Полиция при Петре I была создана только в двух столичных городах – в Петербурге и в Москве. Из-за обилия функций, недостатка финансирования, неукомплектованности штатов со своими обязанностями, в том числе и сыскными, она справлялась плохо. Не лучше обстояли дела и в губернских канцеляриях, на которые Петр I возложил следственные функции. Так, в Первопрестольной к началу царствования Анны Иоанновны было не рассмотрено 21 388 уголовных дел{7}. И новая императрица, не мудрствуя лукаво, возрождает именным Указом от 22 июля 1730 года Сыскной приказ в Москве:

В царствование Елизаветы Петровны подобный орган – Розыскная Экспедиция – будет создан и в Санкт-Петербурге.

Розыски в Сыскном приказе открывались по искам челобитчиков, по указам и прошениям различных правительственных учреждений, по доносам частных лиц. Преимущественной формой дознания являлся «доезд» – отправка подьячего Сыскного приказа с солдатами и окольными людьми (понятыми) для проверки полученных из челобитной (прошения, доноса) сведений о местонахождении преступников, складе краденого и т. д. Если сведения подтверждались, производился арест преступника. Как правило, в день привода арестанта осуществлялся его первый допрос: вначале канцелярские служители задавали арестованному вопросы биографического характера – как звать, сколько от роду лет, происхождение, настоящее положение и место жительства; затем расспрашивали по сути следственного дела. После допроса подследственного осматривали, чтобы выяснить, подвергался ли он ранее пытке или телесному наказанию. Если при осмотре на спине обнаруживались характерные следы, арестант (их называли колодниками) вынужден был рассказывать о своем преступном прошлом. Если подозреваемый на допросе винился в регулярном совершении краж, по действовавшему процессуальному законодательству (Соборное уложение 1649 года) его следовало пытать с целью выявления других преступлений и сообщников.

Колодники осуждались судьями Сыскного приказа, согласно Соборному уложению, на телесное наказание или на телесное наказание с последующей сибирской ссылкой (в зависимости от вины).

В царствование Анны Иоанновны генерал-полицмейстером служил её родственник Василий Федорович Салтыков (1675–1751). Ему удалось существенно увеличить штат полиции, а также подчинить себе созданные в 1733 году полицмейстерские конторы в 23 российских городах.

В начале царствования Елизаветы Петровны генерал-полицмейстер В.Ф. Салтыков был отправлен в отставку, на его место сперва определен был камергер Фёдор Осипович Наумов, затем, как уже говорилось, его сменил вернувшийся из ссылки граф Антон Дивьер. После его кончины генерал-полицмейстером был назначен Алексей Данилович Татищев (1697–1760) – бывший денщик Петра I, который при его внуке попал в опалу, однако при Анне Иоанновне возвращен ко двору. Именно ему пришла в голову идея построить Ледяной дом для свадьбы шута и калмычки.

Рис. 2. Генерал-полицмейстер Санкт-Петербурга А.Д. Татищев

На посту генерал-полицмейстера империи Алексею Даниловичу Татищеву удалось пресечь деятельность известного всей Москве Ваньки Каина.

Вечером 28 декабря 1741 года в дом судьи Сыскного приказа князя Кропоткина явился некий Ванька Осипов и заявил, что он-де вор по кличке Каин и готов выдать властям всех воров, которых знает.

Власти Лондона уже пытались использовать преступников в борьбе с преступностью – когда численность населения в городе увеличилась до нескольких десятков тысяч, прежний порядок сыска (силами потерпевших) стал невозможен – преступники теперь сбивались в шайки, действовали организованно и умело скрывались от поисков и погонь в трущобах. В порядке эксперимента лондонские власти предложили за определенную плату любому правонарушителю, бывшему или действующему, указывать на других злоумышленников. Творчески подойдя к этому предложению, некий Джонатан Уайльд (ок. 1682–1725) сумел быстро подмять под себя почти всю лондонскую преступность. Он поставил воришкам ультиматум – все похищенное «сдавать» только ему. Тех, кто отказывался, он выдавал властям. Сам же Уайльд через объявления в газетах «возвращал» краденые вещи законным владельцам за 30 % их стоимости. Лондон был поделен Уайльдом на округа, за каждым из которых был закреплен «смотрящий», строго следивший, чтобы на его территории не орудовали «чужие» грабители.

Однако далеко не все воры подчинились «королю вороловов». Одним из «отказников» был некий Джек Шепард. Их борьба с Уайльдом зашла настолько далеко, что в итоге оба оказались на виселице. А лондонским властям пришлось прекратить эксперимент с выплатой преступникам вознаграждения за выдачу своих товарищей.

Какие мотивы двигали Ванькой Каином, доподлинно неизвестно. Возможно, он рассчитывал, что ему будут платить вознаграждение за каждого колодника. Или же примут в штат Сыскного приказа и он будет получать жалованье. Ванька, видимо, не знал, что согласно Указу от 23 мая 1726 года мелкие чиновники, производящие дела, должны были «довольствоваться… с челобитчиков, кто что даст по своей воле»{10}. Жалованье получали только судьи, заплечных дел мастера, сторожа и прикрепленный к Приказу священник. А вот секретарям, канцеляристам, подканцеляристам и копиистам казна не выплачивала ни копейки вплоть до 1750 года.

Рис. 3. Портрет Ваньки Каина из книги XVIII века

Однако в штат Ваньку не взяли. И он, ничего не зная про Джонатана Уайльда, пошел по его стопам. С 1741 по 1748 год «доноситель и сыщик» Ванька Каин выдал 774 преступника, однако тех, кто платил ему дань, он не трогал. Подобно лондонскому предшественнику, Каин занимался и «розыском» похищенных вещей. Однако за возврат украденного выставлял столь безбожный счет, что «ограбленные чувствовали себя ограбленными дважды». В отличие от лондонского «короля вороловов», Ванька Каин и сам принимал участие в преступлениях. Так, в 1748 году он организовал одно из самых успешных разбойных нападений XVIII века в Москве, напав на струг[2] купца Степана Скачкова, шайка под его руководством похитила более тысячи рублей.

Жаловаться на Каина было бесполезно – он сумел коррумпировать не только начальство Сыскного приказа, но и сенатского прокурора. И если бы не приезд в Москву Государыни Императрицы, неизвестно, сколько бы ещё бесчинствовал Ванька. Но очередная челобитная усилиями недоброжелателя Каина – канцеляриста Московской полицмейстерской канцелярии Николая Будаева – попала в руки генерал-полицмейстера Алексея Даниловича Татищева, сопровождавшего венценосную особу. Обвинение было очень серьезным – похищение и совращение девицы. Татищев распорядился Каина задержать, а после ареста допросил его лично. И не только про девицу, а, по наущению Будаева, и про остальные дела-делишки, сообщников и покровителей. Каину терять было уже нечего, и он всё чистосердечно рассказал Татищеву.

В итоге состав Сыскного приказа был полностью расформирован и набран заново. По судебному приговору Каину надлежало «учинить смертную казнь: колесовав, отсечь голову»{11}. Однако в Сенате казнь заменили наказанием кнутом, клеймением и каторгой в Рогервике[3]. Там Ванька и сгинул.

При А.Д. Татищеве должность генерал-полицмейстера переводится из пятого класса Табели о рангах в третий (президенты коллегий состояли лишь в четвертой!), в мае 1746 года было объявлено о его прямом подчинении императрице (ранее генерал-полицмейстер подчинялся Сенату). В 1757 году Татищев был произведен в генерал-аншефы, по «Уставу воинскому» этот чин приравнивался к фельдмаршалу. Татищеву подчинялась напрямую вся полиция империи. Такого положения, могущества и чина ни до, ни после не имел никто из руководителей полиции. На посту генерал-полицмейстера Алексей Данилович Татищев прослужил до самой своей смерти.

Свергнув мужа, Екатерина II не стала отправлять в отставку назначенных им сановников. Тем более что главный директор над всеми полициями барон Николай Александрович Корф (1710–1766) имел большие заслуги перед новой императрицей – будучи прекрасно осведомленным о её заговоре против Петра III, он и пальцем не пошевельнул для его предотвращения. Как и А.Д. Татищев, барон Н.А. Корф на своем посту оставался до самой смерти, однако уже в первые месяцы своего царствования Екатерина вывела полицию из-под своего непосредственного управления, подчинив опять Сенату. А после смерти Корфа императрица приступила к реформе полиции. Слишком уж обширны и запутанны были её функции – кроме собственно полицейских, она выполняла задачи административные, финансовые и судебные. Зачастую эти функции пересекались и противоречили задачам других ведомств: Комиссии по строениям, Акцизной конторы, Ямской канцелярии и т. д. Наказом, изданным 28 февраля 1768 года, полиция была лишена права налагать тяжкие наказания, её репрессивные меры должны были заключаться теперь только в пенях, денежных и других взысканиях (эти функции полиция будет исполнять вплоть до Судебной реформы 1864 года, потом они отойдут к мировым судьям). Однако расследование преступлений по-прежнему оставалось за полицией (кроме дел, находившихся в ведении Розыскных экспедиций, – Московский Сыскной приказ в 1763 году был переименован в Розыскную экспедицию). И только для судебного разбирательства по тяжким преступлениям полиция должна была отсылать обвиняемых в суд.

В конце 1774 года полиция была создана и в сельских местностях – в деревнях и селах были введены должности сотских и десятских, по сути, выполнявших обязанности полицейских. Они избирались на сельских сходах и были обязаны «смотрение иметь разведывать в селении и близ него против воров, разбойников, злоразгласителей, беглых»{12}. Подчинялись они капитану-исправнику, избиравшемуся на собрании уездного дворянства, окончательно в должности его утверждал губернатор.

В 1775 году Екатерина II издала манифест, получивший название «Учреждения для управления губерний Всероссийской империи». В нем она отказалась от централизованного управления полицией. Главная полицмейстерская контора была упразднена, а руководство полицией передавалось на места – губернаторам. Должности полицмейстеров были ликвидированы. В городах, в которых на постоянной основе размещались военные гарнизоны, полицейские обязанности теперь исполнял комендант. В остальных – городничий, подчинявшийся Губернскому Правлению. В губернских городах полицию возглавляли с тех пор военные губернаторы. В Москве и Петербурге – обер-полицмейстер, который подчинялся военному губернатору.

Круг обязанностей на всех вышеперечисленных должностях (капитан-исправник, комендант, городничий, военный губернатор и обер-полицмейстер) был примерно одинаковым: предупреждать распространение прилипчивых заболеваний, принимать меры по прекращению скотского падежа, усмирять возмущение, давать обиженным покровительство, искоренять скопища воров и беглых, смотреть за мостами и дорогами, расквартировывать войска, предотвращать и тушить пожары.

Все крупные города отныне делились на части, в каждой из которых должно было быть от двухсот до семисот дворов. В каждой части полицейское управление возглавлял частный пристав. Каждая часть, в свою очередь, делилась на определенное количество кварталов (в каждом от 50 до 100 домов), полицией в квартале руководил квартальный надзиратель.

Обязанности по расследованию уголовных преступлений были возложены на частных приставов:

Секретным Указом Екатерины II от 8 ноября 1774 г. в России были отменены пытки. В 1782 году были упразднены Розыскные экспедиции, и все розыски и следствия по уголовным делам окончательно отошли к полиции.

История первой в мире криминальной полиции, как ни странно, связана с очередным «вороловом». Впрочем, в своих мемуарах Эжен-Франсуа Видок (1775–1857) божится, что преступником никогда не был (дезертирство, пиратство, шулерство и контрабанда не в счёт), а на каторгу попал из-за судебной ошибки. С каторги Видок сбежал, однако был пойман, через некоторое время совершил второй побег, на этот раз удачный. Купив чужие документы, он женился и открыл в Париже лавку по продаже одежды. Почти десять лет он провел на свободе, пока в 1809 году полиция его снова не нашла. Но возвращаться на каторгу Видок не желал. И поэтому предложил шефу второго управления полиции Парижа господину Анри стать его «бараном» (на современном языке – внутритюремным информатором). Анри предложение принял, и два последующих года Видок, пользуясь своим положением среди заключенных (беглые каторжники всегда были в «авторитете»), выуживал из них сведения о совершенных ими преступлениях, а также имена скупщиков краденого, адреса притонов и т. д.

После двух десятилетий революции, народных восстаний и войн криминогенная обстановка в Париже оставляла желать лучшего. А выданные Видоком преступники были лишь ничтожной частью криминального сообщества. И тогда господин Анри с префектом Парижа Этьеном-Дени Паскье решились на беспрецедентный шаг – предложили Эжену-Франсуа создать и возглавить особое подразделение по борьбе с преступностью, охранительную (криминальную) полицию, которая вскоре стала именоваться Сюртэ Насьональ.

Видок согласился, ему устроили «побег» из тюрьмы. В выборе сотрудников для нового подразделения Видок придерживался принципа «побороть преступников может только преступник». Сперва у него служило 4, потом 6, затем 12 бывших заключенных. Агенты Сюртэ на правах старых знакомцев проникали в шайки, выясняли их планы и сообщали эти сведения полицейским, которые задерживали преступников с поличным. Действовали агенты очень энергично: так, за 1817 год Видок с подчиненными произвели семьсот семьдесят два ареста и тридцать девять обысков с захватом украденных вещей.

Рис. 4. Эжен-Франсуа Видок. Портрет из издания его мемуаров 1829 года

Однако вскоре преступный мир узнал, что Видок и его агенты служат в полиции. И ему пришлось придумывать другие способы раскрытия преступлений. Уголовные полиции по всему миру пользуются ими до сих пор:

– формирование штата осведомителей в преступной среде;

– ведение картотек всех лиц, когда-либо попадавших в поле зрения полиции;

– использование современных достижений науки и медицины (так, в 1822 году по пуле, извлеченной из тела убитого, Видок сумел идентифицировать пистолет, а в 1826 году высказал идею об идентификации преступников по отпечаткам пальцев).

В 1827 году префектом парижской полиции был назначен Анри Жиске. Он считал, что лица, привлекавшиеся к ответственности по обвинению в уголовных преступлениях, хоть бы судом и оправданные, не могут служить в полиции. Видок и его «банда», как Жиске их называл, были уволены.

Лишенный службы, великий сыщик пишет три тома «Записок Эжена-Франсуа Видока, начальника парижской тайной полиции», которые сразу переводят на все европейские языки. А в это время Париж переживает всплеск волны преступности. И полицейское руководство неожиданно для себя выясняет, что безупречное происхождение набранных вместо «банды Видока» сыщиков отнюдь не гарантирует успехов в розысках. Видока восстановили в полиции. Однако, научив новых сотрудников и передав агентуру, он оказался не нужен и в 1833 году снова, на этот раз окончательно, был уволен[4]. Но на этот раз Видок знал, чем ему заняться. В том же году в Париже, на улице Клод-Перш, 12, он открыл контору под названием «Бюро по сбору информации» – первое в мире частное детективное агентство. По заказам клиентов он расследовал действия аферистов, мошенников, следил за неверными супругами, за беспутными детьми, а также занимался, говоря современным языком, коллекторской деятельностью – возвращал просроченные долги. «Вышибание» долгов и привело к конфликту Видока с властями. Он был вынужден закрыть Бюро и уехать на время в Лондон, где поучаствовал в создании Скотленд-Ярда. В 1849 году Эжен-Франсуа окончательно отошел от детективной деятельности. Остаток жизни он посвятил помощи бывшим преступникам, отказавшимся от прежних занятий.

В ноябре 1800 года Сенат получил именной Указ Павла I, согласно которому городская полиция Петербурга передавалась в подчинение гражданскому губернатору{14}. В Указе впервые на законодательном уровне было закреплено новое и очень важное положение: «полиция есть часть гражданская». Но фактически вывести полицию из-под власти военных Павел I не успел.

Царствование императора Александра I началось с масштабной реформы государственного управления – вместо коллегий в 1802 году были созданы министерства, в том числе Министерство внутренних дел, которому подчинили всю полицию, городскую и сельскую. Однако это решение сложно назвать удачным – для страны, растянувшейся на десяток с гаком тысяч верст, децентрализованная система управления, внедренная Екатериной II, была, наверно, единственно возможной. Если письмо из Петербурга на Камчатку путешествует чуть ли не год, как министру МВД руководить камчатской полицией? Потому заодно сохранили и подчинение полиции военному губернатору. После чего и без того запутанные отношения центральной и местной властей ещё более осложнились. До реформы губернаторы назначались императором, теперь же они были чиновниками МВД и полностью зависели от министра. Но губернские правления по-прежнему подчинялись Сенату. Однако именно через них губернатор руководил полицией. «Сенат часто не знал распоряжений министров, а министры – распоряжений Сената. Создалась невообразимая путаница, и развилась необычайная переписка»{15}. Если в начале XIX века из земского суда одного из уездов Тамбовской губернии исходило 500 бумаг в год, то в 1825 году их уже отправлялось 10–12 тысяч{16}.

Важным для усиления следственной работы была поддержанная в 1808 году императором Александром I инициатива военного губернатора Санкт-Петербурга, генерала от инфантерии князя Дмитрия Ивановича Лобанова-Ростовского (1758–1838), об учреждении при обер-полицмейстере четырех должностей следственных приставов.

Рис. 5. Санкт-Петербургский военный губернатор Д.И. Лобанов-Ростовский

Свое представление он мотивировал тем, что

«частный пристав, постоянно занятый и обремененный множеством разнородных дел, большей частью требующих подвижности, едва ли может на производство следствия уделить столько времени, чтобы выяснить все предметы, подлежащие обследованию с надлежащей подробностью и обстоятельно; оттого почти все следствия бывают недостаточны, доводы неубедительны и заключения гадательны»{17}.

К сожалению, история не сохранила биографий и описания деяний ни одного из петербургских следственных приставов времен царствований Александра I и Николая I. Но, по всей видимости, среди них не было выдающихся сыщиков, раз на самые важные дела в столицу из первопрестольной вызывался коллежский советник Гаврило Яковлевич Яковлев (1760-е – 1831).

По происхождению Яковлев был из кантонистов (солдатских детей), службу начинал аудиторским[5] писарем, однако насчет достоверности этих сведений имеются сомнения, потому что современники отмечали, что он с трудом писал и плохо читал, особенно рукописное. В 1812 году при отступлении российских войск из Москвы, по собственным словам Гаврилы Яковлева, он был оставлен в Первопрестольной графом Растопчиным для её поджога.

Всем известно выражение подлинная правда. Но мало кто знает, что сие значит. А это показания, которые «добывали» длинником – длинной палкой. Гаврила Яковлев самолично избивал ею подследственных. Не брезговал он и розгами. «После десяти умелых ударов, сопровождавшихся радостным визгом следственного пристава, подозреваемый уже не в силах был кричать, а лишь стонал и вздрагивал разорванным телом… Нередко случалось, что люди брали на себя чужую вину, лишь бы избавиться от допроса у знаменитого сыщика. Стоило, к примеру, московскому обер-полицмейстеру – когда дерзкий воришка запирался и божился, что невиновен, – приказать городовому: “Пригласи-ка Яковлева”, который дожидался аудиенции в приемной, как подозреваемый упал на колени и признался в грехах…»{19}

Из-за большого количества следственных дел, которые вел Яковлев, он был вынужден тратить значительное количество средств на оплату осведомителей и ищеек[6]. Данные расходы он покрывал:

– приношениями в праздники от содержателей кабаков, притонов и «домов для торговли развратом», для которых он должен был быть грозой, однако служил защитой;

– доходами от случайных встреч в этих заведениях с богатыми купеческими сынками, кутившими там тайком от родителей;

– вынудив у какого-нибудь вора чистосердечное признание, Яковлев частенько заставлял его оговорить в покупке краденого какого-нибудь зажиточного, но не имевшего хороших связей человека. У того производился обыск, обычно ночью, и, несмотря на то что краденых вещей не находили, оговоренного брали под стражу. И ему оставался лишь один исход – полюбовная сделка с Гаврилой Яковлевичем.

Подробности службы следственных приставов в предреформенные годы хорошо нам знакомы по образу Порфирия Петровича из романа Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание». Должность следственного пристава просуществовала до 1860 года. В ходе Судебной реформы следственные функции у полиции отобрали окончательно и передали в Министерство юстиции.

Успехи французской Сюртэ были хорошо известны в России. Уже в 1822 году петербургский обер-полицмейстер Иван Саввич Горголи (1773–1862) написал записку, в которой предлагал организовать при Петербургской полиции сыскное или надзорное отделение, так как общая полиция плохо справляется с задачами по расследованию и раскрытию преступлений. Горголи предлагал следующую структуру: заведование отделением поручить одному из столичных полицмейстеров, которому за это добавить 1000 рублей в год содержания. Отделение должно было состоять из двух приставов (1700 р.), четырех надзирателей (двум по 1000 р., двум по 800 р.), письмоводителя (1000 р.) и 50 вольнонаемных «грамотных служителей-сыщиков» (по 500 р. каждому). На канцелярию Горголи просил 1000 в год, на расходы по розыску и на извозчиков – 2500. Его предложение принято не было{22}.

Рис. 6. Обер-полицмейстер Санкт-Петербурга И.С. Горголи

23 февраля 1843 года министру внутренних дел был представлен ещё один проект учреждения, по примеру парижского Сюртэ, Санкт-Петербургской сыскной команды. Команда эта должна была заниматься надзором в людных местах (в церквях, театрах и маскарадах, на рынках, в лавках, банях, домах непотребных женщин и т. д.). Надзор предполагался скрытным, сыщики должны были носить партикулярное[7] платье. Задачей их было выявление преступлений, которые остаются скрытыми от полиции. Сыщики сами никого брать под стражу не могли, в необходимых случаях должны были обращаться за содействием к исполнительной полиции. Но и этот проект тоже был отклонен.

Во время пребывания Отдельного гвардейского (оккупационного) корпуса во Франции возникла необходимость создания военной полиции. Командир корпуса генерал Михаил Семенович Воронцов и начальник штаба генерал Михаил Федорович Орлов поручили это подполковнику Ивану Петровичу Липранди (1790–1880).

Известный исследователь Натан Эйдельман считал, что у Липранди «испанско-мавританские предки»{23}. Однако автор детективов, теоретик детективного жанра и историк частного сыска Даниэль Клугер утверждает, что предки Ивана Петровича были вовсе не маврами, а евреями – фамилия Липранди до сих пор встречается у иудеев, проживающих в Испании и Аргентине{24}.

Рис. 7. Иван Петрович Липранди

Когда И.П. Липранди взялся за поручение Воронцова, оказалось, что разведка на оккупированной территории неотделима от контрразведки, а политический сыск – от криминального розыска. Позднее Липранди упомянет, что по заданию Воронцова он расследовал дело некоего тайного роялистского заговора («Общество черных булавок») и для сего входил «в сношения с французскими начальниками высшей тайной полиции в Арденнах и Шампании». В частности, с Эженом Видоком. Об их близком знакомстве свидетельствует и известный мемуарист Филипп Вигель, который столкнулся с прославленным сыщиком в парижской квартире Ивана Петровича.

«…у него было очень умное лицо, на котором было заметно, что сильные страсти не потухли в нем, а утихли. Он был очень вежлив, сказал, что обожает русских и в особенности мне желал бы на что-нибудь пригодиться; тотчас после того объяснил, какого рода услуги может он оказать мне. Как султан, властвовал он над всеми красавицами, которые продали и погубили свою честь. Видя, что я с улыбкою слушаю его, сказал он: “Я не скрою от вас моего имени; вас, по крайней мере, не должно оно пугать: я Видок”»{25}.

По воспоминаниям уже самого Липранди, Вигель попросил Видока разыскать золотые часы, украденные заночевавшим в его доме учеником парикмахера (Вигель был гомосексуалистом).

Видок обучил подполковника Липранди слежке, правилам допроса и вербовки, прочим полицейским хитростям, познакомил «с трущобами и тайнами Парижа»{26}. Позже Липранди напишет, что «было полезно и интересно узнать все это»{27}. Однако по возвращении в Россию таланты Ивана Петровича нашли применение вовсе не в борьбе с уголовной преступностью, а в военной разведке и политическом сыске.

Военной разведкой Липранди занимается в 20-е годы на юге империи. Он изучает местные языки, нанимает агентов среди местного населения, от которых «узнает всё, что хочет узнать, заводит важные знакомства и связи среди знатных и влиятельных особ в подчиненных [турецкому] султану областях, подкупает турецкое начальство»{28}. Ровно через месяц после приезда И.П. Липранди в Кишинёв прибыл высланный из Петербурга А.С. Пушкин. Они познакомились 22 сентября 1820 года и сразу сдружились. Иван Петрович давал поэту книги из своей богатой библиотеки, рассказывал о военных походах, о Париже, о дуэлях, в которых участвовал, – Липранди был известным бретёром. Литературоведы утверждают, что герой пушкинской повести «Выстрел» Сильвио списан с Ивана Петровича.

«Один только человек принадлежал нашему обществу, не будучи военным. Ему было около тридцати пяти лет, и мы за то почитали его стариком. Опытность давала ему перед нами многие преимущества; к тому же его обыкновенная угрюмость, крутой нрав и злой язык имели сильное влияние на молодые наши умы. Какая-то таинственность окружала его судьбу; он казался русским, а носил иностранное имя. Некогда он служил в гусарах, и даже счастливо; никто не знал причины, побудившей его выйти в отставку и поселиться в бедном местечке, где жил он вместе и бедно, и расточительно: ходил вечно пешком, в изношенном черном сертуке, а держал открытый стол для всех офицеров нашего полка. …Сильвио (так назову его)…»{29}.

Липранди не были чужды прогрессивные взгляды, он даже состоял в тайных обществах. Возможно, эти взгляды стали причиной длительных конфликтов Ивана Петровича с начальством, в результате которых осенью 1822 года он подал в отставку. Липранди собирался ехать сражаться за свои идеалы в Грецию или даже к Боливару в Латинскую Америку, но ему отказали в выдаче заграничного паспорта. В бунтах 1825 года он не участвовал, однако его имя назвал на допросе член Союза Благоденствия Николай Комаров (1794–1853). Липранди был арестован и заточен в крепость. Его выпустили через месяц вместе с А.С. Грибоедовым, с которым они сидели в одной камере, – больше никто из декабристов Липранди не выдал, а показания Комарова сочли недостаточными. Ивану Петровичу даже выплатили годовое жалованье и вернули к прежним обязанностям – вскоре после освобождения он возвратился в Одессу, где продолжил подготовку к предстоящей войне с Турцией. За несколько месяцев до её объявления в 1828 году он отправился в Бухарест, откуда, несмотря на то что его три раза пытались застрелить, не уехал, пока не подкупил всех турецких чиновников и не скопировал все их донесения. Во время войны Иван Петрович, владевший множеством иностранных языков, допрашивал пленных; организовал партизанский отряд из сербов, болгар и албанцев и стал его командиром; добывал провиант и фураж для действующей армии.

По окончании военных действий Липранди присвоили чин генерал-майора. В 1832 году он женился и вышел в отставку. Но даже в отставке продолжал служить Отечеству – из-под его пера в эти годы выходит множество трудов о Болгарии, Сербии, Албании, Молдавии, Черногории и Оттоманской империи, в которых он подробно описывал тамошние климат, обычаи, пословицы, военные традиции, размышлял о перспективах и способах российского проникновения туда. Однако, к разочарованию Липранди, никакого влияния на внешнюю политику Российской империи его труды не оказали, посылаемые им в Генштаб тетради просто пылились там на полках.

Рис. 8. Лев Алексеевич Перовский

В сентябре 1841 года министром внутренних дел Российской империи стал Лев Алексеевич Перовский (1792–1856). Это назначение было воспринято современниками «как знаменательное событие в общественно-политической жизни, как признак серьезных перемен в России»{30}, потому что Льва Перовского знали как человека твердого, целеустремленного, смелого и, что самое важное, убежденного сторонника отмены крепостного права. В юности, как и И.П. Липранди, Лев Перовский состоял в Союзе Благоденствия, однако идею о свержении монархии не разделял и в восстании на Сенатской не участвовал. Отличаясь редкой работоспособностью и энергичностью, Л.А. Перовский пытался привлечь к работе в Министерстве чиновников, обладавших теми же качествами: так, для управления личной канцелярией он пригласил успевшего проявить себя талантливым администратором Владимира Ивановича Даля, составителя знаменитого словаря. Граф Павел Дмитриевич Киселев (1778–1872), занимавший тогда пост министра государственных имуществ, порекомендовал Перовскому своего бывшего подчиненного – Ивана Петровича Липранди. Тому предложение министра внутренних дел пришлось как нельзя кстати – наследственных и благоприобретенных имений Иван Петрович не имел, а на свою пенсию, кроме содержания жены и троих сыновей, тратил на библиотеку, считавшуюся лучшим в Европе собранием книг о Востоке, – английский посланник Сеймур безуспешно пытался купить её за 85 тысяч рублей. А тут жалованье в 1000 рублей, плюс квартирные, плюс прогонные… Липранди с радостью согласился. А Перовский не мог нарадоваться столь неутомимому подчиненному – за 10 лет службы в Министерстве Липранди ни разу не побывал в театре, семье уделял только вечер в неделю, всего лишь раз устроил что-то вроде раута, да и то в интересах дела. Иван Петрович сетовал, что старается больше других и по этой причине не пользуется у этих «других» симпатией{31}. За 10 лет службы он с блеском исполнил более 700 поручений.

МВД и III отделение остро соперничали между собой – Перовский неоднократно предлагал подчинить политическую полицию ему (его идея была претворена в жизнь только в 1880 году). Николай I и сам был недоволен III отделением, однако с резкими решениями не спешил. Шанс проявить себя в политическом сыске он предоставил Перовскому в 1848 году, когда, узнав, что 27-летний переводчик Министерства иностранных дел Михаил Буташевич-Петрашевский собирает по пятницам у себя дома друзей и ведет с ними какие-то разговоры, поручил это дело не III отделению, а Министерству внутренних дел. Перовский доверил расследование действительному статскому советнику Липранди. С возрастом свободомыслие у того выветрилось, а либерализм сменился охранительством. Иван Петрович даже счел поручение лестным для себя…

Вспомнив уроки Видока, Липранди поручил двум агентам переодеться в извозчиков и каждую пятницу караулить расходящихся от Петрашевского гостей – так стали известны их имена. Затем Иван Петрович внедрил в кружок своего информатора – Петра Дмитриевича Антонелли – сына академика живописи, студента 1 курса филологического факультета Петербургского университета. Его оформили канцелярским служителем в Министерство иностранных дел, где он без труда свел знакомство с чрезвычайно общительным Петрашевским. Антонелли выяснил содержание «разговоров по пятницам» (социализм – коммунизм, свобода – равенство, Прудон – Фурье) и масштаб организации – количество участников превышало сотню, имелись «филиалы» в других городах. Собрав сведения, Липранди написал доклад, в котором сообщил императору о существовании мощного противоправительственного заговора.

Однако с его выводами не согласилось конкурирующее с МВД ведомство – по мнению III отделения, петрашевцы не готовили заговор – они просто болтуны. Позицию III отделения поддержал МИД – министр К.В. Нессельроде категорически не согласился с утверждением, что у него под носом свило гнездо злодейское общество. Недовольны были и в высшем свете – почти у всех среди петрашевцев имелись знакомые, подчиненные и родственники. Даже министр Перовский – и тот был взбешен, так как выяснилось, что петрашевцем являлся чиновник министерства Н.А. Милютин, которому он покровительствовал.

В результате петрашевцев признали не заговорщиками, а группой безнравственных испорченных молодых людей. И хотя приговор им был очень суров (а иначе никак – в Европе бушевали революции), в последний момент расстрел заменили гражданской казнью, каторгой и ссылкой.

Жандармы намеренно, ещё на самых первых допросах, сообщили петрашевцам о роли в их деле действительного статского советника Липранди. После чего в обществе Ивана Петровича стали открыто презирать. Сменивший Льва Перовского на министерском посту Дмитрий Иванович Бибиков (1792–1879) общался с Липранди в «собачье-начальственном тоне», а потом подвел его под сокращение штатов.

«Для меня дело петрашевцев было пагубно, оно положило предел всей моей службе и было причиной совершенного разорения», – признавался потом Липранди{32}.

Остаток жизни Липранди посвятил сбору и публикации материалов об Отечественной войне 1812 года. Он составил каталог всех посвящённых ей книг и статей и вёл поимённый учёт доживших до того времени ветеранов наполеоновских войн. Лев Толстой использовал материалы Липранди в «Войне и мире», а после публикации романа прислал ему экземпляр книги с надписью: «В знак искреннего уважения и благодарности»{33}. Умер Иван Петрович Липранди в возрасте 89 лет и был похоронен на Волковском кладбище в Петербурге.

Почему же таланты и знания И.П. Липранди не были использованы для борьбы с лихими людьми? Почему не получили поддержку проекты создания Санкт-Петербургской сыскной команды 1822 и 1843 годов? Ответ банален – с восьмидесятых годов XVIII века вплоть до реформ Александра II уровень преступности в империи был крайне низким – например, в Москве в первой четверти XIX века случалось за год всего около десятка тяжких преступлений (убийств и грабежей){34}. На докладах МВД, содержащих сведения о числе совершенных и раскрытых преступлений, Николай I регулярно писал: «читал с удовольствием». Тратить деньги на создание ненужной в те времена структуры, пусть и имеющей европейские аналоги, не сочли необходимым.

Как уже упоминалось, до 1860 года следствие в Российской империи вели следственные приставы. Но розыскной деятельностью они не занимались – её осуществляли чины наружной полиции: частные приставы, городовые и квартальные надзиратели. Об одном из них мы и хотим рассказать.

Карп Леонтьевич Шерстобитов был солдатским сыном. А все они в первую половину XIX столетия «принадлежали» военному ведомству. По достижении определенного возраста мальчишек отрывали от семьи и отправляли в школы кантонистов, где обучали военным специальностям (аудитор, фельдшер, писарь, музыкант и т. д.). К.Л. Шерстобитов поступил на государеву службу таким вот «школьником» 14 ноября 1814 года в Лекарской госпиталь Новгородской Адмиралтейской казенной фабрики. Закончив там обучение, 1 мая 1817 года был произведен в младшие фельдшеры и определен в 26-й флотский экипаж Балтийского флота. Потом Шерстобитов служил в Кронштадте: с 8 февраля 1826 года по 11 февраля 1828 года в госпитале для малолетних юнг при канале Петра Великого, затем – в Морском учебном экипаже.

28 июня 1838 года за выслугу беспорочных 20 лет «унтерофицерствования» по Высочайшему повелению Шерстобитов был уволен со службы с награждением чином 14 класса (коллежский регистратор – самый низкий чин по Табели о рангах). Ему была пожалована пенсия – аж 6 рублей 45 копеек в год. На такие деньги обремененному семьей Карпу Леонтьевичу – женой Прасковьей Артамоновной (1801–1848), дочерью Натальей (родилась 30 декабря 1826 года) и сыном Павлом (дата рождения 26 января 1830 года){35} – было никак не прожить. Поэтому, отдохнув пару недель, 12 августа 1838 года, по протекции брандмайора О.С. Орловского, он устроился в Санкт-Петербургскую полицию младшим помощником квартального надзирателя{36}. Служил там исправно, «не было примера, чтобы Шерстобитов не сумел дать обстоятельного отчета о ком-либо из домовладельцев или порядочных обывателей»{37}. Поэтому быстро продвигался по службе: 10 марта 1840 года Карп Леонтьевич стал старшим помощником квартального надзирателя, а 28 апреля 1842 года получил под руководство квартал. Тут и обнаружились его скрытые таланты: «Шерстобитов вскоре заявил себя самым осторожным, искусным, находчивым, вкрадчивым и терпеливым сыщиком, а потому, кроме прямых обязанностей по участку[8], на него возлагались особые поручения».

Летом 1847 года к богатейшему петербургскому банкиру Александру Людвиговичу Штиглицу приехал порученец от принца Баттенбергского, прибывшего в Россию для участия в красносельских маневрах. Его высочество желал обналичить чеки и с этой целью приглашал банкира в гостиницу «Буржуа»{38} (находилась в доме Маничаровых{39} по адресу: Малая Морская улица, дом 21{40}, дом не сохранился), в которой остановился. Однако в номере гостиницы на Штиглица напали трое мужчин и принялись душить. Банкиру удалось вырваться и закричать. Его зов о помощи был услышан гостиничной прислугой, и грабители, испугавшись, отпустили жертву и скрылись другим ходом. Прибывший на происшествие пристав 1-й Адмиралтейской части полковник Василий Борисович Горбунов учинил опрос и выяснил, что номер сняли на сутки три чухонца, один из которых был рыжим. Брошенные ими вещи – старый чемодан с кирпичами внутри и стоптанные сапоги, по мнению пристава, помочь в их розысках не могли. И тогда обер-полицмейстер Александр Павлович Галахов велел позвать Шерстобитова.

Рис. 9. Обер-полицмейстер Санкт-Петербурга А.П. Галахов

Пока тот методично осматривал чемодан и каждый кирпич, лежавший в нём, Горбунов и его подчиненные добродушно подтрунивали над Карпом Леонтьевичем. Но когда он разрезал оба сапога от голенища до подошвы, принялись хохотать. Но не зря пословица уверяет, что «хорошо смеется только последний». Через три дня Карп Леонтьевич привел к Галахову арестованных им чухонцев. Как он их поймал? В нижней части сапога Карп Леонтьевич обнаружил полустертое клеймо сапожника. Разыскав мастера, в его старой книге заказов он отыскал фамилию клиента. Обратившись в адресный стол, Шерстобитов выяснил, что ныне владелец сапог проживает на Васильевском острове у одной немки, сдававшей углы постояльцам. Та сообщила сыщику, что от неё подозреваемый, проживавший с двумя друзьями-чухонцами, уже съехал. Немка вспомнила, что к этим постояльцам часто захаживал их земляк, служивший провизором в аптеке у Калинкина моста. Шерстобитов помчался туда. В аптеке он наткнулся на рыжего мужчину. Схватив его за воротник, он строго спросил: «Где два твоих товарища?» Оторопевший чухонец сообщил, что те стоят на мосту. С помощью торговавших там калачников эти двое тоже были задержаны и тут же во всем сознались.

За поимку чухонцев квартальный надзиратель К.Л. Шерстобитов 3 ноября 1847 года приказом обер-полицмейстера был награжден годовым окладом в размере 342 рубля 85 копеек{41}. Штиглиц от себя добавил тысячу{42}.

Рис. 10. Форма квартальных надзирателей в 1852 году

1 января 1847 года в доме Дидло (дом сохранился в перестроенном виде, нынешний адрес: Невский проспект, дом 43 / ул. Рубинштейна, дом 1) были найдены мертвыми две проститутки, жившие без прислуги. Головы убитых были проломлены в нескольких местах тупым шарообразным предметом, имевшим диаметр около вершка (примерно 4,45 см). На полу Шерстобитов обнаружил кровавые следы, оставленные мужскими сапогами. Так как ни денег, ни ценных вещей в квартире он не нашел, а платья и тряпки были вынуты из комодов и раскиданы, сыщик сделал вывод, что убийство совершено с целью ограбления. Однако никаких зацепок, кроме следов сапог, у него не было. Подозрения пали сперва на дворника, потом на одного из клиентов убитых проституток. Обоих Карп Леонтьевич заставил пройти рядом с кровавым следом в сапогах, помеченных чернилами, но этот смелый для своего времени следственный эксперимент убийцу не открыл.

Рис. 11. Дом Дидло (крайний слева), фотография XIX века

Спустя семьдесят дней случилось новое происшествие – 11 марта 1847 года у ворот дома полковника Тишенинова (нынешний адрес: Стремянная улица, дом 10, дом постройки 1828 года был разобран в 2005 году) нашли в бессознательном состоянии проживавшего в этом доме писаря. И хотя голова его была проломлена, он был жив, и его сразу отвезли в больницу. Надзиратель Шерстобитов, осмотрев раны, пришел к выводу, что они нанесены тем же тупым шарообразным предметом, что и проституткам в доме Дидло. Но писарь пребывал в бессознательном состоянии и ничего про нападавшего сообщить не мог. Его жена (а поженились они буквально за несколько дней до покушения) показала сыщику письмо, полученное мужем утром, в котором того приглашали в полдень в одну из рестораций возле Думы. Половые из этой ресторации, узнав писаря по описанию, назвали человека, с которым тот в полдень там встречался – 19-летний Яковлев. По месту проживания его не обнаружили, у любовницы тоже не застали, зато в её квартире во время обыска нашли золотые серьги и колечко, украденные в доме Дидло.

Самого Яковлева схватили в лесу за Нарвской заставой. Он признался в убийстве проституток и указал, где спрятаны остальные похищенные у них вещи. Про покушение на писаря он сообщил следующее:

«Зная, что он получил за женою порядочное приданое, заключавшееся… в золотых и серебряных вещах, я решил воспользоваться ими, рассчитывая в отсутствие хозяина убить его мать, жену и служанку, но чтобы успех задуманного предприятия был вернее, я намеревался убить сначала главу семейства, а потому… написал ему каракулями пригласительную записку, не подписав своего имени, чтобы со смертью его окончательно скрыть всякий след к преступлению»{43}.

Заманив после сытного завтрака жертву к себе домой, Яковлев успел нанести ему несколько ударов кистенем. Но тут неожиданно пришла служившая у него в доме кухарка. Важная подробность – она вернулась с похорон отца Яковлева. Однако сыну было некогда провожать родителя в последний путь, у него на этот день были иные планы – убить приятеля и всю его семью. Увидев раненого, кухарка, не разобрав, в чем дело, помогла Яковлеву вытащить полумертвого писаря на улицу и усадить на извозчика. Сбросив умирающего у его дома, Яковлев побрел куда глаза глядят, опасаясь возвращаться домой.

Из-за несовершеннолетнего возраста Яковлев подлежал не уголовному, а совестному суду, но за нанесение удара смотрителю тюрьмы был заключен в крепость, где и умер. Писарь через несколько месяцев выздоровел.

Шерстобитов дослужился до коллежского асессора{44}. Император Николай I трижды награждал его орденами. Вместе с орденом Станислава 3-й степени[9] (за открытие убийц двух чухонок) Карп Леонтьевич получил право на потомственное дворянство{45}. Четвертый орден – Станислава 2-й степени – был пожалован Шерстобитову уже Александром II за расследование убийства двух женщин, случившегося 5 февраля 1856 года в доме коллежского советника Геккера{46}.

Помощником квартального надзирателя 2-го квартала 3-й Адмиралтейской части Шерстобитова с 1855 года служил будущий начальник Петербургской сыскной полиции Иван Дмитриевич Путилин{47}. Вот как описывает его тогдашние обязанности современник:

«В числе помощников Шерстобитова считался И.Д. Путилин, который подсаживался в тюрьмах к преступникам как таковой же, выпытывал от них всё, что требовалось, уходил и затем открывал преступления»{48}. Читатель, наверное, помнит, что и другой великий сыщик – Эжен Видок – тоже начинал свою карьеру «внутрикамерным» осведомителем.

О забавном приключении из их совместной с Шерстобитовым службы Иван Дмитриевич Путилин впоследствии рассказал знаменитому юристу А.Ф. Кони:

Рис. 12. Анатолий Федорович Кони, фотография 70-х годов XIX века

Задачи Сыскного отделения заключались:

Список первых чиновников Сыскной полиции:

Начальник – титулярный советник Иван Дмитриевич Путилин, проживал в здании Адмиралтейской части на Большой Морской, д. 24 (подробнее об этом здании см. Ошибка: источник перекрёстной ссылки не найден).

Чиновник для поручений – коллежский регистратор Александр Александрович Блок, фамилии остальных трех чиновников неизвестны (или эти должности оставались вакантными).

Делопроизводитель – коллежский советник Адольф Карлович Зундштрем.

Его помощники: старший – коллежский асессор Василий Петрович Бочаров (впоследствии санкт-петербургский участковый мировой судья), младший – коллежский регистратор Николай Иванович Порай-Кошиц.

Журналист (в его обязанности входило составление журнала обо всех происшествиях, всеподданейших об них записок и ежедневных рапортов о состоянии столицы) – Тимофей Адамович Тиршацкий-Виттен.

Обер-полицмейстером к Сыскной полиции были прикомандированы:

– подпоручик Степан Петрович Гиргас;

– титулярный советник Иван Иванович Соловьев{62}.

Кроме начальника, 4 чиновников для поручений и 12 надзирателей, розыски по уголовным делам осуществляли «вольнонаемные сыщики, число которых, простираясь обыкновенно до 20 человек, уменьшается или увеличивается по мере надобности. Они в обыкновенных случаях действуют в указанной каждому из них местности города, а в случаях чрезвычайных сосредотачиваются в нужном числе в одном месте и командируются даже за город, действуют по плану, составляемому начальником Сыскной Полиции и под непосредственным его руководством»{63}. На оплату вольнонаемных сыщиков (так называемых агентов) выделялось 8 тысяч рублей в год. На канцелярские расходы и вольнонаемных писцов (их предусматривалось шесть{64}) выделялось 2200 рублей в год.

Понятно, что такое небольшое количество сыщиков (даже с учетом вольнонаемных агентов) не могло раскрыть все совершавшиеся в городе преступления, поэтому в приказе обер-полицмейстера № 266 от 31 декабря 1866 года{65} отмечалось, что Сыскная полиция создается для производства розысков по важнейшим преступлениям и изысканию общих мер к предупреждению и пресечению преступлений.

Чины Сыскной полиции приступили к работе буквально сразу – уже 1 и 2 января ими были задержаны: 1) проживающий в Петербурге по фальшивому виду бежавший из арестантских рот мещанин Михайло Карпов; 2) арестант, бежавший из полицейского дома Московской части; 3) три человека с шестью корзинами краденой рыбы, из коих один оказался без паспорта; 4) отыскана и задержана крестьянка, которая 31 декабря 1866 года похитила у чиновника Харачкова лисий салоп и серебряные вещи (всего на сумму 500 рублей){66}.

За первый год деятельности Сыскной полиции было проведено 719 розысков, с успехом закончено 307, в том числе раскрыто 6 убийств, 4 грабежа, 72 кражи, 2 случая контрабанды. Задержано 15 убийц и их соучастников, 95 воров, 18 фальшивомонетчиков, 206 других преступников,13 беглых арестантов, 682 бродяги, предотвращены 2 убийства и 10 краж{67}.

25 января между 2 и 4 часами пополудни во втором участке Петербургской части в доме Асафьевой[11] была разграблена квартира акушера Штольца и зарезан столовым ножом его лакей кронштадтский мещанин Иван Суслов. Хозяйка квартиры незадолго до совершения убийства слышала за стенкой, смежной с Штольцем, разговор Суслова с кем-то о кушетке. На основании этих сведений Сыскная полиция предположила, что преступление совершено мебельщиком или обойщиком. Подозрение укрепилось, когда было дознано, что за несколько дней в квартиру Штольца приходил обойщик Иван Петрович Балабанов с изготовленной по заказу акушера подушкой. Однако попытка разыскать Балабанова успехом не увенчалась – выяснилось, что после убийства Суслова он срочно уехал на родину в Ярославскую губернию. Туда отправили чиновника для поручений Александра Блока, который за четыре дня разыскал не только Балабанова, но и украденные им в квартире Штольца вещи, часть которых Балабанов уже успел распродать{68}. За успешное раскрытие данного преступления Путилин был награжден орденом св. Анны 2-й степени, а Блок – орденом св. Анны 3-й степени{69}.

Два расследования, которые параллельно вела Сыскная полиция весной 1867 года, в итоге соединились в одно:

24 марта на дачу Германа по Безбородкину проспекту[12] в 1-й Выборгской части явился неизвестный и за отсутствием дворника обратился к его жене Пелагее Григорьевне Денисовой с просьбой показать дом, мол, хочет снять его на лето. В одной из дальних комнат посетитель повалил 76-летнюю женщину на пол, связал ей руки, заткнул платком рот, а потом привязал к скамейке. Вернувшись в дворницкую, неизвестный, вырвав пробой[13] от сундука, выдвинутого им из-под кровати, похитил из него сберегательную книжку на 250 рублей, наличные на сумму 257 рублей и кое-какие вещи, в том числе шелковый платок.

11 апреля в 9 часов утра в доме на углу Малой Болотной улицы Охтенского проспекта[14] была «усмотрена задушенной в своей квартире дочь прапорщика девица Елизавета Ефимовна Курзина. Деньги и вещи были разграблены из квартиры»{70}. Единственной зацепкой к раскрытию этого преступления была записка, найденная сыщиками на месте преступления: «На Выборгской стороне близ Самсонья, дом № 21, спросить Ивана Петрова, квартира № 27». Однако дознание по его личности к результатам не привело. И тогда агенты Сыскной как в черте города, так и за заставами начали собирать образцы почерка всех подозрительных лиц, сличая их с запиской. 17 мая 1867 года был обнаружен и задержан некто Григорий Иванович Долгополов. Вместе с ним были задержаны два его товарища: Богданов и Григорьев. Последний показал на допросе, что его приятели в понедельник Страстной недели (10 апреля 1867 года), уйдя со двора, вернулись с деньгами и хвастались, что разжились ими в достатке.

«Долгополов и Богданов доведены были до необходимости сознаться»{71} в убийстве Курзиной, а также выдали организатора – содержателя питейного заведения Федора Петровича Синицина. Более того, они признались, что Синицин уже неоднократно подговаривал их на подобные преступления и в момент задержания они как раз шли на очередное убийство по его указанию. Также они рассказали, что Синицин хвастался самолично совершенным им грабежом на даче Германа. Синицина задержали. Дворничиха Денисова опознала в нем злоумышленника, напавшего на неё. Однако Синицин сознаваться не собирался. Его изобличил шелковый платок Денисовых, найденный у него в доме.

Ещё одно дело, раскрытое в том же 1867 году, прославило Путилина и «новорожденную» Петербургскую сыскную на всю страну:

27 марта 1867 года в Петербурге были арестованы трое сбытчиков фальшивых кредитных билетов Манучаров, Торосянц и Галач. Фальшивки у них изъяли различных номиналов (кредитные билеты достоинством 1 рубль, 3, 5,10 и 25 рублей, казначейские билеты достоинством 100 и 500 рублей). Рисунки на подделках были выполнены так искусно, что выявить фальшивку можно было лишь по качеству бумаги. Задержанные назвали оптовиков – супругов Осиповых, у которых они в Москве приобрели для сбыта фальшивые кредитки. Сотрудники петербургской сыскной части выехали в Москву и задержали там Осиповых, от которых ниточка потянулась в Ярославскую губернию, в село Гуслицы, где были задержаны уже изготовители подделок Ефим Петров и братья Пуговкины. Вскрылись масштабы их деятельности – оказалось, что они напечатали «продукции» почти на полмиллиона рублей.

А вот групповое убийство в Гусевом переулке, случившееся в ночь с 3 на 4 июня 1867 года, Петербургской сыскной полиции удалось раскрыть только через год.

Рано утром 4 июня 1867 года в доме № 3 (в «мемуарах»{72} И.Д. Путилина ошибочно указан другой номер дома, а именно дом № 2) по Гусеву переулку в квартире на нижнем этаже были найдены смертельно раненный гимназист Сережа Петров[15] и три трупа: отставного майора Ашмаренкова[16], его сожительницы Екатерины Григорьевой и их прислуги Аграфены Бабаевой. Орудия преступления – гладильные утюги – сыщики обнаружили в гостиной. Убийства явно совершили ради грабежа – ящики столов и комодов были выдвинуты и перерыты, а столовое серебро, золотые иностранные монеты, ордена и трое золотых часов – похищены. Дверь в квартиру оказалась запертой изнутри. Как убийца (или убийцы) попали в квартиру и как из неё выбрались, представлялось загадкой.

Подозрения сыщиков пали на дворника Якима Федорова[17], проживавшую вместе с ним вдову предыдущего дворника Анну Карловну Андрееву и прачку Марию Архиповну Корнееву[18].

Вину Федорова и Андреевой, по мнению Сыскной, подтверждало найденное в дворницкой пальто убитой Григорьевой, запачканное кровью. Их объяснения, что-де нашли его в чулане уже после убийства и решили припрятать, показалось следствию неубедительным. Вину же Корнеевой «доказывали» башмаки, найденные в квартире Ашмаренкова, – сыщики пришли к заключению, что они принадлежат ей.

Подозреваемых задержали, в их жилье провели обыски, но похищенных вещей у них не нашли. В убийствах в Гусевом переулке никто из них не сознался.

Далее в своем рассказе «Убийство в Гусевом переулке»{73} Путилин пишет, что суд за неимением улик оправдал Остапова и Агафона с Анфисой (то бишь Федорова, Андрееву и Корнееву). И лишь после этого агентам Сыскной удалось напасть на след и изобличить убийцу – Дарью Соколову. На самом деле Федоров, Андреева и Корнеева, проведя полтора года в предварительном заключении, и оказались на скамье подсудимых вместе с ней.

Путилин в мемуарах уверяет, что это дело не давало ему покоя, что он поклялся найти убийцу, сие, мол, и привело к обнаружению и задержанию Дарьи Соколовой. Ниточку, ведущую к ней, раздобыл его агент Юдзелевич, который якобы подслушал в трактире разговор о сказочно разбогатевшей в Питере крестьянке-кормилице, подарившей мужу по возвращении в деревню золотые часы. На самом деле Соколова была раскрыта случайно, а не путем оперативно-следственных мероприятий. И если путаницу с фамилиями можно объяснить забывчивостью – все-таки за плечами Ивана Дмитриевича тысячи раскрытых дел, вспомнить через два десятка лет (когда писались мемуары) фамилии жертв и обвиняемых ему было сложно – с изобличением Соколовой Путилин явно лукавит, пытаясь замолчать собственную недоработку – в день убийства сыщиками не был вскрыт в кухне так называемый «жаровой канал». И только в марте 1868 года, когда родственникам Григорьевой разрешили забрать из квартиры её вещи, в жаровом канале были найдены «полотенце с кровавыми пятнами и верхняя часть женской рубашки с брызгами крови. Розыском полиции было дознано, что рубашка эта принадлежит жене временно-отпускного рядового Дарье Соколовой»{74}.

Соколова служила у Ашмаренкова горничной в 1856–1857 годах, но была вынуждена покинуть место из-за болезни отца{75}. В 1861 году она вышла замуж за Якова Соколова. А когда тот в 1865 году поступил на воинскую службу, Дарья вернулась в столицу и поступила кормилицей к полковнику Гомзину{76}. Через восемь месяцев она вернулась в деревню, однако периодически приезжала в Петербург для продажи масла и холста. Обычно она останавливалась у Гомзина, однако иногда просилась на ночевку в квартиру Ашмаренкова.

В деревню Пальцово[19] Устюжского уезда Новгородской губернии, где проживала Дарья Соколова, был откомандирован чиновник Сыскной полиции Василий Михайлович Орлов{77}. В её избе был произведен обыск и в подполе под печкой найдена коробка с драгоценностями, украденными из квартиры Ашмаренкова. Дарья Соколова чистосердечно призналась в убийствах сперва Орлову, затем, когда её привезли в Петербург, Путилину{78}, а потом судебному следователю в присутствии свидетелей. Объяснила она и загадки, которые мучили сыщиков: в квартиру она вошла незамеченной дворником Федоровым, потому что в тот момент он отсутствовал на посту (вечная проблема в Петербурге, газета «Ведомости С.-Петербургской городской полиции» буквально в каждом номере публиковала приказы обер-полицмейстера о наказании дворников и домовладельцев за подобное нарушение), а выбралась оттуда через окно. Пальто Екатерины Григорьевой, ставшее причиной злоключений Федорова и Андреевой, Соколова хотела похитить, надела его на себя, но потом, побоявшись, что оно её выдаст, сняла и кинула в чулан.

После признательных показаний Соколовой «следствие разделилось на две части, одни, а именно судебный следователь, отказались от первоначальной мысли, что убийство совершено несколькими лицами; но прокурорский надзор и судебная палата предали суду четырех человек, следовательно, не согласились с этим мнением»{79}. 22–23 января 1869 года Окружной суд рассмотрел обвинение в убийстве четырех человек, выдвинутое против Дарьи Соколовой, Якима Федорова Анны Андреевой и Марии Корнеевой. Наличие других обвиняемых подвигло Соколову отказаться от признаний, на процессе она пыталась свалить вину на Федорова. Она не отрицала, что в ночь убийства ночевала у Ашмаренкова, однако уверяла, что проснулась, услышав крики жертв, и от испуга спряталась под кровать Сережи Петрова. И якобы по голосу смогла опознать убийцу – дворника Федорова. А когда тот ушел, стащила драгоценности, которые тот не забрал{80}.

Присяжные удалились на совещание в полпятого утра и вынесли решение через два с половиной часа. НИКОГО из обвиняемых, включая Соколову, они не признали виновным в убийстве майора Ашмаренкова, мещанки Григорьевой, крестьянки Бабаевой и гимназиста Петрова. Федоров, Андреева и Корнеева были немедленно освобождены. А вот Соколова была признана виновной в том, «что, находясь в квартире Ашмаренкова во время совершения убийства, не принимая никакого непосредственного участия в совершении преступления, которого была свидетельницей, взяла и присвоила себе находившиеся в квартире и принадлежащие убитым вещи»{81}.

В 8 утра суд удалился для постановления, и через пятнадцать минут Председательствующий произнес приговор: лишить Дарью Соколову всех прав состояния и сослать в каторжные работы на заводах на 12 лет. А по окончании этого срока поселить её в Сибири навсегда{82}.

Мы не случайно столь подробно рассказали о деятельности и составе Сыскного отделения в первый год его существования. Увы, но в научных, научно-популярных изданиях и, соответственно, на просторах Интернета попадаются другие даты создания Санкт-Петербургской сыскной полиции. Также разнятся данные о её численном составе.

Так, известный журналист Анджей Иконников-Галицкий считает, что «в 1868 году при градоначальнике Петербурга было сформировано отделение Сыскной полиции»{83}. Ссылку на источник автор не даёт. Напомним читателям, что в 1868 году в Петербурге градоначальника ещё не было, его функции исполнял обер-полицмейстер. Градоначальником Ф.Ф. Трепов стал только 30 марта 1873 года.

С переименованием Ф.Ф. Трепова из обер-полицмейстера в градоначальники, вероятно, связана ошибка с датировкой создания Сыскной – 1873 год – у И.Ф. Крылова с А.И. Бастрыкиным{84}. Дело в том, что в публиковавшихся с 1874 года «Справочных книжках С.-Петербургского градоначальства и городской полиции» указывалось, что начальник Сыскной полиции И.Д. Путилин состоит в должности с 31 марта 1873 года (Сыскное отделение тогда тоже переименовали и оно стало называться «Сыскным отделением Канцелярии Градоначальства»; соответственно, изменилась и должность). Данная запись могла ввести многоуважаемых исследователей в заблуждение. Хотя ранее, до переименования, в этих справочниках указывалась верная дата – так, в «Справочной книжке С.-Петербургского полицейского управления. Май 1870 года» указано, что начальник Сыскной полиции надворный советник И.Д. Путилин состоит в должности с 31 декабря 1866 года{85}.

Авторы считают, что дискуссия о дате создания Санкт-Петербургской сыскной полиции должна быть завершена. Нет никаких причин не доверять ни уже цитировавшимся приказам Ф.Ф. Трепова, ни черновику его февральского 1867 года письма графу Шувалову, хранящемуся в ЦГИА СПб, в котором обер-полицмейстер сообщает о завершении расследования по делу Суслова: «При настоящем случае обязанным себя считаю засвидетельствовать пред Вашим Сиятельством о полном успехе деятельности Сыскной Полиции, начавшей официальное свое существование с 1 января сего года, но занимавшейся уже производством розысков в составе одного начальника и двух чиновников с октября прошлого года»{86}, ни Всеподданнейшим отчетам за 1867–1873 годы, где докладывается о работе столичной Сыскной полиции, ни «Памятным/Справочным книжкам петербургского управления обер-полицмейстера», ни «Ведомостям С.-Петербургской городской полиции».

Удивляют и разногласия по количеству сотрудников Сыскной полиции.

Так, В.А. Кудин пишет, что «первоначально штат Петербургского Сыскного отделения был небольшим: начальник отделения, его помощник, четыре чиновника для поручений, 12 полицейских надзирателей, девять писцов и четыре служителя{87}». Источник этих сведений – докладная записка № 39743 от 28.01.1914{88} тогдашнего начальника Сыскной В.Г. Филиппова. Увы, но Владимир Гаврилович (а вслед за ним и В.А. Кудин) ошиблись – помощник у начальника Сыскной появился только через десять лет – в 1877 году, писцов в 1867 году было шестеро{89}, и в штате они никогда не состояли. Их количество вряд ли могло увеличиться до 1877 года, когда, согласно штатам 1876 года, была увеличена сумма на их наем. А служителей (по-видимому, к ним В.Г. Филиппов отнёс классных чинов, занимавшихся канцелярской работой: делопроизводителя, его помощников и журналиста) было пятеро.

А по мнению А.О. Лядова, надзирателей было не двенадцать, а двадцать, и у начальника Сыскной сразу имелся помощник{90}.

И почти все исследователи (кроме А.Ю. Шаламова), почему-то дружно забывают про вольнонаемных агентов, без которых провести 719 розысков за первый год (а за последующие – гораздо больше) чиновники Сыскной полиции, безусловно, не смогли бы. Существование агентов (если кто-то в этом сомневается) подтверждается их списком на 21 февраля 1913 года, когда все они были награждены медалью в память 300-летия Царствования Дома Романовых{91}.

После упразднения должности военного генерал-губернатора занимаемое им здание (нынешняя Большая Морская улица, д. 38, тогда дом имел номер 40, сейчас на этом месте здание Союза художников) стало резиденцией обер-полицмейстера, а здание, которое он занимал ранее (тогда Большая Морская улица, д. 24, теперь дом 22), передали Адмиралтейской полицейской части.

Но не полностью: согласно «Справочнику С.-Петербургского градоначальства и городской полиции, июль 1874 года» в здании также размещались:

– помощник градоначальника – председатель Совещательного присутствия генерал-майор А.А. Козлов;

– чиновник по особым поручениям при градоначальнике майор Э.А. Зейдлиц;

– заведующий типографией градоначальства (и сама типография) губернский секретарь П.Н. Кирилов{107};

– и Сыскное отделение.

Участок на Большой Морской, 24, был приобретен для петербургского обер-полицмейстера ещё в 1784 году. В начале XIX века размером 13,3 сажени по улице и 29,5 саженей в глубину квартала было выстроено двухэтажное каменное здание с высокой крышей. Сохранился его фиксационный чертеж, выполненный архитектором А.А. Михайловым в 1809 году{108}.

Рис. 14. Фасад дома Санкт-Петербургского обер-полицмейстера. Фиксационный чертеж 1809 года{109}

В 1844–1847 годах академик и профессор архитектуры Николай Ефимович Ефимов кардинально перестроил дом обер-полицмейстера, сделав его четырехэтажным. Фасад здания он выполнил в стиле «эклектика», использовав элементы Раннего Ренессанса. Над левым надворным флигелем здания возвышалась восьмигранная пожарная каланча с будкой для часовых и металлической мачтой, снабженной сигнальным коромыслом. На первом этаже размещались типография, общие арестантские помещения, конюшни; на втором – помещения для благородных и секретных арестантов, казармы для пожарных нижних чинов, комната для караульных, трехкомнатная квартира одного из столоначальников и канцелярия обер-полицмейстера. Служивший в канцелярии с октября 1863 года Виктор Никитич Никитин писал в мемуарах, что в ней «занимались человек 50–60 в вице-мундирах, полукафтанах, полицейской и военной формах, а также в штатском платье»{110}. На третьем этаже находился кабинет обер-полицмейстера и его приемная. «В огромной приемной прохаживались человек 30–40 старых, пожилых и молодых мужчин и женщин от генералов до крестьян и от барынь до крестьянок включительно»{111}. Также на третьем этаже располагались помещения для просителей, для дежурного офицера и дежурного брандмейстера, уборная и камердинерская обер-полицмейстера, казарма для сторожей, конвойных и рассыльных. На четвертом этаже находились семейные апартаменты обер-полицмейстера (передняя, зал, гостиная, буфет, столовая, спальня, уборная супруги, три детских комнаты), его кухня, службы, комнаты для прислуги, шестикомнатная квартира правителя канцелярии и казарма для часовых при каланче{112}.

Рис. 15. Главный фасад дома обер-полицмейстера. Фиксационный чертеж 1860 года{113}

Рис. 16. Фасад бывшего дома обер-полицмейстера, Большая Морская, 22. Современный вид. Фото Александра Филиппова

Рис. 17. Дворовый фасад дома Санкт-Петербургского обер-полицмейстера. Фиксационный чертеж 1860 года{114}

К сожалению, мы не нашли ни свидетельств, ни поэтажных планов обоих зданий Адмиралтейской части того периода. И потому точно не знаем, где именно – в бывшем доме обер-полицмейстера или надворном флигеле – размещалась с 1867 по 1883 год Сыскная полиция. Но предполагаем, что ей отдали помещения канцелярии обер-полицмейстера на втором этаже. Занял ли Путилин его бывший кабинет на третьем или он достался помощнику градоначальника, нам неизвестно. Неизвестно, и какая из квартир, имевшихся в зданиях Адмиралтейской части, была отведена начальнику Сыскной полиции. В рассказе «Безумная месть» И.Д. Путилин пишет, что агент Ж., доставив на Большую Морскую важную свидетельницу, тотчас его известил, и Иван Дмитриевич «поднялся в свой кабинет». Так как на первом этаже квартир по плану нет, а на четвертом нет кабинетов, можно предположить, что Путилин жил на втором в трехкомнатной квартире, а принимал агентов и посетителей на третьем. Однако (об этом подробнее в разделе Ошибка: источник перекрёстной ссылки не найден) «мемуары» Путилина содержат много недостоверной информации, и нельзя исключать того, что с учетом его чина и количества детей в семье он проживал в одной из квартир на четвертом этаже – они по площади и количеству комнат гораздо больше той, что находилась на втором.

На Большой Морской, дом 24, было раскрыто одно из самых известных дел СПбСП – убийство князя (принца) военного австрийского агента Людвига фон Аренберга.

Рис. 18. Князь Людвиг (Людовик) фон Аренберг. Гравюра Э. Даммюллера с фотографии С.Л. Левицкого, 1870 год[26]

В 1890 году в Санкт-Петербургской сыскной полиции для исследований и классификаций по методу Альфонса Бертильона было организовано антропометрическое бюро (другие его названия: измерительное отделение и измерительная комната).

Рис. 28. Альфонс Бертильон

Бертильон родился в научной семье: его дед – Ахилл Гийар – был естествоиспытателем и математиком, отец – доктор Луи-Адольф Бертильон – статистиком, врачом и вице-президентом Парижского антропологического общества. Альфонс же считался в семье паршивой овцой. Худой молодой человек, с медлительными движениями и невыразительным голосом, он страдал диспепсией, носовыми кровотечениями и ужасными приступами мигрени, из-за которых был малообщителен и замкнут. К замкнутости присовокуплялся нудный педантизм, злобность и сарказм. Его трижды исключали из лучших школ Парижа за неуспеваемость и ужасное поведение. Только благодаря своим связям отец устроил его в 1879 году помощником письмоводителя в префектуру полиции. Альфонсу поручили заполнять карточки для картотеки преступников, заведенной ещё Видоком.

В карточки заносились: фамилия, вид совершенного преступления, сведения о прошлых судимостях и описание внешности. Таких карточек было собрано уже более пяти миллионов, и кого-либо идентифицировать по ним было практически невозможно. Как просмотреть такое количество карточек? Не помогал в обнаружении преступников и фотоархив, который к моменту поступления на службу Бертильона насчитывал более 80 тысяч портретов.

Альфонс Бертильон стал размышлять о систематизации карточек и фотопортретов. Ему вспомнились труды отца, который пытался на практике проверить гипотезу бельгийца Адольфа Кетле, что на свете не существует двух человек с одинаковым строением тела. Также он вспомнил другое утверждение Кетле: шанс обнаружить двух одинаковых по росту людей равняется 1:4. Бертильону пришла в голову мысль: а что если измерять не один показатель, а, например, 11? Тогда вероятность обнаружить двух похожих человек будет уже не 1:4, а 1:4¹¹, то есть 1:4 194 308.

Бертильон с большим трудом убедил начальство дать ему возможность провести эксперимент на арестантах. Для измерений он выбрал следующие показатели:

1) продольный диаметр черепа;

2) поперечный диаметр черепа;

3) расстояние между скулами;

4) размер правого уха;

5) длину левой ноги;

6) длину левого среднего пальца;

7) длину левого мизинца;

8) длину левого локтя;

9) объем груди;

10) наибольший размах рук;

11) окраску радужной оболочки левого глаза (определялась по специальной таблице).

Срок Бертильону дали ничтожно маленький – три месяца. Но судьба благоволила к нему. За девять дней до конца эксперимента один из вновь арестованных показался ему знакомым. Он стал перебирать карточки со своими измерениями (за три месяца их собралось чуть более двух тысяч) и вдруг обнаружил абсолютное совпадение. Назвавшегося 20 февраля 1883 года Дюпоном он измерял 15 декабря 1882 года. Тогда он был задержан за кражу пустых бутылок и назвался Мартеном. Преступник не стал запираться: «Ну и ладно! Это был я…»{140} Бертильону разрешили продолжить эксперимент, и до конца года он идентифицировал ещё 26 человек, назвавшихся чужим именем.

В 1889 году результаты работы антропометрического бюро Бертильона были представлены на Всемирной выставке в Париже.

А 1 июня 1890 года антропометрическое бюро (соединенное с фотографическим) было создано при Сыскной полиции в Санкт-Петербурге под «наблюдением и непосредственным руководством[42] инженера-полковника Николая Александровича Козлова{141} (1851–?)». За первые семь месяцев своей работы было «подвергнуто измерению 2375 человек, из которых 8 [человек] оказались умышленно сообщившими первоначально ложные сведения о своей личности»{142}.

Вот как описывал работу бюро журнал «Огонек»:

«При петербургской уголовной полиции антропометрическое бюро было учреждено при начальнике П.С. Вощинине во время Грессера[43], причем правильно функционировать начало с 1-го июня 1890 г., поставленное полковником Козловым{143}. В настоящее время им заведует чиновник – фельдшер И.И. Кербер, при котором находятся три помощника. И через руки этих четверых в течение года проходит до 30 000 всевозможных типов.

Рис. 29. Антропометрическое бюро СПбСП. Измерение головы и определение цвета глаз. 1900 год

Самое бюро заключается в двух всего комнатах. Одна комната – это, так сказать, комната делопроизводства, другая – архив. В этой первой комнате большой канцелярский стол с письменными принадлежностями и бланками, посреди комнаты – два станка для измерения рук и ног, у стены – станок для измерения роста, а по стенам – таблицы с художественно нарисованными всех типов носами и глазами. Это и есть бюро. Сюда приводят человека, личность которого надо удостоверить, или впервые внести в архив, или обличить. Босоногого его ставят у стенки и измеряют его рост. Допустим, 1 м 70,2 сант.; но это указание не точно. Он мог согнуться или, наоборот, приподняться, и для скрепы этой приметы его измеряют еще сидящим. Затем его ставят у стены, по линейке заставляют протянуть направо и налево руки, и меряют длину распростёртых рук. Это указание уже более постоянно. После этого измеряют длину и ширину черепа, опираясь концами особого прибора (вроде циркуля токарей) на самые выдающиеся части. Измерение это считается уже почти неизменяемым. Меряют дальше ширину и длину правого уха, длину ступни левой ноги, длину среднего пальца, мизинца и, наконец, локтя тоже левой руки. Измерения кончены, делают описательную запись: цвет волос, левого глаза и затем отмечают тип носа и особые приметы, если они есть. Цвет глаз записывают по таблице: так, № 15 – лазоревый, № 5 – темно-коричневый и т. п., так же, как и форму носа в профиль.

На таблице в трех рядах нарисованы три типа носов: 1 – вздернутые, 2 – прямые и 3 – опущенные; а в каждом ряду отмечены 5 разновидностей, которыми и исчерпываются все типы носов. Таким образом, на карточку заносится 1/3 – значит: в первом ряду 3-я разновидность; 3/5, 2/2 и т. п.

Все эти записи вносятся на карточку с именем измеряемого, где записывается также и его судимость, если она у него была. На середину её наклеивается фотография, и затем карточка укладывается в архиве, в соответствующий занумерованный ящик.

Сам И.И. Кербер занимается измерениями, измеряет он с одним помощником по двое сразу в то время, как двое других на карточках делают под их диктовку записи. Как снимает мерку портной.

– 7 и 2! 0 и 90! 70! 18 и 9! – выкрикивает измеритель, а тот записывает в соответствующем месте.

– Да! – восклицает заведующий. – Тебе что надо?

Арестант в сопровождении городового широко улыбается.

– Для проверки прислали!

– И без проверки помню. Семенов? Судился за кражу.

– Он и есть! – смеется Семенов.

– А теперь в чем попался?

– На чердаке… поймали. Так, глупость!

Для проверки нужно этого Семенова измерить, а затем найти по алфавиту Семенова и сверить новые измерения с занесенными на его карточку. Если сходятся, значит, он, и его с пометкой отправляют назад в участок для суда и наказания.

Но гораздо интереснее работа, когда надо установить действительную личность подозреваемого лица. Он не говорит вовсе своего имени или назвался иным именем, а полиция подозревает в нем другое, несомненно, преступное лицо. Попался он в простой пьяной драке, но манеры, язык обличают в нем бывалого во всяких переделках, и вот его привели для опознания. Прежде всего его измеряют обычным порядком, а затем отправляются на поиски в архив.

В небольшой комнате по двум стенам стоят шкафы, разделённые на 81 ящик. В этих ящиках хранится до 100 тысяч карточек зарегистрированных преступников. Как найти среди них карточку этого подозреваемого лица?

Рис. 30. Антропометрическое бюро СПбСП. Измерение ступни левой ноги и определение цвета глаз. Измерение производит заведующий бюро И.И. Кербер. 1908 год

Заведующий И.И. Кербер берет наклеенную на картон таблицу, на которую нанесены нумера всех 81 ящиков. Прежде всего он смотрит на длину черепа. По длине черепа карточки делятся на три разряда: малой длины, средней и большой. Он находит разряд сразу. Работа сокращается. Нужная карточка находится в одном из 27 ящиков, положим, от 27 до 54-го. Он смотрит на ширину черепа. По ширине черепа то же деление на три разряда. Нашел сразу. Карточка в одном из 9 уже ящиков, положим, 46–54. Дальше – длина ступни, опять деление на 3. Нашел. Карточка или в 49, или в 50, или в 51. Он смотрит на длину среднего пальца и находит ящик – 50. Взяв карточки, подложенные по длине локтя, он сверяет записанную меру и вынимает нужную карточку. Тут и фотография, тут и запись.

Рис. 31. Карточка, сделанная в МСП, с измерительными сведениями и фотографией задержанной

– Друг, ты не Федоров, как говоришь, а Петр Кряжов, судившийся в 1899 году за убийство. Был 6 лет на каторге, а теперь, значит, беглый ссыльный.

Тот улыбается и, тряхнув головой, говорит:

– Коли признали, берите. Так точно: Петр Кряжов!»{144}

Подобные «открытия» в антропометрическом бюро случались чуть ли не через день: так, за 1903 год было выявлено 179 человек, пытавшихся скрыть своё настоящее имя{145}.

Широко образованный и деятельный, инженер-полковник Н.А. Козлов{146} в 1891 году написал руководство для чинов антропометрических станций{147} – предполагалось, что они будут созданы по всей империи, а бюро в СПбСП станет центральным, и в него будут высылаться копии сделанных в провинции измерений. Собирались также наладить обмен антропометрической информацией и с заграницей. И хотя станции по стране создали – к осени 1902 года их было уже семьдесят шесть, но лишь двенадцать из них отсылали свои измерения в столичную Сыскную полицию{148}.

Обмен антропометрическими карточками удалось наладить лишь после 1908 года выдающемуся криминалисту-практику и организатору сыскного дела Василию Ивановичу Лебедеву (1868–1930). В том году после принятия закона «Об организации сыскной части» (проект был разработан по его инициативе) он возглавил 8-е Делопроизводство Департамента полиции, которое руководило всеми сыскными отделениями в империи.

До 1908 года штатных (штаты которых были утверждены законодательно) сыскных отделений было всего девять: Санкт-Петербург (создано в 1866 г.), Варшава (1874 г.), Москва (1881 г.), Рига (1900 г.), Гельсингфорс (1900 г.), Одесса (1902 г.), Ростов-на-Дону (1906 г.), Баку (1906 г.), Тифлис (год неизвестен). Кроме того, в нескольких крупных городах были созданы нештатные отделения – либо путем выделения для розысков нескольких служителей наружной полиции с освобождением от повседневной работы, либо путем набора дополнительных полицейских за счет средств местного самоуправления – Киев (1880 г.), Либава, Царицын, Саратов, Уфа, Нижний Новгород, Ярославль… Два внештатных отделения – в Риге (было создано в 1888 году) и в Одессе (образовано в 1898 году) – впоследствии стали штатными{149}.

После принятия закона «Об организации сыскной части» В.И. Лебедев за короткий срок организовал штатные сыскные отделения в 89 городах страны. И, как уже говорилось, наладил обмен антропометрическими данными. В результате в 1913 году было выпущено для служебного пользования пять общероссийских розыскных альбомов с фотографиями и антропометрическими данными преступников: 1-й был посвящен ворам-карманникам (марвихерам), 2-й – ворам-взломщикам (шниферам), 3-й – мошенникам и аферистам, 4-й – коно- и скотокрадам, 5-й – убийцам.

Однако к моменту выхода розыскных альбомов бертильонаж уже вовсю теснила дактилоскопия. Её преимущества были очевидны – для метода Бертильона требовались различные инструменты, которые часто приходили в негодность; точность зависела от тщательности исполнителей, а на их подготовку уходило много времени. Для дактилоскопии требовался лишь кусочек стекла или цинка и флакон типографской краски, а научить снимать отпечатки пальцев можно за полчаса{150}.

Рис. 32. Фото (анфас и профиль) карманника Л. Кона (Кохена) из розыскного альбома «Воры-карманники (марвихеры)»{151}

То, что людей можно различать по отпечаткам их пальцев, было известно ещё древним китайцам. Первыми европейцами, обратившими в 70-х годах XIX века внимание на этот метод, были англичане Уильям Хершел и Генри Фолдс. Однако ни тот, ни другой не сумели систематизировать все возможные варианты папиллярных линий и придумать быстрый и надежный метод поиска отпечатка в картотеке. Это удалось в 1896 году Эдварду Генри, генеральному инспектору полиции Бенгалии. В 1899 году в этой индийской провинции благодаря введенной им дактилоскопии были идентифицированы пятьсот шестьдесят девять преступников, две трети из которых с помощью бертильонажа выявить бы не удалось. На перспективный метод обратили внимание в метрополии, с 1901 года дактилоскопию начал использовать Скотленд-Ярд. А в сентябре 1902 года на основании отпечатков пальцев, обнаруженных на месте кражи, лондонским судом был вынесен приговор первому преступнику{152}.

В России дактилоскопию внедрял все тот же В.И. Лебедев. В 1909–1912 годах бесплатным приложением к журналу «Вестник полиции» вышла его книга «Искусство раскрытия преступлений», первая часть которой была посвящена дактилоскопии (Лебедев безуспешно пытался заменить иностранное словцо на русское – пальцепечатание). С 1908 года антропометрическое бюро СПбСП, кроме измерений по методу Бертильона, стало проводить и дактилоскопию задержанных[44]. В отличие от Англии, где отказалась от антропометрии сразу, русская полиция какое-то время сочетала оба метода для опознания старых рецидивистов, которые могли быть зарегистрированы в сыскных отделениях до 1908 года.

В ночь на 18 февраля 1912 года в «Харламовской аптеке», располагавшейся по адресу Екатерингофский проспект, дом 12[45], был убит провизор Семен Вайсброд. Целью убийства было ограбление. При осмотре места происшествия Сыскная полиция обнаружила осколки разбитого стекла парадной двери, на которых имелись пригодные для установления личности отпечатки. Первое их исследование провел заведующий антропометрическим бюро фельдшер И.И. Кербер. Он сделал заключение, что один из отпечатков имеет «РЕЗКО ВЫРАЖЕННОЕ СХОДСТВО» с папиллярными линиями подозреваемого Алексеева. Но, по мнению судебного следователя, такой вывод был неудачным, и он обратился в Центральное регистрационное бюро Департамента полиции с просьбой провести повторную экспертизу. Она была выполнена заведующим этим бюро Андреем Алексеевичем Сальковым (1869–1942{153}), впоследствии видным советским ученым-криминалистом. Он дал заключение, что один из найденных на стеклах отпечатков ТОЖДЕСТВЕНЕН с оттиском большого пальца левой руки Алексеева{154}.

29–31 октября дело по обвинению в убийстве и ограблении Алексеева и его сообщника Максима Шунько, сторожа «Харламовской аптеки», слушалось в Петербургском Окружном суде. И хотя пальцевые отпечатки к тому моменту уже служили доказательством в российских судах – в Варшаве в 1909 году и в Одессе в 1911-м году, – прокурору предстояло убедить присяжных заседателей в непогрешимости дактилоскопии. В качестве эксперта был приглашен В.И. Лебедев. Полтора часа, демонстрируя судьям и присяжным учебные таблицы и фотографии, он убеждал их в непогрешимости метода и виновности Алексеева. Присяжные заседатели проявили исключительный интерес. Вооружившись лупой и переносной электрической лампой, сами подсчитывали точки, соединения и разделения папиллярных линий на фотоснимках, изобличающих Алексеева.

Рис. 33. Отпечатки Алексеева, изобличившие его вину{155}

Адвокат Алексеева утверждал, что тот имеет алиби – мол, спал в ночь убийства дома. И хотя алиби убийцы на суде подтвердили четыре свидетеля, якобы ночевавшие с ним в одной комнате, присяжные вынесли обвинительный вердикт – Шунько был приговорен к 20 годам, а Алексеев – к 13 с половиной годам каторжных работ{156}.

Иван Дмитриевич Путилин прослужил в СПбСП с 1866 по 1889 год, однако с перерывами. Дважды он уходил в отставку по болезни, но, поправив здоровье, возвращался в кресло начальника. И лишь его третья отставка в 1889 году стала окончательной. На время его отставок начальниками СПбСП назначались чиновники для поручений или помощники (заместители) Путилина Г.Г. Кирилов, В.И. Назоров и В.А. Иванов. К сожалению, их полные формуляры в архивах пока не найдены, об их жизни и судьбах удалось обнаружить лишь неполную и довольно разрозненную информацию.

Начальник СПбСП с 31.12.1866 по 01.02.1875; с 03.06.1878 по 31.07.1881; с 01.04.1883 по 04.05.1889.

Долгое время точная дата рождения Путилина была неизвестна. На могиле{190} был указан только год, однако и он вызывал сомнения, потому что согласно формулярным спискам Ивана Дмитриевича год рождения «получался» иным, 1833-м (для читателей, которым исследовательская работа в архивах незнакома, поясним – в девятнадцатом веке дату рождения в документах не ставили, указывали лишь количество полных лет. В подобных случаях год рождения «вычисляется» вычитанием возраста от даты составления формуляра). Однако сотрудникам Белгородского юридического института МВД имени И.Д. Путилина удалось разыскать метрическую книгу Собора Успенской церкви города Нового Оскола, где крестили великого сыщика, и установить точную дату и место его рождения, а также имена его родителей: коллежский регистратор Дмитрий Андреевич и его жена Анна Васильевна{191}.

Вероисповедание Путилин имел православное, образование получил в Новооскольском уездном училище. «Впрочем, судя по воспоминаниям самого И.Д., в этот период своей жизни ни он особенно не налегал на книжное учение, ни домашние не налегали во имя того же учения. Школьной тогдашней науке он предпочитал игры со сверстниками на открытом воздухе. Это было и к лучшему. Подобный режим укрепил его здоровье и способствовал выработке самостоятельного и энергичного характера»{192}.

На коронную службу Иван Дмитриевич поступил 31 октября 1850 года канцелярским служителем в хозяйственный департамент МВД при содействии старшего брата Василия, чиновника того же ведомства. В 1853 году Иван Дмитриевич подвергался в Санкт-Петербургском университете экзамену по полному гимназическому курсу (для получения чина), и за оказанные в нём познания аттестатом, выданным 31 декабря 1853 года, ему было предоставлено право стать гражданским чиновником 2 разряда. Приказом по Гражданскому Ведомству от 28.07.1854 он был произведён в коллежские регистраторы со старшинством[127] с 31.10.1852.

Рис. 53. Путилин в молодости

13 декабря 1854 года по собственному прошению Путилина перевели в штат Санкт-Петербургской полиции на должность младшего помощника квартального надзирателя в 4-й квартал 1-й Адмиралтейской части. Чуть позже, 31 октября 1855 года, его перевели на ту же должность во 2-й квартал 3-й Адмиралтейской части, где его начальником стал уже известный читателю Карп Леонтьевич Шерстобитов (подробнее об их совместной службе см. раздел Ошибка: источник перекрёстной ссылки не найден). Через полтора года Путилин получил повышение – 28 мая 1856 года его назначили старшим помощником надзирателя того же 2-го квартала 3-й Адмиралтейской части{193}.

В Петербурге тогда орудовала шайка душителей.

«Операции их начались в 1855 году… – читаем в «мемуарах» Путилина. – Конец этого года и начало следующего можно назвать буквально ужасными. За два месяца полиция подобрала одиннадцать тел, голых, замерзших, со страшными веревками на шее! Это были извозчики или случайные прохожие… Граф Петр Андреевич Шувалов, бывший тогда петербургским обер-полицеймейстером, отдал строгий приказ разыскать преступников. Вся полиция была на ногах, и все метались без толка в поисках следов. Трудное это было дело! Я потерял и сон, и аппетит. Не могут же скрыться преступники, если их начать искать как следует? И дал я себе слово разыскать их всех до одного, чего бы мне это ни стоило»{194}. Каждый вечер, переодевшись бродягой, Путилин «шел на охоту» в трактиры и «Малинник», надеясь в пьяных разговорах подслушать сведения, которые выведут его на шайку. 29 декабря 1856 года ему наконец повезло – Иван Дмитриевич (в его «мемуарах» сказано, что он служил тогда помощником надзирателя в Нарвской части, но это не соответствует действительности – согласно приказам в его личном деле с 31 октября 1854 года по 5 октября 1862 года он числился в 3-й Адмиралтейской части) выследил двух мужчин, сдавших скупщице краденого снятые с одного из убитых извозчиков вещи. Преступники были задержаны, однако сознаваться не желали. Допрашивал их ещё один наставник Путилина – титулярный советник Феликс Феликсович Кельчевский[128] (18.03.1822–25.09.1905){195}, занимавший должность стряпчего полицейских дел Московской части{196} (очередная ошибка в «мемуарах» Путилина, где написано, что Кельчевский служил в Нарвской части){197}.

«Я никогда не упускал случая присутствовать при его [Кельчевского] беседах с преступниками, если у меня выпадало свободное время. Он тоже, в свою очередь, никогда не отказывал мне в этом, и должен сказать, что если впоследствии, уже будучи начальником сыскной полиции, я умел добиваться признания там, где мои помощники совершенно терялись, то этим я целиком обязан Кельчевскому. С десяти слов он умел поставить допрашиваемого в противоречие с самим собой, загонял его, совершенно сбитого с толку, в угол и добивался, наконец, правдивого рассказа»{198}.

После долгих допросов у Кельчевского задержанные признались в одном из убийств, указав, что лошадь погибшего продали извозопромышленникам в Царском Селе, а её сбрую оставили на хранение в сторожке на Лиговском канале за Московской заставой. Снова загримировавшись, Путилин отправился в сторожку и, представившись карманным воришкой, попросился на ночлег. Подслушав разговоры обитателей сторожки, Иван Дмитриевич выяснил состав шайки, и через несколько дней все её члены были арестованы.

За поимку «душителей» 31 декабря 1857 года Путилин получил первый орден – св. Станислава 3-й степени (Кельчевского наградили орденом св. Анны 3-й степени){199}. 23 февраля 1858 года Ивану Дмитриевичу было поручено исправление[129] должности квартального надзирателя 3-го квартала 3-й Адмиралтейской части. Утвержден он был в этой должности 28 июля 1858 года.

И как в свое время Шерстобитову, Путилину теперь поручали все важнейшие розыски по Петербургу. Он неизменно оправдывал надежды высокого начальства, и награды «сыпались» одна за другой:

– 3 февраля 1858 года получил высочайшую благодарность за содействие приставу исполнительных дел майору Сербиновичу при поимке трёх грабителей;

– 27 сентября 1858 года Иван Дмитриевич был награждён орденом св. Анны 3 степени за поимку бежавших арестантов Иванова и Гусева{200};

– 15 марта 1859 года получил монаршую благодарность за успешные действия при открытии преступников в убийстве французского подданного Шарпантье{201};

– 11 декабря 1859 награждён орденом св. Станислава 2 степени за открытие шайки разбойников, производивших в сентябре и октябре 1859 года грабежи и убийства{202}.

Рис. 54. Иван Дмитриевич Путилин. Фото 60-х годов XIX века

Однако непосредственное начальство было Путилиным недовольно. Пристав исполнительных дел 3-й Адмиралтейской части жаловался в ноябре 1858 года обер-полицмейстеру:

«вступая в управление 3-й части, я отдал между прочим приказание надзирателям кварталов, чтобы они ежедневно и регулярно являлись в часть за поступающими и для сдачи исполненных бумаг. Надзиратель 3-го квартала Путилин неаккуратно является для сего в мою канцелярию, а 13-го ноября ни сам не прибыл, ни даже помощника своего не прислал»[130].

Но за такую мелочь выдающегося сыщика наказывать не стали.

В 1861 году граф Петр Андреевич Шувалов (1827–1889), один из влиятельнейших людей той эпохи, бывший обер-полицмейстер Санкт-Петербурга и будущий шеф корпуса жандармов, рекомендовал тогдашнему начальнику III отделения князю Василию Андреевичу Долгорукову (1804–1868) привлечь И.Д. Путилина к ликвидации тайного революционного общества «Земля и воля», которое готовило крестьянскую революцию. В августе 1861 года Путилин нашел в доме участника организации Всеволода Дмитриевича Костомарова (1837–1865) подпольную типографию. Там же была найдена прокламация «К молодому поколению». На допросе сразу согласившийся сотрудничать с охранителями Костомаров назвал её автора – Михаила Ларионовича (Илларионовича) Михайлова (1829–1865). Путилин установил за ним слежку. Позднее Михайлов писал об Иване Дмитриевиче: «Этот усердный молодой человек, как я узнал потом в тайной канцелярии[131], был там правой рукой{203}».

14 сентября 1861 года революционер был арестован. Путилин при этом присутствовал. Вот как описал его внешность Михайлов: «Наибольшую серьезность хранил черный сыщик Путилин, показавшийся всем нам загадочным лицом, но и он два раза улыбнулся, и голос у него был такой мягкий. Его глаза с черными масляными зрачками и с какой-то синеватою тенью под веками и на белках я готов был признать такими же характеристическими для шпиона, как красные для жандарма…{204}»

Костомаров согласился на определенных условиях выдать и других своих товарищей. О ходе переговоров с ним Иван Дмитриевич докладывал лично министру внутренних дел Петру Александровичу Валуеву (1815–1890). Из дневника министра:

Рис. 55. Граф Петр Андреевич Шувалов, градоначальник Санкт-Петербурга в 1857–1860 гг.

Рис. 56. Петр Александрович Валуев, министр МВД в 1861–1868 гг.

«12 июля 1862 года. …По возвращении на дачу был у меня Путилин по делу об ожидаемых от Костомарова ревелациях[132]. Костомаров требует, чтобы его разжаловали в солдаты и обеспечили существование его матери, и, кроме того, не выдавали его показаний, как было по делу [Михаила Илларионовича] Михайлова. Все возможно, кроме первого, потому что дело в Сенате, следовательно, нельзя определять наказания произвольного. Костомаров говорит об обширно распространенном заговоре, обещает назвать членов революционного комитета, им управляющего, и земской думы, ему содействующей, говорит о денежных средствах общества, о связях с армиею и т. п. Негоциация с Костомаровым затормозилась, вследствие личных щекотливостей кн. Суворова, который вел дело на свою руку, и Потапова, который о нем знал. Я дал Путилину положительный от себя отзыв и послал его в Москву для переговоров с Костомаровым»{205}.

Переговоры И.Д. Путилина прошли успешно – В.Д. Костомаров выдал остальных участников организации: Н.Г. Чернышевского, Н.В. Шелгунова и др. Охранители тоже выполнили свою часть сделки – Костомаров был приговорен всего лишь к шестимесячному заключению в крепости и затем к отправлению рядовым в Кавказскую армию. Но в столь опасное место не попал – вместо этого был зачислен в С.-Петербургский уланский полк, а в 1865 г. из-за неизлечимой болезни был вовсе уволен от службы. Кроме того, «погубивший дирижера [Чернышевского] радикального оркестра» – так обозвал Костомарова министр финансов М.X. Рейтерн – получил от властей в награду 1625 рублей, и за счет III Отделения была издана его книга «История литературы древнего и нового мира»{206}.

А Путилин за успешное исполнение особых поручений по делам III отделения 31 октября 1861 года был награжден орденом св. Владимира 4-й степени{207}.

5 октября 1862 года И.Д. Путилина перевели в МВД и откомандировали в распоряжение санкт-петербургского военного губернатора. По октябрь 1866 года он входил в состав следственной комиссии, которая разбиралась с злоупотреблениями в изготовлении и торговле золотыми и серебряными вещами – некоторые ювелиры в Петербурге и Москве торговали изделиями из сплавов, содержащими меньше драгоценных металлов, чем было указано в пробах, а также для увеличения веса использовали припои{208}. В работе этой комиссии участвовал и Ф.Ф. Кельчевский{209}.

26 июня 1866 года И.Д. Путилин был откомандирован в распоряжение обер-полицмейстера Петербурга Ф.Ф. Трепова{210}, который осенью того года поручил Путилину организовать и возглавить Сыскную полицию. Этим учреждением Иван Дмитриевич, с перерывами на две отставки, руководил до 1889 года.

30 августа 1870 года Путилин был награждён орденом св. Владимира 3-й степени. 8 апреля 1884 г. – орденом св. Станислава 1-й степени. 11 января 1889 г. – орденом св. Анны 1-й степени. В воздаяние заслуг, оказанных при розыске убийц австрийского военного агента князя Аренберга, австрийский император пожаловал ему 13 сентября 1870 года орден Франца Иосифа (об этом деле см. подробнее Ошибка: источник перекрёстной ссылки не найден).

Дальнейшее продвижение (фантастически быстрое) в чинах:

– 22 декабря 1860 года за выслугу лет произведен в коллежские секретари со старшинством от 31 октября 1860 года;

– 20 февраля 1863 года за выслугу лет в титулярные советники со старшинством с 31 октября 1862 года;

– 21 декабря 1867 года за выслугу лет произведен в коллежские асессоры со старшинством с 21 июля 1867 года;

– 1 января 1870 года награжден чином надворного советника со старшинством с 31 октября 1868 г.;

– 9 декабря 1871 года произведён в коллежские советники со старшинством 31 октября 1871 г.;

– 30 августа 1872 года награжден чином статского советника;

– 6 декабря 1874 года награжден чином действительного статского советника{211}.

Иван Дмитриевич был женат первым браком (обвенчались в 1859-м году) на купеческой внучке{212} Татьяне Константиновне Воробьевой{213}. Супруги имели детей: дочь Евгению (10.04.1860–12.09.1883){214}, сыновей Константина (18.09.1861 –?) и Ивана (28.02.1867 –?).

Татьяне Константиновне по наследству достался каменный дом{215} по адресу Апраксин переулок, 6{216}, непосредственно примыкавший к одному из главных петербургских рынков – Апраксину двору. 28 мая 1862 года в результате крупнейшего пожара (из-за чего он начался – неизвестно, власти подозревали в поджоге то поляков, то нигилистов) рынок сгорел. Пострадал и дом Путилиной. Но в отличие от соседей, которые обратились к властям с просьбой разрешить восстановить их дома в прежнем виде, Татьяна Константиновна решила перестроить свой в четырехэтажный{217}. Участвовал ли в финансировании этого строительства Иван Дмитриевич? Своих капиталов он не имел, жалованья квартального надзирателя – аж 342 рубля 85 копеек{218} в год вряд ли бы хватило на огромный доходный дом. Однако…

Мы уже цитировали очерк М.В. Шевлякова о дореформенной полиции, записанный им со слов И.Д. Путилина. Приведем ещё один фрагмент:

«Путилин уморительно рассказывал, как в старое время в квартале производился обыск вора, пойманного с поличным.

Являются понятые, потерпевший.

– Ах ты, негодяй! – грозно набрасывается на мошенника некий пристав N. – Воровать?! Я тебя в остроге сгною!.. В Сибирь законопачу! Каторжной работой замучу! Я тебе покажу!!! Эй, сторожа, обыскать его.

Ловкие и привычные держиморды с опереточным рвением накидываются на преступника и начинают шарить в его карманах, но после тщательного обыска у заведомого вора не находится ничего. Сторожа успевают искусно перегрузить из его карманов в свои все, что могло бы послужить уликой.

Потерпевший удивленно пожимает плечами, вор же принимает победоносный вид.

Пристав выдерживает томительную паузу, уничтожающим взглядом смеривает с головы до ног потерпевшего и спрашивает его, отчеканивая каждое слово:

– Вы продолжаете поддерживать обвинение?

– Конечно… но странно… куда он успел спрятать… я видел собственными глазами…

– Гм… но мне еще страннее, как вы решаетесь обзывать поносным именем того, который перед правосудием оказывается невиновным?

– Но ведь я собственными…

– Ах, что вы меня уверяете! – нетерпеливо перебивает пристав оторопевшего заявителя. – Мало ли что может показаться! Вон мне тоже показалось, что ваше заявление правдоподобно… Я вам должен заметить раз навсегда, что в моем околотке воровства не существует… Однако я должен снять с вас показания и обнаружить на всякий случай вашу личность. Потрудитесь пройти ко мне в кабинет.

В кабинете разговор был другого рода.

– Ты оклеветал невинного человека, – мгновенно переменял тон пристав. – Он тебе этого не простит! Ты надругался над его честью и за это жестоко поплатишься…

– Но я могу принять присягу!

– Кто твоей присяге поверит? Она будет так же вероятна, как вероятен этот вор… Ты скандалист, ты бунтовщик – тебе место в Сибири! Ты бесчестишь непорочных и беспокоишь правительство.

– Правительство? Чем это?

– А что ж я, по-твоему, обыкновенный человек, что ли?

После сильнейшей нотации, когда потерпевшему становится ясным, что ему не миновать каторги, если только не большего, он начинает заискивающе поглядывать на пристава. Тот смягчается.

– Уж коли так… то, конечно… Бог с ним…

– Этого-с мало. Он так твоего облыжного заявления не оставит… Он тебя по судам затаскает…

– Что ж мне делать?

– Откупиться надо…

Начинается торговля. После многих скидок и “надбавок” приходят к соглашению.

– Деньги эти оставь у меня, я их ему передам и уговорю его не поднимать дела… Прощай! Да напредки, смотри, будь поосмотрительнее…

Потерпевший, кланяясь и рассыпаясь в благодарностях, удаляется. Сейчас же в кабинете появляется вор.

– Ах ты, мерзавец! – принимается кричать на него пристав, поспешно упрятывая в карман деньги. – Опять? Опять попался? На этой неделе уже в двенадцатый раз? Ну какой ты вор – дурак ты, не больше… Тебе, кажется, скоро придется бросить воровство и приняться за работу. Никогда, брат, из тебя путного вора не будет…

– Нечайно-с… А вы бы, ваше скородие, приказали сторожам хоть один кошелек отдать мне, а то без гроша остаюсь…

– Чего? Назад отдать? Ах ты, каналья! Да разве я виноват, что ты попадаешься?.. С какой же это стати я тебе вещественные доказательства буду возвращать?.. Ведь я за это перед законом могу ответить?.. Вон!

Пристав этот нажил большое состояние и был уволен “без прошения”. Впоследствии он жаловался на несправедливость начальства и любил хвастнуть, что его обожал весь околоток за порядок следствия и за умелое умиротворение…

А как в старину производилась охранительная опись имущества? О, это очень характерная картинка.

Умер, например, богатый купец, оставивший много ценного имущества, для охранной описи которого был назначен Иван Дмитриевич. Явясь на квартиру покойного, Путилин приступил к тщательному осмотру и аккуратнейшим образом все переписал. Когда эта опись попала в руки ближайшего его начальства, последовал строгий выговор:

– Что это за нововведение? Что это за безобразная опись? Как могли найтись у него золотые и серебряные вещи, дорогие меха, редкости?

– Да ведь это богач…

– Знаю-с, что богач, но это не наше дело… Он мог быть богатым и в то же время скрягой… Он мог есть медными ложками, носить железную цепочку при высеребренных часах и кольца с фальшивыми камнями…

– Да, но у него нет ничего поддельного, все очень дорогое, несомненно, настоящее…

– А вы почем знаете?

– Я все внимательно осмотрел; кроме того, на всех металлических вещах есть проба…

– Проба? Ха-ха-ха! Какой вы наивный человек!.. А точно ли вы уверены, что эти пробы не фальшивые?

– Да, я уверен…

– Вы не знаете полицейской службы… Наш брат ни в чем не может быть уверен… Ведь эти ценности не в вашем кармане будут охраняться, а потому нельзя поручиться за то, что все это, теперь, несомненно, настоящее, через день не превратится в поддельное… Нужно оберегать, прежде всего, собственную шкуру, а поэтому предусмотрительно все обесценить, чтоб не было препирательств с наследниками. Представьте себе, что ложки, показавшиеся вам серебряными, или часы, которые вы нашли золотыми, по тщательном исследовании окажутся медными, – что вы станете делать? Ведь того, что написано пером, – не вырубишь топором…

– Но как же это может случиться?

– Случалось, батенька… должно быть, ни одна подобная опись не обходилась без курьезов и превращений…

– Что же мне делать?

– А то, что, пока бумага не подписана понятыми, поскорее перепишите ее… Я исправлю ваши ошибки, как старый и опытный служака.

Путилин принужден был приняться за переписку. Опись, оказавшуюся непригодной, начальник взял в руки и стал ее перефразировать:

– “…Иконы в золотых ризах”. Гм… это рискованно… быть может, ризы-то только вызолочены? Пишите: “в позлащенных ризах”… Затем: “серебряный чайный сервиз”. Это вещь дорогая, упаси Боже, ежели она окажется ненастоящею. Нужно быть осторожным и скромно пометить сервиз “старым, белого металла, похожим на серебро”…

– Чего там, похоже! Настоящее серебро…

– Уж не воображаете ли вы себя чиновником пробирной палаты? Откуда у вас такие знания? Вы говорите серебро, а я утверждаю – медь! И вы не спорьте, я лучше знаю, потому что третий десяток лет в полиции служу…

– Ну все равно, пусть будет белого металла, похожего на серебро…

– Так-то вернее. Нагрянут наследники, наткнутся на медь, олово, железо – и пикнуть не посмеют, потому что все своевременно удостоверено… Ну-с, дальше: “шейная для часов цепь червонного золота”… Это что за глупость? Почем вы знаете, что червонного золота, а не пикового… то есть такого, из которого пики для казаков куются?

– Опять-таки проба…

– Вздор-с! Я вам таких проб на меди наставлю, что вы ошалеете от удивления. Пишите проще: “шейная цепочка какого-то дешевого металла, вызолоченная”… А это что: “камчатский бобер”?

– Мех…

– Знаю, что мех, а не ананас! Но как вы узнали, что бобер камчатский, а не иной какой-либо?

– Это сразу видно.

– Видно?! Что вы за зоолог? Это даже уж возмутительно! Ведь вы в Камчатке не бывали?

– Нет!

– Так откуда ж вы тамошнего бобра знаете? Мех-то может быть от дворовой собаки, а вы его в камчатский бобер возводите… Пишите короче: “потертый, линялый мех, по старости неузнаваемый, какой именно”…

И все было переправлено и перемечено таким же образом. Ничего не подозревавший Путилин поверил, что это делается исключительно из предосторожности, чтобы действительно отвлечь от себя порицания, очень возможные со стороны наследников в случае обнаружения каких-либо неточностей в описи. В этом очень хорошо убедил его начальник, горячо ссылавшийся на свой многолетний опыт.

Через установленный срок наследники купца явились за получением имущества. Иван Дмитриевич присутствовал при этом, как представитель полиции и охранительной власти. Он пристально приглядывался к вещам, еще недавно им виденным и подробно отмеченным в первоначальной описи, но не узнал их. Почти ни один предмет не имел надлежащего вида – все превосходно соответствовало другой, то есть переделанной описи… Только тут понял неопытный квартальный надзиратель, как опытен его начальник!»{219}

Мог ли Путилин, пройдя подобную «школу», оставаться кристально честным человеком? Вряд ли… «Белые вороны» слишком опасны для коллег. Их либо «перекрашивают» (чем, собственно, и занимался пристав), либо от них избавляются.

В 1870 году Путилин обратился с просьбой в канцелярию градоначальства о предоставлении Татьяне Константиновне отдельного вида на жительство. В те времена подобный поступок свидетельствовал о том, что супруги решили жить отдельно друг от друга. Но трещина в семье Путилина оказалась слишком глубокой. Через год из-за неверности Ивана Дмитриевича они с женой развелись с «воспрещением [ему] навсегда вступать в брак»{220}. И тут же продали дом в Апраксином переулке, что косвенно подтверждает нашу версию, что его строительство они финансировали совместно.

К тому моменту (Путилину всего лишь 41 год) он уже серьезно болен «вследствие тех особенностей службы, и опасностей, и лишений, с которыми сопряжено было исполнение лежащих на мне обязанностей»{221}. Иван Дмитриевич испрашивает четырехмесячный отпуск, чтобы по совету докторов «воспользоваться единственно возможным для моей болезни лечением карлсбадскими водами и купанием в морских ваннах на южном берегу Франции»{222}. Ввиду тяжелого материального положения Путилин просит на время отпуска сохранить ему денежное содержание. Начальство удовлетворяет все его просьбы.

Путилин ещё несколько раз уходил в отпуск для поправки здоровья (должность начальника обычно исполнял чиновник для поручений СПбСП Иван Иванович Соловьев, однако в 1871 году Путилина замещал штабс-капитан Василий Михайлович Орлов). Но в конце 1874 года врачи стали настаивать на том, чтобы он оставил Сыскное навсегда, поскольку не только продолжать службу – даже обходиться без посторонней помощи он уже не мог. Борясь с собственной немощью, Путилин дважды уходил в отставку по болезни (с 01.02.1875 по 03.06.1878 и с 31.07.1881 по 01.04.1883), но, подлечившись, возвращался в кабинет начальника Сыскной полиции.

Известный судебный деятель Анатолий Федорович Кони познакомился с Иваном Дмитриевичем в 1873 году:

«По природе своей Путилин был чрезвычайно даровит и как бы создан для своей должности. Необыкновенно тонкое внимание и чрезвычайная наблюдательность, в которой было какое-то особое чутье, заставлявшее его вглядываться в то, мимо чего все проходили безучастно, соединялись в нем со спокойною сдержанностью, большим юмором и своеобразным лукавым добродушием. Умное лицо, обрамленное длинными густыми бакенбардами, проницательные карие глаза, мягкие манеры и малороссийский выговор были характерными наружными признаками Путилина. Он умел отлично рассказывать и еще лучше вызывать других на разговор, и писал недурно и складно, хотя место и степень его образованности … “были покрыты мраком неизвестности”. К этому присоединялась крайняя находчивость, причем про него можно было сказать “qu’il connaissait son monde” (он знал людей, с которыми приходится иметь дело)»{223}.

В 1887–1888 годах в личной жизни Ивана Дмитриевича произошло много разных событий:

– он наконец-то собрал документы для причисления себя и сыновей к потомственному дворянству, право на которое получил ещё в 1870 году вместе с орденом св. Владимира 3-й степени. Правительствующий Сенат вынес соответствующее решение 12 апреля 1888 года{225};

– вторично женился (честно признаемся, что не знаем, каким именно образом Путилину удалось преодолеть запрет консистории на повторный брак, в его формулярах про это ничего не сказано; выскажем предположение, что консистория по ходатайству Ивана Дмитриевича дала ему разрешение после покаяния) на дочери статского советника Иванова девице Ольге Семеновне{226} (? – 06.03.1900){227}. Новая жена, как и предыдущая, была домовладелицей – на Петербургской стороне по адресу Теряева[133], 3, у неё имелся благоприобретенный деревянный дом{228}. Видимо, в качестве свадебного подарка, император Александр III ещё до отставки Ивана Дмитриевича и начисления ему пенсии «всемилостивейше соизволил в случае смерти Путилина производить лично Ольге Семеновне Путилиной, урожденной Ивановой, пожизненную пенсию из казны по 1500 рублей в год»{229}. Кроме пенсии, Иван Дмитриевич (а потом и его вдова) получали из казны ещё и «аренды»[134]. Детей в этом браке у Путилина не было{230};

– купил имение с деревянным домом на берегу реки Волхов в деревне Оснички Новоладожского уезда Санкт-Петербургской губернии. Места эти были Путилину хорошо знакомы – буквально в нескольких верстах от его владений находилось поместье, доставшееся по наследству его старому другу Кельчевскому (в 1850 году он переоформил его на свою жену Александру Федоровну, в девичестве Доброжеву{231}). Феликс Феликсович, выйдя в 1868 году в отставку, в Осничках и проживал{232}. И во время своих отпусков Иван Дмитриевич частенько заезжал сюда навестить старого друга (например, в 1870 году){233}. Имение Путилин купил очень большое – 5660 десятин[135] земли{234} (для сравнения: у Кельчевских до реформы было 1900 десятин{235}), оценочная его стоимость равнялась 34 тысячам 100 рублям. Практически сразу после покупки имение было заложено в Санкт-Петербургском отделении Государственного дворянского земельного банка с выплатой Ивану Дмитриевичу суммы в размере 21 500 рублей{236}.

В своих воспоминаниях о Путилине, признавая его заслуги, А.Ф. Кони тут же заметил, что «после ухода Трепова из градоначальников[136] отсутствие надлежащего надзора со стороны Путилина за действиями некоторых из подчиненных вызвало большие на него нарекания»{237}.

Более подробно об этих нарушениях рассказано в мемуарах генеральши Александры Викторовны Богданович в записи от 20 мая 1989 года: Ошибка: источник перекрёстной ссылки не найден

Рис. 57. И.Д. Путилин, 80-е годы XIX века

Первый чиновник для поручения СПбСП.

Начал служить 15 ноября 1863 года сразу по «линии» МВД. Чин коллежского регистратора получил 29 октября 1865 года, орденов не имел, чиновником для поручений СПбСП служил с 1 января 1867 года (с момента основания). По неизвестным причинам Александр Александрович в конце 1867 года{257} покинул СПбСП.

В 1872 году он служил исправником в гродненском уездном полицейском управлении{258}, в 1874 году – на такой же должности в Николаевском уездном полицейском управлении Самарской губернии{259}. Далее следы А.А. Блока теряются.

Начальник СПбСП с 11.02.1875 по 30.04.1877.

Советские писатели, воспевавшие подвиг цареубийц-народовольцев, утверждали, что «генерал» (некоторые для разнообразия именовали его действительным статским советником) «Кирилов начинал свою службу рядовым шпиком еще при генерале Дуббельте. Немало намерзся он под фонарями, немало потерся в передних у начальства, за долгие годы прошел одну за другой все ступени политического сыска, пока не достиг, наконец, потолка – стал руководителем политической агентуры императорской тайной полиции. Да, нечасто делались в России такие карьеры!»{260}

Тут сплошные досужие вымыслы! Начать службу при генерале от кавалерии Леонтии Васильевиче Дубельте (1792–1862) Кирилов никак не мог, так как поступил на неё не ранее 1864 года, когда тот уже умер. И под фонарями Григорий Григорьевич не мерз, потому что начинал службу не в III отделении, а в канцелярии тульского губернатора на должности младшего чиновника особых поручений, при этом чин имел коллежского секретаря{261}, то есть получил образование либо в лицее, либо в гимназии. В 1866 (или 1867) году Кирилов в чине титулярного советника служил исправником Одоевского полицейского управления Тульской губернии{262}. А в 1869 году Григорий Григорьевич получил чин коллежского асессора{263}.

В Петербургскую сыскную полицию он поступил не позднее 20 января 1874 года чиновником для поручений в чине надворного советника. А с 11 февраля 1875 года по 30 апреля 1877 года служил её начальником.

Список резонансных дел, раскрытых под руководством Г.Г. Кирилова:

– раскрытие кражи пяти часов из кабинета великого князя Константина Николаевича, в то время когда его высочество почивал в этом кабинете;

1 марта 1875 года в 4 часа пополудни один из камер-лакеев Мраморного дворца заметил исчезновение из кабинета и уборной великого князя Константина Николаевича пяти карманных часов и золотого кольца. При сопоставлении времени, когда Его Высочество в последний раз видел пропавшие вещи, выяснилось, что кража была совершена в то время, когда он почивал в кабинете.

Все часы были очень приметными и редкими по механизму, поэтому вскоре удалось четыре из них найти в ломбардах и ювелирных лавках. Оказалось, что они были туда сданы/проданы в день пропажи некой молодой женщиной. По коллекции фотографических карточек преступников, которую собирала Сыскная полиция, владельцы ломбардов и ювелирных лавок опознали в неизвестной женщине Ольгу Разамасцеву, в декабре освобожденную из тюрьмы, где она отбывала срок за дерзкую квартирную кражу. Несмотря на большие сложности (Разамасцева нигде не была прописана), Сыскной полиции удалось её задержать, когда она пришла в магазин Буре продать последние, самые ценные из украденных ею часов, которые принадлежали императору Александру I и находились при нём в день Аустерлицкого сражения. В ходе следствия выяснилось, что, кроме кабинета великого князя в декабре 1874 года, Разамасцева ограбила квартиру военного министра Д.А. Милютина, где украла цепь к ордену Андрея Первозванного{264}.

Рис. 58. Мраморный дворец

«Бойкая девушка двадцати двух лет, с миловидным лицом, большими живыми черными глазами, она [Разамасцева[139] ], улыбаясь, рассказывала про свои похождения, остроумно описывая свое изумление при виде, как мало охраняются от посторонних входы и выходы “в этакие-то важные дома”. “Ну как тут было не взять? – прибавляла она со смехом. – Уж очень оно лестно”. Во время осмотра по её указаниям пути, которым она приникла в кабинет великого князя в Мраморном Дворце и в уборную военного министра, её объяснения пожелал выслушать августейший хозяин дворца, и на вопрос его, как у неё хватило смелости проникнуть в кабинет, куда он мог войти каждую минуту и застать её на краже, она ответила, смеясь: “смелым Бог владеет”, и пояснила: “кабы изволили войти до этих самых часов, так я бы сказала, что заблудилась по лестницам, и попросила извинения, а если бы после часов, так то же самое бы сказала да и ушла бы с часами. Может быть, даже лакея меня проводить послали бы: ведь не стали бы смотреть на стену, все ли там часы. Ну а когда я их брала, так в кабинете никого не было”. Эти же объяснения повторила она и в судебном заседании, постоянно посмеиваясь и весело поглядывая на публику»{265}.

Разамасцева была осуждена на срок год и четыре месяца в рабочем доме{266}.

– раскрытие кражи носильного чёрного платья императрицы Марии Александровны, похищенного за два часа перед востребованием его;

– раскрытие кражи из буфетного отделения Зимнего дворца столового серебра и серебряной вазы с императорскими гербами.

По этим трём делам имелись высочайшие повеления о непременном раскрытии их с назначением для этого трёхдневного срока;

– раскрытие мрачного дела Мраморного дворца о краже бриллиантового сияния с иконы из опочивальни великой княгини Александры Иосифовны;

Самое необычное и скандальное из всех дел СПбСП. И, наверное, самое загадочное из-за так и невыясненных мотивов преступника – великого князя Николая Константиновича. Поэтому до сих пор существуют сомнения в его виновности.

Рис. 59. Великий князь Николай Константинович Романов

Случилось оно годом ранее исчезновения часов в том же Мраморном дворце. Только на этот раз ограбили не Константина Николаевича, а его супругу Александру Иосифовну. В её спальне из оклада иконы, которой когда-то благословил брак великокняжеской четы Николай I, украли три бриллианта.

Г.Г. Кирилов утверждал, что это дело было раскрыто под его руководством, но в апреле 1874 года, когда произошла и была раскрыта эта кража, Сыскную возглавлял Путилин. Может быть, Иван Дмитриевич находился тогда в отпуске по болезни?

Рис. 60. Фанни Лир (Харетт Блэкфорд), возлюбленная великого князя Николая Романова

Кража была раскрыта СПбСП быстро – через два дня после обнаружения пропажи 12 апреля 1874 года бриллианты были найдены в одном из городских ломбардов. Выяснилось, что сдал их туда адъютант великого князя Николая Константиновича, сына Александры Иосифовны и Константина Николаевича, капитан Конногвардейского полка Евгений Варнаховский[140]. На его допросе, который провел 15 апреля градоначальник Ф.Ф. Трепов, присутствовали оба великих князя, отец и сын. Но Варнаховский поклялся в невиновности. В тот же день следствие передали из Петербургской полиции шефу корпусов жандармов графу П.А. Шувалову. Ему Е.П. Варнаховский признался, что заложил бриллианты по указанию великого князя Николая Константиновича.

Тот ещё задолго до этой истории считался enfant terrible дома Романовых, потому что имел наглость публично утверждать, что престол достался его дяде, Александру II, «по недоразумению». Мол, согласно Акту о престолонаследии, подписанному в 1797 году Павлом I, законным преемником царя является сын, который родился, когда его отец был уже государем или хотя бы наследником. А Александр II родился в 1818 году, когда наследником ещё считался великий князь Константин, второй сын Павла I. Зато отец Николая Константиновича – Константин Николаевич – родился в 1827 году, когда Николай I уже занял престол.

Нетрудно догадаться, что за подобные публично высказанные взгляды ни император Александр II, ни цесаревич – будущий император Александр III – Николая Константиновича не жаловали. Не одобряли в свете и связь великого князя с американской танцовщицей Фанни Лир (настоящее имя – Харетт (Генриетта) Блэкфорд) – та до знакомства с великим князем успела побывать замужем, родить дочь и развестись. Но Николаю Константиновичу на «общественное» мнение было плевать: он снимал Фанни Лир особняк в центре Петербурга, возил в путешествие по Европе, где сорил деньгами, покупая возлюбленной дорогие подарки. Увидев в Риме знаменитую статую обнаженной Полины Боргезе работы Антонио Кановы, Николай Константинович заказал скульптору Томазу Солари её копию, только вместо Полины Боргезе велел изобразить Фанни Лир.

После признаний Варнаховского Шувалов вызвал на допрос Николая Константиновича. На нём присутствовал его отец. Из дневника великого князя Константина Николаевича:

«15 апреля… Страшная сцена допроса Николы Шуваловым и мною… Никакого раскаяния. Никакого сознания, кроме когда уже отрицание невозможно, и то пришлось вытаскивать жилу за жилой. Ожесточение и ни одной слезы. Заклинали всем, что у него ещё осталось святым, облегчить предстоящую ему участь чистосердечным раскаянием и признанием. Ничего не помогло!{267}»

Николай Константинович так и не сознался. Однако поверили не ему, а Варнаховскому. Почему? Зачем Н.К. Романову было красть бриллианты из спальни собственной матери? Ведь, как и все великие князья, он получал ежегодное немалое денежное содержание, имел собственный особняк на Гагаринской улице, в котором находилось огромное количество очень дорогих вещей, которые он без всяких последствий мог сдать в ломбард или продать. Если бы ему срочно понадобились деньги, Н.К. Романов мог запросто получить огромный кредит как в банке, так и у ростовщиков.

19 апреля была созвана конференция членов императорской фамилии, сановников и врачей, на которой Николая Константиновича признали сумасшедшим, мол, совершил кражу, чтобы иметь возможность покупать подарки американской танцовщице. Фанни Лир тут же выслали из страны (она умерла в 1886 году в Ницце, успев выпустить мемуары о похождениях в России), а Н.К. Романова лишили званий и наград, принадлежавшее ему наследство передали младшим братьям. Его вычеркнули из списков Конногвардейского полка и царствующей семьи и выслали из Петербурга навечно, обязав жить под арестом в том месте, где ему будет указано. Сперва Николая Константиновича сослали в Крым, потом в село Таврово Подольской губернии, затем в Оренбург. После убийства Александра II и воцарения Александра III, давнего недруга Николая Константиновича, его выслали в Ташкент, где он и провел остаток жизни. Занимался научной деятельностью, предпринимательством, орошением местных пустынь, построил театр, учредил стипендии выходцам из Туркестана для обучения в высших учебных заведениях (между прочим, Николай Константинович первым из Романовых получил высшее образование). Отречение Николая II принял с восторгом, подняв над домом красный флаг. Февральская революция позволила ему приехать в Петербург, вернуть себе фамилию Романов (в ссылке он носил фамилию Искандер[141]). Однако обстановка в Петрограде заставила его вернуться в Ташкент, где 14 (27) января 1918 года он скончался от воспаления легких.

Когда великий князь уже жил в Ташкенте, его мать, Александра Иосифовна, сделала ему подарок, прислав мраморную скульптуру полуобнажённой женщины с яблоком в руке работы Томаза Солари. Ныне она украшает Ташкентский музей изобразительных искусств.

– раскрытие кражи из Исаакиевского собора большого наперсного креста;– раскрытие пяти краж в денежной экспедиции СПб. почтамта на сумму более 100 000 рублей. По всем означенным делам похищенное было отыскано полностью и виновные обнаружены;

– раскрытие кражи из Госбанка денежных купонов, которых было заявлено на 37 000 рублей, найдено же в келье у монаха Лавры на 75 000 рублей (за раскрытие этого дела Кирилов получил от императора 1000 рублей){268}.

Почему Г.Г. Кирилов покинул Сыскное и где служил (и служил ли?) с апреля 1877 года по сентябрь 1878 года, пока неизвестно.

4 августа 1878 года в Петербурге на Михайловской площади был убит шеф жандармов и глава III Отделения Его Императорского Величества канцелярии генерал-лейтенант Николай Владимирович Мезенцев (1828–1878). Революционер-народник Сергей Михайлович Степняк-Кравчинский (1851–1895) ударил сановника кинжалом и сумел скрыться вместе с товарищем на поджидавшем их экипаже. Мезенцев добрался домой, но рана его оказалась смертельной, в тот же день он скончался. А Степняку-Кравчинскому удалось выехать за границу.

По рекомендации министра внутренних дел Александра Егоровича Тимашева (1818–1893) коллежский советник Григорий Григорьевич Кирилов был приглашён на должность чиновника особых поручений при III Отделении для заведования полицейской агентурой внутри империи при производстве розысков убийц Мезенцева. В ходе расследования Кирилов обнаружил конспиративную квартиру народовольцев, в которой оказалось несколько нелегальных лиц из числа руководителей подпольного движения, огромный склад произведений подпольной печати, большое количество ручного оружия, причем упомянутые лица оказали сопротивление жандармам.

Впоследствии Г.Г. Кирилов был назначен старшим чиновником особых поручений с оставлением за ним прежних обязанностей и с присоединением заведования заграничной агентурной частью. На 1 января 1880 года он уже статский советник (однако следующий чин – действительного статского советника – он так и не получит). Г.Г. Кирилов был двукратно командирован за границу: первый раз вместе с полковником Николаем Михайловичем Барановым (1837–1901) для оценки предлагавшихся русскому правительству за полмиллиона франков политических документов революционной организации; второй – для предупреждения ввоза из-за границы преступных снарядов, за что получил орден св. Анны 2-й степени, минуя орден св. Владимира{269}.

Полковник Н.М. Баранов в марте 1881 года (после убийства Александра II) был назначен петербургским градоначальником. А вот карьера статского советника Г.Г. Кирилова в 1881 году завершилась. Причиной стал невзрачный чахоточник-очкарик Николай Васильевич Клеточников (1846–1883), которого Кирилов имел неосторожность принять на службу.

Николай Васильевич родился в семье архитектора Пензенской казенной палаты. В 1864 году он поступил на физико-математический факультет Петербургского университета, однако в 1866 году врачи признали у него чахотку, и учебу он бросил. Для поправки здоровья Клеточников отправился в Ялту, где поступил на службу. Получив в 1873 году небольшое наследство, он «прожил» его за границей и вернулся оттуда с решимостью принять участие в революционной борьбе. Его землячки – слушательницы Бестужевских курсов – свели Николай Васильевича с членами Исполнительного комитета «Народной воли» Александром Дмитриевичем Михайловым (1855–1884) и Николаем Александровичем Морозовым (1854–1946).

Из воспоминаний Н.А. Морозова:

Рис. 61. Николай Васильевич Клеточников

Исправляющий должность начальника СПбСП с 30.04.1877 по 03.06.1878.

К сожалению, в одних исторических источниках, например, «Справочных книжках с. – петербургского градоначальства», фамилия этого чиновника указывается как НазОров, в других – таких как «Адрес-календарь. Общая роспись начальствующих и прочих должностных лиц» – как НазАров, что осложняет поиски.

Уроженец Костромской губернии, Василий Иванович долгое время служил в Костроме в административных учреждениях и в штате городской полиции{283}. С 21 октября 1872 года Назоров – чиновник для поручения СПбСП.

В своем рассказе «Убийство под сенью святой обители», посвященном расследованию убийства иеромонаха Иллариона (о нём подробнее Ошибка: источник перекрёстной ссылки не найден), Иван Дмитриевич Путилин сообщает, что задержание преступника на станции Окуловка (у А.Ф. Кони – станция Любань) производил агент Назаров, который «действовал умно, тонко, осторожно»{284}. Скорей всего, это Василий Иванович Назоров (мы уже не в первый раз сталкиваемся с ошибками у Путилина с фамилиями, а словом «агенты» тогда было принято обозначать всех чинов Сыскной – чиновников, надзирателей и собственно агентов).

С 21 декабря 1873 года Назоров имел чин коллежского асессора.

С 30.04.1877 по 03.06.1878 Василий Иванович возглавлял Сыскное отделение в качестве исправляющего должность начальника. Приказом Санкт-Петербургского градоначальника № 2734 от 06.06.1878 в связи с возвращением на должность начальника Сыскной полиции И.Д. Путилина коллежский асессор Назоров был возвращен на прежнюю должность чиновника для поручений{285}. Однако на 5 ноября 1878 года он уже был выведен за штат Сыскного отделения и в чине надворного советника числился среди классных чинов градоначальства (этих чиновников обычно прикомандировывали для усиления состава к отделениям полиции, участкам и т. д.){286}.

Затем он вышел в отставку. 11.08.1882 отставной надворный советник Василий Назоров по ходатайству Саратовского губернатора был причислен к МВД, командирован в распоряжение Департамента государственной полиции{287} и оттуда в распоряжение Саратовского губернатора для заведования сыскной и паспортной частью. В Саратов он прибыл 1 сентября{288}. Получал на новой службе жалования по 200 рублей в месяц, отозван был из командировки 22.11.1883{289} и 15.12.1883 уехал в Санкт-Петербург{290}. 8 января 1884 года был отозван от занятий в Департаменте полиции, но остался причисленным к МВД и не позднее апреля 1887 года получил следующий чин – коллежского советника{291}. Умер не позднее 11 февраля 1902 года, так как в этот день в МВД поступило ходатайство его жены Татьяны о назначении ей пенсии.

«В 1877 г., летом, за несколько сот верст от Петербурга по варшавской железной дороге, близ станции Новоселье, в лесу был найден изувеченный труп не старой еще женщины, с явными признаками насильственной смерти и ограбления. Покойница оказалась совершенно неизвестной личностью как для местной полиции, так и для окрестных поселян, в том числе и для жителей Новоселья. Казалось, будто она с луны свалилась на территорию Порховского уезда, к великому скандалу и смущению порховских блюстителей. Ввиду такой загадочности события псковская прокуратура обратилась за содействием к столичной сыскной полиции, которая и командировала немедленно на место происшествия искусного и опытного агента. Последний, однако, на первых порах тоже стал в тупик. Из осмотра трупа он сделал одно только верное заключение, что покойница была петербургская жительница; но как она попала в лесную глушь Порховского уезда, кто её завез туда и для какой цели, кто, наконец, наложил на неё руки, – долго оставалось неразъяснимой тайной. Было очевидно, что она приехала по железной дороге на станцию Новоселье и отсюда отправилась дальше; но куда и с кем – нельзя было добиться от местных жителей. Особенно настойчиво приставал агент с расспросами к хозяину и прислуге находящегося при станции трактира, так как здесь обыкновенно происходили rendez-vous всех приезжающих. Потом оказалось, что трактирщик и его домашние очень хорошо заприметили петербургскую гостью и знали, с кем она уехала со станции; но, по присущему русским людям страху к следствию и суду, наотрез отказались дать какие-нибудь сведения, отговариваясь классической фигурой умолчания: “знать не знаем, ведать не ведаем!” Только благодаря случайности агент напал на прямые следы преступников. Одна соседняя помещица, узнав об убийстве и его обстоятельствах, доброхотно сообщила полиции, что она, быв на станции Новоселье в день убийства, видела лично, как такие-то, известные ей крестьяне (она назвала имена), ранним утром увозили куда-то приехавших с поездом трех женщин, по-городски одетых. Этим показанием целый угол завесы над кровавой тайной был приподнят, – и полиция вскоре открыла ее всю, путем очень сложных розысков, за которыми следить дальше нам нет надобности.

Убитая оказалась жертвою очень замысловатой и даже довольно тонкой интриги, особенно если взять во внимание малоразвитость и некультурность действующих лиц. Жила у Некрасова в кухарках смирная, добронравная и бережливая чухонка, Марья Эсаиасовна Линдфорс, которую для краткости обрусили, назвав попросту Ильиничной. Известно, что творец поэмы «Кому на Руси жить хорошо?» любил сам хорошо жить и вкусно кушать. Следовательно, Ильинична была, вероятно, отличной стряпухой; но, видно, в делах житейских была простовата и большой смекалкой не обладала, как все почти петербургские чухонки.

В Петербурге искусные и исправные кухарки дорого ценятся. Ильинична, надо полагать, жила всегда на “хороших местах”, с точки зрения кухарочных выгод и прибылей, и скопила порядочные средства: у неё были и ценные вещи, и деньги в таком размере, что она могла давать в долг по сту рублей. Женщина уже зрелых лет, одинокая, состоявшая на положении девицы, Ильинична была не прочь от уз Гименея и вообще имела сердце теплое и общительное. Случай свел её с одной девушкой, Настасьей, служившей в кухмистерской, в том же доме г. Краевского, где всегда и до конца дней жил Некрасов. Ильинична очень сблизилась с Настасьей и переманила её к Некрасову на должность судомойки. Теперь подруги были неразлучны, и простодушная Ильинична беззаветно вверилась Настасье. У Настасьи были здесь родные – старшая сестра, Ульяна, и её муж, оба фабричные, которые тоже познакомились с Ильиничной. Неизвестно, кто первый из них набрел на мысль воспользоваться достоянием зажиточной чухонки, но обрабатывали они эту мысль все вместе, деятельнее же всех – Настасья. По всем вероятиям, они сразу остановились на убийстве, как на верном средстве для достижения намеченной цели; но как это сделать половчее? – Тут начинается комедия, очень ловко разыгранная и основанная на тонком изучении характера жертвы. Как старая дева, Ильинична была склонна к сантиментальности и жаждала выйти замуж по любви. Этой её слабой стрункой и пользуются злоумышленники. Настасья вспоминает, как бы невзначай, что у неё на родине, в Порховском уезде, есть приятель, некий волостной старшина – красавец, богач, ангел доброты, притом холостой, и, будучи “образованным человеком”, желает жениться, но не на деревенщине, а на приличной городской даме – вот бы жених Ильиничне!.. Ильинична развесила уши и поддалась соблазнительной мечте стать супругой эдакого идеала. Настасья кует железо пока горячо – и положительно берется сосватать подруге блистательного старосту. По адресу его немедленно написано в таком смысле подзадоривающее письмо, в котором Ильинична представлена во всей красе своих прелестей и добродетелей. Ответ не заставляет себя долго ждать – староста в восторге от невесты и выражает полную готовность отдать ей сердце. Начинается любовная переписка, совершенно отуманивающая чувствительную чухонку. Наконец влюбленный староста, горя страстным нетерпением, зовет Ильиничну в свой “чертог златой” для заключения брачного союза… Дева побеждена и, пренебрегая “хорошим местом” у Некрасова, выгодами городской жизни, а – что всего важнее – неизвестностью будущего и незнакомством с женихом, бросает Петербург, берет с собою все пожитки и мчится очертя голову по железной дороге, в сопровождении коварных подруг и свах, Настасьи и Ульяны. В Новоселье встречает их с лошадьми муж Ульянин, раньше уехавший из Петербурга, чтобы подготовить развязку этой трагикомедии. Ильинична, полная сантиментальных мечтаний о близкой романической встрече с пленившим её сердце старостой, садится в телегу со своими друзьями и едет, ничего не подозревая. Путь был недолгий. Спустя не более получаса после отъезда несчастная уже лежала с раздробленным черепом в лесу, бездыханная и ограбленная… По показанию Настасьи, убийство совершили её сестра и муж последней; но если сама Настасья и оставалась здесь безучастной, то в подготовке преступления ей принадлежала главная роль. Говорить ли, что никакого жениха старосты тут не было и ниоткуда никаких писем с изъявлением любви Ильиничне не присылалось – всё это был плод изобретательной фантазии Настасьи и её родных, а что касается писем от мнимого старосты, то, за безграмотством всех участников этой интриги, их сочинял, по просьбе Настасьи и совершенно платонически, её “знакомый”, молодой человек – ученик консерватории»{292}.

10 декабря 1877 года в № 48 харьковской гостиницы «Дагмара» был убит известный в городе врач, статский советник А.И. Ковальчуков, 45 лет. Подозрение пало на одного из постояльцев, отставного ротмистра барона Аркадия Штемпеля, который вызывал доктора в гостиницу для оказания медицинских услуг. После обнаружения трупа ротмистр спешно покинул гостиницу, забыв в номере свои вещи.

Харьковская полиция выяснила, что убитый был женат, однако его супруга несколько лет назад, прихватив детей и деньги мужа, сбежала от Ковальчукова к гусару Ильяшенко. В связи с тем что теперь она проживала в Петербурге, харьковчане обратились за помощью к Петербургской сыскной полиции. Та выяснила, что гусар Ильяшенко давно отставлен и что до конца ноября Мария Ковальчукова проживала в питерской гостинице «Bell-vue»[146] с отставным поручиком Георгием Безобразовым под видом его жены. Однако в первых числах декабря Безобразов выехал в Ялту, и Ковальчукова переехала в меблированные комнат по адресу: Невский проспект, дом 94. За ней установили наблюдение. 15 декабря она выехала в Харьков, по дороге вела себя так, будто ожидала ареста.

По внешним приметам Безобразов был схож с загадочно исчезнувшим из Харькова отставным ротмистром. Петербургская сыскная полиция раздобыла фотокарточку Г.А. Безобразова, переслала её в Харьков, где служащие гостиницы «Дагмара» опознали на ней «барона Штемпеля». А прислуга отеля «Bell-vue», осмотрев вещи, забытые «бароном» в харьковском номере, указала на их владельца – Георгия Безобразова. По приезду в столицу 29 декабря он был задержан.

Суд состоялся в октябре 1878 года в Харькове. «В зале был весь цвет харьковской публики, все были разодеты, словно приехали не в суд, а на бал, а на лицах сияла такая радость и нетерпение, что, признаюсь, можно было подумать, что все эти люди собрались на самое веселое зрелище.

Ввели подсудимых. Герой процесса – Безобразов, красивый ещё джентльмен, несмотря на свои сорок восемь лет. Он отставной офицер и принадлежит к знатной фамилии. Героиня – жена убитого доктора, недурная собой малороссиянка, тридцати одного года, несколько полноватая, с голубыми глазками. Лицо вульгарное, но не лишено пикантности»{293}.

Георгий Безобразов сообщил суду, что «жил не по средствам и наделал более миллиона долга»{294}. Родственники предложили ему поехать на службу в Ялту, где он сблизился с отдыхавшей там Ковальчуковой. Очутившись позднее в Харькове, он увидел хорошие дома, «мне сказали, что дома эти принадлежат Ковальчукову. Я должен здесь сказать, гг. присяжные заседатели, что тут мне пришла мысль, и я подумал, что вот такая дрянь-ростовщик пользуется таким капиталом и прелестной женой, тогда как мои дела совершенно расстроены, и мне пришла мысль, что не худо было бы, чтобы Ковальчукова была вдова»{295}.

«Разработав» эту мысль, Безобразов приехал в декабре в Харьков под чужой фамилией и вызвал Ковальчукова для врачебного совета.

Безобразов всячески выгораживал Ковальчукову, мол, она ничего не знала. Присяжные поверили. Её оправдали, а он был приговорен к 11 годам каторжных работ. По выходе из Окружного суда Ковальчукова сразу отправилась в ту самую гостиницу «Дагмара» и пожелала осмотреть номер, где погиб её муж, а затем заказала себе ужин с шампанским. На следующий день она посетила тюрьму, где «поплакала» вместе с Безобразовым, а вечером в том же «Дагмаре» закатила обед для друзей и родных. Марии Ковальчуковой было что праздновать – она избавилась от ненавистного ей мужа, унаследовав его капиталы.

Помощник начальника СПбСП с 21.08 по 08.10.1878.

Родился 6 октября 1830 года в семье обер-офицера, окончил курс в Санкт-Петербургском Введенском училище[147], трудовую деятельность начал канцелярским служителем в 1-м департаменте Санкт-Петербургского городского магистрата 30 августа 1847 года{297}. Однако срок его коронной службы отсчитывался не с этой даты, а с даты достижения им восемнадцатилетнего возраста, т. е. 6 октября 1848 года. В октябре 1850 года Фурсова переводят в другой департамент – Гражданских отчетов, а 4 мая 1853 года он был произведен в чин коллежского регистратора (со старшинством с 6 октября 1852 года). Получал он немного: 113 рублей серебром в год жалованья, 25 рублей квартирных и 13 рублей 72 копейки пайковых{298}.

К сожалению, сведений, чем занимался и где служил Фурсов следующие двадцать лет, у нас нет. По всей видимости, он выходил в отставку на три года, так как в коллежские асессоры был произведен только в 1870 году, тогда как его ровесник Путилин – в 1867 году (а первый свой чин – коллежского регистратора – они оба получили одновременно, в октябре 1852 года). В СПбСП Фурсов поступил не позднее 21.01.1874 на должность старшего помощника делопроизводителя. 26 августа 1875 года уже в чине надворного советника (старшинство с 26 августа 1874 года) стал чиновником для поручений{299}.

8 июня 1878 года во дворе дома № 22 по 9-й линии Васильевского острова при закладке фундамента нового флигеля был найден сильно разложившийся труп, при медицинском освидетельствовании которого обнаружены были следы насильственной смерти. Сыщики (кроме Фурсова, дознанием занимались полицейские надзиратели Эдуард Амброзиевич Руткевич, через пару лет ставший чиновником Сыскной и прослуживший там в этой должности до конца 80-х годов, и некий Шемаргин) выяснили, что ещё 2 мая пропали дворник означенного дома Михаил Григорьев и его приятель, дворник дома № 28 по 9-й линии, Денис Иванов. Брат Иванова опознал жилетку, которая была на убитом, мол, она принадлежала Денису. Возникло предположение, что Григорьев убил Иванова и решил скрыться. Однако оно не подтвердилось – 20 июля на том же дворе был найден второй труп и тоже со следами насильственной смерти. Рядом с ним откопали ключ от дворницкой, в которой проживал Григорьев.

Сыщики стали опрашивать знакомых убитых дворников и выяснили, что у Григорьева в дворницкой долгое время проживали без прописки крестьянин Московской губернии Клинского уезда Андрей Киселев и жена его однодеревенца Марья Густова. Однако после «исчезновения» Григорьева их никто более не видал. Фурсов был откомандирован в Клинский уезд, где выяснил, что Киселев и Густова содержатся там под арестом за кражу, совершенную ими ещё до приезда в Петербург. Оба чистосердечно признались в том, что причастны к убийству Григорьева и Иванова, только как укрыватели преступника – дворника дома № 20 Алексея Ефимова. Тот ревновал их к своей сожительнице Александре Зиновьевой и давно искал возможность расправиться с соперниками. Удобный случай ему представился 2 мая.

Ефимов был арестован. Дело было передано судебным властям{300}. За быстрое и успешное раскрытие сего дела чиновнику для поручений Сыскной полиции надворному советнику Фурсову санкт-петербургский градоначальник генерал-майор Александр Елпидофорович Зуров (1837–1902) объявил благодарность{301}.

28 февраля 1881 года пристав 1-го участка Спасской части статский советник Павел Павлович Теглев сообщил начальнику Секретного отделения статскому советнику В.В. Фурсову о подозрительной лавке «Склад русских сыров» на Малой Садовой улице в доме графа Менгдена (второй от угла с Невским проспектом. В 1902–1903 гг. на этом участке был построен магазин Елисеевых).

Рис. 62. Часть фасада дома графа Менгдена с вывеской «Склад русских сыров Е.Кобозева»{308}

Лавка была снята в декабре 1880 года супругами Кобозевыми[148], однако торговля велась ими неумело и как бы для виду. А внешний их вид (чистые, непривычные к физическому труду руки) и привычки (Елена Кобозева – на самом деле её звали Анной Васильевной Якимовой (Баска) (1856–1942) – курила папиросы и часто не ночевала дома) были необычны для торговцев из крестьян. Кроме того, лавку часто посещали лица, казавшиеся дворникам подозрительными. Так, 27 февраля 1881 года дворник Никифор Самойлов обратил внимание, что двое посетителей лавки Кобозева, проходя мимо него, прячут свои лица под воротниками. О своих подозрениях он сообщил околоточному Исаю Дмитриеву, которому удалось проследить, что, выйдя из лавки, один из этих посетителей нанял «лихача» за рубль, чтобы тот отвез его на Вознесенский проспект. Вернувшись, лихач сообщил околоточному, что по дороге клиент переменил маршрут, велев ехать в Измайловский полк, где, внезапно приказав остановиться на одной из улиц, бросил извозчику три рубля и скрылся[149].

Фурсов отдал распоряжение приставу Теглеву и старшему технику технической части[150] градоначальства генерал-майору Константину Иосифовичу Мровинскому[151] (1828–1923) произвести осмотр лавки, который они в тот же день и сделали. И хотя хозяин лавки Евдоким Ермолаевич Кобозев (впоследствии было установлено, что под этим именем скрывался народоволец Юрий Николаевич Богданович (1849–1888)) был напуган и смущен их появлением, осмотр не дал никаких результатов.

После событий 1 марта Кобозевы покинули лавку и больше туда не возвращались. Дворники заявили об этом в полицию. В лавке произвели обыск и нашли: серебряный рубль с запиской, содержащей просьбу отдать его мяснику, которому Кобозевы задолжали за мясо для кота, орудия для землекопания и землю в больших количествах: в бочке, кадке, деревянных ящиках, внутри дивана и т. д. Вызванный полицией судебный следователь, отодрав обшивку одной из стенок, обнаружил вырытый из лавки подкоп под Малой Садовой улицей с установленным там зарядом (два пуда черного динамита, капсюля с гремучей ртутью и шашка пироксилина, пропитанного нитроглицерином). По мнению экспертов, если бы заряд взорвался, на улице образовалась бы воронка с диаметром до двух с половиной сажен[152], а в соседних домах были бы вышиблены оконные рамы и могли бы обвалиться печи и потолки.

Рис. 63. Профиль минной галереи на Малой Садовой улице{309}

Рис. 64. Записка, найденная в лавке Кобозевых{310}

Дознание о подкопе, обнаруженном в доме графа Менгдена, проводил Свиты Его Величества генерал-майор Петр Александрович Черевин (1837–1896), занимавший должность товарища[153] министра внутренних дел. Выяснилось, что Андрей Желябов (1851–1881) и его товарищи готовили несколько вариантов для убийства императора 1 марта 1881 года. Одним из них был подрыв царя на Малой Садовой. Однако Александр II в тот день изменил маршрут, по этой улице не поехал и был убит на набережной Екатерининского канала другой группой террористов.

У властей, следствия и общественности возник закономерный вопрос: почему подкоп не был обнаружен 28 февраля во время осмотра лавки? Ведь Мровинский даже простукал злополучную стенку, обнаружил за ней пустоту, но ничего не предпринял.

Мровинского и Теглева предали суду, обвинив в преступном бездействии. Вместе с ними 25–29 ноября 1881 года на скамье подсудимых оказался и статский советник В.В. Фурсов, который был «признан виновным в том, что, удостоверившись утром 28 февраля в недостаточности мер, принятых Теглевым по наблюдению, не испросил разрешения градоначальника на обыск, не усилил негласного наблюдения и ограничился осмотром»{311}.

Всех троих осудили за преступное бездействие, лишили всех особенных и личных по состоянию прав и преимуществ и приговорили к ссылке на житье в Архангельской губернии в течение трех лет{312}.

25 декабря 1881 года В.В. Фурсов подал в Сенат прошение о кассации, в котором просил переквалифицировать ему обвинение с преступного бездействия на преступное нерадение, что смягчило бы наказание. Прошения о пересмотре приговора Петербургской судебной палаты подали и адвокаты других осужденных. Кассационный департамент Правительствующего сената 16 февраля 1882 года отменил обвинительный приговор Теглеву, оставив его в силе в отношении Мровинского и Фурсова{313}. Дальнейшая судьба В.В. Фурсова нам неизвестна.

Помощник начальника СПбСП с 24.01.1883 по 07.05.1884, исправляющий должность начальника СПбСП с 11.06.1889 по 14.07.1889, помощник начальника СПбСП с 14.07 1889 по 28.03.1890.

После финальной отставки И.Д. Путилина чуть больше месяца (с 11 июня по 14 июля 1889 года) должность начальника Сыскной полиции исправлял его помощник Иван Александрович Виноградов.

О нём уже упоминавшаяся генеральша А.В. Богданович написала в воспоминаниях ещё более уничижительно, чем о самом Путилине:

Насчет судимости генеральша ошибалась – в формуляре И.А. Виноградова{331} (по состоянию на 23.04.1890) указано, что судимостей у него не было и под следствием он не состоял. В тюрьмах, действительно, бывал, но не в качестве узника – до перехода в столичную полицию Виноградов четыре года служил в Петербургской исправительной тюрьме (сперва экономом, потом помощником начальника, затем исправлял его должность).

А начиналась карьера Ивана Александровича в Костроме – там в 1858 году он закончил гимназию, а 11 августа 1860 года поступил на службу канцелярским служителем в Костромское губернское правление.

Послужной список Виноградова довольно велик, пересказывать его мы не станем. Ранее он не публиковался, но вы можете ознакомиться с ним в приложении Ошибка: источник перекрёстной ссылки не найден.

С 24.01.1883 Виноградов исправлял должность помощника начальника СПбСП, с 07.05.1884 был утверждён в этой должности. Его начальник Путилин в последние годы своего руководства Сыскной уходил в отпуска очень часто, иногда по два раза в год. И отпуска у него, как правило, были продолжительны – по месяцу или даже по два. Виноградов неизменно исправлял его должность. А.В. Богданович права – генерал-адъютант Пётр Аполлонович Грессер действительно благоволил к Виноградову и не раз выносил ему благодарность в приказах. А 1 января 1889 года император пожаловал ему орден Станислава 2-й степени{332}.

26 января 1885 года в 10 часов вечера на Михайловской площади был обнаружен в бесчувственно-пьяном состоянии санкт-петербургский временный 2-й гильдии купец Иван Алексеевич Толкачев, торговавший хлебом на Калашниковской[158] пристани. При осмотре в полицейском доме Спасской части у него было найдено тринадцать тысяч рублей. Проспавшись, Толкачев заявил, что, кроме денег, в кармане сюртука у него лежали процентные бумаги на сумму сорок шесть с половиной тысяч рублей, и высказал предположение, что они украдены. Но кем и когда, припомнить не смог. Подозрения пали на извозопромышленника Малышева, к которому Толкачев приходил в тот день за деньгами за проданный овес и от которого ушел пьяным, на дворника и извозчика, доставивших купца в полицейский дом, а также на служителя этого дома запасного канонира Еремея Калинина, производившего осмотр Толкачева. Почти год (!) Сыскная полиция наблюдала за образом жизни этих людей. И только когда Калинин без всякой причины оставил службу и стал позволять себе денежные траты, несопоставимые со средствами, которыми он мог бы располагать, у сыщиков наконец-то появился подозреваемый. А когда Калинин купил у отставного ефрейтора Никиты Антипина ренсковый погреб, они решили обыскать его квартиру в доме № 6 по Екатерингофскому проспекту[159], где под подоконником нашли процентные бумаги на сумму 26 тысяч 750 рублей. Позднее были обнаружены у Калинина и другие ценности на общую сумму 44 750 рублей{333}. Генерал-лейтенант П.А. Грессер приказом № 51 от 20 февраля 1886 года, «отнеся успех столь сложного и трудного дознания прежде всего к руководившему розысками и направлявшему их с благоразумною осторожностью Действительному Статскому Советнику Путилину, а затем к энергической, но требовавшей особого при этом внимания и особого усердия, деятельности Коллежского Советника Виноградова и Титулярного Советника Шереметевского, счёл приятной обязанностью выразить Действительному Статскому Советнику Путилину мою искреннюю признательность, а Виноградову и Шереметевскому – мою благодарность»{334}. Полицейскому надзирателю Проскурину, принимавшему также деятельное участие в розысках и выказавшему толковое и добросовестное наблюдение в течение продолжительного времени за поведением заподозренных лиц, Грессер назначил награду 50 рублей.

29 июня 1889 года около 10 вечера пристав 1 участка Рождественской части известил Сыскную полицию об обнаружении в квартире дома № 182 по Невскому проспекту трупа Прасковьи Корниловны Червяковой, служившей кухаркой у торговца рыбой Буевского. Убийство было совершенно явно с целью ограбления, но что именно украдено, было невозможно определить из-за отсутствия хозяев – на лето они съехали на дачу.

При опросе проживавших в квартире работников возникли подозрения против одного из них – Ивана Куликова. Слуги-мальчишки Трефилий Степанов и Павел Абрамов рассказали, что в 7 часов вечера они шли домой, однако Куликов сообщил им, что у старухи-кухарки гости и поэтому домой она их не пустит. Куликов настойчиво предлагал мальчикам пойти погулять, а когда они отказались, дал им 15 копеек и велел заказать в трактире купца Кирсанова чай на троих, мол, он сам подойдет туда позже. Это показалось сыщикам очень подозрительным.

Куликов первоначально вину свою отрицал, но в итоге признался в убийстве кухарки. На кровавое преступление он пошел, чтобы завладеть хозяйскими деньгами, необходимыми ему для поддержки больной матери. Выпив для храбрости водки с пивом, Куликов купил нож и пошел в квартиру. Кухарка впустила его с ворчанием, она уже отдыхала. Услышав её храп, Куликов вонзил ей в шею нож. Взломав письменный стол, он обнаружил там кредитный билет пятирублевого достоинства, серебряный рубль и 25-копеечную монету, а из шифоньерки похитил браслет. Спустившись по парадной лестнице, он нанял извозчика и отправился в трактир, где его дожидались мальчишки. Выпив чай и наевшись пирогов, они вместе вернулись домой. Дверь с парадной лестницы была распахнута – обнаружив труп, Куликов вызвал полицию. Но обмануть её ему не удалось{335}.

Исправляющий должность начальника СПбСП с 14.07.1889 по 19.09.1889. Начальник СПбСП с 19.09.1889 по 15.07.1896.

Платон Сергеевич[160] происходил из потомственных дворян Курской губернии. Однако родовых имений ни сам Вощинин, ни его супруга Парасковия Александровна (до замужества Воеводина{338}, скончалась в ноябре 1912 года{339}) не имели. Зато имели троих детей:

– Владимира (26 мая 1882 года – 1965) – по образованию географ, до революции служил делопроизводителем в канцелярии Государственный Думы. 03.08.1931 был приговорен коллегией ОГПУ к 10 годам заключения «за участие в работе по составлению проекта орошения Голодной степи 1926 г. под руководством профессора Г.К. Ризенкампфа». Работал при Техническом бюро № 1 Беломорстроя в Ленинграде. Позднее – профессор Ленинградского университета{340};

– Наталью (16 января 1875 года –???), в замужестве Плесковская{341};

– Людмилу (20 мая 1883 года –???), в замужестве Квашнина-Самарина{342}.

Платон Сергеевич Вощинин учился в Нежинском лицее князя А.А. Безбородко[161].

После его окончания Платон Сергеевич поступил на службу в канцелярию Волынского губернатора (эту должность с 1871 по 1878 год занимал Петр Аполлонович Грессер), во время русско-турецкой войны 1877–1878 гг. был отправлен в распоряжение Императорского Российского Комиссара в Болгарии, где занимался налаживанием почтово-телеграфной связи. В 1879 году Вощинин вернулся в Волынь, где продолжил службу по почтовому ведомству. В 1882 году его перевели в столицу и в 1885 году назначили на должность делопроизводителя Главного управления почт и телеграфов.

Сложно сказать, что явилось причиной назначения на должность начальника Сыскного отделения П.С. Вощинина, до того ни дня не служившего в полиции. Обычное для России кумовство и землячество (Вощинин, как было сказано выше, начинал службу под руководством П.А. Грессера)? Или же Грессер решил поставить на ответственное место испытанного им человека, в честности и порядочности которого он не сомневался и который не имел связей с преступным миром?

Рис. 65. Генерал-лейтенант Петр Аполлонович Грессер, санкт-петербургский градоначальник с 1883 по 1892 г.

Судя по тому, что на новой должности Платон Сергеевич регулярно получал ордена и без задержки повышался в чинах, с обязанностями начальника Сыскной он отлично справлялся. Однако его личное дело{343} переполнено жалобами задержанных на рукоприкладство с его стороны.

Через несколько лет после назначения начальником СПбСП П.С. Вощинину пришлось расследовать дело о смерти своего покровителя П.А. Грессера. Вот что об этом расследовании пишет в своем дневнике уже упоминавшаяся Александра Богданович:

«27 апреля[162].

Сегодня утром узнала грустную новость об опасной болезни Грессера. Болезнь у него непонятная; заболел он в ночь с 25-го на 26-е от укола, вследствие которого явилось гнилостное воспаление обеих голеней. Лечат его 7 докторов. Явился оттуда Жаконе с новостью, что это – последствия лечения Гачковского, его виталина, который он вспрыскивал Грессеру в большом количестве. Гачковский здесь много лечил и всем помогал. Он не доктор, а инженер, который нашел это средство лечения в Китае. Жаконе говорит, что он отравил Грессера, при котором в городе было спокойно и которого все боялись. Гачковский, который до сих пор бережно скрывал свой секрет, сегодня в “Новостях” напечатал письмо, в котором говорит, что его средство состоит из боракса[163] и глицерина, но ему теперь не поверят.

29 апреля.

Сегодня умер Грессер. Это большая утрата в смысле безопасности Петербурга. У Гачковского был судебный обыск (прокурор Чаплин, Вощинин, эксперты); взяты у него все его средства, запрещено лечить. Сегодня профессор Пель пишет в газетах, что когда вспрыскивание виталином делается умелым человеком, то это средство вреда не сделает. Грессер, говорят, заставлял себе делать по 14 вспрыскиваний в день»{344}.

Препарат шарлатана М.П. Гачковского «Виталин» впрыскивали для «омолаживания» организма. Что стало причиной смерти П.А. Грессера – плохая стерилизация шприца или состав «чудо-препарата» – осталось неизвестным.

В связи с тем что формулярный список П.С. Вощинина тоже никогда не публиковался, приводим его полностью в приложении Ошибка: источник перекрёстной ссылки не найден.

5 февраля 1893 года в СПбСП пришла телеграмма от судебного следователя по важнейшим делам Виленского Окружного суда о том, что помощник бухгалтера Виленского Государственного банка Михаил Цеханович, воспользовавшись отъездом управляющего банком Покровского в столицу, похитил из кладовой облигаций 4 выпуска на сумму пятьдесят тысяч рублей. По сведениям следователя, Цеханович сбежал в Америку, однако в Петербурге в настоящее время пребывает его возлюбленная Алина Грушевская, которая была опознана сотрудниками банковской конторой Геймана в Вильне, где она продала на 15 тысяч рублей облигаций из числа похищенных.

Чиновники СПбСП сделали обыск дома у Грушевской, нашли четыреста рублей, которые она, «существовавшая единственно заработком от преподавания, скопить не могла. Грушевская не только созналась в том, что принимала участие в размене акций, но и изъявила согласие содействовать Сыскной полиции в деле розыска и задержания Цехановича»{345}. И когда тот прислал ей письмо с настойчивым приглашением переехать к нему в Америку, она написала ему в ответ, что якобы боится в одиночку пересекать океан и потому просит встретить её в одном из городов Европы. Цеханович телеграммой сообщил ей, что прибудет в Гамбург. По распоряжению министра внутренних дел два сотрудника Сыскной полиции (один из них – Яков Коцинг[164]) были командированы туда. При содействии российской миссии в Гамбурге питерские сыщики «вошли в сношение с местной полицией, и благодаря её энергичному содействию немедленно по прибытии в Гамбург [Цеханович] был арестован, причем от него отобраны ценности на 46 тысяч рублей»{346}. Признав себя виновным, Цеханович рассказал, что сразу после похищения он отправился в Эйдткунен[165], где за 150 рублей был переведен через границу неизвестным ему евреем, после чего беспрепятственно выехал в Америку.

Прусские власти препроводили задержанного до русской границы, где передали преступника в распоряжение отечественного правосудия. 2 декабря 1894 года император Александр III Высочайше соизволил наградить прусских полицейских Плёца, Цанкерта и Шёнике, принявших деятельное участие в задержании Цехановича, суммой в размере 1500 рублей{347}.

После отставки с должности начальника СПбСП П.С. Вощинин поселился по адресу наб. Екатерининского канала, д. 79, однако вскоре переехал в Житомир, где купил за десять тысяч рублей дом по адресу Большая Петербургская улица, 37{348}.

Последние пятнадцать лет жизни Платон Сергеевич тяжело болел:

«на глазах катаракта и почти совсем слепой, пишу по памяти, а прочесть написанное не могу и если остановлюсь на полуслове, то должен звать жену, чтобы указала, откуда продолжать писание. Пузырь мой стал никуда не годный, в нём застыли камни, а делать операцию врачи не советуют, и, вероятно, потому, что за свою жизнь выпил слишком много во всех видах; слух тоже изгадился, и, в общем – Изабелла ослабела» – писал он 4 марта 1909 года экс-министру просвещения Владимиру Гавриловичу Глазову{349}.

Скончался Вощинин в конце ноября 1915 года – об этом известно из письма тому же В.Г. Глазову зятя Платона Сергеевича Сергея Васильевича Квашнина-Самарина{350}. Фотопортрет П.С. Вощинина (он справа в партикулярном платье, слева его брат Александр) публикуется впервые{351}.

Рис. 66. Александр Сергеевич и Платон Сергеевич Вощинины

Исправляющий должность помощника начальника СПбСП с 02.06.1890 по 31.12.1893. Помощник начальника СПбСП с 31.12.1893 по 15.07.1896. Начальник СПбСП с 15.07.1896 по 14.01.1899.

В отличие от П.С. Вощинина, до занятия должности начальника Сыскной не служившего в полиции, Леонид Алексеевич Шереметевский прослужил в ней всю жизнь. Начинал с самых низов – 22 октября 1872 года поступил в Санкт-Петербургскую полицию городовым. И дальше ступенька за ступенькой карабкался вверх по служебной лестнице: околоточный надзиратель, частный пристав (в Тамбове), полицейский надзиратель в Сыскной полиции столицы.

Вот как отзывался о Леониде Алексеевиче И.Д. Путилин:

Отношения между начальником и подчиненным были не только служебными – так, 19 октября 1888 года на свадьбе старшего сына Путилина Константина Ивановича Л.А. Шереметевский участвовал в качестве поручителя[167] жениха{355}.

Однако продвижение по службе шло у Шереметевского не без скрипа: так, исправляющим должность чиновника для поручений С.-Петербургской сыскной полиции он числился четыре с половиной года, а исправляющим должность помощника начальника – три с половиной года, возможно, из-за слишком низкого на тот момент чина. А вот начальником его назначили сразу, тем же приказом, которым уволили со службы П.С. Вощинина.

Так как формуляр Л.А. Шереметевского тоже ранее не публиковался, приводим его полностью на момент отставки с должности начальника Сыскной в приложении Ошибка: источник перекрёстной ссылки не найден.

17 октября 1897 года в 2 часа дня из пруда у деревни Коломяги был выловлен труп неизвестного с несомненными признаками насильственной смерти – на голове рана, нанесенная тупым предметом, на шее следы удушения, к телу на толстой веревке привязан трехпудовый камень.

Жители Коломяг и близлежащих деревень труп не опознали. Вечером того же дня на него пришла полюбопытствовать крестьянка Анна Филипповна Федотова, служившая кухаркой на станции Графской Озерковской ветки[172] Приморской Санкт-Петербург – Сестрорецк железной дороги, и признала в убитом своего мужа Никиту.

Чинов Сыскной полиции смутило то, что Федотова опознала мужа с довольно большого расстояния, и они заподозрили вдову в соучастии в убийстве. Было выяснено, что Федотова состояла в любовной связи одновременно с дорожным мастером Приморской дороги Петром Никитиным и с рабочим Егором Петровым, а вот с мужем, которому разгульное поведение супруги не нравилось, она сходилась редко. Все трое были арестованы и после непродолжительного запирательства повинились. Инициатором убийства была Федотова, план был продуман заранее. И когда Федотов пришел 13 октября 1897 года к жене в гости, Петр Никитин пригласил его пойти в Коломяжский трактир, отстоявший от станции Графской примерно на версту. Обратно из трактира опьяневшего там Федотова Никитин повел парком, где в заранее намеченном месте их поджидал Петров. Именно он сшиб Федотова с ног, ударив камнем по голове, а потом лишил жизни, задушив руками. Никитин тем временем сбегал за Федотовой, и они втроем перенесли труп к пруду (примерно 100 саженей = 213 метров), где, привязав камень, погрузили его в воду{360}.

Рис. 67. Станция Графская Приморской железной дороги. Фрагмент подготовительного рисунка К.О. Брожа для июльского номера журнала «Всемирная иллюстрация» за 1993 год. Из коллекции Государственного музея истории Санкт-Петербурга

Федотова получила 20 лет каторги, Никитин – 15, Петров – 10{361}. За раскрытие преступления был награжден премией в 25 рублей надзиратель второго разряда Николай Яковлевич Алексеев[173], чиновник В.К. Викторов и надзиратель Попов удостоились благодарности от градоначальника{362}.

Леонид Алексеевич Шереметевский был женат первым браком на девице Эмилии Александровне Зиберг{363} (1862 года рождения){364}. В их семье было пять детей:

– Георгий (27.03.1888–18.06.1969). Окончил: Николаевский кадетский корпус (1905 г.), Николаевское инженерное училище (1908 г.), Авиационный отдел Офицерской воздухоплавательной школы (1913 г.). Один из первых русских военных летчиков. В Первую мировую войну дослужился до капитана, в Гражданскую в рядах Добровольческой Армии и Вооруженных Силах Юга России – до генерал-майора. После эмигрировал, умер в США{365}.

Про остальных отпрысков Леонида Алексеевича столь подробной информации у нас нет. Приводим данные на 1909 год (тогда Эмилия Александровна хлопотала об увеличении пенсии):

– Александр – (28.08.1890 –???) – юнкер Инженерного училища;

– Павел (27.06.1893 г. – ?) – кадет 1 корпуса, учился там на стипендию принца Ольденбургского;

– Леонид (05.08.1896 – 1909/1910) – учился на стипендию генерала Трепова. Умер в конце 1909 года или в самом начале 1910 года;

– Ольга (15.06 1898 –?) – приходящая ученица института принца Ольденбургского, своекоштная.

После выхода в отставку Шереметевский проживал в Санкт-Петербурге по адресам: Прядильная (ныне Лабутина) улица, д. 2–17, и Большая Мастерская улица (ныне Лермонтовский проспект), д. 11–55. Однако в 1904 году оттуда съехал, устроившись на должность начальника климатической станции в Гаграх – так необычно для современного уха назывался тогда тамошний курорт.

Ещё до Рождества Христова бухту Гагры на восточном берегу Черного моря колонизировали греки, во времена Римской империи там появились виллы богатых патрициев, которые защищала от набегов варваров крепость в ущелье речки Жоэквары. В тридцатых годах XIX столетия в Гаграх высадился небольшой отряд (около трех рот) русских войск под начальством генерал-майора Гессе, который для защиты от нападений черкесов восстановил римское укрепление. Во второй половине пятидесятых годов XIX века в крепости располагался санаторий для нижних чинов, однако к концу шестидесятых он был заброшен, и до начала двадцатого столетия Гагры были необитаемы.

Рис. 68. Гагры, дворец принца А.П. Ольденбургского

В 1901 году бухту посетил принц Александр Петрович Ольденбургский (1844–1932), который решил устроить здесь фешенебельный курорт, русскую Ниццу. Уже в октябре начались работы по устройству климатической станции, а в январе 1903 года она была открыта. «Комфортабельные гостиницы и первоклассный ресторан для состоятельных; удобные, хорошо обставленные меблированные комнаты и столовая – для лиц среднего достатка, образцовое здание ванн и купальни [архитектор Г.И. Люцедарский], хорошо организованная медицинская помощь [больница и аптека]; охота и рыбная ловля для спортсмэнов – все это к услугам посетителей, и надо быть очень требовательным, чтобы желать бо́льшего», – уверял рекламный путеводитель{366}.

Кроме щедрого жалованья начальника климатической станции (6000 рублей в год плюс готовая квартира), для переезда на кавказское побережье у Шереметевского имелись и личные обстоятельства – его жена Эмилия Александровна с 1900 года страдала туберкулезом легких, а морской воздух считался тогда единственным способом лечения этой страшной болезни{367}.

Семья Шереметевских поселилась в так называемом «доме администрации», во втором и третьем этажах которого были устроены квартиры для служащих, а на первом располагались управление климатической станцией, камера (кабинет) мирового суда, управление лесной дачей, полицейское управление и пост пограничной стражи.

Шереметевский придавал безопасности курорта первостепенное значение. Считая местное население ненадежным в политическом отношении, Леонид Алексеевич начиная с 1905 года стал отстранять от службы абхазов и мингрелов и заменять их на русских.

«С мая 1905 года в Гаграх стало образовываться тайное политическое движение: начались тайные сходки, распространение нелегальной литературы представителями РСДРП фракции “большевиков”. Они по своей программе допускали убийство вредных для себя лиц. Леонид Алексеевич Шереметевский строго следил за политическим движением и принимал всевозможные меры для его предотвращения, так как находил, что всякое нарушение спокойствия может вредно отразиться на курорте. О каждом случае сходок, подкидывания прокламаций он доносил шифрованными депешами Его Высочеству Принцу Александру Петровичу Ольденбургскому. Благодаря этому была усилена охрана в Гаграх, были присланы казаки, матросы, увеличено количество стражников»{368}.

«Гагринская организация социал-демократической партии фракции “большевиков” для свержения Царского самодержавия с заменой его демократической республикой имела в распоряжении склад оружия, которым вооружала лиц, принадлежащих к означенной организации, учредила народную милицию и народный суд, вела пропаганду революционных идей среди нижних чинов и матросов Гагринского гарнизона, устраивала митинги, на которых произносились речи о необходимости свергнуть царя и существующее правительство, собирала деньги на революционные цели с членов организации, а также насильственно требовала деньги на те же цели от лиц, не принадлежащих к партии, вмешивалась в распоряжение военных и административных властей Гагры, требовала отмены тех или других распоряжений, каковые требования в виду угрожающего поведения участников сообщества и выполнялась властями, угрожала лишением жизни лицам, не примыкавшим к сообществу, а также убийством лиц, противодействующим революционной деятельности сообщества»{369}.

Гагрскую организацию РСДРП с марта 1905 г. возглавляли топограф Иосиф Маруашвили и кассир станции Илья Чичкан{370}. 31 июля в десяти верстах от Гагр они организовали противоправительственную сходку с участием трехсот мингрелов и абхазов. Брат Маруашвили нёс красный флаг с надписью «Долой самодержавие, да здравствует свобода!» Демонстранты двинулись к Гаграм, однако по дороге были рассеяны казаками. Чичкан и Маруашвили по приказу Шереметевского были арестованы. В Гаграх начались волнения, закрылись лавки и магазины. Бастующие требовали освобождения задержанных, группами собирались возле «крепости» принца Ольденбурского, что вынудило Шереметевского освободить арестованных.

В своем донесении 1 августа начальник станции поставил принца в известность о происходивших в Гаграх событиях, отметив, что «в последнее время очень неспокойно и не только рабочие, но и старшие служащие не внушают особого доверия». Вечером 7 августа революционеры смертельно ранили садовника Котека, который был информатором Шереметевского. На следующий день встревоженный принц обратился из Женевы к наместнику Кавказа с просьбой «скорее прислать еще взвод казаков» в Гагры{371}.

11 сентября 1905 года по требованию Шереметевского И. Чичкана и И. Маруашвили выслали из Гагр, местное население устроило им пышные проводы с пением «Марсельезы». В тот же день местные большевики приняли решение об убийстве начальника станции{372}.

«…революционеры кричали “Долой царя, долой дворянство, княжество”. В речах говорилось, что этого паразита, как они называли Шереметевского, надо стереть с лица земли. Причиной подобного озлобления был неустанный надзор Шереметевского за политическим движением. Считая туземцев неблагонадежным в политическом отношении элементом, он стал отстранять их от должностей и торговли и выселять из Гагр. Один из революционеров так и показал на следствии, что по решению народа нужно было его убить, так как он всем мешал»{373}.

28 сентября Леонид Алексеевич Шереметевский в составе комиссии отправился на осмотр строившегося на Жоэкварском водопаде водопровода. На обратном пути Шереметевскому сообщили, что в Английской гостинице в Гаграх убили сторожа (как потом выяснилось, его только ранили). Шереметевский вместе с инженером Ахтеном и доктором Харватом горными тропами поспешил в Гагры. Около Английской гостиницы они попали в засаду – злоумышленники Парнозе (он же Барнаба) Васильевич Джикия, 24 лет от роду, и Давид Гаврилович Бенделиани, 20 лет, там их поджидали. Первый выстрел цели не достиг. Шереметевский с сопровождавшими бросились бежать, однако им вдогонку было выпущено ещё три пули, и все они попали в Шереметевского (две в голову, одна в спину). Леонид Алексеевич упал и через минуту умер{374}.

Убийц в 1912 году приговорили к каторжным работам.

Однако суд не признал убийство Шереметевского политическим, что повлекло за собой многолетние хлопоты вдовы за повышенную пенсию (законом от 18 марта 1909 года она полагалась семьям жертв революционеров). Переписка различных ведомств длилась до осени 1913 года. В итоге дело о пенсии семье Шереметевского было заслушано на заседании Совета министров 27 сентября 1913 года, докладчиком выступил министр внутренних дел. Было решено платить Эмилии Александровне пенсию по закону от 18 марта 1909 года. 30 ноября император утвердил это решение.

Леонид Алексеевич Шереметевский был похоронен на Новом Лахтинском кладбище. Семья проживала неподалеку от могилы на круглогодично арендуемой за 100 рублей в год даче, расположенной по адресу: 3 стан Санкт-Петербургского уезда, по Приморской железной дороге, станция Лахта, дом 111. С Эмилией Александровной и детьми проживала и престарелая мать Леонида Алексеевича.

Начальник СПбСП с 14.01.1899 по 10.02.1903.

Леонид Шереметевский стал последним начальником Сыскной полиции, не имевшим высшего образования. После его отставки градоначальник Н.В. Клейгельс решает пригласить на эту должность профессионального юриста – чиновника, служившего ранее в Министерстве юстиции судебным следователем и товарищем (заместителем) прокурора.

Рис. 69. М.Ф. Чулицкий в молодости

Михаил Флорович (1853{375} –1921 (?)) (иногда его отчество путают: пишут Фролович и даже Федорович) – потомственный юрист. Его отец – коллежский советник Флор Дмитриевич Чулицкий – был губернских уголовных дел стряпчим в Витебской губернии.

В 1876 году Михаил Флорович окончил курс наук в Военно-Юридическом училище, на службу поступил 20 июня 1876 года – первоначально в распоряжение Главного Военно-Судного Управления, но 17 августа того же года был переведен в Министерство юстиции в распоряжение Витебского губернского прокурора. Его приказом с 29 сентября 1876 года по 9 августа 1877 года Чулицкий был откомандирован в помощь для занятий Лепельскому судебному следователю (Лепель – город на севере современной Беларуси, тогда уездный город Витебской губернии). Далее девять лет Михаил Флорович служил судебным следователем в Архангельской, Астраханской и Смоленской губерниях. 13 января 1886 года его повысили до товарища прокурора – в этой должности он три года служил в Тульском Окружном суде и десять лет в Санкт-Петербургском.

В 1897 году председателем Высочайше учрежденной комиссии о предупреждении занесения в империю чумной заразы и борьбе с ней, принцем Александром Петровичем Ольденбургским, Михаил Флорович был командирован в экспедицию генерал-лейтенанта Георгия Робертовича Васмунда (1840–1904, встречается другое написание фамилии – Васмундт) на берега Черного и Каспийского морей и на границу Турции и Персии{376}.

Летом 1898 года, узнав о скорой отставке Л.А. Шереметевского, Чулицкий хлопотал о своем назначении на должность начальника Сыскной полиции (в фондах РГИА хранится его письмо с ходатайством об этом В.Г. Глазову{377}). Хлопоты эти увенчались успехом – 18 октября 1898 года его уволили из Министерства юстиции по случаю причисления к Министерству внутренних дел с откомандированием в распоряжение петербургского градоначальника, который в тот же день 18 октября 1898 года назначил Михаила Флоровича своим чиновником особых поручений. 5 марта 1899 года Высочайшим приказом Чулицкого назначили начальником Сыскной полиции (фактически он стал руководить Сыскной с 14 января 1899 года{378}).

За три года службы Михаила Флоровича в этой должности Сыскная полиция раскрыла следующие выдающиеся преступления:

– открыты виновные и найдены деньги, 43 тысячи рублей, похищенные из полкового ящика лейб-гвардии Преображенского полка;

– задержан виновный в продаже фальшивых камней особам императорской фамилии;

– обнаружен автор анонимных писем особам императорской фамилии;

– разыскан покушавшийся на убийство архимандрита в Александро-Невской лавре;

– по всем крупным убийствам виновные были обнаружены;

– обнаружены виновные в краже кредитных билетов трехрублевого достоинства из Государственного банка;

– обнаружены виновные и найдены все вещи, похищенные из павильона Петергофского дворца{379}.

О последнем из этих дел расскажем подробнее.

Житель деревни Низино Петергофского уезда Александр Сандер зарабатывал на жизнь вывозом мусора. 2 декабря 1902 года в четыре часа утра, направляясь на свалку с бочкой нечистот, в ста саженях от павильона «Озерки» (другое название – «Розовый павильон», был разрушен во время Второй мировой войны, до сих пор не восстановлен) обнаружил на дороге туловище статуи покойной императрицы Александры Федоровны и обрезки свинцовых труб. Мусорщик тут же дал знать о находке лакею при Петергофском дворце Прокопию Филиппову, тот сообщил гоффурьеру (служителю, заведовавшему дворцовой прислугой), а он по телефону вызвал полицию. В шесть утра к павильону прибыли приставы обоих участков Петербургского уезда, исполняющий должность смотрителя по наружно-полицейской части и околоточный надзиратель Черняк. Они обнаружили, что дверь в подвал павильона открыта (филенка вырезана, замок взломан), причем на косяке имеются следы крови. После осмотра павильона была составлена опись украденных вещей: несколько статуэток из темной бронзы, часы из черного мрамора с бронзовой фигуркой пастушка, свинцовые трубы, срезанные с потолка и стен, а также оторванные от крупных статуй (летом выставляемых в садике, а зимой хранившихся в подвале) куски: уже найденное туловище императрицы и конечности двух мифологических фигур полулюдей-полуживотных. Осквернение статуй вкупе со срезкой труб указывало на то, что целью воров были не предметы искусства, которые сложно продать из-за их приметности, а металлы, из которых они изготовлены, – бронза и свинец.

Рис. 70. Павильон «Озерки» в Петергофе, начало ХХ века

Пристав Горностаев отправился с описью в Санкт-Петербургскую сыскную полицию, чтобы её агенты начали поиски по ломбардам и тряпичникам. Однако, получив от него заявление, начальник Сыскной Михаил Флорович Чулицкий счел нужным лично выехать на место преступления и в 10 утра вместе с подчиненными уже осматривал павильон «Озерки». Опытные сыщики быстро выяснили, что:

– злоумышленников в павильоне было трое, причем один из них при срезке труб сильно порезался, отсюда и следы на косяке;

– снаружи воришек дожидался сообщник с лошадкой, запряженной в сани. Однако кляча его была слишком старой и слабой, и из-за её немощи преступникам пришлось сразу же избавиться от самой тяжелой (и самой ценной) добычи – туловища императрицы.

Агенты Сыскной стали искать по окрестностям подобную лошадку и уже на третий день привели на Офицерскую улицу её владельца, жителя села Высоцкого Витинской волости Петергофского уезда Сергея Мазилкина. Перепуганный крестьянин, занимавшийся извозом, сразу открыл Чулицкому имена воришек: жителей села Костино Рощинской волости того же уезда братьев Константина, Григория и Степана Кононовых-Романовых. Петергофская полиция их хорошо знала: несмотря на молодость – старшему было 23, среднему 20, а младшему 18, – все они имели по судимости. Также была задержана их «мамашка» Ольга Романова, промышлявшая скупкой краденого. В доме у Кононовых-Романовых произвели обыск и нашли украденные в июле 1902 года на даче по адресу Луизинская улица, дом 7, вещи надворного советника П.Л. Барке. Однако ничего из похищенного в павильоне «Озерки» там не обнаружили – узнав о задержании Мазилкина, братья Кононовы-Романовы успели выкинуть украденные статуэтки в заросли тростника возле пруда, на котором расположен островок с руинами. Там 5 декабря их нашел сторож караулки Петергофского Дворцового управления отставной унтер-офицер Третьяков. Однако часов из черного мрамора с пастушком и одну из статуэток (нагой женщины, надевающей на ногу сандалию) на берегу пруда отыскать не смогли.

Братья Кононовы-Романовы на допросах категорически отрицали свою причастность к краже в павильоне «Озерки». Чулицкий им не верил – при осмотре у Григория были обнаружены глубокие порезы на руке. 16 декабря Михаил Флорович в очередной раз вызвал его на допрос и рискнул пойти на хитрость, объявив, что кровь Григория совпадает с той, что найдена в павильоне{380}. Григорий был неграмотным и, конечно, не знал, что такими методиками полиция ещё не располагает (даже сравнительный анализ по группе крови появится через несколько лет в 1907 году{381}, а полная идентификация по ДНК – только в 1984 году), потому сознался и указал на скупщика краденого, которому были проданы часы и фигурка женщины с сандалией. В ночь с 17 на 18 декабря на Александровском рынке в «железной» лавке Алексея Смирнова во время обыска Чулицкий лично их отыскал.

За «энергичные и настойчивые розыски» Чулицкий был награжден императором Николаем II суммой в двести рублей. А особо отличившихся в раскрытии этого преступления агентов Сыскной полиции – Евгения Афанасьева (или Афонасьева), Петра Тарасова и Александра Гольмана наградили серебряными часами с изображением государственного герба и цепочкой стоимостью сорок рублей{382}.

Награду эту М.Ф. Чулицкий получил уже перед отставкой. «Лично руководя розысками по перечисленным преступлениям, статский советник Чулицкий обращал на себя внимание неутомимыми трудами и энергией; при усиленных трудах здоровье его подвергалось постоянному испытанию от крайнего напряжения физических и нравственных сил, и наконец совершенно расстроилось», – писал петербургский градоначальник генерал-лейтенант Николай Васильевич Клейгельс, ходатайствуя о назначении бывшему подчиненному усиленной пенсии{383}. Ходатайство было удовлетворено. М.Ф. Чулицкий получил пенсию в 2000 рублей.

Пребывая в отставке, Чулицкий ещё пару лет оставался приписанным к Министерству внутренних дел, а с 1904 года стал служить в Комитете С.-Петербургского городского попечительства о народной трезвости (государственной организации, занимавшейся благотворительной деятельностью, председателем её был принц А.П. Ольденбургский).

В этот период жизни Чулицкий активно занимается литературной деятельностью: в 1904 году публикует две книги «Петербургские бродяги. Из записной книжки судебного деятеля» и «Прелестная женщина» (обе переизданы в 2009 году издательством «Авалонъ» под одной обложкой){384}. Также Михаил Флорович публикует статьи и рассказы в журналах «Русская старина», «Вестник полиции», «Исторический вестник», газетах «Петербургская газета», «Неделя», «Петербургский листок» К сожалению, о своих расследованиях на посту начальника Сыскной он в них почти не рассказывает.

Уголовные очерки М.Ф. Чулицкого

КТО УБИЛ? (из уголовной хроники Петербурга)

Отставной надворный советник старый холостяк Венедикт Иванович Долгоносов мирно доживал свой век. Требования к жизни у него были скромные, и жил он безбедно.

Получал он небольшую пенсию и имел, кроме того, несколько тысяч, которые он отдавал под небольшие проценты преимущественно своим бывшим сослуживцам. В своей одинокой однообразной жизни он привык к аккуратности, которая доходила у него до педантизма. Вставал он ежедневно в 8 часов утра, пил чай, читал газету и в 9 часов утра выходил из дома. Шёл он всегда в одном и том же известном направлении. Дорогой его догоняли бывшие сослуживцы. С ними он шёл до здания, в котором на службе просидел несколько стульев. Попрощавшись с товарищами у подъезда, он сокрушенно вздыхал и пешком же медленно подвигался домой, изредка останавливаясь у окон и витрин магазинов. В час дня он съедал скромный обед и опять уходил. Теперь он шёл уже по делам, по взысканию денег с неаккуратных должников. Возвращался домой часам к 7, когда пил чай. Позанявшись списанием расчётов и исковых прошений, в 10 часов вечера отправлялся в ближайший трактир. Там он усаживался в бильярдной, требовал себе бутылку пива и изредка держал мазу за хорошего игрока. Из трактира уходил в 11 часа и в 12 часов лежал уже в постели. Так регулярно текла его жизнь в течение многих лет изо дня в день.

В квартире чистота всегда была праздничная и порядок образцовый. Всё всегда стояло и лежало на известном месте, было прибрано и припрятано.

Единственная его прислуга, сухая болезненная старуха кухарка Мавра, жившая у него чуть ли не 20-й год, приноровилась к его привычкам. Хозяин и кухарка понимали друг друга без слов. Поэтому кухарка молча подавала и чай, и кушанье и молча же убирала со стола. Не разговаривали они до тех пор, пока хозяин не спрашивал отчет в израсходовании денег и не требовались деньги на провизию. Тогда молчание вознаграждалось сторицей. Слова лились без конца. Неизбежно спор переходил в ругань и ссору. Долгоносов упрекал Мавру в расточительности и в неумении торговаться и дешево покупать, а та в свою очередь уличала его в том, что он её обсчитывает, и ругала его скрягой.

Такие споры происходили у них почти ежедневно и вошли в привычку. Иногда происходили и бурные сцены. Это случалось, когда Мавра что-нибудь разбивала или ломала. Тогда Долгоносов приносил в кухню паспорт, клал его на стол и кричал, чтобы Мавра убиралась вон, на все четыре стороны. Мавра заявляла, что она с радостью оставляет ненавистного хозяина и что наконец-то её истерзанная душа найдет успокоение. Обыкновенно через час после этой трагической сцены хозяин с кухаркой мирно обсуждали меню завтрашнего обеда. Мавра знала, что её, старую и болезненную женщину, никто в прислуги не наймет, а Долгоносов понимал, что такой дешевой, нетребовательной, честной и преданной прислуги ему больше не найти.

Однажды Долгоносов встретился в трактире с одним из своих старых сослуживцев и выпил с ним лишнее. На следующий день он тем не менее встал по обыкновению в 8 часов, выпил чаю, прочитал газету и собрался было уходить из дома, как вдруг почувствовал сильное головокружение. Он зашатался и беспомощно опустился на диван. Собрав силы, он позвал Мавру. Та явилась:

– Что с вами, барин? – спросила она испуганно, увидав его бледное лицо.

– Подай мне скорее стакан воды!

Мавра подбежала к столу, налила из графина стакан воды и быстро направилась к барину. От испуга руки у неё тряслись и расплескивали воду. Случайно она запнулась за ковёр и с размаха упала на пол. Стакан вылетел из рук и разбился. Звук разбитого стекла подействовал на Долгоносова как электрический ток. Он мгновенно вскочил и закричал:

– Ах ты, старая карга! Разве не знаешь, сколько стакан стоит!

Мавра между тем лежала без движения.

– Ну вставай же! – крикнул хозяин.

Мавра не шевельнулась. Долгоносов стал беспокоиться:

– Послушай, Мавра! Вставай! Я на этот раз прощаю и вычитать из твоего жалованья за разбитый стакан не буду.

Ответа не было. Долгоносов нагнулся – из головы Мавры сочилась кровь. Она при падении ударилась виском об стул. Долгоносов достал из шкафа другой стакан, налил в него воды и сначала выпил сам, а потом стал опрыскивать лицо Мавры и, приподняв её голову, вливать воду ей в рот. Ничто не помогало.

У Мавры не проявлялось ни малейших признаков жизни. Долгоносов очень струсил и, что называется, потерял голову.

– Что мне делать? Что мне делать? – шептал он. – Вот беда! Очень плохо! Никто не поверит, что она сама упала. Скажут, что это я убил. В тюрьму запрячут! Дворники на меня злы, что на чай мало даю. С удовольствием подлецы подтвердят, что я постоянно бранил её. Ещё на днях, как нарочно, я при дворнике ругал её. А она ещё причитала, что ей только и остаётся – повеситься. Батюшки! Вот счастливая мысль пришла. Ведь если она сама повесилась, я бы за это не отвечал.

Долгоносов немедленно стал приводить свой план в исполнение. Он обмыл лицо Мавры (кровь перестала литься). На виске прикрыл волосами небольшую ранку и, подхватив под мышки неподвижное тело, приволок его через коридор на кухню. Там он разыскал бечевку, один конец которой привязал к гвоздю над кроватью, а на другом сделал петлю. Приподняв затем Мавру, он посадил её на кровать, прислонив спиной к стенке, и набросил свободную петлю на шею.

– Петлю затягивать нельзя, – беззвучно шевеля губами, рассуждал Долгоносов сам с собой. – Возможно, что у ней только глубокий обморок. Она может опомниться. Тогда она сама снимет петлю с шеи. Если же она умерла, всякий скажет, что она повесилась. Ну-с, кажется, отлично всё устроено. Теперь остаётся только поскорее улизнуть. Чтобы не возникло подозрение на меня, что это я её убил, отворю дверь на черную лестницу. Если почему-либо не поверят, что повесилась сама, скажут, что пришли грабители и повесили. А вдруг действительно явятся воры и обкрадут всю квартиру?! Нет! Увидят труп и побоятся.

В это время пробило 9 часов.

– Уже девять. Скорее надо уходить, швейцар может заметить, догадаться…

Долгоносов быстро надел пальто, нахлобучил шапку, вышел из квартиры, захлопнув за собой дверь, и стал спускаться с лестницы.

– А вы сегодня на несколько минут запоздали, – весело заметил швейцар, которому Долгоносов всегда твердил об аккуратности.

– Стар становлюсь. Вчера немного кутнул, сегодня уже и болен. Едва с лестницы сошёл.

«Вот она моя точность и аккуратность. Говорил я, что швейцар может заметить», – рассуждал сам с собой Долгоносов.

Вдруг он остановился, зашатался и едва не упал.

«Что я сделал? Вот беда! Второпях я забыл ведь замыть кровь в гостиной на полу. Что мне теперь делать? Возвратиться домой нельзя. Опять швейцар заметит, что я не вовремя возвратился. Пропал я! Сидеть мне в тюрьме!» – рассуждал Долгоносов.

Он так скверно себя чувствовал, что вместо обычной прогулки прошёл в сквер и там, не двигаясь со скамейки, просидел до полудня.

– Теперь надо домой идти. Пора!

Между тем, вскоре после ухода из дома Долгоносова, младший дворник принес к нему на кухню дрова. Постучав несколько раз в дверь и не получив ответа, дворник дернул за ручку двери. Незапертая дверь открылась. Дворник вошёл в кухню, бросил на пол дрова и вдруг в ужасе отскочил в сторону. На кровати с вытянутыми ногами лежала без движения Мавра.

– С нами крестная сила! Повесилась! – крикнул дворник, заметив веревки, и бросился вон из кухни.

Через полчаса в кухне сидел уже околоточный надзиратель и писал протокол.

– Господин околоточный, руки-то у покойницы совсем теплые. Не жива ли она ещё? Не снять ли её с петли? – спросил один из понятых.

В это время вбежал в кухню дворник и крикнул:

– Господин околоточный, в гостиной лужа крови!

Околоточный надзиратель отложил в сторону перо и пошел в гостиную. Увидев на полу кровь, разбитый стакан и валяющуюся около дивана женскую головную гребёнку, он сообразил, что в данном случае могло быть и убийство. Поэтому он сейчас же послал в управлении участка городового с запиской, в которой кратко изложил обстоятельства дела.

В ожидании прихода высших властей околоточный надзиратель уселся за продолжение протокола.

– Взгляни-ка, – обратился он к дворнику, – как там завязана веревка на гвозде?

Младший дворник подошел кровати, отодвинул её немного от стены, протиснулся между кроватью и стеной и стал разглядывать узел. Между тем веревка, которая свободно лежала вокруг шеи старухи, натянулась. У Мавры раскрылись веки и выпятились глазные яблоки, из раскрывшегося рта высунулся язык.

– Какой узел? Простой? Крепко завязан? – спросил околоточный надзиратель.

– Напутано что-то, – отвечал дворник.

Околоточный надзиратель оглянулся и, увидев изменившееся лицо старухи, испуганно вскочил.

– Что ты делаешь?! – закричал он. – Придвигай кровать на прежнее место!

В это время одним за другим стали приходить: участковый пристав, полицейский врач, судебный следователь и члены сыскной полиции. Вошёл и Долгоносов.

– Что такое? Что случилось? Зачем вы здесь? – задавал он дрожащим голосом вопросы.

– Ваша кухарка или убита, или сама повесилась. Пожалуйте на кухню. Взгляните.

– Я боюсь.

– Пожалуйста, посмотрите. Может быть, дадите тогда хоть какое-нибудь разъяснение.

Долгоносов вошёл в кухню и, взглянув на страшное лицо Мавры с выкатившимися глазами, вскрикнул, зашатался и упал в обморок.

Умелый осмотр квартиры выяснил многое. Было установлено, что Мавра была убита в гостиной. Лужа крови, разбитый стакан, валявшаяся на полу гребенка и сдвинутый ковер были этому свидетелями. Заметные бороздки от каблуков на полу говорили, что труп убитой был приволочен из гостиной в кухню. Единственной загадкой являлось повешение Мавры.

Пришедший в чувство Долгоносов рассказал, что когда он уходил, по обыкновению в 9 часов утра, кухарка была в кухне.

Швейцар и дворник удостоверили аккуратность и точность Долгоносова, ничем не нарушенные в этот день.

Пока производился осмотр и шли расспросы, весь расстроенный бледный младший дворник подошел к врачу.

– Позвольте узнать, ваше благородие, давно ли умерла Мавра? – спросил он.

– Нет, недавно, труп ещё не остыл.

– А не сейчас ли она умерла?

– Не думаю. Впрочем, теперь ничего не могу сказать о причине смерти… Завтра будет вскрытие, и тогда узнаем.

– Да мне нужно знать одно только, не умерла ли она вот теперь при нас в кухне.

– Почему ты это спрашиваешь?

– Чтобы совесть не мучила. Раньше мы думали, что она висит мертвая. Лицо у неё было такое спокойное, чистое, глаза и рот были закрыты. По приказу околоточного, чтобы взглянуть на узел, отодвинул я кровать, а веревка вокруг шеи и натянулась. Как взглянул я потом, страшно стало. Глаза вылезли, язык высунулся, лицо стало синее. Как бы мне, хоть и нечаянно, да не взять бы греха на душу. Может быть, жива еще была?!

– Успокойся. Она была мертвая. Её убили в гостиной и мертвую притащили и повесили.

На следующий день дворник явился в больницу, где производилась вскрытие, и опять спросил у врача о причине смерти Мавры.

– Рана на виске была легкая, поверхностная, – объяснил ему врач. – Вероятно, кто-то ударил Мавру чем-нибудь твёрдым по виску и оглушил. Она была старая и болезненная. С ней приключился очень глубокий обморок, который постепенно и перешел в смерть. Вот всё, что могу сказать. Кто и зачем убил, это уже докажет следствие.

Однако предварительное следствие ничего не открыло. Предполагалось, что на Мавру было нападение с целью ограбления и что с целью сокрытия следов преступления было симулировано самоповешение. Было ли что-либо похищено у Мавры и были ли у неё деньги, кроме найденных в чулке девяти рублей, установить не представлялось возможным, так как у неё никаких родных не было. О причастности к делу Долгоносова никто и не думал. Он был выше всяких подозрений. За необнаружением виновного дело было прекращено.

Долгоносов переехал в другую квартиру, и там его преследовала страшное лицо Мавры. Его преследовала и днем, и ночью одна и та же мысль:

– Может быть, – думал он, – Мавру можно ещё было привести в чувство. Если бы я не был так малодушен и пригласил бы доктора, она, вероятно, ожила бы.

Долгоносов стал опускаться, пить и вскоре умер. После его смерти была найдена записка, в которой он подробно описал, при каких обстоятельствах умерла Мавра.

Смерть успокоила Долгоносова, младший же дворник продолжал переносить большие нравственные мучения.

– Глаза были закрыты – и выкатились. Рот раскрылся, и язык высунулся. Лицо было чистое и спокойное – стало синим и страшным. Нечаянно, не нарочно, а всё-таки я, грешный, задушил её. Жива была ещё. Прости меня, Господи! – не переставал говорить он сам с собой.

Через месяц после смерти Мавры он отправился в монастырь на остров Валаам замаливать свой невольный грех.

Когда именно, в какой момент у Мавры потухла последняя искра жизни, так и осталось невыясненным.

В конце 1910 года тяжело заболела супруга Чулицкого Текла Ивановна (в девичестве Скивская (Скифская), 1858 года рождения, католического вероисповедания. Ухаживая за ней, Михаил Флорович не спал по ночам и по этой причине однажды опоздал утром в канцелярию принца Ольденбургского. Взбешенный принц потребовал, чтобы Чулицкий подал прошение об отставке. Тот так и поступил{385}.

Рис. 71. Текла Ивановна Чулицкая в молодости

По собственному признанию М.Ф. Чулицкого, служить он больше не хотел и потому ушёл на вольные хлеба. Сперва пытался жить литературными трудами, но вскоре решил вернуться в юриспруденцию. 27 октября 1911 года его внесли в списки присяжных стряпчих коммерческого суда{386}. Однако возраст, сердце, плеврит и болезнь печени вынудили его 2 декабря 1916 года подать прошение об исключении его из списка присяжных стряпчих, которое было удовлетворено 3 февраля 1917 года{387}.

У Михаила Флоровича и Теклы Ивановны Чулицких было шестеро детей:

Рис. 72. М.Ф. Чулицкий (в центре) с семьей, на перилах сидит его сын Константин, 1900-е годы

– Михаил, дата рождения 10 октября 1879 года, по окончании Кронштадтской гимназии поступил в Санкт-Петербургский университет, где прослушал полный курс на юридическом факультете, однако испытаниям не подвергался. С 1904 года – на службе в Министерстве просвещения, с 6 марта 1906 года он исполняющий должность делопроизводителя восьмого класса младшего оклада Департамента народного просвещения{388};

– Константин, родился 14 апреля 1881 года в Астрахани, в 1906 году окончил юридический факультет Императорского Санкт-Петербургского университета с дипломом II степени и поступил на службу в столичный Окружной суд. С 1910 года Константин Чулицкий – товарищ прокурора Усть-Медвидцкого Окружного суда, в 1912 году перемещен на ту же должность в Митавский Окружной суд. Несмотря на то что на освидетельствовании 29 декабря 1907 года комиссия при усиленном лазарете лейб-гвардейского Московского полка признала Константина Чулицкого неспособным как к строевой, так и нестроевой службе, 14 августа 1914 года он ушёл добровольцем в действующую армию. Для этого Митавский Окружной суд предоставил титулярному советнику Константину Михайловичу Чулицкому отпуск с сохранением содержания. В апреле 1917 года прапорщик 19-го Драгунского Архангелогородского полка К.М. Чулицкий, прикомандированный к Отделу службы связи, обратился в Петроградский Окружной суд с ходатайством назначить его товарищем прокурора, ввиду того что обязанности воинской службы, на которой он находится, позволяют ему одновременно исполнять и обязанности по должности товарища прокурора{389}. После революции – совслужащий. Фотографии М.Ф. Чулицкого и его семьи, приведенные в этой работе, любезно предоставила нам внучка Константина Михайловича Ольга Анатольевна Семенкова;

– Виктор, родился 16 марта 1889 года (предположительно сидит на фотографии в кадетской форме в ногах у отца). Известно, что в 1909 году десятилетний кадет Виктор пытался застрелиться{390};

– София, родилась 29 августа 1883 года;

– Валентина, родилась 21 сентября 1885 года.

– Лидия, родилась 26 декабря 1886 года.

В 1916–1917 годах Чулицкий постоянно проживал на даче в Озерках по адресу Б. Озерная, дом 28, служил в Главном управлении Российского общества Красного Креста. В 1917/1918 годах он переехал (возможно, не по своей воле) в деревню Вязники Владимирской губернии. Согласно семейным преданиям умер Михаил Флорович Чулицкий в 1921 году в городе Коврове Владимирской губернии.

Данные из формулярного списка М.Ф. Чулицкого приведены в приложении Ошибка: источник перекрёстной ссылки не найден.

До работы над этой книгой мы лишь знали их имена – Александр Петрович Силин и Сергей Ильич Инихов. А также что оба пришли в СПбСП сразу на должность помощника начальника, но начальниками Сыскной ни тот, ни другой так и не стали.

Однако исследовательская удача нам улыбнулась – в архивах мы нашли их формулярные списки: А.П. Силина – в РГИА{391}, С.И. Инихова – в ГАРФ{392}.

Александр Петрович Силин родился 30 августа 1857 года в семье штаб-офицера[176]. Учился в реальном училище в Вильно, но закончил всего 5 классов. В двадцатилетнем возрасте поступил на службу в канцелярию генерал-губернатора Виленского, Ковенского и Гродненского края, откуда в 1887 году перешел на службу в полицию (подробности – в приложении Ошибка: источник перекрёстной ссылки не найден), где за четырнадцать лет прошел путь от надзирателя до пристава. За эти годы Александр Петрович выслужил чин титулярного советника, женился на дочери землевладельца лютеранке Берте Яковлевне Рантен, в 1891 году у них родился первенец – сын Сергей (всего у Силиных было пятеро детей, все православного вероисповедания: Николай – дата рождения 5 января 1896 года; Евгения – 5 декабря 1896 года; Зинаида – 6 декабря 1893 года; Нина – 28 февраля 1902 года).

Рис. 73. А.П. Силин, 1903 год. Увеличение с группового снимка

В феврале 1892 года Силина увольняют с должности пристава 1-го стана Ново-Александровского уезда и переводят в Ковенское губернское правление. 30 июня он выходит в отставку, но уже через две недели вновь поступает на службу на должность делопроизводителя Варшавской сыскной полиции. Начальство (а варшавским обер-полицмейстером тогда служил Н.В. Клейгельс) Силиным было довольно – его деятельность считают особо полезной и усердной, за что в 1895 году объявляют благодарность, а в 1896-м награждают орденом – св. Станислава 3-й степени.

В 1895 и 1896 годах во время длительных болезней начальника Варшавской сыскной Эрнеста Феликсовича Гриневецкого А.П. Силин исправлял его должность (в отличие от СПбСП, в штате Варшавской сыскной не было чиновников для поручений, из классных чинов имелись лишь начальник и два делопроизводителя, всю оперативную работу исполняли полицейские надзиратели).

6 декабря 1895 года Николая Васильевича Клейгельса (1850–1916) назначили градоначальником Санкт-Петербурга. В июле 1896 года подает в отставку с должности начальника СПбСП Платон Сергеевич Вощинин. На его место Клейгельс назначает многоопытного Л.А. Шереметевского, а в кресло помощника приглашает из Варшавы хорошо зарекомендовавшего себя там Александра Петровича Силина.

Рис. 74. Генерал-адъютант Николай Васильевич Клейгельс, санкт-петербургский градоначальник 1895–1903 гг.

В марте 1899 года в отставку уходит уже Л.А. Шереметевский. Клейгельс, видимо, своим протеже оказался не слишком доволен – начальником его не назначил. Вероятно, и М.Ф. Чулицкому доставшийся в наследство помощник тоже не приглянулся, под его началом Александр Петрович проработал меньше полугода, 18 мая 1899 года Силин перешел на должность пристава в наружную полицию. Служил сначала в 3-м участке Александро-Невской части, потом во 2-м. Данные из формуляра А.П. Силина в приложении Ошибка: источник перекрёстной ссылки не найден.

В июле 1904 года Силин вышел в отставку. Дальнейшие обстоятельства его жизни нам неизвестны. Неизвестны и уголовные расследования СПбСП, в которых Силин принимал участие. Возможно, оперативной работой он вообще не занимался, так как в обязанности помощника начальника Сыскной полиции входили текущая переписка, наблюдение за арестантской частью и прием просителей.

Честно признаемся, нам не удалось сопоставить эту забавную историю с кем-то персонально. Также нам не удалось найти уголовные дела, в расследовании которых участвовал бы А.П. Силин. Как известно, «минус на минус даёт плюс», вот почему история про Краюшкина попала в этот раздел.

Возможной причиной замены помощника могло стать и отсутствие у А.П. Силина образования. Вот что писал журнал «Огонёк» в 1903 году:

«Едва ли не самой главной реформой в деле улучшения этого учреждения [сыскной полиции] является со стороны нынешнего градоначальника [Н.В. Клейгельса] идея привлечения к делу интеллигентных и образованных людей, что, конечно, кладёт уже свой отпечаток на весь состав служащих.

В настоящее время как начальник, так и его помощник – люди с высшим образованием, занявшие свои должности скорее по призванию, чем по необходимости, и старые грубые порядки под их управлением уже отошли в область преданий»{394}.

Сергей Ильич Инихов родился 13 апреля 1857 года в семье коллежского асессора.

Окончив Лазаревский институт восточных языков[177], в октябре 1882 года он поступил на службу канцелярским чиновником Московской сберегательной кассы и в соответствии с полученным образованием сразу же был произведён в коллежские секретари. Однако, не прослужив и года, вышел в отставку. На службу вернулся только через пять лет, 30 апреля 1888 года, поступив околоточным в СПб. полицию. Довольно странное занятие для востоковеда, не правда ли?

В мае 1889 года Сергей Ильич был направлен в полицейский резерв, а в конце того же года стал исправлять должность младшего помощника пристава 2 участка Васильевской части{395} и вскоре был в ней утверждён.

В наружной полиции Инихов прослужил до 1899 года, успев подняться в чине до надворного советника, а в должности – до участкового пристава 3 участка Литейной части{396}, заслужил свой первый орден – св. Станислава 3-й степени.

14 января 1899 года начальником СПбСП был назначен Михаил Флорович Чулицкий. По всей видимости, с Иниховым они были хорошо знакомы (Чулицкий в течение десяти предшествующих лет служил одним из товарищей (заместителей) прокурора Окружного суда и «курировал» то один, то другой участки города), и он решил привлечь Сергея Ильича к работе в Сыскной полиции. Спустя неделю после смены руководителя Сыскной, 20 января 1899 года, Инихов был назначен делопроизводителем СПбСП, а 24 мая стал помощником начальника.

6 декабря 1899 года Инихов был награжден орденом св. Анны 3-й степени (кроме двух орденов, имел серебряную медаль на Александровской ленте). Высочайшим приказом от 22.12.1901 № 94 был произведен в чин коллежского советника со старшинством с 19.06.1901.

В начале 1903 года Чулицкий серьезно заболел и подал в отставку. 22 января исполняющим должность начальника Сыскной был назначен В.Г. Филиппов. Буквально через несколько дней был ограблен Исаакиевский собор.

5 февраля 1903 года сторожа Исаакиевского кафедрального собора, совершая около пяти часов утра обычный обход, обнаружили, что одно из окон левого придела, выходящего к Александровскому саду, разбито, а проём завешен куском черного коленкора, испачканного кровью. Войдя в собор, сторожа увидели, что из золотой ризы образа Нерукотворного Спасителя, подаренного собору Петром I, выломан золотой венчик с бриллиантами. Рама образа, его подвесная пелена и разбитое вдребезги стекло были окровавлены.

Прибывшие сыщики во главе с Филипповым быстро выяснили, как злоумышленнику удалось проникнуть в собор – он влез в проем между поленницей дров и стеной, поднялся по громоотводу на карниз, выдавил наружное стекло рукой, а внутреннее – ногами и при этом порезался. Выбирался он из храма тем же путем. Только вот эти сведения никаких ниточек для розыска преступника не давали. Найти в миллионном городе человека с порезанной рукой – все равно что отыскать иголку в стоге сена. Филиппов, конечно, отдал соответствующее распоряжение надзирателям, те переадресовали задание дворникам…

У преступников тогда в ходу было словечко «фарт» – мол, крупно повезло, невозможное стало возможным. У сыщиков «фарт» тоже случался. Филиппову в раскрытии кражи из Исаакиевского собора крупно «подфартило», причем в самый ответственный и важный для него момент. Не раскрой он эту кражу – ещё неизвестно, утвердили бы его начальником Сыскной… А произошло невероятное – жена выдала мужа, хотя по закону имела полное право этого не делать. Хотя, по правде сказать, муж-то был никудышным.

Анна Ефремовна Констанская жила отдельно от супруга и содержала себя и маленькую дочь «ручным трудом». 4 февраля в двенадцатом часу ночи к ней в квартиру по адресу Фонтанка, дом 102, неожиданно пришел её муж Александр Павлович, который не имел определенных занятий и вел разгульную жизнь. Поздоровавшись, Констанский попросился переночевать. С собой он принес некую вещь полукруглой формы, завернутую в грязную тряпицу. Александр Павлович предложил жене выйти на лестницу (вероятно, она снимала не комнату, а угол), чтобы её показать. Однако, опасаясь, что в тряпице револьвер и на лестничной площадке супруг её изнасилует, Анна Ефремовна туда не пошла. Когда Констанский снял пальто, она увидела кровавые пятна на его рубашке. Муж объяснил кровь дракой в трактире. Проспав почти сутки, Констанский занял у жены один рубль семьдесят копеек на поездку к матери в село Орелье Новгородского уезда и уехал, обмолвившись на прощание, что вскоре разбогатеет.

Когда дворник дома по поручению полиции стал расспрашивать о порезавшихся, Анна Ефремовна, сообщила ему о собственном муже. И уже 9 февраля Констанского задержали в селе Орелье. В подполе дома его матери были найдены бриллианты и разрубленный на части венчик. При осмотре преступника на его левой руке чуть выше локтя была обнаружена рана от ножа или стекла, размером чуть больше трех сантиметров.

Суд состоялся 7-9 марта. Заседанием руководил лично председатель суда Н.С. Крашенинников, со стороны обвинительной власти выступал прокурор С.Д. Набоков. Констанского защищал присяжный поверенный М.К. Адамов. Он напирал на плохую наследственность подсудимого – его отец, сельский священник, был алкоголиком, ночью мог забраться на колокольню и бить в набат, приговаривая изумленной пастве: «Я – волк и всех вас съем»; один из братьев Констанского умер от белой горячки, второй покончил жизнь самоубийством. И Александр Павлович частенько допивался до чертей… «Вы не станете наказывать того, кого надо лечить», – заклинал присяжных адвокат. Однако те вынесли вердикт: «Виновен». Констанского приговорили к шести годам каторги{397}.

Исполняющий должность начальника СПбСП с 22.01.1903 по 15.02.1903.

Начальник СПбСП с 15.02.1903 по 22.12.1915.

Рис. 77. Канцелярия Сыскной полиции на Офицерской, 28. 1916 год

22 декабря 1915 года Филиппов выходит в отставку в связи с тем, что «расстроенное здоровье не позволило д. с. с. Филиппову оставаться далее на столь ответственной должности, требующей постоянного напряжения сил»{404}.

Лев Лурье в книге «Преступления в стиле модерн» называет иную причину отставки В.Г. Филиппова – якобы тот подал прошение в связи с увольнением директора Департамента полиции Владимира Джунковского, пострадавшего из-за своего доклада императору о пьяных безобразиях Григория Распутина{405} (Лурье называет Джунковского непосредственным начальником Филиппова, хотя последний, как известно читателю, подчинялся градоначальнику столицы).

Однако мы склоняемся к версии, что Филиппова действительно подвело здоровье. Ещё в июне 1909 года доктор медицины Гингер написал в заключении, что Филиппов «страдает ожирением сердца, расстройством кровообращения в воротной системе и резко выраженной неврастенией»{406}. И с тех пор, вплоть до отставки, Владимир Гаврилович каждый год испрашивал отпуск для поправки здоровья.

Рис. 78. Начальник Петербургской сыскной полиции Владимир Гаврилович Филиппов в кабинете 8 февраля 1913 г. Фото К.К. Буллы

В связи с тем, что В.Г. Филиппов не отслужил положенный для пенсии 35-летний срок, пенсию ему назначили «урезанную» – две тысячи рублей{407}. После хлопот тогдашнего градоначальника князя А.Н. Оболенского её увеличили до двух тысяч четырехсот рублей{408}. После отставки Филиппов стал председателем Комиссии передвижных показательных промышленных выставок. Жил он рядом с М.Ф. Чулицким по Выборгскому шоссе, недалеко от станции Озерки Финляндской железной дороги{409}, где имел собственный дом и участок земли площадью в тысячу квадратных саженей[188].

Владимир Гаврилович был женат на дочери титулярного советника девице Вере Константиновне Ивановой; имел двоих детей, родившихся: сын Владимир – 17 сентября 1893 г. и дочь Вера – 9 февраля 1897 г.

После Октябрьского переворота В.Г. Филиппов эмигрировал. Скончался 1 сентября 1923 года, похоронен был на православном кладбище Тегель в Берлине в шестом ряду четвертого квартала{410}. Могила, увы, утрачена.

Помощник начальника СПбСП с 01.10.1906 по 03.05.1908.

Казалось, об этом человеке известно так много, что писать очередной очерк – только зря переводить бумагу. Но без статьи о Кошко эта книга обойтись не могла. А когда авторы стали изучать материал, то обнаружили, что большая часть сведений о Кошко известна… от самого Аркадия Францевича и его потомков. Согласно их версии, А.Ф. Кошко был выходцем из богатой и знатной шляхетской семьи, появился на свет в родовом имении Брожки, там же приобщился к чтению детективных романов и вознамерился стать сыщиком. Однако отец настоял на военной карьере. Аркадий Францевич был вынужден подчиниться и поступить в Казанское пехотное юнкерское училище. По окончании Кошко был отправлен в Симбирск в 5-й пехотный Калужский полк. В 1894 году он вдруг вспомнил юношескую мечту и подал в отставку с военной службы. Переехав в Ригу, он поступил на службу в полицию{411}…

Первое научное исследование биографии «гения русского сыска» было опубликовано совсем недавно – в № 6 «Московского журнала» за 2019 год, автор – А.Ю. Шаламов. Однако и у него имеются некоторые пробелы. Мы постарались их восполнить…

Итак… Согласно метрике, обнаруженной нами в ЦГИА Санкт-Петербурга, Аркадий Францевич Кошко родился 12 января 1867 году в городе Могилеве (!) в семье коллежского асессора Франца Казимировича Кошко, бывшего чиновника гражданской палаты Могилевского суда, и Констанции (Пульхерии) Карловны, в девичестве Бучинской. Мальчик был крещён в католичестве двуименно (второе имя – Петр) 15 января 1867 года{412} в Могилевском римско-католическом фарном[189] костёле.

Вопреки утверждениям потомков, в частности, Дмитрия де Кошко{413}, знатной семья не была. В потомственном дворянстве Казимира Ивановича Кошко (деда Аркадия Францевича) и его потомков утвердили лишь в 1859 году{414}, всего за восемь лет до рождения будущего сыщика, хотя семейство Кошко начало хлопотать об установлении дворянстве аж с 1827 года. Но с первой попытки сие не удалось – в 1836 году{415} им отказали. И лишь повторное прошение, поданное в 1852 году, было удовлетворено{416}. Ни о каком родстве с Федором Кошкой, московским боярином времен Дмитрия Донского, от которого, по мнению Дмитрия де Кошко, ведет начало их фамилия, в прошении Казимира Кошко не упоминается – родоначальником назван некий Богдан Кошко, мелкопоместный шляхтич, живший в 18 веке в Могилёвской губернии.

Не было в семье Кошко и богатства. Напротив, они были крайне бедны. Казимир Кошко, подавая в 1852 году документы на установление дворянства, не имел «никаких средств представить нужное количество гербовой бумаги»{417}. И Дворянское собрание Могилевской губернии взяло эти расходы на себя. Никакого недвижимого имущества Казимир Кошко и его младшие сыновья Фаддей и Викентий на момент подачи прошения не имели{418}. Лишь старший сын – Франц Казимирович, видимо, поправивший свои дела женитьбой – имел небольшой деревянный дом в Могилеве{419}. Позже (до 1861 года) он приобрел то самое имение Брожка-Рогоселье, в котором якобы родился его сын Аркадий. Впрочем, имение было крошечным – в 1864 году в нем числилось 17 бывших крепостных душ, которые выкупили у помещика 102 десятины земли{420}. После смерти Франца Казимировича (он скончался либо в 1882 году, либо в самом начале 1883 года) Брожка-Рогоселье была продана за пять с половиной тысяч рублей{421}.

В начале 70-х годов ХIX века родители А.Ф. Кошко перебрались в столицу (в 1872 году проживали на Невском проспекте в доме № 27){422}. Старшего сына Ивана (он, как и брат, был крещён двуименно – ещё и Мечиславом), будущего пермского губернатора, они определили во 2-ю Военную гимназию, из которой он поступил в Николаевское военное училище{423}. После смерти отца поручику Ивану Кошко пришлось заниматься устройством младшего брата. Вот что он писал об Аркадии Францевиче в Петербургскую Дворянскую опеку 2 сентября 1883 года:

Рис. 79. Иван Францевич Кошко

Далее Иван Францевич просил Дворянскую опеку выдать ему на обучение брата четыреста рублей из денег, доставшихся Аркадию после продажи Брожки-Рогоселья (его доля составила 1004 рубля 95 копеек).

Так как подавляющему большинству читателей фраза «сдача экзамена на вольноопределяющегося 3-го разряда» непонятна, дадим пояснения. Как всем известно из «Капитанской дочки» А.С. Пушкина, в 18-м веке дворян зачисляли в полк сразу после рождения, к определенному возрасту они становились офицерами и только тогда выезжали к месту службы. В 19-м веке подход изменился. Младенцев на службу больше не зачисляли, а взрослым, кроме происхождения, теперь требовался и определенный уровень образования (это коснулось и гражданской службы). Но до поры до времени отсутствие у аристократа подтвержденного в законном порядке образования ничем плохим ему не грозило. Ситуация изменилась после военной реформы 1874 года, когда «забривать» в солдаты стали не только представителей податных сословий, но и дворян. Теперь они со всеми наравне тянули ратный жребий. Понятно, что для дворянина служба солдатом была позором.

Избежать участия в жеребьёвке могли лица с образованием. Для этого они должны были до достижения 20 лет добровольно поступить на военную службу. Имевшие высшее образование служили три месяца вместо шести солдатских лет – это был первый разряд вольноопределяющихся; закончившие хотя бы шесть (из восьми) классов гимназии – шесть месяцев, второй разряд. И хотя вольноопределяющиеся формально были рядовыми, их служба заметно отличалась от солдатской: их не привлекали на хозяйственные работы; офицеры обращались к ним на «вы»; через несколько месяцев службы (двух для первого разряда и четырех для второго) «вольнопёры» становились унтер-офицерами, а после её окончания – офицерами запаса.

Но, кроме перечисленных двух разрядов (после 1886 года их объединили в один), имелся и третий – для лиц с более низким уровнем образования. Им, прежде чем стать вольноопределяющимися, надо было сдать экзамен, к которому и пытался подготовить младшего брата поручик Иван Кошко. Аркадию Францевичу предстояли испытания по следующим дисциплинам: Закон Божий, русский язык, арифметика, геометрия (или алгебра), география и история. Экзаменационная программа для вольноопределяющихся третьего разряда примерно соответствует уровню 6–7 класса современной средней школы{425}.

Закончил свое заявление в Дворянскую опеку поручик И.Ф. Кошко следующей фразой:

«Своим отказом на мое ходатайство Санкт-Петербургская опека поставит меня в безвыходное положение, заставит прекратить очень хорошо поставленные занятия моего брата, заставит потерять его лишний год, а может быть, и всю пробудившуюся в нём охоту к учению и оставит его недорослем»{426}.

Дворянская опека пошла братьям Кошко навстречу, требуемая сумма была выделена. Летом 1884 года Аркадий Францевич сдал экзамен и 13 августа был зачислен в 5-й Пехотный Калужский полк вольноопределяющимся 3 разряда. Для поступления в юнкерское училище он должен был отслужить там целый год, что он и сделал. 5 сентября 1885 года Кошко прибыл из полка в Казанское пехотное юнкерское училище, куда и был зачислен. По его окончании в 1887 году в звании подпрапорщика он вернулся в полк, расквартированный в то время в Симбирске. Однако военная карьера у Аркадия Францевича по каким-то причинам не задалась – 7 апреля 1888 г. он был произведён в подпоручики и тут же зачислен в запас.

2 февраля 1888 года Кошко сменил конфессию – был «присоединён к православию с сохранением прежнего имени»{427}. Выскажем предположение, что причиной этого было желание его невесты – дочери почётного гражданина Елизаветы Михайловны Бугровой{428} или её родителей, потому что именно тогда они с Аркадием Францевичем и поженились. А 9 декабря 1888 года у молодой пары родился сын Александр. Однако отношения между супругами не сложились – в 1893 году Елизавета Михайловна обратилась к императору «с ходатайством о разрешении ей с малолетним сыном проживать отдельно от мужа. Вызванный в канцелярию прошений для допроса по настоящему делу, Аркадий Кошко заявил, что согласен на предоставление жене его с помянутым сыном права отдельного от него жительства, но при том лишь условии, чтобы она впредь не обращалась к нему ни за какою материальною помощью как для себя, так и для сына»{429}. Нежелание содержать прежнюю семью объяснялось тем, что к тому времени у Кошко была другая возлюбленная – Зинаида Александровна Михеева, от которой он имел двоих сыновей: Ивана (дата рождения 27 ноября 1891 г.) и Дмитрия (7 июня 1893 года). Елизавета Михайловна Кошко приняла условия мужа{430}.

Как и где Аркадий Францевич зарабатывал себе на жизнь с 1888 по 1894 год, неизвестно. Имеются сведения, что в 1893 году он служил на станции Александровской Санкт-Петербургско-Варшавской железной дороги{431}.

15 марта 1894 года Кошко поступил в Рижскую полицию на должность помощника пристава сначала 1-го, а затем 2-го участка Митавской части{432}. Служил там исправно:

«Г. г. Приставу I уч. Митавской части Титулярному Советнику Никифорову и Помощнику его Подпоручику запаса Кошки, снова объявляю искреннюю благодарность мою за произведённые по моему распоряжению успешные розыски и задержание нескольких важных злоумышленников. Присовокупляю, что о таковом отличном выполнении поручений моих и высказанных при этом г. г. Никифоровым и Кошко находчивости, смелости и неутомимой энергии, я поставил себе в приятную обязанность особо доложить Его Превосходительству, г. Начальнику Губернии. Полицмейстер»{433}.

20 июля 1899 года А.Ф. Кошко был назначен приставом – заведующим сыскной частью Рижского городского управления полиции{434}.

18 октября 1898 года его из подпоручиков «переименовывают» в губернские секретари[190]. С 27.08.1900 Аркадий Францевич коллежский секретарь, с 19.03.1901 – титулярный советник, с 24.11.1903 – коллежский асессор{435}.

В должности пристава – заведующего сыскной частью Рижской полиции Кошко получал 2900 рублей в год, имел 8-й класс по должности и 6-й разряд по пенсии{436}. И вдруг 17 января 1906 года перешёл на службу младшим чиновником для поручений в Дворцовую полицию. Жалованье его уменьшилось почти в два с половиной раза (до 1200 рублей в год), должность была классом ниже{437}, да и статус Аркадия Францевича сильно понизился: из руководителя полицейского подразделения с десятком подчинённых он превратился в мелкого чиновника Министерства двора. По каким же причинам Кошко перевёлся из Риги в Царское Село?

Из интервью правнука Аркадия Францевича Дмитрия де Кошко:

«Рапорт о переводе из Риги мой прадед подал по своей инициативе в связи с тем, что в его адрес начали поступать угрозы. В городе в те годы ситуация была очень непростая, и, хотя Аркадий Францевич не занимался “политическими” и откровенно не ладил с охранкой[191], он, естественно, участвовал в расследовании ряда уголовных преступлений, совершаемых радикалами из революционных партий. Например, расследовал налёты на рижские банки – “банковские атаки”, задерживал виновных, сажал их под стражу. Немудрено, что это вызвало злость у революционеров, они начали угрожать расправой семье Кошко. Рапорт стал основанием для его перевода в Петербургскую сыскную полицию на должность заместителя начальника»{438}.

В последней фразе явная неточность – помощником В.Г. Филиппова Аркадий Францевич стал только через десять месяцев после отъезда из Риги. Попробуем разобраться с остальными утверждениями.

В годы первой русской революции полицейских убивали буквально каждый день. По этой причине городовые боялись заступать на посты, классные чины предпочитали вне службы ходить в партикулярном платье, многие из служивших в полиции увольнялись «по прошениям». Если бы каждого сотрудника, которому поступали угрозы, начальство переводило в «тихую гавань», на местах никого бы не осталось. Почему же перевели Кошко?

Возможно, потому, что политическими делами Аркадий Францевич не только не брезговал, а занимался ими с полной отдачей, причём задолго до первой русской революции.

Первого мая 1899 года работницы рижской «Джутовой мануфактуры» (находившейся на территории 2-го участка Митавской части) объявили забастовку: они требовали давно обещанного увеличения заработной платы: за 12-часовой рабочий день им платили всего по 35 копеек и нещадно штрафовали. Пятого мая сие «безобразие» было решено прекратить: чины полиции и солдаты 115-го Вяземского стрелкового полка согнали работниц в Александровский сад, находящийся в шести верстах от фабрики, где стали отнимать у них расчётные книжки, не выдавая взамен паспортов. Женщины начали громко протестовать, их поддержали собравшиеся к этому времени у сада мужчины – мастеровые с других фабрик. Полиция приказала пожарным окатить толпу водой, но народ это только разозлило – люди двинулись на полицейских. Прозвучал выстрел, застонал и упал раненый. В ответ в полицию полетели камни, палки, бутылки, был разломан забор сада, пожарные рукава порезаны, сами пожарные избиты, «а полицейский Кошко, выпустивший первую пулю в рабочих, поплатился за это жизнью»{439}. Солдаты открыли огонь. Рабочие отпрянули и стали разбегаться. Солдаты бросились им вслед и начали колоть их штыками и стрелять в кого попало. Было убито двадцать пять и тяжело ранено тридцать четыре рабочих.

Репортёр преувеличил – Аркадий Францевич остался в живых, хотя и сильно пострадал: получил удар большим камнем в низ живота, «рассечённую рану в правую сторону верхней губы», у него было выбито два зуба{440}.

Начальником сыскной части Рижской полиции Кошко стал буквально через месяц после этих событий. Очень похоже на признание заслуг, не так ли?

Когда же началась революция, Аркадий Францевич столь преуспел в борьбе с ней, что стал объектом парламентского расследования, проведённого в 1907 году депутатом второй Государственной думы Осипом Яковлевичем Пергаментом.

Вот что сообщил О.Я. Пергамент о деятельности начальника рижской сыскной части на заседании Думы, состоявшемся 10 апреля 1907 года{441}:

«Особенного расцвета достигли подобные пытки и истязания при допросах в Риге, в сыскном отделении, помещающемся в главном полицейском управлении. Пытки при допросах лиц, заподозренных в прикосновенности к так называемой милиции, или боевым организациям, практиковались в рижском сыскном отделении (в особенности под начальством Кошко) уже давно, но в конце декабря 1905 г. там для этой цели была образована целая “комиссия”, куда вошли помощник начальника сыскного отделения [Казимир Станиславович] Швабо, помощник пристава Александровский, [Иван (Ян, Иоганн) Эмерикович] Грегус[192], Сабецкий, Давус и другие полицейские и сыщики. Комиссии этой, по собственному её заявлению, было поручено прокурорским надзором и жандармским правлением, производить “следствия” над политическими, а губернатором для этой же цели (по заявлениям самой же комиссии) было предоставлено комиссии право “убивать политических без суда и следствия”. И действительно, истязания и пытки применялись с ведома и разрешения прокурорского надзора, жандармского полковника и высших административных властей края».

Дальше в сообщении О.Я. Пергамента рассказывается про ночные допросы, вырывание ногтей, прыжки на телах заключённых, избиение резиновыми палками. Тех заключённых, которые, несмотря на пытки, не признавались в принадлежности к революционерам, ночью вывозили в глухую местность и расстреливали, якобы при попытке к бегству. Пергамент назвал несколько фамилий лиц, которых забрали в Сыскную, а потом нашли их обезображенные пытками мёртвые тела{442}.

Примечательно, что упоминавшегося в этом докладе К.З. Швабо Аркадий Францевич в 1908 году пригласит на службу в Московское сыскное отделение, а «рижскому палачу» И.Э. Грегусу даст в 1914 году блестящую профессиональную характеристику и определит начальником Сыскной полиции в Харьков (подробнее см. Ошибка: источник перекрёстной ссылки не найден).

А вот что рассказывает о «подвигах» Аркадия Францевича в своей книге «Очерки современных казней» очевидец событий В. Владимиров:

«Итак, в Риге существуют три инквизиционных застенка:

1) Сыскное отделение;

2) Съезжий дом при 2-й Петербургской части и

3) второй Митавский участок.

В сыскном отделении пытки производятся следующим образом: когда подсудимого приводят в отделение, полиция снимает с него допрос, требует показаний и, когда не получает желаемого ответа, грозит пытками.

После угроз полиция переходит к делу. Старшие чины выходят из этой комнаты в дальние, а нижние чины при участии казаков начинают бить.

Бьют жестоко, до остервенения!

Бьют нагайками, прикладами и резиновыми палками, которые носят название в этих застенках “пипок”.

Имеются у них ещё пеньковые жгуты, переплетённые проволокой.

Бьют подсудимых до того, что они теряют сознание.

Когда под ударами палача несчастный падает на пол обессиленный, без чувств, тогда инквизиторы обливают его холодной водой, пока не придёт в сознание.

Но если и это не помогает, если после всех нанесённых истязаний тот продолжает упорствовать – не оговаривает себя и своих товарищей, то его вновь начинают бить, но уже “смертным боем”. Тогда применяют к замученной жертве методы своего собрата по оружию, палача Аврамова – выдирают из его головы волосы, втирают в зарубцованные места соль, применяют даже электричество.

Если пытаемый ещё в силах говорить, то к нему приходят старшие полицейские чины из соседней комнаты и уговаривают чистосердечно покаяться во всём.

После всех перенесённых мук, перед ужасной перспективой ещё много, много раз их испытывать, ощущая ещё на себе в данный момент эти боли, многие пытаемые из более слабых подтверждали все то, что хотела получить от них полиция.

С этим “чистосердечным признанием” пытки кончались. Замученную жертву отвозили в камеру, и месяца через полтора подсудимый появлялся перед лицом военного трибунала, где ему и его оговорённым товарищам произносился приговор: смертная казнь.

В день моего отъезда из Риги[193] я получил письмо от одного заключённого А. из тюрьмы, которое привожу полностью со всеми орфографическими ошибками:

“Миня отправили в сыскное отделение. Начальник Кошко придопросе дал мне взубы каким то орудием, так что уминя сразу выбил передний зуб и еще 2 едва держутца; притом Кошко велел меня бить казакам, которые принялись и изрубили намне одежу и также тело повырывали.

Пристава помощник 4 части московского участка разрубил мне шашкой голову у 2 местах, я облился весь кровью; притом ставили меня в иликтрический опарат, где с меня стенули все мои меры. Наносили мне самые зверские побои. Терзали меня 8 суток.

Лишили меня моего здоровья, так что я наоба уха оглох и не знаю за что меня вечно зделали колекой и кроме того томят в тюрьме. Я имею жену и трое малолетних детей, которые остались без куска хлеба. Вот каково мое невинное мученье”.

Кроме этих показаний, есть у меня ещё другие…»{443}

Получается, что причины для перевода в Царское Село действительно были, и связаны они с активным участием Аркадия Францевича в подавлении революции.

В Дворцовой полиции Кошко прослужил недолго. Как уже говорилось, 1 октября 1906 года его назначили помощником В.Г. Филиппова. На этой должности Аркадий Францевич непосредственно участвовал в раскрытии многих преступлений и неоднократно поощрялся начальством.

Например, 31 августа 1907 года Филиппов доложил градоначальнику о раскрытии шайки изготовителей поддельных железнодорожных билетов и ходатайствовал «о поощрении Помощника Начальника Сыскной Полиции Коллежского Асессора Кошко»{444}, принимавшего непосредственное участие в расследовании этого преступления.

Высочайшим приказом от 26 ноября 1907 года Кошко был произведён за выслугу лет в надворные советники.

Рис. 80. Начальник Московской сыскной полиции Аркадий Францевич Кошко

Но и в столичной Сыскной Аркадий Францевич надолго не задержался – в конце февраля 1908 года приступил к исполнению обязанностей начальника Московской сыскной полиции (далее – МСП) (официально назначен на эту должность только 3 мая 1908 года).

В то время в Москве «бушевала» ревизия сенатора Николая Павловича Гарина (1861 – не ранее 1935), выявившая чудовищную коррупцию в городском управлении. По результатам было уволено и предано суду огромное количество чинов полиции, начиная от околоточных и кончая московским градоначальником генерал-майором Анатолием Анатольевичем Рейнботом. Особенно пострадала (и по заслугам) местная Сыскная полиция, откуда выгнали большую часть личного состава, а почти всё руководство во главе с начальником МСП Дмитрием Петровичем Моисеенко (Мойсеенко) оказалось на скамье подсудимых[194].

«…в какое трудное положение я попал на первых порах своей работы: все было расхлябано, преступления росли в ужасающей пропорции, а сотрудников у меня отобрали и приходилось их создавать заново в незнакомых для меня условиях»{445} – вспоминал в эмиграции Аркадий Францевич. И надо отдать ему должное, с поставленной задачей он справился блестяще.

Начал Кошко с наведения элементарного порядка: заставил классных чинов приходить на службу в форменном обмундировании, назначил ответственного за чистоту в помещении, обязал приветствовать начальство поклоном, ввёл строгий учёт не только вещественных доказательств, но и всего изымаемого у задержанных имущества (которое раньше часто бесследно исчезало). Аркадий Францевич безжалостно увольнял пьяниц, запретил надзирателям выводить потерпевших «для разговора» из стен Сыскного отделения (обычно таким образом договаривались о «благодарности» за успешные розыски), реорганизовал деятельность Московской сыскной полиции по примеру Петербургской: чётко регламентировал присутственные часы и часы дежурства чиновников, сотрудников канцелярии и надзирателей, распределил последних по участкам и организовал строгий многосторонний контроль за их деятельностью{446}.

Рис. 81. Начальник Петербургской сыскной полиции В.Г. Филиппов и начальник Московской сыскной полиции А.Ф. Кошко

«Надзиратель должен был посещать вверенный ему участок не менее двух раз в день, присутствовать на местах серьёзных происшествий и первым докладывать о них чиновнику, отвечавшему за данное отделение, или начальнику сыскной полиции. Если первые сведения поступали из других источников, то это считалось серьёзным упущением со стороны надзирателя. В своём участке полицейскому надзирателю следовало знать все притоны, скупщиков краденого, хипесные квартиры и т. д. Каждое утро ему полагалось отчитываться перед чиновником, стоявшим во главе отделения, а в случае болезни предоставлять ему письменное уведомление. Каждый месяц (шестого числа) надзиратель должен был подавать цифровую ведомость, в которой указывалось количество полученных поручений вообще и по кражам в частности, сколько поручений осталось невыполненными и каков их процент к общему числу, а также на какую сумму было найдено украденного имущества, как часто надзиратель обходил свой участок, вызывался к судебным властям, где именно он дежурил, кроме сыскной полиции, и какие им замечены преступники (при этом особо выделялись скупщики краденого). Формально полицейские надзиратели были независимы от участковых приставов, а те, в свою очередь, не подчинялись сыскной полиции. Но каждый пристав регулярно получал от начальника сыска особую ведомость, шедшую под грифом “секретно”. После заполнения она возвращалась им лично в руки начальнику сыскной полиции. В ведомости пристав должен был дать оценку действий полицейского надзирателя, прикреплённого к его участку, и указать, насколько тот соответствует своей должности: посещает ли 2 раза в день участок, хорошо ли его знает, своевременно ли является на место преступления, оказывает ли помощь при раскрытии правонарушений, достойно ли ведёт себя с обывателями и другими полицейскими чинами, не замечен ли в предосудительных поступках и нетрезвом поведении. Кошко имел и собственных осведомителей, которых использовал прежде всего для наблюдения за самими полицейскими»{447}.

Активная деятельность и организаторский талант Аркадия Францевича принесли свои плоды: уровень коррупции в МСП упал до рекордно низкого, кривая раскрываемости, напротив, поползла вверх.

Труды его незамеченными не остались: 6 декабря 1909 года Кошко, к уже имевшимся у него «Станиславам»[195] 3-й и 2-й степеней, получил «Анну на шею» (орден св. Анны 2-й степени), 12 сентября 1911 года произведён в коллежские советники{448}, в 1913 году одним приказом с В.Г. Филипповым был повышен в чине до статского (Филиппов получил чин действительного статского советника).

(по материалам газет и журналов)

Дело Гилевича – самое известное дело Санкт-Петербургской полиции за всю её историю, что неудивительно, оно словно сошло со страниц детектива-бестселлера: расчлененный труп, оскальпированная голова, пиджак с меткой портного, которая «помогла» быстро установить личность «жертвы».

Только вот жертвы ли?

После задержания злодей признался, что идею преступления и все его детали он вычитал в криминальном романе. Но петербургские сыщики оказались умнее и автора сего романа, и подлого убийцы.

Но обо всем по порядку. Наша версия основана на материалах тогдашней прессы. Она мало отличается от известного рассказа А.Ф. Кошко «Дело Гилевича»{449}, однако некоторые детали, особенно по идентификации жертвы, без сомнения, будут интересны читателям.

Квартира № 37 в дворовом флигеле дома № 2 по Лештукову переулку (ныне переулок Джамбула) считалась «нехорошей».

Рис. 82. Дом в Лештуковом переулке, в котором убили П.В. Подлуцкого

В июле 1909 года в ней застрелилась женщина, после чего квартиру долго не хотели нанимать. Лишь осенью удалось её сдать – Степан Андрианович Федоров, высокий, сухопарый, рыжеволосый тридцатилетний москвич, снял её за 100 рублей в месяц. 2 октября вечером он въехал в неё со своим секретарем, таким же высоким и сухопарым, только не рыжим, а брюнетом. По словам дворника, новые жильцы ночью квартиру не покидали, однако весь следующий день на его звонки в дверь (дворник должен был забрать у них паспорта на прописку) не реагировали. Обеспокоенная владелица квартиры госпожа Котович 4 октября позвала слесаря, который вскрыл входную дверь. В спальне на кровати она обнаружила обезглавленный труп мужчины и вызвала полицию.

Обезображенную голову убитого (были отрезаны нос, уши, губы и подбородок) сыщики нашли в кухонной печи – она сильно обгорела. Скальп был сожжен совместно с этиловым спиртом в кастрюле, в которой «была обнаружена обуглившаяся масса шаровидной формы. Беглый осмотр этой массы ничего существенного не показал. Однако у [судебного] следователя возникло предположение, что если свежий скальп был взят за волосы убийцей и брошен в таком виде в горящий спирт, то скальп естественно мог свернуться волосами вовнутрь и образовать ту обуглившуюся снаружи шаровидную массу, которая была найдена в кастрюле. Это побудило следователя произвести более детальный осмотр, каковой и подтвердил указанные соображения: на скальпе оказались волосы чёрного цвета длиною около 8 сант[иметров]»{450}. Черные волосы были найдены и на окровавленном ноже, которым была разделана жертва.

«На месте преступления на стуле близ кровати, на которой был найден труп, оказалось сложенным платье, по-видимому, убитого. Около кровати стояли ботинки. Уже при поверхностном осмотре следователь установил, что платье было сшито у одного из лучших московских портных, и в то же время обратил внимание, что ботинки по внешнему своему виду не соответствовали высокому качеству платья. Из этого, прежде всего, было выведено заключение, что либо ботинки не принадлежат убитому, либо платье могло быть оставлено на месте преступления убийцей. Ввиду того, однако, что при примерке ботинки точно пришлись к ногам трупа, а платье, наоборот, по размерам своим не вполне совпадало с размерами трупа – можно было сделать заключение, что платье было действительно оставлено в квартире убийцей»{451}.

На подкладке бокового внутреннего кармана пиджака был обнаружен вшитый кусок холста, на котором чернилами от руки значилась метка московского портного Жака Ясинского.

Для выяснения личности заказчика этого пиджака начальник Сыскной В.Г. Филиппов откомандировал в первопрестольную чиновника для поручений Евгения Францевича Мищука (подробнее о нём см. раздел Ошибка: источник перекрёстной ссылки не найден).

На следующий день (5 октября) студент Петербургского университета Константин Гилевич обратился в полицию с заявлением об исчезновении своего брата Андрея, московского инженера-технолога, недавно прибывшего в Петербург по делам. Ему предложили взглянуть на обезглавленного мужчину, обнаруженного в квартире в Лештуковом переулке. Вдруг это его брат?

Сыщики всегда внимательно наблюдали за поведением людей при опознании трупов – вспомните (Ошибка: источник перекрёстной ссылки не найден) – Федотову, которая признала в утопленнике мужа, толком не взглянув на его тело, и тем самым выдала себя. Подобный казус случился и с Константином Гилевичем. Когда ему показали тело, он без колебаний спокойным тоном заявил: «Это – труп моего брата инженера Гилевича. Его убили, чтобы завладеть 20-ю тысячами рублей, которые он имел при себе».

На резонный вопрос чинов Сыскной полиции: «Как вы смогли так быстро узнать в изуродованном трупе своего брата?» – он хладнокровно объяснил: «Мы часто бывали вместе в бане, я хорошо знаю все приметы тела моего брата: это – он!» Его попросили описать внешность Андрея Гилевича. Выяснилось, что тот был рыжим и волосы стриг коротко{452}. Тогда Константину предъявили черные волосы длиной восемь сантиметров, оставшиеся на окровавленном ноже, и предложили ещё раз хорошенько осмотреть тело. Вдруг он ошибся? Вдруг убитый не его брат? Однако Константин заявил, что в этом уверен, и предположил, что убийца подкинул черные волосы нарочно, чтобы сбить сыщиков со следа.

Тем временем Мищук прибыл в Москву. Портной Жак Ясинский, осмотрев пиджак с места преступления, сообщил, что сшил его для инженера Андрея Гилевича. Евгений Францевич решил выяснить, не значится ли тот в картотеке Московской сыскной полиции, и поехал в Малый Гнездниковский переулок. Оказалось, что Андрея Александровича Гилевича хорошо знает начальник Сыскной Аркадий Кошко и далеко не с лучшей стороны – тот подозревался в совершении мошеннических сделок. В картотеке отделения нашлись и словесное описание Гилевича, и его фотопортрет.

По воспоминаниям А.Ф. Кошко, он сразу высказал предположение, что Андрей Гилевич вовсе не жертва, а, наоборот, убийца.

Мотив совершенного преступления выяснился быстро – после «опознания» трупа Константин Гилевич предъявил в страховую компанию «Россия» полис брата, который застраховал свою жизнь на сто тысяч рублей. Константин намеревался их получить. С учетом всех уже известных фактов и обстоятельств сыщики сочли его соучастником убийства и страхового мошенничества. 10 февраля он был арестован. Однако в доме предварительного заключения Константин наложил на себя руки (по сведениям Льва Лурье, перед самоубийством его успели допросить и он дал признательные показания на себя и на брата{453}. Но в официальных документах об этом не упоминается).

Сыщики по всей стране искали теперь Андрея Гилевича, но тот как в воду канул. Возникло предположение, что он использует паспорт убитого им в Лештуковом переулке человека. Но как установить его имя и фамилию?

Первый шаг к этому сделал судебный следователь. С помощью сильных луп он тщательно исследовал найденные на месте преступления ботинки и на одной из подошв обнаружил слабые следы оттисков двух металлических букв. В те времена обувь предохраняли от дождя и снега с помощью калош, которые при входе в помещение снимали и оставляли в прихожей. Однако все пары калош похожи между собой. И чтобы опознать свою, рачительные владельцы помечали калоши различными способами, в том числе и маленькими металлическими буквами с собственными инициалами. Следователю удалось рассмотреть их оттиски – две буквы П{454}.

Тем временем из Киева[196] питерская Сыскная полиция получила сведения, что недели три назад в Москве человеком, похожим на Гилевича, был нанят в секретари студент Лебедев. По его словам, наниматель вёл себя подозрительно: сперва назвался Федоровым (!!!), потом графом Маркони; приняв студента на службу, пригласил сразу в Сандуновские бани, где в поисках особых примет внимательно изучил его тело; вместо обещанной заграницы повез в Киев; а в вагоне поезда как бы случайно облил одежду студента чернилами и в качестве извинений подарил собственный пиджак; в арендованной в Киеве квартире Федоров-Маркони потребовал у Лебедева сбрить бороду, а потом выпить с ним на брудершафт. Бороду студент сбрил, а вот пьянствовать с подозрительным «графом» побоялся. И всю последующую ночь не сомкнул глаз. Наутро Федоров-Маркони его уволил.

Сыщикам стало понятно, что Гилевич уже давно задумал убить похожего на себя человека, чтобы получить страховку. И только подозрительность Лебедева спасла ему жизнь. А вот таинственный ПП был беспечен, потому и погиб. Личность ПП установили, когда в Петербургскую сыскную полицию[197] поступило заявление от родственников потомственного дворянина Павла Васильевича Подлуцкого. Он родился в 1885 году и после окончания курса в Смоленской гимназии поступил в Технологический институт. Весною 1909 года Подлуцкий решил перейти в Московский сельскохозяйственный институт и перебрался в первопрестольную.

По сведениям родственников, в сентябре месяце Подлуцкий устроился секретарем к неизвестному им инженеру и с тех пор не давал о себе никаких известий. В Москву снова был командирован Мищук, который выяснил у бывшей квартирохозяйки Подлуцкого, что к нему в сентябре несколько раз заходил неизвестный господин, очень похожий на Гилевича, с которым Павел Васильевич должен был отправиться за рубеж. Кропотливая работа по проверке заграничных паспортов, выданных за последние два месяца в Петербурге и Москве, установила, что студент Подлуцкий действительно его получил.

Рис. 83. П.В. Подлуцкий

Всё теперь указывало, что в Лештуковом переулке был убит Подлуцкий. Но неожиданно для всех Павел дал о себе знать – его двоюродный брат получил от кузена несколько открытых писем (открыток) из Франции. Неужели сыщики ошиблись с идентификацией жертвы? Изучив открытки, эксперты пришли к выводу, что почерк Подлуцкого в них подделан. Также стало известно, что петербургский государственный банк по требованию Подлуцкого (вернее, Гилевича) перевёл его сбережения во Францию, и тот уже успел получить их в Париже. Начальник Сыскной полиции Владимир Филиппов и чиновник для поручения Мечислав Кунцевич немедленно отправились туда.

Поездка вышла неудачной – Гилевича поймать не удалось. Мало того, российский консул умудрился выдать преступнику удостоверение на имя Подлуцкого уже после визита российских сыщиков в консульство{455}. Кроме этого неприятного инцидента, у русских сыщиков случился конфликт с французскими властями. «Вестник полиции» описывает его скупо: «В Париже наши розыски встречаются с серьёзными препятствиями, благодаря невыполнению некоторых чисто дипломатических условий»{456}. Зато В.И. Лебедев в секретной записке вице-директору Департамента полиции С.П. Белецкому, описывая ситуацию, в выражениях себя не стеснял:

«…ознакомившись со слов Товарища Прокурора Абрашкевича с ходом розысков по этому сенсационному, но далеко не представлявшему каких-либо чрезвычайных затруднений делу, в интересах справедливости и в предупреждение на будущее время в деятельности наших Сыскных отделений таких многообразных ошибок и упущений, которые ныне выясняются в деятельности столичной полиции по делу Гилевича, а равно и в целях устранения непроизводительных трат, как сыскных сумм казны, так и средств, взимаемых с частных лиц на такие безрезультатные поездки чинов русской сыскной полиции, как, например, первая месячная поездка Г. Кунцевича, считаю долгом присовокупить, что сыскная деятельность и все поведение по настоящему делу за границей чиновника Кунцевича служит подтверждением… что даже наиболее осведомлённые в розыскной службе чиновники Столичных Сыскных Полиций, при производстве розысков за границею, могут делать и крупные промахи, и упущения в сыске и позволять себе несоответственные поступки в сношениях с иностранными властями и т. п. как вследствие незнания условий деятельности полиции в данной местности, так и по причине свойственного большинству сыскных агентов стремления присваивать себе неподобающее значение, в особенности в командировках вне ближайшего надзора своего начальства»{457}.

Конфликт с французами в итоге уладили. Филиппову, хоть и с большими трудностями, удалось выхлопотать решение о задержании Гилевича. Французским полицейским было роздано шесть тысяч его фотопортретов. Однако, и все это понимали, шансы поймать преступника были призрачными – Гилевич был умен, хитер, умел менять внешность (что подтвердилось при его задержании). И у него были деньги, на которые он мог раздобыть новый паспорт.

Гилевича сгубила патологическая жадность – у несчастного Подлуцкого, кроме денег, имелись процентные бумаги на сумму четыреста рублей. Убийца послал в банк, где они хранились, телеграмму от имени жертвы и потребовал бумаги продать, а вырученные деньги перевести в Париж. И только что вернувшийся оттуда Кунцевич отправился обратно.

Задержанию Гилевича едва не помешала пресса. Газета «Новое время» опубликовала заметку, что сыщики снова напали на след преступника и он вот-вот будет арестован в Париже. Чтобы не вспугнуть Гилевича, Филиппов телеграфировал Кунцевичу, приказав скупить все экземпляры данного номера прямо с поезда, на котором они прибыли. Мечислав Николаевич это задание блестяще исполнил.

15-го декабря 1909 года около 12 часов дня в главный зал Международного банка в Париже зашел молодой человек с большими усами и элегантно подстриженной бородкой. Из-за парика узнать в нём Гилевича было невозможно. Молодой человек подошёл к окошечку и попросил выдать ему 400 рублей, полученных на имя Подлуцкого. По знаку кассира к Гилевичу бросились агенты французской полиции и, предупредив его попытку выхватить браунинг, надели на преступника наручники.

Негодяя допрашивали сотрудники Сюртэ в присутствии М.Н. Кунцевича. Гилевич рассказал подробности трагедии в Лештуковом переулке – Подлуцкому в стакан он подсыпал наркотик, а когда тот уснул, убил его ударом кинжала. Потом более двух часов мерзавец «колдовал» над трупом – отрезал голову, снимал с неё скальп и т. д.

В восемь вечера Гилевич попросился в туалет. Там ему удалось достать из кармана заранее приготовленный кусочек цианистого калия и засунуть себе в рот.

Труп преступника был доставлен в Петербург. 29 декабря его опознал вызванный из Москвы А.Ф. Кошко. 2 января 1910 года профессором судебной медицины Д.И. Косоротовым (он печально прославится в 1913 году фальсифицированной экспертизой по делу М. Бейлиса) было произведено вскрытие черепа Гилевича. «Ненормальностей в мозгу обнаружено не было»{458}.

Рис. 84. Опознание трупа А. Гилевича. Рисунок из журнала «Огонёк» № 2 за 1910 год

Градоначальник Санкт-Петербурга генерал-майор Даниил Васильевич Драчевский (1858–1918) 20 января 1910 года подал прошение о награждении вне правил отличившихся чинов Сыскной: «статского советника Филиппова ВЫСОЧАЙШИМ подарком с вензелевым изображением Имени ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА, помощника его коллежского секретаря Маршалка чином титулярного советника, с указанным в наградном cписке старшинством, чиновников для поручений той же полиции: коллежского асессора Кунцевича – орденом св. Станислава 2-й степени, коллежского секретаря Мищука – орденом св. Анны 3-й степени, полицейского надзирателя Абакумова – чином коллежского регистратора»{459}.

Рис. 85. Чиновники Санкт-Петербургской сыскной полиции. Верхний ряд (слева направо): Н.Я. Алексеев, А.С. Левиков, надзиратель Абакумов, И.Г. Бубнов. Нижний ряд (слева направо): Л.К. Петровский, К.П. Маршалк, Е.Ф. Мищук, В.Г. Филиппов, Н.М. Федоров, М.Н. Кунцевич. Снимок 1910 или 1911 года

Против этих награждений яростно возражал руководитель 8-го делопроизводства Департамента полиции В.И. Лебедев. Но его аргументы (часть из них мы процитировали выше) были проигнорированы.

Мать и сестра Андрея Гилевича пытались потребовать со страхового общества «Россия» сто тысяч страхового возмещения – ведь в этот раз он действительно умер. Им отказали. Суд отклонил их иск против страховой компании.

А.Ф. Кошко был талантливым организатором полицейского дела и прекрасным сыщиком, под его руководством и при непосредственном участии в Риге, Петербурге и Москве было раскрыто немало резонансных дел (кража в Успенском соборе Кремля, убийство девяти человек в Ипатьевском переулке и т. д.). Однако потомки и вслед за ними авторы научных и научно-популярных публикаций «ложно приписывают А.Ф. Кошко достижения других замечательных сыщиков. Например, бытует мнение, будто именно Аркадий Францевич изобрел систему классификации дактилоскопических и антропометрических данных». Иногда утверждается даже, что он начал применять дактилоскопию первым в мире.

Сразу скажем: систему антропометрической классификации создал француз Альфонс Бертильон, когда А.Ф. Кошко был подростком. В России ее использовали по инициативе полковника Н.А. Козлова с 1890 года – на тот момент Кошко в полиции еще не служил. Дактилоскопическая классификация родилась в Великобритании… В нашей стране ее стал применять и совершенствовать начальник Московской сыскной полиции (1900–1905) В.И. Лебедев, что опять же произошло за несколько лет до того, как А.Ф. Кошко, по его собственным словам, освоил данный криминалистический метод»{460}.

9 ноября 1908 года Аркадий Францевич после многолетнего внебрачного сожительства обвенчался с девицей Зинаидой Александровной Михеевой. К этому времени сыновей у них было уже трое – 13 июля 1905 года в Риге родился Николай. «Аркадий Францевич обладал жестким характером. Это проявлялось даже в семейных отношениях. Сыщик мог, например, выпороть своего 18-летнего сына за позднее возвращение домой»{461}. Подобные жестокие поступки могли быть последствием и перенесенного в 1910 году «кровоизлияния в головной мозг при потере сознания и параличе левой верхней и нижней конечностей. Лишь через три с лишним месяца он смог снова приступить к работе. Однако здоровье сыщика по-прежнему оставляло желать лучшего. Медицинское свидетельство от 1913 года констатировало, что Аркадий Францевич “страдает функциональным нервным расстройством (неврастения) при явлении катара желудка и гиперемии печени (гепатит)”»{462}.

Однако такой букет заболеваний не помешал повышению по службе – Высочайшим приказом от 28.06.1914 Кошко назначили делопроизводителем 8-го (уголовно-сыскного) делопроизводства Департамента полиции (вместо ушедшего в отставку В.И. Лебедева). С этого момента и до крушения Российской империи Аркадий Францевич возглавлял уголовный сыск всей страны.

На место начальника МСП переместили помощника В.Г. Филиппова Карла Маршалка. А вот на место Маршалка прокурор Петроградской судебной палаты (возможно, что при поддержке Кошко) порекомендовал старого приятеля Аркадия Францевича – начальника Рижского сыскного отделения Ивана Эмериковича Грегуса.

Чех по происхождению, Иван (Ян) Грегус родился в 1875 году на территории Австро-Венгрии. В конце 90-х годов XIX века он перебрался в Российскую империю и в 1897 году поступил в русскую полицию. Служил под началом пристава Кошко, сперва в Митавской части (и вместе с ним 5 мая 1899 года участвовал в подавлении забастовки работниц «Джутовой мануфактуры»), затем в Сыскной полиции.

Иван Эмерикович был человеком смелым и мужественным, однако сдерживать себя в критических ситуациях не умел. Так, 29 марта 1900 года крестьянин Осип Буцько, придя в участок, сообщил ему, что на Суворовской улице его ограбил некий мужчина, вооруженный револьвером. Околоточный Грегус отправил для его задержания городового Радзюлиса. Но грабитель (его звали Томашем Петриком) двумя выстрелами из револьвера заставил того ретироваться. Тогда Грегус отправился на Суворовскую улицу сам. И когда уже находился в двадцати шагах от Петрика, тот неожиданно заметил, что навстречу ему движется другой полицейский – околоточный Клочков. Злоумышленник опять достал револьвер, произвел два выстрела и, как потом выяснилось, прострелил Клочкову фуражку. Грегус, выхватив шашку, бросился на Петрика и двумя ударами его обезоружил. Однако, войдя в раж, нанес ещё четыре удара шашкой, один из которых оказался смертельным – на следующий день Петрик скончался в больнице{463}.

Рис. 86. Начальник Сыскного отделения города Риги Иван Эмерикович Грегус. 1910 год

После перевода А.Ф. Кошко в Дворцовую полицию, 24 апреля 1906 года И.Э. Грегус стал начальником Рижского сыскного отделения. В результате его деятельности выражение «рижские застенки»{464} стало мемом, а его собственная фамилия – именем нарицательным для обозначения истязателя-палача (в частности, в одной из своих статьей её использовал Л.Д. Троцкий{465}).

Одно лишь из многочисленных преступных деяний Грегуса в Риге: двадцатилетний мещанин Николай Судель сидел в Юрьевской тюрьме. С инспекторской проверкой туда прибыл губернатор Николай Александрович Звегинцев. Его сопровождали начальники Рижского сыскного отделения и губернского жандармского управления. Последний, указывая на Суделя и его сокамерников, пожаловался губернатору, что «все эти люди, ваше превосходительство, – боевики. Но они в этом не сознаются, а доказательств у меня нет». Грегус тут же отреагировал: «Ваше превосходительство! Извольте приказать перевести их в Ригу, ко мне в сыскное, у меня они все сознаются. Не было еще людей, которые бы у меня не сознались». Начальник губернии подумал, подумал да и велел передать арестованных в распоряжение сыскного пристава. Через неделю все они «признались» в нескольких налетах и экспроприациях. А Судель вдобавок признался, что в «налетах» участвовала его сестра, и даже опознал ее по фотографии, хотя никакой сестры, даже двоюродной, у него не было. Судель и его подельники были преданы военному суду. Защитники подсудимых привели туда нескольких свидетелей, которые подтвердили факт применения в отношении подсудимых пыток. В перерыве этих свидетелей силой препроводили в Сыскное отделение, где Грегус угрожал им такими же пытками, если они не откажутся от своих показаний. Свидетели пожаловались адвокатам, те – прокурору Окружного суда. «Эдак они и за адвокатов примутся!» – возмущались присяжные поверенные. Прокурор посмотрел на защитников с хитрым прищуром и промолвил: «Всё может быть…» Судель и его подельники были расстреляны.

Как мы уже писали, в 1907 году «подвиги» Грегуса и его подручных заинтересовали писателей и журналистов, в результате пытки в Рижской сыскной стали предметом расследования Государственной Думы. Однако у непосредственного начальства претензий к Ивану Эмериковичу не было, за преступные деяния его так и не наказали. Наоборот, Грегус регулярно получал награды и повышался в чинах. А когда под давлением общественности изредка случались проверки, они заканчивались пшиком. «Что же касается практикуемых, по слухам, в Сыскном отделении пытках, то весьма возможно, что там они применяются, и, быть может, в широких даже размерах, но так как Грегус человек ловкий и действует всегда умело и осторожно, то дознать это совершенно не представляется возможным», – не без восхищения писал начальник Лифляндского губернского жандармского управления генерал-майор Иван Дмитриевич Волков.

С ним был согласен и прокурор Петроградского окружного суда, утверждавший в 1914 году, что иной кандидатуры на пост помощника начальника столичной Сыскной он не видит. Однако уже началась Первая мировая… Российскую империю охватила ксенофобия. А Грегус, хоть и чех, был когда-то подданным Австро-Венгерского императора и даже отслужил срочную службу в австрийской армии. Вдобавок какой-то недоброжелатель донес, что как-то, будучи пьяным, Иван Эмерикович пел песню, восхваляющую германского кайзера. В итоге Грегуса не только не перевели в Петроград – его и в Риге с должности сняли. Он был причислен к Департаменту полиции, но без содержания.

Грегус написал жалобное прошение министру внутренних дел, в котором умолял назначить его на хоть какую-нибудь должность по полиции. Также он подал на высочайшее имя ходатайство о «разрешении ему и членам его семьи впредь именоваться Марковскими» (в то время подобные ходатайства, поступавшие от «русских немцев», были обычным явлением). По запросу начальства А.Ф. Кошко написал характеристику на бывшего подчиненного, указав, что Грегус – «талантливый сыщик, впрочем, более способный к розыску политическому, коим он больше и занимался». Оба прошения были удовлетворены. В феврале 1916 года Грегуса-Марковского назначили начальником Харьковской сыскной полиции. «Зачистив» вверенное подразделение от прежних сотрудников и пригласив проверенных «коллег» из Риги, Грегус принялся за старое: пытки, истязания, вымогательства. Как и в Лифляндии, на него посыпались жалобы. Но, в отличие от Риги, местное начальство покрывать Грегуса не собиралось. Была назначена проверка, в результате которой выяснилось, что в комнате надзирателей Сыскной полиции подручные Грегуса пытали задержанных. При пытках (как и в Риге) они использовали резиновые палки – проверяющие нашли на «шкапе» в кабинете начальника Сыскной кусок колесной резиновой шины, залитый свинцом, а другие орудия пыток маскировали в полицейском музее среди изъятых у преступников предметов.

Потерпевшие, в основном харьковские воры-евреи, рассказали, что для получения признаний их сначала долго били, а тех, кто не сознавался, на несколько дней запирали в камеру с закованными за спиной руками, при этом не кормили и не поили. Люди вынуждены были подбирать ртом с грязного пола хлеб, который им, то ли из жалости, то ли ради развлечения, бросали дежурные городовые.

Грегус всё отрицал, мол, клевета воров и интриги недоброжелателя-полицмейстера. Однако проверяющие факт злоупотребления сочли совершенно доказанным. Грегус и шесть его подручных были переданы судебным властям за превышение полномочий, жестокие и тяжелые побои, лихоимство, вымогательство и истязания{466}. По сложившейся тогда судебной практике, за подобные преступления до суда не арестовывали, да и наказания назначались крайне мягкие (за истязание задержанных чин полиции мог отделаться несколькими сутками ареста).

Следствие о Грегусе и его подручных тянулось с лета 1916 года по крайней мере до лета 1917 года и чем закончилось – неизвестно. Неизвестна и дальнейшая судьба этого «талантливого сыщика».

Революцию Аркадий Францевич не принял (да разве могло быть иначе?):

«Уголовный преступник, выпущенный из тюрьмы, взял несколько солдат и повёл их для ареста “Кошкина”, как называли преступники Москвы и Петербурга Кошко[198]. Звонок. Ещё в халате, Кошко лично открывает дверь, через которую появляется голова преступника, радостно восклицающего: “А вот и он сам, его превосходительство господин Кошкин!” Кошко арестовывают, обкрадывают, по дороге афишируют его личность и избитым, с пробитой головой, в изорванной штыками шубе, приводят как арестованного в помещение Государственной думы»{467}.

Правда, под арестом Кошко томился недолго, его вскоре выпустили. Но на просьбу товарища министра внутренних дел Временного правительства князя С.Д. Урусова остаться на службе Аркадий Францевич ответил отказом, вышел в отставку и уехал в своё имение Подольно Боровичского уезда Новгородской губернии.

Рис. 87. А.Ф. Кошко с женой Зинаидой и сыном Николаем

Несколько слов об этом имении: согласно формуляру А.Ф. Кошко от 1914 года{468} на тот момент у него ни наследственных, ни благоприобретенных владений не было. И, значит, Подольно он приобрел уже во время Первой мировой войны. Имение было очень скромным – в 1861 год общая его площадь составляла 159 десятин, и по данным ревизской сказки числилось 10 крепостных душ, но в результате Великой реформы 44 десятины отошло крестьянам{469}.

После Октябрьского переворота имение Подольно было разграблено, семья Кошко (жена и младший сын Николай) была вынуждена перебраться сперва в Москву, а оттуда через всю Украину в Крым, где Аркадий Францевич поступил на службу в севастопольское градоначальство и возглавил Сыскную полицию. Осенью 1920 года он эмигрировал в Турцию. В Стамбуле вместе с бывшим начальником Московского охранного отделения А.П. Мартыновым Кошко открыл частное сыскное бюро. Сначала дело у них шло ни шатко ни валко, однако через некоторое время стало приносить доход. Впрочем, по некоторым данным, предприятие Аркадия Францевича занималось далеко не частным сыском:

«Между прочим, в своей разведывательной деятельности Врангель пользуется организацией, налаженной таким знатоком политического сыска, как ген[ерал] [В.П.] Никольский, бывш[ий] нач[альник] штаба отдельного корпуса жандармов. В Константинополе по разведке работает б[ывший] нач[альник] уголовно-сыскной полиции А.Ф. Кошко, а в Европе д[ействительный] с[татский] с[оветник] [В.Г.] Орлов и б[ывший] дир[ектор] деп[артамента] пол[иции][199] [А.Т.] Васильев»{470}.

«Шпионаж. Главная международная контрразведка помещается у пристани Голландской набережной; имеет свои отделения: французское – в Стамбуле, английское – на Пера и Галате и итальянское – на Шашлы, азиатский берег Босфора – Кадакей, Хайдар-паша и др., вместе с этим международная контрразведка имеет свои филиальные отделения в виде русской контрразведки, под названием “nаспортно-пропускного отделения”, возглавляемого генералом [К.И.] Глобачевым, и сыскного бюро во главе с Кошко – бывшим нач[альни]ком сыскной полиции в Москве.

Бюро имеет большую сеть разведчиков, главным образом из русских белогвардейцев. Наиболее видные из них, пользующиеся авторитетом и весом, это полковники Иванов и Голубинский, которые в свою очередь имеют своих агентов, в том числе Кедия и Пачулия. Указанная организация интересуется большевиками и националистами. Приезжающих фильтруют. Кроме этого, особенно интересуются состоянием Красной Армии и концентрацией войск на границах. Пользуются в своей работе обычно методами провокации»{471}.

В 1923 году среди эмигрантов поползли слухи, что новое турецкое правительство собирается всех их вернуть в Советскую Россию, и семья Кошко была вынуждена уехать во Францию – так утверждают потомки Аркадия Францевича. Однако поводом к бегству их из Стамбула могла привести и деятельность Кошко на поприще разведки – никакое правительство не стало бы терпеть у себя под носом шпионское гнездо, которое использует в своей работе провокации.

Прибыв во Францию, семья Кошко поселилась сначала в приюте для эмигрантов в Лионе, а через полгода перебралась в Париж, где Аркадий Францевич несколько лет проработал приказчиком в меховом магазине некоего Ушкова. В 1925 году он начал писать воспоминания о своей сыщицкой работе. Вот что об истории их создания рассказала его племянница (и одновременно сноха Аркадия Францевича) Ольга Ивановна:

«Дядя, живший на porte de Versailles, приезжал очень часто нас навещать, и [брат] Боря дал ему мысль издать свои воспоминания в виде рассказов. Ушков, патрон дяди, предложил субсидировать издание первого тома, и мы принялись за работу с большим увлечением. Дядя приезжал и за чашкой чая начинал свой рассказ. Я с карандашом в руках записывала имена, места событий и всякие нужные подробности для изложения рассказа. После отъезда дяди мы с Борей принимались за дело. Он диктовал слышанный рассказ, я писала. Таким образом, возник первый том под названием “Очерки уголовного розыска”. Заглавие, по нашему мнению, слишком сухое, но дядя почему-то на нем настаивал. Сначала эти рассказы были напечатаны в русском журнале “Иллюстрированная Россия”. Успех превзошёл все ожидания. Редактор, покойный [М.П.] Миронов, телефонировал дяде на службу, требуя все больше и больше рассказов, прибавляя даже цену за каждую строчку без особых настояний и не скрывая, что тираж на журнал значительно повысился благодаря очеркам дяди. Это дало нам мысль соединить часть рассказов в один том. Мы выбрали двадцать преступлений, самых известных в России в царский период, издали их с помощью Ушкова»{472}.

Рассказы печатались не только в эмигрантских, но и во франкоязычных изданиях (например, в еженедельной газете «Candide: grand hebdomadaire parisien et littéraire» был напечатан рассказ про дело Гилевича). Первая часть воспоминаний вышла отдельным изданием (на русском и французском) ещё при жизни автора.

Рис. 88. Обложка первого издания мемуаров А.Ф. Кошко

Однако мемуарами с источниковедческой точки зрения их назвать нельзя. Это «пересказы устных рассказов, написанные для коммерческих целей». В них нередко перепутаны даты и имена, автор (авторы) иногда откровенно фантазируют, приписывая А.Ф. Кошко заслуги в раскрытии преступлений, в которых он вообще участия не принимал (например, Ошибка: источник перекрёстной ссылки не найден).

Скончался А.Ф. Кошко в Париже 25 декабря 1928 года, похоронен был на кладбище St-Quen.

Брошенный им старший сын Александр в 1898 году поступил в Симбирскую гимназию, из которой был исключен в 1907 году за пение революционных песен. Однако затем он пошёл по стопам отца и в 1917 году служил помощником полицейского пристава первого участка Пречистенской части города Москвы{473}. После октябрьского переворота остался в России, служил делопроизводителем в канцелярии Ульяновского рабфака. 26 сентября 1930 г. был арестован ОГПУ, обвинён в контрреволюционной агитации и пропаганде и тройкой при полномочном представительстве ОГПУ Средне-Волжского края 16 января 1931 г. был приговорён к трём годам лишения свободы. Полностью реабилитирован 9 августа 1956 г.{474}.

Судьба сыновей от второго брака сложилась так:

– Дмитрий погиб в самом начале Первой мировой войны;

– Иван, поручик 1-го стрелкового полка, в 1914 году попал в немецкий плен и был обменен на пленного немецкого офицера в 1915 году. Был женат на своей двоюродной сестре Ольге, мемуары которой мы цитировали. По воспоминаниям правнука Аркадия Францевича Дмитрия де Кошко, Иван Аркадиевич Кошко умер в Париже в 1942 году;

– младший сын Николай во время Второй мировой войны воевал в составе французской армии.

Командир Летучего отряда (1904–1916 гг.)

Леонид Константинович родился в Петербурге 8 марта 1869 года в семье отставного писца военного ведомства. Будущий сыщик получил лишь трехгодичное начальное образование – закончил в 1884 году Владимирское городское училище[200].

Рис. 89. Чиновники Санкт-Петербургской сыскной полиции. Верхний ряд (слева направо): С.Н. Кренев, П.М. Игнатьев, А.С. Левиков. Нижний ряд (слева направо): Н.М. Федоров, М.Н. Кунцевич, Н.Я. Алексеев, В.Г. Филиппов, Л.К. Петровский. 1915 (?) год

В Сыскную Петровский поступил 25 августа 1887 года{475} (ещё при Путилине!) писарем, 15 марта 1890 года{476} перешел в агенты (напомним, что писцы и агенты в штате не стояли, а были вольнонаемными сотрудниками). 20 января 1891 года его против тогдашних правил[201] приняли в штат на должность полицейского надзирателя.

Агенты и надзиратели выполняли всю черновую работу в Сыскной – проводили опросы и обыски, сидели в засадах, рискуя жизнью, участвовали в задержаниях. Однако никто из них не написал воспоминаний, и об их трудной работе мы знаем очень мало, только из мемуаров И.Д. Путилина и А.Ф. Кошко.

Однако в 1903 году в журнале «Огонёк» были опубликованы три рассказа, записанных А.Е. Зариным со слов агентов Сыскной полиции. Об одном из них, «Темное дело», и об установлении имени автора – А.Е. Зарина – мы рассказали в разделе Ошибка: источник перекрёстной ссылки не найден

Ещё несколько слов о его книге «Кровавые летописи Петербурга». Уже говорилось, что она изобилует ошибками: в датировке создания фотоателье, в инициалах и последовательности лиц, занимавших пост начальника СПбСП – «Путилина сменил А.И. Иванов, Иванова – И.С. Вощинин, затем Л.А. Шереметевский, после него М.Ф. Чулицкий и, наконец, В.Г. Филиппов»{477}. К сожалению, данные ошибки цитируются в научной литературе. Поэтому обращаем внимание читателей и исследователей, что использовать книгу А.Е. Зарина в качестве исторического источника надо предельно осторожно, в ней много и других ошибок.

Вполне вероятно, что и в рассказах агентов Зарин многое напутал, приукрасил и переврал. Однако проверить их подлинность мы не можем. Леонид Константинович Петровский начинал свою розыскную деятельность агентом, а до этого успел послужить в армии унтер-офицером. Поэтому эти рассказы мы поместили в раздел, посвященный ему.

21-го сентября 1906 года в половине двенадцатого дня действительный статский советник Гноинский, вернувшись в свою квартиру в доме 15 по Литейному проспекту, застал там двух непрошеных гостей, один из которых набросился на хозяина, схватил его за горло и, повалив на пол, стал душить, нанося при этом удары по голове каким-то тяжёлым предметом. Обчистив карманы Гноинского, забрав бумажник и золотые часы, злоумышленники скрылись.

«По объяснению г. Гноинского, вора, душившего его и нанесшего поранения, он хорошо заметил, это был молодой человек выше среднего роста, блондин, с коротко остриженными волосами, без всякой растительности на лице, одет довольно прилично, имел интеллигентный вид и говорил баритоном; второго же преступника он точно описать не мог, так как видел его в спину»{486}.

Прибывшим чинам Сыскной полиции Гноинский сообщил, что хорошо запомнил одного из грабителей. Указанные потерпевшим приметы идеально подходили к недавно бежавшему из Дома Предварительного Заключения известному вору Льву Васильеву, фотографическая карточка которого и была предъявлена действительному статскому советнику, и тот уверенно опознал в ней напавшего на него мужчину.

После ограбления Гноинского по столице прокатилась волна однотипных квартирных краж, совершаемых в богатых домах с использованием отмычек. В их совершении Сыскная подозревала Васильева, но найти его не могла почти месяц. Лишь в середине октября сыщики получили сведения, что Васильева несколько раз видели на Невском проспекте возле памятника Екатерине II. Начиная с 16 октября там под руководством начальника Летучего отряда Петровского было организовано круглосуточное наблюдение, и 19 октября около четырех часов дня Васильев был задержан. Выяснилось, что он проживал по подложному паспорту в близлежащей гостинице «Дагмара» (адрес – Садовая, дом 9{487}). У него в номере были обнаружены вещи и ценности, украденные за последний месяц из петербургских квартир, и набор отмычек. Васильев в кражах сознался. Петровский удостоился от градоначальника Владимира Федоровича фон дер Лауница (1855–1906) благодарности в приказе{488}.

Помощник начальника СПбСП с 11.05 1908 по 28.06.1914.

Родился в Екабпилсе в семье немцев-крестьян лютеранского вероисповедания. После учебы выдержал испытания на вольноопределяющегося второго разряда и 16 марта 1891 года поступил по вольному найму писцом в Митавский (Курляндская губерния) Окружной суд. 16 февраля 1895 года начал службу в полиции столоначальником 2 стола Митавского (Курляндской губернии) городского полицейского управления. Чина тогда не имел. 21 мая 1898 года курляндский губернатор назначил Маршалка митавским городским приставом.

Рис. 90. Помощник начальника Сыскной полиции Карл Петрович Маршалк. 1912 год

16 января 1900 года Маршалка назначили младшим помощником Митавско-Баускавского уездного начальника[209] Курляндской губернии по 3-му участку (Гросс-Экау){493}. Первый классный чин – коллежского регистратора – Карл Петрович получил в 1901 году.

В конце 1904-го или в начале 1905 года Маршалка назначили исправлять должность Опочецкого уездного исправника Псковской губернии.

После событий января 1905 года псковские правоохранители «придумали» ряд мер против «революционно настроенных элементов».

«Псковский полицмейстер выступил с инициативой создания “общественных отрядов”, которые могли бы быть привлечены для охраны порядка. После согласия губернатора два таких отряда по 30 человек были организованы. Основной их силой были мелкие лавочники и представители городской бедноты, записавшиеся в отряды, видимо, из-за финансовых соображений – за участие в охране порядка члену отряда выплачивались деньги. Сборы отрядов проводились накануне возможных демонстраций, помощник полицмейстера [Дмитрий Семёнович] Иеропольский и частные приставы в ходе инструкции наставляли участников о том, как следует вести себя с демонстрантами»{494}.

7 февраля 1905 г. в городе состоялась манифестация гимназистов и другой учащейся молодёжи, носившая, по словам очевидцев, исключительно мирный характер. Однако это шествие было безжалостно разогнано полицией и членами «общественных отрядов». «На них [демонстрантов] набросилась свора городовых, переодетых пожарных и хулиганов с частными приставами во главе. Замелькали в воздухе шашки, кулаки, и началась дикая расправа над юношами и даже детьми: били всех, кто был в ученической форме. Набрасывались и зверски насильничали даже над теми, кто не принимал ни малейшего участия в шествии молодёжи»{495}. Избиения не прекратились и после разгона демонстрации – гимназистов, студентов да и вообще молодых людей тогдашние «титушки» ловили на улицах города и избивали палками, кнутами и кастетами в течение всего дня. Пострадало около 50 человек{496}.

Эти события имели большой общественный резонанс и даже получили название «псковского кровавого воскресенья». Полицмейстер Н.В. Калайда вынужден был подать в отставку, и на его место назначили губернского секретаря{497} Карла Маршалка{498}. Однако тот гуманизмом тоже «не страдал» и боролся с врагами самодержавия не менее беспощадно, чем его предшественник.

«В конце 1907 г. Псков был переполнен административно-ссыльными. Колония их особенно заметно возросла, когда из Прибалтики в конце того же года прибыла новая партия в 200 человек. Положение ссыльных было очень тяжелое, так как найти заработок для политического представлялось невозможным.

Большинство ютилось в привокзальных слободах, а часть – в пригородных деревнях. В результате – голод и нужда толкали измучившихся людей на совершение актов, будораживших мещански настроенных обывателей. Так, в Алексеевской слободе был обезоружен городовой, у почталиона Эмбришки была отобрана сумка с деньгами, а из лавки Богомолова – масло, сахар и чай.

Производились вооруженные нападения на наиболее крупные монастыри, кольцом окружавшие Псков: Святогорский, Печерский, Крыпецкий, Никандров, Снетогорский и др. Насколько велико было паническое настроение “святых отцов”, об этом свидетельствует тот факт, что монахи Печерского монастыря от страха заболели медвежьей болезнью и провели по кельям телефоны на случай тревоги. А монахи Никандровой пустыни основательно вооружились и дважды при помощи огнестрельного оружия отражали нападения на монастырь.

Самым крупным было нападение на Крыпецкий монастырь около Торошино, в 28 верстах от Пскова. В нем принимало участие около 30 человек.

Все участники получили предложение явиться 10 ноября 1907 года рано утром в назначенное место, недалеко от Березки, к так называемому “колену”.

Проводником был взят проживавший во Пскове Чумаков – уроженец дер. Иванщино, близ Крыпецкого монастыря, которому тут объявили приказ вести на Крыпец. Ранее, бывало, Чумаков много рассказывал этим изголодавшимся людям о богатствах Крыпца. Шли группами в 5–6 человек, сохраняя строгую конспиративность в отношении числа участников и цели похода. Когда подошли к монастырю, то было уже поздно, и ворота оказались уже запертыми. Двое товарищей быстро переоделись в странников и, оставив остальных под покровом ночи, стали просить привратника о предоставлении ночлега. Проникнув за ворота, они заявили монаху, что он арестован, и приказали вести их к настоятелю. Через несколько минут ключи от монастыря были в руках нападающих, а привратник и настоятель заперты в одну из келий.

Но воспользоваться богатствами монастыря не удалось, так как один из монахов случайно видел привратника в сопровождении двух вооружённых револьверами людей и немедленно забил тревогу. У монахов оказалось оружие, и они встретили нападавших, ворвавшихся в монастырь уже всей массой, револьверными выстрелами. На зов набата прискакал отряд стражников и начал теснить нападавших. В перестрелке было убито 5 монахов и 1 стражник, 2 тяжело ранено, а со стороны нападавших погиб один, Петр Захарко. Из боязни, чтобы убитого не опознали, товарищи, насыпав ему в рот пороха, взорвали Захарко. Другой из нападавших, во время преследования их стражниками, был взорван собственной бомбой громадной силы.

Хотя никто из нападавших не был пойман на месте, но у полиции возникло подозрение на административно-ссыльных, и за некоторыми из них был установлен усиленный надзор. 12-го ноября в полицию явился один из административно-ссыльных и заявил, что он нечаянно раздробил себе ногу выстрелом из револьвера. При дальнейших расспросах он давал сбивчивые показания, вследствие чего за ним и его товарищами, проживающими в Пометкиной слободе, было установлено наблюдение. После же поимки одной из участниц, гражданки Друдзе, с которой, говорят, удалось договориться полицмейстеру Маршалку, точный список участников оказался в руках полиции, и последняя приступила к арестам. Полиции стало известно, что в Любятове, в доме Степаниды Михайловой, была явочная квартира некоторых административно-ссыльных. Псковский полицмейстер Маршалк с отрядом стражников нагрянул ночью 19-го ноября на выслеженный дом и застал там Каптейна, Гинценберга, Випуса, Северина и пятого, который при попытке к бегству был убит наповал выстрелом полицмейстера. Преследовать Каптейна бросился конный стражник, которому удалось догнать бежавшего лишь около Дмитриевского кладбища.

В явочной квартире полицией был обнаружен небольшой склад оружия.

В тот же день утром на Варшавском вокзале, перед отходом поезда, агенты тайной полиции попытались арестовать ещё нескольких из участников нападения. Те открыли стрельбу, ранили городового и, бросившись к Алексеевской слободе, заперлись в одном из домов. Во время нового столкновения с полицией был убит ещё городовой и один из революционеров. Остальным удалось выскользнуть и засесть в доме Эглита, рядом с Алексеевским кладбищем.

Против них повели осаду 2 роты солдат и усиленные наряды полиции. Осаждёнными здесь были убиты урядник, дворник и сторож Алексеевской церкви, который пытался при помощи зажжённой пакли удушить осаждённых. Городовые облили дом керосином и подожгли его[210]. Когда дом рухнул, то оказалось, что один из революционеров был мёртв, а другой, полуобгоревший, силился бежать, но скоро упал, поражённый пулей. С большой вероятностью можно утверждать, что из трёх убитых один был Угур, другой – Клявокант. Фамилии третьего нам не удалось установить.

28-го декабря в саду дома сапожника Писарева, по Старо-Новгородской улице, был обнаружен в земле склад бомб, револьверов и динамита, принадлежавший участникам нападения на Крыпецкий монастырь. Тогда же был арестован помощник писаря Псковоградского волостного правления, Кукин, предоставивший арестованным в доме Степаниды Михайловой паспортные бланки.

В продолжение года все арестованные содержались под следствием в двух псковских тюрьмах и 15–18 декабря 1908 года были преданы военному суду.

Судились в офицерском собрании Иркутского полка, под председательством генерала [Петра Дмитриевича] Никифорова, который любил говорить, что он ездит только со смертными приговорами. И, действительно, Абель был приговорён к смертной казни через повешение, Северик и Каптейн к 20 годам, Гинценберг, Випус и Каукуль – к 13 годам, а Писарев – к 10 годам 4 мес. каторжных работ. Других присудили к меньшим срокам наказания»{499}.

Власть отметила усердие К.П. Маршалка. В декабре 1905 года за служебные отличия его наградили орденом св. Анны 3-й степени, а 22 сентября 1908 года, в то время, когда Карл Петрович уже служил в Петербурге, он был награждён орденом св. Владимира 4-й степени «за исполнение поручения начальства, сопряжённого с явной опасностью жизни».

Рис. 91. Е.Ф. Мищук, К.П. Маршалк, В.Г. Филиппов (слева направо). 1910 или 1911 год

На должности псковского полицмейстера он служил до мая 1908 года, когда в связи с переводом А.Ф. Кошко в Москву его, уже в чине коллежского секретаря, назначили помощником начальника СПбСП. На этом поприще Маршалк также проявил себя с самой лучшей стороны, участвовал в раскрытии «резонансных» дел. И за участие в раскрытии дела Гилевича (см. Ошибка: источник перекрёстной ссылки не найден) Высочайшим приказом № 26 от 6 мая 1910 года Маршалк был произведен в титулярные советники со старшинством с 16 марта 1908 года.

(по материалам газет и журналов за 1913 год)

Марианне Людвиговне Тиме было сорок, её мужу Казимиру Юлианновичу – тридцать четыре. Они снимали 4-комнатную квартиру в доме 12 по Кирочной улице. Муж служил инспектором в Обществе международных спальных вагонов и постоянно находился в разъездах. Ходили слухи, что Марианна – высокая, стройная, эффектная – была ему не верна.

Вечером 10 января 1913 года госпожа Тиме отправилась в кинематограф «Кристалл-Палас» и вернулась домой в сопровождении импозантного блондина лет 25, одетого в пальто с котиковым воротником и котиковую же шапку. Роста блондин был среднего, носил небольшие усы. Но их пикантным планам не суждено было сбыться – домой, неожиданно для супруги, вернулся Казимир Тиме. И посетителю, который представился незадачливому супругу Полем Жераром (и вручил визитную карточку), пришлось ретироваться.

На следующий день Казимир уехал в командировку, а Жерар снова посетил Марианну. На этот раз в компании с приятелем, юношей 20 лет, шатеном без усов и бороды, ростом повыше «француза». Одет молодой человек был в осеннее пальто с бархатным воротником, на голове его красовался модный котелок. Посетители пробыли у Тиме около часа, а потом вместе с ней ушли. Однако Марианна с Жераром вскоре вернулись. Блондин заночевал на Кирочной и покинул квартиру только в 9 часов утра. А в полдень вернулся, снова с тем же приятелем. Для М.Л. Тиме визит молодых людей неожиданностью не стал: она заранее сообщила о нём своей прислуге Анне Мустайкис, велев той одеться понарядней. После того как горничная впустила гостей в квартиру, хозяйка приказала ей удалиться в кухню и заняться там глаженьем, а в комнаты не входить, пока её не потребуют.

Во втором часу дня в кухне раздался звонок с парадной лестницы. Поспешив в переднюю и найдя, к своему изумлению, входную дверь открытой, Мустайкис, решив, что её зовет госпожа, вошла в гостиную, где увидела её, лежащую на полу. Барыня страшно хрипела, голова её была накрыта двумя подушками, возле которых в луже крови валялись топор и кистень. Мустайкис с громкими криками выбежала на парадную лестницу. Услышав её зов о помощи, швейцар дома Василий Матвеев бросился на улицу в надежде догнать посетителей Тиме, которых он буквально за несколько минут до этого выпустил из дома. Однако гости Марианны Людвиговны уже успели скрыться. Поднятая тревога собрала в квартиру Тиме соседей, среди которых был доктор Давид Фридман, оказавший раненой первую медицинскую помощь. Но потерпевшая была настолько слаба, что не смогла ответить ни на один вопрос. По распоряжению явившихся на место преступления чинов полиции раненая была отправлена в Мариинскую больницу, где в тот же день скончалась, не приходя в сознание.

Рис. 92. Портрет убитой Марианны Тиме, фотографии орудия убийства и места преступления (Огонек. 1913. № 7)

Мотив преступления до поры до времени оставался сыщикам неизвестен – сын Марианны Людвиговны[211] и срочно вернувшийся из командировки муж заявили, что ценности из квартиры не украдены.

Сыскной полиции удалось выяснить, что накануне гибели Марианна Тиме вместе с похожими на описание её убийц молодыми людьми посещала ресторан «Вена»[212]. Там сообщили, что последние две недели спутники госпожи Тиме бывали там ежедневно. Отобедали они в «Вене» и после убийства. Однако их имен и фамилий официанты не знали.

Рис. 93. Зал ресторана «Вена»

16 января после судебно-медицинского вскрытия гроб с телом Марианны Тиме привезли в костел св. Екатерины[213]. Туда для прощания прибыли родственники. Однако вслед за ними явился вахтер Мариинской больницы и заявил, что, по распоряжению судебных властей, тело придется вернуть обратно – служитель покойницкой, заметив, что на левой руке Тиме один из пальцев распух и посинел, сообщил об этом в полицию, и сыщики решили ещё раз осмотреть труп.

Казимир Тиме позвонил им по телефону, выразил свое возмущение. И властям пришлось проводить осмотр прямо в костеле в присутствии мужа. Палец на левой руке действительно оказался распухшим. А Казимир Тиме припомнил, что на этом пальце жена всегда носила дорогое с бриллиантами кольцо, которое теперь исчезло. Мотив убийства стал очевиден – ограбление.

Приметы кольца сообщили столичным ювелирам, и один из них – Лев Матвеевич (Лейба Моисеевич) Фролов, державший лавку в доме № 20 по Троицкой улице, – вскоре принёс его в Сыскную полицию. Приобрел он его 12 января (в день убийства) у молодого человека лет 25, блондина, одетого в пальто с котиковым воротником и котиковую шапку. Продавец назвался Вильгельмом Оскаровичем Яновским, представителем «Товарищества Рябовской мануфактуры бумажных изделий» в Бухаре и в подтверждение своей личности предъявил визитную карточку. По требованию Фролова он выдал расписку, что кольцо принадлежит ему. По телеграфу чиновники Сыскной выяснили, что Вильгельм Оскарович Яновский действительно существует, однако безвыездно проживает в Новой Бухаре. А свою визитную карточку, как всякий торговец, дает всем подряд.

У сыщиков теперь имелся образец почерка одного из убийц. Но где их искать, они не знали. Сыскная полиция вела розыски в самых различных направлениях, выяснила все знакомства покойной Тиме, проверяла списки выбывших в день преступления из Петербурга. Агенты дежурили на вокзалах, проверяли злачные места. Несколько человек, подходивших под приметы, были задержаны. Но всех их пришлось отпустить.

Исход дела решила случайность. В Петербург был вызван на допрос брат мужа погибшей Марианны Тиме, Владимир (всего за час до прихода преступников он к ней заезжал на Кирочную, но горничная по распоряжению хозяйки сообщила ему, что её нет дома, в тот же день он уехал во Владикавказ). По дороге в столицу Владимир внимательно изучал газеты, которые, подробно рассказывая о ходе расследования, сообщали приметы преступников. И припомнил, что похожего «блондина» он видел вместе с Марианной Тиме 5 или 6 января на скетинг-ринке на Марсовом поле.

Катание на роликовых (тогда их называли колёсными) коньках было самым модным развлечением перед Первой мировой войной. Площадки для этой забавы назывались скетинг-ринками (или роллер-ринками).

Рис. 94. Скетинг-ринк на Марсовом поле (белое здание на заднем плане). Август 1912 г. Фото К.К. Буллы

Рис. 95. «Белый бал» в скетинг-ринке на Марсовом поле, фотография из журнала «Огонёк» № 8 за 1913 год

На допросе у чиновника Сыскной полиции Мечислава Кунцевича (именно он занимался знакомцами, прислугой и родственниками жертвы) Владимир Тиме сообщил о своих подозрениях. Сыщики посетили скетинг-ринк. Его служащие узнали по приметам «блондина Жерара» и назвали полицейским его имя – Александр Долматов. Оказалось, что тот числится в списке лиц, покинувших столицу 12 января. Копнули глубже… Выяснили, что потомственный дипломат Долматов службой в МИДе манкировал, вел разгульный образ жизни, наделал множество долгов. И не только в Петербурге, но и в Париже и в Вене, откуда вернулся чуть больше месяца назад, 17 декабря 1912 года. Тогда же он был уволен из Министерства иностранных дел за опоздание из отпуска.

Чиновники Сыскной навестили его отца – действительного статского советника Александра Александровича Долматова-старшего. Тот предоставил им фотопортрет сына и образец его почерка. Почерк Долматова-младшего совпал с почерком в расписке, выданной ювелиру Фролову, а его фотопортрет опознала и прислуга Тиме, и официанты ресторана «Вена». Последние сомнения в виновности несостоявшегося дипломата отпали.

Был установлен и приятель-подельник Долматова – его кузен, барон Владимир Гейсмар, такой же мот и кутила. Друзья покуражились в Париже и в Вене, а вернувшись, вместе поселились в гостинице «Франция» на Большой Морской, дом шесть. Съехали оттуда вечером 12 января, задолжав 195 рублей.

Рис. 96. Убийца Марианны Тиме – Александр Долматов, фотография из журнала «Огонёк» № 9 за 1913 год

Рис. 97. Гостиница «Франция». Большая Морская, 6. 1906 год

Из рапорта начальника Сыскной полиции В.Г. Филиппова градоначальнику:

«Все собранные данные привели меня к убеждению, что убийство Тиме совершено Долматовым и бароном Гейсмаром, для ареста которых мною немедленно были командированы в гор. Псков по месту жительства баронессы Гейсмар мой помощник коллежский асессор Маршалк и полицейские надзиратели Игнатьев[214] и Пиотровский[215], причем им было поручено действовать при задержании осторожно, так как могло быть оказано вооружённое сопротивление, или, в крайнем случае, убийцы могли покончить самоубийством.

Прибыв в Псков ночью на 5 сего февраля, помощник мой Маршалк тотчас же совершенно негласно установил, что Долматов и барон Гейсмар прибыли в Псков утром 13 января, пробыли там дня четыре и затем неизвестно куда выбыли. Утром 5-го февраля посредством третьих лиц было выяснено, что баронесса Гейсмар, мать разыскиваемого барона, знает местонахождение сына, но уклоняется об этом сообщить. Тогда коллежский асессор Маршалк явился к баронессе и, объявив о своём служебном положении, потребовал указать, где находится ее сын, который крайне нужен для опроса по заграничному делу. Баронесса сначала колебалась, а затем на повторные требования сообщила, что её сын и Долматов находятся в имении “Сабо”, в 28 верстах от станции Преображенской, и что лучше всего для опроса их вызвать в Псков, так как при прибытии полиции в имение они, будучи вооружены револьверами, могут оказать сопротивление или лишить себя жизни. Признав вызов в Псков от имени матери целесообразным, коллежский асессор Маршалк послал в имение “Сабо” на имя Долматова собственную телеграмму, а сам вместе со своими агентами отправился на станцию Преображенскую с целью перехвата Долматова и барона Гейсмара во время пути. Около 12 часов дня 6 февраля из имения “Сабо” прибыли на лошади Долматов и барон Гейсмар и перед поездом заехали на дачу родственницы барона. Через несколько минут в ту же дачу вслед за ними вошел Маршалк с надзирателями Игнатьевым и Пиотровским и, схватив Долматова и барона Гейсмара за руки, отобрали у них заряженные браунинг и маузер»{500}.

На допросах Долматов и Гейсмар, признавшись в содеянном, рассказали о причинах, побудивших их убить М.Л. Тиме. Оба долго вели разгульную жизнь и наделали долгов. Чтобы поправить дела, отправились в Вену, поиграть на бирже. Средства им обеспечил приятель по скетинг-ринку Адольф Олло, который предложил Долматову обналичить необеспеченный чек, а выручку поделить. Но игроков в Вене постигла неудача, остаток денег они просадили в Париже, в Петербург вернулись за последние копейки. А здесь их уже поджидали кредиторы – поэтому пришлось поселиться не у родителей Долматова, а в гостинице, и, вместо привычных фешенебельных ресторанов «Данон» и «Вилла Роде», посещать демократичную «Вену». В середине января положение приятелей стало совсем отчаянным, они занимали мелочь у гостиничной прислуги и подумывали заложить одежду. И у них возник план – точно такой, как у Остапа Бендера, – податься в Бразилию, где «все поголовно в белых штанах», а «в лесах много диких обезьян» и, что самое главное, полное отсутствие кредиторов. Нужны были только средства на билеты и обустройство. Новая знакомая Марианна Тиме (кстати, Долматов на суде категорически отрицал, что познакомился с ней на скетинг-ринке) показалась им очень богатой. Однако, оставшись ночью в её квартире, он не рискнул её обокрасть. Пришлось идти на дело вдвоем. Тиме, после нанесенных ей ударов топором и кистенем по голове, громко стонала. Убийцам стало не по себе – Долматов сумел лишь стащить с её пальца кольцо, а Гейсмар прихватил коралловые бусы. Искать в квартире деньги и другие драгоценности убийцы не рискнули. За кольцо выручили 145 рублей, бусы пришлось выкинуть – стоили они сущие копейки.

Долматова приговорили к 17 годам каторги, Гейсмара – к 15. Через четыре года (после Февральской революции) оба освободились по амнистии. Дальнейшая их судьба неизвестна.

Ход расследования этого преступления восстановлен авторами изучением значительного количества аутентичных материалов и несколько отличается от версии В.Г. Филиппова, изложенной им в рапорте градоначальнику. Тот утверждал, что Долматов попал под подозрение после публикации 1 февраля в «Правительственном вестнике» приказа об его увольнении со службы. «Это обстоятельство заставило немедленно выяснить причины такого увольнения»{501}. Однако Владимир Тиме в своих показаниях на суде утверждал под присягой, что это он указал на Долматова чиновнику Сыскной полиции М.Н. Кунцевичу{502}. Кунцевич на суде его слова подтвердил{503}.

Ещё более существенно наша версия хода расследования отличается от изложенной в воспоминаниях А.Ф. Кошко. По его словам, убийство Тиме было раскрыто благодаря визитной карточке месье Жерара, которую Долматов вручил как свою мужу Марианны Тиме. Отыскав настоящего Жерара, сыщики узнали, что тот ведет строгий учет визиток, и получили список всех, кому он их вручал. Путем обхода выяснили, что только у одного из них – важного чиновника МИДа[216] – карточка пропала. Его Превосходительство даже указал на вора – Александра Долматова-младшего, который заходил к нему несколько дней назад вместе со своим отцом. Данная версия до публикации воспоминаний А.Ф. Кошко нигде – ни в печати, ни в суде – не фигурировала. А Долматов на процессе утверждал, что визитку Поля Жерара раздобыл не в Петербурге, а в Париже: «эту карточку я получил от одного знакомого в Париже, в ресторане… Злого умысла у меня никакого не было, когда я давал Тиме карточку Жерара. Я только мог бы повредить себе, так как был единственным русским знакомым Жерара и меня легко могли бы открыть, – добавляет Долматов»{504}.

Причины ошибок и неточностей в воспоминаниях А.Ф. Кошко мы подробно анализируем в разделе, посвященном ему. Напомним лишь, что А.Ф. Кошко в январе – феврале 1913 года возглавлял Московскую сыскную и участия в расследовании убийства М.Л. Тиме не принимал.

Высочайшим приказом № 43 от 23.06.1914{505} начальник Московской сыскной полиции А.Ф. Кошко был назначен начальником 8-го (уголовно-сыскного) делопроизводства Департамента полиции, а К.П. Маршалка тем же приказом назначили на его место. В первопрестольную Карл Петрович прибыл в сентябре 1914 года. Он «получил в наследство» хорошо отлаженный механизм – в 1913 году Московская сыскная полиция была признана одной из лучших в Европе. 5 марта 1916 года за выслугу лет К.П. Маршалка произвели в чин коллежского советника и в том же году наградили орденом св. Станислава 2-й степени.

Во время Февральской революции 1–2 марта в Москве были пойманы и посажены в Бутырку все оставшиеся в городе полицейские чины, за исключением Карла Маршалка. Как и в питерском отделении, в Московской сыскной имелись гримировальная и костюмерная комнаты с коллекцией одежды всех сословий. Благодаря этому Карл Петрович сумел покинуть свой кабинет в Малом Гнездниковском переулке никем не замеченным. 9 марта полицию сменила милиция, и вместо городовых порядок теперь охраняли студенты, вооруженные винтовками. Но новая власть быстро поняла, что для борьбы с уголовниками нужны профессионалы. И Маршалк вернулся к прежним обязанностям, став начальником уголовной милиции города Москвы. Для надзора за ним был приставлен комиссар – адвокат М.Ф. Ходасевич.

В том же марте 1917 года произошла амнистия, и тысячи ранее осужденных по уголовным делам вернулись в Москву. Даже если кто-то из них и хотел жить честным трудом, он просто не мог этого сделать, потому что работу найти было невозможно. Преступность весной 1917 года увеличилась многократно. Вот статистические данные, которые тогда К.П. Маршалк предоставил известному историку криминального и тюремного мира М.Н. Гернету{506}:

После Октябрьского переворота в бывшей Сыскной изменилось название, теперь она именовалась Московским уголовным розыском. А также сменился комиссар – им был назначен земляк и тезка Маршалка Карл Карлович Розенталь. Отношения между ними не задались, да и «красный террор» начался. Не став искушать судьбу, летом 1918 года Карл Петрович навсегда покинул Советскую Россию. Сделал ли он это тайком или, как утверждают некоторые исследователи, с разрешения Моссовета – неизвестно. Маршалку удалось добраться до Киева, где у него были влиятельные друзья, и в сентябре он был назначен там на должность градоначальника (Київського міського отамана){507}. Карл Петрович снова ловил убийц и воров, боролся с подпольными казино и «мельницами»… Однако далеко не со всеми…

В октябре месяце городская полиция решила провести облаву в ресторане «Паяръ», располагавшемся в самом центре Киева – Крещатик, дом 1, – где, по слухам, играли на бешеные деньги. Однако путь туда стражам порядка преградил некий Арон Самуилович Симанович (1872–1944). Не отрицая, что в помещениях ресторана действительно идет игра, он посоветовал командиру отряда полицейских не вмешиваться не в свое дело, а за разъяснениями обратиться к Маршалку. Тот тут же ретировался, потому что знал – Симанович в градоначальстве свой человек и без доклада входит в кабинет Карла Петровича. Однако все же сообщил о произошедшем инциденте начальнику киевского уголовного розыска. Тот отправился к Маршалку. И после разговора с ним отдал приказ больше никогда не проверять «Паяръ».

Пару слов о Симановиче. В начале XX века он владел ювелирными магазинами в Мозыре и Киеве, потом перебрался в Петербург, где, кроме торговли драгоценностями (среди его клиенток была сама императрица), занимался ростовщичеством и содержал игорные заведения. Был близок с Г.Е. Распутиным и даже представлялся его «личным секретарем». Правда это или нет, неизвестно, но иудей Симанович у православного старца бывал практически ежедневно, обделывая с его помощью различные гешефты. После Февральской революции Арона Самуиловича посадили в «Кресты» «за незаконное содействие многим лицам». Чтобы выбраться оттуда, Симанович, по его словам, заплатил двести тысяч министру юстиции П.Н. Переверзеву (1871–1944) и сорок тысяч члену Петроградского совета рабочих депутатов адвокату Николаю Дмитриевичу Соколову (1870–1928){508}. После большевистского переворота Арон Самуилович перебрался в Москву, откуда летом (то есть в одно время с Маршалком) дал дёру в Киев. И далеко не с пустыми руками. На манер героев Л.И. Гайдая Симанович припрятал в загипсованной руке миллион наличных рублей и тысячу каратов бриллиантов. В Киеве Арон Самуилович сперва промышлял карточной игрой (вдобавок он был шулером) – при его участии на большую сумму был обыгран директор крупного банка. А потом открыл казино в ресторане «Паяръ». Причем, как он уверял в воспоминаниях, исключительно из патриотических соображений, якобы с целью сбора денег на содержание армии. В своих воспоминаниях Арон Самуилович честно признался, что полиции не опасался, потому что «киевским градоначальником был назначен бывший помощник начальника московской уголовной полиции[217] Маршалк, который был наш человек»{509}.

Однако вскоре о неприкасаемом заведении прознали газетчики. Они также выяснили, что фактическими хозяевами «Паяра» являются Симанович и Маршалк. Об этом было доложено министру внутренних дел гетманства И.А. Кистяковскому (1876–1940), который «согласился принципиально убрать Маршалка, но оговорился, что в тревожное время не следует устранять начальствующих лиц, ибо получается дискредитирование и подрыв власти»[218].

Время и впрямь было тревожным. Подпольное игровое заведение проработало всего несколько месяцев – 14 декабря 1918 года гетман П.П. Скоропадский (1873–1945) сбежал из Киева. Вслед за ними сбежали и хозяева игорного заведения в ресторане «Паяръ»: Симанович – в Одессу, а Маршалк – на Дон, к единственному своему ребенку[219], сыну Николаю (2 октября 1897 года{510} – 22 февраля 1951 года), который, закончив Александровское военное училище в Москве, в 1918 году вступил в Добровольческую армию и участвовал в Ледяном походе.

На Дону Карл Петрович снова поступил на службу – стал помощником начальника управления внутренних дел в Вооружённых Силах Юга России{511}. В 1920 году он уже в Берлине, где, занимаясь коммерцией, участвовал в деятельности эмигрантских белогвардейских организаций. В группе Александра Ивановича Гучкова (1862–1936), бывшего лидера партии «октябристов», мечтавшего устроить переворот в Советской России силами Красной армии под руководством служивших в ней генералов-военспецов, Маршалк отвечал за связь с этими людьми. С этой целью он постоянно ездил из Берлина в Ригу{512}. Одновременно Карл Петрович был одним из ближайших соратников В.Г. Орлова, бывшего руководителя деникинской и врангелевской разведок{513}. Позже Маршалк работал в Варшаве{514}.

В 1930 году Маршалк переехал в Ригу, где жил его сын. Карл Петрович организовал в Риге частное детективное бюро, офис его был на улице Smilšu в доме 32{515}. Его домашний адрес в 1935–1936 гг. – Домская площадь, дом 9, квартира 3{516}. В 1934 году он попал под трамвай, но сумел оправиться от полученных травм{517}. Умер Карл Петрович 19 июля 1936 года в Сигулде{518} от сердечного приступа, похоронен был 23 июля 1936 года на Лесном кладбище города Риги{519}.

Рис. 98. Фотография К.П. Маршалка из газетного некролога: Brīvā Zeme, Nr. 163, 23.07.1936

Помощник начальника Петроградской СП с 15.08.1914 по 11.01.1915.

Мечислав (был крещен двуименно, второе имя – Николай) Николаевич Кунцевич родился 3 ноября 1864 года в городе Муроме Владимирской губернии в семье поляков-католиков. Происходил из дворян Минской губернии. Его мать Эмилия (в девичестве Явшиц) умерла, когда он был маленьким. В 1873 году отец Мечислава Николаевича – военный врач Николай Антонович – женился вторично. Ему часто меняли место службы, семье довелось пожить в Тамбове, Казани, Серпухове, Лодзи. В 1875 году Кунцевичи переехали в Варшаву, где маленький Мешко закончил три класса гимназии. 14 октября 1879 года Н.А. Кунцевич вышел в отставку по состоянию здоровья – слепым и почти глухим – с пенсией в 470 рублей в год. Семья перебралась в Петербург. Мечислав был зачислен в гимназию, которую по неизвестным причинам ему закончить не удалось. 1 февраля 1885 года он поступил на службу: сначала в контору сборов Московско-Брестского управления железной дороги, затем – по вольному найму в бухгалтерию Экспедиции заготовления государственных бумаг.

21 июля 1889 года М.Н. Кунцевич подал прошение о принятии на службу в Сыскную полицию и 4 сентября был определен полицейским надзирателем 3-го разряда по содержанию{520}. Однако, как и у Л.К. Петровского, служба у Кунцевича вначале не задалась.

Так, разыскивая казнокрада Соловьева, Мечислав Николаевич попытался бесплатно – по полицейскому удостоверению – зайти в «Зал общедоступных увеселений» купца Лейферта[220]. Но без билета его туда не пустили, Кунцевич попросил содействия у местного околоточного и таки попал внутрь, где, разыскав хозяина, ему нагрубил. Тот пожаловался куда следует, и сыщик получил трое суток ареста.

Ещё более ужасный случай произошел при розыске служащего конторы сборов Варшавской железной дороги Соболева, которого обвиняли в подделке векселя. Судебный следователь направил в Сыскную поручение, в котором потребовал найти подозреваемого, а также раздобыть образцы почерка и фотографическую карточку. Дело было поручено полицейскому надзирателю Алексею Ивановичу Красову 1-му[221], Мечислав Николаевич вызвался ему помочь, так как имел в конторе Варшавской дороги знакомого – некого Стригеля. Тот раздобыл и фотографию, и образец почерка, а кроме этого, сообщил сыщику о любовнице Соболева – дворянке Екатерине Тарасовой. Кунцевич попросил Стригеля её разыскать и доставить в Сыскное. А на случай, если барышня откажется, снабдил запиской, в которой попросил всех полицейских столицы оказать его приятелю всяческое содействие в аресте Тарасовой (такой метод задержания тогда часто практиковался, см. Ошибка: источник перекрёстной ссылки не найден). Стригель дамочку отыскал, задержал и сдал в 1-й участок Нарвской части, пристав которого препроводил её в Сыскную, где она провела ночь в компании бродяг. Утром Кунцевич, придя на службу, обнаружил Тарасову и, извинившись, отпустил. Но вот она его не простила и 6 сентября 1890 года подала жалобу{521}. В тот же день градоначальник Грессер распорядился Кунцевича «уволить и впредь не принимать».

Мечислав Николаевич написал прошение, в котором, полностью признав свою вину, в содеянном раскаялся и попросил «заменить моё увольнение самым строгим другим наказанием по усмотрению Вашего Превосходительства, ввиду того что служба составляет единственное средство к моему существованию, причём я помогаю своей младшей сестре». В случае невозможности восстановить его на службе Кунцевич просил хотя бы изменить формулировку приказа и уволить его «по прошению» (на современном языке – по собственному желанию), так как в противном случае дорога на государственную службу для него была закрыта{522}. Но П.А. Грессер оставил прошение без последствий.

В январе 1891 года Мечислав Николаевич вновь попросил градоначальника сжалиться. На этот раз Грессер смягчился, и 24 января 1891 года был опубликован приказ о том, что бывший полицейский надзиратель СПбСП Кунцевич считается уволенным по прошению. И сразу же П.С. Вощинин принял его на службу вольнонаемным агентом – видимо, за год службы в Сыскной Кунцевич смог проявить себя хорошим сыщиком. А 5 ноября 1891 года всё тот же Вощинин написал рапорт на имя Грессера, в котором, отзываясь о Кунцевиче как о человеке «трезвого поведения, отличающемся примерным исполнением своих обязанностей», попросил вновь определить его на должность полицейского надзирателя. Градоначальник согласился, и 10 декабря 1891 года Кунцевича опять приняли на коронную службу{523}. Этот урок пошел ему впрок, и с тех пор он не получил ни одного взыскания.

8 августа 1893 года Мечислав Николаевич вышел в отставку по домашним обстоятельствам, однако 19 января 1895 года вернулся на службу. В 1896 году он был произведен в первый классный чин и далее получал их без задержек, закончив службу коллежским советником.

Приказом градоначальника от 12 июля 1899 года раньше срока «за отлично усердную службу и хорошее поведение» Кунцевича перевели в надзиратели первого разряда. В конце того же года (уже при М.Ф. Чулицком) заболел чиновник для поручений В.К. Викторов, и приказом градоначальника от 24 ноября 1899 года Мечислава Николаевича назначили исполнять его обязанности, а 30 января 1900 года утвердили в этой должности{524}. Кунцевич сразу стал получать почти в два раза больше жалованья, что позволило ему снять отдельную квартиру в доходном доме по Гороховой ул., 11, и установить там телефонный аппарат (№ 31–44){525}, что по тем временам было роскошью. В этой квартире Кунцевич прожил до Октябрьского переворота 1917 года.

28 мая 1903 года новый начальник Сыскной В.Г. Филиппов назначил Кунцевича заведовать 1-м (центральным) отделением города. Мечислав Николаевич трудился на совесть, о чем свидетельствуют награды, однако напряженная служба стала сказываться на его здоровье. На нервной почве он в 1902 году заболел ревматизмом и вынужден был пройти курс грязелечения, а в августе 1905 года доктор выписал ему свидетельство о том, что он вследствие переутомления страдает неврастенией, сопровождающейся головокружениями, головными болями, бессонницей, перебоями сердца.

Мечислав Николаевич был женат дважды. 31 июля 1898 года он сочетался браком с дочерью крестьянина Тверской губернии девицей Александрой Павловной Лебедевой. Но их отношения не сложились, 18 февраля 1906 года Духовная консистория выдала свидетельство о том, что брак расторгнут из-за прелюбодеяния супруги с разрешением Кунцевичу вступить в новый брак{529}. 7 июня 1913 года он обвенчался в Адмиралтейском соборе с Татьяной Федоровной Исаковой, с которой прожил до конца жизни.

Летом 1908 года, расследуя кражу бриллиантов и золотых украшений из магазина Владимира Гордона, Кунцевич совершил целое путешествие – Ростов-на-Дону, Одесса, Константинополь. И вернулся с пойманными ворами и разысканными драгоценностями. Дело широко освещалось в печати, Кунцевич стал знаменитым. Однако зимой следующего года он лишь чудом избежал увольнения и тюрьмы.

Поводом для проведения проверки в отношении Кунцевича послужило заявление купца Ведерникова – антрепренёра Клуба любителей велосипедной езды. Ведерников указал, что начиная с 1907 года Мечислав Николаевич ежемесячно получал от него по 200 рублей за то, что предупреждал о внезапных ревизиях клуба.

Весной 1909 года М.Н. Кунцевич, видимо, из-за шаткости своего положения в Сыскной после расследования комиссии под руководством Николая Чеславовича Зайончковского (1859–1920) попытался перейти чиновником для поручений в Дворцовую полицию. Её начальник полковник Б.А. Герарди даже наложил на его прошение резолюцию «Зачислить на 1-ую вакансию»{531}, однако пока Кунцевич её ожидал, случилось убийство в Лештуковом переулке (подробнее Ошибка: источник перекрёстной ссылки не найден).

После раскрытия этого убийства об изгнании Кунцевича из Сыскной не могло быть и речи. Мечислав Николаевич был представлен к награждению орденом св. Станислава 2-й степени, через орден св. Анны 3-й степени[224], за выдающиеся отличия – арест вооружённого преступника с риском для жизни. И хотя против награждения протестовал делопроизводитель 8-го (уголовно-сыскного) делопроизводства Департамента полиции В.И. Лебедев, который выяснил, что Кунцевич не только лично не задерживал Гилевича, но и вообще отсутствовал в момент задержания в банке, представление было удовлетворено и Высочайшим приказом от 6 мая 1910 года орден был пожалован.

«Заведуя в сыскной полиции центральным районом столицы, г. Кунцевич принимал участие в расследовании почти всех выдающихся уголовных преступлений… Бывали случаи, и нередко, когда к начальнику сыскной полиции поступали из провинции телеграммы с просьбой командировать именно Кунцевича для раскрытия какого-либо крупного преступления… Ему же поручались все заграничные командировки, так что в каждом из западных государств г. Кунцевич побывал десятки раз…» (из характеристики Кунцевича, написанной В.Г. Филипповым в 1917 году){532}.

После перевода К.П. Маршалка в Москву прокурор Петроградской судебной палаты рекомендовал на его место начальника Рижского сыскного отделения Ивана Эмериковича Грегуса. После того как его кандидатура была отвергнута Ошибка: источник перекрёстной ссылки не найден, помощником начальника Петроградской сыскной полиции был назначен Кунцевич. Мечислав Николаевич давно уже был там «первым среди равных» чиновником для поручений. Ещё со времен Кошко он замещал должность Аркадия Францевича в случае его болезни или отпуска. А в тех случаях, когда Кошко, а потом Маршалк, исполняли обязанности Филиппова, Кунцевич трудился за них.

Рис. 99. Начальник Петроградской сыскной полиции В.Г. Филиппов (слева) и его помощник М.Н. Кунцевич. 1915 год

Однако помощником начальника Петроградской сыскной Кунцевич прослужил всего пять месяцев, в январе 1915 года его «переманил» всё тот же А.Ф. Кошко в 8-е делопроизводство Департамента полиции, где Мечислав Николаевич служил чиновником для поручений (сначала внештатным, потом штатным 6-го класса).

В феврале 1917 года рухнула Российская империя, а вместе с ней карьера Мечислава Николаевича. 1 марта он был задержан в своей квартире, однако уже на следующий день его освободили и даже выдали удостоверение в том, что Кунцевич всю жизнь занимался только уголовным сыском и не имел отношения к политическому{533}.

Что делал Мечислав Николаевич в России после октябрьского переворота, неизвестно, о его дальнейшей судьбе имеются отрывочные сведения:

– в 1918–1919 годах он в Финляндии вместе с бывшим градоначальником Петрограда А.Н. Оболенским занимался фильтрацией лиц, сбежавших из Советской России{534};

– в 1920 году в Лондоне служил в секретном отделе Министерства иностранных дел Великобритании, одновременно являясь платным агентом (получая за это две тысячи французских франков в месяц) разведки армии Врангеля{535}.

В 1921 году Мечислав Николаевич переехал в Париж. Попытался заняться бизнесом – держал молочный магазин, но прогорел. Скорей всего, продолжал заниматься разведывательной деятельностью, так как попросил А.Ф. Кошко «зашифровать» его имя в мемуарах под литерой К.

Известно, что в Париже Кунцевич встречался с известными эмигрантами: эсером-террористом Борисом Викторовичем Савинковым (1879–1925) и бывшим послом Временного правительства в Лиге Наций Василием Алексеевичем Маклаковым (1869–1957)[225], часто бывал в гостях у четы литераторов Владислава Фелициановича Ходасевича (1886–1939) – Нины Николаевны Берберовой (1901–1993).

Умер Мечислав Николаевич 17 сентября 1943 года в Париже, был похоронен на кладбище Сен-Женевьев де Буа. Там же в 1965 году упокоилась и его супруга Татьяна Федоровна.

Рис. 100. Могила М.Н. Кунцевича на кладбище Сен-Женевьев де Буа. Фото Ивана Погонина

Чиновник для поручений СПбСП

Евгений Францевич родился 14 января 1864 года в семье бывшего смотрителя Млыновской[226] почтовой станции. Вероисповедания был православного. Образование получил домашнее, по этой причине в 1902 году для получения первого классного чина «выдержал испытание по наукам»{536} (сдал экзамен) в Исполнительном Комитете при управлении Санкт-Петербургского учебного округа.

В 1885 году Мищук был призван к исполнению воинской повинности, вытянул жребий на отправку в армию, однако по освидетельствованию был признан «совершенно неспособным для военной службы»{537}, что, однако, не помешало Евгению Францевичу в том же году поступить в Петербургскую полицию околоточным надзирателем. Прослужив там до 13 ноября 1890 года, он вышел в отставку. И чем занимался следующие шесть с половиной лет, нам неизвестно. Лишь 31 июля 1897 года Мищук вернулся на коронную службу, поступив надзирателем третьего разряда в СПбСП. Через два года за отлично-усердную службу его перевели во второй разряд.

Осенью 1904 года вышел в отставку чиновник высшего оклада СПбСП Яков Яковлевич Коцинг[227]. В связи с этим чиновника младшего оклада М.Н. Кунцевича повысили по содержанию, а новым чиновником для поручений был назначен коллежский регистратор Мищук{538}.

Рис. 101. Евгений Францевич Мищук

Евгений Францевич принимал активное участие в расследовании ряда «резонансных» преступлений: убийства на станции Дно (см. Ошибка: источник перекрёстной ссылки не найден), кражи в ювелирном магазине Гордона, дела Гилевича (см. Ошибка: источник перекрёстной ссылки не найден). Приказом по гражданскому ведомству от 6 декабря 1907 года № 82 Мищук был награжден орденом св. Станислава 3-й степени. Отличался личной храбростью, о чём свидетельствует медаль «За спасение погибавших».

Однако в его биографии имеются и темные пятна. Комиссия под руководством Николая Чеславовича Зайончковского, о деятельности которой мы упоминали в разделе Ошибка: источник перекрёстной ссылки не найден, выяснила, что Мищук «крышевал» торговлю и проституцию в своём отделении. Однако дело против него почему-то не возбудили и со службы не погнали. Напротив, Высочайшим приказом № 26 от 06.05.1910 наградили орденом св. Анны 3-й степени.

СПбСП была «кузницей кадров» для провинции – служивших там чиновников и даже надзирателей часто переводили с повышением в другие города (Л.К. Петровского – в Ярославль; К.П. Маршалка и А.Ф. Кошко – в Москву; Н.С. Власкова и А.С. Левикова – в Баку и т. д.). А Мищука в январе 1911 года{539} назначили начальником Киевской сыскной полиции. Позже он говорил, что не хотел этого назначения, предчувствовал что-то нехорошее. Однако с желаниями и предчувствиями сотрудников начальство не считалось – так, А.Ф. Кошко, который тоже не хотел уезжать из Петербурга, вызвал премьер-министр П.А. Столыпин и в приказном порядке поручил возглавить МСП.

Предчувствия Мищука, увы, не обманули.

Хотя для участия в расследовании этого дела в Киев в мае 1911 года приезжали М.Н. Кунцевич и А.С. Левиков, а в 1913 году – А.Ф. Кошко, никакого отношения к деятельности СПбСП оно не имеет. Нам пришлось его включить в эту книгу, потому что иначе рассказать о судьбе Е.Ф. Мищука невозможно.

20 марта 1911 года в киевском предместье Лукьяновка был найден труп 13-летнего Андрюши Ющинского. Мальчик умер от асфиксии (удушения), но на его теле во время вскрытия врач Карпинский обнаружил множество (около пятидесяти) колотых ран, нанесенных так называемой «швайкой» – большим заточенным шилом. Когда именно (до убийства или после) их нанесли, осталось загадкой (эксперты разошлись во мнениях). И хотя ни один из ударов швайки не затронул артерий и вен, по Киеву поползли слухи, что убийство Ющинского совершено евреями в ритуальных целях – близилась еврейская пасха (пейсах), на которую те пекут мацу, а непременным ингредиентом для неё, по убеждениям махровых антисемитов, является кровь «христианских младенцев». На похоронах Ющинского черносотенцы раскидали листовки: «Русские люди! Если Вам дороги Ваши дети, бейте жидов! Бейте до тех пор, пока хоть один жид будет в России! Пожалейте ваших детей! Отомстите за невинных страдальцев! Пора! Пора!»{540}

Сия версия очень нравилась большим начальникам и в Киеве, и в Петербурге. Если бы её удалось доказать, на них непременно бы посыпались чины и награды – император Николай II и сам был антисемитом, и всячески поддерживал черносотенцев. По приказу исполняющего должность судебного следователя Киевского Окружного суда по особо важным делам Василия Ивановича Фененко была проведена повторная экспертиза останков мальчика. И новый эксперт – профессор киевского университета Николай Александрович Оболонский (1856–1913) – дал требуемое властям заключение: колотые раны нанесли Ющинскому для обескровливания тела.

Однако Мищук был далек от средневековых суеверий. В ходе дознания он пришел к выводу, что убийство совершил либо отчим потерпевшего Лука Приходько (но у того оказалось стопроцентное алиби), либо кто-то из лукьяновских воров. Дело в том, что Ющинский дружил со сверстником Женей Чеберяком, мать которого Вера была содержательницей притона и известной скупщицей краденого. Нередко в её доме преступники обсуждали свои дела. Андрюшу, который часто бывал в гостях у приятеля, никто из них не стеснялся. Незадолго до своей смерти во время ссоры с Женей Чеберяком Ющинский пригрозил ему сообщить в Сыскную про знакомцев его мамаши. Это и могло стать причиной убийства…

Вера Чеберяк и её приятели были людьми тёртыми и изворотливыми, дознание против них продвигалось медленно. Начальство намекало Мищуку, что убийцу нужно искать не среди воров, а среди евреев, но он продолжал гнуть свою линию. И тогда 29 мая 1911 года его от расследования отстранили. Дело передали коллежскому секретарю Николаю Александровичу Красовскому (1871 –?), который до назначения Мищука в течение полугода исправлял должность начальника Киевской сыскной полиции. Но на столь высокий пост его не утвердили и в ноябре 1910 года «сослали» становым приставом в Сквирский уезд Киевской губернии. В мае 1911 года Красовского неожиданно вызвали в Киев и поручили дело Ющинского. Однако и он не смог отыскать никаких доказательств «ритуальной версии» и фактически продолжил дознание Мищука против Веры Чеберяк.

Рис. 102. Николай Александрович Красовский

Рис. 103. Вера Чеберяк

Уязвленный отстранением от дела, Евгений Францевич всячески препятствовал расследованию Красовского – установил за ним наблюдение, передопрашивал свидетелей, которых тот находил, и т. д.

В начале августа Красовский собрал (по его мнению) достаточно материала для ареста Чеберяк. Как вдруг к судебному следователю Василию Фененко явился её сосед, фонарщик Казимир Шаховской, который внезапно «вспомнил», что в день убийства видел Андрюшу Ющинского в компании Менделя Тевьевича Бейлиса (1874–1934), приказчика завода Зайцева, на территории которого был найден труп мальчика. Прокурор Киевской судебной палаты Георгий Гаврилович Чаплинский, активный сторонник «ритуальной версии», тут же отдал приказ о задержании Бейлиса. Возмущенный столь поспешным и необоснованным арестом, Красовский попросил отстранить его от дальнейшего расследования. Однако в связи с предстоящим приездом в Киев императора Николая II его просьбу удовлетворили только через месяц.

Следующий «сюрприз» следствию преподнес Е.Ф. Мищук. Будучи уверенным в виновности Веры Чеберяк, он решил сфальсифицировать улики против неё. По указанию Мищука, скупщик краденого Семен Кушнир отправил из города Хмельника Подольской губернии письмо в Киевскую сыскную полицию, в котором сообщил, что во время своего заключения в тюрьме узнал от арестантов сведения по делу Ющинского. Мол, убит он был Верой Чеберяк и её приятелями, а изобличающие их улики зарыты ими в Киеве на Юрковской горе. Не поставив в известность ни полицмейстера, ни Красовского, ни следователя Фененко, Е.С. Мищук с подчиненными произвели там раскопки, «обнаружили» сверток с подтяжками, якобы принадлежавшими Ющинскому (впоследствии оказалось, что мальчик подтяжки давно уже не носил) и два заостренных железных стержня. 26 августа 1911 года в присутствии полицмейстера Алексея Александровича Скалона Мищук доложил киевскому губернатору Алексею Федоровичу Гирсу об успешном раскрытии дела.

Судебные власти и эксперты внимательно исследовали найденные Мищуком вещдоки и пришли к выводу, что заточенные стержни не являются орудиями убийства, а мешок, в котором они находились, был зарыт совсем недавно – на нем не оказалось неизбежной при долгом нахождении в земле плесени. Разысканный следователем Семен Кушнир на допросах признался, что Е.Ф. Мищук, надзиратель В.И. Клейн и агенты Сыскного отделения Сергей Падалка и Савва Смоловик дали ему поручение отправить из Хмельника написанное ими письмо.

Мищука отстранили от должности начальника Сыскной, уволили со службы и в августе 1912 года вместе с Клейном, Падалкой и Смоловиком предали суду. Судебный процесс длился три дня (с 10 по 12 ноября 1912 года) и окончился оправдательным приговором{541}. Но этот приговор был кассирован[228] Сенатом по абсолютно формальным основаниям, дело из Киевской палаты было передано в Харьковскую, и в мае 1913 года выездная сессия суда приговорила Мищука и двоих его подельников к одному году заключения в арестантские отделения с лишением всех прав и преимуществ. На суде Мищук плакал, ему несколько раз вызвали «скорую», вину он не признавал, говорил, что его подставил Красовский. Во время следствия и суда Мищук находился на свободе – в отношении него в качестве меры пресечения избрали надзор полиции и залог, и когда Сенат оставил жалобу защитника Мищука без последствий, Евгений Францевич отбывать наказание не явился и стал скрываться. Залог в сумме 5000 рублей, которые за него внёс его брат, был обращён в доход казны. Его подельники отсидели по 10 месяцев и были досрочно освобождены, а Мищук все бегал, довёл до нищеты свою семью (жену Надежду Григорьевну и пятерых детей). Он продолжал писать прошения о помиловании, за него хлопотали супруга и мать, но все было тщетно. В январе 1916 года Мищук был арестован в квартире брата в Петербурге. Страсти к тому времени уже улеглись, и вскоре Мищук был помилован.

О дальнейшем расследовании убийства Ющинского расскажем кратко, потому что о процессе над Бейлисом написаны сотни статей и книг, сняты документальные и художественные фильмы, опубликованы стенографические отчеты судебных заседаний. Читатель при желании найдет самую подробную информацию.

Суд над М. Бейлисом начался 25 сентября 1913 года и продолжался месяц. Обвинители понимали, что имеющиеся у них против подсудимого улики очень неубедительны. Главной их надеждой были эксперты. Однако профессор Н.А. Оболонский, проводивший повторное вскрытие и давший заключение о, «обескровливании» трупа Ющинского, до процесса не дожил. Поиск столь же авторитетного эксперта, как Н.А. Оболонский, оказался делом непростым. Никто из серьезных ученых не разделял его выводы. И тогда власть пошла на подкуп – директор Департамента полиции Степан Петрович Белецкий предложил профессору судебной медицины Дмитрию Петровичу Косоротову четыре тысячи рублей за требуемое экспертное заключение (на выплату этих денег из секретных сумм Департамента полиции тогдашний министр внутренних дел Н.А. Маклаков получил личное разрешение царя Николая II). Косоротов согласился{542}. Однако защитники Бейлиса выставили против него не менее авторитетных специалистов – лейб-хирурга Е.М. Павлова и варшавского профессора А.А. Кадьяна, которые убедительно опровергли выводы Косоротова. Большую помощь оказал адвокатам подсудимого и Николай Красовский. Из-за травли со стороны Е.Ф. Мищука в декабре 1911 года он был вынужден уйти в отставку и, вернувшись из Сквир в Киев, вместе с журналистом С.И. Бразуль-Брушковским предпринял частное расследование убийства Ющинского.

Красовский на суде выдвинул очень убедительную версию событий: 8 марта 1911 года Вера Чеберяк была задержана полицией при попытке продать краденые вещи, но ей удалось сбежать. 9 марта были арестованы четыре вора из её притона, 10 марта в доме Чеберяк полиция устроила обыск. Преступница заподозрила, что в её окружении завелся стукач. После сообщения сына Жени, что Андрюша Ющинский грозился сообщить о её дружках в Сыскную, Вера Чеберяк решила, что осведомитель «вычислен». Заманив 12 марта мальчика в дом, воры Иван Латышев, Борис Рудзинский и Петр Сингаевский его убили. Колотые раны были нанесены ими специально – еврейские погромы 1905 года были для Чеберяк «золотыми денечками», тогда её дом ломился от дорогих вещей. Преступница решила убить двух зайцев: избавиться от осведомителя и спровоцировать погромы.

И хотя суд отказался рассматривать обвинения Красовского против Чеберяк («Вера Чеберяк по настоящему делу не привлекается в качестве обвиняемой, а является свидетельницей», – заявил прокурор{543}), его показания сильно повлияли на присяжных заседателей, 28 октября 1913 года Бейлис был оправдан. Он сразу же уехал в Палестину, а оттуда перебрался в США. Временное правительство, а затем и большевики, заново расследовали дело Бейлиса. И Вера Чеберяк (с ней, скорей всего, царские судебные власти заключили соглашение об иммунитете от преследования в обмен на показания против Бейлиса) в 1918 году была расстреляна чекистами. Николай Красовский после Гражданской войны оказался в Польше, где занимался разведкой против большевиков.

Помощник начальника Петроградской СП с января по 22 февраля 1915 г.

и с 23 марта 1916 г. по март 1917 г.

Исправляющий должность начальника Петроградской СП с 22.02.1915 по 21.03.1916.

К сожалению, об Александре Степановиче нам известно очень мало. Происходил он из крестьян. Служил в Сыскной по крайней мере с 1896 года – тогда, занимая должность полицейского надзирателя, он исполнял обязанности младшего помощника делопроизводителя, чина не имел. Не позже 1905 года начал исправлять должность старшего помощника. А во второй половине 1906 года получил чин коллежского регистратора.

В 1907 году Левиков был назначен начальником Сыскной полиции в Баку, где на него было совершено покушение{550}. В 1909 году вернулся в столицу. Поскольку вакантных должностей чиновников в Сыскной полиции на тот момент не было, Левикова определили в полицейский резерв и оттуда прикомандировали к Сыскному. В том же году Александр Степанович стал коллежским секретарем, а в декабре 1910 года получил орден св. Станислава 3-й степени.

Рис. 104. Сотрудники Петроградской сыскной полиции, снятые по случаю оставления службы начальником Петроградской сыскной полиции д. с. с. В.Г. Филипповым.

Во втором ряду, считая слева, сидят: чиновники для поручений С.И. Кренев и Л.К. Петровский, и.о. начальника Петроградской сыскной полиции А.С. Левиков, делопроизводитель 8-го делопр. Департамента полиции А.Ф. Кошко, д. с. с. В.Г. Филиппов, чиновник особых поручений при Департ. полиции М.Н. Кунцевич, чиновники для поручений при управлении Сыскной полиции Н.Я. Алексеев и П.М. Игнатьев, делопроизводитель Сыскного отделения Н.М. Федоров[229]. 24 января 1916 года. Петроград. Фотография из журнала «Вестник полиции» № 6 за 1916 год

В начале 1911 года Е.Ф. Мищук уехал в Киев, и на освободившуюся вакансию чиновника СПбСП назначили А.С. Левикова. С 30 апреля по 15 мая 1911 года он вместе с М.Н. Кунцевичем выезжал в командировку в Киев для расследования дела Ющинского (см. Ошибка: источник перекрёстной ссылки не найден), однако помочь Мищуку не смогли и вернулись ни с чем.

В апреле 1912 года Левиков получил чин титулярного советника, а высочайшим приказом № 4 от 19 января 1915 г.{552} – коллежского асессора.

После перехода М.Н. Кунцевича в Департамент полиции Левиков был назначен временно исправлять обязанности помощника Филиппова{553}, а в мае 1915 года – утвержден в этой должности{554}.

После отставки В.Г. Филиппова и до прихода А.А. Кирпичникова – с 22 февраля 1915 года по 21 марта 1916 года – исправлял должность начальника Петроградской сыскной полиции. Однако утвержден в ней не был, вероятно, из-за отсутствия образования. После назначения Кирпичникова снова служил помощником.

Высочайшим приказом № 101 от 06.12.1916 был награжден орденом св. Анны 3-й степени.

После Февральской революции Александр Степанович Левиков занимал должность помощника начальника Петроградской уголовной милиции. Однако, в отличие от большинства своих коллег по Сыскной полиции, в Уголовный розыск к большевикам он служить не пошел. Дальнейшая его судьба нам неизвестна.

Помощник начальника СПбСП 1916 г. – март 1917 г.

Петр Михайлович Игнатьев появился на свет 24 сентября 1880 года в семье потомственных почетных граждан. Окончил полный курс в Санкт-Петербургском Сампсониевском городском училище[230], «в чем и выдан ему аттестат от 1 июня 1898 года за [номером] А284»{555}.

В 1901 году в исполнение воинской повинности был зачислен в ратники ополчения 2-го разряда. 18 сентября 1905 года определен полицейским надзирателем в Петербургскую столичную полицию. Обратите внимание на дату – самый разгар 1-й русской революции, за полицейскими охотятся и днем, и ночью. А бесстрашный молодой человек поступает на эту опасную службу.

Когда Игнатьев из наружной полиции перешел в Сыскную, нам неизвестно, но в 1913 году в связи с 300-летием дома Романовых он был удостоен памятной медали уже как надзиратель СПбСП{556}.

В январе 1915 года после перехода в Департамент полиции М.Н. Кунцевича появилась вакантная должность чиновника для поручений. На неё был назначен губернский секретарь П.М. Игнатьев. Его сразу же отправили в командировку в Одессу.

Весной 1914 года из Петербургского купеческого общества взаимного кредита по подложной доверенности на имя князя Андроникова было украдено полмиллиона рублей со счета вдовы коммерции советника Е.Ф. Александровой. Остаток её вклада в размере 178 985 рублей 39 копеек мошенник сумел перевести в Киев, где в августе 1914 года получил деньги в местном отделении Государственного банка.

В августе того же года в Одессе поселился князь Николай Михайлович Туманов. Благодаря щедрому пожертвованию «Красному Кресту» – четыре тысячи рублей (князь очень сетовал, что больше пожертвовать не может из-за недостатка средств) – он быстро свел знакомство с высшим обществом и местной администрацией.

Жил Туманов широко – арендовав шикарный особняк адвоката Н.И. Доманского, устраивал там роскошные пиры; сорил деньгами в ресторанах и на скачках. Местная публика его боготворила: господа набивались в друзья, дамы – в любовницы. Изредка Туманов уезжал по делам в столицу. Его отлучки удивления не вызывали, наоборот, им восхищались, ему завидовали – князь в Петербурге, по его же словам, был «на дружеской ноге» с сильными мира сего.

Тем временем Петроградская сыскная искала деньги Е.Ф. Александровой. В.Г. Филиппову и М.Н. Кунцевичу, который непосредственно занимался расследованием, удалось выяснить, что за личностью князя Андроникова скрывается лишенный всех прав состояния и отбывший заключение в арестантских ротах князь Михаил Церетели. Впрочем, известен он был и под другими именами: помещика Андрея Смирнова, князя Эристова, персидского принца Кули-Мурзы и т. д. Действовал Михаил Церетели не в одиночку – его сообщниками были специалисты по подделыванию бумаг и клерки разных банков.

В декабре 1914 года, когда Церетели вновь объявился в Петербурге (готовил новое мошенничество), сыщики попытались его задержать, но он от них улизнул. Однако его подельники были схвачены. После долгих допросов В.Г. Филиппову удалось выяснить, что Михаил Церетели обитает в Одессе под именем князя Туманова. Увы, отправить туда М.Н. Кунцевича (обычно именно он выезжал на задержания в другие города и страны) было невозможно – он уже перешел в Департамент полиции[231]. К Черному морю отправился новоиспеченный чиновник для поручений Петр Михайлович Игнатьев. И первый свой экзамен сдал на «отлично». В распоряжении Игнатьева имелась фотографическая карточка, на которой Церетели был изображен с большой окладистой бородой. Игнатьев предъявил её начальнику одесской полиции Г.В. Гиршфельду, который преотлично знал Туманова – они даже были с ним на «ты»! Гиршфельд пожал плечами, мол, не похож. Тогда П.М. Игнатьев закрыл на фотографии бороду. И начальник одесской полиции, к своему ужасу, узнал приятеля. Туманов-Церетели был арестован. На следствии он вел себя с княжеским достоинством – сетовал, что не обеспечил девушку, «перед которой виноват», просил Одесскую сыскную позаботиться о его доге и т. д.{557}.

Для удобства читателей, начиная со штатов 1876 года, справочно добавлена колонка +/– (увеличение/уменьшение по сравнению с предыдущими штатами)