Июнь 1804 г. Сандвичевы острова открыты капитаном Куком в 1778 году. По мнению некоторых, они уже в 1542 году были известны Испании, но испанцы, стремясь тогда исключительно к открытию драгоценных металлов, считали нужным скрыть их настоящее положение. Однако же неоспоримо и то, что Европа до конца восемнадцатого столетия не имела ни малейших сведений об этом важном архипелаге. Его составляют следующие острова: Овиги [Гаваи], Мове [Мауи], Тугурова [Каулауи], Ренай [Ланаи], Тороту [Молокаи], Вагу [Оау], Отувай [Кауаи], Онигу [Ниау], Оригоа, Тагура, Мороки[89]. Из них три последних по своим малым размерам могут быть помещены в числе больших камней. Они занимают пространство от 18° 54´ до 22° 15´ с. ш. и от 154° 50´ до 160° 31´ з. д.[90]

Этот архипелаг, во время открытия его капитаном Куком, принадлежал трем разным владельцам, а теперь разделяется на два главных владения, из которых первое составляют Отувай, Оригоа и Тагура, а второе – все прочие, лежащие к югу острова. Отуваем владеет ныне Тамури, а Овигой – Гаммамея[91].

Последний, по всем собранным мной сведениям, считается человеком весьма храбрым и редких дарований. С самого начала своего вступления во владение принадлежащими ему островами он всячески старался заслужить себе доверие у европейцев, а потому корабли пристают к его островам не только без всякого опасения, но и абсолютно уверенными в том, что они будут приняты благосклонно и снабжены всеми необходимыми для мореплавателей запасами. От такого поведения он и сам получает большую пользу, ибо приходящие европейские корабли доставляют ему множество вещей, нужных или полезных для общежития. Его войско доведено до такого состояния, что может считаться непобедимым между островитянами Южного моря[92]. За десять лет до правления Гаммамеи железо на Сандвичевых островах было столь редко, что малый его кусок считался лучшим подарком, но ныне никто на него смотреть не хочет. Гаммамея успел завести небольшой арсенал. Имеет при себе до пятидесяти европейцев, которые частью составляют его совет, а частью управляют войсками. Соединенные Американские Штаты снабжают его пушками, фальконетами, ружьями и другими военными снарядами, а потому все эти вещи для островитян уже не редкость.

Короли Сандвичевых островов имеют самодержавную власть. Их владения хотя и считаются наследственными, однако редко после смерти короля сильнейший не имеет притязаний. Гаммамея сам вступил во владение насильственным образом после смерти Тайребу. Сперва он разделил Овиги с сыном покойного короля, а потом захватил и весь остров. После короля первую власть имеют здесь нуи-нуи-эиры. Некоторые из них так сильны, что почти не уступают и самим правителям.

Военные силы королевства составляют все островитяне, способные носить оружие. Каждый островитянин с самых юных лет приучается к воинским подвигам. Король, отправляясь в поход, приказывает всем или только некоторым из своих нуи-нуи-эиров (вельмож) следовать за собой с их подданными. Кроме этой, так сказать, милиции, король содержит еще небольшую гвардию, составленную из самых искусных ратников, которая всегда находится при нем. Гаммамея с помощью европейцев построил себе несколько шхун от 10 до 30 тонн и вооружил их фальконетами.

Поскольку определенных законов, да и понятия о них здесь совсем нет, то сила занимает место права. Король, даже лишь по своей прихоти, может каждого подвластного ему островитянина лишить жизни. Такая же власть предоставлена и всякому начальнику в управляемой им области. Если эти князьки поссорятся между собой, то свои распри решают или не обращаясь ни к кому, или жалуются иногда королю, который на принесенные ему жалобы обычно отвечает: «прекратить ссору оружием». Когда какой-либо нуи-нуи-эиры нанесет королю оскорбление, то последний посылает гвардию или убить, или привести к себе виновного. В случае же ослушания, если преступник силен и имеет многих приверженцев, междоусобная война бывает неминуема.

Для описания нравственности жителей этих островов достаточно привести в пример два происшествия, случившиеся по прибытии Юнга на Овиги. Первый из них следующий. Один островитянин съел кокос в запрещенное время, или табу, за что ему надлежало лишиться жизни. Кто-то из европейцев, услышав о столь странном обычае и желая спасти несчастного, просил короля пощадить его. Но тот, выслушав все доказательства чужестранца с большим вниманием, отвечал, что Овиги не Европа, следовательно, должна существовать и разница в наказаниях. Виновный был убит.

Второй случай. Король дал Юнгу землю с некоторым числом людей. В одном из принадлежавших ему семейств находился мальчик, которого все любили. Отец его поссорился со своей женой и решил с ней развестись. При этом вышел спор, у кого должен остаться сын. Отец сильно настаивал оставить его при себе, а мать хотела взять с собой. Напоследок отец, схватив мальчика одной рукой за шею, а другой за ноги, переломил ему спину о свое колено, отчего несчастный лишился жизни. Юнг, узнав об этом варварском поступке, пожаловался королю и просил наказать убийцу. Король спросил Юнга: «Чей сын был убитый мальчик?» Получив ответ, что он принадлежал тому, кто его умертвил, он сказал: «Так как отец, убив своего сына, не причинил никому другого вреда, то и не подвергается наказанию». Впрочем, он дал знать Юнгу, что тот имеет полную власть над своими подданными и если хочет, то может, без всякого сомнения, лишить жизни того, на кого пришел жаловаться.

По этим двум примерам можно судить и о других нравах гавайцев. То, что во всей Европе считалось бы малейшим проступком, на острове Овиги наказывается смертью, жестокий же и варварский поступок остается без всякого внимания, а иногда считается даже справедливым.

Все здешние гражданские и духовные постановления заключаются в табу. Это слово имеет разный смысл, но собственно означает запрещение. Король волен наложить табу на все, на что только пожелает. Однако есть и такие табу, которые он сам непременно должен исполнять. Последние установлены издревле и соблюдаются с уважением и строжайшей точностью. Самое большое из них называется макагити, или 12-й месяц года. Кроме того, каждый месяц, исключая ойтуа, или 11-й, имеет по четыре табу. Первый именуется огиро, или 1-й день, второй – мугару, или 12-й, третий – орепау, или 23-й, а четвертый – окане, или 27-й. Табу огиро продолжается три ночи и два дня, остальные по две ночи и одному дню. Эти табу могут считаться духовными, прочие же все светские или временные и зависят от короля, который объявляет их народу через жрецов.

Табу макагити походит на наши святки. Целый месяц народ проводит в разных увеселениях: песнях, играх и примерных сражениях. Король, где бы он ни находился, должен сам открыть этот праздник. Перед восходом солнца он надевает на себя богатый плащ (одеяние, или покрывало, украшенное красными и желтыми перьями. Его подробное описание помещено уже во многих других путешествиях) и потом на одной, но чаще на нескольких лодках отъезжает от берега, приноравливаясь так, чтобы вместе с солнечным восходом опять пристать к нему. Для встречи короля назначается один из сильнейших и искуснейших ратников. Во все время плавания он следует по берегу за королевской лодкой. Как только она пристанет и король, выходя на берег, сбросит с себя плащ, этот ратник, находясь на расстоянии не далее 30 шагов, изо всей силы бросает в него копье, которое король должен или поймать, или быть убитым, ибо в этом случае, как говорят, нет ни малейшего потворства. Изловив копье, король оборачивает его тупым концом кверху и, держа под мышкой, продолжает свой путь в геяву, или главный храм богов. Это служит народу знаком к открытию праздничных забав. Повсюду начинаются примерные битвы, и воздух мгновенно наполняется летающими копьями, которые для этого специально делаются с тупыми концами. В продолжение макагити всякие наказания прекращаются.

Этот обряд островитяне соблюдают с такой строгостью, что если бы кто и вздумал напасть на какую-либо отдаленную королевскую область или на принадлежащую кому-нибудь из вельмож землю, то никто из них не может оставить места, где он проводит праздник. Некто советовал нынешнему королю отменить это празднество, указывая, что он каждый год должен подвергать свою жизнь явной опасности без всякой пользы. Но Гаммамея с надменностью отвечал, что он столь же искусно умеет ловить копье, сколь самый искуснейший из его подданных бросает его, и, следовательно, ничего не опасается.

Время у сандвичан разделяется следующим образом. Год состоит из двенадцати месяцев, а каждый месяц из тридцати дней. Дни делятся не на часы, но на части, например: восход солнца, полдень и заход. Время между солнечным восходом и полднем, а также между полднем и заходом солнца опять делится на две части. Год начинается с нашего ноября.

Жители Сандвичевых островов признают существование добра и зла. Они верят, что после смерти будут иметь лучшую жизнь. Их храмы наполнены идолами, как у древних язычников. Иные из них представляют божество войны, другие – мира, иные – веселья и забав и прочее. В жертву приносят плоды, свиней и собак, из людей же убивают в честь своих богов одних только пленников или возмутителей спокойствия и противников правительства. Это жертвоприношение больше относится к политике, нежели к вере. Здешнее духовенство к своему званию готовится с самого детства. Во время табу оно дает наставления народу. Здесь есть также особая секта, последователи которой утверждают, что они своими молитвами могут испросить у богов власть убить всякого, кого только пожелают. Эта нелепая секта называется когунаанана, и, как кажется, члены ее с самого детства учатся многим хитростям и обманам. Когда кто-нибудь из них вздумает сделать эту безбожную молитву, то через кого-либо дает знать об этом жертве своей варварской злобы. Этот бедный человек, по своему слепому суеверию, которое у гавайцев выходит за всякие пределы, узнав о молитве, произносимой ему на погибель, лишается ума и чахнет или убивает самого себя. Немудрено, если в подобном случае упомянутые изверги используют еще что-нибудь. Впрочем, родственники несчастного человека, доведенного до самоубийства, имеют право нанять кого-нибудь из вышеуказанных собратьев, чтобы он своей молитвой отомстил злодею. Однако же еще никогда не случалось, чтобы хоть один из их сообщников лишился от этого жизни или, по крайней мере, разума.

Геяву, или храм сандвичан, не что иное, как открытое четырехугольное место, огороженное кольями, на одной стороне которого находятся статуи, поставленные полукругом на небольшом приступке. Перед этой толпой идолов стоит жертвенник, также из шестов. По сторонам палисада находятся истуканы, представляющие также разных богов. При входе стоит обыкновенно большая статуя. Истуканы сделаны самым грубым образом и без всякой соразмерности. У многих из них головы втрое больше туловища, которое ставится на столб. Некоторые без языков, другие с языками, но в несколько крат больше естественных. У одних на голове поставлены разные чурбаны, а у других рты прорезаны дальше ушей.

Выше было упомянуто, что островитяне приносят в жертву своим идолам также мятежников и пленных. Это варварское жертвоприношение производится следующим образом: если мятежник или пленный принадлежит к знатному роду, то вместе с ним убивают от 6 до 20 его сообщников, смотря по состоянию виновного. В большом капище на этот случай приготовляется особенный жертвенник с множеством кокосов, платанов и кореньев. Убитых сперва сжигают, а потом кладут на плоды, начальника в середине, а товарищей и помощников по обеим сторонам, ногами к главному божеству войны и на некотором расстоянии друг от друга. Между ними помещают свиней и собак. В таком положении они остаются до тех пор, пока тела сгниют. Тогда головы принесенных в жертву насаживают на палисад капища, а кости кладут в специально для этого приготовленное место. Об этом рассказывал мне через переводчика главный жрец большого капища в Карекекуи. Но Юнг уверял меня, что этот рассказ не вполне правдив. По его словам, особенных жертвенников в этом случае никаких и никогда не делается, а тела кладутся ничком просто на землю, так что руки одного лежат на плечах другого, и к идолам головами. Трупов не обжигают огнем, и собак также не приносят в жертву, кроме только тех случаев, когда моления идолам делаются о женщинах, ибо у гавайцев собаки почти исключительно принадлежат этому полу. Юнг рассказывал мне, что с окончанием этого обряда налагается табу, называемое гайканака, на десять дней, по истечении которых головы убитых людей накалываются на ограду капища, а кости, составляющие руки, ноги и бедра, кладутся в особое место, все же остальное сжигается. Я не могу судить, какой из этих рассказов правдивее. Кажется, что Юнг, живя долгое время между островитянами, мог бы составить ясное представление о жертвоприношениях гавайцев.

Похороны на острове Овиги совершаются с неравной пышностью, в зависимости от состояния людей. Бедные обертываются в простую ткань и погребаются у берегов или в горах. Ноги умершего загибаются так, что пятками достают до самой спины. Напротив того, знатных людей одевают в богатое платье и кладут в гробницу, вытянув руки умершего вдоль туловища. Потом тело ставится в особо построенный для него домик, где остается до тех пор, пока совершенно истлеет. После этого кости собираются в скелет и кладутся в особое место. В честь умершего вельможи убивают до шести любимейших его подданных. Но самый лютый и бесчеловечный обряд совершается после смерти короля. В два первых дня после его кончины умерщвляется по два человека. Потом строится домик, куда ставится покойник, одетый в самую великолепную одежду, какую только можно иметь на этом острове. Во время постройки домика убивают еще двух человек. После истления королевского тела приготовляется другое здание, причем опять два человека лишаются жизни. На это второе кладбище переносят королевские кости и одевают снова, первое же платье истлевает вместе с трупом. По происшествии некоторого времени созидается храм в честь умершего владетеля и приносятся в жертву еще четыре человека. Королевские кости, перенесенные в это последнее место, составляются так, чтобы скелет походил на сидящего человека или имел бы такое положение, в котором младенец пребывает в утробе матери. Наконец, кости одевают в третий раз и в таком состоянии оставляют их навсегда. После смерти короля все его подданные ходят нагие и целый месяц предаются распутству. В продолжение этого времени мужчина может требовать от всякой женщины, чего только пожелает, и ни одна из них, даже сама королева, не смеет отвергнуть его требования.

Подобная нелепость бывает и после смерти здешних вельмож, но не так долго, да и то в одном только владении покойного. Об этом я узнал также от вышеупомянутого жреца. Юнг и это известие во многом оспорил. Он утверждал следующее: 1) гробов здесь никаких нет, и кости большею частью вынимаются из рук, ног и бедер, все же остальное сжигается вместе с остатками тела покойника; 2) общение мужчин с женщинами продолжается только несколько дней, исключая молодых людей, которые иногда забавляются и дольше; 3) после кончины короля и знатных вельмож умерщвляются только те, кто еще при жизни покойника клянется умереть с ним вместе. Они содержатся гораздо лучше прочих подданных.

Какое из этих мнений справедливее, решить невозможно, не будучи очевидцем этого обряда. Я заметил только одно несходство в рассказе жреца о королевском погребении. По его уверению, кости каждого умершего владетеля должны навсегда оставаться в геяву, т. е. специально для этого построенном капище. Мне же показывали в одном утесе пещеру, в которой лежат кости их владетелей, до последнего, Тайребу. Может быть, они переносятся туда по истечении некоторого времени, или в этой самой пещере делается для каждого умершего короля особое отделение, которое также называется геяву.

Печаль об умершем выражается выбиванием себе передних зубов, стрижкой волос и царапанием тела до крови в разных местах. После смерти вельможи каждый из его подданных выбивает себе по одному переднему зубу, так что если бы случилось ему пережить многих своих господ, то под конец он непременно остался бы без зубов. Хотя этот странный обычай здесь введен не очень давно, исполняется он везде с большой точностью.

Сандвичане среднего роста, цвет кожи светло-каштановый, лицом различны. Многие мужчины похожи на европейцев. В женщинах же есть что-то особенное. Они круглолицые, нос почти у каждой из них плосковатый, глаза черные, а удивительнее всего, что они весьма сильно походят друг на друга. Волосы у обоих полов черные, прямые и жесткие; мужчины подстригают их разным способом, но самый распространенный состоит в том, чтобы волосы были обрезаны наподобие римского шишака. Женщины же остригаются довольно коротко, оставляя спереди ряд волос дюйма в 1½ [сантиметра в 3,5]. Остальные волосы каждый день после обеда намазываются известью, составленной из коралла, отчего они приобретают бело-желтоватый цвет. Почти то же самое делают иногда и мужчины с волосами, представляющими как бы перо у шишака. Увидев их, можно подумать, что у островитян от природы двухцветные волосы.

Сандвичане, вопреки почти всем островитянам Тихого океана, ничем не намазывают своего тела и не прокалывают ушей. Серьги я заметил только у одного отувайского короля. На руке они носят запястья из слоновой или из какой-либо другой кости. Женщины иногда украшают свои головы венками из цветов или из разноцветной шерсти, выдергивая ее из сукон, привезенных к ним европейцами. Что же касается остальной одежды, то она состоит из куска ткани длиной 4½ аршина [около 3 м], а шириной около ½ аршина [35 см] или немного шире. Первым опоясываются мужчины, а последним обертываются по пояс женщины. В холодную погоду они накидывают на плечи четырехугольный кусок толстой ткани, сложенной в несколько раз, которая служит им вместо шубы. В обычное время как богатые, так и бедные одеваются одинаково, но в праздники или в каких-либо особенных случаях первые наряжаются в плащи из перьев, которые вместе с шлемами и веерами представили бы великолепное зрелище в любом европейском театре. При всем том они великие охотники до одежды европейцев. Поношенные рубахи, фуфайки или сюртуки можно очень выгодно променять у них на продукты и другие вещи. Мы наделили их одеждой, которая из-за своей ветхости для нас уже совершенно не годилась, но островитяне ей были чрезвычайно рады, и многие из них приезжали к кораблю в наших обносках. Хотя предшествовавшие нам мореплаватели утверждают, что сандвичане склонны к воровству, я за ними ничего подобного не заметил. Правда, на корабль «Нева» мы пускали их понемногу, однако они могли бы что-нибудь украсть.

Каждый день к нам подъезжало для торга человек до тысячи, и, кроме честности, мы от них ничего не видели. Впрочем, скоро они стали величайшими барышниками. При торге они так единодушны, что твердо удерживают цену на продаваемый ими товар. Если кому случится что-нибудь выгодно продать, то об этом в одно мгновение узнают по всем лодкам, и каждый из них за подобную вещь просит ту же цену. Железо, бывшее здесь в прежние времена в большой цене, ныне не стоит почти ничего, кроме одного полосового, которое островитяне берут довольно охотно. Лучшими же вещами считались: простой холст, набойка, ножницы, ножики с красивыми черенками и зеркала. За куски обручей, за которые на острове Нука-Гиве мы получали от 6 до 10 кокосов или по 2 ветви бананов, в Карекекуи могли мы получить лишь самые незначительные вещи.

На Овиги в течение минувших десяти лет много переменилось, и все подорожало. Причину такой дороговизны следует приписать судам Соединенных Штатов, которых в одно лето приходит до восемнадцати, чтобы запастись всеми нужными продуктами на все остальное плавание.

Насколько хорошими показались мне маркизские дома, настолько же не понравились сандвичские. Последние строятся, похоже, совсем без учета климата, ибо походят на наши крестьянские амбары, с той только разницей, что крыша на них делается выше, а стены, напротив того, весьма низки. Редкие из них имеют окна, да и то самые маленькие, а большая часть строится с одной только дверью, с рамой, подобной нашим слуховым окнам, в которую едва можно пролезть. Пол устилается сухой травой, а сверх ее кладутся рогожи. У богатых бывает до шести лачуг, построенных рядом одна с другой. Каждая из них имеет особое назначение. Одни служат спальней, другие – столовой, жилищем для жен, слуг, служанок и кухней. Они строятся на каменных основаниях и обносятся низким палисадом, который обычно бывает во многих местах изломан свиньями или собаками.

Пища сандвичан состоит из свинины, собак, рыбы, кур, кокосов, сладкого картофеля, бананов, тарро и иньяма. Рыбу едят иногда сырую, остальное пекут. Употребление свинины, кокосов и бананов женщинам запрещено, а мужчинам разрешено все.

Свиней здесь не колют, а душат, обвязав рыло веревкой, и готовят в пищу следующим образом. Вырыв яму и наложив один или два ряда камней, разводят на них огонь (который производится здесь трением). Потом кладут еще камни так, чтобы воздух проходил между ними свободно. Когда камни раскалятся, то их разравнивают, чтобы они лежали плотно, покрывают тонким слоем листьев или камыша, на который кладется животное, и поворачивают его до тех пор, пока не сойдет вся щетина. Если же и после этого останутся еще волосы, то их соскребают ножами или раковинами. Очистив тушу таким образом, разрезают брюхо и вынимают внутренности, а между тем огонь разводится вторично, и как только камни раскалятся, то их разгребают, оставив лишь один слой, на который стелют листья и кладут свинью, наполнив выпотрошенное брюхо горячими камнями, обернутыми в листья. После этого животное покрывают листьями и калеными камнями, а сверху засыпают песком или землей. В таком положении оно остается до тех пор, пока изжарится.

Коренья приготовляют таким же образом, с той только разницей, что до покрытия их горячими каменьями поливают водой.

Знатные, или эиры, не могут пользоваться огнем, разведенным простым народом, а должны разводить его сами. Знатный же у равного себе не только может взять огня, но даже и готовить на нем свое кушанье. Мне неизвестно, позволено ли простому народу брать огонь у своих господ, но говорят, что это иногда случается.

Что касается употребления пищи женщинами, здесь наблюдается весьма странный обычай. Им не только запрещено есть в доме, где обедает мужчина, но даже входить в него. Мужчина же может быть в женской столовой, но к пище не прикасается. Вне дома, например в поле, на лодке, оба пола могут есть вместе, исключая пудинг, приготовляемый из корня тарро.

Сандвичане употребляют соль и охотники до соленой рыбы и мяса. Готовят они в пищу также катышки из муки корня тарро, которыми запасаются для дальних путешествий. Из них, размочив их сначала в пресной или соленой воде, приготовляют они нечто вроде саламаты[93], несколько похожей на мучной раствор.

Свадебных обрядов здесь не существует. Мужчина и женщина, понравившись друг другу, живут вместе, пока не рассорятся. При каких-либо неприятностях расходятся без всякого обращения к гражданским властям. Каждый островитянин может иметь столько жен, сколько в состоянии содержать. Но обычно у короля их бывает три, у знатных – по две, а у простолюдинов – по одной. Духовенство пользуется таким же правом. При всем этом сандвичане чрезвычайно ревнивы, но только не по отношению к европейцам.

Жители Сандвичевых островов, сколько можно было заметить, довольно умны и уважают европейские обычаи. Многие из них достаточно хорошо говорят по-английски. Все же без исключения знают по несколько слов и произносят их по-своему, т. е. неправильно. По-видимому, они большие охотники путешествовать. Многие просили меня взять их с собой, не только не требуя никакой платы, но отдавая все свое движимое имущество. Юнг уверял меня, что суда Соединенных Штатов нередко берут отсюда людей, которые со временем делаются хорошими матросами.

Можно, наверное, считать, что сандвичане вскоре совершенно преобразятся, особенно если царствование нынешнего их владетеля продолжится еще несколько лет.

Один из его сыновей обладает редким дарованием. Войдя со временем в обладание отцовским наследством и получив европейское воспитание, он сможет ускорить просвещение своего отечества. Ему нужно будет усилить себя поддержкой простого народа, который весьма привержен к своим правителям. Тогда будет легко сломлено сопротивление местных вельмож, или нуи-нуи-эиров, а также других важнейших старшин, которые из-за своих личных выгод, вздумают, может быть, восстать против нововведений.

Сандвичане живут в таких местах, которые, при малейшем прилежании, могут принести им большие доходы. Леса у них достаточно, даже есть и такой, из которого можно строить небольшие суда. Один только сахарный тростник, растущий здесь в большом изобилии и без всякого присмотра, доставит островитянам громадные богатства, если они надумают превращать его в сахар или ром, на которые на американских берегах теперь чрезвычайный спрос.

Главный же недостаток их местоположения состоит в том, что ни один остров не имеет закрытой от ветра гавани. При этом там есть такие губы, в которых кораблям стоять на якоре гораздо спокойнее, нежели на Тенерифе и Мадере (через некоторое время я узнал от шкипера бостонского корабля «Океина», что на острове Вагу находится весьма хорошая, закрытая от всех ветров гавань).

Сандвичский народ, похоже, имеет большую способность и вкус к ремеслам. Все производимые ими вещи очень хороши, но искусство в тканях даже превосходит воображение. Увидев их в первый раз, я никак не мог поверить, чтобы первобытный человек имел столь изящный вкус. Смешение цветов и отличное искусство в рисунке, со строжайшим соблюдением соразмерности, прославили бы каждого фабриканта этих тканей даже в Европе, особенно если принять во внимание, что сандвичане производят столь редкие и удивительные изделия самыми простыми орудиями.

Сандвичане делают свою ткань из дерева, известного у европейских ботаников под названием Monis papyrifera[94], следующим образом. После снятия с дерева коры отделяются лыки, которые разрезаются на небольшие куски наподобие стружек и мокнут в воде до тех пор, пока не загниют. Затем они разбиваются на четырехугольной доске, отчего жилистые частицы, соединяясь между собой, расплющиваются и составляют тонкую ткань, которая напоследок огранивается краской, добываемой из кореньев и ягод. Полосатые же и другие узорчатые ткани рисуют тонким бамбуковым прутиком, у которого один конец расщеплен. Приготовление тканей и наведение на них узоров предоставлено женщинам. Для этого они используют разные круглые и четырехугольные вальки. На каждой стороне последних делается особенная резьба, например, на одной сделаны тонкие полосы, на другой – потолще, на третьей – клеточки, на четвертой – дорожки, проведенные змейкой, и т. д.

Июнь 1804 г. Несколько отойдя от острова Отувая, мы ушли от северо-восточного пассата, а вместо него наступили юго-западные ветры и мрачная погода, в продолжение которой мы иногда могли видеть лишь морских птиц. Летучая рыба уже не попадалась нам в северной широте 25°, и с того времени мы находились в совершенно холодном климате. Такая резкая перемена погоды и употребление свинины вызвали было желудочные заболевания среди матросов, но хина с вином и теплая одежда скоро их излечили. Впрочем, эти неприятные обстоятельства компенсировались тем, что мы довольно скоро приближались к месту, которое было пределом половины нашего путешествия, ибо, по произведенным 27-го числа наблюдениям, мы находились под 36° 24´ с. ш. и 164° 03´ з. д. Последнюю можно считать точной, потому что она отличалась лишь на 6 миль [11 км] к западу от лунной, которую я вычислил несколько дней назад.

29 июня дул сильный юго-западный ветер. Со вчерашнего числа мы прошли параллель, на которой капитан Кук, Диксон[97] и другие мореплаватели видели разные признаки земли. Но я ничего подобного не заметил. Правда, из-за слабой прозрачности атмосферы мы не могли далеко видеть, однако же можно было встретить хотя бы птиц, о которых упоминают путешественники.

30 июня. Находясь в северной широте 42° 18´ и западной долготе 163° 12´, мы встретились с животным, которое играло у самого судна более часа. Оно казалось фута три [около метра] длиной, с довольно пушистым хвостом около 2 футов [0,6 м]. Голова его походит на собачью, с тонкой длинноватой мордой. Шерсть на спине темная, а под брюхом и мордой белая. Я принял его за выдру и решил, что мы находились тогда близ какой-либо неизвестной земли, потому что эти животные не могут отплывать далеко от берега. Но, не имея времени убедиться в своем предположении, мы оставили это до более удобного случая и продолжали свой путь к северу. Хотя в это время совсем не было ветра, однако мы испытывали довольно сильный холод, особенно ночью, когда термометр упал почти до 1,5°. Не знаю, какой вывод можно сделать об этом климате, когда почти среди лета мы обнаружили глубокую осень. Возможно, частые туманы и сырость мешают солнечным лучам нагревать воздух. Судя же по широте, климат должен был бы быть подобным такому, что и в южной части Европы[98].

3 июля, достигнув 48° 20´ с. ш. и 160° 41´ з. д., мы видели тюленей и множество уток, между которыми находились так называемые топорки. Последние не отлетают далеко от земли.

7 июля мы были в северной широте 54° 27´ и в западной долготе 157° 08´. Полагая, что мы находимся недалеко от острова Чирикова, я приказал убрать лишние паруса; в полночь достали лотом дно на 70 саженях [128 м]; грунт – ил с мелким серым песком. В своем предположении мы были уже совершенно уверены, так как утки и топорки сегодня окружали нас стадами. Часто нам попадались также кусты морской капусты[99], которая больше похожа на лук, но впредь мы и будем так ее называть (как назвали ее живущие на Кадьяке наши промышленники).

8 июля. На другой день юго-восточный ветер, который начал было дуть со второго часа ночи, вовсе прекратился. Поскольку морского лука около корабля плавало довольно много, я приказал из любопытства достать одну луковицу. От шишки или от головки этого растения идут две ветви с продолговатыми листьями; середина ствола пустая, на тонком конце его находятся волоски, покрытые темно-красной слизью.

К полудню показалось солнце, но широты наблюдать нам не удалось. В 2 часа пополудни мы увидели остров Чирикова на северо-северо-востоке в 40 милях [74 км]. Сперва он представился в виде трех холмов, которые потом как бы слились в единую возвышенность, с восточной стороны утесистую, а с западной пологую. Впрочем, он не столь высок, как описывает его капитан Ванкувер. К юго-западу от западной стороны его лежит риф, длиной около 3 миль [5,5 км], на конце которого находится большой плосковатый камень. Не имея сегодня никакой возможности проверить местоположение острова, я отложил это до другого удобного случая, а в продолжение туманной ночи старался держаться не менее 12 миль [22 км] от берега.

9 июля. На другой день около 10 часов утра небо очистилось, и мы находились в 22 милях [41 км] к северо-северо-востоку от острова. В полдень мы производили наблюдения в северной широте 55° 52´. Юго-восточная оконечность острова была тогда в 27 милях [50 км] на юго-запад 170° по правому компасу[100] (что найдено по крюз-пеленгу[101]) и потому широта ее северная 55° 42´ 50˝, а долгота западная 155° 23´ 30˝ по двум хронометрам.

Проверив положение этого острова, мы продолжали свой путь по настоящему направлению и скоро увидели на северо-востоке острова: Ситхунак и Тугидак в 35 милях [65 км]. К ним мы подошли уже к вечеру, и, хотя тогда уже стемнело, были видны высокие хребты и оконечности мысов.

10 июля. Во втором часу пополуночи мы пришли на глубину 55 сажен [100 м], грунт – белый песок с илом. Поскольку в это время дул сильный ветер, то, взяв рифы, мы легли в дрейф. Это несколько нас задержало, ибо не ранее как в 2 часа на западе открылась восточная часть острова Ситхунака, а за ней появился и давно ожидаемый Кадьяк[102]. Этот остров мы увидели на северо-востоке в 18 милях [33 км] и по двуголовому мысу, описанному в путешествии Дугласа[103], легко установили свое местоположение. Чем больше приближался корабль «Нева» к берегам, тем они казались изрезаннее. Так как дальние горы были еще покрыты снегом, то вместе с утесистыми мысами они представляли хотя и неприятную, но величественную картину природы. В 4 часа мы подошли к гавани Трех Святителей, откуда к нам приехал один русский промышленник и несколько коренных жителей острова Кадьяка на своих байдарках (кожаных лодках). Эти гости для нас были тем приятнее, что привезли довольно большое количество свежей рыбы. Я предполагал к вечеру дойти до мыса Чиниатского, но ветер нас задержал так, что только к заходу солнца мы могли приблизиться к острову Салтхидаку.

11 июля дул южный ветер. Но из-за густого тумана мы даже в 5 саженях [9 м] от корабля ничего не видели. Поэтому до 4 часов пополудни мы шли курсом на северо-восток и находились на глубине от 440 до 22 сажен [от 73 до 40 м]; грунт – мелкий камень с серым песком и битой ракушкой. Около шестого часа, пройдя остров Угак, мы легли в дрейф.

12 июля после полудня туман рассеялся и мы явственно рассмотрели Чиниатский мыс. Пользуясь юго-западным ветром, я наполнил паруса и, подойдя ближе к берегу, опустился в залив. Обойдя упомянутый мыс, мы легли на запад-северо-запад.

Увидев камень Горбун, находящийся среди залива, мы направились прямо на него. Мне очень не хотелось проходить близко от этого места, но оставшийся с нами лоцман из гавани Трех Святителей на этом настоял. Предполагаемая мной опасность не заставила себя ждать. При нашем проходе мимо камня ветер вдруг задул с противоположной стороны и вместе с течением привел было нас в весьма неприятное положение, которое мы могли избегнуть не иначе как с помощью гребных судов, готовых для буксира. Вскоре после столь внезапной перемены ветра наступила тишина и появился густой туман, а потому мне не оставалось ничего, чтобы удерживаться на своем месте, как только при помощи буксира, ибо течение заметно увлекало нас к северо-востоку. Лот, который мы беспрестанно бросали, остался единственным нашим путеводителем. У Горбуна глубина оказалась от 10 до 20 сажен [от 18 до 36 м], грунт – мелкий камень, а чем дальше от него, тем глубже, и напоследок глубина дошла до 95 сажен [174 м], грунт – ил. Боясь островов Пустого и Лесного, берега которых очень опасны для кораблей, мы буксировались на юго-восток до половины двенадцатого часа.

13 июля с полуночи мы легли курсом на север, а придя на глубину 60 сажен [110 м], бросили верп. Не успели мы еще убрать паруса, как услышали неподалеку сильный шум. Полагая, что он исходил от гребных судов, отправленных к нам (войдя в залив, я послал на байдарке письмо в гавань, чтобы мне оказали возможную помощь) из гавани Св. Павла, я велел закричать «ура!» и через несколько минут увидел байдары, наполненные людьми. На одной из них приехал помощник правителя (поселений Российско-Американской компании) Бандер. Это нас очень обрадовало, ибо после десятичасового нашего плавания лоцман, наконец, признался, что и сам не знает, где мы находимся. Бандер вскоре опять отправился на берег, оставив у меня своего штурмана, который ввел «Неву» в гавань около 2 часов пополудни. Когда мы подошли к селению, крепость салютовала нам 11 пушечными выстрелами. Затем Бандер и несколько жителей приехали поздравить меня с благополучным прибытием. Каждый может себе представить, с каким чувством я мог принять это поздравление, видя, что я первый из русских, предприняв столь трудный и дальний путь, достиг места своего назначения, не только без единого больного на своем корабле, а с людьми, здоровье которых еще более укрепилось. Все это приводило меня в радостное восхищение.

Идя к Кадьяку, я предполагал, что в этом году мое путешествие окончится, но ошибся. На другой день нашего прибытия Бандер вручил мне бумагу от правителя Российско-Американской компании, коллежского советника Баранова, в которой он извещал о взятии местными жителями селения Ситкинского и просил моей помощи. Видя, что Баранов уже с самой весны отправился туда на четырех парусных судах со 120 русскими и с 800 кадьякцами на 300 байдарках, и зная также, как важно занятие Ситкинского селения для русской торговли, я, не теряя времени, начал опять готовиться в поход и потому приказал как можно скорее осмотреть такелаж и поправить все нужное. Если бы начавшиеся тогда дожди и восточные ветры нам не воспрепятствовали, то мы, конечно, вышли бы опять в море через десять дней. Последние дули так постоянно, что корабль Соединенных Штатов «Океин», который мы застали в гавани, был ими задержан на шесть недель.

Во время нашего пребывания в гавани Св. Павла я посылал своего штурмана по Чиниатскому заливу для его описания. Сам же, когда можно было, занимался астрономическими наблюдениями, по которым оказалось, что мы находились тогда под 57° 46´ 36˝ с. ш. Мы также имели возможность проверить компас и хронометры, из которых № 136 вместо 42˝,2, как я полагал, от островов Сандвичевых отстал на 48˝,4, а № 50 – вместо 10˝ – на 13˝.

Мне рассказали, что я очутился в Лиссе благодаря одному из тех резких заболеваний, какие наступают внезапно. Это произошло в пути. Я был снят с поезда при беспамятстве, высокой температуре и помещен в госпиталь.

Когда опасность прошла, доктор Филатр, дружески развлекавший меня все последнее время перед тем как я покинул палату, позаботился приискать мне квартиру и даже нашел женщину для услуг. Я был очень признателен ему, тем более что окна этой квартиры выходили на море.

Однажды Филатр сказал:

– Дорогой Гарвей, мне кажется, что я невольно удерживаю вас в нашем городе. Вы могли бы уехать, когда поправитесь, без всякого стеснения из-за того, что я нанял для вас квартиру. Все же, перед тем как путешествовать дальше, вам необходим некоторый уют, – остановка внутри себя.

Он явно намекал, и я вспомнил мои разговоры с ним о власти Несбывшегося. Эта власть несколько ослабела благодаря острой болезни, но я все еще слышал иногда, в душе, ее стальное движение, не обещающее исчезнуть.

Переезжая из города в город, из страны в страну, я повиновался силе более повелительной, чем страсть или мания.

Рано или поздно, под старость или в расцвете лет, Несбывшееся зовет нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов. Тогда, очнувшись среди своего мира, тягостно спохватясь и дорожа каждым днем, всматриваемся мы в жизнь, всем существом стараясь разглядеть, не начинает ли сбываться Несбывшееся? Не ясен ли его образ? Не нужно ли теперь только протянуть руку, чтобы схватить и удержать его слабо мелькающие черты?

Между тем время проходит, и мы плывем мимо высоких, туманных берегов Несбывшегося, толкуя о делах дня.

На эту тему я много раз говорил с Филатром. Но этот симпатичный человек не был еще тронут прощальной рукой Несбывшегося, а потому мои объяснения не волновали его. Он спрашивал меня обо всем этом и слушал довольно спокойно, но с глубоким вниманием, признавая мою тревогу и пытаясь ее усвоить.

Я почти оправился, но испытывал реакцию, вызванную перерывом в движении, и нашел совет Филатра полезным; поэтому, по выходе из госпиталя, я поселился в квартире правого углового дома улицы Амилего, одной из красивейших улиц Лисса. Дом стоял в нижнем конце улицы, близ гавани, за доком, – место корабельного хлама и тишины, нарушаемой не слишком назойливым, смягченным, по расстоянию, зыком портового дня.

Я занял две большие комнаты: одна – с огромным окном на море; вторая была раза в два более первой. В третьей, куда вела вниз лестница, – помещалась прислуга. Старинная, чопорная и чистая мебель, старый дом и прихотливое устройство квартиры соответствовали относительной тишине этой части города. Из комнат, расположенных под углом к востоку и югу, весь день не уходили солнечные лучи, отчего этот ветхозаветный покой был полон светлого примирения давно прошедших лет с неиссякаемым, вечно новым солнечным пульсом.

Я видел хозяина всего один раз, когда платил деньги. То был грузный человек с лицом кавалериста и тихими, вытолкнутыми на собеседника голубыми глазами. Зайдя получить плату, он не проявил ни любопытства, ни оживления, как если бы видел меня каждый день.

Прислуга, женщина лет тридцати пяти, медлительная и настороженная, носила мне из ресторана обеды и ужины, прибирала комнаты и уходила к себе, зная уже, что я не потребую ничего особенного и не пущусь в разговоры, затеваемые большей частью лишь для того, чтобы, болтая и ковыряя в зубах, отдаваться рассеянному течению мыслей.

Итак, я начал там жить; и прожил я всего – двадцать шесть дней; несколько раз приходил доктор Филатр.

Чем больше я говорил с ним о жизни, сплине, путешествиях и впечатлениях, тем более уяснял сущность и тип своего Несбывшегося. Не скрою, что оно было громадно и – может быть – потому так неотвязно. Его стройность, его почти архитектурная острота выросли из оттенков параллелизма. Я называю так двойную игру, которую мы ведем с явлениями обихода и чувств. С одной стороны, они естественно терпимы в силу необходимости: терпимы условно, как ассигнация, за которую следует получить золотом, но с ними нет соглашения, так как мы видим и чувствуем их возможное преображение. Картины, музыка, книги давно утвердили эту особость, и, хотя пример стар, я беру его за неимением лучшего. В его морщинах скрыта вся тоска мира. Такова нервность идеалиста, которого отчаяние часто заставляет опускаться ниже, чем он стоял, – единственно из страсти к эмоциям.

Среди уродливых отражений жизненного закона и его тяжбы с духом моим я искал, сам долго не подозревая того, – внезапное отчетливое создание: рисунок или венок событий, естественно свитых и столь же неуязвимых подозрительному взгляду духовной ревности, как четыре наиболее глубоко поразившие нас строчки любимого стихотворения. Таких строчек всегда – только четыре.

Разумеется, я узнавал свои желания постепенно и часто не замечал их, тем упустив время вырвать корни этих опасных растений. Они разрослись и скрыли меня под своей тенистой листвой. Случалось неоднократно, что мои встречи, мои положения звучали как обманчивое начало мелодии, которую так свойственно человеку желать выслушать прежде, чем он закроет глаза. Города, страны время от времени приближали к моим зрачкам уже начинающий восхищать свет едва намеченного огнями, странного далекого транспаранта, но все это развивалось в ничто; рвалось, подобно гнилой пряже, натянутой стремительным челноком. Несбывшееся, которому я протянул руки, могло восстать только само, иначе я не узнал бы его и, действуя по примерному образцу, рисковал наверняка создать бездушные декорации. В другом роде, но совершенно точно можно видеть это на искусственных парках, по сравнению со случайными лесными видениями, как бы бережно вынутыми солнцем из драгоценного ящика.

Таким образом я понял свое Несбывшееся и покорился ему.

Обо всем этом и еще много о чем – на тему о человеческих желаниях вообще – протекали мои беседы с Филатром, если он затрагивал этот вопрос.

Как я заметил, он не переставал интересоваться моим скрытым возбуждением, направленным на предметы воображения. Я был для него словно разновидность тюльпана, наделенная ароматом, и если такое сравнение может показаться тщеславным, оно все же верно по существу.

Тем временем Филатр познакомил меня со Стерсом, дом которого я стал посещать. В ожидании денег, о чем написал своему поверенному Лерху, я утолял жажду движения вечерами у Стерса да прогулками в гавань, где под тенью огромных корм, нависших над набережной, рассматривал волнующие слова, знаки Несбывшегося: «Сидней» – «Лондон» – «Амстердам» – «Тулон»… Я был или мог быть в городах этих, но имена гаваней означали для меня другой «Тулон» и вовсе не тот «Сидней», какие существовали действительно; надписи золотых букв хранили неоткрытую истину.

говорит Монс, —

Не знаю, что произошло с Лерхом, но я не получил от него столь быстрого ответа, как ожидал. Лишь к концу пребывания моего в Лиссе Лерх ответил, по своему обыкновению, сотней фунтов, не объяснив замедления.

Я навещал Стерса и находил в этих посещениях невинное удовольствие, сродни прохладе компресса, приложенного на больной глаз. Стерс любил игру в карты, я – тоже, а так как почти каждый вечер к нему кто-нибудь приходил, то я был от души рад перенести часть остроты своего состояния на угадывание карт противника.

Накануне дня, с которого началось многое, ради чего сел я написать эти страницы, моя утренняя прогулка по набережным несколько затянулась, потому что, внезапно проголодавшись, я сел у обыкновенной харчевни, перед ее дверью, на террасе, обвитой растениями типа плюща с белыми и голубыми цветами. Я ел жареного мерлана, запивая кушанье легким красным вином.

Лишь утолив голод, я заметил, что против харчевни швартуется пароход, и, обождав, когда пассажиры его начали сходить по трапу, я погрузился в созерцание сутолоки, вызванной желанием скорее очутиться дома или в гостинице. Я наблюдал смесь сцен, подмечая черты усталости, раздражения, сдерживаемых или явных неистовств, какие составляют душу толпы, когда резко меняется характер ее движения. Среди экипажей, родственников, носильщиков, негров, китайцев, пассажиров, комиссионеров и попрошаек, гор багажа и треска колес я увидел акт величайшей неторопливости, верности себе до последней мелочи, спокойствие – принимая во внимание обстоятельства – почти развратное, так неподражаемо, безупречно и картинно произошло сошествие по трапу неизвестной молодой девушки, по-видимому небогатой, но, казалось, одаренной тайнами подчинять себе место, людей и вещи.

Я заметил ее лицо, когда оно появилось над бортом среди саквояжей и сбитых на сторону шляп. Она сошла медленно, с задумчивым интересом к происходящему вокруг нее. Благодаря гибкому сложению или иной причине она совершенно избежала толчков. Она ничего не несла, ни на кого не оглядывалась и никого не искала в толпе глазами. Так спускаются по лестнице роскошного дома к почтительно распахнутой двери. Ее два чемодана плыли за ней на головах смуглых носильщиков. Коротким движением тихо протянутой руки, указывающей, как поступить, чемоданы были водружены прямо на мостовой, поодаль от парохода, и она села на них, смотря перед собой разумно и спокойно, как человек, вполне уверенный, что совершающееся должно совершаться и впредь согласно ее желанию, но без какого бы то ни было утомительного с ее стороны участия.

Эта тенденция, гибельная для многих, тотчас оправдала себя. К девушке подбежали комиссионеры и несколько других личностей как потрепанного, так и благопристойного вида, создав атмосферу нестерпимого гвалта. Казалось, с девушкой произойдет то же, чему подвергается платье, если его – чистое, отглаженное, спокойно висящее на вешалке – срывают торопливой рукой.

Отнюдь… Ничем не изменив себе, с достоинством переводя взгляд от одной фигуры к другой, девушка сказала что-то всем понемногу, раз рассмеялась, раз нахмурилась, медленно протянула руку, взяла карточку одного из комиссионеров, прочла, вернула бесстрастно и, мило наклонив головку, стала читать другую. Ее взгляд упал на подсунутый уличным торговцем стакан прохладительного питья; так как было действительно жарко, она, подумав, взяла стакан, напилась и вернула его с тем же видом присутствия у себя дома, как во всем, что делала. Несколько волосатых рук, вытянувшись над ее чемоданами, бродили по воздуху, ожидая момента схватить и помчать, но все это, по-видимому, мало ее касалось, раз не был еще решен вопрос о гостинице. Вокруг нее образовалась группа услужливых, корыстных и любопытных, которой, как по приказу, сообщилось ленивое спокойствие девушки.

Люди суетливого, рвущего день на клочки мира стояли, ворочая глазами, она же по-прежнему сидела на чемоданах, окруженная незримой защитой, какую дает чувство собственного достоинства, если оно врожденное и так слилось с нами, что сам человек не замечает его, подобно дыханию.

Я наблюдал эту сцену, не отрываясь. Вокруг девушки постепенно утих шум; стало так почтительно и прилично, как будто на берег сошла дочь некоего фантастического начальника всех гаваней мира. Между тем на ней были (мысль невольно соединяет власть с пышностью) простая батистовая шляпа, такая же блузка с матросским воротником и шелковая синяя юбка. Ее потертые чемоданы казались блестящими потому, что она сидела на них. Привлекательное, с твердым выражением лицо девушки, длинные ресницы спокойно-веселых темных глаз заставляли думать по направлению чувств, вызываемых ее внешностью. Благосклонная маленькая рука, опущенная на голову лохматого пса, – такое напрашивалось сравнение к этой сцене, где чувствовался глухой шум Несбывшегося.

Едва я понял это, как она встала; вся ее свита с возгласами и чемоданами кинулась к экипажу, на задке которого была надпись «Отель Дувр». Подойдя, девушка раздала мелочь и уселась с улыбкой полного удовлетворения. Казалось, ее занимает решительно все, что происходит вокруг.

Комиссионер вскочил на сиденье рядом с возницей, экипаж тронулся, побежавшие сзади оборванцы отстали, и, проводив взглядом умчавшуюся по мостовой пыль, я подумал, как думал неоднократно, что передо мной, может быть, снова мелькнул конец нити, ведущей к запрятанному клубку.

Не скрою, – я был расстроен, и не оттого только, что в лице неизвестной девушки увидел привлекательную ясность существа, отмеченного гармонической цельностью, как вывел из впечатления. Ее краткое пребывание на чемоданах тронуло старую тоску о венке событий, о ветре, поющем мелодии, о прекрасном камне, найденном среди гальки. Я думал, что ее существо, может быть, отмечено особым законом, перебирающим жизнь с властью сознательного процесса, и что, став в тень подобной судьбы, я наконец мог бы увидеть Несбывшееся. Но печальнее этих мыслей – печальных потому, что они были болезненны, как старая рана в непогоду, – явилось воспоминание многих подобных случаев, о которых следовало сказать, что их по-настоящему не было. Да, неоднократно повторялся обман, принимая вид жеста, слова, лица, пейзажа, замысла, сновидения и надежды, и, как закон, оставлял по себе тлен. При желании я мог бы разыскать девушку очень легко. Я сумел бы найти общий интерес, естественный повод не упустить ее из поля своего зрения и так или иначе встретить желаемое течение неоткрытой реки. Самым тонким движениям насущного души нашей я смог бы придать как вразумительную, так и приличную форму. Но я не доверял уже ни себе, ни другим, ни какой бы то ни было громкой видимости внезапного обещания.

По всем этим основаниям я отверг действие и возвратился к себе, где провел остаток дня среди книг. Я читал невнимательно, испытывая смуту, нахлынувшую с силой сквозного ветра. Наступила ночь, когда, усталый, я задремал в кресле.

Меж явью и сном встало воспоминание о тех минутах в вагоне, когда я начал уже плохо сознавать свое положение. Я помню, как закат махал красным платком в окно, проносящееся среди песчаных степей. Я сидел, полузакрыв глаза, и видел странно меняющиеся профили спутников, выступающие один из-за другого, как на медали. Вдруг разговор стал громким, переходя, казалось мне, в крик; после того губы беседующих стали шевелиться беззвучно, глаза сверкали, но я перестал соображать. Вагон поплыл вверх и исчез.

Больше я ничего не помнил – жар помрачил мозг.

Не знаю, почему в тот вечер так назойливо представилось мне это воспоминание; но я готов был признать, что его тон необъяснимо связан со сценой на набережной. Дремота вила сумеречный узор. Я стал думать о девушке, на этот раз с поздним раскаянием.

Уместны ли в той игре, какую я вел сам с собой, банальная осторожность? бесцельное самолюбие? даже – сомнение? Не отказался ли я от входа в уже раскрытую дверь только потому, что слишком хорошо помнил большие и маленькие лжи прошлого? Был полный звук, верный тон, – я слышал его, но заткнул уши, мнительно вспоминая прежние какофонии. Что, если мелодия была предложена истинным на сей раз оркестром?!

Через несколько столетних переходов желания человека достигнут отчетливости художественного синтеза. Желание избегнет муки смотреть на образы своего мира сквозь неясное, слабо озаренное полотно нервной смуты. Оно станет отчетливо, как насекомое в янтаре. Я, по сравнению, имел предстать таким людям, как «Дюранда» Летьерри предстоит стальному Левиафану Трансатлантической линии. Несбывшееся скрывалось среди гор, и я должен был принять в расчет все дороги в направлении этой стороны горизонта. Мне следовало ловить все намеки, пользоваться каждым лучом среди туч и лесов. Во многом – ради многого – я должен был действовать наудачу.

Едва я закрепил некоторое решение, вызванное таким оборотом мыслей, как прозвонил телефон, и, отогнав полусон, я стал слушать. Это был Филатр. Он задал мне несколько вопросов относительно моего состояния. Он пригласил также встретиться завтра у Стерса, и я обещал.

Когда этот разговор кончился, я, в странной толчее чувств, стеснительной, как сдержанное дыхание, позвонил в отель «Дувр». Делам такого рода обычна мысль, что все, даже посторонние, знают секрет вашего настроения. Ответы, самые безучастные, звучат как улика. Ничто не может так внезапно приблизить к чужой жизни, как телефон, оставляя нас невидимыми, и тотчас, по желанию нашему, – отстранить, как если бы мы не говорили совсем. Эти бесцельные для факта соображения отметят, может быть, слегка то неспокойное состояние, с каким начал я разговор.

Он был краток. Я попросил вызвать Анну Макферсон, приехавшую сегодня с пароходом «Гранвиль». После незначительного молчания деловой голос служащего объявил мне, что в гостинице нет упомянутой дамы, и я, зная, что получу такой ответ, помог недоразумению точным описанием костюма и всей наружности неизвестной девушки.

Мой собеседник молчаливо соображал. Наконец он сказал:

– Вы говорите, следовательно, о барышне, недавно уехавшей от нас на вокзал. Она записалась – «Биче Сениэль».

С большей, чем ожидал, досадой я послал замечание:

– Отлично. Я спутал имя, выполняя некое поручение. Меня просили также узнать…

Я оборвал фразу и водрузил трубку на место. Это было внезапным мозговым отвращением к бесцельным словам, какие начал я произносить по инерции. Что переменилось бы, узнай я, куда уехала Биче Сениэль? Итак, она продолжала свой путь – наверное в духе безмятежного приказания жизни, как это было на набережной, – а я опустился в кресло, внутренне застегнувшись и пытаясь увлечься книгой, по первым строкам которой видел уже, что предстоит скука счетом из пятисот страниц.

Я был один, в тишине, отмериваемой стуком часов. Тишина мчалась, и я ушел в область спутанных очертаний. Два раза подходил сон, а затем я уже не слышал и не помнил его приближения.

Так, незаметно уснув, я пробудился с восходом солнца. Первым чувством моим была улыбка. Я приподнялся и уселся в порыве глубокого восхищения – несравненного, чистого удовольствия, вызванного эффектной неожиданностью.

Я спал в комнате, о которой упоминал, что ее стена, обращенная к морю, была, по существу, огромным окном. Оно шло от потолочного карниза до рамы в полу, а по сторонам на фут не достигало стен. Его створки можно было раздвинуть так, что стекла скрывались. За окном, внизу, был узкий выступ, засаженный цветами.

Я проснулся при таком положении восходящего над чертой моря солнца, когда его лучи проходили внутрь комнаты вместе с отражением волн, сыпавшихся на экране задней стены.

На потолке и стенах неслись танцы солнечных привидений. Вихрь золотой сети сиял таинственными рисунками. Лучистые веера, скачущие овалы и кидающиеся из угла в угол огневые черты были, как полет в стены стремительной золотой стаи, видимой лишь в момент прикосновения к плоскости. Эти пестрые ковры солнечных фей, мечущийся трепет которых, не прекращая ни на мгновение ткать ослепительный арабеск, достиг неистовой быстроты, были везде – вокруг, под ногами, над головой. Невидимая рука чертила странные письмена, понять значение которых было нельзя, как в музыке, когда она говорит. Комната ожила. Казалось, не устоя пред нашествием отскакивающего с воды солнца, она вот-вот начнет тихо кружиться. Даже на моих руках и коленях беспрерывно соскальзывали яркие пятна. Все это менялось неуловимо, как будто во встряхиваемой искристой сети бились прозрачные мотыльки. Я был очарован и неподвижно сидел среди голубого света моря и золотого – по комнате. Мне было отрадно. Я встал и, с легкой душой, с тонкой и безотчетной уверенностью, сказал всему: «Вам, знаки и фигуры, вбежавшие со значением неизвестным и все же развеселившие меня серьезным одиноким весельем, – пока вы еще не скрылись – вверяю я ржавчину своего Несбывшегося. Озарите и сотрите ее!»

Едва я окончил говорить, зная, что вспомню потом эту полусонную выходку с улыбкой, как золотая сеть смеркла; лишь в нижнем углу, у двери, дрожало еще некоторое время подобие изогнутого окна, открытого на поток искр, но исчезло и это. Исчезло также то настроение, каким началось утро, хотя его след не стерся до сего дня.

Вечером я отправился к Стерсу. В тот вечер у него собрались трое: я, Андерсон и Филатр.

Прежде чем прийти к Стерсу, я прошел по набережной до того места, где останавливался вчера пароход. Теперь на этом участке набережной не было судов, а там, где сидела неизвестная мне Биче Сениэль, стояли грузовые катки.

Итак, это ушло, возникло и ушло, как если бы его не было. Воскрешая впечатление, я создал фигуры из воздуха, расположив их группой вчерашней сцены: сквозь них блестели вечерняя вода и звезды огней рейда. Сосредоточенное усилие помогло мне увидеть девушку почти ясно; сделав это, я почувствовал еще большую неудовлетворенность, так как точнее очертил впечатление. По-видимому, началась своего рода «сердечная мигрень» – чувство, которое я хорошо знал, и хотя не придавал ему особенного значения, все же нашел, что такое направление мыслей действует как любимый мотив. Действительно, это был мотив, и я, отчасти развивая его, остался под его влиянием на неопределенное время.

Раздумывая, я был теперь крайне недоволен собой за то, что оборвал разговор с гостиницей. Эта торопливость – стремление заменить ускользающее положительным действием – часто вредила мне. Но я не мог снова узнавать то, чего уже не захотел узнавать, как бы ни сожалел об этом теперь. Кроме того, прелестное утро, прогулка, возвращение сил и привычное отчисление на волю случая всего, что не совершенно определено желанием, перевесили этот недочет вчерашнего дня. Я мысленно подсчитал остатки сумм, которыми мог располагать и которые ждал от Лерха: около четырех тысяч. В тот день я получил письмо: Лерх извещал, что, лишь недавно вернувшись из поездки по делам, он, не ожидая скорого требования денег, упустил сделать распоряжение, а возвратясь, послал – как я и просил – тысячу. Таким образом, я не беспокоился о деньгах.

С набережной я отправился к Стерсу, куда пришел, уже застав Филатра и Андерсона.

Стерс, секретарь ирригационного комитета, был высок и белокур. Красивая голова, спокойная курчавая борода, громкий голос и истинно мужская улыбка, изредка пошевеливающаяся в изгибе усов, отличались впечатлением силы.

Круглые очки, имеющие сходство с глазами птицы, и красные скулы Андерсона, инспектора технической школы, соответствовали коротким вихрам волос на его голове; он был статен и мал ростом.

Доктор Филатр, нормально сложенный человек, со спокойными движениями, одетый всегда просто и хорошо, увидев меня, внимательно улыбнулся и, крепко пожав руку, сказал:

– Вы хорошо выглядите, очень хорошо, Гарвей.

Мы уселись на террасе. Дом стоял отдельно, среди сада, на краю города.

Стерс выиграл три раза подряд, затем я получил карты, достаточно сильные, чтобы обойтись без прикупки.

В столовой, накрывая на стол и расставляя приборы, прислуга Стерса разговаривала с сестрой хозяина относительно ужина.

Я был заинтересован своими картами, однако начинал хотеть есть и потому с удовольствием слышал, как Дэлия Стерс назначила подавать в одиннадцать, следовательно, через час. Я соображал также, будут ли на этот раз пирожки с ветчиной, которые я очень любил и не ел нигде таких вкусных, как здесь, причем Дэлия уверяла, что это выходит случайно.

– Ну, – сказал мне Стерс, сдавая карты, – вы покупаете? Ничего?! Хорошо. – Он дал карты другим, посмотрел свои и объявил: – Я тоже не покупаю.

Андерсон, затем Филатр прикупили и спасовали.

– Сражайтесь, – сказал доктор, – а мы посмотрим, что сделает на этот раз Гарвей.

Ставки по условию разыгрывались небольшие, но мне не везло, и я был несколько раздражен тем, что проигрывал подряд. Но на ту ставку у меня было сносное каре: четыре десятки и шестерка; джокер мог быть у Стерса, поэтому следовало держать ухо востро.

Итак, мы повели обычный торг: я – медленно и беспечно, Стерс – кратко и сухо, но с торжественностью двух слепых, ведущих друг друга к яме, причем каждый старается обмануть жертву.

Андерсен, смотря на нас, забавлялся, так были мы все увлечены ожиданием финала; Филатр собирал карты.

Вошла Дэлия, девушка с поблекшим лицом, загорелым и скептическим, такая же белокурая, как ее брат, и стала смотреть, как я со Стерсом, вперив взгляд во лбы друг другу, старались увеличить – выигрыш или проигрыш? – никто не знал, что.

Я чувствовал у Стерса сильную карту – по едва приметным особенностям манеры держать себя, но сильнее ли моей? Может быть, он просто меня пугал? Наверное, то же самое думал он обо мне.

Дэлию окликнули из столовой, и она ушла, бросив:

– Гарвей, смотрите не проиграйте.

Я повысил ставку. Стерс молчал, раздумывая – согласиться на нее или накинуть еще. Я был в отличном настроении, но тщательно скрывал это.

– Принимаю, – ответил наконец Стерс. – Что у вас? Он приглашал открыть карты. Одновременно со звуком его слов мое сознание, вдруг выйдя из круга игры, наполнилось повелительной тишиной, и я услышал особенный женский голос, сказавший с ударением: «…Бегущая по волнам». Это было, как звонок ночью. Но более ничего не было слышно, кроме шума в ушах, поднявшегося от резких ударов сердца да треска карт, по ребру которых провел пальцами доктор Филатр.

Изумленный явлением, которое, так очевидно, не имело никакой связи с происходящим, я спросил Андерсена:

– Вы сказали что-нибудь в этот момент?

– О нет! – ответил Андерсон. – Я никогда не мешаю игроку думать.

Недоумевающее лицо Стерса было передо мной, и я видел, что он сидит молча. Я и Стерс, занятые схваткой, могли только называть цифры. Пока это пробегало в уме, впечатление полного жизни женского голоса оставалось непоколебленным.

Я открыл карты без всякого интереса к игре, проиграл пяти трефам Стерса и отказался играть дальше. Галлюцинация – или то, что это было, – выключила меня из настроения игры. Андерсон обратил внимание на мой вид, сказав:

– С вами что-то случилось?!

– Случилась интересная вещь, – ответил я, желая узнать, что скажут другие. – Когда я играл, я был исключительно поглощен соображениями игры. Как вы знаете, невозможны посторонние рассуждения, если в руках каре. В это время я услышал – сказанные вне или внутри меня – слова: «Бегущая по волнам». Их произнес незнакомый женский голос. Поэтому мое настроение слетело.

– Вы слышали, Филатр? – спросил Стерс.

– Да. Что вы услышали?

– «Бегущая по волнам», – повторил я с недоумением. – Слова ясные, как ваши слова.

Все были заинтересованы. Вскоре, сев ужинать, мы продолжали обсуждать случай. О таких вещах отлично говорится вечером, когда нервы настороже. Дэлия, сделав несколько обычных замечаний иронически-серьезным тоном, явно указывающим, что она не подсмеивается только из вежливости, умолкла и стала слушать, критически приподняв брови.

– Попробуем установить, – сказал Стерс, – не было ли вспомогательных агентов вашей галлюцинации. Так, я однажды задремал и услышал разговор. Это было похоже на разговор за стеной, когда слова неразборчивы Смысл разговора можно было понять по интонациям, как упреки и оправдания. Слышались ворчливые, жалобные и гневные ноты. Я прошел в спальню, где из умывального крана быстро капала вода, так как его неплотно завернули. В трубе шипел и бурлил, всхлипывая, воздух. Таким образом, поняв, что происходит, я рассеял внушение. Поэтому зададим вопрос: не проходил ли кто-нибудь мимо террасы?

Во время игры Андерсон сидел спиной к дому, лицом к саду; он сказал, что никого не видел и ничего не слыхал. То же сказал Филатр, и, так как никто, кроме меня, не слышал никаких слов, происшествие это осталось замкнутым во мне. На вопросы, как я отнесся к нему, я ответил, что был, правда, взволнован, но теперь лишь стараюсь понять.

– В самом деле, – сказал Филатр, – фраза, которую услышал Гарвей, может быть объяснена только глубоко затаенным ходом наших психических часов, где не видно ни стрелок, ни колесец. Что было сказано перед тем, как вы услышали голос?

– Что? Стерс спрашивал, что у меня на картах, приглашая открыть.

– Так. – Филатр подумал немного. – Заметьте, как это выходит: «Что у вас?» Ответ слышал один Гарвей, и ответ был: «Бегущая по волнам».

– Но вопрос относился ко мне, – сказал я.

– Да. Только вы были предупреждены в ответе. Ответ прозвучал за вас, и вы нам повторили его.

– Это не объяснение, – возразил Андерсон после того, как все улыбнулись.

– Конечно, не объяснение. Я делаю простое сопоставление, которое мне кажется интересным. Согласен, можно объяснить происшествие двойным сознанием Рибо или частичным бездействием некоторой доли мозга, подобным уголку сна в нас, бодрствующих как целое. Так утверждает Бишер. Но сопоставление очевидно. Оно напрашивается само, и, как ответ ни загадочен, – если допустить, что это – ответ, – скрытый интерес Гарвея дан таинственными словами, хотя их прикладной смысл утерян. Как ни поглощено внимание игрока картами, оно связано в центре, но свободно по периферии. Оно там в тени, среди явлений, скрытых тенью. Слова Стерса: «Что у вас?» могли вызвать разряд из области тени раньше, чем, соответственно, блеснул центр внимания. Ассоциация с чем бы то ни было могла быть мгновенной, дав неожиданные слова, подобные трещинам на стекле от попавшего в него камня. Направление, рисунок, число и длина трещин не могут быть ни высчитаны заранее, ни сведены обратным путем к зависимости от сопротивления стекла камню. Таинственные слова Гарвея есть причудливая трещина бессознательной сферы.

Действительно – так могло быть, но, несмотря на складность психической картины, которую набросал Филатр, я был странно задет. Я сказал:

– Почему именно слова Стерса вызвали трещину?

– Так чьи же?

Я хотел сказать, что, допуская действие чужой мысли, он самым детским образом считается с расстоянием, как будто такое действие безрезультатно за пределами четырех футов стола, разделяющих игроков, но, не желая более затягивать спор, заметил только, что объяснения этого рода сами нуждаются в объяснениях.

– Конечно, – подтвердил Стерс. – Если недостоверно, что мой обычный вопрос извлек из подсознательной сферы Гарвея представление необычное, то надо все решать снова. А это недостоверно, следовательно, недостоверно и остальное.

Разговор в таком роде продолжался еще некоторое время, крайне раздражая Дэлию, которая потребовала, наконец, переменить тему или принять успокоительных капель. Вскоре после этого я распрощался с хозяевами и ушел; со мной вышел Филатр.

Шагая в ногу, как солдаты, мы обогнули в молчании несколько углов и вышли на площадь. Филатр пригласил зайти в кафе. Это было так странно для моего состояния, что я согласился. Мы заняли стол у эстрады и потребовали вина. На эстраде сменялись певицы и танцовщицы. Филатр стал снова развивать тему о трещине на стекле, затем перешел к случаю с натуралистом Вайторном, который, сидя в саду, услышал разговор пчел. Я слушал довольно внимательно.

Стук упавшего стула и чье-то требование за спиной слились в эту минуту с настойчивым тактом танца. Я запомнил этот момент потому, что начал испытывать сильнейшее желание немедленно удалиться. Оно было непроизвольно. Не могло быть ничего хуже такого состояния, ничего томительнее и тревожнее среди веселой музыки и яркого света. Еще не вставая, я заглянул в себя, пытаясь найти причину и спрашивая, не утомлен ли я Филатром. Однако было желание сидеть – именно с ним – в этом кафе, которое мне понравилось. Но я уже не мог оставаться. Должен заметить, что я повиновался своему странному чувству с досадой, обычной при всякой несвоевременной помехе. Я взглянул на часы, сказал, что разболелась голова, и ушел, оставив доктора допивать вино.

Выйдя на тротуар, я остановился в недоумении, как останавливается человек, стараясь угадать нужную ему дверь, и, подумав, отправился в гавань, куда неизменно попадал вообще, если гулял бесцельно. Я решил теперь, что ушел из кафе по причине простой нервности, но больше не жалел уже, что ушел.

«Бегущая по волнам»… Никогда еще я не размышлял так упорно о причуде сознания, имеющей относительный смысл, – смысл шелеста за спиной, по звуку которого невозможно угадать, какая шелестит ткань. Легкий ночной ветер, сомнительно умеряя духоту, кружил среди белого света электрических фонарей тополевый белый пух. В гавани его намело по угольной пыли у каменных столбов и стен так много, что казалось, будто север смешался с югом в фантастической и знойной зиме. Я шел между двух молов, когда за вторым от меня увидел стройное парусное судно с корпусом, напоминающим яхту. Его водоизмещение могло быть около ста пятидесяти тонн. Оно было погружено в сон.

Ни души я не заметил на его палубе, но, подходя ближе, увидел с левого борта вахтенного матроса. Сидел он на складном стуле и спал, прислонясь к борту.

Я остановился неподалеку. Было пустынно и тихо. Звуки города сливались в один монотонный неясный шум, подобный шуму отдаленно едущего экипажа; вблизи меня – плеск воды и тихое поскрипывание каната единственно отмечали тишину. Я продолжал смотреть на корабль. Его коричневый корпус, белая палуба, высокие мачты, общая пропорциональность всех частей и изящество основной линии внушали почтение. Это было судно-джентльмен. Свет дугового фонаря мола ставил его отчетливые очертания на границе сумерек, в дали которых виднелись черные корпуса и трубы пароходов. Корма корабля выдавалась над низкой в этом месте набережной, образуя меж двумя канатами и водой внизу навесный угол.

Мне так понравилось это красивое судно, что я представил его своим. Я мысленно вошел по его трапу к себе, в свою каюту, и я был – так мне представилось – с той девушкой. Не было ничего известно, почему это так, но я некоторое время удерживал представление.

Я отметил, что воспоминание о той девушке не уходило; оно напоминало всякое другое воспоминание, удержанное душой, но с верным живым оттенком. Я время от времени взглядывал на него, как на привлекательную картину. На этот раз оно возникло и отошло отчетливее, чем всегда. Наконец мысли переменились. Желая узнать название корабля, я обошел его, став против кормы, и, всмотревшись, прочел полукруг рельефных золотых букв: БЕГУЩАЯ ПО ВОЛНАМ.

Я вздрогнул – так стукнула в виски кровь. Вздох – не одного изумления, – большего, сложнейшего чувства, – задержал во мне биение громко затем заговорившего сердца. Два раза я перевел дыхание, прежде чем смог еще раз прочесть и понять эти удивительные слова, бросившиеся в мой мозг, как залп стрел. Этот внезапный удар действительности по возникшим за игрой странным словам был так внезапен, как если человек схвачен сзади. Я был закружен в мгновенно обессилевших мыслях. Так кружится на затерянном следу пес, обнюхивая последний отпечаток ноги.

Наконец, настойчиво отведя эти чувства, как отводят рукой упругую, мешающую смотреть листву, я стал одной ногой на кормовой канат, чтобы ближе нагнуться к надписи. Она притягивала меня. Я свесился над водой, тронутой отдаленным светом. Надпись находилась от меня на расстоянии шести-семи футов. Прекрасно была озарена она скользившим лучом. Слово «Бегущая» лежало в тени, «по» было на границе тени и света, и заключительное «волнам» сияло так ярко, что заметны были трещины в позолоте.

Убедившись, что имею дело с действительностью, я отошел и сел на чугунный столб собрать мысли. Они развертывались в такой связи между собой, что требовался более мощный пресс воли, чем тогда мой, чтобы охватить их все одной, главной мыслью; ее не было. Я смотрел во тьму, в ее глубокие синие пятна, где мерцали отражения огней рейда. Я ничего не решал, но знал, что сделаю, и мне это казалось совершенно естественным. Я был уверен в неопределенном и точен среди неизвестности.

Встав, я подошел к трапу и громко сказал:

– Эй, на корабле!

Вахтенный матрос спал или, быть может, слышал мое обращение, но оставил его без ответа.

Я не повторил окрика. В этот момент я не чувствовал запрета, обычного, хотя и незримого, перед самовольным входом в чужое владение. Видя, что часовой неподвижен, я ступил на трап и очутился на палубе.

Действительно, часовой спал, опустив голову на руки, протянутые по крышке бортового ящика. Я никогда не видел, чтобы простой матрос был одет так, как этот неизвестный человек. Его дорогой костюм из тонкого серого шелка, воротник безукоризненно белой рубашки с синим галстуком и крупным бриллиантом булавки, шелковое белое кепи, щегольские ботинки и кольца на смуглой руке, изобличающие возможность платить большие деньги за украшения, – все эти вещи были несвойственны простой службе матроса. Кроме того, смуглые чистые руки, без шершавости и мозолей, и упрямое, дергающееся во сне, худое лицо с черной, заботливо расчесанной бородой являли без других доказательств, прямым внушением черт, что этот человек не из низшей команды судна. Колеблясь разбудить его, я медленно прошел к трапу кормовой рубки, так как из ее приподнятых люков шел свет. Я надеялся застать там людей. Уже я занес ногу, как меня удержало и остановило легкое невидимое движение. Я повернулся и очутился лицом к лицу с вахтенным.

Он только что кончил зевать. Его левая рука была засунута в карман брюк, а правая, отгоняя сон, прошлась по глазам и опустилась, потирая большим пальцем концы других. Это был высокий, плечистый человек, выше меня, с наклоном вперед. Хотя его опущенные веки играли в невозмутимость, под ними светилось плохо скрытое удовольствие – ожидание моего смущения. Но я не был ни смущен, ни сбит и взглянул ему прямо в глаза. Я поклонился.

– Что вы здесь делаете? – строго спросил он, медленно произнося эти слова и как бы рассматривая их перед собой. – Как вы попали на палубу?

– Я взошел по трапу, – ответил я дружелюбно, без внимания к возможным недоразумениям с его стороны, так как полагал, что моя внешность достаточно красноречива в любой час и в любом месте. – Я вас окликнул, вы спали. Я поднялся и, почему-то не решившись разбудить вас, хотел пойти вниз.

– Зачем?

– Я рассчитывал найти там кого-нибудь. Как я вижу, – прибавил я с ударением, – мне следует назвать себя: Томас Гарвей.

Вахтенный вытащил руку из кармана. Его тяжелые глаза совершенно проснулись, и в них отметилась нерешительность чувств – помесь флегмы и бешенства. Должно быть, первая взяла верх, так как, сжав губы, он неохотно наклонил голову и сухо ответил:

– Очень хорошо. Я – капитан Вильям Гез. Какому обстоятельству обязан я таким ранним визитом?

Но и более неприветливый тон не мог бы обескуражить меня теперь. Я был на линии быстро восходящего равновесия, под защитой всего этого случая, во всем объеме его еще не установленного значения.

– Капитан Гез, – сказал я с улыбкой, – если считать третий час ночи началом дня, – я, конечно, явился безумно рано. Боюсь, что вы сочтете повод неуважительным. Однако необходимо объяснить, почему я взошел на палубу. Некоторое время я был болен, и мое состояние, по мнению врачей, станет еще лучше, чем теперь, если я немного попутешествую. Было признано, что плавание на парусном судне, несложное существование, лишенное даже некоторых удобств, явится, так сказать, грубой физиологической правдой, необходимой телу иногда точно так, как грубая правда подчас излечивает недуг моральный. Сегодня, прогуливаясь, я увидел этот корабль. Он, сознаюсь, меня пленил. Откладывать свое дело я не решился, так как не знаю, когда вы поднимете якорь, и подумал, что завтра могу уже не застать вас. Во всяком случае – прошу меня извинить. Я в состоянии заплатить, сколько надо, и с этой стороны у вас не было бы причины остаться недовольным. Мне также совершенно безразлично, куда вы направитесь. Затем, надеюсь, что вы меня поняли, – я думаю, что устранил досадное недоразумение. Остальное зависит теперь от вас.

Пока я говорил это, Гез уже мне ответил. Ответ заключался в смене выражений его лица, значение которой я мог определить как сопротивление. Но разговор только что начался, и я не терял надежды.

– Я почти уверен, что откажу вам, – сказал Гез, – тем более, что это судно не принадлежит мне. Его владелец – Браун, компания «Арматор и Груз». Прошу вас сойти вниз, где нам будет удобнее говорить.

Он произнес это вежливым ледяным тоном вынужденного усилия. Его жест рукой по направлению к трапу был точен и сух.

Я спустился в ярко озаренное помещение, где, кроме нас двух, никого не было. Беглый взгляд, брошенный мной на обстановку, не дал впечатления, противоречащего моему настроению, но и не разъяснил ничего, хотя казалось мне, когда я спускался, что будет иначе. Я увидел комфорт и беспорядок. Я шел по замечательному ковру. Отделка помещения обнаруживала богатство строителя корабля… Мы сели на небольшой диван, и в полном свете я окончательно рассмотрел Геза.

Его внешность можно было изучать долго и остаться при запутанном результате. При передаче лица авторы, как правило, бывают поглощены фасом, но никто не хочет признать значения профиля. Между тем профиль замечателен потому, что он есть основа силуэта – одного из наиболее резких графических решений целого. Не раз профиль указывал мне второго человека в одном – как бы два входа с разных сторон в одно помещение. Я отвожу профилю значение комментария и только в том случае не вспоминаю о нем, если профиль и фас, со всеми промежуточными сечениями, уравнены духовным балансом. Но это встречается так редко, что является исключением. Равно нельзя было присоединить к исключениям лицо Геза. Его профиль шел от корней волос откинутым, нервным лбом – почти отвесной линией длинного носа, тоскливой верхней и упрямо выдающейся нижней губой – к тяжелому, круто завернутому подбородку. Линия обрюзгшей щеки, подпирая глаз, внизу была соединена с мрачным усом. Согласно языку лица, оно выказывалось в подавленно-настойчивом выражении. Но этому лицу, когда оно было обращено прямо, – широкое, насупленное, с нервной игрой складок широкого лба – нельзя было отказать в привлекательной и оригинальной сложности. Его черные красивые глаза внушительно двигались под изломом низких бровей. Я не понимал, как могло согласоваться это сильное и страстное лицо с флегматическим тоном Геза – настолько, что даже ощущаемый в его словах ход мыслей казался невозмутимым. Не без основания ожидал я, в силу противоречия этого, неприятного, по его смыслу, эффекта, что подтвердилось немедленно.

– Итак, – сказал Гез, когда мы уселись, – я мог бы взять пассажира только с разрешения Брауна. Но, признаюсь, я против пассажира на грузовом судне. С этим всегда выходят какие-нибудь неприятности или хлопоты. Кроме того, моя команда получила вчера расчет, и я не знаю, скоро ли соберу новый комплект. Возможно, что «Бегущая» простоит месяц, прежде чем удастся наладить рейс. Советую вам обратиться к другому капитану.

Он умолк и ничем не выразил желания продолжать разговор. Я обдумывал, что сказать, как на палубе раздались шаги и возглас: «Ха-ха!», сопровождаемый, должно быть, пьяным широким жестом.

Видя, что я не встаю, Гез пошевелил бровью, пристально осмотрел меня с головы до ног и сказал:

– Это вернулся наконец Бутлер. Прошу вас не беспокоиться. Я немедленно возвращусь.

Он вышел, шагая тяжело и широко, наклонив голову, как если бы боялся стукнуться лбом. Оставшись один, я осмотрелся внимательно. Я плавал на различных судах, а потому был убежден, что этот корабль, по крайней мере при его постройке, не предназначался перевозить кофе или хлопок. О том говорили как его внешний вид, так и внутренность салона. Большие круглые окна – «иллюминаторы», диаметром более двух футов, какие никогда не делаются на грузовых кораблях, должны были ясно и элегантно озарять днем. Их винты, рамы, весь медный прибор отличался тонкой художественной работой. Венецианское зеркало в массивной раме из серебра; небольшие диваны, обитые дорогим серо-зеленым шелком; палисандровая отделка стен; карнизы, штофные портьеры, индийский ковер и три электрических лампы с матовыми колпаками в фигурной бронзовой сетке были предметами подлинной роскоши – в том виде, как это технически уместно на корабле. На хорошо отполированном, отражающем лампы столе – дымчатая хрустальная ваза со свежими розами. Вокруг нее, среди смятых салфеток и стаканов с недопитым вином, стояли грязные тарелки. На ковре валялись окурки. Из приоткрытых дверей буфета свешивалась грязная тряпка.

Услышав шаги, я встал и, не желая затягивать разговора, спросил Геза по его возвращении, – будет ли он против, если Браун даст мне согласие плыть на «Бегущей» в отдельной каюте и за приличную плату.

– Вы считаете, что бесполезно говорить об этом со мной?

– Мне показалось, – заметил я, – что ваше мнение связано не в мою пользу такими соображениями, которые являются уважительными для вас.

Гез медлил. Я видел, что мое намерение снестись с Брауном задело его. Я проявил вежливую настойчивость и изъявил желание поступить наперекор Гезу.

– Как вам будет угодно, – сказал Гез. – Я остаюсь при своем, о чем говорил.

– Не спорю. – Мое дружелюбное оживление прошло, сменившись досадой. – Проиграв дело в одной инстанции, следует обратиться к другой.

Сознаюсь, я сказал лишнее, но не раскаялся в том: поведение Геза мне очень не нравилось.

– Проиграв дело в низшей инстанции! – ответил он, вдруг вспыхнув. Его флегма исчезла, как взвившаяся от ветра занавеска; лицо неприятно и дерзко оживилось. – Кой черт все эти разговоры? Я капитан, а потому пока что хозяин этого судна. Вы можете поступать, как хотите.

Это была уже непростительная резкость, и в другое время я, вероятно, успокоил бы его одним внимательным взглядом, но почему-то я был уверен, что, минуя все, мне предстоит в скором времени плыть с Гезом на его корабле «Бегущая по волнам», а потому решил не давать более повода для обиды. Я приподнял шляпу и покачал головой.

– Надеюсь, мы уладим как-нибудь этот вопрос, – сказал я, протягивая ему руку, которую он пожал весьма сухо. – Самые невинные обстоятельства толкают меня сломать лед. Может быть, вы не будете сердиться впоследствии, если мы встретимся.

«Разговор кончен, и я хочу, чтобы ты убрался отсюда», – сказали его глаза. Я вышел на палубу, где увидел пожилого, рябого от оспы человека с трубкой в зубах. Он стоял, прислонясь к мачте. Осмотрев меня замкнутым взглядом, этот человек сказал вышедшему со мной Гезу:

– Все-таки мне надо пойти; я, может быть, отыграюсь. Что вы на это скажете?

– Я не дам денег, – сказал Гез круто и зло.

– Вы отдадите мне мое жалованье, – мрачно продолжал человек с трубкой, – иначе мы расстанемся.

– Бутлер, вы получите жалованье завтра, когда протрезвитесь, иначе у вас не останется ни гроша.

– Хорошо! – вскричал Бутлер, бывший, как я угадал, старшим помощником Геза. – Прекрасные вы говорите слова! Вам ли выступать в роли опекуна, когда даже околевшая кошка знает, что вы представляете собой по всем кабакам – настоящим, прошлым и будущим?! Могу тратить свои деньги, как я желаю.

Гез не ответил, но проклятия, которые он сдержал, отпечатались на его лице. Энергия этого заряда вылилась в его обращении ко мне. Неприязненный, но хладнокровный джентльмен исчез. Тон обращения Геза напоминал брань.

– Ну как, – сказал он, стоя у трапа, когда я начал идти по нему, – правда, «Бегущая по волнам» красива, как «Гентская кружевница»? («Гентская кружевница» было судно, потопленное лет сто назад пиратом Киддом Вторым за его удивительную красоту, которой все восхищались.) Да, это многие признают. Если бы я рассказал вам его историю, его стоимость, если бы вы увидели его на ходу и побыли на нем один день, вы еще не так просили бы меня взять вас в плавание. У вас губа не дура.

– Капитан Гез! – вскричал я, разгневанный тем более, что Бутлер, подойдя, усмехнулся. – Если мне действительно придется плыть на корабле этом и вы зайдете в мою каюту, я постараюсь загладить вашу грубость, во всяком случае, более ровным обращением с вами.

Он взглянул на меня насмешливо, но тотчас его лицо приняло растерянный вид. Страшно удивив меня, Гез поспешно и взволнованно произнес:

– Да, я виноват, простите! Я расстроен! Я взбешен! Вы не пожалеете в случае неудачи у Брауна. Впрочем, обстоятельства складываются так, что нам с вами не по пути. Желаю вам всего лучшего!

Не знаю, что подействовало неприятнее, – грубость Геза или этот его странный порыв. Пожав плечами, я спустился на берег и, значительно отойдя, обернулся, еще раз увидев высокие мачты «Бегущей по волнам», с уверенностью, что Гез, или Браун, или оба вместе должны будут отнестись к моему намерению самым положительным образом.

Я направился домой, не замечая, где иду, потеряв чувство места и времени. Потрясение еще не улеглось. Ход предчувствий, неуловимых, как только я начинал подробно разбирать их, был слышен в глубине сердца, не даваясь сознанию. Ряд никогда не испытанных состояний, из которых я не выбрал бы ни одного, отмечался в мыслях моих редкими сочетаниями слов, подобных разговору во сне, и я был не властен прогнать их. Одно, противу рассудка, я чувствовал, без всяких объяснений и доказательств, – это, что корабль Геза и неизвестная девушка Биче Сениэль должны иметь связь. Будь я спокоен, я отнесся бы к своей идее о сближении корабля с девушкой как к дикому суеверию, но теперь было иначе – представления возникали с той убедительностью, как бывает при горе или испуге.

Ночь прошла скверно. Я видел сны – много тяжелых и затейливых снов. Меня мучила жажда. Я просыпался, пил воду и засыпал снова, преследуемый нашествием мыслей, утомительных, как неправильная задача с ускользнувшей ошибкой. Это были расчеты чувств между собой после события, расстроившего их естественное течение.

В девять часов утра я был на ногах и поехал к Филатру в наемном автомобиле. Только с ним мог я говорить о делах этой ночи, и мне было необходимо, существенно важно знать, что он думает о таком повороте «трещины на стекле».

Хотя было рано, Филатр заставил ждать себя очень недолго. Через три минуты, как я сел в его кабинете, он вошел, уже одетый к выходу, и предупредил, что должен быть к десяти часам в госпитале. Тотчас он обратил внимание на мой вид, сказав:

– Мне кажется, что с вами что-то произошло!

– Между конторой Угольного синдиката и углом набережной, – сказал я, – стоит замечательное парусное судно. Я увидел его ночью, когда мы расстались. Название этого корабля – «Бегущая по волнам».

– Как! – сказал Филатр, изумленный более, чем даже я ожидал. – Это не шутка?! Но… позвольте… Ничего, я слушаю вас.

– Оно стоит и теперь.

Мы взглянули друг на друга и некоторое время сидели молча. Филатр опустил глаза, медленно приподняв брови; по выразительному его лицу прошел нервный ток. Он снова посмотрел на меня.

– Да, это бьет, – заметил он. – Но есть продолжение, конечно?

Предупреждая его невысказанное подозрение, что я мог видеть «Бегущую по волнам» раньше, чем пришел вчера к Стерсу, я сказал о том отрицательно и передал разговор с Гезом.

– Вы согласитесь, – прибавил я при конце своего рассказа, – что у меня могло быть только это желание. Никакое иное действие не подходит. По-видимому, я должен ехать, если не хочу остаться на всю жизнь с беспомощным и глупым раскаянием.

– Да, – сказал Филатр, протягивая сигару в воздух к воображаемой пепельнице. – Все так, положение, как ни верти, щекотливое. Впрочем, это часто вопрос денег. Мне кажется, я вам помогу. Дело в том, что я лечил жену Брауна, когда, по мнению других врачей, не было уже смысла ее лечить. Назло им или из любезности ко мне, но она спаслась. Как я вижу, Гез ссылается на Брауна, сам будучи против вас, и это верная примета, что Браун сошлется на Геза. Поэтому я попрошу вас передать Брауну письмо, которое сейчас напишу.

Договаривая последние слова, Филатр быстро уселся за стол и взял перо.

– С трудом соображаю, что писать, – сказал он, оборачиваясь ко мне виском и углом глаза.

Он потер лоб и начал писать, произнося написанное вслух по мере того, как оно заполняло лист бумаги.

– Заметьте, – сказал Филатр, останавливаясь, – что Браун – человек дела, выгоды, далекий от нас с вами, и все, что, по его мнению, напоминает причуду, тотчас замыкает его. Теперь дальше. «Когда-то, в счастливый для вас и для меня день, вы сказали, что исполните мое любое желание. От всей души я надеялся, что такая минута не наступит; затруднить вас я считал непростительным эгоизмом. Однако случилось, что мой пациент и родственник…»

– Эта дипломатическая неточность или, короче говоря, безвредная ложь, надеюсь, не имеет значения? – спросил Филатр; затем продолжал писать и читать: «… родственник, Томас Гарвей, вручитель сего письма, нуждается в путешествии на обыкновенном парусном судне. Это ему полезно и необходимо после болезни. Подробности он сообщит лично. Как я его понял, он не прочь был бы сделать рейс-другой в каюте…»

– Как странно произносить эти слова, – перебил себя Филатр. – А я их даже пишу: «… каюте корабля “Бегущая по волнам”, который принадлежит вам. Вы крайне обяжете меня содействием Гарвею. Надеюсь, что здоровье вашей глубоко симпатичной супруги продолжает не внушать беспокойства. Прошу вас…»

– …и так далее, – прикончил Филатр, покрывая конверт размашистыми строками адреса.

Он вручил мне письмо и пересел рядом со мной. Пока он писал, меня начал мучить страх, что судно Геза ушло.

– Простите, Филатр, – сказал я, объяснив ему это. – Нетерпение мое велико!

Я встал. Пристально, с глубокой задумчивостью глядя на меня, встал и доктор. Он сделал рукой полуудерживающий жест, коснувшись моего плеча; медленно отвел руку, начал ходить по комнате, остановился у стола, рассеянно опустил взгляд и потер руки.

– Как будто следует нам еще что-то сказать друг другу, не правда ли?

– Да, но что? – ответил я. – Я не знаю. Я, как вы, любитель догадываться. Заниматься этим теперь было бы то же, что рисовать в темноте с натуры.

– Вы правы, к сожалению. Да. Со мной никогда не было ничего подобного. Уверяю вас, я встревожен и поглощен всем этим. Но вы напишете мне с дороги? Я узнаю, что произошло с вами?

Я обещал ему и прибавил:

– А не уложите ли и вы свой чемодан, Филатр?! Вместе со мной?!

Филатр развел руками и улыбнулся.

– Это заманчиво, – сказал он, – но… но… но… – Его взгляд одно мгновение задержался на небольшом портрете, стоявшем среди бронзовых вещиц письменного стола. Только теперь увидел и я этот портрет – фотографию красивой молодой женщины, смотрящей в упор, чуть наклонив голову.

– Ничто не вознаградит меня, – сказал Филатр, закуривая и резко бросая спичку. – Как ни своеобразен, как ни аскетичен, по-своему, конечно, ваш внутренний мир, – вы, дорогой Гарвей, хотите увидеть смеющееся лицо счастья. Не отрицайте. Но на этой дороге я не получу ничего, потому что мое желание не может быть выполнено никем. Оно просто и точно, но оно не сбудется никогда. Я вылечил много людей, но не сумел вылечить свою жену. Она жива, но все равно что умерла. Это ее портрет. Она не вернется сюда. Все остальное не имеет для меня никакого смысла.

Сказав так и предупреждая мои слова, даже мое молчание, которые, при всей их искренности, должны были только затруднить этот внезапный момент взгляда на открывшееся чужое сердце, Филатр позвонил и сказал слуге, чтобы подали экипаж. Не прощаясь окончательно, мы условились, что я сообщу ему о посещении мной Брауна.

Мы вышли вместе и расстались у подъезда. Вспрыгнув на сиденье, Филатр отъехал и обернулся, крикнув:

– Да, я этим не… – Остальное я не расслышал.

Контора Брауна «Арматор и Груз», как большинство контор такого типа, помещалась на набережной, очень недалеко, так что не стоило брать автомобиль. Я отпустил шофера и, едва вошел в гавань, бросил тревожный взгляд к молу, где видел вчера «Бегущую по волнам». Хотя она была теперь сравнительно далеко от меня, я немедленно увидел ее мачты и бушприт на том же месте, где они были ночью. Я испытал полное облегчение.

День был горяч, душен, как воздух над раскаленной плитой. Несколько утомясь, я задержал шаг и вошел под полотняный навес портовой таверны утолить жажду.

Среди немногих посетителей я увидел взволнованного матроса, который, размахивая забытым, в возбуждении, стаканом вина и не раз собираясь его выпить, но опять забывая, крепил свою речь резкой жестикуляцией, обращаясь к компании моряков, занимавших угловой стол. Пока я задерживался у стойки, стукнуло мне в слух слово «Гез», отчего я, также забыв свой стакан, немедленно повернулся и вслушался.

– Я его не забуду, – говорил матрос. – Я плаваю двадцать лет. Я видел столько капитанов, что если их сразу сюда впустить, не хватит места всем стать на одной ноге. Я понимаю так, что Гез сущий дьявол. Не приведи бог служить под его командой. Если ему кто не понравится, он вымотает из него все жилы. Я вам скажу: это бешеный человек. Однажды он так хватил плотника по уху, что тот обмер и не мог встать более часа: только стонал. Мне самому попало; больше за мои ответы. Я отвечать люблю так, чтобы человек весь позеленел, а придраться не мог. Но пусть он бешеный, это еще с полгоря. Он вредный, мерзавец. Ничего не угадаешь по его роже, когда он подзывает тебя. Может быть, даст стакан водки, а может быть, собьет с ног. Это у него – вдруг. Бывает, что говорит тихо и разумно, как человек, но если не так взглянул или промолчал – «понимай, мол, как знаешь, отчего я молчу» – и готово. Мы все измучились и сообща решили уйти. Ходит слух, что уж не первый раз команда бросала его посреди рейса. Что же?! На его век дураков хватит!

Он умолк, оставшись с открытым ртом и смотря на свой стакан в злобном недоумении, как будто видел там ненавистного капитана; потом разом осушил стакан и стал сердито набивать трубку. Все это касалось меня.

– О каком Гезе вы говорите? – спросил я. – Не о том ли, чье судно называется «Бегущая по волнам»?

– Он самый, сударь, – ответил матрос, тревожно посмотрев мне в лицо. – Вы, значит, знаете, что это за человек, если только он человек, а не бешеная собака!

– Я слышал о нем, – сказал я, поддерживая разговор с целью узнать как можно больше о человеке, в обществе которого намеревался пробыть неопределенное время. – Но я не встречался с ним. Действительно ли он изверг и негодяй?

– Совершенная… – начал матрос, поперхнувшись и побагровев, с торжественной медленностью присяги, должно быть, намереваясь прибавить – «истина», как за моей спиной, перебивая ответ матроса, вылетел неожиданный, резкий возглас: «Чепуха!» Человек подошел к нам. Это был тоже матрос, опрятно одетый, грубого и толкового вида.

– Совершенная чепуха, – сказал он, обращаясь ко мне, но смотря на первого матроса. – Я не знаю, какое вам дело до капитана Геза, но я – а вы видите, что я не начальство, что я такой же матрос, как этот горлан, – он презрительно уставил взгляд в лицо опешившему оратору, – и я утверждаю, что капитан Гез, во-первых, настоящий моряк, а во-вторых, отличнейший и добрейшей души человек. Я служил у него с января по апрель. Почему я ушел – это мое дело, и Гез в том не виноват. Мы сделали два рейса в Гор-Сайн. Из всей команды он не сказал никому дурного слова, а наш брат – что там вилять – сами знаете, народ пестрый. Теперь этот человек говорит, что Гез избил плотника. Из остальных делал котлеты. Кто же поверит этакому вранью? Мы получали порцион лучший, чем на военных судах. По воскресеньям нам выдавали бутылку виски на троих. Боцману и скорому на расправу Бутлеру, старшему помощнику, капитан при мне задал здоровенный нагоняй за то, что тот погрозил повару кулаком. Тогда же Бутлер сказал: «Черт вас поймет!» Капитан Гез собирал нас, бывало, и читал вслух такие истории, о каких мы никогда не слыхивали. И если промеж нас случалась ссора, Гез говорил одно: «Будьте добры друг к другу. От зла происходит зло».

Кончив, но, видимо, имея еще много чего сказать в пользу капитана Геза, матрос осмотрел всех присутствующих, махнул рукой и, с выражением терпеливого неодобрения, стал слушать взбешенного хулителя Геза. Я видел, что оба они вполне искренни и что речь заступника возмутила обвинителя до совершенного неистовства. В одну минуту проревел он не менее десятка имен, взывая к их свидетельскому отсутствию. Он клялся, предлагал идти с ним на какое-то судно, где есть люди, пострадавшие от Геза еще в прошлом году, и закончил ехидным вопросом: отчего защитник так мало служил на «Бегущей по волнам»? Тот с достоинством, но с не меньшей запальчивостью рассказал, как он заболел, отчего взял расчет по прибытии в Лисс. Запутавшись в крике, оба стали ссылаться на одних и тех же лиц, так как выяснилось, что хулитель и защитник знают многих из тех, кто служил у Геза в разное время. Начались бесконечные попреки и оценки, брань и ярость фактов, сопровождаемых биением кулака в грудь. Как ни был я поглощен этим столкновением, я все же должен был спешить к Брауну.

Вывеска конторы «Арматор и Груз» была отсюда через три дома. Я вошел в прохладное помещение с опущенными на солнечной стороне занавесями, где среди деловых столов, перестрелки пишущих машин и сдержанных разговоров служащих ко мне вышел угрюмый человек в золотых очках.

Прошло несколько минут ожидания, пока он, доложив обо мне, появился из кабинета Брауна; уже не угрюмо, а приветливо поклонясь, он открыл дверь, и я, войдя в кабинет, увидел одного из главных хозяев, с которым мне следовало теперь говорить.

Я был очень рад, что вижу дельца, настоящего дельца, один вид которого создавал ясное настроение дела и точных ощущений текущей минуты. Так как я разговаривал с ним первый раз в жизни, а он меня совершенно не знал, не было опасений, что наш разговор выйдет из делового тона в сомнительный, сочувствующий тон, почти неизбежный, если дело касается лечебной морской прогулки. В противном случае, по обстоятельствам дела, я мог возбудить подозрение в сумасбродстве, вызывающее натянутость. Но Браун едва ли любил рассматривать яйцо на свет. Как собеседник, это был человек хронически несвободной минуты, пожертвованной ближнему ради морально обязывающего пойти навстречу письма.

Рыжие остриженные волосы Брауна торчали с правильностью щетины на щетке. Сухая высокая голова с гладким затылком, как бы намеренно крепко сжатые губы и так же крепко, цепко направленный прямо в лицо взгляд черных прищуренных глаз производили впечатление точного математического прибора. Он был долговяз, нескладен, уверен и внезапен в движениях; одет элегантно; разговаривая, он держал карандаш, гладя его концами пальцев. Он гладил его то быстрее, то тише, как бы дирижируя порядок и появление слов. Прочтя письмо бесстрастным движением глаз, он согнул угол бритого рта в заученную улыбку, откинулся на кресло и громким, хорошо поставленным голосом объявил мне, что ему всегда приятно сделать что-нибудь для Филатра или его друзей.

– Но, – прибавил Браун, скользнув пальцами по карандашу вверх, – возникла неточность. Судно это не принадлежит мне; оно собственность Геза, и хотя он, как я думаю, – тут, повертев карандаш, Браун уставил его конец в подбородок, – не откажет мне в просьбе уступить вам каюту, вы все же сделали бы хорошо, потолковав с капитаном.

Я ответил, что разговор был и что капитан Гез не согласился взять меня пассажиром на борт «Бегущей по волнам». Я прибавил, что говорю с ним, Брауном, единственно по указанию Геза о принадлежности корабля ему. Это положение дела я представил без всех его странностей, как обычный случай или естественную помеху.

У Брауна мелькнуло в глазах неизвестное мне соображение. Он сделал по карандашу три задумчивые скольжения, как бы сосчитывая главные свои мысли, и дернул бровью так, что не было сомнения в его замешательстве. Наконец, приняв прежний вид, он посвятил меня в суть дела.

– Относительно капитана Геза, – задумчиво сказал Браун, – я должен вам сообщить, что этот человек почти навязал мне свое судно. Гез некогда служил у меня. Да, юридически я являюсь собственником этого крайне мне надоевшего корабля; и так произошло оттого, что Вильям Гез обладает воистину змеиным даром горячего, толкового убеждения, – правильнее, способности закружить голову человеку тем, что ему совершенно не нужно. Однажды он задолжал крупную сумму. Спасая корабль от ареста, Гез сумел вытащить от меня согласие внести корабль в мой реестр. По запродажным документам, не стоившим мне ни гроша, оно значится моим, но не более. Когда-то я знал отца Геза. Сын ухитрился привести с собою тень покойника – очень хорошего, неглупого человека – и яростно умолял меня спасти «Бегущую по волнам». Как вы видите, – Браун показал через плечо карандашом на стену, где в щегольских рамах красовались фотографии пароходов, числом более десяти, – никакой особой корысти извлечь из такой сделки я не мог бы при всем желании, а потому не вижу греха, что рассказал вам. Итак, у нас есть козырь против капризов Геза. Он лежит в моих с ним взаимных отношениях. Вы едете; это решено, и я напишу Гезу записку, содержание которой даст ему случай оказать вам любезный прием. Гез – сложный, очень тяжелый человек. Советую вам быть с ним настороже, так как никогда нельзя знать, как он поступит.

Я выслушал Брауна без смущения. В моей душе накрепко была закрыта та дверь, за которой тщетно билось и не могло выбиться ощущение щекотливости, даже, строго говоря, насилия, к которому я прибегал среди этих особых обстоятельств действия и места.

Окончив речь, Браун повернулся к столу и покрыл размашистым почерком лист блокнота, запечатав его в конверт резким, успокоительным движением. Я спросил, не знает ли он истории корабля, на что, несколько помедлив, Браун ответил:

– Оно приобретено Гезом от частного лица. Но не могу вам точно сказать, от кого и за какую сумму. Красивое судно, согласен, Теперь оно отчасти приспособлено для грузовых целей, но его тип – парусный особняк. Оно очень быстроходно, и, отправляясь завтра, вы, как любитель, испытаете удовольствие скользить как бы на огромном коньке, если будет хороший ветер. – Браун взглянул на барометр. – Должен быть ветер.

– Гез сказал мне, что простоит месяц.

– Это ему мгновенно пришло в голову. Он уже был сегодня и говорил про завтрашний день. Я знаю даже его маршрут: Гель-Гью, Тоуз, Кассет, Зурбаган. Вы еще зайдете в Дагон за грузом железных изделий. Но это лишь несколько часов расстояния.

– Однако у него не осталось ни одного матроса.

– О, не беспокойтесь об этом. Такие для других трудности – для Геза все равно, что снять шляпу с гвоздя. Уверен, что он уже набил кубрик головорезами, которым только мигни, как их явится легион.

Я поблагодарил Брауна и, получив крепкое напутственное рукопожатие, вышел с намерением употребить все усилия, чтобы смягчить Гезу явную неловкость его положения.

Не зная еще, как взяться за это, я подошел к судну и увидел, что Браун прав: на палубе виднелись матросы. Но это не был отборный, красивый народ хорошо поставленных корабельных хозяйств. По-видимому, Гез взял первых попавшихся под руку.

Справясь, я разыскал Геза в капитанской каюте. Он сидел за столом с Бутлером, проверяя бумаги и отсчитывая на счетах.

– Очень рад вас видеть, – сказал Гез после того, как я поздоровался и уселся. Бутлер слегка улыбнулся, и мне показалось, что его улыбка относится к Гезу. – Вы были у Брауна?

Я отдал ему письмо. Он распечатал, прочел, взглянул на меня, на Бутлера, который смотрел в сторону, и откашлялся.

– Следовательно, вы устроились, – сказал Гез, улыбаясь и засовывая письмо в жилетный карман. – Я искренно рад за вас. Мне неприятно вспоминать ночной разговор, так как я боюсь, не поняли ли вы меня превратно. Я считаю большой честью знакомство с вами. Но мои правила действительно против присутствия пассажиров на грузовом судне. Это надо понимать в порядке дисциплины, и ни в каком более. Впрочем, я уверен, что у нас с вами установятся хорошие отношения. Я вижу, вы любите море. Море! Когда произнесешь это слово, кажется, что вышел гулять, посматривая на горизонт. Море… – Он задумался, потом продолжал: – Если Браун так сильно желает, я искренно уступаю и перехожу в другой галс. Завтра чуть свет мы снимаемся. Первый заход в Дагон. Оттуда повезем груз в Гель-Гью. Когда вам будет угодно перебраться на судно?

– Я сказал, что мое желание – перевезти вещи немедленно. Почти приятельский тон Геза, его нежное отношение к морю, вчерашняя брань и сегодняшняя учтивость заставили меня думать, что, по всей видимости, я имею дело с человеком неуравновешенным, импульсивным, однако умеющим обуздать себя. Итак, я захотел узнать размер платы, а также, если есть время, взглянуть на свою каюту.

– Вычтите из итога и накиньте комиссионные, – сказал, вставая, Гез Бутлеру. Затем он провел меня по коридору и, открыв дверь, стал на пороге, сделав рукой широкий, приглашающий жест.

– Это одна из лучших кают, – сказал Гез, входя за мной. – Вот умывальник, шкап для книг и несколько еще мелких шкапчиков и полок для разных вещей. Стол – общий, а впрочем, по вашему желанию, слуга доставит сюда все, что вы пожелаете. Матросами я не могу похвастаться. Я взял их на один рейс. Но слуга попался хороший, славный такой мулат; он служил у меня раньше, на «Эригоне».

Я был – смешно сказать – тронут: так теперешнее обращение капитана звучало непохоже на его дрянной, искусственно флегматичный и – потом – зверский тон сегодняшней ночи. Неоспоримо-хозяйские права Геза начали меня смущать; вздумай он категорически заявить их, я, по всей вероятности, счел бы нужным извиниться за свое вторжение, замаскированное мнимыми правами Брауна. Но отступить, то есть отказаться от плавания, я теперь не мог. Я надеялся, что Гез передумает сам, желая извлечь выгоду. К великому моему удовольствию, он заговорил о плате, одном из наилучших регуляторов всех запутанных положений.

– Относительно денег я решил так, – сказал Гез, выходя из каюты, – вы уплачиваете за стол, помещение и проезд двести фунтов. Впрочем, если это для вас дорого, мы можем потолковать впоследствии.

Мне показалось, что из глаза в глаз Геза, когда он умолк, перелетела острая искра удовольствия назвать такую сумасшедшую цифру. Взбешенный, я пристально всмотрелся в него, но не выдал ничем своего удивления. Я быстро сообразил, что это мой козырь. Уплатив Гезу двести фунтов, я мог более не считать себя обязанным ему ввиду того, как обдуманно он оценил свою уступчивость.

– Хорошо, – сказал я, – я нахожу сумму незатруднительной. Она справедлива.

– Так, – ответил Гез тоном испорченного вдруг настроения. Возникла натянутость, но он тотчас ее замял, начав жаловаться на уменьшение фрахтов; потом, как бы спохватясь, попрощался: – Накануне отплытия всегда много хлопот. Итак, это дело решенное.

Мы расстались, и я отправился к себе, где немедленно позвонил Филатру. Он был рад услышать, что дело слажено, и мы условились встретиться в четыре часа дня на «Бегущей по волнам», куда я рассчитывал приехать значительно раньше. После этого мое время прошло в сборах. Я позавтракал и уложил вещи, устав от мыслей, за которые ни один дельный человек не дал бы ломаного гроша; затем велел вынести багаж и приехал к кораблю в то время, когда Гез сходил на набережную. Его сопровождали Бутлер и второй помощник – Синкрайт, молодой человек с хитрым, неприятным лицом. Увидев меня, Бутлер вежливо поклонился, а Гез, небрежно кивнув, отвернулся, взял под руку Синкрайта и стал говорить с ним. Он оглянулся на меня, затем все трое скрылись в арке Трехмильного проезда.

На корабле меня, по-видимому, ждали. Из дверей кухни выглянула голова в колпаке, скрылась, и немедленно явился расторопный мулат, который взял мои вещи, поместив их в приготовленную каюту.

Пока он разбирал багаж, а я, сев в кресло, делал ему указания, мы понемногу разговорились. Слугу звали Гораций, что развеселило меня, как уместное напоминание о Шекспире в одном из наиболее часто цитируемых его текстов. Гораций подтвердил указанное Брауном направление рейса, как сам слышал это, но в его болтовне я не отметил ничего странного или особенного по отношению к кораблю. Особенное было только во мне. «Бегущая по волнам» шла без груза в Дагон, где предстояло грузить ее тремястами ящиков железных изделий. Наивно и представительно красуясь здоровенной грудью, обтянутой кокосовой сеткой, выпячивая ее, как петух, и, скаля на каждом слове крепкие зубы, Гораций, наконец, проговорился. Эта интимность возникла вследствие золотой монеты и разрешения докурить потухшую сигару. Его сообщение встревожило меня больше, чем предсказания шторма.

– Я должен вам сказать, господин, – проговорил Гораций, потирая ладони, – что будет очень, очень весело. Вы не будете скучать, если правда то, что я подслушал. В Дагоне капитан хочет посадить девиц, дам – прекрасных синьор. Это его знакомые. Уже приготовлены две каюты. Там уже поставлены: духи, хорошее мыло, одеколон, зеркала; постлано тонкое белье. А также закуплено много вина. Вино будет всем – и мне и матросам.

– Недурно, – сказал я, начиная понимать, какого рода дам намерен пригласить Гез в Дагоне. – Надеюсь, они не его родственницы?

В выразительном лице Горация перемигнулось все, от подбородка до вывернутых белков глаз. Он щелкнул языком, покачал головой, увел ее в плечи и стал хохотать.

– Я не приму участия в вашем веселье, – сказал я. – Но Гез может, конечно, развлекаться, как ему нравится.

С этим я отослал мулата и запер дверь, размышляя о слышанном.

Зная свойство слуг всячески раздувать сплетню, а также в ожидании наживы присочинять небылицы, которыми надеются угодить, я ограничился тем, что принял пока к сведению веселые планы Геза, и так как вскоре после того был подан обед в каюту (капитан отправился обедать в гостиницу), я съел его, очень довольный одиночеством и кушаньями. Я докуривал сигару, когда Гораций постучал в дверь, впустив изнемогающего от зноя Филатра. Доктор положил на койку коробку и сверток. Он взял мою руку левой рукой и сверху дружески прикрыл правой.

– Что же это? – сказал он. – Я поверил по-настоящему, только когда увидел на корме ваши слова и – теперь – вас; я окончательно убедился. Но трудно сказать, в чем сущность моего убеждения. В этой коробке лежат карты для пасьянсов и шоколад, более ничего. Я знаю, что вы любите пасьянсы, как сами говорили об этом: «Пирамида» и «Красное-черное».

Я был тронут. По молчаливому взаимному соглашению мы больше не говорили о впечатлении случая с «Бегущей по волнам», как бы опасаясь повредить его странно наметившееся хрупкое очертание. Разговор был о Гезе. После моего свидания с Брауном Филатр говорил с ним по телефону, получив более полную характеристику капитана.

– По-видимому, ему нельзя верить, – сказал Филатр. – Он вас, разумеется, возненавидел, но деньги ему тоже нужны; так что хотя ругать вас он остережется, но я боюсь, что его ненависть вы почувствуете. Браун настаивал, чтобы я вас предупредил. Ссоры Геза многочисленны и ужасны. Он легко приходит в бешенство, редко бывает трезв, а к чужим деньгам относится как к своим. Знайте также, что, насколько я мог понять из намеков Брауна, «Бегущая по волнам» присвоена Гезом одним из тех наглых способов, в отношении которых закон терзается, но молчит. Как вы относитесь ко всему этому?

– У меня два строя мыслей теперь, – ответил я. – Их можно сравнить с положением человека, которому вручена шкатулка с условием: отомкнуть ее по приезде на место. Мысли о том, что может быть в шкатулке, – это один строй. А второй – обычное чувство путешественника, озабоченного вдобавок душевным скрипом отношений к тем, с кем придется жить.

Филатр пробыл у меня около часа. Вскоре разговор перешел к интригам, которые велись в госпитале против него, и обещаниям моим написать Филатру о том, что будет со мной, но в этих обыкновенных речах неотступно присутствовали слова «Бегущая по волнам», хотя мы и не произносили их. Наш внутренний разговор был другой. След утреннего признания Филатра еще мелькал в его возбуждении. Я думал о неизвестном. И сквозь слова каждый понимал другого в его тайном полнее, чем это возможно в заразительном, увлекающем признании.

Я проводил его и вышел с ним на набережную. Расставаясь, Филатр сказал:

– Будьте с легкой душой и хорошим ветром! Но по ощущению его крепкой, горячей руки и взгляду я услышал больше, как раз то, что хотел слышать.

Надеюсь, что он также услышал невысказанное пожелание мое в моем ответе:

– Что бы ни случилось, я всегда буду помнить о вас. Когда Филатр скрылся, я поднялся на палубу и сел в тени кормового тента. Взглянув на звук шагов, я увидел Синкрайта, остановившегося неподалеку и сделавшего нерешительное движение подойти. Ничего не имея против разговора с ним, я повернулся, давая понять улыбкой, что угадал его намерение. Тогда он подошел, и лишь теперь я заметил, что Синкрайт сильно навеселе, сам чувствует это, но хочет держаться твердо. Он представился, пробормотал о погоде и, думая, может быть, что для меня самое важное – обрести чувство устойчивости, заговорил о Гезе.

– Я слышал, – сказал он, присматриваясь ко мне, – что вы не поладили с капитаном. Верно, поладить с ним трудно, но, если уж вы с ним поладили, этот человек сделает все. Я всей душой на его стороне; скажу прямо: это – моряк. Может быть, вы слышали о нем плохие вещи; смею вас уверить – все клевета. Он вспыльчив и самолюбив – о, очень горяч! Замечательный человек! Стоит вам пожелать – и Гез составит партию в карты хоть с самим чертом. Велик в работе и маху не даст в баре: три ночи может не спать. У нас есть также библиотека. Хотите, я покажу ее вам? Капитан много читает. Он и сам покупает книги. Да, это образованный человек. С ним стоит поговорить.

Я согласился посмотреть библиотеку и пошел с Синкрайтом. Остановясь у одной двери, Синкрайт вынул ключи и открыл ее. Это была большая каюта, обтянутая узорным китайским шелком. В углу стоял мраморный умывальник с серебряным зеркалом и туалетным прибором. На столе черного дерева, замечательной работы, были бронзовые изделия, морские карты, бинокль, часы в хрустальном столбе; на стенах – атмосферические приборы. Хороший ковер и койка с тонким бельем, с шелковым одеялом – все отмечало любовь к красивым вещам, а также понимание их тонкого действия. Из полуоткрытого стенного углубления с дверцей виднелась аккуратно уложенная стопа книг; несколько книг валялось на небольшом диване. Ящик с книгами стоял между стеной и койкой.

Я осматривался с недоумением, так как это помещение не могло быть библиотекой. Действительно, Синкрайт тотчас сказал:

– Каково живет капитан? Это его каюта. Я ее показал затем, что здесь во всем самый тонкий вкус. Вот сколько книг! Он очень много читает. Видите, все это книги, и самые разные…

Не сдержав досады, я ответил ему, что мои правила против залезания в чужое жилье без ведома и согласия хозяина.

– Это вы виноваты, – прибавил я. – Я не знал, куда иду. Разве это библиотека?

Синкрайт озадаченно помолчал: так, видимо, изумили его мои слова.

– Хорошо, – сказал он угасшим тоном. – Вы сделали мне замечание. Оно, допустим, правильное замечание, однако у меня вторые ключи от всех помещений, и… – Не зная, что еще сказать, он закончил: – Я думаю, это пустяки. Да, это пустяки, – уверенно повторил Синкрайт. – Мы здесь все – свои люди.

– Пройдем в библиотеку, – предложил я, не желая останавливаться на его запутанных объяснениях.

Синкрайт запер каюту и провел меня за салон, где открыл дверь помещения, окруженного по стенам рядами полок. Я определил на глаз количество томов тысячи в три. Вдоль полок, поперек корешков книг, были укреплены сдвижные медные полосы, чтобы книги не выпадали во время качки. Кроме дубового стола с письменным прибором и складного стула, здесь были ящики, набитые журналами и брошюрами.

Синкрайт объяснил, что библиотека устроена прежним владельцем судна, но за год, что служит Синкрайт, Гез закупил еще томов триста.

– Браун не ездит с вами? – спросил я. – Или он временно передал корабль Гезу?

На мою хитрость, цель которой была заставить Синкрайта разговориться, штурман ответил уклончиво, так что, оставив эту тему, я занялся книгами. За моим плечом Синкрайт восклицал: «Смотрите, совсем новая книга, и уже листы разрезаны!» или: «Впору университету такая библиотека». Вместе с тем завел он разговор обо мне, но я, сообразив, что люди этого сорта каждое излишне сказанное слово обращают для своих целей, ограничился внешним положением дела, пожаловавшись, для разнообразия, на переутомление.

Я люблю книги, люблю держать их в руках, пробегая заглавия, которые звучат как голос за таинственным входом или наивно открывают содержание текста. Я нашел книги на испанском, английском, французском и немецком языках и даже на русском. Содержание их было различное: история, математика, философия, редкие издания с описаниями старинных путешествий, морских битв, книги по мореходству и справочники, но более всего романы, где рядом с Теккереем и Мопассаном пестрели бесстыдные обложки парижской альковной макулатуры.

Между тем смеркалось; я взял несколько книг и пошел к себе. Расставшись с Синкрайтом, провел в своей отличной каюте часа два, рассматривая карты – подарок Филатра. Я улыбнулся, взглянув на крап: одна колода была с миниатюрой корабля, плывущего на всех парусах при резком ветре, крап другой колоды был великолепный натюрморт – золотой кубок, полный до краев алым вином, среди бархата и цветов. Филатр думал, какие колоды купить, ставя себя на мое место. Немедленно я разложил трудный пасьянс, и, хотя он вышел, я подозреваю, что только по невольной в чем-то ошибке.

В половине восьмого Гораций возвестил, что капитан просит меня к столу – ужинать.

Когда я вошел, Гез, Бутлер, Синкрайт уже были за столом в общем салоне.

Гез кратко приветствовал меня, и я заметил, что он не в духе, так как избегал моего взгляда.

Бутлер, наиболее симпатичный человек в этой компании, откашлявшись, сделал попытку завязать общий разговор путем рассуждения о предстоящем рейсе, но Гез перебил его хозяйственными замечаниями касательно провизии и портовых сборов. На мои вопросы, относящиеся к плаванию, Гез кратко отвечал: «Да», «нет», «увидим». В течение ужина он ни разу сам не обратился ко мне.

Перед ним стоял большой графин с водкой, которую он пил методически, медленно и уверенно, пока не осушил весь графин. Его разговор с помощниками показал мне, что новая, наспех нанятая команда – лишь наполовину кое-что стоящие матросы; остальные были просто портовый сброд, требующий неусыпного надзора. Они говорили еще о людях и отношениях, которые мне были неизвестны. Бутлер с Синкрайтом пили если и не так круто, как Гез, то все же порядочно. Никто не настаивал, чтобы я пил больше, чем хочу сам. Я выпил немного. Прислуживая, Гораций возился с моим прибором несколько тщательнее, чем у других, желая, должно быть, показать, как надо обходиться с гостями. Гез, приметив это, косо посмотрел на него, но ничего не сказал.

Из всего, что было сказано за этой неловкой и мрачной трапезой, меня заинтересовали следующие слова Синкрайта:

– Луиза пишет, что она пригласила Мари, а та, должно быть, никак не сможет расстаться с Юлией, почему придется дать им две каюты.

Все расхохотались своим, имеющим, конечно, особое значение, мыслям.

– У нас будут дамы, – сказал, вставая из-за стола и взглядом наблюдая меня, Гез. – Вас это не беспокоит? Я ответил, что мне все равно.

– Тем лучше, – заявил Гез.

Наверху раздался крик, но не крик драки, а крик делового замешательства, какие часто бывают на корабле. Бутлер отправился узнать, в чем дело; за ним вскоре вышел Синкрайт. Капитан, стоя, курил, и я воспользовался уходом помощников, чтобы передать ему деньги. Он взял ассигнации особым надменным жестом, очень тщательно пересчитал и подчеркнуто поклонился. В его глазах появился значительный и веселый блеск.

– Партию в шахматы? – сказал он учтиво. – Если вам угодно.

Я согласился. Мы поставили шахматный столик и сели. Фигуры были отличной слоновой кости, хорошей художественной работы. Я выразил удивление, что вижу на грузовом судне много красивых вещей.

Хотя Гез был наверняка пьян, пьян привычно и естественно для него, он не выказал своего опьянения ничем, кроме голоса, ставшего отрывистым, так как он боролся с желудком.

– Да, – сказал Гез, – были ухлопаны деньги. Как вы, конечно, заметили, «Бегущая по волнам» – бригантина, но на особый лад. Она выстроена согласно личному вкусу одного… он потом разорился. Итак, – Гез повертел королеву, – с женщинами входит шум, трепет, крики; конечно – беспокойство. Что вы скажете о путешествии с женщинами?

– Я не составил взгляда на такое обстоятельство, – ответил я, делая ход.

– Вам это должно нравиться, – продолжал Гез, делая соответствующий ход так рассеянно, что я увидел всю партию. – Должно, потому что вы – я говорю это без мысли обидеть вас – появились на корабле более чем оригинально. Я угадываю дух человека.

– Надеюсь, вы пригласили женщин не для меня? Он молчал, трудясь над задачей, которую я поставил ему ферзем и конем. Внезапно он смешал фигуры и объявил, что проиграл партию. Так повторилось два раза; наконец я обманул его ложной надеждой и объявил мат в семь ходов. Гез был красен от раздражения. Когда он ссыпал шахматы в ящик стола, его руки дрожали.

– Вы сильный игрок, – объявил Гез. – Истинное наслаждение было мне играть с вами. Теперь поговорим о деле. Мы выходим утром в Дагон, там берем груз и плывем в Гель-Гью. Вы не были в Гель-Гью? Он лежит по курсу на Зурбаган, но в Зурбагане мы будем не раньше как через двадцать – двадцать пять дней.

Разговор кончился, и я ушел к себе, думая, что общество капитана несколько утомительно.

Остаток вечера я просидел за книгой, уступая время от времени нашествию мыслей, после чего забывал, что читаю. Я заснул поздно. Эта первая ночь на судне прошла хорошо. Изредка просыпаясь, чтобы повернуться на другой бок или поправить подушки, я чувствовал едва заметное покачивание своего жилища и засыпал опять, думая о чужом, новом, неясном.

Я еще не совсем выспался, когда, пробудившись на рассвете, понял, что «Бегущая по волнам» больше не стоит у мола. Каюта опускалась и поднималась в медленном темпе крутой волны. Начало звякать и скрипеть по углам; было то всегда невидимое соотношение вещей, которому обязаны мы бываем ощущением движения. Шарахающийся плеск вдоль борта, неровное сотрясение, неустойчивость тяжести собственного тела, делающегося то грузнее, то легче, отмечали каждый размах судна.

На палубе раздавались шаги, как когда ходят по крыше над головой. Встав, я посмотрел в иллюминатор на море и увидел, что оно омрачено ветром с мелким дождем. По радости, охватившей меня, я понял, как бессознательно еще вчера испытывал неуверенность, неуверенность бессвязную, выразить которую ясной причиной сознание не может по отсутствию материала. Я оделся и позвонил, чтобы принесли кофе. Скоро пришел Гораций, объявив, что повар только начал топить плиту, почему предложил вина, но я решил обождать кофе, а от вина отказался, ограничиваясь полустаканом холодного пунша, который держал всегда в дороге и дома. Спросив, где мы находимся, я узнал, что, не будь дождя, Лисс был бы виден на расстоянии часа пути.

– Хороший ветер, – прибавил Гораций. – Капитан Гез держит вахту, так что вам завтракать без него.

При этом он посмотрел на меня просто, как бы без умысла, но я понял, что этот человек подмечает все отношения.

Первые часы отплытия всегда праздничны и напряженны, при солнце или дожде, – все равно; поэтому я с нетерпением вышел на палубу. Меня охватило хорошо знакомое, любимое мною чувство полного хода, не лишенное беспричинной гордости и сознания живописного соучастия. Я был всегда плохим знатоком парусной техники как по бегучему, так и по стоячему такелажу, но зрелище развернутых парусов над закинутым, если смотреть вверх, лицом таково, что видеть их, двигаясь с ними, – одно из бескорыстнейших удовольствий, не требующих специального знания. Просвечивающие, стянутые к концам рей острыми углами, великолепные парусные изгибы нагромождены вверху и вокруг. Их полет заключен среди резко неподвижных снастей. Паруса мчат медленно ныряющий корпус, а в них, давя вперед, нагнетая и выпирая, запутался ветер.

«Бегущая по волнам» шла на резком попутном ветре со скоростью, как я взглянул на лаг, пятнадцати морских миль. В серых пеленах неба таилось неопределенное обещание солнечного луча. У компаса ходил Гез. Увидев меня, он сделал вид, что не заметил, и отвернулся, говоря с рулевым.

Пробыв на палубе более получаса, я сошел вниз, где застал Бутлера, дожидающегося завтрака; и мы повели разговор. Я ожидал расспросов с его стороны, но этот человек вел себя так, как если бы давно знал меня; мне такая манера нравилась. Вскоре явился Синкрайт, отсыревший и просвеженный; вчерашний хмель сказывался у него бледностью; руки дрожали. В то время как сумрачный Бутлер говорил мало, Синкрайт говорил много и надоедливо. Так, он подробно, мелочно ругал каждого из матросов, обращаясь ко мне с разъяснениями, которых я не спрашивал. Потом он начал напоминать Бутлеру подробности вчерашнего обеда в гостинице, копаясь в отношениях с неизвестными мне людьми. Им овладела похмельная нервность. Между тем, желая точно знать направление и все заходы корабля, я обратился к Бутлеру с просьбой рассказать течение рейса, так как не полагался на слова Геза.

Не дав ничего сказать Бутлеру, которому было, пожалуй, все равно – говорить или не говорить, Синкрайт тотчас предложил сходить вместе с ним в каюту Геза, где есть подробная карта. Мне не хотелось лезть к Гезу, относительно которого следовало, даже в мелочах, держаться настороже, тем более – с Синкрайтом, сильно не нравящимся мне всей своей повадкой, и я колебался, но, подумав, решил, что идти все-таки лучше, чем просить Синкрайта об одолжении принести карту. Я встал, и мы прошли в каюту Геза, где Синкрайт вынул из клеенчатой папки несколько морских карт, разыскав ту, которая требовалась.

– Я слышал, – сказал Синкрайт, – что вам все равно, куда мы плывем, поэтому вначале я удивился, услышав ваше желание.

– Мне это действительно все равно, – ответил я, морщась от его угодливой улыбки, – но такое отношение не мешает законному любопытству.

Синкрайт ненатурально и без нужды захохотал, вызвав тем у меня желание хлопнуть его по плечу, сказав: «Вы подделываетесь ко мне на всякий случай, но, милый мой, я это отлично вижу».

Я стоял у стола, склонясь над картой. Раскладывая ее, Синкрайт отвел верхний угол карты рукой, сделав движение вправо от меня, и, машинально взглянув по этому направлению, я увидел сбоку чернильного прибора фотографию под стеклом. Это было изображение девушки, сидевшей на чемоданах.

Я узнал ее сразу благодаря искусству фотографа и особенности некоторых лиц быть узнанными без колебания на любом, даже плохом изображении, так как их черты вырезаны твердой рукой сильного впечатления, возникшего при особых условиях. Но это было не плохое изображение. Неизвестная сидела, облокотясь правой рукой; левая рука лежала на сдвинутых коленях. Особый, интимный наклон головы к плечу смягчал чинность позы. На девушке было темное платье с кружевным вырезом. Снимаясь, она улыбнулась, и след улыбки остался на ее светлом лице.

Главной моей заботой было теперь, чтобы Синкрайт не заметил, куда я смотрю. Узнав девушку, я тотчас опустил взгляд, продолжая видеть портрет среди меридианов и параллелей, и перестал понимать слова штурмана. Соединить мысли с мыслями Синкрайта хотя бы мгновением на этом портрете казалось мне нестерпимо.

Хотя я видел девушку всего раз, на расстоянии, и не говорил с ней, это воспоминание стояло в особом порядке. Увидеть ее портрет среди вещей Геза было для меня словно живая встреча. Впечатление повторилось, но теперь – резко и тяжело; оно неестественно соединялось с личностью Геза. В это время Синкрайт сказал:

– Отсюда идет течение; даже при слабом ветре можно сделать…

– От десяти до двенадцати миль, – сказал Гез позади меня. Я не слышал, как он вошел. – Синкрайт, – продолжал Гез, – ваша вахта началась четыре минуты назад. Ступайте, я покажу карту.

Синкрайт, спохватясь, ринулся и исчез.

Обветренное лицо Геза носило следы плохо проведенной ночи. Он курил сигару. Не снимая дождевого плаща и сдвинув на затылок фуражку, Гез оперся рукой о карту, водя по ней дымящимся концом сигары и говоря о значении пунктиров, красных линий, сигналов. Я понял лишь, что он рассчитывает быть в Гель-Гью дней через пять-шесть. Затем он скинул кожаный плащ, фуражку и сел, вытянув ноги. Я сел к портрету затылком, чтобы избежать случайного, щекотливого для меня разговора. Я чувствовал, что мой интерес к Биче Сениэль еще слишком живо всколыхнут, чтобы пройти незамеченным такому пройдохе, как Гез, – навязчивое самовнушение, обычно приводящее к результату, которого стремишься избежать.

Взгляд Геза был устремлен на пуговицы моего жилета. Он медленно поднимал голову; встретясь наконец с моим взглядом, капитан, прокашлявшись, стал протирать глаза, отгоняя рукой дым сигары.

– Как вам нравится Синкрайт? – сказал он, протягивая руку к столу – стряхнуть пепел. При этом, не поворачиваясь, я знал, что, взглянув мельком на стол, он посмотрел на портрет. Этот рассеянный взгляд ничего не сказал мне. Я рассматривал Геза по-новому. Он предстал теперь на фоне потаенного, внезапно установленного мной отношения к той девушке, и от сильного желания понять суть отношения – но понять без расспросов – я придал его взгляду на портрет разнообразное значение. Как бы там ни было, Филатр оказался прав, когда заметил, что «обозначается действие», а он сказал это. Я сам, открыв портрет, был уже твердо, окончательно убежден, что события приведут к действию.

Итак, я ответил на вопрос о Синкрайте:

– Синкрайт, как всякий человек первого дня пути, – человек, похожий на всех: с руками и головой.

– Дрянь человек, – сказал Гез. Его несколько злобное утомление исчезло; он погасил окурок, стал вдруг улыбаться и тщательно расспросил меня, как я себя чувствую – во всех отношениях жизни на корабле. Ответив, как надо, то есть бессмысленно по существу и прилично-разумно по форме, я встал, полагая, что Гез отправится завтракать. Но на мое о том замечание Гез отрицательно покачал головой, выпрямился, хлопнул руками по коленям и вынул из нижнего ящика стола скрипку.

Увидев это, я поддался соблазну сесть снова. Задумчиво рассматривая меня, как если бы я был нотный лист, капитан Гез тронул струны, подвинтил колки и наладил смычок, говоря:

– Если будет очень противно, скажите немедленно. Я молча ждал. Зрелище человека с желтым лицом, с опухшими глазами, сунувшего скрипку под бороду и делающего головой движения, чтобы удобнее пристроить инструмент, вызвало у меня улыбку, которую Гез заметил, немедленно улыбнувшись сам, снисходительно и застенчиво. Я не ожидал хорошей игры от его больших рук и был удивлен, когда первый же такт показал значительное искусство. Это был этюд Шопена. Играя, Гез встал, смотря в угол, за мою спину; затем его взгляд, блуждая, остановился на портрете. Он снова перевел его на меня и, доигрывая, опустил глаза.

Спенсер советует устраивать скрипичные концерты в помещениях, обитых тонкими сосновыми досками на полфута от основной стены, чтобы извлечь резонанс, необходимый, по его мнению, для ограниченной силы звука скрипки. Но не для всякой композиции хорош этот рецепт, и есть вещи, сила которых в их содержании. Шепот на ухо может иногда потрясти, как гром, а гром – вызвать взрыв смеха. Этот страстный этюд и порывистая манера Геза вызвали все напряжение, какое мы отдаем оркестру. Два раза Гез покачнулся при колебании судна, но с нетерпением возобновлял прерванную игру. Я услышал резкие и гордые стоны, жалобу и призыв; затем несколько ворчаний, улыбок, смолкающий напев о былом – Гез, отняв скрипку, стал сумрачно ее настраивать, причем сел, вопросительно взглядывая на меня.

Я похвалил его игру. Он, если и был польщен, ничем не показал этого. Снова взяв инструмент, Гез принялся выводить дикие фиоритуры, томительные скрипучие диссонансы – и так, притворно, увлекся этим, что я понял необходимость уйти. Он меня выпроваживал.

Видя, что я решительно встал, Гез опустил смычок и пожелал приятно провести день – несколько насмешливым тоном, на который теперь я уже не обращал внимания. И я сам хотел быть один, чтобы подумать о происшедшем.

Ища случая разрешить загадку портрета, хотя и не имел для этого ни определенных надежд, ни обдуманного, готового плана, я перебрался на палубу и уселся в шезлонг.

Единственным человеком, которого без особого морального насилия над собой я мог бы вовлечь в интересующий меня разговор, был Бутлер. Куря, я стал ожидать его появления. У меня было предчувствие, что Бутлер придет.

Меж тем погода улучшилась: ветер утратил резкость, сырость исчезла, и солнечный свет окреп; хотя ярко он еще не вырывался из туч, но стал теплее тоном. Прошло четверть часа, и Бутлер действительно появился, если не навеселе, то прогнав тяжкий вчерашний хмель стаканчиком полезных размеров.

Мне показалось, что он доволен, увидев меня. Не теряя времени, я пригласил его выкурить сигару, взял бодрый, живой тон, рассказал анекдот и, когда увидел, что он изменил несколько напряженную позу на непринужденную и стал связно произносить довольно длинные фразы, сказал ему, что «Бегущая по волнам» – самое великолепное парусное судно, какое мне приходилось видеть.

– Оно было бы еще лучше, – сказал Бутлер, – для нас, конечно, если бы могло брать больше груза. Один трюм. Но и тот рассчитан не для грузовых операций. Мы кое-что сделали, сломав внутренние перегородки, и тем увеличили емкость, но все же грузить более двухсот тонн немыслимо. Теперь, при высокой цене фрахта, еще можно существовать, а вот в прошлом году Гез наделал немало долгов.

Я узнал также, что судно построено Нэдом Сениэль четырнадцать лет назад. При имени «Сениэль» воздух сошелся в моем горле. Я сохранил внимательную неподвижность лица.

– Оно выстроено для прогулок, – говорил Бутлер, – и было раз в кругосветном плавании. Дело, видите ли, в том, что род ныне умершей жены Сениэля в родстве с первыми поселенцами, основателями Гель-Гью; те были выкинуты, очень давно, на берег с брига, называвшегося, как и наше судно, «Бегущая по волнам». Значит, эта история отчасти фамильная, и жена Сениэля выбрала для корабля тоже такое название. Лет пять назад Нэд Сениэль разорился, когда цена на хлопок пошла вниз. Продал корабль Гезу. Гез с самого начала капитан «Бегущей»; я здесь недавно. Вся история мне известна от Геза.

– Следовательно, – спросил я, – Гез купил судно после разорения Сениэля?

Смутясь, Бутлер стал молча заклеивать слюной отставший сигарный лист. Он неловко вышел из положения, сказав:

– Теперь, кажется, оно перешло к Брауну. Да, оно так. Впрочем, денежные дела – не моя забота.

Рассчитывая, что на днях мы поговорим подробнее, я не стал больше спрашивать его о корабле. Кто сказал «А», тот скажет и «Б», если его не мучить. Я перешел к Гезу, выразив сожаление, крайне смягченное по остроте своего существа, что капитан бездетен, так как его жизнь, по-видимому, довольно беспутна; она лишена правильных семейных забот.

– Детей?! – сказал Бутлер, делая круглые глаза. Он был невероятно изумлен. Мысль иметь Гезу детей крайне поразила Бутлера. – Да он никогда не был женат. Что это вам пришло в голову?

– Простая самонадеянность. Я был уверен, что капитан Гез женат.

– Никогда. Может быть, вы подумали это потому, что увидели на его столе портрет барышни; ну, так это дочь Сениэля.

Я молчал. Бутлер стал смотреть на носок своего сапога. Я внимательно наблюдал за ним. На его крутом, замкнутом лице выступила улыбка – начало улыбки.

Я не ожидал решительных конфиденций, так как чувствовал, что подошел вплотную к разгадке того обстоятельства, о котором, как о несомненно интимном, Бутлер навряд ли стал бы распространяться подробнее малознакомому человеку. После улыбки, которая начала возникать в лице Бутлера, я сам признал бы подобные разъяснения предательством.

Бутлер усиленно затянулся сигарой, стряхнул пепел с колен и ушел, сославшись на дела.

Я остался. Я думал, не следовало ли рассказать Бутлеру о моей встрече на берегу с Биче Сениэль, но вспомнил, что мне, в сущности, ничего не известно об отношениях Геза и Бутлера. Он мог передать этот разговор капитану, вызвав тем новые осложнения. Кроме того, почти одновременное прибытие девушки и корабля в Лисс – не произошло ли с ведома и согласия обеих сторон? Разговор с Бутлером как бы подвел меня к запертой двери, но не дал ключа от замка; узнав кое-что, я, как и раньше, знал очень немного о том, почему фотография Биче Сениэль украшает стол Геза. Человеческие отношения бесконечно разнообразны, я встречал случаи, когда громадный интерес к темному положению распыливался простейшим решением, иногда – пустяком. С другой стороны, надо было признать, что портрет дочери Сениэля, очень красивой и на редкость привлекательной девушки, не мог быть храним Гезом безотносительно к его чувствам. Со всем тем странно было бы допустить взаимную близость этих двух столь непохожих людей.

Не делая решительных выводов, то есть представляя их, но оставляя в сомнении, я заметил, как мои размышления о Биче Сениэль стали пристрастны и беспокойны. Воспоминание о ней вызывало тревогу; если мимолетное впечатление ее личности было так пристально, то прямое знакомство могло вызвать чувство еще более сильное и, вероятно, тяжелое, как болезнь. Не один раз наблюдал я это совершенное поглощение одного существа другим – женщиной или девушкой. Мне случалось быть в положении, требующем точного взгляда на свое состояние, и я никогда не мог установить, где подлинное начало этой мучительной приверженности, столь сильной, что нет даже стремления к обладанию; встреча, взгляд, рука, голос, смех, шутка уже являются облегчением, таким мощным среди остановившей всю жизнь одержимости единственным существом, что радость равна спасению. Но я был на большом расстоянии от прекрасной опасности, и я был спокоен, если можно назвать спокойствием упорное размышление, лишенное терзающего стремления к встрече.

Меж тем солнце пробилось наконец сквозь туманные облачные пласты; по яркому морю кружилась пена. Вскоре я отправился к себе вниз, где, никем не потревоженный, провел в чтении около трех часов. Я читал две книги – одна была в душе, другая в руках.

Приближалось время обеда, который, по корабельным правилам, подавался в час дня. Качать стало медленнее и не так сильно, как утром. Я решил обедать один по той причине, что обед приходился на вахтенные часы Бутлера и мне предстояло, следовательно, сидеть с Гезом и Синкрайтом. Я никогда не чувствовал себя хорошо в обществе людей, относительно которых ломал голову над каким-либо обстоятельством их жизни, не имея возможности прямо о том сказать. Это о Гезе; что касается Синкрайта, – его ползающая улыбка и сальный взгляд были мне нестерпимы.

Вызвав Горация, я сговорился с ним, узнав, что обед будет несколько раньше часа, потому что близок Дагон, где, как известно, Гез должен погрузить железо.

Скоро мне в каюту подали обед. Я отобедал и, заслышав на палубе оживление, вышел наверх.

«Бегущая по волнам» приближалась к бухте, раскинутой широким охватом отступившего в глубину берега. Оттуда шел смутный перебой гула. Гез, Бутлер и Синкрайт стояли у борта. Команда тянула фалы и брасы, переходя от мачты к мачте.

Берег развертывался мрачной перспективой фабричных труб, опоясанных слоями черного дыма. Береговая линия, где угрюмые фасады, акведуки, мосты, краны, цистерны и склады теснились среди рельсовых путей, напоминала затейливый силуэт: так было здесь все черно от угля и копоти. Стон ударов по железу набрасывался со всех концов зрелища; грохот паровых молотов, цикады маленьких молотков, пронзительный визг пил, обморочное дребезжание подвод – все это, если слушать, не разделяя звуков, составляло один крик. Среди рева металлов, отстукивая и частя, выбрасывали гнилой пар сотни всяческих труб. У молов, покрытых складами и сооружениями, вид которых напоминал орудия пытки, – так много крюков и цепей болталось среди этих подобий Эйфелевой башни, – стояли баржи и пароходы, пыля выгружаемым каменным углем.

«Бегущая по волнам» опустила якорь. Паруса упали, потом исчезли. Встретив Бутлера, я спросил, долго ли мы пробудем в Дагоне. Он сказал, что скоро начнут грузить, и действительно, прошло около получаса, как буксир подвел к нам четырехугольный тяжелый баркас, из трюма которого носильщики стали таскать по трапу крепкие деревянные ящики. Чистая палуба «Бегущей» покрылась грязью и пылью. Я ушел к себе, где некоторое время слышал однообразную звуковую картину. топот босых ног, стук брошенного на скат ящика и хриплые голоса. Так продолжалось часа два. Наконец установилась относительная тишина. Все рабочие, как я видел это в иллюминатор, сошли на шаланду, и буксир потащил ее в порт.

Вскоре после этого к навесному трапу, опущенному по той стороне корабля, где находилась моя каюта, подплыла лодка, управляемая наемным лодочником. Шлюпка прошла так близко от иллюминатора, что я бегло рассмотрел ее пассажиров. Это были три женщины: рыжая, худенькая, со сжатым ртом и прищуренными глазами; крупная, заносчивого вида, блондинка и третья – бледная, черноволосая, нервного, угловатого сложения. Махая руками, эти три женщины встали, смотря наверх и выкрикивая какие-то отчаянные приветствия. На их плечах были кружевные накидки; волосы подобраны с грубой пышностью, какой принято поражать в известных местах; сильно напудренная, театрально подбоченясь, в шелковых платьях, кольцах и ожерельях, компания эта быстро пересекла круглый экран пространства, открываемого иллюминатором. Я заметил картонки и чемоданы. Гез получил гостей.

Даже не поднимаясь на палубу, я мог отлично представить сцену встречи женщин. Для этого не требовалось изучения нравов. Пока я мысленно видел плохую игру в хорошие манеры, а также ненатурально подчеркнутую галантность, в отдалении послышалось, как весь отряд бредет вниз. Частые шаги женщин и тяжелая походка мужчин проследовали мимо моей двери, причем на слова, сказанные кем-то вполголоса, раздался взрыв смеха.

В каюте Геза стоял портрет неизвестной девушки. Участники оргии собрались в полном составе. Я плыл на корабле с темной историей и подозрительным капитаном, ожидая должных случиться событий, ради цели неясной и начинающей оборачиваться голосом чувства, так же странного при этих обстоятельствах, как ревнивое желание разобрать, о чем шепчутся за стеной.

Во всем крылся великий и опасный сарказм, зародивший тревогу. Я ждал, что Гез сохранит в распутстве своем, по крайней мере, возможную элегантность, – так я думал по некоторым его личным чертам; но поведение Геза заставило ожидать худших вещей, а потому я утвердился в намерении совершенно уединиться. Сильнее всего мучила меня мысль, что, выходя на палубу днем, я рисковал, против воли, быть втянутым в удалую компанию. Мне оставались – раннее, еще дремотное утро и глухая ночь.

Пока я так рассуждал, стало смеркаться. Береговой шум раздавался теперь глуше; я слышал, как под окрики Бутлера ставят паруса, делаются приготовления плыть далее. Брашпиль начал выворачивать якорь, и погромыхивающий треск якорной цепи некоторое время был главным звуком на корабле. Наконец произвели поворот. Я видел, как черный, в огнях, берег уходит влево и океан расстилает чистый горизонт, озаренный закатом. Смотря в иллюминатор, я по движению волн, плывущих на меня, но отходящих по борту дальше, назад, минуя окно, заметил, что «Бегущая» идет довольно быстро.

Из столовой донесся торжествующий женский крик; потом долго хохотал Синкрайт. По коридору промчался Гораций, бренча посудой. Затем я слышал, как его распекали. После того неожиданно у моей двери раздались шаги, и подошедший стукнул. Я немедленно открыл дверь.

Это был надушенный и осмелевший Синкрайт, в первом заряде разгульного настроения. Когда дверь открылась, из салона, сквозь громкий разговор, послышалось треньканье гитар.

Повинуясь моему взгляду, Синкрайт закрыл дверь и преувеличенно вежливо поклонился.

– Капитан Гез просит вас сделать честь пожаловать к столу, – заявил он.

– Передайте капитану мою искреннюю благодарность, – ответил я с досадой, – но скажите также, что я отказываюсь.

– Надеюсь, вас можно убедить, – продолжал Синкрайт, – тем более, что все мы будем очень огорчены.

– Едва ли вы убедите меня. Я намерен провести вечер один.

– Хорошо! – сказал он удивленно и вышел, повторяя: – Жаль, очень жаль!

Предчувствуя дальнейшие покушения, я взял перо, бумагу и сел к столу. Я начал писать Лерху, рассчитывая послать это письмо при первой остановке. Я хотел иметь крупную сумму.

На второй странице письма снова раздался настойчивый стук; не дожидаясь разрешения, в каюту вступил Гез.

Я повернулся с неприятным чувством зависимости, какое испытывает всякий, если хозяева делаются бесцеремонными.

Гез был в смокинге. Его безукоризненной, в смысле костюма, внешности дико противоречила пьяная судорога лица. Он был тяжело, головокружительно пьян. Подойдя так близко, что я, встав, отодвинулся, опасаясь неустойчивости его тела, Гез оперся правой рукой о стол, а левой подбоченился. Он нервно дышал, стараясь стоять прямо, и сохранял равновесие при качке тем, что сгибал и распрямлял колено. На мою занятость письмом Гез даже не обратил внимания.

– Хотите повеселиться? – сказал он, значительно подмигивая, в то время как его острый, холодный взгляд безучастного к этой фразе лица внимательно изучал меня. – Я намерен установить простые, дружеские отношения. Нет смысла жить врознь.

– Синкрайт был, – заметил я, как мог, миролюбиво. – Он, конечно, передал вам мой ответ.

– Я не поверил Синкрайту, иначе я не был бы здесь, – объявил Гез. – Бросьте это! Я знаю, что вы сердитесь на меня, но всякая ссора должна иметь конец. У нас очень весело.

– Капитан Гез, – сказал я, тщательно подбирая слова и чувствуя приступ ярости; я не хотел поддаться гневу, но видел, что вынужден положить конец дерзкому вторжению, оборвать сцену, начинающую делать меня дураком в моих собственных глазах. – Капитан Гез, я прошу вас навсегда забыть обо мне как о компаньоне по увеселениям. Ваше времяпрепровождение для вас имеет, надо думать, и смысл и оправдание; более я не могу позволить себе рассуждать о ваших поступках. Вы хозяин, и вы у себя. Но я тоже свободный человек, и если вам это не совсем понятно, я берусь повторить свое утверждение и доказать, что я прав.

Сказав так, я ждал, что он пробурчит извинение и уйдет. Он не изменил позу, не шелохнулся, лишь стал еще бледнее, чем был. Откровенная, неистовая ненависть светилась в его глазах. Он вздохнул и засунул руки в карманы.

– Вы нанесли мне оскорбление, – медленно произнес Гез. – Еще никто… Вы выказали мне презрение, и я вас предупреждаю, что оно попало туда, куда вы метили. Этого я вам не прощу. Теперь я хочу знать: как вы представляете наши отношения дальше?! Хотел бы я знать, да! Не менее тридцати дней продлится мой рейс. Даю слово, что вы раскаетесь.

– Наши отношения точно определены, – сказал я, не видя смысла уступать ему в тоне. – Вы получили двести фунтов, причем я с вами не торговался Взамен я получил эту каюту, но ваше общество в придачу к ней – не слишком ли незавидная компенсация?

Был один момент, когда, следя за выражением лица Геза, я подумал, что придется выбросить его вон. Однако он сдержался. Пристально смотря мне в глаза, Гез засунул руку во внутренний карман, задержал там ее порывистое движение и торжественно произнес:

– Я тотчас швырну вам эти деньги назад!

Он вынул руку, оказавшуюся пустой, с гневом опустил ее и, повторив, что вернет деньги, добавил: «Вам не придется хвастаться своими деньгами», – затем вышел, хлопнув дверью.

После этого я немедленно запер каюту ключом и стал у двери, прислушиваясь.

В столовой наступила относительная тишина; меланхолически звучала гитара. Там стали ходить, переговариваться; еще раз пронесся Гораций, крича на ходу: «Готово, готово, готово!» Все показывало, что попойка не замирает, а развертывается. Затем я услышал шум ссоры, женский горький плач и – после всего этого – хоровую песню.

Устав прислушиваться, я сел и погрузился в раздумье. Гез сказал правду: трудно было ждать впереди чего-нибудь хорошего при этих условиях. Я решил, что если ближайший день не переменит всей этой злобной нечистоты в хотя бы подобие спокойной жизни, – самое лучшее для меня будет высадиться на первой же остановке. Я был сильно обеспокоен поведением Геза. Хотя я не видел прямых причин его ненависти ко мне, все же сознавал, что так должно быть. Он был естествен в своей ненависти. Он не понимал меня, я – его. Поэтому, с его характером, образовалось военное положение, и с гневом, с тяжелым чувством безобразия минувшей сцены, я лег, но лег не раздеваясь, так как не знал, что еще может произойти.

Улегшись, я закрыл глаза, скоро опять открыв их. При моем этом состоянии сон был прекрасной, но наивной выдумкой. Я лежал так долго, еще раз обдумывая события вечера, а также объяснение с Гезом завтра утром, которое считал неизбежным. Я стал наконец надеяться, что когда Гез очнется – если только он сможет очнуться, – я сумею заставить его искупить дикую выходку, в которой он едва ли не раскаивается уже теперь. Увы, я мало знал этого человека!

Прошло минут пятнадцать, как, несколько успокоясь, я представил эту возможность. Вдруг шум, слышный на расстоянии коридора, словно бы за стеной, перешел в коридор. Все или почти все вышли оттуда, возясь около моей двери с угрожающими и беспокойными криками. Было слышно каждое слово.

– Оставьте ее! – закричала женщина. Вторая злобно твердила:

– Дура ты, дура! Зачем тебя черт понес с нами? Послышался плач, возня; затем ужасный, истерический крик:

– Я не могу, не могу! Уйдите, уйдите к черту, оставьте меня!

– Замолчи! – крикнул Гез, По-видимому, он зажимал ей рот. – Иди сюда. Берите ее, Синкрайт!

Возня, молчание и трение о стену ногами, перемешиваясь с частым дыханием, показали, что упрямство или другой род сопротивления хотят сломить силой. Затем долгий, неистовый визг оборвался криком Геза: «Она кусается, дьявол!» – и позорный звук тяжелой пощечины прозвучал среди громких рыданий. Они перешли в вопль, и я открыл дверь.

Мое внезапное появление придало гнусной картине краткую неподвижность. На заднем плане, в дверях салона, стоял сумрачный Бутлер, держа за талию раскрасневшуюся блондинку и наблюдая происходящее с невозмутимостью уличного прохожего. Гез тащил в салон темноволосую девушку; тянул ее за руку. Ее лиф был расстегнут, платье сползло с плеч, и, совершенно ошалев, пьяная, с закрытыми глазами, она судорожно рыдала; пытаясь вырваться, она едва не падала на Синкрайта, который, увидев меня, выпустил другую руку жертвы. Рыжая женщина, презрительно подбоченясь, смотрела свысока на темноволосую и курила, отбрасывая руку от рта резким движением хмельной твари.

– Пора прекратить скандал, – сказал я твердо. – Довольно этого безобразия. Вы, Гез, ударили эту женщину.

– Прочь! – крикнул он, наклонив голову.

Одновременно с тем он опустил руку так, что не ожидавшая этого женщина повернулась вокруг себя и хлопнулась спиной о стену. Ее глаза дико открылись. Она была жалка и мутно, синевато бледна.

– Скотина! – Она говорила, задыхаясь и хрипя, указывая на Геза пальцем. – Это он! Негодяй ты! Послушайте, что было, – обратилась она ко мне. – Было пари. Я проиграла. Проигравший должен выпить бутылку. Я больше пить не могу. Мне худо. Я выпила столько, что и не угнаться этим соплякам. Насильно со мной ничего не сделаешь. Я больна.

– Идешь ты? – сказал Гез, хватая ее за шею. Она вскрикнула и плюнула ему в лицо. Я успел поймать занесенную руку капитана, так как его кулак мелькнул мимо меня.

– Ступайте, ступайте! – испуганно закричал Синкрайт. – Это не ваше дело!

Я боролся с Гезом. Видя, что я заступился, женщина вывернулась и отбежала за мою спину. Изогнувшись, Гез отчаянным усилием вырвал от меня свою руку. Он был в слепом бешенстве. Дрожали его плечи, руки; тряслось и кривилось лицо. Он размахнулся; удар пришелся мне по локтю левой руки, которой я прикрыл голову. Тогда, с искренним сожалением о невозможности сохранять далее мирную позицию, я измерил расстояние и нанес ему прямой удар в рот, после чего Гез грохнулся во весь рост, стукнув затылком.

– Довольно! Довольно! – закричал Бутлер. Женщины, взвизгнув, исчезли, Бутлер встал между мной и поверженным капитаном, которого, приподняв под мышки, Синкрайт пытался прислонить к стенке. Наконец Гез открыл глаза и подобрал ногу; видя, что он жив, я вошел в каюту и повернул ключ.

Все трое говорили за дверью промеж себя, и я время от времени слышал отчетливые ругательства. Разговор перешел в подозрительный шепот; потом кто-то из них выразил удивление коротким восклицанием и ушел наверх довольно поспешно. Мне показалось, что это Синкрайт. В то же время я приготовил револьвер, так как следовало ожидать продолжения. Хотя нельзя было допустить избиения женщины – безотносительно к ее репутации, – в чувствах моих образовалась скверная муть, подобная оскомине.

Послышались шаги возвратившегося Синкрайта. Это был он, так как, придя, он громко сказал:

– Однако наш пассажир молодец! И то правду сказать, вы первый начали!

– Да, я погорячился, – ответил, вздохнув, Гез. – Ну, что же, я наказан – и за дело; мне нельзя так распускаться. Да, я вел себя безобразно. Как вы думаете, что теперь сделать?

– Странный вопрос. На вашем месте я немедленно уладил бы всю историю.

– Смотрите, Гез! – сказал Бутлер; понизив голос, он прибавил: – Мне все равно, но – знайте, что я сказал. И не забудьте.

Гез медленно рассмеялся.

– В самом деле! – сказал он. – Я сделаю это немедленно.

Капитан подошел к моей двери и постучал кулаком с решимостью нервной, прямой натуры.

– Кто стучит? – спросил я, поддерживая нелепую игру.

– Это я, Гез. Не бойтесь открыть. Я жалею о том, что произошло.

– Если вы действительно раскаиваетесь, – возразил я, мало веря его заявлению, – то скажете мне то же самое, что теперь, но только утром.

Раздался странный скрип, напоминающий скрежет.

– Вы слушаете? – сказал Гез сумрачно, подавленным тоном. – Я клянусь вам. Вы можете мне поверить. Я стыжусь себя. Я готов сделать что угодно, только чтобы иметь возможность немедленно пожать вашу руку.

Я знал, что битые часто проникаются уважением и – как это ни странно – иногда даже симпатией к тем, кто их физически образумил. Судя по тону и смыслу настойчивых заявлений Геза, я решил, что сопротивляться будет напрасной жестокостью. Я открыл дверь и, не выпуская револьвера, стоял на пороге.

Взгляд Геза объяснял все, но было уже поздно. Синкрайт захватил дверь. Пять или шесть матросов, по-видимому, сошедших вниз крадучись, так как я шагов не слышал, стояли наготове, ожидая приказания. Гез вытирал платком распухшую губу.

– Кажется, я имел глупость вам поверить, – сказал я.

– Держите его, – обратился Гез к матросам. – Отнимите револьвер!

Прежде чем несколько рук успели поймать мою руку, я увернулся и выстрелил два раза, но Гез отделался только тем, что согнулся, отскочив в сторону. Прицелу помешали толчки. После этого я был обезоружен и притиснут к стене. Меня держали так крепко, что я мог только поворачивать голову.

– Вы меня ударили, – сказал Гез. – Вы все время оскорбляли меня. Вы дали мне понять, что я вас ограбил. Вы держали себя так, как будто я ваш слуга. Вы сели мне на шею, а теперь пытались убить. Я вас не трону. Я мог бы заковать вас и бросить в трюм, но не сделаю этого. Вы немедленно покинете судно. Не головой вниз – я не так жесток, как болтают обо мне разные дураки. Вам дадут шлюпку и весла. Но я больше не хочу видеть вас здесь.

Этого я не ожидал, и хотя был сильно встревожен, мой гнев дошел до предела, за которым я предпочитал все опасности моря и суши дальнейшим издевательствам Геза.

– Вы затеваете убийство, – сказал я. – Но помните, что до Дагона никак не более ста миль, и, если я попаду на берег, вы дадите ответ суду.

– Сколько угодно, – ответил Гез. – За такое редкое удовольствие я согласен заплатить головой. Вспомните, однако, при каких странных условиях вы появились на корабле! Этому есть свидетели. Покинуть «Бегущую по волнам» тайно – в вашем духе. Этому будут свидетели.

Он декламировал, наслаждаясь грозной ролью и закусив удила. Я оглядел матросов. То был подвыпивший, мрачный сброд, ничего не терявший, если бы ему даже приказали меня повесить. Лишь молчавший до сего Бутлер решился возразить:

– Не будет ли немного много, капитан? Гез так посмотрел на него, что тот плюнул и ушел. Капитан был совершенно невменяем. Как ни странно, именно эти слова Бутлера подстегнули мою решимость спокойно сойти в шлюпку. Теперь я не остался бы ни при каких просьбах. Мое негодование было безмерно и перешагнуло всякий расчет.

– Давай шлюпку, подлец! – сказал я.

Все мы быстро поднялись наверх. Стоял мрак, но скоро принесли фонарь. «Бегущая» легла в дрейф. Все это совершалось безмолвно – так казалось мне, потому что я был в состоянии напряженной, болезненной отрешенности. Матросы принесли мои вещи. Я не считал их и не проверял. Значение совершающегося смутно маячило в далеком углу сознания. Были приспущены тали, и я вошел в шлюпку, повисшую над водой. Со мной вошел матрос, испуганно твердя: «Смотрите, вот весла». Затем неизвестные руки перебросили мои вещи. Фигур на борту я не различал. «К дьяволу!» – сказал Гез. Матрос, двигая фонарем, яркое пятно которого создавало на шлюпке странный уют, держался за борт, ожидая, когда меня спустят вниз. Наконец шлюпка двинулась и встряхнулась на поддавшей ровной волне. Стало качать. Матрос отцепил тали и исчез, карабкаясь по ним вверх.

Все было кончено. Волны уже отнесли шлюпку от корабля так, что я видел, как бы через мостовую, ряд круглых освещенных окон низкого дома.

Я вставил весла, но продолжал неподвижно сидеть, с невольным бесцельным ожиданием. Вдруг на палубе раздались возгласы, крики, спор и шум – так внезапно и громко, что я не разобрал, в чем дело. Наконец послышался требовательный женский голос, проговоривший резко и холодно:

– Это мое дело, капитан Гез. Довольно, что я так хочу!

Все дальнейшее, что я услышал, звучало изумлением и яростью. Гез крикнул:

– Эй, вы, на шлюпке! Забирайте ее! – Он прибавил, обращаясь неизвестно к кому: – Не знаю, где он ее прятал!

Второе его обращение ко мне было, как и первое, без имени:

– Эй, вы, на шлюпке!

Я не удостоил его ответом.

– Скажите ему сами, черт побери! – крикнул Гез.

– Гарвей! – раздался свежий, как будто бы знакомый голос неизвестной и невидимой женщины. – Подайте шлюпку к трапу, он будет спущен сейчас. Я еду с вами.

Ничего не понимая, я между тем сообразил, что, судя по голосу, это не могла быть кто-нибудь из компании Геза. Я не колебался, так как предпочесть шлюпку безопасному кораблю возможно лишь в невыносимых, может быть, угрожающих для жизни условиях. Трап стукнул; отвалясь и наискось упав вниз, он коснулся воды. Я подвинул шлюпку и ухватился за трап, всматриваясь наверх до боли в глазах, но не различая фигур.

– Забирайте вашу подругу! – сказал Гез. – Вы, я вижу, ловкач.

– Черт его разорви, если я пойму, как он ухитрился это проделать! – воскликнул Синкрайт.

Шагов я не слышал. Внизу трапа появилась стройная закутанная фигура, махнула рукой и перескочила в шлюпку точным движением. Внизу было светлее, чем смотреть вверх, на палубу. Пристально взглянув на меня, женщина нервно двинула руками под скрывавшим ее плащом и села на скамейку рядом с той, которую занимал я. Ее лица, скрытого кружевной отделкой темного покрывала, я не видел, лишь поймал блеск черных глаз. Она отвернулась, смотря на корабль. Я все еще удерживался за трап.

– Как это произошло? – спросил я, теряясь от изумления.

– Какова наглость! – сказал Гез сверху. – Плывите, куда хотите, и от души желаю вам накормить акул!

– Убийца! – закричал я. – Ты еще ответишь за эту двойную гнусность! Я желаю тебе как можно скорее получить пулю в лоб!

– Он получит пулю, – спокойно, почти рассеянно сказала неизвестная женщина, и я вздрогнул. Ее появление начинало меня мучить, особенно эти беспечные, твердые глаза.

– Прочь от корабля! – сказала она вдруг и повернулась ко мне. – Оттолкните его веслом.

Я оттолкнулся, и нас отнесло волной. Град насмешек полетел с палубы. Они были слишком гнусны, чтобы их повторять здесь. Голоса и корабельные огни отдалились. Я машинально греб, смотря, как судно, установив паруса, взяло ход. Скоро его огни уменьшились, напоминая ряд искр.

Ветер дул в спину. По моему расчету, через два часа должен был наступить рассвет. Взглянув на свои часы со светящимся циферблатом, я увидел именно без пяти минут четыре. Ровное волнение не представляло опасности. Я надеялся, что приключение окончится все же благополучно, так как из разговоров на «Бегущей» можно было понять, что эта часть океана между Гарибой и полуостровом весьма судоходна. Но больше всего меня занимал теперь вопрос, кто и почему сел со мной в дикую ночь.

Между тем стало если не светлеть, то яснее видно. Волны отсвечивали темным стеклом. Уже я хотел обратиться с целым рядом естественных и законных вопросов, как женщина спросила:

– Что вы теперь чувствуете, Гарвей?

– Вы меня знаете?

– Я знаю, как вас зовут; скажу вам и свое имя: Фрези Грант.

– Скорее мне следовало бы спросить вас, – сказал я, снова удивясь ее спокойному тону, – да, именно спросить, как чувствуете себя вы – после своего отчаянного поступка, бросившего нас лицом к лицу в этой проклятой шлюпке посреди океана? Я был потрясен; теперь я, к этому, еще оглушен. Я вас не видел на корабле. Позволительно ли мне думать, что вас удерживали насильно?

– Насильно?! – сказала она, тихо и лукаво смеясь. – О нет, нет! Никто никогда не мог удержать меня насильно, где бы то ни было. Разве вы не слышали, что кричали вам с палубы? Они считают вас хитрецом, который спрятал меня в трюме или еще где-нибудь, и поняли так, что я не хочу бросить вас одного.

– Я не могу знать что-нибудь о вас против вашей воли. Если вы захотите, вы мне расскажете.

– О, это неизбежно, Гарвей. Но только подождем. Хорошо?

Предполагая, что она взволнована, хотя удивительно владеет собой, я спросил, не выпьет ли она немного вина, которое у меня было в баулах, – чтобы укрепить нервы.

– Нет, – сказала она. – Я не нуждаюсь в этом. Но вы, конечно, хотели бы увидеть, кто эта, непрошеная, сидит с вами. Здесь есть фонарь.

Она перегнулась назад и вынула из кормового камбуза фонарь, в котором была свеча. Редко я так волновался, как в ту минуту, когда, подав ей спички, ждал света.

Пока она это делала, я видел тонкую руку и железный переплет фонаря, оживающий внутри ярким огнем. Тени, колеблясь, перебежали в лодке. Тогда Фрези Грант захлопнула крышку фонаря, поставила его между нами и сбросила покрывало. Я никогда не забуду ее – такой, как видел теперь.

Вокруг нее стоял отсвет, теряясь среди перекатов волн. Правильное, почти круглое лицо с красивой, нежной улыбкой было полно прелестной, нервной игры, выражавшей в данный момент, что она забавляется моим возрастающим изумлением. Но в ее черных глазах стояла неподвижная точка; глаза, если присмотреться к ним, вносили впечатление грозного и томительного упорства; необъяснимую сжатость, молчание, – большее, чем молчание сжатых губ. В черных ее волосах блестел жемчуг гребней. Кружевное платье оттенка слоновой кости, с открытыми, гибкими плечами, так же безупречно белыми, как лицо, легло вокруг стана широким опрокинутым веером, из пены которого выступила, покачиваясь, маленькая нога в золотой туфельке. Она сидела, опираясь отставленными руками о палубу кормы, нагнувшись ко мне слегка, словно хотела дать лучше рассмотреть свою внезапную красоту. Казалось, не среди опасностей морской ночи, а в дальнем углу дворца присела, устав от музыки и толпы, эта удивительная фигура.

Я смотрел, дивясь, что не ищу объяснения. Все перелетело, изменилось во мне, и хотя чувства правильно отвечали действию, их острота превозмогла всякую мысль. Я слышал стук своего сердца в груди, шее, висках; оно стучало все быстрее и тише, быстрее и тише. Вдруг меня охватил страх; он рванул и исчез.

– Не бойтесь, – сказала она. Голос ее изменился, он стал мне знаком, и я вспомнил, когда слышал его. – Я вас оставлю, а вы слушайте, что скажу. Как станет светать, держите на юг и гребите так скоро, как хватит сил. С восходом солнца встретится вам парусное судно, и оно возьмет вас на борт. Судно идет в Гель-Гью, и, как вы туда прибудете, мы там увидимся. Никто не должен знать, что я была с вами, – кроме одной, которая пока скрыта. Вы очень хотите увидеть Биче Сениэль, и вы встретите ее, но помните, что ей нельзя сказать обо мне. Я была с вами потому, чтобы вам не было жутко и одиноко.

– Ночь темна, – сказал я, с трудом поднимая взгляд, так как утомился смотреть. – Волны, одни волны кругом!

Она встала и положила руку на мою голову. Как мрамор в луче, сверкала ее рука.

– Для меня там, – был тихий ответ, – одни волны, и среди них есть остров; он сияет все дальше, все ярче. Я тороплюсь, я спешу; я увижу его с рассветом. Прощайте! Все ли еще собираете свой венок? Блестят ли его цветы? Не скучно ли на темной дороге?

– Что мне сказать вам? – ответил я. – Вы здесь, это и есть мой ответ. Где остров, о котором вы говорите? Почему вы одна? Что вам угрожает? Что хранит вас?

– О, – сказала она печально, – не задумывайтесь о мраке. Я повинуюсь себе и знаю, чего хочу. Но об этом говорить нельзя.

Пламя свечи сияло; так был резок его блеск, что я снова отвел глаза. Я увидел черные плавники, пересекающие волну, подобно буям; их хищные движения вокруг шлюпки, их беспокойное снование взад и вперед отдавало угрозой.

– Кто это? – сказал я. – Кто эти чудовища вокруг нас?

– Не обращайте внимания и не бойтесь за меня, – ответила она. – Кто бы ни были они в своей жадной надежде, ни тронуть меня, ни повредить мне они больше не могут.

В то время, как она говорила это, я поднял глаза.

– Фрези Грант! – вскричал я с тоской, потому что жалость охватила меня. – Назад!..

Она была на воде, невдалеке, с правой стороны, и ее медленно относило волной. Она отступала, полуоборотясь ко мне, и, приподняв руку, всматривалась, как если бы уходила от постели уснувшего человека, опасаясь разбудить его неосторожным движением. Видя, что я смотрю, она кивнула и улыбнулась.

Уже не совсем ясно видел я, как быстро и легко она бежит прочь, – совсем как девушка в темной, огромной зале.

И тотчас дьявольские плавники акул или других мертвящих нервы созданий, которые показывались, как прорыв снизу черным резцом, повернули стремглав в ту сторону, куда скрылась Фрези Грант, бегущая по волнам, и, скользнув отрывисто, скачками, исчезли.

Я был один; покачивался среди волн и смотрел на фонарь; свеча его догорала.

Хор мыслей пролетел и утих. Прошло некоторое время, в течение которого я не осознавал, что делаю и где нахожусь; затем такое сознание стало появляться отрывками. Иногда я старался понять, вспомнить – с кем и когда сидела в лодке молодая женщина в кружевном платье.

Понемногу я начал грести, так как океан изменился. Я мог определить юг. Неясно стал виден простор волн; вдали над ними тронулась светлая лавина востока, устремив яркие копья наступающего огня, скрытого облаками. Они пронеслись мимо восходящего солнца, как паруса. Волны начали блестеть; теплый ветер боролся со свежестью; наконец утренние лучи согнали призрачный мир рассвета, и начался день.

Теперь не было у меня уже той живой связи с ночной сценой, как в момент действия, и каждая следующая минута несла новое расстояние, – как между поездом и сверкнувшим в его конце прелестным пейзажем, летящим – едва возник – прочь, в горизонтальную бездну. Казалось мне, что прошло несколько дней, и я только помнил. Впечатление было разорвано собственной силой. Это наступление громадного расстояния произошло быстрее, чем ветер вырывает из рук платок. Тогда я не был способен правильно судить о своем состоянии. Оно прошло сложный, трудный путь, не повторимый ни при каком возбуждении мысли. Я был один в шлюпке, греб на юг и, задумчиво улыбаясь, присматривался к воде, как будто ожидал действительно заметить след маленьких ног Фрези Грант.

Я захотел пить и, так как бочонок для воды оказался пуст, осушил бутылку вина. На этот раз оно не произвело обыкновенного действия. Мое состояние было ни нормально, ни эксцессивно – особое состояние, которое не с чем сравнить, разве лишь с выходом из темных пещер на приветливую траву. Я греб к югу, пристально рассматривая горизонт.

В одиннадцать двадцать утра на горизонте показались косые паруса с кливерами, стало быть, небольшое судно, шедшее, как указывало положение парусов, к юго-западу при половинном ветре. Рассмотрев судно в бинокль, я определил, что, взяв под нижний угол, к линии его курса, могу встретить его не позднее, чем через тридцать – сорок минут. Судно было изрядно нагружено, шло ровно, с небольшим креном.

Вскоре я заметил, что меня увидели с его палубы. Судно сделало поворот и стало двигаться на меня, в то время как я сам греб изо всех сил. На расстоянии далеко хватающего крика я мог уже различить без бинокля несколько человек, всматривающихся в мою сторону. Один из них смотрел в зрительную трубу, причем схватил за плечо своего соседа, указывая ему на меня движением трубы. Появление судна некоторое время казалось мне нереальным; лишь начав различать лица, я встрепенулся, поняв свое положение. Судно легло в дрейф, готовясь меня принять; я был от него на расстоянии десяти минут поспешной гребли. Подплывая, я увидел восемь человек, считая женщину, сидевшую на борту боком, держась за ванту, и понял по выражению лиц, что все они крайне изумлены.

Когда между мной и шхуной оказалось расстояние, незатруднительное для разговора, мне не пришлось начать первому. Едва я открыл рот, как с палубы закричали, чтобы я скорее подплывал. После того, среди сочувственных восклицаний, на дно шлюпки упал брошенный матросом причал, и я продел его в носовое кольцо.

– Все потонули, кроме вас? – спросил долговязый шкипер, в то время как я ступал на спущенный веревочный трап.

– Сколько дней в море? – спросил матрос.

– Не набрасывайтесь на пищу! – испуганно заявила женщина. Она оказалась молодой девушкой; ее левый глаз был завязан черным платком. Здоровый голубой глаз смотрел на меня с ужасом и упоением.

Я ответил, когда ступил на палубу, причем случайно пошатнулся и был немедленно подхвачен.

– Мой случай – совершенно особый, – сказал я. – Позвольте мне сесть. – Я сел на быстро подставленное опрокинутое ведро. – Куда вы плывете?

– Он не так слаб! – заметил шкипер.

– Мы держим в Гель-Гью, – сообщил одинокий голубой глаз. – Теперь вы в безопасности. Я принесу виски.

Я осмотрел этих славных людей. Они переживали событие. Лишь спустя некоторое время они освоились с моим присутствием, сильно их волновавшим, и мы начали объясняться.

Судно, взявшее меня на борт, называлось «Нырок». Оно шло в Гель-Гью из Сан-Риоля с грузом черепахи. Шкипер, он же хозяин судна, Финеас Проктор, имел шесть человек команды; шестой из них был помощник Проктора, Нэд Тоббоган, на редкость неразговорчивый человек лет под тридцать, красивый и смуглый. Девушка с завязанным глазом была двоюродной племянницей Проктора и пошла в рейс потому, что трудно было расстаться с ней Тоббогану, ее признанному жениху; как я узнал впоследствии, не менее важной причиной была надежда Тоббогана обвенчаться с Дэзи в Гель-Гью. Словом, причины ясные и благие. По случаю присутствия женщины, хотя бы и родственницы, Проктор сохранил в кармане жалованье повара, рассчитав его под благовидным предлогом: пищу варила Дэзи. Сказав это, я возвращаюсь к прерванному рассказу.

Пока я объяснялся с командой шкуны, моя шлюпка была подведена к корме, взята на тали и поставлена рядом с шлюпкой «Нырка». Мой багаж уже лежал на палубе, у моих ног. Меж тем паруса взяли ветер, и шхуна пошла своим путем.

– Ну, – сказал Проктор, едва установилось подобие внутреннего равновесия у всех нас, – выкладывайте, почему мы остановились ради вас и кто вы такой.

– Это история, которая вас удивит, – ответил я после того, как выразил свою благодарность, крепко пожав его руку. – Меня зовут Гарвей. Я плыл туда же, куда вы плывете теперь, в Гель-Гью, на судне «Бегущая по волнам», под командой капитана Геза, и был ссажен им вчера вечером на шлюпку после крупной ссоры.

В моем положении следовало быть откровенным, не касаясь внутренних сторон дела. Таким образом, все предстало в естественном и простом виде: я сел за плату (не называя цифры, я намекнул, что она была прилична и уплачена своевременно). Я должен был также сочинить цель, с какой пустился в этот рейс, чтобы быть правдивым для наступившего положения. В другом месте и другому человеку мне пришлось бы рассказать истину, когда я думал, что… Словом, экипаж «Нырка» только изредка набивал трубки, чтобы воодушевленней следить за моим рассказом. Мне поверили, потому что я не скрывал той правды, какую они ждали.

У меня (так я объяснил) было желание познакомиться с торговой практикой парусного судна, а также разузнать требования и условия рынка в живом коммерческом действии. Выдумка имела успех. Проктор, длинный, полуседой человек со спокойным мускулисто-гладким лицом, тотчас сказал:

– Вот это правильная была мысль. Я всегда говорил, что, сидя на месте и читая биржевые газеты, как раз купишь хлопок вместо пеньки или патоки.

Остальное в моем рассказе не требовало искажения, отчего характер Геза, после того как я посвятил слушателей в историю с пьяной женщиной, немедленно стал предметом азартного обсуждения.

– Его надо было просто убить, – сказал Проктор. – И вы не отвечали бы за это.

– Он не успел… – заметил один матрос.

– Никогда бы я не сошел в шлюпку; только силой, – продолжал Проктор.

– Он был один, – вмешалась стоявшая тут же Дэзи. Платок мешал ей смотреть, и она вертела головкой. – А ты, Тоббоган, разве остался бы насильно?

– Это сказал дядя, – возразил Тоббоган.

– Ну хотя бы и дядя.

– Что с тобой, Дэзи? – спросил Проктор. – Экая у тебя прыть в чужом деле!

– Вы правильно поступили, – обратилась она ко мне. – Лучше умереть, чем быть избитым и выброшенным за борт, раз такое злодейство. Отчего же вы не дадите виски? Смотри, он ее зажал!

Она взяла из рассеянной руки Проктора бутылку, которую, в увлечении всей этой историей, шкипер держал между колен, и налила половину жестяной кружки, долив водой. Я поблагодарил, заметив, что не болен от изнурения.

– Ну, все-таки, – заметила она критическим тоном, означавшим, что мое положение требует обряда. – И вам будет лучше.

Я выпил, сколько мог.

– О, это не по-нашему! – сказал Проктор, опрокидывая остаток в рот.

Тем временем я рассмотрел девушку. Она была темноволосая, небольшого роста, крепкого, но нервного, трепетного сложения, что следует понимать в смысле порывистости движений. Когда она улыбалась, походила на снежок в розе. У нее были маленькие загорелые руки и босые тонкие ноги, производившие под краем юбки впечатление отдельных живых существ, потому что она беспрерывно переминалась или скрещивала их, шевеля пальцами. Я заметил также, как взглядывает на нее Тоббоган. Это был выразительный взгляд влюбленного на божество, из снисхождения научившееся приносить виски и делать вид, что болит глаз. Тоббоган был серьезный человек с правильным, мужественным лицом задумчивого склада. Его движения несколько противоречили его внешности, так, например, он делал жесты к себе, а не от себя, и когда сидел, то имел привычку охватывать колени руками. Вообще он производил впечатление замкнутого человека. Четыре матроса «Нырка» были пожилые люди, хозяйственного и тихого поведения, в свободное время один из них крошил листовой табак или пришивал к куртке отпоровшийся воротник; другой писал письмо, третий устраивал в широкой бутылке пейзаж из песка и стружек, действуя, как японец, тончайшими палочками. Пятый, моложе их и более живой, чем остальные, часто играл в карты сам с собой, тщетно соблазняя других принять неразорительное участие. Его звали Больт. Я все это подметил, так как провел на шхуне три дня, и мой первый день окончился глубоким сном внезапно приступившей усталости. Мне отвели койку в кубрике. После виски я съел немного вареной солонины и уснул, открыв глаза, когда уже над столом раскачивалась зажженная лампа.

Пока я курил и думал, пришел Тоббоган. Он обратился ко мне, сказав, что Проктор просит меня зайти к нему в каюту, если я сносно себя чувствую. Я вышел. Волнение стало заметно сильнее к ночи. Шхуна, прилегая с размаха, поскрипывала на перевалах. Спустясь через тесный люк по крутой лестнице, я прошел за Тоббоганом в каюту Проктора. Это было чистое помещение сурового типа и так невелико, что между столом и койкой мог поместиться только мат для вытирания ног. Каюта была основательно прокурена.

Тоббоган вошел со мной, затем открыл дверь и исчез, должно быть, по своим делам, так как послышался где-то вблизи его разговор с Дэзи. Едва войдя, я понял, что Проктор нуждается в собеседнике: на столе был нарезанный, на опрятной тарелке, копченый язык и стояла бутылка. Шкипер не обманул меня тем, что начал с торговли, сказав: «Не слышали ли вы что-нибудь относительно хлопковых семян?» Но скоро выяснилась вся моя невинность, а затем Проктор перешел к самому интересному: разговору снова о моей истории. Теперь он выражался тщательнее, чем утром, метя, очевидно, на должную оценку с моей стороны.

– Нам надо сговориться, – сказал Проктор, – как действовать против капитана Геза. Я – свидетель, я подобрал вас, и, хотя это случилось единственный раз в моей жизни, один такой раз стоит многих других. Мои люди тоже будут свидетелями. Как вы говорили, что «Бегущая по волнам» идет в Гель-Гью, вы должны будете встретиться с негодяем очень скоро. Не думаю, чтобы он изменил курс, если даже, протрезвясь, струсит. У него нет оснований думать, что вы попадете на мою шхуну. В таком случае надо условиться, что вы дадите мне знать, если разбирательство дела произойдет, когда «Нырок» уже покинет Гель-Гью. Это – уголовное дело.

Он стал соображать вслух, рассчитывая дни, и так как из этого ничего не вышло, потому что трудно предусмотреть случайности, я предложил ему говорить об этом в Гель-Гью.

– Ну, вот, это еще лучше, – сказал Проктор. – Но вы должны знать, что я за вас, потому что это неслыханно. Бывало, что людей бросали за борт, но не ссаживали, по крайней мере – как на сушу, – за сто миль от берега. Будьте уверены, что ваша история прогремит всюду, где ставят паруса и бросают якорь. Гез – конченый человек, я говорю правду. Он лишился рассудка, если смог поступить так. Однако нам следует теперь выпить, без чего спасение не полное. Теперь вы – как новорожденный и примете морское крещение. Удивляюсь вам, – заметил он, наливая в стаканы. – Я удивлен, что вы так спокойны. Клянусь, у меня было впечатление, что вы подымаетесь на «Нырок», как в собственную квартиру! Хорошо иметь крепкие нервы. А то…

Он поставил стакан и пристально посмотрел на меня.

– Слушаю вас, – сказал я. – Не бойтесь говорить, о чем вам будет угодно.

– Вы видели девушку, – сказал Проктор. – Конечно, нельзя подумать ничего, за что… Одним словом, надо сказать, что женщина на парусном судне – исключительное явление. Я это знаю.

Он не смутился и, как я правильно понял, считал неприятной необходимостью затронуть этот вопрос после истории с компанией Геза. Поэтому я ответил немедленно:

– Славная девушка; она, может быть, ваша дочь?

– Почти что дочь, если она не брыкается, – сказал Проктор. – Моя племянница. Сами понимаете, таскать девушку на шхуне – это значит править двумя рулями, но тут она не одна. Кроме того, у нее очень хороший характер. Тоббоган за одну копейку получил капитал, так можно сказать про них; и меня, понимаете, бесит, что они, как ни верти, женятся рано или поздно; с этим ничего не поделаешь.

Я спросил, почему ему не нравится Тоббоган.

– Я сам себя спрашивал, – отвечал Проктор, – и простите за откровенность в семейных делах, для вас, конечно, скучных… Но иногда… гм… хочется поговорить. Да, я себя спрашивал и раздражался. Правильного ответа не получается. Откровенно говоря, мне отвратительно, что он ходит вокруг нее, как глухой и слепой, а если она скажет: «Тоббоган, влезь на мачту и спустись головой вниз», – то он это немедленно сделает в любую погоду. По-моему, нужен ей другой муж. Это между прочим, а все пусть идет, как идет.

К тому времени ром в бутылке стал на уровне ярлыка, и оттого казалось, что качка усилилась. Я двигался вместе со стулом и каютой, как на качелях, иногда расставляя ноги, чтобы не свернуться в пустоту. Вдруг дверь открылась, пропустив Дэзи, которая, казалось, упала к нам сквозь наклонившуюся на меня стену, но, поймав рукой стол, остановилась в позе канатоходца. Она была в башмаках, с брошкой на серой блузе и в черной юбке. Ее повязка лежала аккуратнее, ровно зачеркивая левую часть лица.

– Тоббоган просил вам передать, – сказала Дэзи, тотчас вперив в меня одинокий голубой глаз, – что он простоит на вахте сколько нужно, если вам некогда. – Затем она просияла и улыбнулась.

– Вот это хорошо, – ответил Проктор, – а я уж думал, что он ссадит меня, благо есть теперь запасная шлюпка.

– Итак, вы очутились у нас, – молвила Дэзи, смотря на меня с стеснением. – Как подумаешь, чего только не случается в море!

– Случается также, – начал Проктор и, обождав, когда из бесконечного запаса улыбок на лице девушки распустилась новая, выжидательная, закончил: – Случается, что она уходит, а они остаются.

Дэзи смутилась. Ее улыбка стала исчезать, и я, понимая как должно быть ей любопытно остаться, сказал:

– Если вы имеете в виду только меня, то, кроме удовольствия, присутствие вашей племянницы ничего не даст.

Заметно довольный моим ответом, Проктор сказал:

– Присядь, если хочешь.

Она села у двери в ногах койки и прижала руку к повязке.

– Все еще болит, – сказала Дэзи. – Такая досада! Очень глупо чувствуешь себя с перекошенной физиономией.

Нельзя было не спросить, и я спросил, чем поврежден глаз.

– Ей надуло, – ответил за нее Проктор. – Но нет ничего такого вроде лекарства.

– Не верьте ему, – возразила Дэзи. – Дело было проще. Я подралась с Больтом, и он наставил мне фонарей…

Я недоверчиво улыбнулся.

– Нет, – сказала она, – никто не дрался. Просто от угля, я засорила глаз углем.

Я посоветовал примачивать крепким чаем. Она подробно расспросила, как это делают.

– Хотя один глаз, но я первая вас увидела, – сказала Дэзи. – Я увидела лодку и вас. Это меня так поразило, что показалось, будто лодка висит в воздухе. Там есть холодный чай, – прибавила она, вставая. – Я пойду и сделаю, как вы научили. Дать вам еще бутылку?

– Н-нет, – сказал Проктор и посмотрел на меня сложно, как бы ожидая повода сказать «да». Я не хотел пить, поэтому промолчал.

– Да, не надо, сказал Проктор уверенно. – И завтра такой же день, как сегодня, а этих бутылок всего три. Так вот, она первая увидела вас, и когда я принес трубу, мы рассмотрели, как вы стояли в лодке, опустив руки. Потом вы сели и стали быстро грести.

Разговор еще несколько раз возвращался к моей истории, затем Дэзи ушла, и минут через пять после того я встал. Проктор проводил меня в кубрик.

– Мы не можем предложить вам лучшего помещения, – сказал он. – У нас тесно. Потерпите как-нибудь, немного уже осталось плыть до Гель-Гью. Мы будем, думаю я, вечером послезавтра или же к вечеру.

В кубрике было двое матросов. Один спал, другой обматывал рукоятку ножа тонким, как шнурок, ремнем. На мое счастье, это был неразговорчивый человек. Засыпая, я слышал, как он напевает низким, густым голосом:

Утром ветер утих, но оставался попутным, при ясном небе. «Нырок» делал одиннадцать узлов в час на ровной килевой качке. Я встал с тихой душой и, умываясь на палубе из ведра, чувствовал запах моря. Высунувшись из кормового люка, Тоббоган махнул рукой, крикнув:

– Идите сюда, ваш кофе готов!

Я оделся и, проходя мимо кухни, увидел Дэзи, которая, засучив рукава, жарила рыбу. Повязка отсутствовала, а от опухоли, как она сообщила, осталось легкое утолщение внутри нижнего века.

– Я вся отсырела, – сказала Дэзи, – я так усердно лечилась чаем!

Выразив удовольствие, что случайно дал полезный совет, я спустился в небольшую каюту с маленьким окном в стене кормы, служившую столовой, и сел на скамью к деревянному простому столу, где уже сидел Тоббоган. Он смотрел на меня с приязнью и несколько раз откашлялся, но не находил слов или не считал нужным говорить, а потому молчал, изредка оглядываясь. По-видимому, он ждал рыбу или невесту, вернее, то и другое. Я спросил, что делает Проктор. «Он спит», – сказал Тоббоган; затем начал сгребать крошки со стола ребром ладони и оглянулся опять, так как послышалось шипение. Дэзи внесла шипящую сковородку с поджаренной рыбой. Неожиданно Тоббоган обрел дар слова. Он стал хвалить рыбу и спросил, почему девушка босиком.

– В прошлый раз она наступила на гвоздь, – сказал Тоббоган, подвигая мне сковородку и начиная есть сам. – Она, знаете, неосторожна; как-то чуть не упала за борт.

– Мне нравится ходить босиком, – отвечала Дэзи, наливая нам кофе в толстые стеклянные стаканы; потом села и продолжала: – Мы плыли по месту, где пять миль глубины. Я перегнулась и смотрела в воду: может быть, ничего не увижу, а может, увижу, как это глубоко…

– К северу от Покета, – сказал Тоббоган.

– Вот именно, там. Вдруг закружилась голова, и я повисла; меня тянет упасть. Тоббоган зверски схватил меня и поволок, как канат. Ты был очень бледен, Тоббоган, в эту минуту!

Он посмотрел на нее; голод здоровяка и нежность влюбленного образовали на его лице нервную тень.

– Упасть недолго, – сказал он.

– Вам было страшно на лодке? – спросила меня девушка, постукивая ножом.

– Положи нож, – сказал с беспокойством Тоббоган. – Если упадет на ногу, будешь опять скакать на одной ноге.

– Ты несносен сегодня, – заметила Дэзи, улыбаясь и демонстративно втыкая нож возле его локтя. Воткнувшись, нож задрожал, как бы стремясь вырваться. – Вот так ты трепещешь! У вас, верно, есть книги? Мне иногда скучно без книг.

Я пообещал, думая, что разыщу подходящее для нее чтение. «Кроме того, – сказал я, желая сделать приятное человеку, заметившему меня среди моря одним глазом, – я ожидаю в Гель-Гью присылки книг, и вы сможете взять несколько новых романов». На самом деле я солгал, рассчитывая купить ей несколько томов по своему выбору.

Дэзи застеснялась и немного скокетничала, медленно подняв опущенные глаза. Это у нее вышло удачно: в каюте разлился голубой свет. Тоббоган стал смущенно благодарить, и я видел, что он искренно рад невинному удовольствию девушки.

День проходит быстро на корабле. Он кажется долгим вначале: при восходе солнца над океаном смешиваешь пространство с временем. Когда-то еще наступит вечер! Однако, не забывая о часах, видишь, что подан обед, а там набегает ночь. После обеда, то есть картофеля с солониной, компота и кофе, я увидел карты и предложил Тоббогану сыграть в покер. У меня была цель: отдать десять-двадцать фунтов, но так, чтобы это считалось выигрышем. Эти люди, конечно, отказались бы взять деньги, я же не хотел уйти, не оставив им некоторую сумму из чувства благодарности. По случайным, отдельным словам можно было догадаться, что дела Проктора не блестящи.

Когда я сделал такое предложение, Дэзи превратилась в вопросительный знак, а Проктор, взяв карты, отбросил их со вздохом и заявил:

– Эта проклятая картонная шайка дорого стоила мне в свое время, а потому дал клятву и сдержу ее – не играть даже впустую.

Меж тем Тоббоган согласился сыграть – из вежливости, как я думал, – но когда оба мы выложили на стол по нескольку золотых, его глаза выдали игрока.

– Играйте, – сказала Дэзи, упирая в стол белые локти с ямочками и положив меж ладоней лицо, – а я буду смотреть. – Так просидела она, затаив дыхание или разражаясь смехом при проигрыше одного из нас, все время. Как прикованный, сидел Проктор, забывая о своей трубке; лишь по его нервному дыханию можно было судить, что старая игрецкая жила ходит в нем подобно тугой леске. Наконец он ушел, так как били его вахтенные часы.

Таким образом, я погрузился в бой, обнажив грудь и сломав конец своей шпаги. Я мог безнаказанно мошенничать против себя потому, что идея нарочитого проигрыша меньше всего могла прийти в голову Тоббогану. Когда играют двое, покер весьма часто дает крупные комбинации. Мне ничего не стоило бросать свои карты, заявляя, что проиграл, если Тоббоган объявлял значительную для него сумму. Иногда, если мои карты действительно оказывались слабее, я открывал их, чтобы не возникло подозрений. Мы начали играть с мелочи. Тут Тоббоган оказался словоохотлив. Он смеялся, разговаривал сам с собой, выигрывая, критиковал мою тактику. По моей милости ему везло, отчего он приходил во все большее возбуждение. Уже восемнадцать фунтов лежало перед ним, и я соразмерял обстоятельства, чтобы устроить ровно двадцать. Как вдруг, при новой моей сдаче, он сбросил все карты, прикупил новых пять и объявил двадцать фунтов.

Как ни была крупна его карта или просто решимость пугнуть, случилось, что моя сдача составила пять червей необыкновенной красоты: десятка, валет, дама, король и туз. С этакой-то картой я должен был платить ему свой собственный, по существу, выигрыш!

– Идет, – сказал я. – Открывайте карты.

Трясущейся рукой Тоббоган выложил каре и посмотрел на меня, ослепленный удачей. Каково было бы ему видеть моих червей! Я бросил карты вверх крапом и подвинул ему горсть золотых монет.

– Здорово я вас обчистил! – вскричал Тоббоган, сжимая деньги.

Случайно взглянув на Дэзи, я увидел, что она смешивает брошенные мной карты с остальной колодой. С ее красного от смущения лица медленно схлынула кровь, исчезая вместе с улыбкой, которая не вернулась.

– Что у него было? – спросил Тоббоган.

– Три дамы, две девятки, – сказала девушка. – Сколько ты выиграл, Тоббоган?

– Тридцать восемь фунтов, – сказал Тоббоган, хохоча. – А ведь я думал, что у вас тоже каре!

– Верни деньги.

– Не понимаю, что ты хочешь сказать, – ответил Тоббоган. – Но, если вы желаете…

– Мое желание совершенно обратное, – сказал я. – Дэзи не должна говорить так, потому что это обидно всякому игроку, а значит, и мне.

– Вот видишь, – заметил Тоббоган с облегчением, – и потому удержи язык.

Дэзи загадочно рассмеялась.

– Вы плохо играете, – с сердцем объявила она, смотря на меня трогательно гневным взглядом, на что я мог только сказать:

– Простите, в следующий раз сыграю лучше. Должно быть, мой ответ был для нее очень забавен, так как теперь она уже искренно и звонко расхохоталась. Шутливо, но так, что можно было понять, о чем прошу, я сказал:

– Не говорите никому, Дэзи, как я плохо играю, потому что, говорят, если сказать, – всю жизнь игрок будет только платить.

Ничего не понимая, Тоббоган, все еще в огне выигрыша, сказал:

– Уж на меня положитесь. Всем буду говорить, что вы играли великолепно!

– Так и быть, – ответила девушка, – скажу всем то же и я.

Я был чрезвычайно смущен, хотя скрывал это, и ушел под предлогом выбрать для Дэзи книги. Разыскав два романа, я передал их матросу с просьбой отнести девушке.

Остаток дня я провел наверху, сидя среди канатов.

Около кухни появлялась и исчезала Дэзи; она стирала.

«Нырок» шел теперь при среднем ветре и умеренной качке. Я сидел и смотрел на море.

Кто сказал, что море без берегов – скучное, однообразное зрелище? Это сказал многий, лишенный имени. Нет берегов, – правда, но такая правда прекрасна. Горизонт чист, правилен и глубок. Строгая чистота круга, полного одних волн, подробно ясных вблизи; на отдалении они скрываются одна за другой; на горизонте же лишь едва трогают отчетливую линию неба, как если смотреть туда в неправильное стекло. Огромной мерой отпущены пространство и глубина, которую, постепенно начав чувствовать, видишь под собой без помощи глаз. В этой безответственности морских сил, недоступных ни учету, ни ясному сознанию их действительного могущества, явленного вечной картиной, есть заразительная тревога. Она подобна творческому инстинкту при его пробуждении.

Услышав шаги, я обернулся и увидел Дэзи, подходившую ко мне со смущенным лицом, но она тотчас же улыбнулась и, пристально всмотревшись в меня, села на канат.

– Нам надо поговорить, – сказала Дэзи, опустив руку в карман передника.

Хотя я догадывался, в чем дело, однако притворился, что не понимаю. Я спросил:

– Что-нибудь серьезное?

Она взяла мою руку, вспыхнула и сунула в нее – так быстро, что я не успел сообразить ее намерение, – тяжелый сверток. Я развернул его. Это были деньги – те тридцать восемь фунтов, которые я проиграл Тоббогану. Дэзи вскочила и хотела убежать, но я ее удержал. Я чувствовал себя весьма глупо и хотел, чтобы она успокоилась.

– Вот это весь разговор, – сказала она, покорно возвращаясь на свой канат. В ее глазах блестели слезы смущения, на которые она досадовала сама. – Спрячьте деньги, чтобы я их больше не видела. Ну зачем это было подстроено? Вы мне испортили весь день. Прежде всего, как я могла объяснить Тоббогану? Он даже не поверил бы. Я побилась с ним и доказала, что деньги следует возвратить.

– Милая Дэзи, – сказал я, тронутый ее гордостью, – если я виноват, то, конечно, только в том, что не смешал карты. А если бы этого не случилось, то есть не было бы доказательства, – как бы вы тогда отнеслись?

– Никак, разумеется; проигрыш есть проигрыш. Но я все равно была бы очень огорчена. Вы думаете – я не понимаю, что вы хотели? Оттого, что нам нельзя предложить деньги, вы вознамерились их проиграть, в виде, так сказать, благодарности, а этого ничего не нужно. И я не принуждена была бы делать вам выговор. Теперь поняли?

– Отлично понял. Как вам понравились книги? Она помолчала, еще не в силах сразу перейти на мирные рельсы.

– Заглавия интересные. Я посмотрела только заглавия – все было некогда. Вечером сяду и прочитаю. Вы меня извините, что погорячилась. Мне теперь совестно самой, но что же делать? Теперь скажите, что вы не сердитесь и не обиделись на меня.

– Я не сержусь, не сердился и не буду сердиться.

– Тогда все хорошо, и я пойду. Но есть еще разговор…

– Говорите сейчас, иначе вы раздумаете.

– Нет, это я не могу раздумать, это очень важно. А почему важно? Не потому, что особенное что-нибудь, однако я хожу и думаю: угадала или не угадала? При случае поговорим. Надо вас покормить, а у меня еще не готово, приходите через полчаса.

Она поднялась, кивнула и поспешила к себе на кухню или еще в другое место, связанное с ее деловым днем.

Сцена эта заставила меня устыдиться: девушка показала себя настоящей хозяйкой, тогда как – надо признаться – я вознамерился сыграть роль хозяина. Но что она хотела еще подвергнуть обсуждению? Я мало думал и скоро забыл об этом; как стемнело, все сели ужинать, по случаю духоты, наверху, перед кухней.

Тоббоган встретил меня немного сухо, но так как о происшествии с картами все молчаливо условились не поднимать разговора, то скоро отошел; лишь иногда взглядывал на меня задумчиво, как бы говоря: «Она права, но от денег трудно отказаться, черт подери». Проктор, однако, обращался ко мне с усиленным радушием, и если он знал что-нибудь от Дэзи, то ему был, верно, приятен ее поступок; он на что-то хотел намекнуть, сказав: «Человек предполагает, а Дэзи располагает!» Так как в это время люди ели, а девушка убирала и подавала, то один матрос заметил:

– Я предполагал бы, понимаете, съесть индейку. А она расположила солонину.

– Молчи, – ответил другой, – завтра я поведу тебя в ресторан.

На «Нырке» питались однообразно, как питаются вообще на небольших парусниках, которым за десять-двадцать дней плавания негде достать свежей провизии и негде хранить ее. Консервы, солонина, макароны, компот и кофе – больше есть было нечего, но все поглощалось огромными порциями. В знак душевного мира, а может быть, и различных надежд, какие чаще бывают мухами, чем пчелами, Проктор налил всем по стакану рома. Солнце давно село. Нам светила керосиновая лампа, поставленная на крыше кухни.

Баковый матрос закричал:

– Слева огонь!

Проктор пошел к рулю. Я увидел впереди «Нырка» многочисленные огни огромного парохода. Он прошел так близко, что слышен был стук винтового вала. В пространствах под палубами среди света сидели и расхаживали пассажиры. Эта трехтрубная высокая громада, когда мы разминулись с ней, отошла, поворотившись кормой, усеянной огненными отверстиями, и расстилая колеблющуюся, озаренную пелену пены.

«Нырок» сделал маневр, отчего при парусах заняты были все, а я и Дэзи стояли, наблюдая удаление парохода.

– Вам следовало бы попасть на такой пароход, – сказала девушка. – Там так отлично. Все удобно, все есть, как в большой гостинице. Там даже танцуют. Но я никогда не бывала на роскошных пароходах. Мне даже послышалось, что играет музыка.

– Вы любите танцы?

– Люблю конфеты и танцы.

В это время подошел Тоббоган и встал сзади, засунув руки в карманы.

– Лучше бы ты научила меня, – сказал он, – как танцевать.

– Это ты так теперь говоришь. Ты не можешь: уже я учила тебя.

– Не знаю отчего, – согласился Тоббоган, – но, когда держу девушку за талию, а музыка вдруг раздастся, ноги делаются, точно мешки. Стою: ни взад, ни вперед.

Постепенно собрались опять все, но ужин был кончен, и разговор начался о пароходе, в котором Проктор узнал «Лео».

– Он из Австралии; это рейсовый пароход Тихоокеанской компании. В нем двадцать тысяч тонн.

– Я говорю, что на «Лео» лучше, чем у нас, – сказала Дэзи.

– Я рад, что попал к вам, – возразил я, – хотя бы уж потому, что мне с тем пароходом не по пути. Проктор рассказал случай, когда пароход не остановился принять с шлюпки потерпевших крушение. Отсюда пошли рассказы о разных происшествиях в океане. Создалось словоохотливое настроение, как бывает в теплые вечера, при хорошей погоде и при сознании, что близок конец пути.

Но как ни искушены были эти моряки в историях о плавающих бутылках, встречаемых ночью ледяных горах, бунтах экипажей и потрясающих шквалах, я увидел, что им неизвестна история «Марии Целесты», а также пятимесячное блуждание в шлюпке шести человек, о которых писал М. Твен, положив тем начало своей известности.

Как только я кончил говорить о «Целесте», богатое воображение Дези закружило меня и всех самыми неожиданными догадками. Она была чрезвычайно взволнована и обнаружила такую изобретательность сыска, что я не успевал придумать, что ей отвечать.

– Но может ли быть, – говорила она, – что это произошло так…

– Люди думали пятьдесят лет, – возражал Проктор, но, кто бы ни возражал, в ответ слышалось одно:

– Не перебивайте меня! Вы понимаете: обед стоял на столе, в кухне топилась плита! Я говорю, что на них напала болезнь! Или, может быть, они увидели мираж! Красивый берег, остров или снежные горы! Они поехали на него все…

– А дети? – сказал Проктор. – Разве не оставила бы ты детей да при них, скажем, ну, хотя двух матросов?

– Ну что же! – Она не смущалась ничем. – Дети хотели больше всего. Пусть мне объяснят в таком случае!

Она сидела, подобрав ноги, и, упираясь руками в палубу ползала от возбуждения взад-вперед.

– Раз ничего не известно, понимаешь? – ответил Тоббоган.

– Если не чума и мираж, – объявила Дэзи без малейшего смущения, – значит, в подводной части была дыра. Ну да, вы заткнули ее языком; хорошо. Представьте, что они хотели сделать загадку…

Среди ее бесчисленных версий, которыми она сыпала без конца, так что я многое позабыл, слова о «загадке» показались мне интересны; я попросил объяснить.

– Понимаете – они ушли, – сказала Дэзи, махнув рукой, чтобы показать, как ушли, – а зачем это было нужно, вы видите по себе. Как вы ни думайте, решить эту задачу бессильны и вы, и я, и он, и все на свете. Так вот, – они сделали это нарочно. Среди них, верно, был такой человек, который, может быть, любил придумывать штуки. Это – капитан. «Пусть о нас останется память, легенда, и никогда чтобы ее не объяснить никому!» Так он сказал. По пути попалось им судно. Они сговорились с ним, чтобы пересесть на него, и пересели, а свое бросили.

– А дальше? – спросил я, после того как все уставились на девушку, ничего не понимая.

– Дальше не знаю. – Она засмеялась с усталым видом, вдруг остыв, и слегка хлопнула себя по щекам, наивно раскрыв рот.

– Все знала, а теперь вдруг забыла, – сказал Проктор. – Никто тебя не понял, что ты хотела сказать.

– Мне все равно, – объявила Дэзи. – Но вы – поняли?

Я сказал «да» и прибавил:

– Случай этот так поразителен, что всякое объяснение, как бы оно ни было правдоподобно, остается бездоказательным.

– Темная история, – сказал Проктор. – Слышал я много басен, да и теперь еще люблю слушать. Однако над иными из них задумаешься. Слышали вы о Фрези Грант?

– Нет, – сказал я, вздрогнув от неожиданности.

– Нет?

– Нет? – подхватила Дэзи тоном выше. – Давайте расскажем Гарвею о Фрези Грант. Ну, Больт, – обратилась она к матросу, стоявшему у борта, – это по твоей специальности. Никто не умеет так рассказать, как ты, историю Фрези Грант. Сколько раз ты ее рассказывал?

– Тысячу пятьсот два, – сказал Больт, крепкий человек с черными глазами и ироническим ртом, спрятанным в курчавой бороде скифа.

– Уже врешь, но тем лучше. Ну, Больт, мы сидим в обществе, в гостиной, у нас гости. Смотри отличись.

Пока длилось это вступление, я заставил себя слушать, как посторонний, не знающий ничего.

Больт сел на складной стул. У него были приемы рассказчика, который ценит себя. Он причесал бороду пятерней вверх, открыл рот, слегка свесив язык, обвел всех присутствующих взглядом, провел огромной ладонью по лицу, крякнул и подсел ближе.

– Лет сто пятьдесят назад, – сказал Больт, – из Бостона в Индию шел фрегат «Адмирал Фосс». Среди других пассажиров был на этом корабле генерал Грант, и с ним ехала его дочь, замечательная красавица, которую звали Фрези. Надо вам сказать, что Фрези была обручена с одним джентльменом, который года два уже служил в Индии и занимал военную должность. Какая была должность, – стоит ли говорить? Если вы скажете – «стоит», вы проиграли, так как я этого не знаю. Надо вам сказать, что когда я раньше излагал эту занимательную историю, Дэзи всячески старалась узнать, в какой должности был жених-джентльмен, и если не спрашивает теперь…

– То тебе нет до этого никакого дела, – перебила Дэзи. – Если забыл, что дальше, – спроси меня, я тебе расскажу.

– Хорошо, – сказал Больт. – Обращаю внимание на то, что она сердится. Как бы то ни было, «Адмирал Фосс» был в пути полтора месяца, когда на рассвете вахта заметила огромную волну, шедшую при спокойном море и умеренном ветре с юго-востока. Шла она с быстротой бельевого катка. Конечно, все испугались, и были приняты меры, чтобы утонуть, так сказать, красиво, с видимостью, что погибают не бестолковые моряки, которые никогда не видали вала высотой метров в сто. Однако ничего не случилось. «Адмирал Фосс» пополз вверх, стал на высоте колокольни св. Петра и пошел вниз так, что, когда спустился, быстрота его хода была тридцать миль в час. Само собою, паруса успели убрать, иначе встречный, от движения, ветер перевернул бы фрегат волчком.

Волна прошла, ушла и больше другой такой волны не было. Когда солнце стало садиться, увидели остров, который ни на каких картах не значился; по пути «Фосса» не мог быть на этой широте остров. Рассмотрев его в подзорные трубы, капитан увидел, что на нем не заметно ни одного дерева. Но он был прекрасен, как драгоценная вещь, если положить ее на синий бархат и смотреть снаружи, через окно: так и хочется взять. Он был из желтых скал и голубых гор, замечательной красоты.

Капитан тотчас записал в корабельный журнал, что произошло, но к острову не стал подходить, потому что увидел множество рифов, а по берегу отвес, без бухты и отмели. В то время как на мостике собралась толпа и толковала с офицерами о странном явлении, явилась Фрези Грант и стала просить капитана, чтобы он пристал к острову – посмотреть, какая это земля. «Мисс, – сказал капитан, – я могу открыть новую Америку и сделать вас королевой, но нет возможности подойти к острову при глубокой посадке фрегата, потому что мешают буруны и рифы. Если же снарядить шлюпку, это нас может задержать, а так как возникло опасение быть застигнутыми штилем, то надобно спешить нам к югу, где есть воздушное течение».

Фрези Грант, хотя была доброй девушкой, – вот, скажем, как наша Дэзи… Обратите внимание, джентльмены, на ее лицо при этих словах. Так я говорю о Фрези. Ее все любили на корабле. Однако в ней сидел женский черт, и если она чего-нибудь задумывала, удержать ее являлось задачей.

– Слушайте! Слушайте! – воскричала Дэзи, подпирая подбородок рукой и расширял глаза. – Сейчас начинается!

– Совершенно верно, Дэзи, – сказал Больт, обкусывая свой грязный ноготь. – Вот оно и началось, как это бывает у барышень. Иначе говоря, Фрези стояла, закусив губу. В это время, как на грех, молодой лейтенант, вздумал ей сказать комплимент. «Вы так легки, – сказал он, – что при желании могли бы пробежать к острову по воде, не замочив ног». Что ж вы думаете? «Пусть будет по вашему, сэр, – сказала она. – Я уже дала себе слово быть там, я сдержу его или умру». И вот, прежде чем успели протянуть руку, вскочила она на поручни, задумалась, побледнела и всем махнула рукой. «Прощайте! – сказала Фрези. – Не знаю, что делается со мной, но отступить уже не могу». С этими словами она спрыгнула и, вскрикнув, остановилась на волне, как цветок. Никто, даже ее отец, не мог сказать слова, так все были поражены. Она обернулась и, улыбнувшись, сказала: «Это не так трудно, как я думала. Передайте моему жениху, что он меня более не увидит. Прощай и ты, милый отец! Прощай, моя родина!»

Пока это происходило, все стояли, как связанные. И вот, с волны на волну, прыгая и перескакивая, Фрези Грант побежала к тому острову. Тогда опустился туман, вода дрогнула, и, когда туман рассеялся, не было видно ни девушки, ни того острова: как он поднялся из моря, так и опустился снова на дно. Дэзи, возьми платок и вытри глаза.

– Всегда плачу, когда доходит до этого места, – сказала Дэзи, сердито сморкаясь в вытащенный ею из кармана Тоббогана платок.

– Вот и вся история, – закончил Больт. – Что было на корабле потом, конечно, не интересно, а с тех пор пошел слух, что Фрези Грант иногда видели то тут, то там, ночью или на рассвете. Ее считают заботящейся о потерпевших крушение, между прочим; и тот, кто ее увидит, говорят, будет думать о ней до конца жизни.

Больт не подозревал, что у него не было никогда такого внимательного слушателя, как я. Но это заметила Дэзи и сказала:

– Вы слушали, как кошка мышь. Не встретили ли вы ее, бедную Фрези Грант? Признайтесь!

Как ни был шутлив вопрос, все моряки немедленно повернули головы и стали смотреть мне в рот.

– Если это была та девушка, – сказал я, естественно, не рискуя ничем, – девушка в кружевном платье и золотых туфлях, с которой я говорил на рассвете, – то, значит, это она и была.

– Однако! – воскликнул Проктор. – Что, Дэзи, вот тебе задача.

– Именно так она и была одета, – сказал Больт. – Вы раньше слышали эту сказку?

– Нет, я не слышал ее, – сказал я, охваченный порывом встать и уйти, – но мне почему-то казалось, что это так.

На этот раз разговор кончился, и все разошлись. Я долго не мог заснуть: лежа в кубрике, прислушиваясь к плеску воды и храпу матросов, я уснул около четырех, когда вахта сменилась. В это утро все проспали несколько дольше, чем всегда. День прошел без происшествий, которые стоило бы отметить в их полном развитии. Мы шли при отличном ветре, так что Больт сказал мне:

– Мы решили, что вы нам принесли счастье. Честное слово. Еще не было за весь год такого ровного рейса.

С утра уже овладело мной нетерпение быть на берегу. Я знал, что этот день – последний день плавания, и потому тянулся он дольше других дней, как всегда бывает в конце пути. Кому не знаком зуд в спине? Чувство быстроты в неподвижных ногах? Расстояние получает враждебный оттенок. Существо наше усиливается придать скорость кораблю; мысль, множество раз побывав на воображаемом берегу, должна неохотно возвращаться в медлительно ползущее тело. Солнце всячески уклоняется подняться к зениту, а достигнув его, начинает опускаться со скоростью человека, старательно метущего лестницу.

После обеда, то уходя на палубу, то в кубрик, я увидел Дэзи, вышедшую из кухни вылить ведро с водой за борт.

– Вот, вы мне нужны, – сказала она, застенчиво улыбаясь, а затем стала серьезной. – Зайдите в кухню, как я вылью это ведро, у борта нам говорить неудобно, хотя, кроме глупостей, вы от меня ничего не услышите.

Мы ведь не договорили вчера. Тоббоган не любит, когда я разговариваю с мужчинами, а он стоит у руля и делает вид, что закуривает.

Согласившись, я посидел на трюме, затем прошел в кухню за крылом паруса.

Дэзи сидела на табурете и сказала: «Сядьте», причем хлопнула по коленям руками. Я сел на бочонок и приготовился слушать.

– Хотя это невежливо, – сказала девушка, – но меня почему-то заботит, что я не все знаю. Не все вы рассказали нам о себе. Я вчера думала. Знаете, есть что-то загадочное. Вернее, вы сказали правду, но об одном умолчали. А что это такое – одно? С вами в море что-то случилось. Отчего-то мне вас жаль. Отчего это?

– О том, что вы не договорили вчера?

– Вот именно. Имею ли я право знать? Решительно – никакого. Так вы и не отвечайте тогда.

– Дэзи, – сказал я, доверяясь ее наивному любопытству, обнаружить которое она могла, конечно, только по невозможности его укротить, а также – ее проницательности, – вы не ошиблись. Но я сейчас в особом состоянии, совершенно особом, таком, что не мог бы сказать так, сразу. Я только обещаю вам не скрыть ничего, что было на море, и сделаю это в Гель-Гью.

– Вас испугало что-нибудь? – сказала Дэзи и, помолчав, прибавила: – Не сердитесь на меня. На меня иногда находит, что все поражаются; я вот все время думаю о вашей истории, и я не хочу, чтобы у вас осталось обо мне память как о любопытной девчонке.

Я был тронут. Она подала мне обе руки, встряхнула мои и сказала:

– Вот и все. Было ли вам хорошо здесь?

– А вы как думаете?

– Никак. Судно маленькое, довольно грязное, и никакого веселья. Кормеж тоже оставляет желать многого. А почему вы сказали вчера о кружевном платье и золотых туфлях?

– Чтобы у вас стали круглые глаза, – смеясь, ответил я ей. – Дэзи, есть у вас отец, мать?

– Были, конечно, как у всякого порядочного человека. Отца звали Ричард Бенсон. Он пропал без вести в Красном море. А моя мать простудилась насмерть лет пять назад. Зато у меня хороший дядя; кисловат, правда, но за меня пойдет в огонь и воду. У него нет больше племяшей. А вы верите, что была Фрези Грант?

– А вы?

– Это мне нравится! Вы, вы, вы! – верите или нет?! Я безусловно верю и скажу – почему.

– Я думаю, что это могло быть, – сказал я.

– Нет, вы опять шутите. Я верю потому, что от этой истории хочется что-то сделать. Например, стукнуть кулаком и сказать: «Да, человека не понимают».

– Кто не понимает?

– Все. И он сам не понимает себя.

Разговор был прерван появлением матроса, пришедшего за огнем для трубки. «Скоро ваш отдых», – сказал он мне и стал копаться в углях. Я вышел, заметив, как пристально смотрела на меня девушка, когда я уходил. Что это было? Отчего так занимала ее история, одна половина которой лежала в тени дня, а другая – в свете ночи?

Перед прибытием в Гель-Гью я сидел с матросами и узнал от них, что никто из моих спасителей ранее в этом городе не был. В судьбе малых судов типа «Нырка» случаются одиссеи в тысячу и даже в две и три тысячи миль – выход в большой свет. Прежний капитан «Нырка» был арестован за меткую стрельбу в казино «Фортуна». Проктор был владельцем «Нырка» и половины шкуны «Химена». После ареста капитана он сел править «Нырком» и взял фрахт в Гель-Гью, не смущаясь расстоянием, так как хотел поправить свои денежные обстоятельства.

В десять часов вечера показался маячный огонь; мы подходили к Гель-Гью.

Я стоял у штирборта с Проктором и Больтом, наблюдая странное явление. По мере того как усиливалась яркость огня маяка, верхняя черта длинного мыса, отделяющего гавань от океана, становилась явственно видной, так как за ней плавал золотистый туман – обширный световой слой. Явление это, свойственное лишь большим городам, показалось мне чрезмерным для сравнительно небольшого Гель-Гью, о котором я слышал, что в нем пятьдесят тысяч жителей. За мысом было нечто вроде желтой зари. Проктор принес трубу, но не рассмотрел ничего, кроме построек на мысе, и высказал предположение, не есть ли это отсвет большого пожара.

– Однако нет дыма, – сказала подошедшая Дэзи. – Вы видите, что свет чист; он почти прозрачен.

В тишине вечера я начал различать звук, неопределенный, как бормотание; звук с припевом, с гулом труб, и я вдруг понял, что это – музыка. Лишь я открыл рот сказать о догадке, как послышались далекие выстрелы, на что все тотчас обратили внимание.

– Стреляют и играют! – сказал Больт. – Стреляют довольно бойко.

В это время мы начали проходить маяк.

– Скоро узнаем, что оно значит, – сказал Проктор, отправляясь к рулю, чтобы ввести судно на рейд. Он сменил Тоббогана, который немедленно подошел к нам, тоже выражая удивление относительно яркого света и стрельбы.

Судно сделало поворот, причем паруса заслонили открывшуюся гавань. Все мы поспешили на бак, ничего не понимая, так были удивлены и восхищены развернувшимся зрелищем, острым и прекрасным во тьме, полной звезд.

Половина горизонта предстала нашим глазам в блеске иллюминации. В воздухе висела яркая золотая сеть; сверкающие гирлянды, созвездия, огненные розы и шары электрических фонарей были, как крупный жемчуг среди золотых украшений. Казалось, стеклись сюда огни всего мира. Корабли рейда сияли, осыпанные белыми лучистыми точками. На барке, черной внизу, с освещенной, как при пожаре, палубой вертелось, рассыпая искры, огненное, алмазное колесо, и несколько ракет выбежали из-за крыш на черное небо, где, медленно завернув вниз, потухли, выронив зеленые и голубые падучие звезды. В это же время стала явственно слышна музыка; дневной гул толпы, доносившийся с набережной, иногда заглушал ее, оставляя лишь стук барабана, а потом отпускал снова, и она отчетливо раздавалась по воде, – то, что называется: «играет в ушах». Играл не один оркестр, а два, три… может быть, больше, так как иногда наступало толкущееся на месте смешение звуков, где только барабан знал, что ему делать. Рейд и гавань были усеяны шлюпками, полными пассажиров и фонарей. Снова началась яростная пальба. Со шлюпок звенели гитары; были слышны смех и крики.

– Вот так Гель-Гью, – сказал Тоббоган. – Какая нам, можно сказать, встреча!

Береговой отсвет был так силен, что я видел лицо Дэзи. Оно, сияющее и пораженное, слегка вздрагивало. Она старалась поспеть увидеть всюду; едва ли замечала, с кем говорит, была так возбуждена, что болтала не переставая.

– Я никогда не видела таких вещей, – говорила она. – Как бы это узнать? Впрочем – О! О! О! Смотрите, еще ракета! И там; а вот – сразу две. Три! Четвертая! Ура! – вдруг закричала она, засмеялась, утерла влажные глаза и села с окаменелым лицом.

Фок упал. Мы подошли с приспущенным гротом, и «Нырок» бросил якорь вблизи железного буя, в кольцо которого был поспешно продет кормовой канат. Я бродил среди суматохи, встречая иногда Дэзи, которая появлялась у всех бортов, жадно оглядывая сверкающий рейд.

Все мы были в несколько приподнятом, припадочном состоянии.

– Сейчас решили, – сказала Дэзи, сталкиваясь со мной. – Все едем; останется один матрос. Конечно, и вы стремитесь попасть скорее на берег?

– Само собой.

– Ничего другого не остается, – сказал Проктор. – Конечно, все поедем немедленно. Если приходишь на темный рейд и слышишь, что бьет три склянки, ясно – торопиться некуда, но в таком деле и я играю ногами.

– Я умираю от любопытства! Я иду одеваться! А! О! – Дэзи поспешила, споткнулась и бросилась к борту. – Кричите им! Давайте кричать! Эй! Эй! Эй!

Это относилось к большому катеру, на корме и носу которого развевались флаги, а борты и тент были увешаны цветными фонариками.

– Эй, на катере! – крикнул Больт так громко, что гребцы и дамы, сидевшие там веселой компанией, перестали грести. – Приблизьтесь, если не трудно, и объясните, отчего вы не можете спать!

Катер подошел к «Нырку», на нем кричали и хохотали. Как он подошел, на палубе нашей стало совсем светло, мы ясно видели их, они – нас.

– Да это карнавал! – сказал я, отвечая возгласам Дэзи. – Они в масках; вы видите, что женщины в масках!

Действительно, часть мужчин представляла театральное сборище индейцев, маркизов, шутов; на женщинах были шелковые и атласные костюмы различных национальностей. Их полумаски, лукавые маленькие подбородки и обнаженные руки несли веселую маскарадную жуть.

На шлюпке встал человек, одетый в красный камзол с серебряными пуговицами и высокую шляпу, украшенную зеленым пером.

– Джентльмены! – сказал он, неистово скрежеща зубами и, показав нож, потряс им. – Как смеете вы явиться сюда, подобно грязным трубочистам к ослепительным булочникам? Скорее зажигайте все, что горит. Зажгите ваше судно! Что вы хотите от нас?

– Скажите, – крикнула, смеясь и смущаясь, Дэзи, – почему у вас так ярко и весело? Что произошло?

– Дети, откуда вы? – печально сказал пьяный толстяк в белом балахоне с голубыми помпонами.

– Мы из Риоля, – ответил Проктор. – Соблаговолите сказать что-либо дельное.

– Они действительно ничего не знают! – закричала женщина в полумаске. – У нас карнавал, понимаете?! Настоящий карнавал и все удовольствия, какие хотите!

– Карнавал! – тихо и торжественно произнесла Дэзи. – Господи, прости и помилуй!

– Это карнавал, джентльмены, – повторил красный камзол. Он был в экстазе. – Нигде нет; только у нас по случаю столетия основания города. Поняли? Девушка недурна. Давайте ее сюда, она споет и станцует. Бедняжка, как пылают ее глазенки! А что, вы не украли ее? Я вижу, что она намерена прокатиться.

– Нет, нет! – закричала Дэзи.

– Жаль, что нас разъединяет вода, – сказал Тоббоган, я бы показал вам новую красивую маску.

– Вы, что же, не понимаете карнавальных шуток? – спросил пьяный толстяк. – Ведь это шутка!

– Я… я… понимаю карнавальные шутки, – ответил Тоббоган нетвердо, после некоторого молчания, – но понимаю еще, что слышал такие вещи без всякого карнавала, или как там оно называется.

– От души вас жалеем! – закричали женщины. – Так вы присматривайте за своей душечкой!

– На память! – вскричал красный камзол. Он размахнулся и серпантинная лента длинной спиралью опустилась на руку Дэзи, схватившей ее с восторгом. Она повернулась, сжав в кулаке ленту, и залилась смехом.

Меж тем компания на шлюпке удалилась, осыпая нас причудливыми шуточными проклятиями и советуя поспешить на берег.

– Вот какое дело! – сказал Проктор, скребя лоб. Дэзи уже не было с нами.

– Конечно. Пошла одеваться, – заметил Больт. – А вы, Тоббоган?

– Я тоже поеду, – медленно сказал Тоббоган, размышляя о чем-то. – Надо ехать. Должно быть, весело; а уж ей будет совсем хорошо.

– Отправляйтесь, – решил Проктор, – а я с ребятами тоже посижу в баре. Надеюсь, вы с нами? Помните о ночлеге. Вы можете ночевать на «Нырке», если хотите.

– Если будет необходимость, – ответил я, не зная еще, что может быть, – я воспользуюсь вашей добротой. Вещи я оставлю пока у вас.

– Располагайтесь, как дома, – сказал Проктор. – Места хватит.

После того все весело и с нетерпением разошлись одеваться. Я понимал, что неожиданно создавшееся, после многих дней затерянного пути в океане, торжественное настроение ночного праздника требовало выхода, а потому не удивился единогласию этой поездки. Я видел карнавал в Риме и Ницце, но карнавал поблизости тропиков, перед лицом океана, интересовал и меня. Главное же, я знал и был совершенно убежден в том, что встречу Биче Сениэль, девушку, память о которой лежала во мне все эти дни светлым и неясным движением мыслей.

Мне пришлось собираться среди матросов, а потому мы взаимно мешали друг другу. В тесном кубрике, среди раскрытых сундуков, едва было где повернуться. Больт взял взаймы у Перлина. Чеккер у Смита. Они считали деньги и брились наспех, пеня лицо куском мыла. Кто зашнуровывал ботинки, кто считал деньги. Больт поздравил меня с прибытием, и я, отозвав его, дал ему пять золотых на всех. Он сжал мою руку, подмигнул, обещал удивить товарищей громким заказом в гостинице и лишь после того открыть, в чем секрет.

Напутствуемый пожеланиями веселой ночи, я вышел на палубу, где стояла Дэзи в новом кисейном платье и кружевном золотисто-сером платке, под руку с Тоббоганом, на котором мешковато сидел синий костюм с малиновым галстуком; между тем его правильному, загорелому лицу так шел раскрытый ворот просмоленной парусиновой блузы. Фуражка с ремнем и золотым якорем окончательно противоречила галстуку, но он так счастливо улыбался, что мне не следовало ничего замечать. Гремя каблуками, выполз из каюты и Проктор; старик остался верен своей поношенной чесучовой куртке и голубому платку вокруг шеи; только его белая фуражка с черным прямым козырьком дышала свежестью материнской заботы Дэзи.

Дэзи волновалась, что я заметил по ее стесненному вздоху, с каким оправила она рукав, и нетвердой улыбке. Глаза ее блестели. Она была не совсем уверена, что все хорошо на ней. Я сказал:

– Ваше платье очень красиво. Она засмеялась и кокетливо перекинула платок ближе к тонким бровям.

– Действительно вы так думаете? – спросила она. – А знаете, я его шила сама.

– Она все шьет сама. – сказал Тоббоган.

– Если, как хвастается, будет ему женой, то… – Проктор договорил странно: – Такую жену никто не выдумает, она родилась сама.

– Пошли, пошли! – закричала Дэзи, счастливо оглядываясь на подошедших матросов. – Вы зачем долго копались?

– Просим прощения, Дэзи, – сказал Больт. – Спрыскивались духами и запасались сувенирами для здешних барышень.

– Все врешь, – сказала она. – Я знаю, что ты женат. А вы, что вы будете делать в городе?

– Я буду ходить в толпе, смотреть; зайду поужинать и – или найду пристанище, или вернусь переночевать на «Нырок».

В то время матросы попрыгали в шлюпку, стоявшую на воде у кормы. Шлюпка «Бегущей» была подвешена к талям, и Дэзи стукнула по ней рукой, сказав:

– Ваша берлога, в которой вы разъезжали. Как думаешь, – обратилась она к Проктору, – могло уже явиться сюда это судно: «Бегущая по волнам»?

– Уверен, что Гез здесь, – ответил Проктор на ее вопрос мне. – Завтра, я думаю, вы займетесь этим делом, и вы можете рассчитывать на меня.

Я сам ожидал встречи с Гезом и не раз думал, как это произойдет, но я знал также, что случай имеет теперь иное значение, чем простое уголовное преследование. Поэтому, благодаря Проктора за его сочувствие и за справедливый гнев, я не намеревался ни торопиться, ни заявлять о своем рвении.

– Сегодня не день дел, – сказал я, – а завтра я все обдумаю.

Наконец мы уселись; толчки весел, понесших нас прочь от «Нырка» с его одиноким мачтовым фонарем, ввели наше внутреннее нетерпеливое движение в круг общего движения ночи. Среди теней волн плескался, рассыпаясь подводными искрами, блеск огней. Огненные извивы струились от набережной к тьме, и музыка стала слышна, как в зале. Мы встретили несколько богато разукрашенных шлюпок и паровых катеров, казавшихся веселыми призраками, так ярко были они озарены среди сумеречной волны. Иногда нас окликали хором, так что нельзя было разобрать слов, но я понимал, что катающиеся бранят нас за мрачность нашей поездки. Мы проехали мимо парохода, превращенного в люстру, и стали приближаться к набережной. Там шла, бежала и перебегала толпа. Среди яркого света увидел я восемь лошадей в султанах из перьев, катавших огромное сооружение из башенок и ковров, увитое апельсинным цветом. На платформе этого сооружения плясали люди в зеленых цилиндрах и оранжевых сюртуках; вместо лиц были комические, толстощекие маски и чудовищные очки. Там же вертелись дамы в коротких голубых юбках и полумасках; они махали длинными шарфами, отплясывали, подбоченясь, весьма лихо. Вокруг несли факелы.

– Что они делают? – вскричала Дэзи. – Это кто же такие?

Я объяснил ей, что такое маскарадные выезды и как их устраивают на юге Европы. Тоббоган задумчиво произнес:

– Подумать только, какие деньги брошены на пустяки!

– Это не пустяки, Тоббоган, – живо отозвалась девушка. – Это праздник. Людям нужен праздник хоть изредка. Это ведь хорошо – праздник! Да еще какой!

Тоббоган, помолчав, ответил:

– Так или не так, я думаю, что если бы мне дать одну тысячную часть этих загубленных денег, я построил бы дом и основал бы неплохое хозяйство.

– Может быть, – рассеянно сказала Дэзи. – Я не буду спорить, только мы тогда, после двадцати шести дней пустынного океана, не увидели бы всей этой красоты. А сколько еще впереди!

– Держи к лестнице! – закричал Проктор матросу. – Убирай весла!

Шлюпка подошла к намеченному месту – каменной лестнице, спускающейся к квадратной площадке, и была привязана к кольцу, ввинченному в плиту. Все повыскакивали наверх. Проктор запер вокруг весел цепь, повесил замок, и мы разделились. Как раз неподалеку была гостиница.

– Вот мы пока и пришли, – сказал Проктор, отходя с матросами, – а вы решайте, как быть с дамой, нам с вами не по пути.

– До свидания, Дэзи, – сказал я танцующей от нетерпения девушке.

– А… – начала она и посмотрела мельком на Тоббогана.

– Желаю вам веселиться, – сказал моряк. – Ну, Дэзи, идем.

Она оглянулась на меня, помахала поднятой рукой, и я почти сразу потерял их из вида в проносящейся ураганом толпе, затем осмотрелся, с волнением ожидания и с именем, впервые, после трех дней, снова зазвучавшим как отчетливо сказанное вблизи: «Биче Сениэль». И я увидел ее незабываемое лицо.

С этой минуты мысль о ней не покидала уже меня, и я пошел в направлении главного движения, которое заворачивало от набережной через открытую с одной стороны площадь. Я был в неизвестном городе – чувство, которое я особенно люблю. Но, кроме того, он предстал мне в свете неизвестного торжества, и, погрузясь в заразительно яркую суету, я стал рассматривать, что происходит вокруг; шел я не торопясь и никого не расспрашивал, так же, как никогда не хотел знать названия поразивших меня своей прелестью и оригинальностью цветов. Впоследствии я узнавал эти названия. Но разве они прибавляли красок и лепестков? Нет, лишь на цветок как бы садился жук, которого не стряхнешь.

Я знал, что утром увижу другой город – город, как он есть, отличный от того, какой я вижу сейчас, – выложенный, под мраком, листовым золотом света, озаряющего фасады. Это были по большей части двухэтажные каменные постройки, обнесенные навесами веранд и балконов. Они стояли тесно, сияя распахнутыми окнами и дверями. Иногда за углом крыши чернели веера пальм; в другом месте их ярко-зеленый блеск, более сильный внизу, указывал невидимую за стенами иллюминацию. Изобилие бумажных фонарей всех цветов, форм и рисунков мешало различить подлинные черты города. Фонари свешивались поперек улиц, пылали на перилах балконов, среди ковров; фестонами тянулись вдаль. Иногда перспектива улицы напоминала балет, где огни, цветы, лошади и живописная теснота людей, вышедших из тысячи сказок, в масках и без масок, смешивали шум карнавала с играющей по всему городу музыкой.

Чем более я наблюдал окружающее, два раза перейдя прибрежную площадь, прежде чем окончательно избрал направление, тем яснее видел, что карнавал не был искусственным весельем, ни весельем по обязанности или приказу, – горожане были действительно одержимы размахом, который получила затея, и теперь размах этот бесконечно увлекал их, утоляя, может быть, давно нараставшую жажду всеобщего пестрого оглушения.

Я двинулся, наконец, по длинной улице в правом углу площади и попал так удачно, что иногда должен был останавливаться, чтобы пропустить процессию всадников – каких-нибудь средневековых бандитов в латах или чертей в красных трико, восседающих на мулах, украшенных бубенчиками и лентами. Я выбрал эту улицу из-за выгоды ее восхождения в глубь и в верх города, расположенного рядом террас, так как здесь, в конце каждого квартала, находилось несколько ступеней из плитняка, отчего автомобили и громоздкие карнавальные экипажи не могли двигаться; но не один я искал такого преимущества. Толпа была так густа, что народ шел прямо по мостовой. Это было бесцельное движение ради движения и зрелища. Меня обгоняли домино, шуты, черти, индейцы, негры, «такие» и настоящие, которых с трудом можно было отличить от «таких»; женщины, окутанные газом, в лентах и перьях; развевались короткие и длинные цветные юбки, усеянные блестками или обшитые белым мехом. Блеск глаз, лукавая таинственность полумасок, отряды матросов, прокладывающих дорогу взмахами бутылок, ловя кого-то в толпе с хохотом и визгом; пьяные ораторы на тумбах, которых никто не слушал или сталкивал невзначай локтем; звон колокольчиков, кавалькады принцесс и гризеток, восседающих на атласных попонах породистых скакунов; скопления у дверей, где в тумане мелькали бешеные лица и сжатые кулаки; пьяные врастяжку на мостовой; трусливо пробирающиеся домой кошки; нежные голоса и хриплые возгласы, песни и струны; звук поцелуя и хоры криков вдали, – таково было настроение Гель-Гью этого вечера. Под фантастическим флагом тянулось грозное полотно навесов торговых ларей, где продавали лимонад, фисташковую воду, воду со льдом, содовую и виски, пальмовое вино и орехи, конфеты и конфетти, серпантин и хлопушки, петарды и маски, шарики из липкого теста и колючие сухие орехи, вроде репья, выдрать шипы которых из волос или ткани являлось делом замысловатым. Время от времени среди толпы появлялся велосипедист, одетый медведем, монахом, обезьяной или Пьеро, на жабо которого тотчас приклеивались эти метко бросаемые цепкие колючие шарики. Появлялись великаны, пища резиновой куклой или гремя в огромные барабаны. На верандах танцевали; я наткнулся на бал среди мостовой и не без труда обошел его. Серпантин был так густо напущен по балконам и под ногами, что воздух шуршал. За время, что я шел, я получил несколько предложений самого разнообразного свойства: выпить, поцеловаться, играть в карты, проводить танцевать, купить, – и женские руки беспрерывно сновали передо мной, маня округленным взмахом поддаться общему увлечению. Видя, что чем дальше, тем идти труднее, я поспешил свернуть в переулок, где было меньше движения. Повернув еще раз, я очутился на улице, почти пустой. Справа от меня, загибая влево и восходя вверх, тянулась, сдерживая обрыв, наклонная стена из глыб дикого камня. Над ней, по невидимым снизу дорогам, беспрерывно стучали колеса, мелькали фонари, огни сигар. Я не знал, какое я занимаю положение по отношению к центру города; постояв, подумав и выбрав из своего фланелевого костюма все колючие шарики и обобрав шлепки липкого теста, которое следовало бы запретить, я пошел вверх, среди относительной темноты. Я прошел мимо веранды, где, подбежав к ее краю, полуосвещенная женщина перегнулась ко мне, тихо позвав: «Это вы, Сульт?» – с любовью и опасением во вздрогнувшем голосе. Я вышел на свет, и она, сконфуженно засмеявшись, исчезла.

Поднявшись к пересекающей эту улицу мостовой, я снова попал в дневной гул и ночной свет и пошел влево, как бы сознавая, что должен прийти к вершине угла тех двух направлений, по которым шел вначале и после. Я был на широкой, залитой асфальтом улице. В ее конце, бывшем неподалеку, виднелась площадь. Туда стремилась толпа. Через головы, перемещавшиеся впереди меня с быстротой схватки, я увидел статую, возвышающуюся над движением. Это была мраморная фигура женщины с приподнятым лицом и протянутыми руками. Пока я проталкивался к ней среди толпы, ее поза и весь вид были мне не вполне ясны. Наконец, я подошел близко, так, что увидел высеченную ниже ее ног надпись и прочитал ее. Она состояла из трех слов: «БЕГУЩАЯ ПО ВОЛНАМ»

Когда я прочел эти слова, мир стал темнеть, и слово, одно слово могло бы объяснить все. Но его не было. Ничто не смогло бы отвлечь меня от этой надписи. Она была во мне, и вместе с тем должно было пройти таинственное действие времени, чтобы внезапное стало доступно работе мысли. Я поднял голову и рассмотрел статую. Скульптор делал ее с любовью. Я видел это по безошибочному чувству художественной удачи. Все линии тела девушки, приподнявшей ногу, в то время как другая отталкивалась, были отчетливы и убедительны. Я видел, что ее дыхание участилось. Ее лицо было не тем, какое я знал, – не вполне тем, но уже то, что я сразу узнал его, показывало, как приблизил тему художник и как, среди множества представлявшихся ему лиц, сказал: «Вот это должно быть тем лицом, какое единственно может быть высечено». Он дал ей одежду незамечаемой формы, подобной возникающей в воображении, – без ощущения ткани; сделал ее складки прозрачными и пошевелил их. Они прильнули спереди, на ветру. Не было невозможных мраморных волн, но выражение стройной отталкивающей ноги передавалось ощущением, чуждым тяжести. Ее мраморные глаза, – эти условно видящие, но слепые при неумении изобразить их глаза статуи, казалось, смотрят сквозь мраморную тень. Ее лицо улыбалось. Тонкие руки, вытянутые с силой внутреннего порыва, которым хотят опередить самый бег, были прекрасны. Одна рука слегка пригибала пальцы ладонью вверх, другая складывала их нетерпеливым, восхитительным жестом душевной игры.

Действительно, это было так: она явилась, как рука, греющая и веселящая сердце. И как ни отделенно от всего, на высоком пьедестале из мраморных морских див, стояла «Бегущая по волнам», – была она не одна. За ней грезился высоко поднятый волной бушприт огромного корабля, несущего над водой эту фигуру, – прямо, вперед, рассекая город и ночь.

Настолько я владел чувствами, чтобы отличить независимое впечатление от впечатления, возникшего с большей силой лишь потому, что оно поднято обстоятельствами. Эта статуя была центр – главное слово всех других впечатлений. Теперь мне кажется, что я слышал тогда, как стоял шум толпы, но точно не могу утверждать. Я очнулся потому, что на мое плечо твердо и выразительно легла мужская рука. Я отступил, увидев внимательно смотрящего на меня человека в треугольной шляпе с серебряным поясом вокруг талии, затянутой в старинный сюртук. Красное седое лицо с трепетавшей от удивления бровью тотчас изменило выражение, когда я спросил, чего он хочет.

– A! – сказал человек и, так как нас толкали герои и героини всех пьес всех времен, отошел ближе к памятнику, сделав мне знак приблизиться. С ним было еще несколько человек в разных костюмах и трое в масках, которые стояли, как бы тоже требуя или ожидая объяснений.

Человек, сказавший «А», продолжал:

– Кажется, ничего не случилось. Я тронул вас потому, что вы стоите уже около часа, не сходя с места и не шевелясь, и это показалось нам подозрительным. Я вижу, что ошибся, поэтому прошу извинения.

– Я охотно прощаю вас, – сказал я, – если вы так подозрительны, что внимание приезжего к этому замечательному памятнику внушает вам опасение, как бы я его не украл.

– Я говорил вам, что вы ошибаетесь, – вмешался молодой человек с ленивым лицом. – Но, – прибавил он, обращаясь ко мне, – действительно, мы стали ломать голову, как может кто-нибудь оставаться так погруженно-неподвижен среди трескучей карусели толпы.

Все эти люди хотя и не были пьяны, но видно было, что они провели день в разнообразном веселье.

– Это приезжий, – сказал третий из группы, драпируясь в огненно-желтый плащ, причем рыжее перо на его шляпе сделало хмельной жест. У него и лицо было рыжим: веснушчатое, белое, рыхлое лицо с полупечальным выражением рыжих бровей, хотя бесцветные блестящие глаза посмеивались. – Только у нас в Гель-Гью есть такой памятник.

Не желая упускать случая понять происходящее, я поклонился им и назвал себя. Тотчас протянулось ко мне несколько рук с именами и просьбами не вменить недоразумение ни в обиду, ни в нехороший умысел. Я начал с вопроса: подозрение чего могли возыметь они все?

– Вот что, – сказал Бавс, человек в треугольной шляпе, – может быть, вы не прочь посидеть с нами? Наш табор неподалеку: вот он.

Я оглянулся и увидел большой стол, вытащенный, должно быть, из ресторана, бывшего прямо против нас, через мостовую. На скатерти, сползшей до камней мостовой, были цветы, тарелки, бутылки и бокалы, а также женские полумаски, – надо полагать – трофеи некоторых бесед. Гитары, банты, серпантин и маскарадные шпаги сталкивались на этом столе с локтями восседающих вокруг него десяти – двенадцати человек. Я подошел к столу с новыми своими знакомыми, но так как не хватало стульев, Бавс поймал пробегающего мимо мальчишку, дал ему пинка, серебряную монету, и награжденный притащил из ресторана три стула, после чего, вздохнув, шмыгнул носом и исчез.

– Мы привели новообращенного, – сказал Трайт, владелец огненного плаща. – Вот он. Его имя Гарвей, он стоял у памятника, как на свидании, не отрываясь и созерцая.

– Я только что приехал, – сказал я, усаживаясь, – и действительно в восхищении от того, что вижу, чего не понимаю и что действует на меня самым необыкновенным образом. Кроме того, возбудил неясные подозрения.

Раздались восклицания, смысл которых был и дружелюбен и бестолков. Но выделился человек в маске: из тех словоохотливых, настойчиво расталкивающих ровным голосом все остальные, более горячие голоса людей, лицо которых благодаря этой черте разговорной настойчивости есть тип, видимый даже под маской.

Я слушал его более чем внимательно.

– Знаете ли вы, – сказал он, – о Вильямсе Гобсе и его странной судьбе? Сто лет назад здесь был пустой, как луна, берег, и Вильямс Гобс, в силу предания, которому верит, кто хочет верить, плыл на корабле «Бегущая по волнам» из Европы в Бомбей. Какие у него были дела с Бомбеем – есть указания в городском архиве…

– Начнем с подозрений, – перебил Бавс. – Есть партия, или, если хотите, просто решительная компания, поставившая себе вопросом чести…

– У них нет чести, – сказал совершенно пьяный человек в зеленом домино, – я знаю эту змею, Парана; дух из него вон и дело с концом!

– Вот мы и думали, – ухватился Бавс за ничтожную паузу в разговоре, – что вы их сторонник, так как прошел час…

– …есть указания в городском архиве, – поспешно вставил свое слово рассказчик. – Итак, я рассказываю легенду об основании города. Первый дом построил Вильямс Гобс, когда был выброшен на отмели среди скал. Корабль бился в шторме, опасаясь неизвестного берега и не имея возможности пересечь круговращение ветра. Тогда капитан увидел прекрасную молодую девушку, взбежавшую на палубу вместе с гребнем волны. «Зюйд-зюйд-ост и три четверти румба!» – сказала она можно понять как чувствовавшему себя капитану…

– Совсем не то, – перебил Бавс, – вернее, разговор был такой: «С вами говорит Фрези Грант; не пугайтесь и делайте, что скажу…»

– «Зюйд-зюйд-ост и три четверти румба», – быстро договорил человек в маске. – Но я уже сказал это. Так вот, все спаслись по ее указанию – выброситься на мель, и она, конечно, исчезла, едва капитан поверил, что надо слушаться. С Гобсом была жена, так напуганная происшествием, что наотрез отказалась плавать по морю. Через месяц сигналом с берега был остановлен бриг «Полина», и спасшиеся уехали с ним, но Гобс не захотел ехать, потому что не мог справиться с женой, – так она напугалась во время шторма. Им оставили припасов и одного человека, не пожелавшего покинуть Гобса, так как он был ему чем-то крупно обязан. Имя этого человека – Нэд Хорт; и так началась жизнь первых молодых колонистов, которые нашли здесь плодородную землю и прекрасный климат. Они умерли восемьдесят лет назад. Медленно идет время…

– Нет, очень быстро, – возразил Бавс.

– Конечно, я рассказал вам самую суть, – продолжал мой собеседник, – и только провел прямую линию, а обстоятельства и подробности этой легенды вы найдете в нашем архиве. Но – слушайте дальше.

– Известно ли вам, – сказал я, – что существует корабль с названием «Бегущая по волнам»?

– О, как же! – ответил Бавс. – Это была прихоть старика Сениэля. Я его знал. Он из Гель-Гью, но лет десять назад разорился и уехал в Сан-Риоль. Его родственники и посейчас живут здесь.

– Я видел это судно в лисском порту, отчего и спросил вас.

– С ним была странная история, – сказал Бавс. – С судном, не с Сениэлем. Впрочем, может быть, он его продал.

– Да, но произошла следующая история, – нетерпеливо перебил человек в маске. – Однажды…

Вдруг один человек, сидевший за столом, вскочил и протянул сжатый кулак по направлению автомобиля, объехавшего памятник Бегущей и остановившегося в нескольких шагах от нас. Тотчас вскочили все.

Нарядный черный автомобиль среди того пестрого и оглушительного движения, какое происходило на площади, был резок, как неразгоревшийся, охваченный огнем уголь. В нем сидело пять мужчин, все некостюмированные, в вечерней черной одежде и цилиндрах, и две дамы – одна некрасивая, с поблекшим жестким лицом, другая молодая, бледная и высокомерная. Среди мужчин было два старика. Первый, напоминающий разжиревшего, оскаленного бульдога, широко расставив локти, курил, ворочая ртом огромную сигару; другой смеялся, и этот второй произвел на меня особенно неприятное впечатление. Он был широкоплеч, худ, с угрюмо запавшими щеками, высоким лбом и собранными под ним в едкую улыбку чертами маленького, мускулистого лица, сжатого напряжением и сарказмом.

– Вот они! – закричал Бавс. – Вот червонные валеты карнавала! Добс, Коутс, бегите к памятнику! Эти люди способны укусить камень!

Вокруг автомобиля и стола столпился народ. Все встали. Стулья поопрокидывались; с автомобиля отвечали криками угроз и насмешек.

– Что?! Караулите? – сказал толстый старик. – Смотрите, не прозевайте!

– С этим не прозеваешь! – вскричало зеленое домино, взмахивая револьвером. – Можете кататься, уезжать, приезжать или разбить себе голову – как хотите!

Второй старик закричал, высунувшись из автомобиля:

– Мы отобьем вашей кукле руки и ноги! Это произойдет скоро! Вспомните мои слова, когда будете подбирать осколки для брелоков!

Вне себя, Бавс начал рыться в кармане и побежал к автомобилю. Машина затряслась, сделала поворот, отъехала и скрылась, сопровождаемая свистками и аплодисментами. Тотчас явились два полисмена в обрывках серпантиновых лент, с нетвердыми жестами; они стали уговаривать Бавса, который, дав в воздух несколько выстрелов, остановил велосипедиста, желая отобрать у него велосипед для погони за неприятелем. Остолбеневший хозяин велосипеда уже начал оглядываться, куда прислонить машину, чтобы, освободясь, дать выход своему гневу, но полисмен не допустил драки. Я слышал сквозь шум, как он кричал:

– Я все понимаю, но выберите другое место сводить счеты!

Во время этого столкновения, которое было улажено неизвестно как, я продолжал сидеть у покинутого стола. Ушли – вмешаться в происшествие или развлечься им – почти все; остались – я, хмельное зеленое домино, локоть которого неизменно срывался, как только он пытался его поставить на край стола, да словоохотливый и методический собеседник. Происшествие с автомобилем изменило направление его мыслей.

– Акулы, которых вы видели на автомобиле, – говорил он, следя, слушаю ли я его внимательно, – затеяли всю историю. Из-за них мы здесь и сидим. Один, худощавый, это Кабон, у него восемь паровых мельниц; с ним толстый – Тукар, фабрикант искусственного льда. Они хотели сорвать карнавал, но это не удалось. Таким образом…

Его перебило возвращение всей застольной группы, занявшей свои места с гневом и смехом. Дальнейший разговор был так нервен и непоследователен, – причем часть обращалась ко мне, поясняя происходящее, другая вставляла различные замечания, спорила и перебивала, – так что я бессилен восстановить ход беседы. Я пил с ними, слушая то одного, то другого, пока мне не стало ясным положение дела.

Разумеется, под открытым небом, среди толпы, занятой увеселительными делами, сидение за этим столом разнообразилось всякими инцидентами. Знакомые моих хозяев появлялись с приветствиями, шептали им на ухо или, таинственно отведя их для секретной беседы, составляли беспокойный фон, на котором мелькал дождь конфетти, сыпавшийся из хорошеньких ручек. Покушение неизвестных масок взбесить нас танцами за нашей спиной, причем не прекращались разные веселые бедствия, вроде закрывания сзади рукой глаз или изымания стула из-под привставшего человека вместе с писком, треском, пальбой, топотом и чепуховыми выкриками, среди мелодий оркестров и яркого света, над которым, улыбаясь, неслась мраморная «Бегущая по волнам», – все это входило в наш разговор и определяло его.

Как ни прекрасен был вещественный повод вражды и ненависти, явленный одинокой статуей, – вульгарной оказалась сущность ее между людьми. Основой ее были старые счеты и материальные интересы. Еще пять лет назад часть городских дельцов требовала заменить изваяние какой-нибудь другой статуей или совсем очистить площадь от памятника, так как с ним связывался вопрос о расширении портовых складов. Большая часть намеченного под склады участка принадлежала Грасу Парану. Фамилия Парана была одной из самых старых фамилий города. Параны занимались торговлей и административной деятельностью. Это были удачливые и сильные люди, с тем выгодным для них знанием жизни, которое одно само по себе, употребленное для обогащения, верно приводит к цели. Богатство их увеличивалось по законам роста дерева; оно не особенно выделялось среди других состояний, пока в 1863 году Элевзий Паран, дед нынешнего Граса Парана, не увидел среди глыб обвала на своем участке, замкнутом с одной стороны горами, ртутной лужи и не зачерпнул этого тяжелого вещества.

– Стоит вам взглянуть на термометр, – сказал Бавс, – или на пятно зеркального стекла, чтобы вспомнили это имя: Грас Паран. Ему принадлежит треть портовых участков и сорок домов. Кроме капитала, заложенного по железным дорогам, шести фабрик, земель и плантаций, свободный оборотный капитал Парана составляет около ста двадцати миллионов!

Грас Паран развелся с женой, от которой у него не было детей, и усыновил племянника, сына младшей сестры, Георга Герда. Через несколько лет Паран снова женился на молодой девушке. Расстояние возрастов было таково: Парану – пятьдесят лет, его жене – восемнадцать и Герду – двадцать четыре. Против воли Парана Герд стал скульптором. Он провел в Италии пять лет, учился по мастерским Фарнези, Ависа, Гардуччи и, возвратясь, увидел хорошенькую молодую мачеху, с которой завязалась у него дружба, а дружба перешла в любовь. Оба были решительными людьми. Сначала уехала в Европу она, затем – он, и более не вернулись.

Когда в Гель-Гью был поднят вопрос о памятнике основанию города, Герд принял участие в конкурсе, и его модель, которую он прислал, необыкновенно понравилась. Она была хороша и привлекала надписью «Бегущая по волнам», напоминающей легенду, море, корабли; и в самой этой странной надписи было движение. Модель Герда (еще не знали, что это Герд) воскресила пустынные берега и мужественные фигуры первых поселенцев. Заказ был послан, имя Герда открыто, статуя перевезена из Флоренции в Гель-Гью при отчаянном противодействии Парана, который, узнав, что память его позора увековечена его же приемным сыном, пустил в ход деньги, печать и шантаж, но ему не удалось добиться замены этого памятника другим. У Парана нашлись могущественные враги, поддержавшие решение города. В дело вмешались страсти и самолюбие. Памятник был поставлен. Лицо Бегущей ничем не напоминало жену Парана, но своеобразное искажение чувств, связанных неотступной мыслью об ее измене, привело к маниакальному внушению: Паран остался при убеждении, что Герд в этой статуе изобразил Химену Паран.

Одно время казалось – вся история остановилась у точки. Однако Грас Паран, выждав время, начал жестокую борьбу, поставив задачей жизни убрать памятник; и достиг того, что среди огромного числа родственников, зависящих от него людей и людей подкупленных был поднят вопрос о безнравственности памятника, чем привлек на свою сторону людей, бессознательность которых ноет от старых уколов, от мелких и больших обид, от злобы, ищущей лишь повода, – людей с темными, сырыми ходами души, чья внутренняя жизнь скрыта и обнаруживается иногда непонятным поступком, в основе которого, однако, лежит мировоззрение, мстящее другому мировоззрению – без ясной мысли о том, что оно делает. Приемы и обстоятельства этой борьбы привели к попыткам разбить ночью статую, но подкупленные для этой цели люди были схвачены группой случайных прохожих, заподозривших неладное в их поведении. Наконец, постановление города праздновать свое столетие карнавалом, которому также противодействовали Паран и его партия, довело этого человека до открытого бешенства. Были угрозы; их слышали и передавали по городу. Накануне карнавала, то есть третьего дня, в статую произвели выстрел разрывной пулей, но она отбила только верхний угол подножия памятника. Стрелявший скрылся; и с этого часа несколько решительных людей установили охрану, сев за тот самый стол, где я сидел с ними. Тем временем нападающая сторона, не скрывая уже своих намерений, открыто поклялась разбить статую и обратить общее веселье в торжество мрачного замысла.

Таков был наш разговор, внимать которому приходилось с тем большим напряжением, что его течение часто нарушалось указанными выше вещественными и невещественными порывами.

Карнавалы, как я узнал тогда же, происходили в Гель-Гью и раньше благодаря французам и итальянцам, представленным значительным числом всего круга колонии. Но этот карнавал превзошел все прочие. Он был популярен. Его причина была красива. Взаимный яд двух газет и развитие борьбы за памятник, ставшей как бы нравственной борьбой, придали ему оттенок спортивный; неожиданно все приняло широкий размах. Город истратил на украшения и на торжество часть хозяйственных сумм, что еще подлило масла в огонь, так как единодейственники Парана мгновенно оклеветали врагов; те же при взаимном наступательном громе вытащили из-под сукна старые, неправильно решенные в пользу Парана дела. Грузоотправители, нуждающиеся в портовой земле под склады, возненавидели защитников памятника, так как Паран объявил свое решение: не давать участка, пока на площади стоит, протянув руки, «Бегущая по волнам».

Как я видел по стычке с автомобилем, эта статуя, имеющая для меня теперь совершенно особое значение, действительно подвергалась опасности. Отвечая на вопрос Бавса, согласен ли я держать сторону его друзей, то есть присоединиться к охране, я, не задумываясь, сказал: «Да». Меня заинтересовало также отношение к своей роли Бавса и всех других. Как выяснилось, это были домовладельцы, таможенные чины, торговцы, один офицер; я не ожидал ни гимнов искусству, ни сладких или восторженных замечаний о глубине тщательно охраняемых впечатлений. Но меня удивили слова Бавса, сказавшего по этому поводу: «Нам всем пришлось так много думать о мраморной Фрези Грант, что она стала как бы наша знакомая. Но и то сказать, это – совершенство скульптуры. Городу не хватало точки, а теперь точка поставлена. Так многие думают, уверяю вас».

Так как подтвердилось, что гостиницы переполнены, я охотно принял приглашение одного крайне шумного человека без маски, одетого жокеем, полного, нервного, с надутым красным лицом. Его глаза катались в орбитах с удивительной быстротой, видя и подмечая все. Он напевал, бурчал, барабанил пальцами, возился шумно на стуле, иногда врывался в разговор, не давая никому говорить, но так же внезапно умолкал, начиная, раскрыв рот, рассматривать лбы и брови говорунов. Сказав свое имя – «Ариногел Кук» – и сообщив, что живет за городом, а теперь заблаговременно получил номер в гостинице, Кук пригласил меня разделить его помещение.

– От всей души, – сказал он. – Я вижу джентльмена и рад помочь. Вы меня не стесните. Я вас стесню. Предупреждаю заранее. Бесстыдно сообщаю вам, что я – сплетник; сплетня – моя болезнь, я люблю сплетничать и, говорят, достиг в этом деле известного совершенства. Как видите, кругом – богатейший материал. Я любопытен и могу вас замучить вопросами. Особенно я нападаю на молчаливых людей вроде вас. Но я не обижусь, если вы припомните мне это признание с некоторым намеком, когда я вам надоем.

Я записал адрес гостиницы и едва отделался от Кука, желавшего немедленно показать мне, как я буду с ним жить. Еще некоторое время я не мог встать из-за стола, выслушивая кое-кого по этому же поводу, но, наконец, встал и обошел памятник. Я хотел взглянуть на то место, куда ударила разрывная пуля.

С правой стороны от стола и памятника движение развивалось меньше, так как по этой стороне две улицы были преграждены рогатками ради единства направления экипажей, отчего езда могла происходить через одну сторону площади, сламываясь на ней прямым углом, но не скрещиваясь, во избежание столкновений. С этой стороны я и обошел статую. Один угол мраморного подножия был действительно сбит, но, к счастью, эта порча являлась мало заметной для того, кто не знал о выстреле. С этой же стороны, внизу памятника, была вторая надпись: «Георг Герд, 5 декабря 1909 г.». Среди ночи за следом маленьких ног вырезали по волне мрачный зигзаг острые плавники. «Не скучно ли на темной дороге?» – вспомнил я приветливые слова. Две дамы в черных кружевах, с закрытыми лицами, под руку, пробежали мимо меня и, заметив, что я рассматриваю последствия выстрела, воскликнули:

– Стрелять в женщину! – Это сказала одна из них; другая ответила:

– Должно быть, человек был сумасшедший!

– Просто дурак, – возразила первая. – Однако идем. Она начала шептать, но я слышал:

– Вы знаете, есть примета. Надо ее попросить… – остальное прозвучало, как и… а?! о?! Неужели!»

Маски рассмеялись коротким, грудным смешком секрета и любви, затем тронулись по своим делам.

Я хотел вернуться к столу, как, оглядываясь на кого-то в толпе, ко мне быстро подошла женщина в пестром платье, отделанном позументами, и в полумаске.

– Вы тут были один? – торопливо проговорила она, возясь одной рукой возле уха, чтобы укрепить свою полумаску, а другую протянув мне, чтобы я не ушел. – Постойте, я передаю поручение. Вам через меня одна особа желает сообщить… (Иду! – крикнула она на зов из толпы.) Сообщить, что она направилась в театр. Там вы ее найдете по желтому платью с коричневой бахромой. Это ее подлинные слова. Надеюсь, – не перепутаете? – и женщина двинулась отбежать, но я ее задержал. Карнавал полон мистификаций. Я сам когда-то посылал многих простачков искать несуществующее лицо, но этот случай показался мне серьезным. Я ухватился за конец кисейного шарфа, держа натянувшую его всем телом женщину, как пойманную лесой рыбу.

– Кто вас послал?

– Не разорвите! – сказала женщина, оборачиваясь так, что шарф спал и остался в моей руке, а она подбежала за ним. – Отдайте шарф! Эта самая женщина и послала: сказала и ушла; ах, я потеряю своих! Иду! – закричала она на отдалившийся женский крик, звавший ее. – Я вас не обманываю. Всегда задержат вместо благодарности! Ну?! – она выхватила шарф, кивнула и убежала.

Может ли быть, что тайно от меня думал обо мне некто? О человеке, затерянном ночью среди толпы охваченного дурачествами и танцами чужого города? В моем волнении был смутный рисунок действия, совершающегося за моей спиной. Кто перешептывался, кто указывал на меня? Подготовлял встречу? Улыбался в тени? Неузнаваемый, замкнуто проходил при свете? «Да, это Биче Сениэль, – сказал я, – и больше никто». В эту ночь я думал о ней, я ее искал, всматриваясь в прохожих. «Есть связь, о которой мне неизвестно, но я здесь, я слышал, и я должен идти!» Я был в том безрассудном, схватившем среди непонятного первый навернувшийся смысл, состоянии, когда человек думает о себе как бы вне себя, с чувством душевной ощупи. Все становится закрыто и недоступно; указано одно действие. Осмотрясь и спросив прохожих, где театр, я увидел его вблизи, на углу площади и тесного переулка. В здании стоял шум. Все окна были распахнуты и освещены. Там бушевал оркестр, притягивая нервное напряжение разлетающимся, как шлейф, мотивом. В вестибюле стоял ад; я пробивался среди плеч, спин и локтей, в духоте, запахе пудры и табака, к лестнице, по которой сбегали и взбегали разряженные маски. Мелькали веера, цветы, туфли и шелк. Я поднимался, стиснутый в плечах, и получил некоторую свободу лишь наверху, где влево увидел завитую цветами арку большого фойе. Там танцевали. Я оглянулся и заметил желтое шелковое платье с коричневой бахромой.

Эта фигура безотчетно нравящегося сложения поднялась при моем появлении с дивана, стоявшего в левом от входа углу зала; минуя овальный стол, она задела его, отчего оглянулась на помеху и, скоро подбежав ко мне, остановилась, нежно покачивая головкой. Черная полумаска с остро прорезанными глазами, блестевшими немо и выразительно, и смущенная улыбка полуоткрытого рта имели лукавый смысл затейливого секрета. Ее костюм был что-то среднее между матинэ и маскарадной фантазией. Его контуры, широкие рукава и низ короткой юбки были отделаны длинной коричневой бахромой. Маска приложила палец к губам; другой рукой, растопырив ее пальцы, повертела в воздухе так и этак, сделала вид, что закручивает усы, коснулась моего рукава, затем объяснила, что знает меня, нарисовав в воздухе слово «Гарвей». Пока это происходило, я старался понять, каким образом она знает вообще, что я, Томас Гарвей, – есть я сам, пришедший по ее указанию. Уже я готов был признать ее действия требующими немедленного и серьезного объяснения. Между тем маска вновь покачала головой, на этот раз укоризненно, и, указав на себя в грудь, стала бить по губам пальцем, желая вразумить меня этим, что хочет услышать от меня, кто она.

– Я вас знаю, но я не слышал вашего голоса, – сказал я. – Я видел вас, но никогда не говорил с вами.

Она стала на момент неподвижной; лишь ее взгляд в черных прорезях маски выразил глубокое, горькое удивление. Вдруг она произнесла чрезвычайно смешным, тоненьким, искаженным голосом:

– Скажите, как мое имя?

– Вы послали за мной? Множество усердных кивков было ответом. Я более не спрашивал, но медлил. Мне казалось, что, произнеся ее имя, я как бы коснусь зеркально-гладкой воды, замутив отражение и спугнув образ. Мне было хорошо знать и не называть. Но уже маленькая рука схватила меня за рукав, тряся и требуя, чтобы я назвал имя.

– Биче Сениэль! – тихо сказал я, первый раз произнеся вслух эти слова. – Лисс, гостиница «Дувр». Там останавливались вы дней восемь тому назад. Я в странном положении относительно вас, но верю, что вы примете мои объяснения просто, как все просто во мне. Не знаю, – прибавил я, видя, что она отступила, уронила руки и молчит, молчит всем существом своим, – следовало ли мне узнавать ваше имя в гостинице.

Ее рот дрогнул, полуоткрылся с намерением что-то сказать. Некоторое время она смотрела на меня прямо и тихо, закусив губу, потом быстрым движением откинула полумаску, и я увидел Дэзи. Сквозь ее заметное огорчение скользнула улыбка удовольствия явиться вместо другой.

– Не хочу больше прятаться, – сказала она, протягивая мне руку. – Вы не сердитесь на меня? Однако прощайте, я тороплюсь.

Она стала тянуть руку, которую я бессознательно задержал, и отвернула лицо. Когда ее рука освободилась, она отошла и, стоя вполуоборот, стала надевать полумаску.

Не понимая ее появления, я видел все же, что девушка намеревалась поразить меня костюмом и неожиданностью. Я испытал мерзкое угнетение.

– Я был уверен, – сказал я, следуя за ней, – что вы уже спите на «Нырке». Отчего вы не подошли, когда я стоял у памятника?

Дэзи повернулась. Ее лицо снова было скрыто. Платье это очень шло к ней: на нее оглядывались, проходя, мужчины, взглядывая затем на меня, но я чувствовал ее горькую растерянность. Дэзи проговорила, останавливаясь среди слов:

– Это верно, но я так задумала. Ну, что же вы смутились? Я не хочу и не буду вам мешать. Я пришла просто потому, что подвернулся недорого этот наряд, и хотела вас развеселить. Так вышло, что Тоббоган задержался в одном месте, и я немного помешалась среди всякого изобилия. Вас увидела случайно. Вы стояли у памятника, один. Неужели это действительно сделана Фрези Грант? Как странно! Меня всю исщипали, пока дошла. Ох, будет мне от Тоббогана! Побегу успокаивать его. Идите, идите, раз вам нужно, – прибавила она, направляясь к лестнице и видя, что я пошел за ней. – Я теперь знаю дорогу и сама разыщу своих. Всего хорошего!

Мне незачем и не надо было идти вместе, но, сам растерявшись, я остановился у лестницы, смотря, как она медленно спускается, слегка наклонив голову и перебирая бахрому на груди. В ее вдруг потерявших гибкость спине и плечах чувствовалось трогательное смущение. Она не обернулась. Я стоял, пока Дэзи не затерялась среди толпы; потом вернулся в фойе, вздохнув и бесконечно жалея, что ответил на приветливую шалость девушки невольной обидой. Это произошло так скоро, что я не успел как следует ни пошутить, ни выразить удовольствие. Я выругал себя грубым животным, и хотя это было несправедливо, пробирался среди толпы с бесполезным раскаянием, тягостно упрекая себя.

В эту минуту танцы прекратились, смолкла и музыка. Из противоположных дверей навстречу мне шли двое: высокий морской офицер с любезным крупным лицом, которого держала под руку только что ушедшая Дэзи. По крайней мере это была ее фигура, ее желтое с бахромой платье. Меня как бы охватило ветром, и перевернутые вдруг чувства остановились. Вздрогнув, я пошел им навстречу. Сомнения не было: маскарадный двойник Дэзи была Биче Сениэль, и я это знал теперь так же верно, как если бы прямо видел ее лицо. Еще приближаясь, я уже отличил все ее внутреннее скрытое от внутреннего скрытого Дэзи, по впечатлению основной черты этой новой и уже знакомой фигуры. Но я отметил все же изумительное сходство роста, цвета волос, сложения, телодвижений и, пока это пробегало в уме, сказал, кланяясь:

– Биче Сениэль, это вы. Я вас узнал.

Она вздрогнула.

Офицер взглянул на меня с улыбкой удивления. Я уже твердо владел собой и ждал ответа с совершенной уверенностью. Лицо девушки слегка покраснело, и она двинула вверх нижней губой, как будто полумаска мешала ей видеть, и рассмеялась, но неохотно.

– Биче Сениэль? – сказала она искусственно равнодушным голосом, чистым и протяжным. – Ах, извините, я не знаю ее. Я – не она.

Желая выйти из тона карнавальной забавы, я продолжал:

– Прошу меня извинить. Я не только знаю вас, но мы имеем общих знакомых. Капитан Гез, с которым я плыл сюда, вероятно прибыл на днях; может быть, даже вчера.

– О! А! – воскликнула она с серьезным недоумением. – Я не так самонадеянна, чтобы отрицать дальше. Увы, маска не защита. Я поражена, потому что вижу вас первый раз в жизни. И я должна увенчать ваш триумф.

Прикрыв этими словами тревогу, она сняла полумаску, и я увидел Биче Сениэль. Мгновение она рассматривала меня. Я поклонился и назвал себя.

– Мне кажется, что и вы поражены результатами вашей проницательности, – заметила она. – Сознаюсь, что я ничего не понимаю.

Я стоял, показывая молчанием и взглядом, что объяснение предпочтительно без третьего лица. Она тотчас поняла это и, взглянув на офицера, сказала:

– Мой племянник, Ботвель. Да, так: я вижу, что надо поговорить.

Ботвель, стоявший сложив руки, переводя взгляд от Биче ко мне, заметил:

– Дорогая тетя, вы наказаны непостижимо уму. Вы утверждали, что даже я не узнал бы вас. Я схожу к Нувелю уговориться относительно поездки в Латорн.

Условившись, где разыщет нас, он кивнул и, круто повернувшись, осмотрел зал; потом щелкнул пальцами, направляясь к группе стоявших под руку женщин тяжелой, эластичной походкой. Подходя, он поднял руку, махая ею, и исчез среди пестрой толпы.

Биче смотрела на меня с усилием встревоженной мысли. Я сознавал всю трудность предстоящего разговора, почему медлил, но она первая спросила, когда мы сели в глубине цветочной беседки:

– Вы плыли на «Бегущей»? – Сказав это, она всунула мизинец в прорез полумаски и стала ее раскачивать. Каждое ее движение мешало мне соображать, отчего я начал говорить сбивчиво. Я сбивался потому, что не хотел вначале говорить о ней, но когда понял, что иначе невозможно, порядок и простота выражений вернулись.

Биче с вниманием и спокойствием выслушала мой рассказ о сцене на набережной, когда я, звоня в «Дувр», вызвал Анну Макферсон.

Вскоре Биче снова надела полумаску. Теперь лишь по движению ее губ мог судить я о ее отношении к моему рассказу.

Как только я рассказал о набережной, стало возможным говорить о сегодняшнем вечере.

Мне не хотелось упоминать о Дэзи, но выхода не было. Я рассказал о ее шутке и о второй встрече с совершенно таким же, желтым, отделанным коричневой бахромой платье, то есть самой Биче. Я сказал еще, что лишь благодаря такому настойчивому повторению одного и того же костюма я подошел к ней с полной уверенностью.

– Следовательно, вы рассчитывали встретить меня? – сказала она. – О, действительно, это сложно! Да, но еще – Гез. Конечно, он вам говорил обо мне?!

– Нет.

– Платье, этот костюм, – мы еще, пожалуй, поймем. Было два таких платья. Я купила его сегодня в одной мастерской… Войдя туда, я увидела свой костюм среди нескольких других. Я указала этот. Хозяйка объяснила мне, что ей сделала заказ на два таких костюма неизвестная дама, но что можно продать их, так как заказчица не явилась. Тогда я взяла один. Второй, следовательно, попал к вашей знакомой совершенно случайно. Что же еще могло быть?

– Должно быть, так, – ответил я, стараясь не усложнять объяснения, которое, предполагая тройную разительную случайность, все же умещалось в уме. – Я хочу сказать теперь о Гезе и корабле.

– Здесь нет секрета, – ответила Биче, подумав. – Мы путаемся, но договоримся. Этот корабль наш, он принадлежал моему отцу. Гез присвоил его мошеннической проделкой. Да, что-то есть в нашей встрече, как во сне, хотя я не могу понять! Дело в том, что я в Гель-Гью только затем, чтобы заставить Геза вернуть нам «Бегущую». Вот почему я сразу назвала себя, когда вы упомянули о Гезе. Я его жду и думала получить сведения.

Снова начались музыка, танцы; пол содрогался. Слова Биче о «мошеннической проделке» Геза показали ее отношение к этому человеку настолько ясно, что присутствие в каюте капитана портрета девушки потеряло для меня свою темную сторону. В ее манере говорить и смотреть была мудрая простота и тонкая внимательность, сделавшие мой рассказ неполным; я чувствовал невозможность не только сказать, но даже намекнуть о связи особых причин с моими поступками. Я умолчал поэтому о происшествии в доме Стерса.

– За крупную сумму, – сказал я, – Гез согласился предоставить мне каюту на «Бегущей по волнам», и мы поплыли, но после скандала, разыгравшегося при недостойной обстановке с пьяными женщинами, когда я вынужден был прекратить безобразие, Гез выбросил меня на ходу в открытое море. Он был так разозлен, что пожертвовал шлюпкой, лишь бы избавиться от меня. На мое счастье утром я был взят небольшой шхуной, шедшей в Гель-Гью. Я прибыл сюда сегодня вечером.

Действие этого рассказа было таково, что Биче немедленно сняла полумаску и больше уже не надевала ее, как будто ей довольно было разделять нас. Но она не вскрикнула и не негодовала шумно, как это сделали бы на ее месте другие; лишь, сведя брови, стесненно вздохнула.

– Недурно! – сказала она с выражением, которое стоило многих восклицательных знаков. – Следовательно, Гез… Я знала, что он негодяй. Но я не знала, что он может быть так страшен.

В увлечении я хотел было заговорить о Фрези Грант, и мне показалось, что в неровном блеске устремленных на меня глаз и бессознательном движении руки, легшей на край стола концами пальцев, есть внутреннее благоприятное указание, что рассказ о ночи на лодке теперь будет уместен. Я вспомнил, что нельзя говорить, с болью подумав: «Почему?» В то же время я понимал – почему, но отгонял понимание. Оно еще было пока лишено слов.

Не упоминая, разумеется, о портрете, прибавив, сколько мог, прямо идущих к рассказу деталей, я развил подробнее свою историю с Гезом, после чего Биче, видимо, доверяя мне, посвятила меня в историю корабля и своего приезда.

«Бегущая по волнам» была выстроена ее отцом для матери Биче, впечатлительной, прихотливой женщины, умершей восемь лет назад. Капитаном поступил Гез; Бутлер и Синкрайт не были известны Биче; они начали служить, когда судно уже отошло к Гезу. После того как Сениэль разорился и остался только один платеж, по которому заплатить было нечем, Гез предложил Сениэлю спасти тщательно хранимое как память о жене судно, которое она очень любила и не раз путешествовала на нем, – фиктивной передачей его в собственность капитану. Гез выполнил все формальности; кроме того, он уплатил половину остатка долга Сениэля.

Затем, хотя ему было запрещено пользоваться судном для своих целей, Гез открыто заявил право собственности и отвел «Бегущую» в другой порт. Обстоятельства дела не позволяли обратиться к суду. В то время Сениэль надеялся, что получит значительную сумму по ликвидации одного чужого предприятия, бывшего с ним в деловых отношениях, но получение денег задержалось, и он не мог купить у Геза свой собственный корабль, как хотел. Он думал, что Гез желает денег.

– Но он не денег хотел, – сказала Биче, задумчиво рассматривая меня. – Здесь замешана я. Это тянулось долго и до крайности надоело… – Она снисходительно улыбнулась, давая понять мыслью, передавшейся мне, что произошло. – Ну, так вот. Он не преследовал меня в том смысле, что я должна была бы прибегнуть к защите; лишь писал длинные письма, и в последних письмах его (я все читала) прямо было сказано, что он удерживает корабль по навязчивой мысли и предчувствию. Предчувствие в том, что если он не отдаст обратно «Бегущую» – моя судьба будет… сделаться, – да, да! – его, видите ли, женой. Да, он такой. Это странный человек, и то, что мы говорили о разных о нем мнениях, вполне возможно. Его может изменить на два-три дня какая-нибудь книга. Он поддается внушению и сам же вызывает его, прельстившись добродетельным, например, героем или мелодраматическим негодяем с «искрой в душе». А? – Она рассмеялась. – Ну, вот видите теперь сами. Но его основа, – сказала она с убеждением, – это черт знает что! Вначале он, – по крайней мере, у нас, – был другим. Лишь изредка слышали о разных его подвигах, на что не обращали внимания.

Я молчал, она улыбнулась своему размышлению.

– «Бегущая по волнам»! – сказала Биче, откидываясь и трогая полумаску, лежащую у нее на коленях. – Отец очень стар. Не знаю, кто старше – он или его трость; он уже не ходит без трости. Но деньги мы получили. Теперь, на расстоянии всей огромной, долго, бурно, счастливо и содержательно прожитой им своей жизни, – образ моей матери все яснее, отчетливее ему, и память о том, что связано с ней, – остра. Я вижу, как он мучается, что «Бегущая по волнам» ходит туда-сюда с мешками, затасканная воровской рукой. Я взяла чек на семь тысяч… Вот-вот, читаю в ваших глазах: «Отважная, смелая»… Дело в том, что в Гезе есть – так мне кажется, конечно, – известное уважение ко мне. Это не помешает ему взять деньги. Такое соединение чувств называется «психологией». Я навела справки и решила сделать моему старику сюрприз. В Лиссе, куда указывали мои справки, я разминулась с Гезом всего на один день; не зная, зайдет он в Лисс или отправится прямо в Гель-Гью, я приехала сюда в поезде, так как все равно он здесь должен быть, это мне верно передали. Писать ему бессмысленно и рискованно, мое письмо не должно быть в этих руках. Теперь я готова удивляться еще и еще, сначала решительно всему, что столкнуло нас с вами. Я удивляюсь также своей откровенности – не потому, чтобы я не видела, что говорю с джентльменом, но… это не в моем характере. Я, кажется, взволновалась. Вы знаете легенду о Фрези Грант?

– Знаю.

– Ведь это – «Бегущая». Оригинальный город Гель-Гью. Я очень его люблю. Строго говоря, мы, Сениэли, – герои праздника: у нас есть корабль с этим названием «Бегущая по волнам»; кроме того, моя мать родом из Гель-Гью; она – прямой потомок Вильямса Гобса, одного из основателей города.

– Известно ли вам, – сказал я, – что корабль переуступлен Брауну так же мнимо, как ваш отец продал его Гезу?

– О да! Но Браун ни при чем в этом деле. Обязан сделать все Гез. Вот и Ботвель.

Приближаясь, Ботвель смотрел на нас между фигур толпы и, видя, что мы, смолкнув, выжидательно на него смотрим, поторопился дойти.

– Представьте, что случилось, – сказала ему Биче. – Наш новый знакомый, Томас Гарвей, плавал на «Бегущей» с Гезом. Гез здесь или скоро будет здесь.

Она не прибавила ничего больше об этой истории, предоставляя мне, если я хочу сам, сообщить о ссоре и преступлении Геза. Меня тронул ее такт; коротко подтвердив слова Биче, я умолчал Ботвелю о подробностях своего путешествия.

Биче сказала:

– Меня узнали случайно, но очень, очень сложным путем. Я вам расскажу. Тут мы пооткровенничали слегка.

Она объяснила, что я знаю ее задачу в подлинных обстоятельствах.

– Да, – сказал Ботвель, – мрачный пират преследует нашу Биче с кинжалом в зубах. Это уже все знают; настолько, что иногда даже говорят, если нет другой темы.

– Смейтесь! – воскликнула Биче. – А мне, без смеха, предстоит мучительный разговор!

– Мы вместе с Гарвеем войдем к Гезу, – сказал Ботвель, – и будем при разговоре.

– Тогда ничего не выйдет. – Биче вздохнула. – Гез отомстит нам всем ледяной вежливостью, и я останусь ни с чем.

– Вас не тревожит… – Я не сумел кончить вопроса, но девушка отлично поняла, что я хочу сказать.

– О-о! – заметила она, смерив меня ясным толчком взгляда. – Однако ночь чудес затянулась. Нам идти, Ботвель. – Вдруг оживившись, засмеявшись так, что стала совсем другой, она написала в маленькой записной книжке несколько слов и подала мне.

– Вы будете у нас? – сказала Биче. – Я даю вам свой адрес. Старая красивая улица, старый дом, два старых человека и я. Как нам поступить? Я вас приглашаю к обеду завтра.

Я поблагодарил, после чего Биче и Ботвель встали. Я прошел с ними до выходных дверей зала, теснясь среди маскарадной толпы. Биче подала руку.

– Итак, вы все помните? – сказала она, нежно приоткрыв рот и смотря с лукавством. – Даже то, что происходит на набережной? (Ботвель улыбался, не понимая.) Правда, память – ужасная вещь! Согласны?

– Но не в данном случае.

– А в каком? Ну, Ботвель, это все стоит рассказать Герде Торнстон. Ее надолго займет. Не гневайтесь, – обратилась ко мне девушка, – я должна шутить, чтобы не загрустить. Все сложно! Так все сложно. Вся жизнь! Я сильно задета в том, чего не понимаю, но очень хочу понять. Вы мне поможете завтра? Например, – эти два платья. Тут есть вопрос! До свиданья.

Когда она отвернулась, уходя с Ботвелем, ее лицо, – как я видел его профиль, – стало озабоченным и недоумевающим. Они прошли, тихо говоря между собой, в дверь, где оба одновременно обернулись взглянуть на меня; угадав это движение, я сам повернулся уйти. Я понял, как дорога мне эта, лишь теперь знакомая девушка. Она ушла, но все еще как бы была здесь.

Получив град толчков, так как шел всецело погруженный в свои мысли, я, наконец, опамятовался и вышел из зала по лестнице, к боковому выходу на улицу. Спускаясь по ней, я вспомнил, как всего час назад спускалась по этой лестнице Дэзи, задумчиво теребя бахрому платья, и смиренно, от всей души пожелал ей спокойной ночи.

Захотев есть, я усмотрел поблизости небольшой ресторан, и хотя трудно было пробиться в хмельной тесноте входа, я кое-как протиснулся внутрь. Все столы, проходы, места у буфета были заняты; яркий свет, табачный дым, песни среди шума и криков совершенно закружили мое внимание. Найти место присесть было так же легко, как продеть канат в игольное отверстие. Вскоре я отчаялся сесть, но была надежда, что освободится фут пространства возле буфета, куда я тотчас и устремился, когда это случилось, и начал есть стоя, сам наливая себе из наспех откупоренной бутылки. Обстановка не располагала задерживаться, В это время за спиной раздался шум спора. Неизвестный человек расталкивал толпу, протискиваясь к буфету и отвечая наглым смехом на возмущение посетителей. Едва я всмотрелся в него, как, бросив есть, выбрался из толпы, охваченный внезапным гневом: этот человек был Синкрайт.

Пытаясь оттолкнуть меня, Синкрайт бегло оглянулся; тогда, задержав его взгляд своим, я сказал:

– Добрый вечер! Мы еще раз встретились с вами! Увидев меня, Синкрайт был так испуган, что попятился на толпу. Одно мгновение весь его вид выражал страстную, мучительную тоску, желание бежать, скрыться, хотя в этой тесноте бежать смогла бы разве лишь кошка.

– Фу, фу! – сказал он наконец, отирая под козырьком лоб тылом руки. – Я весь дрожу! Как я рад, как счастлив, что вы живы! Я не виноват, клянусь! Это – Гез. Ради бога, выслушайте, и вы все узнаете! Какая это была безумная ночь! Будь проклят Гез; я первый буду вашим свидетелем, потому что я решительно ни при чем!

Я не сказал ему еще ничего. Я только смотрел, но Синкрайт, схватив меня за руку, говорил все испуганнее, все громче. Я отнял руку и сказал:

– Выйдем отсюда.

– Конечно… Я всегда…

Он ринулся за мной, как собака. Его потрясению можно было верить тем более, что на «Бегущей», как я узнал от него, ожидали и боялись моего возвращения в Дагон. Тогда мы были от Дагона на расстоянии всего пятидесяти с небольшим миль. Один Бутлер думал, что может случиться худшее.

Я повел его за поворот угла в переулок, где, сев на ступенях запертого подъезда, выбил из Синкрайта всю умственную и словесную пыль – относительно моего дела. Как я правильно ожидал, Синкрайт, видя, что его не ударили, скоро оправился, но говорил так почтительно, так подобострастно и внимательно выслушивал малейшее мое замечание, что эта пламенная бодрость дорого обошлась ему.

Произошло следующее.

С самого начала, когда я сел на корабль, Гез стал соображать, каким образом ему от меня отделаться, удержав деньги. Он строил разные планы. Так, например, план – объявить, что «Бегущая по волнам» отправится из Дагона в Сумат. Гез думал, что я не захочу далекого путешествия и высажусь в первом порту. Однако такой план мог сделать его смешным. Его настроение после отплытия из Лисса стало очень скверным, раздражительным. Он постоянно твердил: «Будет неудача с этим проклятым Гарвеем».

– Я чувствовал его нежную любовь, – сказал я, – но не можете ли вы объяснить, отчего он так меня ненавидит?

– Клянусь вам, не знаю! – вскричал Синкрайт. – Может быть… трудно сказать. Он, видите ли, суеверен.

Хотя мне ничего не удалось выяснить, но я почувствовал умолчание. Затем Синкрайт перешел к скандалу. Гез поклялся женщинам, что я приду за стол, так как дамы во что бы то ни стало хотели видеть «таинственного», по их словам, пассажира и дразнили Геза моим презрением к его обществу. Та женщина, которую ударил Гез, держала пари, что я приду на вызов Синкрайта. Когда этого не случилось, Гез пришел в ярость на всех и на все. Женщины плыли в Гель-Гью; теперь они покинули судно. «Бегущая» пришла вчера вечером. По словам Синкрайта, он видел их первый раз и не знает, кто они. После сражения Гез вначале хотел бросить меня за борт, и стоило больших трудов его удержать. Но в вопросе о шлюпке капитан рвал и метал. Он помешался от злости. Для успеха этой затеи он готов был убить сам себя.

– Здесь, – говорил Синкрайт, – то есть когда вы уже сели в лодку, Бутлер схватил Геза за плечи и стал трясти, говоря: «Опомнитесь! Еще не поздно. Верните его!» Гез стал как бы отходить. Он еще ничего не говорил, но уже стал слушать. Может быть, он это и сделал бы, если бы его крепче прижать. Но тут явилась дама, – вы знаете…

Синкрайт остановился, не зная, разрешено ли ему тронуть этот вопрос. Я кивнул. У меня был выбор спросить: «Откуда появилась она?» – и тем, конечно, дать повод счесть себя лжецом – или поддержать удобную простоту догадок Синкрайта. Чтобы покончить на втором, я заявил:

– Да. И вы не могли понять?!

– Ясно, – сказал Синкрайт, – она была с вами, но как? Этим мы все были поражены. Всего минуту она и была на палубе. Когда стало нам дурно от испуга, – что было думать обо всем этом? Гез снова сошел с ума. Он хотел задержать ее, но как-то произошло так, что она миновала его и стала у трапа. Мы окаменели. Гез велел спустить трап. Вы отъехали с ней. Тогда мы кинулись в вашу каюту, и Гез клялся, что она пришла к вам ночью в Лиссе. Иначе не было объяснения. Но после всего случившегося он стал так пить, как я еще не видал, и твердил, что вы все подстроили с умыслом, который он узнает когда-нибудь. На другой день не было более жалкого труса под мачтами сего света, чем Гез. Он только и твердил что о тюрьме, каторжных работах и двадцать раз в сутки учил всех, что и как говорить, когда вы заявите на него. Матросам он раздавал деньги, поил их, обещал двойное жалованье, лишь бы они показали, что вы сами купили у него шлюпку.

– Синкрайт, – сказал я после молчания, в котором у меня наметился недурной план, полезный Биче, – вы крепко ухватились за дверь, когда я ее открыл…

– Клянусь!.. – начал Синкрайт и умолк на первом моем движении. Я продолжал:

– Это было, а потому бесполезно извиваться. Последствия не требуют комментариев. Я не упомяну о вас на суде при одном условии.

– Говорите, ради бога; я сделаю все!

– Условие совсем не трудное. Вы ни слова не скажете Гезу о том, что видели меня здесь.

– Готов промолчать сто лет, простите меня!

– Так. Где Гез – на судне или на берегу?

– Он съехал в небольшую гостиницу на набережной. Она называется «Парус и Пар». Если вам угодно, я провожу вас к нему.

– Думаю, что разыщу сам. Ну, Синкрайт, пока что наш разговор кончен.

– Может быть, вам нужно еще что-нибудь от меня?

– Поменьше пейте, – сказал я, немного смягченный его испугом и рабством. – А также оставьте Геза.

– Клянусь… – начал он, но я уже встал, Не знаю, продолжал он сидеть на ступенях подъезда или ушел в кабак. Я оставил его в переулке и вышел на площадь, где у стола около памятника не застал никого из прежней компании. Я спросил Кука, на что получил указание, что Кук просил меня идти к нему в гостиницу.

Движение уменьшалось. Толпа расходилась; двери запирались. Из сумерек высоты смотрела на засыпающий город «Бегущая по волнам», и я простился с ней, как с живой.

Разыскав гостиницу, куда меня пригласил Кук, я был проведен к нему, застав его в постели. При шуме Кук открыл глаза, но они снова закрылись. Он опять открыл их. Но все равно спал. По крайнему усилию этих спящих, тупо открытых глаз я видел, что он силится сказать нечто любезное. Усталость, надо быть, была велика. Обессилев, Кук вздохнул, пролепетал, узнав меня: «Устраивайтесь», – и с треском завалился на другой бок.

Я лег на поставленную вторую кровать и тотчас закрыл глаза. Тьма стала валиться вниз; комната перевернулась, и я почти тотчас заснул.

Ложась, я знал, что усну крепко, но встать хотел рано, и это желание – рано встать – бессознательно разбудило меня. Когда я открыл глаза, память была пуста, как после обморока. Я не мог поймать ни одной мысли до тех пор, пока не увидел выпяченную нижнюю губу спящего Кука. Тогда смутное прояснилось, и, мгновенно восстановив события, я взял со стула часы. На мое счастье, было всего половина десятого утра.

Я тихо оделся и, стараясь не разбудить своего хозяина, спустился в общий зал, где потребовал крепкого чаю и письменные принадлежности. Здесь я написал две записки: одну – Биче Сениэль, уведомляя ее, что Гез находится в Гель-Гью, с указанием адреса; вторую – Проктору с просьбой вручить мои вещи посыльному. Не зная, будет ли удобно напоминать Дэзи о ее встрече со мной, я ограничился для нее в этом письме простым приветом. Отправив записки через двух комиссионеров, я вышел из гостиницы в парикмахерскую, где пробыл около получаса.

Время шло чрезвычайно быстро. Когда я направился искать Геза, было уже четверть одиннадцатого. Стоял знойный день. Не зная улиц, я потерял еще около двадцати минут, так как по ошибке вышел на набережную в ее дальнем конце и повернул обратно. Опасаясь, что Гез уйдет по своим делам или спрячется, если Синкрайт не сдержал клятвы, а более всего этого желая опередить Биче, ради придуманного мной плана ущемления Геза, сделав его уступчивым в деле корабля Сениэлей, – я нанял извозчика. Вскоре я был у гостиницы «Парус и Пар», белого грязного дома, со стеклянной галереей второго этажа, лавками и трактиром внизу. Вход вел через ворота, налево, по темной и крутой лестнице. Я остановился на минуту собрать мысли и услышал торопливые, догоняющие меня шаги. «Остановитесь!» – сказал запыхавшийся человек. Я обернулся. Это был Бутлер, с его тяжелой улыбкой.

– Войдемте на лестницу, – сказал он. – Я тоже иду к Гезу. Я видел, как вы ехали, и облегченно вздохнул. Можете мне не верить, если хотите. Побежал догонять вас. Страшное, гнусное дело, что говорить! Но нельзя было помешать ему. Если я в чем виноват, то в том, почему ему нельзя было помешать. Вы понимаете? Ну, все равно. Но я был на вашей стороне, это так. Впрочем, от вас зависит – знаться со мной или смотреть как на врага.

Не знаю, был я рад встретить его или нет. Гневное сомнение боролось во мне с бессознательным доверием к его словам. Я сказал: «Его рано судить». Слова Бутлера звучали правильно; в них был и горький упрек себе, и искренняя радость видеть меня живым. Кроме того, Бутлер был совершенно трезв. Пока я молчал, за фасадом, в глубине огромного двора, послышались шум, крики, настойчивые приказания. Там что-то происходило. Не обратив на это особого внимания, я стал подниматься по лестнице, сказав Бутлеру:

– Я склонен вам верить, но не будем теперь говорить об этом. Мне нужен Гез. Будьте добры указать, где его комната, и уйдите, потому что мне предстоит очень серьезный разговор.

– Хорошо, – сказал он. – Вот идет женщина. Узнаем, проснулся ли капитан. Мне надо ему сказать всего два слова; потом я уйду.

В это время мы поднялись на второй этаж и шли по тесному коридору с выходом на стеклянную галерею слева. Направо я увидел ряд дверей – четыре или пять, – разделенные неправильными промежутками. Я остановил женщину. Толстая крикливая особа лет сорока, с повязанной платком головой и щеткой в руках, узнав, что мы справляемся, дома ли Гез, бешено показала на противоположную дверь в дальнем конце.

– Дома ли он – не хочу и не хочу знать! – объявила она, быстро заталкивая пальцами под платок выбившиеся грязные волосы и приходя в возбуждение. – Ступайте сами и узнавайте, но я к этому подлецу больше ни шагу. Как он на меня гаркнул вчера! Свинья и подлец ваш Гез! Я думала, он меня стукнет. «Ступай вон!» Это – мне! Дома, – закончила она, свирепо вздохнув, – уже стрелял. Я на звонки не иду; черт с ним; так он теперь стреляет в потолок. Это он требует, чтобы пришли. Недавно опять пальнул. Идите, и если спросит, не видели ли вы меня, можете сказать, что я ему не слуга. Там женщина, – прибавила толстуха. – Развратник!

Она скрылась, махая щеткой. Я посмотрел на Бутлера. Он стоял, задумчиво разглядывая дверь. За ней было тихо.

Я начал стучать, вначале постучав негромко, потом с силой. Дверь шевельнулась, следовательно, была не на ключе, но нам никто не ответил.

– Стучите громче, – сказал Бутлер, – он, верно, снова заснул.

Вспомнив слова прислуги о женщине, я пожал плечами и постучал опять. Дверь открылась шире; теперь между ней и притолокой можно было просунуть руку. Я вдруг почувствовал, что там никого нет, и сообщил это Бутлеру.

– Там никого нет, – подтвердил он. – Странно, но правда. Ну что же, давайте откроем.

Тогда я, решившись, толкнул дверь, которая, отойдя, ударилась в большой шкап, и вошел, крайне пораженный тем, что Гез лежит на полу.

– Да, – сказал Бутлер после молчания, установившего смерть, – можно было стучать громко или тихо – все равно. Пуля в лоб, точно так, как вы хотели.

– Я подошел к трупу, обойдя его издали, чтобы не ступить в кровь, подтекавшую к порогу из простреленной головы Геза.

Он лежал на спине, у стола, посредине комнаты, наискось к входу. На нем был белый костюм. Согнутая правая нога отвалилась коленом к двери; расставленные и тоже согнутые руки имели вид усилия приподняться. Один глаз был наполовину открыт, другой, казалось, высматривает из-под неподвижных ресниц. Растекавшаяся по лицу и полу кровь не двигалась, отражая, как лужа, соседний стул; рана над переносицей слегка припухла. Гез умер не позже получаса, может быть – часа назад. Большая комната имела неубранный вид. На полу блестели револьверные гильзы. Диван с валяющимися на нем газетами, пустые бутылки по углам, стаканы и недопитая бутыль на столе, среди сигар, галстуков и перчаток; у двери – темный старинный шкап, в бок которому упиралась железная койка с наспех наброшенным одеялом, – вот все, что я успел рассмотреть, оглянувшись несколько раз. За головой Геза лежал револьвер. В задней стене, за столом, было раскрытое окно.

Дверь, стукнувшись о шкап, отскочила, начав медленно закрываться сама. Бутлер, заметив это, распахнул ее настежь и укрепил.

– Мы не должны закрываться, – резонно заметил он. – Ну что же, следует идти звать, объявить, что капитан Гез убит, – убит или застрелился. Он мертв.

Ни он, ни я не успели выйти. С двух сторон коридора раздался шум; справа кто-то бежал, слева торопливо шли несколько человек. Бежавший справа, дородный мужчина с двойным подбородком и угрюмым лицом, заглянул в дверь; его лицо дико скакнуло, и он пробежал мимо, махая рукой к себе; почти тотчас он вернулся и вошел первым. Благоразумие требовало не проявлять суетливости, поэтому я остался, как стоял, у стола. Бутлер, походив, сел; он был сурово бледен и нервно потирал руки. Потом он встал снова.

Первым, как я упомянул, вбежал дородный человек. Он растерялся. Затем, среди разом нахлынувшей толпы, – человек пятнадцати, – появилась молодая женщина или девушка в светлом полосатом костюме и шляпе с цветами. Она тесно была окружена и внимательно, осторожно спокойна. Я заставил себя узнать ее. Это была Биче Сениэль, сказавшая, едва вошла и заметила, что я тут: «Эти люди мне неизвестны».

Я понял. Должно быть, это понял и Бутлер, видевший у Геза совершенно схожий портрет, так как испуганно взглянул на меня. Итак, поразившись, мы продолжали ее не знать. Она этого хотела, стало быть, имела к тому причины. Пока, среди шума и восклицаний, которыми еще более ужасали себя все эти ворвавшиеся и содрогнувшиеся люди, я спросил Биче взглядом. «Нет», – сказали ее ясные, строго покойные глаза, и я понял, что мой вопрос просто нелеп.

В то время как набившаяся толпа женщин и мужчин, часть которых стояла у двери, хором восклицала вокруг трупа, Биче, отбросив с дивана газеты, села и слегка, стесненно вздохнула. Она держалась прямо и замкнуто. Она постукивала пальцами о ручку дивана, потом, с выражением осторожно переходящей грязную улицу, взглянула на Геза и, поморщившись, отвела взгляд.

– Мы задержали ее, когда она сходила по лестнице, – объявил высокий человек в жилете, без шляпы, с худым, жадным лицом. Он толкнул красную от страха жену. – Вот то же скажет жена. Эй, хозяин! Гарден! Мы оба задержали ее на лестнице!

– А вы кто такой? – осведомился Гарден, оглядывая меня. Это был дородный человек, вбежавший первым.

Женщина, встретившая нас в коридоре, все еще была со щеткой. Она выступила и показала на Бутлера, потом на меня.

– Бутлер и тот джентльмен пришли только что, они еще спрашивали, дома ли Гез. Ну, вот – только зашли сюда.

– Я помощник убитого, – сказал Бутлер. – Мы пришли вместе; постучали, вошли и увидели.

Теперь внимание всех было сосредоточено на Биче. Вошедшие объявили Гардену, что пробегавший по двору мальчик заметил соскочившую из окна на лестницу нарядную молодую даму. Эта лестница, которую я увидел, выглянув в окно, вела под крышу дома, проходя наискось вверх стены, и на небольшом расстоянии под окном имела площадку. Биче сделала движение сойти вниз, затем поднялась наверх и остановилась за выступом фасада. Мальчик сказал об этом вышедшей во двор женщине, та позвала мужа, работавшего в сарае, и когда они оба направились к лестнице, послышался выстрел. Он раздался в доме, но где, – свидетели не могли знать. Биче уже шла внизу, мимо стены, направляясь к воротам. Ее остановили. Еще несколько людей выбежали на шум. Биче пыталась уйти. Задержанная, она не хотела ничего говорить. Когда какой-то мужчина вознамерился схватить ее за руку, она перестала сопротивляться и объявила, что вышла от капитана Геза потому, что она была заперта в комнате. Затем все поднялись в коридор и теперь не сомневались, что поймали убийцу.

Пока происходили все эти объяснения, я был так оглушен, сбит и противоречив в мыслях, что, хотя избегал подолгу смотреть на Биче, все же еще раз спросил ее взглядом, незаметно для других, и тотчас ее взгляд мне точно сказал: «нет». Впрочем, довольно было видеть ее безыскусственную чуждость происходящему. Я подивился этому возвышенному самообладанию в таком месте и при подавляющих обстоятельствах. Все, что говорилось вокруг, она выслушивала со вниманием, видимо, больше всего стараясь понять, как произошла неожиданная трагедия. Я подметил некоторые взгляды, которые как бы совестились останавливаться на ее лице, так было оно не похоже на то, чтобы ей быть здесь.

Среди общего волнения за стеной раздались шага; люди, стоявшие в дверях, отступили, пропустив представителей власти. Вошел комиссар, высокий человек в очках, с длинным деловым лицом; за ним врач и два полисмена.

– Кем был обнаружен труп? – спросил комиссар, оглядывая толпу.

Я, а затем Бутлер сообщили ему о своем мрачном визите.

– Вы останетесь. Кто хозяин?

– Я. – Гарден принес к столу стул, и комиссар сел; расставив колена и опустив меж них сжатые руки, он некоторое время смотрел на Геза, в то время как врач, подняв тяжелую руку и помяв пальцами кожу лба убитого, констатировал смерть, последовавшую, по его мнению, не позднее получаса назад.

Худой человек в жилете снова выступил вперед и, указывая на Биче Сениэль, объяснил, как и почему она была задержана во дворе.

При появлении полиции Биче не изменила положения, лишь взглядом напомнила мне, что я не знаю ее. Теперь она встала, ожидая вопросов; комиссар тоже встал, причем по выражению его лица было видно, что он признает редкость такого случая в своей практике.

– Прошу вас сесть, – сказал комиссар. – Я обязан составить предварительный протокол. Объявите ваше имя.

– Оно останется неизвестным, – ответила Биче, садясь на прежнее место. Она подняла голову и, начав было краснеть, прикусила губу.

Комиссар сказал:

– Хозяин, удалите всех, останутся – вы, дама и вот эти два джентльмена. Неизвестная, объясните ваше поведение и присутствие в этом доме.

– Я ничего не объясню вам, – сказала Биче так решительно, хотя мягким тоном, что комиссар с особым вниманием посмотрел на нее.

В это время все, кроме Биче, Гардена, меня и Бутлера, покинули комнату. Дверь закрылась. За ней слышны были шепот и осторожные шаги любопытных.

– Вы отказываетесь отвечать на вопрос? – спросил комиссар с той дозой официального сожаления к молодости и красоте главного лица сцены, какая была отпущена ему характером его службы.

– Да. – Биче кивнула. – Я отказываюсь отвечать. Но я желаю сделать заявление. Я считаю это необходимым. После того вы или прекратите допрос, или он будет продолжаться у следователя.

– Я слушаю вас.

– Конечно, я непричастна к этому несчастью или преступлению. Ни здесь, ни в городе нет ни одного человека, кто знал бы меня.

– Это – все? – сказал комиссар, записывая ее слова. – Или, может быть, подумав, вы пожелаете что-нибудь прибавить? Как вы видите, произошло убийство или самоубийство; мы пока что не знаем. Вас видели спрыгнувшей из окна комнаты на площадку наружной лестницы. Поставьте себя на мое место в смысле отношения к вашим действиям.

– Они подозрительны, – сказала девушка с видом человека, тщательно обдумывающего каждое слово. – С этим ничего не поделаешь. Но у меня есть свои соображения, есть причины, достаточные для того, чтобы скрыть имя и промолчать о происшедшем со мной. Если не будет открыт убийца, я, конечно, буду вынуждена дать свое – о! – очень несложное показание, но объявить – кто я, теперь, со всем тем, что вынудило меня явиться сюда, – мне нельзя. У меня есть отец, восьмидесятилетний старик. У него уже был удар. Если он прочтет в газетах мою фамилию, это может его убить.

– Вы боитесь огласки?

– Единственно. Кроме того, показание по существу связано с моим именем, и, объявив, в чем было дело, я, таким образом, все равно что назову себя.

– Так, – сказал комиссар, поддаваясь ее рассудительному, ставшему центром настроения всей сцены тону. – Но не кажется ли вам, что, отказываясь дать объяснение, вы уничтожаете существенную часть дознания, которая, конечно, отвечает вашему интересу?

– Не знаю. Может быть, даже – нет. В этом-то и горе. Я должна ждать. С меня довольно сознания непричастности, если уж я не могу иначе помочь себе.

– Однако, – возразил комиссар, – не ждете же вы, что виновный явится и сам назовет себя?

– Это как раз единственное, на что я надеюсь пока. Откроет себя или откроют его.

– У вас нет оружия?

– Я не ношу оружия.

– Начнем по порядку, – сказал комиссар, записывая, что услышал.

Пока происходил разговор, я, слушая его, обдумывал, как отвести это, – несмотря на отрицающие преступление внешность и манеру Биче, – яркое и сильное подозрение, полное противоречий. Я сидел между окном и столом, задумчиво вертя в руках нарезной болт с глухой гайкой. Я механически взял его с маленького стола у стены и, нажимая гайку, заметил, что она свинчивается. Бутлер сидел рядом. Рассеянный интерес к такому странному устройству глухого конца на болте заставил меня снять гайку. Тогда я увидел, что болт этот высверлен и набит до краев плотной темной массой, напоминающей засохшую краску. Я не успел ковырнуть странную начинку, как, быстро подвинувшись ко мне, Бутлер провел левую руку за моей спиной к этой вещи, которую я продолжал осматривать, и, дав мне понять взглядом, что болт следует скрыть, взял его у меня, проворно сунув в карман. При этом он кивнул. Никто не заметил его движений. Но я успел почувствовать легкий запах опиума, который тотчас рассеялся. Этого было довольно, чтобы я испытал обманный толчок мыслей, как бы бросивших вдруг свет на события утра, и второй, вслед за этим, более вразумительный, то есть сознание, что желание Бутлера скрыть тайный провоз яда ничего не объясняет в смысле убийства и ничем не спасает Биче. Мало того, по молчанию Бутлера относительно ее имени, – а как я уже говорил, портрет в каюте Геза не оставлял ему сомнений, – я думал, что хотя и не понимаю ничего, но будет лучше, если болт исчезнет.

Оставив Биче в покое, комиссар занялся револьвером, который лежал на полу, когда мы вошли. В нем было семь гнезд, их пули оказались на месте.

– Можете вы сказать, чей это револьвер? – спросил Бутлера комиссар.

– Это его револьвер, капитана, – ответил моряк. – Гез никогда не расставался с револьвером.

– Точно ли это его револьвер?

– Это его револьвер, – сказал Бутлер. – Он мне знаком, как кофейник – повару.

Доктор осматривал рану. Пуля прошла сквозь голову и застряла в стене. Не было труда вытащить ее из штукатурки, что комиссар сделал гвоздем. Она была помята, меньшего калибра и большей длины, чем пуля в револьвере Геза; кроме того – никелирована.

– Риверс-бульдог, – сказал комиссар, подбрасывая ее на ладони. Он опустил пулю в карман портфеля. – Убитый не воспользовался своим кольтом.

Обыск в вещах не дал никаких указаний. Из карманов Геза полицейские вытащили платок, портсигар, часы, несколько писем и толстую пачку ассигнаций, завернутых в газету. Пересчитав деньги, комиссар объявил значительную сумму: пять тысяч фунтов.

– Он не был ограблен, – сказал я, взволнованный этим обстоятельством, так как разрастающаяся сложность события оборачивалась все более в худшую сторону для Биче.

Комиссар посмотрел на меня, как в окно. Он ничего не сказал, но был крепко озадачен. После этого начался допрос хозяина, Гардена.

Рассказав, что Гез останавливается у него четвертый раз, платил хорошо, щедро давал прислуге, иногда не ночевал дома и был, в общем, беспокойным гостем, Гарден получил предложение перейти к делу по существу.

– В девять часов моя служанка Пегги пришла в буфет и сказала, что не пойдет на звонки Геза, так как он вчера обошелся с ней грубо. Вскоре спустился капитан, изругал меня, Пегги и выпил виски. Не желая с ним связываться, я обещал, что Пегги будет ему служить. Он успокоился и пошел наверх. Я был занят расчетом с поставщиком и часов около десяти услышал выстрелы, не помню – сколько. Гез угрожал, уходя, что звонить больше он не намерен, – будет стрелять. Не знаю, что было у него с Пегги, – пошла она к нему или нет. Вскоре снова пришла Пегги и стала рыдать. Я спросил, что случилось. Оказалось, что к Гезу явилась дама, что ей страшно не идти и страшно идти, если Гез позвонит. Я выпытал все же, что она идти не намерена, и, сами знаете, пригрозил. Тут меня еще рассердили механики со «Спринга»: они стали спрашивать, сколько трупов набирается к вечеру в моей гостинице. Я пошел сам и увидел капитана стоящим на галерее с этой барышней. Я ожидал криков, но он повернулся и долго смотрел на меня с улыбкой. Я понял, что он меня просто не видит.

Я стал говорить о стрельбе и пенять ему. Он сказал: «Какого черта вы здесь?» Я спросил, что он хочет. Гез сказал: «Пока ничего». И они оба прошли сюда. Поставщик ждал; я вернулся к нему. Затем прошло, должно быть, около получаса, как снова раздался выстрел. Меня это начало беспокоить, потому что Гез был теперь не один. Я побежал наверх и, представьте, увидел, что жильцы соседнего дома (у нас общий двор) спешат мне навстречу, а среди них эта неизвестная барышня. Дверь Геза была раскрыта настежь. Там стояли двое: Бутлер, – я знаю Бутлера, – и с ним вот они. Я заглянул, увидел, что Гез лежит на полу, потом вошел вместе с другими.

– Позовите женщину, Пегги, – сказал комиссар. Не надо было далеко ходить за ней, так как она вертелась у комнаты; когда Гарден открыл дверь, Пегги поспешила вытереть передником нос и решительно подошла к столу.

– Расскажите, что вам известно, – предложил комиссар после обыкновенных вопросов: как зовут и сколько лет.

– Он умер, я не хочу говорить худого, – торжественно произнесла Пегги, кладя руку под грудь. – Но только вчера я была так обижена, как никогда. С этого все началось.

– Что началось?

– Я не то говорю. Он пришел вчера поздно; да, – Гез. Комнату он, уходя, запер, а ключ взял с собой, почему я не могла прибрать. Я еще не спала; я слышала, как он стучит наверху: идет, значит, домой. Я поднялась приготовить ему постель и стала делать тут, там – ну, что требуется. Он стоял все время спиной ко мне, пьяный, а руку держал в кармане, за пазухой. Он все поглядывал, когда я уйду, и вдруг закричал: «Ступай прочь отсюда!» Я возразила, конечно (Пегги с достоинством поджала губы, так что я представил ее лицо в момент окрика), я возразила насчет моих обязанностей. «А это ты видела?» – закричал он. То есть видела ли я стул. Потому что он стал махать стулом над моей головой. Что мне было делать? Он мужчина и, конечно, сильнее меня. Я плюнула и ушла. Вот он утром звонит…

– Когда это было?

– Часов в восемь. Я бы и минуты заметила, знай кто-нибудь, что так будет. Я уже решила, что не пойду. Пусть лучше меня прогонят. Я свое дело знаю. Меня обвинять нечего.

– Вы невинны, Пегги, – сказал комиссар. – Что же было после звонка?

– Еще звонок. Но как все верхние ушли рано, то я знала, кто такой меня требует.

Биче, внимательно слушавшая рассказ горячего пятипудового женского сердца, улыбнулась. Я был рад видеть это доказательство ее нервной силы.

Пегги продолжала:

– …стал звонить на разные манеры и все под чужой звонок; сам же он звонит коротко: раз, два. Пустил трель, потом начал позвякивать добродушно и – снова своим, коротким. Я ушла в буфет, куда он вскоре пришел и выпил, но меня не заметил. Крепко выругался. Как его тут не стало, хозяин начал выговаривать мне: «Ступайте к нему, Пегги; он грозит изрешетить потолок», – палить то есть начнет. Меня, знаете, этим не испугаешь. У нас и не то бывает. Господин комиссар помнит, как в прошлом году мексиканцы заложили дверь баррикадой и бились: на шестерых – три…

– Вы храбрая женщина, Пегги, – перебил комиссар, – но то дело прошедшее. Говорите об этом.

– Да, я не трус, это все скажут. Если мою жизнь рассказать, будет роман. Так вот, начало стучать там, у Геза. Значит, всаживает в потолок пули. И вот, взгляните…

Действительно, поперечная толстая балка потолка имела такой вид, как если бы в нее дали залп. Комиссар сосчитал дырки и сверил с числом найденных на полу патронов; эти числа сошлись. Пегги продолжала:

– Я пошла к нему; пошла не от страха, пошла я единственно от жалости. Человек, так сказать, не помнит себя. В то время я была на дворе, а потому поднялась с лестницы от ворот. Как я поднялась, слышу – меня окликнули. Вот эта барышня; извините, не знаю, как вас зовут. И сразу она мне понравилась. После всех неприятностей вижу человеческое лицо. «У вас остановился капитан Вильям Гез? – так она меня спросила. – В каком номере он живет?» Значит, опять он, не выйти ему у меня из головы и, тем более, от такого лица. Даже странно было мне слушать. Что ж! Каждый ходит, куда хочет. На одной веревке висит разное белье. Я ее провела, стукнула в дверь и отошла. Гез вышел. Вдруг стал он бледен, даже задрожал весь; потом покраснел и сказал: «Это вы! Это вы! Здесь!» Я стояла. Он повернулся ко мне, и я пошла прочь. Ноги тронулись сами, и все быстрее. Я думала: только бы не услышать при посторонних, как он заорет свои проклятия! Однако на лестнице я остановилась – может быть, позовет подать или принести что-нибудь, но этого не случилось. Я услышала, что они, Гез и барышня, пошли в галерею, где начали говорить, но что – не знаю. Только слышно: «Гу-гу, гу-гу, гу-гу». Ну-с, утром без дела не сидишь. Каждый ходит, куда хочет. Я побыла внизу, а этак через полчаса принесли письма маклеру из первого номера, и я пошла снова наверх кинуть их ему под дверь; постояла, послушала: все тихо. Гез не звонит. Вдруг – бац! Это у него выстрел. Вот он какой был выстрел! Но мне тогда стало только смешно. Надо звонить по-человечески. Ведь видел, что я постучала; значит, приду и так. Тем более, это при посторонних. Пришла нижняя и сказала, что надо подмести буфет: ей некогда. Ну-с, так сказать, Лиззи всегда внизу, около хозяина; она – туда, она – сюда, и, значит, мне надо идти. Вот тут, как я поднялась за щеткой, вошли наверх Бутлер с джентльменом и опять насчет Геза: «Дома ли он?» В сердцах я наговорила лишнее и прошу меня извинить, если не так сказала, только показала на дверь, а сама скорее ушла, потому что, думаю, если ты меня позовешь, так знай же, что я не вертелась у двери, как собака, а была по своим делам. Только уж работать в буфете не пришлось, потому что навстречу бежала толпа. Вели эту барышню. Вначале я думала, что она сама всех их ведет. Гарден тоже прибежал сам не свой. Вот когда вошли, я и увидела… Гез готов.

Записав ее остальные, ничего не прибавившие к уже сказанному, различные мелкие показания, комиссар отпустил Пегги, которая вышла, пятясь и кланяясь. Наступила моя очередь, и я твердо решил, сколько будет возможно, отвлечь подозрение на себя, как это ни было трудно при обстоятельствах, сопровождавших задержание Биче Сениэль. Сознаюсь – я ничем, конечно, не рисковал, так как пришел с Бутлером, на глазах прислуги, когда Гез уже был в поверженном состоянии. Но я надеялся обратить подозрение комиссара в новую сторону, по кругу пережитого мною приключения, и рассказал откровенно, как поступил со мной Гез в море. О моем скрытом, о том, что имело значение лишь для меня, комиссар узнал столько же, сколько Браун и Гез, то есть ничего. Связанный теперь обещанием, которое дал Синкрайту, я умолчал об его активном участии. Бутлер подтвердил мое показание. Я умолчал также о некоторых вещах, например о фотографии Биче в каюте Геза и запутанном положении корабля в руках капитана, с целью сосредоточить все происшествия на себе. Я говорил, тщательно обдумывая слова, так что заметное напряжение Биче при моем рассказе, вызванное вполне понятными опасениями, осталось напрасным. Когда я кончил, прямо заявив, что шел к Гезу с целью требовать удовлетворения, она, видимо, поняла, как я боюсь за нее, и в тени ее ресниц блеснуло выражение признательности.

Хотя флегматичен был комиссар, давно привыкший к допросам и трупам, мое сообщение о себе, в связи с Гезом, сильно поразило его. Он не однажды переспросил меня о существенных обстоятельствах, проверяя то, другое сопутствующими показаниями Бутлера. Бутлер, слыша, что я рассказываю, умалчивая о появлении неизвестной женщины, сам обошел этот вопрос, очевидно понимая, что у меня есть основательные причины молчать. Он стал очень нервен, и комиссару иногда приходилось направлять его ответы или вытаскивать их клещами дважды повторенных вопросов. Хотя и я не понимал его тревоги, так как оговорил роль Бутлера благоприятным для него упоминанием о в сущности пассивной, даже отчасти сдерживающей роли старшего помощника, – он, быть может, встревожился как виновный в недонесении. Так или иначе, Бутлер стал говорить мало и неохотно. Он потускнел, съежился. Лишь один раз в его лице появилось неведомое живое участие, какое бывает при внезапном воспоминании. Но оно исчезло, ничем не выразив себя.

По ставшему чрезвычайно серьезным лицу комиссара и по количеству исписанных им страниц я начал понимать, что мы все трое не минуем ареста. Я сам поступил бы так же на месте полиции. Опасение это немедленно подтвердилось.

– Объявляю, – сказал комиссар, встав, – впредь до выяснения дела арестованными: неизвестную молодую женщину, отказавшуюся назвать себя, Томаса Гарвея и Элиаса Бутлера.

В этот момент раздался странный голос. Я не сразу его узнал: таким чужим, изменившимся голосом заговорил Бутлер. Он встал, тяжело, шумно вздохнул и с неловкой улыбкой, сразу побледнев, произнес:

– Одного Бутлера. Элиаса Бутлера.

– Что это значит? – спросил комиссар.

– Я убил Геза.

К тому времени чувства мои были уже оглушены и захвачены так сильно, что даже объявление ареста явилось развитием одной и той же неприятности; но неожиданное признание Бутлера хватило по оцепеневшим нервам, как новое преступление, совершенное на глазах всех. Биче Сениэль рассматривала убийцу расширенными глазами и, взведя брови, следила с пристальностью глубокого облегчения за каждым его движением. Комиссар перешел из одного состояния в другое – из состояния запутанности к состоянию иметь здесь, против себя, подлинного преступника, которого считал туповатым свидетелем, – с апломбом чиновника, приписывающего каждый, даже невольный успех влиянию своих личных качеств.

– Этого надо было ожидать, – сказал он так значительно, что, должно быть, сам поверил своим словам. – Элиас Бутлер, сознавшийся при свидетелях, садитесь и изложите, как было совершено преступление.

– Я решил, – начал Бутлер, когда сам несколько освоился с перенесением тяжести сцены, целиком обрушенной на него и бесповоротно очертившей тюрьму, – я решил рассказать все, так как иначе не будет понятен случай с убийством Геза. Это – случай, я не хотел его убивать. Я молчал потому, что надеялся для барышни на благополучный исход ее задержания. Оказалось иначе. Я увидел, как сплелось подозрение вокруг невинного человека. Объяснения она не дала, следовательно, ее надо арестовать. Так, это правильно. Но я не мог остаться подлецом. Надо было сказать. Я слышал, что она выразила надежду на совесть самого преступника. Эти слова я обдумывал, пока вы допрашивали других, и не нашел никакого другого выхода, чем этот, – встать и сказать: Геза застрелил я.

– Благодарю вас, – сказала Биче с участием, – вы честный человек, и я, если понадобится, помогу вам.

– Должно быть, понадобится, – ответил Бутлер, подавленно улыбаясь. – Ну-с, надо говорить все. Итак, мы прибыли в Гель-Гью с контрабандой из Дагона. Четыреста ящиков нарезных болтов. Желаете посмотреть?

Он вытащил предмет, который тайно отобрал от меня, и передал его комиссару, отвинтив гайку.

– Заказные формы, – сказал комиссар, осмотрев начинку болта. – Кто же изобрел такую уловку?

– Должен заявить, – пояснил Бутлер, – что все дело вел Гез. Это его связи, и я участвовал в операции лишь деньгами. Мои отложенные за десять лет триста пятьдесят фунтов пошли как пай. Я должен был верить Гезу на слово. Гез обещал купить дешево, продать дорого. Мне приходилось, по нашим расчетам, приблизительно тысяча двести фунтов. Стоило рискнуть. Знали обо всем лишь я, Гез и Синкрайт. Женщины, которые плыли с нами сюда, не имели отношения к этой погрузке и ничего не подозревали. Гез был против Гарвея, так как по крайней мнительности опасался всего. Не очень был доволен, откровенно сказать, и я, потому что, как-никак, чувствуешь себя спокойнее, если нет посторонних. После того как произошел скандал, о котором вы уже знаете, и, несмотря на мои уговоры, человека бросили в шлюпку миль за пятьдесят от Дагона, а вмешаться как следует – значило потерять все потому, что Гез, взбесившись, способен на открытый грабеж, – я за остальные дни плавания начал подозревать капитана в намерении увильнуть от честной расплаты. Он жаловался, что опиум обошелся вдвое дороже, чем он рассчитывал, что он узнал в Дагоне о понижении цен, так что прибыль может оказаться значительно меньше.

Таким образом капитан подготовил почву и очень этим меня тревожил. Синкрайту было просто обещано пятьдесят фунтов, и он был спокоен, зная, должно быть, что все пронюхает и добьется своего в большем размере, чем надеется Гез. Я ничего не говорил, ожидая, что будет в Гель-Гью. Еще висела эта история с Гарвеем, которую мы думали миновать, пробыв здесь не более двух дней, а потом уйти в Сан-Губерт или еще дальше, где и отстояться, пока не замрет дело. Впрочем, важно было прежде всего продать опий.

Гез утверждал, что переговоры с агентом по продаже ему партии железных болтов будут происходить в моем присутствии, но когда мы прибыли, он устроил, конечно, все самостоятельно. Он исчез вскоре после того, как мы отшвартовались, и явился веселый, только стараясь казаться озабоченным. Он показал деньги. «Вот все, что удалось получить, – так он заявил мне. – Всего три тысячи пятьсот. Цена товара упала, наши приказчики предложили ждать улучшения условий сбыта или согласиться на три тысячи пятьсот фунтов за тысячу сто килограммов».

Мне приходилось, по расчету моих и его денег, – причем он уверял, что болты стоили ему по три гинеи за сотню, – непроверенные остатки. Я выделился, таким образом, из расчета пятьсот за триста пятьдесят, и между нами произошла сцена. Однако доказать ничего было нельзя, поэтому я вчера же направился к одному сведущему по этим делам человеку, имя которого называть не буду, и я узнал от него, что наша партия меньше, как за пять тысяч, не может быть продана, что цена держится крепко.

Обдумав, как уличить Геза, мы отправились в один склад, где мой знакомый усадил меня за перегородку, сзади конторы, чтобы я слышал разговор. Человек, которого я не видел, так как он был отделен от меня перегородкой, в ответ на мнимое предложение моего знакомого сразу же предложил ему четыре с половиной фунта за килограмм, а когда тот начал торговаться, накинул пять и даже пять с четвертью. С меня было довольно. Угостив человека за услугу, я отправился на корабль и, как Гез уже переселился сюда, в гостиницу, намереваясь широко пожить, – пошел к нему, но его не застал. Был я еще вечером, – раз, два, три раза – и безуспешно. Наконец сегодня утром, около десяти часов, я поднялся по лестнице со двора и, никого не встретив, постучал к Гезу. Ответа я не получил, а тронув за ручку двери, увидел, что она не заперта, и вошел. Может быть, Гез в это время ходил вниз жаловаться на Пегги.

Так или иначе, но я был здесь один в комнате, с неприятным стеснением, не зная, оставаться ждать или выйти разыскивать капитана. Вдруг я услышал шаги Геза, который сказал кому-то: «Она должна явиться немедленно».

Так как я напряженно думал несколько дней о продаже опия, то подумал, что слова Геза относятся к одной пожилой даме, с которой он имел эти дела. Не могло представиться случая узнать все. Сообразив свои выгоды, я быстро проник в шкап, который стоит у двери, и прикрыл его изнутри, решаясь на все. Я дополнил свой план, уже стоя в шкапу. План был очень прост: услышать, что говорит Гез с дамой-агентом, и, разузнав точные цифры, если они будут произнесены, явиться в благоприятный момент. Ничего другого не оставалось. Гез вошел, хлопнув дверью. Он метался по комнате, бормоча: «Я вам покажу! Вы меня мало знаете, подлецы».

Некоторое время было тихо. Гез, как я видел его в щель, стоял задумчиво, напевая, потом вздохнул и сказал: «Проклятая жизнь!»

Тогда кто-то постучал в дверь, и, быстро кинувшись ее открыть, он закричал: «Как?! Может ли быть?! Входите же скорее и докажите мне, что я не сплю!»

Я говорю о барышне, которая сидит здесь. Она отказалась войти и сообщила, что приехала уговориться о месте для переговоров; каких, – не имею права сказать.

Бутлер замолчал, предоставляя комиссару обойти это положение вопросом о том, что произошло дальше, или обратиться за разъяснением к Биче, которая заявила:

– Мне нет больше причины скрывать свое имя. Меня зовут Биче Сениэль. Я пришла к Гезу условиться, где встретиться с ним относительно выкупа корабля «Бегущая по волнам». Это судно принадлежит моему отцу. Подробности я расскажу после.

– Я вижу уже, – ответил комиссар с некоторой поспешностью, позволяющей сделать благоприятное для девушки заключение, – что вы будете допрошены как свидетельница.

Бутлер продолжал:

– Она отказалась войти, и я слышал, как Гез говорил в коридоре, получая такие же тихие ответы. Не знаю, сколько прошло времени. Я был разозлен тем, что напрасно засел в шкап, но выйти не мог, пока не будет никого в коридоре и комнате. Даже если бы Гез запер помещение на ключ, наружная лестница, которая находится под самым окном, оставалась в моем распоряжении. Это меня несколько успокаивало.

Пока я соображал так, Гез возвратился с дамой, и разговор возобновился. Барышня сама расскажет, что произошло между ними. Я чувствовал себя так гнусно, что забыл о деньгах. Два раза я хотел ринуться из шкапа, чтобы прекратить безобразие. Гез бросился к двери и запер ее на ключ. Когда барышня вскочила на окно и спрыгнула вниз, на ту лестницу, что я видел в свою щель, Гез сказал: «О мука! Лучше умереть!» Подлая мысль двинула меня открыто выйти из шкапа. Я рассчитывал на его смущение и расстройство. Я решился на шантаж и не боялся нападения, так как со мной был мой револьвер.

Гез был убит быстрее, чем я вышел из шкапа. Увидев меня, должно быть, взволнованного и бледного, он сначала отбежал в угол, потом кинулся на меня, как отраженный от стены мяч. Никаких объяснений он не спрашивал. Слезы текли по его лицу; он крикнул: «Убью, как собаку!» – и схватил со стола револьвер. Тут бы мне и конец. Вся его дикая радость немедленной расправы передалась мне. Я закричал, как он, и увидел его лоб. Не знаю, кажется мне это или я где-то слышал действительно, – я вспомнил странные слова: «Он получит пулю в лоб…» – и мою руку, без прицела, вместе с движением и выстрелом, повело куда надо, как магнитом. Выстрела я не слышал. Гез уронил револьвер, согнулся и стал качать головой. Потом он ухватился за стол, пополз вниз и растянулся. Некоторое время я не мог двинуться с места, но надо было уйти. Я открыл дверь и на носках побежал к лестнице, все время ожидая, что буду схвачен за руку или окликнут. Но я опять, как когда пришел, решительно никого не встретил и вскоре был на улице. С минуту я то уходил прочь, то поворачивал обратно, начав сомневаться, было ли то, что было. В душе и голове гул был такой, как если бы я лежал среди рельс под мчавшимся поездом. Все звуки кричали, все было страшно и ослепительно. Тут я увидел Гарвея и очень обрадовался, но не мог радоваться по-настоящему. Мысли появлялись очень быстро и с силой. Так я, например, узнав, что Гарвей идет к Гезу, немедленно, с совершенным убеждением порешил, что если есть на меня какие-нибудь неведомые мне подозрения, лучше всего будет войти теперь же с Гарвеем. Я думал, что барышня уже далеко. Ничего подобного, такого, чем обернулось все это несчастье, мне не пришло даже в голову. Одно стояло в уме: «Я вошел и увидел, и я так же поражен, как и все». Пока я здесь сидел, я внутренне отошел, а потому не мог больше молчать.

На этих словах показание Бутлера отзвучало и смолкло. Он то вставал, то садился.

– Дайте вашу руку, Бутлер, – сказала Биче. Она взяла его руку, протянутую медленно и тяжело, и крепко встряхнула ее. – Вы тоже не виноваты, а если бы и были виноваты, не виновны теперь. – Она обратилась к комиссару. – Должна говорить я.

– Желаете дать показания наедине?

– Только так.

– Элиас Бутлер, вы арестованы. Томас Гарвей, вы свободны и обязаны явиться свидетелем по вызову суда.

Полисмены, присутствие которых только теперь стало заметно, увели Бутлера. Я вышел, оставив Биче и условившись с ней, что буду ожидать ее в экипаже. Пройдя сквозь коридор, такой пустой утром и такой полный теперь набившейся изо всех щелей квартала толпой, разогнать которую не могли никакие усилия, я вышел через буфет на улицу. Неподалеку стоял кэб; я нанял его и стал ожидать Биче, дополняя воображением немногие слова Бутлера, – те, что развертывались теперь в показание, тяжелое для женщины, и в особенности для девушки. Но уже зная ее немного, я не мог представить, чтобы это показание было дано иначе, чем те движения женских рук, которые мы видим с улицы, когда они раскрывают окно в утренний сад.

Мне пришлось ждать почти час. Непрестанно оглядываясь или выходя из экипажа на тротуар, я был занят лишь одной навязчивой мыслью: «Ее еще нет». Ожидание утомило меня более, чем что-либо другое в этой мрачной истории. Наконец я увидел Биче. Она поспешно шла и, заметив меня, обрадованно кивнула. Я помог ей усесться и спросил, желает ли Биче ехать домой одна.

– Да и нет; хотя я утомлена, но по дороге мы поговорим. Я вас не приглашаю теперь, так как очень устала.

Она была бледна и досадовала. Прошло несколько минут молчаливой езды, пока Биче заговорила о Гезе.

– Он запер дверь. Произошла сцена, которую я постараюсь забыть. Я не испугалась, но была так зла, что сама могла бы убить его, если бы у меня было оружие. Он обхватил меня и, кажется, пытался поцеловать. Когда я вырвалась и подбежала к окну, я увидела, как могу избавиться от него. Под окном проходила лестница, и я спрыгнула на площадку. Как хорошо, что вы тоже пришли туда!

– Увы, я не мог ничем вам помочь!

– Достаточно, что вы там были. К тому же вы старались если не обвинить себя, то внушить подозрение. Я вам очень благодарна, Гарвей. Вечером вы придете к нам? Я назначу теперь же, когда встретиться. Я предлагаю в семь. Я хочу вас видеть и говорить с вами. Что вы скажете о корабле?

– «Бегущая по волнам», – ответил я, – едва ли может быть передана вам в ближайшее время, так как, вероятно, произойдет допрос остальной команды, Синкрайта, и судно не будет выпущено из порта, пока права Сениэлей не установит портовый суд, а для этого необходимо снестись с Брауном.

– Я не понимаю, – сказала Биче, задумавшись, – каким образом получилось такое грозное и грязное противоречие. С любовью был построен этот корабль. Он возник из внимания и заботы. Он был чист. Едва ли можно будет забыть о его падении, о тех историях, какие произошли на нем, закончившись гибелью троих людей: Геза, Бутлера и Синкрайта, которого, конечно, арестуют.

– Вы были очень испуганы?

– Нет. Но тяжело видеть мертвого человека, который лишь несколько минут назад говорил как в бреду и, вероятно, искренне. Мы почти приехали, так как за этим поворотом, налево, тот дом, где я живу.

Я остановил экипаж у старых каменных ворот с фасадом внутри двора и простился. Девушка быстро пошла внутрь; я смотрел ей вслед. Она обернулась и, остановившись, пристально посмотрела на меня издали, но без улыбки. Потом, сделав неопределенное усталое движение, исчезла среди деревьев, и я поехал в гостиницу.

Было уже два часа. Меня встретил Кук, который при дневном свете выглядел теперь вялым. Цвет его лица далеко уступал розовому сиянию прошедшей ночи. Он был или озабочен, или в неудовольствии, по неизвестной причине. Кук сообщил, что привезли мои вещи. Действительно, они лежали здесь, в полном порядке, с письмом, засунутым в щель чемодана. Я распечатал конверт, оказавшийся запиской от Дэзи. Девушка извещала, что «Нырок» уходит в обратный путь послезавтра, что она надеется попрощаться со мной, благодарит за книги и просит еще раз извинить за вчерашнюю выходку. «Но это было смешно, – стояло в конце. – Вы, значит, видели еще одно такое же платье, как у меня. Я хотела быть скромной, но не могу. Я очень любопытна. Мне нужно вам очень много сказать».

Как я ни был полон Биче, мое отношение к ней погрузилось в дым тревоги и нравственного бедствия, испытанного сегодня, разогнать которое могло только дальнейшее нормальное течение жизни, а потому эта милая и простая записка Дэзи была как ее улыбка. Я словно услышал еще раз звучный, горячий голос, меняющийся в выражении при каждом колебании настроения. Я решил отправиться на «Нырок» завтра утром. Тем временем состояние Кука начало меня беспокоить, так как он мрачно молчал и грыз ногти – привычка, которую ненавижу. Встретившись глазами, мы довольно долго осматривали друг друга, пока Кук, наконец, не вышел из тягостного момента глубоким вздохом и кратким упоминанием о черте. Соболезнуя, я получил ответ, что у него припадок неврастении.

– Как я вам себя рекомендовал, это все верно, – говорил Кук, бешено разламывая коробку, – то есть что я сплетник, сплетник по убеждению, по призванию, наконец – по эстетическому уклону. Но я также и неврастеник. За завтраком был разговор об орехах. У одного человека червь погубил урожай. Что, если бы это случилось со мной? Мои сады! Мои замечательные орехи! Не могу представить в белом сердце ореха – червя, несущего пыль, горечь, пустоту. Мне стало грустно, и я должен отправиться домой, чтобы посмотреть, хороши ли мои орехи. Мне не дает покоя мысль, что их, может быть, грызут черви.

Я высказал надежду, что это пройдет у него к вечеру, когда среди толпы, музыки, затей и цветов загремит карнавальное торжество, но Кук отнесся философически.

– Я смотрю мрачно, – сказал он, шагая по комнате, засунув руки за спину и смотря в пол. – Мне рисуется такая картина. В мраке расположены сильно озаренные круги, а между ними – черная тень. На свет из тени мчатся веселые простаки. Эти круги – ловушки. Там расставлены стулья, зажжены лампы, играет музыка и много хорошеньких женщин. Томный вальс вежливо просит вас обнять гибкую талию. Талия за талией, рука за рукой наполняют круг звучным и упоительным вихрем. Огненные надписи вспыхивают под ногами танцующих; они гласят: «Любовь навсегда!» – «Ты муж, я жена!» – «Люблю и страдаю и верю в невозможное счастье!» – «Жизнь так хороша!» – «Отдадимся веселью, а завтра – рука об руку, до гроба, вместе с тобой!..». Пока это происходит, в тени едва можно различить силуэты тех же простаков, то есть их двойники. Прошло, скажем, десять лет. Я слышу там зевоту и брань, могильную плиту будней, попреки и свару, тайные низменные расчеты, хлопоты о детишках, бьющих, валяясь на полу, ногами в тщетном протесте против такой участи, которую предчувствуют они, наблюдая кислую мнительность когда-то обожавших друг друга родителей. Жена думает о другом, – он только что прошел мимо окна. «Когда-то я был свободен, – думает муж, – и я очень любил танцевать вальс…» – Кстати, – ввернул Кук, несколько отходя и втягивая воздух ноздрями, как прибежавшая на болото собака, – вы не слышали ничего о Флоре Салье? Маленькая актриса, приехавшая из Сан-Риоля? О, я вам расскажу! Ее содержит Чемпс, владелец бюро похоронных процессий. Оригинал Чемпс завоевал сердце Салье тем, что преподнес ей восхитительный бархатный гробик, наполненный ювелирными побрякушками. Его жена разузнала. И вот…

Видя, что Кук действительно сплетник, я уклонился от выслушивания подробностей этой истории просто тем, что взял шляпу и вышел, сославшись на неотложные дела, но он, выйдя со мной в коридор, кричал вслед окрепшим голосом:

– Когда вернетесь, я расскажу! Тут есть еще одна история, которая… Желаю успеха!

Я ушел под впечатлением его громкого свиста, выражавшего окончательное исчезновение неврастении. Моей целью было увидеть Дэзи, не откладывая это на завтра, но, сознаюсь, я пошел теперь только потому, что не хотел и не мог после утренней картины в портовой гостинице внимать болтовне Кука.

Выйдя, я засел в ресторане, из окон которого видна была над крышами линия моря. Мне подали кушанье и вино. Я принадлежу к числу людей, обладающих хорошей памятью чувств, и, думая о Дэзи, я помнил раскаянное стеснение, – вчера, когда так растерянно отпустил ее, огорченную неудачей своей затеи. Не тронул ли я чем-нибудь эту ласковую, милую девушку? Мне было горько опасаться, что она, по-видимому, думала обо мне больше, чем следовало в ее и моем положении. Позавтракав, я разыскал «Нырок», стоявший, как указала Дэзи в записке, неподалеку от здания таможни, кормой к берегу, в длинном ряду таких же небольших шхун, выстроенных борт к борту.

Увидев Больта, который красил кухню, сидя на ее крыше, я спросил его, есть ли кто-нибудь дома.

– Одна Дэзи, – сказал матрос. – Проктор и Тоббоган отправились по вашему делу, их позвала полиция. Пошли и другие с ними. Я уже все знаю, – прибавил он. – Замечательное происшествие! По крайней мере, вы избавлены от хлопот. Она внизу.

Я сошел по трапу во внутренность судна. Здесь было четыре двери; не зная, в которую постучать, я остановился.

– Это вы, Больт? – послышался голос девушки. – Кто там, войдите! – сказала она, помолчав.

Я постучал на голос; каюта находилась против трапа, и я в ней не был ни разу.

– Не заперто! – воскликнула девушка. Я вошел, очутившись в маленьком пространстве, где справа была занавешенная простыней койка. Дэзи сидела меж койкой и столиком. Она была одета и тщательно причесана, в том же кисейном платье, как вчера, и, взглянув на меня, сильно покраснела. Я увидел несколько иную Дэзи: она не смеялась, не вскочила порывисто, взгляд ее был приветлив и замкнут. На столике лежала раскрытая книга.

– Я знала, что вы придете, – сказала девушка. – Вот мы и уезжаем завтра. Сегодня утром разгрузились так рано, что я не выспалась, а вчера поздно заснула. Вы тоже утомлены, вид у вас не блестящий. Вы видели убитого капитана?

Усевшись, я рассказал ей, как я и убийца вошли вместе, но ничего не упомянул о Биче. Она слушала молча, подбрасывая пальцем страницу открытой книги.

– Вам было страшно? – сказала Дэзи, когда я кончил рассказывать. – Я представляю, какой ужас!

– Это еще так свежо, – ответил я, невольно улыбнувшись, так как заметил висящее в углу желтое платье с коричневой бахромой, – что мне трудно сказать о своем чувстве. Но ужас… это был внешний ужас. Настоящего ужаса, я думаю, не было.

– Чему, чему вы улыбнулись?! – вскричала Дэзи, заметив, что я посмотрел на платье. – Вы вспомнили? О, как вы были поражены! Я дала слово никогда больше не шутить так. Я просто глупа. Надеюсь, вы простили меня?

– Разве можно на вас сердиться, – ответил я искренно. – Нет, я не сердился. Я сам чувствовал себя виноватым, хотя трудно сказать почему. Но вы понимаете.

– Я понимаю, – сказала девушка, – и я всегда знала, что вы добры. Но стоит рассказать. Вот, слушайте.

Она погрузила лицо в руки и сидела так, склонив голову, причем я заметил, что она, разведя пальцы, высматривает из-за них с задумчивым, невеселым вниманием. Отняв руки от лица, на котором заиграла ее неподражаемая улыбка, Дэзи поведала свои приключения. Оказалось, что Тоббоган пристал к толпе игроков, окружавших рулетку под навесом, у какой-то стены.

– Сначала, – говорила девушка, причем ее лицо очень выразительно жаловалось, – он пообещал мне, что сделает всего три ставки, и потом мы пойдем куда-нибудь, где танцуют; будем веселиться и есть, но, как ему повезло, – ему здорово вчера повезло, – он уже не мог отстать. Кончилось тем, что я назначила ему полчаса, а он усадил меня за столик в соседнем кафе, и я за выпитый там стакан шоколада выслушала столько любезностей, что этот шоколад был мне одно мучение. Жестоко оставлять меня одну в такой вечер, ведь и мне хотелось повеселиться, не так ли? Я отсидела полчаса, потом пришла снова и попыталась увести Тоббогана, но на него было жалко смотреть. Он продолжал выигрывать. Он говорил так, что следовало просто махнуть рукой. Я не могла ждать всю ночь. Наконец кругом стали смеяться, и у него покраснели виски. Это плохой знак, «Дэзи, ступай домой, – сказал он, взглядом умоляя меня. – Ты видишь, как мне везет. Это ведь для тебя!» В то время возникло у меня одно очень ясное представление. У меня бывают такие представления, столь живые, что я как будто действую и вижу, что представляется. Я представила, что иду одна по разным освещенным улицам и где-то встречаю вас. Я решила наказать Тоббогана и, скрепя сердце, стала отходить от того места все дальше и дальше, а когда я подумала, что, в сущности, никакого преступления с моей стороны нет, вступило мне в голову только одно: «Скорее, скорее, скорее!» Редко у меня бывает такая храбрость… Я шла и присматривалась, какую бы мне купить маску. Увидев лавочку с вывеской и открытую дверь, я там кое-что примерила, но мне все было не по карману, наконец хозяйка подала это платье и сказала, что уступит на нем. Таких было два. Первое уже продано, – как вы сами, вероятно, убедились на ком-нибудь другом, – вставила Дэзи. – Нет, я ничего не хочу знать! Мне просто не повезло. Надо же было так случиться! Ужас что такое, если порассудить! Тогда я ничего, конечно, не знала и была очень довольна. Там же купила я полумаску, а это платье, которое сейчас на мне, оставила в лавке. Я говорю вам, что помешалась. Потом – туда-сюда… Надо было спасаться, потому что ко мне начали приставать, О-го-го! Я бежала, как на коньках. Дойдя до той площади, я стала остывать и уставать, как вдруг увидела вас. Вы стояли и смотрели на статую. Зачем я солгала? Я уже побыла в театре и малость, грешным делом, оттанцевала разка три. Одним словом – наш пострел везде поспел! – Дэзи расхохоталась. – Одна, так одна! Ну-с, сбежав от очень пылких кавалеров своих, я, как говорю, увидела вас, и тут мне одна женщина оказала услугу. Вы знаете какую. Я вернулась и стала представлять, что вы мне скажете. И-и-и… произошла неудача. Я так рассердилась на себя, что немедленно вернулась, разыскала гостиницу, где наши уже пели хором, – так они были хороши, – и произвела фурор. Спасибо Проктору; он крепко рассердился на Тоббогана и тотчас послал матросов отвести меня на «Нырок». Представьте, Тоббоган явился под утро. Да, он выиграл. Было тут упреков и мне и ему. Но мы теперь помирились.

– Милая Дэзи, – сказал я, растроганный больше, чем ожидал, ее искусственно-шутливым рассказом, – я пришел с вами проститься. Когда мы встретимся, – а мы должны встретиться, – то будем друзьями. Вы не заставите меня забыть ваше участие.

– Никогда, – сказала она с важностью… – Вы тоже были ко мне очень, очень добры. Вы – такой…

– То есть – какой?

– Вы – добрый.

Вставая, я уронил шляпу, и Дэзи бросилась ее поднимать. Я опередил девушку; наши руки встретились на поднятой вместе шляпе.

– Зачем так? – сказал я мягко. – Я сам. Прощайте, Дэзи!

Я переложил ее руку со шляпы в свою правую и крепко пожал. Она, затуманясь, смотрела на меня прямо и строго; затем неожиданно бросилась мне на грудь и крепко обхватила руками, вся прижавшись и трепеща.

Что не было мне понятно – стало понятно теперь. Подняв за подбородок ее упрямо прячущееся лицо, сам тягостно и нежно взволнованный этим детским порывом, я посмотрел в ее влажные, отчаянные глаза, и у меня не хватило духа отделаться шуткой.

– Дэзи! – сказал я. – Дэзи!

– Ну да, Дэзи; что же еще? – шепнула она.

– Вы невеста.

– Боже мой, я знаю! Тогда уйдите скорей!

– Вы не должны, – продолжал я. – Не должны…

– Да. Что же теперь делать?

– Вы несчастны?

– О, я не знаю! Уходите!

Она, отталкивая меня одной рукой, крепко притягивала другой. Я усадил ее, ставшую покорной, с бледным и пристыженным лицом; последний взгляд свой она пыталась скрасить улыбкой. Не стерпев, в ужасе я поцеловал ее руку и поспешно вышел. Наверху я встретил поднимающихся по трапу Тоббогана и Проктора. Проктор посмотрел на меня внимательно и печально.

– Были у нас? – сказал он. – Мы от следователя. Вернитесь, я вам расскажу. Дело произвело шум. Третий ваш враг, Синкрайт, уже арестован; взяли и матросов; да, почти всех. Отчего вы уходите?

– Я занят, – ответил я, – занят так сильно, что у меня положительно нет свободной минуты. Надеюсь, вы зайдете ко мне. – Я дал адрес. – Я буду рад видеть вас.

– Этого я не могу обещать, – сказал Проктор, прищуриваясь на море и думая. – Но если вы будете свободны в… Впрочем, – прибавил он со смущенным лицом, – подробностей особенных нет. Мы утром уходим.

Пока я разговаривал, Тоббоган стоял отвернувшись и смотрел в сторону; он хмурился. Рассерженный его очевидной враждой, выраженной к тому же так наивно и грубо, которой он как бы вперед осуждал меня, я сказал:

– Тоббоган, я хочу пожать вашу руку и поблагодарить вас.

– Не знаю, нужно ли это, – неохотно ответил он, пытаясь заставить себя смотреть мне в глаза. – У меня на этот счет свое мнение.

Наступило молчание, довольно красноречивое, чтобы нарушать его бесполезными объяснениями. Мне стало еще тяжелее.

– Прощайте, Проктор! – сказал я шкиперу, пожимая обе его руки, ответившие с горячим облегчением конца неприятной сцены. Тоббоган двинулся и ушел, не обернувшись. – Прощайте! Я только что прощался с Дэзи. Уношу о вас обоих самое теплое воспоминание и крепко благодарю за спасение.

– Странно вы говорите, – отвечал Проктор. – Разве за такие вещи благодарят? Всегда рад помочь человеку. Плюньте на Тоббогана. Он сам не знает, что говорит.

– Да, он не знает, что говорит.

– Ну, вот видите! – Должно быть, у Проктора были сомнения, так как мой ответ ему заметно понравился. – Люди встречаются и расходятся. Не так ли?

– Совершенно так.

Я еще раз пожал его руку и ушел. Меня догнал Больт.

– Со мной-то и забыли попрощаться, – весело сказал он, вытирая запачканную краской руку о колено штанов. Совершая обряд рукопожатия, он прибавил: – Я, извините, понял, что вам не по себе. Еще бы, такие события! Прощайте, желаю удачи!

Он махнул кепкой и побежал обратно. Я шел прочь бесцельно, как изгнанный, никуда не стремясь, расстроенный и удрученный. Дэзи была существо, которое меньше всего в мире я хотел бы обидеть. Я припоминал, не было ли мной сказано нечаянных слов, о которых так важно размышляют девушки. Она нравилась мне, как теплый ветер в лицо; и я думал, что она могла бы войти в совет министров, добродушно осведомляясь, не мешает ли она им писать? Но, кроме сознания, что мир время от времени пускает бродить детей, даже не позаботившись одернуть им рубашку, подол которой они суют в рот, красуясь торжественно и пугливо, не было у меня к этой девушке ничего пристального или знойного, что могло бы быть выражено вопреки воле и памяти. Я надеялся, что ее порыв случаен и что она сама улыбнется над ним, когда потекут привычные дни. Но я был благодарен ей за ее доверие, какое она вложила в смутившую меня отчаянную выходку, полную безмолвной просьбы о сердечном, о пылком, о настоящем.

Я был мрачен и утомлен; устав ходить по еще почти пустым улицам, я отправился переодеться в гостиницу. Кук ушел. На столе он оставил записку, в которой перечислял места, достойные посещения этим вечером, указав, что я смогу разыскать его за тем же столом у памятника. Мне оставался час, и я употребил время с пользой, написав коротко Филатру о происшествиях в Гель-Гью. Затем я вышел и, опустив письмо в ящик, был к семи, после заката солнца, у Биче Сениэль.

Я застал в гостиной Биче и Ботвеля. Увидев ее, я стал спокоен. Мне было довольно ее видеть и говорить с ней. Она была сдержанно оживлена, Ботвель озабочен и напряжен.

– Много удалось сделать, – заявил он. – Я был у следователя, и он обещал, что Биче будет выделена из дела как материал для газет, а также в смысле ее личного присутствия на суде. Она пришлет свое показание письменно. Но я был еще кое-где и всюду оставлял деньги. Можно было подумать, что у меня карманы прорезаны. Биче, вы будете еще хоть раз покупать корабли?

– Всегда, как только мое право нарушит кто-нибудь. Но я действительно получила урок. Мне было не так весело, – обратилась она ко мне, – чтобы я захотела тронуть еще раз что-нибудь сыплющееся на голову. Но нельзя было подумать.

– Негодяй умер, – сказал Ботвель. – Я пошлю Бутлеру в тюрьму сигар, вина и цветов. Но вы, Гарвей, вы – неповинный и не замешанный ни в чем человек, – каково было вам высидеть около трупа эти часы?

– Мне было тяжело по другой причине, – ответил я, обращаясь к девушке, смотревшей на меня с раздумьем и интересом. – Потому, что я ненавидел положение, бросившее на вас свою терпкую тень. Что касается обстоятельств дела, то они хотя и просты по существу, но странны, как встреча после ряда лет, хотя это всего лишь движение к одной точке.

После того были разобраны все моменты драмы в их отдельных, для каждого лица, условиях. Ботвель неясно представлял внутреннее расположение помещений гостиницы. Тогда Биче потребовала бумагу, которую Ботвель тотчас принес. Пока он ходил. Биче сказала:

– Как вы себя чувствуете теперь?

– Я думал, что приду к вам.

Она приподняла руку и хотела что-то быстро сказать, по-видимому, занимавшее ее мысли, но, изменив выражение лица, спокойно заметила:

– Это я знаю. Я стала размышлять обо всем старательнее, чем до приезда сюда. Вот что…

Я ждал, встревоженный ее спокойствием больше, чем то было бы вызвано холодностью или досадой. Она улыбнулась.

– Еще раз благодарю за участие, – сказал Биче. – Ботвель, вы принесли сломанный карандаш.

– Действительно, – ответил Ботвель. – Но эти дни повернулись такими чрезвычайными сторонами, что карандаш, я ожидаю, – вдруг очинится сам! Гарвей согласен со мной.

– В принципе – да!

– Однако возьмите ножик, – сказала Биче, смеясь и подавая мне ножик вместе с карандашом. – Это и есть нужный принцип.

Я очинил карандаш, довольный, что она не сердится. Биче недоверчиво пошатала его острый конец, затем стала чертить вход, выход, комнату, коридор и лестницу.

Я стоял, склонясь над ее плечом. В маленькой твердой руке карандаш двигался с такой правильностью и точностью, как в прорезах шаблона. Она словно лишь обводила видимые ей одной линии. Под этим чертежом Биче нарисовала контурные фигуры: мою, Бутлера, комиссара и Гардена. Все они были убедительны, как японский гротеск. Я выразил уверенность, что эти мастерство и легкость оставили более значительный след в ее жизни.

– Я не люблю рисовать, – сказала она и, забавляясь, провела быструю, ровную, как сделанную линейкой, черту. – Нет. Это для меня очень легко. Если вы охотник, могли бы вы находить удовольствие в охоте на кур среди двора? Так же и я. Кроме того, я всегда предпочитаю оригинал рисунку. Однако хочу с вами посоветоваться относительно Брауна. Вы знаете его, вы с ним говорили. Следует ли предлагать ему деньги?

– По всей щекотливости положения Брауна, в каком он находится теперь, я думаю, что это дело надо вести так, как если бы он действительно купил судно у Геза и действительно заплатил ему. Но я уверен, что он не возьмет денег, то есть возьмет их лишь на бумаге. На вашем месте я поручил бы это дело юристу.

– Я говорил, – сказал Ботвель.

– Но дело простое, – настаивала Биче, – Браун даже сообщил вам, что владеет кораблем мнимо, не в действительности.

– Да, между нас это так бы было, – без бумаг и формальностей. Но у дельца есть культ формы, а так как мы предполагаем, что Брауну нет ни нужды, ни охоты мошенничать, получив деньги за чужое имущество, – незачем отказывать ему в формальной деловой опрятности, которая составляет часть его жизни.

– Я еще подумаю, – сказала Биче, задумчиво смотря на свой рисунок и обводя мою фигуру овальной двойной линией. – Может быть, вам кажется странным, но уладить дело с покойным Гезом мне представлялось естественнее, чем сплести теперь эту официальную безделушку. Могу ли я смутить Брауна, явившись к нему?

– Почти наверное, – ответил я. – Но почти наверное он выкажет смущение тем, что отправит к вам своего поверенного, какую-нибудь лису, мечтающую о взятке, а поэтому не лучше ли сделать первый такой шаг самой?

– Вы правы. Так будет приятнее и ему и мне. Хотя… Нет, вы действительно правы. У нас есть план, – продолжала Биче, устраняя озабоченную морщину, игравшую между ее тонких бровей, меняя позу и улыбаясь. – План вот в чем: оставить пока все дела и отправиться на «Бегущую». Я так давно не была на палубе, которую знаю с детства! Днем было жарко. Слышите, какой шум? Нам надо встряхнуться.

Действительно, в огромные окна гостиной проникали хоровые крики, музыка, весь праздничный гул собравшегося с новыми силами карнавала. Я немедленно согласился. Ботвель отправился распорядиться о выезде. Но я был лишь одну минуту с Биче, так как вошли ее родственники, хозяева дома – старичок и старушка, круглые, как два старательно одетых мяча, и я был представлен им девушкой, с облегчением убедившись, что они ничего не знают о моей истории.

– Вы приехали повеселиться, посмотреть, как тут гуляют? – сказала хозяйка, причем ее сморщенное лицо извинялось за беспокойство и шум города. – Мы теперь не выходим, нет. Теперь все не так. И карнавал плох. В мое время один Бреденер запрягал двенадцать лошадей. Карльсон выпустил «Океанию» – замечательный павильон на колесах, и я была там главной Венерой. У Лаккота в саду фонтан бил вином… О, как мы танцевали!

– Все не то, – сказал старик, который, казалось, седел, пушился и уменьшался с каждой минутой, так он был дряхл. – Нет желания даже выехать посмотреть. В тысяча восемьсот… ну, все равно, я дрался на дуэли с Осборном. Он был в костюме «Кот в сапогах». Из меня вынули три пули. Из него – семь. Он помер.

Старички стояли рядом, парой, погруженные в невидимый древний мох; стояли с трудом, и я попрощался с ними.

– Благодарю вас, – сказала старушка неожиданно твердым голосом, – вы помогли Биче устроить все это дело. Да, я говорю о пиратах. Что же, повесили их? Раньше здесь было много пиратов.

– Очень, очень много пиратов! – сказал старик, печально качая головой.

Они все перепутали. Я заметил намекающий взгляд Биче и, поклонившись, вышел вместе с ней, догоняемый старческим шепотом:

– Все не то… не то… Очень много пиратов!

Отъезжая с Биче и Ботвелем, я был стеснен, отлично понимая, что стесняет меня. Я был неясен Биче, ее отчетливому представлению о людях и положениях. Я вышел из карнавала в действие жизни, как бы просто открыв тайную дверь, сам храня в тени свою душевную линию, какая, переплетясь с явной линией, образовала узлы.

В экипаже я сидел рядом с Биче, имея перед собой Ботвеля, который, по многим приметам, был для Биче добрым приятелем, как это случается между молодыми людьми разного пола, связанными родством, обоюдной симпатией и похожими вкусами. Мы начали разговаривать, но скоро должны были оставить это, так как, едва выехав, уже оказались в действии законов игры, – того самого карнавального перевоплощения, в каком я кружился вчера. Экипаж двигался с великим трудом, осыпанный цветным бумажным снегом, который почти весь приходился на долю Биче, так же как и серпантин, медленно опускающийся с балконов шуршащими лентами. Публика дурачилась, приплясывая, хохоча и крича. Свет был резок и бесноват, как в кругу пожара. Импровизированные оркестры с кастрюлями, тазами и бумажными трубами, издававшими дикий рев, шатались по перекресткам. Еще не было процессий и кортежей; задавала тон самая ликующая часть населения – мальчишки и подростки всех цветов кожи и компании на балконах, откуда нас старательно удили серпантином.

Выбравшись на набережную, Ботвель приказал вознице ехать к тому месту, где стояла «Бегущая по волнам», но, попав туда, мы узнали от вахтенного с баркаса, что судно уведено на рейд, почему наняли шлюпку. Нам пришлось обогнуть несколько пароходов, оглашаемых музыкой и освещенных иллюминацией. Мы стали уходить от полосы берегового света, погрузившись в сумерки и затем в тьму, где, заметив неподвижный мачтовый огонь, один из лодочников сказал:

– Это она.

– Рады ли вы? – спросил я, наклоняясь к Биче.

– Едва ли. – Биче всматривалась. – У меня нет чувства приближения к той самой «Бегущей по волнам», о которой мне рассказывал отец, что ее выстроили на дне моря, пользуясь рыбой-пилой и рыбой-молотом, два поплевывающих на руки молодца-гиганта: «Замысел» и «Секрет».

– Это пройдет, – заметил Ботвель. – Надо только приехать и осмотреться. Ступить на палубу ногой, топнуть. Вот и все.

– Она как бы больна, – сказала Биче. – Недуг формальностей… и довольно жалкое прошлое.

– Сбилась с пути, – подтвердил Ботвель, вызвав смех.

– Говорят, нашли труп, – сказал лодочник, присматриваясь к нам. Он, видимо, слышал обо всем этом деле. – У нас разное говорили…

– Вы ошибаетесь, – возразила Биче, – этого не могло быть.

Шлюпка стукнулась о борт. На корабле было тихо.

– Эй, на «Бегущей»! – закричал, вставая, Ботвель. Над водой склонилась неясная фигура. Это был агент, который, после недолгих переговоров, приправленных интересующими его намеками благодарности, позвал матроса и спустил трап.

Тотчас прибежал еще один человек; за ним третий. Это были Гораций и повар. Мулат шумно приветствовал меня. Повар принес фонарь. При слабом, неверном свете фонаря мы поднялись на палубу.

– Наконец-то! – сказала Биче тоном удовольствия, когда прошла от борта вперед и обернулась. – В каком же положении экипаж?

Гораций объяснил, но так бестолково и суетливо, что мы, не дослушав, все перешли в салон. Электричество, вспыхнув в лампах, осветило углы и предметы, на которые я смотрел несколько дней назад. Я заметил, что прибрано и подметено плохо; видимо, еще не улеглось потрясение, вызванное катастрофой.

На корабле остались Гораций, повар, агент, выжидающий случая проследить ходы контрабандной торговли, и один матрос; все остальные были арестованы или получили расчет из денег, найденных при Гезе. Я не особо вникал в это, так как смотрел на Биче, стараясь уловить ее чувства.

Она еще не садилась. Пока Ботвель разговаривал с поваром и агентом, Биче обошла салон, рассматривая обстановку с таким вниманием, как если бы первый раз была здесь. Однажды ее взгляд расширился и затих, и, проследив его направление, я увидел, что она смотрит на сломанную женскую гребенку, лежавшую на буфете.

– Ну, так расскажите еще, – сказала Биче, видя, как я внимателен к этому ее взгляду на предмет незначительный и красноречивый. – Где вы помещались? Где была ваша каюта? Не первая ли от трапа? Да? Тогда пройдемте в нее.

Открыв дверь в эту каюту, я объяснил Биче положение действовавших лиц и как я попался, обманутый мнимым раскаянием Геза.

– Начинаю представлять, – сказала Биче. – Очень все это печально. Очень грустно! Но я не намереваюсь долго быть здесь. Взойдемте наверх.

– То чувство не проходит?

– Нет. Я хожу, как по чужому дому, случайно оказавшемуся похожим. Разве не образовался привкус, невидимый след, с которым я так долго еще должна иметь дело внутри себя? О, я так хотела бы, чтобы этого ничего не было!

– Вы оскорблены?

– Да, это настоящее слово. Я оскорблена. Итак, взойдемте наверх.

Мы вышли. Я ждал, куда она поведет меня, с волнением – и не ошибся: Биче остановилась у трапа.

– Вот отсюда, – сказала она, показывая рукой вниз, за борт. – И – один! Я, кажется, никогда не почувствую, не представлю со всей силой переживания, как это могло быть. Один!

– Как – один?! – сказал я, забывшись. Вдруг вся кровь хлынула к сердцу. Я вспомнил, что сказала мне Фрези Грант. Но было уже поздно. Биче смотрела на меня с тягостным, суровым неудовольствием. Момент молчания предал меня. Я не сумел ни поправиться, ни твердостью взгляда отвести тайную мысль Биче, и это передалось ей.

– Гарвей, – сказала она с нежной и прямой силой, впервые зазвучавшей в ее веселом, беспечном голосе, – Гарвей, скажите мне правду!

– Я не лгал вам, – ответил я после нового молчания, во время которого чувствовал себя, как оступившийся во тьме и теряющий равновесие. Ничто нельзя было изменить в этом моменте. Биче дала тон. Я должен был ответить прямо или молчать. Она не заслуживала уверток. Не возмущение против запрета, но стремление к девушке, чувство обиды за нее и глубокая тоска вырвали у меня слова, взять обратно которые было уже нельзя. – Я не лгал, но я умолчал. Да, я не был один, Биче, я был свидетелем вещей, которые вас поразят. В лодку, неизвестно как появившись на палубе, вошла и села Фрези Грант, «Бегущая по волнам».

– Но, Гарвей! – сказала Биче. При слабом свете фонаря ее лицо выглядело бледно и смутно. – Говорите тише!.. Я слушаю.

Что-то в ее тоне напомнило мне случай детства, когда, сделав лук, я поддался увещаниям жестоких мальчишек – ударить выгибом дерева этого самодельного оружия по земле. Они не объяснили мне, зачем это нужно, только твердили: «Ты сам увидишь». Я смутно чувствовал, что дело неладно, но не мог удержаться от искушения и ударил. Тетива лопнула.

Это соскользнуло, как выпавшая на рукав искра. Замяв ее, я рассказал Биче о том, что сказала мне Фрези Грант; как она была и ушла… Я не умолчал также о запрещении говорить ей, Биче, причем мне не было дано объяснения. Девушка слушала, смотря в сторону, опустив локоть на борт, а подбородок в ладонь.

– Не говорить мне, – произнесла она задумчиво, улыбаясь голосом. – Это надо понять. Но отчего вы сказали?

– Вы должны знать отчего, Биче.

– С вами раньше никогда не случалось таких вещей?.. – спросила девушка, как бы не слыша моего ответа.

– Нет, никогда.

– А голос, голос, который вы слышали, играя в карты?

– Один-единственный раз.

– Слишком много для одного дня, – сказала Биче, вздохнув. Она взглянула на меня мельком, тепло, с легкой печалью; потом, застенчиво улыбнувшись, сказала: – Пройдемте вниз. Вызовем Ботвеля. Сегодня я должна раньше лечь, так как у меня болит голова. А та – другая девушка? Вы ее встретили?

– Не знаю, – сказал я совершенно искренне, так как такая мысль о Дэзи мне до того не приходила в голову, но теперь я подумал о ней со странным чувством нежной и тревожной помехи. – Биче, от вас зависит – я хочу думать так, – от вас зависит, чтобы нарушенное мною обещание не обратилось против меня!

– Я вас очень мало знаю, Гарвей, – ответила Биче серьезно и смущенно. – Я вижу даже, что я совсем вас не знаю. Но я хочу знать и буду говорить о том завтра. Пока что, я – Биче Сениэль, и это мой вам ответ.

Не давая мне заговорить, она подошла к трапу и крикнула вниз:

– Ботвель! Мы едем!

Все вышли на палубу. Я попрощался с командой, отдельно поговорил с агентом, который сделал вид, что моя рука случайно очутилась в его быстро понимающих пальцах, и спустился к лодке, где Биче и Ботвель ждали меня. Мы направились в город. Ботвель рассказал, что, как он узнал сейчас, «Бегущую по волнам» предположено оставить в Гель-Гью до распоряжения Брауна, которого известили по телеграфу обо всех происшествиях.

Биче всю дорогу сидела молча. Когда лодка вошла в свет бесчисленных огней набережной, девушка тихо и решительно произнесла:

– Ботвель, я навалю на вас множество неприятных забот. Вы без меня продадите этот корабль с аукциона или как придется.

– Что?! – крикнул Ботвель тоном веселого ужаса.

– Разве вы не поняли?

– Потом поговорим, – сказал Ботвель и, так как лодка остановилась у ступеней каменного схода набережной, прибавил: – Чертовски неприятная история – все это, вместе взятое. Но Биче неумолима. Я вас хорошо знаю. Биче!

– А вы? – спросила девушка, когда прощалась со мной. – Вы одобряете мое решение?

– Вы только так и могли поступить, – сказал я, отлично понимая ее припадок брезгливости.

– Что же другое? – Она задумалась. – Да, это так. Как ни горько, но зато стало легко. Спокойной ночи, Гарвей! Я завтра извещу вас.

Она протянула руку, весело и резко пожав мою, причем в ее взгляде таилась эта смущающая меня забота с примесью явного недовольства – мной или собой? – я не знал. На сердце у меня было круто и тяжело.

Тотчас они уехали. Я посмотрел вслед экипажу и пошел к площади, думая о разговоре с Биче. Мне был нужен шум толпы. Заметя свободный кеб, я взял его и скоро был у того места, с какого вчера увидел статую Фрези Грант. Теперь я вновь увидел ее, стараясь убедить себя, что не виноват. Подавленный, я вышел из кеба. Вначале я тупо и оглушенно стоял – так было здесь тесно от движения и беспрерывных, следующих один другому в тыл, замечательных по разнообразию, богатству и прихотливости маскарадных сооружений. Но первый мой взгляд, первая слетевшая через всю толпу мысль – была: Фрези Грант. Памятник возвышался в цветах; его пьедестал образовал конус цветов, небывалый ворох, сползающий осыпями жасмина, роз и магнолий. С трудом рассмотрел я вчерашний стол; он теперь был обнесен рогатками и стоял ближе к памятнику, чем вчера, укрывшись под его цветущей скалой. Там было тесно, как в яме. При моем настроении, полном не меньшего гула, чем какой был вокруг, я не мог сделаться участником застольной болтовни. Я не пошел к столу. Но у меня явилось намерение пробиться к толпе зрителей, окружавшей подножие памятника, чтобы смотреть изнутри круга. Едва я отделился от стены дома, где стоял, прижатый движением, как, поддаваясь беспрерывному нажиму и толчкам, был отнесен далеко от первоначального направления и попал к памятнику со стороны, противоположной столу, за которым, наверное, так же, как вчера, сидели Бавс, Кук и другие, известные мне по вчерашней сцене.

Попав в центр, где движение, по точному физическому закону, совершается медленнее, я купил у продавца масок лиловую полумаску и, обезопасив себя таким простым способом от острых глаз Кука, стал на один из столбов, которые были соединены цепью вокруг «Бегущей». За это место, позволяющее избегать досадного перемещения, охраняющее от толчков и делающее человека выше толпы на две или на три головы, я заплатил его владельцу, который сообщил мне в порыве благодарности, что он занимает его с утра, – импровизированный промысел, наградивший пятнадцатилетнего сорванца золотой монетой.

Моя сосредоточенность была нарушена. Заразительная интимность происходящего – эта разгульная, легкомысленная и торжественная теснота, опахиваемая напевающим пристукиванием оркестров, размещенных в разных концах площади, – соскальзывала в самую печальную душу, как щекочущее перо. Оглядываясь, я видел подобие огромного здания, с которого снята крыша. На балконах, в окнах, на карнизах, на крышах, навесах подъездов, на стульях, поставленных в экипажах, было полно зрителей. Высоко над площадью вились сотни китайских фигурных змеев. Гуттаперчевые шары плавали над головами. По протянутым выше домов проволокам шумел длинный огонь ракет, скользящих горизонтально. Прямой угол двух свободных от экипажного движения сторон площади, вершина которого упиралась в центр, образовал цепь переезжающего сказочного населения; здесь было что посмотреть, и я отметил несколько выездов, достойных упоминания.

Медленно удаляясь, покачивалась старинная золотая карета, с ладьеобразным низом и высоким сиденьем для кучера, – но такая огромная, что сидящие в ней взрослые казались детьми. Они были в костюмах эпохи Ватто. Экипажем управлял Дон-Кихот, погоняя четверку богато убранных золотой, спадающей до земли сеткой лошадей огромным копьем. За каретой следовала длинная настоящая лодка, полная капитанов, матросов, юнг, пиратов и Робинзонов; они размахивали картонными топорами и стреляли из пистолетов, причем звук выстрела изображался голосом, а вместо пуль вылетали плоские суконные крысы. За лодкой, раскачивая хоботы, выступали слоны, на спинах которых сидели баядерки, гейши, распевая игривые шансонетки. Но более всех других затей привлекло мое внимание сделанное двухсаженное сердце – из алого плюша. Оно было, как живое; вздрагивая, напрягаясь или падая, причем трепет проходил по его поверхности, оно медленно покачивалось среди обступившей его группы масок; роль амура исполнял человек с огромным пером, которым он ударял, как копьем, в ужасную плюшевую рану.

Другой, с мордой летучей мыши, стирал губкой инициалы, которые писала на поверхности сердца девушка в белом хитоне и зеленом венке, но как ни быстро она писала и как ни быстро стирала их жадная рука, все же не удавалось стереть несколько букв. Из левой стороны сердца, прячась и кидаясь внезапно, извивалась отвратительная змея, жаля протянутые вверх руки, полные цветов; с правой стороны высовывалась прекрасная голая рука женщины, сыплющая золотые монеты в шляпу старика-нищего. Перед сердцем стоял человек ученого вида, рассматривая его в огромную лупу, и что-то говорил барышне, которая проворно стучала клавишами пишущей машины.

Несмотря на наивность аллегории, она производила сильное впечатление; и я, следя за ней, еще долго видел дымящуюся верхушку этого маскарадного сердца, пока не произошло замешательства, вызванного остановкой процессии. Не сразу можно было понять, что стряслось. Образовался прорыв, причем передние выезды отдалились, продолжая свой путь, а задние, напирая под усиливающиеся крики нетерпения, замялись на месте, так как против памятника остановилось высокое, странного вида сооружение. Нельзя было сказать, что оно изображает. Это был как бы высокий ящик, с длинным навесом спереди; его внутренность была задрапирована опускающимися до колес тканями. Оно двигалось без людей; лишь на высоком передке сидел возница с закрытым маской лицом. Наблюдая за ним, я увидел, что он повернул лошадей, как бы намереваясь выйти из цепи, причем тыл его таинственной громады, которую он катил, был теперь повернут к памятнику по прямой линии. Очень быстро образовалась толпа; часть людей, намереваясь помочь, кинулась к лошадям; другая, размахивая кулаками перед лицом возницы, требовала убраться прочь. Сбежав с своего столба, я кинулся к задней стороне сооружения, еще ничего не подозревая, но смутно обеспокоенный, так как возница, соскочив с козел, погрузился в толпу и исчез. Задняя стена сооружения вдруг взвилась вверх; там, прижавшись в углу, стоял человек. Он был в маске и что-то делал с веревкой, опускавшейся сверху. Он замешкался, потому что наступил на ее конец.

Мысль этого момента напоминала свистнувший мимо уха камень: так все стало мне ясно, без точек и запятых. Я успел кинуться к памятнику и, разбросав цветы, взобраться по выступам цоколя на высоту, где моя голова была выше колен «Бегущей». Внизу сбилась дико загремевшая толпа, я увидел направленные на меня револьверы и пустоту огромного ящика, верх которого приходился теперь на уровне моих глаз.

– Стегайте, бейте лошадей! – закричал я, ухватясь левой рукой за выступ подножия мраморной фигуры, а правую протянув вперед. Еще не зная, что произойдет, я чувствовал нависшую невдалеке тяжесть угрозы и готов был принять ее на себя.

Всеобщее оцепенение едва не помогло ужасной затее. В дальнем конце просвета сооружения оторвалась черная тень, с шумом ахнула вниз и, взвившись перед самым моим лицом, повернулась. Это была продолговатая чугунная штамба, весом пудов двадцать, пущенная, как маятник, на крепком канате. Она повернулась в тот момент, когда между ее слепой массой и моим лицом прошла тень женской руки, вытянутой жестом защиты. Удар плашмя уничтожил бы меня вместе со статуей, как топор – стеариновую свечу, но поворот штамбы сунул ее в воздухе концом мимо меня, на дюйм от плеча статуи. Она остановилась и, завертевшись, умчалась назад. Этот обратный удар был ужасен. Он снес боковой фасад ящика, раздробив его с громом, бросившим лошадей прочь. Сооружение качнулось и рухнуло. Две лошади упали, путаясь ногами в постромках; другие вставали на дыбы и рвались, волоча развалины среди разбегающейся толпы. Весь дрожа от нервного потрясения, я сбежал вниз и прежде всего взглянул на статую Фрези Грант. Она была прекрасна и невредима.

Между тем толпа хлынула со всех концов площади так густо, что, потеряв шляпу и оттесненный публикой от центра сцены, где разъяренное скопище уничтожало опрокинутую дьявольскую машину, я был затерян, как камень, упавший в воду. Некоторое время два-три человека вертелись вокруг меня, ощупывая и предлагая свои услуги, но, так как нас ежеминутно грозило сбить с ног стремительное возбуждение, я был естественно и очень скоро отделен от всяких доброхотов и мог бы, если бы хотел, присутствовать далее зрителем; но я поспешил выбраться. Повсюду раздавались крики, что нападение – дело Граса Парана и его сторонников. Таким образом, карнавал был смят, превращен в чрезвычайное, центральное событие этого вечера; по всем улицам спешили на площадь группы, а некоторые мчались бегом. Устав от шума, я завернул в переулок и вскоре был дома.

Я пережил настроение, которое улеглось не сразу. Я садился, но не мог сидеть и начинал ходить, все еще полный впечатлением мигнувшей мимо виска внезапной смерти, которую отвела маленькая таинственная рука. Я слышал треск опрокинутого обратным ударом сооружения. Вся тяжесть сцен прошедшего дня соединилась с этим последним воспоминанием. Чувствуя, что не засну, я оглушил себя такой порцией виски, какую сам счел бы в иное время чудовищной, и зарылся в постель, не имея более сил ни слышать, ни смотреть, как бьется огромное плюшевое сердце, исходя ядом и золотом, болью и смехом, желанием и проклятием.

Я проснулся один, в десять часов утра. Кука не было. Его постель стояла нетронутой. Следовательно, он не ночевал, и, так как был только рад случайному одиночеству, я более не тревожил себя мыслями о его судьбе.

Когда я оделся и освежил голову потоками ледяной воды, слуга доложил, что меня внизу ожидает дама. Он также передал карточку, на которой я прочел: «Густав Бреннер, корреспондент “Рифа”». Догадываясь, что могу видеть Биче Сениэль, я поспешно сошел вниз. Довольно мне было увидеть вуаль, чтобы нравственная и нервная ломота, благодаря которой я проснулся с неопределенной тревогой, исчезла, сменившись мгновенно чувством такой сильной радости, что я подошел к Биче с искренним, невольным возгласом:

– Слава богу, что это вы, Биче, а не другой кто-нибудь, кого я не знаю.

Она, внимательно всматриваясь, улыбнулась и подняла вуаль.

– Как вы бледны! – сказала, помолчав, девушка. – Да, я уезжаю; сегодня или завтра, еще неизвестно. Я пришла так рано потому, что… это необходимо.

Мы разговаривали, стоя в небольшой гостиной, где была дверь в сад, обнесенный глухой стеной. Кроме Биче, с кресла поднялся, едва я вошел, длинный молодой человек с красным тощим лицом, в пенсне и с портфелем. Мне было тяжело говорить с ним, так как, не глядя на Биче, я видел лишь ее одну, и даже одна потерянная минута была страданием; но Густав Бреннер имел право надоесть, раскланяться и уйти. Извиняясь перед девушкой, которая отошла к двери и стала смотреть в сад, я спросил Бреннера, чем могу быть ему полезен.

Он посвятил меня в столь мне хорошо известное дело смерти капитана Геза и выразил желание получить для газеты интересующие его сведения о моем сложном участии.

Не было другого выхода отделаться от него. Я сказал:

– К сожалению, я не тот, которого вы ищете. Вы – жертва случайного совпадения имен: тот Томас Гарвей, который вам нужен, сегодня не ночевал. Он записан здесь под фамилией Ариногел Кук, и, так как он мне сам в том признался, я не вижу надобности скрывать это.

Благодаря тяжести, лежавшей у меня на сердце, потому что слова Биче об ее отъезде были только что произнесены, я сохранил совершенное спокойствие. Бреннер насторожился; даже его уши шевельнулись от неожиданности.

– Одно слово… прошу вас… очень вас прошу, – поспешно проговорил он, видя, что я намереваюсь уйти. – Ариногел Кук?.. Томас Гарвей… его рассказ… может быть вам известно…

– Вы должны меня извинить, – сказал я твердо, – но я очень занят. Единственное, что я могу указать, – это место, где вы должны найти мнимого Кука. Он – у стола, который занимает добровольная стража «Бегущей». На нем розовая маска и желтое домино.

Биче слушала разговор. Она, повернув голову, смотрела на меня с изумлением и одобрением. Бреннер схватил мою руку, отвесил глубокий, сломавший его длинное тело поклон и, повернувшись, кинулся аршинными шагами ловить Кука.

Я подошел к Биче.

– Не будет ли вам лучше в саду? – сказал я. – Я вижу в том углу тень.

Мы прошли и сели; от входа нас заслоняли розовые кусты.

– Биче, – сказал я, – вы очень, очень серьезны. Что произошло? Что мучает вас?

Она взглянула застенчиво, как бы издалека, закусив губу, и тотчас перевела застенчивость в так хорошо знакомое мне, открытое упорное выражение.

– Простите мое неумение дипломатически окружать вопрос, – произнесла девушка. – Вчера… – Гарвей! Скажите мне, что вы пошутили!

– Как бы я мог? И как бы я смел?

– Не оскорбляйтесь. Я буду откровенна, Гарвей, так же, как были откровенны вы в театре. Вы сказали тогда не много и – много. Я – женщина, и я вас очень хорошо понимаю. Но оставим пока это. Вы мне рассказали о Фрези Грант, и я вам поверила, но не так, как, может быть, хотели бы вы. Я поверила в это, как в недействительность, выраженную вашей душой, как верят в рисунок Калло, Фрагонара, Бердслэя; я не была с вами тогда. Клянусь, никогда так много не говорила я о себе и с таким чувством странной досады! Но если бы я поверила, я была бы, вероятно, очень несчастна.

– Биче, вы не правы.

– Непоправимо права. Гарвей, мне девятнадцать лет. Вся жизнь для меня чудесна. Я даже еще не знаю ее как следует. Уже начал двоиться мир благодаря вам: два желтых платья, две «Бегущие по волнам» и – два человека в одном! – Она рассмеялась, но неспокоен был ее смех. – Да, я очень рассудительна, – прибавила Биче задумавшись, – а это, должно быть, нехорошо. Я в отчаянии от этого!

– Биче, – сказал я, ничуть не обманываясь блеском ее глаз, но говоря только слова, так как ничем не мог передать ей самого себя, – Биче, все открыто для всех.

– Для меня – закрыто. Я слепа. Я вижу тень на песке, розы и вас, но я слепа в том смысле, какой вас делает для меня почти неживым. Но я шутила. У каждого человека свой мир. Гарвей, этого не было?!

– Биче, это было, – сказал я. – Простите меня. Она взглянула с легким, задумчивым утомлением, затем, вздохнув, встала.

– Когда-нибудь мы встретимся, быть может, и поговорим еще раз. Не так это просто. Вы слышали, что произошло ночью?

Я не сразу понял, о чем спрашивает она. Встав сам, я знал без дальнейших объяснений, что вижу Биче последний раз; последний раз говорю с ней; моя тревога вчера и сегодня была верным предчувствием. Я вспомнил, что надо ответить.

– Да, я был там, – сказал я, уже готовясь рассказать ей о своем поступке, но испытал такое же мозговое отвращение к бесцельным словам, какое было в Лиссе, при разговоре со служащим гостиницы «Дувр», тем более, что я поставил бы и Биче в необходимость затянуть конченный разговор. Следовало сохранить внешность недоразумения, зашедшего дальше, чем полагали.

– Итак, вы едете?

– Я еду сегодня. – Она протянула руку. – Прощайте, Гарвей, – сказала Биче, пристально смотря мне в глаза. – Благодарю вас от всей души. Не надо; я выйду одна.

– Как все распалось, – сказал я. – Вы напрасно провели столько дней в пути. Достигнуть цели и отказаться от нее, – не всякая женщина могла бы поступить так. Прощайте, Биче! Я буду говорить с вами еще долго после того, как вы уйдете.

В ее лице тронулись какие-то, оставшиеся непроизнесенными, слова, и она вышла. Некоторое время я стоял, бесчувственный к окружающему, затем увидел, что стою так же неподвижно, – не имея сил, ни желания снова начать жить, – у себя в номере. Я не помнил, как поднялся сюда. Постояв, я лег, стараясь победить страдание какой-нибудь отвлекающей мыслью, но мог только до бесконечности представлять исчезнувшее лицо Биче.

– Если так, – сказал я в отчаянии, – если, сам не зная того, я стремился к одному горю, – о Фрези Грант, нет человеческих сил терпеть! Избавь меня от страдания!

Надеясь, что мне будет легче, если я уеду из Гель-Гью, я сел вечером в шестичасовой поезд, так и не увидев более Кука, который, как стало известно впоследствии из газет, был застрелен при нападении на дом Граса Парана. Его двойственность, его мрачный сарказм и смерть за статую Фрези Грант, за некий свой, тщательно охраняемый угол души, долго волновали меня как пример малого знания нашего о людях.

Я приехал в Лисс в десять часов вечера, тотчас направившись к Филатру. Но мне не удалось поговорить с ним. Хотя все окна его дома были ярко освещены, а дверь открыта, как будто здесь что-то произошло, – меня никто не встретил при входе. Изумленный, я дошел до приемной, наткнувшись на слугу, имевшего растерянный и праздничный вид.

– Ах, – шепотом сказал он, – едва ли доктор может… Я даже не знаю, где он. Они бродят по всему дому – он и его жена. Тут у нас такое произошло! Только что, перед вашим приходом…

Поняв, что произошло, я запретил докладывать о себе и, повернув обратно, увидел через раскрытую дверь молодую женщину, сидевшую довольно далеко от меня на низеньком кресле. Доктор стоял, держа ее руки в своих, спиной ко мне. Виноватая и простивший были совершенно поглощены друг другом. Я и слуга тихо, как воры, прошли один за другим на носках к выходу, который теперь был тщательно заперт. Едва ступив на тротуар, я с стеснением подумал, что Филатру все эти дни будет не до друзей. К тому же его положение требовало, чтобы он первый захотел теперь видеть меня у себя.

Я удалился с особым настроением, вызванным случайно замеченной сценой, которая, среди вечерней тишины, напоминала мне внезапный порыв Дэзи: единственное, чем я был равен в эту ночь Фалатру, нашедшему свое несбывшееся. Я услышал, как она говорит, шепча: «Да, – что же мне теперь делать?»

Другой голос, звонкий и ясный, сказал мягко, подсказывая ответ: «Гарвей, – этого не было?»

– Было, – ответил я опять, как тогда. – Это было, Биче, простите меня.

Известив доктора письмом о своем возвращении, я, не дожидаясь ответа, уехал в Сан-Риоль, где месяца три был занят с Лерхом делами продажи недвижимого имущества, оставшегося после отца. Не так много очистилось мне за всеми вычетами по закладным и векселям, чтобы я, как раньше, мог только телеграфировать Лерху. Но было одно дело, тянувшееся уже пять лет, в отношении которого следовало ожидать благоприятного для меня решения.

Мой характер отлично мирится как с недостатком средств, так и с избытком их. Подумав, я согласился принять заведование иностранной корреспонденцией в чайной фирме Альберта Витмер и повел странную двойную жизнь, одна часть которой представляла деловой день, другая – отдельный от всего вечер, где сталкивались и развивались воспоминания. С болью я вспомнил о Биче, пока воспоминание о ней не остановилось, приняв характер печальной и справедливой неизбежности… Несмотря на все, я был счастлив, что не солгал в ту решительную минуту, когда на карту было поставлено мое достоинство – мое право иметь собственную судьбу, что бы ни думали о том другие. И я был рад также, что Биче не поступилась ничем в ясном саду своего душевного мира, дав моему воспоминанию искреннее восхищение, какое можно сравнить с восхищением мужеством врага, сказавшего опасную правду перед лицом смерти. Она принадлежала к числу немногих людей, общество которых приподнимает. Так размышляя, я признавал внутреннее состояние между мной и ею взаимно законным и мог бы жалеть лишь о том, что я иной, чем она. Едва ли кто-нибудь когда-нибудь серьезно жалел о таких вещах.

Мои письменные показания, посланные в суд, происходивший в Гель-Гью, совершенно выделили Бутлера по делу о высадке меня Гезом среди моря, но оставили открытым вопрос о появлении неизвестной женщины, которая сошла в лодку. О ней не было упомянуто ни на суде, ни на следствии, вероятно по взаимному уговору подсудимых между собой, отлично понимающих, как тяжело отразилось бы это обстоятельство на их судьбе. Они воспользовались моим молчанием на сей счет и могли объяснять его, как хотели. Матросы понесли легкую кару за участие в контрабандном промысле; Синкрайт отделался годом тюрьмы. Ввиду хлопот Ботвеля и некоторых затрат со стороны Биче Бутлер был осужден всего на пять лет каторжных работ. По окончании их он уехал в Дагон, где поступил на угольный пароход, и на том его след затерялся.

Когда мне хотелось отдохнуть, остановить внимание на чем-нибудь отрадном и легком, я вспоминал Дэзи, ворочая гремящее, не покидающее раскаяние безвинной вины. Эта девушка много раз расстраивала и веселила меня, когда, припоминая ее мелкие, характерные движения или сцены, какие прошли при ее участии, я невольно смеялся и отдыхал, видя вновь, как она возвращает мне проигранные деньги или, поднявшись на цыпочки, бьет пальцами по губам, стараясь заставить понять, чего хочет. В противоположность Биче, образ которой постепенно становился прозрачен, начиная утрачивать ту власть, какая могла удержаться лишь прямым поворотом чувства, неизвестно где находящаяся Дэзи была реальна, как рукопожатие, сопровождаемое улыбкой и приветом. Я ощущал ее личность так живо, что мог говорить с ней, находясь один, без чувства странности или нелепости, но когда воспоминание повторяло ее нежный и горячий порыв, причем я не мог прогнать ощущение прильнувшего ко мне тела этого полуребенка, которого надо было, строго говоря, гладить по голове, – я спрашивал себя:

– Отчего я не был с ней добрее и не поговорил так, как она хотела, ждала, надеялась? Отчего не попытался хоть чем-нибудь ее рассмешить?

В один из своих приездов в Леге я остановился перед лавкой, на окне которой была выставлена модель парусного судна, – большое, правильно оснащенное изделие, изображавшее каравеллу времен Васко да Гама. Это была одна из тех вещей, интересных и практически ненужных, которые годами ожидают покупателя, пока не превратятся в неотъемлемый инвентарь самого помещения, где вначале их задумано было продать. Я рассмотрел ее подробно, как рассматриваю все, затронувшее самые корни моих симпатий. Мы редко можем сказать в таких случаях, что собственно привлекло нас, почему такое рассматривание подобно разговору – настоящему, увлекательному общению. Я не торопился заходить в лавку. Осмотрев маленькие паруса, важную безжизненность палубы, люков, впитав всю обреченность этого карлика-корабля, который, при полной соразмерности частей, способности принять фунтов пять груза и даже держаться на воде и плыть, все-таки не мог ничем ответить прямому своему назначению, кроме как в воображении человеческом, – я решил, что каравелла будет моя.

Вдруг она исчезла. Исчезло все: улица и окно. Чьи-то теплые руки, охватив голову, закрыли мне глаза. Испуг, но не настоящий, а испуг радости, смешанный с нежеланием освободиться и, должно быть, с глупой улыбкой, помешал мне воскликнуть. Я стоял, затеплев внутри, уже догадываясь, что сейчас будет, и мигая под шевелящимися на моих веках пальцами, негромко спросил:

– Кто это такой?

– «Бегущая по волнам», – ответил голос, который старался быть очень таинственным. – Может быть, теперь угадаете?

– Дэзи?! – сказал я, снимая ее руки с лица, и она отняла их, став между мной и окном.

– Простите мою дерзость, – сказала девушка, краснея и нервно смеясь. Она смотрела на меня своим прямым, веселым взглядом и говорила глазами обо всем, чего не могла скрыть. – Ну, мне, однако, везет! Ведь это второй раз, что вы стоите задумавшись, а я прохожу сзади! Вы испугались?

Она была в синем платье и шелковой коричневой шляпе с голубой лентой. На мостовой лежала пустая корзинка, которую она бросила, чтобы приветствовать меня таким замечательным способом. С ней шла огромная собака, вид которой, должно быть, потрясал мосек; теперь эта собака смотрела на меня, как на вещь, которую, вероятно, прикажут нести.

– Дэзи, милая Дэзи, – сказал я, – я счастлив вас видеть! Я очень виноват перед вами! Вы здесь одна? Ну, здравствуйте!

Я пожал ее вырывавшуюся, но не резко, руку. Она привстала на цыпочки и, ухватившись за мои плечи, поцеловала меня в щеку.

– Я вас люблю, Гарвей, – сказала она серьезно и кротко. – Вы будете мне как брат, а я – ваша сестра. О, как я вас хотела видеть! Я многого не договорила. Вы видели Фрези Грант?! Вы боялись мне сказать это?! С вами это случилось? Представьте, как я была поражена и восхищена! Дух мой захватывало при мысли, что моя догадка верна. Теперь признайтесь, что – так!

– Это – так, – ответил я с той же простотой и свободой, потому что мы говорили на одном языке. Но не это хотелось мне ввести в разговор.

– Вы одна в Леге?

Зная, что я хочу знать, она ответила, медленно покачав головой:

– Я одна, и я не знаю, где теперь Тоббоган. Он очень меня обидел тогда; может быть, и я обидела его, но это дело уже прошлое. Я ничего не говорила ему, пока мы не вернулись в Риоль, и там сказала, и сказала также, как отнеслись вы. Мы оба плакали с ним, плакали долго, пока не устали. Еще он настаивал; еще и еще. Но Проктор, великое ему спасибо, вмешался. Он поговорил с ним. Тогда Тоббоган уехал в Кассет. Я здесь у жены Проктора; она содержит газетный киоск. Старуха относится хорошо, но много курит дома, а у нас всего три тесные комнаты, так что можно задохнуться. Она курит трубку! Представьте себе! Теперь – вы. Что вы здесь делаете, и сделалась ли у вас – жена, которую вы искали?

Она побледнела, и глаза ее наполнились слезами.

– О, простите меня! Язык мой – враг мой! Ваша сестра очень глупа! Но вы меня вспоминали немного?

– Разве можно вас забыть? – ответил я, ужасаясь при мысли, что мог не встретить никогда Дэзи. – Да, у меня сделалась жена вот… теперь. Дэзи, я любил вас, сам не зная того, и любовь к вам шла вслед другой любви, которая пережилась и окончилась.

Немногие прохожие переулка оглядывались на нас, зажигая в глазах потайные свечки нескромного любопытства.

– Уйдем отсюда, – сказала Дэзи, когда я взял ее руку и, не выпуская, повел на пересекающий переулок бульвар. – Гарвей, милый мой, сердце мое, я исправлюсь, я буду сдержанной, но только теперь надо четыре стены. Я не могу ни поцеловать вас, ни пройтись колесом. Собака… ты тут. Ее зовут Хлопс. А надо бы назвать Гавс. Гарвей!

– Дэзи?!

– Ничего. Пусть будет нам хорошо!

Среди разговоров, которые происходили тогда между Дэзи и мной и которые часто кончались под утро, потому что относительно одних и тех же вещей открывали мы как новые их стороны, так и новые точки зрения, – особенной любовью пользовалась у нас тема о путешествии вдвоем по всем тем местам, какие я посещал раньше. Но это был слишком обширный план, почему его пришлось сократить. К тому времени я выиграл спорное дело, что дало несколько тысяч, весьма помогших осуществить наше желание. Зная, что все истрачу, я купил в Леге, неподалеку от Сан-Риоля, одноэтажный каменный дом с садом и свободным земельным участком, впоследствии засаженным фруктовыми деревьями. Я составил точный план внутреннего устройства дома, приняв в расчет все мелочи уюта и первого впечатления, какое должны произвести комнаты на входящего в них человека, и поручил устроить это моему приятелю Товалю, вкус которого, его умение заставить вещи говорить знал еще с того времени, когда Товаль имел собственный дом. Он скоро понял меня, – тотчас, как увидел мою Дэзи. От нее была скрыта эта затея, и вот мы отправились в путешествие, продолжавшееся два года.

Для Дэзи, всегда полной своим внутренним миром и очень застенчивой, несмотря на ее внешнюю смелость, было мучением высиживать в обществе целые часы или принимать, поэтому она скоро устала от таких центров кипучей общественности, как Париж, Лондон, Милан, Рим, и часто жаловалась на потерянное, по ее выражению, время. Иногда, сказав что-нибудь, она вдруг сконфуженно умолкала, единственно потому, что обращала на себя внимание. Скоро подметив это, я ограничил наше общество – хотя оно и менялось – такими людьми, при которых можно было говорить или не говорить, как этого хочется. Но и тогда способность Дэзи переноситься в чужие ощущения все же вызывала у нее стесненный вздох. Она любила приходить сама и только тогда, когда ей хотелось самой.

Но лучшим ее развлечением было ходить со мной по улицам, рассматривая дома. Она любила архитектуру и понимала в ней толк. Ее трогали старинные стены, с рвами и деревьями вокруг них; какие-нибудь цветущие уголки среди запустения умершей эпохи, или чистенькие, новенькие домики, с бессознательной грацией соразмерности всех частей, что встречается крайне редко. Она могла залюбоваться фронтоном; запертой глухой дверью среди жасминной заросли; мостом, где башни и арки отмечены над быстрой водой глухими углами теней; могла она тщательно оценить дворец и подметить стиль в хижине. По всему этому я вспомнил о доме в Леге с затаенным коварством.

Когда мы вернулись в Сан-Риоль, то остановились в гостинице, а на третий день я предложил Дэзи съездить в Леге посмотреть водопады. Всегда согласная, что бы я ей ни предложил, она немедленно согласилась и по своему обыкновению не спала до двух часов, все размышляя о поездке. Решив что-нибудь, она загоралась и уже не могла успокоиться, пока не приведет задуманное в исполнение. Утром мы были в Леге и от станции проехали на лошадях к нашему дому, о котором я сказал ей, что здесь мы остановимся на два дня, так как этот дом принадлежит местному судье, моему знакомому.

На ее лице появилось так хорошо мне известное стесненное и любопытное выражение, какое бывало всегда при посещении неизвестных людей. Я сделал вид, что рассеян и немного устал.

– Какой славный дом! – сказала Дэзи. – И он стоит совсем отдельно; сад, честное слово, заслуживает внимания! Хороший человек этот судья. – Таковы были ее заключения от предметов к людям.

– Судья как судья, – ответил я. – Может быть, он и великолепен, но что ты нашла хорошего, милая Дэзи, в этом квадрате с двумя верандами?

Она не всегда умела выразить, что хотела, поэтому лишь соединила свои впечатления с моим вопросом одной из улыбок, которая отчетливо говорила: «Притворство – грех. Ведь ты видишь простую чистоту линий, лишающую строение тяжести, и зеленую черепицу, и белые стены с прозрачными, как синяя вода, стеклами; эти широкие ступени, по которым можно сходить медленно, задумавшись, к огромным стволам, под тень высокой листвы, где в просветах солнцем и тенью нанесены вверх яркие и пылкие цветы удачно расположенных клумб. Здесь чувствуешь себя погруженным в столпившуюся у дома природу, которая, разумно и спокойно теснясь, образует одно целое с передним и боковым фасадами. Зачем же, милый мой, эти лишние слова, каким ты не веришь сам?» Вслух Дэзи сказала:

– Очень здесь хорошо – так, что наступает на сердце. Нас встретил Товаль, вышедший из глубины дома.

– Здорово, друг Товаль. Не ожидала вас встретить! – сказала Дэзи. – Вы что же здесь делаете?

– Я ожидаю хозяев, – ответил Товаль очень удачно, в то время как Дэзи, поправляя под подбородком ленту дорожной шляпы, осматривалась, стоя в небольшой гостиной. Ее быстрые глаза подметили все: ковер, лакированный резной дуб, камин и тщательно подобранные картины в ореховых и малахитовых рамах. Среди них была картина Гуэро, изображающая двух собак: одна лежит спокойно, уткнув морду в лапы, смотря человеческими глазами; другая, встав, вся устремлена на невидимое явление.

– Хозяев нет, – произнесла Дэзи, подойдя и рассматривая картину, – хозяев нет. Эта собака сейчас лайнет. Она пустит лай. Хорошая картина, друг Товаль! Может быть, собака видит врага?

– Или хозяина, – сказал я.

– Пожалуй, что она залает приветливо. Что же нам делать?

– Для вас приготовлены комнаты, – ответил Товаль, худое, острое лицо которого, с большими снисходительными глазами, рассеклось загадочной улыбкой. – Что касается судьи, то он, кажется, здесь.

– То есть Адам Корнер? Ты говорил, что так зовут этого человека. – Дэзи посмотрела на меня, чтобы я объяснил, как это судья здесь, в то время как его нет.

– Товаль хочет, вероятно, сказать, что Корнер скоро приедет.

Мне при этом ответе пришлось сильно закусить губу, отчего вышло вроде: «ычет, ыроятно, ызать, чьо, ырнер оро рыедет».

– Ты что-то ешь? – сказала моя жена, заглядывая мне в лицо. – Нет, я ничего не понимаю. Вы мне не ответили, Товаль, зачем вы здесь оказались, а вас очень приятно встретить. Зачем вы хотите меня в чем-то запутать?

– Но, Дэзи, – умоляюще вздохнул Товаль, – чем же я виноват, что судья – здесь?

Она живо повернулась к нему гневным движением, еще не успевшим передаться взгляду, но тотчас рассмеялась.

– Вы думаете, что я дурочка? – поставила она вопрос прямо. – Если судья здесь и так вежлив, что послал вас рассказывать о себе таинственные истории, то будьте добры ему передать, что мы – тоже, может быть, – здесь!

Как ни хороша была эта игра, наступил момент объяснить дело.

– Дэзи, – сказал я, взяв ее за руку, – оглянись и знай, что ты у себя. Я хотел тебя еще немного помучить, но ты уже волнуешься, а потому благодари Товаля за его заботы. Я только купил; Товаль потратил множество своего занятого времени на все внутреннее устройство. Судья действительно здесь, и этот судья – ты. Тебе судить, хорошо ли вышло.

Пока я объяснял, Дэзи смотрела на меня, на Товаля, на Товаля и на меня.

– Поклянись, – сказала она, побледнев от радости, – поклянись страшной морской клятвой, что это… Ах, как глупо! Конечно же, в глазах у каждого из вас сразу по одному дому! И я-то и есть судья?! Да будь он грязным сараем…

Она бросилась ко мне и вымазала меня слезами восторга. Тому же подвергся Товаль, старавшийся не потерять своего снисходительного, саркастического, потустороннего экспансии вида. Потом начался осмотр, и когда он, наконец, кончился, в глазах Дэзи переливались все вещи, перспективы, цветы, окна и занавеси, как это бывает на влажной поверхности мыльного пузыря. Она сказала:

– Не кажется ли тебе, что все вдруг может исчезнуть?

– Никогда!

– Ну, а у меня жалкий характер; как что-нибудь очень хорошо, так немедленно начинаю бояться, что у меня отнимут, испортят, что мне не будет уже хорошо…

У каждого человека – не часто, не искусственно, но само собой, и только в день очень хороший, среди других, просто хороших дней, наступает потребность оглянуться, даже побыть тем, каким был когда-то. Она сродни перебиранию старых писем. Такое состояние возникло однажды у Дэзи и у меня по поводу ее желтого платья с коричневой бахромой, которое она хранила как память о карнавале в честь Фрези Грант, «Бегущей по волнам», и о той встрече в театре, когда я невольно обидел своего друга. Однажды начались воспоминания и продолжались, с перерывами, целый день, за завтраком, обедом, прогулкой, между завтраком и обедом и между работой и прогулкой. Говоря о насущном, каждый продолжал думать о сценах в Гель-Гью и на «Нырке», который, кстати сказать, разбился год назад в рифах, причем спаслись все. Как только отчетливо набегало прошлое, оно ясно вставало и требовало обсуждения, и мы немедленно принимались переживать тот или другой случай, с жалостью, что он не может снова повториться – теперь – без неясного своего будущего. Было ли это предчувствием, что вечером воспоминания оживут, или тем спокойным прибоем, который напоминает человеку, достигшему берега, о бездонных пространствах, когда он еще не знал, какой берег скрыт за молчанием горизонта, – сказать может лишь нелюбовь к своей жизни, равнодушное психическое исследование. И вот мы заговорили о Биче Сениэль, которую я любил.

– Вот эти глаза видели Фрези Грант, – сказала Дэзи, прикладывая пальцы к моим векам. – Вот эта рука пожимала ее руку. – Она прикоснулась к моей руке. – Там, во рту, есть язык, который с ней говорил. Да, я знаю, это кружит голову, если вдумаешься туда, – но потом делается серьезно, важно, и хочется ходить так, чтобы не просы´пать. И это не перейдет ни в кого: оно только в тебе!

Стемнело; сад скрылся и стоял там, в темном одиночестве, так близко от нас. Мы сидели перед домом, когда свет окна озарил Дика, нашего мажордома, человека на все руки. За ним шел, всматриваясь и улыбаясь, высокий человек в дорожном костюме. Его загоревшее, неясно знакомое лицо попало в свет, и он сказал:

– «Бегущая по волнам»!

– Филатр! – вскричал я, подскакивая и вставая. – Я знал, что встреча должна быть! Я вас потерял из вида после трех месяцев переписки, когда вы уехали, как мне говорили, – не то в Салер, не то в Дибль. Я сам провел два года в разъездах. Как вы нас разыскали?

Мы вошли в дом, и Филатр рассказал нам свою историю. Дэзи сначала была молчалива и вопросительна, но, начав улыбаться, быстро отошла, принявшись, по своему обыкновению, досказывать за Филатра, если он останавливался. При этом она обращалась ко мне, поясняя очень рассудительно и почти всегда невпопад, как то или это происходило, – верный признак, что она слушает очень внимательно.

Оказалось, что Филатр был назначен в колонию прокаженных, миль двести от Леге, вверх по течению Тавассы, куда и отправился с женой вскоре после моего отъезда в Европу. Мы разминулись на несколько дней всего.

– След найден, – сказал Филатр, – я говорю о том, что должно вас заинтересовать больше, чем «Мария Целеста», о которой рассказывали вы на «Нырке». Это…

– «Бегущая по волнам»! – быстро подстегнула его плавную речь Дэзи и, вспыхнув от верности своей догадки, уселась в спокойной позе, имеющей внушить всем: «Мне только это и было нужно сказать, а затем я молчу».

– Вы правы. Я упомянул «Марию Целесту». Дорогой Гарвей, мы плыли на паровом катере в залив; я и два служащих биологической станции из Оро, с целью охоты. Ночь застала нас в скалистом рукаве, по правую сторону острова Капароль, и мы быстро прошли это место, чтобы остановиться у леса, где утром матросы должны были запасти дрова. При повороте катер стал пробиваться среди слоя плавучего древесного хлама. В том месте были сотни небольших островков, и маневры катера по извивам свободной воды привели нас к спокойному круглому заливу, стесненному высоко раскинувшимся лиственным навесом. Опасаясь сбиться с пути, то есть, вернее, удлинить его неведомым блужданием по этому лабиринту, шкипер ввел катер в стрелу воды между огромных камней, где мы и провели ночь. Я спал не в каюте, а на палубе и проснулся рано, хотя уже рассвело.

Не сон увидел я, осмотрев замкнутый круг залива, а действительное парусное судно, стоявшее в двух кабельтовых от меня, почти у самых деревьев, бывших выше его мачт. Второй корабль, опрокинутый, отражался на глубине. Встряхнутый так, как если бы меня, сонного, швырнули с постели в воду, я взобрался на камень и, соскочив, зашел берегом к кораблю с кормы, разодрав в клочья куртку: так было густо заплетено вокруг, среди лиан и стволов. Я не ошибся. Это была «Бегущая по волнам», судно, покинутое экипажем, оставленное воде, ветру и одиночеству. На реях не было парусов. На мой крик никто не явился. Шлюпка, полная до половины водой, лежала на боку, на краю обрыва. Я поднял заржавевшую пустую жестянку, вычерпал воду и, так как весла лежали рядом, достиг судна, взобравшись на палубу по якорному тросу, с кормы.

По всему можно было судить, что корабль оставлен здесь больше года назад. Палуба проросла травой; у бортов намело листьев и сучьев. По реям, обвив их, спускались лианы, стебли которых, усеянные цветами, раскачивались, как обрывки снастей. Я сошел внутрь и вздрогнул, потому что маленькая змея, единственно оживляя салон, явила мне свою причудливую и красиво-зловещую жизнь, скользнув по ковру за угол коридора. Потом пробежала мышь. Я зашел в вашу каюту, где среди беспорядка, разбитой посуды и валяющихся на полу тряпок открыл кучу огромных карабкающихся жуков грязного зеленого цвета. Внутри было душно – нравственно душно, как если бы меня похоронили здесь, причислив к жукам. Я опять вышел на палубу, затем в кухню, кубрик; везде был голый беспорядок, полный мусора и москитов. Неприятная оторопь, стеснение и тоска напали на меня. Я предоставил розыски шкиперу, который подвел в это время катер к «Бегущей», и его матросам, огласившим залив возгласами здорового изумления и ретиво принявшимся забирать все, что годилось для употребления. Мои знакомые, служащие биологической станции, тоже поддались азарту находок и провели полдня, убивая палками змей, а также обшаривая все углы, в надежде открыть следы людей. Но журнала и никаких бумаг не было; лишь в столе капитанской каюты, в щели дальнего угла ящика застрял обрывок письма; он хранится у меня, и я покажу вам его как-нибудь.

– Могу ли я надеяться, что вы прочтете это письмо, которого я не хотел… Должно быть, писавший разорвал письмо сам. Но догадка есть также и вопрос, который решать не мне.

Я стоял на палубе, смотря на верхушки мачт и вершины лесных великанов-деревьев, бывших выше мачт, над которыми еще выше шли безучастные, красивые облака. Оттуда свешивалась, как застывший дождь, сеть лиан, простирая во все стороны щупальца надеющихся, замерших завитков на конце висящих стеблей. Легкий набег ветра привел в движение эту перепутанную по всему устойчивому на их пути армию озаренных солнцем спиралей и листьев. Один завиток, раскачиваясь взад-вперед очень близко от клотика грот-мачты, не повис вертикально, когда ветер спал, а остался под небольшим углом, как придержанный на подъеме маятник. Он делал усилие. Слегка поддал ветер, и, едва коснувшись дерева, завиток мгновенно обвился вокруг мачты, дрожа, как струна.

Дэзи, став тихой, неподвижно смотрела на Филатра сквозь пелену слез, застилавших ее глаза.

– Что с тобой? – сказал я, сам взволнованный, так как ясно представил все, что видел Филатр.

– О, – прошептала она, боясь говорить громко, чтобы не расплакаться. – Это так прекрасно! И так грустно и так хорошо, что это все – так!

Я имел глупость спросить, чем она так поражена.

– Не знаю, – ответила Дэзи, вытирая глаза. – Потом я узнаю. Рассказывайте, дорогой доктор.

Заметив ее нервность, Филатр сократил свой рассказ.

Они выбрались из лабиринта островов с изрядным трудом. Надеясь когда-нибудь встретить меня, Филатр постарался разузнать через Брауна о судьбе «Бегущей». Лишь спустя два месяца он получил сведения. «Бегущая по волнам» была продана Эку Летри за полцены и ушла в Аквитэн тотчас после продажи под командой капитана Геруда. С тех пор о ней никто ничего не слышал. Стала ли она жертвой темного замысла, неизвестного никому плана, или спаслась в дебрях реки от преследований врага; вымер ли ее экипаж от эпидемии, или, бросив судно, погиб в чаще от голода и зверей? – узнать было нельзя. Лишь много лет спустя, когда по Тавассе стали находить золото, возникло предположение авантюры, золотой мечты, способной обращать взрослых в детей, но и с этим, кому была охота, мирился только тот, кто не мог успокоиться на неизвестности. «Бегущая» была оставлена там, где на нее случайно наткнулся катер, так как не нашлось охотников снова разыскивать ограбленное дотла судно, с репутацией, питающей суеверия.

– Но этого не довольно для меня и вас, – сказал Филатр, когда переговорили и передумали обо всем, связанном с кораблем Сениэлей. – Не дальше как вчера я встретил молодую даму – Биче Сениэль.

Глаза Дэзи высохли, и она задержала улыбку.

– Биче Сениэль? – сказал я, понимая лишь теперь, как было мне важно знать о ее судьбе.

– Биче Каваз.

Филатр задержал паузу и прибавил:

– Да. На пароходе в Риоль. Ее муж, Гектор Каваз, был с ней. Его жене нездоровилось, и он пригласил меня, узнав, что я врач. Я не знал, кто она, но начал догадываться, когда, услышав мою фамилию, она спросила, знаю ли я Томаса Гарвея, жившего в Лиссе. Я ответил утвердительно и много рассказал о вас. Осторожность удерживала меня передать лишь нам с вами известные факты того вечера, когда была игра в карты у Стерса, и некоторые другие обстоятельства, иного порядка, чем те, о каких принято говорить в случайных знакомствах. Но, так как разговор коснулся истории корабля «Бегущая по волнам», я счел нужным рассказать, что видел в лесном заливе. Она говорила сдержанно, и даже это мое открытие корабля вывело ее из спокойного состояния только на один момент, когда она сказала, что об этом следовало бы непременно узнать вам. Ее муж, замечательно живой, остроумный и приятный человек, рассказал мне, в свою очередь, о том, что часто видел первое время после свадьбы во сне, – вас, на шлюпке вдвоем с молодой женщиной, лицо которой было закрыто. Тогда обнаружилось, что ему известна ваша история, и разговор, став откровеннее, вернулся к событиям в Гель-Гью. Теперь он велся непринужденно. Ни одного слова не было сказано Биче Каваз об ее отношении к вам, но я видел, что она полна уверенной задумчивости – издали, как берег смотрит на другой берег через синюю равнину воды.

– «Он мог бы быть более близок вам, дорогая Биче, – сказал Гектор Каваз, – если бы не трагедия с Гезом. Обстоятельства должны были сомкнуться. Их разорвала эта смута, эта внезапная смерть».

– «Нет, жизнь, – ответила молодая женщина, взглядывая на Каваза с доверием и улыбкой. – В те дни жизнь поставила меня перед запертой дверью, от которой я не имела ключа, чтобы с его помощью убедиться, не есть ли это имитация двери. Я не стучусь в наглухо закрытую дверь. Тотчас же обнаружилась невозможность поддерживать отношения. Не понимаю – значит, не существует!»

– «Это сказано запальчиво!» – заметил Каваз.

– «Почему? – она искренне удивилась. – Мне хочется всегда быть только с тобой. Что может быть скромнее, дорогой доктор?»

– «Или грандиознее», – ответил я, соглашаясь с ней. У нее был небольшой жар – незначительная простуда. Я расстался под живым впечатлением ее личности – впечатлением неприкосновенности и приветливости. В Сан-Риоле я встретил Товаля, зашедшего ко мне; увидев мое имя в книге гостиницы, он, узнав, что я тот самый доктор Филатр, немедленно сообщил все о вас. Нужно ли говорить, что я тотчас собрался и поехал, бросив все дела колонии? Совершенно верно. Я стал забывать. Биче Каваз просила меня, если я вас встречу, передать вам ее письмо.

Он порылся в портфеле и извлек небольшой конверт, на котором стояло мое имя. Посмотрев на Дэзи, которая застенчиво и поспешно кивнула, я прочел письмо. Оно было в пять строчек: «Будьте счастливы. Я вспоминаю вас с признательностью и уважением. Биче Каваз».

– Только-то… – сказала разочарованная Дэзи. – Я ожидала большего. – Она встала, ее лицо загорелось. – Я ожидала, что в письме будет признано право и счастье моего мужа видеть все, что он хочет и видит, – там, где хочет. И должно еще было быть: «Вы правы, потому что это сказали вы, Томас Гарвей, который не лжет». – И вот это скажу я за всех: Томас Гарвей, вы правы. Я сама была с вами в лодке и видела Фрези Грант, девушку в кружевном платье, не боящуюся ступить ногами на бездну, так как и она видит то, чего не видят другие. И то, что она видит, – дано всем; возьмите его! Я, Дэзи Гарвей, еще молода, чтобы судить об этих сложных вещах, но я опять скажу: «Человека не понимают». Надо его понять, чтобы увидеть, как много невидимого. Фрези Грант, ты есть, ты бежишь, ты здесь! Скажи нам: «Добрый вечер, Дэзи! Добрый вечер, Филатр! Добрый вечер, Гарвей!»

Ее лицо сияло, гневалось и смеялось. Невольно я встал с холодом в спине, что сделал тотчас же и Филатр, – так изумительно зазвенел голос моей жены. И я услышал слова, сказанные без внешнего звука, но так отчетливо, что Филатр оглянулся.

– Ну вот, – сказала Дэзи, усаживаясь и облегченно вздыхая, – добрый вечер и тебе, Фрези!

– Добрый вечер! – услышали мы с моря. – Добрый вечер, друзья! Не скучно ли вам на темной дороге? Я тороплюсь, я бегу…

Марко задержался на маяке, о чем теперь жалел. Вышел бы на пятнадцать минут раньше, и дождь не догнал бы его. Парень спешил, как только мог. Черные тучи затянули небо, крупные волны прибоя с ритмичным шумом накатывались на берег, в воздухе царил тот особый покой, который всегда наступает за несколько минут перед бурей. Вот-вот этот покой нарушат резкие порывы ветра, и на землю упадут тяжелые капли, предвестники летнего ливня.

До Соколиного оставалось километра полтора. Чуть заметная среди травы тропинка начиналась у моря и вела прямиком в рыбацкий выселок. Парень вышел на тропинку и побежал. Далеко впереди, между ним и поселком, маячила чья-то фигура.

Марко, юнга со шхуны «Колумб», ходил сегодня домой, на маяк, где его отец работал смотрителем. Утром шхуна пришла в бухту Лебединого острова за рыбой, которую она поставляла в ближайший порт, на консервный завод. Оказалось, что рыбаки Соколиного выселка за день до этого взяли слишком маленький улов. Шкипер решил задержаться в бухте на сутки, перечистить мотор, а затем забрать улов за два дня и тогда уже двинуться в порт. Юнга отпросился у шкипера на пару часов домой, на маяк. Но гостил там недолго, заметив, как небо хмурится на дождь и бурю, и заторопился на судно. Однако дома его задержали: ведь специально для него был приготовлен вкусный обед и пирожки с мясом. Он и сейчас нес с собой довольно тяжелую корзинку с пирожками, которые мать передала команде «Колумба».

На бегу юнга поглядывал на видневшуюся впереди фигуру и гадал, кто бы это мог быть. Семнадцать лет он прожил на этом маленьком острове, знал всех немногочисленных его жителей и мог назвать каждого из них за километр. А теперь вот догонял человека, которого никак не мог опознать. «Кажется, это девушка или женщина», – догадывался он по одежде. Она почему-то останавливалась и наклонялась: наверное, срывала цветы. В руке она держала палку.

Наконец порыв ветра волной промчался по траве, по зеленой стене камыша над небольшой трясиной, поднял вверх сухую травинку – начиналась буря. Море тут же покрылось белыми барашками вспененных волн.

Ветер дул Марку в спину, облегчая шаг. Юноша догонял человека с палочкой. Он почти убедился, что это какая-то незнакомая женщина, и его разбирало любопытство: кто она, что делает на их острове. Когда до нее оставалось не более полусотни шагов, молния прочертила небо, а через мгновение грохнул громовой раскат. И тут же на землю упали первые тяжелые капли. Незнакомка остановилась, подняла свою палочку, и над ней, словно парашют, раскрылся зонтик. Марко поравнялся с ней и увидел, что это девушка примерно его лет. Она крепко сжимала ручку зонтика, который ветер надувал и рвал из рук. Девушка, судя по всему, городская: синее платье, сандалии, едва прикрывавший голову берет и зонтик были тому доказательствами. У Марка не было времени ее рассмотреть, и, если бы минут через пять его спросили, блондинка она или брюнетка, он, наверное, не ответил бы. А была она блондинка, с зелеными глазами и вздернутым носиком. Юнга не обратил на все это внимания, но сразу же убедился, что она не островитянка, а потому крикнул ей:

– Быстрее! Поспешите, пока ров у выселка водой не залило, иначе не перейдете!

С этими словами он сбавил шаг и пошел рядом с девушкой.

Маленький ров под Соколиным во время ливня превращался в бурную реку, перебраться через которую было просто невозможно. В таких случаях люди возвращались на маяк и пережидали, пока дождь кончится и спадет вода, или рисковали добираться до выселка по морю.

Пока Марко говорил, дождь усилился и серой завесой закрыл от них рыбацкий выселок, куда осталось идти не больше десяти минут. Девушка подошла ближе к Марку и, слегка протянув руку, прикрыла его зонтиком.

– Пойдем вместе! – крикнула она.

Часто сверкала молния, раз за разом гремел гром. Порывы ветра рвали из рук девушки зонтик.

– Возьмите зонтик и держите меня за руку, – сказала Марку незнакомка.

Парень осторожно взял одной рукой ее руку, а другой изо всех сил сжал ручку зонтика. Зонт, хоть и мешал им идти быстро, все же немного защищал от дождя. Шагая рядом с незнакомкой, Марко думал, что все равно промокнет, и с зонтиком, и без зонтика, и, наверное, придется заскочить к кому-то из рыбаков обсушиться, потому что на «Колумбе» всего одна маленькая рубка, и там этого сделать не удастся.

Ноги путались в мокрой траве, временами доходившей до колен, идти было тяжело. Наконец добежали до рва. Прямо у них на глазах маленький ручей, который уже бежал по дну, становился все больше и глубже. Глубиной он был, наверное, с полметра. Вода почти захлестывала несколько крупных камней, которые лежали во рву и служили своего рода мостиком. Марко знал – если бы они опоздали всего минут на десять-пятнадцать, перейти ров было бы уже невозможно. Он вошел в воду и протянул девушке руку, чтобы помочь ей перескочить через ров по камням. Незнакомка взглянула на него удивленно и даже сердито.

– Зачем вы в воду полезли? Я бы сама…

Но он не дал ей закончить, крикнув:

– Переходите быстрей!

Не выпуская зонтика из руки, Марко вышел вместе с девушкой на другую сторону рва.

И как только они перешли, вода затопила камни.

Дождь не стихал. Теперь до крайнего дома Соколиного выселка оставалось шагов сто. Еще через пару минут Марко и незнакомка вышли на улочку, изобилующую глубокими лужами.

– Вам куда? – спросила незнакомка.

– Мне на пристань.

– Хорошо, я вас провожу. Мне это почти по пути.

Прошли улочку, завернули за угол и приблизились к берегу. Бухта была относительно спокойна, на ней лишь пенились мелкие волны. «Колумб» покачивался на якоре недалеко от берега, волны бились о маленькую деревянную пристань и шаловливо набегали на песок, почти доставая шаланды и каюки, которые рыбаки повытаскивали на берег.

Поравнявшись с домом рыбака Тимоша Бойчука, Марко поблагодарил свою спутницу и попрощался. Она ответила:

– Не за что, всего хорошего!

Марко открыл калитку и, несмотря на дождь, стоял и смотрел незнакомке вслед. Она, пройдя мимо соседнего дома, оглянулась. Марко смутился и исчез за воротами.

И хотя его донимало любопытство – хотелось посмотреть, куда пошла незнакомка, – но он, уже не останавливаясь и не оглядываясь, направился к двери, вытер ноги о каменные ступеньки и вошел в сени. Из комнаты доносились знакомые голоса. У Бойчука часто собирались соседи-рыбаки, так как дом его стоял ближе всех к морю, два окна выходили на берег, и из них удобно было рассматривать шаланды и лодки во время непогоды.

Марко вошел в комнату, поздоровался и попросил разрешения обсушиться. Хозяин тут же провел его в кухоньку, где в печи пылал огонь. По пути туда он слышал, как один из рыбаков произнес:

– В этом-то песке все и дело. Из-за этого песка он и приехал сюда на все лето вместе с дочкой.

Шхуна «Колумб» принадлежала Рыбтресту. Это было небольшое, но вместительное судно. Оно ходило под мотором со скоростью пять-шесть миль в час, а под парусом при хорошем ветре – в два раза быстрее. Иногда «Колумба» посылали в море рыбачить, но в основном он перевозил рыбу, сети и разные снасти. В последнее время «Колумб» регулярно обходил рыбацкие артели, забирал у них рыбу и поставлял ее на консервный завод, который находился милях в двадцати пяти от Лебединого острова, неподалеку от курортного городка.

Никто не знал, когда и где построена эта шхуна. Еще во времена гражданской войны ее прибило к берегу, полузатопленную, без людей, со сломанной мачтой, изувеченным бортом, без руля. Мотора тогда на ней не было. На борту сохранилась надпись «Колумбъ». Несколько недель никто эту шхуну не трогал. Потом рыбак Стах Очерет заручился помощью нескольких товарищей, чтобы вытащить ее на берег и обложить киль камнями. Года два шхуна простояла неподвижно и была пристанищем для рыбацких детей, охотно игравших рядом и летом прятавшихся под ее бортами от жары. Лишь на третий год тот же самый Стах Очерет явился в сельсовет с предложением починить шхуну, поскольку материал, из которого она была сделана, с честью выдержал испытание морем, солнцем, дождями, морозами и людьми, которые тоже не слишком жалели судно, брошенное на произвол судьбы. Шхуну отремонтировали, поставили на ней новую мачту, починили руль, оборудовали маленькую рубку и сбили с конца надписи «Колумбъ» твердый знак.

Стаха Очерета назначили шкипером «Колумба», и с того времени он не расставался со шхуной. Позднее «Колумб» передали Рыбтресту. Тогда на нем установили мотор. Правда, Очерет всегда отдавал предпочтение парусам, а мотором пользовался только в тех случаях, когда паруса неподвижно свисали с мачты или при встречном ветре.

Команда на «Колумбе» была небольшая. Кроме шкипера, в нее входили моторист, матрос-рулевой и юнга. Все они были жителями Соколиного выселка на Лебедином острове. Молодой рыбак Левко Ступак недавно окончил курсы мотористов и теперь работал на шхуне. Стах Очерет в шутку называл его «механик», точно так же, как он называл юнгу Марко «главным коком», рулевого Андрея Камбалу – «боцманом», а шхуну – «боевым кораблем».

В тот день, когда ливень застал Марко в поле, на борту шхуны были только Левко и Андрей. Левко перечищал мотор, а Андрей латал паруса. С началом дождя оба спрятались в рубку. Рубка на шхуне была настолько маленькой, что одновременно в ней могли спать только двое. В непогоду, когда шхуна стояла у причала или на якоре, команда, прячась от дождя и ветра, едва помещалась в рубке.

Ливень продолжался почти целый час. Когда же он наконец стих, к шхуне один за другим подошли два каюка. В первом сидели Марко с Тимошем Бойчуком, а во втором – шкипер Стах Очерет.

После дождя вода в бухте стала мутной: в нее с острова нанесло ила. Грязные волны неустанно подбрасывали шхуну, но привычные к качке рыбаки не замечали этого. Внутри шхуны все промокло, на дне собралось немало дождевой воды, и юнгу немедленно поставили ее выливать. Он работал старательно, быстро зачерпывая воду ведерком и выливая за борт. Спешил, поскольку должен был еще приготовить ужин.

Очерет вскочил на шхуну почти сразу же за Марком и Бойчуком, привязал к корме каюк и поздоровался с командой по своему обычаю:

– Тихой погоды, богатого улова!

После этого спросил про мотор. Оказалось, что Левко с мотором еще не закончил, работы оставалось на два-три часа, но до завтра он легко справится.

– Сегодня, парни, сегодня выдвигаемся, – заявил шкипер.

Неожиданное изменение планов удивило команду шхуны, а вместе с ними и Тимоша.

– Мы же сегодня собирались дома ночевать, – сказал Андрей.

– Где ж ты рыбы наловил? – шутливо спросил Тимош.

– Есть новый груз, – ответил шкипер. – А рыбу, хоть ее и мало, заберем. Завтра к вечеру к вам наведаемся, так чтоб новой наловили.

– А какой груз, дядька Стах? – поинтересовался моторист.

– Две бочки песка.

– Да не шутите. Честно скажите…

– Я, парень, не шучу, сейчас подойдем к пристани и возьмем две бочки песка. Нужно срочно доставить их в порт.

Все, кроме Бойчука, удивленно уставились на своего шкипера. Бойчук, судя по его виду, догадался, в чем дело, и, словно в подтверждение слов шкипера, кивнул головой.

– Что ж это за песок и на кой черт он кому нужен? – поинтересовался Андрей. – Разве в порту своего песка нету?

– Получил заказ, – ответил Очерет, – а что там да к чему, могу и не спрашивать… Но говорят, что это золотой песок.

– В самом деле золотой? – подскочил Тимош. – У нас тоже про это говорили, но никто не верил…

– Да, золотой, – протянул шкипер, поглядывая на свою команду и следя за тем, какое впечатление произвели его слова на товарищей. Он видел, что никто из команды ему не поверил.

В нашем южном море очень мало островов, максимум наберется десятка два вдоль северо-западного побережья. Это все небольшие песчаные, иногда болотистые, поросшие травами, камышом или кустами куски грунта, отрезанные от суши неширокими протоками. К этим островам относился и Лебединый. Он шел параллельно берегу километров тридцать, но в самом широком своем месте насчитывал не более четырех километров. Восточная сторона острова поросла густым камышом и невысокими деревьями, где гнездились бесчисленные чайки, мартыны и бакланы – эти ненасытные рыболовы, которым рыбаки Соколиного выселка желали всяческих бед. Неподалеку от птичьих гнездовий часто встречались лисьи норы, уходящие глубоко под землю. Лисиц на острове было много, и чувствовали они себя в полной безопасности, поскольку в рыбацкие жилища наведывались лишь изредка зимой, а большую часть года жили за счет птичьего населения восточной части острова. Рыбаки почти не охотились, а потому звери и птицы чувствовали себя на острове привольно.

Остров назывался Лебединым потому, что осенью и весной его тысячами, а в некоторые годы и десятками тысяч, посещали лебеди, останавливаясь тут во время своих путешествий с севера в теплые края, а из теплых краев на север. Рассказывали еще, будто когда-то давно на этом острове жило много лебедей, пока их не перебили и не распугали. Но тех времен уже никто не помнил.

В середине острова над большой глубокой бухтой разместились четыре десятка рыбацких хат. Бухта называлась Соколиной, выселок тоже звался Соколиным. Кто у кого перенял название, никто уже не знал.

Кроме выселка на острове разместились еще два жилища: дом инспектора рыбного надзора Якова Ковальчука, который стоял примерно километрах в двух к востоку от выселка, и маяк на западном конце острова. От маяка в море выходила песчаная коса, заканчивавшаяся длинной грядой подводных камней. В основном из-за этих камней здесь и поставили маяк. В темные ночи огонек маяка виднелся миль за десять-двадцать, а когда околицу окутывал туман, на маяке ревела сирена, звук которой долетал аж до Соколиного выселка.

В солнечные дни далеко с моря было видно белую башню маяка и такой же белый чистенький домик, который к ней прилип. В том доме жил с семьей смотритель маяка, Дмитро Филиппович Завирюха. И в том же доме родился его сын Марко. Марко был средним в семье. Старшая сестра Мария, выйдя замуж за рыбака, уже три года жила в Соколином. Теперь на маяке оставались отец, мать, старый дед Махтей – отец матери, и восьмилетний брат Гришка.

Марко до пятнадцати лет не был нигде за пределами острова. С десяти лет он учился в школе, в Соколином, где на все классы был один учитель, поскольку учеников в школе было чуть больше тридцати, а в пятом, шестом, седьмом классах – по одному, по два. В пятнадцать лет Марко впервые покинул остров. Он ездил вместе с учителем в село Зеленый Камень, расположенное на суше, километрах в двенадцати от Соколиного, и там сдал экзамены за седьмой класс. После окончания школы, посоветовавшись с отцом, паренек решил поступить юнгой на какую-нибудь шхуну, поплавать год-два, а потом, имея практический опыт, поступить в мореходный техникум.

В это время Стах Очерет искал на «Колумб» нового юнгу, поскольку его юнга перешел на океанский пароход.

Стах охотно согласился принять к себе Марка, которого хорошо знал, потому что на Лебедином острове все хорошо знали друг друга. Пареньку назначили зарплату, питание и спецодежду. Его это полностью устраивало. В его обязанности входило приготовление еды для команды и рыбаков, когда те бывали на шхуне, поддержание чистоты, помощь, когда можно, рулевому и мотористу, а также выполнение мелких поручений шкипера. Юнга был на шхуне самым грамотным, поэтому именно ему вменили в обязанности ведение различных записей, поскольку сам Очерет крайне неохотно брался за карандаш, давая предпочтение своей памяти и расчетам в уме.

Второй год работал Марко на «Колумбе». Теперь он часто бывал на острове, посещал на шхуне соседние рыбацкие артели, ближайшие пристани и часто гостил в порту небольшого курортного городка Лузаны. За это время юнга крепко сдружился с остальной командой и стал любимцем маленькой моряцкой семьи. Когда было нужно, он заменял рулевого или моториста, в плаванье умел ориентироваться по компасу, звездам и берегам, самостоятельно ставил паруса и вел шхуну в желаемом направлении при любом ветре, запускал и глушил мотор, разбирался в рыбе, которую они принимали, знал, где и какие сети нужно ставить и многое другое.

Он был осторожен, но не боялся ветра и волн. Несколько раз за это время их заставал в море сильный шторм. Однажды ветер порвал паруса, закончилось горючее, мотор перестал работать, и шхуну заливали огромные волны. Казалось, вот-вот ее полностью зальет или перевернет, и рулевой Андрей испугался. Но Стах накричал на Андрея, они поставили шхуну против волны, и так продержались два дня. Когда шторм начал стихать и ветер переменился, подняли кливер и потихоньку доплыли до своего острова.

Во время шторма Очерет наблюдал за юнгой и ни разу не заметил на его лице ни тени страха, а в глазах выражения растерянности. За это он высоко оценил Марка, хотя ничего ему не сказал, так же, как никогда ни словом не обмолвился об испуге Андрея Камбалы.

Близилось время, когда Марко должен был ехать в большой приморский город, сдавать вступительные экзамены в мореходный техникум. Ему оставалось плавать на «Колумбе» три-четыре месяца. Никто на шхуне об этом не говорил, а если у кого-то подобная мысль появлялась, гнали ее прочь. Не хотелось думать, что придется искать нового юнгу.

«Колумба» подтянули к пристани, где уже стояли две бочки с песком, о которых напоминал своей команде шкипер. Возле бочек стоял высокий человек в возрасте. Теперь команда уже знала, что это был дальний родственник Стаха Очерета. Много лет назад он покинул Лебединый остров и долго сюда не возвращался. Теперь, как рассказал шкипер своим товарищам, его родственник стал профессором. В эти дни, когда «Колумб» ходил в плавание вдоль побережья и задержался там на целую неделю, профессор Андрей Гордеевич Ананьев приехал на остров, где собирался провести летний отпуск. Гуляя по острову, он заинтересовался песчаной горой неподалеку от Соколиного. Он внимательно рассмотрел этот песок, затем набрал его две бочки и поспешил отправить в город на исследование. Шкипер очень коротко объяснил это своим товарищам и добавил, что профессор поедет вместе с ними.

Когда шхуна причалила бортом к пристани, на нее вкатили бочки с песком.

В это время к профессору подошла девушка. Несмотря на вечерние сумерки, Марко узнал свою спутницу во время ливня. Она пришла в плаще, в резиновых ботах, с чемоданом и сумкой в руках.

«Его дочка», – подумал юнга.

Выяснилось, что профессор с дочкой едут на шхуне в Лузаны. Когда девушка взошла на шхуну, Марко почему-то смутился, спрятался за рубку и начал там стряпать. С ужином он должен был поспешить. Учитывая, что на шхуне были пассажиры, он решил добавить к макаронам еще уху из кефали. Уха из кефали была любимым блюдом рыбаков. Марку хотелось во всем блеске проявить свои таланты кулинара. Поставив греть воду, он взялся за чистку рыбы. Не успел почистить и половину, как рядом появилась девушка.

– О, у вас настоящая кухня! – удивленно сказала она.

– Камбуз! – ответил Марко, не поднимая головы и тщательно скребя ножом рыбину так, что чешуя брызгами разлеталась во все стороны.

– Вы тоже используете корабельные термины. Я думала, на рыбацких лодках их не знают.

Марко поднял голову и обиженно посмотрел на девушку.

– Это вы про «Колумб»? Мы – шхуна, а не лодка, – гордо заявил он.

Девушка узнала парня, с которым несколько часов назад шла под дождем.

– Это вы? – радостно произнесла она. – Мы с вами сегодня встречались.

Марко покраснел, но в сумерках это было незаметно. Ответил, что это и вправду – он.

– Так давайте познакомимся, – предложила девушка. – Меня зовут Люда.

– А я – Марко Завирюха.

– Я не назвала своей фамилии, но вы ее, наверное, знаете, – Ананьева.

Люда взялась помогать Марку. Он поначалу отказывался, но потом согласился и дал девушке длинный нож и старый мешок вместо фартука. Она чистила рыбу умело и намного быстрее, чем Марко. Разговаривали они мало, но девушка сказала Марку, что она знает, как готовить рыбу жареную, рыбу с подливой, отварную с картошкой, рыбный холодец, рыбу маринованную, рыбу фаршированную, рыбные котлеты и еще пять или шесть способов. Кроме того, умеет готовить шашлыки и чебуреки. Готовить их ее научил отец, который очень любит эти блюда. Марко вскоре убедился, что она не хвастает, потому что готовка рыбной ухи и макарон очень скоро перешла в руки Люды.

Пока Люда с Марком стряпали в камбузе, шхуна тронулась и отошла от берега. Стах сам встал к рулю. Умело маневрируя, он вывел «Колумб» под одним кливером из бухты в море. Затем матрос поднял парус, и шхуна легко побежала на восток, покачиваясь на волнах. Ветер дул слабенький, и казалось, что он вот-вот стихнет. Левко возился с мотором и обещал закончить ремонт не позднее, чем через полтора часа, а то и раньше. Уже высыпали звезды, и Стах вел «Колумб», ориентируясь по ним и маяку, огонек которого то светился, то гас, давая две длинные и три короткие вспышки с разными интервалами.

Профессор осторожно обошел рубку и оказался рядом с дочкой и юнгой. Он поинтересовался, как идут дела с ужином, и узнал, что минут через десять он будет готов. Профессор спросил Марка, давно ли он плавает на «Колумбе» и где еще плавал, кто он и откуда. Узнав, что юнга – сын смотрителя маяка с Лебединого острова, очень обрадовался: он знал отца Марка и даже когда-то дружил с ним. Правда, это было очень давно, так как в последний раз они встречались лет двадцать назад, но профессору было приятно вспоминать ту встречу.

Марко поинтересовался, что это за бочки, которые профессор везет, и почему понадобилось в город так срочно, что шкипер не дал им даже обсохнуть.

– Бродя по Лебединому острову, – рассказал профессор, – я заинтересовался песчаной горой и вскоре убедился, что песок, из которого она состоит, содержит очень ценное вещество – торианит. Это меня взволновало. Дело в том, что песок бывает с разным количеством торианита. Чтобы проверить качество этого торианитового песка, нужно провести специальное лабораторное исследование. Почему я так спешу вывезти этот песок? В городе, где я живу, сейчас остановился проездом известный специалист по таким делам – профессор Китаев. Я хочу показать ему песок и вместе с ним сделать анализ. Завтра Китаев должен уезжать, а я хочу обязательно застать его. Как только прибудем в Лузаны, я сразу же пошлю ему телеграмму, а сам выеду с первым пароходом.

Левко тем временем закончил работу, и через полчаса мотор затарахтел, давая шхуне ход.

Но Стах не спускал паруса и, одновременно пользуясь слабеньким попутным ветром, ускорял ход «Колумба».

Утренняя прохлада была довольно чувствительной, и Люда свернулась калачиком, закутываясь в одеяло с головой. Она спала на куске старой парусины, расстеленной на палубе под рубкой моториста. Девушке снился какой-то неприятный сон, и она проснулась. Кто-то, спеша, наступил на нее ногой. Она открыла глаза, но из-под одеяла не высунулась. Слышалось несколько голосов. «Наверное, уже никто не спит», – подумала она и выглянула из-под одеяла. Над собой она увидела ясно-голубое, прозрачное небо. Поднялась на ноги. На востоке, прямо из моря, выглядывала половина солнца и заливала золотисто-алыми лучами мелкие волны. Свежестью дышали море и воздух. Солнечные лучи придавали блеска глазам, а прохладный воздух, словно ароматный напиток, наполнял легкие.

Экипаж «Колумба» и профессор Ананьев стояли у левого борта и не обращали внимания на солнце: их взгляды привлекло судно сине-голубого цвета, которое плыло на расстоянии полумили от шхуны. Небольшое, с низким бортом, с коротким полубаком, двумя трубами, маленькими надстройками, это судно очень невыразительно виднелось на фоне моря и неба. Казалось, что если оно отойдет на милю-полторы дальше, то просто растворится в красках морских далей. «Военный корабль», – догадалась Люда.

– Доброе утро, – поздоровался с девушкой юнга. – Посмотреть хочешь? – сказал он, протягивая бинокль.

– Доброе утро. Спасибо. Это военный корабль?

– Эсминец «Неутомимый Буревестник». Наш знакомый и приятель.

– Почему?

– В прошлом году он выручил нас в открытом море, когда «Колумб» во время шторма потерял паруса и остался без горючего.

Эсминец проходил совсем близко. Люда видела на палубе корабля нескольких моряков. С капитанского мостика, над полубаком, два командира наблюдали за шхуной в бинокли. Марко поднял над кормой «Колумба» красный флажок, салютуя «Неутомимому». Оба командира поднесли руки к фуражкам. В ответ рыбаки закричали «ура». Эсминец, проявляя вежливость, поднял на их салют флаг до половины своей мачты.

Небольшой военный корабль промчался быстро, оставляя за собой бурный вспененный след. Люда хотела подсчитать, сколько на нем видно пушек, но так и не успела этого сделать. Девушка помахала белым платочком, и несколько краснофлотцев ответили с кормы на ее приветствие. Тряхнув головой, она повернулась к шкиперу и сказала:

– Он идет немного быстрее «Колумба».

– Ага! – улыбнулся Стах. – Раз, наверное, в шесть. Здорово идет. Сейчас маневры. С каким-то поручением спешит.

Шкипер рассказал Люде несколько эпизодов из боевой истории «Неутомимого». Его закончили строить во втором году первой мировой войны и тут же отправили в море. Эсминец ходил в разведку, расставлял мины, встречался с вражескими кораблями. Один раз он успешно торпедировал крейсер, одновременно выдержал бой против трех миноносцев и вернулся неповрежденным. Дважды подводные лодки пускали в «Неутомимого» торпеды, и оба раза эсминец, умело маневрируя, уклонялся от встречи с ними. Полтора года счастливо плавал «Неутомимый». Однажды темной июньской ночью, идя на вражеский берег, наткнулся на мину. Сильным взрывом у эсминца оторвало корму. Часть команды погибла, главные машины остановились, электричество погасло. В корабль хлынула вода. Работали только помпы, и все, кто остался в живых, взялись за них. Началась напряженная борьба с водой. Если бы помпы прекратили работать хоть на двадцать минут, «Неутомимый» пошел бы на дно. По радио вызвали помощь. К утру пришли два миноносца и взяли изувеченный корабль на буксир. Целый день они тащили его к своему берегу. Командиры обоих миноносцев смотрели на «Неутомимого» безнадежно и ругались за мороку с ним. Они не верили, что его удастся дотащить до берега. К вечеру их обнаружили вражеские самолеты. Вокруг падали бомбы. Оба миноносца отцепили буксирные тросы, оставив тонущий корабль на произвол судьбы, и бросились наутек. Одна бомба попала на палубу «Неутомимого» возле капитанского мостика. От осколков погибли командир, его помощник и несколько матросов. Командование миноносцем взял на себя молодой машинист. Смеркалось. Снова всю ночь команда ни на минуту не прекращала борьбы с водой. Однако во внутренних помещениях вода прибывала все больше. К утру корабль сидел в воде почти по палубу. Совсем рядом виднелись берега. Вскоре подошел сильный буксир и отвел «Неутомимого» в порт. Миноносец поставили на капитальный ремонт, команду распределили по другим кораблям. Из ремонта миноносец «Неутомимый» вышел уже после гражданской войны. Корму ему прикрепили от другого эсминца – «Буревестника». «Буревестник» тоже погиб на минах, и от него осталась только корма. Отремонтированный эсминец назвали «Неутомимый Буревестник». Теперь командиром на нем стал спасший его когда-то машинист. В Красном Флоте «Неутомимый» занимал первое место по точности стрельбы и быстроте хода для этого типа кораблей.

Когда Стах Очерет закончил свой рассказ, «Неутомимый» уже исчез на горизонте, а с противоположной стороны прорезалась бухта с белыми домиками на берегах. «Колумб» приближался к порту Лузаны.

У пристани стоял маленький пассажирский пароход «Пенай». Этот пароход уже лет сорок или пятьдесят курсировал между Лузанами и более крупными портами неподалеку. Вот и теперь он доставил курортников в санатории и дома отдыха, расположенные на живописном побережье, славящемся своими «золотыми» пляжами и умеренной глубиной морского дна. «Колумб» миновал пустые еще пляжи, обогнул пассажирскую пристань и «Пенай», сбавил ход и, лавируя между шхунами и шаландами в рыбной гавани, стал швартоваться к причалу. Андрей и Марко соскочили на берег и начали крепить трос, обматывая им береговой кнехт. Профессор спешил. В девять часов утра «Пенай» выходил из Лузан. Оставалось не так уж много времени на то, чтобы переправить бочки с песком на борт «Пеная» и купить билеты.

Андрей Ананьев написал на листке из блокнота телеграмму профессору Китаеву и послал с ней Люду на телеграф, а сам направился к билетной кассе. Там висела табличка с трафаретным объявлением «Все билеты на “Пенай” проданы».

Профессор просил капитана разрешить продать два билета – для него и для дочки. Капитан категорически отказался.

– Вас я возьму к себе в каюту, а девушку совершенно некуда пристроить. У меня и так на сто пассажиров больше, чем я могу спасти, если на «Пенае» взорвется котел.

– А с чего же этому котлу вдруг взрываться?

– Обязательно когда-нибудь взорвется, этот же пароход современник Фултона[247], хоть вместо колес на нем и поставлен винт.

Ананьев попрощался с рыбаками. Люда должна была вернуться на «Колумбе» на Лебединый остров.

Вскоре после того как «Пенай» отчалил от пристани, «Колумб» тоже вышел в море. Шхуна возвращалась назад, держась берега. Солнце припекало, но море смягчало жару. Люда и Марко сидели и дружески беседовали, рассказывая друг другу разные подробности собственных жизней и расспрашивая: Марко – о большом городе, в котором жила Люда, а девушка – о жизни на Лебедином острове и рыбацких успехах «Колумба».

Вечером, когда электрический свет залил улицы города, мимо витрин ювелирных магазинов медленным шагом двигался сухощавый высокий мужчина лет тридцати пяти. На нем отлично сидел элегантный серый костюм, к которому шла того же цвета фетровая шляпа, а на черном галстуке искрился фальшивый – это было видно по размеру – бриллиант. Легко ступали ноги в лаковых туфлях. В левой руке прохожий держал тяжелую трость, словно легонький стек.

С видом знатока он останавливался перед витринами и рассматривал выставленные там драгоценности, словно пытаясь определить их стоимость. Время от времени он нетерпеливо поглядывал на наручные часы и шагал дальше. Когда стрелки показали без двадцати десять, мужчина свернул в ближайший переулок и вышел на соседнюю улицу, точно так же залитую электрическим светом, но без витрин, без магазинов, довольно пустынную по сравнению с предыдущей, хотя с большим количеством полицаев.

Мужчина с тростью почти полностью обошел высокое семиэтажное здание, поднялся по лестнице к парадной двери и нажал кнопку звонка. Дверь открылась, мужчина вошел в нее, одновременно вытаскивая из кармана жилетки листок бумаги. Жандарм внимательно изучил пропуск и позволил ему пройти дальше. Посетитель, миновав нескольких охранников, зашел в большую комнату, где застал только двух человек. Один из них был секретарь, а второй, очевидно, принадлежал к числу редких, но регулярных посетителей этой комнаты.

Комната была приемной при деловом кабинете начальника тайно-разведывательной службы.

– Мне назначено на десять, – сказал посетитель.

Секретарь взглянул на часы, стрелки показывали без двух минут десять.

– Подождите несколько минут. Шеф о вас уже спрашивал.

Ждать пришлось недолго. В пять минут одиннадцатого секретарь вышел из кабинета и сказал:

– Номер двадцать два, зайдите к начальнику.

«Номер 22» зашел. Это был деловой кабинет. За стеной находился другой кабинет с другой приемной, другим секретарем, комфортабельно обставленный для немногочисленных официальных приемов. В нем же принимали незасекреченных сотрудников. Основная же, главная деятельность начальника проходила в деловом кабинете.

«Номер 22» вошел в кабинет без шляпы, и, вытянув руки по швам, застыл у двери.

– Подойдите ближе и садитесь, – промолвил голос вежливо и одновременно повелительно. Этот голос принадлежал начальнику, лысина и очки которого блестели в тени зеленого абажура. Освещение в комнате было специально устроено так, чтобы посетитель был полностью на свету, а тот, кто его принимал, прятал свое лицо и выражение глаз в падающей от абажура тени.

– Ваш отпуск сегодня закончился, – сказал начальник. – Вам, талантливый молодой человек, везет. Сегодня вы получите ответственное и интересное задание. Его до этого получил агент «номер 214», с которым вы работали в прошлом году, но при переходе границы он был… убит.

Начальник следил за впечатлением от этого известия. Но ничто не изменилось в лице подчиненного. Разве что, почти незаметно, над глазами вскинулись ресницы.

– Вам придется перебраться в Россию. Русский язык вы знаете, вы же почти десять лет жили там, а затем окончили здесь русскую гимназию. Правда, в России вы были после этого только дважды как турист, но пробыли довольно долго. В последний раз, в позапрошлом, кажется, году, вы провели там четыре месяца.

– Да.

– Прежде всего я ознакомлю вас с делом, которое интересует нашу службу. Из одной из советских газет мы узнали, что профессор биохимии Ананьев нашел на небольшом Лебедином островке значительные запасы торианитового песка. Вам нужно будет перед выездом уделить несколько дней геологической литературе и получить специальную консультацию. Вкратце – значение торианитового песка я могу вам объяснить: из него можно получить много гелия, гораздо больше, чем из монацитового песка, а вы, очевидно, знаете историю монацитового песка. Перед войной немецкие пароходы, которые шли в Бразилию с грузами, вынуждены были возвращаться домой порожняком. Для балласта они грузили в свои трюмы монацитовый песок и выгружали его в своих портах. Когда началась война, грозные великаны-дирижабли часто гибли от маленьких зажигательных пуль, потому что одной искры хватало, чтобы взорвался водород, которым наполняли оболочку дирижабля. Вы знаете, что вскоре немецкие дирижабли удивили врагов. В дирижабли попадали снаряды, но воздушные корабли не взрывались, а спокойно летели дальше. Почему так? Потому что их оболочки наполняли уже не водородом, а гелием, добытым из монацитовых песков. А гелий не воспламеняется. А теперь наши химики обнаружили, что гелий важен для военного дела не только в качестве наполнителя для дирижаблей. К сожалению, за границей знают, что на наших последних подводных лодках устанавливают новые двигатели, работающие на гремучем газе, который добывается разложением воды на кислород и водород при помощи электролиза. Эти двигатели позволяют намного уменьшить вес подводных лодок, увеличить скорость их хода и время пребывания под водой. Лодки с такими двигателями втрое сильней лодок, которые двигаются под водой при помощи электроаккумуляторов, а над водой – обычных дизелей. Итак, за границей немного об этом знают, но не знают конструкции двигателей и того, что для сжигания в них гремучего газа необходим гелий. Больше о значении гелия я ничего не скажу. Техника этого дела – тайна. Когда советская Россия получит большое количество собственного гелия… вы знаете, до сих пор гелий есть лишь в Соединенных Штатах и за границей его почти не продают… Итак, когда большевики будут иметь много гелия, они, во-первых, будут наполнять им свои дирижабли, а во-вторых, никто нам не гарантирует, что они не догадаются использовать гелий так, как используем его мы. И, наконец, нужно сказать, что, хотя гелия в торианите и много, инженеры до сих пор не решили проблему его добычи из торианита промышленным способом. Если бы эту проблему решили у нас, возможно, мы могли бы организовать добычу гелия из торианитового песка, который в небольшом количестве имеется на островах Индийского океана. В советской газете, в той же заметке, вкратце замечено, что профессор Ананьев якобы почти решил эту проблему. К слову, вот вам эта заметка.

Начальник подал агенту газетную вырезку и, пока тот читал ее, задумчиво рассматривал длинные ногти на своих пальцах.

– Так вот, слушайте дальше. Нам нужно, чтобы смелый человек пробрался в Россию. Там необходимо осторожно связаться с нашим постоянным уполномоченным при посольстве, познакомиться с профессором Ананьевым, посетить Лебединый остров и обязательно сорвать добычу торианитового песка. А самое главное – достать у Ананьева его проект добывания гелия и уничтожить автора проекта. Ясно?

– Да. Каким способом я должен перебраться через границу?

– Получите американский паспорт. В России наш уполномоченный выдаст вам фальшивый советский паспорт. Подробный план своего путешествия предоставите мне завтра. Послезавтра выедете. Желаю удачи. Всего доброго!

Начальник встал с кресла. Агент, тоже поднявшись, вытянул руки по швам и поклонился.

– До свиданья, господин начальник.

Дверь кабинета закрылась за агентом.

«Колумб» прибыл в Соколиное дежурным рейсом. Марко тут же побежал искать Люду, которой привез письмо от отца. Письмо передал капитан парохода «Пенай». Он накануне заходил в Лузаны. Юнга нашел девушку на пляже, в компании рыбацких детей и подростков. Некоторые из них поджаривали на солнышке свои и без того с самой весны черные тела, другие не вылезали из воды, плавая разными способами и поднимая тучи брызг. Среди детей, которые играли в песке, Марко заметил своего брата Гришку. Сестра часто забирала младшего в Соколиный выселок, где у Гришки было много друзей.

Мальчик радостными возгласами приветствовал брата и позвал его посмотреть на рисунок, который сложил из морских камушков и ракушек. Марко пообещал подойти чуть позже, а сам направился к перевернутому старому каюку, где сидела в купальном костюме спиной к солнцу Люда. Когда он позвал ее, девушка быстро обернулась, приветливо блеснула глазами и протянула Марку руку. Получив письмо, Люда обрадовалась, вскочила на ноги и разорвала конверт. Из него она достала исписанный лист бумаги и газетную вырезку, которые быстренько прочитала.

– Папа застал профессора Китаева. Они сделали анализ песка… Папины ожидания оправдались… Даже более того, профессор Китаев полностью согласен с методом добывания гелия, который предложил папа. Следующим рейсом папа возвращается сюда для обследования торианитовых россыпей, а профессор Китаев срочно выезжает в Москву, где поднимет вопрос об организации промысла на Лебедином острове.

Новости были приятны Марку не меньше, чем Люде. Они с увлечением разговорились о том, как на месте Соколиного выселка вырастет новый город, в бухте построят большой порт, по острову пройдут железнодорожные пути, по которым побегут вагончики с песком, а сами они должны позаботиться о том, чтобы здесь посадили большой парк, сохранив маленький заповедничек нетронутого грунта с зарослями, лисицами и птичьим населением. Потом девушка позвала Марка купаться.

– У нас будут проходить соревнования по плаванию, – сказала она, показывая на группу обступивших их подростков.

Юнга вызвался тоже участвовать в соревнованиях. Кроме него и Люды, плыли еще пятеро мальчиков и три девочки, в возрасте от двенадцати до пятнадцати лет. Все они выросли на берегу моря, плескались в воде с ранней весны до поздней осени, и, хотя не слышали о разных стилях и никогда не знали таких слов, как «брас», «кроль», «оверарм», «треджен», зато прекрасно и быстро плавали по-лягушачьи, по-собачьи, саженками, стоймя, на спине. Этими же способами плавал и Марко, только гораздо лучше. Он не знал, как плавает Люда, но полагал, что не слишком хорошо. Справедливо считая себя лучшим пловцом на острове, Марко решил плыть не спеша, дать другим себя опередить, а потом эффектно прийти самым первым.

В это время в бухту входили шаланды. Рыбаки возвращались с моря с уловом, и пловцы договорились плыть им навстречу. Кто первым доплывет до рыбаков, тот и победит.

По команде Люды пловцы вошли в воду, отошли на довольно большое расстояние от берега и выстроились в ряд. Они были разного роста: одним вода доходила до пояса, а другим до подмышек. На берегу стояли дети помладше. Гришку выбрали судьей, и он свистком дал сигнал начинать. Пловцы бросились наперегонки. Марко не спешил. Он плыл по-лягушачьи, разгребая руками воду и присматриваясь, кто как плывет. Одни пловцы сразу же изо всех сил заработали руками и ногами и вырвались вперед. Другие плыли чуть медленней, но Марко отстал и от них, потому что специально задерживался. Но прежде всего его внимание привлекла Люда. Девушка плыла почти так же, как он, но не задерживалась, хотя и не спешила. Вскоре Марко оказался позади всех и услышал с берега тюканье и насмешливые выкрики в свой адрес. Тогда он обернулся, поднял голову, погрозил малышне рукой, нырнул, проплыл несколько метров под водой и, вынырнув снова, пошел саженками. Половина его спины виднелась над водой, руки быстро поднимались вверх, рубили воздух и с силой падали на воду, вынося пловца вперед. Он опередил двух мальчишек, девочку и поравнялся с Людой. Через несколько секунд обогнал и ее и вступил в соревнование с ведущими пловцами. Он не слышал, как с берега вслед летели уже одобрительные крики. Марко вырвался вперед, шаланды быстро приближались к нему. В это время на берегу воцарилась тишина. К сожалению, Марко не обернулся и не видел, что делается позади. А там всеобщее внимание привлекла к себе Люда. Она почти с головой погрузилась в воду, перешла на «кроль», подняла веер брызг и с шумом помчалась вперед, оставляя за собой глубокий след, как торпеда. Она вырвалась с куда большей, чем Марко, скоростью, опередила всех и уже догоняла переднего пловца. Юнга заметил это только тогда, когда Люда поравнялась с ним. От удивления он даже замедлил движение, и в тот же миг девушка опередила его на полголовы. Марко был поражен: его, рыбака, моряка, лучшего пловца Лебединого острова, опережала городская девушка. Он не злился, но самолюбие его было уязвлено. Словно выпрыгивающий из воды дельфин, Марко резко напряг все силы и на несколько секунд оставил Люду позади. Она его не видела, потому что плыла тем же способом, лишь изредка вскидывая голову, чтобы глотнуть воздуха. Через несколько секунд она снова догнала Марка. До шаланд оставалась примерно сотня метров. Рыбаки на них тоже заинтересовались соревнованием. Общее внимание привлекла пара самых заядлых пловцов. Теперь они шли наравне и так проплыли половину расстояния, а затем Люда снова опередила Марка метра на два, и, как он ни старался сократить это расстояние, ничего не выходило. Наоборот, девушка все больше опережала его. Вот ее голова возле первой шаланды – и соревнование окончено. Едва слышно долетел с берега свисток. Это свистел Гришка, оповещая о победе Люды. Хоть она и не слышала звука свистка, но заметила шаланду и перешла на медленный «брасс».

Рыбаки поздравляют ее, шутливо подтрунивают над Марком, предлагая подвезти до берега. Марко был удивлен, он никак не ожидал такого умения от городской девушки. Переводя дыхание, он перевернулся на спину, добродушно улыбался на шутки рыбаков и отдыхал, лежа на воде. К нему подплыла Люда, и он первый поздравил ее с победой.

Шаланды уже приближались к берегу. Ветер в бухте почти не чувствовался, и рыбаки шли на веслах, чтобы быстрей добраться до пристани. К Люде и Марку приближались другие ребята, участвующие в соревновании, и, выкрикнув свои замечания про соревнование, поворачивали к берегу. Старшие теперь, на всякий случай, держались позади. Внезапно сбоку раздался тонкий крик: «Ой-ой! Спасайте!»

Это кричал мальчик, который отплыл от товарищей. Головы всех пловцов повернулись на крик. Кое-кто подумал: «Может быть, балуется». Но мальчик исчез под водой, потом снова вынырнул и снова исчез. Все бросились на помощь. Судя по всему, мальчика схватила судорога. Как быстро все они ни плыли, первой возле тонущего оказалась незнакомая Люде девочка. Она быстро нырнула, схватила мальчика за волосы и вытащила на поверхность: мальчик даже не успел всерьез захлебнуться. Немного наглотался воды, но не потерял сознания, только с испуга пытался ухватиться руками за шею девочки. Она знала, что это очень опасно, и отбивалась от него, крича, чтобы он лежал спокойно спиной на воде. Так она и поддерживала утопающего, пока не подплыли товарищи. Потом его взяли под руки Марко и Люда и двинулись к берегу. Остальные пловцы окружили их, готовые в любой момент заменить первого, кто устанет. На шаландах слышали крик, видели, как пловцы спасли утопающего, а потому одна шаланда быстро подошла к ним. Спасенного втащили на шаланду. С ним влезли Марко и Люда. Люде было не по себе: это ведь она подбила других на соревнование и не позаботилась хоть об одной спасательной лодке. Если бы не та девочка, мальчик мог бы утонуть.

– В другой раз не заплывай далеко, – сказал пожилой рыбак мальчику. – Скажи им спасибо, – он показал на Марка и Люду. – Спасли шалапута.

– Это не мы, – сказала Люда. – Его спасла какая-то девочка: она первая схватила и держала, пока мы подплыли.

– Инспекторова Найдена, – объяснил Марко. – Откуда она тут взялась, не знаю, на берегу я ее не видел. С нами она не плыла…

– А-а, дефективная. Она, наверное, из дома сюда доплыла. Это ж рыба, а не девчонка. Мы ее в море как-то километров за пять от берега встретили. Хотели на шаланду взять – да куда там… Дикая. Прочь уплыла!

Люда хотела расспросить о девочке. Ведь она, казалось, всех знала на острове, а этой девочки никогда не встречала. Но расспросить она не успела, потому что шаланда подошла к «Колумбу» и встала рядом с другими, борт о борт со шхуной. Из шаланды перегружали рыбу. На палубе «Колумба» слышалась ругань. Несколько рыбаков обступали человека, который мерил рыбу клеенчатым метром. Это был рыбный инспектор Ковальчук. Он выбирал отдельных рыбин и измерял их от хвоста до головы и от головы до хвоста.

Рыбная инспекция следит, чтобы рыбаки не вылавливали молодую рыбу, а для этого каждую породу рыб ловят сетями с соответствующим размером петель в них. Инспекторы следят за состоянием рыбацкого инвентаря и распределяют участки моря между отдельными артелями.

На «Колумбе» ругань началась из-за того, что известный бюрократ, инспектор Ковальчук, нашел в улове несколько рыбин на полсантиметра короче разрешенного размера. Это были осетры длиной восемьдесят девять с половиной сантиметров, а разрешалось ловить тех, что не короче девяноста. Более короткую рыбу рыбаки должны были выбрасывать в море. Трудно, конечно, установить при такой длине разницу в полсантиметра, но Ковальчук отобрал десяток таких рыбин на одной шаланде и хотел теперь конфисковать весь ее улов и оштрафовать бригадира. Рыбаки защищались, доказывая отсутствие злого умысла, к тому же, когда измеряли они, у них выходило не полсантиметра, а один-два миллиметра.

Разозлившись, Стах Очерет попросил прекратить ругань у него на шхуне и отказался подписать составленный инспектором акт. Он предложил тому не мешать, пока шаланды перегружают рыбу на шхуну. Ковальчук с угрозами покинул «Колумб», сошел на пристань и подался по берегу бухты домой. Случайно он наступил на узор, который Гришка выложил на прибрежном песке. Услышав возмущенное восклицание мальчика, инспектор остановился, глянул на детскую забаву и, обозлившись на весь свет, изо всех сил пнул ногой, камешки и ракушки брызгами разлетелись вместе с песком. Гришка остолбенел от обиды и страха. Инспектор пошел дальше, не оглядываясь, а вслед ему полетели упреки рассерженных малышей.

Тем временем Марко прощался с Людой.

– До послезавтра. Я расскажу нашим о письме твоего отца. Теперь у нас только и разговоров, что про гелий и торий. Все прямо химиками сделались. Шкипер приказал мне в Лузанах достать книжку, в которой обо всем этом написано…

– А я еще хотела спросить об этой девочке… Найдена… или как там ее… Почему я раньше ее не видела? Она дочка этого инспектора?

– Нет, она ему не дочка… она появилась тут, когда мне было столько же, сколько сейчас Гришке. Но ее почти не знают. Она дефективная. Зайди к Марии, она расскажет тебе эту историю.

– Хорошо. Пока! Вижу, у тебя работа.

– Ага, до встречи!

Марко взялся за свою работу, а Люда пошла со спасенным мальчиком на берег. Он уже успокоился, только боялся, что мать отругает, узнав о его приключении. Люда пообещала зайти домой вместе с ним. На пристани к ней подбежал Гришка и нажаловался на инспектора. Пришлось успокаивать и его.

Втроем они медленно двинулись по тропинке между лопухами и лебедой на краю выселка. Они видели, как «Колумб» вышел из бухты. Гришка с завистью смотрел на шхуну, потом заявил, что, когда вырастет, у него будет шхуна еще лучше, и он назовет ее «Альбатрос», потому что так у них на маяке назывался маленький каюк. Потом запел:

– Кто тебя научил этой песне? – спросила Люда.

– Сам придумал, – важно ответил Гришка.

– А «острые глаза, белый чуб» – это ты про себя?

– Ага…

Это случилось летом, в год рождения Гришки. Черная ночь опустилась на море. Волны тяжело разбивались о берег. Молнии раз за разом разрезали темноту, и раскатистые взрывы грома заглушали клекот моря.

В ту ночь рыбаки на Лебедином острове спали плохо. Кое-кто из них, несмотря на дождь, отправился к лодкам, чтобы проверить, не угрожают ли им волны. Среди ночи за косой, прикрывавшей бухту, в море замигал огонек. Какой-то пароход, борясь со штормом, приближался к берегу. Закутавшись в плащи, рыбаки молча следили за огоньками, которые мигали в море. Внезапно вспыхнуло пламя, исчезли раскачивающиеся огоньки, и воцарилась тьма. До берега долетел звук взрыва.

– На мину налетел! – воскликнул один рыбак.

– Или котел разорвало, – отозвался другой.

Над морем взлетела ракета. За первой – вторая, третья. Пострадавший пароход звал на помощь. Вскоре в море снова вспыхнул огонек, он разгорался все ярче. Это горел пароход. На берегу рыбаки быстро развели костер, чтобы указать пострадавшим, куда плыть на лодках. Пламя боролось с дождем. На фоне дрожащего костра выделялись суровые фигуры в плащах. Все молчали. Казалось, каждого мучит одна и та же мысль, а в горле застряли одни и те же слова. И первым эти слова произнес подросток Левко.

– А если у них не хватит лодок?

Рыбаки нерешительно переглянулись, но никто ничего не сказал. Свистел ветер, ревели разбушевавшиеся волны. Никто не рисковал предложить выйти в такую ночь в море.

– Дядька Стах, там же люди гибнут! – закричал Левко.

Мрачный Стах выпрямился. Он не сводил глаз с плавучего костра в море. Ни к кому не поворачивал головы. И тут с речью выступил рыбный инспектор. Он говорил, что надо помочь, уверял, что среди них нет трусов. Он громко уговаривал, но все стояли хмуро и неподвижно. И тут с мольбой закричал Левко:

– Дядька Стах, поплыли им на помощь!

Стах оглянулся на него, обвел всех взглядом, махнул рукой и глухо сказал:

– Пойдем! Пойдем! Люди же гибнут. Кто смелый, пойдем! – И пошел широкими тяжелыми шагами к шаланде. К нему присоединился Левко, а следом двинулись Тимош Бойчук и Андрей Камбала.

У костра еще минуту все молчали. Но вот, ничего не говоря, один за другим все зашагали к шаландам.

Побеждая волну, шаланды отчалили и исчезли в темноте. Левко остался на берегу. Взрослые не взяли мальчика, и он плакал от досады.

Стах велел ему поддерживать огонь.

Левко вернулся к костру. Там стоял лишь один человек – Яков Ковальчук. Рыбный инспектор остался на берегу.

Той ночью рыбаки из Соколиного выселка спасли почти всех пассажиров и большую часть команды парохода «Дельфин», который погиб от взрыва котла. В ближайшие дни спасенные покинули Лебединый остров. Осталась только маленькая девочка, родители которой погибли во время аварии. У нее была разбита голова, и она лежала без сознания. Девочку забрала к себе жена Якова Ковальчука. Малышка наконец пришла в себя, но, либо от удара по голове, либо от страха, забыла все, что знала раньше, забыла даже, как ее зовут. С трудом вспоминала слова и не могла ходить. Прошел год, прежде чем добрая женщина, окружив девочку материнской заботой и лаской, снова выучила ее ходить и говорить, и уже хвасталась ею, как родной дочерью. Инспектор не слишком одобрительно отнесся к действиям жены, но, когда через два года жена неожиданно умерла, он оставил Найдену – так ее называли – присматривать за порядком в своем доме. В выселок он девочку не пускал, в школу она не ходила, потому что была, как все говорили, дефективной.

Гуляя по острову, Люда размышляла об истории Найдены. Эту историю ей рассказала сестра Марка – Мария, и теперь девушка часто думала о девчушке. Больше она ее не видела, хоть несколько раз и проходила мимо дома рыбного инспектора. Во дворе у него всегда было пусто, никаких признаков чьего-то присутствия, и только дым иногда поднимался над трубой.

Со дня на день Люда ждала возвращения отца. Она гуляла по берегу бухты и вглядывалась в море, ожидая увидеть шхуну, пароход или шаланду, на которой прибудет отец. Через несколько дней должен был прийти «Колумб», и она надеялась увидеть и Марка.

Однако вместо «Колумба» пришла другая шхуна. Шкипер рассказал, что «Колумб» послали в открытое море, а оттуда он пойдет в Карталинский залив, на что уйдет дней десять-двенадцать.

Прошло дней восемь, Люда вновь обходила бухту, а когда заметила, что дошла до самого дома Ковальчука, то захотела увидеть Найдену и поблагодарить ее за спасение мальчика. Люда знала, что инспектора сейчас нет дома: он выехал в море на шаландах с рыбаками. Наверное, поэтому Люда и решилась осуществить свою задумку.

Домик выглядел вполне приветливо. Он белел посреди небольшого сада, окопанного канавой и огороженного камышовым забором. Участок располагался на холмике метров за триста от бухты. Люда повернула от берега и поднялась на холм по едва протоптанной тропинке. Через ограду на грядках возле дома она заметила девочку лет четырнадцати, в несуразном платье из грубой мешковины, босую, с ветхой соломенной шляпой на голове. Девочка стояла наклонившись. Она полола грядки и тихонько пела. Люда сразу догадалась, что это Найдена, и начала прислушиваться к словам песни.

В это время на огороде появился черный лохматый пес. Это было настоящее страшилище. Высунув язык и тяжело дыша от жары, он приблизился к грядке, на которой трудилась Найдена. Девочка заметила его, подняла голову и улыбнулась псу. Теперь Люда рассмотрела ее лицо. Пес наклонил голову, но тут же вскинул ее, насторожил уши, напрягся и посмотрел в ту сторону, где стояла Люда. Найдена снова взялась за работу, не заметив этого. Люда не стала ждать, когда собака ее обнаружит, и крикнула:

– Девочка!

В тот же миг пес залаял, прыгнул через грядку и бросился к забору. Найдена выпрямилась, увидела незнакомку и прикрикнула на собаку:

– Разбой, назад! Назад! Стой! Стой!

Услышав приказ, пес неохотно послушался. Он остановился на месте, но лаять не перестал.

Найдена стояла, не выказывая ни малейшего желания подойти к незнакомке, чтобы что-то сказать или спросить у нее.

Люда заговорила первой:

– Девочка, пожалуйста, подойди ближе.

Найдена подошла к забору. Следом за ней, перестав лаять, не спеша подтянулся и Разбой. Найдена молчала. Теперь Люда видела загорелое лицо русоволосой девочки, ее приплюснутый носик, глубокие синие глаза и заметный шрам над левым виском.

– Я пришла поблагодарить тебя за то, что ты спасла мальчика в бухте.

Найдена молча слушала, рассматривая незнакомую девушку. Люда, тоже помолчав, продолжила:

– Видишь ли, это я виновата, что он заплыл так далеко, а поблизости в то время не было лодки. Если бы ты не успела первая, мы вряд ли бы его спасли. Я и все мы очень-очень тебе благодарны.

Найдена все так же молчала. Люда следила за ее лицом, которое оставалось равнодушным и бесстрастным. Казалось, что девочка слышит слова, но тут же их забывает. Люда искала в лице Найдены черты, которые свидетельствовали бы о ее дефективности, но ничто, кроме этого странного молчания, не говорило о ненормальности. Выражение глаз Найдены отражало работу мысли. Она, казалось, очень заинтересовалась одеждой Люды.

– Ты очень хорошо плаваешь. А правда, что ты заплываешь далеко в море? Я в прошлом году закончила школу плавания и на соревнованиях в школе заняла первое место. Мне бы хотелось поплавать вместе с тобой.

Разбой отрывисто гавкнул и уселся у ног девочки.

Найдена, словно что-то припомнив, нахмурилась и, взглянув Люде в глаза, сказала:

– Уходите отсюда. Яков Степанович не любит, когда без него приходят чужие. Если он узнает, что вы приходили, он рассердится.

Возле Найдены алела чудесная роза. Люда решила попросить цветок и на этом закончить свой неудачный визит.

– Если можно, подари мне, пожалуйста, один цветок.

Найдена охотно сорвала несколько цветов, связала их вьюнком и бросила через забор. Люда ловко поймала их.

– Спасибо. Ты, если хочешь, приходи ко мне. Меня зовут Люда Ананьева. Мой отец – профессор Ананьев. Мы живем у моего дяди – шкипера Стаха Очерета. Одним словом, спрашивай меня у Очеретов. Приходи. Ну, до свиданья!

Она развернулась и пошла.

– Девушка, – услышала Люда позади голос Найдены и обернулась.

– Скажи, ты сама ботинки сделала? – спросила Найдена, показывая на сандалии у Люды на ногах.

– Нет, я купила.

– Угу! – Найдена отвернулась, позвала Разбоя и направилась к своей грядке.

В тот же день Гришка после раннего купания в компании с двумя ровесниками отправился искать приключений на пастбищах острова. Они оседлали длинные хворостины, представив себя как минимум командирами конного полка, и помчались по острову. Обогнули небольшое стадо коров, которые разбрелись между кустами без присмотра, пробежали вдоль небольшого ручья и разбежались в разных направлениях, договорившись, кто кого будет искать. Гришка забежал дальше всех. Вскоре он увидел пролив, который отделял остров от суши. По проливу плыла лодка, видимо, от Зеленого Камня к острову. Глазастый Гришка долго наблюдал за лодкой, ожидая, когда рядом появятся товарищи с выселка. Но те, наверное, подались в другую сторону и, не найдя его между кустами, решили вернуться в выселок. Гришке надоело прятаться. Мальчик заметил большую яркую бабочку и начал ее ловить. Бегал, пока не накрыл бабочку шапкой. Но когда бабочка оказалась у него в пальцах, она уже не блестела, поскольку потеряла часть своей яркой пыльцы и поломала крылья. Разочарованный Гришка выбросил бабочку и снова перевел взгляд на пролив. Лодка подошла к острову. На берег сошел человек, а лодка повернула назад. Прибывший двинулся напрямик через остров. Гришку этот приезд не интересовал, мало ли кто из Зеленого Камня приезжает! Мальчик решил вернуться в выселок. Он шел не по тропинке, а в высокой траве, которая доходила ему до плеч. В этой траве встречались чудесные синие и голубые колокольчики, а также белые с желтым центром ромашки. Люда как-то просила принести ей цветов, и сейчас Гришка об этом вспомнил. Он собрал уже довольно большую охапку, когда его догнал человек, шагавший от берега.

– Эй, мальчик! – позвал он.

Гришка увидел недалеко от себя высокого дядьку на узкой тропинке. Дядька был в белой фуражке, с плащом на руке. Через плечо на ремне у него висела какая-то коробка. В руке он держал большой чемодан. Дядька был одет в серый костюм, а на ногах у него были черные краги. Мальчик впервые его видел.

– Ты из Соколиного?

– Нет, я с маяка.

– А не подскажешь, как мне пройти к дому рыбного инспектора Ковальчука?

– Просто идите по тропинке, только когда перейдете кладку через ров, возьмите чуть-чуть левее. Там тропинки нет, но идти будете по ровному. А когда выйдете к бухте, увидите дом Ковальчука. Выселок направо, а его дом – налево… только далеко от выселка. Там ни одного дома нет до самого края.

– Спасибо, молодец! – Незнакомец небрежно бросил ему что-то блестящее, а сам пошел, не оборачиваясь.

Это блестящее упало в густую траву. Гришка удивленно проводил взглядом спину высокого дядьки, а потом опустился на колени – искать в траве блестящую штуку. После тщательных поисков нащупал серебряную монету – двадцать копеек. Блестящая, новенькая монета ему понравилась. Он плохо разбирался в стоимости денег, но знал, что за деньги можно купить конфет, орехов и красной шипучей воды в кооперативном магазине, который открывался в Соколином на час утром и на час вечером. Но мальчик не понимал, зачем тот дядька бросил монету.

Незнакомец был уже перед участком Ковальчука, когда почувствовал, что кто-то схватил его за руку. На мгновение он замер и резко обернулся всем телом. Кулаки его сжались, а лицо закаменело, в глазах мелькнул страх. Увидев перед собой мальчика, он облегченно вздохнул, но тут же нахмурился.

– В чем дело? – спросил он.

– Дядь, вы деньги потеряли, – ответил Гришка и протянул ему двадцать копеек. Незнакомец и удивился, и рассмеялся, таким чудаком показался ему мальчишка.

– Это я тебе дал.

– Нет, спасибо.

Гришка развернулся и побежал назад. Незнакомец спрятал монету и пошел дальше. Через несколько минут он стоял перед калиткой во двор Ковальчука. Крикнув, незнакомец стоял и ждал, чтобы кто-то вышел.

Вскоре из-за дома появилась Найдена. Она остановилась посреди двора и молча смотрела на посетителя. Разбой залаял еще громче, рвался к калитке, но через забор не прыгал.

– Яков Степанович дома?

– Нету.

– Отгоните собаку, мне нужно зайти.

Девочка покачала головой.

– Не могу, – сказала она. – Якова Степановича нет дома, без него не пускаю.

– Но почему? Я же никого не съем.

Девочка молчала. За нее отвечал Разбой, лаявший до хрипоты. Незнакомцу приходилось сильно напрягать голос, чтобы перекричать этот лай.

– Послушайте, у меня к нему дело. Когда он будет?

– Может, к вечеру.

– Да подойдите ближе.

Найдена подошла почти к самой калитке.

– Слушайте, я фотограф. Хотите, я вас сфотографирую. – И незнакомец начал доставать из футляра фотоаппарат.

Однако ни его слова, ни его аппарат не оказали на девочку ни малейшего влияния. Он опять начал уговаривать придержать собаку и пустить его в дом. Но Найдена не отвечала. Наконец она заявила:

– Можете со мной не разговаривать, потому что я дефективная, – развернулась и ушла.

Фотограф рассердился и даже попытался сам открыть калитку, но Разбой вздыбил шерсть, оскалил зубы и так прыгнул на калитку, что назойливый посетитель не осмелился продолжать задуманное. Он вынул из кармана часы, посмотрел, сколько осталось ждать до вечера, отошел на лужайку и присел на край маленького глинистого обрыва, подмытого весенней водой. Устроившись там, он достал из чемодана два бутерброда, и, уминая их, стал рассматривать окружающую местность.

Он ждал терпеливо, но, на свое счастье, не очень долго. Оказалось, что шхуна, которую видела Люда, была «Колумбом». И он действительно привез ее отца, а вместе с ним и Якова Ковальчука, которого забрали в море с рыбацкой шаланды. Инспектор в выселке не задержался, пересел на свой каюк и по береговой линии вернулся домой. Фотограф видел, как каюк причалил к доске, заменяющей пристань. Затем человек привязал каюк к столбику, вколоченному в берег, а сам пошел ко двору инспектора.

Фотограф подошел к человеку и, вглядываясь в его лицо, произнес:

– Здравствуйте, Яков Степанович, еле дождался вас. А тут девочка ваша никак не пускает не то что в дом, а даже во двор.

– Здравствуйте, – ответил инспектор и удивленно всматривался в незнакомца, который вел себя так, словно они знали друг друга уже много лет. – А вы по какому делу?

– Я фотокорреспондент. Моя фамилия Анч. Приехал сюда из редакции журнала «Рыбак Юга». Не слышали? Это новый журнал. Вскоре выходит первый номер. У меня задание от редакции дать фотозарисовку о рыбаках Лебединого острова. Вот мое удостоверение и рекомендательное письмо для вас из рыбной инспекции. – Он протянул Ковальчуку свои бумаги.

– Как же вы сюда попали?

– Я ехал по суше через Зеленый Камень. Оттуда меня переправили на лодке через пролив.

– И чем я могу вам помочь?

– Во-первых, вы познакомите меня с местными рыбаками, поможете выбрать самые интересные объекты для фотографирования… Мне рекомендовали вас как опытного человека. Еще мне советовали попросить у вас приюта на эти несколько дней. Редакция меня в средствах не слишком ограничивает, и я рад расплатиться с вами так, как вы оцените свои хлопоты, связанные со мной.

Ковальчук пригласил фотографа во двор.

– А девочка молодец! Это ваша дочка?

– Ну так… приемная. Вы не удивляйтесь ее поведению, она немного дефективная.

Возле дома Стаха Очерета состоялось собрание, которого никто не созывал. Люди собрались сами. Уже две недели весь выселок говорил про песок, найденный профессором Ананьевым. Большинство было уверено, что в этом песке есть золото. Кое-кто из соколинцев даже ходил к песчаному холму и рылся там, но золота никто не нашел. Команда «Колумба» после разговора с профессором рассказала на острове про торианит, но им и верили, и не верили. Марков дед, старый Махтей, когда-то давно плавал матросом на разных пароходах и многое знал. Он побывал во всех уголках земного шара, не раз посещал Америку, Африку, Австралию, острова Тихого океана, антарктические моря, но ни про какой торианит никогда не приходилось слышать. Однако он твердо верил в науку и всех убеждал, что наука может «до всего докопаться», из морской воды и золото добывают, но полагал, что команда «Колумба» не вполне поняла профессора.

– Не иначе как, – рассуждал он, – нефть там должна быть. Это теперь самое главное для военно-морского флота и для нас.

Как бы там ни было, но как только профессор вернулся в Соколиный выселок, дом шкипера Стаха наполнили дети, женщины и рыбаки, которые либо вернулись с моря, либо не выходили в тот день на промысел. Всем хотелось услышать новости про этот необычный песок.

В доме все не поместились. Вышли во двор и устроились кто на траве, кто на старых стропилах разобранного в прошлом году навеса, кто на завалинке.

– Ну, товарищи, песок у вас ценный, – начал профессор. – Все вы слышали о дирижаблях. Наверное, даже видели их на рисунках. Это большие аэростаты, они держатся в воздухе при помощи газа, который легче воздуха, а летают при помощи мотора, прикрепленного к гондоле. Дирижабли появились чуть раньше самолетов, но выяснилось, что самолеты строить легче и дешевле. Во время империалистической войны в разных странах построили несколько сотен дирижаблей, которые сослужили добрую службу своим армиям. Но большая часть тех дирижаблей погибла. Оказалось, что уничтожить дорогой воздушный корабль очень просто. Дирижабль наполняется самым легким в мире газом – водородом. Этот газ, который в химическом соединении с кислородом дает воду, является одним из самых горючих в мире веществ. Механически смешиваясь с кислородом или воздухом, он создает невероятно сильное взрывчатое вещество – гремучий газ. А потому достаточно одной искры, проникшей сквозь оболочку дирижабля, чтобы водород вспыхнул, сразу же смешался с воздухом и сильным взрывом уничтожил воздушный корабль.

Зажигательные снаряды зенитных орудий быстро уничтожали дирижабли. За время империалистической войны Германия построила сто двадцать три больших дирижабля, которых назвали «цеппелинами» в честь одного из первых строителей дирижабля – генерала Цеппелина. Эти цеппелины, подожженные снарядами, гибли буквально мгновенно, превращаясь в груды руин.

Но один раз английские зенитчики, обстреливая немецкий цеппелин, заметили, что, хоть зажигательный снаряд и попал в его оболочку, дирижабль не взорвался, а лишь повернул и полетел назад.

Это странное явление не скоро удалось объяснить. Уже гораздо позже узнали, что немцы стали наполнять оболочки своих дирижаблей не водородом, а газом гелием. Подъемная сила этого газа всего на восемь процентов меньше подъемной силы водорода. Но гелий не горит. Он относится к группе газов, которые кто-то из химиков называет благородными газами, а кто-то – ленивыми, потому что они не вступают в химическое соединение ни с одним из веществ. А значит, наполненный гелием дирижабль не боится воспламенения.

Но когда узнали, что немецкий дирижабль наполнен гелием, удивились еще больше, чем тогда, когда он не загорелся от снаряда. Ведь гелия в мире добыто очень мало. В начале империалистической войны в Соединенных Штатах Америки один кубический метр гелия оценивали в двести тысяч рублей золотом. Тогда во всех американских лабораториях не нашлось бы и десятой части кубического метра гелия.

«Гелий» в переводе на наш язык означает «солнечный». Такое название связано с тем, что впервые этот газ нашли не на Земле, а на Солнце. Астрономы, изучая состав Солнца, в 1873 году открыли там вещество, которое до сих пор никто на Земле не знал. Лишь через двадцать семь лет после этого гелий нашли на земном шаре, в минерале клевеит. Позднее гелий обнаружили в воздухе. Но в воздухе и клевеите его так мало, что добыча солнечного газа стоила огромных денег.

Еще позднее гелий нашли в Бразилии, в так называемом монацитовом песке. Перед первой мировой войной Германия ввезла к себе несколько тысяч тонн этого песка. Во время войны немецкие химики из привезенного песка добыли гелий. Кроме того, они нашли гелий в источнике минеральной воды на одном из своих курортов. Но там его было немного, и Германия вскоре исчерпала свои запасы.

Тем временем Соединенные Штаты Америки, вступив в империалистическую войну, расширили добычу гелия. Они нашли у себя его природные источники. Теперь у них есть два больших завода по добыче солнечного газа, и они получают гелий в необходимом им количестве. Сейчас в Соединенных Штатах гелий стоит всего в десять или пятнадцать раз дороже водорода. За границу американцы свой гелий продают очень редко и в очень небольшом количестве. Каждый раз на продажу гелия за рубеж требуется специальное разрешение американского правительства.

Дешевый гелий ищут во всех странах мира. Дорогой гелий повсюду можно добывать из воздуха, но стоимость его огромна. Это так же невыгодно, как добывать золото из морской воды, хотя мы знаем, что в морской воде золото есть. Дешевый гелий позволяет защитить от пожара дирижабли, аэростаты, стратостаты и двинет вперед постройку огромных воздушных кораблей.

В Индийском океане возле берегов Индии есть остров Цейлон. Он принадлежит англичанам. На этом острове найден минерал торианит. Исследователи обнаружили, что из каждого килограмма торианита можно добыть десять литров гелия. Для этого достаточно расплавить торианит на огне.

На песчаном холме нашего острова я нашел черный песок. Мне показалось, что в этом песке много торианита, а значит, и гелия. Мои ожидания оправдались. Это высококачественный песок, содержание в котором торианита куда выше, чем в песках островов Индийского океана. Из него, безусловно, можно добывать гелий, а кроме того, еще одно вещество, которое называется мезоторий – заменитель радия, он оценивается в пятьдесят тысяч рублей за килограмм.

Для того, чтобы наладить этот промысел, нужно хорошо знать две вещи. Во-первых, много ли здесь этого песка, а во-вторых, нужно найти способ быстрой и дешевой добычи гелия в больших объемах.

Затем профессор обрисовал будущее Лебединого острова, когда на нем будет создано предприятие по добыче гелия и мезотория.

Слушатели еще плотнее окружили его. Никто, кроме двоих, до позднего вечера не покинул собрание. И когда уже высоко поднялась полная луна, где-то к полуночи разошлись они, взбудораженные и восхищенные рассказом профессора.

Теми двумя, раньше всех покинувшими собрание, были Марко и Люда. Они знали больше, чем остальные, потому что чаще виделись с профессором. Примерно то же он рассказывал сегодня днем, во время путешествия по морю на шхуне. Люда даже могла бы кое-что добавить, ведь отец держал ее в курсе своих дел.

Дойдя до моря, парень и девушка уселись на небольшие бочки из-под рыбы. Обоим хотелось поговорить, и они решили сделать это во время собрания, так как шкипер заявил, что «Колумб» сегодня отправится в Лузаны. Он не хотел надолго задерживать несоленую рыбу.

Теплая лунная ночь и величие морского пейзажа располагали к дружескому разговору. Марко рассказал про последний рейс «Колумба» в открытое море и Караталинский залив. Затем помечтали о будущем Лебединого острова, определяя свое место в этом будущем. Люда колебалась, какую профессию выбрать – геолога или химика. Ее интересовали обе науки, и обе связывались в ее мыслях с перспективами работы на Лебедином озере. Марко тоже высказал мысль о том, не стоит ли и ему учиться на химика, но быстро передумал и решил остаться моряком.

– Знаешь, когда я была младше, я мечтала стать садовником и разводить цветы. Я и сейчас очень люблю цветы.

Люда вспомнила о цветах, которые ей принес Гришка, и рассказала о своих сегодняшних приключениях. Марко с интересом выслушал ее рассказ про Найдену.

– Понимаешь, – сказала наконец девушка, – она немного чудная, очень неразговорчивая и слишком бедно одета, а это в наше время как-то даже неудобно… Но одежда зависит не от нее. Зато выражение ее лица и те несколько слов, которые она произнесла, по-моему, вполне доказывают, что она абсолютно нормальна.

– Я ее видел всего несколько раз, и то издалека. Инспектор не выпускает ее из дома, а к нему тоже редко кто ходит, его не любят, хоть он очень давно живет на острове. Особенно он досаждает своими инструкциями и распоряжениями. Всегда возит их с собой и всегда находит, к чему прицепиться. Он злее своего Разбоя. Про девочку всегда говорит «дефективная, боюсь, как бы кому беды не наделала».

– Знаешь, ее заинтересовали мои сандалии, и я подумала… вот бы в Лузанах купить и подарить ей такие же.

В это время собрание окончилось, и рыбаки начали расходиться. Первым на берег пришел Левко, увидел Марка и Люду и шутливо поинтересовался, почему это у них свидание на таком видном месте.

– А мы тут о твоей крестнице разговариваем, – ответил Марко.

В Соколином иногда в шутку называли Найдену крестницей Левка, вспоминая, как он беспокоился о спасении людей с «Дельфина». Левко одно время начал интересоваться спасенной девочкой, но в первый год она не ходила и не разговаривала, а скандальный инспектор кого угодно мог отвадить от своего дома.

Люде пришлось второй раз рассказывать о своей встрече и разговоре с Найденой. Теперь она говорила с еще большей запальчивостью, и о ее одежде, и о запрете Ковальчука подпускать кого бы то ни было к дому.

– Тоже мне, миллионер, – презрительно сказал Левко. – Боится, что ограбят. Специально из-за моря ради него бандиты явятся… Так, говоришь, она в лохмотьях?

– На ней все целое, но это просто два сшитых мешка, в которых прорезаны дыры для головы и рук.

– Вот же гадина! – пробормотал Левко.

Люда повторила свое предложение – подарить Найдене сандалии. Марко ее поддержал.

– Сандалии? – переспросил моторист. – Обязательно. И не только сандалии, я ей все привезу. Завтра в Лузанах все магазины переверну. Пусть Яков Степанович попробует не позволить сделать крестнице подарок. А потом еще проверим, правда ли она такая дефективная, как он рассказывает. Или это он ее такой сделал…

Послышались тяжелые шаги шкипера. Луна оставалась у него за спиной, и его тень тянулась перед ним.

– Эй, команда! – весело позвал их Стах. – Давай на корабль! Быстрей пар разводи, выходим!

Юнга и моторист распрощались с Людой и договорились в следующий раз вместе проведать Найдену.

Девушка вернулась домой. В большой комнате отец сидел за столом, склонившись над широким блокнотом. Керосиновая лампа освещала хлеб на столе перед ним, порезанную кусочками кефаль и высокий кувшин с кислым молоком. Он, по всей видимости, к ужину еще даже не притрагивался, полностью сосредоточившись над какими-то вычислениями. Между пальцами у него дымилась сигарета. Дочь деловито подошла к профессору, выхватила эту сигарету и выбросила в открытое окно. Отец вздрогнул, сердито на нее посмотрел и очень спокойно сказал:

– Прости, но будь осторожнее. Здесь сигарета может стать причиной пожара.

Люда подошла к окну, посмотрела, куда упала сигарета, и ответила:

– Нет, пожара не будет, но где же твое обещание, данное доктору, что ты не будешь курить целый месяц? А еще ты обещал ложиться на Лебедином острове не позже двенадцати.

– Сейчас без пяти двенадцать, – отозвался профессор, – а главное, я только что окончательно упростил свою формулу. Она стала кристально ясной, как прозрачная вода.

В тот же вечер в доме инспектора, где-то около полуночи, при свете большой керосиновой лампы инспектор Ковальчук и его гость пили чай. Найдена сидела в углу и клевала носом. Она постелила фотографу на кровати, а теперь наливала чай и подавала на стол еду, когда ей приказывали. Ковальчук рассказывал о рыбацких делах, жаловался на скучную и однообразную жизнь на острове. Анч, дымя сигаретой, спокойно, но не очень внимательно слушал. Время от времени он косился на девочку, словно ждал, когда же она уберется прочь. Наконец спросил:

– А почему девочка не идет спать? Она же вот-вот захрапит.

– Ага… – Ковальчук перевел взгляд на свою воспитанницу. – А и правда… Найдена, иди спать.

Девочка вышла в маленькую каморку за стеной, где стоял короткий топчан, на котором она спала. В каморке не было окон, и девочка зажгла свечку. Она постелила рваную тряпку, бросила подушку, набитую морской травой, и начала раздеваться. Но когда она укрылась другой тряпкой и уже хотела погасить свечу, разговор, долетавший сквозь дощатую стену, привлек ее внимание. На лице, освещенном свечой, появилась настороженность. Девочка повернула голову и почти прижалась одним ухом к стене. Дрожащий огонек свечи заставлял тени танцевать на стене и отражался в глазах Найдены. Она хорошо слышала беседу в соседней комнате.

– Я ничего подобного… не знаю, – хрипел голос Ковальчука.

– Возможно, – слышался второй, ироничный голос, – возможно, это ошибка, но, – голос приобрел твердость металла, – возможно, вы узнаете человека на этой фотографии?

На полминуты зависла тишина.

– Фотография эта, – продолжал Анч, – сделана в 1918 году, смотрите, вот.

Найдена услышала, как кто-то вскочил на ноги, уронив стул.

– Успокойтесь, господин хороший! – приказом прозвучал тот же металлический голос, который, как Найдена уже знала, принадлежал Анчу.

– Отдайте, – шипел Ковальчук, – отдайте!

– Во-первых, я физически сильнее вас, во-вторых, это не единственный экземпляр. Успокойтесь… Вы слишком нервничаете. Запомните, во всех жизненных обстоятельствах нужно быть спокойным, и тогда из любого положения можно найти выход.

Было слышно, как инспектор садится на стул. Снова молчание. Так прошло минуты полторы. Найдена слышала стук своего сердца и едва различимое потрескивание свечи.

– Отдайте, я требую! – воскликнул Ковальчук.

– Тише. Может проснуться ваша придурочная. Она решит, что я вас режу.

– Да вы и режете, без ножа режете, – плаксивым голосом ответил Ковальчук.

Свеча разгорелась, фитиль вытянулся, воск тяжелыми каплями катился с нее и застывал на пальцах. Но Найдена не замечала этого. Она слушала. И внезапно Анч спросил:

– Послушайте, ваша дефективная вправду спит?

Скрипнул стул, и послышались шаги. Найдена отскочила от стены, дунула на свечку и пальцами сжала фитиль. Свет погас, и все растворилось в темноте.

Ковальчук открыл дверь в каморку, зажег спичку, посмотрел на девочку, которая свернулась калачиком, и вернулся назад к Анчу.

– Пока что, – говорил фотограф, – я могу выдать вам три тысячи рублей.

– Вы обещаете мне обеспечение за границей?

– Безусловно. Но это, как и мой аванс, нужно отработать.

– То есть?..

– О, дело не слишком сложное. В Соколином выселке сейчас находится профессор Ананьев. Об этом я узнал от вас два часа тому назад.

Слова «профессор Ананьев» показались Найдене знакомыми. Ага, это фамилия той девушки, которая приходила днем.

– Вас интересует этот профессор? – спросил Ковальчук.

– Да. Нам нужно знать каждый его шаг. Он разыскал здесь торианитовый песок. Поэтому я задержусь на некоторое время, в течение которого вы будете выполнять обязанности моего помощника.

– Ну, а потом?

– Когда мы выполним наше задание, – слова Анча звучали многозначительно, – мы вместе покинем остров. Перебраться через границу не так сложно, как вы думаете.

– Да… да… И все же… мне не совсем понятно это задание…

– Ой, какой вы недотепа… Торианитового промысла на острове быть не должно. Вот и все! – выразительно закончил Анч.

– А профессор Ананьев?

– У него больное сердце… Врачи опасаются, что он долго не проживет. Понимаете?

– Да… Та-а-ак… А если я не согласен?

– Можете заявить на меня, но не надейтесь, что вам простят 1918 год. У нас материалов более чем достаточно… Во-вторых, можете быть уверены, что у нас длинные руки. В-третьих, если вы еще раз обдумаете ситуацию, в которой оказались, то согласитесь, что этот выход из вашего положения – наилучший. Вы удовлетворите свою скрытую ненависть и получите немалую награду… А пока что мы будем ложиться спать. Доброй ночи!

Найдена слышала, как кто-то вышел во двор, и все стихло. Она лежала с открытыми глазами и не могла заснуть. Девочка надеялась услышать еще что-нибудь. Но в комнате было тихо.

Анч выкурил перед сном сигарету и смотрел в окно на залитый лунным светом двор, по которому задумчиво прохаживался, от калитки до огорода и обратно, Яков Ковальчук. Анч так и оставил его ходить и думать, а сам спокойно устроился на кровати инспектора.

Найдена заснуть не могла. Очень редко бывало так, чтобы она не засыпала сразу. Девочка мало что поняла из услышанного. Но ей было ясно, что человек, который к ним приехал, подговаривал Якова Степановича на что-то плохое. Зная инспектора, она почти не сомневалась, что он за это плохое возьмется. Они что-то задумали против отца той девушки.

Найдена очень редко появлялась в Соколином. Она не любила выселок. Хулиганы-мальчишки кричали «дефективная» и сбегались смотреть на нее, как на странного зверя. Тетки жалостливо качали вслед головой, а взрослые рыбаки почти не обращали на нее внимания.

О профессоре Ананьеве и его дочке она узнала только вчера. Девушка в сандалиях произвела на нее огромное впечатление тем, что пришла выразить благодарность. Найдена почти не помнила, чтобы кто-нибудь когда-нибудь ее благодарил. Разве что какой-то рыбак механически говорил «спасибо» за кружку воды. Теперь она во второй раз услышала про Ананьева. Странное у него имя – «профессор». Нет, ну всякие имена бывают. Девочка снова и снова продумывала подслушанный разговор. Она не любила Якова Степановича. Более того, она его боялась и ненавидела, хоть и привыкла беспрекословно ему подчиняться. Единственным человеком, которого Найдена вспоминала с теплотой и слезами на глазах, была покойная супруга Ковальчука. Но после ее смерти девочка осталась под присмотром инспектора и больше не видела доброго отношения.

Был еще один человек, к имени которого она относилась почти с благоговением, но видела она этого человека очень редко, а говорить с ним и вовсе никогда не говорила. Это был Левко Ступак. Когда-то какой-то рыбак шутливо сказал при ней другому, что она Левкова крестница, а потом пояснил, что ее когда-то спасли благодаря Левку. Она спросила потом об этом у Ковальчука. Тот рассердился, накричал на нее и сказал, что спас ее он, а не Левко, который тогда был еще сопляком. Найдена не верила инспектору, поэтому спросила как-то об этом у какой-то тетки, и та подтвердила слова рыбака.

Девочка вспоминала свою беспросветную жизнь и теперь к маленькому количеству тех, кого она любила, добавила новую знакомую – Люду Ананьеву. Думая о ней, девочка наконец заснула.

В центральной части острова, ближе к проливу, вздымались две конусообразных верхушки песчаного холма. Этот холм напоминал гигантского верблюда, который лежит на земле, низко опустив голову. На Лебедином холм казался настоящей горой, хотя высотой он был не больше тридцати метров. Тянулся он метров на полтораста с северо-запада на юго-восток, начинаясь у маленького озерца. Холм был покрыт ковром жестких трав, среди которых цвели кусты шиповника. Достаточно было копнуть грунт сантиметров на сорок, чтобы добыть под черноземом серый песок с черными зернами. Об этом необычном песке жители Лебединого острова знали давно. Впервые его обнаружили пастухи, но он никому не был нужен, и никто им не интересовался. Лежал холм примерно в шести километрах от поселка. Во время одной из экскурсий Андрей Ананьев заинтересовался этим холмом и обнаружил в нем торианит.

Вскоре после возвращения на остров однажды утром профессор вместе с Людой направился к песчаному холму. Вооружившись лопатками, молотками, компасами и рулеткой, они шли по высокой траве, слушая птичий щебет и провожая взглядами чаек, которые пролетали над островом. К тому времени, как высохла роса, они уже подошли к подножию холма. Профессор решил обмерить холм, прокопать в нескольких местах грунт и приблизительно определить положение поверхностного пласта торианитового месторождения.

– Нам нужно поставить тут палатку, – сказал отец, – если уж серьезно подходить к работе. В палатке можно укрыться от солнца, отдохнуть, спрятать инструмент.

– А то и совсем перебраться сюда на несколько дней, – предложила Люда.

– Совсем – нет, потому что в этой луже, скорее всего, есть малярийные комары, на ночь здесь оставаться не стоит.

– Но ведь на острове о больных малярией ничего не слышали.

– Это не значит, что здесь нет малярийного комара. Анофелес может жить и без малярии.

– Но если комар не переносит инфекцию, он же не опасен.

– Ты права, но я, как ты говорила, когда была маленькой, правее. Нужно быть осторожней. Во-первых, мы не знаем, безопасны ли здешние комары, а во-вторых, стоит появиться одному малярийному, и болезнь немедленно здесь распространится.

– Пока что, папа, можно не спорить.

– Правильно. А когда здесь будет организован промысел, все эти лужи уничтожим или зальем нефтью, напустим в них гамбузий, и малярии здесь не будет.

Не прерывая разговора, начали работать. Прежде всего профессор хотел поделить, при помощи рулетки, поверхность холма и окружающую местность приблизительно на расстоянии до ста метров от его краев, на квадраты, по десять тысяч квадратных метров в каждом. Таких квадратов должно было быть двенадцать, то есть, они могли занять сто двадцать тысяч квадратных метров, или двенадцать гектаров. На этой площади профессор хотел раскопать грунт, наметив для этого места для тридцати двух маленьких шурфов. Углы каждого квадрата они обозначали ямками.

Не спеша, часа за полтора, отец с дочкой почти наполовину размерили квадраты. Тем временем солнце начало припекать. Профессор сбросил китель, оставшись в одной рубашке, разулся и ходил босиком. Люда смеялась. Вот бы его таким показать в университете на кафедре. Она жалела, что не взяла фотоаппарат.

– А кто это к нам идет? – вдруг спросил профессор, вглядываясь в сторону. – Кажется, этот человек и несет фотоаппарат.

Люда, посмотрев в направлении, куда указывал отец, увидела высокого человека с футляром на ремне через плечо, как обычно носили фотографы.

Это был Анч. Он утром явился в Соколиный вместе с инспектором, познакомился с рыбаками, потом узнал, где найти профессора Ананьева, и подался туда же. Он искал встречи с человеком, ради которого приехал на этот маленький остров. Подойдя достаточно близко, он увидел, что его заметили, и поспешил к профессору и Люде. Поздоровавшись и отрекомендовавшись, он сообщил, что прибыл сюда только вчера по поручению редакции сделать фотоочерк о рыбаках Лебединого острова и вообще об острове.

– Здесь я узнал о ваших открытиях и, естественно, просто не могу не зафиксировать такое событие. Надеюсь, вы не возражаете. Это же колоссальное открытие, профессор!

Андрей Ананьев улыбнулся, и тут же его лицо стало серьезным, хотя в глазах промелькнула хитрая искорка. Он очень вежливо заметил, что в целом возражений не имеет, только не хочет, чтобы его фотография появилась в прессе. Открытие хоть и интересное, но практическое его значение пока неизвестно и не следует раздувать это в событие, придавая ему очень большое значение. И все же он рад познакомиться с фотокорреспондентом и надеется, что тот поможет снимать ему отдельные объекты и рельефы местности, потому что хотя он сам и его дочка фотографируют, но их снимкам зачастую недостает той четкости, которой добиваются специалисты в этом деле.

Анч охотно согласился помогать, обещал ни единой фотографии без разрешения профессора нигде не размещать, тут же вытащил «лейку» и начал щелкать. У него было два новейших аппарата, «лейка» и еще один, портативный фотоаппарат со сменными объективами. Фотокорреспондент попросил не обращать на него внимания и продолжать работать, потому что он, как художник, не терпит позирования. Однако требовал то повернуться к свету, то убрать руку, выше поднять плечо, ниже наклонить голову и тому подобное.

– Начинается тирания, – добродушно улыбаясь, вполголоса сказал профессор.

Анч вытащил портсигар и предложил сигарету. Андрей Ананьев протянул было руку, но, поймав осуждающий взгляд Люды, улыбнулся, поблагодарил и объяснил, что хоть он и заядлый курильщик, но обещал в течение отпуска не курить… А тут, мол, еще и контроль…

Фотокорреспондент шел следом за «геодезической партией», как называл профессор себя и Люду, и засыпал профессора вопросами относительно торианитового месторождения и использования торианита; его интересовало, целесообразно ли начинать здесь промышленную добычу, ведь холм не так уж и велик, и даже если он полностью состоит из торианитового песка, его ведь совсем немного в сравнении с залежами других руд, которые ему приходилось видеть в разных местах.

– Я не знаю, ограничены ли залежи только этим холмом, – ответил профессор, – может быть и так, что на определенной глубине весь Лебединый остров стоит на торианитовых породах. Возможно, это просто выход из глубины большой торианитовой жилы. Это требует исследования. И, наконец, этот холм обладает ценностью, потому что песок из него – почти концентрат, который обычно выходит из обогатительной фабрики. Тут очень интересно проследить историю этого холма, узнать, каким образом он поднялся над равнинным островом. Можно предполагать, что на торианитовые пески давили какие-то тяжелые породы и они вытолкнули песок на поверхность. Собственно, это специальная геологическая проблема, едва ли она вам интересна. Журналистов все это, как правило, интересует в более популярной форме изложения. Должен отметить, что торианитовый песок в этом холме очень высокого качества. Уверен, что если на его разработку потратить сто миллионов, он даст продукции на два миллиарда. Если же окажется, что это всего лишь выход огромных россыпей, то цифра увеличится в столько раз, во сколько россыпи окажутся больше этого холмика.

– А скажите, техника добывания гелия из песка – легкое дело?

– До настоящего времени – отнюдь. Но в моем портфеле лежат бумаги, из которых видно, что некоторые люди думают про это дело, и, похоже, проблема решена.

– Ну, а для чего же столько гелия? Если для дирижаблей, то это, безусловно, ценно, но едва ли воздухоплавание будет иметь сейчас такое большое значение, когда так очевидны колоссальные успехи авиации.

– Значение оно будет иметь, безусловно, большое, мне кажется, что гелий вскоре понадобится во многих технических отраслях. Недавно я говорил на эту тему со специалистом по благородным газам, профессором Китаевым. Он на пороге очень важных и интересных открытий.

– Каких же?

– Ну, это его работа. Незаконченные исследования разглашать не положено.

– Скажите, пожалуйста, вы думаете – здесь много торианита?

– Я в этом почти уверен.

– А гелий можно добывать из каких-нибудь еще веществ?

– В каждом веществе, в котором есть уран или торий, имеется и гелий. Но в одном веществе, не содержащем одного из этих элементов, гелия нет. Этот благородный газ непрерывно рождается из урана и тория. Частично гелий выходит в воздух – поэтому в каждом литре воздуха есть пять кубических миллиметров гелия, – частично он сохраняется в тех минералах, которые его содержат. И чем менее порист этот минерал, тем больше гелия в нем остается. Торианит – один из тех минералов, который больше всего сохранил гелия. Кроме того, гелий есть в монаците, фергусоните, клевеите, гематите, но в них его намного меньше. Вполне возможно, что мы здесь найдем и эти минералы, но основным исходным сырьем для нас остается торианит.

– Позвольте помочь вам размерять. Мне приятно будет знать, что я одним из первых работал на этом холме.

– О, пожалуйста. Вы с Людой продолжайте размерять, а я начну копать первые шурфы.

Профессор взял лопату и пошел на самую высокую точку холма, с которой решил копать, а фотокорреспондент и Люда отправились дальше с рулеткой. Рулетка была длиной в 25 метров, и приблизительно на таком расстоянии они разговаривали. Анч был невероятно вежлив. Иногда он говорил Люде комплименты, иногда срывал для нее цветок, рассказывал ей короткие интересные истории из своих корреспондентских приключений. Он спросил, каким спортом она занимается, умеет ли танцевать. Часа через два, когда они возвращались домой, они уже были если не друзьями, то очень хорошими знакомыми. Прощаясь, договорились в ближайшие дни поиграть в волейбол и потанцевать под патефон или радио, которые были в соколинской избе-читальне.

Вечером того же дня Анч проявил фотопленку, просушил ее, приладил в каморке Ковальчука портативный увеличитель и на следующее утро, едва проснувшись, начал печатать первые свои фотографии на Лебедином острове. Ковальчук, по поручению Анча, отправился в Зеленый Камень. Там производили байдарки, которые славились своей легкостью и скоростью. Анч поручил Ковальчуку купить самую лучшую, не жалея денег, и немедленно доставить ему.

Найдена приготовила для Анча завтрак, убрала комнату и вышла за водой. Он приказал принести в каморку ведро воды, таз, несколько тарелок и свечку для красного фонаря.

Оставшись в комнате один, фотограф начал копаться в своем чемодане. Вытащил оттуда несколько патронов с фотохимическими реактивами, достал коробку с сигаретными гильзами и прибор для набивания сигарет. Словно для пробы, он набил табаком две гильзы. Делал он это мастерски: сигареты получались словно с фабрики. Затем он открыл один патрон с надписью «металлогидрохинон» и очень осторожно высыпал на бумажку немного рыжего порошка. Перед этим он засунул в ноздри по кусочку ваты, старался не дышать на порошок и губы все время держал плотно сжатыми. В закрутке из пергаментной бумаги он смешал порцию табака с крошкой рыжего порошка и набил две сигареты. На мундштуке этих сигарет он сделал карандашом едва заметные обозначения, спрятал свой «металлогидрохинон» в пергаментную бумажку, которую скатал в комок, положил три изготовленные сигареты в одну половинку портсигара – из них одна была с порошком, – а вторую половину набил сигаретами из фабричной коробки «Экстра». Закончив эту процедуру, взял в руку скомканную бумажку и, улыбаясь, вполголоса произнес:

– Трифенилометрин, трифенилометрин, интересно… двадцать-двадцать пять минут – никаких признаков… И внезапно сильная головная боль… синеют губы, ногти, движения рук и ног делаются неконтролируемыми. Через десять минут паралич, а через три-четыре часа – конец… Хм… хм… Где же наша дефективная? Надо руки помыть.

Анч прошел через комнату, ногой открыл дверь в сени и вышел из дома. Найдена подходила к нему с полным ведром воды.

– А-а, подожди-ка… Сначала слей мне на руки, – фотограф выбросил скомканную бумажку через ограду и подставил ладони. Девочка начала сливать. Анч мыл руки долго и тщательно. Найдена удивленно взглянула на него и спросила:

– Вы зачем чистые руки так моете?

– Как это чистые?

– Вы же недавно умывались.

– Я же сейчас буду печатать фотографии. Для этого нужно, чтобы руки были абсолютно чистыми. Кстати, хочешь, я тебя сфотографирую?

– Как это?

– Портрет твой на бумаге сделаю. Карточку фотографическую, понимаешь?

– Снимете на карточку?

– Прямо сейчас, хочешь?

В глазах Найдены блеснули огоньки, на лице появилась какая-то растерянность. Казалось, в ней борются противоречивые желания.

– Нет, не хочу, – мрачно ответила она, и снова перед Анчем стояла нерасторопная и неприветливая девочка, у которой едва ли что-то шевелится в голове.

– Вот дефективная, – буркнул Анч, но, желая завоевать симпатию девочки, вслух сказал, обращаясь к ней: – Пусть будет по-твоему, ты молодец… Яков Степанович не понимает, какое счастье ему выпало – тебя воспитывать… Ну, а если я покажу тебе, какие карточки сделал, тогда ты захочешь фотографироваться?

– Не надо, – буркнула Найдена.

Анч ничего не сказал, взял ведро с водой и пошел в каморку, где днем ранее оборудовал фотолабораторию. Девочка осталась во дворе. У нее было много работы. Ведь она должна была не только готовить для Ковальчука и его гостя и заниматься огородом, ей нужно было еще кормить двух поросят, кур и уток, которых охранял злобный Разбой.

Найдена выпустила поросят пастись за калитку. Позвала туда Разбоя присматривать за ними. Несколько минут смотрела на поросят: один из них был черный, второй рябой.

Черный прошелся по траве, приблизился к выброшенной фотографом бумажке, ткнул ее пятачком, хрюкая, потер несколько раз, долго нюхал, в конце концов бросил и начал щипать траву.

Найдена вернулась во двор. Закончив дела с живым населением ковальчуковой дачи, девочка вооружилась тяпкой и пошла на огород к свекле. Она так заработалась, что прошло где-то полчаса, прежде чем она разогнулась, поправила шляпу и стерла со лба пот. И тогда услышала с моря песню:

Вдоль берега медленно шел под парусами «Колумб». На палубе стояли Люда, Левко и Марко. Они пели. Андрей Камбала, наклонившись на корме над рулем, подпевал. Шхуна почти подошла к доске, у которой стоял на привязи каюк Ковальчука, и Марко бросил якорь. Левко спрыгнул на доску, затем канатом подтянул к ней «Колумб». Следом за мотористом на берег сошли Люда и Марко. Андрей перебросил им какой-то пакет и остался на шхуне.

Найдена, оперевшись на тяпку, внимательно следила за шхуной. Сомнений не было: эти трое, которых она знала, пусть даже очень плохо, приехали к инспектору. Наверное, по важному делу, его нет, ей придется с ними разговаривать. Заволновалась. Все трое шли к их дому. Впереди Левко с пакетом в руке, за ним – Люда, а позади всех – Марко с маленьким пакетом на плече. Найдене показалось, что ее увидели. Так оно и было. В это время раздался лай Разбоя. Найдена покосилась в ту сторону, но Разбоя не увидела – наверное, кто-то в это же время подошел к усадьбе с острова. Испугавшись, как бы пес не покусал незнакомого, девочка побежала туда.

– Начинается концерт, – сказал Марко своим спутникам. – И заметил же нас проклятый пес. Жаль, не догадались весло захватить.

Но Разбоя они не увидели, пока не вошли во двор. Оттуда через раскрытую калитку было видно Найдену, склонившуюся над чем-то, и молча стоявшего рядом с ней пса. Но тут же Разбой увидел во дворе чужих и с громким лаем помчался к ним. Марко бросил свой пакет и, схватив длинную палку, что лежала под домом, приготовился к обороне. Люда спряталась за спиной Марка, и, улыбаясь, искала взглядом какое-то оружие. Левко, неподвижный, как бревно, мерял пса презрительно-равнодушным взглядом. Неизвестно, на кого бы в первую очередь бросился Разбой, но внезапно послышался взволнованный и резкий голос девочки:

– Назад, Разбой. Назад. Стой! Стой! – Найдена вскочила на ноги, отозвала пса и закрыла его в маленьком хлеву. Гости заметили, что девочка взволнована. Она все посматривала в сторону открытой калитки.

– Здравствуй, Ясочка, – сказал Левко, кладя руку ей на плечо.

Найдена вздрогнула. Ясочкой ее называла покойная жена Ковальчука, и она считала это своим настоящим именем, но инспектор и все на острове всегда называли ее Найденой. Девочка не знала, что когда-то давно, когда она только начала выздоравливать после своей болезни, жена Ковальчука придумала для нее это имя. Левко помнил его и поэтому так ее называл.

– Якова Степановича нет дома, – смущенно прошептала девочка.

– А мы к тебе, а не к нему. Сегодня же ты именинница… Не знаешь? Сегодня ровно восемь лет прошло с того дня, как ты появилась на Лебедином острове. Да, да… Это произошло в этот самый день.

– Поэтому мы и приехали тебя проведать, – сказала Люда, взяла Найдену за руку и пожала ее.

– Чтобы осуществились все твои мечты, и чтобы ты росла, крепла и жила тысячу лет! – пожелал Левко.

Найдена снова посмотрела в открытую калитку.

– Да что там такое? – спросил Левко, тоже поворачивая голову в ту сторону.

– Что-то со свиньей случилось, – тихо проговорила Найдена.

Рябой поросенок спокойно пасся в спорыше, а черный лежал на земле и жалобно, едва слышно хрюкал. Полузакрытые глаза помутнели, а изо рта проступала пена. Заметив ее испуг, Левко шепнул Люде: «Боится инспектора» – и, наклонившись над поросенком, начал его рассматривать.

– Чума, – безапелляционно заявил Левко, он слышал, что свиньи болеют этой болезнью. Девочка молча и недоверчиво на него посмотрела.

– Отгони своего рябого, чтобы близко не подходил, а то заразится, – посоветовала Люда.

Найдена отогнала рябого. В это время из дома вышел Анч. Он слышал лай Разбоя и голоса нескольких человек во дворе. Из всех присутствующих фотограф знал только Люду. Он приветливо поздоровался с ней. Девушка назвала ему своих спутников и рассказала про сдохшего поросенка. Анч внимательно посмотрел на поросенка, быстро оглядел траву, заметил выброшенную перед этим бумажку и согласился с Левком в том, что это, наверное, чума.

– Знаете, – обратился он к Люде, – я только что печатал вчерашние снимки… Уже могу кое-что показать.

– Сейчас же показывайте, – ответила девушка.

Найдена повернулась к ним. Левко взял ее за руку и сказал:

– Ну, приглашай нас в дом. – И сам повел девочку к дверям.

В доме Левко положил на стол пакет и, развязывая его, обратился к Найдене:

– Вот тебе мои подарки, Ясочка.

Он вытащил из пакета и положил перед Найденой платье, нижнее белье и плащ.

– А это от меня, – Люда положила на стол пакет и вытащила из него сандалии, похожие на ее собственные.

– И от меня тоже, – торжественно произнес Марко. В его пакете оказалась простенькая соломенная шляпка с голубой лентой.

Найдена ошалело уставилась на все это. Анч тоже ничего не понимал.

– Это все мне? – спросила девочка.

– Все твое, Ясочка, – подтвердил Левко.

– Ну-ка, выйдите отсюда, – обратилась Люда к мужчинам. – Мы на несколько минут останемся одни.

Марко и Левко вышли из комнаты вместе с Анчем, объясняя ему, что сегодня у Найдены праздник.

Анч вынес из каморки несколько еще мокрых фотографий, сетуя, что нет спирта, чтобы быстро их высушить. Потом навел свою «лейку» на собеседников и несколько раз щелкнул.

Он рассказал, почему приехал на Лебединый остров, объяснил, что получил в рыбной инспекции письмо к Ковальчуку, но здесь ему не нравится. Он хотел бы поселиться у рыбаков в Соколином, и даже больше – он охотно поплавал бы с ними на шхуне по морю.

Вскоре во двор вышли Люда и Найдена. Но Найдена ли это? Вместо лохмотьев – платье с короткими рукавами, на ногах сандалии, на голове новенькая шляпка. Платье было слегка широковато, но в целом переодевание невероятно ее изменило. Словно по волшебству исчезли те острые, угловатые черты, которые ассоциировались с представлениями о дефективности.

– Вот так Ясочка! – залюбовался Левко, шагнув ей навстречу.

Анч, казалось, был поражен больше других. Какая-то тень тревоги скользнула по его лицу, когда он посмотрел на девочку. У него мелькнула мысль: а правда ли эта девочка такая уж дефективная, чтобы ее можно было абсолютно не бояться? Однако Найдена посмотрела на Анча таким запуганным и отупевшим взглядом, что он успокоился, улыбнулся и тут же ее сфотографировал. Девочка разговаривала мало – она явно была чем-то встревожена.

Компания собралась уезжать; Анч спросил, не возьмут ли они его до Соколиного.

– Охотно, – ответил Левко.

Фотограф быстро собрался и вместе со всеми пошел на берег, где Андрей Камбала, дожидаясь их, дремал на корме шхуны.

Прощаясь с Найденой, Люда попросила девочку обязательно прийти в Соколиное, а Левко обещал вскоре заехать к ней и советовал не отчаиваться по поводу поросенка, потому что она же не виновата в возникновении чумы. От такого ни одна свинья не застрахована. Пусть так и передаст своему Якову Степановичу.

Шхуна отплыла от берега. Люда помахала Найдене рукой. Девочка ответила ей тем же, повернулась и пошла домой. С моря донеслось пение:

– Вы знаете, – сказала Люда фотографу, – сегодня я на «Колумбе» выхожу в море. Дядя Стах согласился взять меня в рейс. Говорит, посмотрит, какая из меня морячка и рыбачка. Он меня назначил помощником Марка, вторым юнгой.

– Это очень интересно, я просто завидую вам. Мне бы тоже хотелось сегодня выехать на «Колумбе», но, согласно моему плану, я сегодня фотографирую Соколиное и быт рыбаков. В следующий раз надеюсь обязательно поехать с вами. Вы тогда уже будете иметь стаж и станете настоящим опытным морским волком.

Люда в ответ звонко рассмеялась. Ей было приятно стоять на палубе шхуны, ощущать горячее солнце, любоваться простором бухты, пейзажем острова и слушать добрые слова. Анч ей нравился. Он разбирался во многих вещах, особенно в спорте, которому она уделяла немало внимания. А еще он очень легко поддерживал веселый разговор.

– Хорошо, – сказала Люда. – Но надо спросить моего прямого начальника. Марко! Ты не возражаешь?

Юнга, не глядя на фотографа – он почему-то чувствовал к нему антипатию, – ответил:

– Если на должность моего помощника, то согласен, но я еще проверю, сумеет ли он уху из рыбы и кашу пшенную сварить.

– О, я согласен, – улыбнулся Анч. – Могу даже борщ из морской воды.

Шутливый разговор прекратился, когда «Колумб» подошел к Соколиному и экипаж заметил на берегу своего шкипера.

– Что, опоздали? – крикнул Левко.

Но Стах покачал головой, что означало – нет.

Познакомившись со шкипером, Анч попросил взять его в следующий раз в море. Стах согласился, даже предложил ехать сейчас, но фотограф с сожалением сослался на свои планы и, отказавшись, распрощался и подался в выселок. Очерет велел команде включить мотор и выходить из бухты.

«Колумб» шел на юг. Там, за горизонтом, на расстоянии примерно тридцати километров, тянулась небольшая мель, где в последние дни рыбаки с Лебединого острова брали много скумбрии. Эта маленькая хищная рыба высоко ценится за свое вкусное мясо, и рыбаки энергично ее преследуют. Она зимует далеко на юге, а весной в огромных количествах идет в наше южное море и расходится по нему большими стаями, ища поживу – мелкую рыбку, рачков, моллюсков. Скумбрия часто меняет свои пути, и случаются годы, когда рыбаки почти не находят ее. Два года подряд рыбакам с Лебединого не везло. Они практически не видели этой рыбы. Неделю назад бригада Тимоша Бойчука обнаружила большое количество скумбрии на этой отмели. И теперь лебединцы наверстывали недолов прошлых лет.

Шхуна шла под мотором. Правда, дул слабенький ветер, но он был практически встречным. Марко пояснил Люде, что это «зюд-тен-вест», иначе говоря, «ветер восемнадцатого румба». Девочка по очереди знакомилась с работой моториста и рулевого, потому что юнга на «Колумбе» давно заслужил право называться помощником обоих и всегда мог заменить и того, и другого. Люда вскоре заметила, что Марко выполняет не только эти обязанности. Записи в журнал тоже делал он, а дядька Стах добавлял только свою корявую подпись. А еще он охотно подстругивал лавки, чинил двери, зашивал паруса, сматывал в бухты (в круг) трос или подменял на руле Андрея. Получив, хоть и в шутку, Люду в качестве своего помощника, Марко показывал ей все, что делал на шхуне. Наконец он вынул из одного ящика радиоприемник и объяснил девушке, что в прошлом году у него появилось желание сделаться радистом. Он раздобыл книги, ходил в Лузанах на радиостанцию консультироваться, купил радиоприемник, выучил азбуку Морзе и мечтал о радиоприемнике на «Колумбе».

– Когда я буду штурманом, мне это пригодится, – объяснил он Люде.

Солнце припекало. На палубе шхуны растапливалась смола, которой был прошпаклеван настил. Смола липла к подошвам. Люда посмотрела на термометр: он показывал 32°.

– Искупаться бы, – сказала она Марку. – Остановить бы шхуну минут на пять.

– Ну, шкипер ради этого останавливаться не будет, – ответил Марко. – А вот когда дойдем до шаланд, там можно будет.

– Я в таких глубоких местах еще никогда не купалась. Как подумаешь про глубину, сразу не по себе становится.

– Ты про это не думай. А плавать здесь, как мне кажется, легче, нырять же очень глубоко неинтересно. Я люблю нырять там, где можно доставать дно. Нырнуть и вынести с собой на поверхность горсть песка или камень…

– А ты хорошо ныряешь? Под водой долго держишься?

– Да нет, так себе.

Стах рассматривал море в бинокль и заметил вдалеке шаланды. Крикнул Андрею взять немного влево.

– Пусть Люда станет у руля, – сказал Андрей, выполнив команду. – Вот рыбаки удивятся, когда увидят, что это она «Колумб» привела.

– Если хочет, пусть становится, – согласился шкипер.

– Становись сюда, дивчи´на, – позвал Люду Андрей.

К шаландам они шли еще полчаса, и все это время Люда с гордостью не выпускала из рук руля. Когда шхуна подошла к рыбакам и они увидели нового рулевого, ее приветствовали громкими возгласами. Девушка раскраснелась от похвал и, передав руль Андрею, который за это время с удовольствием скурил несколько толстенных самокруток, сказала шкиперу, что в качестве награды просит разрешения искупаться. Ее поддержали моторист и Марко. Стах согласился и сказал, что, как только нагрузит шхуну рыбой, даст им десять минут на купание.

Немедленно принялись за работу, помогая рыбакам перегружать рыбу и размещать ее на шхуне.

Затем «Колумб» отошел от шаланд, чтобы не мешать рыбакам, и шкипер дал команде пятнадцать минут на купание.

Разделись за полминуты. Левко и Люда первые прыгнули в воду. Марко задержался на шхуне, выбросил за борт толстый трос, прикрепленный к мачте, и объяснил, что это будет вместо трапа. Потом, крикнув Люде, чтобы она обратила на него внимание, бросил в море монету и сам прыгнул за ней. С шумом прорвал водную поверхность и исчез. Прошла целая минута, прежде чем из воды показался кулак, а потом голова парня. Он отфыркивался, тяжело дышал и искал глазами своих товарищей. Увидев, показал монету, которую поймал под водой.

– Здорово, – сказала Люда, повернув голову к Левку.

– Да что там здорово, – хитро улыбаясь, ответил Левко. – Я могу лучше.

– Ну, покажите лучше.

– Да пожалуйста! – Левко поплыл к шхуне.

Моторист вылез на палубу, достал из кармана своей робы монету, бросил ее за один борт, а сам, вытянув руки вперед, прыгнул за другой. Он очень долго не появлялся, и, наконец, выплыл у кормы. Он тяжело дышал. Подплыв к Марку и Люде, показал монету. Люда была поражена, ей не верилось, что такое действительно можно сделать. Она посмотрела на Марка, тот смеялся.

– Это фокус, – заявила девушка. – Надо было пометить монету.

– И как же я этот фокус провернул?

Люда догадалась быстро.

– Монета была у вас во рту.

– Молодца, правильно… Ну, давайте вылезать.

Первым вылез Марко и заявил, что еще раз нырнет. Он спрыгнул с кормы и исчез. Не дожидаясь, пока Марко появится из воды, Люда и Левко поднялись на шхуну. Марко все не выплывал. Люда одевалась и не сводила с моря глаз. Юнги все не было. Прошло минуты три-четыре – Марко не появлялся. Люда сжала губы, неприятное предчувствие вызвало холодок в груди. Стах, глянув на нее и, очевидно, сообразив, в чем дело, сердито сказал:

– Ну хватит ему уже баловаться.

Левко и Андрей улыбнулись. Люда удивленно взглянула на них.

Через минуту все выяснилось. Возле шхуны всплыло перевернутое вверх дном ведро. Вот оно перевернулось, и из-под него показалась Маркова голова. Левко объяснил Люде этот фокус. Марко, нырнув, проплыл под водой до кормы, куда заранее сбросил ведро. Набрав еще раз воздуха, он нырнул с ведром на голове. Это требует большой ловкости, потому что наполненное воздухом ведро рвется на поверхность. Нужно взять ногами какой-нибудь груз, рассчитав, чтобы он был не слишком легким и не слишком тяжелым, потому что в первом случае человека вынесет на поверхность, а во втором потянет на дно. Под водой человек с ведром на голове может пробыть куда дольше, чем без него, потому что ведро играет роль воздушного колокола, в которых когда-то спускали под воду водолазов.

Люда заинтересовалась этими фокусами, и, когда Марко взобрался на шхуну, она попросила, чтобы в ближайшее время он непременно научил ее нырять с ведром. «Колумб» под мотором и парусами взял курс на Лузаны.

Анч застал профессора Ананьева дома. Ученый сидел в своей комнате, листая книгу. Он радостно поприветствовал гостя и спросил про фотографии.

– Некоторые принес, – ответил Анч. – Остальные в ближайшие дни. Я уже говорил Людмиле Андреевне, что хочу сделать для вас специальный альбом, посвященный Лебединому острову.

– Давайте ваши фотографии и садитесь, – пригласил профессор Анча. – Я сегодня отдыхаю. Утром закончил статью, в которой изложил свой взгляд на проблему добывания гелия в этой местности. Теоретическо-техническая проблема добывания ториогелия решена.

Анч положил несколько фотографий на стол перед профессором. Пока хозяин внимательно рассматривал работы фотографа, последний быстро оглядел комнату и стол. Он отметил, что окна открываются довольно легко, что двери без защелки изнутри, а простой деревянный стол с одним ящиком служит письменным. На столе лежали стопки книг и бумаг. В раскрытой папке он увидел рукопись – профессор, по всей видимости, только что закончил ее просматривать и править. Справа, на стопке газет, лежал толстый новый портфель с расстегнутыми ремнями и ключиком в замке.

Профессор Ананьев просмотрел фотографии, отложил их и закрыл папку.

– Признаться, я не ожидал, что фотографии окажутся такими удачными, – сказал он Анчу. – Техника их изготовления безупречна, она говорит о художественном вкусе.

– Вы делаете мне комплименты, – Анч слегка наклонил голову.

– Нет, нет, – запротестовал профессор Ананьев, раскрывая портфель и засовывая туда папку. К сожалению, он не видел хищного выражения глаз своего посетителя, который следил за каждым его движением.

– Рассказывайте, как вы устроились, рассказывайте про свои успехи, – с необыкновенной любезностью обращался профессор к Анчу. – Чаю хотите?

– Нет, спасибо. Пить не хочется. А вот если позволите выкурить сигарету…

– Пожалуйста, пожалуйста…

Анч вытащил портсигар, взял из половинки, где лежали три сигареты, крайнюю, внимательно посмотрел на нее: нет ли на мундштуке пометки карандашом, и закрыл портсигар. Но в тот же миг словно задумался, снова открыл портсигар и протянул профессору.

– Простите за невнимательность… Может, закурите?

Профессор колебался.

– Ох, искушение… – проговорил профессор и… капитулировал. Он все-таки взял из портсигара сигарету.

Анч спрятал портсигар, вытащил коробку со спичками, чиркнул и предложил профессору огонь.

Но тот поднялся, прошелся по комнате, а к тому времени, как вернулся, спичка догорела. Анч чиркнул второй. И снова Ананьев не закурил сигареты. Он ходил по комнате и излагал какую-то университетскую историю. Фотограф прикурил сам, выбросил дотлевшую спичку, а потом спокойно зажег третью, держа ее в вытянутой руке. На этот раз профессор забрал у него спичку, разворошил край сигареты и закурил, сразу же глубоко затягиваясь.

Если бы в комнате был посторонний наблюдатель, он заметил бы, что фотограф словно успокоился. С его лица исчезло выражение какого-то глубокого, хоть и едва заметного волнения, вместо этого в глазах возник интерес, а во всей фигуре – ожидание. Он глянул на часы. Профессор Ананьев продолжал ходить по комнате и говорить. Иногда он останавливался, набирал дыма и искусно выпускал его большими серо-синими пушистыми кольцами. Докурив сигарету, он выбросил окурок в открытое окно и снова сел в большое деревянное кресло, которое Стах Очерет сделал собственными руками. Оно очень понравилось профессору, и сейчас он объяснял гостю, что именно в этом кресле к нему всегда проходит вдохновение.

Анч взглянул на часы. Прошло десять минут с момента, когда профессор выбросил окурок в окно. Глаза фотокорреспондента фиксировали все изменения на лице профессора. Где-то в глубине своего сознания он повторял заученное «неожиданная головная боль, синеют губы и ногти, отказываются слушаться руки и ноги». Но пока что никаких изменений он не замечал. Однако тут профессор потер рукой лоб и сказал:

– Засиделся, знаете ли, в комнате, а может, от сигареты отвык. Вроде бы голова заболела.

– А вы встаньте возле окна, – предложил Анч.

– Да, действительно. А какое сегодня роскошное море и горячее солнце. Как же я люблю наше южное море, особенно летом.

Профессору хотелось поговорить. Он рассказал Анчу про свои детские годы, проведенные на этом острове, когда здесь было всего семь или восемь домиков и одна-две исправные шаланды.

Рыбачить в море выходили больше на каюках или ходили по мели с острогой в руке и выискивали в прозрачной воде камбалу. В домиках царила жуткая бедность, хотя в бухте было много рыбы, а на острове – птицы. Поставлять рыбу в город было сложно, приходилось отдавать ее перекупщикам за половину цены.

Такие вот воспоминания о детстве. Мальчику повезло. Когда ему было лет двенадцать, его забрал к себе дальний родственник-моряк и отдал в школу. Учился мальчик очень хорошо. Удалось получить высшее образование. Но таких, как он, были единицы.

Анч молча слушал и посматривал на свои часы. Прошло уже двадцать пять минут, но никаких признаков действия трифенилометрина он не замечал. Неужели у этого человека такой крепкий организм? Анчу казалось, что на его лбу выступает испарина. От нервного напряжения разболелась голова.

Профессор продолжал рассказывать, как революция застала его в университете, как он участвовал в гражданской войне, правда, участие его было небольшим: он всего лишь командовал санитарным отрядом. В университете увлекся химией и биологией, а после войны его заинтересовала геология, и он стал геохимиком. Рассказывал о своих первых научных работах.

Анч ощутил внутреннюю дрожь. «Но это невозможно, – хотел он сказать сам себе вслух, но выработанная долгими годами выдержка заставляла его не меняться в лице. – Неужели сигареты с пометкой остались в портсигаре?» Он достал из кармана, словно машинально, портсигар, взял в нем последнюю сигарету и, делая вид, что слушает профессора, начал разглядывать мундштук третьей сигареты. И тут же побледнел. В висках тяжело застучало. На мундштуке последней сигареты не было никакой карандашной отметки. Это была сигарета без трифенилометрина. Может, ту сигарету выкурил он сам?

Профессор был вынужден внезапно остановиться. Его слушатель вдруг вскочил на ноги, бросился к двери, оставив ее открытой, и вихрем помчался по выселку к дому Якова Ковальчука.

Профессор Ананьев удивленно смотрел ему вслед. Потом подошел к столу, надел очки, сел в кресло и промолвил:

– Не думал, что он такой экспансивный.

Выбежав за выселок, Анч остановился. Посмотрел на часы и замедлил шаг. Наконец он пришел в себя. Потому что это глупость. Прошел почти час, и за это время трифенилометрин уже подействовал бы, если бы он действительно выкурил отравленную сигарету. Снова проверил портсигар – там лежала сигарета без отметки. Значит, отравленную сигарету выкурил или он сам, или профессор. Нет, тут какая-то ошибка. Его мозг напряженно работал, пытаясь разгадать это недоразумение. Куда же он сунул ту сигарету? Черт его знает, к кому она может попасть. Нужно быстрее добраться до ковальчукового дома и проверить, куда он дел ту сигарету. Ускоряя шаг, Анч все больше отдалялся от Соколиного. Ковальчук был дома. Инспектор очень быстро вернулся из Зеленого Камня и теперь, стоя перед своим двором, разглядывал дохлого поросенка и ругал Найдену за то, что она за ним недосмотрела.

Анч спросил его, почему он так быстро вернулся. Ковальчук объяснил, что попал на моторную лодку Зеленокаменского колхоза, которая приходила на Лебединый остров за рыбой, а назад ему помогал ветер.

– Лодочку я достал невероятную. Одному на руках целый час нести можно. На ней можно поставить небольшой парус, с легким ветерком просто летит. Но в большую волну, баллов на пять, она уже не годится, на волне не держится.

– Где же лодка?

– Спрятал ее в проливе, в камышах.

– Нужно перенести ее на морское побережье и прятать где-то в вербах, над морем.

– Ночью перенесем.

– Ладно. Какие еще новости?

– Видел людей, которые приехали сегодня на машине из Лузан. Рассказывали, что ночью пришел иностранный пароход. Что-то с ним случилось в море: машина поломалась, или еще что, вот он в ближайший порт и зашел.

Анч смотрел на инспектора с подозрением. Что-то слишком уж ему повезло: мотор доставил его туда, там он быстро купил лодку, встретил людей на машине из Лузан и привез новость, которую фотограф уже ждал. Но если пароход действительно пришел в Лузаны, то нужно ускорить события.

– И чего вы страдаете по этому поросенку, будто он вам родственник? – спросил Анч.

– Да черт бы его побрал, – ответил инспектор, – но меня зло берет из-за этой глупой девчонки, которая встретила меня в городском наряде.

– Надеюсь, вам уже недолго терпеть, – сказал Анч, наблюдая за инспектором.

Ковальчук вопросительно поглядел на него и, наклонившись, шепотом прохрипел:

– Может, этим пароходом?

То, что Анч прочитал в глазах инспектора, уменьшило его подозрения в два раза – столько там было понятных ему желаний и надежд.

– Послушайте, Ковальчук, вы уверены, что ваша Найдена такая уж дефективная? Только говорите правду.

Инспектор нахмурился. Он, наверное, предпочел бы не отвечать на вопрос, но Анч смотрел на него требовательно и решительно.

– Во всяком случае я воспитывал ее именно с такой мыслью о самой себе. В детстве, по-моему, она безусловно такой была. В последние годы я тоже не замечал ничего, что могло бы изменить мое мнение, – закончил Ковальчук уже не с такой уверенностью, как начинал.

Анч ничего не сказал, и они пошли в дом. Найдены там не было. Фотограф задумался и стал молчаливым.

– В следующий выходной в Соколином будет рыбацкий праздник, – сказал инспектор. – Возможно, приедут из города.

– Что это за праздник? – поинтересовался Анч.

– А этот праздник бывает каждый год в этот же день. Он уже стал традиционным. Обычно в это время подытоживают улов за первую половину сезона, проверяют результаты соревнования между бригадами, устраивают коллективный обед, танцы, играет музыка. В бухте проходят соревнования по плаванью и гребле.

– Суеты во время праздника много?

– Конечно, и если что-нибудь нужно сделать, то это будет самая удачная оказия. Но вам, наверное, нужно быть осторожным из-за приезда чужих. Приезжает их, правда, немного, но наведываются почти всегда.

– Кто в прошлый раз приезжал?

– Приходил эскадренный миноносец «Неутомимый».

– Хорошо. Это не так страшно. Документы мои в порядке. А вот вам новое задание. Завтра нужно поехать в город, купить там портфель, точно такой же, как у профессора Ананьева. Зайдите к нему и увидите этот портфель на столе. Кроме того, вы передадите мои письма.

– Письма? Кому? – испуганно вскинулся Ковальчук.

– В ближайшей к порту столовой «Кавказ» каждый день, с девяти до десяти утра, с двух до трех дня и с семи до восьми вечера завтракает, обедает и ужинает иностранный моряк с повязкой на глазу. Вы сядете за соседний столик. В руках будете держать местную газету, свернутую в трубку. Когда увидите, что моряк обратил на вас внимание, развернете газету, просмотрите ее, потом свернете вчетверо и положите на стол, прикроете ложкой. После того как моряк закончит есть и уйдет, вы пересядете за его столик, а газету положите на стул рядом с собой. Через несколько минут моряк вернется, попросит прощения, скажет, что забыл газету, возьмет со стула вашу и уйдет. Когда вы закончите есть и будете выходить из столовой, то захватите газету, которую оставит моряк, но на другом стуле. Это тоже будет местная газета. Берегите ее, как самый важный документ, и привезите мне. Поняли?

– А если…

– Что – если? Никаких «если». Все должно быть сделано так, как я говорю, вот и все. Держитесь нормально, равнодушно, к иностранному моряку можете выказать любопытство, но без настойчивости.

После этого разговора Анч начал разыскивать изготовленную утром сигарету.

Он просмотрел свои вещи, внимательно оглядел комнату и каморку, но нигде не нашел сигареты с пометкой. Он допускал, что мог забыть пометить сигарету и положил ее вместе с другими во вторую половину портсигара.

Но кто же видел его портсигар? Правда, он оставлял его в каморке, когда выходил с колумбовцами во двор, пока Люда помогала Найдене переодеваться. Допустить, что девочки заходили в каморку и вытащили отравленную сигарету, он не мог. Лишь он один знал про эту сигарету, изготовленную без свидетелей.

Анч ощущал беспокойство. «Нужно быстрей заканчивать здешние дела», – твердо решил он.

Закрывшись в каморке, развернул на столе местную газету, достал из чемодана бутылочку с ярлычком «фиксаж-раствор» и начал, макая в него перо, писать на газете. Это были специальные химические чернила, которыми он записывал двойным шифром на газете все нужные ему сведения. Записи заняли время почти до вечера.

Поздно ночью Ковальчук и Анч перенесли через остров легенькую лодку и спрятали ее в кустах над берегом, километрах в пяти к востоку от дома.

В Лузаны Ковальчук поехал на «Колумбе». Как всегда, шхуна нагрузилась рыбой под конец дня, и почти всю ночь пришлось провести в море.

Инспектор вынужден был поблагодарить колумбовцев за внимание к Найдене и выслушать несколько почти недвусмысленных замечаний в свой адрес, что, мол, бывают опекуны и хуже, но редко. Он постарался пропустить такие замечания мимо ушей и прикидывался исключительно дружелюбным человеком.

Неплохо поспав всю ночь, утром инспектор позавтракал с рыбаками и свел разговор к тому, чтобы узнать, где в Лузанах ближайшая к порту столовая.

– Это кавказская – сразу же возле сквера, напротив пассажирской кассы, – пояснил Левко.

В Лузаны пришли в половине десятого, а пока Ковальчук нашел столовую «Кавказ», часы показывали пять минут одиннадцатого. Из дверей столовой вышел иностранный моряк с перевязанным глазом. Ковальчук замер, когда моряк проходил мимо него, но иностранец не обратил на инспектора никакого внимания.

Обмен корреспонденцией пришлось перенести до обеда. Тем временем нужно было найти и купить портфель. И хотя в магазинах оказалось немало портфелей, такой же, как у профессора Ананьева, ему не попадался.

Переходя из одного магазина в другой, он зашел аж на окраину города и там неожиданно в одном небольшом магазинчике нашел то, что искал. Но как только ему завернули портфель в бумагу и завязали шпагатом, как он услышал рядом с собой голос Марка:

– А говорили, что далеко не пойдете.

– Да вот пришлось. А ты чего?

– Да глазею по магазинам, где что есть. А что вы купили?

– То, что мне нужно.

– А не портфель, часом, а то что-то плоское и широкое?

– Портфель.

– Значит, я угадал.

Ковальчук оставил Марка в магазине и быстро вышел.

В половине третьего Ковальчук зашел в столовую «Кавказ». В просторной комнате стояло примерно пятнадцать столиков, покрытых скатертями из грубого полотна. Между столиками и в углах стояли в кадках несколько пальм и фикусов. В это время в столовой почти никого не было.

За столиком у окна Ковальчук увидел человека в морском кителе и с повязкой на глазу. Это определенно был иностранный моряк, тот самый, которого он утром встретил возле столовой, то есть тот, которого он искал. Три столика рядом со столиком моряка были не заняты. Инспектор подошел и сел за один из них. Положил на столик свернутую в трубку газету, взял меню и минуты три выбирал себе обед. К нему подошел официант.

– Суп можно?

– Минут десять придется подождать.

Ковальчук развернул газету, просмотрел заголовки и, сложив ее вчетверо, снова положил на стол, а сверху, будто для того, чтобы она не разворачивалась, прикрыл ложкой. Иностранец несколько раз внимательно взглянул на Ковальчука, но вскоре перестал им интересоваться, равнодушно развернулся к окну, и, скучая, крутил в руке то вилку, то нож. Вскоре ему подали шашлык, и он начал быстро есть, запивая белым вином. Ковальчук напряженно ждал, когда иностранец уйдет. Очевидно, тот понимал Ковальчука, потому что ел с необычайной скоростью.

Часы медленно пробили три раза, и на эстраде заиграла музыка. Официант принес инспектору суп. И в тот момент, когда иностранец уже доедал свой шашлык, в столовой прозвучал голос Левка:

– Я так и знал, музыку слушает!

Ковальчук окаменел, услышав этот голос. Ему показалось, что под ним проваливается пол. Между столиками к нему подходили Левко, Марко и Андрей – в брезентовых робах и тяжелых ботинках. Он так жалобно оглянулся на иностранца и вокруг, так скривился, что рыбаки рассмеялись еще громче. Каждый из них держал под мышкой по буханке хлеба, а Андрей, кроме того, держал в руке еще и колбасу. Очевидно, они купили в магазине припасы и, идя на шхуну, завернули сюда.

– Не бойся, инспектор, – сказал Андрей, – мы тебя не разорим, сегодня Левко угощает. Видишь ли, наш старик всю команду отпустил на двадцать пять минут.

– А что случилось?

– Левко выиграл по облигации двадцать пять рублей и решил пожертвовать их на шашлыки, – пояснил Андрей, стоя перед инспектором. Тем временем моторист и юнга уже уселись на стулья.

– Мы подсчитали, что этого хватит на три с половиной хороших порции с пивом. Старик сказал: «Чтоб никому не было обидно, идите, парни, а я постерегу корабль». Но выделил нам на это только полчаса.

Левко уже заказывал двойные шашлыки и по кружке пива на каждого. Андрей тем временем, увидев на столе газету, заметил, что неплохо было бы завернуть в нее колбасу.

Ковальчук обиделся, ответив, что он газеты еще не прочитал. Марко глянул на газету и сказал, что не стоит волноваться – она за прошлую шестидневку. Но Ковальчук потянул ее к себе и утверждал, что именно этой не читал, а потому не может отдать.

Официант принес кружки с пивом. В это время иностранец встал из-за столика, подошел к ним и попросил:

– Газет. Позвольте. Одна минута. Интересно…

– Пожалуйста, пожалуйста, – ответил Ковальчук и даже немного засуетился, отдавая газету. Иностранец поклонился и сел за свой столик. Теперь он не спешил есть, наоборот – еще заказал кофе и пирожные. Он неторопливо просматривал газету, временами откладывая ее. Очевидно было, что читать ему трудно. Рыбаки поглядывали на него и вполголоса обменивались догадками, что это за птица.

– С иностранного парохода, который стоит в порту, – сказал Марко. – Наверное, механик или штурман.

Тем временем столовую наполняли посетители. Какой-то мальчишка отважился сесть за столик рядом с чужаком и бесцеремонно его рассматривал, не сводя глаз. Музыка играла без перерывов. Один из музыкантов время от времени выкрикивал в рупор слова песен. Колумбовцам подали шашлыки, и они перестали обращать внимание на соседей, в том числе и на иностранца. Но тот напомнил им о себе – подошел к Ковальчуку, отдал газету и вежливо поблагодарил.

Иностранец вышел из столовой, когда Марко, проглотив последний кусочек шашлыка, снова взглянул на газету и сказал, что моряк вернул не тот номер, который брал.

Эта газета была на два дня свежее. Ковальчук смущенно посмотрел на юнгу и заохал, что это недоразумение.

Марко предложил свои услуги: догнать иностранца и отобрать газету, если уж она так нужна Якову Степановичу. Юнга уже поднялся со стула, но Ковальчук остановил его и сказал, что и этой газеты тоже не читал, поэтому оставит себе… Пусть уж будет так.

– Вот как он газетами интересуется, – проговорил Андрей, думая про чужака. – Все хочет знать.

Из столовой вышли все вместе. Инспектор спрятал газету в карман. Он неохотно возвращался на «Колумб», но это единственное судно, которое сейчас же отправлялось на Лебединый остров. Машина на Зеленый Камень должна была выезжать только на следующий день.

«Колумб» отошел от пристани. Выходя в море, он прошел мимо иностранного корабля, который стоял на рейде. На белом борту этого парохода чернела надпись «Кайман». На нижнем капитанском мостике стоял человек. Марку показалось, что это и был тот, кто в столовой обменял газету. Но повязки на глазу у него не было. Марко обратил на это внимание Левка и Ковальчука, но человек на мостике повернулся к ним спиной и, пока шхуна проходила мимо парохода, больше ни разу не оборачивался.

– Со спины как-то не похож, – пробормотал инспектор.

Ковальчук был встревожен. В глубине души он проклинал Анча и иностранца, а больше всего Марка и Левка, всем интересующихся и везде сующих свой нос. Встревоженный, он ушел на корму, примостился там и попытался задремать, но не смог. Стоило открыть глаза, как он видел Марка, который сидел на корточках и задумчиво расплетал обрубок троса, готовя швабру для мытья палубы. «Кто его знает, не догадался ли о чем-то этот мальчишка, не появились ли у него подозрения. Выбросить бы его ночью за борт, но он сильный, гром бы его побил. И не тонет, как та медуза». Такие мысли теснились в голове Ковальчука.

На обратном пути больше ничего не случилось, что могло бы его растревожить, поэтому на остров Ковальчук прибыл, почти успокоившись. Дома про все подробно рассказал Анчу. Тот, насупившись, ругался сквозь зубы. Потом взял газету, заперся в комнате и начал проявлять зашифрованное письмо. Он не вставал из-за стола часа примерно два. Наконец закончил чтение и сжег газету. Потом позвал Ковальчука и сказал:

– На пароход нужно передать еще одно письмо. Не забывайте, этот пароход заберет нас отсюда. – Он сверлил инспектора холодными суровыми глазами. – Это случится скоро, а пока что у нас много дел. Мы должны уничтожить профессора Ананьева. Я возьмусь за его бумаги, а вы поможете мне спровадить его на тот свет. Неплохо было бы, чтобы ему составили компанию колумбовские ребята. Надо об этом подумать. Пошевелите, мой друг, мозгами.

Ковальчук почувствовал, что окончательно оказался в руках диверсанта. Не то чтобы он собирался сопротивляться или отказываться выполнять его приказы, однако внутри все холодело и в груди образовалась какая-то пустота. Страх сжимал его сердце, хотя он целиком полагался на Анча.

В ту ночь диверсант окончательно составил план действий. Кое-чем он поделился и с Ковальчуком, но далеко не полностью изложил ему свои преступные намерения. Анч не доверял никому, и меньше всего – людям типа Ковальчука.

В бухту входил военный корабль. Рыбаки издалека узнали, что это был «Неутомимый Буревестник». Две невысокие мачты были украшены десятками разных флажков. Корабль поздравлял население острова с рыбацким праздником.

«Буревестник» был построен по образцу эсминца «Новик», который с 1911 по 1916 год считался самым сильным эсминцем мира. Известно, что водоизмещение «Новика» равнялось 1300 тоннам, его вооружение составляли четыре тритрубных торпедных аппарата и четыре стомиллиметровые пушки. Ходил «Новик» со скоростью тридцать шесть миль в час, то есть за минуту проходил больше километра. Переоборудованный после гражданской войны «Буревестник» обладал и большей огневой мощью, и большей скоростью.

Встав в бухте напротив Соколиного выселка, корабль салютовал выстрелами из пушек. В ответ с берега зазвучало «ура», загудела ручная сирена, которую крутили молодые рыбаки, члены Осоавиахима, и послышалось несколько выстрелов из ракетных пистолетов. На «Колумбе», который стоял у берега, наскоро вывешивали весь имеющийся комплект сигнальных флажков, не придерживаясь никаких правил сигнального кода, и зря сигнальщики «Буревестника» пытались что-то прочитать. Команда «Колумба» решила сделать это для пущей пышности.

С «Буревестника» спускали шлюпки. В первой на берег съехал командир, во второй – оркестр, и сразу же, на радость соколинцам, грянул громкий марш.

Командование посылало «Буревестник» на праздник на Лебедином острове, потому что Соколиный выселок шефствовал над «Буревестником», хотя на самом деле это «Буревестник» шефствовал над выселком. К тому же почти все молодые рыбаки Лебединого отбывали военную службу во флоте, и соколинцы славились как хорошие боцманы, торпедисты, штурвальные, часто занимавшие первые места на различных соревнованиях.

День был ясный, солнечный. Белые облачка, словно укрытые снегом стога, медленно плыли по небу, оповещая рыбаков о долговременной хорошей погоде. На острове пахло травами, пели птицы, едва-едва, словно играя, шуршал прибой. Все рыбацкие дома были украшены, белели обмазанные мелом стены, дворы были убраны чисто и аккуратно. На тропинках хрустел свежий песок. Ближе к морю стояли столы, накрытые грубыми белыми скатертями, с большими караваями хлеба, солонками, ложками, вилками и ножами. У столов хозяйничали жены и матери рыбаков.

Напротив, на небольшой площадке, где обычно проходили танцы, были натянуты брезентовые тенты над скамьями для музыкантов.

Праздник начинался митингом, конец всех выступлений сопровождался тушем и громким «ура». Затем участники праздника перешли к столам, на которых их ждал вкусный обед. Из всех поданных блюд самым вкусным считалась камбала, приготовленная способом, который знали только хозяйки Лебединого острова. Кухней заведовал восьмидесятилетний Махтей, самый старший мореход Лебединого острова, который когда-то объездил весь мир, служа матросом и коком, а теперь доживал свой век здесь, на маяке.

За столом каждый занимал заранее определенное место. Люда заметила, что место Марка не занято. Она не видела юношу с самого утра, и ее это удивляло. Возможно, он где-то задерживался, но на обед должен был прийти. Видимо, старый Махтей вызвал юнгу себе на помощь, потому что считал его единственным человеком на острове, который когда-нибудь может стать коком на большом пароходе. Это случилось после того, как юнга угостил деда обедом на «Колумбе».

Чаще всего на глаза попадался Анч. Он шатался в толпе и вокруг нее, щелкая фотоаппаратом, иногда просил наклониться, повернуться, засмеяться и придумывал множество других просьб, как обычно делают фотографы. Желающих сфотографироваться нашлось много. Анч обещал всем снимки, аккуратно записывал фамилии сфотографированных, особенно краснофлотцев. В конце концов он закончил свою деятельность и сел за стол, поближе к профессору и командиру эсминца. Он перебрасывался шутками со своими соседями, но одновременно внимательно прислушивался к разговорам.

Вскоре появился Марко, и, здороваясь, занял свое место напротив Люды. Он почему-то был сдержан и насторожен, и даже постоянная его веселость исчезла, и улыбался он лишь изредка и то как-то невпопад.

– Марко, – окликнул его Левко, – у тебя живот не болит?

Юнга отрицательно покачал головой.

Между тостами за лучших рыбаков, за богатые уловы кефали и скумбрии говорили про распорядок сегодняшнего дня. Анч выяснил, что после обеда начнутся танцы, а позднее, до захода солнца, поедут кататься на лодках и на «Колумбе» в море. Если же начнется ветер, то выйдут все шаланды.

– Ночь сейчас лунная, чудесно покатаемся! – говорил Стах Очерет, приглашая к себе на шхуну капитан-лейтенанта Трофимова и профессора Ананьева.

Профессор сразу согласился, а командир поблагодарил, обещал пустить на прогулку свои шлюпки, но сам собирался остаться на «Буревестнике», потому что у него там была работа.

После обеда Марко исчез так же незаметно, как появился. Люда рассердилась на него, но начались танцы, Анч пригласил ее на вальс, и она забыла про Марка. Особенно ловко Анч танцевал румбу, танго, фокстрот, которых почти не знали в Соколином. Шквалом аплодисментов наградили зрители Анча и Люду за венгерку и лезгинку. Анч не смог станцевать только гопак. Тут его заменил Левко. Из земли полетели комья, поднялась пыль, когда моторист пошел вприсядку вокруг Люды. Закончив, он тоже заметил отсутствие Марка, потому что юнга, как считал моторист, танцевал гопак и другие танцы раз в десять лучше его самого.

Тем временем Анч снова пригласил Люду, к огромной досаде множества краснофлотцев. Во время танцев фотограф спросил девушку, едет ли она кататься на «Колумбе».

– Безусловно, – ответила девушка. – Ровно в девять вечера мы выходим в море. Вы ведь тоже с нами?

– Обязательно. Но мне еще нужно забежать домой перезарядить кассеты.

– Давайте быстрее, потому что к вечеру сложно фотографировать.

Прошло примерно часа два, соколинцы после обеда уже успели подремать и вернулись посмотреть на танцы. Снова пришел и профессор. Возле него стоял старый Махтей, курил свою трубку и что-то рассказывал. Танцы не прекращались. В домах, наверное, не осталось ни одного человека. Анч сказал Люде, что идет за кассетами, и покинул танцы.

Домой он пошел через выселок, неся в руках фотоаппарат, футляр с кассетами и портфель, который Ковальчук привез ему из Лузан.

Люда потанцевала с краснофлотцами, но, почувствовав усталость, решила отдохнуть. Она села на камне рядом с другими зрителями и начала оглядываться, ища глазами Марка. Недалеко от нее Гришка пробовал танцевать в компании своих ровесников. Люда позвала мальчика и спросила, не видел ли он Марка.

– Лежит под вербой возле дома дядьки Тимоша – во-о-он там. – Мальчик показал на вербу метров через триста от них.

И действительно, Люда нашла там одинокого Марка.

– Ты чего скис? – поинтересовалась девушка, подходя к нему. Парень обрадовался, увидев ее рядом с собой. Но видно было, что он чем-то раздосадован.

– Хорошо фотограф танцует? – спросил он.

– Отлично. Но сам он какой-то неприятный, кто его знает почему. А ты почему не танцуешь и вообще стал какой-то сам не свой? Весь Лебединый остров празднует, а тебя не видно.

– Предположим, не весь. Отец мой маяк не бросил. Ну и еще двоих здесь не видно.

– Кого?

– Найдены, хоть это не так уж и странно, и рыбного инспектора. Ты его видела?

– Нет.

– Слушай, Люда, я вот лежу и думаю про Шерлока Холмса. Ты же читала о нем? Мне хотелось бы сейчас на некоторое время Шерлоком Холмсом стать. Как, по-твоему, почему этот фотограф остановился у Ковальчука?

– Не знаю.

– Я тоже не знаю. Но мне не нравятся ни он, ни Ковальчук. Несколько дней назад…

И Марко рассказал ей про свои наблюдения за поведением Ковальчука в Лузанах и про случай с иностранцем и газетой.

– Вот я и решил понаблюдать за ними.

Люда села возле Марка, и они больше часа перечисляли по памяти разные случаи подозрительного поведения Анча и Ковальчука. По правде говоря, ничего такого они не припомнили, но сомнения росли.

– Нужно и дальше следить, – пришел к выводу Марко.

– Знаешь что, – сказала Люда, – я думаю, нам поможет Найдена.

– Это правда.

– Хочешь, пойдем сейчас к Ковальчуку и пригласим Найдену на праздник. Заодно и выясним, где инспектор.

– Хорошо.

– Только давай идти так, чтобы не встретить Анча. Он отправился туда перезаряжать кассеты.

– Что-то долго его нет, – заметил Марко. – Скоро солнце зайдет, как же тогда фотографировать?

– Тогда пошли.

– Есть, капитан!

Фотокорреспондент удачно выбрал нужное ему время. В выселке он не встретил ни единой живой души, а когда зашел во двор Стаха Очерета, то испугал разве что курицу, клевавшую что-то у двери дома. Анч потрогал дверь – она была заперта на засов. Открыть такой было совсем несложно. Он вытащил из портфеля проволоку, согнул ее буквой «Г», коротким концом засунул в щель двери и быстро отодвинул засов. Замочек на двери профессора тоже поддался легко. Вместо ключа к нему подошла узенькая бляшка.

Анч работал уверенно, быстро, но без излишней поспешности. С первого раза, когда он увидел портфель Ананьева, он решил подменить его, еще не зная, как это получится. Но обстоятельства сложились наилучшим образом: он мог даже не подменять, а просто забрать портфель или то, что в нем было. Однако решил, что удобней забрать портфель, оставив вместо него свой, набитый старыми газетами. Так можно было надеяться, что исчезновение бумаг обнаружится не раньше, чем завтра днем.

Анч помнил слова Ананьева о том, что решение технической проблемы добывания гелия из торианита лежит в его портфеле. Затем, навещая профессора и осматривая комнату, он окончательно убедился, что самые главные бумаги хранятся именно в портфеле, потому что на Лебедином острове Ананьев мог за них не бояться. Подмена портфеля заняла десять-пятнадцать секунд. Анч в последний раз осмотрел комнату и, не обнаружив больше ничего достойного внимания, вышел и старательно закрыл двери на засов. По тропинке через сад он выскочил на улицу и направился к дому Ковальчука.

Курица снова подошла к двери и спокойно продолжила выбирать рассыпанные крошки.

Анч вернулся домой почти одновременно с Ковальчуком, который приехал из Лузан через Зеленый Камень. В руках инспектор нес корзинку, закрытую на замочек.

– Молодцы, – сказал фотограф, увидев эту корзинку. – Они – потому что сумели передать, а вы – потому что сумели взять.

– Вы знаете, что здесь? – спросил Ковальчук.

– Я просил эту штуку в предыдущем письме. Письмо мне есть?

Инспектор протянул Анчу скомканный, грязный листок газеты.

– Хорошо. Ну, вы отдохните минут двадцать, пока я прочитаю… Сегодня у нас еще много работы.

Теперь Анч не высылал Ковальчука из комнаты, а проявлял и расшифровывал письмо при нем. Делал он это поспешно.

Тем временем Ковальчук позвал Найдену и приказал дать воды помыться, а затем быстренько согреть чаю, потому что он очень устал. Холодная вода взбодрила его, а крепкий горячий чай освежил и успокоил. В чай он подлил себе водки.

Анч закончил расшифровку и поднял взгляд на Ковальчука. Найдена в этот момент вышла в сени.

– Слушайте, Ковальчук, наши дела на две трети закончены. Сегодня до рассвета, когда зайдет месяц, мы будем с вами на борту «Каймана». Остаются последние минуты. Сейчас вы сядете в свой каюк и отправитесь в Соколиный. Причалите к «Колумбу», чтобы удобнее было сойти на берег. Вы возьмете с собой эту корзину и, когда будете переходить шхуну, оставите ее там. Если на «Колумбе» никого не будет, а я уверен, что там никого не будет, потому что весь экипаж на празднике, спрячьте корзину как можно лучше. Потом покажетесь среди людей и будете оставаться там, пока «Колумб» и лодки не выйдут на прогулку. Профессор Ананьев и его дочь собираются ехать на шхуне. Если профессор передумает, сделайте все возможное, чтобы он все-таки поехал, иначе нам еще долго придется оставаться на этом острове. Как только шхуна отойдет, гоните на каюке через бухту. Я жду вас возле нашей байдарки.

– Но что же в этой корзинке? – дрожащим голосом спросил Ковальчук.

– Сейчас увидите.

Анч открыл замочек, поднял крышку и вытащил из корзинки толстый шерстяной платок. Под платком лежала жестяная коробка с часами, похожими на будильник.

– Только не пугайтесь, – предупредил Анч. – Вы весь день везли эту вещь, и ничего не случилось… Это – адская машинка. Сейчас мы определим время, когда она должна взорваться. Выедут они около девяти, могут опоздать, но в десять часов точно выйдут.

Анч перевел стрелку на 10 часов 45 минут, а потом завел машинку.

– В десять часов сорок пять минут мы услышим взрыв в море. От «Колумба» и его пассажиров только кусочки всплывут.

Ковальчук содрогнулся, хотел возразить Анчу – ведь столько жертв… Он же не думал, что его заставят убивать. Анч либо угадал его мысли, либо нет, но он так решительно приказал инспектору немедленно ехать, что у того и язык не повернулся возразить. Он послушно взял корзинку и вышел из дома. За ним поспешил и Анч.

В сенях диверсант обратил внимание на Найдену, которая с равнодушным видом раздувала сапогом старый самовар. Анч подозрительно посмотрел на девочку, но промолчал. Проводив Ковальчука к берегу, он подал в каюк корзинку, улыбнулся, пожелал успеха и несколько минут наблюдал, как тот гребет одним веслом. Потом вернулся назад.

Во дворе стояла Найдена в платье, подаренном ей Левком, смотрела на бухту, где плыл одинокий каюк, и, казалось, прислушивалась к музыке, которая долетала из выселка. Анч медленно подошел к ней и спросил, не собралась ли она на праздник. Девочка утвердительно кивнула головой. Тогда он попросил, чтобы она сначала достала ему из погреба малосольных огурцов.

Найдена пошла за огурцами, а Анч взял свечку, чтобы ей посветить. Девочка спешила. Погреб у Ковальчуков был очень примитивный: яма четырех метров длиной, прикрытая дощатой крышкой, камышовый курень над ней – вот и все. Спускались в погреб по длинной и узкой лестнице.

Анч помог девочке снять крышку, зажег свечку, полез с ней по тонким расшатанным ступенькам. Ступеньке на второй он остановился. Найдена уже стояла на дне погреба и, наклонившись над бочонком, выбирала огурцы. Ее провожатый внезапно вылез наверх, бросил свечку, которая, падая, погасла, и потащил за собой лестницу. Он успел вытащить ее раньше, чем Найдена смогла опомниться. Девочка осталась в глубокой темной яме, вскрикнула и замолчала.

Анч положил крышку на место, бросил сверху несколько охапок сухого камыша и спокойно пошел в дом.

– Так будет гораздо лучше, – бормотал он себе под нос. – Дефективная, дефективная, а кто знает, что она слышала в сенях, что поняла.

Зайдя в комнату, он оперся рукой о стол и громко сказал:

– Время отправляться.

Осмотрев все свои вещи, он повесил на плечо фотоаппарат, забросил на него плащ, взял портфель профессора и в последний раз вышел из дома Ковальчука.

Солнце, приближаясь к горизонту, золотило море на западе. В воздухе царил покой. Музыка, очевидно, перестала играть, потому что от выселка не доносилось ни звука. Неизвестно, кричала ли, плакала ли Найдена, закрытая в погребе. Анч о ней не думал. Открыв калитку, он бросил прощальный взгляд на двор, махнул рукой Разбою, который грыз у свинарника кость, и пошел без тропинки и дороги на юго-восточное побережье острова.

Он отошел довольно далеко от двора, когда услышал внезапный лай Разбоя. «На кого это он?» Прислушался. Разбой залаял снова, но вскоре перестал. «Что бы это могло означать? Неужели вернулся с кем-то чужим Ковальчук?»

Прошла минута – и со двора инспектора послышался жалобный вой собаки. Это выл Разбой. В чем не могло быть никаких сомнений. Но почему он выл? Может, почувствовал, что что-то случилось с Найденой, или, возможно, предвещал кому-то смерть в эту ночь? Солнце зашло за горизонт. Анч спешил, время от времени поглядывая на море. Вскоре случится то, что пророчит Разбой своим воем… «Умный пес. Хорошо, что ты ничего не сможешь сказать!»

Вечерело. Чайки и мартыны возвращались с моря на остров. Далеко во дворе Ковальчука выл Разбой…

Марко и Люда решили идти по берегу над бухтой. Этот путь был немного длиннее, но они надеялись, что фотограф будет возвращаться в выселок по тропе, ведущей напрямик. Неожиданно они задержались: с холма увидели в бухте лодочку. Кто-то плыл на каюке под самым берегом, со стороны дома Ковальчуков. Это мог быть только Анч или Ковальчук.

– А может, Найдена? – высказала догадку Люда.

– Нет, вряд ли. Подождем. Нужно увидеть, кто это.

Девушка согласилась, и они, зайдя в кусты крапивы над канавой, следили за лодочкой. Та приближалась довольно быстро, и минут через десять подошла к тому месту, где стояли шаланды и «Колумб». Теперь Марко почти с уверенностью мог сказать, что приплыл инспектор. К берегу каюк не подошел, остановился под бортом шхуны, зайдя со стороны моря, а потому исчез из вида. Инспектор решил воспользоваться шхуной, чтобы перебраться на берег, потому что «Колумб» правым бортом упирался в длинный мостик-поплавок, сделанный соколинцами специально для сегодняшнего дня. Ковальчук задержался на шхуне. Почему именно – не было видно, потому что надстройка на шхуне скрывала фигуру инспектора.

– Что он там делает? – раздраженно проговорил Марко. – Корыто свое привязывает, или что?

Но вот инспектор уже прошел палубу «Колумба» и по плавучему мосту сошел на берег, направляясь прямо туда, где праздновали соколинцы. Было видно, что он спешит. Пройдя совсем рядом с местом, где стояли юнга и девушка, он их даже не заметил.

– Ну, ждать больше нечего, – обратилась Люда к своему спутнику. – Пойдем быстрее.

Они торопились, пытаясь опередить солнце, которое висело низко над морем, заливая кровавыми отблесками его поверхность. Шли то по песку, то по траве, выбирая дорогу так, чтобы случайно не попасться на глаза корреспонденту. Марко все время молчал. Люда говорила о том, какой эффект произведет появление Найдены в выселке, вернее, на «Колумбе», потому что они успеют привести ее как раз перед выходом на прогулку в море. Марко кивал головой и все поглядывал на запад. Он видел, что им не догнать солнце, потому что оно нижним краем уже чиркало по воде и через несколько минут должно было скрыться в море. Внезапно оба услышали звук, который заставил их остановиться. Они тут же узнали собачий вой: то долгий, то прерывистый, он поражал глухими тонами и жалобными нотами. Вой доносился из двора Ковальчука, а там, как они знали, могла выть только одна собака – Разбой.

– Чего это он? – удивляясь, спросил Марко. – Взбесился, что ли?

– Ну и противно… Аж страшно, – сказала девушка.

– Оставили Найдене развлечение, – саркастически буркнул Марко.

Они зашагали быстрее. Солнце уже спряталось, оставив на небе розовые краски. Вода в бухте потемнела, и воцарился полный штиль перед сменой дневного бриза ночным. Если бы не вой, Люда и Марко, наверное, остановились бы полюбоваться роскошным вечером южного моря, когда словно огромная нежная тень укрывает землю, воду и половину неба. Если бы не вой, царила бы тишина, потому что музыка в выселке смолкла, и ни один звук не долетал сюда.

Марко все время поглядывал на камни под ногами, отмечая такие, какими можно было бы обороняться от собаки, если та на них нападет.

– С тем псом у нас могут возникнуть проблемы, – сказала Люда, словно откликаясь на мысли Марка.

– Нет, он никогда без разрешения хозяев не выскакивает со двора, – ответил Марко, – а когда мы придем туда, то позовем Найдену, и она его отгонит прочь.

Вскоре оба стояли перед забором двора Ковальчука и, поднимаясь на цыпочки, заглядывали во двор. Там Разбой время от времени начинал скулить. Но кроме собаки Марко и Люда больше никого не видели. Закрытая дверь дома и темные окна создавали впечатление полного безлюдья. Но нельзя было долго так стоять – уже смеркалось, пусть и не очень быстро, потому что на востоке из-за горизонта поднималась круглолицая луна.

Марко на всякий случай выломал из ограды длинные палки, для себя и для Люды. Потом, подойдя к калитке, быстро открыл ее и позвал:

– Найдена, Найдена!

Пес, услышав зов и хрипло лая, бросился к ним. Он прыгал на калитку, бесился, но из двора не выпрыгивал.

Марко и Люда ждали, когда выйдет Найдена. Однако дверь дома не открывалась, и все так же молча чернели оконные стекла. Казалось, что в доме нет ни одного человека.

– Неужели ее нет? – спрашивала Люда, думая про Найдену. – Куда же она могла деться?

– Меня это тревожит, – ответил юнга. – Нам нужно зайти в дом. Проклятый пес!

Парень хмурился, размышляя, что им делать со взбесившимся Разбоем. Наконец он все же придумал смелый план, как пробраться в дом.

– Слушай, Люда, – сказал он. – Держи тут собаку, пусть лает, чем громче, тем лучше. Привлекай его внимание, а я попробую зайти с другой стороны.

Марко пригнулся и начал тихонько обходить забор. Люда же делала вид, что хочет зайти во двор через калитку. Она ударила по калитке палкой, и у Разбоя от ярости из пасти полезла пена.

Тем временем Марко обошел двор, тихонечко перелез через забор и, прячась за домом, начал его обходить, прижимаясь к стене.

Сквозь щель в калитке Люда увидела, что Разбой затих и тут же обернулся: дверь в дом открылась. Марко вскочил в сени. В ту же секунду пес бросился туда, но налетел лишь на закрытую уже дверь.

Пареньку повезло. Дверь была заперта только на защелку. В сенях – темнота, хоть глаз выколи. Спичек у Марка при себе не было. Он нащупал дверь в комнату и вошел туда. Стоя на пороге, спросил, есть ли кто дома. Никто не отзывался. Тогда он начал искать спички, и, потратив немало времени, все же нашел.

После этого, подсвечивая себе, оглядел кухоньку, комнату и каморку Найдены. Нигде никого. В сенях он заметил лесенку, которая вела на чердак. «Может, там кто спрятался?» – подумал юнга. Ему стало не по себе, и первую минуту он не решался туда полезть. Но, увидев фонарь инспектора, он зажег в нем небольшой огарок свечи и полез по лестнице. Стоя на предпоследней ступеньке, осветил чердак. На запыленном глиняном полу лежали какие-то старые вещи, под дымоходом стояли облепленные лозой бутыли, по углам и над головой свисала паутина. Парень спустился вниз. Он все осмотрел. Можно было бы выйти из дома, если бы не пес. Разбой держал его в осаде. Иногда он отбегал к калитке, когда Люда начинала по ней барабанить, но тут же бросался обратно к дому.

Марко зашел в каморку, дверь из которой открывалась в сени. В углу поставил фонарь, так, что тот едва мерцал, и свернул на топчане простыни и подушку так, чтобы те напоминали человеческую фигуру. Он решил пустить Разбоя в сени, а самому спрятаться за дверью. Пес, наверное, сразу же бросится в каморку, а он закроет за ним дверь.

Получилось так, как и рассчитывал Марко.

Когда Люда застучала в калитку и Разбой метнулся туда, парень открыл дверь во двор, пес бросился назад и тут же влетел в сени, но, не заметив Марка, спрятавшегося за дверью, прыгнул в каморку, а парень тут же закрыл за ним дверь. Пес бросился на дверь и так нажал, что Марко с трудом удержал ее. Помогла кадка с водой, которой Марко подпер дверь. Пес высовывал только край морды, но вылезти из каморки не мог.

Марко вышел во двор, закрыл дом и позвал Люду.

Над островом поднялась яркая полная луна. Из бухты доносилась музыка: «Колумб» и шлюпки выходили в море на прогулку. Марко и Люда стояли во дворе ковальчукового дома вместо того, чтобы плыть с остальными на шхуне. Марко внимательно оглядывал двор.

– Ты помнишь, где был Разбой, когда мы увидели его? – спросил он.

– Вон там, возле той будочки, – Люда показала на камышовый курень.

Марко объяснил ей, что это погреб, и предложил осмотреть это место.

Подошли к погребу. Заглянули в курень. Марко поворошил снопы камыша и осторожно, чтоб не наделать пожара, зажег спичку. Люда увидела, что снопы прикрывали дощатую крышку, и в тот же миг они услышали приглушенный голос, доносящийся из-под земли.

– Кто это? – испуганно спросила Люда.

Марко уже разбросал камыш и открывал черную яму, поднимая крышку. Голос в яме умолк.

– Осторожно, Люда, – сказал Марко. – Не упади.

Потом зажег спичку и крикнул в яму:

– Кто там? Найдена, ты?

– Я, – послышалось из погреба, и они узнали голос девочки.

Спичка едва выхватывала ее очертания на дне ямы.

Марко взял лестницу, которая лежала возле куреня, и опустил ее в погреб.

Увидев Марко и Люду, Найдена удивилась.

– Вы не на «Колумбе»?

– Кто тебя сюда посадил? – в свою очередь спросили ее спасители.

– Вы нашли ту машинку?

– Какую машинку?

Найдена, волнуясь, рассказала про разговор, который она подслушала, ставя в сенях самовар. Когда она сказала про машинку, которую должен был спрятать на «Колумбе» Ковальчук, ребята необычайно разволновались.

– Он сказал, что машинка взорвется в море в десять часов сорок пять минут и все вы погибнете, – объяснила Найдена.

Люда посмотрела на свои часы: стрелки показывали без десяти минут десять.

– Осталось пятьдесят пять минут… – проговорила она каким-то омертвевшим голосом без выражения…

Дальше она уже не могла говорить: что-то сдавило ей горло.

Марко стоял спиной к девушкам и смотрел на море. При свете луны он видел темные пятнышки и бледные огоньки, которые виднелись из бухты. Среди них он узнал и огонек «Колумба». Меньше чем через час не станет шхуны и тех, кто сейчас на ней… Что же делать?!

Так он стоял несколько секунд, показавшихся Люде бесконечно долгими.

– Поджечь дом, – пробормотал Марко, – они увидят пожар и вернутся сюда. Мы успеем. Люда, дай спички.

Люда подала ему коробок, но спичек в нем не осталось.

– Спички, спички! – крикнул Марко, протягивая руку Найдене.

Девочка побежала в дом, за ней торопились Марко и Люда. Они вскочили в сени под бешеный лай и царапанье Разбоя в каморке. Найдена искала спички там, где их нашел Марко. Других спичек в доме не было. Девочка еще засветло обратила внимание на то, что оставалась последняя коробка. Марко настаивал, просил, требовал, чтобы она искала. Девочка была в не меньшем отчаянии, но не могла найти ни одной спички. Свеча в фонаре, который стоял в каморке, догорела и погасла.

Марко выбежал во двор и снова глянул на бухту. Огонек «Колумба» виднелся уже в море. В бухте оставался только «Буревестник», сияя электрическими огнями. Юнга обратил внимание на то, что эсминец перешел на другое место и стоял примерно в километре от берега, напротив дома инспектора.

– Сюда, за мной! – крикнул он.

Люда и Найдена выскочили во двор. Марко бежал вниз, на берег. Обе, не раздумывая, бросились следом за ним.

– Мы поплывем на миноносец! – крикнул на бегу парень. – Только он сможет догнать…

Девочки поняли Марка. Они вихрем мчались к воде. Первым до моря добежал Марко, второй – Найдена, и следом за ней – Люда. Все они были неплохими пловцами, и началось необычное соревнование. Соревнование за жизнь множества людей и спасение судна. Они опережали друг друга, и сложно было угадать, кто первым преодолеет расстояние до «Буревестника».

Никто не видел этого соревнования. Лишь одинокий гребец на маленьком каюке, переплывавший бухту наискосок и приближавшийся к ее юго-восточному уголку, заметил вдали три плывущие точки. Сначала он подумал, что это дельфины, а потом решил, что моряки с «Буревестника», и не стал за ними следить, у него были дела поважнее. А это Яков Ковальчук, в последний раз попрощавшись с Соколиным, спешил попрощаться и со всем Лебединым островом.

Разве что луна следила за соревнованием, освещая пловцов. Она стояла уже высоко в небе, ослепляя своим светом звезды, и спокойно рассматривала море и остров, равнодушная ко всему, что происходило внизу.

С берега подул едва заметный ночной бриз.

Песчаный вал, нанесенный волнами прибоя, отделял море от чащи, созданной раскидистыми кустами, камышовыми зарослями и осокой выше колен. Сюда редко заходили рыбаки. Здесь спокойно гнездились и плодились различные птицы. За песчаной насыпью, уже поросшей и укрепленной густой травой, птичье царство чувствовало себя защищенным от моря во время сильнейших штормов. Кусты служили убежищем от лисиц, коршунов, а также изредка здесь появлявшихся людей. Пробраться сквозь эту чащу было непросто. Острые колючки рвали одежду, высокая осока резала руки, ноги тонули в грязи, узенькие, но очень глубокие протоки между маленькими озерцами перегораживали дорогу.

В этой чаще Ковальчук искал Анча. Правда, ему не надо было заходить далеко в чащу, потому что свое логово диверсанты оборудовали недалеко от морского берега, чтобы быстрее перенести на воду спрятанную в кустах байдарку. Направляясь сюда, Ковальчук шагал над самым берегом.

Он жалел, что не удалось зайти домой, забрать несколько мелочей на память о жизни на этом острове. Жалел, что не может забрать с собой Найдену и Разбоя. Если первую он считал всего лишь дешевой батрачкой, то второго – верным слугой. Они, без сомнения, пригодились бы ему в будущем. Ковальчук не сомневался, что за неоценимую услугу, которую он оказал своим политическим хозяевам, получит соответствующую оплату. Три тысячи, которые ему вручил Анч, убеждали его в том, что все эти ожидания сбудутся.

Он посмотрел на часы и увидел, что до взрыва осталось тридцать пять минут. Ему не терпелось быстрее встретиться с Анчем, доложить о результатах своей работы и вместе с ним услышать, как произойдет взрыв.

Вскоре он нашел Анча, ожидавшего его невдалеке под кустом.

– Ну вот и вы, – сказал Анч. – Надеюсь, все в порядке.

– Все сделано. Они уже, наверное, в море. Мы услышим взрыв?

– Наверняка услышим. Ну, пойдемте в наше убежище, а вы рассказывайте, где спрятали машинку и кто поехал на «Колумбе».

– Под палубой возле рубки, там, где хранятся продукты. Туда уж точно никто сейчас не полезет. Ужин готовить они не будут.

– А их кок или юнга?

– К сожалению, он не явился к отходу «Колумба», его искали, но напрасно и ушли без него. Остальная команда, профессор, председатель сельсовета, оркестр и несколько женщин теперь уже далеко от берега.

– А дочка профессора?

– Ее тоже не было.

– Жаль. – Анч даже рассмеялся. – Повезло девчонке. Она, наверное, меня ждала. Я обещал ехать на шхуне.

Примерно с минуту шагали молча. Анч несколько раз взглянул на море. И, наконец, остановился, еще раз посмотрел, словно что-то отыскивая.

– Ковальчук, вы не видите никаких огней на горизонте?

Инспектор стал напряженно всматриваться в горизонт, и ему показалось, что они действительно светят очень далеко, но он не был в этом уверен. Показал в том направлении и Анчу.

– Должны появиться оттуда, – сказал Анч. – После полуночи стемнеет, и мы их, безусловно, увидим. Сегодня нам нужно проплыть на байдарке двенадцать миль, то есть почти двадцать три километра. Это советская прибрежная полоса. Когда выйдем из нее, окажемся на палубе парохода, и наши приключения закончатся. «Кайман» будет стоять там и чинить машины, которые неожиданно испортятся. Капитан постарается подойти поближе… Это, между прочим, возмутительно со стороны советского правительства, устанавливать такую широкую прибрежную полосу. У большинства государств она равняется всего трем милям… А вот и наше логово.

Они подошли к месту, где заранее спрятали байдарку, и тут же легли за песчаным валом отдыхать от утомительного дня, заодно наблюдая за морем. Оба поглядывали на часы. Часы Ковальчука показывали 22 часа 41 минуту, Анча – 22 часа 40 минут. Инспектор помнил, что время на его часах в точности соответствовало времени на часах адской машинки. Сказал про это Анчу. Тот, промолчав, кивнул головой.

Приближалась решающая минута. Ковальчук зажигал спички и не сводил глаз с секундной стрелки часов. Оставалось двадцать секунд, десять, пять, три… тик-так, тик-так… тик-так… Прошли две секунды сорок шестой минуты. В море царила тишина. Ковальчук окаменел, спичка выпала из его пальцев и погасла. Он поднял голову и невидящими глазами уставился на звезды. Часы Анча показывали 22 часа 45 минут… тик-тик-тик… отсчитывала секундная стрелка. Секунды шли, тишину все так же ничто не нарушало. Десять, одиннадцать, двенадцать… на двенадцатой секунде с моря донесся звук взрыва. Анч, который следил по своим часам, не поворачиваясь к Ковальчуку, сказал:

– Взрыв произошел в четырех километрах отсюда. Ваши часы спешат на одну минуту.

Семен Иванович Трофимов вышел из каюты и поднялся на мостик, по которому из угла в угол прохаживался вахтенный начальник. Увидев командира корабля, вахтенный остановился и хотел доложить, что за время вахты ничего не произошло, но капитан-лейтенант кивнул ему головой и подошел к фальшборту. Он оперся руками на планшир и внимательно всматривался в море, туда, куда двинулись на ночную прогулку «Колумб» и две шлюпки с «Буревестника».

На эсминце, как всегда, в это время царила тишина. Большинство краснофлотцев после весело проведенного дня уже спали. Часть была в море, на шлюпках и на шхуне. Дежурные стояли на своих постах. Семен Иванович любовался ночью и думал про завтрашний поход в свой порт и послезавтрашнюю учебную стрельбу из торпедных аппаратов. Роскошная лунная ночь не давала сосредоточиться на будничных делах, а вызывала желание с кем-то поговорить. Командир повернулся к вахтенному, хотел спросить, понравился ли тому рыбацкий праздник, но увидел, что вахтенный всматривается в прибрежную полосу бухты, и сам взглянул в том же направлении. Вскоре он различил три темные точки, которые двигались в сторону эсминца, и услыхал плеск, который издавали удары рук по воде. К кораблю приближались какие-то пловцы.

– Что еще за мода по ночам так далеко заплывать, – вслух выразил свое мнение командир. Вахтенный повернулся и сказал, что это, наверное, купальщики из выселка.

– По-моему, плывут они вовсе не из выселка…

Трое пловцов быстро приближались к кораблю.

Вахтенный и командир внимательно за ними наблюдали. Пловцы обгоняли друг друга. Но вот один из них вырвался далеко вперед и плыл к кораблю, не снижая скорости.

– Что это они, соревнование устроили? – снова спросил командир и, помолчав, добавил: – Предупредите, согласно уставу.

Вахтенный выпрямился, набрал в легкие воздуха и крикнул:

– Эй, там! Не под-плы-ва-ать! Держи сто-ро-ной!

Пловцы плыли, словно не слышали. Один из них что-то кричал, но пока еще невозможно было разобрать, что именно. Вахтенный прислушивался, приложив руки к ушам.

– Ну-ка, пошлите шлюпку, – распорядился Семен Иванович. – Пускай задержит этих молодцов. Надо бы проучить… Знают же, что нельзя плавать возле военного корабля.

Не успели выполнить распоряжение командира, как передний пловец четко прокричал:

– Быстрее поднимите на борт! Быстрее!

Стало понятно, что это не простые купальщики.

Что-то произошло, иначе с чего бы они так спешили к эсминцу? Командир корабля резким голосом дал приказ:

– Последнее предупреждение, чтоб ближе не подплывали. Немедленно шлите шлюпку. Держите наготове сигнал тревоги!

Через секунду шлюпка уже пошла навстречу пловцам. А через несколько минут первый из них схватился за борт и быстро забрался в шлюпку. Это был Марко. На этот раз он опередил Люду.

– Товарищ командир, немедленно на корабль! «Колумб» сейчас взлетит на воздух! Нужно спасать людей!

Молодой командир на шлюпке ничего не понимал. Он знал, что нужно забрать пловцов, и шлюпка шла за остальными, что находились примерно метрах в ста. Но оттуда донесся девичий крик:

– Плывите на корабль! На корабль! Не задерживайтесь!

Марко так настойчиво требовал немедленно вернуться на корабль, а двое оставшихся пловцов остановились и, кажется, кричали то же самое, что командир шлюпки приказал возвращаться. Краснофлотцы, хоть и не разобрались, в чем дело, ощутили в поведении Марка что-то тревожное и изо всех сил налегли на весла.

Через минуту Марко взбегал по трапу на палубу корабля; его провели на капитанский мостик. Но он не шел за провожатым, он сам бежал впереди, и провожатый вынужден был спешить за ним.

– Кто такой? – резко спросил командир.

– Юнга со шхуны «Колумб», Марко Завирюха.

– Что случилось?

Марко торопливо рассказал, в чем дело. От волнения и спешки выходило немного путано, но капитан-лейтенанту сразу же стало ясно, что «Колумбу» грозит опасность.

– Кратко, – сказал он. – Что там?

– Адская машинка. Сейчас будет взрыв.

– Когда?

– В десять часов сорок пять минут…

Командир посмотрел на часы. Стрелки показывали 22 часа 27 минут. До взрыва оставалось 18 минут.

В двадцать два часа тридцать одну минуту «Буревестник» снялся с якоря и двинулся из бухты, развивая максимальную скорость. В бухте, теряясь на фоне берега, чернели две точки. Двое пловцов медленно плыли параллельно берегу, провожая глазами эсминец. Казалось, что на берег они возвращаются с неохотой.

За кормой корабля оставался бурный пенный след. От его бортов широко расходились волны. Машины работали в полную силу, равную силе мощной электростанции. Корабль рассекал морской простор, луна и электричество освещали взволнованно-напряженные лица моряков. На всем корабле, казалось, спокойными оставались только хронометры и лицо капитан-лейтенанта Трофимова.

Рядом с командиром стоял Марко. Он рассказывал, о чем узнал от Найдены и о своих наблюдениях за Ковальчуком. Рассказ его был прерывистым. Он то и дело замолкал и, замерев, смотрел в пространство, словно на глаз измеряя скорость идущего корабля. Потом вспоминал про своего слушателя и снова поспешно проговаривал несколько слов.

«Буревестник» прошел широкую горловину бухты и оказался в море. Вдалеке виднелись огоньки шхуны. Если хорошо прислушаться, можно было уловить звуки музыки. Корабельные часы показывали тридцать шесть минут одиннадцатого. До взрыва оставалось девять минут. Командир крикнул вахтенному:

– Полный боевой!

Приказ тут же был передан старшему механику. Струя встречного ветра с удвоенной силой ударила Марку в лицо. Эсминец мчался со скоростью, с которой он подходит во время торпедной атаки к вражеским линкорам или мчится на подводную лодку, которая на минутку выглянула из воды, мчится, чтобы потопить их. За секунду корабль проплывал десятки метров, но Марку казалось, что часы идут с устрашающей скоростью.

Оставалось восемь минут. Уже более отчетливо слышались звуки музыки, но они мгновенно утихли, и в ушах шумел лишь ветер. Очевидно, на шхуне и на шлюпках заметили эсминец и, удивившись, перестали играть. В молчании миновала еще минута. Оставалось семь минут. В отдалении, примерно за километр, виднелась шхуна. Оркестр снова заиграл громкий марш, выражая радость рыбаков и оркестрантов по поводу появления эсминца. Судя по всему, там решили, что командир «Буревестника» решил к ним присоединиться.

С мостика в машину прозвучала какая-то команда, и Марко почувствовал, как палуба перестает дрожать. Машины прекратили работу, миноносец шел по инерции.

Свет прожектора метнулся на «Колумб», и на его корме Марко узнал профессора и Гришку.

На эсминце гремела команда:

– Шторм-трапы за борт! С левого борта спускать шлюпки!

Миноносец относительно медленным ходом поравнялся со шхуной. Там гремели оркестр и крики «ура». Часы показывали двадцать два часа тридцать девять минут. Командир эсминца пытался докричаться до шхуны, но там, в шуме, не разбирали и не слышали его слов. Марко взглянул на шхуну, подпрыгнул, выгнулся ласточкой и прыгнул в море между «Буревестником» и «Колумбом».

– Человек за бортом! – прозвучало на шхуне и корабле.

Оркестр оборвал игру.

– Эй, на «Колумбе»! Немедленно всем покинуть шхуну. Даю три минуты! – загремел приказ с командирского мостика на «Буревестнике».

К шхуне подплывал Марко. Он тоже кричал, чтобы все немедленно покинули шхуну. Там в первое мгновение все оцепенели и молча слушали приказ. Но шлюпки уже отходили от эсминца и плыли к шхуне. Эсминец удалялся от «Колумба». Весь освещенный электрическими фонарями, он словно звал пассажиров и команду «Колумба» на свою палубу. Стах Очерет хотел было выяснить, в чем дело, но когда услышал голос капитан-лейтенанта, кричавшего в рупор «две минуты», – приказал Андрею и Левку готовить посадку в шлюпки.

– Кто плавает, в воду! – дал он команду.

Несколько человек спрыгнули в воду и поплыли к ближайшей шлюпке.

Марко схватился за борт. Кто-то подал ему руку и помог вылезти.

– Что происходит? – спрашивали его.

– Через две минуты шхуна взлетит на воздух! – ответил юнга и бросился на корму. Военная шлюпка остановилась рядом с «Колумбом». Люди прыгали в нее с борта. Первым туда сбросили перепуганного Гришку, потом помогли спрыгнуть профессору. Последними перешли музыканты, не выпуская из рук инструментов.

На эсминце следили за часами. Было двадцать два часа сорок две минуты. Шлюпка еще не отходила от «Колумба». На шхуне оставалось три человека. Командир шлюпки приказывал им быстро садиться. Стояли Стах Очерет, Левко Ступак и Андрей Камбала… Моторист и матрос почти силой пересадили своего шкипера в шлюпку.

Сорок три минуты… Шлюпка отошла от шхуны. Гребцы работали, не жалея сил. С каждым ударом шести весел шлюпка отскакивала все дальше. Теперь всеобщее внимание сосредоточилось на опустевшем «Колумбе». Освещенная луной шхуна неподвижно застыла на водной глади. На ее палубе чернели тени, падавшие от мачты и надстройки на корме. Едва заметно светился огонек на мачте. Осиротело ожидая смертельного удара, судно вызывало у зрителей чувства печали и жалости. Командный состав эсминца теперь успокоился – люди с обреченного на гибель судна были своевременно сняты.

Но не такими глазами смотрели на шхуну три человека, из которых состоял ее экипаж. Они чувствовали, что теряют родного, близкого друга. Они не знали, почему «Колумб» должен погибнуть, иногда у них возникали сомнения, но поведение окружающих людей, приход эсминца, приказ его командира – все это свидетельствовало о том, что они видят последние минуты своей шхуны. Не минуты – секунды, потому что командир шлюпки громко объявил:

– Осталось пятьдесят пять секунд. Поднажмите, парни!

Шлюпка отлетала все дальше от шхуны. Командир боялся, как бы людей на ней не зацепило взрывом. У кого были часы, те следили за секундной стрелкой, чтобы отметить последний миг «Колумба».

Часы показывали сорок четыре минуты и пятьдесят секунд.

Шлюпка была уже на значительном расстоянии от опасного места, гребцы сидели неподвижно, подняв весла в воздух. Настала напряженная тишина. Луна вышла из-за легкого, словно кружево, облачка. На пятьдесят первой секунде на палубе оставленной шхуны заметили человека. Он выскочил из кормовой рубки. Никто этого человека не узнал. Все замерли. Человек на шхуне двигался необычайно медленно. Последние секунды собирались стать жуткой трагедией.

– В воду! В воду! – кричали несколько голосов.

Человек на шхуне приблизился к противоположному борту и произвел такое движение, словно выбросил что-то в воду. В тот же миг грянул взрыв. «Колумб» отбросило в сторону, рядом поднялся небольшой столб воды и рухнул на шхуну, заливая ее. Круг за кругом расходились по морю волны, вызванные взрывом в воде.

– Для чего им понадобилось ставить адскую машину на старой рыбацкой посудине? – спрашивал сам себя капитан-лейтенант, вернувшись в свою каюту. – Ничего не понимаю!

Он щелкнул пальцами, снял фуражку и сел в кресло, ожидая стука в дверь. Командир корабля приказал пригласить к нему профессора Ананьева, шкипера Очерета и юнгу Завирюху. В иллюминатор он видел «Колумб». Краснофлотцы готовились подтащить шхуну к миноносцу, чтобы взять ее на буксир. После взрыва, который лишь слегка повредил борт шхуны, к ней подошла шлюпка. На палубе, под правым бортом, нашли наполовину залитого водой и оглушенного взрывом Марка. Он быстро пришел в себя и рассказал, что, добравшись до шхуны, бросился разыскивать адскую машинку. Вспоминая, как шхуну переходил Ковальчук, как он задержался возле кормовой настройки, Марко начал разыскивать машинку именно там. Он искал ее в каюте и в своем камбузе. Все уже покинули шхуну, а его охватило отчаяние, он думал, что ничего не найдет. И должен был спасаться сам, оставив шхуну на верную гибель. Последним местом, куда юнга решил заглянуть, был маленький люк в палубе за рубкой, куда он складывал разные продукты. Там Марко увидел корзинку, закрытую на замочек. Возиться и открывать ее времени уже не оставалось. Но он не был даже уверен, что именно это и есть адский механизм. И все же решил выбросить ее в море, а потом и самому прыгнуть в воду, спасаясь от взрыва на шхуне. Однако взрыв прозвучал, как только корзинка нырнула под воду, и юнга потерял сознание.

Трое вызванных вошли в каюту командира. Он пригласил их сесть и предложил по стакану вина.

Командир попросил юнгу еще раз рассказать все по порядку. Шкипер и профессор слушали этот рассказ впервые.

Пока юнга рассказывал, «Буревестник» принял на палубу все шлюпки и направился назад в бухту, таща за собой на буксире «Колумб». Катание с музыкой закончилось.

Когда Марко завершил свой рассказ, эсминец уже бросал якорь в бухте.

– Нужно немедленно организовать розыски на острове, – сказал Семен Иванович. – Я пошлю вам на помощь группу краснофлотцев, а вы будите всех рыбаков. Нужно поймать гадюк на острове или найти следы и выяснить, куда они исчезли. По радио уже оповестили об этом происшествии тех, кого в подобных случаях нужно уведомлять.

Командир встал, и его гости вместе с ним вышли из каюты. Ананьев бормотал себе под нос:

– На кой же черт им понадобилось взрывать эту посудину? Значит, я им нужен. Ничего не понимаю.

Через полчаса он вместе с остальными спасенными сошел на берег Лебединого острова перед выселком, и на шее у него повисла Люда. Сбоку, молчаливая и растерянная, стояла Найдена.

– Ясочка! – крикнул Левко и подошел к ней.

Вскоре рыбаки столпились вокруг девочки, так как узнали, что это она оповестила про адскую машинерию, как ее называл Марко. Ее благодарили, хвалили. Но вот кто-то сказал, что нужно искать диверсантов.

Найдена обратилась к Левку:

– Выпустим Разбоя. Если он учует след инспектора, он обязательно пойдет по этому следу и разыщет его.

Но где искать след Ковальчука? Кто-то из соколинцев вспомнил, что инспектор направлялся на каюке в сторону своего дома. Люда и Найдена его не встречали. Нужно было искать преступников в восточной части острова. Тимош уверял, что инспектор успел только перебраться через бухту и спрятаться в чаще, ближе к другому краю острова.

Разделившись на несколько партий, начали поиски. Нужно было спешить, потому что луна должна была скоро зайти, а до рассвета оставалось не менее двух часов. Левко, Марко, Найдена, Тимош и трое краснофлотцев направились к дому Ковальчуков, чтобы выпустить Разбоя. Люду отец попросил остаться с ним дома.

Искатели вышли из дома Ковальчука, когда луна уже почти закатилась. Первой шагала Найдена. Она обмоталась веревкой, к концу которой привязала Разбоя. Пес поначалу лаял и рвался, но замолчал, когда она приказала ему искать хозяина. Разбой нюхал землю и бежал, куда его толкала или тянула Найдена.

Они обходили бухту, надеясь где-то у берега быстрей отыскать след Ковальчука, и спешили обойти бухту до того, как луна закатится, в надежде найти каюк.

Расчеты поисковой партии оправдались. У берега нашли лодочку, в самом дальнем восточном закутке. Искателям повезло, потому что еще бы пять минут, и на место скрывшейся луны надвинулась бы густая темнота. Правда, на небе горели звезды, но их света хватало лишь на то, чтобы различить силуэты людей, теперь державшихся как можно ближе друг к другу.

Осмотр каюка не дал ничего. Зато Разбой тут же взял след Ковальчука и, лая, понесся вперед.

– Шуму на целый остров, – сердился на собаку Левко.

Иногда Разбой рвался вперед с такой силой, что Найдена едва удерживалась на ногах. Иногда пес останавливался, крутился на месте, но потом снова бросался вперед.

Они спустились на берег моря. В темноте едва слышно набегали на песок волны прибоя, где-то далеко-далеко в море светил огонек какого-то парохода. Это, наверное, был топовый огонь на высокой мачте, потому что бортовых огней видно не было.

Искатели двигались осторожно, потому что диверсанты могли обороняться, а чем они вооружены, никто не знал. Как только взошли на высокую насыпь между морем и густыми кустами, Разбой рванулся вперед. Он остановился в том месте, где лежали диверсанты, когда над морем прозвучал звук взрыва, постоял там и свернул вниз, к кустам. Вооруженные краснофлотцы выдвинулись вперед и пошли рядом с Найденой. Когда Разбой зашел в чащу, двигаться пришлось цепочкой – один за другим. Высокая трава холодила росой ноги выше колен. Колючки на кустах царапали руки и лица. Где-то в этой чаще скрывались враги.

Разбой внезапно замер на месте. Присел и, подняв морду, жалобно завыл. Люди стояли и слушали этот вой. Пес выл долго, протяжно, словно оплакивая какую-то большую и безвозвратную утрату.

– Чтоб тебя черти драли целый год! – выругался Левко.

Найдена толкнула пса вперед, но тот отказывался идти.

– Кто здесь? – крикнул один из краснофлотцев. – Выходи, стрелять будем!

Никто не отвечал. Пес продолжал скулить.

– Он что-то нашел, – сказала Найдена. – Нужно посветить.

Марко попросил спички, обошел Разбоя и начал светить. В двух шагах от собаки он рассмотрел под кустом чьи-то ноги.

– Здесь кто-то есть! – крикнул парень, выпуская спичку из рук.

Два краснофлотца с револьверами подскочили к месту, где стоял, наклонившись, Марко, и настороженно остановились.

– Вылезай! Немедленно вылезай! – приказал один краснофлотец.

Ответа не последовало. Марко снова чиркнул спичкой, наклонился и полез под куст. Под кустом, лицом в землю, лежал мертвый мужчина. Его вытащили, перевернули на спину, и Найдена узнала своего опекуна.

– Чем это его? – спросил кто-то.

Тимош присмотрелся к шее. На шее инспектора он заметил синие следы чьих-то пальцев.

Тимош разогнулся и сказал:

– Очевидно, его хозяева расплатились с ним наличными.

Все хмуро улыбнулись. Разбой продолжал скулить.

Вечером, когда электричество залило своим светом город, мимо сияющих витрин ювелиров медленно шагал стройный элегантный мужчина в кремовом костюме. Иногда он останавливался перед витринами и внимательно рассматривал хрустальные вазы, разнообразные золотые и серебряные украшения, любовался вместе с другими зрителями искусственными образцами прославленных бриллиантов, которые могли бы рассказать про многочисленные преступления, обманы, ограбления, связанные с их историей. Он жадно вглядывался в расставленные на черном бархате сапфиры, изумруды, александриты. Все это сияло, блестело кровавыми отблесками и самыми нежными тонами.

Без двадцати десять мужчина в кремовом костюме свернул в узенький переулок и, ускоряя шаг, вышел на другую улицу, без магазинов. Миновав двух молчаливых полицаев на углу, высокий в кремовом костюме вошел в огромный дом с тремя роскошными парадными подъездами. Обойдя этот дом почти по кругу и взойдя по лестнице к двери, нажал на кнопку звонка. Жандарм открыл ему дверь, проверил пропуск и пропустил в дом. Не обращая внимания на множество караульных, высокий пошел на третий этаж и зашел в комнату, где за бюро возле дверей у противоположной стены сидел секретарь.

– Здравствуйте, «номер 22»! – сказал секретарь. – Сейчас я доложу начальнику. – И он скрылся за дверью.

В три минуты одиннадцатого секретарь вернулся и, показывая рукой на дверь кабинета, проговорил:

– Зайдите.

Через минуту агент «номер 22» сидел в знакомом кабинете перед своим начальником. Как и всегда, лицо начальника скрывалось в тени абажура. На столе лежал исписанный лист бумаги. Агент узнал свой отчет.

– Я внимательно ознакомился с вашим отчетом, – сухо проговорил начальник. – Вы заканчиваете его так… – Начальник перевел взгляд на исписанные листы бумаги и прочитал: «Звук взрыва в море свидетельствовал о том, что шхуна “Колумб” погибла, а вместе с ней и профессор Ананьев. Его портфель с бумагами находился у меня. Основные задания были выполнены. Оставалось добраться до “Каймана”. Взошла луна, в море я увидел огоньки “Каймана”. В это время со стороны бухты послышался громкий собачий лай. Завербованный мной агент узнал лай своего пса. Возможно, пес вел кого-то по нашим следам. Я понял, что должен немедленно выбраться в море. Наша маленькая байдарка была удобна только для одного. С двумя пассажирами она бы значительно уменьшила скорость. Я вынужден был спешить. Мой помощник, споткнувшись, упал. Когда я наклонился над ним, он лежал неподвижно. Я быстро проверил его пульс и сердце. Он был мертв. Немедленно переправив байдарку на берег, я отплыл.

Проплыв двести-триста метров, я услышал лай собаки и голоса людей, очевидно, разыскивающих нас. Через три часа я был на палубе “Каймана”. Единственная моя ошибка – это сигарета с трифенилометрином: куда она делась, я так и не понял…»

– Я верю вам, что все это было так… – Начальник помолчал, потом открыл ящик и вытащил оттуда портфель. – Владелец этого портфеля, – продолжал он, – остался жив, в советской прессе снова упоминается его фамилия.

«Номер 22» едва заметно побледнел.

– Бумаги из этого портфеля, – говорил начальник, – я передал специалистам. Вот их выводы: документы очень интересны, в них есть ссылки на очень важное открытие, но главного – нет. Очевидно, профессор прятал его не в портфеле, а где-нибудь в другом месте.

В комнате воцарилась тишина.

В зареве рассвета гасли последние звезды. Из-за морского горизонта вынырнул красный край солнца, лучи побежали по воде и заиграли самоцветами на росистой траве острова. Начиналось утро жаркого августовского дня. Просыпались остров и выселок. Вылетали птицы в поисках добычи; синей струей вился дым над дымоходом крайнего рыбацкого домика; во дворах все задвигалось, послышалось бряцанье ведер возле колодца.

На берег накатывался прибой. Далеко выбрасывая вспененные языки волн, он слизывал все, что попадалось у него на пути, и откатывался назад, открывая гладенький, ровный пляж. Вода отбегала от острова, сталкивалась с новой волной, поднималась вверх и вновь, шумя, бросалась на берег, чтобы на миг остановиться и с шипением отступить для нового стремительного нападения. В этой бушующей воде, у самого берега, болтался какой-то темный предмет. Волны то поднимали его вверх, захлестывали, то подкатывали к берегу, чтобы при первом же обратном движении отбросить назад. Однако движение вперед преобладало, и темный предмет подплывал ближе и ближе, временами уже касаясь каменистого прибрежья. Размеренно, одна за другой, накатывались прибрежные волны, вороша мелкие камешки и обтачивая их.

В это время к берегу вышел мальчик, держа в руке смотанный шпагат с нанизанными на него крючками. Мальчик был загорелый, босой, в длинных черных трусах и синей майке, из-под соломенной шляпы торчал белокурый чуб. Идя вдоль берега, мальчик посматривал на восток и пел:

Это был восьмилетний Гришка Завирюха, сын смотрителя моряка на Лебедином острове. Летом Гришка жил не дома, а у сестры Марии в рыбацком выселке Соколиный. Сегодня он встал очень рано, чтобы пойти на берег и наловить бычков. Ему было известно одно место, где по утрам хорошо ловились на крючок крупные бычки. Гришка считал себя настоящим рыбаком и сердился, что взрослые никогда не брали его с собой в море. Больше всего претензий у него было к своему старшему брату, Марку. Шхуна часто приходила в бухту Лебединого острова, и Гришка не раз просил Марка, чтобы тот поговорил со шкипером и взял его в море. Марко всегда говорил одно и то же: «Подожди». Гришка сердился, но брат все время привозил ему подарки: с моря какую-нибудь смешную рыбу, а из порта – заводной автомобиль, пистолет, разные лодочки, и, получив очередной подарок, мальчик успокаивался. Вот и сейчас, шагая на рыбалку, он думал о том, что ему привезет брат Марко. «Колумб» ждали в бухте дня через два.

Гришка подошел к камню и начал разматывать шпагат. Но, не успев закинуть крючки, он заметил, что в ста шагах от него что-то прибило волной к берегу. Мальчик не мог рассмотреть, что это было, но вспомнил, как весной волна выбросила из моря мертвого дельфина и какой сенсацией это стало среди его товарищей-ровесников. Может, это тоже дельфин? Но подойдя совсем близко, он увидел, что это человек.

Утопленник лежал лицом вниз. Ноги и почти весь правый бок были в воде. Иногда волна заливала его целиком и, откатываясь, шевелила. Тогда казалось, что человек двигается. С каждым ударом его пододвигало выше. Спина утопленника казалась мальчику знакомой, но он не мог сказать, кто это. У него мелькнула мысль, что, быть может, погиб «Колумб», и это лежит кто-то из команды.

Минуты две стоял Гришка над утопленником и внимательно всматривался, пытаясь опознать. Но, так и не опознав, он повернулся и со всех ног побежал к выселку. Он спешил принести в рыбацкие домики страшную весть.

Через полчаса почти все жители Соколиного выбежали на берег. Рыбаки, их жены и дети обступили труп. Тимош Бойчук перевернул его, и все увидели лицо, изувеченное ударами о камни и песок. Одежда была изорвана. Однако Тимош, присмотревшись к мертвому, узнал его.

– Это наш новый рыбный инспектор, – сказал он.

Теперь большинство присутствующих узнали утопленника. И правда, это был новый рыбный инспектор, который приехал в Соколиный выселок всего десять дней назад, назначенный вместо Ковальчука. Вчера вечером он поплыл на каюке, чтобы зажечь огонек на плавучем бакене при выходе из бухты. До бакена он, видимо, добрался, потому что огонек там мерцал всю ночь и, наверное, горел до сих пор. Вернулся ли инспектор вечером, никто не обратил внимания, а теперь все поняли, что каюк инспектора перевернулся, и он, очевидно, не умея плавать, утонул. Из выселка принесли холстину, положили на нее утопленника, прикрыли куском парусины и отнесли в красный уголок. Похороны назначили на следующий день.

День прошел в разных заботах. Большинство рыбаков находились на шаландах в море и должны были вернуться этой ночью. Бригада Тимоша Бойчука осталась в выселке и в море не вышла. Рыбаки сколачивали из досок гроб для инспектора, а несколько девочек вместе с Ясей Найденой, которая теперь жила у Бойчука, пошли на островной луг собирать цветы для венка.

Вместе с сумерками с запада подступили тучи и начали закрывать звездное небо. Нужно было снова зажечь бакен у входа в бухту, чтобы указать путь шаландам, которых ждали с моря ночью. Тимош Бойчук сел в каюк, приветливо помахал рукой стоявшей на берегу Ясе и двинулся через бухту, уверенно загребая веслом. Вскоре он скрылся в темноте. Девочка постояла еще немного и отправилась домой.

В тот же день за несколько километров от Соколиного выселка геолого-разведывательная партия профессора Ананьева заложила на высоком песчаном холме первую буровую скважину для исследования глубины торианитовых россыпей. Несколько дней назад вокруг холма появились белые палатки исследователей земных глубин. Их прислало сюда Главное геологическое управление, которое серьезно отнеслось к исследованиям и проектам профессоров Ананьева и Китаева.

Профессор Ананьев тоже перебрался сюда из Соколиного и жил в маленькой палатке на склоне холма. Люда помогла отцу устроиться, сделала из его палатки уютное, удобное для работы и отдыха помещение и на несколько дней покинула остров, выбравшись в море на «Колумбе» ловить рыбу. С разрешения Рыбтреста Стах Очерет, шкипер «Колумба», взялся поставлять геологической партии свежую рыбу. Когда шхуна забирала в море улов из шаланд, она, прежде чем идти в порт, заходила в бухту Лебединого острова и передавала для геологов несколько ведер отборной рыбы. На этот раз «Колумб» вышел на самостоятельную рыбную ловлю далеко в открытое море. Рыбаки надеялись напасть на косяки скумбрии, которая возле берегов уже давно исчезла. «Колумб» забрал из Соколиного бригаду рыбаков, потому что небольшая команда шхуны не сумела бы в одиночку управиться с тралом, который для этого случая выдали им в Рыбтресте.

Отец спокойно отпустил девушку на рыбалку, потому что хорошо знал команду «Колумба».

В последние дни профессор полностью посвятил себя геологическим делам, почти не появлялся в выселке, потому что даже на несколько часов не хотел оставлять без присмотра песчаный холм, который теперь назвали Торианитовым. Первые исследования дали такие многообещающие результаты, что Андрей Гордеевич решил пробыть на острове еще какое-то время и отправил в университет письмо с просьбой продлить ему отпуск на несколько месяцев.

Сегодня во время обеденного перерыва состоялась очередная беседа профессора, на этот раз посвященная монациту, потому что первые же результаты бурения показали, что под слоем торианитового песка встречаются гнезда монацита.

Этот минерал добывался преимущественно в Индии, Бразилии и на Цейлоне. Обычно монацит находят в песках на отлогих берегах и на дне рек. Это мелкие, но тяжелые, золотисто-желтые или темно-красноватые камешки. Особенно много их бывает в монацитовых песках на морских побережьях. Из монацита добывают редко встречающиеся металлы торий и церий и благородный газ гелий. Если в песке содержится один-два процента монацита, он считается промышленно выгодным.

Добывают его примерно так же, как золото. Монацитовый песок промывают на вашгердах – специальных аппаратах для промывки руд. Вода вымывает более легкий песок и оставляет тяжелый монацит. После обогащения руду обрабатывают концентрированной серной кислотой, в которой монацит растворяется. Монацит дает также много гелия. Кроме того, в составе монацита, как и торианита, есть так называемый радиоактивный мезоторий, схожий с радием. Радий имеет колоссальное значение в медицине и поэтому очень высоко ценится. Мезоторий настолько же важен. Правда, вряд ли на всем земном шаре есть хотя бы два килограмма мезотория, потому что его добыча – дело сложное, а его количество в монаците минимальное. То, что монацит находят рядом с торианитом, неудивительно, так как оба минерала схожи, только торианит сложнее и, кроме тория, содержит еще и уран. Быть может, на Лебедином острове обнаружится еще ряд ценных минералов.

Про это Андрей Гордеевич и рассказал рабочим, которые трудились на Торианитовом холме. Как только он закончил, к нему подошел мужчина с кожаной сумкой через плечо. Это был почтальон из Зеленого Камня, который приплыл сюда через пролив на каюке и принес профессору телеграмму. В телеграмме сообщалось, что через два дня греческий пароход «Антопулос» придет в Лузаны, и спрашивали, не считает ли профессор возможным, чтобы «Антопулос» вместо Лузан зашел в бухту Лебединого острова.

Профессор знал, что на этом пароходе должно прибыть купленное в Соединенных Штатах Америки оборудование для торианитовых разработок на Лебедином острове. «Антопулос», шедший из Америки, забрал груз, предназначенный для Лебединого острова. В телеграмме также сообщалось, что вес самых тяжелых частей этого оборудования достигал полутора тонн и, если на месте отыщется нужная рабочая сила и соответствующие плавучие приспособления, пароход можно разгрузить быстро.

Андрей Гордеевич, взвесив все обстоятельства, сделал вывод, что если рыбаки помогут, то оборудование получится выгрузить за два дня. Это, несомненно, удешевит и ускорит разработку залежей.

Посоветовавшись с товарищами, профессор решил вечером пойти в выселок, чтобы поговорить с рыбаками. Он не сомневался, что Соколиный пойдет ему навстречу, потому что добыча торианита на острове стала гордостью местного населения.

Конец дня прошел в напряженной работе. И только когда стемнело, Андрей Гордеевич отправился туда в сопровождении трех рабочих. Они шли медленно, им мешала темнота, да и усталость, накопившаяся в течение дня, давала о себе знать. До Соколиного добрались поздно. В большинстве домов уже не горел свет, видимо, жители легли спать.

Профессор Ананьев, не заходя в свою квартиру, направился прямо к Тимошу Бойчуку, который был в выселке уполномоченным Зеленокаменского сельсовета. Он хотел сразу поговорить о своем деле с энергичным рыбаком, который пользовался у своих товарищей уважением и авторитетом. Возле калитки Бойчукового двора темнел чей-то невысокий силуэт. Присмотревшись, профессор узнал Найдену. Она отступила в сторону, чтобы пропустить его. Возле дома неподвижно стояла другая фигура. Когда Андрей Гордеевич подошел ближе, эта фигура бросилась к нему, словно ждала, но с разочарованием остановилась, увидев не того, кого, очевидно, ожидала.

– Добрый вечер! – поздоровался профессор.

– Доброго здравия, – послышался ответ, и Ананьев узнал по голосу жену Тимоша.

– Тимош Петрович дома?

– Нет. Ждем, а его все нет.

– Где же он?

– Поплыл через бухту зажигать огонь на бакене.

Профессор посмотрел в сторону бухты и вдалеке увидел слабый красноватый огонек.

– А там уже горит, значит, скоро вернется.

– Уже давно горит, а его нет… Не случилось бы чего…

– Ну что вы? Чего беспокоитесь? Погода тихая, Тимош Петрович опытный рыбак.

– Да после сегодняшнего несчастного случая…

– Какого случая?

Узнав, что профессор ничего не слышал, женщина рассказала ему о смерти нового инспектора.

От калитки к ним подошла Найдена.

– Тетя, – промолвила она, – может, сходим на берег и позовем?

Они спустились к самой воде. Маленький фонарик на столбе у берега разгонял вокруг себя мрак, но из-за этого темнота вдали казалось еще непроглядней. Под этим фонариком тихо плескалась темная волна.

Они прислушались к тишине, надеясь услышать всплеск от удара веслом по воде или голос, но ничто не нарушало ровного дыхания моря. Вдалеке все так же мерцал огонек на плавучем бакене. Пахло влажным и соленым воздухом морского побережья.

Найдена, выпрямившись, набрала в легкие воздуха и позвала высоким звонким голосом:

– Дядя Тимош! Дя-дя Ти-мо-ош!

Ее голос прозвучал в темноте и стих. Они ждали ответа, но никто не отозвался. После этого кричала жена Тимоша, кричал профессор Ананьев. В конце концов, кричали все трое, потом прислушивались, но ответа не было.

Скоро из выселка прибежали еще люди, встревоженные их криками. Узнав, в чем дело, они стали кричать вместе с ними, но и это не дало никаких результатов. Яся Найдена хотела пойти сесть в каюк и поплыть к бакену, но ее не пустили. Нашлось еще двое желающих, но и их от этого отговорили. Сообща решили вместо каюка послать шаланду с пятью-шестью рыбаками. С этим согласились все, и через десять минут шаланда бригады Тимоша Бойчука отплыла. Шестеро гребцов усердно заработали веслами, и она шла на большой скорости. Найдена тоже поплыла с ними.

На берегу осталась жена Тимоша и его соседи. Они молча ждали. Спустя какое-то время шаланда вернулась, но Тимоша в ней не было. Тогда на двух шаландах и нескольких каюках зажгли фонари, дважды обошли бухту, зовя Тимоша, но безрезультатно. Уставшие, все вернулись домой уже перед самым рассветом. На берегу остались только женщина и девочка, которые все еще надеялись на возвращение близкого им человека.

Чувствуя сильную усталость, Андрей Гордеевич тоже собирался заснуть. Но сон, как назло, не шел. Одна за другой в голове роились тревожные мысли. Ему казалось, что на этом острове несчастья стали происходить после его приезда. Полтора месяца назад здесь произошли тревожные события, многим грозила смертельная опасность. Правда, убили только инспектора Ковальчука, который вполне этого заслуживал. Сейчас – нелепая смерть нового инспектора и непонятное исчезновение Тимоша Бойчука. Он еще верил, что рыбак отыщется. Хотя, казалось, что последние события никакого отношения к профессору Ананьеву не имели, они как-то подсознательно связывались у него с пребыванием на острове. Он думал и о загадочном появлении здесь Анча. Он понимал, что Анч был диверсантом, врагом, но никак не мог понять упрямого желания уничтожить его, Андрея Ананьева. Ему было очевидно только то, что все эти преследования связаны с проблемой гелия. Мысли беспорядочно наталкивались одна на другую, и, когда забелел рассвет, профессор наконец-то заснул.

Уже взошло солнце, начался новый день, а в бухте все оставалось по-старому. Никто ничего не знал о судьбе Тимоша Бойчука. Утром усилился ветер с моря, в море поднялась волна, а в бухте прибоем заливало берег. Рыбаки снова вышли на поиски своего бригадира, пересекли бухту в разных направлениях в надежде найти если не его самого, то хотя бы каюк. Шло время, никто не приносил никакой утешительной вести. Наконец над причалом возле Соколиного закурился дымок. Это был знак лодкам возвращаться. Одна из лодок нашла на западном побережье труп Тимоша Бойчука. Бригадир утонул, но при каких обстоятельствах и куда делся его каюк – было неизвестно. Посиневший утопленник лежал на пристани, прикрытый парусиной. На нем была та же одежда, в которой его вчера видели товарищи, не было только кепки. Допуская, что по какой-то причине каюк перевернулся, все удивлялись, почему Тимош, оказавшись в воде, не разделся. Он был известен как неплохой пловец, который догадался бы раздеться и доплыть до берега.

Над Тимошем, заламывая руки, причитала жена. Тихо рыдала мать. Здесь же на песке сидела и Яся. Девочка сцепила зубы, закрыла глаза и, держась руками за голову, в своей неподвижности была олицетворением неимоверной скорби. Судьба улыбнулась ей, когда она, после тяжелого детства, попала в семью Тимоша Бойчука, где к ней отнеслись так тепло и чудесно, как к родной. Семью постигло горе, и Яся его чувствовала. Она хотела подойти к жене Тимоша, обнять ее, хотела прижаться, как к матери, высказать всю свою доброту и скорбь, но ей было стыдно перед посторонними, стоявшими вокруг. В эту минуту ей не хватало твердой товарищеской поддержки, которую она могла бы получить от Люды, Левка и Марка. Но все они были в море, на «Колумбе», и неизвестно когда вернутся.

Тимоша перенесли в его дом и начали готовиться к похоронам. Решили хоронить обоих утопленников вместе, под вечер, потому что в море уже увидели шаланды и знали, что скоро все вернутся в выселок. Тимоша обмыли и переодели. Женщины, занимавшиеся этим, обратили внимание на правую руку покойного. Он крепко сжимал кулак, словно что-то держал в нем. Хотели разжать его, но пальцы были словно каменные. В конце концов, одному из рыбаков это удалось. Из кулака утопленника выпала пуговица. Рыбак поднял ее и, горько усмехнувшись, сказал:

– Последний улов на морском дне.

Потом начал внимательно разглядывать эту пуговицу. Присутствующие женщины тоже заинтересовались ею. Быть может, Тимош, утопая, хотел раздеться, рванул за пуговицу, оторвал одну и больше ничего не успел сделать. От чего именно он оторвал эту пуговицу, никто не проверял, потому что одежду вынесли. Наверное, от куртки. На пуговице был какой-то незнакомый рисунок. Вероятно, Тимош раздобыл пуговицу где-то в городе. Рыбак спрятал ее в карман, решив, что это будет памятью о Тимоше.

Вскоре в бухту вошли шаланды. Рыбаки вернулись с большим уловом, но их радость была омрачена печальной вестью о смерти двух человек.

Под вечер собралось охваченное скорбью все население выселка. В полном составе пришла геолого-разведывательная партия. Рабочие принесли красные знамена с черными траурными лентами. Друзья подняли на руки два гроба и под звуки похоронного марша двинулись к маленькому кладбищу.

На гробах лежали венки из живых цветов.

Когда последние комья земли упали на свежие могилы, день подошел к концу. Рыбаки долго стояли над ними в молчании, вспоминая тех, кто упокоился там навеки.

Садилось солнце. Далеко в море появились две черные точки. Какие-то суда приближались к острову. Одно из них вырастало очень быстро, второе шло медленнее.

После трехдневного пребывания в море «Колумб» встретил косяк скумбрии, и рыбаки при помощи трала наполнили шхуну рыбой. На четвертый день шхуна, взяв курс на Лебединый остров, направилась к берегу. Экономя горючее, шкипер велел выключить мотор и, используя свежий попутный ветер, идти под парусами. Рыбаки и команда, кроме рулевого, отдыхали. Марко с помощью Люды еще с утра наготовил для всех еды на целый день, и теперь, в свободное время, учил азбуку Морзе. В последние недели его обучение пошло быстрее, потому что Люда тоже интересовалась радио. Они приобрели два телеграфных ключа и батарейку и каждую свободную минуту выстукивали друг другу радиограммы. Поначалу получалась бессмыслица, как во время игры в «испорченный телефон». Но с каждым днем у них получалось все лучше. Когда сегодня показался остров, Марко выстучал Люде:

–. .– –. – .–. .. –.. – –. – .

… ..– –.. –. –

Это означало: На горизонте судно.

Девушка обернулась и увидела вдалеке, на противоположном конце острова, почти сразу за кормой шхуны, едва заметный дымок. Скоро на горизонте появилась черная точка: очевидно, их догонял какой-то пароход. Всматриваясь в эту точку, Люда вспомнила, что в учебниках географии рассказывают о том, как на море можно убедиться, что форма Земли – шарообразная. Для этого учебники советовали наблюдать появление корабля на морском горизонте. Сначала наблюдатель увидит на горизонте верхушки мачт, затем верхние реи, потом среднюю часть корабля и, наконец, весь корабль. Люда внимательно рассматривала горизонт, чтобы проследить все эти изменения, но, заметив дымок, а потом черную точку, она не видела ни верхушек мачт, ни средних рей. Пароход появился сразу, быстро увеличивающейся точкой.

Неизвестный пароход догонял их все быстрее и быстрее. Скоро они узнали военный корабль, а через время убедились, что это был их старый друг – эсминец «Буревестник». Он тоже держал курс на остров, обогнал «Колумба» и перед самым заходом солнца вошел в бухту. Рыбаки с завистью смотрели на скорость, с которой шел эсминец. Стах Очерет, зная, что его пассажиры хотят быстрее попасть домой, велел Левку включить мотор. Это было своевременно еще и потому, что ветер стихал и скорость шхуны начинала снижаться. Когда мотор затарахтел, у рыбаков сразу повысилось настроение. Они даже запели песни, чувствуя близость своих домов и семей, которым принесут радостную новость про улов скумбрии, наиболее ценной в их районе рыбы.

Марко теперь хлопотал возле бачков с горючим, помогая Левку. Люда подошла к рулевому и тоже предложила свою помощь, но тот поблагодарил и попросил приготовить чай, потому что Очерет не собирался отпускать команду на берег. Он решил задержать шхуну в бухте только до рассвета, а поскольку они подойдут к берегу довольно поздно, то им останется подождать каких-нибудь четыре-пять часов. Как только начнет светать, шхуна отправится в Лузаны. Поэтому команда «Колумба» ужинать и завтракать в выселке не будет. Люда тоже собиралась остаться на «Колумбе», так как ей нужно было в город. Она знала, что отца в выселке сейчас нет, и считала, что лучше на берег не сходить, а следующим вечером вернуться из Лузан, тогда ее плавание на «Колумбе» закончится.

По просьбе Андрея Камбалы девушка начала готовить чай. Впрочем, Андрей не столько любил настоящий чай, сколько разные фальсификации, которые специально для него придумывал Марко. На камбузе Марка Люда нашла «чай» морковный, шиповниковый, розовый и даже лавровый. Этот последний «чай» Марко приготовил из пережженного лаврового листа. Обычно Андрей просил себе специальной заварки, в состав которой в разных пропорциях входили все эти специи и немного настоящего чая. Тем временем пока Люда занималась этим сложным напитком, к ней подошел Марко и сказал, что в бухте они застанут эсминец «Буревестник».

– Шкипер обещал отправить на эсминец подарок – мешок скумбрии, – говорил Марко. – Так что нужно отобрать самую лучшую. Ты мне поможешь, Люда. Сегодня мы уже не сможем отвезти, потому что к кораблю ночью никого не подпускают, сделаем это завтра перед отходом. Солнце уже село. Зашло, как сказал шкипер, к туману, его это беспокоило, но после продолжительного обсуждения все рыбаки пришли к выводу, что хотя завтра будет туман, продержится он недолго и «Колумб» сможет его переждать, а возможно, даже не встретит.

В бухту зашли, когда уже совсем стемнело, пользуясь светом огонька на плавучем бакене и светом фонаря на причале у берега. Рыбаки попрощались с командой и покинули шхуну. Их никто не встречал, все уже спали: было около полуночи. В глубине бухты, ближе к безлюдному юго-восточному берегу, стоял эсминец. Его покрывала тьма, но он давал о себе знать, время от времени бросая вокруг мощный луч света из прожектора. Под этим светом чернела вода в бухте и белели домики на берегу.

«Колумб» остановился в отдалении от берега. Шкипер поставил шхуну на якорь и велел команде ложиться спать. Никто из них не знал о событиях последних двух дней в Соколином.

Первым на вахту стал Марко. Люда тоже не спала. Она отбирала лучшую скумбрию, чтобы на рассвете передать свой подарок «Буревестнику». Серебряная чешуя блестела при свете рыбацкого фонарика. Юнга и девушка разговаривали тихо, чтобы не мешать трем старшим товарищам, которые сразу заснули на корме, отдав рубку в распоряжение Люды. Впрочем, под кожухами на палубе чудесно спится и в холодные ночи, даже в ноябре.

В бухте чувствовалась рябь, она то поднимала, то опускала шхуну и немного покачивала ее с боку на бок, потому что волна шла, как говорил Марко, в правую щеку, а бриз прилетал с левой стороны кормы. Люда не боялась качки. А Марко давно привык ко всем неприятностям морской жизни, к которым относится и качка, и ощущал ее только в одиннадцатибалльный шторм. А сейчас до шторма было не просто далеко, наоборот: рябь стихала, бриз вот-вот должен был успокоиться до самого утра. Шхуну качало все меньше и меньше.

Оба дежурных успели выспаться днем и теперь, не чувствуя усталости, быстро работали.

За время своего недолгого знакомства Марко и Люда успели подружиться. Этому немало способствовали пережитые ими обоими приключения и опасности. Однако в глубине души Марко засела зависть и ревность к ее знаниям и спортивным успехам. Она была образованнее него. Успешно занимаясь спортом, Люда бегала и плавала быстрее него (хотя в последний раз в ответственный момент он обогнал ее), умела играть во множество игр, которые ему были неизвестны.

Несомненно, на его стороне было неоспоримое преимущество в знаниях морского дела, в выносливости и, возможно, в отчаянности. Они оба были чрезвычайно упрямыми в работе, но постороннему наблюдателю было бы трудно определить, у кого из двоих это качество более развито.

– Мне нужно поехать на берег, – говорила Люда.

– Зачем?

– Увидеть Ясю. Левко думает отвезти ее в конце месяца в Лузаны, устроить в школу для переростков. Она хочет и не хочет. А жена Тимоша отговаривает от этого, говорит, что сейчас ей в городе нечего делать, что с ней отдельно может заниматься и наш учитель.

– А почему она не хочет в город?

– Боится оказаться среди чужих людей.

– Я бы посоветовал другое, – сказал Марко. – Почему бы… не забрать ее в твой город? Через две недели я еду туда сдавать экзамены в техникум. В конце месяца ты тоже туда едешь. Очевидно, мы проживем там всю зиму. С нами она, наверное, согласится поехать.

– Наверное, хотя – кто знает. Я Левку на это намекала, но он и слышать не хочет. Говорит, что вы там все соберетесь, вам будет хорошо, а я останусь здесь с дядей Стахом и Андреем… Я согласна с тобой, Марко, что лучше ее забрать с нами, не оставлять ни здесь, ни в Лузанах. Ведь мы во время зимних каникул сможем приехать сюда втроем. А если за это время как следует поработаем с Ясей, то ее здесь никто не узнает. С ее способностями она за половину зимы хотя бы три первых класса пройдет.

Марко недоверчиво покачал головой, но Люда, загоревшаяся желанием взять Ясю с собой, не обратила на это внимания.

– Ты знаешь, – увлеченно говорила она, – я жалею, что этот мерзавец Ковальчук не умер раньше. Сколько времени потеряла Яся, находясь у него! Вот негодяй!

– Ну, знаешь, я Ковальчука уже забыл и никогда про него не вспоминаю. Вот тот фотограф – другое дело… Кажется, не проходит и дня, чтобы я о нем не вспоминал. Главное, куда он пропал? Ведь на следующий день был прочесан весь остров, осмотрен каждый кустик, проверено, на своем ли месте каждая лодка. Он каким-то образом сбежал или утонул в болоте.

– О, это страшный враг! И именно из-за него я боюсь оставлять здесь отца одного. Ведь он хотел убить папу. И, конечно, он же украл его портфель с документами. Правда, отец говорит, что самые главные документы он прятал в секретном месте, а в портфеле ничего особо важного не было. Правда, отец уверяет, что теперь Анч не посмеет здесь объявиться.

– Могут другого прислать. По-моему, нам теперь нужно следить, чтобы кто-то другой не появился вместо Анча. Кому положено наверняка тоже следят, а мы – сами по себе…

– А что же будет, когда мы поедем в город?

– Об этом нужно подумать.

Возможно, они бы что-то и придумали, если бы над кормой не появился шкипер и не велел им ложиться спать. Он свернул сигарету, медленно выкурил ее, думая о завтрашних делах в Рыбтресте, потом разбудил Андрея на вахту, а сам лег досыпать.

Теперь на носу шхуны сидел рулевой. Работы не было никакой, и он дремал в ожидании рассвета. Рябь почти стихла, ветра не было, чувствовалась свежая прохлада августовской ночи.

Левку, должно быть, снился какой-то сон, потому что он несколько раз переворачивался с одного бока на другой и что-то бормотал.

Приближался рассвет.

На рассвете на море и бухту упал легкий туман. Будто сквозь дымку проглядывали на берегу выселок, а в глубине бухты – корабль. Андрей разбудил Марка и Люду и сказал им, что пришло время отправляться с подарками на эсминец.

Оба не выспались и зевали во весь рот. Легонький каюк «Альбатрос», который Марко уже месяц возил на шхуне, был просто спущен за борт, и Левко сбросил в него мешок со скумбрией. На «Альбатросе» легко ставилась мачта и натягивались паруса, но в этот раз ветра не было, и юные рыбаки были вынуждены переплыть бухту на веслах. Люда устроилась у руля, а Марко сел грести. К этому времени туман усилился и закрыл берег и эсминец.

– Куда вы в такой туман? – обратился к ним Андрей. – Еще заблудитесь. Лучше переждите.

– А это у нас полет вслепую, – ответил юнга, – ориентируемся по прибору. – И указал на компас.

Где-то совсем близко послышались удары весел по воде. Кто-то в тумане плыл на лодке.

– О, еще какие-то мастера полета вслепую, – засмеялся Марко.

И правда, метрах в двухстах от шхуны проступили очертания каюка. Он быстро приближался к «Колумбу». Марко и Люда заинтересовались утренним гостем и ждали, когда он подплывет к шхуне. Каюк подходил все ближе, и вскоре они узнали Ясю Найдену.

– Молодец, Яся! – восхищенно крикнул Марко. – Как раз вовремя, чтобы встретиться.

Девочка подплыла молча, ни слова не говоря.

Муть утреннего тумана скрадывала грустное и встревоженное выражение лица. А ее молчание никого не удивило, потому что все к нему привыкли.

– Вот и переждите туман, если гостья прибыла, – посоветовал рулевой.

– Нет, – ответил Марко, – мы гостью с собой заберем. – Затем обратился к девочке: – Яся, оставляй свой каюк и перебирайся к нам.

– Перебирайся, Яся, – поддержала юнгу Люда. – Мы плывем на «Буревестник».

– Да куда вы в каючок втроем и еще с рыбой? – отговаривал их Андрей.

– Мы же легкие, – смеясь, ответила ему Люда.

– Утонете!

– Да мы такие, что море переплывем, – ответила девушка и обратилась к Найдене, чтобы та быстрее перебиралась на «Альбатрос».

Яся молча привязала свой каюк к тросу, спущенному со шхуны в воду, и перебралась к своим друзьям. Марко заработал веслами, и они отошли от «Колумба». Андрей наблюдал, как каюк, отплывая, терял очертания в тумане. На мгновение ему показалось, что каюк остановился и даже двинулся обратно, словно Марко не отважился плыть дальше. Но скоро туман поглотил лодку.

Андрей хотел разбудить шкипера и моториста, но, учитывая туман, решил дать им выспаться: все равно сейчас из бухты выйти не смогут. Правда, туман продержится недолго, потому что стелется низко над морем, и, как только солнце хорошо пригреет, он исчезнет. Взвесив все это, Андрей принялся наводить порядок на шхуне.

Андрей Камбала не принадлежал к числу очень храбрых моряков, но считался работягой, никогда не сидел без дела, разве что рюмка, крепкая сигарета или чей-то очень интересный рассказ могли ненадолго оторвать его от работы. Он редко сходил на берег, предпочитал оставаться на шхуне. Правда, в минуты опасности, в сильный шторм или еще в какие-то неприятные моменты он всегда уверял, что это его последний раз в море, что никогда больше его нога не ступит на палубу. Он клялся тогда, что будет ловить рыбу только удочкой на берегу. Но как только стихал шторм, исчезала опасность, Андрей Камбала забывал про свои намерения и обещания. Со Стахом Очеретом Андрей много лет прорыбачил еще до того, как они начали плавать на «Колумбе». В моменты, когда Андрей пугался, шкипер кричал на него, ругал и этим немного подбадривал.

Каждый раз в таких случаях Стах Очерет обещал, что в последний раз терпит на своем судне этого труса. Но как только погода налаживалась, ни шкипер, ни Андрей больше об этом не вспоминали.

Сопя, Андрей открыл канатный ящик и начал выбирать из него разный хлам. Там лежали обрывки тросов разной толщины, какие-то крючья, проволока, жестянки с краской и маслом, обрывки резины, жестяные трубки, стеклянные шарики от рыбачьих сетей. Андрей сложил их в определенном порядке, некоторые вещи рассматривал подолгу, пытаясь вспомнить их предназначение.

Прошло минут десять после отплытия «Альбатроса», когда Андрей, вскочив на ноги, замер, всматриваясь в туман и прислушиваясь. Из бухты, полной тумана, послышался крик. Кто-то звал на помощь. Дважды повторился этот крик и, затихнув, больше не повторялся. Андрею показалось, что кричали с той стороны, куда поплыл каюк. Прислушиваясь, он постоял несколько секунд, затем перегнулся через борт и крикнул сам:

– Го-го-го-о-о! Марко!

Громкий голос Андрея разбудил Стаха и Левка. Оба повскакивали на ноги.

– Что случились? – спросил шкипер.

Посовещавшись, решили, что моторист сядет в каюк Найдены и поплывет через бухту, ориентируясь на эсминец.

– Не было печали, – бурчал Стах. – Вот же мальчишка, наверняка какой-то фокус там вытворил.

Левко быстро спрыгнул в каюк, когда-то принадлежавший Ковальчуку, а затем по наследству перешедший к Ясе, отвязал его, оттолкнулся веслом от шхуны и поспешил в туман, ориентируясь по компасу, и время от времени громко кричал, а затем прислушивался, чтобы не пропустить ответный крик.

Весла погружались в воду и тотчас легко взлетали в воздух. Моторист хорошо умел грести. Шхуна быстро исчезла из его поля зрения, и он очутился в одиночестве.

– Отзывайтесь! – крикнул он. – Плывите ко мне!

Ответа не было. Левко не знал, сколько проплыл, но, видимо, был посредине бухты, когда донесся чей-то голос.

– Держись! Держись! Подавай голос!

Моторист понял, что кто-то спешит кому-то на помощь и сам повернул на тот голос. Прошло несколько минут, и он увидел шестивесельную шлюпку. Подплыв ближе, узнал краснофлотцев. Это шла шлюпка от «Буревестника». Краснофлотцы подплыли к нему и спросили, что случилось, почему он так разорался.

Левко извинился и сказал, что не имеет привычки орать, а потом объяснил, почему он здесь оказался. Краснофлотцы ответили, что они тоже слышали крик и спустили шлюпку, думая, что кто-то тонет. «Альбатроса» они не встречали, должно быть, разминулись, а может быть, на нем тоже слышали этот крик и поспешили на помощь. Но странно, что с «Альбатроса» не отзывались ни на крики краснофлотцев, ни Левка. Оставалось предположить, что он вытащил кого-то из воды и направился к берегу.

Решили вернуться на «Буревестник» и, если там не застанут Марка и девочек, пройти к береговому причалу, где «Альбатрос» уже точно должен быть. Левко перебрался на военную лодку, взявшую его каюк на буксир. Старшина скомандовал «Весла на воду», и они поплыли сквозь туман искать корабль. Им помогали компас, а затем звуки сирены, которую начали подавать с эсминца. Используя эти ориентиры, лодка быстро подошла к борту корабля. Там ее собирались уже поднимать, потому что дежурный командир, увидев в шлюпке постороннего человека, решил, что это спасенный рыбак. Но, узнав в чем дело, командир приказал шлюпке пройти к берегу.

Взяв по компасу курс на берег, шлюпка направилась к причалу. Там «Альбатроса» тоже не нашли. Левко забеспокоился, не заблудился ли Марко в тумане. Но как раз в это время туман стал рассеиваться. С берега уже можно было увидеть шхуну. Левко попросил краснофлотцев еще раз переплыть бухту и поискать «Альбатрос», а сам поспешил на «Колумб». Там его ждали взволнованные шкипер и рулевой.

Когда Стах Очерет узнал, что Марка и девочек не нашли, он тут же велел Левку включить мотор, и «Колумб» медленно двинулся вокруг бухты, держась близко к берегу. Шкипер думал, что «Альбатрос», заблудившись в тумане, прибился куда-то к берегу, или, в самом плохом случае, если с ним что-то случилось, трое пловцов должны были выплыть на берег, пусть даже в разных местах.

Шхуна, тарахтя мотором, проходила левым бортом на расстоянии полутораста метров от берега. Андрей стоял у руля, шкипер рассматривал берег, а Левко, время от времени поглядывая на мотор, следил за бухтой с правого борта.

Они никого не заметили на берегу за выселком. Никого и ничего не увидел и Левко в бухте. Прошли мимо бывшего дома Ковальчука и круто повернули. Туман рассеивался, и Стах Очерет надеялся, что вот-вот он совсем исчезнет. Шкипер нетерпеливо осматривался вокруг, ожидая, когда погода прояснится. И вот этот момент настал. Туман стал быстро исчезать, засияло солнце, и рыбаки сразу увидели остров и море. Дымка оставалась только на горизонте. Шхуна заканчивала обходить восточное побережье бухты. Миновали бакен и повернулись к эсминцу. Андрей заметил, что им с корабля посылают какие-то сигналы. Он сообщил об этом шкиперу.

– Зовут подойти, – сказал Стах и приказал Левку дать полный ход.

Приближаясь к «Буревестнику», обошли его по правому борту и увидели под кормой каюк. Это был «Альбатрос». В каюке, наклонившись, стоял краснофлотец и вычерпывал из него воду.

Экипаж «Колумба» заволновался. Переглянулись, но никто ничего не сказал: каждый прочитал в глазах другого одновременно надежду и тревогу. Они внимательно осматривали палубу корабля, но не увидели ни Марка, ни Люды, ни Яси. Рыбаки поняли, что на эсминце их нет. Так оно и было.

Перед тем как туман полностью рассеялся, военная шлюпка нашла посреди бухты наполовину затопленный каюк с надписью «Альбатрос». Ни в каюке, ни поблизости людей не было. Очевидно, с каюком что-то случилось. Быть может, будучи перегруженным, он зачерпнул воды и начал тонуть, а те, кто был в нем, попрыгали в воду. Куда они поплыли, неизвестно. В тумане они могли даже выплыть из бухты в море.

До полудня искали пропавших. Кроме «Колумба», в поисках участвовали краснофлотцы с «Буревестника» и все рыбаки Соколиного выселка. Только теперь Стах Очерет узнал о гибели нового инспектора и Тимоша Бойчука. Все жители Соколиного были встревожены событиями последних дней, и многие шепотом уверяли, что через день-два прибоем вынесет на берег трупы Марка, Люды и Яси. Все ощущали себя во власти таинственных, непонятных событий. Послали на Торианитовый холм сообщить профессору Ананьеву об исчезновении его дочери. Бледный, взволнованный, он прибыл в Соколиный, расспросил о сути дела и немедленно отправился на эсминец.

После полудня поиски прекратились. «Колумб» поднял траурный флаг и вышел в Лузаны. Рыба не могла ждать, ее нужно было сдавать на завод.

По окованным медью ступенькам трапа, ссутулившись, поднимался на эсминец профессор Ананьев. Он шагал с непокрытой головой, и на седину волос ложились солнечные лучи. Ему навстречу вышел капитан-лейтенант Трофимов. Старый моряк крепко пожал профессору руку и провел его в свою каюту.

– Семен Иванович, что все это значит? – с отчаянием спросил Андрей Гордеевич. – За три дня – пять смертей.

Командир эсминца прошелся по каюте, повернулся к профессору и ответил:

– Мне известно только про две смерти. О трех других я ничего не знаю. Человек, пропавший без вести, считается погибшим только после пятилетнего отсутствия. В исключительных случаях, когда есть основания полагать, что этот человек скорее всего мог погибнуть, этот срок сокращается до шести месяцев.

– Вы шутите, – с болью в голосе отозвался профессор.

– Нет, война прежде всего научила нас не считать убитыми всех без вести пропавших. Я не верю в смерть трех молодых людей. Не хочу верить и считаю необходимым сделать все возможное, чтобы их разыскать.

– Но какая трагическая случайность! Уже послали сообщение в Зеленый Камень?

– Мне кажется, это не случайность, а продолжение давно уже начавшихся событий. Поэтому по своей радиостанции я также сообщил кому следует.

– О, я вам очень благодарен, но что еще вы посоветуете предпринять?

– Честно говоря, я сам хочу убедиться в том, в чем убеждаю вас. Для этого я приказал старшине водолазов и его группе обыскать дно бухты. Если все трое погибли, они найдут хотя бы одного. Минут через десять первые водолазы уже пойдут под воду.

– Я глубоко благодарен вам. Позвольте мне присутствовать при этом.

– Пожалуйста.

Командир вызвал дежурного и поручил ему переправить профессора на водолазный баркас. Это распоряжение краснофлотцы выполнили сразу же, и спустя несколько минут Андрей Гордеевич оказался на баркасе, стоявшем недалеко от берега, почти у выхода из бухты в море. Водолазы начали поиски отсюда; их старшина, младший командир Варивода, положив на колени план бухты, расчертил его карандашом на квадраты. Он решил обыскать все дно, не упуская ни одного квадратного метра. К спуску в воду готовились два водолаза. Они смазывали руки мылом, чтобы было легче просунуть их в тесные манжеты рукавов, потом с помощью четырех товарищей влезали в скафандры. Их спустили по очереди: одного – с левого борта, второго – с правого. Краснофлотцы медленно нагнетали помпами воздух в шланги, проведенные к водолазам. В маленькой рубке возле телефона сидел связной и с помощью двух трубок одновременно поддерживал разговор с двумя водолазами. Он слушал, что они ему сообщали, и пересказывал это старшине и профессору, которые стояли рядом с ним.

– В первом квадрате пока ничего не обнаружено, – передал краснофлотец слова водолаза, который пересекал широкий пролив, соединяющий бухту с морем.

– А здесь вряд ли что-то надолго задерживается, – заметил старшина. – Отсюда или должно относить в море, или, скорее всего, заносить в бухту… Ну, а что Соловей?

– Во втором квадрате нашел старый якорь, больше ничего. Говорит, грунт хороший, мелкий камень.

– Скажи ему, пусть идет параллельно Мухину, – приказал старшина, обращаясь к связному. Потом повернулся к профессору и образно объяснил свой план: – Прочешем эту бухту частым гребнем.

– Есть, товарищ командир, – ответил связной и крикнул в телефон: – Соловей, иди параллельно Мухину.

Водолазы внимательно осматривали на дне каждый камень, заглядывали в каждую щель между камнями, изредка там встречающуюся, обыскивали каждый куст в морских водорослях, предполагая найти под ними кого-то из утонувших. Прошел час, уже обыскали почти треть бухты. Баркас медленно передвигался с места на место вслед за водолазами. Поиски не давали никаких результатов.

Через час к баркасу подошла шлюпка командира «Буревестника». Перейдя на баркас, он спросил, что слышно, а потом сказал:

– Долго вы копаетесь, дорогие мои. Ну-ка, товарищ Варивода, давайте и вы в воду. Так будет быстрее.

– Есть, товарищ командир. Разрешите в рейдовой маске.

– Можно.

Старшина водолазов разделся, натянул на лицо водолазную маску, закрывавшую только нос, глаза и уши, и пошел в воду. В теплую воду в такой маске можно легко спускаться на глубину до сорока метров. Варивода пошел в воду, а капитан-лейтенант сел к телефону. Одну трубку он дал профессору, чтобы тот слушал, что будет говорить водолаз.

– Водолаз на грунте, – услышал в телефоне профессор. Это Варивода сообщал, что идет по дну.

– Что видно? – спросил Трофимов.

– Песок, на песке два краба, в песке камбала. Дно чистое, первоклассный пляж, если его поднять.

– Видимость?

– Вода прозрачная, как стекло.

Профессор вслушивался в этот разговор, надеясь, что водолазы ничего не найдут. Ему хотелось верить командиру «Буревестника», что пропавшие без вести – не значит мертвые.

– Товарищ командир, – обернулся к капитан-лейтенанту связной. – Соловей нашел на дне затопленную лодку.

– Заметил справа что-то темное, – внезапно послышался в телефоне голос Вариводы. – Подхожу.

– Да, да, давай, давай! – ответил Трофимов, одновременно обращаясь к обоим. Потом взял у связного телефонную трубку и крикнул:

– Соловей, какая лодка? Старая? Рыбацкий каюк? Да. Хорошо. Подожди, мы его поднимем. Варивода, осмотритесь. Да, да. Что? Рыбацкий каюк? Хорошо, хорошо. Мы его тоже поднимем.

Командир обратился к профессору:

– Мне говорили, что, когда утонули инспектор и рыбак, их каюки пропали. Возможно, это они. Мы сейчас вытащим их и посмотрим, а затем продолжим поиски.

Оба затонувших каюка вытащили быстро. Для этого не пришлось использовать понтоны и другую сложную технику судоподъемного дела. Тонким тросом закрепляли один конец лодки, и достаточно было хорошо потянуть, чтобы лодка вверх дном всплыла на поверхность. На самом деле, один из этих каюков принадлежал новому инспектору, а второй – Тимошу Бойчуку. Затопление каюков было довольно странным. Казалось, что кто-то намеренно затопил их, наполнив водой.

Лежали лодки недалеко друг от друга, и это свидетельствовало о том, что несчастье с инспектором и рыбаком произошло почти в одном и том же районе. Трофимов приказал водолазам особенно тщательно осмотреть те квадраты бухты, где лежали каюки.

Поиски длились еще часа полтора, но больше ничего водолазы не нашли. Капитан-лейтенант приказал водолазному баркасу возвращаться на корабль. Сам он вместе с профессором Ананьевым отправился туда на своей шлюпке.

Когда Трофимов вернулся на «Буревестник», его там ждали радиограммы из штаба. Капитан-лейтенант зашел в каюту, пригласив туда и профессора. Снял фуражку, положив ее донышком на стол, и, сев в винтовое кресло, просмотрел радиограммы. Одна особенно привлекла его внимание. Отложив ее в сторону, командир обратился к профессору:

– Это ответ на мое донесение о здешних событиях. – Он показал на радиограмму, лежавшую на столе. – Штаб поручил мне вести расследование, пока не прибудут представители следственных властей. «Буревестник» пока что остается у Лебединого острова.

– Но что же здесь расследовать, когда фактически нет никаких следов, никаких намеков, объясняющих, что здесь произошло, – взволнованно произнес профессор.

В это время в дверь постучали.

В каюту зашел комиссар эсминца, молодой моряк Драган.

Командир попросил его присесть и подал ему полученные из штаба радиограммы. Комиссар внимательно перечитал их, а потом, вернув, сказал:

– Я хотел показать вам одну вещь. – Он достал из кармана черную металлическую пуговицу и положил на стол перед командиром.

Семен Иванович взял ее и начал рассматривать. На пуговице был вытиснен какой-то рисунок. С тыльной стороны в ушке торчал маленький кусочек ткани. Пуговица, как говорится, была вырвана с мясом.

– Так, так, – протянул командир. – Где вы его взяли?

– А вы узнали рисунок, Семен Иванович?

– Узнал, узнал, но откуда он у вас?

– Краснофлотец, выливая воду из «Альбатроса», нашел эту пуговицу на дне лодки. Заинтересовавшись рисунком, он стал расспрашивать товарищей, а тут как раз боцман увидел и узнал ее. И сразу же они передали ее мне.

Профессор слушал этот разговор, не понимая, в чем дело. Командир, заметив заинтересованность Ананьева, подал ему пуговицу и спросил:

– Скажите, пожалуйста, вам приходилось видеть такие пуговицы?

Профессор развел руками. Он не помнит, но этот рисунок… Это же герб известного агрессивного государства!

– О, рисунок. Безусловно. Но могла ли эта пуговица принадлежать кому-то из рыбаков на «Колумбе»?

– Думаю, пока «Колумба» здесь нет, быть может, кто-то из жителей Соколиного выселка расскажет об этом, – сказал профессор.

– Вы правы, – промолвил капитан-лейтенант, отодвигая от себя пепельницу. – Придется сейчас поехать на берег и расспросить об этом жителей Соколиного. Тогда проверим. Поехали, товарищ комиссар.

В пять часов дня командирская шлюпка подошла к причалу, и Трофимов с Драганом и профессором поднялись в выселок. Они зашли в дом покойного Тимоша Бойчука. Туда же позвали несколько соседей. Капитан-лейтенант показывал каждому найденную на «Альбатросе» пуговицу и спрашивал, не видел ли кто-то такую пуговицу у кого-то из колумбовцев. Несколько человек сказали, что не видели, но вот одна женщина вспомнила, что именно такую пуговицу нашли в сжатом кулаке Тимоша Бойчука, и назвала молодого рыбака, забравшего ее тогда. Оказалось, рыбак дома, его тут же позвали.

– Скажите, пожалуйста, – спросил его комиссар, – где та пуговица, которую вы вытащили из кулака Тимоша Бойчука?

– Ее у меня взяла Яся Найдена.

– Зачем?

– Она увидела ее у меня и очень просила отдать ей в память о Тимоше. Я поначалу хотел было оставить себе, но потом отдал.

– Это она? – спросил капитан-лейтенант, показывая пуговицу.

– Она, – быстро взглянув, уверенно ответил рыбак.

– Значит, на «Альбатросе» ее оставила Яся, – задумчиво проговорил Ананьев.

Рыбак взял пуговицу и стал внимательно ее рассматривать, очевидно, заинтересовавшись ушком. Брови у него то поднимались, то сходились, он чему-то удивлялся.

– Та самая пуговица? – повторил свой вопрос командир эсминца, наблюдая за лицом рыбака.

– Та самая, только ее уже пришивали.

– То есть?

– Я точно помню, что тогда на пуговице ткани не было.

– Не было?

Взгляды всех присутствующих впились в молодого рыбака.

– Тогда ушко было чистым. Я хорошо помню.

Все молчали. Трофимов взял у рыбака пуговицу и стал внимательно рассматривать ушко.

– Эту пуговицу пришивали крепко, – наконец задумчиво сказал он.

Дальнейшие расспросы ни к чему не привели. Командир хмурился, у него не получалось разгадать эту тайну.

– Пора на корабль, – обратился Трофимов к комиссару.

Все, кто был в доме, пошли за ними во двор. И, как только вышли, услышали металлическое жужжание. Со стороны моря летел самолет. Он снизился, сделал круг над бухтой и пошел на посадку. Сев в центре бухты, самолет по воде направился в сторону выселка и остановился метрах в ста от причала. На его борту краснела надпись «Разведчик рыбы».

В самолете с чем-то возились два человека. Но вот оба, оставив машину на якоре, поплыли к берегу на надувной резиновой лодке. Такой лодки соколинцы еще никогда не видели. Одним она напоминала испорченный мяч, вторым – калошу, третьим – спасательный пробковый круг. Рыбаки с удивлением рассматривали лодочку, но когда она подошла к причалу и из нее вышел человек в кожаном шлеме, тут уже удивились и военные моряки. Это, без сомнений, был летчик, но вместо левой ноги у него была деревяшка.

Это случилось за несколько лет до того, как должны были произойти описываемые в этой книге события. Однажды весенней ночью, когда в глубокой бездне безоблачного неба ярко замерцали звезды, из ангаров бесшумно выкатились самолеты. Нежное дуновение ветра приносило к аэродрому пряный запах черемухи, аромат сирени и еще каких-то незнакомых цветов. В это время на небе появились первые движущиеся звезды. Они светили то красным, то белым, то зеленым светом и скоростью и направлением движения удивили бы астрономов, если бы попали в объективы их телескопов. На аэродроме этому не удивлялись. Там знали: это светили бортовыми и хвостовыми огнями самолеты, вылетевшие в ночные тренировочные полеты.

В густую тьму взлетали боевые корабли. Они отправлялись в учебное тренировочное бомбардирование. Ориентируясь по звездам и компасу, летчики должны были найти полигон, рассмотреть мишень и сбросить запас бомб, поражая цель.

И вот корабли уже в воздухе, вот исчезли во тьме. С аэродрома еще видны их огни, но проходят минуты, и глаз аэродромного наблюдателя уже потерял их следы. По приборам пилоты прокладывают курс на полигон. И вот они над ним. Летчик-наблюдатель жмет на рычаг, и стальные гостинцы падают вниз, попадая в цель, и освещают землю огненными всполохами.

Сброшены все бомбы. Осталась последняя. Внезапно прогремел взрыв. Неизвестно по какой причине под машиной разорвалась бомба. Воздушный корабль содрогнулся от страшного удара. Летчики с других машин мысленно прощались с боевыми товарищами.

Этой же ночью поврежденный самолет опустился на своем аэродроме. Осколками бомбы у него был пробит фюзеляж, крылья, оба руля, но рулевые приборы остались целыми, и это дало пилоту возможность удержать самолет в воздухе. Экипаж был спасен. Ранение получил только пилот, его вынесли из кабины всего в крови, с перебитыми ногами и тяжелой раной на голове.

Звали летчика Петр Петрович Бариль. За исключительную выдержку его наградили орденом Красной Звезды. В своей бригаде он считался лучшим пилотом. Там долго вспоминали один необычный случай с этим летчиком.

Вернемся же к нашим юным героям, так внезапно и таинственно исчезнувшим.

В тот момент, когда Андрею Камбале показалось, будто «Альбатрос» остановился или возвращается, на самом деле так и было. Именно тогда Яся заговорила и рассказала о гибели Тимоша Бойчука и нового инспектора. Потрясенные этой новостью, Марко и Люда тут же хотели вернуться на шхуну и сообщить печальное известие старшим. Люда уже повернула каюк, но Марко передумал и предложил все же сначала отвезти рыбу.

– Мы быстренько на эсминец и сразу вернемся назад, а заодно оповестим о произошедшем и моряков.

Люда не возражала, и они поплыли дальше.

Почти сразу после этого шхуна исчезла в тумане. Ни берега, ни эсминца не было видно. Кругом – только вода и туман. Марко хотел грести быстрее, но у него ничего не выходило, потому что его внимание отвлекал рассказ Яси. Люда, хоть и не сводила глаз с компаса, чтобы не заблудиться в тумане, но тоже слушала, не пропуская ни слова и часто перебивая Ясю вопросами. Яся кратко рассказывала о том, когда были найдены каждый из утопленников, а потом вытащила из кармана черную металлическую пуговицу, показала друзьям и сказала:

– Эту пуговицу нашли у дяди Тимоша. Он крепко держал ее, сжав в кулаке. Ему с трудом кулак разжали.

Марко перестал грести и взял у девочки пуговицу. Таких пуговиц ему видеть не приходилось.

– У нас говорили, – продолжала Яся, – что дядя Тимош, оказавшись в воде, наверное, хотел снять одежду, но успел только оторвать пуговицу. Но я не помню, чтобы у него была такая пуговица. Потом специально пересмотрела одежду, в которой его нашли, но там все пуговицы на месте, ни одна не оторвана.

– Ну, – пытливо посмотрел на нее Марко, – а эта откуда?

– Я думаю, – ответила Яся, – что дядя Тимош оторвал пуговицу у того, кто его утопил.

Каюк стоял на одном месте. Марко не греб, а Люда не следила за рулем. Оба смотрели на Найдену и обдумывали услышанное.

Так прошла минута, и вскоре легкий всплеск воды заставил Ясю оглянуться. Совсем близко она увидела лодку с двумя людьми. Она выплыла из тумана и незаметно приблизилась к «Альбатросу». Девочка всматривалась, чтобы узнать, кто это плывет, но у нее не получилось. Ее поразила странная форма лодки, ей никогда не приходилось видеть надувных клиперботов, а это была именно такая лодка, правда, большого размера.

Марко и Люда вслед за Ясей тоже обернулись и, увидев лодку, ждали, пока она подплывет. Одежда на людях в лодке напоминала военную форму.

– Это, наверное, с «Буревестника»? – тихо спросила Люда.

– Скорее всего, – ответил юнга и крикнул: – Привет, товарищи!

Надувная лодка остановилась возле каюка. Один из незнакомцев, здороваясь, поднял руку. Второй, сидевший к ним спиной, теперь обернулся. Это был мужчина с длинной бородой и усами. Бороду на эсминце вообще носил только один человек: интендант, младший командир из числа сверхсрочников, который заведовал питанием на корабле. Но это точно был не он.

– А мы к вам на корабль, – сказал юнга.

– К нам? – улыбнулся бородатый.

И когда он сказал «К нам?», его голос тоже показался Марку знакомым. Он тут же почувствовал тревогу.

Парень обернулся к Люде и Ясе, чтобы проверить по выражению их лиц, знают ли они этого человека. Яся сидела окаменевшая и испуганно смотрела на бородатого. Это был Анч – фотограф, диверсант, шпион и убийца. Марко узнал его и по виду Люды понял, что она тоже узнала Анча. Юнга стиснул руками весла. Нужно немедленно отплыть, убегать, когда на них будут нападать, поднять крик, чтобы услышали на шхуне и эсминце… Его мысль оборвалась. Люда только и успела заметить, как бородатый мгновенно вскочил на ноги, словно его подбросила пружина, и, чем-то размахнувшись, сильно ударил Марка по голове. И все же Марко успел вскочить и броситься на нападавшего. Больше она ничего не видела, потому что товарищ бородатого быстро набросил ей на голову мешок и, ослепленную, повалил на дно «Альбатроса».

Свидетелем этих событий оставалась Яся Найдена, которая тут же вскочила на ноги и с криком «спасите» бросилась в воду.

Ясе повезло больше, чем ее друзьям, но ненадолго. Она прыгнула в воду, но Анч поймал девочку за ногу и потянул к себе. Она рвалась вперед, колотя руками и свободной ногой по воде, но диверсант крепко держал ее, а потом схватил за вторую ногу, подтянул к себе и втащил в лодку. Умелым приемом он скрутил своей пленнице руки. Она успела крикнуть еще два раза, но какая-то тряпка мгновенно оказалась у нее во рту. Глаза ей не завязали, и она видела, что делают с Марко и Людой. Сначала она думала, что их будут топить. Анч разговаривал со своим подручным на каком-то чужом языке: очевидно, они совещались, что им делать с «Альбатросом». Подручный шпиона вытащил ведерко и стал заливать каюк.

В это время из тумана донесся голос: со шхуны кричал Андрей Камбала. Яся поняла, что ее услышали. Скоро крики повторились. Налетчиков это спугнуло, и они оставили «Альбатрос». Девочка увидела, что они не собираются никого топить, а, наоборот, хотят всех троих забрать с собой. Нападающие очень ловко подвязали пленникам под мышки спасательные пробковые пояса и, сбросив всех троих в воду, привязали веревками к своей лодке. Перед этим всем троим связали руки и ноги. Мешок с головы Люды не снимали. По-видимому, Анч считал девушку особенно опасной. Ясю же он считал дефективной, поэтому глаза ей не завязывали; все равно она, мол, ничего, кроме воды и тумана, не видела.

Надувная лодка со связанными пленниками на буксире спешила. Полузатопленный «Альбатрос» остался в тумане. Яся еще услышала несколько выкриков, а позднее гудение сирены, но никто не приплыл им навстречу. Она понимала, что там, в тумане, их ищут, она напрягалась, стараясь выплюнуть тряпку изо рта и закричать. Во рту было противно, в горле давила слюна, девочку охватывало отчаяние: сколько она ни пыталась, ничего не получалось. Немного повернув голову, она увидела Марка и Люду, которые плыли на буксирных тросиках, будто поплавки. Голова юнги повисла без каких-либо признаков жизни.

Тяжелее всего было Люде. Она ничего не видела, но чувствовала, как со связанными руками и ногами ее бросили в воду и теперь волокут, будто какой-то груз. Свет почти не проникал сквозь мешок, девушка была совершенно беспомощной и считала, что наступают последние минуты ее жизни. «Они утопят нас, как котят», – думала она и представляла берег острова, к которому волной прибьет их трупы. Но не это было сейчас для нее главным – она задыхалась в мешке, который причинял ей нестерпимые муки. Как долго будет длиться это ужасное путешествие?

Получасовое путешествие показалось ей двухчасовым. Пока оно закончилось, произошло еще одно событие. В холодной воде Марко наконец пришел в себя, поднял голову, приоткрыл глаза и, еще не понимая, что именно с ним произошло, какое-то время продолжал плыть. А когда вспомнил, хотел рвануться вперед, но почувствовал, что его руки и ноги связаны. Захватчики на лодке заметили, что парень очнулся, тут же подтащили его к себе и начали завязывать ему глаза и рот. Парень мотал головой, и ему удалось поймать зубами руку Анча. Диверсант яростно ударил его кулаком по голове, но на этот раз юнга остался в сознании.

После этого, явно что-то придумав, Анч подтащил Найдену и тоже завязал ей глаза: наверное, путешествие на буксире за лодкой подходило к концу.

Так и было. Минут через пять после этого пленники почувствовали, как лодка остановилась, вероятно, причалив к берегу или какому-то судну. Послышался тихий разговор. Говорили на чужом языке, его понимала только Люда. Девушка даже повеселела в своем мешке, услышав понятные ей слова.

– Да сколько же вы их притащили? – удивился какой-то голос, очевидно, имея в виду пленников.

– Большой улов, но мы скоро их… – ответил другой голос. Кажется, говорил Анч.

– Внутрь?

– Да, забирайте, нужно быстрее отсюда убираться.

– Есть опасность?

– Да одна придурочная натворила шороху. В бухте военное судно, их уже ищут.

Сильные руки нескольких человек вытащили пленных из воды. По движениям людей и звукам их шагов Марко догадался, что они находятся на палубе какого-то судна. Их, связанных, понесли куда-то вниз. Вход, очевидно, был узкий, неудобный для того, чтобы проносить такую ношу. Марка несколько раз ударили и толкнули об двери, стену, а может, и поручни трапа. Юнга пытался сосчитать количество ступенек, по которым его несли, но из-за этих ударов сбивался. Наконец их бросили куда-то на пол. С головы Люды сняли мешок, но помещение было абсолютно темным, и она все равно ничего не видела. Разговаривать они не могли.

Когда открылась дверь, из помещения вышел тот, кто снимал с головы девушки мешок, и она заметила, что за дверью горит электрический свет. Но дверь почти сразу закрылась, и будто стало еще темнее, чем тогда, когда она была в мешке. Почти одновременно все трое почувствовали какую-то вибрацию: вероятно, судно, на котором они оказались, двинулось. Марко прижался ухом к палубе, пытаясь услышать стук паровой машины или звук дизеля, но этого характерного для пароходов и теплоходов звука он не услышал.

Хотя лежать было очень больно и неудобно, Марко был уверен, что это не продлится долго. Их явно захватили не для того, чтобы только возить с собой. Если Анч испугался, что они его узнали и выдадут, то, наверное, их быстро прикончат. Непонятно только, почему этого не сделали до сих пор. Разве не так же они встретили инспектора, а затем Тимоша Бойчука, и, чтобы избавиться от свидетелей, утопили их? Значит, в бухте происходит что-то очень серьезное. Откуда это судно, на которое их сейчас затянули? Какое новое дьявольское дело затеял этот Анч? Какие новые преступления он задумал? Парня терзало множество догадок: то он предполагал, что на острове спрятаны какие-то сокровища или важные документы, то думал, что, возможно, на острове хотят создать секретную базу, и, может, здесь есть опасные для них люди, которых они хотят уничтожить. Но сколько ни думал, ни на чем не мог остановиться, кроме… торианитовых разработок. Все началось с момента открытия торианита профессором Ананьевым. Но не могут же они украсть отсюда торианитовый песок? Для этого понадобится флот едва ли не всего мира, чтобы за одну ночь вывезти песок. К тому же песок нужно раскопать… Потом Марко предположил, что, возможно, шпионы попробуют использовать их еще для какого-то дела. Наверное, их хотят держать в качестве заложников, а потом обменять на кого-то. Возможно, их будут заставлять помогать преступникам. Марко твердо решил, что лучше умереть, чем выполнять то, что ему будут приказывать захватчики. Он не боялся за себя – парня пугала только судьба его спутниц. Неужели им придется погибнуть в закутках этого неизвестного судна или утонуть в море?!

Послышалось звяканье ключа, кто-то открывал дверь. К ним вошли, щелкнул выключатель, и Люда зажмурилась от яркой лампы. Марко и Яся сквозь повязки тоже почувствовали свет.

Шел второй месяц первой мировой империалистической войны. На западе и востоке европейского материка грохотала артиллерийская канонада, в атаку шли полки и дивизии, немецкие полчища захватили Бельгию, разворачивались грандиозные бои в Восточной Пруссии, Польше и Галичине. На море война ощущалась слабо. Затаившись в своих портах-норах, немецкие корабли почти не показывались, боясь встречи с более сильным английским флотом. Корабли английского флота блокировали берега Германии, никого не впуская к ним и никого не выпуская от них, и охраняли прибрежные города Англии от набегов вражеских крейсеров.

22 сентября по Северному морю вблизи входа в Дуврский пролив шли кильватерным строем, соблюдая интервал приблизительно в две мили, один за другим, три английских крейсера: «Абукир», «Хог», «Кресси». Они несли дозорную службу в Английском канале.

Зорко смотрели со своих постов вахтенные, но вокруг все было спокойно. Ни одного подозрительного дыма на горизонте, чувствительные антенны не перехватывали ни одного обрывка вражеского радиошифра. Вдалеке чернел плавающий маяк Маас, и свежий ветер закручивал мелкие барашки на море. Внезапно грянул взрыв, и вахтенные на «Хоге» увидели, как над крейсером «Абукир» поднялся столб черного дыма и огромный фонтан воды упал на корабль. Крейсер сел кормой глубоко в воду, одновременно подняв вверх форштевень.

На «Хоге» и «Кресси» раздались сигналы тревоги. Оба крейсера дали полный ход, но опоздали. За несколько минут «Абукир» ушел на дно. Крейсеры застопорили машины и спустили шлюпки, чтобы спасать тех, кому удалось остаться на поверхности моря. Именно в это время прогремел новый взрыв. В этот раз блеснуло пламя, поднялись дым и вода над крейсером «Хог», и он, как и предыдущий, быстро погрузился в воду. На поверхности моря остался одинокий крейсер «Кресси» и несколько сотен людей на волнах. Командир крейсера и его команда лихорадочно искали врага, но тот, похоже, был под шапкой-невидимкой, потому что его нигде не было видно. Прогремел новый взрыв, и погиб последний из трех английских крейсеров.

В течение часа английский флот потерял три корабля и больше тысячи моряков. Их потопила немецкая подводная лодка «У-9». Эта лодка случайно встретила английские корабли. Она направлялась в Дуврский пролив, чтобы войти в западную часть Английского канала, где ей было поручено срывать коммуникации между Великобританией и Францией. Она воспользовалась выгодной обстановкой и потопила торпедами все три крейсера. После первых двух торпедных выстрелов лодка спряталась глубоко под воду, перезарядила торпедные аппараты, снова всплыла и сделала последний выстрел.

Это был исключительный успех немецких подводников. Больше такого не случалось – надводные военные корабли стали осторожнее и научились защищаться от подводных лодок. Однако история войны на море знает еще много достижений подводного флота. Тот же самый «У-9» спустя восемнадцать дней после своего успеха потопил старый английский крейсер «Хаук». Всего во время мировой империалистической войны подводные лодки потопили более двухсот военных кораблей.

Особенно много бед натворили подводные лодки, потопляя коммерческие пароходы и разбрасывая мины в самых неожиданных местах. На таких минах подорвались английский линкор «Рессель» и крейсер «Хемпшир». На «Хемпшире» погиб английский военный министр, лорд Китченер.

Во время мировой войны подводный враг стал самым страшным. Больше всего подводных лодок строила Германия. У ее надводного флота за время войны произошла лишь одна стычка с английским, он отступил и больше никогда не отваживался выходить в море. Подводные же лодки воевали активно. После империалистической войны страны Антанты захватили весь немецкий флот и собирались разделить его между собой. Но за одну ночь на севере Шотландии возле Скапа-Флоу, главной английской морской базы, немцы потопили весь свой флот, кроме подводных лодок; около ста двадцати подводных лодок остались странам Антанты. Согласно Версальскому договору, Германия наряду с другими многочисленными обязанностями также не должна была строить большие военные корабли и подводные лодки. Через двадцать лет, как известно, не осталось ни единого пункта того договора.

Сейчас подводными лодками вооружены морские флоты всех государств. Появились настоящие подводные великаны, которым даже не подходит название «лодка». Это уже подводные крейсеры с экипажем от ста до ста пятидесяти человек. Их вооружение – десять-двенадцать торпедных аппаратов, три-четыре пушки.

Слабой стороной подводных лодок является меньшая скорость хода по сравнению с надводными кораблями и совсем небольшая скорость под водой. Проходя по четыре-пять километров в час, лодка может не подниматься на поверхность три-четыре дня. А со скоростью двадцать километров она может идти под водой максимум два часа. Кроме того, подводная лодка очень уязвима. Достаточно попадания в нее снаряда, бомбы или сильного удара надводным судном, и лодка погибает. Однако все эти недостатки компенсируются тем, что она невидима.

Читатель, должно быть, уже догадался, что наши герои оказались на подводной лодке, которая с диверсантскими и шпионскими заданиями появилась возле советских берегов. Где они находятся, Марко понял вскоре после того, как его развязали и вывели оттуда, где держали всех троих: по разным помещениям их развели, скорее всего, для того, чтобы они не разговаривали друг с другом.

На подводной лодке оказалось не слишком просторно. Похоже, ее строитель стремился не оставить ни одного лишнего кубического сантиметра. Количество свободного места было точно рассчитано на состав команды. Марка провели по узкому коридору, открыли еще одну дверь, и он увидел, что в соседнем помещении светит уже не электричество. Откуда-то сверху, сквозь иллюминатор, проникали желто-зеленые лучи. Это был солнечный свет, профильтрованный сквозь не очень толстый слой воды. Очевидно, лодка шла неглубоко. Если бы Марко хоть немного знал строение подводной лодки, он догадался бы, что та идет под перископом. Длина перископа, то есть металлический трубы со сложной системой оптических стекол, которые служат для наблюдения из-под воды над поверхностью моря, редко бывает больше семи метров. Значит, в это время лодка находится на глубине пяти-шести метров.

Марко был у входа в командирскую рубку. Рядом с ним стоял моряк, сопровождавший парня с того момента, как их развязали и вывели в коридор. Моряк сказал ему несколько слов, но Марко его не понял. Парень спросил:

– Куда направляется этот корабль?

Конвоир посмотрел на него и промолчал.

– Кому принадлежит эта подводная лодка?

Конвоир продолжал молчать. По его взгляду невозможно было догадаться, понимает ли он Марка.

– Который час? – снова спросил пленник.

Моряк поднял руку и вытащил из-под рукава часы. Стрелки показывали 6.30. Юнга присмотрелся к одежде моряка: это была военная форма, но какого государства, он не знал. Команда подводной лодки могла состоять только из военных моряков. То, что они не скрывали форму, обещало самое худшее. Безусловно, они не отпустят его, ведь он же о них расскажет; хоть и не знает, кому принадлежит форма, но постарается запомнить ее во всех подробностях. Он обязан присмотреться ко всему на этом корабле, обязан прислушиваться к каждому слову, хоть и не понимает их языка. Должен запомнить два-три слова, потом это поможет определить национальность пиратов. Может быть, ему и удастся спастись из этой ловушки.

Юнга присматривался ко всему, что видел вокруг, ища какие-нибудь надписи, буквы или какие-либо другие приметы. Однако не нашел ничего, кроме знаков умножения, минусов и звездочек, количество и расположение которых он пытался запомнить. Но их назначение оставалось для него полнейшей тайной.

Если бы Марко разбирался в военных формах всего мира, то, рассматривая одежду своего конвоира, он бы очень удивился. Она напоминала военную форму многих флотов, но ни одному из них не принадлежала. Командование подводной лодки, появившейся в чужих водах в мирное время, но с вражескими целями, на всякий случай использовало разные виды маскировки, а также сняло все надписи и стандартные обозначения на стенах, дверях и машинах, заменив их разными иксами, черточками и звездами. Все было сделано для конспирации, чтобы не выдать свою страну в случае поражения. Только Анч случайно надел китель с форменными пуговицами. При самой тщательной маскировке конспираторы, бывает, упускают какие-нибудь мелочи, которые позднее могут сослужить службу внимательному разведчику. Так, например, в империалистическую войну произошел случай, когда радист, передавая важную шифрованную радиограмму, будучи другой национальности, сделал маленькую грамматическую ошибку. Эта ошибка привела к тому, что вражеский разведывательный шифровальный отдел расшифровал радиограмму. Противник принял меры, и важная боевая операция была сорвана.

Марко стоял, прислонившись к стене, поскольку чувствовал усталость и слабость после жестоких побоев и неподвижного лежания связанным. На руках он увидел красные полосы, оставшиеся от веревки. Вероятно, такие же следы были и на ногах. Конвоир, стоявший рядом с ним с довольно равнодушным видом, потянул за прикрепленную к стене планку, и оттуда отошел на пружине приставной стульчик, похожий на те, которые встречаются в коридорах мягких вагонов, только не деревянный, а из тонкого алюминиевого листа. Он показал парню, чтобы тот сел. Марко с благодарностью посмотрел на конвоира; ему казалось, что на лице моряка промелькнуло сочувствие.

По коридору прошел Анч. Он был без бороды, и теперь юнга сразу узнал шпиона. Значит, Анч цеплял бороду, опасаясь, что кто-нибудь из островитян его узнает. Не глядя парню в глаза, Анч скользнул по нему взглядом, словно не видя и не замечая, и вошел в помещение командира лодки.

Подводный корабль шел куда-то без остановок. «Вероятно, в открытое море, чтобы там прятаться в течение дня», – предположил Марко. Он больше не чувствовал волнения, вместо этого им овладела сонливость. Это было следствием короткого сна ночью, а потом усталости от напряжения и волнения. Зевая, снова попросил конвоира показать, который час. И конвоир тут же, тоже молча, это сделал. Оказалось, что в коридоре он находился уже сорок пять минут. Кроме Анча, за это время здесь никто не появлялся. На лодке царила тишина, лишь доносились шум электромоторов и какие-то постукивания за стеной. Где в это время находились Люда и Яся, Марко не знал.

Конвоир, вероятно, тоже устал стоять, потому что опустил себе такой же стульчик, как перед этим для Марка, и сел на него, неподвижный и равнодушный. Только иногда Марку казалось, что взгляд конвоира задерживался на нем, словно тот к чему-то присматривался, и в его глазах едва светилось любопытство.

Дверь из командирского помещения открылась. Оттуда высунулась голова Анча.

– Марко Завирюха, войдите, – приказал шпион.

Конвоир вскочил на ноги и замер возле стены. Юнга встал и пошел к дверям. Анч пропустил его перед собой.

Марко стоял перед командиром подводной лодки.

Командирское помещение делилось на две части: спальню и кабинет. В спальне стояла пружинная койка, умывальник, тумба и небольшой шкаф-гардероб. Все это отделялось от кабинета завесой из плотного темно-синего бархата. Кабинет был маленький, одновременно в нем могли поместиться максимум шесть человек, но сесть им всем было бы негде. Маленький письменный стол служил наполовину сейфом, наполовину комодом. Поверху столешницу ограждал сантиметровый барьерчик. Это делалось в качестве меры предосторожности от возможных неприятностей во время качки. По этой же причине вещи на столе имели специальные углубления и держатели.

Мебель кабинета состояла еще из двух стульев и коротенькой софы.

Помимо электрического света, каюта освещалась и дневным светом сквозь иллюминатор.

В кресле за столом перед Марком сидел лысый мужчина с синеватым цветом лица и рыжими бровями. Парень догадался, что это командир лодки – уже немолодой, но коренастый, жилистый, с бесцветными глазами, напоминающими своим выражением глаза гадюки, то есть тот самый взгляд, которым змеи парализуют птиц и маленьких зверьков, и они, охваченные ужасом, не могут пошевелиться.

Вероятно, командиру были известны особенности его глаз, потому что он около минуты всматривался в Марка, словно ожидал увидеть на его лице именно тот самый парализующий ужас. Юнга выдержал этот взгляд, хотя почувствовал такое отвращение, словно ему за пазуху бросили крысу.

Не дождавшись ожидаемого эффекта, командир перестал смотреть на парня и обратился к Анчу. Шпион без особого уважения к командиру, – очевидно, он не был его непосредственным подчиненным, – выслушал, что он говорит, а потом перевел Марку:

– Командир корабля просит вас сесть и отвечать на его вопросы.

«Рыжая гадюка», как мысленно прозвал юнга человека за столом, легким движением руки показал на стул напротив. Марко сел на указанное место, а шпион устроился на софе сбоку, немного позади юноши.

Пираты перебросились между собой парой слов, не отводя глаз с пленного. Последний, пытаясь быть спокойным, с напускным равнодушием разглядывал свои колени.

Анч положил руку Марку на плечо и сказал:

– Вы же понимаете, что попали со своими спутницами в обстоятельства не вполне обычные. Вам также понятно, что про ваше нахождение тут никто из ваших друзей не знает, и вы, возможно, думаете, что вам грозит опасность. Но те, к кому вы попали, вовсе не собираются причинять вам вред.

– Где Люда Ананьева и Яся Найдена? – спросил Марко.

– Какой заботливый кавалер! – улыбнулся Анч. – Они обе здесь, на корабле, в полной безопасности.

– Почему их не привели сюда? Они могут присутствовать при нашем разговоре?

– Как видите, здесь тесновато. Если бы у нас было более просторное помещение, мы бы, несомненно, так и сделали. Но позвольте закончить мои замечания, которые я хотел бы высказать прежде, чем мы перейдем к главному в нашей беседе. Прежде всего, не требуйте никаких объяснений, потому что вам их не дадут. Отвечайте на все вопросы без каких-либо возражений и давайте четкие и понятные объяснения, когда вас попросят. Спустя какое-то время, в качестве награды, вы получите возможность вернуться на свой остров и к своим друзьям, правда, дав обещание молчать о том, что вы тут увидите, что услышите и что скажете сами.

– А если я не буду отвечать?

– Это не в ваших интересах: молчание обойдется вам слишком дорого.

Юнга глянул на командира. Тот не понял их, но, безусловно, знал, о чем говорит Анч. В гадючьих глазах проглядывали любопытство и ожидание.

– Ну, а теперь перейдем к тому, ради чего вас сюда позвали, – сказал Анч. – Помните, я только переводчик между вами и командиром.

Анч снова обратился к командиру. Тот кивнул головой и что-то спросил у Марка.

– Командир интересуется, почему вы сегодня ранним утром оказались в бухте и куда вы плыли?

Марко помолчал, глядя на обоих с ненавистью, и тихо, но решительно ответил:

– Я не хочу отвечать. Я требую, чтобы меня и моих друзей немедленно высадили на берег.

– Я так и знал, – насмешливо кривя губы, сказал Анч. – Видите ли, товарищ герой, высадить вас на берег мы не можем, потому что мы посреди моря, а отпустить вас отсюда вплавь – можем всегда. Что касается ваших подруг, то вы не знаете, согласны ли они покинуть наш корабль.

Марко молча сидел на стуле и, сцепив зубы, рассматривал картину на противоположной стене. Картина была современным пересмотром легенды о Саломее, падчерице иудейского царя Ирода, которая требовала за свой танец голову проповедника Иоанна. На этой картине трем танцовщицам, стоявшим на столах, трое мужчин – моряк, кавалерист и элегантный гражданский – протягивали, каждый на своем подносе, по отрезанной человеческой голове.

Анч сказал командиру несколько слов. Тот нахмурился, сильно ударил ладонью по столу и закричал на парня. Марко не повернул к нему головы, хотя знал, что непонятные крики содержат ругань и угрозы в его адрес. Командир кричал около минуты. Наконец он замолк.

Анч вышел из каюты, оставив юнгу и командира один на один. Марко продолжал с деланым равнодушием рассматривать стену. Командир молча следил за ним.

Анч быстро вернулся вместе с матросом. Моряк подошел к юнге и взял его за руку, но юноша вырвал ее и вскочил на ноги, готовый защищаться. Он не знал, что с ним собираются делать, но решил бороться изо всех сил. «Быстрее застрелит», – подумал он. Защищаться он мог только кулаками, поскольку ничего тяжелого под руками не лежало. Вставая, он толкнул ногой стул, но оказалось, что стул прикреплен к полу и было бесполезно пытаться его оторвать.

Матрос бросился на Марка и начал бить его кулаками по лицу. Юнга прикрылся руками и, в свою очередь, согнув ногу, изо всей силы ударил нападающего в живот. Матрос пошатнулся и упал в кресло с перекошенным от боли лицом. Рыжий командир сорвался с места, схватил револьвер и прицелился в пленника. Стрелять не пришлось, потому что Анч вытащил из кармана руку и, размахнувшись, изо всей силы ударил Марка по голове кастетом. У юноши потемнело в глазах, темноту прорезали огни радуги, и он опустился на пол. По его щеке потекла струйка крови.

Он пришел в себя, сидя в кресле. Все тело болело, кости ныли.

Шпион и командир ждали, когда пленник откроет глаза.

– Я вам говорил, – тем же ледяным тоном продолжал Анч, – вы не послушались и получили первое предупреждение. Кажется, вы уже успокоились. Стало быть, продолжаем нашу беседу. Имейте в виду, этот удар – самое легкое из наказаний. Итак, скажите, откуда и куда вы плыли каюком?

Марко молчал. Он думал о том, что все равно они из него ничего не вытянут, сколько бы его ни избивали. Но, вспоминая своих спутниц, он боялся за их судьбу. Итак, они, несомненно, будут подвергнуты тем же пыткам. Он взглянул в гадючьи глаза командира, и у него похолодело под сердцем. Пусть, он будет говорить, будет говорить. Парень бессильно откинулся на спинку стула.

– Ну? – вопросительно произнес Анч и медленно вытащил из кармана левую руку.

– Я плыл со шхуны «Колумб» на эсминец «Буревестник». Вчера мы прибыли сюда с грузом скумбрии. Шкипер поручил нам доставить туда мешок свежей рыбы. Мы…

– Стоп! Стоп!.. Откуда же взялась шхуна «Колумб», она же погибла при взрыве.

– Нет! – почти крикнул Марко. – Она не погибла, она плавает, как всегда плавала.

– Ага… – хмуро протянул Анч. – Хорошо. Скажите, что здесь делает «Буревестник?»

– Этого я не знаю. Мы были в море, когда он сюда пришел.

– Та-ак. Вроде вы говорите правду. Есть ли здесь военные корабли?

– Кажется, нет. Я не знаю.

– Предположим. Скажите, чем занимается на острове профессор Ананьев.

– Он искал там торианит, но теперь, кажется, отказался. Говорят, торианита там очень мало.

– Так вам кажется. Было бы лучше, если бы вам не казалось, а вы знали бы наверняка… Расскажите, кто из посторонних сейчас на острове. Какая тут охрана? Где находятся охранные пункты?

– Сюда должны прибыть около двухсот человек охранников.

– Ну, вот, а вы говорите «кажется, от торианитовых разработок отказываются…» Ну, и где они разместятся?

– Они разместятся на маяке, в поселке, меньшая часть около Торианитового холма. Они устроят шесть или семь дозорных пунктов. Я точно не знаю, но так мне рассказывали рыбаки.

– Что вы знаете об исчезновении рыбаков из Соколиного выселка?

– Они утонули в бухте из-за неосторожности. Больше мне ничего не известно.

Анч переводил ответы командиру подводной лодки, а тот делал какие-то пометки в своем блокноте. Затем командир сказал Анчу несколько слов. Очевидно, его интересовали еще какие-то сведения.

– Скажите, кто сейчас командир «Буревестника»? Тот же, что и раньше, – Семен Иванович Трофимов?

– Да, ему только назначили нового помощника.

– Есть еще какие-то изменения в составе экипажа за последнее время?

– Там сменилась почти треть команды. Прибыли новый штурман и новый командир артиллерии. Сейчас там добавили четыре зенитных пушки. Потом сделали какие-то изменения в торпедных аппаратах. Какие именно, не знаю. Но из-за этих изменений был назначен новый командир. Так мне сказали. Если бы я сегодня попал туда, то обо всем этом знал бы наверняка.

– Жаль, что вы не выехали туда раньше, мы бы забрали вас при возвращении.

Анч снова повернулся к командиру. Тот что-то спросил.

– Вы часто бываете в Лузанах, – продолжал переводчик, – и, вероятно, знаете, где именно там установлено минное заграждение, где расположены военные склады и подземные баки для горючего? Вот вам ориентировочный план Лузанского порта. Покажите это все и, если нужно, сделайте поправки в этом плане.

Командир положил план на столе перед Марком. Парень склонился над ним. Несколько минут внимательно рассматривал бумагу и убедился, что план составлен недавно, но на основе старого плана, и, возможно, по новым наблюдениям – на глаз. Ряда самых важных объектов на плане не было. Парень попросил карандаш и начал делать в плане поправки и разные обозначения. Он обозначил условное минное заграждение, куда, по его словам, не заходили даже военные корабли. Показал возле них ориентировочные проходы. Начертил расположение подземных баз с горючим вокруг Лузан. Обозначая красным карандашом точки, он проставлял рядом с каждой какую-нибудь букву.

– Не знаю, что значат эти буквы, но я их запомнил. Кроме того, знаю, что в западной половине Лузанской бухты строится большой подземный ангар, но туда никого не пускают, и я там никогда не был. Слышал разговор, что в военное время Лузаны будут базой подводных лодок.

Допрос длился долго. Марко отвечал на все вопросы достаточно подробно и, очевидно, удовлетворительно, потому что его больше не обвиняли во лжи и не прибегали к угрозам. Наконец расспросы прекратили. Командир и переводчик долго разговаривали между собой. Потом Анч снова вышел. В этот раз он отсутствовал дольше и вернулся не с матросом, как в первый раз, а с Людой.

Увидев Марка, Люда обрадовалась, но потом нахмурилась и побледнела. Ее поразил замученный вид парня, окровавленная голова и лицо. Кровь все еще сочилась. Волосы на голове слиплись, лицо и одежда были в крови.

– Садитесь, – пригласил Анч Люду и, когда она села, коротко повторил то, что сначала говорил и Марко, добавив: – Не заставляйте нас принимать решительные меры, вы видите это на его опыте. Имейте в виду, что, в конце концов, он ответил на все вопросы. Да, Завирюха?

Марко нахмурился и опустил голову, стараясь не встречаться с Людой глазами. Оба – командир лодки и шпион – следили за ним. Девушка прищурилась. Казалось, она ждала, что ответит юнга. Анч снова настойчиво спрашивал его:

– Ну, скажите, Завирюха, правильно я говорю? Вы все рассказали?

– Да, я все рассказал, – хмуро ответил парень.

– А сейчас, – Анч обратился к Люде, – скажите, пожалуйста, в районе Лебединого острова, кроме «Буревестника», есть военные корабли?

Девушка опустила голову и сжала ее руками. Она молчала, будто не слыша Анча.

– Кстати, – продолжал он, – скажите, кто сейчас командует «Буревестником»?

– Сейчас новый командир, – глухо сказала девушка.

От этих слов Марко встрепенулся.

– Как его фамилия? – продолжал, не меняя тона, Анч.

– Что-то вроде… Прибивайло или Перевертайло, я его не видела и не знаю.

– Та-ак. Ну, а еще какие корабли вы знаете в районе Лебединого острова? – спросил шпион.

– В проливе еще находятся эсминцы и торпедные катера. Говорят, там…

– Люда! – громко вскрикнул Марко, вставая со стула и замахиваясь на девушку кулаком. – Предательница… – Голос его шипел, лицо выражало отчаянную ненависть. – Молчи!

Девушка сразу замолчала.

– Что это значит? – грозно спросил Анч. Он наклонился к Марку и воткнул ему в бок острое шило, лежавшее на полке над софой.

Марко, застонав, склонился на стол.

– Не надо, прошу вас, не надо, – умоляюще крикнула девушка.

– Так говорите! – сказал Анч.

Но его перебил командир. Он попросил Анча минуту подождать.

– Выведите девушку, – сказал командир, – мы еще раз допросим его самого. Нужно проучить как следует. Мы должны знать, кто из них говорит правду. Кроме того, приведите другую, увидим, как он поведет себя в ее присутствии.

Люда ничем не выдала, что поняла этот разговор, но какую радость она почувствовала! Она поняла Марка.

Этот замечательный парень под пытками ответил на все вопросы. Но как? Путая напавших! Хорошо, как бы тяжело ей ни было, но она поняла его и будет продолжать эту опасную игру.

– Вам на минутку придется выйти, – сказал ей Анч.

Она послушно встала и вышла вместе с ним.

В комнате остались командир и Марко. Пират встал, наклонился и несколько раз ударил юнгу рукоятью револьвера, тихо произнося непонятные юноше оскорбления.

В дверь, которая вела на командный пост, постучали. Вошел офицер, вероятно, помощник рыжего, и что-то доложил ему. Тот выслушал, ответил приказом, и офицер вышел, а полминуты спустя лодка, казалось, остановилась и словно начала медленно проваливаться. В каюте начало темнеть. Командир включил электричество. Скоро Марко ощутил, как корабль обо что-то стукнулся, словно подскочив, снова споткнулся и остановился.

Подводная лодка лежала на грунте.

Из каюты Анч вернулся вместе с Ясей. Ее посадили на стул, на котором только что сидела Люда. Марко на нее не смотрел. Его голова лежала на столе. Но если бы он взглянул на девочку, то удивился бы разительной перемене. Казалось, последние полтора месяца совсем не повлияли на нее. За столом сидела не Яся, это снова была бывшая Найдена, воспитанница и работница инспектора Ковальчука: хмурая, нелюдимая, неразговорчивая. Анча она не удивила: он видел ее такой, какой оставил когда-то на произвол судьбы в темном, сыром погребе.

– Ну, Найдена, мы давно не виделись, – начал шпион. – Мы еще с тобой побеседуем, но сейчас скажи нам, есть ли в проливе между островом и сушей какие-нибудь пароходы?

Девочка молчала. Анч сердился.

– Тебе что, кто-то язык вырвал?! Отвечай! Ты знаешь, я к тебе неплохо относился. Между прочим, у меня здесь есть твоя фотография.

Анч открыл одну из папок, лежавших на столе. В ней была пачка конвертов. Взяв один конверт, он вытащил оттуда карточку. Это было фотография Найдены. Девочка стояла посреди двора в одежде, подаренной ей Левком, Людой и Марком. Анч рассчитывал, что именно эта фотография заинтересует Найдену больше всего, но она совсем не обратила на нее внимания и сидела как каменная.

В конце концов, Анч разозлился, и командир подводной лодки, вероятно, тоже разделял его чувства.

– Балда! Идиотка! Ты будешь мне отвечать? – закричал на нее шпион.

Марко приподнял голову над столом. Переводчик стоял над девочкой и угрожающе смотрел на нее. Найдена даже не моргнула. Ее глаза равнодушно, слегка расширившись, смотрели куда-то перед собой.

Шпион размеренно поднял над ее головой руку, вооруженную кастетом. В это же мгновение Марко, следивший за ним, вскочил со стула и сунул свою руку между кастетом и головой девочки. Кастет с силой ударил по руке, сбив ее до крови. Удар по голове девочки был смягчен, но Марко от боли снова упал на стул. Анч разозлился, а на лице командира лодки появилась отвратительная улыбка. Будь там Люда, она могла бы перевести слова командира: «Этот учтивый кавалер получил по заслугам» – и пират захихикал от удовольствия.

От Марка требовали, чтобы он подтвердил свои слова и объяснил поведение во время допроса Люды. Наконец его, покрытого синяками, ранами, всего залитого собственной кровью, вывели и посадили в маленьком помещении, где пленники лежали в первое время по прибытии на лодку. Теперь там горела электрическая лампочка. Туда же привели и Ясю, так и не сказавшую ни слова. В каморке она тоже молчала и не отвечала на вопросы Марка.

В кабинете допрашивали Люду. Марко не знал этого наверняка, но догадывался и размышлял, как она будет осуществлять свой отважный план.

Вскоре он погрузился в забытье, а когда пришел в себя, увидел склонившуюся над ним Ясю. Девочка прикладывала к его голове мокрый платок. Рядом с ней стоял графин с водой. Он не знал, что Яся устроила ужасный грохот и требовала воды. Ей дали воду, она оторвала лоскут блузки, обмыла ему лицо и смачивала голову. Но перевязывать раны Яся не умела. К счастью, они не были глубокими, и кровь быстро засохла. Вскоре после этого к ним в закоулок втолкнули и Люду.

В маленькой кают-компании «Буревестника» пили чай. Семен Иванович держал в руке массивный серебряный подстаканник и, медленно отпивая из него маленькими глотками, слушал рассказ старшего механика о том, как можно было бы увеличить ход эсминца на три мили сверх максимального. Это была любимая тема старшего механика. За два или три месяца до маневров он начинал при любом удобном случае говорить об этом с командирами, машинистами и кочегарами и надоедать Семену Ивановичу рапортами о необходимости сделать разные усовершенствования в машинном отделении. В конечном итоге он всегда добивался своего. И хотя «Буревестник» выходил на маневрах на первое место по скорости среди кораблей похожего типа, но обещанных механиком трех миль эсминец не набирал. Преимущество перед другими кораблями составляло двести-триста метров. После этого старший механик прекращал разговоры и отмалчивался, когда его с улыбкой спрашивали о проектах. Проходило месяца два, и проект увеличения скорости появлялся в каком-нибудь новом виде. И вновь повторялась такая же история. Старший механик служил на «Буревестнике» четвертый год и уже славился на весь флот как «прожектер». Сейчас он рассказывал своим слушателям, в том числе и командиру, новейшую идею:

– Здесь даже не требуется разрешения инженера дивизиона. Достаточно разрешения командира корабля. Идя на полном ходу, мы делаем полное перекрытие на главном паропроводе при высоком давлении. За полторы минуты у нас поднимется давление, разрешенное в исключительных случаях. Мы выключаем вентиляционную установку, и число оборотов винта доходит до шестисот двадцати. Вот вам и увеличение на три с половиной мили.

– Ого! В этот раз уже на три с половиной! – засмеялся комиссар.

– Не меньше!

– А в машине и кочегарке температура повышается до семидесяти, – сказал Семен Иванович. – Люди падают с ног, наконец-то лопается дейдвудный вал или, еще хуже, разлетаются котлы. Благодарю за такой проект.

– Духота, и правда, будет, но, уверяю, опасности нет. У нас механизмы из исключительно прочного материала. Я все проверил и подсчитал.

– Слышал уже не раз, а как доходит до дела…

– Но мы же всегда впереди всех!

– Иначе я бы вообще вас никогда не слушал… Ваши три мили скоро сделают из нас посмешище всего флота.

В это время в кают-компанию зашел краснофлотец и подал командиру радиограмму… Содержание ее было следующим:

«Командиру эсминца “Буревестник”. В районе Лебединого острова наших подводных лодок нет. Предлагаю немедленно провести разведку. Для охраны бухты Лебединого острова оставить патрульную шлюпку. О выполнении радируйте. Начальник штаба флотилии».

– Сейчас же выходим в море, – сказал Трофимов, вставая из-за стола. – Разведка подводного врага.

Кают-компания вмиг опустела. Спустя двадцать минут патрульная моторная шлюпка, вооруженная пулеметом, под командованием младшего лейтенанта, медленно описывая круг, отошла от эсминца.

– Средний ход! – приказал командир эсминца.

Оставляя пенный след, эсминец вышел из бухты. В командирской рубке Семен Иванович размечал на морской карте квадраты, которые по очереди должен был исследовать «Буревестник».

Солнце на западе уже висело над горизонтом. Приближался вечер. Солнечные отблески мерцали на мелких волнах. В воздухе белело несколько чаек.

– Распорядитесь, чтобы не зажигали огни, – сказал командир эсминца своему помощнику.

Бариль видел подозрительное пятно, которое он определил как подводную лодку, приблизительно в двадцати-двадцати пяти километрах южнее острова. Куда она шла, двигалась ли она вообще, он не рассмотрел. Но командир и старший штурман примерно определили район, в котором могла быть лодка. Прошло уже четыре часа. За это время лодка могла идти под водой, экономным ходом, полным ходом, наконец всплыть на поверхности, идти на дизелях. В первом случае ее скорость равнялась бы максимум семи километрам в час, во втором – двадцати пяти. Надводным ходом за это время лодка могла пройти более ста двадцати километров. На карте было начерчено циркулем три соответствующих концентрических круга. Взвесив еще ряд других обстоятельств, приблизительно определили возможные места расположения лодки.

– Думаю, далеко от острова она не отошла, – сказал командир. – Здесь, должно быть, ее притягивает какой-то магнит.

– Кроме того, если бы она удрала отсюда на полной надводной скорости, то нам все равно нечего за ней гнаться, – заметил штурман.

– Правильно, – согласился командир. – Сообщите, что идем тихо и сигналов никаких не подаем. Слухачам на гидрофонах замереть.

Когда совсем стемнело, «Буревестник» с погашенными огнями шел переменным ходом, исследуя квадрат за квадратом район возможного местонахождения подводной лодки. Вахтенные на палубе всматривались в темноту, следя за огнями пароходов и рыбацких судов. Они обошли два парохода, и те даже не заметили, что рядом с ними был военный корабль.

Основная работа во время разведки легла на слухачей на гидрофонах. Эти специальные приборы улавливают в море на значительном расстоянии разные шумы и звуки. Они в равной мере используются и кораблями для подслушивания подводных лодок, и подводными лодками для подслушивания надводных кораблей. За бортами эсминца повисли широкие раструбы – собиратели звуков, а на самом эсминце, надев наушники, слухачи «выслушивали» море, как врач грудь больного.

Эти приборы очень точные. Один раз американский эсминец напал на немецкую подводную лодку и забросал ее глубинными бомбами. После атаки слухачи на гидрофонах слышали, как слабо работали машины лодки, лежавшей на грунте, но вот машины затихли. После этого слухачи уловили двадцать четыре выстрела. Это совершала самоубийство команда поврежденной подводной лодки, убедившись, что спастись невозможно. Может быть, это выдумка, но среди моряков она очень известна и даже приводится в специальной литературе.

Целую ночь ходил «Буревестник», и слухачи не покидали свои аппараты. Только раз они слышали звуки, похожие на работу винтов подводной лодки. Как только об этом сообщили командиру, он приказал остановить машины. В машинном отделении все стихло. Корабль двигался по инерции. И почти в это же время слухачи перестали слышать звуки, казавшиеся им характерными для подводной лодки. Только один утверждал, что после этого он секунд десять улавливал едва слышный шум от оборотов винта. На это ему возразили: мол, должно быть, он слышал работу винтов «Буревестника».

Почти час эсминец стоял неподвижно. Но как бы ни прислушивались наблюдатели, никто не слышал ничего подозрительного. Наконец командир приказал дать эсминцу тихий ход.

Еще раз, поздно ночью, гидрофоны уловили отдаленный взрыв, и больше никакие звуки не вызывали подозрений.

Проходив целую ночь, к утру решили возвращаться. «Буревестник» отошел от Лебединого острова больше чем на сто километров. Взяли курс на Соколиную бухту. Шли быстро. Трофимов хотел как можно раньше узнать, как прошла последняя ночь.

Погожим, веселым утром подошли к острову и вошли в бухту. Патрульная шлюпка вышла навстречу. Поравнявшись со шлюпкой, командир крикнул в трубку привет краснофлотцам и спросил, что нового. В ответ зазвучало громкое «здравствуйте», а затем слова лейтенанта:

– В бухте все спокойно.

«Буревестник» бросил якорь ближе к выселку.

За Людой щелкнул автоматический затвор в двери. Перед ней на полу, оперевшись спиной о стену, сидел Марко, а рядом с ним стояла на коленях Яся с мокрой тряпкой в руках. Помещение было настолько тесным, что если бы они захотели лечь на пол, то не смогли бы поместиться. В нем не было никаких вещей, только пол, стена и потолок с лампочкой над дверью. Потолок нависал так низко, что Люда чувствовала, как касается его волосами. Когда девушка увидела своих друзей, она даже вскрикнула от радости. После тяжелого допроса, во время которого Анч задавал ей многочисленные вопросы, на которые ей нужно было немедленно придумывать ответы, она снова почувствовала себя среди своих, родных. Она видела – захватчики не особо верили этим ответам, но поскольку девушка отвечала на каждый вопрос, они вели себя с ней довольно вежливо. Теперь, когда девушка оказалась рядом с товарищами, она обрадовалась и в то же время содрогнулась от боли, увидев избитого Марка. Наклонилась к нему, собираясь спросить, как парень себя чувствует, но тут же замерла, услышав оскорбление:

– Негодяйка, трусиха! Прочь от меня!

Люду даже охватил страх, но, посмотрев Марку в глаза, она поняла его. Марко боялся, что их подслушивают, и продолжал игру, начатую в каюте командира подводной лодки.

Люда села рядом с ним, не говоря ни единого слова. Она улыбнулась ему, но Марко отвернулся. Этого девушка уже не понимала: ведь они были здесь одни.

Яся не знала, в чем дело, и поэтому удивленно смотрела то на Люду, то на Марка, не решаясь что-то сказать.

Юнга растянулся и повернулся к Люде спиной. Девушка продолжала сидеть неподвижно. Через какое-то время почувствовала, что Марко взял ее за локоть и крепко сжал. Потом пожал несколько раз всей рукой, а после этого только большим пальцем. Она не понимала, в чем дело. Пожатие продолжалось. Это ей что-то напоминало, но что именно? Он пожимает то всей рукой, то только большим пальцем. Между этими пожатиями определенные интервалы. Так… так… один раз всей рукой, один пальцем, два всей рукой, интервал, один пальцем, два всей рукой, один пальцем, интервал, один всей рукой, один пальцем… Что же это означает? Ага! Точка, точка, точка, интервал. Точка, тире, точка, точка, интервал. Точка, точка, точка, тире, интервал. Точка, тире, интервал. Точка, тире, тире, тире. Теперь она поняла. Марко разговаривает азбукой Морзе. Так их никто не услышит и не увидит. Она напрягает память, вспоминает знаки азбуки Морзе.

Марко рассказывал, как допрашивали его и Ясю, и опасался, что их могут не только подслушивать, но и каким-то незаметным способом подсматривать за ними, поэтому нужно быть очень осторожными. Он спрашивал про ее допрос. Люда подробно рассказывает. Она много напридумывала о военных кораблях, о разных переменах на острове и на побережье. Спрашивали про отца, про торианит, но она все начисто перепутала. Только, кажется, ей не особо верят. Она согласна с Марком – нужно их запутать. Но ей тяжело видеть, как с ним обращаются. Парень отвечает, что так и должно быть. Все равно придется погибнуть. Просто нужно бороться, может, у них еще получится нанести диверсантам вред. Пусть он погибнет первым, но она пусть продолжает их обманывать. В такой ситуации это единственный выход. Сейчас он предлагает начать разговаривать вслух. Пусть она объясняет ему, почему все рассказала, он в ответ будет ее ругать. Если их подслушивают, то так даже лучше. Она согласна и даже просит Марка, чтобы тот ее побил. В ответ на это Люда почувствовала нежное пожатие руки. Это никакой не знак Морзе. Это просто дружеское, искреннее пожатие, возможно, последнее в жизни. Когда девушка начинает говорить, у нее на глазах выступают слезы. Эти слезы звучат в ее голосе. Если их подслушивают, то слова, которые она говорила, безусловно, производили то впечатление, которого ожидал Марко.

– Марко, пойми меня! От нас же не требуют ничего страшного… Нам только задают вопросы, и мы должны отвечать, иначе нас будут мучить и поубивают. Разве то, что мы расскажем, имеет такое большое значение? Это же мелочи! Ничего важного мы все равно не знаем.

– Дура! – кричит он ей в ответ. – Трусиха! Убить тебя мало.

– Марко, как они тебя избили! Марко, я боюсь…

– Гадина проклятая! Молчи! Иначе я тебя задушу. Скажи мне, что ты там рассказала?

Люда, всхлипывая, стала рассказывать о допросе. Марко перебивал ее ругательствами, обещал жестоко с ней расправиться. Так прошло несколько минут. Люда замолчала и, пожимая парню руку, требовала, чтобы он ее побил. Но Марко не решался этого сделать. Наконец он несколько раз замахнулся на нее, но не ударил. Кулак его здоровой руки прошел мимо нее и легко ударил в стену. Найдена, наблюдая за их ссорой, все это воспринимала серьезно. Она вскочила и обняла Марка, чтобы не дать ему ударить Люду. Люда отвернулась лицом к стене и закричала не своим голосом. В тот же миг открылись двери, и на пороге появился Анч. За ним стоял тот самый матрос, который караулил Марка в коридоре. Люда повернулась к нему лицом, испачканным кровью. Перед этим она так ударилась носом о стену, что выступила кровь. Анч, выругав Марка, забрал девушку с собой.

Двери снова закрылись, и юнга с Ясей остались одни. Марко погладил девочку по голове, но она резко отвернулась от него. Парень горько улыбнулся: он боялся, что Найдена так никогда и не поймет его. Попробовал заговорить, но в ответ девочка только укоризненно посмотрела на него.

Время тянулось чрезвычайно медленно, но наконец-то двери открылись, и знакомый уже матрос поставил перед ними тарелки с едой и хлебом. Оставляя их, он словно случайно толкнул Марка. А когда тот обратил на него внимание, указал глазами на подставку с хлебом.

Как бы Марко за этот день ни натерпелся, но здоровый организм переборол все, и у него проснулся волчий аппетит. Он приглашал Ясю попробовать, чем их кормят, но девочка отпила одну ложку и больше ничего не ела.

– Что будет – увидим, а сейчас давай есть, – говорил он ей. Но Яся отрицательно покачала головой.

Ломая хлеб, Марко вспомнил, как матрос, словно специально, выразительно указал на него глазами. Марко осмотрел подставку для хлеба. Она была накрыта белой салфеткой, а под салфеткой что-то лежало. Он убрал ее и увидел несколько маленьких листочков бумаги и коротенький обломок карандаша. На одном из этих листов, сложенных вдвое, что-то было написано на русском языке. Вспомнил свои попытки заговорить с тем матросом в коридоре. Тогда матрос не отвечал, но на вопрос «который час» показал ему, что понимает язык. Юнга начал разбирать написанное:

Значит, здесь, на пиратской лодке, есть человек, который ему сочувствует! Неизвестный «друг»… Несомненно, это и есть матрос, который только что принес им обед. А может, это провокация? Но нет, какие у него основания так думать? И потом, скорее всего, уже обещали бы освобождение. А здесь ничего такого. Неизвестный друг сочувствует, хотя помочь ничем не может. Ясно. Он здесь только один. И обещает ему передать письмо родителям и друзьям. Письмо после смерти… Значит, он должен умереть…

Что же делать? Вероятно, нужно поспешить с письмом, ведь каждую минуту сюда может зайти Анч или кто-то другой, и тогда он лишится возможности отправить свое последнее письмо.

Но Марко не знал, сколько времени он сможет писать, поэтому должен был поспешить. Вот его письмо:

Он быстро сунул в Ясину руку карандаш и, водя ею, написал и ее имя. Девочка послушно подчинялась. Потом написал адрес, свернул письмо в тоненькую трубочку и вместе с карандашом положил назад под салфетку. Он еще раз пробежал глазами записку матроса, скомкал и проглотил.

Только он закончил, как дверь внезапно открылась. Вошел Анч, а за его спиной показалось хмурое и напряженное лицо матроса. Казалось, матросу полегчало, когда ни он, ни Анч ничего особенного в пленниках не заметили. Матрос забрал тарелки и подставку с хлебом и вышел, вынося спрятанное под салфеткой письмо.

Анч посмотрел на пленников и сказал:

– Командир лодки дает вам еще два часа на раздумья. Если вы не согласитесь дать точные сведения, которые от вас требуются, то можете считать свою жизнь законченной. – Затем помолчал и продолжил: – Марко Завирюха, может быть, вы готовы говорить уже сейчас?

– Мне нечего отвечать.

– А ты, Найдена?

Девочка молча отвернулась к стене.

– Ну что ж, считайте тогда секунды последних двух часов. – Анч закрыл за собой двери.

Марко обнял Ясю, и она склонила голову ему на плечо. Юнга думал о Люде: где она? Останется ли живой? Вряд ли! Потому что она не сказала им и слова правды.

– Марко, – прошептала Яся ему в ухо, – что делать?

– Главное, Яся, не бойся, – так же тихо ответил ей Марко. – Мы покажем, что мы не боимся смерти. Что бы они ни делали, не скажем ни единого слова.

– А Люда?

Губы Марка чуть шевельнулись, и Яся скорее догадалась, чем услышала: «Она… но так нужно… Ее ждет то же самое».

Конец дня Люда провела в маленькой каюте с единственной койкой. Туда ее привел Анч. Его рассердило поведение Марка, он обещал его жестоко наказать, успокаивал девушку и обещал, что он и командир корабля сделают все, чтобы она как следует отдохнула и чувствовала себя как можно лучше. Он даже напомнил ей, как хорошо они танцевали во время праздника на Лебедином острове.

Девушка просила Анча не причинять вреда Марку и обещала рассказать все, что знает, только пусть их всех оставят в живых. Особенно просила, чтобы к ней привели Найдену и не разлучали их. Анч обещал поговорить об этом с командиром и выразил надежду, что тот разрешит, если Люда будет послушной. Он включил свет и вышел, оставив девушку одну.

Осмотрев каюту, девушка решила, что здесь, судя по всему, жил кто-то из командного состава подводного корабля, а быть может, и сам Анч. Откидная пружинная койка, рядом с ней специальный сундучок с бельем, плюшевым одеялом, одной обычной и несколькими резиновыми надувными подушками. Рассматривая их, Люда догадалась, что одновременно они предназначены служить спасательными поплавками. Кроме того, в каюте были: зеркало, откидной умывальник, электрический вентилятор, столик, полочка для книг и вещей. В углу стоял маленький закрытый шкаф. Ящик в столе тоже был закрыт. Люда сразу осмотрела все, не нашла ничего интересного, откинула койку, надула резиновую подушку и легла на нее.

Ей не спалось. Ныло все тело, болели ноги, голова, и, казалось, она чувствовала усталость по меньшей мере как после какого-то непомерного физического труда. Люда думала о том, что будет дальше. Представить ближайшее будущее, пусть и через час или два, не могла. Она погибнет, она не верит, что ее выпустят отсюда живой. Если уж погибать, то почему бы не пустить на дно и этот пиратский корабль? О, если бы здесь пробыть еще какое-то время вместе с Марком! Вдвоем они, несомненно, что-нибудь придумали бы. А может, им еще удастся спастись. Она бы хотела знать, как их будут убивать… Вспомнила рассказ Яси о смерти рыбного инспектора и Тимоша Бойчука. Их, должно быть, тоже схватили эти же пираты. Вероятно, допрашивали, а потом убили. Яся рассказывала, что на них не обнаружили никаких следов насильственной смерти. Они утонули. То есть, их утопили. Скорее всего, пираты всегда топят своих пленников. Только вряд ли они просто выбрасывают их из лодки, не принимая никаких других мер, потому что в таком случае Тимош Бойчук, безусловно, доплыл бы до берега. Если же Тимоша так быстро выбросило море, значит, его утопили недалеко от берега. Вероятно, все-таки в бухте, где его схватили. Люда представила себе, как ее погружают головой в воду и держат так, пока она не задохнется… Перед этим ей еще придется наглотаться воды… От этих мыслей стало жутко.

Лежа на койке, она вытянулась, сложила руки, как покойник, и заснула. Это был короткий, тяжелый и беспокойный сон. В сонном воображении роились ужасные видения. Ей казалось, что кто-то незнакомый, страшный нападает на нее, а она не может даже пошевелиться, чтобы защитить себя. Она знала, что это только сон, хотела проснуться и не могла.

Наконец Люда проснулась. В каюте никого не было. Повернулась на бок и лежала так, пока не принесли еду. Есть не хотелось, но она заставила себя, зная, что нужно сохранять силы.

Во время обеда почувствовала, как лодка содрогнулась, легкое дрожание под палубой говорило о работе электромоторов. Подводная лодка снялась с грунта и куда-то пошла, очевидно, выплывая на поверхность, потому что, когда у нее забирали тарелки, она услышала сквозь открытые двери, как в коридоре кто-то сказал:

– Глубина тридцать семь метров.

Позднее лодка останавливалась, потом снова начинала двигаться. Временами ей казалось, что она поднимается, а потом снова погружается. Заснула во второй раз и, вероятно, спала долго, потому что, когда ее разбудили, почувствовала прилив свежих сил.

Разбудил ее матрос и знаками показал следовать за ним. Девушка подошла к зеркалу поправить растрепанные волосы и помятое платье. В подводной лодке был сухой воздух и высокая температура, поэтому на ней все успело высохнуть. Матрос деликатно вышел на минутку за дверь. Девушка, стоя перед зеркалом, видела, как в нем отражается полка над койкой. Там лежало несколько резиновых подушек, на одной из которых она спала. Люда быстро повернулась, схватила одну из тех подушек, смяла ее и спрятала под платьем. Матрос снова вошел в каюту и движением головы приказал идти за ним – к знакомой уже каюте командира подводной лодки. Ей пришлось немного подождать в коридоре, прежде чем ее позвали туда. Как девушка и думала, в каюте она застала командира и Анча.

– Уважаемая Людмила Андреевна, – очень вежливо обратился к ней переводчик, – садитесь, пожалуйста.

Люда села.

– Командир нашего корабля просит высказать вам благодарность за ваше поведение. Вы сразу нас поняли и не встали на путь молчания и возражений. Видите, мы тоже относимся к вам как можно лучше. Пока что освободить вас мы не можем. Но, должно быть, вы беспокоитесь о вашем отце, как, следует полагать, и он о вас? Командир разрешает вам написать отцу письмо.

Люда удивленно и настороженно слушала Анча. Что скрывается за этой любезностью?

– Я могу написать в письме все, что захочу? – спросила она.

– Да, с одним только исключением – ни единого слова об этом корабле и людях на нем.

– Позвольте, про что же я могу писать?

– Вы можете писать о своих чувствах, спрашивать о домашних делах, наконец, о том, что вам грозит опасность, что вы попали в очень трудное положение, но ничего не пишите о своем местоположении. Кажется, достаточно.

– Да, спасибо. Я подумаю.

– А про что, собственно, думать?

– Думаю, как нелегко писать такое письмо в моем положении… Я должна написать так, чтобы вы его пропустили, но мне ведь хочется сказать что-то о себе…

– О, я вас понимаю. Если хотите, могу помочь вам составить письмо. Кстати, вот что… Если вы напишете отцу, чтобы он немедленно приехал в Лузаны увидеться с вами, то… тем самым вы спасете его от смертельной опасности, которая грозит ему в эти дни на острове… и… не обманете его… К тому времени все закончится, и вы с ним увидитесь.

Анч обратился к командиру, переводя ему разговор с Людой.

Девушка смотрела на них непонимающими глазами. Она очень боялась каким-то движением или взглядом выдать, что понимает их язык. Посмотрев на одного и второго, она опустила глаза и, глядя себе под ноги, мысленно переводила то, что они говорили.

– Кажется, здесь будет лучше, чем там, – сказал командир.

– Возможно, – ответил Анч. – Хотя я не ожидал от нее такой покорности и страха перед нами.

– А с теми надо кончать.

– Тем же способом?

– Это лучший способ, но в этом случае, если парня вынесет на берег, могут обратить внимание на характер ранений. Я думаю, мы еще до утра выкинем их в открытом море. Они в таком состоянии, что через десять минут пойдут на дно.

– Трупы, в конечном итоге, может вынести на берег.

– К тому времени следов избиения никто не различит, а больше физический вред мы им причинять не будем, – улыбаясь, объяснил командир.

Люда почувствовала, как у нее тяжелеет голова, ей хотелось закричать: «Разбойники, убивайте меня вместе с моими товарищами. Я понимаю вас. Все равно ничего от меня не добьетесь». Но, напрягая всю силу воли, сдерживала себя. Если бы Марко знал, он бы полностью одобрил ее поведение.

Командир нажал кнопку звонка, и на сигнал вошел матрос. Ему приказали привести пленного юношу. Анч обратился к Люде.

– Ну, вы можете идти и писать письмо. Я вас проведу.

– Вы обещали, – сказала Люда, – перевести ко мне Найдену.

– Найдену? А, да, действительно. Командир не возражает против вашего свидания, поговорите с девочкой, уговорите ее изменить свое поведение. Если она это сделает, ее поместят вместе с вами.

– А когда можно ее увидеть?

– Это можно сейчас. – Затем, повернувшись к командиру, думая, что Люда его не понимает, добавил: – Устрою ей последнее свидание.

Выйдя из командирской каюты, в коридоре встретили Марка. Заметив, что за ними следит Анч, парень отвернулся от Люды. Анч провел девушку в каюту, где была Яся, и оставил их одних.

Возвращаясь, шпион приказал Марку идти за ним в командирскую каюту. В ней командира не застали. Он, очевидно, вышел в рубку, оставив двери, которые туда вели, неприкрытыми. Марко, посмотрев в рубку, догадался, что сейчас или ночь, или лодка погрузилась глубоко под воду. Сквозь иллюминатор не пробивалось ни единого лучика света. Чувствовалось, что лодка набирает скорость.

Анч сел в кресло командира и, не приглашая Марка садиться, обратился к нему резким голосом, с явной издевкой:

– Итак, прославленный герой, прошло два часа. Сейчас состоится наш последний разговор. Надеюсь, вы за это время подумали о своем поведении и передумали. А?

– Да, я подумал, – с ненавистью в голосе ответил Марко. – У вас не получится ничего из меня вытащить. Возможно, это мой последний час, но ваш последний тоже близок. За меня сумеют отомстить.

– О, юноша, не нужно красивых слов. Лучше послушайте меня. Вы, естественно, знали тех людей с Лебединого острова, которые недавно погибли. Одного из них звали Тимош Бойчук. Обоих уже нет. Но вы ничего не знаете об их последних минутах. Первого утопили, как мышь. Его наклонили из лодки, а два матроса держали его за ноги. Мне пришлось возиться с его головой. Он бился, как дельфин. Временами ему удавалось вытащить голову на поверхность: глаза были вытаращены, как у жабы, а из носа и изо рта вытекала вода. Он ее неслабо напился, но это, как вам известно, не слишком вкусный напиток. Мы провозились с ним больше пяти минут, пока его живот не набрал достаточно балласта, а из легких не вышел весь воздух. Тогда он погрузился без промедлений. А с Тимошем Бойчуком возни было больше, но лишь до тех пор, пока его не запаковали в мешок. Он начал буянить, и потом я недосчитался на своем кителе одной пуговицы, – а позже второй, которую вы, кажется, молодой человек, оторвали… Но как только мы упаковали его туда, работа стала легкой: мы бросили его в воду на несколько минут, а потом вытащили неподвижное чучело, чтобы вытряхнуть его из мешка. Тот мешок хранится у меня, как памятка. Показать его вам?

– Сволочь!

– Не ругайтесь, не поможет. Ваше последнее слово?

В это время подводная лодка резко остановилась. Анч и Марко по инерции содрогнулись и покачнулись в одну сторону. Из командирской рубки донесся нервный разговор. Анч поднялся со своего места, подошел к полуоткрытой двери, и, повернувшись к Марку спиной, кого-то о чем-то спросил.

Парень не знал, что командир внезапно остановил подводную лодку, потому что его встревожило сообщение его слухачей на гидрофонах. Они наблюдали шумы парохода с сильной машиной и очень большой скоростью движения. Скорость и направление корабля, определенные шумопеленгаторами, не подходили ни одному курсу грузовых или пассажирских пароходов в этом районе и навели на подозрение, что это военный корабль. Из осторожности было решено остановиться. Но особенно их поразило то, что почти одновременно, стоило лишь остановиться, стих и шум корабля. Такая случайность показалась им подозрительной, а потому командир решил залечь на дно и выждать некоторое время, наблюдая шумы при помощи гидрофонов. Лодка залегла на глубине сто сорок пять метров.

Пока Анч разговаривал с теми, кто находился на центральном посту управления, Марко оглядывался вокруг, в поисках хоть какого-то спасения. Вот бы найти какое-то оружие, схватить его и уничтожить шпиона и «рыжую гадину»! Но единственным предметом, хоть как-то напоминавшим оружие, был костяной нож для разрезания бумаги. Кроме того, на столе лежали три или четыре книжки, стопка бумаги, карандаши и маленькая шкатулка, которой Марко раньше не видел. Шкатулка была открыта, и в ней виднелись бумаги. Наверное, командир просматривал их, когда его позвали на пост центрального управления, и не успел закрыть шкатулку. «Наверное, там какие-то важные бумаги», – подумал юнга и, заметив, что на него никто не смотрит, протянул руку к шкатулке. Момент был напряженный: у него прервалось дыхание, когда пальцы коснулись лежащих в шкатулке бумаг.

Стараясь сохранить абсолютную тишину, он ощутил, как пальцы сжали какой-то плотный пакет. С поста долетал громкий разговор Анча с командиром лодки. Последний что-то говорил отрывистыми краткими фразами. Шпион перебил его вопросом и сделал движение, словно собираясь повернуться. В это время рука Марка с пакетом в ярко-синем конверте зависла в воздухе над столом. Парень дернул рукой и спрятал конверт под стол, а взглядом остановился на картине с головами на трех блюдах. Анч действительно обернулся, посмотрел на пленного, но, не заметив никаких изменений в его позе, продолжил беседу. Марко еще четверть минуты интересовался картиной неизвестного художника, а затем обернулся к Анчу. Тот стоял к нему спиной. И синий пакет быстро исчез под рубашкой Марка. «Может быть, мой труп прибьет к берегу, – подумал парень, – а бумаги некоторое время смогут сохраниться. Этот пакет и мое письмо, переданное матросу, все объяснят».

Поговорив еще немного, Анч вернулся к пленному. Сразу же, следом за ним, вошел командир. Они заняли свои привычные места. Анч в последний раз предложил Марку дать правдивые ответы на их вопросы.

– Вы подтверждаете то, что говорит Люда Ананьева?

– Нет, это неправда.

– Ну, тогда все понятно. Вы, значит, думаете, что погибнете героем, что про вас будут писать песни, сочинять легенды, добудете себе бессмертную славу… Ха-ха-ха!..

Анч перевел свои слова командиру, и тот тоже противно захихикал.

– Но никто не будет знать, как вы погибли. Даже когда найдут ваш труп, все просто решат, что неосторожный юноша погиб в море. Закопают – и все. Крышка!

Командир лодки не понимал слов шпиона, но догадывался об их смысле по выражению лица Анча, и, саркастически улыбаясь, очевидно, добавлял свои замечания, которых Марко, к счастью, не понимал.

Юнга, стиснув зубы, слушал их, а затем, поднявшись, твердо сказал:

– Ошибаетесь, господа: о моей смерти довольно скоро узнают и как следует за нее с вами расплатятся.

– Ха-ха-ха! – смеялся Анч. – Откуда узнают? – И что-то сказал командиру.

Тот выдвинул ящик из стола, вытащил оттуда какую-то бумагу и подал ее Анчу.

Бумажка показалась Марку знакомой. И действительно была знакома, потому что Анч, растягивая слова, прочитал:

– «Мои любимые и самые дорогие. Я должен…»

Кровь ударила Марку в голову, и он бросился на Анча. Но, ожидая такой реакции, Анч заранее вооружился кастетом. Шпион ударил парня по переносице, а матрос, который вскочил в каюту, схватил юнгу за руки и ловким приемом заломил их назад.

– Горячий, – издевательски проговорил Анч. – И все же мы дочитаем.

Матрос стянул руки Марка веревкой, и, бросив его на стул, встал рядом. Шпион дочитал письмо, издеваясь над каждым словом. Тем временем на лице командира проступило настоящее наслаждение, когда он наблюдал за тем, как злится парень, слушая чтение шпиона. Но Марко справился со своими чувствами. Он должен был сохранять спокойствие, равнодушие, не отвечать ни на один вопрос, быть хладнокровным и немым, как рыба, не обращать никакого внимания на своих мучителей. Но каким же образом письмо попало в руки пиратского начальства? Неужели тот матрос с добрым лицом проявил неосторожность, потерял письмо, или у него обнаружили это послание? Что его ждет?

Юнгу вывели в коридор со связанными руками и повели в то помещение, где держали вместе с Найденой. Идя по коридору, он почувствовал на себе чей-то взгляд. Это смотрел на него матрос. Он улыбнулся, и его «доброе» лицо внезапно стало Марку невыносимо отвратительным.

– Провокатор! – крикнул парень и плюнул тому в глаза.

Правобортный наблюдатель на гидрофоне сообщил в пост центрального управления, что снова слышит шум винтов парохода. Направление то же, что и прежде, до того, как шум стихал. Командир лодки немедленно вышел из своей каюты в пост центрального управления. Там дежурил его помощник. Командир занял свое место, осветил перед собой карту моря и, надев на уши телефонные наушники, при помощи переводного телефонного аппарата поддерживал связь со всеми частями корабля, в первую очередь – с гидрофонами. Какое-то судно со скоростью, слишком большой для коммерческих пароходов, но маловатой для боевых кораблей, приближалось к лодке. Следя за показателями шумопеленгатора, можно было установить, что этот пароход идет не по прямой линии, его движение зигзагообразно, то есть, он то и дело менял курс, как это делают пароходы, если боятся торпедирования, или тральщики, которые выбирают мины, или миноносцы, когда они, вдобавок к другим заданиям, еще и проводят в море тщательную разведку.

За спиной командира стоял Анч. Он хоть и не относился к экипажу этого корабля, но занимал привилегированное положение как представитель специальной разведывательной службы.

– Что там? – спрашивал он. – Какие-то новости?

Командир отмечал на карте движение приближающегося к ним парохода.

– Девять из десяти, что это военный корабль, – сказал он. – Я бы охотно всплыл и послал бы ему порцию тротила, но его предварительный быстрый ход и эти маневры наводят на некоторые сомнения, удастся ли это успешно проделать.

– А в чем дело?

– Слишком велика вероятность того, что это миноносец, то есть самый страшный наш враг. Кроме того, если у него есть подозрения, что поблизости находится подводная лодка, или даже если он просто выполняет на эту тему учебное ночное плавание, это может наделать нам бед.

– Мы долго будем стоять?

– До тех пор, пока этот корабль не отойдет на значительное расстояние. Иначе он может подслушать нас своими гидрофонами.

Шумопеленгаторы и обычные гидрофоны показывали ускорение и приближение неизвестного пиратам судна. Но их командир оставался спокоен. Сто сорок пять метров – достаточный пласт воды, чтобы спрятать подводную лодку, когда она совершенно неподвижна. В таком случае единственное, чем можно было бы ее найти, – это разведка инфракрасными лучами, но, учитывая сложность и новизну таких установок, командир был уверен, что миноносец такой разведки проводить не мог.

Вот неизвестный корабль уже совсем близко. Показатели шумопеленгаторной установки на таком близком расстоянии уже не могут определить его местоположение. Стрелки начинают танцевать, как стрелки компаса во время магнитной бури. Командир хмурится. Минуту назад он был абсолютно спокоен, но теперь закралась тревога: а что, если этот корабль все же оснащен специальным оборудованием для разведки в инфракрасном спектре?! Вот сейчас он пройдет над лодкой, и, определив ее местонахождение, сбросит глубинные бомбы. Тогда не спасут и сто сорок пять метров. Наоборот, на такой глубине бомба, даже если не попадет в лодку, а взорвется рядом с ней, может ее повредить, и на поверхность подняться лодка уже не сможет. Уже безо всяких приборов слышно, как корабль проходит над лодкой, лопасти его винтов гребут воду. Но вскоре после этого шум начал стихать. Пароход прошел и двинулся куда-то дальше, тем самым сменным курсом. Пиратская подводная лодка спокойно лежала на дне, выжидая, когда шумы окончательно стихнут.

Через некоторое время настал этот долгожданный момент. Гидрофоны не улавливали ни единого звука.

– Малый ход! – скомандовал командир своему помощнику. – Руль глубины вниз!

Заработали электромоторы, и лодка поползла по грунту. Рулевой повернул прав´ило руля, и лодка пошла вверх. Вот она всплыла на перископную глубину. Чтобы подняться выше, на лодке нужно было открыть баллоны со сжатым воздухом или выжать из балластных цистерн воду. На поверхность подняли перископ, но в нем лишь едва-едва виднелись звезды на небе. Командир приказал радисту прослушать эфир.

Далеко среди моря болтался пароход-база для обслуживания подводной лодки. Он часто менял окраску и название. По одним документам, он шел в порты Советского Союза, по другим, наоборот, шел оттуда. И те, и другие документы были фальшивыми и заготовленными загодя. Фактически заданием этого парохода было служить передаточным пунктом между пиратской подводной лодкой и ее метрополией. Пароход должен был также встречаться с лодкой в море по ночам и передавать ей необходимые запасы топлива, воды, провианта или же забирать добычу, награбленную в результате пиратских диверсионно-шпионских действий против других государств.

Из осторожности радист не поднял антенну над водой, а выпустил ее в воду. Этого ему было достаточно, чтобы слышать радиостанцию парохода-базы. Он достаточно быстро настроился на необходимую волну, поймал разыскиваемую радиостанцию и начал записывать карандашом шифрованную радиограмму, которая шла в эфир под названием метеорологической сводки. Радиограмма была довольно длинной. Закончив записывать, радист прослушал ее повторную передачу. Это делалось специально для проверки. Радиограмму он отдал на расшифровку помощнику командира.

Помня известную историю с шифровальной книгой крейсера «Магдебург», командир подводной лодки предложил, чтобы его помощник заучил шифр на память. Во время империалистической войны в Балтийском море был потоплен немецкий крейсер «Магдебург». Русские водолазы спустились на дно, проникли в помещение командира крейсера, и в числе прочих документов нашли книгу секретных кодов и шифров немецкого военного флота. Книгу со временем передали английскому морскому командованию. Благодаря этой книге англичане долгое время быстро расшифровывали переговоры между немецкими кораблями, и, передавая разные фальшивые радиограммы, путали планы немецкого командования.

Вскоре помощник передал командиру расшифрованное сообщение, переданное надводной базой. Там говорилось следующее:

Командир пиратской лодки показал радиограмму Анчу. Тот глянул и, встревоженно посмотрев на командира, сказал только одно слово:

– Торпеда!

В ту же минуту радист получил приказ слушать позывные ВС… и, поймав, взять на них пеленг. Предполагалось, что утром пароход будет связываться по радио с каким-нибудь портом, и тогда его можно будет обнаружить. Пока что подводная лодка должна была ходить на линии, параллельной курсу Лебединый остров – Лузаны, потому что где-то здесь могла состояться встреча с «Антопулосом».

Командир и Анч разговаривали о том, как надводная база могла получить сведения об «Антопулосе».

– Это наши американские агенты, – уверенно заявил Анч, – не иначе, потому что с агентами в Советском Союзе связь почти утеряна. Кто остался в живых, тот зарылся глубоко в болото, пережидая плохую конъюнктуру.

Пиратам очень везло. Старший помощник доложил, что радист поймал разговор «Антопулоса» с Афинами.

Двойное пеленгование показывало, что «Антопулос» находится на расстоянии примерно двадцати миль от подводной лодки, и, двигаясь медленным экономным ходом, лодка не могла бы его догнать. А вот всплыв на поверхность и идя с полной скоростью, она могла сделать это часа примерно за полтора. Была дана команда продуть цистерны. Могучая струя сжатого воздуха выжала несколько сот тонн воды из цистерн за борт. Через семь минут подводная лодка «неизвестной» национальности шла полным ходом, догоняя греческий пароход. Радист-грек продолжал свою работу и оставлял в воздухе невидимый, но уловимый радистом-пиратом сигнал. На подводной лодке был отдан приказ торпедистам: заряжать торпедные аппараты и готовиться к боевому выстрелу.

Торпеда. Люди, живущие на суше, незнакомы с этим страшным оружием. Это снаряд длиной пять-семь метров, со специальными, исключительно сложными механизмами. Они заставляют снаряд двигаться под водой со скоростью девяносто километров в час, не отклоняться от заданной цели в сторону, держаться на определенной глубине, нести запас взрывчатого вещества, достаточного, чтобы при успешном попадании потопить даже самый большой военный корабль. Особенно опасен такой снаряд для грузового или пассажирского парохода. Когда моряки такого парохода замечают, как по водной поверхности приближается к ним пенная стяжка, у них холодеет сердце, и они готовы в тот же миг спускать шлюпки. Только очень неудачное попадание оставляет пароход на воде. За время первой империалистической войны было потоплено более шести тысяч торговых пароходов и немало военных кораблей. Одних только линкоров и крейсеров от торпед погибло более тридцати.

Подводная лодка догоняла греческий пароход. Командир с несколькими людьми из команды находился на палубе и всматривался в горизонт, надеясь вот-вот увидеть топовый огонь «Антопулоса». Рулевой правил по пеленгатору, за настройкой которого следил радист. Радист на «Антопулосе» прекратил радиопередачи только тогда, когда его огни заметили с подводной лодки. Возможно, он перешел на слушание и слушал, как где-то, на огромном расстоянии, кто-то выстукивал предназначенные ему точки и тире. Но ни он, ни вахтенные на пароходе не слышали, как приближается к ним смертельная опасность. Возможно, скучал на капитанском мостике дежурный штурман, а рулевой автоматически сверял заданный ему курс и курсовую черточку ходового компаса под стеклянным колпаком. Одиноко светились в море топовый, почти под клотиком, и два бортовых, по обе стороны капитанского мостика, огни. И больше огней не было. Еще светило электричество где-то в глубине помещений парохода, в машинном отделении и в кочегарке, где машинисты и кочегары время от времени говорили о своих повседневных делах или о необычном багаже «Антопулоса»…

Никем не замеченная лодка описала полукруг, обходя пароход. Командир приказал очистить палубу и приготовиться к погружению, а радисту – следить, будет ли «Антопулос» посылать SOS после взрыва.

Подводная лодка шла полупогруженной. За полминуты она могла полностью скрыться под водой. В боевой рубке остались только командир и его помощник. И вот послышалась команда «Выстрел!» Под водой из торпедного аппарата вылетела торпеда, выброшенная силой сжатого воздуха. В первый миг ее никто не заметил, но вот стала видна вспененная дорожка на воде, мчавшаяся наперерез пароходу. Когда она дойдет до линии его курса, она столкнется с ним. Командир и его помощник следят за пенным следом, напрягая взгляд. Торпеда выпущена твердой рукой, управляемой точным глазом, но пароход, будто нарочно, одновременно с выстрелом замедлил ход. Возможно, заговорились кочегары, уменьшилось давление пара в котлах, возможно, что-то другое случилось в машине, но именно из-за этого замедления хода торпеда прошла перед самым носом «Антопулоса», не зацепив его. С губ офицеров-пиратов сорвались брань и проклятия, их успокаивало только то, что на пароходе торпеды не заметили. Радист не уловил в эфире ни малейшего намека на SOS, а торпеда ушла дальше. Это была торпеда с аппаратом концентрически-циркулятивного действия, который заставлял смертельно-разрушительный снаряд, если тот не попадал в цель, поворачивать и продолжать свой путь по спирали, кружить вокруг своей жертвы все меньшими кругами, и, наконец, столкнуться с ней. Прошла минута, полторы, торпеда уже повернула и метнулась по спирали. В ее темно-блестящем теле исправно работал двигатель, горела керосиновая горелка, которая подогревала уменьшающийся запас сжатого воздуха, тем самым увеличивая его силу. Все ýже и ýже сжимался круг вокруг парохода. Возможно, вахтенный или штурман наконец и заметили нечто непонятное, что мчалось быстрее дельфина, но раньше, чем они сумели понять, что это такое, грянул мощный взрыв, колоссальный столб воды рухнул на пароход, сбивая с ног людей, смывая за борт плохо закрепленные грузы, заливая внутренние помещения. Пароход содрогнулся так, что главная машина сдвинулась с места, и начал оседать в воду. Снаружи и внутри погасли все огни, послышались крики и вопли людей.

Радист греческого парохода не послал сигнал SOS.

Подводная лодка, оставляя в темноте тонущий корабль, спряталась под воду и сменила курс.

Когда Марко вернулся в свой карцер, Люды там уже не было. Яся, увидев парня, схватила его за руку и шепотом спросила:

– Что? Снова били?

Улыбнувшись, юнга покачал головой, словно говоря «нет». Задумавшись, они долгое время молча сидели против друг друга. От яркого электрического света уставали глаза, свет раздражал, но избавиться от него было невозможно, так как выключателя в помещении не было. Слышалось, как поднималась лодка, как она шла под водой, как всплыла и, очевидно, пошла по воде. Марко догадывался обо всем этом по легким толчкам и дрожанию машин.

Это была ночь перед казнью. В тишине Марко чувствовал какой-то стук. Он прислушался: это стучала кровь в его висках, и казалось, что время летит неимоверно быстро. Он напрягал волю, стараясь быть абсолютно спокойным, и мысленно нырнул в воспоминания. Закрыл глаза, и, словно наяву, перед ним возникла буйная трава на Лебедином острове, хмурое небо перед дождем, ветер пронесся над островом и гонит по траве волны. Вдалеке, на едва протоптанной тропинке, в этих порывах травы и ветра виднеется чья-то фигура. Небо рассекает молния, гремит гром… Он катится долго, то слабея, то усиливаясь, и вот падают первые капли, вестники летнего ливня. Над фигурой незнакомки раскрывается туго натянутый зонтик. Дождь стучит по нему. К Марку поворачивается лицо, и он видит перед собой каре-зеленые, миндалевидные глаза Люды. Ему вспомнилась эта первая встреча, а потом последняя, уже здесь, когда Люда делала вид, что он ее побил… А перед этим молчаливый разговор при помощи рук. Он надеялся, что она останется в живых и расскажет об их судьбе. Одновременно с этими мыслями его охватывал прилив бешенства от того, что он ничем не может повредить этот пиратский корабль, дать про него знать… Марко вспомнил про синий пакет у себя на груди. Сунул руку за пазуху, нащупал его и с радостью обнаружил, что конверт сделан из плотной пергаментной бумаги, которая размокает не так быстро, как обычная. Значит, бумаги сохранятся довольно долгое время, и, возможно, его труп принесет какие-то важные известия… И тут же до него донесся звук отдаленного взрыва. Марко прислушался, но больше ничего особенного… Только вроде бы лодка снова погрузилась под воду.

Марко засмотрелся на Ясю, которая заснула, положив голову ему на колени. Ее худенькое загорелое лицо казалось совсем детским и потеряло выражение серьезности, которое он привык всегда видеть. Коротко заплетенная коса упала на тонкую руку с мозолистой ладонью. Юнга начал думать о жизни Найдены, не помнившей ни материнской, ни отцовской любви… До последнего времени у нее не было ни друзей, ни вообще близких людей. Только после убийства Ковальчука ей начала улыбаться судьба… И вот ни за что ни про что ей выпали эти ужасные приключения, чтобы погибнуть… А может, пираты ее не убьют? Может быть, им достаточно будет его смерти? Нет, эти ночные злодеи боятся оставлять живых свидетелей. Всех троих ждет одна и та же участь – смерть. Возможно, Люде удастся прожить еще один день или два. Правда, это увеличивает ее шансы на спасение… Марко старался придумать хоть какой-то способ спасения, но ничего из этого не выходило.

Яся спала необычно спокойно, и парень, присматриваясь к ее лицу, несколько раз замечал на нем лукавую усмешку: наверное, ей снилось что-то приятное. Он жалел девочку и завидовал, потому что сам он заснуть не мог. Несколько раз он пытался это сделать, но как только приближалась дремота, обливался холодным потом, потому что воображение рисовало Ясю и Люду, которые умирали ужасной смертью. О себе он уже забыл, передумал все, но его спутницы не выходили из головы, и каждый раз он вспоминал рассказ Анча про утопление инспектора и рыбака. В такие минуты он сжимал кулаки и бил ими по палубе, но каждый раз боль в раненой руке возвращала ему рассудительность, и он с опаской посматривал, не проснулась ли Яся. Ему хотелось, чтобы она крепко спала и видела последние сладкие сны в своей жизни.

Девочка не просыпалась. Лишь раз она повернулась на бок, прижалась щекой к его ноге, словно к подушке, и, выпустив из рук косу, прошептала «мама». И освещенная ее щека сияла радостью. Наверное, девочке снилась мать, которую она давно забыла. Марко окаменел и впервые за все это время почувствовал, как по его лицу катятся слезы.

Неожиданно открылась дверь. «Неужели пора?» На пороге стоит Анч, а за ним матросы. Марку предлагают выйти. Он целует Ясю в лоб, осторожно кладет ее голову на пол и поднимается. Как только он оказывается в коридоре, Анч заскакивает в помещение, толкает девочку, будит ее и приказывает тоже выйти. Их ведут мимо командирской каюты, куда-то дальше. Значит, допрашивать больше не будут. Впереди идет матрос, за ним – Марко, за Марком – Яся, а позади – Анч и еще два или три матроса. По трапу через открытый люк выходят на палубу. Их овевает легкий порыв ночного воздуха.

Лодка, всплыв на поверхность, стоит неподвижно. Вскоре начнет светать. Уже начинают бледнеть звезды на небе, яснеет широкая полоса на востоке, прозрачней становятся сумерки. Мелкая черная волна легонько бьется в металлические стены лодки.

Матрос, шагавший впереди, пропускает их перед собой, а потом прячется обратно в люк. Вместо него показывается Анч. Он обращает внимание парня и девочки на чудесное звездное небо, на тихую погоду. Потом спрашивает, почему они дрожат, ведь на воздухе совсем не холодно.

– На вашем море август – чудесный месяц, – говорит шпион. – А вскоре начнутся лунные ночи… К сожалению, сейчас мы можем дать вам возможность рассматривать только звезды и дышать свежим морским воздухом. Это – целебный воздух. Врачи считают, что в морском воздухе на расстоянии более ста километров от берега нет ни единой бактерии.

Марко и Яся не отвечали. Они стояли на палубе, смотрели на море и действительно с наслаждением дышали свежим воздухом после долгого пребывания в закрытой лодке под водой. Они искали глазами хоть какой-то отдаленный огонек или силуэт. Но зря: командир подводной лодки выбрал место, отдаленное от всех морских путей, куда редко заходили даже рыбаки.

Анч помолчал, а потом, остановившись на сходнях к люку, сказал:

– Может, вам показать мешок, в котором провел несколько приятных минут Тимош Бойчук? Молчите? Ну тогда позвольте пожелать вам всего наилучшего.

Он быстро спрятался и закрыл за собой люк. Парень и девочка остались одни. Яся подошла к Марку и прижалась, словно ища у него защиты. В это время в надстройке боевой рубки открылся маленький иллюминатор, и оттуда снова послышался голос Анча:

– Эй, там! Сейчас лодка уйдет под воду. Если в последнюю минуту вы согласитесь делать все, что вам скажут, постучите в этот иллюминатор.

Стекло иллюминатора опустилось.

Послышалось бурление воды за кормой. Лопасти винтов, медленно поворачиваясь, перелопачивали воду, и лодка потихоньку двинулась с места. Движение ускорялось. За лодкой побежали черные бороздки, она начала погружаться под воду. Марко почувствовал, что Яся вырывает свою руку, и отпустил ее. Девочка бегом бросилась к боевой рубке и начала молотить кулачком в иллюминатор. Юнга растерянно посмотрел ей вслед и тут же подскочил туда же. В нем боролись два противоречивых чувства. Он сам боялся, что Яся погибнет, но пусть лучше погибнет, чем станет предательницей. Он протянул руки, чтобы оттащить ее от иллюминатора, но руки повисли в воздухе. Лодка перестала погружаться, открылся иллюминатор, и снова послышался победно-насмешливый голос Анча:

– Одумались? Вы согласны?

– Я хотела вам сказать, рассказать… – заспешила девочка.

– Яся! – вскрикнул Марко с выражением отчаяния и как бы предупреждая…

Девочка не обратила на это внимания.

– Вы никогда ни от кого про это не узнаете. Это могу рассказать только я. Вы не знаете, почему вам никого не удалось отравить своими сигаретами? Потому что я подсмотрела, как вы их делали, а потом подменила на другие, а отравленные сожгла… Я все сказала. Ха-ха-ха! – Девочка расхохоталась.

В тот же миг иллюминатор захлопнулся. Лодка вновь начала погружаться. Марко обнял Ясю. Его сердце преисполнилось гордости за эту маленькую девочку, его подругу в последние минуты жизни. Волны покатились по их ногам, но они снова взялись за руки. Лодка шла вперед, ветер обвевал их лица.

– Прощай, Люда! – крикнул Марко и, держа Ясю за руку, вместе с ней бросился в море. Волна отбросила их от борта и закружила в бурунах за кормой.

Лодка исчезла под водой, увозя с собой Люду, которая сейчас спала, ничего не зная о судьбе своих спутников и не слыша прощального крика. Командир лодки и Анч следили в перископ за тем, как пленники бросились в море, и вскоре потеряли их в сумерках. Заканчивалась ночь над морем; к Лебединому острову после безуспешной разведки приближался «Буревестник», затерявшись в море; плыла шлюпка с командой «Антопулоса», которая успела спастись после взрыва. Где-то, почти в открытом море, болтался пароход-база подводной лодки, и радист этого парохода принимал зашифрованную радиограмму-рапорт об успехах пиратов и их планах на ближайшее будущее. Небо светлело, звезды гасли одна за другой, покачивалась поверхность бескрайнего моря, играя мелкой рябью.

Из порта Лузаны выходила в море шхуна «Колумб», неся на конце мачты черный креп.

Андрей Гордеевич Ананьев с тревогой ждал возвращения «Буревестника». Он не спал всю ночь. Однако нужно было работать, и профессор дал инструкции геологоразведывательной партии: продолжать работу на торианитовом холме, одновременно договорившись с рыбаками, чтобы те помогли, когда на остров прибудет пароход с грузом из Америки. Андрей Гордеевич ждал «Буревестник», чтобы узнать о результатах ночной разведки и передать через радиостанцию эсминца в Лузаны, чтобы «Антопулос» сразу же шел в бухту Лебединого острова.

Как только эсминец показался перед островом, Андрей Гордеевич сошел на берег и занял место в каюке одного из рыбаков. Когда «Буревестник» бросил якорь, каюк немедленно отошел от причала.

После ночного похода большинство моряков на корабле спали. Такое распоряжение дал командир, заботясь об отдыхе краснофлотцев. Собирался заснуть и сам Трофимов, но прибыл профессор. Семен Иванович пригласил его к столу, уверяя, что пока они закончат завтракать, придут ответы на все их радиограммы. Профессор согласился. В кают-компании сидели только командир, старший механик и гость.

За завтраком механик снова отстаивал свой проект увеличения скорости «Буревестника», и Семен Иванович, чтобы отвлечь профессора от грустных мыслей, поддерживал разговор, детально вникая во все мелочи задумки механика. Андрей Гордеевич слушал их сначала из вежливости, а потом и сам заинтересовался: ему казалось, что чем быстрее будет ходить эсминец, тем больше у него будет шансов найти Люду, и профессор начал пылко поддерживать механика, хотя не особо разбирался в строении корабельной машины. Механик почувствовал, что настал подходящий момент, когда он сможет убедить командира. Иногда ему месяцами приходилось выжидать подобного случая, и он знал, что если уже Семен Иванович увлечется идеей увеличения скорости, то будет поддерживать проект, пока не доведет его до конца… и очередного конфуза. И вот под конец завтрака Трофимов разрешил механику подготовить все, что тот сочтет нужным для осуществления своего проекта.

– На это хватит одного дня, – заверил механик, который никогда не откладывал подобных дел.

– Но, – предупредил его командир, – я еще вызову на консультацию главного инженера дивизиона.

Последнего механик немного побаивался, потому что главный инженер в прошлый раз сказал, что больше на подобные проекты не согласится.

Только закончили завтракать, как принесли радиограммы. В одной из них командир дивизиона эсминцев приказывал продолжить дозорную службу в районе Лебединого острова и держать связь с приграничной охраной, которая оберегает двенадцатимильную прибрежную зону. «В случае обнаружения подводной лодки, – говорилось в радиограмме, – ближе чем в двенадцати с половиной милях от берега, немедленно ее потопите. Если же обнаружите ее в открытом море, используйте все возможные способы, чтобы выяснить ее национальность, курс, характер плавания. Держите связь с самолетом Рыбтреста “Разведчик рыбы”. В случае необходимости вызывайте подмогу. С авиабазы тут же вылетят самолеты, а также выйдет звено эсминцев».

В радиограмме на имя профессора Ананьева капитан порта Лузаны сообщал, что капитан парохода «Антопулос» получит приказ идти к Лебединому острову, как только радисту порта удастся связаться с пароходом. Одновременно с этим радист «Буревестника» доложил своему командиру:

– Следя за эфиром, обнаружил, что радиостанция на «Антопулосе» не работает. Ее непрерывно вызывают рация порта Лузаны и рация одного греческого порта, но «Антопулос» не отвечает.

– Эти купцы, наверное, спят или у них вечно что-то ломается! – презрительно проговорил механик.

Капитан-лейтенант приказал радисту:

– Попробуйте вызвать «Антопулос», и если это получится – помогите ему связаться с портом.

– Есть, товарищ командир! – ответил радист и вышел из кают-компании.

Почти в это же время вахтенный на корабле заметил быстрое моторное судно приграничной охраны, которое входило в бухту, а на горизонте – самолет, который тоже быстро приближался к Соколиному выселку. На моторном судне прибыли представители следственной власти, а самолет был «Разведчиком рыбы». Бариль искусно посадил свою машину на воду, и с минимальным пробегом бросил якорь за полсотни метров от рыбацкого причала. Надув клипербот, летчики перебрались на берег. Они привезли с собой почту, а в том числе письма профессору и капитан-лейтенанту Трофимову.

В письмах не было ничего особо нового, но их авторы подтверждали, что событиям на Лебедином острове придается исключительно важное значение, хотя в присутствие подозрительной подводной лодки почти никто не верит. Единственным свидетелем в этом деле выступал лейтенант запаса Бариль, который якобы видел лодку во время полета, но штурман Петимко его свидетельства не подтверждал.

Прошлой ночью оба летчика спали мало, потому что после того как вечером дали показания, начали спорить. Бариля раздражало то, что Петимко не видел подводной лодки, а Петимко твердил, что он хоть и не военный летчик, но глаза у него в полнейшем порядке, рыбу он с воздуха видит, и удивительно, что он мог не увидеть целый корабль. В результате они сошлись на том, что Бариль совершил ошибку, не крикнув громко, когда увидел лодку, а ошибка Петимко заключалась в том, что он невнимательно отнесся к знакам Бариля. Следует заметить, что к утру Бариль все-таки убедил Петимко, и теперь это был единственный, кто, кроме Бариля, безусловно верил, что в море плавает неизвестная подводная лодка. Был еще один человек, почти веривший в присутствие подводной лодки. Это – Семен Иванович Трофимов, который, правда, отмалчивался, не имея никаких доказательств, кроме слов Бариля и крайне неубедительных утверждений слухачей на гидрофонах. О наблюдениях Бариля знали только военное командование, приграничная охрана и профессор Ананьев.

Бариль, постукивая деревяшкой, пошел навстречу представителям следственных органов как к старым знакомым. Он встречался с ними накануне вечером, а сегодня утром опередил их судно, которое еще ночью вышло из порта.

Капитан-лейтенант Трофимов первый получил вызов для дачи показаний по делу утопленных, поэтому эсминец стоял под паром, готовый к выходу в море. Разговор командира корабля со следователем длился недолго, и, быстро освободившись, он вызвал к себе Бариля и Петимко.

Договорились о плане разведки.

– Что это за хозяин из вашего Рыбтреста, что на морском самолете у него нет радио? – обиженно сказал командир «Буревестника».

– Будет, – ответил Петимко. – Это мы временно летаем на этом самолетике. Недели через две нам обещают прислать полностью оснащенный самолет. Экипаж – четыре человека, а при необходимости и десятерых можно будет посадить.

– Хорошо! А пока что договариваемся о сегодняшнем дне. Итак, каждый час вы подлетаете к «Буревестнику», – сказал командир. – Горючего у вас на пять часов. Мы вам добавим. Сделаете в море посадку, мы подольем. Идете, значит, на высоте от трехсот до шестисот метров. Давайте! До свидания в море!

Эсминец вышел из бухты Лебединого острова. В командирской рубке штурман изложил капитан-лейтенанту свои соображения по поводу возможного района пребывания подводной лодки. После ночи тот район значительно расширился. Правда, в прибрежную двенадцатимильную зону вышли на специальную разведку суда береговой охраны, но даже если бы они обнаружили подводную лодку, сами вряд ли могли бы с ней справиться. Радиостанция «Буревестника» постоянно поддерживала с ними связь.

Как только эсминец вышел из бухты, самолет поднялся в воздух, догнал корабль, сделал над ним круг и направился на юго-восток. Летел он невысоко, иногда отклоняясь то в одну, то в другую сторону, и вскоре вахтенный уже потерял его из вида. Минут сорок эсминец мчался на полной скорости, а потом перешел на среднюю. Через десять минут после этого вахтенный заметил на горизонте черную точку, и ровно через час после выхода «Буревестника» в плавание рыбацкий самолетик снова сделал над ним круг. Корабль остановил машину, а «Разведчик рыбы» сел на воду. Бариль подрулил к «Буревестнику» и вскоре невероятно быстро взбежал по ступенькам трапа на палубу. Он и раньше говорил, что парадный трап ему не нужен, а теперь убедил в этом военных моряков. Поднимался он только при помощи рук.

Пилот доложил капитан-лейтенанту, что во время первого полета ничего не обнаружено, и попросил подлить горючего для мотора. Краснофлотцы тут же выбросили за борт шланг, и Бариль наполнил баки бензином. Летчики и шоферы обладают одной общей чертой: их настроение улучшается соответственно заполненности баков горючим. Через четверть часа «Разведчик рыбы» снова был в воздухе. «Буревестник» продолжал свой поход сменным курсом, а самолет на этот раз сразу исчез за горизонтом, взяв направление на юго-запад от корабля.

Весь день слухачи не отходили от гидрофонов, вахтенные на палубе внимательно оглядывали морской простор, отмечая в корабельном журнале все, что замечали в море, расшифровывали каждый звук и каждую точку, но не нашли ни малейших намеков на подводную лодку. Лебединый остров это время прожил без новых событий. Трофимов допускал, что если сюда и подходила чужеземная подводная лодка, то, вероятно, уже ушла. Единственное, чего не мог понять командир эсминца, это – какие задачи должна была решать подводная лодка? Едва ли все сводилось только к тому, чтобы уничтожить нескольких людей, которые не имеют отношения ни к обороне, ни к каким-либо государственным тайнам. Возможно, у лодки были какие-то важные задания диверсионного характера. Но выполнила ли она их? Едва ли! В таком случае она должна прятаться где-то поблизости, чтоб появиться снова. Трофимов упрямо продолжал поиски.

Одновременно добавились новые заботы. После третьего полета «Разведчик рыбы» не вернулся к эсминцу. Прошел еще час. «Буревестник» крутился на одном месте, ожидая самолет. Допустить, что летчики сбились с пути? Не может быть. Но, если такое случилось, то, как было условлено заранее, Бариль должен был лететь к первому встречному пароходу или к ближайшей береговой радиостанции и оттуда связаться с «Буревестником». Командир приказал радисту запросить все ближайшие радиостанции, нет ли известий о самолете. Прошел еще час, и все запрошенные радиостанции ответили, что сведений о «Разведчике рыбы» они не имеют. Пришлось менять маршрут и вместе с подводной разведкой вести поиски Бариля и Петимко, у которых, по всей видимости, произошла вынужденная посадка, или… даже авария. Моряки на «Буревестнике» волновались.

Шло время – ничего похожего на самолет наблюдательные посты на эсминце не замечали. К концу дня радист передал командиру услышанное им сообщение:

Командир перечитал это сообщение, опустил перо в чернила, черкнул несколько слов и отдал радисту, приказав:

– Срочно командиру дивизиона!

Капитан-лейтенант Трофимов просил следующим утром выслать отряд гидросамолетов для детальной разведки моря. Тем вечером «Буревестник» не вернулся к Лебединому острову. Он остался в море, ему на помощь отправились еще два эсминца. Всем пароходам в море было передано распоряжение искать «Разведчика рыбы» и быть осторожными: «возможно, в море появились плавучие мины».

Волна, раскачанная подводной лодкой, накрыла тонущих. Сильная струя тянула их под лопасти винта, но другая струя отбросила от опасного места и швырнула в водоворот за кормой. Марко собрался сразу идти ко дну, чтобы не мучиться. Если бы не издевательства пиратов, если бы он не потерял столько сил, он бы, без сомнения, попробовал бы продержаться на воде несколько часов, надеясь на случайное спасение. Но парень знал, что с почти сломанной правой рукой сможет продержаться на воде не больше пятнадцати-двадцати минут. Однако осуществить свое намерение он не смог. Ему мешала Яся, крепко держа его за раненую руку. Не хватало силы воли тянуть за собой девочку в морскую глубь. Они вместе вынырнули из буруна, выплюнули воду, которая попала в нос и рот, и медленно поплыли, поддерживая друг друга. Лодки уже не было. Еще минуты две слабо доносилось хлюпанье воды за ее винтами. Предутренняя темнота окутывала море. Высоко в небе мерцали и медленно гасли звезды восточной половины небосвода. В полутора сотнях километров от берега медленно плыли раненый парень и девочка. Безлюдье, пустота, одиночество встречали их перед смертью. Марко высвободил свою руку из руки Яси, перевернулся на спину и решил лежать, сколько сможет. Девочка, плывя рядом с ним, громко крикнула:

– Марко, держись! Мы еще спасемся!

Это было сказано с такой уверенностью, что юнга перевернулся со спины на бок, и, загребая рукой воду, посмотрел на свою младшую подругу. Девочка тронула его рукой и попросила, чтобы он следил за ее движениями и помог ей полежать немного на спине. Для Марка это было нелегко, потому что когда он пробовал грести раненой рукой, то ощущал острую боль. Перевернувшись снова на спину, он, работая ногами, подставил здоровую руку Ясе под голову. Этим он поддерживал девочку и давал ей возможность вытащить руки из воды. Чуть шевеля ногами, она сосредоточилась на какой-то работе. Что именно она делала, Марко не видел, только чувствовал. Ему казалось, что она раздевается, высоко поднимает руки и что-то делает головой, потому что ее голова, а следом за ней и тело начинают внезапно погружаться в воду, так что он едва сумел ее удержать. Затем девочка на минуту успокоилась, продолжая плыть, как и прежде.

Так она провозилась минут десять. Марко начал чувствовать усталость и облегченно вздохнул, когда Яся перевернулась со спины в обычное для пловца положение. Попросила его сделать то же самое. Когда Марко послушал ее, то увидел рядом нечто похожее не то на плохо надутый мяч, не то на подушку. Девочка держалась за ремешок, который тянулся от этого поплавка. Марко заметил второй такой ремешок и тоже за него ухватился. И сразу же ощутил облегчение: так он мог бы еще долго держаться на воде.

– Что это такое? – повеселевшим голосом спросил он.

– Когда тебя забрали на допрос, ко мне приводили Люду. Она вытащила это и показала, как надувать, а потом выпустила воздух и предупредила, что надо спрятать.

– Она тебе рассказывала?

– Нет, только показывала, но я догадалась, для чего это. Я тебе ничего не сказала, так как боялась, что нас подслушают.

Это была резиновая надувная подушка, которая одновременно могла служить и спасательным средством. Ее можно было пристегнуть к себе тоненькими ремешками, и тогда она могла сколько угодно носить пловца по морю, даже если он потерял сознание или умер. Теперь Марко больше не сомневался, что синий пакет попадет либо в руки моряков с какого-то парохода, либо же его прибьет к берегу. Кроме того, у него появилась слабая надежда, что поплавок поможет им спастись.

Яся не смогла как положено надуть подушку. Немного отдохнув, Марко сам взялся довести это дело до конца. Ему пришлось сильно напрягаться, и время от времени он погружался с головой под воду, когда выдыхал из себя воздух, но всякий раз крепко зажимал зубами ниппель подушки, рукой загребал воду и выныривал на поверхность. Подушка была надута как следует, и теперь она свободно могла поддерживать их обоих. Понятно, одному было бы удобнее ею пользоваться, потому что пловец мог бы просто привязать ее к спине и спокойно лежать на воде. Марко понимал, что как бы ему ни было сейчас легко держаться одной рукой, в конце концов рука устанет или ее может свести судорогой, и тогда от боли он выпустит спасительный ремешок. Чтобы легче было держаться на воде, Марко и Яся разулись и сбросили верхнюю одежду. Марко, правда, верхней рубашки не снимал, опасаясь, как бы из-под нее не выпал синий пакет. Про пакет он рассказал Ясе, чтобы она, если с ним что-нибудь случится, знала о нем. Потом разорвали Ясино платье и лентами из него привязались к ремешкам возле поплавка, так что он оказался между ними, почти затопленный в воде. Теперь оба могли лежать без движения.

С этим провозились до самого утра. Рассвет сметал с небосклона одну звезду за другой и наконец погасил яркую Венеру. Перед восходом солнца настало время торжественной утренней тишины. Марко никогда не просыпал этих минут, когда ночевал на «Колумбе» в открытом море. Он любил любоваться восходом и закатом солнца, когда на море до самого горизонта стелилась широкая светящаяся дорога. Но в этот раз солнце вынырнуло из моря где-то совсем рядом и тут же быстро начало подниматься вверх. Если в море лечь на воду, горизонт невероятно сужается. Море теперь казалось небольшим диском, прикрытым синим бездонным куполом. Утро в море встретило пловцов, словно одиноких путешественников в пустыне, которые сосредоточенно высматривают оазис, где можно будет отдохнуть и добыть воду и еду. Повеял прохладный ветер, зарябили вокруг мелкие волны. Это раздражало, потому что мешало рассматривать горизонт и заливало холодной соленой водой рот и нос.

Длительное пребывание в воде тоже охлаждало пловцов. Правда, в августе в этой части открытого моря температура воды днем достигала более двадцати пяти градусов, но в то утро она была не выше двадцати. Длительное лежание в такой воде вскоре стало довольно ощутимым, и Марко с Ясей вынуждены были поработать руками и ногами, чтобы согреться. Они громко молотили по воде, поднимая фонтаны брызг. Это их даже развеселило. И вообще, убедившись, что резиновая подушка может поддерживать их обоих, парень с девочкой почувствовали, что перед ними забрезжила возможность спасения.

Внезапно поблизости послышался легкий плеск. Подняв головы, они увидели, как из воды показалось несколько черных кругов, как будто выглянули колеса паровоза, которые выкатились на поверхность и снова исчезли. Одновременно послышалось какое-то сопение. Марко узнал плавники черной морской свиньи. Он хорошо знал этого самого крупного в нашем южном море дельфина, у которого вместо острой, похожей на спицу морды – закругленная голова без выступов, и только одно белое пятно на животе. В прошлом году «Колумб» примерно два месяца ходил на дельфинов, и юнга познакомился со всеми тремя породами, которые здесь встречались. Он еще издали, по способу плавания и размерам, мог различить «остромордых», «пихтунов» и «черных морских свиней».

Дельфины шли большой стаей, гоняясь друг за другом. Это была не просто игра. Они явно гнались за какой-то добычей, потому что в отдалении на солнце заблестела серебряной чешуей рыба, которая выпрыгивала из воды и с громким плеском падала назад. Яся встревоженно посматривала на дельфинов. Несколько их приблизились к людям, и, наверное, поглядывали на них с интересом, потому что ныряли и выныривали так близко, что девочка холодела от страха. Марко успокаивал ее, уверяя, что дельфины их не тронут, и советовал не двигаться.

Некоторые дельфины казались какими-то непонятно толстобокими. Присмотревшись, Яся заметила, что на них словно сидели какие-то маленькие существа. Это были приблизительно двухмесячные дельфинята, которые плавали, держась за боковой плавник матери. У некоторых самок было по паре малышей, которые держались с каждой стороны. Дельфины не отплывали от парня и девочки, желая, наверное, лучше их рассмотреть. Наконец, Марко решил избавиться от назойливых соседей. Он предложил Ясе громко хлопнуть в ладоши, чтобы это напоминало выстрел из ружья. Когда один дельфин почти прикоснулся к ней, девочка сделала, как советовал Марко. И хоть звук вышел мало похожим на выстрел, он, очевидно, все-таки напугал зверей. Они немного отплыли, а потом и вовсе оставили людей и начали охотиться на рыбу. Пловцы снова остались в одиночестве.

Солнце поднималось все выше и начало припекать. Парень и девочка стали чувствовать, как лучи нагревают их ничем не прикрытые головы. Приходилось все чаще погружать голову в воду, чтобы легче переносить жару. Определив по солнцу стороны света, Марко предложил медленно плыть на север. Они плыли, потом отдыхали, потом вновь продолжали плыть. Оба знали, что их оставили где-то очень далеко в море. И одним им до берега не добраться – единственным спасением может быть какой-нибудь пароход, который заметит их. Однажды им показалось, что они видят в отдалении дым, но вскоре этот дым исчез. Они так и не знали, правда ли это шел какой-то пароход, или просто туман или облачко поднимались над морем.

Сначала они оживленно разговаривали, но вскоре разговор почти прервался. Каждый чувствовал усталость, а главное – жажду. Невероятно хотелось пить. Это была необычайная мука – видеть вокруг себя только воду и не иметь возможности утолить жажду. Яся не удержалась и попробовала глотнуть морской воды, но почувствовала, что ей стало еще хуже. Прошло некоторое время, и Марко услышал, как девочка тяжело вздохнула. Побеждая сонливость, желание забыться, лежать неподвижно, парень все же повернулся к ней, чтобы подбодрить свою маленькую спутницу. Он, улыбаясь, напомнил ей, как она удачно в последнюю минуту бросила Анчу едкое замечание, и попросил ее рассказать, что это был за яд. Не открывая глаз, она тихим голосом, иногда переходящим в шепот, рассказала, что, перед тем как неожиданно погиб черный поросенок, несла в дом воду. Из любопытства она заглянула в окно и увидела, как Анч смешивает с табаком какой-то порошок, а потом набивает сигареты. Эти сигареты он положил в портсигар отдельно от остальных. Позднее она заметила, как бумажку от этих его порошков нюхал поросенок. Когда поросенок неожиданно сдох, она догадалась, что в этой бумажке был яд. Потом, оставшись в доме только с Людой, она вышла на минутку в каморку, увидела там портсигар и заменила в нем отравленные сигареты. Позже она подслушала разговор Анча с Ковальчуком, из которого узнала, что шпион собирался убить профессора Ананьева, и догадалась, кому предназначались те сигареты.

Яся замолчала, и снова стало тихо. Они долго лежали неподвижно, каждый думая о своем. Но вот оба резко подняли головы. Откуда-то донесся звук, который сразу же влил в них свежие силы. Где-то рядом бурчал мотор. «Что это?» Оба стали озираться во все стороны, но ничего не видели. Мотор гудел за пределами видимости, вне их узенького горизонта.

– Самолет или моторная лодка? – спросил Марко и сам же себе ответил: – Самолет.

Он догадался об этом по металлическому звону, как может звенеть лишь самолет в воздухе. Он пролетал где-то близко. Неужели же летчик не заметит их? Оба подняли головы так высоко над водой, словно их только что сбросили в море и они не ощущали никакой усталости. Гудение самолета усиливалось, он приближался к ним: им хотелось кричать изо всех сил, но в этом не было смысла. Они ничем не могли подать знак, у них не было ни единого способа обратить на себя внимание. Через минуту они заметили самолет вдали. Он шел не так чтобы высоко – они не могли себе представить, как можно их не заметить. Казалось, он закружит над ними и спустится или даст знать, что заметил, и полетит вызывать сюда пароход. Однако самолет больше не приближался, наоборот, начал отдаляться и быстро скрылся из вида.

Сложно представить себе, что чувствовали пловцы. Надежда на спасение, которая вызвала такой бурный прилив энергии, испарилась так же быстро, как появилась. Разочарование было таким большим и болезненным, что они даже не обменялись ни единым словом и снова, закрыв глаза, откинули головы на воду. Шум самолета замирал, и, только напрягая слух, Марко мог его уловить. Но вот по воде до него докатилось нечто похожее на выстрелы из пулемета, и одновременно с этим совсем затих самолет.

Солнце уходило за полдень. Сверху пекло, в воде судорогой сводило ноги, от жажды распухали языки, а от усталости мутилось сознание. Над морем царила тишина, даже птицы не пролетали над ними. Только какое-то белое пушистое облачко смилостивилось над ними и на несколько минут прикрыло их от палящего солнца.

– Флаг на нем есть?

– Не вижу.

– Это наш или чужой?

– Не знаю.

– Я не заметил на палубе ни одного человека.

– Я тоже.

– Снижаюсь и даю над ним круг, рассматривай.

– Советую быть осторожным.

Этот разговор через переговорную трубку происходил на «Разведчике рыбы», который летел на высоте шестьсот метров над морем.

Бариль и Петимко заметили внизу военное судно и сразу же определили, что это подводная лодка. Она всплыла на поверхность и стояла на одном месте, не подавая никаких признаков жизни. Металлическая палуба, освещенная солнцем, была открыта взглядам летчиков: неподвижная и пустынная. Бариль, делая над лодкой круг, опустился почти на двести метров. В это время Петимко ощутил, как что-то чиркнуло мимо его лица, и тут же заметил, как на борту самолета одновременно появились две отметины, словно кто-то резанул его невидимым лезвием. Несмотря на гулкий рокот мотора, он почувствовал сильный удар в крыло и, посмотрев туда, увидел несколько маленьких дырочек. Штурман, хоть и был моряком-рыбаком, а не военным, сразу же догадался, в чем дело.

– Стреляют! – крикнул он в переговорную трубку.

Бариль понял это одновременно со штурманом, потому что ему обожгло плечо, и он по звуку почувствовал неожиданную перемену в работе мотора. На палубе подводной лодки все так же не было видно ни одного человека, но, наверное, зенитные пулеметы осыпали самолет пулями. Стрельба заглушалась рокотом мотора.

Летчик рванул машину вверх, подальше от лодки. Через несколько секунд пули били только в хвост самолета, что могло стать причиной огромной опасности, перебей они штурвальные тросы. Но, к счастью для летчиков, тросы остались целы. Зато, очевидно, не все в порядке было с мотором. По прямой он тянул нормально, но высоту набирал понемногу, а выше шести сотен метров вообще не тянул.

– Как дела? – крикнул Петимко.

– Небольшое повреждение, – ответил Бариль, – надо идти на посадку. Подтянем пару гаек и полетим дальше.

Пилот знал, что небольшое повреждение нужно исправить как можно скорее, потому что минут через десять оно уже будет грозить большими неприятностями. Он сразу же начал снижаться, чем встревожил штурмана, который, оглядываясь назад, заметил, что подводная лодка полным ходом двинулась за ними. Там догадались, что самолет идет на вынужденную посадку, и решили догнать его и захватить.

Ни пилот, ни штурман не знали, чья это подводная лодка. У них даже мелькнула мысль «может, это советская», но тут же возникли сомнения. Во-первых, командир «Буревестника» сообщил им, что в этом районе нет советских подводных лодок. Во-вторых, с лодки, несомненно, рассмотрели самолет в бинокль и прочитали его название. И советская лодка, даже если не хотела бы, чтобы над ней кружил самолет, дала бы знать об этом сигнальными флажками, а не обстреливала воздушных разведчиков рыбы.

Попасть на подозрительную подводную лодку – такая перспектива летчиков совсем не прельщала, и, когда Петимко крикнул Барилю, что лодка идет за ними, Бариль быстро снизился и пошел над морем на бреющем полете, стараясь как можно быстрее скрыться из вида неизвестных подводников. А чтобы замести за собой следы, пилот повернул в открытое море, взяв немного правее, на восток. Он делал это специально, чтобы обмануть лодку.

Если самолет и будут искать, то, естественно, по прямой, по которой он скроется, и ближе к берегу. Тем временем он починит мотор, взлетит и будет искать «Буревестник», чтобы сообщить о своей находке.

Пройдя так несколько минут, Бариль выключил мотор и коснулся поплавками воды. Посадка была не слишком удачной; левый поплавок, судя по всему, был поврежден пулями во время обстрела, но, на счастье, не сломался.

Бариль взобрался на мотор и начал рассматривать повреждение. Его, как и полагал летчик, можно было быстро и легко починить. Немного беспокоил поплавок. Пилот пояснил Петимко, что теперь нужно быть осторожными, делать как можно меньше посадок, потому что если поплавок сломается, дело будет плохо. Оставалось после ремонта мотора, не поднимаясь в воздух, идти по морю, превратив самолет в моторную лодку, и рисковать поплавком только в самом крайнем случае.

Ремонт не занял много времени, но только Бариль его закончил, как обнаружилась новая неприятность. Петимко обратил внимание пилота на поверхность воды вокруг самолета. Она блестела маслянистыми разводами. Бариль бросился к бензиномерам и увидел, что горючее из одного бака вытекает с катастрофической скоростью. Оглядев баки, пилот увидел, что один из них пробит пулями.

Бензин из второго бака они потратили раньше. Починить пробитый бак было невозможно. Пилот решил как можно быстрее использовать тот бензин, который еще остался, и, включив мотор, двинулся по морю. И все же «Разведчик рыбы» шел не по прямой, а полукругом, обходя район, в котором боялся встретить подводную лодку. Поначалу самолет шел неплохо, оставляя за собой пенный след и поднимая волну, как торпедный катер. Но на половине этой дуги, в тот самый миг, когда они находились дальше всего от берега, мотор зачихал, оповещая о том, что горючее закончилось.

Бариль ругался и клял подводного пирата так, что Петимко даже восхитился. Наконец, немного успокоившись, пилот постучал деревянной ногой и сказал:

– Ну, я не утону. Меня моя деревяшка выдержит, а ты как?

Петимко рассмеялся и ответил:

– А у меня клипербот. Я, кажется, в еще более выгодном положении.

Оба улыбнулись. Но нужно было как-то думать о спасении. Пилот решил, согласно морским обычаям, выбросить знак про аварию.

– Ну, штурман, поднимай свои флаги, – сказал Бариль. – Может, кто-то нас заметит!

– А что поднимать, «ОВ» или «ОУ»?

– А какая разница?

– Первое означает «случилось несчастье, нужна срочная помощь», а второе – «случилось несчастье, нужна помощь». Можно еще такой сигнал: «ЩД», то есть «нужна помощь» или «ЩЕ», «нужна помощь, на судне несчастье».

– Да какая разница! Лишь бы кто-то увидел и сразу же подошел.

– Можно еще «БО», – это значит «имею значительные повреждения», или «ГБ», – «немедленно шлите помощь».

– Давай такой сигнал, чтобы нас, заметив, немедленно забрали отсюда.

– Можно еще…

– Да что ты мне «можно да можно». Поднимай хоть все флажки разом! – Бариль рассердился, но, глядя на штурмана, заметил, что тот смотрит на него не менее сердито.

– В чем дело? – спросил пилот.

– А в том, – ответил штурман, напирая на «в том», – что у нас нет ни одного флага, потому что, когда мы вылетали из Лузан, командир так спешил, что решил лететь без флажков.

Бариль вспомнил, что и вправду так все и было, протянул штурману руку и примирительным тоном сказал:

– Ну, давай помиримся, в этом я все-таки виноват.

Петимко махнул рукой и, выбравшись на крыло самолета, начал оглядывать море вокруг. Он вооружился биноклем и внимательно всматривался в пустынный горизонт, надеясь увидеть какой-то пароход, но вместо парохода на расстоянии нескольких сотен метров заметил странный плавучий предмет, который напоминал человека, но был при этом гораздо больше его размером. Внимательней присмотревшись, он понял, что это плавают два или три трупа.

– Петр Петрович! У нас, кажется, приятные соседи.

– А именно?

– Утопленники плавают.

Стуча деревяшкой, Бариль полез к штурману. Он тоже увидел неподвижных пловцов.

– Надувай, Степанович, клипербот и гони в разведку, – сказал Бариль. – Посмотри, что это за мертвецы.

Штурман взялся за клипербот и вскоре уже отталкивался веслом от самолета. Бариль, разместившись на поверхности крыльев, наблюдал, как лодочка быстро шла к утопленникам. Петимко греб изо всех сил. Он сидел спиной к самолету и лишь время от времени оглядывался назад.

Вот лодочка уже совсем близко к ним. И в этот момент пилоту захотелось протереть объективы своего бинокля, ему показалось, что мертвец вдруг зашевелился и поднял голову. Лодка остановилась рядом с утонувшими, и штурман склонился над водой. У Бариля от напряжения заболели глаза, он зажмурился, а когда вновь посмотрел, то ясно увидел, как Петимко кого-то затаскивает в лодку.

– Тю-тю, фью-фью-ю-ю! – свистнул пилот. – Значит, один еще живой. Лишь бы только этот медведь Степаныч не перевернул клипербот, а то придется мне плыть им на помощь. – И он вопросительно глянул на свою ногу.

Назад штурман возвращался очень медленно. Он буксировал за собой утонувших.

– И чего он мертвецов сюда тянет? – спрашивал сам себя Бариль. – Что ж там за драгоценность?

Когда клипербот подошел совсем близко, пилот увидел, что за лодкой плывет только один мертвец, да и тот… одной рукой загребал воду.

– Эй, на лодке! – закричал Бариль. Сорвав с головы шлем, он потряс им в воздухе, выражая этим свои самые наилучшие чувства.

Петимко не отвечал. Он греб изо всех сил, стараясь как можно быстрее пришвартоваться к «Разведчику рыбы». Наконец резиновый борт коснулся самолета, и пилот помог штурману вытащить из лодочки девочку, почти без сознания. Ее посадили на место наблюдателя, потому что положить ее в маленьком самолетике было негде, разве что на крыльях. Потом вытащили того, кто оставался в воде, и, очевидно, едва держался за поплавок. Это был парень, которого штурман узнал только тогда, когда тот оказался на хвостовой части фюзеляжа.

– Марко Завирюха! – удивленно воскликнул Петимко. Он несколько раз встречал юнгу с «Колумба» и очень огорчился, когда узнал в Соколином о его гибели. В воде он сначала его не узнал.

Услышав имя Марка Завирюхи, Бариль тут же понял, кто перед ним.

– Люда Ананьева? – спросил он, показывая на девочку, которую, как и Марка, он никогда раньше не видел.

– Нет… – хрипло ответил Марко. – Дайте воды!

Штурман немедленно протянул парню фляжку с водой, но тот жестом показал, что сначала нужно напоить девочку, и назвал ее:

– Яся Найдена.

Пока штурман вливал воду Ясе в рот, Бариль спросил Марка:

– Люда Ананьева утонула?

– Нет, она на подводной лодке.

Напившись воды, девочка открыла глаза, ей, видимо, сразу стало легче. Петимко пришлось устраивать спасенных на крыльях самолета. Пилот помогал изо всех сил, насколько ему позволяла деревяшка. Нужно было что-то подстелить, приспособить все так, чтобы неожиданные гости не скатились с плоских крыльев. Наконец, надо было раздеть их, вытереть, а потом переодеть в сухую одежду. Цейхгауза в «Разведчике рыбы» не было, поэтому обоим летчиком пришлось снять из-под комбинезонов часть своей одежды и отдать спасенным. Ясю одели в костюм Бариля, и одна штанина у нее была короткой, а вторую пришлось закатывать. Костюм Петимко хоть и выглядел на Марке длинным и свободным, но в целом подошел, а после переодевания парень почувствовал себя намного лучше. Он сразу же хотел встать, но штурман приказал отдыхать обоим.

Было уже шестнадцать часов без пяти минут, солнце припекало почти так же, как раньше, но ветер с юго-запада принес с собой немного прохлады. Горизонт оставался пустынным. Петимко, подсчитав свои измерения, показал Барилю на карте их местонахождение. Оба пришли к неутешительному выводу, что «Разведчик рыбы» оказался довольно далеко от линии, по которой курсируют пароходы между Лузанами и соседними портами. Правда, где-то поблизости проходил путь экспрессных пароходов, раз в три дня поддерживающих пассажирскую связь с заграницей. Завтра можно было надеяться встретить один из них.

– Нас будет искать «Буревестник», – сказал пилот, – хотя сегодня вряд ли найдет, потому что мы отлетели далеко, а потом, убегая, сменили курс, и он прежде всего будет искать нас там, где мы должны были пролетать, как договорились с командиром эсминца. Главное – в шторм не попасть, а так мы несколько дней просидеть сможем. Воды немного есть, аварийного запаса на три дня хватит.

– Шторма быть не должно, – ответил штурман. – А вот ветра надо ждать, но не больше пяти баллов.

– Нет худа без добра, нам все-таки повезло, – Бариль показал на спасенных.

– Я, понимаешь, подплываю, смотрю, один шевелится… Ну, услышал голос – скорей к ним. А они совсем уже обессилели. Если б не этот поплавок, давно бы уже оказались на дне.

– Ну-ка, вытащи его, посмотрим, что оно такое.

Петимко наклонился и вытащил резиновую подушку, которая держалась на воде между клиперботом и самолетом. Оба с интересом рассматривали спасательное устройство.

– Надувная подушка, – сказал Бариль. – Но я такой никогда не видел. Откуда они ее достали?

– Это с подводной лодки, – сказал Марко, поднимаясь над крылом самолета. На другом крыле точно так же показалась Яся.

– О, детки, вы уже в себя пришли? – обрадовался Бариль. – Тогда давайте поговорим. Откуда вы здесь, среди моря, взялись?

– Нас выбросили с подводной лодки, – ответил Марко.

– Чья это лодка?

– Не знаю.

– Ну и дела!

Марко рассказал о приключениях на подводной лодке, а после этого сказал про свой синий пакет. Теперь вместе попробовали его открыть. Выяснилось, что пакет был из непромокаемой бумаги. Прочитать документы никто не мог. Петимко, который знал иностранные языки, отметил, что документы зашифрованы.

– Ничего, это не беда, – заявил Бариль. – Вы молодцы, что раздобыли его. У нас найдутся такие специалисты, что самый запутанный шифр за день-два разберут.

Юго-западный ветер усилился до трех-четырех баллов и понемногу относил «Разведчика рыбы» на северо-восток. Летчики лишь радовались этому, потому что в итоге приближались к берегу. Петимко уверял, что с такой скоростью дня за три-четыре их донесет до Лебединого острова. К сожалению, он не мог ручаться за то, что ветер продержится хотя бы до ночи. И никаких подтверждений того, что ветер не изменит направления, он тоже дать не мог.

– Одним словом, товарищ метеоролог, – сказал Бариль, – выражаю вам свое неудовольствие, раз вы не можете устроить нужный нам ветер.

– Зато, – ответил Петимко, – я могу соорудить неплохой парус, который в два или три раза ускорит наше движение.

– Из чего?

– А из наших парашютов…

– У-у-у. Правильно! Это дело.

– Тогда дружно за работу!

В половине шестого на самолете уже заканчивали устанавливать паруса. Распустили парашюты, натянули их между тросами, которые шли от крыльев, а кроме того, приспособили мачту, связав для этого весла от клипербота. Марко, привыкнув иметь дело с парусами, продемонстрировал немалое умение и получил за это благодарность и похвалу Бариля. В шесть часов самолет уже шел под парусами со скоростью свыше трех миль. Бариль сидел за штурвалом и довольно удачно правил рулем, словно всегда плавал на таком самолете-паруснике.

Ясю посадили в кабину наблюдателя, а Петимко и Марко устроились верхом на фюзеляже. Это было не очень удобно, но при той скорости, с которой двигался самолет, вполне терпимо. Если бы это было во время полета, их бы сразу сорвало потоком воздуха, а сейчас они чувствовали себя примерно так, как будто сидели на корме лодки, спустив ноги за борт.

Через полчаса Марко, рассматривая горизонт в бинокль, увидел какую-то черную точку немного левее от них. Петимко, посмотрев в том же направлении, подтвердил наблюдения Марка.

– Пароход? – спросил пилот.

Штурман и юнга это подтверждали. Когда же стали подплывать, у обоих появились сомнения. Какое-то странное судно, казалось, застыло на месте.

– Может, это подводная лодка? – спросил Бариль, и, встревожившись, взялся за бинокль. Однако, хорошо присмотревшись, убедился в том, что это не лодка. Когда самолет-парусник подплыл ближе к судну, стало ясно, что это все же пароход, между двух мачт которого вырисовывалась труба. Вот только этот пароход сидел почему-то очень глубоко в воде.

– Наверное, у него случились какие-то неприятности, – говорил штурман, продолжая рассматривать пароход в бинокль.

– Там «ОВ» или «ОУ» не видно? – спросил пилот.

– Подойдем ближе – сразу увидим.

Приближался вечер, ветер начал стихать и, как назло, совсем утих, когда самолет оказался примерно в полумиле от парохода.

Теперь уже было ясно видно, что пароход наполовину затоплен. Никаких признаков жизни на нем не замечалось: не шел дым из трубы, никто не ходил по верхней палубе, лежавшей почти на одном уровне с водой. Никакие флажки-сигналы не бились на мачтах.

– Его, наверное, оставили, – сказал штурман, – а он все не тонет.

– Ты думаешь, он скоро может затонуть?

– Кто его знает. Мне кажется, что с тех пор, как мы его видим, он больше не погружается.

– А если подплыть к нему на клиперботе и осмотреть внимательней, это очень опасно?

– Все можно, если осторожно. Давай я отправлюсь туда.

– Смотри, чтоб тебя не потянуло на дно вместе с ним.

– Если за то время, пока я доберусь до него, он не затонет глубже, то и бояться нечего. А если будет заметно погружаться, я просто не стану к нему приближаться.

– Возьмите меня с собой, – попросил штурмана Марко.

– Давай. Оно и правда, вдвоем мы быстрее управимся.

– Вот моряки, бросить нас хотят! – засмеялся Бариль, обращаясь к Ясе.

– Пусть плывут, – ответила девочка. – Мы же на вашей машине тоже не пропадем.

– О, молодец! – похвалил ее Бариль и добавил: – Мы на этой машине еще всех спасем.

Клипербот отправился в плавание. Петимко и Марко спешили, чтобы успеть вернуться назад до темноты; солнце уже висело очень низко над горизонтом, и времени у них оставалось мало.

Гребли они по очереди, хоть Марко еще и чувствовал боль в руке. Хотя после короткого отдыха рука почти перестала болеть, но все же давала о себе знать. Яся тем временем вылезла на верх самолета и махала им платочком.

– Это чудесная девочка, – сказал Марко штурману и коротко изложил ему историю Яси Найдены. Когда же пересказал последний разговор со шпионом, Петимко даже перестал грести и довольно захохотал.

– Вот так девочка! Что ж вы ее дефективной-то считаете? Она же умнее сотни обычных девчонок и мальчишек!

До полузатопленного парохода оставалось метров полтораста, и осторожность требовала внимательности. Корма почти целиком погрузилась под воду, наверное, на полметра. Обходя пароход с кормы, Петимко несколько раз громко крикнул, чтобы проверить, не остался ли кто на пароходе, но никакого ответа не получил.

– Шлюпки с левого борта не видно, – сказал штурман. – Значит, на той шлюпке команда оставила пароход. Нам бы название его прочитать…

Но сделать это не получалось, потому что нос парохода еле выглядывал из воды, и под самым краем они разобрали в свете исчезающего за горизонтом солнца только латинское «S», это была последняя буква названия парохода. Обойдя вокруг парохода «S», как назвал его Петимко, оба моряка, старший и младший, глянули друг на друга и выразили одну и ту же мысль:

– Подойдем к борту…

– Он не скоро потонет, – успокаивающе сказал штурман. – Я такие случаи знаю. Иногда пароход с трубой под водой исчезнет, а мачты еще несколько дней сверху торчат. Когда-то я плавал на севере, в Карском море. Мы наткнулись среди моря на мачты над водой. Это была шхуна «Белуха», которая затонула за две недели до того, на сто миль дальше к югу от места нашей встречи. Наш пароход прошел мимо тех мачт, и никто не знает, сколько еще они держались на поверхности воды. Значит, где-то в цистернах остался воздух и не выходит или трюм чем-то плавучим наполнен.

Наконец подплыли к борту парохода, то есть клипербот заплыл на сам пароход и остановился возле трапа, который вел с затопленной кормы на шлюпдек. Осторожно, чтобы не замочить ноги, Петимко ступил на сходни трапа и привязал резиновую лодочку к поручню. За ним вылез Марко.

Из воды торчали лишь палубные надстройки, капитанский мостик, радиорубка, труба и мачты. По нижней палубе можно было пройти, но при этом пришлось бы замочить ноги почти до колен. По внешним признакам Петимко мог лишь определить, что это иностранный пароход. У них было очень мало времени, поэтому осматривать помещения они не могли. Штурман только хотел зажечь бортовые огни на капитанском мостике, чтобы избежать неожиданной аварии, которая бы могла произойти ночью, если бы тут проходил какой-то пароход. По этим огням с «Разведчика рыбы» могли также следить за этим «плавучим рифом» и, если он утром не уйдет под воду, еще и воспользоваться им. Петимко прошел с Марком по шлюпдеку, поднялся на капитанский мостик и заглянул в штурманскую рубку. На столе лежала английская карта с проложенным на Лузаны курсом. Над курсовой линией, начерченной мягким карандашом, стояла надпись: «2 20. 7/VIII».

– Два часа двадцать минут седьмого августа, – сказал штурман. – Значит, авария случилась сегодня ночью.

Ни судового, ни вахтового журналов не было. Очевидно, их забрали вахтенный или капитан, когда отплывали на шлюпке. В целом же вид штурманской рубки свидетельствовал о том, что покидали ее в большой спешке. Не задерживаясь, Петимко вылез из рубки и начал зажигать бортовые огни. Оба были с исправными керосиновыми лампами, но в них почему-то лопнули стекла. Зажигая фонари, Петимко вспомнил, что в окне штурманской рубки тоже почему-то высажено стекло.

Закончив с фонарями, оба вернулись обратно на клипербот.

Солнце уже скрылось за горизонтом, небо на западе алело. Неподалеку виднелся «Разведчик рыбы». Посмотрев на самолет, штурман поставил ногу в клипербот и еще раз обвел прощальным взглядом утопающий корабль. Его внимание привлекли несколько железных бочек, поставленных стоймя под стеной надстройки, которая была скорее всего кубриком. Вид бочек заинтересовал штурмана, и он попросил Марка подплыть туда. Он прочитал надпись на бочке, заволновался, быстро обшарил ее и нашел с другой стороны краник, который довольно легко открылся. Из краника полилась жидкость. Он поднес руку к носу, понюхал и крякнул с таким удовольствием, с каким старый пьяница после долговременного вынужденного режима трезвости находит водку.

– Чем пахнет? – спросил Марко.

Штурман поднес ладонь к его носу. Парень понюхал, прищурился и сказал:

– Бензин! Хороший бензин!

Юнга не раз выполнял обязанности моториста на «Колумбе» и разбирался в горючем. Он знал всякие виды топлива, начиная от наихудшего – лигроина – и заканчивая авиационным бензином, который иногда где-то находил Левко. Он сразу же понял, насколько ценна их находка.

– Как же нам его взять? – спросил Марко.

– Вот я и сам думаю, но этой бочки нам вдвоем вообще не осилить, да если бы и осилили, клипербот ее не поднимет. Нужно спустить шлюпку, но вдвоем мы тоже не сможем это сделать, у тебя же рука болит. Если бы был ветер, мы бы подтащили сюда нашего «Разведчика»… но ветра нет. Может, ночью подует…

– Знаете что? – предложил юнга. – Поезжайте сами клиперботом до самолета, заберите оттуда нашего командира, а я буду ждать вас здесь. Втроем спустим шлюпку, перекатим каким-нибудь способом туда наш бензин и доставим его к самолету.

– Да ну, оставить тебя! А если этому «S» приспичит пойти ко дну?

– Это будет не так быстро, а вот пока мы будет дожидаться ветра, то он действительно может с нами распрощаться.

– Так давай, я останусь, а ты плыви за Барилем?

– У меня болит рука, я не смогу долго плыть, – ответил юнга.

Петимко почему то не очень хотелось оставлять парня одного на этом не слишком надежном пароходе, но, взвесив обстоятельства, он согласился. Марко полез обратно на шлюпдек, а шкипер на клиперботе отошел от парохода.

Парень наблюдал, как удаляется лодочка, пока она, наконец, не исчезла. На самолете засветились бортовые огни. Очевидно, Бариль включил маленький аккумулятор. Парень сел возле шлюпки, смотрел на черную воду моря, в которой начали отражаться первые звезды, и терпеливо ждал возвращения клипербота. Так он просидел довольно долго, а затем вдруг насторожился: где-то совсем близко послышалось то ли рычание, то ли мяуканье. Оно становилось все громче. И, словно в ответ, в темноте, на затопленном пароходе зарычал какой-то зверь. Вскоре к нему присоединился другой.

Бариль нетерпеливо ждал штурмана и юнгу. Он следил за ними в бинокль, видел, как огибали пароход, ругался, когда заметил, что подплыли слишком близко к нему.

– Отчаянный народ, – сказал он Ясе. – У нас в бригаде про таких говорили: «Мир не удивит, а убиться может».

– А может, они там кого-то нашли? – высказала предположение девочка.

– Я – против! Где же мы разместимся? – Пилот провел рукой по самолету.

Размещаться и правда было негде.

Когда зашло солнце, на пароходе сразу заметили зеленый огонек. Пароход стоял к ним правым бортом. Первые легкие сумерки уже мешали рассмотреть на нем людей. Когда клипербот отошел от парохода, Бариль не отрывал от него взгляда, пока тот не приблизился к самолету, и стало видно, что на клиперботе только один человек.

– Боялись мы, Яся, что привезут нам пассажиров, а выходит, кто-то наш там один остался. Вот народ! – сокрушался пилот.

Бариль и Яся нетерпеливо ждали, когда лодочка подойдет ближе.

Наконец Петимко подплыл. Узнав про бензин, Бариль тут же засуетился:

– Так у меня же левый бак целый, а с половинным запасом мы часа три продержаться сможем.

Пилот одобрил план, придуманный штурманом и юнгой, правда, он неохотно соглашался оставить самолет, но другого выхода не видел. Петимко мог забрать с собой Ясю, но при спускании тяжелой шлюпки она мало чем помогла бы. Проинструктировав девочку, как ей вести себя в случае разных неожиданностей, Бариль пересел в клипербот.

– Итак, если что-то случится, – внушал пилот девочке, – мигай бортовыми огнями. Твоя надутая подушка пусть все время будет рядом с тобой.

Яся пообещала выполнять все, как ей велено, и летчики отплыли. К этому времени ночная тьма уже целиком окутала море. Резиновая лодочка плыла при свете звезд, на зеленый огонек парохода. Позади остались огни самолета. На веслах сидел Бариль, а Петимко тем временем отдыхал.

– Кроме штурманской рубки, вы ни в одно помещение не заходили? – спросил пилот.

– Нет.

– А может, там кто-нибудь живой?

– Придумал тоже. Разве что мертвый, а живыми там только крысы остались. Марко сейчас наверняка слушает, как они пищат.

Внезапно они оба резко замолчали и стали вслушиваться в ночную тишину. До них долетел стон. Низкий, могучий стон, один, второй. Этот стон переходил в глухой рев.

– Это что? – спросил пилот.

Штурман молчал. Он прислушивался, не повторится ли необычный звук. Вскоре звук повторился. Начинался он словно стоном и заканчивался чем-то похожим на рев сирены: о-о-у-у-у. Но не протяжно, а громко и раскатисто. Казалось, эти звуки доносились от парохода, но с уверенностью сказать этого не мог ни штурман, ни пилот.

– Если это поют крысы на пароходе так, – сказал Бариль, изо всех сил налегая на весла, – то не завидую я нашему пареньку.

Встревоженные этими звуками, они заспешили. Еще несколько раз слышался вой, а потом воцарилась тишина. Клипербот шел со всей возможной скоростью. Вот в темноте уже проявились очертания парохода. Он чернел в ночных сумерках, словно небольшая башня с маленькими пристройками. Единственный зеленый огонек спокойно светил над ней. Штурман сложил ладони рупором и крикнул:

– Марко-о! Марко-о!

Звук утонул в пустоте, не отзываясь эхом. Они ждали ответа, но тишина была полной. Тогда они начали звать вместе. На этот раз с парохода долетел ответ:

– Алло-о! Алло-о!

– Он или не он? – спросил штурман, не узнавая голоса.

– Да он! – уверенно заявил пилот и снова позвал: – Марко! Ты где? Как подойти?

– Подходите под фонарь, – послышался ответ, и теперь штурман был уже уверен, что кричал действительно Марко.

Они направили лодку к фонарю. Когда оказались под трапом, который вел на нижний капитанский мостик, снова услышали громкое мяуканье. Какой-то крупный зверь мяукал где-то здесь, на пароходе. Марко появился на ступеньках трапа.

– Э, парень, что у тебя тут за концерт? – спросил Бариль. – Степанович уверяет, что это крысы тебя развлекают.

– Да ну их, таких крыс. Я когда услышал, сначала так испугался, что хотел в воду прыгать и к вам поплыть. Потом привык. Наверное, здесь зверинец везли и не все звери утонули.

– Давайте спускать шлюпку, пока они не выбрались на палубу, – предложил Петимко. Начали искать ручной фонарь. В его свете оглядели шлюпки. Их на пароходе осталось три. Одна на левом борту, две – на правом. Четвертой, очевидно, воспользовалась команда, когда покидала судно. Выяснилось, что подтянуть шлюпку на талях, а потом спустить в море им все-таки не под силу. Легче было бы столкнуть ее с наклонной палубы прямо в воду, но для этого нужно было разбить подпорки, на которых она стояла.

Освободив шлюпку от талей, все трое отправились искать топор или что-то тяжелое, чем можно было бы разбить подпорки. Но вскоре от этого плана отказались. Осматривая палубу, они нашли несколько пустых деревянных бочек.

По запаху этих бочек Бариль сразу установил, что они из-под пива.

– Зачем нам возиться со шлюпкой, – сказал обрадованный летчик. – Мы можем налить бензин в эту бочку и прибуксировать ее вплавь за клиперботом до самолета.

Пилот, несомненно, нашел наилучший выход из сложного положения. Осталось перекатить пустую бочку на корму, то есть, собственно, спустить ее на воду и найти способ, как перелить бензин из металлической бочки в деревянную. Эту проблему тоже решил Бариль, недолго думая:

– Наш насос, которым надуваем клипербот, – сказал он. – Это немного медленно, но за час бочку наполовину наполним. Этого хватит. Во всяком случае, тогда мы с нашим «Разведчиком» подойдем сюда. А вот как бочку буксировать, я уже не знаю. Это вы, моряки, должны придумать.

– Это ерунда, – ответил штурман. – Мы с Марком ее сейчас зашвартуем таль-тросом.

И действительно, они немедленно проделали эту операцию, скатили бочку в воду и подтащили на корму. Но только взялись перекачивать бензин, как Бариль, глянув на море, где должны были светиться огни «Разведчика рыбы», их не увидел. Все вокруг окутала темнота. Самолет исчез.

Но волновались недолго, потому что Бариль, хлопнув себя ладонью по лбу, первый догадался, что случилось, и объяснил товарищам.

– Ну не голова, а тыква. У меня ж аккумулятор сел, а я забыл показать девочке, как крутить ручную динамку, когда аккумулятор перестанет подавать ток.

Поэтому кому-то нужно было поплыть и разыскать в темноте самолет, зажечь огни при помощи ручной динамки, а потом возвращаться за бензином. Сейчас брать бочку с бензином не решались, потому что такой груз мог бы задержать поиски.

– Поеду я, – сказал Бариль. – Голос у меня хороший, отплыву немного и начну звать. Яся меня услышит, откликнется, и тогда я по голосу сориентируюсь. Вы тут пока что переливайте бензин.

Штурман и Марко согласились, но настаивали, чтобы Бариль взял с собой на клипербот фонарь, и они могли бы следить за ним.

– А как же вы тут работать будете?

– Нам хватит и звездного света, – ответил штурман.

Бариль взял фонарь и отплыл.

Работали как только могли быстро, набирая насосом бензин и выливая его в деревянную бочку, которая лежала на воде.

Огонек клипербота быстро отдалялся. Вскоре Петимко и Марко услышали крики. Это Бариль звал Ясю.

Из глубины пароходных помещений все так же время от времени слышалось громкое мяуканье и рев. Штурману доводилось бывать в зоологических садах, и он сказал Марку, что это, наверное, лев, а то и не один. Но кто из животных мяукал, он точно сказать не мог. Может быть, барс или тигр, но, без сомнения, какой-то хищник. Разговаривая про зверей, пытались по различным признакам разгадать, что это за пароход и почему он погиб. Но для любого допущения не находили оснований.

– Я думаю, этот пароход шел с грузом живых зверей, – говорил штурман. – Но откуда? Зверей у нас больше всего возят из Гамбурга, от Гагенбека, и везут их через Ленинград. А это же откуда? Неужели из Африки?

– А какой он может быть национальности?

– Это определить практически невозможно. Построили его в Англии, это видно по табличке над дверью штурманской рубки, но пароходы, построенные в Англии, плавают во флотах всех государств.

– Ну и с чего бы он погиб?

– Понятно, что получил повреждения ниже ватерлинии. Если бы там просто возникла течь, команда смогла бы откачивать воду, пока не пришли бы в ближайший порт или вызвали бы помощь. Рифов среди нашего моря нет, значит, пароход не мог на них налететь. А если бы это случилось у берега, он там бы и остался, а не скрывался в море. Очевидно, затопление произошло необычайно быстро… так, так… – Штурман остановился. – Думаю, это произошло от взрыва. В фонарях и в штурманской рубке, ты видел? – полопалось стекло. Так бывает от сильного сотрясения воздуха во время артиллерийских стрельб или большого взрыва. Только что же тогда здесь могло так взорваться? Если котлы, то они разнесли бы пароход, как когда-то «Дельфин», о котором мы тут вспоминали. Гм… Наверное, в трюме было какое-то взрывчатое вещество.

– В ту ночь, когда мы были на подводной лодке, я слышал взрыв в море, – сказал Марко.

– Возможно, это случилось именно с этим пароходом, мы же подобрали вас не слишком далеко отсюда.

– Знаете, я думаю… А не подводной ли лодки это работа?

– Действительно… Но зачем бы лодке этот пароход? Э-э … Так вот что… Теперь мне все понятно. На Лебедином острове ждали какой-то греческий пароход «Антопулос» с машинами для профессора Ананьева. Теперь понимаешь, что означает последняя буква «S»? Вот это он и есть, тот «Антопулос». Пираты его потопили, и в этом нет ничего удивительного. Ты же сам говорил, что все события как-то сосредоточивались вокруг того профессора и его находки на Лебедином острове.

Так они открыли тайну парохода. Оставалось только неясно, откуда там взялись звери, куда и для кого вез их «Антопулос», потому что нельзя же было предположить, что профессор Ананьев заказал львов для Лебединого острова?

На море снова засветились бортовые огоньки «Разведчика рыбы».

Значит, Бариль благополучно добрался туда и научил Ясю, как крутить динамку. Время от времени свет гас – это значило, что динамку переставали крутить. Но хватало и того, что огоньки горят, пусть даже с интервалами.

Вскоре едва заметный огонек поплыл от самолета к пароходу. Резиновая лодочка возвращалась назад. Штурман и юнга с удвоенной энергией начали переливать бензин. Одну железную бочку они опорожнили и тут же принялись за вторую. Внезапно Марко вскрикнул. Он нечаянно задел раненое место на руке и сразу же ощутил острую боль. Когда он объяснил Петимко, в чем дело, тот велел парню больше не работать. Марко отдыхал, следя за приближением лодочки. Когда клипербот подошел к «Антопулосу», над ним поднялась фигура с фонарем в руке. Это была Яся. Девочка поздоровалась:

– Здравствуйте. Меня не ждали? Командир готовит самолет к полету и просил быстрее доставить бензин.

– Молодец, девочка, быстро справилась! – похвалил Ясю штурман. – Это вы с командиром хорошо придумали, что он остался, а ты приплыла.

– Я сама так захотела. Он сначала сомневался, пускать меня или нет, а потом согласился, – ответила Яся. – Передавал, чтобы вы привезли бензин, а мы с Марком останемся на пароходе и будем ждать, пока не подойдет самолет.

– Тоже неплохо придумали. За это время у Марка рука отдохнет, и с тобой ему не будет скучно. Мне одному легче за клиперботом эту бочку волочить. Только на капитанском мостике устраивайтесь, туда львы, надеюсь, не влезут.

Штурман обвязал себя буксирным тросом, потому что на клиперботе привязать толстый трос было больше не к чему. Единственное металлическое ушко годилось только для тонкой бечевы, которой пришвартовывали эту легенькую лодочку. Петимко немедленно отплыл, утаскивая за собой бочку с бензином. Клипербот шел теперь очень медленно, и до самолета он должен бы прийти не раньше, чем через час или полтора. Там максимум полчаса нужно было заправлять машину, а потом через несколько минут самолет будет стоять уже рядом с пароходом. Оставалось решить, как они вчетвером поместятся на «Разведчике рыбы». Но в минуты острой нужды всегда находится какой-то выход, и Марко с Ясей об этом не беспокоились.

Парень и девочка, оставшись на пароходе одни, прежде всего пошли на капитанский мостик, чтобы оттуда при помощи фонаря дать знать Барилю, что Петимко отплыл с бензином. Пилот договорился с девочкой, чтобы в этом случае она несколько раз закрыла левобортный фонарь. Поднявшись на капитанский мостик, юнга тут же полез к фонарю и несколько раз прикрыл его руками. Вскоре заметили и ответ: столько же раз на самолете гас и загорался огонь, что означало «все в порядке, жду бензин».

Поэтому парню с девочкой оставалось терпеливо ждать полтора-два часа, пока не услышат, как заработает мотор. Капитанский мостик стоял низко над водой, однако все еще оставался самой высокой надстройкой на пароходе. Марко предложил посидеть, и они устроились на широком планшире фальшборта. Так они сидели минут десять, разговаривая о событиях последних полутора суток.

– Ну теперь, когда узнают от нас о подводной лодке, ее быстро найдут, – уверенно заявил Марко.

– И спасут Люду? – спросила Яся.

– Обязательно. Ну, погодите, пираты. Мы с вами еще расправимся! – сказал юноша с невероятной ненавистью.

Посидев на планшире, решили осмотреть штурманскую рубку и каюту капитана. При помощи спичек надеялись найти фонарь, керосиновую лампу или свечку. Юнга убеждал Ясю, что у капитана обязательно должен найтись электрический фонарик, если только он не забрал его, покидая пароход. И они начали искать. Нужно сказать, теперь они совсем не боялись, что судно быстро утонет. За несколько часов пребывания на нем Марко не заметил ни малейших признаков дальнейшего погружения. Юнга даже сказал Ясе, что этот пароход, возможно, удастся прибуксировать в бухту Лебединого острова и там выгрузить необходимые профессору Ананьеву машины.

В штурманской рубке юнга ничего нового не увидел, не нашлось там ни фонаря, ни свечки. В маленьком ящичке цокал хронометр, под пальцами шуршали карты и листы лоций и астрономических таблиц.

Выйдя из рубки, пошли на так называемый нижний капитанский мостик, где обычно размещается каюта капитана. Дверь в капитанскую каюту они обнаружили закрытой, а не распахнутой настежь, что говорило в пользу капитана «Антопулоса». Очевидно, он покидал пароход не в такой уж и панике. Марко и Яся зашли в каюту и очутились в полной темноте. Парень чиркнул спичкой и осветил маленькую уютную комнату с двумя дверями, не считая тех, в которые они вошли. Каюта состояла из двух, а может и из трех комнаток. На столе в первой лежало несколько журналов. Марко порвал один из них и скрутил из бумаги несколько быстро сгоравших факелов, но все же экономили им спички. Электрический фонарь они и правда нашли в соседней комнате, где стояла кровать. Помня недавнее приключение с аккумуляторами на самолете, Марко решил экономить батарейку и, убедившись, что фонарь исправен, погасил его, продолжая жечь бумагу. Их не интересовал капитанский гардероб, а из инструментов, кроме ножа, ножниц и секстанта, не нашли ничего. Заинтересовавшись другой дверью, Яся толкнула ее, а Марко сунул в отверстие сверток горящей бумаги. За дверью находилась маленькая площадка, вниз от которой шел трап, который соединял каюту с внутренними помещениями парохода. Вытянув руку вперед и поднимая факел повыше, Марко наклонился через плечо Яси, которая заглядывала вниз. Оба одновременно увидели там блестящие глаза и едва освещенную их факелом большую страшную морду не виданного раньше ими зверя. Злобную морду обрамлял косматый мех. Зверь смотрел на них немигающими глазами. Возможно, свет ослепил его и даже испугал: несколько секунд он совершенно не шевелился, и так же неподвижно и испуганно на него смотрели люди, но вот он раскрыл пасть, и, едва показав клыки, зарычал: – фуфф-ва… После этого послышалось новое ворчание. Он был не один. Парень и девочка отскочили назад, быстро закрыв за собой дверь. Одновременно за дверью послышалось падение тяжелого тела, это зверь прыгнул на трап.

– Лев! – крикнул Марко, выбегая следом за Ясей из каюты и поворачивая за собой ручку двери.

Оба побежали по шлюпдеку в направлении кормы. На капитанский мостик подниматься не рисковали, боясь, что лев может туда прыгнуть, когда вырвется из каюты. Ближе к корме еще несколько дверей, наверное, вели в камбуз и кают-компанию, а на самом краю высилась радиорубка. Пробегая мимо кают-компании, юнга поднес к иллюминатору электрический фонарь и увидел, что на диване во весь рост вытянулся зверь. Испуганный светом, хищник поднял голову и внимательно смотрел в окошко. Этот зверь был не такой большой, как лев, и гривы у него не было, но он принадлежал к тем же хищникам кошачьей породы. Наверное, в панике кто-то открыл помещение для зверей, и те разбрелись по пароходу. Схватив Ясю за руку, Марко вихрем помчался к радиорубке. Оставалась единственная надежда – спрятаться там. К их счастью, зверей в рубке не было. Она поднималась над палубой наравне с капитанской каютой, дверь в ней была крепкой, и там парень с девочкой почувствовали себя в относительной безопасности. Сквозь окошко радиорубки виднелись огоньки «Разведчика рыбы», которые появлялись и исчезали. К ним приближался клипербот.

Марко и Яся решили сидеть тихо и не светить просто так фонарем. Прислушались, не уловят ли они мягких шагов какого-нибудь зверя, но теперь замерло даже рычание, которое раньше время от времени долетало из глубины парохода. Ни Марку, ни Ясе не сиделось на месте. Парень зажег фонарь и стал рассматривать хозяйство радиста на «Антопулосе». Ему приходилось бывать в радиорубках на других пароходах, когда он был однажды на двухнедельных радиокурсах в Лузанах. Он оглядел аппаратуру и увидел, что она для него не так уж сложна, он мог бы ею пользоваться. Оглядел также готовую к включению в радиопередатчик аварийную аккумуляторную батарею, почему-то не включенную. Наверное, радист собирался дать сигнал SOS, но, охваченный общей паникой, боясь остаться на тонущем пароходе, бросил аппарат и сломя голову бросился к шлюпке, которую спускали на воду. Марко проверил аппаратуру. Она была полностью исправна. Ему вспомнилось, что днем он видел антенну, натянутую между мачтами. Волнуясь, он включил аварийный аккумулятор в приемный аппарат, повернул рубильник и простучал ключом знак вызова: .–.–.–.–.–.–.–.–.–.–.–.–.

После чего трижды простучал … – …

Это был сигнал, который требует, чтобы все береговые и корабельные радиостанции немедленно прекратили работу и слушали только корабль, который передает этот сигнал. Когда в эфире звучит этот страшный сигнал, радисты хмурятся и поспешно уведомляют о несчастье своих капитанов, оповещают радиограммами другие станции. Марко выстукивал SOS. Он выбивал не больше десяти знаков в минуту, то есть в десять раз меньше, чем лучшие радисты. Он оповещал, что пароход «Антопулос» тонет: пилот Бариль, штурман Петимко, Яся Найдена и Марко Завирюха просят их искать. Он хотел передать про спасение с подводной лодки, про то, что утром, возможно, «Разведчик рыбы» поднимется в воздух, но ему не хватало знаний и опыта для такой подробной радиограммы. Не мог он также сообщить и свое местонахождение, потому что не знал координат, и ругал себя, что не спросил штурмана, который их, несомненно, должен был знать.

Яся завороженно наблюдала за тем, как работает Марко. До последнего времени она считала, что радисты, чтобы послать радиограмму, пишут ее на бумаге и каким-то таинственным способом выпускают в воздух. И сейчас надеялась увидеть, как он будет писать и выбрасывать бумажку. Но выстукивание ключом и искры, которые вылетали из передатчика, поразили ее еще больше.

Закончив передачу, Марко переключился на прием. Он слышал стрекот каких-то искровых радиостанций, но разобрать ничего не мог. Временами угадывал некоторые буквы и только горько жалел, что его знания радиодела были настолько мизерными, и укорял себя, что раньше не занимался как следует изучением радио. Так он просидел минут пятнадцать и, наконец, сбросил наушники. Теперь нужно было посмотреть на «Разведчика рыбы». Юнга погасил фонарь, и Яся открыла иллюминатор. В море было темно. Не видно было ни огней на самолете, ни фонарика на клиперботе, с которым Петимко повез бензин.

– Наверное, штурман уже приплыл к самолету, и они, хлопоча, закрыли от нас маленький фонарик, – высказал догадку юнга.

– Зверей не слышно, – шепотом сказала Яся.

В небе ярко сияли звезды.

Но что же это такое? – внезапно какой-то отблеск ярко мазнул по иллюминатору, словно прожектор высветил пароход с левого борта, которого им не было видно. Неужели за это время к ним подошел другой пароход? Может, он проходил поблизости и услышал SOS, посланное отсюда Марком? Парню и девочке хотелось выскочить из рубки, но, побаиваясь хищников, они решили идти осторожно. Первым двинулся Марко. Вышел на цыпочках и осторожно высунул голову за угол рубки. Неподалеку от парохода стояло какое-то судно, наставив прожектор на «Антопулос». Оно, наверное, стоит тут не первую минуту, потому что юнга замечает шлюпку, которая отходит от борта этого судна. Прожектор еще больше, чем темнота, мешает рассмотреть его очертания. Но прожектор направлен на капитанский мостик «Антопулоса», а не на радиорубку, и это все же дает Марку возможность рассмотреть, что у того парохода очень низкий борт. Прожектор освещает путь шлюпке, которая уже на полпути между двумя судами. Марко готовился крикнуть им предупреждение о хищниках, но, еще раз всмотревшись в чуть различимые очертания недавно прибывшего парохода, без единого звука спрятался назад. Он узнал пиратскую подводную лодку. К пароходу подходили еще более опасные хищники.

Пиратская подводная лодка почти весь день лежала на дне, выбрав себе хороший песчаный грунт на глубине более ста двадцати метров. Здесь пираты чувствовали себя в безопасности. Случай с военным кораблем, на присутствие которого прошлой ночью указывали гидрофоны, немного беспокоил командира лодки. Однако он мог считать эту встречу случайной, а если то и был военный корабль, то едва ли он подозревал о присутствии в этих местах подводной лодки. К тому же, как никак, лодка пребывала в нейтральных водах. Анч, шутя, предлагал пройтись по дну и поискать греческий пароход или недавних гостей, которые этой ночью покинули подводную лодку.

– Если их еще не съели крабы, то вскоре они распухнут и всплывут, – отвечал командир.

Днем все же пришлось всплыть на поверхность. Лодка провела под водой значительное время, и старший офицер, проверяя качество воздуха, определил, что у них осталось всего несколько баллонов с кислородом. Но их берегли на крайний случай, пока не получат новый запас с надводной базы. Подводная лодка, после того как в перископ осмотрели поверхность моря, поднялась на пятнадцать минут, чтобы провентилировать помещения и набрать чистого воздуха. Уже будучи на поверхности, заметили самолет. В бинокли сразу же определили, что это самолет старой конструкции, значит, не военный. Анч первым озвучил догадку о том, что этот самолет ищет рыбу. Когда он приблизился и начал, снижаясь, кружить над лодкой, на его борту прочитали надпись «Разведчик рыбы». Название подтверждало догадку Анча. Упрямое любопытство самолета, который низко кружил над лодкой, встревожило и разозлило пирата-командира. Он приказал обстрелять самолет из зенитных пулеметов. Командир был уверен, что собьет излишне любопытную машину и успеет безнаказанно уничтожить ее летчиков. И знал, что летчики не услышат стрельбы пулеметов и не догадаются о ней, пока пули не попадут в самолет.

Попасть в самолет на такой незначительной высоте нетрудно, и после нескольких пулеметных очередей командир заметил, что самолет подбит. Пираты видели, как «Разведчик рыбы» начал снижаться, и тут же погнались за ним, боясь, чтобы он не улетел далеко и не сообщил кому-то о лодке. Вскоре самолет скрылся из вида. Но пираты были уверены, что он уже на воде, и продолжали погоню тем же курсом. Не найдя самолета, решили, что он утонул, и командир приказал задраить люки и пустить воду в цистерны, чтобы лодка снова могла уйти на глубину.

Люда проснулась рано и принялась составлять письмо отцу, как ей предлагали пираты. Девушку долго никто не беспокоил, и у нее было время, чтобы обдумать каждую фразу. Она вспомнила, как прошлым летом, когда жила в лагере, к ней приезжал отец. В тот день стояла плохая погода, шел дождь, и отдыхавшие в лагере почти все время провели в клубе-палатке. Играли там в разные игры, разгадывали шарады, кроссворды, разные задачи и загадки. Отец тоже играл с ними. Значит, нужно напомнить ему про тот день, чтобы он понял, что ее письмо тоже читается как загадка, как кроссворд, как ребус, к решению которого нужно подобрать ключ. Она вспомнила, как тогда писали письма, подбирая фразы так, чтобы в них читалось только одно определенное слово. Чтобы составить такое письмо, нужно было мобилизовать всю свою находчивость. Обдумывая каждое слово, она, наконец, написала:

Перечитав письмо, девушка почувствовала себя довольной. Анч, конечно же, ничего в этом не поймет, а вот отец должен сразу вспомнить ту игру, которую он показывал им в лагере, о чем она и вспоминает в начале письма. Именно так она тогда написала свою записку, и он первый ее разгадал. Конечно, он не поедет сразу в Лузаны, потому что должен уже встревожиться из-за внезапного исчезновения ее, Марка и Яси. К легковерным людям он не относился. Но все же сердце сжимал страх, что вот возьмет и поедет. Но, хорошо продумав все обстоятельства и свое письмо, она пришла к твердому выводу, что отец прочитает его как надо и сумеет немедленно поступить так, как и положено в подобных случаях.

Когда пришел Анч, Люда лежала на койке и думала о своих товарищах. Ее беспокоило, что она ничего о них не знает: живы ли они? Девушка сразу спросила про Марка и Ясю.

– Хорошо себя чувствуют… и, кажется, уже не будут сопротивляться, – улыбаясь, ответил Анч, а потом спросил ее о письме отцу.

Когда он молча читал письмо, девушка внимательно следила за его лицом, но не заметила ни малейших изменений. Казалось, Анч совершенно равнодушно знакомится с его содержанием, хотя в это Люда ну никак не могла поверить.

– Я не знал, что вы так интересуетесь живой природой, – сказал Анч, дочитав до конца. – Прямо юный натуралист… и рыбки… и жабки… и бакланы… и мартыны. Постараюсь обогатить ваш аквариум обитателями морских глубин.

– Буду благодарна, – ответила девушка.

– Хорошо, обещаю немедленно переслать это письмо вашему отцу. Думаю, командир нашего корабля не будет возражать против подобного содержания. Можете писать еще. Хотя, надеюсь, вскоре вы встретитесь с отцом.

Анч вежливо кивнул головой и вышел.

Шпион прошел в каюту командира, где он разместился на время, пока девушка занимала его помещение. Анч сел за стол, положил перед собой письмо Люды и минут двадцать-тридцать внимательно его рассматривал, словно пытаясь найти нечто особенное. Считал буквы вертикально и по столбикам, складывал между собой первые буквы и первые слоги слов, выбирал буквы и слоги из середины слов, переворачивал лист вверх ногами, рассматривал на свет, держа горизонтально, подносил на уровень глаз. Потом снова положил письмо на стол и стал рассматривать так, словно перед ним не обычное послание, а египетский папирус с иероглифами. Если бы Люда видела, как тщательно шпион изучает ее сочинение, она бы наверняка сильно испугалась. Просидев над письмом полчаса, Анч спрятал его в карман.

Зашевелилась занавеска, закрывавшая маленькую спальню, и оттуда показался командир. Они прищурил заспанные глаза, провел рукой по лысине и уселся на стул.

– Что? – спросил он у Анча.

– Написала. Мой помощник может сегодня ночью перебраться на остров.

– Вы полностью уверены в его конспиративных способностях?

– Иначе я не взял бы его с собой. Он владеет русским языком не хуже меня. Кроме того, это настоящий артист, достойный сцены. Вы сами знаете, как ловко он обманул того рыбацкого мальчишку с запиской.

– А что она написала?

– Прошу, – Анч подал командиру письмо.

– Я же ничего не понимаю!

Анч перевел ему письмо слово в слово.

– Мне не совсем нравится… Хотя, может быть и так… А там не зашифровано еще что-нибудь?

– Вы забываете мой опыт! – засмеялся Анч.

Шпион попросил минуту внимания, подчеркнул карандашом несколько слов в письме и показал командиру. Теперь письмо выглядело так:

– Я читаю подряд последние слова каждой фразы:

Над переносицей командира сошлись морщины. Глаза стали маленькими и злыми.

– Значит, она все наврала! – воскликнул он. – Теперь она у меня кое-что узнает, прежде чем отправиться на дно!

– Этого следовало ожидать, – ответил Анч. – Хорошо, что она не придумала ничего сложнее, чем эта детская игра.

– Что же нам делать?

– В море мы всегда успеем ее выбросить. Пока что пусть сидит и пишет письма: они нам пригодятся.

– Заставить ее написать под диктовку?

– Не надо. Я дал ей возможность написать это письмо в спокойной обстановке, чтобы у нас был ее обычный почерк. Мой помощник копирует почерки так же умело, как я орудую кастетом. По этому образцу он сам напишет нужное нам письмо, с которым завтра утром явится к профессору Ананьеву, а вечером профессор станет нашим квартирантом. Дочка еще пригодится, когда будем выпытывать у профессора его формулы.

До вечера подводный корабль лежал на дне, а когда стемнело, выплыл и направился в бухту Лебединого острова, чтобы высадить там помощника Анча. В кармане шпиона лежало новое, фальшивое письмо от Люды.

Как обычно, лодка шла без огней, очень осторожно. Но вот дежурный офицер увидел в море красный огонек. Один красный огонек должен был означать, что это парусное судно идет носом справа от того, кто его заметил. Паровое судно в таком случае должно было иметь еще и топовые огни, то есть один или два белых фонаря на мачтах. Пираты решили ближе подойти к паруснику и посмотреть на него, не выдавая себя. Но, приблизившись, они увидели настолько необычное судно, что командир приказал осветить его прожектором. При свете прожектора обнаружилось, что это почти затопленный пароход. Рассматривая его, старший офицер доложил командиру, что узнал «Антопулос», в который прошлой ночью они выпустили торпеду. На палубных надстройках, которые торчали из воды, они никого не увидели. Было ясно, что экипаж покинул судно. Командир лодки приказал спустить шлюпку и нескольким людям подняться на пароход и осмотреть штурманскую рубку и каюты перед тем, как окончательно пустить пароход на дно.

Шлюпка с пятью матросами сразу же отошла. В ней отправился также помощник Анча, который так удачно сыграл перед Марком «сочувствующего матроса».

В ту ночь на «Буревестнике» не экономили топлива. Эсминец шел с полной скоростью, давал гудки, пускал ракеты и после этого останавливался и затихал. Тогда на палубе и мостиках вахтенные прислушивались к звукам в море, всматривались в темноту, не блеснет ли огонек, который зовет на помощь. Радист каждые полчаса запрашивал ближайшие радиостанции о «Разведчике рыбы». Но никто не откликался на эти гудки, не отвечал на ракеты, и все радиостанции передавали одно и то же: «Сведений о “Разведчике рыбы” не имеем». Капитан-лейтенант Трофимов не сходил со своего мостика. Рядом с ним стоял комиссар, и оба они молча всматривались в темноту. Туда же, на мостик, Трофимову принесли шифрованную радиограмму от командира дивизиона. Командир приказывал к утру занять 138-й квадрат и сообщал, что если в море действительно есть пиратская подводная лодка и к тому времени она не отойдет на значительное расстояние, ей уже не вырваться за ограждение, которое к утру составят эсминцы и гидросамолеты.

Просмотрев с комиссаром радиограмму, командир позвал старшего радиста и приказал доложить, какие новые сведения тот получил относительно гибели «Антопулоса».

«Антопулос», греческий пароход, шел из Нового Орлеана, откуда вез груз, адресованный в Лузаны для Геологического комитета. Пароход был нагружен пустыми бочками, которые взял в Марселе и должен был доставить после захода в Лузаны в один из заграничных портов. В Лузанах предполагалось простоять только сутки. Команда состояла из двадцати восьми человек. Все спасены. По свидетельствам капитана и дежурного штурмана, если эти свидетельства правдивы, сделан вывод, что причиной потопления «Антопулоса» стала торпеда, выпущенная неизвестно кем.

– А как быстро пароход пошел на дно? – спросил командир.

– Радист не успел дать SOS. Когда шлюпка отходила от борта, над водой еще оставался капитанский мостик. Шлюпка быстро отошла в темноту, потому что боялись, что ее расстреляет судно, выпустившее торпеду.

– Значит, они видели то судно?

– Вроде бы нет, но, наверное, подозревали его присутствие.

– Кто вам это рассказал?

– Радист с «Магнитогорска».

– И это все?

– Там еще звери погибли.

– Какие звери?

– Они везли для какого-то дрессировщика двух африканских львов, двух южноамериканских ягуаров и одного бенгальского тигра. Радист сообщает, что звери были под твиндеком (под трюмом) и в последний момент подняли жуткий рев.

– Если львы умеют плавать, то мы их встретим, – улыбнулся комиссар.

– Хорошо! Можете идти! – сказал капитан радисту. – Если будут какие-то новости, в ту же секунду звоните мне.

– Слушаюсь, товарищ командир!

Радист ушел. Капитан-лейтенант и комиссар остались одни. Поблизости стоял только вахтенный командир. «Буревестник» продолжал идти переменным курсом, пересекая район, где надеялись обнаружить «Разведчика рыбы». На карте все это место капитан очертил карандашом. Линии пролегали на расстоянии всего мили одна от другой.

– Если у них не случилось вынужденной посадки, то можно ждать самый плохой вариант…

– Считаете, серьезная авария? – спросил командир.

– Возможно, им пришлось выброситься на парашютах.

– Тогда они постарались бы выбросить и свою лодку.

– Могли не успеть.

– Будем искать, пока не найдем хотя бы мертвыми.

Около полуночи Трофимов отправился в каюту подремать.

Тем временем радисты внимательно слушали, как переговариваются между собой многочисленные рации. Один дежурил на длинных, другой – на коротких волнах. Пропускали без внимания уведомления о чьем-то здоровье, датах выезда и приезда, о высылке кому-то цветов первым же рейсом. Их интересовали сообщения про самолет, про летчиков, про аварии. Продолжали регулярно запрашивать все станции, нет ли известий про «Разведчика рыбы». Радист, который слушал на длинных волнах, как-то по-особому насторожился. Он как раз принимал ответ одной радиостанции на свой запрос, когда ухо уловило тревожные звуки, которые врывались в этот ответ со стороны. Кто-то медленно, словно неопытной рукой, выстукивал SOS. Кто-то звал на помощь! Радист уже ничего не слушал, кроме той рации, которая подавала бесконечное количество раз три точки, три тире, три точки. Хотел узнать ее позывные, но неизвестный радист их не подавал. Но вот он назвал свой пароход. Радист-слухач автоматически записывал карандашом на бумаге:

Неизвестный радист снова сообщал то же самое, не называя местонахождения тонущего парохода.

– Пеленг, пеленг бери! – крикнул радист своему помощнику на коротких волнах. Тот понял, что его товарищ слушает нечто чрезвычайно важное, бросил свой приемник и схватил наушники длинноволнового аппарата. Он прислушался, услышал SOS и бросился к пеленгатору. Там потерял было сигнал SOS, но, быстро вращая колесико, снова поймал его. Теперь пеленгатор был направлен на линию, которая вела к рации, которая передавала SOS. Линия шла под углом 110 градусов на юго-восток от курса эсминца. Где-то на этой линии, видимо, достаточно близко от них, находилась рация, которая передавала SOS. Как только успели взять пеленг, рация смолкла.

Старший радист немедленно протелефонировал об этом Трофимову.

– Молодец! – похвалил его командир. – Но это несколько напоминает провокацию. Какие есть радиостанции на этой линии?

– На суше ближе Багдада нет ни одной. Это может быть только плавучая рация.

– Хорошо. Продолжайте слушать. Возможно, поймаете еще этого неизвестного. Обязательно пеленгуйте! – И командир повесил трубку.

Через пару минут Трофимов стоял наверху. Он приказал изменить курс на запеленгованную радистами рацию, а вахтенным – быть готовым к боевой тревоге. Слухачи на гидрофонах усилили наблюдение. Часть артиллеристов, пулеметчиков и торпедистов вызвали на боевые места.

Командир «Буревестника» считал, что эта радиограмма – провокация. Но кому нужно было провоцировать и для чего? Этого он не знал и приготовился к любым неожиданностям. Возможно, в этом была заинтересована та самая таинственная подводная лодка, в существовании которой Семен Иванович почти полностью убедился.

Зазвенел телефон. Радист сообщал, что сигнал SOS слышали несколько радиостанций, но никто не поймал ни позывных, ни указаний на местонахождение «Антопулоса». Одна из береговых радиостанций тоже запеленговала рацию, которая подавала сигналы тревоги. Радист передал результаты пеленгования. Имея два пеленга, уже можно было приблизительно определить место той рации. Дежурный штурман немедленно это сделал. Рация находилась приблизительно в пятнадцати-двадцати милях от эсминца, с возможной ошибкой по горизонтали на полторы-две мили.

– Дайте приказ в радиорубку соблюдать абсолютное молчание, – распорядился командир.

Обстановка вынуждала не подавать с корабля ни единого звука по радио, чтобы не выдать себя. Ведь при помощи радиопеленгаторов враги могли быстро вычислить, где находится корабль, пусть даже уловив всего несколько звуков и подметив два-три пеленга.

Ни одного огонька не светилось на миноносце, хоть он и мчался полным ходом.

Через пять минут вахтенный доложил, что на шумопеленгаторе уловили нечто похожее на звук выстрела из легкого орудия. Выстрел прозвучал по курсу корабля.

– Дайте боевую тревогу! – распорядился командир.

Палец нажимает кнопку – и по всем помещениям эсминца разнесся резкий звонок. Как на пружинах, взлетели с подвесных коек краснофлотцы. Вмиг опустели кубрики и каюты. Каждый занял место на своем посту, готовый слушать приказы командиров. Задраивались люки, слетали чехлы с орудий, пулеметов и торпедных аппаратов. Торпедисты, артиллеристы и пулеметчики стояли, готовые посылать врагу свои смертоносные гостинцы. При свете звезд блестели положенные на палубу рейки для торпед, в трюмах лежали снаряды, готовые к механической подаче наверх, в машине стрелки манометров говорили, что котлы доверху полны пара. Весь корабль, напряженный, как человек, готовый к боевому броску, рассекал темноту и море, и только звезды освещали ему путь.

Но вот на горизонте появился еще один свет. Там вспыхнул огонек и не гас, а наоборот, разгорался. Очевидно, огонек превращался в пожар, потому что над морем росло зарево.

– Товарищ командир, разрешите доложить. На море по нашему курсу горит судно, – вахтенный, хоть и видел, что командир смотрит туда же, но посчитал нужным доложить лично.

– Распорядитесь подготовить помпы, огнетушители и шлюпки для спуска на помощь утопающим, – ответил Трофимов.

Возле командира неподвижно застыл комиссар. За бортами эсминца шипела черная вода, а прямо перед ними выростал плавучий костер.

– Гидрофоны слышат подводную лодку, – прозвучал голос вахтенного.

Маленькая шлюпка с пятью пиратами обошла вокруг полузатопленного парохода и причалила к шлюпдеку, с которого трап вел на нижний капитанский мостик. Трое, в том числе помощник Анча, поднялись на пароход, а двое отвели шлюпку на несколько метров от него, чтобы лучше следить за действиями своих товарищей.

Под крышей радиорубки было небольшое отверстие. Сквозь это отверстие Марко и Яся могли наблюдать за пиратами с того момента, как те приблизились к пароходу. Видели, как все трое поднялись на капитанский мостик и остановились перед штурманской рубкой. Двое вошли в нее, а один остался у дверей. В окошке рубки появился свет. Пираты, наверное, искали интересующие их бумаги. Скоро один из них вышел, что-то сказал и исчез за рубкой. Вскоре свет в окошке погас, и вышел второй. Он что-то держал. Очевидно, все же нашел нечто ему нужное. После этого они полезли к бортовым фонарям, наверное, как полагал Марко, чтобы погасить их. Яся тем временем смотрела в иллюминатор, за борт, не видно ли в море «Разведчика рыбы», но ничего не заметила. Когда она шепотом сказала об этом Марку, тот ответил, что, возможно, летчиков с лодки не увидели, а «Разведчик рыбы» маскируется и имеет возможность спастись.

Пираты закончили осмотр штурманской рубки и стали о чем-то совещаться. Вспомнив о пребывании на подводной лодке, Марко ощутил в голове и руке боль. Пираты, несомненно, заглянут в радиорубку и обнаружат их. Одному еще можно было бы залезть под софу, на которой спал радист, но поместиться там вдвоем было невозможно. Выйти из радиорубки незамеченными они еще могли, но где спрятаться? В трех с четвертью метрах от двери поднимался борт большой шлюпки. Когда они готовили ее к спуску, то немного отвернули тент, которым обычно закрывают лодки от дождя. Она могла стать единственным местом спасения. Схватив Ясю за руку, парень дал понять ей, чтобы она залезала под тент. Девочка сразу сообразила, с ловкостью обезьянки вскочила в шлюпку и мышкой юркнула под тент. Марко рванул за ней с не меньшей скоростью. Радиорубка прикрывала их от света прожектора, а щель между тентом и бортом шлюпки у кормы давала возможность следить за тем, что происходит на всем правом борту парохода. Сразу же пришлось притихнуть и лечь на дно, потому что трое пиратов, посовещавшись, пошли от капитанского мостика в радиорубку. Вот их шаги шуршат уже по шлюпдеку. Парень и девочка затаили дыхание. Пираты, наверное, считали главными пунктами, где могло сохраниться что-то ценное, штурманскую и радиорубку. Идя к ней, один из них хлопнул ладонью по тенту на шлюпке, буквально в нескольких сантиметрах от Ясиной головы. Но ни один не потрудился заглянуть под тент. Марко боялся, как бы в радиорубке пираты не обратили внимания на аппаратуру, которой он только что пользовался. Аккумуляторы, вероятно, еще оставались теплыми. Но пираты, по всей видимости, этим не интересовались, потому что очень быстро вышли из рубки, забрав только бумаги.

К небольшой надстройке на корме, которая выглядывала из воды маленьким островом, никто из них не пошел. Разговаривали они друг с другом так близко от Марка, что он мог бы высунуть руку из-под тента и схватить одного из них за воротник. К сожалению, он не понимал ни слова из их беседы. Когда они отошли, парень снова поднял голову и выглянул в щель. Два пирата остались на шлюпдеке и принялись осматривать помещения, направляясь к каюте капитана. Марко замер. Ведь они непременно должны были зайти в кают-компанию. А в ней и в каюте капитана были звери. И вот на палубе не осталось ни одного пирата. Последний открыл дверь капитанской каюты и исчез внутри. Наверное, он сначала ничего там не увидел, потому что минуты полторы на пароходе стояла тишина. Двое, которые осматривали каюту, вышли оттуда и направились в кают-компанию. Но стоило им переступить порог, как из капитанской каюты донесся крик. И словно в ответ ему в кают-компании грянул выстрел. К пароходу метнулся свет прожектора. Подводная лодка стояла по левому борту, а значит, там не было видно ничего из того, что происходило на правом, откуда два пирата заходили в кают-компанию. Двери же из капитанской каюты выходили на середину парохода, и прожектор ярко освещал это место. Марко мог видеть весь правый борт и нижний капитанский мостик. Юнга увидел, как на нем открывается дверь, и оттуда выскакивает пират, а следом за ним огромный зверь. Он ударом лапы сбил пирата с ног и остановился над своей жертвой, разинув пасть, оскалив большие острые зубы. Света прожектора зверь не испугался. Казалось, такой свет был для него привычен. На подводной лодке сразу заметили, как упал человек, и увидели льва. В это время из кают-компании прозвучал новый выстрел, и оттуда, как ошпаренные, выскочили два пирата, а за ними со страшным рычанием разъяренный, и, видимо, раненый зверь. Это был черный южноамериканский ягуар, самый страшный зверь Нового Света, который по силе равняется льву и тигру. Обычно осторожный и боязливый по отношению к человеку, он впадает в бешенство, если его ранить.

События развивались невероятно быстро. Пулеметчики с подводной лодки, чтобы спасти своего товарища, дали несколько выстрелов по первому зверю. Лев ответил на них громовым ревом и упал грудью на барьер. В это время из капитанской каюты показалась голова нового хищника: пригнувшись, оттуда выглядывал тигр. Он молниеносно схватил пирата за ногу и втащил его обратно в каюту. Почти одновременно Марко увидел, как один из тех, что выскочили из кают-компании, бросился в море. Второй получил от ягуара могучий удар когтями, который разорвал ему руку от локтя вниз и бедро. От этого удара пират свалился за борт.

С подводной лодки гремели выстрелы, в воде кричал раненый, который тонул. Шлюпка от левого борта спешно обходила пароход. Когда она прошла килевую линию, Марко рассмотрел испуганные и растерянные лица гребцов. Следует сказать, что Марко и Яся тоже не слишком хорошо себя чувствовали, потому что в нескольких шагах от их убежища стоял черный зверь, словно готовящийся прыгнуть в воду, и яростно рычал. Но вот шлюпка подобрала обоих пиратов, приблизившись на каких-то пятнадцать метров к пароходу. В этот момент ягуар выгнул спину и внезапно прыгнул на шлюпку. Он не долетел до нее всего метра три. Падая в море, он так всколыхнул поверхность, что шлюпка закачалась, едва не черпнув воды. Пираты налегали на весла, но ягуар, вынырнув, поплыл за ними вдогонку.

Марко почти целиком высунулся из-под тента, следя за зверем и шлюпкой. Казалось, он вот-вот догонит шлюпку, но пираты, охваченные ужасом, налегали на весла и заметно отдалялись. Юнга, воспользовавшись тем, что общее внимание сосредоточилось на звере, выскользнул на палубу и заскочил в радиорубку. Тут он припал к удобному для наблюдений отверстию.

На палубе подводной лодки суетились несколько человек. Они, наверное, ждали шлюпку. Когда она показалась из-за парохода, к ней метнулся луч прожектора. Ягуар еще плыл за шлюпкой, но теперь заметно отстал. Но пиратам не везло. Один матрос слишком сильно загреб, и весло сломалось. Теперь шлюпка затанцевала на месте. Матрос попытался грести одним веслом, но шлюпка шла очень медленно, потому что была перегружена. Ягуар приближался к ней. С палубы подводной лодки, поняв, в чем дело, начали что-то кричать. Тогда шлюпка повернула в сторону и пошла параллельно лодке. Затарахтел пулемет, вздымая брызги вокруг ягуара. Зверь взревел в последний раз, дернул головой и исчез под водой. После этого на минуту зависла тишина. Но вскоре раздался страшный рев льва из-под капитанского мостика.

Шлюпка медленно приблизилась к своему кораблю. Свет прожектора мешал Марку рассмотреть стоявших на палубе, но ему казалось, что он узнает сухощавую, высокую фигуру Анча. Казалось, пираты хотят отправить на корабль новую экспедицию, возможно, для поисков матроса, который попался зверям в капитанской каюте. Когда шлюпка снова отошла от корабля, Марко опрометью бросился в лодку, залез под тент и рассказал Ясе про свои наблюдения.

Решили сидеть как можно тише, надеясь, что пираты вскоре оставят пароход. Огней «Разведчика рыбы», как и прежде, не видели. Он, очевидно, прятался в темноте. Марко и Яся больше не выглядывали из своего укрытия, только прислушивались, слышны ли шаги на палубе. Под тентом было абсолютно темно. Они видели лишь друг друга и старались дышать так, чтобы это дыхание не было слышно даже им самим. В конце концов они услышали плеск весел поблизости, но шагов по палубе больше не было. Так прошло несколько бесконечно долгих минут. Но вот возле парохода зашумела вода. Поблизости проходил корабль. «Наверное, подводная лодка обходит пароход по периметру», – подумал Марко и не ошибся, потому что в темноте сразу же появился свет. Подводный корабль обошел «Антопулос» с правой стороны, освещая его прожектором. Теперь Марко и Яся совсем не могли выбраться из шлюпки, потому что их сразу заметили бы. Шум винта стих, корабль остановился. Возможно, пираты осматривали пароход с той стороны, чтобы узнать, остались ли на нем звери. Может, таким образом они хотели выяснить судьбу своего матроса. Так прошла минута. Потом громкий, и, казалось, двойной грохот взрыва ударил по ушам. Юнга и девочка почувствовали сильное сотрясение, где-то рядом что-то трещало, взлетало в воздух, падало в воду. Это подводная лодка, жалея торпеду, выпустила по надстройке капитанского мостика снаряд из легкого орудия. Грохот выстрела почти слился с грохотом взрыва. Снаряд разворотил штурманскую рубку и верх капитанской каюты, разбросав части всех легких деревянных надстроек по морю. Какой-то обломок упал на тент, прикрывающий шлюпку, и прорвал его, едва не зацепив Ясю. В тот же миг послышался рев зверя. Возможно, взрыв напугал его, возможно, ранил. Загорелось то, что оставалось от капитанского мостика.

Марко и Яся неподвижно лежали на дне шлюпки. Марко ждал, когда подводная лодка отойдет, и тогда они бросятся в воду, и, может, спасутся на каких-то обломках, которые после взрыва должны были плавать вокруг. Но лодка стояла на месте и не сводила с парохода свой прожектор. Новый грохот выстрела слился с грохотом нового взрыва. Теперь Марко и Яся видели отблеск огня, а взрыв, казалось, произошел прямо у них над головами. Снаряд попал в камбуз, действительно в нескольких шагах от них, и поджег кают-компанию. Запахло дымом. В третий раз грохнула пушка, и в этот раз взрыв был особенно громким, потому что снаряд попал в надстройку на корме и разорвал одну или две бочки с бензином. Пламя мгновенно охватило всю кормовую надстройку, она запылала, словно огромный факел, ясно освещая море на сотни метров вокруг. Подводный корабль погасил прожектор. Теперь он был не нужен – света было достаточно. Пираты больше не хотели тратить снарядов. Хватило трех выстрелов, чтобы открыть доступ воде через верхнюю палубу в трюм. Мачты «Антопулоса» стали укорачиваться. Пароход уходил под воду. Легкое дуновение ветра на миг окутало радиорубку и почти весь шлюпдек дымом. На воде возле парохода виднелись пылающие пятна. Это горел разлившийся из бочек бензин. После обстрела пароход начал быстрее уходить в воду носом. Об этом свидетельствовали наклон фок-мачты и затопление капитанской каюты, в которой жутко рычал зверь.

В шлюпке, где неподвижно лежали Марко и Яся, чувствовался жар. Откуда-то рядом, наверное, от кают-компании, сюда подступал огонь. Происходило соревнование между водой и огнем – кто быстрее захватит радиорубку. Та же судьба должна была постигнуть и шлюпку. Ни Марко, ни Яся уже не отваживались из нее выскочить. Им казалось, что лучше утонуть вместе с «Антопулосом», чем снова попасть в руки Анча и «рыжей гадины». Их мучил жар, их душил дым. Они слышали под собой всплески. Это означало, что пароход уже ушел шлюпдеком под воду и вот-вот пойдет на дно, создавая над собой могучий водоворот. Марко сжимал руку Яси и пересохшими губами шептал ей слова надежды.

Подводная лодка следила за агонией парохода, который прошлой ночью обманул пиратов, оставшись после взрыва на поверхности и дрейфуя почти целые сутки. Создавалось впечатление, что пираты боялись, как бы пароход снова не обманул их; десятиметровая пушка угрожающе смотрела на него дулом. Пираты решили выпустить еще один снаряд и убедиться, что с пароходом покончено. Снова звук выстрела, взрыв и блеск огня над радиорубкой почти сливаются воедино. Разлетаются стены радиорубки, взлетают в воздух части аппаратуры, поднимается пламя над местом взрыва. Теперь, кажется, на пароходе не осталось ни единого места, не охваченного огнем или не затопленного водой. Лишь металлические мачты спокойно торчат над этим костром. В это время до пиратов, которые стояли на палубе своего корабля, донесся металлический звон из воздуха, сверху. Приближался самолет. Палуба мгновенно опустела, захлопнулись люки, и, глотая воду в цистерны, подводный корабль исчез под поверхностью моря. Только широкие круги расходились по воде, и бушевал пожар на корабле.

Эсминец услышал врага. Неизвестно, знал ли враг о приближении эсминца, но «Буревестник» не снижал хода. Он шел исключительно зигзагами, на всякий случай, остерегаясь торпеды. Теперь штурман прокладывал курс уже не по радиопеленгу и не на свет пожара, а по шумопеленгатору, который определяет местонахождение корабля под водой. Пират, наверное, пересекает путь эсминца наискосок. Возможно, он заметил надводный корабль и пытается исчезнуть, но капитан-лейтенант Трофимов твердо решил его не упускать. Эта встреча должна быть последней, здесь должна произойти смертельная схватка один на один, хотя оба корабля напоминают противников с завязанными глазами. Правда, чаще в таком положении бывает эсминец. Командир дает приказ осветить море прожекторами, надеясь заметить перископ. Но лодка или совсем погрузилась под воду, или умело прятала свой перископ. Однако командир «Буревестника» знал, что подводный враг не мог далеко сбежать. На поверхности эсминец непременно догнал бы его и потопил, а под водой лодка едва ли осмелится идти полным ходом. Значит, «Буревестник» ее найдет. Лодка вынуждена была только неподвижно лежать на грунте, пока эсминец не уйдет отсюда, или подняться на перископную глубину и попытаться потопить корабль торпедами. Другого выхода у пиратов не было.

За это время «Буревестник» приблизился к месту пожара. Теперь пылающий пароход находился от него на расстоянии меньше мили. С миноносца видели, что он почти затонул, догорали лишь верхние надстройки. Казалось, пожар свирепствовал и внутри корабля, так как пламя над тем местом, где должен был находиться капитанский мостик, било высоким столбом, словно из жерла. Видимо, внутри корабля тоже происходила борьба воды с огнем, потому что вместе с огнем и дымом оттуда вылетали клубы белого пара.

В эту напряженную минуту Трофимов четко различил урчание мотора в воздухе. В темноте над морем проносился самолет. Откуда, куда, что за самолет? Командир и вахтенный поднимают головы вверх, ища над собой огоньки, которые должны быть на самолете, но их не видно. Может, они потерялись на ярком фоне пожара, но тогда самолет видели бы на освещенной им половине неба. Звучит приказ – готовить зенитную артиллерию. Тоненькие дула зенитных пушек поднимаются в темное небо. Они настороженно замирают, готовые забросать подоблачное пространство своими снарядами.

Гидрофоны уже не слышали шума подводной лодки. Но командир эсминца хорошо знал поведение подводного врага: значит, пират остановился, замер и таким образом пытается избежать опасности. Так он будет лежать до тех пор, пока его гидрофоны не потеряют шума винтов эсминца, когда тот уйдет отсюда. «Напрасная хитрость!» – Капитан-лейтенант Трофимов готов соревноваться в долготерпении. Но едва ли это было нужно. Как охотник выкуривает лисицу из норы, так старый боевой командир «Буревестника» сумеет заставить подводную лодку сдвинуться со своего места. Лишь подождет минуту, потому что его встревожил неизвестный самолет. Если против него два врага – и подводный, и воздушный, – бой окажется горячим. Прожекторы так и мечутся по морю и по небу, то выстилая параллельные столбы лучей, то скрещивая их, то вновь разводя в разные стороны. Наконец луч прожектора поймал маленькую темно-серебристую птицу. Ее освещают, не выпускают, берут в перекрестье прожекторов, чтобы ослепить пилота и навести на самолет зенитные пушки. Артиллеристы готовы при первом же приказе окружить его взрывами, но команды нет. В ярком свете видно, что это маленький самолетик, неспособный сбрасывать большие бомбы. И глазастые командиры на мостике уже почти готовы признать, что это «Разведчик рыбы».

Продержав самолет освещенным примерно полминуты, прожекторы по приказу командира оставляют его и снова обшаривают море вокруг корабля. Под светом прожекторов чернеет вода. Светлые дорожки бегают по морю, но никто не замечает маленькой трубки над водой. Тем временем самолет стих и снова наступила напряженная тишина. Такое напряжение выматывает хуже, чем самая тяжелая работа.

Пожар уменьшался. Теперь над водой горели только крыши капитанского мостика и радиорубки. Вокруг огня расплывались и горели на воде обломки и разные смытые с палубы вещи. Вот огонь еще раз вскинулся столбом над пароходом. За радиорубкой, где стояли несколько бочек с бензином, вспыхнул огонь, с громким взрывом разлетелись бочки, высоко вскинулся столб пламени, словно прощальный сигнал, и пароход исчез под водой. На поверхности догорали лишь несколько мелких огарков, слегка освещая медленно погружающиеся мачты. Но вот и они погасли. И снова темнота, еще гуще, чем перед этим, окутала море. Где-то оттуда, с места, где затонул пароход, гидрофоны миноносца уловили шум винтов подводной лодки. Трофимов догадался, что подводная лодка пряталась между эсминцем и тонущим пароходом. Теперь пароход, идя на дно, создает водоворот и тянет за собой лодку. Чтобы вырваться из этого водоворота, пират пустил в ход электромоторы. В памяти командира эсминца вспыхнуло воспоминание, как во время империалистической войны одна подводная лодка, спасаясь от миноносцев, нырнула под большой тонущий пароход, прошла под ним, вырвалась из водоворота и сбежала от погони.

Трофимов уже готов дать приказ идти на врага и искать его по ту сторону парохода, как палубный наблюдатель с левого борта крикнул:

– По левому борту торпеда.

Командир оглянулся и увидел в свете прожектора пенную дорожку, след торпеды, которая приближалась со скоростью моторного катера. Еще минута – и могучий удар сотрясет корабль, разрушительная сила разворотит борт или дно эсминца, может оторвать нос или корму, а через три минуты после этого команда будет спасаться, бросаясь за борт с пробковыми поясами и кругами, если не успеет спустить шлюпки. Последними покинут корабль радист, а за ним командир, если им еще повезет.

– Право руля! – прозвучал металлический голос командира, а его рука крутнула машинный телеграф на «полный боевой ход».

Прошло три-четыре секунды. Эсминец рванулся вперед, убегая от торпеды, но пенная дорожка была уже в тридцати метрах от кормы. На мостике возле неподвижного командира будто застыли вахтенный и комиссар. Все трое будто измеряли глазами скорость торпеды. На миг она исчезла с освещенного места, но прожектор снова высветил воду за кормой. Пенная дорожка прошла на расстоянии десяти метров от кормы. «Все кончено», – подумал командир и отвернулся. Скорость и удачный маневр спасли корабль. Торпеда ушла дальше в море. Она пробежит определенное расстояние и затонет. Нужно искать подводного врага. Снова все внимание гидрофонам. Палубные вахтенные не спускают глаз с освещаемого прожекторами корабля. Корабль сбавил ход и медленно закружился. Так прошло несколько минут, и вновь прозвучало предупредительно-грозное:

– Торпеда!

Теперь ее заметили с правого борта, и, следя за ее курсом, невнимательный наблюдатель мог бы сказать, что она не угрожает кораблю. Но пристальное наблюдение вскоре показало, что торпеда кружит вокруг эсминца с бешеной скоростью, все уменьшая круги.

Это была та самая торпеда, которая недавно прошла за кормой. Это была торпеда спирального действия. Торпеду заметили в момент, когда эсминец уже не мог вырваться из ее смертоносной спирали. Никто не знал, куда именно ударит торпеда, но всем было ясно, что спустя каких-то полминуты она попадет в корабль. Вахтенный помощник поднял взгляд на командира, ожидая приказа дать аварийную тревогу. Капитан-лейтенант понимал, что все напряженно ждут его решения. И вновь прозвенел все тот же металлический голос:

– Подводными снарядами по торпеде – огонь!

Приказ был совершенно неожиданным для вахтенного. Еще секунду царила тишина: полсекунды артиллеристы усваивали команду, секунду наводили орудия. И тут же загремели выстрелы. Пушки с неимоверной скоростью выбрасывали по торпеде снаряды, те погружались в воду и там разрывались. Канонада длилась секунд десять и закончилась оглушительным взрывом, вспышкой огня над морем и столбом воды, который частично попал на палубу эсминца. Один снаряд, точно посланный артиллеристом, попал в торпеду и взорвал ее за несколько секунд до удара по кораблю.

На подводной лодке, услышав взрыв, не сомневались, что торпеда попала в цель. Командир-пират хотел посмотреть на последствия своей атаки. В первую минуту после взрыва эсминец стоял с погашенными прожекторами, и когда пираты выставили перископ, они ничего не увидели. Возможно, они допускали, что удар торпеды был очень точным и корабль сразу пошел на дно. Наверное, желая в этом убедиться, подводная лодка не ограничилась наблюдением в перископ, а всплыла на поверхность. Еще звенело в ушах после взрыва, а лучи прожекторов снова забегали по морю, когда вахтенный на «Буревестнике», протянув руку вперед, крикнул:

– Подводная лодка!

В машинном отделении прозвучал приказ: «Полный боевой – вперед!» Старший механик дал ход, как на последних флотских гонках. Все машинное отделение содрогалось. Механик предполагал, что в эту ночь командир даст приказ увеличить скорость по его проекту, но приказа все не было. Однако миноносец, приближаясь к подводной лодке, рассекал морской простор со скоростью скорого поезда. На лодке поняли маневр «Буревестника», и пират начал быстро погружаться. Если бы эсминец протаранил его своим форштевнем, бой окончился бы в ту же минуту. Палуба лодки уже скрылась под водой, стала погружаться рубка. Но эсминец вот-вот налетит на врага. И лодка, погружаясь, одновременно дала полный ход электромоторами. Этим она выиграла несколько секунд. Скорость приближения эсминца снизилась, потому что лодка убегала от него, пусть даже идя почти вдвое медленнее. Теперь на поверхности виднелся только перископ, высвеченный прожектором. И за перископом, как гончая за лисицей, мчался «Буревестник». Кажется, нужна всего секунда – и гончая схватит зверя за хвост, но этой секунды как раз и не хватило: перископ целиком скрылся под водой. Но не все еще потеряно: главное, зацепить килем рубку подводной лодки. «Буревестник» проносится над тем местом, где только что исчезла черная труба перископа. Некоторым краснофлотцам кажется, что они слышали легкий удар в корпус корабля. Но нет, – командир отрицательно качает головой. Возможно, сбили перископ, но и только, а вот сама лодка ушла в глубину. Звенит машинный телеграф, требуя застопорить машины. Эсминец возвращается назад, кружит, потому что гидрофоны сообщают о медленном движении подводной лодки. Она где-то здесь, совсем близко, почти под эсминцем.

Капитан-лейтенант гремит в рупор:

– Глубинные бомбы за борт!

С корабля сбрасывают в море снаряды, специально предназначенные для борьбы с подводными лодками. И скоро оттуда доносится гул, бурлит поверхность воды. Это на определенной глубине со страшной силой разрываются бомбы, невероятно усиливая давление воды. Чтобы уничтожить лодку, не обязательно попадать в нее бомбой. Достаточно взрыва поблизости, и лодка будет уничтожена. Даже при взрывах на расстоянии в подводной лодке от сотрясения гаснет электрика, трескается стекло, рвутся натянутые тросы, не удерживаются на ногах люди. Снова и снова разбрасывает эсминец глубинные бомбы, стараясь смертельно поразить невидимого врага.

После короткого перерыва, во время которого эсминец прислушивался к подводным шумам, снова двинулись в погоню. Подводные шумопеленгаторы указали, что лодка со скрипом поползла по грунту. Это было на глубине более ста метров, но звуки оттуда доносились четко. Теперь эсминец проскочил над этим местом на среднем ходу и даже уменьшил скорость до минимальной, когда снова начал бросать глубинные бомбы. Они рвались на глубине, где давление достигает десяти атмосфер, и достаточно было малейшей пробоины, чтобы лодка навсегда осталась на дне.

Сбросив очередную порцию бомб и пронаблюдав с поверхности за взрывами, Трофимов снова остановил корабль.

Командир не сомневался в своем успехе. Не мог подводный пират спастись от такого града бомб. Но все же не мешало бы проверить свои догадки, простояв здесь до утра и ни на минуту не прекращая шумовых наблюдений. Лишь теперь он поднял голову и посмотрел в звездное небо. Приближалось время рассвета. Глядя вверх, командир внезапно начал прислушиваться. Казалось, там снова звенело, но после стрельбы из пушек, взрыва торпеды и гула глубинных бомб уши могли слегка потерять чувствительность.

– Самолет, товарищ командир! – доложил вахтенный.

Над ними снова появился самолет. Трофимов хотел приказать прожекторам снова поймать его, но передумал и решил не показывать, где стоит эсминец. Но, похоже, пилот отважился при свете звезд сесть на воду, потому что скоро с эсминца заметили на миг его очертания, а потом стих гул мотора, и самолет, снижаясь, исчез в темноте. Вскоре после этого вдали мигнул огонек фонаря. Он то загорался, то гас, светил то красным, то зеленым. Вахтенный сигнальщик доложил:

– Дает сигнал: хочет разговаривать.

– Спросите, кто он и чего он хочет?

В ответ быстро замигали огоньки.

– Отвечает, что «Разведчик рыбы». Просит разрешения подойти.

– Сообщите: немедленно подходить. Прожектор! Осветить путь к кораблю.

Снова заработал мотор, и при свете прожектора с миноносца увидели, как к ним по воде приближается самолет. Вскоре он остановился у борта.

Летчикам сбросили трос, они закрепили им свою машину, а потом по длинному трапу с плавучим мостиком поднялись на палубу эсминца. Постукивая деревяшкой, Бариль взошел на командирский мостик и отрапортовал о приключениях, которые довелось пережить «Разведчику рыбы». Конец рапорта был таким:

– Во время зарядки бака горючим мы заметили, что какое-то судно осветило «Антопулос» прожектором. Судно стояло по ту сторону парохода. Надеясь, что парень и девочка дадут о себе знать, а одновременно сообщат и о нашем местонахождении, мы никаких мер относительно этого не предпринимали. Продолжая готовить самолет к полету или самостоятельному ходу по морю, мы надеялись, что судно с прожектором подойдет к нам. Почти закончили подготовку аппарата, когда нам показалось, что со стороны парохода донеслись выстрелы и крики, а потом рев зверей. Зная, что на пароходе есть дикие звери, мы решили, что там произошло какое-то несчастье: возможно, звери выскочили на палубу. Очень быстро после этого судно с прожектором обошло пароход, продолжая его освещать. По очертаниям судна мы узнали подводную лодку. Поняли, что это пират. Сразу же прозвучало два выстрела из пушки, и на «Антопулосе» вспыхнул пожар. Через некоторое время пират выстрелил в третий раз. Мой аппарат стоял, готовый ко взлету. Мы немедленно поднялись в воздух, а лодка, наверное, услышав нас, погрузилась в воду. Сделав над пожарищем круг и не увидев поблизости людей на воде, я взял курс на север, к берегу. Скоро нас осветили прожекторы. Кто освещал, мы не знали, считали, что это подводная лодка. Вскоре услышали в море канонаду и повернули к ней, чтобы узнать, в чем дело. Благодаря вашим прожекторам догадались, что какой-то корабль ведет бой с подводной лодкой, потому что видели тот момент, когда вы ее догоняли. Потом решили сесть на воду и искать боевой корабль.

– А где же юнга и девочка?

– Если они не погибли, то снова попали к пиратам в плен.

– Вы говорите, у юнги были документы с подводной лодки?

– Да.

– Люду Ананьеву пираты оставили на подводной лодке?

– Так было, по крайней мере, двадцать четыре часа назад.

– Оставайтесь возле корабля. Через два часа рассветет, и вы подниметесь в воздух. Мы обыщем этот район, может, обнаружим какие-то остатки «Антопулоса» и следы пиратов. Ложитесь и поспите хоть полтора часа.

– Слушаюсь.

Прошел час. Рассвет гасил звезды, расширяя горизонт. Утром начался ветер. Он быстро крепчал, и вскоре по морю побежали тяжелые волны. Бариля разбудили, потому что командир корабля, опасаясь, как бы волны не разбили самолет, приказал поднять его на палубу. Петимко осматривал море, и, наставив на ветер палец, сообщил:

– Я говорил, что может быть до пяти баллов.

– Шесть баллов тянет, – поправил его старший штурман «Буревестника». – В эти дни возможны небольшие кратковременные шквалы.

Утром эсминец прошел по морю. Нигде ни малейших следов ни парохода, ни подводной лодки не нашли. Оба лежали на глубине сто двадцать метров, как показывал эхолот в штурманской рубке «Буревестника».

Эсминец вернулся к Лебединому острову. На командирском мостике стоял капитан-лейтенант Трофимов и задумчиво смотрел вдаль. Если бы кто-то заглянул ему в глаза, он прочитал бы в них выражение глубокой печали.

Находясь в подводной тюрьме, Люда перестала ориентироваться во времени, потому что свои наручные часы потеряла еще в Лебединой бухте, когда попала в плен. Здесь постоянно горел электрический свет, и она не могла определить, когда был день, а когда ночь. Отдав Анчу письмо, она долго сидела в одиночестве, погрузившись в свои мысли. Ей принесли два блюда. Это могло означать обед, а может, и ужин, потому что после этого очень долго никто не заглядывал в каюту. И, в конце концов, она заснула.

Проснулась от шума и беготни, доносившихся из-за стены. Вскоре послышался звук пулеметной стрельбы. Через несколько минут после этого она почувствовала, что подводная лодка двинулась с места. Одновременно в каюту вошел Анч и приказал ей идти за ним.

– Вы поможете перевязать раненого, – сказал он, – и подежурьте здесь.

Шпион провел ее в небольшую каюту с двумя койками и маленьким столиком. Из этой каюты, как и из командирской, имелся выход через центральный пост в боевую рубку. Позднее Люда узнала, что это была каюта помощника командира и помощника Анча. Анча она увидела там сразу, но поначалу не узнала. Перед ней на койке лежал без сознания окровавленный мужчина. Второй моряк склонился над ним и разрезал ножом одежду, кусками бросая ее на пол. На маленьком столике стояла аптечка-сундучок.

Моряк велел ей держать раненому голову, а сам начал заливать йодом и забинтовывать ему страшные рваные раны не понятного Люде происхождения.

Во время перевязки послышались выстрелы из пушки на палубе. Эти выстрелы то стихали, то повторялись еще дважды. Девушка волновалась. Ей казалось, что на пиратов напали, а они отбиваются. Возможно, сейчас решается ее судьба. Вскоре Люда почувствовала, что лодка прячется под воду.

Закончив перевязку, моряк показал девушке знаками, что она должна сидеть и следить, пока раненый придет в себя. Затем он вышел. Люда осталась одна и, наконец, узнала раненого – это был матрос, которого она видела несколько раз. Он лежал с закрытыми глазами, без сознания, хотя иногда стонал. Люда сидела на маленьком стульчике за столом и осматривала каюту. Сквозь дверь из центрального поста управления до нее временами долетали слова. Из этих обрывков разговора она узнала о тревожном настрое пиратов. Командир и помощник спрашивали друг друга, откуда в это время здесь взялся самолет. Потом было слышно, как командир ругался, отвечая кому-то по телефону. Казалось, тревога пиратов все нарастала: лодка остановилась, было приказано сохранять абсолютную тишину. Потом лодка бесшумно поднялась, но на поверхность не всплыла. Должно быть, пираты наблюдали за морем в перископ. Через несколько минут послышалась команда выпустить торпеду. Торпедного выстрела она не ощутила. Только радостные крики командира пиратской лодки вскоре сменились проклятиями. На эти проклятия ответил другой голос:

– Эсминец остановился, она его поймает на спирали.

Потом тот же голос добавил:

– Их прожекторы могут заметить перископ.

И Люда снова почувствовала погружение лодки. Ее охватила неописуемая тревога, потому что она догадывалась, что на поверхности моря какому-то судну угрожает взрыв торпеды. И правда, скоро прогрохотал глухой звук взрыва, и радостные крики послышались в центральном посту управления. Девушка до боли сжала кулаки. Лодка снова поднималась. В тот раз она всплыла на поверхность. Люда сидела, окаменев, со сжатыми кулаками и закрытыми глазами. Перед ее глазами, будто в реальности, возникла картина гибели парохода и людей на нем.

Но вдруг она встрепенулась и открыла глаза. Страшная картина исчезла – из центрального поста снова донеслась ругань командира. Вслед за руганью прозвучал приказ открыть баллоны со сжатым воздухом и дать полный ход электромоторам. В звучании голоса, отдававшего приказы, послышался страх. Значит, теперь опасность угрожала подводной лодке. Люда ощутила прилив радости, забыв, что это опасно также и для нее.

Командир требовал «самый полный» ход. Где-то вдалеке с бешеной скоростью нарастали шум и грохот, словно великаны-киты били по воде могучими хвостами или над головой по мосту мчался скоростной поезд. Что-то прогремело над лодкой. Внезапно лодка содрогнулась, зашаталась и пошла вниз. Из центрального поста послышался успокаивающий голос:

– Сломался перископ… Право руля! Будем лежать на грунте.

Лодка пошла на самую большую возможную глубину. Девушка посмотрела на раненого и увидела, что он пришел в себя и лежит с открытыми глазами. Она склонилась над ним, он внимательно посмотрел на нее и прошептал:

– Дайте воды.

Он сказал это на русском языке. Пораженная Люда хотела ответить, что и до этого понимала его, но опомнилась и промолчала. Налила из графина в стакан воды и поднесла к его губам. Только раненый выпил и прошептал слова благодарности, как лодка содрогнулась, и сквозь ее стены послышался взрыв. Это был первый, а потом они шли один за одним, то ближе, то дальше. Лодка дрожала и поднималась кверху то носом, то кормой. Во время одного взрыва погас электрический свет, но вскоре вновь зажегся. Лодка ползла по грунту, стремясь уйти из зоны обстрела. Ей это вроде удалось, но после недолгой тишины снова загремели взрывы. Наконец после одного из них лодку подкинуло вверх, затем бросило на грунт. Люда упала на пол. Электрический свет погас и больше не зажигался. В центральном посту послышались тревожные крики. Командир и его помощник спрашивали по телефону о состоянии машинного отделения на корме и торпедного – на носу. Люда не слышала ответов, но по самим вопросам догадалась, что лодка получила повреждения, что затоплены какие-то переборки и связь между центральным постом и другими помещениями, кроме двух кают рядом с постом, прервана. В темноте и тишине прошло несколько часов, пока наблюдатели на гидрофонах не сообщили, что надводный корабль ушел. Тогда начался оживленный разговор по телефону и стук в машинном отделении. В каюте снова зажегся электрический свет.

Из подслушанных разговоров Люда узнала, что коридоры между центральным постом и другими помещениями затоплены, что повреждены вертикальные рули, не открываются клапаны баллонов со сжатым воздухом, который обычно вытесняет воду из цистерн и поэтому лодка способна только ползти по грунту. Радиостанция также повреждена, и радист не брался восстановить ее раньше чем через три-четыре дня, а главное – на большой глубине не мог ни с кем связаться. Датчик глубины показывал, что лодка лежала на глубине сто тридцать метров. Запас энергии в аккумуляторах оставался минимальный.

После совещания, которое прошло в каюте командира и содержания которого Люда не знала, лодка вновь медленно поползла по грунту. Куда они направлялись, Люда не представляла. Заметила только, что движение началось в шесть часов тридцать две минуты. Иногда командир громко говорил по телефону, подбадривая и успокаивая команду. Раненый лежал молча, изредка просил пить. В два часа дня попросил помочь ему подняться, с трудом сел на постели, потом здоровой рукой оперся о стол и сделал шаг одной ногой. Но вторую сдвинуть с места не смог. Анч только один раз заглянул к ним, но сразу же вышел, ничего не сказав. Еще заходил помощник командира взять что-то из ящика в столе, спросил раненого, как он себя чувствует, и сообщил, что лодка идет на мель.

В центральном посту теперь разговаривали мало. Телефон звонил редко: вероятно, команда была спокойной и не беспокоила своего командира. Как и раньше, чувствовалось, что лодка ползет по грунту.

Командир и старший офицер поначалу отдавали много приказов, пытаясь различными маневрами направить лодку носом вверх и таким образом подняться на поверхность. Но, очевидно, руль глубины заклинило в таком положении, что лодку тянуло вниз, и все усилия пиратов оставались напрасными. Иногда лодка останавливалась, встречая неровности на грунте. К счастью для пиратов, на дне не было обрывистых выступов или слишком крутых подъемов, и после небольшого усилия она каждый раз преодолевала небольшую преграду и ползла дальше.

Один раз гидрофоны отметили, что над лодкой прошел пароход. Об этом старший офицер доложил командиру. Тогда лодка остановилась и простояла до тех пор, пока наблюдатель не сообщил, что звуки парохода исчезли.

В два часа дня на посту центрального управления вновь начался тревожный разговор. Командир приказывал кому-то по телефону не терять надежду, не поддаваться панике, предлагал открыть какие-то краны и обещал быстрое спасение. Люда слышала только слова командира и не понимала, в чем дело, но догадывалась, что в какой-то части подводной лодки людям грозит опасность.

Раненый подтвердил ее догадки – он тоже слышал разговор в центральном посту. Повернув к девушке голову, он рассказал ей на русском языке, что в торпедном отсеке на носу недостаточно воздуха. Командир приказал попробовать выпустить сжатый воздух из баллона при торпедном аппарате. Это даст дополнительное количество кислорода, но сильно увеличит атмосферное давление. Однако количество углекислого газа в воздухе останется то же. Из разговора командира можно было догадаться, что в торпедном отсеке не работал регенератор, предназначенный для очищения воздуха.

– Больше двух часов там не проживут, – сказал раненый.

Минут через тридцать-сорок в центральном посту снова ожили телефонные звонки, и снова командир приказывал, умолял, обещал. Наконец послышался приказ, переданный по телефону в машину: выключить электричество в торпедном отсеке. Раненый оперся на здоровый локоть, глаза у него блестели, он зашептал:

– Они угрожали выброситься на поверхность из торпедных аппаратов. Теперь они не смогут впустить сжатый воздух в торпедные трубы.

Время тянулось неимоверно медленно, и девушка ощущала агонию людей, находившихся в каких-то двадцати пяти метрах от нее: темнота, тяжелый воздух и осознание быстрой, неминуемой смерти.

Лодка все ползла и ползла. Прошел час, полтора. Возможно, в торпедном отсеке уже властвовала смерть. Раненый заснул. Люда вытянула на столике руки и положила на них голову. Так долго она сидела неподвижно, ей казалось, будто в каюте тоже не хватает воздуха. А в голове гудело, звенело…

Лодка остановилась. Свет электрической лампочки погас, в каюте стало сумрачно. В центральном посту послышались телефонные разговоры:

– Аккумуляторы сели, – сообщил кому-то старший офицер.

После этого наступило молчание. Оно длилось недолго, и скоро снова послышался разговор. Командир и старший офицер совещались. Временами вмешивался Анч, а один раз какое-то слово вставил и рулевой. Раненый зашевелился и поднял голову, прислушиваясь к разговору. Старший офицер предложил два выхода: первый – через специальный люк выбросить аварийный буек на поверхность моря, надеясь, что его заметят советские пароходы и пришлют им водолазную партию; второй – затопить боевую рубку и через нее одному или двоим мужчинам выброситься на поверхность в так называемых подводных парашютах, то есть в водолазных масках с маленьким баллоном воздуха. А в распоряжении пиратов было две таких маски. Те, кто выбросится, должны принять меры по спасению всего экипажа.

– Хорошо, – согласился командир. – Проверьте маски и приготовьте боевую рубку к затоплению. На поверхность подниметесь вы с господином агентом.

Господином агентом командир подводной лодки называл Анча.

– Тем временем, – продолжал он, – я дам господину агенту инструкции.

Было слышно, как командир и Анч вышли из центрального поста в командирскую каюту. Через несколько минут оттуда послышалась бешеная ругань командира. Он вернулся назад в центральный пост управления и сказал старшему офицеру, что из каюты пропал пакет с важными документами:

– Зашифрованные инструкции командования.

Но у пиратов не было времени обсуждать вопрос, куда исчез документ. Командир успокоил себя тем, что документы, во-первых, зашифрованы, а во-вторых, не могли попасть за пределы подводной лодки.

– Маски исправны, рубка готова к затоплению, – рапортовал старший офицер. – Разрешите надеть.

– Только посмотрите, как там у вас в каюте?

Раненый поднял голову, очевидно, собираясь что-то спросить, когда старший офицер зайдет в каюту. Однако ему не довелось это сделать, потому что в центральном посту треснул револьверный выстрел, и кто-то тяжело упал на палубу. Падая, ударил головой дверь, открыл ее и соскользнул по ступенькам в каюту, где были Люда и раненый. Перед ними лежал труп старшего офицера. За полуоткрытой дверью послышался новый выстрел, и там снова кто-то упал. Раненый вскочил с постели, сел и дико водил глазами в полумраке.

– Готово! – послышался голос командира. – Согласно инструкции, мы должны сохранять наше плавание в абсолютной тайне. На лодку мы уже вернуться не сможем. Здесь, рядом с чужими водами, командование ее поднимать не будет.

– План дальнейших действий? – сухо спросил Анч.

– Вместе с собой мы должны выбросить клипербот. В шестидесяти пяти милях отсюда находится наша надводная база. Мы должны добраться к месту назначенной встречи. Надевайте маску, она прикроет вам голову, а маленький баллон с воздухом даст возможность дышать и ускорит вылет из воды. Помните, мы на глубине восьмидесяти пяти метров. Это смертельно опасная глубина. Водолазов в мягких скафандрах поднимают отсюда в течение четырех часов, иначе им грозит тяжелая кессонная болезнь, преимущественно со смертельными результатами. Мы вылетим за какую-то минуту, как пробка из бутылки. На этой глубине давление – восемь с половиной атмосфер, а в лодке – обычное. Значит, и в нашем организме оно обычное. Это и должно нас спасти. Главное – не задержаться в рубке, когда в нее хлынет вода. Нас должно выбросить сразу, для этого я подниму там давление воздуха.

– А клипербот? – спросил Анч.

– Мы привяжем к нему весла, и они поднимутся вслед за нами.

– На всякий случай нам нужно переодеться, – сказал Анч. – Я должен приклеить бороду.

Они возились еще некоторое время и наконец перешли в боевую рубку. Выйдя оттуда, Анч зашел в каюту к девушке и раненому, заговорил с раненым, поблагодарил за хорошую работу, за удачную провокацию юнги и закончил:

– Вы были хорошим помощником, мне жаль расставаться с вами. Но я оставляю вам компаньонку, которая присмотрит за вами, и обещаю доложить вашему начальнику о вас как о герое.

Раненый просил, чтобы его взяли с собой, он обещал на всю жизнь остаться верным слугой Анча.

– К сожалению, у нас только две маски, и, кроме того, мы не смогли бы справиться с раненым.

Послышался голос командира – он звал шпиона. Анч повернулся к девушке:

– Прощайте, красавица, больше мы не увидимся, – сказал он на русском языке. – Вы интересовались своими друзьями. Они уже давно кормят крабов, которых я обещал вам подарить.

– Не утруждайте себя русским языком, – ответила Люда на его языке.

Анч вздрогнул от неожиданности. «Так, значит, она все время понимала разговоры в ее присутствии».

– У-у-у! – с ненавистью протянул он и замахнулся на нее, словно собираясь убить. Но его решительно и нетерпеливо звал командир.

Шпион выскочил из каюты. В центральном посту звонил телефон, но никто не подходил к трубке. Из машинного отделения звали командира, но командир с Анчем уже задраивали водонепроницаемую перегородку между центральным постом и боевой рубкой. Они должны были сделать это для того, чтобы увеличить в рубке давление воздуха.

Некоторое время раненый лежал словно окаменев, но вскоре опомнился.

– Не будем больше дурачить друг друга, – сказал он девушке, – теперь у нас общие интересы. Я надеюсь – они оба сдохнут раньше, чем выплывут на поверхность. Каждый из них еще здесь застрелил бы другого, но пока что они нужны друг другу.

Из боевой рубки донесся шум. Потом стих. Лодка качнулась: значит, вода прорвалась в боевую рубку, и сжатый воздух сквозь открытый люк выбросил из лодки двух человек. Слышалось какое-то шипение, бульканье за стеной. Где-то над ними толщу воды прорезают тела двух людей, которые, бросив своих подчиненных на произвол судьбы, пытаются спасти свои жизни.

Раненый тоже прислушивался. Казалось, его словно ударило какой-то страшной вестью, и он, теряя сознание, сполз с подушки. Свет лампочки все притухал, и вскоре Люда видела только слабо накаленную красную нитку в темноте. Последние запасы энергии в аккумуляторе освещения заканчивались. Кроме этой красной нитки, Люда ничего не видела. Она поднесла к лампочке часы и еще могла разобрать – пять часов тридцать две минуты.

В посту центрального управления настойчиво звонил телефон.

Рулевой Андрей Камбала одной рукой держал руль, второй – крепкую сигарету и философствовал по поводу разных изменений в природе. В данном случае его заинтересовало то, что большие стаи хамсы появились в этом году неожиданно рано. Она ловилась с осени до весны, потому что на лето, скорее всего, отправлялась в Средиземное море. «Колумб» был полон мелкой рыбы с серебристыми головками и буровато-синими спинками, отдаленно напоминавшей сельдь. Шаланды соколинских рыбаков со вчерашнего дня забрасывали сети на отмелях, и шхуна забрала очередной улов. Андрей сегодня необычно много рассуждал на самые разные темы. Посторонний наблюдатель мог бы решить, что он болтун. Но причины его разговорчивости были другие. Андрей старался отвлечь своих товарищей – шкипера и моториста – от мрачных мыслей.

– В одном году, – продолжал он, – хамса появилась огромная, с четверть метра длиной.

Конечно, Стах обязательно возразил бы, сказав, что Андрей врет, – такой большой хамсы никто никогда не видел, но в этот раз промолчал. Андрей сразу это заметил и даже умолк. Но затем продолжил:

– Шел тут один французский пароход. Стал почему-то возле нашего острова… Спустили шлюпку, съехали на берег…

И снова Андрея поразило молчание Стаха, ведь сколько раз он ни рассказывал историю с этим пароходом, шкипер всегда поправлял его, что то был не французский, а испанский пароход, и шлюпка к острову не подходила, а рыбаки подплывали к пароходу… Но сейчас, казалось, никто не слушал рассказа Андрея. Рулевой качнул прав´ило руля, затянулся дымом, покашлял и снова начал:

– Так брали они хамсу жарить, а называли ее чоусы…

– Анчоусы! – сердито поправил Левко, глядя поверх своего мотора.

– Анчоусы, анчоусы, – словно обрадовался рассказчик тому, что вытянул хоть одно слово из одного слушателя.

Стах молчал.

– Так те анчоусы, я вам скажу, хоть и дешевая рыба, а такая…

– Марко их здорово жарить умел, – тихо, словно сам себе, проговорил Левко и понурил голову.

Андрей растерянно посмотрел на моториста, на шкипера и беспомощно захлопал ресницами. Очерет оставался в той самой позе, и нельзя было понять, слышал ли он слова Левка или нет. Моторист взял тряпку, склонился над мотором и начал что-то обтирать. Внезапно затрепетал на ветру парус. После утреннего шквала они шли под мотором и под парусом. Шкипер глянул вверх и, наконец, подал голос:

– Ветер меняется. Рулевой, внимание! – Потом перешел на нос и начал рассматривать море в бинокль.

После шквала еще катились пенистые волны, но они уже не были высокими. По небу плыло несколько тучек, и солнце ощутимо припекало.

– Эй, ребята! – позвал шкипер. – Лодка слева, видите?

Рулевой и моторист взглянули, куда показывал, вытянув руку, шкипер. В семи-восьми кабельтовых от них на волнах покачивалась большая шлюпка. В ней стояли две фигуры, и одна из них размахивала чем-то вроде флага.

– Одеждой на весле машет, – объяснил шкипер своим товарищам и скомандовал рулевому:

– Право руля! Подойти к шлюпке!

Стах подошел к мачте и спустил парус. На лодке поняли, что шхуна идет к ним, и перестали махать самодельным флагом.

Чем ближе шхуна подходила к лодке, тем внимательнее смотрел Стах Очерет в бинокль, вызывая у рулевого и моториста особое любопытство. Они жалели, что бинокль в распоряжении экипажа был только один.

– На «Колумбе»! – донесся голос с лодки, и Андрей с Левком тут же изумленно переглянулись. Голос показался им знакомым. Всматриваясь в фигуры на лодке, Андрей забыл о руле, и шхуна пошла зигзагами.

– Руль! – крикнул Стах Очерет.

Рулевой выправил курс, но так же, как и шкипер, и моторист, не мог отвести взгляд от шлюпки.

На скамьях в шлюпке стояли парень и девочка. Андрей, наконец, узнал их. Это были Марко Завирюха и Яся Найдена.

– Стопорите мотор! – раздался крик из шлюпки.

Это был первый случай в истории плавания «Колумба», когда вся команда на нем забыла о своих обязанностях. Шкипер не дал приказ, моторист, который и без приказа знал порядок, как подходить к судам, даже не стоял возле мотора, а рулевой направлялся прямо на шлюпку, словно хотел ее протаранить.

В этот раз об их обязанностях напомнил юнга. Левко бросился к мотору и выключил зажигание. Андрей резко дернул руль, и шхуна, которая уже шла по инерции, проплыла мимо кормы шлюпки. Шкипер, схватив крюк, едва успел зацепиться им за борт шлюпки и потащил ее за шхуной.

В этот же миг Марко перепрыгнул на «Колумб» и попал в объятия Левка и Андрея. Шкипер, не выпуская из рук крюка, подтянул шлюпку бортом к борту шхуны и протянул руку Ясе. И Марко, и Яся выглядели очень утомленными, одежда на них была изорвана. У Марка на ранах на голове и на руке запеклась кровь. Однако оба смотрели бодро и радостно.

– Теперь я поверю, что анчоусы бывают длиной в метр, – сказал Стах Андрею.

– Есть! – широко улыбаясь, в первую очередь потребовал Марко.

– Сейчас пожарим анчоусы! – сказал ему Андрей.

– Не можем ждать! – взмолился юнга.

Шхуну остановили. Все собрались возле камбуза, где Марко и Яся уничтожали продовольственные запасы колумбовцев, а рулевой жарил анчоусов, вспоминая кулинарные рецепты старого Махтея.

Марко рассказывал о пережитых приключениях. Кратко изложив все по порядку, закончил на том, как они спаслись с охваченного пламенем тонущего парохода. Лежа в шлюпке, когда взрывались снаряды, а пламя охватывало надстройки «Антопулоса», юнга вспомнил, что тали, на которых она держалась, перерезаны, а значит, когда палуба нырнет под воду, шлюпка всплывет. Была опасность, что ее затянет в водоворот вслед за пароходом, но Марко утешал себя тем, что до сих пор пароход погружался довольно медленно, значит, можно было рассчитывать, что резко он не утонет, а течение отнесет шлюпку от опасного места. В любом случае для их спасения этот способ оставался единственным. Если бы они прыгнули в воду, их, несомненно, заметили бы с подводной лодки и, безусловно, расстреляли бы, да и тонущий пароход раньше затянул бы за собой в водоворот двух пловцов, а затем большую шлюпку. Так оно и получилось. Лежа неподвижно на дне шлюпки, они смотрели на тент и заметили, как он уже начал тлеть, когда услышали гул самолета. Это свидетельствовало о том, что «Разведчик рыбы» поднялся в воздух и пилот со штурманом спасены. Значит, они немедленно оповестят военные корабли о пиратской подводной лодке. Через минуту, уже задыхаясь от дыма и жары, услышали легкий треск: это, наверное, оседал пароход. В это же время шлюпка начала раскачиваться из стороны в сторону. Догадались: шлюпка всплыла. Немного позже Марко поднял голову – над ними тлел тент. Посмотрел за борт: пиратский корабль исчез. В нескольких десятках метров от них догорали верх капитанского мостика и штурманская рубка. Быстро сорвав тлеющий тент, выбросили его в воду. В шлюпке лежали одно весло и руль. Яся взяла весло, а Марко руль и начали отгонять лодку подальше от парохода.

Когда «Антопулос» утонул, их шлюпку лишь слегка качнуло. После этого они оказались в темноте. Видели, как вдалеке светили прожекторы, которые они считали прожекторами подводной лодки. Потом слышали пушечные выстрелы, громкий взрыв, какое-то жужжание под водой, а потом еще раз услышали мотор самолета. На этом их наблюдения той ночи закончились. Под утро их захватил шквал. Установив руль на место, все время держали шлюпку против ветра. Когда взошло солнце, шквал утих. Они все время всматривались в горизонт, не появится ли какое-то судно. В шлюпке нашли воду, но там не было ничего съестного. Плыть с одним веслом не могли и использовали его для флага, прицепив на него куртку Марка. Этим флагом подавали сигналы какому-то пароходу, но тот прошел далеко и внимания на них не обратил. Вскоре после этого к ним приблизился «Колумб».

– Так Люда осталась на лодке? – спросил шкипер.

– Да. Мы договорились, что она будет запутывать пиратов, давая им неверные ответы на все вопросы. Я надеялся, что наши корабли уже гонятся за лодкой, потому что «Разведчик рыбы» должен был оповестить их о событиях этой ночи.

После последних бессонных ночей Марко и Яся скоро почувствовали, как у них начинают слипаться глаза. Яся так и заснула, не дождавшись жареной рыбы. Ее на руках отнесли в рубку. Марко лег у порога, словно собирался охранять девочку. Перед тем как заснуть, он вытащил из-за пазухи синий пакет и положил на полочку, прикрепленную к стене рубки. Рыбаки пожелали обоим приятных снов, но ни Марко, ни Яся не слышали их пожеланий, потому что Яся спала, когда ее укладывали, а Марко утратил слух и зрение, как только его голова коснулась его собственной маленькой подушки. Они уже не слышали, как снова заработал мотор, как весело говорил Левко и как Стах поправлял Андрея, когда тот начал рассказывать, что однажды видел в Лузанах в цирке дельфина-акробата, который ездил верхом на лошади.

Но в основном дальнейший разговор крутился вокруг последних событий на Лебедином острове, подводной лодки и приключений Марка и Яси. С горечью вспоминали Люду, выражали надежду, что, возможно, она как-то спасется.

Хоть «Колумб» должен был идти в Лузаны, шкипер решил теперь сменить курс и зайти на Лебединый остров, чтобы отвезти туда Марка и Ясю и сообщить о подводной лодке и Люде.

С точки зрения шкипера, нужно было, прежде чем заходить в Соколиную бухту, пройти напрямик к маяку и отвезти Марка прямо домой. Он решил дать юнге, по крайней мере, трехдневный внеочередной отпуск. Левко и Андрей были полностью согласны со Стахом.