«Судья и историк» – уникальное детективное расследование итальянского историка Карло Гинзбурга, посвященное знаменитому процессу Адриано Софри. Экс-лидер леворадикальной организации «Непрерывная борьба» («Lotta continua») Софри был арестован в 1988 году, обвинен и осужден по делу об убийстве в 1972 году комиссара полиции Луиджи Калабрези. Гинзбург анализирует судебные материалы, дабы определить, удалось ли следствию доказать вину Софри. Как опыт и навыки профессионального историка помогают Гинзбургу разобраться в существе юридического казуса? В чем состоят сходства и различия между историком и судьей? Способна ли гуманитарная наука в современном цифровом мире выполнять важные общественные функции? На эти и другие остросоциальные вопросы отвечает автор в своей знаковой работе. Карло Гинзбург (р. 1939) – один из создателей «микроисторического» метода, автор многих книг и статей, посвященных интеллектуальной истории эпохи Возрождения, Нового и Новейшего времени.
Предисловие ко второму изданию
1. Я написал эту книгу в 1990–1991 гг. по окончании процесса в суде Милана против Адриано Софри, Овидио Бомпресси, Джорджо Пьетростефани и их обвинителя Леонардо Марино. Это было первое из целой череды дел, закрытых к 1997 г. после повторных утверждений, оправданий, отмен и появления новых приговоров. (Приговоры опять признали законными в начале 2000 г., когда завершился процесс по пересмотру дела, открытый несколькими месяцами ранее.) В судебном отношении рассказанная мной история уже закончилась. Зачем же издавать книгу в том самом виде, что и пятнадцать лет назад (не считая нового предисловия)? К чему размышлять над событиями, чьи корни уходят в далекое прошлое, которое, возможно, мы все меньше и меньше понимаем?
2. Я решил вновь выпустить мое исследование достаточно давно, по договоренности с издателем (которому я выражаю признательность). Я еще не обсуждал мой план с Адриано Софри; я и теперь все еще не могу сделать это. Сейчас, когда я пишу эти строки, он уже месяц находится в реанимационном отделении пизанской больницы Сант’Анна. В связи с состоянием его здоровья было объявлено, что Софри не может больше находиться в тюрьме, где он оказался восемь лет назад, по-прежнему настаивая (как он сделал и в самом начале нашей истории в 1988 г.) на собственной невиновности.
3. Многое за эти пятнадцать лет изменилось, в том числе и общественная репутация Адриано Софри. Решение не уклоняться от наказания поразило всех – друзей, врагов, безразличных; оно было принято человеком, который, имея на руках паспорт, с легкостью мог бы уехать из Италии. Во время демонстрации в Берлине в первые месяцы 1997 г. (решение суда вступило в силу, и Адриано незадолго до этого отправился в тюрьму) один из его друзей, Даниель Кон-Бендит, говорил о «сократическом выборе». Он добавил: в аналогичной ситуации я бы не смог поступить так же. (К имени прилагательному «сократический» я скоро вернусь.) Затем Адриано Софри стал сотрудничать с прессой по самым разным поводам. Его голос глубок, громок, авторитетен, к нему прислушиваются. Уже многие годы узник занимает первостепенное место на итальянской политической и интеллектуальной сцене. Конечно, кто-то, по-видимому, читает его статьи, не ведая, что их автор находится в тюрьме; кто-то пользуется случаем (мы видели это в последние недели), чтобы попрекнуть его самим фактом судимости; с точки зрения третьих, итоговое решение окончательно закрыло вопрос о виновности Софри и ответственности тех, кто оказался осужден вместе с ним. Многие другие (и речь не только о его друзьях) считают Софри невиновным человеком, переносящим бремя несправедливого приговора с невероятным присутствием духа.
4. Впрочем, о нравственных и интеллектуальных качествах Адриано Софри в этой книге я писать не буду. Речь пойдет (во всех подробностях) лишь об обоснованности выдвинутых против него обвинений. Приговор сам по себе еще о виновности не свидетельствует. Мы часто слышим о европейской традиции, европейских ценностях (почти всегда с неприятно риторическими интонациями). Возможно, мы недостаточно размышляем над тем фактом, что эта традиция (наша традиция) прославляет как саму юстицию, так и невинных жертв ослепленного предрассудками судопроизводства. Самую возвышенную похвалу городским Законам произносит пораженный несправедливым приговором Сократ, объясняя Критону в одноименном диалоге Платона, почему он не бежит из тюрьмы и соглашается принять смерть.
5. Эта книга написана пятнадцать лет назад с целью повлиять на решение по апелляционному процессу с помощью аргументированного опровержения предполагаемых доказательств вины Адриано Софри. Тем временем он оказался окончательно осужден; однако доводы, призванные продемонстрировать его невиновность, по-прежнему актуальны. Я полагаю, что многие читатели, добравшись до конца книги, будут ошеломлены, увидев, на каких основаниях – шатких, если не сказать отсутствующих – покоится представление о его виновности. Эти основания разрушил приговор объединенных секций Кассационного суда, о чем я скажу в послесловии. Судьи сформулировали возражения, которые тем не менее были спокойно проигнорированы во время последующих процессов.
Другие читатели, возможно, не согласятся с моими выводами; но это неважно. Мной движет желание снабдить того, кто держит в руках эту книгу, аргументами, позволяющими сформировать самостоятельное суждение о деле, которое вот уже тридцать лет служит источником необыкновенных горестей и страданий. И здесь перед нами встает более глобальный вопрос. Как кажется, слишком часто, в том числе и в демократических странах, юстиция представляется какой-то далекой областью, неподвластной общественному контролю. Благодаря делу Софри (на мой взгляд, речь идет об оскорблении права) граждане смогут составить детальное представление о том, как функционирует система судопроизводства. Если я не ошибаюсь, именно так и работает демократия.
Введение
Я пишу эти строки по двум причинам. Первая из них личная. Я знаю Адриано Софри больше тридцати лет. Это один из самых близких моих друзей. Летом 1988 г. его обвинили в том, что он подстрекал одного человека убить другого. Я абсолютно уверен в необоснованности этого обвинения. Суд Милана пришел к иному выводу. 2 мая 1990 г. он осудил Адриано Софри (вместе с Джорджо Пьетростефани и Овидио Бомпресси) на двадцать два года тюрьмы, а Леонардо Марино (обвинявшего Софри, Пьетростефани и Бомпресси) – на одиннадцать лет: первых двух как заказчиков, остальных соответственно как исполнителя и соучастника убийства комиссара полиции Луиджи Калабрези, совершенного в Милане 17 мая 1972 г.
В соответствии с итальянскими законами каждый обвиняемый непременно считается невиновным до вынесения окончательного приговора. Однако в начале процесса в суде первой инстанции обвиняемый Адриано Софри публично объявил, что в любом случае не воспользуется своим правом на апелляцию. В числе прочих я сразу же начал сомневаться в уместности такого решения, но, конечно, не в чистоте помыслов принявшего его человека. В последние годы в Италии приговоры по политическим процессам и по делам о преступлениях мафии, вынесенные судом первой инстанции, часто (даже очень часто) отменялись в Апелляционном или Кассационном суде. Заранее отказавшись от апелляции, Софри хотел избавить себя от возможного отложенного оправдания. Такой исход казался ему, прав он в этом или нет, менее полным, менее прозрачным – почти омраченным тенью. Кое-кто посчитал его выбор незаконным давлением на занятых в процессе судей. Напротив, те, кто был знаком с Софри, узнали одну из черт его характера: он высокого мнения о себе, что в данном случае неразрывно связано с уверенностью в собственной невиновности и с нетерпимостью к компромиссам. Отказавшись от апелляции, он не сможет лично защищать себя на суде второй инстанции.
Я пишу накануне этого процесса, и меня охватывает отчаяние из-за несправедливого приговора, постигшего моего друга. Кроме того, мной движет желание убедить остальных в его невиновности. Впрочем, форма этой книги (далекая от свидетельствования, как можно будет убедиться ниже) выбрана совсем по другим соображениям. И здесь я перехожу ко второй из причин, о которых я сказал прежде.
Документы миланского процесса и предшествовавшего ему следствия регулярно наводили меня на мысль о запутанных и неоднозначных связях между судьей и историком. Уже много лет я размышляю на эту тему. В ряде статей я попытался исследовать методологические и (в широком плане) политические смыслы целой серии общих для обеих профессий элементов: улик, доказательств, свидетельств1. Более глубокое сопоставление казалось мне в тот момент неизбежным. Оно вписывается в долгую традицию: само название (впрочем, предсказуемое) моей небольшой книги воспроизводит, как я обнаружил, пока писал ее, заглавие статьи, опубликованной Пьеро Каламандреи в 1939 г.2 Впрочем, всегда непростой диалог между историками и судьями сегодня обрел принципиальную значимость и для первых, и для вторых. Я попытаюсь объяснить, почему это произошло, отталкиваясь от конкретного случая, который по уже названным причинам особенно близко меня коснулся.
Мотивировки приговора были объявлены с огромным опозданием 12 января 1991 г. Им посвящена вторая часть книги. Я предпочел сохранить границу между двумя разделами по соображениям, которые я объясню ниже.
Я благодарю Паоло Кариньяни, Луиджи Феррайоли и Адриано Проспери за их замечания.
Легкое ощущение дезориентации. Именно это чувство вначале испытывает тот, кто, привыкнув в силу профессии читать акты инквизиционных процессов XVI и XVII вв., обращается к материалам следствия, которое вели Антонио Ломбарди (следственный судья) и Фердинандо Помаричи (заместитель прокурора) в отношении Леонардо Марино и его предполагаемых соучастников. Дезориентации, поскольку эти документы, вопреки всякому ожиданию, любопытным образом весьма схожи. Между ними существуют и важные различия – такие, как присутствие на сегодняшних процессах адвокатов ответчика; оно хотя и предусматривалось предписаниями инквизиции, отраженными в «Священном арсенале» Элизео Мазини (напечатанном в Генуе в 1621 г.), но в то время на практике применялось редко. И тем не менее ныне допросы подозреваемых, так же как и в инквизиционных судах три или четыре столетия назад, проходят втайне, в пространстве, куда не проникают нескромные взгляды публики (даже в столь не приспособленных для процессов местах, как казармы карабинеров).
Проходят или, вернее, проходили. С вступлением в силу нового кодекса из итальянского уголовного судопроизводства частично исчезло тайное следствие, т.е. преимущественно обвинительный аспект права, плохо сочетавшийся с его другим – состязательным – элементом, предполагавшим судебные дебаты3. Следствие Ломбарди и Помаричи по делу Марино и его возможных сообщников стало одним из последних процессов (едва ли не самым последним), которые велись на основе прежнего законодательства.
Однако сразу же поразившее меня впечатление о преемственности с прошлым оказалось связано не только с институциональными аспектами следствия. Оно возникло под влиянием более тонкого и специфического сходства с инквизиционными процессами, которые мне известны лучше: делами против женщин и мужчин, обвинявшихся в колдовстве. Здесь вызов соучастника имеет принципиальное значение, особенно если центральное место в признаниях подсудимого занимает шабаш, ночной слет ведьм и колдунов4. Иногда по своему почину, чаще под влиянием пыток или по внушению судей обвиняемые в итоге называли имена тех, кто участвовал вместе с ними в дьявольских ритуалах. Таким образом в процесс могли быть вовлечены (как и происходило в действительности) пять, десять, двадцать человек, вплоть до всего населения целых общин. Впрочем, именно Римская инквизиция, наследница средневековой (или, как ее еще называли, епископальной) инквизиции, давшей решающий импульс преследованиям из-за колдовства, впервые поставила под вопрос правовую легитимность подобной процедуры. В начале XVII в. из среды инквизиторов Римской конгрегации Святого престола вышел документ под названием «Instructio pro formandis processibus in causis strigum, sortilegiorum & maleficiorum» («Руководство по процессам против ведьм, колдунов и чародеев»), который однозначно сигнализировал о переменах в сравнении с прошлым. Опыт, говорилось в тексте, показывает, что до сих пор дела о колдовстве почти никогда не велись на основе приемлемых правовых критериев5. Судьи инквизиции, ведшие процессы на периферии, получали предупреждение: им надлежало «со всем судебным тщанием и хитроумием» держать под контролем все высказывания обвиняемых; по возможности разыскивать орудия преступления; доказывать, что исцеления или болезни нельзя свести к естественным причинам.
Процесс, о котором я намерен писать, также строится вокруг фигуры обвиняемого-свидетеля, подсудимого, который одновременно обвиняет себя и других людей. Признания Леонардо Марино против самого себя – это финальная точка трагической череды всем известных обстоятельств. Коротко их напомню. 12 декабря 1969 г., в кульминационный момент периода забастовок и протестов рабочих, известного как «горячая осень», в Милане в одном из зданий Сельскохозяйственного банка взорвалась бомба. В результате на месте погибли шестнадцать человек (еще один умер спустя короткое время), восемьдесят восемь человек были ранены. Через два дня полиция арестовала анархиста Пьетро Вальпреду, которого издания умеренного толка (прежде всего «Коррьере делла сера») представили общественному мнению как исполнителя теракта. Железнодорожник анархист Джузеппе (Пино) Пинелли был вызван в квестуру Милана для выяснения обстоятельств дела. Три ночи спустя Пинелли вывалился из окна кабинета комиссара Луиджи Калабрези, где в тот момент находились еще один офицер карабинеров и четыре полицейских агента. Один из журналистов обнаружил на земле лежащего без сознания Пинелли. Еще через два часа на оперативно созванной ночной пресс-конференции начальник миланской квестуры Марчелло Гуида объявил, что Пинелли сам выбросился из окна с криком «Анархии конец», поскольку полиция предъявила ему неопровержимые доказательства его причастности к теракту, исполнителем которого был Вальпреда. Впоследствии эти слова оказались опровергнуты. Теперь полиция стала утверждать, что Пинелли во время паузы на допросе прислонился к окну, дабы выкурить сигарету: в этот момент он потерял сознание и упал вниз. Этим кардинально различным по смыслу версиям противопоставлялась еще одна интерпретация событий, которая начала настойчиво циркулировать в левой среде (внепарламентской и не только): Пинелли получил смертельный удар из карате от одного из полицейских, а затем его труп выбросили из окна в кабинете комиссара Калабрези. В 1969 г. группа «Лотта континуа» («Непрерывная борьба») на страницах своих изданий начала ожесточенную кампанию против Калабрези, который вел допрос анархиста. Он обвинялся в убийстве Пинелли. Через несколько месяцев Калабрези подал в суд на газету «Лотта континуа» за клевету. 22 октября 1971 г. в ходе процесса было принято решение об эксгумации тела Пинелли. Почти сразу после этого адвокат Калабрези заявил отвод председателю суда; в итоге процесс отложили на более поздний срок. 17 мая 1972 г. Калабрези был убит двумя выстрелами из пистолета рядом с подъездом своего дома. Ответственность за убийство никто на себя не взял. На следующий день газета «Лотта континуа» в своем комментарии высказалась о случившемся скорее в благожелательном духе («действие, которым эксплуатируемые выражают собственное желание справедливости»), но не признала причастность к гибели комиссара. Еще через некоторое время возникли подозрения, что убийство совершили правые экстремисты: расследование в этом направлении в дальнейшем прекратилось за недостатком улик. Прошло шестнадцать лет. 19 июля 1988 г. Леонардо Марино, бывший рабочий ФИАТа, в прошлом активист «Лотта континуа», явился в участок карабинеров в городе Амелья, недалеко от Бокка-ди-Магра, где он жил с семьей. По словам Марино, его замучила совесть и он хочет признаться в преступлениях, связанных с его прежней политической деятельностью. (Представленная здесь хронология раскаяния следует ее самой первой версии, а не варианту, возникшему спустя два года, во время процесса.) 20 июля Марино отвезли в оперативный отдел миланских карабинеров, где он дал первые показания. На следующий день в присутствии заместителя прокурора Фердинандо Помаричи Марино объявил о своем участии в убийстве Калабрези, а также в целой серии ограблений, произошедших с 1971 по 1987 г. Решение об устранении комиссара (опять же согласно версии Марино) оказалось принято большинством голосов на национальном исполнительном совете движения «Лотта континуа». Самого Марино к участию в преступлении подстрекал Джорджо Пьетростефани – один из руководителей группы; Марино согласился участвовать в деле лишь тогда, когда Софри, с которым Марино был особенно тесно связан, открыто подтвердил факт самого решения (во время одного из митингов в Пизе). Через несколько дней после встречи с Софри Марино отправился в Милан и вместе с Овидио Бомпресси стал поджидать Калабрези у подъезда его дома. Сразу после убийства он подобрал Бомпресси, исполнителя преступления, и они скрылись на машине, угнанной тремя днями ранее. Весь рассказ оказался уснащен массой мелких деталей. Впрочем, даже самые подробные описания обвиняемого-свидетеля не дают достаточных гарантий; это обстоятельство отметили уже судьи Римской инквизиции в начале XVII в., когда перечитывали материалы процессов о колдовстве, которые вели их собратья. Достоверное признание необходимо подтверждать внешними, объективными свидетельствами.
Скоро мы увидим, как судьи, участвовавшие в процессе против предполагаемых убийц Калабрези, подошли к решению этой проблемы. Пока же следует подчеркнуть, что поиск доказательств или объективных свидетельств – это операция, актуальная не только для нынешних судей и для инквизиторов, живших триста пятьдесят лет назад; она служит частью ремесла современных историков. На последнем сопоставлении и особенно на его следствиях имеет смысл остановиться подробнее.
Отношения истории и права всегда оставались самыми тесными – с тех пор, как две с половиной тысячи лет назад в Древней Греции возник литературный жанр, который мы сегодня называем «историей». Если слово «история» (
В классической традиции от исторического повествования (как, впрочем, и от поэзии) требовалось в первую очередь качество, которое греки называли
Сравнению между историком и судьей выпала богатая на события судьба. Знаменитая шутка Гегеля «Die Weltgeschichte ist das Weltgericht» («Всемирная история – это всемирный суд»), повторенная вслед за Шиллером, заключает в себе благодаря двойному значению «Weltgericht» («всемирный суд» и одновременно «страшный суд») всю соль его философии истории – секуляризированного христианского воззрения на всемирную историю («Weltgeschichte»)10. Акцент делался именно на решении суда (с учетом описанной только что амбивалентности), однако историк должен был судить людей и события, руководствуясь принципом «интересы государства прежде всего» – по большей части внеположным как праву, так и нравственности. Напротив, Гриффе в упомянутом отрывке считал самым важным фазу, предшествовавшую решению, т.е. беспристрастную оценку судьей доказательств и свидетельств. В конце [XIX] века лорд Актон во вступительной речи, прочитанной по случаю его назначения королевским профессором современной истории в Кембриджском университете (1895 г.), настаивал и на том, и на другом: основанная на документах историография способна вознестись над раздорами и сделаться «признанным трибуналом, единым для всех»11. Эти слова напоминали о быстро распространявшейся тенденции, которую подпитывала господствовавшая в то время позитивистская атмосфера. В конце XIX и в первые десятилетия XX в. историография, прежде всего политическая, и в особенности историография Великой французской революции, обрела отчетливо судебный характер12. Впрочем, тогда была заметна тенденция тесным образом связывать политические пристрастия и профессиональный долг, требовавший от ученого оставаться над схваткой. Как следствие, те, кто, подобно И. Тэну (который, в свою очередь, гордился своим стремлением заниматься «нравственной зоологией»), исследовал революционные явления, действуя как «высший и бесстрастный судья», вызывали подозрения. И Альфонс Олар, автор этих слов, и его академический соперник Альбер Матьез время от времени любили облачаться в одежды прокурора Республики или адвоката, дабы обосновать с помощью подробных
Влияние судебной модели на историков имело два независимых друг от друга следствия. Она побудила их, с одной стороны, сконцентрировать внимание на событиях (политических, военных, дипломатических), которые как таковые можно было без особых затруднений свести к действиям одного или нескольких индивидов, а с другой – пренебречь явлениями (историей социальных групп, историей ментальности и т.д.), которые не вписывались в эту объяснительную цепь. Как на негативе фотографии, мы различаем здесь в опрокинутом виде ключевые лозунги, вокруг которых сложился журнал «Анналы экономической и социальной истории», основанный в 1929 г. Марком Блоком и Люсьеном Февром: отказ от «histoire événementielle» («событийной истории»), призыв заниматься более глубокой и менее броской историей. Нет ничего удивительного, что в методологических размышлениях Блока, написанных незадолго до его смерти, мы сталкиваемся с ироническим возгласом: «Сторонники Робеспьера, противники Робеспьера, помилуйте: Бога ради, просто скажите нам, кто такой Робеспьер». Оказавшись перед дилеммой «судить или понимать», Блок без колебаний выбрал второй вариант14. Как мы сейчас понимаем, именно эта линия в историографии и одержала победу. Если говорить об изучении Французской революции, то попытка Альбера Матьеза истолковать политику Дантона через отсылку к присущей ему и его друзьям коррумпированности («La Corruption parlementaire sous la Terreur», «Парламентская коррупция в эпоху Террора», 1927 г., второе издание) сегодня кажется неадекватной. Между тем реконструкция истории Великого страха 1789 г. Жоржа Лефевра (1932 г.) приобрела в современной историографии статус классической15. Лефевр, строго говоря, не принадлежал к школе «Анналов», однако он никогда бы не написал «Великий страх», если бы его коллега по Страсбургскому университету Блок не опубликовал «Королей-чудотворцев» (1924 г.)16. Сюжет обеих книг вращается вокруг так и не случившихся событий: способности исцелять золотушных больных, которая приписывалась французскому и английскому королям, и нападений разбойничьих шаек на службе у «аристократического заговора». Эти мнимые происшествия стали релевантными с исторической точки зрения благодаря своей символической силе, т.е. их образу, сложившемуся в умах огромного числа неизвестных нам людей. Трудно представить нечто более далекое от моралистической историографии, вдохновленной судебными образцами.
Фигура историка, берущегося интерпретировать высшие государственные резоны, теряла популярность одновременно с ослаблением престижа моралистической историографии. Безусловно, нам следует этому радоваться. Впрочем, если еще двадцать лет назад можно было подписаться под тезисом об очевидном несходстве между историком и судьей, постулированном Блоком, то сейчас ситуация выглядит более сложной. Справедливая нетерпимость в отношении историографии, основанной на судебной модели, все чаще начинает распространяться и на точку зрения, оправдывавшую аналогию между историком и судьей, сформулированную, возможно впервые, иезуитским эрудитом Анри Гриффе – точнее, на понятие доказательства. (То, что я сейчас скажу, лишь в минимальной степени относится к итальянским явлениям. Парафразируя одно из замечаний Брехта, можно утверждать, что дурная старина – начиная с философии Джованни Джентиле, незаметно присутствующей в нашем культурном пейзаже, – защитила нас от дурной новизны17.)
По мнению многих специалистов, понятие «доказательство» вышло из моды, равно как и понятие «истина», с которым оно сильно связано исторически (и, следовательно, без необходимости). Причин подобной девальвации множество, и не все они принадлежат к интеллектуальной сфере. Одна из них точно состоит в гипертрофированной популярности термина «репрезентация» по обе стороны Атлантики, во Франции и США. С учетом того, как ученые используют это слово, во многих случаях оно в итоге возводит вокруг историка непреодолимую стену. Исторический источник все чаще анализируется как вещь в себе (т.е. как он устроен), а не как свидетельство о том, о чем он повествует. Иными словами, в источниках (письменных, визуальных и т.д.) принято усматривать прежде всего сведения о социальных «репрезентациях»; одновременно сама возможность интерпретировать связи между этими сведениями и фрагментами реальности, которые они описывают или репрезентируют, отвергается как непростительная позитивистская наивность18. Теперь эти связи больше не являются очевидными: определять их в терминах отражения было бы и в самом деле наивно. Мы хорошо знаем, что всякое свидетельство устроено особым образом: по определению невозможно почерпнуть из него непосредственные данные об исторической реальности (или реальности как таковой). Однако заключать на этом основании, что действительность непознаваема, – означает впадать в своего рода лениво-радикальный скептицизм, беспочвенный с экзистенциальной точки зрения и полный логических противоречий: как известно, сам фундаментальный выбор скептика не подвержен методологическому сомнению, сторонником которого он себя объявляет19.
Для меня и многих других ученых понятия «доказательство» и «истина», напротив, составляют неотъемлемую часть ремесла историка. Разумеется, отсюда не следует, что мнимые явления или подделанные документы малозначимы в исторической перспективе: Блок и Лефевр давно научили нас, что дело обстоит иначе. Однако анализ репрезентаций не может пренебречь принципом реальности. Само отсутствие разбойничьих шаек делает еще более красноречивым (поскольку оно более глубоко и многозначно) тот страх, который французские крестьяне испытывали летом 1789 г. Историк имеет право поставить проблему в тот момент, когда судья принял бы решение о «прекращении дела». Это важное отличие, которое, впрочем, предполагает общий для историков и судей элемент: обращение к доказательству, улике. И то, и другое ремесло базируется на возможности на основе определенных правил доказать, что
Однако мы не всегда способны обнаружить доказательства, а когда это удается, результат каждый раз будет гипотетическим (в лучшем случае 99 процентов из 100) и не абсолютно достоверным21. Здесь возникает еще одно расхождение, одно из тех, что составляют (вне зависимости от изначально постулированной нами смежности) глубокое различие между историками и судьями. Я постараюсь постепенно очертить его контуры. Тогда станут явными следствия (и границы) впечатляющей аналогии, предложенной Луиджи Феррайоли: «Уголовный процесс – это, так сказать, уникальный случай „историографического эксперимента“. Здесь источники разыгрываются вживую,
Протокол одного историографического эксперимента мне удалось изучить: записи допросов, собранные во время следствия судьей Антонио Ломбарди, составленное им постановление приговора (Ordinanza-sentenza) перед передачей дела в суд, стенограммы прений во время суда в Милане под председательством Манлио Минале, обвинительное заключение заместителя прокурора Фердинандо Помаричи, речи адвокатов, а также разнообразные сопроводительные материалы, касающиеся Леонардо Марино и его предполагаемых сообщников. В сумме – около трех тысяч страниц текста. Я уже сказал об ощущении, возникшем у меня при чтении собранных следственным судьей документов, что я вижу нечто знакомое, чувстве неожиданном и поэтому озадачивающем. Естественно, оно изрядно ослабло, когда я перешел к материалам прений. Диалог между сторонами, с учетом постоянных ограничений и вмешательства председателя суда, создает атмосферу совершенно отличную от климата, царившего на инквизиционных процессах. Наоборот (и парадоксальным образом), стенограммы дебатов в зале суда, записанных на магнитофонную пленку, своею живостью намного больше напоминают протоколы инквизиционных дел, нежели чопорный бюрократический язык, с помощью которого фиксировались (и искажались) ответы на следственных допросах. Одновременно эти ответы ближе к инквизиционному процессу с судебной точки зрения. Разумеется, в обоих случаях речь идет о стенограммах: при переходе от устной речи к письменной теряются интонации, раздумья, паузы, жесты. Они исчезают, но не полностью. Часто секретари, сами того не подозревая, следуют по стопам юристов из Святой палаты и отмечают в скобках слезы, смех, молчание или реплики, произнесенные с особой горячностью23. В таком случае стенограмма уже представляет собой интерпретацию, обусловливающую трактовки, которые появятся в ближайшем (например, мою собственную) или далеком будущем24.
Я никогда не думал о возможности отталкиваться от этого документального материала, стремясь с исторической точки зрения реконструировать обстоятельства, ставшие предметом приговора. Я не хотел и в любом случае не сумел бы сделать это. Мои задачи были намного более скромными – проанализировать процессуальные акты, чтобы подчеркнуть различия и сходства между историками и судьями. Сходства базируются, как я уже сказал, прежде всего на использовании доказательств. Однако в отличие от судей (и специалистов по устной истории), я не в состоянии участвовать в создании источников, ставших объектом моего исследования. Я могу лишь заняться дешифровкой этих материалов с помощью своих предшественников (судей, свидетелей, подсудимых, секретарей), то солидарных со мной, то мне противостоящих.
«Признательные показания Марино, – пишет следственный судья Антонио Ломбарди в главе «Источники доказательства» своего постановления приговора, – составляют <…> по качеству и количеству основной доказательный источник данного процесса». Его искренность (объясняет судья) не вызывает сомнений. В душе Марино постепенно крепло чувство безудержного отвращения к совершенным им преступлениям. Глубокий этический импульс подтолкнул его к тому, чтобы заявить на себя и на своих бывших товарищей:
Вот уже много лет во мне, – так начинается внезапное признание Марино, – росло убеждение, продиктованное нравственными и религиозными чувствами, что мне нужно рассказать компетентным органам о фактах и обстоятельствах, в которые я был вовлечен в конце 1960-х – начале 1970-х гг., будучи активистом внепарламентского движения «Лотта континуа». Хотя я был уверен, что никаких подозрений в мой адрес не возникнет, в том числе потому, что я никогда не имел дела с юстицией, во мне 3–4 года назад окрепло чувство необходимой, насущной потребности дать отчет в том, что я сделал в политической сфере, от которой удалился более чем 15 лет назад… Хотя я и понимаю, что, возможно, многие люди мне не поверят, но я решил признаться в том, что совершил, или в том, что знал о совершенных преступлениях, во многом из уважения к этим ребятам [двум детям] (
Ограбления, в которых он участвовал (по крайней мере те, что произошли до 1976 г.), были делом, говорит Марино, секретного подразделения «Лотта континуа», которое возглавлял Пьетростефани. Что же касается убийства Калабрези, то оно обсуждалось на собрании исполнительного комитета «Лотта континуа», оказалось вынесено на голосование и поддержано большинством участников встречи. За непосредственными исполнителями, активистами Бомпресси и Марино, вырисовываются заказчики, два авторитетных руководителя Софри и Пьетростефани, вовлекающие в дело высшие уровни организации. Таким образом, в самом буквальном смысле именно «Лотта континуа» и убила Калабрези.
Впрочем, следственный судья прекрасно знает: искренности раскаяния, о которой заявляет Марино, недостаточно, чтобы гарантировать достоверность его признаний. «Они часто совпадали с показаниями свидетелей и других подсудимых (касательно важных деталей преступления); наконец они получили однозначное подтверждение по итогам полицейских проверок, осмотра места происшествия, экспертизы оружия». Конечно, продолжает следственный судья, «не все его утверждения обстоятельны и содержат подробные детали; иногда они являются суждениями
Так «небольшие ошибки» превращаются в незначительные препятствия, которые затем оказываются «устранены». Однако далее они становятся гарантией подлинности:
Оценка обвинений в причастности к совершению преступления <…> проводится в реалистических терминах; настаивать на том, чтобы повествование о бесчисленных фактах и обстоятельствах было полностью свободно от ошибок или незначительных противоречий, значило бы требовать от заявителя (в данном случае Марино) сверхчеловеческих способностей; его рассказ о фактах многолетней давности порой выглядит естественным именно из-за наличия мелких ошибок или несущественных противоречий. Основная проблема состоит в том, чтобы установить, подрывает ли та или иная небольшая ошибка или противоречие доказательную силу всего рассказа. И именно это, по мнению следственного судьи, необходимо решительно исключить в случае со «сжатым рассказом» подсудимого (
Посмотрим же теперь на «небольшие ошибки», которые, как свидетельствует постановление приговора Ломбарди, допустил Марино, рассказывая об убийстве Калабрези.
«[Марино], – читаем мы в постановлении приговора, – смотрел на карту с улицей Керубини в перевернутом виде и указал, что они сразу свернули направо. Так он прочитал название улиц – Джотто или Бельфьоре вместо Разори». Неловкое выражение, которым воспользовались следователи, – «положил вверх ногами» – явно призвано подчеркнуть, что дорожная карта оказалась ориентирована, в перспективе наблюдателя (Марино), не по направлению север—юг, а по направлению юг—север. В данном случае возможны две гипотезы: Марино, стремясь прочесть название улиц, действительно написанных «вверх ногами», попросил заместителя прокурора развернуть карту ее обычной стороной с севера на юг; или же, не имея возможности разобрать названия, он тем не менее показал заместителю прокурора улицу, по которой скрылся. В обоих случаях Помаричи не заметил, что отмеченный Марино маршрут не только противоречит свидетельствам очевидцев, но и не соотносится с местом, где нашли синий «ФИАТ-125». Пытаясь скрыть собственную небрежность, следователи полностью доверились путаным рассказам обвиняемого: «Таким образом, можно заключить, что Марино прекрасно описал главный и дополнительный маршрут (по которому действительно скрылись обвиняемые) бегства с места преступления» (с. 257).
В данном случае следственный судья Ломбарди и заместитель прокурора Помаричи сочли версию Марино ошибочной (хотя и с некоторым опозданием). Других вариантов не было: очевидно, что любое описание бегства неизбежно должно приводить к синему автомобилю «ФИАТ-125», брошенному участниками покушения на перекрестке улиц Ариосто и Альберто да Джуссано. Впрочем, в итоге следствие оценило признание Марино совершенно иначе. В главе постановления приговора, озаглавленной «Доказательства» и посвященной подготовке и исполнению убийства Калабрези, утверждается (с. 264), что рассказ Марино не только «совершенно совпадает» с полицейской реконструкцией событий, но даже позволяет «исправить… некоторые ее неточности». Другими словами, вместо того чтобы искать объективное подтверждение признания, оставленного подсудимым, следствие воспользовалось его показаниями как пробирным камнем, с помощью которого оно могло бы проанализировать (и при случае отвергнуть) рассказы очевидцев.
Председатель суда Милана Манлио Минале с самого начала прений дал понять, что не расположен слепо доверять результатам расследования, которое вели следственный судья Ломбарди и заместитель прокурора Помаричи (Помаричи вел первые четыре допроса Марино самостоятельно). В достоверности слов подсудимого следовало убеждаться с начала и до самого конца. С первого допроса Марино в зале суда (9 января 1990 г.) глубинные этические мотивы его раскаяния подверглись сомнению. Председатель отметил, что незадолго до того, как Марино отправился на исповедь к священнику из Бокка-ди-Магра, он совершил еще одно ограбление (
Знаете, когда, так сказать, я давал первые показания, то без подготовки и непроизвольно сказал, что Пьетростефани и Софри связались со мной, я имел в виду, что сначала я говорил об этом с одним, а потом с другим. Ясно, что я не был… То есть я не считал, что в тот момент важно уточнять, с кем я говорил сначала, а с кем потом, места и т.д., и т.д. Затем, собравшись с мыслями… Действительно, будучи в Пизе, я говорил только с Софри, потому еще, что, конечно, с Пьетро (т.е. Пьетростефани) мы несколько раз виделись раньше и уже обсуждали эти вещи… (10 января 1990 г.,
Марино говорит о единственной ошибке, которую он совершил, выступая в суде «без подготовки». На самом же деле речь идет об одном из множества уточнений, которые он вносил по мере дачи показаний о ключевом эпизоде дела в ходе всего процесса.
Допрос 21 июля 1988 г.:
В тот момент в Пизе умер Серантини, совсем незадолго до убийства комиссара Калабрези; я помню, что из-за этого прошла большая манифестация, в которой участвовало много людей из «Лотта континуа»; кроме того, состоялся митинг, который вел Адриано Софри.
Допрос 29 июля: Марино в присутствии судьи Ломбарди и заместителя прокурора Помаричи (т.е. уже не только последнего) подтвердил сказанное им прежде. Впрочем, в сравнении с предыдущей версией показаний утверждение о присутствии Пьетростефани в Пизе звучало менее уверенно: «
На допросе 17 августа фигура Пьетростефани обретает все более призрачные очертания:
…должен сказать, что убийство Калабрези было детально спланировано еще до смерти Серантини; даже если бы Серантини не умер, Калабрези все равно бы убили, с той только разницей, что убийство предполагалось совершить двадцатью днями позже, чем оно состоялось на самом деле. В действительности смерть Серантини лишь приблизила сроки задуманного. Так что как только мы узнали о ней, Пьетро (=Пьетростефани) позвонил мне в Турин и сказал, что исполнительный комитет принял решение перенести срок на более раннее время и тем самым воспользоваться яростью товарищей, вызванной смертью Серантини. В связи с чем он добавил, что само дело уже решено и что если я хочу подтвердить эти сведения и поговорить с Софри, с которым, как он знал, я был тесно связан, то мне следовало поехать в Пизу на митинг, который вел Софри, – там бы я его встретил, а он бы подтвердил решение исполнительного комитета. Вот поэтому я и отправился вместе с Буффо на пизанскую встречу и поговорил с Софри в уже указанном смысле.
Очная ставка с Софри 16 сентября 1988 г.:
Хочу уточнить, что решение убить комиссара Калабрези было принято еще до смерти Серантини в Пизе, но мы решили действовать раньше именно для того, чтобы оперативно отреагировать на гибель анархиста. Поэтому я отправился в Пизу вместе с Лаурой Буффо на ее машине, главным образом чтобы поговорить с Адриано.
В тот день в Пизе состоялось два митинга: Коммунистической партии и «Лотта континуа». Я пошел на манифестацию «Лотта континуа», Адриано Софри ее вел, и я на ней присутствовал.
Адвокат Аскари спросил, в чем смысл слов «вдвоем, как я думаю». Марино уточнил: «
Софри и Пьетростефани вместе; в особенности с Софри; только с Софри; вдвоем с Софри. По мере разворачивания этой последовательности фигура Пьетростефани постепенно растворяется из пространства разговора; однако на вопрос следователей, находился ли он непосредственно в числе руководителей «Лотта континуа», окруживших Софри после митинга, Марино ответил противоречивым образом («Полагаю, что Пьетростефани присутствовал», «Не знаю, был ли там и Пьетростефани»)30.
Сомнения окончательно тают только во время прений (10 января 1990 г.). Председатель припирает Марино к стенке. Прямо на наших глазах Пьетростефани исчезает, растворяется:
Я не помню, что видел Пьетростефани… Лично я убежден, что он там был, но я не могу, скажем так, с точностью это утверждать… Повторяю, в Пизе я говорил только с Софри. Пьетростефани в тот момент с нами не было, я его не видел и его не помню (
Впрочем, описание разговора с Софри усеяно другими неточностями и противоречиями. Сначала Марино пустился в излишние подробности. Допрос 17 августа:
Завершая описание эпизода с разговором с Софри в Пизе до покушения и в подтверждение прежних протоколов, я должен добавить, что Софри сказал, будто очень верит в меня и в Энрико (=Бомпресси), и в любом случае успокоил меня, сообщив, что если меня поймают или убьют, то найдется человек, который позаботится о моей семье и, в частности, о моем сыне. Я колебался еще и потому, что у меня был маленький сын, о судьбе которого я тревожился, – как он сможет прожить, если я погибну или буду арестован. Софри дал мне самые полные гарантии, сказав, что позаботится обо всем и что есть один предприниматель из Реджо Эмилии, у которого он уже спросил, сможет ли он в случае моей смерти взять на себя все возможные расходы на содержание моей семьи (
Все это пункт за пунктом Марино повторил на очной ставке с Софри (16 сентября) с одной оговоркой: «Весь разговор продлился около десяти минут» (
Софри утверждает, что этого диалога (если бы его подлинность оказалась доказанной, он составил бы единственный довод в пользу виновности Адриано) никогда не было. Он добавил, что выдумка Марино не учитывала двух обстоятельств, которые делали его рассказ чрезвычайно неправдоподобным. Софри напомнил ему о них во время очной ставки (
Председатель обратил внимание и на другие противоречия. В том разговоре Софри якобы сказал: «Я (Марино) могу идти на дело спокойно, как он сам, так и остальные товарищи верят в меня и в Овидио» (
Действительно, – комментировал председатель, – организатор не получил еще вашего согласия, тем более что Пьетростефани говорит вам: «У тебя еще остались какие-то сомнения. Если это так, то поезжай в Пизу». Вы отправляетесь в Пизу и разрешаете сомнения. Так эта оговорка потеряла смысл, и вы больше не говорили об этом Пьетростефани?
Марино: Нет.
Председатель: Вы виделись после этого с Пьетростефани?
Марино: Нет.
Председатель: В промежутке с 13-го по 17-е…
Марино: Я его видел… нет, нет… Мы встретились уже потом.
Председатель: И Энрико (=Бомпресси) вы тоже не видели?“.
Марино: Нет.
Председатель: Таким образом, Энрико уже уехал по своим делам?
Марино: Да, я встретился с ним уже потом в Милане…
Председатель: Я имею в виду, операция по сути уже началась еще до того, как вы окончательно решили в ней участвовать?
[Отметка расшифровщика: на вопрос, заданный председателем, подсудимый Марино не отвечает.]
Председатель: Хорошо, вы этого не знаете!
Марино: Не знаю.
Председатель: Объективный факт состоит в том, что Энрико уехал еще до 13-го и вы ничего не сказали Пьетростефани об окончательном решении участвовать в деле?
Марино: Нет (
Как мы помним, Луиджи Феррайоли назвал процесс «уникальным случаем „историографического эксперимента“». Судья, ведущий допрос обвиняемых и свидетелей («источники… разыгрываются вживую»), ведет себя так же, как историк, сравнивающий и затем анализирующий различные документы. Однако документы (подсудимые, свидетели) не говорят самостоятельно. Как подчеркивал более полувека назад Люсьен Февр в своей вступительной речи в Коллеж де Франс, дабы заставить документы заговорить, надо спрашивать, задавать им соответствующие вопросы:
…<историк> не блуждает наугад по прошлому, словно тряпичник в поисках случайной наживы, а отправляется в путь, имея в голове определенный замысел, проблему, требующую разрешения, рабочую гипотезу, которую необходимо проверить. И сказать, что все это не имеет ни малейшего отношения к «научному подходу», не значит ли признать, что мы просто-напросто не имеем отчетливого представления о науке, о ее особенностях и методах? Способен ли гистолог, всматривающийся в окуляр своего микроскопа, сразу же различить сырые факты? Ведь суть его работы состоит в том, что он, так сказать, сам создает объекты своего наблюдения, подчас при помощи весьма сложных технических приемов, и лишь потом принимается за «чтение» своих предметов и препаратов. Нелегкая задача: не так уж трудно описать то, что видишь; куда труднее увидеть то, что нужно описать…32.
В теории эти замечания уже кажутся довольно очевидными (на практике же дело обстоит иначе). В развитие аналогии, предложенной Феррайоли, мы можем попробовать перенести сказанное Февром с историографии на судебную сферу. То обстоятельство, что следственный судья Ломбарди и заместитель прокурора Помаричи начали расследование, уже «имея в голове определенный замысел, проблему, требующую разрешения, рабочую гипотезу, которую необходимо проверить», никого не должно удивлять (и, уж конечно, приводить в негодование). Дело в другом, а именно в качестве сформулированных гипотез:
При чтении отчетов о прениях возникает абсолютное ощущение, что рабочая гипотеза, от которой отталкивался председатель Минале, изрядно отличалась от гипотезы, которой руководствовались следственный судья Ломбарди и заместитель прокурора Помаричи. В ходе четырех продолжительных допросов (9, 10, 11 и 12 января 1990 г.), за которыми последовали ответы на вопросы адвокатов (12 и 15 января), председатель загонял Марино в угол. Мало-помалу на свет выходили слабые места, противоречия, неправдоподобные детали его признаний. Одновременно рассыпа́лись и сами обвинения против заказчиков, и вместе с тем теряли смысл попытки приписать организацию убийства Калабрези «Лотта континуа». И не только: из неловких ответов Марино на возражения председателя, как мы видели, следует совершенно неправдоподобное обстоятельство – организатор покушения за четыре дня до назначенной даты ничуть не заботился о том, чтобы выяснить, предполагает ли специально избранный водитель (т.е. сам Марино) вообще участвовать в деле. Читатель допросов Марино в зале суда не может отделаться от ощущения, что по воле председателя процесс двигался в направлении радикально отличном от пути, по которому он затем в действительности проследовал. Идет ли речь о ретроспективном оптическом обмане или же в какой-то момент изменение на самом деле произошло? Возможно, сам Минале скорректировал рабочую гипотезу, сформулированную им вначале, на основе новых данных, полученных в ходе прений?
В ходе прений не просто всплыли новые данные: произошел самый настоящий и неожиданный поворот! 20 февраля 1990 г. вызванный судом свидетель, старшина Эмилио Росси, объявил ко всеобщему удивлению, что Марино впервые пришел в участок карабинеров Амельи 2 июля 1988 г., а не 19-го, как он указал на следствии. Старшина Росси объяснил, что поведение Марино показалось ему «странным», он был «взволнован и немного напряжен». Марино утверждал, что хочет говорить о некоем «деликатном» деле, начал рассказывать о собственной жизни, упоминая об «эпизодах определенной важности», имевших место в тот период, когда он состоял членом «Лотта континуа», двадцатью годами ранее. При этом он намекал, по-прежнему изъясняясь в весьма обтекаемых выражениях, на «особый факт», который, казалось, был «самым тяжким» и произошел в Милане. Старшина Росси связался со своим непосредственным начальником, капитаном Маурицио Мео, командующим ротой в Сарцане. Капитан Мео встретился с Марино, причем сделал это сразу же – в ночь со 2 на 3 июля. Сам Марино попросил, чтобы разговор состоялся после часу ночи, когда он заканчивал работать (летом он продавал с фургона блины,
Таким образом, по одному из решающих пунктов – о трудном начале собственных признаний – следственному судье Ломбарди и заместителю прокурора Помаричи Марино соврал. Сегодня мы знаем, что основному следствию, которое вели Ломбарди и Помаричи, предшествовала еще одна фаза длительностью 17 дней, во время которой Марино имел целую серию неформальных бесед в казармах карабинеров в Амелье и Сарцане. Об этих разговорах не сохранилось ни одного протокола или иного документального свидетельства. Однако и это еще не все. Вызывает удивление время бесед, почти всегда проходивших ночью: карабинеры объясняют это рабочим расписанием Марино, который, впрочем, как оказалось, не был занят по утрам. И потом – откуда такая забота о Марино? Так мы наталкиваемся еще на одну странную деталь, возможно еще более причудливую: несоответствие между крайне общим характером признаний Марино на этом этапе и интересом, который они вызывали у представителей все более высоких уровней иерархии. Сообщение Марино о «тяжком деянии, имевшем место в Милане» двадцатью годами ранее, о котором он сразу же «захотел рассказать начальству» (так говорит старшина Росси:
Первые две встречи полковника Бонавентуры с Марино не принесли результатов. Во время третьего свидания полковник произнес примерно следующие слова (мы по-прежнему следуем за рассказом капитана Мео):
Марино, следует наконец на что-то решиться: мы не можем сидеть здесь и разговаривать о ваших личных проблемах и о вашей семье. Вы ведь, конечно же, пришли сюда, чтобы о чем-то нам рассказать, а говорить об этом как раз и не хотите… Вы не говорите нам и даже не даете понять, о чем хотите побеседовать. Приезжайте в Милан. Мы что-нибудь запишем и посмотрим, готовы ли вы нам рассказать нечто большее, только так мы хотя бы сможем понять, о чем вы хотите рассказывать; что толку, что вы твердите об этом тяжком деянии… тяжком деянии… тяжком деянии, не объясняя, о чем хотите сообщить.
Однако как же Марино, спрашивает председатель, согласился поехать в Милан? Капитан Мео пытается растолковать, с трудом подбирая слова:
…ну, мы сначала постарались разговорить его и сделать так, чтобы он что-то написал, ну, или подтолкнуть его к чему-то и узнать, о чем он хотел рассказать. Он как-то не расположен был к диалогу. Мы попытались и, возможно, поняли… Может быть, лучше, чтобы в Милане… Учитывая, что тяжкое деяние он совершил в Милане или что это деяние было там совершено, о чем он что-то знает и хочет рассказать… Может, в Милане ситуация разрешится! (
«Учитывая, что тяжкое деяние он совершил в Милане…»: грубая ошибка, впрочем быстро исправленная («или что это деяние там было совершено, о чем он что-то знает»). Очевидно, что если бы Марино на этом этапе незапротоколированных бесед признался в совершении конкретного преступления, то карабинерам следовало – сразу по окончании необходимой проверки – передать Марино представителям компетентных органов, дабы начать формальное расследование. Однако за вероятной небрежностью обнаруживается иная, куда более пугающая возможность: а именно что в течение этих семнадцати дней в казармах Амельи и Сарцаны речь заходила и об убийстве Калабрези. В этом случае у нас неизбежно возникло бы подозрение, что признания Марино во время следствия стали результатом манипуляции или даже оказались подготовлены заранее по согласованию с карабинерами. Впрочем, авторитетное свидетельство полковника Бонавентуры устраняет всякие сомнения. Все погружается в кромешный туман, даже указания на Милан, которые периодически всплывают в рассуждениях Марино: «В целом речь об этом. Тяжкие деяния, связанные с Северной Италией, и так далее. Затем отсылка к Милану… то есть до меня потихоньку начало доходить, я говорил: „Эти деяния имеют отношение к Милану? К Турину?“ и тому подобное… Возникло впечатление, что речь шла о какой-то связи, возможно с Миланом. <…> Откуда оно у меня появилось? Потому что он сказал, что знает Милан, бывал в нем, посещал там разные места… Но определенно он ничего не говорил». Полковник Бонавентура начал подозревать, что «тяжкое деяние» – это убийство Калабрези, лишь в Милане 20 июля после первого запротоколированного допроса:
Но в какой-то момент он сказал: «Я хочу говорить с миланским прокурором и… я очень боюсь, я хочу говорить с прокурором, так как речь идет о тяжком деянии». И тогда мне показалось, что я понял – быть может, он не столько вовлечен в это тяжкое деяние, сколько является его зачинщиком. Вот, но это было мое… своего рода прозрение. Ход мысли. Он мог быть истинным, а мог быть и ложным, <…> …деяние имело отношение к Милану, речь шла, кажется, о 1972 г. Вот, то есть больше не о неопределенном времени двадцать лет назад. И поэтому вопрос был, конечно, более… (21 февраля 1990 г.;
Впрочем, в протоколе допроса 20 июля, замечает адвокат Джентили (защитник Софри), речь не заходит о 1972 г. (
Ну вот, – объясняет полковник Бонавентура, – я помню, что он продолжал говорить, рассказывал о своей жизни и вообще, он продолжал говорить о связях, которые у него были… что он был в Милане, был в Турине… Тот факт, что я сказал, что думал в параллельном направлении, что я вспомнил о Калабрези, потому что он сказал «в 1972 г.», господин председатель, возможно, я был неточен, но в моей голове промелькнула мысль о тяжком деянии в Милане. Поэтому я отвез его к прокурору, и иначе не могло быть. К тому же речь не шла о старой истории. Не знаю, площадь Фонтана, Аннарумма, вот… Понимаете, не то чтобы его речь, так сказать, восходила к тем фактам. Он не говорил мне, что, возможно, был в Милане в 1960-е. Не говорил об уличных беспорядках… Вот, это отчасти был… (
Все это (почти) прекрасно сочетается с рассказами трех карабинеров. Однако их показания – это насквозь прогнившая конструкция, которая при первом дуновении ветра рассыпается в пыль, состоящую из никак не связанных друг с другом реплик. Ни один разумный человек не поверит, что авторитетный эксперт по делам терроризма трижды будет срываться ночью и ехать из Милана в Сарцану только затем, чтобы услышать туманные указания на «тяжкое деяние», которые никому не известный продавец блинов повторял ежечасно, перемежая их рыданиями и молчаливыми паузами33. Правдоподобнее будет предположить, что Марино во время своих встреч с карабинерами говорил о «тяжком деянии» куда более предметно – именно это по ошибке и выдал полковник Бонавентура («…деяние имело отношение к Милану, речь шла, кажется, о 1972 г.»). В остальном другой свидетель, капитан Мео, также проявил схожую рассеянность:
[Марино] определил тяжкое деяние как значимый преступный эпизод, произошедший в Милане, и если я не заблуждаюсь и в любом случае это должно быть записано… то, что записано в протоколе его допроса, мне кажется, что это событие случилось в 1972 г. или около того (
Адвокат Джентили подчеркнул, что в протоколе допроса 20 июля, имевшего место в участке оперативного отдела карабинеров в Милане, о событиях 1972 г. речь не шла. Учитывая, что капитан Мео заявил о своем присутствии на допросе, мы можем сделать вывод, согласно которому протокол – по крайней мере в этом пункте – недостоверен34. Это заключение обескураживает. Однако еще более поражает вопрос председателя, навеянный свидетельствами Мео.
Впервые услышав имя Марино, полковник Бонавентура (рассказывает Мео) спросил: «Что это за человек?».
«Удалось ли полковнику, уловившему связь с 1972 г., определить, о каком тяжком деянии идет речь?» – перебивает председатель (
В момент произнесения этих слов ни капитан Мео, ни старшина Росси в своих показаниях еще не упоминали о 1972 г. Первому из них Марино говорил о «фактах двадцатилетней давности… о тяжком деянии, имевшем место в Милане много лет назад» (
И все-таки как, при стольких противоречиях и несоответствиях, мы можем быть уверены, что версия событий, изложенная в зале суда тремя карабинерами, верна и не создана в последний момент?35 Того, что на самом деле сказали друг другу Марино и полковник Бонавентура в казарме Сарцаны, мы, по всей видимости, никогда не узнаем. В остальном же сам факт этих ночных встреч должен был остаться в тайне. Без особенных обиняков полковник Бонавентура перекладывает ответственность за вынужденное молчание на миланских чиновников: «Судебные власти обязали нас действовать как можно более скрытно, и все…» (
Что же, Ломбарди и Помаричи обо всем знали? В первый момент Помаричи сказал, что откровения старшины Росси в зале суда оказались для него совершенной новостью; потом он, напротив, сообщил, что вызванные в суд карабинеры звонили ему, дабы проинформировать о том, или, возможно, ознакомить с тем, что они намерены рассказать на прениях, а он, в свою очередь, предупредил об этом главу прокуратуры. Согласно его последующим заявлениям, какое-то время ему уже было известно о ночных встречах с Марино в казармах карабинеров. Однако как долго? И почему он не опроверг ложные показания Марино, данные во время следствия, а потом в процессе прений?
В обвинительном заключении Помаричи отметил, что в молчании Марино об истинной дате начала неформальных контактов с карабинерами кто-то увидел «нечто подозрительное, смутное, неясное». Однако если «нечто подозрительное, смутное, неясное» имело бы место, продолжил Помаричи, то «карабинеры наверняка бы покрыли Марино», они бы заранее условились с ним, и поэтому «карабинеры не проявили бы честность, а они пришли на прения и сказали – нет, дела обстоят иначе, первые неформальные контакты начались 2, а не 19–20 июля. Поэтому я не понимаю, что это за заговор»36. К этому выводу (об отсутствии заговора) я еще вернусь. Впрочем, что касается предпосылки, то следует сказать: карабинеры проявили честность с некоторой задержкой. Прежде чем официальная версия оказалась опровергнута, прошло почти два года. Точнее, это случилось на заседании суда 20 февраля 1990 г., в день, когда старшина Эмилио Росси нарушил, возможно (как мы увидим) подчиняясь указанию сверху, приказ о неразглашении информации о семнадцати днях переговоров. Помаричи прав: предварительного соглашения между карабинерами и Марино не существовало – в том смысле, что истинная дата не должна была выйти наружу.
«В течение двадцати месяцев они не говорили об этом, и заговорили они на сей счет отнюдь не случайно, лишь потому и в тот момент, когда их вызвали в суд», – писал Адриано Софри в записке, отправленной миланским судьям прежде, чем они вошли в совещательную комнату37. Но отчего же карабинеров вызывали в суд?
Непосредственный повод следует искать в показаниях, данных менее чем за месяц до описываемых событий, 26 января, доном Реголо Винченци, священником из Бокка-ди-Магра. Во время следствия Марино рассказал, что открылся ему – не на исповеди, но «перед самыми рождественскими праздниками 1987 г.» (
Марино об угрозах: «Я не имел в виду угрозы в то самое время. Речь шла вообще о моей жизни… о моем прошлом… очевидно, священник неправильно понял, что я хотел сказать» (
Однако кто же ему угрожал?
Это были люди, с которыми так или иначе меня связывал общий политический опыт в прошлом. Те, с кем я занимался политическим активизмом. Они участвовали в забастовках, шествиях, манифестациях, актах насилия и пр. Именно этот узкий круг и совершал незаконные действия от имени организации. Поэтому я знал этих людей именно в таком контексте (
Впрочем, во время прений Марино отказался от всех своих слов: «Когда я разговаривал со священником… и упоминал об угрозах, я имел в виду угрозы, звучавшие несколькими годами ранее. Священник явно не понял меня или…» (
Дон Винченци, вызванный для свидетельства в суд Милана, кажется, тоже сразу захотел скорректировать или даже опровергнуть то, что он говорил на следствии. Беседа с Марино состоялась в конце октября, а не за две недели до Рождества; Марино показался ему спокойным, в том числе и потому, что летом ему удалось хорошо заработать. А что же слежка, спросил председатель. Да, дон Винченци вспомнил, что Марино намекал ему на «попытку вовлечь его в какие-то действия», однако об угрозах или слежке речь не заходила. Председатель не скрыл своего удивления или даже гнева: «Понимаете, вы свидетель. Поэтому арест в зале суда не предусмотрен, впрочем…»). В итоге дон Винченци повторил, хотя и с явной неохотой, свои показания двухлетней давности. Однако председатель по-прежнему не давал ему спуску: «В дни, предшествующие встрече с Марино, видели ли вы в вашей местности каких-нибудь незнакомых, новых людей?»
Дон Винченци: Я видел людей в машине, наблюдавших из стратегически удобного положения. На эти вещи я всегда обращаю внимание, поскольку в прошлом у нас случались кражи и прочее; мой случай не таков: у меня есть особая система, и тогда я вмешался, постаравшись заставить их уехать, ведь они находились на территории прихода. И вот один из них показал мне удостоверение представителя сил правопорядка, и тогда я оставил их в покое…
Председатель: Да, именно так и получается. Нет, я хотел сказать, в городке в то время, как Марино говорил о слежке и возвращении к криминалу, вы…
Дон Винченци: Я слышал об этом от других, от людей, вот. Но это тогда, когда события уже произошли. Что они прежде замечали людей, которые ездили днем и ночью, приезжали, уезжали. Я не знал об этом. Я, моя информация38 относится к тем людям в штатском, которые потом оказались полицейскими.
Председатель: Нет, те другие указания… Эти люди говорили с вами, сообщили вам об этих вещах, когда? После бесед с Марино?
Дон Винченци: Нет, после того, как Марино арестовали (
Вопрос председателя о «незнакомцах», призванный прояснить темное указание (затем отвергнутое) Марино на слежку и угрозы со стороны неназванных бывших товарищей по террористической организации, имел абсолютно непредвиденные последствия. Внезапно возникли две не связанные друг с другом группы людей, занимавшихся наблюдением, одна из которых (единственная, с которой дон Винченци столкнулся непосредственно) состояла из агентов в штатском, имевших удостоверение. Когда слово перешло к защите, адвокат Джентили (защитник Софри) вернулся к этому аргументу. Дон Винченци уточнил, что как-то вечером, после того как он свидетельствовал в суде (30 июля 1988 г.), он видел группу молодых людей в машине, которая успела уехать прежде, чем он смог запомнить автомобильный номер. (Конечно, речь шла о группе бывших членов «Лотта континуа», которые в то время вели своего рода альтернативное расследование, затем обнародованное под названием «Горестная тайна».) Напротив, встреча с людьми, предъявившими удостоверение сил правопорядка, произошла «до ареста Марино».
«До ареста Марино?» – повторяет (вероятно, с недоверием или удивлением) адвокат Джентили.
Председатель: Намного раньше? Приблизительно? Это, впрочем, эпизод…
Дон Винченци: Возможно, месяцем ранее. За 15 дней, за месяц до этого.
Адвокат Джентили: Вы помните, к каким именно силам правопорядка они принадлежали? То есть это были карабинеры или полицейские?
Дон Винченци: Карабинеры (
Как мы помним, версия следователей заключалась в следующем: мучимый совестью Марино 19 июля 1988 г. явился к карабинерам в Амелье, которые отвезли его в Милан; там он начал давать признательные показания и затем был арестован. Свидетельства трех карабинеров, призванные заменить собой уже не выдерживавшую критики официальную версию раскаяния Марино, очевидно, стали результатом неожиданных заявлений дона Винченци39. Эта зависимость не упоминается в ретроспективном замечании председателя, сделанном незадолго до окончания процесса: «…подробность всплыла на поверхность, поскольку суд захотел заслушать старшину и капитана: если бы не это, то мы отправились бы совещаться еще 19-го числа» (
«Получается»: по правде говоря, тогда это обстоятельство никому не представлялось очевидным. Однако мы видели, что Помаричи, по его собственному утверждению, был в курсе истинной даты первых контактов Марино с карабинерами, хотя вначале он и заявлял обратное. А председатель Минале? Кажется невероятным, будто он услышал об этом непосредственно во время прений из уст старшины Эмилио Росси. Короткий обмен репликами, которым открылось судебное заседание 20 февраля (Председатель: «Приходил ли к вам Марино, чтобы попросить вмешаться или чтобы вы его направили к другим людям?» Росси: «Да». Председатель: «Когда?» Росси: «Он пришел ко мне точно 2 июля 1988 г.» Председатель: «Так, значит, не 20 июля… и не 19-го». Росси: «2 июля 1988 г.»), как представляется, адресовался прежде всего незнакомой с делом публике. При чтении процессуальных актов задним числом складывается впечатление, что сроки (и способ) «раскаяния» Марино с самого начала прений были окутаны дымкой неопределенности. Первое заседание (9 января 1990 г.) после обычной стычки между адвокатами по процедурным вопросам началось так:
Председатель: Вас [Марино] много раз допрашивали сначала карабинеры, потом прокуроры, а потом следователь. У вас также были очные ставки. Вы подтверждаете свои слова? Нужно ли вам сейчас что-нибудь уточнить или изменить?
Марино: Подтверждаю порядок и сроки допросов и подтверждаю все то, что я во время них заявил.
(Вопрос был ритуальным; Марино не заметил этого и наговорил лишнего.)
Председатель: Что значит порядок и сроки допросов?.. В этом есть какой-нибудь особый смысл?
Марино: Ну, мне казалось, что кто-то хотел выдвинуть возражения по моим допросам…
Председатель: Это не имеет отношения к делу. Допросы производились… в соответствии с датой протоколов, и, следовательно, вы можете лишь подтвердить их.
В тот момент это казалось очевидным, однако если мы вспомним о ночных незапротоколированных разговорах Марино в казармах карабинеров в Амелье и Сарцане, то ясности станет меньше. Та же мысль ретроспективно должна была прийти в голову и председателю Минале, который ближе к окончанию процесса вернулся к упомянутому обмену репликами, вновь прочитав их и прокомментировав в зале суда. Вспомнив о собственном замешательстве от слов Марино («порядок и сроки допросов»), председатель сказал: «Я тогда не знал о сюжете с одним месяцем…» (
Отличные от официальных сведения о хронологии так называемого раскаяния Марино сообщил, возможно сам того не желая, полковник карабинеров Лоренцо Нобили 28 июля 1988 г., во время пресс-конференции, последовавшей непосредственно за арестом (предполагаемых) виновников смерти Калабрези. На ней (как это можно заключить по расшифровке записи, которую председатель Минале огласил в зале суда) Марино оказался описан следующим образом (хотя имя его не называлось):
С 1969 г. он был членом „Лотта континуа“. После долгих лет внутренних терзаний и длительных размышлений он выразил офицерам судебной полиции оперативной группы миланских карабинеров желание освободить свою совесть от груза, который носил на протяжении многих лет.
«Когда это случилось?» – спросил журналист, фамилия которого осталась неизвестной.
«Два месяца назад», – ответил кто-то.
Нобили: «Я не могу вам сказать, поскольку об этом факте знает следственный судья».
«Господин полковник, вы должны это знать: два месяца? месяц?» – настаивает другой журналист.
Нобили: «Да, несколько месяцев назад. Несколько месяцев назад. Несколько месяцев назад (
Эта фраза была произнесена 28 июля. Она подразумевала дату, которая намного предшествовала не только дню, о котором незадолго до этого объявили следователи (19 июля), но и дате, возникшей затем в процессе прений (2 июля). Идет ли речь об ошибке полковника Нобили, поневоле исполнявшего роль человека, которому надлежало подвести итоги следствия, ведшегося другими людьми, – в данном случае судьями Ломбарди и Помаричи? Гипотеза о промахе представляется маловероятной. Послушаем, как иначе Нобили описывал сценарий раскаяния Марино:
Этот парень пережил моменты нравственного изнеможения такого, думаю, рода, что, как мне кажется, он обратился к священнику для исповеди и поэтому <…> он связался с одним из представителей карабинеров, который и начал диалог, очень медленно, очень корректно, очень постепенно… (
«Очень постепенно»: это выражение, конечно же, не может относиться к диалогу, длившемуся один день (версия следователей); возможно, оно мало подходит и для описания разговора, который начался 2 июля и закончился 20-го (версия Росси—Мео—Бонавентуры). Естественно, на словах полковника Нобили мог сказаться пафос победной реляции. И тем не менее – как давно карабинеры занялись Марино?
Этого мы не знаем. Впрочем, нам известно, что на протяжении большей части процесса Марино говорил уйму небылиц о собственном раскаянии. На следствии он рассказал об общении со старшиной карабинеров в Амелье. 12 января адвокат Пекорелла (один из защитников Бомпресси) спросил: «Собственно, знали ли вы прежде старшину из Амельи, о котором говорили? У вас уже возникали возможности вступить с ним в контакт? И если так, то не могли бы вы назвать его имя?»
Председатель: Для него это просто старшина из Амельи.
(Следует иметь в виду, что процесс велся в соответствии со старым кодексом: председатель действует в функции посредника между адвокатами и подсудимыми или между адвокатами и свидетелями. Однако здесь председатель не ограничивается изменением самой формулировки обращенного к Марино вопроса, он говорит от его лица. Следующий далее диалог показывает, что речь не идет о простой невнимательности.)
Адвокат Пекорелла: Да, быть может, он знал его… Амелья – небольшой город, поэтому…
Председатель: Говорите.
Марино: Старшину из Амельи я знал прежде как… Я видел его несколько раз, но… Мои отношения с ним… То есть никаких отношений, собственно, и не было. В том смысле, что единственные отношения были такого рода, что… Если мне надо было заплатить какой-нибудь штраф, то я шел и платил40. Однако не…
Адвокат Пекорелла: А его фамилию вы знали?
Марино: Нет. Я познакомился с ним позже… Его зовут Росси.
Адвокат Пекорелла: Как вы думаете… он, случайно, не звонил или не связывался еще как-то… спросили ли мнение карабинеров из Ла Специа о вашей отправке в Милан? Или же вас сразу туда отправили?
Марино: Вы у меня об этом спрашиваете?
Адвокат Пекорелла: Да, если вы об этом знаете. Если вы слышали, как звонили…
Марино: Нет, я не знаю.
Адвокат Пекорелла: Однако об этом вам прекрасно известно. Где вы провели ночь с 20 на 21 июля?
Председатель: Мы вас об этих этапах уже спрашивали. Вы пошли к старшине, и старшина направил вас к капитану из Сарцаны. Вы сказали: «Я хочу говорить», и вас отвезли в Милан.
Марино: Я плохо понимаю вопрос.
Председатель: Когда вы находились в Сарцане и сказали капитану: «Я хочу сообщить об эпизоде, произошедшем в Милане. Я хочу говорить с миланским прокурором», когда это было? После обеда… вечером…
Марино: Был вечер.
Председатель: Так вот, вас сразу отвезли в Милан или вы остались ночевать там, в казармах? Вы вернулись домой?
Марино: Нет, нет. Он отправил меня домой.
Председатель: А что случилось потом?
Марино: Он назначил мне встречу на следующий день. Мне сказали прийти еще раз, и потом меня препроводили в Милан.
Председатель: На следующий день в Сарцане?
Марино: Да.
Адвокат Пекорелла: То есть 20 июля. В этот день они поехали в Милан. А я спросил про ночь с 20-го на 21-е в Милане.
Председатель: 20-го и 21-го. А по приезде в Милан? Вы прибыли в Милан и пошли к миланским карабинерам. Вас заслушали. Потом, после составления протокола, где вы ночевали? Вечером уже в Милане? 17:00… Ночью с 20-го на 21-е, когда карабинеры вас выслушали, прежде чем вы стали говорить с прокурором. Вы ночевали? Где вы остановились? Марино… Мы, конечно, пообщаемся с лицами, составлявшими протокол… Это не проблема.
Марино: Я вернулся… Я вернулся домой… Сейчас я точно не помню.
Председатель: Вы вернулись домой, а что произошло на следующее утро? Вы опять поехали в Милан?
Марино: Когда я… Да, несомненно.
Председатель: Потом в Милан вы приехали своим ходом?
Марино: Когда?
Председатель: На следующий день. Когда вас выслушал прокурор.
Марино: Нет, меня вновь сопровождали карабинеры. И когда я потом приезжал 25-го. Они всегда были со мной.
Председатель: Таким образом, вечером 20-го вы вернулись домой в сопровождении карабинеров, а потом они вас утром увезли?
Марино: Да. Думаю, что так. Теперь… Потому что каждый раз, когда я ездил туда-обратно, меня всегда сопровождали карабинеры.
Председатель: Значит, и после 21-го вы иногда возвращались домой, а потом вновь отправлялись в Милан?
Марино: Да, я ездил туда и обратно два или три раза. Теперь точно… я плохо помню дни (
Марино не знает, не помнит, путается в ответах на, казалось бы, безобидные вопросы – например, о старшине карабинеров из Амельи (которого, как представляется, Марино как раз очень хорошо знал)41. Председатель, по-видимому, хотел предупредить ответы Марино, который в одном из случаев просто повторял автоматически его слова; было заметно, что он выбит из колеи («Я плохо понимаю вопрос»). Оглядываясь назад, несложно заметить подспудное напряжение, прорывающееся на поверхность диалога. Вопрос адвоката Пекореллы коснулся взрывоопасной темы, которую следовало держать в тайне: незапротоколированных разговоров Марино и карабинеров. Марино нервничает; в ответ на очередной вопрос адвоката Пекореллы он взрывается («Не будем пороть чушь!»). Сразу после этого он просит о перерыве. Работающий над стенограммой сотрудник делает пометку, что «во время всей заключительной фазы допроса Марино, в процессе прослушивания магнитофонной ленты, ощущается частичное изменение голоса (бормотание, краткие паузы и т.д.) и постоянное постукивание пальцами» (с. 235). Когда суд возвращается, Марино заявляет, что у него болит голова. Допрос приостанавливается. Сегодня пятница, слушание вновь состоится в следующий понедельник.
Даже беглое чтение протоколов позволяет увидеть, что в конце заседания 12 января Марино – это боксер в состоянии грогги, которого гонг спасает от падения на ринг. По-видимому, такого развития событий не ожидал никто. К тому же двумя неделями позже появилось столь же непредвиденное свидетельство дона Реголо Винченци. В крайней беде – крайние меры. Лучше пожертвовать следствием, чем проиграть процесс. Нет сомнений, свидетельства трех карабинеров (данные в соответствии с восходящей иерархией их чинов) нанесли следствию, на первый взгляд, смертельный удар. Однако при более внимательном рассмотрении окажется, что в итоге они достигли прямо противоположного эффекта. Восстановив истину с видом людей, не обращающих никакого внимания на лица – даже судьи Ломбарди или заместителя прокурора Помаричи, карабинеры фактически подписались под выводами и первого и второго; указав на ложь Марино по одному из пунктов (хотя и очень важному), они подтвердили общую достоверность его признаний. Достаточно посмотреть на то, как три карабинера вновь представили суду и общественному мнению центральный сюжет следствия, по-разному его акцентировав, – раскаяние Марино, которое председатель Минале сначала стремился развенчать.
Старшина Эмилио Росси заметил, что Марино волновался:
…во время его короткого рассказа я заметил, что, не знаю, он озирался и смотрел так, будто кто-то за ним наблюдает: в общем, он не был спокоен, т.е. нервничал, я видел, что он потел и курил <…> я видел, что он очевидно встревожен, т.е. человека можно описать… по тому, как он двигается, т.е. если человек говорит, при этом потеет и озирается, то… Т.е. я видел, что проблемы были у него на самом деле… (
Капитан Маурицио Мео, помимо волнения, заметил и угрызения совести:
Он говорил мне: «Вы удивляетесь, почему я сейчас рассказываю вам о событиях двадцатилетней давности; ведь помимо прочего сегодня я веду нормальную и спокойную жизнь, у меня жена, дети, работа, скажем так – я отлично здесь устроился… Однако, знаете, я хочу жить в ладу со своей совестью, я должен смотреть в глаза детям, и хотя я и причиню им страдания, но должен говорить и смотреть им в глаза» – и ко всему этому он постоянно возвращался. Помимо прочего, он был очень смущен. Из-за нервного напряжения он часто размахивал руками и непрерывно курил. Я не помню, чтобы он покрывался холодным по́том… [отметка стенографа: несколько слов неразборчиво] (в том смысле, что капал пот) или же он рыдал; так или иначе, у него были проблемы и в целом он был смущен и растерян (капитан Маурицио Мео:
На угрызениях совести настаивал, хотя и в более уклончивых выражениях, и полковник Умберто Бонавентура:
И в конце [первого разговора] я отнюдь не был удовлетворен, нельзя сказать, чтобы я что-нибудь понял. Дело в том, говорит он, да… меня мучают угрызения совести, то одно, то другое. Абсолютно нет. Впрочем, вот что, думаю, что вообще надо, возможно, иметь немного терпения… И во второй раз я увидел, что он… он встретил меня даже с улыбкой. Сейчас я постараюсь вспомнить. Он встретил меня с улыбкой, и тогда я сказал: «Ну, теперь вы более спокойны, доверяете мне. Мы можем говорить и двигаться дальше…» И он ответил мне: «Да, знаете ли…» Он начал с истории о детях, для него разговор о детях был страшно важен, о том, что дать показания сейчас, когда они выросли, потому что… И потом он начал понемногу, так сказать, входить в детали, рассказывая мне чуть-чуть о деятельности «Лотта континуа», о ее делах… О том, что… Теперь мы можем точно утверждать, что он участвовал в манифестации на заводе ФИАТ, которая служила некоей точкой отсчета для рабочих ФИАТа в то время; что он прежде назвал… дети уже родились, и он дал им имена Адриано Софри и Пьетростефани (
«Понемногу входить в детали», «теперь мы можем точно утверждать»: после чего столь известный эксперт по терроризму, как Бонавентура, выдает суду неопределенные детали, тавтологии, неточности42. Неплохо! Все, что нужно делать, – это убедительно подтверждать основную идею следствия: подлинность раскаяния и, следовательно, показаний Марино, в которых следственный судья Ломбарди, как мы помним, углядел «главный доказательный источник всего процесса».
Судья Ломбарди не говорил (хотя, вероятно, знал), что процесс в значительнейшей мере базировался на показаниях информатора («un pentito»43), который в течение как минимум семнадцати дней водил неформальные ночные разговоры с карабинерами (к тому же незапротоколированные). Мы видели, что этим беседам, по мысли судебных властей, надлежало оставаться под секретом. Запоздалой честности старшины Росси и его начальников, которую расхваливал Помаричи, недостаточно, чтобы развеять сомнения, будто их откровения не были запланированы и ставили себе цель вернуть в нужное русло процесс, который неожиданно отклонился в неправильную сторону. Вопрос, который председатель Минале задал Марино незадолго до конца прений: почему он солгал о дате первых встреч с карабинерами (
В ходе процесса две миланские ежедневные газеты («Джорнале» и «Коррьере делла сера») задались целью выяснить (по причинам, о которых мы скоро поговорим), не прячется ли за расследованием против Софри и других подсудимых коммунистический заговор. В заявлении, сделанном для газет 27 января 1990 г., Софри отверг «тезис о заговоре Итальянской коммунистической партии, карабинеров или кого-либо другого» как «нелепый». Он добавил: «Я не говорил и не думал о заговоре коммунистов по двум причинам: методологической, поскольку воскрешать заговоры – это очень удобный, но параноидальный и пагубный путь, и фактической, ибо я убежден, что на самом деле мое блюдо приготовили супруги Марино на собственной домашней кухне»44. Два очень четких утверждения, которые следует обсуждать отдельно друг от друга.
Начну с метода45. В утверждении Софри, кажется, присутствует известная доля самокритики. Вера в инициативу снизу, возведенная в теорию «Лотта континуа», подразумевала постоянную полемику с более прямолинейным путем террористов, однако фактически не исключала, особенно на рубеже 1960-х и 1970-х гг., тенденцию приписывать разным секторам государственного аппарата стремление к подлинным или воображаемым заговорам. Когда я говорю «подлинным или воображаемым», то я уже указываю на источник моего несогласия с Софри, одного из многих расхождений, которые до сих пор подпитывают нашу дружбу (даже если в данном случае расхождение, возможно, более относится к форме, нежели к сути). В Италии термин «заговор» уже почти десять лет используется в по большей части негативных контекстах: почти всегда речь заходит о заговорах в тот момент, когда необходимо показать, что их не существует или же что они существуют лишь в необузданном воображении «конспирологов» (
Теперь перейдем ко второму из упомянутых в тексте Софри аргументу, не методологическому, а фактическому, а именно о том, что все дело возникло вследствие лживых утверждений Леонардо Марино и его жены, астролога Антонии Бистольфи. Мне кажется, что эти несколько поспешные слова в тот момент прежде всего были призваны противостоять попыткам использования процесса в непосредственно политическом (антикоммунистическом) ключе. В оправдательной записке, переданной Софри миланским судьям и созданной в перспективе дальнейших прений, предлагалась куда более сложная гипотеза с акцентом на разнообразии форм, которые постепенно принимали инициативы четы Марино—Бистольфи50. Попробуем представить их в хронологическом порядке, прежде кратко обратившись к истории, вероятно не совсем чуждой нашему делу. В 1980 г. Леонардо Марино и Антония Бистольфи подружились с супругами Луизой Кастильони и Гансом Дайхманном, которые три года спустя предложили им пожить у них на вилле в Бокка-ди-Магра. Впоследствии отношения испортились; Марино (который вместе с женой охранял виллу и занимался садом) предъявил Дайхманну иск, связанный с работой. Случилось так, что сын Дайхманна Матиас, будучи членом леворадикальной группы, в 1972 г. был назван убийцей Калабрези в статье еженедельника «Эпока», содержавшей информацию (например, об одной безуспешной попытке покушения), затем оказавшуюся секретной. Поистине любопытное совпадение, которое, впрочем, не вызвало никакого интереса у председателя Минале. Допрос Ганса Дайхманна в зале суда прошел быстро и ограничился формальными вещами (
Однако обратимся к инициативам супругов Марино—Бистольфи.
1) В начале лета 1987 г. Антония Бистольфи по приглашению члена городского совета Сарцаны, ответственного за культуру, сделала доклад об астрологии в здании муниципалитета. Она утверждала, что по этому случаю виделась с Овидио Бомпресси, который занимался поиском статистических таблиц для журнала, посвященного Сарцане. (На самом деле, как на это обратил внимание адвокат Бомпресси, даты не совпадали: в свет вышло лишь два номера журнала «Коста Овест» – в 1986 г. [
Ниже мы увидим, каково происхождение и поистине удивительные следствия указания на «немного более светлые волосы». Здесь важно отметить, что, несмотря на протесты председателя суда, Бистольфи не смогла увидеть никакой разницы между этим рассказом и тем, что, согласно предшествующей версии, она представила адвокату Дзолецци («тот, что стрелял в Калабрези» и пр.). Отчего же она решила пойти к адвокату? Ведь она много раз встречалась с Бомпресси, в том числе и в недавнем прошлом. Председатель попросил уточнить, какие «особые чувства» заставили ее, по ее же словам, отправиться к адвокату. Бистольфи ответила:
Да, возникла та самая невероятная тревога: во-первых, потому что я видела, что невозможно жить дальше, и я не знала, что делать с отношениями в моей семье; этот господин, появившийся из другой… в моей голове, из другого контекста – не из города, журнала или таблиц; я не знала и никогда так и не узнала, кем он работает; и вот он здесь, в городе, вот он ходит туда-сюда, и т.п.; как бы то ни было, в самом общем смысле я уже об этом рассказывала на следствии: я сказала это судье Ломбарди, поскольку он тоже хотел понять… я сказала ему: «Я пошла к адвокату Дзолецци, поскольку чувствовала себя во враждебном окружении», вот, именно это в наибольшей степени соответствует моему тогдашнему состоянию души, я чувствовала, что оказываюсь в страшной ситуации; а учитывая то, что у меня нервы ни к черту из-за того, что я не знала, чем накормить детей, и то, что, конечно, за всеми этими вещами скрывалось признание Лауры Буффо, которое я запрятала подальше и куда-то сунула, в доме, в какую-то дыру, вот… (
Вызванный в суд свидетелем (25 января 1990 г.) адвокат Дзолецци лишь частично подтвердил этот сумбур. Бистольфи говорила ему только о сделанном в прошлом признании, в Турине, женщиной, знавшей о совершении тяжкого преступления. Ее речь была несвязной и возбужденной (Дзолецци сетовал затем, что не принял ее всерьез); в любом случае Калабрези она не упоминала (
2) Как-то раз, на рубеже сентября и октября 1987 г. (затем дата изменилась и стала «концом октября»; на следствии он говорил о «дне, предшествующем рождественским праздникам»), к священнику из Бокка-ди-Магра дону Реголо Винченци пришел Марино. Как уже было сказано, он открыл ему, что оказался вовлечен в «тяжелейшие и преступные факты» террористического характера; он также указал на «кровавые дела», среди которых одно было «особенно тяжким» (26 января;
3) Приблизительно за два месяца до явки с повинной (таким образом, где-то в мае 1988 г.) Марино обратился к одному из политиков из его партии – бывшему сенатору, коммунисту Флавио Бертоне, вице-мэру Сарцаны. На прениях Марино сначала в самых общих выражениях говорил о «публичном лице», к которому он отправился, дабы рассказать о «политическом» аспекте убийства; затем уже вышло наружу и имя Бертоне. 26 января 1990 г. он предстал перед судом в качестве свидетеля, несговорчивый и сдержанный. Он не помнил точной даты встречи с Марино (у него нет ежедневника); никто Марино ему не представлял (он принимает у себя людей, не договариваясь заранее). Бертоне рассказал, что Марино по секрету сообщил ему о своем участии в убийстве Калабрези «по поручению секретной организации „Лотта континуа“ и, в частности, Софри»; что он говорил о Софри «с горечью»; что он назвал также имя Пьетростефани (деталь, о которой тогда Бертоне сразу же забыл), но точно не Бомпресси. Он заявил, что в конце беседы предложил Марино поразмыслить: если он и дальше будет находиться в таком «смятенном, горестном состоянии духа», то ему лучше обратиться в полицию или в судебные органы (26 января 1990 г.;
И правильно сделал, ибо речь идет о грубом и упрощенном предположении. Однако изначально сформулированная Софри гипотеза, сводившая все ко лжи, сознательно устроенной супругами Марино—Бистольфи, теперь не заслуживала доверия. Ряд исчисленных нами событий с трудом поддается осмыслению. Идет ли речь о конструкции, контуры которой проступали постепенно? Или же о никак не связанных друг с другом фрагментах? Или о подобных матрешкам китайских шкатулках все больших и больших размеров? Лишь последняя гипотеза совместима с версией о заговоре.
Впрочем, доказать наличие заговора по определению трудно. Можно прибегнуть к косвенным уликам. Следует ли считать доказательством многократное исчезновение свидетельских показаний? Одежда, которая была на Калабрези в день его убийства, пропала в 1972 г., так что ее никто не успел даже осмотреть. Синий «ФИАТ-125», на котором приехали участники покушения, как следует из сообщения инспектора дорожной полиции Франческо Педуллы, был «уничтожен 31.12.1988» – спустя пять месяцев после ареста подсудимых – «после того, как он был помещен на хранение 25.08.1988 в автопарк Фьоренца». Пуля, поразившая Калабрези, оказалась просто выставлена на аукцион вслед за затоплением отдела орудий преступления51. Странные совпадения. Впрочем, речь идет об инцидентах, которые часто происходят в Италии: достаточно вспомнить об исчезновении в период следствия ценников сумок, содержавших взрывчатое вещество, использованное во время теракта на площади Фонтана (Милан, 1969).
Вернемся к Марино и его признаниям. Мы видели, как проявились контуры очень «итальянского» маршрута, который начинается с адвоката республиканца (Дзолецци), продолжается со священником (доном Реголо Винченци) и вице-мэром коммунистом (Бертоне) и наконец завершается год спустя в казармах карабинеров. На фоне столь извилистого пути трудно согласиться с гипотезой, согласно которой обвинения Марино проистекали из его глубокого, болезненного нравственного покаяния52.
А между тем именно это объяснение, как мы помним, Марино и представил следователям, которые полностью его приняли: «Вот уже много лет во мне росло убеждение, продиктованное нравственными и религиозными чувствами, что мне нужно рассказать компетентным органам о фактах и обстоятельствах, в которые я был вовлечен… Хотя я и понимаю, что, возможно, многие люди мне не поверят, но решил признаться в том, что я совершил, или в том, что знал о совершенных преступлениях…». Тот, кто привык в силу профессии читать и интерпретировать тексты, не может отделаться от мысли, что эти фразы отдают ученичеством. Однако мы не должны забывать, что они доходят до нас в искаженном виде, пропущенные через стереотипизирующий бюрократический фильтр. Марино должен был выражаться иначе. И потом, в столь значимом деле впечатления почти не имеют веса, точнее, имеют лишь тогда, когда опираются на конкретные факты. Беда в том, что эти фразы оставляют нас в замешательстве и с точки зрения своего содержания. Марино дал противоречивые указания о хронологии, исключительно длительной, своих внутренних переживаний: на первом следственном допросе (20 июля 1988 г.) он уточнил слова о «нескольких годах», ставших «3–4 годами»; на следующий день, впрочем, он сказал, что у него «начался глубокий нравственный кризис, послуживший причиной изоляции внутри группы. Таким образом, он начал постепенно ограничивать свою политическую активность только законными действиями» сразу же после убийства Калабрези (
Как мы помним, в начале прений председатель суда Минале, казалось, испытывал большие сомнения не только в искренности раскаяний Марино, но даже в отношении общих установок следствия. Мы задались вопросом, какие факты привели к тому, что он сменил это убеждение на противоположное мнение, поддержанное затем судебной коллегией. Следует исключить возможность того, что эти факты связаны с признаниями карабинеров на слушаниях 20 и 21 февраля, в том числе и потому, что, по всей вероятности, председатель уже находился в курсе дела. Безусловно, мы также отбросим гипотезу, которая возвращает нас к идее заговора, – о смене курса под влиянием внешнего давления: такое предположение оказалось бы позорным для судебного чиновника, так что мы даже на минуту не хотим принимать его во внимание. Тогда нам остается лишь рассматривать события, происходившие во время прений: председатель суда Манлио Минале, поставив обвиняемого Марино в крайне трудное положение своими возражениями, в итоге счел его признания достоверными. В какой-то момент он принял новую рабочую гипотезу, намного более близкую к версии следствия. Совершенно ясно, что изменение стало заметным с начавшегося на судебном заседании 31 января опроса очевидцев убийства Калабрези. Из ответов свидетелей вытекает целая серия деталей (некоторые из них я ниже проанализирую), которые не согласуются с показаниями Марино. Поведение председателя наводит на мысль, что он руководствовался одним-единственным методологическим критерием, сформулированным в постановлении приговора судьи Ломбарди, а именно тем, что в случае разногласий между очевидцами убийства и Марино признания последнего следует предпочесть как наиболее близкие к истине.
Когда я выезжал с парковки, то случилась небольшая авария (повреждение крыла. –
Согласно первым неофициальным данным следствия, просочившимся на страницы газет летом 1988 г., рассказ об аварии изображался как доказательство искренности признаний Марино. Только непосредственный участник преступления был способен точно описать событие, расплывчатые подробности которого за шестнадцать лет до этого оказались обнародованными в прессе так, будто они случились после – а не до – покушения. Марино рассказал на следствии, что тогда спорил с Пьетростефани об этих туманных деталях, появление которых он приписывал намеренному желанию полиции скрыть обстоятельства дела. На самом деле, на что обратил внимание во время прений (15 января 1990 г.;
Нельзя сказать, что Марино маниакально точен:
Мы условились, что я должен оказаться перед домом без двадцати девять или сразу после этого времени, как можно раньше. Поэтому не то чтобы речь шла о том, что я обязан [? отметка расшифровщика] быть там без двадцати или без пятнадцати девять или точно без десяти девять. Сразу после 8:40, в самое раннее в соответствии с моим собственным расчетом время, принимая во внимание пробки и наличие свободной парковки, мне следовало оказаться на месте. Вот, еще сообщаю, что так или иначе Энрико [т.е. Бомпресси], скажем так, должен был следовать за мной на машине и быть таким образом автоматически готовым действовать одновременно со мной. Я хочу еще сказать, что если бы комиссар Калабрези вышел до того, как мы оказались готовы, дело, несомненно, было бы отложено. Это не факт… То есть нельзя сказать, что я должен был быть там точно без двадцати девять, иначе все бы сорвалось. Мне следовало оказаться на месте без двадцати девять или чуть позже и быть готовым, именно потому, что Луиджи [неидентифицированный сообщник] сказал нам, что с этого момента Калабрези, по всей вероятности, и мог выйти из дома (
Марино пошел в бар, находившийся в метро, где забыл фуражку, которую ему дал Луиджи для маскировки; он сел в «ФИАТ-125», ударил «Симку» Музикко и уехал на большой скорости. По свидетельству Музикко, авария произошла
Я думаю, что уже объяснил суть на последнем допросе. В том смысле, что в тот момент, когда я сдал назад, выстрелы еще не прозвучали. Свидетели… как мне думается, один из них на улице заметил нечто, когда… происходит важное событие. В тот момент, когда я ехал задним ходом, выстрелов еще не было, поэтому никто не обратил внимания (это мое мнение) на то, что я сдал назад. Когда же раздались выстрелы, в тот миг моя машина не двигалась и стояла посреди дороги, оттого… те, кто шел сзади… Конечно, я не двигался… скажем так, сзади потом было… те, кто был сзади, выстроились в колонну, однако я совсем не следовал за ними….
Марино сбивается; и ему бросают спасательный круг.
Председатель: Когда вы дали задний ход, вы сделали это на свободной полосе за вашей машиной, в то время как слева располагался ряд, или же вы встроились в ряд?
Марино: Нет, я не встраивался в ряд. Я дал задний ход…
Председатель: …в том самом направлении, которое было свободно.
Марино: Да.
Председатель: Почему же, когда вы тронулись, сзади вас оказался ряд машин? Потому что было две разные полосы. Как если бы там были два железнодорожных пути. Вы даете задний ход, так как дорога широкая и потом есть ряд, который медленно движется.
Марино: Этого я не знаю. Вероятно, они приехали в тот самый момент.
Поистине тонкие различия, по несчастью вступающие в противоречие с двумя яснейшими свидетельствами. Утром 17 мая 1972 г., сразу после 9:10 утра, синий «ФИАТ-125» участников покушения ехал по улице Керубини, а следом за ним – «Альфа Ромео – 2000», за рулем которой сидел Пьетро Паппини, и «Аутобьянки Бьянкина», которую вела Маргерита Дечо. Сразу после случившегося Паппини описал быстро сменявшие друг друга события, которые он видел своими глазами: 1) из подъезда вышел высокий мужчина; 2) из синего «ФИАТа-125» вышел другой мужчина того же роста, пересек дорогу, догнал сзади первого и дважды выстрелил в него в упор из пистолета; 3) стрелок вновь перешел дорогу, сел в синий автомобиль, который на большой скорости уехал. Согласно описанию Паппини, «ФИАТ-125» двигался «очень медленно»: когда убийца вышел из него (событие № 2, к которому мы скоро вернемся), он, вероятно, полностью или почти остановился, учитывая, что событие № 3 описывалось следующим образом: «Когда человек, в которого стреляли, рухнул на землю, преступник, не выпуская из рук пистолета и пятясь, достиг своего автомобиля, который в тот момент тронулся с места…» (29 января 1990 г.;
Спустя восемнадцать лет эти показания были прочитаны в зале суда (29 января 1990 г.). Начался следующий диалог (
Председатель: Вы уверены, что видели, как этот человек выходил из машины?
Паппини: Тогда я дал именно такое свидетельское показание.
<…>
Председатель (
Паппини: Что я… мне показалось, что это женщина.
Председатель: Да; впрочем, господин Паппини, мы сказали, что когда вы услышали выстрелы, то находились уже почти на перекрестке с улицей Разори…
Паппини: На улице Разори… да.
Председатель: Там, на улице Разори, т.е. уже после улицы, похожей на поворот… [отметка расшифровщика: несколько слов неразборчиво] что вы увидели в тот момент?
Паппини: Машина тронулась, и я увидел этого господина… оттуда… мне показалось, что за рулем была женщина.
Председатель: А где была машина? Все еще перед вами?
Паппини: Да, сразу передо мной.
Председатель: А тот господин, который подошел, откуда он появился?
Паппини: С места, где было совершено преступление… где убили того господина.
Председатель: Да; но вы в тот момент не знали, где оно совершено, вы ничего не знали, а только слышали два выстрела.
Паппини: Я слышал выстрелы, и все.
Председатель: Так почему же вы говорите, что он пришел с места преступления?
Паппини: Потому что он обогнал меня спереди и даже не спешил: этот господин двигался медленно.
Председатель: Да; но отчего же вы утверждаете, что этот человек и есть мужчина, вышедший из машины?
Паппини: Возможно, я смотрел назад или что-то еще, не знаю, или услышал два выстрела, звук для меня совершенно новый, быть может…
Председатель: Вы услышали два выстрела и затем заехали за угол, вы сказали.
Паппини: Когда вы боитесь… [отметка расшифровщика: слышно несколько голосов одновременно]… От страха я поехал…
Председатель: Таким образом, вы не смотрели назад.
Паппини: Я не смотрел назад.
Председатель: Так почему вы утверждаете, что человек, вышедший из машины, это – тот же самый мужчина, что затем сел в машину?
Паппини: Не знаю… Теперь я уже не помню. Я даже не помню, что…
Председатель (
Паппини: Да, тот человек, я видел, как он сел туда и спрятал пистолет.
Председатель (
Паппини: Либо того, кто выходил из машины, либо того, кто в нее садился… Я уже не помню.
Председатель: Так, но вы говорите «стрелок», а вы его так и не видели.
Паппини: Нет, нет, я слышал выстрелы.
Председатель: Вы слышали выстрелы; так кого же вы описывали?
Паппини: Того господина, что сел в машину.
Председатель: Того, что сел в машину и спрятал пистолет в…
Паппини [отметка расшифровщика: ответ нельзя расслышать из-за нескольких звучащих одновременно голосов]: …в машину.
Председатель: Вы помните, тот ли это самый человек, который выходил из машины?
Паппини: Нет, на это я не обратил внимания.
Председатель: И тогда вы также этого не помнили?
Паппини: Также…?
Председатель: В то время.
Паппини: Нет, нет, нет, я решительно не помню.
Я незнаком с господином Паппини. Я не присутствовал на процессе, на котором он выступал как свидетель. Из виденных мной протоколов следует, что он родился в 1932 г. в Корнаредо, в провинции Милана; и больше ничего. «Альфа Ромео – 2000», за рулем которой он сидел в то майское утро 1972 г., кажется, выдает достаточно состоятельного человека; возможно, коммерсанта. В моем распоряжении имеется подстраничное примечание, вставленное, как и во многих других случаях, расшифровщиком: «Стенограмма допроса свидетеля также включает в себя диалектизмы и жаргонные выражения, следовательно, в отдельных случаях прочтение оказывается затруднено». Это показалось мне в высшей степени значимым. Судья наступает, настаивает, вновь возвращается к одним и тем же софизмам, будто рубит шашкой, максимально использует собственные власть и знание… Где же (спрашивал я себя при чтении диалога между председателем Минале и господином Паппини) я уже сталкивался со всем этим? Конечно, это профессиональный порок, но я вновь не смог удержаться от мысли о суде инквизиции: об одном из тех процессов о колдовстве, во время которого инквизитору постепенно удавалось убедить подсудимую, что явившаяся ей Богоматерь – это на самом деле дьявол, что ночные «сходки», на которые отправлялась душа подсудимого, на самом деле являлись сатанинским шабашем, и т.д.56 Здесь на сцене появляется судья и свидетель, а не судья и подсудимый: однако сегодня, как и прежде, тот, кто обладает большей властью и знаниями, стремится (разумеется, с совершенно чистыми намерениями) убедить другого в необходимости разделить собственную точку зрения. Ставка в игре – нечто весьма хрупкое, даже неуловимое: горстка ощущений, отложившихся восемнадцать лет назад в памяти одного-единственного человека. Подобно многим другим очевидцам покушения, Паппини видел, как мужчина вышел из машины синего цвета, выстрелил и сел в ту же самую машину. Возможно, он рассмотрел произошедшее лучше остальных, учитывая, что, выйдя из автомобиля, мужчина прошел прямо перед «Альфа Ромео – 2000», за рулем которой и находился Паппини. Однако под натиском сомнений и коварных различений председателя суда Паппини начал колебаться: уверенность в том, чтó именно он видел на расстоянии двух метров восемнадцать лет назад, постепенно тает. Стрелок раздваивается на человека, севшего в машину, и человека, из нее вышедшего; затем он становится третьим лицом, отличным от первых двух; потом и вовсе исчезает. Свидетельские показания, данные сразу после убийства, когда воспоминания были еще свежими, при ретроспективном взгляде распадаются на мелкие кусочки: «И тогда вы также этого не помнили…», «Также…», «В то время». «Нет, нет, нет, я решительно не помню». Впрочем, неуверенность не продлилась долго. Когда через несколько минут председатель повторил свою попытку, Паппини уже настаивал на своем.
Председатель: Почему вы говорите, что мужчина, вышедший из машины, и мужчина, в нее севший, – это один и тот же человек?
Паппини: Просто потому, что в тот день… Ну, сейчас я говорю о том самом дне… Я видел, как человек, вышедший из машины, вновь в нее сел, когда я услышал выстрелы; в общем, думаю, что это один и тот же человек…
Председатель: То есть вы видели одного и того же человека?
Паппини: По-моему, да, это был тот же самый человек.
Допрос свидетеля закончился.
Председатель (
Паппини: Что я… мне показалось, что это женщина.
<…>
Паппини: Машина тронулась, и я увидел этого господина… оттуда… мне показалось, что за рулем была женщина.
<…>
Председатель: Затем вы говорите [
Паппини: Да.
Председатель: …а не той машины, в которую он сел?
(В этот момент мастерство фокусника достигает головокружительной высоты: перед нашими глазами из воздуха возникают не только два стрелка – вышедший и севший в машину, – но также две женщины и две машины.
Паппини: Нет, ту, из которой вышел мужчина, думаю… Думаю, да… по-моему, это была женщина, которая… Когда машина тронулась… я увидел, поскольку моя машина ехала справа, и когда та машина резко стартовала… по-моему, я увидел водителя и, в общем, мне показалось, что это была женщина.
Председатель: Да; нет, я хотел получить более точный ответ: когда вы говорите о женщине, вы имеете в виду женщину, сидевшую за рулем машины, которая находилась перед вашим автомобилем и из которой вышел тот господин?
Паппини: Да, да, да… та машина была перед моей.
Председатель: Но, с другой стороны, вы видели, кто вел машину, в которую сел господин, положивший пистолет в карман?
Паппини: Женщина… на мой взгляд.
Председатель: Это тоже была женщина?
Паппини: Да, по-моему, это была женщина.
Председатель: И у вас сложилось впечатление, что это была одна и та же женщина?
Паппини: Думаю, да, поскольку машина была передо мной, а я ехал медленно, когда я услышал выстрелы и поехал по правой стороне… это была та же самая машина, которая быстро уехала по улице Разори.
Председатель: Так почему же вы говорите о женщине?
Паппини: Потому что я смотрел, и мне показалось, что это женщина.
<…>
Председатель: Вы потом сказали, тогда: «Если бы мне показали человека с пистолетом, то я бы смог опознать его»; что вы сегодня помните об этом человеке?
Паппини: Да, мне тогда показали двух или трех человек, в один вечер, на улице Москова, и, в общем, я их не опознал, т.е. прямо сказал – это не они.
Председатель: Показывали ли вам женщин?
Паппини: Мне также показали одну женщину небольшого роста… но женщина сидела за рулем, как я мог ее разглядеть?
Председатель: Когда вас попросили опознать женщину, вы оказались в замешательстве?
Паппини: Нет, я четко сказал – это не она.
Председатель: Нет, я хочу сказать, здесь вы испытали сомнения и сказали: «Почему вы показываете мне женщину? Я не уверен, шла ли речь о мужчине или о женщине», или же ничего вас не смущало?
(Отличный пример наводящего вопроса, стыдливо прикрытого слабой финальной альтернативой; так в менее благополучные времена судьи без зазрения совести подчиняли волю немощных или испуганных подсудимых. Впрочем, и здесь Паппини не дал себя запугать.)
Паппини: Нет, нет, думаю, никакого смущения я не испытывал.
Председатель: То есть, по-вашему, это действительно была женщина?
Паппини: По-моему, это была женщина.
Председатель: Откуда же взялось это ваше убеждение?
Паппини: На эту мысль меня навели ее длинные волосы.
То же впечатление или, иначе, то же сомнение возникло и у других свидетелей происшествия. Начнем со случая, в каком-то смысле необычного, – Аделии Даль Пива, которая утром в день убийства выходила из отделения банка на улице Ариосто, куда она отправилась, чтобы оплатить телефонный счет. Неожиданно она увидела приближавшийся на большой скорости синий «ФИАТ-125». Из машины вышли «мужчина и женщина, которая, несомненно, поднялась с водительского места», ее свидетельница могла видеть только со спины. То, что это был автомобиль убийц Калабрези, Даль Пива поняла через несколько дней; она обратилась в полицию лишь 30 мая 1972 г. Протокол краткого следствия, составленный в связи с этим обстоятельством, помимо лаконичного указания на одежду мужчины (соответствовавшую одежде стрелка), также содержит весьма детальное описание одежды женщины, сидевшей за рулем синего «ФИАТа-125»: «Она была в черном; точнее, на ней были черные штаны (не помню, вельветовые или сделанные из другой ткани), жакет без рукавов и без воротника, доходивший почти до бедер; из-под жакета выглядывали рукава некоего предмета одежды красного цвета, не могу уточнить, шла ли речь о рубашке или о небольшом свитере. В развитие сказанного прежде, я помню, что жакет был несколько короче, чем того в идеале требовало телосложение женщины; кто посмотрел бы на нее, сразу бы заметил эту особенность – некоторую полноту, по крайней мере если смотреть со спины».
Она добавила: «При описании девушки я забыла указать длину и цвет ее волос – они доходили до плеч, казалось, лежали на плечах, и были светло-золотистыми (светлыми не в смысле бледными, а знойно-светлыми)».
Оба человека сели в «Альфа Джулиа», в котором их ожидал водитель. Женщина села на переднее сиденье рядом с ним; ее спутник, наоборот, – на заднее сиденье. Почувствовав приближение полицейской машины, «Альфа Джулиа» уехала. Перед этим женщина взяла в руки «круглое зеркальце и, глядя в него, произнесла какие-то слова, из которых я, – говорила Даль Пива, – ясно услышала дословно следующее: „Дурень, не двигайся… иди (или стой58)… мы прикроем тебя (мы подхватим тебя или мы проводим тебя)“. Женщина – повторяю – скорее сидела выпрямившись и смотрела прямо перед собой, она смотрела в зеркало и произносила эти слова, не поворачивая голову ни влево, ни назад, поэтому я не понимала, к кому из своих спутников она обращалась; более того, казалось даже, что она говорит с кем-то, кто не находится в машине, с помощью радиоприемника, замаскированного под зеркальце. В этом положении мне удалось увидеть женщину в профиль: у нее были скорее полные щеки, так что можно было догадаться, что она не худая, нос ее был правильной формы. Щека, которую я могла видеть, не была прикрыта волосами. Уточню, что я смогла разглядеть только правую щеку… Больше всего мне бросилась в глаза походка этой женщины, я не смогу описать ее, но опознать ее я в состоянии».
Спустя восемнадцать лет вызванная в суд свидетелем Даль Пива сказала, что уже мало что помнит – только приехавшую на большой скорости машину, вышедших из нее двоих людей, «женщину… немного полненькую, так сказать, мне показалось, что это именно женщина (в лицо я этих людей не видела), мужчину, который вышел из машины… худого, высокого». Однако затем, после чтения старого протокола, она почти все подтвердила. Ее память совсем не удержала слова, которые женщина произнесла перед зеркальцем; задним числом Даль Пива, кажется, трактовала сцену более банально («Я думала, что она сидела сзади и красилась»). В остальном, она вновь заявила о своем прежнем впечатлении: «полненьким» человеком была именно женщина. Это воспоминание председатель суда неоднократно ставил под сомнение: «Как я разглядела что-то сзади? Оттуда мне показалось, что это женщина… она была скорее нескладной, в общем, полненькая и низенькая». Она добавила, что волосы женщины заставляли предположить, что она носила парик (
Эффектную догадку о радиоприемнике, спрятанном в зеркальце, следует отличать от свидетельства как такового: едва ли можно предположить, что человек, которого увидела и столь детально описала Даль Пива, был мужчиной, а не женщиной. Впрочем, очевидный стереотип заставил Антонио Дзаникки, находившегося на улице Керубини в момент покушения, отбросить свое первое, непроизвольное впечатление (
Подтекст заданного адвокатом Джентили на прениях вопроса очевиден. У Марино всегда были прямые и густые волосы: «ну, типа копна», как он сам их определил (10 января 1990 г.;
Я тоже читал в газетах, что в покушении участвовала женщина со светлыми волосами или же человек в похожем парике, однако это следует абсолютно исключить, поскольку ни я, ни Энрико [т.е. Бомпресси] не носили париков, а волосы Энрико не были светлыми и длинными. Я помню, что когда я прочитал эти новости, то подумал, что полиция их искусно сфальсифицировала и распространила, чтобы сбить нас с толку в отношении хода расследования (25 июля 1988 г.;
Мы знаем, что последнее сообщение не соответствует действительности. Почему же версия Марино должна значить больше, нежели все процитированные свидетельства, вместе взятые?
Можно добавить, что в синем «ФИАТе-125», который использовался во время покушения, помимо складного черного зонта еще обнаружились дешевые женские очки от солнца; происхождение и зонта, и очков осталось невыясненным. Во время следствия Марино не помнил ни об одном из упомянутых предметов. Он не исключил, что речь шла об очках, которые дал ему Луиджи (загадочный сообщник) и которые он затем положил в карман своей куртки. Однако он сказал (и подтвердил на прениях), что забыл, как они выглядели:
Какой формы эти очки, я точно не помню, еще и просто потому, что, как я сказал, на самом деле я их не надевал. Я положил их в карман и потом не надевал, поэтому я абсолютно не помню, как… (10 января 1990 г.;
Странная забывчивость, учитывая, что речь идет о «несомненно женских» солнечных очках (из полицейского протокола, уже зарегистрированного и отправленного в архив), процитированного адвокатом Джентили:
[Мужчина], рост 1 м 75 см, хрупкого телосложения, со светлыми прямыми волосами, зачесанными назад, посередине лба спадает прядь чуть более рыжего цвета, чем остальные волосы; цвет лица здоровый; лицо удлиненное; губы тонкие; уши слегка оттопырены; носил одежду темного цвета; говорил по-итальянски с иностранным акцентом… по которому мне не удалось определить его национальность. У меня сложилось впечатление, что прядь и вообще все его волосы покрашены.
Последняя деталь, а равно и подробность о волосах, «зачесанных назад», сыграли важную роль в деле, возбужденном по итогам признаний Марино. Он утверждал, что 20 мая вместе с Лаурой Вильярди Паравиа отправился в Массу, где Софри еще до митинга (первого после смерти Калабрези) коротко поздравил его с успешно выполненной работой. Тогда Марино заметил, что
Бомпресси слегка изменил прическу (укладку волос)… он их слегка, так сказать, подсветлил… казалось, что он только что сходил к парикмахеру и, скажем так, иначе чем обычно уложил волосы, в общем… [Лаура Вильярди Паравиа] сказала мне…: «Ты видел, как он поправил прическу? Так он вообще стал еще более похож на словесный портрет» (
Однако рассказ Марино, а равно и аналогичная версия событий Антонии Бистольфи абсолютно неправдоподобны: и не только потому, что предполагаемое осветление волос Бомпресси ускользнуло от внимания как его друзей, находившихся в Массе, так и комиссара полиции Костантино (
Как мы видели, версия убийства Калабрези, представленная Марино, содержит уйму неправдоподобных или недостоверных подробностей. Конечно, ошибку с определением цвета машины можно назвать «мелкой», как утверждает следственный судья Ломбарди. Однако, когда мы обращаемся к столкновению с автомобилем Музикко, к стрелку, выходящему из машины, а не ожидающему Калабрези у его дома, к светлым волосам (собственным или искусственным) того, кто сидел за рулем «ФИАТа-125», будь то мужчина или женщина, мы уже не можем говорить об ошибках, больших или мелких. Следует заключить, что, по всей вероятности, отвечая на вопросы об убийстве Калабрези, Марино лгал.
Я не знаю, что подтолкнуло Марино к обману. Впрочем, психологические мотивировки его лжи кажутся мне в данном случае совершенно несущественными. Мне хорошо известно, что обвинительные заключения прокуроров, публичные речи адвокатов и приговоры любого уровня и инстанции наводнены психологическими аргументами, как правило, самой низкой пробы. Эту разновидность психологии (которую уже стыдятся использовать даже историки) следует изгнать из залов суда. Она усиливает доводы, которые опровергнуть нельзя, но благодаря которым можно утверждать и отрицать все что угодно.
Рассмотрим случай Марино. В постановлении приговора судья Ломбарди настаивал, как уже говорилось, на глубоком отвращении Марино к совершенным преступлениям, на искренности его раскаяния, на его «этичности». Проза Ломбарди бессодержательна и выхолощена; стремление изобразить Марино своего рода Раскольниковым – смехотворно. Слова Марино, с помощью которых тот описывал угрызения совести, неряшливы, шаблонны, и это касается не только следствия, где речи Марино искажены фильтром бюрократического языка, но и самих прений. И тем не менее какое же значение могут иметь мои суждения о неподлинности его слов? Никакого. Психологические догадки, а равно и первые интуитивные впечатления, о которых отвратительным образом напоминал заместитель прокурора Помаричи в своей обвинительной речи, не несут в себе никакого доказательного смысла60. И совершенно иной вес имеют ошибки, противоречия, неправдоподобные подробности, которыми пестрит рассказ Марино.
В ходе прений, как уже было сказано, официальная версия раскаяния Марино оказалась разрушена. Прежде чем закрыть процесс, председатель суда подверг Марино последнему допросу, призвав его наконец высказаться самым искренним образом. Почему он умолчал о своих встречах с карабинерами? Что привело его к раскаянию? Речь снова заходит о визите Марино к священнику из Бокка-ди-Магра, о котором уже упоминалось в начале прений. Разговор возвращается к угрозам, которые Марино сначала приписал неизвестным товарищам по террористической деятельности, а затем объяснил недопониманием со стороны священника. И теперь, после долгих околичностей и отступлений, на свет появляется третья версия. Вот она.
Марино периодически ездил в Турин, где живут его мать и сестры. В первые месяцы 1987 г. в одном из баров, где собирались его бывшие товарищи, он встретил Ренцо Марауду. Марауда предложил ему участвовать в ограблении туринского отделения РАИ61, где он работал курьером (
Я сказал ему, – говорил Марино, – что не намерен платить и что таких денег у меня в любом случае нет, поэтому не… чтобы он делал все, что хочет, в общем. Вот, эти две вещи произошли почти одновременно, в общем, в те самые дни, в общем. Именно это я и собирался рассказать раньше, когда говорил, что мне трудно рассказывать о том, что потом происходило у меня в голове, о том, почему я принял такое решение. Я помню, что тем утром, скажем так, я не знал, что делать, в том смысле, что… поэтому ничего… Я сел в машину и ездил все утро… я не знал, к кому обратиться, и в какой-то момент я оказался перед казармой карабинеров, зашел внутрь и, вот, с того времени я начал… (
Философы, поэты и романисты научили нас, что сердце повинуется велениям, причина которых от него сокрыта; что человеческая душа часто противоречива; что важнейшие решения порой принимаются внезапно, после смутных или даже неосознаваемых нами терзаний. Рассказ Марино абсурден, а потому с психологической точки зрения вероятен. Однако никто не в состоянии решить, а) истинен ли он, б) в чем-то истинен, а в чем-то ложен или же в) полностью вымышлен. В тот момент, когда я пишу эти строки (10 ноября 1990 г.), мотивировочная часть приговора, которую следовало опубликовать в течение шестидесяти дней после его вынесения, так и остается необнародованной. Я могу представить его составителя, ответственного за скандальное опоздание, выстраивающего психологический портрет Марино вокруг фрагмента, который я только что процитировал. Вместо отрывков из «Преступления и наказания», предложенных Ломбарди, возможно, мы прочтем какую-нибудь переработку «Постороннего» Камю. Впрочем, вероятность (включая психологическую вероятность абсурда) – это не истина. Что происходило в душе Марино в тот момент, когда он, по его словам, впервые входил в казарму карабинеров в Амелье? Угрызения совести, желание отомстить, ожидание материальных благ – кто может с точностью утверждать это?
Ответьте по сути, – спросил председатель суда в начале прений, – если бы вы раздобыли деньги, то продолжали бы вести прежнюю жизнь и немного бы задобрили вашу совесть, так или нет? (
Спустя почти три месяца Марино наконец отреагировал на этот вопрос:
…если вы спрашиваете, принял бы… я решение во всем признаться в других обстоятельствах, то я совершенно спокойно отвечу, что не знаю, быть может, да, быть может, нет; теперь мы никак не можем проверить это в том смысле, что если бы я выиграл в национальную лотерею и стал бы миллиардером, то, возможно, и не чувствовал бы необходимости в признании или же, наоборот, чувствовал, – ничего сказать об этом я не могу (
Страх, угрозы, попытки Марауды вовлечь его в преступление: председатель суда в очередной раз попытался разобраться в этой путанице.
Марино: …не знаю, что вы имеете в виду: если вы хотите сказать, что я – скажем так – решился во всем признаться не из-за угрызений совести, но по другой причине, то это…
Председатель: Нет, нет… я не утверждаю этого (
По всей вероятности, Марино лжет; и, разумеется, его слова приняли на веру. Процесс против Адриано Софри и других подсудимых закончился в суде первой инстанции судебной ошибкой. «Ошибкой», ибо для того, чтобы говорить о злом умысле (который в этом случае обязательно подразумевал бы заговор), нужны надежные доказательства. У меня их нет. Впрочем, думаю, нет сомнений, что сначала следователи, а затем и судьи в суде Милана пошли по ложному следу из-за лживых признаний Марино и в итоге совершили промах.
Как известно, человеку свойственно ошибаться. Однако в случае судьи, а также любого, кто в силу своей профессии участвует в поиске истины, ошибка – это не только риск: это измерение, в которое мы постоянно погружены. Человеческое познание не только внутренне подвержено заблуждениям: благодаря им оно двигается вперед, испытывая, ошибаясь, поправляя само себя. Заблуждение и истина, подобно тени и свету, подразумевают друг друга. Тем не менее не все ошибки имеют одинаковые последствия. Существуют катастрофические промахи, безобидные заблуждения, плодотворные ошибки. Впрочем, в судебной области последняя возможность отсутствует. Судебная ошибка, даже если она обратима, всегда оборачивается безусловным поражением юстиции.
Я напоминаю об этих банальностях, дабы прояснить смысл сравнения, предложенного в одном из предыдущих фрагментов, между поведением председателя суда Минале в отношении ряда свидетелей и тем, как действовали некоторые инквизиторы на процессах о колдовстве. Инквизиция как институт вызывает у меня отвращение, и это суждение не зависит от умственного и нравственного облика его служителей. Следует предположить, что среди них были люди дотошные, умные, жестокие, тупые и т.д. (эти качества часто присущи, единовременно или в разные периоды, одному и тому же человеку). Однако кажется, что в течение почти двух веков существовало противоречие между этим вероятным разнообразием индивидуальных подходов и часто встречавшейся тенденцией рассматривать случаи колдовства, отталкиваясь от гипотез, едва поддающихся опровержению. Литература по демонологии учила, например, что если предполагаемая ведьма признавалась в своих грехах, то она была виновной; если она даже под пытками молчала, то делала это с помощью определенного заклятия (так называемого
Чем больше вы уклоняетесь от возможности опровержения, тем больше оказываетесь подвержены ошибкам. Эта банальная корреляция бросается в глаза всякому, кто читает сегодня материалы львиной доли процессов о колдовстве, проходивших в Европе в XIV–XVI вв. Резкое, ретроспективное и оценочное суждение, сформулированное в 1620 г. в уже упомянутой книге «Instructio pro formandis processibus in causis strigum», предполагало подобное умозаключение. Автор этого текста – он, конечно, входил в круг Римской конгрегации Святого Престола – требовал от судебных инквизиторов, живших на периферии, доказательств: объективной проверки, как сказали бы мы сегодня.
В постановлении приговора судья Ломбарди также говорит об «огромной массе объективных доказательств, найденных во время следствия», позволяющих «с ясным осознанием судить о полной достоверности заявлений Марино». Впрочем, подобная «достоверность» (в этом-то все и дело) необходимо распространяется, продолжает судья, и на «ту часть показаний, где он [Марино] сообщает сведения, которые не подлежат проверке внешними свидетельствами». Прежде чем мы посмотрим, на каком принципе базируется это утверждение, следует подчеркнуть, что «сведения», на которые намекает здесь судья, включают решающие для обвинительного заключения элементы, в том числе и все то, что относится к беседам с предполагаемыми заказчиками убийства. Так, Марино заявляет, что говорил с ними с глазу на глаз, без свидетелей: с Пьетростефани много раз в Турине, с Софри в Пизе сразу после митинга, созванного им 13 мая 1972 г., на улице, перед входом в один из баров. Последнее обстоятельство затем оказалось решительным образом оспорено на прениях многими очевидцами, в частности Гуельфо Гуельфи, активистом «Лотта континуа», который по окончании митинга и короткого разговора о большей или меньшей уместности немедленного появления мемориальной доски в память о Франко Серантини сел с Софри в машину и поехал в дом одного из их общих товарищей, Сориано Чекканти (
Определение приговора продолжается следующим образом: «Подобные указания [лишенные внешних доказательств] также следует считать достаточными источниками доказательств против подсудимых, которых они касаются; так они надлежащим образом встраиваются, логически и хронологически, в общую доказательную базу, изобилующую описанными прежде мотивировками». Это вошло бы «в полное соответствие с современными судебными практиками, требующими для обвинений в соучастии конкретного подтверждения или по крайней мере доказательства внутренней логики заявлений, даже если они сделаны в различных временных контекстах». В этом месте определение приговора предусматривает возможность возражения: «Конечно, это верно и повсеместно распространено в правовой сфере в связи с проблемой так называемых „ложных обобщений“, согласно которой достоверность отдельных, частично проверенных утверждений автоматически не распространяется на все содержание показаний». Тем не менее последнее обстоятельство признается лишь на первый взгляд: «Однако общеизвестным является и другой принцип, – продолжает Ломбарди, – по которому оценка надежности отдельных утверждений должна
Что именно означают слова, которые я выделил курсивом, не очень понятно. Однако судья Ломбарди сразу же объясняет нам: «Имеется в виду, что если некто делает заявления, истинность которых установлена, о трех различных фактах, вменяемых одному или более лицу, это автоматически не влечет за собой признания того, что он говорил правду касательно четвертого факта, который полностью отличается от трех предыдущих, никак с ними не связан, относясь при этом к тем же самым или иным лицам; если же подсудимый делает заявления о деле исходя из его единого характера, то внешние объективные доказательства, относящиеся к отдельным фактам, порождают правовые последствия и для остальных фактов, служащих неизбежной предпосылкой или непременным следствием первых».
«Единая внутренняя цельность» дела превратилась в его «единый характер»; выражение «логически неделимая» теперь стало относиться к фактам, «служащим неизбежной предпосылкой или непременным следствием» других фактов. Как каждый может увидеть, мы сталкиваемся с чистейшей и наглейшей тавтологией. Впрочем, за этими многословными повторами скрываются утверждения, имеющие совершенно конкретные последствия.
Выражение «логически неделимая», которое сопровождает фразу о «единой внутренней цельности», по всей видимости, указывает на так называемое «логическое доказательство», отсылка к которому появляется в постановлении приговора сразу после этого фрагмента. Доказательство такого типа определяется следующим образом: в случаях обвинения в соучастии все, что относится к делу, должно быть «совместимо с собранными и уже известными всем данными касательно как преступных эпизодов, о которых идет речь, так и обычных поведенческих реакций субъектов, вовлеченных в подобного рода действия» (
В этом духе выдержан, если я не ошибаюсь, комментарий Армандо Спатаро, заместителя прокурора из Милана, на приговор первой инстанции, вынесенный миланским судом. Речь идет об интервью, опубликованном в журнале «Сочета чивиле» (июнь 1990 г.). Спатаро вспоминал, что вблизи наблюдал за ходом процесса, участвовал в паре допросов и соглашался с решениями, принятыми его ведомством и главным прокурором Боррелли. Таким образом, его комментарий обладает особенным авторитетом. Спатаро акцентировал внимание на «итогах расследования в той горной или холмистой зоне Пьемонта, где, по словам Марино, секретное подразделение „Лотта континуа“ проводило учения с боевой стрельбой». Старый владелец заброшенной фермы, к которой отсылало свидетельство Марино, утверждал Спатаро,
сообщил, что находил в то время нарисованные на стене мишени в виде людей со следами от огнестрельных патронов… Эти данные могут показаться второстепенными. Однако на самом деле они фундаментальны, поскольку доказывают существование секретного подразделения «Лотта континуа». Если мы докажем, что Марино и Бомпресси участвовали в убийстве, то это будет означать, что ответственность за преступление необходимо возложить на особую структуру, имеющую политическое руководство. И при этом почему защита других подсудимых сконцентрировалась на отрицании даже самого факта ответственности Марино? Всякий специалист понял бы, что речь идет о версии или о выборе, продиктованных отчаянием. Теоретически было бы проще обосновать непричастность собственного подзащитного и сказать: Марино там был, но кто знает, с кем именно. И все-таки нет. Причина понятна: если его участие станет очевидным, то все остальное также окажется явным, будучи следствием из первого факта.
«То есть?» – спросил интервьюер Нандо Далла Кьеза. «Немыслимо, – продолжал Спатаро, – чтобы Марино, член существующего на самом деле секретного подразделения, сам додумался и совершил самое громкое политическое преступление 1970-х гг., выставив таким образом свою организацию на всеобщее обозрение. Посмотрите, доказательств существования секретного подразделения на самом деле достаточно: документы, оружие и все остальное». – «Не имеем ли мы дело с логической натяжкой?» – заметил Далла Кьеза. «Ничуть, – возразил Спатаро. – Смотрите, логические аргументы безупречнее любого судебного решения, не только в этом случае, но и в повседневном отправлении юстиции. Законно утверждать, что дважды два четыре, нет нужды в том, чтобы искать надпись „четыре“. Именно так произошло и в этом случае».
Ответ Адриано Софри появился в следующем номере того же журнала. Он показал, что предполагаемых «объективных доказательств», о которых говорил Спатаро, не существует. В обоих случаях (ибо Спатаро по неаккуратности перепутал два места, указанные Марино, Корио в Канавезе и заброшенную ферму в Новарезе63) ничего конкретного не обнаружилось; расплывчатые воспоминания дряхлого старика, бывшего компаньона прежнего арендатора, были опровергнуты в суде дочерью старого съемщика и ефрейтором-карабинером; и т.д., и т.д. На самом деле эти уточнения важны. Впрочем, я продолжаю настаивать на своем скорее применительно к методу: в том числе и потому, что образ мысли Спатаро воспроизводил способ рассуждения следственного судьи и председателя суда (хотя в последнем случае он оказался принят не без колебаний).
Отсылку к правилу «дважды два четыре» можно сразу же отбросить. Она абсолютно неуместна. В то время как «четыре»
Впрочем, законно ли подменять внешние свидетельства о поведении индивида не подтвержденными данными, а просто-напросто документами,
Теперь попытаемся ответить на заданный прежде вопрос (о приобщении внешних доказательств, основанном на сопоставлении данных) с точки зрения логики. Так мы вернемся к проблеме, с которой начали разговор: к связи между судьей и историком. Несмотря на внешнее подобие, ответ вовсе не так очевиден.
Судья и историк, как мы сказали, пребывают в схожем убеждении, что возможно «на основе определенных правил доказать, что
Изучение жизни отдельных людей также восходит к Древней Греции. В цикле лекций, прочитанных в Гарварде в 1968 г. и затем опубликованных под названием «Развитие греческой биографии», Момильяно настаивал на различении между двумя литературными жанрами – историей и биографией66. Оно сохраняло свою значимость очень долго. Великий немецкий историк XIX в. Дройзен заметил, что биографию Алкивиада, Чезаре Борджа, Мирабо написать можно, а Цезаря или Фридриха Великого – нельзя. «Авантюрист, человек, не добившийся успеха, маргинальная фигура, – комментировал Момильяно, – служили фигурами, достойными биографии»67. Напротив, жизнь тех, кого Гегель называл «всемирно-историческими людьми», без остатка растворялась во всемирной истории.
Впрочем, XIX столетие не было только эпохой Наполеона. XIX в. стал свидетелем окончательного утверждения буржуазии, трансформации европейского сельского хозяйства, «дикой» урбанизации, первых выступлений рабочих, начала женской эмансипации. Исторический анализ этих явлений предполагал обновление понятийного, технического и стилистического инструментария традиционной историографии. Однако наука, позже названная социальной историей, наследница
«Орландо» Вирджинии Вулф (1928) можно считать экспериментом в сходном, хотя и не в прямо аналогичном направлении, учитывая, что здесь вымысел превалирует над историографической реконструкцией. Главный герой романа, чудесным образом преодолевающий столетия, – это андрогин, самое маргинальное существо, какое только можно себе представить. Это обстоятельство подтверждает, что повествовательный прием, о котором я пишу, решает не чисто техническую задачу: это сознательная попытка предположить, что скрытые исторические процессы существуют в том числе и потому (хотя это и не единственная причина), что их трудно обнаружить на страницах документов. Множество преданных забвению жизней, по воле судьбы лишенных всякого смысла, обретают символическую компенсацию в изображении вечных героев73.
На это можно возразить, что ни один из прежде приведенных примеров нельзя считать типичным образцом историографического исследования: даже «Ведьма» (которую сегодня многие признают одним из шедевров историографии XIX в.) в момент своего появления приобрела репутацию романа – в атмосфере, уже пропитанной позитивизмом74. Теперь обратимся к более недавним и менее обсуждаемым книгам по истории.
Эйлин Пауэр вместе с сэром Джоном Клепхемом разработала проект первого издания «Кембриджской экономической истории Европы»; в течение многих лет, до своей преждевременной смерти в 1941 г., Пауэр преподавала экономическую историю в Лондонской школе экономики75. В 1924 г. она опубликовала книгу «Medieval People» («Люди Средневековья»), весьма актуальную и поныне, основанную на тщательном исследовании, хотя и предназначенную для неспециалистов. Здесь средневековое общество изображалось с помощью целой серии портретов «простых, никому не известных людей, за исключением Марко Поло». В предисловии автор замечала, что часто «материалов для воссоздания биографии какого-нибудь простого человека бывает не меньше, чем для биографии, скажем, Роберта Нормандского или Филиппы Хейнол»76. Этот вывод провокативен и, возможно, несколько преувеличен: несмотря на свой талант совмещать эрудицию и воображение, Пауэр не удалось полностью обосновать его. Показательно, что описания двух женщин в ряду прочих персонажей, мадам Эглантины и жены домовладельца, заимствованы из двух очень разных литературных текстов, написанных мужчинами: Чосером и «парижским домовладельцем», автором книги по домоводству, адресованной его супруге и созданной в 1392–1394 гг., о котором больше нам ничего не известно. Еще более красноречив другой факт: о главном герое первой главы книги, крестьянине Бодо, на самом деле мы достоверно знаем едва ли не только его имя, занесенное в полиптик (поместную книгу), созданный в эпоху Карла Великого Ирминоном, аббатом Сен-Жермен-де-Пре. Известно, что Бодо имел жену, Эрментруду, и трех сыновей, Видо, Герберта и Хильдегарда; в нашем распоряжении есть кое-какие данные о землях, на которых он работал. Как наделить конкретикой столь сырые факты? Пауэр очерчивает контекст, внутри которого жил Бодо: объясняет, как был организован труд на землях аббатства; отношения между сеньориальной землей и зависимыми наделами-мансами; обязанности крестьян; она стремится «представить себе один день из жизни Бодо. К примеру, одним прекрасным весенним утром в последние годы правления Карла Великого Бодо встал очень рано…». Однако Пауэр на этом не останавливается: она также пытается реконструировать мировоззрение Бодо, его суеверия: «Если бы вы пошли за Бодо, когда он прокладывал свою первую в новом году борозду, то, наверное, увидели бы, как он вытаскивает из кармана своей куртки небольшой каравай, испеченный Эрментрудой из различных продуктов, наклоняется к земле, кладет его в борозду и при этом напевает: „Земля, земля, кормилица земля!…“» (затем следует текст одного из англосаксонских заклинаний)77.
Различия между жизнью Жака Простака, изображенной в немногих чертах Огюстеном Тьерри в 1820 г., и жизнью Бодо, педантично описанной Эйлин Пауэр веком позже, бросаются в глаза: в первом случае документальные свидетельства размещаются на хронологической шкале длиной в двадцать столетий и выстраиваются вокруг символического персонажа; во втором – в едином временном измерении и вокруг действительно существовавшего человека. И там и там работает один и тот же принцип: заполнение лакун, связанных со скудостью материалов, с помощью заимствованных из контекста элементов (контекста диахронного в первом случае, синхронного – во втором). Впрочем, Пауэр (которая также отталкивалась от реалистического, а не символического постулата) использует контекст весьма растяжимым образом: вряд ли живший близ Парижа Бодо произносил англосаксонское заклинание. Когда мы читаем: «Бодо, несомненно, брал выходной и уходил на ярмарку», то сразу понимаем, что речь идет о предположении. Однако, столкнувшись с фразой, формально лишенной гипотетичности, «Бодо шел по холодку, насвистывая песенку», было бы наивно задаваться вопросом, восходит ли она к конкретному источнику78. Заполнение первой лакуны подсказано, подобно и другим случаям в том же тексте, суждением об исторической совместимости; заполнение второй – общими соображениями допустимости (сегодняшние крестьяне насвистывают; следовательно, они насвистывали песенки и во времена Карла Великого), которые следует решительно оспорить (люди – не соловьи, они сами по себе не насвистывают).
В предисловии к «Людям Средневековья» Пауэр говорит о «социальной истории… интерпретированной, так сказать, личностным образом»79. Этот термин не должен вводить нас в заблуждение: «личность», «индивид» служит здесь синонимом «типа», хотя и не «идеального» в смысле Макса Вебера80. Однако способен ли тот, кто занимается историей подчиненных социальных групп, задаться целью воссоздать жизнь людей в настоящем смысле этого слова? Почти тридцать лет назад Франсуа Фюре дал очень четкий ответ на этот вопрос: низшие классы прошлого можно изучать только под знаком «чисел и анонимности, с помощью исторической демографии и социологии»81. Сегодня это утверждение выглядит слишком уж строгим, если не пессимистическим. Историки доказали, что возможен и качественный анализ, в особенности благодаря судебным источникам, как процессуальным актам, так и при необходимости их интерпретациям в литературе. Именно в этом последнем направлении пошла Натали Земон Дэвис в своей книге «The Return of Martin Guerre» («Возвращение Мартена Герра»), посвященной делу о присвоении и неузнавании личности в одной французской деревне XVI столетия. Эти события вызвали к жизни громкий процесс, материалы которого оказались утрачены. Впрочем, ход процесса косвенно восстановить удалось – благодаря вынесшему приговор судье Жану де Кора, подробно рассказавшему об этой истории в печати. Подобное состояние источников предопределило исследовательскую стратегию Дэвис:
За отсутствием всех протоколов дела (все такого рода документы, касающиеся уголовных дел, разбиравшихся до 1600 г., исчезли из Тулузского парламента) я изучила записи о приговорах, вынесенных парламентом, изыскивая новые данные о деле, а также о действиях и отношении судей к разбираемому делу. Пытаясь восстановить образы моих сельских персонажей, я просмотрела нотариальные контракты, заключенные во всех деревнях епархий Рио и Ломбе. Если мне не удавалось найти сообщений об интересовавших меня мужчинах и женщинах… я прилагала все усилия к тому, чтобы разыскать такого рода данные в других источниках тогдашнего периода, имеющих отношение к той же местности, стремясь представить себе тот мир, который был перед глазами моих героев, а также предположительно их реакцию на увиденное82.
Мы неизбежно вспоминаем об Эйлин Пауэр, о которой Дэвис недавно написала с такой теплотой и проницательностью83. Однако Дэвис гораздо более внимательно, чем Пауэр, различает установленную истину и вероятность, сигнализируя о заполнении лакун в документации с помощью сослагательного наклонения (или же слов «возможно», «вероятно»), а не скрывая их с помощью изъявительного наклонения. Метод Дэвис сопоставим с современной реставрацией, при которой специалисты не стремятся устранить лакуны на изображении, накладывая новый рисунок, но подчеркивают границы неразличимой зоны, не пытаясь ее восстановить84. Контекст, понятый как пространство исторически обусловленных возможностей, выполняет здесь определенную задачу – реконструировать фрагменты человеческой жизни, о которых не осталось документальных свидетельств. Впрочем, такое заполнение лакун сигнализирует о возможности, а не о необходимом следствии; о догадках, а не установленных фактах. Если вы сделаете иной вывод, то вам придется отказаться от идеи случайности и отсутствия предопределенности, составляющей важную (хотя и не уникальную) черту человеческой жизни.
Вернемся к процессу против Софри и его соответчиков. Следственный судья Ломбарди и заместитель прокурора Помаричи действовали как историки, а не как судьи и, более того, как весьма неосмотрительные историки. Казалось бы, безобидное дисциплинарное нарушение. На самом же деле речь идет совсем о другом.
Мы начали наши рассуждения, подчеркнув, что у судьи и историка существует нечто общее – они устанавливают факты и, следовательно, приводят доказательства. Постепенно мы увидели, как возникает целая серия расхождений, скажем, между судебной и научной ошибкой, которые, в свою очередь, отсылают к вопросу (мы его здесь не обсуждали) о приговоре85. Теперь даже сходство, заключающееся в стремлении установить факты, оказывается фрагментарным. Факты, которые рассматривают судьи и историки, чем-то отличаются друг от друга, в особенности потому, что каждый из них по-своему обращается с контекстом или, точнее, с контекстами. Судьям контексты явлены (если мы отвлечемся от логического доказательства, к вопросу о котором еще вернемся) прежде всего в форме смягчающих обстоятельств или аргументов биологического или исторического типа. На их основе человека можно счесть частично или полностью поврежденным в уме, временно или постоянно невменяемым и т.д.; или же можно снизить наказание по целому ряду преступлений потому, что они совершены в чрезвычайной ситуации (гражданская война, длительные социальные столкновения, подобные тем, что случились в Италии осенью 1969 г., и пр.). Задача этих аргументов или обстоятельств – изменить обычный ход дела, смягчив принцип виновности, согласно которому «ни один факт или поступок не является действием, если он не совершен в результате выбора; отсюда за него нельзя наказать или еще прежде наложить на него запрет, если он не служит следствием намерения, т.е. не совершен в полном соответствии с сознанием и волей человека, вменяемого и способного пожелать сделать нечто»86. Мы видели, что редукция всякого исторического события или процесса к действию такого рода характеризует историографию, которую мы назвали судебной. Однако в научном плане речь идет о тенденции, больших результатов не принесшей. Напротив, вот уже целое столетие связь между человеческими действиями и контекстами (биологическими, культурными, экономическими и т.д.) в рамках более гибкой историографии составляет открытую проблему, а не раз и навсегда сформулированный постулат в пользу той или иной интерпретации. Это объясняет «двойственную роль», которую биография, как писал Момильяно, играла в историческом исследовании: «Она может служить инструментом социологического познания или же способом от него уйти»87.
Пути судьи и историка, совпавшие на каком-то отрезке, затем неизбежно расходятся. Тот, кто стремится сделать историка судьей, упрощает и обедняет историографическое познание; однако тот, кто хочет сделать судью историком, безвозвратно подрывает отправление юстиции. Разумеется, Ломбарди прав (в споре со Спатаро), определяя «логическое доказательство» в терминах совместимости, а не через непременное следствие из контекста; однако оба они заблуждаются, когда претендуют на то, чтобы, отталкиваясь от контекстуальных обстоятельств и при отсутствии каких бы то ни было внешних свидетельств, доказать, будто определенные человеческие поступки имели место на самом деле. Это означает, что они по умолчанию (и без надлежащего основания) соскальзывают с поля чистой возможности в область фактических утверждений; переходят с сослагательного на изъявительное наклонение. Эта грубая логическая погрешность парадоксальным образом базируется на злоупотреблении так называемым «логическим доказательством» (которое более справедливо было бы назвать доказательством «контекстуальным»). Впрочем, в сравнении с ошибками историков промахи судей имеют непосредственные и более тяжкие последствия. Они способны привести к осуждению невинных людей.
В невиновности Адриано Софри, как я сразу сказал, я уверен абсолютно. Однако нравственная уверенность еще не является доказательством. Поэтому я не настаивал на своем убеждении, которое никого не интересует. Напротив, анализируя материалы процесса, я стремился показать, что обвинения, выдвинутые против Софри, не имели никаких оснований. Я действительно с трудом верю, что миланские судьи в момент вынесения приговора
Принцип
В случае правовой неопределенности пусть он [судья] обратится к принципу
Эти принципы не взяли верх. Интересы государства в нашей стране не проникают (и не должны проникать) в залы суда. Приговор первой инстанции, вынесенный судом Милана, – это судебная ошибка, которую можно и нужно исправить.
Post scriptum
Мотивировочная часть приговора Адриано Софри и его соответчиков наконец предана гласности. Речь идет о 753 страницах (не считая указателей), которые с избытком деталей разъясняют причины, побудившие суд Милана избрать тяжкую меру наказания, о которой уже шла речь.
Техническая оценка этого документа, конечно, выходит за рамки моей компетенции. Меня вновь интересуют сходства и различия между профессиями судьи и историка. На расхождениях мне нет необходимости настаивать. Что же до сближений, то я лишь замечу, что вопросы, приходившие мне в голову во время чтения материалов процесса, в большинстве своем касались проблем (доказательства, улики), которые судья
В процессы, источником доказательства в которых служит обвинение в соучастии, часто закрадываются подозрения в отношении карабинеров, полиции или судебных чиновников в том, что они оказывали какое-либо давление, говорили о благах или преимуществах, ожидающих готовых на все заключенных, или вступали в личные отношения с теми, кто соглашался сотрудничать с судом.
В данном деле Марино не являлся заключенным, подсудимым или подозреваемым, так что нельзя понять, с помощью какого инструмента можно было вынудить последнего взять на себя вину в совершении убийства и других преступных эпизодов. Кроме того, сами карабинеры, вызванные в суд по инициативе судей, опровергли слова заявителя и добавили аргумент, заставляющий сомневаться, что последний достоин доверия. Поэтому даже если частично стратегия защиты в широком смысле опиралась на предположение, что достойные порицания процессуальные действия или же действия, способные повлиять на надежность слов заявителя о соучастии в преступлении, имели место, то нет сомнений, что в данном конкретном случае гипотеза о тайном сговоре карабинеров с заявителем лишена всякого основания (
Как мы видим, составители приговора о многом не говорят – ни о том, что, желая опровергнуть слова заявителя (т.е. Марино), карабинеры ждали почти два года, ни о том, что их вызов в суд последовал за показаниями одного из свидетелей (дона Реголо Винченци), разрушившими официальную версию о раскаянии Марино. Именно аргументация, умалчивающая об этих двух ключевых пунктах (см. о них выше главу X и далее), представляется мне «лишенной всякого основания» в том смысле, что она оставляет в прежнем виде все то недоумение, которое стремится рассеять.
Начнем с ограблений. В этом отношении не все обвинения Марино оказались признаны обоснованными. Например, Моттуру, Бомпресси и Педраццини, которые, по словам Марино, участвовали в одном из ограблений банка в Салудже (первый) и «Нуова пиньоне» в Массе (двое последних), в итоге оправдали, поскольку они не совершали этого преступления. В мотивировочной части приговора о Бомпресси и Педраццини сказано:
Необходимо установить, что дополнительные элементы, подкрепляющие заявления Марино, следует оценивать не только в связи с каждым из подсудимых (когда заявитель указал на Бомпресси и Педраццини, свидетели вспомнили о двух мужчинах, одном ростом около 1 м 80 см, с каштановыми волосами, другом – в очках), но и применительно к каждому из эпизодов (ограбление в Салудже: Марино сообщил, что, кроме «жителя провинции Венето», в банк вошли Бомпресси, Педраццини и Сибона, а свидетели заметили двоих мужчин, одного ростом около 1 м 80 см, другого – в очках).
Ни один из элементов в описании ограбления «Нуова пиньоне» не говорит о том, что Бомпресси и Педраццини в нем участвовали, поэтому, не имея возможности исключить ошибки, мы сочли необходимым оправдать их по участию в этом эпизоде. Это обстоятельство никоим образом не ставит под сомнение достоверность других показаний Марино, как потому, что последний физически не участвовал в совершении преступления, так и потому, что пострадавшие оказались внезапно заблокированными внутри автомобиля и находились под прицелом, и в самом деле, как последние [NB: пострадавшие], так и свидетель Пуччарелли, прибывший на место в тот момент, когда грабители намеревались бежать, смогли кратко описать лишь некоторых из нападавших (
На первый взгляд кажется, будто эта аргументация продиктована стремлением педантично соблюсти конституционные права граждан. В действительности же дело обстоит совсем иначе: в поиске доказательств выдвинутых Марино обвинений следствие особенно в тонкости не входило. В конце концов, грабитель ростом 1 м 80 см или грабитель в очках – не такие уж и редкие явления, чтобы по ним можно было с максимальной точностью опознать человека. (Не исключаю, что я сужу как лицо заинтересованное, ведь мой рост – 180 см и я часто ношу очки.) Однако в случае Сибоны и Грачиса, которых Марино также обвинил в участии в ограблении «Нуова пиньоне», не были предприняты даже поиски самых минимальных доказательств; дело закрыли в связи с окончанием срока давности после того, как оказались учтены смягчающие обстоятельства общего характера.
О Сибоне говорилось:
Возможные ошибки в установлении причастности данного подсудимого к участию в ограблении банка в Салудже и предприятия «Нуова пиньоне» исключены соответственно из-за эпизода с ребенком, который постучал в дверь банка во время совершения противоправного действия, и из-за эпизода с Ди Калоджеро [по мнению Марино, причастного к попытке выстрелить в ногу одному из представителей правых партий]; речь идет об особых эпизодах, внутреннее содержание которых таково, что на разумных основаниях исключает, что заявитель мог по ошибке связать Сибону с этими фактами (
Нет нужды искать внешние доказательства: истинность слов Марино подтверждается им самим. Марино по крайней мере в этих двух случаях не мог ошибиться (возможность того, что он лжет, даже не рассматривается).
А что же Грачис?
Грачис «отрицал все обвинения и утверждал, что летом 1971 г. сразу после митинга в Болонье он вместе с друзьями отправился в Испанию, где и пробыл до конца августа. По сути, на это обстоятельство указал и Марино, который, впрочем, заявил, что Грачис действительно уехал в отпуск в Испанию, но уже после ограбления; на самом деле это лишь часть обвинения, поскольку, с одной стороны, нет никаких доказательств, что подсудимый уехал из Италии в конце июля, и, с другой – неясно, как Марино узнал об отпуске Грачиса» (
Доказательства неопровержимые, нечего сказать. Не нужно иметь богатое воображение, дабы понять, что Марино мог узнать о поездке Грачиса от кого угодно (например, от него самого). Достаточно ли того факта, что Грачис действительно ездил на отдых в Испанию (неизвестно, когда именно), чтобы доказать, будто Марино говорит правду, называя его одним из грабителей? Нет сомнений, что Марино на самом деле участвовал в ряде описанных им налетов. Однако как же можно исключать, при отсутствии надлежащих внешних доказательств, что он давал показания против невиновных людей?
Я уже останавливался на этом вопросе (см. выше главу V). Марино признал, что кто-то позвонил ему в Турин и предупредил о полной готовности к покушению. Оставалось неясным, сообщил ли Марино остальным о своем согласии участвовать в деле после разговора с Софри в Пизе. Еще раз обратимся к диалогу председателя суда Минале и Марино на заседании 15 января.
Председатель: Действительно, организатор не получил еще вашего согласия, тем более что Пьетростефани сказал вам: «У тебя еще остались какие-то сомнения. Если это так, то поезжай в Пизу». Вы отправляетесь в Пизу и разрешаете сомнения. Так эта оговорка потеряла свой смысл и вы больше не говорили об этом Пьетростефани?
Марино: Нет.
Председатель: Вы виделись после этого с Пьетростефани?
Марино: Нет.
Председатель: В промежутке с 13-го по 17-е…
Марино: Я его видел… нет, нет… Мы встретились уже потом.
Председатель: И Энрико (=Бомпресси) вы тоже не видели?
Марино: Нет.
Председатель: Таким образом, Энрико уже уехал по своим делам?
Марино: Да, я встретился с ним уже потом в Милане…
Председатель: Я имею в виду, операция по сути уже началась еще до того, как вы окончательно решили в ней участвовать?
[Отметка расшифровщика: на вопрос, заданный председателем, подсудимый Марино не отвечает.]
Председатель: Хорошо, вы этого не знаете!
Марино: Не знаю.
Председатель: Объективный факт состоит в том, что Энрико уехал еще до 13-го и вы ничего не сказали Пьетростефани о своем окончательном решении участвовать в деле?
Марино: Нет (
Замешательство Марино из-за наводящих вопросов председателя более чем понятно. Тем не менее на прениях, как я пытался показать выше (глава VI и далее), председатель изменил свою точку зрения. Очевидно, что диалоги, подобные тому, что я только что привел, убедили его (по причинам, остающимся для менее непонятными) в надежности свидетельств Марино. Еще одним доказательством подобной трансформации служит фрагмент из мотивировочной части приговора, который председатель вместе с составителем документа, судьей
После смерти Серантини Пьетростефани сообщил ему [Марино] о необходимости ускориться вследствие этого события, и то, что дата была уже назначена, никак не противоречит рассказу Марино, поскольку решение исходило от исполнительного комитета, и Пьетростефани прекрасно знал, что Софри был с ним согласен, и, следовательно, Пьетростефани пребывал в уверенности, что Марино примет участие в деле, и Софри не мог не сообщить последнему того, что Марино и так уже знал от самого Пьетростефани, а именно – что решение исходило от указанной организации и что Софри был с ним согласен.
Поскольку, с одной стороны, разговор в Пизе ограничился именно этим сюжетом и, с другой – едва подтверждение было получено, тема для беседы исчезла, то у Пьетростефани также отсутствовала необходимость в том, чтобы узнать, объявил ли Марино о своем решении, ибо он прекрасно знал, каким будет результат этого разговора (
Непонятно, как «прекрасная осведомленность» Пьетростефани сочетается с сомнениями, колебаниями, волнениями, которые Марино (по его словам) выказал со время беседы с Софри в Пизе: «Софри сказал, что он очень верит в меня и в Энрико (=Бомпресси), и в любом случае успокоил меня, сообщив, что если меня поймают или убьют, то найдется человек, который позаботится о моей семье и, в частности, о моем сыне. Я колебался еще и потому, что у меня был маленький сын, о судьбе которого я тревожился, как он сможет прожить, если я погибну или буду арестован. Он дал мне самые полные гарантии…» (
Впрочем, есть и более существенная трудность. Аргументация, сформулированная в приговоре, базируется на событии, сам факт которого доказывается, как мы уже сказали, исключительно с опорой на слова Марино: собрание, на котором исполнительный комитет «Лотта континуа» большинством голосов принял решение убить Калабрези. Ближе к концу мотивировочной части приговора читаем:
Марино сообщил, узнав об этом от Бомпресси, Пьетростефани и Софри, что решение [убить Калабрези] исходило от исполнительного комитета; сведения о том, что не все с этим согласились, также являются
О том, кто физически участвовал в принятии этого решения, нам не дано знать; разумеется, кажется правдоподобным, что ответственность взяли на себя не только Пьетростефани и Софри, но и весь руководящий состав (совпадает он или нет со всеми членами организации, единогласно ли принято решение или нет), хотя именно они были наиболее авторитетными людьми в группе: первый утверждает, что являлся основателем и лидером движения <…>, а о втором он говорит, что тот был «очень авторитетным и известным человеком в «Л<отта>.К<онтинуа>». <…>», последний [Пьетростефани] заявил, что руководил движением на национальном уровне.
Итак, если убийство можно считать делом рук «Лотта континуа» по уже указанной причине, если мы исключим гипотезу, что Марино или какой-либо другой непосредственный исполнитель преступления совершил убийство самостоятельно, или же это сделали оба как члены одной из внутренних фракций движения, если решение об убийстве могло быть принято только руководящей организацией «Лотта континуа», формально или неформально объединенной вокруг Софри и Пьетростефани, и если внутри движения существовало нелегальное подразделение, созданное по инициативе этой организации, в частности Софри и Пьетростефани, для финансирования движения и если в покушении участвовал один из членов этого подразделения, то все это, по мнению суда, подтверждает обвинение в соучастии, выдвинутое против Пьетростефани и Софри (
«Если… если… если…» Все в этой аргументации неуловимо, начиная со знаменитого собрания исполнительного комитета: проверить ничего невозможно, поскольку о встрече известно лишь по косвенным источникам, но этого достаточно, чтобы сделать «Лотта континуа» (в лице ее двух самых авторитетных представителей) причастной к замыслу и исполнению убийства Калабрези. Марино (сообщает нам мотивировочная часть приговора) не чувствовал необходимости предупредить Пьетростефани о своем разговоре с Софри, поскольку по окончании собрания исполнительного комитета Пьетростефани уже знал о согласии Софри; однако источник сведений о встрече, о пизанской беседе Софри и Марино, о предшествующем общении Марино с Пьетростефани по-прежнему один и тот же – сам Марино. Как в этой ситуации вообще можно говорить о доказательствах? Их нет: существуют только свидетельства Марино. Однако можно ли им доверять?
Следует… разобрать при определении надежности, подтверждаются ли необходимым образом заявления по каждому отдельному пункту другими доказательными элементами, или же, напротив, достаточно того, чтобы последние подтверждали заявления соответчика в целом. <…> Раз и навсегда установить правила здесь невозможно, и надлежит давать оценки с учетом особого характера каждого конкретного случая.
Например, при оценке заявлений, касающихся немногих фактов, описание которых не составит труда, набор элементов, представляемых в распоряжение судьи для определения надежности показаний, чаще всего ограничен, в подобных случаях предпочтительно сохранять автономность каждого из заявлений и необходимо считать доказанными только подтвержденные факты, избегая суждений о надежности, сделанных по аналогии.
Наоборот, когда заявления затрагивают многочисленные факты и касаются большого числа людей, вовлеченных в дело, события которого происходят на огромной по охвату территории, отсутствие доказательного элемента (из-за невозможности его обнаружить по давности времени, из-за недостатков в работе ведущих следствие инстанций или по иной причине), удостоверяющего какой-либо эпизод, т.е. определяющего причастность человека к факту, позволяет отказаться от сохранения автономности каждого из указанных заявлений в том случае, если, с учетом личных качеств обвинителя-соответчика, обоснованности других доказательных элементов, их природы и количества, последние компенсировали недостаточную степень доказуемости подобного рода обвинительной аргументации…
Впрочем, в данном случае и, как мы увидим, в том, что касается самого убийства, имеются особые доказательные элементы, подтверждающие надежность заявителя как применительно к самому факту, так и в отношении обвиненных в соучастии лиц.
Что касается других преступных эпизодов, то мы сочли, что суммарная надежность утверждений заявителя доказывает и факт участия ряда подсудимых в деятельности нелегального подразделения» (
Таким образом, суд при оценке заявлений Марино в вопросе об ограблениях («другие преступные эпизоды») допустил правомерность «суждений о надежности, сделанных по аналогии», утверждая при этом, что в вопросе об убийстве следствию, напротив, удалось найти конкретные доказательства. Эти утверждения вызывают тревогу. Как мы видели, 1) предполагаемая «суммарная надежность» показаний Марино об ограблениях не исключает возможности допущения им ошибок и ложных заявлений в отношении конкретных событий; 2) ограбления имеют решающее значение в аргументации, ставшей причиной осуждения Софри, Пьетростефани и Бомпресси. Так, в самом приговоре признается, что одна из частей обвинительной конструкции, никак особо не оговоренная, основана на «суждениях о надежности, сделанных по аналогии» (или по смежности); если Марино сказал правду насчет пунктов
Впрочем, в том, что касается убийства, успокаивает нас автор приговора, «имеются особые доказательные элементы, подтверждающие надежность заявителя», т.е. Марино.
Как мы помним, анализируя расхождения (при этом в отдельных случаях речь шла о самых настоящих противоречиях) между версией событий Марино и заявлениями очевидцев, я пришел к выводу (см. выше, в особенности главу XV), что, по всей вероятности, в отношении убийства Марино солгал. Составители мотивировочной части приговора рассматривают пункт за пунктом те же самые расхождения, однако приходят к обратным выводам. Я попробую проверить, в какой мере они обоснованны, и начну с весьма нюансированной и запутанной дискуссии (
Марино (10 января 1990 г.;
Музикко (31 января 1990 г.:
Очевидно, что эти версии несовместимы. Музикко утверждал, что его машину толкнули тогда, когда он выезжал с парковки в сторону улицы Керубини, Марино заявил, что толкнул машину неизвестного ему господина, когда тот заезжал на ту же самую парковку. Музикко утверждал, что его толкнула машина, которая неслась мимо и не остановилась, Марино заявил, что вступил с неизвестным ему господином в диалог при помощи жестов, дабы убедить его отъехать назад и дать ему дорогу. Как же разрешить эти противоречия?
С точки зрения суда, свидетелю Музикко доверять нельзя, поскольку
[1] он утверждает, что отправился в магазин «Коин» за час до аварии [около 9:15], а это следует исключить, так как в это время все большие магазины еще закрыты.
[2] Он заявляет, что его машину толкнул другой автомобиль на углу улиц Джотто и Керубини, однако если бы это было так, то его машина получила бы другие повреждения.
[3] Он заявляет, что совершившая наезд машина ехала на большой скорости и, таким образом, причинила ему значительный ущерб, однако это не подтверждается размерами вмятин.
[4] Он совсем не может точно указать ни цвет и тип совершившего наезд автомобиля, ни количество находившихся внутри людей, а также не знает, двинулась ли эта машина дальше в сторону улицы Чимарозы или же свернула (
На самом деле составитель мотивировочной части приговора, кажется, слишком далеко заходит в своих рассуждениях, вплоть до того, что начинает ставить под сомнение даже сам факт аварии:
В действительности этот инцидент весьма странен, поскольку о нем рассказали только каким-то образом узнавшие о нем Чизлаги и Маттиоло, владельцы магазина по адресу улица Керубини, 3, и они говорят об аварии потому, что в этом месте после покушения припарковалась «Симка» [Музикко]; никто из свидетелей не заявил, что видел столкновение, кроме самого Музикко, который к тому же не так уж хорошо рассмотрел случившееся («мимо меня на большой скорости промчалась другая машина, задела меня и отбросила в сторону, больше я ее не видел; я остановился и больше ничего не видел») (
Попытка опорочить свидетеля, настаивая на слабости его памяти и на его физических увечьях (Музикко – инвалид труда), малоубедительна, даже если мы оставим в стороне моральную сторону дела. Путаться в показаниях о маловажном факте, случившемся восемнадцать лет назад [1]; преувеличить масштаб столкновения, жертвой которого оказались вы сами [3]; заявить, что вы не способны вспомнить цвет и направление движения виновника ДТП, который уехал «на большой скорости» [4], – такое поведение легко объяснимо (на какое-то время я не касаюсь пункта 2). В любом случае через несколько страниц после процитированных выше слов автор мотивировочной части приговора заключает:
Мы можем утверждать, что «Симка» [машина Музикко] определенно столкнулась с автомобилем участников покушения (
В показаниях, данных сразу после аварии, Музикко предположил, что толкнувшая его машина и есть принадлежавший убийцам «ФИАТ-125». В своей записке адвокат Пекорелла (защитник Бомпресси) поставил этот тезис под сомнение: вмятины, зафиксированные на кузове «ФИАТа-125», брошенного после покушения, можно было получить во время аварии, в которую этот автомобиль попал, когда был угнан несколькими месяцами ранее. Эта гипотеза наводила на другую, более пугающую мысль, а именно – что Марино описал столкновение (которого на самом деле не было) на выезде из парковки, случившееся перед покушением, соединив сведения об инциденте с информацией о типе повреждений «ФИАТа-125». Автор мотивировочной части приговора такое предположение отверг и привел, возможно, надежнейшие доводы, которые, впрочем, являются неизбежно и определенно недостаточными, а также не вполне верифицируемыми (почему – я скажу абзацем ниже).
Итак, суд принял не только саму суть версии Музикко (об аварии, произошедшей за несколько минут до покушения), но даже и сформулированное им конкретное предположение (о неизвестной машине, конечно, принадлежавшей убийцам). Несмотря на это, автор приговора утверждает, что «свидетельство Джузеппе Музикко нельзя использовать при воссоздании обстоятельств аварии, ибо они прямо противоречат объективным процессуальным требованиям» (
На самом деле множественное число («заявления») здесь совершенно необходимо. При осмотре места происшествия, проведенном 4 марта 1990 г., Марино существенно изменил версию событий, выдвинутую им прежде во время следствия и затем подтвержденную на прениях:
Авария произошла не тогда, когда я выезжал с парковки, но когда я еще находился на ней, выезжал с парковочного места, а направлявшаяся навстречу машина въезжала на парковку, в пространстве между первым рядом автомобилей, стоявших близко к тротуару на улице Джотто, и первым внутренним рядом самой парковки; машина двигалась вдоль улицы Джотто в направлении улицы Керубини (
На прениях Марино утверждал, что после аварии он один раз объехал вокруг квартала, затем остановился и стоял «более четверти часа» с включенным мотором напротив овощного магазина, расположенного в десяти метрах от дома Калабрези (см. выше главу V, пункт
Автор мотивировочной части приговора этот факт отрицает, причем при помощи по меньшей мере причудливых аргументов.
Вот что говорил Марино во время следствия:
Перед выездом с парковки со мной произошла небольшая авария: когда я отъезжал, то, возможно, от волнения или же просто по легкой рассеянности я задел крылом крыло другого автомобиля, намеревавшегося заехать на ту же парковку, дабы найти там свободное место.
В мотивировочной части приговора этот фрагмент оказался интерпретирован так:
Это первые заявления, которые Марино сделал об аварии, они начинались со слов «Перед выездом с парковки со мной произошла небольшая авария»; это может означать только следующее: события, о которых он хотел сообщить, произошли «внутри парковки» – нельзя предполагать, что следующая часть фразы, отделенная от первой двоеточием, призвана истолковать ее, учитывая, что данный знак препинания, конечно, не принадлежал Марино.
И действительно, описывая далее обстоятельства аварии, он говорит: «когда я отъезжал»; поскольку, учитывая данное пояснение, эти слова могли относиться лишь к ограниченному пространству внутри парковки, к месту, где «ФИАТ-125» оставили ночью 15 мая (
Ни на чем не основанный факт приводит к недоказуемым выводам. Разумеется, двоеточие поставил человек, который во время следствия вел протокол допроса, а не сам Марино. Выше (примечание 1, стр. 31) я писал об «очень толковой с герменевтической точки зрения (в особенности я имею в виду разумное использование пунктуации)» редактуре М. Бернаскони и Л. Скализе, которым мы обязаны стенограммами прений. Грамотно излагать на бумаге разговорную речь – это очень сложное дело, требующее чуткого уха и глубокого знания языка. В обсуждаемом нами случае двоеточие указывает на паузу, более краткую, чем при постановке точки, которую расшифровщик уловил сразу после фразы «перед выездом с парковки со мной произошла небольшая авария». При отсутствии паузы после слов «небольшая авария» предложение не имеет смысла. Впрочем, не более осмысленно и рассуждение о двоеточии, процитированное выше. Даже если расшифровщик вместо двоеточия поставил бы точку, объяснительная значимость следующих затем слов («Так, когда я отъезжал, то, возможно, от волнения или же просто по легкой рассеянности я задел») осталась бы прежней. Она зависит от соединительного звена «так», очевидная вещь, ускользнувшая от составителя приговора, внезапно ставшего филологом.
Следовательно, слова «так, когда я отъезжал» уточняли предыдущую часть фразы («перед выездом с парковки»). Как мы видели, авторы приговора утверждают, что «парковка» здесь означает «ограниченное пространство внутри парковки», а не «площадь парковки»; таким образом, в этом пункте Марино никогда не сомневался. Впрочем, подобная интерпретация недоказуема, как это демонстрирует следующее сравнение двух фраз:
(Марино на следствии):
Перед выездом с парковки со мной произошла небольшая авария: так, когда я отъезжал, то… я задел;
(Марино при осмотре места происшествия):
Авария произошла не тогда, когда я выезжал с парковки, но когда я еще находился на ней.
Всякий, кто хотя бы на самом элементарном уровне знает итальянский язык, в состоянии понять, что вторая фраза («Авария произошла не тогда, когда я выезжал с парковки, но когда я еще находился на ней») очевидно исправляет первую («так, когда я отъезжал [с парковки]»), вступая с ней в противоречие.
Однако (продолжает составитель мотивировочной части приговора), если бы авария произошла на выезде с парковки, обращенном к улице Джотто, как утверждает Музикко, то две машины встретились бы более или менее нос к носу, но вмятины на «Симке» располагались на левом переднем крыле, а на «ФИАТе-125» – на правом переднем крыле (речь идет о пункте 2 в списке, приведенном выше). Следовательно, по мнению суда, Марино (т.е. Марино согласно второй версии его показаний) сказал правду. Впрочем, в этот момент образуется новое затруднение. Вмятины на обеих машинах показывают, сказано в приговоре, что «Симка» ударила «ФИАТ-125»: данные, опровергающие как версию Музикко («Мимо меня на большой скорости промчалась машина, задела меня и отбросила в сторону»), так и версию Марино («Так, когда я отъезжал, то, возможно, от волнения или же просто по легкой рассеянности я задел»).
«Как мы можем оценить это противоречие?» – спрашивает составитель приговора. Ответ на этот вопрос (который, как мы увидим, относится только к Марино) следует привести полностью, с учетом грамматики и знаков препинания, использованных в тексте:
Что касается первого вопроса – утверждения [Марино], сделанного на следствии, о том, что «задел» именно он, – то, по мнению суда, речь идет об элементе (объясняющемся или тем фактом, что, с его точки зрения, задеть или быть задетым, по сути, это не так важно, – еще и потому, что у него не было никаких особенных причин обратить на это внимание, – или просто-напросто неточностью в выражениях); это, как кажется, аргумент, абсолютно неспособный бросить тень на надежность показаний Марино по этому пункту.
Можно было бы утверждать, что это странный способ рассуждения, поскольку в том случае, если местоположение вмятин опровергает слова Музикко, то свидетель недостоин доверия, если то же происходит с Марино, противоречие не имеет значения.
В действительности две ситуации совершенно различны.
Музикко, как оказалось, недостоин доверия сам по себе, вне зависимости от Марино, из-за его версии аварии, которая противоречит не только местоположению вмятин, но также их размерам (в результате полученного удара «Симка» «сдвинулась с места» и получила «большие повреждения» в связи с обстоятельствами столкновения: автомобиль виновника ДТП ехал «на большой скорости»), а также по другим причинам, изложенным выше.
Наоборот, версия Марино, как мы только что заметили, прекрасно согласуется с другими результатами расследования, где упомянутый выше элемент служит единственным противоположным по смыслу указанием (
Как можно утверждать, что Музикко «недостоин доверия сам по себе», не совсем понятно. В течение шестнадцати лет – т.е. еще до того, как Марино вообще появился в расследовании покушения на Калабрези, – слова Музикко служили единственным источником сведений об аварии, которую мы обсуждаем. Как мы видели, из мотивировочной части приговора следует, что суд полностью принял предположение Музикко, сформулированное сразу после покушения, согласно которому вторым участником аварии являлся именно «ФИАТ-125», принадлежавший убийцам Калабрези. И что теперь? Можно было бы подумать, что Музикко недостоин доверия в глазах судей не «сам по себе» (выражение с почти метафизическим привкусом), но лишь тогда, когда он говорит о месте, в котором случился инцидент. Так почему же достоин доверия Марино, свидетельствующий об аварии через восемнадцать лет после того, как она произошла? Марино, изменивший свою точку зрения во время осмотра места происшествия и прежде защищавший на следствии, а затем на прениях версию, которая в этом пункте полностью совпадает с изложением Музикко?
Но и это еще не все. В процессе осмотра, отвечая на один из вопросов защиты, Марино дополнил свой рассказ новой деталью:
Машина двигалась с правой от меня стороны, очень медленно, будто искала место для парковки. Уточню, что если бы встречный автомобиль не сдал назад, то я не смог бы выехать из парковочного ряда, так как за моей спиной находилась другая машина.
В попытке увязать это утверждение с вмятинами, полученными обоими автомобилями, автор мотивировочной части приговора отступает от мрачного тона процессуальных актов и впадает в невольный комизм:
В том, что касается второго вопроса, а именно того факта, что он не мог бы выехать из парковочного ряда, если бы другой автомобиль не дал задний ход (следует отметить, что заявления Марино по этому вопросу не вполне позволяют утверждать, что «ФИАТ-125» ударил «Симку» и что, следовательно, последняя загораживала собой ряд и так или иначе неизбежно мешала «ФИАТу-125» выехать с парковки). Слова Марино о том, что он не мог выехать из ряда, не являются несовместимыми с местонахождением вмятин ввиду того, что представляется правдоподобным, что «ФИАТ-125» после столкновения оказался в узком месте дороги, «упершись» с одной стороны в левую переднюю часть «Симки» на уровне правого переднего колеса, а с другой, вероятно, в другую стоявшую неподвижно машину [присутствие которой вытекает из заявления Марино, что он не смог выехать из ряда, если бы «Симка» не дала задний ход, поскольку сзади него был припаркован другой автомобиль, что заставляет считать, что и слева от него находилась машина, так как иначе было бы достаточно сразу полностью повернуть руль влево (или слегка сдать назад – это было бы возможно, поскольку, несмотря на наличие машины сзади, «ФИАТ-125» в момент столкновения должен был выехать на несколько метров вперед – и повторить описанный маневр) и уехать], поэтому оказалось бы невозможно покинуть парковку, не причинив при этом какого-либо ущерба как «Симке», так и другому автомобилю, который мог бы соприкоснуться с левой боковой стороной «ФИАТ-125», что в любом случае привело бы к тем последствиям, которых Марино стремился избежать, т.е. привлекло бы к нему внимание… (
Эта тягостная череда сослагательных и условных наклонений, круглых и квадратных скобок изображает совершенно искусственную картину. Стоящие неподвижно и находящиеся в движении машины, задний ход и поворот руля – это воображаемые сущности, возникающие вследствие доверия, оказанного надежным показаниям Марино. Это доверие, на первый взгляд лишенное всякой возможности опровержения, побудило суд к тому, чтобы: 1) принять гипотезу Музикко по одному из важных пунктов и при этом утверждать, что он «недостоин доверия сам по себе»; 2) одновременно опровергнуть, в связи со вторым, не менее важным пунктом, свидетельства обоих водителей, участвовавших (по крайней мере по их словам) в аварии; 3) согласиться с отказом Марино от показаний по третьему существенному пункту, отрицая при этом, вопреки всей очевидности, сам факт отказа; 4) предъявить клубок из недоказанных гипотез о передвижении находившихся на парковке машин близ улицы Керубини утром 17 мая 1972 г. Можно ли было от всего этого воздержаться?
Мы видели, что адвокат Пекорелла (защитник Бомпресси) в своей записке предложил простейшее решение: «Симка» Музикко никогда не сталкивалась с «ФИАТом-125», в котором сидели участники покушения. Как утверждает автор мотивировочной части приговора, экспертиза двух машин, проведенная криминалистами после покушения, позволяет исключить эту возможность. Никто, как я скажу чуть ниже, сегодня не в состоянии до конца проверить это утверждение. Однако допустим, что оно верно. Тогда остается еще одна вероятность, которая немедленно бы согласовала между собой слова и вещи: бреши в рассуждениях Марино и вмятины на обеих машинах. Тем утром Музикко столкнулся с автомобилем участников покушения, однако за рулем сидел не Марино.
Причина весьма проста: машина участников покушения оказалась тем временем уничтожена. Другие не менее важные улики – одежду Калабрези, одну из попавших в него пуль – постигла, как мы уже сказали (см. выше главу XIV), та же участь. В мотивировочной части приговора приведены бюрократические сведения об этой невероятной истории:
Как установлено в результате инициированной судом проверки, автомобиль был официально вычеркнут из P<ubblico>. R<egistro> A.<utomobilistico> (Единого государственного реестра автомобилей), поскольку за данное транспортное средство в течение пяти лет, с 1978 по 1983 г., не платился налог, и уничтожен 31.12.1983 (прошу читателя еще раз перечитать эту фразу.
Что же касается предметов одежды господина Калабрези, то удалось лишь установить, что они вместе с личными документами были переданы тогдашнему комиссару миланской полиции (квестору)… (
В мотивировочной части приговора эти действия стыдливо названы «административными дисфункциями». Исчезновение улик заслужило вялый упрек величиной в полторы строки, за которыми следовали две машинописные страницы, где утверждалось, что с процессуальной точки зрения уничтожение означенных выше материалов доказательства малозначимо. Приведенную в защиту этого тезиса аргументацию, несомненно весьма смелую, следует привести полностью:
Итак, если в отношении административных дисфункций жалобы защиты обоснованны, то в процессуальном смысле следует заметить, что утрата указанных орудий преступления хотя и достойна порицания, но никоим образом не способна повлиять на всю совокупность материалов доказательства, собранных на следствии и во время прений.
Что касается «ФИАТа-125», то у нас имеются результаты проверок, сделанных криминалистами в прошлом, в отношении пули также были проведены две экспертизы и был установлен, как мы видели, тип пули, тип гильзы и его происхождение, а также тип оружия, из которого была выпущена пуля; была произведена морфологическая и пространственная проверка; были измерены ширина и ход нарезов в каналах ствола оружия, установлено качество наличной сурьмы методом нейтронной активации с уже известными целями.
Конечно, экспертизы можно повторить, акты можно восстановить, если от этого будет польза, значимая с процессуальной точки зрения.
В связи с отсутствием эмпирической проверки дефлектора, на которое жаловалась защита, например, Марино показал на прениях, еще до того, как оказалось установлено, что «ФИАТ-125» был уничтожен, что он не сломал, но „оторвал“ дефлектор, поставив его затем обратно, и что в подобных случаях крепление в том месте, в которое вставляется отвертка, иногда немного сломано, а иногда на нем остается небольшой след, и на самом деле (так!
Итак, нельзя исключить, что восемнадцать лет спустя небольшой след или неисправность крепления оставались бы еще заметны, хотя их наличие не было установлено еще при первом осмотре; спектрографический анализ краски, вероятно, мог бы также снабдить нас новыми сведениями.
Суть в том, что доказательство (доказанный результат), раз установленное и сочтенное подходящим для обоснования свершения того или иного факта или виновности того или иного подсудимого, всегда имеет одинаковую силу, базируется ли оно на одном или нескольких вещественных доказательствах, на вещественном доказательстве материального, документального, критического или репрезентативного характера.
Если мы сочли, что какой-либо факт имел место на основе документа или свидетельских показаний, полученное доказательство не исчезнет только потому, что у нас не было возможности изучить другой документ или опросить другого свидетеля.
Можно защищать точку зрения, согласно которой этого документа или этого свидетельства недостаточно, чтобы говорить о существовании определенного факта, однако если первый сочтен подлинным, а второе – заслуживающим доверия и если доказательство получено, то оно будет иметь такую же доказательную силу, что и доказательные аргументы, основанные на большем числе документов или на показаниях большего числа свидетелей.
Изменится лишь способ оценки доказательств: если источник один, то метод будет более строгим и надлежит рассмотреть все аспекты без исключения; если источников много, то задача судьи окажется более простой.
Следовательно, в рассматриваемом нами случае то, что Марино угнал автомобиль, что эта машина столкнулась с машиной Музикко и что он [Марино] в конечном счете участвовал в убийстве Калабрези, – точно, поскольку его заявления подтверждаются многочисленными и несомненными доказательствами, что, по нашему мнению, мы показали на предыдущих страницах, к которым и отсылаем (
Аргументация строится на трех пунктах, которые следует обсуждать по отдельности:
В пункте
Здесь возникает пункт
В результате мы оказываемся перед пунктом
С чем связана такая показная уверенность, неясно. Констатировав невозможность провести сравнительный химический и спектрографический анализ синей краски «ФИАТа-125» и ее следов на «Симке» Музикко, автор приговора просит нас удовольствоваться чем-то меньшим:
…непонятно, по какой причине присутствие синей краски на кузове «Симки» лишается всякого доказательного значения, будто бы в прошлом все автомобили были синего цвета.
Наличие синей краски может служить «не решающим», дополнительным элементом, не имеющим доказательной силы, потому что автомобиль участников покушения не являлся единственной синей машиной, находившейся в то утро близ улицы Керубини, хотя его, конечно, нельзя считать элементом, который сам по себе ничего не значит (
На основе подобных рассуждений, как мы помним, всякого грабителя ростом 1 м 80 см, замешанного в налетах, о которых рассказывал Марино, следовало отождествлять с Бомпресси, а всякого грабителя в очках – с Педраццини. «Если источник один, – гласит мотивировочная часть приговора, – то метод [оценки доказательств] будет более строгим и надлежит рассмотреть все аспекты без исключения».
Мы неизбежно возвращаемся к уникальности источника доказательства, т.е. к надежности свидетельств Марино. С абстрактной точки зрения тезис автора мотивировочной части приговора справедлив: «Доказательство… всегда имеет одинаковую силу… базируется ли оно на вещественном доказательстве материального, документального, критического или репрезентативного характера». Тем не менее в конкретных случаях разные источники отвечают на одинаковые вопросы по-разному (и в разной мере их исчерпывают). Безусловно, это верно для историков: жизни святых сообщают драгоценные подробности по истории сельской местности в позднем Средневековье, однако они не могут заменить поместные книги, сохранившие для нас, между прочим, имя Бодо (см. выше главу XVIII). Впрочем, если я не ошибаюсь, судьи также сталкиваются с аналогичными трудностями. В процессе, который мы обсуждаем, возможность проверить заявления Марино по ряду ключевых пунктов – орудие преступления, например, – отсутствует из-за исчезновения улик. Автор мотивировочной части приговора намекает, что криминалисты провели всестороннюю проверку пули и пришли к недвусмысленным выводам. На самом деле вопрос куда более сложен. Марино утверждал, что Бомпресси использовал длинноствольный пистолет «Смит & Вессон» (который, согласно приговору, происходил из запасов оружия, украденного из туринского магазина «Марко Леоне»). «Опытные и достойные доверия специалисты, проведя две официальные технические экспертизы», пришли к выводу, что ширина следов от пули и ход ее нареза совместимы только с двумя типами пистолетов: «Смит & Вессон 38 special» и «Хопкинс & Аллен» (
Ну, я еще раз вернулся к проблеме. Возможно, скажем так, что присутствие этих остатков зависит от многих факторов, от многих переменных, в числе которых, думаю, и длина ствола. Впрочем, к сожалению, в нашем распоряжении нет тех самых гильз, тех самых пуль. Я откровенно должен сказать, что в целом результат не имел бы значения, то есть такого, чтобы мы могли основать на нем надежное, точное суждение, чего, разумеется, вы и ждете. Итог был бы в большой степени приблизительным… (
Автор мотивировочной части приговора замечает, что пистолет, который использовался при совершении преступления, «очевидным образом, надлежало уничтожить после покушения (минимальная предосторожность, которую можно ожидать от тех, кто убивает комиссара полиции)» (
Как мы видели, с точки зрения суда все это не имеет никакого процессуального значения. Перед нами гипербола, сопоставимая с символом веры («Я верую в тебя, Марино, столь сильно, что ради твоих слов я готов отказаться от всех улик в мире»). Мы ожидали бы от приговора по делу об убийстве более трезвого подхода.
Свидетельство Ньяппи, наоборот, по мнению суда, доверия достойно. Он рассказал о «длинных» и «слегка волнистых» волосах («ну, не знаю, как у женщин»), которые «были темными (очень темными)». Это наблюдение привело его к мысли, что за рулем машины участников покушения сидела женщина или же «капеллоне». Автор мотивировочной части приговора комментирует: «Марино на прениях (л. 127–128), прежде чем Ньяппи дал показания, заявил, что в то время носил „длинные волосы, очень длинные, типа копны“, „объем“ которых порой „увеличивался“ и они слегка „вились“ (см. с. 2180)» (
Я уже кратко указывал выше (глава XV, пункт
Марино: Я носил длинные волосы… в общем, очень длинные (типа копны, в общем).
Председатель: Типа копны или очень длинные?
Марино: Ну, очень длинные. Я… Да, у меня такая прическа, что когда у меня отрастают волосы…
Председатель: Ну, это видно…
Марино: …то их объем порой…
Председатель: увеличивается.
Марино: увеличивается.
Председатель: Следовательно, у вас была такая пышная шевелюра?
Марино: Да.
Председатель: Немного вьющиеся? Более или менее так же, как и сейчас?
Марино: Немного волнистые.
Председатель: Немного волнистые (
Составитель приговора говорит о «некоторых совпадениях („длинные“ и „волнистые“ волосы, их цвет) между заявлениями Марино и последующими утверждениями Ньяппи» (
Еще один фрагмент диалога между председателем суда и Марино.
Председатель: Я хотел спросить: в тот период, т.е. 17 мая, вы носили усы?
Марино: Да, у меня были усы.
Председатель: Большие? Маленькие? В духе…
Марино: Нет, очень большие.
Председатель: Очень большие.
Следует предположить, что человек, сидевший за рулем «ФИАТа-125», не носил усов, иначе Ньяппи не пришел бы к выводу, что речь идет о женщине или о «капеллоне».
«Это неточно, – читаем мы в приговоре, – по следующим причинам». Послушаем же их.
Паппини говорил о синем «ФИАТе-125», который «очень медленно ехал» (см.:
Дечо на прениях говорила о синем «ФИАТе-125», который «почти остановился, т.е. ехал на очень небольшой скорости» (с. 1105), что «в промежутке между первым и вторым выстрелом машины ехали очень медленно, но ехали, а потом остановились» (с. 1106).
У нас нет возможности обсуждать нюансы между „медленно„, „на небольшой скорости„, „неподвижно“ или „почти неподвижно„, следовательно, мы также признаем, следуя указанию защиты, что оба свидетеля согласны с тем, что машина «двигалась».
Существенно же установить тот момент, начиная с которого «ФИАТ-125» стал двигаться «медленно», потому что одно дело говорить, что «ФИАТ-125» ехал медленно до того, как (согласно Паппини) комиссар пересек улицу, прежде чем «ФИАТ-125» остановился, дабы высадить убийцу и т.д., а другое – утверждать (как делает Дечо): «…едва повернув на улицу Керубини, я замедлила ход, поскольку находившаяся передо мной машина также затормозила из-за того, что перед ней почти остановилась другая машина, синий „ФИАТ-125“, который ехал очень медленно. В этот момент я услышала выстрел».
В рассказе Дечо события быстро следуют одно за другим: как только она оказывается на улице Керубини, она замедляет ход, потому что то же делает другой водитель, она старается понять причину торможения (с. 1108) и видит почти неподвижный или медленно двигавшийся «ФИАТ-125»; в это мгновенье она слышит выстрел (с. 1105), продолжив движение, еще через несколько метров она слышит второй выстрел, и тогда машины останавливаются.
Нет сомнений, что «ехал медленно» Паппини (действие, которое он относит ко времени, очевидно предшествовавшему выстрелам, настолько, что комиссар успел пересечь улицу, машина – остановиться, убийца – выйти и пройти между двух автомобилей, «ФИАТ-125» – медленно тронуться с места, и лишь затем раздались выстрелы) и «ехал медленно» Дечо (слова, относящиеся к тем немногим секундам, что предшествовали выстрелам) имеют совершенно разный смысл.
Версия Дечо прекрасно согласуется с тем, что сообщил Марино: «В тот самый момент, когда господин Калабрези начал пересекать улицу, я включил заднюю скорость, чтобы подъехать ближе, так сказать, к месту, где все происходило, чтобы дать Энрико [=Бомпресси] возможность быстрее сесть в машину и сэкономить время, поэтому я дал задний ход и оказался… задний ход, не знаю, на десять-пятнадцать метров… в общем, чтобы более или менее находиться около того места, где, в общем, все и произошло» (
Виртуозное мастерство толкования, проявленное составителем мотивировочной части приговора, уже известно. В том, что касается аварии на парковке, он считает свидетельство Музикко ненадежным, а слова Марино достоверными даже в тех местах, где их показания совпадают: «На самом деле ситуации совершенно разные». Здесь свидетельство Паппини объявляется ненадежным, а заявления Дечо – достоверными, хотя они описывают одну и ту же сцену, используют одни и те же выражения. «Нет сомнений, что слова Паппини „ехал медленно“ <…> и слова Дечо „ехал медленно“ <…> имеют совершенно разный смысл».
В чем же состоят все эти различия? Нам объясняют, что в рассказе Дечо «события быстро следуют одно за другим», а в рассказе Паппини все происходит более постепенно. Однако при оценке оказались обойдены вниманием два аргумента, один общий, а другой частный: 1) очевидным образом невозможно на основе двух описаний измерять соответствующую длительность двух событийных цепочек, так или иначе сконцентрированных во временном промежутке из нескольких секунд; 2) Паппини находился ближе к автомобилю участников покушения. Он запомнил и описал большее число фактов, складывается впечатление, что время в его рассказе о череде событий текло медленнее; Дечо описала меньшее количество происшествий, потому что обзор ей отчасти закрывала «Альфа Ромео – 2000» Паппини (см. выше главу XV, пункт
Однако где толкователь превосходит сам себя, так это в утверждении, что «версия Дечо прекрасно согласуется с тем, что сообщил Марино». Совпадение столь несовершенно, что оставляет без объяснений один поразительный пункт: движение назад «ФИАТа-125» Марино на расстояние десять-пятнадцать метров. Как я уже отметил (глава XV, пункт
В ходе прений Марино не без смущения отвечал на протесты защиты по этому пункту. В частности, он утверждал: «В тот момент, когда я сдал назад, выстрелы еще не прозвучали, потому-то бывшие там люди и не могли обратить внимания на то, дал я задний ход или нет».
Эти слова автор мотивировочной части приговора снабдил следующим комментарием: «Как же следовало вести себя Марино в отношении этих протестов? Ему задали вопрос и он на него ответил, постаравшись объяснить указанное противоречие, и в самом деле его истолкование вероятно. Быть может, он не должен был и вовсе отвечать?» (
Впрочем, надлежит поставить здесь иной вопрос. В очередной раз в течение процесса единственное подтверждение словам Марино принадлежало ему самому.
Начну с первого, более важного обстоятельства. На очной ставке во время следствия (16 сентября 1988 г.) Софри рассказал, что вечером 13 мая 1972 г. Марино пришел навестить его в тот момент, когда он находился вместе с другими людьми в доме своей бывшей жены; он добавил, что вспомнил о вечерней встрече уже на первом допросе (3 августа 1988 г.), во время которого объявил, что сделает важные признания. Впрочем, Софри постарался избежать упоминаний об этом событии, заявив: «На первом допросе я держался мнения, что на очной ставке Марино скажет правду» (
«Неправдоподобные заявления, – комментирует автор приговора, – и справедливым образом гражданский истец отметил, что очной ставки могло бы и не случиться… Можно сказать, – но сказано не было, – что Софри мог счесть, что сообщение о данных обстоятельствах способно каким-то образом повредить ему, и подсудимый совершенно не обязан снабжать обвинение дополнительными аргументами, поэтому он об этом разумно умолчал» (
Речь идет об абсолютно необоснованной инсинуации. Вечерняя встреча в жилом доме делала неправдоподобным свидетельство Марино, согласно которому для обсуждения планов покушения оказалось избрано не просто общественное место, но пространство, буквально переполненное полицейскими. Непонятно, почему суд с подозрением, будто бы это выглядело как признание вины, отнесся к тому факту, что Софри в первое время не рассказал о встрече с Марино вечером 13 мая 1972 г. в доме своей бывшей супруги. Сам Марино решительно забыл об этой подробности: он признал ее только тогда, когда о ней вспомнил Софри. Однако забывчивость Марино (как и неточности в его словах) суд счел подтверждением надежности его слов (см. мотивировочную часть приговора, с. 157, в связи с ошибкой в ориентации по дорожной карте, см. выше главу III).
Перед лицом обвинений Марино, неразрывно связанных с вероятным разговором, случившимся шестнадцатью годами ранее, Софри сразу же объявил о своей невиновности, абсолютно исключив, что эта беседа вообще имела место. (Тот факт, что уже в начале следствия он ожидал скорой очной ставки со своим обвинителем, должен быть очевиден для всех.) Впрочем, затем Софри захотел большего и привел целую серию аргументов, которые делали тот разговор после митинга если не невозможным, то точно неправдоподобным: ливень, начавшийся в момент окончания митинга, и встреча с Марино вечером 13 мая (о чем уже было сказано). Софри вспомнил, что сразу после манифестации он обсуждал с некоторыми соратниками из тосканского отделения возможность установить доску в память о Франко Серантини; о том, что затем он уехал на машине вместе с Гуельфи, активистом «Лотта континуа», и отправился к их общему другу Сориано Чекканти, с которым он кратко пересекся во время шествия, предварявшего митинг (см. выше главу XVII). Эта цепочка событий не оставляла времени для предполагаемого разговора с Марино.
Многие бывшие активисты «Лотта континуа», участвовавшие в манифестации 13 мая 1972 г., спустя восемнадцать лет подтвердили на прениях истинность обстоятельств, о которых упоминал Софри. В зале суда речь шла о «грозе», «сильном ливне», «проливном дожде»; были предъявлены сделанные в тот день фотоснимки (не приведенные в мотивировочной части приговора), которые документировали наличие большого количества зонтов, раскрытых во время митинга. Лучано делла Меа, находившийся вместе с Мугини на другой площади Пизы, где проходила манифестация под руководством Джанкарло Пайетты, рассказал, что сохранил о том дне «очень яркое воспоминание, так как Мугини был одет в кожу и вода текла по этой лоснящейся коже ручьем, следовательно, действительно была затяжная и долгая гроза».
«Итак, – читаем мы в мотивировочной части приговора, – разумеется, во время митинга дождь шел.
Впрочем, не менее очевидно, что он не был столь интенсивным, как пытаются представить подсудимый и указанные выше свидетели».
Гидрографическая служба Центрального управления гражданского строительства Пизы сообщает, что в тот день выпало 1,2 мм осадков; Инспекция телекоммуникаций и оперативной помощи, метеорологическая служба Рома Эур, указывает, что во второй половине дня в Пизе шел «постоянный слабый дождь», а вечером он перешел в «слабый дождь с прояснениями». Следовательно, дождь шел, но не был слишком сильным (хотя газеты, опубликовавшие сообщения о митингах, писали о «проливном» и «бесконечном» дожде). Таким образом, по мнению суда, Гуельфи, Чекканти и другие свидетели, говорившие о грозе, не внушают доверия. Напротив, достоин всяческого доверия доктор Иньяцио Тронка, в то время руководитель политической полиции Пизы, который после ошибок и провалов в памяти в связи с датой манифестации, местом, где она происходила, и т.д. заявил на прениях, что участники сначала «стояли маленькими группами» перед общежитием, в котором жил Серантини, а потом «такими же небольшими группами отправились на площадь, или же группы, возможно, были более плотными, но, в общем, о шествии речь не шла» (
Дождь шел, но не был слишком сильным, поэтому Марино сказал правду о разговоре с Софри; участники манифестации отправились на митинг «возможно, плотными группами», но «речь не шла о настоящем шествии» (Тронка:
Без шествия и грозы манифестация обретает другие очертания: площадь и сцена уже готовы, подходят и останавливаются первые активисты, остальные подтягиваются небольшими или плотными группами, все ждут назначенного часа, площадь заполняется, руководители и ораторы подходят или уже находятся там, все имеют возможность перекинуться с ними парой слов или поприветствовать друг друга, митинг начинается, выступают первые ораторы, Софри завершает митинг, толпа начинает освобождать площадь, вновь у всех (активистов, сочувствующих, руководителей национальных и местных отделений, приехавших из других городов) возникает возможность подойти к сцене и ораторам.
При отсутствии грозы образ Софри и Гуельфи, вдвоем уходящих с площади после такого рода манифестации, нереалистичен.
<…> Это доказывает, что митинг не проходил так, как его изображают подсудимый и вызванные защитой свидетели.
Итак, если первый и последние представляют версию, призванную воссоздать события таким образом, что там не находится места для разговора, о котором сообщил Марино, и если установлено, что подобная картина ошибочно отражает реальность с целью исключить возможность подобной встречи, то все это, по мнению суда, составляет еще одну улику, дополнительный доказательный элемент, подтверждающий, что диалог после митинга все же состоялся… (
Почему сцена с уходящими Софри и Гуельфи непременно является нереалистичной, неясно: в конце концов выясняется, что большая часть руководителей национальных отделений «Лотта континуа» в тот день в Пизе отсутствовала. Автор мотивировочной части приговора замечает, что Софри и остальные «появлялись поочередно» (точнее, девять свидетелей упоминают в общей сложности пятнадцать имен): хитрое замечание, которое подводит к мысли о предварительной договоренности (
Свидетель Ладзерини, описав манифестацию в Пизе («Мы сосредоточились около вокзала, оттуда прошли по корсо Италиа и пришли, перейдя мост через Арно, к площади Сан Сильвестро…»), произнес запрещенное слово «шествие» («Во время шествия моросило»); следом он даже начал говорить о «сильном… дожде», прошедшем ближе к концу митинга. По этой причине автор приговора немедленно опознал в нем ненадежного свидетеля (
И вновь, читая эти строки, трудно не подумать о стратегии судей в процессах о колдовстве: об одном из тех дел, во время которых на основании одного-единственного признания к делу привлекали всех жителей той или иной деревни. Начинаешь подозревать, что не только все свидетели защиты, но и все бывшие активисты «Лотта континуа» из Пизы и Массы рисковали привлечением к ответственности за дачу ложных показаний или еще чем-то похуже. Я не ставлю под сомнение добросовестность членов суда, но мне кажется, что в данном случае границы разумности оказались оставлены далеко позади. Делать железные выводы из неочевидной предпосылки всегда опасно. Уверенное утверждение, что шествие в Пизе «не имело места в действительности», контрастирует с осторожными словами на прениях того же доктора Тронки – свидетеля, надежность которого высоко оценил автор мотивировочной части договора.
Председатель: Что касается притока людей на площадь, где было шествие, помните ли вы как руководитель политического отдела, как они собирались? Группами, организованным шествием? Или вы этого не помните или это исключаете?
Тронка: Ну, я
«Заявления, не оставляющие сомнений в том, что никакого шествия не было», – комментирует автор приговора (с. 553). Сослагательное наклонение и слова «мне не кажется», которые я выделил курсивом, как представляется, напротив, указывают на изначальную неуверенность, разрешившуюся затем благодаря различению между «плотными группами» и «шествием». В любом случае различение такого рода подразумевает
Что же касается поздравлений, якобы адресованных Софри Марино на площади дельи Аранчи в Массе 20 мая 1972 г., то о них можно долго не рассуждать. Софри вспомнил об одном эпизоде, подтвержденном также двумя свидетелями (Пеголло и Тоньини) и произошедшем непосредственно перед митингом: доктор Костантино, в то время руководитель политического отдела полиции Массы, потребовал от него не говорить о Калабрези. На прениях Костантино подтвердил, что встретил Софри по окончании манифестации. О предупреждении, сделанном прежде, он, напротив, рассуждал с большой неуверенностью: «Председатель, может быть… впрочем, честно говоря, я не могу уверенно говорить об этом. Быть может, до митинга я обменялся с ним парой реплик, но… После я его прекрасно помню, но прежде, честно говоря, нет. То есть я не могу этого исключать. Я не помню, как он… Мне кажется, нет. Мне кажется, нет. Впрочем, я не могу этого исключать… Я считаю, что можно это исключить, так как предупреждения мы уже сделали прежде в квестуре. И мы получили максимальные гарантии. <…> То есть я не помню, господин председатель. Быть может, но мне, впрочем, так не кажется».
Затруднение свидетеля прекрасно можно понять: в конце концов, прошло восемнадцать лет. Однако, по мнению суда, он «опроверг версии подсудимого и свидетелей, Пеголло и Тоньини». Разумеется, последних сочли не внушающими доверия. Показания Костантино «обернулись аргументом в пользу обвинения» (
На подобных основаниях «именем итальянского народа» (получается, и моим именем, и именем тех моих соотечественников, что читают эти строки) миланский суд осудил Адриано Софри на двадцать два года тюремного заключения.
Послесловие 89
1. Книга «Судья и историк» вышла на итальянском языке в первые месяцы 1991 г. К уже существующим переводам (немецкому, японскому, голландскому, испанскому) ныне добавляется французский, с большим профессионализмом и оперативностью выпущенный издательством «Вердье».
Пока судебное дело оставалось открытым, я отказывался от мысли комментировать написанное прежде. Сегодня послесловие стало необходимостью. 22 января 1997 г. Кассационный суд рассмотрел апелляцию на решение суда Милана, который 11 ноября 1995 г. вновь осудил Адриано Софри, Джорджо Пьетростефани и Овидио Бомпресси на двадцать два года тюрьмы, а также оправдал за давностью привлечения к уголовной ответственности их обвинителя Леонардо Марино. Апелляция Бомпресси, Пьетростефани и Софри оказалась отклонена; приговор Апелляционного суда Милана вступил в силу. Учитывая возраст Бомпресси, Пьетростефани и Софри (от пятидесяти до пятидесяти пяти лет), по сути речь идет о пожизненных сроках.
Так, после девяти лет и семи процессов, закончилось беспрецедентное для Италии (возможно, и за ее пределами) судебное разбирательство. Книга «Судья и историк» была написана накануне первого рассмотрения апелляции, за которым последовали еще два. В послесловии я расскажу, как развивалась эта история с 1991 г. и до сего момента.
2. Семь процессов за девять лет. Ниже я их перечислю, время от времени уточняя информацию, связанную с судьбой основных фигурантов дела:
1) суд Милана (2 мая 1990 г.): Софри, Пьетростефани и Бомпресси осуждены на двадцать два года. Марино – на одиннадцать лет;
2) Апелляционный суд Милана (2 июля 1991 г.): Софри, Пьетростефани и Бомпресси осуждены на двадцать два года, Марино – на одиннадцать лет;
3) Кассационный суд, объединенные секции по уголовным делам (23 октября 1992 г.): отмена прежнего приговора из-за грубых методологических и логических нарушений;
4) первое направление дела на новое рассмотрение в Апелляционный суд Милана (21 декабря 1993 г.): оправдание всех основных подсудимых;
5) Кассационный суд, первая коллегия (27 октября 1994 г.): отмена прежнего приговора по причине формальных нарушений;
6) второе направление дела на новое рассмотрение в Апелляционный суд Милана (11 ноября 1995 г.): Софри, Пьетростефани и Бомпресси осуждены на двадцать два года, Марино оправдан за давностью привлечения к уголовной ответственности;
7) Кассационный суд, пятая коллегия (22 января 1997 г.): подтверждение прежних сроков заключения.
Итальянская судебная система, подобно послужившей ей образцом французской системе, предполагает три cудебные инстанции (Коллегиальный суд, Апелляционный суд, Кассационный суд). Как же объяснить, что в течение четырех лет Апелляционный суд Милана сначала осудил, затем оправдал и снова осудил одних и тех же обвиняемых? Как истолковать различные решения, трижды принятые Кассационным судом?
3. Дабы ответить на эти вопросы, необходимо еще раз проследить все этапы этого запутаннейшего дела, начиная с процесса № 2. Он воспроизвел логику предыдущего процесса (которому и посвящена моя книга), однако в текст последовавшего по его итогам приговора оказался включен новый пункт: судьи сочли доказанным (даже независимо от показаний Марино), что внутри группы «Лотта континуа» существует секретное подразделение террористического типа, принявшее решение об убийстве комиссара Калабрези и совершившее это преступление.
Этот и другие выводы стали объектом резкой критики в приговоре объединенных секций по уголовным делам Кассационного суда, которым закончился процесс № 3. Апелляция на приговор Апелляционного суда Милана сначала поступила в первую Кассационную коллегию, а затем в шестую. Совершенно исключительное решение передать иск на рассмотрение объединенных секций по уголовным делам Кассационного суда – дело поступило в введение высшего органа итальянской судебной системы – было мотивировано необходимостью разрешить правовое противоречие между различными коллегиями. Оно касалось решающего пункта: значения «других доказательных элементов» или подтверждений, без которых, согласно итальянскому уголовному кодексу, обвинения в соучастии не имеют силы. Следуя одному из разъяснений, эти доказательства должны «относиться к фактам, прямо касающимся обвиняемых лиц в связи с определенным преступлением, совершение которого им вменяется», «поддаваться однозначной интерпретации в пользу обвинения» и затрагивать «все имеющие отношение к обвинению факты, а не только некоторые из них». Согласно другому разъяснению, доказательные элементы «не должны прямо относиться к подлинному факту, ставшему объектом обвинения, поскольку они служат лишь подтверждением
Далее я остановлюсь на важнейших пунктах, сформулированных судьями объединенных секций. Сейчас достаточно будет процитировать их финальную рекомендацию: «Судья, которому предстоит проанализировать дело заново, следуя полноте своей дискреционной власти, непременно должен полностью пересмотреть сложносочлененный комплекс процессуальных результатов в соответствии с корректными правовыми и методологическими принципами, на разумных и логических основаниях, будучи свободным в принятии решений и могущим прийти к заключению, аналогичному выводам авторов отмененного приговора, но при условии адекватного логико-правового рассмотрения» (SU, с. 131).
Если мы внимательно обдумаем эти слова, то заметим в них скрытую критику предыдущего приговора, решение об отмене которого принял суд: его авторы следовали некорректным методологическим и правовым принципам, опираясь на не вполне разумные и логические основания. Апелляционный суд Милана вновь рассмотрел дело, приняв во внимания эти указания. Процесс № 4 завершился оправданием подсудимых большинством голосов (по слухам, которые так никогда и не были опровергнуты) народных судей, притом что профессиональные судьи91 придерживались противоположного мнения.
Надлежало исправлять ситуацию. Судья
Приговор, которым завершилось рассмотрение (№ 7) дела, отказал в апелляции на решение шестого суда. В нем неоднократно, будто по необходимости, говорилось, что суд следовал методологическим принципам, сформулированным объединенными секциями (№ 3) при отмене второго приговора. Дабы увидеть, так ли это на самом деле и как это произошло, я остановлюсь на ряде ключевых пунктов (полноценный анализ потребовал бы большего количества страниц). Стремясь сделать сопоставление двух приговоров Кассационного суда более доступным, я отметил курсивом цитаты из итогового документа, принятого объединенными секциями и указанного с помощью сокращения «SU», и оставил без выделений цитаты из приговора пятой коллегии уголовного суда (сокращенно «V Sez.»).
4. В процессе, подобном нашему, устроенному вокруг заявления о соучастии, необходимо удостоверить надежность: а) общую; б) частную – того, кто обвиняет других в совместном совершении преступления. Достоин ли вообще доверия Марино? Приговор объединенных секций ставил это под сомнение: «
Марино, продолжал автор приговора объединенных секций, мог руководствоваться «опасным желанием отомстить» бывшим руководителям «Лотта континуа», таким как Софри и Пьетростефани, которые после окончания периода совместной политической активности, в отличие от Марино, вели куда более благополучную жизнь. Потом возникает проблема ограблений, в которых Марино участвовал буквально накануне собственного «раскаяния»: «
Теперь послушаем членов пятой коллегии Кассационного суда. «Образ честного человека, которого мучает совесть, и образ человека, который в никак не связанный с политической борьбой период, незадолго до сделанных священнику признаний, совершает ограбления с корыстной целью» абсолютно совместимы друг с другом: терзания Марино связаны исключительно с «тягчайшим фактом», т.е. с убийством Калабрези. Ограбления казались ему прежде «даже законными пролетарскими экспроприациями и, следовательно, не очень мучили его совесть». В приговоре № 6 (продолжали члены пятой коллегии) «логично» уточнялось: «Доказательством того, что ограбления не затрагивали саму личность Марино, служит то обстоятельство, что в жизни, со времени смерти его отца, когда Марино был подростком, он „никогда не прекращал“ честно работать на себя и на семью» (V Sez., с. 49–50).
Таким образом, тот факт, что грабитель Марино являлся честным работником, «логически» доказывает, что налеты не затрагивали его личность. Здесь мы видим странную – скажем так, даже опасную – логику. Однако лучшее еще впереди.
5. Перейдем к частной надежности Марино и начнем с обвинения, выдвинутого в адрес Софри.
Как мы помним, Марино утверждал, что Софри подстрекал его к убийству Калабрези во время краткого разговора в одном из баров или, согласно его более поздней версии, на улице в Пизе 13 мая 1972 г. после митинга, который вел сам Софри (см. выше, с. 37–43, 156–161). Софри решительно опроверг само существование подобного разговора, добавив, что так или иначе описанные Марино обстоятельства делали его абсолютно неправдоподобным. Собственно, а) 13 мая 1972 г. в Пизе был «ливень»; б) бары в том районе были закрыты из-за митинга и общего напряжения в городе; в) Марино мог бы спокойно поговорить с Софри в доме его бывшей жены, куда он вместе с остальными товарищами отправился тем же вечером. Затем по итогам целой серии проверок выяснилось, что 13 мая 1972 г. в Пизе дождь действительно шел (существуют фотографии, на которых участники митинга Софри прячутся под многочисленными зонтами), однако речь не шла о «ливне»; и какие-то бары все же оказались открыты. Приговор процесса № 2 (следуя выводам первого суда) интерпретировал эти несоответствия согласно логике, заслужившей суровую критику членов объединенных секций:
Одно замечание. Говорить о «лжи» подсудимого, как это делает приговор объединенных секций, абсолютно неуместно: слова Софри о дожде и барах – это неточности, хорошо объяснимые с учетом временной дистанции в шестнадцать лет; его заявление о встрече в доме его жены – это факт, который даже Марино не думал опровергнуть (хотя и не упомянул о нем в своих начальных показаниях). В остальном методологические указания, предложенные членами объединенных секций, являются самыми надежными. В том же смысле писал и я, иронически передавая ошибочную логику миланских судей: «Дождь шел, но не был слишком сильным, поэтому Марино сказал правду о разговоре с Софри» и т.д. (см. выше, с. 159).
Посмотрим теперь, как пятая коллегия оценила эти методологические указания. Подчеркнув, что встречу Марино и Софри «невозможно исключать с опорой на показания свидетелей о передвижениях Софри по городу», члены пятой коллегии заметили, что это обстоятельство имело смысл, «разумеется, только для того, чтобы исключить сам доказательный факт „не-встречи“ и отсюда факт ненадежности Марино» (V Sez., с. 93–94).
На первый взгляд, речь идет об очевидном утверждении: ясно, что отсутствие встречи доказало бы и ненадежность Марино. Однако, как подчеркивали судьи объединенных секций, бремя доказательства лежит прежде всего на обвинении. Следует доказать факт встречи, а не «не-встречи». Члены пятой коллегии переложили бремя доказательства на плечи самого Софри, не обратив никакого внимания на недвусмысленные указания судей объединенных секций.
Впрочем, отсутствие доказательств «не-встречи» еще не свидетельствует, будто слова Марино заслуживают особого доверия. Об этом напомнили судьи объединенных секций, основываясь на элементарном здравом смысле: «
«Безусловно логичные»! Мы уже сталкивались с такой логикой: Марино поехал из Турина в Пизу, дабы послушать Софри на митинге, следовательно, Софри и есть заказчик убийства Калабрези; Марино не виделся с Софри уже более года, следовательно, Софри и есть заказчик убийства Калабрези; Марино присутствовал на митинге, на котором выступал Софри за несколько дней до убийства Калабрези, следовательно, Софри и есть заказчик убийства Калабрези. «На аналогичных логических основаниях, – невозмутимо продолжает автор приговора пятой коллегии, – было признано доказательством присутствие Марино в Массе на митинге Софри 20 мая 1972 г.; более того, два „аномальных“ посещения митинга „непосредственно до и после“ убийства Калабрези с логической точки зрения подчеркивают значение этого и самого по себе значимого доказательства в сравнении с оценкой тех же событий, взятых по отдельности» (V Sez., с. 122–123). Ход мысли ясен. Не имея возможности доказать, что Марино получил от Софри поручение убить Калабрези после митинга в Пизе и поздравления с совершением преступления перед митингом в Массе, судьи пятой коллегии Кассационного суда ограничились меньшим: фактом простого присутствия Марино (а также еще около тысячи человек) в Пизе и Массе.
Мы уже видели такой доказательный стиль в приговоре Апелляционного суда (процесс № 2), вызвавшем по этой причине жесткую критику судей объединенных секций:
Как мы видели, пятая коллегия полностью проигнорировала это суждение.
6. Обратимся к обвинениям в адрес Пьетростефани.
Члены объединенных секций обнаружили, что в заявлениях Марино «
Апелляционный суд Милана (процесс № 6) в ответ заметил, что эти «ошибки, оговорки и пр.» были «маргинальными и неважными неточностями, абсолютно неспособными поставить под сомнение надежность Марино, учитывая сложность рассказа, время, прошедшее с момента события, и то обстоятельство, что Марино не является работником умственного труда» (V Sez., с. 46–47). На самом деле неточности в изложении Марино относятся отнюдь не к второстепенным пунктам (см. выше, с. 131-132 и далее), и неясно, почему воспоминания об этих фактах должны зависеть от уровня образования. Впрочем, судьи Апелляционного суда Милана в своем демагогическом патернализме также вынуждены были допустить, что «исправление показаний, связанное с присутствием Пьетростефани в Пизе 13 мая 1972 г.», заслуживает отдельного разговора. Они признали правомерность коррекций, «посчитав, что постепенные исправления не явились следствием ни специальных возражений соответчиков, которые в тот момент еще не были не только заслушаны, но даже и арестованы, ни новых процессуальных обстоятельств. Они стали результатом мнемонических усилий заявителя в сфере того, что можно было счесть одним действием, разделенным на несколько протоколов» (V Sez., с. 47).
Эти утверждения, неосторожно повторенные и усвоенные судьями пятой коллегии (V Sez., с. 90), являются беспардонной ложью: любой человек, проверивший описанный выше ход следствия и прений в суде первой инстанции, способен констатировать это (с. 38 и далее). Марино изменил интерпретацию событий после протестов Пьетростефани на следствии и вновь сделал это во время прений на суде первой инстанции. В итоге он решительно вывел Пьетростефани со сцены своей предполагаемой встречи с Софри: «Пьетростефани в тот момент с нами не было, я его не видел и его не помню» (см. выше, с. 42 и далее).
Впрочем, в приговоре Апелляционного суда (процесс № 6) подчеркивалось «для полноты картины», как это подметили члены пятой коллегии, «что доказательств присутствия Пьетростефани в Пизе 13 мая 1972 г. так и не обнаружилось, также не возникло определенности в вопросе о том, отсутствовал ли он в данном городе в означенный день» (V Sez., с. 90). Опять та же логика (с позволения сказать): бремя доказательства возложено, в данном случае с помощью намека, «для полноты картины» на обвиняемого, а не на обвинителя, как то предписывает закон. Этот сам по себе некорректный прием здесь к тому же лишен всякого смысла: зачем надо просить Пьетростефани доказать, что он не находился в Пизе 13 мая 1972 г., если человеком, поставившим под сомнение факт его присутствия, оказался его обвинитель Марино, изменивший собственные показания, что само по себе должно было лишить его заявления всех претензий на надежность? Более того, какое отношение все это имеет к обвинению, выдвинутому Марино против Пьетростефани и состоящему в том, что он являлся одним из заказчиков убийства Калабрези? Впрочем, в случае Пьетростефани также нашлись подтверждения, причем наисолиднейшие. Вот одно из них: Пьетростефани вместе с Софри утром того дня, когда убили Калабрези, находился в римской редакции газеты «Лотта континуа» в «томительном ожидании» новостей. Кто же это сказал? Разумеется, Марино. А вот еще одно доказательство: «Присутствие Пьетростефани – которое, конечно, нельзя признать постоянным – в Турине в 1971–1972 гг. и его встречи с Марино в доме супругов Буффо – Вильярди Паравиа…» (V Sez., с. 117). По мнению Апелляционного суда (процесс № 2), активное общение Пьетростефани с Марино в 1971–1972 гг. якобы доказывало, что Пьетростефани подстрекал Марино убить Калабрези: в этой аргументации члены объединенных секций нашли «
«Корректный вывод», основанный на заявлениях Антонии Бистольфи, разумеется, абсолютно голословен. По поводу существования и целей секретного подразделения внутри «Лотта континуа» члены объединенных секций высказали много сомнений. Они оспорили одно из заключений приговора апелляции (процесс № 2), согласно которому «ответственность Софри и Пьетростефани доказана даже вне зависимости от заявлений Марино» (SU, с. 49; см. также с. 71 и далее). Все начинается и заканчивается Марино (в отдельных случаях свидетельства Марино подтверждает его спутница Бистольфи). Доказательств – ноль.
7. Овидио Бомпресси, который, по словам Марино, физически совершил убийство комиссара Калабрези, в день преступления к 13:00 находился в Массе и занимался, как показывали восемнадцать лет спустя некоторые из его друзей, в то время активистов «Лотта континуа», составлением и распространением одной из листовок. В приговоре Апелляционного суда (процесс № 6) эти свидетели были объявлены по разным причинам не внушающими доверия. Особенную важность (как отмечают члены пятой коллегии) следует приписать «тому факту, что на временной дистанции в восемнадцать лет практически невозможно помнить о событии, никак не связанном ни с одним из элементов, способных
Это пространное заявление заключает в себе чистую тавтологию: мы помним только то, что помним. Не будем тревожить Пруста или Фрейда; все знают по своему опыту, что несущественные на вид события или детали, которые на первый взгляд не «способны стать объектом воспоминания», напротив, хорошо врезаются в память. Впрочем, здесь важно подчеркнуть другое. С точки зрения пятой коллегии, когда Марино вспоминает факты, случившиеся шестнадцать лет назад, то он достоин доверия; когда вспоминают товарищи Бомпресси, то делают это слишком подробно и, следовательно, доверия не внушают. Однако если те же друзья или комиссар полиции Костантино заявляют, что не помнят о столь удивительном обстоятельстве, как предполагаемое резкое осветление волос Бомпресси, то не беда: члены пятой коллегии невозмутимо заключают, что «легкое осветление волос и незначительное изменение прически хотя и способны на деле запутать расследование, но, конечно, не могут привести к изменениям, которые следовало бы специально отметить и, главное, помнить спустя восемнадцать лет» (V Sez., с. 101).
На предполагаемое осветление волос, сделавшее сходство Бомпресси со словесным портретом убийцы Калабрези еще более явным, обратила внимание Вильярди Паравиа. Как я объяснял (см. выше, с. 97), история с осветленными волосами, вероятно, восходит к путанице между словесным портретом преступника и словесным портретом мужчины, который приобрел складной зонт, найденный в автомобиле участников покушения. В любом случае возможный комментарий Вильярди, о котором мы знаем со слов Леонардо Марино и его спутницы Антонии Бистольфи и который посему требует дополнительных подтверждений, так или иначе остается оценочным суждением, комментарием, а не доказательством. Однако именно последним сочли его судьи пятой коллегии.
Члены объединенных секций заявили, что не могут принять одно из утверждений, содержавшихся в приговоре Апелляционного суда (№ 2), а именно «
Призыв к «усовершенствованию инструментов, используемых при поиске доказательств» невольно выглядит иронично (в глазах тех, кто следил за логикой комментария к приговору пятой коллегии). Прекрасное усовершенствование! Адриано Софри, Джорджо Пьетростефани и Овидио Бомпресси без доказательств осудили на двадцать два года тюрьмы. Их обвинение основано лишь словах «раскаявшегося» (кавычки здесь необходимы) Леонардо Марино.
8. В приговоре суда после повторного направления дела на новое рассмотрение в Апелляционный суд Милана (процесс № 6) троим осужденным было отказано в смягчающих обстоятельствах общего характера под тем предлогом, что, как отметили судьи пятой коллегии, «в речах подсудимых отсутствовали какие-либо признаки раскаяния, угрызений совести, осознания вины».
Эта претензия нарушает одно самое простое право человека: защищать собственную невиновность, а Софри, Пьетростефани и Бомпресси продолжали о ней говорить. Человеческая юстиция подвержена ошибкам; зачем же желать, чтобы подсудимый испытывал угрызения совести за преступление, которого, быть может, он не совершал? Впрочем, потребность в раскаянии, угрызениях совести, осознании вины, отречении проистекает из судов совсем иного рода – из трибуналов инквизиции.
Хронология
Послесловие к русскому изданию 92
1. Книга «Судья и историк», впервые опубликованная в 1991 г., была переведена на семь языков: немецкий, французский, английский, испанский, нидерландский, японский и греческий. Русский перевод – восьмой в этом списке. Иными словами, «Судью и историка» читают в странах, жители которых незнакомы с описанными мной событиями, повлиявшими на итальянскую политическую жизнь много лет назад. Я никогда не думал, что мою книгу ждет такой прием – в разных странах и в течение долгого времени. Я спросил себя: почему так произошло? Ответ, конечно, связан со структурой книги, в которой тщательный анализ судебного разбирательства чередуется с целой серией методологических рассуждений о сходствах и различиях между судьями и историками, а также между соответствующими подходами. Эти рассуждения оказались неизбежными, поскольку доказательства (а равно и их отсутствие), как я сказал, находились в самом центре моего проекта. Если я не ошибаюсь, эта методологическая особенность и сделала книгу переводимой (в буквальном и метафорическом смысле слова) на языки многих культур, столь не похожих друг на друга.
2. Здесь нужно кое-что прояснить. С самого начала моей деятельности как историка я считал само собой разумеющимся, что формулируемые мной аргументы, дабы претендовать на истинность, должны подтверждаться уликами, свидетельствами. Тем не менее в 1980-е гг. я осознал, что интеллектуальная атмосфера изменилась до такой степени, что понятие исторической истинности больше не являлось бесспорным. Это запоздалое ощущение усилилось, когда я начал преподавать в UCLA (Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе). Обыкновенно в североамериканской академической среде произнесение слова «истина» в то время всегда сопровождалось характерным жестом, означающим кавычки. Как я с изумлением обнаружил, самые блестящие студенты были очарованы неоскептиками, утверждавшими, что никаких строгих границ между фикциональным и историческим повествованием не существовало. В 1989 г. Хейден Уайт, самый влиятельный поборник неоскептического подхода, прочел в UCLA лекцию о повествованиях и исторической истине. Как только началась дискуссия, я вступил с ним в горячий и энергичный (в рамках приличий) спор в присутствии огромной аудитории. Мой друг и коллега Саул Фридлендер, в то время писавший свою великую работу «Нацистская Германия и евреи», после дебатов сказал мне: «Мы должны организовать конференцию о влиянии неоскептического подхода на восприятие историками Холокоста»93. Именно это он и сделал; конференция прошла в 1990 г. (по ее итогам был издан сборник под названием «Probing the Limits of Representation. Nazism and the „Final Solution“» («Исследуя границы репрезентации. Нацизм и „Окончательное решение“») (1992). В своей статье я вновь, и в еще более сильных выражениях, атаковал аргументы Хейдена Уайта. Я напомнил, что в одной из опубликованных за несколько лет до этого работ Уайт так прокомментировал знаменитое отрицание Робером Фориссоном факта уничтожения евреев: я считаю это отрицание нравственно низким и политически отвратительным, однако не могу доказать обратного. «Не могу доказать обратного»? Ремарка Уайта показалась мне невероятной. Я не собираюсь пересказывать здесь критику, содержавшуюся в моей статье94. Я просто хочу заметить, что публичный спор с Хейденом Уайтом о доказательстве и опровержении случился за год до выхода «Судьи и историка», оказав влияние на содержание книги (в одном из примечаний к итальянскому изданию я упомянул об отданной в печать статье, в основу которой лег мой доклад на конференции). Доказательство стало материей, весьма чувствительной для международного сообщества историков, поэтому акцент на поиске доказательств как точке схождения между судьями и историками в то время отнюдь не был банальным. Быть может, он до сих пор не является банальным. Я подозреваю, что методологическая рефлексия, присутствующая в моей книге, способна служить противоядием в нынешней интеллектуальной и политической атмосфере, по-прежнему отравленной радикальным скептицизмом, о котором я упоминал выше.
3. Я сказал «сходства и различия между судьями и историками». Различия вполне очевидны: не предполагается, что историки должны выносить вердикты, затрагивающие человеческие судьбы, – если, конечно, они не выступают судебными экспертами, как это случилось с американским историком Робертом Пакстоном в 1997 г. на процессе против Мориса Папона, французского чиновника, который во время Второй мировой войны был ответственным за депортацию около двух тысяч евреев. Ограниченность так называемой «судебной истории», т.е. науки, сосредоточенной исключительно на биографии хорошо известных людей и призванной обвинить или оправдать их, очевидна. В книге я вспоминаю, что Марк Блок в рассуждениях об историческом методе, напечатанных уже после его смерти, с иронией писал: «Сторонники Робеспьера, противники Робеспьера, помилуйте: Бога ради, просто расскажите нам, кто такой Робеспьер». Намного менее ясны сходства между судьями и историками. И те и другие занимаются поиском истины без кавычек, хотя выводы историков теоретически могут быть пересмотрены другими исследователями; выводы же судей, в течение предусмотренного законом промежутка времени, – нет.
Что же побудило меня отметить точки схождения между судьями и историками? На первый взгляд, ответ очевиден: пристальное чтение материалов судебного процесса, только что прошедшего в Милане, подразумевало, что я заново делаю за судей их работу, притом что я пришел к совершенно иному (на самом деле противоположному) выводу. Впрочем, я также осознавал, что мой подход к процессу оказался связан с моим личным опытом как историка, с десятилетиями, которые я потратил на работу с документами, произведенными Римской инквизицией. Характерным образом «Судья и историк» начинается со слов о «легком ощущении дезориентации» из-за неожиданного сходства между хорошо знакомыми мне старыми и новыми документами. И те и другие обладали одной общей формальной чертой – я бы сказал, диалогической структурой, отсылая к понятию, предложенному Михаилом Бахтиным, русским литературоведом и теоретиком, чьи труды оказали на меня большое влияние.
Когда мне было двадцать лет, я внезапно принял тройное решение: постараться стать историком; работать с материалами процессов о колдовстве; стремиться к тому, чтобы извлекать из небытия голоса и мировоззрение жертв. В то время я не осознавал, что мое эмоциональное отождествление с жертвами имело глубокие личные причины: воспоминания о преследованиях, которые превратили меня в «еврейского ребенка» во время Второй мировой войны. Оглядываясь назад, я считаю, что это удивительное неведение служило элементом бессознательной стратегии, призванной сделать мою идентификацию с жертвами еще более сильной95. Однако тридцать лет спустя я с тревогой обнаружил, что интеллектуальная близость связывает меня также и с инквизиторами. Эмоциональное отождествление с жертвами, интеллектуальная близость с судьями: мое диалогически устроенное воображение, напитавшееся чтением Бахтина, работало в обе стороны, но различным образом. Этот раздвоенный опыт подтолкнул меня к тому, чтобы написать статью под названием «Инквизитор как антрополог», напечатанную в одном из шведских журналов в 1988 г. и вышедшую на итальянском языке годом позже96. Я вновь возвращаюсь к контексту, связанному с моим решением написать «Судью и историка». В одном из ключевых фрагментов книги я анализирую диалог между председателем суда Минале и свидетелем Паппини. Паппини утверждал, что видел автомобиль убийцы Луиджи Калабрези, за рулем которого сидела женщина. Председателю явно не понравилось заявление Паппини, противоречившее признаниям главного свидетеля Леонардо Марино, заявлявшего, что он сам привез убийцу на место преступления. Комментируя попытки председателя убедить Паппини в том, что его воспоминания обманчивы, я написал: «Я не смог удержаться от мысли об инквизиционном процессе, одном из тех процессов о колдовстве, во время которого инквизитору постепенно удавалось убедить подсудимую, что явившаяся ей Богоматерь – это на самом деле дьявол, что ночные „сходки“, на которые отправлялась душа подсудимого, на самом деле являлись сатанинским шабашем, и т.д.». В данном случае аналогия между современным судьей и инквизитором основана на попытке навязать априорную точку зрения. Тем не менее аргумент, который я сформулировал в работе «Инквизитор как антрополог», был более неожиданным. Он базировался на ряде эпизодов, в которых попытка инквизитора осмыслить признания подсудимых становилась частью нашей собственной интерпретации. Провокативная аналогия, заявленная в названии «Инквизитор как антрополог», подготовила почву для предположения, что между судьями и историками существует частичное сходство.
4. В ноябре 2003 г. я был приглашен с лекциями в Москву. Во время визита мне позвонили из общества «Мемориал». Я был отчасти знаком с деятельностью «Мемориала» и поэтому скорее удивился их интересу к ученому, который занимается европейской историей Нового времени. Мое изумление возросло еще больше, когда коллеги спросили, смогу ли я принять участие в открытой дискуссии вокруг моей статьи «Инквизитор как антрополог» (англоязычный вариант которой был опубликован несколькими годами ранее). Я немедленно принял приглашение. В начале организованного «Мемориалом» разговора мне задали следующий вопрос: «Возможно ли использовать подход, близкий к вашему непрямому прочтению материалов инквизиционных судов, для анализа политических процессов 1930-х гг.?» Сложный вопрос, и я оказался не готов принять этот интеллектуальный вызов. Сейчас я бы сослался на памфлет Фридриха Адлера «Охота на ведьм в Москве», опубликованный в Лондоне в 1936 г. (в то время Адлер работал секретарем Социалистического рабочего Интернационала)97. Однако это только начало. Настойчиво сравнивая процессы против Зиновьева, Каменева и их соратников с инквизиционными судами над ведьмами, Адлер отмечал, что в первом случае «обвинительный акт включал в себя „показания“ подсудимых, сделанные во время предварительного следствия; и его вновь оглашали во время публичных слушаний, когда ответчики опять давали „показания“», которые порой содержали откровенно ложные заявления. Впрочем, непосредственное прочтение процессов над ведьмами (как буквальное, так и метафорическое) сильно отличается от непрямого прочтения, предложенного коллегами из «Мемориала» и вдохновленного моими работами. Согласно их гипотезе, при чтении материалов суда против Зиновьева, Каменева и их товарищей «между строк» может обнаружиться нечто неожиданное. Сегодня я бы добавил к сказанному, что часто приводимая как мантра фраза Вальтера Беньямина «чесать историю против шерсти» означает прежде всего прочтение исторических свидетельств также (не только, но также) вопреки намерениям тех, кто их оставил98. Мою попытку проанализировать инквизиционные суды и стремление спасти голоса преследуемых можно рассматривать в этой перспективе. Инквизиторы не могли взять под контроль все элементы следствия, что сделало возможным прочтение процессов, расходившееся с интерпретацией судей. То же могло бы произойти и с московскими делами 1936 г.
5. Я отдалился от «Судьи и историка», но только в известной мере. Процессы, о которых писал Фридрих Адлер, были несопоставимо более трагичными, нежели суд, послуживший центральной темой моей книги. Впрочем, в обоих случаях аналитический инструментарий схож: читать материалы вопреки намерениям их создателей, указывать на их противоречия, чесать исторические свидетельства против шерсти.
Рецепция любого текста в значительной степени непредсказуема (характерный пример – то, как коллеги из общества «Мемориал» переосмыслили мою статью «Инквизитор как антрополог»). Я не рискну предполагать, как будет прочитан русский перевод «Судьи и историка»: тем не менее мне любопытно оценить книгу задним числом, из настоящего, т.е. из контекста, сильно отличающегося от той ситуации, в которой я ее писал. Сегодня публичное пространство захвачено новой реальностью – фейковыми новостями. Однако в каком смысле мы можем утверждать, что фейковые новости «реальны»? И, кроме того, в какой мере это явление действительно ново?
6. Я начну со статьи Роберта Мертона «Самоисполняющееся пророчество» (1948)99, редко упоминаемой в данном контексте. Мертон, один из самых известных социологов XX в., определил вводимое им понятие следующими словами: «Самоисполняющееся пророчество – это изначально ложное определение ситуации, вызывающее новое поведение, которое делает изначально ложное представление истинным. Кажущаяся обоснованность самоисполняющегося пророчества закрепляет заблуждение. Ведь пророк неизбежно будет приводить действительное развитие событий в качестве подтверждения своей изначальной правоты»100.
Подоплека этой ремарки станет яснее, если мы примем во внимание ряд биографических подробностей. Роберт Мертон был сыном еврейских эмигрантов из Восточной Европы и носил фамилию Школьник. Будучи подростком, он начал карьеру фокусника-любителя и решил сменить фамилию на Мерлин в честь средневекового волшебника (Мертон – это второй вариант). Имя Роберт также было данью памяти великого фокусника, на сей раз существовавшего в действительности, – Робер-Гудена (чью фамилию взял себе в качестве псевдонима Гарри Гудини, настоящее имя которого – Эрик Вейс)101. Эти анекдотические подробности вполне здесь уместны: Мертон мог смотреть на «самоисполняющееся пророчество, <…> которое делает изначально ложное представление истинным» как на своеобразный магический трюк, который он стремился разоблачить. Можно вспомнить, что Гудини на последнем этапе своей карьеры получил известность как «охотник за мнимыми привидениями».
В конце статьи Мертон добавил ремарку, выделенную курсивом: «
Сегодня, в эпоху интернета, эти размышления звучат очень знакомо. Я постараюсь развить следствия из предложенного Мертоном понятия «самоисполняющееся пророчество», двигаясь в разных направлениях, оглядываясь назад и смотря вперед. Таким образом я надеюсь пролить несколько неожиданный свет на представление о фейковых новостях и на практику их использования.
7. Две великие книги по истории, написанные в XX в., были посвящены событиям, которые сегодня мы сочли бы недостоверными: «Короли-чудотворцы» Марка Блока (1924; английское название – «The Royal Touch», «Прикосновение короля») и «Великий страх 1789 г.» Жоржа Лефевра (1932; английское название – «The Great Fear of 1789»). В то время и Блок, и Лефевр преподавали в Страсбурге, городе, ставшем в конце Первой мировой войны символом французской победы103.
В «Королях-чудотворцах»104 Блок анализировал, как гласил подзаголовок к книге, «представления о сверхъестественном характере королевской власти, распространенные преимущественно во Франции и Англии». Он подробно рассматривал свойство, которое приписывали законным королям в обеих странах, – исцелять мужчин и женщин, страдавших золотухой, болезнью, поражающей шейные железы. В качестве эпиграфа для своей книги Блок избрал одно высказывание из «Персидских писем» Монтескье – «ce roi est un grand magicien» («этот король великий волшебник»). Как объяснял Блок, слухи о сверхъестественной способности сознательно распространялись в Средние века как во Франции, так и в Англии для того, чтобы укрепить авторитет королевской власти. Последним французским королем, который прикасался к подданным, болевшим золотухой, был Карл X (в 1829 г.): эта деталь показывает, что множество людей в течение столетий считали магические способности королей подлинными.
Много лет назад я сформулировал мысль о связи между «Королями-чудотворцами» и опытом, полученным Блоком в то время, когда он в качестве солдата участвовал в Первой мировой войне, и описанным в его статье «Размышления о ложных слухах военного времени» («Réflexions sur les fausses nouvelles de la guerre», «Reflections on Fake War News», 1921). Блок интерпретировал магические способности королей исцелять людей, страдавших золотухой, как если бы они являлись колоссальными «fausses nouvelles», фейковыми новостями, сопоставимыми со стихийно возникавшими слухами, циркулировавшими затем в траншеях105.
8. Проанализированная Блоком целительная способность, приписывавшаяся французским и английским монархам, была выдуманной; антикрестьянский заговор французских аристократов, находящийся в центре внимания Жоржа Лефевра в его «Великом страхе 1789 г.», – это не-событие (
9. В работе, посвященной «Революционным массам» (1932) и тесно связанной с монографией о «великом страхе», Лефевр резко раскритиковал одну из самых влиятельных книг, когда-либо написанных о массах, – «Психологию народов и масс» («Psychologie des foules», «Psychology of Crowds») Гюстава Лебона. Впервые опубликованная в 1895 г. и созданная так никогда и не ставшим частью академического мира эрудитом, «Психология народов и масс» многажды переиздавалась и переводилась на разные языки вплоть до сего дня. Широко распространено мнение, что эта книга является одним из основополагающих текстов по коллективной психологии, и, несмотря на это, ее репутация, особенно во Франции, остается в высшей степени противоречивой108. Без сомнения, «Психология народов и масс» антиреволюционна и написана расистом109. Недавно труды Лебона оказались усвоены правой группой под названием «Друзья Гюстава Лебона», которая среди прочего переиздала его антисемитскую брошюру «Роль евреев в цивилизации»110.
Главным слабым местом аргументации Лебона, согласно Лефевру, служит терминологическое и концептуальное смешение между понятиями «foules» («толпы») и «masses» («массы»)111. Фрагмент из самого начала «Психологии народов и масс» Лебона, кажется, иллюстрирует путаницу, отмеченную Лефевром. Лебон подчеркивал, что его целью являлось «вступление народных классов на арену политической жизни, т.е. в действительности их постепенное превращение в руководящие классы».
Затем он продолжал, внезапно изменив направление своих мыслей: «В настоящее время притязания толпы становятся все более и более определенными и доходят даже до готовности полностью разрушить общество в существующем нынче виде, с намерением вернуться назад к первобытному коммунизму, который служил обычным состоянием всех человеческих групп до прихода цивилизации»112.
Переход Лебона от «народных классов» к «толпе» бросается в глаза. Идет ли речь о смешении понятий или Лебон имплицитно формулировал политическую стратегию, призванную противостоять «угрожающему нашествию социализма»? Использование будущего времени в столь торжественном утверждении, как «Наступающая эпоха будет поистине ЭРОЙ МАСС»113, амбивалентно. Лебон далек от утверждения о неизбежности этой траектории, но предлагает подробную аргументацию, подспудно направленную на то, чтобы перевести его, как кажется, нейтральный, «научный» довод в совершенно иную плоскость114. «Знание психологии толпы, – писал Лебон во введении к своей книге, – составляет в настоящее время последнее средство, имеющееся в руках государственного человека, – не для того, чтобы управлять массами, так как это уже невозможно, а для того, чтобы не давать им слишком много воли над собой»115. Согласно Лебону, отличительными чертами толпы являются «импульсивность, раздражительность, неспособность обдумывать, отсутствие рассуждения и критики, преувеличенная чувствительность и т.п., которые почти всегда наблюдаются у существ, принадлежащих к низшим формам эволюции, как то: у женщин, дикарей и детей»116. Толпа слаба, иррациональна, наполнена заразой, которую «надо причислить к разряду гипнотических явлений»117.
Что перед нами – описание или подсказка? Если мы примем последнюю гипотезу, то должны будем заключить: Лебон подразумевал, что массы превратятся в толпу, полагаясь на «власть гипнотизера над загипнотизированным»118. Следовательно, толпа (включая парламентскую толпу) нуждается в «meneur» («вожаке»), в лидере, поскольку «люди в толпе не могут обойтись без господина»119. Отдельная глава – «Вожаки толпы и их способы убеждения» – включает, например, следующий фрагмент:
Чтобы искусно пользоваться ими, вожак должен, хотя бы даже бессознательным образом, понимать психологию толпы и знать, как надо говорить толпе. В особенности ему должно быть известно обаяние известных слов, формул и образов. Он должен обладать совершенно специальным красноречием, преимущественно заключающимся в энергичных, хотя и совершенно бездоказательных утверждениях и ярких образах, обрамленных весьма поверхностными рассуждениями120.
В «Психологии масс и анализе человеческого „Я“» (1921) Зигмунд Фрейд, в юности глубоко впечатленный гипнотическими экспериментами Жан-Мартена Шарко в больнице Сальпетриер, подробно комментировал «Психологию народов и масс» Лебона, хотя и отмечал, что содержание книги не является новостью, поскольку прежде о том же писал итальянский социолог Шипио Зигеле121. Впрочем, если мы не будем обращать внимание на проблему оригинальности и сочтем «Психологию народов и масс» Лебона политическим жестом, а не плодом более нейтрального, научного анализа (которым он и не является), то рецепция книги станет в высшей степени красноречивой. Книгу Лебона комментировали Ленин и Кемаль Ататюрк, возможно, ее читал Гитлер; в число почитателей Лебона, помимо Теодора Рузвельта и Жоржа Клемансо, входил и Бенито Муссолини.
10. Влияние «Психологии народов и масс» Лебона в XX в. обсуждалось весьма широко. А что происходит сегодня – в обществах, где циркулируют фейковые новости, эти обновленные версии самоисполняющегося пророчества? Лебон был бы не в состоянии представить себе наш контекст; однако помешает ли это обстоятельство применению его аргументации к эпохе интернета?
Этот вопрос поднял датский ученый Карстен Стаге в статье «Онлайн-толпа: противоречие в терминах? О потенциале психологии толпы Гюстава Лебона для анализа аффективного блогинга»122. Вероятно, мы можем переформулировать проблему, добавив одно имя прилагательное: «
Возможный ответ: нет. По мнению участников известного социологического сборника «Одинокая толпа» (1950) под редакцией Дэвида Ризмана, одинокая толпа потребителей, голодная до любого рода товаров, определенно не свидетельствует о противоречии в терминах. Сегодня влияние ковида-19 усугубило одиночество толпы, которая, в большой степени полагаясь на интернет, не только алчна до благ, но и ищет связанной с товарами публичности, сопоставимой с «энергичными, хотя и совершенно бездоказательными утверждениями», упомянутыми Лебоном.
И тем не менее можно ли бороться с фейковыми новостями?
11. Да, можно – с опорой на филологию. Политический потенциал филологии проявился очень давно: по крайней мере со времен итальянского гуманиста Лоренцо Валлы, который в 1440 г. показал, что грамота о мнимом «Константиновом даре», текст, описывающий, как римский император Константин перед смертью оставил треть империи папе, является подделкой. Валла проанализировал грамоту, выделяя присутствовавшие в ней языковые анахронизмы, противоречия и абсурдные подробности123. Несколькими веками позже в своей инаугурационной речи в Базельском университете Фридрих Ницше – все еще филолог и пока еще не философ – назвал филологию «искусством медленного чтения». Ницше мог отсылать своих слушателей к отказу Лоренцо Валлы считать подлинной грамоту о «Константиновом даре» как образцовому случаю восхваляемого им искусства.
Назвав столь великие имена, я не решаюсь добавить к ним «Судью и историка», скромную дань основанной Валлой традиции, а равно упражнение в медленном чтении. Ложные обвинения Марино против Адриано Софри и его товарищей можно считать фейковыми новостями, поскольку эти обвинения привели к процессу, который их затем подтвердил. В результате детального анализа судебных материалов я обнаружил целый ряд противоречий, умолчаний, витков порочного круга. Моя попытка разоблачить эти фейковые новости, как я сказал, оказалась неудачной. Однако я убежден, что искусство медленного чтения все еще сохраняет огромный потенциал. Фейковые новости распространяются в интернете, следовательно, с помощью интернета их и следует опровергать. Впрочем, невероятная скорость интернета и искусство медленного чтения не исключают друг друга: их следует объединять. У цифровой филологии есть будущее.