажи. У меня старушка, сродственница одна есть — вмиг жениха…

Поп замахал руками. Добрый поповский живот, набитый всякой всячиной, заколыхался.

— Что ты, что ты, голуба… Молода еще Наденька. В другом у меня нужда.

— А что за нужда, поведай, батюшка? — вмиг насторожилась старуха.

Отец Сергий хорошо знал Аграфену Петровну, вдову своего старинного друга. Он знал, чем можно пронять жадную и любопытную старуху.

— Тайное дело-то, — исподволь, будто нехотя, начал он наступление. — Ты, голуба, языком по базару не мети, твоим-то языком дьявол давно владеет, — остерег он, шаря по горнице хитрыми глазками, — как еще дело-то обернется… Наливочки бы мне, голуба. Сухота в горле, и язык тово, не ворочается.

Аграфена Петровна торопливо поставила на стол бутылку с длинным горлышком и расписанную тарелку с медовыми пряниками.

— Пей, батюшка, да сказывай, — торопила старуха. — Разохотил ты меня, грешную… Не сумлевайся, за порог не вынесу.

— Здрав буди, Аграфена Петровна. Отец Сергий выпил, пожевал беззубым ртом пряник и смахнул с бороды крошки.

— В тот день, — не торопясь, начал он, — пожар великий в городе был… Помнишь, голуба, пожар-то?

Старуха закивала головой.

— В тот день к церкви моей усопшего боярина привозят. Самолично архимандрит Варлаам с клиром отпевать приехал. — Поп сделал страшные глаза.

— Велением владыки ключи от церкви у меня взял и всю службу сам правил… Уехал, двери закрыл, а ключи с собой увез… — Поп налил еще. Услышав удар церковного колокола, он поставил стаканчик и стал креститься.

— Да сказывай, батюшка, размахался ты даром, часы бьют, а ты, знай, крестишься.

— Молчи, голуба, не мешай. — Отец Сергий с наслаждением выпил. — Не ведал архимандрит: из спальни-то у меня ход прямо в церковь. Я и пошел на покойника глянуть, ан смотрю: ни гроба, ни покойника в церкви нет.

Отец Сергий остановился и взглянул на старуху.

— Покойника в церкви нет? — эхом отозвалась она. — А где же он делся, миленький?

— Не перебивай, голуба, — строго сказал поп. — Тут меня словно кто надоумил в подвале посмотреть. Спустился, смотрю: гроб меж товара стоит. Глянул я на покойника, — отец Сергий изобразил на своем лице ужас, — усопший во гробе распух, што тесто в квашне. Борода рыженька и дух нечист. Назавтра Варлаам внове приезжает, идет мимо меня, сам церковь открывает и, гляжу, через малое время бежит молчком оттуда к воротам. Однако двери закрыл и ключи с собой взял.

Отец Сергий выпил еще стаканчик и опять пожевал пряник.

— Ключи с собой взял, — сгорая от любопытства, вторила ему старуха, — дальше что, сказывай.

— На другой день паки[60] Варлаам приезжает. Опять к церкви и опять как ошарашенный вон… И еще два дня так было. А седни я внове в церковь пошел, смотрю: гроб с покойником на месте стоит. Глянул я на упокойника и сомлел…

— Поп крякнул, допил последний стаканчик.

— Глянул на упокойника и сомлел, — тоненько пропела Аграфена Петровна.

— Во гробе, смотрю, старичок седенький лежит, сухой, суровость в обличье… Тот рыжий велик был, а старичок-то, словно ребенок, махонький, и воздух чист… тело тленом не тронулось, и улыбка на устах.

— Ахти мне, страхи какие, а дале что, богом прошу — не тяни, батюшка!

Громкий стук в окно прервал задушевную беседу. Стучали настойчиво и многократно.

Как ни хотелось Аграфене Петровне дослушать до конца, а открыть все же пришлось.

Когда старушка увидела на крыльце Ивана Химкова, она побледнела и попятилась.

— Плохо, матушка Аграфена Петровна, жениха встречаете, — стараясь казаться веселым, сказал Химков. Он обнял и поцеловал старуху. — Наши все кланяются, велели вам здравствовать.

— Спасибо, спасибо, — собралась с духом Лопатина, — пока живем, слава богу, здравствуем… Наташа, доченька, — неожиданно захныкала старуха, — ушла, горемычная, ушла, словно в воду канула.

— Я пойду, матушка, в городе дел много, — кланяясь и отступая к двери, объявил отец Сергий. — Спасибо за хлеб, за соль…

— Не пущу, — кинулась к нему Аграфена Петровна, — сказывай, что дале было, тогда уйдешь.

— Да как же, матушка? К тебе гости дорогие… — бормотал поп, топоча ногами. — Буду еще в городе, беспременно зайду. Наливочку заготовь, не забудь, голуба. — И поп юркнул в дверь.

Старуху словно подменили.

— Ушла Наталья. Знать, неспроста от жениха спасается, не мог к себе приручить, — с яростью набросилась она на Ивана. — Ты сам во всем виноват — два года со свадьбой тянешь, все денег нет. А без денег всяк в дураках бывает.

— Врете, Аграфена Петровна, быть того не может! — От жестокого оскорбления Иван побледнел, будто колом повернуло ему сердце. Он грозно шагнул к старухе: — Скажите, где Наталья?

— Ой, ой, спасите, миленькие! — заголосила Лопатина, испугавшись Ивановых глаз. — С ума ты сошел, парень! В Вологде у тетки живет Наталья — больше деться ей некуда.

И старуха поспешно отбежала за печку, подальше от страшного жениха.

— Тебе, Иван Алексеевич, тут делать нечего. Иди откуда пришел! — крикнула она, осмелев.

— Спасибо, Аграфена Петровна, поприветили. Не говоря больше ни слова, Химков выбежал на крыльцо, крепко хлопнув дверью.

— Знай, дурак, нет Натальи в Вологде! Для тебя нигде нет, лучше не ищи, все равно не найдешь! — открыв окно, завизжала Аграфена Петровна. — Проваливай, проваливай, женихи-то у нас найдутся с деньгами, не то что ты, нищий!

— Ну-к что ж, пойдем, Ваня, — обняв друга, сказал Степан. — Сбесилась старая ведьма. С чужого голоса говорит. Думаю, про Наташу у Окладникова спросить надо. Ему-то ведомо… Не плачь, Ваня, не надо.

— Погоди, Еремей Панфилыч, — бледный как снег шептал Иван, — погоди, друг! Пойдем, Степан, прямо к нему пойдем.

Не заметили друзья, как очутились у резного крыльца купеческого дома. Не помнил Иван, как вошел в горницу.

Еремей Панфилыч что-то писал, прикидывая на счетах.

— А, Химков молодший… Иван Алексеевич, — снимая очки, сказал Окладников.

— Ну, с чем пришел, выкладывай.

На лице купца Химков увидел добродушную улыбку.

— Где Наталья? — задыхаясь от ярости, едва слышно спросил Иван и, сжав кулаки, двинулся на купца.

— Знал бы, сказал, — спокойно смотря в глаза мореходу, ответил Еремей Панфилыч, — да беда — не знаю. А ты сядь, не гоношись, посидим рядом да поговорим ладом. Кулаками делу не поможешь, а по-хорошему ежели, глядишь, и я чем помогу.

Едва сдерживая гнев, Химков все же сел. Его смутило спокойствие купца.

— В одном перед тобой виноват, Иван Алексеевич, — продолжал медленно Окладников, — полюбил Наталью, паче жизни она мне стала. Не посмотрел, что твоя невеста, сватать стал. Прости, Иван Алексеевич. — Окладников встал и поклонился Химкову. — Да ведь отказала она, — усевшись на место и немного помолчав, снова начал купец. — На богатство мое не посмотрела, слушать не стала. Ну, я не скрою, в тоске да в горе пребывал. Однако смирился, отошел. Другой вины, Ваня, за собой не знаю. Сам понять не могу, куда Наталья делась. А ежели что злые языки говорят, не верь, брат, богом клянусь, не верь…

— Может, слыхал что, Еремей Панфилыч, посоветуй, как быть, где концы искать? — Теперь в голосе Химкова звучала мольба.

— Знать не знаю и ведать не ведаю. У матери спроси, с нее первый спрос.

— Спрашивал, Еремей Панфилыч, не говорит. В Вологде сестра Аграфены Петровны живет. Дак, может, Наташа к ней подалась, у тетки скрывается?

— Может, и так. Не пропадет девка, найдется. О другом тебе думать надо — деньжат сколотить. Отец-то болен ведь? — Купец испытующе посмотрел на Химкова. — Вот что, парень, этим летом я новую лодью на Грумант обряжаю. Видал, может, «Святой Варлаам» против дома Свечниковых стоит… Так вот, коли охота кормщиком на нее, иди — не обижу… Другой бы тебя нипочем кормщиком не взял — молодой, а я знаю, не подведешь — отцовская хватка-то.

Иван совсем опешил. Он понимал: предложение Окладникова для него большая честь. В себе он был уверен. Но Наталья? Мог ли он ее бросить!

— Нет, Еремей Панфилыч, не могу. Спасибо за честь, знаю, великое дело для меня делаешь, — ответил Химков. — Не жизнь мне без Натальи. Хотя бы след отыскать, — с тоской говорил он, — весточку бы от нее… Нет, пока не найду, никакое дело невмочь.

Полный ненависти взгляд бросил купец на молодого Химкова и тут же, таясь, спрятал глаза.

— Неволить не буду, Иван Алексеевич. Однако подумай, три дня лодья тебя ждать будет. Хорошего хочу, как сыну.

Химков еще раз поблагодарил купца. Вышел от него словно в тумане. «Бить хотел, а он ко мне добром. Повинился, что Наталью любит», — пронеслось у него в голове.

Хмурым взглядом проводил купец молодого Химкова.

— Ну-к что ж, сказал злодей, где Наталья? — встретил товарища Степан.

— Не ведает про то Еремей Панфилыч, — тряхнув головой, тихо сказал Химков. — Добром ко мне… кормщиком на новую лодью берет, слышь, Степан, на Грумант обряжает.

Степан свистнул.

— Вот как, кормщиком! Ну и хитер, старый пес? Ну-к что ж, и мы неспроста. Ты как, Иван, согласился?

— Нет, Степан, как можно, Наталью буду искать.

— Эх, Ваня, Ваня! Идти надо было. Что мы без денег-то? В таком деле перво-наперво деньги. Полста бы рублев наперед у него взять. С такими деньгами я не только Наталью, черта за хвост приволоку. Вот и выходит…

— Степан, — обнимая друга, радостно вскричал Химков, — не думал я, что ты Наталью без меня похочешь искать! А ежели так… — И бросился обратно в дом.

— Не скажи старому черту, зачем тебе деньги! — успел крикнуть вдогонку Степан Пока Иван Химков разговаривал с Окладниковым, Степан уселся на ступеньки крыльца и смотрел на весенние, мутно-коричневые воды Двины.

— Нет, шалишь, — забывшись, громко сказал он, — шалишь, Еремей Панфилыч, окаянная твоя душа. Не обманешь, насквозь твою хитрость вижу.

Но Степан ошибался, думая, что разгадал купца. Он не мог постичь всю низость души Окладникова и не предполагал, на какие лишения и опасности обрекает своего друга Ивана, советуя ему стать кормщиком «Святого Варлаама».

На крыльцо выбежал обрадованный Химков.

— Степан! Дал ведь Еремей Панфилыч, сто рублев выложил! Смотри! — Химков с торжеством показал другу десять золотых. — Полную волю мне дал. «Бери, говорит, в артель кого хошь, я не против».

— Ну-к что ж, ежели дал — хорошо. Иди, парень, на Грумант. Воротишься — Наталья тебя ждать будет. А окромя всего, ты людей из беды выручишь. Семена Городкова на лодью возьми — верный человек. Федюшку зуйком — вот мать обрадуется… Да и Ченцова прихвати. Егор дело знает, не подведет. А теперь поздравить надо: с первой лодьей тебя, — обнял друга Степан. — В таком разе и стаканчик испить не грех.

И друзья отправились отпраздновать удачу.

На следующий день погода изменилась. В городе стало холодно и туманно, всю ночь шел студеный мелкий дождик. Побережник упорно нес с моря низкие темные облака, и казалось, сырой, ветреной погоде не будет конца. Но опытные кормщики знали: летом недолговечен побережник; скоро полуденные ветры разгонят тучи, и попутный ветерок расправит белые полотнища лодейных парусов. Около двадцати промысловых судов были готовы к отходу на далекий Грумант и, прижавшись к пристаням Соломбалы, ждали перемены ветра.

На колоколенке дряхлой Преображенской церкви звонили к заутрене. Город просыпался. Носошнику Егору Ченцову с лодьи «Святой Варлаам», шагавшему по грязной улице, встречались редкие прохожие. В руках морехода виднелся объемистый предмет, бережно завернутый в чистое полотенце. Он прошел мимо длинного ряда обгоревших развалин. После пожара домохозяева еще не собрались отстроиться. Много было и новых домов с не успевшими еще потемнеть деревянными стенами. На высоких шестах вертелись флюгерки в виде лошади, несущейся вскачь, льва или страшного змея. Иногда флюгера изображали корабль с полным вооружением. Шесты украшались разноцветными флажками — ветренницами. Сейчас головы животных и форштевни кораблей показывали на северо-запад.

Вот и древняя Преображенская церковь. Приблизившись к ней, Егор снял шапку; злой побережиик успел растрепать седые волосы, пока мореход поднимался по скрипящим ступеням старого крыльца.

На паперти, направо от входа, нагнувшись над конторкой, сидел дородный бородач.

— Здравствуй, Пафнутьич, дело к тебе, уважь. — Мореход с достоинством поклонился.

Церковный староста Сукнин прервал свои записи.

— Здравствуй, Егор Петрович. Что за дело? Сказывай. Что, ежели можно, уважим.

Мореход поставил на конторку свою ношу и осторожно развязал. Перед церковным старостой предстала новенькая, искусно сделанная модель лодьи «Святой Варлаам».

Егор Петрович опять поклонился.

— Найди местечко, Пафнутьич, будь другом, поставь на счастье, ведь по первой воде идем. Пусть к святым отцам ближе будет лодья-то, авось и минуют нас морские бури да злые люди.

— Эх-х, беда мне с вами, мореходами, — нахмурился Пафнутьич, — заставили своими кораблями всю церковь, хоть иконы убирай да ваши лодьи и раньшины развешивай… Смотри, Егор Петрович, смотри сам, ну, куда я твою посудину поставлю?

Оглядев стены, Егор Петрович почесал в затылке.

— То верно, Пафнутьич, верно, друг милый, да ты уважь, поставь где — нигде, найди местечко-то. А мы тебя во как отблагодарим… — Егор Петрович достал из кармана деньги. — Прими вот рупь да мелочь на свечи… А нам никак без этого нельзя, на душе покоя не будет, думы одолевают. В море-то не в горнице уху хлебать!

— Не учи ученого, Егор Петрович, знаю ведь ваши порядки, в — старостах сорок лет хожу. — Он тяжко вздохнул. — Некуда ставить лодью, то правда святая, да что с тобой делать… Идем, может, где в трапезной место сыщем.

Старики вошли в трапезную. Большое помещение тоже было увешано, как и стены паперти, моделями поморских судов. Тут были и лодьи, и раньшины, шняки, кочи. Были и новоманерные суда — гукеры и гальоты. Некоторые покоились на резных деревянных полочках, часть висела на железных крюках.

— Видишь, Егор Петрович, сколь судов понаставлено, за полтысячи давно перевалило. А все несут и несут… Куда поставишь? — Наконец он решительно подошел к двум раньшинам, стоявшим рядом, и раздвинул их. Лодья «Святой Варлаам» поместилась посредине.

— Как раз стала на место, Пафнутьич. И обиды никакой не будет. Вот только я гвоздочком прихвачу, чтобы вернее было. Как по-твоему, а?

— Давай прихватывай, — махнул рукой староста, — ужо воюксы привезешь. Люблю я ее с кашей употреблять… Лодейники ваши приучили.

— Не сумлевайся, Пафнутьич, — обрадовался мореход, — воюксой мы тебя обеспечим, на год тебе хватит, на кашу-то.

Егор Петрович, перекрестясь, застучал молотком, приколачивая «Святого Варлаама» между «Молодой любовью» и «Тремя святителями». Пафнутьич помогал старому носошнику, придерживая лодью. Закончив, Егор Петрович поставил свечку у иконы покровителя лодьи святого Варлаама, помолился и вышел из церкви успокоенный и довольный.

На крыльце старый мореход сразу почувствовал перемену погоды. Задравши седую бороду, он внимательно осмотрел небо. Сквозь поредевшие тучи просвечивало солнышко, дождь прекратился, в воздухе стало теплее.

— Самое время в путь, — громко сказал Егор Петрович, — спешить надо. Наши-то, верно, все на лодью собрались. — И мореход, шлепая по грязи, заторопился к реке.

На пристанях Соломбалы царило оживление. Сюда собрались покрутчики с уходящих в море судов. Толпились родные и близкие с покрасневшими от слез глазами. Отслужили молебен. Древний худенький попик в потертой ризе ходил по лодьям и, гнусавя псалмы, помахивал кадилом. Кормщики и хозяева, крестясь, совали в кружку медные деньги. Слабые порывы ветерка уносили в небо сизый сладковатый дымок курившегося ладана.

Лодью «Святой Варлаам» провожал сам хозяин Еремей Окладников. По старинному обычаю промышленники стали просить купца:

— Хозяин, благослови путь!

— Святые отцы благословляют, — степенно отвечал Еремей Панфилыч.

Стоявший рядом с Окладниковым взволнованный молодой кормщик Иван Химков добавил:

— Праведные бога молят.

Повернувшись лицами в сторону Соловецкого монастыря, мореходы торжественно помолились, испрашивая счастливого плавания, и разошлись сто своим судам. Послышались голоса кормщиков, отдающих приказания.

— Иван Алексеевич, — позвал Окладников и, развернув тряпку, протянул два золоченых креста, — ставь на счастье. По три целковых за штуку плачено… о тебе радел. — Еремей Панфилыч искоса взглянул на Химкова. — На мачты ставь!

— Сделаем, Еремей Панфилыч, поставим. — Торопясь, Химков взял из хозяйских рук кресты.

На лодьях выкатали якоря. Развернувшись по солнцу, надув паруса, белыми птицами побежали корабли к Студеному морю.

Окладников долго стоял на пристани с непокрытой головой.

Давно скрылись из виду лодьи, разошлись по домам родственники и друзья мореходов.

О чем думал Еремей Панфилыч? Может быть, он сожалел, что отправил новую лодью «Святой Варлаам» на Грумант? Так ли?.. Остальные пять его кораблей, выполняя хозяйский приказ, выйдя из Белого моря, повернут на восток к берегам Новой Земли.

После проводов Ивана Химкова прошло долгих три недели. Не зная покоя, Степан рыскал по городу в надежде узнать что-нибудь о Наталье.

Но все было напрасно. О Наталье никто ничего не знал.

Сегодня Степан сидел в большом трактире «Развеселье», что у базарной площади. За стол к Степану подсел молодой рыжий мужик. Выпили вместе, а выпив, подружились. Рыжий мужик часто вздыхал, сопел, сморкался, и Степану нетрудно было понять, что у приятеля на душе ненастье. Звали рыжего мужика Петряем, а прозывали Малыгин.

— Что невесел, друг? — участливо спросил Степан.

— Видать, не с чего веселым быть, — хмурил брови Петр.

— Расскажи, друг, может, и помогу чем. А не смогу помочь, ну-к что ж, все легче у тебя на душе станет. Горе, ежели его с другим пополам разделить, всегда легче.

— Хороший ты человек, Степан, знаю, помог бы, да дело такое… — Малыгин в нерешительности теребил могучую бороду.

— Выпьем, Петя, за дружбу, она из всех бед выручает.

Друзья выпили еще по стаканчику.

— Ну, слушай, Степан, да смотри не обскажись, не то мне добра не видать.

— Говори, и на правеже[61] не обмолвлюсь. Вот те крест. — Степан перекрестился.

Малыгин обвел глазами полупустой кабак. За стойкой пересчитывал деньги трактирщик, в углу орали скандальные «питухи»; рядом четверо иноземных мореходов весело разговаривали за штофом водки.

Петряй, тяжело вздохнув, сказал:

— Вдову Лопатину Аграфену Петровну знаешь? Дочка у нее красавица, Наталья. Сама-то старуха — сущая ведьма.

— Слыхал, ну-к что ж, — стараясь казаться спокойным, ответил Степан. Он сразу насторожился, хмель как рукой сняло.

— У ейного братца, Аграфены Петровны значит, лавка здесь. Сам-то в скитах выгорецких нарядчиком. А в лавке хозяйкой девица одна, Марфуткой кличут… вроде как полюбовница ему, старцу-то, — замялся Петр.

— Хороша девка? — полюбопытствовал Степан.

— Марфутка, что ль? — Петр сразу оживился. — Правду, парень, скажу: не девка — клад. В телесах пышна, а уж умна и… и… не обскажешь, парень, Ну, промеж нас любовь получилась. Говорю ей: брось старика, идем к попу, окрутимся, чего бы лучше, да девка свой интерес блюдет, говорит: «Что за тебя, за кучера-то, выйду, без хлеба насижусь, а здесь помрет старик, я лавкой завладаю. Вот ежели ты заезжий двор откупил бы, не думавши к тебе ушла».

— Старцу-то годов много ли? — опять перебил Степан.

— Седьмой десяток на исходе, да крепонек старик-то, что старый дуб. Смерти скорой ждать не приходится… Ну, говорю ей, Марфутке-то, у самого заезжий двор в мыслях и деньги накоплены, а она твердит одно знай: «Будешь хозяином — твоя, а пока не взыщи, не могу». — Петр налил себе и другу водки.

— Ну, подыскал я подходящее заведение, и цена сходная, однако подсчитал свои деньги — не хватает. Окладникову душу открыл, помоги просил, а он, лиходей, не то чтоб денег дать — от себя не отпущает, а ежели уйдешь, говорит за жеребца плати, иначе судом взыщу.

— Ну и жох твой Окладников. А жеребец чей?

— Жеребец купецкий, нет спору, хорош был зверь. Да не виноват я, волки его загрызли. Хозяин-то в такую глухомань загнал, не приведи бог. Слыхал, может, Выгоречье?

— В скиты, что ль?

— В скиты, угадал, друг… Немного до скитов осталось — задрали волки жеребца, как сам жив остался, не ведаю.

— А почто в скиты гонял, от грехов хозяин спасался, что ли?

— Э-э, тут, друг, дело темное. Хозяин дома сидел… — Петр замолчал.

— Ну-к что ж, ежели начал, говори, парень, а я слово дал — молчать буду.

— Была не была! — Петр махнул рукой. — Наталью, Лопатину в скит Безымянный отвозил — не обскажи, друг, хозяин посулил душу вынуть, коли кто узнает.

— Наталью?! Да что ты, милый! Наталью, говоришь? — Степан вскочил со скамьи и бросился обнимать приятеля. — Да я за эти слова чем хошь отблагодарю… Жеребца откуплю.

Петр, выпучив глаза, смотрел на не помнящего себя от радости морехода.

— Ты что, Степан, жениться на ней, на Наталье, хочешь?

— Да где уж мне! За дружка своего рад, на Груманте с ним шесть годков прожили. Про Ивана Химкова слыхал? Его невеста. Ну-к что ж, парень, — подумав, уже спокойно продолжал Степан, — помоги мне Наталью из скита увезти, а я тебе денег дам, за жеребца расплатишься, а ежели хватит, и на заезжий двор.

— Супротив Окладникова? Ты что, друг? — Петр даже рот раскрыл от удивления. — Да Еремен Панфилыч в порошок нас сотрет.

— Авось не сотрет твой Окладников-то, кабы за такое дело самому плетей не попробовать, сам знаешь, ныне не милуют. Да ты послушай… — И Степан рассказал все, что он уже знал о Наталье, Иване Химкове и Окладникове. — Ну-к что ж, милай, согласен доброе дело сделать, товарищу помочь? А мы тебя вовек не забудем. Хозяина твоего, прохвоста, жалеть нечего, Сколь он простым людям зла сделал, как его ни казни — все мало. А за нас все мореходы горой станут — сила, не шути, милай!

Петр колебался. Примерял и так и этак.

— Согласен! — крепко хватил он ладонью о стол. — Согласен, ежели так!

Лицо Степана сделалось строгим, он расстегнул ворот рубахи, снял с шеи медный нательный крест.

— Крест этот, Петр, святой, — торжественно сказал он, — сколь он горя, трудов тяжких видел — не счесть. Слезами, кровью омыт. Поклянись, что до конца, от слова не отступишь. На этом кресте поклянись.

Петр истово перекрестился и поцеловал крест.

— Пусть на меня русская земля, пусть на меня крест святой, коли от слова в чем отступлюсь, — твердо сказал он.

Друзья долго обнимались.

— Знай, Степан, тяжел летний путь в скиты, — успокоившись, сказал Малыгин. — Не зимой, на тройке не доедешь. Болота, топи. Старцы праведные от начальства подальше в такую глухомань залезли, что не приведи бог. Ежели только по рекам да волоками добираться.

— Ну-к что ж, и по рекам, по волокам пойдем, нам не впервой. Петряйка, пойдем ко мне, милай! Обговорим дела.

Бросив двугривенный целовальнику, друзья, обнявшись, вышли на улицу.

По течению реки Онеги медленно плыл большой тяжелый плот. Несколько сплавщиков торопливо перебегали с места на место, отталкиваясь от берега длинными шестами.

Четыре человека с трудом ворочали правильное весло, служившее на плоту рулем; громоздкое сооружение из толстых бревен корабельной лиственницы медленно поворачивалось на излучинах реки.

Старшой сплавщиков, огромный, звероватый на вид мужик, подбадривал товарищей, кричал и размахивал руками.

— Степан Бородатый, Степушка, — гремел по реке густой голос, — нажми, милай, нажми еще, родненький! Чтоб тебя… упустил, окаянный, борода проклятая, родимец те расшиби! Э-э, Степан Глазастый! — И старшой стремглав бросился на нос плотовища. — Эх, мало, видать, драли лупоглазого черта, живости нисколько в тебе нету!

Старшой приналег на шест, помогая отвести приткнувшийся к берегу плот.

— А ну, ребятушки, припади на сю сторону, — снова покатился бас по реке.

— А ну, вместе, а ну, разом!

Навстречу плоту, по другую сторону излучины, шел под веслами небольшой карбас. На суденышке сидело четыре человека: один на руле и трое на веслах. Четыре пищали были аккуратно уложены на дне карбаса, тут же лежали туго перевязанные заплечные мешки. Одеты все четверо были одинаково: грубошерстная вязанка, сверху легкие меховые куртки. Толстые суконные штаны заправлены в бахилы — сапоги с мягкой подошвой, на головах высокие войлочные шляпы с узкими полями.

Это были Степан Шарапов и его товарищи. Как ни торопился Степан, а за хлопотами время летело быстро. Вот и август, последний летний месяц, позолотил листву на деревьях, а выгорецкие скиты все еще были далеко.

Задумался Степан, уставив неподвижный взгляд на дремучие онежские леса, со всех сторон обступившие реку.

— Степан, слышишь, будто кричит кто-то, — прислушиваясь, сказал один из гребцов, — ругается будто. — Не слышу, Петя, — встрепенулся Шарапов. — Ну-к что ж.

— Побей меня бог, — вдруг сказал загребной, приложивши к уху крупную ладонь. — Побей меня бог, ребята, — повторил он, — ежели это не Онуфрий Иванович, кормщик… На лодье «Никола Мокрый» вместе на Грумант хаживали. — И здоровяк загребной, русоволосый и голубоглазый, расплылся в радостной улыбке.

— Он самый, — подтвердил Тихон, второй гребец, — завсегда Онуфрий для бодрости крепкое слово любит.

— Голос-то у него не приведи господи, словно колокол…

Гребцы снова нажали на весла. Вскоре за поворотом показалась тяжелая громада плота.

— Онуфрии Иваныч! — закричал русоволосый. — Как здравствуешь, откеда бог несет?

Старшой на плоту посмотрел из-под ладони.

— Федя! — раздался могучий голос. — Федюшка милай! — Голос внезапно оборвался, старшого качнуло. Плот опять приткнулся к берегу, на этот раз основательно.

— Крепись к соснам, ребята! — услышали плотовщики. — Отдохнем… Гребись, Федя, к нашему шалашу ушицу хлебать. Ушица знатная, зови товарищей, на всех хватит.

Плотовщики с охотой привязали мочальные веревки за стволы толстенных сосен, и плот надежно встал у берега. Степан с товарищами, поздоровавшись с плотовщиками, уселся возле шалаша, крытого зелеными еловыми ветвями.

О Степане, грумаланском герое, все были наслышаны, все были рады его видеть.

Наевшись досыта жирной ухи и разваристои пшенной каши, мореходы закурили трубочки.

— Вот и гляди. — Онуфрий ткнул ногой по бревнам, — много ли такого добра в наших лесах осталось? И платят за порубку и за сплав сходно — выходит, нам вроде и на промысел в море идти незачем… Вот мореходы-поморцы и в лесу и на сплаве… здесь вот, на плоту, вся артель с «Николы Мокрого». — Онуфрий Иванович захрипел трубочкой. — А сердце болит, — добавил он, помолчав, — сами-то что без леса делать будем? Без леса и мореходству нашему конец. Ну, а ты, — обратился Онуфрий Иванович к Степану. — Ты здесь какую корысть блюдешь? Поведай нам.

— Я-то? Ну-к что ж. — Степан расправил бороду. Наступила очередь Степана рассказывать. Храня молчание, мореходы усиленно дымили трубками, поплевывая в мутную онежскую воду.

— Н-да, дела-делишки, — промычал Онуфрий Иванович. — В скиты ныне всякого народу набежало, от забот матушки Лизаветы оберегаются. Озверел народ — себя не жалеет, а уж брата своего, человека… Бывает, зайдешь в скит, а оттель живым не выйдешь. Большаки выгорецкие беглых прикармливают, а те волками по лесам рыщут… Чужому человеку к скитам не подойти.

— А мы в монастырь сначала идем, там келарь отец Феодор, знакомец мой, авось поможет, — скороговоркой вступил Петряй Малыгин. — Православные скитов не жалуют, и ежели можно, всегда выгорецким старцам свинью подложат. Так-то думка моя.

— Монастырских святых отцов на выгорецких праведников решил натравить?.. Неплохо, — отмахиваясь от комаров, одобрил Онуфрий Иванович. — Пусть Собаки перегрызутся. Авось вам на пользу…

К вечеру, наговорившись вдоволь, друзья разошлись. Тяжелый плот оторвался от берега. Опять сплавщики торопливо забегали с места на место, помогая плоту выйти на середину реки. Опять покатился по берегам бодрый, густой голос старшого…

Плот давно скрылся за крутым поворотом, а до слуха Степана и его товарищей все еще доносились крепкие слова Онуфрия Ивановича.

— Степан Бородатый, Степушка милай, ткни шестом, ткни справа-то, ощщо ткни!.. Ох, чтоб те анафема, черт бородатый!.. Слева ткни, шестись, дьявол, знай шестись!..

Еще несколько плотов из корабельного леса встретил на своем пути Степан Шарапов. По берегам реки то здесь, то там работали люди: они подкатывали срубленный лес к реке, вязали плоты. Плоты сплавляли к Белому морю в село Усть-Янское. Много знатных мореходов — архангелогородцев, кемлян, мезенцев — узнавал Степан с товарищами среди лесорубов и сплавщиков. Много поморских кораблей осталось в этом году в становищах без кормщиков, без промысловых артелей.

На подходе к большому порогу мореходов остановили громкие крики с берега.

— Лес идет! — кричали сплавщики.

— Бережись, ребята! — вопили они на разные голоса. — Лес идет! Тащи лодку на берег!

— Лес идет! — гудело по берегам.

— Дело опасное, ежели молем лес плавят, — забеспокоился Петряй Малыгин. — Давай-ка, Степа, в сторону… переждем.

Мореходы вытащили лодку на берег, а сами уселись на ствол поваленного ветром дерева.

Полноводная река, ударяясь в каменную преграду, неистово шумела и пенилась. Могучие потоки яростно бились в стремнинах; перевалив лобастые скалы, с грохотом и ревом падали вниз.

Из-за песчаного мыса в речных струях показался могучий ствол вековой ели. Приближаясь к порогу, он двигался все быстрее и быстрее. Подпрыгнув на камнях, ствол переломился надвое и исчез в пенящемся потоке. Появилось еще несколько бревен. Запрыгав на камнях, они стремительно пронеслись через порог. Но вот бревна пошли лавиной, враз покрыв всю реку коричневым настилом.

По берегам бежали сплавщики. Крича и ругаясь, они баграми сталкивали в поток застрявшие стволы. Упершись в камни, бревна безудержно лезли одно на другое. С шумом и треском взгромоздился холм из могучих стволов… Образовался затор.

— Словно лед на мелях торосит, — вспомнил Степан.

— Верно говоришь, — поддержал Малыгин. — Я ведь, парень, тоже на промыслах бывал, знаю.

— А в ямщики как попал? — заинтересовался Степан.

— Марфутка все. Присох возле нее. А сказать правду — хороша девка, — воодушевился Петр.

— Слыхали, — недовольно отмахнулся Степан, — рассказывал, брат. Смотри, смотри!

С берега на бревенчатый холм, содрогавшийся от напора воды, бросились два заторщика.

С замиранием сердца следили мореходы за смельчаками. На берегах стихли крики и ругань. Только река шумно билась о камни.

Мужики осторожно двигались по скользким бревнам, ловко сталкивали баграми мокрые стволы. Одно за другим бревна скатывались вниз и уносились течением. Холм быстро таял. Умелые руки людей разламывали затор.

— Не приведи господи им ошибиться, — почему-то шепотом сказал Малыгин. — Рухнут ежели бревна — тогда аминь. В клочья людей раздерет.

Вдруг один из заторщиков поскользнулся. Шатаясь, балансируя, он пытался удержаться на скользком бревне. Словно ветер в дубраве, пронесся вздох толпившихся на берегу людей.

Но мужику пришел на помощь товарищ, протянув свой багор.

На пороге торчало всего несколько бревен. Наступал самый опасный момент. Люди на берегу с напряженным вниманием следили за каждым движением заторщиков.

И вот остались два бревна, на каждом стоял заторщик. Сильными движениями мужики воткнули багры в скользкие бревна.

Стволы зашевелились, сдвинулись с места. Стоя, держась за багры, заторщики стремительно пронеслись на бревнах через порог.

Тишину расколол радостный вопль, полетели вверх шапки. Люди на берегу неистовствовали, приветствуя отчаянных смельчаков.

— Эх! — вырвалось у Степана. — Молодцы, ничего не скажешь. А ведь со смертью рядом были. Пожалела, курносая…

В Каргополе мореходы не отдыхали. Сухопутьем до монастыря было недалеко, и, посоветовавшись с товарищами, Шарапов решил идти дальше пешком. Для удобства все лишнее оставили у земляка-мезенца, державшего в городке соляную торговлю, и с пищалями за плечами отправились в путь.

Дорога шла густым хвойным лесом. Дичи и зверя вокруг было много, а людей не встречали. Друзья били глухарей и тетеревов и, останавливаясь на ночлег, не ложились спать, не наевшись досыта вкусной дичинки.

Только однажды на пути друзьям встретилась небольшая деревенька.

Было раннее утро. Степан Шарапов, идущий впереди, остановился.

— Петряй, — позвал он Малыгина, — смотри-ка, что там: будто бабы в одном исподнем пляшут. — И он показал на пригорок, видневшийся между деревьями.

— По пригорку, освещенному первыми лучами солнца, двигалось странное шествие: впереди, запряженная в соху, шла совсем голая седая старуха. За ней несколько баб с распущенными волосами, в одних рубахах скакали на помельях, визжали, били в медные сковороды. Позади шли женщины, размахивая кочергами, косами и ухватами.

Малыгин сразу понял, в чем дело.

— Опахивают бабы, лихость коровью унимают. Видать, скот у них мрет. Стой, ребята, — обратился он к товарищам. — Не мешай колдовать.

Мореходы сбились в кучу возле Малыгина, с любопытством глазея на языческий обряд, не забытый в глухомани на Севере.

— А мужики все от мада до велика по дворам закрылись. Убьют бабы, ежели встретят, — объяснял Малыгин. — Смотри, ребята, старуха-то, что в сохе идет, — повещалка, заглавная у них; она и борозду проводит… Не дай бог, ежели бабам что живое на пути встретится, — вилами заколют, косами порежут… Три раза женки должны сохой вокруг села обойти — борозду провести. Борозда коровью смерть в село не пустит.

И вдруг чистый звонкий голос начал песню. Сотни голосов подхватили ее:

От океана моря глубокого, От лукоморья ли зеленого Выходили двенадцать дев. Шли путем дорогой немалою, Ко крутым горам, высоким, Ко трем старцам старым…

Шествие медленно спустилось с пригорка и скрылось с глаз. Но песня продолжала раздаваться:

Ой вы, старцы старые! Ставьте столбы белодубые, Стелите скатерти браные, Точите ножи булатные, Зажигайте котлы кипучие, Колите, рубите намертво Всяк живот поднебесный…

— Заклинают смерть бабы песней, — задумчиво сказал Малыгин, — а как поют — заслушаешься.

Сулят старцы старые Всему миру животы долгие; Как на ту ли злую смерть Кладут старцы старые Проклятьице великое. Строят старцы старые Вековечну жизнь На весь род человеч.

Песня закончилась. Подождав, пока бабы разошлись по избам, друзья двинулись в путь. В деревеньке решили не останавливаться и снова углубились в лесную чащу. На третий день пути стали встречаться пожни с многочисленными стогами сена, обширные гари, засеянные ячменем и рожью. Изредка позванивали бубенцами пасущиеся в лесу лошади.

— Колокол! — остановившись, сказал Малыгин. — Слышь, гудет, словно бы на пожар.

Чем ближе подходили друзья к монастырю, тем явственней слышались частые тревожные удары колокола. Теперь сомнения не было — в монастыре били в набат. Степана и его товарищей охватило волнение.

— Поспешим, ребята, — с тревогой сказал Шарапов, — пожар, монастырь горит.

— Дыма не видать, — прибавив шагу, ответил Малыгин, — а без дыму огня не бывает. Сейчас на опушку выйдем, а там и монастырь близко, рукой подать. Места тут знакомые, не однажды бывать приходилось.

Шарапов обернулся.

— Что ж так разохотился, — с усмешкой сказал он, — али в привычку вошел по монастырям-то ходить?

— И в привычку вошел и усердие имею.

— Ну-к что ж. — Степан только крякнул и покачал головой.

— У хозяина моего, — продолжал Петр, — у купца Окладникова, жена в здешнем монастыре захоронена, так он сюда каждый год тройку гонял, а я кучером… Купец в монастыре с игуменом, а я в деревеньку к веселой вдовице на печку.

Друзья дружно захохотали.

— А вот и дом божий, — сказал Петр, показывая на строения, видневшиеся между стволами поредевшего леса.

На небольшом холме, густо поросшем кустарником, виднелись многочисленные постройки, опоясанные высокой каменной стеной. Монастырь был богатый: тысячи приписных крестьян трудились на обширных угодьях, набивая монастырскую казну.

— Гляди, ребята, — остановился Петр, — народу-то сколь под стенами — тьма! Будто и праздника нет, а вот…

Звон набатного колокола внезапно стих. До слуха товарищей донесся неясный гул толпы. Снова тревожно забухал колокол.

У закрытых монастырских ворот скопилась большая толпа. Десятка два мужиков непрерывно двигались, то отступая от ворот, то вновь наступая. Мореходы услышали глухой удар… еще один, еще…

Степан изменился в лице.

— Хрестьяне поднялись, — сняв шапку, сказал он, — невтерпеж стало. Недаром люди говорят: у здешних мужиков «тело государево, душа божья, а спина монастырская». Пойдем узнаем!

Друзья, охваченные волнующим чувством, бросились к крестьянскому лагерю, раскинувшемуся вокруг монастыря.

Со всех сторон торчали поднятые кверху оглобли. Привязанные у телег лошади жевали свежескошенную траву. Горели костры, дымились котлы с варевом. Кое-где на возах сидели бабы с грудными детьми…

Под навесом, сбитым на скорую руку, два кузнеца стучали, выковывая железные наконечники для пик. У кузни десятка два мужиков с длинными шестами ожидали очереди. Тут же, весело перекликаясь, шныряли беспорточные, босые ребятишки.

В стороне хмуро глядело большое кладбище, густо утыканное крестами.

Чумазый парень, битый оспой, усердно раздувал мехи; из горна сыпались искры.

— Вам что, ребята? — неласково спросил худой хмурый мужик с рогатиной в руках. Он шагнул навстречу Степану, заступая дорогу.

От костров поднялись еще несколько мужиков, вооруженных вилами и рогатинами.

Степан оглянулся: вокруг худые угрюмые лица, горящие ненавистью глаза. Рваная, в разноцветных заплатах одежда едва держится на плечах. Многие босиком, многие в лаптях и в каких-то опорках.

«Ну и ну, — подумал он, — наши поморяне трудно живут, слов нет. Однако против здешних куда лучше».

— Мы из города в монастырь пробираемся… да, вишь, здесь какие дела, — почесывая затылок, выступил Петр, — монастырь в разор пустить хотите. За такое поношение матушка Лизавета во как вас отблагодарит… Бога побойтесь, мужики.

— На што нам монастырь, — ответил хмурый мужик, — супротив злодеев идем. Сил-терпенья не стало. — Он сердито сплюнул сквозь зубы. — Кричали, выдать отца Феодора да Игнашку горбатого, собак этих. Да куда там! Закрылись монахи за стенами…

— В чем вина ихняя, мужики? — спросил Степан.

— Кровопийцы — одно слово, — раздался чей-то густой голос, — хуже татей.

— Хлебушка-то сколь годов не видывали?! Ячмень на заправку ежели, а то кора да солома, — поддержали в толпе.

— Последний кус изо рта тянут!

— Пареная репа да грибы — вот и весь харч!

— Разутые мы, раздетые, зиму встретить не в чем!

— Без смерти смерть нам!

— Детушки мрут, — раздавалось со всех сторон, — ни молочка, ни хлебушка!

— Да вот, добрый человек, возьми в понятие, — выступил вперед широкоплечий мужик в рваном зипуне, — самим жрать нечего, а хлеб в монастырь отдай. И все им, дармоедам, мало… Еще и деньги неси, а где их взять, деньги-то? — Мужик посмотрел на товарищей. Строго глядят его глубоко запавшие глаза. — Так говорю, хрестьяне?

— Правильно, Флегонт, валяй дальше, золотые слова говоришь, — согласилась толпа. — Дальше валяй!

— Решили мы всем миром, — снова начал мужик, — матушке царице челом бить на злодеев. Жалобу в Питер послали. Этим летом слых пошел, будто царица в монастырь отписала. Мы к монахам, так и так, дескать, почему царскую милость от хрестьян сокрыли. Вертят отцы святые хвостами: и видом, дескать, не видали и слыхом не слыхали… А потом отец Феодор к себе мужиков обманом зазвал. Злодей он нам. Эх, — погрозил он кулаком монастырю, — есть и на моей бирке твой рез, отец Феодор, соком тебе выйдут наши слезы-воздыханья, разочтемся, бог даст… Яков Рябой с мужиками пошел, один он у нас грамотей, да с ним товарищев с десятка два. Думали, царскую милость монахи объявят. Дак отец Феодор им по сто плетей всыпал да еще всех хрестьян перепороть посулился. Осьмнадцать мужиков в яму на чепь посадил, по сей день томятся. И Яков Рябой тама, — добавил он, сожалея.

— За что же плетьми? — возмутился Степан.

— За упрямство да за противность святым отцам. Вот таперя и делай что хошь. Ежели в этом году хлеб отдадим — самим помирать. И решили миром: ни хлеба, ни паче денег в монастырь не давать… Товарищев, кои на чепь посажены, ослобонить, а Феодора да Игнатия — своим судом… — Флегонт ухватил себя за шею. (Мужики отозвались глухим ропотом.) — Все равно жизни нет, — закончил он и махнул рукой.

— Нашим девкам да бабам от их дьяволов лихость, — вступил в разговор парень в темной от пота, заплатанной рубахе.

Мужики мотали бородами, ахали и ругались.

— Не понять мне, — сказал чтивший веру Степан, — монастырь ваш святостью по всему Поморью славен.

— В досельные времена святость была, то верно, — выступил вперед иссохший седой мужик. — Ране бывало тако, труждалася братия: одни копали землю, секли лес, другие возделывали нивы, а теперя монахи на нашей шее норовят ехать. Оттого лают их мужики и бить похотели… Скорбно место сие.

Мужик, словно испугавшись своих слов, спрятался за спину товарищей.

— А игумен? — опять спросил Шарапов. — Неужто и он?

— На игумена обиды нет, — снова показался седой мужик, — святой человек, худого слова не скажешь… Однако оттого нам не легче. Ушел от мирских дел отец Варсонофий.

— Из пушек палят, — пожаловался другой мужик. — Так теперь, — добавил он, распалясь и страшно вращая глазами, — мы ворота ломать хотим.

Мужики у стены, видимо, отдохнув, снова принялись долбить бревном по воротам. Но ворота были крепкие, и бревно, словно перышко, отскакивало от толстых дубовых досок.

Со стены рявкнула пушка, осыпав картечью мужиков. Толпа отхлынула. Истошный вопль заставил вздрогнуть Степана: он увидел трех раненых мужиков, валявшихся на земле.

— Крестьяне, помогите! — вопил один из них, придерживая руками вывалившиеся внутренности. — Миленькие, погибаю…

Он катался по земле, оставляя кровавый след. Страшно завыли бабы, бросившись к раненым. Монахи на стене у пушки что-то кричали и грозили кулаками.

Петряй Малыгин встрепенулся и сжал кулаки.

— Други, ежели вы взаправду решили гадов монастырских казнить, а своих мужиков из беды вызволить, вот вам моя рука — помогу!

Лица мужиков сделались поприветливей. Кое-кто неуклюже пожал протянутую Петром руку.

— Ну-к что ж, кусаются божьи пчелки. Бородки-то у них апостольские, да усок, видать, дьявольский. Недаром сказывают, что и черти под старость в монахи идут, — гневно проговорил Степан. — Таких собак покороче привязывать надо… — Он сорвал с плеча пищаль, насыпал пороху на запал. — Никогда по людям не стрелял, а здесь не могу, душа горит.

— Постой, Степан, — положил на пищаль руку Петр, — не стреляй. А вам, крестьяне, ворота ломать не надо. Ежели сломаете, монахи облыжно скажут: весь-де монастырь по бревнам разнесли. Тогда и ответу больше, за разбой искать будут. Вот ежели монахи сами ворота откроют…

— Тому не быть, чтобы монахи сами…

— Да уж откроют, ежели я сказал… Однако, мужики, уговор, — продолжал ямщик, — коли я за дело возьмусь, не мешать.

— Пошто мешать, ежели дело, — раздались дружные голоса, — мешать не будем.

— И ворота монахи откроют?

— Об этом и речь. А пока погодить бы надо ворота крушить, все равно без пользы.

— Один монахов не осилишь. Ишь ведь, врет человек, — с сомнением сказал кто-то.

— Один и у каши загинет!

— На гору десятеро тянут, вытянуть не могут, а под гору и один столкнет! — пошутил Малыгин. Мужики засмеялись.

— Так-то оно так, — вступился Флегонт. — Однако зачем мы тебе верить должны, милый человек? А пословка у нас своя есть: «Чужую беду и с хлебом съешь, а своя и с калачом в горле нейдет». Так-то!

— Правда твоя, Флегонт, поощупать надо, что за люди, — раздался чей-то угрожающий голос.

— Вот что, мужики, со всеми враз говорить — не договориться. Зовите, у кого мозги покрепче — обсудим… А ссориться нам нечего, — миролюбиво предложил Степан. — На пословку, на дурака да на правду суда нет.

— Ладно, маленько пообождите, ребята, — согласился хмурый мужик.

Он толкнул локтем соседа, наклонился и что-то вполголоса сказал. Тот поднялся и тут же скрылся в толпе.

Ждать долго не пришлось. Чернявый, небольшого роста мужичонка отозвал друзей в сторону.

— Сюда, ребята, — раздался бойкий тенорок. — Садись на телегу. Посидим рядком да поговорим ладком. Истинно так. А потом и каши отведаем.

Наблюдавшие издали мужики видели, как Петр Малыгин, размахивая руками, что-то горячо говорил, показывая то на монастырь, то на реку. Чернявый внимательно слушал, смешно причмокивая губами. Время от времени он хлопал себя по коленкам и смеялся.

— Добро, — сказал мужичок, выслушав Петряя, — на том порешим; ежели по-твоему выйдет, всем быть в довольстве. Истинно так! А с Яковом свидитесь, скажите: Фома Гневашев, дескать, послал… А теперя, ребята, доставай ложки.

Мореходы подошли к котлу с дымящимся варевом, мужики потеснились, уступая гостям место.

— Откуда, Петя, про тайник знаешь? — спросил Шарапов, зачерпнув похлебку деревянной ложкой.

— Недаром я с отцом Феодором дружбу водил. Была у старца в деревеньке девка Прасковья — в келью к нему ходила. Оденет черную ряску да тайничком прямо к святому отцу.

— А ты… в чем твоя заслуга?

— А я, бывало, ту девку к нему провожал. Страшилась Прасковья одна ходить. Потому про тайник знаю. Старец-то меня всяко ублажал: и денег даст, и вином угощает… тогда-то и ключ я у него в келье видел. А про тайник только соборные старцы — отцы святые — знают, — добавил Малыгин, — простым монахам неведомо…

Река Безымянка выливается из самой что ни на есть глухомани онежских лесов. Сосны, ели вперемежку с густым березняком, рябиной, осиной и ольшаником образуют непролазную чащу. Шиповник и смородина, малина и можжевельник густо заполняют все тропинки, все полянки.

Кучи валежника, гниющие пни и стволы упавших деревьев на каждом шагу преграждают путь. Угрожающе наклонились, держась на ветвях собратьев, лесные великаны, поваленные ветром. Ноги путника утопают в гнилой, болотистой почве, хлюпают в сырых мхах. Несметными полчищами вьются комары… Топи, болота, озера и речки заполонили онежские леса. Проехать в таких лесах невозможно, пешему пройти трудно.

Озера, постепенно зарастая травами, камышом, водяными лилиями, плавучим рдестом, покрываются толстым, но дырявым ковром, сплетенным из болотных растений. Медленно наращивая толщину, мохнатый ковер превращает озера в зыбучие топи. Дыры в таком ковре, заштопанные зелеными травами и яркими цветами, — колодцы, уходящие в озерную глубь. Горе попавшему в такое болото: редко, очень редко удается человеку живым унести ноги.

Дремучий лес охраняет от нескромных человеческих глаз раскольничий скит Безымянный, построенный еще в петровские времена.

Одинокий колокол под дощатой крышей звонницы, моленная и два десятка деревянных строений окружены высоким частоколом. Скит строился по-старинному. Жилые дома, сбитые из толстых бревен, стайкой теснятся вокруг церквушки, все окнами внутрь, глухой стеной к забору. Тесовая стена делит скит на женскую и мужскую половины.

Все, в чем нуждалось общежительство — хлеб, кое-какая одежонка, инструмент, — подвозилось зимой по санному пути. Летом в скит люди пробирались по двум тропам, почти неприметным в болотах. Одна из них шла на восток к Данилову монастырю, другая на запад.

Но как найти эти тропы среди трясин и болот, знали немногие.

В глухом скиту спасаются от грехов старообрядцы-беспоповцы: полсотни сестер-инокинь, десятка два белиц да десятка два старцев. Они молятся богу, жгут свечи, кладут большие и малые поклоны и кадят ладаном. Вся черная работа лежит на спинах сотни трудников и трудниц — мужиков и баб, не имеющих иноческого чина.

Работный народ был темный, незнаемый, скрывавшийся в лесах бог весть отчего. В скиту они жили тихо, работали исправно и не выходили из повиновения большаков и большух.

Многие браться и сестры славились божественным письмом; переписывали уставом[62] «Цветники» и «Сборники» и другие старопечатные книги, рисовали финики по бокам рукописей и цветные заставки. Славился скит еще мирским художеством: инокини и белицы множили чертежи морского хождения, что присылал из города знатный выгорецкин мореход Амос Корнилов. Они чертили землицу Грумант, Белое море, остров Колгуев, Печорские берега. Мурманский берег, Матицу.

Казалось, тихо — мирно шла жизнь в далеком раскольничьем скиту. Святая молитва, пост, божественное пение — вот и все, что должно было бы занимать умы иноков и инокинь. Но было не так: дремучие леса, топи и болота не укрыли праведников от мирских пороков. И здесь грозно бушевали человеческие страсти.

В старой пещере, едва на аршин глядевшей из земли, под двумя тяжелыми замками сидел прикованный цепью худой и бледный мужик. Три года назад, как раз в сочельник, его привезли на розвальнях из Данилова монастыря. Старцы шептались между собой, будто приехал он из заморщины, от самого прусского короля. А хотел будто прусский король от раскольников, чтобы признали они государем Ивана Антоновича, того, что заточен императрицей Елизаветой в Холмогорах, когда его, государя Ивана, освободят.

А случилось так.

Выгорецкий киновиарх, услыхав крамольные речи посольника, пребывал в большом страхе. Тайно собрались монастырские старцы на собор. Отец Серацион, древний инок, три десятка лет истязавший себя голодом и веригами, звал на крайние меры.

— Гнев и разорение будет на нас! — брызгая слюной, выкрикивал он. — Крамольника сей нощью из монастыря вон… Смерти его предать, пепел по лесам развеять.

Старцы совещались недолго. У всех на уме было одно — избавиться от страшного посланца. Однако смерти предать убоялись.

«Злоковарного мужа из рук не выпускать, — гласил приговор, — обманно увезти в дальний скит, посадить на чепь, держать тайно. Кормить не вдосталь, а буде умрет — похоронить на болоте, не оставя следов».

В скиту Безымянном крепко и грозно держали слово киновиарха. Посадили мужика на хлеб и на воду, горячее давали однажды в неделю. Однако узник, хоть зело удручен был телом, умирать не хотел.

Много слез и страданий, много людского безысходного горя хоронили от посторонних глаз крепкие стены скита. Непокорливых духом морили голодом и поклонами, сажали в темные сырые чуланы, ставили голыми коленями на острые кремневые камни, секли до полусмерти розгами… Но для избранных в скиту жилось привольно и сытно. В этом-то дальнем общежительстве Аграфена Лопатина оставила свою дочку.

В первые дни Наташа словно потеряла себя. Обман любимой матери все спутал в ее голове. Жизнь казалась ненужной и тягостной — впору было наложить на себя руки. Только боязнь страшного греха не дала ей покончить свои счеты с жизнью.

Потянулись дни, словно близнецы похожие один на другой. Покаянные молитвы с поклонами, заунывное пение в молельне, скудные трапезы, нудный труд, беседы стариц о спасении души — вот все, чем могла развлекаться Наташа. Только во сне, свидясь с любимым, забывала она свои горести.

«Помнит ли Ваня меня? — думала она, просыпаясь и вспоминая сон. — Почему не пришлет весточку? Нет, забыл, не помнит».

И снова начинался день — серый, неприветливый. Словно вовсе и не жила на свете Наташенька, а покоилась в холодной сырой могиле.

Не однажды непокорную звала к себе начальная матка Таифа.[63] Старица издалека заводила речь о сватовстве купца Окладникова, об истинной древней вере, о проклятом табашнике Ваньке Химкове. В последний раз Наташа не выдержала.

— Матушка, — сказала она, дрожа от гнева, — не хочу ваших скаредных речей слушать Что хотите делайте, а над душой моей вы не властны. Неволить будете — удавлюсь.

— Ой, берегись, девка! — грозно прикрикнула мать Таифа. — Забыла, что в скиту живешь?! Ежели так — розгалей попробуешь, горячих всыплю!

— Удавлюсь, — повторила Наталья, протянув дрожащую руку к старинной иконе пресвятой богоматери, — ей говорю Пытливо взглянув на девушку, игуменья задумалась.

— Иди с богом, — наконец сказала она, махнув рукой.

И больше мать Таифа Наталью не призывала.

Наташа ушла в себя, затаилась, притихла. В свободное время она любила одна сидеть в своей горенке. Унылым, неподвижным взором часами глядела девушка в окно на дремучие леса, плотной стеной обступившие скит.

— Смирилась девка, — донесла старица Анафролия игуменье. — Не узнать. Речьми тиха, послушлива. А была — огонь огнем.

— Не тревожьте ее, — равнодушно зевая и крестя рот, ответила Таифа, — пусть живет как знает. Непонятна она, крученая, прости господи. Уж чего лучше в скиту жить! — добавила старуха. — Знай молись да душеньку спасай.

За Наташей перестали следить. Она будто утешилась, внешне казалась спокойной Но в душе ее все больше крепла решимость сдержать слово, данное жениху.

— Нет, не забыл меня Ваня, — повторяла девушка, — не забыл, не может он забыть.

Ни мгновения не переставала Наташа думать о своем милом.

Короткое северное лето кончилось Дни еще стоялитеплые, солнечные, зато ночи холодные и сырые. Желтели и падали листья.

В скиту торопливо готовились к зиме. Трудники возили с пожней душистое сено, ссыпали в закрома ячмень и жито. Один за одним подъезжали к воротам возы с сеном. У забора громоздились поленницы березовых дров. В ушах стоял неумолчный визг звонких пил, на многих козлах бабы пилили толстые поленья, мужики с уханьем тюкали топорами.

Отложив все работы, белицы под присмотром инокинь ходили в лес по грибы и ягоды. Старцы ловили в озере рыбу и заготовляли ее впрок.

Еще прошел день. Солнышко близилось к закату. В скотный двор пастухи пригнали стадо. Коровы шли медленно, отяжелевшие на тучном пастбище. Вернулись из леса девушки-белицы, возбужденные, проголодавшиеся. За плечами у каждой крошни[64] с грибами и ягодами. Словно шумливая стайка воробышков, разлетелись по горницам умыться и переодеться к трапезе.

Наталья любила по вечерам заглядывать на скотный двор — там было все знакомо и просто. Коровы гулко топтались в стойлах и хрустели сеном. Пахло навозом и парным молоком. Так и сегодня, потрапезовав, она пробралась в хлев.

— Прасковьюшка, — тихо позвала девушка.

— Здесь я, — откликнулся звонкий девичий голос. Сирота Прасковья Хомякова попала в скит обманом, как и Наташа, по злому умыслу своего дяди. Задумав отобрать наследство у сироты, дядя-опекун подкупил игуменью, взяв с нее обещание навсегда оставить в скиту Прасковью. Девушку держали в черном теле, морили голодом, ставили на самые тяжелые работы, стараясь сделать ее жизнь невыносимой. Каждодневно большуха изводила ее разговорами об иночестве, расхваливая чистоту святой жизни. Но Прасковья не поддавалась. На все увещевания она либо молчала, склонив голову, либо упрямо отвечала отказом. Многие тысячи покаянных поклонов отбила девушка, неделями не выходила из темного чулана.

Но Прасковья Хомякова на редкость крепкая и здоровая девушка. Высокая, краснолицая, с необъятной грудью и широкой спиной, она играючи управлялась с тяжелой работой и легко переносила все лишения.

— Славно в лесу было? — спросила Прасковья, разгребая вилами навоз.

— Хорошо, Прасковьюшка, а сколь грибов, ягод!.. Ну, а ты как? — осеклась Наталья, заметив грусть на лице подружки.

— Тяжко, Наташа, ой как тяжко, — жаловалась девушка. — Всю душу вымотали чертовы угодницы… Сбегу, как бог свят, сбегу. — Губы у нее чуть заметно вздрагивали, словно вот-вот заплачет. — Седни, — вдруг вспомнив, встрепенулась она, — иду я у хлева задами, там погреб пристроен. Живет в погребе мужик, головою скорбен.

— Знаю, — наклонила голову Наталья, — двумя замками закрыт, в окне решетка… Давай, Прасковьюшка на сеновал залезем.

Девушки забрались наверх, на свежее душистое сено.

— Иду я, — продолжала Прасковья, — слышу, будто плачет кто-то, да так жалобно, славно младенец. Подошла я к оконцу, гляжу, мужик. Лицо бледнехонько, зарос волосьем, словно леший, глаза, как у волка, горят… Встала я как вкопанная, ногой двинуть не могу, не могу глаз от него отвести. А он молвит: «Не бойся, подойди, девонька! Безвинен, пожалей… выслушай…» Тут я опомнилась да как брошусь в бег. Посейчас вспомнить страшно.

Наталья задумалась: ее взволновал рассказ подружки.

— А что, Прасковьюшка, — накручивая на палец сухую травинку, сказала она, — может, и правда вины на нем нет? Матери да отцы святые куда как хитры. Божье у них на языке только, а на уме… мирское да скоромное. Послушать бы тебе мужика… — Голос у нее оборвался.

— Страшный он.

— От жизни анафемской страшен. Пойдем, Прасковьюшка, — вдруг решила Наталья, — пойдем к нему.

— Боязно мне, узнает большуха — ощетинится, тогда…

— Ништо. Молчи да ухо востро держи. Подружки сползли в хлев и, таясь, стали пробираться к клетушке узника.

— Девоньки, — услышали они, приблизясь к пещере, тихий умоляющий голос. Сквозь железные прутья решетки на них глядело страшное волосатое лицо. — Подойдите к окну, девоньки, продолжал умолять узник. — Здоров я, умом светел. Безвинно сижу. Старцы ради корысти своей заточили.

Наталья смело подошла к окошку.

Три года сижу, помоги бежать. Нет больше моего терпенья, спаси. — Мужик заплакал.

— Как я спасу тебя, сама в скиту поневоле. — В голосе девушки прозвучало отчаяние.

— Напилок бы, девонька, чепи, решетку распилю, тогда никто не удержит. Дорога мне ведома, в лесах жизнь прожил.

Наталью вдруг осенила мысль. Она приблизила свое лицо вплотную к решетке.

— Я достану напилок. Вместе бежим. Давно сама собираюсь, да боюсь в болоте сгибнуть. Согласен? — Она заглянула прямо в глаза узнику.

Глаза мужика зажглись надеждой.

— Бежим, девонька, родная… — Слова перешли в бессвязный шепот, снова раздались всхлипывания.

На мостках послышались чьи-то шаги. Девушки прянули от погреба и мгновенно скрылись. Назавтра Наталья раскопала в чулане, где хранился кузнечный инструмент, три напилка и в тот же день передала мужику.

Через неделю, как было условлено, Наташа снова подошла к окошку.

— Готово, девонька, — радостно сказал узник. — И чепь и решета порушил. Завтра уйдем в полночь.

В капитанской каюте царил полумрак. Слабый свет, пробиваясь сквозь бархатные занавески окон, тускло отсвечивал на стенах полированного красного дерева. Оставленная открытой дверца настенного шкафчика назойливо скрипела, поворачиваясь в такт покачиванию брига. Недопитая бутылка рома и круглый тяжелый стакан с шумом катались по каюте.

Из угла, где виднелась койка, полузакрытая зелеными шторками, раздавался протяжный громкий храп. Томас Браун спал не раздеваясь Его грузное тело шевелилось, сползая то в одну, то в другую сторону.

Снаружи послышался шум. В каюту глухо донеслись слова команды. По палубе затопали тяжелые башмаки. Бриг, вздрогнув, стал валиться на борт.

Караул! Грабят! Черная падаль! Негры! — раздался пронзительный крик.

Шкипер вздрогнул и заворочался. Очнувшись, он свесил с койки толстые короткие ноги. Воспаленными глазами бессмысленно уставился на большую карту западного берега Африки, висевшую напротив. Потом его взгляд упал на модель небольшого старинного судна, потом на дверь… Браун не мог понять, почему он проснулся.

— Черная падаль! Негры! — повторил тот же голос.

— Проклятая птица, — произнес капитан. Теперь он окончательно пришел в себя и, зевая, потирал заплывшие глаза.

— Черная падаль! Деньги! Негры! — продолжал выкрикивать зеленый попугай, висевший под потолком в большой позолоченной клетке.

— Замолчи, Марго! Вот глупая птица! — заорал Браун.

Но в его грубом голосе слышались нежные нотки. Попугай плавал с Брауном скоро тридцать лет и был единственным живым существом, к которому привязался старый шкипер.

В дверь постучали. Стук повторился; видимо, стучавший хотел доложить о чем-то важном: на корабле Томаса Брауна не было в обычае беспокоить капитана по пустякам. Из глотки шкипера вырвался сердитый звук, который с трудом можно было принять за разрешение войти… В дверях показалась встревоженная физиономия штурмана Вилли.

— Простите, сэр! На горизонте паруса. Я повернул навстречу судну. Русское судно, сэр! Идет курсом на Землю Короля Якова. Как прикажете поступить дальше, сэр?

Штурману Вилли долго пришлось ждать ответа.

Старый Браун не раз участвовал в морских сражениях. Много кораблей разных наций потопил он на своем веку, еще больше загубил человеческих жизней… Но сейчас он чувствовал себя неспокойно. Если раньше он видел в противнике прямого соперника в погоне за наживой, то теперь было не так. Браун не собирался соперничать в морских промыслах с русскими мореходами.

Подавив внезапно обуявшую его робость, он сполз с койки, натянул ботфорты и, напялив на голову помятую шляпу, вышел на палубу. Молча взял из рук штурмана длинную подзорную трубу и долго водил по горизонту, стараясь трясущимися руками направить ее на замеченный парус.

— Да, парус. Это русская лодья. Проклятье, я вижу еще парус… второй… третий… Да тут целый флот!

Вся команда брига вылезла на палубу. Вид у матросов был необычный. Одеты все были по-разному, кое-как — рваные и грязные. Многие из них были по-бабьи повязаны платками. Матросы брига «Два ангела» были самыми настоящими пиратами — охотниками за рабами. Матросы с любопытством наблюдали за парусами, появившимися на горизонте.

Шкипер с презрением взглянул на свою команду.

— Джентльмены! — сказал он. — Десять гиней получит каждый из вас за потопленное русское судно. Половина груза — ваша добыча… Русские суда не вооружены. Это жалкие посудины, идущие на промысел морского зверя.

Лодьи приближались. Попутный свежий ветерок надувал поморские паруса. Лодьи шли, переваливаясь с волны на волну, разбивая гребни своим крепким носом.

— Сэр, я насчитал уже двадцать судов! — перебил штурман Вилли. — Какие приказания, сэр?

— Приказания… — захрипел шкипер. — Пусть они пройдут подальше, за всеми не угонишься. Но последнее судно будет нашей добычей. Для него мы устроим маленький маскарад. Хе-хе-хе, рыбка клюнет на приманку. Хе-хе-хе!

Русские суда одно за другим прошли мимо брига и стали скрываться из виду. Осталось одно запоздавшее. Его-то и наметил Браун своей жертвой.

— С палубы все долой, — снова раздался его голос, — наверху остаться только двоим, будете просить у русских хлеба. Эй, Джим! Останься и ты, Майкл! Сделайте рожи попостнее, будто давно не жрали, — командовал шкипер, продолжая рассматривать в трубу русскую лодью. — Боцман, будь с ребятами наготове. По сигналу — наверх!

— Эге-ге, на мачтах золоченые кресты, — ухмыляясь, сказал он, опустив трубу, — удача. За этот корабль мы получим двойную цену. Стоит постараться, Вилли, — обернулся он к своему помощнику.

С этими словами Браун стал размахивать большой белой тряпкой.

Лодья «Святой Варлаам» старалась догнать остальные русские суда, ушедшие далеко вперед. Не потому отстал «Святой Варлаам», что был тихоходней других, нет, он мог поспорить в скорости со многими судами в Архангельске. Лодью задержал случай. Любимец команды, пес Дружок, резвясь на палубе, свалился за борт. Исчезновение корабельного пса было замечено не сразу, и когда кормщик Иван Химков вышел на палубу, жалобный лай собачонки был едва слышен где-то далеко в волнах. Пока возились с парусом, пока спустили карбас, пока он добрался до собачонки и вернулся обратно к судну, прошло немало времени. Лодьи ушли далеко вперед.

Обласкав перепуганную, дрожащую собачонку, Химков осматривал горизонт. Лодейных парусов он уже не увидел, зато немного к югу показалось незнакомое судно.

— Смотри, Егорий, чьи паруса, не признаешь? — показывал кормщик на далекое судно.

— Чужие паруса, Иван Алексеевич, — ответил носошник, — заморское судно. — Он помолчал, всматриваясь в приближающийся корабль. — К нам повернул. С чего бы?

Прошло немного времени. Корабль быстро приближался.

— Иван Алексеевич, да ведь это аглицкий корабль, в Архангельске стоял, — признал Ченцов. — Корпус зеленью покрыт… две мачты… Он и есть… Шкипер с него все дни пьяный ходил.

Несколько минут все молча рассматривали подходящий бриг. Вдруг Ченцов удивленно вскрикнул:

— Галанский флаг, смотри, Иван Алексеевич! Ведь сам видел, аглицкий флаг был. С командой говорил — англичане все… Смотри, Лексеич, смотри, машут белым — видно, помощи просят.

— Твоя правда, Егор Петрович. Раз просят, надо помочь. Ребята, роняй паруса! — крикнул промышленникам Химков и налег грудью на румпель, поворачивая лодью навстречу иноземному судну.

— Иван Алексеевич, — обратился подкормщик. — Прикажи ребятам карбас готовить. А еще дозволь, Иван Алексеевич, Федюшку, внучка моего, на карбас, — спросил старик у кормщика, — пусть привыкает, впервой на море-то… в охоту ему.

— Пусть идет малец, — кивнул головой кормщик. — Посмотрим, каков моряк в деле.

— Федюшка, слазь быстрея! — крикнул Ченцов сидящему на рее мальчугану.

Рыжий веснушчатый Федька, мальчуган лет десяти, узнав, что идет на карбасе, раскраснелся от радости и побежал помогать мореходам.

— Ну, Егор Петрович, — сказал кормщик, — тебе ехать, ты по-аглицки понять и обсказать умеешь…

С брига хорошо был виден народ, появившийся на палубе лодьи; кто-то ответил, замахал руками — видно, сигнал бедствия был замечен. Нос русского судна стал поворачивать к бригу. На палубу упали паруса передней и задней мачты. Несколько человек спускали карбас. Слышны были веселые голоса дружно работающих людей.

Браун, не переставая, размахивал тряпкой, выкрикивал по-русски:

— Вода нету, хлеб нету!

С брига видели, как в прыгающий на зыби карбас погрузили бочку и несколько больших мешков, спрыгнули люди в высоких сапогах, вязаных фуфайках, и карбас под дружными ударами четырех пар весел птицей полетел к бригу.

Браун бросил тряпку и обернулся.

— Вилли, — тихо сказал он, — приготовь пушки с левого борта, заряди картечью… Эй, на руле! Держать на судно!..

Карбас подошел к бригу. Молодой белобрысый парень с курчавой бородкой ловко взобрался на борт и быстро привязал карбас за стойку на палубе. Браун невольно залюбовался его ловкими движениями. Вслед за первым помором стали взбираться и остальные. Они вытащили мешки с хлебом и объемистый бочонок с водой.

Ченцов, седой старик с открытым добродушным лицом, подошел к Брауну.

— Что с вами, капитан? — обратился он к шкиперу, медленно подбирая английские слова. — У вас не хватило запасов? Но я видел совсем недавно ваше судно в Архангельске. Да, бриг «Два ангела», зеленый корпус… Мы доставили вам хлеб и воду.

Браун был так ошеломлен английской речью, что в первую минуту потерялся.

— Спасибо, сэр! Да, мне необходимы припасы, — неожиданно для самого себя ответил он. Но в то же мгновение глаза его злобно сверкнули. — Куда идет ваше судно?

— На Грумант, капитан.

— Оно не дойдет до Груманта! — Браун с ругательством выхватил из-за пояса пистолет и в упор выстрелил в русского морехода. — Сигнал, Вилли! — заревел он.

Раздался удар в гонг. Из кубрика на палубу выскочили вооруженные головорезы и бросились на поморов. Произошел неравный бой. Мореходы, выхватив ножи, яростно сопротивлялись. Но что могли сделать поморские ножи против огнестрельного оружия? Пираты попросту расстреляли русских из мушкетов.

Зуек Федюшка, стоявший рядом с дедом, как кошка, бросился на шкипера, но второй выстрел Томаса Брауна размозжил мальчику голову.

Бриг в это время был совсем близко от лодьи «Святой Варлаам». Примерившись глазом, шкипер рявкнул:

— Картечью по судну! Сбивай паруса! Грянули выстрелы. Картечь свалила трех из оставшихся на судне мореходов. С брига «Два ангела» на лодью разом прыгнуло несколько матросов. Одного из них огромный помор разрубил почти пополам ударом топора. Другой матрос упал, сраженный поморской спицей. Еще двух зверобои уложили выстрелами из пищалей. На этом сражение кончилось.

Как вороны, слетелись пираты на палубу лодьи и мигом обшарили все судно. Груз оказался небогатый. Это был запас харчей на долгую зимовку и промысловое снаряжение. Разбойники не брезговали ничем. Нагруженный добычей бриг медленно отошел от лодьи. А на поморское судно матросы привезли большой бочонок пороху, с хохотом подожгли фитиль и бросились наутек, бешено загребая веслами. Громыхнул взрыв; с хрустом ломая палубу, свалилась грот-мачта, лодья накренилась и села на корму.

— Плохо положили порох, сволочи, — ругался шкипер, — такая огромная бочка, а судно не тонет. Дьявол его раздери! Порох подмочили, сукины дети!

— Бочку в надежном месте положили, сэр! — ответил боцман. — Порох сухой, это русское судно оказалось очень крепким, сэр!

— Проклятье, — рассвирепел еще больше Браун, — хорошее английское судно потонет и от половины этой порции пороху. Эй, Вилли, прошей ему борт ядром! Потяжелее!

Грянул выстрел, еще один… На борту «Святого Варлаама» зияли дыры, но он не хотел тонуть.

— Вот вам путь на Грумант! — хрипел Томас Браун. — Довольно, Вилли, слишком много пороху на одно судно. Эй, там, — крикнул он в рупор, — прибавить парусов! На руле — два румба вправо!

Почти тотчас раздался свист дудки и рев боцмана:

— Пошел все наверх прибавлять парусов! Матросы бросились по своим местам. Заскрипели блоки, захлопали паруса.

Нос брига послушно покатился вправо. Томас Браун долго стоял на шканцах и грозно хмурил брови.

Многое казалось ему непонятным: русские моряки отчаянно защищались, никто не просил пощады, не сдался в плен. Русский корабль и тот не хотел тонуть, несмотря на все усилия шкипера. Даже мальчишка бросился на него. Шкипер запомнил его глаза — гневные, отчаянные…

«Если бы я не размозжил ему череп, он, как бульдог, вцепился бы в меня», — оправдывался перед собой пират, невольно вспоминая рыжие вихры и две крупные слезинки, застывшие в уголках детских глаз.

— Когда будем хоронить убитых, сэр? — прервал размышления Брауна подошедший боцман. — Все готово, трупы зашиты в парусину, груз привязан, доска у борта, сэр!

— Что, хоронить? Кого? — не понял сразу шкипер, но тут же спохватился: — Сколько их, Чарлз?

— Четверо, сэр! Пятый скоро отдаст богу душу, сэр!

— Зови людей на похороны, нечего держать падаль на судне.

Через пять минут Браун появился на палубе с молитвенником в руках.

На широкой длинной доске, лежащей одним концом на фальшборте, белела фигура, зашитая в саван. К ногам был привязан груз — тяжелое чугунное ядро. Вокруг молчаливо толпилась вся команда брига.

Подойдя к мертвому, Томас Браун открыл молитвенник и пробормотал что-то невнятное.

— Да успокоит бог его грешную душу, — громко закончил он короткую панихиду.

Двое матросов приподняли доску за один край, и зашитое в парусину тело, скользнув по гладкой доске, шлепнулось в воду… Четыре раза бормотал Браун молитвы, четыре раза падали мертвые тела в море.

Закончив, шкипер сунул молитвенник под мышку и важно удалился в свою каюту. Подавленные мрачным зрелищем, не проронив ни единого слова, ушли матросы в кубрик.

Закрыв за собой дверь, шкипер тут же хлебнул спиртного.

«Четверо убитых, — появились в голове обидные мысли. — Это слишком много для безоружного русского судна». Томас Браун в ярости стал ходить по каюте.

— Проклятый Бак, — припомнил он разговор в Архангельске. — «Вы возьмете их голыми руками», — насмешливо повторил шкипер слова английского купца. — Дьявол тебя раздери, попробовал бы сам брать их голыми руками…

— Черная падаль! Негры! — послышалось из клетки.

— Молчать! — замахнулся на попугая Браун.

Грозен был хозяйский голос, птица замолкла и, нахохлившись, уселась на жердочке.

Томас Браун тяжело опустился в кресло и задымил трубкой. Понемногу он стал успокаиваться.

«В конце концов, — рассуждал он, — я ничего не потерял. Убитые матросы мне не стоят ни пенса. Пусть они сами заботятся о своих шкурах… В первом порту я найду новых. Зато больше золотых гиней сохранится в моем кармане».

Двое суток крейсировал бриг по просторам Студеного моря. Томас Браун не выходил на палубу. Уединившись в каюте, он валялся пьяный на койке или, вынув из тайника заветную шкатулку, долго звенел золотыми монетами.

Но вот погода изменилась.

Ухо старого шкипера стало улавливать тревожные звуки, доносящиеся снаружи. Явственно был слышен свист ветра, усилилось скрипение мачт, то и дело раздавались всплески воды, падающей на палубу. Качка заметно усилилась. Мощный удар волны потряс корпус брига. Бурными потоками зашумела вода. Томас Браун вскочил на ноги. Чтобы удержать равновесие, ему пришлось схватиться за круглый столик, привинченный к полу.

— Проклятье! — выругался Браун. — Ну и погодка в этом море! — Он открыл дверь и, пошатываясь, вышел на палубу.

Студеное море вздыбилось. Грозные седые волны с шумом наступали на бриг, захлестывая палубу. Порывистый ветер рвал паруса и завывал в снастях, мачты зловеще гнулись, трещали. Несмотря на штормовой ветер, бриг нес все паруса. Браун посмотрел на шканцы. К битеньгам у штурвала привязаны два матроса в непромокаемой одежде. Они крепко держат в руках концы от румпель-талей. Третий, долговязый Майкл, ворочает рулевое колесо.

— Направо борт! — орет он. — Налево борт! Матросы торопливо выбирают то один, то другой конец талей.

Впившись в поручни, на рубке стоял штурман.

— Вилли, — взревел шкипер, — всех наверх, паруса долой, оставить только стаксели! Дьявол тебя раздери. — Он сплюнул попавшие в рот соленые брызги.

Штурман что-то кричал в ответ, показывая то на паруса, то на нос брига, но порывистый ветер относил в сторону слова.

С трудом пересиливая порывы ветра, цепко хватаясь за все, что попадало под руки, Браун поднялся к штурману.

— В чем дело, Вилли? — Он грозно выпучил глаза на своего помощника.

— Команда не хочет выходить наверх, сэр! Боцман пошел за матросами, сэр, и не возвратился. Боюсь, не случилось ли с ним несчастья, сэр, — испуганно докладывал штурман.

Не слушая больше, Браун ринулся вниз. Большими прыжками, не обращая внимания на потоки холодной воды, он мигом проскочил палубу и загрохотал вниз в матросский кубрик.

— Наверх, скоты! — заревел Браун. — Все наверх убирать паруса, дьявол вас раздери! Или вы хотите кормить рыб?! — С пеной на губах он топал ногами, осыпая всех проклятиями.

— Капитан, — прервал злобные выкрики шкипера худой высокий матрос и, отделившись от остальных, стал медленно приближаться к Брауну.

— На месте, мерзавец… — Браун со свистом втянул воздух. — Стоять на месте, не то я продырявлю твою пустую башку! — Он выхватил пистолет.

Матрос остановился. По его угрюмому, изуродованному оспой лицу проползла усмешка.

— Спрячьте ваше оружие, сэр. Когда разговаривают свои люди, оно неуместно. Вы забыли, что мы не в Африке. Мы решили, — повысил голос матрос, — объявить вам, сэр, что не хотим кормить рыб, а поэтому не согласны нападать на суда русских. Четверо убитых в одной схватке. Джо Паркер умирает от страшной раны… Сэр, просим высадить нас в любом порту… Мы не хотим умирать. Это наше последнее слово, сэр!

Шкипер обвел глазами тесный кубрик. Матросы, сбившись в кучу, хмуро слушали, что говорит их вожак. В то же время двадцать пар глаз внимательно следили за каждым движением капитана, напоминавшего хищного зверя, попавшего в ловушку.

Томас Браун понял: настаивать опасно. Нужно смириться. Браун знал много случаев, когда команда по-своему расправлялась с капитаном. Затаив злобу, он спрятал пистолет.

— Что ж, ребята, в порт так в порт. Я, пожалуй, согласен с вами. С русскими ладить трудно. Мне тоже не нравится эта затея. Вот мое условие: еще одно русское судно пустим на дно, и тогда в порт. А сейчас, — и, повысив голос, шкипер скомандовал, — пошел все наверх!

Переглянувшись, матросы нехотя стали подниматься по трапу. Кубрик опустел. На палубе, заглушая свист ветра, гремел голос боцмана. Слышались громкие возгласы матросов, топотня, ругань.

Шкипер прислушался. Наверху все шло как надо. Тогда он подошел к узкой деревянной койке, где умирал Джо Паркер. Хриплое дыхание вырывалось из груди раненого, кровавая пена запеклась на губах. Глаза были закрыты.

— Эй, Джо! — окликнул умирающего шкипер. Он нагнулся, прислушиваясь к прерывистому дыханию.

На мгновение глаза матроса открылись. Узнав капитана, он пересилил боль и приподнялся, упираясь руками в борта койки.

Умирающий с ненавистью, широко раскрытыми глазами смотрел на Томаса Брауна. Он хотел что-то сказать, но, задыхаясь, только беззвучно шевелил губами. Собравшись с силами, матрос плюнул в лицо шкипера и тяжело свалился на жесткий матрац. Шкипер вытащил из кармана платок.

— Подох, мерзавец! — зарычал он, взглянув на матроса. — Дьявол тебя раздери, жалко, что подох: я бы придумал тебе что-нибудь похуже, чем смерть.

Продолжая ругаться, шкипер поднялся на палубу и, даже не взглянув, как команда убирает паруса, скрылся в свою каюту. Чувствовал себя он прескверно. Глотнув по обыкновению стаканчик, он свалился в постель.

Через несколько дней ветер спал, волна сделалась меньше, спокойнее. На мертвой зыби бриг жестоко валило с борта на борт. Еще через сутки потянул восточный ветер, а потом, круто изменив направление, задул с юго-востока.

— Пошел все наверх! Отдать рифы! — раздалась команда со шканцев.

Расправив паруса, бриг снова стал крейсировать в ожидании русского судна.

Время шло. Пустым был горизонт. Вахтенный, сидевший на мачте, проглядел глаза, но не видел ничего, кроме бесконечных просторов Студеного моря.

Но вот ровно в полдень, команда только что принялась за обед, раздался голос вахтенного:

— На горизонте парус, сэр! Русское судно на норд-осте, сэр!

Снова загрохотали по палубе тяжелые башмаки матросов. Бриг пошел навстречу судну.

— На горизонте лед, сэр! — вдруг прозвучал тревожный голос вахтенного. — На зюйд-весте, сэр! Много льда, сэр!

Томас Браун выхватил из рук штурмана подзорную трубу. Осматривая горизонт, он в нерешительности переминался с ноги на ногу, не зная, что предпринять.

— Право на борт, эй там, на руле! — вдруг рявкнул шкипер. — Держи на зюйд-ост! Боцман, следи за парусами! Мой бриг никогда не будет плавать во льдах, — обернулся он к штурману.

Словно хищная птица, корабль зашевелил парусами и, сильно накренившись на повороте, стал уходить на юго-восток.

Но спокойствие недолго царило на бриге. С мачты снова раздался тревожный возглас вахтенного:

— По носу лед, сэр!

Браун молчал, словно не слыша, усиленно дымя трубкой.

Штурман с испугом взглянул на капитана.

— Что делать, сэр!? По курсу лед.

— Два румба вправо!

Нос брига послушно покатился вправо.

— Эй, вахтенный, как лед?

— Лед по носу, сэр!

— Еще два румба вправо! — последовала торопливая команда. — Как сейчас лед?

— Лед по носу, сэр!

— Проклятье! Четыре румба вправо, еще вправо, больше вправо!

Но всюду были льды. Они неумолимо надвигались. Как затравленный зверь, метался бриг, окруженный со всех сторон, тщетно ища выхода, но выхода не было.

Томас Браун, бледный и озлобленный, все еще пытался спасти судно. Он выкрикивал команды, ругался, топал ногами.

Отчаявшись, капитан положил судно в дрейф, а сам закрылся в каюте. Вскоре льды подошли вплотную к бригу, и корабль, вздрагивая и поскрипывая корпусом, стал медленно двигаться в ледяном потоке.

Когда наступила ночь, Степан, Петр и двое мужиков спустились к реке. Нашарив в кустарнике лодку, они осторожно спустили ее на воду. Бесшумно работая веслами, словно на тюленьем промысле, Степан направил лодку к обрывистому берегу, туда, где белели стены и башни монастыря. Ночь была темная. Несколько звездочек серебрились в просветах меж низко плывущих облаков.

— Дух в лесу какой, — шепотом заметил Степан. — Днем и не заметишь, а в ночи, словно крепкий мед, пьянит.

Степан замолчал. Неожиданно громко на реке всплеснулась рыба. Из-за леса донесся чуть слышный шепот от легкого ветерка. Затрещали сухие ветки в кустах… Отчаянно пискнув, забила крыльями какая-то птица в когтях ночного хищника. Дико заохала, зарыдала сова… Ночь придавала звукам необычный, таинственный смысл.

Но вот страшный звериный рев раздался в тишине. Злобный пронзительный визг и рычание помимо воли заставили друзей взяться за оружие.

— Бродяжие волки меж собой грызутся, — прошептал Петр, — видать, насмерть сошлись.

Волчий поединок продолжался недолго. Вой неожиданно смолк, и снова наступила тишина.

Далеко над лесом зажглось зарево. Казалось, полыхает лесной пожар. В ярко-красном небе отчетливо вырисовывались темные вершины дальнего леса. Вскоре над лесом поднялся огромный огненный шар полной луны. Он медленно вставал все выше и выше, бледнел, уменьшался в размерах, словно растворяясь в ночной темноте.

Над берегом у самой воды неожиданно зажегся огонек.

— К берегу, — зашептал Малыгин, — к берегу гребись!

Прошло немного времени, огонек погас, и друзья услышали всплески весел и постукивание уключин. В темноте возник карбас, быстро идущий по течению. — Игумен за помощью к воеводе монахов погнал, — догадались мужики, — на шести веслах чешут.

— В рубахе ты родился, Степан, — обрадовался Петр. — Теперя мы куда хошь пройдем. Монахов захватим…

— Ну-к что ж, захватим, а дале…

— Тише, выводи лодку.

Вот карбас поравнялся с лодкой. Мужики стремительно бросились на монахов. Через мгновение святые отцы лежали связанные с заткнутыми тряпками ртами. Перетащив на берег мычащих от страха пленников, мужики раздели их до исподнего и сами облачились в монашеское одеяние.

— Ну-к что ж, недаром говорится: не всяк монах, на ком клобук, — пошутил Степан, весело оглядывая товарищей.

— Садись в лодку, братцы, пора за дело, — дрожа от нетерпения, упрашивал Петр. — Теперя мы пролезем в борть, и пчелки не зажалят.

Лодка шла под самым берегом. Малыгин пристально вглядывался в прибрежные кусты. Вот он поднял руку. Степан сильным рывком весел вогнал в берег лодку.

— Здеся, — прошептал Малыгин, — здеся тайник. Давайте огня, ребята. — Он осторожно раздвинул ветви густого кустарника. Перед глазами друзей открылся темный лаз, словно в медвежью берлогу.

Кто-то зажег еловую ветку. Затрещали, задымились смольем иглы, в темноту посыпались золотые искорки.

Подземелье круто поднималось вверх. Шли по крутым каменным ступеням, разрушенным от времени.

Петр снова поднял руку, призывая к осторожности.

— Ступени кончились, други, теперь недолго, — шептал он. — В кладовую тайник выходит.

Петр остановился, подняв горящую ветку над головой. Мужики увидели тяжелую дубовую крышку, скрепленную железными полосами.

Малыгин повернул запор и уперся головой в сырые, покрытые плесенью доски. Бросив огонь на землю, он притоптал его ногами. Стало темно, словно в могиле.

От усилий Петра крышка медленно повернулась, открыв широкий выход. В кладовой было пусто, тихо и темно. Стараясь не шуметь, Малыгин и Шарапов выбрались из тайника, очутившись среди бочонков, ящиков и мешков.

— А вам, ребята, назад. Как говорено, в лодке поджидайте.

Петр закрыл крышку, и друзья остались вдвоем в темной кладовой. Над головой гулко ударил колокол; раздались голоса перекликавшихся дозорных. Потом все стихло.

Малыгин подошел к сложенным у стены рогожным мешкам и осторожно стал их оттаскивать в сторону. За мешками оказалась небольшая дверца.

— Видал? — тихо произнес Малыгин. — Теперь в гости к отцу Феодору в келейку пожалуем.

Дверь открыли тихо, без скрипа и очутились в небольших сенях.

— Тут отец Феодор проживает, — указал Петр на дубовую в глубокой нише дверь. — На столике, слышь, Степа, — шептал Малыгин, — у постели ключ лежит. Так ты смотри, пока я со старцем буду говорить, не зевай.

Малыгин направился к двери. Раздался тихий стук — два раза, потом еще два…

За дверью молчали. Петр постучал еще раз. Из кельи послышалось шлепанье босых ног.

— Кто там? — раздался испуганный голос.

— Это я, отец Феодор, ямщик Петруха Малыгин.

— Ты, Петруха? Искушение… — недоверчиво прозвучало за дверью.

Малыгин узнал голос отца Феодора.

Со звоном повернулся ключ, дверь приоткрылась. В щель показалась седая борода.

— Входи, Петя.

Малыгин и Степан вошли в келью. Перед образом чуть отсвечивала лампадка. Воздух был пропитан удушливым запахом деревянного масла, воска и ладана.

— Еремей Панфилыч в Каргополе. Мужиков лес рубить подряжает, — сказал Малыгин. — А меня к игумену послал, все о могилке жениной хлопочет.

— Тяжко у нас, — засуетился отец Феодор, — мужичье взбунтовалось. Искушение. Недаром говорится: еловый пень — не отродчиво, а смердий сын — не покорчиво…

— Дела… — начал Малыгин, немного помолчав. — Мужиков что воронья, едва тайником в монастырь пролез. И ваших опасался… Вишь, ряску вздел. А мужики в один голос воют: подавай-де казначея да келаря.

— Искушение, — вздохнул старик. — Отсидимся, к воеводе люди посланы. Солдатов из Каргополя ждем. А монастыря мужикам не взять — твердый орех. — Он, засмеялся, показав редкие съеденные зубы.

— Перехватили тех людей мужики, — спокойно сказал Петр, — смерти предали.

Отец келарь побледнел. Лицо покрылось каплями пота.

— Завтра ворота народ сломает. Тебе да Игнатию живыми не быть. — Петр взглянул на отца Феодора.

— Искушение. Бог не допустит злодейство сие. Помоги, Петя, — взмолился вдруг старец, — не оставь…

— Ежели жить хочешь, — твердо сказал Малыгин, — зови отца Игнатия. Тайником бегите к реке. У кустов ждут верные люди.

Отец Феодор колебался.

— Искушение, — бормотал он, стуча зубами.

— Спеши, отче, ежели опоздаешь — никто не спасет.

— Иду, иду, — заторопился эконом. — Ох, искушение? Иду, милый. — Он взялся за дверь. — А ежели одному мне… пока отец Игнатий очухается да соберется?..

«Вот гадина, — подумал Малыгин, — своего насмерть оставляет».

— Вдвоем способнее будет, отче, зови Игнатия — и в тайник. А я к игумену наведаюсь, меня не жди, отче.

В первом часу ночи густой туман плотно накрыл осажденный монастырь. На дворе у ворот было тихо. Несколько вооруженных монахов, закутавшись в рваные овчины, спали у догоравшего костра. Разгоняя сон, топтался дозорный из послушников. На колокольне снова отбили время. Снова на стене перекликались монахи.

Один из спавших поднял голову, окинул бессмысленным взором монастырские стены, едва проступавшие в темноте, торопливо перекрестился и, натянув на себя одежду, захрапел.

Два призрака, почти невидимые в тумане, бесшумно пробирались из глубины двора. Когда дозорный, обеспокоенный шорохом, повернулся, он чуть не вскрикнул от неожиданности: рядом стояли два незнакомых монаха, закутанные в сермяжные рясы.

— Пошто здесь отцы, откуда? — забормотал испуганно послушник.

— Скорбим животами, сынок, всю ночь муки принимаем, — придвигаясь ближе, плаксиво гнусавил монах повыше ростом.

Дозорный, заметив в рукаве незнакомца блеснувший нож, метнулся было в сторону.

Петр, словно тигр, прыгнул на растерявшегося послушника, мигом свалив его с ног.

— Дурак, бежать надумал, — отрывисто говорил он, затыкая чернецу рот, — хорошо, жив остался. Голову чуть тебе не оторвал.

— Ну-к что ж, быстрая вошка завсегда первая на гребешок попадает. Идем дале, — торопил Степан.

Малыгин бросил у стены связанного монаха и повернул за угол.

Вслед за Малыгиным тихо, как тень, двигался Степан. Спустившись по каменным ступенькам, друзья подошли к тяжелой железной двери.

Степан долго возился у замка. Наконец дверь открылась. Пахнуло сыростью. Выкрошив огонь, Малыгин зажег факел. Ярким огнем осветилось глубокое подземелье. Прижавшись друг к другу, на каменных плитах спали люди.

— Ребята, вставай, эй! — радостно крикнул Малыгин. Мужики подняли головы, сонно зашевелились. Петряй спустился по выщербленным ступеням на каменный пол.

— Яков Рябой здеся? — спросил он, двинувшись к узникам.

Мужики испуганно зашептались. Из темной кучи грязного тряпья, позвякивая цепью, поднялась высокая и худая фигура.

— Я Рябой, — раздался спокойный глуховатый голос. На Петра глянули исподлобья холодные, жестокие глаза. Мужик казался нестарым, но резкие морщины густо бороздили угрюмое лицо и широкий лоб. У рта залегли глубокие складки.

Жмурясь от света, он шагнул к Малыгину.

От Фомы Гневашева присланы, — сказал Петряй, на волю выведем. Мужики радостно и громко загомонили.

— Не шуметь, дьяволы! — властно прикрикнул Яков. Рябой, резко повернувшись к мужикам. Шум сразу утих.

— От Фомы? Видать, не забыл. — Голос Рябого потеплел.

— Не забыл, выходит, — отозвался Малыгин. — А ты пошто с ножом-то? — покосился он одним глазом на Якова Рябого.

— Жизни лишить хотел, — нехотя ответил Рябой, — давно случая ждал ребят вывести. Смотри, чепи-то у всех перепилены. Ты Фому Гневашева назвал — жизнь себе уберег. Монахи двери не открывали, боялись: вон в то оконце, — показал он, — хлеба кинут, и все, возьми их.

— Вот ты каков! — вступился молчавший Степан Шарапов. Он с удивлением рассматривал мужика. — Молодец, с волками жить — по волчьи выть. А теперь, ребята, пойдем, время волочить зазря нечего.

Радостно блестели глаза у мужиков. Не веря еще своему спасению, они тихо выходили из подземелья.

С ликованием встретили крестьяне освобожденных товарищей. И когда забрезжил рассвет, захватив казначея и келаря, они всем скопом двинулись в лес. На поляне, окруженной частым кустарником, мужики остановились.

— Казнить злодеев! — раздалось из толпы.

— Вора миловать — доброго казнить!

— Под дерево попов, под корни! — кричали мужики. Словно из-под земли появился Яков Рябой и, сверкнув волчьим глазом, указал на огромную сосну. Мужики бросились к дереву. Одни стали обкапывать и подрубать корни, другие, держа в руках веревки, ловко вскарабкались к самой вершине.

— Корневанием казнить будут, — тихо сказал мореходам Малыгин, — страшная казнь.

— Вали дерево на энти кусты! — раздался голос Рябого.

Подрубив с одной стороны корни, мужики дружно ухватились за веревки и стали клонить на себя сосну. Подрубленные корни, отделившись от земли, ощетинились: под ними зияло углубление.

— Веди злодеев! — приказал тот же голос.

Несколько человек схватили упиравшихся монахов, приволокли к сосне и, бросив на землю, затолкнули их расслабленные тела под корневище.

Монахи, судорожно глотая ртом воздух, обезумев от страха, пытались вырваться из-под корней, но мужики длинными кольями удерживали их.

— Бросай веревки, — загремел Яков Рябой. Дерево, зашумев ветвями, выпрямилось. Раздался короткий отчаянный вопль. Мужики торопливо забросали корни землей.

Мореходы перекрестились, вытерли пот, выступивший со лба. Несколько минут прошло в молчании.

— Натерпелись горя мужики, — оправдываясь, сказал Степан, — ох как натерпелись, оттого и лютуют.

Пришло время расходиться. Мореходы готовились к походу в скиты. Мужики спорили и рядили, что делать дальше.

Шарапов сидел нахмурившись на замшелом валуне. Рухнула надежда на помощь монастыря. Предстояло одним искать затерянный в лесах раскольничий скит, проникнуть сквозь стены и запоры, вырвать Наталью из цепких рук, увести из-под носа сторожей.

— Степан, — услышал он знакомый глуховатый голос, — послушай-ка!

Мореход поднял голову. Перед ним стоял Яков Рябой, подходили остальные, освобожденные из монастырской темницы узники.

— Хотим с вами в леса податься, — твердо сказал Яков, — мы на себя всю вину за мир берем, дак здесь все едино нас плетьми запорют. — Он помолчал, посмотрел на обступивших его мужиков. — Порешили ребята помогти доброму делу: Фома-то про невесту нам все обсказал… Скопом в лесу вернее. Не сумлевайся, Степан, найдем девку.

Мужики одобрительно закивали головами.

— И отец со мной в леса уходит и жена. — Яков Рябой положил руку на плечо маленькой бледной женщины. — Детишек-то бог прибрал. — Он тяжело вздохнул. — И Фома Гневашев с нами. Поможем вам, а потом ищи ветра в поле, — опять заговорил Яков, хищно раздувая ноздри длинного носа. — Русская земля длинна, широка, не клином сошлась.

Крепко пожал руки мужикам Степан.

С первыми лучами утреннего солнца крестьяне отряда Якова Рябого, вооруженные вилами, топорами и рогатинами, одетые в дранье и заплаты, выступили вместе с мореходами в трудный поход.

Вечерело. Лес окутался пронизывающей сыростью. По низинам поднимался туман. Небо темное, недоброе, ночь обещала быть холодной.

Отряд Якова Рябого шел прямиком по лесной чаще, по болотам и топям карельской тайги. Многочисленные озера и реки, большие и малые, преграждали путь людям, одежда и обувь давно промокли. Вожак сбился с пути, люди шли наугад Несметные комариные полчища доводили мужиков до исступления, лица и руки у них вспухли и нестерпимо чесались. Но сейчас усталость заглушала все, люди валились с ног, не чувствуя даже голода.

Вот опять вышли к лесному озерку, поросшему болотной травой и кустарником.

— Это Лешозеро, — признал Яков Рябой, — деревенька здесь была. А приписали мужиков к заводу, невтерпеж стало жить, всем миром в леса ушли.

Сквозь ветки кустарника, разросшегося у самого берега, виднелись темные контуры каких-то строений. С радостью бросились мужики к жилью.

Да, совсем недавно здесь была деревенька — жили люди. Теперь с десяток заброшенных изб угрюмо глядели в лес пустыми оконцами. Двери либо забиты накрест досками, либо приперты колом. По щелям тесовых крыш буйно разрослась трава, а кое-где проглядывала нежная березовая поросль.

Под ночлег путники заняли большую и лучше других сохранившуюся избу, стоявшую у самой воды. На обширный крытый двор вели тяжелые резные ворота. В окнах, обрамленных узорчатыми наличниками, торчали остатки слюдяных пластинок. Дверь висела на одной петле; порывы ветра раскачивали ее, она жалобно стонала, словно сетуя на судьбу. Во дворе нашлись сухие березовые дрова, а верх под крышей был забит сеном.

Мужики стали готовиться к ночлегу: кто рубил и носил дрова, кто колол лучину. Некоторые большими охапками волокли сено для спанья.

Необъятная русская печь топилась по белому, в избе сделалось тепло и уютно.

Не у каждого хватило терпенья дождаться варева; многие уснули. Кто раскинулся на печке, томясь в тепле, кто на сене, кто на лавках.

Отец Якова Рябого — Василий, тихонький старичок, всю дорога маявшийся ногами, поглядев по стенам, принес охапку пахучей травы и стал разбрасывать ее.

— Ты, дедушка, пошто травку принес? — недовольно покрутили носами мужики.

— Клопиная травка, сынки, клопов здесь необоримая сила, — пояснил старик.

Степан и Петр Малыгин расположились на сене. Перед сном, разомлевшие в тепле, они лениво перебрасывались словами.

— Заснем, что ли? — позевывая, спросил Петряй.

— Заснем. Спать не писать — только глаза зажать.

— Слышь, ветер гуляет?

— С дождем ветер-то.

— А нам нипочем.

— Не в лесу.

— Баньку ба, а, Степа?

В ответ послышался легкий храп.

В одном из углов избы, дымясь и потрескивая, горит лучина. Фома Гневашев, курносый мужичок с оттопыренными ушами, готовится заговаривать зубную боль у огромного, жилистого, обросшего до глаз бородой Орефы.

— М-м-м, ох, — стонет великан, ухватившись за щеку, — скорей, Фома, начинай. Ох, не могу-у-у-у, все нутро тянет проклятый зуб.

Гневашев положил на лавку кусочек воску, корочку черного хлеба, щепоть соли и с важным видом долго шевелил губами.

— Аминь, аминь, — сказал он вслух. — Ну, таперя, Орефа, приготовься, ужо заговаривать начну.

— Да что мне готовиться-то, у-у-у, побойся бога. — Орефа, словно бык, замотал головой.

— Божественное поминай: пресвятые богородицы, анделов…

— М-м… бога для начинай, Фома… Ох, у-у-у! — взвыл мужик. — Удавлю, дьявол… — И он, вращая глазами, кинулся на Гневашева.

— Стану благословясь, пойду перекрестясь, — отпрянув, затараторил Фома, — из избы дверьми, из двора воротами под восточну сторону. Под восточной стороной стоит часовня. А в этой часовне стоит Антипа, зубной бог. Помолюсь Антипе, зубному богу: «Антипа, зубной бог, сходи на буево, на буеве лежит мертвый мертвец, спроси у энтого мертвеца, не болят ли у нею жилы, зубы и не тоснут ли у него скулы?»

Фома кинул быстрый взгляд на больного. Орефа раскрыл рот, с надеждой уставился на знахаря.

— Ответил мертвый мертвец Антипе, зубному богу:

«Не болят мои жилы, зубы, не тоснут мои скулы». Так бы не болели у недужного раба Арефа. Не болели бы жилы, зубы, не госнули бы у него скулы. Аминь. Ну вот, — помолчав, сказал Гневашев, — таперя воску на зуб положи и соли откушай… Всю, всю ее, матушку, погреби. — Фома подождал, пока мужик, морщась, глотал соль. — А опосля всего корочку пожуй… И божественное поминай, молитвы святые. Назавтрие все как рукой снимет…

Надоедливо вершинами деревьев шумел ветер. Ударил проливной дождь, яростно барабаня по крыше.

Со всех углов избы раздавался храп, пахло потом нечистых человеческих тел, еще чем-то кислым и душным.

Старичок с больными ногами улегся рядом со Степаном. Он долго ворочался, охал, надрывно кашлял, отхаркивался и плевал. Под утро, когда в окнах чуть засерел рассвет, Василий Рябой разбудил Шарапова.

— Степанушко, — с усилием промолвил он, — подвинься ко мне.

Степан подвинулся ближе. Старик с оханьем приподнялся на локте.

— Ты сына мне спас, — зашептал он, не спуская блеклых, уставших от жизни глаз со Степана. — Ведома мне река. Недалече… зерна жемчужного много, — Василий тяжело вздохнул. — От Феодора, душегубца, сколь мук принял — того места не открыл, а тебя награжу. Знаю, куда идешь. На дело деньги пойдут. Сыну велел — он укажет… один иди. — Старик откинулся на изголовье и замолк.

— Ну-к что ж, спасибо, отец, — благодарил растерянный, немного смущенный Степан.

Он не заметил, как в темноте совсем рядом зашуршало сено, на миг приподнялась чья-то лохматая голова.

Степану показалось, что старик что-то хочет сказать еще. Но напрасно он ждал. Василий захрипел, дернулся, закинул голову. Реденькая седая бороденка поднялась кверху.

К рассвету стало тишеть, показалось солнце.

Утром Василия Рябого хоронили всем скопом. Над небольшим холмиком забелел березовый крест. После похорон к Степану подошел Яков и, взяв за локоть, отвел его в сторону.

— За жемчугом седни идем, — смотря в сторону, сказал он, — тебе одному покажу, так отец велел.

— Знаю, — раздумывая и дымя трубкой, ответил Шарапов, — много ли ходу туда?

— В трое суток обернемся. — Яков отмахивался от дыма. — Мужики здесь обождут.

— Ну-к что ж, пойдем. Ежели есть чем в кармане звякнуть, так можно и крякнуть — деньги во как надобны! У богатого, говорят, черт детей качает. Постой, — спохватился Степан, — что мужикам скажем?

— Недалече стоит часовенка, скиток, — помолчав, ответил Яков, — праведный старец там живет. Скажешь, наказывал тебе отец подаяние в поминки старцу отнесть, не обессудят мужики.

…Яков Рябой, человек молчаливый и угрюмый, вел Степана среди болот и топей. Часто им приходилось валить вековые ели и по зеленым мосткам пробираться через трясины.

— Люди говорят, — бурчал он, оглядывая со всех сторон высоченную ель, — дерево туда ронят, куда оно качнулось, а мы сами его гнем, куда надоть.

Перебрели несколько мелких речушек. Обошли озеро, густо засыпанное опавшими листьями. По болотам шли, перепрыгивая с кочки на кочку, помогая себе шестами, — впереди Яков, за ним Степан.

Привычный ходить по льдам, Степан и здесь не отставал от своего проводника.

К вечеру путники добрались до небольшой речушки с прозрачной, как слеза, чистой водой.

— Пришли, — сказал Яков.

Не говоря больше ни слова, он стал рубить у самого берега высохшее дерево.

— Роняй еще одну сушину, вон ту, — указал он, видя, что Степан взялся за топор.

Из нескольких бревен мужики быстро сладили плот, связав его с помощью жердей и гибких прутьев.

— Готово, — осматривая со всех сторон свое сооружение, сказал Яков. — Назавтрие, как солнышко встанет, начнем с богом… А сейчас ушицу сварим, рыбки пожуем.

Нарезав гибких ивовых прутьев, Яков принялся плести небольшую сетку. Степан с удивлением глядел, как быстро в умелых руках спорилась работа.

— Ну и ну, — ощупывая руками готовую сеть, похвалил он, — мне бы и в день таково ладно не сделать.

— У морехода в другом сноровка, а я лесной человек, всю жизнь здесь прожил, — ответил Яков.

Побродив с сетью по реке, он выловил несколько больших рыбин.

Когда принялись за густую уху, Яков сказал:

— Эдак бы на заводе!

— Плохой харч, что ли, на заводе-то? — уписывая за обе щеки, спросил Степан.

— А то… дадут щи — хоть кнутом хлещи, пузыря не выскочит. Каша суха да горька, без масла… А за день наломаешься — руки не поднять, — Яков замолк.

— По своей воле на заводах работал? — любопытствовал Степан.

— По своей воле? — удивился Рябой. — Да в жизнь бы не стал! Житье там — лещу на сковородке легче. Сильем загнали. — Вдруг он перестал есть и прислушался.

— Птица гомонит, слышишь? От испугу эдак-то. Видать, человек близко.

Несколько пташек с тревожным криком вылетели из прибрежных кустарников. Яков вскочил. На бледном лице загорелись по-волчьи глаза, вздулись жилы на худой загорелой шее.

Глядя на него, Степану сделалось не по себе. А Яков, ощупав на поясе нож, ринулся в кусты.

— А-а-а-а! — раздался хриплый человеческий вопль. Послышался шум борьбы.

Опомнившись, Степан бросился помогать товарищу. Но Яков управился сам. Он появился на берегу, держа за ворот яростно отбивавшегося лохматого мужика.

Увидев в руках Степана пищаль, мужик перестал сопротивляться.

— Иди, злодей, иди. Что задумал, проклятый? — Якова снова охватила ярость. Он схватил мужика за волосы и, повалив, долго возил лицом по траве.

— Молись богу, — выпустив свою жертву, тихо сказал Рябой, — пожил на свете, хватит. Вскормили змейку на свою шейку.

Мужик понял, что пришла смерть. Дико вращая глазами, он рухнул на колени.

— Яков Васильевич, пощади, по бедности я! Детишки дома, оголодали. Степан, Степушка родной, заступись! — молил он, ползая на коленях.

У Степана задрожала пищаль в руках. Яков, заметив колебания Шарапова, решил дело сам…

— Лютости в тебе много, Яков. Страшный ты человек, — укладываясь спать, сказал Степан.

— Не я — он нас жизни решил бы, — нехотя ответил Рябой, — знаю его, подлый мужик. Не единожды в тюрьмах за воровство сиживал… В лесах всякие люди живут.

В ночь стало студено. То ли от холода, то ли от пережитого Степан долго не мог согреться и заснуть.

Утром Шарапов проснулся от птичьего гама. Рассвет только начинался. Яков уже встал и что-то мастерил, сидя на пенечке. На костре варилась уха. От котла разносился ароматный дух.

Увидев, что Степан проснулся, Яков подошел к нему, держа в руках трубку, сделанную из березовой коры, и шест с расщепом на одном конце. В расщеп была вставлена небольшая палочка.

— Без этой снасти раковину добыть трудно, — объяснил он. — Видать, не промышлял ране-то? На-кось, тебе сделал.

— Слыхать слыхал, а самому чтоб — не приходилось, — рассматривая с интересом орудие ловли, ответил Степан.

Закусив ушицей, мужики полезли на плот. Подняв тяжелый камень со дна, служивший вместо якоря, они протянули плот немного вверх по течению. Здесь камень бросили снова.

— В трубу смотри, Степан, вот так, — показывал Яков, — увидишь раковину, в расщеп прихватывай.

Степан долго ничего не видел. Но когда глаза привыкли к темному однообразию речного дна, ему удалось подцепить в расщеп корявую на вид ракушку. Степан бросил свою добычу в берестяную кошелку, стоявшую под руками. Взглянув, Яков одобрительно кивнул головой. Раковина была большая — величиной с хороший кулак.

День выдался погожий. На безоблачном небе ярко светило солнышко. В такую погоду искать жемчужины было легко, не то что в пасмурный день. Медленно передвигая плот по реке и проглядывая дно, ловцы напромышляли к солнечному закату полную корзину. У Степана с непривычки ломило спину и болела шея.

— Темно, — наконец сказал Яков, — на сей день довольно. Пойдем смотреть, что бог дал.

Расстелив оленье одеяло, мужики сели, поставив рядом берестяную кошелку.

— Учись, Степан. — Яков взял нож и стал осторожно раздвигать створки жемчужницы. Первая раковина была пустая. — Не угадал, — недовольно пробурчал он, бросая раковину в реку. — Пустую-то ее и открывать не надо — так видно.

Попадались мелкие матовые жемчужины то с горошину размером, то с рыбью икринку. Яков молча клал их в мешочек. Но, открыв большую, неприглядною с виду раковину, он оживился.

— Счастье, — сказал Яков, показывая черную жемчужину величиной с лесной орех.

Жемчужина была прозрачна, на солнце вспыхивала и искрилась. Переливаясь огнями, она будто дышала.

— Ну-к что ж, красивая, — не мог удержаться от восхищения Степан. — Дорого ли такая стоит?

— Ежели в Архангельске продашь, сотню в карман положишь. Черная-то не в пример дороже… Большая, поболе воробьиного яйца. Другой всю жизнь проищет, не найдет.

Когда открыли все раковины, в мешочке у Якова оказались пять белых больших жемчужин, одна черная, два десятка жемчужных зерен размером с большую горошину и горсть мелкого жемчуга.

— Бери. — Яков снял мешочек с пояса и протянул его Степану. — Бери, Степан, все твое!

— Почему все? Пополам, Яков, вместе собирали, — стал отказываться Шарапов.

— Так велел отец, — отрубил угрюмый мужик и сам привязал мешочек к поясу Шарапова. — Ежели понадобится, еще наберу.

— Ну-к что ж, спасибо, друг, выручил, теперь и на свадьбу Ивану хватит, — взволнованно благодарил Степан.

Под вечер следующего дня мужики возвращались в деревеньку Лешозеро.

По дороге не раз и не два пытался заговорить Степан, но Яков упорно отмалчивался.

— Вишь, как охмарило тебя, — с укоризной оказал Степан, — впервой вижу такого. Али умишком пообносился?

Взглянув на разобиженного Шарапова, Яков собрался ответить, но вдруг в ближних кустах дико вскричала сова. Мужики прислушались. Сова проплакала еще раз.

— Не птица, человек голос подает, — буркнул Яков, — нас остерегает. — Поднеся сжатые ладони к губам, он ответил пронзительным совиным плачем.

— Да ты, я вижу, на все руки мастер, — открыл было рот Степан.

Яков предостерегающе поднял руку.

— Побережись языком болтать, — прошептал он. Несколько минут прошло в молчании. В лесу тишина; только ветер шуршал осиновым листом. Совиный крик раздался ближе. Хрустнул под ногами валежник. Зашевелились ветви молодых березок, и в зеленях возникла взлохмаченная, волосатая голова.

— Гневашев, ты? — спросил Яков.

— Я, — ответил небольшой мужичонка, выползая из кустов, — воистину я.

— Пошто кричал? — строго спросил Яков Рябой.

— Солдаты в деревне, — быстро заговорил Гневашев, — седни в полдень из Каргополя пришли, истинно так. Наши в избе заперлись. Воевода приказал всех колодников монастырских изловить — и в Питер на правеж, истинно так. А в Питере разговор один: кнутом драть ноздри рвать — да на вечную каторгу.

— Ну-к что ж, выручать надо ребят, — сказал Степан. — Эх, задержались мы! Не пошли бы за… Яков грозно вытаращил глаза на Шарапова.

— Ходили, значит, нужда была, — отрезал он. Степан прикусил язык.

— Офицер высокий, око тряпицей черной перевязано, истинно так. Нашим мужикам офицер кричал: «До утра ежели не выйдете — живыми сожгу», истинно так. Меня Петро Малыгин упредить погнал.

— Как со двора сошел? — спросил Рябой.

— Тесину отогнул, пождал, пока дозорный отвернулся, и вышел, истинно так.

— Ладно, молодец, — похвалил Рябой. — Пойдем, Степан, посмотрим, пока не стемнело; свой-то глаз вернее.

Разговаривая, Фома Гневашев отворачивался, стыдливо прикрывал рукой распухший нос и черное пятно под глазом.

— Кто те рожу расквасил? — всмотревшись, хмуро спросил Яков Рябой. Гневашев вздохнул.

— Дьявол волосатый отблагодарил, — криво усмехнувшись, ответил он. — Арефа, чтоб его икота заела.

— С чего ба, кабыть мужик он смиренный, зазря мухи не обидит, — притворно удивился Яков.

— Случай вышел, — мямлил Гневашев, — зубом Арефа маялся. За ночь рожа у него — что твой котел, вспухла, скосоротилась, дак он, озлобясь, кулачище свой сунул, истинно так.

— Эх, Фома, Фома, хороший ты мужик, а не в свое дело встреваешь, — с укором сказал Яков, — знахарь…

У большой избы, где закрылись мужики, горели костры, в котлах, подвешенных на треногах, что-то варилось.

Несколько голых солдат бродили с сетью в озере.

Из ближнего домика вышел офицер. Он осмотрел ружья, сложенные в козлы, обошел дозорных.

На задах, у самого озера, топилась большая баня. В избушку, стоявшую рядом с офицерской, то входили, то выходили солдаты.

Погода стояла тихая, теплая.

Прапорщик налегке, без мундира, снова вышел из дома и направился в баню. За офицером шел денщик со свертком и зеленым березовым веником под мышкой. Денщик вернулся в избу и опять прошел в баню, неся зажженный слюдяной фонарь…

Время подошло к полуночи. На темном небе ярко горят звезды. Чуть светится подслеповатое окно в бане… Погасли костры. Офицер не велел держать огня, чтоб не слепило глаза дозорным. Лагерь затих. Слышно, как у большой избы переговариваются солдаты.

— Солдаты! Эй, помогите! Помоги… — раздался истошный вопль, и опять все смолкло.

Дверь из бани открылась, двое мужиков вынесли голое человеческое тело и, бросив в лодку, спрыгнули сами. Мгновение — и лодка скрылась в камышах.

Крик был услышан. Раздались выстрелы: стреляли дозорные. К бане бежали полуодетые солдаты с ружьями.

Пользуясь смятением, Фома Гневашев бросился к большой избе, где сидели мужики. Отодвинув засов, он заорал:

— Ребята, выходи-и-и!

Мужики ринулись на улицу. Загорелись смолистые ветки. Появились Степан и Яков.

— Утоп прапор, ребята, таперя не укусит, — объявил Яков Рябой людям.

Он преобразился: из хмурого, нелюдимого мужика превратился в энергичного командира. С небольшим отрядом Яков бросился на солдат, закрывшихся в бане.

— Степан, — крикнул он на ходу Шарапову, — к солдатской избе беги! Ежели солдаты ружья кинут — не бей.

Навстречу Шарапову бежал в подштанниках, босиком каргопольский мужик Милонов.

— Ребята, — вопил Милонов, — не троньте меня, ребята, помилуйте. Силком воевода заставил солдат вести…

Мужики, не задерживаясь, ворвались в избу. Солдаты, словно испуганные бараны, сбились в кучу.

— Бросай ружья, служивые! — крикнул кто-то, замахиваясь топором.

— Бросай, ребята! — Один из солдат швырнул пищаль.

Молча кинули ружья остальные и подняли руки. Высокий солдат с седыми отвисшими усами шагнул вперед.

— Мужики, — спокойно сказал он, — не хотим мы кровь проливать безвинно. Кровь-то одна у нас, мы…

— Изменник! — раздался громкий голос. Хлопнул выстрел — солдат покачнулся и медленно повалился на пол. Выбив ногой оконную раму, выскочил из избы фельдфебель, стрелявший в солдата.

Мужики в ярости вскинули ружья. Раздались выстрелы. Проклиная убийцу, Малыгин бросился в погоню.

— Петряй, вернись, — крикнул Степан, — все равно не миновать наших рук мерзавцу! Из лесу не уйдет… Ну-к что ж, а вас, солдаты, не тронем, идите себе с богом домой.

Из бани прозвучало несколько выстрелов. Кто-то кричал, ругался.

— Конец, ребята, — услышали мужики голос Якова Рябого, — отбились. Теперь нам одна судьба — по лесам жить. Проживем. Здесь-то нас матушке Лизавете не достать! Руки коротки, бабонька, чтоб тебе пусто было. А в несогласьи кто — уходи, не держим.

Окинув зорким взглядом товарищей, Яков Рябой добавил:

— До скита отсель рукой подать. На другой день будем. Поможем Степану девку взять, а там…

Утром отряд Якова Рябого двинулся к выгорецким скитам.

Утром в скит Безымянный приплелся старец Амвросий. В драной шубенке, весь покрыт грязью… Старец пытался говорить, но язык не слушался его. Соборные отцы поволокли очумевшего Амвросия в баню. Полный день работный мужик Пимен, изломав несколько веников, отпаривал полумертвого странника. К вечеру Амвросий ожил.

— Спасибо, замереть не дали, — кланялся он соборным старцам. — Трое суток в лесу блуждал, как жив из трясины выбрался, и сам не знаю.

— Бог тебя спас, отец Амвросий, не хотел твоей смерти, — ответил большак.

— Откуда ты путь держишь? Зачем сам один в лес пошел?

— Многих заблудших вернул я к древнему благочестию, — тонким голосом рассказывал Амвросий, — многие годы за святый крест, за бороду мученья приемлю. По наущению антихристову оклеветали злоковарные люди, и повелела матушка царица, — злобно выговаривал старец, — меня плетьми сечь и гнать в дальнюю сторону. Упредили добрые люди, унес ноги из Питера. Думал, в Пигматке отсижусь, да не привел господь. Царица за мной солдат послала, ночью во двор к Прибыткову ворвались. Хозяин меня задами вывел, и я, аки зверь, таясь от людей, прямым путем в Безымянный. Солдатам ваш скит вовек не найти.

Старцы слушали молча. Когда Амвросий кончил, они переглянулись и потупили глаза. Сафроний не сразу решился на разговор.

— Думаю я, отче любый, тебе в нашем скиту оставаться не след, — ворковал большак. — А вдруг и к нам солдаты нагрянут? Окружат скит и тебя, как гнуса, в западне возьмут. Вот что, отче любый, мы назаутрие карбасик крытый пошлем, тебя в Кеми у надежного человека захороним… Ежели солдаты к нам пожалуют, упредим — хозяин тебя дальше отвезет… А здесь, коли скит окружат, и тебе не уйти, и нам всем животом не откупиться. Разорят скит, как бог свят, разорят. Как, отцы любые, так ли говорю? — Речь у него была томная, вкрадчивая.

— В согласии мы, — ответил старец Аристарх. — Простого мужика на место умерших в книгу вписать можчо, и концы в воду, а тебя не сокрыть. Правду большак сказал: Амвросию назаутрие дальше ехать.

Амвросий маленькими колючими глазками прощупывал старцев. Загорелся было, хотел сказать укорительно, но смолчал. Понял: о себе святые отцы пекутся.

— Как скажете, братья. — Амвросии вздохнул и склонил голову. — Тяжка мне путная долгота, да что делать…

Стали вздыхать и соборные старцы.

— Отец Сафроний, — раздался испуганный голос за дверью, — отопрись, беда, солдаты близко…

Сафроний впустил мужика.

— Словно волчья стая, по болотам идут, — рассказывал старцам запыхавшийся трудник. — Пищали у всех, бердыши.

— Скажи, Николушка, сколь им ходу до скита? — спросил большак.

— Демьянову топь им обойтить осталось, к полдню, не ране, будут, — ответил мужик, робко озираясь по сторонам.

Соборные старцы побледнели, изменились с лица. Амвросий, сложив руки на груди, сидел прямой и строгий.

— Скажи, любый, привратнику, — распорядился большак, — пусть накрепко ворота закроет, отпереть всегда успеем.

Пыхтя, Сафроний поднялся и, волнуясь, стал ходить по горнице. Он был тучен, лицом красен и с небольшой плешью. Маленькие глазки плавали точно в жиру. Волосы, длинные, прилизанные, спускались небольшими кудрями. Походка смиренная, тихая, осторожная. Волчьи зубы имел Сафроний и лисий хвост.

Неожиданно поднялся Амвросий.

— Настало время, братья, принять крещение огненное, — облизывая пересохшие губы, громко сказал он. — Через святую смерть приемлем царствие небесное. — Глаза старца загорелись огнем безумия. — Не дадим нечистым войти в скит, не дадим измываться антихристу! — Он задыхался, потрясая высохшими руками.

Соборные старцы рядились недолго, времени не было. Пришлось уступить. Откажи Амвросию, впусти в скит солдат — все равно конец общежительству: разорят, разгонят. А старик по всему свету разнесет: не могли, дескать, благочестие отстоять, как должно святым отцам.

Однако старцы приметили: уж больно легко согласился Сафроний. Даже путного слова против не вымолвил, но в глаза не посмели сказать.

Скит зашумел, зашевелился, словно потревоженный улей. На призывный звон колокола к часовне бежали люди. Старец-городничий шнырял по кельям и службам, наблюдая, чтобы собрались все. Часовня наполнилась народом. От дыхания двух сотен человек стало душно.

Появился Сафроний, окруженный соборными старцами. Красная лысина большака покрылась потом, седая бородка заметно тряслась. Он поднял руку. Многоустый шепот затих.

— Братья и сестры, — срывающимся голосом спросил Сафроний, — все ли здесь?

— Все, — послышалось с разных сторон. Большак истово перекрестился и, запинаясь, начал молитву.

— Вершите, отцы, — окончив и поклонившись на все стороны, сказал он соборным старцам, — не мешкайте.

Городничий, стоявший у двери, задвинул засовы. В мертвой тишине забрякали ключи. Другие старцы наглухо закрывали тяжелыми бревенчатыми щитами окна, для крепости закладывали их брусьями. В часовне не стало дневного света. Дрожащие огоньки лампад и свечей едва освещали застывшую толпу и лики святых на темных иконах.

Когда старцы стали раскладывать в моленной смолье и сено, толпа не выдержала, загудела; раздались истерические вопли, женский плач и стенания.

Люди поняли — готовится гарь. Мужики из трудников в смертной тоске рыскали глазами по всем углам, подумывая о спасении.

— Братья и сестры, — выступил вперед старец Амвросий, — близки слуги антихристовы. Постоим за древнее благочестие! — Он преобразился, глаза его пылали страстным огнем. Круто и властно держал он себя. — Очистимся огнем, братья и сестры, обретем царствие небесное!

Высокий и худой, как шест, с горящими глазами, в длинной белой рубахе, старец был страшен. Но его неподдельная страстность захватывала людей. Амвросия стали слушать. Вопли и стенания утихли.

А в закутке, скрывшись от взоров, шептались двое.

— Сдается мне, — говорил старец Аристарх, — крутит большак. В речах путается, словно другое что в мыслях.

— Гнус! Отца родного за гривну продаст Сафроний, — злобно ответил другой старец. — Уйдет от гари, как бог свят, а нам помирать.

— Следить за ним надо, глаз не спускать. Куда он, туда и мы, глядишь, живыми выйдем.

— Идут слуги антихристовы, — бесновался с амвона Амвросий, — идут, идут звери лютые. Возлетим с огнем на небо, спасемся, братья и сестры! За двоеперстное сложение, за молитвы святых животы свои отдадим!

В молельне раздались всхлипывания, сдерживаемые рыдания женщин. Мужики глядели дико, словно затравленные звери.

— Вижу, разверзлись стены, — подняв руки кверху, вопил Амвросий, — вижу огонь и дым великий. Народу множество в белых ризах, — закатив глаза, он затрясся в неистовстве, — вижу врата небесные в сиянии райском и народ, восходящий в небеса.

Амвросий упал на колени.

— Молитеся, братья и сестры!

Крестясь, люди шумно повалились на деревянный пол часовни, забились в истерике женщины.

— Вяжу еще, — продолжал выкрикивать Амвросий, — закрылись двери небесные, впустив праведников. Горе грешникам, кои спасение нечестивое обрести восхотят, в огонь и дым с небес будут свергнуты.

Плач и стенания усилились. Рыдая, ломали в отчаянии руки женщины. От смрада и копоти лампад, одуряющего запаха воска все закрутилось, завертелось в глазах. Казалось, ожили бородатые святые на темных иконах, зашептались, закивали головами…

Степан с товарищами долго стучались у ворот скита. Все было мертво и тихо. Вконец мужикам надоело.

— А что, ребята, не махнуть ли нам через забор? — поглядывая на высокий частокол, спросил Малыгин.

— И то правда, — согласился Яков Рябой, — давай, мужики, кто помоложе.

Охотники нашлись. Приложив к забору бревно, двое мужиков разом перемахнули во двор. Открыв ворота, они впустили остальных. Во дворе было пусто.

— Эх, святые отцы и матери, куда вас черт унес?! — не на шутку всполошился Степан Шарапов.

Мужики обыскали все постройки и, не встретив ни души, разводили руками.

— Словно ветром выдуло, — удивлялись они.

— В церкви заступники наши, — крикнул Малыгин, — заперта церковь. Однако внутри шум слышен, будто пчелы в улье гудят. — Он нагнулся, приложив ухо к дверям.

Петряй торкнулся в дверь, но ответа не получил. — Постучать разве еще, — как-то нерешительно протянул Яков Рябой. — Да как тревожить людей — молитвы богу возносят.

— Негоже людей тревожить, — отозвались мужики, погоди малость. — В скиту они заметно робели.

— Коней без призору бросили, полоумные, — с укоризной заметил Малыгин, глядя на два пустых воза у ворот. Лошади, понурив головы, переминались с ноги на ногу.

Ямщик подошел к коням.

— Хорош, — сказал он, оглаживая вороного жеребца, — хоть сейчас в тройку. Любой купец не побрезгует, хорош, слова нет.

Потянулись мужики. Обступив лошадей, они долго по косточкам разбирали их достоинства и недостатки. Но и лошадей надоело смотреть, решили отдохнуть.

Вечерело, солнце клонилось к лесным вершинам.

Степан дважды ходил к церкви стучаться.

— Неладно здесь что-то, — беспокоился он. — Ежели народ в церкви, почему не отзовется? И в службе долгота.

— А ты дубину возьми, сподручнее, — посоветовал Петр. — Дубиной ежели по двери ахнешь, глухой услышит. Греха не бойся, не то бывает.

— Попробуй, Степан, — согласился кто-то из мужиков, — что время тянуть.

— Жрать охота, ажно животы подвело. Все скопом снова собрались у часовни. Степан взял в руки палицу.

— Перекрестись, мореход, — посоветовал Гневашев, — перекрестись, греха меньше возьмешь. Истинно так!

Степан перекрестился и три раза бухнул дубиной в дверь. Мужики затаили дыхание.

— Кто здесь и чего вам нужно? — раздался приглушенный голос из церкви.

— Царские люди, — во благо соврал Степан, — по делу, игумена вашего надо.

— Отойдите, слуги антихристовы, — раздалось в ответ громко и повелительно, — оставьте нас, или мы сгорим!

Мужики с испугом глядели друг на друга.

— И сгорят, убей меня бог, сгорят! — рявкнул волосатый Арефа и снял шапку. Степана вдруг осенило.

— Думают, дураки, мы скит разорять пришли. Святоши заумные, дьяволы! — ругался он. — Упредить надо, кто мы И снова в дверь посыпались удары.

— Отцы святые, — взвыл Шарапов не своим голосом, — крестьяне мы, за древнее благочестие стоим, отопритесь бога ради, отцы святые!

В церкви все замерло. Прислушавшись, Степан еще с большей силой затарабанил в двери.

— Перепугаем старцев до смерти, — остановил Степана Малыгин, — и в самом деле сожгутся.

Неожиданно раздалось многоголосое громкое пение. Пели похоронное, берущее за душу.

Мужики застыли, открыв рты и выпучив глаза. Стало страшно.

— Дым! — в ужасе завопил Малыгин, указывая на стены церкви.

Из волоковых окон валил густой дым, клубами уходя в небо.

— Наташенька, голубка милая! — дико закричал Степан. — Ломай двери, братцы, разбирай стены!

— Со святыми упокой, — словно в ответ, донеслось из церкви.

Опомнясь, бросились с топорами мужики. От многих рук подались толстые бревна стен, затрещала тяжелая дверь.

Но огонь в церкви быстро разгорался. Длинные языки пламени лизали тесовую крышу, пламя охватило купол.

С ликованием мужики вытащили из стены первое бревно. Но радость была преждевременной: из провала посыпалась щебенка. Святые отцы церквушку ладили крепко, в две стены, закладывая между ними камнем.

Пение в молельной прекратилось. Теперь кричали страшно, дико. Запахло жареным мясом.

Бросив бесполезную работу, мужики кинулись к двери и, словно тараном, вышибли ее. Огонь и дым вырвались из церкви. Поливая друг друга водой, мужики храбро кинулись в полымя. Длинными баграми вытаскивали человеческие тела, кучей лежавшие на полу. Те, что лежали сверху, обгорели, обуглились, а внизу — задохнулись от дыма.

В наступившей темноте ярко пылала церковь.

С полсотни человек удалось вытащить на двор. Немногие ожили на чистом воздухе. По счастью, ветра не было. Мужики не дали выгореть скиту. А церковь, рухнув, сгорела дотла.

Степан, оборванный и мокрый, с опаленной бородой, метался среди спасенных, разыскивая Наталью.

В одной из келий мужики отыскали трясущихся, потерявших от страха язык большака Сафрония, дородную начальную матку Таифу и трех соборных старцев. Среди них был Аристарх.

Когда затихли выстрелы, Иван Химков, укрытый деревянными обломками, поднял голову. С палубы брига доносились крики, хриплая ругань. Матросы, повиснув на реях, ставили паруса. Бриг медленно разворачивался; набрав ветра, корабль рванулся вперед, оставляя за собой пенящиеся струи.

Первый выстрел пиратской пушки ранил Химкова. Рухнула сбитая ядром мачта; тяжелый парус накрыл кормщика, и он вместе с обломками рангоута вывалился за борт. Химков не видел, как пираты перебили его товарищей, не помнил, как выбрался на поверхность, как держался на воде, уцепившись за сломанный рей. Взрыв пороховой бочки вернул Химкову сознание.

«Все кончено, — подумал он, — погибла лодья».

Но смертельно раненный «Святой Варлаам» остался на плаву. Пушечные ядра не смогли потопить лодью, шитую вицей и деревянными гвоздями, да вдобавок с пустыми трюмами.

Иван Химков видел, как быстро удалялся пиратский корабль. Потонул за горизонтом зеленый корпус, ушли в воду и рубка и мостик. Потом вместо высоких мачт с большими парусами виднелась маленькая белая точка. Но и она быстро растаяла в морской дали.

Взор Химкова с надеждой обратился к лодье, искалеченной, свалившейся на один борт. Казалось, лодья приближалась к нему, вернее, ветер наносил кучу бревен и досок на «Святой Варлаам». Обломки мачт и рей, спутанные такелажем и разодранными парусами, вместе с Химковым медленно двигались вдоль борта. Перед глазами кормщика возникли рваные закраины дыр, глубокие царапины, отставшие доски обшивки.

«Как попасть на корабль? Кабы не раненая рука… Покричать разве? — мелькнула мысль. — Ребята помогут».

— Э-гей! — крикнул Химков. — Отзовись.

Но все мертво на лодье. Только море шумит да тоскливо кричат чайки… Он крикнул еще раз. Опять молчание.

Стуча зубами от холода, пересиливая боль, Химков ухватился за толстую веревку, свисавшую с кормы, и забрался на палубу.

Но лучше бы ему не видеть того, что открылось глазам. На залитых кровью, расщепленных ядрами досках неподвижно лежали его товарищи.

Шатаясь словно пьяный, трясущимися руками он ощупывал их безжизненные тела. Тут были не все, кто остался с ним на лодье. «Надо искать, скорей искать», — проносились бессвязные мысли. Он оглянулся: толстое дерево бизань-мачты свалилось набок; на верхней рее ветер трепал мокрые отяжелевшие обрывки парусов; на самой корме кучей лежала рваная парусина; черной змеей извивался спутанный смоляной трос.

Химков бросился в свою каюту. Но и она разрушена начисто. Вся кормовая часть лодьи была затоплена и глубоко сидела в воде. Сорванный с крючьев руль с громким стуком бился на волне о кормовые обводы.

— Тут порох рвали, — догадался Химков. Нос судна пострадал меньше, он выступал над водой выше, чем отяжелевшая корма. В поварне, где жили промышленники, все разбито и разбросано; на полу валяются открытые поморские сундуки. Все, что можно было унести, разворовали пираты. Химков посмотрел на пустые койки. «Вот здесь за тонкой перегородкой, — вспомнил он, — спал Егор Ченцов с рыжим веселым внуком Федюшкой. А здесь у камелька коротали свободное время молодые носошники Семен Городков и богатырь Степан Ружников…»

Химков вернулся на палубу. Он должен выполнить священный долг — похоронить мореходов. Привязав к ногам убитых по тяжелому камню, Иван запел поморскую погребальную, но слезы мешали ему. Снова и снова повторял он печальные слова.

— Студеное море, — так и не закончив молитву, сказал Иван, — прими мореходов, детей своих. Простите, други…

И вот он снова сидит один в поварне…

Черная тоска охватила Ивана, зачем он живет, одинокий, затерянный на разбитом корабле в бескрайнем Студеном море? Какие муки ждут его впереди?

В тяжелых думах прошло немало времени. Ему вспомнился далекий Грумант. Как живой, встал перед глазами суровый отец, поднялся из небытия богатырь Федор; Степан, весело улыбаясь, говорит ему что-то теплое, хорошее.

— Но ведь я один, — будто споря, повторял Иван Химков, — один ведь!.. Наташа, — позвал он громко и испугался. Знакомое, близкое имя прозвучало чужим, далеким. Безвинная смерть товарищей потрясла Химкова, отодвинула все остальное куда-то далеко, за пределы настоящего.

Вот он встрепенулся, потер рукой лоб, посмотрел вокруг себя. Страшной, безысходной казалась действительность…

Но жизнь предъявляла свои права. Проснулся голод. Неодолимые силы бытия заставили его подняться, действовать. Порывшись в хламе, валявшемся на полу, Химков нашел половину соленой трески и несколько ржаных сухарей.

Едва утолив голод, он почувствовал страшную усталость. Бросив кусок оленьей шкуры на уцелевшую койку, Иван свалился и тут же уснул как мертвый.

Целые сутки проспал Химков, а проснувшись, не стал прикидывать, много ли у него надежды на спасение, — его мучила жажда, он думал только о воде; потеря крови и соленая треска давали себя знать. Снова Иван стал шарить по ларям в поисках съестного. В боковой кладовке он нашел несколько полузасохших хлебов, внизу под поварней непочатую бочку ягоды морошки… В нижней кладовке сохранился не тронутый пиратами плотничий инструмент и немало корабельных гвоздей. Эта находка ободрила Химкова.

«Поглядим, чья возьмет, полдела с топором-то», — радовался он, оглаживая надежное мужицкое оружие.

Пришли мысли о починке лодьи. Конечно, исправить «Святой Варлаам», вернуть его в строй было невозможно, но кое-как залатать дырявый корпус, спасти корабль от затопления в штормовую погоду Иван был в силах. Помочь лодье продержаться на воде как можно дольше — сейчас это было самым главным.

В раздумье Химков поднялся на палубу. Он посмотрел на потемневшее небо, обвел взглядом далекий горизонт. На западе тучи приняли страшный штормовой облик. Погода портилась.

— Бережись, Иван, — сказал Химков сам себе, — надо торопиться. Ежели погодка прихватит, недолго твоя дырявая посудина поплавает.

Особенно беспокоила Хнмкова большая, в аршин, рваная пробоина; нижним краем она почти касалась воды. Не откладывая дела, он принялся мастерить беседку, необходимую для работы за бортом. Потом выбрал три широкие доски, обрезал их, просверлил дыры для деревянных гвоздей. Одному работать тяжело, но упорство и настойчивость всегда побеждают. Заколотив последний деревянный нагель и проконопатив пазы, он отдыхал с радостным чувством человека, избежавшего ценой тяжелого труда грозной опасности.

Но что это? Иван вздрогнул от неожиданности, ему почудилось, будто лает собака. Лай доносился с левого борта. Бросившись туда, он увидел разбитый, опрокинутый вверх дном карбас. По широкому днищу, заливаясь лаем, метался пес Дружок.

— Дружок, пес ты милый, — позвал Иван, радуясь собаке, словно товарищу, — подожди, вытащу…

Он остановился и протер глаза. Теперь ему казалось, что он видит бледное лицо человека, рыжую бороду, руку, вцепившуюся в разбитое днище карбаса.

— Сеня, Городков! — Иван чуть не прыгнул от радости за борт. — Неужели?! Да, это Семен, — глянул он еще раз, — живой?!

Химков бросился к якорному вороту, схватил лежавший там багор и ловко подцепил крючком толстую шерстяную куртку Городкова. Он подтянул ближе неподвижное тело и, собравшись с силами, выхватил Городкова на палубу. Семен не дышал. У него раздроблена правая голень, рассечен лоб, весь он в синяках и ссадинах.

Долго возился Химков, стараясь привести в чувство друга, окоченевшего, наглотавшегося соленой воды. И когда всякая надежда была потеряна, веки Семена вздрогнули. Он вздохнул раз, другой, на лице появилась жизнь. Открыв глаза, он уперся мутным, бессмысленным взглядом в Химкова.

— Иван Алексеевич, — прошептал Семен, — ты?

Напрягая мозг, он старался вспомнить, что же случилось. Неожиданно лодью сильно качнуло. Семен покатился к другому борту. Дико вскрикнув от боли, он снова впал в беспамятство.

Грозно хмурилось небо. Громадные волны гнались друг за другом, шумно опрокидывая пенистые гребни. Мелкой водной пылью туманился горизонт. Непогода вовсю раздувала мехи, грозно набирал силу ветер.

Химков решил спрятать товарища в поварне; набегавшие волны грозили снести их обоих с палубы. Плотно закрыв крышку люка, он раздел Семена, заботливо уложил на койку, укутав сухим одеялом. Химкову пришлось крепко привязать товарища. Лодью качало, больной перекатывался с боку на бок, а каждое движение причиняло нестерпимую боль. Он метался в жару, бредил, кричал, ругался. Иван старался помочь страдальцу. С трудом держась на ногах, он промыл раны, вытер соль, кристаллами выступившую на его лице, прикладывал к пылающему лицу холодные тряпицы, давал пить сок моченой морошки.

Всю ночь ревело море. Всю ночь, словно щепку, бросали волны полузатопленную лодью. Лишенный мачт, разбитый корпус то тяжело оседал и покрывался водой, то поднимался над волнами, и тогда с палубы стремительно скатывались шумные водопады.

Трое суток не утихала погода. Несколько раз Семен приходил в сознание, просил пить и снова впадал в забытье. Химков почти не надеялся на спасение. Каждый сильный удар волны грозил разрушить корабль. Сквозь щели палубы в поварню проникала вода, журча и плескаясь в кромешной тьме, она еще больше удручала кормщика. В это страшное время Химков не чувствовал голода, раз в сутки он с трудом разжевывал черный сухарь, запивая глотком ягодного сока.

На четвертый день ветер успокоился. Утром, открыв глаза, Химков увидел яркий свет. Солнечные лучи вливались узкими полосками сквозь щели палубного люка. Городков спал, тяжело и часто дыша. Спертый сырой воздух давил грудь.

Химков открыл крышку люка, сразу стало легче. Он выбрался на палубу, влез на обломок бизань-мачты, внимательно стал оглядывать горизонт: не покажется ли парус проходящей лодьи? Но тщетны надежды — паруса не было.

Вернувшись в поварню, он удивился. Семен сидел под люком и, упершись спиной в лестницу, точил свой нож.

— Ожил, — обрадовался Иван, — а я думал…

— Спасибо, Иван Алексеевич, без тебя… — Семен благодарно взглянул на Химкова. — Дьяволы, что с ногой сделали, боюсь, загниет. — Он попробовал острие ножа на пальце. — Дак решил отрезать… — Городков перетянул жгутом ногу выше колена и подвинулся ближе к свету.

— Помоги, Иван Алексеевич, подержи ногу-то. — И Семен спокойно стал отделять ножом суставы разбитой голени. — Вот и все, — сказал он с горькой улыбкой, вытирая запотевший лоб.

Затишье недолго баловало мореходов. Опять поднялся ветер. Волны снова и снова перекатывались через палубу лодьи. Медленно шло время в темной поварне. Дни и ночи смешались…

Однажды страшный удар разбудил Химкова. Хлестнули палубу брошенные ветром тяжелые брызги. Над его головой с грохотом прокатились соленые потоки. Лодью швырнуло в сторону, стремительно повалило куда-то в пропасть… Взвизгнув, бросилась на грудь Химкову перепуганная собака. Точно проливной дождь ворвался в поварню: пазы на палубе раздались, и вода текла как сквозь решето.

В непроглядной тьме, вцепившись в борта койки, сжавшись в смертельной тоске, Иван ждал конца. Но лодья и на этот раз выдержала. Вздрагивая, словно большое испуганное животное, она медленно выходила из пучины.

Остальные валы были меньше, удары слабее. Сон больше не приходил. В голове Химкова, словно в бреду, стремительно и бессвязно сменялись воспоминания, вставали картины прошлого. Время шло, слух стал улавливать какие-то странные звуки: не то журчала вода, не то кто-то плакал жалобно, точно ребенок. «Неужто Семен?» — не понял Химков.

— Семен, — позвал он, — ты что?

Все стихло. «Показалось», — подумал Иван. Но приглушенные всхлипывания раздались снова.

Химков придвинулся вплотную к товарищу, ласково провел рукой по вздрагивающей спине.

— Сеня, что горевать, брось. Вернемся ежели, помогу, не оставлю в беде. Городков шевельнулся.

— Федюшка, — прохрипел он, словно чья-то рука сдавила ему горло, — Федюшка… Ваня, — вдруг страстно заговорил Семен. — Я по пьяному делу табак забыл в городе купить, мучился все без табака-то. Так он, так он: «Дяденька Семен, говорит, не тужи, я тебе табачку принесу, у немцев на бриге выпрошу».

— Городков всхлипнул. — В прошлом годе дружок мне рассказывал, — снова стал он шептать. — В Питере на купецком новоманерном судне зуйком плавал. Мучили его матросы, били зря, терпел, говорит, все… И случилось так, пропал у боцмана золотой… Ты слышишь, Ваня? И он сказал на зуйка. Послушали матросы боцмана, решили наказать килеванием за воровство. Мальцу шестнадцать лет в те поры было… На коленях просил, перед иконой клялся — не поверили… Так и протащили под килем на веревке. Как жив остался — один бог знает… Страшное он мне за чаркой поведал, не стерпел зла, ночью боцмана топором зарубил… Сказать тебе, Ваня, и пьян я был, а не мог с убивцем сидеть, ушел и дружбу бросил… Не мог лютости понять… А сейчас, сейчас, Ваня, — Городков заскрипел зубами, — понял, через Федюшку понял. И плакал я от лютости, — с дикой страстью говорил он, — боялся, в живых не останусь, боялся, некому будет за Федюшку горло тем зверям перегрызть.

Горячая волна охватила Химкова. Страстные слова друга зажгли его душу.

— Отомстим, Сеня, за Федюшку, за всех отомстим. Невинного кровь — беда; отомстим. — И он крепко обнял товарища.

Еще не раз вода потоками заливала поварню, но друзья не замечали яростных атак разбушевавшегося моря. Прижавшись друг к другу, они говорили о том, что волновало их сердца.

— А почему, Ваня, — шептал Семен, — каждая копейка, каждый кусок хлеба нам во как приходится? Гляди, зимой мы во льдах погибали. А что заработали? Хворобу на старость… А сейчас от вражьей руки мученья принимаем. Живы будем, опять домой с пустыми руками, а дети пить-есть хотят. Мало им моря, — гневно говорил Семен, — живи, радуйся, зверя промышляй, рыбу лови — всегда сыт будешь. Так нет, не хотят разбойники честным трудом жить, все чужбину хватают.

Шло время. Ветры и течения носили в безбрежном Студеном море разбитую лодью. Друзья бережно расходовали свои запасы, их хватило на двадцать дней. Вторые сутки Химков был без воды. Последний раз он отдал свою долю — ложку ягодного сока — другу. Семен поправлялся медленно, нога гноилась и болела. Потеряв много крови, он с трудом восстанавливал свои силы.

А море было спокойно. Лодья плавно покачивалась на небольшой волне. Только небо было темное, осеннее.

— Дождика бы! — молил Химков, с надеждой глядя на черные тучи.

Но дождя не было. К полудню показалось солнце, небо очистилось, и последняя надежда утолить жажду исчезла. Вдали показались фонтаны. Киты прошли совсем близко от лодьи. Солнце отсвечивало на блестящих, словно отполированных спинах животных. С сожалением Химков проводил взглядом китовое стадо. Точно дразня мореходов, из воды показалась усатая круглая морда нерпы, еще одна. Тяжело вскинулась большая рыба. И тут, глядя на нее, пришла спасительная мысль.

Умелые руки Ивана быстро смастерили удочку, и в тот же день несколько больших головастых рыб оказалось на палубе «Святого Варлаама». Попадалась треска. Друзья ели ее сырой — огня не было. Высасывая из сочной сырой мякоти влагу, они утоляли жажду.

Через три дня пошел дождь. Подставив под холодные струи большие куски брезента и обрывки парусов, Иван собрал целую бочку воды. Теперь мореходы не унывали и крепко верили в спасение. Эта уверенность удесятеряла их силы.

Прошло еще две недели. Семен чувствовал себя гораздо лучше, простая, но свежая пища хорошо помогла здоровью. Дружок тоже окреп и ожил, весело носился по палубе. Одно мучило мореходов — холода. Без огня в долгие темные ночи было трудно согреться. Как скучали они по вечерам о теплой печке, о миске горячего супа! А холода с каждым днем делались все злее и злее.

Проснувшись как-то утром, Химков заметил на горизонте белую полоску льда, а на ней широкой полосой отсвечивало белесое ледяное небо. Лодейный остров, гонимый ветром, медленно приближался к ледяным полям. Кормщик не знал, радоваться ему или печалиться. Что готовит судьба в холодных льдах?

На палубу вышел Семен и тоже стал смотреть на белую полосу, она понемногу ширилась, уходила вдаль. Вот и высокие торосы выступили на льду, затемнели покрытые льдом снежницы. Но что это? Во льдах Семен увидел что-то необычное. Он вздрогнул. Опять посмотрел. Нет, зрение не обмануло.

— Ваня, — чуть слышно сказал Семен, — чужие паруса!

Непримиримую злобу услышал Иван в его голосе и сразу понял, о ком говорит друг.

Теперь и Химков увидел паруса зажатого льдами корабля. Это были паруса хорошо знакомого мореходам брига с зеленым корпусом.

Рассвет только начался. На восходе вспыхнули первые краски утренней зари. В лесной чаще шумно завозились птицы; из кустов шиповника бодро прозвучала первая заливчатая трель и внезапно оборвалась. Лесной певец словно испугался: не рано ли?

И вдруг со всех сторон разом зацокало, засвистело, защебетало пернатое царство.

На поляну вышел бурый медведь. Переваливаясь и волоча лапы, он оставил блестящий ярко-зеленый след на траве, поседевшей от росы. Зверь медленно пересек поляну и скрылся в ольшанике. Из кустов долго слышался треск и недовольное сопение.

Тревожно заклохтала куропатка, из травы выпорхнул вспугнутый кулик… Вильнув рыжим хвостом, прошмыгнула лисица.

Утренний воздух неподвижен. Чуть-чуть шевелится низкий туман над застывшим озером. Над туманом темнеет спина большого лося. Голова зверя не видна, он то ли дремлет, то ли пьет студеную воду.

Еще дальше, над обширной Демьяновой топью, тоже стелется туман. Он прятал таящие гибель вязкие, коварные трясины. Из тумана, словно из глубокого снега, торчали верхушки небольших худосочных елей, березок и кустов ольшаника.

На другом берегу, заросшем дикой смородиной, играют волчата. Растянувшись на траве, худая волчица спокойно глядит на забавы щенят.

Вдруг мать насторожилась, встала, втянула вздрагивающими ноздрями лесные запахи. Ее острые уши зашевелились, шерсть вздыбилась. Зверь был худ и страшен. Летняя шкура торчала клочьями. Чуть не до земли свисали оттянутые соски.

К западу от Демьянова болота над вершинами деревьев поднимались черные клубы дыма: там горел большой костер.

Сняв с огня дымящийся котелок, у костра расположились два человека — Егор и Потап Рогозины. Мужики завтракали, черпая деревянными ложками жидкую кашу.

Положив голову на лапы, тут же лежал их верный Разбой.

Все ярче и ярче разгоралась заря.

В лесной тишине раздались дружные удары топоров. Прошумев листвой, валились на землю молодые березки. Встревоженное воронье с резким криком поднялось над лесом.

Топоры без устали стучали до самого полдня.

Панфил Данилыч Рогозин послал сыновей разведать железную руду по болотам. А случится найдут — накопать и поставить в кучи для просушки. Работа предстояла тяжелая, не на один день, и братья решили строить жилье — немудреный шалаш из березовых жердей, крытый зеленым дерном.

Поработав вдосталь, братья сели передохнуть и по-харчить. Насытившись, утерев губы, старший — Егор — вынул кисет, расшитый стеклянными бусами, и стал неторопливо набивать трубку.

— Маловат будто дом, — жуя ржаной хлеб и запивая квасом, заговорил Потап.

— По нужде десятерых спать уложишь, откровенно говоря, а нас двое, — отозвался брат. — Для ча хоромы-то?

— Найдем здесь руду, — продолжая жевать, спрашивал Потап, — как мыслишь?

— Как бог даст, — хрипел трубкой старший. — Найдем, надо быть. Самое для руды место. Окрест по болоту краснота выступает.

Братья посидели молча. Егор курил, Потап наклонился к своему любимцу Разбою и ласково почесывал собаке за ушами.

— Отмаяться бы скорее, от комаров сгибнешь, — снова вступил в разговор Потап.

— Десять дней здесь жить, откровенно говоря, раньше дела не управишь, — ответил старший. Он встал, с хрустом потянулся. — Начнем, братан.

Братья принялись вырезать из земли большие пласты дерна и укладывать поверх плотного ряда жердей. Дело не тяжелое, но кропотливое. Совсем обвечерело, когда мужики закончили работу.

Утром братья принялись искать руду. Рудознатцем был Егор. Острым еловым колом он тщательно прощупывал землю. С силой втыкая кол в травянистую почву, Егор прислушивался: руда издавала характерный шуршащий звук. Вынув свое орудие, он долго рассматривал приставшие частицы почвы, мял их пальцами и пробовал на вкус.

Обойдя без малого десятину и взяв сотню проб, Егор позвал брата.

— С удачей, братан, — говорил он, показывая в горсти красноватую глину, — откровенно говоря, похвалит за руду отец.

Егор снял с вспотевшей головы шляпу и с маху надел на кол.

— Давай лопаты быстрея! — Его обуял искательский задор.

Мужики расчистили небольшую площадку от дернового слоя. И Егор стал копать руду, набрасывая ее в кучу.

— Потап, — радостно вскрикнул он, присев на корточки, — мощна рудица-то! — Он отмерил на лопате пальцами толщину рудного слоя. — Две четверти, тик в тик. Откровенно говоря, теперь можно попу молебен заказывать, — весело пошутил Егор.

Пес, спокойно лежавший на солнышке, стал шевелить ушами, подняв морду и раздувая ноздри. Вдруг он вскочил и, повизгивая, бросился к ногам Потапа.

— Что, зверя почуял, эх ты, Разбой-разбойник! — приласкал собаку Потап. — Зверя много в лесу, иди отселя, ложись.

Но Разбой не уходил. Он залаял. Лаял он по-особенному — жалобно, взвизгивая и подвывая.

Видя, что на него не обращают внимания, пес покружился возле Потапа и вдруг пулей помчался прочь. Добежав до ближних зарослей ольшаника, Разбой еще раз обернулся и с громким заливистым лаем скрылся в кустах.

— Разбой, сюда. Разбой! — закричал Потап. Но пес не вернулся. Лай быстро удалялся, стал едва слышным и вскоре совсем затих.

— Не на зверя пес побежал, — задумавшись, проговорил старший брат, — привык он к зверю. Ежели только знамого человека почуял…

— Похоже на то, — ответил Потап. — Да кому здесь быть?.. Отец разве? — Он вынул небольшой компасик, висевший в кожаном мешочке у пояса. — Нет, в другую сторону Разбой побег.

Пес долго не возвращался. Потап не выдержал.

— Неладно, брат, — воткнув в землю лопату, сказал он. — Боюсь, пропадет Разбой. Жалко пса.

— Откровенно говоря, собака умней бабы, — рассудительно ответил Егор, посматривая на кусты, — на хозяина не лает. — Он опять закурил, пуская густые клубы дыма.

Вскоре Разбой прибежал. Он весь был перепачкан в грязи и какой-то пахучей гнили. С отрывистым лаем прыгал пес возле хозяев, порывался вновь бежать и снова возвращался. Братья недоумевали.

— Эге, — вдруг бросился к собаке Потап, — дай-ка, Разбой.

Он схватил пса и снял у него с шеи нитку матовых белых бус. Это было ожерелье из мелкого жемчуга, обычное украшение почти всех девушек Поморья и Карелии.

— Смотри, — Потап протянул брату жемчуг. Егор попятился.

— Чур нас от всякого лиха, — испуганно сказал он. — То лешего утеха.

— Чем бояться чертей, лучше бояться людей. От лешего, брат, мы обиды не видывали, а вот от человеков… Эх, Егор, срамно: на медведя один ходишь, а лешего испугался. А ежели девка либо баба в беду попала, нам знак подает? Смотри, Разбой куда тянет…

Пес, не переставая лаять, то кружился у ног братьев, то бросался им на грудь, всячески стараясь привлечь внимание.

— Как хочешь, брат, а я пойду. — Потап подтянул штаны, взял пищаль, заткнул за пояс топор.

Егор тоже стал молча снаряжаться, и скоро братья с баграми в руках шли за собакой. Радостно лая, Разбой бежал впереди, часто оборачиваясь, словно сомневаясь, впрямь ли хозяева идут за ним. Осторожно ступая, мужики медленно пробирались по зыбкой почве.

— Помогите, погибаем, — чуть слышно донеслось из глубины болота. — Помогите!

— Бабы в болоте тонут, — ускоряя шаг, бросил Потап брату. — Эх ты, леший!

Но Егор был другого мнения. Он любил каждое дело прощупать со всех сторон.

— А ежели лешак заманивает? Тут до беды недолго, топи кругом. Страшное место.

Братья продолжали двигаться, оглядывая каждый кустик, каждый бугорок. Голоса, зовущие на помощь, делались громче и громче.

Наконец увидели людей. Две девушки в черных сарафанах с узкими, длинными рукавами, простоволосые, смешно подстриженные в кружок, истошно кричали и махали руками. Братья побежали.

Разбой бросился к одной из девушек и, радостно скуля, принялся лизать лицо и руки.

— Наталья, — узнал Потап, — зимой у нас гостила, Наталья! — закричал он и бросился бежать, не разбирая места.

— Берегись, Потап, — орал вдогонку брат, — пропадешь!

— Наташа, милая, зачем здесь? — тяжело дыша от бега, спрашивал Потап. Испугавшись своих слов, он густо покраснел и смолк.

— Спасите, человек погибает, — умоляла Наташа, — спасите! Потапушка, — вдруг признала девушка и, протянув ему руки, зарыдала.

Подошел Егор и тоже хотел поздороваться с Наташей, но вдруг остолбенел.

Взгляд его упал на торчавшую из воды голову. Всклокоченные длинные волосы, синее лицо, выпученные страшные глаза…

— Леший, — охнул Егор, пятясь и крестясь, — спаси и помилуй! — Он дернул Потапа за рукав. — Оборотни заманивают, — зашептал он, побледнев.

Встреча была такой неожиданной, а голова в болоте так страшна, что даже Потап заколебался.

Видя замешательство братьев, вступилась Прасковья.

— «Оборотни заманивают»! — презрительно сказала она дрожащим от холода, и страха голосом. — Дурень, а еще мужиком прозывается. Да разве собаки к оборотням ластятся! Вот тебе крест святой, на вот, смотри. — Девушка стала креститься. — Хватит, что ли? — зло сказала она. — Теперь человека спасайте.

Мужики успокоились, посветлели лицами.

— Как его угораздило-то, — все еще недоверчиво спросил Егор, кивнув на торчавшую голову.

— Провалился, — со слезами сказала Наталья. — Совсем было в трясине утоп, да дерево внизу попалось. На цыпках стоит, омертвел: боится, обломится сук-то.

— М-да, — посмотрел Егор на страшные глаза, на синее, помертвевшее лицо.

— Ежели деревья приволочь, тогда разве… бежим, Потап, — спохватился он, и мужики бросились в ельник.

Срубив две небольшие елки, братья подтащили их к торчащей в трясине голове.

— Эй, человек, — крикнул Егор, осторожно подвигая очищенный от ветвей ствол, — хватайся, друг!

Над трясиной мелькнула рука, потянувшаяся к спасительной жерди.

— У-у-у-о-о-а! — раздался жалобный крик. Голова скрылась, показались на мгновение руки, судорожно сжимавшиеся и разжимавшиеся пальцы.

— Упокой, господи, раба твоего, — закрестилась Прасковья.

Мужики сняли шапки, заплакала Наталья…

Степан все еще сидел в скиту, надеясь хоть что-нибудь выведать о Наталье Лопатиной. На следующий день после пожара общежительные братья и сестры, оставшиеся в живых, понемногу пришли в себя, и Степан начал розыск. Он опросил всех, ничего путного не добившись. Одно стало ясным — в день пожара никто не видел Наташу.

Старик привратник сначала отнекивался.

— Знать не знаю, ведать не ведаю. Никто не уходил, никто не приходил, — упрямо твердил он.

В это время женка Якова Рябого, Пелагея, ходившая по кельям смотреть, как живут бабы в скиту, принесла Степану кусок плотной бумаги.

— Смотри-ко, мореход, белицы в Натальиной келье нашли, говорят, тут все прописано.

Это был чертеж морского хождения к землице Грумант. Степан заинтересовался. Там, где надлежало быть надписи, значилось четкой славянской вязью: «Жить невмоготу стало. Ушли из скита вместе с Прасковьей Хомяковой да с Ильёй Долгополовым, что сидел на чепи. Лучше в лесу сгибнем, чем здесь пропадать. Наталья Лопатина».

Обрадованный Степан снова взялся за привратника.

— «Никто не уходил, никто не приходил»! — передразнивал он старика. — А трое из скита сбежали…

— Винюсь, не вмени оплошку за грех, прости, — захныкал старец. — Заспал я, одначе слышал, как засовом гремели. Проснулся, да поздно. А сказать не посмел. Боялся гнев на себя навести. Крутенек на расправу отец Сафроний, ох как крутенек.

— Мне прощать тебя нечего, — ответил Степан. — Покажи-ка лучше, отец, погреб, где у вас человек на чепи сидел. Пойдем, Яков, взглянем.

Дверь в землянку оказалась открытой настежь. Сафроний, нахмурясь, рассматривал цепи. У стенки жались оставшиеся в живых старцы. Они охали и ахали на все голоса.

— Утек злодей, — стонал Аристарх, — что теперя киновиарху скажем?

— Семь бед, один ответ. — Сафроний волосатой рукой перебирал ржавую цепь.

— Перепилил, аспид, чепь… А напилок свой человек дал, вот что, отцы любые, страшно, — плутоватые глазки игумена забегали.

— Эхм, ех, — скулил нарядчик, — в моленную бы его, крамольника… Ему бы с праведными в царствии небесном куда бы как хорошо. Оплошку брат городничий дал.

Сафроний укоризненно взглянул на испуганное лицо отца городничего, но смолчал.

Степан осмотрелся. С деревянных стен почерневшего сруба сочилась гниль. Все было покрыто плесенью. Каменный стол и каменные лавки блестели, отшлифованные узником. Вместо постели еще три камня, покрытые полустертой кожей. Оконце маленькое, выходило к глухой стене коровника. В углу из дикого камня и глины сложено подобие небольшой печи.

Степан сунул руку в рванину, лежавшую на постели, и тотчас с отвращением отдернул — там копошились вши.

— Злодеи, — сдерживая кипевшую ярость, сказал Степан, — по какому праву живого человека мучили? Отвечай, большак! — От гнева лицо Степана покрылось красными пятнами.

— А где твоя правда в скиту спрашивать, а? — выступил вперед Аристарх. Его бородка тряслась от злости. — Может, по слову государыни правеж учинишь, а? Колодники, рваные ноздри, нет вам в скиту места.

— Здесь наша большина, — спокойно сказал Яков Рябой, — не моги супротивничать. Ишь, святые, начудодеяли, людей сожгли, а сами целы. У нас разговор короткий, — оборвал он, — враз плетей попробуешь.

— Плетей?! — взвизгнул Аристарх, размахивая высохшими руками. — Поцелуй пса во хвост, табашник, еретик… Я те порву поганую бороду!

— Чужую бороду драть — своей не жалеть, — все так же спокойно ответил Яков. — А что, Степан, — посмотрел он на товарища, — проучить разве? Хоть жаль кулаков, да бьют же дураков.

В глазах Рябого зажглись волчьи огоньки. Надулись жилы на загорелой шее. История принимала крутой оборот.

— Постой, постой, друг, — отстранил Рябого Петряй. — Я сам поговорю. Тебя отцом Аристархом кличут? — строго спросил он у старца.

— Тебе что за дело, насильник?

— А вот что: худо, где волк в пастухах, а лиса в птичницах. Марфутку-то помнишь? Старик отшатнулся.

— Что молчишь, али горло ссохлось? Ну-кось, дерни меня за бороду. — Малыгин выставил свою рыжую лопату. — Дерни, праведник, — наступал он на старика. — Ах ты, распутный бездельник, чтоб ты сгорел, проклятый! — плюнул ямщик, видя, что Аристарх спрятался за грузного большака. — Зацепи-ка еще Марфутку, тады живым не уйдешь.

Мужики засмеялись. Гнев отошел от сердца.

— Довольно тебе, Петряй, — вмешался Степан Шарапов, — поговорил, и ладно. Святым отцам и без нас вдосталь по шеям накладут…

Малыгин, мореходы и Яков Рябой вечером угощались хмельным медом. Большак Сафроний, желая задобрить мужиков, приказал выкатить из погреба две большие бочки.

— Степушка, — обнимаясь, говорил захмелевший Рябой, — не кручинься, друг. Ты море знаешь, а я в лесу хитер. Найду Наталью. Не сумлевайся, вот те Христос, найду. По такой погоде след долго стоит.

— Спасибо, Яков, — растрогался Степан. — Ежели Наталью найдем, последнюю рубаху для тебя скину. Жених в море, на меня вся надея. Понимаешь?

— Жалею, не кончил подлого старика, — бубнил свое Малыгин. — Марфутка-то…

— Голодная лиса и во сне кур считает, — с досадой сказал Степан. — Надоел, паря.

Петряй пригорюнился, облокотился о стол и запел неожиданно тонким, жалобным голосом:

— Эх, ребяты, заскучало ретивое, душа горит!..

Мужики погуляли славно. Общежительная братия то ли с горя, то ли от большого поста и долгого воздержания веселилась круто. Долго скитницам пришлось отмаливать грехи, долго они вспоминали веселых мужиков.

Утром Яков Рябой не забыл своего обещания. Встал он раньше всех, с петухами, и, разбудив Степана, сказал:

— Пока спят, пойдем след Наташкин искать.

Степан без слов поднялся.

Окунув головы в ушат с водой и поеживаясь от утренней прохлады, мужики вышли за ворота.

— Эй, сторож, не спишь? — подмигнул мимоходом Степан привратнику. — Ну-к что ж, я ведь так, — добавил он, видя, что старик всполошился.

Яков Рябой по-собачьи шарил по траве. Он часто пригибался, ковыряя пальцем землю. Дул на примятую траву, разглядывал каждую травинку.

— Нашел, — радостно закричал Яков, — вот он, след! Степан кинулся на зов.

— Смотри здесь, Степа, вот мужик босой шел, хромал на левую ногу, с поволочкой шаги-то, сразу видать, чепь долго носил. Правой ногой шибко приминает, а левой чуть. А вот сапожки девичьи — махонькие, с подковками. А третий в лаптях, тяжеленек шаг-то, — объяснил следопыт.

— Это девка Прасковья, — обрадовался Шарапов, — про нее и в письме писано.

— Видать, в теле девка, вишь, как трава примята и травинки в землю вдавлены. Мужичок не тяжел — кость одна весит.

Яков Рябой увлекся и, сверкая глазами, все говорил и говорил.

Степан с удивлением посматривал на товарища «Вот те и молчальник! — думал он. — Словно подменили человека».

У деревянного раскольничьего креста о восьми концах Яков остановился и полез в кусты.

— Ну-тка, Степан, гляди. — Он громко засмеялся, радуясь словно ребенок. — Здесь утра дожидались, — объяснил Яков, березу на постелю ломали. Мужик сухари ел, смотри, крошки. Девка лапти переобула. Чистые онучи надела, а старые, вон они. — Он указал на тряпки, висевшие на сучке. — Женки здеся вместе лежали. Теперь буди мужиков, похарчим — и в лес, — сказал Яков, поднимаясь с колен. — Никуда от нас Наташа не уйдет. Так-то, мореход.

Степан воспрянул духом. Надежда найти девушку теперь не казалась ему далекой и смутной, как раньше…

Среди ночи мореходы проснулись от сильных толчков, сотрясавших лодью. В темноте да второпях они тыкались во все углы и не сразу нашли люк на палубу. Ругаясь, потирая ушибы, мореходы выбрались из темной поварни.

Ночь была ясная, звездная. Яркая полная луна покрыла серебром колыхавшееся море, а льды, освещенные ее мертвым светом, казались не настоящими, какими-то плоскими, будто обструганными под рубанок. Сбитая ветром кромка льда шевелилась; качаясь, взбрасывая фонтанами воду, льдины с грохотом бились друг о друга.

Встретив сплоченные льды, волны шумели, словно прибой у скалистого берега. Покачиваясь, тяжелые льдины задевали корпус «Святого Варлаама», били и толкали его.

Кормщик понял: жить кораблю осталось считанные минуты. Надо выходить на лед, и выходить как можно скорее. Удары покачивающихся на волнах льдин опасны для корпуса самого крепкого корабля. А «Святой Варлаам», потрепанный жестокими ударами судьбы, едва держался на плаву. Еще один-два хороших толчка, и корпус его развалится, как поленница дров.

Но и выйти сейчас на лед не простая задача, особенно для калеки Семена. Однако выбора не было.

— На лед! — крикнул Химков. Нырнув в поварню, он сорвал со стены икону, заткнул за пояс топор и ринулся наверх. Огромная льдина поднялась над водой, оголив свои острые закраины, и, качнувшись, рухнула вниз. Затрещала, застонала лодья… В эти минуты смертельной опасности только отчаянная смелость могла спасти жизнь моряков.

Химков первый перескочил на льдину. Едва держась на широко расставленных ногах, он успел подхватить поскользнувшегося товарища. Когда ледяной обломок, на котором спаслись мореходы, снова поднялся на волне, они увидели во льдах жалкие деревянные остатки.

На вторую льдину Химков с Семеном перебрались благополучно. Удерживаясь на скользкой поверхности баграми, помогая друг другу, они медленно двигались по качающимся, грохочущим льдам.

— Везет нам, Семен, — сказал Химков, перейдя через опасную ледяную кромку, — видать, бог не без милости, а мореход не без счастья. Не пропадем.

— Говори: господи подай, а сам руками хватай, — отозвался Семен, тяжело дыша, — дальше-то что будем делать?

— На бриг надо идти, — Химков махнул рукой туда, где виднелись мачты, — все равно у нас и огня нет, и жрать нечего. Таково наше дело, что идти надо смело.

— Пойдем, — согласился Семен. Он был радостно возбужден. Ковыляя на костыле, Семен не отставал от Химкова; мысль о мщении окрыляла его, вливала новые силы.

На пути встречались гревшиеся на солнце нерпы и тюлени. Морские жители любопытно поглядывали на людей, но не боялись их, не уходили в воду.

«Не пуган зверь, — отметил про себя Химков. — Неужто на бриге нет людей?»

Одолев половину пути, друзья присели отдохнуть. Дружок, спокойно улегшийся было у ног Семена, насторожился и злобно зарычал. Посмотрев на корабль, мореходы увидели дымок, курившийся над палубой. Они молча переглянулись.

— Вернемся, а? — нерешительно спросил Химков.

— Ты как хошь, а я пойду, — не глядя на друга, ответил Семен. Он поднялся и, поправив пояс, сделал первый шаг.

— Сподручнее, Сеня, вдвоем-то, — тихо отозвался Химков, шагнув вслед за ним.

И друзья снова пошли по льду, направляясь к пиратскому кораблю. Они шли молча до самой встречи с людьми.

Обойдя большой торос, мореходы увидели двух чужеземцев: матросы сидели с удилами в руках у большой промоины. Бриг был совсем рядом — в двух десятках шагов. Мореходы остановились.

— Что за судно? — будто не зная, показал на бриг Химков. — Давно ли во льдах?

— Русский, — закричал один из ловивших рыбу, — русский мореход! — Он встал и подошел к поморам. — Я — Билли, — ткнул себя в грудь чужеземец. — Я знаю говорить по-русски. О, вы совсем худой! — изумился он, разглядывая мореходов.

Билли оказался словоохотливым парнем. Угостив поморов табачком, он рассказал, как шесть недель назад корабль попал во льды, как спустя две недели часть команды сбежала на единственной исправной шлюпке.

— Теперь нас осталось двенадцать человек, — закончил Билли, — мы не можем выбраться из этих проклятых льдов… — Пират грязно выругался.

Химков, в свою очередь, рассказал чужеземцам выдуманную им историю кораблекрушения.

— Только я, кормщик, и матрос, — он показал на Городкова, — остались в живых после ужасной бури.

— О, вы капитан! — обрадовался Билли. — Пойдемте на судно. Вы нам сможете оказать большую услугу.

— Пойдем, — согласился Химков, — поможем чем можем. Пойдем, Сеня! — Он пристально взглянул на товарища и незаметно пожал ему руку.

На паруснике было пусто и тихо. Поскрипывал рангоут, хлопали на ветру позабытые, ненужные сейчас паруса. От толчков льда корпус брига чуть вздрагивал. Палуба была грязная, неубранная. Повсюду царил беспорядок и запустение. Пират привел мореходов в матросский кубрик на носу брига.

Спустившись по крутому трапу, Химков осмотрелся. На грязных скамьях вокруг топившейся печки сидели люди. Пол был заставлен тяжелыми матросскими сундуками, бочками и ящиками. Початая бочка солонины распространяла крепкий дух. На столе в медных подсвечниках горели две оплывшие свечи. Валялись пшеничные сухари, объедки снеди.

Химков шагнул к столу. Опираясь на костыль, рядом встал Городков. Бледные, худые, дико заросшие волосами, они мало походили на живых людей.

Одноглазый толстяк в бархатном жилете и нелепой куртке с золотым шитьем долго рассматривал поморов.

— Н-да, — наконец произнес он, — ты говорил с ними, Билли?

— Это русский шкипер, — ответил матрос, кивнув на Химкова. — Они потерпели кораблекрушение. В живых остались только двое.

— Шкипер?! — Одноглазый подпрыгнул на табуретке. — Это меняет дело… Вы можете вывести наше судно из льдов? — обернулся он к Химкову. — Билли, переведи. Вы будете нашим шкипером до первого английского порта. Мы дадим, — он посмотрел на матросов, — жалованье вперед. Так, ребята? — Увидев на лицах пиратов согласие, боцман вытащил кошелек.

— Пятьдесят золотых гиней, — говорил он, звеня монетами. — Недурно, а?

Двенадцать пар глаз впились в Химкова. Он молчал, раздумывая, как быть. Его душила дикая злоба. Иван вспомнил все: гибель товарищей, смертельные муки, голод…

— Ну, говори! — В голосе Одноглазого послышалась угроза. — Если нет, то… — Он запнулся, встретив спокойный взгляд синих глаз Химкова.

— Я согласен, — твердо ответил он, — ежели будет мне повиновение, я выведу корабль. Перескажи им, Билли… Но где ваш шкипер? Неужто он покинул бриг?

Матрос перевел. Боцман снова переглянулся с товарищами.

— Ладно, мы согласны, — пробурчал он, — капитан всегда капитан… Так, ребята?

Послышались одобрительные восклицания. Матросы оживились. Боцман отсчитал пятьдесят гиней и спрятал в кошелек.

— Берите, сэр. — Он проводил жадным взглядом в карман Химкова каждую монету.

— А теперь покажите господину капитану его каюту… ты, Билли. — Боцман злорадно ухмыльнулся. — Х-ха, там он узнает, что случилось с нашим дьяволом.

Вслед за Билли на палубу поднялся Химков. Постукивая костылем, тяжело взобрался по лестнице Семен. Когда шаги поморов стихли, одноглазый обернулся к матросам.

— Х-ха, мы отвернем ему голову, как только самый зоркий из нас увидит черный материк. Так, ребята? Европейские порты не очень-то подходят сейчас для нашего корабля. Мы могли без убытка положить в карман этому парню все наши гинеи. Х-ха, капитан, пусть командует. — Толстяк самодовольно выпятил живот, расстегнув три верхние пуговицы на жилете.

* * *

— Сюда, сэр, — показал Билли на дверь капитанской каюты.

Химков толкнул дверь. Из темной каюты пахнуло густым смрадом. Пересиливая отвращение, мореходы вошли.

Привыкну в к темноте, глаза Химкова стали различать предметы: вот стол, на столе истрепанная морская карта, пустая бутылка из-под рома, огромный парик с бантом на косичке. У потолка — клетка с дохлой заморской птицей. Все ящики выдвинуты, дверцы шкафов распахнуты, содержимое разрыто, выброшено на пол. «Вверх дном все перевернули, искали, видать, что-то», — догадался Химков.

В углу из-под коечной занавески торчали грязные ботфорты. Химков откинул шторы и застыл от неожиданности: на койке лежали разложившиеся останки капитана Томаса Брауна. Труп был прикручен к койке крепкой смоленой веревкой.

— Собаке собачья смерть, — плюнув, сказал Семен. — Не угодил своим. Что ж, одного подлеца сбросим со счета… Смотри-ка, Ваня! — С отвращением приподняв подушку, он вытащил два длинных пистолета. — Теперь не с пустыми руками.

— Исправны! — радостно отозвался Химков, осмотрев оружие. — За это ему спасибо, — кивнул он на мертвеца, — уберег.

На палубе собралась команда. Пиратам не терпелось увидеть, чем окончится шутка боцмана, как поступит русский капитан. «Наверно, он будет кричать, ругаться», — посмеиваясь, рассуждали они. Но позабавиться не пришлось.

— Билли, — приоткрыв дверь, распорядился Химков, — убери дрянь из моей каюты!

Через минуту он поднялся на мостик и как ни в чем не бывало стал разглядывать лед в большую подзорную трубу.

Разочарованные матросы, поеживаясь на холодном ветру, быстро разошлись. Убирать каюту и прислуживать новому капитану боцман послал негритенка Цезаря. В прошлом году капитан Томас Браун выменял его на Западном берегу за десять серебряных колокольчиков и пять коралловых бусин.

Мореходам впервые довелось увидеть настоящего негра.

— Черен, как смертный грех, — говорил Семен, с любопытством разглядывая его круглое лоснящееся лицо, широкий нос, толстые губы. — Глянь-ка, Ваня, — осторожно тронув курчавые волосы негритенка, позвал он — что твой войлок волосья и гребень не возьмет…

Мальчик, увидев, что его новые хозяева ничуть не сердятся, весело улыбался, сверкая белыми зубами. Он оказался на редкость смышленым и сообразительным. С одного взгляда негритенок тотчас догадывался, что от него хотят.

На следующее утро Иван распорядился прибрать корабль. Обалдевшие от безделья пираты весело взялись за дело. Мусор, скопившийся за много дней, полетел за борт. Палубу выскребли, вымыт, убрали паруса, привели в порядок такелаж.

Химков придирчиво следил за уборкой, залезая в каждую щель, осматривая каждый парус, каждую веревку. Вместе с тем он знакомился с кораблем. Ведь ему никогда не приходилось плавать на таких судах. Заметив оплошность, Химков делал строгие замечания.

— Да, сэр, будет исполнено, сэр, — то и дело слышалось на палубе.

— Х-ха, он совсем неплохой моряк, — получив очередной выговор, шепнул боцман длинновязому Майклу — с ним держи ухо востро.

Еще два дня матросы собирали лед и вытаивали из него воду. Химков показал им, как отличить старый пресный лед от солоноватого, негодного для питья. Под конец Одноглазому велели починить потрепанные паруса. Несколько дней провозились матросы с парусиной, орудуя нитками, иголками, гардаманами.[65] А боцман, короткий и толстый, важно расхаживал по палубе.

В ящике под койкой Химков нашел большой медный окант. Пираты с завистью смотрели, как русобородый шкипер мерил высоту Полярной звезды и что-то вычислял на бумаге. Определить место в море, где находится бриг, он, конечно, не мог, но знать хотя бы одну широту было необходимо.

За две недели, проведенные на бриге, мореходы окрепли, вошли в тело. В кладовке Брауна хранилось вдосталь белых галет, варенья, сливочного масла, копченой свинины и много других полезных вещей. Негритенок готовил вкусные обеды и ужины; по утрам мореходы наслаждались сладким горячим кофе.

В свободное время Семен учил негритенка говорить по-русски, и Цезарь, к великому удовольствию учителя, быстро запоминал слова.

Как-то ночью ударил мороз, посыпал мелкий колючий снег. Проснувшись, помрачневшие пираты с беспокойством поглядывали на покрытые снегом льды. Но Иван был спокоен. Если переменился ветер, он обязательно расшевелит льды. Так и случилось. Лед, окружавший бриг, ожил, начал двигаться, там и сям показались узенькие полоски воды. Наступило время действовать. И тут Химков показал свой опыт и знания. Он заставил протянуть вперед корабля крепкие пеньковые тросы, их крепили на ледовых якорях и выхаживали шпилем.

Корабль медленно двигался между льдинами; ему помогали топорами и баграми, вырубая и расталкивая лед. Пираты, те, что выхаживали тросы, затянули песню, ее подхватила вся команда:

Наши утлые шлюпки Сорвала волна, И сказал Капитан удалой: — Будет плакать моя Молодая жена. В эту ночь она станет вдовой!..

Химкову такая работа была не в диковинку. Он умело распоряжался, показывая и помогая сам, где было трудно. А невеселая матросская песня продолжала раздаваться в холодных льдах:

Мы работали дружно, Тонули мы врозь — Это было Судьбой суждено. Уцелевшего бота У нас не нашлось, И пошли мы На темное дно, на дно, на дно, За русалкой На темное дно.

[66]

Вечером бриг «Два ангела» вышел из льдов и под дружный победный клич команды закачался на чистой воде. Пираты ликовали.

Семен Городков не принимал участия в работе. Нахмурившись, грозно посматривая на пиратов, он ходил по палубе, постукивая костылем. Много ночей он ложился спать с подозрением на товарища.

— Все в порядке, сэр, — доложил боцман, вместе с переводчиком Билли появившись перед Хнмковым, — судно готово к плаванию, сэр!

— Поставить все паруса.

— Будут ли встречаться еще льды, сэр? — спросил боцман уже за порогом.

— Да, льдов в море много, — осторожно ответил Иван, — скоро увидите сами.

Поднявшись на мостик, Химков внимательно присматривался к работе матросов. Стоя на реях, они ловко управлялись с грубой парусиной. Бриг медленно набирал ход.

— Курс юго-запад, — скомандовал Химков. — Заглянув в компас, он подождал, пока судно легло на курс.

— Так держать! Курс на юго-запад, — еще раз повторил он.

— Да, да, — обрадовано отозвался боцман, — на юго-запад, хороший курс. — Немного потоптавшись возле рулевого, он ушел.

Дул ровный и сильный северо-западный ветер. Корабль шел правым галсом, вполветра, все ускоряя и ускоряя ход. Не глядя на расступившихся перед ним матросов, Химков прошагал к трапу и спустился вниз.

— Экая холодная ночь! — сказал он, войдя в каюту и потирая руки.

Семен Городков ничего не ответил. Лежа на узком диванчике, он хмуро глядел в потолок.

— Иван Алексеевич, — помолчав, зло сказал он, — выходит, ты так: попал в стаю, лаешь не лаешь, а хвостом виляешь? Не ждал я такого… Куда мы? В Африку? Тьфу, как ты им веры дал! Кончат они нас, злодеи…

— Сеня, да я… — Химков посмотрел на дверь и понизил голос: — Окромя Архангельска, я никуда… Откажись я тогда — душу бы вынули. Задумал я… — Иван нагнулся совсем близко к товарищу.

* * *

На баке отбили восемь склянок. Четыре часа утра, совсем темно, на небе видны все звезды. На руле сменились матросы. Из кубрика раздалась звучная перебранка. И опять тихо.

С однообразным рокотом покорно расступается море под острым форштевнем брига. Изредка в борт с громким всплеском ударяют волны. Мерно поскрипывает рангоут, сердито свистит в снастях ветер.

Около пяти часов сон особенно крепок. Хлопнула дверь капитанской каюты. На мостик вышел Химков. Постукивая костылем по ступенькам трапа, вслед за ним взобрался Семен Городков.

Рулевой обернулся. Увидев на мостике шкипера, он снова принялся ворочать штурвал: поворот вправо, полповорота влево.

Химков стоял, сжав топор, не решаясь подойти к пирату.

— Ваня, пора, — зашептал Городков, заметив колебания друга. — За Федюшку, помнишь? Не пожалели мальчонку, — жарко выдохнул он, скрипнув зубами. — За наши мучения, Иван Алексеевич, милый, душа горит! Топор, богом прошу. — Семен протянул дрожащую руку.

— На. — Химкова самого била лихорадка. Схватив топор. Городков с маху ухнул рулевого.

— Становись на руль, — хриплым, чужим голосом сказал Химков. Ухватив под мышки неподвижное тело, он спихнул его в море. За бортом тяжело всплеснулась вода, и опять все стихло.

— Я пойду, — придя в себя, шепнул Химков, — крикну — поворачивай. Все, как говорено.

Городков согласно кивнул. Осмотрев спрятанные за пазухой пистолеты, подозвав Дружка, Химков осторожно спустился вниз. Неслышно ступая по палубе, он пробрался на бак и закрыл засовы люка в матросский кубрик, обрезал крепления запасной грот-стеньги и привалил ею крышку люка. С обоих концов Иван привязал тяжелую стеньгу к железным кольцам, ввинченным в палубу.

— Давай, Сеня! — раздался его взволнованный голос.

На повороте громко захлопали паруса. Иван Алексеевич бросился к брасам. Выбиваясь из сил, обдирая кожу на ладонях, он с трудом справился с парусами. Курс на юго-восток! Теперь полный ветер гнал корабль вперед.

— Паруса, эй! — крикнул первый проснувшийся в кубрике.

Дрессированные матросы, услышав хлопанье парусов, мигом скатывались с коек. Переругиваясь спросонья между собой, они полезли по трапу. Люк на палубу оказался закрытым… Раздались проклятья, одиннадцать здоровенных мужиков ревели, словно дикие звери. В крышку люка посыпались удары.

— Эй, зверье! — крикнул Химков, подойдя к вентилятору.

Голоса внизу смолкли.

— Я, Иван Хамкав, — с глухой яростью сказал он, — кормщик потопленной вами лодьи «Святой Варлаам», повернул бриг в Архангельск.

Отборные ругательства градом посыпались на голову Химкова. Крышка люка задрожала от сильных ударов.

Иван, не раздумывая, сунул пистолет в круглую дыру вентилятора и спустил курок. Внизу кто-то отчаянно завопил. Матросы горохом посыпались с трапа, раздались ответные выстрелы. Но люковую крышку больше не трогали: лестница очень хорошо простреливалась через вентилятор.

— Ежели вздумаете бунтовать, — дрожа от ярости, крикнул Химков, — всех перестреляю, как собак бешеных!

Внизу молчали.

— Дружок, — приласкал собаку Иван, — сидеть! — Он показал на крышку. — Сторожи, понял, Дружок?

Пес завилял хвостом и уселся на палубе возле люка.

Бриг «Два ангела» птицей летел по новому курсу. Ветер набирал силу, гнул мачты.

На востоке, облака оделись в пурпур. Светлело. Начинался день.

В каюте негритенок с воплем бросился к ногам Химкова. Он видел все, что произошло, и, обливаясь слезами, умолял не убивать, пощадить его.

— Я нет. Я хорошо, — повторял он русские слова, глядя на Ивана ясными умными глазами.

В суматохе Химков совсем забыл про негритенка. Что с ним делать? Все это время мальчик честно прислуживал кормщику и его другу. Вместо зуботычин и проклятий новые хозяева дарили его лаской и теплым вниманием. Негритенок всей душой привязался к поморам. Но теперь, когда враги стояли лицом к лицу, на чьей стороне он окажется, как поступит, не будет ли помогать тем, в кубрике… Можно ли ему верить?

— Боцман плохо, я буду бить, — негритенок, дрожа всем телом, выхватил нож и всадил его в стенку каюты.

— Ладно, Цезарь. — Химков погладил мальчика по курчавой голове. — Ладно, ты с нами…

Первые лучи утреннего светила озарили белые паруса брига. Вспыхнула, заискрилась далекая, через все море, огненная дорога. И корабль, весь залитый кровавым светом, стрелой несся вперед, казалось, прямо к солнцу.

Сон да дрема на кого не живет! Задремал и дозорный Фома Гневашев, а когда проснулся — было поздно. Солдаты в смешных шапочках и коротких куртках крутили ему за спину руки. Плохо соображая спросонья, Гневашев громко закричал, предупреждая товарищей.

Но императорские егеря, захватив врасплох спящих мужиков, не теряли времени даром; отбиться, убежать не удалось никому. Мужиков обезоружили и согнали в кучу.

В егерские части солдаты подбирались молодые, ловкие — не чета старым служакам из каргопольской крепости. И одеты они были легко и удобно: вместо сабли и тяжелой котомки, отягощавших гарнизонных солдат, егеря носили в портупее короткий штык и на поясе — патронташ. Закаленные суровой военной выучкой, они не страшились тяжелых походов по лесам и болотам.

Отряд поручика Васильчикова больше двух недель гонялся за старцем Амвросием, разыскивая скит Безымянный; солдаты сбились с пути и случайно наткнулись на спящий лагерь Якова Рябого. Рассвет только начинался. Нехотя отступали серые, угрюмые сумерки. Тяжелый ночной туман пронизывал все живое холодом и сыростью. Потухавший, костер курился легким, чуть заметным дымком.

Мужики стояли жалкие, растерянные, понурив головы. Якова от бессилия душила бешеная злоба. Удивленно глядели серые глаза Степана Шарапова. Петряй Малыгин застыл с раскрытым ртом. Громко плакал от злой досады Гневашев.

Рядом с шалашом на гранитном валуне сидел офицер с веселыми глазами, в железной кирасе, отороченной по краям красной кожей, и беззаботно помахивал хлыстом. Собираясь чинить суд и расправу, поручик хлебнул из походной баклажки изрядную порцию согревающего и сейчас был в отличнейшем настроении.

— Давай, ребята! — нетерпеливо крикнул он солдатам.

Первым к нему подвели ямщика Петряя. Поручик с любопытством оглядел пленника.

— Каких краев, кто таков, братец? — звонким голосом спросил офицер.

— Олонецкий, Челмушской волости, господин офицер, а ныне в городе Архангельском ямщиком у купца.

— Раскольник?

— Никак нет, православный, никонианец.

— А ну, перекрестись.

Малыгин истово щепотью перекрестился.

— Двадцать палок, — неожиданно приказал офицер. Солдаты потащили Петряя в сторону.

— За что, господин офицер, — уперся Малыгин, — в чем вина? Ежели крестился неладно…

— Крестился хорошо, братец, а по лесам без дела бродишь, вот что плохо. Зачем в этих местах? Малыгин, склонив голову, молчал.

— Идем, мужичок, — тащили солдаты Петряя, — благодари господина поручика за доброту. Другой бы на палки не поскупился, отсыпал бы сотни две.

— Меня нельзя бить, — вдруг всполошно закричал Малыгин, — не по закону! На мне болярское звание.

— Что, что, — вытаращил глаза офицер, — боярское звание?

— Да, я болярин, — волновался Петряй, — и бумагу имею. — Он расстегнул ворот, торопясь разорвал кожаный мешочек, висевший на гайтане, и подал офицеру сложенную вчетверо бумагу.

— «…Царский указ, — читал поручик, — …за услуги, оказанные царице Марфе в бытность ее… род Малыгиных пожалован боярским званием в 1615 году…» Что за черт! — удивился он, прочитав бумагу. — Я думал, император Петр отменил боярское звание… А тут боярин, боярин-мужик… Анекдот! — На молодом открытом лице офицера проступило откровенное любопытство.

— Болярин?! — вдруг прыснул от смеха Фома Гневашев. — Болярин… с твоей рожей сидел бы под рогожей… Нос курнос, рыло дудкой, а рот жемачком, истинно так.

Мужики и солдаты, глядя на Петряя, засмеялись.

— Наша деревня, — продолжал Гневашев, — рядом с ихней. — Он кивнул головой в сторону Малыгина. — Там все мужики боляры, а бабы — болярьши; и друг друга болярами кличут, истинно так. — Фома снова засмеялся.

К поручику подошел чиновник господин Толоконников, сопровождающий отряд. Худой, в черной одежде, с черным бантом на косичке парика, с длинным хрящеватым носом, он походил на старого ворона. Поручик с излишней самоуверенностью относился ко всем штатским, а господина Толоконникова презирал. За две недели совместных странствий вряд ли они сказали друг другу больше двух десятков слов. Но если обычно поручик относился к чиновнику с холодной вежливостью, то навеселе он вовсе не скрывал своих чувств.

— Господин поручик, — наклонившись к офицеру, сказал Толоконников, — действительно, мужики Чалмушской волости были удостоены еще царем Михаилом Федоровичем боярского звания. Указ действителен и поныне.

— Ну, братец, удивил, — не замечая чиновника, помотал головой поручик, — а прав, к особам твоего звания палки применять негоже! Однако объясни, братец, боярин Петр, почему ты в здешних лесах оказался?

— Дозвольте обсказать, господин поручик, — видя растерянность товарища, выступил вперед Степан. — Я всему причинен…

— Говори, — согласился офицер. — Одно помни: атаману палок вдвое отсчитаю. Ты кто таков, тоже боярин?

— Я мореход, — с гордостью ответил Степан, — всю жизнь по Студеному морю хаживал. Смотри. — Он снял шапку, обнажив белые, как снег, волосы. — Страстей немало видывал, а под палками николи не был, думаю, не доведется. В леса идти нужда заставила.

Шарапов спокойно и понятливо рассказал о поисках Натальи, о своих похождениях, предусмотрительно умолчав про монастырские дела. О ските Степан расписал как мог подробнее. Офицер слушал внимательно. Его заинтересовали романтические похождения морехода.

Да и сам Степан, спокойный, полный достоинства, ему понравился.

— Ну и дела… А мы скит этот самый ищем, с ног сбились. Говоришь, игумен ушел от гари? А не слыхал про старца Амвросия? Высокий старикашка, злой, как дьявол.

— Нет, не слыхал, — подумав, уклонился от истины Степан. — Разве расскажут старцы, крепки на язык-то, клещами слова не вытянешь. А вам, господин офицер, хоть и недалече, самим отселя до скита не дойти, в болоте сгибнете.

Офицер больше не спрашивал. Поигрывая хлыстом, он молча сидел на камне.

Сбившись в кучу, окруженные солдатами, ожидали своей участи оборванные, прозябшие мужики. Поодаль, прислонившись к березе, стоял чиновник с бледным злым лицом.

«Отпущу, — думал офицер. — Мне не поручали ловить всех беглых мужиков в лесу. Они свяжут руки. Да и небезопасно держать два десятка озлобленных людей. Их надо кормить, а запасы провизии ограничены. Кроме того, эта Демьянова топь… — Он посмотрел на хмурые лица своих пленников. — Заведут ведь, дьяволы, нарочно в болото заведут. Нет, лучше подобру, по-хорошему».

— Что вы хотите делать с мужиками, господин поручик? — проскрипел в ухо Васильчикову чиновник.

— Да отпустить их к лешему, — последовал ответ.

— А если среди них опасные преступники? — зашептал чиновник. — Здесь, в этих северных лесах, бунтарские шайки вьют себе гнезда, сюда стекаются беглые… Для тайной канцелярии представит несомненный интерес хотя бы вот этот мужик, вы только посмотрите на его зверскую рожу, — едва заметно кивнул он на Якова Рябого, — было бы весьма благоразумно доставить его в Петербург и…

— Это не входит в мои обязанности, господин Толоконников, — холодно ответил поручик, перестав играть хлыстом.

Лицо чиновника оставалось неподвижным, но ноздри хрящеватого носа вздрогнули.

— Советую вам подумать, господин поручик. Граф Чернышев говорил…

— Не знаю, что говорил вам граф. У меня есть своп начальники, господин Толоконников! — с раздражением воскликнул офицер. — И своя голова в придачу!.. Вот что, братцы, — обернулся он к мужикам, — вины за вами не знаю, идите с богом, ищите невесту… Кто из вас знает дорогу в скит, пойдет с отрядом.

— Спасибо, господин офицер, премного благодарны, — не скрывая радости, загалдели мужики на разные голоса.

Все были довольны решением поручика — и солдаты и мужики. Пленникам развязали руки.

— Фома, тебе поводырем, — сверкнул глазами Яков Рябой на Гневашева. — Не твоя бы сонная рожа… — тихо добавил он, показывая кулак.

Поручик поднялся с камня. Оправил кирасу, подтянул ремни.

— Вперед, ребята! — раздалась звонкая команда. Мужики, хмурые, молчаливые, смотрели, как один за другим скрывались солдаты в густом ельнике.

— Н-да, веселый барин, — мрачно ухмыльнулся Яков, — в загуле; понравился ты ему, Степан, не то плетей да чепей не миновать… Вперед наука нам, дуракам: как куропатей, руками взяли… Что ж, ребята, пожуем хлебушка да в путь. — Он показал мужикам на вершины деревьев, гнувшиеся от ветра. — Торопиться надоть, полуночник взялся, гляди, и зима скоро пожалует.

Ветер гнал туман. Осыпались последние пожелтевшие листья; в лесу стало пусто, неприветливо. Осеннее, беспросветное серое небо хмуро глядело сквозь голые ветви деревьев. Грустно чернели пустые вороньи гнезда на березах. Ударили зимние холода. Мужики мерзли в плохонькой одежонке, старались согреться в быстрой ходьбе. Те, кто был босиком, обернули опухшие ноги в мешковину. С охотой в пути было плохо; питались ржаными сухарями, прихваченными из скита.

На третий день следы привели мужиков к небольшой речушке. По стволу толстой сосны отряд перебрался на другой берег.

— Дымком потянуло, — принюхиваясь по-собачьи, сказал Яков, — недалече жилье… Погреемся ужо.

Продвинувшись немного вверх по реке, мужики стали различать другие запахи, приятно щекотавшие обоняние.

— Убей меня бог, жратвой пахнет, — остановившись, сказал Петряй, — либо гусь, либо баран жарится. — Он с наслаждением несколько раз втянул в себя воздух.

Вот и жилье. Мужики увидели несколько строений: большую избу с крытым двором, баню, кузню и два-три сарая. Большая собака, похожая на волка, с громким лаем бросилась им навстречу.

— Здесь твоя девка, Степан, — уверенно говорил Яков, отмахиваясь от наседавшего пса. — Сходи в избу, узнай… Да спроси у хозяев пожевать чего. Ах, проклятая!

Собака, получив добрый пинок, с воем отскочила. На собачий лай из дома вышел широкоплечий парень с курчавой русой бородкой. Отозвав пса, он молча ждал Степана. В открытую дверь к мужикам доносились веселые голоса, удалая песня, звонкие переборы гуслей.

— Мир дому сему и живущим в нем, — поклонившись парню, сказал Шарапов.

— Спасибо, — отозвался парень, — живем помаленьку. — Он окинул настороженным взглядом Степана и стоявших поодаль мужиков. — А вас куда господь бог несет?

— Девку ищем, — решил говорить напрямик Степан, — Наталью Лопатину, из скита ушла.

— Из скита? — пробурчал парень. Он колебался. — Не знаю таких…

В это время двери из горницы распахнулись. В сенях мелькнуло женское платье.

— Степушка! — раздался радостный крик. Сбежав с крыльца, Наталья остановилась. — Один ты? — Девушка обвела взглядом столпившихся мужиков.

— Ивану нельзя было, — ответил Степан, — меня за тобой послал, а сам на Грумант кормщиком. Да ты не бойся, Наталья, вернется к свадьбе-то, к покрову должен в Архангельском быть.

В сенях появился Панфил Данилыч, раскрасневшийся, немного навеселе.

— Прошу к столу дорогого гостюшку, — выслушав сбивчивые слова Натальи, кланялся он Степану. — Не обессудьте. Праздник у нас, сына старшего женю.

— Я не один, с товарищами, — ответил Шарапов.

— Всех за стол! — шумно радовался хозяин. — Бог на счастье гостей нам послал. Митрий, Потап, режьте барана… Не одного — двух! — распоряжался он. — Девки, Наталья, Дуняша, Дарьюшка, кланяйтесь дорогим гостям, зовите к столу!

Поблагодарив хозяина, мужики шумно ввалились в дом.

За столом в большой горнице шло веселье. Радостные, счастливые, сидели Егор и Прасковья, прижавшись друг к другу.

Несколько дней, проведенных вместе с девушкой, решили судьбу Егора. Крепко задумал он жениться. Однако без отцовского согласия не смел сказать об этом Прасковье. Но девушка сама разгадала его заветные думы.

Выбрав время, когда никого не было дома, он подошел к Панфилу Данилычу, отдыхавшему на лавке после обеда.

— Жениться хочу, — потупив голову, вымолвил Егор, — Прасковью желаю взамуж…

Панфил Данилыч весело взглянул на сына.

— Что ж, брат, пора, — ответил он, поднявшись и положив руку на плечо Егора. — Темечко-то у тебя давненько окрепло. Дело хорошее… Нашему брату лесовику без жены как без шапки. Ежели Прасковья в согласьи, что ж, будем свадьбу играть. Я-то сразу заприметил, — хитро улыбнулся он, — огня, любви да кашля от людей не утаишь, брат!

И вот Рогозины празднуют помолвку старшего сына: пьют пенистое пиво, пляшут, поют веселые песни.

…Не скоро удалось выехать мореходам в Каргополь. Как ни рвалась Наталья свидеться с любимым, а пришлось дождаться санного пути — другой дороги не было.

— Об это время нет дороги в наших местах. Октябрь ни колес, ни полоза не любит, — уговаривал Панфил Данилыч гостей не торопиться.

Но зима торопилась. Наступил ноябрь. Начались морозы.

Распростившись с гостеприимными хозяевами, поблагодарив мужиков-лесовиков, мореходы на двух розвальнях выехали по первопутку в Каргополь, прямиком через леса и болота.

Бурливо и ветрено в Студеном море. Поздняя осень, поморские лодьи давно разошлись по тихим становищам… Куда ни глянь, на пустынных просторах величаво и грозно вздымаются волны; ветер гонит над ними тучи, тяжелые, хмурые.

Торопится в Архангельск бриг «Два ангела». Стремительно взлетая на волнах, лихо накренясь, он несется стрелой, глотая милю за милей. Ветер неистовствует в снастях, насвистывая и завывая на разные голоса. Нагоняя корабль, шумные волны вкатываются на палубу и с рычанием уходят за борт.

Тяжело управлять парусником в сильный попутный ветер. Сосредоточив почти всю свою силу в парусах грот-мачты, ветер бросал бриг то в одну, то в другую сторону.

Мореходы с трудом удерживали парусник на курсе. Они сбились с ног, ворочая тяжелое рулевое колесо, хватаясь за шкоты и брасы. Натруженные, распухшие руки с сорванными до мяса ногтями отказывались служить.

С ненавистью, как на врагов, смотрел Химков на кормовые паруса. Но убрать их не по силам одному человеку.

Ночью кормщик направил стремительный бег парусника к гранитным утесам Святого Носа. Он изменил курс, взяв ближе к югу, и корабль шел теперь правым галсом. Мореходы вздохнули: можно было присесть, переброситься словом.

— Как вкопанный стал, не шевельнется с курса! — радовался Семен. — Ребятенка поставь на руль — справится… Сынишка, слышь, мой, — он улыбнулся, видно, вспомнив сына, — четырнадцать ему минуло, дак за милую душу… В прошлом годе в море брал… — Взгляд Городкова остановился на негритенке, с усердием начищавшем медную кастрюлю. — Ежели черномазого к рулю приспособить? — помолчав, спросил он. — Втроем способнее, глядишь, и поспать часок довелось бы… Слышь, Ваня?

— Почему не попробовать, — охотно согласился Химков. — Хоть и черен, а все человек… с понятием. В парусах толк знает, помогал.

Негритенка поставили к рулю, он волновался, как никогда в жизни. Благодарными глазами мальчик смотрел то на Химкова, то на Семена. Он оказался понятливым и способным учеником, и на вторую вахту кормщик доверил ему руль.

Ветер дул с неослабевающей силой. Для Ивана Алексеевича было ясно: нужно убавить паруса. Но мореходы вконец измотались, обессилели, и Химков махнул рукой.

«Выдержат, — думал он, все же с опаской поглядывая на натянутые как струны снасти, гнувшиеся и дрожавшие мачты. — А ежели не выдержат?»

Море и кормщик схватились в единоборстве.

Страшно было мореходам среди разбушевавшейся стихии. Тяжелые удары волн потрясали бриг, яростные порывы ветра грозили изорвать в клочья паруса, сломать мачты. Страшно и вместе с тем радостно. Истые моряки, всю жизнь боровшиеся с морем, поморы будто слились с кораблем в одно целое; горящими глазами смотрели они, как бриг, обуздав могучие силы природы, бешено мчался вперед среди рева волн и завывания ветра.

Пожалуй, бригу «Два ангела» никогда не приходилось при капитане Томасе Брауне идти с такой скоростью. Сейчас корабль отсчитывал верных пятнадцать узлов.

— Хоть и хороша наша лодья во льдах да на зимовках, — не выдержал Семен, — однако на чистой воде далеко ей до брига. Сейчас вот катало бы лодью на волне, как бочку, а ходу чуть…

— Спору нет, — отозвался Химков, — ладно корабль сделан. — Он смотрел, как стремительно вздымался и опускался бушприт, как потоки воды заливали нос брига. — Как там пленники, живы?

— По мне, пусть сдохнут, разбойники, — отрезал Семен.

— Цезарь, сбегай спроси, не надо ли им чего, — сказал Химков, и, беря штурвал из рук негритенка, он показал на люк матросского кубрика.

Цезарь кивнул головой и умчался.

А внизу, в матросском кубрике, попавшие в ловушку пираты с тяжелыми от хмеля головами снова подняли руготню. Сегодня они были особенно возбуждены. Матросы галдели, орали, перебивая друг друга, готовясь пустить в ход кулаки.

Кубрик, освещенный колеблющимся светом сальной свечи, загроможденный койками и тяжелыми сундуками, выглядел мрачно. Табачный дым, окутавший людей едким густым облаком, затруднял дыхание. Кубрик, словно ящик на гигантских качелях, то стремительно поднимался вверх, то проваливался куда-то в пропасть. Пустой бочонок из-под рома, повинуясь качке, бешено шарахался из угла в угол, задевая ноги сидящих. Но разгоряченные спором пираты не обращали на это внимания.

— Ты, безмозглый кусок сала! — кричал боцману чернобородый португалец. — Ты хвастался своими подвигами на русском корабле. «Там остались одни мертвецы» — не твои ли это слова? А когда появился шкипер живой и здоровый с матросом в придачу, ты даже не узнал его. По-твоему, они вернулись с того света… Мертвые кусаются… — Португальца трясло от бешенства. — А виной всему негритенок, тринадцатый по счету среди нас. Я предлагал выбросить его за борт… Не ты ли, одноглазый дуралей, оставил его на корабле? Из-за тебя всем нам придется надеть пеньковые галстуки.

— Пеньковые галстуки?! — И боцман, до того спокойно слушавший португальца, привскочил. — Не думаешь ли всерьез, что русский шкипер с калекой-матросом смогут удержать бриг? — Глаз боцмана зажегся жестоким огнем. — Х-ха, я никогда не считал тебя умным человеком, Фред, но по крайней мере раньше ты не был трусом. Одиннадцать против двоих. Х-ха! — Боцман с презрением посмотрел на матросов. — Завтра бриг будет в наших руках… Ну-ка, Фред, — приказал он, — посмотри, ушел ли шкипер… Не может же он часами торчать у люка.

Португалец с мрачной подозрительностью взглянул на боцмана.

— Посмотреть? Я не родился, как ты, с серебряной ложкой во рту… Сам Деви Джонс не заставит меня это сделать.

Встретив тяжелый взгляд Одноглазого, Фред поспешил к лестнице.

— Эй, шкипер! — подвинувшись на три ступеньки, завопил он.

В ответ послышался яростный собачий лай. Португалец кубарем скатился с трапа. Пираты молча переглянулись.

— Х-ха, ты трусишь, как баба, Фред, — с презрением пробурчал боцман.

— Я просто осторожен, вот и все, — с раздражением ответил португалец. — Собака дает им знать и… Это все глупые выдумки. Боб. Поздно закрывать конюшню, когда жеребец украден.

— Х-ха, это ровно ничего не значит, ребята, — спокойно сказал Одноглазый.

— Я придумал кое-что похитрей… Мы поставим телегу впереди твоего жеребца, Фред. Все дело в том, чтобы там, — он указал большим пальцем кверху, — не догадались о моем плане… Слушайте…

Пираты сдвинулись, тесным кольцом окружив своего предводителя.

План боцмана был прост и остроумен. Он хотел пробить ход в толстой переборке, отделявшей носовой трюм от кубрика.

— Пусть они сторожат со своей собакой здесь, а мы выйдем на палубу в другом месте, и тогда… — Одноглазый с торжеством посмотрел на своих товарищей. Он сидел важный, надувшись, как рыбий пузырь.

Пираты разразились бурными воплями радости. Собака на палубе опять громко залаяла.

— Тише, дурачье! — прикрикнул боцман. — Провалите дело.

Боясь привлечь внимание мореходов, пираты молча начали ковырять ножами неподатливое, твердое, как камень, дерево. Работали по двое, остальные отдыхали. Работали с остервенением, рассчитывая на скорую удачу.

— Капитан Браун не пожалел денег на дерево, — ворчал боцман, — такие доски делаются только крепче с годами… Н-да, свело пальцы, ребята, — пожаловался он и несколько раз сжал и разжал кулак.

Работа двигалась. Прошло несколько часов. Пять толстых обрубков дерева лежали на полу.

— Еще один такой кусочек, и даже Боб протащит в трюм свое сало, — шутил португалец.

К утру путь в трюм был открыт. Одноглазый зажег фонарь и первый полез в темную дыру.

— Эй, мистер Боб! — раздался неожиданно голос с палубы.

— Это Цезарь, — прошептал суеверный португалец. — Проклятый негритенок, путается под ногами…

Матросы с опаской глядели то на боцмана, то на лестницу.

Одноглазый не растерялся. Он быстро приволок к переборке пустой сундук и закрыл им только что сделанный лаз.

— Это ты, Цезарь? — вкрадчиво отозвался он, убедившись, что дыру заметить нельзя. — Слушаю тебя, сынок.

— Капитан послал меня узнать, не надо ли вам чего-нибудь… провизии или воды.

— Спасибо, Цезарь, — лицемерил Одноглазый. — Хвала богу, у нас пока все есть. А ты разве не с нами, сынок? Может быть, ты выпустишь нас отсюда?

Негритенок не ответил. В тишине громко прозвучали по палубе его удалявшиеся шаги.

— Негр ходит в сапогах. Вот так штука! — злобно зашипел португалец. — Ну, погоди, я доберусь до тебя, черная душа…

— За дело, ребята! Замолчи, Фред. — И боцман с фонарем в руках втиснул свое массивное тело в трюм. — Я мигом вернусь обратно, — глухо раздались его слова в темноте.

С нетерпением ждали пираты его возвращения.

— Не повезло… трюм плотно заставлен бочками, большими бочками с ворванью, — возвратившись, сообщил боцман, — я не нашел прохода, придется еще поработать, ребята. Часть бочек мы перекатим в кубрик. Дыру придется сделать пошире.

* * *

На палубе между мачтами стояла длинная бронзовая пушка, стрелявшая тридцатидвухфунтовыми ядрами. Когда волны покрупнее опрокидывались на бриг, вода потоками уходила под палубу в том месте, где стояла пушка.

Городков, стараясь понять, почему протекает палуба, со всех сторон обошел грозное сооружение. Пушка стояла на круглом вращающемся лафете, и вода падала в трюм сквозь зазоры между деревянным кругом и досками палубы.

«Тут что-то не так, — соображал Семен, — палуба не должна протекать. Надо сказать Ивану».

К Семену, добродушно улыбаясь, подошел негритенок. Он хотел было позвать морехода обедать, но, поймав его хмурый взгляд, стал тоже присматриваться, стараясь понять, чем озабочен Семен. Когда новые потоки зашумели по палубе и вода с шипеньем прошла сквозь пазы в трюм, он радостно вскрикнул, тронув Городкова за рукав.

— Бум, бум, — показал негритенок на пушку, — так… в трюм. — И он плавно опустил ладони вниз.

Подойдя к срезу юта. Цезарь ухватился за круглую тяжелую крышку, как раз подходящую по размеру к палубному вырезу.

Теперь Городков понял. Пушку надо опустить в трюм и закрыть дыру крышкой, на которую показывал негритенок.

— Молодец, — сказал Семен, одобрительно погладив негритенка по голове.

«Прячут пушку, разбойники. И стрелять удобнее, — подумал Семен, — пали во все стороны».

Постукивая деревяшкой, он еще раз обошел орудие, повернул его, встал на лафет, попытался опустить пушку в трюм. Но лафет не поддавался.

— Я знай, — обрадовано сказал Цезарь, — надо там. — И он показал черной рукой на закрытый брезентом трюм.

«Опустить, что ли, пушку, — подумал Семен, — иначе затопит трюм; открою, пусть малый покажет». Городков приоткрыл брезент и вытащил одну доску. Трюм был загружен почти доверху. Здесь были бочки с золой и ворванью, закупленные капитаном Брауном в Архангельске.

Проворный, как кузнечик, негритенок мигом исчез в трюме. Он стал пробираться узким проходом, оставленным между бортом и рядом бочек. Проход был укреплен бревнами и досками. Негритенок нашел ручку подъемного механизма, и пушка медленно пошла вниз.

Почти у самого люка Цезарь услышал легкий шум, доносившийся откуда-то из-за бочек. Вытаращив глаза, он застыл от удивления: тяжелая бочка двигалась прямо на него. Негритенок верил и не верил своим глазам. Вот бочка пошла в сторону. В открывшемся узком проходе на четвереньках стоял одноглазый боцман и в упор смотрел на Цезаря. Холодный, жестокий взгляд пирата словно пригвоздил негритенка на месте, отнял у него язык.

— А, это ты, мой мальчик! — медовым голосом сказал Одноглазый. — Вот приятная встреча… Подойди сюда, сынок, помоги мне. — Кривая усмешка тронула его губы. — Да ты не бойся, — добавил он, видя, что негритенок дрожит от страха.

Боцман находился в затруднительном положении. Ему было явно не по себе.

«Если я двинусь, — думал он, — проклятый негр закричит, тогда все пропало… Что делать?» От напряжения изо рта боцмана струйкой потянулась слюна.

— Ты не собираешься помочь мне, сынок, — тянул он время, — нехорошо, бог накажет тебя на том свете. Может быть, тебе трудно сдвинуться? — Боцман не спускал глаз с негритенка. — Тогда я помогу тебе, помогу… — Изловчившись, он скакнул к негритенку.

С отчаянным криком Цезарь бросился бежать. Поздно. Боцман успел схватить его за ногу. Выхватив нож, он собирался прикончить негритенка. В этот момент на пирата обрушилось грузное тело Семена; раздался выстрел, и боцман, захрипев, закончил свои счеты с жизнью.

Негритенок снова истошно завопил. В проходе между бочек показалась взлохмаченная голова долговязого Майкла. Не потеряв и секунды, он волчьим скоком бросился на морехода. Несдобровать бы Семену, если бы не Цезарь: взвизгнув, негритенок вонзил острые зубы в руку пирата, и нож только слегка задел помора. Обернувшись, Семен схватил страшными ручищами Майкла за горло. Хрустнули позвонки, хриплый крик вырвался из его горла. Мелькнуло блестящее от пота лицо, расширенные от ужаса глаза Третьего вступившего в драку Семен уложил выстрелом из второго пистолета. Четвертый, осторожный португалец Фред, увидев разъяренного морехода, стал пятиться назад. В неукротимой ярости бросился на него Семен. Чувствуя свой конец, португалец закрыл руками глаза, обессилев от страха. Схватив его за волосы, Семен в исступлении стал колотить его головой о дубовые бочки…

В трюм спрыгнул Хнмков: услыхав выстрелы, он привязал штурвал и поспешил на помощь.

— Семен, довольно, — пытался остановить он друга. Но Семен словно сошел с ума.

— Федюшка, — хрипел он, страшно вращая глазами, — други, за вас!

С трудом оттащил Химков хрипевшего, задыхавшегося товарища от неподвижного тела португальца.

Пираты больше не показывались. Оставшиеся в живых поспешно укрылись в кубрике и завалили вход тяжелыми бочками и сундуками. Куда девалась их былая удаль! Встретив достойного противника, они оказались жалкими трусами.

Измученный борьбой Семен долго обнимал счастливого негритенка, доказавшего свою верность мореходам. С того дня Цезарь сделался полноправным членом маленькой команды брига. Когда Семен пришел в себя и поднялся к рулю сменить товарища, Химков не узнал его: угрюмое лицо Семена дышало неподдельной радостью.

— Пятерых… отомстил! — возбужденно сказал он. — А ежели они опять в трюм полезут, а мы не заметим? Прикончить бы их всех, Ваня?

— Не полезут, Дружок караулит в трюме… да и атамана у них теперь нет, — успокоил друга Химков. — Людей убивать негоже, не каты[67] мы…

С приближением к Святому Носу ветер стал ослабевать. Море закрылось густым туманом. Мачты, паруса, такелаж — все покрылось тяжелыми каплями влаги. Берег должен быть близко, и Химков чувствовал это. Привязав снова рулевое колесо и прихватив негритенка, мореходы убрали лишние паруса. Шторм не прошел даром для брига. Химков увидел большую трещину, расколовшую грот-мачту.

— Ежели б чуть крепче ветер, — сказал он Семену, — пришлось бы нам у морского бога гостить.

Работать теперь было не в пример легче. К полдню туман стал редеть, видимость постепенно улучшалась, и скоро горизонт стал чистым и далеким.

Как-то сразу открылись плавные склоны гор Мурманского берега. Черные холодные скалы, запорошенные молодым снежком, быстро поднимались из воды; казалось, будто они несутся навстречу паруснику. Вот и Святой Нос — как знаком всем поморам этот суровый мыс! Сколько столетий встречает и провожает он мореходов в далекие плавания!

Из Горла Белого моря несло шугу, блинчатый лед. Химков направил парусник в узкую полосу чистой воды под Терским берегом.

— Благодать, тихо, словно по реке идем! — радостно обмолвился Семен.

— Верно, Сеня, тихо. А ежели б опоздали на неделю — в город не попасть. Все море в торосье одел бы мороз.

Под берегом зыбь почти не чувствовалась. Ветер стал еще слабее. Незаметно подбирался под одежду друзей холодок. Закуржавели паруса и снасти. Брызги мерзли на палубе, бриг обрастал ледяной шубой.

Химков задумчиво смотрел на восток. Проходили памятные места. Вспомнился Кровавый торос… Вспомнил отца, Наталью, верного друга Степана. Как сложится дальше судьба, что его прокормить детей?

На мостике появился негритенок. Глянув на него, мореходы не могли удержаться от смеха.

— Озяб мальчонка, — хохотал Семен, — ох, уморил!

— Чучело огородное, — вторил Химков. Обрядившись в длиннополый, до пят, капитанский кафтан, напялив на голову треугольную шляпу, Цезарь гордо вышагивал по мостику.

— Пойдем, — сказал он, схватив за рукав Химкова, — пойдем… каюта.

— Зачем в каюту? — удивился Иван. — Обед приготовил? Рано будто.

— Нет, нет, пойдем, — тянул Химкова негритенок.

— Пойди с ним, Ваня, — перестав смеяться, сказал Семен, — не будет он без дела звать.

В каюте негритенок обернулся и, весело оскалив белые зубы, сказал Химкову:

— Деньги, много.

С важным видом он открыл настенный шкафчик, где шкипер Браун хранил спиртное, и пошарил рукой по стенам. Медленно отошла в сторону потайная дверца шкафчика, открыв нишу в переборке каюты.

— Деньги, — еще раз сказал негритенок, — боцман искал…

Теперь Химков рассмотрел большую шкатулку, прикованную цепью к железному кольцу. Волнуясь, он вынул шкатулку из тайника.

— Тяжела, — пробормотал Иван, с трудом поставив ее на стол. Осмотрев и ощупав шкатулку со всех сторон, он попробовал открыть ее ножом.

— Ну и крепка, не откроешь так-то, — с сожалением сказал он, сломав стальное лезвие.

— Смотри, — услышал он голос Цезаря. В руках негритенка блестел небольшой ключ. — Здесь нашел, — ткнул он пальцем на маленький карманчик капитанского кафтана.

Едва сдерживая нетерпение, Химков открывал шкатулку. Дважды повернулся ключ, послышался серебряный перезвон колокольчиков. Когда музыка замолкла, крышка открылась, и колокольчики снова зазвенели. У Химкова зарябило в глазах от множества золотых монет. Закружилась голова. Не веря глазам, он сунул руку в шкатулку. Золото, самое настоящее золото!

«Половину Семену, — мелькнула мысль, — не будет бедовать калека. Нет, всех оделить надо, кто погиб… сирот, вдов. — Он вспомнил о негритенке: — И ему».

Цезарь, видя радость Ивана, сам от души радовался: широкая улыбка не сходила с его черного доброго лица.

Химков крепко расцеловал Цезаря в толстые губы и бросился к товарищу поделиться большой удачей.

Шкипер Браун хранил деньги не только в подвалах торгового дома «Вольф и сыновья»… Как-то раз, напившись до бесчувствия, он забыл закрыть свой тайник, и негритенок узнал секрет своего хозяина.

Время шло быстро. Вот возник перед глазами приметный мыс на Зимних горах. Мореходы снова взялись за паруса. Бриг еще сбавил ход, и вовремя — впереди мельтешил низкий берег Мудьюжского острова. Химков не отходил от руля. Извилистый двинской фарватер требовал опытной руки и напряженного внимания.

В полдень следующего дня бриг «Два ангела» встал на якорь против обнесенных лесами куполов недостроенного Архангельского собора.

Поднявшись на борт парусника, таможенные, чиновники удивились царившей тишине и безлюдью. Ни штурмана, ни матросов на палубе не было. У носового трюма прохаживался негритенок в парадной капитанской одежде, да у фок-мачты лежала рыжая лохматая собака.

Еще больше удивились чиновники, открыв дверь капитанской каюты… Двое русских мореходов, развалившись на полу, спали тяжелым сном смертельно уставших людей. Офицер таможенной стражи так и не мог их добудиться.

В октябрьский холодный и дождливый день два больших завозных карбаса медленно подтягивали к пристани иноземный парусник. Мореходы, случившиеся на берегу, с удивлением разглядывали на зеленом корпусе брига русскую надпись «Святой Варлаам».

Еще больше удивились мореходы, узнав капитана, шагавшего на шканцах.

— Гляди, никак, Химков Ванюшка! — сказал кто-то, показывая пальцем на рослого мужика с русой бородой.

— Он и есть, — подтвердили из толпы…

— И Городков Семен на руле… Да он без ноги, калека…

— Смотри, смотри, арабчонок с ними!.. Когда парусник встал вплотную к берегу и его крепко привязали толстыми веревками к сваям, пристанские матросы положили сходни.

— Разойдись! — закричали в толпу показавшиеся на палубе стражники.

По сходням спустились, окруженные стражей, семь иноземных моряков. Звеня кандалами, они медленно, потупив головы, шли мимо архангелогородцев.

Трудно описать негодование мореходов, узнавших о злодействе пиратов. Они не уставали слушать рассказы Ивана Химкова и Семена Городкова.

Весть о гибели двенадцати мореходов с лодьи «Святой Варлаам» в этот же день облетела весь город. На панихиду собралась вся морская братия. Корабельная слобода гудела, словно потревоженный улей.

Вернувшийся с промысла Амос Корнилов обвинил в гибели мореходов купца Вильямса Бака. Он вспомнил конторщика Бринера, вспомнил Питер…

Толпа мореходов грозно двинулась к дому англичанина. Но контора ловкого дельца опустела: Вильямс Бак исчез. В городе поговаривали, что купец не забыл прихватить с собой солидную сумму казенных денег.

С первыми ноябрьскими метелями Степан Шарапов привез в Архангельск Наталью. Иван радостно встретил свою невесту. Приехал из Мезени Алексей Химков.

…Мягкая рука времени сгладила горе. Богатую свадьбу сыграл Иван Химков. Целую неделю гуляли мореходы. Посаженным отцом невесты был Степан Шарапов. А негритенок Цезарь, получив свою долю золотых гиней, остался жить в новом доме своего друга Семена Городкова. Его крестили в православную веру и назвали Федором в память зуйка Федюшки.

Еремей Панфилыч Окладников, опасаясь расправы, уехал на время в Каргополь. Когда жениху рассказали о всех проделках купца, он, помрачнев, ответил:

— Придет время, сочтемся!

Вслед за Иваном, откупив заезжий двор, женился на Марфутке Петр Малыгин.

Чужие паруса не испугали русских людей, не смогли закрыть поморам путь на Грумант. По-прежнему в своих становищах мореходы готовят на промысел крепкие лодьи.

Снова настанут теплые дни, и сотни поморских судов, набрав в паруса ветра, побегут стайкой белокрылых птиц во льды Студеного моря.