Некоторые двери лучше всегда держать закрытыми. Даже во сне. Именно эти слова я сказал Ричарду при нашей последней встрече, и теперь они не покидают меня ни на миг — моя память беспрестанно прокручивает в голове ту встречу и тот разговор, что так меня встревожил.

Я сижу в маленьком кафе на Дрейкотт-авеню. Меня окружают люди — они пьют, смеются, спорят, обсуждают свои проблемы, беспокоятся о своем будущем. До меня невольно долетают обрывки их фраз, но очень скоро их болтовня перестает меня волновать. Я смотрю в никуда, и мир вокруг затихает. Да, эта техника непросто далась мне, но теперь от осознания, что я в любой момент могу погрузиться в мир грез, мой разум ликует. Конечно же, для сомнамбулизма кафе является наименее пригодным местом, поэтому я вновь фокусирую взгляд на ближайшем столике с двумя дискутирующими джентльменами и полностью прихожу в себя. Мой кофе совсем остыл.

Иллюзорный мир нередко бывает опаснее обычного. В первую очередь тем, что там хочется остаться навсегда, отрешиться от суеты и проблем. Действительно, летать над облаками и погружаться в бездну океанов куда интереснее редактирования статей в местной газетенке с ограниченным тиражом.

Ричард, сколько я его помню, всегда был в поиске чего-то нового. Его, словно магнит, притягивало все неизведанное, непознанное. В Ньюфаундленде на берег выбросило огромное морское чудовище? Ричард просто обязан был посмотреть на него своими глазами. Вновь стали популярны спиритические сеансы? Ричард, во что бы то ни стало должен был поучаствовать в них. И неважно, что чудище оказалось полуразложившимся кашалотом, а спиритический сеанс — полной профанацией. Это были эмоции и новые впечатления, которыми так дорожил мой друг.

Справедливости ради, стоит отметить, что он немало путешествовал и многое повидал. Таинственные храмы в джунглях Бирмы, великие пирамиды Египта и Мексики, мрачные замки Европы — все это заставляло его срываться с места и мчаться за тысячи миль от родного дома навстречу приключениям. В этом мы были с ним очень непохожи.

Отточенную веками технику осознанных сновидений Ричард привез из путешествия по Индии. Он никогда не говорил, кто и за какие заслуги обучил его этому приему, но втянуть меня в эту историю было довольно безрассудно с его стороны.

Да, первое время я испытывал просто неземной восторг от всего происходящего, но чем чаще я погружался в свои фантастические сны, тем более серым и безвкусным виделся мне реальный мир. Ричард же казался полностью поглощенным своими сомнамбулическими приключениями. К тому же он совершенно не воспринимал происходящее там, как сон. Для него это были отличные от нашего, параллельные измерения, где его сознание обладало большой силой и безграничными возможностями. Он считал себя чуть ли не хозяином астрального мира, величайшим странником в истории. Пока не встретил там таинственную личность, поведавшую ему множество секретов о пространствах за гранью нашего сознания.

Эту встречу Ричард расписал мне на следующий день во всех подробностях. Я лишь ухмылялся в ответ, но ровно до тех пор, пока не услышал об удивительном способе раскрыть неподвластные тайны вселенной. Он был поразительно прост и крайне заманчив, но именно этим внушал вполне оправданные опасения. А что, если тонкий мир действительно существует? Что, если кажущийся таким ничтожным риск за возможность обладать бесценным знанием на самом деле чрезвычайно велик?

Таинственный человек поведал, что, находясь в осознанном сновидении, стоило лишь выкрикнуть странную труднопроизносимую фразу, своеобразное заклинание, после произнесения которого пути назад уже не было. Останется лишь выбор, и, наверное, только судьба решала, каким будет его итог.

«Перед тобой окажется пять дверей, — говорил мне Ричард, тяжело дыша и сжимая бокал виски так, что побелели костяшки пальцев. — Пять порталов, за каждым из которых тебя ждет определенная участь. От непередаваемо ужасной до потрясающе величественной. Но ужасна лишь одна дверь, так что шансы познать великие тайны очень высоки. Я хотел сразу же выкрикнуть это заклинание, но что-то остановило меня. Мне кажется, что я просто обязан был поделиться этим с тобой. Поэтому, проснувшись в полночь, я уже не смог сомкнуть глаз. Этой ночью моя жизнь изменится. Я чувствую, случится то, что должно. Я выберу правильную дверь.»

Его слова произвели на меня впечатление. И сейчас, сидя в уютном летнем кафе, я думаю о них, пытаясь понять, связаны ли они с тем, что произошло в итоге.

Тело Ричарда обнаружила горничная на следующее утро после нашей с ним встречи. Он был одет в свой лучший пиджак и, не подавая признаков жизни, лежал в своей постели. Врач потом сказал мне, что его сердце остановилось во сне.

Так неужели это правда? Неужели все то, что я считал иллюзией, реально? Чем больше я размышлял об этом, тем сильнее чувствовал усталость. Усталость от этого суетного физического мира, от бестолковой беготни и бессмысленных тревог. Я, наконец, решился на отчаянный шаг.

Кафе осталось далеко позади — я направился домой с твердой уверенностью выполнить предназначенное мне испытание. Я должен узнать судьбу Ричарда. Я должен открыть одну из дверей.

Мой путь совсем недолог. Я поднимаюсь к себе на третий этаж, прохожу в свою квартиру и на минуту задерживаюсь в прихожей, пытаясь выровнять дыхание и еще раз собраться с мыслями. Входная дверь остается приоткрытой.

В конце концов, решение принято окончательно, и больше времени на сомнения я себе не даю. Зашториваю окна, снимаю обувь и медленно ложусь на кровать.

Дыхание — главный секрет быстрого разрыва сознания с реальностью. Даже покой имеет здесь лишь второстепенное значение. Что же за гуру научил тебя этой великолепной технике, Ричард? Почему ты не поведал мне об этом даже перед столь рискованным мероприятием? Но полно, необходимо забыть обо всем, сосредоточиться на своем теле и той цели, которая ждет меня по ту сторону.

Вот та легкость, то невероятное чувство безмятежности, что ознаменовывает собой переход сознания в другую фазу. Я лечу сквозь туманное неизведанное пространство, чтобы оказаться в мире, созданном моим воображением.

Вокруг меня тревожимое ветром поле, окруженное по всему горизонту прекрасными кучевыми облаками, похожими на фантастические горы с темными склонами и белоснежными вершинами, достойными быть обителью олимпийских богов.

Я мог бы любоваться красотой этого мира, мог бы парить над ним, но сейчас, хоть мое тело не осязаемо, я чувствовал сильное волнение. Но, не дожидаясь, пока оно поработит меня, я вскинул руки и выкрикнул заклятие, которому научил меня мой единственный друг.

Ничего не произошло. Мир остался прежним. Может, все это лишь случайность, и нет никакого великого выбора. А, может, Ричард не решился поведать мне правильные слова. Как бы то ни было, мне не удалось призвать таинственные силы, и я решился проснуться.

Переход из сновидений в реальность всегда получался легко. Так поначалу было и в этот раз, но вдруг что-то пошло наперекосяк. Я очнулся в своей кровати, но вокруг была темнота, сопровождаемая целым сонмом потусторонних звуков: смех, скрежет, неразборчивые крики и глухие удары раздавались со всех сторон. Я вскочил с кровати, ущипнул себя и вдруг понял, что это реально. Страх овладел мной. С языка сами собой слетели слова молитвы. Я вдруг будто против своей воли закричал, что отказываюсь от произнесенного заклинания — настолько мне стало не по себе. В ответ раздался страшный скрип, заставивший меня зажмуриться и закрыть ладонями уши. Когда он прекратился, я открыл глаза.

Появилась маленькая комната в форме пятигранника — пять невзрачных дверей на каждую из стен. Тьма исчезла, исчезла также кровать. Остался лишь я и выбор, от которого зависела моя судьба.

«Пять дверей, — в голове пронесся прошлый разговор. — Открой одну из них, и она заставит тебя проснуться, другая — отправит в самый прекрасный мир, что есть во всех реальностях. Третья — навечно лишит тебя сновидений. Четвертый проход откроет тебе все тайны мироздания. Пятая же дверь… Пятая откроет портал в царство хаоса и леденящего ужаса, что будет вечно терзать тебя, не давая сойти с ума или умереть. Вечная жизнь в бездонной пропасти, полной хтонических тварей. Один шанс из пяти. Это более чем справедливо, главное — верить в себя»

Рассказ Ричарда я помню слово в слово, но дрожь все равно пробирает меня до костей, будто я стою на вершине Эвереста и вот-вот сорвусь вниз.

За каждой из дверей мне что-то слышится. За одной слышен плач, за другой — завывание ветра. Я слышу детский смех и жуткие вопли, доносящиеся из глубины. Лишь за одной дверью гробовая тишина, ничего не доносится оттуда.

«Жизнь — всего лишь вереница из вариантов», — вдруг вспомнилось мне.

В тот же момент в моей голове звучит голос, и я узнаю его, отчего глаза мои наполняются слезами. Это Ричард. Он отыскал мое трепещущее сознание во мраке чуждой реальности.

— Прости меня, друг, что подверг тебя этому, что вынудил пойти на такой риск. Знай, я сейчас там, где нет рассвета и заката, нет ночи и дня. Это место — прекрасный сад в пустыне вселенной, и его не описать существующими словами. Я выбрал лучшую из дверей. У меня мало времени. Ты должен знать — двери лживы. Верь в себя.

— Ричард! — я кричу изо всех сил, но не получаю ответа.

Смех и плач. Крик и ветер. Тишина. Ложь.

Я вобрал воздух в легкие и дернул на себя ручку той двери, из-за которой доносились крики боли и отчаяния. Все в тот же миг померкло, и меня затянуло в неизвестность…

Тьма и тишина. Пустота, пустотой лишь прикидывающаяся. Я начинаю слышать едва различимый однообразный гул вокруг себя. Тело покалывает, но я не понимаю почему. Мои ноги не чувствуют опоры. Когда пространство за моей спиной вдруг ярко освещается, я оборачиваюсь, чтобы узреть источник света. Бессчетное количество огромных нечеловеческих глаз наблюдает за мной. Они дрожат, переливаясь всеми возможными цветами. Дрожу и я, ибо невозможно перенести подобное зрелище без трепета. Когда чудовищное создание вдруг устремляется ко мне, мой крик тоже мало походит на человеческий.

Одна мысль успела мелькнуть в моей голове за миг до этого. Лишь одна.

«Двери лживы…»

Огромный огненный шар солнца высоко висел в ясном небе над головой. Его раскаленные лучи безжалостно терзали одинокого путника, устало бредущего по горячим пескам. Осунувшееся лицо, порванные пропыленные одежды, истертые сандалии — человек проделал уже довольно долгий путь и не знал, сколько еще ему брести в этом раскаленном аду. Еды — нет, вода закончилась несколько часов назад, а на горизонте, как назло, не видно ни единого укромного места, где можно отыскать хоть каплю живительной влаги для высохшего горла, не говоря уж о пристанище для уставшего тела. Куда ни кинь взгляд лишь безжалостные, пышущие жаром пески, медленно из века в век ползущие по сухой земле с места на место по воле горячих ветров. Одни барханы кругом, а за ними еще одни, и так до самого горизонта.

Вот путник оступился, зачерпнув сандалией песка, и упал на колени. Он тяжело дышал, ноги сводило судорогой, он очень устал. От этой всепроникающей жары, кажется, закипает мозг, мысли путаются, медленно уплывая куда-то в туманную даль — и ощущение такое, что здесь даже жарче, чем в пекле, где обитают разъяренные и жестокие демоны. Человеческая плоть медленно, но неумолимо сдавалась под напором стихии пустыни, высыхая и склоняясь к смерти.

Какие боги привели его сюда? Кто же навел те странные мысли, что здесь он сможет обрести спасение? Спасение? — нет, здесь можно найти лишь смерть. Пустыня выпьет жизнь по капле, всасывая ее в песок, и даже не обратит внимания на еще одного беднягу, чьи кости со временем укроет среди барханов.

… он бежал из Курдишана без оглядки, даже не успев взять с собой в дорогу свои вещи, так и оставив их на постоялом дворе толстяка Акина в тесной комнатке на втором этаже. Лишь полупустой бурдюк с теплой водой, черствый хлеб да нож — вот и все, что он смог добыть, перед тем как на украденном в торговом квартале коне выскочить через южные ворота в пустыню. За ним гнались, это он понял еще в городе, умело обманывая преследователей, петляя по узким улочкам, переполненным товарным и праздным людом, разбрасывая фрукты, сбивая с ног путников и оставляя позади себя бедлам — орущую возмущенную толпу, осыпающую его черными проклятиями, но, тем не менее, задерживающую идущих по пятам преследователей. Он ясно понял, кем были они — три черные тени, что неотступно следовали за ним, все быстрее разгадывая его уловки и трюки. Лишь на улице менял он сумел на какое-то время исчезнуть из их вида, чтобы украсть коня и покинуть этот проклятый город.

По его следу шли лучшие воины шаха Кумара, в сокровищницу которого прошлой ночью попытался проникнуть дерзкий и ловкий вор. И если бы не охранные чары, наложенные на тайную комнату, укрытую в недрах огромного дворца шаха, куда, видит солнечный бог, его завели злобные бесы Тантара, он сейчас бы не удирал сломя голову от погони, а пил бы сладкий душистый чай в каком-нибудь караван-сарае в дне пути от Курдишана, наслаждаясь покоем и тишиной под сенью опахал, окруженный прекрасными девами…

Но все произошло совсем не так, как он рассчитывал. Темные силы, которым мудрый шах доверил охрану своих сокровищ, сломали все его планы, и вот теперь он мчится на запад через южную пустыню, все дальше и дальше углубляясь в неизвестные земли, а за спиной маячат мрачные слуги шаха и наверняка у них строгий приказ догнать и жестоко покарать беглеца и вора, дурака, вознамерившегося посягнуть на сокровища правителя…

… прошло много часов погони и многое изменилось. Солнце поднялось высоко, тени исчезли, как и любая растительность вокруг. Жара стала просто невыносимой, от солнечных лучей, переполнивших все пространство, слепило глаза, дышалось с трудом.

Усталый, измученный скачкой конь пал где-то после полудня, не выдержав всего этого безумия. Выпучив налитые кровью глаза, он обреченно рухнул на песок и уже не встал, тихо с хрипом дыша и роняя на землю кровавую пену.

Беглец, понимая, что это конец, оставил бедное животное и, даже не взглянув на его муки, медленно побрел дальше, не рискнув тратить время на оказание последней милости умирающему животному. Разум человека был на грани от страха и истощения, он словно плыл среди цветных волн, и невыносимый жар немилосердно терзал погружающийся в пучины грез распаленный мозг.

Когда однажды беглец решил обернуться назад, то он заметил далеко-далеко на самом горизонте, на высоком бархане три черные тени, едва различимые в парах нагретого воздуха, — слуги шаха не отставали, все так же упорно преследуя его.

Страх вновь наполнил его душу, противной дрожью скользнув по натруженным мышцам, и заставил его двигаться дальше — спасаясь, убегая, скрываясь — на пределе сил, выжимая все оставшиеся соки из натруженного тела. Человек уже почти не соображал, куда идет, лишь бы подальше от врагов и неминуемой смерти. То, что сама смерть окружала его вокруг, все радостнее сжимая свои костлявые пальцы на его сухом горле, об этом он не думал. Так же он не знал, что давно сошел с привычной караванной тропы, и двигается сейчас напрямик на юг через центр раскаленный песков, углубляясь в «Багровую пустошь», где давно никто не отваживался путешествовать. Здесь — самое сердце жары.

Вскоре три черные тени замерли далеко за его спиной, глядя напряженно ему вслед. Воины шаха в пропыленных, покрытых коркой соли одеждах смотрели, как он сам себе прокладывает дорогу в бездну, направляясь в проклятые земли. Они стояли так, пока одинокая фигурка беглеца не скрылась за дальним барханом, а после медленно повернули назад своих коней и отправились к родным очагам, на все сто процентов уверенные, что безумец сам выбрал свою судьбу, и жестокие боги песков покарали его, затуманив разум и завлекая в объятия смерти. Мертвая пустыня не зря носила название «Черная погибель».

На второй день подъема у Бартона исчез мизинец.

Бартон заметил это не сразу. Проснувшись, он сложил спальный мешок и сел завтракать. Из рюкзака появилась банка консервированных бобов, затем бутылка с водой. Пытаясь управиться с консервным ножом, Бартон осознал, что левая рука плохо слушается его. Ощущение было непривычным. Встревоженный, Бартон поднес ладонь к глазам. Так и есть: левый мизинец истаял за ночь. Раны не было, лишь гладкая кожа, обтягивающая сустав. Словно пальца никогда и не существовало.

Бартон встревожился. Разумеется, он знал об опасностях, подстерегающих альпиниста во время подъема на Гору. Но это была его мечта — подняться хоть на сантиметр выше, чем другие, побить рекорд, поставленный Рамси Дженевеллом. Бартон начал грезить об этом еще в школе, в начальных классах. Его обогнали. Некто Фредрик Лоу поднялся на пятьдесят три метра выше Дженевелла; Бартону в том году исполнилось шестнадцать.

Подступиться к Горе Бартон смог только в двадцать пять лет. Туда не пускали кого попало — требовалось разрешение от Совета альпинистов. Большая часть сбережений Бартона ушла именно на эту маленькую желтую бумажку; сейчас она лежала у него в кармане.

Стоя перед Горой, Бартон чувствовал благоговение. Сверкающей антрацитовой иглой она поднималась вверх, пронзая небеса, уходя в космос, куда-то в запредельные, пустые дали, где нет места людям. Существ, что порой спускались с Горы, безжалостно истребляли: иррациональный страх перед ними был слишком велик.

Бартону не хотелось бы встретиться с чужими.

Он проверил рюкзак — вроде не болтается, плотно сидит — затем вздохнул, пробормотал «С богом!» и утопил кнопку подъема. Ноги оторвались от земли. В желудке что-то перевернулось.

Двигатель, вшитый в рюкзак, использовал магнитное поле Горы. Бартон плавно скользил вверх.

На этом этапе особых усилий от самого альпиниста не требовалось, и Бартон вертел головой по сторонам. Для начала он бросил взгляд через плечо, посмотрел на серое небо, затянутое облаками, потом извернулся и все-таки смог разглядеть землю. Городок и все его жители были у него как на ладони. Лес казался зеленым пятном. Удивительно. Бартон не мог оторвать взгляда от этой панорамы до тех пор, пока она не слилась в единое разноцветное пятно.

Облачная зона осталась позади, и теперь в спину Бартону светило солнце. Здесь, в этих высотах, воздух был разреженным. У Бартона закружилась голова, и он приложил к лицу кислородную маску. Она работала идеально: Бартон мгновенно ощутил комфорт и спокойствие. Словно он сидел у себя дома и попивал кофе на диване.

«Не так уж это и сложно», — решил Бартон. До этого он взбирался на другие горы, и ощущения от подъема были примерно те же. Он почувствовал легкое разочарование.

Солнце закатилось за горизонт, и стало темно. Мир вокруг Бартона начал таять. Продолжать подъем в темноте было совсем небезопасно, поэтому Бартон сделал привал на одном из выступов. Он посидел немного, наблюдая за метаморфозами ночи, потом завернулся в спальный мешок и заснул. Ему снилась какая-то чепуха.

А на второй день его мизинец истаял, и у Бартона возникло острое желание вернуться обратно.

Но это было бы глупым поступком. Все то, что Гора забирала у альпиниста, она возвращала только после прохождения определенной точки. Бартон прикинул, что нужной высоты он достигнет на четвертый день.

Кислорода в этих местах уже не было, но после ночи, проведенной на Горе, Бартону он уже и не требовался. Ноздри его, как оказалось, закрылись; он понял это, когда смахивал пот с кончика носа. Ноздри заросли гладкой плотной кожей. Престранное ощущение.

Рюкзак гудел, набирая скорость. Бартон поднимался к вершинам, терявшимся в густой мгле. Через некоторое время солнце осталось позади — маленький желтый шарик, вращающийся вокруг свой оси. Звезды приблизились, и Бартон мог при желании дотянуться до них, схватить, помять, растереть между ладоней. Так он пару раз и сделал. Мятые, потерявшие форму и блеск звезды он выбросил вниз.

Бартон думал о том, является ли он человеком, раз у него теперь нет ноздрей. Ведь Бог дал человеку рот, ноздри, глаза и уши — семь естественных отверстий, с помощью которых мозг общается с окружающим миром. А у Бартона волей неведомых сил, управляющих Горой, двух из семи отверстий больше нет. Значит, под юрисдикцию небес он не попадает?

«Но в душе-то я человек, — рассуждал Бартон. — И никому этого не изменить.»

От подобных рассуждений вдруг стало зябко и неуютно, поэтому Бартон переключился на более приятные мысли. Он думал о яблочном пироге, о морсе и о сосновых шишках.

Затем Бартон сделал второй привал. На этот раз он не стал изучать пейзаж — уж больно страшный и чуждый мир был вокруг. Бартон попросту закрыл глаза и погрузился в сон.

Третий день пришел незаметно. У Бартона пропала ступня на левой ноге. Он с большим трудом нацепил на себя рюкзак и нажал на кнопку. Свое лицо Бартон ощупывать не стал. Мало ли что? Может, теперь у него нет ушей. Или из щек растет какая-нибудь гадость. Хорошо хоть, зрение нормально работает.

Гора никак не изменилась. Она была незыблемой и вечной. Черный камень, блестящая поверхность, словно у угля. В природе подобного элемента не было — он мог существовать только здесь, в сильнейшем магнитном поле, создаваемом Горой. Элемент этот практически бесполезен. Именно поэтому дельцы не трогали Гору — зачем?

В голову лезли всякие странные мысли, и Бартон от греха подальше вообще перестал думать. В голове воцарилась полнейшая пустота; лишь ветер завывал в ушах.

Мир вокруг него исказился. Во все стороны растекались холодные краски. Вокруг Горы танцевал хоровод молний. Громадные чудовища с тысячью конечностей сновали между белых росчерков, избегая контакта с электричеством. Все они были слепы; Бартон взял с них пример и закрыл веки. Таким мир он видеть не хотел.

На четвертый день зрения он лишился. Пошарив руками по земле, Бартон наконец-то нашел рюкзак. Аппетита не было вообще. Видимо, на этом этапе он уже не нуждается в пище.

«Ничего, ничего, — утешал Бартон себя. — Сегодня ко мне все вернется».

А завтра, на пятый день подъема, Бартон побьет рекорд Дженевелла, а потом — и рекорд Лоу.

Ничего сложного.

Но Бартон знал: едва к нему вернется человеческий облик, он тут же попытается спуститься с Горы. Этот порыв следует погасить в зародыше. Ведь если Бартон сбежит, не достигнув цели, все его страдания окажутся напрасными. Дженевелл и Лоу тем и были знамениты, что нашли в себе силы продолжить подъем после достижения точки возврата.

Бартон попытался очистить голову от мыслей. Он ждал, когда же откроются его глаза, и он снова станет человеком.

Подъем длился уже целую вечность.

Казалось, мимо проплывали миры и вселенные.

Бартон поежился и сглотнул. Ему было холодно.

Странно, но его внутренние часы сообщали, что пора бы устроить очередной привал. То есть четвертый день подходил к концу. Неужели таймер сбился?

Бартон устал. Он сказал себе: все в порядке.

«Я просто утомился от всех этих переживаний. Сейчас сделаю привал и продолжу путь. А потом уже доберусь до точки возврата», — думал он.

Привал он сделал. Едва голова Бартона коснулась черной поверхности, как он тут же заснул.

Ему снились огромные твари размером с галактику; шкуры этих существ усеяны ожогами от звездных пожаров, глаза их пылают неземным огнем. Бартон слишком ничтожен, чтобы чудовища обратили на него свое внимание — и слава богу, поскольку в таком состоянии он совершенно беспомощен.

Проснулся он в поту.

И, если уж оценивать это так, начался пятый день его восхождения.

Но ведь это не так. На самом деле четвертый день продолжался. Просто Бартон разбил его на два перехода.

Паника поднималась внутри темной волной. Бартон подавил ее.

«А что, если я поднялся слишком высоко? Залез туда, куда не следовало?»

Нет, это глупости. Дженевелл и Лоу поднимались выше, чем он, и благополучно вернулись на землю.

А может, он уже побил рекорд?

Как же тяжело быть слепым. Каким бы кошмаром ни была реальность, воображение, усугубленное слепотой, показывало Бартону гораздо более отвратительные картины. Он сам не заметил, как начал жевать собственную щеку изнутри, пока рот его не наполнился кровью. На вкус она была сладкой, как патока.

Бартон молился — пока не осознал, что Бог в этих краях не имеет власти. Бартон зря покинул землю. Здесь Бог уже не может защитить его от существ, чей разум далек от человеческого.

Ад располагается на Горе, и Бога тут нет.

Бартон бы заплакал в бессильном отчаянии, если бы мог.

Он потерял надежду и теперь поднимался вверх лишь по инерции.

И когда он уже готов был плюнуть на все и отправиться обратно на землю, его голова уперлась во что-то.

«Вершина вселенной, — мелькнула дурацкая мысль. — Я достиг самого потолка».

Бартон почувствовал, как его тела касаются чьи-то пальцы. Твердые, с жесткой, словно неживой кожей. Мир перевернулся — и Бартон рухнул на нечто твердое, напоминавшее землю. Он не сразу понял, что лежит спиной на потолке.

«Я на другой планете?»

Странно, но страха не было. Только усталое равнодушие, словно у смертельно больного человека перед кончиной.

Его взяли за локти, за колени. Стянули с беспомощного Бартона сапоги, содрали с него одежду, стащили у него рюкзак.

Бартон не сопротивлялся.

А потом он почувствовал, как нечто острое вошло ему прямо в глаз. Он вскрикнул — и вдруг понял, что вновь обрел зрение. По щеке его хлынул поток мутных слез. Бартон видел смутный силуэт существа, склонившегося над ним.

Ему открыли второй глаз, затем прочистили ноздри и уши. Утраченные пальцы отрастали. Вернулась даже утерянная ступня, и Бартон неуверенно поднялся на ноги. Он был совершенно наг, в отличие от своего спасителя. Приглядевшись, Бартон понял, что тот одет в его же, Бартона, одежду. На плечах был закреплен рюкзак.

Спаситель кивнул ему, затем двинулся к темному стержню, выраставшему из земли — и там активировал вшитый в рюкзак двигатель.

«Он будет лететь мимо звезд, — думал Бартон, глядя ему вслед. — Он будет лететь, и вспоминать меня.»

Я собираюсь рассказать эту историю не из желания предостеречь. О том, что некоторые знания могут быть опасны, и без меня хорошо известно. И не только для глупцов, к сожалению. Также я не гонюсь за славой, используя интерес широкой публики к смерти знаменитости. Мне будет неприятно, если вы так подумаете. Все-таки Виктор Мокин был моим другом… И очень хорошим человеком, интеллигентным, легким в общении… до последнего года, конечно… Мне не хотелось порочить его память. Но, боюсь, я все-таки должен рассказать правду. Хотите услышать правдивую историю смерти профессора Мокина?

Слушайте.

Мы познакомились с ним еще на студенческой скамье. Уже тогда было ясно, что Виктор далеко пойдет. Всего за десять лет он сделал головокружительную карьеру, став мировым светилом антропологии. Работы, рисующие общие черты мифологии замкнутых групп, будь то индейцы Амазонки или сибирские старообрядцы, сделали его знаменитым. Виктор получал предложения занять должность профессора из Кембриджа и Сорбонны. Так что известие о том, что он переехал на постоянное место жительства в Штаты, меня не особо удивило. Тогда мне показалось странным другое — преподавать он вызвался только один семестр в году, а все остальное время он проводил в разъездах по северо-востоку США. Причем с антропологией его экспедиции имели мало общего — судя по тем крупицам сведений, что до меня доходили, Виктор разыскивал древние книги определенного сорта. Демонология, некромантия, черная магия. За разрешение снять ксерокопию с пыльного фолианта он иной раз был готов заплатить сумасшедшие деньги. Что именно могло заинтересовать серьезного ученого в этих завалах напыщенного бреда, я не мог понять. Еще его очень интересовали старинные особняки; представляясь агентом по недвижимости, он посетил их не меньше тысячи.

Однажды, как бы между прочим, я спросил Виктора, что он ищет.

— Дверь в Ад, — ответил он без тени улыбки.

Но я все же посчитал, что он шутит или просто не хочет распространяться о предмете своих поисков. Так что в тот раз я удержался от дальнейших расспросов — как оказалось, зря.

После нашей последней встречи прошло около года, когда я вновь оказался в Нью-Йорке. Я решил навестить старого друга… и с удивлением узнал, что он продал свою квартиру на Брайтон-бич. Наши общие знакомые рассказали, что Виктор недавно купил пустующий особняк в Провиденсе и переехал туда. Одна дама, которая, как я рассудил, раньше была любовницей Виктора, с презрением отозвалась о его новом жилище. «Похоже, там никто не жил уже лет сто. Все сгнило и вот-вот развалится». Адрес назвать она отказалась. Когда я обратился с той же просьбой к руководству университета, оказалось, что Виктор уволился оттуда без всяких объяснений полгода назад после какого-то жуткого скандала, который, впрочем, постарались замять из соображений сохранения репутации заведения. Более того, мне намекнули, что «доктор Мокин, похоже, испытывает определенные проблемы с состоянием своей психики». Впрочем, адрес я получил.

Вы спрашиваете, почему я не позвонил самому Виктору? О, он был весьма старомоден и даже интернетом пользовался неохотно — только когда этого требовала работа. А сотовых телефонов он на дух не переносил. Так что если вам нужно было поговорить с Виктором, приходилось делать это по старинке — с глазу на глаз. Он был типичным интравертом и всегда говорил, что лишнее общение утомляет его.

Итак, я отправился в Провиденс. Удивительно, но адрес Виктора ничего не сказал хмурому таксисту, и нам пришлось изрядно поплутать по узким старинным улочкам, изредка останавливаясь и спрашивая маршрут у местных жителей.

Когда таксист подвез меня к нужному месту, уже наступил вечер. Улица была пуста. Скрип отворяемой калитки спугнул несколько ворон. Стояла пасмурная погода, накрапывал дождик, и ветхий особняк в окружении вязов производил исключительно мрачное впечатление. Я подошел к двери и нажал на кнопку электрического звонка, выглядевшую в таком месте сущим анахронизмом.

Не прошло и минуты, как дверь открылась, и передо мной предстал Виктор Мокин.

Боже мой, я его даже и не узнал сначала! Обросший бородой, с торчащими во все стороны нечесаными волосами и диким блеском в глазах. Он выглядел самым натуральным безумцем!

— Здравствуй, Виктор, рад тебя видеть. Далеко же ты забрался, — сказал я, стараясь унять дрожь в голосе. Но Виктор ничего не заметил. Он искренне обрадовался мне, обнял за плечи и пригласил в дом.

Изнутри особняк выглядел скорее запущенно, чем мрачено. Осыпавшаяся штукатурка, водяные разводы на потолке, паутина в темных углах — дом нуждался в основательном ремонте. Но Виктора это нисколько не беспокоило. Он сообщил, когда мы поднимались на второй этаж по узкой винтовой лестнице, что использует только две комнаты — спальню и кабинет, а остальные его не интересуют. Впрочем, стены кабинета пребывали в том же запустении. Тусклая лампа давала слишком мало света для такой большой комнаты, и в ее свете лицо Виктора приобрело мертвенно-бледный оттенок.

— Я расскажу тебе, — начал он без всяких предисловий, — о том, чему невозможно поверить, и все же столь пугающе реальном. О том, что долгие годы не давало мне покоя. О том, ради чего я похоронил свою академическую карьеру и ничуть не жалею об этом.

— О Двери в Ад? — вырвалось у меня.

— А, ты запомнил! — усмехнулся Виктор, обнажив желтые зубы, — Да. Но сейчас я не стал бы ее так называть. Скорее это Дверь Куда-то, в необозримые и неописуемые пространства, где обитает Безумие…

Он замолчал, глядя прямо перед собой. Я ждал. Наконец он продолжил, произнося слова с надрывом, как будто что-то мешало ему говорить.

— Дверь… Я узнал о ее существовании очень давно. Когда я проводил исследования по сравнительным характеристикам мифов… Были кое-какие вещи, не укладывающиеся в разработанную мной схему. Объяснить их можно было только культурным влиянием извне, но этого влияния не было! Эти странности появлялись только в определенных местах — географически, а не во времени. Аномальные пятна на карте нормального распределения мифологий. Я замалчивал этот факт, ведь он мог поставить под сомнение мою теорию! Не публиковал неудобные данные. И я смог скрыть это… от других, но не от себя. Но я-то был уверен в правильности собственных построений! Значит, эти «пятна» должны иметь разумное объяснение. И я его получил, однажды случайно наткнувшись на подлинник «Некрономикона»!

— Да этой книги не существует! — воскликнул я. — Ее выдумал Лавкрафт, а его бездарные последователи превратили в фетиш, а затем в балаган! В любой эзотерической лавке можно купить сразу несколько различных «Некрономиконов» — на выбор.

— Только так и можно было защитить тайну, которую бездумно разнесли по свету! Превратить в посмешище! Нет, я и сам сначала не мог поверить… но факты заставили меня это сделать. В отличии от доступного любому эзотерического ширпотреба, истины «Некрономикона» слишком легко проверяются чисто научным методом. Опытным путем. Но я лучше не буду говорить об этом сейчас — без доказательств я никого не смогу убедить, а доказательства слишком опасны. Я не хочу рисковать твоей жизнью, дружище.

Виктор снова замолчал. За окном уже окончательно стемнело, и фары редких машин бросали на стены соседних домов уродливые тени.

— Прости, Виктор, — сказал я, — но тебе трудно поверить.

Я все еще надеялся, что это был просто глупый розыгрыш.

— Ты бы меня очень удивил, если бы поверил.

— С этим связаны твои неприятности в университете?

— Зашоренные идиоты, — ответил он спокойно. — Но речь сейчас не об этом.

Дальнейший его рассказ я недостаточно хорошо запомнил, чтобы передать в подробностях. Он говорил том, как нашел на страницах «Некрономикона» — и еще нескольких книг того же сорта — упоминание о Дверях а Ад. Места, где эти Двери должны были находиться, в точности соответствовали мифологическим аномалиям в теории Виктора. Поняв это, он сделал один-единственный вывод: Двери в Ад — это порталы в другие измерения, откуда на Землю не протяжении всей человеческой истории проникали… Виктор называл их демонами. Одно из этих мест находилось на Северо-востоке США.

Виктор решил, что обязательно найдет эту дверь. Не думаю, что им двигало желание воочию увидеть демонов — скорее он хотел доказать истинность своей теории всему миру и самому себе. В этой части рассказа вдруг появились недомолвки и ясно видные пропуски — в частности, Виктор так и не объяснил, откуда ему стало известно, что Дверь в Ад скрывает подвал особняка начала девятнадцатого века с вполне определенными приметами. Что это были за приметы, я тоже не узнал.

Но конец его истории был уже ясен.

Дверь в Ад находилась в нескольких метрах под нами.

— Это самая обычная на первый взгляд железная дверь, — говорил Виктор, — запертая с нашей стороны на засов. Но чеканка на ней — не бессмысленный орнамент, как может показаться, а слова заклятия на языке, не существующем уже двадцать тысяч лет. Они закрывают проход в наш мир демонам Безумия. Всякий, кто отважиться заглянуть за дверь, неминуемо погибнет… если не защитит себя надлежащим ритуалом и не сделает это в определенное время. В одну ночь в году, когда демоны боятся подходить к границам нашего мира. Вот что это за время, я так до конца и не выяснил, — добавил он несколько смущенно, — существуют разночтения в источниках… Когда-то в один из них вкралась ошибка… Так что существуют два варианта. 15 марта и 20 августа. Я не знаю, какой из них верный.

— Вернее, — сказал дальше Виктор, — я склонялся к одной из дат, но не был окончательно уверен. Теперь же мне дан знак, что я был прав.

Надо ли говорить, что этим знаком был мой визит! Кроме посыльных из фаст-фуда, Виктора никто не посещал больше трех месяцев. А я прибыл в Провиденс как раз двадцатого августа!

Когда я понял, что Виктор собирается идти в подвал, чтобы отпереть Дверь в Ад, мне стало не по себе. И рациональное мышление — верный спутник всей моей жизни — покинуло меня. Однако, видимо из нежелания показаться трусом, я почти не пытался отговорить Виктора от его затеи.

Мы спустились на первый этаж, там Виктор на несколько секунд оставил меня одного, затем вернулся с большим свертком. В подвал вела такая же винтовая лестница, только еще более узкая. Освещения там не было, но Виктор прихватил с собой электрический фонарик. В его свете Дверь тускло сияла на фоне темной штукатурки стен. Если не считать Двери, подвал был абсолютно пуст.

— Начнем, — сказал Виктор.

Словно в трансе я наблюдал его сложные приготовления — опрыскивание нас обоих разными сортами дурнопахнущих жидкостей, рисование на полу мелом загадочных знаков, имевших несомненное сходство с узорами на Двери, расстановка по территории подвала странных шариков и пирамидок, по виду стеклянных. В конце концов, Виктор продемонстрировал внушительного вида армейский «ЗИГ-Зауэр» — на случай, если что-то пойдет не так.

Веля мне держаться чуть в стороне, с пистолетом в правой руке и фонариком в левой, Виктор подошел к двери. Положил фонарик на пол, так, чтобы тот светил в потолок, и потянул за ручку засова. Затем резко распахнул дверь.

С той точки, с которой смотрел я, за дверью была абсолютная тьма. Но Виктор что-то увидел там! Несколько мгновений он стоял совершенно оцепеневший, словно не веря своим глазам. Затем… Внезапно он издал жуткий крик, который будет преследовать меня в кошмарах до конца жизни. Через секунду вопль заглушил грохот выстрелов.

Виктор пробежал мимо меня с невидящими глазами; с отпечатавшемся на лице запредельным ужасом; так быстро, будто за ним гнались все демоны ада; с распахнутым в вопле ртом. Я же не мог и пошевелится — жуткий ужас сковал меня. Я ждал смерти — но ничего не происходило. Как видите, я остался жив. А Виктор был сбит автомобилем в трех кварталах от дома и скончался в больнице, не приходя в сознание.

Разумеется, он был безумцем, но его убило не его безумие. Его убил страх. Страх перед тем, что открылось ему за дверью, перед реальностью, которую невозможно было вынести.

Я же, когда мне стало ясно, что ничего больше не произойдет, подобрал откатившийся к стене фонарик и заглянул за дверь. Не буду врать, что мне было легко это сделать.

За дверью была только узкая ниша, в каких обычно составляют всякий ненужный хлам.

И высокое, в рост человека, расстрелянное в мелкие дребезги из пистолета зеркало.

Милях в шестидесяти от Портленда мою машину почти занесло снегом; и куда я смотрел, отправляясь в такую бурю да ещё на ночь глядя?! А всё потому, что хотел доставить удовольствие двоюродной сестре Лили — первому из всех гостей оказаться у неё с раннего утра, чтобы поздравить девушку с двадцатилетием. Я невольно ругнулся, ударив кулаком по коробке скоростей (внутри неё что-то хрустнуло и затарахтело); стеклоочистители работали вовсю, но видимость от этого не улучшалась. Сейчас бы вернуться назад, в N.,однако не в моих правилах отступать; к тому же большая часть пути уже проделана. Благодаря сильному ветру с моря дорогу, идущую по самому его берегу, почти не заносило белыми и тяжёлыми хлопьями, зато они будто бы сговорились дружно падать на лобовое стекло автомобиля с целью окончательно вывести меня из себя.

Из-за боязни не вписаться в очередной поворот я постоянно сбрасывал скорость, из-за чего, собственно, и тащился черепашьим шагом; свет фар никак не мог пробить толщину белой стены на расстояние больше нескольких метров. А буря, в отличие от меня, и не думала сдаваться.

Спустя несколько минут мои глаза различили маленькую точечку света где-то впереди; сперва я принял это за галлюцинацию, вызванную моим уставшим и расстроенным в дороге зрением. Но нет, точка не исчезала; и по мере моего приближения к ней она всё разрасталась и увеличивалась до тех пор, пока мне не стало отчётливо видно ярко освещённое окно маленького двухэтажного и весьма опрятного особняка, стоящего прямо у обочины дороги.

Свет фар помог мне внимательно рассмотреть его: обыкновенный, очень уютный домик с двумя верандами; искусно сложенная башенка, напоминающая собой православный церковный купол; из трубы призывно струился дым — точно также, как из готического окна на втором этаже свет.

Конечно, первым моим чувством была радость по поводу получения давно утраченной надежды на ночлег под крышей; однако к этой радости примешивалось чувство стыда — ну, как это будет смотреться, если я вломлюсь в три часа ночи в незнакомый мне коттедж с просьбой принять меня до наступления утра? Однако снег свирепствовал и не думал прекращаться. И только благодаря ему я стал участником поразительных, таинственных событий, о которых мне никогда не узнать, не побори я своей робости постучаться в чужую дверь глухой ночью. Но так уж случилось, что я заглушил мотор автомобиля у самого крыльца, после чего поднялся по ступеням, проклиная слепящий глаза снег и, держась за резные деревянные перила, постучал кулаком в массивную, украшенную по углам какими-то химерами, дверь.

Пару минут никто не открывал, хотя я и заметил, что в прихожей загорелся свет; затем послышались мягкие шаги, чей-то кашель (или это ветер свистел в моих ушах?) — и двери были открыты симпатичной, лет тридцати пяти, женщиной. Она была стройна, черноволоса; локоны падали по плечам. На ней был тёплый мягкий халат из синего бархата. Лицо было овальным; его можно было назвать по-мужски волевым, если его обладательница не имела бы чисто женских, нежных, чуть приоткрытых полных губ и мечтательных серых глаз. В её маленьких ушах при каждом движении покачивались лёгкие коралловые серьги.

— Что вам угодно? — спросила она мелодичным голосом, увидев мою занесённую снегом физиономию; я открыл было рот для ответа, но она, умно улыбнувшись, что придало её глазам неожиданную серьёзность и проницательность, сама заговорила раньше меня. — Ах, бедный промокший молодой человек! Ну, чего же вы стоите — входите в дом, иначе в открытые двери наметёт снега! Вы, должно быть, попали в эту ужасную метель? Заходите же, заходите! — и она, взяв меня за руку своей тёплой пухлой ручкой, почти втащила меня в помещение, захлопнув дверь за моей спиной.

Женщина помогла мне снять пальто и тут же повесила его на вешалу — ближе к пылающему камину, изображающему собою раскрытую драконью пасть. Снимая пиджак и вешая его рядом, я не стал упускать возможности рассмотреть комнату, в которую попал минуту назад. Старинные шкафы и секции, битком набитые книгами, занимали здесь большее место; возле рабочего стола, на котором лежала скрипка и несколько нотных тетрадей, стоял превосходно сохранившийся беккеровский рояль; стены были увешаны коврами на восточный манер, с потолка свисала громадная хрустальная люстра. Около камина стояли два кресла с высокими спинками; между ними находился маленький столик — на нём лежала длинная курительная трубка и букет сухих цветов; в специальной стойке стояла красиво сделанная кочерга и каминные щипцы. Маленький пушистый котёнок, который едва пошевелился при моём появлении в комнате, лежал на чистенькой, аккуратно сложенной поленнице дров, внося всем своим видом дополнительный покой в дом, равно как и потрескивание огня в камине. Везде, на каждой вещи, лежал отпечток сна; ничто не пошевелилось при моём вторжении… Из этих аппартаментов одна дверь вела в соседнюю комнату, а красивая винтовая лестница, таинственно уходящая на второй этаж, вела в те помещения, из окон которых я впервые увидел свет с дороги.

Я только-только обернулся к хозяйке, чтобы поблагодарить её за радушный приём и изложить свою просьбу воспользоваться её гостеприимством до восхода Солнца, как наверху послышались шаги — и мужской тенор произнёс:

— Кто там, Соня?

Женщина не успела ответить, как по лестнице чинно и плавно, держась левой рукой за перила спустился довольно худой, с ясными чертами лица, мужчина лет сорока или чуть больше. Подобно женщине, он тоже был одет в длинный халат, но только изумрудно-зелёного цвета; в правой руке он держал дымящуюся сигару. Человек этот был словно воплощением умиротворения и спокойствия. Его лицо сразу поразило меня — не очень худое, но слегка вытянутое. Волосы были коротко подстрижены; глаза — большие, серые — как будто бы ничего не выражали; даже удивления по поводу стоящего перед ним ночью незнакомого человека я в них не разглядел. Губы тонкие; брови почти срослись на переносице; ни бороды, ни усов человек этот не носил. Теперь, когда я перечитываю написанное, мне кажется, что я всё-таки неверно передал его внешность — при таком моём описании трудно представить покой его лица; но тем не менее это было первой чертой, что бросилось мне в глаза — оно же было и последней, когда я покинул дом с первым лучом Солнца.

Мужчина задержался на нижней ступени лестницы, затем сделал ещё несколько шагов в мою сторону, молча поприветствовав меня кивком головы. Я набрался смелости и произнёс несколько слов о моём положении, заставившего меня искать их гостеприимства в столь поздний час бурной зимней погоды. Тогда он заговорил:

— Попали в пургу, значит, молодой человек? Что ж, тогда милости просим к камину, вам необходимо обсушиться… Соня, — обратился он к женщине, — гостю надо чего-нибудь поесть и выпить, а потом уложим его спать на втором этаже… Знаете, — снова обратился он ко мне, когда женщина покинула помещение, — у нас всегда готова комната для гостей, хотя и редко кто пользуется ею. Здесь больше нигде нет ни одного дома в радиусе тридцати-сорока миль, лишь ферма в нескольких милях от Портленда…

Я, ещё раз извинившись за столь поздний и внезапный визит, изложил хозяину коттеджа все свои приключения: как я выехал из N. на день рождения Лили; как попал в бурю; как, наконец, оказался на крыльце его дома… Хозяин не перебивал меня, глядя мне в лицо ясными, умными глазами; потом он предложил мне сесть в одно из кресел возле камина и подкрепиться: его супруга (насколько я мог предположить, она приходилась ему супругой) принесла несколько горячих котлет, хлеб и графинчик с красным вином; пока мы беседовали, она успела всё расставить на столик между креслами и, пожелав нам обоим спокойной ночи, удалилась в соседнюю дверь.

После того, как с едой было покончено (хозяин несколько раз приглашал меня не стесняться), он бросил окурок сигары в камин и, набивая трубку табаком из кисета, который откуда ни возьмись появился у него в руках, предложил мне перебраться наверх, к нему в кабинет — если, конечно, я не слишком утомлён дорогой:

— Там намного уютнее и спокойнее, — пояснил он, закуривая, — да и натоплено там всегда получше.

Я принял его предложение; мы захватили с собою графин и стали подниматься по лестнице.

Кабинет хозяина коттеджа оказался действительно замечательным: небольшой, тёплый (теплее гостинной); тот же камин, полки с книгами; на стенах — несколько хороших копий да Винчи, Руссо, Айвазовского. Стол, два мягких дивана; на каждом шкафу — статуэтки, бюсты. Мы сели друг напротив друга через стол и хозяин откинулся на подушку.

— У вас очень много книг, мистер… — я сделал паузу, ожидая, что он сам подскажет мне свою фамилию.

— Говард, — немедленно отозвался он, — просто Говард.

— …мистер Говард, с вашего позволения, — несколько растерялся я; хотя между нами не более двадцати лет, почему же тогда, с разрешения человека, я не могу называть его по имени? — Вы, наверное, ужасный поклонник изобретения Гуттенберга?[1]

— С вашего позволения, — улыбаясь ответил он, как бы в шутку передразнивая меня. — С вашего позволения — являюсь. Редко, что можно ценить больше, чем любовь или хорошую книгу.

Пока он говорил, я пробегал глазами по корешкам толстых и тонких томов; мне попадались как известные, так и не известные авторы. Произведения на самые разнообразные темы были собраны в этой комнате — поэзия, религия, философия; нередко попадалась техническая и научная литература.

Я спросил разрешения познакомиться с библиотекой поближе, и когда оно было мне дано, поднялся с дивана и подошёл к самой большой — трёхэтажной — полке, висевшей слева от камина. Хозяин тем временем перебрался в кресло за дубовым письменным столом, заваленном рукописями, которые скрывали от меня названия тостых книг под ними.

— Я хотел бы написать письмо знакомому, — обратился он ко мне, беря в руку чернильную ручку и придвигая к себе чистый лист бумаги, — так что прошу вас свободно рассматривать книги и не обращать на меня никакого внимания.

Я обнаружил издание Malleus Maleficarum,[2] несколько трудов отцов церкви — Тертуллиана, Августина и Оригена — на латинском и греческом; потом моим вниманием завладели сочинения Рэмбо, Лотреамона и Бодлера; здесь же, на полке, стояло несколько книг небезизвестного маркиза де Сада. Библиотека была значительной — поистине, было удивительно содержать таковую в частном доме, и тем более — в такой глуши. Было очень много книг о морской флоре и фауне; открытия, исследования — видимо, хозяин серьёзно изучал море. Об этом ясно говорил многотомник «Океан» нескольких авторов. И вдруг руки мои благоговейно затряслись: мне в глаза бросился том с леденящим душу названием «Седьмая книга Моисея».[3] Я просмотрел названия других книг — судя по ним, книжная полка была полностью отведена оккультизму, магии и мистике. Я не смог скрыть своего восторженного удивления и, с пылающим от восхищения книгами взором, повернулся к хозяину; тот уже запечатывал надписанный конверт.

— Это грандиозно, мистер Говард! — моя искренность придала столько силы голосу, что я мигом вспомнил о спящей внизу женщине; после этого я заговорил с гораздо пониженным звуком. — Это просто грандиозно! Подобной библиотеки мне ещё никогда не доводилось видеть! И вы, смею поинтересоваться, уже смогли осилить всю эту литературу?

Губы хозяина пришли в движение — он улыбнулся:

— Если хочешь найти — тогда ищи. Вот я и разыскивал…

Во время этих слов он выронил письмо из пальцев; нагибаясь за ним, хозяин нечаянно смахнул локтем несколько листов со стола на пол. Неожиданно для себя я взглянул на книгу, название которой они до сих пор прикрывали — и онемел: никогда ещё ни одной книге не удавалось ввергнуть меня в паралитическое состояние — передо мною лежал старый, обшитый потёртым чёрным материалом том «Necronomicon» — это название чуть не заставило меня свалиться с ног, которые сделались будто ватными.

Так я и стоял — безмолвно, словно окаменевший, — до тех пор, пока мистер Говард не собрал свои упавшие на пол бумаги и не посмотрел на меня. Заметив мой неподвижный взгляд, он проследил за его направлением и, подойдя ко мне, тронул меня за плечо:

— Что с вами случилось, молодой человек? Вас что-нибудь напугало?

К тому времени (а кто знает, сколько его на самом деле прошло?) я несколько отошёл от первого впечатления — от того магнетического эффекта, произведённого на меня одной из древнейших книг и, протянув руку к тому, прохрипел:

— Necronomicon!

Хозяин вопросительно смотрел на меня; глаза его не выражали ничего, кроме полного спокойствия.

— Я и представить себе не мог, что эта книга существует на самом деле!

Забыв о том, что я гость в чужом доме, забыв про все правила хорошего поведения я кинулся к книге — и секундой спустя держал её в руках. Я поспешно раскрыл её — в глаза мне бросились буквы арабского, арамейского и ещё каких-то совсем неизвестных мне языков и алфавитов; странные рисунки, чёрточки, точечки; астрологические и алхимические символы звёзд, планет, камней; человеческие и нечеловеческие фигуры — я держал в руках одну из самых ужасных книг земли! Она существовала не только в моём воображении.

— О, мистер Говард! — кажется, здесь я снова обрёл дар речи. — Я не могу поверить, что держу эту книгу в руках! Я всегда полагал, что она не более, чем выдумка — выдумка гениального писателя-мистика Лавкрафта — и вот, оказывается…

Что-то заставило меня умолкнуть, когда я снова посмотрел в глаза хозяину таинственного особняка. Однако он по-прежнему улыбался.

— Так-так, молодой человек, — мой собеседник скрестил руки на груди. — Значит, вы знакомы с творчеством Лавкрафта? — он хмыкнул. — И что же вы можете сказать мне о его произведениях?

Я несколько опешил. Не было ничего удивительного в том, что я читаю лавкрафта в свои двадцать четыре года; меня поразило, что этого писателя знает более чем вдвое старший меня человек. Знает, и даже интересуется моим мнением! Что ж, в таком случае у меня есть прекрасный повод поговорить до рассвета на очень занимающую меня тему.

Хочу сознаться, что в кругу своих сверстников я, да и все остальные, только и делаем, что взахлёб читаем Лавкрафта, Эдгара По, Мейчена, Блоха, Стокера — а потом жестоко дискутируем по поводу прочитанного. Мы спорим о творчестве, увлечениях и судьбах писателей; достаём откуда попало интересную информацию об их жизни, хобби и тому подобном. Из всех этих знаменитых писателей наименее всего людям известен Лавкрафт и, на мой взгляд, это совершенно несправедливо. И кто знает: может, хозяину коттеджа известно о нём что-нибудь примечательное?

Я начал подробно распространяться об этой таинственной личности: о его странной, никому неизвестной жизни; о его не менее таинственной смерти, которая постигла его в расцвете лет и которую каждый трактует по-своему — было ли это убийство или же самоубийство; добавил, что лично я предпочитаю мистическое разрешение этого спорного вопроса. Я рассказал о том, что никто и никогда не знал, как выглядит Лавкрафт — лучшие его друзья на протяжении многих лет были знакомы с ним лишь по переписке; что был всего один человек, видевший писателя в лицо — его жена Соня Грин, с которой он прожил всего несколько лет. О том, что ни одной его фотографии не сохранилось, и что местонахождение могилы писателя до сих пор тоже никому неизвестно.

Затем я начал — повесть за повестью, новеллу за новеллой — анализировать высокий творческий талант Лавкрафта с его самых ранних произведений и до последнего. Хозяин постепенно, казалось, заражался моим пылом, включаясь в беседу; мы обсуждали произведение за произведением — и мне пришлось признать, что передо мной находится поразительный знаток творчества писателя. Мы говорили о мирах Лавкрафта, о безжалостных Глубоководных Богах, о далёких звёздах, о пришельцах из Иных Вселенных, о Зле, вечно содержащемся в недрах Земли и Воды и готовом в любую минуту вырваться наружу — и поглотить человечество, которое никогда не было в состоянии вести с Ним подготовленную борьбу. Мы разгорячились — так бывает всегда, когда два знатока, обсуждая любимую тему, сходятся в закрытом помещении один на один. Я вернулся к «Necronomicon».

— Откуда же у вас, простите за нескромный вопрос, этот чудесный экземпляр? Ведь это — рукопись?

— Смотрите сюда, мой друг! — он указал пальцем на последнюю страницу. — Вы не читаете по-латыни? «1281 A D, master Albertus fecit» — «сделано мастером Альбертусом, 1281 год от Рождества Христова». По-видимому, работа монаха-переписчика, так как оригинал написан Абдул аль-Хазредом в IX веке нашей эры, если не раньше.

— Поразительно! Я всегда считал — да и не я один! — что Necronomicon не только не был написан, но полностью является выдумкой самого Лавкрафта…

— Ничего подобного! Подлинность рукописи не оставляет места сомнению. Да пусть даже это и подделка; пусть Лавкрафт придумал или даже написал (допустим это) Necronomicon — как он его писал? Для этого необходимо знать семь древнейших языков, в числе которых арабский, санскрит, арамейский и древнееврейский? Это вам, молодой человек, не какая-нибудь латынь или греческий! Только на изучение этих языков жизни не хватит!

— Верно, — согласился я, — а ведь Лавкрафт помимо этого оставил несколько увесистых томов своего творчества, да ещё массу писем на такое же — если не более — количество бумаги. Итак, значит, Necronomicon существует, и автор его — безумец аль-Хазред.

— Конечно, — продолжал мой собеседник, — Лавкрафт пользовался латинским переводом оригинала; откуда иначе выдержки из этой книги могли бы взяться на страницах его произведений? Или, может, вы хотите уличить его во лжи?

— Не имею ни малейшего намерения. Писатель ничего не придумал, за исключением реки Мискатоник и ряда городов — Иннсмаута, Эркхама, Данвича и им подобных. Но я считаю, что это придало его произведениям ещё большую силу — города эти так ярко и живо описаны, что поклонники Лавкрафта разыскивают их до сих пор, словно они существовали бы на самом деле! Я мыслю себе, что в творчестве писателя это весьма правильный ход — слить воедино выдумку и реальность.

— Лавкрафт наверняка думал так же, — улыбнулся мой хозяин. — А что вы думаете о его божественном пантеоне?

Я в упор посмотрел на него:

— Писатель был замечательным визионером и духовидцем — почему бы ему в таком случае не видеть того, что не могут созерцать простые смертные? Здесь я ничего не могу считать выдумкой.

Беседа наша продолжалась. Мистер Говард знал о писателе гораздо больше меня и, в какой-то степени, я нашёл это для себя оскорбительным. Но можно ли, справедливо ли дуться на человека, знающего больше других?! Если я мог рассказать любую из новелл писателя очень близко к тексту, то он запросто цитировал многие места наизусть.

Под конец я не выдержал:

— Мистер Говард! — чувство восхищения им искренне подтверждало мои слова. — Мистер Говард! Я, прямо, не знаю, как мне благословлять эту бурю, которая привела меня к порогу вашего дома! Говоря откровенно, я всегда считался в своём кругу непревзойдённым знатоком жизни и творчества Лавкрафта, но против ваших знаний о нём — мои совсем ничего не стоят! Признаться, я вам ужасно завидую; в том числе и тому, что ваше имя — имя великого писателя. Вы так хорошо осведомлены о его жизни, что я…

Мистер Говард снова улыбнулся:

— Завидовать, молодой человек, здесь совершенно нечему: если я был бы поклонником писателя, тогда — и лишь в том случае — ваша зависть чего-нибудь да стоила. Не стоит удивляться тому, что жизнь и творчество Лавкрафта мне хорошо известны… Дело в том, что я и есть Говард Филлипс Лавкрафт.

С самого начало его речи я словно оцепенел; последняя фраза отдалась в моих ушах ударом молота по наковальне. Я подумал, не схожу ли с ума, и смотрел на собеседника, идиотски мигая то правым, то левым глазом. Он положил свою тонкую руку мне на плечо:

— Ну, ну! Успокойтесь, я понимаю — это весьма неожиданно. Возьмите себя в руки и сядьте. — С этими словами он усадил меня на прежнее место.

В голове моей царил настоящий Содом; мысли цеплялись одна за другую с той же скоростью, с какой одна о другую и разбивались.

— Это — розыгрыш? — только и смог выдавить я. — Не думал, что наша беседа так глупо закончиться!

Хозяин улыбнулся — ни тени беспокойства или гнева на лице:

— Это я также предвидел. Вы, пожалуй, назовёте меня самозванцем — и оно вполне простительно. Давайте же разберёмся — кто я на самом деле, идёт?

Хоть и глубоко разочарованный, я подумал, что до рассвета всё равно делать нечего.

— Итак, по-вашему, я — не Лавкрафт. Чудесно! Где же тогда Лавкрафт?

— Он умер в 1937 году, — ответил я более чем безучастно.

— Умер? — воскликнул хозяин дома. — Что ж — умер, так умер… Но ведь вы сами говорили, что никто не видел его могилы, да и его самого. Как же теперь вы можете утверждать, что я — не Лавкрафт?

Тут какие-то странные, подозрительные мысли зашевелились в моей голове, подобно лавкрафтовским химерам в своих саркофагах. Зовут его Говард и он утверждает, что является знаменитым писателем. Это ещё ничего не значит; гораздо интереснее, что его жену зовут Соней. Соня Грин… Странное, однако, совпадение. И «Necronomicon»… Розыгрыш? Но зачем? Неужели хозяин дома от нечего делать втянул в эту нелепую игру и себя, и жену, и меня и, наконец, самого Лавкрафта? Откуда он мог знать, что я сам — поклонник писателя и что сегодня окажусь у него в доме?

— Задумались над происходящим, мой друг? — прервал мои размышления хозяин; всё это время он степенно ходил по кабинету без малейших признаков волнения. — А между тем сказанное мною — правда. Так что теперь вы — второй человек после Сони, которому известно, как я выгляжу.

Никакой игры в его действиях я не замечал. И тут меня осенило:

— Но, позвольте — теперь 199… год! В 1937 Лавкрафту было… то есть, в этом году ему должно исполниться более ста лет!

— Ваш рассчёт вполне оправдан и безошибочен, молодой человек, — хозяин сел напротив меня, закинув ногу на ногу. — Не помните ли вы некоторые мои произведения, такие как «Холодный воздух», «Тень над Иннсмаутом» или «Единственный наследник»?

— Помню, — ответил я. — В них рассматривается проблема и методы увеличения срока жизни, и даже — полное упразднение смерти.

— Правильно, кивнул головой мой собеседник и сунул в рот недокуренную трубку. — Так вот, благодаря похожим на описанные методы я и остался жив. Вместе с Соней мы ушли в Океан к Старожилам — подобно семейству Маршей, описанном в моих произведениях. Ведь Глубоководные живут вечно и никогда не теряют зрелого возраста.

— Но ведь Лавкрафт полностью придумал свой мир!

— Ничего подобного! Вы же сами говорите, что писатель был чудесным визионером. Единственная его выдумка — это несколько рек и городов, которые якобы имеются на территории Соединённых Штатов.

Весь этот странный разговор постепенно стал вызывать у меня повышение интереса. Я настолько забылся, что чуть было не потребовал у хозяина особняка паспорта — однако вовремя сообразил, что ничего нелепее невозможно придумать. Этот человек — само спокойствие! — смотрел на меня, изучая моё лицо и наверняка наблюдая внутреннюю борьбу в моей душе.

— А, кстати, — он поднялся с дивана, и подойдя к письменному столу, стал рыться в одном из ящиков. — Кстати, все ли произведения Лавкрафта вам известны?

Я почувствовал некоторую обиду:

— Естественно! И даже кое-что из его переписки с Дерлеттом и Уитли.

— Тогда, может, вам известны такие повести, как «Таинственная метка», «Speculum Infernalis» или роман «Дом проклятых»?

Я мысленно вспомнил названия всех произведений писателя; на это мне понадобилось меньше минуты:

— Нет, такие названия мне ничего не говорят. Я слышу о них впервые.

— Неудивительно — ведь я написал это около полугода назад, в этом самом доме…

Это было сказано так просто, что я поверил в его слова, несмотря на собственный скептицизм. Тем временем хозяин достал из ящика пачку исписанных листов в клетку и, вернувшись к дивану, положил принесённое на стол в полуметре от меня.

— Разрешите мне взглянуть на рукописи, — попросил я уже куда более смиренным голосом — и где теперь была моя полная уверенность в розыгрыше?

— Не стоит того… знаете, у меня очень трудночитаемый почерк… Но если вы не будете против, то я с удовольствием прочитаю кое-что из этих произведений своему первому слушателю.

Я кивнул головой, выражая согласие; и уже через несколько минут позабыл обо всём на свете — настолько меня увлёк сюжет повествования, а главное — стиль, техника изложения — это действительно был неповторимый стиль Лавкрафта, который просто никак невозможно подделать. Я мог узнать этот стиль даже не читая, только лишь на слух; таким же образом гурманы не то, что на вкус — на запах! — с завязанными глазами могут определить сорт любимого вина или пива, которое нельзя спутать ни с каким другим. Стиль Лавкрафта изобилует неповторимыми сравнениями, речевыми оборотами — его нельзя скопировать, как и стиль любого неповторимого писателя.

Пока хозяин читал, мне как будто бы удалось немного вздремнуть. И мне предвиделось, будто разбушевавшийся океан обрушивает волны прямо на маленький особняк: падают стены — и вода утаскивает за собой в пучину мебель, предметы домашнего обихода и прочую мелочь. И словно, уже на опустевшем берегу, появляется хлзяин дома, которого уже нет и спокойно произносит:

— Я не умер. Такие люди — бессмертны. Мы можем появиться, потом исчезнуть, потом — снова появиться. Но мы — не умираем. Не можем умереть…

Я встрепенулся и пришёл в себя: свет по-прежнему горел в комнате; хозяин читал, отчётливо произнося слова и умно выделяя мысли, которые, по его мнению, могли меня заинтересовать; ветер за окном свистел уже не так жестоко. Я припомнил всё случившееся за сегодняшнюю ночь, улыбнулся — и стал слушать дальше…

Чтение продолжалось около двух с половиной часов; шторы на окнах понемногу заалели, когда хозяин дома дочитал последнюю страницу и положил её на стол.

— Ну, и что вы можете сказать об услышанном? — обратился он ко мне. — Ваше мнение особенно ценно, потому что вы мой первый слушатель да ещё знаток Лавкрафта впридачу…

Я сцепил кисти рук на животе:

— Замечательно, мистер… Говард, — на секунду мой голос осёкся, я чуть было не назвал хозяина дома знаменитой фамилией. — Вот если напечатать бы это для более широкой публики…

Мой собеседник опять улыбнулся своей чарующей улыбкой:

— Напечатать? Теперь? И, конечно же, под фамилией «Лавкрафт»?! Нет, молодой человек, это превесело! Неужели кто-нибудь этому поверит? Ведь даже ни в одном из своих писем писатель не упоминает о том, что начал работу над произведениями с такими названиями или закончил их.

— Но ведь стиль…

— Да, стиль, конечно, за десятилетия не очень изменился — всё те же точки и запятые, что и раньше, — хозяин, поднявшись, взял со стола чернильную авторучку, и присев к столу, стал что-то писать на последней, чистой странице одного из произведений. — Мне они не нужны — ведь я их уже написал, а вам, может статься, они когда-нибудь понадобятся… например, в виде памяти о нашем знакомстве.

Он закончил писать и пододвинул лист ко мне. Моё сердце забилось сильнее.

— На добрую и вечную память. Моему другу — в час, когда мы расстаёмся. Искренне ваш, Г. Ф. Лавкрафт, — прочитал я вслух.

Дыхание моё прервалось; на лбу (это было весьма ощутимо) выступили капельки пота.

— Да, на добрую и вечную память, — повторил хозяин дома, чиркнув спичкой о коробку.

Секундой спустя по комнате снова плавали успокаивающие клубы табачного дыма.

— Но, чёрт возьми! — воскликнул я. — Ведь мне никто не поверит!

— А-а, вас уже успела прельстить мысль поделиться подробностями сегодняшней ночи со своими знакомыми? Конечно, в ответ на ваши рассказы о личной встрече с писателем после «смерти» друзья посоветуют вам поменьше читать Лавкрафта, — улыбаясь произнёс мой собеседник, попыхивая трубочкой. — Но если вы всё-таки хотите опубликовать мои работы — то что вам мешает сделать это под своим именем? Я, во всяком случае, даю вам на это со своей стороны полное и неоспоримое право.

Внезапно я припомнил своё забытие во время чтения. Что могло значить это видение или сон? Передо мной снова предстала картина рухнувшего под напором воды особняка — и я сказал об этом своему собеседнику.

Он заинтересовался:

— Говорите, дом смыло океаном?.. Только фундамент остался?.. Ничего страшного, молодой человек — вы наблюдали прошлое… Это мне никак не грозит — ведь я снова исчезну в Царстве Ктулу, который пока не пробудился; и кто знает, когда я появлюсь на земле в следующий раз…

Стук в дверь прервал его речь и в комнату вошла женщина:

— Говард, ты опять не спал всю ночь! Доброе утро, молодой человек… Ну, разве так можно?

— Доброе утро, уважаемая миссис Грин… или Лавкрафт? — слова эти выскочили из меня неожиданно, непроизвольно, но так естественно, как если бы «доброе утро» предназначалось моей матери. Вошедшая любопытствующе посмотрела на меня, переводя вопросительный взгляд на мужа.

Мистер Говард лишь успокаивающе положил руку ей на плечо:

— Молодому человеку всё известно, Соня. Видишь, как оказывается, мои произведения ещё пользуются спросом у людей конца XX столетия!

Женщина улыбнулась и грациозно провела рукой по волосам:

— Солнце уже поднялось и я хотела пригласить вас к завтраку. Поэтому милости прошу — извольте оба спуститься вниз.

Она сделала несколько шагов к двери; затем, остановившись, ещё раз с улыбкой осмотрела нас — и тихо удалилась.

Мистер Говард улыбнулся ей вслед и сказал:

— Соня — замечательная женщина и жена, но всё-таки она решила оставить свою фамилию.

— Но ваша, мистер… Мне казалось, что ничего не может быть лучше «Силы Любви»[4]! Я, признаться, сперва даже не мог предположить, как с такой фамилией можно писать «чёную мистику», но теперь вижу, что в самый раз! Только Мастеру Любви дано быть классиком своего жанра! — выпалил я на едином дыхании. Хозяин дома собрал листы листы рукописей по-порядку и подал мне:

— Надеюсь, вы сохраните их, мой друг?

— С этой минуты у меня нет ничего дороже! — воскликнул я, складывая листы вдвое и пряча за пазуху. — Завтра же эти произведения станут известны моим друзьям!

— Тогда можете приготовиться к тому, что они посчитают вас по меньшей мере фантазёром, — мистер Говард одёрнул на себе халат и поправил пояс. — Что ж, тогда, как сказала Соня, прошу вас спуститься вниз!

Завтрак прошёл превосходно; мы втроём сидели возле камина и разговаривали. Я поинтересовался, почему же мой гостеприимный хозяин «добровольно ушёл из жизни»? почему он сделал это в тот момент, когда его популярность начала стремительно подниматься вверх? Он немедленно вскинул на меня свои умные, проницательные глаза:

— Одиночество, молодой человек! Мне его просто не хватало: вот и все причины моего удаления из общества мне подобных.

— Но ведь Лавкрафт был и так слишком одинок — он никогда никого не принимал; никто и никогда не видел его на улицах; говорят даже, что он даже заколотил досками окна в собственном доме, чтобы не общаться с Солнцем! Неужели и этого было мало? — не удержался я.

— Наверное, мало, — хозяин особняка переглянулся с женой. — А что касается славы, поклонников — да будет вам известно, молодой человек, что слава способна развратить какой угодно талант, если человек ей поддастся. Ну, скажите мне: разве можно что-либо сотворить стоящего, купаясь при этом в лучах славы и поклонения? Нет, творение лишь тогда будет прекрасным, если его создатель обособится, исчезнет из мира людей, скроется где-нибудь в горах, непроходимых лесах или труднодосягаемых пещерах. Что случилось бы, например, с Бахом, начни он творить свою музыку в пьяном кабаке, под крики и ругань завсегдатаев? Или с Ницше, развивай он свою философию в вагнеровском театре? Имели бы мы, люди, в таком случае замечательного композитора и замечательного мыслителя? Нет, нет и ещё раз нет! Среди людей творить невозможно — среди них возможно лишь существовать.

— Но ведь вы продолжаете творить?

— Конечно! Время от времени я появляюсь на земле, приплывая из океана вместе с Соней…

— …как семейство Маршей к рифу Дьявола, — не удержался я.

— Да, Царство Глубоководных описано мной довольно точно — обряды, дворцы, сады и тому подобное.

— Ужасно напоминает язычество, даже демонические культы.

— Естественно! — согласился хозяин. — Там нет места христианскому Богу и святым. Они предлагают отнюдь не то, что может удовлетворить человека после смерти.

Соня разливала кофе в чашечки, слушая наш разговор. Шторы на окнах были подняты; ранний свет заливал комнату. Буря совершенно улеглась; невозможно было даже поверить в то, как ужасно она свирепствовала ночью. Я надел свой пиджак, переложив рукописи в один из боковых карманов; одежда была ещё тёплой от близкого соседства с камином и мне было несколько жарко в хорошо натопленном помещении. Поднося маленькую фарфоровую чашечку к губам, я осторожно глотал горячий кофе, а хозяин дома, сидя в кресле, по-стариковски обхватив руками колени, рассказывал мне о своей переписке со знакомыми.

У меня постепенно улетучивались все подозрения по поводу розыгрыша и недоверие к речам гостеприимного худого мужчины. Конечно, трезвый рассудок продолжал вопить мне на ухо: «Этого не может быть!», но можем ли мы, имеем ли мы право всегда руководствоваться подобной вещью? В моём ночном и утреннем происшествии не было ничего обычного — наоборот: всё было из ряда вон выходящим. Мог ли я объяснить это разумно? Никогда. Вернее, не мог объяснить этого материалистически, но мистическое наитие — вечно неусыпно в каждом человеке. Что же получается? Получается то, что в данную минуту передо мною никто иной как Лавкрафт помешивает ложечкой кофе в чашке; и именно он подарил мне три своих неизвестных никому произведения, сделав на них дарственную надпись. Если всё это не укладывается в голове, можно ли понять и поверить в это душой?

— Простите, но всё это просто невозможно! — произнося эти слова, я сам не желал верить сказанному. — Да неужели вы — Лавкрафт? Неужели я — беседую с Лавкрафтом, да ещё и с его супругой?

— Сомневаетесь снова? — он откинулся в кресле. — Правильно. Глупо всё принимать на веру, не проанализировав информацию. Анализ — это и есть зачастую сомнение. А сомнение — вернейший метод познания. Вот и вся истина… — он на секунду умолк, но затем продолжил. — Однако, достаточно вам осмотреться — и вы увидите, что не только беседуете со мной и моей женой, но ещё и находитесь в нашем доме — доме Лавкрафта. Это вас нив чём не убеждает? Как не убеждает и мой подарок?

Я молча думал и не знал, что же мне делать — признавать хозяина дома великим писателем прошлого или не признавать. Естественно, на данный вопрос может быть только один ответ — или передо мной Лавкрафт, или нет. Рукописи, жена, внешность хозяина — это не может служить твёрдым обоснованием первого, хотя и глупо всё это относить в разряд подделок. Одно особенно смущало меня — стиль написанного. Может быть, это было единственным, что сопротивлялось тому, что люди обычно именуют «трезвым рассудком». Настолько глубоко литературный стиль скопировать невозможно. Да и зачем? И как? Ведь для этого надо и думать так же, как думал сам Лавкрафт; без знания его мыслей невозможно построить ни абзаца! Для этого десятки лет нужно провести жизнью Лавкрафта, изучить его миры, создать себе необходимые для этого условия. Но… для этого надо родиться гением. А гениальное мышление — не украдёшь…

Через несколько минут мы стали прощаться: я надел пальто и направился к двери.

Хозяева поднялись вслед за мною с улыбками на лицах.

— Очень приятно было поговорить с вами, молодой человек! — сазал хозяин, тоже одеваясь — он тоже хотел немного прогуляться по берегу моря, по свежему снегу. — С людьми-то, сами понимаете, мы с Соней уже много лет не общаемся, так что вы для нас этим утром были сущим кладом.

Я поклонился его жене и в нескольких фразах поглагодарил их за оказанное гостеприимство. Женщина улыбнулась и подала мне на прощание руку. Мы с мистером Говардом спустились с крыльца и дверь за нами тут же захлопнулась.

Пальто я бросил на заднее сиденье автомобиля и стал заводить мотор. Хозяин особняка тем временем пристально глядел на океан, куда-то вдаль; глаза его светились тем светом, какой появляется в глазах человека, сильно грустящего по родному дому и смотрящему в ту сторону, где этот дом находится. Весь облик его дышал спокойствием; он стоял, заложив руки за спину, сжимая в одной из них небольшую чёрную шляпу за ободок. Его созерцание безбрежных вод было прервано резко взревевшим двигателем и он обернулся в мою сторону.

— Ну, значит, пора в путь-дорогу?

— Да, — теперь мне ничуть не хотелось уезжать; о сестре я и думать забыл. Ведь я так и не узнал, кто же это — Лавкрафт или не Лавкрафт. Одно убеждение тут же сменялось другим и до прихода следующего предыдущее было твёрже камня. Хозяин коттеджа внимательно смотрел на меня.

— Что бы вы теперь не думали, мой друг, истина, как говорили древние мудрецы, всегда восторжествует. У вас ещё будет тысяча возможностей убедиться в том, что я — это я.

Мне пришлось выслушать эти слова сквозь шум работающей машины; я кивнул головой:

— Несомненно! — к чему добавил ещё несколько благодарных фраз, идущих прямо из моей души.

Хозяин дома поднял руку со шляпой и легонько покачал ею в воздухе, сказав:

— Ну, что ж — счастливого пути, молодой человек! На вашем месте я тоже, быть может, ничему не поверил. И тем не менее, остаюсь искренне вашим…

В этот момент я отпустил сцепление и выжал педаль газа — машина, слегка аммортизируя по снегу, медленно выехала на дорогу и на мгновение особняк скрыл от меня фигуру мистера Говарда.

Дорога была вполне сносной, несмотря на высокий уровень снега, но моему «джиппу» было всё равно. Несколько раз я оборачивался на сидении или смотрел в зеркало заднего видения: фигура хозяина особняка ещё виднелась возле самого берега — он по-прежнему стоял заложив руки за спину и смотрел вдаль. Дом до невозможного одиноко смотрелся на фоне дороги, холмов, океана. Очень непонятно и странно смотрелось человеческое жилище в такой глуши, где в радиусе многих десятков миль можно было переброситься словечком лишь с шелестом волн, деревьев и каркающими воронами. Я поймал себя на мысли, что да, действительно такой человек как Лавкрафт мог поселиться в таком уединении, вдали от людей — и здесь, в полном одиночестве, которое открывает ему врата в собственные миры, творить и рассказывать человечеству о множестве древних, непонятных и до сих пор не раскрытых тайнах.

Дальше дорога огибала холм — и перед самым поворотом я бросил беглый — прощальный, последний — взгляд на одинокое строение посреди снегов; дом значительно уменьшился в размерах, соизмеримо расстоянию, что я проделал от него; но дым из трубы продолжал штопором врезаться в небо, уже как следует залитое солнечным светом — и неземное спокойствие охватило меня: я повернул рулевое колесо — и поворот окончательно скрыл от меня навсегда отложившуюся в моей памяти картину.

Я включил радио и около тридцати миль слушал новости и позывные различных радиостанций. Милях в семи-восьми от Портленда на моём пути попалась небольшая ферма, на которой я остановился, чтобы хоть немного помыть машину. Хозяин фермы — здоровенный блондин в кожаной куртке — вызвался вместе с маленьким сыном помочь мне. Покуда мы драили капот автомобиля горячей водой, я неожиданно для себя спросил своих помощников:

— Не будете ли вы так любезны сказать мне, чей это дом стоит по дороге прямо на берегу милях в тридцати отсюда?

Хозяин фермы поднял на меня ничего не понимающие глаза:

— Милях в тридцати? Дом? Нет, ничего о таком не знаю, — и посмотрел на сына.

— Ну, как же, — не унимался я, — такой, знаете ли, заметный, двухэтажный, с двумя верандами коттедж, прямо на берегу моря — метрах в пяти от воды! Там ещё живут двое супругов…

В этот миг я был перебит фермерским сынишкой:

— А-а-а, папа! — завопил он что было мочи. — Неужели ты не помнишь? Мистер спрашивает тебя про тот дом, который два года назад…

— Перестань орать! — рявкнул на него отец и вдруг, улыбнувшись, слегка стукнул себя ладонью по лбу. — Ах, я, разиня! Точно! Дом от воды, милях в тридцати-тридцати пяти… Вспомнил! Конечно, мистер, вы наверняка что-то уже слышали об этой истории: два года назад или около того во время сильного шторма этот дом смыло в океан чуть ли не вместе с фундаментом. Правда, а я и позабыл! Там действительно жила супружеская пара, только вот не могу вам сказать их имён — они оба погибли в волнах или под обломками, так решила полиция. Теперь об этом деле ни слуху, ни духу… Как же я мог об этом забыть, вот растяпа! — и он снова виновато улыбнулся, выливая на капот «джиппа» целое ведро воды.

Более сильного замешательства мне ещё не доводилось испытывать.

— Как вы сказали — дом смыло в океан, а супруги погибли?! И это на самом деле… простите, вы точно уверены в том, что это произошло пару лет назад?!

— Да чтоб меня трактор переехал! — немедленно отозвался фермер. — Неужели я могу что-нибудь перепутать? Два года, если не раньше. И тел не нашли. Полиция искала родственников, как говорят, но то ли не нашли, то ли у этих несчастных их не было, не знаю. В общем, всё известно лишь океану.

Одурение и ступор всегда сваливаются на человека неожиданно — это мне известно по собственному опыту. Итак, дом был два года назад разрушен водой, а люди, жившие в нём, погибли. Но тогда, чёрт бы меня взял, где же я получил ночлег сегодняшней ночью?! Ведь не могло же мне всё присниться? И вдруг… Рукописи! Я стремительно рванул дверь салона машины и под ничего непонимающими взглядами фермера и его отпрыска вытащил пальто прямо на снег и стал судорожно шарить по его карманам… Нет, кажется, я сунул их в боковой карман пиджака… Вот они! Пачка листов лежала у меня на ладони. Та самая. С памятной надписью. Я чуть не сел на землю от замешательства вторично. Это было уже сверъестественно для моего разума — откуда я, в таком случае, мог взять рукописи, если дом с его обитателями…

Фермер удивлённо смотрел на меня. Потом тронул меня за рукав пиджака и хмыкнул:

— Простите, мистер, с вами всё в порядке?

Я лишь тупо смотрел на него. Тогда он перевёл взгляд на исписанные листы в моей руке и кашлянул:

— Понимаю, мистер: ведь погибшие были вашими родственниками? Очень жаль…

Тут дар речи снова вернулся ко мне:

— Нет, они были мне больше, чем родственники, — и, совершенно не понимая ситуации, спросил. — А вам, случайно, не была известна их фамилия?

Фермер лишь покачал кучерявой головой:

— Нет, мистер. Жили они очень замкнуто. Я не то что фамилии, даже имён их вам не могу сказать! В городе они никогда не появлялись. Но — гостеприимные, добрые. Однажды трактор у меня заглох милях в пяти от их коттеджа — так стоило мне только обратиться к ним за помощью! Это не люди, а, наверное, ангелы, спустившиеся к нам с облаков: и горючее нашлось у них, и накормили сына — помнишь, Фред? — спросил он у мальчика, который уже добрые пять минут шлифовал левую фару «джиппа» мокрой тряпкой. Тот кивнул в ответ головой и, застенчиво косясь на меня, улыбнулся. — Конечно, он помнит, продолжал добродушно фермер, подойдя к сыну и потрепав его по щеке, — неужели такое забывается?

— Да, — автоматически подтвердил я, — да, конечно.

Минутой спустя мойка автомобиля была закончена. Рукописи я снова сунул в карман пиджака и попрощался со своими помощниками. Солнце припекало всё сильней; снег, казалось, таял прямо на глазах. Я глянул на часы — пожалуй, ещё четверть — и я наверняка буду в Портленде. Двигатель заурчал и моя машина плавно выбралась на дорогу.

Внезапно некая мысль сверкнула в моём мозгу ярче молнии — да ведь этого не может быть! Конечно, теперь я приеду к Лили далеко не первым, но что мне теперь до этого? Первым я смогу появиться у неё и в следующий раз. Я никак не мог поверить словам фермера, что особняка, который я покинул меньше двух часов назад, не существовало уже более двух лет! Мои размышления по этому поводу не были долгими: я развернул машину — и стрелой, как только мне позволяла скорость и дорога, понёсся к маленькому коттеджу на берегу океана.

Верстовые столбы и деревья мелькали перед глазами; Солнце слепило их, но я не сдавался — налегая на рулевое колесо, я крутил его не хуже профессионального гонщика. Не могу сказать, какие чувства владели мною в тот миг — сомнения ли или неотвратимости, но машина летела не медленнее, чем в голове моей одни мысли сменялись другими…

А вот и последний, тот самый поворот; сразу за ним мне должен открыться вид на маленький особняк. Стуча от нетерпения кулаком по рулевому колесу, я пролетел ещё несколько сотен метров — и от удивления остановил автомобиль: прекрасная панорама океана, береговой полосы и холмов расстилалась перед моими глазами, но какие-либо признаки особняка отсутствовали. Голова моя снова пошла кругом, появились даже признаки тошноты. Домика на берегу нигде не было видно.

Сколько я не пялил глаз на чудесную лагуну, лучше не стало: особняк исчез и это было очевидно. Я снова завёл мотор и медленно тронулся вдоль берега, высматривая знакомые места, где он мог ранее находиться… Теперь я уже не верил ничему или верил всему. Чем же был я занят? Поисками коттеджа, который был моим ночлегом и который я совсем недавно покинул?

И вот, наконец, я разглядел более-менее ровное место на побережье; исчезнувший дом мог стоять только здесь. Я вышел из машины, заглушив двигатель, и осмотрелся по сторонам: да, это было то самое место. Да, именно здесь — я запомнил это — дорога более всего петляла по самому берегу; именно эти две сосны возвышались на холме, словно указатель; именно здесь, отсюда, виднелась далёкая каменная гряда… Всё было на месте. Не хватало только особняка.

Я в оцепенении смотрел на то место, где несколько часов назад простился с супружеской парой. Впрочем, на этот раз оцепенение длилось на очень долго: мой глаз разглядел, что местами снег лежит как-то неестественно, словно что-то скрывая, пряча под своей толщей. Оставив машину прямо на дороге, я рванулся вперёд прямо по сугробам, не накинув на плечи даже пальто.

По свей линии берега снег лежал довольно ровно, но здесь он выделял собою какое-то подобие неправильного квадрата. Я стал копать снег прямо руками — и точно: через несколько секунд больно ударился пальцами о камень. Это были остатки некогда крепкого фундамента; поработав ещё немного, моим глазам открылось несколько балок и перекрытий потолка, чудом не унесённых в океан во время шторма. И я словно взбесился: разбрасывал руками снег направо и налево; тяжело дыша поднимал осколки стёкол и крупные деревянные остатки панелей и перегородок. Руки мои были были изранены о камни и совсем замёрзли; ноги промокли и тоже начинали леденеть. А голову мою палило сверху равнодушное Солнце.

Я сильно устал и сел прямо на холодный камень отдышаться; отдышаться не столь потому, что усталость моя была физической, нет — потому, что умственно я измучился в тысячу раз больше. Нелепые вопросы, нелепые догадки так и вертелись в моей голове. Как же это могло произойти? Я столько пережил за эту ночь — и вот, оказывается… Не могло же мне всё это присниться?.. Присниться? Я припомнил свой сон: буря сносит дом, но из глубин океана ко мне является его хозяин — Говард Филлипс Лавкрафт… И он сказал мне, что я видел прошлое. Я обхватил голову руками: что бы это могло значить? Может, он вторично, таким образом, инсценировал собственную смерть, чтобы удалиться к Глубоководным, а потом, спустя много лет, ничуть не изменившимся и не постаревшим, вернуться на землю? Во всяком случае, теперь мне вполне ясно, почему могила писателя не найдена и почему она никогда не будет найдена — её попросту нет и никогда не существовало… Может, такое разрешение загадки и правильно, а может и нет. Но каким образом я провёл ночь в беседе с великим писателем — это поистине было выше моего разумения и понимания. Что ж, ещё хорошо, что мой сон — или, вернее, видение — до какой-то степени способно многое объяснить…

Я — печально, но с сознанием огромной радости — смотрел на обломки: когда-нибудь он снова вернётся! Вернётся в наш мир и опять станет жить в каком-нибудь отдалённом от человеческих жилищ месте со своей женой Соней Грин и маленьким пушистым котёнком. Я вспомнил, что в творениях Лавкрафта кошки — воплощённые демоны; кем же тогда являлся этот греющийся у камина зверёк? Не был ли он представителем иного мира, где всё далеко не так, как у нас, людей?

Я неотрывно смотрел на остатки балок и фундамента, бессмысленно перебрасывая снежный комок из руки в руку; снег потихоньку таял и вода тоненькими струйками попадала мне за рукава рубашки, но я этого почти не ощущал. Недаром у хозяина дома был такой страждущий взгляд на океан, который я поймал случайно, заводя автомобиль перед отъездом. Он сказал мне на прощание: «Искренне ваш…» Да, мой на веки веков! Неужели после всего случившегося со мной я ещё мог не верить — я понял глубину миров и измерений гения; сегодняшнюю ночь я провёл — благодаря случайным обстоятельствам — только лишь в одной из прихожих его мира — мира вечно необъяснимых и загадочных сюжетов. «Искренне ваш…»

Нет, решительно невозможно было объянить случившегося со мною sub specie materialis[5]! Но сознание того, с кем я провёл ночью несколько часов беседы…

Моё внимание было привлечено длинным гудком автомобиля. Я посмотрел на дорогу — возле моей машины стоял здоровенный «Мэк»; шофёр грузовика — лысый мужчина в кепке, одетый в потёртый плащ — или, скорее, длинное пальто — уже приближался ко мне стремительным шагом.

— Терпите бедствие? — осведомился он, подойдя ко мне вполотную.

Я не ответил, продолжая смотреть себе под ноги. Мужчина слегка нахмурился:

— У вас какие-нибудь неполадки с машиной? Могу взять на буксир до Портленда. Возьму недорого — двадцати пяти долларов за это будет в самый раз… Столкуемся?

Тут я впервые посмотрел ему в глаза и ответил:

— Нет.

Он, казалось, ничуть не обиделся:

— Что ж, нет — так нет; хозяин, как говорится, барин. Ну и сидите тут, пока кто-нибудь не согласится дотащить ваш автомобиль до ремонтной станции за меньшую цену! А у меня дела! — и, сделав ручкой, он с ухмылкой побежал назад к своему грузовику. Мотор громко заревел — и через несколько минут «Мэк» скрылся за поворотом дороги.

Мысли мои снова вернулись к недавнему происшествию. Я закрыл глаза: вот он — кабинет Лавкрафта! — мы сидим друг напртив друга; писатель что-то говорит, а я, глупец, не верю ни единому его слову… «Истина, как говорили древние мудрецы, всегда восторжествует», — пришли мне на память слова. И она восторжествовала. Радуясь этому более, чем кому бы то ни было, я добрался до автомобиля и уже на медленной скорости потащился в Портленд…

Спустя несколько месяцев я смог ещё более углубить и рассмотреть моё происшествие в ту памятную зимнюю ночь, когда я ехал поздравлять Лили. Мне довелось много говорить со знатоками и исследователями творчества Лавкрафта; я увидел множество копий его писем друзьям, в которых он, незадолго до своей «смерти» в 1937 году пишет, что собирается «уйти ещё дальше от людей; настолько далеко, где возможно достижение вечности». Я подумал, что именно эта фраза или какая-нибудь ей подобная породили версию о самоубийстве писателя; но что теперь значит эта версия для меня — человека, который лично общался с автором этих строк, который достиг Вечности во всех её смыслах — и в сердцах людей, и… если это правильно будет звучать — в прямом понимании этих слов.

Мне даже удалось найти нескольких людей, отцы или матери которых перепивывались с Лавкрафтом лично, однако, поискам моим это никак не помогло — писатель использовал, как и в предыдущих случаях, пишущую машинку. Я уже совсем было отчаялся познакомиться с его почерком, когда случайно наткнулся в Национальном музее на несколько его писем от руки. Я помню этот день как сейчас — схватив один из листов его «Таинственной метки» я бегом побежал в музей, где на одной из прочно застеклённых витрин были выставлены на всеобщее обозрение несколько страниц из писем писателя по случаю столетия с его рождения. Протолкавшись сквозь толпу любопытствующих, я подобрался к стеклянному шкафу — несколько пожелтевших листов, исписанных мелким, угловатым почерком, лежали на самом виду. Я сунул руку в карман и извлёк свой. Сомнений во мне больше не осталось: на тех листах, что пожелтевшие от времени лежали передо мной под стеклом, и тем листом, что я держал дрожащей рукой перед глазами, почерк был идентичен. Несомненно, на всех листах пробовала себя одна и та же рука.

Я в растерянности стоял посреди зала — тысячи самых смелых желаний рвались из моего сердца. Мне хотелось крикнуть, что вот они — три последних, никому не известных произведения Лавкрафта, гениального писателя и визионера, чей день рождения отмечали сегодня тысячи и тысячи поклонников его таланта. Я едва удерживался от того, чтобы не поведать всему миру о своей беседе с писателем, о его теперешнем местопребывании, но здравый смысл одержал верх. Как бы отреагировали люди на то, что я хотел им сообщить? Без сомнения, мистер Лавкрафт был прав даже после «смерти».

Никто, даже мои самые лучшие друзья, ничего не знают о той ночи, которую я провёл в доме на берегу Атлантического океана; точно так же никому ничего не известно о трёх последних произведениях писателя: я никому об этом не обмолвился и не показывал рукописей. Может, я никогда и не скажу об этом ни слова. Мне остаёться лишь довольствоваться сознанием того, что во всём мире лишь мне одному известна тайна — тайна Говарда Филлипса Лавкрафта…

Мне остаёться снова и снова погружаться в книги писателя, где события и действия разворачиваются словно наяву; подолгу после этого я пребываю в каком-то непонятном и приподнятом состоянии. Да, он пишет не сентиментальные романчики — он выводит картину чёрную, ужасную, холодную, пробирающую морозом до костей, но — реальную. В этом-то и заключается «Сила Любви». Большой мизантроп, крайний нелюбитель человеческого общества, патологическая личность, вечно стремящаяся к вечному одиночеству — и всё же он любит человека, стремиться помочь ему путём предостережения и раскрытия древних и ужасных секретов Зла земли, воды и далёкого космоса.

Я совершенно не знаю, что мне делать с его произведениями — опубликовать или же сохранить в тайне от других людей? Так и не могу придти к выводу, как мне с ними поступить. Не могу же я доказывать, что они принадлежат перу Лавкрафта, причём написаны после 1937 года! Остаётся одно: опубликовать их разве что под чужим именем. Я никогда, несмотря на разрешение писателя, не смогу дать произведениям своё имя — зачем? Разве настоящий знаток не узнает его неповторимый стиль даже спустя много-много лет? Или пусть какой-нибудь новеллист опубликует их под своим именем — какая разница? Главное, чтобы они дошли до людей — нашли себе читателя, всколыхнули умы. Ведь таково и есть последнее желание Лавкрафта — предупредить. И какое дело до того, под чьей фамилией это будет сделано?

Я чувствую, что опубликовать их мне придёться так или иначе. Вот возьму — и всуну их в какой-нибудь сборник мистической литературы одного или нескольких авторов; пусть считается, что они принадлежат перу любого из них. И лишь один человек на всём белом свете будет знать, кто же их настоящий автор — я, один лишь я… А пока что, каждую ночь, прежде чем отойти ко сну, я вспоминаю маленький уютный дом, где я провёл столь незабываемые несколько часов до рассвета. Я вспоминаю мягкие руки Сони Грин, ленивого пушистого котёнка… Вспоминаю уверенный и спокойный взгляд писателя, который благодаря своему гению и духовности сумел победить великого человеческого врага — смерть. И я считаю, что над нею восторжествовал не только он один — в числе её победителей много других гениальных писателей, мыслителей, поэтов, художников, скульпторов, композиторов, актёров. В своём бессмертии они становятся ещё более величественными, слава их переходит от века к веку — а они время от времени навещают землю. Никто не может спорить со мной, что так не происходит.

Очень часто, когда я нахожусь в комнате один, то достаю из шкафа тщательно хранимые рукописи и начинаю внимательно рассматривать их. Читать мне практически незачем — за несколько лет я выучил их почти наизусть; всё своё последнее время я только ими и занимался. Мне вполне достаточно созерцать их в тишине дома, чтобы вызвать из памяти на свет Божий все воспоминания, все тайны, пережитые мною в кабинете особняка, самым таинственным образом исчезнувшего со своего места на берегу океана. А когда мне становится совсем невмоготу, то я отправляюсь в автомобиле в недельное путешествие к месту его остатков. Сейчас лето, и я могу гулять по атлантическому побережью вдоволь — от зари до зари. Здесь, в полном одиночестве, мне ничего не мешает собраться с мыслями, когда я оглядываю остатки фундамента; я могу сесть на одну из сломанных балок или потолочное перекрытие, лежащее на песке. Волны океана тихо нашёптывают мне о чём-то, когда я предаюсь воспоминаниям.

И вот, однажды (а этой маленькой историей я и хотел бы закончить своё повествование) я, сидя на песке, заметил посреди мусора, щепок и битого стекла, которого повсюду было полным-полно торчащий из песка у самого фундамента какой-то предмет.

Я протянул руку — и уже спустя секунду держал трубку писателя, ту самую, что он курил (восточную, с длинным мундштуком), ходя туда-сюда по своему кабинету на втором этаже. Хотя то, что я держал теперь в руке, никак нельзя было назвать трубкой: чубук её был сломан, остался только сам длинный мундштук из какого-то тяжёлого, коричневого дерева. Я долго и бережно рассматривал эту вещь, которая словно была подброшена мне океаном впридачу к памятным рукописям, остававшимся у меня до сих пор единственной памятью о встрече с мистером Лавкрафтом. Я осторожно вычистил из трубки песок и бережно положил её в нагрудный карман; а когда вернулся домой — в мраморную шкатулку, что стоит на моём рабочем столе.

Оказалось (в первые разы я этого вовсе не заметил), что трубка писателя была сплошь и рядом испрещена изображениями различных змей, чудовищ и химер. Это была очень тонкая и сложная работа; было видно, что мастер вложил очень много труда и времени в её изготовление. Изображения так переплетались между собой, что сперва не было никакой возможности что-либо заметить и тем более внимательно рассмотреть, но вооружившись хорошим увеличительным стеклом и знанием творчества писателя здесь можно было много чего обнаружить.

Не было ли это неким подобием иероглифической записи всех его новелл, повестей и романов? Не знаю и не узнаю никогда. Но на мундштуке были запечатлены человеческие фигурки; образы странных инопланетных пришельцев, которые прибыли сюда сквозь время и пространство, чтобы поработить цивилизацию первых или полностью её уничтожить; целые битвы и схватки между Глубоководными и Старожилами в глубинах Океана, куда человечеству никогда не добраться, покуда дремлет Великий Ктулу — в этих рисунках и был собран весь мир писателя, собран небольшими отрывками, но с весьма ярким указанием на целое.

Многое даже, на мой взгляд, послужило бы неплохим дополнением к рассказам Лавкрафта — иллюстрированным дополнением, сошедшим со старой, сломанной трубки. Даже при первом взгляде на неё сразу было видно, что изготовлена она далеко не в нашем столетии. Возможно, век XIII или даже раньше того. И кто может поручиться, что эту трубку не курил сам Абдул аль-Хазред, великий безумец, написавший «Necronomicon»? Кто бы мог поручиться за это? И с какой гарантией? Одно можно утверждать с очевидной точностью: кто бы не был её владельцем, так или иначе это всегда был мудрый человек.

Миры Говарда Филлипса Лавкрафта неизменно являются во всём своём ужасном многообразии глазам человека, знакомого с творчеством прекрасного новеллиста. Они вечны и незабываемы; окунувшись в них единожды никак невозможно не возжелать повторения; а некоторые люди даже после первого знакомства не могут вернуться к обманчивой реальности — те, что не ведают страха перед опасностями извне или изнутри нашей планеты. Ибо все книги Лавкрафта есть грозное напоминание — человек никогда не должен выходить в Высшие Сферы или шутить с магией; но он постоянно обязан использовать последнее в целях собственной безопасности и безопасности своих близких. Все цивилизации должны объединиться для борьбы с инфернальными мирами — это и есть Сила Любви, это одновременно и причина, и следствие.

Поскольку я столкнулся с Говардом Филлипсом Лавкрафтом несколько больше всего остального человечества, то и решил впоследствии не скрывать случившегося со мною происшествия, а наоборот: рассказать о нём по возможности полнее, не утрируя и не преувеличивая деталей. Что я и делаю перед вами в настоящую минуту. Поэтому хочу напомнить, что миры писателя — это вовсе не обыкновенный жанровый, стилистический приём — это реальность; такая же реальность, как и само вечное существование Лавкрафта. Не сумасшедший же я, чтобы утверждать противоположное.

Кстати, могу добавить, что скоро у одной из моих сестёр — Розы, живущей неподалёку от Балтимора — тоже будет день рождения. Конечно, я постараюсь приехать раньше других гостей. И кто знает — может, и в этот раз со мною случиться какое-нибудь странное приключение? Может, мне посчастливится где-нибудь в уединённом месте встретиться с господином Эдгаром Алланом По или ещё каким-либо гениальным человеком… Я твёрдо верю в это; верю всей душой в возможность того, о чём только что сказал. Ведь мне известно, что великие люди никогда не умирают. Они могут скрыться от нас, удалиться в одиночество — но никогда не умирают. Не могут умереть.

Ходили предания, что эта лампа была извлечена из аравийской гробницы, воздвигнутой еще на заре истории. Некогда она принадлежала какому-то полусумасшедшему арабу, известному под именем Абдул Аль-Хазред, и была изготовлена мастерами легендарного племени Ад, одного из четырех таинственных племен Аравии, обитавшего на юге полуострова. Потом лампу обнаружили в заброшенном городе Ирем, Городе Столбов, возведенном Шедадом, последним из деспотов Ада. Некоторые знают его как Безымянный город, находившийся где-то в районе Хадрамаута. Другие же считают, что он был погребен вечно движущимися песками аравийских пустынь, и, невидимый обычным глазом, иногда случайно открывается взору избранных людей.

Лампа имела необычную форму, напоминая по виду небольшой продолговатый горшок, с одной стороны к которому была прикреплена ручка, а с другой находилось отверстие для фитиля. Лампа была изготовлена из сплава металлов, отливавших золотым блеском, и украшена множеством забавных рисунков, а также букв и знаков, складывавшихся в слова на незнакомом языке. С виду она не таила в себе ничего зловещего, однако оказалась причастна к жуткому происшествию, произошедшем с одним из известных людей Аркхэма. Официально это убийство (хотя многие считали и считают до сих пор его самоубийством) так и не было раскрыто, однако мне, инспектору Джону Леграссу, удалось узнать довольно много о сути происшедшего с известным коллекционером разных оккультных и древних рукописей Теодором Смитом, чье тело было обнаружено в его особняке утром 13 апреля 1938 года. К сожалению, предоставленные мною материалы, полученные в ходе следствия, совершенно не удовлетворили мое руководство, по причине содержания в них довольно большого количества вещей отличных от обыденного взгляда на события повседневности. Некоторые моменты были настолько фантастичны и неправдоподобны на первый взгляд, что не соответствовали даже в малой степени всей совокупности человеческих знаний об окружающем нас мире, измерениях и временных пространствах.

Именно это и подвигло меня взяться за эту рукопись, питаясь слабой надеждой на то, что кому-нибудь все-таки захочется проникнуть в эту зловещую тайну. Тем более что дело это до сих пор не закрыто за отсутствием поимки потенциального преступника.

Обнаженное тело покойного миллионера Теодора Смита, одного из самых известных оккультистов на американском континенте, было обнаружено в его личном особняке, располагавшемся на окраине города Аркхэма, на полу в комнате, в центре начерченной пентаграммы, окруженной загадочными символами. Вид покойника был ужасен. Многие кости были переломаны, как будто тело упало с головокружительной высоты, а кожа во многих местах была стерта каким-то белым песком, частицы которого остались на ссадинах покойного. Вскрытие показало, что у трупа не хватало части внутренностей, удаленных каким-то жутким способом через пищевод, и ротовую полость, которые были чем-то обожжены почти по всей поверхности. Сходным образом были удалены глаза и часть мозга, явив обожженные пустые глазницы обнаружившим труп почтальону и двум полицейским.

Почтальон как обычно принес почту рано утром. Оставив корреспонденцию у двери, он уже собрался было уходить, как вдруг он почувствовал странный запах. Запах был настолько резкий и необычный, что заставил почтальона поперхнуться и в нерешительности осмотреть дом снаружи. Он заметил, что слуховое окно на чердаке разбито и из него струится что-то вроде слабой дымки. Дверь дома оказалась заперта снаружи, что, впрочем, было неудивительно, учитывая ранний час. Однако почтальон вызвал полицейских, опасаясь того, что в доме произошла утечка газа, ибо резкий запах, доносившийся из дома, его не на шутку встревожил. Полицейским никто не открыл, а когда стражи порядка взломали дверь, они были буквально сбиты с ног волной такого отвратительного смрада, что вынуждены были отпрянуть на улицу и отдышаться. Когда в дом проникло уже достаточно воздуха, люди вошли внутрь и начали подниматься по винтовой лестнице на второй этаж, по имени окликая хозяина. Ответа не последовало. Зайдя в комнату на втором этаже, одновременно служившей и чуланом, и судя по всему, местом проведения зловещих ритуалов Смита, полицейские и почтальон увидели обнаженного хозяина дома лежащим на полу, уставившимся обожженными глазницами в гнилой потолок чердака.

Я прибыл на место происшествия незамедлительно. Осмотр дома только прибавил несколько загадок к этому и так довольно непростому делу. Убийство было совершено между полуночью и четырьмя часами утра, так как незадолго до наступления полуночи Смита видели стоящего около своего дома и неподвижно смотрящего в звездное небо. Сосед, совершавший утреннюю пробежку, в пять часов утра, неподалеку от дома, заметил, что слуховое окно было то ли распахнуто, то ли разбито уже к тому времени. Ему показалось, что он чувствует слабый неприятный запах со стороны дома. Но зная причудливые склонности Смита, не заподозрил ничего плохого. Следы посторонних людей в самом доме совершенно отсутствовали, дверь была заперта изнутри, по-видимому, самим хозяином. Единственная улика того, что в доме побывал, возможно, кто-то еще — разбитое окно на чердаке. Однако его осмотр показал только, что стекло лопнуло от какого-то давления изнутри чердака. Больше всего поражал удушливый, резкий, неприятный запах в доме. Рядом с телом в каком-то магическом круге стояла еще слегка дымящаяся старинная лампа. Однако мне стало понятно, что не она основной источник зловония. Какие бы экзотические вещества не сжигали в ней, источник резкого запаха должен иметь совсем иное происхождение и… я бы сказал габариты… Было такое ощущение, что в доме побывало что-то громадное, одушевленное или нет, но оставившее после себя такой резкий запах, которым успели пропитаться все внутренности дома. Так же было непонятно наличие мельчайшего странного белого песка в ранах покойного. Судя по ссадинам, Смита должны были длительное время волочить по какой-то песочной поверхности. Однако, ни на лестнице, ни даже на самом чердаке, равно как и в любом другом месте дома частицы песка отсутствовали напрочь.

Также я подверг осмотру личный кабинет Теодора Смита. Книжные полки были уставлены самыми разными книгами и фолиантами по оккультизму. Мне и раньше приходилось иметь дело с преступлениями, имевшими оккультную подоплеку, поэтому я не без содрогания узнал в этих книгах — зловещий том «De Vermis Mysteriis» Людвига Принна, ужасное сочинение графа д'Эрлетта «Cultes des Ghoules», проклятая книга фон Юнтца, «Unaussprechlichen Kulten» и конечно чудовищный, переплетенный в человеческую кожу, «Некрономикон» безумного араба Аль-Хазреда. Тогда еще я не знал, насколько уникальны эти книги и какой силой обладают, впрочем, как не понимал и редкости некоторых фрагментарных отрывков: жуткой «Книги Эйбона», пропитанных ужасом «Пнакотических Рукописей», грозного «Текста Р'лайха». На столе помимо всего прочего, были обнаружены на отдельных листах записи самого Смита, имевших отрывочный характер. Я внимательно ознакомился с записями, которые собственно и дали ключ к разгадке. Записи этого странного человека, как было отмечено выше, носили отрывочный характер, но некоторый смысл в них все же можно было уловить. Состояли они из четырех фрагментов. Привожу их текст полностью. Вот первый из них:

Следующий отрывок был еще менее вразумительным, чем первый:

Третий фрагмент содержал более осмысленную информацию, по сравнению с ритуальными причитаниями двух предыдущих:

Четвертый отрывок был последним и, пожалуй, самым содержательным:

Когда я обнаружил и прочитал эти отрывки, мне стало ясно, что коллекционер стал жертвой галлюцинаций. Они, в свою очередь были, очевидно, вызваны вдыханием продуктов сгорания веществ, сжигаемых в лампе. На это прямо указывали и последние слова в четвертом фрагменте, ставшем своего рода предсмертной запиской. Единственное что не объясняли записи, это причину гибели Смита.

Как это и ожидалось следствие зашло в тупик. Было объявлено, что Смит стал жертвой неизвестного маньяка. А от меня потребовали быстрого окончания этого затянувшегося дела. Мне и самому не терпелось отыскать ключ к этому загадочному и от этого не менее зловещему делу. Господи, если бы я тогда знал, чем это закончится!

В доме обстановка не выявила следов постороннего, ибо сначала я предположил, что Смит с кем-то вместе устраивал свои колдовские ритуалы. Впечатление было такое, что все личные вещи хозяина с минуты на минуту ждали его возвращения, не подозревая о том, что какая-то сила извне сделала невозможным его возвращение. Сила извне… Тогда это выражение случайно пришло в мою голову… Но я отвлекся, буду излагать все по порядку.

Взявшись за это дело, я оказался в полнейшем тупике. Специалисты из медицинской экспертизы оказались в тупике по поводу состава возможной жидкости, которая вызвала ожоги на теле Смита. Она не походила ни на одну из известных кислот. Обнаруженный же песок в ранах миллионера был похож на песок из аравийской пустыни, однако имел более сложную структуру. Меня, впрочем, больше интересовало, как он вообще попал в особняк Смита. И после двух недель глубоких размышлений, построений различных гипотез, показавших всю бесплодность моих усилий, я решился на один эксперимент. Собственно, тогда это был единственный шанс, хоть как-то приблизится к разгадке преступления. Я решил пойти по пути Теодора Смита и зажечь старинную лампу. Лампа была изъята как одна из улик по этому делу и подверглась осмотру, также мало что прояснившем. Металл, из которого была сделана лампа, был сплавом золота с неизвестным науке металлом неподдающимся идентификации. Узоры, вырезанные на лампе и изображавшие неведомых существ, говорили о незапамятных временах, когда человечество едва ли существовало, и я задумался — только ли человеческие руки ее держали, и тем более изготовляли? Анализ порошка взятого из лампы показал, что в лампе сжигалось сильнейшее наркотическое и галлюциногенное средство, которое было довольно широко распространено среди народов Ближнего Востока и Аравии. Это и убедило меня в подозрении, что покойный Смит в момент трагедии мог находиться в плену сильнейшего наркотического опьянения.

Простите меня, дорогой друг, что пишу Вам, но никто другой не сможет понять то, что произошло со мной во время этой экспедиции, более того, боюсь, что мне не поверят. Но позвольте мне начать с самого начала, чтобы не утаить ничего из этой странной и пугающей истории.

Вам наверняка известно, что университет Брауна интересуется исследованиями индейских городов на полуострове Юкатан и в Южной Америке. Вы должны быть осведомлены об этом куда лучше, ведь до той злополучной поездки я даже представить себе не мог, что развалины старого города не будут давать мне спать по ночам. Они приходят снова и снова, и никакие лекарства от них не спасают. Это становится просто невыносимо и заставляет меня помыслить о самом страшном.

Но я пересиливаю себя и продолжаю писать. До нынешнего дня большинство научных экспедиций имели своей целью прекрасно сохранившийся город «Пернатого змея» и «Пещеру волшебников» недалеко от мексиканского городка Тула-де-Альенде. Каждый, кто интересовался историей мексиканских индейцев, наслышан о легендарной Туле, которая, согласно единодушным сообщениям индейских хроник, в конце первого тысячелетия была главным и одновременно самым роскошным городом тольтеков — индейского племени, носителя высокой культуры, с которой связывали своё прошлое все, кто жил в Мексике после них.

И уже здесь мы натыкаемся на сведения, переворачивающие весь привычный для нас мир. Стоит только бросить один взгляд на величественную статую Чак-Мооля — посланца богов, чтобы тебя пробрала дрожь, внушаемая ужасом, что источают его пустые глазницы.

Громадное белое здание, вперившее свой купол в небо. Обсерватория, откуда древние мудрецы вели наблюдение за небесными телами, пытаясь в их ходе заметить волю богов.

Но все эти известные науке чудеса — ничто перед теми мрачными безднами, затянутыми вековечной паутиной, что открылись мне.

В то время, работая в брокерской конторе «Декстер, Каупервуд и Ко», я очень интересовался археологией и разными оккультными памятниками старины. Поэтому меня можно было часто увидеть в коридорах Брауновского университета и его библиотеке. Доктор Эндрьюс благоволил мне и не редко посвящал в свои изыскания. Поэтому нет ничего удивительного в том, что когда он получил то удивительное послание, первым известил меня.

Наш друг и коллега Барреро Васкес, заведующий Юкатанским национальным музеем и страстный майяолог писал об потрясающий находке, сулящей новое блестящее открытие. Заинтересованный этим, я попросил доктора прочесть мне это злополучное письмо. Вот что там было написано:

Послание произвело на нас большой эффект, и мы решили отправляться как можно скорее. Мысль о том, что где-то в лесах Юкатана нас ждёт открытие, по сравнению с которым меркнут все достижения современной археологии, приятно волновала. Доктор Эндрьюс пытался отыскать хоть что-нибудь в известных науке материалах о загадочном городе, но его постигла неудача, которая лишь распалила наш интерес к предстоящей поездке.

Итак, после спешных сборов и приготовлений мы отправились в Мериду, остановившись на день в Нью-Орлеане, где доктор Эндрьюс имел продолжительную беседу с профессором Центральноамериканского исследовательского института Робертом Уокопом, который также получил письмо от Васкеса и был немало заинтригован городом в сельве. Поэтому к нам присоединился его младший коллега, Джордж Брейнерд.

Вскоре мы прибыли в Мериду, где нас постигло первое удручающее известие. Оказалось, что директор музея неделю назад возглавил небольшую экспедицию, отправляющуюся к уединённом озеру, и пока что от них не было никаких вестей.

Впрочем, мы получили не менее радушного хозяина в лице Антонио Канто Лопеса, служащего Юкатанского музея. Оказалось, что именно он был тем самым человеком, кто первым посетил развалины и убедился в том, что эти постройки — часть громадного города майя. Меня сильнее всего заинтересовал рассказ Лопеса о пирамидах, скрытых под холмами. В моём воображении уже рисовались величественные храмы забытых богов и усыпальницы древних правителей. Распалённый до предела рассказами Лопеса, я был готов немедленно отправляться в сельву и даже подговаривал к этому моих товарищей.

Однако доктор Эндрьюс сказал, что следует подождать Васкеса, который, несомненно, принесёт нам куда более основательные известия о майяском городе. Брейнерд поддерживал его, и я остался в меньшинстве, не особенно переживая из-за этого.

Спустя пару дней отсутствие Васкеса стало тревожащим. Рассеивая мои страхи, Лопес объяснил такую задержку тем, что Васкесу удалось продвинуться в изучении нового майяского культурного центра.

Это казалось вполне возможным, но отнюдь не объясняло, почему директор не счёл нужным послать человека, который бы известил о его задержке. Хотя, увлекшись таинственным городом, он мог и позабыть про это.

Ещё пару дней мы занимали себя разбором архивов музея, пытаясь отыскать то, что помогло бы установить происхождение такого крупного поселения индейцев. Брейнерд сделал, показавшееся всем нам комичным, предположение, что найденные постройки — часть одного из городов потерянной Атлантиды. Ведь в прибрежных водах недалеко от Юкатанского полуострова уже производились поиски остатков Атлантиды, почему бы этому городу, о котором не сохранилось никаких ведомостей, не быть следом легендарной цивилизации, уничтоженной в результате древней катастрофы.

В доказательство он приводил статью доктора Пауля Шлимана, внука прославленного Генриха Шлимана, первооткрывателя Трои, под названием «Как я открыл Атлантиду, исток всей цивилизации», дополненную фотографиями Рэндольфа Пикмана. Мысли выражаемые им в этой статье имели поддержку в лице французского ученого Огюста Ле-Плонжона, который нашёл майяскую архитектуру похожей на греческую и утверждал, что треть майяских слов имеет греческое происхождение.

Эндрьюс склонялся к мысли, что размеры города были преувеличены и это — доселе неведомый остаток тольтекского поселения.

Мы проводили всё свободное время в подобных дискуссиях, предвкушая, подобно настоящим гурманам, изысканное угощение, ожидающее нас в сельве.

На следующий день явился человек, передавший послание Васкеса. Это был один из нанятых им рабочих, он был молчалив и на все вопросы отвечал односложно. В то время как записка Васкеса было куда красноречивее:

Взяв с собой минимум снаряжения, ведь мы должны были присоединиться к основной группе, что наверняка имела все необходимые инструменты для работы, доктор Эндрьюс захватил лишь две книги, надеясь на то, что с помощью них удастся на месте расшифровать майяскую письменность, если она будет обнаружена, наша небольшая группа отправилась к своей цели прямо по шоссе, ведущем в главный Юкатанский порт, Прогрессо.

Преодолев половину пути на машине, мы вскоре были вынуждены оставить её, чтобы свернуть с шоссе в сердце джунглей. Как на человека, никогда не покидавшего свой родной штат, сельва произвела на меня большое впечатление. Путешествовать по ней пешком — совсем не то, что наблюдать фасад зарослей из окна поезда. Теперь же я сам блуждал в них, следуя за идущим впереди Брейнердом. Та тропинка, по которой мы шли, была до того узка, что представляла собой свободный коридор лишь для одного человека. Окружавшие со всех сторон многоярусные леса давили на нас, обступив со всех сторон и закрыв от глаз небо.

Брейнерд, очень любознательный по своей природе человек, просил Лопеса рассказать о тех растениях и животных, что мы встречали на своём пути. Так я узнал о том, что недавно минованное мной дерево было бразильской гевеей, которая являлась источником каучука, содержащегося в её млечном соку. Когда они заговорили о змеях, я, растревоженный своими страхами, стал слушать внимательнее. Впрочем, укус змеи, всвязи с достижениями медицины, в наши времена уже не является таким опасным, как это было ранее.

Преодолев примерно пять километров, мы, наконец, вышли к тому самому водоёму, что служил купальней для меридских мальчишек. Пруд этот, на самом же деле, был не чем иным, как сенотом, жертвенным колодцем майя. Поросший зеленью, он внешне был неотличим от обычного водоёма.

К нашему удивлению людей Васкеса возле сенота не оказалось. Хотя если вспомнить поразительные находки, которые удалось обнаружить в результате исследования «Колодца смерти» в Чичен-Ице, следовало бы сосредоточить главные усилия именно здесь. Или обнаружилось нечто настолько удивительное, что смогло увлечь Васкеса прочь отсюда?

Терзаемые догадками мы приблизились к краю сенота. Эндрьюс прикинул его глубину — не более восьмидесяти метров. Так обычно строили древние зодчие. Мы решили остановиться здесь и ждать Васкеса. Если же никто из участников его экспедиции не появится в течение трёх часов — будем двигаться дальше.

Пользуясь привалом, доктор Эндрьюс отправился осматривать ближайшие окрестности. Я, Брейнерд и Лопес остались возле сенота. Лопес рассказал нам о том, как предположительно проходил ритуал возле этого жертвенного колодца.

Где-то поблизости, скрытая растительностью, находится церемониальная площадка, где собирались паломники перед ритуалом. После окончания богослужений в святилищах жрецы укладывали роскошно одетых девушек на деревянный катафалк и несли по священной дороге к сеноту. Повсюду играла музыка: гремели тункули, майяские барабаны, рога из морских раковин трубили в честь древних богов, коленопреклонные люди пели величественные гимны. Затем девушки сходили с катафалка, жрецы очищали их дымом копаловой смолы и отводили на жертвенную площадку. Люди взывали к своим богам: «О боже, даруй нам свою благодать, даруй дождь и урожай и прими этих дев в свой дом, на своё ложе…» Жрецы брали девственниц за руки и ноги, сильно раскачивали и бросали в колодец, под тёмной гладью вод которого их ожидал бог.

Я до сих пор не могу отделаться от неприятной дрожи, пробирающей меня всякий раз, стоит только вспомнить о непрозрачных водах того колодца. Мне кажется, что оттуда на меня смотрит пара мерзких глаз и от этого взгляда голова кружится, и чувства оставляют меня.

Тогда же ритуал жертвоприношения чрезвычайно заинтересовал меня. Я решил непременно узнать о нём больше, как только мы вернёмся в музей.

Перекусив, мы были готовы продолжать свой путь, как вдруг Брейнерд с удивлением обнаружил, что доктора Эндрьюса нигде нет. Мы стали кричать и громко звать его. Обошли окрестности сенота, однако, не удаляясь слишком далеко. Не обнаружив его, мы пришли к единственно верному выводу, что доктор встретил кого-то из членов экспедиции Васкеса и теперь, скорее всего, присоединился к ним. Это значило, что мы не наткнулись на них лишь случайно и вскоре увидим директора музея и отправившихся с ним сотрудников.

Собрав свои вещи и прихватив с собой рюкзак Эндрьюса, мы направились к холмам за жертвенным колодцем. Стоило нам приблизиться к ним, как к нашему удивлению «холмы» оказались развалинами древнего здания, густо поросшего лианами. Рядом с ним обнаружились ещё несколько таких же разрушенных построек. Брейнерд предположил, что это часть дворцового комплекса. Никаких следов экспедиции Васкеса и доктора Эндрьюса здесь не было.

Долго задерживаться у руин мы не стали, ведь впереди нас ждало самое главное. Тут Канто Лопес сделал порадовавшее нас открытие — то, что мы считали частью руин, оказалось сакбе, священной дорогой. Она поднята над уровнем земли больше чем на два метра, поэтому мы сначала приняли её за здание. Лопес предложил нам следовать по ней, ведь сакбе, начинаясь, по-видимому, от сенота, должна выводить нас к какому-то из главных религиозных или административных сооружений.

Сакбе, хоть и полуразрушенная, оказалось очень широкой, по ней могли бы проехать в ряд четыре автомобиля, вроде того, на котором мы добрались сюда. Держась её, мы продвинулись довольно далеко вглубь города. Нас окружали развалины самых важных зданий, храмов и святилищ, но они не привлекают наше внимание — что интересного можно найти в руинах, без нужного для исследования времени и необходимых инструментов? Тем не менее, вскоре нам пришлось обратить своё внимание на одно из них.

Эта была стела, покрытая таинственными письменами. Лопес пытался прочесть их, но у него ничего не вышло. Тогда Брейнерд, вовремя вспомнивший о книгах Эндрьюса, стал искать в них похожие символы. Прошло более получаса, прежде чем он вынужден был признать, что к иероглифам, запечатлённые на стеле, не подходит ни один ключ. Это был не майяский алфавит, объявил он.

Такое заявление, как громом, поразило меня. Кто же мог использовать здесь, в городе, сделанном по канонам майя с характерной для них архитектурой, совершенно иную письменность? Выбитые на стеле знаки не имели ничего общего с майяскими иероглифами.

Более наблюдательный Лопес указал нам на то, что стела вытесана из цельного куска гранита, борозды же на ней до того глубокие, что невозможно представить себе, каким путём они были нанесены на её поверхность. Гранит, андезит и базальт — а именно эти самые твёрдые породы камня чаще использовались индейцами — плохо поддаются обработке медными и каменными инструментами. В этих символах была тяжкая мощь и извращённое искусство, словно циклоп отчаянно пытался изготовить тонкое ювелирное изделие, а у него опять вышла молния. Изгибы иероглифов были скорее похожи на арабский, чем на майяский алфавит.

Когда мы уже хотели покинуть стелу с её непонятными знаками, Брейнерд чуть не вскрикнув от радости, сообщил нам, что на торце стоит дата согласно майяскому календарю. Таким опытным майяологам, как Лопес и Брейнерд ничего не стоило установить её, как 5 Ахав Мак, что соответствует нашему 721 году.

Трудно сказать, прояснило ли она нам что-то или, наоборот, запутала всё ещё больше. Что же с той запиской, где Васкес сообщает о возрасте города — второе тысячелетие до нашей эры? Выходит это поселение существовало больше двух с половиной тысячелетий? И почему жители позже стали использовать немайяский алфавит?

На все эти вопросы Брейнерд ответил одним предположением. По его словам, город, изначально основанный майя, спустя длительный период времени, был завоёван иной культурой. Что же это была за цивилизация, что настолько развита, чтобы иметь собственную письменность, но не сумевшая оставить о себе никакой памяти в веках?

Даже сейчас я не могу ответить на этот вопрос и оттого во мне пробуждаются новые страхи. Таинственная цивилизация, о существовании которой нам ничего неизвестно продолжает свою историю где-то в лесах Центральной и, возможно, Южной Америки.

Оставив позади стелу, мы продолжали следовать по священной дороге. И постепенно прямо перед нами начала вырисовываться удивительная конструкция древнего храма, по-видимому, главного культового сооружения здесь.

Мы устремились вперёд, отбросив все волнения, к засыпанному тоннами пыли наследию прошедших веков. Перед храмом, как оказалось, помещён постамент из нескольких ступеней, на котором стоит необычно простая стела. Она, несомненно, также свидетельствует о значительной древности города. А за ней, уже в самом конце сакбе возвышается храм.

Он представлял собой небольшое квадратное по форме помещение, но что удивительно — над крышей святилища поднимается совершенно непривычная для майяских храмов башня. А в стенах храма мы увидели настоящие окна, каких до той поры не встречали ни в одной другой майяской постройке.

Скорее всего, пирамидальное основание храма ушло под землю, оказавшись засыпанным ею. Для того чтобы осмотреть нижнюю часть пирамиды придётся вести длительные раскопки, впрочем, основная экспедиция должна иметь достаточно ресурсов для этого.

И вот мы входим в храм, что несколько веков уже не знал посетителей. Внутри необычно чисто, хотя, возможно, что здесь уже побывали люди Васкеса. Да, это всё объясняет. В полу святилища Брейнерд замечает примерно полуметровое углубление, заваленное какой-то ветошью. Покопавшись там, мой спутник извлёк, одну за другой, семь поразительных статуэток. Вспоминая их, я бы хотел сказать не просто поразительных, но поразительно отталкивающих.

У двух из них на спине был огромный горб, четыре имели деформированный живот, седьмая изображала карлика. Вероятно, соотнося находку с предметами, обнаруженными в других Месоамериканских городах, статуэтки помогали жрецам предотвращать болезни и излечивать телесные недостатки.

Углубление, служившее хранилищем статуэток, было соединено со святилищем каменной трубкой. Могло ли быть, что она служила особого рода магическим «телефоном», пользуясь которым, статуэтки при посредничестве жрецов якобы передавали из своего мира приказы и распоряжения?

Однако я не могу скрыть того, что фигурки найденные нами, вызывали во мне чувство подлинного омерзения, а также необъяснимого страха.

Значение места, где мы находились, трудно было переоценить, поэтому Лопес предложил остаться здесь, дожидаясь Васкеса и Эндрьюса. Не испытывая никаких сомнений по этому поводу, мы расположились внутри «Кукольного храма», как его окрестил Брейнерд.

Прежде всего, наше внимание привлёк алтарь святилища. Точнее наше внимание привлёк украшавший его медальон, в самом алтаре, как таковом, не было ничего занимательно, но на медальоне Брейнерд разглядел написанную иероглифами дату. Она относилась к тому времени, в какое уже ни в одном другом городе ни одна написанная собственной рукой индейца дата нам не известна, а именно к началу XIV столетия, следовательно, к тому периоду, когда Чичен-Ица была уже мёртвым городом.

Таким образом, дело обстояло так, что обнаруженный город — одно из самых последних майяских поселений, которое, в то же время, является и одним из самых ранних. Неужели мы находимся в районе древнейшей метрополии, а все известные доселе города — всего лишь дочерние по отношению к этой культуре, что настолько же отлична от майяской, сколь и похожа на неё?

Пока Брейнерд занимался изучение медальона, Лопес обратил моё внимание на деревянные дверные притолоки, сохранившиеся до сих пор. Они, по словам Лопеса, были сделаны из самого твёрдого юкатанского дерева субинче.

Меня до сих пор не перестаёт поражать мастерство древних строителей и архитекторов. Они создавали такое, что оставалось недоступным для других американских индейцев даже во времена расцвета их цивилизаций. Действительно, кто они? Те самые неведомые зодчие, что создали таинственный город в глубине сельвы. Создавшие и оставившие его на произвол судьбы. Где теперь они? Что за злой рок заставил их покинуть эти места?

Тут произошло совсем удивительное событие, которое тоже должно мне упомянуть — Брейнерд волею случая обнаружил, что медальон состоит из двух слоёв-дисков. И, сняв верхний, он увидел под ним ещё один… украшенный датой, на 600 лет более древней.

Похоже, самые потрясающие открытия уже перестали удивлять нас, но сдержать своё потрясение было совершенно невозможным. Следуя надписи на диске, храм существовал самое малое шестьсот лет. В истории майяской архитектуры это нечто совершенно необычное. Даже самый красивый юкатанский город — Чичен-Ица тольтекского периода — жил едва ли половину этого времени.

Когда мы закончили восторгаться богатым на находки храмом, солнце уже садилось за горизонт, окрашивая сельву в столь непривычный для её зелени багрянец.

Мы решили собрать хворост и зажечь костёр для того, чтобы группа Васкеса в случае, если они находятся поблизости, могла заметить нас. Брейнерд остался копаться в храме, утверждая, что углубление с куклами более обширно, чем нам показалось на первый взгляд. Я и Лопес разошлись в поисках подходящей древесины, та, что была вокруг, вряд ли стала гореть.

Идя на север от сакбе, я размышлял об этом удивительном путешествии и моей собственной жизни. Какой же серой казалась она мне. Один день дал мне едва ли не больше впечатлений, чем тридцать четыре года в Провиденсе. Я не льстил себе и понимал, что моя роль во всех грандиозных открытиях, сделанных в развалинах города, даже меньше, чем минимальна. Но всё же мне было приятно общаться с такими образованными и открытыми людьми. Разве мог я мечтать о чём-то более?

Теперь можно будет попрощаться с «Декстером, Каупервудом и Ко», вести жизнь полную настоящих красок и эмоций, полную добрых и отданных своему делу людей. Увы, мои мысли вряд ли можно было счесть подходящими той ситуации, в которой я, сам того не ведая, оказался.

Набрав полную охапку подходящих для костра веток, я хотел было направиться к нашему пристанищу в храме, но к собственному удивлению обнаружил, что на вершине башни уже горит огонь. Неужели Лопес опередил меня? А ведь мне казалось, что я не медлил особо, в любом случае моя решимость дотащить хворост до стоянки была непоколебима.

И в тот же момент я увидел, как группа человеческих фигурок расположилась вокруг основания пирамиды. Сначала я не мог в это поверить, но вскоре я уже клял себя за недогадливость. Ну, конечно же! Васкес увидел огонь и пришёл сюда. Мысль об этом заставила меня поторопиться с моей ношей.

Однако по мере того, как я приближался к «Кукольному храму» очертания людей всё более наводили меня на размышления. Разве в группе Васкеса было так много сотрудников? И что за шесты они держат в руках?

Я шёл по зарослям, между стелами у священной дороги, незаметный для… существ, что несли свою стражу возле храма. Они не были людьми Васкеса. Похоже, что они даже не были людьми вовсе.

Странные существа были почти полным подобием людей, кроме того, что нижняя часть их туловища была подобна змеиной. Я не могу сказать по-другому — вместо ног у них были змеи. При ходьбе эти щупальца извивались, оставляя за собой склизкий след. В руках они держали копья и дубины.

Затаившись между стелами, я старался ничем не выдать своего присутствия, продолжая наблюдаться за происходящим у пирамиды. Я видел, как оттуда вышел один из них, облачённый в странные бежевые одеяния. Лишь спустя мгновение я понял, что на нём висела окровавленная человеческая кожа.

Двое змееногих выволокли из храма только что освежёванное человеческое тело, следующая пара несла ещё целого человека, находящегося, по-видимому, без сознания. Одетый в содранную человеческую кожу исполнял, по моему мнению, обязанности жреца, остальные же со своей ношей выстроились за ним и чинной процессий двинулись по сакбе в сторону сенота.

Дикость всего происходящего была настолько велика, что я оказался почти полностью парализован ею. С другой стороны, в этом было своё преимущество, возможно, только по этой причине мне и удалось уцелеть.

Когда они приблизились ко мне, ужасный мерзостный смрад ударил мне в нос. Эти монстры, откуда они появились? Вышли ли они из воды? Их щупальца источали слизь, как то делают рыбы, чтобы уменьшить трение о воду.

Прошествовав по сакбе, они остановились возле сенота. Я, оставаясь на том же месте, уже плохо видел их, и уж тем более не мог ничего слышать. Мне было видно, как жрец начал прохаживаться вокруг сенота, возможно, он что-то говорил. А затем змееногие, раскачав тела людей, бросили их в пруд.

Мне показалось, что вода в сеноте вспенилась, как будто там происходило множественное движение. Остальное осталось покрытым тайной, страх настолько овладел мною, что, почувствовав относительную свободу движения, я бросился бежать сломя голову и не разбирая дороги.

Дальнейшие события не имеют ровным счётом никакого значения. Спустя несколько часов я вышел из сельвы в районе Прогрессо и взял билет на паром «Кадат» до Майями, не входя в контакт с руководством Юкатанского национального музея.

Прошло уже больше месяца, но я впервые отваживаюсь написать кому-нибудь о том, что произошло со мной, об ужасных событиях, свидетелем которых я оказался. Пишу Вам, не зная, поверите ли Вы во всё или же отбросите мой рассказ, посчитав его бредом больного человека. Увы, всё так и есть. Я болен, а воспоминания об испытанном наяву кошмаре не оставляют меня, принуждая помыслить о единственном выходе…

Лишь одну мою просьбу исполните — не храните письмо долго у себя, а при первой же возможности уничтожьте.

Зашифрованный постскриптум.

Недавно в мои руки попала монография М. Лгнитса посвящённая разбору греческих мифов, и там я нечаянно наткнулся на пересказ легенды о гигантах и их битве с богами-олимпийцам и Гераклом. В тот момент свет поразительной догадки озарил меня. Сопоставив описание гигантов и индейского бога Кецалькоатля (на языке науталь — «Оперённый змей», «Пернатый змей») я отметил интересную деталь — оба связанны со змеями. Но это ещё не всё. Гиганты вступают в битву с греческими богами, а Платон сообщает о войне греков с атлантами («Критий») произошедшей девять тысяч лет назад. Атлантами, обитавшими на острове за Столпами Геракла, что принимал участие в той войне на стороне олимпийцев. Единство имени — Геракл — большой знак.

Поэтому я спросил себя — может ли быть некая связь между гигантами и теми загадочными существами, создавшими или захватившими город в глубине тропических лесов? Могли ли эти змееподобные создания после гибели Атлантиды в огне и пепле найти прибежище у майя и тольтеков, что стали обожествлять их?

В любом случае догадка должна быть проверена. Не разглашайте моё имя, это в Ваших же интересах, и последуйте моему совету — немедленно сожгите письмо.

Обо мне не беспокойтесь, загнанный в угол человек становится способен на немыслимые вещи.

С надеждой на лучшее, П.Г.Ф.Л. 2012

За окном поезда пролетали поля, леса и деревушки. Проклятая война везде оставила следы разрушения и смерти. Но самые сильные и неизгладимые из них остались в душах людей. Ветер стремительно подхватил мелкие клочки разорванной чёрно-белой фотографии — в каждом из них были заключены воспоминания всего произошедшего со мной. Армия Советского Союза, захватившая власть в Кёнигсберге, принялась беспощадно изгонять из города всё немецкое население. С тяжестью на сердце мне пришлось покинуть родные места, где прошло моё детство и юность и где останутся преданные земле мои родители. До сих пор не верится, что я больше никогда не увижу старинные дома с двускатными черепичными крышами, тесные, наполненные тайнами улочки старого города, его мощёные площади, величественные башни замка и шпили соборов. Всё то, что было так дорого моему сердцу, оказалось разрушено и безвозвратно уничтожено войной. Сперва заносчивые британцы вероломно бомбили самое сердце города, а затем советские войска захватили оставшиеся руины.

Всего несколько лет назад никто не мог бы даже вообразить подобный жалкий конец. Город процветал. Приход Третьего Рейха, ознаменовавшийся Хрустальной ночью, нёс с собой новое светлое будущее. Тогда я с нескрываемой улыбкой наблюдал, как был арестован Лёв Петц, бессовестный взяточник, отчисливший меня с медицинского факультета. Эта заплывшая жиром туша с надменной распухшей рожей, занимавшая место в деканате факультета, посчитала, что я чересчур увлечён мистериями античного мира, не имеющими никакой практической значимости.

Вчерашний студент, я был мобилизован. Во время службы мой интерес и познания в истории и мифологии античности были замечены командованием. Мне исполнилось всего 22 года, когда я окончил военную подготовку и сразу же был зачислен в один из исследовательских отделов лаборатории Кёнигсберг-13, действовавшей под патронажем общества Аненербе. Отдел Цетта, в который меня определили, располагался в подвальных помещениях Королевского замка Кёнигсберга. Периодически нам доставляли различные древние артефакты, анализом которых мы занимались. Полная секретность окружала лабораторию, и под страхом смерти запрещалось разглашать её деятельность, более того, каждый отдел работал под постоянной охраной солдат Рейха.

Незадолго до британских налётов в отдел был доставлен необычный базальтовый саркофаг. Согласно документам, 8 сентября 1942 года подводная лодка Кригсмарине U-203 под командованием капитан-лейтенанта Рольфа Мютцельбурга, проходя на глубине 200 метров в южной области Тихого Океана, в районе 40R южной широты и 120R западной долготы, засекла движущийся объект. Экипаж был поражён его размерами, скоростью и манёвренностью — по этим показателям он превосходил как все существующие субмарины, так и любых известных обитателей океана. Когда траектория движения объекта легла на курс подлодки и грозила неминуемым столкновением, командование U-203 приняло решение об экстренном всплытии. Объект же, подойдя на критическое расстояние к судну, напротив, ушёл на глубину.

На поверхности экипаж ждало ещё одно событие: корма судна оказалась покрыта какой-то чёрной слизью, отдалённо напоминавшей мазут, но без специфического химического запаха. Однако никаких пробоин и повреждений корпуса самой подлодки обнаружено не было. Помимо этого, на палубе был найден предмет, представлявший собой каменный саркофаг, покрытый полипами и коралловыми наростами. Саркофаг погрузили на субмарину и продолжили свой путь. 10 сентября, во время всплытия для пополнения запасов воздуха, экипажу было позволено искупаться в тёплых водах. В тот момент, когда капитан-лейтенант Рольф Мютцельбург решил нырнуть в воду из командной рубки, судно качнуло, и он упал на булевую балластную цистерну, ударившись головой и рукой. От полученных травм он скончался на следующий же день 11 сентября. Тем не менее, боевой поход U-203 был завершён, и по возвращении каменный саркофаг был передан на изучение в Кёнигсберг-13.

Очистив саркофаг от коралловых наростов, на его крышке и стенках мы обнаружили затейливую резьбу, изображавшую, по-видимому, какой-то мифический город. Поражала манера, с которой древний мастер выполнил резьбу: все её линии, углы и перспективы стремились нарушить законы евклидовой геометрии. При этом сам саркофаг имел строгую трапецоидную форму. Материал, из которого он был выточен, определили достаточно быстро как разновидность базальта. Крышка саркофага на два дюйма входила в его стенки, а шов был герметично запечатан цементным раствором. Осторожно удалив цемент, мы вскрыли саркофаг и обнаружили внутри хорошо сохранившиеся причудливую статуэтку и книгу. Последняя представляла собой несколько десятков тонких, но вместе с тем достаточно прочных пластин из золотистого с белёсым оттенком металла, соединённых вместе кольцами из того же странного металла. Пластины были сплошь испещрены неизвестными иероглифами, среди которых иногда встречались сложные геометрические символы.

Книгу мы сразу же передали на расшифровку лингвистам, а группам нашего отделения достались саркофаг и статуэтка. Её изучением довелось заниматься и мне. Это была неправдоподобных форм горгулья: антропоморфное тело, обрамлённая щупальцами голова, по обеим сторонам которой поблёскивало по три глаза, а за спиной — пара сложенных перепончатых крыльев как у летучей мыши. Существо сидело на корточках, обхватив когтистыми руками колени. Каменное основание под ним имело такую же трапецоидную форму, как и саркофаг, и тоже было украшено причудливой резьбой, напоминавшей иероглифы из книги. Высокое мастерство и реалистичность, с какими была выполнена статуэтка, внушали благоговейный ужас. Вероятно, в незапамятные времена она служила тотемом некоего культа. Материал артефакта вызывал не меньшее удивление — он не упоминался ни в одном справочнике по геологии или минералогии: гладкий чёрно-зелёный камень с золотистыми и радужными пятнами и полосками. Патина, покрывавшая наиболее глубокие участки резьбы, свидетельствовала о невероятной древности и ценности находки.

Пока наш отдел корпел над химическим и спектральным анализом материала статуэтки, пытаясь тем самым определить район происхождения геологической породы, лингвисты, наконец, смогли расшифровать некоторые фрагменты книги. К своему удивлению они обнаружили в ней параллели с редким и почитаемым в рядах эзотериков трудом под названием «Ye Text of Rlyeh», повествовавшем о так называемом Культе Ктулху. В центральном мифе культа говорилось о Древнем Божестве с неудобопроизносимым именем, которое вместе со своим чернокрылым потомством спустилось на первозданную Землю и возвело циклопический город Рлайх. Однако именно этот величественный город стал для них гробницей, когда по неизвестным причинам (по-видимому, вследствие какой-то геологической катастрофы) он опустился в тёмную бездну океана. Там он якобы покоится до сих пор, грозя однажды подняться и вновь явить миру Древнее Божество.

Лингвисты также смогли прочитать и перевести надпись на статуэтке: Ph'nglui mglw'nafh Cthulhu R'lyeh wgah'nagl fhtagn — что, согласно «Ye Text of Rlyeh», означало «В жилище своём в Рлайх мёртвый Ктулху ожидает во сне». Однако золотую книгу им так и не удалось перевести полностью — большое количество иероглифов осталось неизвестным. Безуспешно побившись над текстами, лингвисты пришли к заключению, что странный язык с непроизносимыми нагромождениями согласных не был настоящим живым языком некого забытого народа. Скорее это был искусственно созданный язык, который использовался в ритуальных целях загадочного культа.

Увы, но этим поразительным открытиям не было суждено послужить на пользу Рейха. В августе 1944 года британские самолёты начали бомбардировку Кёнигсберга. В тот момент я занимался подготовкой фотографий для отчёта о статуэтке, который должен был отправиться в штаб Аненербе, а затем в самое сердце Рейха — замок Вевельсбург. Происхождение породы, из которой была вырезана статуэтка, мы определили как внеземное, поскольку полученные результаты как химических, так и спектральных исследований не совпали ни с одним из известных земных элементов. Похожие результаты были получены и в отношении книги — вероятнее всего, её листы были выплавлены из метеоритного железа и лишь на треть сплав состоял из знакомого нам золота.

Когда град снарядов посыпался на замок, я ни минуты не раздумывая вскинул чехол с фотоаппаратом на шею и, с кипой бумаг для отчёта в одной руке и статуэткой в другой, бросился прочь из рушащегося памятника средневекового зодчества. Кругом царил хаос, никто из охранявших замок солдат даже не пытался остановить меня. О работе лаборатории и ценности изучаемых в ней артефактов они знали ещё меньше, чем я. А вот противник, напротив, имел чёткое представление о том, что происходило в замке, и вся его мощь была направлена именно на него.

Центр древнего Кёнигсберга лежал в руинах, а вместе с ним и лаборатория. Это было одним из многих зловещих знаков грядущего падения Рейха. Я пришёл в сознание только в госпитале, где и узнал, что меня вынес на своих плечах один из немецких солдат по имени Отто Хольм. Британский снаряд взорвался рядом со мной, контузив и разорвав правую ногу в клочья. Раненный, но чудом выживший, я был вынужден на костылях вернуться к родителям в ещё сохранившийся пригород Кёнигсберга. Мне удалось разыскать спасшего меня солдата и отблагодарить его. Оказалось, что он сохранил статуэтку, фотоаппарат и документы, которые я крепко сжимал в руках, даже когда лежал без сознания, раненный взрывом. Как мне показалось, Хольм был рад вернуть мне статуэтку, от одного вида которой ему становилось не по себе. Горгулья заняла место на полке в моей комнате родительского дома; документы, ныне уже бесполезные, были убраны подальше; фотоаппарат же пришлось продать за бесценок, однако плёнку я решил сохранить.

В первые же ночи мой сон был очень неспокоен, что я списал на последствия контузии, к тому же туго перебинтованная культя всё ещё сильно болела. Однако со временем к ночному беспокойству прибавились ещё и кошмарные сновидения. Сперва мне снилось, что ночью каменная горгулья оживала, слезала с трапецоидного пьедестала и летала на своих перепончатых крыльях по комнате. Затем, как будто заметив меня, она стала садиться мне на грудь, и я, казалось, ощущал её тяжесть, не дававшую мне ни вздохнуть, ни пошевелиться. В конце концов, восседая у меня на груди, статуэтка стала источать сине-зеленоватое свечение, похожее на полярное сияние, и я погружался в ещё более пугающие сновидения. Мне грезились необычайные глубины океанской бездны и покоившийся в ней громадный город, архитектура которого непостижимым образом нарушала все законы геометрии. В центре города возвышалось колоссальное сооружение, напоминавшее месопотамские зиккураты, и я ощущал себя ничтожно малым на его фоне. Cthulhu fhtagn! — раздавался громогласный зов из его глубин, и тысячи голосов вторили ему. Это был величественный склеп Ктулху.

В последний раз я проснулся под звуки собственного вопля, тонувшего в кошмарном гуле. Я не мог больше выносить присутствия в комнате статуэтки, навевавшей мне ужасные сновидения, и попросту переставил её в маленькую прихожую, соседствовавшую с кухней. При этом меня не покидало ощущение, что поза статуэтки изменилась: крылья чуть приоткрылись, голова наклонилась вперёд, а щупальца ещё сильнее переплелись. Хищная горгулья словно излучала злобу, и на неё нельзя было смотреть без содрогания. С того дня мой сон стал несколько спокойнее, по крайней мере я избавился от видений океанской бездны. Но однажды вечером отец принялся сетовать на отвратительную статуэтку, утверждая, что она якобы оживает ночью, летает по дому и скребётся в двери комнат. В конце концов, теперь и родители стали жаловаться на терзавшие их страшные сновидения.

Трагический финал этой истории настал неожиданно. Я возвращался домой, и ещё издали заметил столб густого чёрного дыма. Как оказалось, горел именно наш дом. Потушить пламя удалось не сразу, и я в безмолвном ужасе наблюдал, как из пепелища извлекают останки родителей. Но ещё более страшная находка обнаружилась в почерневшей от копоти печке — единственной из того, что осталось от нашего дома. Внутри неё оказалась мерзкая статуэтка, ничуть не пострадавшая и даже не покрывшаяся сажей. Судя по всему, кто-то из родителей, не вынеся её вида, швырнул в печь, но вместо того, чтобы уничтожить статуэтку, огонь охватил весь дом.

Трагедия ввергла меня в отчаяние. На какое-то время я переехал на квартиру к Отто Хольму — тому самому солдату, который на своих плечах спас меня из рушившегося Королевского замка. Он был единственным человеком, которому я смог рассказать всю историю злосчастной статуэтки, поскольку он и сам ощутил её влияние, до того, как вернул мне. На следующий день после разговора мы отправились к старому заброшенному колодцу на окраине города. Его затхлые тёмные воды, казавшиеся бездонными, распространяли невероятное зловоние, от которого мне стало плохо, так, что голова закружилась и всё поплыло перед глазами. Я помню лишь громкий всплеск, с которым колодец поглотил статуэтку, избавив нас, как казалось, от её проклятия навсегда. Я лишь жалею о том, что не сделал этого раньше или вовсе не оставил статуэтку в рушившемся замке.

Вскоре в Кёнигсберг начали прибывать солдаты Советского Союза. Они с таким усердием копались в руинах Королевского замка, что найди они там статуэтку в целости и сохранности, её угроза возросла бы многократно. В полусгнившем фолианте безумного араба Абдуллы Аль-Хазреда, который лингвисты Кёнигсберг-13 связывали с «Ye Text of Rlyeh», я как-то мельком прочёл: «…но в некоторых старых запретных книгах говорится, что подобные артефакты скрывают внутри ужасную силу: через них, как через бреши во времени и пространстве, обитающие за Гранью могут быть пробуждены и призваны…»

Всё больше русских прибывало в Кёнигсберг, это был уже не тот город, который я знал, и мне не осталось в нём места. Перед отъездом я в последний раз посетил могилу родителей и в последний раз взглянул на некогда величественный, а теперь разрушенный до основания родной город. Поезд напряжённо дернулся, и перрон быстро поплыл за окном. В купе царило молчание: ни я, ни Отто Хольм не могли скрыть того тяжёлого чувства, с которым мы покидали Кёнигсберг.

Рука сама потянулась к внутреннему карману, где лежал конверт с фотографией. Нет, это была не памятная фотография, дорогая моему сердцу — все до единой погибли в огне. Это была та единственная фотография, сделанная мною для отчёта ещё в Кёнигсберг-13. Перед нашим отъездом мой друг проявил плёнку, чудом уцелевшую в пожаре, как и проклятый каменный идол. Я вскрыл конверт — на фотографии не было статуэтки, хотя я хорошо помню, как настраивал оптику фотоаппарата и делал снимок. Но, словно в ночном кошмаре, я вновь увидел на нём расплывчатый образ циклопического города с неевклидовой геометрией, посреди которого возвышался величественный склеп. Его врата были перекошены, а из образовавшегося проёма выползала мерзкая аморфная тень с массой протуберанцев и парой тройных пылающих космической яростью глаз. Я знал, что статуэтка теперь покоится в чёрной бездне заброшенного колодца, где ей самое место. И не мысль о ней внушала ужас, и не воспоминания о ночных кошмарах, а та самая тень на фотографии, двигавшаяся и гипнотизировавшая своим горящим взглядом, так, что мне слышались космические вибрации, в которых улавливался зов — Cthulhu fhtagn! Cthulhu fhtagn!

С большим трудом мне удалось вырваться из пут этого навязчивого видения и оторвать взгляд от снимка. Я резко вскочил и, порвав его на множество клочков, выбросил в окно. Неужели даже фотография была способна проецировать злую волю тех сил, которые олицетворяла статуэтка, или же мой разум окончательно помутился, и болезненные галлюцинации из ночных кошмаров теперь преследуют меня наяву? Единственный, кто мог ответить на этот вопрос, это проявлявший фотографию Отто Хольм. С этим я повернулся к нему, но, к своему удивлению, вдруг обнаружил, что нахожусь в купе один. Хотя я точно помнил, как садился вместе с другом на поезд, и он даже помогал мне с костылями и багажом. Ещё минуту назад он сидел возле меня в купе и никуда не выходил. Но сейчас его не было рядом.

Как будто пелена тумана, отделяющего сон с его гротескными образами от яви, спала с моего сознания, и я увидел, что на месте, где сидел мой друг, теперь лежит лишь небольшой саквояж с моими пожитками, расстёгнутый и слегка приоткрытый. Но этого было достаточно, чтобы я увидел внутри него золотистый отблеск гладкого чёрно-зелёного камня. Единственная мысль пронеслась в голове:

— Что же тогда с таким громким всплеском упало в старый колодец на окраине Кёнигсберга?

Кэб, в котором я сидел, с грохотом остановился у ворот поместья Ашеров. На пороге дома меня уже ждали родители Эдварда. Этим злополучным вечером в мою дверь постучал мальчишка, присланный Ричардом Ашером и умолявший меня срочно приехать к нему. Ещё с военной службы мы с Ричардом поддерживали дружественные отношения, и я хорошо знал его единственного сына Эдварда. В юности он проявлял огромный интерес к химии, она была его страстью, и, закончив колледж, он поступил в Оксфорд. Преподаватели пророчили ему профессорскую должность, но судьба распорядилась иначе. Чарльз изменился в одно мгновение: обморок, случившийся с ним в лаборантской, положил начало череде событий, которым никто до сих пор не может дать ясного объяснения.

Ричард Ашер знал о моей психиатрической практике и поэтому первым делом обратился ко мне. Беспамятство, в котором Эдвард пробыл несколько часов, характеризовалось полным отсутствием реакций на какие-либо внешние раздражители. Остальные же процессы его организма были в норме и опасений не вызывали. Казалось, молодой человек пребывает в неком подобии глубокого обморока, который мог быть вызван отравлением химикатами. Наконец очнувшись, Эдвард попытался подняться, утверждая, что должен немедленно вернуться в лаборантскую, но тут же упал без сил. Я приказал ему оставаться в постели, пока его состояние не улучшится. Все расспросы о причинах обморока он оставлял без ответа, ссылаясь на провал в памяти, однако, его задумчивый вид говорил, что он всё же что-то помнит, но не желает рассказывать.

Вечером того же дня Эдвард заявил, что ему необходимо на какое-то время оставить учёбу, восстановить здоровье и попутно заняться кое-какими изысканиями в области химии. Именно для этого он впоследствии переоборудовал пустовавшую мансарду родительского дома в лабораторию. Ричард Ашер был свидетелем того, как Эдварду привозили не только необходимую меблировку, но и большое количество деревянных ящиков, в которых, по-видимому, были разнообразные химические приборы и химикалии. Однако побывать после этого в мансарде ему так и не удалось: путь в неё был закрыт для всех, кроме самого Эдварда, требовавшего полного уединения.

Главу семейства одолевало беспокойство за сына, который стал пленником своей лаборатории, «поправляя» таким образом своё здоровье. Он не раз настаивал на серьёзном разговоре, но все его усилия и стуки в дверь Эдвард оставлял без ответа. Лишь однажды он удостоил своего отца просьбой, чтобы тот перестал ему докучать и отвлекать от работы. Правда, несколько дней спустя, Эдвард всё же разбавил своё затворничество вечерними прогулками, во время которых, как оказалось, встречался с аптекарями и работниками кладбищ. За этими встречами последовала новая череда доставок деревянных ящиков с неизвестным содержимым. От одних исходило благоухание лечебных трав, от других же, напротив, едкий химический запах.

После этого Ричард Ашер стал замечать, что из каминной трубы над мансардой периодически валит чёрный дым, окутывая округой удушливым смогом. Конец же его терпению наступил, когда в один из вечеров дом огласило неестественное подобие звериного рёва, источник которого находился в мансарде. Но напрасно Ричард Ашер колотил в дверь и звал Эдварда — ему оставалось лишь наблюдать яркий свет, лившийся из-под двери мансарды. Час спустя Эдвард сам постучался в кабинет отца и с взволнованным видом извинился перед ним, заверяя, что не станет больше беспокоить родителей, поскольку его изыскания дали впечатляющие результаты и эксперименты необходимо перенести в иные, более подходящие для этого условия.

В течение следующей недели казалось, что Эдвард начал возвращаться к своей прежней жизни. Он безмятежно проводил время в кругу родителей и знакомых, пока начавшаяся однажды вечером сильная гроза не привела его в необычайное возбуждение. Эдвард вновь заперся в мансарде, взволновав родителей. Волнение переросло в панику, когда из мансарды раздался дикий вопль их сына, заглушаемый раскатами грома. Все попытки попасть в мансарду и узнать, что стряслось с Эдвардом, были безрезультатны, из-за двери не доносилось больше ни звука. Тогда глава семейства и послал за мной, и уже через полчаса я был в доме Ашеров.

Оставив Ричарда успокаивать жену, я поднялся к мансарде. Из-под её двери вырывались всполохи света, но на мой стук никто не ответил. Предположив, что Эдвард вновь упал в обморок, я высадил запертую дверь, с грохотом ворвавшись вовнутрь. Передо мной предстала самая настоящая алхимическая лаборатория. Всё помещение мансарды было заставлено столами, на которых высились нагромождения химических приборов: от вполне современных, до самых невообразимых, которыми пользовались ещё алхимики античности и средневековья. В больших шкафах теснились колбы, банки и бутыли с химикатами, но особое внимание привлекало несколько стеллажей: на их полках располагались пробирки и колбы, педантично пронумерованные и закупоренные пробками — все они содержали какое-то белёсое киселеобразное вещество. Сами стеллажи также, по-видимому, были подчинены определённой классификации, поскольку тот, где стояли продолговатые пробирки, имел медную табличку с поблёскивавшей гравировкой «Flora». На другом, с небольшими круглыми колбами, была табличка «Fauna», на третьем, где тоже размещались круглые колбы, но больших объёмов — «Homo». И, наконец, последний стеллаж, где склянок было меньше всего, обозначался табличкой с гравировкой — «Chimaera». Самого же Эдварда нигде не было.

Посреди мансарды, в центре начерченной мелом окружности и вписанной в неё причудливой геометрической фигуры, стоял квадратный столик, на котором высился необычный прибор. Именно от него исходили слабые отблески света, освещавшие мансарду. Внешне прибор напоминал керосиновую лампу: от центральной части с резервуаром для горючего отходили четыре подставки, на которых сверкали металлические шары, усеянные пирамидальными шипами. Сверху над всей конструкцией громоздилась большая круглая колба с киселеобразной субстанцией внутри и порядковым номером № 471 на горлышке.

Я протянул руку и вывернул колесо, регулирующее длину горящего фитиля, и в тот же момент комнату озарил яркий солнечный свет, хотя снаружи была глубокая ночь. Жидкость в колбе пришла в движение, и белёсая дымка заполнила её, затем раздался хлопок — пробка, не выдержав быстро нарастающего внутреннего давления, устремилась в скошенный потолок мансарды. За нею последовал целый фонтан тумана: поднявшись из колбы, он воспарил над столом большим молочным облаком. Вся эта эманация сопровождалась шипением вырывавшейся из колбы субстанции. Но было в этом шипении ещё что-то, похожее на шёпот, и, как мне показалось, до меня донеслись звуки неведомого языка: «…й'аинг'нгах…»

Отшатнувшись, я медленно попятился назад, но споткнулся и рухнул на дощатый пол. Под моими ногами лежал массивный гроссбух, испещрённый бесчисленными номерами и записями. В следующее же мгновение из четырёх шарообразных электродов прибора вырвался ослепительный разряд и пронзил дымку, уже принявшую на тот момент фантастические, по-неземному гротескные, формы. Вскрикнув от дикой боли в глазах, я с силой метнул попавшийся под руку гроссбух в сторону материализовавшегося чудовища. Тут же послышался звон стекла, скрежещущий рык и хлопок, затем всё исчезло.

Очнулся я на софе в гостиной, мои глаза были плотно забинтованы, а со стороны слышались голоса мистера Ашера и его супруги. Они сообщили мне, что примчавшись на грохот и крики из мансарды, обнаружили меня лежащим на полу без сознания с кровоточащими глазами по соседству с какой-то мерзкой киселеподобной лужей, в которой плавали тлеющие клочья гроссбуха, осколки стекла и искорёженного металла. На все их расспросы о произошедшем я не смог ответить ничего вразумительного, равно как и на вопрос о том, куда исчез их сын. Моё зрение было безвозвратно уничтожено яркой вспышкой, возникшей сразу же после того, как последний взгляд упал на строчку гроссбуха с номером № 471. Имя, стоявшее напротив него, с благоговейным трепетом упоминал в своей запретной книге ещё Безумный араб Абдулла Аль-Хазред. Теперь же и я безумен, познав мудрость его, и слеп, прозрев его истину.

— Мистер Шоу, мистер Шоу! — прокричал мальчишка, вбежавший во двор дома.

— Что такое? — отозвался старик с растрёпанной седой бородой, сидевший на веранде перед домом.

— Сэр, мы там копали и…

— И что, ногу мою нашли? — прервал его старик.

Мальчуган смутился, окинув взглядом деревяшку, которой оканчивалась правая нога мистера Шоу, и забормотал:

— Пойдёмте-ка лучше, мистер Шоу.

Он помог подняться старику со стула и подал клюку.

— Мы эту штуку лопатой зацепили, а она как зазвенит. Да так, что у меня аж уши заложило.

Лето в этом году в Данвиче выдалось невероятно жарким, и мистер Шоу с тревогой стал замечать, что его колодец мало-помалу пересыхает. Со вторым колодцем, предназначавшимся для скотины, дела обстояли тем же печальным образом. И, чтобы вовсе не остаться в такую жару без воды, мистер Шоу принял решение рыть новый колодец в некотором отдалении от своего дома, ближе к чёрной лощине, где деревья явно не страдали от засухи. Их густые ветви переплелись настолько крепко, что закрывали землю от палящих солнечных лучей, не давая иссушать её.

Насколько мог быстро, мистер Шоу доковылял с мальчишкой до темнеющей кромки лощины, где стояли двое рабочих. Они без устали копали в прохладной тени, там, где указала лоза, и, будучи местными, время от времени бросали опасливые взгляды в сторону лощины. Много мрачных легенд ходило о тёмных лесах и рощах, окружавших холмы Данвича, на вершинах которых в незапамятные времена были возведены загадочные каменные круги.

Наконец старик с мальчишкой приблизились к рабочим: те заглядывали в глубокую яму, из которой тянуло прохладой разрытой земли. Отодвинув сгрудившихся людей клюкой, мистер Шоу склонился над ямой. Из этого чёрного зева, теперь уже отдававшего холодом вскрытой могилы, к нему протянулись перепачканные землёй руки третьего рабочего, в которых был зажат некий предмет. Осторожно взяв его, мистер Шоу вдруг ощутил невероятную тяжесть и холод металла, какой не мог быть впитан из земли. Очистив находку от комьев глины, мистер Шоу увидел позеленевшую от древности бронзу. Воцарившуюся тишину нарушил внезапный стрёкот козодоев, которыми кишели данвичские лощины. Люди словно очнулись от наваждения, навеянного соприкосновением с прошлым. Обернув грязную находку носовым платком и сунув её под мышку, старик без лишних слов заковылял к дому, оставив рабочих заниматься колодцем.

Вернувшись под сень своего ветхого домишки, мистер Шоу отмыл находку от грязи и принялся пристально рассматривать. Внешне она походила на античные масляные лампы, которые ему доводилось видеть в книжках. Вся её поверхность была украшена затейливой резьбой, напоминавшей извивающиеся щупальца осьминога. Они шли волнами, закручивались в кольца и переплетались в таинственных узорах. Одно из щупалец, на задней части лампы, заворачивалось вверх и, очевидно, исполняло роль ручки. Три же других сплетались в нижней части лампы, образовывая надёжную подставку. Всё это напомнило мистеру Шоу роспись ваз Микенской культуры с навязчиво повторяющимися образами головоногих. Он был одновременно сильно озадачен подобной находкой в богом забытом Данвиче, и в то же время необычайно рад прикоснуться к артефакту такой невероятной древности.

Но благоговейный трепет, с которым старик лицезрел утерянное наследие Микенской цивилизации, был внезапно осквернён. Сверху лампы, в центре всех таинственных хитросплетений, находилась некая полусфера, которую он по слабости зрения сперва принял за само округлое тело осьминога. Но, приглядевшись повнимательней, мистер Шоу вдруг осознал, что прямо из лампы на него будто уставился один единственный круглый глаз. Это было столь неожиданно, что он выронил лампу из своих сухих старческих рук, и она с грохотом тяжёлого молота обрушилась на дощатый пол.

Мистер Шоу не сразу поднял лампу — сперва он осушил целую кружку холодной колодезной воды. И лишь почувствовав, что старческое, сопровождаемое хрипами дыхание стало ровнее, он опустился на стул и потянулся за лампой. Старик принялся осматривать ту её часть, которая так сильно поразила его. Выпученный безумный глаз мифического циклопа, в свою очередь, воззрился на нового владельца лампы. Как оказалось, это была всего-навсего крышка, плотно закрывавшая круглое отверстие, куда, по-видимому, заливалось масло. Другое отверстие, поменьше, куда вставлялся фитиль, располагалось на небольшом носике и было плотно забито окаменевшей глиной. С одного бока лампу пересекала свежая царапина, оставленная лопатой рабочих.

С лампой в руках мистер Шоу просидел до самого вечера, пока солнце не начало клониться к закату и не засобирались рабочие. Как всякие суеверные данвичцы, они на прощание посоветовали ему избавиться от находки, окрестив её дурным наследием тёмных веков. Однако старик считал, что ему виднее, как распорядиться этим сокровищем, найденным в его земле. После некоторых усилий ему удалось открыть тугую крышку. Внутри лампы не было ничего, не считая сохранившегося, словно законсервированного до наших дней экзотического запаха какого-то благовонного масла, которое когда-то наливали в лампу. Тут же мистеру Шоу вспомнились бутыли с тёмным маслом, хранившиеся в погребе ещё со времён прадеда, построившего дом. С трудом престарелому калеке удалось отыскать и извлечь из погреба последнюю уцелевшую бутыль, надёжно закупоренную пробкой и запечатанную сургучом.

С осторожностью мистер Шоу пробил молотком отверстие для фитиля, куда вставил свёрнутый лоскут чёрной ветоши. Затем он откупорил бутыль и налил в лампу густое и тёмное масло. Его рецепт был похоронен с прадедом мистера Шоу, но само масло ничуть не изменилось за свой век. Старик затушил огонь в камельке, чиркнул спичкой и поднёс её к фитилю лампы. Крохотный огонёк занялся на пропитанной маслом ветоши. Словно нехотя пробуждаясь от вековечного сна, он приковывал к себе взгляд и завораживал. Затем он стал больше и осветил комнату тёплым светом. Время от времени из-за ярких всполохов и щелчков по стенам, дрожа, пробегали причудливые тени.

Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем мистер Шоу поймал себя на мысли, что огонёк больше не извивается и не даёт всполохов, а как будто застыл неподвижно. Тени же в комнате, напротив, находились в неясном движении — они колыхались и извивались, словно какие-то щупальца. Старик не мог отделаться от ощущения присутствия в доме чего-то чужеродного, тайно проникнувшего вовнутрь и пристально следящего за его одиноким обитателем своим пылающим взором. Мистеру Шоу стало не по себе, он живо вспомнил коварных огненных джиннов, выпущенных на свободу беспечными героями сказок «Тысячи и одной ночи» из своих темниц — медных масляных ламп.

Но вместе с тем в памяти мистера Шоу вспыхнули давно забытые воспоминания детства: они проплывали перед его глазами, одно за другим, словно всколыхнувшись неведомой силой из самых глубин его сознания. Он вспоминал, как ещё мальчишкой в свете свечи читал по ночам те самые сказки «Тысячи и одной ночи», как носился по зелёным полям и лугам Данвича, забегал вглубь чёрных лощин и гонял там козодоев. А порой даже поднимался на высокие холмы к каменным кругам, где палкой ворочал пожелтевшие кости, застилавшие всю землю. И на закате вслушивался в тяжёлые «вздохи», доносившиеся от центральных, круглых как стол, камней, воображая, что под ними, внутри холма, томятся в заточении ужасные и могучие джинны.

Затем мистер Шоу вспомнил, как горячо любимые родители, желавшие ему светлого будущего за пределами вымирающего Данвича, отправили его в Мискатоникский университет. Именно там он, будучи мечтательным юнцом, без устали штудировал книги по истории и мифологии античного мира, жадно поглощая открывшиеся ему удивительные знания. Но светлое будущее мистера Шоу затмила тень войны, где смерть безжалостно косила вех без разбору. Его она лишь зацепила своей косой, забрав правую ногу, но с ней она забрала и жизнь. Мистер Шоу вернулся домой на ферму в Данвиче, сломленный духом и изувеченный телом.

Из-за всех этих воспоминаний седобородому старику стало очень горько от того, что теперь он дряхлый и немощный, ковыляющий на костыле и доживающий в одиночестве свой век. И вспомнив детские сказки, в которые он так беззаветно верил, мистер Шоу захотел, чтобы освобождённый им из древней лампы джинн выполнил его желание. И он вскричал: «Да я бы голову свою отдал за то, чтобы опять, как в детстве, бегать на здоровых ногах!» В тот же момент яркий и недвижимый огонёк лампы погас, и старика окутали мрак и холод, такой же, какой он ощутил от лампы, впервые взяв её в руки.

Солнце уже вовсю припекало, застыв в безоблачном синем небе над одинокой фермой в Данвиче. Рабочие с трудом извлекали вёдра с мокрой глиной с почти шестиметровой глубины, когда из старого дома раздался отчаянный визг мальчишки, зашедшего проведать мистера Шоу. Побросав инструменты, рабочие ринулись к дому. Внутри царил необычайный полумрак, вся мебель была перевёрнута и поломана, а через холл тянулся свежий кровавый след, заканчивавшийся у двери в боковую комнату. Рабочие осторожно приближались к ней — рассохшиеся половицы скрипели под ногами, ещё больше нагнетая напряжение. Один толкнул тяжёлую дверь, и все вскрикнули от ужаса. Нечто невообразимое, лишь отдалённо напоминавшее человека, бросилось через всю комнату, выбило окно, и, выпрыгнув наружу, скрылось в лощине. Стая козодоев с тревожным стрёкотом взвилась в небо. Рабочие только и успели заметить огромную зубастую пасть, перепачканную кровью. В углу комнаты так и осталось лежать маленькое страшно изувеченное тельце.

Куда же делся хозяин фермы старый мистер Шоу — никто так и не узнал. Но и по сей день в Данвиче сторонятся заброшенной фермы, где в покосившемся доме лежит древняя бронзовая лампа. И шёпотом рассказывают об ужасном безголовом чудовище, что обитает в недостроенном колодце у чёрной лощины. По ночам оно выбирается из своей норы и тенью скользит на паре извивающихся щупалец между деревьев к холмам, чтобы с их вершин наполнять ночную тишину жутким воем.

Я Амброз Эглтон, хранитель маяка «Путеводная звезда». До меня его хранителями были мои отец и дед. Видимый издалека, он возвышается среди серых скал, открывающихся для обзора только при отливе, но коварно подстерегающих свою жертву под водой во время прилива. В течение века мимо маяка гордо проходили величественные корабли всех морей: во времена моего деда их было очень много, а в бытность отца стало значительно меньше. Сейчас корабли появляются совсем редко, и порой меня охватывает томящее чувство одиночества, словно я последний человек на земле.

Мрачной безлунной ночью, когда на воды, околдованные штилем, опускается туман, противотуманная сирена маяка одиноко завывает во тьме. И тяготящие меня воспоминания мелкими кривыми строчками ложатся на последние страницы журнала смотрителя маяка. Технический прогресс неумолимо движется вперёд, и потребность в моей профессии постепенно уходит в небытие. Холодные механизмы заменяют человека, и вместе с ним с маяков уходит душевная теплота, веками служившая путеводным лучиком света во тьме для кораблей, бороздивших в ненастье морские просторы. Однако это не единственная причина, по которой я собираюсь покинуть маяк «Путеводная звезда».

В этой истории роковым образом переплелись судьбы маяка, меня самого и моего отца, пропавшего без вести в одну из таких ночей. Я никогда не забуду его заботливые руки, твёрдые как скала, но тёплые как волны южного моря. И его глаза, отражавшие приветливый свет маяка, навсегда останутся в моей памяти. Половину своей жизни отец провёл в море на торговых кораблях, и однажды, познакомившись с моей матерью, решил остепениться. Не в силах расстаться с морем, он поселился с ней на самом краю материка в небольшом рыбацком городке, где когда-то прошло его детство и началось моё. Сперва, занявшись рыболовством, отец не покладая рук трудился на благо нашей маленькой семьи, вкладывая каждую заработанную монету в обустройство дома, доставшегося ему в наследство, расширение хозяйства и моё воспитание. Но однажды он переменился. Это произошло, когда с маяка «Путеводная звезда» пришло известие о смерти моего деда. «Море забрало его» — единственная фраза, которую отец проронил тогда. Затем он перебрался на маяк, оставив нас с матерью, хоть и полностью обеспеченными и ни в чём не нуждавшимися, но сильно тосковавшими по нему, даже несмотря на то, что он навещал нас, хоть и очень редко.

Достигнув совершеннолетия, я решил пойти по отцовским стопам и для начала устроился на рыбацкий катер. Каждый вечер, возвращаясь в порт, с тоской в сердце я наблюдал свет маяка, пока однажды не получил приглашение отца помочь ему на «Путеводной звезде». Так, промозглым августовским утром, моя лодка причалила к огромному серому колоссу, одиноко возвышавшемуся над свинцовой гладью моря. На каменной пристани меня ждал отец: его могучая фигура и безумный взгляд внушали страх, но мягкость рук не изменилась и навевала воспоминания о счастливом детстве. С этого дня я перебрался на маяк. Осваивая обязанности его хранителя, я зачастую исполнял роль посредника между отцом и континентом. Из порта мне приходилось переправлять на маяк крепко заколоченные ящики, получаемые у личностей сомнительного вида. Чаще всего это был один человек: средних лет, крайне эксцентричный, с острыми усиками и огромным лбом, неизменно одетый в строгий костюм тёмных тонов с высоким воротничком — пережиток далёкой Викторианской эпохи. При первой встречи он назвался Сетом Делавэром, и впоследствии мы ни разу не обмолвились и словом.

Получая свои посылки, отец запирался в кабинете, занимавшим верхнюю часть маяка, и, казалось, вновь превращался в затворника. Однажды, помогая втащить очередную посылку, отличавшуюся большим весом, я наконец-то смог проникнуть в его тайную обитель, куда до этого путь мне был закрыт. Стеллажи книг стройными рядами высились от самого пола до потолка, иногда фолианты перемежались артефактами невероятных форм. Несколько столов были завалены кипами бумаг, лежавших в опасной близости от причудливых масляных ламп. Интерьер кабинета, по-видимому, являлся наследием не одного хранителя маяка, и многое из этого принадлежало ещё моему деду, которого я никогда не видел и о котором практически ничего не знал. Отцовская ветвь родословной вообще представлялась для меня загадкой.

Так и в этот раз, получив, наконец, тяжёлый ящик в своё распоряжение, отец запер за мной дверь, из-за которой немедля раздались звуки ломаемых досок. Вечером того же дня на воду лёг туман, но отец не показывался из своего кабинета, и я поспешил сам включить противотуманную сирену. Спускаясь по лестнице, я обратил внимание на странные отблески света под дверью кабинета, из-за которой доносились еле различимые напевы, заглушаемые рёвом сирены. Неведомый мотив напоминал религиозные песнопения тибетских жрецов, в какой-то момент мне даже почудился сладковатый аромат благовоний.

Последующие несколько дней поведение отца было до крайности странным, он то находился в прострации, то приходил в возбуждение и пытался мне что-то рассказать, но в тот же момент его взгляд мерк, и он вновь погружался в свои раздумья. Кончилось всё это тем, что одним утром отец попросил меня вернуться на неделю к матери в город, оставив его на маяке одного. Несмотря на все подозрения, связанные с его просьбой, я исполнил её, о чём впоследствии пожалел. На четвёртый день моего пребывания в городе погода начала портиться, и уже к вечеру все прибрежные воды окутал необычайно густой туман, закрывший свет маяка. Вопреки правилам безопасности противотуманная сирена не была включена, и волнение среди горожан начало возрастать. В течение четверти часа была снаряжена лодка, в которой разместилось трое человек, включая меня.

Найти маяк в таком густом тумане было крайне сложно, но всё же лучи наших фонарей высветили призрачный выступ скалы, на которой возвышался маяк. Недоумение охватило нас ещё на подходе, когда наши глаза не уловили ни единого проблеска огней маяка: сам по себе туман не мог противостоять мощному лучу света, и все поняли — «Путеводная звезда» погасла. Однако недоумение наше возросло, когда на маяке не обнаружилось смотрителя. Все вещи отца лежали на своих местах, кабинет не был заперт и всё ещё хранил следы недавнего пребывания в нём хозяина: даже чайник, стоявший на плите с потухшими, а вернее потушенными водой, угольями оказался ещё горячим. Отец исчез, и, поскольку также исчезла одна лодка, мы предположили, что на маяке произошла какая-то поломка, и, не сумев с ней справиться, он отплыл на лодке в город и заблудился в тумане. Но внимательно осмотрев механизмы маяка, мы отбросили это предположение, поскольку его огни и противотуманная сирена были в полной исправности и попросту выключены. Восстановив необходимую работу маяка, мы обследовали его ещё раз, и, убедившись, что смотрителя нигде нет, двое сопровождавших меня поспешили вернуться в город, где, как оказалось, тот так и не появлялся. Ужасная мысль закралась в мою душу — в таком тумане лодка отца могла наскочить на скалы.

Всю ночь я провёл в нервном ожидании на маяке, но отец так и не появился. Как только под утро пелена тумана спала, было снаряжено несколько лодок с баграми, которые в течение всего дня обследовали прибрежные территории. Однако ни тела, ни обломков лодки найдено не было — они исчезли бесследно. Тогда-то мне и вспомнились слова отца о смерти деда — «Море забрало его». Лишь сейчас я задумался, почему похорон деда так и не было. Выходит и он, и отец пропали в море, но каким образом и почему? Что значат эти совпадения? Вопросы эти не давали мне покоя, и ответ на них я решил искать в кабинете смотрителя маяка.

Перед своим исчезновением отец навёл порядок в кабинете: кипы бумаг исчезли, а вместе с ними и некоторые книги — в глаза бросились пустовавшие места на стеллажах. Хотя остальные вещи, в том числе и причудливые статуэтки, остались на своих местах. Последние представляли собой тотемы, вырезанные из кости, мыльного камня или дерева. Но фантазия каких туземцев могла соединить воедино образы морских обитателей и людей? Одни статуэтки изображали человеческие тела с осьминогами вместо голов и крыльями летучих мышей, другие — лягушек и рыб с антропоморфными чертами, третьи — морских звёзд на бочкообразных тельцах с веерообразными плавниками, а четвёртые вообще являлись клубком щупалец с множеством глаз, ртов и всевозможных конечностей.

Литература, соседствовавшая с удивительными статуэтками, в основном представляла собой географические заметки или была посвящена морским путешествиям, истории континентов и народов, а также их мифологии. Обособленно стояло несколько томов сомнительного содержания на тему оккультизма и эзотерических учений на незнакомых мне языках.

Но больше всего моё внимание привлёк массивный шкаф, изготовленный, по-видимому, из эбенового дерева и обшитый медью. Он напоминал своим видом саркофаг. К сожалению, он оказался запертым. В ящиках столов ключа к нему не нашлось, скорее всего, он пропал вместе с отцом. Однако в одном из ящиков я обнаружил конверт, подписанный моим именем. Записка в нём содержала лишь одну строчку — «Омут Шогготов, я должен прервать проклятие, тяготящее наш род». Это послание отца лишь добавило мне вопросов. Что за проклятие — как представитель рода я должен был знать о нём — и что ещё за Омут Шогготов? Всё это не давало мне покоя, и я проводил в раздумьях бессонные ночи, поднимаясь на вершину маяка и вглядываясь в морские дали, сливавшиеся с чёрными небесами, усыпанными звёздами.

После почти двух изнурительных недель на маяке я, наконец, решился вернуться в город, чтобы навестить мать. Проведя у неё весь день и собравшись ещё до заката вернуться на маяк, я зашёл по дороге в местную пивнушку. Расположившись в одиночестве и тишине подальше от шумной компании вернувшихся с работы рыбаков, я не мог не заметить их косые взгляды. Судя по долетавшим до меня обрывкам фраз, они обсуждали исчезновение моего отца. В какой-то момент мои уши уловили фамилию Делавэр. Тут же в памяти вспыхнул эксцентричный образ типа, который чаще всего присылал отцу загадочные посылки. С решительным видом я подошёл к сразу же затихшей компании и с напором заметил, что слышал, о чём они говорили. На лицах рыбаков читалась неприязнь, однако, всё же понимая моё душевное состояние, один из них произнёс:

— Ты ведь знаешь, что и твой отец, и твой дед пропали с маяка при одинаковых обстоятельствах? Оба они перед этим общались с Сетом Делавэром, а о нём здесь ходит недобрая молва.

Я поинтересовался, как найти Делавэра, но, отвернувшись, рыбак лишь бросил:

— Он сам тебя найдёт.

Каково же было моё удивление, когда на пристани я действительно увидел Сета Делавэра. В закатных лучах его фигура казалась объятой пламенем и выглядела поистине демонической. Без лишних слов он протянул мне визитку со своим адресом и поспешил скрыться за ближайшей чередой домов. «Сет Делавэр — какое странное имя, — думал я, рассматривая визитку. — Имя египетского бога зла». Спрятав визитку во внутренний карман куртки, я поспешил отчалить: уже опускались сумерки, и я не имел права медлить.

Охраняя огонь маяка всю ночь, я беспрестанно клевал носом. Перед внутренним взором проносились отрывочные сновидения, похожие на наркотические галлюцинации. Мне грезились русла подземных рек, ведущих в огромные гроты, где бурлили, перемещались и пузырились какие-то чёрные массы. Они устремлялись вверх, к основанию самых глубоких колодцев, и, когда казалось, что они вот-вот вторгнутся явственным ужасом в земной мир, я просыпался, вздрагивая и обливаясь холодным потом. Так, наконец, на горизонте забрезжил рассвет, и, выключив огонь маяка, я в дикой усталости рухнул в кровать и провалился в забытье, к счастью, лишённое всяких сновидений.

Проснувшись ближе к полудню, я вспомнил о «приглашении» Сета Делавэра и всё ещё с затуманенным сознанием начал собираться. Его дом, как оказалось, располагался на окраине города. Двухэтажное строение, под стать своему хозяину, имело вид крайне эксцентричный: в нём гротескно слились различные архитектурные стили. Я взошёл на порог и постучал медным молоточком. Его отголоски резонирующим эхом разнеслись по дому. Дверь медленно отворилась, и Делавэр, разодетый в тёмно-синий бархатный шлафрок, жестом пригласил меня войти. Мы расположились в гостиной, освещённой пылающим камином, и он начал разговор:

— Вас привели ко мне поиски отца. Я был хорошо с ним знаком, и с вашими дедом и прадедом тоже.

На вид Делавэру было не более сорока лет, поэтому его абсурдные слова вызвали у меня подозрения, что этот тип наверняка не в своём уме. Вообще весь его образ приводил меня в какое-то беспокойство.

— Я душеприказчик вашего рода. Во всех отношениях, — продолжал он. — Вы наверняка не знаете, кем были ваши предки, и ваш отец настойчиво просил меня никогда не рассказывать вам ни о них, ни об их делах.

Я вопросительно взглянул на Делавэра.

— Ваш отец хотел исправить содеянное его предками, но раз и вы, и я здесь, то ему это не удалось, — голос Делавэра вибрировал в унисон со всем домом, казалось, что мы находимся в каком-то ином мире, с другими физическими законами, где я был лишь безмолвным гостем. Я не мог понять, что именно пугало меня в его лице. Оно казалось каким-то неестественным. Делавэр продолжал:

— Однако я не смею нарушать Клятву и, тем более, противоречить Закону, но и не могу ослушаться вашего отца. Вы, как его наследник, тоже несёте на себе Клятву и обязаны выполнить её условия.

Делавэр прервался, мне казалось, что он вслушивается в вибрации собственного голоса, тонущего в тишине большого дома, но, видимо, он слышал нечто другое, недоступное моему слуху, поскольку уже в следующее мгновение он поспешно вытащил из кармана шлафрока металлический ключ и, передав его мне, проговорил:

— Вы найдёте ответы на свои вопросы, но сейчас вам пора.

Стоя в недоумении уже на крыльце, за захлопнувшейся дверью, я принялся рассматривать ключ: массивный медный, он был покрыт какими-то письменами, извивающимися и закручивающимися в спирали. Похожими письменами была испещрена медная оковка огромного шкафа-саркофага в кабинете смотрителя маяка. В надежде, что ключ откроет мне секреты, хранившиеся в нём, я поспешил в сторону пристани и спустя час уже плыл на лодке к маяку. Выполнив с наступлением темноты свои обязанности смотрителя, я спустился в кабинет, вставил ключ в замочную скважину и повернул до упора. Раздался щелчок, створки саркофага подались вперёд, и из тёмного проёма потянуло приторным ароматом благовоний. Раздвинув обе створки, я осветил фонарём внутренности шкафа — передо мной оказалась святая святых служителя некоего культа. Задняя стенка была украшена чёрным полотном с изображением некоего символа, в изгибах немыслимой геометрии которого угадывались всё те же причудливые письмена, что были на ключе. Перед полотном стоял вырезанный из камня осьминогоголовый идол, похожий на туземные статуэтки на стеллажах. По обе стороны от него располагались ещё два идола поменьше размером. Один, с чертами рыбы и лягушки, крепко обхватывал человеческими руками резной посох; второй, имевший женские антропоморфные черты, поражал массой щупалец, соединённых перепонками. Перед триадой этих языческих идолов стояла бронзовая кадильница, источавшая благовонные ароматы.

Ещё одна находка ожидала меня в нижнем отделении шкафа — папка с бумагами. Помимо неё там же хранилась пара сосудов с какими-то эссенциями. Один представлял собой банку из тёмного стекла с металлической крышкой, к которой был приклеен пожелтевший клочок бумаги со странной надписью «Zkauba». Судя по исходившему от банки дурманящему аромату, это было благовоние. Второй же сосуд, выполненный из алебастра, напоминал своей крышкой в форме кошачьей головы египетский каноп и содержал какую-то бурую мазь. От запаха благовоний мне стало дурно, и, приоткрыв окно, я перенёс на стол папку с бумагами. Их было сравнительно немного по сравнению с теми горами бумаг, что мне довелось видеть в кабинете ранее, всё же остальное, вероятно, было либо уничтожено отцом, либо перешло к Сету Делавэру.

Часть бумаг, судя по почерку, принадлежала руке моего отца, остальные же были написаны тремя различными людьми. Эти записи были отнюдь не скучной беллетристикой, а подробнейшим сводом обрядов поклонения неким Владыкам Древности или же просто Древним. «Культ Ктулху» — значилось на потрёпанном титульном листе. Это же имя часто встречалось и в самих записях, наряду с двумя другими — Дагона и Гидры, благоговейно именовавшимися Отцом и Матерью, в то время как первый, видимо, почитался верховным Божеством. Значит, догадался я, именно эту языческую триаду изображали каменные идолы, которым в туманные ночи возносил молитвы мой отец. Неужели и он, и, судя по записям, его предки, были поклонниками какого-то туземного культа?! Мысль эта уже давно начала закрадываться в моё сознание и всякий раз я отвергал её, но открывшиеся факты лишь подтверждали мои домыслы. В контексте этого, мне стали более ясны причины того, что наша семья никогда не посещала христианскую церковь и не отмечала соответствующих праздников, даже Рождество проходило скорее как тихий семейный вечер. Но дальше этого дело не заходило, в детстве я никогда не замечал, чтобы мой отец проводил какие либо таинственные обряды или хотя бы читал тематическую литературу. И тогда я вспомнил тот злополучный день, ознаменовавшийся смертью моего неизвестного деда, после которого отец переменился. «Море забрало его» — фраза, слетевшая с губ отца, сейчас приобретала для меня зловещий смысл.

Я погрузился в записи, вчитываясь в каждую строчку. Имена и ритуалы, разворачивавшиеся перед моим взором, не походили ни на одну священную мистерию мира, а молитвы, или скорее заклинания, и вовсе поражали — нагромождения гласных и согласных образовывали некие гортанные завывания, какие не были свойственны человеческому речевому аппарату. Из их числа было и имя Ктулху, выговорить которое мне удалось лишь с третьей попытки, в то время как имена месопотамского Дагона и греческой Гидры у меня затруднений не вызывали. Этим трём богам возносились нечеловеческие молитвы и приносились человеческие жертвы. А также давались мистические клятвы.

«Клятвы!» — вспомнились мне слова Делавэра, но поразмыслить над этим как следует мне не удалось — в тот же момент на одной из страниц в глаза бросилось — «Омут Шогготов». Я жадно впился в строки, в которых обнаружилось это словосочетание. В отличие от остальных записей, эта не содержала каких-либо разъяснений и пояснений, лишь чёткие шаги ритуала и заклинание, после которого следовала фраза: «Когда в воздухе замрет отголосок последнего слова, соверши Знак Киш и погрузись в Омут Шогготов».

Большего я не мог вынести, невыносимая усталость одолевала меня. Я убрал бумаги в папку, с трудом поднялся, отчего в глазах всё поплыло, и сделал лишь пару шагов по направлению к шкафу, чтобы закрыть распахнутые дверцы, как рухнул без сознания на пол. Но казалось, что моё падение на этом не прекратилось, и мне грезилось, что с головокружительной скоростью я низвергаюсь в невероятно глубокий колодец, мимо меня пролетают выложенные из камня стены. В какой-то момент их стала покрывать чёрная аморфная масса, и тысячи глаз возникали в ней, и сотни пастей её разверзались в хищных рёвах, она тянула ко мне свои протуберанцы. И когда они вот-вот должны были коснуться меня, видение померкло, и я ощутил что лежу на жёстком холодном полу.

Осознание реальности постепенно начало приходить ко мне, лучи восходившего солнца проникали в окна, я попытался встать и на полусогнутых ногах побрёл выполнять обязанности смотрителя маяка. После приготовленного на скорую руку завтрака, выпив согревающую и бодрящую кружку крепкого кофе, я, наконец, полностью пришёл в себя и, выбросив из памяти жуткое ночное видение, возвратился к размышлениям об открывшемся накануне секрете моих предков. Во что бы то ни стало, мне было необходимо узнать, чем являлся этот самый Омут Шогготов, и, поскольку в папке с записями ответа не было, я принял решение искать его у «душеприказчика». Через полтора часа, я уже стоял на пороге дома Делавэра, и вновь стук дверного молоточка разнёсся неестественным эхом. Для открывшего дверь хозяина дома, моё появление, казалось, не было неожиданностью.

Наш разговор начался уже в коридоре:

— Что такое Омут Шогготов? — напрямую спросил я.

Сет тяжело вздохнул:

— Безумный араб Абдулла Аль-Хазред считал Шогготов результатом наркотических видений, столкнувшись с которыми люди теряли душу, то есть сходили с ума.

Ни имя, ни название, упомянутые Делавэром, ничего не говорили мне, и, заметив это, он на мгновение умолк, а затем продолжил:

— В видениях, описываемых Ибн-Шакабао в «Грёзах Долины Пнакт», он однажды оказался у края огромного колодца, где в неутолимой жажде бурлили Шогготы, отсюда и название Омут Шогготов. Согласно же «De Vermis Mysteriis» Аббата Бартоломью, Шогготы являются аморфными порождениями самых глубоких Областей Подземного мира, их тела покрывают стены жертвенных колодцев и тоннелей, ведущих в них. Шогготы ловят потоки крови жертв, которые проливаются в эти колодцы, и поглощают её, а кровь, как известно, обитель души. Так же и судьба многих путешественников, искавших забвения или дерзнувших вторгнуться через колодцы в Город меж полюсов, оканчивалась в хищных пастях этих паразитов.

— Чего же в этом Омуте искал мой отец? — задумчиво произнёс я, выслушав всю эту чепуху.

— Явно не забвения, — заметил Делавэр.

— И вы в самом деле верите, что мой отец в действительности мог совершить какой-то ритуал и попасть в этот самый Омут Шогготов? — я устремил взгляд на застывшее лицо собеседника.

— Важнее, верите ли в это вы? — его губы дрогнули в неком подобии улыбки.

Ранее мне уже пришлось поверить в то, что мои предки оказались поклонниками Древних Богов, но на то были основания, а верить в какие-то предрассудки неизвестных авторов, упомянутых, а, может быть, и выдуманных сумасшедшим Делавэром, без каких-либо доказательств я не собирался. И тут в мою голову закралась дерзкая мысль: исполнить языческий ритуал, прочитанный накануне, ведь я ничего не теряю, но, возможно, мне удастся найти отца. Решимость всё возрастала, и с этой мыслью я вернулся на «Путеводную звезду», а с наступлением сумерек, включив маяк, приступил к воплощению задуманного. Я вновь перечитал записи о ритуале. Первой ступенью была семидневная подготовка: мне надлежало поститься и бодрствовать, проводя ночи в молитве перед тремя идолами, и, тем самым очиститься телесно и духовно, добившись единения с Владыками Древности.

Неделя подготовки выдалась тяжёлой. Количество еды я сокращал постепенно, но всё равно ощущал апатию и частую головную боль. Чтобы не заработать проблем с желудком, я стал пить много воды, и через несколько дней почувствовал себя лучше. Головные боли прошли, апатия сменилась умиротворением, появилось ощущение лёгкости, и я даже почувствовал прилив сил, хотя ещё недавно с трудом справлялся со своими обязанностями на маяке. Ночные бдения, похожие на продолжительные медитации, тоже оказали на меня удивительное влияние. Каждую ночь я зажигал в бронзовой кадильнице перед триадой идолов благовония из склянки с надписью «Zkauba». Это действо я сопровождал усердными попытками чтения неудобопроизносимых заклинаний, к которым быстро подобрал ключик, вспомнив, какие напевы разносились из закрытого кабинета отца. Акцентируя своё внимание на гласных и переходах согласных в строках заклинаний, при некоторой практике, я смог воспроизвести слышанный ранее речитатив на длительных выдохах. От этого мой разум, одурманенный дымом благовоний, погружался в транс, и каменные идолы высились передо мной колоссами, наполнялись мистическим свечением, подобным арктическому сиянию, и оживали. Они медленно плыли средь мириад звёзд в чёрной космической бездне и нашёптывали мне о далёких мирах, сотворённых Владыками Древности, об их могуществе и мудрости, заключённых в оковах сна, и о грядущем пробуждении.

Наконец семь дней миновали, и моя подготовка была завершена. Настало время ритуала. Ещё с самого утра небо затянули облака, а к полудню воды, окружавшие маяк, сковал штиль. Следуя прочитанным указаниям, я провёл большим пальцем по лбу, вверх от бровей, нанеся на кожу бурую мазь из алебастрового сосуда. Через несколько минут область лба начало жечь, краски окружавших меня предметов стали ярче, а три идола вспыхнули мистическим свечением как в моих видениях. Вероятно, мазь содержала некий алкалоид, от которого у меня начались галлюцинации, но это меня не могло остановить, и я поспешил к основанию маяка на пристань.

Оказалось, что к вечеру на воду лёг густой туман, как и в ночь исчезновения отца. Тем не менее, я решил не включать противотуманную сирену, иначе она заглушала бы меня. Однако огонь на маяке я предусмотрительно зажёг, тем самым, оставив путеводную нить в лабиринте тумана. Отвязав лодку и сориентировавшись по компасу, я отчалил. Туман был настолько густой, что даже при сильном свете фонаря в приделах вытянутой руки не было видно ни зги, так что через пару десятков футов даже огонь маяка стал меркнуть. Оставив вёсла, я встал в небольшой лодке, и, вынув из-за пазухи лист с текстом ритуала, сделал глубокий вдох, за которым наполнил туман мистическими вибрациями. Как только вновь воцарилась тишина, я вознёс руку, складывая пальцы в причудливом знаке, отчего пелена как будто ожившего тумана пришла в движение и сперва расступилась в стороны, а затем медленно обвилась вокруг лодки, сделав свет фонаря еле различимым.

Я опустился в лодку, пытаясь нащупать металлический корпус фонаря, но к своему ужасу задел его рукой. Издав гулкий всплеск, он погас навсегда. Окутанный туманом, в кромешной тьме, я не видел ничего, казалось, что всё, включая моё тело, растворилось в чёрной бездне, и остался лишь разум, погружённый в забвение. «Неужели мою душу поглотили Шогготы, и я теперь вечно буду пребывать в пустоте?!» — с этой мыслью я невольно закрыл руками лицо. Однако именно это действие дало мне понять, что тело моё всё ещё существует, а значит, окружавшая меня тьма была порождена всего лишь туманом и ночной мглой. Я отнял руки от лица, оставив глаза закрытыми, и в то же мгновение заметил, как от меня далеко вперёд протянулась фосфоресцирующая дорожка. Это не было ни сиянием луны, ни огнём маяка — дорожка была тем же мистическим свечением, какое исходило от идолов. Не открывая глаз из-за боязни, что видение исчезнет, я осторожно нащупал вёсла и двинулся по намеченному пути.

Казалось, я плыл вечность. Уж чего здесь не существовало, так это времени, нельзя было понять бежит ли оно или же тянется из-за однообразности видения. Однако, в какой-то момент, впереди появился новый источник сияния, я налёг на вёсла и вскоре причалил к островку. Вернее, лодка моя села на мель и вёсла упёрлись в жёсткий грунт. Встав, я наконец осмелился открыть глаза, но видение сияния не пропало — далеко вперёди раскинулась водная гладь, лишь слегка окутанная туманом. Я перекинул через край лодки ногу и попробовал мыском ботинка грунт. Он представлял собой ровную скальную породу, покрытую несколькими дюймами воды. Выбравшись из лодки и твёрдо встав на обе ноги, я окинул взглядом берег островка. Невдалеке виднелся какой-то движущийся продолговатый объект. Осторожно ступая, чтобы обезопасить себя от скрытых под водой провалов, я приблизился к нему — это оказалась мерно раскачивавшаяся небольшая лодка, похожая на мою. На её борту, обращённом в мою сторону, поблёскивала медная табличка с выгравированным ромбическим символом звезды, увековечившая когда-то столетний юбилей маяка «Путеводная звезда».

Сомнений не возникало. Это была та самая лодка, пропавшая с маяка вместе с отцом! Видимо он, как и я, приплыл к этой скале. Следовало немедленно приступить к его поискам. Вынув из кармана компас, чтобы сориентироваться и отметить расположение лодок, я к своему ужасу заметил, что его стрелка бешено вращалась по кругу. По всей видимости, я находился в зоне какой-то геологической магнитной аномалии. Тем не менее, я двинулся в предполагаемую глубь островка, периодически оборачиваясь, чтобы свериться, на сколько я отошёл от берега и не сбился ли с маршрута по отношению к лодкам.

Вскоре моё обоняние уловило какой-то неприятный запах. По мере продвижения он становился всё ощутимее и представлял собой смесь гнили и миазмов разверзшейся могильной бездны. Я настолько был увлечён этим новым маяком, что совсем забыл о необходимости сверяться с ориентирами, а когда же спохватился и обернулся, то позади меня простиралась лишь сияющая гладь. Меня охватила паника. Я не просто потерял ориентиры, я вообще не имел понятия, где находится берег с лодками, без которых невозможно было возвращение. «А возможно ли оно было вообще?» — пронеслась в голове пугающая мысль. Я абсолютно не понимал, в какой стороне маяк, не говоря уже о том, что сомневался, в каком мире сейчас нахожусь. Тут же вспомнились слова Сета, что дерзнувший вступить в Омут Шогготов должен либо сгинуть в нём, либо пройти через него до конца, и обратной дороги нет.

Я стоял, окружённый сияющей водной гладью, и как идиот крутился то в одну, то в другую сторону, пока, наконец, не решил идти на единственный ориентир — запах. С каждым шагом он усиливался, перерастая в нестерпимый смрад. Вскоре впереди показался какой-то длинный гребень, выступавший из воды примерно на фут и протянувшийся на добрую сотню. Рядом различалось тёмное пятно, я ускорил шаг, закрывая рот мокрым рукавом, хоть как-то спасавшим от мерзкой вони. По мере приближения в пятне стали угадываться человеческие очертания, и я, не веря своим глазам, узнал в нём могучую фигуру отца. Он стоял в нескольких шагах от гребня, из-за которого периодически вырывались яркие всполохи.

— Отец! — прокричал я срывающимся голосом, но он поднял руку и приложил вытянутый палец к губам, требуя тишины.

— Я искал тебя, я говорил с Делавэром, провёл ритуал, я… — я остановился перед серой фигурой, выделявшейся на фоне льющегося из-за гребня сияния. Странная чёрная тень тянулась от отца.

— Амброз, сын мой, ты подвергаешь себя огромной опасности, находясь здесь, — каким-то неестественным голосом промолвил отец. — Я бросил вас, но я лишь хотел оградить вас от ужасного наследия моих предков. Они дали клятву Древним, но ни я, ни мой отец, не смогли выполнить её аморальных условий, и мы дерзнули разорвать её. Но цена была слишком высока. Мы оказались слишком слабы и дерзки, — фигура отца поблекла и слилась с тенью.

— Беги, Амброз, мы не смогли пройти через Омут Шогготов, и тебе не пройти! — чёрная тень скользнула за гребень, но, вопреки словам отца, я бросился за ней.

Ибн-Шакабао, один из немногих когда-либо живших, способен понять тот безграничный ужас, который мне пришлось испытать, когда, перешагнув гребень, я подбежал к такому же, резко заворачивавшемуся и опоясывавшему огромный круглый провал. Гигантский зев бездны разверзся посреди этого священного знака, оставленного Древними богами. Волна смрада обдала меня, когда из невообразимых глубин вместе с ярким сиянием вырвался вздох Подземного мира. В голове помутилось, горло сдавило удушье, ноги подкосились. Выложенные камнем стены гигантского колодца отвесно уходили вниз — туда, откуда прямиком ко мне устремляла свои протуберанцы мерзкая чёрная масса, пузырившаяся и ревевшая тысячами хищных пастей.

— Беги, Амброз! — раздался откуда-то снизу дикий вопль пленённой души.

Я смутно помню, как бежал прочь, всхлипывая и надрывая лёгкие, но в моей памяти навсегда запечатлелся хищный взгляд устремившихся на меня сотен глаз, когда из глубин древней бездны в космическом сиянии возник невероятных размеров чёрный колосс. Заполнив мою душу ужасом, он не оставил в ней места для воспоминаний о чудесном спасении, я помню лишь что смог добежать до лодки и отчалить, когда холодная волна, отправленная мне обрушившейся на островок гигантской массой, накрыла деревянную лодчонку.

Очнулся я уже в материнском доме. Старушка сидела у моей кровати в окружении знакомых. Я был спасён. Её счастью, как и моему, не было предела, и, находясь в тёплой ярко освещённой комнате, я не желал возвращаться к давящим воспоминаниям о произошедшем, сочтя их очередным жутким сновидением, вызванным телесными и душевными истязаниями в одиночестве на маяке. Как рассказали мне позднее, в тот роковой вечер со мной повторилась история отца: на воды лёг густой туман, закрывший свет молчавшего маяка, и отправленная на него экспедиция обнаружила «Путеводную звезду» заброшенной, с отключёнными огнями и противотуманной сиреной. К утру туман рассеялся, и уже новая экспедиция начала мои поиски. Она обнаружила меня еле живого, но крепко цепляющегося за обломок лодки, прибитый волнами к берегу.

Причины, побудившие меня в тот вечер оставить маяк и выйти на лодке в море, впоследствии разбившейся о скалы, остались для всех неизвестными. Доктор, наблюдавший за мной, сказал, что к этому привели мои переживания из-за потери отца. А рыбаки из пивнушки в один голос твердили, что мистическим образом я повторил судьбу своих предков, и что это результат общения с Сетом Делавэром, которого, кстати, больше никто не видел. Также для всех останутся неведомы истинные причины, побудившие меня вновь вернуться на маяк, а затем перебраться вместе с большим деревянным саркофагом, обшитым медью, в тихий городок с поэтичным названием Провиденс, издревле служивший приютом для приверженцев различных культов и верований, где меня уже ожидает «душеприказчик».

Лишь я один знаю, что причина всего этого заключалась в небольшой медной табличке с выгравированным на ней ромбическим символом звезды, уцелевшей на обломке лодки, за который я цеплялся, плавая в холодных водах.

2013

А вот и Харрис. Я сердечно поприветствовал своего давнего друга, обнял, похлопал по плечу. Сколько же мы не виделись? Я спросил его об этом. Одиннадцать лет, он полагал, а как по мне, то и все двенадцать. Он ничуть не изменился. Все такой же молодой и обаятельный мужчина, сражающий наповал своим умением говорить и держать себя. Не то что я: я здорово постарел за то время, что мы не виделись, и он это заметил. Он также не преминул сказать, что и взгляд мой потускнел — не от болезни, нет, но во взгляде моем больше нет былой искры. Ах, если бы мой милый друг знал только, в чем причина моего преждевременного увядания! Но я не могу позволить себе поведать ему об этом, как бы страстно он ни просил меня. Ибо, зная натуру Харриса, натуру истинного искателя приключений, я, дав ему толику лишней информации, рискую натолкнуть его на мысль о новой авантюре, способной бросить его в силки смертельной опасности.

Мы некоторое время беседовали, он говорил о своей жизни в Оклахоме. Ничего примечательного в его повседневной жизни нет: женат, есть сын и дочь, не родные — дети жены от первого брака; работает в библиотеке, пишет литературоведческие трактаты, хотя литература его мало занимает в последнее время: в Оклахоме она скучна и непримечательна, как и все прочие виды искусства, как и все течение жизни. То ли дело Аркхем с его богатой библиотекой старинной литературы, содержащей многочисленные ветхие тома о потустороннем и неизведанном. То ли дело жизнь в Аркхеме, где каждый дом овеян тайной, где каждый шаг может привести тебя к неминуемой гибели, и не от человеческой руки. Похоже, мой друг склонен романтизировать, похоже, он чересчур гиперболизировано и, возможно, даже гротескно воспринимает обыденность своей малой родины — некрупного городка Аркхема, что недалеко от Бостона. Я сказал ему об этом, он — запротестовал. В его тихой размеренной жизни не хватает теперь риска, приключений и страха. Ну ничего, если уж мой дорогой друг желает изведать страх, то я ему поведаю о том, что заставило меня покрыться на одну треть седыми волосами в свои тридцать четыре года!

Дорогой Лестер!

Не так много времени прошло с момента отправки моего последнего письма, однако я ощущаю острую необходимость сообщить тебе об одной находке, которая, надеюсь, заинтересует тебя так же, как она заинтересовала меня. Но не один лишь интерес заставляет меня второпях писать эти строки, но больше — страх, который гложет меня днем и ночью и о причине которого я не могу поведать больше никому: ни беременной Маргарет, щадя ее здоровье и здоровье нашего малыша, ни тем более старине Дарси, щадя его эмоциональное состояние, и без того весьма нестабильное. Меня тревожит и будоражит мое воображение то, что я узнал из документа, который мы с Дуэйном обнаружили менее недели назад в выкупленном нами доме в том городке недалеко от Аркхема, который после длительно забытья наконец начинает понемногу оживать благодаря притоку денег производителей рыбных консервов. Сомневаюсь, что кому-то из твоих и моих современников ведомо истинное название этого порта, который сейчас именуют городом Дьявола (вероятно, по названию рифа Дьявола, который был разрушен в 1928 году, но упоминания о котором все еще имеются в легендах наиболее неразвитых рыбацких деревень); однако в документе, который я приведу ниже, говорится, что его имя — Иннсмаут. Впрочем, и документом эти бумаги назвать сложно, так — записки сумасшедшего. В нашей новой недвижимости, Лестер, мы нашли, помимо всего прочего, дневник некоего Рэнделла Уивера, и текст его я хотел бы привести тебе полностью. Вот он, переписанный мною этой бессонной ночью:

Быть первым далеко не всегда почетно. Одно дело, если ты впервые производишь картографирование побережья Южной Америки, совсем другое, если твое судно — впервые же в истории мореплавания — сталкивается с останками исполинского головоногого моллюска. Еще хуже — если это происходит в полный штиль, когда судно дрейфует в тумане, а на борту у тебя находится молодой и дотошный натуралист.

— Хорошо, пусть вытаскивают, — отмахнулся капитан Роберт Фицрой. — Но скажите ему, Уикем: при первых же признаках разложения я велю выбросить кракена за борт. Даже мое увлечение естественными науками имеет пределы.

Разумеется, сам он не сдержался и вышел посмотреть. В конце концов, уж если и существует нечто безграничное, так это любопытство.

То, что матросам удалось вытащить из воды, выглядело довольно странно. Бугристые бурдюки черного цвета, от одного до шести футов в диаметре, с явно выраженными глазами, причем значительно более крупными, чем у обычных осьминогов. А вот щупальца оказались без перепонок и скорее напоминали длинные, тонкие, чрезвычайно прочные кнуты; росли они изо рта двумя группами, по восемь в каждой.

Однако больше всего капитана поразили клювы этих созданий — они были отчетливо видны и заставили Фицроя задуматься над тем…

— Для какой же добычи предназначен такой инструмент!.. — Дарвин уже стоял на коленях рядом с тушами и что-то помечал в своей записной книжке. — Согласитесь, капитан: чертовски напоминает клюв одного из галапагосских вьюрков… той, похожей на дубоноса разновидности… — Он закончил писать и поднялся, весьма воодушевленный.

— Сомневаюсь, что на дне океана найдется достаточно орехов, чтобы прокормить хотя бы одного дубоноса или вьюрка — не говоря уж об этих моллюсках.

— Ну, скоро выясним. — Дарвин прошелся вдоль выложенных в ряд туш, словно кухарка по мясному ряду. Сказал с предвкушением: — Уверен, хотя бы одно из этих головоногих перед тем, как всплыть, отобедало.

Фицрой — тоже недавно отобедавший — почувствовал, что все-таки, кажется, вплотную приблизился к пределам своего любопытства. Он уже намеревался пожелать натуралисту удачи и заняться более продуктивными вещами, нежели наблюдение за вскрытием, но в этот момент боцман ткнул носком в дальнюю тушу и заметил:

— А один-то, похоже, еще живой.

Оказалось — живы два, самых мелких. Каким-то чудом Дарвину удалось выторговать у боцмана пару пустых бочек. Их наполнили соленой водой и в каждую посадили по спруту. Фицрой не возражал. По его мнению, это обеспечивало хоть каким-то развлечением застрявший посреди Тихого океана экипаж. Тварей с легкой руки судового врача Бенджамина Байно назвали «баклажанчиками», пытались подкармливать выловленной рыбой, бились об заклад, который из двоих выпустит струю воды помощней и повыше.

Дарвин в первый же день вскрыл три другие туши, однако без сколько-нибудь значимых результатов. Желудки «баклажанчиков» оказались пусты. Строение тел позволяло предположить, что эти создания действительно сродни осьминогам, кальмарам и каракатицам, — но имелись различия, и существенные. Помимо упомянутого клюва, Дарвина сильно смущал мозг: он был у «баклажанчиков» несоизмеримо крупнее, чем у прочих головоногих. Вдобавок вопрос питания был отнюдь не умозрительного характера: от рыбы «баклажанчики» отказывались. Грызли ее, иногда откусывали голову или хвост, но дальше этого дело не шло.

Фицроя же во всей этой истории тревожило другое. Перед тем, как обнаружить за бортом «баклажанчиков», «Бигль» натолкнулся на что-то. Лейтенант Уикем поначалу сделал вывод явно ошибочный: заметив щупальца, предположил, будто речь идет о легендарном кракене. Но «баклажанчики» были значительно меньше кракена. Это вполне устраивало Дарвина (кракена он так запросто не сунул бы в бочку) — а вот Фицрой задавался вопросом простым и очевидным: если мы не могли столкнуться с «баклажанчиками», то с чем же тогда мы столкнулись?

Впрочем, и это казалось пустяком, когда речь заходила о делах более насущных.

— Вы уверены, что корабль не сбился с курса? — в сотый раз спрашивал преподобный Ричард Мэттьюз. — Эти изменения течений, о которых вы рассказывали… не могли ли они унести судно… ну… просто унести… А что, если мы не приближаемся к Таити, а наоборот, удаляемся от него?..

Преподобный, конечно, слегка повредился разумом после неудачной миссии на Огненной Земле. Местные жители оказались не расположены к тому, чтобы безоговорочно принять в сердца свои Слово Божье, — а вот блага цивилизации принять готовы были, именно безоговорочно и безвозмездно. В бухте Вулья, где команда оставила миссионера вместе с двумя огнеземельцами, тот пережил худшие дни в своей жизни. Стоило «Биглю» скрыться из поля зрения — и местные дикари тотчас принялись избавлять Мэттьюза от утвари, мебели, одежды и белья. Тщательно отобранные и бережно упакованные, эти предметы проделали долгий путь лишь для того, чтобы перейти во владение к созданиям, которые и понятия не имели об их истинной ценности. Что знали они о бобровых шапках и супных мисках? О чайном сервизе и тонком белом полотне? Наконец, о винных стаканах и платяных шкафах красного дерева?!

По правде сказать, капитан Фицрой несколько сомневался в душевном здоровье преподобного еще в момент погрузки всего этого миссионерского инвентаря, — однако после избавления Мэттьюза от общества упомянутых дикарей окончательно утвердился в своем мнении.

В сотый раз лейтенант Саливан пояснял, что нет никаких оснований для беспокойства. Да, в феврале в Чили случилось мощнейшее землетрясение, каковое команда «Бигля» имела возможность наблюдать в окрестностях Вальдивии. Верно, катаклизм причинил немало бед: разрушены города, пострадали острова. Из-за переменившихся океанских течений разбилось о скалы исследовательское судно «Челленджер». Однако — нет, нет и нет! — течения переменились не настолько, чтобы сейчас, спустя восемь месяцев после катастрофы, «просто унести» «Бигль» к берегам какой-нибудь Антарктиды.

Преподобный слушал, покусывая губы и дергая скверно выскобленным подбородком. Порой даже кивал. Но явно не верил ни единому слову.

Чтобы хоть как-то отвлечь Мэттьюза от навязчивых мыслей, капитан попытался переменить тему.

— «Успехи»? — переспросил Дарвин. — Ну, в некотором роде это можно и так назвать. Я не то чтобы дрессирую… скорее наблюдаю и развиваю отдельные их привычки.

— По-вашему, эти твари умны? — уточнил художник экспедиции Конрад Мартенс. — Просто из-за того, что когда кто-нибудь подходит к бочке, они плюются водой из этой своей трубки?

— Эта трубка называется сифоном… впрочем, не важно. Вы же видели сами, Мартенс: они делают это, только когда вы стучите определенным образом по краю бочки.

Доктор Бенджамин Байно хмыкнул:

— И делают довольно метко, чего вы, Мартенс, не могли не заметить.

— Случайность! Чистая случайность! — Потом он махнул рукой и расхохотался: — Ну, или эти слизни разумны настолько, что уже понимают человеческую речь.

— И слышали, как вы о них отзывались!

— Более того — мнения своего не переменил! Уродливые твари, вдобавок чертовски подвижные. Так и передайте своим воспитанникам, Дарвин: если они будут отворачиваться или брызгать в меня водой — сдохнут раньше, чем я закончу рисунки. Хотя — что за беда, дохлых будет проще изобразить.

Дарвин помрачнел: он, очевидно, надеялся, что «баклажанчиков» удастся сохранить живыми как можно дольше. По крайней мере — до тех пор, пока «Бигль» окажется в местах, где Дарвин сумеет раздобыть соответствующие стеклянные колбы и запасы формалина.

Фицрой сочувствовал молодому натуралисту и разделял его тревоги. Более того: знал, что вопреки заверениям лейтенанта Саливана, судно… не то чтобы сбилось с курса — просто на данный момент не представляется возможным определить его точное местонахождение. Слишком густой туман, слишком давно дрейфуем…

Ночью ему приснились чертовы «баклажанчики» и даже цилиндр, правда, не стеклянный, а отчего-то металлический. Впрочем, в последнем Фицрой не был уверен. Стенки светились мягким, желтым светом, капитан словно бы плыл в этом цилиндре изнутри, а снаружи — казалось ему, — снаружи смотрели чьи-то внимательные, безразличные глаза. Глаза Великого Экспериментатора. Хозяина этого Музея.

Ровно тот же взгляд чудился ему в последующие дни — сквозь молочную густоту тумана и даже в редкие часы, когда пелена рассеивалась.

«Бигль» медленно двигался в заданном, если верить компасу, направлении. Команда изумлялась новым трюкам «баклажанчиков», Мартенс трудился над своими рисунками, Мэттьюз выказывал опасения, и только Дарвин с каждым днем все более воодушевлялся.

— Я и раньше знал, что они сообразительны… ну, точнее, их собратья. На Сант-Яго я ведь наблюдал за спрутами — как они прибегали к разнообразнейшим уловкам, чтобы остаться незамеченными. Они словно ясно понимали, что я гляжу на них! Меняли цвет, выбрасывали облако чернил, крались, будто кошка… Но эти!.. Эти, по-моему, умнее кошек и даже собак!

— С чем же вы сравните их? — посмеиваясь, уточнял Бенджамин Байно. — С обезьянами? Или, может быть, с самим человеком?

— Но вы же видели! Видели своими глазами: сегодня Улисс действовал совершенно сознательно! И Атлант — он ведь каждый день выбирается из бочки и пытается ходить, пытается справиться с тяжестью собственного тела!..

— Да это он пытается удрать от безжалостной кисти нашего микеланджело! — хохотнул доктор Байно.

— А может, наоборот: от кое-чьих не столь уж колких острот? — Мартенс кивнул Дарвину: — Что скажете — по-моему, рисунки удались на славу. Как будто этот ваш Атлант нарочно позировал. А уж когда он попытался завладеть моим карандашом!..

Все это время преподобный Мэттьюз сидел, глядя в глубины своей чайной чашки с отстраненным, полусонным выражением лица — ровно с таким, должно быть, Моисей внимал терновому кусту. К счастью, чашка от возгорания пока воздерживалась.

Однако больше капитана Фицроя волновало сейчас то, как у преподобного Мэттьюза обстоят дела с голосами.

Оторвавшись от созерцания кругов на поверхности, миссионер вскинул голову:

— Вы, господа, говорите так, словно эти твари и в самом деле разумны! Но это… это вздор! Абсурд, нелепица!

— Ну а почему нет? — Мартенс раскурил короткую, изящную трубочку и выпустил к потолку несколько пушистых колец. — Вот что, по-вашему, отличает, допустим, дикаря от пса? Ну, кроме наличия души. Привязанность к родным и близким? Способность сопереживать? Склонность к творчеству? Или, может, умение обучаться? Так если постараемся — согласитесь, эти Дарвиновы воспитанники дадут фору тем же дикарям, с которыми вы имели дело на Огненной Земле.

Фицрой слушал их спор со странным чувством: словно обсуждали его собственную неудачу. Может, так оно и есть — в конце концов, этой экспедиции могло не быть, если бы во время прошлой капитан не взял с собой в Англию нескольких туземцев. Двое мужчин, маленькая девочка и мальчик, купленный у родителей за перламутровую пуговицу. Джемми Пуговица, так он себя теперь зовет. Один из туземцев умер от оспы, трое других… капитан решил вернуть их на родину, и вот — вернул.

Были ли они умнее своих сородичей? Были ли… человечнее? Ведь если бы не вмешательство Фицроя, и они ходили бы нагишом, с безразличием наблюдали за страданиями собственных детей, в голодные годы убивали своих старух… Чем они лучше диких зверей? И как отнеслись бы сами к тому, что кого-то другого, не их, белый человек увез бы за море и вернул… в другом обличье. В конце концов, мать Джемми тосковала по нему в первые дни — но увидев после разлуки, лишь удивленно взглянула и ушла, чтобы заняться более насущными делами.

Кто из них счастлив сейчас: те, кто никогда не вкушал от благ цивилизации, или Джемми, Фуэгия и Йорк? И были ли эти трое счастливы прежде — в Лондоне?

— …но это, — говорил Дарвин, — в конечном счете неизбежно. Там, где преподобный Мэттьюз потерпел поражение, рано или поздно высадится другой миссионер! В конце концов туземцы поймут, для чего предназначены все наши супницы, подсвечники и простыни. И как следует носить башмаки.

— И что такое огнестрельное оружие, — добавил доктор Байно. — А главное: почему им следует его бояться.

— Все это пустое, — отмахнулся художник. — Даже если они поймут или просто учуют опасность, которую несет их нынешнему укладу белый человек, — как смогут защититься и что противопоставят? «О, это так отвратительно: позволять старухам доживать век среди людей! Нельзя идти против законов природы!» «Мы не должны брать в рот ни капли огненной воды, поскольку она противна нашим многовековым традициям!» — Он снова затянулся, щурясь сквозь клубы дыма. — Вон, японцы устроили себе изоляцию — и чем это закончилось? Подыграли голландским торговцам-кальвинистам, только и всего. Есть вещи, которые не остановишь — все равно что голой… хм… ладонью затыкать дыру в плотине. Протекла так протекла. И с прогрессом та же история: черта с два его изолируешь. Те, кто отмечен им, неизбежно будут изменять других. Раздувать, так сказать, искры разума.

— Подумать только! Не вы ли, Мартенс, еще позавчера считали «баклажанчиков» неразумными тварями!

— Ну, в отличие от других, я умею признавать свои ошибки.

Преподобный смотрел на них, покусывая нижнюю губу. Рука дрожала, несколько капель пролилось на колени, но он даже не заметил.

Перед сном Фицрой отправился к бочкам — в который раз взглянуть на подопечных Дарвина. Атлант отдыхал, устроившись на дне и плавно помахивая щупальцами. Блестящий, похожий на крупную пуговицу глаз повернулся и уставился на капитана, потом моргнул и закрылся.

Улисс… Улисса в бочке не оказалось. Как и свой легендарный тезка, он отправился в странствие — и был обнаружен капитаном на полуюте, над каютой, которую занимали Дарвин и штурман Джон Стокс. Сейчас Стокс как раз стоял у штурвала — а Улисс распластался рядом, будто верный пес.

— Помогает тебе не сбиться с курса?

Стокс глянул на спрута:

— Присматривает за мной, не иначе, сэр.

— Надеюсь, он принесет нам удачу.

— В крайнем случае, — невозмутимо заметил Стокс, — разнообразит нам меню. Учитывая, что они ни черта не жрут, удивительно, как вообще протянули так долго. Хотя, конечно, я слышал про черепах и крокодилов, которые голодали в зверинцах месяцами.

Капитан рассеянно покивал. Некая мысль все не давала ему покоя, однако Роберт Фицрой, пожалуй, не готов был ею делиться с кем бы то ни было.

Он посмотрел на неуклюжее тело Улисса — сейчас фиолетовое, с вкраплениями алых пятен. «Баклажанчик» лежал неподвижно, только ритмично подрагивали два внешних щупальца.

«Нет, это вздор. Разумеется, вздор!»

— …настолько ли они разумны, чтобы иметь представление о, собственно, Высшем Разуме? — спрашивал тем временем, поднимаясь из кают-компании, Мартенс. — Вопрос, верно? Вопрос вопросов! — Подчеркивая свои слова, он взмахивал уже погасшей трубкой и хмурил брови.

Заметив Улисса, художник двинулся к нему. На ходу он рылся в карманах, пока наконец не извлек смятый листок и карандаш.

— Ну-ка, приятель! Повторим утренний трюк твоего друга? — Он положил перед моллюском расправленный листок и подмигнул: — Давай!

Утром Атлант на глазах изумленных матросов сам подошел к Мартенсу, когда тот в очередной раз пытался увековечить его образ для науки. «Баклажанчик» как будто позировал, когда же Мартенс присел рядом с ним на корточки, — протянул одно из щупалец и, мягко ухватив за карандаш, потянул к себе… Изумленный художник выпустил карандаш из пальцев, и Атлант принялся водить грифелем сперва по палубе, а когда Мартенс положил перед ним раскрытый блокнот — по бумаге.

То, что изобразил Атлант, сложно было назвать собственно рисунком. Скорее это были узоры сродни тем, что оставляет на обоях ребенок, завладевший кусочком угля, — и все-таки Мартенс благодаря им сделался безоговорочным симпатиком обоих моллюсков. Он был уверен, что щупальцем Атланта водила если и не осьминожья муза, то по крайней мере ясный разум. Да, пока еще примитивный, да, ограниченный — однако же разум!

— Давай, приятель! — Художник наклонился к Улиссу и протягивал на ладони карандаш. — Ты ведь не глупее своего друга, я уверен.

«Баклажанчик» чуть подался назад, меняя цвет с фиолетового на угольный. Он неуверенно выпростал одно из средних щупалец и все же взял карандаш. Помахал им в воздухе, словно разглядывал со всех сторон.

И сунул в клюв.

Раздался приглушенный хруст, Улисс приподнялся на щупальцах и заскользил вбок, оставив на палубе обломки карандаша.

— Я посрамлен, — сказал с невозмутимым выражением лица доктор Байно. — Они действительно чертовски разумны. К тому же обладают превосходным вкусом, как мы видим на примере Улисса. Он не только по достоинству оценил ваши работы, Мартенс, — он еще и уберег вас от разочарований, связанных с созданием новых.

— Или же, — тихо добавил Дарвин, — карандаш напомнил ему нечто, чем эти моллюски питаются в обычных условиях.

— Тогда нам следует озаботиться поиском их родины. Колонии дикорастущих карандашей… да мы на этом сколотим целое состояние!

Они ушли, продолжая пикировку, а Фицрой подобрал и разгладил брошенный листок. Все эти линии, проведенные Атлантом… разумеется, в них не было ни малейшего смысла. Но что-то такое они пробуждали в воображении капитана.

Этой ночью он плохо спал, и снились ему линии, линии, бесконечные линии, что терялись в тумане.

Разбудил его лейтенант Саливан.

— Вы пьяны? — холодно спросил капитан. — Что значит «пропали»? Вы хоть отдаете себе отчет?..

Он говорил, одеваясь, потому что в глубине души знал: все это правда. И боялся только одного: что знает также причину, подоплеку случившегося.

— А что вахтенные? Что, черт подери, говорят вахтенные?!

— Вахтенные утверждают… — Лейтенант кашлянул. Был он бледен, по лицу катились крупные капли. — Сэр, они утверждают, будто ничего не происходило.

Капитан почти оттолкнул его, взбежал по трапу наверх. Огляделся, стискивая кулаки.

— То есть, — процедил, — совершенно ничего? Ни звука, ни движения?

— Нет, сэр.

— Иными словами, оба вельбота попросту растаяли в воздухе? В тумане?

— Один мы уже нашли, сэр. Собственно… — Саливан снова кашлянул. — Собственно, благодаря ему мы и обнаружили… пропажу… сэр.

— Надо полагать, кто-нибудь споткнулся о него на пути в гальюн.

— Нет, сэр. Вельбот плавал рядом с судном, сэр. И, сэр, постукивал о борт. Сейчас Уикем с матросами пытаются поднять его обратно.

— Сколько человек пропало? Господи, Саливан, не смотрите так, будто я проявляю невиданные чудеса прозорливости! Или полагаете, вельботы сами собой спрыгнули за борт? Да не стойте вы истуканом, всю команду живо на палубу!

— И?..

— И остальных тоже. Проверить, что еще взяли: оружие, припасы…

— Бочки, сэр. Я не стал говорить, поскольку… это мне показалось не таким уж важным… сэр.

— С моллюсками.

— Так точно, сэр!

— Где преподобный? Найдите мне Мэттьюза, немедленно.

Разумеется, его не нашли. Фицрой этому даже не удивился — а вот пропажа художника загнала капитана в тупик.

«Хотя… если преподобный вообразил, будто обязан избавить нас от моллюсков, порождений дьявола… если, допустим, Мартенс хотел спасти их и выбор был: увезти и сбросить бочки в море или попросту убить «баклажанчиков»… Нет, не сходится! Не сходится! Какой-то, Господи, бред, вздор! Не то, не то!..»

Была глухая ночь, фонари не разгоняли туман, свет словно увязал в ватных клочьях.

— Ни компаса, ни припасов — ничего не взяли, сэр.

— И ведь черта с два найдешь их, — проворчал штурман Стокс. — В такой мгле… Разве только подождать до утра — вдруг прояснится.

Фицрой кивнул ему:

— Зажечь огни, сколько можем. До утра судно продолжает дрейфовать, дальше по ситуации.

Он прошелся, заложив руки за спину. Потом кивнул, скорее самому себе. И повернулся к штурману:

— Стокс, вы за старшего.

— Сэр?

— Саливан — четырех добровольцев на весла. Припасов на сутки, запасной компас. Приготовьтесь в крайнем случае спустить ял, понадобится — будем стрелять в воздух.

— Капитан, не лучше ли дождаться рассвета… сэр?

— Намного лучше. Но если я прав, преподобный находится не в том состоянии, чтобы мы могли рисковать.

Из своей каюты на палубу поднялся Бенджамин Байно с саквояжем в руке.

— Если вы правы, — сказал он недовольно, — вам потребуется врач. Не для преподобного, так для нашего микеланджело. Вряд ли Мартенс присоединился к нему по собственному желанию. И с веслами управляться я умею, сэр.

— И я, сэр!

Фицрой покачал головой:

— Одного врача нам вполне хватит, Дарвин. А если вы беспокоитесь о судьбе ваших подопечных…

— Нет, сэр, — отрезал тот. — Я беспокоюсь о том, что видел в снах, сэр.

Кто-то из матросов — вопреки отнюдь не располагающей к этому ситуации — хохотнул. Другой пошутил по поводу снов, которые, безусловно, каждому доводится видеть, если давно не общался с дамами.

Остальные молчали. И некоторые смотрели на Дарвина со странным выражением на лицах.

— Вы ведь поняли, что я имел в виду, — уточнил натуралист, когда вельбот двинулся сквозь густой туман, прочь от «Бигля». — Вы ведь поняли, сэр.

— Берите чуть левее, — сказал Фицрой. Он полуприкрыл глаза и спросил себя, не подобное ли чувство испытывает голубь, который через полстраны летит к знакомому чердаку. Ты знаешь куда, и ничего здесь от тебя не зависит. Просто двигаешься вперед, как по ниточке. Что бы ни ждало тебя на чердаке.

— Преподобный жаловался, — неожиданно сказал Байно. Он ворочал веслом спокойно, почти небрежно. И смотрел, когда говорил, мимо капитана. — Несколько дней назад… то есть, он и раньше-то… но раньше это были обычные страхи. После Огненной Земли, вы и сами знаете, душа у него была не на месте. Поэтому, сэр, я и не обратил должного внимания.

— Это все защитная реакция, — уверенно сказал Дарвин. — Ну да, разумеется. Мне следовало раньше догадаться. Осьминоги ведь, если их напугать, выпускают чернильное облако…

— А «баклажанчики», значит, сводят людей с ума? Насылают дурные сны, так, по-вашему? — Байно покачал головой. — Не усложняйте, Дарвин. Люди просто устали… только в случае с преподобным усталость наложилась на пережитое раньше — вот и привело к чему привело.

— Ну подумайте сами: а что, если Улисс и Атлант… если для них не в новинку находиться на суше? Они ведь становятся совершенно беспомощными. И даже чернила — как бы им помогли здесь чернила? А выпустить некое летучее вещество, которое отпугивало бы врага, — отчего нет? Как скунсы или хорьки…

— Простите, мистер Дарвин, — отозвался один из матросов, Джеремийя Филлипс. — Мы же все там были, ну, сколько раз мимо ходили, рядом стояли. Ничем таким не пахло же. Хотя, — добавил он, помолчав, — ну, если вы правы — это ж значит, нам надо какие-то повязки на лицо сделать, а? Ну, раз эти твари сумели сбить с толку не только преподобного, а даже мистера Мартенса… Я бы не хотел, знаете, остаток жизни слюни пускать и пялиться на какие-нибудь уродские развалины, которые и существуют-то лишь в моем мозгу.

Доктор, услышав эти слова, заметно помрачнел.

— Сделаем, — сказал, — повязки.

Больше он не спорил и вообще не разговаривал, и остальные тоже молчали.

Второй вельбот они догнали минут через сорок. Точнее Фицрой сказать не мог: еще на «Бигле» он обнаружил, что часы показывают какое-то невообразимое время. Видимо, вот так невовремя сломались.

Вельбот лежал, завалившись на правый бок. Весла были здесь же, на камнях, прямо в луже зеленоватой, смрадной воды. Рядом темнели перевернутые бочки. Байно присел возле одной, заглянул, подсвечивая себе фонарем.

— Повязки бы нам, — напомнил Джеремийя Филлипс. — А то, верите, мне начинает казаться… — Он оборвал сам себя и сплюнул в бурый, влажный ил.

— Пусто, — сказал, поднимаясь, Байно. Он понюхал пальцы, которыми изнутри провел по стенке бочки: — Никакого особого запаха, Дарвин.

Тот на его слова даже внимания не обратил. Подошел вплотную к Фицрою, заглянул в глаза:

— Сэр, если я прав… не исключено, что мы подвергаемся смертельной опасности. То, что я вижу… и то, что, несомненно, видите вы все… это ведь напоминает наши сны, верно? Но если мы находимся под воздействием сильных галлюциногенов…

— Это просто остров! — отрезал Фицрой. — Да и не остров, собственно, а горстка камней посреди океана. Настолько незначительная, что ее даже не отметили на картах. — Он для убедительности притопнул ногой: — Видите? Твердая, устойчивая поверхность. Если бы мы бредили и все это нам чудилось — как думаете, далеко мы ушли бы по ней?

Дарвин явно намеревался возразить, но Фицрой не дал ему и рта раскрыть.

— Сейчас мы отправимся по следам, — капитан указал на мокрые отпечатки сапог. — Найдем Мартенса с Мэттьюзом. И — так или иначе — убедим их вернуться на «Бигль». Все рассуждения о природе моллюсков и прочих материях отложим до лучших времен. К рассвету мы должны быть на борту. Уилкинсон, — обратился он к четвертому из добровольцев, — остаетесь сторожить вельботы. При малейшей угрозе стреляйте в воздух, мы придем. Если же потребуется, воздухом не ограничивайтесь, однако постарайтесь без смертельных ранений.

Следы вели в глубь этого диковинного нагромождения скал. Туман рассеивался, однако темень стояла непроглядная, и фонари не слишком-то помогали. Их свет выхватывал лишь фрагменты поверхности: застывшие под разными углами плиты, горбы, впадины. Порой то там, то здесь под наносами ила Фицрою мерещились некие узоры, но ни гармонии, ни симметрии в них совершенно не было — казалось, что в этом отсутствии даже проглядывает некая сознательная закономерность. Закономерность, какой бывают наполнены худшие, подлейшие из кошмаров.

— Пожалуй, — вполголоса произнес Байно, — вы, Филлипс, были правы. Не знаю насчет воображаемых осьминожьих выделений, но если бы повязки хоть отчасти избавили нас от здешнего смрада, — уже ради этого стоило бы их сделать. Что скажете, сэр? Мне ведь доводилось ходить на китобоях — и то, знаете, там было как-то полегче.

Действительно: казалось, сами камни источают здесь густую, маслянистую вонь. Фицрой уже готов был согласиться с Байно и задержаться, чтобы изготовить повязки…

— Смотрите, сэр, — прошептал Дарвин. Он опустил свой фонарь и знаком велел Филлипсу сделать то же самое.

Тропа уходила вниз, в каменный лабиринт из все тех же плит, расщелин, глыб, — и там, впереди, на мгновение вдруг показались два силуэта. Они шагали с трудом, странно сгорбившись и безвольно покачивая руками.

Миг — и оба скрылись за очередным нагромождением углов и линий.

Ни капитану, ни Дарвину с Байно, ни Филлипсу даже в голову не пришло окликнуть этих двоих.

— Проклятье!.. — Судовой врач оглянулся на Фицроя с беспомощным, растерянным выражением на лице. — Я до последнего надеялся, что Мартенса это не коснулось. Думал, только преподобный двинулся умом. Но… отчего?.. что они увидели такого?.. — Байно потряс головой. — К дьяволу. Не важно. Мы все равно должны… если уж не спасти — по крайней мере облегчить их мучения.

Они переглянулись.

— Попытаемся связать их, — сказал после паузы Фицрой. — Попытаемся доставить на борт. Я отвечаю за них. Но вы, если хотите, можете подождать меня здесь.

Байно опустил взгляд, стиснул кулаки. Все они понимали: если Фицрою придется идти одному, у него не останется выбора. Один он не сумеет обезвредить тех двух. Значит — только стрелять. Чтобы облегчить мучения.

— Слишком просто, — сухо усмехнулся Байно. — Этот микеланджело так легко не отделается, сэр. Попытаемся, сэр. Я слышал, бывали случаи, когда люди приходили в себя месяцы, годы спустя.

— Нам потребуется отвлечь их внимание. — Дарвин поднял фонарь, кивнул матросу. — Мы с Филлипсом пойдем в обход, не скрываясь. А вы…

— А мы, — сказал Фицрой, — дождемся, пока они вас заметят.

Идти без фонарей оказалось проще, чем ожидал капитан. Оставшись без света, они с Байно поняли, что покрывающий камни ил словно источает сияние — гнилушное, текучее, однако же вполне достаточное, чтобы не спотыкаться об углы и выбоины.

Беглецов удалось настичь в ущелье, образованном вздыбившимися плитами. Эти двое стояли перед исполинским дверным проемом. То, что служило дверью, — некая поверхность из материала, схожего скорее с металлом, нежели с камнем, — беззвучно съезжала куда-то в глубину, двигаясь при этом словно бы по диагонали, вопреки всем законам природы.

«Стойте! — закричал Роберт Фицрой. — Ни с места!»

Но он не сказал ни слова, ни одна мышца не подчинялась его воле.

Поскольку сейчас — понял он без страха и отчаяния, разве что с легким удивлением — сейчас другая воля подчинила его себе.

Он опустился на колени, рядом встал на колени судовой врач Бенджамин Байно. И две фигуры с чудовищными горбами на спине тоже склонились перед тьмой, которая медленно потекла из дверного проема.

Смотреть на нее Фицрой не отваживался, поэтому не сводил глаз с «баклажанчиков», которые висели, обхватив плечи и шеи Мэттьюза и Мартенса. Для чего бы ни использовались в естественных условиях клювы этих осьминогов, сейчас они сжимали мертвой хваткой шеи миссионера и художника. Однако Фицрой не сомневался: те подчиняются Улиссу и Атланту вовсе не из страха. Мысли его каким-то невероятным образом вдруг оказались не то чтобы переплетены — скорее совмещены в неком едином пространстве и времени с мыслями и побуждениями Мэттьюза и Мартенса. Он ощущал физическую усталость обоих, растерянность преподобного, острое любопытство художника. Но кроме того, он проникал в мысли тех двоих, что сидели сейчас на плечах его людей.

Тех двоих, что прежде проникали в сны его команды. Тех, кто подчинил своей воле Мэттьюза и Мартенса. Тех, кто заставил вахтенных «забыть» о спуске вельбота. Тех, кто даже сейчас горевал о гибели своих собратьев во время непредвиденной катастрофы.

Тех, кто проделал невообразимый путь, дабы найти этот остров именно в эти дни.

Мысли капитана путались, сталкивались с чужими, но больше всего мешал ему мотивчик, который отчего-то вдруг решил именно сейчас вспомнить Бенджамин Байно. Одна из фривольных песенок, о красотке с кривыми ногами, мохнатыми подмышками и черными зубами — той, которая всех милей матросу, вернувшемуся из дальнего плавания. Песня эта удивительным образом прочищала мозги, и Фицрой понял вдруг, что способен пошевелить пальцами правой руки.

В этот момент краем глаза он заметил некое движение — и не сдержавшись, глянул туда. Мгла, что наползала из проема, на миг всколыхнулась — и оттуда наружу выпросталось нечто живое или по крайней мере нечто, способное передвигаться и мыслить. Если прежнее положение напоминало Фицрою нечаянное переплетение пальцами с чужой рукой, то сейчас ему показалось, будто на эти руки — его, художника, миссионера, врача и двух моллюсков — разом наступила исполинская ступня.

Мысли этого создания были просты: Голод, Боль, Ненависть. Нечто подобное, наверное, испытал бы тот, кто сумел бы заглянуть в голову раненной улитке — вот только улитка эта была размером с гору.

Восторг и предвкушение, которые исходили от головоногих, сменились изумлением, затем — паникой. Оба соскользнули со спин своих носильщиков и вскинули щупальца, клювы их клацали, но то, что вышло из проема, — Фицрой не знал, заметило ли оно вообще этих двоих.

Оно перетекло-шагнуло вперед, и волна смрада захлестнула капитана. Он закашлялся, прикрываясь рукой. Рядом вскочил на ноги Байно, в руке блестел хирургический нож.

— Хватайте! — Врач махнул рукой, и в первый миг Фицрой решил было, что тот хочет напоследок отомстить головоногим. Все это не имело ни малейшего смысла: явившееся из мрака создание поглотило бы их раньше. Их всех, без разбору.

— Спасайте преподобного! — Байно бросился к художнику, прямо навстречу волне слизистой, зловонной плоти.

И та на мгновение замерла — а после потекла куда-то вбок. Туда, откуда прозвучали выстрелы и голоса.

«Неужели Оно обратило внимание на пули или на крики?»

— Нет, — ответил на невысказанные мысли капитана Байно. — Свет! Разве вы не чувствуете?..

Теперь, когда Байно сказал это, Фицрой действительно чувствовал Его Гнев. Создание двигалось с величавой медлительностью к склону, на котором размахивали фонарями Дарвин и Филлипс.

— Быстрее, сэр! Попытаемся унести их…

— Черта с два! — рявкнул вдруг Мартенс. Он с трудом поднялся и повел плечами. Сплюнул. — Если речь о том, чтоб унести отсюда ноги, вам обоим еще придется постараться, чтобы догнать меня. Эй, преподобный, вы как?..

Мэттьюзу было хуже, чем ему. Бледный, словно мраморная статуя из собора св. Павла, он дрожал и мотал головой, из уголков рта стекали две мутные струйки слюны.

— Берите его под руки. — Проходя мимо моллюсков, Мартенс небрежно пнул ближайшего: — Ну что, наслаждайтесь теперь! Благоволейте, поклоняйтесь!

Тот судорожно взмахнул щупальцами, но даже не попытался прикрыться. Лишь выкрикивал две жалобные повторяющиеся ноты, снова и снова…

До берега добрались на удивление быстро. За спиной, во тьме, слышно было, как ступает, оскользаясь на изломанных плитах, тварь. Дарвин и Джезайя разделились и сбивали ее с толку, размахивая фонарями.

— Чертов Уилкинсон! Сбежал! Сэр, он сбежал!

— Вижу, Байно, не кричите. Но он оставил нам лишнюю пару весел и второй вельбот. Стреляйте в воздух! Дадим знать Дарвину и Филлипсу, что пора возвращаться.

Фицрой промолчал о том, что он лишился того ощущения, которое вело его к острову. Искать «Бигль» придется самим, наудачу, — но сейчас у них имелись проблемы посерьезней.

Дарвин и Филлипс не замедлили явиться, оба были запыхавшиеся и изрядно напуганные.

— Вы обратили внимание? Похоже, мы имеем дело с уникальным…

— Господи, Дарвин, это в конце концов непорядочно! Мы тут все едва не передохли от страху, а вы, похоже, в полном восторге, — ну так хотя бы держите его при себе. На весла, на весла, что вы стоите?! Даже это ваше «уникальное» пошевеливается бодрее вас.

Они отплыли, когда тьма на горизонте уже начала рассеиваться, таять. Остров исчезал вдали — увы, не так быстро, как им бы хотелось. В сумерках было видно, как то, что явилось из древних подземелий, входит в воду и плывет за ними, с неожиданным и пугающим проворством.

— Гасите чертовы фонари! Э-э-э… Вы уж простите, капитан, что я распоряжаюсь…

— Заткнитесь и гасите. И берегите дыхание.

— Есть, сэр! Сэр! Смотрите, а это что ж, вонючка Уилкинсон? Он, не иначе! Эй, сукин ты сын, ну что, далеко ушел, а?

— Заткнитесь и гребите, Мартенс!

Они видели второй вельбот и Уилкинсона, который работал веслами как ополоумевший. И хотя старались изо всех сил, не сумели уйти достаточно далеко. Видели то, что случилось с ним через некоторое время. Когда его настигла тварь с острова.

Покончив с Уилкинсоном, она отправилась за ними — плыла, вздымая с каждым взмахом исполинских конечностей волны, то выныривая над поверхностью, то погружаясь с головой. Все шестеро без устали работали веслами, поэтому вынуждены были смотреть на Него. Лишь Мэттьюз сидел спиной к корме и дрожал, обхватив себя руками.

Именно он, как ни странно, первым заметил то, что случилось. Возможно, его связь с «баклажанчиками» была более крепкой и после бегства с острова не оборвалась до конца. Преподобный задрожал и обернулся — и тотчас они увидели, как из серых сумерек, оттуда, где был остров, в небо ударил яркий луч света. Предследовавшее вельбот создание нырнуло и тут же, под водой, совершило плавный разворот, а затем двинулось обратно.

— Дважды, трижды болваны, — спокойно сказал Мартенс. Он взмахнул головой, как будто хотел вытряхнуть из ушей попавшую туда воду. Или, подумал Фицрой, чьи-то мысли.

«Бигль» они отыскали спустя примерно полчаса — или это он их отыскал, уж как посмотреть. Поскольку преподобный до сих пор не пришел в себя, Фицрой не без угрызений совести все списал на его расстроенную психику. Не было никакого острова, а были погоня в ночи, невнятная потасовка на двух вельботах, геройски погибший Уилкинсон. Бочки, канувшие вместе с любимцами команды в пучину.

Уже через несколько дней преподобному сделалось лучше. Он начал вставать с койки, охотно ел, с интересом разглядывал окружающий мир — так, словно видел его впервые, — однако же по-прежнему молчал. Фицрою Мэттьюз напоминал сейчас Джемми Пуговицу в самые первые дни путешествия мальчика на «Бигле».

Жизнь между тем текла своим чередом, и судно двигалось по некогда установленному курсу, отклонившись от него не столь уж существенно, если сделать поправку на туман и штиль, и прочие превратности путешествия. Все вернулось на круги своя: Байно обменивался остротами с Мартенсом, тот корпел над очередными набросками, Дарвин вел дневник и пристально изучал запрыгнувших на палубу летучих рыб… И только Мэттьюз с некоторым отстраненным любопытством скитался по судну, подолгу задерживаясь то на капитанском мостике, то в столовой, подбирая там и здесь какой-то мусор, из которого пытался как будто соорудить нечто осмысленное — или, точнее, казавшееся ему таковым. Порой он приходил в каюты и сидел, с рассеянной улыбкой наблюдал за Дарвином, Мартенсом, Фицроем, лейтенантом Уикемом…

— Боюсь, — однажды заметил натуралист, — преподобный вернулся в своем развитии к тем благословенным временам, когда он был младенцем. Такое ведь случается, доктор Байно?

— Ну, если разум не справляется с тем, что узнал и пережил… — Врач отвечал нехотя, как будто речь шла о вещах, в которых он не был до конца уверен.

— А не может ли то же самое произойти с человечеством, — тихо спросил Дарвин. — Столкнувшись с некой истиной… испытав чудовищное потрясение…

Фицрой с почти удавшейся ему небрежностью отложил читанный уже трижды альманах и поднялся.

— Это вы к тому нашему давнему разговору о прогрессе? Ну да, если бы древние египтяне или ассирийцы вдруг оказались на своих верблюдах посреди, допустим, Лондона, — они бы, наверное, в первый момент опешили. Но быстро изыскали бы объяснение: что-нибудь про ад или рай, каким они его себе представляли.

— А если бы они поняли, куда попали на самом деле? Что это их будущие, их потомки?.. Или… если бы мы с вами увидели Ноя, Адама, Каина?

— Пустой разговор, — отрезал Байно. — К чему эти домыслы? Что вы хотите сказать, Дарвин?

— Я думаю о моллюсках, которых мы подобрали. О том, зачем они стремились так попасть на тот остров.

— Господи, Дарвин, — засмеялся Фицрой, — они никуда, ровным счетом никуда не стремились. Вас там не было, но мы-то видели. Они… это просто какой-то яд, который они впрыснули Мартенсу и преподобному: один пришел в себя быстрее, другой… увы. Все наши тогдашние шутки о разуме… ну, вы же не принимаете их всерьез? Разумны, как всякий высокоорганизованный хищник, но не более того. Впрыскивают яд, вынуждают дельфинов или мелких китов плыть, куда им нужно, в какую-нибудь пещеру, и там пожирают. Вот и весь разум.

— Но сны, которые мы видели? И рисунки — их рисунки ведь напоминали остров, я это потом понял!

— Или, — вмешался Байно, — нафантазировали себе. Задним числом о чем только не догадаешься!.. Это я вам сейчас как медик, поверьте.

— Но вы не можете отрицать их сходства: «баклажанчиков» и… той твари, что выбралась из двери. А вы, Мартенс? Вы со мной согласны?

Художник, все это время сидевший с каменным лицом, извинился и вышел вон.

— Господи, — сказал Байно, — это был какой-нибудь разросшийся слизняк или другое неведомое науке беспозвоночное. И выбралось оно из пещеры. Из пещеры, Дарвин, не из двери, побойтесь Бога! Что до сходства — ну, ваши вьюрки вон тоже похожи друг на друга: две лапы, два крыла, один клюв. Так и у этих: щупальца, глаза, голова… Клюв тоже. — Байно хохотнул. — Но все же различий, согласитесь, много больше.

— Клюв, да… — пробормотал Дарвин. — Клювы… и щупальца…

Он поднялся и вышел из кают-компании — очень похожий сейчас на Мэттьюза, каким тот стал после возвращения. Несколько следующих дней Дарвин пребывал в задумчивом состоянии, что-то писал на отдельных листах, перечеркивал, хмурился.

Фицрой наблюдал за ним с тревогой — однако скоро понял, что это лишь очередная страсть, охватившая естествоиспытателя. Новая идея, не более того.

Ничего, что было бы на самом деле связано с островом.

Лгать оказалось легко и просто. Капитан даже сам не подозревал, насколько. Фицрой открыл для себя это очевидное правило, почти закон природы: «Чем больше ты напуган, тем проще врать».

Впоследствии он не раз следовал ему — пусть и с переменным успехом. Сложнее всего оказалось сражаться с Дарвином, когда тот — видимо, после длительных, серьезных сомнений — все же осмелился обнародовать свою теорию о происхождении видов. Впрочем, возможно, дело было не в сомнениях, а в поисках доказательств, которые он мог привести; вряд ли Дарвин рискнул бы писать в своей книге о других клювах, тем более — о щупальцах, эволюционировавших за столько лет.

Фицрой был неутомим. Сперва под псевдонимом «Senex», затем публично он выступал против Дарвина, в действительности же — против перспектив, которые учение натуралиста открывало перед человечеством. По совести говоря, он не мог обвинять Дарвина в неосмотрительности: в ту ночь на острове натуралист с Филлипсом были слишком далеко и не подпали под воздействие моллюсков. Дарвин лишь догадывался — а Фицрой точно знал, зачем те искали остров. Зачем явились из далеких глубин космоса в цилиндрическом летательном аппарате, на который случайно наткнулся «Бигль».

Паломничество — вот что было причиной их появления. Паломничество к далекому первопредку, моллюсковому Адаму, а может, и богоспруту, своеобразному Христу, заточенному в глубоководной темнице эоны назад. Они явились узреть живую святыню — и в панике осознали, сколь велика разница между ними и их пращуром. Насколько они чужды друг другу.

Дарвин был много сообразительней и прозорливее Фицроя: он своим умом догадался о том, что капитан после той ночи твердо знал. Живые организмы со временем, под воздействием внешней среды, неизбежно изменяются, — и Фицрой мог лишь предполагать, как воспримет человечество это откровение.

Но и его борьба с Дарвином была тщетной попыткой отвлечься от еще более чудовищной истины — капитан понял это много позднее. Когда услышал первые разговоры о возможности беспроводной радиосвязи и сообразил, что мог мастерить преподобный Мэттьюз до того, как однажды ночью сознание его окончательно прояснилось. Некий странный прибор, безделица, игрушка, над которой все насмехались, — что сделал он с этим прибором… или, точнее, — что сделал тот, чье сознание даже после смерти головоногого тела осталось, будто кукушонок в гнезде, под черепным сводом Мэттьюза. Тот, кто счел необходимым продублировать сигнал, отправленный с острова другим своим собратом. Тот, кто умер не раньше, чем убедился: сделано все возможное.

«Нет, — думал Фицрой, — нет страшнее безбожника, чем истово веровавший, но в вере своей разочаровавшийся».

Он искал способ предупредить других о своих догадках, но понимал: сам же лишил себя всякой опоры. Высмеивая Дарвина. Отрицая очевидное. Замалчивая то, о чем молчать не следовало.

Невозможно остановить прогресс, но задержать его — под силу даже одному человеку. И порой последствия этой паузы могут оказаться роковыми. Как для тех дикарей, что не желали смириться с истиной, принесенной им преподобным Мэттьюзом и Джемми Пуговицей.

Капитан Роберт Фицрой покончил с собой 30 апреля 1865 года, в возрасте шестидесяти девяти лет. Перерезал себе горло бритвой, не в силах справиться с мыслью о том, что мог предупредить катастрофу, остановить тех, кто рано или поздно снова явится на Землю. Прилетят уже не для того, чтобы совершить паломничество, — но чтобы уничтожить ее и само воспоминание о своей оскверненной, развенчанной святыне.

Когда капитан умирал, в ушах его стояло непрерывно повторяющееся, жалобное чередование двух нот, плач двух брошенных существ, которые осознавали свое одиночество и мысленно взывали к тому, кто некогда был божеством их народа. «Кту́лла, кту́лла, кту́лла, кту́лла», — слышал он — как слышал тогда, удирая к вельботу.

Фицрой надеялся, что никому больше на Земле не доведется услышать эти звуки.

До первой вспышки на поверхности Марса, которую зафиксирует французский астроном Жавель, оставалось четверть века. Двадцать семь лет — до публикации книги Персиваля Лоуэлла, в которой тот выскажет предположение о существовании на Марсе жизни.

Пятьдесят шесть лет — до момента, когда грузовое судно «Бдительный», отклонившись от курса, отыщет тяжеловооруженную яхту «Сигнал» из новозеландского Данидина с единственным выжившим моряком, норвежцем Густавом Йохансеном.

Мертвую тварь нашел Серый. Мы сидели на бревне на опушке леса, а он отправился к реке — то ли поплавок искать, то ли просто по нужде. Суть в том, что минут через пять прибежал обратно. Рожа белая, штаны мокрые, выгоревшие за лето волосы во все стороны торчат, кепку где-то посеял. Такой уж был Серый: если чему-то не повезло оказаться у него в руках, терял он эту вещь в самом скором времени. Причем терял безвозвратно, с концами.

— Там… там… — Рот открывает, как рыба, а толком ничего сказать не может— Идемте…

— Что такое? — Санчес вскочил первым. Понял, видимо, что дело нешуточное. Санька у нас молодец, всегда быстрее остальных соображает.

— Хреновина, — начинает объяснять Серый и руками машет, пытается, значит, эту самую хреновину обозначить. — У реки, на берегу… лежит… здоровая…

Тут нам всем интересно стало. Серый не способен придумать подобную небылицу, не то что уж изобразить ее, не сорвавшись в глупый ржач. Побросали мы карты, повставали все, даже мелкий Ванятка поднялся, хотя видно было, что страшно ему до усрачки.

— Веди, — скомандовал Санчес— Показывай, где там чего.

Серый послушался: побежал торопливо, едва на траве не поскальзываясь. Мы за ним.

В этом месте лес совсем узенькой полоской тянулся, всего-то, наверное, метров пятьдесят. Вот как раз половину мы прошли, когда запах почуяли. Густая мерзкая вонь нахлынула сразу, волной, выбила слезы из глаз, сжала мертвой хваткой пищевод. Было в ней что-то от протухшего мяса и гниющих водорослей, но еще больше — от длинных червей, выползающих из земли на стук дождя. Я закашлялся, Федьку и Ванятку вырвало. Что с них взять, с малышей. Остальным хоть бы хны, поморщились только.

— Оставайтесь здесь, — сказал Санчес малолеткам. — Дожидайтесь нас. Мы вам принесем что-нибудь интересное.

Я ж говорю, молоток. Мне бы, например, и в голову не пришло подобное детишкам пообещать. Наверняка, будь я за старшего, так и не смог бы заставить их остаться — пустые угрозы в их возрасте не действуют. Поперлись бы следом, мало ли что могло приключиться. За ними глаз да глаз. А тут остановились как вкопанные, а потом и вовсе назад побрели, к бревну.

Мы, зажимая носы рукавами, двинулись дальше и через минуту вышли на высокий берег реки, обрывающийся вниз отвесным глинистым склоном. Внизу, прямо под нами, из коричневой воды поднимался гладкий белый бок валуна, на котором только вчера мы с Серым ловили рыбу. Тогда он и остался без поплавка, кстати говоря. А в нескольких шагах справа от валуна вздымалось нечто столь безобразное и уродливое, что я в первые несколько мгновений попросту не мог задержать на нем взгляд, а когда все же сумел присмотреться, меня мгновенно вывернуло.

Казалось, у этого… создания вовсе не было формы: оно целиком состояло из перекрученных лохмотьев плоти, отростков и щупалец, беспорядочно громоздящихся одно на другое. Черную, лоснящуюся плоть тут и там разрывали безвольно распахнутые беззубые провалы, в некоторых из которых виднелись круглые, по-рыбьи пустые глаза. Самое отвратительное заключалось в том, что на мелководье волны слегка шевелили концы самых тонких щупалец, придавая махине некое подобие жизни.

— Это шоггот! — объявил Санчес.

Разумеется, он был прав. Та же самая мысль промелькнула в моем мозгу всего за мгновение до его слов.

Конечно, шоггот. Что же еще. Все мы слышали о могучих созданиях, обитателях темных океанских глубин и холодных антарктических подземелий. О тех, что способны принимать любую форму и выполнять невероятно трудную работу. О тех, кто возвел сводящие с ума башни Р’льеха. В школе нам часто рассказывали о них, демонстрировали рисунки и редкие фотографии. Нужно быть полным идиотом, чтобы не распознать в мертвом шогготе мертвого шоггота.

Взгляд против моей воли снова скользнул вниз, туда, где в коричневой воде равномерно покачивались щупальца твари, похожие на невероятно длинные пальцы. Зрелище завораживало меня, будило холодок ужаса в солнечном сплетении. И целых три минуты ушло на то, чтобы понять почему.

Среди тонких бескостных отростков виднелась человеческая рука. Молочно-белая, сжатая в кулак. Отсюда ее вполне можно было принять за ветку или еще какой-нибудь мусор. И наоборот.

— Откуда он здесь взялся? — прошептал рядом Санчес. — Они же не заплывают в реки…

— Слушай, — начал я, борясь с очередным приступом тошноты. — Глянь вон туда.

— Куда?

— Ну… вниз… вон, сбоку от камня. Видишь?

— Что? Щупальца?

— Там рука. Человеческая рука.

— Не может быть. Нет. Это коряга или корень какой-нибудь.

Я уже и сам не был уверен в том, что увидел. Вода колебалась, отростки шоггота тоже, и различить что-либо в их мельтешении наверняка было невозможно. Решение возникло быстро, сразу заставило меня действовать. Я осмотрелся, отыскал в траве упавшую ветку потолще и, используя ее для опоры, начал спускаться по склону.

— Эй! — обеспокоенно крикнул Санчес. — Ты куда?

— Надо посмотреть, — ответил я, не оборачиваясь. — Не ссы.

— Мне-то с чего ссать? — разумно парировал Санчес. — Тут, наверху, не страшно. А вдруг он… не мертвый?

— Мертвый! — уверенно возразил я. — Как полено.

Понятия не имею, откуда вдруг взялась эта странная храбрость. Ее подпитывала злость — на Серого, на липкую едкую вонь, на корягу в форме человеческой руки. Матерясь про себя, я кое-как добрался до кромки воды и шагнул к исполинской черной туше. На самом деле только в тот момент я понял, насколько она громадная. Куча пористой, пузырящейся плоти возвышалась надо мной на пару локтей, а для того чтобы обойти ее, мне бы потребовалось сделать не меньше двух десятков широких шагов. И ведь над поверхностью торчало далеко не все. Нечего было и думать сдвинуть с места подобную махину, поэтому я просто дотянулся краем палки и отвел в сторону тонкие щупальца, скрывающие интересующий меня объект.

Вблизи ошибиться не получилось. То, что могло оказаться корягой или веткой, все-таки было человеческой рукой. Белая, бескровная плоть сползала с тонких костей, рваные лоскутки кожи в воде шевелились вокруг полностью обнажившихся фаланг.

В тот самый миг безрассудное отчаяние, скрутившее дыхание в моей груди в плотный узел, начало понемногу ослаблять хватку, и, только сделав первый за прошедшую минуту судорожный вдох, я понял, насколько сильно испуган. Оглянулся. Санчес и Серый, прижав к носам рукава, следили за мной расширившимися от ужаса глазами. Но им сверху было видно далеко не все. Тот, кому рука принадлежала, тоже лежал здесь. Голый череп с невзрачными остатками кожи и волос, перепачканный в черноте шогготской плоти, оскалившийся в беззвучном, бесконечном вопле. Чуть дальше, там, где на его полуразложившееся тело наваливалось чудовище, виднелся небольшой металлический контейнер. То ли он висел на ремне на шее человека, то ли был привязан к груди — не разобрать.

Еще немного нагнувшись вперед, я поддел контейнер палкой и попытался подвинуть его к себе. Если бы меня спросили, зачем я это делаю, то вряд ли дождались бы вразумительного ответа. Я и теперь вспоминаю тот момент с содроганием. Если бы прислушаться к дрожащему в руках страху, повернуться и вскарабкаться вверх по склону… многие были бы живы. О, да.

Контейнер поддался неожиданно легко. Я подтолкнул его еще пару раз, задев при этом нижнюю челюсть мертвеца и свернув ее набок. Вытащив коробку на песок, я внимательно осмотрел ее. Стандартный почтовый сейф. Мой отец отправлял документацию по заказам в таких же. Заперт плотно, на поверхности никаких маркировок или пометок. Я осторожно коснулся его пальцами, ощупал холодную влажную сталь. Потом схватил контейнер и принялся взбираться, опираясь на палку. Огромная черная тварь за спиной заставляла постоянно оборачиваться — стоило мне потерять ее из виду, как воображение тут же наполнялось яркими картинками: шоггот ворочается, поднимается, выпрастывая щупальца, стремясь обвить, поглотить, растворить меня в себе. Но существо было действительно мертво.

Санчес помог мне добраться до вершины, а потом, не говоря ни слова, протянул складной нож. С его помощью мы и открыли контейнер. Внутри была книга.

* * *

Родители ничего не заподозрили. Мы прошли вверх по реке, выкупались и тщательно выстирали одежду, чтобы избавиться от приставучей вони. Малышам отдали коробку, чем привели их в дикий восторг. На фермах немало таких штуковин, но детям обычно не позволяют с ними играть, так что можно было не опасаться лишних вопросов.

Книгу забрал я. Это не вызвало возражений. В самом деле, кому должна доставаться добыча, если не добытчику! Санчес там вообще не при делах оказался, а Серый, конечно, первым отыскал шоггота, но отдавать ему книгу было нельзя ни в коем случае — потеряет уже к вечеру. Мы договорились, что станем собираться в нашем секретном месте на опушке и вместе изучать хрупкие, явно старые страницы, покрытые непонятными надписями и странными схемами. Читать мы едва умели — да фермерским детям и не полагается, — но прекрасно осознавали, что книга прячет важные и даже опасные тайны. Шрифт казался знакомым, но ни одной мало-мальски узнаваемой буквы отыскать не удалось. Чертежи, похоже, изображали магические символы и последовательности проведения неких ритуалов. В тринадцать лет уже понятно: найденный между погибшим шогготом и погибшим человеком том вряд ли посвящен разведению фикусов.

Побродив еще пару часов по лесу, обсохнув, мы решили, что запах выветрился окончательно, и разбрелись по домам. Мне предстояло выполнить весьма сложную задачу: проникнуть на ферму и успеть надежно спрятать книгу, не попавшись на глаза отцу, матери или Крэгу, нашему механическому дворецкому. Поэтому я не воспользовался обычной тропой, а двинулся в обход, через бурелом. Порядком изодрав штаны и исцарапавшись, вышел к зернохранилищу с тыла, вскарабкался по стене к нижнему окну и забрался в него. Здесь было тихо, пыльно, пахло ржавчиной. Рядом неподвижно висели громады мельничных шестерней. Я спрятал книгу в вентиляционной шахте, аккуратно закрыв ее решеткой. Никому и никогда не придет в голову что-то искать здесь. Даже в тот момент мне было очевидно: книгу будут искать. Скорее всего, уже ищут.

Нервный, дрожащий смех вырвался из меня, и тотчас пришла мысль: надо рассказать отцу. Обо всем. Показать ему шоггота, череп в воде, отдать находку, объяснить, как она попала ко мне. Наверняка взбучки не избежать, но, по крайней мере, не придется ждать последствий и в страхе гадать, какими они могут быть.

Однако уже в следующее мгновение тот невесть откуда взявшийся внутренний авантюрист, который ранее заставил меня спуститься с берега, взял верх, и я, все еще криво улыбаясь, выполз в основной коридор и направился в сторону жилых отсеков. Авантюрист знал, что будет всю оставшуюся жизнь страдать, если добровольно лишит себя приключения, если лично обрежет ниточку, внезапно протянувшуюся от его серого, монотонного существования к огромному миру, лежащему по ту сторону поросших лесом холмов и болотистых равнин.

Батя сидел в главной зале, потягивал пиво и слушал радио.

— Куда пропал? — спросил он. — Я тебя обыскался. Надо ремонтировать Тройку.

Тройка — наш рабочий робот, основа благосостояния фермы. Он строит, пашет, грузит и возит. Интеллектом не блещет, но от него и не требуется принимать решений, а приказы он выполняет исправно. Модель достаточно старая, время от времени барахлит, и тогда мы с отцом ковыряемся в его внутренностях в поисках неисправностей. Разумеется, батя отлично справился бы и без меня, но ему нравится учить меня всяческим технарским премудростям.

— Загулялись, — ответил я, не моргнув глазом. — Федька потерялся, искали его всей бандой по лесу.

— Федька? Это Семенов, что ли?

— Он.

Отец медленно кивнул, повернул тумблер, выключив радио, спросил:

— Голодный?

Я помотал головой.

— Ну пойдем тогда. Дел невпроворот.

На ферме никогда не бывает иначе. Мы заглянули на кухню, взяли бутылку с водой и позвали Крэга, помогавшего матери готовить фарш. Дворецкий высокопарно извинился перед хозяйкой и последовал за нами: приоритет отца был выше. Ничего не поделаешь, мы действительно нуждались в его сильных гидравлических руках.

Работа спорилась. Мне нравилось возиться в раскроенном брюхе большого робота, запоминать названия деталей, крутить их в перепачканных маслом пальцах. Отец, как обычно, рассказывал о столице. О непригодном для дыхания воздухе, переполненных трущобах нижних уровней и вознесенных под облака элитных районах. О кровожадных бандах, убивающих за один косой взгляд, о чудовищных механизмах, спрятанных в подземных глубинах и предназначенных для переработки людей в… в нечто совсем иное. Рассказывал о том, как нужно стрелять из гарпунной пушки, о том, как однажды повстречал Ми-Го в одном из лабиринтов Мертвой Москвы.

Многие из этих историй я слышал уже не в первый раз, а потому не переспрашивал, да и вообще старался помалкивать. Меня беспокоили две вещи. Во-первых, загадочная книга, покоящаяся неподалеку, надежно (вроде бы) спрятанная в вентиляционной шахте. Во-вторых, от меня не укрылось, что отец был чем-то серьезно озабочен. Обычно рассказы о старых временах увлекали его, он улыбался, отпускал не всегда понятные мне шутки, лихо и ловко управлялся с починкой вышедших из строя механизмов. Но в этот раз его мысли явно странствовали где-то далеко, и он говорил скорее по привычке, без охоты. Да и на устранении поломки сосредоточиться не получалось. Может, он знал о дневном происшествии? Я вновь испытал сильнейший порыв признаться во всем, открыл даже рот, но в последний момент сдержался. У бати и так хватало проблем, новая порция явно стала бы лишней.

Несмотря на все трудности и отцовскую рассеянность, мы поставили Тройку на ноги точно к тому моменту, как мать выглянула из окна и позвала нас ужинать. Я пошел к входной двери вслед за Крэгом, несущим инструменты, но через пару шагов понял, что отец не идет рядом, и обернулся. Он стоял рядом с большим роботом, тревожно глядя в небо. Проследив за его взглядом, я увидел дирижабль, неспешно плывущий над лесом меньше чем в полутора километрах к западу, как раз над рекой. Стальные бока кабины сверкали в лучах заходящего солнца, и даже с такого расстояния можно было различить мощные орудийные башни и черные жерла пушек.

— Что им здесь понадобилось? — напряженно проговорил отец.

Я промолчал. Он же не ко мне обращался.

* * *

Они пришли под утро. Я проснулся от шума, поднятого Крэгом, — его сигнализационная система сработала отлично, — но еще некоторое время ворочался в постели, не понимая, что к чему. Потом воспоминания о событиях прошедшего дня вспыхнули в моем мозгу десятком неоновых вывесок, кричавших на все лады: КНИГА! ШОГГОТ! МЕРТВЕЦ! ДИ-РИ-ЖАБЛЬ! Я вскочил с кровати, принялся спешно натягивать одежду. Сирена дворецкого стихла, и дом вновь погрузился в сонную тишину. Но, припав ухом к двери, я сумел различить голоса внизу. Беспокойные, злые голоса.

Держа ботинки в руках, я вышел в коридор, начал осторожно спускаться, стараясь, чтобы старинные деревянные ступени не скрипели под ногами.

— …Вы же понимаете, что мы имеем на обыск полное право? — визгливо спрашивал кто-то незнакомый. — Нам даже никаких документов не нужно!

— Уверяю, понятия не имею, о чем вы говорите, — это уже отец. — Я ничего не прячу здесь, ни от кого не скрываюсь, и единственная причина, почему я прошу повременить пару часов, — это мои жена и сын. Они спят. К чему их пугать?

Он говорил спокойно. Слишком спокойно. Никогда в жизни я не слышал в его голосе таких ноток: ледяных, острых, словно лезвия, которыми Тройка косил в полях созревшую рожь.

— Хорошо, — сказал неизвестный. — Тогда ответьте на несколько простых вопросов.

— С удовольствием, — невозмутимо согласился батя. — Задавайте.

Что-то скрипнуло и зажужжало. Я не смог сопротивляться любопытству и, опустившись на ступени животом, выглянул из-за лестничного пролета.

Отец стоял спиной ко мне, в своей обычной пижаме зеленого цвета. Перед ним, в дверном проеме, находились двое. Одинакового роста, одинакового сложения. Идентичные коричневые плащи и шляпы. На плечах нашивки с эмблемой Владыки. Лица закрыты компактными масками-респираторами. Один из них, тот, что слева, поднял на уровень груди небольшой черный чемоданчик, открыл его. Это оказался переносной пиктофон с плоским серым экраном. Одно нажатие кнопки — и монитор вспыхнул мягким голубоватым светом, а через секунду на нем появилось изображение худощавого мужчины с солидными залысинами и длинным крючковатым носом.

— Вам знаком этот человек? — Из-за масок я не мог определить, кто из двух задал вопрос. Возможно, они произносили слова одновременно.

— Естественно, — ответил отец. — Его зовут Джошуа Элиот.

— Звали, — невозмутимо заметили маски. — Когда вы познакомились?

— Думаю, в вашем ведомстве знают это лучше меня. — Если отца и задела поправка незваных гостей, то он никак на нее не отреагировал. — Мы вместе работали в Аркхэме.

— В Мискатоникском университете, верно?

— Да.

— Над чем работали, если не секрет?

— Не секрет. Мы занимались расшифровкой древних рукописей, имеющих отношение к Владыке. Конкретно — третьего и четвертого наборов Пнакотических манускриптов, апокрифических изданий «Культов Гулей», а также материалов, известных в качестве приложений к «Аль-Азифу».

Я ничего не понимал. Батя никогда не упоминал ни о чем подобном. Он много путешествовал в молодости, повидал мир и даже поучаствовал в паре военных конфликтов, а потом, встретив женщину, ставшую впоследствии моей матерью, оставил ядовитую суету больших городов и осел здесь, в диком Поволжье, чтобы вести мирную и спокойную жизнь фермера. Так мне говорили. Видимо, в нашей семье не всем полагалось знать правду.

Тем временем маски продолжали допрос:

— Вы поддерживали связь с Джошуа Элиотом после окончания командировки и возвращения на родину?

— Нет. Нас связывали исключительно деловые отношения.

— Тогда как объяснить тот факт, что труп мистера Элиота был сегодня обнаружен в реке неподалеку от вашего дома?

Мои ладони вспотели, под ребрами растекся колючий, противный страх. Книга! Все-таки она навлекла несчастье на наш дом. Надо было что-то делать, что-то срочно предпринимать. Я двинулся, и дерево предательски скрипнуло под рукой. Черные маски-респираторы тотчас поднялись, упершись в меня взглядами круглых непрозрачных стекол. Отец начал оборачиваться — а в следующую секунду я уже мчался вверх по лестнице, не заботясь о сохранении тишины. Позади раздался грохот, кто-то вскрикнул, что-то тяжелое разбилось с оглушительным звоном.

Я выскочил в центральный коридор и со всех ног бросился к входу в зернохранилище. Снаружи доносились отрывистые, плохо различимые команды. Потом громыхнул выстрел. Затем еще один. Тьма вокруг ломалась в отчаянии, рассыпаясь тысячами зазубренных осколков — это рванулся сквозь щели в ставнях белый свет прожектора.

Я юркнул под шестерни, скатился по наклонному желобу точно к тому самому окну. Дрожащими пальцами снял решетку, вытащил из углубления проклятый фолиант, прижал к груди. В глубине дома продолжали греметь выстрелы. В отдалении слышались ритмичные, слегка завывающие песнопения. Боевая молитва или что-то вроде того. Древние боги, чем мы провинились перед вами?!

В коридоре раздались торопливые шаги. Я вжался в стену, задержал дыхание. Сердце тяжело бухало в груди, и оставалось лишь надеяться, что оно не выдаст меня. Шаги приблизились.

— Эй? Сынок, ты?

Отец. Шумно выдохнув, я ответил:

— Да, пап.

Он вышел из-за шестерней, забрался ко мне в укрытие. Вдвоем мы едва помещались здесь. Его лоб покрывал пот, правый рукав был разодран и пропитался кровью. В левой руке отец держал пистолет. ТТ‑117, «Палач». Оружие страшной убойной силы. Нам рассказывали о них на занятиях по военной подготовке: такие пистолеты имелись только у высших офицеров и агентов спецслужб.

— Где мама? — спросил я.

— Отстреливается, — сказал отец. — Ничего, она всегда была к этому готова.

Он бросил быстрый взгляд на книгу.

— Где вы ее нашли?

— На берегу реки. Там был шоггот и…

— Ясно, — отец почесал щетину на подбородке. — Облажался старина Джош, значит. Но вы молодцы. Только зря меня не позвали.

— Кто это такие?

— Алхимики. Особый корпус. Нам с тобой надо выбираться отсюда, да побыстрее, иначе скоро к ним явится подкрепление.

— А мама?

Он ткнул пальцем мне в грудь, заговорил быстрым, злым шепотом:

— Послушай… я хочу, чтобы ты уяснил одну вещь. Мама сейчас не имеет значения. Я не имею значения. Ты — тоже не имеешь значения. Только книга, только эта чертова книга важна. Знаешь, что это?

— Нет.

— Это «Аль-Азиф»… «Некрономикон», будь он неладен! Но не та исправленная, тщательно порезанная версия, которую вам вслух читают в школе. Нет, это — оригинал, «Книга Скорби». Тот самый текст, который безумный старикашка Альхазред написал сотни лет назад. Текст, объясняющий, как призывать Древних в наш мир и как контролировать их! Вот в чем дело! Здесь описаны ритуалы, позволяющие защищаться от воли гребаного Козлища, повелевать им, даже отправлять обратно в бездну! Понимаешь?! Эти ритуалы очень опасны и сложны, но вполне осуществимы. Мы можем избавиться от них! Поэтому-то они так тщательно исправили «Некрономикон». Переписали заново, считай. Поэтому они и явились сюда: они боятся. У Элиота почти десять лет ушло на то, чтобы восстановить первоначальный текст и создать копию, которую ты держишь. Могу поспорить, эти ребята снаружи и их хозяева исполнили бы любое твое желание, чтобы заполучить ее…

— Пап?

— А?

— Ты ведь не фермер, да?

— Нет, сын. Я ученый. Лингвист. Когда-то был им, по крайней мере. А теперь… теперь я, видимо, предатель и заговорщик.

Он взглянул на часы:

— Сейчас. Вот…

Снаружи, с другой стороны дома, что-то оглушительно затрещало. Механический, бездушный, но очень громкий звук, от которого, казалось, вибрировали даже стены. Спустя несколько секунд до меня дошло: пулеметная очередь.

— Тройка задаст им жару! — процедил отец и, прежде чем я успел удивиться, схватил меня за локоть. — Это отвлечет их ненадолго. Нам пора уходить!

Ударом ноги он выбил ставень и выскользнул из окна наружу. Я прыгнул следом. Не знаю, чего во мне в тот момент было больше: страха за свою жизнь, скорби по матери или гордости за отца, оказавшегося вдруг чем-то вроде сказочного героя. Не помню. Это произошло так давно.

Мы побежали через поле, но не успели сделать и десяти шагов, как из-за угла вывернул человек в коричневом плаще и коричневой шляпе, из-под которой на нас равнодушно пялился противогаз. Мы увидели друг друга одновременно, однако отец выстрелил первым. Пуля угодила в шею, и враг опрокинулся навзничь, не издав ни звука.

Отец в три прыжка оказался рядом, сдернул с него маску и забрал оружие — пехотный пистолет-пулемет. Запачканный еще горячей кровью противогаз он сунул мне, приказал:

— Надевай, быстро! — и, как только я справился с задачей, вновь потащил за собой.

Мы направлялись через поле к лесу. Темноту позади разрезали лучи белого света, бьющие с зависшего над домом винтолета. Пулеметные очереди кромсали тишину в клочья, и крики умирающих смешивались со все набирающими силу колдовскими песнопениями, насквозь пропитавшими отступающую ночь.

Враг словно бы возник из них, соткался из мрака и беспросветных слов, звучавших, казалось, сразу со всех сторон. Он появился впереди и, прежде чем отец успел поднять пистолет, с размаху метнул в нас что-то. Тявкнул выстрел, голова алхимика дернулась, шляпа полетела в траву, сам он повалился следом. Но это уже не имело значения — стеклянная колба с кулак размером, брошенная им, разбилась у наших ног, выпустив облако густого темного пара.

Отец вытолкнул меня вперед, подхватил под ребра и, совершив несколько широких прыжков, упал вместе со мной в заросли полыни. Он хрипел, на губах выступила белая пена, вены на шее чудовищно вздулись и пульсировали.

— Иди, — проскрипел он, вцепившись скрюченными пальцами в щеки. — Беги. Книга…

Я не стал испытывать судьбу. Припустил к лесу, благо что до него оставалось не больше пятидесяти метров. Достигнув опушки и забившись в кусты, я стащил с головы противогаз. Некоторое время сидел там, укрывшись в густых тенях, собирался с мыслями и наблюдал, как Особый алхимический корпус с помощью огнеметов стирает нашу ферму с лица земли. Полчаса спустя, когда безликие фигуры в коричневых плащах принялись прочесывать поле, я покинул убежище.

* * *

Именно тогда, за несколько мгновений до наступления рассвета, в недолговечном, но прекрасном сером лабиринте леса он(а) и встретил(а) меня. Я шел, не разбирая дороги, спеша оказаться как можно дальше от кошмара, что разрушил мою жизнь, словно хрупкое птичье гнездо. Слезы душили меня. Осознание произошедшего постепенно заполняло собой разум, убивая всякую волю к дальнейшему существованию.

А потом я остановился, поднял взгляд. Он(а) стоял(а) предо мной, порождение теней и запредельного безумия. Чуждость этого существа нашему миру была такова, что взрослый человек, узрев его, наверняка бы ослеп или лишился рассудка. Но мое детское, сожженное страшным горем сознание приняло увиденное как данность. И многочисленные пасти, и бескостные конечности, и вывернутые назад ноги. Песнопения алхимиков достигли цели. Их услышали, и на них ответили.

Дитя нашего бога, одно из Тысячи, явилось мне. Немногие из тех, кто верой и правдой служили Черному Козлу, удостаивались подобной чести. Он(а) смотрел(а) в мои глаза, и великая, неизбывная пустота истины проникала в меня, избавляла от свежих страданий, исцеляла любую прошлую и будущую боль. Он(а) был(а) само небытие, хранящее в себе все возможные вселенные, окончательные ответы на любые возможные вопросы.

Я зажмурился, чтобы не рассыпаться пеплом, опустился на колени и положил книгу в траву перед собой. Отец оказался прав. Мы все — не имеем значения. Книга, это проклятое сборище ненужных знаний, не принесла ничего, кроме скорби. Эти страницы разрушили невероятное количество жизней, с легкостью перемололи в труху и мою.

Нельзя позволить хаосу вновь вырваться в мир. Я улыбнулся, чувствуя, как сильная, склизкая рука касается моей головы, наполняя ее светом вечности.

2015

С пятого этажа вид был неважный — крыши в потеках, трубы, водяные цистерны, фонтаны пара. За этим унылым ландшафтом просматривалось ядовито-желтое рассветное небо. Из-за дальнего дымохода выползал сигарообразный силуэт — дирижабль. А может, и что-то живое.

Фэрнсуорт поприветствовал утро понедельника, щелчком отправив окурок в его паскудную рожу.

У него было много слабостей, за которые стоило себя ненавидеть. Любовь к эвфемизмам ничем не выделялась на общем фоне, но сейчас Фэрнсуорта раздражала именно она.

Неважный? Нет. Вид был попросту отвратительный.

По запыленным слуховым окнам дома напротив ползали какие-то мелкие твари — недостаточно мелкие для мух. В их копошении чувствовалась некая закономерность — как в движениях пальца, выводящего узоры на запотевшем стекле.

Вот еще одна дурацкая привычка — во всем на свете видеть цель и смысл. Но это уже общечеловеческое. Высматривать в облаках фрегаты и крокодилов. Улавливать музыку в стуке капель, барабанящих по подоконнику. Искать порядок в россыпях гальки на садовой дорожке.

Возможно, в облаках что-то и есть. Но не в мельтешении букашек на чердачном окне. Если только это все-таки не мухи — у тех еще есть с людьми что-то общее.

Его взгляд сместился ниже, к узкой расщелине переулка. Между переполненными мусорными баками семенила пегая собачонка. Может, и просто грязная — зоркостью Фэрнсуорт никогда не отличался. Хотя в нынешнюю эру у плохого зрения были и преимущества.

Нет, определенно не мухи, подумал он, протирая очки краем галстука.

Собака задрала ногу точно у служебного входа «Нью-Йорк миррор», бесшумно сделала свои дела и затрусила дальше. Фэрнсуорт успел уже отвыкнуть от бездомных дворняг: за последние годы почти все они благополучно перебрались в питомники, устроенные безлицыми. Ходили слухи, что там с ними творят всяческие мерзости, но верилось в это с трудом. Хамфри Литлвит из социальной хроники, сделавший репортаж об одном из них, вспоминал об этом визите с неизменным восторгом. Можете мне не верить, но я охотнее жил бы в таком вот питомнике, чем в своей каморке на Клинтон-стрит. И шавкам там тоже нравится. Им плевать, как выглядят их хозяева, — лишь бы пожрать давали. И этому у них можно поучиться. Нет, я не конформист. Нас и так имеют — просто мы зовем это работой. По меньшей мере такая тварь не станет вопить на тебя и называть бездарной мве… мразью.

Литлвит наверняка играл на публику, а вот выдумывал вряд ли: даже если медицина и не признает паралича воображения, жертвы недуга исчисляются миллионами. И это тоже преимущество, пожалуй.

Бросив прощальный взгляд на переулок и мысленно пожелав собаке удачи, Фэрнсуорт взял трость и неуклюже сполз с подоконника. Он каждое утро убеждал себя, что нет ничего гнусней должности литературного редактора в «Миррор», но всякий раз панорама крыш приводила его в чувство. Этот город был достаточно уродлив и с уровня земли; сверху он походил уже не на фурункул, а на вздувшуюся опухоль.

Прошаркав по узкому коридору в кабинет и ответив по пути на несколько вялых приветствий, Фэрнсуорт уселся за стол у окна. Соня на миг подняла глаза. Да, я костлявый и лысый. Да, зубы у меня желтые, а линзы на очках толще пальца. Да, доктор Паркинсон — мой старинный приятель. И да, я буду сидеть напротив тебя, пока кто-то из нас не сдохнет — ты или я. И знаешь, мне почти без разницы, кто это будет.

— С добрым утром, мисс Грюнберг. Рано вы сегодня.

— Доброе утро, мистер Райт, — механически прозвучало с другой половины кабинета.

— Какая очаровательная у вас блузка. Полагаю, я уже говорил, что вишневый — мой любимый цвет?

— Это сливовый, мистер Райт, — холодно обронила Соня и снова уткнулась носом в печатную машинку.

— Ах да, простите… вечно путаю оттенки. Но вы равно прекрасны и в вишневом, и в сливовом, мисс Грюнберг.

Не дождавшись ответа, он скрежетнул зубами и принялся за работу.

На столе возвышалась кипа сегодняшней корреспонденции. Конверты из манильской и обычной бумаги — некоторые потрепанные, некоторые совсем новенькие, но заполненные одной и той же субстанцией — дерьмом. Для стороннего человека это были бы рукописи и письма, но Фэрнсуорт держался мнения, что профессионал имеет право называть вещи своими именами. Дерьмо. Иногда оно даже пахло — дешевыми вдовьими духами, дрянным табаком, горелым жиром.

Следующие полтора часа ушли на заполнение корзины для бумаг. Конверты, подписанные с ошибками, отправлялись туда нераспечатанными. Прочие отнимали чуть больше времени — около минуты каждый. Комические куплеты о кошечке, забравшейся на дерево… Воспоминания пожилого коммивояжера… Трогательный рассказ о сиротках, беззастенчиво срисованный у покойницы Бронте… С миром действительно было что-то не так. Скоро одной корзины станет мало для этого потока.

На последнем конверте Фэрнсуорт запнулся. Средней толщины, дорогая бумага мраморного оттенка. Это еще ничего не значило: в среднем талант и толщина кошелька соотносились не более, чем размер обуви и склонность к астигматизму. И все же подобная забота об осязательных ощущениях редакторов «Миррор» вызывала чувство, отдаленно похожее на благодарность.

Отправителем значился некий Эдвард Софтли. Адрес, отпечатанный на машинке, гласил: «СЕЙДЕМ — ХИЛЛ, 19». Фэрнсуорт что-то слышал об этом месте — кажется, площадь в Бруклине, — но плохо знал город и не имел желания узнать его получше, хотя с переезда из Чикаго прошло четыре года. Некоторые его знакомые похвалялись, что давно забыли родные края и чувствуют себя в Нью-Йорке как рыба в воде. Болваны. В воде есть создания и покрупней, о которых рыбы даже не подозревают. И вот они-то там настоящие хозяева.

Вскрыв конверт, Фэрнсуорт извлек аккуратную белую стопку. Первый лист занимало лаконичное и донельзя при этом высокопарное авторское послание, далее следовала сама рукопись. Текст был разбит на две колонки. Заголовок вещал:

Фэрнсуорт пожалел, что во рту у него пересохло и совсем не осталось слюны. И принялся переворачивать страницы, потому что этот вид дерьма в «Миррор» приветствовался и даже ценился.

«…ее первый бал. Накануне Элизабет долго не могла уснуть: все мысли в ее хорошенькой головке были устремлены к завтрашнему вечеру, когда…»

«…тайком поглядывал на нее. Элизабет почувствовала, что краснеет, но не в силах была устоять перед магией этого взгляда. Наконец юноша…»

«…приняли меня за кого-то другого, капитан! Как вы смеете даже намекать на подобные вещи в присутствии леди? Я отказываюсь верить, что ваш батюшка не привил вам подобающих манер!

— Элизабет, я лишь…»

Отложив последний лист, Фэрнсуорт какое-то время задумчиво созерцал поверхность стола — некогда светло-коричневую, теперь испещренную пятнами кофе и чернильными кляксами. Эдварду Софтли хватило наглости прислать в «Миррор» повесть, которую сочли бы безнадежно устаревшей и во времена Остин. С салонной прозы он сбивался на слезливый романтизм, а все потуги на стилизацию сводились на нет манерой викторианского порнографа и вульгарным подбором слов.

Трудность заключалась в том, что читатели «Миррор» отстояли в умственном отношении еще дальше — тысячелетия на три, не меньше. А значит, мистер Софтли имел немалые шансы на успех.

По крайней мере, в тексте было на удивление мало ошибок.

Через мгновение Фэрнсуорт скривился, внезапно осознав: ошибок не было вообще. В каком-то смысле существование этой повести оскорбляло литературу больше, чем мемуары старого резонера или вирши о котятах. В их случае форма и содержание хотя бы находились в убогой гармонии. «Искусство любви» же напоминало сгнившего кадавра, на которого натянули свежую синтетическую кожу. Впрочем, до их появления оставалось всего ничего, если верить ученым.

Фэрнсуорт нехотя поднялся и мелкими шажками заковылял к кабинету главного редактора. Соня опять смерила его взглядом. Да, я костлявый и лысый, а руки мои дрожат. Но ты и представить не можешь, как я называю одну шлюху из Бронкса, когда вколачиваю ее в кровать. Тебе бы имя показалось знакомым.

И никакой блузки на тебе нет. Ни вишневой, ни сливовой.

Из-за двери Главного, забранной матовым стеклом, просачивался привычный запах плохого пищеварения и спиртного — тоже плохого. Звуков, однако, не доносилось — и Фэрнсуорт никак не мог определиться, к добру это или нет. Но все же постучал. И, подождав немного, вошел.

Главный развалился в облезлом кожаном кресле — бесформенная туша с широкими плечами, мощной шеей и мясистыми брылами. Поговаривали, что он из тех, морских, однако Фэрнсуорт не замечал за ним приязни к воде — судя по некоторым очевидным признакам, ему и ванна-то была в диковинку. Конечно, глаза его по-рыбьи выпучивались, а жидкую растительность на макушке поела плешь, но обладателей такой наружности хватало и в Чикаго — за сотни миль от обоих океанов.

Сквозь подрагивающие веки Главного виднелись пожелтевшие белки^´. На столе тикали часы в форме цеппелина — сувенир из атлантического круиза.

— Мистер Роули?

Складки шелушащейся кожи вздымались и опускались, вздымались и опускались.

— Сэр?

Неясный глухой рокот — то ли храп, то ли ворчание дизеля на улице.

— Сэр!

— Да! — рявкнул Главный, заворочавшись в кресле. С колен соскользнула пустая бутылка и покатилась по паркету. — Чего вам, Райт? Я работаю.

— Я тоже, сэр.

— Не дерзите, Райт, по-хорошему советую, — прорычал Главный, почесывая бок. — Что у вас?

— Повесть, сэр. Как раз в таком духе, как вы хотели.

— Да мало ли повестей! И это повод, чтобы донимать меня? Райт, вы кто у нас — редактор или стажер? Отказы, насколько помню, вы писать умеете. О размерах бюджета тоже осведомлены, иначе зачем вообще вы тут сидите? Повестей мы себе позволить не можем.

Фэрнсуорт сжал кулаки, комкая углы рукописи.

— Сэр, это особый случай…

— Ну разумеется, у вас все случаи особые! Знаете, Райт, временами я жалею, что все-таки нанял вас. Не скрою, опыт у вас солидный, но боже, что за писульками вы занимались в Чикаго! Страшилками для малых деток! И кому нужны эти ваши «странные истории» теперь? Да у нас тут странности на каждом шагу — не говоря уж об этих, сами знаете… Всех уже тошнит и от того, и от другого. Вы неудачник, Райт. Вы поставили не на ту лошадку. А я дал вам шанс начать заново — и что взамен? Некомпетентность, ужасающая некомпетентность!

Фэрнсуорт подумал о доме напротив. Узоры на стекле; круги, изломы и восьмерки наползают друг на друга, переплетаются и расходятся вновь. Живые иероглифы на копоти и пыли, тайная изнанка бытия. Движение, излучающее потусторонний покой.

— Сэр, случай действительно особый. Автор полностью отказывается от гонорара.

Главный медленно поднял голову. В глазах его впервые зажглось подобие интереса — но почти сразу же сменилось прежней брюзгливостью.

— Неужели? Он настолько уверен в своей гениальности? Все настолько плохо?

— Вполне прилично, сэр… конечно, по меркам подобной литературы. Можете взглянуть сами — я принес рукопись.

Выхватив у него из рук мятую стопку, Главный погрузился в чтение. Едва намеченные брови шевелились под низким лбом, толстые губы тихонько проговаривали слова точно некое заклинание. Он и в самом деле колдовал — пытался заглянуть недалеким злобным умишком за пелену будущего, разглядеть блеск прибыли за черными знаками на белом поле. У дельцов существовала своя собственная разновидность магии — и, как в любой другой, иные смельчаки забывали об осторожности и заигрывали с сущностями, обуздать которые было им не под силу. Эмес Роули вызвал из небытия «Нью-Йорк миррор», собрал вокруг новоявленного монстра пеструю свору редакторов и журналистов, передал вожжи заместителям — и уснул тяжелым алкогольным сном. Изредка он пробуждался, раздавая подчиненным указания: иногда разумные, чаще — ни на что не похожие, аморфные, не успевшие еще обсохнуть от бредовой слизи подсознания.

Весной Роули взбрело в голову, что газета должна взять курс на домохозяек как самую стабильную часть аудитории, и вместо детективных рассказов в «Миррор» стали публиковаться сентиментальные историйки с продолжением и без. Плата за них была положена такая скудная, что профессиональные авторы разбежались через несколько выпусков. Вдохновенных любителей, конечно, не убавилось, но и качество их писаний осталось прежним — то есть близким к абсолютному нулю. Фэрнсуорт несколько месяцев кряду растрачивал остатки зрения, выправляя те немногие тексты, которые поддавались правке. Порой ему начинало казаться, что он и есть автор этих слюнопусканий, что они ему нравятся и отражают какие-то неведомые, доселе дремавшие свойства его души. В этом смысле «Искусство любви» могло бы быть настоящим подарком — если бы зефирный мир любовных сюжетов хоть чем-то превосходил в мерзости замещаемую им действительность.

Роули отложил рукопись. Фэрнсуорт покорно ждал, изучая носки ботинок. Дьявольски чесалось под лопаткой. Вверх и вниз, влево и вправо; круги, изломы, восьмерки… Если Главный сочтет улов хорошим, то может расщедриться на премию — такое было редкостью, но все же случалось. Зигзаги, кривые, вензеля…

Осознав, что молчание неприятно затянулось, он поднял глаза. Роули уставился на него сонным взглядом имбецила. С уголка припухшего рта свисала зеленоватая ниточка слюны, готовая переползти на рубашку. Казалось, он застыл в прозрачном коконе, парализующем все видимые функции тела. Или растерял объем, сплющившись в безжизненную плоскость. Время замерло. Даже цеппелин на столе как будто притих. Внутри Фэрнсуорта зашевелилась какая-то первобытная сила, готовая наполнить энергией непослушные, слабые ноги и унести его подальше от этого кабинета, здания, города. Ему не хотелось думать, что и сам он порой имеет такой вид — когда возносит молитвы злому гению Джеймса Паркинсона, уподобляясь окоченелому трупу. Но нет, нет. То, что сидело сейчас перед ним, было в равной мере далеко и от живой материи, и от мертвой.

Вдруг Роули моргнул, кашлянул и стал самим собой. Фэрнсуорт готов был поклясться, что мгновение назад кровь в этих жилах стояла неподвижно, как прошлогодняя вода в системе отопления, — и вдруг заструилась, наполняя тело реальностью и жизнью. Неужто и он выглядит так же, когда выходит из оцепенения?

— Хорошо, Райт, очень хорошо, — проговорил Роули. — Как раз то, что нам нужно. Вам повезло. Пробегите до конца и отдавайте в набор. Будем печатать по главе каждую неделю, начиная с пятницы.

Так просто? Таким спокойным тоном?

— Сэр, вы не опасаетесь юридических осложнений? Сейчас этот Софтли отнекивается от денег, но какие у нас гарантии, что позже он не передумает? За всю свою редакторскую практику я знал лишь одного человека, державшего подобные обещания, но он вообще был большой чудак и любил называть себя джентльменом старой школы. Забавно, кстати: «Искусство любви» звучит почти как…

Главный бесцветно усмехнулся.

— Давайте будем надеяться, что и Софтли из племени бескорыстных. У меня на такие вещи чутье, Райт. Поверьте мне на слово, трудностей он нам не доставит… У вас все?

— Да, сэр.

— Тогда работайте.

Фэрнсуорт кивнул, развернулся и вышел, больше обычного налегая на трость. Уже в коридоре его посетило чувство, что зловоние в кабинете Главного стало сильней — или поменяло окраску. Но это, конечно, только чудилось.

— Герр доктор, познакомиться с ihr patienten… вашим пациентом. — Капитан легко похлопал меня по плечу и подтолкнул к шлюзу.

Я, борясь с тошнотой, шагнул в слабо подсвеченное нутро носового отсека, не без труда ориентируясь из-за тесноты и полумрака. Мы прошли мимо стены с двумя рядами откидных коек и оказались в узком тупике. С одной стороны, отгороженные шторой, в нем ютились кровать, откидной столик, небольшой шкаф, а напротив располагалась стойка с мерцающими лампами и настроечными шкалами-потенциометрами. За аппаратурой, ссутулившись, сидела темноволосая девушка.

— Есть? — Мой провожатый наклонился, и я скорее почувствовал, чем увидел, как напряглись ее плечи.

— Нет, — прошептала девушка, не поднимая головы.

Голос, именно тот голос, который я слышал в телефонной трубке.

— Плехо, Марина. — Капитан неспешно поднял с палубы валяющийся кусок толстого резинового патрубка и, коротко размахнувшись, внезапно ударил девушку по кисти.

Я вздрогнул, кровь, пульсируя, прилила к вискам. Радистка не произнесла ни звука, даже не пошевелилась, руки так и остались лежать на столе.

— Девочка, mach mich nicht… не заставлять меня ломать твои пальцы снова.

Девушка, похоже, кивнула — пряди засаленных волос едва колыхнулись. Капитан бросил патрубок обратно на пол.

А я не мог отвести взгляда, наблюдая, как набухает на ладони Марины глубокая багровая борозда и как криво срослись кости мизинца и безымянного пальца…

Ктулху (англ. Cthulhu), также известный как Клулу («Локоны Медузы»), Тулу («Курган»), Ктулхут («Живущий во тьме»), Ктулхутль («Электрический палач»), Кутлу («Глубинный ужас»), Катулу (частое английское произношение), Хлу-хлу («Синхронность или что в этом роде») — божество из пантеона мифов Ктулху, впервые упомянут и подробно описан в рассказе Г.Ф. Лавкрафта «Зов Ктулху». Внешний вид Великого Спящего, каким он выглядит запечатлённым в камне, заставляет вспомнить одновременно осьминогов и драконов, в то же время имеется сходство («карикатурное», по выражению Лавкрафта) с человеком. Возможна символическая трактовка деталей такого образа: крылья символизируют стремительность, молниеносность и в то же время связь с небом, верхним миром, осьминожья (кальмарья) голова — власть над морем, ум и хитрость, чешуя (черта змей и ящериц, прячущихся в норах) — связь с нижним миром, миром мёртвых, и в то же время обновление и возрождение.

Великий Ктулху спит на дне Тихого океана в своём чертоге в затонувшем городе Р'льехе; может влиять на сны чувствительных людей; в его распоряжении имеется армия разных морских чудовищ. Не будучи ни самым могущественным, ни самым ужасным божеством, Ктулху является наиболее известным и популярным.

Прямых указаний, позволяющих пролить свет на истоки образа Ктулху, не обнаружено. Достоверно неизвестно, чем Говард Филипс руководствовался, выбирая имя и создавая облик инопланетного древнего бога. Но давайте попробуем рассмотреть различные мифологические образы из разных мест Земли — вдруг у Ктулху найдётся прототип, пусть и не стопроцентный? В поисках такого прототипа нам придётся совершить виртуальное путешествие, а начнём мы его недалеко от тех мест, где находится легендарный затонувший город Р'льех.

Итакуа (также встречается написание Итаква), также Шагающий с Ветрами, Оседлавший Ветер, Снежная Тварь, Спутник смерти, Повелитель Белого Безмолвия, Вендиго, Старина Ветродуй — божество ктулхианского пантеона, один из Властителей Древности, грозный и зловредный повелитель ветров и стужи. Его облик — тёмная высокая тощая человекоподобная фигура с бородой и красными горящими глазами. Итакуа активен в полярных и приполярных областях земного шара, особенно в зимнее время. Встреча с ним не сулит ничего хорошего — рядом с собой Шагающий с Ветрами может опустить температуру почти до абсолютного нуля, заморозить человека насмерть или похитить его, чтобы потом выбросить либо перенести в неведомые человеку места и измерения; даже его взгляд опасен, а одно лишь его присутствие вселяет ужас в сердца даже самых храбрых людей. По характеру Итакуа — высокомерный, мстительный, жестокий пакостник, обожающий садистские развлечения, злопамятный, жадный и обидчивый тиран. Испытывает интерес к предметам искусства, драгоценным металлам и камням. Снежной Твари подчиняются все ветра (воздушные элементали), но служат они ему только из страха, а не из уважения. Те племена коренных американцев, что поклоняются Итакуа, делают это не из почтения, а с целью задобрить коварного владыку стужи, чтобы хотя бы вредил поменьше. День его почитания точно неизвестен, однако нетрудно догадаться, что он должен быть близок к 21–25 декабря — Зимнему Солнцестоянию, самому короткому дню в году, после которого светлое время суток становится длиннее. Тем не менее, у Шагающего с Ветрами есть почитали и слуги: культисты Итакуа не подвержены действию холода — это дар их страшного бога, а жрецы способны управлять ветром и вызывать вихри. Дар (или проклятие) Итакуа наделяет человека нечувствительностью к морозу, уменьшением температуры тела без торможения мыслительных и двигательных функций и боязнью святых символов, в первую очередь пятиконечной звезды — Старшего знака; дар-проклятие может даже передаваться по наследству и примерно в третьем-четвёртом поколении сходит на нет. Итакуа насылает стужу, метели, разрушительные смерчи, град, снегопады, облачную погоду, при необходимости может атаковать направленным ударом молнии или точно брошенной ледяной бомбой. Физическая сила его поистине чудовищна — Итакуа способен поднять и унести целый корабль. Также Шагающий с Ветрами является очень сильным телепатом, что для Властителей Древности совершенно обычное дело. Возможно, что Повелитель Белого Безмолвия способен создавать нежить и командовать ей — не зря же его отождествляют с вендиго, злым духом в поверьях аборигенов Северной Америки, способным оживлять человеческие трупы, делая их кровожадными упырями.

Как и на других Властителей Древности, на Итакуа наложено наказание за участие в мятеже против Богов Седой Старины. Заключается это наказание в том, что Шагающий с ветрами не может долго оставаться на одном месте и вынужден постоянно скитаться по одному ему известным дорогам не только по Земле, но и по Космосу и даже по другим измерениям. Время пребывания Итакуа на одном месте ограничивается примерно тремя-четырьмя земными сутками, что для божества, являющегося ровесником Вселенной, меньше, чем для человека — один удар сердца. Тем не менее, такое наказание можно считать относительно лёгким по сравнению с тем, как были наказаны сородичи Спутника Смерти: Ктулху заточён в своём чертоге на Р'льехе, Хастур отбывает наказание на озере Хали на планете в скоплении Гиад, Йог-Сотот и вовсе отправлен в персональное тюремное измерение… Однако из здесь есть нюанс — в своих странствиях Старина Ветродуй очень одинок. Видимо, однажды в его голову пришла шальная мысль — «А не сделать ли мне ребёнка? Он вырастет и, обладая хотя бы половиной моей силы, будет тоже путешествовать вместе со мной, да и союзники мне помешают, особенно в час, когда звёзды займут нужное положение в Цикле Вечности! И потом, у Ктулху множество детей, а Йог-Сотот даже наплодил потомков от человеческой женщины — чем я-то хуже?». Так что нередко похищения Снежная тварь устраивает с целью поиска потенциальной матери своих детей; правда, когда Повелитель Белого Безмолвия находит себе «невесту», её согласия он не спрашивает и совершает изнасилование. Беременности заканчиваются по-разному: дети либо рождаются мёртвыми, либо умирают в течение недели после рождения, реже являются жизнеспособными и внешне почти нормальными, при этом наследуя от своего чудовищного отца способность управлять атмосферными явлениями. Женщина, выносившая ребёнка Оседлавшего Ветер, обычно после родов погибает либо даже совершает самоубийство, не в силах жить с тем, что с ней произошло. Когда сыновья и дочери Итакуа подрастали и понимали, что за монстр их отец, они никогда не присоединялись к нему, а начинали сражаться против него, отчего и погибали. Ни один из детей Шагающего с Ветрами не захотел быть вместе со своим божественным родителем.

Несмотря на бродячую жизнь, у Итакуа есть любимые места. Одно из них — планета под названием Борея, находящаяся то ли на краю Вселенной, то ли вовсе в другом измерении. У Бореи есть три крупные луны, одна из них — Нуминос — даже населена потомками викингов нашего мира; ещё одна луна, Дромос, служит пристанищем ледяных жрецов — человекоподобных существ, служивших Итакуа на Земле, когда та была ещё молода. Могущество и гнусность этих ледяных жрецов так велики, что даже сам Повелитель Белого Безмолвия их побаивается. На самой Борее имеет военизированный культ Итакуа — «Дети Ветров». С ними сражаются жители одинокого плато, в подвале которого когда-то давно сам Шагающий с Ветрами сидел в заточении. Как он попал туда и при каких обстоятельствах был выпущен — загадка. Духовным лидером и живым знаменем сопротивления у жителей плато является Армандра — Женщина Ветров, полубогиня, дочь Итакуа, пошедшая против отца. В наследство от божественного родителя Армандра получила не только власть над ветрами и телепатические способности, но и лягушачью ступни, подвергшиеся хирургической коррекции в подростковом возрасте.

Во время битвы за плато бесстрашный человек по имени Хэнк Сильберхатт, принесённый с Земли самим же Итакуа, сумел ранить Шагающего с Ветрами и заставить отступить его и его войско, метнув во Владыку Холода копьё с привязанным к нему звездным камнем (священный символ Старших Богов, миллионы лет назад нанесших поражение Властителям Древности) и надолго лишив его глаза и желания вредить жителям плато. Рана со временем затянулась (а иначе и быть не могло, всё-таки это бессмертный бог, который может быть поранен или пленён, но не убит), но Старина Ветродуй никак не мог простить такую обиду и долго искал возможности отомстить и даже придумал для этого хитрый план, но это уже совсем другая история.

(Описание составлено на основе рассказов и повестей: Август Дерлет «За порогом», «Итакуа», «Оседлавший Ветер», Брайан Ламли «Исчадие ветров», «На лунах Бореи»)

Таким образом, перед нами грозное северное божество, связанное с холодом и смертью. Теперь давайте рассмотрим «коллег» Шагающего с Ветрами, представленных в мифологиях различных народов Европы и поищем точки пересечения.

— Что вы мне хотели рассказать? — Филлипс закурил и осмотрел своего собеседника.

Среднего роста, седой, несмотря на то, что ему, вероятно, было всего за тридцать, в поношенном пиджаке. Усы, тоже с проседью, были аккуратно подстрижены. Он, судя по всему, следил за собой.

— Вы ведь журналист?

Хороший английский, хотя и с явным русским акцентом. Эмигрант, определенно.

— Да, — Филлипс выпустил струйку дыма. — Корреспондент, так сказать. Любительская журналистика.

— Любительская? — Незнакомец пристально посмотрел ему в глаза.

«Господи», подумал Филлипс, «в нем безумие. Затаившийся ужас. Хаос крадущийся…».

— Ну да. Понимаете, я не работаю ни в одном издании. В солидном, я имею в виду. Я собираю информацию о необычных происшествиях. Аномальных случаях…

— А-а, — собеседник кивнул. Опустил голову на грудь, словно что-то обдумывая. — Вы-то мне и нужны. То, что я вам расскажу, не примет ни одно солидное, — он рассмеялся нервным смешком, — издание. Так что…

— О чем же вы хотите рассказать? — Филлипс заранее знал, о чем. Зеленые человечки, вампиры, сасквоч, неопознанные летающие объекты. Стандартно.

Незнакомец снова посмотрел на него.

— Хорошо. Я расскажу. Я не могу не рассказать, иначе ЭТО съест меня целиком. ОНО грызет меня с того самого дня… Прошло пять лет, а я не могу забыть этого.

— Вы русский? — рискнул спросить Филлипс.

— Да, русский. Когда большевики пришли к власти, — он болезненно скривился, — я понял — все, империя пала. Знаете, для офицера это предел. Граница, через которую нельзя переступить, не поправ свои старые идеалы. Кое-кто смог это сделать. Но не я. Я потерял все: императора, отчизну, дом, жену… — он внезапно замолчал. «Вспомнил ее», подумал Филлипс и тактично подождал. — Когда мне сказали, что пришла новая власть, я подумал: наконец, хоть какой-то порядок. А потом… я увидел, что это за порядок. Власть плебеев, черт возьми, оборванцев. Пролетариат, — он громко засмеялся, так что за соседними столиками стали оборачиваться на них. — Рабочие и крестьяне, которые ломали старинную мебель и дырявили редкие полотна, мочились в золотые вазы и в грязных сапогах заваливались на шелковые покрывала… Да-а, это была новая власть, власть тьмы.

Я бежал.

Я не мог оставаться там, где толпа простолюдинов ломала мои святыни.

Мне предлагали перебраться в Константинополь, но я решил ехать в Европу. Я уничтожил все документы, могущие выдать меня, одел старую солдатскую шинель, перестал бриться. Взял кое-какие вещи: часть на память, часть — чтобы продать и жить на вырученные деньги. Я решил бежать во Францию.

Не буду описывать всех кошмаров побега из города, прятанья от патрулей, унижения перед холопами. Все началось тогда, когда меня и еще нескольких бедолаг ссадили с поезда. Это случилось где-то на границе с Польшей. Дикие места. Осень, да, тогда была осень. Шинель совсем не грела, да вдобавок есть было нечего. Нас ссадили, да еще и забрали деньги. Не все, правда. Я спрятал кое-что в подкладку шинели, оставил только мелочь.

Как сейчас помню: серый день, голое бескрайнее поле, жуткий холод и мы — три человека на косогоре, смотрящие вслед уходящему составу. Мы были просто выброшены. Один из моих товарищей по несчастью был очень молод — лет двадцать пять, не больше. Второй — гораздо старше, грузный, с красным отечным лицом. Первый представился как студент-философ… неважно, как его звали, второй оказался ювелиром. И я — экс-офицер армии Его Императорского Высочества. — Он горько улыбнулся. — Дайте-ка сигарету.

Филлипс, слушавший его как завороженный, вынул портсигар. Тот прикурил. Помолчал несколько минут.

— Оставаться на железнодорожном полотне было бессмысленно и небезопасно. Мы пошли наугад, но не по полю — это была бы ходьба впустую, а через лес, который начинался по другую сторону полотна. По крайней мере, там можно было бы развести костер.

Время уже было за шесть, смеркалось, тем паче, что мы шли по лесу и я начал чувствовать какую-то жуткую и безотчетную тревогу. Потом я понял, что насторожило меня. Лес был мертвым.

Мы шли по колено во мху, сзади астматически дышал ювелир. Студент начал жаловаться на боль в ногах. Мне-то было не привыкать — бывал и в более худших условиях, но перспектива идти без конца по мертвому лесу мне тоже не улыбалась. К тому же я не ел с прошлого дня. И вдруг… я увидел — и не поверил своим глазам: за остовами деревьев виднелся дом. Не простая избушка или времянка, нет. Двухэтажный старинный особняк с коньками на крыше и даже с витражами в окнах.

Сперва мы обрадовались, потом насторожились. Кто в нем живет и как он нас примет? Впрочем, мы были готовы на все, и я нащупал в своем кармане рукоятку револьвера и успокоился. Дайте-ка еще одну.

При ближайшем рассмотрении особняк производил довольно отталкивающее впечатление. Камень потемнел от времени, кое-где осыпался и откололся, да и вообще, дом больше походил на огромного уродливого паука, присевшего перед мухой. В данном случае, — он хмыкнул. — В данном случае, мухами оказались мы.

В доме никто не жил — это стало ясно по распахнутой дубовой двери, сгнившей от дождей и времени. Мы вошли. В доме пахло плесенью, скорее даже не плесенью — какой-то трупной гнилью, что ли. Но выбирать нам не приходилось. Судя по опрокинутым столам и разбитой посуде, дом покидали в спешке, если не сказать больше. Смахивало на знакомые мне погромы, устраиваемые «новой властью». Камин был в отвратительном состоянии, так что разжечь огонь не представлялось возможным. Впрочем, найдя кое-какие достаточно сухие доски, я разжег его. Только пользы от этого было немного.

С горем пополам мы обогрелись и подсушились, но вставала другая проблема — что есть. У меня не было ничего. У студента было полбуханки хлеба, у ювелира — шмат сала, несколько яблок и маленькая бутылка сливовой настойки. Сию скудную снедь мы разделили по-братски. Студент пошел посмотреть второй этаж, а мы с ювелиром остались возле огня.

Разговорившись с ним, я узнал, что он имел при себе достаточно денег и драгоценностей, чтобы обеспечить себе жизнь — на первое время, разумеется, — в Голландии. Туда он и стремился. Там жила его сестра и там, по его словам, можно было продолжить его дело с не меньшим успехом, чем в России. Поев и согревшись, он начал строить планы о будущем, щедро делясь со мной шкурой неубитого медведя и даже, — вероятно, под действием сливянки, — пообещал помочь мне там, за кордоном.

Наш разговор был прерван появлением студента. Тот находился в странном возбуждении.

— Господа, пойдемте наверх, там есть нечто необыкновенное, — воскликнул он. — Там библиотека, господа, и такая…

Ювелир наотрез отказался, сказав, что книги его не интересуют, а я, желая хоть чем-то занять время, последовал за студентом.

— Это что-то необычное, сударь, — сказал он мне, пока мы поднимались по лестнице. — Странная же библиотека у хозяина этого дома.

— А что же в ней странного, позвольте спросить?

— Увидите.

Он был прав. Библиотека была более чем странной. Ряды книг громоздились на прогнивших полках. Большая часть их была древними, века XVII, фолиантами, с плесневелыми кожаными обложками, часть — современными изданиями, преимущественно немецкими. И наконец — рукописные своды на пергамене.

— Это все, что вас поразило? — я, признаться, пребывал в недоумении. — Что ж, вероятно, владелец этого дома был просто заядлым библиофилом, не более…

— Вы видели их содержание? — Студент как-то странно посмотрел на меня. — Книги сплошь о магии и оккультизме. В свое время, — он покраснел, — я увлекался доктриною госпожи Блаватской. Не смейтесь, сударь, — он серьезно посмотрел на меня. — Метания духа бывают у всякого. Я читал разные труды — в большинстве своем шарлатанов и спекуляторов — и, смею сказать, немало преуспел в этой области. Все книги, которые здесь есть, — он обвел рукой всю комнату, — посвящены таинственной и неизведанной сфере бытия нашего…

— Любезный, — прервал я его, — не нам сейчас рассуждать о таинственной сфере нашего бытия. Нам нечего есть и мы, собственно, даже не знаем, где находимся. Так что пользы от этих книг нам никакой. Идемте вниз, к нашему спутнику.

— Вы идите, — студент отвернулся, — а я пока пороюсь тут, может найду что-нибудь интересное.

Я пожал плечами и спустился к ювелиру, который успел задремать.

Я не стал будить его и вскоре тоже заснул.

Когда я проснулся, скудный огонь в камине погас и здорово похолодало. Ювелир выводил носом рулады. Студента не было. Я поднялся в библиотеку. Он сидел за столом, перед ним догорал огарок свечи, которую он, вероятно, прятал про запас. Он увлеченно читал.

— Витаете в поднебесных эмпиреях? — осведомился я.

Он вздрогнул.

— Н-нет. Я нашел дневники хозяина этого места. — Студент вскочил и торопливо подошел ко мне. — Это что-то необычное.

— Что же? Интимные дневники мелкопоместного дворянина?

— Отнюдь. Посмотрите-ка лучше сами, — он протянул мне тонкую тетрадку.

Я перелистнул несколько страниц, исписанных бисерным почерком и покачал головой.

— Признаюсь, я не шибко понимаю его почерк, к тому же писано, по-моему, не по- русски…

— Это латынь, — студент устало вздохнул. — Хозяин этого дома был немецким исследователем, понаделавшим в свое время шуму в академических кругах. Когда я учился в Германии, мне приходилось слушать его лекции. Скажу честно, это было что-то странное и страшное, сударь. Через несколько месяцев руководство университета сняло его с преподавания, а потом и вовсе исключило из научных кругов. Безумные теории…

— О чем?

— О… о… о существах из других миров.

Я расхохотался. Дешевые побасенки о внеземных чудовищах были мне известны, одно время я даже заинтересовался ими, но потом трезвый ум все-таки взял свое и я отмел сей никчемный мусор из своей жизни.

— Он что, доказывал существование зеленых чертиков с рожками? Или предлагал чучело какого-нибудь… уж не знаю, как сказать… птеродактиля?

— Нет, — студент говорил тихо. — Он говорил страшные вещи, ссылался на древние книги. Начальство университета сочло его идеи бредом и выдумкой, оскверняющей науку и религию. Он говорил… что кое-кто из этих подзвездных чудовищ сохранился как реликт. И приводил доказательства, фотографические снимки…

— И что? — Меня это начало забавлять. — Вы своими глазами видели… подзвездное чудовище, как вы выразились?

— На снимках что-то было, не могу сказать точно, что. Но… — студент умоляюще взглянул на меня. — Это выглядело угрожающе.

— Да скажите же, ради Бога, что вы там видели?

— Не могу… это трудно описать. Какие-то комья переплетенных не то водорослей, не то лап, коконы, наподобие осиных гнезд, но во много крат более. Я не хочу вспоминать этого, простите.

Я пожал плечами, хотя слова студента задели во мне какую-то струну, отвечающую за тревогу. Мне стало не по себе. Стыдно, конечно, офицеру русской армии испытывать страх перед дешевыми выдумками, однако… Однако, я чувствовал, чувствовал нарастающую тревогу.

— О чем же он пишет?

— Извольте, — студент с готовностью взял одну из тетрадок и раскрыл ее наугад. — Я переведу. Вот это… нет, к примеру, вот это.

«12 мая. Аннам.

Де Вилль разрешил мне поговорить со старостой деревни. Отвратительно тощий старик со струпьями на глазах выслушал меня и, узнав о цели моего приезда, разразился бранью на своем кошачьем языке. Переводчик, полукровка, хорошо говорящий по-аннамитски и по-французски смущенно молчал, не осмеливаясь переводить мне все те бранные слова в мой адрес, которые произносил староста. Когда запас его ругательств иссяк, я повторил вопрос. Старик долго молчал и наконец сказал, что…», впрочем, далее неинтересно, — студент перелистнул несколько страниц. — Ага, вот.

«Вскоре мы добрались до затерянного города. Проводник не решался идти далее, уверяя меня, что злые духи не пустят нас обратно, если мы войдем в город. Тем более, он полузатоплен, а для того, чтобы перебраться туда, необходимы лодки. Шельма намекнул мне, что лодки можно приобрести у местных, но за большие деньги. Что ж, сказал я, мне не жалко денег, лишь бы мы добрались до цели. Проводник посмотрел на меня странным взглядом и несколько раз повторил одно и то же слово. Я спросил у переводчика, что это значит. Тот долго отмалчивался и наконец сказал, что проводник назвал меня одержимым безумцем…». Далее неинтересно, ага, вот:

«Мы обнаружили их под водой, на небольшой глубине, в царских покоях, затопленных до половины водой. В темной мути я различил очертания, столь знакомые мне по древним книгам… Туземцы наотрез отказались вынимать их из воды, заявив, что я могу забрать свои деньги, тем более, что на них лежит их проклятие. Жалкие глупцы. Придется вызывать на помощь европейцев…»…

— О чем, собственно говоря, идет речь? — Я посмотрел на студента. — Кто такие «они»?

— Узнаете, — он перелистнул еще несколько страниц. — Вот еще:

«18 мая.

Ящики с ними погружены на «Принцессу». Де Вилль обещал уладить неприятности, возникшие в результате гибели двух европейцев, помогавших мне извлекать их из воды. Я компенсирую их семьям потерю кормильцев. Но это сделано во имя моей цели — и клянусь! — я достигну ее.». Он перевез их в Европу, — студент поднял на меня глаза. — Понимаете, он привез доказательства…

— Чего? — меня стала раздражать эта полубезумная мистификация. — Да и вообще, любезный, посудите сами: три эмигранта, ссаженные с поезда, без еды, в пустом особняке черт те где, читают посреди ночи записки безумного немца, который считал, что нашел… кого он там нашел? Подзвездных чудовищ? И где же они, позвольте спросить? Испарились? Или улетели к себе на Луну?

— Они здесь, — прошептал студент.

— В доме?

Он кивнул.

— Вот еще одна тетрадь, она велась уже здесь, в фольверке, когда он переехал из Германии. Он пишет…

— Все, хватит, — оборвал я его. — Не забивайте этой ерундой голову ни мне, ни себе. Наш товарищ гораздо умнее нас с вами — спит себе спокойно. А мы сидим здесь и читаем бред сумасшедшего… Довольно, идемте вниз. Надо снова разжечь камин, а иначе мы с вами не доживем до утра.

Студент понурил голову и пошел за мной. На лестнице он остановился.

— Он пишет, что они в подвале, сударь.

— В каком подвале?

— Здесь, в доме, есть подвал, вход должен быть в гостиной…

Я остановился на полпути.

— Вы предлагаете… сходить и посмотреть?

Студент пожал плечами.

— Если вы не верите во все это, так какой же смысл…

— Хорошо, — я кивнул. — Мы с вами спустимся в подвал, но только для того, чтобы доказать вам, что свихнувшийся немец напрасно взбудоражил вашу фантазию.

Мы спустились.

Ювелир проснулся и, не обнаружив нас, проявил беспокойство.

— Господа, — воскликнул он, увидев нас. — Я, было, подумал, что вы решили бросить меня и нешуточно испугался.

Я объяснил ему причину нашего отсутствия и сказал о нашем плане спуститься в подвал.

— Зачем? — Ювелир всплеснул руками как женщина. — Это безумие, господа, сущее безумие. Что нам делать в сыром подвале? И, кроме того, кто знает — может там что-то… — он поежился. — Мне снились такие странные сны, что упаси Господь, — он размашисто перекрестился. — Дурное это место, Бог свидетель. Лучше бы нам уйти отсюда поскорее…

— Если желаете, — предложил я, — можете подождать нас здесь.

— Нет-нет, — замахал он руками, — ни в коем разе. Если уж так, то я пойду с вами. Втроем — оно как-то, знаете ли, не страшно.

Студент молчал.

В гостиной мы нашли керосиновую лампу, залитую до половины. Студент зажег ее и пошел впереди. Действительно, в стене комнаты была металлическая дверь, очень странная с виду — по вмятинам на ней можно было подумать, что кто-то бил с внутренней ее стороны железной киркой. Дверь не была заперта. Студент открыл ее и на нас пахнуло… Господи Боже! что это был за запах! — Русский помотал головой. — Вы когда-нибудь бывали в террариуме со змеями?

Филлипс кивнул головой. Он не заметил, что его сигарета прогорела, пока он слушал. Он полез за другой.

— И мне, пожалуйста, — попросил русский.

Они оба закурили. Повисло молчание. Кафе пустело, официанты протирали свободные столики и уносили посуду.

— На нас пахнуло запахом рептилий. Мы, зажав носы, с трудом протиснулись в маленькое помещение подвала, вернее, в своего рода коридор. Вскоре он закончился и мы вышли на своеобразную площадку, насколько можно было видеть при тусклом свете керосинки. Площадка была небольшой, далее она обрывалась вниз и… Это был огромный бассейн, огромный котлован, заполненный водой, с теплыми и удушливыми испарениями, шедшими со дна… Если оно, конечно, было.

В свете керосинки мне показалось, что вода мутно-зеленая, хотя какой она была на самом деле, я не знаю. И слава Богу. Я услышал изумленный вздох ювелира, который шагнул вперед, чтобы посмотреть вниз… Земля под его ногами обвалилась и он рухнул в воду. — Рассказчик замолчал, бездумно глядя на стол. Молчание длилось долго. Наконец, Филлипс прервал его.

— Что было дальше?

Русский вздрогнул и посмотрел на него. Филлипс увидел в его глазах муку, словно заглянул в глаза пытаемого.

— Дальше начинается самая странная и прозаическая часть истории. Осталось рассказать немного.

Мы услышали плеск, когда бедолага свалился в воду, и я автоматически отступил назад.

— По… по… моги…и… те, — орал ювелир, хлопая по воде руками. — Там…. там… что-о-о-то-о…

Господи! Потом его крик сменился жутким визгом, — такой издают поросята, когда их режут, — и еще… там был еще один звук… Чавканье. Мерзкое, отвратительное чавканье, словно огромная губка всасывает в себя…

Студент стоял ближе всего и видел больше, чем я.

— С нами крестная сила! — закричал он. — Господи, посмотрите, что это за…

Я подошел к краю обрыва и заглянул туда. — Русский закрыл глаза. Дыхание стало неровным.

— Вам нехорошо? — Филлипс не на шутку испугался.

— Нет, все в порядке. Я заглянул… в ад. Вода в котловане бурлила как кипяток. При неверном и пляшущем свете керосинки я увидел что-то темное — это был ювелир, а вокруг него… я подумал, что вокруг него полным-полно осьминогов — он был весь обвит какими-то щупальцами… он уже не кричал — думаю, он был уже мертв. Потом бурление прекратилось, вода успокоилась и… все. Больше ничего я не видел. Сзади я услышал всхлипывания. Я обернулся. Это был студент. Он просто сидел на земле, поставив сбоку фонарь, и трясся, всхлипывая.

Я отвернулся, не зная, что делать, и мой взгляд упал на темный предмет недалеко от нас, на той же площадке. Я взял лампу и подошел ближе. Это было отвратительно! Огромное яйцо… не яйцо даже, а какой-то кокон, весь свитый из то ли водорослей, то ли щупалец. Он весь вздрагивал, раздуваясь и опадая, а в нем… Простите, — русский с каким-то странным звуком вскочил и выбежал. Через несколько минут он вернулся, утирая рот платком. — Я… когда вспоминаю этот эпизод, меня всегда рвет. Простите. В нем находилось что-то похожее на человека, словно… как это сказать?.. законсервированного, что ли. Растянутое лицо, как-то странно упакованные конечности… А когда открылись его глаза….я не выдержал. Я швырнул в эту гадость лампу и бросился назад, к коридору. Оглянувшись, я увидел, что эта гнусь объята пламенем и услышал какой-то жуткий вой, или, скорее, свист — словно пар выходит из чайника. Кто-то схватил меня за руку, я закричал… это был студент.

— Бежим отсюда, — кричал он сквозь нарастающий визг (я думаю, это был предсмертный визг той самой подзвездной твари!).

Не помню, как мы выбежали из подвала, как с криками выскочили из дома. Не помню, как мы неслись по болоту, падая, вскакивая, обдирая руки и лица о сучья. Не помню, как настало серое утро и как мы прибежали на какой-то хутор. И только когда хозяин — дородный старик-малоросс — напоил нас чаем и дал переночевать, я заметил, что студент поседел — целиком. Впрочем, взглянув в зеркало, я убедился в подобном же. Не буду рассказывать вам о том, как мы перебрались в Польшу, а оттуда в Германию. Затем наши пути разошлись: студент остался в Германии, а я перебрался в Америку… — русский замолчал.

Филлипс пристально смотрел на него. Потом повернулся к официанту.

— Дайте счет.

Отсчитал деньги, дал официанту на чай. Повернулся к русскому.

— А как же?…

За столиком никого не было.

Официант поторопил Филлипса — кафе закрывалось. Он вышел на улицу, поднял воротник плаща. Посмотрел на небо, где проступили звезды.

— Ночь над Бостоном, — пробурчал он про себя, закурил сигарету.

И пошел домой, потрясенный и вместе с тем разочарованный.

Ленинград…

Помнит ли кто-нибудь, каким он был — до?..

Помню ли я, кем был сам?..

Тихая летняя ночь. Ночь теплая. Ночь нежная. Ночь ласковая, заполненная серебристым светом луны и звуками мирной городской жизни. Самой природой такая ночь предназначена для прогулок по парку в лучах лунного света — держась за руку любимой и не думая ни о чем кроме своего счастья. Я всегда любил такие ночи. Теперь они сводят меня с ума.

Вся эта история началась довольно давно, а в день смерти Андрея, последнего из моих друзей, все еще остававшегося в живых, я понял кто будет следующим. В тот день я нашел в своем доме эту чертову табличку из-за которой все и произошло. С тех пор любимая ночь обернулась для меня кошмаром.

Однако, хватит рыдать над судьбой, в том что со мной случится, в том что быть может скоро случится и с тобой, читающий эти строки, виновен только я. Сейчас у меня еще есть немного времени, чтобы рассказать обо всем с самого начала. Мне нелегко вспоминать те события, особенно на пороге смерти, мне стыдно за то что я появился на свет, но все же придется это признать — я один из тех, кто, пусть и неосознанно, выпустил в мир древнее зло, то самое зло которое сейчас идет по моему следу. Надеюсь я буду последней его жертвой, Боже, как же я на это надеюсь!

Черт, сейчас я попытаюсь хотя бы немного прийти в себя и расскажу все по порядку, так как оно и происходило, похоже другого шанса сделать это у меня уже не будет.

Все началось 3 года назад. Нас было трое — трое лучших друзей, не мысливших себя друг без друга. Друг без друга и без своей одержимости. Мы были одержимы Атлантидой. И, честно говоря, в этом нет ничего удивительного — даже и сейчас, на пороге гибели из-за этой своей одержимости, я не пойму человека, которому не интересна эта легендарная страна.

Тогда, 3 года назад, заканчивая университет, мы решили организовать экспедицию в Антарктику, надеясь найти следы Атлантиды именно там. В университетской библиотеке еще на первом курсе мне попалась одна из малоизвестных работ великого Платона в которой он описывал берега Атлантиды удивительно схожими с этим царством холода и вечной тьмы. На то, чтобы собрать экспедицию ушло полгода. В тот момент, окрыленные своей мечтой, мы не придавали этому никакого внимания. Сейчас же я уверен, что нас уже тогда вела та злая воля, которую мы впустили в этот мир. Ведь согласитесь, по-настоящему удивительно когда седые профессора с первых слов проникаются безумной идеей никому не известных, да что тут и говорить, особо не блещущих своими талантами студентов. И вот — прошло всего полгода с момента возникновения идеи этой чертовой экспедиции до того дня как новейший катер с тремя полубезумными пассажирами прибыл к берегам Антарктиды. Это произошло 24 июня 2008 года.

О, Антарктида! Бессмысленно описывать ее красоту тому кто не был в царстве вечного льда. К тому же, я просто не смогу этого сделать. Также как и сказать хоть слово о том, как прошла наша экспедиция. Сейчас я даже не уверен в том, были ли мы в этой проклятой Богом Антарктике. Должно быть то, что я сейчас скажу покажется бредом сумасшедшего, черт, я и сам не поверил бы ни одному слову, если бы это не произошло тогда со мной и с моими друзьями, но все случилось именно так. Я вижу перед собой сияющие ослепительно белым светом берега Антарктики, готовлюсь к великим открытиям, готовлюсь не посрамить своих предков, которые когда-то точно так же как и я влекомые духом открытий сходили на этот берег… Я помню все это как тогда, хотя прошло уже 3 года с проклятого дня — легкое головокружение, чернота в глазах на долю секунды, и вот, жажда открытий и готовность не посрамить никуда не исчезли, нет. Исчезли берега Антарктиды. Вместо них наш катер приближался к берегам Африки недалеко от Кейптауна, а корабельные часы показывали все то же 24 июня но уже 2010 года. Ровно год прошел с того дня, но память ко мне так и не вернулась. Похоже мы все же что-то нашли, ведь когда я пришел в себя, на палубе прямо передо мной лежала эта проклятая пластина.

Мы так и не смогли понять из чего она сделана — кусок неизвестного материала, скорее всего какой-то металл, ни у кого из нас не было нужных знаний чтобы говорить об этом с уверенностью. Кусок неизвестного металла размером десять на десять сантиметров, казалось бы ничего особенного, но то, что было изображено на этой пластине вызвало из глубины души черные волны гнетущего ужаса. Это был именно панический ужас от ощущения невообразимой чуждости и древности, исходивших от изображенного на пластине существа. Там было настоящее чудовище, нечто рожденное больным воображением. При взгляде на ЭТО в моем воображении возникли одновременно образы осьминога, дракона и карикатуры на человека. Мясистая голова, снабженная щупальцами, венчала нелепое чешуйчатое, но все же человеческое тело с недоразвитыми крыльями. Фигура располагалась на фоне, который должно быть, изображал некие циклопические архитектурные сооружения. Несмотря на свою чужеродность, фигура казалась поразительно знакомой, как будто мне известно что это за порождение бездны. Но до сих пор мне так и не удалось узнать кто это был.

Жаль, что я не сошел с ума еще тогда. И очень жаль, что ни у кого из нас просто не хватило сил притронуться к этой мерзости и отправить ее в океан. Когда же мы бросили якорь в порту, ужас исчез. После короткого отдыха мы отправились домой, захватив с собой на память загадочный артефакт.

Следующие полгода текла размеренная и ничем не примечательная жизнь. О том, что была какая-то экспедиция никто и не вспомнил, даже люди, бывшие нашими спонсорами. Может быть, тебе, читатель, интересно узнать о событиях того периода побольше, но, черт возьми, это моя жизнь, хорошая или плохая, делится ей я не хочу ни с кем, даже сейчас, когда она подошла к концу.

Все изменилось в конце декабря 2010 года. Женя, хранивший табличку у себя, так как чаще всего собирались мы именно у него дома, позвонил и сказал что рисунок изменился. В голосе его была паника. Тем же вечером мы собрались у него и долго рассматривали рисунок, на котором был изображен человек, лежащий под колесами автомобиля. Так ничего и не решив мы разошлись по домам. Через час после этого прозвенел звонок из милицейского участка — Женю нашли под колесами автомобиля, нечеловеческий ужас безумной маской застыл на его лице.

Табличку забрал себе Андрей, засунув ее в самый дальний ящик своего стола, и снова два месяца спокойной жизни. А на исходе 2-го месяца снова раздался звонок — Андрея нашли в залитой кровью ванной с перерезанными венами. Экспертиза показала что он был смертельно пьян, хотя из принципа совсем не употреблял алкоголь. И, да, его лицо было невозможно узнать, настолько его обезобразил испытанный перед смертью ужас.

В вещах Андрея табличку так никто и не нашел, ее местонахождение было тайной для меня. Было — до прошлой недели. Четыре дня назад, 20 июня 2011 года, сидя за своим столом я услышан странный стук. Обернувшись я почувствовал как кровь стынет в моих жилах, а волосы поднимаются дыбом и теряют свой цвет. В этот раз на табличке мое лицо.

Всю ночь я так и не сомкнул глаз, а утром, увидел в зеркале полуседого трясущегося старика. И это несмотря на то, что мне всего 23 года. Сейчас я живу в ожидании неизбежной смерти, я уверен в ней учитывая то, как мы нашли табличку и то как она оказалась в моей квартире.

Что ж, мое время пришло, я слышу как за окном поднимается ветер и собирается гроза. В звуке ветра, бушующего снаружи, слышатся далекие голоса, кажется они поют, да, что-то вроде «Пх'нглуи мглв'нафх Ктулху Р'льех вгах'нагл фхтагн».

Черт, это слово… нет, имя!!! Ктулху! Как будто сработал безжалостный механизм и воспоминания рекой полились в мой мозг, истерзанный ожиданием гибели. Да, мы были в царстве вечного льда и действительно нашли там остатки древней Атлантиды. И в чудом уцелевшем храме умудрились разрушить алтарь. На этом и закончилась наша экспедиция. Похоже это был храм Древних Богов, и сейчас меня ожидает их гнев. А может быть и не храм, а место их заточения, тюрьма из которой они не могли вырваться сотни тысяч лет, и меня ожидает благодарность. Нет, не представляю себе, что из этого хуже. Мне уже никогда не узнать правды. Теперь мне понятен ужас на лицах моих друзей, то что ожидает меня намного страшнее смерти. Но, черт возьми, я не сдамся так просто, быть может они не успеют добраться до меня — окно моей квартиры довольно высоко, и оно уже открыто…

Крысы мешали спать вторую ночь подряд. Пока молнии перечеркивали больное небо Нижнего города, а дождь затапливал подворотни, рядом копошились эти твари. Местное пойло не помогало отключиться, ведь шорохи в стенах и полу проникали даже в сон, обращаясь новыми кошмарами. Лампы вокруг устроенной в кресле постели горели до утра, и грызуны не показывались. Но я чувствовал их присутствие, как и они — мое. Потому что зверь всегда чует другого зверя.

По стеклу сползала мутная жижа, размазывая вид на трущобы. Озеро приближалось. С каждым годом оно увеличивало границы, пухло, пожирало берега, принося в жертву своему главному обитателю рыбацкие бараки. Накинув плащ, я открыл окно, выбрался на решетчатую площадку обрубленной пожарной лестницы и закурил. Дождевые капли заплясали вокруг башмаков, а струйка дыма едва не утонула в потоке воды.

Никаких высоток, никакой техники, никаких верениц газовых фонарей. Все это осталось в Верхнем городе. Здесь властвовал мрак. Заводские трубы выплевывали в небо облака копоти, и над уродливыми домишками нависали черные тучи, не давая выглянуть солнцу. Трущобы напоминали живой организм. Они росли вдоль береговой линии, к ночи расцветая огнями костров и пожаров. Тысячи прижатых друг к другу комнатушек, каждая из которых больше походила на собачью конуру, сплетались в медленно уходящий под воду лабиринт. Где-то там и должен был прятаться убийца Анны.

Пятиэтажная ночлежка в этой части города выглядела настоящим небоскребом. Выплюнув потухшую сигарету, я поднялся на крышу. Флюгер порос ржавчиной, но стороны света на нем все еще узнавались. С юга тянулась единственная нормальная дорога в Верхний город, с которым меня больше ничего не связывало. Не считая пресвятых карточных долгов. Одинаковые здания топорщились из земли, будто перевернутые кружки на стойке грязного кабака. Бары, притоны, подпольные игровые клубы и сутенерские помойки — всего этого здесь было едва ли не больше, чем обычных жилых домов. Поймав новый порыв ветра, флюгер заскрипел костями и повернулся ко мне. На север.

— Куда пялишься? — спросил я уродца, что напоминал ежа. Хотя дураку понятно, чье изображение поставили на крыше.

Я тоже развернулся и взглянул на темно-синие волны вдалеке. Утренний туман поднимался из низины, где оживали трущобы. Озеро казалось бескрайним, словно и не было остального мира за кромкой воды. Вспомнились кошмары, что начались, как только я заселился в «Морок». Перед глазами встали рыбаки… Фанатики считали, что сказывалась близость к нему, не зря ведь Обитателя озера называли еще и Властителем мертвых снов. Если раньше подобная чушь жила только в мозгах рыбаков, то теперь и самые обычные люди верили в этот бред. Газетчики, психи, любители легкой наживы и народная молва превратили спящую на дне тварь в древнее божество. Служители культа Глааки были довольны.

Вторая пожарная лестница спускалась с другой стороны здания, плюс дверь на чердак еле держалась на одной петле. В случае чего, уйти можно было через крышу. Но эти же ходы наверняка пригодятся и незваным гостям, если тем хватит ума искать здесь. А искать они начали еще вчера.

В комнате было тихо, движение в гнилых перекрытиях исчезло с наступлением утра. Разложенная на столе колода вновь предвещала неприятности. Карты всегда помогали мне заработать на жизнь, от подростковых игр на сигареты с друзьями до закрытых турниров с участием городской верхушки сейчас. Они давали мне очень многое, ничего не прося взамен. Как выяснилось, просто выжидали момент, чтобы забрать все и сразу. Удача, как и любая опытная шлюха, вмиг перекинулась к другому, ведь всегда найдется тот, у кого и кошелек потолще, и член побольше. Но карты все еще говорили со мной, пускай теперь я сам надеялся на ошибку. Черный джокер Глааки приходил раз за разом, исключая возможность совпадения.

Проститутка очнулась. В заплаканных глазах отражался страх, на запястьях под веревкой проступили кровоподтеки.

— Ну что, надумала говорить?

Она послушно закивала, и я вынул кляп.

— Мне нужен великан. Уродец из рыбаков, одноглазый. И у меня мало времени, так что советую переходить сразу к делу.

— Если ты думаешь, что я работаю одна, — процедила назвавшаяся Евой шлюха, — то ты конченый. Знаешь, что с тобой сделают? Знаешь?!

Наряд проститутки ей подходил: молодое тело в нижнем белье пряталось под коротким плащом, который едва прикрывал шикарную задницу. Стройные ноги в чулках, высокие каблуки, чернильные волосы до плеч — для местных уродов слишком хороша. К животу присосалась татуировка в виде осьминога. Верхние щупальца поддерживали крепкие груди, а нижние переплетались друг с другом и заползали под ткань шелковых трусиков. В пупке, который выступал глазом подводного чудища, красовалось серебряное кольцо. Назвать Еву красавицей мешали только синяки на ребрах да исколотые до черноты вены.

— Меня ищут люди куда серьезнее твоих дружков. Это раз. Я знаю, что несколько дней назад ты с ним виделась. Это два. И если ты не заговоришь, я тебя убью. Это три.

Если у меня с такой легкостью забрали самое дорогое, почему я должен ограничиваться в средствах? Анну разорвали белым днем в одном из переулков Верхнего города. Просто так, ради забавы. Через полгода после нашей свадьбы. Оказавшийся рядом полицейский ничего поделать не смог — ему выжгли глаза кислотой. В последние месяцы это превратилось в странный ритуал, на улицах все чаще встречались люди с ожогами вместо глаз, но шумиху никто не поднимал, будто так и надо. Что еще удивительней — калеки и не ждали помощи от законников и даже в больницу не обращались, привыкая к жизни в вечной темноте. Настолько силен был страх. Похоже, чешуйчатые так отвечали на появление молодежных банд, которые отлавливали рыбаков и избивали до полусмерти, запрещая показываться в Верхнем городе. Как бы правительство ни старалось сохранить нейтралитет между людьми и глубоководными, столкновения случались почти каждый день.

— Не хочешь по-хорошему? Значит, начнется моя любимая часть.

Тогда полиция вздернула пару полубезумных рыбаков и закрыла дело. Однако мне этого было мало. Я наведался к пострадавшему. Полицейский, совсем еще мальчишка, явно недоговаривал. Трясущееся от ужаса тельце выдавало новоиспеченного калеку с потрохами. Боялся он не только и не столько меня, сколько того, о ком не смел говорить. Но я всегда был мастером переговоров. Крича от боли, полицейский выложил все. Анну убил здоровенный рыбак, больше любого из местных, больше многих людей, и вместо правого глаза на лице ублюдка была отпечатана паутина шрамов. А еще полицейский расслышал последние слова Анны: «Только не ты». С тех пор эта фраза поселилась в моей голове. Неужели Анна знала убийцу? Откуда?

Спустившись к хозяйке, я взял у нее граммофон и пару пластинок. Музыка и слова на чужом языке наполнили комнату, зазвенели под потолком, отражаясь от оконных стекол. Нашарив в карманах плаща Евы губную помаду, я расчертил ее тело короткими алыми линиями.

— Это для удобства. Чтобы ничего не забыть. Потому что теперь я собираюсь по всем этим черточкам пройтись ножом.

Смелости в ней поубавилось.

— Не надо, пожалуйста.

Я достал нож и сделал первый надрез. Ева взвыла, будто передразнивая певичку из граммофона.

— Говори. Мне нужен Циклоп.

Она плюнула мне в лицо и заверещала:

— Сука, сдохни, мразь! Ты сдохнешь! Тут и останешься!

Скучно, раз за разом одни и те же угрозы. Когда я вырвал кольцо из ее пупка, Ева клялась, что ничего не знает. Уже прогресс. Но она врала. В Верхнем городе одноглазого не было. Я облазил все места сборищ рыбаков, посетил передвижные цирки уродцев, сходил в глубоководный театр в Центральном парке. Ничего. С помощью немалых денег достучался до чешуйчатых из «верхов», ведь теперь эти твари заседали почти в каждой структуре. Дружба народов, мать их за щупальце. Но ни рыбаки, ни полукровки толком не помогли. Они узнали одноглазого и даже вспомнили имя — Циклоп, только вот в Верхнем городе его никто не видел. Тогда я завел целую сеть информаторов в Нижнем городе, чью работу оплачивали влиятельные и очень азартные люди. Правда, догадались они об этом только вчера, до того мошенничество за карточным столом проходило как по маслу. Беда в том, что и в Нижнем городе Циклопа не было. Он просто исчез, будто знал, что за ним открыли охоту. Два месяца тишины и впустую потраченных денег сменились вереницей долгожданных весточек: Циклоп вновь мелькает среди полуразваленных построек Нижнего города. И как бы я ни тянул с визитом в эту загаженную помойку, как бы ни пытался отмахнуться от детской боязни рыбьих лиц, время пришло. В Верхнем городе меня с остатками денег искала каждая собака, а в Нижнем ждал своего часа убийца. Все-таки жажда мести способна перебороть любой страх.

Я продолжал полосовать красивое женское тело, получая все новые проклятья в свой адрес. Девчонка попалась не из сговорчивых.

— И ты вот так просто меня убьешь? — От постоянных криков голос Евы охрип. В нос бил запах крови, мочи и пота. — Без причины?

— А что такого? Убийцей я стал, едва появившись на свет. Смотри. — Я показал ей уродливые рубцы на шее. — Петля из пуповины — не лучший подарок новорожденному. Мать была шлюхой вроде тебя, я оказался ей не нужен. Но задушить меня не получилось — она потеряла слишком много крови. Получается, я убил ее, даже не зная, что она хотела убить меня. Забавно, правда?

— Ты просто больной. Больной сын шлюхи.

— Возможно. Тем хуже для тебя.

Я почти вырезал осьминога, когда Ева сбивчиво заговорила. Простыня настолько пропиталась кровью, что на полу собралась целая лужа.

— Хватит, хватит, прошу, все, хватит… Я его не знаю, и никто из моих не знает… Живет где-то у озера.

— Озеро большое. Точнее.

— Да не знаю я, правда, не знаю… там, говорят, на одном из островков у северной части, у топей…

— Очень мало информации. Понимаешь? У нас ведь с тобой еще и спина не охвачена.

— Не надо, прошу, — заскулила Ева. — Его долго не было, а недавно появился, да, наркотики искал, у нас тут все на них сидят, даже рыбаки, почти все… Затейник три дня не приезжал, я сама в ломках, а тут ты…

— Затейник — кто такой?

— Умелец один, старик, варит, химичит, делает дрянь всякую, кислоту, все подряд, говорят, прямо из крови Глааки делает…

— Где живет?

— Не знаю.

Я вздохнул, окинул взглядом перечеркнутое ранами тело. Теперь Еве придется серьезно скинуть цену на свои услуги. Если, конечно, она выживет.

— Я правда не знаю, Затейник сам приходит, сам привозит, к себе никого не пускает… Знаю только, что в трущобах где-то…

Отойдя к окну, я достал сигарету. За стеклом свистел ветер, разгоняя остатки дождя. На улице посветлело, высыпал народ, загудели такси. Обычные будни рабочего квартала.

— Похоже на правду. Только зачем такие жертвы, почему сразу не рассказала? Боялась, что одноглазый накажет? Этот ваш Циклоп, считай, уже труп.

За спиной раздался булькающий смешок.

— Не-е-ет, — с улыбкой протянула Ева. — Скорее, ты труп. Потому что Циклоп — особенный. Ты видел его вообще? Все говорят, что со дня на день Глааки проснется… И разбудит его особенный рыбак… И все изменится.

— Понятно, — выдохнул я, — так ты фанатичка.

— Я просто верю, что скоро исчезнут ублюдки вроде тебя, глаза которым закрывает ненависть. Те, кто не видят среди рыбаков нормальных…

— Они не могут быть нормальными, это грязные мрази, место которым в их болоте. А лучше — в банке собачьих консервов.

— Среди людей мразей еще больше.

Я не собирался ничего доказывать. Десятилетия назад все решили за нас, теперь оставалось просто жить в этом мире. Бок о бок со всеми его обитателями. И ждать, чья чаша терпения переполнится раньше.

— Кляп вставлять не буду, дыши. Если не обманула, перевяжу, как только вернусь из трущоб. Если обманула, то лучше бы тебе сдохнуть до моего возвращения.

На улице меня окружила свора ребятни. Чумазые, беззубые оборванцы толкались и пихались, дергая за плащ.

— Добрый человек, дай денег! Помоги! На питание, добрый человек! А, добрый человек?!

— Попрошаек не кормлю, пошли вон, — процедил я.

— Зачем попрошаек? — удивился самый длинный, с горизонтальным шрамом на лбу. — За газету! Хорошая газета, добрый человек! Сегодня привезли из Верхнего города, да! Хороший город, хорошие новости!

Зверьки заплясали вокруг, а длинный достал из мешка бумажный сверток. Газета была заляпана черными пальцами, но выбирать не приходилось. Не расстреливать же их стаю средь бела дня.

— Давай сюда. — Я схватил газету и швырнул мелочь в лужу у тротуара. Дети кинулись к мутной жиже с такой радостью, будто добывали настоящее сокровище. Хотя для них, возможно, так оно и было. Когда я садился в такси, попрошайки уже вились вокруг нового клиента.

Таксист помалкивал, чувствуя мое настроение. Мимо проносились серые стены домов и серые лица. Это был серый мир, в котором я чувствовал себя чужаком. Люди как-то приспособились к жизни рядом с животными, но только не я. У меня из памяти еще не вытравились времена, когда мы были хозяевами на своей земле. Когда по улицам не ходили сектанты, предлагая бессмертие в обмен на душу, когда рыбаки жили только у водоемов. Когда спящее на дне озера существо привлекало туристов, а не фанатиков.

«Культ Глааки принимает новых послушников».

На первой полосе изобразили самого Властителя мертвых снов. Из чудовищного слизня цвета озерного ила топорщились сотни металлических отростков, шкура из железных волос покрывала тварь, словно броня. Где-то в глубине этой массы едва виднелись глаза Глааки, что росли на щупальцах. Вокруг Обитателя озера скучились люди в балахонах, воздевающие руки к своему повелителю. Смотреть на эту мерзость было тошно. Недоумки со всей округи в суеверном ужасе падали на колени перед озерным гигантом, но для меня он оставался лишь редким животным. И если вдруг когда-нибудь эта штука проснется, ее можно будет убить. Как и любое другое существо.

— Почти приехали, — подал голос таксист.

Дождь закончился. Я полистал газету и завис еще над одной заметкой. Как ни странно, она была посвящена человеку.

«Очередное убийство человека-рыбы. Тридцать восьмой продолжает охоту».

Это был маньяк нового времени, человек, уничтожавший жаберных тварей по всему Верхнему городу уже несколько лет. Трупы находили в парках, у рек, в подворотнях, даже в рыбных лавках. Пресса тут же сделала из него психопата, который разрушает и без того хрупкое перемирие, мол, мы давно научились жить рядом с рыбаками и даже работать вместе. Только продажные писаки отказывались замечать, как эти лягушкоголовые уроды ведут себя с людьми, когда чувствуют свое превосходство. И, разумеется, никто не собирался подсчитывать число жертв с нашей стороны, хотя чуть ли не каждый месяц от перепончатых лап умирали несколько человек. Всем было плевать.

До конца дочитать я не успел — в окне уже виднелась линия деревянных развалин. Рыбаки здесь водились не только глубоководные, встречались и обычные старики с бамбуковыми удочками. Но все же у основной массы можно было обнаружить жабры, и мурашки на спине я почувствовал в тот же момент, когда фонари такси растворились в дорожной пыли. С самого детства я и боялся, и ненавидел рыболицых, в их присутствии меня начинало колотить. Со своей фобией я боролся, как умел, но сейчас на это не было времени.

Повсюду ощущалось дыхание озера, от воды несло прохладой и тленом. Под ногами сновали крысы, ничуть не стесняясь человека, а местные жители лишь на мгновение поднимали ко мне глаза и возвращались к своим делам. Кто-то мастерил сети, кто-то запекал на углях странного вида мясо, голая детвора играла с собаками на дорожке, и матери поглядывали на отпрысков из-за кривых заборов. Часть хижин оказалась сожжена, стекол не было почти у всех. Тропинки становились все уже, дома жались друг к дружке, точно выстраивая неудачную баррикаду, и мне приходилось шагать сквозь чьи-то жилища. На вопросы никто не отвечал, беседовать с чужаками здесь не привыкли.

Я углублялся в лабиринт, путаясь в бараках, натыкаясь на одинаковые комнатушки и одинаковые лица. Переплетения стен кружили перед глазами, ведь среди исчезающих троп я давно заблудился, да еще и потерял счет времени. Казалось, либо я вот-вот выйду к самому Глааки, либо окажусь у того места, откуда начал искать Затейника.

Наконец я разглядел вдалеке высокий черный столб и двинулся туда, точно сбившаяся с курса шхуна к маяку. Питаемая озерной водой почва кое-где проваливалась, и в очередной луже я раздавил нечто вроде каракатицы. Тварь напомнила осьминога на животе Евы. Я ускорил шаг.

Столб оказался сгоревшей сторожевой вышкой, на площадке возле которой из проволок и арматур собрали памятник Глааки. У железного отродья в два человеческих роста высотой на четвереньках сидела старуха. Она почувствовала меня, закончила молитву и поднялась.

— Ты не любишь Глааки, так ведь? — с ходу спросила она, обратив ко мне выжженные глаза.

— Я ищу Затейника.

Ведьма протянула руку, на пальцах не было ногтей — только черные углубления.

— Ты не любишь Глааки. — Теперь это было утверждение.

— Ты знаешь, как найти Затейника? Я могу заплатить.

— Глааки дарует тебе бессмертие, но ты должен верить. Должен почитать могущественного Древнего, величайшего из великих. Ты должен верить, и тогда у тебя будет шанс стать слугой Глааки. Затейник не верил, он принес в наш общий дом заразу и погубил себя. Глааки никогда не дарует ему вечной жизни!

— Погубил? Что с ним?

— Он стал жертвой своих деяний. Это кара, кара Глааки!

Чокнутая фанатичка опять рухнула на землю перед статуей, яростно прожевывая очередную молитву. Это скрюченное существо уже мало походило на человека, закапываясь седыми патлами в придорожную грязь. Я подошел и развернул старуху к себе.

— Слушай меня очень внимательно. Сейчас я оторву тебе голову, и никакой Глааки обратно ее не пришьет, поняла? Но ты можешь спастись. Просто скажи, где Затейник.

Старуха тряслась всем телом, только сейчас сообразив, чем ей грозит наша встреча. Сухой рот открывался беззвучно, точно рыбий. Наконец она произнесла:

— Иди вниз к озеру. Там, где земля становится болотом, найдешь его хижину. Ее сожрала зараза, сожрет и тебя.

— Я рискну.

— Затейника искали три дня назад. Его уже нет, его давно нет!

Я бросил старуху на землю и поднялся.

— Это мы еще посмотрим.

— Я буду молиться за тебя, чужак. Потому что Глааки вот-вот проснется, и теперь он тебя не пощадит. Особенный уже знает, как разбудить его. А ты будешь умолять о простой смерти. Но Глааки не послушает. Он окунет тебя в кошмар!

— Ваш Глааки — это вонючая лужа рвоты, вот и все. Болотная тварь, которую кучка идиотов считает божеством. И скорее вы сами подохнете в своих трущобах, чем эта гниль выползет наружу. Про Особенного уже слышал. Как раз его я и собираюсь убить.

Чем ниже спускалась тропинка, чем ближе становилось озеро, тем мрачнее делалось вокруг. Живой свет уходил из этих мест, и во встречных бараках загорались огоньки. Шлепанье чужих лап за спиной я услышал пару минут назад, но оборачиваться не стал. Башмаки промокли насквозь и мешали идти, и я невольно позавидовал преследователям, которые шли босиком.

Жилище Затейника смахивало на металлическую пещеру — округлой формы здание трубой уходило в землю. Снаружи оставались сплетения проводов и кабелей, которые врастали в серебристые стены. В темноте чудилось, что они пульсируют, будто дублируя удары огромного сердца. Заходя внутрь, я оглянулся. Минимум четыре тени ползли следом сквозь сумерки, уже ни от кого не прячась. Спички в кармане не промокли, и душную темноту разогнало маленькое пламя. Стальные вены расходились повсюду, вонзаясь в странные образы на стенах. Змеевидные щупальца, сотканные из проволоки конечности, похожие на лица узоры и механические детали с шестеренками и трубками… Помещение словно вылепили из железа и плоти. Я шел вдоль стен и зажигал все новые и новые спички, разглядывая соединения проводов и человеческих тканей. На меня смотрели червеобразные отростки, вьющиеся вокруг металлических костей… и тут я увидел старика. Он был сожран стеной и распят на черном кресте. Ноги почти исчезли, руки покрывала масса из проводов, а развороченное туловище словно расплавили кислотой. Запечатанный в алюминиевой бороде рот навсегда замер в крике.

— Он принес в наш дом заразу, — вдруг повторил я за старухой, — и погубил себя.

Рыбаки стали входить. Похоже, им надоело караулить меня снаружи. Я уперся в стол и стал перебирать банки, шкатулки, коробки, открывать ящики и колбы. Ничего, никакой химии. Если тут что-то и оставалось, то все унесли до меня. Забыли только гору металлолома, из которой я вытянул нож. Потухла последняя спичка.

— Ну что, лягушата, — сказал я, доставая любимый короткоствольный револьвер. Глаза привыкли к темноте, черные фигуры стояли в нескольких шагах от меня, блокируя выход. — Как вы думаете, какого калибра эта штука?

По пещере поползло заменявшее им речь гавканье. Они разевали рты и издавали звуки, от которых сводило зубы. В пальцах нарастала дрожь. Но на этот раз страха в ней было меньше, чем предвкушения.

— Правильно, лягушата, — прервал я их блеяния. — Револьвер у меня тридцать восьмого калибра. Тридцать восьмой! Слышали о таком, мрази?!

Я выстрелил в ближайшего рыбака, и тот с пробитой головой откинулся назад. В короткой вспышке света я прочитал тревогу на их мордах, ведь, конечно же, они обо мне слышали. Выстрел — и на землю повалился второй рыбоголовый. Кто-то бросился бежать, но остальные оказались смелее. Я всадил в рыбаков еще три пули, ощутив склизкую кровь одного из них у себя на лице. С утробным воем из темноты вылетел глубоководный с острогой. Я нажал на спуск, но рыбак успел пригнуться. В ту же секунду у выхода согнулась чешуйчатая тварь. Барабан был пуст, все пули нашли новых хозяев. Увернувшись от удара, я ногой воткнул рыбака в стену. Он отбросил оружие и вцепился мне в плечо. Повалил на землю. Зубы-лезвия без проблем разорвали плащ и пустили кровь. Я закричал, пытаясь удобнее перехватить нож. Рыбак, почуяв теплую плоть, стал вгрызаться еще сильнее. Одной рукой я старался не пустить его к шее, а другой нанес удар. Нож вошел прямо в жабры. Несколько сильных рывков — и хватка ослабла. После новых ударов из горла твари потекла тина, и я отбросил труп. Жилище Затейника превратилось в молчаливый склеп.

Из трущоб я выбирался бегом, насколько это возможно. Плечо ныло и кровоточило, но задерживаться я не имел права. В темноте мерещились нескладные силуэты, над развалинами громыхали крики рыбаков. Меня спас их собственный страх. Знай эти лягушачьи мозги, что знаменитый Тридцать восьмой не наскребет патронов даже на барабан, — похоронили бы прямо здесь. Угнав грузовик для перевозки рыбы, я не снимал ногу с педали газа до самого «Морока».

В машине пахло рыбой. У входа в «Морок» стоял странный тип в шляпе, слишком хорошо одетый для этих мест. По дороге, огибая пьяниц, носились дети-попрошайки.

Тип в шляпе мне не нравился. Он воровато озирался по сторонам, а руки не вынимал из карманов серого плаща. Грузовик я остановил через дорогу от ночлежки и выходить не спешил. Я мог и не возвращаться в номер, но привык сдерживать обещания. Ева не обманула, хоть Затейник мне ничем и не помог. Самое главное: в номере осталась колода, а ее, в отличие от окровавленной проститутки, я бросить не мог.

Я вытащил из кармана патроны и зарядил револьвер. До полного барабана не хватило одной штуки. Придется наведаться к местному оружейнику. В другом кармане был нож из пещеры Затейника. Теперь, при свете его можно было рассмотреть. Он вряд ли принадлежал старику, потому что на рукоятке красовалась золотая лампа, идеальная тюрьма для джинна. А такую эмблему я уже встречал.

— Человек это был! Ей-богу, человек! Вот вам истинный крест! — Назар быстро перекрестился.

Марк Нейман посмотрел парню в лицо. Тот побледнел, что было заметно даже в сумраке осеннего леса, широко раскрытые глаза сверкали белками. Явно напуган.

— Не мели чепухи! — выдохнул Нейман. — Какой человек?

— Голый! Совсем голый! — Назар говорил так тихо, что его едва было слышно за скрипом телеги и шумом ветра в кронах пихт. — Слыхали, как Зорька всхрапнула? Почуяла она его! Лошадь — её ж не обманешь!

— В самом деле, Назар! Какой голый человек? — поддержал Марка Синицкий. — Октябрь на дворе, холод вон какой! А до села, сам говоришь, ещё пара вёрст. Почудилось тебе!

Назар отвернулся, что-то пробурчал под нос и зачем-то обругал лошадь.

Нейман на всякий случай расстегнул пару пуговиц на шинели и попытался незаметно поправить револьвер. Получилось несколько неуклюже — Синицкий заметил торчащую рукоятку и удивлённо вскинул брови.

— С германской ещё, Пётр Васильевич, — пояснил Нейман. — Места, знаете ли, глухие, а с ним надёжнее!

Они замолчали, думая каждый о своём. Экспедиция, организованная Пермским историко-художественным музеем, направлялась на север с целью пополнения коллекции деревянной культовой скульптуры. В настоящий момент в составе экспедиции значились трое: сотрудник музея Марк Нейман, недоучившийся художник, участник двух войн; Пётр Синицкий, пермский историк и краевед; третьим же был Назар, двадцатилетний парень, единственный житель Ныроба, которого удалось уговорить на должность проводника и извозчика.

Погода становилась всё хуже: сухая снежная крупа сыпалась уже непрерывно, вековые деревья шумели и стонали всё громче, а холод усиливался. Синицкий утонул в пальто, подняв воротник так, что наружу торчал лишь седой клинышек бороды, Марк отчаянно кутался в шинель, Назар, сидящий на козлах, скукожился, став похожим на нахохлившегося воробья.

Вскоре выяснилось, что ехать молча ещё хуже.

— Расскажите подробнее про это село, Пётр Васильевич! — попросил Нейман. — Похоже, в нём уж сто лет никто не живёт — дорога эвон как заросла!

— Так я вроде уже всё рассказал, Марк Наумович… — отозвался Синицкий. — А то, что там, наверное, никого из жителей не осталось, тут вы правы: село начало потихоньку вымирать ещё в конце прошлого века. Что ж, для нас это даже и к лучшему. Главное, чтоб скульптуры были в целости и сохранности. Дерево всё-таки…

Нейман кивнул, соглашаясь.

— А ведь, возможно, мы с вами обнаружим в церкви ещё кое-что интересное! — продолжил Синицкий. — В городском архиве есть прелюбопытный документ, что лет этак шестьдесят назад, как раз вскоре после отмены крепостного права, настоятель здешней церкви, отец Аристарх, привёз в село мощи некоей Святой Амалфеи, якобы жившей в этих краях в конце семнадцатого столетия. Я говорю «якобы», потому как никаких упоминаний об этой святой нет. Полагаю, отец Аристарх сам её и придумал. Известно, что ковчег с мощами был установлен на алтаре в качестве престола… Так что, если нам повезёт, мы обнаружим и его.

— Полагаете, губернский музей заинтересует ящик с кучкой полуистлевших костей? — хмыкнул Марк.

Синицкий молча пожал плечами.

— Мощи вроде как нетленные, — сказал он то ли в шутку, то ли всерьёз.

Тем временем впереди показался просвет.

— Вон оно, село-то! — обернулся Назар.

Лес расступился, и взорам участников экспедиции предстала панорама бывшего села. Зрелище само по себе угнетало: жухлая трава, присыпанная сухой снежной крупой, заборы вкривь и вкось, чёрные кособокие избы, за ними — справа, слева и прямо — стена леса, а над всем этим — набухшее тучами октябрьское небо Северного Урала. Ни огонька в окнах, ни дымка из труб, ни голосов, ни собачьего лая, ни мычания коров, словом, ничего, что указывало бы на присутствие людей.

— Эх! — с горечью сказал Назар и сплюнул. — А говорят, такое село было! Богатое село!..

— А вот и цель нашего путешествия! — сказал Синицкий, указывая на бесформенное сооружение, стоящее на самой высокой точке села. — Вези-ка нас, Назар, прямёхонько туда!

Путь до церкви пролегал через половину села. Колёса телеги, поскрипывая, месили ледяную грязь сельских улиц, а Назар вертел головой, будто чего-то опасаясь, и поругивал лошадь. Синицкий внешне был совершенно спокоен, но в глазницы окон всматривался внимательно, с прищуром. Марк сжимал рукоять револьвера. Его не покидало ощущение, что из каждого зияющего оконного проёма на них смотрят. Смотрят по-звериному, с опаской.

Наконец Назар подвёз их к церкви. Та стояла на невысоком холме и представляла собой пятиугольный сруб центрального храма, к которому примыкал четырёхугольник притвора. До черноты потемневшие растрескавшиеся брёвна, узкие, как бойницы, окна, давно лишившиеся стёкол, обвалившийся купол.

— Семнадцатый век, — сказал Синицкий.

Назар, мельком глянув на спутников, быстро перекрестился. Никто ему ничего не сказал. Синицкий с Нейманом слезли с телеги, разминая затёкшие ноги и поясницу. Затем, взяв по электрическому фонарю и по керосиновой лампе, направились к паперти. Назар же остался привязать лошадь к остаткам церковной ограды и насыпать ей овса.

Поднявшись по прогнившим ступеням, Марк оглянулся и окинул взором панораму села. Отсюда, с холма, оно всё было как на ладони.

«Красивое, верно, было место! — подумал он. — А сейчас — бр-р! Как заброшенное кладбище…»

Они включили фонари и вошли внутрь.

— Это, Марк Наумович, самый что ни на есть настоящий храм-крепость! — сказал Синицкий. — Широкие оконные проёмы наверняка вырезаны позже, а изначально в стенах, скорее всего, были узенькие прорези — настоящие бойницы. Бьюсь об заклад, и подземный ход имеется! Если только не осыпался от времени… В старину, в лихие времена, такие сооружения были нередки!

Нейман вежливо кивал. Он и сам кое-что читал о подобных сооружениях, которые строились на севере губернии лет триста-четыреста назад.

— А вот и то, ради чего мы здесь! — сказал Синицкий, посветив лучом фонаря на остатки иконостаса. Тот являл собой жалкое зрелище. Не уцелело ни одного оклада, большинство икон покрылись плесенью и потемнели от сырости так, что разобрать, кто из святых на них изображен, было уже практически невозможно. Зато прямо над Царскими вратами висели три фигуры, образцы той самой уникальной пермской деревянной скульптуры, ради которых и затевалась эта экспедиция. Одна фигура изображала распятого Христа, другая — Богоматерь, третья, вероятно, Иоанна Крестителя. Вот только и в самих фигурах и в их расположении было кое-что странное.

На своём месте остался только Креститель, скульптура Божьей Матери висела прямо в центре иконостаса, словно именно она, а не Иисус, была центральным персонажем. Христос же теперь располагался по её левую руку. И хотя такое их расположение являлось далеко не каноническим, всё же в глаза бросалось совсем другое — обе фигуры были странно изуродованы: босые ступни Христа превратились в раздвоенные козьи копыта, изо лба Богоматери торчали два небольших изогнутых рога. Скульптура Иоанна на первый взгляд осталась нетронутой.

Нейман с Синицким изумлённо переглянулись. За их спинами раздалось громкое оханье. Это был Назар, сверкающий белками выпученных глаз, истово крестящийся и непрерывно приговаривающий:

— Да как же это? Да кто ж это так?

— Хороший вопрос, друг мой! — заметил Синицкий. — Ну-с, а вы, Марк Наумович, что скажете?

Нейман недоумевающе замотал головой.

— Иконоборцы? — спросил он. — Воинствующие безбожники?

— Думаю, нет, — возразил Синицкий. — Те, даже если бы и забрались в такую глушь, что само по себе маловероятно, ограничились бы тем, что порубили всё топором или подожгли. Вы присмотритесь внимательнее: копыта и рога вырезаны очень аккуратно, я бы даже сказал, искусно. А ещё глаза… На глаза обратили внимание? У всех троих вырезаны вертикальные зрачки. Как у кошки или козы. Нет, дорогой мой Марк Наумович, это не вандализм!

— Секта? — предположил Нейман. — Сатанинский или языческий культ?

— Вот это более вероятно. Причём скорее второе, чем первое. Сатанисты нынче все в городах — пытаются вызвать Вельзевула и узнать, когда падёт власть большевиков. — Синицкий усмехнулся. — А вот язычники… Есть у меня одна мыслишка, но пока не уверен… Давайте-ка лучше посмотрим, что тут ещё имеется!

С этими словами Синицкий взошёл на амвон и скрылся за приоткрытыми створками Северных врат. Марк последовал за ним.

Прямо за иконостасом находилось пахнущее плесенью и ещё чем-то мерзким помещение с наглухо заколоченными окнами. Никакой церковной утвари здесь не было, а большую часть пространства занимал длинный узкий ящик тёмного дерева.

— Надо полагать, тот самый ковчег с мощами Святой Амалфеи, — сказал Синицкий.

— Судя по его размерам, эта самая Амалфея была дамой немаленькой! — сказал Нейман. — Вот только вскрывать его — увольте! Я, знаете ли, в своё время насмотрелся на эти так называемые «нетленные мощи»… В лучшем случае — кучка голых костей, в худшем — зловонная мумия в полуистлевшем тряпье. Чувствуете, каков душок?

— Согласен с вами, Марк Наумович, — кивнул Синицкий. — Запах странный! Даже не могу понять, чем пахнет. Вроде на запах тления совсем не похоже… Вроде как восточными благовониями… Ну да бог с ними, с мощами! Мы сюда не ради них приехали.

Луч его фонаря рассеянно скользнул по крышке ковчега и вдруг замер.

— Подите сюда, Марк Наумович, — тихонько позвал он. — Взгляните-ка на это!

В жёлтом пятне электрического света Нейман увидел сложный символ, центральным элементом которого была вписанная в окружность пятиконечная звезда с волнообразно изогнутыми лучами. Судя по глубине и аккуратности линий, нанесение рисунка отняло у неведомого резчика немало времени и сил.

— Что-то оккультное, — сказал Марк. — Всё-таки сатанисты?

— Помилуйте! В такой-то глуши?! Нет, дорогой Марк Наумович, тут кое-что поинтереснее!.. А вот насчет оккультистов вы, пожалуй, правы… Скажите, доводилось ли вам слышать о культе Чёрной Козы?

— Чёрной Козы? — Нейман покачал головой. — Первый раз слышу. Это что, вогульское или зырянское божество?

— И да, и нет, — задумчиво сказал Синицкий. — Лет этак двадцать назад, аккурат после Японской войны, довелось мне быть в Петербурге по одному делу. Работал я в библиотеке Академии наук, где попалась мне совершенно случайно прелюбопытная книжица под названием «Невыразимые культы». Автор — некий фон Юнтц, и книга, соответственно, на немецком. Я бы на неё и внимания не обратил — мало ли всякой мистической чепухи издавалось на сломе веков?! — да уж больно занятные в ней были литографии! Сам текст, конечно, ерунда полная: какие-то языческие божества, спящие в океане, а то и вовсе парящие в безвоздушном пространстве. Имена такие, что нормальный человек и не выговорит! Ну и ритуалы почитания этих богов приведены… Я полистал, подивился фантазии автора, да и забыл бы, кабы не одно «но» — рисунки. Бог мой! Не поверите, чудовища такие, что уроды Босха и демоны Гойи по сравнению с ними — так, детская мазня. Так вот, среди прочего было и описание упомянутой мной Козы. Полное имя этого божества — Чёрная Коза с Легионом Отпрысков. Однако, и это имя не настоящее, настоящее же я не запомнил… Она — что-то вроде чудовищной богини плодородия. Фон Юнтц упоминал, что культ этого божества распространён у всех северных лесных народов. Заметьте, у всех!..

— А знак? — перебил Нейман.

— То-то и оно, Марк Наумович! Символ этот — пентакль с изгибающимися лучами — я хорошо запомнил: он для всех этих богоподобных монстров един! Вот только в книге он приводился сам по себе, без окружности. А здесь — звезда в круге… Больше похоже на традиционные алхимические пентаграммы… Что может означать круг?

— Всё, что угодно. — Марк пожал плечами. — Некий цикл. Может быть, круг жизни…

— Да, да! — подхватил Синицкий. — У алхимиков или, скажем, у теософов круг суть гностический змей Уроборос, символ…

Он не договорил. С улицы донеслось испуганное ржание лошади.

— Уж не зверя ли чует? — послышался голос Назара. — Иль кого похуже…

— Сходи, посмотри! — велел Марк. — Места глухие, село нежилое — может, и впрямь волки шастают.

Назар замялся. Видно было, что покидать здание церкви в одиночку, когда уже сгустились осенние сумерки, ему очень не хочется. Но лошадь снова заржала, и парень нехотя поплёлся к выходу.

Нейман проводил его взглядом.

Синицкий тем временем внимательно изучал внутреннее убранство церкви.

— А вот, милостивые государи, и подземный ход! — сказал Пётр Васильевич, указывая на кованое кольцо в полу перед самым клиросом. — Так-с, а это ещё что?

Нейман перевёл взор на коллегу, затем посмотрел под ноги и сразу же заметил на пыльном полу некие линии. Линии эти были прорезаны в досках столь глубоко, что их не смог скрыть даже слой пыли.

— Бог мой! — воскликнул Синицкий, подняв лампу над головой. — Да тут весь пол покрыт знаками! Вот тот же символ, что и на крышке гроба! Точнее, полсимвола…

— До самого выхода какие-то линии, пересекающиеся окружности, — подхватил Нейман. — Слушайте, Пётр Васильевич, да это не церковь, а учебник геометрии!

— Скорее, чёрной магии! — поправил Синицкий. Его посетила некая мысль, он вновь скрылся за иконостасом, но вернулся уже через несколько секунд.

— Так и есть — ковчег стоит внутри круга, — сообщил он. — Что бы это могло значить?

— А помните, как у Гоголя, Пётр Васильевич? — сказал Марк. — Хома Брут чертит вокруг себя меловой круг, чтобы защититься от нечистой силы.

— А ведь вы, пожалуй, правы, Марк Наумович! — подхватил Синицкий. — Этот круг — никакой не Уроборос, не символ бесконечности — это защитный круг. Вот только кого он должен защищать? И от кого?

Нейман пожал плечами и открыл рот, но ничего сказать не успел. Послышался лязг засова, затем — топот со стороны придела, и внутрь влетел Назар.

— Там! Там! — лепетал он, выпучив глаза. — Они!

Нейману доводилось видеть смертельно испуганных людей, поэтому рука машинально нырнула за пазуху, и пальцы обхватили рукоять револьвера.

— Да кто «они», Назар? — спросил Синицкий. — Волки?

— Не, — парень мотнул головой, сглотнул и перешёл на шёпот: — Бесы…

Нейман с Синицким опять переглянулись.

— Поповские выдумки! — сказал Марк, стараясь придать голосу строгость. — Пойдёмте, Пётр Васильевич, глянем, чего его так напугало!

Сделав пару шагов, Нейман оглянулся: Назар стоял на коленях перед распятием и исступлённо крестился. То, что у деревянного Христа вместо ног копыта, его, похоже, не смущало.

Выйдя на паперть, Марк поначалу не увидел ничего необычного, кроме беспокойно ведущей себя лошади — та постоянно всхрапывала и била копытом. А потом… Потом у Неймана появилось ощущение, что, пока они находились в церкви, неведомый скульптор, влюблённый в античное искусство, тут и там расставил статуи древнегреческих богов и героев. Вон за забором притаились нагие нимфы, к стволу могучей столетней берёзы прислонился атлет, а там из придорожной канавы выглядывают сатиры… Но то были не статуи, а люди. Бледные, словно гипсовые, неподвижные и абсолютно голые, несмотря на почти зимний холод. Мужчины, женщины, старики, дети. Зрелище само по себе жуткое, однако, было кое-что ещё, что заставило Неймана с Синицким машинально придвинуться друг к другу, как это свойственно людям в момент опасности: каждый из обитателей села имел в своём облике какое-либо уродство. У одной из «нимф» на живот свисали четыре груди, у другой над плечами вздымались суставчатые отростки наподобие паучьих ног, третья держала младенца, чьи свисающие ножки заканчивались раздвоенными копытцами, у «атлета» вместо левой руки едва заметно извивалась пара щупалец, точь-в-точь как у спрута, а на лбах прячущихся в канаве детей росли изогнутые рожки.

— Вы… это… видите? — шепнул Синицкий, вцепившись в рукав неймановской шинели.

Нейман сглотнул и молча кивнул. Рука с револьвером поползла наружу.

«Статуи» начали двигаться. Все одновременно. Медленно и плавно, с каждым шагом становясь ближе к изумлённым людям.

Нейман не выдержал напряжения. Вскинул руку с револьвером вверх и нажал на спусковой крючок. В сгустившейся тишине грохнуло так, что заложило уши. Марк не стал выяснять, испугались существа выстрела или нет — скомандовал: «Внутрь!» и буквально втащил оцепеневшего Синицкого обратно в церковь. И тотчас задвинул засов.

Некоторое время они сидели, глядя друг другу в глаза, тяжело дыша и пытаясь унять дрожь в руках. Назар всё это время не прекращал бить лбом об пол.

— И? — наконец выдавил Марк.

— Марк… вы… — голос Синицкого дрогнул, но он сделал глубокий вдох и продолжил. — Вы читали какие-нибудь труды по тератологии?

— Слово незнакомое…

— Если коротко — наука об уродствах. Мне кажется, здесь мы имеем дело с каким-то чудовищным извращением человеческой эволюции… Теорию Дарвина вы, конечно же, изучали?.. Мы с вами наблюдаем невероятную деградацию целого села до животного уровня. И не только в моральном, но и в физическом смысле.

— Но они же голые, мать их так! В такую холодину!

Синицкий нервно дёрнул плечами:

— Похоже, что-то их изменило. Какая-то неведомая сила природы. Больше я ничего пока сказать, увы, не могу!

Оба прислушались. Снаружи доносился неясный шум.

— Сколько их там, как вы думаете? — спросил Нейман.

— Пара дюжин, не меньше. Откровенно говоря, было как-то не до подсчётов.

Марк огляделся, по-военному оценивая обстановку.

— Окна узкие, да и высоковато, — рассудил он. — Вряд ли они в них полезут. Но если всё же вздумают лезть или вынесут дверь, — на пятерых патронов хватит. Понадеемся, что прочих это остановит. Если же нет…

Марк не договорил.

Вязко текли минуты, а вламываться в церковь существа не спешили. У Синицкого мелькнула мысль, что у жителей села, несмотря на их полнейшую деградацию, сохранились воспоминания об этом здании как о чём-то сакральном, запретном. О своей догадке он поведал Нейману, присовокупив:

— Возможно, пока мы внутри, нам ничего не угрожает!

А потом снаружи послышалось пение. Сначала один голос, потом сразу несколько, и вот уже всё село поёт а капелла. Нейман с Синицким замерли, задержав дыхание и обратившись в слух.

Песня состояла всего из двух слов. Первое начиналось с протяжного «и-и» и заканчивалось коротким «йа!», а вот второе разобрать было невозможно.

— Будто бы «шабнирот» или «шабнират», или что-то в этом роде, — сказал Нейман.

— Шаб-Ниггурат, Марк Наумович! Шаб-Ниггурат! — возбуждённо зашептал Синицкий. — Я вспомнил это имя! Боже мой, всё сходится, Марк Наумович!

— Нашли время в загадки играть! — сердито сказал Нейман. — Что ещё за Шаб-Ниггурат?

— То самое божество, о котором я вам рассказывал! Богиня плодородия, культы которой якобы существуют у всех лесных народов. Которую также именуют Чёрной Козой с Легионом Отпрысков! Понимаете? Этот культ существует! Здесь, в Пермской губернии!

Нейман осоловело смотрел на Синицкого, пытаясь понять, о чём он толкует и как эти знания помогут им сейчас. Пение тем временем становилось всё громче, быстрее и яростнее, превращаясь в выкрики: «И-йа! И-йа! Шаб-Ниггурат!» и словно ведя к некой кульминации. А затем дикий хор разом смолк. На миг воцарилось безмолвие, которое разорвал дикий животный вопль, полный боли и ужаса. Марк сразу его узнал — так кричат смертельно раненые кони. Похоже, не сумев добраться до людей, упыри избрали жертвой несчастную лошадь. А возможно, убийство животного стало частью какого-то чудовищного ритуала — недаром ведь они пели…

Услышав предсмертный лошадиный крик, Назар в мгновение ока вынырнул из молитвенного экстаза и бросился к дверям, голося:

— Зорька! Зорька моя!

— Стоять! Не сметь! — рявкнул Нейман, наставив на парня дуло револьвера. Тот сразу сник, пробормотал: «Господи! Да что ж это деется-то?!», сел на пол и заплакал.

Вновь стало тихо. И в этой нарушаемой только всхлипами тишине раздались звуки, от которых всех троих словно окатило ледяной водой. Сначала скрипнуло, потом громко стукнуло, словно уронили тяжёлый и твёрдый предмет, а вслед за тем под храмовыми сводами раздалось мерное «тук-тук». И звуки эти шли не снаружи, они раздавались внутри церкви — за иконостасом.

И у Неймана, и у Синицкого мелькнул один и тот же образ: мумия святой восстала из своего ковчега и направлялась к ним, стуча иссохшими ногами. Оба направили лучи фонарей на иконостас, готовые встретить лицом к лицу любой ужас.

Она вышла прямо из царских врат.

— Господи Иисусе! Пресвятая Богородица, спаси и сохрани! — скороговоркой пробормотал Назар.

Она была высокой, на две головы выше Марка, отнюдь не коротышки, и в ней не было ничего чёрного, напротив, кожа казалась белой как мрамор даже в желтоватом свете фонарей. А вот глаза и впрямь были как два кусочка антрацитовой черноты. Всё в ней было одновременно чудовищно и прекрасно: увенчанная рогами, как диадемой, голова сидела на изящной тонкой шее, округлые плечи, над которыми вздымались непрерывно шевелящиеся членистые щупальца, груди, достойные Афродиты, чуть выпуклый живот, чётко очерченная талия и идеальный крутой изгиб бёдер, переходящих в длинные ровные ноги, красоту которых не портила даже странная вытянутая форма ступней, оканчивающихся чем-то вроде раздвоенных копыт.

Она сделала пару шагов, и оцепеневших людей окатила волна запаха, очень необычного, волнующего, дразнящего, пробуждающего самые глубокие, самые тайные желания. Марк ощутил странное томление плоти. Синицкий, судя по его напряжённой позе, тоже почувствовал нечто подобное.

Тварь приблизилась к людям почти вплотную. Она развела руки, точно любящая мать, желающая обнять своих чад. Отростки за спиной тоже разошлись в стороны, точь-в-точь как ноги тарантула, готовящегося броситься на свою жертву. Нейман с Синицким замерли как вкопанные. Назар забыл слова молитвы, поднялся на ноги и стоял, приоткрыв рот и выпучив глаза.

— Дети мои! — сказала она, показав ряды острых треугольных зубов между чувственных губ. Голос её был глубоким, томным и вместе с тем совсем не человеческим. Таким голосом могут говорить только античные богини либо соблазнительные дьяволицы в грёзах христианских аскетов.

— Дети мои! — повторила она.

Нейман почувствовал, что странное томление вот-вот перерастает в животное влечение. Сейчас он был подобен Одиссею, услышавшему зов сирен. Синицкий мёртвой хваткой впился ему в руку и едва слышимым свистящим шёпотом приговаривал «Стой! Стой!», убеждая не столько Неймана, но, возможно, в большей степени, себя. Они устояли. Назар оказался слабее. Забыв о православной вере, он медленно, мелкими шажками приблизился к Твари, и её рука и щупальца тотчас обвили его тело. Так они и двинулись к выходу из церкви, прижавшись друг к другу, словно давние любовники.

Лязгнул засов, открывая дверь. Толпа на улице вновь ликующе запела, увидев свою повелительницу. Нейман с Синицким остались в церкви одни. Синицкий пришёл в себя первым. Он подбежал к полускрытой в пыли крышке люка и потянул за вдетое в неё кованое кольцо. Крышка, крякнув, поднялась.

— Отлично! — воскликнул Синицкий. — Подземный ход цел. Это наш с вами, Марк Наумович, путь к спасению! Теперь делайте, что я велю, и пока ни о чём не спрашивайте! Хватайте лампу, бегите за иконостас и разбейте её о крышку этого… гроба! Бейте прямо об этот проклятый символ, чтоб он вспыхнул! Да не стойте же, чёрт вас побери!

Марк схватил ближайшую керосиновую лампу, вспрыгнул на амвон и побежал за иконостас. Там он увидел пустой ковчег с лежащей рядом опрокинутой крышкой и понял, что их догадки были верными: вышедшая из царских врат и впрямь была той, которую безвестный отец Аристарх некогда привёз в село под видом святых мощей. От ковчега исходил тот самый густой, терпкий, пробуждающий мужское начало запах. Нейман на мгновение замешкался, а затем перевернул крышку гроба и грохнул лампу прямо на таинственный пентакль. Пары керосина мгновенно вспыхнули.

Марк метнулся назад. Его спутник аккуратно полил керосином из второй лампы прорезанные в половых досках линии, чиркнул спичкой, и в церкви запылал второй костёр.

— А теперь вниз! — приказал Синицкий, кивнув на открытый люк. Нейман нырнул в чёрную дыру подземного хода, Синицкий последовал за ним.

Ход уводил вниз, к подножию холма. Был он низкий и узкий, так что перемещаться по нему можно было только друг за другом и практически на четвереньках. Стены и потолок — бревенчатые, из окаменевшей от времени лиственницы.

Через несколько мучительных минут ползком Нейман увидел просвет — то был выход наружу. От времени и действия сил природы он обвалился и теперь представлял собой неровную дыру чуть больше лисьей норы. Марк, отставив фонарь и держа наготове револьвер, некоторое время прислушивался, потом осторожно высунул из дыры голову.

Никто их не подкарауливал. С вершины холма неслись звуки нечеловеческой вакханалии — похоже, все обитатели села собрались там. Возможно, воздавая почести своей хозяйке либо (Марку не хотелось об этом думать) приветствуя нового члена общины в лице Назара.

Нейман собрался уже вылезти наружу и помочь Синицкому, как вдруг в окружающем мире что-то неуловимо изменилось. Оба почувствовали приближение чего-то страшного, могучего, неумолимого и стремительного, как ураган или цунами. И тотчас в уже скрытом ночью лесу оглушительно затрещали падающие деревья. Нечто ломало их и впереди, и слева, и справа, словно целое стадо доисторических гигантов продиралось через чащобу. Вслед за тем раздался рёв, как показалось Марку, гневный и торжествующий одновременно. Рёв не принадлежал ни одному обитающему в этих краях зверю. Так мог реветь только библейский Бегемот.

Марк юркнул обратно в спасительную тесноту, и они с Синицким, не сговариваясь, поползли вглубь — как можно дальше от ревущего ужаса. Там, посреди прорытого далёкими предками подземелья, скрючившись на холодном земляном полу, выключив фонари (батареи которых и без того уже едва дышали), в полной темноте, они сидели и напряжённо прислушивались к происходящему снаружи.

А там творился настоящий содом. Сквозь спасительный слой почвы над головой доносились вопли, треск ломаемых брёвен и всё тот же рёв неведомого чудовища. А еще время от времени земля содрогалась от тяжёлых ударов, словно по ней тот тут, то там били паровым молотом.

Они покинули своё убежище на рассвете, закоченевшие от холода, измученные страхом и бессонницей. За ночь небо окончательно очистилось от облаков, сквозь лес пробивались лучи неяркого осеннего солнца, воздух был холоден и неподвижен. Стояла абсолютная, невероятная тишина. Нейман нервно озирался, водя туда-сюда стволом револьвера, Синицкий был молчалив, выглядел задумчивым и подавленным.

Убедившись, что никто их не подкарауливает, Марк поднялся на храмовый холм и замер, поражённый открывшейся ему картиной. Весь лес, примыкавший к окраине села, был повален. Молодые берёзки и вековые ели лежали вперемешку, сломанные либо вырванные с корнем. Самого села больше не существовало: вместо домов, амбаров, сараев и заборов лежали лишь груды брёвен, досок и камня. Не осталось и церкви. Она не сгорела, но была разнесена в щепки всё той же неведомой силой. Словно смерч, возникший из ниоткуда и обладающий злой волей, выплеснул свой гнев на человеческие постройки и унёс в поднебесье всех жителей.

— Назар! Наза-а-ар! — несколько раз крикнул Нейман, питая слабую надежду, что парень жив. Но, похоже, тот был похищен той же неведомой силой.

— Не тратьте силы, Марк Наумович! Нам с вами ещё идти почти двадцать вёрст, а у нас маковой росинки со вчерашнего дня во рту не было, — сказал Синицкий, который тоже поднялся на холм и теперь кутался в пальто, тщетно стараясь согреться.

Нейман обернулся к своему спутнику. На его лице читалась полнейшая растерянность.

— Пётр Васильевич, да что же это?..

— А это, Марк Наумович, то, о чём вы не прочтёте в учебнике естествознания… — Синицкий закашлялся. — Какое объяснение увиденному вы хотели бы получить?

— Объяснение? — тупо повторил Нейман. — А… разве их несколько?

— Предлагаю немедленно двинуться в обратный путь, — предложил Синицкий. — Откровенно говоря, мне хотелось бы поскорее убраться отсюда. Думаю, вам тоже. А по дороге я изложу вам своё видение произошедшего.

Они прошли от руин церкви до начала просёлочной дороги, настороженно озираясь, но не увидели ни жутковатых обитателей села, ни их тел, ни Назара, ни несчастной лошади. Когда последние признаки некогда человеческого жилья остались за спиной и по обочинам потянулись ряды могучих уральских пихт и елей, оба почувствовали некоторое облегчение, словно перешли границу, отделяющую привычный мир от мира непонятного и пугающего.

Некоторое время они молча ступали по слегка присыпанной снегом и прихваченной морозцем земле. Марк несколько раз вопросительно поглядывал на Синицкого, ожидая, когда тот заговорит, но ни о чём не спрашивал.

— Что ж, Марк Наумович, — наконец со вздохом сказал Пётр Васильевич, немного замедлив шаг. — Я обещал вам два объяснения. Извольте! Чтобы понять первое, необходимо принять на веру одну вещь, а именно — что рядом с нашим миром испокон веков существует мир тайный. Облик, разум, цели обитателей этого мира настолько далеки от всего привычного и понятного нам, что способны вызывать только безграничный ужас… Не спешите мне возражать, мол, всё это мистическая чушь! Советская власть отменила библейского бога. Может, оно и правильно, да вот иные боги и демоны, похоже, никуда не делись. Когда я услышал имя Шаб-Ниггурат, — Синицкий понизил голос, — я осознал, что та проклятая книга врезалась в память гораздо глубже, чем можно было ожидать. В книге было сказано, что Чёрная Коза — не просто божество плодородия, она — олицетворение жизненного цикла, включающего рождение и смерть. Она не только постоянно порождает целый легион отпрысков, но и пожирает их. Понимаете, к чему я?

— Нет, — признался Нейман.

— Помните, вы сказали, что символы на полу церкви, в частности, круг, могут быть охранными знаками? Непонятно было лишь, кого и от кого они должны защищать. Но когда на амвон вышла эта… полуженщина, я сложил два и два: её! от её ужасной матери! — Синицкий сделал паузу, чтобы перевести дух, и внимательно посмотрел на Неймана, понимает ли тот ход его мыслей. — Понимаете, друг мой? Оно… она — одна из пресловутого Легиона Отпрысков! А прочие жители села — её потомки, скорее всего, плоды противоестественных союзов с людьми. Когда мы с вами подожгли керосин, огонь разрушил целостность защитных символов, и эти несчастные… хм… уродцы сами призвали своё божество, свою прародительницу себе на погибель.

Марк молчал.

— Скажите, — спустя добрый десяток минут произнёс он, — а какова вторая версия?

Синицкий вздохнул:

— Вторая… Вторая вполне себе реалистичная: наследственные заболевания, приводящие к различным уродствам, вкупе с кровосмесительными связями и, как результат, физическая и духовная деградация целого села. Правдоподобно?

— А разрушения?

— А что разрушения? — Синицкий театрально развёл руками. — Стихия! Осенний шквал. Или даже землетрясение — явление в наших местах исключительное, но всё же вероятное. Вы же ощущали, как трясётся земля, когда мы с вами сидели… там? — Пётр Васильевич показал пальцем вниз.

Нейман глубоко задумался. Может, и вправду, всё было простым совпадением: деградировавшие до почти животного уровня сельчане, отягощенные передающимися от матерей детям уродствами, странный культ Чёрной Козы (что ж, бывают и более извращённые религии!), удар стихии… И сжигание охранных символов совершенно ни при чём.

Наверное, со временем Марк бы убедил самого себя, что именно так всё и было на самом деле. Если бы не одна пугающая деталь, бросившаяся ему в глаза сразу же, едва они с Синицким покинули на рассвете своё импровизированное убежище: вся земля на территории села была покрыта огромными — избу можно поставить! — глубокими вмятинами. Вмятины были округлой формы и отдалённо напоминали отпечатки раздвоенных копыт. То были следы колоссального Существа, явившегося из ниоткуда и ушедшего в никуда.

Телевизор был старый, с выпуклым экраном сантиметров тридцати по диагонали и желтой тряпицей, обтягивающей переднюю панель, за которой угадывался темный овал динамика. На экране, за завесой редкого «снега» маячил сытенький субъект с чуть отвисающими щеками и роскошной гривой благородно-седых волос. Субъект анемично смотрел в камеру сквозь линзы очков в толстой роговой оправе и шевелил руками на манер засыпающего дирижера или генерального секретаря, приветствующего демонстрантов с трибуны Мавзолея.

На табуретке, перед рябым экраном, стояли две трехлитровые банки с водой и пол-литра пшеничной: бледно-желтые, будто вылинявшие, колосья на этикетке полегли под ветром, вращавшем крылья мельницы у горизонта.

— А водка-то зачем? — спросил Старшинов.

— Щас, Игнатьич, обожди, етить-колотить… ну пять минут, ну…

Старшинов вздохнул.

«До чего у людей мозги мягкие», — подумал он, глядя на Сумеренковых, чинным рядком устроившихся на грубо сколоченной лавке, терпеливо и с благоговением ожидающих конца сеанса. Степан поглаживал культи ног и беспрестанно моргал красными веками. Нинка сидела неподвижно, как статуя: лицо испитое, тонкая кожа обтягивала скулы и, казалось, вот-вот лопнет, стоит женщине моргнуть или открыть рот. На вопрос участкового она не отреагировала. Оба походили на кроликов, завороженных удавом. Жирные мухи барражировали над столом, застеленным прошлогодней газеткой, изредка пикируя на остатки пищи в разномастной посуде. В кухне витали застоявшиеся ароматы испорченных продуктов, вчерашней попойки, табачного дыма, немытых тел и грязной одежды.

Субъект в телевизоре прочистил горло и сказал дребезжащим тенорком:

— Сеанс окончен. Воду можно употреблять и наружно, и внутрь…

Далее следовал перечень хворей длиной с медицинский справочник, после чего субъект попрощался, обозвав телезрителей братьями и сестрами, не преминул пожелать им здоровья и присовокупил надежду встретиться в следующее воскресенье. Сумеренковы зашевелились. Нинка немедленно сунула в желто-коричневые зубы беломорину, чиркнула спичка. Взгляд у хозяйки был испуганно-выжидательный. Она сделала малюсенькую затяжку, замерла, словно прислушивалась, и наконец с облегчением выдохнула сизый дым к потолку. Степан следил за ней с интересом, для Старшинова непонятным.

— Так зачем водку поставили? — повторил участковый свой вопрос.

— Дык, понимашь, заряженная-то она мя-я-я-конькая, — ответил Степан, плутовато щуря слезящиеся глаза. — Опять же, веришь-нет, ее после ентова дела сколько угодно можно выкушать и хоть бы хны! Понимает рабочего человека…

«Понимает», очевидно, относилось к экстрасенсу в телевизоре, которого сменила «Утренняя почта». Бодрые аккорды надрывали высохший динамик. Старшинов хмыкнул.

— Что-то непохоже, — усомнился он. — Жалоба на вас, граждане Сумеренковы, опять поступила. Вам, может, и «хны», а вот окружающим — беспокойство…

— Это кому это?! — мигом вскинулась Нинка, злые глазки рассыпали искры, как ее потрескивающая папироса. Склочный характер Нинки спалил не одну тысячу нервных клеток соседей. Старшинов отвечать не торопился, но этого и не потребовалось. — Это ей, что ли?! — Женщина ткнула папиросой в стену. — Да она сама! Ведьма!

Степан дернул жену за рукав засаленного халата, но та только отмахнулась: отвали! Скулы ее пылали, хоть прикуривай.

— Мешаем мы ей, проститутке! — выстрелила Нинка. — Ишь ты?! Да у нее музыка еженощно трындит, как кота за яйца тянут, вонища через вентиляцию к нам идет, а сама орет что ни день так, словно ее черти пежат! Правильно от нее мужик сбег. Мало сам — так и ребенка отнял у этой шалавы. Ты разберись, участковый, разберись! А то ходишь тут, трудящих людей стращаешь. Притон у нее там! Точно тебе говорю. Люди шастают постоянно. Коноплей из вентиляции несет. И это самое, — пожелтелый от никотина палец несколько раз юркнул в колечко из большого и указательного пальца другой руки, — напропалую, понял?

— Заявление писать будете? — спросил Старшинов и открыл планшет. От скрипучих воплей у него разболелась голова.

Нинка замолчала мгновенно, словно подавилась капустной кочерыжкой. Степан осадил-таки горластую половину сильным рывком, глаза его сочились неподдельным страхом.

— Нет, — сказал он, дернув щетинистой шеей.

Сумеренкова зло молчала, делая вид, что занята раскуриванием потухшей папиросы. Участковый ждал. Скандалистка со стажем, женщина трезво понимала разницу между словом, брошенным в перепалке, и словом в грязно-желтом бланке заявления, собственноручно подписанным и упрятанным в милицейский планшет. Вот только неясно, подумал Старшинов, чего это Степан так испугался. Обычно на выступления супруги он реагировал стоически, как античный философ.

— Значит, не будете, — заключил участковый через минуту. — В таком случае делаю вам тридцать третье китайское. Но в следующий раз — оштрафую! В печенках вы у меня сидите со своими выкрутасами. Ладно… Пошел я. — Он еще раз окинул взглядом кухню. — Прибрались бы. А, Степан? К тебе ж врачи с соцобеспечения приезжают — не стыдно?

Нинка дернулась, словно ее кольнули шилом в «пятую точку», но промолчала.

Участковый вздохнул и вышел в коридор.

— Проводи власть, дура! — услышал он свистящий шепот Сумеренкова, а потом уже громче: — Доброго здоровья, Иван Игнатьич! Ты заходи, етить-колотить…

Сумеренкова, шаркая шлепанцами, догнала Старшинова у входных дверей.

— Иван Игнатьич, — придержала она его за рукав кителя. — Ты прости. Несет меня…

Старшинов посмотрел в увядшее лицо. А она ведь красивая была, Нинка. Он помнил. И Степан, еще на своих двоих, молодой, с нездешним казацким чубом, не раз и не два сходился на кулачках за смешливую девчонку после поселковых танцулек. Одним характером взял. Впрочем, он и до работы был злой, упертый. «Шахтерские славы» за красивые глаза не дают. Раз пять его заваливало в шахте. Шрамы на голове были сизыми от въевшейся угольной пыли. В последнюю аварию крепко засыпало — обезножил. Но пенсия была хорошей. Старшинов вдруг подумал, что и нынешний доход Сумеренковых раза в три-четыре больше его зарплаты. Без зависти подумал, скорее с досадой, что так бездарно и глупо доживают свои дни не самые плохие на свете люди, словно бес их какой зовет.

— Язык у тебя, Нина Тимофеевна, — сказал Старшинов, — нехороший язык-то…

Он заметил потухшую папиросу, что Сумеренкова еще держала в пальцах.

— Слушай, — сменил тему участковый, — а что это ты куришь теперь так, словно по минному полю ходишь?

Женщина хихикнула, прикрыв рот ладошкой. Потом воровато оглянулась в конец коридора и зашептала Старшинову в плечо:

— Помнишь, Игнатьич, когда Кашпировский по телевизору бошки всем крутил? Ну вот. Стала я тогда своего алканавта у экрана присаживать. Думала, он его от пьянки-то вылечит. Мало ли? Охота, думаешь, с ним глыкать? Пью, чтоб ему, вражине, меньше досталось. Только не вышло ничего. Вернее, вышло, да не совсем…

— Это как?

— А так. Пить Степка не перестал, а я после третьего сеанса закурить не смогла. Затяжку сделаю, и такая тошнота накатывает — до унитаза еле-еле успевала добежать.

— Ну?! — Старшинов с трудом сдерживал смех.

— Вот те и ну. И такая меня, знаешь, обида взяла. Как так, думаю. Аспид-то мой льет в себя да посмеивается прямо во время сеанса, а этот, в телевизоре, исподлобья зыркает и бубнит: «Вы не будете курить! Табачный дым вызывает у вас отвращение!» Змей! Мужик же, что с него взять. Все против женщины… Короче, помучилась я маненько, а потом думаю: «Шиш вам!»

— И что?

— За три дня еле-еле раскурилась… — сказала Сумеренкова страшным шепотом. — Теперь вот боюсь. Вдруг и этот, — она махнула рукой в сторону кухни, — зарядит мне по самое «не хочу»…

Старшинов выскочил за дверь, едва не выворотив косяк. На крыльце подъезда он отсмеялся, сотрясаясь большим, грузным телом, и присел на скамейку, утирая слезу. Солнечные лучи пробивали неподвижные кроны берез у дома и пятнали зайчиками старый изломанный асфальт. У мусорных баков мяукала кошка. Мальчишка промчался мимо на велосипеде, в корзине, прикрученной к багажнику проволокой, брякали пустые бутылки. Воздух был неподвижен и сух.

Участковый закурил, улыбка сползла с лица. Он подумал о том, что на шумных алкоголиков жаловалась молодая пара с грудным ребенком, что жила этажом выше над Сумеренковыми, а вовсе не женщина из квартиры в соседнем подъезде. Почему Нинка выдала свой панегирик именно в ее адрес? Без задержки и других предположений. Кто там живет, Старшинов не помнил. Были ли у хозяйки квартиры конфликты с Сумеренковыми, он тоже не знал, но пламенная и сумбурная речь возмущенной Нинки говорила, скорее всего, о том же, о чем говорили глаза Степана. Она боялась женщины за стеной. А это было уже нечто из ряда вон… Даже интересно.

Старшинов бросил окурок в урну и, чувствуя себя мальчишкой, зашел в соседний подъезд. Двери в квартире номер семь мало чем отличались от остальных в этом доме: двустворчатые, с облупившейся краской, черным ромбиком таблички с бледной от времени цифрой. Старый простой замок, из тех, что открываются ногтем. Только кнопка звонка выглядела новенькой и даже забавной, как шильдик от «мерседеса» на «горбатом» «запорожце». Участковый надавил пальцем, послушал мелодичную трель и приближающийся звук легких, почти неслышных шагов. Дверь открылась.

В принципе, он увидел то, что и ожидал. Для Сумеренковой «проститутками» были все одинокие независимые женщины не старше сорока. Ухоженные, тщательно следящие за собой, подтянутые и стройные, с хорошей фигурой и чистой кожей, что позволяло им смело и без стеснения следовать некоторым веяниям современной моды: носить обтягивающие или довольно открытые одежды; неброские, но со вкусом подобранные украшения и обходиться минимально необходимым количеством макияжа. Старшинов вскинул руку к козырьку, приготовившись скороговоркой выдать сакраментальную формулу представления.

Обитательница квартиры выглядела усталой. Темные круги залегли под глазами, щеки запали, четче обозначились скулы, короткая прическа выглядела немного сбившейся. Она была одета в какое-то просторное домашнее одеяние из ткани с едва заметной искрой. Крупный кулон из цельного куска янтаря в серебряной оправе лежал в ложбинке на слегка декольтированной груди. Кхм-м-м… Старшинов машинально уставился на макушку женщины с чистым и ровным пробором: она едва-едва достигала уровня его подбородка.

— Здравствуйте, — начал участковый.

— Я же сказала вам — нет! Я не буду этим больше заниматься!

Он опешил и сбился, посмотрел женщине прямо в глаза, потемневшие и сейчас напоминавшие тяжелое грозовое небо с редкими всполохами молний. Черты лица заострились и приобрели резкое, неприятное выражение.

— Вам понятно?!

Щелкнул замок.

— Я ваш участковый, — сказал Старшинов закрытой двери, медленно опуская руку. — Инспектор…

Тьфу ты! Милиционер стряхнул оцепенение, словно медведь, отгоняющий надоедливую пчелу. Что это было, интересно? Етить, понимаешь, колотить… Он позвонил еще раз. Дверь через некоторое время открылась.

— Вам нужно повторить? — поинтересовалась женщина, несколько прищурив глаза.

— Гражданка, у вас все в порядке? — спросил участковый, глядя в сумрак поверх ее головы. В зеркале на стене коридора отражалась часть комнаты с круглым столом и низко нависающей над ним лампой с абажуром. Из квартиры действительно тянуло непривычным, немного пряным ароматом, но скорее приятным.

— Что это за вопрос? Впрочем, радует, что вам не все равно, — заметила женщина с усмешкой и открыла дверь шире, отступая в сторону и поворачиваясь к Старшинову боком. — Вы можете убедиться сами, если покажете документы. Если же это прелюдия, то повторяю — нет! И еще раз нет!

Вот интересно, подумал Старшинов, а что у нее в руке? По нынешним временам это может быть все что угодно, от скалки до газового пистолета. Странно, но сейчас ее лицо показалось знакомым. Цепкая память механически принялась перебирать карточки в его личном банке данных, но вдруг споткнулась: ему пришло в голову, что «прелюдия» прозвучало как-то двусмысленно. Участковый невольно бросил взгляд на кулон и… смутился. Черт знает что такое! Нелепость.

— Извините, гражданка, — сказа Старшинов и отвернулся.

Женщина закрыла дверь, когда участковый уже выходил из подъезда. Он ясно расслышал плотный стук и почему-то уверился, что действительно видел ее раньше, причем в связи с работой. Старшинов чуть помедлил на крыльце, склонив голову набок. Потом пожал плечами и хмыкнул. Сунул в рот сигарету и, помахивая планшетом, пошел по разбитому тротуару к выходу из двора.

К полудню воздух раскалился и, казалось, тлел, обжигая легкие. Деревья на проспекте Шахтеров поникли, листья припорошила пыль, которую вздымали грузовики, сворачивая с асфальта на объездную дорогу. На Весенней улице мимо Старшинова с ревом промчалась темно-синяя «бэха», обдав милиционера женским визгом, зычным гоготом и громовым «бум-птыц». В конце улочки машина свернула к реке. Участковый пересек проезжую часть и через тихий дворик детского сада вышел на спортплощадку горного техникума. Этой весной техникум закрыли, всучив недорослям темно-синие корочки об образовании, но фактически оставив ребят без специальности и видов на будущее: последняя работающая шахта доживала считаные дни. По привычке оболтусы частенько толклись во дворе, занимая себя по своему разумению: игрой в карты, распитием «огнетушителя» с линялой наклейкой «777», бестолковыми мечтами о дорогих машинах, красивых биксах и прочей крутизне, да ленивыми размышлениями о том, кого бы гопнуть на нормальный пузырь «белой». Старшинов знал всех как облупленных, по именам, вкупе с их незатейливыми родословными.

В это жаркое воскресенье здесь никого не было. Марево дрожало над баскетбольной площадкой. Краснокирпичное здание техникума корчилось за ним в падучей, зияя провалами окон. Хозяйственные халявщики давно повыдирали все рамы и вообще растащили все, что можно было растащить, вплоть до казенно-безликого кафеля туалетов, что еще уцелел в течение учебного процесса.

На Коломейцева, за два квартала до своей общаги, Старшинов свернул во двор кирпичной пятиэтажки. Огляделся и вошел в подъезд. Дверь в квартиру пенсионерки Кашевриной оказалась незапертой. Участковый ступил в темный коридорчик.

— Ну че, принесла? — послышалось из кухни.

Старшинов завернул за угол и вышел на свет.

Лелик Кашеврин, костлявый детина тридцати пяти лет, с незамысловатым погонялом Каша, голый до пояса, с синей от татуировок грудью, ел макароны с хлебом, вылавливая их из алюминиевой кастрюли пальцами.

— А-а-а, гражданин начальник! — заблажил он с набитым ртом. Макаронины, свисающие изо рта, задергались, словно белые черви. — Наше вам!

— Мать где?

Лелик насупился.

— В магазине, наверное. Пенсию ей вчера…

— Я знаю, — сказал Старшинов. В тишине стало слышно, как муха бьется о стекло. В раковину капало.

— Че смотришь? — Каша отрезал ломоть от буханки. — Не трогаю я ее, понял!

— Не работаешь? В спиногрызах не надоело?..

— А нету теперь такого закона, начальник! — осклабился Лелик, обнажая коричневые пеньки вместо зубов. — Чтобы горбатить в обязалово…

— Ты не очень-то улыбайся, — посоветовал Старшинов, — грустить тебе идет больше…

Взгляд Каши остановился, но улыбочка стала еще шире. Участковому это не понравилось. Лелик был неудачливым рецидивистом, пакостным, но неумным. Имел три судимости за хулиганку и кражу, совершая которую, пьяный до отупения, попросту заснул в обворованной квартире. Конечно, у него были подельники, но, кто они, Каша не помнил совершенно. На воле Лелика никто не ждал, кроме матери, и теперь он прочно обосновался у нее на шее. Отбирал пенсию, случалось — бил. Целыми днями слонялся по двору с компанией «синяков» в надежде на дармовую выпивку, да еще высматривал, что где плохо лежит. Старшинов его давно бы посадил, но старая женщина наотрез отказывалась писать заявление, не поддаваясь на уговоры. Она ходила по дворам «за сыночком», вытаскивая из компаний, пропуская мимо ушей похабную матерщину «кровинушки», или волочила безвольное тело домой, отыскав под какой-нибудь скамейкой у подъезда. На все увещевания Каша только гаденько улыбался. Как сейчас…

— Значит, так, Кашеврин, — сказал Старшинов, — еще раз узнаю, что отобрал у матери деньги или, не приведи бог, коснулся пальцем, — отобью последние потроха. А потом оформлю нападение на меня с целью завладения табельным оружием…

Каша увял и вновь насупился, что-то бормоча под нос.

— Не слышу?! — рявкнул Старшинов, багровея. — Понял?!

— Да понял я, начальник! Понял! — огрызнулся Лелик. — Только и знаешь: «Посажу, посажу!» Напугал..

Он демонстративно отвернулся и запустил пятерню в кастрюлю.

Старшинов вышел на улицу, досадуя на себя. Сорвался. Рот наполнился горькой слюной. Он хотел было сплюнуть, но тут увидел в глубине двора Евдокию Кашеврину. Она тоже его заметила, но подходить явно не хотела. Немного постояв посреди дороги, пристроила авоськи на ближайшую скамейку и тяжело опустилась рядом. Узкие, поникшие плечи выражали испуг.

«Ну и черт с вами!» — подумал Старшинов и повернул за угол, в соседний двор.

На широченном крыльце панельной малосемейки был сооружен продуктовый ларек с зарешеченными окнами. Старшинов купил литровую бутылку водки и сигарет, чуть помедлил на крыльце, размышляя, зайти ли в опорный пункт, расположенный в этом же здании, но с отдельным входом с улицы. Стайка ребятишек мал мала меньше выскочила из темных недр общаги и, хихикая, обтекла Старшинова, словно столб.

— Дядь Вань, — выкрикнул самый смелый постреленок, отбежав на приличное расстояние, — дай стрельнуть…

Участковый покачал головой, улыбаясь, машинально лапнул кобуру, сегодня пустую — оружие заперто в сейфе, — повернулся и шагнул в темный, пропахший общажной жизнью проем. Зарешеченный плафон ронял жидкий свет на унылый вестибюль с панелями грязно-зеленого света и разбитым кафелем на полу. В закутке с лифтовыми шахтами лязгнули двери, по лестничным маршам стекал не умолкающий никогда в общаге гомон — эхо перебранок, шагов, пьяненького бормотания, грохота закрываемых дверей, ребячьего визга, собачьего лая. Вахтерская комнатка пустовала, запертая на замок. Старшинов миновал ее, направляясь в самый конец длинного коридора к своей квартире-комнате.

Солнце расстреливало окно в упор. Воздух в комнате раскалился, словно в духовке. Старшинов сунул водку в холодильник, открыл форточку, задернув шторы, и разделся. Он долго плескался в душе, стоя под ледяными жиденькими струйками, пока зубы не принялись выстукивать барабанную дробь. Слегка растерся полотенцем. Теперь в комнате можно было чувствовать себя относительно комфортно, разумеется, только в трусах.

Он немного посидел на тахте, чувствуя, как тепло медленно проникает в тело все глубже и глубже. И так же медленно в сознании замелькали мысли о том, как он провел сегодняшний выходной день.

Взгляд его скользил по незатейливому убранству жилища: тумба с телевизором в углу; трехстворчатый шкаф, на дверце — плечики с форменным кителем; за шкафом выгородка с кухонным уголком. Две полки с любимыми книгами, по большей части — Салтыкова-Щедрина. Мысли о сегодняшнем дне потянули откуда-то из глубины сознания пока еще невнятные вопросы о том, так ли он провел свою жизнь? Возможные ответы, еще не оформленные в какое-то четкое суждение, наводили смертельную тоску и уныние, словно некто маленький и злобный катил по душе скрипучее тележное колесо: «Трик-трак-трик-трак…»

Старшинов поднялся, открыл холодильник и вынул еще толком не остывший графин столичной. Сорвал пробку, налил с полстакана, вполголоса матеря неторопливый дозатор. Водка привычно обожгла горло и пищевод, растеклась в желудке едва тлеющим слоем угольков. Старшинов стоял у стола, пока «трик-трак-трик…» не стало утихать, отдаляясь. Какой-то ребенок, громыхая по выщербленному кафелю пластиковыми колесами-упорами детского велосипеда, промчался в коридоре мимо дверей участкового. И этот живой, непосредственный и бесстрашный звук совсем заглушил скрежет деревянной шестерни.

Участковый поставил воду на пельмени, соорудил бутерброд с вареной колбасой, слегка увядшей, но еще вполне подходящей для перекуса, плеснул водки в стакан. Когда пельмени сварились, по телевизору начали показывать «Красную жару». Похохатывая, Старшинов умял под водочку весь килограмм «Андреевских». Особенно развеселили его «империализм», «кокаинум» и «хулиганы» с забавным акцентом, который он некоторое время пытался воспроизвести, пока Шварценеггер гонялся за русским мафиози с грузинской фамилией.

К концу фильма участковый уснул. Часть мозга, которая никогда не спала, отгораживаясь от алкогольного дурмана непроницаемой завесой, продолжала перебирать карточки, лица, ориентировки, свидетелей, опрашиваемых, задержанных, медэкспертов и следователей. Старшинов проснулся под вечер, в поту, бездумно разглядывая шевелящиеся губы дикторов теленовостей и не слыша ни единого слова.

Женщину из 7-й квартиры дома № 3 по улице Домаровского он видел мимоходом в обществе Сашки Коростылева, опера из отдела убийств городской уголовки. Причем видел там же, в полутемных коридорах городского управления. Взгляд женщины таил тот же полунасмешливый жесткий прищур, с которым она отшила Старшинова сегодня. Участковый потянул сигарету из пачки и поднялся с тахты, едва не опрокинув опорожненную на треть бутылку. «Чай, чай», — сказал себе он, пряча графин в холодильник.

По любому счету, ему совершенно незачем было ехать в городское управление, но в пыльный и сухой послеобеденный час понедельника Страшинов входил в малоприметный дворик с раскаленным асфальтом, расчерченным полустертыми линиями разметки, по которым равнялись экипажи ППС на разводах. Тяжело и неловко ступая, как марионетка на ниточках, участковый поспешил укрыться в сомнительной тени бетонного козырька над крыльцом.

В сумрачном холле он показал дежурному удостоверение, буркнув едва ли не смущаясь: «К Коростылеву», — и поднялся на второй этаж, вытирая обильный пот с клеенчатой изнанки околыша. Половицы под вышарканным линолеумом нещадно скрипели. В дальнем конце коридора, у окна, забранного частой решеткой, маялся на лавке снулый мужичок в пиджаке с пузырящимися карманами. При виде милиционера он по-черепашьи втянул голову в засаленный воротник и выдохнул, только когда Старшинов потянул за ручку дверь одиннадцатого кабинета.

Саня Коростылев не слишком изменился с тех пор, как стажировался у Старшинова на участке после школы милиции, разве что подрастерял румянец и мальчишескую припухлость щек. Взъерошенный и угрюмый, в рубахе с распахнутым воротом, перетянутой ремнями пустой наплечной кобуры, он зло колотил пальцами по клавишам громоздкой пишущей машины. Желтоватый лист дешевой бумаги нехотя полз из ее недр наружу.

— А, Иван Игнатьич, — пробормотал он, подняв отсутствующий взгляд, — заходи…

Худые кисти замерли на мгновение, взметнувшись над клавиатурой, как у Ван Клиберна перед очередным тактом, и с грохотом обрушились на истертые клавиши.

— Привет, Саня, — сказал Старшинов.

— Угу. Что у тебя? — спросил Коростылев и тут же спохватился: — Извини, Иван Игнатьич, зашиваюсь…

Участковый махнул рукой — знаю, давно не виделись, но давай, мол, без церемоний — и осторожно опустился на шаткий стул, с интересом разглядывая оперативника, подмечая тени под глазами, воспаленные белки глаз, угрюмые носогубные складки и суточную щетину; щеки, что, казалось, готовы были ввалиться прямо на глазах, и височные впадины синеватого оттенка. В кабинете стояла нестерпимая духота, хотя оконная фрамуга на зарешеченном окне была распахнута настежь.

— Понимаешь, какое дело, — участковый опасливо заерзал на скрипучем стуле, — у меня на участке проживает такая Ветрова Евгения Павловна…

Стук клавиш оборвался, Коростылев глянул на участкового близко, плотно.

— Ну, — сказал опер, глаза настороженно заблестели.

«Ага, — подумал Старшинов, — Значит, не зря я в паспортный стол ходил…»

— Жалоба на нее поступила от соседей, — сказал он вслух, потирая затылок. — Вроде бытовая, и у самих жалобщиков рыльце в пушку, но есть там запашок…

— Да?

— Ну так, не запашок даже… — Старшинов покряхтел, внимательно изучая лицо Коростылева. — В общем, странно все. Я к ней заглянул, к Ветровой-то…

— Ну?

— А она меня с порога выставила, словно я ей уже давно надоел хуже горькой редьки…

— Да ты что?! — Саня усмехнулся, но как-то грустно.

— Ага, — подтвердил Страшинов. — Уйти-то я ушел, но потом вспомнил, что видел гражданку Ветрову с тобой. Здесь…

Коростылев откинулся на спинку стула.

— И что? — спросил он, что-то соображая.

Участковый помолчал.

— Саня, — сказал он наконец, — не парь мне мозг. Она на мундир смотрит, как солдат на вошь. Я ее в глаза не видел, никогда не разговаривал и знать про нее ничего не знаю. Не при делах я-то, но ежели инвалид, персональный пенсионер и полный кавалер «Шахтерской славы» подпишет корябеду в прокуратуру про наркопритон и бордель на моем участке, да еще укажет, что участковому сигнализировал… Как ты думаешь, сколько и чего я хлебать из этого корытца буду? Оно мне надо? Кем она у тебя проходит? Свидетель? Потерпевшая? Подозреваемая?

Коростылев обмяк, побарабанил пальцами по столу, уныло глядя в окно.

— Пошли покурим, — сказал он, доставая из нагрудного кармана мятую пачку «Ту-134», углы рта опустились, тени на лице обозначились четче.

Старшинов поднялся следом. В груди ворохнулось, и давешнее скрипучее колесо прокатилось по сердцу: «Трик-трак». Он пожалел, что пришел сюда. При мысли о том, что он сейчас будет тянуть в себя горький табачный дым пополам с тяжелым, раскаленным воздухом; слушать замотанного вусмерть оперативника, скорее всего, пополняя свою и без того разбухшую картотеку человеческой мерзости, что висит на шее много лет серым лишайным камнем и тянет в беспробудное пьянство, беспамятство и угрюмую, злую тоску, — сделалось тошно. Мало ему своих заморочек? Поднявшись со стула, участковый неловко топтался на месте в ожидании. Коростылев вытянул из печатной машинки лист и спрятал его в ящик стола. Накинул мятый пиджак, чтобы скрыть белые ремни портупеи. Пошарил по карманам, озираясь. Старшинов смотрел и наливался глухой злобой на себя, на свое неумение и неспособность жить чем-то другим, кроме цепляющихся друг за друга фактов, наблюдений, соображений, неправильностей и нестыковок в словах, взглядах, жестах, поступках…

Саня толкнул дверь и вышел в коридор, повернулся на каблуках, глядя в сторону, и рявкнул:

— Загибалов, так твою! Я тебе что сказал!..

Старшинов посмотрел поверх плеча оперативника. Мужичок с пузырящимися карманами выглядывал из ворота пиджака, короткие пальцы мяли бумажку.

— Христом Богом, Ксан Филипыч, — затянул он гнусавым подьячим речитативом, — не губи! Ну клепаю я те ножики, вытачиваю. Но не убивец я. Какой с меня убивец? Я кроля зарезать не могу. Ты ж правду на шесть вершков вглубь видеть должон…

— Загибалов, иди… к следователю, — сказал Корыстылев и впечатал дверь в проем. — Дался ты мне.

Он прихватил Старшинова за локоть и увлек в сумрак коридора, к лестнице, пропахшей старой краской и окаменевшими катыхами пыли. Внизу хлопнула дверь, в холле у дежурки сразу стало шумно, многоголосо. Навстречу милиционерам по ступеням покатился пьяненький хохот и женский голос с повизгиванием: «Музыка на-а-а-с связала, / Тайною на-а-а-ашей стала, / Всем уговорам твержу я в отве-е-е-е-т… Больно, мусор! Ай!..»

В обезьянник запихивали проституток с вокзальной площади. Старший наряда царапал авторучкой в журнале у дежурного, фуражка сдвинута на затылок, лоб и крупные залысины в бисеринках пота. Девчонки упирались, хмель на старые дрожжи растягивал раскрашенные помадой рты в истерические гримасы. У одной потекла тушь с ресниц, и девица размазала краску в черно-синий бланш. Полная грудь свободно колыхалась в вырезе почти расстегнутой блузы. Другая проститутка пыталась лягнуть патрульного в пах, едва удерживаясь на коротких полных ножках, затянутых в крупную нейлоновую сетку. Юбка — у Старшинова ремень был шире — задралась до талии, на трясущихся ягодицах виднелись старые синяки.

— Че уставился, пенек? — Девица с бланшем смотрела на участкового сквозь прутья решетки. — Хочешь? — Она сунула грязный палец в рот и ущипнула себя за сосок через блузку. — Хо-о-о-о-чешь, — протянула она и призывно рассмеялась. Во рту не хватало зубов. Старшинов вспомнил Кашу, макаронины-черви и передернул плечами, отворачиваясь.

— Иван Игнатьич, — Саня пропустил участкового вперед, бормоча в спину, — задрали транспортники со своим ремонтом. Разобрали вокзальное отделение по камешку и все говно к нам стаскивают. Тут теперь каждый день такое шапито, бомжарник — не продохнешь…

Они вышли на крыльцо, словно продавили тугую пленку плотного горячего воздуха, застрявшего в дверях. Уличная духота навалилась, словно пьяный задержанный, повисла на плечах, вызывая безотчетное желание стряхнуть с себя нелепый и никому не нужный груз. Патрульный УАЗ стоял перед крылечком с распахнутыми дверями, распространяя вокруг запахи нагретого металла и бензина. Водитель расстегнул форменную рубашку едва ли не до пупа, галстук висел на булавке, словно прошлогодний увядший лист. К западу наливалось чернотой раскаленное до бледной синевы небо. Над асфальтом дрожало марево.

— Парит, — сказал Коростылев. — Пошли-ка отсюда.

В соседнем дворе они устроились за рассохшимся деревянным столиком. Старые, ломкие тополя тянулись к последним этажам хрупкими ветвями, вяло шевелили поникшей листвой и отпускали пух по воздушным волнам. Пух висел в воздухе долго, словно парил в невесомости, его грязно-серые, свалявшиеся комья колыхались по-над землей, как кораллы в толще воды. Коростылев закурил и уронил сигаретную пачку на столешницу, отполированную локтями поколений доминошников.

— Она — экстрасенс, — сказал он, выдохнув дым.

Старшинов выронил сигарету, и она покатилась по столу. Саня смотрел на него сквозь сигаретный дым хмуро, без улыбки.

— Чего «экстрасенс»? — спросил Старшинов.

— Не «чего», а «кто». Ветрова — экстрасенс.

Участковый неловко хлопнул по столу, ощущая, как под ладонью сплющился табачный цилиндрик. «Мои мысли — мои скакуны», — неслось над головой из чьего-то распахнутого окна.

— А со мной ты ее видел потому, что она оказывала кое-какую помощь в одном деле, — сказал Коростылев. — Официально…

Шея у Старшинова внезапно закаменела. Он снял фуражку и покрутил головой. Лицо Коростылева расплылось, а перед глазами возникло отчетливое видение Сумеренковых, «заряжающих» перед телевизором бутылку водки. Такое отчетливое, что участковый с трудом подавил желание повести перед лицом ладонью.

— Ну вы, блин, даете, — сказал он.

Коростылев хмыкнул.

— Ты про «Пионерскую резню» слышал? — спросил он.

Старшинов машинально кивнул. Про кровавую разборку на территории закрытой и заброшенной шахты «Пионерская» в их городишке слышал и глухой. По всей стране катилась волна передела. Новые бандиты стремительно вытесняли старых: они не признавали правил и воровских законов; не боялись применять оружие; активно лезли в легальный бизнес и власть. Аналогичный конфликт в их городке вылился в не слишком затяжное противостояние между авторитетным Крестом и Вячеславом Шалыгиным, который был известен тем, что открыл одно из первых в области частных охранных предприятий по сопровождению грузов. Попутно ЧОП Шалыгина занималось и охраной новейшей мини-фабрики по обогащению местного угля.

Все закончилось слякотным сентябрьским вечером. Резней закончилось.

Почему? Слухи ходили самые разные, но толком никто ничего не знал. Старшинов особенно не усердствовал в собирании информации. Не его ума дело-то. Кто да что…

И все же то, что случилось на «Пионерской», вызвало у него — человека бывалого, с опытом, — шок. Городок же бурлил слухами — один страшнее другого. Только при чем здесь это и Ветрова? Каким боком тут прилепилась плешь с эктра… экста…. Тьфу, етить, понимаешь, колотить!

— Мы это говно двое суток разгребали, — сказал Саня и ткнул сигаретой в пролетающий мимо пух. — На третьи, слава Богу, дело забрало областное УБОП, но мне хватило. Шахтовый подъемник не работал, все сгнило и проржавело, тела поднимали по «барбосу»…

Старшинов промолчал. Вспоминать подробности не хотелось, тем более — услышать новые. Он зажег смятую сигарету.

— Обогатительную фабрику Шалыгин не только охранял, но и владел контрольным пакетом акций, — продолжал Коростылев. — Там, на территории, они несколько боксов превратили в автомастерские, понимаешь?

— Нет.

— Угнанные дорогие тачки завозили на территорию по подъездным путям в «ракетовозах», а потом без помех перекрашивали, перебивали номера, потрошили электронику, делали документы. Никто им не мешал и не видел ничего. С территории машины уходили тем же путем, отмытые и чистенькие, аки Христова слеза. Под заказ и просто на рынок… в регионы.

— А при чем Крест?

— Потихоньку Шалыгин стал скупать доли частников в городке, а, подмяв бизнес под себя — заметь, совершенно законно, — ставил свою чоповскую охрану.

— Понятно, — сказал участковый.

Опер кивнул:

— Ну да. Доходы Креста от рэкета серьезно поползли вниз; только когда он Шалыгину стрелку забивал, то и знать не знал, что гнилая «заводка» уже пошла давно.

Старшинов смотрел на Саню непонимающе. Сигаретный дым щекотал ноздри, участковый прищурил один глаз. Коростылев закурил снова.

— Зазноба у Шалыгина была. Деваха молодая, красивая и, видать, неглупая, раз уж он к ней прикипел так, что готов был за нее кожу с людей заживо снимать…

Участковый сглотнул комок.

— Так это личное?

— Похоже, — Коростылев поморщился. — Пропала она. Из качалки женской вышла и исчезла. А через два дня Крест назначил Шалыгину встречу…

— И тот решил, что…

— Угу, что Крест подстраховался, и башню у Шалыгина сорвало. В общем, тогда на «Пионерской» его бойцы сразу стали валить всех подряд, только из машин повыскакивали. Первым начал работать снайпер с крыши шахтоуправления. Креста Шалыгин сам свежевал. Был у него один советчик, отмороженный…

— Ладно, ты, это, — Старшинов раздавил бычок о край столешницы. — С девчонкой-то что?

Коростылев потер лицо ладонями, растирая мертвенную бледность по скулам.

— А ничего, — сказал он. — Ее дело осталось у нас. С «Пионерской резней» его объединять оснований не нашлось. Не крали ее крестовские торпеды, понимаешь, не крали! Поисками девчонки занималась «пятерка», но сам знаешь, сколько сейчас народу пропадает в никуда. Потом ее родителям надоело пороги наши обивать, и они обратились к экстрасенсу, Ветровой.

— А-а-а, — протянул Старшинов и хмыкнул, — и чего?

Коростылев помолчал, углы рта дернулись раз, другой.

— Она и нашла, — сказал он, но тут же поправился: — Точнее, указала место. Приблизительно. Она дала описание, что вокруг… ну разное там. Описала орудие убийства, наши эксперты подтверждают: характер ранений, глубина, ширина порезов — все соответствует. Конечно, мы Ветрову проверяли на причастность, но…

Старшинов крякнул и покрутил головой.

— Саня, это же… — пробормотал он.

— Да знаю я! — вскинулся Коростылев. — Я, что ли, к ней ходил?! То есть до второго случая…

Участковый вдруг понял, что не хочет слушать дальше. Коростылев рассказывал ему больше, чем он просил. И гораздо больше, чем имел на то право. Неспроста это.

Двор потемнел, небо заволокло тучами, тополиный пух местами завивался в крохотных пыльных смерчах. На лбу Старшинова выступил обильный пот. Он тяжело поднялся со скамьи. Кой черт понес его на эти галеры?!

— Иван Игнатьич! — сказал Коростылев, глядя на обшарпанный стол, лицо кривилось. — Помоги, а?

У капитана перехватило дыхание. Да чем?!

— У меня три эпизода. Глухарь полный. Кто-то очень плохой в нашем Мухосранске режет женщин на живую. Придушит до беспамятства и режет. Восемь месяцев работы. Ничего, кроме Ветровой и этого задрипанного жестянщика, Загибалова, что клепает в скобяной мастерской точно такие же кухонные ножики, каким орудует убийца, у меня нет. Только трупы, акты экспертиз, протоколы, фотографии! Дальше — хуже. Слышишь, Иван Игнатьич? Он в раж входит. Убийца-то…

Саня почти кричал. Бдительные старухи на лавочке у ближайшего подъезда навострили сморщенные ушки. Знакомая картина, и старушки кажутся знакомыми. Бесперебойный поставщик информации. Иногда — полезной. Далеко, где-то над старыми терриконами закрытых шахт, ворчливо забормотал гром.

— Саша, — начал участковый.

— После второго убийства Ветрова помогать нам отказалась. Наотрез, — перебил Коростылев. — Боится. Что-то знает и боится. Потому на тебя и набросилась. Подумала, что ты ее уговаривать пришел…

Он сбился и замолчал.

«Правильно подумала, — заключил про себя Старшинов. — Или просто почувствовала…»

«Ведьма!» — прозвучал в голове скрипучий вопль Сумеренковой, тут же припомнился и застарелый страх алкашей перед соседкой, страх, насквозь провонявший табачным дымом, скисшими продуктами и вчерашней попойкой. Дела-а-а, до чего дошло.

— Саша, — сказал он вслух, неуверенно улыбаясь, — это же бред полный. Привлекать к розыску… колдунью.

Коростылев тоже поднялся, плечи опустились.

— Жизнь теперь такая, — сказал он и щелчком отбросил окурок. — Хоть черта привлекай, лишь бы показатели были красивые. Начальник у меня ножонками сучит. Ему областные командиры комиссией пригрозили и служебным несоответствием. Меня так он просто пережевывает, а скоро и выплюнет. Так поговоришь с ней? Ты умеешь с людьми…

Он смотрел безучастно, уже настроившись на отказ, глаза потускнели, белки с желтизной. Эх, паря…

— Попробую, — вырвалось у Старшинова раньше, чем его несговорчивый и методичный милицейский разум выудил из памяти и примерил на себя видение гоголевского Остапа перед Пузатым Пацюком. С галушкой во рту и подбородком, перемазанным сметаной.

Он не любил откладывать дела и разговоры. Тем более трудные, неприятные или… нелепые. Поэтому, недолго думая, из горотдела отправился прямо на Домаровского через Ипатьевскую рощу, напрямик. Ветер, что нес на плечах грозу, усиливался и подталкивал в спину. Он сделался прохладным и влажным, словно уже напитался дождем, но вздымал пыль с пересохших тропинок яростно и легко, гоняя колкую взвесь по улицам и здесь, между гнущихся деревьев. Его упругие волны с хряском ломились в редкий кустарник, трясли ветки тополей и старых лип, трепали тонкую отслоившуюся бересту на березах, то уныло посвистывая, то тяжело стеная в сухих расщепах старых, неубранных коммунальщиками стволов. Лишь сгустившаяся мгла под набрякшим небом стояла здесь неподвижно и плотно. Ей было наплевать на ветер, редкие всполохи вдалеке и глухие раскаты.

Старшинов шел, опустив голову и нахмурившись. Среди мятущихся ветвей и листьев, полегшей травы, среди сырых и мрачных теней в глубине зарослей он больше чем когда-либо походил на медведя. Грузная фигура с покатыми плечами. Валкая, тяжелая поступь — носы форменных туфель чуть внутрь, косолапо. Угрюмая целеустремленность в наклоне корпуса, слегка вперед, словно в постоянной готовности броситься, проломить, продавить.

Поймав торопливо-испуганный взгляд не по погоде задержавшейся в роще мамаши с детской коляской, он вдруг словно увидел себя со стороны и чуть расслабился. Предстоящий разговор тяготил его. Дело даже не в абсурдности ситуации — чего-чего, а абсурда в работе всегда хватало, — но такого с ним еще не случалось. Уж лучше бы он еще раз послушал Сумеренкову про папиросы. Хоть посмеялся бы…

Стоп!

Участковый остановился. Сдвинул на затылок фуражку, упер кулаки в бока и постоял так несколько минут, слегка покачиваясь с пятки на носок.

А не разыграл ли его Саня?!

Фу-у-х! Старшинов даже хохотнул. Нет, правда!

Штука в том, что пару лет назад одна дамочка на его участке, у которой было не все в порядке с головой, повадилась писать заявления на соседей, мол, те хотят ее убить, пуская лучи смерти через стены или ядовитый газ в вентиляцию. Бумаги она составляла грамотно, не косноязычно, прямо в опорном пункте, изредка посматривая на участкового тревожно-выпуклыми влажными глазами коровы на бойне. Старшинов быстро выяснил, что гражданка состоит на учете в психдиспансере, но общественной угрозы не представляет и никакого судебного решения о признании ее недееспособной в природе не существует. «Вы не беспокойтесь, — говорил психиатр тихим, улыбающимся голосом, изредка касаясь локтя милиционера белой и мягкой, словно гриб, рукой, — небольшой рецидив на фоне давнего нервного расстройства, связанного с гибелью мужа в шахте. Никакого сумасшествия. Терапия несложная и такие состояния снимает быстро…»

Все это, конечно, было замечательно, но что делать с заявлениями дееспособной гражданки, надлежащим образом принятыми и зарегистрированными?

«Только я вас очень попрошу, — доктор вцепился-таки в локоть участкового, — не вздумайте отказывать ей в приеме заявлений. Это может усилить тревожные состояния и снизить эффект от лекарств. Таблетки таблетками, но главное в терапии — убедить пациента в безосновательности страхов, развенчать их в самом его сознании. Родственники поддержат ее, но и вы не должны уклоняться. Вы — власть и защита от преступных посягательств, понимаете? Первая инстанция! Кроме того, она ведь может и поинтересоваться в вашем управлении о предпринятых вами шагах…»

Зашибись! Старшинов едва не брякнул тогда что-нибудь вроде «Врачу — исцелись сам», но поспешил удрать, словно ему вот-вот грозило остаться в психушке самому.

Впрочем, бегство не помогло. Никогда не помогает.

За четыре месяца Старшинов принял от гражданки Н. двенадцать заявлений. Чин-чинарем, как положено. И отписываться по этим заявам пришлось официально, без дураков. Бумага, как известно, не краснеет. Ей все едино: что пьяный дебош, что инопланетяне, что поручик Киже. И ножками пришлось потопать, и с соседями гражданки Н. общаться — пояснять ситуацию, — и с самой Н. неоднократно, и даже с добрым доктором (попробуйте без специальных знаний бороться с навязчивыми состояниями, не потакая им, но вынужденно предпринимая официальные шаги по внешним проявлениям, так чтобы эти шаги производили терапевтический эффект) — жуть!

Через месяц после начала эпопеи в райотделе только ленивый не цитировал отчеты Старшинова о мерах противодействия лучам смерти или эффективным способам борьбы против инопланетных отравляющих газов. Проходу не давали. Добрый доктор тоже оказался непрост и, заручившись поддержкой облздравотдела, напрямую обратился к городскому руководству МВД: «Интереснейший случай комплексной терапии! Право — и здравоохранительные органы на службе народа, рука об руку». Смычка, блин, между городом и деревней! Но времена наступали придурковатые, и не такие комбинации проходили.

Словом, Старшинов терпел. По человечески-то бабу было просто жаль: мало без мужика осталась, бездетная, так еще и горе придавило так, что не выберешься. Поэтому на исходе четвертого месяца он совершенно искренне за человека порадовался, когда гражданка Н. пришла к нему в очередной раз и попросила прощения за то, что ее болезнь доставила ему столько хлопот, и глаза у нее были чистые, спокойные. Вот только на этом ничего не закончилось.

Добрый доктор (сучонок!) тиснул статейку в какой-то научный журнал об этом случае, в котором (оказывается!) совершенно особую, если не главную, роль сыграли действия некоего участкового С. Номер журнала (со своим автографом, разумеется) он разослал всем кому не лень. В итоге все кому не лень несколько месяцев называли Старшинова немного на флотский манер — капитан-экзорцистом. Черти бы его взяли, этот новомодный американский кинематограф!

Старшинов усмехнулся и пошел по аллее дальше, к выходу из рощи, расслабленно и неспешно.

Мог ли Коростылев его разыграть на этом вот так вот, с ходу? Мог. У оперов мозги заточены на комбинации, а Саня опер хороший и про «изгоняющего дьявола» знал, конечно. Мог ли он наворотить ужасов ради розыгрыша, мешая правду («Пионерскую резню») с вымыслом? Мог. У милиционеров чувство юмора специфическое, черное. У Сашки-то точно, причем — природное. Это ведь он в самом начале работы в убойном отделе оставил у себя на столе с вечера женскую прокладку, измазанную кетчупом. А когда утром, на летучке, при всех, начальник отдела, страдающий брезгливостью (особенно по отношению к новым или молодым сотрудникам), поинтересовался: «Что это за гадость?! Ты, Коростылев, не по службе оборзел со своими бабами!» — спокойно взял прокладку со стола. «Товарищ майор, — сказал он обиженно, — это от экспертов. По делу об изнасиловании с убийством. Отчет я еще не читал, но…. — Он лизнул кетчуп, почмокал и радостно возвестил: — Вот! Группа крови первая, резус положительный. Можете проверить».

Хе-хе…

Старшинов, все еще улыбаясь, едва не споткнулся о выбоину в асфальте. За спиной громыхнуло. Гроза нагоняла его быстро и неумолимо. Сырой ветер трепал полы кителя. Улыбка участкового увяла.

Нет, Саня, конечно, мог его разыграть, мог.

Вот только из кабинета не стал бы уходить ради этого. Даже если бы знал, что Сумеренковы реально боятся женщины за стеной.

Молния сверкнула совсем близко. Воздух на мгновение сделался густым и плотным, казалось, его невозможно вдохнуть. Раньше, чем прозвучал гром, начался дождь, сразу, и такой сильный, словно в первую же секунду на голову вылили ведро воды.

Ветрова распахнула дверь и отступила в глубь коридора. Глаза ее широко раскрылись, рука взметнулась, прикрывая ладошкой рот. Через секунду она звонко рассмеялась.

Выглядел Старшинов, конечно, комично. Мокрые форменные брюки прилипли к лодыжкам. Китель, напитавшийся влагой, потерял форму и принял несерьезный отекший вид. Погоны сгорбились, на звездочках блестели капли. Края фуражки по бокам обвисли так, что она теперь напоминала головной убор карикатурного эсэсовца из боевых киносборников 40-х годов. С участкового текло. Он стоял в центре лужи, переминаясь с ноги на ногу. В размокших туфлях противно хлюпало.

— Извините, Иван Игнатьевич, — сказала сквозь смех хозяйка. — Входите же. Ну! На вас сухой нитки нет…

Он машинально отметил это «Иван Игнатьевич» (справки наводила?), но безропотно дал едва ли не втащить себя за порог, глухо бормоча сбивчивые «натопчу», «зачем», «беспокойство»…

— Ничего не знаю, — отрезала женщина. — Быстро в ванную, под душ…

Через двадцать минут Старшинов — в шлепанцах на босу ногу, тренировочных брюках и тесной майке («это мужа, вещи чистые, не беспокойтесь») сидел за круглым столом в большой квадратной комнате, под мягким светом низкого потолочного абажура и проклинал все на свете: Коростылева, дождь и собственное нудное ментовское нутро. Носки, брюки и форменная рубашка бултыхались в стиральной машине. Китель и фуражка роняли последние капли дождя в желтый пластиковый таз в коридоре. Ветрова хлопотала на кухне…

«Черт знает что такое!» — думал участковый, но не в смущении, как следовало бы ожидать.

Он был ошеломлен и встревожен. А то и испуган…

И хотел знать почему.

Милиционер едва узнал Ветрову. Меньше чем за сутки женщина, казалось, постарела лет на пять — семь. Если накануне она выглядела усталой, то сегодня, несмотря на энергичность и решительность, казалась изможденной до крайней степени. Тени под глазами превратились в черные круги. Кожа на лице приобрела сухой стариковский блеск и облепила скулы восковой пленкой. Прическа превратилась в свалявшиеся, перепутанные пряди. У нее рак, что ли?!

Старшинов пригладил влажный ежик волос на макушке.

Ничто в комнате не указывало на экзотические занятия хозяйки. Обычная мебель, как у многих. Стандартный набор книг в шкафу: Достоевский, Толстой, Дюма, Дрюон, детективы. Никаких хрустальных шаров, толстых оплывших свечей, четок, мела, сушеных трав в мутных баночках и… Что там еще у колдуний бывает? Магические книги в толстых переплетах и медных, позеленевших окладах? Зеркала? Карты для гаданий? Определенные настроения навевал лишь круглый стол с тяжелой скатертью и шестью венскими стульями вокруг. На память приходили картинки спиритических сеансов: сюртуки, жабо и лиселя; восковые плечи и оборки. «Дух императора, явись! Явись и скажи: долго ли будут у власти большевики?»

Серый сумрак с улицы сочился сквозь тюлевые занавески. В окно хлестали струи воды. Ветер размазывал их по стеклу в полупрозрачные кляксы и срывал капли, барабаня по жестяному откосу. Вдалеке басовито раскатился гром. Старшинов вздохнул, ощущая дымный аромат чего-то незнакомого, что он отметил еще вчера. В самой квартире запах был сильнее, но по-прежнему казался приятным…

— Погода ужасная, — сказала Ветрова, входя в комнату с подносом в руках. — Льет и льет. Ветер. Как это вас угораздило?

— Да вот, — Старшинов неловко поднялся со стула. Вопрос возвращал его к неприятной необходимости, но, к счастью, отвечать на него не потребовалось. Пока…

— Сидите, я сама…

Женщина быстро расставила чашки, чайник, розетку с конфетами и крохотную хрустальную рюмку, пододвинув ее к участковому. Вышла с пустым подносом и скоро вернулась с бутылкой коньяка.

— Выпейте, — сказала она, наполнив рюмку. — Для профилактики…

Старшинов помедлил, но осторожно взял крохотную посудинку. Ветрова разливала чай, густой, ароматный. Коньяк легко обжег язык и приятным теплом скатился по пищеводу.

— Спасибо.

Женщина кивнула и уселась на стул напротив.

— А теперь сразу чай, пока горячий. Это важно, он с травами…

Милиционер кивнул, сосредоточившись на том, чтобы упаси бог не швыркнуть шумно, по-крестьянски. Обжегся, но стерпел. После двух глотков его бросило в жар, минуты через две на лбу выступила испарина.

— Хороший сбор, — улыбнулась хозяйка. — Прогревающий…

Он чувствовал себя неловко под взглядом ее темно-карих с оранжевой искрой глаз, скованно. Боялся шевельнуться лишний раз на тонконогом стуле. И понятия не имел, как высказать то, зачем пришел. Или хотя бы справиться о здоровье. Или спросить, откуда она знает его имя-отчество. Взгляд отчего-то цеплялся за коньячную этикетку — «Белый аист», — а потом испуганно шарахался в сторону: еще подумает чего…

— Иван Игнатьевич, на меня соседи жаловались, — сказала вдруг Ветрова, опуская чашку на блюдце с легким стуком. — Я знаю и…

Она замолчала и опустила взгляд, губы сжались в тонкую линию. Стало слышно завывание стиральной машины, отжимавшей атрибуты его милицейского звания. «Хорошо хоть пистолет не взял», — подумал участковый, живо представив себе «макарова», громыхающего в барабане. Чтобы не рассмеяться, он заторопился сказать первое, что пришло в голову:

— Евгения Павловна, я Сумеренковых знаю давно. Очень. Со всеми их плюсами и минусами. Совсем не важно, что они о вас говорят, точнее, говорит Сумеренкова. Важно то, что они вас боятся.

— Люди часто боятся того, чего не понимают…

— Возможно. Вы можете мне не верить, но вчера я заходил к вам только для того, чтобы посмотреть на женщину, которая смогла напугать саму Сумеренкову…

Он замолчал, сообразив вдруг, что крики, запах и музыка в жалобах Нинки, вполне возможно, суть факты, на которых она выстраивала свои скабрезные домыслы. А еще через секунду он понял, что сейчас скажет Ветрова. Понял по ее резкому взгляду, сузившимся зрачкам; по тому, как напряглись плечи; как рот скривился в горькой усмешке. «Умная женщина, — подумал он. — А ты, Старшинов, старый болван!»

— То есть мне стоило именно сегодня закрыть перед вами дверь…

Как вопрос это не прозвучало, но и особенного напора в голосе не было — только усталость и констатация факта. Ветрова смежила веки. Тонкая жилка пульсировала на шее. Старшинов откашлялся.

— Поймите меня правильно, я ведь о вас до вчерашнего дня не знал ничего, совершенно. После Сумеренковых мне захотелось взглянуть и познакомиться. Помимо желания — это и часть моей работы: знать людей на участке. Да чего там работы! Это большой кусок жизни. У меня ведь…

Он оборвал себя, почувствовав, что несет его не туда: не то оправдывается, не то жалуется. Собрался.

— Вы меня, конечно, малость озадачили, но в то же время я понимал, что уже видел вас раньше, хотя никогда и не общался. Дальше мне и делать-то ничего не пришлось, понимаете? То есть мозги милицейские так устроены, что всякие странности и неувязки, полузабытые ощущения и прочие «звоночки» — вроде красной тряпки для быка. Ни о чем таком ты явно и не думаешь, не пытаешься свести концы с концами, а мозги все равно чего-то там себе мерекают. Потом — бац! — и сложилась картинка, мысль появилась, догадка, четкое воспоминание. И чем дольше ты в системе работаешь, тем труднее отключаться, понимаете? Словно тянет что-то внутри, зовет. Вот, к вечеру я и вспомнил, что видел вас в городском УГРо вместе с Саней… простите, старшим оперуполномоченным Коростылевым…

Ветрова подняла взгляд. Глаза заблестели, кажется, она смотрела с интересом и пониманием, вновь взяла чашку, отпила.

— Мне бы на этом и остановиться, — продолжил участковый, сокрушаясь. — Так нет же, куда там. Взыграло ретивое. Тут и Сумеренковы, и ваша реакция на визит милиционера, и Коростылев. Да и переключаться мне особенно не на что…

«Да что со мной такое?» Старшинов уткнулся носом в чашку, Ветрова кивнула: «Продолжайте». Она хорошо слушала, проникновенно. И явно слышала, что рвалось наружу помимо слов: наболевшее, горькое, что-то за словами. Невысказанное не исчезало после того, как звуки таяли и сходили на нет, словно пар над чайником; не отступало в сумеречные углы комнаты; не пряталось за портьерами. Нет. Оно оставалось в круге света над столом и сновало между ними подобно ткацкому челноку, сплетая взгляды, интонации… мысли? Участковый поежился. «Да она точно ведьма! Или психованная!» Он был готов встать и выйти под дождь прямо так: в шлепанцах и одежке с чужого плеча.

— В общем, наскреб я на свой хребет, — закруглился Старшинов. — Очень меня Коростылев просил… помочь, хотя и огорошил изрядно…

Женщина поднялась и отошла к окну, обняв себя за плечи. За стеклом мелькнула тень, словно снаружи кто-то отшатнулся прочь и в сторону, но она не отреагировала, как будто это ветер трепал и сильно раскачивал мокрые ветки тополей, мотая их как на качелях, разбрасывая по окнам бледные, едва заметные тени.

— Дико это все для меня, — закончил участковый. — Понимаете? Неправильно. Все равно, что бы я или там Коростылев искали преступника, не опираясь на факты и логику, а всякий раз ходили в церковь и ставили свечки, мол: «Господи, вразуми! Открой истину!» В голове не укладывается, как вы что-то такое там узнаете. Как это возможно вообще! Поэтому… Вот.

Он замолчал.

Ветрова все так же смотрела в окно, плечи ее чуть приподнялись, словно она хотела пожать ими или была в затруднении, подбирая слова.

— Вы знакомы с понятием ноосферы Вернадского?

Старшинов уставился в ее напряженную спину — плеч она так и не опустила, пальцы побелели.

— Евгения Павловна…

— Женя…

— Ммм… хорошо. Женя, — Старшинов в свою очередь пожал плечами и улыбнулся. — У меня четыре класса, ремесленное и школа милиции за плечами. Как вы думаете?..

— Точнее, даже не Вернадского, — она словно бы не услышала. — А с тем, как трактовали ноосферу Леруа и Тейяр де Шарден? Мыслящая оболочка, формируемая человеческим сознанием… Что вы сказали?

— Я говорю, четыре класса…

— Ах да. Но это неважно, — она повернулась к нему и прислонилась к подоконнику. Лицо скрывала густая тень. Женщина потирала плечи, словно прогоняла внезапный озноб. — Не хочу утомлять вас подробностями…

Ее силуэт четко выделялся на фоне окна. Черной дырой в обстановке и реальности снаружи.

— Каждый человек, — заговорила Ветрова, — подобен игле в автомате грамзаписи на фирме «Мелодия». От рождения и до смерти он оставляет в едином информационном поле Земли уникальную запись о себе, дорожку: незатухающие колебания мыслей, образов, событий и субъективных восприятий реальности…

Ее голос звучал сухо и ровно, без напора. Ей было все равно, что он подумает, а Старшинов ощутил подзабытое дежавю: он читает прыгающие строчки в бланке заявления о лучах смерти, отравляющих газах и коварстве инопланетных лазутчиков, захвативших тела невинных людей. Участковый старательно напрягал мускулы лица, чтобы на нем не отразилось ничего. Почва уходила из-под ног. Мозг лихорадочно обрабатывал информацию и перебирал факты. Кто-то убивает женщин — это факт. Ветрова может указать, где нужно искать жертву, и не только — это тоже факт. К убийствам она непричастна — Саня заявил об этом прямо, — и это третий факт…

— И есть люди, очень немногие, — продолжала между тем женщина, — которые могут находить эти конкретные дорожки и воспринимать колебания. Вот если коротко. На пальцах…

На улице громыхнуло, россыпь капель ударила в стекло. Старшинов шумно выдохнул. Казалось, воздух в комнате пришел в движение, потревожив тяжелую тишину в квартире, даже стиральной машины не было слышно. «За три дня еле-еле раскурилась», — прозвучал в голове скрипучий голос Сумеренчихи, отдававший застарелым похмельем и ядреным дымом дешевых папирос. Сразу же захотелось курить, но его сигареты, наверное, вымокли. Старшинов нервно хихикнул, спохватился.

— Извините, — сказал он. — А-а-а… Как вы это делаете?

— Как я это делаю?

Ветрова шагнула к столу.

— Как я это делаю, — повторила она, приближаясь. Ее босые ступни оказались в круге света, на ковре. Заискрился подол платья. Она наклонилась к участковому, упираясь исхудавшими руками в край стола. Пряди волос качнулись вперед. Лицо исказила короткая судорога. Голос ни на секунду не менял тональности и звучал безжизненно, механически. Горло странно сжималось, словно выдавливало мертвые звуки. — Лучше я расскажу вам, как это бывает, — пообещал голос. — Как это бывает, когда вы выходите на улицу, в сырой промозглый воздух. Капельки влаги висят перед лицом и оседают на ресницах, а вы опасаетесь, что потечет тушь. Огни фонарей размыты, размазаны среди голых и мокрых ветвей. Деревья стоят черные. По их стволам ползают пятна света автомобильных фар. Из-под колес летят брызги прямо на зазевавшихся пешеходов. Вы отступаете к стене, потому что джинсы новые. Их Славик подарил… При мысли о Славике в груди возникает теплый шар, и сладко тянет внизу живота, ощущение сменяется чувством наполненности. Губы растягиваются в улыбке. Приятно. Приятно ощущать молодое тело, сейчас чуть утомленное упражнениями. Шагать упругой походкой — здесь недалеко, совсем рядом, — а не толпиться среди унылых, невзрачных фигур на автобусной остановке. «Куда можно ехать в десятом часу вечера?..» Во рту возникает вкус кофе, коньяка и «баунти»… А может, это «Рафаэло»… Славик обещал… Вы поворачиваете за угол, осторожно, чтобы не зацепить плечом выщербленный кирпич, кожа на куртке очень тонкая, нежная… ее купили в Сидэ. Там лазоревое теплое море, песок и нет щербатого асфальта, не нужно ежесекундно смотреть под ноги, чтобы не подвернуть ногу. Сломать каблук… Вы поднимаете голову и утыкаетесь лицом в темноту…

Старшинов попытался сглотнуть. Во рту пересохло. Пальцы Ветровой смяли скатерть на столе, чашки поехали, бряцая ложечками в блюдцах. Глаза женщины стали черными, бездонными. Зрачки расширились почти до границ радужки. Губы кривились, подергивались углы рта.

— Представьте себе, — заговорила она вновь. — Представьте себе хорошенько. Темнота влажная и холодная. Она льнет к лицу, плечам, бедрам. Тело ломит так, что выворачивает суставы. Темнота раскачивается перед глазами, в затылок словно вбили гвоздь. Тошнит. Челюсти онемели. Языку тесно во рту. Он извивается, словно гусеница, раз за разом натыкаясь на твердое, колючее, раздирающее рот от уха до уха. В груди хрипит и клокочет, хочет откашляться. Плечи содрогаются, и множество режущих болей врываются в сознание. Вы вдруг чувствуете себя. Всю. Вы — голая! Ноги широко раздвинуты и согнуты в коленях. На внутреннюю сторону бедер что-то сильно давит. Под ягодицами — твердое. Под ступнями холодная пыль, и камешки царапают пальцы. Мамочка! Мамочка! Да что же это такое?! Ы-ы-ы-ы-и-и-и! Полусогнутая, вы сидите на стуле верхом. Лодыжки прикручены к ножкам. Плечи прижаты к спинке, грудь расплющена, запястья стянуты веревками… Дыхание и всхлипы рвутся из перекошенного рта. Между зубами — толстая волосяная веревка, волокна щекочут нёбо. О, господи, господи! Кто здесь?! Отпустите, пожалуйста! Опусти-и-и-и! Волосы липнут к щекам, смоченные слезами. В носу хлюпает, по губам и подбородку течет… Мама! Кто-нибудь?!.. Пожалуйста!!! Вы слышите слабый шорох. Кто это?! Кто?! В глазах ломота, но вы по-прежнему ничего не видите вокруг — только бессмысленные, неузнаваемые пятна. Отпустите!!! Вы дергаетесь всем телом, боль грызет руки и ноги, стул сотрясается, но не двигается с места… Не трогайте! Не трогайте меня!!! Кровь стучит в виски камнепадом, как тогда, в горах под Алуштой, катились с каменных зубьев Димерджи обломки выветренных плит, и тихая конная прогулка превратилась в бешеную скачку. Горло судорожно сжималось, как сейчас, когда его равномерно сдавливают колючей веревкой. Узел давит на шею, где-то за ухом, а плотная петля перекрывает дыхание. Кожу покалывает, судороги пробегают по телу. Горло — не толще иголки. Легкие еще тянут воздух со свистом и шипением, а перед глазами уже зажигаются звезды — яркая мерцающая россыпь. Вы чувствуете, как тяжелеет лицо, словно под кожу набивают свинцовой дроби. Как расслабляются сфинктер и мочевой пузырь. Ногам становится горячо и мокро, но это не имеет значения. Это далеко. Ближе только звезды перед закатившимися глазами… Они мерцают и вспыхивают как драгоценные камни, как откровение… В этот момент давление на шее ослабевает, воздух с запахами сырости и кирпичной пыли врывается в легкие, кровь несет крохи кислорода в галлюцинирующий мозг, звезды бледнеют, а на вашей спине делают первый надрез. Сердце стремительно доносит вопль нервных окончаний до горла, и ваш бессмысленный и животный крик-мычание, расщепленный веревкой, несется к самой яркой, последней непогасшей звезде. Словно зов. Вы больше не зовете маму, Славика… Вы зовете только эту звезду. До тех пор пока она не взрывается в вашем мозгу самой последней вспышкой…

Ветрова рухнула на пол, потянув за собою скатерть. Загремели чашки, бутылка опрокинулась и покатилась по столу. Старшинов вцепился в край ускользающей ткани, потянул на себя, потом вскочил и подхватил бутылку. Несколько секунд он стоял, нелепо раскорячившись над столом с бутылкой в руке, и вновь слышал, как рвется за окном небо, шумит дождь, сигналит чья-то машина.

— Вот это да, — пробормотал участковый и спохватился. — Женя! Евгения!.. А, черт!!!

Он перенес женщину на диван, прижал артерию на шее. Пульс был частый и слабый, кожа — влажная. Участковый легонько похлопал Ветрову по щекам. Безрезультатно. Хотел принести воды, но передумал. Цапнул со стола бутылку, сорвал пробку и попытался влить изрядную порцию в вялый рот. Синюшные веки сразу затрепетали, женщина открыла глаза и закашлялась. Взгляд прояснился, она приподнялась и села, массируя виски и виновато глядя на Старшинова. Тот только покрутил головой.

— Это что, всегда так? — спросил участковый, переводя дух. — Э-э-э, ничего, что я спросил?

— Нет, не всегда… Ничего. Все хорошо…

Она слабо улыбнулась. Щеки чуть порозовели.

— Вы мне верите?

Он пожал плечами. Посмотрел на женщину, чуть наклонил бутылку.

— Вы позволите?

— Сделайте одолжение. Можете курить, если хотите.

Старшинов вернулся к столу и выпил две рюмки подряд. Вышел в коридор, шаркая шлепанцами, вернулся с влажной, но, к счастью, не промокшей насквозь пачкой сигарет. Закурил и уселся на стул, лицом к Ветровой. Кажется, она приходила в себя. Сумерки наползли в комнату через окно. Дождь утих, гроза отдалилась, стал слышен шелест листьев и перестук ветвей.

— Я не знаю, — сказал участковый, — верю вам или нет. Вы либо серьезно больны, либо действительно чего-то такое можете, но… это вам явно не на пользу.

Евгения поднялась, достала из шкафа пепельницу и закурила сама из его пачки, села рядом, почти касаясь своими коленями его.

— Это ведь не самое страшное, — сказала она, неопределенно поведя рукой.

Участковый вопросительно приподнял бровь.

— Я хочу сказать, что обычно я не отключаюсь во время сеансов. Как у вас. Часть сознания сохраняется в том уголке меня, которое здесь и сейчас. Впервые погружение было таким полным и затягивающим, что мой организм себя не контролировал…

Старшинов поперхнулся дымом, закашлялся.

— То есть…

— Да, вы правильно поняли. Уж простите за интимную подробность…

Капитан оценил откровенность. Вряд ли она хотела его шокировать или явно поиздеваться. Для этого она была слишком опустошена, ослаблена. Эмоционально и физически. Он ее разозлил, конечно, своим праздным интересом, но… Влажный дым царапал горло, отдавая кислятиной.

— Вы поэтому отказываетесь помогать Коростылеву? — спроси он. Хотя чего спрашивать? И так ясно.

— Нет…

— Но я тогда не понимаю…

— Ну, — Ветрова оставила дымящуюся сигарету в пепельнице и достала из шкафа вторую рюмку. Вернулась к столу, кивком предложив Старшинову похозяйничать. — Это не первый случай, когда я разыскивала трагически погибшего человека, которого считали пропавшим без вести… Спасибо.

Она отпила крохотный глоточек.

— Фантомные боли бывают всегда. Чувственный след остается дольше, но с этим можно справиться. Есть релаксирующие методики, музыка, ароматические составы, медитативные техники. Остается только память, четкие подробности, словно картинку вырезали в мозгу острым ножом. И это хуже всего. В вашей работе разве не так?

Старшинов промолчал. Она права, он понимал, о чем идет речь. Некоторые вещи впечатываются в тебя намертво, как ни старайся забыть. Он вот простой участковый, но в его личном архиве много всякого. Старшинов посмотрел на Женю. Она больше не казалась кем-то не от мира сего. Стала понятней и — да, ближе…

— В конце концов вы говорите себе: «Все это случилось не с тобой. Прекрати рефлексировать, жалеть себя и работай. Такая работа». Вы разбираете картинку по винтикам, то, что утонувший в ужасе мозг фиксирует, но не видит, не может видеть. Так появляются детали, подсказки. Характерные выбоины на асфальте, надпись «Аптека» на светящейся вывеске. Вы подсчитываете количество шагов по ритмичному стуку каблуков от остановки и до того, как вы повернули за угол. Вы вспоминаете речитативный шепот за спиной, неразборчивый и певучий, словно наговор; резкий запах пота — не вашего пота, мужского; звуки ритмичной музыки и обрывки слов — «музыка», «уговорам», «нет», — голос женский. Вы отмечаете запах кирпичной пыли и плесени, привкус ржавчины во рту; тусклый и почему-то розоватый отблеск короткого лезвия; а потом понимаете, что розоватый он из-за слабого свечения крохотного пыльного оконца над головой, слева, на самой периферии зрения. Еще немного — и вы разбираете вспыхивающие розовым, размытые линии. Это как испорченный телефон…

— Горный техникум! — выкрикнул вдруг Старшинов, в изумлении уставившись на Ветрову.

— Да, — подтвердила она. — Подвал горного техникума, точнее, крохотный закуток с пыльным оконцем в цоколе, выходящем на дискотеку-бар «Розовая пантера». Там и нашли Яну Подплавскую. Задушенную молодую женщину с тремя длинными порезами на обнаженной спине. Тело упаковали в полиэтиленовый плотный мешок и завалили обрезками заплесневелого, ни на что не годного ДВП… Вы хорошо знаете город.

— Бог ты мой! — пробормотал Старшинов, сердце колотилось о ребра, словно он пробежал стометровку. «Это же мой участок! — думал он. — И ориентировку на розыск Подплавской я помню. Была такая, точно. Почему я не знаю ничего об убийстве? Или знаю? Может, то указание о предоставлении справки на лиц, находящихся под наблюдением психдиспансера? Или докладная о регистрации и роде занятий лиц, ранее осужденных по статьям с телесными? Черт! После «Пионерской бойни» факс в опорном пункте плевался предписаниями и запросами, словно юродивый…»

— Их двое или больше, — сказала вдруг Ветрова.

— Кого?

— Убийц.

— Почему вы так решили?

— А разве Коростылев не рассказывал вам об этом деле?

Старшинов задумался. «Кто-то очень плохой в нашем Мухосранске режет женщин на живую. Придушит до беспамятства и режет».

— Нет. Пожалуй, нет. Да он и не должен. Не имеет права просто.

Она зло усмехнулась:

— Но ко мне-то он вас отправил… Нет, не говорите ничего. Я вас не упрекаю…

Все-таки он перебил ее, не удержался. Милицию сейчас хаяли все, кому не лень. Слов нет, наверняка есть за что. Но в этой обличительной вакханалии как-то забывалось, что в ситуации бандитского передела, роста бытового насилия, полной сумятицы в правовых системах на милиционеров нападали много чаще, чем во времена «Лекарства против страха» Вайнеров. И не травили их теперь — били насмерть. Он не для красного словца пугал Кашеврина. На участковых нападали чаще, чем на оперативников. И пистолеты отнимали. А они по-прежнему отписывались за каждый патрон и отдувались в службах собственной безопасности по любому факту применения табельного оружия…

— Ему нелегко, — пробурчал Старшинов. — За любую соломинку хватается. За любые возможности, даже самые… кхм… Давят на него сильно…

Ветрова расхохоталась. Громко и зло. Зубы блестели от слюны, она чуть прищурилась.

— Да… Давят? — сказала она сквозь смех, который вдруг смялся, скрутился в жгут и стал походить на сдавленное рыдание, но глаза были сухими и колючими. — Я вам расскажу что такое «давят», — пообещала она и заметила его движение подняться: — Нет уж, подождите! Вы все поймете сейчас. И поймете, почему я отказываюсь. Впрочем, это уже неважно…

На столе появились листы бумаги и потрепанная пачка цветных карандашей. Ветрова взяла один. Старшинов заметил, как побелели суставы.

— О скольких эпизодах вам рассказал Коростылев? Что-то же он должен был вам сказать…

— О трех.

Она усмехнулась, пробормотала: «Ну конечно! Нету тела — нету дела…»

— Смотрите, — Ветрова стремительно провела три синие пересекающиеся линии на чистом листе, повернула к участковому. — Раны, нанесенные Подплавской…

Она отодвинула лист и принялась черкать на следующем, потом взяла карандаш другого цвета.

— Эти раны, — показала она, — нанесены второй жертве — Желудевой Ирине, тридцати лет.

К синим линиям, повторявшим первый рисунок, Ветрова добавила две красные, почти перпендикулярные черты. Старшинов кивнул.

— А это, — женщина быстро водила рукой, меняя карандаши и сильно прижимая крошащийся грифель к поверхности, — порезы на спине так называемой третьей жертвы. Что вы видите?

Участковый насчитал три синие, две красные и еще одиннадцать темно-багровых линий более сложной формы, с закруглениями и зигзагами.

— Итак, — настаивала Ветрова, быстро касаясь подрагивающими пальцами выложенных в ряд листов. — Три, пять и сразу шестнадцать. О чем вам это говорит?!

«Дальше — хуже. Слышишь, Иван Игнатьич? Он в раж входит. Убийца-то».

Старшинов сглотнул горький комок слюны:

— Убийца больше не может себя контролировать во время… во время… ну когда он…

— И только?!

— Женя, чего вы хотите от меня добиться?! Я не специалист по серийным преступлениям! Черт! Да вся моя работа — это бить ноги, разговаривать и отписываться! А Коростылев определенно сказал: «Три эпизода»!

— Лучше бы он вам рассказал об отчетах судебных медиков, из которых следует, что все порезы нанесены очень аккуратно. Настолько, что ни на ребрах, ни на позвонках жертв не обнаружено ни малейших царапин. Во всех случаях! Это значит, что тот, кто их наносил, очень хорошо контролировал и себя, и состояние жертвы — ее движения, каждый вздох…

— А это-то из чего следует?! — Он почти кричал.

— Странгуляционная борозда! В каждом последующем случае она выражена более явно, с наложениями. Это значит, что, прежде чем нанести каждый порез, жертву лишали сознания удушением! Методично и тщательно следя за тем, чтобы несчастная женщина не умерла раньше времени! Я, конечно, не криминалист и не психиатр, но здравый смысл мне подсказывает, что подобный образ действий плохо вяжется с неконтролируемыми вспышками ярости. Это скорее ритуал…

Старшинов открыл рот и закрыл.

«После второго убийства Ветрова помогать нам отказалась…»

Он задумался о том, откуда она может знать так много. Неужели только из своих… трансов? Но как? Кто приходит к ней и приносит информацию? Или просит найти кого-то еще? «Нет тела — нет дела». Участковый смотрел, как Ветрова мнет свой последний рисунок в кулаке. Что она хочет этим сказать? Бумажный комок улетел на пол. Женщина молча взяла чистый лист. Через минуту перед Старшиновым лежало пять листов бумаги. Последний рисунок так же насчитывал те же шестнадцать линий, но уже пяти цветов. Ветрова придвинула к участковому третий и четвертый:

— Тела этих женщин не найдены потому, что их никто не ищет. Я их тоже не искала и ничего о них не знаю, но я знаю, что с ними случилось…

Участковый мотнул головой.

— Нет, — сказал он, испытывая сложную смесь усталости и разочарования от напрасно потраченного времени. Бог его знает что там Саня себе напридумывал. — Вы не можете этого знать. Сначала кто-то должен обратиться к вам за помощью, рассказать…

Он замолчал, заметив, как резко отхлынула кровь от лица Ветровой. «В точку попал, — подумал Старшинов. — Непонятно зачем, но она либо выдумала эти «ненайденные» жертвы, либо кто-то ей о них рассказывал…»

— Я отказалась участвовать в расследовании, — сказала женщина, поднимаясь и вновь обнимая себя, словно отгораживаясь от его недоверия, — когда стало ясно, что больше нет нужды что-то рассказывать мне о вероятных жертвах…

— Не понял…

Женщина повернулась к нему спиной и резко передернула плечами. Руки ее соскользнули и безвольно упали вдоль тела. Участковый вскочил, опрокидывая стул. В глаза ослепительно брызнуло. Платье Ветровой съехало до пояса, обнажая худенькую спину.

— Что вы де…

Он поперхнулся возмущением и подавил первый порыв отвернуться.

Темные, уже поджившие царапины расчертили бледную кожу. Взгляд участкового метался из стороны в сторону, от одной к другой, словно бился в паутине. Он тяжело оперся о стол и закрыл глаза, но все равно видел тонкие шрамы, словно следы на сетчатке от раскаленных вольфрамовых нитей, которые поочередно вспыхивали в мозгу: синим, красным, темно-багровым. Три, пять… шестнадцать.

Женщина заплакала.

В начале одиннадцатого, возвращаясь домой, Старшинов бездумно повторил маршрут, которым шел накануне. Погода бесновалась. Зонтик, которым его снабдила Евгения, оказался бесполезен. Ветер рвал его из рук, выворачивал наизнанку, выгибая спицы, и, словно издеваясь, горстями забрасывал под неважную защиту дождевые капли. В конце концов участковый сложил зонт и сунул его под мышку. Нахлобучил поглубже фуражку и поднял воротник кителя. В туфлях снова хлюпало. Отглаженные, высушенные утюгом брюки вновь намокли, штанины тяжело мотались на ветру из стороны в сторону.

Редкие огни фонарей вязли в мокрых сумерках.

Всклокоченные тучи кружились над ржавой крышей горного техникума, словно воронье. Продуваемые насквозь улицы казались опустевшими сотни лет назад. Отчего-то светящиеся в домах окна только усиливали это впечатление. Крадущиеся вдоль тротуаров машины щурили подслеповатые фары, словно старались сделаться незаметнее. Шипение шин терялось среди мокрого шелеста листьев.

Старшинов втягивал голову в плечи. Ему казалось, что за ним наблюдают со всех сторон, из каждого окна, дома, машины. И даже пустые провалы черных окон техникума бросали в его сторону колкие взгляды, пока он не скрылся за поворотом улицы Коломейцева, невольно ускоряя шаг, не разбирая дороги, не обходя лужи… Его шатало, словно пьяного.

Долгий разговор не отпускал. Он перебирал в памяти подробности, раскладывая факты по полочкам, но целый ворох того, что он не мог считать фактами, ничуть не уменьшался. Это раздражало и заставляло вновь и вновь вспоминать слова, голос, мимику, интонации и то, что было за словами, словно беспрестанно тянуло облизнуть разбитую в кровь губу.

«…Шрамы появились после работы с делом Ирины Желудевой, второй жертвы. Собственно, это даже не шрамы, не царапины. Я думала — это психосоматический след слишком глубоких и болезненных трансов, но это не так. Дерматолог определил изменения пигментации кожи, ничего более, а мне кажется — меня пометили. С тех пор видения приходят самостоятельно, вопреки моим желаниям и усилиям…»

Старшинов заметил, что стоит у бровки тротуара на перекрестке и таращится на желтый мигающий сигнал светофора. Мокрый китель давил на плечи. Гнойные блики плескались в пузырящихся лужах на мостовой. Казалось невозможным ни перешагнуть их, ни наступить. Он стоял столбом на бордюрном камне, пока рядом не остановилась машина, успокаивающе тарахтя мощным двигателем. Белый свет ее фар залил все расплавленным оловом. Участковый шагнул вперед.

«…Мой муж служил на подводной лодке. Ухаживая, еще до свадьбы, он рассказывал много флотских баек. В основном — смешных, но я отчетливо запомнила только одну. Он говорил о болезненно неприятном ощущении у позвоночника, когда луч гидролокатора находит в толще воды корпус корабля. Хлещет, словно плетью. Он говорил, к этому звуку невозможно привыкнуть. Его можно ждать, готовиться, но всякий раз чудится, что это именно тебя вытянули вдоль спины. Чем ближе корабль-охотник, тем меньше промежутки времени между ударами. Единственная возможность скрыться — это лечь на грунт, слиться с рельефом дна и ждать. Ждать, когда удары плетью станут реже, пока не прекратятся совсем. В моем случае этот способ не работает…»

Воздух в его квартире был спертый, провонявший табачным дымом. Старшинов не зажигал света. Он стоял в коридорчике, с одежды вновь стекала вода, а за дверью в длинном тоннеле общего житья, тускло освещенном пыльными сороковаттными лампочками, которые еще не успели выкрутить, было удивительно тихо. Не по-здешнему…

«…Я не могу этого вынести. Я всегда кричу, и крик мой такой же глухой, расщепленный, словно во рту у меня веревка. Всякий раз перед глазами одна и та же звезда, и я зову ее. Зову снова и снова, бессмысленным мычанием, словно жертвенное животное. Я сплю на клеенчатом белье. Подружка из хосписа снабжает меня громадными стариковскими памперсами. Курьер из магазина ароматических трав и смол возит мне благовония коробками. Я включаю музыку громче. Почти никуда не выхожу, стараюсь ни о чем не думать, ни на что не реагировать, словно хочу стереть себя. Я лежу на грунте, но плеть достает меня все чаще. Чем бы оно ни было — оно приближается…»

Сырой ветер врывался в комнату через распахнутое окно. Он нес нескончаемый шелест и водяные брызги, заблудившиеся блики света и разорванные в клочья звуки. Он стряхивал пепел с сигареты Старшинова и уносил невидимые хлопья в коридор, к подножию грязно-мокрого комка одежды, которая сползла с хилых пластиковых плечиков и теперь валялась под вешалкой неясной грудой. Участковый сидел на диване в сухих и чистых трусах, со стаканом водки в руке и смотрел на темный экран телевизора.

«…Он уговаривал меня лечь в клинику. Я пугала и его, и сына. Он уговаривал, а я не могла ему объяснить, что там, одурманенная лекарствами, я стану еще более беззащитной перед этим. Приступы будут повторяться все чаще, а потом мне просто выжгут мозг электрошоком. Может, так было бы и лучше для меня, но не для них. Они все равно были бы где-нибудь поблизости. Не могла я этого допустить… Я напилась в «Розовой пантере», позволяла себя угощать, прикасаться. Меня сняли два молокососа. Их распирало от тестостерона и моей сговорчивости. Они трахали меня там же, в туалете. Я не помню, что они со мной делали. Честно говоря, я не уверена, что их было только двое. Вернулась домой под утро, едва передвигая ноги. От меня разило перегаром и похотью. Трусики лежали в кармане пальто. Рваные колготки. Бедра перепачканы спермой… Возможно, муж смог бы перенести это. Он умен. Он бы понял — не простил бы, но понял. Но там был наш сын. Он видел меня… такой. Они уехали к свекрови, на Урал, а я жалела, что не на другую планету…»

Старшинов вытянул стакан водки разом, как воду. Занюхал новой сигаретой, закурил. Ступни не чувствовали пола. Ему казалось, что бездна, заглядевшаяся на Ветрову, теперь под ним. А кусочек кошмара, в который она вольно или невольно погружала себя несколько месяцев, надолго застрял в мозгу крохотной занозой. Водка горючим комком застряла чуть ниже солнечного сплетения. Он не ощущал тепла — только жжение. Табачный дым был горьким. Его знобило, волосы на предплечьях встали торчком. Старшинов вновь сорвал пробку с бутылки столичной.

«…Помните, я говорила о Леруа, де Шардене и ноосфере? В основе их теорий лежат воззрения Плотина и неоплатоников. Сфера разума каждого человека существует не в пустоте. Она плещется в океане эманаций некоей непознаваемой первоосновы, божества, которого принято отождествлять с абсолютным благом, и является его неотделимой частью, как разум душа и материя являются неразделимыми частями меня… или вас. Конечная цель человека — выйти за пределы души в сферу разума и через экстаз слиться с первоосновой. Но люди обычно не торопятся это делать, верно? А что, если божеству надоело ждать? И что является благом в его представлении? Какова цель его собственного бытия? Каков он, этот экстаз?.. А эти порезы на спинах жертв? Изобразите их на бумаге рядом друг с другом, без наложений. Видите? Похоже на буквы. Название первоосновы. «Имя бога…»»

К черту! Старшинов оглушил себя вторым стаканом. Наконец-то в голове все смешалось. Голос Ветровой отдалился, превратившись в бессвязное бормотание, и заглох, как обычно глохла его персональная шестерня. Зато аппетит, напротив — очнулся, требовательно и недвусмысленно. Горячая волна прокатилась по телу. Участковый поднялся и закрыл окно. Готовить в первом часу ночи он не собирался, но пара дежурных банок сайры или сардин в холодильнике всегда найдется.

Свет он так и не зажег. Батон зачерствел, но еще не отдавал плесенью, а значит, вполне годился. Телевизор Старшинов тоже не стал включать — хватит на сегодня информационного бреда. Из открытых банок остро пахло рыбой и маслом, водка не успела согреться, батон смачно хрустел на крепких зубах. Потом он курил, стряхивая пепел в опустевшие жестянки, снова шарил в холодильнике, передвигая бутылочки с остатками засохшего кетчупа, сморщенные, как чернослив, пакеты из-под сметаны. Снова что-то грыз, закусывал. Курил и ни о чем не думал, словно лежал на грунте…

Телефон зазвонил в начале пятого.

Старшинов рефлекторно поднялся, добрел до тумбочки, не открывая глаз, и снял трубку.

— Слушаю, Старшинов. — В горле стоял отвратительный привкус консервированной рыбы.

Пронзительный и визгливый голос ввинтился в ухо и мгновенно распустился ветвистыми корнями, раздирая мозг. Конечно, он узнал Сумеренкову, даже не разбирая слов…

— Тимофеевна, — буркнул он в паузе, — звони ноль два…

— Да позвонила я! Час назад звонила! Нет никого…

Участковый открыл глаза. Солнце где-то уже карабкалось к горизонту, но город за мокрым стеклом выглядел так, словно утро не наступит никогда. Низкие тучи неслись галопом, цепляя подбрюшьями телевизионные антенны на крышах. На его глазах синий ветвистый блиц проколол шевелящееся грязное одеяло неба и оглушительно щелкнул, словно кнут. Стекло в окне задребезжало.

— Иван Игнатьич, миленький, выручай! Пока твои аспиды приедут, из нас уже козленочков наделают… Шабаш! Чистый шабаш!

То ли она завыла, то ли ветер лизнул микрофон. Связь оборвалась. Старшинов опустил трубку на рычаг и, осторожно ступая, приблизился к окну. Деревья под ударами ветра дрожали, словно в лихорадке, по тротуару волочило картонную коробку, машины на маленькой стоянке перед общежитием ощутимо раскачивались, некоторые тревожно моргали оранжевыми глазками и испуганно звали владельцев. Провода на столбах выгибались в напряженные дуги. Снова громыхнуло. Участковый отпрянул от дребезжащего окна.

Телефона у Сумеренковых нет, подумал Старшинов; если это не «белочка», то трудно представить, что могло выгнать женщину на улицу в такую погоду. Да еще дважды. Ох, е-е!

Он бросился к шкафу, на котором в плотном рулоне лежал комплект охотничьего камуфляжа с ветро- и водонепроницаемой пропиткой. Пять минут спустя, в опорном пункте, он лихорадочно снаряжал магазин «макарова» короткими тупорылыми патронами. Ронял их, чертыхался и брал с подставки новый. Недра сейфа глядели на него с укоризной. Старшинов натянул наплечную кобуру, пристроил пистолет под мышкой и быстро накинул камуфляжную куртку с капюшоном. Замер, невидяще глядя в угол. Потом сделал одну вещь, которую за тридцать с хвостиком лет своей службы делал только на стрельбище: достал пистолет и дослал патрон в ствол.

Березы во дворе на Домаровского напоминали измученных плакальщиц. Ветви-руки бессильно, но все так же гибко бились на ветру. Дождь прекратился. Где-то вставало солнце, подсвечивая клочковатое небо цветами окисленной меди. Тучи ходили кругами, словно кто-то там, над ними, ворочал огромным половником. У Сумеренковых свет не горел. Окна в квартире Ветровой плотно зашторены. Старшинов обошел дом и по отмостке прокрался к подъезду Евгении. Внутри было темно и тихо. Тянуло сыростью и подмокшим деревом. Участковый расстегнул куртку и правым плечом вперед проскользнул за дверь.

Сдерживая хриплое дыхание, Старшинов быстро поднялся на площадку. Он ступал по ступеням ближе к стене и скривился, когда под ногами все-таки скрипнуло. Дверь в квартиру Ветровой выглядела запертой. Грязно-зеленый свет сочился из пыльного окна на площадке пролетом выше. На улице громыхнуло. Гроза не то уходила, не то приближалась, словно насыщенные электричеством тучи водили замысловатые хороводы. И здесь хныкала сигнализация чьей-то машины. Под этот аккомпанемент Старшинов пересек площадку и приложил ладони к двери, надавил. Заперто…

К сырому воздуху на площадке примешивался слабый, будоражащий запах. Ладони покалывало. В следующий момент ему показалось, что под ними слабо пульсирует. Старшинов отдернул руки. Сердце часто колотилось. Он чуть отдышался, успокаиваясь. Все это кровь, его собственная кровь, что проталкивается сейчас через сосуды, усохшие от никотина. Уф!

За дверями ни звука. Никакого шабаша. Позвонить?

Он приложил палец к кнопке звонка. Она спит. Измученная, истерзанная бредом, она только-только сомкнула глаза и вздрагивает во сне, когда на улице грохочет, и капли дождя бьют в окно. Может быть, ей ничего не снится сейчас, у нее ровное дыхание, и глаза под веками неподвижны, словно у статуи в парке. Она на дне, на грунте, в безмолвии и покое. И в этой сраной ноосфере от нее не осталось и следа. А он, старый дурак, хочет поднять ее на поверхность, вытащить из безопасной и уютной реальности, только потому, что одна старая пьянь наконец-то дожралась до зеленых чертей!..

— Й-и-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-и!!!

Старшинов отшатнулся. Рука скользнула под куртку и выхватила из кобуры пистолет. Сердце остановилось, превратившись в кусок льда. Звук, глухой и невнятный, шел из-за двери, определенно. И был похож…

Большим пальцем участковый сдвинул предохранитель. Качнулся на носках и бросил стокилограммовое тело вперед, нацелившись плечом чуть повыше замка. Хрустнуло. На долю секунды его охватил испуг, что дверь устоит. Он даже поверил в это, ощутил…

И тут же ввалился в полутемный коридор.

Воздух в квартире, густой и плотный, словно вода, поддержал его, дал устоять на ногах. Он видел щепу от филенки, летящую впереди него. Видел дрожащие волны, расходящиеся от зазубренного острия. Блики цвета сегодняшнего утра — медно-красные, закисшие зеленью, — танцевали в рифленом стекле дверей в комнату. Странный запах, который он услышал в подъезде, усилился и мгновенно набился в ноздри. Так пахнет заболоченное озеро с гниющей в тростниках рыбой. Старшинов прижал свободную ладонь к носу. В голове гудело, казалось, лицевые кости поползли, словно гнилая тряпка. За слабо освещенными дверями невнятно бормотали. Кто-то хрипел.

Участковый распахнул створки ногой.

Круглый стол, за которым они пили чай, был отодвинут к стене. Стулья опрокинуты. Край ковра завернут. Одинокая свеча чадно коптила воздух зеленовато-багровым пламенем. Тени корчились в углах, ползли по стенам, выглядывали из складок портьер. Воздух шевелился. У Старшинова двоилось в глазах. Низкий гул прокатился по комнате. На потолке лопнула штукатурка. Пол дрогнул. Фигуры в центре комнаты пошатнулись.

Старшинов часто заморгал. Он никак не мог осознать, что видит, словно множество слайдов наложили друг на друга. Милиционер ударил себя рукояткой пистолета по скуле. На грудь закапало, и он сразу ощутил ее запах. Кровь. От боли прояснилось в глазах, но странно исказилась перспектива. Левая сторона комнаты отъехала в сторону. Книжные шкафы казались не больше спичечных коробков. Правый дальний угол, напротив, взметнулся вверх. Портьеры на окне перекосились…

Милиционер мотнул головой. Шагнул в комнату, раз. Другой…

Лелик Кашеврин стоял к Старшинову боком и смотрел вниз. Локоть его ходил вверх и обратно, словно он закручивал что-то. Щетинистый подбородок блестел от слюны. По щекам катился пот. Клетчатая ковбойка болталась мятыми складками. Трико с вытянутыми коленями бугрилось в паху. На участкового он не реагировал. Старшинов вскинул руку с оружием. Взгляд его скользнул правее. Окрик застрял в горле. Лелик тоже застыл. Сгорбленная сутулая фигурка справа от него резко выпрямилась…

— Й-и-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-и!!!

Старшинов выстрелил. Не прицельно — от неожиданности. Звук выстрела, обычно оглушительный в замкнутом пространстве, прозвучал не громче хлопка ладонями. Крик-мычание заглушил все звуки. Пуля ушла в сторону и смачно шлепнулась в стену. Пороховой гарью и не пахло.

Лелик повернул к Старшинову лицо. Гаденькая ухмылка обнажила пеньки зубов: «Напугал!» Горбатая фигурка развернулась на пятке, качнулась в сторону. Участковый охнул. Эхо мучительного крика металось в голове, перерастая в грохот — внутри ли, снаружи? — с потолка сыпалась труха.

Он смотрел на обнаженную спину с острыми лопатками: трепещущие мышцы. Порезы вспухли расходящимися краями. Ручейки крови соединялись в ручьи и, огибая полушария ягодиц, собирались на свободном участке сиденья венского стула, словно в чаше; кровь переливалась через край. Кожа на пересечениях распускалась багряными бутонами. Концы волос короткой прически слиплись в кровавые острия. Уродливый узел на шее, сбоку, намок от пота. В узле торчала короткая дюралевая трубка, которую Каша держал в руке. Тело на стуле трепетало. Короткие судороги пробегали волнами, голова жертвы тряслась. Шумное дыхание напоминало работу дырявых кузнечных мехов.

Тошнотворный ком подкатил к горлу. Пистолет в руке задрожал. Краем глаза Старшинов уловил движение и с трудом оторвал взгляд от истерзанного тела.

Седые букли Кашевриной ореолом окружали сморщенное личико. Не мигая, она смотрела участковому в глаза, приближаясь крохотными шажками. Половина лица скрывалась в густой тени. Морщины на лице шевелились, губы подергивались, словно она хотела виновато улыбнуться. И тут же новая мимическая волна стирала с лица всякое выражение, только лихорадочно блестели водянистые бесцветные глаза. Гул в комнате нарастал. У Старшинова завибрировали кости. В груди жгло неимоверно. Кашеврина выставила вперед сухонькие кулачки. Из правого торчало короткое окровавленное лезвие. Вязаный жакет на плоской груди измазан темными потеками.

Старшинов отступил на шаг:

— Е… Евдокия…

Дыхания ему не хватило. Звуки имени упали на пол и рассыпались вместе с непрозвучавшими «как? почему?». Женщина придвинулась. Волоски над верхней губой встали торчком. Сморщенный подбородок дрогнул. Зрачки резко сузились…

Участковый рефлекторно отшатнулся, закрываясь рукой. Нож ударил его в предплечье, царапнул по кости. Он почувствовал скребущий звук. Нога зацепилась за край ковра. Старшинов упал, Кашеврина выпустила рукоять, чтобы не упасть самой. Боль рвала руку, пистолет он не выронил, но и выстрелить сейчас не смог бы: пальцы онемели. Он ударил ногой, маховым движением, подсекая нападавшую. Кашеврина рухнула. Лелик заревел. Старшинов перехватил «макарова» левой рукой, вскинул…

Он нажал на спусковой крючок дважды.

Лелика отбросило, смяло, словно тряпичную куклу. Он уцепился за край стола и тяжело повалился, волоча за собою скатерть. Свеча опрокинулась, поехала следом за тканью, но не погасла. Она не погасла и после того, как, свалившись на тело Кашеврина, соскользнула на пол. Ее не накрыло складками. Крохотный огонек трепетал, извиваясь. Шевелящиеся тени прянули из углов, словно хотели погасить последний источник света. Справа от Старшинова зашевелилось.

Он сел, тяжело дыша. Нож торчал из предплечья. Пусть, не до него. Морщась от боли, он толкал тело каблуками, отползая на заднице, пока не уперся в стену спиной. Темнота завыла голосом Кашевриной. Пламя свечи облизало ближайшие кисти на скатерти. Повалил дым, занялось. Пятно света выхватило из темноты фигуру на стуле. Тело дергалось, стул качался…

— Сейчас, — забормотал Старшинов, не слыша себя. — Сейчас, сейчас…

Он пытался подняться на ослабевших ногах и разглядеть в неверном свете сумасшедшую старуху в том месте, где ворочалась куча тряпья. Адреналин гудел в его крови, словно пламя в печке.

— Сейчас, — повторил он и поднялся, опираясь на содрогающуюся стену.

Тяжкий удар вновь сотряс здание. Ноги подогнулись, участковый съехал на пол. Пыль смешалась с дымом, запорошила глаза. Старшинов закашлялся. Он отчаянно моргал, закрывая рот и нос рукавом. В дымной пелене отчетливо хрустнуло. Участковый снова поднялся, всматриваясь…

Рука с пистолетом упала вдоль тела.

Налитыми кровью глазами Ветрова смотрела прямо на него. Ее исполосованное тело было все так же прикручено к стулу и обращено к Старшинову спиной, но голова…

Челюсти шевелись, словно пережевывали веревку, рассекавшую лицо ножевой раной. Багрово-зеленые тени скользили по синюшным, отекшим щекам, лбу, глубоким, перекрученным складкам на шее. Что-то выпирало в сторону, словно кадык. Только…

Веревка лопнула. Шея Ветровой задергалась. Изо рта вывалился комок толстых, словно макароны, зеленых нитей и вяло распался. Челюсти женщины вновь задвигались.

— Пх’нглуи мглв’н…

Тело дернулось, звуки оборвались. В них невозможно было узнать голос Ветровой. Трещало пламя. Его языки лизали ножку стола. Под ногами Старшинова ползла к горящему телу сына Кашеврина. И выла. Запах гнилого озера и паленого мяса усилился. От дыма и вони участкового тошнило, но он не мог оторвать взгляда от того, что когда-то было человеческим лицом.

«Помоги мне?»

Зеленые нити на подбородке Ветровой зашевелись, приподнялись в воздух, потом задергались, совсем как макаронины во рту Каши.

— Пх’нглуи мглв’нафх…

Старшинов замотал головой. «Нет» застряло в гортани. Губы склеило намертво. Веревки, оплетающие тело Ветровой, лопнули. Концы со свистом заметались по комнате. Узлы хлестали по мебели, стенам, горящему телу Лелика, вышибая искры. Тело Ветровой сползло со стула, щелкая суставами. Кашеврина, воя, заползла в костер…

— Пх’нглуи…

Участковый поднял пистолет и выстрелил.

Потом, уже зажмурившись, он давил и давил на спуск.

Давил и после того, как затворная планка отскочила назад.

Автор выражает глубокую признательность Виктору Авдееву, автору ПРОЗЫ.РУ и человеку, отдавшему много лет службе в рядах МВД СССР — России, за любезное разрешение использовать в тексте некоторые детали его личного опыта. Спасибо, Виктор!

2016

«Мозги» они спрятали в углубление под водительским местом. Контейнер, мигающий желтым сигналом на крышке, лег в тайник как влитой. Леха по прозвищу Механоид скрупулезно проверил пси-сканером кабину — тихо, как на кладбище. Если полиция не решит разобрать дизель по винтику, то никогда ничего не найдет.

— Ну что, закончили? — спросил Франкенштейн, возбужденно подпрыгивая на месте. Ему можно было радоваться: свою часть работы Франки честно выполнил. Теперь дело за Тошкой и Механоидом. От беззаботного вида приятеля Леха только злился: поджилки ощутимо тряслись при мысли о том, что и кому они повезут. Хотя, если подумать, у Франки поджилки тряслись не меньше, когда он тащил со своего спецзавода «мозги». За такое полагается расстрел — только не на месте, а после основательного выворачивания наизнанку психики.

— Закончили, — буркнул Механоид, спрыгивая на бетонный пол из высокой кабины дизеля.

Гараж был его, а дизель они взяли в кредит на паях с Тошкой. «Когда эта авантюра с «мозгами» закончится, — поклялся себе Механоид, — завяжу с контрабандой навсегда. Отдам долги, возьму за дизель с Тошки чисто символическую плату, а на деньги, вырученные за «мозги», открою в гараже мастерскую. И буду жить спокойно, как все люди живут».

Ну и не только люди.

Пыльная лампа под потолком мигнула раз, другой… Напряжение в сети скачет — небось опять на подстанции роботы чудят. Держат их там, покуда все мозги не проржавеют, все средства экономят… Леха обвел тоскливым взглядом гараж. В огромном помещении царил полумрак. Тени по углам, казалось, шевелились — надо будет проверить, как бы фюллер не завелся. Лампа в проволочной оплетке освещала тусклым желтым светом темную громаду дизеля. Кузов и кабина сверху блестели ярко-синей эмалью, а снизу были заляпаны бурой дорожной грязью. Мыть дизель приятели специально не стали — грязная машина привлечет меньше внимания. Здоровенная выхлопная труба торчала над кабиной как сигнальная вышка.

Франки подскакивал рядом с громадным колесом — растрепанный, тощий, в нелепом спортивном костюме. На самом деле приятеля звали Пашкой, но прозвище прилипло к нему еще классе в пятом — с того самого урока по мифоистории, когда училка объясняла, что на самом деле Франкенштейн не монстр, а его создатель. Пашка тогда уже славился среди мальчишек тягой к некроконструированию. Не перечесть, скольких воробьев он отправил на тот свет, а потом оживил, встроив нехитрые магические механизмы. Где он их добывал — одному Ктулху известно. Поговаривали, что его дядя работает в секретной лаборатории маготехники и оттуда приносит любимому племяннику игрушки. Ничего, в общем, удивительного — здесь, в Уральской автономии, что ни город, то спецзавод или секретная лаборатория.

Ничего удивительного не было и в том, что через три года после школы Франки уже вовсю клепал пси-процессоры для военных в чистенькой закрытой лаборатории, в то время как его бывшие одноклассники вкушали тяжкий хлеб дальнобойщиков.

Из-под дизеля выполз чумазый Тошка. Вытянул за собой ободранный пластиковый ящик с инструментами, которыми проверял тормоза и сцепление.

— Порядок, — объявил он, попытавшись вытереть пот со лба. Только грязь размазал. — Мех, заводи Железяку, а то уже времени много. Выехать не успеем.

— Ты хоть умойся, — буркнул Леха. Снова окинул взглядом гараж — будто в последний раз. Ладно, как там говорится? «Кто не рискует, того не любят боги»?..

Тошка покорно умылся из пластиковой бутылки, проливая воду прямо на пол. «Вернусь — выставлю его отсюда в два дня, — подумал Леха. — Вместе с дизелем». Ему было жалко дизеля, страшно ехать, но больше всего хотелось денег.

Очень хотелось денег.

Наверно, остальным так же сильно хочется денег — иначе с чего бы идти на смертельный риск, продавая чужакам краденые «мозги»? Ну с Тошкой все понятно — он спит и видит себя единоличным владельцем дизеля. А вот Франки на кой черт рисковать? Ему в лаборатории неплохо платят…

Додумать Механоид не успел — партнер по бизнесу, слегка размазав по лицу воду с грязью, повернулся к нему:

— Ну что? Едем, нет?

— Ну чисто Ползучий Ужас, — вздохнул Леха.

Было у Тошки такое прозвище, тоже со школьных времен. Давно оно было, правда, не столько за полное презрение к правилам гигиены, сколько за имя. Родители нарекли сыночка Нъярлатотепом, прямо так в метрике и записали. Папаша его был из новых жрецов, так что его никто толком и не видывал, а мамаша, насколько знал Леха, регулярно проводила время в психиатрической лечебнице. Послали же боги приятеля, шоггот ему в печенку…

Тошка только ухмыльнулся, услышав про Ползучий Ужас. Франки в последний раз подпрыгнул, пнул колесо, скривился — и присоединился к Тошке:

— Ребята, вы опоздаете. Пора двигать. Заказчик вас долго ждать не станет.

«Тебя не спросили», — мысленно окрысился Механоид, но все же вернулся к дизелю, залез на подножку и с усилием задвинул на место Железяку. Робот-водитель надежно закрыл тайник с «мозгами» — и не скажешь, что под ним что-то есть. Так уж повелось между партнерами: Леха обслуживал робота и вел все документы на грузы, а Тошка следил за исправностью дизеля. За чистотой, правда, следить приходилось больше Лехе…

Железяку отключили специально, чтобы в регистраторе не оказалось записей о том, куда прятали «мозги». Робот обладал скверным характером — мог исподтишка включить регистратор, из одной только вредности. Ему же не понять, какие последствия придется расхлебывать хозяевам, выплыви все наружу. Леха и сам не знал, почему робот получился у него такой вредный. Не иначе от того, что Леха собрал его из деталей, найденных на помойке. Хорошее-то не выкинут… Железяка был не просто роботом, а частью самого дизеля. Он был жестко встроен на водительское место и обречен вечно сидеть за рычагами управления. Робота это не напрягало — зато все остальное раздражало неимоверно. Сколько Леха ни пытался найти дыру в операционке, через которую в Железяку проникал брюзгливый дух, — так и не нашел. Проще было подобрать на помойке другой процессор.

Пока Железяка загружался и тестировал системы дизеля, приятели прощались. Прощание вышло нервное.

— Ну… будьте там осторожны, — бормотал Франкенштейн, попеременно хватая за руки Леху и Тошку. — Главное, не разговаривайте слишком. Отдали — и назад. Эти… чужие… с ними чем меньше контактируешь, тем лучше. А заплатить они заплатят. Железно.

— Смотри, ты договаривался, — буркнул Тошка, засовывая в карман комбинезона отвертку с микронасадками. — Если что пойдет не так — отвечать будешь ты.

— Да все нормально будет, — испугался Франки. — Я знаю, точно! Да, и вот еще что…

Он извлек из висящей на боку сумки сверток, развернул — и глазам приятелей предстали два гибких полупрозрачных кольца диаметром сантиметров двадцать. Внутри колец мутно проглядывала тонкая сеть, напоминающая сеть кровеносных сосудов, только белесых. На каждом была закреплена черная коробочка с крошечными кнопками и сигнальной лампочкой. Сейчас сигналы светились мертвенно-синим.

— Новейшая псионная защита, — гордо сказал Франки. — Из отдела упер — все равно пока документация на утверждении, их вряд ли кто хватится. А вам пригодятся.

— Зачем? — подозрительно спросил Леха.

— А ты забыл, что везешь? — изумился бывший одноклассник.

Механоид, конечно, не забыл. Вся эта операция по продаже «мозгов» стала возможной только потому, что «мозги» — они же новейший революционный пси-процессор «Грот» — оказались неисправными. Причем настолько, что партия работающих процессоров чуть не стоила жизни половине спецзавода. Все неудачные «мозги» пришлось уничтожать спешно и под серьезной псионной защитой; уцелел только один экземпляр — тот, который сейчас дремал под водительским местом дизеля. Умница Франкенштейн нашел способ погрузить бунтующий процессор в анабиоз.

А также нашел на него покупателя.

— Ты же говорил, «мозги» сейчас спят, — напомнил Леха.

— Спят, спят. Только защита лишней не бывает.

— Ладно, давай. — Механоид забрал у приятеля защитные обручи, отдал один Тошке, второй надел себе на голову. Франки что-то нажал на коробочках — и сигнальный огонек загорелся зеленым.

— Готово!

— Мы поедем или будем дальше нежно прощаться? — Пробудившийся окончательно Железяка нарочно врубил динамик на полную громкость.

Приятели синхронно подпрыгнули.

Дизель вздрогнул и завелся, выпустив под потолок облако черного вонючего дыма.

— Железяка, я тебя в переплавку сдам! — рявкнул Леха. — Мы же оглохнем и задохнемся!

— Не успеете, если сейчас сядете в кабину.

— Ну, боги вам в помощь. — Франки быстро обнял приятелей. — Связь через Шум, как договорились. Буду ждать.

— Хаос с нами, — пробормотал Тошка.

Механоид подозревал, что его партнер был втайне посвящен богу, имя которого носил. Может, по этой причине у него такая ненависть к чистоте?..

Напарники забрались в кабину. С высоты Франки казался еще меньше и нелепее, чем был на самом деле, и Леху на миг обожгло страхом: «Куда мы едем, что делаем, против кого играем?» Но в следующий миг ворота гаража разъехались в стороны, открывая черный прямоугольник осенней ночи, и дизель величественно выплыл наружу, покинув безопасный полумрак гаража. Леха тихонько, чтоб никто не услышал, пробормотал: «Господи помилуй». Так его учила бабушка, сохранявшая до смерти прежнюю христианскую веру. Леха не очень-то верил: в конце концов, старые божества можно было увидеть только на картинках, а новые — вот они, во всей своей ужасающей реальности, — однако ничья защита, как верно заметил друг Франки, лишней не бывает.

Железяка равнодушно орудовал рычагами управления. Лицо ему заменяла старая панель от радиоприемника с мелкой сеткой динамика вместо рта. Над динамиком Леха приделал два объектива от кинокамер, которые заменяли Железяке глаза, а носом служила круглая ручка частотной настройки. Не красавец, конечно, но ведь не для выставки сделан, для работы! Руки, собранные из случайных деталей, свою функцию честно выполняли — правда, правая имела вместо локтя шарнир, а левая — телескопическую конструкцию. Процессор и шумопередатчик вообще сшиты, что называется, на живую нитку из всякого хлама.

— Маршрут? — своим обычным скрипучим голосом осведомился робот.

— В навигатор загляни, там все.

Через секунду дизель резко затормозил — так, что застонали тормозные колодки, и юзом съехал на обочину, едва не опрокинувшись. Леха едва не расшиб нос о торпедо, а Тошка как следует приложился виском о правую стойку. Пощупал коробочку на обруче пси-защиты — вроде целая…

— Маршрут некорректный, — спокойно заявил Железяка. — Частично проложен по закрытой трассе. Я там ехать не могу.

— Поедешь, кастрюля ржавая! — рассвирепел Механоид. — Как девочка в первый раз — «не могу»! Я тебе для чего навигатор взламывал, ограничения снимал?

И вдруг он испугался — как бы робот своими выходками не сотряс припрятанные «мозги». Вдруг заказчик решит, что ему подсунули побитый товар? Тогда он высосет их личные мозги прежде, чем они успеют «мама» сказать.

— Берете ответственность за маршрут на себя? — осведомился Железяка. Вообще-то он был прав — ответственность за проложенный маршрут частично лежала на нем.

— Берем, берем… А еще раз тормознешь — лично выкину тебя обратно на помойку!

— А я помогу, — заверил Тошка, потирая висок.

— Записано, — бесстрастно откликнулся робот.

Дизель завелся и спокойно тронулся с места, словно и не было только что экстренного торможения. Леха перевел дух. Этот говорящий самовар всерьез действовал ему на нервы. «Продам его вместе с дизелем, — мстительно подумал Механоид, — и пусть партнер принесет его в жертву Нъярлатотепу. Тошка — он не из тех, кто склонен к долгим дискуссиям…»

Ночной Заводоуральск проплывал перед ними россыпью разноцветных огней в черной бездне глухой ночи. Вот остался позади сияющий остров завода номер пятнадцать — громадного комбината, где собирали знаменитые русские шагающие танки. Вдалеке переливался голубым неоновым светом НПО «Атлач» — производитель уникальных сплавов и материалов. Самую лучшую обшивку для дирижаблей делали именно здесь. Справа тянулась темная промзона Уральского завода особой электроники. Где-то в этой темноте, незаметный отсюда, стоит корпус второго спецзавода — места, где родились «мозги». Франки говорил, что «спецзавод» — слишком сильное название, на самом деле это всего лишь разросшееся конструкторское бюро, занимавшееся пси-оружием.

Деятельность которого очень и очень интересовала всех, от иностранных разведок до резидентов чужих и даже богов.

Железяка заложил крутой вираж, выруливая по дорожной развязке за пределы города. В последний раз мелькнули перед глазами огни заводов, спальных районов, причальные мачты аэровокзала с призрачно мерцающими возле них рыбками дирижаблей — и перед дизелем открылась скоростная трасса, широкая, темная, полупустая по ночному времени.

— Поворот на закрытую дорогу примерно через два часа, — сообщил Железяка. — Можете пока отдохнуть, несчастные органические создания.

— Сейчас динамик отключу, — вяло пообещал Леха. После того как дизель выехал на трассу, его все больше снедала тревога. Впереди лежала неизвестность — словно тьма, в которой водились чудовища.

— Слышь, Тошка, а ты чужаков когда-нибудь видел? — спросил он спустя некоторое время.

— Видел, — спокойно откликнулся напарник. Он откинул спинку сиденья назад — видимо, воспринял всерьез пожелание Железяки отдохнуть.

— Ну и как они?

Посвященный Ползучему Хаосу неопределенно пожал плечами:

— Как?.. Да никак. Как на картинках. Противные на вид, но ничего страшного. Мы, наверно, на их взгляд, тоже не красавцы.

— Ничего страшного… — задумчиво повторил Леха. У него при мысли о пришельцах кишки начинали сворачиваться в узел. Пришла пора признаться себе: он до жути боялся чужаков. Трясся, как первоклассник, которого заперли на ночь в школьном туалете. И деваться было некуда.

— Правда-правда, — с улыбкой заверил его Тошка, и Механоид запоздало пожалел, что слишком мало разговаривал с партнером. Тошка был молчалив, а его бытовое разгильдяйство раздражало Леху и никак не способствовало возникновению душевной близости.

Да и возможна ли душевная близость с человеком, у которого в метрике записано имя Нъярлатотеп?

— Железяка, отправь Франки сообщение, что мы из города выехали, — велел Леха.

Железяка, к удивлению Лехи, не ответил, однако на приборной панели загорелся красный сигнал связи — робот вышел в Шум. Леха подозревал, что только там, в информационном пространстве Шума, который роботы считали проявлением великого божества Азатота, Железяка мог быть самим собой. Вряд ли там он ворчал, попрекая всех вокруг невниманием и черствостью.

— А я всего один раз видел чужаков, — сказал Леха, стараясь не смотреть на напарника. — Ми-го видел. В детстве. Мы с челябинских озер ехали на машине, а они мигрировали на новую шахту. Пешком, это были нелетающие ми-го. Трасса была у них на пути. Они просто прошли по машинам, и что потом осталось от этих машин… Прямо перед нами…

Он усилием воли отогнал от себя воспоминания. Все это было давным-давно, десять лет назад, однако нисколько не поблекло в памяти. Покореженный металл автомобилей и лужи крови, странный туман, сопровождавший прохождение чужаков, крики и плач, нечеловеческие фигуры ми-го, странные и от того еще более жуткие, — все это отпечаталось, кажется, прямо на сетчатке.

Отец тогда сказал: «Не смотри, ляг на пол», — но одиннадцатилетний Леха все равно смотрел.

— Ну… — протянул Тошка, — ты относись к чужакам как к стихийному бедствию. Я вот и ми-го видел, и Старцев — и ничего. Тебя же не пугает наводнение или снегопад? А от них тоже, между прочим, жертвы бывают. Так и тут.

— Попробую, — сказал Леха, но желаемого облегчения не почувствовал. Ему все равно было очень страшно. Он отвернулся и стал смотреть в черноту за окном.

Как всегда в ночном рейсе, время словно остановилось. Редко мелькали во тьме освещенные мертвенным светом заправочным станции, пустынные кемпинги, указатели. Дизель несся сквозь ночь как огромный зверь, двигатель радостно ревел, дальний свет выхватывал из тьмы деревья на опушках, черно-белые ленты отбойников, красные глазки катафотов, синхронно зажигавшиеся в свете фар… Скорость успокаивала, скорость говорила, что тревога не имеет смысла. Смысл сейчас имела только дорога.

Иногда Леха думал о том, как он будет жить без этого пьянящего чувства дороги, когда осядет на одном месте. Наверно, все это будет сниться ему — полет по ночной трассе, без забот, без цели, без конца… А уж если тоска по ночным рейсам доконает — можно будет снова купить дизель и колесить по всей Уральской автономии, а то и по всему Союзу. Или до Европы добраться…

Он сам не заметил, как плавно погрузился в сон. Во сне тоже была ночная дорога, только Леха сам сидел за рычагами дизеля. В кабине, кроме него, никого не было. Так же ровно ревел двигатель, тускло светилась приборная доска, красным помаргивал индикатор связи. Странно, зачем связь, ведь Железяки нет?.. Шел дождь. «Дворники» мерно скребли по лобовому стеклу. Дорога по-прежнему разворачивалась под колесами темной лентой, но с ней что-то было не так. Леха не узнавал ее. Она петляла, извивалась, закладывала виражи, и Леха не сразу понял, что это уже не дорога, а громадная, влажно мерцающая щупальца. Он откуда-то знал, что рано или поздно щупальца приведет прямо к пасти чудовища. Всем, кто попадает туда, грозит последняя, страшная, неотвратимая гибель… Леха пытался съехать с дороги, но обочина обрывалась в темную пропасть. На каждой развилке он поворачивал в другую сторону, но дороги-щупальца все равно вели его к пасти. Он прибавил скорость, пытаясь убежать от неизбежности, но дизель только быстрее приближался к ужасной цели. И в его реве словно слышались слова: невнятные, узнаваемые краем сознания. «Все бессмысленно, — говорил голос, — все смертно. Умри — ведь ты родился для этого. Умри и присоединись к моему безумию…» Леха бросил рычаги и зажал руками уши, но голос, глубокий, как сама тьма, проникал в мозг. Щупальца теснились со всех сторон: невообразимо огромные, беспокойные, сплетающиеся между собой. Дизель по сравнению с ними казался не больше песчинки. А вот и пасть: черная дыра, окруженная рядами похожих на кинжалы зубов. Пасть судорожно сжималась и раскрывалась, предчувствуя добычу, зубы расходились веером, приближались…

— Нет!!! — заорал Леха и изо всех сил дернул тормоз. Дизель повело. Леха крепко ударился лбом о приборную доску — и проснулся.

Несколько минут Леха сидел, приходя в себя. Потом потряс головой. Сон никак не желал уходить — все еще в темноте за окнами грезилось движение громадных щупалец, и в ушах стоял то ли вой, то ли грохот, в котором слышался нечеловеческий голос.

«Успокойся, дурак, — сказал себе Механоид. — Начнешь дергаться на дороге — обязательно сделаешь что-нибудь не так. Спокойно! Ехать осталось недолго — отдашь «мозги», и все, свободен. Здравствуй, мастерская, прощай, дизель».

Он растер ладонями лицо. «Успокойся, — повторил он про себя, — видишь ведь — все в порядке. Как обычно, ровно светится приборная доска, бросая цветные блики на бесстрастную морду Железяки, покачивается подвешенный на лобовом стекле сушеный спрут — амулет, дарующий благосклонность Древних богов. Красным глазком горит индикатор связи — Железяка все еще торчит в Шуме. Бардачок приоткрыт — сломался в прошлом рейсе, — и сквозь щель видны скомканные грязные перчатки и страницы растрепанной книжки в бумажном переплете. И что за ерунду Тошка вечно читает… На торпедо поблескивает знаменитый логотип Северо-Американского завода автодизелей — надкушенное яблоко. Никелированный листочек у яблока давным-давно отвалился.

Видишь, это реальность, ты в реальности», — твердил про себя Леха, и ужас сна постепенно стал отступать. Трасса была почти пустой — редко-редко навстречу попадались машины — как правило, дизели таких же рисковых ночных дальнобойщиков.

— Железяка, навигатор включи. Я хоть знать буду, где мы едем.

Дисплей навигатора тускло засветился. На карте желтым была обозначена главная дорога, от которой отходила красная ветка закрытой трассы. По направлению к ней медленно, но верно двигалась черная точка дизеля.

— Ты из Шума-то выйди, — посоветовал Леха. — Нечего там просто так торчать, засветишь нас еще. Ни к чему нам лишнее внимание.

Железяка медленно повернулся к нему. Лицо его, как обычно, ничего не выражало, но Лехе почудилось, что робот смотрит на него откуда-то издалека.

— Не могу, — проскрежетал Железяка. — Азатот… говорит…

— Это что за новости?! — изумился Механоид, но потом вспомнил, что у роботов к Шуму особое отношение. Мало ли, может у них там сейчас что-то вроде религиозной конференции? Некоторые аспекты бытия братьев наших механических покрыты тайной, и людям в эту тайну лучше не соваться. Себе дороже.

— Азатот… говорит: «Умри… умри…» — повторил Железяка с запинкой и отвернулся к дороге.

Леху продрала дрожь. Это ведь в его сне было — умри, умри?.. Но Железяка не может видеть сны — тем более подсматривать чужие!

Тем временем черная точка дизеля на дисплее почти достигла развилки. Робот сбросил скорость, но сигнал поворота не включил. Он уже знал, как надо проходить такие препятствия. Из темноты навстречу выплыл указатель: «Проезд запрещен» — и красный глазок фиксирующей видеокамеры над ним. Леха на всякий случай глянул в зеркало заднего вида — трасса в обе стороны была пуста. Сразу за указателем дизель еще сбросил обороты и мягко съехал на обочину, переваливаясь через неглубокую здесь канаву. Под колесами захрустел гравий. Следы, конечно, останутся, но утром это будет уже не важно… Потом с тяжеловесной грацией грузовик снова взобрался на асфальтовое полотно, но уже на закрытой дороге. Двигатель взревел, и машина рванула с места, уходя все дальше от основной трассы.

От перепада скоростей проснулся Тошка. Он, как всякий дальнобойщик, шкурой чувствовал любые изменения в движении дизеля, и неважно, спал он в это время, лежал в обмороке или любовью занимался. Дизель и водитель — они должны быть как одно целое. А иначе какой ты дальнобойщик?.. Тошка сел и недоуменно огляделся — точь-в-точь как ребенок, разбуженный среди ночи.

— Какая-то хрень приснилась, — сообщил он, протирая глаза.

Едва Леха открыл рот, чтобы признаться, что ему тоже снилось черт-те что, Тошка склонил голову набок и сказал:

— Слышишь? Что это?

Леха прислушался, но ничего, кроме гудения двигателя да скрипа в правом локтевом суставе Железяки, не уловил.

— Ничего…

— Да нет же! Звук — слышишь? Непрерывный такой. Тонкий, как жужжание… Или как пение… Ну?

Леха только покачал головой:

— Может, это у тебя в ушах звенит?

— Или ты оглох, — буркнул напарник, дергая себя за уши. Звук, судя по всему, был не из приятных и никак не стихал. — Неужели не слышишь?!

— Не-а…

— Глухарь, — проворчал Тошка. — Ну что, своротку прошли? Еще полтора часа до места?

— Где-то так. Эй, Железяка, свет притуши — тебя любой дозорный с дирижабля сейчас засечет.

Фары дизеля мигнули и погасли. Приборная доска тоже. Леха когда-то встроил в робота инфракрасные камеры, так что Железяка мог вести машину даже в полной темноте. Очень удобно, когда нужно где-нибудь проехать незамеченными. Леха этой придумкой всегда гордился — до сегодняшнего дня. Сейчас ему внезапно пришло в голову, что ехать в темноте очень неуютно: ни дороги не разобрать, ни тех, кто рядом сидит. Только в раме лобового стекла виднелось мутное небо над черными, иззубренными вершинами деревьев.

— Громче стало, — сообщил Тошка и, судя по звуку, снова поковырял в ухе. — Так противно!.. Словно говорит что-то. Сейчас-то слышишь?

— Нет, — ответил Леха. Он и правда ничего подозрительного не слышал. Зато обратил внимание, что обруч пси-защиты на лбу заметно потеплел — неужели работает? Хотя тут, вблизи колонии ми-го, все могло быть. Кто знает, какой они магией балуются…

Тошка замолчал. Тьма давила со всех сторон, меняла восприятие, ровный гул двигателя погружал в дремоту. Через некоторое время Леха понял, что уже не видит перед собой блеклого ночного неба, что вокруг одна тьма, а кабина кажется огромной, как бальный зал. Или как космос… Он почувствовал, что сердце заколотилось с удвоенной силой, — реальность стремительно менялась, и он не мог этому помешать. Он перестал ощущать рядом с собой Тошку, перестал слышать скрип Железякиного сустава. Снова всплыл в памяти недавний сон: неспешное движение громадных щупалец где-то рядом, пасть, ждущая впереди, чувство абсолютной безнадежности, пустоты, неотвратимости. Во тьме не за что было зацепиться взгляду, не на что опереться — и вот сон уже стал единственной реальностью, которую Леха воспринимал и понимал. Порой ему казалось, что он различает перед собой, в смутной рамке лобового стекла, влажное поблескивание дорожного покрытия — нет, не покрытия, а щупальцы, по которой дизель мчался навстречу ужасной гибели. Казалось, что кузов дрожит не от работающего двигателя, а от судорожных сокращений громадных мускулов под колесами. И звук он услышал — далекий неровный гул, в котором снова угадывались нечеловеческие, ужасные слова. Гул то превращался в пронзительно-высокий вой, то падал до низких частот, от которых волосы вставали дыбом. Таким голосом могла говорить только громадная всепожирающая пасть, полная зубов величиной с дом. В какой-то миг Леха испытал непреодолимое желание защититься от этого ужаса, заслонил голову руками — и коснулся чего-то чужеродного у себя над бровями. Пси-защита! Леха отдернул руку и внезапно ощутил боль во лбу. Обруч нагрелся и чувствительно обжигал кожу.

Это ощущение вернуло Механоида в реальность. Он поморгал, прогоняя видение. Снова гудел движок дизеля, снова в рамке лобового стекла виднелось тусклое облачное небо над черным горизонтом. Леха больше всего сейчас боялся, что настоящая реальность исчезнет и он снова провалится в сон о дорогах-щупальцах.

— Железяка! — прохрипел он. — Включи свет в кабине! Ну!..

Никакой реакции.

— Тошка, скажи ему…

Но и Тошка молчал. Только сопел рядом — Леха хорошо слышал его тяжелое дыхание. Почему-то в кабине висел неприятный запах — так пахло в мясном ряду на рынке, куда Леха частенько ходил за продуктами. Бывало, что там портились холодильники… Обруч обжигал лоб — хотелось его снять, дать коже отдых, но Механоид боялся его даже трогать. Пси-защита работала — и работала с такой нагрузкой, что едва не плавилась. Это могло означать только одно: где-то рядом работал источник пси-излучения такой мощности, что, сними Леха защиту, и в следующий раз точно не найдет обратной дороги в реальный мир.

Источник. Мощный.

Понадобилось несколько минут, чтобы до Механоида дошло. Процессор! «Мозги»!

— Железяка, болт тебе в динамик! Гаси двигатель, включай свет! Ну?!

И снова — никакой реакции. Дизель продолжал идти с прежней скоростью по дороге, едва видимой в темноте. Леха выругался. С этой реальностью творилось что-то неладное — но, как и во сне, Леха ничего не мог с этим поделать.

Продолжая ругаться, он зашарил рукой по приборной доске. Где-то здесь, справа, возле бардачка, был рычажок аварийного освещения. Леха нащупал его, измазавшись в чем-то влажном и теплом. Повернул.

Тусклый свет залил кабину, мигнула и засветилась приборная доска. Железяка по-прежнему бесстрастно восседал на водительском месте: руки-манипуляторы на рычагах, камеры безотрывно смотрят на дорогу. На включение света он никак не отреагировал. Тошка…

Леха отполз по сиденью ближе к роботу, насколько мог. Несколько мгновений он не мог поверить, что это не следующий слой сна, а самая реальная реальность.

Тошка сидел сгорбившись, нависая над приборной доской. Лицо его было бледно, глаза закрыты, словно он спал, — может, на самом деле спал? Обруч пси-защиты лопнул и свисал на одно плечо, как белая лента. Похоже, не выдержал пульт управления защитой, черная коробочка, которой Тошка приложился о стойку в начале пути. Напарник тяжело дышал полуоткрытым почерневшим ртом. Леха даже догадывался, что ему может сниться: бесконечные дороги, извивающиеся, блестящие в свете безумной полной луны. И громадная пасть, в которую рано или поздно падает все, что существует на земле…

Изо рта, из носа и из-под век у Тошки сочилась черная жижа, превращая лицо в жуткую маску. Жидкость капала на приборную доску. Это в ней Леха измазался, это она пахла как тухлое мясо…

— Тошка… — Механоид осторожно прикоснулся к плечу напарника. Тот покачнулся. Леха, сам не зная зачем, схватил его за рукав и изо всех сил затряс — Тошка медленно, как в кошмаре, упал лбом на приборную доску и захрипел. Леху едва не стошнило. Под лицом напарника растекалась черная, тускло блестящая лужа. Несколько секунд Механоид неподвижно глядел на нее, и с губ срывалось только невнятное сипение.

— Железяка, урод, — взвизгнул Леха, когда дар речи вернулся к нему. — Тормози! Ну!..

Дизель продолжал ехать вперед, не снижая скорости. Тошка захрипел сильнее, задергал руками. Наверно, в своем жутком сне почти доехал уже до всепожирающей пасти древнего чудовища…

До пасти Азатота.

Лехе вдруг почудилось, что, если прямо сейчас остановить дизель, Тошке можно помочь. Первым делом вырубить проклятые «мозги». Потом вытащить его наружу, на обочину положить… В конце концов, ведь в дизеле есть аптечка, там препараты на все случаи жизни — в том числе и универсальный блокиратор психозов. Только надо остановиться!

Железяка равнодушно сидел на водительском месте. Обычно робот бывал болтлив, как телеведущий, но сейчас, казалось, полностью потерял связь с окружающим. А все проклятые «мозги», Ктулху им в микросхемы — или что у них там… Леха ухватил Железяку за правый манипулятор, дернул на себя — с тем же успехом можно было пытаться сдвинуть с места мостовую опору.

— Стой, гад! — Леха вцепился в манипулятор сильнее. — Останови дизель! Останови сейчас же, тебе говорят…

Железяка нехотя повернул к нему свое уродливое лицо.

— Азатот… говорит… нет смысла… — донеслось из динамика сквозь шипение помех.

Лехе на миг показалось, что из щелей динамика идет легкий дымок — но нет, это была просто игра теней.

— Останови, не видишь — Тошке плохо. — Леха помимо воли заговорил просительно. Как еще заставить эту чертову кастрюлю сделать то, что просят? Железяка всегда подчинялся — он же робот! Никому и в голову не могло прийти, что однажды голос спятившего пси-процессора заглушит все прочие голоса в дырявых Железякиных мозгах.

Робот внезапно отпустил рычаг и левым манипулятором медленно прикоснулся к Лехиному лицу. Как будто на прочность пробовал — легко ли будет пробить кость… Это было похоже на прикосновение ядовитой змеи — холодное, опасное. Леха аж дышать перестал. От видения стального пальца, погрузившегося в середину лба, Леху пробрала дрожь. Дизель сбросил скорость, одним манипулятором вести машину роботу было сложно.

— Останови, — прошептал Механоид. — Пожалуйста…

Железяка, как слепой ощупывая Лехино лицо, добрался до обруча пси-защиты. И тут Леха понял, чего хочет робот. Он успел пригнуться прежде, чем Железяка рванул обруч на себя. Манипулятор скользнул по скуле, расцарапав кожу. Леха упал с сиденья на пол, и сверху на него закапала вонючая жижа, которой истекал несчастный напарник.

— Железяка! Урод!..

Робот слепо тыкал манипулятором в пол, но Лехе удалось извернуться и заползти под прикрытие Тошкиного тела. «Прости, друг, тебе уже все равно, а меня этот самовар сейчас продырявит!» Манипулятор ударял напарника по плечу, но до Лехи не дотягивался. Тошка уже не хрипел — он дышал со всхлипами, редко, как будто что-то мешало ему дышать. Ясно было, что он умирает… Наверно, доехал в своем черном сне до самого конца пути. Леха скорчился на полу, но долго ему в таком положении было не удержаться. И тут Железяка на несколько мгновений прекратил попытки добраться до хозяина и вернулся к рычагам. Дизель медленно съехал на обочину и остановился. Что за черт?.. Ну конечно, сообразил Леха, — они достигли конца пути! Программа, заложенная в навигаторе, сработала, несмотря на явное помешательство робота. Леха, пользуясь моментом, ужом извернулся и прополз под телом напарника, весь измазавшись в отвратительной черной жидкости. Может, ему показалось, но краем глаза он уловил в открытом рту Тошки какое-то движение, словно там шевелился неестественно огромный темный язык.

Задумываться над этим было некогда.

Леха толкнул дверцу — и вывалился из кабины на обочину, сильно ударившись плечом о подножку. Вскочил, шипя от боли, пытаясь стереть с лица черную, пахнущую гнильем жижу и прилипший к ней песок. Из-за туч мутным пятном проглядывала луна — и в ее слабом свете Леха узнал местность. Когда-то он останавливался здесь на ночлег и едва не погиб. Дорога шла по пустынным холмам, заросшим травой и кое-где испятнанным старыми лесополосами. Когда-то вдоль дороги стояли села и фермы, но с тех пор как ми-го обосновались в этих местах, селения опустели. У подножия ближайшего холма Леха разглядел смутно чернеющие строения. Да это же заброшенная скотобойня, в которой он едва не погиб! Вот это занесло… У него мурашки побежали по спине, когда он ясно вспомнил, как три года назад решил переждать дождливую ночь под крышей этой самой скотобойни и загнал туда дизель.

Едва потом ноги унес…

Кстати, и сейчас неплохо было бы унести ноги. Леха осторожно отступил от грузовика, не сводя глаз с кабины. За лобовым стеклом ему был виден силуэт Железяки, все так же восседающего за рычагами. Фары дизеля горели вполнакала, мотор едва работал. Вдруг дверца, через которую Леха сбежал из кабины, с грохотом отскочила и так и осталась висеть, покривившись. Что-то темное взметнулось в кабине, заворочалось там, задевая безучастного робота, — дизель аж пошатнулся. А потом через открытую дверцу наружу полезло нечто странное, издающее невнятные стоны, похожее на оживший клубок. Леха принялся медленно отступать, не сводя глаз с явившегося монстра.

Вначале оно было похоже на комок щупалец — темных, слегка блестевших от лунного света. Щупальца обвивали стойки, колеса, бессильно извивались на обочине. А следом за ними показалось тело… Когда Леха понял, кто это, он схватился за придорожный куст, чтобы не упасть.

Это был Тошка. Точнее, это когда-то было Тошкой, потому что сейчас от напарника осталось только запрокинутое к небу лицо с закрытыми глазами и мучительно открытым ртом и ошметки клетчатой рубахи. Тело, кажется, вывернулось наизнанку, разорванное народившимися черными щупальцами. Изо рта у напарника тоже торчал пучок тонких извивающихся щупалец.

Леха Механоид почувствовал, как ноги подгибаются под ним.

Откуда это? Почему?! Не может быть, чтобы псионные «мозги» — будь они хоть трижды новейшими и совершенными — смогли превратить человека в подобие одного из древних чудовищ! В дитя Азатота!

Разве что… Тут Леха уже не выдержал и сел — прямо в придорожный куст. «Мозги» были вполне исправными. Пси-процессор не сошел с ума — он просто подключился к парящему где-то в недоступных измерениях Внешнему богу Азатоту и транслировал его безумную, невнятную, изменяющую реальность речь. Теперь понятно было, почему так спешно и с такой секретностью уничтожили всю партию дорогущих «мозгов». Понятно, почему закрыли лабораторию, занимавшуюся их разработкой, — и почему ими так интересуется неведомый покупатель из чужаков.

Леха со страху замычал и начал отползать в кусты — подальше от этого ужаса, извивавшегося на обочине, как клубок чокнутых змей. Обруч псионной защиты он придерживал на всякий случай рукой — чтобы, не дай Ктулху, его не сорвало веткой.

Теперь понятно, из-за чего Железяка спятил, — про его-то защиту никто не подумал, а через Шум он воспринимал сводящий с ума голос бога безо всяких препятствий…

Облака окончательно разошлись, и лунный свет явственно озарил пустынную дорогу, черную тушу дизеля на обочине и судорожно извивающегося монстра рядом с ней. Леха подумал, что до конца дней своих не забудет эту картину… В этот момент, словно ожив под лунными лучами, монстр перестал беспорядочно двигаться. Он замер, и на поднятом к небу Тошкином лице, перемазанном грязью, широко открылись глаза.

Абсолютно черные, нечеловеческие.

Голова с трудом повернулась, и взгляд этих глаз, от которого, казалось, невозможно скрыться, остановился на Лехе. А потом монстр целеустремленно пополз через обочину и канаву. К нему.

Леха взвизгнул и бросился бежать, спотыкаясь на невидимых под ногами кочках. Луна равнодушно глядела с высоты круглым белым глазом. Когда человеко-спрут убьет его, она будет так же равнодушна… Позади шуршала трава — дитя Азатота, несмотря на свое нелепое тело, ползло с поразительной быстротой, не переставая невнятно стонать. Леха на миг оглянулся — кусты за спиной шевелились. Но что его напугало еще больше — дизель завел двигатель и не торопясь ехал следом за монстром, словно машинка на веревочке.

Леха бежал во весь дух, не глядя вперед, но словно сами по себе перед ним выросли руины заброшенной скотобойни. Впрочем, не такие уж и руины — длинное дощатое здание наподобие ангара стояло вполне устойчиво, разве что забор вокруг повалился. Три года назад, когда Леха неудачно решил заночевать здесь, он сам же и повалил часть забора. Когда спасался бегством…

И тут у Механоида мелькнула безумная мысль. А что, если старый-престарый фюллер, на которого ему не повезло в тот раз напороться, все еще жив? Что, если он по-прежнему дремлет в ожидании добычи? Тогда у Лехи есть крошечный, но все же реальный шанс спасти свою жизнь.

Он, задыхаясь, ринулся ко входу в заброшенное здание. В лунном свете цвета не угадывались, но Леха и так знал, что на досках, которыми обшиты стены, остались ошметки голубой краски, а косяки были когда-то выкрашены в веселенький оранжевый цвет. У него по сей день перед глазами стояли эти косяки, которые фюллер легко выламывал, пытаясь поймать ускользающую добычу. В тот раз добыче удалось уйти, но сейчас она сама лезла в пасть к чудовищу, моля всех богов о том, чтобы чудовище не сдохло от голода за прошедшие годы.

Дверные створки валялись на земле — там, где их когда-то сорвал дизель, на котором Леха спасся от фюллера. Внутри было пусто и тихо, пахло сыростью и старой кровью. К прошлый раз эта пустота обманула Механоида — он даже не подумал проверить углы. А в углах притаился враг: домашний спрут-фюллер, разожравшийся в свое время на дармовой крови и тушах убиенных свиней до гигантских размеров. Леха таких огромных фюллеров сроду не видел. Наверно, все старое здание скотобойни и держалось сейчас на этом спруте, ставшем для него чем-то вроде каркаса.

Леха по инерции пробежал почти до середины здания и остановился, задыхаясь. В выбитые окна лился лунный свет. Позади послышался шорох — Механоид оглянулся, но дверной проем был пуст. Значит, дитя Азатота еще далеко.

Значит, это шуршат призрачные щупальца фюллера, очнувшегося от голодной дремы и сейчас тихонько скользящего по стенам. Хорошо…

Леха осторожно пошел вперед. Под ногами хрустели невидимые осколки. Пару раз в бледном ночном свете блеснули чьи-то чисто обглоданные кости: слишком мелкие для человека, наверно, лисьи или собачьи. Леха кожей чувствовал, что фюллер здесь. Он сейчас окружает неосторожную добычу со всех сторон, чтобы потом в один момент наброситься и сжать ее в смертельных объятиях, высосать досуха, до пустой шкурки и гладких, тонких костей…

Леха сделал шаг к окну, проем которого был разворочен больше других. Если фюллер кинется раньше, чем преследователь явится сюда, у Лехи будет возможность выскочить в окно. Может быть. Шорох за спиной повторился. А потом раздался голос — невнятный, заунывный, хриплый, от которого кровь стыла в жилах. Несчастный напарник Тошка, дитя Азатота, пришел за своей добычей.

Леха обернулся. Силуэт человеко-спрута ясно вырисовывался в пустом дверном проеме. А над ним, на притолоке, застыла крапчатая громадная щупальца старого фюллера. Фюллер увидел еще одну жертву и теперь раздумывал, которую из них легче схватить. Леха отступил к самому окну. Под ногами что-то брякнуло. Не сводя глаз с бывшего напарника, он нагнулся и нащупал под ногами ржавый изогнутый прут — должно быть, деталь какого-то скотобойного оборудования. Поднял и приготовился к бою — сейчас важно было, чтобы фюллер принял Тошку за менее опасную добычу.

Но старый монстр все раздумывал, а обруч пси-защиты на лбу снова начал нагреваться. Дитя Азатота продолжало говорить на своем жутком наречии — Леха видел, как шевелятся у него во рту щупальца, заменяющие язык, как закатываются нечеловеческие глаза, полные тьмы. А у него самого голова начала болеть от этих звуков, и снова в них послышался невнятный голос Древнего бога из сна — сводящий с ума, влекущий к себе. Он завораживал, заставлял опустить руки и двигаться навстречу гибели — потому что не могло быть ничего слаще. Леха медленно, как во сне, поправил обжигающе горячий обруч и шагнул вперед, прочь от спасительного оконного проема. У него оставался один выход… хотя он пугал куда больше, чем воющий речитатив Азатота.

Шаг, другой. Леха шел вперед, подняв прут над плечом. Все силы уходили на то, чтобы двигать ноги. Отстраненно он замечал, как перетекают по потолку тени от щупалец фюллера. Кажется, тот уже сделал выбор — и совсем не тот, на который надеялся Леха. Но дальнобойщику сейчас было уже все равно, в голове осталась только одна задача — и кроме нее голос Азатота, медленный, на грани смысла, то пронзительно-высокий, то низкий, от которого волосы вставали дыбом. Азатот устами своего отпрыска уже не говорил — пел о неотвратимости гибели и о ее отвратительной красоте.

Шаг, еще шаг, еще. Вот он уже совсем близко — черные глаза человекоспрута похожи на жидкую тьму, блестят в лунных лучах… Уже ни о чем не думая, Леха размахнулся и изо всех сил ударил прутом по запрокинутому лицу монстра, по этим красивым глазам.

Щупальца взметнулись, опрокидывая Леху, голос превратился в злобный вой. Леха очнулся от наваждения и пополз прочь от бывшего напарника, снова в глубь ангара. А дитя Азатота, очнувшись от боли, бросилось на него.

У Механоида уже не было сил сопротивляться. Он ткнулся лицом в мусор, покрывавший бетонный пол скотобойни и закрыл руками голову. Тошка, завывая, наползал на него сверху — Леха чувствовал силу его щупалец, чувствовал, как ткань рубашки мгновенно промокает от черной их слизи, как жжет кожу, как нечто твердое и острое упирается ему в основание шеи.

«Клюв. Это у него клюв — совсем такой, какой бывает у земных осьминогов, — вяло подумал Леха. — Вот сейчас он меня ударит, и все…»

Но вместо этого ударил фюллер. Неведомая сила подхватила человекоспрута вместе с его добычей и вознесла под потолок ангара. Через мгновение Леха полетел вниз — Тошка выпустил его, схватившись с фюллером не на жизнь, а на смерть. Дальнобойщик едва успел сгруппироваться, но все равно сильно ударился локтем и виском и едва не потерял сознание. Под потолком кипела невидимая во тьме схватка. Стены ангара заходили ходуном. Изредка дитя Азатота издавало пронзительный вопль, а фюллер — раздраженное, совершенно змеиное шипение. Леха кое-как поднялся на ноги и, пошатываясь, побрел к выходу. Нужно было уходить, пока монстры заняты друг другом и пока не рухнули ему на голову.

Азатот вновь завел свою речь, гораздо громче, чем раньше. Леха остановился. Казалось, что голос Древнего бога звучит у него в голове так же явственно, как свой собственный. «Умри, — говорил он. — Чего ты ждешь?.. Все на свете лишь безумие — умри, прикоснись к моему безумию». Онемев от ужаса, Леха поднял руку ко лбу — и обнаружил, что пси-защита исчезла. Наверно, дитя Азатота сорвало ее.

Механоид бросился обратно в трясущийся ангар. Без защиты с ним станет то же, что стало с Тошкой… Он упал на колени, стал шарить руками в темноте. Голос Азатота зазвучал у него в мозгу победной и мрачной песнью. Какая защита? Этот голос уже не могло заглушить ничто на свете. Леха скорчился на полу, закрыв голову руками. Все… Темнота окружила его, сверху, с потолка что-то сыпалось, стены качались, а он не имел сил ни чтобы встать, ни чтобы защититься. Умри, говорил голос в голове. Убей, говорил голос. Все в мире смерть и безумие. Разве не безумие, что ты лежишь на полу, а два чудища, два спрута древней крови душат друг дружку над твоей головой? Разве не смерть кругом? Умри, потому что таков закон твоего бытия. Такова воля Азатота.

Леха застонал. Он чувствовал, как погружается в темноту, которая чернее ночи. Там никогда не светили звезды, там не дул вольный ветер, там не было ничего — только духота вечного безумия. Из последних сил он вцепился себе в волосы, и тянул, тянул, цепляясь за боль как за соломинку в море ужаса.

Внезапно раздался грохот и в ангар полился яркий свет. Тьма на время отступила, позволив Лехе пересилить звучащий в голове мрачный речитатив. Кое-как он протер глаза, обнаружив, что веки склеились какой-то мерзкой темной субстанцией. Когда глаза смогли видеть, им открылась дивная картина: снеся последние косяки, в ангар величественно въезжал дизель.

Фары осветили пространство внутри, и Леха против воли снова прижался к полу: над ним, под самым потолком сплелись в смертельных объятиях бесконечные щупальца. Фюллер был больше, но дитя Азатота — сильнее. Они судорожно дергались, изворачивались, стараясь нанести друг другу смертельные раны. По крапчатой коже фюллера текла черная кровь Древнего существа, но и человекоспрут без остановки рвал плоть противника.

Леха шмыгнул носом, из которого что-то потекло — кровь? Слишком очень странно она пахла… Дизель двигался вперед и уже нависал передним бампером над Лехой. Он словно не замечал ни кипящей под потолком схватки, ни человека, лежавшего на пути.

— Железяка! — закричал Леха и замахал руками, правда, вместо крика получился писк. Железяка не слышал его. Похоже, он по-прежнему ничего не слышал, кроме вечного голоса Азатота. Леха как мог быстро отполз к стене, обдирая ладони о мусор на полу.

И в этот миг выхлопная труба дизеля, торчавшая вверх, как сигнальная вышка, зацепила бьющихся под крышей существ. Фюллер вцепился частью щупалец в стены, но, видимо, слишком ослабел от долгого голодания и не удержался. По-прежнему не разжимая объятий, оба монстра рухнули на крышу дизеля.

А вслед за ними обрушился ангар.

Грохот на время заглушил даже голос Азатота, все так же безумно певший о смерти из своих недостижимых измерений. Леха вжался в пол. Ему повезло — дизель стоял рядом и принял на себя большую часть обломков и тела монстров. Леха лежал, прикрывая голову руками, и сквозь щель между пальцами видел, как рядом с ним упала оторванная щупальца фюллера, истекающая слизистой кровью.

Дизель, несмотря на повреждения, продолжал двигаться, давя обломки и щупальца. Железяка, похоже, совсем впал в транс. Рядом с Лехиной головой неспешно прокатилось громадное колесо. Он приподнялся на локтях, стараясь отодвинуться как можно дальше, — темная громада дизеля проплывала мимо, а под колесами его извивались в последних конвульсиях два чудовища, так и не расцепившие объятий. Леха видел, как белеет в ночной темноте лицо монстра, бывшего когда-то его напарником.

Дитя Азатота явно умирало, но голос его по-прежнему звучал. Леха с трудом поднялся и, закрывая уши руками, похромал вслед за дизелем, перебираясь через обломки досок. Раздавленные щупальца источали такой смрад, что дышать было невозможно. Леха прикрыл нос полой рубашки. Голос Азатота по-прежнему звал его к смерти.

«Не сейчас, — подумал Леха. — Вначале я тебя выключу. Ты уже столько натворил, проклятый бог, пришедший из глубин! Может, ты и не виноват — но зачем ты здесь, если даже твой голос способен свести человека и ума или превратить его в ужасное существо?

Мы тебя сюда не звали!»

Голос Азатота исходил из «мозгов», а они по-прежнему лежали в тайнике под роботом. Леха чувствовал себя таким уставшим, словно сутки подряд таскал грузы сам вместо дизеля. Гараж в Заводоуральске, Пашка Франкенштейн, мечты о собственной мастерской — все это осталось где-то в другой жизни. В той, где был жив Тошка и где за рулем дизеля сидел ворчливый самодельный робот.

Наконец, совсем запыхавшись, Леха выбрался из руин. Дизель медленно ехал вперед, и догнать его не составило бы никакого труда, если бы стоял светлый день, а сам Леха не был бы так измучен всем тем, что с ним случилось. Спотыкаясь, Механоид побежал вслед за грузовиком. Ночь посветлела — луна склонилась к горизонту, а над противоположной кромкой леса небо приобрело темно-синий оттенок. Близился рассвет.

Наконец дизель уперся в тополя ближайшей лесополосы, и Лехе удалось его догнать. Мотор тихонько работал, колеса скребли по земле, но бампер мертво уперся в тополиные стволы. Леха открыл дверцу с водительской стороны и сразу отскочил в сторону — он еще не забыл, как Железяка пытался достать его манипулятором. Здесь голос безумного Древнего бога стал громче, настойчивее, но все же не был таким всесокрушающим, каким запомнился в ангаре. Однако теперь он говорил с Лехой на одном языке. Говорил четко, ясно и понятно. Леха усилием воли попытался не прислушиваться к нему (умри, говорил Азатот) — но это оказалось не так-то просто. Железяка неподвижно сидел на своем месте, манипуляторы на рычагах, лицо обращено к лобовому стеклу. Только вот камеры, заменяющие глаза, лопнули, будто от внутреннего жара, а панель, бывшая лицом, местами обуглилась. Вместо динамика открылась уродливая дыра.

Железяка, как и один из его хозяев, был мертв.

Дрожа от нетерпения (убей, говорил Азатот), Леха сдвинул робота в сторону. Открылся тайник. В бардачке Механоид нащупал походный фонарик и подсветил себе — с «мозгами» нужно было кончать, и быстро (все это безумие, сказал Азатот).

Держа фонарик зубами, Леха осторожно снял крышку с пси-процессора (смерть сладка, сказал Азатот). Под ней открылась емкость, полная зеленоватого желе, в которое были погружены ветвящиеся проводки и мерцающие белые шарики непонятного назначения. Совершенно непохоже на человеческую технику… Леха вынул процессор из тайника трясущимися руками (эта реальность нереальна, сказал Азатот) и собрался выплеснуть желе под ближайший куст, когда рядом раздался странный шипящий звук. Леха аж подпрыгнул.

С синеющего неба прямо на Механоида спланировало нечто: птица — не птица, планер — не планер. Черное, крылатое, похожее на гигантский неряшливый зонтик, и пахло оно гниющими водорослями. Леха знал этот запах — два года назад ездил отдыхать в Крым.

(все на свете гниет, заметил Азатот из зеленоватого желе)

— Сссс… — Существо опустилось перед онемевшим Лехой на траву. Оно было заметно выше человека. На Леху дохнуло целой горой гниющих водорослей. — Ссспасибо. Вашше вссснагршшдение.

Покупатель, вот это кто. Леха совсем забыл про него… И вовсе это не ми-го — это Старец, один из злейших врагов Древних. Чертов чужак — дождался, пока продавцы перебьют друг друга, и явился за товаром. Да будь он проклят!.. Леха ощутил, как его душит ненависть.

(убей, сказал Азатот)

Однако сил у Лехи уже не оставалось. К его ногам упало что-то вроде кошеля — вывалилось прямо из складок на боках существа. Из этих же складок вытянулись тонкие ветвящиеся щупальца и осторожно забрали «мозги» из рук дальнобойщика. После чего существо забило крыльями и довольно неуклюже взлетело, обдав Леху напоследок волной гнилостного запаха.

(оно умрет, предрек Азатот)

Леха посветил под ноги фонариком и действительно нашел в траве кошель из толстой кожи. Внутри лежали золотые монеты — по крайней мере, опознать желтые тяжелые кругляши удалось только так. Леха расхохотался. Смех прозвучал дико в предрассветной тишине (это безумие, сказал Азатот). Зачем эти монеты? Что с ними делать? Где ими можно расплатиться?.. Леха схватил кошель и со всей силы запустил его в ствол ближайшего тополя (ни в чем нет смысла, добавил Азатот).

— Какого черта?! — заорал он. — Ктулху побери!.. Почему ты все еще здесь?.. Этот урод забрал «мозги» — что ты здесь делаешь?! Заткнись наконец! Заткнись! Заткнись!..

Но голос продолжал звучать.

«Я теперь всегда с тобой, — ответил Азатот из своих высоких измерений. — Мой голос — это твой голос. Они думают, что смогут заставит меня замолчать! Нет — отныне ты будешь говорить за меня».

Леха без сил опустился на землю и привалился спиной к тополю. Очень болела голова. Над вершинами разгорался рассвет. В лесополосе шумел утренний ветер. Дизель стоял невдалеке, ободранный, как туша дохлого кита. Двигатель заглох, но Леха даже не заметил, когда это произошло. Над головой в светлеющем небе медленно-медленно проплыл дозорный дирижабль.

— Умри, — сказал Леха онемевшими губами и закрыл глаза. — Убей. Это безумие…

Командир Эзельской бронебашенной батареи Силин докуривал последнюю сигарету, морщась при каждом новом залпе. В шкафу лежала еще дюжина пачек «Триумфа», но встать Силин не мог с прошлого вечера. На черном сукне его кителя кое-где проступила соль от высохшего пота.

Жутко раздражало радио. Отыграв бравурный марш, оно завело речь о сложной международной обстановке. А когда эта обстановка была простой? Больше маршей, больше! Под флейты и медь легче переносить дребезжание стаканов на полках.

Ожил коммутатор.

— Попадание подтверждаю, — доложили с дирижабля.

— Хорошо, — Силин переключился на связь с башнями, — теперь квадрат семнадцать-пятьдесят.

Снова на дирижабль:

— Контроль семнадцать-пятьдесят.

— Там эсминец «Проворный», командир.

Силин отключил связь и раздавил окурок в пепельнице. Одновременно загорелись кнопки сигналов с орудийных башен и дирижабля.

— Подтверждаю приказ. Семнадцать-пятьдесят, по готовности.

Пушки начали равномерно ухать, но в гул канонады вмешался щелкающий звук. Это пулеметы. Какофонию дополнила сирена тревоги. Вспышки и быстрые тени замелькали за бронестеклом окошка. Батарея атакована.

По коридору пробежали военморы, клацая затворами винтовок. Ворвался всколоченный дальнометрист: «Командир, по своим стреляем!»

— Нам раскрыли новые способы кричать, убивать и веселиться, а мы даже старых еще не распробовали.

— Что? — выдохнул дальнометрист, оседая у двери. Пистолетный выстрел слился с залпом батареи.

— По своим стреляем, по своим! — Силин швырнул ТТМ на стол.

Пулеметчик дирижабля садил из пулемета по черным фигуркам внизу, и попадал, попадал. Отстреляны уже две ленты, но нападавших словно и не убывало. Из окон казармы тоже стреляли. Черт, как же их много! А снизу уже не отвечали, хотя бронебашни исправно утюжили море.

1906

Пожелать удачи экспедиции явился, казалось, весь Петербург, пристань была забита народом.

Всем миром деньги по подписке собирали — кто десять тысяч, кто рубль; всем миром и проводить пришли — дамы в шелках и домработницы, офицеры в мундирах и приказчики, разнорабочие и гимназисты. Все были веселые, возбужденные, студенты держали большой плакат «Вперед, к Северному полюсу», детишки сидели у отцов на плечах и вовсю махали руками.

Саша постояла-постояла у борта, наполняясь тяжелым, холодным, как невская вода, недовольством. Убила на руке наглого комара. Поправила шляпку. И повернулась идти в каюту — чествовали-то совсем не ее, она-то на Северный полюс не отправлялась, она-то обычной пассажиркой плыла до Архангельска. В постылое женское рабство в холодном краю.

— Сплавляете замуж в буквальном смысле, папенька, — говорила Саша отцу. — Приносите в жертву семейным интересам.

Папа кивал, не отрываясь от газеты, слушал плохо. Потом близоруко щурился на Сашу.

— Дочь, ты чего? Вы же с Колей выросли вместе!

— Как брат и сестра, — парировала Саша. — Не считается!

— А кто с ним целовался в саду в пятнадцать лет? Бедного мальчика со скандалом из деревни отправляли!

Саша покраснела. Мама же тогда обещала не рассказывать отцу.

Никому нельзя верить!

— Это было давно, — сказала она. — Я была еще дитя. А теперь я взрослая женщина. У меня квалификация сестры милосердия. Двадцатый век на дворе, а вы меня в девятнадцать лет замуж за троюродного брата выдаете, как в крепостные времена!

Папа, не отвечая, улыбнулся, поправил усы, подлил себе чаю и снова уткнулся в газету. Саша фыркнула и пошла колдовать над списком «купить к свадьбе». По Коле-то она сильно скучала, и в письмах его бывали такие слова, от которых часто билось сердце и горячо ломило в груди.

Но это было давно, в прошлой жизни, до знакомства с капитаном Богдановым.

Папенька знал его давно, восхищался, дал на экспедицию полторы тысячи рублей и представил капитану свою дочь, девицу Александру, с просьбой взять ее с собою до Архангельска, где ждет жених.

Саша посмотрела в холодные голубые глаза отважного исследователя и сразу растаяла. Богданов был — мечта, сказочный витязь в белых доспехах, любимец народа и государя, Ледяное Копье России, летящее в полярные широты, чтоб утвердить там русские владения!

Ледяное Копье в небрежной позе стоял у борта, помахивал провожающим затянутой в белую перчатку рукой. А рядом с ним — носатая ведьмочка, француженка Жюльетта, противная, чернявая, фу.

Саша нахмурилась. Невеста, говорят. Медицинский факультет Сорбонны, говорят. А у нее самой — самаритянские курсы и Коленька, который звезд с неба особенных никогда не ухватит…

В коридоре прижались к стене, пропуская ее, двое матросов из ненцев-самоедов, обучившихся мореходному делу и ходивших в северные рейсы.

— Не укачает тебя, барышня? — спросил немолодой плосколицый Ваня Тайбарей, с которым у Саши уже установились дружески-покровительственные отношения.

— Вот-вот узнаем, Иван Енсугович, — улыбнулась Саша.

В своей крохотной каюте она села было писать в дневник, но слова не шли, получался пафосный детский лепет. Открыла коробку с грампластинками, полюбовалась на любимые записи, которые станет с Колей слушать долгими архангельскими вечерами.

Исполнительница цыганских романсов и любовных баллад Варя Панина смотрела на нее с обложки мудрым, очень искушенным взглядом с поволокой.

— Отдать швартовы! — прозвучало с палубы, толпа на пристани загудела, взорвалась криками. В Сашину дверь постучали.

Жюльетта заходить не стала, от двери кивнула, заговорила так быстро, что Саша со своим гимназическим французским четверти слов не разбирала.

— Я рада, что ты с нами, пусть даже на пару недель, — среди непонятного прочего говорила Жюльетта. — Женщины должны дружить, а у нас много общего. Интерес к медицине, например, и независимость, и шляпка мне твоя очень понравилась. У меня граммофон есть, мы его в кают-компании поставим. Можем вечерами пластинки слушать.

И руку протянула. Делать нечего — пришлось поручкаться и задружиться.