Мне кажется, я должен записать свои мысли. Рабочие дневники исследователя, которые останутся после меня, мало кому интересны – разве что таким же ученым сухарям. Но все, что я думал, ощутил и пережил помимо этого, все, чем я дышал во время работы в Мискатонийском университете, необходимо сохранить для будущего.

Пока я еще могу писать собственной рукой, пока мои глаза все еще принадлежат мне.

Пока еще помню, кто я такой, и могу рассказать вам об этом.

Не думаю, что моя история послужит кому-то уроком или предостережением: в наши дни происходит слишком много странного и страшного. Свидетельством тому – письма.

Не знаю, почему все эти люди пишут именно мне.

Я приехал в этот старинный университет три года назад, и все три года письма идут нескончаемым потоком. Напечатанные дорогой пишмашинкой на хорошей бумаге и наспех начерканные от руки на обрывках газет и сигаретных пачек.

Впрочем, нет. Одно письмо, самое первое, уже ждало меня. Судя по штемпелю, его отправили примерно за месяц до Пришествия, отправили именно мне, в этом не может быть сомнений, – в Мискатонийском университете тогда не было русских профессоров. Кроме меня, их нет и сейчас.

Тогда, в июле 1939-го, я еще даже не родился. И все это время письмо лежало в ящике для корреспонденций: я нашел его в первый же день, едва только служащий показал мне рабочий кабинет. Совет попечителей весьма благосклонно отнесся к рекомендательным письмам и сразу же дал разрешение на исследования. От щедрот мне выделили библиотечные часы, допуск в архивы и пыльный, пропахший канцелярским клеем и сажевыми чернилами кабинет. Похоже, он так и простоял пустым с самого открытия Мискатоника.

А что, если и письмо ждало меня с того дня? Оно не выцвело, не покоробилось, бумага сохранила первоначальный цвет. И даже карандашные буквы остались такими же: местами слабыми и дрожащими, а местами – жирно выделенными. Там, где у автора, похоже, ломался карандаш. Или решимость.

Основано на реальных событиях, все имена и фамилии изменены

На террасе пахло керосином. Немногочисленные посетители таверны жались по углам, стараясь не беспокоить Реда – длинноволосого старика в помятой длиннополой одежде, пропахшей копченой рыбой. На столе перед ним стояла керосиновая лампа, железная кружка с пивом, жаркое из лангуста в большой алюминиевой тарелке и разобранный на части «смит-вессон» русского образца. Каждую очередную порцию старик прожевывал долго и тщательно. В это время он поворачивал голову в сторону океана. Тот, кто проходил снаружи, мог заметить, что взгляд его в это время становился совершенно отсутствующим, глаза делались словно бы стеклянные, закатные лучи отражались в них легкими всполохами – казалось, что алые мотыльки выпархивают из его глазниц и растворяются в тяжелом влажном воздухе.

Запив лангуста темным, мутноватым элем, он принимался за чистку револьвера. Кусок тряпки для чистки он срезал с рукава собственной же куртки, который от этого стал еще на один дюйм короче. Вместо оружейного масла, которое в этих местах было большой редкостью, он использовал керосин, который позаимствовал из лампы, что стояла на его столе. Бармен хотел сделать ему замечание, но хозяин таверны одернул его и велел включить стоимость керосина в счет. Когда старик уйдет, хозяин таверны переложит этот счет в толстую бухгалтерскую книгу, где хранятся все счета должников.

Ред не оплачивал счета в его таверне уже более трех месяцев, но это почему-то не беспокоило Гарри Тауба – так звали владельца таверны. Никто не понимал, почему он так снисходителен к этому старику, от которого были лишь одни неприятности. Не понимал и сам Гарри, что крылось за этим отрешенным взглядом Реда, которым он вглядывался в океан. Но какое-то шестое чувство привносило в его душу странное спокойствие, когда старик перешагивал порог его таверны. Каждый раз он говорил себе, что это уж точно в последний раз. Что больше он не допустит этой нелепой благотворительности. Но стоило этой высокой исхудалой потрепанной морской псине переступить порог, и он ничего не мог с собой поделать.

Дэни вернулся домой воплощением филиппинской мечты – с тугим кожаным кошельком и в пилотских очках. Мечты этой прежде не было – она явилась вместе Дэни. Он привез брату Багусу часы, отцу пояс, а матери синее платье испанского покроя. Багус был на седьмом небе, но родители не смогли принять подарка, поскольку их уже год как не было в живых.

На острове Сиаргао многое изменилось за время отсутствия Дэни. Партизаны забирали рис, табак и лошадей, американцы поступали так же. Дети обирали принесенных морем утопленников, а те отравляли окрестности зловонием и трупным ядом. Но за день, после возвращения Дэни домой, все встало с ног на голову.

Над городом занесенной для удара саблей нависла Волна высотой в девятиэтажный дом. Ничто не предвещало ее появления: ни обнаженное дно, ни подземные толчки, – она просто поднялась и встала над городом, дотянувшись своей тенью до дома алькальда. Даже бывалых рыбаков бил озноб, когда ветер сдувал на город брызги с гребня. Американцы принялись спешно сворачиваться, а партизаны воспряли, словно надеялись выжить, когда Волна падет на остров. Нет, янки не сразу запаниковали: они и не такое видали. Видя, что стена из воды не двигается, несколько заядлых серферов с интендантом во главе подняли дирижабль, намереваясь высадиться на гребень и скатиться с него на досках. Но первого же сглотнула разверзшаяся пасть – в Волне было больше клыков и щупалец, чем воды. Тогда-то и стало ясно, по чью душу пришли.

Дом алькальда торчал посреди площади как последний зуб испанского рта, не способного более ни жевать, ни укусить. Американцы этот зуб просверлили и запломбировали. Теперь это была резиденция коменданта. Стальная фикса, мелькающая из-под губ, что нарекли островитян филиппинцами.

Дэни обыскали на входе. Что тут искать? Татуировки, шрамы и синяки не прощупать под рубашкой-саронгом и шортами. А их скопилось за два года в Новом Орлеане, где днем в спарринге Лу Броше выбивал из Дэни la merde, а ночью Дэни выбивал дерьмо из его фанатов, подрабатывая вышибалой в баре «Interlude». Потом был круизный корабль, на котором Дэни охранял пьяных туристов от них же самих и с которого сошел на родной остров. А теперь рыжий янки ищет базуку там, где никогда и ножа-то не водилось.

– Наверх и направо, – махнул солдат в сторону лестницы.

Комендант с непроизносимой польской фамилией был огромен. Взглянул на бумаги. Написал справку, всадил в нее печать, да так и оставил там, уставившись на Дэни:

– Боже, чем я занимаюсь! Парень, у тебя есть деньги?

Дэни всегда напрягался, когда речь шла о деньгах. Он тут же примерился, как бы драться с таким верзилой – двойку в печень, конечно. Бить в голову бесполезно – американцы слишком часто смотрятся в зеркало и потому защита головы у них на высоте. А когда согнется – коленом в прыжке. Рефери на ринге спросит: «Как тебя зовут?» – чтобы оценить готовность бойца продолжать.

А тот в ответ: «Бжибжибжигоски», – или того хуже: вперемешку с кровью и зубным крошевом. И рефери фиксирует нокаут. Поляки никогда не были чемпионами в боксе просто из-за произношения своих фамилий.

– Хочу сделать тебе предложение. Не руки и сердца, конечно. – Комендант поднялся из-за стола, продемонстрировав механическую ногу на шарнирах.

Дэни растерялся, увидев протез.

– У тебя вид был, будто сейчас вот в морду мне дашь. Как в «Белом Клыке» Джека Лондона, когда бойцовский пес увидел безногого соперника, а? Ну того Джека Лондона, автора первого романа, написанного на печатной машинке. Знаешь, я мог бы застрелить тебя прямо здесь, чтобы пошарить у тебя в карманах. Но я привык платить, а не стрелять. Я берег свои привычки больше собственных ног, сам видишь. Теперь уже все равно – мы умрем в любой момент. В этом ничего нового, только сейчас… Ты слыхал о дамокловом мече? Тебя может переехать трамвай или убить упавший кирпич, но вот висит на ниточке клинок над головой, и ты не можешь о нем не думать. Поэтому все равно. И как человек, знающий все это, умудрился потерять ногу?

За триста долларов можешь стать владельцем вот этого участка. – Комендант ткнул пальцем в карту. – Все легально – мне отвечать, если что. Согласен? Тогда разбуди эту пьянь в углу – он нотариус.

Исполнить несуществующую филиппинскую мечту, пусть на один день!

Так за три сотни Дэни сделался владельцем половины полигона, участка побережья с двумя дотами и даже получил джип в придачу. Выйдя из дома Алькальда, он сел в новообретенный «виллис», через два квартала завернул к проституткам. Выбрал ту, у которой грудь побольше, на седьмом явно месяце, и предложил:

– Хочешь, сделаю тебя честной женщиной?

– Сколько заплатишь?

– Да пошла ты!

– Погоди! Я согласна, вези в собор. – Волна явно внушала всем мысли о скоротечности жизни – Меня зовут Карин Анн.

Люди перестали бояться трупов, но стали бояться смерти. Страшно стать такими, как мертвецы, ведь теперь никто не умирал старым и никто не умирал легко.

Заехали за Багусом, отстояли церемонию в соборе Святой Анны. Потом «виллис» унес молодоженов за город. Мимо больницы, блокпоста, мимо Волны. Дэни уступил руль брату, сам уселся сзади, поглядывая на Карин Анн. Та горячими руками медленно водила по волосам, будто сплавляя их в причудливые локоны своим жаром. Ветер рушил ее труды, и она начинала заново. Поглаживая живот, она напевала:

Дэни помнил мелодию, только слова были другие. Шаб-Ниггурат, «Козлица с тысячей младых», мать, пожирающая своих детей. Плачь, дитя, чтобы она не вернулась! Следует выбить из бабы эту дурь!

Дэни и Карин Анн поселились в одном из дотов, отдав другой Багусу вместе с джипом – парень всегда хотел стать таксистом.

Бетонное помещение оказалось двухэтажным. Внизу находилось ложе шоггот-оператора, а стены верхнего помещения были опалены следами трансформаций твари. Здесь все еще стояла характерная вонь. Электрический свет исправно включался, хотя, наверное, ненадолго. Все на один день, даже свет.

Восемь бойниц с видом на Волну – до нее отсюда тридцать метров.

– Идеальный склеп, – сказал Дэни.

– Повешу шторы. – Карин Анн кивнула своим мыслям и ушла осматривать подвал.

– Не зайду сюда, пока не проветрится.

Вечером Багус заехал к молодоженам и, едва открыв дверь, увидел искаженное лицо брата.

– У Карин отошли воды. Вот-вот родит. Нужно в город к доктору.

Багус похолодел. Единственная дорога в город шла мимо блокпоста, вокруг которого каждый метр пристрелян, а комендантский час уже начался. Ехать с фарами означало смерть, а без фар – тем более. Багус знал, что не посмеет отказать брату, поэтому молился всем богам, о которых только слышал. Теперь он завидовал Дэни, на один день ставшему доном, мужем, отцом.

– Будешь должен доллар за проезд. – Голос Багуса звучал обреченно.

– Держи двадцатку. Сдачи не надо.

Так исполнилась мечта Багуса стать таксистом, но это не сделало его счастливым – мечты должны исполняться вовремя.

Американцы явно ждали атаки партизан в эту ночь, свою последнюю ночь на острове.

И атака началась. Со стороны города доносились взрывы – партизаны сбили транспортный дирижабль. Красное!

Адам Дзиговский, теперь уже бывший комендант острова, смотрел на город из иллюминатора гондолы. Все, что спешно было распродано в течение дня, можно считать взорванным и сгоревшим. В этом пожаре сгорали его грехи. Личный состав и документация базы эвакуированы, осталось вернуться в Штаты и выйти на пенсию. Праздновать рано, но стаканчик не помешает.

Пулеметчики и канониры дирижабля расстреливали дым пожарища с такой скоростью, будто воздушное судно падало, а боеприпасы были балластом. Тут гондолу сильно тряхнуло. Быть может, действительно падаем? Дзиговский сделал основательный глоток.

А что тут, за этой дверью? Это же лейтенант М. Келли, вечно спящая шоггот-оператор! Дзиговский присел на край ее металлического ложа.

– Просыпайся, Келли, поговорим!

Лейтенант не шелохнулась. Ее грудь по-прежнему мерно поднималась и опускалась.

– Ну, как знаешь, Келли. В доте спала, здесь спишь. Только жизнь то проходит! Есть такая теория – «Теория полезности». Согласно ей каждый следующий употребляемый продукт утоляет некую потребность все в меньшей степени, чем предыдущий. Голодному первая ложка каши покажется манной небесной, вторая – деликатесом, а третья просто еще одной ложкой каши. Исключением является алкоголь. Ты знала?

Ровное дыхание было ответом.

– А теперь мне хочется взглянуть на твои сиськи. И вот тут эта теория опять дает слабину. Расстегнул первую пуговицу – ничего. Вторую, третью – опять ничего. А вот теперь последнюю – и вот они, вожделенные округлости. Желание удовлетворено лишь с последней пуговицей. Теперь пришел черед других желаний, Келли. Просыпайся, а то все пропустишь!

Когда Дзиговский содрал с Келли бриджи и уже взгромоздился поверх, она проснулась, слабо ткнула его в лицо.

– Давай, детка, давай! – возбужденно кричал насильник, скрипя механическим протезом.

Шоггот, повинуясь немому призыву своего поводыря, рванул сверху на помощь. Рванул сквозь жесткий каркас оболочки, разорвав баллоны с газом и крышу гондолы. Все исчезло в световой вспышке.

Потом все стало оранжевым – партизан залили напалмом. Снова вспышка и снова. Партизаны кончились раньше напалма.

Ветер терзал низкие тучи над Гримальдским заливом, перемешивая их с рвущимися к небу волнами. Темный воздух заполнялся влагой и солью. А еще страхом. Так бывало всегда в сезон штормов в этой далекой стране. Но теперь всего стало больше – и соли, и влаги, и страха.

Страх заползал в дома, просачивался сквозь запертые накрепко ставни и двери, сквозь заглушки дымоходов, страх шептался и гулко печатал шаг по пустым улицам и в кирпичных парадных подъездах, но не гнушался и черных ходов. Причем делал это так бесцеремонно, словно он один теперь был хозяином города. А всем и каждому из жителей становилось понятно, что в Марблтан пришла большая беда. Беда, в которой никто не мог помочь.

Единственная дорога, что связывала город с остальным миром, шла по карнизу широкой скалы, защищающей залив от непогоды в обычное время. Но только не в сезон штормов. В этот раз все случилось еще хуже – бессильными оказались и камни и молитвы. Карниз обрушился в море, и ни о каком восстановлении дороги мечтать пока не приходилось. Был еще один путь, Верхняя дорога. Когда-то в незапамятные времена поселенцы проникли по тропе через горные вершины и основали у залива город – Марблтаун. Чуть позже, через несколько веков, когда вдобавок к колесу, законам механики, электричеству и канализации были изобретены дорожные указатели, какой-то талантливый, но не сильно грамотный художник красивой вязью написал на одну букву меньше, и город из «Марблтауна» превратился в «Марблтан». Картографы поспели как раз вовремя и внесли это название в реестр Маркграфа.

Там, где проходила Верхняя дорога, которой время от времени все же пользовались, сейчас клокотала и пенилась в яростном безумии речушка Снуки, превратившаяся в широкий, рушащийся с гор мутный поток. И все, что оставалось горожанам, это опустить ставни, разжечь печи и камины, подвесить к потолку лампы, потому что ветром оборваны все провода, и закутаться в теплые шали, будто наступила зима, и ждать, когда сезон штормов уйдет в какие-нибудь другие места. И заберет с собой страх.

Ветер. Шторм. Грохот волн. Разрушенная скальная стенка. Одиночество целого города. Ночь, в которой приходят страшные сны и тревожные сердцебиения.

Все бы ничего, если бы не страх, которому ставни не помеха. Уж он-то умел быть вкрадчивым и терпеливым, заботливо обнимая город, готовясь… К чему?

В газете недельной давности наборщик сделал ошибку. Похоже, проклятие неверных букв будет витать над городом вечно. Вернее, до последних его дней.

Наборщик сделал ошибку, но тем самым невольно вывел пророчество. Во фразе «…со штормами наш город обручен…» перепутал, вписал вместо «у» букву «е». Мелочь, предвестница беды.

Спите, спите, жители. Так пел дождь. Но где-то за его завесой смеялся Бог Непогоды и Страха. Ведь река Снуки сошла с ума. Море сошло с ума. Ветер. Шторм. Все.

Но это пока не было концом. Только предчувствием. И кое-кто все равно продолжал двигаться, что-то делать, быть кровью города. Ведь когда люди уходят из городов, города умирают.

Люди – кровь города.

Вспышка молнии осветила шпили городской ратуши. Окна ее были темны, но в некоторых все же горел свет…

– Герр доктор, познакомиться с ihr patienten… вашим пациентом. – Капитан легко похлопал меня по плечу и подтолкнул к шлюзу.

Я, борясь с тошнотой, шагнул в слабо подсвеченное нутро носового отсека, не без труда ориентируясь из-за тесноты и полумрака. Мы прошли мимо стены с двумя рядами откидных коек и оказались в узком тупике. С одной стороны, отгороженные шторой, в нем ютились кровать, откидной столик, небольшой шкаф, а напротив располагалась стойка с мерцающими лампами и настроечными шкалами-потенциометрами. За аппаратурой, ссутулившись, сидела темноволосая девушка.

– Есть? – Мой провожатый наклонился, и я скорее почувствовал, чем увидел, как напряглись ее плечи.

– Нет, – прошептала девушка, не поднимая головы.

Голос, именно тот голос, который я слышал в телефонной трубке.

– Плехо, Марина. – Капитан неспешно поднял с палубы валяющийся кусок толстого резинового патрубка и, коротко размахнувшись, внезапно ударил девушку по кисти.

Я вздрогнул, кровь, пульсируя, прилила к вискам. Радистка не произнесла ни звука, даже не пошевелилась, руки так и остались лежать на столе.

– Девочка, mach mich nicht… не заставлять меня ломать твои пальцы снова.

Девушка, похоже, кивнула – пряди засаленных волос едва колыхнулись. Капитан бросил патрубок обратно на пол.

А я не мог отвести взгляда, наблюдая, как набухает на ладони Марины глубокая багровая борозда и как криво срослись кости мизинца и безымянного пальца…

ЧТО ТАМ?!

Хозяева умолкают, лица делаются похожими на восковые маски, глаза – на стеклянные пуговицы. Старик медленно поднимает палец к губам: «Тс-с», – но все молчат и так, напряженно вслушиваются в тишину.

Двери заперты на три замка. Ставни закрыты и заколочены. Печная труба перекрыта вьюшками. Под полом все продухи заложены. Никому не пробраться в дом.

Однако хозяева не чувствуют себя в безопасности. Страх не дает людям спать, и они собрались здесь вместе: восемь человек, три поколения – большая семья. Напуганы все – и дед, вцепившийся в берданку, и неслышно молящаяся старуха, и обнимающий сына отец, и беззвучно плачущая мать.

Они знают – пришла их очередь. Они чувствуют – смерть рядом. Может быть, этой ночью, может, следующей брякнет что-то на крыльце, или стукнет на крыше, или хлопнет по наличнику – и уже на рассвете их станет на одного человека меньше…

ЧТО ТАМ?! Мыши возятся? Жук стену точит? Лягушка в подполье голос пробует?

Или это смерть подошла к их дому?..

Проспект Энтузиастов кипел и пенился жизнью.

Полуторки, нетвердо покачиваясь на рессорах, везли по универмагам, сельмагам и прочим галантереям отрезы ситцу, вязанки калош, жестянки гуталина и прочую, не менее необходимую гражданам, продукцию. Авто аппаратчиков, сыто поблескивая черным лаком, спесиво крякали клаксонами на суетливых обывателей. Трамваи, внося вклад в общую сумятицу, заполошно звенели и сыпали почти бесцветными искрами. Бравый регулировщик, установленный посреди перекрестка с целью руководства движением, бодро размахивал белыми перчатками. По тротуарам фланировали нарядные граждане.

Синеву осеннего неба украшал собой крутобокий баллон аэростата. Под его раздутым брюхом трепался ветром кумач транспаранта, звавшего выполнить пятилетку в три года. А где-то уж совсем высоко, едва видимые невооруженному глазу, орлами парили сталинские соколы, оборудованные моторами вместо сердец.

Низкое солнце, отражаясь в окнах бывших Романовских мануфактур, а ныне фабрики Борцов Революции, рдело праздничным багрянцем. И мудрый вождь, взирая с фасада на всю эту муравьиную толкотню, улыбался по-отечески мудро.

В небольшом сквере, отделенном от проспекта невысокими кустами и кованой решеткой, вернув ежедневный трудовой долг советской родине, отдыхал Антон Копытин, шофер управления треста Межкрайсвязьстрой. «Комсомолка» и «Крокодил», прочитанные от корки до корки, лежали в сторонке, и иных занятий, кроме как глазеть на гуляющую публику, не осталось.

По причине неурочного времени народу в сквере было негусто, но редкий прохожий не косил глазом в сторону Антона. Габардиновое пальто с подбитыми ватой плечами, коверкотовая костюмная пара, американские полуботинки на пупырчатом каучуке, лихо заломленная обширная кепка-восьмиклинка, краем достающая до плеча, – все эти признаки достатка вызывали интерес. Да и сам он пусть не красавец, но в толпе выделялся: высокого роста, с фигурой завзятого физкультурника, с открытым улыбчивым лицом.

Другой бы на месте Антона сидел задравши нос, но сам он ко взглядам давно привык и не обращал на них внимания. Лишь когда любопытствовала какая-нибудь симпатичная гражданочка, он оживлялся, на губах появлялась приветливая улыбка, а пальцы касались кепки, словно намереваясь ее приподнять.

К его сожалению, дальше прысканья в кулачок дело не шло, но он не особо и торопился: до тренировки оставалось еще больше трех часов, и их требовалось как-то убить. Так почему бы не провести их, разглядывая ножки проходящих барышень.

Внезапно его внимание привлекла ворона.

Выглядела она неважно: сквозь растрепанные перья, блекло-серые, словно вываренные в щелоке, проглядывало множество проплешин; шея, криво изломанная у основания, едва держала голову; крылья, изрядно прореженные, волочились по земле; левая лапа пусть еще справлялась с весом тела, но была неестественно вывернута и, казалось, вот-вот подломится; глаза, бельмастые, по виду слепые, смотрели в разные стороны.

Но, несмотря на весь этот ущерб, птица довольно споро ковыляла в его сторону от стены чахлого кустарника, что отделяла сквер от проспекта.

Антон, завидев такое упорство, уважительно хмыкнул и решил понаблюдать за увечной животиной.

Однако не только он проявил заинтересованность – на ближайшие деревья понемногу слеталось все больше воробьев. Поначалу они, сзывая сородичей, просто звонко перекликались, но постепенно их гомон становился все оглушительнее. Когда шум достиг невероятной силы и плотности и словно бы заполнил собой все вокруг, Антон досадливо поморщился, потянулся за газетами…

В этот миг на мир обрушилась тишина.

Но не полная и окончательная – в ней отчетливой дробью разносился цокот подбитых каблучков.

Было то совпадением или нет, но смолк не только воробьиный ор, но еще и калечная ворона, до этого упорно ковылявшая к Антону, будто врезалась в невидимую стену и, опав ворохом растрепанного рванья, замерла на месте. Впрочем, ее бельмастые глазки словно приклеились к Антону, и темные искры, то и дело проскакивавшие в них, становились все острее и нетерпеливее.

Но Антон всего этого не видел. Повернув голову, он смотрел, как по аллее приближается довольно интересная гражданка. Он уже видел ее несколькими минутами ранее, когда проходила по тротуару с той стороны решетки. А увидев, запомнил – ведь там было на что посмотреть!

Длинные ноги. Крепкие, даже, на его вкус, чуть более мускулистые, чем хотелось бы, они при каждом шаге смело разглаживали складки юбки. Бедра тоже могли бы быть не так широки и покачиваться при ходьбе не столь вольно. Талия… Для таких бедер узковата. Грудь… И здесь некоторый перебор: крупная, слегка уставшая от собственной тяжести, она ритмично подрагивала под полосатой тканью блузы. Лицо… Принадлежи оно статуе, дотошный критик заявил бы, что ее создатель, то ли охладев, то ли увлекшись новым творением, чуть схалтурил под конец работы: нос слишком вздернут, крупной лепки; скулы чуть шире, чем требовали пропорции; губы цвета зрелой вишни и такие же налитые; волосы же…

О! Таких роскошных волос еще стоило поискать! Разметавшись вольной гривой, в лучах предзакатного солнца они горели темным огнем.

В общем, весь ее образ требовал доработки – чуть убавить тут, чуть добавить там, немного сгладить здесь… Однако, несмотря на этот перебор во всем, а может, благодаря именно ему, взгляд Антона, противясь воле, словно приклеился к женщине, подходившей все ближе…

Готовый подняться и устремиться следом, он подобрал под себя ноги, чуть наклонился, но женщина внезапно сбилась с шага и по крутой дуге направилась к лавочке, на которой он расположился, также резко, едва на него не упав, остановилась, губы-вишни приоткрылись…

– Позволите?

Глаза, темно-зеленые, чуть раскосые, слегка навыкате, обрамленные густыми и длинными ресницами, выжидающе распахнуты, крупные зубы в волнении покусывают нижнюю губу.

Антон, не ожидавший подобного поворота событий, чуть промедлил, потом ободряюще улыбнулся:

– Да, конечно. Почему нет?

Она легко крутнулась на каблуках и не глядя плюхнулась на скамейку. Причем, как отметил Антон, ее бедро, туго обтянутое юбкой, оказалось настолько близко, что же, чем то позволяли приличия.

Какое-то время, отрешенно глядя перед собой, она молчала, потом порывисто, всем телом повернулась и…

– Ты веришь в дружбу между мужчиной и женщиной?

Антон, изрядный донжуан, уже понял: у барышни к нему некий интерес, – и ожидал чего угодно: от игривого «угостите даму папироской» до нейтральных «чудесных погод». Подобная же завязка беседы слегка огорошила. Но богатые навыки общения с противоположным полом, помноженные на отличную реакцию, сделали паузу почти неуловимой:

– Нет. Уверен, что рано или поздно они станут любовниками.

Незнакомка чуть напряженно усмехнулась:

– Хм… Согласна. Тогда как ты назовешь того, кто с упорством ишака стоит на обратном?

– Ну, тут два варианта: неисправимый идеалист или лжец, что рассчитывает на некую выгоду. Но, чтобы утверждать наверняка, неплохо бы свести знакомство с этим человеком.

– О, уж я-то знакома с ним куда как хорошо, и, поверь мне, идеалист из него как из гов… Ну, в общем, ничем таким от него и не пахнет! А как бы и наоборот…

– Ну, значит, врет. А в чем, собственно, дело?

Задумчиво покусывая нижнюю губу, незнакомка разглядывала его без всякого стеснения. Антон внутренне усмехнулся – знал за собой умение нравиться женщинам: фигура завзятого физкультурника, открытое скуластое лицо, располагающая улыбка, доброжелательный прищур карих глаз и, самое-то главное, умение незаметно повернуть беседу в сторону, интересную именно данному собеседнику…

– Вчера, среди смены, чувствую вдруг – сердце защемило, да так сильно, прям спасу нет. Ну, думаю, что-то дома неладно. Отпросилась, значит. Прихожу. А там этот кобелина с сучкой Алькой шуры-муры крутит. Ну, как крутит… С виду все вроде бы чинно… Стоят в разных углах, но прям видно, что только-только друг от друга отскочили. Морды красные и глаза воротят. Алька, выдра крашеная, сразу засуетилась этак по-подлому, пискнула что-то про соль и тут же потекла, змеюка, домой. Муженек тоже заблеял про «зашла за солью», «что сразу начинаешь?» и «вообще мы только друзья»… Подлюка хитрожопая!

Рассказывая свою незамысловатую историю, женщина распалялась все больше, Антон же, слепив на лице участие, осуждающе покачивал головой и уже понимал, что перед ним легкая добыча. Опыта в подобных делах ему не занимать, так что не далее как завтра…

Дамочка меж тем продолжала:

– И ведь не первый раз ловлю его на горячем! Да и соседки уж все уши прожужжали! Извелась я с ним, с кобелем проклятым!

Антон, давая выговориться, сочувственно молчал.

Внезапно, без всякого перехода, женщина напустилась на него:

– А ты-то? Тоже, небось, ходок изрядный? Тоже, поди, налево-направо шлындраешь?

Вопрос не сказать чтоб застал врасплох, но, в расчете на продолжение отношений, ответить стоило грамотно.

– Ну, это как сложится. Человек я холостой, не в четырех стенах же сидеть? Но так-то все зависит, насколько между нами все серьезно. Вот взять, скажем, когда в женатых ходил – ни разу не изменял! Потому что любил!

Антон почти не лукавил: жене и правда не изменял, а то, что случалось до свадьбы, не считается.

Слушая, женщина во все глаза глядела на собеседника. Наверное, пыталась угадать – врет или нет.

Наконец протянула руку:

– Зоя.

Антон улыбнулся, представился, мягко принял теплую ладошку, несильно стиснул, но сразу не отпустил, а, вкладывая в это определенный смысл, придержал. Зоя явно прочла его посыл, лукаво улыбнулась и ответно сжала его руку.

Горячая истома, зародившись внизу живота, разлилась по телу Антона, и он, как бы невзначай, закинул ногу на ногу. Брюки великодушно собрались складками и укрыли его возбуждение.

– Зоя, а как насчет хорошей музыки послушать? Имею Шульженко, Утесова… Джазовый оркестр Цфасмана. Есть шикозные заграничные джаз-банды.

– Ой, а Козин есть? За «Утро» прям все бы отдала!

Антон усмехнулся двусмысленности такого заявления, глянул по сторонам и, понизив заговорщицки голос, пообещал:

– Ну, если прям все-все… Думаю, и Козина найдем.

Затем поднялся, шутливо скрутил руку кренделем. Зоя крепко за нее ухватилась, рывком встала, и они направились к прорехе в решетке.

Увлеченные беседой и друг другом, они не обратили внимания, что за их спиной разыгралась странная картина: все воробьи разом, словно по команде, ринулись вниз. Их маленькие клювы и когти метили в ворону. Первые удары та приняла безучастно, но вскоре до ее затуманенного мозга дошло: убивают! – и она тяжко заворочалась, завертела крупной своей головой.

Будь тому свидетель, решил бы, что птицы обезумели. Воробьи, расшвыривая по сторонам перья, пух, клочья шкуры и мяса, с неистовым остервенением рвали бедную ворону. И что самое странное, ни одна из сторон, ни атакующая, ни защищающаяся, не издавала ни звука.

И еще одну странность отметил бы наблюдатель: ворона для защиты не использовала ни клюв, ни когти – из ее пасти выстреливало нечто слишком длинное и узкое для языка, влажно блестящее, игольчато-острое на конце. Причем орудие это казалось вполне действенным: вскоре несколько воробьев замерли без движения, а другие, хоть и не имея видимых признаков повреждений, судорожно трепыхались в стороне.

Но, как бы то ни было, воробьи имели численный перевес и от вороны оставалось все меньше.

Но предсказуемую развязку нарушило появление еще одного действующего лица.

Сквозь решетку, со стороны проспекта, просочился огромный кот.

Огромный, дикий, настоящий уличный разбойник. Абсолютно черный, весь в отметинах и шрамах, одно ухо надорвано.

Пытаясь разобраться в происходящем, кот ненадолго замер, потом с громким мявом ринулся в гущу сражения. Как ни странно, но воробьи, только что бесстрашно атаковавшие ворону, с новым врагом связываться не стали, а, негодующе вопя, снялись с места сражения и вновь расселись на ближних деревьях.

Кот, победно ворча, взялся пировать. Сожрав пару воробьев, принялся за ворону. Но тут случилась заминка. Птичья шея влажно хрустнула, но голова, как ей было бы должно, не отделилась от растерзанной тушки. Сопротивляясь неизбежному, возле друг друга их удерживала толстая темно-зеленая нить. Судя по тому, сколько у здоровенного котяры ушло сил и времени, чтобы справиться с ней, нить оказалась довольно прочной. Наконец она лопнула ровно посредине. Одна ее половина мгновенно втянулась в воронью голову, вторая – в тушку. Кот, довольно урча и подрагивая хвостом, захрустел добычей. Вскоре наступил черед остального, но тут черный бандит повел себя довольно странно. Вместо продолжения пиршества, он сначала надолго замер, потом его хвост, до этого стоявший дыбом, закрутился немыслимым образом, и кот начал яростно чесать задней лапой за ухом. Причем взялся он за это, не устроив зад на земле, а, против кошачьих повадок, стоя!

Но самым странным, а скорее – страшным, стало то, что чесался он, не втянув когтей, так что во все стороны летели кусочки мяса и шерсти. Мелкие алые брызги орошали пожухлую траву. Обнажилась розовая, в потеках крови, кость, по щеке потекли остатки глаза, но зверь, словно не чувствуя боли, продолжал сдирать с себя плоть. А хвост тем временем жил и вовсе отдельной жизнью: бескостно изгибался, скручивался в причудливые узлы и петли, змеей струился по земле, явно намереваясь сбежать от ставшего вдруг странным хозяина. Вскоре вся левая половина его головы лишилась шкуры, от уха остался жалкий обрывок, вытекший глаз смешался с ошметками мышц и кожи.

Наконец, видимо удовлетворенный результатом, он встряхнулся и вернулся к останкам вороны…

Воробьи разом, словно по команде, сорвались вниз…

Буферная зона Большого Норильска встречала приезжих пальмами. Дощатые кадки с толстыми волосатыми стволами торчали на каждом углу. Приветливо журчал выложенный галькой декоративный фонтан. Повсюду сновал обслуживающий персонал: мужчины в рубашках с коротким рукавом, заправленных в парусиновые брюки, и девушки в юбках и легких белых блузах. Ни дать ни взять вокзал курортного города: Сочи или, может быть, Адлера. Лишь горделиво проходящие мимо пилоты, экипированные плотными кожаными комбинезонами да мохнатыми унтами, не давали забыть, что ты отрезан от Материка незримой линией Полярного круга.

В который раз уже Роберт недоверчиво обернулся. Ополоумевшая пурга яростно перемешивала тонны снега, с ненавистью швыряя мелкую льдистую шрапнель в прозрачные панели буферной зоны. Коптя приземистое небо черными выхлопами, по стоянке аэросаней рыскали шнекороторы, безуспешно пытаясь расчистить подъездные дорожки. Казалось, протяни руку, и проткнешь вытянутое отражение высокого кучерявого юноши с орлиным носом и голубыми глазами. Сквозь тонкое стекло зачерпнешь полную пригоршню обжигающей белизны. Вот только «стекло» это не то что палец – не всякая бомба возьмет! Сбылась мечта фантастов – город вечного лета на Крайнем Севере. Большой Норильск, столица Независимой Сибири. Около ста тысяч квадратных метров дорог, домов, скверов, площадей, пляжей и стадионов, накрытых прочнейшим куполом, над технологией которого до сих пор бьются лучшие умы Человечества. И это только на поверхности!

Роберт промокнул взмокший лоб платком. Длиннополую овчинную дубленку он уже снял, но продолжал париться в свитере грубой вязки. Кроме майки, под свитером ничего не было, а переодеваться на глазах у персонала не хотелось. Валентин Георгиевич Гриднев, шеф-редактор «Московских ведомостей» и начальник Роберта, отсылая сотрудника на край света, напутствовал брать два комплекта одежды. Вот только не предупредил, что переодеться захочется уже в «предбаннике». В аэросанях, защищенных от ветра одним лишь лобовым стеклом, на которых Роберта, вместе с другими приезжими, доставили из аэропорта Алыкель, в дубленке и ушастой меховой шапке было не очень-то жарко. Зато сейчас, спустя полчаса бумажной волокиты, Роберт на собственной шкуре ощущал, какой горячий прием может оказать иностранцам погруженное в непроглядный мрак полярной ночи Заполярье.

– Гражданин Зареченский?

Бесцветный голос, раздавшийся за спиной, спрашивал лишь для проформы. Он точно знал, к кому обращается. Девушка за стойкой регистрации тут же сунула Роберту документы, обаятельно улыбнулась и выставила на столешницу табличку «Технический перерыв». Обмахиваясь кипой справок и удостоверений, Роберт обернулся.

– Он самый. Можно просто Роберт. И можно на «ты».

– Полковник Мартынов, – отрекомендовался подошедший. – Можно Игнат Федорович. Можно – товарищ полковник.

Внешность полковника оказалась под стать голосу, такая же блеклая и невыразительная. Он был из породы тех незапоминающихся людей, что словно родились для работы в спецслужбах. Обширная лысина, неряшливые усы, узкие плечи, пыльные туфли, недорогой серый костюм – чем не бухгалтер, или учитель математики? Только значок в виде крысы, приколотый к лацкану, выдавал сущность Мартынова.

– Рекомендую поторапливаться, – на ходу вещал полковник. – Вы и так уже порядочно отстали от группы. Экскурсию по нижним ярусам придется пропустить.

– Я не виноват, – поспешил оправдаться Роберт, подстраиваясь под широкий шаг. – У вас аэропорт почти неделю самолеты не принимал… Я в Снежногорске почти трое суток просидел и сутки в Хатанге!

– Февраль, сезон «черной пурги», – пожал плечами полковник. – Знали, куда собираетесь. Могли бы заранее билетами озаботиться. Как-никак мы не каждый день к себе журналистов пускаем.

«Скорее, не каждый год». Роберт с трудом удержался от язвительной реплики. Параноидальное отношение Независимой Сибири к журналистской братии давно стало притчей во языцех. Щедрое предложение поучаствовать в пресс-туре, внезапно поступившее во все крупнейшие информагентства Советского союза, аналогов не имело. Ходили слухи, что лидер Независимой Сибири взял курс на сближение с большим соседом, от которого в свое время, в буквальном смысле слова, откололся.

– Меня в последний момент утвердили, – сказал Зареченский. И мстительно добавил: – Ваше начальство и утвердило, между прочим.

Он вспомнил, как изумился, искренне и недоверчиво, когда Гриднев выложил на стол телеграмму с подтверждением кандидатуры. Которую, честно говоря, и предложили-то, просто чтобы выбор был. Никто из руководства «Московских ведомостей» не ожидал, что Комиссариат Независимой Сибири остановит свой выбор на зеленом корреспонденте, едва отработавшем полгода.

– Ну, как бы там ни было, а пресс-туры по основным предприятиям тоже уже прошли, – не менее мстительно ответил Мартынов.

– А… а я куда же? – упавшим голосом спросил Роберт. – Мне хоть что-то осталось?

– Шахты, – коротко бросил полковник, через вращающиеся двери выходя на улицу.

Обливаясь потом и ругаясь вполголоса, Зареченский двинулся следом, одной рукой придерживая неудобную сумку, а другой – скатанную дубленку. Выбравшись из «буфера», он по привычке сощурился, ожидая, что вот сейчас глаза резанет яркий солнечный свет. Но ничего не изменилось. Роберт словно перешел из комнаты в комнату. Запрокинув голову, он впервые изнутри взглянул на теряющиеся в вышине гигантские соты купола. Тысячами невидимых розоватых ламп размазалось солнце по всей его многокилометровой полусфере. Зареченский поймал себя на мысли, что, не поджимай время, неизвестно, сколько бы он простоял вот так: с застывшей на лице маской деревенского дурачка, пялясь в искусственное небо.

Прямо с порога Большой Норильск производил впечатление очень, очень, очень зажиточного города. Берущий начало от буферной зоны, к противоположному краю купола устремлялся широкий проспект имени Макара Смаги, теряющийся за недалеким горизонтом. В воздухе стоял людской гомон, из репродукторов вылетали слова нового шлягера:

Сегодня на оленях на Севере ездили, пожалуй, только закоренелые ортодоксы. Технологическая развитость и богатство Независимой Сибири давно уже вызывала острую изжогу у лидеров соседних государств. Дороги Большого Норильска полировали шины электромобилей, вмешивающихся в общую какофонию пронзительным писком клаксонов. Город красовался изящной лепниной, сверкал огромными, раскрытыми нараспашку окнами. С истинно южной разухабистостью здесь буйствовали экзотические деревья и цветы, а по брусчатке важно расхаживали жирные голуби. Коммунальники украшали город ко Дню повиновения: подметали дорожки, красили ограды, развешивали гирлянды и флаги, украшенные государственной символикой – вставшей на задние лапы черной крысой. Растянутый между двумя домами, над проспектом алел транспарант с городским девизом: «Во имя жизни и прогресса!» Возле стоянки электромобилей мужчина с триммером подстригал заросший газон. Остро пахло травяным соком, и совсем не пахло бензином. Большой Норильск, бурлящий, клокочущий и переливающийся, напоминал неведомое колдовское зелье в перевернутом стеклянном котле.

Следуя за неразговорчивым полковником, Зареченский ошалело вертел головой, с удивлением понимая, что нарядные улыбчивые люди страшной тоталитарной Сибири ничем не отличаются от москвичей. Те же двубортные вельветовые пиджаки у мужчин и широкополые шляпки у дам, и зеленый цвет в моде. Эти люди точно так же пили ситро и разливное пиво, болтали возле фонтанов, несли продукты в авоськах, тянули папиросы через тонкие мундштуки, смеялись, здоровались, торопились, и это было, пожалуй, даже удивительнее, чем накрывающий город купол.

В электробусе Мартынов молча указал Зареченскому на единственное свободное сиденье в конце салона, а сам устроился за водителем. Не успел Роберт усесться, как машина тронулась и он повалился на свою соседку, некрасивую, но ухоженную блондинку лет сорока.

– Простите, – неловко пробормотал он, сдвигаясь на самый край сиденья.

– Ничего, ничего! – Женщина глядела на него с любопытством. – Значит, это из-за вас мы тут так долго торчим?

– Да. Извините, что заставил ждать. – Роберт смутился еще сильнее, узнав в соседке известную колумнистку из «Правды».

– Ну, такого красавчика можно и подождать, – игриво подмигнула та. – Я Иоланта. Иоланта Белых. Будете за знакомство?

Унизанная замысловатыми золотыми кольцами рука протянула Зареченскому тонкую фляжку, обтянутую тисненой кожей. Тот благодарно кивнул, прикладываясь к горлышку. Не для того, чтобы скрепить знакомство, а чтобы хоть как-то встряхнуться и прийти в себя. Сделав глоток, Роберт закашлялся под ехидные смешки коллег. Во фляжке оказался едва разбавленный спирт.

Август 1983 г., Ненашенская область, деревня Глубинка

Мост ничем не отличался от всех прочих, и Олег решительно не понимал, за что его прозвали Горбатым. Не прямой, это точно, но на то он и мост. Дорога, выгибаясь, перепрыгивала разом три железнодорожные колеи, сходящиеся к товарной станции. Или расходящиеся от станции – с какой стороны поглядеть. Сама станция начиналась километром левее, с моста видна как на ладони, хоть днем хоть ночью, хоть сейчас, поздним вечером, – в ярком свете фонарей. На мосту тоже горели фонари. И за спиной Олега, вдоль улицы имени товарища Свердлова горели. И впереди… несколько штук. За мостом улица превращалась в шоссейку – пустырь тянулся до самого железнодорожного переезда, но город на этом не заканчивался. За переездом вдоль дороги поднимались новенькие, по-цыплячьему желтые трехэтажки. Сколько их там построили, Олег не помнил, видны были два ближних здания. Дальше фонари не горели и тьма стояла хоть глаз выколи.

Он невольно передернул плечами – нечто жуткое почудилось в этой темноте. Хотя какая-такая жуть может случиться тихим летним вечером в советском городе, в пяти минутах от дома сестры? Глупости, одним словом.

И все же Олег порадовался, что ему идти в тот непроглядный мрак нужды нет. Ему сразу за мостом налево, по тропинке через пустырь, а там и Парковая. Странно – парка никакого нет поблизости, а Парковая улица есть. Хотя какая она улица – пять домов всего. Добротные, из бетонита, строены пленными немцами для заводских итээровцев. Муж сестры, Петр, как раз таким итээровцем и был – инженером по технике безопасности.

Фонари на мосту освещали заодно и пустырь, но разросшаяся сирень отбрасывала такие густые тени, что тропинка в них растворялась бесследно. Олег замедлил шаг, чтобы не споткнуться ненароком или не наступить на…

Хрусть! Левая подошва раздавила что-то круглое и хрупкое. И тут же – правая, опять левая. Олег растерялся: что там такое? – присел, всматриваясь. И охнул невольно. По тропинке ползли улитки. Крупные, раковина с голубиное яйцо, а то и поболее. Но главное – их было много! Они запрудили всю тропу, насколько он мог видеть.

Давить улиток Олег не хотел, потому сошел с тропинки и пошагал по траве. Здесь они тоже прятались, но куда меньше – всего две попали под ногу.

Фонарь на всю Парковую полагался один-единственный, но стоял удачно, как раз в том месте, где заканчивалась тропка. И ни одной улитки в его свете не наблюдалось. Олег пожал плечами и заспешил к знакомой калитке.

Его ждали. Не успел до крыльца дойти, как дверь распахнулась:

– Олежка!

Маленькая пухленькая Ирина скатилась по ступенькам, бросилась навстречу, обняла крепко. Отстранилась, дотянулась до головы брата, взъерошила волосы на макушке:

– А вырос-то как, вырос!

Олег фыркнул. С чего бы ему расти, не пацан же! Двадцать один скоро. Да и виделись с сестрой – полгода не прошло.

Петр тоже выглянул из дому:

– Приветствую студента! Заждались, заждались. Прямо все глаза выглядели. Заходи скорее в дом.

Олег снова фыркнул. И этот туда же! Знают прекрасно, во сколько поезд приходит. А пассажирская станция на противоположном конце города, и не день на дворе, трамваи не ездят. Он еще быстро добрался – если бы не попутка, до полуночи топал бы.

Ирина, как положено, усадила ужинать. Это было весьма кстати – и жареная картошечка, и пахнущие грядкой огурцы, и ломоть свежего белого хлеба. Сестра уселась напротив, подперла щеку рукой, разглядывая младшего. И шурин тут как тут:

– Может, по сто наркомовских, за приезд?

– Вы же завтра строить собирались! – возмутилась Ирина.

– Что строить? – Олег навострил уши.

– Да я сараюшку затеял. Подсобишь? В три пары рук за выходные как раз управимся.

– Отдохнуть парню не дашь!

– Ниче, успеет отдохнуть, все каникулы впереди. Ты ж у нас погостишь, Олежа?

– Ага, недельки две планирую, если не прогоните. – Он подчистил остатки картошки с тарелки – вкусно! – и спросил: – Смотрю, у вас улиток развелось прорва?

– Какие улитки? – не понял Петр. – Сушь стоит. Месяц как дождей не было.

Спорить Олег не стал. После сытного ужина начало клонить в сон.

– Ща куда?

Газодизель, противно визжа тормозами, застыл на перекрестке, утыканном разноглазыми светофорами. Два широких проспекта, сходясь здесь под прямым углом, делили город на несколько неравных частей. Дорога направо уводила в сверкающий поднебесными огнями высотный центр, налево – терялась в лабиринте тускло освещенных пятиэтажек спального микрорайона, где-то далеко за которым полыхало сине-зеленое зарево поселения Мифов.

– А? – Задремавший Артур очнулся, потер ладонями лицо, непонимающе глядя на расплывающийся в сумерках профиль водителя. Круглоголовый толстяк с красным, словно обваренным лицом, ждал ответа, выпятив нижнюю губу. Турбированный грузовик вибрировал и порыкивал – толстяк держал ногу на педали газа.

– Куда ща, спрашиваю? – повторил он.

Артур огляделся, махнул рукой влево.

– К тварцам не поеду! – сказал толстяк. – Говорят, они из мужиков грамефродитов делают.

– Гермафродитов, – машинально поправил его Артур. – Э-ээ, каких еще?.. Что за ерунда? – возмутился он.

– Говорю, что знаю! – зло отрезал толстяк. – Под пивные ларьки микрируют и мужиков харчат.

Артур хотел возмутиться, но, вспомнив о заполненном кузове, сдержался. Ссориться себе дороже. Ему еще выгружаться, а грузчиков нет. Он мотнул головой, заметил, стараясь говорить авторитетно:

– Вы же умный человек… Ну как Мифы могут устраивать ловушки на людей?.. Им вообще запрещено селиться в черте города. Вон… видите огоньки вдалеке… это они.

– Ну, вам виднее, это ж вы с ними яшкаетесь, – пробурчал толстяк.

Очередное «словечко» резануло слух даже больше, нежели несправедливое обвинение. В чем-чем, а в дружбе с Мифами городских не обвинишь. Толстяк лучше бы в своей деревне глаза разул. Вот уж где на Ми-Го похож каждый второй.

Сзади возмущенно засигналили.

– Щас, щас, еду, не егозите там, – отозвался толстяк и сорвался с места с пробуксовками, отчего в кузове что-то дзинькнуло и забренчало. «Трюмо», – обреченно подумал Артур и виновато скосил взгляд на сидящую рядом мать. Ему подумалось, что надо бы успокоить ее, сказать, что конец пути близок.

Но стоило этой мысли прийти в его голову, как затихший желудок снова скрутило тугим узлом. Предчувствие разборок всегда вводило Артура в сильнейший стресс. А скандал будет нешуточный, к гадалке не ходи – даже воздух вокруг матери словно потрескивал от напряжения. За болтовней с водителем забылось, что за два часа дороги до города она не выдавила ни звука, будто накапливая внутри словесный заряд. Сжав губы в ниточку, мать застыла в углу кабины, уставившись в какую-то точку на лобовом стекле.

Это внешнее равнодушие и безучастный взгляд в окно могли обмануть толстокожего водителя, но никак не Артура. Три года, прожитых сыном и матерью врозь, не смогли разрушить незримую связь между ними. Он ощущал и ее испуг, и ее опасения. Она предчувствовала, что ее ожидает, и не хотела говорить с ним, боясь услышать слова подтверждения. Артур же оттягивал разговор, понимая: когда точки над «и» будут расставлены, лучше ему оказаться подальше от места разборки.

Сидя между матерью и водителем, Артур чувствовал себя зажатым между Сциллой и Харибдой. От психологического напряжения сводило скулы. «И какого черта в «газелях» по два пассажирских места? – думал Артур. – Лучше трястись в кузове и уворачиваться от створок старого шкафа и табуреток, чем смотреть на замороженное лицо матери или слушать глупости пузана…»

Как ни гнал шофер, но жаркий солнечный день плавно перетек в неизбежные осенью туманные сумерки, когда они подъехали к дому. Нелепо торчащая посреди двора четырехэтажка с одним-единственным подъездом напоминала зуб с червоточинкой внизу.

Артур помог спуститься на землю матери, затем, не касаясь подножки, выпрыгнул сам.

– Поможете разгрузиться? – деликатно спросил он у толстяка, уже откидывавшего запылившийся задний тент.

– Нее, не могу. Здоровье не позволяет, – толстяк похлопал себя по мощному кабаньему загривку, – нерв защемило.

Чертов хряк, врет и не краснеет! Артур беспомощно огляделся по сторонам. К новоселам, словно пчелы на мед, медленно стягивались будущие соседи. Женщины. Дети. И ни одного мужика.

«Ладно, – принял решение Артур, – сгружусь здесь, а потом понемногу перетащу внутрь. Соседи пока присмотрят».

Перекинув через плечо узел с вещами и отгородившись им от свербящего взгляда матери, Артур повел ее в квартиру. Второй этаж, два с половиной пролета. Кинув баул в прихожей, притворно весело он крикнул ей «располагайся». Голос гулко разнесся в пустом помещении, эхом отразился от свежевыбеленных стен, и Артур сразу же выскочил обратно, не дожидаясь вопросов.

Нарастающую панику Артур попытался скрыть за хлопотами разгрузки, в чем ему изрядно помогал шофер, нывший, как ему неуютно в «этом уродском тумане» да как он спешит домой, но чем быстрее уменьшалась гора вещей в кузове и у подъезда, тем стремительнее приближался неизбежный разговор.

Прежде чем втащить в квартиру последнюю тумбочку, Артур рассчитался с водителем. Свернув протянутые бумажки в трубочку и сунув их в растянутую горловину свитера, тот булькнул что-то неразборчивое и скрылся в нарастающем тумане. Лишившийся последней защиты Артур вздохнул и поднялся в квартиру.

Мать стояла, уткнувшись лбом в стекло. За окном перемигивался огнями спальной район.

– Ма, – нарушил молчание Артур, – давай распаковываться.

– А вы где будете жить? – ледяным тоном спросила мать, словно не слыша сына.

Сердце Артура ухнуло вниз. Вот и началось, подумал он.

Идея, казавшаяся столь разумной в устах жены, резко потеряла свою привлекательность в ее отсутствие. А как вроде бы здорово было задумано. Артуру вдруг вспомнилось, как у них у Лариской впервые родился план перевезти мать в город.

В тот вечер они сидели на диване, грызли семечки и смотрели что-то бессмысленно-утомительное по телику.

– Помнишь рыжую из второго подъезда? – неожиданно спросила жена.

Вопрос настолько не вязался с картинкой в телевизоре, что Артур насторожился. Рыжая была местной секс-бомбочкой, все мужики во дворе, не исключая и его самого, стонали от ее упругой походки.

– Иномарку купила, – сообщила жена, не дожидаясь его ответа.

– Да? – Артур, хотя и не числил за собой компромата, облегченно вздохнул. – И какую?

– Красивую… Серебристую.

– «Форд-фокус» небось… Разве ж это иномарка?

Жену его равнодушный тон взбесил.

– А у нас и такой нет!

– Так у нас денег нет.

– Ну и какой ты мужик после этого, если даже профурсетки больше тебя имеют?

– Ну, извини. Знала, за кого замуж выходила.

Жена вскочила. Семечки пополам с шелухой посыпались с ее передника, устилая пол с тихим шелестом. У Артура заныло под ложечкой – скандалы, как и все нормальные мужики, он не любил. К счастью, в планах жены разборки не значились.

– Есть вариант, – сказала она внезапно спокойным и очень деловым тоном, отчего Артур напрягся еще сильнее. – Продаем дом в деревне и платим первый взнос за машину. А твою мать перевозим в город.

– Куда?! – вскинулся Артур, обводя руками узкую гостиную и указывая на спальню, где посапывали близнецы. – В нашу двушку?

– Зачем? – возразила жена. – Снимем ей квартиру рядом. Че она одна кукует? Так и крыше недолго поехать. А здесь ты почаще, чем раз в полгода, будешь к ней ездить. Всем выгода…

Лариска всегда отличалась деловой хваткой. Квартиру уже на следующий день она нашла сама – через агентство недвижимости. Не близко и не далеко. Пешком не потопаешь, зато на такси за десять минут доедешь.

– Почти центр, – щебетала риэлторша, пухлоногая блондинка в строгом деловом костюме, на удивление выгодно обтягивавшем ее пышные прелести. – Но о-очень, очень спокойно. Спальный район.

Как ни странно, риелторша не обманула. Несмотря на густую застройку, микрорайон оказался тихим, малолюдным и очень зеленым. «Словно в детство вернулся», – невольно улыбнулся Артур, приехав смотреть квартиру. Лавочки у подъездов, грибы-песочницы. Двор наполняла та особая густая теплота, что охватывает сердце от приятных воспоминаний.

Цена устроила. Пришлось сделать легкий ремонт – побелить стены, поменять пару кранов да сменить деревянную входную дверь на металлическую. Тонкое железо из Китая было не прочнее дерева, зато внушало уважение лакированным видом.

Уложились в пару дней, после чего оставалось самое главное – убедить мать на продажу дома в деревне и переезд в город.

Объясняться с матерью досталось, конечно, Артуру. Вот только не мог он никак решиться и раскрыть перед ней карты. Боялся, что мать не даст согласия на переезд: слишком свежа еще была в памяти неудачная попытка их совместной жизни втроем. Двум медведицам в одной берлоге оказалось слишком тесно.

Накапливалось по мелочам. Не те продукты куплены, не так вещи постираны, не те блюда приготовлены. Любила мать по шкафчикам пробежаться, вещи снохи перещупать. Стали закрывать свою комнату на ключ. Так мать ворвалась однажды посреди бурной ночи – якобы землетрясение началось, – после чего сноха объявила свекрови молчаливый бойкот. Ходили они несколько месяцев по квартире встречными трамваями – не пересекаясь.

В этой войнушке Артур долго держал нейтралитет. «Я как Швейцария, – говорил он, – дайте мне жить спокойно». Супругу позиция мужа раздражала, несколько раз недовольство выливалось в скандалы.

Терпение Артура пошло по швам, когда раздрай коснулся его самого. В тот вечер он вернулся поздно, оставив жену у ее родителей и, как оказалось, вместе с ключом от комнаты. Артуру пришлось спать на ковре в гостиной. Ночь выдалась холодной, по паркету шныряли неопасные вроде бы сквознячки, однако их хватило, чтобы Артур слег на неделю со свистом в легких и ознобом в теле.

А через несколько дней обнаружилось, что мать легко отжимает замок, открывая дверь в их комнату, словно матерый домушник. Тут Артур и взбеленился, вылез из постели, несмотря на головокружительный жар, и учинил матери разбор полетов. А потом и вовсе в областной центр за сто километров сбежал, прихватив жену и вещи…

И вот теперь приходилось идти на мировую. Сам Артур давно уже перегорел, но как поступит мать?.. Оказалось, что три года в одиночестве сломают кого угодно. Мать пошла на попятный легко – сразу согласилась на переезд в город. Правда, в день отъезда сильно капризничала, чувствуя: что-то не так идет. Виноватить в этом Артур мог только себя – не стоило отделываться намеками по поводу будущего местожительства…

И вот пришло время серьезного разговора…

– Вы где будете жить? – повторила мать.

Артур замялся, полез развязывать баулы.

– Ну, ты же жнаешь, у наш мешта нет, – пробубнил он, пробуя туго затянутый узел зубами.

– Я что, должна жить одна?

– Ма, ну это ненадолго, – соврал Артур, не в силах посмотреть матери в лицо. – Кредит возьмем, купим квартиру, все туда переедем, – вдохновенно придумывал он на ходу. – Знаешь что? Щас уже поздно, давай завтра все распакуем и установим.

Мать молчала, не отходя от окна. Он поставил у стены диван, застелил его одеялами и бросил сверху подушку.

Затем вызвал такси и выскочил из квартиры, не в силах провести с матерью еще пару гнетущих минут. На улице посвежело. Туман загустел настолько, что оседал капельками на лице Артура. Казалось, что он перенесся в некий неведомый край, где за пеленой тумана притаились страшные звери. Артур вытер рукой лицо и отогнал наваждение. А вскоре из молочного океана вынырнуло и такси с веселыми зелеными огоньками.

Телефонная трель догнала его уже в квартире. Подозревавший, что звонит мать, Артур облизнул пересохшие губы, снял трубку.

– Куда ты привез меня? – Шелестящий голос матери был полон упрека.

– В город, – сухо буркнул он в ответ.

– А что мне здесь делать?

– Жить, что еще…

– Жи-ить, – хмыкнула мать и отключилась…

Ночью Артуру не спалось. Несколько раз звякал телефон. После третьего звонка Артур выдернул из розетки шнур и зарылся лицом в подушку, притворяясь спящим, словно мать могла видеть его. Уснул под утро, когда за окном уже визгливо скреблась метла дворника.

Жена его душевные волнения уловила, разбудила вопросом:

– Ты к матери когда собираешься?

– А что? – спросонок не сообразил он.

– Вместе поедем, – твердо ответила она. – Она все равно убирать не будет. А ты бардак разведешь.

Артура окатило волной умиления: «Ух ты, какая у меня всепонимающая, всепрощающая жена». От избытка чувств чмокнул ее в теплый бок – куда дотянулся; от души отлегло – вдвоем будет полегче. Расслабился, сам не заметил, как ушел в сон еще на пару часов, даже на работу опоздал.

В обед выяснилось – обрадовался рано. Жена стонала в трубку: температура, все тело ломит – видать, простуда. Пришлось, не дожидаясь вечера, отпрашиваться и ехать к бомбардирующей его звонками матери…

Двор был настолько полон одуряющим солнцем и одновременно густой тенью от зарослей кустов у подъездов, что Артур невольно позавидовал местным жильцам. Всю территорию вокруг его девятиэтажки еще в прошлом году закатали в асфальт, а дети вместо детской площадки играли на балконе.

Разлитая в воздухе безмятежность звала отдохнуть, и Артуру захотелось задержаться на улице. Он осмотрелся в поисках лавочки, но внезапно ощутил легкое беспричинное беспокойство. Поймав чей-то цепкий взгляд, вздрогнул от неожиданности. Из кустов на него смотрели человеческие глаза. Он несколько раз сморгнул и только тогда увидел, что на скамеечке возле подъезда, почти сливаясь со стеной кустарника, сидит морщинистая старушка и изучает его, не скрывая интереса. Артур растянул губы в улыбке и приветственно кивнул.

– Ты с пятой квартиры, че ли? – спросила старушка. Голос у нее оказался звучным, не подходящим тщедушному телу. – Вчера въехал?

Артур неопределенно мотнул головой и ускорил шаг, надеясь проскочить мимо нее. Старушка ухватила его за полу куртки.

– Ты не спеши, сынок…

Вряд ли этот жест мог задержать Артура, но, как на грех, в носу вдруг засвербело и он приостановился, чтобы чихнуть. Чих удался на славу. От избытка кислорода, что ли, удивился Артур. Он глубоко втянул носом воздух и поморщился – из подвала доносилось ужасающее зловоние. Из разбитого окна над самым тротуаром несло чем-то сладковатым, будто от сдохшей кошки, и слышалось хлюпанье.

Старуха перехватила его взгляд и пожаловалась:

– Подвал у нас затоплен, кошмар прям.

– Нужно в мэрию заявить, – сказал Артур.

Старуха кивнула.

– Обращались, обращались уже, да без толку… А ты где работаешь? Не в мэрии ли?

«Так бы я тебе и признался», – подумал Артур. Однако пошутить не рискнул, отрицательно покачал головой и ринулся в спасительный подъезд. Темнота после яркого солнца ослепила, и спешащий Артур запнулся на первой же ступеньке, чуть не упав. Наверху раздалось шуршание и скрип двери. Артур резко поднял голову, но взгляд зацепил лишь светлую прядь волос и краешек закрывающейся двери – по соседству с квартирой матери. Кто-то подслушивал его разговор со старухой? Зачем?

Воображение услужливо нарисовало образ сексуальной блондинки в пеньюаре. Нужно будет почаще забегать к матери, поймал он себя на мысли и усмехнулся. Ну и какой смысл? Таких порядочных мужей, как он, еще поискать. Да и лица соседки он не видел, только белый локон, остальное его домыслы и фантазии. А может, она та еще страхеза?..

В квартире матери ничего не изменилось с вечера. Нераспакованные баулы неряшливой грудой возвышались в крохотной прихожей, шкафы и тумбочки теснились в углу гостиной. Мать сидела на диване, поверх одеял, зажав в руке телефонную трубку.

– Ты почему вещи не распаковала? – спросил Артур.

– Тут очень шумно, – пожаловалась мать. – На улице сплошной галдеж.

Артур выглянул в окно, но, кроме давешней старухи, никого не увидел. «Ладно, потом разберусь», – решил он.

– А комары? – спросил он. – Комары есть?.. «Раптор» принести тебе?

Мать отрицательно покачала головой. Артур недоверчиво осмотрел стены и потолок в поисках черных точек. Если подвал затоплен, обязательно будут комары. Но свежая побелка радовала глаз безупречной чистотой.

– В туалете течет, – вдруг сказала мать.

– Бачок?

Мать качнула головой.

– Вся стена задняя мокрая. И с потолка капает.

Он заглянул в тесный клозет, похожий на поставленный стоймя гроб, нажал на выключатель. Лампочка вспыхнула и погасла. Артур чертыхнулся: с этой старой проводкой одна морока.

Он постоял несколько секунд, выжидая, пока глаза привыкнут к темноте, затем приложил ладонь к задней стене. Та и впрямь была влажной. Он осторожно стукнул по ней костяшками пальцев, и поверхность слегка продавилась. Гипсокартон, что ли?

Нащупав стык и поддев его пальцем, он резко дернул стенку на себя. Пластиковая панель отодралась вместе с налипшими кусками штукатурки, открылась вентиляционная шахта. Узенькая, в самый раз для крыс, подумал Артур, заглядывая в нее.

Наклонившись вперед, он не удержал равновесия и оперся о стену рукой. И тут же брезгливо отдернул ее – вся внутренняя поверхность шахты оказалась покрытой зеленоватой слизью. Ладонь защипало, словно от аккумуляторной кислоты.

Потом он с трудом оттер руку куском коричневого с желтыми прожилками хозяйственного мыла – и где только мать достает такое, – затем поднялся на этаж и долго стучал в квартиру над материнской. Внутри кто-то шуршал, не отвечая, а когда Артур не выдержал и заколотил что есть сил, раздался женский голос:

– Мужа нет дома.

– Вы заливаете нас! – крикнул Артур. – Я ваш сосед снизу.

– Мужа нет дома, – снова повторили за дверью.

– А когда он будет?

– Мужа нет дома… Он будет… вечером.

– Хорошо, – то ли себе, то ли голосу ответил Артур и вернулся к матери. Та стояла на пороге ванной и, вытянув шею, заглядывала в шахту.

– Там кто-то шебуршит, – пожаловалась она сыну.

– Крысы, наверное, – пожал плечами он. – Я пока оставлю как есть, а вечером вернуться и поговорю с придурками сверху.

Но приехать, как обещал, у него не получилось. Болезнь жены затянулась. Врачи качали головами, не в силах поставить диагноз. А та прям загибалась – температурила, хандрила по полной программе. Несколько следующих дней Артур возил ее по больницам, пичкал таблетками. До матери ли ему было, если даже близнецов на время забрала к себе свояченица.

Лишь через неделю он смог выбраться к матери. И прямо в подъезде его перехватила соседка с первого этажа – женщина лет за пятьдесят с фигурой метательницы дисков. Перекрыв массивным корпусом проход, да так, что Артур тоскливо оглянулся, понимая, что соседка не футбольный вратарь и мячиком между ног у нее не проскочишь, она вроде бы соболезнующим тоном высказал претензию:

– Знаете, Артур, это, конечно, не мое дело… но мне кажется… вам стоило бы подумать о более удобном жилье для вашей матушки.

Голос женщины звучал одновременно и наставительно, и нравоучительно. Учительница, что ли, подумал Артур, переступая с ноги на ногу. Заметив его нетерпение, соседка сердито насупилась, что только усилило ее сходство с дискоболшей.

– Вы знаете, Артур, тут недалеко есть отличное место для стариков. Нет-нет, это сейчас очень даже нормально. Ничего такого. Это не дом престарел…

От взгляда Артура соседка запнулась и смешалась.

– Поймите, ваша матушка странно ведет себя. Она воет по ночам. В три часа ночи стучалась ко мне в дверь… Мы боимся, что она спалит дом.

Артур почувствовал, как краска заливает его лицо:

– Такого не может быть. Моя мать не сумасшедшая… Просто я пока не могу взять ее к себе… Жена болеет, дети…

Соседка замахала руками:

– Нет-нет, я ничего такого… Но если не верите мне, останьтесь на ночь, проверьте… Поймите, Артур, я желаю только добра… Всем.

Он кивнул, изображая притворное согласие – лишь бы соседка отстала:

– Я подумаю…

Но так просто от соседей было не избавиться. Первые тревожные звоночки начались уже через пару дней.

На работе всю неделю стояла страшная запарка – сдавался квартальный отчет, шла сверка данных с филиалами. Артур несколько часов не слезал с телефона, когда очередной, примерно сотый за день, звонок удивил его бесцеремонно-грубоватым голосом в трубке.

– Ваша мать проживает в пятой квартире? – спросил некто.

– А кто спрашивает? – в тон ответил Артур.

– Участковый. Лейтенант хррр… – фамилия милиционера прозвучала неразборчиво, словно на зажеванной кассете старого магнитофона. – Квартира вам принадлежит?

– Нет.

– Будем выселять.

– На каком основании?

– Нарушение общественного порядка. Соседи жалуются.

– Ээ, участковый, погоди. Давай я щас подъеду, обсудим…

Участковый помолчал, сдался.

– Ладно, пятнадцать минут жду… А то у меня… дела еще.

Милиционеру хватило десяти минут разговоров по душам, чтобы лед в отношениях растаял. Участковый оказался молодым и подтянутым – на работу вышел всего пару недель назад, и «авторитетное» брюшко при всем желании не успел бы нарастить. Как выяснилось, хамил по телефону милиционер от неопытности, а вовсе не из вредности. Под конец разговора он отказался от неловко сунутой ему в ладонь купюры и, чеша в затылке, признался Артуру:

– Да достали меня эти бабы… Ну, из твоего дома. Требуют – пусть сын… ну ты то есть… разберется… иначе, мол, мы сами.

– А что, только женщины? – поинтересовался Артур.

– Ага. Да тут у нас одни бабы-то… Мужиков как-то… того.

Обменявшись с участковым номерами телефонов, Артур решил забежать к матери – раз уж все равно приехал.

Скамейка перед подъездом, к счастью, пустовала. Одним махом Артур взлетел на второй этаж, чтобы ненароком не напороться на «дискоболшу», и легонько стукнул в дверь.

Ни движения. Он постучал еще раз, посильнее. Никто не открывал. Он прислушался. Ни звука. Слышно лишь, как капает где-то вода. Что с матерью?

Он рванул ручки двери на себя, и та неожиданно легко поддалась. Не заперта?! Почему?

Артур ворвался в комнату. Мать свернулась в калачик на диване, подушка и одеяла были скручены в немыслимый жгут.

– Что случилось? – закричал он. – Почему дверь нараспашку?

Мать, ничуть не обеспокоенная раздражением сына, приподняла голову.

– Не знаю, я закрывала. Может, сама?..

Поведение матери вывело Артура из себя.

– Да твою мать!.. Как она может открыться сама?!

Как ни странно, его окрик сработал. Мать словно включилась: из глаз ушла бессмысленная муть – и заговорила, короткими, рублеными фразами:

– Не могу я здесь больше. Голоса. Голоса зовут. Забери меня. Забери отсюда.

– Куда? – вздохнул Артур.

– К себе. Сдохну я здесь, понимаешь? Понимаешь?.. Забери. Или хуже будет.

– Хорошо. Заберу, – привычно соврал Артур, надеясь, что это всего лишь депрессия, которая быстро пройдет…

Но этой же ночью, на дежурстве, его надежды развеял очередной звонок матери. Услышав в трубке знакомый голос, он глубоко вздохнул, ожидая новых жалоб. Однако действительность оказалась много хуже.

– Ты сегодня не придешь? – спросила мать.

– Нет, я дежурю. Да и ночь на дворе.

– Тут хозяйка сидит с девочкой, говорит, чтобы я уметывалась.

– Какая еще хозяйка?

– Не знаю. Женщина с девочкой. Говорят, тут жить будут. Девочка хорошенькая.

– Ты что, бредишь? – вскричал Артур, поняв, что мать не шутит. Голос ее был настолько невозмутим, что наводил на мысли о полном безумии. – Давай ложись спать. Никаких хозяек там быть не может.

За ночь мать звонила еще трижды, несла невразумительную околесицу. Рассказывала о девочке, советовалась, стоит ли ей выходить на работу и тому подобное. Артур совершенно отчаялся. От боли за мать сжимало сердце, но и бросить дежурство он не мог, пока не придет сменщик. Вызвать «Скорую»? Так ведь ключ у него, медикам не зайти… Артур утешался мыслью, что с дежурства сразу отправится к матери. Под утро неожиданно задремал, вскочил от стука в дверь.

Зашел сменщик, с улицы свежий и румяный, потер замерзшие руки:

– Ох и холодно сегодня!..

Коротко кивнув в ответ, Артур выскочил из управления, на ходу набрасывая на плечи куртку. На проходной через телефон-автомат набрал номер матери. Длинные гудки сменились на короткие, но трубку так никто и не взял. Выбежав на улицу, Артур тут же поймал такси, назвал адрес. Болтливый таксист рассказывал что-то веселое и сам смеялся своим шуткам, Артур его не слышал, взволнованно мял вспотевшие ладони. В голове крутилась ужасная картинка – окоченевшая мать лежит без сознания на полу…

Дверной замок оказался выломан с мясом, в квартире – пусто. Снятая с аппарата трубка нашлась под подушкой.

Он постучался к соседке – той самой блондинке. Тишина. Пробежался по всей площадке, колотя по равнодушно закрытым дверям изо всех сил. Без ответа.

Вернулся в квартиру, больно ударившись плечом о косяк. Что делать, где искать? Стал звонить жене, от волнения путая рабочий номер с домашним и не попадая пальцами в нужные дырки на диске.

Рациональный голос Лариски привел его в чувство.

– Звони в «Скорую», – первым дело посоветовала жена. – Я щас приеду.

По ноль-три взволнованную речь Артура долго отказывались понимать.

– Нет, пациентка с таким именем к нас не поступала, – наконец ответили в «Скорой». – Может, она в дежурной больнице? Проверьте в приемном отделении.

Артур сбежал по лестнице, перепрыгивая по несколько ступенек, рванул по подмерзшему тротуару к стоянке такси и за углом нос к носу столкнулся с матерью. Ее вела за руку неизвестная женщина. В руке у матери была зажата маленькая пластиковая табуретка.

– Ты где была? – с облегчением выдохнул Артур. Ругаться не было сил. Гнев улетучился при виде худой согбенной фигурки. Такое ощущение, что за эти несколько недель мать состарилась на пару десятков лет.

За мать ответила неизвестная женщина.

– Безобразие! – забушевала она. – Довели старуху. Она всю ночь на помойке сидела. Вы знаете?! Хорошо, мне подруга из дома напротив позвонила, говорит – не ваша ли это бабушка сидит?

– На помойке?! – поразился Артур. – Ма, что ты там делала?!

Мать беспомощно пожала плечами и ответила, не глядя на сына:

– Гуляла, думала.

– Ты же могла замерзнуть! На улице мороз…

Не обращая внимания на орущую женщину, он ухватил мать за плечо и поволок домой, удивляясь, насколько она худая и легкая. Мать молчала, покорно плелась рядом.

В квартире уже сидела Лариска. С ненавистью глядя на свекровь, она брезгливо стянула с нее куртку, рукав которой был вымазан в чем-то липком.

– Ну все, куртку можно выбрасывать, – вздохнула Лариска. – Такой запах уже ничем не убрать… А ты что стоишь? – напустилась она на мужа. – Иди почини дверь, я ее пока уложу. Где у нас снотворное?

Артур высыпал на ладонь лошадиную дозу успокоительного, сосчитал количество желтеньких таблеток. Семь штук.

– На! – сунул их жене. – На пару суток хватит.

Внутри у него нарастало раздражение – на мать, на жену, на всю эту дебильную ситуацию. Кое-как вкрутив замок, он выпустил Лариску и запер дверь. С матерью прощаться не стал, сбежал по лестнице через две ступеньки. Лариска злобной тенью следовала за ним.

Дома она заявила:

– Нужно что-то решать. Хватит закрывать глаза. Если это спектакль, то его пора кончать. А если она вправду больна, ее нужно лечить.

Все еще надеясь выспаться после бессонной ночи, Артур попробовал отделаться обещанием:

– Я что-нибудь придумаю.

– Придумай… А сегодня иди ночевать к матери. Иначе она снова будет по мусоркам шляться. И вообще, ты сын ей или нет?

Удивляясь вывертам женской логики, Артур лишь вздохнул…

Вечером он долго стоял у материнской двери, не решаясь открыть ее. А вдруг квартира снова окажется пуста? Или еще что похуже? В тяжелой от бессонницы голове – днем он так и не заснул – бродили самые нехорошие мысли.

На его удивление, мать не спала. Уставившись в черный экран выключенного телевизора, она полулежала на кровати и что-то бормотала. На появление сына никак не отреагировала. Успокоительное если и сработало, то очень странно.

Артур несколько минут потоптался у порога комнаты матери, тщетно пытаясь привлечь ее внимание, затем решил, что так даже лучше, и ушел в другую комнату. Прилег на диванчик, накрылся пледом, потянулся как следует. Сладко заныли кости. Бессонная ночь давала о себе знать. «Поспать бы», – мечтательно подумал он, прикрывая глаза, и тут же побежали куда-то рельсы, столбы, поезд помчал в дальние страны, потряхивая на стыках…

– Аааа!..

Кажется, он все-таки задремал. Пробуждение оказалось столь стремительным и неприятным, что заныло сердце. В соседней комнате кричала мать. Путаясь в пледе, он бросился туда. Мать привстала на кровати, опираясь на локоть.

– Вот, вот… опять! – кричала она, указывая за окно. – Там! Там!

Артур подскочил к окну и застыл от удивительного зрелища. Голые ветви тополей были густо усыпаны иссиня-черными, слегка шевелящимися комками.

«Блин, это же вороны!» – не сразу сообразил он. Птицы сидели очень кучно – усеивая деревья крупными экзотическими плодами. От картины, достойной кисти Верещагина, у Артура захватило дух. «Неудивительно, что матери черт-те что мерещится», – подумал он.

Ужасное зрелище и завораживало, и успокаивало Артура. Никакой мистики, в конце концов, обычная сезонная миграция. Он распахнул окно и с громким «ого-го-го» выглянул наружу. Спугнутые им птицы с протяжным карканьем поднялись в воздух, зашелестели, закружились над двором.

– Ма, смотри, это просто вороны! – Артур повернулся к матери, но та уже потеряла к нему интерес, сжалась в углу кровати, бормоча себе что-то под нос.

Нет, ее пора лечить, и, видимо, придется везти к психиатру. Только не сегодня. Эх, выспаться бы, и тогда все, что угодно.

Артур вернулся на свой диван, но сон не возвращался. Бессвязное бормотанье матери вгоняло его в трепет. Мать выглядела настолько безумной, что, казалось, может придушить его спящим. Едва у Артура закрывались глаза, как в голове всплывал образ крадущейся матери, а ее тапочки шаркали во сне так натурально, что он мгновенно вскакивал.

После очередной неудачной попытки уснуть он сходил на кухню, умыл лицо холодной водой и уселся у окна, опершись подбородком на сплетенные руки. В чистом небе виднелся лунный диск – сочный, желтый, похожий на дольку спелой груши.

Артур перевел взгляд на дом напротив. Несмотря на поздний час, некоторые окна еще светились. Взгляд Артура лениво шарил по освещенным прямоугольникам и вдруг застыл на одном из них. Он даже протер глаза, но картинка осталась прежней.

В окне третьего этажа занимались сексом. Мужчину сзади почти не было видно, а вот женщина на переднем плане высвечивалась вполне отчетливо. Она высунулась из окна почти наполовину, ее большая грудь толчками билась о подоконник.

«Ни хрена себе спальный район», – ошеломленно подумал Артур. Парочка между тем не унималась, взвинчивая темп. Артур, не отрываясь от зрелища, с трудом перевел дыхание и с удивлением обнаружил, что ни один орган его не пришел в возбуждение. Безумный бред матери из соседней комнаты не способствовал потенции.

Все еще не веря своим глазам, Артур привстал, чтобы открыть окно, потянулся к шпингалету и… загремел коварно опрокинувшимся стулом. Вот же засада! Одной рукой он ухватил стул за спинку, вернул его на месте, и обнаружил, что в доме напротив уже ничего не происходит. Парочка в окне исчезла, словно ее и не было.

«Че за бред? – подумал Артур. – У меня тоже, что ли, крыша едет? Или от переживаний всякая хрень чудится?»

Он потрогал лоб – не горячий ли, – прислонился к холодному стеклу. Нет, если он переживет эту ночь, это будет хоро…

Клац. Клац. Металлический перестук ударил в поджилки Артура пистолетным выстрелом. Совсем рядом, прямо в квартире – что это? Артур не сразу сообразил: дергалась ручка входной двери. Кто-то пытался войти, не делая попыток постучать.

Артур взглянул на настенные часы. Три часа ночи. Не лучшее время для гостей. Неприятно пересохло в горле, зашумело, ударило в голову. На цыпочках Артур вышел в прихожую, замер, не решаясь посмотреть в глазок.

Выждав несколько мгновений, Артур наклонился к двери, опираясь рукой о стену, как вдруг ручка перед его глазами задергалась с бешеной силой. От неожиданности он отпрянул назад, забыв, что коридорчик совсем узкий, и что есть силы саданулся затылком о стену. Ничего не соображая от боли, он сполз вниз, опустился на корточки. И словно в замедленной съемке запертая на защелку дверь медленно растворилась. На пороге стоял участковый. Черным плащом за его спиной клубился мрак.

Глядя поверх головы Артура, участковый забормотал:

– На вас жалуются… Нарушение спокойствия…

Его мутный взгляд наводил на мысли о галлюцинаторных грибах. Даже не делая попыток подняться на ватные ноги, дрожащим голосом Артур попытался оправдаться:

– Не может быть, у нас все тихо.

– Я вынужден применить меры… применить меры… вынужден применить меры… – не обращая внимания на слова Артура, бубнил участковый. Его заело будто сломанный механизм.

Артур на корточках чуть отполз в сторону, с ужасом понимая, что взгляд участкового при этом не сместился ни на йоту. Он продолжал смотреть в ту же точку на стене напротив.

Трах! Внезапным порывом ветра распахнулось кухонное окно, а дверь захлопнулась прямо перед носом участкового.

В голове у Артура что-то перемкнуло. Одним прыжком он подскочил к двери и дважды провернул собачку, запирая замок, а затем вжался в боковую нишу, почему-то ожидая выстрелов.

Но вместо стрельбы послышалось гулкое «у-ух», и все стихло. Он посчитал про себя до ста, затем еще раз до ста и еще. Тишина стояла необычайная, даже мать замолчала. И Артур решился. Вытащив из стенного шкафа молоток и держа его в правой руке, левой он отщелкнул замок и потянул дверь на себя.

В полоске света из квартиры виднелась цепочка следов и лужица липкой на вид слизи. Участковый наследил? Он что, бродил по болоту?

А еще прямо возле порога лежал пистолет. И это было самое странное.

Артур покрутил головой, высматривая притаившегося участкового. Но шум исходил только из квартиры слева. Там точно не спали – тонкая полоска между дверной коробкой и стеной светилась изнутри.

Ногтем подцепив приоткрытую дверь за краешек, Артур потянул ее на себя. Она пошла неожиданно легко, Артур аж отпрянул, а сердце, и без того строчившее пулеметом, застучало еще сильнее.

В паре шагов от двери на табурете сидела немыслимой красоты девушка. К счастью, глаза ее были закрыты, увидеть в проеме остолбеневшего Артура она не могла, а тот, в свою очередь, смело любовался ею. Распущенные волосы девушки золотились ярким нимбом, кожа испускала сияние, губы улыбались.

Но самым удивительным во внешности красавицы оказались руки. Они двигались в немыслимо быстром темпе, сдвигая и раздвигая меха маленькой гармошки. Артур не смог бы подобрать точного слова, чтобы описать исходившие из нее звуки. Наверное, так стонут от любовной тоски дельфины – где-то за пределами человеческого восприятия, когда только настроение и можно понять.

И это было неправильно. Неправильно абсолютно все. И гармошка не могла издавать подобные звуки, и блондинка с модельной внешностью не стала бы в три часа ночи наяривать странную музыку.

Артуру хватило самообладания не хлопнуть дверью и не убежать без оглядки. Он тихонько притворил дверь, отступил на лестничную площадку, подцепив носком тапочки лежащий на полу пистолет, взял в руки. Вымазанная в чем-то липком рукоять отозвалась знакомым жжением. Точно так же щипало ладонь Артура от слизи из вентиляционной шахты.

Значит, участковый залезал в подвал. Зачем? И куда делся теперь?.. От страшных предположений у Артура закружилась голова. Ему представилось, как участковый пробирается сквозь узкую дверку в подвал, шарит там в темноте, неожиданно пол под ним проваливается, и он летит… летит вниз… в полный едкой кислоты подвал… Брр, немудрено, что у матери шарики за ролики заехали.

Не выпуская из руки пистолет, Артур вернулся в квартиру и закрылся на все замки. «Мой дом – моя крепость». Наружу Артура сейчас не выманила бы даже соседка-блондинка. К черту красавиц, когда на лестнице его могут ждать хитроумные западни.

Артур поплотнее прикрыл дверь в туалет – теперь его мысли крутились только вокруг подвала, – задумался, поглаживая ручку.

Шарк! Звук раздался прямо за спиной. От неожиданности у Артура дрогнули колени, и он нервически выкашлянул какое-то несообразное «хух».

В шаге от него стояла мать. Спокойная, странно отрешенная.

– Зря ты здесь, сынок, – сказала она. – Сегодня ведь Ее ночь.

Полнолуние! Ну конечно. Одного слова матери хватило Артуру, чтобы все понять. Недостающая деталь встала на свое место, и конструкция закрутилась, набирая обороты. Полная луна – время Мифов, как же он забыл! Призвать их в такую ночь – раз плюнуть. Нет, не зря соседка шпарила на гармошке свою тоскливую песню, приманила-таки тварь. Похоже, одна из них, нарушив перемирие, перебралась из своего гетто в район людей и засела в подвале. Мент-бедолага что-то раскопал, попытался справиться с созданием Мифов в одиночку и не рассчитал силенок.

Вот и вороны в курсе: ждут, когда Мифическое существо проглотит очередную жертву и отрыгнет из зловонной пасти еще теплые косточки. Нет, не бывать тому!

Стоп, мать сказала – «Ее». Значит, Тварь – самка? Миф-феминистка? Ну конечно! И участковый говорил, что во всем доме нет ни одного мужика. Она уничтожает мужчин! Не ошибался, выходит, тот толстяк водитель. Чертов счастливчик, вовремя сбежал…

Не обращая внимания на мать, Артур заметался по квартире, пытаясь сообразить, что делать дальше. Натыкаясь на стены и теннисным мячиком отлетая от них, он напряженно думал: «Это все она. Зверь. Ящерь. Та, что живет в подвале. Ее слюна ядовита. Ее дыхание зловонно. Оно отравляет и сводит с ума. Я должен Ее убить!»

Образы всплывали в голове Артура и улетучивались пузырьками из бутылки газировки. Что за бред? Откуда у него такие воинственные мысли? Почему просто не драпануть, закрыв глаза? Нет, он так не может. Ведь он мужчина, агрессор!..

Сосредоточиться никак не удавалось. Внезапная боевитость Артура сражалась внутри его с безотчетным страхом, и благоразумию не оставалось места в этой войне.

Осторожность в итоге потерпела поражение. Кухонным полотенцем вытерев рукоятку пистолета, Артур проверил обойму, передернул затвор и рванул на себя дверь в туалет. В нос шибануло так, что на глаза навернулись слезы. Ну и вонь! Тварь испускает газы?

Отшвырнув панель, закрывавшую вентиляционную шахту, Артур выставил вперед руку с пистолетом и, опустив его дулом вниз, нажал на спуск.

От выстрела заложило уши. Гильза задзинькала, запрыгала по кафельному полу. А вот пуля словно ушла в никуда, поглотилась толстым слоем ваты. «Попал!» – возликовал Артур.

Нагнувшись над проемом и опустив руку еще ниже – так, что она почти ушла в проем шахты, – он нажимал на спусковой крючок, пока не закончились патроны. И даже еще пару раз щелкнул впустую, по инерции.

А потом он сидел на корточках, привалившись к стене и прислушиваясь к тишине. Затихла даже мать. Все или нет? Не в силах больше ждать, Артур чуть подался телом к проему, наклонил голову, чтобы лучше видеть, и подсветил себе специально запасенным фонариком.

Вжуф! Струя чего-то липкого и вонючего ударила его в лицо, забивая нос и рот едкой жижей, опрокидывая на спину. Он упал, больно ударившись затылком, заорал что есть мочи – язык горел словно опущенный в кислоту. Тело жгло так, будто десять тысяч солнц обрушили на него свою энергию.

Вжуф! Новая волна, еще более мощная, вырвалась откуда-то снизу, захлестнула Артура, обволокла обжигающим коконом. Он почти не соображал, что происходит, от боли кипели и плавились мозги. Он даже не мог понять – продолжает ли он еще кричать или ему это только кажется.

А может, это все кошмарный сон? Стоит напрячься, и он проснется?

И Артур действительно сделал усилие, и ему стало так хорошо и спокойно, как бывает только после ухода запредельной боли. Он даже не чувствовал своего тела, но не успел понять почему, как на него навалилась полная темнота.

А за окном тем временем выглядывало солнце – ясное и доброе, как улыбка младенца. Спальный район чистил свои перышки, стряхивая ночное наваждение. Захлопали двери, появились спешащие на работу женщины, затрещали остывшие за ночь двигатели автомобилей. К району возвращался рабочий ритм.

И только одна старая женщина с растрепанными волосами и в ночной сорочке вроде бы потерянно бродила по пустеющему двору. Но если прислушаться к ее бормотанию, то можно было понять, что цель у нее есть. Еле шевелившиеся губы выталкивали изнутри: «Сынок… сыночек… сынок… сыночек».

А на полу прихожей в ее квартире медленно впитывалось в линолеум влажное, неприятно пахнущее пятно. Организм Мифического существа насыщался, не спеша, тщательно переваривая остатки Артура. Твари требовалось много пищи и много энергии, чтобы питать огромное тело, прикидывающееся целым четырехэтажным домом. Но чего не сделаешь ради большой цели?

– Ты ведь девственница, Бэтти? – говорит Густав обычно после сытного субботнего обеда и каждый раз после этих слов больно щиплет ее за грудь. Чаще за левую. Синяки накладываются друг на друга, постепенно выцветая и сменяясь новыми, но никогда не проходят до конца; хорошо, что с прошлого года Бэтти считается барышней и может носить закрытый купальник, а то бы учитель гимнастики господин Гувверхаймер наверняка давно бы уже начал задавать неприятные вопросы. Он и так косится подозрительно и недоверчиво хмурится. Он хороший, но лучше бы был не таким внимательным.

– Ты ведь у нас недотрога, Белли-Бэт… недотрога и красотка! Самое то, что надо. Во всех отношениях. Хе! Тебе ведь в школе наверняка говорили, что в ритуальные жертвы отбирают только самых красивых девственниц?!

Густав хохочет, довольный своею постоянно повторяемой шуткой. Это ведь шутка, верно? Мама улыбается кисло – ей не нравятся подобные разговоры, и не находит она в них ничего смешного.

Бэтти не улыбается.

Во-первых, ноет грудь, на которой под тонким вытертым свитером наливается болью и чернильной синевой очередной синяк. Во-вторых, Густаву нравится ее улыбка, а Бэтти не хочет делать ничего, что могло бы понравиться Густаву. Ну а в-третьих, Бэтти вовсе не уверена, что это действительно всего лишь шутка – и ничего более.

Слишком часто в последнее время повторяются вроде как несерьезные разговоры о ритуальных жертвах, прозрачные намеки, болезненные щипки и хохот в финале. И приходится терпеть и ждать. До самого конца. Каждый раз. Снова и снова. Потому что если убежать сразу после десерта, Густав будет в бешенстве, и тогда дело не ограничится одним щипком. Пусть даже и очень болезненным. Он найдет к чему придраться. Он очень находчивый, этот мамин Густав…

– Нашей крошке пора делать уроки.

Мама берет Бэтти за руку, больно защемив и выкрутив кожу на запястье. Бэтти хнычет, но руку выдернуть не пытается – знает, что бесполезно. Густав отворачивается, брезгливо морщась, – он не любит хнычущих детей. Улыбка мамы, когда она затаскивает Бэтти в ее угол за шкафом и оставляет одну, больше не похожа на свернувшееся молоко. Довольная такая улыбка, пусть и не лишенная легкого злорадства.

И это хорошо.

Мама ничего не говорит, и это тоже хорошо. Значит, она довольна тем, как Бэтти хныкала. Значит, не будет сегодня больше бить и запирать в темном подвале на всю ночь. И не оставит без ужина. А ужин Бэтти необходим, ведь сегодня ей удалось поймать на пустыре за школой только одну крысу. Правда, есть еще яблоки, но они мелкие и сморщенные. Насквозь отравленные, даже руки щиплет там, где на кожу попал сок, просочившись сквозь рваные перчатки. Бэтти собирала их у дороги, куда не суются даже самые голодные и безмозглые, – слишком едкий там дым и земля насквозь пропитана дизельной отравой. Но Бэтти приноровилась. Главное – успеть в промежуток между экспрессами, а тяжелые грузовики пусть себе пыхтят и лязгают многотонной ржавью. Они медленные и неповоротливые, и завихрений от них никаких, только дрожь, а дрожь эта еще никому не мешала. Даже удобно: когда особо сильно загруженная многосуставчатая махина прокатывает свое грузное тело по первой полосе, совсем рядом с бордюром-отражателем, сотрясая землю и воздух ритмичным и всеми кишками ощущаемым гулом, яблоки сами с веток сыплются, не надо ни лазить, ни трясти, собирай только. Главное – рот открытым держать и сглатывать почаще, чтобы кровь из ушей не пошла. Это на самом деле не так уж и опасно, но народ боится, помня кровавые кляксы, что оставляют проносящиеся с ветерком экспрессы от зазевавшихся и подошедших слишком близко. Зато и конкурентов никаких, удалось набрать почти полный ранец. Максик будет доволен.

Но сначала – уроки…

Бэтти крутит ногой динамо для лампы – иначе в углу за шкафом будет совсем темно и ни о каких уроках и говорить не придется. Привычные движения успокаивают. Математику она сделала еще в школе, на переменках. Густав прав: в свои одиннадцать Бэтти все еще остается девственницей, а потому между уроками предпочитает делать домашние задания, а не посещать кабинет сексуальной релаксации. Не такая уж и редкость для четвероклассниц, вот к шестому уже да, неприлично даже как-то будет. Да и опасно – ритуальных жертв отбирают как раз из шестиклассниц. И предпочитают тех, что посимпатичнее и понетронутее, это да. Хотя учитель теологии и говорит, что Древним плевать на внешность и целкомудрие, им от жертвы нужны лишь мозги, но ведь жрецы тоже люди и им-то как раз не плевать. Впрочем, это случается редко и только по специальной разнарядке, просто Густав любит пугать, вот и повторяет каждый раз. К тому же до шестого класса надо еще дожить.

Переписывая в тетрадку грамматическое упражнение с неправильными глаголами, Бэтти посасывает кожу на запястье – там, где защемили ее жесткие мамины пальцы. Уже почти не больно, так, самую малость. Но это ровно ничего не значит – синяк все равно появится. А руку купальником не прикроешь, и учитель гимнастики опять будет подозрительно коситься, все меньше и меньше с каждым разом веря, что она «просто упала». Только бы не пришел домой и не начал снова «разбираться», а то с него станется. В прошлый раз Густав так разозлился, что Бэтти потом две недели могла только лежать. Хорошо еще, что маме удалось его остановить, а то бы и вообще забить мог. Он совсем бешеный, этот Густав.

От мамы ей тогда тоже досталось – уже потом. Мама била не сильно, тонким кожаным ремешком, так, по обязанности. Но сказала, что больше не будет останавливать Густава, раз уж Бэтти такая неблагодарная дрянь, что способна нажаловаться посторонним на родного человека. Бэтти хотела тогда объяснить, что она вовсе никому и не жаловалась, да и Густав ей совсем не родной… но посмотрела на тонкий кожаный ремешок в твердых маминых пальцах – и промолчала. Таким ремешком можно очень больно отходить, если не по обязанности, а от души.

Делая уроки, Бэтти ни на секунду не перестает прислушиваться к тому, что происходит за фанерными перегородками. Вот скрипит старое дерево – Густав качается в кресле. Мамин голос – соседи из шестого дома вызывали дезоктоперов, у них уже третья кошка за неделю пропала, и следы характерные. Приехали с фургоном, навоняли, вытравили весь подвал, в подъезд не зайти до самого вечера было. Говорят, очень крупный экземпляр, еще пара лет – и кошками бы не ограничился. Да и дом завалить мог, вон как у тех же Дзинтарсов в позапрошлом годе. Весь фундамент был словно губка, от камня только труха осталась, и когда обломки-то раскопали, все и открылось. Домохозяйка из шестого-то теперича носа не кажет – а то вечно хвалилась, что у них ни крыс, ни тараканов, говорила, что это от особой пропитки, которой она стены намазала, а на самом-то деле наверняка никакой пропитки сроду не было, просто надеялась на удачу, хотя могла бы давно уже заподозрить неладное. Где это видано, чтобы в таком клоповнике – и никаких паразитов?..

Мамин голос можно и игнорировать, он неважен. Густав в ответ бурчит неразборчиво, но угрожающе. В том смысле, что – женщина, достала уже. И что-то еще про речи бесхрамника вспомнил, который с неделю тому прямо на улице блажил перед вызванным нарядом – древнепротивное дело, мол, и все такое. Народ слушал. Дезоктоперы его, правда, быстро скрутили, они во всякую ересь не верят, незачем, у них разрешение Храма имеется. Да и Густав не верит, ему лишь бы побурчать, повод только. Скоро совсем распалится и потребует пива, главное не пропустить момент… мамин голос становится жалобным. Нет, она все понимает, денег нету, да и не то чтобы она скучала по крысам или там тараканам… Но ведь страшно же! А вдруг – тоже неспроста, и вовсе не из-за того, что она такая уж хорошая хозяйка… А у них даже кошки нет, чтобы спохватиться вовремя, если вдруг пропала бы…

– Бэтти! Пива! – орет Густав, которому надоело выслушивать причитания жены.

Бэтти срывается с места как ошпаренная. Будь за шкафом чуть просторнее – и она наверняка бы что-нибудь опрокинула. Но там помещается только откидная полочка-стол, старая лампа с ножным приводом и койка, на которой Бэтти сидит, делая уроки. Под койкой – холодильник, чтобы провод далеко не тянуть, он ведь тоже подпитывается от Бэттиной динамки. Двух с половиной – трех часов покрутить педальки вечером вполне хватает на сутки работы.

Бэтти стремительно вытаскивает из холодильника бутылку, сбивает пробку о металлическую скобу кровати, уже изрядно поцарапанную. Аккуратно выливает пиво в большую кружку – Густав не любит пить из горлышка и не любит, когда много пены. Торопится в комнату – ждать Густав тоже не любит. Если поспешить и если очень повезет – можно увернуться и он не успеет щипнуть за задницу…

– Здравствуй, солнышко!

Получилось совсем беспросветно. Прямо как шторы на окнах. А должно – как у жизнерадостной Бэтти Эдвардс, фотография которой была напечатана рядом со статьей «Как научиться любить всех вокруг и стать счастливым человеком» в «Вестнике Таунвелли» за второе апреля тысяча девятьсот тридцать девятого года. Давненько вышла газетка, но вряд ли статья успела устареть за три с лишним месяца. Аннет Мориссон с ворчанием вылезла из теплой кроватки, наугад попала ногами в тапки и поплелась к окну. Яркий солнечный свет ворвался в комнату из-за отдернутых штор и заставил резко зажмуриться.

– Здравствуй, солнышко! – еще раз с чувством произнесла Аннет, утирая выступившие слезы. – Здравствуйте, птички!

Но птиц слышно не было. Мориссон проморгалась, потерла глаза кулаком и, непроизвольно нахмурившись, выглянула на улицу. Верно, никаких птичек, пустая дорога, и бесформенная человеческая фигура присела на крылечко.

– Ах ты!.. Да ты!.. Да чтоб тебя.

Натягивая халат и едва не теряя тапки, Аннет понеслась ко входной двери. Уж кого-кого, а могильщика Тома она узнала бы в полной темноте с завязанными глазами. И раз это точно он, то его непременно нужно прогнать, и побыстрее, пока соседи не увидели. Решат еще, чего доброго, что Мориссоны привечают уродца. Ну уж нет, проблемы с соседями в этом городе никому не нужны. Совсем никому.

– А ну пошел отсюда! Чего тут устроился?!

По дороге Аннет успела вооружиться метлой, и теперь, выскочив на крыльцо, размахивала ей как оружием, тем не менее даже щетиной не желая прикасаться к вечно заляпанной грязью одежде могильщика. Том, прозванный здесь Скорбным, медленно обернулся на нее через плечо со взглядом, полностью соответствующим его прозвищу. Косой его левый глаз всегда смотрел куда-то вверх, и это сильно сбивало с толку.

– Пошел, пошел! Нечего тут рассиживаться! Молоко от тебя, паршивого, скиснет…

Том принялся подниматься, но, по мнению Аннет, делал это невыносимо медленно. Она бы с величайшим удовольствием придала ему ускорение, но комья грязи, опадающие с его штанов на ее прекрасное чистое крыльцо, вызывали такое омерзение, что она едва сдерживалась, чтобы не спрятаться за дверью, предоставив могильщику прогнать себя самостоятельно.

– Аннет, милочка, да, я смотрю, у тебя гости.

Покраснев от досады, Мориссон развернулась в сторону голоса. Ну конечно, Милдред никак не могла проспать представление и теперь заняла место в первом ряду, так высунувшись из окна своей спальни, что рисковала вывалиться прямо в кусты шиповника.

– А может быть, ты его и не звала и не ждала? А может быть, он к тебе залезть хотел? Украсть что-нибудь? Ох, боже мой, или того хуже: изнасиловать! Аннет, милочка, не бойся, я не брошу тебя в беде. Мой дорогой Бенни еще спит, но я знаю, где лежит его двустволка, и даже умею ей пользоваться. Уж поверь мне.

Мысли Милдред потекли в нужном русле, отчего Мориссон успокоилась и приободрилась. К тому времени Том, приволакивая ногу, успел доковылять до дороги и теперь встал там как вкопанный, рассеянно оглядываясь по сторонам. Самое время выйти из-под защиты дверного проема и победно потрясти метлой.

– Ах, моя дорогая, двустволка – это хорошо, но, как видишь, я сама прекрасно справилась. – Опершись на метлу, Аннет победно ткнула рукой в бок, озирая очищенное от неприятеля пространство. – Ты только посмотри: натаскал мне на порог своей грязи могильной. А молоко-то, молоко. Молочник, видать, до него был. Теперь все выкидывать, я такое пить не буду. Милдред, дорогуша, у тебя не будет стаканчика молока взаймы?

Удовлетворенная спектаклем соседка выразила готовность помочь во всем, что в ее силах, и между женщинами завязалась долгая беседа, позволившая обеим всласть почесать языки о Скорбного Тома, давным-давно скрывшегося за горизонтом.

Театр фон Клейста появился в городе вместе с началом сезона дождей, привезя с собой сырость, вязкие туманы и пронизывающую морось.

Театр кочевал по стране – точно его гнало, как перекати-поле, туда, где особенно сыро, промозгло и противно. Он приходил с дождем – и всегда уходил с сильным ливнем, будто его смывало потоками воды дальше. После его ухода ничего не менялось в городе – всего лишь скоро приходила зима. Такая же сырая, промозглая, с ветрами, крупой снега и осколками льда. Потом зима сменялась весной – не менее противной и мокрой, но хотя бы теплой, а та медленно переходила в лето, удушливо-влажное, с паром, поднимавшимся от реки и городских фонтанов.

А потом вновь приезжал театр – и снова город окутывала мерзотная морось, под ноги стелились клочья тумана, квартиры заполоняла сизая плесень, а городское кладбище покрывалось ковром похабно шевелящихся дождевых и прочих червей.

Театр появился в городе – и принес мне мигрень, бессонницу, удушье и кошмары в редкие минуты ночного забытья. Вполне возможно, что это все было связано не с театром, а с сезоном сырости, но мне почему-то казалось, что всему виной именно он – тот пропитанный водой насквозь шатер, что раскинулся на набережной и наполовину сполз в реку.

Кроме всего прочего, у меня портилось настроение. Я не мог объяснить, почему и какая тут взаимосвязь, но против фактов – пусть даже и таких странных – не попрешь. В театральный сезон у меня всегда портилось настроение. Мне было страшно, стыдно за свой страх, противно, неуютно от этой противности – и так далее, чувства и эмоции скручивались в тугой клубок, клубок перемешивался в шар, подобный шару Мес Гегры… И я ничего, ничего не мог с этим поделать.

И мне приходилось уговаривать себя, что все в порядке.

И в конце концов я начинал себе верить.

Ну а что мне еще оставалось?

То был год Греты Гарбо, иначе и быть не могло. Они всегда именовали отрезки вечности знаменитостями, увлечениями; фрагментами тех, кто отражал час или день своей жизнью. Они не стеснялись примеривать чужое естество, в год Греты ее звали Грета, а его Бенедикт, по вечерам они изучали все, что касается Гарбо, если не испытывать мимолетных вспышек и увлеченностей, время будет похоже на липкий ком, прошлое и будущее никогда не имело значение, и то и другое происходило в одну секунду, воспоминания и надежды переплетались, измерить эту нескончаемую неразбериху цифрами или чем-то другим невозможно, и поэтому то был год Греты Гарбо.

Ровно в 08:30 утра доктор Сандерсон открыл глаза.

В этом начинании ему не потребовался будильник. Пробуждению также не сопутствовали какие-либо шумы в квартире либо за ее пределами, неожиданные прикосновения или, допустим, завершение ночного кошмара. В подобных ухищрениях он не нуждался.

Доктор Сандерсон от природы был пунктуален и точен. Пожалуй, даже чересчур. На первый взгляд трудно было найти более нормального и заурядного обывателя, но следующий взгляд, более пристальный, выявлял картину гораздо более примечательную. Этот человек никогда не опаздывал. Он просыпался ровно в то время, когда планировал это сделать. Доктор был спокоен и уравновешен, не имел ни фобий, ни маний, ни просто каких бы то ни было заметных отклонений и даже ярких привычек, если не считать за них педантичность, точность и аккуратность. Серые по отдельности, вместе эти черты создавали по-своему уникальный и неожиданный портрет. Доктор был ужасающе нормален, и его нормальность граничила с подлинной патологией. Впрочем, коллеги, в свое время обследовавшие его, не нашли ничего, к чему можно было бы придраться. Кто-то даже пошутил: дескать, для своей работы он подходит как нельзя лучше – туда только таких и надо, с железобетонными нервами и несокрушимым здравомыслием.

Артур Сандерсон был психиатром и специализировался на совершенно особенных расстройствах психики, характерных для нынешней эпохи. На тех, что вызваны встречами со сверхъестественным. Или, согласно глубоко укоренившейся ныне терминологии, на мифогенных.

Впрочем, доктор этот термин не жаловал. С его точки зрения, называть Мифами объективную реальность сегодняшнего дня только потому, что она соответствует описанному в древних легендах, – верх нелогичности. Поэтому он сам предпочитал старомодное словечко «сверхъестественный» – несмотря на активное сотрудничество с учеными нечеловеческих народов, люди до сих пор не смогли подвести под магию прочную базу, объяснив все принципы ее работы. Так что с некоторой точки зрения происходящее вокруг действительно не укладывается в рамки известных нам законов природы.

Так или примерно так порой рассуждал на досуге наш герой. Сейчас, однако, он собирался на работу. Сварил и выпил немного крепкого кофе – позавтракать можно и позже, на рабочем месте во время перерыва, – оделся, накинул поверх серого костюма неброский плащ, нахлобучил шляпу и отправился в путь.

Дорога до клиники не так уж и далека, но доктор Сандерсон предпочитал скоротать ее в попутном автобусе. Десять минут пути, за окном проплывают виды старого Аркхема, а доктор тем временем неторопливо размышляет о тех случаях, с которыми ему приходилось сталкиваться за последние несколько месяцев. Преимущественно совершеннейшая рутина, но попадались и интересные.

Несколько случаев простого безумия и помешательства, вызванного встречами с некоторыми созданиями, – такого рода нервные потрясения еще иногда случаются. Более того, как было недавно доказано, некоторые формы, цвета и другие визуальные образы негативно действуют на человеческое сознание, вызывая нетипичные реакции. Со временем это грозило вылиться в новую перспективную ветвь науки, но пока что оставалось довольствоваться констатацией факта – да, такое бывает, и последствия встречи с этим приходится лечить.

Более любопытный пример – Герберт Эггл, молодой человек, участвовавший в некоем ритуале и получивший странное нарушение восприятия времени. Вот, кажется, он думает, говорит и двигается в совершенно нормальном темпе. Однако постепенно начинает ускоряться, ускоряться, ускоряться, пока не начинает казаться размытым пятном – с его точки зрения, впрочем, это собеседники замирают соляными столпами. Потом скорость идет на спад, пациент замедляется, возвращается в норму, но замедление на этом не прекращается, и наконец он сам замирает на месте. Потом скорость вновь начинает увеличиваться, и все повторяется сначала. Сейчас специалисты пытаются выяснить у него подробности о сути и особенностях проведенного ритуала, с тем чтобы назначить соответствующее лечение, но это весьма затруднено тем, что пациент очень редко оказывается в том же течении времени, что и остальные люди.

И еще одна интересная пациентка – Джулия Доггет, катализатором болезни которой, по всей видимости, стала встреча с одним из высокопоставленных служителей Древних. Точнее еще только предстоит выяснить, поскольку мисс Доггет полностью утратила знание английского языка, но взамен каким-то образом в совершенстве выучила древнешумерский, найти переводчика с которого в настоящий момент весьма затруднительно.

Последние два случая оказались наиболее запущенными – пока что найти корни проблемы не удается и штатным мверзям, которые уже несколько раз обследовали сновидения больных. Пока что найти корни расстройств не удавалось.

Вот так примерно и выглядели будни доктора Сандерсона. Простое безумие и безумие необычное. Изредка встречались и еще более странные случаи, но Артуру Сандерсону пока что сталкиваться с ними не доводилось – приходилось довольствоваться лишь рассказами коллег.

На третьей остановке доктор сошел. Прямо перед ним находилась клиника душевных болезней при храме Ноденса, повелителя великой бездны, – массивное трехэтажное сооружение с двускатной крышей. Самого храма видно не было, что и неудивительно – он располагался под землей, в преддверии владений грозного седобородого бога. Иногда до первого этажа доносились смутные и неясные звуки проводимых там служб, но что конкретно происходит в сумрачном храме, Сандерсона никогда не интересовало. Палаты пациентов располагались на верхних этажах, их звуки подземных торжеств обеспокоить не могли, и этого, с точки зрения доктора, было вполне достаточно.

Мельком заметив свое отражение в большом зеркале, повешенном в вестибюле (высокий лоб с залысинами, седеющие волосы, карие глаза за круглыми стеклами очков), он направился в свой кабинет. Повесив плащ на вешалку, он привычно огляделся. Ничего не изменилось – полки, заставленные папками, медицинскими картами и книгами, тяжелый письменный стол, потертое кресло, несколько стульев. Как и во всем остальном, здесь проявлялась свойственная доктору рациональность – все практично и функционально, ничего лишнего. Только яркий солнечный свет, лившийся в окно и бросавший длинные отсветы на стол, несколько оживлял эту картину. Пару секунд подумав, не задернуть ли шторы, доктор Сандерсон решил, что это не обязательно, и сел в кресло, разбавив солнечный блик на столешнице тенью собственной головы.

На сегодня было запланировано много дел, но в первую очередь – на это утро к нему записался пациент, нуждавшийся, по его словам, в немедленном осмотре. Звали его Эдвардом Ирвином, и он, судя по всему, был археологом. Что ж, археологам порой случается сталкиваться с предметами и явлениями весьма необычной природы – теми, кого сверхъестественное коснулось задолго до своего триумфального пришествия в тридцать девятом… а подчас и задолго до самого появления человечества.

Послышался краткий стук, и в приоткрытом дверном проеме показалось изможденное лицо:

– Можно?

– Проходите, присаживайтесь.

Археолог, если то был он, выглядел отнюдь не лучшим образом. Загорелое лицо выглядело осунувшимся, под глазами набрякли мешки. Каштановые волосы были растрепаны. Уголок рта подергивался, словно его сотрясал легкий нервный тик. Мужчина зашел в кабинет, прикрыв за собой дверь, и осторожно присел на стул.

– Доктор Артур Сандерсон, верно?

Доктор не стал говорить, что его имя было написано на табличке у входа в кабинет: в состоянии помраченного ума сложно обращать внимание на самые элементарные вещи, а порой можно и вовсе утратить навык чтения – вышеупомянутая Джулия Доггет была тому красноречивым примером. Поэтому он лишь кивнул:

– Да, это я. А вы, я полагаю, Эдвард Ирвин?

– Да, совершенно верно, – торопливо закивал пациент, затем широко зевнул. – Извините, что зеваю, но не спал уже двое суток.

– Вот как?

– Во сне оно хуже всего, – пояснил Эдвард, заметно вздрогнув.

– Так на что же вы все-таки жалуетесь?

– Это довольно долгая история… Полагаю, ее следует рассказать с самого начала.

Солнце светило вовсю. Стоял опаляющий зной, и даже прохладный ветер со стороны Мискатоника не мог исправить положение. Горячий воздух полнился одуряющими запахами цветущих трав. Не слишком-то характерная погода для конца лета, стоит признать, но всесильная природа не слишком-то интересовалась мнением людей.

– Ух, ну и жара! – недовольно буркнул Смит, безуспешно пытавший высмотреть в выцветшем небе хотя бы одно облако. То оставалось безукоризненно чистым. – Как думаете, парни, градусов сто?

– Меньше, – отозвался Эд Ирвин. – Но не намного.

Группа археологов устроила привал возле полураскопанного кургана, упоминания о котором отыскали в архивах музея Аркхема. В дневнике одного из исследователей-этнографов, некоего Т. Феннера, нашлись заметки, в которых упоминалось позабытое захоронение одного из индейских племен. По словам Феннера, само племя практически выродилось и было на последней стадии угасания, но оставшиеся у них украшения свидетельствовали о том, что когда-то у этого народа было славное прошлое. Индейцы и поведали Феннеру о кургане – по их словам, то была могила великого шамана, чье имя давно затерялось в веках. Точных указаний в их легендах не содержалось, однако, изучив указанный ими малолюдный район, он и в самом деле обнаружил нечто весьма напоминающее искусственный насыпной курган. Он записал координаты находки в дневник, планируя поведать о них научному сообществу, с тем чтобы туда была снаряжена полноценная экспедиция. Планам, однако, не суждено было сбыться: вскоре в ходе исследований этнограф заболел лихорадкой и скоропостижно скончался. Его записи были переданы в Аркхемский музей, где затерялись под спудом огромного количества других рукописей и бумаг.

Там они провели более двадцати лет, прежде чем были обнаружены Полом Смитом, студентом Мискатоникского университета. Ему удалось заинтересовать открытыми сведениями профессоров, и через месяц экспедиция все же состоялась. Вряд ли, впрочем, первооткрыватель этого места, сам Феннер, предполагал, что она будет выглядеть именно таким образом. Наука и техника с той поры продвинулись далеко вперед… но в походном снаряжении можно было найти не только обычные в таких случаях приборы, но и куда более странные предметы. После Пришествия Мискатоникский университет стал ведущим центром изучения Мифов, и его руководство полагало неразумным отправлять экспедиции в древние захоронения и забытые города, не снабдив их при этом хотя бы несколькими оберегами, чье описание было найдено в древних инкунабулах и фолиантов, многие из которых до недавнего времени были запрещены.

Пока же, впрочем, раскопки проходили более чем буднично. Потусторонние силы не нарушали покой копателей, таинственные звуки не доносились из-под земли, и здесь, на природе, легко было представить, что на дворе где-нибудь старые добрые двадцатые или тридцатые года, когда неименуемый запредельный ужас был не более чем частью позабытых легенд. Единственное, что неожиданно ополчилось на археологов, – жара. Зной стоял уже второй день, и с этим ничего не удавалось поделать. Спасались разве что посредством небольших, но регулярных перерывов в работе.

Один из них как раз подошел к концу, и копатели вновь принялись за работу. До самого погребенного добраться еще не удалось, однако первые находки уже подтверждали записи Феннера – найденные в кургане украшения отличались редкой красотой и были результатом филигранной работы. Необычный облик находок, выполненных в непривычной и своеобразной манере, требовал тщательного изучения.

– Кажется, добрались! – сообщил Эдвард Ирвин, когда очередное движение лопаты вдруг обнажило желтоватую кость.

Вскоре погребенный был явлен миру, и все столпились вокруг, обозревая находку. То был скелет, принадлежавший, по всей видимости, мужчине достаточно крупного роста и телосложения. Плоть давным-давно истлела, оставив лишь голый костяк. Впрочем, он был относительно голым – руки и ноги покойного покрывали многочисленные браслеты, а на шее красовалось массивное ожерелье. Кем бы он ни был при жизни, его положение в обществе явно было весьма и весьма значительным – вполне возможно, действительно каким-нибудь «великим шаманом», как его назвали в разговоре с Феннером индейцы.

– Здоровенный какой, – протянул Эд, присаживаясь на корточки, чтобы изучить скелет получше. – В нем, кажется, метра два было, не меньше…

И вот тогда-то это произошло. Зной этого раскаленного добела дня, казалось, вдруг собрался в одной точке где-то внутри черепной коробки Ирвина, и тот ощутил, словно там, в его мозгу копошится незримый, но злонамеренный склизкий червь, чьи движения причиняли почти что физическую боль. Эдвард замер. По спине медленно прокатилась капля горячего пота. Он молил, чтобы неожиданное вторжение оказалось лишь сном… но сон этот не спешил прекращаться. Червь, чем бы он ни был на самом деле, на миг замер, точно подражая самому археологу. А потом вспыхнул, расширяясь, заполняя собой все и принося за собой шквал воспоминаний, мыслей, чувств…

Дальше была темнота.

Тьма…

Что люди знают о тьме?

Знают ли они, насколько богата красками она может быть? Когда мельчайшие оттенки, полутона сумрака очерчивают все вокруг с ясностью, на которую не способен солнечный свет…

Ты пробираешься сквозь колючий густой кустарник, ощущая, как его шипы рассекают твою кожу, украшая тело кровавыми рунами. Острия вспарывают ее во множестве мест, наполняя тебя сладостной болью. Ты обожаешь это чувство. И ненавидишь его. Кто только решил, что эти чувства несовместимы?

Кустарник заканчивается, оставив тебе на память причудливую сеть алых рисунков. Он тоже запомнит тебя: кровь пропитывает шипы, втягивается внутрь, вступает в сложный круговорот внутри растения, которое наполовину скрыто под землей, – если присмотреться, можно различить призрачные корни в сумраке земли. Тебя удивляет это ощущение – видеть подземные корни оставшегося за спиной куста, – но ты быстро забываешь о нем. Это совершенно неважно.

Впереди, всего в паре шагов, лежит труп. Это женщина. Или, вернее, когда-то это было женщиной. Тело, изувеченное, наполовину обглоданное, лежит в бурой луже крови и фекалий. Дурманящий аромат кружит голову, рот наполняется слюной, но ты отмахиваешься от голода и идешь дальше, надеясь отыскать что-нибудь посвежее.

Правильно!.. Свежатина и только свежатина!.. Тихое хихиканье на грани слышимости. Ты мельком успеваешь заметить его источник – где-то справа проносится скрюченная тень. Подробностей не разглядеть – почему-то его контуры мрак высвечивать не хочет. Ты слишком хорошо знаешь существо, которое невозможно разглядеть даже в многогранной тьме, если оно того не желает, но сейчас тебе не хочется об этом думать.

Шаг, другой, третий… Под ногами хлюпает грязь, периферическое зрение то и дело замечает лежащие тут и там тела. Теперь ты начинаешь вспоминать, как они тут оказались, почему умерли, чьи зубы и руки рвали их на части. Эти воспоминания наполняют тебя смутным удовлетворением пополам с гневом. Ты до сих пор помнишь жгучую ярость, с которой бросался на них, терзающую нутро ненависть… Да, ненависть, верно. Ты вдруг понимаешь, что тьма и ненависть суть одно. Одно проникает в другое, смешивается, становится целым, делая видимым незримое и возможным немыслимое…

Суета, суета, суета… вечно вы, смертные, суетитесь… А ваша ненависть – это та же су-е-та…

Грязь хлюпает под ногами, и тогда твоих ноздрей касается запах. Новый запах, неожиданный в этом месте. Жизнь. Здесь есть что-то живое. Или – немыслимая удача – кто-то живой. Ты поворачиваешься на запах – в самом деле, так. Там горят огни, силясь разогнать мрак, но на деле лишь дополняя его новыми оттенками. Ты идешь на свет, не заботясь, что тебя заметят, – в любом случае им нечего тебе противопоставить.

Наконец, ты доходишь до первого человека. Он лежит на земле возле костра. Кажется, спит. Неважно. Ты изучаешь черты его лица, знакомые и вместе с тем странно непривычные. Откуда-то из глубин памяти всплывает имя. Пол Смит. Пару секунд ты катаешь его на языке, потом отпускаешь. Странное сочетание звуков не несет в себе никакого смысла. Ни малейшего.

Мясо, оно мясо и есть.

Верно… Совершенно верно. Теперь ты видишь говорящего – он не спешит скрыться во тьме. Видимо, решил наконец показаться на глаза. Он похож одновременно на человека и на обезьяну – странное гибридное создание. Белесое тело, лишенное волос, покрывают язвы, источающие гной и сукровицу. Существо ехидно скалится, глядя на тебя блестящими глазками, отражающими свет огня. Выжидает. Тебе быстро надоедает играть в гляделки, и ты возвращаешься к добыче.

В последний миг спящий успевает открыть глаза. Ты замечаешь в них свое отражение… нет, не так. Два отражения. Смутно ощущая какую-то неправильность, ты пытаешься ее осознать. Потом понимаешь. В одном зрачке отражалось загорелое зеленоглазое лицо с растрепанными каштановыми волосами. В другом – бронзовокожий лик с крупным носом и глубоко посаженными черными глазами. На пару мгновений тебя занимает это противоречие, а потом ты выбрасываешь его из головы.

Вцепляешься зубами в горло жертвы и вырываешь из него сочный кусок мяса, чувствуя, как по подбородку бежит горячая кровь.

Вдыхать воздух через респиратор. Шум при вдохе, шум при выдохе. Фильтры добротно очищают воздух, даже мерзкого привкуса не остается. Но сквозь маску все равно видишь пары желтого газа, порой вырывающиеся из земли. Иногда под ремнем чешется, тогда хочется до крови расчесать, одной рукой раздираешь, второй останавливаешь, знаешь, что можно инфекцию подхватить. Хочется кататься по земле и кричать. Друзья говорят: «Сходи к психиатру». Да что он может? Построить завод по очистке воздуха? Изгнать Древних?

Нет, все это едва ли может подавить предательское желание снять распроклятые респиратор и маску, выбросить ко всем шогготам, надышаться отравленного воздуха и почить, харкая кровью и задыхаясь, с выпученными глазами.

Умываться с респиратором – пытка. Раз в неделю – полчаса бани в специальной очищенной камере, где можно снять дьявольскую метку с лица, побриться, посмотреть в глаза своему исхудалому, затравленному отражению.

Целовать девушку – невозможно. Сколько раз он мечтал прикоснуться губами к Вере, целовать до потери сознания, вдохнуть запах ее нежной кожи.

Но – тщетно. Ничего, скоро он избавится от респиратора, уедет из опостылевшего промышленного городка. Вот только уезжать отсюда запрещено, и как грамотно все оформлено! Не прошел медкомиссию – не уехал. А как ее пройдешь, если всю жизнь в аду живешь?

Завод, на котором работает Артур, – сердце Шабанигура, парящего в небе сгустка земли и щупалец. Завод – любимое детище ученых, они заперлись в особом цехе, целыми днями над чем-то экспериментируют, а трубы выпускают в воздух ядовитые синие клубы. Но большую опасность представляли не эти темно-голубые испарения опытов, а вырывающиеся из пола, из стен струи желтого газа, порождения земли, на которой воздвигли город. И завод точно стоял на медленно бьющемся сердце ужаса, в эпицентре грязно-желтых гейзеров. Каждое утро ученые вылезали из своего секретного цеха и специальными насосами собирали вырвавшийся за ночь газ. Но за годы пропитавшийся ядом воздух от этого не становился чище.

Артур, несколько раз задержавшись после работы, видел, как из лаборатории выбрасывали в реки мешки с телами. Бесчеловечные эксперименты, видимо, были прихотью кого-то из управляющего состава и не были санкционированы высшей властью, и потому держались в секрете. Артур несколько раз задумывался о том, чтобы донести. Но стоило ему об этом подумать, как нечто невидимое сдавливало грудную клетку, в горле пересыхало, начинала болеть голова. Не иначе кто-то читал его мысли и следил за каждым шагом.

Артур же работал в другой части завода, где простые смертные собирали двигатели для летательных аппаратов. Работа была нудная, но стиснув зубы с нею можно было справиться. Уж лучше это, чем работать на очистительной станции и каждый день драить обшивки дирижаблей.

Жил Артур в обычном жилом комплексе на окраине, откуда открывался вид на желтые облака и растворяющиеся в них корабли.

Каждый день Артур проходил мимо будки охранника, кивая ему. Тот, не отрываясь от газеты, махал ему в ответ рукой. Сторожевые псы, мелкие зубастые твари с черной чешуей, провожали воем. Добряк охранник выловил их в одной из канав и притащил домой, чтобы, повзрослев, они поглощали немереное количество корма и лаяли на всех подряд, заставляя детей плакать, а пожилых женщин вздрагивать.

Квартирка Артура находилась на самом нижнем этаже подземного комплекса, и спускаться туда приходилось на скрипучем лифте. Вера все говорила, что однажды тросы оборвутся, потому что это вовсе не тросы, а щупальца фюллеров, и когда инородным существам надоест работать, они отпустят кабину. Но Артур лишь отмахивался: ходить пешком десять этажей не хотелось.

Дома пыльно. У раковины тарелка с засохшей едой и несколько личинок кишит. Нет, померещилось. Всего лишь макароны.

Раньше Вера все прибирала и готовила ужин. Но Вера исчезла три дня назад, просто испарилась, оставив все свое кружевное белье и рубашки с рюшечками, над которыми всегда тряслась как над ребенком. Артур тем же вечером отправился в полицию. Но там лишь развели руками и поинтересовались, кто такая Вера, ведь никакой Веры в квартире не зарегистрировано.

– Послушайте, если вы укрываете незарегистрированное лицо, это подсудное дело. Я должен вас задержать, – любезно предупредил молодой лейтенант с торчащими из-под респиратора тоненькими усиками. Ему явно не терпелось вырваться из участка в уютное семейное гнездышко.

Артуру же не хотелось спать на тюремном матраце, и он признал, что Вера ему приснилась, извинился и пообещал больше не беспокоить.

После Артур стал грешить на фюллеров. Эти мерзкие щупальца оплели весь первый этаж, а их клубень явно притаился в одной из пустых квартир минус первого этажа. Все об этом знали, но закрывали глаза. Артур все же подошел к сторожу с предложением их срубить и поискать в утробе Веру, но охранник нахмурился.

– Нечего их тревожить. Они никому не мешают. Маленькие еще, чтобы человека заглотить. И кто такая Вера? Приводить подружек не разрешено, если только она не прописана у вас.

– Забудьте.

С тех пор Артур ни с кем о Вере не заговаривал. Если они все так боятся бросить вызов тем странным тварям, что незримо контролируют город, то что толку искать у них поддержки?

Ночью Артур проснулся в липком поту, напоминавшем слюну и сопли. Артуру показалось, что щупальца пробурили тоннели до нижнего этажа, проели стены и добрались до него. Он буквально ощущал их склизкие прикосновения к животу, слышал, как чмокают присоски, как в зубастом чреве дрожит от нетерпения маленький фиолетовый язычок, что жаждет облизать сладкую человеческую плоть.

Но, проснувшись, Артур никого не увидел в темноте комнаты без окон. Не доносилось ни звука. Осторожно он спустил ноги на пол: привычная щетина ковра.

– Артур, – позвал голос с кухни.

– Вера?

Он тут же вскочил и поспешил на зов, не найдя тапочек и натыкаясь на предметы.

«Надо было свет включить», – мелькнула запоздалая мысль, но выключатель остался позади.

В коридоре Артур споткнулся и, ударившись коленом, растянулся на полу. С минуту он лежал и вслушивался в тишину. С кухни не доносилось ни звука, соседи сверху не шумели, и фюллеры не пытались захватить квартиру. Хотя сколько Артур ни искал, он так и не нашел того, обо что споткнулся, но и на взявшееся из ниоткуда щупальце это было не похоже. Он явно задел что-то твердое.

«Наверное, мне все почудилось».

Артур вернулся в холодную постель, но поспать удалось лишь урывками: то и дело казалось, что с кухни зовет Вера.

«Ее здесь нет. Я один».

На работу Артур пришел полностью разбитый. Глаза слипались. Временами казалось, что знобит.

Артур занял свое рабочее место и бессмысленно уставился на детали двигателя.

– Дурная ночь? – телепатически спросил у Артура Мытырыныт, единственный шоггот на фабрике.

Поговаривали, что он был сослан в гнилое местечко за какую-то темную историю, но как Артур ни старался выведать подробности, шоггот ничего не рассказал.

Мытырыныт быстро освоился на фабрике и получил повышение до главного механика, но, несмотря на это, все равно работал в цеху со всеми. Порой Артуру казалось, что шоггот тут скорее, чтобы присматривать за людьми, чем выполнять и перевыполнять план, хотя и работал он продуктивнее остальных.

– Нет, все нормально, – ответил Артур.

Мытырыныт задержал на Артуре взгляд множества глаз, и хотя выражения не разобрать, молодой механик почувствовал недоверие. Что ж, он тоже не верил пришельцу.

Работа не ладилась. Артур все думал о Вере. Они хотели сбежать вместе на одном из дирижаблей, которые останавливаются на ремонт. Конечно, денег на билет нет, к тому же Артур навечно приписан к заводу, пока не отдаст долг государству. Но Вера придумала незаметно прокрасться на дирижабль и спрятаться в каком-нибудь хозяйственном отсеке. Но теперь… Нужный дирижабль остановится тут завтра. Если Вера не найдется, то придется уехать одному. Больно, но не ждать же другого случая?!

– Артур.

Мужчина обернулся на голос, но никого не заметил. Рядом молча и напряженно работали шоггот и другие люди. Не похоже, чтобы кто-то из них говорил. Артуру показалось, что в конце цеха мелькнула невнятная тень, но отходить от конвейера в рабочее время было строго-настрого запрещено и пришлось вернуться к сборке двигателя.

– Артур, – еще раз позвал голос из темноты.

«Потом. Потом», – успокаивал себя механик.

В обеденный перерыв наконец-то можно было снять этот проклятый респиратор. Это не приветствовалось, но и есть с таким громоздким рылом ужасно неудобно. Конечно, существовали и современные респираторы с клапаном у рта, который открывается, стоит поднести ложку, но Артур носил старую модель, поэтому приходилось снимать. И в очередной раз вдыхать отравленный воздух. Есть быстро, рывками, ложка в рот, затем приложить респиратор, пока пережевываешь. Надышаться, конечно, успеешь, и в пятницу идешь к заводской докторше за лекарством от головокружений.

«Ничего, скоро я смогу дышать как обычный человек».

– Артур, – позвал голос.

Обернулся: никого. Только стройные ряды макушек рабочих, поглощающих обед.

– Артур.

Голос шелестел из коридора со стороны раздевалки.

Оставив респиратор на столе, Артур пошел на зов. Раздевалка была такой же безлюдной, какой и должна быть в это время: пустые скамейки и отражающиеся друг в друге одинаковые дверцы шкафчиков.

– Артур, – донеслось из шкафчика.

Он прошелся по рядам. Остановился почти в конце. Голос шел откуда-то отсюда.

– Артур.

Из-за спины.

Обернулся.

В блестящей дверце отражались огромные щупальца, темно-фиолетовые, слизь капала с них продолговатыми каплями, и щупальца все тянулись и тянулись к Артуру. Он почувствовал, как пот струится по хребту, как лодыжку обхватывает холодное, как, чмокая, впивается в ногу. Опустить взгляд – никого. Только кто-то дышит в спину.

Артур отпрянул от шкафчика и, сглотнув, повернулся. Но – никого. Только шкафчик с отражением щупалец теперь за спиной.

Руки скованы, грудь – сдавило. Воздух!

Воздуха не хватает!

Во рту неожиданно привкус крови. И из тьмы вырываются щупальца, ласковые, как безумие, и из невидимого чрева изрыгается кровь, застилая глаза, заливаясь в уши.

Артура окатывают водой. Кто-то хватает его за руку, резко задирает рукав и колет иглой, давит на шприц. Лекарственная жидкость смешивается с кровью и вместе с ней бежит к мозгу. Артура берут за волосы, поднимают голову, мокрой тряпкой протирают рот от блевоты и надевают респиратор.

– Спятил, да? – Это Рикки, старый рабочий, всю жизнь посвятил распроклятому заводу, а тот в награду иссушил его и превратил в сморчок.

– Спасибо.

– Иди в медпункт. Проверься.

В медпункт идти не хотелось. В прошлый раз его уложили в исследовательскую капсулу, подключили несколько проводов и мелких щупалец, которые сосканировали его данные; очень неприятное ощущение, будто легонько током бьет. Докторша сказала, что все хорошо за исключением небольшой расшатанности нервной системы, и прописала лекарства. Таблетки Артур, конечно же, не пил: Вера не велела, – а Вера умная и знает, что говорит. Наверняка эти таблетки – споры какого-нибудь древнего существа, жаждущего вселиться в человеческое тело. Вера боялась и ненавидела Древних. Она обвешивала карнизы связками чеснока и полыни, рисовала под ковриками символы и на ночь горячо молилась, шепотом убаюкивая Артура.

Голова немного кружилась, подташнивало. Волей-неволей Артуру пришлось идти в медпункт и выпрашивать освобождение на неделю. Узнав, что случилось, врач лишь покачала головой.

– Ты хорошо спишь?

– Нет.

– Так я и думала. Мне сказали, что ты вел себя так, будто видел то, чего нет. Это правда?

Артур пожал плечами.

– И по ночам тоже кошмары мучают?

– Не знаю.

Докторша нахмурилась, но выдала несколько пузырьков с лекарствами.

– И еще я бы посоветовала тебе записаться на прием к мверзям. Тебе надо зайти к доктору Вюллеку. Синяя улица, дом пять. Он знает, что делать.

– Я подумаю.

«Мозги» они спрятали в углубление под водительским местом. Контейнер, мигающий желтым сигналом на крышке, лег в тайник как влитой. Леха по прозвищу Механоид скрупулезно проверил пси-сканером кабину – тихо, как на кладбище. Если полиция не решит разобрать дизель по винтику, то никогда ничего не найдет.

– Ну что, закончили? – спросил Франкенштейн, возбужденно подпрыгивая на месте. Ему можно было радоваться: свою часть работы Франки честно выполнил. Теперь дело за Тошкой и Механоидом. От беззаботного вида приятеля Леха только злился: поджилки ощутимо тряслись при мысли о том, что и кому они повезут. Хотя, если подумать, у Франки поджилки тряслись не меньше, когда он тащил со своего спецзавода «мозги». За такое полагается расстрел – только не на месте, а после основательного выворачивания наизнанку психики.

– Закончили, – буркнул Механоид, спрыгивая на бетонный пол из высокой кабины дизеля.

Гараж был его, а дизель они взяли в кредит на паях с Тошкой. «Когда эта авантюра с «мозгами» закончится, – поклялся себе Механоид, – завяжу с контрабандой навсегда. Отдам долги, возьму за дизель с Тошки чисто символическую плату, а на деньги, вырученные за «мозги», открою в гараже мастерскую. И буду жить спокойно, как все люди живут».

Ну и не только люди.

Пыльная лампа под потолком мигнула раз, другой… Напряжение в сети скачет – небось опять на подстанции роботы чудят. Держат их там, покуда все мозги не проржавеют, все средства экономят… Леха обвел тоскливым взглядом гараж. В огромном помещении царил полумрак. Тени по углам, казалось, шевелились – надо будет проверить, как бы фюллер не завелся. Лампа в проволочной оплетке освещала тусклым желтым светом темную громаду дизеля. Кузов и кабина сверху блестели ярко-синей эмалью, а снизу были заляпаны бурой дорожной грязью. Мыть дизель приятели специально не стали – грязная машина привлечет меньше внимания. Здоровенная выхлопная труба торчала над кабиной как сигнальная вышка.

Франки подскакивал рядом с громадным колесом – растрепанный, тощий, в нелепом спортивном костюме. На самом деле приятеля звали Пашкой, но прозвище прилипло к нему еще классе в пятом – с того самого урока по мифоистории, когда училка объясняла, что на самом деле Франкенштейн не монстр, а его создатель. Пашка тогда уже славился среди мальчишек тягой к некроконструированию. Не перечесть, скольких воробьев он отправил на тот свет, а потом оживил, встроив нехитрые магические механизмы. Где он их добывал – одному Ктулху известно. Поговаривали, что его дядя работает в секретной лаборатории маготехники и оттуда приносит любимому племяннику игрушки. Ничего, в общем, удивительного – здесь, в Уральской автономии, что ни город, то спецзавод или секретная лаборатория.

Ничего удивительного не было и в том, что через три года после школы Франки уже вовсю клепал пси-процессоры для военных в чистенькой закрытой лаборатории, в то время как его бывшие одноклассники вкушали тяжкий хлеб дальнобойщиков.

Из-под дизеля выполз чумазый Тошка. Вытянул за собой ободранный пластиковый ящик с инструментами, которыми проверял тормоза и сцепление.

– Порядок, – объявил он, попытавшись вытереть пот со лба. Только грязь размазал. – Мех, заводи Железяку, а то уже времени много. Выехать не успеем.

– Ты хоть умойся, – буркнул Леха. Снова окинул взглядом гараж – будто в последний раз. Ладно, как там говорится? «Кто не рискует, того не любят боги»?..

Тошка покорно умылся из пластиковой бутылки, проливая воду прямо на пол. «Вернусь – выставлю его отсюда в два дня, – подумал Леха. – Вместе с дизелем». Ему было жалко дизеля, страшно ехать, но больше всего хотелось денег.

Очень хотелось денег.

Наверно, остальным так же сильно хочется денег – иначе с чего бы идти на смертельный риск, продавая чужакам краденые «мозги»? Ну с Тошкой все понятно – он спит и видит себя единоличным владельцем дизеля. А вот Франки на кой черт рисковать? Ему в лаборатории неплохо платят…

Додумать Механоид не успел – партнер по бизнесу, слегка размазав по лицу воду с грязью, повернулся к нему:

– Ну что? Едем, нет?

– Ну чисто Ползучий Ужас, – вздохнул Леха.

Было у Тошки такое прозвище, тоже со школьных времен. Давно оно было, правда, не столько за полное презрение к правилам гигиены, сколько за имя. Родители нарекли сыночка Нъярлатотепом, прямо так в метрике и записали. Папаша его был из новых жрецов, так что его никто толком и не видывал, а мамаша, насколько знал Леха, регулярно проводила время в психиатрической лечебнице. Послали же боги приятеля, шоггот ему в печенку…

Тошка только ухмыльнулся, услышав про Ползучий Ужас. Франки в последний раз подпрыгнул, пнул колесо, скривился – и присоединился к Тошке:

– Ребята, вы опоздаете. Пора двигать. Заказчик вас долго ждать не станет.

«Тебя не спросили», – мысленно окрысился Механоид, но все же вернулся к дизелю, залез на подножку и с усилием задвинул на место Железяку. Робот-водитель надежно закрыл тайник с «мозгами» – и не скажешь, что под ним что-то есть. Так уж повелось между партнерами: Леха обслуживал робота и вел все документы на грузы, а Тошка следил за исправностью дизеля. За чистотой, правда, следить приходилось больше Лехе…

Железяку отключили специально, чтобы в регистраторе не оказалось записей о том, куда прятали «мозги». Робот обладал скверным характером – мог исподтишка включить регистратор, из одной только вредности. Ему же не понять, какие последствия придется расхлебывать хозяевам, выплыви все наружу. Леха и сам не знал, почему робот получился у него такой вредный. Не иначе от того, что Леха собрал его из деталей, найденных на помойке. Хорошее-то не выкинут… Железяка был не просто роботом, а частью самого дизеля. Он был жестко встроен на водительское место и обречен вечно сидеть за рычагами управления. Робота это не напрягало – зато все остальное раздражало неимоверно. Сколько Леха ни пытался найти дыру в операционке, через которую в Железяку проникал брюзгливый дух, – так и не нашел. Проще было подобрать на помойке другой процессор.

Пока Железяка загружался и тестировал системы дизеля, приятели прощались. Прощание вышло нервное.

– Ну… будьте там осторожны, – бормотал Франкенштейн, попеременно хватая за руки Леху и Тошку. – Главное, не разговаривайте слишком. Отдали – и назад. Эти… чужие… с ними чем меньше контактируешь, тем лучше. А заплатить они заплатят. Железно.

– Смотри, ты договаривался, – буркнул Тошка, засовывая в карман комбинезона отвертку с микронасадками. – Если что пойдет не так – отвечать будешь ты.

– Да все нормально будет, – испугался Франки. – Я знаю, точно! Да, и вот еще что…

Он извлек из висящей на боку сумки сверток, развернул – и глазам приятелей предстали два гибких полупрозрачных кольца диаметром сантиметров двадцать. Внутри колец мутно проглядывала тонкая сеть, напоминающая сеть кровеносных сосудов, только белесых. На каждом была закреплена черная коробочка с крошечными кнопками и сигнальной лампочкой. Сейчас сигналы светились мертвенно-синим.

– Новейшая псионная защита, – гордо сказал Франки. – Из отдела упер – все равно пока документация на утверждении, их вряд ли кто хватится. А вам пригодятся.

– Зачем? – подозрительно спросил Леха.

– А ты забыл, что везешь? – изумился бывший одноклассник.

Механоид, конечно, не забыл. Вся эта операция по продаже «мозгов» стала возможной только потому, что «мозги» – они же новейший революционный пси-процессор «Грот» – оказались неисправными. Причем настолько, что партия работающих процессоров чуть не стоила жизни половине спецзавода. Все неудачные «мозги» пришлось уничтожать спешно и под серьезной псионной защитой; уцелел только один экземпляр – тот, который сейчас дремал под водительским местом дизеля. Умница Франкенштейн нашел способ погрузить бунтующий процессор в анабиоз.

А также нашел на него покупателя.

– Ты же говорил, «мозги» сейчас спят, – напомнил Леха.

– Спят, спят. Только защита лишней не бывает.

– Ладно, давай. – Механоид забрал у приятеля защитные обручи, отдал один Тошке, второй надел себе на голову. Франки что-то нажал на коробочках – и сигнальный огонек загорелся зеленым.

– Готово!

– Мы поедем или будем дальше нежно прощаться? – Пробудившийся окончательно Железяка нарочно врубил динамик на полную громкость.

Приятели синхронно подпрыгнули.

Дизель вздрогнул и завелся, выпустив под потолок облако черного вонючего дыма.

– Железяка, я тебя в переплавку сдам! – рявкнул Леха. – Мы же оглохнем и задохнемся!

– Не успеете, если сейчас сядете в кабину.

– Ну, боги вам в помощь. – Франки быстро обнял приятелей. – Связь через Шум, как договорились. Буду ждать.

– Хаос с нами, – пробормотал Тошка.

Механоид подозревал, что его партнер был втайне посвящен богу, имя которого носил. Может, по этой причине у него такая ненависть к чистоте?..

Напарники забрались в кабину. С высоты Франки казался еще меньше и нелепее, чем был на самом деле, и Леху на миг обожгло страхом: «Куда мы едем, что делаем, против кого играем?» Но в следующий миг ворота гаража разъехались в стороны, открывая черный прямоугольник осенней ночи, и дизель величественно выплыл наружу, покинув безопасный полумрак гаража. Леха тихонько, чтоб никто не услышал, пробормотал: «Господи помилуй». Так его учила бабушка, сохранявшая до смерти прежнюю христианскую веру. Леха не очень-то верил: в конце концов, старые божества можно было увидеть только на картинках, а новые – вот они, во всей своей ужасающей реальности, – однако ничья защита, как верно заметил друг Франки, лишней не бывает.

Железяка равнодушно орудовал рычагами управления. Лицо ему заменяла старая панель от радиоприемника с мелкой сеткой динамика вместо рта. Над динамиком Леха приделал два объектива от кинокамер, которые заменяли Железяке глаза, а носом служила круглая ручка частотной настройки. Не красавец, конечно, но ведь не для выставки сделан, для работы! Руки, собранные из случайных деталей, свою функцию честно выполняли – правда, правая имела вместо локтя шарнир, а левая – телескопическую конструкцию. Процессор и шумопередатчик вообще сшиты, что называется, на живую нитку из всякого хлама.

– Маршрут? – своим обычным скрипучим голосом осведомился робот.

– В навигатор загляни, там все.

Через секунду дизель резко затормозил – так, что застонали тормозные колодки, и юзом съехал на обочину, едва не опрокинувшись. Леха едва не расшиб нос о торпедо, а Тошка как следует приложился виском о правую стойку. Пощупал коробочку на обруче пси-защиты – вроде целая…

– Маршрут некорректный, – спокойно заявил Железяка. – Частично проложен по закрытой трассе. Я там ехать не могу.

– Поедешь, кастрюля ржавая! – рассвирепел Механоид. – Как девочка в первый раз – «не могу»! Я тебе для чего навигатор взламывал, ограничения снимал?

И вдруг он испугался – как бы робот своими выходками не сотряс припрятанные «мозги». Вдруг заказчик решит, что ему подсунули побитый товар? Тогда он высосет их личные мозги прежде, чем они успеют «мама» сказать.

– Берете ответственность за маршрут на себя? – осведомился Железяка. Вообще-то он был прав – ответственность за проложенный маршрут частично лежала на нем.

– Берем, берем… А еще раз тормознешь – лично выкину тебя обратно на помойку!

– А я помогу, – заверил Тошка, потирая висок.

– Записано, – бесстрастно откликнулся робот.

Дизель завелся и спокойно тронулся с места, словно и не было только что экстренного торможения. Леха перевел дух. Этот говорящий самовар всерьез действовал ему на нервы. «Продам его вместе с дизелем, – мстительно подумал Механоид, – и пусть партнер принесет его в жертву Нъярлатотепу. Тошка – он не из тех, кто склонен к долгим дискуссиям…»

Ночной Заводоуральск проплывал перед ними россыпью разноцветных огней в черной бездне глухой ночи. Вот остался позади сияющий остров завода номер пятнадцать – громадного комбината, где собирали знаменитые русские шагающие танки. Вдалеке переливался голубым неоновым светом НПО «Атлач» – производитель уникальных сплавов и материалов. Самую лучшую обшивку для дирижаблей делали именно здесь. Справа тянулась темная промзона Уральского завода особой электроники. Где-то в этой темноте, незаметный отсюда, стоит корпус второго спецзавода – места, где родились «мозги». Франки говорил, что «спецзавод» – слишком сильное название, на самом деле это всего лишь разросшееся конструкторское бюро, занимавшееся пси-оружием.

Деятельность которого очень и очень интересовала всех, от иностранных разведок до резидентов чужих и даже богов.

Железяка заложил крутой вираж, выруливая по дорожной развязке за пределы города. В последний раз мелькнули перед глазами огни заводов, спальных районов, причальные мачты аэровокзала с призрачно мерцающими возле них рыбками дирижаблей – и перед дизелем открылась скоростная трасса, широкая, темная, полупустая по ночному времени.

– Поворот на закрытую дорогу примерно через два часа, – сообщил Железяка. – Можете пока отдохнуть, несчастные органические создания.

– Сейчас динамик отключу, – вяло пообещал Леха. После того как дизель выехал на трассу, его все больше снедала тревога. Впереди лежала неизвестность – словно тьма, в которой водились чудовища.

– Слышь, Тошка, а ты чужаков когда-нибудь видел? – спросил он спустя некоторое время.

– Видел, – спокойно откликнулся напарник. Он откинул спинку сиденья назад – видимо, воспринял всерьез пожелание Железяки отдохнуть.

– Ну и как они?

Посвященный Ползучему Хаосу неопределенно пожал плечами:

– Как?.. Да никак. Как на картинках. Противные на вид, но ничего страшного. Мы, наверно, на их взгляд, тоже не красавцы.

– Ничего страшного… – задумчиво повторил Леха. У него при мысли о пришельцах кишки начинали сворачиваться в узел. Пришла пора признаться себе: он до жути боялся чужаков. Трясся, как первоклассник, которого заперли на ночь в школьном туалете. И деваться было некуда.

– Правда-правда, – с улыбкой заверил его Тошка, и Механоид запоздало пожалел, что слишком мало разговаривал с партнером. Тошка был молчалив, а его бытовое разгильдяйство раздражало Леху и никак не способствовало возникновению душевной близости.

Да и возможна ли душевная близость с человеком, у которого в метрике записано имя Нъярлатотеп?

– Железяка, отправь Франки сообщение, что мы из города выехали, – велел Леха.

Железяка, к удивлению Лехи, не ответил, однако на приборной панели загорелся красный сигнал связи – робот вышел в Шум. Леха подозревал, что только там, в информационном пространстве Шума, который роботы считали проявлением великого божества Азатота, Железяка мог быть самим собой. Вряд ли там он ворчал, попрекая всех вокруг невниманием и черствостью.

– А я всего один раз видел чужаков, – сказал Леха, стараясь не смотреть на напарника. – Ми-го видел. В детстве. Мы с челябинских озер ехали на машине, а они мигрировали на новую шахту. Пешком, это были нелетающие ми-го. Трасса была у них на пути. Они просто прошли по машинам, и что потом осталось от этих машин… Прямо перед нами…

Он усилием воли отогнал от себя воспоминания. Все это было давным-давно, десять лет назад, однако нисколько не поблекло в памяти. Покореженный металл автомобилей и лужи крови, странный туман, сопровождавший прохождение чужаков, крики и плач, нечеловеческие фигуры ми-го, странные и от того еще более жуткие, – все это отпечаталось, кажется, прямо на сетчатке.

Отец тогда сказал: «Не смотри, ляг на пол», – но одиннадцатилетний Леха все равно смотрел.

– Ну… – протянул Тошка, – ты относись к чужакам как к стихийному бедствию. Я вот и ми-го видел, и Старцев – и ничего. Тебя же не пугает наводнение или снегопад? А от них тоже, между прочим, жертвы бывают. Так и тут.

– Попробую, – сказал Леха, но желаемого облегчения не почувствовал. Ему все равно было очень страшно. Он отвернулся и стал смотреть в черноту за окном.

Как всегда в ночном рейсе, время словно остановилось. Редко мелькали во тьме освещенные мертвенным светом заправочным станции, пустынные кемпинги, указатели. Дизель несся сквозь ночь как огромный зверь, двигатель радостно ревел, дальний свет выхватывал из тьмы деревья на опушках, черно-белые ленты отбойников, красные глазки катафотов, синхронно зажигавшиеся в свете фар… Скорость успокаивала, скорость говорила, что тревога не имеет смысла. Смысл сейчас имела только дорога.

Иногда Леха думал о том, как он будет жить без этого пьянящего чувства дороги, когда осядет на одном месте. Наверно, все это будет сниться ему – полет по ночной трассе, без забот, без цели, без конца… А уж если тоска по ночным рейсам доконает – можно будет снова купить дизель и колесить по всей Уральской автономии, а то и по всему Союзу. Или до Европы добраться…

Он сам не заметил, как плавно погрузился в сон. Во сне тоже была ночная дорога, только Леха сам сидел за рычагами дизеля. В кабине, кроме него, никого не было. Так же ровно ревел двигатель, тускло светилась приборная доска, красным помаргивал индикатор связи. Странно, зачем связь, ведь Железяки нет?.. Шел дождь. «Дворники» мерно скребли по лобовому стеклу. Дорога по-прежнему разворачивалась под колесами темной лентой, но с ней что-то было не так. Леха не узнавал ее. Она петляла, извивалась, закладывала виражи, и Леха не сразу понял, что это уже не дорога, а громадная, влажно мерцающая щупальца. Он откуда-то знал, что рано или поздно щупальца приведет прямо к пасти чудовища. Всем, кто попадает туда, грозит последняя, страшная, неотвратимая гибель… Леха пытался съехать с дороги, но обочина обрывалась в темную пропасть. На каждой развилке он поворачивал в другую сторону, но дороги-щупальца все равно вели его к пасти. Он прибавил скорость, пытаясь убежать от неизбежности, но дизель только быстрее приближался к ужасной цели. И в его реве словно слышались слова: невнятные, узнаваемые краем сознания. «Все бессмысленно, – говорил голос, – все смертно. Умри – ведь ты родился для этого. Умри и присоединись к моему безумию…» Леха бросил рычаги и зажал руками уши, но голос, глубокий, как сама тьма, проникал в мозг. Щупальца теснились со всех сторон: невообразимо огромные, беспокойные, сплетающиеся между собой. Дизель по сравнению с ними казался не больше песчинки. А вот и пасть: черная дыра, окруженная рядами похожих на кинжалы зубов. Пасть судорожно сжималась и раскрывалась, предчувствуя добычу, зубы расходились веером, приближались…

– Нет!!! – заорал Леха и изо всех сил дернул тормоз. Дизель повело. Леха крепко ударился лбом о приборную доску – и проснулся.

Несколько минут Леха сидел, приходя в себя. Потом потряс головой. Сон никак не желал уходить – все еще в темноте за окнами грезилось движение громадных щупалец, и в ушах стоял то ли вой, то ли грохот, в котором слышался нечеловеческий голос.

«Успокойся, дурак, – сказал себе Механоид. – Начнешь дергаться на дороге – обязательно сделаешь что-нибудь не так. Спокойно! Ехать осталось недолго – отдашь «мозги», и все, свободен. Здравствуй, мастерская, прощай, дизель».

Он растер ладонями лицо. «Успокойся, – повторил он про себя, – видишь ведь – все в порядке. Как обычно, ровно светится приборная доска, бросая цветные блики на бесстрастную морду Железяки, покачивается подвешенный на лобовом стекле сушеный спрут – амулет, дарующий благосклонность Древних богов. Красным глазком горит индикатор связи – Железяка все еще торчит в Шуме. Бардачок приоткрыт – сломался в прошлом рейсе, – и сквозь щель видны скомканные грязные перчатки и страницы растрепанной книжки в бумажном переплете. И что за ерунду Тошка вечно читает… На торпедо поблескивает знаменитый логотип Северо-Американского завода автодизелей – надкушенное яблоко. Никелированный листочек у яблока давным-давно отвалился.

Видишь, это реальность, ты в реальности», – твердил про себя Леха, и ужас сна постепенно стал отступать. Трасса была почти пустой – редко-редко навстречу попадались машины – как правило, дизели таких же рисковых ночных дальнобойщиков.

– Железяка, навигатор включи. Я хоть знать буду, где мы едем.

Дисплей навигатора тускло засветился. На карте желтым была обозначена главная дорога, от которой отходила красная ветка закрытой трассы. По направлению к ней медленно, но верно двигалась черная точка дизеля.

– Ты из Шума-то выйди, – посоветовал Леха. – Нечего там просто так торчать, засветишь нас еще. Ни к чему нам лишнее внимание.

Железяка медленно повернулся к нему. Лицо его, как обычно, ничего не выражало, но Лехе почудилось, что робот смотрит на него откуда-то издалека.

– Не могу, – проскрежетал Железяка. – Азатот… говорит…

– Это что за новости?! – изумился Механоид, но потом вспомнил, что у роботов к Шуму особое отношение. Мало ли, может у них там сейчас что-то вроде религиозной конференции? Некоторые аспекты бытия братьев наших механических покрыты тайной, и людям в эту тайну лучше не соваться. Себе дороже.

– Азатот… говорит: «Умри… умри…» – повторил Железяка с запинкой и отвернулся к дороге.

Леху продрала дрожь. Это ведь в его сне было – умри, умри?.. Но Железяка не может видеть сны – тем более подсматривать чужие!

Тем временем черная точка дизеля на дисплее почти достигла развилки. Робот сбросил скорость, но сигнал поворота не включил. Он уже знал, как надо проходить такие препятствия. Из темноты навстречу выплыл указатель: «Проезд запрещен» – и красный глазок фиксирующей видеокамеры над ним. Леха на всякий случай глянул в зеркало заднего вида – трасса в обе стороны была пуста. Сразу за указателем дизель еще сбросил обороты и мягко съехал на обочину, переваливаясь через неглубокую здесь канаву. Под колесами захрустел гравий. Следы, конечно, останутся, но утром это будет уже не важно… Потом с тяжеловесной грацией грузовик снова взобрался на асфальтовое полотно, но уже на закрытой дороге. Двигатель взревел, и машина рванула с места, уходя все дальше от основной трассы.

От перепада скоростей проснулся Тошка. Он, как всякий дальнобойщик, шкурой чувствовал любые изменения в движении дизеля, и неважно, спал он в это время, лежал в обмороке или любовью занимался. Дизель и водитель – они должны быть как одно целое. А иначе какой ты дальнобойщик?.. Тошка сел и недоуменно огляделся – точь-в-точь как ребенок, разбуженный среди ночи.

– Какая-то хрень приснилась, – сообщил он, протирая глаза.

Едва Леха открыл рот, чтобы признаться, что ему тоже снилось черт-те что, Тошка склонил голову набок и сказал:

– Слышишь? Что это?

Леха прислушался, но ничего, кроме гудения двигателя да скрипа в правом локтевом суставе Железяки, не уловил.

– Ничего…

– Да нет же! Звук – слышишь? Непрерывный такой. Тонкий, как жужжание… Или как пение… Ну?

Леха только покачал головой:

– Может, это у тебя в ушах звенит?

– Или ты оглох, – буркнул напарник, дергая себя за уши. Звук, судя по всему, был не из приятных и никак не стихал. – Неужели не слышишь?!

– Не-а…

– Глухарь, – проворчал Тошка. – Ну что, своротку прошли? Еще полтора часа до места?

– Где-то так. Эй, Железяка, свет притуши – тебя любой дозорный с дирижабля сейчас засечет.

Фары дизеля мигнули и погасли. Приборная доска тоже. Леха когда-то встроил в робота инфракрасные камеры, так что Железяка мог вести машину даже в полной темноте. Очень удобно, когда нужно где-нибудь проехать незамеченными. Леха этой придумкой всегда гордился – до сегодняшнего дня. Сейчас ему внезапно пришло в голову, что ехать в темноте очень неуютно: ни дороги не разобрать, ни тех, кто рядом сидит. Только в раме лобового стекла виднелось мутное небо над черными, иззубренными вершинами деревьев.

– Громче стало, – сообщил Тошка и, судя по звуку, снова поковырял в ухе. – Так противно!.. Словно говорит что-то. Сейчас-то слышишь?

– Нет, – ответил Леха. Он и правда ничего подозрительного не слышал. Зато обратил внимание, что обруч пси-защиты на лбу заметно потеплел – неужели работает? Хотя тут, вблизи колонии ми-го, все могло быть. Кто знает, какой они магией балуются…

Тошка замолчал. Тьма давила со всех сторон, меняла восприятие, ровный гул двигателя погружал в дремоту. Через некоторое время Леха понял, что уже не видит перед собой блеклого ночного неба, что вокруг одна тьма, а кабина кажется огромной, как бальный зал. Или как космос… Он почувствовал, что сердце заколотилось с удвоенной силой, – реальность стремительно менялась, и он не мог этому помешать. Он перестал ощущать рядом с собой Тошку, перестал слышать скрип Железякиного сустава. Снова всплыл в памяти недавний сон: неспешное движение громадных щупалец где-то рядом, пасть, ждущая впереди, чувство абсолютной безнадежности, пустоты, неотвратимости. Во тьме не за что было зацепиться взгляду, не на что опереться – и вот сон уже стал единственной реальностью, которую Леха воспринимал и понимал. Порой ему казалось, что он различает перед собой, в смутной рамке лобового стекла, влажное поблескивание дорожного покрытия – нет, не покрытия, а щупальцы, по которой дизель мчался навстречу ужасной гибели. Казалось, что кузов дрожит не от работающего двигателя, а от судорожных сокращений громадных мускулов под колесами. И звук он услышал – далекий неровный гул, в котором снова угадывались нечеловеческие, ужасные слова. Гул то превращался в пронзительно-высокий вой, то падал до низких частот, от которых волосы вставали дыбом. Таким голосом могла говорить только громадная всепожирающая пасть, полная зубов величиной с дом. В какой-то миг Леха испытал непреодолимое желание защититься от этого ужаса, заслонил голову руками – и коснулся чего-то чужеродного у себя над бровями. Пси-защита! Леха отдернул руку и внезапно ощутил боль во лбу. Обруч нагрелся и чувствительно обжигал кожу.

Это ощущение вернуло Механоида в реальность. Он поморгал, прогоняя видение. Снова гудел движок дизеля, снова в рамке лобового стекла виднелось тусклое облачное небо над черным горизонтом. Леха больше всего сейчас боялся, что настоящая реальность исчезнет и он снова провалится в сон о дорогах-щупальцах.

– Железяка! – прохрипел он. – Включи свет в кабине! Ну!..

Никакой реакции.

– Тошка, скажи ему…

Но и Тошка молчал. Только сопел рядом – Леха хорошо слышал его тяжелое дыхание. Почему-то в кабине висел неприятный запах – так пахло в мясном ряду на рынке, куда Леха частенько ходил за продуктами. Бывало, что там портились холодильники… Обруч обжигал лоб – хотелось его снять, дать коже отдых, но Механоид боялся его даже трогать. Пси-защита работала – и работала с такой нагрузкой, что едва не плавилась. Это могло означать только одно: где-то рядом работал источник пси-излучения такой мощности, что, сними Леха защиту, и в следующий раз точно не найдет обратной дороги в реальный мир.

Источник. Мощный.

Понадобилось несколько минут, чтобы до Механоида дошло. Процессор! «Мозги»!

– Железяка, болт тебе в динамик! Гаси двигатель, включай свет! Ну?!

И снова – никакой реакции. Дизель продолжал идти с прежней скоростью по дороге, едва видимой в темноте. Леха выругался. С этой реальностью творилось что-то неладное – но, как и во сне, Леха ничего не мог с этим поделать.

Продолжая ругаться, он зашарил рукой по приборной доске. Где-то здесь, справа, возле бардачка, был рычажок аварийного освещения. Леха нащупал его, измазавшись в чем-то влажном и теплом. Повернул.

Тусклый свет залил кабину, мигнула и засветилась приборная доска. Железяка по-прежнему бесстрастно восседал на водительском месте: руки-манипуляторы на рычагах, камеры безотрывно смотрят на дорогу. На включение света он никак не отреагировал. Тошка…

Леха отполз по сиденью ближе к роботу, насколько мог. Несколько мгновений он не мог поверить, что это не следующий слой сна, а самая реальная реальность.

Тошка сидел сгорбившись, нависая над приборной доской. Лицо его было бледно, глаза закрыты, словно он спал, – может, на самом деле спал? Обруч пси-защиты лопнул и свисал на одно плечо, как белая лента. Похоже, не выдержал пульт управления защитой, черная коробочка, которой Тошка приложился о стойку в начале пути. Напарник тяжело дышал полуоткрытым почерневшим ртом. Леха даже догадывался, что ему может сниться: бесконечные дороги, извивающиеся, блестящие в свете безумной полной луны. И громадная пасть, в которую рано или поздно падает все, что существует на земле…

Изо рта, из носа и из-под век у Тошки сочилась черная жижа, превращая лицо в жуткую маску. Жидкость капала на приборную доску. Это в ней Леха измазался, это она пахла как тухлое мясо…

– Тошка… – Механоид осторожно прикоснулся к плечу напарника. Тот покачнулся. Леха, сам не зная зачем, схватил его за рукав и изо всех сил затряс – Тошка медленно, как в кошмаре, упал лбом на приборную доску и захрипел. Леху едва не стошнило. Под лицом напарника растекалась черная, тускло блестящая лужа. Несколько секунд Механоид неподвижно глядел на нее, и с губ срывалось только невнятное сипение.

– Железяка, урод, – взвизгнул Леха, когда дар речи вернулся к нему. – Тормози! Ну!..

Дизель продолжал ехать вперед, не снижая скорости. Тошка захрипел сильнее, задергал руками. Наверно, в своем жутком сне почти доехал уже до всепожирающей пасти древнего чудовища…

До пасти Азатота.

Лехе вдруг почудилось, что, если прямо сейчас остановить дизель, Тошке можно помочь. Первым делом вырубить проклятые «мозги». Потом вытащить его наружу, на обочину положить… В конце концов, ведь в дизеле есть аптечка, там препараты на все случаи жизни – в том числе и универсальный блокиратор психозов. Только надо остановиться!

Железяка равнодушно сидел на водительском месте. Обычно робот бывал болтлив, как телеведущий, но сейчас, казалось, полностью потерял связь с окружающим. А все проклятые «мозги», Ктулху им в микросхемы – или что у них там… Леха ухватил Железяку за правый манипулятор, дернул на себя – с тем же успехом можно было пытаться сдвинуть с места мостовую опору.

– Стой, гад! – Леха вцепился в манипулятор сильнее. – Останови дизель! Останови сейчас же, тебе говорят…

Железяка нехотя повернул к нему свое уродливое лицо.

– Азатот… говорит… нет смысла… – донеслось из динамика сквозь шипение помех.

Лехе на миг показалось, что из щелей динамика идет легкий дымок – но нет, это была просто игра теней.

– Останови, не видишь – Тошке плохо. – Леха помимо воли заговорил просительно. Как еще заставить эту чертову кастрюлю сделать то, что просят? Железяка всегда подчинялся – он же робот! Никому и в голову не могло прийти, что однажды голос спятившего пси-процессора заглушит все прочие голоса в дырявых Железякиных мозгах.

Робот внезапно отпустил рычаг и левым манипулятором медленно прикоснулся к Лехиному лицу. Как будто на прочность пробовал – легко ли будет пробить кость… Это было похоже на прикосновение ядовитой змеи – холодное, опасное. Леха аж дышать перестал. От видения стального пальца, погрузившегося в середину лба, Леху пробрала дрожь. Дизель сбросил скорость, одним манипулятором вести машину роботу было сложно.

– Останови, – прошептал Механоид. – Пожалуйста…

Железяка, как слепой ощупывая Лехино лицо, добрался до обруча пси-защиты. И тут Леха понял, чего хочет робот. Он успел пригнуться прежде, чем Железяка рванул обруч на себя. Манипулятор скользнул по скуле, расцарапав кожу. Леха упал с сиденья на пол, и сверху на него закапала вонючая жижа, которой истекал несчастный напарник.

– Железяка! Урод!..

Робот слепо тыкал манипулятором в пол, но Лехе удалось извернуться и заползти под прикрытие Тошкиного тела. «Прости, друг, тебе уже все равно, а меня этот самовар сейчас продырявит!» Манипулятор ударял напарника по плечу, но до Лехи не дотягивался. Тошка уже не хрипел – он дышал со всхлипами, редко, как будто что-то мешало ему дышать. Ясно было, что он умирает… Наверно, доехал в своем черном сне до самого конца пути. Леха скорчился на полу, но долго ему в таком положении было не удержаться. И тут Железяка на несколько мгновений прекратил попытки добраться до хозяина и вернулся к рычагам. Дизель медленно съехал на обочину и остановился. Что за черт?.. Ну конечно, сообразил Леха, – они достигли конца пути! Программа, заложенная в навигаторе, сработала, несмотря на явное помешательство робота. Леха, пользуясь моментом, ужом извернулся и прополз под телом напарника, весь измазавшись в отвратительной черной жидкости. Может, ему показалось, но краем глаза он уловил в открытом рту Тошки какое-то движение, словно там шевелился неестественно огромный темный язык.

Задумываться над этим было некогда.

Леха толкнул дверцу – и вывалился из кабины на обочину, сильно ударившись плечом о подножку. Вскочил, шипя от боли, пытаясь стереть с лица черную, пахнущую гнильем жижу и прилипший к ней песок. Из-за туч мутным пятном проглядывала луна – и в ее слабом свете Леха узнал местность. Когда-то он останавливался здесь на ночлег и едва не погиб. Дорога шла по пустынным холмам, заросшим травой и кое-где испятнанным старыми лесополосами. Когда-то вдоль дороги стояли села и фермы, но с тех пор как ми-го обосновались в этих местах, селения опустели. У подножия ближайшего холма Леха разглядел смутно чернеющие строения. Да это же заброшенная скотобойня, в которой он едва не погиб! Вот это занесло… У него мурашки побежали по спине, когда он ясно вспомнил, как три года назад решил переждать дождливую ночь под крышей этой самой скотобойни и загнал туда дизель.

Едва потом ноги унес…

Кстати, и сейчас неплохо было бы унести ноги. Леха осторожно отступил от грузовика, не сводя глаз с кабины. За лобовым стеклом ему был виден силуэт Железяки, все так же восседающего за рычагами. Фары дизеля горели вполнакала, мотор едва работал. Вдруг дверца, через которую Леха сбежал из кабины, с грохотом отскочила и так и осталась висеть, покривившись. Что-то темное взметнулось в кабине, заворочалось там, задевая безучастного робота, – дизель аж пошатнулся. А потом через открытую дверцу наружу полезло нечто странное, издающее невнятные стоны, похожее на оживший клубок. Леха принялся медленно отступать, не сводя глаз с явившегося монстра.

Вначале оно было похоже на комок щупалец – темных, слегка блестевших от лунного света. Щупальца обвивали стойки, колеса, бессильно извивались на обочине. А следом за ними показалось тело… Когда Леха понял, кто это, он схватился за придорожный куст, чтобы не упасть.

Это был Тошка. Точнее, это когда-то было Тошкой, потому что сейчас от напарника осталось только запрокинутое к небу лицо с закрытыми глазами и мучительно открытым ртом и ошметки клетчатой рубахи. Тело, кажется, вывернулось наизнанку, разорванное народившимися черными щупальцами. Изо рта у напарника тоже торчал пучок тонких извивающихся щупалец.

Леха Механоид почувствовал, как ноги подгибаются под ним.

Откуда это? Почему?! Не может быть, чтобы псионные «мозги» – будь они хоть трижды новейшими и совершенными – смогли превратить человека в подобие одного из древних чудовищ! В дитя Азатота!

Разве что… Тут Леха уже не выдержал и сел – прямо в придорожный куст. «Мозги» были вполне исправными. Пси-процессор не сошел с ума – он просто подключился к парящему где-то в недоступных измерениях Внешнему богу Азатоту и транслировал его безумную, невнятную, изменяющую реальность речь. Теперь понятно было, почему так спешно и с такой секретностью уничтожили всю партию дорогущих «мозгов». Понятно, почему закрыли лабораторию, занимавшуюся их разработкой, – и почему ими так интересуется неведомый покупатель из чужаков.

Леха со страху замычал и начал отползать в кусты – подальше от этого ужаса, извивавшегося на обочине, как клубок чокнутых змей. Обруч псионной защиты он придерживал на всякий случай рукой – чтобы, не дай Ктулху, его не сорвало веткой.

Теперь понятно, из-за чего Железяка спятил, – про его-то защиту никто не подумал, а через Шум он воспринимал сводящий с ума голос бога безо всяких препятствий…

Облака окончательно разошлись, и лунный свет явственно озарил пустынную дорогу, черную тушу дизеля на обочине и судорожно извивающегося монстра рядом с ней. Леха подумал, что до конца дней своих не забудет эту картину… В этот момент, словно ожив под лунными лучами, монстр перестал беспорядочно двигаться. Он замер, и на поднятом к небу Тошкином лице, перемазанном грязью, широко открылись глаза.

Абсолютно черные, нечеловеческие.

Голова с трудом повернулась, и взгляд этих глаз, от которого, казалось, невозможно скрыться, остановился на Лехе. А потом монстр целеустремленно пополз через обочину и канаву. К нему.

Леха взвизгнул и бросился бежать, спотыкаясь на невидимых под ногами кочках. Луна равнодушно глядела с высоты круглым белым глазом. Когда человеко-спрут убьет его, она будет так же равнодушна… Позади шуршала трава – дитя Азатота, несмотря на свое нелепое тело, ползло с поразительной быстротой, не переставая невнятно стонать. Леха на миг оглянулся – кусты за спиной шевелились. Но что его напугало еще больше – дизель завел двигатель и не торопясь ехал следом за монстром, словно машинка на веревочке.

Леха бежал во весь дух, не глядя вперед, но словно сами по себе перед ним выросли руины заброшенной скотобойни. Впрочем, не такие уж и руины – длинное дощатое здание наподобие ангара стояло вполне устойчиво, разве что забор вокруг повалился. Три года назад, когда Леха неудачно решил заночевать здесь, он сам же и повалил часть забора. Когда спасался бегством…

И тут у Механоида мелькнула безумная мысль. А что, если старый-престарый фюллер, на которого ему не повезло в тот раз напороться, все еще жив? Что, если он по-прежнему дремлет в ожидании добычи? Тогда у Лехи есть крошечный, но все же реальный шанс спасти свою жизнь.

Он, задыхаясь, ринулся ко входу в заброшенное здание. В лунном свете цвета не угадывались, но Леха и так знал, что на досках, которыми обшиты стены, остались ошметки голубой краски, а косяки были когда-то выкрашены в веселенький оранжевый цвет. У него по сей день перед глазами стояли эти косяки, которые фюллер легко выламывал, пытаясь поймать ускользающую добычу. В тот раз добыче удалось уйти, но сейчас она сама лезла в пасть к чудовищу, моля всех богов о том, чтобы чудовище не сдохло от голода за прошедшие годы.

Дверные створки валялись на земле – там, где их когда-то сорвал дизель, на котором Леха спасся от фюллера. Внутри было пусто и тихо, пахло сыростью и старой кровью. К прошлый раз эта пустота обманула Механоида – он даже не подумал проверить углы. А в углах притаился враг: домашний спрут-фюллер, разожравшийся в свое время на дармовой крови и тушах убиенных свиней до гигантских размеров. Леха таких огромных фюллеров сроду не видел. Наверно, все старое здание скотобойни и держалось сейчас на этом спруте, ставшем для него чем-то вроде каркаса.

Леха по инерции пробежал почти до середины здания и остановился, задыхаясь. В выбитые окна лился лунный свет. Позади послышался шорох – Механоид оглянулся, но дверной проем был пуст. Значит, дитя Азатота еще далеко.

Значит, это шуршат призрачные щупальца фюллера, очнувшегося от голодной дремы и сейчас тихонько скользящего по стенам. Хорошо…

Леха осторожно пошел вперед. Под ногами хрустели невидимые осколки. Пару раз в бледном ночном свете блеснули чьи-то чисто обглоданные кости: слишком мелкие для человека, наверно, лисьи или собачьи. Леха кожей чувствовал, что фюллер здесь. Он сейчас окружает неосторожную добычу со всех сторон, чтобы потом в один момент наброситься и сжать ее в смертельных объятиях, высосать досуха, до пустой шкурки и гладких, тонких костей…

Леха сделал шаг к окну, проем которого был разворочен больше других. Если фюллер кинется раньше, чем преследователь явится сюда, у Лехи будет возможность выскочить в окно. Может быть. Шорох за спиной повторился. А потом раздался голос – невнятный, заунывный, хриплый, от которого кровь стыла в жилах. Несчастный напарник Тошка, дитя Азатота, пришел за своей добычей.

Леха обернулся. Силуэт человеко-спрута ясно вырисовывался в пустом дверном проеме. А над ним, на притолоке, застыла крапчатая громадная щупальца старого фюллера. Фюллер увидел еще одну жертву и теперь раздумывал, которую из них легче схватить. Леха отступил к самому окну. Под ногами что-то брякнуло. Не сводя глаз с бывшего напарника, он нагнулся и нащупал под ногами ржавый изогнутый прут – должно быть, деталь какого-то скотобойного оборудования. Поднял и приготовился к бою – сейчас важно было, чтобы фюллер принял Тошку за менее опасную добычу.

Но старый монстр все раздумывал, а обруч пси-защиты на лбу снова начал нагреваться. Дитя Азатота продолжало говорить на своем жутком наречии – Леха видел, как шевелятся у него во рту щупальца, заменяющие язык, как закатываются нечеловеческие глаза, полные тьмы. А у него самого голова начала болеть от этих звуков, и снова в них послышался невнятный голос Древнего бога из сна – сводящий с ума, влекущий к себе. Он завораживал, заставлял опустить руки и двигаться навстречу гибели – потому что не могло быть ничего слаще. Леха медленно, как во сне, поправил обжигающе горячий обруч и шагнул вперед, прочь от спасительного оконного проема. У него оставался один выход… хотя он пугал куда больше, чем воющий речитатив Азатота.

Шаг, другой. Леха шел вперед, подняв прут над плечом. Все силы уходили на то, чтобы двигать ноги. Отстраненно он замечал, как перетекают по потолку тени от щупалец фюллера. Кажется, тот уже сделал выбор – и совсем не тот, на который надеялся Леха. Но дальнобойщику сейчас было уже все равно, в голове осталась только одна задача – и кроме нее голос Азатота, медленный, на грани смысла, то пронзительно-высокий, то низкий, от которого волосы вставали дыбом. Азатот устами своего отпрыска уже не говорил – пел о неотвратимости гибели и о ее отвратительной красоте.

Шаг, еще шаг, еще. Вот он уже совсем близко – черные глаза человекоспрута похожи на жидкую тьму, блестят в лунных лучах… Уже ни о чем не думая, Леха размахнулся и изо всех сил ударил прутом по запрокинутому лицу монстра, по этим красивым глазам.

Щупальца взметнулись, опрокидывая Леху, голос превратился в злобный вой. Леха очнулся от наваждения и пополз прочь от бывшего напарника, снова в глубь ангара. А дитя Азатота, очнувшись от боли, бросилось на него.

У Механоида уже не было сил сопротивляться. Он ткнулся лицом в мусор, покрывавший бетонный пол скотобойни и закрыл руками голову. Тошка, завывая, наползал на него сверху – Леха чувствовал силу его щупалец, чувствовал, как ткань рубашки мгновенно промокает от черной их слизи, как жжет кожу, как нечто твердое и острое упирается ему в основание шеи.

«Клюв. Это у него клюв – совсем такой, какой бывает у земных осьминогов, – вяло подумал Леха. – Вот сейчас он меня ударит, и все…»

Но вместо этого ударил фюллер. Неведомая сила подхватила человекоспрута вместе с его добычей и вознесла под потолок ангара. Через мгновение Леха полетел вниз – Тошка выпустил его, схватившись с фюллером не на жизнь, а на смерть. Дальнобойщик едва успел сгруппироваться, но все равно сильно ударился локтем и виском и едва не потерял сознание. Под потолком кипела невидимая во тьме схватка. Стены ангара заходили ходуном. Изредка дитя Азатота издавало пронзительный вопль, а фюллер – раздраженное, совершенно змеиное шипение. Леха кое-как поднялся на ноги и, пошатываясь, побрел к выходу. Нужно было уходить, пока монстры заняты друг другом и пока не рухнули ему на голову.

Азатот вновь завел свою речь, гораздо громче, чем раньше. Леха остановился. Казалось, что голос Древнего бога звучит у него в голове так же явственно, как свой собственный. «Умри, – говорил он. – Чего ты ждешь?.. Все на свете лишь безумие – умри, прикоснись к моему безумию». Онемев от ужаса, Леха поднял руку ко лбу – и обнаружил, что пси-защита исчезла. Наверно, дитя Азатота сорвало ее.

Механоид бросился обратно в трясущийся ангар. Без защиты с ним станет то же, что стало с Тошкой… Он упал на колени, стал шарить руками в темноте. Голос Азатота зазвучал у него в мозгу победной и мрачной песнью. Какая защита? Этот голос уже не могло заглушить ничто на свете. Леха скорчился на полу, закрыв голову руками. Все… Темнота окружила его, сверху, с потолка что-то сыпалось, стены качались, а он не имел сил ни чтобы встать, ни чтобы защититься. Умри, говорил голос в голове. Убей, говорил голос. Все в мире смерть и безумие. Разве не безумие, что ты лежишь на полу, а два чудища, два спрута древней крови душат друг дружку над твоей головой? Разве не смерть кругом? Умри, потому что таков закон твоего бытия. Такова воля Азатота.

Леха застонал. Он чувствовал, как погружается в темноту, которая чернее ночи. Там никогда не светили звезды, там не дул вольный ветер, там не было ничего – только духота вечного безумия. Из последних сил он вцепился себе в волосы, и тянул, тянул, цепляясь за боль как за соломинку в море ужаса.

Внезапно раздался грохот и в ангар полился яркий свет. Тьма на время отступила, позволив Лехе пересилить звучащий в голове мрачный речитатив. Кое-как он протер глаза, обнаружив, что веки склеились какой-то мерзкой темной субстанцией. Когда глаза смогли видеть, им открылась дивная картина: снеся последние косяки, в ангар величественно въезжал дизель.

Фары осветили пространство внутри, и Леха против воли снова прижался к полу: над ним, под самым потолком сплелись в смертельных объятиях бесконечные щупальца. Фюллер был больше, но дитя Азатота – сильнее. Они судорожно дергались, изворачивались, стараясь нанести друг другу смертельные раны. По крапчатой коже фюллера текла черная кровь Древнего существа, но и человекоспрут без остановки рвал плоть противника.

Леха шмыгнул носом, из которого что-то потекло – кровь? Слишком очень странно она пахла… Дизель двигался вперед и уже нависал передним бампером над Лехой. Он словно не замечал ни кипящей под потолком схватки, ни человека, лежавшего на пути.

– Железяка! – закричал Леха и замахал руками, правда, вместо крика получился писк. Железяка не слышал его. Похоже, он по-прежнему ничего не слышал, кроме вечного голоса Азатота. Леха как мог быстро отполз к стене, обдирая ладони о мусор на полу.

И в этот миг выхлопная труба дизеля, торчавшая вверх, как сигнальная вышка, зацепила бьющихся под крышей существ. Фюллер вцепился частью щупалец в стены, но, видимо, слишком ослабел от долгого голодания и не удержался. По-прежнему не разжимая объятий, оба монстра рухнули на крышу дизеля.

А вслед за ними обрушился ангар.

Грохот на время заглушил даже голос Азатота, все так же безумно певший о смерти из своих недостижимых измерений. Леха вжался в пол. Ему повезло – дизель стоял рядом и принял на себя большую часть обломков и тела монстров. Леха лежал, прикрывая голову руками, и сквозь щель между пальцами видел, как рядом с ним упала оторванная щупальца фюллера, истекающая слизистой кровью.

Дизель, несмотря на повреждения, продолжал двигаться, давя обломки и щупальца. Железяка, похоже, совсем впал в транс. Рядом с Лехиной головой неспешно прокатилось громадное колесо. Он приподнялся на локтях, стараясь отодвинуться как можно дальше, – темная громада дизеля проплывала мимо, а под колесами его извивались в последних конвульсиях два чудовища, так и не расцепившие объятий. Леха видел, как белеет в ночной темноте лицо монстра, бывшего когда-то его напарником.

Дитя Азатота явно умирало, но голос его по-прежнему звучал. Леха с трудом поднялся и, закрывая уши руками, похромал вслед за дизелем, перебираясь через обломки досок. Раздавленные щупальца источали такой смрад, что дышать было невозможно. Леха прикрыл нос полой рубашки. Голос Азатота по-прежнему звал его к смерти.

«Не сейчас, – подумал Леха. – Вначале я тебя выключу. Ты уже столько натворил, проклятый бог, пришедший из глубин! Может, ты и не виноват – но зачем ты здесь, если даже твой голос способен свести человека и ума или превратить его в ужасное существо?

Мы тебя сюда не звали!»

Голос Азатота исходил из «мозгов», а они по-прежнему лежали в тайнике под роботом. Леха чувствовал себя таким уставшим, словно сутки подряд таскал грузы сам вместо дизеля. Гараж в Заводоуральске, Пашка Франкенштейн, мечты о собственной мастерской – все это осталось где-то в другой жизни. В той, где был жив Тошка и где за рулем дизеля сидел ворчливый самодельный робот.

Наконец, совсем запыхавшись, Леха выбрался из руин. Дизель медленно ехал вперед, и догнать его не составило бы никакого труда, если бы стоял светлый день, а сам Леха не был бы так измучен всем тем, что с ним случилось. Спотыкаясь, Механоид побежал вслед за грузовиком. Ночь посветлела – луна склонилась к горизонту, а над противоположной кромкой леса небо приобрело темно-синий оттенок. Близился рассвет.

Наконец дизель уперся в тополя ближайшей лесополосы, и Лехе удалось его догнать. Мотор тихонько работал, колеса скребли по земле, но бампер мертво уперся в тополиные стволы. Леха открыл дверцу с водительской стороны и сразу отскочил в сторону – он еще не забыл, как Железяка пытался достать его манипулятором. Здесь голос безумного Древнего бога стал громче, настойчивее, но все же не был таким всесокрушающим, каким запомнился в ангаре. Однако теперь он говорил с Лехой на одном языке. Говорил четко, ясно и понятно. Леха усилием воли попытался не прислушиваться к нему (умри, говорил Азатот) – но это оказалось не так-то просто. Железяка неподвижно сидел на своем месте, манипуляторы на рычагах, лицо обращено к лобовому стеклу. Только вот камеры, заменяющие глаза, лопнули, будто от внутреннего жара, а панель, бывшая лицом, местами обуглилась. Вместо динамика открылась уродливая дыра.

Железяка, как и один из его хозяев, был мертв.

Дрожа от нетерпения (убей, говорил Азатот), Леха сдвинул робота в сторону. Открылся тайник. В бардачке Механоид нащупал походный фонарик и подсветил себе – с «мозгами» нужно было кончать, и быстро (все это безумие, сказал Азатот).

Держа фонарик зубами, Леха осторожно снял крышку с пси-процессора (смерть сладка, сказал Азатот). Под ней открылась емкость, полная зеленоватого желе, в которое были погружены ветвящиеся проводки и мерцающие белые шарики непонятного назначения. Совершенно непохоже на человеческую технику… Леха вынул процессор из тайника трясущимися руками (эта реальность нереальна, сказал Азатот) и собрался выплеснуть желе под ближайший куст, когда рядом раздался странный шипящий звук. Леха аж подпрыгнул.

С синеющего неба прямо на Механоида спланировало нечто: птица – не птица, планер – не планер. Черное, крылатое, похожее на гигантский неряшливый зонтик, и пахло оно гниющими водорослями. Леха знал этот запах – два года назад ездил отдыхать в Крым.

(все на свете гниет, заметил Азатот из зеленоватого желе)

– Сссс… – Существо опустилось перед онемевшим Лехой на траву. Оно было заметно выше человека. На Леху дохнуло целой горой гниющих водорослей. – Ссспасибо. Вашше вссснагршшдение.

Покупатель, вот это кто. Леха совсем забыл про него… И вовсе это не ми-го – это Старец, один из злейших врагов Древних. Чертов чужак – дождался, пока продавцы перебьют друг друга, и явился за товаром. Да будь он проклят!.. Леха ощутил, как его душит ненависть.

(убей, сказал Азатот)

Однако сил у Лехи уже не оставалось. К его ногам упало что-то вроде кошеля – вывалилось прямо из складок на боках существа. Из этих же складок вытянулись тонкие ветвящиеся щупальца и осторожно забрали «мозги» из рук дальнобойщика. После чего существо забило крыльями и довольно неуклюже взлетело, обдав Леху напоследок волной гнилостного запаха.

(оно умрет, предрек Азатот)

Леха посветил под ноги фонариком и действительно нашел в траве кошель из толстой кожи. Внутри лежали золотые монеты – по крайней мере, опознать желтые тяжелые кругляши удалось только так. Леха расхохотался. Смех прозвучал дико в предрассветной тишине (это безумие, сказал Азатот). Зачем эти монеты? Что с ними делать? Где ими можно расплатиться?.. Леха схватил кошель и со всей силы запустил его в ствол ближайшего тополя (ни в чем нет смысла, добавил Азатот).

– Какого черта?! – заорал он. – Ктулху побери!.. Почему ты все еще здесь?.. Этот урод забрал «мозги» – что ты здесь делаешь?! Заткнись наконец! Заткнись! Заткнись!..

Но голос продолжал звучать.

«Я теперь всегда с тобой, – ответил Азатот из своих высоких измерений. – Мой голос – это твой голос. Они думают, что смогут заставит меня замолчать! Нет – отныне ты будешь говорить за меня».

Леха без сил опустился на землю и привалился спиной к тополю. Очень болела голова. Над вершинами разгорался рассвет. В лесополосе шумел утренний ветер. Дизель стоял невдалеке, ободранный, как туша дохлого кита. Двигатель заглох, но Леха даже не заметил, когда это произошло. Над головой в светлеющем небе медленно-медленно проплыл дозорный дирижабль.

– Умри, – сказал Леха онемевшими губами и закрыл глаза. – Убей. Это безумие…

Может быть, я тоже заключил сделку с Мифами. Не с кем-то из Древних, нет, с ними со всеми как с явлением – ведь я, кажется, становлюсь единственным летописцем их Пришествия. Даже скорее собирателем, бесстрастным хроникером, на чью долю выпало изучить и классифицировать уникальный материал. Временами я ощущаю себя самим Провидцем: у нас с ним есть что-то общее, я так же, как и он, вдруг получил доступ к запретному знанию, но не к чему-то конкретному, мы оба видим лишь отдельные фрагменты, мазки гигантского незаконченного полотна.

Не знаю, чем он заплатил за свой дар. Боюсь, что и меня ждет расплата, немыслимая и особо изощренная. Нельзя остаться прежним, зная то, что знаю я. Знания всегда опасны, и вдвойне опасны запретные знания.

Но письма продолжают приходить и я не смогу отказаться от этой роли. Я уже ничего не способен изменить и не могу предугадать, чем придется пожертвовать за звание негласного летописца Пришествия. Как сказал автор нового письма, у мух и пауков хотя бы есть с людьми что-то общее. В точку.

С пятого этажа вид был неважный – крыши в потеках, трубы, водяные цистерны, фонтаны пара. За этим унылым ландшафтом просматривалось ядовито-желтое рассветное небо. Из-за дальнего дымохода выползал сигарообразный силуэт – дирижабль. А может, и что-то живое.

Фэрнсуорт поприветствовал утро понедельника, щелчком отправив окурок в его паскудную рожу.

У него было много слабостей, за которые стоило себя ненавидеть. Любовь к эвфемизмам ничем не выделялась на общем фоне, но сейчас Фэрнсуорта раздражала именно она.

Неважный? Нет. Вид был попросту отвратительный.

По запыленным слуховым окнам дома напротив ползали какие-то мелкие твари – недостаточно мелкие для мух. В их копошении чувствовалась некая закономерность – как в движениях пальца, выводящего узоры на запотевшем стекле.

Вот еще одна дурацкая привычка – во всем на свете видеть цель и смысл. Но это уже общечеловеческое. Высматривать в облаках фрегаты и крокодилов. Улавливать музыку в стуке капель, барабанящих по подоконнику. Искать порядок в россыпях гальки на садовой дорожке.

Возможно, в облаках что-то и есть. Но не в мельтешении букашек на чердачном окне. Если только это все-таки не мухи – у тех еще есть с людьми что-то общее.

Его взгляд сместился ниже, к узкой расщелине переулка. Между переполненными мусорными баками семенила пегая собачонка. Может, и просто грязная – зоркостью Фэрнсуорт никогда не отличался. Хотя в нынешнюю эру у плохого зрения были и преимущества.

Нет, определенно не мухи, подумал он, протирая очки краем галстука.

Собака задрала ногу точно у служебного входа «Нью-Йорк миррор», бесшумно сделала свои дела и затрусила дальше. Фэрнсуорт успел уже отвыкнуть от бездомных дворняг: за последние годы почти все они благополучно перебрались в питомники, устроенные безлицыми. Ходили слухи, что там с ними творят всяческие мерзости, но верилось в это с трудом. Хамфри Литлвит из социальной хроники, сделавший репортаж об одном из них, вспоминал об этом визите с неизменным восторгом. Можете мне не верить, но я охотнее жил бы в таком вот питомнике, чем в своей каморке на Клинтон-стрит. И шавкам там тоже нравится. Им плевать, как выглядят их хозяева, – лишь бы пожрать давали. И этому у них можно поучиться. Нет, я не конформист. Нас и так имеют – просто мы зовем это работой. По меньшей мере такая тварь не станет вопить на тебя и называть бездарной мве… мразью.

Литлвит наверняка играл на публику, а вот выдумывал вряд ли: даже если медицина и не признает паралича воображения, жертвы недуга исчисляются миллионами. И это тоже преимущество, пожалуй.

Бросив прощальный взгляд на переулок и мысленно пожелав собаке удачи, Фэрнсуорт взял трость и неуклюже сполз с подоконника. Он каждое утро убеждал себя, что нет ничего гнусней должности литературного редактора в «Миррор», но всякий раз панорама крыш приводила его в чувство. Этот город был достаточно уродлив и с уровня земли; сверху он походил уже не на фурункул, а на вздувшуюся опухоль.

Прошаркав по узкому коридору в кабинет и ответив по пути на несколько вялых приветствий, Фэрнсуорт уселся за стол у окна. Соня на миг подняла глаза. Да, я костлявый и лысый. Да, зубы у меня желтые, а линзы на очках толще пальца. Да, доктор Паркинсон – мой старинный приятель. И да, я буду сидеть напротив тебя, пока кто-то из нас не сдохнет – ты или я. И знаешь, мне почти без разницы, кто это будет.

– С добрым утром, мисс Грюнберг. Рано вы сегодня.

– Доброе утро, мистер Райт, – механически прозвучало с другой половины кабинета.

– Какая очаровательная у вас блузка. Полагаю, я уже говорил, что вишневый – мой любимый цвет?

– Это сливовый, мистер Райт, – холодно обронила Соня и снова уткнулась носом в печатную машинку.

– Ах да, простите… вечно путаю оттенки. Но вы равно прекрасны и в вишневом, и в сливовом, мисс Грюнберг.

Не дождавшись ответа, он скрежетнул зубами и принялся за работу.

На столе возвышалась кипа сегодняшней корреспонденции. Конверты из манильской и обычной бумаги – некоторые потрепанные, некоторые совсем новенькие, но заполненные одной и той же субстанцией – дерьмом. Для стороннего человека это были бы рукописи и письма, но Фэрнсуорт держался мнения, что профессионал имеет право называть вещи своими именами. Дерьмо. Иногда оно даже пахло – дешевыми вдовьими духами, дрянным табаком, горелым жиром.

Следующие полтора часа ушли на заполнение корзины для бумаг. Конверты, подписанные с ошибками, отправлялись туда нераспечатанными. Прочие отнимали чуть больше времени – около минуты каждый. Комические куплеты о кошечке, забравшейся на дерево… Воспоминания пожилого коммивояжера… Трогательный рассказ о сиротках, беззастенчиво срисованный у покойницы Бронте… С миром действительно было что-то не так. Скоро одной корзины станет мало для этого потока.

На последнем конверте Фэрнсуорт запнулся. Средней толщины, дорогая бумага мраморного оттенка. Это еще ничего не значило: в среднем талант и толщина кошелька соотносились не более, чем размер обуви и склонность к астигматизму. И все же подобная забота об осязательных ощущениях редакторов «Миррор» вызывала чувство, отдаленно похожее на благодарность.

Отправителем значился некий Эдвард Софтли. Адрес, отпечатанный на машинке, гласил: «СЕЙДЕМ – ХИЛЛ, 19». Фэрнсуорт что-то слышал об этом месте – кажется, площадь в Бруклине, – но плохо знал город и не имел желания узнать его получше, хотя с переезда из Чикаго прошло четыре года. Некоторые его знакомые похвалялись, что давно забыли родные края и чувствуют себя в Нью-Йорке как рыба в воде. Болваны. В воде есть создания и покрупней, о которых рыбы даже не подозревают. И вот они-то там настоящие хозяева.

Вскрыв конверт, Фэрнсуорт извлек аккуратную белую стопку. Первый лист занимало лаконичное и донельзя при этом высокопарное авторское послание, далее следовала сама рукопись. Текст был разбит на две колонки. Заголовок вещал:

Детектив Натан Элерт понял, что сильно влип, когда увидел трупы своими глазами.

Это были те же бомбисты, которых пресса столь щедро одарила вниманием накануне. Их имена, вписанные в историю города крупным шрифтом передовиц, красовались на заголовках с неделю. Они прославились черными делами и окончили свои дни подобно скоту на бойне.

Отгремел шторм, ветер в маленькой бухте унялся, а три выпотрошенных трупа, распухших и жалких, качались под пирсом в темной воде, словно мрачные поплавки, привязанные к балкам. Судя по странгуляционной борозде и отрубленным рукам, зачинщиком был черный по центру. Убийцы явно хотели, чтобы тела нашли, и вот теперь бедняги всем своим видом предостерегали от повторения их ошибок.

Эти люди принадлежали к «Обществу чистых рас» – секте религиозных фанатиков, помешанных на новых богах, что явились в мир якобы для наведения высшего порядка. Несмотря на подозрительную малочисленность, «чистильщики» считались крайне опасными, не гнушаясь вырезать нечистокровных целыми семьями. Иногда их удавалось поймать, иногда нет – но полиция осторожно, по косточкам разбирала каждое дело. Элерту такой подарок достался уже на третий день службы в мегаполисе, и не требовался штатный провидец, чтобы знать – головная боль обеспечена. К тому же преступников убили не в схватке, ведь обычно «чистильщики» расползались по углам сразу после очередной жестокости. Растворялись в разных городах, залегали на дно. Этих же вычислили и поймали спустя неделю, вытащив из теплых безопасных нор.

Что и говорить, не стоило бедолагам покушаться на жизнь Ривера Четэма, ведь каждому известно, что портить жизнь власть имущим – дорогое удовольствие.

В обществе ходили слухи, что раньше Ривер Четэм был не абы какой аристократ, а принадлежал к расе Глубоководных, после совершеннолетия пережив редкую обратную мутацию. Баронесса Оливия Четэм молчала как рыба, избегая сказать лишнего о рождении сына, а ее дом, включая прислугу, эту позицию принял безоговорочно. К своим сорока годам Ривер оброс не только интересными сплетнями, но также и влиятельными друзьями, став успешным политиком с характерной специализацией на подводных городах. Но у монеты две стороны, и реверсом интересной славы обернулось пристальное внимание психопатов и культистов.

Имея свое мнение насчет чуждых рас, ехать к Четэму, да к тому же натощак, детектив хотел менее всего, но комиссар посоветовал не тянуть. Не забыв снабдить добрым советом на дорогу:

– Будь поделикатнее, сынок. Ты в городе без году неделя, заодно и узнаешь, кто нынче у руля. И о глубоководных лучше смолчи – да и сам все поймешь, как увидишь его дом.

Элерт к сведению принял. Но энтузиазма в себе все так же не обнаружил.

Особняк бывшего мутанта, а ныне дипломата, расположился в самом центре тихой улочки Гидранжи. Маленький престижный район с незримой охраной по периметру – здесь не летали дирижабли, не тарахтели дешевым топливом ветхие машины и даже робот-почтальон следовал от ящика к ящику чинно и с достоинством.

Ветер играл опавшими листьями на узких дорожках у почтенных особняков, а по небу перекатывались серые равнодушные амебы туч. Детектив подумал, что вот сейчас не отказался бы от согревающего глотка доброго виски. Но потом вспомнил, что накрепко завязал, и хмуро выбрался из машины. Новая жизнь и новый город диктовали трезвость и ясность. Ни шага в сторону. Сигаретный окурок щелчком отправился в чистенькую урну из тесаного камня, а человек, подняв воротник пальто, зашагал к дому. Наверное, стоило подобрать слова, вспомнить уловки и отвлекающие ходы, но ничего выдумать так и не удалось – едва он взошел на первую ступеньку крыльца, как входная дверь, окованная геральдикой и новомодными изображениями щупалец, плавно уехала в стену дома. На пороге замерла девушка. Пару секунд они смотрели друг на друга молча, как бы прикидывая, кто первым заговорит. Девушка была хорошенькая – невысокая хрупкая блондинка с длинными пушистыми волосами. Она куталась в теплую шаль зеленой шотландской клетки. Эмалевая заколка-стрекоза поблескивала в волосах, зрачки темно-серых глаз девушки расширились, потом сузились.

– Кениг, опять репортеры? – хрипловато позвала она. – Я же просила…

– Нет-нет, – поднял руку в замешательстве Элерт. – Я из полиции.

– Тогда удачи, – потеряв всякий интерес, обронила блондинка и шагнула с порога.

Незваный гость потеснился, пропуская незнакомку.

За ней из недр особняка выступил сухощавый высокий мужчина лет тридцати. Его лицо было внимательно и бесстрастно, а судя по строгому костюму и чемоданчику с красным крестом на крышке, он принадлежал к гильдии врачей.

– Хозяин на месте? – указал на дом Элерт, но вдруг смутился и обернулся в замешательстве.

Не может быть ошибки – это же Ария Галор! Та самая актриса, которую обожала Нора, его бывшая жена. Обожание, надо сказать, иногда принимало абсурдные формы – стрижки под ее героинь, сочетания одежды, частая смена любовников. Элерт поежился от неприятных воспоминаний. И все же в жизни актриса была в разы милее и выглядела куда более прилично, чем в любой из своих ролей.

Девушка села в припаркованный у обочины черный автомобиль и хлопнула дверцей, врач поспешил на водительское сиденье.

Тем временем позади зачарованного копа раздались шаги, и на пороге возник хозяин дома. Облаченный в синий костюм недешевого вида, Ривер Четэм, подтянутый и благопристойный, производил впечатление уверенного в себе дельца средних лет. Залысины на висках и легкая проседь добавляли очков солидности, а глаза мутно-зеленого цвета смотрели с легким прищуром, но внимательно и прямо.

– Поклонник мисс Галор или же вы по делу? – на одном дыхании затребовал хозяин.

– Полиция, отдел расследования убийств.

Ривер Четэм сделал приглашающий жест и шагнул обратно в дом. На его ногах были черные кожаные туфли. Собирался ли он куда-то или же ходит в туфлях даже по дому – опять загадка.

Комиссар всяко намекал, что барон получил свое прозвище за странности, но до сей поры интрига оставалась нераскрытой. Дом как дом. Внутреннее убранство особняка было выполнено в классическом английском стиле – резная деревянная мебель с неяркой обивкой, приличное собрание книг, а на столе в гостиной – тяжелые антикварные канделябры. Семейные портреты заполняли пространство стен.

А вот в рабочем кабинете царил технократический стиль, но было кое-что напрочь выбивавшееся из строгости дизайна стекла и металла – все помещение, значительных для кабинета размеров, было уставлено аквариумами разных форм и величин. Некоторые выделялись пятнами тусклой подсветки, другие, напротив, прятались в темноте по углам. И во всех емкостях, от малых до великих, застыли разноцветными гидрами десятки видов морских анемонов – актиний. Уотерхаус – так прозвали Четэма за его любовь к водному царству еще приятели по Оксфорду.

– Чаю? – любезно предложил хозяин дома.

– Благодарю, я ненадолго. Быть может, вы слышали о происшествии близ Мандарин-стрит?

– Мне известны факты, – поморщился Уотерхаус, – но если думаете, что дело как-то связано со мной, посоветую не делать спешных выводов.

– Но разве связь не очевидна? – пожал плечами детектив. – Даже если предположить, что вы не знаете деталей самого убийства, вы определенно в курсе, за что они могли поплатиться.

– Смело, детектив! – Улыбка политика была хищной, а глаза оставались холодными. – Согласен, такой вариант логичен. Но не думаете же вы, что у меня есть фанаты, способные совершить подобную дерзость в надежде на безнаказанность.

Элерт раскрыл было рот, но тут перед глазами встало пухлое и при этом до комичности серьезное лицо комиссара, а в ушах словно прозвучало: «Никаких вопросов о глубоководных!» По-видимому, это считалось общественно неприличным, как расовые предрассудки или шовинизм. Только с какой стороны к делу ни подойди, а плавники торчат.

Четэм улыбался, и от глаз бежали лучики-морщинки. Элерт тоже улыбнулся в ответ, но потом вспомнил истерзанные трупы, посерьезнел и откланялся. Он не верил никому, и это себя оправдывало. Нужно обязательно расставить все по местам и вывести Уотерхауса на чистую воду. Однако вот же каламбур.

На улице тем временем моросил дождь, листва стала мокрой и примятой и под ногами больше не хрустела. Элерт сел в машину с чувством глубокой неудовлетворенности собой. В пригородном отделении он считался одним из лучших детективов, так что непозволительно и в мегаполисе ударить лицом в грязь. Он задумчиво посопел, стукнул обеими руками по рулю и вставил ключ в зажигание. Спустя пятнадцать минут сквозь разгулявшийся ливень проглянули размытым светом фонари набережной. Детектив не потрудился даже вытащить ключ из зажигания – кому нужна его развалюха, да еще в такую погоду. Словно услышав его мысли, сверкнула молния, раскат грома сотряс небосвод, а дождь, будто притихнув от такого порицания, перешел в спокойную ровную морось. Свинцово-серую поверхность моря утыкали мириады водяных иголок, пирс же оставался тих и безлюден.

Элерт еще раз припомнил виски, раскрыл зонт и задумчиво направился вперед по причалу, осторожно ступая по старым доскам, неплотно подогнанным и кое-где расшатавшимся от старости. Этот причал использовался частным владельцем на протяжении добрых тридцати лет. Неподалеку пустовали эллинг для яхт, кафе и даже двухэтажный гостевой коттедж, но однажды хозяин уехал и продал свой участок, и более за ним не следили. Постройки обветшали, а на пустыре стало возможным все, даже прятать трупы вполне анонимно.

Элерт оглядывался по сторонам, стараясь разглядеть детали, которые мог не заметить раньше, но лишь зря потратил время. Разочарование нахлынуло с новой силой, и он уже с тоской покосился на мокрый автомобиль, но тут боковое зрение уловило дерганье на самом краю пирса. Он прищурился и сделал шаг в ту сторону. Невероятно, но на мокрые доски как будто кто-то полз оттуда, со стороны моря. Он различил лишь одну руку синюшного вида, покрытую странными язвами. Рука вдруг дернулась и, подброшенная, шлепнулась на доски одиноким нелепым предметом. Она была отделена от тела по самый локоть. Оторвана или отрублена? Элерт замер, и казалось, дождь резко стал в два раза холоднее. Оголенная кость виднелась из обрубка, там, где должен быть сустав. Пришло оцепенение, глаз от предмета на краю пирса оторвать было невозможно. Но тут в щель между досками вдруг протиснулись два длинных склизких пальца с загнутыми когтями. Перепонки между ними не оставляли сомнений, что люди здесь ни при чем. Пальцы обхватили лежащую руку поперек кости предплечья и, повернув, резко дернули вниз. Кость хрустнула, рука исчезла. Только волны накатывали на балки с шелестящим звуком. Зонт в руке Элерта мелко задрожал. Его владелец попятился, не особо глядя по сторонам. И лишь когда ступил на бетонные плиты набережной – развернулся и быстрым шагом направился к машине. Он схватился за ручку дверцы, когда в спину что-то ударило: легкое, маленькое, – но от неожиданности он чуть не подпрыгнул. Обернулся и уставился на землю у правого ботинка, куда предмет упал с глухим звуком. То был палец взрослого человека, скорее всего мужчины, однако не целиковый, а только две последние фаланги с почерневшим широким ногтем. Элерт сглотнул. Древние чудовища не являлись из воды, убийцы не нападали с кривыми ножами и пистолетами, свор голодных собак тоже не наблюдалось. Но весь страх мира будто сконцентрировался в этом маленьком, абсолютно безобидном, по существу, предмете, что лежал у ноги. Детектив за краешек вытянул из кармана не первой свежести носовой платок, наклонился и поднял им улику. Зачем-то пробормотал «спасибо», забрался в машину и уехал.

…Впервые это произошло осенью 1900 года, когда общество Occulta Tenebrarum провело ритуалы, легшие в основу эксперимента группы Аненербе на Южном полюсе. Заклятья отобрали восемь человек из разных уголков планеты…

Л.Б.

«Джек» даже не дрогнул, когда мы вышибли дверь.

– Стой! – выкрикнул Престон, направив свой «кольт» на психа. – Отпусти ее и брось нож.

Аркхемский потрошитель, как прозвали его газетчики, и не думал двигаться. Он посмотрел на нас спокойно, словно корзинки тут плел, а мы в гости зашли. Добродушный толстяк, похожий на Санта-Клауса, – такой легко входит в доверие, а потом весь город заходится в ужасе, читая утренний выпуск «Аркхем эдвертайзер».

Вот, новая жертва лежала на залитом кровью столе и билась в судорогах. «Рыба на берегу», – пришло мне в голову неуместное сравнение. Такие же круглые глаза и конвульсии всем телом. Я потом уже разглядел, на снимке в участке, что эта негритянка была связана скотчем – гад примотал ее руки к телу вкруговую. Сейчас, в мертвом свете газового рожка, я разглядел только смятые липкой пленкой губы девочки. Они сжались морщинами как у старухи. А тело билось, билось в конвульсиях.

– Брось нож, – повторил Престон, приближаясь к убийце. – Ты на мушке. За окном пять полицейских нарядов и ее родные, – кивнул он на жертву. Это была чистая ложь. Местные черные не рискнули пойти за нами в туман.

– Там плохое место. – Большой сутулый негр явно боялся. – Мамбо-вуду говорит: нельзя ходить в этот туман. Сестру не спасти уже.

И они не пошли, пятеро из ее черных братьев. Мы пошли. Двое белых, из «Престон и Ко», частного сыскного агентства. Вильям Престон и Лесли Джойкрафт.

«Джек», похоже, и не думал сопротивляться. Так же спокойно смотрел на нас. И нож, большой кухонный нож-топор, он аккуратно положил у запрокинутой кудрявой головы негритянки. И тут Престон слишком легко ему поверил. Поверил и сделал шаг вперед.

«Джек» резко выпростал руку и схватил оставленный нож. Раз – и хрустнула ключица Престона. А убийца метнулся к окну с резвостью, неожиданной для такого пузана, как он. Плесенью пахнуло из выбитой им фрамуги.

– За ним, – прорычал Престон, уже у меня за спиной, – не упусти, я дождусь копов.

Это Вильям себя успокаивал, наверное. Оставаясь в луже крови, своей и чужой, на полу, в доме прислуги давно покинутого поместья, ему надо было во что-то верить.

Туман на болотах за Аркхемом мог спрятать кого угодно, но я чуял запах крови. Горячий запах. Нельзя ждать, пока он остынет, пока его слижет туман и испарения этих болот. Заброшенная усадьба «Торба» пряталась в белой вате за спиной. Но придет же утро и туман отступит. Сейчас главное – не упустить Потрошителя, и я иду на звук, на шорохи, на горячий запах крови, на смрад безумия.

Чавкающая жижа под ногами сегодня мой друг – я слышу, куда бежит сумасшедший санта-клаус. Да и бежать тут особо некуда, если хочешь жить. Сады и поля «Торбы» съедает топь: бывшие хозяева так с ней и не справились. Затхлый запах мертвой воды выгнал людей из усадьбы и победил. Там не пройти. Топь проглотит тебя. Остается два пути. Первый – назад через дом прислуги в Аркхем, но там полиция, комиссар предупрежден – Грейси обещала, что не даст ему покоя, пока не вышлет своих ребят нам на подмогу. А уж если она обещала, то сделает. Моя девочка! Второй путь – по краю топи к негритянской деревне. Они не пошли с нами, но пройти там белому незамеченным – невозможно.

– Мы встанем с факелами по краю тумана, – решительно говорил большой брат маленькой негритянки. – Наши мамбо-вуду узнают чужого, если он выйдет к нам. Хунган сможет его задержать. Мы пошлем мальчика к тебе сказать. Он найдет. Гри-гри тебе.

Мужчина протянул мне маленький холщовый мешочек. Странные знаки были начерканы на нем. Я усмехнулся и отверг было подарок:

– Мой Бог сам защитит меня. – Нательный крестик висел у меня на шее с первого причастия.

Толстые губы негра искривила усмешка, и он еще раз молча предложил свой талисман. Я пожал плечами и сунул мешочек в карман плаща.

Три старые негритянки тут же, при мне, закружились в странном танце, рассыпая муку вокруг себя. Барабаны чернокожих мерно стучали в такт моим шагам.

Но этот выродок бежит в сторону хозяйского дома! Понятно, хочет спрятаться там: тридцать комнат – и я буду искать его до Рождества! Нет, приятель, так не пойдет! «Джек» не должен быть быстрее меня, а бежит как спортсмен из Мискатоникского университета. Его тень почти исчезла в тумане. Я его теряю? Нет, вот он – силуэт снова замаячил в зловонном тумане. Появился и… раздвоился? Их двое: один стоит неподвижно, раскинув руки, готовый схватить, другой убегает в туман. Бегу за тем, который движется. Но не ошибся ли я? Затылком чувствую, что тот, второй, смотрит мне в спину. Сообщник? Запах смрадного пота, идущий от убегающего «джека», убеждает – я, как ищейка, иду по верному следу.

Но вот в впереди снова – двое. Один остановился и замер в странной позе, словно подставив голову для удара, другой – мчится в туман. Снова запах выручает меня – вонь, похожая на дохлую рыбу, есть только у одного. А тот, другой, неподвижный, без запаха, готовый к прыжку, я уверен, что-то сбросил с себя.

И только когда в третий раз «джек» раздвоился, оставив вместо себя бесформенную глыбу-колонну, в которую я чуть было не врезался, до меня дошло – мы бежим по кладбищу «Торбы». Кресты и статуи, вросшие в осклизлую землю, прятали убийцу, запутывая мой путь в сыром тумане. Да, мне стало легче от этой простой мысли. Она объясняла тот ужас, который закрался в душу простыми совпадениями. Нет никаких сообщников или страшных тварей, шевелящихся в сумраке за спиной. Нет тех, кто успел спрятаться, пока ты поворачивал голову. Никто не сверлит взглядом твой затылок. Просто шорохи в тумане и запущенное старое кладбище на краю болота.

Но тут случилось самое непонятное: душераздирающий крик, крик, переходящий в булькающий клекот, раздался впереди, и я буквально споткнулся о рыдающего убийцу. Он катался по земле, выл и клекотал что-то безумное. Перекошенное лицо его испачкалось, а одежда висела клоками, словно он вырывался из лап монстра.

– Вставай, скотина! Отбегался! – Я пнул его в толстый живот.

Тот затрясся как желе, и стало почему-то гадко и жутко, словно я вляпался в медузу. Убийца безумными глазами смотрел на меня, а потом вдруг захохотал и обнял мои колени. Потом посмотрел в туман за моей спиной и завизжал, отпрянул и снова завизжал, глядя уже вперед. Ужас непонятного снова закрался мне в душу, но с ним и разочарование: маньяк сошел с ума, не тюрьма ему светит, не эшафот, а санитариум Аркхема. Жертвы останутся неотомщенными. Та искромсанная негритяночка в домике прислуги, молодая рыжая девушка, скальпированная на прошлой неделе, и еще блондинка с вырванным позвоночником – их души будут гнобить мерзавца на том свете. На этом толстые стены клиники для душевнобольных защитят его от человеческого возмездия. Кому-то эта визжащая тварь отрезала конечности и обмазывала слизью, кого-то топила в бочке с водой, но у всех, у всех до единой жертвы были вырваны с мясом пряди волос на затылке и висках. Если бы полиция не приняла меры, этого психа называли бы не аркхемским джеком-потрошителем, а местным суини тодом. Полоумный пузан вдруг примолк и, как немтырь, вытянул руку вперед, а потом глянул на меня, ища поддержки.

Ветер с болот рванул туман на мгновение, и темная глыба главного дома «Торбы» открылась нам. «Джек» снова завыл в ужасе. Но в тот краткий миг тишины, когда моим глазам открылся остов покинутого особняка, я отчетливо увидел вместо дома изъеденный червями голый череп чужой твари с десятком пустых глазниц и мертвым оскалом. Что-то шевельнулось в нем, черное и непостижимое, и тут убийца снова завыл. Видение пропало, спрятанное туманом.

Нет, хватит с меня бреда и психов, безумие не заразно. Передо мной главный дом «Торбы» и главный убийца Аркхема. Скоро рассвет, и я знаю дорогу отсюда. Только бы этот псих заткнулся – его вой вынимает душу. И с размаху бью его в грязную сопливую рожу. Фу, мерзость, слизь…

…Теплые ладошки Грейси вырвали меня из кошмара. Она озабоченно смотрела на меня, совсем как ее мать. И говорила с той же интонацией:

– Тише, тише, это только сон. Посмотри, за окном – солнышко.

Мы с Богом очень поссорились, когда моя жена ушла к нему. Теперь я тайно благодарю его, что он не забрал в той страшной аварии и дочь. Грейси спасает меня от кошмара пустоты. Сегодня она уложила русые волосы волнами, совсем как взрослая. Безумно похожа на свою мать в день нашего первого свидания. И платье на ней того же бирюзового цвета. Ох, неужели?!.

– Может, бросишь свою работу? – спрашивает дочка. – Ты стал засыпать днем, прямо в офисе. Мистер Престон уволит тебя за лень. Или за то, что мнешь бумаги, как подушку.

Она шутит, и мне становится легче.

– Может, скажешь, куда собралась? – Слабая надежда оставить ее моей маленькой девочкой навсегда у меня еще оставалась.

Грейси хитро поводит глазками:

– С тех пор как мой папа очистил город от Потрошителя, девушки могут спокойно ходить по вечерам, верно? На танцы, папа, в школе сегодня танцевальный вечер. Говорят, будут новые мелодии Армстронга. Еще, наверное, придут первокурсники из Мискантоника. – Она дразнит меня. Грейси, моя девочка, ты любишь смотреть мюзиклы в кино и хорошо относишься к поющим неграм. – Может, даже будут танцевать. Если их не прогонят наши глупые мальчишки. Пойдем со мной? Будешь героем вечера.

О нет, увольте! Я уже порядком устал от фотовспышек и рукопожатий. И Престон, похоже, мне завидует. Не хватало еще…

– Дорогая, возьми плащ, я зайду за тобой в школу. – Это все, что я должен сказать сейчас своей расцветающей дочке. Она не все знает про потрошителя, и хорошо, что не знает. Я машу ей рукой из окна. Она – на солнечной стороне улицы, улыбается и отвечает. Ветер закружил подол ее платья, и оно рванулось вперед как… занавеска в заброшенном доме на болотах. Моя девочка свернула за угол, и улица сразу померкла.

Может быть, я просто стал хуже видеть, надышавшись ядовитых болотных испарений, но с той проклятой ночи краски мира поблекли и я все чаще вижу серую мглу над Аркхемом. Словно небо теряет цвет, перед тем как на нем появятся грозовые тучи. Гроза еще за горизонтом, никто не знает о ней, а лазурь уже выцветает. В ночных кошмарах, из которых меня выхватывает Грейс, я вижу город в тумане, то там, то здесь слышу шаги и шорохи. Даже фигуры можно различить, но они не все – человеческие. Странные силуэты идут куда-то, хаотично и бессмысленно пересекая улицы. И никто не смотрит на меня.

С каждым разом город обретает все больше подробностей. Это Аркхем, без сомнения, я узнаю дома, магазины, кафе, где мы обедали, но все словно прахом посыпано. Жирная копоть на стенах, слизь в углах и подворотнях. Сегодня во сне я поднял голову и увидел «Торбу». Особняк возвышался над городом, нависал, был огромным голым черепом чудовища и смотрел на меня. Я едва смог отвести глаза, чернота шевелилась за пустыми глазницами-фрамугами, и вдруг рваные шторы или пучки щупалец вывались из них прямо вниз. Задрожали, затрепетали, извиваясь. Я даже не смог закричать от ужаса. Меня разбудила Грейс.

Сегодня я впервые увидел щупальца. Ночь за ночью мой кошмар – чужой нечеловеческий Аркхем – становился все отчетливей, детальней. Повторялся раз за разом, обрастая новыми подробностями, деталями. А когда колыхнулась юбка дочери, мне стало удушающе страшно. Как в своем сне, я хотел, но не смог закричать от нахлынувшего ужаса. Я боюсь, что понял, как дальше развернутся события. Бог, если Ты есть, сохрани мою дочь и мой разум!

Новые убийства начались через три дня после того, как я сдал «джека» на руки полицейским. Ночь пришлось провести на болотах у «Торбы». Днем дотащить этот сгусток соплей будет легче, решил я. Я вырубил его, связал ноги и руки, а сам старался не смотреть в сторону темного пятна в тумане. В ту проклятую ночь, заснув на болотах, я увидел первый кошмар: в сумраке, в живой и равнодушной тьме, среди зыбких огней нечто черное и бесформенное протянуло ко мне холодные щупальца. Они пузырились и дергались, а потом отделились от огромного, но невидимого тела, полетели ко мне и исчезли за пару футов от моего лица. Я не мог двигаться от ужаса. Все детские страхи ожили во мне и сковали как наручники. Но тут я проснулся, дрожа: взмок от страха.

«Потрошителя» мы с Престоном отдали топтавшимся у болот полицейским, он так и не образумился. Уже не появился тот кровавый санта-клаус со спокойным взглядом. Слюнявый истеричный безумец его, похоже, вытеснил. В лечебнице ему самое место.

Мы мгновенно стали героями города и тайными врагами копов. Оно и понятно: частные детективы обошли тех, кто проедает деньги честных налогоплательщиков, а должен был бы землю рыть, чтоб спасти их дочерей. И все бы хорошо, но я стал видеть кошмары, где люди и чудовища переплетались в объятиях, сражались и поедали друг друга или перекраивали друг друга по своей воле, создавая новых монстролюдей и человекоподобный тварей. Бесформенные сгустки протоплазмы нянчили розовых младенцев, красивым девушкам сверлили черепа и вставляли маленького спрута прямо в мозг. Священника-мулата опускали в глубокий колодец, где его ждала живая тьма кишащих щупалец. Он бормотал что-то про ужасный конец и бесконечный ужас, прежде чем захлебнулся кровавой пеной. Я не говорил Грейси, но уже пару дней мне не нужно спать, чтобы явился этот ужас: достаточно уставиться в темный угол или задержать взгляд на ком-то больше чем на пять секунд.

Через три дня после заточения «джека» в Аркхем Санитариум, к нам в контору пришел сам шеф местной полиции. Пришел в гражданском, как частное лицо, принес контрабандных кубинских сигар, и это был плохой признак. После третьей сигары стало ясно, зачем он пришел.

– Мы придержали газетчиков, чтобы не было паники. Но вы, парни, нам задолжали очень сильно, – сказал он, выпуская сизый дым в потолок. – Вы схватили не того. Вчера ночью в реке выловили еще один труп. Свежий. И все те же скальпированные части. Будет лучше, если вы сами исправите свою оплошность.

Он выложил конверт со снимками. Свежими снимками жертвы. О небеса, я узнал жертву. Видел в одном из своих видений.

Яснее ясного – потрошитель на свободе. И я точно знаю – это невозможно. Как невозможно и то, что кто-то со стороны работает под него. Тот же почерк, та же манера, то, о чем мы не сообщали газетам.

Так началась неделя спокойствия в городе и наш недельный ад в агентстве. Мой персональный ад углублялся с каждым днем, кошмары становились все реальнее, и я должен был молчать, чтобы сберечь разум и дочь.

Конечно, первым делом мы с Престоном проверили, как поживает наш «джек». Спеленутый как куколка, пристегнутый к каталке кожаными ремнями, он только плакал и подвывал. Никого не узнавал. Он почти потерял человеческий облик, перемотанный серыми полотнищами, поглотившими его.

– А когда наступает ночь, приходится колоть ему седативное, – поделилась медсестра. – Он боится темноты и кричит нечеловечески. Я давно работаю в клинике, но такого воя не слышала. У нас даже «растения» с лоботомией начинают нервничать.

Я пригласил даму на кофе после дежурства из благодарности, хотя мог бы этого и не делать: как частный детектив, я собирал сведения о пациенте, которого ненавидел весь город. Ей не было смысла что-то скрывать от «спасителя Аркхема», как зачем-то меня прозвали журналисты. Она же, расчувствовавшись, проговорилась еще о многом. Она надеялась на продолжение, но даже кофе не входил в мои планы. Если у нее есть хоть капля мозгов, то она не придет в предложенный мной ресторан. Я-то уж точно не приду. Я лгал профессионально, лишь бы разговорить эту рыхлолицую деву-перестарку. Меня почти тошнило от ее пуританских детских ужимок, но я терпел до последнего. Пока не увидел, как белый сестринский чепец на ее голове зашевелился и свернулся в многоротую тварь. Я глянул в окно: да, оно снова смотрело на город, то мерзкое чудовище из кошмаров. Видение появилось среди дня, при полном свете.

Я спешно закончил беседу и вышел, пока страх не просочился наружу и не лишил меня возможности двигаться. Истерия в доме умалишенных – умоляю, увольте!

И снова город подернулся едва заметной серой пылью. Дома и воздух изменили цвет, осиянные цветом, не поддающимся описанию. Не знаю, чувствовал ли в тот момент кто то же, что и я, но вой сумасшедших провожал меня из Аркхемского санитариума.

Люди шли, немного иначе переставляя ноги, ни собак, ни кошек не было видно на улицах. Неужели только я замечаю происходящее? Я схожу с ума? Это был первый мой кошмар днем, когда я не спал, не терял сознание и мог двигаться по своей воле.

Забежав в панике в подворотню, в сырой и темный переулок, я прижался к стене, чтоб перевести дыхание. Тут же что-то склизкое коснулось моей щеки. Плесень на стенах. Как в моем ночном кошмаре. Да, сходство разительное. Оно проявилось еще больше, когда мимо подворотни по улице прополз инвалид. Он тяжко переваливался на своих дешевых протезах-руках. Ноги волочились по земле, извиваясь, как щупальца осьминога. Он плакал. Слезы текли по измазанному грязью изможденному лицу – не было возможности их вытереть, не упав совсем. Одежда была порвана местами и испачкана. Наверное, его избили и ограбили.

Не жалость, а ужас охватил меня тогда, когда он глянул в темноту подворотни. Посмотрел, не ожидая ничего увидеть в темноте. И злость, ненависть, смешанная с бессилием, читалась в его взгляде. Тогда я понял, что мир катится в ад, уже совершенно точно, но, скованный ужасом адской тьмы, не в силах был что-то сделать. Даже двинуться. Тут я упал без сознания.

Не знаю, сколько я так сидел у стены. Но когда чувства вернулись ко мне, странного света я уже не замечал. Казалось, все прошло. Вечером мы обсуждали с Престоном добытые сведения.

Проклятый санта, сумасшедший потрошитель, был служкой в одном из костелов города. Жил там же, в сторожке. Его патрон, священник, но совсем не святой, отдал Престону то, что не отдал копам: личный дневник «джека». Отдал под нажимом, когда мой партнер намекнул, что расскажет пикантную историю об одной маленькой китаянке, принявшей в дар от белого миссионера не только спасение души, но и младенца в чрево. Там и дальше были разные подробности, в результате которых почти все – умерли, но святой отец почему-то слушать не захотел, а предпочел перейти сразу к делу – принес дневник и рассказал, что раньше Кортон, вот как звали джека, увлекался богомерзкими ритуалами и чернокнижием, но раскаялся и стал служкой в приходе.

– Похоже, Кортон не раскаялся до конца, или я не смог вовремя разглядеть следы безумия в нем, – сетовал священник. Конечно, ему, как душепопечителю, было просто некогда…

Мои сведения дополнили картину – Кортон дважды сбегал из Аркхемской клиники уже после того, как мы его туда упрятали. Но недолго и недалеко – приходил добровольно сдаваться буквально через час. Сейчас он даже двигаться сам не может – кости размягчены, и мышцы ослабли очень быстро. Дата последнего побега совпадала с убийством. И мы вздохнули с облегчением. Читать дневник надобность отпала.

Но два вечерних гостя снова испортили нам жизнь. Один, сержант Вудз из полиции, принес пакет со свежими снимками и отчетом. Всем своим видом полицейский дал понять, что знает, что внутри, и презирает меня. Но сказать – не сказал ни слова. На черно-белых бездушно контрастных снимках с холодной четкостью просматривались все детали нового убийства. Тот же почерк, то же скальпирование. Жертва – медсестра из санитариума.

Второй гость говорил. Мальчишка из черного квартала. Запыхавшийся и испуганный, он вышел и темноты, черный как она сама, и произнес:

– Мамбо-вуду сказали: «Ты потерял гри-гри. У тебя нет защиты. Бойся лярвы».

И тут же скрылся в темноте. Она растворила его, и снова я ощутил приближение кошмара. Да, он прав, холщовый мешочек я потерял еще на болотах, наверное. Крестик, похоже, там же.

Пережив очередной мучительный сон, в котором чудовища с мерзкими кожистыми лапами выходили из нашей реки и заходили в дома города, я понял, что солнечный свет не избавляет меня от ужаса. Разрушение моего мира продолжалось.

Гипотеза о причастности потрошителя Кортона к убийствам рухнула, когда следующей жертвой стал сутулый негр из черного селения у болот. И дальше каждый день непойманный потрошитель с методической точностью выбивал всех, с кем мы так или иначе имели дело в расследовании. Но самое страшное для меня – убийства сливались с моими видениями. Странная гипнотическая связь с убийцей разрывала мне разум и душу. Мрак все больше захватывал мой мир. Тот, кого я видел в лапах монстров во сне, умирал и в реальности. Если я телепатически связан с убийцей, то это надо использовать против него же. Сегодня я решил рассказать о предчувствиях Престону. Грейси, вырвав меня из очередного припадка, только утвердила мои намерения. Ради Грейси, ради нее и человеческого будущего города.

Не было смысла искать Престона – он сам придет в контору через час. Я открываю дневник убийцы и начинаю читать наугад, чтоб скоротать время. Страшная правда открывается мне: Кортон видел то же, что и я!

Его оккультное прошлое, мистические учения и мерзкие ритуалы помутили его разум или дали силу провидца. Он считал, что второе. Мир, по его словам, стоял на грани падения. Чудовища извне устремили свои бесчувственные взоры на нашу планету, и удара уже не отвести. Они нападут сразу и со всех сторон: проснутся монстры древности и демоны тьмы из бесчисленных миров и пространств. Лицо мира изменится. Но он, последний воин, будет сопротивляться, пока есть силы. Он видит тех, кого твари сделают своим орудием, и в его силах уничтожить эти оболочки сейчас.

Я пропустил, потрясенный, несколько страниц, и когда смог опомниться и читать дальше, увидел четкие и подробные, как в медицинской карте, описания чудовищ и жертв, которыми они будут пользоваться. Дальше – что надо сделать, чтоб человек стал непригоден монстру. И потом еще несколько страниц дневниковых описаний препарирования своих жертв: блондинки с вырванным позвоночником, скальпированной рыжеволосой девушки, маленькой негритянки – они должны были стать суккубами.

Заканчивал он дикой записью: «Прости меня, Боже! Раз других Ты простить уже не силах! Преисполнилась чаша терпения Твоего. Прости и прими их души. С телами я расправлюсь сам. Благодати в нашем мире больше нет, а мы и не заметили».

И новый кошмар накрыл меня с головой. Грейси, Грейс, Благодать!

Мои руки закоченели от веревок. Все тело ныло. Вкус крови во рту. Я провел языком по разбитым губам. Престон и Вудс сидели напротив меня в серой комнате, покрытой склизкой пылью. Сумрак все сгущался, залезая в окна. Пахло плесенью и болотом. Рваные портьеры колыхались в выбитых окнах как щупальца морского чудища. Мертвая Грейс лежала на кушетке, изрезанная, как и все остальные жертвы ранее.

– Подонок! Псих! – плюнул мне в лицо Престон.

И кто-то еще был в комнате, я чувствую. Никогда еще я не ощущал такого сильного присутствия неизвестного и невидимого. Физическая боль не смогла заглушить этот прожигающий насквозь ледяной и безучастный взгляд в затылок. Кто там? Кто это?

А потом Престон отошел к окну и внезапно закричал от ужаса. Вудс обернулся на крик и окаменел. На стене напротив окна в заброшенном главном доме «Торбы» висело треснувшее зеркало. Я увидел в нем спускающуюся с неба и шевелящую щупальцами огромных размеров глыбу непередаваемого цвета. Она была похожа на многоглазый череп или разрушенный дом…

Господи, я знаю, уже поздно – Ты не слышишь. Прости мою гордыню.

Надо ли смеяться в наступившем аду?

Не могу понять, что со мной происходит. Я забываю свое прошлое, ничего не осталось от детских лет, лица близких поблекли и постепенно исчезают из воспоминаний. Даже недавние времена словно подернулись туманом.

Похоже, я действительно меняюсь. Кто-то словно бы стирает меня, но не из жизни, а из моей собственной памяти. Но для чего? Убить было бы куда проще. Значит, мои мысли и воспоминания важны сами по себе и их надо обязательно сохранить.

И я с удвоенной энергией принимаюсь за свои записи, пока еще видят глаза. Писем осталось совсем немного – буквально несколько штук. А новую почту не приносят уже три дня. Утром, сквозь беспокойную дрему, я вроде бы слышал какие-то стуки у дверей моего кабинета. Но открывать не пошел: наверное, очередной посланец ученого совета с очередным бессмысленным, фальшиво-вежливым предложением.

Стучали долго. Размеренно и сильно, как будто не костяшками в дубовую панель, а – молотком забивали гвозди. Может, то был всего лишь ремонт? Здание старое, и в Мискатонике то и дело что-то подновляют и подкрашивают.

Я даже позавидовал этим невидимым работягам: им нет никакого дела до того, что творится вокруг. Закончат работу, получат честную плату и пойдут домой, к своим семьям. Так живут многие сейчас: гораздо спокойнее, если не обращаешь внимания на реальность и прячешься как в раковину в собственный закрытый мирок.

Ведь они правы, те, кто мне пишет, правы, как никто, сейчас я наконец это понял: благодати больше нет, и пытка действительно никогда не кончится.

Моя секретарша Ингрид – безмозглая ходячая вешалка для модных нарядов. Поскольку она мне не дает, предпочитая пускать в свою кроватку более состоятельных или более молодых и смазливых господ, толку от нее вообще никакого. Постоянно перед глазами, вертит задом, дразнит спелыми грудями, лоснящимися ногами и блестящими губами. А видели бы вы, как она ест конфеты! В общем, одно расстройство для одинокого холостяка вроде меня. Давно бы избавился от нее, но не могу, связан контрактом. Уж не знаю, чем Ингрид так угодила Хозяину, однако в бумаге прописано четко: персонал не моя забота. Приходится довольствоваться мечтами о том времени, когда я внезапно разбогатею и цыпочки вроде Ингрид будут с разбегу запрыгивать, например, в «майбах-цеппелин» 38-го года с семиступенчатой коробкой передач и раздвигать ножки на заднем сиденье.

Правда, реальных возможностей достичь благосостояния и стать объектом корыстной любви я пока не наблюдаю. Откуда им взяться? Я частный сыщик – падать ниже некуда, разве что перейти на сторону тех, с кем у меня нечто вроде джентльменского соглашения: я не работаю на полицию, они не препятствуют моему скромному занятию. А занятие скромнее некуда: обманутые жены, мужья-рогоносцы, сбежавшие любовники, украденные побрякушки любовниц. С тяжелой уголовщиной стараюсь дела не иметь. Я, как бы это сказать, осторожный. И, судя по постоянно зевающей в моем присутствии Ингрид, скучный до чертиков. Короче, воплощенная серость.

Хотя природа не обделила меня ростом, мужественной физиономией и кое-каким умишком, я никогда не мог найти всему этому достойного применения. Да и недостойного, если честно, тоже. В результате бόльшую часть времени и, страшно сказать, оставшейся жизни я провожу здесь, в потертом кресле, за купленным на распродаже письменным столом, или на таком же сильно употребленном кем-то диване, в двенадцатиметровой комнатке с единственным окном и дверью из мутного стекла, на которой имеется надпись со стороны коридора: «Отто Кляйбер. Частный детектив». И ниже: «Конфиденциальность, оперативность, надежность».

Знаете, это не трудно – быть конфиденциальным, оперативным и надежным, когда речь идет о нескольких фотографиях, на которых какой-нибудь боров зажимает чью-то соскучившуюся по ласкам жену. Мне это ничего не стόит, вернее, стόит ровно столько, чтобы едва сводить концы с концами, платить за аренду помещения и зарплату Ингрид, оговоренную в контракте. Какого черта она не уходит сама? Ума не приложу. Чтобы раз в день напечатать какую-нибудь бессмысленную бумажку на приобретенной там же, где и стол, машинке «мерседес-прима», особых навыков не требуется. Я сам как-нибудь справился бы с этим собачьим вальсом машинописи и, может быть, думал бы о чем-нибудь полезном для души, а не о находящемся поблизости женском теле.

Впрочем, недавно я раздобыл брошюрку некоего индуса Шри Ауробиндо под названием «Сверхчеловек» и теперь все свободное время посвящаю медитации. Методика Ауробиндо предполагает, что медитировать или по крайней мере пытаться можно везде и при любых обстоятельствах. Уединение и отсутствие помех не обязательны. Неплохая, оказывается, штука. Стабилизирует давление и гормональный фон, с каждым днем я становлюсь добрее и терпимее. Правда, примерно такое же действие на меня оказывают ляжки танцовщиц из кабаре «Дикая сцена», но я объясняю это тем, что у каждого свой путь к просветлению.

Ну да ладно, хватит благообразной болтовни. Все не так уж чисто со мной, как вы могли подумать, прочитав вступление. Подозреваю, что, если бы я сиял кристальной чистотой, Хозяин воздержался бы от заключения контракта. У моей деятельности есть другая, скрытая и, вероятно, не вполне законная сторона. Хотя какой уж тут закон… Тем не менее я ни о чем не жалею. Пока не жалею.

Я был на грани нищеты, когда появился Хозяин, предложил контракт и пообещал, что чересчур обременительной работа не будет. Я думал недолго. Что мне светило? Место официанта, мойщика посуды или в лучшем случае дорожного рабочего? Для меня это ад. Дело в том, что я ненавижу общество себе подобных. Мне подавай хотя бы угол, но мой, личный и огороженный, чтобы было где укрыться от невзгод, чужих взглядов, человеческой вони и досужих разговоров. Другими словами, мне, как воздух, нужен задрипанный кабинетик вроде моего, единственным недостатком которого является присутствие крашеной блондинки с инстинктами паучьей самки, бÓльшую часть времени ухаживающей за своими ногтями и разглядывающей журналы мод.

Я принял предложение. Хозяин оплатил мои долги, и мы заключили контракт, согласно которому… Впрочем, разглашать его содержание я не вправе (вы же помните мой девиз – «Конфиденциальность, оперативность, надежность»?). Могу лишь намекнуть, что иногда я подрабатываю судебным приставом в не совсем обычном месте. Доставляю кое-кого кое-куда.

Звучит не слишком вдохновляюще, верно? И на хорошее вознаграждение рассчитывать не приходится. Эта работа выпадает редко и, если честно, очень мне нравится. Иногда даже кажется, что я, словно курильщик опиума, живу только ради новых грез. Да, когда начинается работа, это представляется не вполне реальным. Там всегда царят сумерки… Но я забегаю вперед. В любом случае у меня есть скрепленные моей подписью обязательства. И Хозяин не из тех, с кем можно разорвать контракт, а потом жить безнаказанно. Согласившись работать на него (а разве на самом деле у меня был выбор?), я лишился кое-каких распространенных иллюзий, зато обрел в работе последнее утешение.

Я медитировал, сидя в кресле и отставив в сторону наполовину опорожненный стаканчик «егермайстера». Ингрид подпиливала ногти в своем вольерчике, но эти стервозные звуки уже не могли вырвать меня из объятий предабсолюта. На физическом плане я вперял взор в карту Европы, маскировавшую потертые обои, однако мой всепроникающий внутренний глаз видел гораздо больше – циничную сущность политики, положительные и отрицательные стороны государственного устройства, скрытые движители и губители этносов, – простираясь чуть ли не до тайных судеб человечества. Вполне возможно, достигни я нирваны, мне открылся бы механизм мироздания во всей своей полноте, но контракт не пускал меня дальше дозволенных границ. Но и так было славно, очень славно.

Своими очертаниями «Третий рейх» напоминает пивную кружку – и, надо заметить, кружку, полную до краев. Берлин – общепризнанная культурная столица мира. Правда, в смысле духовной жизни бурно развивается Харьков, но этим славянам пока еще далеко до нас, давших цивилизации Бетховена, Вагнера, Гёте, Шопенгауэра, а в последние десятилетия – Эйнштейна, Мурнау, Шенберга, Хиндемита и филармонический оркестр «Раммштайн». В альянсе с Китайской республикой и Советским Союзом мы оставили далеко позади не только расслабленных гедонистов французишек и консервативных тугодумов англичан, но и заштатных, извините за каламбур, штатовцев, которые до сих пор так и не опомнились после своей Великой депрессии. Теперь, в тысяча девятьсот сороковом, у нас что-то вроде общественной гармонии и экономического процветания. Немцы изобретают и управляют, китайцы работают, евреи лечат и развлекают, русские, как всегда, ищут национальную идею. Нефть, лес и пшеницу везут с востока; мясо, машины и часы – с запада; все довольны; нет поводов для серьезных конфликтов. К сожалению, время от времени (и, к счастью, в приятном отдалении от европейского средоточия культуры) случаются мелкие недоразумения – вроде прошлогодней заварушки в Антарктиде. О закончившейся двадцать два года назад войне и других неприятных страницах прошлого приличные люди предпочитают не вспоминать. Будущее рисуется в самом розовом цвете. Господа Борн, Боте и Гейзенберг близки к созданию теории гравитационных волн. Шогготы помогли. Оберт, Дорнбергер, Фон Браун и Королев совместно мудрят над запуском ракет в космос с экваториального полигона в Африке. Незначительные проблемы – итало-русско-греческая мафия, чрезмерное увлечение наших пресыщенных чад цыганской субкультурой, смерть романа как жанра и засилье иммигрантов из Штатов – не могут омрачить общей радующей глаз картины. Европа обрела долгожданный мир. «Закатом» даже не пахнет, что бы ни писали в своих сочинениях наши доморощенные философы.

В целом все так хорошо, что невротикам вроде меня даже становится немного не по себе. Поневоле закрадываются мысли: чем и когда придется расплачиваться за удовольствие? Но большинство не задается такими вопросами и просто наслаждается жизнью. Особь наподобие Ингрид – ярчайший тому пример. Ходячий автомат-удовлетворитель, вот только мои жетоны ни в одну щель не принимает…

Маска недалекого частного детектива приросла почти намертво, но иногда, очень редко, мне удается ее сбросить. Обычно это происходит по ночам. Меня терзает бессонница, и все же рано или поздно я проваливаюсь в сны – вернее, Хозяин сталкивает меня в эту пропасть. Не знаю, что хуже. В тяжелых и коротких, как удары колокола, сновидениях есть что-то пророческое – я знаю это, но не могу доказать даже самому себе. Во всяком случае, после пробуждения у меня остается отчетливое ощущение, что нынешнее благоденствие – лишь затишье перед бурей, которая закончится так плохо и неминуемо, что смерть покажется избавлением. Хозяин позволяет мне проснуться, прежде чем я увижу самое худшее. На свой счет иллюзий не питаю – подобную «заботу» он проявляет всего лишь для того, чтобы его живая игрушка не свихнулась раньше времени. Такая опасность существует, ведь я догадываюсь о причинах происходящего. Все началось (точнее, для нас все кончилось, хотя мы об этом еще не знаем), когда появились они. Кто же виноват – мы сами открыли этот пифос Пандоры. Я предпочитаю говорить о них, используя самые невинные и безликие из возможных слов. Но есть еще и невозможные…

Это по-настоящему омрачает мои ночи, лишает отдохновения, опустошает душу. Страх. Куда денешься от него? Все боятся. Боятся смерти, жизни, прошлого, будущего, рабства, свободы. Боятся одиночества, неизлечимых болезней, унижений, старости, инвалидности, нищеты, тюрьмы. Черный поток, в котором мы барахтаемся от колыбели до гроба, никогда не иссякает. Но тот, кто лепил человека, проявил ограниченное милосердие хотя бы в том, что один страх заглушает все остальные. Вот горькое лекарство, без которого существование превратилось бы в непрерывный кошмар…

Телефонный звонок вырвал меня из внетелесного парения и вернул в материальный мир, где я первым делом столкнулся с проблемой переполненного мочевого пузыря. Отправившись в туалет, я по пути слегка постучал костяшками по аппарату и пробудил Ингрид от транса, в который ее ввело созерцание туалетов от Генриха ван Лаака.

У меня не было желания разговаривать по телефону, особенно со вдовой Циммерманн, которая ежедневно осведомлялась, как идут дела с розыском похищенных у нее фамильных драгоценностей. Стыдно признаться, но драгоценности вдовы я уже разыскал. Для этого достаточно было найти недавно уволенного ею слугу Бруно и совсем чуть-чуть надавить на него. Сейчас побрякушки лежали в моем сейфе, и я собирался продержать их там еще хотя бы несколько дней. Учитывая, что старушка платила мне десять рейхсмарок в сутки, вы поймете мое желание потянуть время. Если же вам покажется, что такое поведение немного противоречит моему девизу в части «оперативности», то попробуйте как-нибудь сами выбраться с Грюнерштрассе в район парка Брозе и найти в тамошнем муравейнике за менее чем недельный срок человека, который не очень хочет, чтобы его нашли. Уверяю вас, какая-нибудь сотня рейхсмарок (не забудьте о стоптанных подошвах, истертых покрышках и сожженном бензине) – по любым меркам божеская цена. И вполне посильная сумма для богатой вдовы.

Но я ошибся. Наслаждаясь освобождением от отработанной жидкости (третье по силе удовольствие после секса и поглощения вкусной еды, как уверяет физиолог Юлиус Бернштайн), я услышал частый цокот женских каблучков в коридоре, а затем раздался стук в дверь и голосок Ингрид сообщил:

– Отто, это тебя. Срочно.

По ее тону я сразу понял, от кого звонок. Поспешно стряхнул последние капли и, едва застегнув штаны, выскочил из туалета. Обогнал Ингрид и уже через несколько секунд схватил трубку.

– Отто, как идут дела? – осведомился Хозяин. Это была дежурная фраза, так что я не слишком задумывался над ответом. А вот над чем стоило задуматься: Хозяин звонил только тогда, когда я был на месте. Мне невдомек, откуда он всегда безошибочно узнавал о моем местонахождении. Разве что кто-то следил за мной и докладывал ему. Мне было бы очень неприятно, если бы это оказалось правдой.

– Нормально, – ответил я так же дежурно.

– Ты сейчас свободен? – Игра в кошки-мышки. «Нет, я чертовски занят», – захотелось вдруг ответить, но я знал свое место.

– Свободен.

– Тогда отправляйся на Мантойфельштрассе, тридцать один. Клиент скончался. Доставишь его ко мне, как обычно.

– Понял.

Я положил трубку и улыбнулся в предвкушении очередной опиумной грезы. Кстати, и для секретарши нашлась работенка. Несмотря на впечатляющую глупость, она тоже никогда не нарушает условий контракта. Сейчас Ингрид добросовестно засуетилась, расставляя в углу кабинета трехстворчатую ширму чуть выше моего роста. Картинка на створках изображала… даже не знаю что. На такие рисунки лучше не смотреть подолгу, иначе начинается головокружение. У меня не было сомнений, что эта штука из другой реальности. Оттуда же, откуда приходят сны, похищающие рассудок. Оттуда же, откуда явились они. И откуда однажды раздался голос Хозяина.

Что мне оставалось? Сохранять лицо. Держаться бодрячком. Выглядеть так, будто простоватому и исполнительному парню Отто Кляйберу все нипочем.

Я послал Ингрид воздушный поцелуй и шагнул за ширму. Первозданная тьма окутала меня, пол ушел из-под ног, но оттуда проваливаться уже было некуда.

Я очутился в Послесмерти.