Задолго до рождения ислама между Атлантическим океаном и Бенгальским заливом сформировались два мира. Каждый образовал вокруг себя целую сеть торговых путей: один – в основном морских, другой – в основном сухопутных.

Если взглянуть на морские пути древности, очевидным центром мировой истории предстанет Средиземноморье: ведь именно там встречались и смешивались друг с другом Микенская, Критская, Финикийская, Лидийская, Греческая, Римская и множество иных мощных древних культур. Люди, жившие вблизи Средиземного моря, с легкостью могли и услышать обо всех остальных живущих вблизи Средиземного моря, и с ними встретиться: так это великое море само стало организующей силой, вовлекающей разные народы в нарративы друг друга и сплетающей их судьбы в единую судьбу – зародыш мировой истории, из которого вышло то, что мы именуем «западной цивилизацией».

Но если взглянуть на древние пути, проложенные по суше, Великим Центральным Вокзалом мира окажется перекресток путей и дорог, связывающих воедино Индийский субконтинент, Центральную Азию, Иранское нагорье, Междуречье и Египет, дорог, проходящих по территории, окруженной реками и морями: Персидским заливом, реками Инд и Амударья, Аральским, Каспийским и Черным морями, Средиземным морем, Красным морем и Нилом. Эта территория со временем и стала Исламским миром.

К сожалению, современный язык не предлагает для этой второй территории единого названия. Часть ее, как правило, именуется Ближним Востоком; однако, поскольку остальные остаются безымянными, такое именование нарушает связность целого, а кроме того, выражение «Ближний Восток» предполагает, что говорящий находится в Западной Европе – если вы находитесь, например, на Иранском нагорье, так называемый «Ближний Восток» окажется для вас «Ближним Западом». Вот почему я предпочитаю называть всю территорию от Инда до Стамбула Срединным Миром – тем, что лежит между миром Средиземноморья и миром Китая.

Мир Средиземноморья (определяемый морскими путями)

Китайский мир – это, разумеется, отдельная вселенная, имеющая мало общего с двумя другими: исходя даже из одного ее географического положения, ничего иного и ожидать нельзя. От мира Средиземноморья Китай был отрезан огромным расстоянием, а от Срединного мира – Гималаями, пустыней Гоби и джунглями юго-восточной Азии: барьер почти непроходимый, объясняющий, почему Китай, его спутники и соперники редко появляются на страницах «мировой истории», сосредоточенной на Срединном мире, и почему им почти не отведено места в этой книге. То же верно для Африки южнее Сахары, отрезанной от остальной Евразии величайшей в мире пустыней. По этой же причине обе Америки представляют собой еще одну вселенную с собственной мировой историей: исходя из географии, это еще более естественно.

Срединный Мир (определяемый сухопутными путями)

Однако география не разделила Средиземноморский и Срединный миры так же решительно, как отрезала от них Китай или Америку. Эти два региона существовали как отдельные миры, поскольку представляли собой то, что историк Филип Дермонд Кертин назвал «интеркоммуникационными зонами»: в каждом из них внутренние связи были сильнее, чем связи друг с другом. Из любой точки Средиземноморья добраться в любую другую точку Средиземноморья было намного проще, чем в Персеполь или на берег Инда. Точно так же и караваны пересекали равнины и нагорья Срединного мира во всех направлениях, благо дорог и перекрестков здесь хватало. Но стоило им отправиться на запад, например, в Малую Азию (в ту страну, что мы сейчас зовем Турцией) – сами очертания земли заставляли их протискиваться сквозь самое узкое в мире бутылочное горлышко, по мосту (если в те времена там был мост) через Босфор. В результате передвижение по суше текло тоненькой струйкой, а караванам приходилось разворачиваться и идти либо обратно в Срединный мир, либо по средиземноморскому побережью на юг.

Вместе с торговцами, путешественниками и завоевателями перетекали с места на место слухи, сплетни, истории, шутки, исторические впечатления, религиозные мифы, товары и другие культурные продукты. Торговые пути функционировали как капилляры, переносящие кровь цивилизации. Сообщества, пронизанные сетями таких капилляров, легко становились героями нарративов друг друга, даже если и не соглашались друг с другом в том, кто в этих историях хороший, а кто плохой.

Вот почему Средиземноморский и Срединный миры создали различные нарративы мировой истории. У людей, живших вокруг Средиземного моря, были основательные причины считать центром мировой истории себя; однако у тех, кто жил в Срединном мире, было не меньше причин думать, что это они стоят в центре и у начала всего.

Эти две мировые истории пересекались на узкой полоске территории, где сейчас находятся Израиль, Ливан, Сирия, Иордания – короче говоря, где сейчас множество проблем. Это был восточный край мира, очерченного побережьями, и западный край мира, очерченного наземными торговыми путями. С точки зрения Средиземноморья, эта область всегда была частью мировой истории со Средиземным морем в центре. С другой точки зрения, это всегда была часть Срединного мира, центр которого располагался в Персии и в Междуречье. Об этом клочке земли постоянно велись споры – как ведутся и сейчас: какому же миру он принадлежит?

Первые цивилизации возникли на берегах больших, медленно текущих рек, склонных к ежегодным разливам. Долина Хуанхэ в Китае, долина Инда в Индии[3], долина Нила в Африке – вот места, где около шести тысяч лет назад кочевые охотники и собиратели впервые осели, построили деревни и стали земледельцами.

Быть может, наиболее динамичной «чашкой Петри» ранней человеческой культуры стал плодородный клин земли между Тигром и Евфратом, известный как Месопотамия – название, означающее «Междуречье». Странным образом, эта узкая полоска земли между двумя реками в наше время рассекает почти пополам современный Ирак. Когда мы говорим о «плодородном полумесяце» как «колыбели цивилизации», речь идет об Ираке – отсюда все началось.

От других колыбелей человеческой культуры Месопотамию отделяет одна ключевая географическая черта. Две реки, давшие ей имя, протекают по плоской равнине, открытой со всех сторон. География не предлагает живущим здесь людям естественного укрытия – в отличие, например, от долины Нила, которая с восточной стороны ограничена болотами, с западной – непроходимой Сахарой, а с севера – скалистыми утесами. География создала Египет как единую территорию, однако и снизила его контакты с другими культурами, погрузив в своего рода застой.

Не то в Месопотамии. Здесь с ранних времен установился паттерн, повторявшийся много раз на протяжении тысячи с лишним лет: сложная борьба между кочевниками и обитателями городов, которые постепенно распространялись и создавали империи. Паттерн этот выглядел примерно так.

Оседлые крестьяне строят ирригационные системы, которые поддерживают процветающие деревни и города. Со временем какой-нибудь отважный воин или умелый жрец-организатор (или тот и другой вместе) приводит несколько таких городских центров под свою власть и создает более крупное политическое образование – конфедерацию, царство или империю. Затем является племя грабителей-кочевников, побеждает царя, захватывает всё его достояние, заодно расширяет свою империю. Проходит время: суровые кочевники смягчаются, оседают в городах, превращаются в изнеженных любителей роскоши – точно таких, как те, кого они завоевали; в этот момент появляется новое кочевое племя, завоевывает их и присоединяет к своей империи.

Завоевание, консолидация, расширение, вырождение, завоевание – вот эта схема. Описал ее в XIV веке великий мусульманский историк Ибн Хальдун, основываясь на наблюдениях над миром, в котором жил. Ибн Хальдун чувствовал, что в этом паттерне ему открылся глубинный пульс истории.

В любой момент времени этот процесс идет более чем в одном месте: одна империя развивается здесь, другая расширяется там, наконец они сталкиваются друг с другом, начинается борьба, и одна завоевывает другую, положив начало единой новой, более крупной империи.

Примерно пятьдесят пять веков назад десяток или около того городов на Евфрате объединились в единую сеть, названную Шумер. Здесь были изобретены письменность, колесо, телега, гончарный круг и ранняя система счисления. Затем Шумер завоевали аккадцы, народ погрубее с верховьев реки. Их вождь Саргон – первый в истории завоеватель, известный по имени – судя по всем сообщениям, был человеком жестоким и волевым, из тех, кто «сам себя сделал»: при рождении он был беден и никому не известен, но оставил записи о своих деяниях на глиняных табличках, покрытых клинописью. Деяния его описаны там скупо и довольно однообразно: «Поднялся такой-то – и я сокрушил его; поднялся сякой-то – я и его сокрушил».

Саргон довел свои войска до морского берега, где они омыли свои копья в море, а затем сказал: «Всякий царь, который захочет назвать себя равным мне, пусть дойдет туда же, куда я дошел!» – или, говоря попросту: «Посмотрим, сможет ли кто-нибудь другой завоевать столько же, сколько я!»[4] Его империя была меньше штата Нью-Джерси.

Со временем новая волна грабителей-кочевников спустилась с нагорий и завоевала Аккад; их завоевали другие, а тех третьи – гутии, касситы, хурриты, амореи – снова и снова повторялся всё тот же паттерн. Присмотревшись внимательно, мы видим, как новые правители сменяют один другого практически на одной и той же территории – и все же эта территория постоянно расширяется.

Амореи совершили в этом цикле решающий шаг: выстроили знаменитый город Вавилон и из этой столицы стали править (первой) Вавилонской империей. Вавилоняне уступили ассирийцам, которые правили из еще более крупного и величественного города Ниневии. Их империя простиралась от Ирака до Египта: представьте себе, какой огромной казалась эта территория во времена, когда у людей не было транспорта быстрее лошади! Ассирийцы получили в истории дурную репутацию безжалостных тиранов. Трудно сказать, действительно ли они были хуже прочих, однако они начали практиковать стратегию, в XX веке печально прославленную Сталиным: срывали с места целые народы и переселяли их на чужие земли, исходя из мысли, что люди, потерявшие свои дома, отрезанные от привычных ресурсов, живущие среди чужеземцев, будут в таком смятении и так несчастны, что не смогут поднять восстание.

Это сработало на некоторое время, но не навсегда. Наконец ассирийцы пали под ударами одного из завоеванных народов, халдеев; те заново отстроили Вавилон и обеспечили себе почетное место в истории своими интеллектуальными достижениями в астрономии, медицине и математике. Они использовали двенадцатеричную систему счисления (в отличие от нашей десятеричной) и стали первопроходцами в измерении и делении времени: поэтому в нашем году двенадцать месяцев, в часе – шестьдесят (пять раз по двенадцать) минут, а в минуте шестьдесят секунд. Они также были прекрасными планировщиками городов и архитекторами: халдейский царь построил в Вавилоне Висячие сады, которые древние называли одним из семи чудес света.

Однако халдеи следовали ассирийской традиции – переселяли целые народы, чтобы удобнее было разделять и властвовать. Их царь Навуходоносор первым разрушил Иерусалим и увел в плен евреев. А еще один халдейский царь Вавилонии, Валтасар, пируя однажды вечером у себя во дворце, увидел руку без тела, пишущую на стене огненные слова: «Мене мене текел упарсин».

Прихлебатели царя не смогли разобрать в этой странной надписи ни слова – быть может, потому, что напились до умопомрачения, но еще и потому, что надпись была сделана на незнакомом языке (как выяснилось после, на арамейском). Послали за еврейским пленником Даниилом, и он объяснил, что эти слова означают: «Дни твои исчислены; ты взвешен и найден очень легким; царство твое будет разделено». По крайней мере, так рассказывает ветхозаветная Книга Даниила.

Валтасар не успел даже поразмыслить над этим пророчеством – оно исполнилось почти немедленно. Новая банда с нагорий, союз персов и мидийцев, обрушилась на Вавилон и устроила ему кровавую баню. Эти два индоевропейских племени положили конец Второму Вавилонскому царству и заменили его Персидской империей.

К этому моменту постоянный паттерн всё увеличивающихся империй в сердце Месопотамии подошел к концу или, по крайней мере, оказался поставлен на долгую паузу. Для начала, к тому времени, когда пришли персы, завоевывать оказалось почти и нечего. Обе «колыбели цивилизации», Египет и Месопотамия, как отдельные страны подошли к концу своего существования. Их власть распространилась на запад в Малую Азию, на юг к верховьям Нила, на восток через Иранское нагорье и Афганистан к долине Инда. Утонченные надушенные персы, возможно, не видели смысла в дальнейших завоеваниях: к югу от Инда лежали жаркие и влажные джунгли, к северу от Афганистана – бесплодные степи, продуваемые всеми ветрами, по которым бродили кочевники-тюрки, кое-как живущие разведением скота. Кто захочет править такими местами? Так что персы удовольствовались тем, что выстроили по границам своей империи цепочку крепостей для обороны от варваров – чтобы приличные люди могли упражняться в цивилизованной жизни по благоустроенную сторону забора.

Около 550 года до н. э., когда Междуречьем овладели персы, большая часть работы по консолидации была уже проделана: в каждом регионе более ранние завоеватели свели различные местные племена и города в единые государственные системы, которыми правил один монарх из центральной столицы: Элама, Ура, Ниневии или Вавилона. Персы воспользовались трудами (и кровопролитиями) своих предшественников.

Однако Персидская империя непохожа на прочие по нескольким причинам. Во-первых, персы были, так сказать, антиассирийцами. Они развили совершенно противоположное представление о том, как править огромной территорией. Вместо того чтобы переселять целые народы, их вернули на законные места. Так, персы освободили из плена евреев и помогли им вернуться в Ханаан. Персидские цари использовали стратегию мультикультурализма, мирного сосуществования множества народов под одной крышей. Свою огромную территорию они контролировали, позволяя различным населяющим ее народам жить по-своему, в соответствии со своими нравами и обычаями, под властью собственных вождей, с тем лишь, чтобы они платили налоги в казну и подчинялись немногочисленным указам и декретам правителя. Позже эту идею переняли мусульмане, и она действовала всю эпоху Османской империи.

Во-вторых, ключом к объединению, а следовательно, и к контролю своих территорий персы считали коммуникации. Они выпустили набор взаимосвязанных и согласованных друг с другом законов о налогообложении и ввели на всей своей территории единую валюту – средство коммуникации в торговле. Выстроили огромную сеть дорог и снабдили их постоялыми дворами, чтобы облегчить путешествия. Создали эффективную почтовую систему. Цитата, которую часто связывают с Почтовой службой США: «Ни снег, ни дождь, ни жара, ни мрак ночной не помешают посыльным доставить письмо адресату» – происходит из древней Персии.

Кроме того, персы активно пользовались услугами переводчиков. «Послушайте, офицер, я не знал, что нарушаю закон – я ведь не говорю по-персидски!» – такое объяснение у них бы не прокатило. Переводчики давали царям возможность распространять хвалы своему блеску и величию на разных языках, чтобы ими восхищались все их подданные. Дарий Великий, при котором Персидская империя достигла одной из вершин своего могущества, приказал выбить историю своей жизни на скале в месте под названием Бехистун. Эта надпись была сделана на трех языках: древнеперсидском, эламском и аккадском (ассиро-вавилонском). В пятнадцати тысячах знаков описывала она деяния и победы Дария, рассказывала о мятежниках, которые пытались свергнуть его, но терпели неудачи, и о том, какие казни он на них обрушил, передавая простую мысль: с этим императором связываться не стоит, он тебе запросто отрубит нос или что-нибудь еще похуже! Однако граждане империи в целом не считали персидское правление жестоким. Хорошо смазанная имперская машина поддерживала порядок и позволяла обычным людям жить обычной жизнью: растить детей, возделывать поля, производить товары.

Ту часть Бехистунской надписи Дария, что написана по-древнеперсидски, можно расшифровать, зная современный персидский язык; поэтому в XIX столетии, когда она была вновь открыта, благодаря ей ученые смогли расшифровать и другие два языка, так что им открылся доступ к клинописным библиотекам древней Месопотамии – библиотекам столь обширным, что благодаря им мы теперь знаем о повседневной жизни в этих краях три тысячи лет назад больше, чем о повседневной жизни в Западной Европе IX века.

Религия пронизывала весь персидский мир. Эта религия не напоминала ни индуизм с его миллионом богов, ни египетский пантеон магических существ получеловеческого, полузвериного облика, ни греческое язычество, согласно которому у любого природного явления имелся свой бог, схожий с человеком и обладающий человеческими слабостями. Нет, в персидской вселенной почетное место занял зороастризм. Зороастр[5] жил приблизительно за тысячу лет до Христа, быть может, немного раньше или позже – этого никто не знает. Происходил он из северного Ирана, или, быть может, из северного Афганистана, или из земель к востоку оттуда – это никому не известно тоже. Сам Зороастр никогда не называл себя пророком, носителем божественной энергии или, тем более, божеством. Он считал себя философом и искателем истины. Но его последователи стали называть его святым.

Зороастр проповедовал, что Вселенная разделена на свет и тьму, добро и зло, истину и ложь, жизнь и смерть. На эти противоборствующие лагеря она раскололась в миг творения – и с тех пор в ней идет вечная война, которая продлится до конца времен.

В людях, учил Зороастр, содержатся оба принципа. Они сами свободно выбирают, какому принципу следовать. Выбирая добро, люди поддерживают силы света и жизни. Выбирая зло, придают сил принципам тьмы и смерти. Предопределения в зороастрийской вселенной нет. Исход великой битвы никому заранее не известен; и не только каждый человек свободен в своем моральном выборе, но и каждый моральный выбор влияет на исход космической войны.

Зороастр описывал драму Вселенной, разделенной между двумя божествами – не сотней или тысячью, а всего двумя. Ахурамазда воплощает принцип добра, Ахриман – принцип зла. Символом Ахурамазды служит огонь: поэтому зороастрийцев иногда называют огнепоклонниками, хотя поклоняются они не огню как таковому, а Ахурамазде. Зороастр учил о жизни после смерти, однако подчеркивал, что посмертная жизнь дается добрым людям не в награду за их добродетель, а как следствие выбора этого пути. Можно сказать, что по лестнице своего выбора они поднимаются на небеса. Персидские зороастрийцы отвергали религиозные образы, статуи и картины; на этой основе строится враждебность к религиозному искусству, впоследствии мощно возродившаяся в исламе.

Иногда Зороастр или, по крайней мере, его последователи именовали Ахурамазду «Мудрым Господом» и говорили о нем как о создателе всей Вселенной или о том, кто разделил Вселенную надвое в первые мгновения после творения. Таким образом, дуализм Зороастра клонился к монотеизму, однако так до него и не дошел. В конечном итоге для древних персов-зороастрийцев Вселенную населяли два божества, равные по силе, перетягивающие человечество, словно канат, в своей вечной войне друг с другом.

Зороастрийский жрец именовался магом или волхвом; те «трое мудрецов из Египта», что, согласно христианскому преданию, принесли младенцу Иисусу смирну и ладан, были зороастрийскими жрецами. Отсюда и наше современное «маг»: этих жрецов считали (а порой они рекомендовали себя и сами) обладателями чудотворных сил и способностей.

В последние дни империи персы ворвались в мир Средиземноморья и вписали небольшую, но яркую страницу в западную мировую историю. Персидский царь Дарий отправился на запад, чтобы наказать греков. Я говорю «наказать», а не «подчинить» или «завоевать», поскольку с персидской точки зрения так называемые греко-персидские войны по сути не были столкновением двух цивилизаций. Персы видели в греках примитивных обитателей городишек на дальнем западном краю цивилизованного мира – городишек, по сути принадлежащих персам, просто слишком далеких, чтобы непосредственно ими управлять. Дарий хотел только, чтобы греки подтвердили, что они его подданные, прислав ему символическое приношение – кувшин воды и ящик земли. Греки отказались. Дарий собрал армию, чтобы преподать грекам урок, которого они никогда не забудут, однако сам размер его войска оказался слабым местом плана: как управлять таким множеством людей на таком расстоянии? Как снабжать их припасами? Дарий презрел первый принцип военной стратегии: не вести в Европе сухопутных войн. В конечном счете, это греки преподали персам незабываемый урок – который те, правда, забыли менее одного поколения спустя, когда сын Дария, тупоумный Ксеркс, решив отомстить за поражение отца, повторил все его ошибки и прибавил к ним собственные. Ксеркс тоже с позором убежал домой; на том европейские приключения персов и закончились.

Впрочем, это была не последняя встреча. Прошло сто пятьдесят лет – и Александр Великий явился в Персию сам. Мы часто слышим, что Александр Великий покорил мир; на самом деле он завоевал Персию – впрочем, в тогдашних условиях это и был почти «весь мир».

С Александром средиземноморский нарратив властно ворвался в нарратив Срединного мира. Александр мечтал слить два мира в один, объединить Европу и Азию. Свою столицу он собирался разместить в Вавилоне. Александр нанес Срединному миру глубокую рану и оставил незаживающий след. Во многих персидских мифах и сказаниях он появляется в виде величайшего героя, хоть и не вполне положительного (но и не полностью отрицательного). Его имя носит множество городов в мусульманском мире. Самый очевидный пример – Александрия, не столь очевидный – Кандагар, сейчас известный тем, что его считает своей столицей Талибан. Кандагар изначально назывался «Искандар» – так произносится имя Александра на Востоке; со временем «Ис» отпало, а «Кандар» превратилось в «Кандагар».

Но рана, нанесенная Александром, закрылась, над ней наросла новая ткань, и впечатление от одиннадцати лет его царствования в Азии поблекло. Однажды ночью в Вавилоне он внезапно умер: от гриппа, малярии, пьянства или от яда – этого никто не знает. В разных частях завоеванной территории он поставил наместниками своих полководцев, и, едва он умер, самые смелые из них объявили земли, которыми управляли, своими, и создали на них царства по эллинистическому образцу, просуществовавшие несколько сотен лет. Например, в Бактрийском царстве (ныне север Афганистана) скульпторы создавали статуи в греческом духе; позднее, когда с севера Индии в Бактрию просочилось буддистское влияние, два стиля в искусстве смешались, образовав так называемый греко-буддистский стиль.

Со временем, однако, эти царства ослабели, поблекло и греческое влияние, греческий язык вышел из употребления, и на поверхность снова вынырнул персидский субстрат. Явилась новая империя, занявшая почти ту же территорию, что и древняя Персия (хотя и поменьше). Новые правители называли себя парфянами и были искусными воинами. Парфия нерушимой стеной встала на пути у Рима, не позволив ему продвигаться на восток. Парфяне впервые начали использовать в армии катафрактов – всадников в тяжелых металлических доспехах на таких же закованных в доспехи лошадях, очень похожих на тех, что у нас ассоциируются с европейским Средневековьем. Эти парфянские рыцари напоминали ходячие за́мки. Но ходячие замки неуклюжи и малоподвижны; поэтому у парфян имелись и другие кавалерийские корпуса – легковооруженные, на лошадях без брони. Излюбленной боевой тактикой у них была следующая: в разгар битвы легкая кавалерия вдруг разворачивалась и пускалась прочь, притворяясь, что бежит с поля боя. Армия, с которой они сражались, теряла боевой порядок и бросалась за ними, подбадривая себя криками вроде «Держи их, ребята! Они бегут! Прикончим их!» – но вдруг парфяне разворачивались, обрушивались на эту дезорганизованную толпу и в несколько минут с ней расправлялись. Позднее эту тактику стали называть «парфянской стрелой»; это выражение сохранилось и до сего дня[6].

Изначально парфяне были кочевыми скотоводами и охотниками с гор к северо-западу от Персии; однако, приняв контекст старой Персидской империи, сделались неотличимы от персов. (Само их название «парфяне» – возможно, испорченное или диалектное «персы».) Их империя просуществовала несколько столетий, однако не оставила особого следа, поскольку мало интересовалась культурой и искусством, а «ходячие замки» по смерти воинов, в них обитавших, отправлялись в металлолом.

Однако в годы своего могущества парфяне покровительствовали торговле, и в границах их империи свободно передвигались караваны. Парфянскую столицу греки называли Гекатомпил, «сто ворот» – столько дорог сходились там вместе. На базарах в парфянских городах можно было услышать сплетни со всех концов империи и из сопредельных стран: и из греко-буддистских царств на востоке, и от индусов к югу от них, и от китайцев с дальнего востока, и от исчезающих эллинистических царств на западе, и от армян на севере… С римлянами парфяне общались мало, в основном встречались с ними в бою. Кровь цивилизации, сделавшая парфян персами, не пересекла эту границу, так что Средиземноморский и Срединный миры снова разошлись разными дорогами.

Примерно в то же время, когда началось правление парфян, в первый раз объединился Китай. В сущности, золотые годы первой китайской династии Хань почти точно совпадают с периодом парфянского владычества. На Западе почти одновременно с началом парфянского господства начали расширять свою империю римляне. В то время, когда Рим впервые победил Карфаген, парфяне взяли Вавилонию. Когда Юлий Цезарь разнес Галлию, власть Парфии в Срединном мире достигла вершины. В 53 году до н. э. парфяне разбили римлян в битве, захватив тридцать четыре тысячи легионеров и убив Красса, который вместе с Цезарем и Помпеем был соправителем Рима. Тридцать лет спустя парфяне нанесли чувствительное поражение Марку Антонию и установили границу между двумя империями по реке Евфрат. Во время рождения Христа парфяне всё еще продвигались на восток. Распространения христианства они почти не заметили: сами парфяне больше симпатизировали зороастризму, хотя и к нему были довольно равнодушны. Когда христианские миссионеры начали просачиваться на восток, парфяне им не мешали: религия вообще мало их интересовала.

Парфяне всегда жили в феодальной системе, власть в которой распределялась между многими слоями властителей. Со временем их имперская власть растворилась в этом фрагментированном феодализме. В III столетии н. э. один провинциальный мятежник сверг парфянскую власть и стал основателем династии Сасанидов; очень быстро Сасаниды овладели всей территорией, прежде принадлежавшей Парфии, и еще кое-чем сверх того. Направление культурных перемен они не меняли, лишь более эффективно организовали управление империей, стерли последние следы эллинистического влияния и завершили восстановление персидских структур. Они возводили монументальные скульптуры, огромные здания, впечатляющие города. Мощное возрождение пережил зороастризм – огонь и пепел, солнечный свет и тьма, Ахурамазда и Ахриман: он стал государственной религией. На запад шли из Афганистана буддистские монахи со своими проповедями, однако брошенные ими семена не возрастали на почве зороастрийской Персии, так что они повернули на восток: поэтому буддизм распространился в Китае, но не в Европе. К Сасанидскому периоду обращаются бесчисленные персидские сказания и легенды позднейших времен. Величайший из сасанидских царей, Хосров Ануширван, запомнился (персидским рассказчикам) как архетип «справедливого царя»; быть может, в их памяти он слился с Кей-Хосровом, третьим царем мифической первой династии Ирана, своего рода артурианской фигурой – главой персидского Камелота, которому служили самые доблестные воины[7].

Тем временем Римская империя распадалась. В 293 году император Диоклетиан разделил ее на четыре части ради административных целей: империя стала слишком велика и неповоротлива, чтобы править ею из единого центра. Но реформа Диоклетиана кончилась тем, что империя распалась надвое. Всё ее богатство сосредоточилось на востоке, а западная часть Римской империи начала рушиться. В нее переселялись племена германских кочевников, сокращались государственные службы, разрушались закон и порядок, приходила в упадок торговля. Закрывались школы, западные европейцы всё меньше читали и писали – и постепенно Европа погрузилась в так называемые Темные века. Римские города в Германии, Франции и Британии превратились в руины, общество упростилось и состояло теперь из воинов, священников и зависимых крестьян. Единственным институтом, связывавшим вместе разрозненные островки цивилизации, оставалось христианство, воплощенное в епископе Римском, которого скоро начали называть Папой.

Византийская империя и империя Сасанидов

А восточная часть Римской империи, со столицей в Константинополе, продолжала существовать. Местные жители по-прежнему называли ее Римом, однако для позднейших историков она выглядела как нечто новое, так что задним числом ей дали новое имя: Византийская империя.

Здесь находился центр православного христианства. В отличие от западного христианства, в православии не было фигуры, подобной Папе. В каждом городе со значительным христианским населением имелся свой верховный епископ, митрополит, и все митрополиты были более или менее равны, хотя епископ Константинопольский и считался «равнее других». Однако над ними всеми стоял император. Западное обучение, технологии, интеллектуальная деятельность сохранились только в Византии. Здесь писатели и художники продолжали создавать книги, картины и другие произведения; однако, став Византийской империей, восточный Рим более или менее исчез из западной истории.

Это утверждение многие оспорят – ведь, в конце концов, Византийская империя была христианской. Ее подданные говорили по-гречески, а ее философы… впрочем, о философах много говорить не стоит. Почти любой образованный западный человек слышал о Сократе, Платоне и Аристотеле, не говоря уже о Софокле, Вергилии, Таците, Перикле, Александре Македонском, Юлии Цезаре, Августе и многих других; но, кроме ученых, специализирующихся на византийской истории, едва ли кто-нибудь сможет назвать трех византийских философов, или двух поэтов, или хоть одного византийского императора после Юстиниана. Византийская империя существовала почти тысячу лет, но вряд ли многие назовут хотя бы пять событий, произошедших в ней за это время.

В сравнении с Древним Римом Византийская империя остается почти неизвестной; однако в своем регионе она была сверхдержавой, прежде всего потому, что не имела себе соперников, и потому, что ее столица, окруженный стенами Константинополь, был, возможно, самым неприступным городом, известным миру. К середине VI века византийцы правили большей частью Малой Азии и некоторыми частями региона, который мы сейчас называем Восточной Европой. Они противостояли Сасанидской Персии, второй региональной сверхдержаве. Сасаниды владели территорией, растянутой на восток до подножий Гималаев. Между двумя империями лежала полоса спорной территории, земли вдоль средиземноморского побережья, где скрещивались две мировые истории и шла постоянная борьба. А к югу, в тени обеих великих империй, лежал Аравийский полуостров, населенный множеством независимых племен. Такова была политическая конфигурация Срединного мира до рождения ислама.

Верующие мусульмане рассматривают всю жизнь Мухаммеда как религиозную метафору, проясняющую смысл нашего существования; однако со смертью Пророка это религиозное событие не заканчивается. Оно продолжается в правлении четырех его наследников, именуемых Рашидун (что можно перевести как «праведные» или «верно руководимые»[12]): Абу Бакра, Умара, Усмана и Али. Вся эта история, от откровения в пещере до Хиджры и до смерти последнего из четырех наследников Пророка почти сорок лет спустя, составляет ключевой религиозный сюжет ислама, аналогичный тайной вечере, распятию и воскресению Иисуса Христа в христианстве.

В эпоху, когда возник ислам, грамотность была широко распространена. Люди в то время вели дневники, писали письма, составляли бюрократические документы и так далее. Этот исторический период широко и богато задокументирован. Казалось бы, и происхождение ислама должно быть точно задокументировано, а не овеяно легендами. Однако то, что мы знаем о жизни и временах четырех наследников Пророка, исходит в основном из истории, написанной много десятилетий спустя автором по имени Ибн Исхак, умершим в 151 году п. Х. (768 году н. э.).

Ибн Исхак происходил из долгой династии хранителей преданий – архивистов устной культуры, мужчин и женщин, чья работа состояла в том, чтобы собирать, запоминать и пересказывать рассказы о значительных событиях. Он первый в своем роду записал всё, что знал, однако бо́льшая часть его книги оказалась утрачена. Но, пока она не исчезла, другие авторы цитировали ее, ссылались на нее, включали выдержки из нее в собственные труды, составляли ее краткие синопсисы, пересказывали ее истории. (В наше время некоторые ученые даже пытаются реконструировать труд Ибн Исхака на основе фрагментов, найденных в других работах.)

Одним из историков, использовавших Ибн Исхака как свой основной источник, стал Ибн Джарир аль-Табари, умерший приблизительно через триста лет после Хиджры. Он написал «Историю пророков и царей» в тридцати девяти книгах, которую начал с Адама и окончил на 292 годе п. Х. (915 годе н. э.) Его книга дошла до наших дней, и бо́льшую часть преданий и подробностей о Мухаммеде и его наследниках мы черпаем оттуда. Это он рассказывает нам, какого цвета были у этих людей волосы, сколько верблюдов, какие блюда они предпочитали. Он включает в свою историю «от первого лица» их речи и беседы. Однако его историю сложно читать как повествование с единым сюжетом; каждый рассказ у него упакован в длинный список имен, называемый иснад, «цепь людей, передавших рассказ»: «Х сообщает, что Y рассказал ему, что слышал от Z…» – и только потом сама история. После каждой истории Табари предлагает другую ее версию, также упакованную в иснад: «А сообщает, что слышал от Б, что ему рассказал В, что Г рассказывал эту историю так-то…» – и дальше новый вариант. Какая версия правдива, Табари не сообщает – предоставляет решать это читателю. На протяжении столетий писатели сочиняли свои версии самых увлекательных историй, какие-то из них становились популярными, переходили в устный фольклор и постепенно превращались в исламскую версию «библейских историй», которые рассказывали детям – таким, как я – старшие до́ма и учителя в начальных школах.

В целом эти истории сохранили для нас страстную человеческую драму, развернувшуюся в первые двадцать девять лет после смерти Пророка: историю мощных характеров, борющихся с эпическими бедствиями, историю, полную эпизодов, которые вызывают трепет или разрывают сердце. Пересказывая эти истории, вполне возможно занимать ту или другую сторону – там есть разные стороны, вполне возможно рассуждать о мотивах героев и судить об их решениях.

С другой стороны, эти рассказы приобрели статус аллегорий: различные суждения и интерпретации поддерживают различные учения и представляют разные богословские позиции. Мы не можем проверить достоверность этих фактов так, как проверяют ее журналисты – беспристрастные свидетельства из первых рук до нас не дошли. У нас есть лишь рассказ о рассказе о рассказе, как бы просеянный сквозь сито, и в ходе этого процесса сюжетное «сырье», лежащее на поверхности, приобрело мифологическое значение.

Итак, вот эта история – так, как рассказывают ее мусульмане.

Едва умер Мухаммед, община столкнулась с огромной проблемой. Встали вопросы «кто станет нашим следующим лидером?» и «что будет представлять собой наш следующий лидер?». Когда умирает святой, люди не в силах просто поставить на его место другого святого: святость нельзя определить голосованием, она не передается по наследству – она просто возникает. И если на место одного святого не приходит следующий – что ж, люди разочарованы, но жизнь продолжается. Напротив, когда умирает царь, никто не говорит: «А здорово будет, если когда-нибудь у нас появится еще один царь!» Его смерть образует брешь, которую нужно заделать немедленно.

Когда умер Пророк Мухаммед, его община потеряла сразу и святого, и правителя. Он был незаменим – но кто-то должен был занять его место. Умма не могла существовать без лидера.

Однако новому лидеру необходимо было стать не просто царем – ведь и община, которую ему предстояло возглавить, не была похожа на все прочие. Ее члены верили, что она воплощает в себе откровение, существует, дабы выражать волю Аллаха и преображать мир. Одного ума, храбрости, физической силы и тому подобных черт вождю такой общины мало. Он должен обладать неким особым религиозным дарованием или силой. Но наследник Мухаммеда уже не будет посланником Божьим, непосредственно от Бога получающим руководство и советы – ведь сам Мухаммед сказал, что после него пророков больше не будет. Итак, этот лидер не может быть ни просто царем, ни посланником Божьим: кем же ему быть?

Любопытно, что новорождённая мусульманская община не задумывалась над этим вопросом, пока не умер Пророк; да и в первые часы после его смерти об этом не задумывалась, ибо для напыщенных философских дискуссий времени не было. Не успело тело Пророка остыть, как Абу Бакр получил тревожное сообщение: мусульмане, рожденные в Медине, собрались, чтобы выбрать себе собственного вождя, как будто не хотят больше быть единым целым с мусульманами из Мекки. Что это, если не начало конца Уммы?

Абу Бакр собрал нескольких ближайших сподвижников Мухаммеда, вместе с ними сорвал это собрание и убедил мединцев передумать. Мусульмане, сказал он, должны выбрать единого вождя для всей общины. Нам нужен, говорил он, не пророк, не царь, а просто кто-то, кто сможет созывать собрания, председательствовать на судах и удерживать общину вместе. «Выберите одного из этих двоих», – предложил он, указав на пламенного Умара и на еще одного из ближайших друзей Пророка.

Сам Умар был в ужасе. Стать главнее Абу Бакра? Немыслимо! Он схватил старика за руку и воскликнул, обращаясь к общине: теперь, когда Пророка не стало, стать вождем достоин только сам Абу Бакр! В слезах он поклялся в верности этому ближайшему другу Мухаммеда – драматический жест, поразивший все собрание. Вдруг все поняли, что, в самом деле, единственно возможный выбор – Абу Бакр: человек разумный и любящий, всю жизнь являвший пример мудрости, мужества и сострадания. Единогласно, в едином порыве энтузиазма, собравшиеся даровали Абу Бакру скромный титул «халифа» (или, в более распространенном западном произношении, «калифа»), что означало «заместитель».

До того, как Абу Бакр принял этот титул, его не существовало. Ни одно племя или народ в те времена не возглавлял халиф. Никто не знал, что означает этот титул и какую власть он предоставляет. Первому носителю титула и предстояло все это определить.

Пока же Абу Бакр отправился в мечеть, у которой уже собралась толпа. Людям объявили об его избрании. Он произнес прекрасную речь, в которой сказал людям: «Я – не лучший из вас. Если буду всё делать правильно, поддержите меня. Если начну совершать ошибки – не колеблясь, подайте мне совет… Если же я начну пренебрегать законами Бога и Пророка, то потеряю право на ваше повиновение». Все в мечети, как и перед этим на собрании, единогласно одобрили его главенство.

Однако ни на собрании, ни даже в мечети не собрался весь город. Один из важнейших кандидатов на роль преемника Мухаммеда даже не знал, что сейчас решается этот вопрос. Пока старейшины встречались и обсуждали кандидатуру преемника, Али, двоюродный брат Пророка, обмывал его тело. Когда же услышал о том, что обсуждали без него – решение было уже принято.

Можно представить, что он при этом почувствовал! В последние месяцы жизни Пророка Али, скорее всего, считал его преемником себя и даже не понимал, о чем тут говорить – ведь именно он стоял ближе всего к Пророку во всех отношениях. У Мухаммеда было несколько двоюродных братьев, но Али занимал среди них особое место: его отец Абу Талиб усыновил Мухаммеда и вырастил, как родного сына, так что Мухаммед и Али фактически стали братьями.

Но Али был младше Мухаммеда почти на тридцать лет, а в племенной арабской культуре старший брат становился для младшего почти отцом. В сущности, еще мальчиком Али переехал к Мухаммеду и Хадидже и рос у них в доме; он сделался для Мухаммеда не только названым братом, но и практически приемным сыном. Более того, Али первым после Хадиджи принял ислам – и стал первым мужчиной-мусульманином.

Когда в дом Мухаммеда явились убийцы, чтобы заколоть его во сне, именно Али лег на его место и рисковал вместо него получить смертельный удар. В Медине, когда мусульмане были на грани уничтожения, именно Али неоднократно проявил себя как настоящий Ахилл ислама – ибо в те времена сражения часто начинались с вызова на бой и поединка один на один, и, когда курайшиты призывали мусульман выставить своего лучшего бойца, Мухаммед всегда называл Али.

В битве при Ухуде, когда казалось, что все потеряно, и многие мусульмане бросились бежать, – Али был среди тех немногих, кто сгрудился вокруг Пророка и сумел доставить его домой, раненого, но живого.

Община росла и процветала, Пророк стал главой государства – и все эти годы Али оставался его правой рукой. Даже возвращаясь домой после своей последней проповеди, Мухаммед сказал народу: «Если считаете меня своим покровителем – считайте своим покровителем и Али». Разве не означает это, что теперь, когда его не стало, Умма должна избрать Али своим главой?

Харизма имелась у всех ближайших сподвижников Мухаммеда; однако духовные дары Али особенно привлекали преданную ему группу молодых мусульман, видевших в Али то же сияние, что исходило от Мухаммеда.

Все указывало на то, что Али – человек особенный; но был и еще один фактор, возвышавший его над всеми прочими – пожалуй, самый важный из всех, по крайней мере, казавшийся самым важным последующим поколениям мусульман. Мухаммед не оставил сыновей. Лишь одна из его дочерей родила сыновей, доживших до взрослого возраста – и это была Фатима, которую Мухаммед выдал замуж за Али. Таким образом, сыновья Али были внуками Мухаммеда, и все его потомки должны были стать и потомками Пророка. Али и Фатима были для Мухаммеда семьей.

Теперь, зная все это, вообразите себе, как Али, погруженный в глубокую скорбь, вместе с женщинами обмывает тело Пророка. Представьте себе, как он наконец выходит из дома – выходит в этот первый ужасный день сиротства, всё еще пораженный огромностью произошедшего – и узнаёт, что, пока он готовил тело Мухаммеда к погребению, другие его былые товарищи уже избрали ему преемника! И мало того, что это не Али – они даже не посоветовались с Али, даже не сообщили ему, что у них собрание! Разумеется, Али чувствовал, что такого пренебрежения не заслужил.

С другой стороны, все аргументы в пользу Али, если смотреть с другой точки зрения, можно было обратить против него. Али был близок к Пророку? Он – часть его семьи? Рады за него; но где Аллах сказал, что предоставляет привилегии какому-то конкретному семейству? Династическое наследование престола – один из атрибутов старого порядка, того самого, который ислам должен низвергнуть!

Кроме того, Пророк сказал, что после него других Посланников не будет. Если это правда, харизма Али не имеет никакого духовного значения; и разве не следует мусульманам отстранить от власти родственников Пророка, чтобы не допускать излишней концентрации власти в одной семье и отхода от исламских принципов равенства? С этой точки зрения и сама харизма Али представляет собой нечто сомнительное. Что, если самые пламенные его поклонники попробуют объявить его новым пророком?

Нет, говорили сторонники Абу Бакра. Сейчас общине нужен не жар молодости, а твердые и зрелые суждения. Али едва перевалило за тридцать; Абу Бакру уже почти шестьдесят. В Аравии тех времен выбрать вождем тридцатилетнего, когда рядом есть шестидесятилетний кандидат, для большинства арабов было попросту немыслимо. Ведь и само слово «шейх», то есть вождь племени, буквально означало «старец».

Рассказывают, что шесть трудных месяцев потребовалось Али, чтобы признать результаты выборов; что в течение этих шести месяцев самые необузданные сторонники Абу Бакра угрожали ему и оскорбляли его семью. Есть даже рассказ о том, как в одной такой стычке сторонник Абу Бакра захлопнул дверь перед лицом Фатимы, жены Али, в то время беременной; дверь ударила ее по животу, и Фатима потеряла ребенка, который мог бы стать третьим внуком Пророка Мухаммеда.

Но другие рассказывают, что Али принес клятву верности Абу Бакру всего через несколько дней после его вступления в должность, дурное обращение с Фатимой отрицают, а выкидыш называют несчастным случаем. Такое разногласие невозможно разрешить обращением к свидетелям. Оно лишь отражает позицию, которую занял тот или иной свидетель в богословском расколе, выросшем из этого спора, ибо несогласие между сторонниками Али и Абу Бакра постепенно привело к возникновению в исламе двух течений, суннитов и шиитов, у каждого из которых есть своя версия этих событий. Сторонники Али со временем стали шиитами (само это слово по-арабски означает «сторонники») – и по сей день убеждены, что Али был единственным законным наследником Пророка.

Во всяком случае, шесть месяцев спустя этот спор завершился – и очень вовремя, поскольку разразился новый кризис, угрожающий самому существованию ислама. По всей Аравии племена начали откалываться от союза, созданного Мухаммедом. По большей части они говорили, что не клялись в верности ни Абу Бакру, ни Умме, а только самому Мухаммеду, и что со смертью Мухаммеда эта клятва лишилась силы. Все эти племена были номинально обращены в ислам, и многие из них настаивали, что остаются мусульманами. Они по-прежнему верили, что Бог един, и признавали авторитет Мухаммеда. По-прежнему молились, постились, старались воздерживаться от пьянства и бесчинства. Но платить закят – налог на благотворительные цели, который выплачивался в казну Медины? Вот еще, с какой стати? Больше никаких платежей!

Некоторые племенные вожди пошли еще дальше: объявили, что теперь сами стали живыми Посланниками Аллаха. По их словам, теперь они получали откровения и имели дозволение провозглашать законы, исходящие от самого Бога. Эти выскочки решили действовать по образцу Мухаммеда, чтобы создать собственные «священные» общины, соперничающие с Уммой.

Если бы Абу Бакр смотрел на это сквозь пальцы, очень скоро ислам двинулся бы в совершенно ином направлении. Возможно, он превратился бы в набор учений и практик, исповедуемых каждым человеком по отдельности. Но Абу Бакр ответил на кризис жестко, объявив отпадение изменой. «В религии нет принуждения», – сказал Пророк, и Абу Бакр не отрицал этот принцип. Люди свободны принимать или отвергать ислам по своей воле; но, если уж приняли, говорил он – обратной дороги нет. В ответ на политический кризис Абу Бакр выдвинул религиозный принцип, действующий в исламе и по сей день: уравнял отступничество с изменой. В политику была вплетена богословская концепция: единый и неделимый Бог должен отражаться в единой и неделимой Умме. Так Абу Бакр еще решительнее утвердил представление об исламе как о социальном проекте, а не просто системе верований. Исламская община – не просто одна из общин, которых может быть сколько угодно, а совершенно особая община: такая может быть только одна.

Новый халиф показал себя великим стратегом. Чуть больше года потребовалось ему, чтобы положить конец мятежу, известному как «Войны с вероотступниками», и вновь объединить Аравию. Однако дома, в своей общине, он демонстрировал лишь скромность, добросердечие и благоволение, вызывавшие всеобщее признание и любовь. Сутулый человек с глубоко посаженными глазами, Абу Бакр одевался очень скромно, вел простую, непритязательную жизнь и не скопил никакого богатства. Единственной его слабостью была любовь красить волосы и бороду рыжей хной. Все споры он разрешал справедливо, по всем вопросам советовался со старейшинами, правил как первый среди равных, никогда даже не намекал на какое-то свое первенство в религиозных вопросах. Его слово имело такой же вес, как и слово любого другого мусульманина, а авторитет проистекал лишь из мудрости и преданности откровению. Никто не был обязан следовать его приказам, если считал его неправым – загвоздка лишь в том, что почти всегда Абу Бакр оказывался прав.

Еще в Мекке, до Хиджры, Абу Бакр был преуспевающим торговцем. Однако, когда мусульмане эмигрировали в Медину, большую часть своего состояния он потратил на благотворительность, особенно на выкуп рабов, обращенных в ислам; кроме того, значительная часть его богатства погибла в результате переселения. Как халиф он получал лишь небольшое жалованье за руководство Уммой, а зарабатывать на жизнь продолжал, как и ранее, торговлей, извлекая всё, что мог, из своего сильно съежившегося бизнеса. Порой ему приходилось даже ради подработки доить соседскую корову[13]. В преданиях исламской традиции рассказывается, что, когда он проходил по улицам Медины, детвора бежала к нему с криком: «Папа! Папа!» – и каждого он гладил по голове и угощал сладостями. Вот что это был за человек.

Однажды августовским днем, на второй год своего халифата, Абу Бакр вышел из горячей ванны на холодный сквозняк – и в тот же вечер слег в жару. Понимая, что конец его близок, он призвал нескольких видных членов общины и объявил им, что хочет назначить своим преемником Умара – прямо сейчас, чтобы избежать споров и раздоров в дальнейшем.

Видные мусульмане заартачились – ведь трудно было вообразить себе человека, более непохожего на мягкого и рассудительного Абу Бакра. Умар, великан и силач, на голову возвышался над всеми прочими: говорили, что в толпе он выглядел словно всадник среди пеших. Совершенно лысая голова, огромные усы, румянец во всю щеку. Он был силен как бык, одинаково хорошо владел правой и левой рукой, а о его горячем нраве ходили легенды[14].

До своего обращения Умар был известным пьяницей и буяном. В то время он ненавидел и Мухаммеда, и ислам. Потом произошло его обращение, о котором мусульманское предание рассказывает так: однажды Умар объявил, что убьет Посланника Божьего и тем раз и навсегда с этим покончит. Он схватил меч и пошел пешком через город, чтобы сделать свое дело, но по дороге встретил свою любимую сестру: она сидела под деревом и разглядывала лист пергамента, на котором были какие-то надписи.

– Что это ты делаешь? – спросил он.

– Читаю, – ответила она.

– Что читаешь?

Робко подняв глаза на брата, она ответила:

– Коран. Я стала мусульманкой.

– Что? Дай мне! – И он выхватил то, что она читала.

Это была сура (глава) Корана, называемая «Та Ха». К изумлению Умара, аяты (стихи) Корана звучали так, словно были обращены прямо к нему. В этот миг Умар пережил преображение. Он бросил меч, пустился бежать по улицам Мекки и, добежав до дома Пророка, стал колотить в дверь с криком:

– Я верю тебе! Ты воистину Посланник Божий! Я верю!

После этого он стал одним из ближайших сподвижников Мухаммеда – однако оставался самым крутым из крутых парней, человеком, подверженным приступам необузданной ярости. Хоть под всем этим и скрывалось доброе сердце, многие спрашивали, стоит ли доверять халифат человеку, один вид которого пугает детей? Но в этот критический момент Али вышел вперед и поддержал Умара, и его слово перевесило чаши весов: Умма приняла Умара как второго своего лидера после Мухаммеда.

Приняв новую должность, Умар объявил общине: он знает, что его больше боятся, чем любят, но это потому, что до сих пор люди видели его лишь с одной стороны. И Пророк, и Абу Бакр, продолжал он, были людьми мягкосердечными; но вождю иногда требуется поступать жестко, и всякий раз, когда это требовалось, их орудием становился Умар. Ему приходилось постоянно быть мечом, чтобы у Пророка, а затем у Абу Бакра в любой момент имелся в распоряжении меч. Но теперь, когда Умар стал халифом, ему не нужно постоянно оставаться живым мечом; он знает, что лидер иногда должен быть жестким, но иногда и мягким. Итак, отныне община будет видеть обе его стороны. Злодеям и тиранам, притесняющим слабых, придется встретиться с прежним Умаром! Но бедные, слабые, вдовы и сироты, все, кто стремится к добру и ищет защиты, увидят нового, доброго Умара.

Скоро Умма поняла, что второй ее халиф – личность яркая и незаурядная, пожалуй, еще в большей степени, чем Абу Бакр. Умар управлял Уммой десять лет – и за это время определил направление исламского богословия, сформировал ислам как политическую идеологию, придал исламской цивилизации ее определяющие черты и выстроил империю, которая со временем стала крупнее Рима. Любое из этих достижений вознесло бы его на одно из первых мест в пантеоне цивилизации, однако все вместе превратили его в какой-то сплав апостола Павла, Карла Маркса, Лоренцо Медичи и Наполеона. Но большинство людей вне ислама знают его лишь по имени, да еще, быть может, по определениям из одного-двух слов: второй халиф, наследник Мухаммеда – и всё.

Быть может, это связано с тем, что Умар верно и строго придерживался своего ключевого принципа. Это так прочно вошло в легенду о нем, что сам Умар стал воплощением этого принципа в исламской традиции. Не слово его было законом; не воля его правила народом; всю власть он отлагал от себя и отдавал Богу – так, по преданию, говорил он о себе сам. Он видел ислам как абсолютно справедливое и равное общество – и все силы положил на то, чтобы воплотить это видение в реальность. В мусульманской общине, говорил он, никому и никогда не придется бояться превратностей судьбы или капризов чьей-то человеческой воли: ведь в этой общине закон – Коран, образец праведной жизни – жизнь Пророка, а больше ничего и не требуется. Умар провозглашал, что его задача – лишь в том, чтобы сохранять единство Уммы и идти вперед по пути, указанному в откровениях.

Умар никогда не был богат, однако Али и другие убедили его принять приличное жалование из общественной казны, ссылаясь на то, что ислам теперь приняла вся Аравия, и Умма не может себе позволить «халифа на час», который занимается управлением изредка, во время, свободное от доения чужих коров. Умар согласился, но назначил комиссию, дабы определить, сколько требуется для жизни среднему арабу, и именно столько, не больше и не меньше, назначить в качестве заработной платы халифу. (Представьте себе такой подход со стороны директора какой-нибудь современной международной корпорации!)

Подражая Пророку, Умар сам штопал собственную одежду, иногда прямо во время важных государственных дел. По вечерам, покончив с обязанностями правителя – так рассказывают легенды – он взваливал себе на плечи мешок зерна и бродил по городу, лично раздавая зерно нуждающимся. Однажды кто-то, увидев его за этим трудом, предложил понести мешок, но Умар ответил:

– Ты можешь понести мое бремя вместо меня на Земле, но кто понесет его за меня в Судный День?

Легко предположить, что эти истории чисто апокрифичны, а если и истинны, то лишь показывают нам Умара как политика, умеющего расположить к себе людей красивыми жестами. Но лично я думаю, что он был именно так благочестив, благороден, скромен и сострадателен, как рассказывают нам легенды; их слишком много, и они слишком хорошо согласуются друг с другом, чтобы просто их отвергнуть, и чем-то нужно объяснить то мощное воздействие, что оказывал этот человек на современников. Впрочем, какова бы ни была реальность, легенды об Умаре показывают, каков в представлении мусульманина идеальный правитель.

Умар, помимо титула халифа, принял титул амир аль-муминин, «повелитель правоверных», титул, в котором сочетались его военная и духовная роли. Как военный стратег Умар не уступал Александру Македонскому и Юлию Цезарю, хоть и трудно понять, где он приобрел такие дарования. Во времена зарождения ислама он был всего лишь еще одним торговцем в заштатном городишке. Он принимал участие в прославленных ранних битвах исламской истории, однако с точки зрения военного дела эти битвы вернее назвать стычками. Теперь же он изучал карты «мира» (т. е. Срединного Мира), высчитывал ресурсы, доступные Византии или Сасанидам, сообразовывал свою стратегию с географией, решал, где навязать битву, а где отступить – словом, успешно действовал в глобальных масштабах.

По счастливому случаю именно в этот исторический момент в Умме сосредоточилось настоящее созвездие блистательных полевых командиров: Халид ибн аль-Валид, герой Войн с отступниками, Амр ибн аль-Ас, покоритель Египта, и Саад ибн Аби Ваккас, разбивший персов.

Едва вступив в должность, Умар закончил войну, начатую при Абу Бакре. К концу Войн с отступниками, видя, что Аравию сотрясают междоусобицы, византийцы двинули свои войска к ее границам, желая взять «ничейную» территорию под свой контроль. Абу Бакр послал людей, чтобы отразить их нападение, и еще до его смерти мусульмане заставили византийцев вернуться домой. Но вскоре после того, как власть перешла к Умару, они осадили Дамаск. С тех пор у мусульман происходили постоянные стычки с византийцами, и в 636 году в месте под названием Ярмук они нанесли основным силам Византии поражение.

Тем временем персы делали всё возможное, чтобы испортить жизнь молодой мусульманской общине шпионажем и провокациями. Вместо того чтобы бороться с отдельно взятыми персидскими агентами, Умар решил разобраться с источником этой угрозы. Он призвал мусульман повергнуть империю Сасанидов – предложение неслыханно дерзкое; так муравьи могли бы поклясться побороть мастифа.

Решение Умара назвать эту завоевательную войну «джихадом» имеет очевидные последствия для нашего времени и сейчас часто оспаривается. Во времена Мухаммеда слово «джихад» было не слишком распространено. Этимологически, как я упоминал, оно означает не столько «воевать», сколько «бороться» в широком смысле: его можно применить к войне с врагом, но также и к борьбе с соблазном, или за справедливость, или даже за то, чтобы вызвать в ком-то сострадание. В значении «война» слово «джихад» используется в Коране, но применительно к самообороне. Стихи о джихаде были открыты в то время, когда курайшиты пытались стереть ислам и мусульман с лица земли. В этом контексте не будет натяжкой сказать, что война имела и этическое измерение: если община верующих воплощала на земле праведность, значит, те, кто пытался ее уничтожить, помогали Сатане, а те, кто защищал ее, рискуя своей жизнью и достоянием, служили Аллаху.

Но призвать мусульман покинуть дома, отправиться в дальние страны и сражаться с людьми, которых они никогда прежде и не видывали – как можно назвать такую войну оборонительной? А если это не оборонительная война, как можно называть ее джихадом?

Связь здесь усматривается через идею, возникшую во времена Мухаммеда, которую мусульманские мыслители начали облекать плотью при Абу Бакре и Умаре: идее, что мир разделен на взаимоисключающие области Дар-аль-Ислам и Дар-аль-Харб, «область мира» и «область войны». В этой схеме ислам изображается как оазис мира и братства, окруженный вселенной хаоса и ненависти. Все, что делает человек для расширения Дар-аль-Ислам, даже война и кровопролитие, является действием во имя мира, ибо сокращает территорию войны.

Лично я спрашиваю себя, сколько людей в VII веке считали, что захватнические войны вообще требуют оправданий. Во всяком случае, именование завоевательной войны джихадом не встретило в Умме никаких возражений. Пережив потрясение от смерти Пророка Мухаммеда, мусульмане восстановили силы – и Умар, возможно, понимал, что героическая военная кампания сейчас необходима, чтобы сплотить их и углубить их единство.

В 15 году п. Х. (или около того) близ города под названием Кадисия арабские силы, численность которых предание определяет в тридцать тысяч человек, встретились лицом к лицу с армией Сасанидов из шестидесяти тысяч воинов. Разделяла их только река. Несколько раз Ваккас, командир арабов, отправлял послов, чтобы провести переговоры с Рустамом, командиром армии Сасанидов. Как гласит история, полководец Рустам спросил одного из послов, не он ли возглавляет мусульманскую армию.

– Нет, – ответил тот, – мы мусульмане. Среди нас нет ни высших, ни низших.

– Послушай, – сказал ему Рустам, – я знаю, что арабы бедны и вечно голодны, и уверен, что вы нападаете на нас от отчаяния. Вот что я тебе скажу: я дам каждому из вас по две смены одежды и по мешку фиников. Это убедит вас уйти туда, откуда вы пришли?

Мусульманский посол ответил:

– Мы пришли не для того, чтобы брать что-то у тебя, полководец. Мы пришли даровать тебе ислам! Ты идешь в ад; мы предлагаем тебе возможность взойти на небеса.

Рустам только рассмеялся:

– Ты похож на мышь, что сквозь дыру в стене пробралась в амбар и наелась там от пуза. Потом хотела уйти обратно, но не смогла протиснуться в дыру – так набила себе брюхо! Пришлось ей остаться в амбаре, где ее съел кот: так погубила ее жадность! Вот так и вы, жадные арабы, забрались в наш амбар и оказались здесь в ловушке. Все вы, как та мышь, здесь погибнете.

В какой-то момент во время этих споров мусульмане сказали Рустаму:

– Если не хочешь обращаться, просто заплати подать, и мы не причиним тебе вреда.

– Не причините мне вреда? – воскликнул Рустам. – Подать?

И приказал своим слугам выдать мусульманам мешок земли, под коей подразумевал землю могилы.

Но мусульмане приняли этот дар с радостью:

– Ты отдаешь нам свою землю? Отлично, принимаем!

Затем обе стороны стали готовиться к битве. Вопреки собственной притче про жадную мышь, Рустам совершил ошибку: чтобы атаковать мусульман, он пересек реку, так что его войскам, зажатым между врагами и водой, некуда было отступать. Четыре дня продолжалась битва при Кадисии: персы сражались на слонах, арабы на верблюдах. На третий день битва не стихла и ночью. Наконец Сасаниды дрогнули и бросились бежать; тысячи воинов в тяжелых доспехах пытались переправиться через реку вплавь и утонули.

Вместе с воинами на поле боя явилось и немало поэтов (были среди них и женщины); они воспели битву при Кадисии, мифологизировав ее и превратив во что-то вроде Троянской войны, хоть и покороче.

Например: как только исход битвы стал очевиден, гонец вскочил на лошадь и помчался в Аравию, чтобы сообщить хорошие новости. Подъезжая к Медине, он увидел на обочине дороги какого-то старика в заплатанной одежде; тот вскочил на ноги и спросил гонца, не из Кадисии ли он едет.

– Оттуда, – ответил гонец.

– Какие новости? Какие новости? – нетерпеливо спросил старик.

Но гонец ответил, что не может останавливаться и болтать с прохожими, и поскакал дальше. Старик трусил за ним и надоедал ему расспросами. Когда они достигли городских ворот, там уже собралась целая толпа.

– Прочь с дороги! – выкрикнул гонец. – Я должен немедленно увидеть халифа. Где халиф Умар?

Толпа покатилась со смеху.

– Да вот же он, у тебя за спиной!

Никакой помпезности – таков, по легендам, был стиль Умара.

После Кадисии арабы взяли Ктесифон, столицу Сасанидов, и двинулись дальше, вгрызаясь в многосотлетнюю Сасанидскую империю, пока наконец не захватили всю ее территорию: за три года они положили конец существованию империи, несколько веков соперничавшей с Римом.

Тем временем другие армии сражались с византийцами на Средиземноморском побережье, отправлялись в Египет и в Северную Африку. Венцом всех этих завоеваний сделался Иерусалим, ставший для мусульман третьим по святости местом после Мекки и Медины, отчасти после того, как Мухаммед при жизни рассказал о видении, в котором был перенесен в этот город и оттуда вознесен на небеса. Одна из самых известных историй о правлении Умара относится ко времени после падения Иерусалима. Халиф отправился в Иерусалим, чтобы лично принять ключи от города. Путешествовал он всего с одним слугой и на одном осле, на котором они ехали по очереди. Когда они достигли Иерусалима, на осле ехал слуга. Народ Иерусалима решил, что это и есть халиф, и поспешил принести ему заверения в верности и повиновении. «Нет, нет, – закричали им, – приветствуйте не этого, а вон того!»

Христиане считали, что исламский халиф захочет в знак своей победы совершить мусульманскую молитву в самой почитаемой христианской церкви, но Умар отказался даже туда заходить.

– Если я это сделаю, – объяснил он, – в будущем иные мусульмане сочтут это предлогом, чтобы захватить церковь и устроить в ней мечеть; а мы не для этого пришли сюда. Мы, мусульмане, так не поступаем. Продолжайте жить и поклоняться Богу, как считаете нужным; просто знайте, что отныне мы, мусульмане, будем жить среди вас, молиться по-своему и подавать вам хороший пример. Если вам понравится то, что вы увидите – присоединяйтесь к нам. Если нет – да будет так. Аллах сказал нам: в религии нет принуждения[15].

Поведение Умара в Иерусалиме задало образец отношения мусульман к покоренным народам. Христиане обнаружили, что под властью мусульман им приходится платить особый налог, называемый джизья. Это была дурная новость. Но вот и хорошая: джизья, как правило, была меньше налогов, которые приходилось платить прежним византийским господам – а те еще и вмешивались в религиозные практики местных жителей (поскольку различия в вере и обрядах между различными христианскими течениями были для них важны; для мусульман же все христиане были просто христианами). Мысль о снижении налогов и большей религиозной свободе привлекала христиан, так что на бывшей византийской территории мусульмане почти не встречали сопротивления. Более того, иудеи и христиане порой к ним присоединялись и вместе с ними сражались с византийцами.

Ко времени смерти Умара под исламской властью находились уже более двух миллионов квадратных миль. Как это стало возможно? Верующие мусульмане предлагают простое объяснение: мусульманам помогал своей сверхъестественной силой Аллах. Историки объясняют, что Византия и империя Сасанидов едва вышли из разрушительной войны друг с другом, и, несмотря на их видимую мощь, прогнили до корней и были готовы рухнуть. Еще одно часто звучащее объяснение: мусульмане сражались храбрее и яростнее прочих, поскольку верили, что, пав в бою, отправятся прямиком на небеса, где каждого будут ждать по семьдесят две девственницы. Это я комментировать не стану, а укажу на некоторые другие факторы.

Ранние мусульмане чувствовали, что сражаются за нечто апокалиптически великое. Они ощущали, что война за это общее дело придает смысл и жизни их, и смерти. Время от времени люди доказывают, что могут преодолевать непреодолимые препятствия и терпеть невыносимые муки, если верят, что это придаст смысл их жизни. Жажда смысла – такая же фундаментальная потребность человечества, как нужда в еде и питье. Повседневная жизнь дает мало возможностей ее утолить, и в этом одна из причин, почему людей так легко и страстно увлекают сюжеты, предлагающие им роли ключевых игроков в апокалиптических драмах. Именно так видели свою жизнь мусульманские воины во времена халифа Умара.

Изменения, происходящие дома, поддерживали их идеализм, ибо Умар жил так, как проповедовал, и правила собственной жизни внедрял и в жизнь народную. Под его руководством в Медине полностью восторжествовали ценности, которые несли мусульмане во внешний мир: братство, справедливость, гармония, человеческое достоинство, демократическое участие в принятии решений, равенство и сострадание. По крайней мере, во времена раннего халифата мусульманское общество являло собой пример этих ценностей в куда большей степени, чем обычные империи – и настолько, что позднейшие мусульмане вспоминали об этом времени, как об утраченном золотом веке.

С другой стороны, люди слышали рассказ за рассказом о том, как мусульмане одерживают впечатляющие победы над далеко превосходящими силами противника. Казалось, что такой силе сопротивляться бесполезно; да простые люди и не испытывали особого желания сопротивляться, зная, что на их жизни завоевание почти не отразится. Богачи потеряют свои сокровища, но простой народ продолжит жить как прежде. Если бы арабам приходилось сражаться с гражданским населением, защищающим свои дома, битвы были бы тяжелее и, возможно, в конце концов подорвали бы их идеализм. Но даже вдали от дома они сражались в основном с наемниками и призывниками.

Наконец, не будем преуменьшать значение и последнего фактора, тесно связанного с поиском смысла. Война давала мусульманам возможности для грабежа. Однако при Умаре солдатам не дозволялось грабить имущество, принадлежащее обычным гражданам. Они получали лишь добычу, захваченную на поле боя, и сокровищницы побежденных царей – тоже, надо сказать, очень немало. Четыре пятых всего захваченного делилось между воинами – по-видимому, без различия между командирами и простыми пехотинцами, генералами и рядовыми: таков был принцип ислама.

Одна пятая добытого в бою отсылалась в Медину. В дни Пророка большую часть этих средств раздавали прямо в руки нуждающимся; та же традиция сохранилась и укрепилась в дни Умара. Сложи́те вместе все эти факторы – и взрывной рост ислама уже не будет казаться вам необъяснимым.

Завоевания вызвали распространение ислама; однако завоевание и обращение никогда не сливались воедино. «Обращения мечом» в исламской традиции не было. Мусульмане настаивали на своей политической власти, но не на том, чтобы их новые подданные также становились мусульманами. Вместо этого там, куда приходили мусульманские войска, начиналось культурное взаимодействие. Новости о мусульманском социальном проекте распространялись быстро, поскольку рост мусульманской империи охватывал регион, тесно связанный древними торговыми путями меж великих морей и рек. В первые пятьдесят лет ислам добрался до западного берега Индийского океана, до восточной оконечности Средиземноморья, до Нила, Каспийского моря и Персидского залива. В этом регионе, столь густо насыщенном каналами коммуникации, идеи и предания мусульман передавались из уст в уста в уличных разговорах, научных дебатах, сплетнях и обсуждениях между близкими – тем легче, что идеи эти вовсе не были чем-то совсем новым. Зороастрийский мир балансировал на грани монотеизма. Византийский мир получил его вместе с христианством. И, разумеется, много веков назад иудеи приняли радикальное единобожие в Леванте (регионе между Месопотамией и Египтом).

Всё то время, пока Умар-завоеватель руководил территориальным расширением исламской империи, Умар – духовный лидер упорядочивал мусульманское учение и определял исламский образ жизни. Абу Бакр уже установил, что ислам – не абстрактный идеал общины, а вполне конкретная община с заданием изменить мир. Умар формализовал это учение, установив новый календарь, начинавшийся не с рождения Мухаммеда, не с первых его видений, а с Хиджры – переселения мусульман в Медину. В самом календаре Умара заключено убеждение, что ислам – не просто путь индивидуального спасения, но и план преобразования мира. Многие религии говорят своим последователям: «Мир испорчен, но вы можете из него бежать». Ислам же сказал: «Мир испорчен, но вы можете это изменить». Быть может, эта мысль содержалась уже в первых проповедях Мухаммеда; но Умар утвердил для ислама именно этот путь и поставил его на стальные рельсы.

Абу Бакр правил с вошедшим в легенды смирением, старался никогда не навязывать собственную волю, а просто выполнять указания, содержащиеся в Коране и данные Пророком. Умар сделал такое поведение краеугольным камнем мусульманского учения, важнейшим решением: поклявшись делать лишь то, что приказывают откровения, он убедил и мусульман сверяться с откровениями во всех делах, больших и малых.

Во времена халифата Абу Бакра по предложению Умара все части Корана были собраны вместе. Поначалу это была разношерстная коллекция: Мухаммеду приходили откровения, а люди записывали их на всем, что попадалось под руку – на листе пергамента, куске кожи, камне, кости или на чем-нибудь еще. Став халифом, Умар начал разбирать это собрание. В его присутствии каждый записанный стих сличался с устной версией, какой ее хранили в памяти профессиональные чтецы наизусть – люди, которых общество с развитой устной традицией почитало как самых надежных хранителей информации. Затем писцы записывали авторизованный вариант каждого стиха при свидетелях, и из этих стихов складывалась единая книга.

Всякий раз, когда приходилось принимать трудное решение, Умар искал ответа в Коране. Если же Коран ответа не давал, он советовался с общиной, пытаясь понять, что говорил или делал в подобных случаях Пророк. «Община» в этом случае означает несколько сот мужчин и женщин, бывших «товарищами» Мухаммеда при его жизни. Всякий раз, когда община принимала решение таким образом, Умар приказывал писцам его записать и рассылал правителям областей, чтобы этими решениями они руководствовались в своей работе.

Умар нашел нескольких ученых, готовых все свое время посвятить изучению откровений, историй о жизни Мухаммеда и другой информации о ранних временах ислама, так что всякий раз, когда ему требовалось экспертное мнение, он обращался к этим «людям скамьи». Впоследствии из этого семени вырос один из важнейших социальных институтов ислама – улемы, или «ученые».

Создавая мусульманский закон, Умар в то же время стремился внедрить его в повседневную жизнь Медины; и это открывает нам суровую сторону его правления. Полумер Умар не терпел. Например, он прямо запретил алкоголь, хотя Коран по этому поводу высказывается двусмысленно; по-видимому, в некоторых ранних стихах он осуждает лишь пьянство, а не винопитие как таковое (хотя поздние стихи определенно запрещают всякое употребление вина).

Никаких наказаний за винопитие Коран не предписывал, но Умар вывел наказание по аналогии. Аналогия в этом случае была такая: за клевету и злоязычие Коран предписывает бить кнутом, а пьянство делает человека злоречивым. Следовательно, за винопитие тоже следует наказывать кнутом. Такое рассуждение по аналогии (кияс) стало важным принципом, который постоянно использовали и позднейшие мусульманские юристы.

Страшась разрушительной силы «нелицензированного» секса, Умар ввел самые суровые меры против прелюбодеяния. Именно он приказал побивать прелюбодеев камнями – заповедь, которой нет в Коране, но есть в законе Моисеевом, составленном задолго до Корана (Втор. 22:22). Он же запретил арабский обычай временного брака, позволявший мужчинам жениться на женщинах на несколько дней: халиф умел распознавать проституцию там, где ее видел. (Позже шиитские юристы в своих кодексах вновь узаконили эту практику.)

Противники Умара обвиняют его в ненависти к женщинам – и в самом деле, из введенных им законов как будто следует, что он считает женщин ответственными за дурное поведение мужчин. Чтобы обезвредить разрушительную силу сексуальности, Умар принял меры, чтобы отрегулировать и разделить роли мужчин и женщин: например, распорядился, чтобы мужчины и женщины молились раздельно, по-видимому, для того, чтобы во время молитвы их не посещали фривольные мысли.

Все это, однако, было еще очень далеко от того разделения полов и бесправия женщин, что воцарилось в исламских обществах столетия спустя (и сохраняется до сего дня). Впрочем, верно, что межполовые отношения в Медине не соответствовали идеалам современного феминизма. Племенные арабы (как и большинство древних культур) отводили мужчинам и женщинам разные, не пересекающиеся роли в обществе, и ислам утвердил это разделение. Однако в дни Умара и мальчики, и девочки в мусульманской общине получали обязательное образование. Женщины работали наравне с мужчинами, принимали участие в общественной жизни, посещали лекции, произносили проповеди, сочиняли стихи для публичного исполнения, вместе с мужчинами ходили на войну – оказывали помощь раненым, а порой и сражались с мужчинами наравне. Важные решения, касающиеся всей общины, обсуждались на общих собраниях: Умар принимал в них участие как простой гражданин, и наравне с мужчинами с ним бесстрашно спорили и женщины. Умар даже назначил женщину главой рынка в Медине – очень серьезная и важная общественная должность, включавшая в себя и надзор за строительством, и выдачу разрешений на торговлю, и проверку правильности мер и весов. Но всё же Умар посеял семена, со временем выросшие в жесткие ограничения на участие женщин в общественной жизни.

В VII веке н. э. рабство существовало по всему миру, и Аравия не была исключением. Ислам не запретил эту практику, но ограничил власть господина над рабом, и Умар строго следил за соблюдением этих ограничений. Мусульманин быть рабом не мог. Если рабыня забеременела от свободного, он должен был на ней жениться – это означало, что ее ребенок родится свободным и мусульманином. Рабство не должно было приводить к разрушению семей, что сильно ограничивало возможности хозяина: он мог покупать или продавать рабов только целыми семьями.

Хозяева не имели права дурно обращаться с рабами, поскольку те обладали теми же правами человека, что и свободные люди – тема, важная для Корана и особенно подчеркнутая в последней проповеди Пророка Мухаммеда. Умар приказал, чтобы хозяин кормил рабов тем же, что ест сам – и его рабы в самом деле ели за одним столом с его семьей. Если бы довести правила Умара до логического конца, рабство в мусульманском мире прекратилось бы еще во времена халифата. (В дальнейшем мусульманское общество, напротив, в этом вопросе претерпело регресс.)

По иронии судьбы, жизненный путь самого Умара прервался, когда психически нестабильный персидский раб в мечети вонзил кинжал ему в живот. Когда он лежал на смертном одре, некоторые видные члены общины попросили его назначить себе преемника, как поступил Абу Бакр, чтобы избежать трений при передаче власти.

– Как насчет твоего сына? – спросили они.

В этот миг Умара охватил последний из приступов ярости.

– Не думаете ли вы, – вскричал он, – что я всё это делал, чтобы облагодетельствовать себя или своих родных?

В тот же день он скончался, но перед смертью установил еще один важный прецедент. Он назначил консультативный комитет из шести человек (шура) для избрания нового халифа и достижения согласия в Умме по этому вопросу. Позднее многие мусульманские мыслители называли шуру основой демократических институтов в исламе. Комитет обнаружил, что основными претендентами являются двое, Али и Усман: одни выступают за Али, другие за Усмана. (Как мы помним, Али – это двоюродный брат и зять Мухаммеда, которого при выборе халифа уже дважды обходили.)

Председатель шуры побеседовал с каждым из двоих перед большим народным собранием и каждому задал ключевой вопрос:

– Если ты станешь халифом, будешь ли следовать Корану, сунне и прецедентам, установленным Абу Бакром и Умаром?

Али ответил «да» Корану и сунне (прецедентам, установленным при жизни Мухаммеда), но о решениях своих предшественников ответил «нет»: Али сказал, что будет жить своим умом, а лучшим судьей при принятии решений считает собственную совесть. Усман, напротив, на всё ответил «да» и добавил: «Никаких новшеств я вводить не собираюсь». После этого председатель объявил, что он достоин править Уммой, народ его одобрил, а Али, не желая раскачивать лодку, принес ему клятву верности.

Усман, пятиюродный брат Мухаммеда, шестидесяти восьми лет от роду, стал третьим халифом ислама. Бурное правление его длилось двенадцать лет; чтобы лучше его понять, посмотрим, что это был за человек и чем он занимался, прежде чем возглавил общину, правящую всем Срединным миром.

Отец Усмана был одним из богатейших людей в Мекке, и в двадцать лет Усман унаследовал его миллионы. Обладая деловой хваткой, он сумел преумножить это состояние во много раз, так что, едва перевалив за тридцать, заслужил прозвище Усман Гани – «Усман Богатый».

Еще до обращения Усман был скромен и целомудрен: не пил, не курил, не гонялся за женщинами. По всей Мекке был он известен своей красотой – люди даже прибавляли к его имени еще одно прозвище, «прекрасный»; вокруг этого тихого, замкнутого человека с мягким голосом всегда витал дух тревожной меланхолии.

Он обратился в ислам примерно через год после того, как Мухаммед начал свою проповедь, и за девять лет до Хиджры. История обращения Усмана начинается однажды вечером, когда он возвращался домой после удачной деловой поездки. Рассказывают, что Усман остановился на ночь в поле и лежал под звездами, глядя в темный купол неба, когда его вдруг поразила необозримая громадность вселенной. Вместе с сокрушительным чувством собственной малости и незначительности в этом огромном мире пришла и уверенность: этим огромным миром кто-то должен управлять, у вселенной должен быть хозяин – и, о, что это за Хозяин! В этот миг, будучи один, Усман услышал мощный голос, возвестивший вслух, что Посланник Божий здесь, в мире. Едва вернувшись домой, продолжает предание, Усман пошел к своему другу Абу Бакру, а тот рассказал ему любопытную историю о Мухаммеде и его проповеди единого и всемогущего Бога. Усман немедленно объявил себя верующим.

Его обращение привело в ярость родных. Ведь именно его клан, аристократы Омейяды, были в племени курайшитов самыми решительными и неумолимыми противниками мусульман! Дядя Усмана, Абу Суфьян, вскоре возглавил антимусульманские силы. Отчим Усмана однажды напал на Мухаммеда на дороге и придушил бы его, если бы не вмешался Абу Бакр. Две жены Усмана бранили и упрекали его за то, что он принял веру Мухаммеда. Обращаться они не желали, так что Усман развелся с ними и женился на дочери Пророка Рукайе, прославленной своей красотой. Когда она умерла, Усман женился на еще одной дочери Пророка, Умм Кульсум.

Мусульмане, без сомнения, радовались, что к ним присоединился такой богач, а Усман рад был помочь товарищам-мусульманам всем, чем мог, и главным образом деньгами. Однажды, когда дурное отношение к мусульманам в Мекке достигло предела, Мухаммед решил, что группа его последователей должна эмигрировать в Абиссинию[16], и Усман помог профинансировать это путешествие. Сам он отправился с ними вместе и завязал в Абиссинии ценные деловые связи, которые помогли ему сделаться еще богаче прежнего. Несколько лет спустя он вернулся в Мекку и здесь, благодаря абиссинским связям, приумножил свое богатство.

Для большинства мусульман Хиджра означала, что они потеряли всё, что имели. О земледелии, главном занятии жителей Медины, они ничего не знали, так что после переезда им предстояло бедствовать. Но только не Усману! Хоть он и уехал вместе с остальными, но не порвал деловых связей с родиной; за его собственностью и предприятиями, оставшимися дома, надзирали партнеры, и Усман продолжал процветать даже в Медине. Никто никогда даже не предполагал, что он наживается нечестными путями – напротив. У некоторых людей просто дар все превращать в золото – и таким человеком был Усман. Не был он и скупцом. Он щедро тратил деньги на общественные нужды: например, расширил для Мухаммеда мечеть в Медине, а когда мусульманам понадобилась вода, выкупил у одного из иудейских племен колодец и подарил его обществу.

Сказочное богатство, ослепительная красота, две дочери Пророка в женах – чего такому человеку не хватало? И всё же Усмана преследовал страх, что он недостаточно хорош. Он проводил много времени в посте, молитвах и чтении Корана. Возможно, и его экстравагантные дары обществу были попытками «отработать» свою необычайную удачу.

Или, быть может, он беспокоился о том, что находится не на одном уровне с другими друзьями Пророка. Битву при Бадре он пропустил – в это время у него болела жена. В битве при Ухуде, когда распространился слух, что Мухаммед убит, Усман был среди тех мусульман, что потеряли надежду и бежали с поля боя. В Битве у рва он доказал свою храбрость, однако вскоре после этого умер его сын – и Усману, возможно, казалось, что Бог всё еще наказывает его. Чтобы заслужить прощение, он начал скупать рабов и каждую пятницу отпускал одного из них на свободу.

После смерти Мухаммеда Усман боялся, что теперь сообщество распадется, но помимо этого страшился и за собственную душу. «Как нам теперь спастись от сетей дьявольских?» – горестно восклицал он. Беднягу пожирал страх перед загробной жизнью. «Каждый день – это день судный», – сказал он однажды, имея в виду, что нет такого момента, когда можно успокоиться и прекратить творить добро; и он всё больше молился, постился, жертвовал, стараясь заработать себе место в раю, которое уже обещал ему Пророк Мухаммед. Этот-то неутомимый благотворитель, вечно тревожимый совестью, стал третьим халифом ислама.

Когда Умар начал свой халифат, ислам был еще новым социальным организмом, которому только предстояло обрести свою идентичность. Халифат Умара был наполнен чувством духовного приключения, открытия, поиска. Ко времени, когда власть перешла к Усману, исламская община превратилась в правительство, контролирующее огромную территорию. Проповедовать, защищаться, атаковать, заражать других священным энтузиазмом было уже недостаточно. Теперь исламским вождям приходилось собирать налоги, управлять двором, строить мосты и чинить дороги, устанавливать жалование, определять круг обязанностей для различных должностей – словом, заниматься скучной повседневной административной работой. И совершить этот переход должен был именно Усман.

Одним из великих проектов, осуществленных Усманом в первую половину его халифата, стала подготовка к официальному изданию Корана. Он усадил за работу ученых: они сличали имеющиеся списки, разрешали противоречия между ними, оценивали отрывки, подлинность которых подвергалась сомнению. Конечный продукт собрали в книгу, стихи в которой были расположены не тематически или хронологически, а более или менее в порядке их длины. Прочие компиляции, конкурирующие версии и отвергнутые стихи были уничтожены. С тех пор Коран оставался одним и тем же, слово в слово – и этим Кораном пользуются мусульмане и по сей день. Понятно, что ради единства общины такой проект был необходим; но также понятно, почему он вызвал недовольство некоторых мусульман, особенно тех, кто сомневался в добрых намерениях Усмана – а такие были.

Следующей задачей стало приведение в порядок финансов общины. Во времена Пророка государственного бюджета практически не было. Все средства, попадавшие в Медину, более или менее сразу распределялись. Примерно так же действовали Абу Бакр и Умар, хотя Абу Бакр учредил казначейство, а Умар сколотил резервный капитал, из которого выплачивал премии солдатам – так у мусульман появились зачатки профессиональной армии. Но при Усмане казначейство выросло в важное правительственное учреждение, финансирующее постоянно растущие государственные расходы.

Третий халиф резко повысил налогообложение дальних провинций. Когда Амр ибн аль-Ас, правитель Египта, не смог прислать требуемую сумму, Усман сместил его и назначил на его место собственного молочного брата Абдуллу. Абдулла сумел выбить из этой провинции куда больше денег – при нем поступления из Египта увеличились вдвое, что доказало, что Усман принял верное решение; однако Амр ибн аль-Ас ворчал, говоря: мол, Абдулла выдаивает верблюдицу насухо, и ее верблюжата мрут от голода. Так в исламской власти начали проявляться зачатки угнетения и коррупции.

Усман сохранил запрет Умара на конфискацию земель на завоеванных территориях, однако отменил ограничения на покупку земли в этих краях мусульманами, поскольку верил в экономическую свободу. Он даже позволил видным мусульманам брать взаймы деньги из казны для совершения подобных сделок. Вскоре мусульманская элита, включая и бывших сподвижников Пророка Мухаммеда, начала сколачивать состояния и приобретать огромные земельные владения на всем пространстве новой исламской империи. «Экономические реформы» Усмана, по-видимому, более всего благоприятствовали его собственному клану, Омейядам, поскольку им было проще всего получать ссуды из казны. Кроме того, этот халиф назначал на важные политические посты по всей империи своих родственников и «любимчиков», просто потому, что этих людей лучше всего знал и больше всего им доверял. В результате в руках Омейядов сосредоточилась огромная экономическая и политическая власть.

Сам третий халиф вел жизнь скромную и воздержанную, но от своих чиновников скромности не требовал. Сам он был богачом и не получал жалования, но щедро раздавал гранты своим фаворитам и тратил большие суммы на общественные работы. При нем по всей империи было выстроено более пяти тысяч новых мечетей. Усман перестроил Медину: при нем она превратилась в новый город с широкими улицами и впечатляющими зданиями, крытыми тонкой черепицей, в том числе с роскошным дворцом самого Усмана, подобающим его положению (хоть жил Усман в этом дворце на хлебе, воде и молитве).

По всей империи Усман демонстрировал свои деловые таланты, отдавая распоряжения, благоприятные для коммерции. По его приказу строились дороги и каналы, улучшались оросительные системы. Перестраивались порты. В растущих городах появлялись всё новые колодцы и системы доставки воды, а также новые базары, находившиеся в ведении особых правительственных чиновников. Со времен Умара исламская коммерция сильно изменилась – но кто станет спорить с процветанием?

В вопросах личной морали – таких, как воздержание от алкоголя и ведение правильной половой жизни – аскетизм Усмана ставил его выше всякой критики. Если бы благочестие состояло лишь в покаянии и молитве, несомненно, он вошел бы в число десяти самых благочестивых людей своего времени. Однако Усман не замечал этической двусмысленности, неразрывно связанной с наживой, пока эта нажива увеличивала общее благосостояние.

Одним из любимцев Усмана стал его кузен Муавия. Умар назначил Муавию правителем Дамаска и окрестностей. Усман понемногу добавлял ему территории, пока Муавия не начал править всей землей от верховий реки Евфрат по средиземноморскому берегу до Египта.

Муавия был сыном Абу Суфьяна, мекканского племенного аристократа, возглавлявшего атаку на ислам в двух из трех прославленных битв между Меккой и Мединой. Хинд, мать Муавии, в этих битвах следовала за его отцом; рассказывают, что в битве при Ухуде, когда мусульмане бежали, она в боевой ярости съела печень Хамзы, павшего дяди Мухаммеда. Однако Пророк не держал зла на эту семью: приняв ислам, даже враги становились ему родными, как было и с Омейядами. Муавию Пророк считал талантливым человеком с большим будущим и после обращения держал его при себе.

Без сомнения, Умар назначил Муавию губернатором Дамаска, поскольку тот был компетентным руководителем – но, возможно, ему стоило бы задуматься, зачем Мухаммед постоянно держал его рядом с собой. Оказавшись в Дамаске, Муавия с присущим ему талантом начал сколачивать профессиональную армию, верную только ему самому. После безвременной смерти Усмана это имело самые дурные последствия.

Ближе к концу двенадцатилетнего правления Усмана по всей империи начало звучать недовольство. В Египте его молочный брат так выдавливал из людей деньги, что начались мятежи. Египетская знать составила обращение к халифу, умоляя его отозвать губернатора. Ответа они не получили – и отправили делегацию, чтобы вручить прошение лично. Случилось так, что в это же время в городе появилась группа возмущенных граждан с севера. Как видно, правление Усмана многим пришлось не по душе.

Все эти просители заставили Усмана занервничать. Он просил Али выйти, поговорить с ними, успокоить и уговорить вернуться домой, однако Али отказался, быть может, потому, что политика третьего халифа не устраивала и его самого. Он посоветовал Усману выслушать и разобрать жалобы людей и тем обезопасить себя. Наконец Усман сдался и встретился с делегацией из Египта. Он пообещал сместить своего молочного брата и приказал египтянам возвращаться домой и сказать губернатору, что новый человек скоро приедет ему на смену.

Египтяне, довольные, двинулись обратно, однако по дороге им попался раб Усмана. Что-то в этом человеке возбудило в них подозрения. Его обыскали и нашли на нем письмо, по всей видимости, подписанное халифом и обращенное к губернатору Египта: в нем губернатор Абдулла получал повеление арестовать просителей, едва они появятся при его дворе, и как можно скорее казнить!

Делегация в ярости вернулась в Медину. Усман в смятении выбежал им навстречу и встретил их на ступенях своего дворца. «Почему вы вернулись? – спросил он. – Что случилось?» Они показали ему письмо. Усман был потрясен: поклялся, что не писал это письмо и никогда до сей минуты ничего о нем не слышал. На самом деле вполне возможно, что письмо написал и снабдил поддельной подписью халифа его неверный кузен Марван, родственник и союзник губернатора Дамаска. Бедному Усману было уже почти восемьдесят, и, вполне возможно, им было легко манипулировать.

Как бы там ни было, мирные просители превратились в разгневанную толпу. Прежде всего они потребовали, чтобы халиф выдал им брата Муавии. Халиф отказался. Затем потребовали, чтобы Усман отказался от власти и передал свой престол кому-нибудь получше. От этого Усман с негодованием отказался тоже. Он – халиф пред Богом, ответил он, и отказаться от престола по требованию толпы – значит нанести оскорбление Богу! Затем он удалился в свои палаты, зажег светильник и сделал то, что делал всегда в минуты сомнений и тревог: принялся смиренно читать Коран.

Мятежники перед дворцом, взвинтив себя до бешенства, взломали двери дворца и с буйным ревом ворвались внутрь. Халифа они нашли у него в кабинете – и здесь, при мерцающем тусклом свете светильника, в 34 году мусульманской эры, забили своего повелителя до смерти. Так вопрос о престолонаследии превратился в ужасающий кризис, грозивший смертью самой душе ислама.

Четыре дня мятежники бесчинствовали в городе. Граждане Медины, укрывшись в своих домах, ждали, когда закончится гроза. Но даже когда буря утихла, предводители толпы говорили, что не уйдут из города, пока не будет назначен новый халиф – человек, которому они смогут доверять. Теперь наконец-то все взоры обратились к тому единственному кандидату, которого из раза в раз «прокатывали», хоть сам он всегда и называл себя единственным законным наследником Пророка: к зятю Мухаммеда – Али.

Поначалу Али отверг эту честь; однако все другие видные члены мусульманской общины так же отказались занять эту должность, а мятежники грозили залить город кровью, если Медина не выберет кого-нибудь, кто придется им по душе – и побыстрее! Так что старейшины мусульман собрались в мечети и вместе взмолились к Али, чтобы он согласился стать халифом.

Странно же, должно быть, чувствовал себя Али в этот момент! Двадцать пять мучительных лет он беспомощно смотрел, как корабль ислама уклоняется все дальше от правильного курса. Трижды Умма отвергала его лидерство – лидерство человека, который чувствовал, что мог бы все исправить. Каждый раз он подчинялся и делал хорошую мину при плохой игре – что еще оставалось? Или поднимать мятеж, или молча смотреть, как гибнет дело Мухаммеда: убить его – или дать ему умереть. И лишь теперь, когда дошло до того, что мусульмане убили своего халифа, когда перед его преемником выросла непосильная задача – лишь теперь Умма сказала ему: «Эта власть – твоя, Али».

Али наконец принял халифат, однако в первом же своем выступлении перед народом заявил, что принял эту должность под давлением. Он горько сетовал о том, что всего через поколение после Пророка Умма уже трещит по швам. Вернуть порядок, продолжал Али, можно лишь твердой рукой, так что он честно предупреждает Умму: ему придется поступать сурово.

Один ключевой сегмент общины его не услышал. Члены клана Омейядов, близкие родственники Усмана, бежали в Дамаск, где собирал войска их родич Муавия. Он начал объезжать свою провинцию вместе с профессиональным рассказчиком. На каждой остановке рассказчик собирал вокруг себя толпу драматическим повествованием об убийстве в Медине. В момент кульминации на сцену выходил сам Муавия и демонстрировал слушателям окровавленную рубаху – по его словам, ту самую, что была на убитом халифе. Это было мастерское политическое представление! Затем Муавия обратился к новому халифу с призывом арестовать и наказать убийц Усмана – или отказаться от власти.

Но как мог Али арестовать убийц? Кто именно из толпы нанес смертельные удары – никто сказать не мог. Фактически, «убийцей» была вся толпа. Чтобы исполнить требования Муавии, Али потребовалось бы арестовать и казнить всех мятежников до единого. Это в любом случае непрактичное решение, но в данных обстоятельствах оно было попросту невозможно: мятежники все еще господствовали на улицах Медины. У Али просто не было возможности поступить так, как требовал Муавия, и губернатор это прекрасно знал.

Кроме того, мятежники, убившие Усмана, сами были жертвами несправедливости и угнетения. В Медину они пришли с законной жалобой – однако, убив халифа, позволили своим угнетателям стать на более твердую моральную почву. И теперь Али приходилось выбирать, стать ли на сторону угнетателей или убийц – ужасный выбор!

Он решил начать с атаки на коррупцию, пожирающую империю. Трудная задача – но и единственная надежда: отменив политику Усмана, восстановив изначальные принципы, на которых строилась община, быть может, еще можно вернуть ее на правильный путь, этим завоевать доверие народа и получить стартовую площадку для движения вперед.

Однако на почве мусульманских завоеваний вырос целый класс нуворишей, и эта новая элита была вовсе не заинтересована в реформах Али, ведущихся под знаком «возвращения к изначальной чистоте». Али выглядел для них революционной угрозой, а Муавия – хранителем их богатства и безопасности, защитником нового статус-кво.

Али сместил всех губернаторов, поставленных Усманом, и назначил на их места новых людей; однако никто из уволенных не согласился оставить свои места, кроме губернатора Йемена – этот бежал, прихватив с собою все деньги из казны и оставив провинцию разоренной.

Тем временем назревали проблемы и в другой области. Во время убийства Усмана Айша, младшая жена Пророка, была в Мекке. Когда Муавия отложился от Али, Айша его поддержала – возможно, отчасти потому, что никогда не ладила с Али. Она произнесла в Мекке пламенную речь в его защиту.

– О народ! Мятежники… убили ни в чем не повинного Усмана… В священный месяц хаджа они осквернили святость города Святого Пророка. Они нападали на граждан Медины и грабили их добро. Видит Бог, один палец Усмана был дороже жизней всех этих убийц! И это злодеяние осталось безнаказанным, и убийцы Усмана не привлечены к суду… Возмездие убийцам! Лишь месть за кровь Усмана спасет честь ислама!

Возбудив таким образом страсти в народе, она собрала армию, назначила себе военных советников и разработала план будущей кампании. Беглый губернатор Йемена предложил ей в помощь всё золото, украденное из йеменской казны. Получив достаточно средств, Айша повела свою армию на север и взяла Басру, ключевой город на юге Ирака. Она быстро разбила сторонников Али, и город сдался ей почти без боя.

В этот момент кто-то начал распускать слухи, обвиняющие самого Али в участии в заговоре с целью убийства Усмана. Бедный честный Али признал, что ответственность за это преступление в самом деле отчасти лежит и на нем; ведь, когда Усман молил его о защите, Али не стал вынимать меч из ножен. Мысль, что он мог бы спасти Усмана, мучила четвертого халифа ислама, но его честность лишь подогревала опасные для него слухи.

Али попытался собрать армию для борьбы с Айшей: он проповедовал перед народом, говоря, что это джихад, и теперь, как в былые времена, все должны встать на защиту ислама. Но мусульмане не знали, кому верить – ведь и Айша призывала к джихаду против Али. Обе стороны клялись, что сражаются за истину, справедливость и исламский образ жизни – и каждая призывала мусульман убивать других мусульман! Нет, совсем не то в добрые старые дни называли джихадом!

Любопытно, что отряды Айши включали в себя Тальху и Зубайра – сподвижников Пророка, которые, с большой вероятностью, могли быть в числе толпы, напавшей в тот день на дворец Усмана. Если сами они и не убивали, то несомненно были связаны с убийцами – и тем не менее, теперь были здесь, во главе армии, поклявшейся отомстить за убийство Усмана, свергнув Али!

Али вышел из Медины всего с несколькими отрядами, которые смог собрать; однако по пути на север к нему присоединились местные племена, и его армия выросла до впечатляющих размеров. Достигнув Басры, он отправил в город доверенного товарища, чтобы тот вступил с Айшей в переговоры. Примечательно, что аргументы переговорщика возымели действие на эту страстную и искреннюю женщину. Прежде всего она признала: на самом деле она вовсе не думает, что Али имел какое-то отношение к убийству Усмана. Винит она его лишь в том, что он не схватил преступников, ответственных за убийство. Далее она согласилась, что преступники были частью толпы, а толпа черпает свои силы в хаосе. Согласилась она и с тем, что, воюя с Али, лишь поддерживает и распространяет хаос – и, значит, в каком-то смысле помогает убийцам уйти от правосудия. К концу дня она согласилась сложить оружие, распустить армию и объединиться с Али. Наутро им предстояло встретиться и обсудить условия объединения.

Эта история показывает обоих лидеров в самом выгодном свете: Али – потому что, прежде чем сражаться, он прибег к переговорам; Айшу – потому что интеллектуальная честность заставила ее даже в пылу битвы, посреди запаха войны и смертельной угрозы, прислушаться к доводам Али и признать его правоту в пунктах, подрывающих ее позицию – просто потому, что он говорил правду. Это был поистине героический шаг.

Посол вернулся в лагерь Али, сообщил ему добрую весть, и всю ночь оба лагеря праздновали окончание междоусобицы. Наконец-то воцарится мир! Оставалась лишь одна проблема, которую никто не принял во внимание: в обеих армиях имелись участники той самой буйной толпы, что убила Усмана и которую Али и Айша собирались теперь, объединив силы, привлечь к суду. И этим людям грядущий мир был точно не по душе!

На следующий день, ранним утром, банда этих убийц вышла потихоньку из лагеря Али и внезапно напала на ничего не подозревающих спящих воинов Айши. Ко времени, когда Али проснулся, армия Айши уже нанесла ответный удар. И Али, и Айша считали, что другая сторона их обманула: так началась Битва верблюда, названная так потому, что Айша верхом на верблюде врезалась в гущу сражения и сама командовала своими войсками; битва закончилась, лишь когда под ней убили верблюда и взяли ее в плен. Али победил – но как горька была эта победа! Трудно вообразить, что должны были чувствовать оба, встретившись после бойни: обожаемая жена Пророка и его возлюбленный зять, лицом к лицу на залитом кровью поле брани, усеянном телами десяти тысяч погибших мусульман, среди которых было немало друзей и сподвижников Посланника Божьего.

Выяснив вместе, каким образом люди и события предали их обоих, эти двое выживших всё же заключили между собой мир. Быть может, им даже удалось сдружиться. Странным образом, произошедшая трагедия сблизила их, и ужасы, которых никто из них не хотел, положили конец их вражде. Так или иначе, больше они не сражались друг с другом. После Битвы верблюда Айша удалилась в Медину, где провела остаток жизни, записывая и комментируя речения Пророка. Она окончила свои дни в числе самых известных и уважаемых ученых раннего ислама.

Али в Медину так и не вернулся. Своей столицей он сделал город Куфа в современном Ираке, дабы отблагодарить жителей этого города за поддержку, и попытался собрать остатки своего халифата; однако трагическая война с Айшей стала лишь началом его бедствий. Основной его противник, Муавия, так и не сложил оружие – и готовился нанести решающий удар.

К этому времени Муавия официально отказался хранить верность Али и объявил, что считает халифат своим по праву. Обе стороны встретились на поле боя. В 36 году п. Х. (657 году н. э.) Али сразился с Муавией в битве при Сиффине. Началась она с того, что армия Муавии попыталась преградить Али доступ к воде. Произошла схватка, люди Али отбили речной берег, а затем несколько месяцев две армии стояли друг напротив друга, и ничего, кроме небольших стычек, не происходило. Обе стороны медлили и искали способ победить без кровопролития, поскольку каждая боялась потерять свой религиозный авторитет, пролив кровь мусульман.

Это «стояние» окончилось четырехдневной кровопролитной битвой, в которой, по сообщениям некоторых источников, пало шестьдесят пять тысяч человек. Эта страшная бойня привела к тому, что воины с обеих сторон призвали армии разойтись, а двух лидеров – решить свой спор в рукопашной. Али – пятидесяти восьми лет, но все еще в прекрасной физической форме – охотно согласился. Муавия – того же возраста, но полный и рыхлый – отказался.

Отряды Али возобновили атаку, и на этот раз начали косить солдат Муавии, как траву, но Муавия, чтобы их остановить, пустился на хитрость: он приказал своим солдатам привязать к копьям листы из Корана, а вперед пустил чтецов, которые декламировали стихи Корана и призывали Али вступить в переговоры во имя мира между мусульманами. Воины Али содрогнулись при мысли осквернить Коран, и Али согласился на переговоры.

Возможно, Али не считал, что уступает – ведь он был согласен на переговоры с самого начала; но, без сомнения, полагал, что этот разговор закончится тем, что Муавия признает его право на власть в обмен на некоторые уступки, прежде всего, на его право остаться губернатором Сирии. Но вместо этого представители двух лидеров, встретившись, согласились в том, что эти двое равны, и каждый должен оставаться на своей территории: пусть Муавия правит Сирией и Египтом, а Али – всем остальным.

Али ждал совсем не этого; и, без сомнения, такой исход разъярил его шиа – по-арабски «сторонников», слово, которым впоследствии стало называться течение в исламе, выросшее из этого раскола. Но отказаться признать результаты переговоров Али уже не мог. Муавия поймал его на крючок!

Кроме того, у Али было ограничение. Двадцать шесть лет его шиа декларировали, что Али обладает особым богоданным даром лидерства, силой, которая может спасти мусульманскую общину от всех зол. Изначально этот дар связывался с его кровным родством с Пророком, но все эти десятилетия, пока три предыдущих халифа выстраивали новый социальный порядок, Али произносил мистические проповеди, в которых с восторгом говорил о природе Аллаха – о его всемогуществе, неизмеримости, единстве, запредельности. Короче говоря, пока другие халифы охраняли и развивали видение общества, предложенное Мухаммедом, Али оставался хранителем внутреннего пламени ислама. И теперь его сторонники утверждали, что, в отличие от всех остальных претендентов на халифат, Али имеет некий личный мистический доступ к духовному руководству Аллаха. На этом образе он и основывал всю свою борьбу.

И теперь он… торгуется? С Муавией – крайним проявлением антиисламского материализма? Что же из него за боговдохновенное воплощение истины, исходящей от самого Аллаха?

Компромисс с врагом разочаровал часть самых преданных последователей Али, и эти молодые радикальные сторонники от него откололись. Их стали называть хариджитами, «отошедшими». Эта отколовшаяся группировка переформулировала идеи последователей Али в новое, революционное учение: кровь и происхождение, говорили они, ничего не значат. Даже раб имеет право возглавить общину. Единственное, что от него требуется – характер. Никто не рождается для власти, и простым избранием невозможно сделать человека халифом. Халиф – это просто тот, кто показывает величайшую и подлинную преданность мусульманским ценностям, и выборы ему не требуются. Однако он ответствен перед народом. Хоть на волосок отклонившись от полной моральной безупречности, он теряет право на свою высокую должность, и халифом становится кто-то другой. При помощи каких механизмов должно происходить смещение одного халифа и назначение следующего, хариджиты не объясняли. Это не их проблема. Они знали одно: Али оказался недостоин своего призвания и должен уйти; а поскольку он не ушел, один молодой хариджит взял дело в свои руки. В 40 году п. Х. этот «пламенный революционер» убил Али.

Сторонники Али немедленно обратились к его сыну Хасану как к будущему преемнику, однако Муавия разрушил их планы, предложив Хасану такую денежную сумму, за которую тот отказался от всех прав на халифат. Старший внук Мухаммеда, скорбящий и уставший от войны, решил отступить. У него не было сил продолжать войну, а борьба за халифат в нынешних обстоятельствах превратилась в голую борьбу за власть – и, если так, какой в ней смысл? Так началась династия Омейядов.

Смерть Али завершила первую эпоху истории ислама. Мусульманские историки со временем начали называть первых четырех лидеров после Мухаммеда Верно Руководимыми Халифами. Жизнь в те времена определенно не была благорастворением воздухов; но, мне кажется, называя их Верно Руководимыми, ответственные мусульманские историки и не имеют в виду безупречное совершенство. Скорее, они хотят сказать, что эволюция общины от Хиджры до убийства Али была религиозной драмой. Да, в ней случалось и кровопролитие, и душераздирающие трагедии; однако они исходили не из борьбы мелких людишек за власть, деньги или удовлетворение собственного тщеславия. Четверо халифов и ближайшие сподвижники Мухаммеда, составлявшие ядро Уммы в этот период, честно боролись за то, чтобы воплотить откровения в жизнь. Каждый из них внес свой вклад в какую-то важную сторону этого проекта, однако ни один не был, как Мухаммед, настолько велик, чтобы охватить его целиком. Ближайшие преемники Пророка напоминали шестерых слепцов из притчи, ощупывающих слона: один говорил, что слон – это колонна, другой – что стена, третий – что веревка, и так далее. Борьба за халифат в период Верно Руководимых имела богословское значение, поскольку люди отстаивали именно разное понимание богословских вопросов. После смерти Али халифат стал просто империей.

До сих пор я описывал политические события, позволившие мусульманской цивилизации стать ведущей цивилизацией Срединного мира. Однако под этим верхним уровнем так же разворачивались великие события; и величайшим из них было развитие мусульманского учения и того социального класса, который его создал, вместе с появлением альтернативных и противостоящих ему идей.

Задним числом легко предположить, что Мухаммед оставил своим последователям точные и подробные указания, как жить и как поклоняться Богу. Однако, насколько они были полны, сейчас понять нелегко. Можно достаточно уверенно сказать, что при жизни Мухаммед сформулировал пять основных обязанностей мусульманина, то, что теперь называется пятью столпами ислама:

Итак, мусульманам требовалось прийти к единому мнению относительно неоднозначных текстов – и сделать это поскорее, пока община еще горела изначальным энтузиазмом. В те древние времена никто не стремился толковать Истину сам, основываясь лишь на доводах собственного разума. Будь нам довольно одного человеческого разума – к чему тогда откровение? Разумеется, не притязал на подобный авторитет никто из ранних халифов. Это были благочестивые люди; они не желали играть с наставлениями от Бога. Они стремились лишь к тому, чтобы эти наставления были верны и по букве, и по духу – под «верны» здесь следует понимать «именно таковы, какими задумал их Бог».

С самого начала мусульмане принялись заполнять лакуны в Коране воспоминаниями о Пророке. Начало этой традиции положил Умар. Всякий раз, когда вставал вопрос, на который в Коране не находилось прямого ответа, он спрашивал: «А сталкивался ли когда-нибудь с такой проблемой Мухаммед? И как ее решал?»

Такой подход побудил людей начать собирать известия о том, что говорил и делал Мухаммед – цитаты из него и рассказы о его решениях и поступках, известные как хадисы. Однако множество людей рассказывали о Мухаммеде самые разные вещи. Чему верить? Одни цитаты противоречили другим. Некоторые, быть может, просто их выдумывали. Как распознать ложь? Другие, как выяснялось, слышали эти цитаты не из первых уст, а от людей, которых считали надежными источниками – и это поднимало следующий вопрос: а кто рассказал о том или ином изречении первым? Насколько он заслуживает доверия? А как насчет остальных, тех, кто передавал его друг другу по цепочке? Кого вообще считать «надежным источником»?

Умар, как я уже упоминал, собрал ученых, озадачил этими вопросами и начал выплачивать им жалование: так еще до армии профессиональных солдат у мусульманской общины появилась армия профессиональных ученых (их называли «людьми скамьи» или иногда «людьми пера»).

Однако корпус хадисов рос так быстро, что несколько ученых просто не могли за ним угнаться. Постоянно появлялись на свет всё новые. Ко времени Омейядов по исламским территориям курсировали тысячи изречений Мухаммеда и рассказов о его решениях. Пробраться через эти джунгли и понять, какие изречения аутентичны – эта задача занимала время и силы всё растущего числа ученых. Эту работу оплачивал и двор халифа, и частные лица – богачи, желающие получить заслугу в глазах Бога. Занимались этой задачей и независимые ученые в свободное время. Если им удавалось прославиться, к ним шли ученики и спонсоры. Неформальные группы такого рода вырастали в учебных заведениях, иногда при вакфах, о которых мы уже рассказывали.

Само слово «хадис» иногда переводится как «изречение», но такой перевод может ввести в заблуждение. Речения Мухаммеда не похожи на изречения Шекспира, Эйнштейна или какого-нибудь местного остряка. Их запоминали не за красноречие. Никто не стал бы записывать изречения местного остряка (или даже Шекспира), не будь они остроумны, хлестки или глубоки; но для хадисов важно только одно – что их изрек Мухаммед. Верно, что некоторые хадисы напоминают эпиграммы. Можно восхититься краткостью и сжатостью увещевания: «Еды для одного хватит на двоих, еды на двоих хватит для троих…» Но многие хадисы – это самые обыкновенные, даже банальные замечания, которые, по всей видимости, произносил Мухаммед где-то в повседневной жизни. Так, один хадис сообщает: человеку, который имел редкую бороду и брил ее, Мухаммед заметил, что нет смысла сбривать эти несколько волосков. Скажи это кто-нибудь другой – его слова на другой же день были бы забыты; но всё, что говорил Мухаммед, может оказаться еще одним ключом к тому, как жить богоугодной жизнью.

Поскольку важнейшее значение для оценки хадиса имеет его аутентичность, наука о проверке подлинности хадисов со временем развилась в строгую дисциплину. В основе ее – определение цепи передачи предания и оценка надежности каждого ее звена. Хадис заслуживает доверия, если достойны доверия люди, которые его передали. Цепочка должна восходить к кому-либо, кто знал Пророка лично. Лишь тогда переданный хадис можно принимать всерьез. В идеале он должен восходить к кому-либо из близких друзей Мухаммеда, и чем ближе друг, тем надежнее хадис. Кроме того, каждый следующий человек в цепочке должен иметь непогрешимую репутацию, отличаться благочестием, честностью и ученостью.

Рассказывают, что великий ученый Бухари изучал однажды цепочку передачи одного хадиса. Первое звено он нашел вполне надежным, второй человек тоже прошел проверку; но, придя побеседовать с третьим человеком в цепочке, Бухари увидел, что тот бьет лошадь. На том дело и кончилось. Слову человека, который жесток с животными, доверять нельзя – значит, и от этого хадиса нужно отказаться.

Короче говоря, чтобы проверить надежность людей, передавших хадис, ученому нужно очень много знать о них самих и об их временах. Кроме того, необходимо знать, при каких обстоятельствах был произнесен хадис, чтобы верно понимать его смысл по контексту. Так «наука о хадисах» породила развитую критическую историографию.

Через семьдесят-восемьдесят лет после смерти Мухаммеда ученые в разных концах мусульманского мира начали составлять сборники хадисов, просеянных и организованных по темам; эти сборники функционировали как учебники по исламской доктрине и справочники, с которыми можно было сверяться по всем вопросам исламского образа жизни. Хотите знать, что говорил Пророк Мухаммед о пищевом рационе, или об одежде, или о военном искусстве – посмотрите в одной из таких книг. Началась эта работа в конце эпохи Омейядов, расцвела в эпоху Аббасидов, а новые сборники хадисов появлялись и позже. (Только в прошлом году отдаленный знакомый из Афганистана прислал мне рукопись в надежде, что я переведу ее на английский. Рукопись представляла собой новый сборник хадисов, составленный им самим – через четырнадцать столетий после Мухаммеда.)

Однако, хоть новые собрания хадисов появляются до сих пор, к III столетию п. Х. статус канонических книг получили шесть сборников. Они дополняют Коран и представляют собой второй – после Корана – источник авторитетных сведений о том, что можно и нельзя, до́лжно и не до́лжно делать мусульманам.

Однако легко догадаться, что даже Коран и хадисы, вместе взятые, не могут дать ответ на любой вопрос нашей реальной жизни. Иногда в спорных ситуациях приходится принимать оригинальные решения. Легалистический дух ислама привел мусульман к выводу, что право на такие решения имеют только ученые, от корки до корки изучившие Коран и хадисы и овладевшие «наукой хадисов», то есть искусством проверки их подлинности. Только такие люди могут быть уверены, что их решение не будет противоречить ни одному пункту откровений.

Но даже квалифицированные ученые должны принимать решения, основываясь на киясе, суждении по аналогии – методе, который применял халиф Умар, решая, как наказывать мусульман за пьянство (а также принимая многие другие законы). Вот его суть: встретившись с современной ситуацией, не имеющей прецедентов, ученый должен найти аналогичную ситуацию в классических источниках и принять решение, аналогичное тому, которое приняли тогда. Если же не вполне понятно, как применять кияс, решение должно приниматься посредством иджма, консенсуса общины – иначе говоря, консенсуса признанных ученых-современников. Такой консенсус гарантирует верность истолкования, ибо Пророк Мухаммед сказал однажды: «Моя община никогда не согласится с ошибкой».

Если ученый исчерпал Коран, хадисы, кияс и иджма, а ответа так и не нашел – тогда и только тогда он вправе перейти к последней стадии этической и законодательной мысли, иджтихаду, что означает «свободное независимое мышление с опорой на разум». Этот тип мышления ученые и судьи применяют лишь в тех вопросах, для которых не находится ни прямых ответов из откровения, ни установленных прецедентов.

И с течением столетий даже эти бреши становились всё у́же: ведь стоило прославленному ученому вынести суждение по какому-нибудь вопросу – это суждение тут же превращалось в часть канона. Позднейшим ученым приходилось изучать не только Коран, хадисы и науку об их достоверности, принципы кияса и иджма, но и всё более растущий корпус прецедентов. Лишь досконально изучив всё это, они получали право использовать иджтихад!

Так к концу III столетия п. Х. сложился грандиозный архитектонический кодекс, сложная конструкция из предписаний и запретов, обязательств, рекомендаций и предупреждений, наставлений, правил, наказаний и наград, охватывающих все стороны жизни, от важнейших общественных и политических вопросов до тривиальных мелочей повседневной жизни – рациона, гигиены, сексуальной активности. Этот свод правил получил название шариат. Само это слово, по-видимому, происходит от слова, означающего «дорога» или «путь», и шариат представляет собой нечто большее, чем «исламский закон». Это целостный исламский образ жизни, и его следует не развивать, а открывать, ибо он мыслится цельным и неизменным, как законы природы. Все конкретные законодательные вопросы, над которыми бьются ученые и юристы – не что иное, как дорожные знаки, открывающие «путь к Аллаху», указывающие путнику дорогу сквозь чащу и густые заросли.

Среди суннитов сложились четыре разных версии этого кодекса, а шииты создали пятую, столь же обширную и по духу весьма похожую на суннитские. В деталях эти кодексы различаются; однако сомневаюсь, что и один мусульманин из тысячи сможет назвать хотя бы пять таких деталей.

Четыре юридические школы суннитов названы по именам ученых, придавших им окончательный облик. Так, школу Ханафия основал Абу Ханифа, родом из нынешнего Афганистана (хотя преподавал он в городе Куфа в Ираке), школу Маликия – марокканский юрист Ибн Малик (он работал и преподавал в Медине), школу Шафиия – имам аль-Шафии из Мекки (он в конце концов осел в Египте). Последней образовалась школа Ханбалия, основанная суровым и бескомпромиссным Ахмедом ибн Ханбалом, о котором мы в этой главе еще поговорим.

Эти школы предлагают несколько различные методы рассуждения, и в результате в мелких деталях предлагаемые ими законы различаются; однако со времен Аббасидов все четыре считаются одинаково ортодоксальными – мусульманин может, не впадая в ересь, следовать любой из них. Разработка и применение этого кодекса во всех его версиях сами по себе стали грандиозной общественной задачей, для выполнения которой сложился целый социальный класс ученых, известных как улемы – слово, представляющее собой множественное число от «алим», что означает просто «ученый человек».

Если у вас имелась репутация религиозного ученого – например, если вы были одним из улемов – то вас могли пригласить в администрацию какого-нибудь вакфа. Вы могли набирать себе учеников, основать школу. Могли стать судьей – и не только таким, который разбирает конкретные дела, но и таким, который разрабатывает законы и правила по важным вопросам общественной жизни. В халифате статус ученого вполне мог бы дать вам место человека, к советам которого прислушиваются власть имущие – хоть правительство и уле мы нередко сталкивались лбами и в целом представляли собой различные (и иногда соперничающие) центры власти. Улемы создавали законы, контролировали суды, руководили системой образования, присутствовали во всех социальных институтах ислама. По всему цивилизованному исламскому миру они обладали очень серьезной общественной властью – властью формулировать и направлять суждения общины о тех или иных людях, том или ином поведении. Я подчеркиваю, что это была общественная власть, поскольку в мусульманском обществе, где на первом месте всегда стояла община, социальное давление – сила стыда – было, возможно, важнейшей силой помимо политической власти, действующей через писаные законы, контроль над денежным обращением, монополию на инструменты власти и так далее.

Хотелось бы подчеркнуть, что улемы никем не назначались (и не назначаются). В исламе нет ни «папы», ни официальных священнослужителей. Как же человек становился улемом? Зарабатывая уважение уже известных улемов. Не было ни лицензий, ни сертификатов, ни дипломов в рамочках, удостоверяющих, что такой-то человек – улем. Улемы были (и остаются) самоизбираемым и саморегулирующимся сообществом, находящимся полностью в рамках общепринятого учения. Ни один улем не в силах в одиночку это учение изменить. Слишком уж оно древнее, слишком мощное, слишком укорененное в традициях; а кроме того, невозможно стать улемом, не впитав это учение так, что оно делается частью тебя самого. К тому времени, когда человек достигал статуса, позволявшего подвергать сомнению доктрины шариата, у него уже не возникало такого желания. Неисправимые «диссиденты», не способные заглушить в себе сомнения, до этой ступени просто не доходили. Их вычищали на ранних стадиях. Таким образом, сам способ «воспроизводства» улемов и поддержания их статуса делал их консервативным классом.

Однако улемы были не единственными исламскими интеллектуалами. Пока они возводили здание исламской доктрины, другая группа думающих мусульман напряженно трудилась над еще одним грандиозным проектом: истолкованием философий и научных открытий прошлого в свете мусульманских откровений и интеграцией их в единую связную систему, которая объясняла бы природу, вселенную и место человека в ней. Этот проект породил вторую группу мыслителей, известных мусульманскому миру как «философы».

Распространение ислама помогло арабам встретиться с идеями и достижениями множества иных народов и культур: индуистов в Индии, буддистов в Центральной Азии, персов и греков. Рим к тому времени был уже фактически мертв, а Константинополь, при всем своем богатстве, в интеллектуальном смысле превратился в бесплодную пустыню, так что бо́льшая часть оригинальных мыслителей, всё еще пишущих по-гречески, собралась в Александрии, достаточно рано попавшей в руки арабов. В Александрии имелась огромная библиотека и множество академий; это была интеллектуальная столица греко-римского мира.

Здесь мусульмане открыли для себя труды Плотина, философа, учившего, что всё во вселенной взаимосвязано, как части единого организма, и всё восходит к мистическому Единому, из которого излился весь мир и к которому всё вернется.

В концепции Единого мусульмане услышали поразительное созвучие с пламенной проповедью Мухаммеда о том, что Аллах един. Более того: повнимательнее взглянув на Плотина, они обнаружили, что свою систему он с помощью строгой логики выводит из нескольких аксиоматических принципов, и это породило в них надежду на то, что логика может подтвердить и откровения ислама.

Дальнейшее исследование показало, что Плотин и его сподвижники были только последними по времени представителями школы, начало которой положил за тысячу лет до того куда более великий афинский философ по имени Платон. А от Платона мусульмане перешли к открытию всей сокровищницы древнегреческой мысли, от досократиков до Аристотеля и далее.

Все эти идеи чрезвычайно интересовали аббасидскую аристократию. Любой, кто умел переводить книги с греческого, санскрита, китайского или персидского на арабский, мог рассчитывать на высокооплачиваемую работу. Профессиональные переводчики толпами стекались в Багдад. Они наполняли целые библиотеки в столице и других крупных городах классическими текстами, переведенными с других языков. Мусульманские интеллектуалы первыми в мире получили возможность напрямую сравнивать, например, греческую и индийскую математику, греческую и индийскую медицину, персидскую и китайскую космологию, или метафизики разных культур. Им предстояло понять, как соотносятся эти древние идеи и учения друг с другом и с исламскими откровениями, как соотносятся духовность и разум, как найти место небесам и земле в единой схеме, объясняющей всю вселенную. Вот, например, одна из таких схем, объясняющая, как вся вселенная, вплоть до самых мелких и тривиальных явлений обыденной жизни, последовательными «волнами» вышла из единого Бытия:

Платон описывал материальный мир как иллюзию, тень, отбрасываемую «реальным» миром, состоящим из вечных и неизменных «форм»: так, любой стул в реальности – несовершенная материальная копия некоего единого «идеального» стула, существующего лишь в мире универсалий. Следуя за Платоном, мусульманские философы предположили, что и каждый человек есть смешение реального и иллюзорного. До рождения, учили они, души обитают в мире платоновских универсалий. В жизни душа соединяется с телом, созданным из материи. В момент смерти они разделяются, и тело возвращается в мир материи, а душа – к Аллаху, в родной дом.

При всей преданности Платону мусульманские философы восхищались и Аристотелем: его логикой, приемами классификации, способностью видеть и распознавать частности. Следуя Аристотелю, мусульманские философы, как одержимые, категоризировали и классифицировали всё, что видели. Вот вам пример, чтобы понять, о каком отношении к миру идет речь: философ аль-Кинди описывал материальную Вселенную как сочетание пяти категорий: материи, формы, движения, времени и пространства. Каждую из них он делил на подкатегории – например, выделял шесть типов изменения: порождение, порчу, возрастание, уменьшение, изменение качества, изменение положения в пространстве. И так далее, и тому подобное: всю реальность он стремился разбить на небольшие и легко воспринимаемые фрагменты.

Великие мусульманские философы увязывали духовность с разумом: наша сущность, говорили они, состоит из абстракций и принципов, которые только разумом и можно постичь. Они учили, что цель познания – очистить душу, возводя ее от чувственных впечатлений к абстрактным принципам, от отдельных фактов к универсальным истинам. Например, философ аль-Фараби рекомендовал своим ученикам начинать с изучения природы, затем переходить к изучению логики, и наконец к самой абстрактной дисциплине, математике.

Греки изобрели геометрию, индийские математики пришли к гениальной идее числа нуль, вавилоняне открыли значение разряда; а мусульмане систематизировали все эти идеи, добавили к ним несколько собственных – и изобрели алгебру, заложив фундамент современной математики.

С другой стороны, интересы философов направляли их труды в практическую сторону. Собирая, каталогизируя, снабжая перекрестными ссылками медицинские открытия разных стран мира, Ибн Сина (которого европейцы знают как Авиценну) и другие мыслители достигли почти современного понимания болезней и действия лекарственных средств, а также серьезно продвинулись в изучении анатомии: им была известна система кровообращения, функции сердца и большинства других крупных органов. Вскоре мусульманский мир мог похвастаться лучшими в мире больницами – в одном Багдаде их было несколько сотен; и это первенство сохранялось за ним на протяжении столетий.

Эти же философы-мусульмане эпохи Аббасидов заложили основы химии как научной дисциплины, написали трактаты по геологии, оптике, ботанике и по многим другим областям знаний, относящимся сейчас к естественным наукам. У них самих отдельного названия для этого не было. Как и на Западе, где естественные науки долго именовались «естественной философией», философы Востока не видели необходимости выделять часть своих знаний в отдельную категорию и присваивать ей особое имя; однако достаточно рано пришли к мысли об исчислении как инструменте познания природы, заложив тем самым один из краеугольных камней естественных наук как самостоятельной области знания. Они не формулировали научный метод как таковой – идею постепенного накопления знаний при помощи создания гипотез и проведения экспериментов, призванных их подтвердить или опровергнуть. Случись им сделать и этот шаг, наука, какой мы ее знаем, родилась бы в мусульманском мире во времена Аббасидов, а не в Западной Европе семь столетий спустя.

Но этого не произошло, и по двум причинам, одна из которых прямо связана с взаимодействием между наукой и богословием. На ранних стадиях науке сложно отделиться от богословия. Кажется, что они неразрывно связаны – по крайней мере, так это для тех, кто занимается и тем, и другим. Когда Галилей выдвинул теорию, что Земля вращается вокруг Солнца, религиозные авторитеты привлекли его к суду за ересь. Даже сейчас и даже на Западе некоторые христианские консерваторы противопоставляют теории эволюции библейский рассказ о творении, как будто они лежат в одной плоскости – словно это два разных ответа на одну и ту же задачу. Наука бросает вызов религии, настаивая на том, что ее методы – рассуждение и эксперимент – надежны и достаточны для познания истины и не требуют обращения к откровению. На Западе в глазах большинства людей эти две области пришли к компромиссу, договорившись разделить между собой области исследования: законы природы отошли в ведение науки, область морально-этических суждений осталась за религией и философией.

На территории современного Ирака в IX–X веках (как и в классической Греции) наука как таковая, в отрыве от религии, не существовала. Философы создали ее, но сами этого не понимали. Они считали предметом своего исследования религию, а своей интеллектуальной специальностью богословие; цель их была в том, чтобы познать конечную природу реальности. Этому (говорили они) посвящают себя на высочайшем уровне и религия, и философия. Все, что они открывали об оптике, о ботанике или о болезнях, было побочным продуктом этого главного поиска, а не его целью. Поэтому философы, совершавшие открытия в ботанике, оптике или медицине, без колебаний задавались вопросами, которые мы, современные люди, сочли бы чисто богословскими и, следовательно, находящимися вне компетенции химика или ветеринара – например, такими:

Этот вопрос может показаться словесной игрой; однако религиозные ученые делили мир, с точки зрения мусульманской юриспруденции, на общину и неверующих. К верующим прилагались одни правила, к взаимодействию между верующими и неверующими – другие. Поэтому было важно знать, находится ли тот или иной конкретный человек в общине или вне ее.

Некоторые философы, рассматривавшие этот вопрос, приходили к выводу, что тяжко грешащие мусульмане занимают некое промежуточное положение между верующими и неверующими. Но более консервативным и строгим ученым идея промежуточного положения не нравилась: ведь она предполагала, что мир этики – не черно-белый, что в нем есть оттенки серого.

Из этой концепции промежуточного положения развилась целая богословская школа, носившая название мутазилитов, что по-арабски означает «отделившиеся»: так их называли потому, что они отошли от основного направления религиозной мысли, как его понимали ортодоксальные улемы. Со временем эти богословы сформулировали взаимосвязанный набор религиозных догматов, весьма привлекательных для философов. Они учили, что суть ислама – вера в таухид: единство, нераздельность и универсальность Аллаха. Из этого они выводили, что Коран не может быть вечным и несотворенным (как учили улемы), поскольку, будь так, Коран представлял бы собой второе, помимо Аллаха, божественное существо, а думать так – богохульство. Поэтому они учили, что Коран – такое же творение Аллаха, как люди, звёзды, моря или океаны. Это великая книга, но всего лишь книга. А раз это всего-навсего книга – значит, Коран можно и толковать, и даже (о ужас!) исправлять!

Таухид, продолжали они, запрещает думать, что у Аллаха есть руки, ноги, глаза и т. п., хотя Коран и говорит о нем таким образом; значит, антропоморфный язык Корана следует понимать метафорически.

У Бога, продолжали они, нет атрибутов, таких как справедливость, милосердие или сила; приписывать атрибуты Богу – значит разделять его на части, делать поддающимся анализу, что нарушает таухид – принцип единства. Бог – единое неразделимое целое, слишком огромное и великое, чтобы человек мог его воспринять или вообразить. То, что люди называют атрибутами Божьими – на самом деле лишь окошки, через которые мы смотрим на Бога. То, что мы приписываем Аллаху, говорили мутазилиты, есть лишь наше описание самих себя.

Из своей концепции Аллаха мутазилиты выводили идею, что добро и зло, правое и неправое есть лишь разные стороны неизменной реальности Бога, отражающей глубокие закономерности, которые люди могут изучать и познавать так же, как изучают законы природы. Короче говоря, то или иное поведение правильно не потому, что так гласит Писание. Нет: Писание предписывает нам то или иное поведение, потому что оно правильно – и было правильным еще до того, как об этом сообщило Писание; оно правильно по своим внутренним рациональным причинам, которые можно познать разумом. Итак, разум, согласно мутазилитам, – достоверный и надежный инструмент для открытия этических, моральных и политических истин независимо от откровения.

В этом пункте спор между богословами возымел последствия и для науки – предложил метод исследования одним лишь разумом, без обращений к откровению. Мутазилиты учили, что с помощью разума можно открывать морально-этические истины, однако в это время и в этом месте законы человеческого поведения и законы природы относились к одной области исследования: поиску абсолютной истины.

Философы-естествоиспытатели, как правило, связывали себя со школой мутазилитов, без сомнения, потому, что она поощряла их методы исследования. Некоторые из этих философов даже ставили разум превыше откровения. Так, философ Абу Бакр аль-Рази смело заявлял, что чудеса, приписываемые пророкам прошлого – лишь легенды, и что рай и ад – категории нашего разума, а не физическая реальность.

Нетрудно понять, почему такие взгляды создавали напряжение между философами и улемами. Прежде всего, взгляды философов вели к мысли, что улемы не нужны. Если любой разумный человек способен, поразмыслив над законом, сам определить, справедлив он или дурен – зачем обращаться к ученым, хранящим в памяти все до единого изречения Пророка Мухаммеда?

У улемов были все возможности отбить подобную атаку. Они контролировали юриспруденцию, школьное образование, социальные институты – например, заключение браков, и так далее. Важнее же всего, что им симпатизировали народные массы. Но и у мутазилитов были свои преимущества – точнее, одно важное преимущество: благоволение двора, халифов, аристократии, высших лиц государства. Дошло до того, что седьмой халиф из династии Аббасидов сделал учение мутазилитов официальной доктриной своего халифата. Теперь судьи должны были сдавать экзамены по философии, а будущие администраторы присягать на верность разуму, чтобы получить должность.

Тогда мутазилиты и их последователи пошли дальше: начали, при помощи государства, преследовать тех, кто с ними не соглашался.

И здесь мы возвращаемся к Ахмеду ибн Ханбалу, основателю законодательной школы Ханбалия, последней по времени появления и самой консервативной из ортодоксальных школ. Ибн Ханбал родился в Багдаде в 164 году п. Х., всего через тридцать шесть лет после воцарения династии Аббасидов. Рос он в атмосфере разочарования, охватившей определенную часть общества, когда Аббасиды оказались такими же светскими правителями, как Омейяды. Ибн Ханбал собирал вокруг себя толпы, проповедуя, что ислам сбился с пути и мир катится в ад, где и окажется, если вовремя не сменить курс. Единственная надежда на спасение, учил он – в том, чтобы безжалостно вычистить все новшества и вернуться к нравам Первой Общины, к Медине времен Пророка Мухаммеда. И прежде всего он бескомпромиссно заявлял: никто не может определять, что хорошо и что дурно, собственными силами. Гарантировать безопасность твоей души может лишь строгое следование Мухаммеду и доверие только к откровению. Другие учителя исламского закона высоко ставили принцип суждения по аналогии (кияс) в случаях, когда шариат сталкивался с новыми ситуациями; Ибн Ханбал решительно отвергал этот метод и требовал полагаться только на Коран и хадисы.

Его препроводили ко двору халифа и приказали провести дебаты с тогдашним ведущим богословом по вопросу о том, сотворен или не сотворен Коран – вопрос, заключавший в себе тогда тему роли рассудка в этических изысканиях. Философ бил Ибн Ханбала логикой – тот наносил ответные удары Писанием. Философ связывал его аргументацией – Ханбал вырывался из его пут, призывая имя Аллаха в вышних. Очевидно, «победить» в споре такого рода было невозможно, ибо спорщики не могли договориться об условиях. Когда Ибн Ханбал отказался отречься от своих взглядов, его избили, но и тогда он не изменил себе. Его бросили в темницу, но и там он держался за свои принципы: никогда, никогда он не позволит человеческому рассудку восторжествовать над откровением!

Тогда власти усилили давление. Ибн Ханбала били, пока не вывернули ему суставы, затем заковали в тяжелые цепи и отправили в тюрьму на несколько лет. Но и там Ибн Ханбал не отрекся от своих взглядов. А история его преследований, скоро ставшая известной по всему халифату, как легко догадаться, не дискредитировала его идеи, а лишь обеспечила ему ореол мученика. Простые люди, которым давно уже было не по душе богатство и пышность Аббасидского двора, теперь взволновались; а когда народные массы волновались, на это приходилось обращать внимание даже могущественным Аббасидам – ведь за смертью почти каждого халифа следовал спор о том, кто станет его преемником, и в этом споре каждая сторона желала привлечь на свою сторону страсти толпы. Когда стареющего и больного Ибн Ханбала освободили, восторженные толпы приветствовали его на улице, встретили радостными криками и на руках донесли до дома. Видя это, двор халифа серьезно охладел к исламской философии и к греческим идеям, из которых она произошла. Следующий халиф удалил от двора мутазилитов и осыпал Ибн Ханбала почестями, что указывало на падение престижа мутазилитов, а с ними и философов в целом. Им предстояло умаляться, а ученым, развивающим ортодоксальное учение, – расти; и выросли они до того, что в конце концов перекрыли мусульманским интеллектуалам всякую возможность вести исследования, не сверяясь с откровением.

Однако, едва ученые принялись кодифицировать закон, почти сразу нашлись люди, которые стали спрашивать: «Неужто к этому и сводится откровение – к набору правил? Неужели в исламе нет ничего большего? Я чувствую, что должно быть что-то еще!» Инструкции от Бога в вышних – прекрасно; но некоторые жаждали ощутить живое присутствие Бога здесь и сейчас. От откровений они ждали преображения и встречи с трансцендентным.

Некоторые из таких людей начали экспериментировать с духовными упражнениями, выходящими далеко за пределы обязательного для мусульманина. Они неустанно читали Коран и часами повторяли нараспев имена Аллаха. В Багдаде, например, жил человек по имени аль-Джунайд, который каждый день после работы четыреста раз повторял обычную последовательность мусульманских молитв. Некоторые из таких людей – быть может, в противоположность роскоши мусульманской элиты – принимали обет добровольной нищеты, жили на хлебе и воде, отказывались от мебели и носили простую одежду из грубой, нерасчесанной шерсти, называемой по-арабски суф; поэтому их стали звать суфиями.

Суфии не провозглашали никакого нового вероучения, не стремились создать новое течение в исламе. Бесспорно, они противостояли мирскому тщеславию, алчности и развращенности – но так же (хотя бы в теории) обязан был поступать любой мусульманин. Суфии отличались от других лишь тем, что спрашивали: «Как очистить свое сердце? Какие именно нужны молитвы, песнопения и жесты, чтобы, отринув всё прочее, полностью погрузиться в Аллаха?»

Они начали работать над техниками, позволявшими изгладить страсти и вообще всё, что отвлекает от Бога, не только из молитвы, но и из жизни. Некоторые говорили, что ведут священную войну с грязным и низменным в себе. Обращаясь к хадису, в котором Мухаммед делал различие между «великим» и «малым» джихадом, они объявляли, что внутренняя борьба со своим эго и есть «великий», истинный джихад. (Под малым джихадом они понимали борьбу с внешними врагами общины.)

Постепенно об этих чудаках пошли разговоры: рассказывали, что некоторым из них удалось преодолеть барьеры материального мира и встретиться с Аллахом лицом к лицу.

В Басре, например, жила поэтесса Рабия (Рабиа) аль-Басри, чья жизнь теперь овеяна легендами. Рожденная в последние годы правления Омейядов, юной девушкой она застала воцарение Аббасидов. В детстве, когда она путешествовала вместе со своей семьей, на их караван напали разбойники. Ее родители были убиты, а Рабию продали в рабство. В конце концов она оказалась в Басре, рабыней в доме у какого-то богача. Хозяин ее – так гласит легенда – скоро заметил в своей рабыне удивительную духовную высоту и чистоту. Однажды ночью, когда она погрузилась в молитву, он увидел, что от нее исходит свет. Человек этот понял, что в доме у него живет святая, и был объят благоговейным трепетом. Он освободил Рабию и пообещал достойно выдать ее замуж. Поклялся, что поможет ей породниться с одним из лучших семейств в городе. Пусть только скажет, кого хочет видеть своим мужем – и он всё устроит!

Но Рабия отвечала, что не может стать ничьей женой, ибо любит другого.

– Любишь? – изумленно воскликнул ее недавний хозяин. – Кого же?

– Аллаха! – И она начала декламировать стихи, полные столь возвышенной страсти, что былой хозяин тут же сделался ее первым и самым преданным учеником.

Так Рабия начала жизнь, полную аскетических созерцаний и мистических прозрений, изливавшихся в любовной поэзии, столь страстной, столь глубоко эмоциональной, что порой трудно поверить, что ее «возлюбленный», о котором говорится в стихах – Аллах:

Сколько стихов написала Рабия – неизвестно. До наших дней дошли очень немногие, однако в то время слава ее была велика: многие отправлялись в Басру лишь для того, чтобы взглянуть на Рабию своими глазами – и многие возвращались убежденными, что она в самом деле нашла ключ к единению с Аллахом. Этим ключом стал для нее не страх, а любовь – самозабвенная, бесстрашная, безграничная.

Легко сказать: но как ощутить подобную любовь? Жаждущие искатели толпились вокруг чудесной девы, надеясь подхватить ее страсть, как лихорадку. Некоторым, как говорят, это удавалось – и это приводило к ее вратам всё больше искателей. Учениками я их назвать не могу: ведь у Рабии не было школы, не было книг, не было обучения в строгом смысле. Рабия из Басры не учила. Она просто источала свет – и люди рядом с ней менялись. Таким и стал метод суфизма: непосредственная передача техник, ведущих к просветлению, от учителя к мюриду – так называли будущих суфиев.

Вплоть до этого времени большинство мусульманских мистиков оставались «трезвыми» суфиями, тщательно соблюдавшими установленные обряды и молитвы. В основе их благочестия оставался страх (Божий). Но Рабия Басри поставила в центр любовь и положила начало долгой традиции «суфиев, опьяненных Богом». Впрочем, нужно сразу сделать оговорку: все эти люди были сначала мусульманами, потом уже суфиями. Подчеркнуть это необходимо, поскольку в наши дни многие называют себя суфиями просто потому, что поют и танцуют до упаду, доводя себя до эйфории. Но суфии не искали эмоций любой ценой. Не стремились «получить кайф». Их духовные практики начинались с исламского благочестия: только изучив и приняв всем сердцем основы ислама, они переходили к чему-то большему.

Люди стекались к суфиям с определенной целью. Они надеялись «куда-то попасть». Работа с учителем-суфием требовала изучения методологии. Постепенно суфии выработали то, что позже получило название тарика – «метод». Те, кто начинал занятия согласно «методу», ожидали, что пройдут через различные стадии уничтожения своего эго и соединятся с Богом.

Юристы и ортодоксальные ученые на суфиев, особенно на их «опьяненную Богом» разновидность, смотрели косо. Язык этих святых, на их слух, звучал как ересь. Притязания становились всё более экстравагантными. Самым прославленным суфиям простой народ стал приписывать способность творить чудеса. Противоречия вырвались наружу в конце X века н. э., с появлением в Персии суфия по имени аль-Халладж.

«Халладж» означает «чесальщик хлопка». Этим занимался его отец, и сам Халладж поначалу тоже посвятил себя семейному делу; но жажда единения с Богом глубоко пустила корни в его сердце, и он покинул дом и отправился на поиски учителя, который посвятил бы его в тайны суфиев. Во время своих странствий он однажды целый год провел перед Каабой, не двигаясь с места и не издавая ни звука. Целый год! Представляете, какие вокруг него собирались толпы? Затем отправился в Индию и в Среднюю Азию; и везде, где бывал, декламировал стихи, вел странные речи и собирал вокруг себя бесчисленных последователей.

Однако «трезвые» суфии начали его сторониться, поскольку Халладж легко бросался словами вроде: «Мой тюрбан обернут вокруг Бога» или «В моей одежде вы не найдете ничего, кроме Бога». И наконец – на случай, если кто не понял: «Я и есть Бог». Точнее, он говорил: «Я есть Истина»; но «Истина», как всем известно – одно из девяноста девяти имен Аллаха, и, зная контекст этих слов, никто не сомневался, что Халладж имеет в виду.

Это было уж слишком! Ортодоксальные ученые потребовали от властей вмешаться. Аббасидский халиф готов был пойти им навстречу, чтобы они взамен прикрыли ему спину от философов. Так Халладжа бросили в темницу на одиннадцать лет; впрочем, он был настолько потерян для мира, что, кажется, почти этого не заметил. И в темнице он продолжал изрекать странное: порой ассоциировал себя с Иисусом Христом, часто упоминал о мученичестве. Ясно было одно: он ни в чем не раскаивался. Наконец ортодоксальный истеблишмент решил, что все иные возможности исчерпаны. Пора перейти к надежному, проверенному временем способу дискредитировать послание – убить посланника.

Власти не просто казнили Халладжа. Его повесили, затем отрубили руки, ноги, голову и наконец сожгли тело. Удивительно, но это не сработало: Халладж умер, а суфизм процветал по-прежнему. По всему цивилизованному миру появлялись сотни, быть может, тысячи харизматических мистиков – и «трезвые», как аль-Джунайд, и «опьяненные Богом», как Рабия Басри и Халладж.

В целом можно сказать, что к середине XI века мусульмане напряженно трудились над тремя великими культурными проектами, которые представляли, соответственно, ученые-богословы, философы-естествоиспытатели и мистики-суфии: первые видели свою задачу в том, чтобы разработать во всех подробностях исламское вероучение и закон, вторые – открыть законы и принципы, действующие в мире природы; третьи – создать техники, позволяющие достичь личного единения с Богом. Порой эти группы пересекались, но в целом двигались в разных направлениях, и серьезные разногласия между ними, переплетаясь с борьбой за власть и богатство, порой приводили к кровопролитию. В этот-то момент в провинции Хорасан, в персидской семье родился один из интеллектуальных гигантов мировой истории. Звали его Абу Хамид Мухаммед аль-Газали.

Уже в двадцать с небольшим лет Газали прославился как один из выдающихся улемов своего времени. Сколько бы хадисов вы ни знали – он знал больше. В то время некоторые улемы разрабатывали богословие, способное соперничать с философией мутазилитов. Эта так называемая ашаритская школа настаивала, что вера не может основываться на разуме – только на откровении. Задача разума лишь в том, чтобы поддерживать откровение. Ашаритские богословы постоянно выступали против видных мутазилитов на публичных дебатах; однако мутазилиты владели хитрыми греческими трюками, позволяющими легко выигрывать споры – логикой и риторикой, так что ашаритам против них приходилось несладко.

На помощь им пришел Газали. Чтобы победить философов, решил он, нужно изучить их приемы и направить против них самих. Он погрузился в изучение древних, овладел логикой, внимательно прочитал всю доступную античную литературу – а затем написал книгу о греческой философии, под названием «Цели философов». В основном она была посвящена Аристотелю. В предисловии Газали писал, что греки неправы, и он может это доказать, но сперва – в этой книге – объяснит, что представляет собой греческая философия, чтобы, открыв следующую книгу, читатели понимали, что́ он опровергает.

Можно лишь восхищаться интеллектуальной честностью Газали. Он не стал делать из противника соломенное чучело, с которым легко справиться. Его рассказ об Аристотеле был столь насыщен эрудицией, столь ясен, что, прочитав его, даже твердые аристотелианцы восклицали: «А-а, теперь-то я наконец понимаю Аристотеля!»

Книга Газали добралась до Андалусии, оттуда попала в христианскую Европу – и поразила умы тех немногих, кто сумел ее прочесть. Со времен падения Рима Западная Европа почти забыла классическую философию. Большинство читателей через книгу Газали познакомились с Аристотелем впервые. Однако предисловие Газали потерялось где-то по дороге, и европейцы так и не узнали, что он выступает против Аристотеля. Некоторые считали даже, что он и есть Аристотель под псевдонимом. Во всяком случае, «Цели философов» так впечатлили европейцев, что Аристотель сделался для них неопровержимым авторитетом, и позднее христианские философы потратили немало сил на то, чтобы согласовать учения церкви с Аристотелевой мыслью.

Тем временем в Персии Газали написал продолжение «Целей философов» – второй том под названием «Заблуждения философов». Здесь Газали определил двадцать аксиом, на которых строилась греческая и греко-исламская философия, а затем с помощью силлогистической логики постарался опровергнуть их все. На мой взгляд, последовательнее всего звучит у него опровержение принципа причинно-следственных связей в материальном мире. По Газали, таких связей не существует. Мы считаем, что причина горения хло́пка – огонь, ибо видим огонь везде, где сгорает хлопок; но на самом деле мы путаем причинность со смежностью. В действительности, говорит Газали, причина горения хлопка – Бог, поскольку Он – первая и единственная причина всех вещей. А есть огонь или нет – неважно.

Может показаться, что это звучит смешно – но это лишь потому, что я не так интеллектуально честен с Газали, как он с Аристотелем. Я с ним не согласен. Однако не согласны с ним не все. В XVIII веке на Западе поход Газали против принципа причинности подхватил шотландский философ Дэвид Юм; а в 1970-х я читал совершенно тот же аргумент у американского дзен-буддиста Алана Уотса, который уподобил причину и следствие кошке, бродящей туда-сюда, на которую мы смотрим сквозь щель в заборе. Если смотреть через щель, говорит Уотс, то сперва мы увидим голову кошки, а потом ее хвост; но это вовсе не значит, что голова – причина хвоста. (Мне кажется, в определенном смысле именно причина, однако не будем в это углубляться.)

Однако эта аргументация против принципа причинности, как бы к ней ни относиться, подрывает саму основу естественнонаучного знания. Если ничто не является ни причиной, ни следствием – как наблюдать за миром природы и искать в нем закономерности? Если единственная причина всего – Бог, то и единственный способ разобраться в мире – познавать Бога; а значит, единственное, что стоит изучать – откровения, и единственные, кого стоит слушать – улемы.

Газали допускал, что математика, логика и даже естественные науки могут приводить к верным заключениям; однако, если их выводы противоречат откровению, они неверны. Но, раз наука верна только когда не противоречит откровению, выходит, что наука вовсе не нужна. Вся необходимая нам истина уже заключена в откровениях.

Некоторые философы с ним спорили. Ибн Рушд (европейцам известный как Аверроэс) написал возражение на книгу Газали, озаглавленное «Заблуждение “заблуждений”», но это мало помогло; когда дым сражения рассеялся, Газали остался победителем. С этого времени мусульманская философия, основанная на греческой мысли, начала угасать, и мусульмане стали терять интерес к естественным наукам.

Труд Газали покрыл его неувядающей славой. Его назначили главой престижного Университета Низамия в Багдаде, своего рода «Йеля» мусульманского мира. Ортодоксальный истеблишмент признал его ведущим религиозным авторитетом своего времени. Однако Газали не стал почивать на лаврах. Он был человеком искренне верующим – и среди почестей и аплодисментов вдруг ощутил, что истинного сокровища ему недостает. Он верил в откровения, почитал Пророка и писание, был предан шариату, но ощущал ту же неудовлетворенность, что породила суфизм – не ощущал живого присутствия Бога. Газали пережил внезапный духовный кризис: оставил все свои посты и должности, отказался от всего, что имел, оставил всех своих друзей и удалился в затвор.

Много месяцев спустя, выйдя из затвора, он объявил, что ученые правы, но суфии правее их: Закон есть Закон, ему необходимо следовать, но одним лишь чтением книг и благонравным поведением не достичь Аллаха. Нужно открыть Ему свое сердце – так, как умеют только суфии.

Теперь Газали написал еще два выдающихся труда: «Эликсир счастья» и «Возрождение религиозных наук». В них он дал синтез ортодоксального богословия и суфизма, объяснив, как шариат сочетается с суфийским методом достижения единства с Богом, именуемым тарика. Он нашел место для мистицизма в рамках ортодоксального ислама и таким образом придал суфизму респектабельность.

До Газали в исламском мире соперничали, отбивая друг у друга последователей, три интеллектуальных движения. После Газали два из них пришли к согласию, а третье было уничтожено.

Я не хочу сказать, что философы признали победу Газали, посы́пали голову пеплом и бросили свое занятие. Или даже, что Газали обратил народ против философов, доказав их неправоту. Общественное мнение редко что-то принимает или отрицает, основываясь на доказательствах. Да и потом, в философии очень сложно что-то однозначно доказать.

Нет, я говорю о том, что некоторые люди в эту эпоху стремились отойти от философии и естественных наук. Некоторые уже считали разум опасным орудием, ведущим только к хаосу – и Газали предоставил им «боеприпасы», аргументы, позволявшие опровергать философию и естественные науки и выглядеть при этом респектабельно и даже остроумно.

В последующие годы всё больше и больше людей устремлялись в этом направлении. Предположение, что в морально-этических материях существует множество оттенков серого, ведет к тому, что каждый занимает собственную позицию, так что не находится и двоих, мыслящих одинаково; но в годины бедствий люди теряют вкус к тонким различиям и терпимость к неоднозначности. Простые, ясные, морально однозначные учения укрепляют общественную солидарность, поскольку помогают сплачиваться вокруг общих убеждений: а когда никто не знает, что принесет завтрашний день, людям необходимо держаться вместе.

По-видимому, где-то в этот период начало меняться и положение женщины в исламском обществе. По многим признакам можно судить о том, что в раннюю исламскую эпоху женщины пользовались куда большей независимостью и играли куда более активную роль в обществе, чем впоследствии (а во многих областях исламского мира и сейчас). Например, Хадиджа, первая жена Пророка, была богатой и успешной предпринимательницей, а Мухаммед поначалу был ее наемным служащим. Айша, младшая жена Пророка, во время раскола после смерти Усмана возглавила одну из враждующих сторон. Она даже командовала армией в бою – и никто не удивлялся, что эту роль выполняет женщина. Женщины участвовали в прославленных древних битвах: помогали воинам, выхаживали раненых, а порой и сами сражались на поле боя. В битве при Ярмуке, как рассказывают летописи, некая вдова по имени Умм Хаким била византийских солдат шестом от шатра вместо меча[23]. Подробные описания некоторых битв дошли до нас от женщин, которые наблюдали за этими боями и складывали о них стихи – в сущности, работали кем-то вроде военных корреспондентов.

Судя по всему, присутствовали женщины в эти древние времена и на важнейших собраниях общины: сохранились рассказы о спорах женщин с халифом Умаром – и известно, что женщину Умар назначил смотрительницей базара в Медине[24]. Помимо всего этого, среди видных ученых раннего ислама известно немало женщин. В первое столетие после Хиджры серьезными авторитетами по хадисам считались Хафса, Умм аль-Дарда, Амра бинт Абдуррахман и немало других. Были и женщины – знаменитые каллиграфы. Те и другие преподавали, читали публичные лекции, набирали себе учеников и учениц.

Разумеется, эти женщины не были ни отрезаны от общественной жизни, ни лишены признания и влияния. Традиция отправлять женщин во внутреннюю, невидимую сферу дома и семьи, по-видимому, пришла из Византии и от Сасанидов. В высших классах этих обществ женщины жили взаперти: считалось, что это указывает на их высокое положение. Аристократические арабские семьи, переняв высокий статус своих предшественников, приняли и их обычаи. Для обычной мусульманской женщины доступ в публичное пространство, по-видимому, резко сократился в IV веке п. Х. (то есть после 1000 года н. э.) – по крайней мере, об этом можно судить по тону замечаний ученых о ролях мужчин и женщин. Радикальное разделение гендерных ролей на непересекающиеся сферы, вместе с затворничеством женщин, по-видимому, твердо установилось во время социальных потрясений, отметивших последние годы эры Аббасидов. Те же силы, что выдавили из исламской интеллектуальной жизни протонауку, что обесценили разум как инструмент моральных и социальных исследований, наложили свое ярмо и на женщин.

Четвертую часть своего шедевра «Возрождение религиозных наук» Газали посвящает рассуждениям о браке, семейной жизни и тонкостях взаимоотношений полов. Здесь он говорит, что женщина «должна оставаться во внутреннем святилище дома своего, прилежа своей прялке; не следует ей слишком часто входить и выходить; разговаривать с соседями она должна нечасто, а навещать их – лишь когда того требует какое-то дело; ее забота – хранить честь мужа в его присутствии и отсутствии, и во всех делах искать его благоволения… Не следует ей покидать дом без его дозволения; а выходя по его дозволению, должна она прятать себя за поношенной одеждой… следить за тем, чтобы ни один незнакомец не узнал ее и не услышал ее голоса… Должна она… во всякое время быть готовой ублажить (своего мужа), чем он только пожелает»[25]. Обсуждает Газали и обязанности мужей по отношению к женам, однако, если собрать вместе все его замечания, мы увидим, что мир он мыслит жестко разделенным на общественную и частную сферы, где жизнь женщин ограничена частной сферой, а публичная принадлежит только мужчинам.

Тревога из-за перемен и жажда стабильности, как правило, укрепляют в обществе традиционные, хорошо известные паттерны (наборы стереотипных поведенческих реакций или последовательностей действий). В исламском мире это были паттерны патриархальные, присущие не только арабскому племенному миру, но и доисламским обществам – византийскому и сасанидскому. Идеи Газали оказались очень влиятельны и в его время, и спустя много столетий после его смерти, поскольку это был период растущего беспорядка, время тревог, бросивших на цивилизованную жизнь свою тень, время нестабильности, в конце концов обернувшейся цепью катастроф.

В сущности, произошло две катастрофы, одна побольше, вторая поменьше. Та, что поменьше, пришла с Запада.

В это время о Западной Европе мусульмане знали столько же, сколько европейцы впоследствии – о сердце Африки. Для мусульман все пространство между Византией и Андалусией было более или менее первобытным лесом, населенным людьми настолько дикими, что они едят свинину. Говоря «христиане», мусульмане имели в виду Византийскую церковь или различные небольшие церкви на подконтрольных мусульманам территориях. Они знали, что дальше на западе в свое время процветала могущественная цивилизация – в Италии или на берегах Средиземноморья, куда мусульмане регулярно наведывались, еще можно было встретить ее следы; но еще в Эпоху Невежества, до рождения ислама, эта цивилизация погибла, и теперь от нее не осталось ничего, кроме руин и воспоминаний.

Нельзя сказать, что мусульмане были совсем неправы. В самом деле, Европа долго пребывала в ужасном состоянии. Несколько столетий атак германских племен, гуннов, аваров, мадьяр, мусульман, викингов и прочих превратили ее в место, где жить было невозможно – только выживать. Почти все в Европе были крестьянами. Почти все крестьяне работали на износ от рассвета до заката, чтобы спастись от голода и поддерживать тонкий слой высших классов – военной аристократии и священнослужителей (поскольку священникам и монахам запрещалось жениться, их ряды пополнялись в основном из числа военной аристократии). Кроме немногих становившихся служителями церкви, мальчики из высшего класса не обучались практически ничему, кроме искусства боя.

Однако где-то в одиннадцатом столетии достигли критической точки последствия небольших технологических изменений, накапливавшихся все эти годы. Изменения эти были столь невелики, что в то время проходили практически незамеченными. Одним из них стал модифицированный «тяжелый» плуг, окованный железом, который прорубал корни и, в сравнении с прежними моделями, оставлял более глубокие борозды в плотной и влажной почве северной Европы. Тяжелый плуг позволял крестьянам расчищать леса и растить хлеб в местах, прежде считавшихся непригодными для земледелия. Короче говоря, у крестьян появилось больше земли.

Вторым изобретением стал лошадиный хомут – несколько улучшенное ярмо, которое использовалось, чтобы запрячь в плуг вьючную скотину. Ранняя версия ярма из-за своей формы подходила только быкам. Если попытаться запрячь в ярмо лошадь, оно пережимало ей горло и перекрывало доступ воздуха. Но однажды какой-то неизвестный изобретатель изменил форму ярма так, что теперь оно давило лошади на плечи и грудину, а не на шею. С таким ярмом поля можно стало вспахивать лошадями, а не быками; а лошади шли в плуге вдвое быстрее быков, так что за одно и то же время вспахивали намного больше земли.

Третьим изобретением стало трехпольное земледелие. Выращивание хлеба год за годом на одном и том же месте истощает почву, так что земледельцы должны время от времени давать своим полям «отдохнуть». Но кушать хочется всегда: так что европейские крестьяне привыкли делить свою землю на два поля. Каждый год они сеяли на одном поле, а другому давали «отдыхать». На следующий год засевали второе поле, а первое стояло пустым.

Однако за столетия европейцы поняли, что не обязательно давать полю отдыхать каждый второй год. Оно остается таким же плодородным, если оставлять его пустым и через два года на третий. Постепенно крестьяне начали делить свои земли на три поля, и каждый год засевали два из них, а пустым оставляли третье. В результате у крестьян появилось на одну шестую больше земли под вспашку на каждый год.

Что приносили в жизнь эти небольшие перемены? Не так уж много. Просто помогали крестьянам время от времени получать дополнительный продукт. Имея дополнительный продукт, крестьяне отправлялись в установленные дни на перекрестки дорог и там обменивались с другими крестьянами, у которых имелось в избытке что-нибудь другое. Блага, к которым они получали доступ, становились все обильнее и разнообразнее, и порой у крестьянина появлялись время и силы оторваться от изнурительного труда в поле и заняться каким-нибудь ремеслом, изготовлением на продажу вещей, которые ему хорошо удавались. Некоторые перекрестки превращались в более или менее постоянные рынки, и постепенно вокруг них вырастали города. Города привлекали к себе людей, способных изготовлять разные вещи на продажу постоянно, в качестве основного своего занятия. Появление денег позволило некоторым людям все время путешествовать с рынка на рынок, с ярмарки на ярмарку, покупать и продавать. Деньги снова вернулись в употребление – а с ними и возможность их копить, и (для самых богатых европейцев) возможность путешествовать по свету.

И куда же они отправлялись? Поскольку этот мир был весь пронизан религией и религиозными суевериями, они ехали в святые места на поиски чудес. Те, чьи средства были ограничены, посещали только местные святыни, но те, кто мог позволить себе больше, отправлялись в Святую Землю. Для западных европейцев это было долгое и опасное путешествие, к тому же в отсутствие универсальной валюты они могли расплачиваться только золотом и серебром, что делало их первейшей мишенью для разбойников; поэтому пилигримы часто собирались большими компаниями, нанимали себе телохранителей и организовывали групповые «экспедиции» в Палестину. Там они посещали места, где жили, бывали, трудились и умирали Христос и его ученики. Они молили Господа о прощении грехов, делали большой шаг вперед на пути к спасению души, покупали себе амулеты для излечения от болезней, приобретали и разные соблазнительные вещицы из числа тех, что можно было найти на восточных базарах, запасались реликвиями и сувенирами для родственников – и отправлялись домой, чтобы там вспоминать о величайшем в своей жизни приключении.

Затем турки-сельджуки «отжали» Палестину у толерантных Фатимидов и безразличных Аббасидов. Турки были новообращенными мусульманами – и, следовательно, ревностными в вере. Но трезвость, умеренность, милосердие и прочие добродетели не слишком их интересовали; зато они преисполнялись праведного гнева, сталкиваясь с последователями иных вер, особенно родом из далеких и более варварских стран.

Так христианские пилигримы обнаружили, что в Святой Земле их встречают всё менее и менее гостеприимно. Не то чтобы их били, пытали, убивали – ничего подобного. Скорее, они испытывали постоянные мелкие унижения и стеснения, ясно показывающие, что они здесь люди второго сорта. В любой очереди их ставили в конец. Чтобы посетить собственные святыни, им требовалось специальное разрешение. За любую мелочь с них драли деньги; торговцы не желали их замечать; чиновники обращались с ними грубо; словом, они постоянно сталкивались с мелкими, но раздражающими и возмущающими неудобствами.

Когда паломники возвращались в Европу, им было на что поругаться и пожаловаться; однако рассказывали они и о сказочных богатствах Востока, о роскоши дворцов, мимо которых проходили, о том, что даже простые люди там одеты в шелка и бархат, о прекрасной еде, специях, духах, золоте, золоте… и все эти рассказы возбуждали и гнев, и зависть.

Битва при Манцикерте в 1071 году н. э., та, в которой турки-сельджуки разбили византийцев и взяли в плен императора, потрясла Европу. Из Византии полетел поток писем. Императоры призывали западных рыцарей прийти им на подмогу во имя единства христиан. Патриарх Константинопольский слал своему упрямому сопернику, Папе Римскому, отчаянные послания, предупреждая, что, если Константинополь падет, «язычники»-«магометане» направятся оттуда прямиком в Рим.

Европейская экономика в это время находилась на подъеме, население росло, однако нравы и обычаи Европы не поспевали за прогрессом в двух важных отношениях. Во-первых, производительный труд по-прежнему почитался недопустимым для людей благородного происхождения; их дело – управлять своими землями и вести войны. Во-вторых, древний обычай по-прежнему гласил, что после смерти владельца земель все поместье отходит старшему сыну, а прочие сыновья должны сами пробивать себе дорогу в жизни. По иронии судьбы, этот обычай, так называемый «майорат», лишь укрепился от противоположного процесса, происходящего в высших кругах – от склонности королей и князей делить свои владения между сыновьями, разбивая свои земли на всё более и более мелкие княжества. Франция, например, распалась на полунезависимые территории, называемые графствами, и на еще более мелкие клочки земли, управляемые так называемыми кастелланами – представителями мелкого дворянства, вся знатность которых состояла во владении одним замком (castle) и несколькими милями земли вокруг. Замок нельзя было разделить между несколькими сыновьями, так что на этом уровне – уровне рыцарей – прочно держался принцип «старший сын наследует всё»[31].

Так с каждым поколением росло число безземельных дворян, не видящих для себя никаких занятий в жизни, кроме войны; а нашествия иноземцев случались всё реже, так что даже и повоевать толком было негде. Последние грозные захватчики, викинги, больше не представляли угрозы: к XI веку они «остепенились» и влились в Европу. «Они» тоже стали «нами». А рыцарей становилось всё больше и больше.

И тут на сцену выходят пилигримы, жалуясь на притеснения, чинимые им «язычниками» в Святой Земле! Наконец, в 1095 году, папа Урбан Второй произнес на открытом воздухе возле монастыря Клермон во Франции пламенную речь. Он объявил собравшимся там французским, немецким и итальянским рыцарям, что христианский мир в опасности. Подробно описал унижения, которым подвергались в Святой Земле христианские паломники, и призвал всех верных помочь братьям изгнать турок из Иерусалима. Тем, кто отправится на Восток, Урбан предложил в знак своей миссии нашить на одежду красный крест. Саму эту экспедицию назвали croisade, от французского croix, то есть «крест»: отсюда и название, которое дали впоследствии историки всему этому предприятию – Крестовые походы.

Сосредоточившись на Иерусалиме, Урбан связал поход на восток с паломничеством и изобразил его как религиозный акт – и провозгласил своею папской властью, что всякий, кто отправится на восток убивать мусульман, получит частичное отпущение грехов.

Можно только воображать, как были воодушевлены и захвачены этим предложением тысячи европейских рыцарей – беспокойных, беспутных, отчаявшихся гуляк и вояк! «Идите на восток, молодые люди! – сказал им Папа. – Покажите себя там! Вас учили убивать – примените свои навыки на практике, без всякого чувства вины набейте карманы золотом, получите землю, владеть которой вы рождены, а в довершение всего – после смерти отправляйтесь на небеса!»

Когда в мусульманский мир просочились первые крестоносцы, местные жители совсем не понимали, с кем и с чем имеют дело. Поначалу они сочли, что это наемники с Балкан, служащие императору Константинопольскому. Первыми из мусульманских правителей столкнулся с ними сельджукский князь Кылыч-Арслан, правивший восточной Анатолией из города Никеи, в трех днях пути от Константинополя. Однажды, летним днем 1096 года, князю Арслану донесли, что на его территорию вторглось странно одетое воинство. «Странно» здесь означало, прежде всего, бедно: лишь немногие выглядели действительно воинами, остальные – каким-то сбродом. Почти у всех у них был нашит на одежду красный крест. Арслан приказал следить и наблюдать за ними. Он узнал, что сами эти люди называют себя «франками»; местные турки и арабы именовали их аль-Ифранджи («фаранги»). Вторгшиеся заявляли не смущаясь, что пришли из дальней западной страны, чтобы перебить мусульман и захватить Иерусалим, но сперва хотят овладеть Никеей. Арслан рассчитал, какой дорогой они пойдут, устроил там засаду и раздавил их, как букашек: многих убил, еще больше пленил, а остальных прогнал обратно на византийскую территорию. Это оказалось так легко, что больше он о них и не вспоминал.

Он не знал, что эта «армия» была лишь первой ласточкой движения, которому в следующие двести лет предстояло стать для мусульман Средиземноморья настоящей чумой. Пока Урбан близ монастыря обращался к аристократии, бродяга по имени Петр Пустынник проповедовал то же самое на улицах. Урбан обращался к графам, баронам и рыцарям, но отпущение грехов обещал всем христианам, которые отправятся в крестовый поход, так что Петр Пустынник набирал себе сторонников из всех классов: крестьян, ремесленников, торговцев, даже из женщин и детей. Его «армия» вышла в путь раньше, чем аристократы успели организовать настоящую армию – быть может, потому, что особенно «организовываться» армии Петра Пустынника и не требовалось. Они верили, что делают Божье дело – значит, Бог сам обо всем позаботится. Так что Кылыч-Арслан одержал победу над несколькими тысячами крестьян, сапожников и мясников.

На следующий год, когда царь Арслан услышал, что к нему движутся новые фаранги, то лишь пожал плечами. Но следующая волна крестоносцев была совсем иной: на этот раз пришли настоящие рыцари и лучники, возглавляемые закаленными в боях военачальниками из земель, где войны никогда не прекращались. Арслан выступил против них, и состоялась битва, в которой легковооруженные конники пускали стрелы в бронированные танки – ибо именно таковы были средневековые рыцари Западной Европы. Турки сбивали с ног пеших фарангских воинов, но рыцари выстраивали защитные блоки, которые не удавалось пробить стрелами, и медленно, неуклюже, но неотвратимо продвигались вперед. Они взяли столицу Арслана, а ему самому пришлось искать убежища у одного из своих родственников. Затем рыцари разделились: одни направились в глубь страны, в Эдессу, другие – по берегу Средиземного моря в Антиохию.

Царь Антиохии послал отчаянный призыв о помощи к царю Дамаска по имени Дакук. Царь Дамаска хотел бы помочь, но тревожился о том, что его брат Ридван, царь Алеппо, может явиться и захватить Дамаск в его отсутствие. Правитель Мосула согласился помочь, но по дороге сцепился с кем-то еще и явился в Антиохию с опозданием, а здесь схватился с Дакуком, который тоже опоздал: в результате оба мусульманских правителя потрепали друг друга и разошлись по домам, а Антиохии так и не помогли. Такова была история первых крестовых походов со стороны мусульман: трагикомический рассказ о том, как братоубийственные распри между царями позволяли крестоносцам беспрепятственно захватывать город за городом. Когда Антиохия пала, рыцари жестоко отомстили ей за сопротивление – убивали и старого, и малого, и вооруженных, и безоружных; а потом двинулись на юг, к городу под названием Маарра.

Жители Маарры уже знали, что произошло в Никее и в Антиохии, и были в ужасе. Они тоже рассылали соседям и родственникам отчаянные письма, молили прийти им на помощь; но родичи только радовались, что волки с запада нацелились на Маарру – и каждый надеялся после того, как фаранги нанесут удар, забрать город себе. Так что Маарре пришлось сражаться с фарангами в одиночку.

Христианские рыцари осадили город и довели его до отчаяния – однако дошли до отчаяния и сами, ибо в ходе осады истощили все запасы пищи в окрестностях и начали голодать. Проблема долгой осады в чужой стране – в том, что кормить захватчиков, ясное дело, никто не собирается.

Наконец вожди фарангов отправили в город письмо, в котором уверяли жителей Маарры, что никто из них не пострадает, если они просто откроют ворота и сдадутся. Лучшие люди города решили на это согласиться. Но, едва войдя в Маарру, крестоносцы устроили не просто резню – они творили немыслимые зверства: из взрослых мусульман варили похлебку, детей разделывали на куски, жарили на кострах и ели.

Знаю, это звучит как какая-то кошмарная пропаганда, которую могли бы выдумать побежденные мусульмане, чтобы очернить крестоносцев; однако сообщения о людоедстве крестоносцев в этом случае исходят не только из арабских, но и из франкских источников. Например, о том, что мусульман варили и жарили, сообщает очевидец-франк Рауль Канский. Альберт Аахенский, также свидетель захвата Маарры, писал: «Наши воины не только не страшились поедания мертвых турок и сарацинов – они ели даже собак!»[32] В этих словах больше всего поражает меня мысль, что есть собак еще хуже, чем турок; уж не считали ли фаранги турок каким-то иным видом, отличным от людей?

Поразительно, но даже этот разгром не заставил мусульман объединиться. Примеров тьма. Правитель Хомса отправил фарангам в дар лошадей и дал совет, какой город взять и разграбить следующим (не Хомс). Суннитские правители Триполи пригласили фарангов выступить с ними вместе против шиитов. (Вместо этого фаранги взяли Триполи.)

При первом появлении крестоносцев египетский визирь аль-Афдал направил византийскому императору письмо, в котором поздравлял его с «подкреплением» и желал крестоносцам всяческих успехов! Египет давно уже вел борьбу и с сельджуками, и с Аббасидами, и Афдал в самом деле считал, что новые силы на этом поле боя просто ему помогут. То, что Египет – их следующая мишень, не приходило ему в голову, пока не стало слишком поздно. После того, как фаранги захватили Антиохию, визирь Фатимидов написал им с вопросом, не нужна ли какая помощь. Фаранги двинулись на Триполи – Афдал использовал случай, чтобы захватить для фатимидского халифа Иерусалим. Он поставил там собственного губернатора и заверил фарангов, что теперь они могут являться в Иерусалим в любое время, как почетные гости, пользуясь его защитой. Но в ответном письме фаранги заявили: их интересует не защита, а сам Иерусалим, и они идут «с поднятыми копьями»[33].

Фаранги шли в основном через опустевшие земли, ибо слава их бежала впереди них. При их приближении деревенские жители разбегались кто куда, население маленьких городков стекалось в города побольше и укрывалось за высокими стенами. Стены Иерусалима были высоки, но после сорокадневной осады крестоносцы проделали здесь тот же трюк, что удался им в Маарре: «Откройте ворота, мы никого не тронем!» И здесь это сработало.

Захватив город, фаранги устроили здесь такую кровавую оргию, перед которой побледнели все их предыдущие «подвиги». Один крестоносец, описывая победу, замечал, что на улицах грудами лежали отрубленные головы, руки и ноги. (Это он называл «чудесным зрелищем».) По его словам, крестоносцы шли по городу по колено в крови язычников, а лошадям их кровь доставала до поводьев[34]. Эдвард Гиббон, британский историк, описавший падение Римской империи, говорит, что за два дня крестоносцы убили семьдесят тысяч человек. Из мусульман в городе практически никто не выжил.

Еврейские жители города нашли убежище в огромной центральной синагоге; но, пока они там молились об избавлении, крестоносцы заколотили все двери и окна, а затем подожгли здание – и уничтожили бо́льшую часть еврейской общины Иерусалима.

Театр Крестовых походов

Несладко пришлось и местным христианам. Никто из них не принадлежал к Римской церкви – все были членами различных восточных церквей: греческой, армянской, коптской, несторианской. Фаранги-крестоносцы смотрели на них как на схизматиков, исповедующих ересь – а еретики даже хуже язычников; поэтому они конфисковали у этих восточных христиан имущество и выгнали их из города.

Взятие Иерусалима стало кульминацией вторжения фарангов. Победоносные крестоносцы объявили Иерусалим королевством. Он стал величайшим из четырех небольших государств, основанных крестоносцами на захваченных территориях; другими стали княжество Антиохийское и графства Эдесское и Триполитанское.

Но после основания этих четырех государств дело зашло в тупик, продлившийся несколько десятилетий. В течение этих десятилетий стороны время от времени встречались на поле боя, и фаранги то выигрывали, то проигрывали, то били мусульман, то сами оказывались разбиты. К тому же они начали ссориться друг с другом – так же, как ссорились мусульманские правители. Случалось, что один фаранг заключал временный союз с каким-нибудь мусульманским князьком, чтобы одолеть другого.

Странные союзы рождались и так же быстро умирали. В одной битве христианский правитель Антиохии Танкред победил мусульманского эмира Джавали из Мосула. Треть войск Танкреда в тот день состояла из турецких воинов, нанятых мусульманским правителем Алеппо, заключившим союз с ассасинами, у которых были связи с крестоносцами. А на другой стороне около трети войск Джавали составляли фарангские рыцари на жалованье у правителя Эдессы Балдуина, соперника Танкреда[35]. И это была типичная ситуация.

Поражает отсутствие единства с мусульманской стороны. Отчасти и прежде всего оно было связано с тем, что мусульмане не видели в происходящем никакого идеологического измерения. Им казалось, что на них нападают не как на мусульман, но как на отдельных людей, города, мини-государства. Фарангов они воспринимали как страшную, но бессмысленную катастрофу, нечто вроде землетрясения или нашествия ядовитых змей.

Верно, что после бойни в Иерусалиме некоторые проповедники пытались призвать мусульман к сопротивлению, описывая вторжение как религиозную войну. Несколько видных законников начали произносить проповеди, в которых впервые за много столетий прозвучало слово «джихад». Однако слушатели-мусульмане встречали эти проповеди без всякого энтузиазма. Слово «джихад» звучало для них старомодно и попросту непонятно: оно ведь много веков назад вышло из употребления, отчасти из-за быстрого распространения ислама, благодаря которому подавляющее большинство мусульман жили вдали от границ и никаких врагов, с которыми надо было бы сражаться во имя джихада, в глаза не видывали. Первоначальное ощущение «ислам против мира» уступило место чувству, что ислам и есть весь мир. Большинство войн, которые люди видели или хотя бы о них помнили, велись по ничтожным причинам – за власть, за ресурсы, за территории. А те немногие, что можно было бы причислить к благородной борьбе за идеалы, никогда не вел ислам против чего-либо другого – скорее уж, разные версии ислама выясняли, какая из них правильнее.

Учитывая, в каком раздрае находился мусульманский мир, отсутствие единства, пожалуй, было неизбежно: когда в эту яму со змеями свалились фаранги, мусульмане попросту включили этих новых персонажей в свои текущие драмы. Впрочем, это разделение объяснялось не только естественными причинами. За сценой действовали ассасины – сеяли смуту, и весьма успешно.

Перед самым началом Крестовых походов Хасан Саббах основал в Сирии еще одну базу: ею управлял его помощник, известный крестоносцам как Горный Старец. Ко времени начала Крестовых походов ассасинов ненавидели абсолютно все, кроме их самих. Любая власть стремилась их выследить и уничтожить. Врагами ассасинов были и сунниты, и шииты, и турки-сельджуки, и египетские Фатимиды, и Аббасидский халифат. Вышло так, что и крестоносцы начали войну против того же набора действующих лиц: суннитов, шиитов, турок-сельджуков, египетских Фатимидов и Аббасидского халифата. У ассасинов и у крестоносцев был один набор врагов – так и вышло, что де-факто они стали союзниками.

В первое столетие фарангского вторжения всякий раз, едва мусульмане начинали двигаться к единству, ассасины убивали кого-нибудь из ключевых фигур и снова превращали политику в хаос.

В 1113 году н. э. правитель Мосула созвал совещание мусульманских лидеров, чтобы организовать против фарангов общую кампанию. Однако перед самым началом совещания убийца подкараулил правителя на пути в мечеть, притворился, что просит милостыню, и вонзил ему в грудь кинжал. Объединение не состоялось.

В 1124 году агенты ассасинов убили второго по значению священнослужителя, призывавшего к новому джихаду. А в следующем году группа людей, выдававших себя за суфиев, напала на первого по значению проповедника джихада – и уничтожила и его.

В 1126 году ассасины убили аль-Бурсуки, могущественного правителя Алеппо и Мосула, который, объединив эти два города, создал потенциальное ядро для объединенного мусульманского государства в Сирии. Бурсуки знал, что вокруг рыщут ассасины, и из предосторожности носил под одеждой кольчугу. Однако, когда фальшивые суфии набросились на него, один из них крикнул: «Цель в голову!» Они знали о кольчуге. Бурсуки умер от ран в шею. Власть немедленно принял его сын – и, быть может, смог бы спасти новорожденное государство, но ассасины убили и его; а дальше Сирию начали делить между собой четверо претендентов на престол и вновь погрузили ее в хаос.

Убийства такого рода во времена первых Крестовых походов происходили с поразительной частотой. В некоторых случаях вина ассасинов оставалась не доказанной; однако, когда все общество начинает дрожать перед террористами, им уже не требуется все теракты совершать самим. Достаточно приписывать себе все убийства, совершенные в их духе, и использовать их в своих целях. Очевидно, сами они тщательно документировали свою работу – однако из-за строгой секретности ни у кого постороннего доступа к этим документам не было; а когда в 1256 году культ ассасинов наконец уничтожили монголы, то почти все записи ассасинов погибли вместе с ними. Так что никто не знает, сколько убийств, приписываемых ассасинам, действительно совершили они. До нас дошли лишь слухи и легенды, показывающие, какую мрачную тень отбросил этот культ на свою эпоху; однако каково было его реальное влияние на события Крестовых походов, мы никогда не узнаем – точные сведения утрачены.

Наконец удача изменила фарангам: среди мусульман начали появляться выдающиеся лидеры, и каждый из них был успешнее предыдущего. Первым стал турецкий полководец Занги, что правил Мосулом, затем взял Алеппо, включил в свои владения многие другие города и наконец с полным правом начал называть себя царем объединенной Сирии. Так в первый раз за полвека на землях Леванта (региона между Месопотамией и Египтом) возникло мусульманское государство, превышающее размерами один город и его ближайшие окрестности.

Войска Занги его боготворили: он был архетипический «отец-командир». Жил той же простой и грубой жизнью, что и его солдаты, ел то же, что и они, держался с ними запросто. Скоро он пришел к мысли, что у мусульман сейчас один общий враг – и начал готовиться к объединенной кампании против этого врага. Прежде всего укрепил собственные силы: удалил льстецов от двора и куртизанок из армии. А также, что еще важнее, создал по всей Сирии сеть пропагандистов и информаторов, сообщавших ему о том, что творится в отдаленных провинциях.

В 1144 году Занги захватил Эдессу – и стал героем мусульманского мира. Эдесса не была крупнейшим городом на Востоке, однако это был первый значительный город, который мусульманам удалось отбить у фарангов, и с отвоеванием Эдессы одно из четырех «государств крестоносцев» прекратило свое существование. Волна надежды прошла по Леванту. А по Западной Европе прокатилась волна негодования и военной лихорадки, и группа монархов решила организовать новую экспедицию на Восток – ту, что стала катастрофическим для европейцев Вторым крестовым походом.

Занги поддерживал проповедников, провозглашавших джихад, поскольку видел в этом способ объединить мусульман. К несчастью, сам он на роль главы нового джихада не слишком подходил. Занги был пьяница, драчун и страшный ругатель, и эти свойства, привлекавшие к нему солдат, отталкивали многих улемов. Но все же ему удалось создать антифарангское движение, которое следующий лидер, более благочестивый мусульманин, смог бы превратить в настоящий джихад.

Его сын и наследник Нураддин обладал качествами, которых недоставало отцу. От отца он унаследовал воинственный дух, однако, в отличие от него, был благовоспитан, дипломатичен и благочестив. Он призвал мусульман объединиться вокруг единой веры (суннитского ислама) и сделать своей главной жизненной целью джихад. В нем возродился образ справедливого и благочестивого человека, который сражается не за себя, не за богатство, не за власть, а за общину. Восстановив в мусульманах ощущение себя как единой Уммы, Нураддин вернул им и чувство своего предназначения, и жажду джихада, который другой, еще более великий правитель затем сумел превратить в реальную политическую победу.

И этим величайшим правителем оказался Салахаддин Юсуф ибн Айюб, более известный как Саладин, племянник одного из военачальников Нураддина. В 1163 году Нураддин отправил дядю Саладина завоевывать Египет, чтобы спасти эту землю от рук фарангов, и полководец взял с собой племянника. Он успешно захватил Египет, но вскоре после этого скоропостижно скончался, и Саладин занял его место. Официально Египет по-прежнему принадлежал халифу-Фатимиду, но истинной властью обладал его визирь, и египетский двор с радостью принял в качестве нового визиря Саладина – не в последнюю очередь потому, что ему было всего двадцать девять лет и придворные полагали, что человеком молодым и неискушенным легко будет вертеть как вздумается.

В самом деле, живя в тени дяди, Саладин не проявлял и намека на будущее величие. По натуре он был тих, скромен и не демонстрировал ни малейшего влечения к войне. Когда к нему перешла власть в Египте, Нураддин приказал ему сместить Фатимидов, и это распоряжение очень его расстроило. Халифом-Фатимидом был в то время болезненный двадцатилетний юноша, на самом деле ничем не правивший. Он был лишь марионеткой, но Саладину претило задевать его чувства. Он исполнил приказ, но распустил халифат так тихо и аккуратно, что сам халиф об этом так и не узнал. Он просто устроил так, что однажды в пятницу некий горожанин встал в мечети и произнес проповедь во имя аббасидского халифа в Багдаде. Никто не возразил – и дело было сделано. Больной юный халиф вскоре скончался от естественных причин, так и не узнав, что стал простым человеком, и его династии пришел конец. Смерть его оставила Саладина единственным правителем Египта.

Далее последовала серия не-встреч с его предполагаемым властелином. Нураддин назначал встречи – Саладин находил предлоги не являться: то у него болел отец, то нездоровилось ему самому – что-нибудь да находилось всегда. На самом деле он знал, что, если встретиться со своим повелителем лицом к лицу, с ним придется порвать; ведь он уже был более могуществен, повелевал более мощной и богатой страной, больше подходил на роль лидера исламского мира – и не хотел из-за этого ссориться с царем. Так что он поддерживал во всех убеждение, что подчиняется Нураддину, пока старик не скончался. Тогда Саладин объявил себя царем как Сирии, так и Египта. Некоторые последователи Нураддина прокляли его, объявили молокососом, неверным выскочкой, горделивым глупцом – но они плыли против течения. К мусульманам явился спаситель.

Он был невысокого роста и хрупкого сложения, этот Саладин. Задумчивый вид, меланхоличный взгляд; но, когда улыбался, улыбка его освещала всё вокруг. Щедрый и милосердный до готовности раздать всё, со скромными он был скромен, с могущественными умел быть величавым. Запугать его никто не мог, но и сам он не опускался до того, чтобы запугивать тех, над кем обладал властью. Секрет власти Саладина был в том, что люди его попросту обожали.

Порой Саладин плакал, услышав печальные вести, и не страшился сходить с проторенных дорог, чтобы проявить гостеприимство или милосердие. Однажды к нему пришла в отчаянии фарангская женщина: разбойники похитили ее дочь, и она не знала, к кому обратиться за помощью. Саладин отправил на поиски девушки своих воинов. Ее нашли на рынке рабов, выкупили, привезли матери, и обе женщины вернулись в лагерь фарангов.

В личных привычках Саладин был так же аскетичен и требователен к себе, как и Нураддин, но менее требователен к другим. Он был религиозен, однако строгого догматизма, характерного для Нураддина, чуждался.

Ассасины очень старались убить Саладина. Дважды убийцы оказывались у его постели, когда он спал. Однажды его ранили в голову – но он, как оказалось, носил под тюрбаном шлем и кожаный подшлемник. После двух покушений Саладин решил разделаться с ассасинами раз и навсегда. Он осадил их крепость в Сирии, но затем…

Что-то произошло. Что именно – никто не знает и по сей день. Одни рассказывали, что Синан, глава сирийских ассасинов, отправил дяде Саладина по матери письмо, где обещал убить всех членов его семьи, если Саладин не снимет осаду. Собственные источники ассасинов утверждали, что среди ночи, окружив себя охраной и всеми мыслимыми предосторожностями против убийства, Саладин проснулся от того, что какая-то тень проскользнула через его шатер и скрылась – и нашел приколотую к подушке записку со словами: «Ты в нашей власти». Эта история явно апокрифична, но то, что ей верили, свидетельствует о том, какую власть имели ассасины над людскими умами. Впрочем, на этот раз обычная тактика ассасинов сыграла против них: дважды попытавшись убить Саладина и дважды потерпев неудачу, они лишь внесли свой вклад в легенду о его непобедимости.

Саладин двигался осторожно, шаг за шагом, предоставляя своей славе объединять друзей и смягчать сердца врагов. Бо́льшую часть владений крестоносцев он вернул бескровно – при помощи блокад, экономического давления и переговоров. В 1187 году, подойдя с армией к Иерусалиму, он начал с предложения фарангам так же мирно оставить город. В обмен на это, объявил он, христиане, которые хотят уйти, смогут забрать с собой всё, что им принадлежит, христиане, которые хотят остаться, смогут остаться и свободно отправлять все обряды своей религии, христианские святыни будут под охраной, а паломники смогут приходить и уходить беспрепятственно. Фаранги с негодованием отвергли предложение сдать Иерусалим, свой главный приз, цель Крестовых походов – так что Саладин окружил город, взял его штурмом, а затем поступил так же, как в свое время халиф Умар: никакой резни, никаких грабежей, всех пленников за выкуп отпустили на свободу.

Несмотря на мягкие методы Саладина, то, что он отвоевал Иерусалим, стало крушением Первого крестового похода, возбудило в Европе ропот и привело трех сильнейших монархов на континенте к мысли организовать и возглавить Третий крестовый поход. Одним из этих монархов был немец Фридрих Барбаросса: по дороге в Святую Землю он упал с коня в лужу глубиной лишь несколько дюймов и утонул. Вторым – Филипп Второй Французский: этот добрался до Святой Земли, принял участие в захвате порта Акра, а затем, утомившись, вернулся домой. Остался в Палестине лишь король Англии Ричард Первый, которого соотечественники прозвали Львиным Сердцем. Ричард был доблестным воином, однако едва ли заслуживал репутации, которой наслаждался у себя дома – славы образца рыцарства. Он с легкостью нарушал обещания и, чтобы выиграть битву, шел на всё. Около года они с Саладином ходили кругами друг вокруг друга; между ними состоялось несколько битв, и главную из них Ричард выиграл; однако к июню 1192 года, когда он осадил Иерусалим, болезнь истощила его силы. Он задыхался от жары; Саладин любезно прислал ему снег и свежие фрукты – и подождал, пока Ричард сам поймет, что людей для взятия Иерусалима ему не хватает. Наконец Ричард заключил с Саладином договор примерно на таких условиях: Иерусалим остается за мусульманами, но они охраняют христианские святыни, позволяют христианам жить в городе и невозбранно исполнять обряды своей веры, позволяют христианским паломникам въезжать и выезжать по своему усмотрению. После этого Ричард отправился домой, а впереди него летела весть, что он всё же одержал при Иерусалиме своего рода победу: заставил Саладина ему уступить. В реальности он просто согласился на условия, которые предлагал Саладин с самого начала.

После Третьего крестового похода не происходило уже ничего примечательного, если не считать Четвертый крестовый поход 1206 года, во время которого крестоносцы даже не дошли до Святой Земли, слишком увлекшись по дороге взятием и разграблением Константинополя и осквернением его церквей. К середине XIII века желание отвоевывать Святую Землю становилось в Европе всё слабее и наконец угасло само собой.

Историки традиционно насчитывают восемь крестовых походов за двести лет, однако по сути речь идет о постоянном потоке крестоносцев, одни из которых приходили, другие уходили. Так что, может быть, точнее говорить, что крестовые походы продолжались около двухсот лет и что можно выделить восемь периодов, когда людской поток увеличивался, обычно благодаря тому, что какой-нибудь монарх или коалиция монархов организовывали очередную кампанию. За эти два столетия хождение в крестовые походы сделалось для европейцев постоянным занятием: некоторые семьи в каждом поколении отсылали на войну одного или двух сыновей, и ехали они туда, когда входили в возраст, а не когда начинался «следующий крестовый поход».

Первая волна европейских рыцарей захватила немало городов и основала четыре «крестоносных королевства», как предполагалось, постоянных: теперь будущим крестоносцам из Англии, Германии или Франции было где поселиться и было к какой армии присоединиться после приезда на Восток. Некоторые христиане западноевропейского происхождения, без сомнения, рождались, жили и умирали в этих королевствах, однако большинство приезжало лишь на несколько лет: сражались за свое дело и уезжали домой, если повезет, с какой-нибудь военной добычей. Крестоносцы возвели впечатляющие каменные крепости, однако в их пребывании на Востоке всегда чувствовалась временность, нестойкость.

Некоторые современные исламские радикалы (и ряд западных публицистов) описывают Крестовые походы как великое столкновение цивилизаций, предвещавшее проблемы наших дней. Корни ярости современных мусульман они возводят к тем временам и тем событиям. Однако арабские источники показывают, что в то время – по крайней мере, поначалу – мусульмане это так не воспринимали. Никто не рассматривал эти войны как эпическую схватку между исламом и христианским миром – так, как видели ее крестоносцы. Вместо столкновения двух цивилизаций мусульмане видели… одну цивилизацию, на которую обрушилось бедствие. Для начала, глядя на фарангов, никакой цивилизации они у них не замечали. Арабский князь по имени Усама ибн Мункыз писал о франках, что они «подобно зверям, отличаются отвагой и боевым пылом, но ничем более, и, как животные, сильны и яростны»[36]. Крестоносцы вызывали у мусульман такое отвращение, что по контрасту они даже начали ценить византийцев. Едва поняв политические и религиозные мотивы крестоносцев, они провели границу между «аль-Рум» (Римом – т. е. Византией) и «аль-Ифрандж». Вместо «Крестовых походов» мусульмане называли это смутное время «Фарангскими войнами».

В тех областях, что оказывались под ударом, мусульмане, разумеется, чувствовали угрозу от фарангов, даже приходили в ужас, однако не видели в этих нападениях интеллектуального вызова их идеям и верованиям. И хотя для мусульман, живших на восточном берегу Средиземного моря, Крестовые походы были, без сомнения, серьезной проблемой, крестоносцам так и не удалось проникнуть глубоко в мусульманский мир. Например, ни одна армия так и не дошла до Мекки и Медины: там побывала лишь маленькая разбойничья шайка, возглавляемая дезертиром, которого сами фаранги считали презренным мошенником. Ни разу крестоносцы не осаждали Багдад, не проникали в историческую Персию. Жители Хорасана, Бактрии и долины Инда оставались совершенно не затронуты вторжением и, по большей части, даже о нем не слышали.

Более того, крестоносцы не вызвали в мусульманском мире никакого особенного интереса к Западной Европе. Никто не тратил много сил на выяснение, откуда явились эти фаранги, во что они верят, как жили у себя дома. В начале 1300-х годов Рашидаддин Фазлуллах, иудей, обращенный в ислам, написал эпос под названием «Сборник летописей», включающий в себя истории Китая, Индии, турок, евреев, доисламских персов, Мухаммеда, халифов и фарангов; однако даже в это позднее время часть эпоса, посвященная фарангам, очень поверхностна и не подкреплена никакими источниками[37]. Короче говоря, никаких европейских культурных семян крестоносцы в исламскую почву не засеяли. Влияние шло почти исключительно в обратном направлении.

И что же текло в обратном направлении? Для начала, крестоносцы открыли европейским купцам новые возможности в Леванте и Египте. Во время Фарангских войн торговля между Западной Европой и Срединным миром усилилась. В результате люди в таких местах, как Англия, Франция или Германия, начали приобретать экзотические товары с Востока: мускатные орехи, гвоздику, черный перец и другие пряности, а также шелк, бархат и еще одну ткань, изготовляемую из чудесного растения, именуемого хлопком.

Европейские купцы, пилигримы и крестоносцы (категории, которые не всегда легко было отличить друг от друга), возвращаясь в Европу, сообщали о богатствах мусульманского мира и рассказывали сказочные истории о еще более отдаленных странах – например, об Индии или полумифических «Индийских островах». Эти истории возбуждали в Европе аппетиты, которые с годами только росли и со временем привели к серьезнейшим последствиям.

Тем временем в Срединном мире, едва опасность крестоносцев несколько улеглась, разразилась новая беда – явилась вторая и куда более серьезная угроза.

Монголы явились из степей Центральной Азии – огромных безлесных пространств, поросших высокой травой, с каменистой неплодородной почвой и немногочисленными реками. Такой ландшафт неблагоприятен для земледелия, однако идеален для выпаса овец и разведения лошадей, так что монголы жили на баранине, молоке и сыре, в качестве топлива использовали кизяк, напивались кумысом – перебродившим кобыльим молоком, а в возы запрягали быков. У них не было ни городов, ни постоянных лагерей: они кочевали с места на место, а спали в войлочных шатрах, так называемых юртах, которые легко было собирать, разбирать и перевозить с места на место.

Этнически, лингвистически и культурно монголы – близкие родственники тюрков, и историки часто объединяют их, говоря о «тюрко-монгольских племенах». Однако если рассматривать их как два отдельных народа, можно сказать, что тюрки в целом жили западнее, монголы восточнее. В тех местах, где два народа встречались, они так или иначе смешивались.

На протяжении столетий в степях рождалось и умирало множество кочевых империй – племенных конфедераций без единого центра и без общего принципа, удерживающего их вместе. В дни Римской республики группа тюрко-монгольских племен, называвших себя хунну, сделалась силой столь пугающей, что первый император объединенного Китая отправил миллион рабочих на постройку Великой китайской стены, чтобы от них отгородиться. Не имея возможности ходить в грабительские экспедиции на восток, хунну отправились на запад; дойдя до Европы, эти степные кочевники сделались здесь известны как гунны. Под предводительством Аттилы они дошли до Рима, а затем рассеялись.

В первые годы ислама в степях господствовала череда аморфных тюркских конфедераций; мигрировав на юг, они превратились в мусульманские династии, такие как Газневиды или Сельджуки.

Много столетий монголы не давали покоя Китаю, и несколько китайских династий, одна за другой, удерживали их подальше от своих границ, выплачивая им отступные, натравливая друг на друга монгольских вождей, помогая деньгами выскочкам, готовым устроить смуту. Таким образом они поддерживали среди монголов войну всех против всех – хотя, правду сказать, монголам, как и большинству кочевых племен, особая помощь извне для этого не требовалась.

Затем, около 560 года п. Х. (1165 год н. э.), родился гениальный и харизматичный Темучжин. В истории он прославился как Чингиз-хан (или Чингисхан) – имя, означающее «правитель Вселенной», титул, который он принял лишь в сорок лет.

Отец Чингиза был у монголов вождем, однако был убит, когда Чингизу исполнилось всего девять лет. Те, кто его поддерживал, разбрелись кто куда, и для семьи настали тяжелые времена. Несколько лет Чингизу, его матери, младшим братьям и сестрам приходилось выживать, питаясь ягодами и мелкой добычей, вроде сурков и полевок. И тем не менее убийцы его отца полагали, что будут чувствовать себя спокойнее, если мальчик не вырастет, так что в подростковом возрасте охотились за ним, один раз даже схватили – но мальчик сумел от них уйти, вырос и действительно заставил убийц отца пожалеть о содеянном[38].

Тем временем он собрал вокруг себя круг товарищей, так называемых нукеров. Впоследствии это слово в персидскоязычных странах стало означать «наемник», но во времена Чингиза означало «товарищ по оружию». Важно отметить, что нукеры Чингиза не принадлежали к одному клану или племени. Вместе их удерживала харизма одного человека: так эти нукеры составили зародыш будущей организации, которая позволила Чингизу превзойти племенную лояльность и объединить монголов в единый народ под своей властью.

В 607 году п. Х. (1211 году н. э.) монголы Чингиза напали на умирающую китайскую империю Сун и врезались в нее, как нож режет зрелый сыр. А семью годами позже, в 614 году п. Х. (1218 году н. э.) монголы вошли в историю Срединного мира.

Каким был мир, куда они явились? После того, как мусульманский мир покорили сельджуки, следом за ними явились иные тюркские племена, принялись отрывать куски от завоеваний прежних тюркских вождей и выгрызать собственные приграничные царства. Одно из таких царств недавно возникло на берегу Амударьи – и выглядело очень многообещающе. Именовалось оно Государством Хорезмшахов. Правитель его, Алааддин Мухаммед, считал себя непобедимым на поле боя; надменность его простерлась до того, что он решил преподать урок монголам. Начал он с того, что захватил четыреста пятьдесят купцов, следовавших через его царство под монгольской защитой. Обвинив этих бедных торговцев в шпионаже в пользу монголов, он казнил их, а всё их добро забрал себе, однако одному из них намеренно дал бежать, дабы тот рассказал об этой резне Чингизу. Алааддин явно напрашивался на неприятности!

Монгольский вождь отправил на запад послов, чтобы потребовать возмещения ущерба. Быть может, в последний раз Чингиз проявил такое долготерпение. Но теперь Алааддин Мухаммед совершил поистине серьезную ошибку. Он казнил одного посла, а двоих других отправил восвояси, приказав выщипать им бороды. В этих краях нельзя было нанести мужчине более страшного оскорбления! Алааддин прекрасно это знал и хотел нанести такое оскорбление, ибо желал войны – и получил войну. В 615 году п. Х. (1219 году н. э.) началась великая катастрофа.

Мы часто слышим о монгольских «ордах», и это слово вызывает представления о какой-то толпе вопящих дикарей, которые миллионами появляются на горизонте и побеждают своих жертв исключительно числом. На самом деле «орда» – тюркское слово, означающее попросту «военный лагерь». Каких-то необычайно огромных армий у монголов не было. Они выигрывали битвы благодаря умелой стратегии, боевому духу – и, как ни неожиданно, технологиям. Например, штурмуя укрепленные города, они использовали сложные боевые машины, заимствованные у китайцев. У них были «составные» луки из нескольких слоев древесины, склеенных вместе: они били сильнее и дальше луков, используемых в «цивилизованном» мире. Сражались они верхом на лошадях – и так умело, что иные из их жертв считали монголов какими-то новыми, невиданными ранее существами, полулюдьми-полуконями, вроде кентавров. Лошади у них были быстрые и выносливые, но небольшие, так что монгольский воин мог обхватить своего коня ногами, свеситься на сторону и стрелять из-под конского брюха, используя тело коня как прикрытие. Монголы могли скакать день и ночь без отдыха, спать в седле, подкреплять силы кровью из вскрытой вены на конской шее – так что, разграбив один город, вдруг с почти сверхъестественной быстротой появлялись в другом. Иногда монголы брали с собой запасных лошадей и сажали на них чучел, чтобы создать впечатление численного превосходства: кроме этой, у них было в запасе еще множество военных хитростей.

В 615 году п. Х. (1219 году н. э.) армия Алааддина Мухаммеда была намного больше, чем войско Чингиза; однако и огромная армия ему не помогла. Чингиз разбил ее вдребезги, и самому Алааддину пришлось бежать, спасая свою жизнь. Ошметки разбитой тюркской армии Хорезма превратились в банды разбойников, покатились на запад, разрушая закон и порядок на своем пути, как некое предвестие того, что должно было произойти дальше, и даже помогли выгнать последних крестоносцев из их крепостей. Чингиз предал огню и мечу Трансоксанию, земли по обе стороны реки Амударья, разрушил множество знаменитых городов – таких, как Бухара, где два века назад началось возрождение персидской литературы. Разорил он и легендарный город Балх, древними прозванный «матерью городов», а его библиотеку – сотни тысяч рукописных томов – сбросил в реку Амударья, и их унесли речные воды.

Затем он отправился в Хорасан и Персию, и здесь монголы испробовали геноцид. По-видимому, это единственно подходящее слово. Мусульманский историк Сайфи Херави, писавший вскоре после этих событий, утверждал, что, взяв город Нишапур, монголы убили там один миллион семьсот сорок семь тысяч человек – всех жителей до единого, и даже кошек и собак. В городе Герате жертвы насчитывали миллион шестьсот тысяч человек. Другой персидский историк, Джузьяни, утверждает, что в Герате были убиты два миллиона четыреста тысяч человек. Очевидно, эти цифры преувеличены. Ни в Нишапуре, ни в Герате в 1220-х годах просто не могло быть столько жителей[39].

Однако, быть может, цифры и не так раздуты, как кажется с первого взгляда: ведь, когда монголы ворвались в исламский мир, люди кинулись от них бежать – а что им еще оставалось? Монголы сжигали поля, вытаптывали посевы, отбирали у крестьян все их достояние и запугивали людей, распространяя слухи о своей кровожадности. Они стремились, чтобы вести о них и страх перед их деяниями распространялись быстро и далеко, дабы осажденные города сдавались им без боя.

Один город на севере Афганистана, подвергшийся их нападению, назывался… впрочем, не знаю точно, как он назывался. Нынешнее его имя – Шахри-Голгола, «город криков», и осталась от него лишь груда камней. Так что вполне возможно, что, когда монголы нападали на крупный город, вроде Герата, он был полон беженцев, пришедших сюда за сотни миль. И можно предположить, что, когда город был взят, гибли не только постоянные его жители, но и население целой области.

Вторжение монголов в исламский мир

Сколько погибло на самом деле, никому не ведомо. Никто, разумеется, не бродил по полям сражений и не подсчитывал мертвецов. Но даже если эти цифры не отражают реальную статистику, они помогают нам представить масштаб событий и понять, каково было выжить и жить дальше в тени этого ужаса, этой бойни. Ни о Сельджуках, ни о более ранних тюрках никто ничего подобного не рассказывал. Нашествие монголов определенно стало бедствием совсем иного масштаба.

На чем бы ни основывались эти цифры, по всей видимости, доля истины в них есть. Два исторических сочинения, завершенных около 658 года п. Х. (1260 год н. э.), одно в Багдаде, другое в Дели, дают очень схожие описания этих ужасов и более или менее одинаковую статистику потерь. Два историка не могли знать друг друга и писали приблизительно в одно время, так что ни один из них не мог использовать другого как источник. Оба воспроизводили то, что «витало в воздухе», что рассказывали люди от Дели до Багдада.

Напав на Персию, монголы, среди прочего, уничтожили канат – древнюю сеть подземных рукотворных каналов, для земледельческого общества в стране без рек необходимых, как необходима организму кровеносная система. Некоторые каналы они разрушили намеренно, другие забились песком, а привести их в порядок было некому. Арабский географ Якут аль-Хамави, за несколько лет до монгольского нашествия описывавший западный Иран, северный Афганистан и княжества к северу от реки Амударья, говорил о них как о плодородных и процветающих странах. Через несколько лет после нашествия они превратились в пустыню – и остаются пустыней по сей день.

Не за все разрушения, причиненные монголами, ответствен сам Чингиз. Он умер в 624 году п. Х. (1227 году н. э.), после его смерти империю разделили между собой его сыновья и внуки – и продолжили массовое истребление. Ядро мусульманского мира подпало под власть внука Чингиза Хулагу; и, поскольку дед его завоевал еще не всю исламскую территорию, Хулагу продолжил его дело.

Любопытное событие произошло в 653 году п. Х. (1256 году н. э.), когда Хулагу проходил через Персию. Некий мусульманский законник, живший близ Аламута, пожаловался монгольскому хану, что вынужден постоянно носить под одеждой доспехи, ибо опасается ассасинов, штаб-квартира которых находится неподалеку. Недолгое время спустя два федаина (убийцы-камикадзе из числа ассасинов), переодевшись монахами, попытались убить Хулагу, но потерпели неудачу. С тем же успехом они могли бы попытаться выщипать ему бороду. Культ, способный убить любого, схлестнулся с армией, способной убить всех и каждого. Хулагу отвлекся от похода на запад и взял Аламут, а затем монголы поступили с ассасинами так же, как и со всеми прочими: уничтожили их всех физически, срыли их крепость, сожгли их библиотеки, документы, летописи – и с угрозой ассасинов было покончено[40].

Уничтожив ассасинов, Хулагу двинулся на Багдад. Он отправил последнему халифу из рода Аббасидов послание с угрозами, в котором, согласно историку Рашидаддину Фазлуллаху, говорил: «С прошлым покончено. Срой свои башни, засыпь свои рвы, передай царство своему сыну и сдайся нам… Если же не послушаешь нашего совета… будь готов. Когда я в гневе обрушу на Багдад свое войско, можешь скрываться на небесах или на земле – везде я настигну тебя. Ни одного человека в твоих владениях я не оставлю в живых, и город, и страну твою предам огню. Если хочешь сжалиться над своим древним родом, послушай моего совета».

Однако Аббасидский халифат в последнее время подавал кое-какие признаки жизни: случалось даже, что халиф во главе настоящего войска стремился к реальной власти. И в этот раз на троне сидел халиф из дерзких. В гордыне своей он отвечал Хулагу так: «Юноша, ты едва вступаешь в жизнь и думаешь, что будешь жить вечно. Ты… думаешь, что обладаешь абсолютной властью… Ты пришел с армией и арканами – но как надеешься ты арканом поймать звезду? Или не знает князь, что от запада до востока, от царя до нищего, от старика до юноши все, кто поклоняется Богу и боится Бога – слуги моего двора и солдаты моей армии? Когда я прикажу всем этим, рассеянным, собраться вместе, то сперва разберусь с Ираном, потом обращу взор свой на Туран и всё верну на свои места»[41].

Штурм Багдада начался 3 февраля 1253 года. К 20 февраля Багдад был не просто взят, но и практически уничтожен. Монголы не любили проливать кровь правителей: это шло вопреки их традициям. Поэтому халифа и членов его семьи завернули в ковры и забили ногами до смерти. Что же до простых жителей Багдада – их Хулагу истребил поголовно. Спор о численности жертв связан лишь с тем, что точно неизвестно, сколько людей находилось в это время в Багдаде. Мусульманские источники называют цифру восемьсот тысяч. Сам Хулагу был скромнее. В письме к королю Франции он утверждал, что убил лишь двести тысяч багдадцев. Как бы там ни было, город сгорел дотла: Хулагу держал свое слово. Все библиотеки, школы, больницы, все городские архивы и летописи, все хранящиеся здесь артефакты, все свидетельства расцвета времен золотого века исламской цивилизации – всё безвозвратно погибло.

Лишь одна сила смогла встать между монголами и Египтом. Никто до того – ни здесь, ни в других местах – не наносил монголам поражения в открытом бою.

Когда началось монгольское нашествие, этим регионом еще правили потомки Саладина, однако к 1253 году они демонстрировали типичные пороки стареющих династий: на троне – слабые и изнеженные правители, вокруг трона рыщет стая «заклятых друзей», борющихся за власть. В один прекрасный день очередной правитель умер, не оставив наследника. Недолгое время султаншей была его вдова Шаджар аль-Дурр, но затем мамлюки, корпус элитных воинов-рабов, собрали совет, выбрали одного из своей среды и принудили султаншу выйти за него замуж, так что он стал де-факто султаном.

Как раз в это время Хулагу разорял Багдад. Покончив с этим, он двинулся по протоптанной дороге всех завоевателей – на юг. Но мамлюк Захир Бейбарс, величайший полководец Египта, встретил Хулагу у Айн-Джалута, что означает «Источник Голиафа». По преданию, в библейские времена именно на этом месте великан Голиаф пал от руки Давида. И теперь, в 1260 году н. э., Бейбарс стал новым Давидом, Хулагу – новым Голиафом[42].

И снова победил Давид. (Кстати сказать, в этом бою мусульмане впервые использовали оружие нового типа: ручную пушку, или, по-нашему, ружье. Возможно, это была первая битва с серьезным применением огнестрельного оружия.)

Тем временем в Каире Шаджар аль-Дурр и ее муж каким-то образом убили друг друга во время совместного омовения – детали этого мрачного события остались туманными. Бейбарс, покрытый славой после победы при Айн-Джалуте, вместе со своей армией вернулся в охваченный смятением Каир, взял власть и основал так называемую династию Мамлюков.

Мамлюками, как я уже упоминал, называли рабов, обычно тюркского происхождения, еще в детстве привезенных во дворец и обученных всем военным искусствам. Нередко случалось в истории Срединного мира, что мамлюк свергал своего господина и основывал собственную династию. Однако у Бейбарса был особый случай.

Это не была «династия» в строгом смысле слова: власть здесь не передавалась от отца к сыну. Вместо этого каждый раз, когда умирал султан, внутренний круг самых влиятельных мамлюков выбирал из своей среды нового султана ему на смену. Тем временем новые мамлюки повышались в чинах сообразно своим заслугам и постепенно входили в ближний круг – то есть на позицию, в которой следующим султаном мог стать каждый из них. Таким образом, Египтом правила не семья, а военная корпорация, постоянно пополнявшая свои ряды новыми мамлюками. Это была меритократия – и эта система работала. Под властью мамлюков Египет сделался ведущей страной арабского мира – и фактически не утратил этот статус и поныне.

Казалось, монголы разнесли исламский мир в пух и прах; однако в конечном счете победа осталась за мусульманами – только победили они, не отвоевав захваченные территории, а обратив врагов в свою веру. Первым обратился в 1257 году хан по имени Берке. Один из наследников Хулагу, Туда-Менгу (Тоде-Монгке), не просто обратился, но и объявил себя суфием. После этого в правящем доме монголов в Персии начало появляться всё больше царей с мусульманскими именами. В 1295 году персидский трон унаследовал Махмуд Газан. Он был буддистом, но обратился в шиитский ислам, а за ним последовали и его приближенные; его род правил Персией как мусульманская династия ильханов.

После обращения Газан приказал своим монголам оставить в покое местных жителей. «Я не защищаю персидских крестьян, – сказал он им. – Если ограбление будет нам полезно, охотно ограблю их сам – у кого здесь есть такая власть, если не у меня? Будем грабить их вместе! Но если сейчас вы насилуете и мучите крестьян, отбираете у них быков и зерно, вынуждаете их поедать все свои запасы, что будете вы делать дальше? Когда бьете и мучаете их жен и детей, подумайте и о том, что их жены и дети так же дороги их сердцам, как вам дороги ваши. Они люди, такие же, как мы»[43]. Кажется, Хулагу или Чингиз никогда бы такого не сказали. Слова Газана – один из признаков, пусть и скромных, того, что после монгольской резни ислам и цивилизация начали потихоньку возвращаться к жизни.

Монгольский геноцид не был похож на Темные Века в Европе. Он наступал и отступал не медленно, не постепенно. Это был невыносимый кошмар – но кошмар кратковременный, вроде Черной Смерти, опустошившей Европу в XIV веке, или двух Мировых войн, пронесшихся по земному шару в веке ХХ.

Принстонский историк Бернард Льюис, вместе с некоторыми другими, делает из этого вывод, что монголы были не так уж страшны. Да, они разрушали целые города – но во всем нужно видеть хорошую сторону: ведь некоторые города остались нетронутыми! Льюис говорит даже, что «по современным стандартам» в разрушениях, причиненных монголами, «нет ничего особенного». Отчасти его аргументация основана на том, что мусульманский мир быстро ассимилировал и переварил монголов. Те, кому досталась Персия, скоро превратились во вполне благонамеренную шиитскую династию ильханов. Приняв религию своих подданных, монголы даже привнесли в исламский мир некое свежее дуновение, новый дух, россыпь новых идей.

Все это вполне справедливо, однако немного похоже на то, как если бы кто-нибудь сказал, что в мировых войнах двадцатого века, в конечном счете, «ничего особенного не было». Да, миллионы погибли – но ведь другие миллионы остались живы! Да, Россия, Германия, Франция и Великобритания были опустошены войной – но ведь быстро оправились, и посмотрите на них сейчас!

Некоторые даже восхищаются Чингиз-ханом и его ближайшими преемниками: они, мол, вырезали целые страны не из чистой жестокости – просто такая у них была военная стратегия, а города предавали огню и мечу для того, чтобы другие города сдавались им без боя. Читая такую аналитику, легко прийти к выводу, что монголы были, в сущности, гуманнейшие люди!

Верно, что самые известные монгольские завоеватели, Чингиз и Хулагу, выглядят почти добряками в сравнении с их наследником Тимур-ленгом (на Западе его называют Тамерланом), который явился из Центральной Азии в конце четырнадцатого века и прошел по континенту убийственным смерчем, всё на своем пути топя в крови. Тимур представлял собой последнюю вспышку того кошмара, что начался с Чингиз-хана: так в фильмах ужасов, когда огромный монстр уже повергнут, хвост его дергается в агонии и этими последними судорогами наносит новые разрушения.

Для Тимура кровопролитие было не просто военной стратегией. Он, по-видимому, наслаждался зверством ради зверства. Именно он (не Чингиз-хан) складывал у ворот взятых и разграбленных городов пирамиды из отрубленных голов. Он казнил пленников, бросая их живыми в высокие башни без окон, пока башня не наполнялась до краев. В огне и крови Тимур дошел до Малой Азии, затем так же, в огне и крови, повернул оттуда в Индию – и оставил на дорогах, ведущих к Дели, столько гниющих трупов, что вся эта область на несколько месяцев сделалась непригодной для жизни. Зверства его были слишком ужасны, чтобы избежать упоминания о них в мировой истории, однако едва ли заслуживают долгих рассуждений, ибо по сути были бессмысленны: он приходил, видел, убивал – а затем умер, его огромная империя тут же распалась, и никто толком ничего о нем и не запомнил, кроме того, каким он был чудовищем.

Так что, действительно, в качестве воплощения жестокости Чингиз-хан в сравнении со своим потомком Тимуром (по крайней мере, Тимур называл Чингиза своим предком, хотя истинное происхождение его осталось загадочным) выглядит еще очень ничего. Однако первоначальные монгольские завоевания сыграли важную роль: они изменили траекторию истории.

Прежде всего, они вызвали кризис мусульманского богословия – и некоторые ответы на этот кризис имели последствия, с которыми нам приходится бороться и по сей день. Кризис был связан с тем, что мусульманские ученые и богословы, как и мусульмане в целом, много столетий верили: военные успехи ислама доказывают истинность откровения. Но если победа означает, что откровение истинно – что же означает поражение?

Ни разу доселе мусульмане не испытывали столь сокрушительных поражений – нигде, никогда, даже в самых страшных своих кошмарах. Историк Ибн аль-Асир назвал монгольскую резню «ужаснейшим из бедствий», подобных которому мир не переживал прежде и не переживет «вплоть до конца света». Еще один видный мусульманский историк предполагал, что нашествие монголов указывает на приближение конца мира. По мнению третьего, победы монголов означали, что Бог оставил мусульман[44].

Крестоносцы хотя бы были христианами; но монголы?.. Это даже не «люди книги». Их победы поставили мучительную загадку перед богословами и подорвали веру масс: простые люди, быть может, не осознавали этого, но чувствовали. Особенно в Месопотамии, уже пережившей крестоносцев, где был разрушен Багдад, где мусульманская община перенесла самые тяжелые потрясения, любой думающий человек, исходивший из предпосылки, что цель мировой истории – в распространении исламской общины на весь мир, теперь должен был спрашивать себя: «Что же пошло не так?»

Самый жесткий ответ дал сирийский законник Ибн Таймия. Семья его происходила из Харрана, города неподалеку от точки пересечения нынешних Сирии, Ирака и Турции, прямо на пути монгольского вторжения. Родители его бежали от ярости Хулагу, не взяв с собой ничего, кроме книг, и обосновались в Дамаске, где Ибн Таймия и вырос. Стандартные мусульманские дисциплины он изучал с необычным рвением и уже в юном возрасте заслужил право изрекать фетвы – мусульманские религиозные установления.

Невыносимые ужасы толкают к крайним мнениям: в этом отношении Ибн Таймия был сыном своей эпохи. Скорее всего, пытаясь разгадать значение монгольской катастрофы, он думал о судьбе своей семьи; а может быть, склад личности подтолкнул бы его к подобным выводам в любом случае, независимо от того, когда и где бы он родился – кто знает? Но в Сирии, совсем недавно разбитой монголами, а перед этим страдавшей от Крестовых походов, Ибн Таймия, по крайней мере, нашел людей, готовых охотно его слушать. Не появись он на свет, его слушатели, быть может, нашли бы кого-нибудь другого, выражающего те же мысли.

Проповедь Ибн Таймии состояла из трех основных пунктов. Во-первых, говорил он, с исламом все в порядке: в откровениях нет ничего ложного, и вовсе не заблуждение считать, что правоту ислама доказывают победы мусульман. Проблема, утверждал он, в самих мусульманах: они перестали следовать «подлинному» исламу, поэтому Бог и сделал их слабыми. Чтобы вернуть себе прежние победы, мусульмане должны вернуться к Книге и очистить ислам от всех новых идей, истолкований и новшеств: необходимо вернуться к религии Мухаммеда и его сподвижников, к их идеалам и ценностям, даже к материальным элементам их повседневной жизни; самые древние правила и есть самые лучшие. Такова была суть учения Ибн Таймии.

Во-вторых, Ибн Таймия утверждал, что джихад есть ключевая обязанность каждого мусульманина, наряду с молитвой, постом, воздержанием от лжи и другими священными практиками; под словом «джихад» Ибн Таймия понимал вооруженную борьбу. Умма, учил он, была особенной общиной, поскольку все там были воинами. Никакие иные пророки, получавшие послания от Бога, не «учили всех людей тому, что хорошо для всех, и не запрещали всем того, что для всех дурно». Некоторые из них «совсем не поднимали оружия», другие «сражались лишь за то, чтобы изгнать врага из своей земли, или чтобы освободить угнетенных от угнетателей». На взгляд Ибн Таймии, такое ограниченное, оборонительное понимание джихада неверно: джихад означает активную, даже вооруженную и кровавую борьбу не только ради защиты своей жизни, дома и достояния, но и для того, чтобы расширить сообщество повинующихся Аллаху.

Ибн Таймия и сам отправился на войну против монголов. Те монголы, с которыми он сражался, к этому времени уже обратились в ислам – и это поставило вопрос о том, как мусульманам сражаться с мусульманами. Ибн Таймия отвечал на это так: воевать с этими мусульманами – подлинный джихад, ибо это не настоящие мусульмане. Противостоял он и христианам, и иудеям, и суфиям, и мусульманам всех направлений, кроме своего собственного – особенно шиитам. Однажды он услышал, как какой-то христианин насмехается над Пророком, и в ту же ночь вдвоем с другом выследил этого христианина и избил.

Думаю, понятно, почему агрессивная позиция Ибн Таймии находила отклик у немалого числа современников. В сущности, он говорил: «Нельзя подчиняться язычникам-монголам и крестоносцам: сплотимся и дадим им отпор, ища силу в единстве, а единство – в едином учении!» Подобные призывы всегда находят слушателей в обществе, которому угрожают чужеземные захватчики – а к этому времени исламское общество находилось под ударом уже более века.

Ибн Таймия еще расширил список тех, против кого следует вести джихад – включил в него не только немусульман, но и еретиков, отступников, раскольников. В эти категории попали мусульмане, пытавшиеся изменять ислам или порождавшие разделения своими толкованиями Корана и хадисов, отступавшими от буквального понимания этих текстов.

Ибн Таймия никогда не соглашался признать, что продвигает собственное истолкование писаний в ущерб всем остальным. Он настаивал, что стремится истребить любые истолкования как таковые, ибо они слишком ненадежны, и побуждает мусульман вернуться к самой Книге – что предполагало, что Коран (и хадисы) существуют в некоей абсолютной форме, свободной от человеческих интерпретаций.

Можно было бы возразить, что борьба с еретиками и раскольниками не в духе раннего ислама. Да, в то время шли споры о наследовании титула халифа – и порой кровавые споры. Но и сам Мухаммед, и его ранние последователи в целом соглашались, что, кто хочет быть мусульманином – тот мусульманин и есть. (Бывают «лицемеры» – предатели, которые притворяются мусульманами, чтобы разложить общину изнутри; но это совсем другое дело.) Всех, кто считает себя мусульманином, принимают в общину, и в том, что же на самом деле значит «быть мусульманином», сама община дальше и разбирается. Но Ибн Таймия настаивал: есть лишь один способ быть мусульманином, лишь один путь, который каждый мусульманин и должен принять и ему следовать. Никакие истолкования здесь не требуются: все, что должен знать каждый об исламе, изложено в Книге, черным по белому.

Ибн Таймия идеализировал жизнь в ранней мусульманской общине, называя сподвижников Мухаммеда «аль-салаф аль-салих» – «благочестивыми (или непорочными) начинателями». Его учение, в различных вариациях, не раз возрождалось в Индии и Северной Африке и под именем салафизма дожило до наших дней. В новостных сюжетах, посвященных «исламистам», нередко звучит слово «салафиты». А началось всё здесь, в тени монгольского геноцида.

При жизни у Ибн Таймии было не слишком много последователей. Народные массы не слишком им интересовались – возможно, потому, что он запрещал мусульманам фольклорные обычаи и обряды, давно уже вошедшие в народную религиозность, а также посещение святых мест. Кроме того, Ибн Таймия провозглашал, что почитание людей, даже великих, противоречит принципам Благочестивых Начинателей.

Властям он нравился еще меньше, поскольку отвергал привычные правила и установления. Призванный на суд улемов, чтобы защитить перед ними свое учение, Ибн Таймия заявил, что не признаёт их авторитет, что они потеряли легитимность, приняв множество истолкований и новшеств. По каждому обсуждаемому пункту своего учения Ибн Таймия упирался как мог. Сами обсуждаемые вопросы для немусульман звучат как сугубо технические: например, становится ли развод, о котором объявлено три раза, просто завершенным или неоспоримо завершенным? Общепризнанные авторитеты говорили: неоспоримым. Ибн Таймия возражал: он завершен, однако оспорить его можно. В этом случае спор кончился тем, что власти бросили Ибн Таймию в тюрьму. Вообще за решеткой он провел немало времени – и, собственно говоря, там и умер.

Ибн Таймия не воплощает в себе ни ислам как таковой, ни даже ислам тринадцатого столетия – и в то время было множество других школ и подходов – однако именно то, за что невзлюбили его клирики и представители власти, для многих простых людей стало причиной им восхищаться. Ибн Таймия принадлежал к школе мусульманской юриспруденции, основанной Ибн Ханбалом, ученым эпохи Аббасидов, неустанно сражавшимся с идеями верховенства и самодостаточности разума. Ибн Ханбал поощрял самое буквальное понимание Корана и самые буквалистские методы его применения, даже рассуждения по аналогии отрицал, считая их неправомерным расширением традиции; так же поступал и Ибн Таймия. Оба были жесткими, волевыми, несгибаемыми борцами. И то, что оба за свои идеи попадали в тюрьму, придало их учениям дополнительный ореол, независимо от их интеллектуальных достоинств.

В истории людям не раз случалось отождествлять мужество с правотой: бывает такое и в наши дни. Так, ведущий ток-шоу Билл Мар потерял работу на телевидении за то, что назвал террористов-самоубийц Одиннадцатого Сентября «храбрыми парнями». Общепринятые приличия требуют не приписывать тем, чьи идеи и действия мы расцениваем как зло, никаких положительных черт. К сожалению, такое приравнивание мужества к правоте многих заставляет думать, что истинность суждения доказывается его мужественной защитой – как будто трус не бывает прав, а храбрец не способен заблуждаться. Эта ошибка сослужила хорошую службу Ибн Ханбалу, а затем и Ибн Таймии.

Рассказывают, что Ибн Таймия написал около четырех тысяч памфлетов и пять сотен книг. Этим он заронил в почву ислама новое семя. Не сразу оно проросло и расцвело – однако и не погибло. Оно просто лежало под поверхностью исламской культуры, готовое прорасти, когда обстоятельства начнут ему благоприятствовать. Так и случилось четыре с половиной века спустя.

Суфийские ордена распространялись по всему мусульманскому миру, однако самые серьезные последствия имело их появление в Малой Азии или так называемой Анатолии, на территории современной Турции. Отсюда и началось постмонгольское возрождение ислама.

В Малой Азии суфийские ордена были связаны с гильдиями торговцев и ремесленников, называемыми ахи. Эти объединения помогали простым людям пережить смутное время. Малая Азия уже давно была пограничной зоной между турками-мусульманами и европейскими христианами. Сельджуки и византийцы раздирали эту страну на части, сражаясь за нее. Одному сельджукскому князю удалось создать здесь более или менее стабильное независимое государство под названием Султанат Рума (Рум – арабское произношение слова «Рим»), но его снесли с лица земли армии крестоносцев, бродивших туда-сюда по этой многострадальной земле, а войны сельджуков друг с другом только усугубили ситуацию.

Ко времени, когда угроза крестоносцев сошла на нет, восточную часть Малой Азии контролировали (более или менее) разные турецкие князьки, западную (тоже более или менее) византийцы, и все постоянно оспаривали территории друг у друга. Малая Азия превратилась в ничейную, беззаконную землю: жили здесь и христиане, и турки, не правил никто.

Монгольские завоевания выгнали из Центральной Азии новые орды тюркских пастухов-кочевников. Они дрейфовали на запад, пока не достигли Малой Азии, где наконец почувствовали себя как дома. Почему здесь? Потому что атмосфера «дикого Запада» этим пастухам-кочевникам пришлась по душе. Они жили независимыми самоуправляющимися кланами, сами себе выбирали и вождей, и законы, и плевать хотели на любые власти и любые законы, навязываемые им извне. В приграничной зоне, где нет ни закона, ни порядка, они могли бродить где пожелают, пасти свой скот, где считают нужным, и добывать пропитание, грабя оседлых местных жителей, по проверенному временем обычаю степей, которые когда-то называли своим домом.

В этой анархической зоне еще жили христиане – как-то выживали сёла и небольшие городки; но никакое правительство не гарантировало безопасность на дорогах, никакая полиция не приходила на помощь купцу, чью лавку грабили, никакие организации не спешили на помощь в случае пожара, потопа и прочих бедствий. Государства не было, общество разваливалось, и в случае беды не к кому было обратиться, кроме своего клана, друзей – или суфийского ордена.

По мере того, как в этом регионе начал распространяться новый суфизм, страну наводнили странствующие мистики. Одни пришли из Персии или еще дальше с востока, другие здесь и родились. Многие были дервишами – людьми, в качестве духовного упражнения обрекшими себя на добровольную нищету. Они не работали, а жили на подаяние, чтобы всё свое время посвящать созерцанию Бога.

Многие из этих мистических бродяг были довольно эксцентричны: когда кормишься подаянием, полезно выделяться из толпы. Суфий Каландар ходил из города в город, сопровождаемый толпами последователей: все они били в барабаны, пели, декламировали, кричали и вопили, призывали всех вокруг прийти к Аллаху и устремиться бить неверных. Каландар и его последователи одевались в лохмотья, ходили нестрижеными и нечесаными, нарушали общественный порядок, однако возбуждали пламенные страсти и порождали странные идеи; и, где проходил Каландар, там на пути его возникали братства «каландари».

Можно сказать, в целях защиты от безумцев вроде Каландара более респектабельные люди ухватились за учение другого мистика по имени Бекташ, строгого аскета. При всей его клерикальной трезвости, в Бекташе тоже ощущался тревожный фанатизм – но он, по крайней мере, не орал во все горло на улицах. Он стал любимым суфием местных улемов.

Были еще дервиши Мевлеви, любимцы интеллектуалов и людей просвещенных. Они собирались вокруг поэта по имени Джалалудин, который родился в Балхе (и потому в Афганистане известен под именем Джалалудин-и-Балхи). Когда Чингиз-хан начал собирать вокруг себя силы монголов, Джалалудин был еще ребенком. Отец его почуял приближение беды и вместе с семьей отправился на запад, в остатки султаната Рума – и поэтому большей части мира он известен как Джалалудин-и-Руми (Джалалудин-Римлянин).[47]

Отец Руми, человек образованный, открыл школу, и сам Руми, войдя в возраст, начал там преподавать, ибо еще в молодые годы прославился ученостью. Он писал религиозные трактаты – вполне обычного содержания, однако они принесли ему большое уважение и привлекли к нему массу студентов. Толпы собирались на лекции Руми и ловили каждое его слово.

Ключевой момент в легендарной биографии Руми наступил, когда в один прекрасный день в классную комнату к нему вошел оборванный нищий. Незнакомец сел в задний ряд, но молча слушать не стал. Он принялся распевать песни и мешать лектору. Рассказ об этом незнакомце напоминает историю о том, как молодой Джек Керуак явился на выступление Аллена Гинзберга, впервые читавшего публике свой «Вопль», сел в задний ряд и принялся орать оттуда: «Пошел вон!» Студенты Руми схватили нищего и хотели вышвырнуть его вон, но преподаватель приказал им остановиться и спросил незнакомца, кто он и чего хочет.

– Я Шамс-и-Тебриз[48], – ответил незнакомец, – и пришел за тобой.

Тогда, к изумлению студентов, Руми закрыл книгу, сбросил свою мантию и сказал:

– Больше я ничему не учу. Вот мой учитель.

Вместе с Шамсом он вышел из классной комнаты – и уже не вернулся.

Джалалудин и нищий сделались неразлучны. Их связала чисто духовная, но глубокая и страстная связь, столь тесная, что Руми даже начал подписывать стихи именем своего учителя: его стихотворения того времени называются «Труды Шамс-и-Тебриза». До встречи с Шамсом Руми был уважаемым автором, чьим трудам, возможно, было суждено прожить сотню лет; после встречи с Шамсом – стал одним из величайших мистических поэтов в истории литературы.

Прошло много лет, и затем Шамс таинственно исчез, а Руми сел за сочинение тысячестраничной поэмы под заглавием «Маснави Манави» («Поэма о скрытом смысле»). В знаменитом вступлении к ней Руми задается вопросом: почему так пронзительно печальна мелодия флейты? И отвечает так: потому что флейта была когда-то тростинкой и росла на берегу реки, уходя корнями в почву. Когда из нее сделали флейту, она лишилась корней. Грусть, пронизывающая ее песню – это тоска тростника по утраченной связи со своим источником. В следующих тридцати тысячах строф Руми рассказывает сотни историй, пронизанных эротизированным религиозным чувством и поясняющих, как флейта человеческой души может восстановить связь со своим истоком. И по сей день Руми сохраняет влияние даже в англоязычном мире, где переводы его стихов продаются лучше, чем сочинения любого другого поэта[49].

Короче говоря, в суфизме можно было найти что-то на любой вкус и для любого класса. Суфии обращали в ислам пастухов-кочевников, так что эти полудикие племена впивали страстность ислама прежде, чем усваивали его учение. Суфийские ордена сплетались с гильдиями ремесленников и объединениями купцов, с крестьянскими общинами и военными содружествами аристократов: словно паутина, суфизм охватывал и переплетал все разрозненные группировки этого атомизированного мира.

Некоторые суфийские братства, развивая идеи футуввы, превращались в корпорации гази. Слово «гази» означает нечто вроде «святой воитель». Гази напоминали рыцарей-храмовников и другие рыцарские ордена, возникшие во время Крестовых походов, с той лишь разницей, что никто не отдавал им приказы и не предписывал уставы, ибо над ними не было Папы Римского. Гази формировались и управляли собой самостоятельно: собирались вокруг какого-нибудь искусного бойца, вдохновение черпали от какого-нибудь харизматичного шейха. В знак принадлежности к группе они носили особые головные повязки, плащи и другие аксессуары. У них были ритуалы инициации, включавшие в себя присягу, клятвы, особые артефакты и таинственные реликвии – точь-в-точь как у мальчишек, организующих «тайные общества».

Главным делом орденов гази становились атаки на христианские земли, главной задачей – совершать доблестные подвиги ради распространения единой истинной веры. Все это очень походило на исламскую версию легенд о короле Артуре.

В Малой Азии возникали сотни орденов гази, крупных и помельче. В поисках славы и военной добычи эти рыцари совершали рейды в приграничные «болота» – всё расширяющийся пояс территорий, на которые официально претендовали византийцы, однако их подвластность Византии становилась все более сомнительной. Время от времени какой-нибудь предводитель гази захватывал достаточно большой кусок земли, чтобы создать там маленькое независимое государство: тогда он объявлял себя амиром (или эмиром), а свое княжество – эмиратом. «Амир» – исламский титул, когда-то означавший «командир», но со временем получивший значение «князь».

Пока в восточной Анатолии образовалось множество эмиратов гази, владения Византии сокращались, и приграничная зона безвластия и беззакония передвигалась всё дальше на запад. Оспариваемые территории сдвигались, и с ними мигрировали рыцари гази: из эмиратов, где установился закон и порядок, они просачивались на «дикий Запад», где была возможность показать себя в битве и, быть может, захватить какую-нибудь военную добычу.

Однако в какой-то момент граница перестала отступать: безвластие подступило слишком близко к Константинополю, где византийцы могли встать стеной. Рыцари гази, идущие с востока, начали накапливаться на этих приграничных территориях, нос к носу с силами Византии. Здесь, в течение, как минимум, пятидесяти лет после того, как угасли войны и распри в остальной Анатолии, они еще могли найти себе работу. В силу этого процесса западные приграничные государства становились всё сильнее, восточные – всё слабее. Здесь, на военизированной границе, и родилась новая мировая империя[50].

В 1258 году н. э., в тот самый год, когда Хулагу предал огню Багдад, в одной из видных семей гази в Анатолии родился мальчик по имени Осман. Потомков его называли османлы (османами), или оттоманами – так произносили это название люди на Западе; и им суждено было основать могущественную империю.

Не сам Осман выстроил эту империю: ему удалось лишь создать самый сильный из эмиратов гази в Анатолии. Совсем недавние предки его были кочевниками-скотоводами в Центральной Азии – их клан из четырехсот человек бежал сюда от монголов; и сам Осман не слишком далеко ушел от своих корней. Дворцом для него был конь, престолом – седло, рабочим кабинетом – седельная сумка, столицей – любое место, где он останавливался на ночлег. По-настоящему сделал он для своих наследников только одно: начал завоевания. В сезон войны он вел своих людей на приграничные территории, сражался там с христианами и захватывал добычу. В «мертвый сезон» собирал налоги со всех оседлых крестьян, ремесленников и купцов, которых находил в своих владениях.

Становясь всё сильнее, османы поглощали другие государства гази: одни территории захватывали, другие понемногу выкупали. Предводители гази, прежде независимые эмиры, становились феодальными аристократами, в своих владениях всё еще могущественными, но подчиненными еще более великой силе – главе Османской династии.

Османы сильно выиграли от той единственной серьезной удачи, что определяет разницу между успешным и неуспешным царским родом: на троне их империи сменяли друг друга долгоживущие и при этом вполне дееспособные правители. Один из них, Мурад Первый, пересек Черное море и первым начал присоединять к империи кусочки европейских территорий. В его эпоху (1362–1389 годы н. э.) Османская династия уже не правила страной из седла: у нее появился столичный город, дворец, государственная бюрократия, налоговая полиция, казна. Османские правители переняли блеск вершин исламской цивилизации, не говоря уж о пышности, церемонности и некоторых ритуалах византийского двора.

Еще один османский правитель, Баязид Первый (1389–1402), запустил программу под названием девширме: она состояла в том, что пленных мальчиков из христианской Европы привозили во дворец, растили как мусульман и делали из них бесстрашных воинов. В сущности, это были уже знакомые исламской истории мамлюки, только другого происхождения: мамлюками называли турецких мальчиков, росших при арабском или персидском дворе, а это были христианские мальчики, росшие при турецком дворе. Воины девширме именовались янычарами – от турецкого выражения «ени чери», что означает «новые войска».

Янычары Баязида освободили его от необходимости заискивать перед собственными феодалами, еще недавно независимыми аристократами-гази, происходящими, как и он, из Центральной Азии. Те по-прежнему снабжали Баязида пехотой, но профессиональный корпус офицеров, командующих солдатами, составили янычары.

В своих набегах Баязид заходил всё дальше в Европу. Короли Франции и Венгрии, объединившись, попытались дать ему отпор, однако в 1396 году при Никополе, городе в современной Болгарии, Баязид разбил их соединенные силы. Теперь османский амир поистине правил империей. В сущности, Баязид перерос титул амира. Он назвался султаном, тем самым объявив себя главой Дар-аль-Ислама, светской версией халифа. Его военные приключения переросли в полномасштабные кампании: каждый год он вел новую войну, ударял то на запад, то на восток, чтобы поглотить новые эмираты гази и распространить свою власть глубже в сердце мусульманского мира. Он мчался то туда, то сюда с такой скоростью, что люди прозвали его Молниеносным. Слава его не уступала славе Цезаря.

Но затем все рухнуло. В одной из своих экспедиций на восток Баязид столкнулся с воином сильнее себя – с прославленным и ужасным Тимур-ленгом. В Анатолию Тимура призвали сами вассалы Баязида. Они жалели об утраченной независимости и потому отправили Тимуру послание, в котором жаловались, что Баязид слишком много времени проводит в Европе и сам уже почти стал христианином. Тимур-ленг, разумеется, такого потерпеть не мог: ведь он был не только безжалостным убийцей, прославленным ни с чем не сравнимой жестокостью, но и мусульманином – покровителем высокого искусства, ученым (на свой лад) и ревностным защитником веры.

В 1402 году близ города Анкары эти два благотворителя и мецената отложили любезности и сошлись в кровавой схватке, сказав себе: пусть победит страшнейший! Тимур-ленг оказался более свирепым из двоих. Он сокрушил османскую армию, взял в плен самого Баязида, посадил его в клетку, словно зверя в зоопарке, и так привез в свое богато украшенное логово в Средней Азии – в город Самарканд. Отчаяние и унижение сломили Баязида: он покончил с собой. А далеко на западе сыновья Баязида начали войну друг с другом за изувеченные останки его империи.

Похоже было, что османам пришел конец. Казалось, их постигнет судьба множества тюркских государств, что вспыхивали яркими метеорами и тут же гасли. Однако это государство было иным. От Османа до Баязида османы не только захватывали новые земли, но и создавали новый общественный порядок (который я опишу далее). Пока достаточно сказать, что и после вторжения Тимура у них хватило общественных ресурсов, чтобы выжить. Тимур вскоре умер, а его империя быстро съежилась до маленького (хоть и блестящего в культурном отношении) царства на западе Афганистана. Османская империя, напротив, не только сохранилась, но и начала расти.

В 1452 году она вышла на более высокий уровень: эта стадия началась, когда трон занял новый султан Мехмет. Мехмет унаследовал империю в приличном состоянии, однако принес с собой одну проблему. Ему был лишь двадцать один год, и со всех сторон жадно обступали его люди постарше, покруче, похитрее, каждый из которых был уверен, что человек постарше и покруче – например, он сам – больше подходит на роль султана. Чтобы убрать с дороги возможных соперников и упрочить свою власть, Мехмету требовалось совершить нечто блестящее.

И он решил завоевать Константинополь.

По-настоящему важным военным объектом Константинополь больше не был. Османы уже обогнули его с обеих сторон, вгрызаясь в Восточную Европу. Захват Константинополя имел скорее психологическое значение: этот город оставался важнейшим символом и для Востока, и для Запада.

С точки зрения Запада, Константинополь был прямым преемником Рима времен Августа и Юлия Цезаря. Для христиан он всё еще оставался столицей Римской империи, которую обратил в христианство император Константин. Лишь позднее историки взглянули на эту восточную фазу развития Римской империи по-иному и дали ей новое имя. Сами византийцы называли себя римлянами, а о столице своей думали как о новом Риме.

Что же касается мусульман – сам Пророк Мухаммед сказал однажды, что стоит мусульманам взять Константинополь, и до окончательной победы ислама будет рукой подать. В третьем столетии ислама арабский философ аль-Кинди рассуждал о том, что мусульманам, покорившим Константинополь, суждено будет обновить ислам и овладеть всем миром. Многие ученые полагали, что покорителем Константинополя станет Махди – мистическая фигура, явление которой, по мнению многих мусульман, ознаменует близость конца света. Как видим, у Мехмета были серьезные основания полагать, что взятие Константинополя станет блестящим пиар-ходом и заставит весь мир взглянуть на него по-новому.

Среди множества технических специалистов, работавших теперь на османов, был венгерский инженер по имени Урбан: он специализировался на изготовлении пушек, в то время оружия относительно нового. Султан Мехмет попросил Урбана создать для него что-то особенное. Тот создал приблизительно в ста пятидесяти милях от Константинополя литейный цех и начал изготовлять артиллерию. Шедевром его стала пушка двадцати семи футов в длину и такая огромная, что в ствол ее мог заползти человек. Эта так называемая «Царь-пушка» стреляла гранитными ядрами весом в 1200 фунтов на расстояние в милю.

Девяносто быков и четыреста человек потребовались, чтобы принести это чудовищное орудие на поле боя. Царь-пушка оказалась даже слишком большой: чтобы ее зарядить, требовалось больше трех часов, а отдача от каждого выстрела была такова, что своих погибало едва ли не больше, чем врагов. Кроме того, на расстоянии мили она стреляла так неточно, что даже не попала по Константинополю. Но все это было неважно. Огромная пушка играла не столько военную, сколько символическую роль: сообщала миру, на что способны османы, какие орудия они выводят на поле боя. И потом, разумеется, кроме Царь-пушки у турок были и пушки поменьше. У них была лучше всего вооруженная и наиболее технически продвинутая армия того времени.

Осада Константинополя длилась пятьдесят четыре дня: этот город и вправду был почти неприступен. Расположенный на треугольном полуострове, напоминающем носорожий рог, с одной стороны он выходил на Босфор, с другой на Мраморное море. С обеих сторон над проливами высились волнорезы с укреплениями, из-за которых византийцы могли обстреливать корабли, идущие на штурм города. Со стороны суши имелось несколько каменных стен, перегораживающих полуостров от моря до моря, каждая со своим рвом. Каждая следующая стена была выше и толще, каждый следующий ров шире и глубже предыдущего. Последняя стена, ближе всего к городу, составляла девяносто футов в высоту и более тридцати футов в толщину: пробиться через этот барьер было невозможно, особенно с тех пор, как у византийцев появилось тайное оружие, называемое «греческим огнем» – клейкое горючее вещество, которое разбрасывали с катапульт. При соприкосновении с любым материалом или человеческим телом оно прилипало к нему и возгоралось. Потушить греческий огонь водой было невозможно: в сущности, это была примитивная форма напалма.

Константинополь, самый неприступный город мира

Но османы упорствовали. Грохотали пушки, командовали янычары, штурмовала городские укрепления огромная армия, набранная из множества разных народов и племен, включая арабов, персов и даже европейских христиан; и в конце концов исход битвы решило то, что кто-то позабыл затворить воротца в дальнем углу третьей, самой неприступной стены. Несколько турок пробрались туда, захватили участок, открыли своим соотечественникам большие ворота – и скоро неприступная столица самой долговечной западной империи запылала огнем.

Мехмет позволил своим воинам грабить Константинополь три дня, но ни минутой дольше. Он хотел, чтобы его армия сохранила город, а не разрушила, ибо желал сделать Константинополь своей новой столицей. С того времени город начал неформально называться Стамбулом (формально он поменял название лишь несколько веков спустя), а султан-победитель получил почетное прозвище Мехмет-Завоеватель.

Представьте себе на минуту, что могло бы случиться, овладей мусульмане Константинополем в расцвете исламской экспансии, если бы не Багдад, а Константинополь сделался столицей Аббасидов. Овладев ключевой точкой, связывающей Черное море со Средиземным, подчинив себе все порты, необходимые, чтобы отправлять флот через Эгейское и Средиземное моря в Грецию, Италию, Испанию, на побережье Франции, а через Гибралтар и на берега Атлантики, в Англию и в Скандинавию – мусульмане сделались бы непобедимы. Все это, в сочетании с непревзойденным боевым искусством, позволило бы им превратить всю Европу в исламскую империю!

Однако со времен расцвета халифата прошло уже семь веков. Европа давно уже преодолела скудость, нищету и невежество. Теперь этот континент был на подъеме. На Иберийском полуострове христианские монархи с боями изгоняли последних, самых упорных мусульман в Африку и снаряжали экспедицию Колумба исследовать мир. Бельгия превратилась в столицу банковского дела, голландцы славились на всю Европу деловой хваткой, в Италии расцветал Ренессанс, Англия и Франция превращались в национальные государства. Константинополь (Стамбул) дал османам несравненную базу для операций, однако христианская Европа не собиралась сдаваться без боя. Впрочем, кому суждено расти, а кому умаляться, в то время еще никто не знал; и победа османов дала всему мусульманскому миру надежду на возрождение.

В Стамбуле во время завоевания жили лишь около семидесяти тысяч человек, так что Мехмет-Завоеватель запустил программу освобождения от налогов и бесплатного предоставления жилья с целью вновь наполнить людьми свою новую столицу. Кроме того, Мехмет восстановил классические исламские принципы обращения с покоренными народами: немусульмане получали религиозную свободу, все их владения оставались в их собственности, они лишь должны были платить джизью. Люди всех вер и национальностей устремились в Стамбул, превратив его в пульсирующий жизнью микрокосм – империю в миниатюре[51].

Теперь османы правили империей, в которой объединились Европа и Азия, со значительными территориями на обоих континентах. Им принадлежал величайший город мира. Однако величайшим их достижением стало не это завоевание. В ходе пятнадцати десятилетий своего правления османы создали новый, уникальный общественный порядок. Из анархического месива кочевников, крестьян, племенных воинов, мистиков, рыцарей, ремесленников, купцов и прочего разнородного люда, населявшего Анатолию, они сформировали общество, сложное и сбалансированное, как часовой механизм, в котором все части были плотно пригнаны друг к другу. Ничего подобного не видел мир ни прежде, ни после. Лишь современное американское общество являет собой некую аналогию османскому – но только по уровню сложности. Дьявол в деталях – и в деталях османское общество отличалось от нашего буквально во всем.

Говоря вкратце, мир османов был разделен горизонтально: на правящий класс, который собирал налоги, организовывал, отдавал приказы и сражался – и класс подданных, который платил налоги. Но имелось в нем и вертикальное деление на суфийские ордена и братства, так что люди, принадлежащие к разным классам, могли объединяться в почитании одного шейха.

С другой стороны, османское общество делилось на крупные религиозные общины, каждая из которых имела собственное вертикальное и горизонтальное деление, и каждая представляла собой полуавтономный народ или миллет, полностью отвечающий за собственные религиозные обряды, образование, правосудие, благотворительность и социальные службы.

Например, иудеи представляли собой один миллет, возглавляемый великим раввином в Стамбуле – общину весьма значительную, поскольку в XIV–XV веках иудеи стекались в Османскую империю во множестве, скрываясь от гонений в западной Европе: из Англии их изгнали во время Крестовых походов, в Восточной Европе они терпели погромы, на Иберийском полуострове столкнулись с испанской инквизицией, а дискриминация настигала их практически повсюду.

Еще один миллет образовала община православных христиан, возглавляемая патриархом Константинопольским (так христиане продолжали называть этот город): он обладал властью и над всеми христианами славянского происхождения в империи, число которых все увеличивалось по мере османских завоеваний в Европе.

Был и армянский миллет – еще одна христианская община, отдельная от греков, поскольку Греческая и Армянская церкви считали друг друга еретическими.

Глава каждого миллета представлял свой народ при дворе и отвечал непосредственно перед султаном. В каком-то смысле и мусульмане были еще одним миллетом, и у них также был верховный глава: шейх аль-ислам, или «Старец ислама» – должность, созданная Баязидом незадолго до поражения от Тимур-ленга. Шейх аль-ислам вершил суд по шариату, возглавлял целую армию муфтиев, толкующих законы, судей, применяющих законы, и мулл, которые наставляли молодежь в вере, давали базовое религиозное образование и совершали обряды в городах и деревнях.

Однако шариат был не единственным законом в стране. Был еще кодекс султана, параллельная законодательная система, решавшая административные вопросы, проблемы налогообложения, взаимодействия между миллетами и отношений между разными классами, в особенности подданными и правящим классом.

Не пытайтесь все это сразу охватить и понять: сложность османской системы требует куда более долгих описаний. Здесь я хочу лишь дать вам ощутить ее своеобразие. Вся эта параллельная юридическая система, включая юристов, бюрократов и судей, которые ее формировали и применяли, находилась под властью великого визиря, возглавлявшего дворцовую бюрократию (тоже целый отдельный мир). Этот визирь был в империи второй по значению фигурой после султана.

Или все-таки третьей? Ведь шейх аль-исламу принадлежало право пересматривать любые разделы светского законодательства и накладывать вето или отправлять закон на переделку, если он считал, что закон противоречит шариату.

Но с другой стороны, шейх аль-ислам подчинялся распоряжениям султана, а именно кодексом султана руководствовался великий визирь. Так что, если у великого визиря и шейха аль-ислама возникал конфликт, угадайте, кто побеждал… хотя, в самом деле, кто?

Как видите, речь идет о сложной системе сдержек и противовесов.

Еще одна система сдержек и противовесов, встроенная в османскую государственную машину, была связана с девширме – институтом, учрежденным Баязидом. Поначалу, как я и упомянул, это был просто институт мамлюков под другим названием. Как и мамлюков, янычар тренировали охранять султана – вначале. Но затем их функции расширились.

Прежде всего, теперь не все они становились воинами. Некоторых учили искусству управления. Другие получали хорошее гуманитарное образование. Султан начал назначать янычаров на высокие посты как в правительстве, так и в армии и флоте. Янычары становились ответственными и за важные культурные институты. Так, Синан, османский архитектор, выработавший особый стиль османских мечетей – солидное здание с одним большим куполом, множеством куполов поменьше и четырьмя минаретами по углам – был янычаром.

Поначалу в девширме забирали лишь мальчиков из христианских семей с недавно завоеванных территорий. Но Мехмет-Завоеватель ввел еще одно важнейшее новшество: распространил девширме на саму империю. Отныне все семьи под властью османов, мусульманские и немусульманские, высокого или низкого положения, обязаны были отдавать кого-то из сыновей в «рабство» особого назначения – «рабство», которое, как ни парадоксально, открывало путь к вершинам османского общества.

Благодаря девширме османы открыли совершенно новый путь пополнения властной элиты. Однако, в отличие от элит других обществ, янычарам было запрещено жениться и иметь (законных) детей. Так что они не могли стать элитой наследственной. В сущности, девширме стала механизмом постоянного перепахивания и перелопачивания общественной почвы. Она находила во всех слоях общества подающих надежды мальчиков, предоставляла им самое серьезное физическое и интеллектуальное обучение, а затем отправляла их править империей. Естественно, они отщипнули немалую долю власти у традиционной военной элиты, старой турецкой аристократии, корни которой уходили еще в Центральную Азию. Османы были этому только рады: янычары ослабляли их потенциальных соперников.

Однако османы не уничтожали этих возможных соперников, даже когда могли. Нет, эти гении сдержек и противовесов оставили старую аристократию на своих местах и не стали отнимать у них власть, чтобы уже аристократия смогла сдержать янычаров, если последние начнут слишком много о себе воображать.

Что же за власть осталась у старой знати? Для начала, они оставались крупнейшими землевладельцами в империи и крупнейшими налогоплательщиками. Впрочем, «землевладелец» – не совсем верное название: официально каждым клочком земли в империи владел султан. Он лишь сдавал участки в аренду людям, заслужившим его благоволение, в качестве так называемых «податных хозяйств» (по-турецки тимар). Тимар – это сельские владения, с которых хозяину, держателю тимара, позволено собирать налоги. Обитатели тимара – разумеется, в основном крестьяне, живущие плодами земными. Собирателям налогов позволялось взимать с этих крестьян столько, сколько пожелают. В обмен на эту привилегию каждый год они должны были выплачивать правительству фиксированный сбор. Всё, что собирали сверх этой суммы, оставалось в их распоряжении; и на то, сколько собирать, никаких ограничений не было. Доля правительства зависела не от того, сколько собрал держатель тимара, но от того, сколько земли находится в его распоряжении. Это был налог на землю, а не на доход. Если земля давала обильный доход, процветал держатель тимара, а не правительство. Если тимар давал мало дохода – это наносило удар его держателю. Если какое-то количество лет подряд он не выплачивал налог, тимар отбирали у него и передавали другому держателю.

После успешной военной кампании султан мог наградить тимарами своих лучших полководцев. Разумеется, как правило – если речь не шла о вновь завоеванных территориях – чтобы наградить тимаром одного человека, его следовало отнять у другого. То, что тимар всегда можно было потерять, означало, что земельная аристократия оставалась лишь полунаследственной. Вот еще один механизм, поощрявший социальную мобильность и оставлявший Османскую империю в постоянном движении.

Можно предположить, что система тимаров поощряла османских аристократов выдаивать крестьян досуха. Ведь, в конце концов, всё, что оставалось после уплаты государственного налога, доставалось им! Однако по сути держатели тимаров не были свободны делать всё, что пожелают, так как крестьяне могли обратиться за справедливостью в шариатский суд – а это был совершенно отдельный институт, независимая ветвь власти, в которой трудились и которую контролировали улемы. У знати туда ходов не было. Если какая-то семья хотела «поставить» сына судьей – для того, чтобы сделаться улемом, их сын должен был пройти такой же долгий процесс, что и все остальные; столь долгий, что, когда он заканчивался, новый улем уже душой и телом принадлежал своей корпорации. Другие улемы были его друзьями и товарищами, их интересы – его интересами, и их древнее учение оказывало на его решения куда больше влияния, чем семейные или клановые корни.

Однако, несмотря на всепроникающую власть клерикального истеблишмента, власть над религиозной жизнью мусульман в Османской империи принадлежала не ему. В качестве массовой религии по-прежнему процветал суфизм: большинство людей, по меньшей мере, номинально принадлежали к тому или другому суфийскому ордену, а многие и активно участвовали в братствах. Это не значит, разумеется, что все (или даже большинство) простые люди в Османской империи были практикующими мистиками. Скорее, для большинства суфизм свелся к фольклору, суевериям, святилищам, амулетам, лечебным средствам, заклинаниям и почитанию суфийских «святых», которым приписывались сверхъестественные способности.

Кроме того, эти суфийские ордена были тесно переплетены с ахи, ассоциациями ремесленников и торговцев, о которых я уже упоминал. Гильдии-ахи как общественные организации имели свой статус и свою автономию. Они устанавливали стандарты производства и торговли для своих членов, выдавали лицензии, собирали взносы, предоставляли кредиты, выплачивали пенсии по старости, брали на себя расходы на погребение, предлагали медицинские услуги, создавали приюты и кухни для бедняков, выдавали стипендии, а также организовывали ярмарки, праздники, торжественные процессии и другие общественные мероприятия. В каждой гильдии были собственные руководители, советники, шейхи, шли собственные внутренние политические процессы. Члены гильдий, у которых имелись какие-нибудь жалобы, могли обратиться к гильдии так же, как в современных трудовых спорах рабочие обращаются в профсоюзы (там, где профсоюзы еще существуют). При необходимости гильдии представляли интересы своих членов в судах и подавали от их имени прошения правительству. Но и правительство регулировало работу гильдий: предписывало им стандарты и контролировало цены, выступая в интересах общества.

Каждый ремесленник принадлежал к той или иной гильдии, а многие члены гильдий – еще и к суфийским братствам, чьи границы не совпадали с границами гильдий. Братства, как правило, владели помещениями, где проходили регулярные собрания: там члены братств могли общаться не только друг с другом, но и с купцами и проезжающими через город путешественниками, поскольку дома ахи и суфийских братств активно функционировали как гостиницы и центры помощи приезжим.

Такой беглый взгляд на социальные механизмы Османской империи дает лишь самое начальное представление об их внутренней сложности и структурированности: вглядываясь в османское общество ближе и дольше, мы видим ту же сложность и на следующих уровнях. Все связано со всем – и связано многими нитями сразу; все связи сбалансированы, все элементы действуют. Столетия спустя, когда империя вошла в период упадка, все эти сложно переплетенные друг с другом элементы и наложенные друг на друга институты сделались ее слабым местом: их взаимосвязь означала, что проблемы в одном месте или в одной сфере таинственным образом отражались еще в десятке мест и сфер – но это началось намного позже. В XVI веке Османская империя представляла собой на удивление хорошо работающую машину.

Экспансию османов на восток остановила еще одна новая сила, Сефевиды (о них далее), но тогда османы просто свернули на юг и покорили старые арабские территории от Индийского океана до Средиземноморья, затем завоевали Египет, положив конец династии Мамлюков, и продолжили двигаться на запад по побережью Северной Африки.

В апогее их величия, во время правления султана XVI века Сулеймана Великолепного (такой титул дали ему европейцы – среди своих он носил имя Сулейман Законодатель), Османская империя, возможно, была величайшей державой мира. Ее владения охватывали Европу и Азию, она обладала и Константинополем, и Меккой, не говоря уж о Каире; монарх ее правил бо́льшим числом людей и бо́льшими территориями, чем любой другой. Неудивительно, что правители Османской империи начали называть себя халифами. И никто не оспаривал этот титул. Разумеется, отчасти потому, что никто не видел в этом особого смысла. К этому времени титул халифа сохранил лишь церемониальное значение; и всё же стоит отметить, что османский правитель обладал сразу двумя важнейшими титулами в мировой истории ислама – впервые в истории один человек был и халифом, и султаном. Для обычных мусульман это, бесспорно, означало, что история снова двинулась вперед: умма вернулась на правильный путь и идет к тому, чтобы охватить собой весь мир.

Однако «халиф» и «султан» – не единственные титулы, обладавшие в исламе универсальной значимостью: был еще и «имам», величайший властитель в другом направлении ислама, шиизме – и это приводит нас к персидским Сефевидам, тем, кто остановил продвижение Османской империи на восток.

Сефевиды пришли к власти самым необычайным образом. Корни их восходят к суфийскому братству, возникшему сразу после монгольского вторжения. Этот орден сложился на севере Персии вокруг духовного учителя по имени шейх Сефи аль-Дин; по его имени они и начали называть себя Сефевидами.

В течение трех поколений это братство функционировало как большинство суфийских орденов того времени: это была мирная, аполитичная группировка, предлагавшая своим членам духовное братство и убежище от превратностей мира сего. Но затем орден начал меняться. Для начала, после смерти третьего шейха новым шейхом стал его сын, а за ним – его сын, а затем его сын, и так далее. Короче говоря, руководство этим орденом сделалось наследственным.

Во-вторых, где-то в процессе у этих шейхов возникли политические амбиции. Из избранных посвященных они начали создавать элитные корпуса, которые обучали не только техникам духовного очищения и просветления, но и боевым искусствам. Они сделались телохранителями шейхов, затем «силовым крылом» ордена, и наконец превратились в серьезную военную касту.

Как эмблему принадлежности к сефевидской гвардии эти воины-мистики носили особые красные шапки, и за это их стали называть «кызылбаш» – по-турецки «красноголовые». На каждой шапке имелось двенадцать складок, что отражало третье и самое важное изменение в сефевидском ордене: переход в шиизм.

Двенадцать складок на шапке – это двенадцать имамов мейнстримового шиизма. Как я уже упоминал, шииты считали, что абсолютная и наследственная религиозная власть принадлежит фигуре, называемой «имамом» – представителю Бога на Земле. В мире всегда только один имам, двух имамов одновременно быть не может; и истинный имам нашего времени должен происходить от Пророка Мухаммеда через его дочь Фатиму и ее мужа Али.

Если у имама рождалось более одного сына, смерть его открывала дорогу спорам о том, кто же из его потомства – воистину следующий имам. Подобное разногласие о пятом имаме создало небольшую секту зейдитов, или «пятеричников». Еще одно разногласие, о седьмом имаме, породило исмаилитов (или «семеричников»).

Оставшиеся шииты не спорили об имамах вплоть до двенадцатого поколения, считая от Али; однако двенадцатый имам еще маленьким мальчиком бесследно исчез. Не-шииты полагали, что его убили. Но шииты верят, что он не умер, а «сокрылся» – особое понятие шиизма: то, что имам «сокрылся», означает, что обычные люди не могли (и не могут) больше его увидеть.

Этого двенадцатого имама мейнстримовые шииты (или «двенадцатеричники», «двунадесятники») с тех пор именуют «Сокрытым Имамом». Шиитское учение гласит, что Сокрытый Имам жив до сих пор и пребудет вечно, что он находится в прямом общении с Богом и правит миром каким-то таинственным, незримым путем. Учение не объясняет в точности, как именно Сокрытый Имам продолжает жить и остается сокрытым. Не объясняется, стал ли он невидимым, изменил ли внешность, живет ли под чужим именем, пребывает ли в какой-нибудь тайной пещере и т. п. Такого рода инструментальные объяснения относятся к миру науки, а «сокрытие» – мистическое понятие, к которому инструментальные объяснения неприменимы.

Шиитское учение гласит, что двенадцатый имам откроет себя в конце истории, приведет общину Аллаха к совершенству и откроет финальную Эпоху Справедливости, счастливое время, которого ожидают все мусульмане. По достижении этой конечной точки история прекратится, мертвые восстанут из гробов, и суд Аллаха отправит всех когда-либо живших на небеса либо в ад, сообразно их заслугам и прегрешениям. Из-за ожидания, что Сокрытый Имам появится при конце света, шииты иногда именуют его Махди (это понятие существует и в суннитском исламе, однако там играет меньшую роль). К этой ветви шиизма принадлежат многие современные иранцы; благодаря им именно «двенадцатеричники» являются основным течением шиизма в наше время.

Весь этот комплекс верований Сефевиды приняли в конце XV века. Двенадцать складок на шапках кызылбашей символизировали дюжину имамов. К этому времени сефевиды представляли собой нечто вроде культа, возглавляемого амбициозным шейхом, со всё растущей военной силой в его распоряжении. Воины видели в шейхе не только командира, но и свой путь на небеса.

Эти политизированные сефевиды действовали в обстановке социального хаоса. Персидский мир, разбитый вдребезги сперва Чингиз-ханом, а затем Тимур-ленгом, был расколот на множество мелких княжеств, которыми правили тюркские военные вожди. Все они были твердыми суннитами. Шиизм, напротив, долго ассоциировался с сопротивлением персов иноземным захватчикам: началось это еще в эпоху господства арабов и продолжилось в дни, когда иноземными захватчиками стали тюрки. И теперь, в годы монгольской катастрофы, воинственный шиитский культ сефевидов легко связал себя с антигосударственной, революционной деятельностью. Неудивительно, что местным князьям от сефевидов делалось очень не по себе.

В 1488 году один из этих князей решил действовать. Он приказал убить главу сефевидского ордена. Затем, на всякий случай, прикончил и его старшего сына. Возможно, покончил бы и с младшим, двухлетним мальчиком по имени Исмаил, если бы верные кызылбаши, опередив на несколько шагов подосланных государством убийц, не спрятали малыша в надежном укрытии.

В следующие десять лет сефевиды превратились в могущественное тайное общество. Исмаил вырос в подполье: его постоянно перевозили из одного укрытия в другое. Все это время кызылбаши видели в нем не марионетку, а реального главу своего ордена. Они почитали мальчика и верили, что в нем есть искра божества. Представьте же себе, как он должен был, достигнув сознательного возраста, смотреть на мир (и на самого себя): всю свою жизнь он провел в подполье, в укрытиях, с ощущением смертельной угрозы со всех сторон – и всю жизнь, начиная с самых ранних воспоминаний, был окружен фигурами людей в красных шапках, что преклоняли перед ним колени, верили его словам и исполняли каждый его каприз. Ясно, что этот мальчик должен был считать себя чрезвычайно важным человеком! По счастливому случаю, такое самомнение оказалось оправданно: он в самом деле вырос умным, решительным и отважным.

В возрасте около двенадцати лет Исмаил, вместе с верными кызылбашами, вышел из подполья. С князем, который убил его отца, он быстро разделался. Другие князья попытались его уничтожить. Что сложного, думали они, в том, чтобы справиться с двенадцатилетним мальчиком? Но это оказалось труднее некуда.

В 1502 году, в возрасте пятнадцати лет, Исмаил провозгласил себя шахиншахом иранским. «Шахиншах» означает «царь царей». Так именовали себя сасанидские монархи и древние персидские монархи прежде них. Отвергнув титулы «халиф» и «султан», Исмаил отверг арабскую и турецкую исторические традиции в пользу своей родной персидской идентичности. Назвав свою территорию Ираном, он делал отсылку к древнему царю, герою «Книги царей», эпической поэмы Фирдоуси о персидском народе. Пропагандисты Исмаила рассказывали даже, что он – кровный родич древних Сасанидов.

Кроме того, Исмаил противопоставил себя соседям, провозгласив двенадцатеричный шиизм государственной религией. Он приказал своим глашатаям публично проклясть первых трех халифов ислама: Абу Бакра, Умара и Усмана, официально объявил Али единственным законным наследником Пророка, а имамов, происходивших от него, – единственными религиозными авторитетами. Пропагандисты Исмаила принялись рассказывать, что он происходит не только от Сасанидов, но и от Али. Рассказывали, что он находится в прямом общении с Сокрытым Имамом (а тот, в свою очередь, в прямом общении с Богом). В сущности, Исмаил очень близко подошел к объявлению Сокрытым Имамом себя самого, и, быть может, даже сам в это верил – да и легко было поверить, с его-то воспитанием! Иные утверждают, что он даже считал себя Богом.

Укрепленный чувством своего высокого предназначения, Исмаил отправил в Османскую империю миссионеров, дабы они распространяли там его религиозное учение. Его люди призывали османских подданных обратиться в шиизм и признать Исмаила своим единственным боговдохновенным вождем. Кроме того, он начал безжалостно преследовать подвластных ему суннитов. Некоторые видели в поведении царя признаки безумия и бежали в Османскую империю. Из тех же, кто остался, многие были брошены в темницы или казнены.

И кто бы мог подумать: султан Селим Грозный ответил тем же – начал бросать в темницы или казнить шиитов, живших в его владениях! В результате сунниты с востока устремились на запад, в Анатолию, а шииты с запада – на восток, в Персию. Этот процесс привел к еще большей концентрации шиитов в империи Сефевидов (а суннитов – в Османской империи); и Сефевиды делали все возможное, чтобы поощрять эту иммиграцию и инкорпорировать шиизм в персидскую культуру. Слияние шиизма и персидского национализма и стало идеологической основой их новой империи – ядром того, из чего впоследствии сформировалась современная иранская нация.

В числе прочего, Сефевиды превратили в национальную ритуальную драму Тазию. Тазия – это цикл шиитских ритуальных пьес, разыгрывающих мученичество Хусейна в Кербеле. Пьесы эти выросли из траурных ритуалов, отправляемых в специальных строениях, так называемых такия ханас[52]. По традиции, на десятый день месяца Мухаррам (в годовщину мученичества Хусейна) шииты собирались в этих домах, чтобы вместе его оплакать; этот обычай сохранялся много столетий. Во время траурного обряда любой, кому хотелось вспомнить эту историю, мог встать и продекламировать вслух какую-нибудь ее часть, а остальные вторили ему слезами и стонами. Со всеми подробностями мученичества Хусейна и со всеми известными рассказами об этом шииты были прекрасно знакомы. Пересказ этих историй постепенно сформировал особый риторический стиль, предназначенный вызывать скорбь и слезы. Собрание рассказов о Хусейне составило Тазию (многие из них были записаны, однако единой письменной версии не существует), и теперь, когда Сефевиды пришли к власти, каждый год десятого числа месяца Мухаррам шииты по всей империи уже не удалялись в такия ханас, а выходили на улицы, чтобы там публично оплакать своего мученика; со временем дело дошло и до государственных театров, где профессиональные актеры на жалованье у правительства разыгрывали сцены его мучений и гибели.

Когда Исмаилу было двадцать семь, выяснилось, что он все-таки не Бог. Этот урок преподали ему османы, вторгшиеся в его владения. Исмаил, жаждущий битвы, поспешил им навстречу. Две армии схлестнулись на Чалдыранской равнине, неподалеку от города Тебриза. У османов имелись пищали, но сефевиды считали, что обладают оружием понадежнее: в сердцах их – огненный, как встарь, религиозный жар, а возглавляет их руководимый Богом лидер. Однако на сей раз пищали оказались куда действеннее. Селим сокрушил силы Исмаила, едва не убил его самого и захватил Тебриз, его столицу.

Чалдыранская битва была не менее знаменательна, чем битва при Гастингсе, определившая собой зарождение Англии как национального государства. Историки обычно рассматривают Чалдыран как победу османов, однако в конечном счете это оказалось не так очевидно; удержать Тебриз Селим не смог. С приходом зимы он удалился на более безопасные квартиры в глубине Анатолии, а в следующем году персы снова захватили Тебриз и провели кампанию выжженной земли, в результате которой захватчикам, случись им напасть снова, просто нечем было бы здесь питаться. Так что Чалдыранская битва фактически закончилась тем, что между османскими и сефевидскими землями была проложена пограничная полоса. В дальнейшем она укрепилась, превратилась в полноценную границу между государствами – наследниками сефевидов и османов, Ираном и Турцией – и остается на том же месте и по сей день.

После Чалдыранской битвы Исмаил вернулся домой огорченным и сломленным. Поражение заставило его усомниться в том, что он мнил о себе. Оставшиеся годы он провел более или менее в затворе, размышляя о тайнах вселенной и слагая духовные стихи. Но империя Исмаила не просто выжила, но и процветала – отчасти потому, что в ней сменяли один другого одаренные и долгоживущие правители.

Более или менее договорившись о границах, империи османов и сефевидов прекратили вражду и начали торговлю друг с другом, к вящему процветанию обоих государств. Сефевидская империя всегда была меньше Османской и далеко не достигала такого могущества, однако, благодаря единой государственной религии и единой доминирующей этнической группе, была более культурно унифицирована.

Своей вершины эта персидская-во-всех-отношениях империя достигла при правнуке Исмаила, шахе Аббасе Великом, умершем после сорокадвухлетнего правления в 1629 году. Аббас вооружил свою армию пушками и пищалями; при нем в Иране расцвело поддерживаемое государством производство ковров, керамики, тканей и одежды, которые отправлялись в самые отдаленные страны Западной Европы, Африки и Индии.

В сефевидской Персии расцвела и живопись, особенно искусство «персидской миниатюры» – сцен, полных мельчайших деталей, в окружении растительных и геометрических узоров. Каллиграфия, считавшаяся в исламском мире великим искусством благодаря преклонению мусульман перед писаным Кораном, здесь также достигла совершенства. Эти два вида искусства сошлись вместе в иллюстрированных книгах, высочайших художественных творениях своей эпохи, и шедевром среди стала «Книга царей», эпос Фирдоуси, переписанная для сефевидского монарха: там было двести пятьдесят восемь миниатюр и шестьдесят тысяч каллиграфических строк, исполненных разными художниками – в сущности, целый музей под одной обложкой!

Но высочайших вершин творческое начало Сефевидов достигло в архитектуре. Например, в отличие от монументальных османских мечетей – мрачных каменных гор, увенчанных куполами и окруженных минаретами – Сефевиды возводили легкие кружевные строения, изукрашенные глазированной мозаичной плиткой и почти парящие в воздухе, так что и самые гигантские мечети казались сотканными из кружев и света.

Архитектура была высочайшей формой самовыражения сефевидской Персии; истинным воплощением ее духа стало градостроительство. Сефевиды постоянно передвигали свою столицу, стремясь уйти всё дальше от рыщущих близ границы османов; и каждый раз, водворяя столицу в новом городе, перестраивали его по своему вкусу. В 1598 году, выбрав своей новой столицей Исфахан, шах Аббас начал программу перестройки города, превратившую его в единую сверкающую драгоценность: когда он закончил, город изобиловал общественными скверами, садами, мечетями, особняками, бассейнами, дворцами и общественными зданиями, и со всех сторон оплетали их прекрасные бульвары. Пораженные путешественники отчеканили выражение «Исфахан Нисфиджаган» – «Исфахан, половина мира» (имелось в виду: если ты не бывал в Исфахане, то половины мировых чудес не видел).

Миры османов и сефевидов во многом различались, однако, несмотря на вражду между их властителями, между ними сохранялось определенное цивилизационное единство. Они были различны не более, чем, например, Англия и Франция, а может быть, и меньше. Путешественник, едущий в Исфахан из Стамбула или наоборот, ни там, ни там не чувствовал себя совершенно чужим. Стоит отметить, что две столь могущественные и различные империи достаточно долго мирно сосуществовали бок о бок. А еще поразительнее то, что в этот же период сложилась еще одна огромная, мощная и весьма своеобразная мусульманская империя – империя Моголов, простершаяся от Бирмы через всю Индию до середины Афганистана, где она непосредственно граничила с империей Сефевидов.

По своему богатству и могуществу Моголы ничем не уступали Османам. На их территории, включавшей в себя, полностью или частично, пять современных стран – Афганистан, Пакистан, Индию, Бангладеш и Бирму – проживало около 20 процентов тогдашнего населения Земли. Эту империю основал современник Исмаила, человек по имени Бабур, что означает «тигр»; в некоторых отношениях он был, пожалуй, даже примечательнее сефевидского вундеркинда.

Бабур называл себя потомком Тимур-ленга и Чингиз-хана. Кто знает, что за кровь текла в его жилах на самом деле – однако Бабур к своей генеалогии относился серьезно: она давала ему ощущение жизненной миссии. Отец его правил небольшим Ферганским царством к северу от современного Афганистана, и, когда в 1495 году он умер, Бабур унаследовал его трон. Был он тогда двенадцати лет от роду.

Всего лишь за год он потерял свое царство, что и неудивительно: ему ведь было всего двенадцать! Он сумел собрать силы и захватил легендарный Самарканд, когда-то столицу Тимура, однако и его потерял. Тогда вернулся в Фергану и захватил ее заново. Но враги его не унимались. Он захватил Самарканд вторично, на этот раз имея при себе всего двести сорок человек, но снова не смог его удержать. К восемнадцати годам Бабур уже дважды завоевал и потерял поочередно два царства – и встретил день рождения в бегах, в афганских горах вместе с матерью, сестрами и несколькими сотнями сторонников. Три года он со своими воинами бродил по горам и лесам, подыскивая себе новое царство: никем, кроме как царем, он быть не умел, и не искал никакого иного занятия.

Осмелюсь заметить, любой подросток, которому удалось собрать группу взрослых воинов, подчинить их себе и оставаться их командиром на протяжении нескольких лет скитаний без крыши над головой – личность явно незаурядная; и Бабур, несомненно, был незауряден даже физически. Легенды рассказывают, что он мог перепрыгнуть через бурный поток, зажав двоих взрослых мужчин под мышками! (Что думали об этом сами взрослые мужчины, в легендах не уточняется.) Однако, в отличие от большинства «крутых парней», Бабур был чувствительной, художественной, романтической натурой. Во время своих приключений он вел дневник, а на склоне лет написал автобиографию (известную как «Бабур-наме»), которая стала классикой тюркской литературы. После того, как его внук перевел эту книгу на более престижный персидский, она заняла почетное место и среди персидской классики. В этой книге Бабур пишет о себе с поразительной честностью. Например, рассказывает, что после серьезного военного поражения он не мог сдержаться и «долго плакал». Какой еще крутой парень станет в таком признаваться? Далее пишет о своем браке по сговору и о том, что, несмотря на все усилия, так и не смог проявить никакого энтузиазма по отношению к жене. Он навещал ее лишь раз в неделю или в две недели, и то потому, что его доставала упреками мать. Но однажды влюбился – в мальчишку, которого увидел на базаре. «В этом кипении желания и страстей, изнемогая от юношеской дури, бродил я, босой и с непокрытой головой, по улицам и переулкам, садам и виноградникам; не вел себя прилично ни с друзьями, ни с незнакомцами, плевал и на других, и на самого себя…»[53] Так будущий император откровенно рассказывает нам о своей первой любви, страстной и уязвимой. А ведь этот юноша к тому времени уже дважды завоевал и дважды потерял Самарканд!

Во время своих блужданий Бабур и его отряд как-то раз, поднявшись на вершину холма, увидели внизу, в долине, прекрасный город. И снова Бабур влюбился – на этот раз в Кабул. И Кабул, рассказывает он нам, ответил ему взаимностью: жители его ненавидели своего правителя и просили Бабура стать царем вместо него. Может, это просто пропаганда завоевателя? Все может быть: но надо вам сказать, что любовь к Бабуру в Кабуле сохраняется и по сей день. Общественные сады над городом, которые разбил Бабур, и поныне остались любимым парком горожан, а к его могиле здесь относятся как к святыне.

В 1504 году Бабур короновался царем Кабула: так у него появилась постоянная база. Он подумывал было снова идти на Самарканд, но отверг этот замысел. Вместо этого он вместе со своими советниками решил идти на юг, как поступало до него множество тюркско-монгольских завоевателей. С десятитысячной армией вторгся Бабур в Индию – а султан Дели встретил его на равнине близ города Панипат со стотысячной. Один к десяти – совсем как в легендах! Хуже того: у султана была тысяча слонов. Но у Бабура тоже имелось преимущество: пищали. Новая технология одолела старую биологию: Бабур разбил султана и взял Дели. Как и османы и сефевиды, моголы побеждали врагов, поскольку те дрались копьями и стрелами, а эти – пулями и пушечными ядрами. Так на карте мира появилась третья из великих мусульманских «пороховых» империй.

Моголы еще более Сефевидов выиграли от череды блестящих и долгоживущих правителей. В первые двести лет существования империи ею правили всего шесть человек. Большинство из них были страстными, романтическими, художественными натурами. По меньшей мере трое – военными гениями. Один был плохим администратором, но за него правила из-за трона его жена Нур Джахан, ничем не уступавшая лучшим из Моголов: прекрасно владеющая наукой управления, поэтесса и покровительница искусств, выдающаяся силой и ловкостью, одна из умнейших политиков своего времени.

Лишь один из шестерых оказался неудачником – и это был сын Бабура. Всего десять лет понадобилось этому пьянице, чтобы потерять всю империю, созданную его отцом. Однако, когда он скрывался в горах Афганистана, возлюбленная жена его дала жизнь сыну, которому предстояло стать Акбаром Великим, самым выдающимся монархом своего времени, ни в чем не уступающим его современнице, королеве Елизавете Английской. Отец его сумел вернуть себе престол как раз вовремя, чтобы двенадцатый день рождения Акбар отпраздновал уже принцем. Вскоре после этого его отец, стоя однажды на верхней ступеньке лестницы у себя в библиотеке, услыхал призыв на молитву и ощутил внезапное желание изменить свою жизнь. Он начал поспешно спускаться, чтобы начать жизнь святого, однако оступился, полетел вниз головой и сломал себе шею, так что занять трон пришлось его юному сыну.

Акбар упрочил и расширил завоевания своего деда, привел в порядок всю империю. Одни эти деяния покрыли бы его славой – но Акбар был не только завоевателем. Он стал чем-то намного бо́льшим.

Очень рано он осознал ключевую слабость империи: небольшая группа мусульман пытается править многочисленным индуистским населением, которое мусульмане обирают, грабят, тиранят и убивают со времен султана Махмуда Газневи, жившего около пятисот лет назад. Против этого Акбар выставил принцип, названный им сулахкул – «мир для всех». Чтобы доказать свою искренность, сам он женился на индуистской принцессе и объявил первенца от нее своим наследником.

Акбар открыл все государственные посты для индусов на равных условиях с мусульманами. Отменил карательный налог, который давным-давно наложили исламские правители этого региона на пилигримов, посещающих индуистские святыни. Кроме того, Акбар отменил джизью, коранический налог на немусульман. И то, и другое он заменил земельным налогом, одинаковым для всех граждан, любого положения и вероисповедания. Практически ни одно другое государство мира в ту эпоху не взимало налогов со знати – но Акбар нарушил эту традицию. Кроме того, он приказал своим воинам охранять храмы и священные места всех религий – не только ислама.

Великий правитель Моголов отменил постоянную военную аристократию, от которой зависели его предшественники, и ввел административную систему, в которой каждый чиновник назначался и мог занимать свою должность лишь на ограниченный срок, а после этого перемещался на новую работу в новое место. В сущности, Акбар изобрел саму концепцию временного ограничения, прервав процесс, в других местах создававший беспокойных региональных «царьков».

Рожденный и воспитанный как мусульманин, Акбар, несомненно, считал себя мусульманским монархом, однако питал глубокий интерес к иным религиям. Он созывал видных индуистов, мусульман, христиан, джайнов, зороастрийцев, буддистов и других, чтобы они объясняли императору свою веру и дискутировали о вере в его присутствии. Наконец Акбар пришел к выводу, что в каждой религии содержится часть истины, но ни одна не заключает в себе истину целиком, так что он решил взять лучшее из каждой и сплавить их в единую новую религию под названием Дин-и-Иллахи, «религия Бога». Учение этой новой веры гласило, прежде всего, что Бог есть единое всемогущее существо; затем, что вселенная также есть единое целое, отражающее своего творца; в-третьих, что главный религиозный долг каждого человека – не причинять вреда другим; и в-четвертых, что люди могут и должны подражать Безупречно Живущим, идеальным людям, каковых немало в истории: примеры безупречной жизни, говорил Акбар, представляют Пророк Мухаммед и шиитские имамы. Далее Акбар переходил к скромному предположению, что и сам он подает верующим такой пример.

Увлеченный своей новой религией, Акбар выстроил в ее честь целый новый город. Посреди пустыни, вокруг могилы и святилища любимого суфийского мистика Акбара, вырос Фатехпур-Сикри, город из красного песчаника. Главным его зданием стал дом аудиенций: всего один огромный зал, накрытый высоким куполом, с одним-единственным элементом обстановки внутри – высокой колонной, навесными мостками соединенной с балконами вдоль стен. На верхушке колонны восседал сам Акбар. Люди, желавшие обратиться к императору с какой-либо просьбой, говорили с ним с балконов. Придворные и другие заинтересованные лица находились внизу и слушали оттуда.

О влиянии Акбара и очаровании его личности ясно свидетельствует то, что введению новой религии никто в его владениях не противился; однако этой религии не суждено было выжить. Для мусульман она была недостаточно мусульманской, для индусов недостаточно индуистской. Не выжил и Фатехпур-Сикри: пересохли его колодцы, и город оказался заброшен.

Однако идеи Акбара выросли не на пустом месте. Движения, пытавшиеся соединить лучшее в исламе и в индуизме, с опорой на мистицизм обеих религий как на точку пересечения, возникали на этом субконтиненте со времен Бабура. Например, в 1499 году человек по имени Нанак пережил религиозный опыт, побудивший его провозгласить: «Нет индусов, нет мусульман». Урожденный индус, он перешел в суфизм и посвятил жизнь борьбе с кастовой системой. Он начал традицию духовных техник, передаваемых непосредственно от наставника к ученику, в которых чувствовалось влияние и индуистских учителей, и суфийских святых. Последователи гуру Нанака в конце концов назвали себя сикхами – основали новую религию.

Современник гуру Нанака, неграмотный поэт Кабир, родился у вдовы-индуски, однако был воспитан в семье ткачей-мусульман. Он декламировал стихи о духовной любви, имевшие привкус и индуизма, и суфизма, а писцы записывали за ним. Стихи Кабира дошли до наших дней.

Пока народные мистики в Индии Моголов слагали страстную лирику, восходящую к устной традиции, придворные поэты разрабатывали сложную метафизику персидскоязычной поэзии, а художники создавали свой, еще более пышный и изукрашенный стиль рисованных «персидских» миниатюр и книжных иллюстраций.

Творческий дух Моголов достиг своего апогея в архитектуре, где ему удалось сочетать суровое величие османского стиля с легкостью и воздушностью стиля Сефевидов. Пятый могольский монарх, Шах-Джахан, оказался в этом гениален. Современники звали его Справедливым Царем, но в наши дни немногие вспоминают о его политических или военных достижениях; зато всем памятна его всепоглощающая любовь к жене Мумтаз-Махал, «украшению дворца», умершей вскоре после того, как Шах-Джахан начал свое правление. Следующие двадцать лет горюющий император возводил для нее мавзолей Тадж-Махал. Это здание, которое часто называют прекраснейшим в мире, так же единственно в своем роде и столь же прославлено, как «Мона Лиза» Да Винчи или Сикстинская капелла Микеланджело. И поразительно, что творец, создавший это чудо света, в качестве основной своей работы правил империей: ибо, хотя свой вклад в Тадж-Махал внесло множество архитекторов и художников, именно император надзирал за всеми деталями строительства – ему принадлежала главная роль[54].

Сын Шах-Джахана Аурангзеб, последний из Великих Моголов, не имел художественных наклонностей. Музыка, поэзия и живопись оставляли его равнодушным. Его страстью была религия; и ничто не приводило его в больший гнев, чем традиция веротерпимости, основанная на этом субконтиненте его предками. Ближе к концу правления Шах-Джахана он начал войну со своим отцом и отнял у него власть. Аурангзеб запер старика в каменной крепости, в камере всего с одним окном, расположенным так высоко, что старый император не мог в него посмотреть. Однако после его смерти тюремщики нашли зеркальце, прикрепленное к стене. Как оказалось, в этом зеркале Шах-Джахан мог, не вставая с постели, видеть внешний мир – и единственное, на что удавалось ему бросить взгляд сквозь высокое окно, был Тадж-Махал.

Аурангзеб был одержим мыслью вернуть ортодоксальному исламу в империи Моголов его прежние привилегированные позиции. В военном искусстве он не уступал своему прапрадеду Акбару, и, как и Акбар, правил сорок девять лет – так что у него было и время, и возможности принести на полуостров серьезные перемены.

Преобразования, к которым он стремился и над которыми трудился, были прямо противоположны тем, что ввел его прапрадед Акбар Великий. Он восстановил джизью. Вернул особые налоги для индусов. Приказал своим силам безопасности разрушить все новые индуистские святилища. Изгнал индусов с государственных постов и начал войну с Раджпутами, полуавтономными индуистскими правителями юга, дабы укрепить над ними власть могольского правительства и мусульманского клерикального истеблишмента, индийских улемов.

Кроме того, Аурангзеб попытался истребить сикхов. Гуру Нанак был решительным пацифистом, однако гонения Аурангзеба превратили сикхов в воинственную секту, чьи священные ритуалы с тех пор всегда требуют длинного кривого ножа, который обязан носить с собой каждый благочестивый сикхский мужчина.

Но хоть последний из могольских титанов и оказался мрачным фанатиком, эта династия оставила в истории неизгладимый огненный след. На вершине своего расцвета, около 1600 года, Могольская империя, несомненно, была одной из трех величайших и могущественнейших империй мира.

И действительно, в 1600 году путешественник мог бы приплыть с островов Индонезии в Бенгалию, пересечь Индию, перейти Гиндукуш и оказаться в степях к северу от реки Амударья, затем, вернувшись на юг через Персию, Месопотамию и Малую Азию, оказаться на Балканах, пересечь Черное море (или обойти его по берегу), пройти Кавказ, направиться на юг через Аравию в Египет, а затем на запад в Марокко – и во всех этих местах встречать более или менее знакомый ему мир, соединенный одной цивилизацией, подобно тому, как современный путешественник, отправившись из Сан-Франциско в Лондон, а затем проехав всю Европу, везде будет встречать одну цивилизацию, только с разными оттенками: немецким, шведским, испанским, британским, голландским и так далее.

Да, путешественник по мусульманскому миру в XVII веке встречал на своем пути множество различных языков и разных местных обычаев. Верно, ему приходилось пересекать государственные границы и получать подорожные от разных суверенных правителей. Но повсюду, где он бывал, многие общие элементы оставались одними и теми же.

Например, во всех трех великих мусульманских империях и пограничных с ними регионах он обнаружил бы, что политическая и военная власть по большей части принадлежит тюркам. (Даже в сефевидской Персии правящее семейство, как и многие кызылбаши, были этническими тюрками.) По всему этому миру литературно образованные люди, как правило, в первую очередь изучали персидский – и классическую литературу на этом языке. Повсюду слышал он азан, призыв к молитве, распеваемый по-арабски в определенные часы дня с бесчисленных минаретов – и тот же арабский звучал всякий раз при совершении каких-либо религиозных ритуалов.

Три исламские империи XVII века

Куда бы он ни отправился – не только в трех империях, но и во внешних приграничных зонах вроде Индонезии или Марокко – все общество пронизывали правила и рекомендации, вверху образующие закон, внизу ритуалы и практики повседневной жизни, без четкой границы между тем и другим. И в каждой стране имелись свои улемы: могущественный, неизбираемый, самопополняемый и самоуправляемый класс ученых, имеющих в повседневной жизни огромную власть и влияние. Повсюду путешественник встречался и с суфизмом, и с суфийскими орденами. Повсюду видное место в обществе занимали купцы и торговцы, но статус их был ниже, чем у бюрократов и чиновников, связанных с двором, также образующих отдельный и важный класс общества.

В любом публичном пространстве путешественник почти не видел женщин. Во всем этом мире, от Индонезии до Марокко, он обнаруживал, что общество более или менее разделено на «общественное» и «частное», и для женщин отведена лишь область частного, а в области общественного почти полностью господствуют мужчины.

Те женщины, которых путешественник всё же видел на улице – например, на рынке или идущих в гости из одного дома в другой – скорее всего, носили одежду, закрывающую или, по крайней мере, скрывающую лицо. Видя женщин с неприкрытыми лицами, путник знал, что они принадлежат к низшим классам: должно быть, это крестьянки, или служанки, или поденные работницы. И что бы ни носила женщина – ей не позволено было открывать ни руки, ни ноги, ни шею, или ходить с непокрытой головой.

Одежда мужчин в разных местах различалась, но всюду, где бы ни побывал путешественник, мужчины также ходили с покрытыми головами, одеяния их были свободными, не облегающими, и всегда скроенными так, чтобы, когда мужчина простирается ниц в религиозном ритуале, его ширинка оставалась прикрытой.

Во всем этом мире каллиграфия считалась высоким искусством, образная (в противоположность абстрактной и декоративной) живопись, кроме как в иллюстрациях к книгам, встречалась редко, и огромным почитанием пользовалось устное и письменное слово.

Каждый город, через который проезжал путешественник, ничем не напоминал «шахматную» планировку эллинистических городов: скорее это было скопище деревенек, притулившихся вплотную друг к другу, без широких центральных улиц. В каждой деревне был свой базар, в каждом городе – собственные красочные мечети, которые всегда могли похвастаться куполами и минаретами и очень часто украшались глазированной плиткой.

Вступив в беседу с каким-нибудь незнакомцем на улицах этого города, путник очень скоро обнаружил бы, что им обоим хорошо знаком один набор мифологических фигур: оба знают главных героев авраамической традиции – Адама, Давида, Моисея, Ноя и так далее; оба знают не только всё о Мухаммеде – им хорошо известны биографии Абу Бакра, Умара, Али и Усмана, и обо всех этих людях у них есть личное мнение и личное отношение к ним. Обоим известны одни и те же значительные исторические события: оба знают, например, об Аббасидах и Золотом Веке, ныне ушедшем далеко в прошлое, о монголах и страшном опустошении, ими произведенном.

В 1600 году обычные люди повсюду в этом мире соглашались, что мусульманские империи и пограничные с ними территории и есть «мир». Или, цитируя историка Маршалла Ходжсона из Чикагского университета: «В XVI веке нашей эры пришелец с Марса легко мог бы счесть, что весь мир людей вот-вот станет мусульманским»[55].

Но марсианин, разумеется, ошибся бы. История уже повернула свой ход – благодаря тем изменениям, что пережила Европа со времен Крестовых походов.

В то время, когда разворачивались эти политические события, важнейшие перемены происходили и на интеллектуальной сцене. Эта история началась еще до 1800 года и продолжалась много позднее, а последствия ее потрясают мир и до сего дня; сутью ее стали возрожденческие и реформистские движения, возникавшие по всему мусульманскому миру в то время, когда им овладевали европейцы.

Эти две истории взаимосвязаны, хоть и не идентичны. Некий мощный вызов мусульманскому статус-кво в эти столетия был неизбежен в любом случае, как с европейцами, так и без них. Почему? Потому что в мусульманском мире примерно к 1700 году религиозные институты бюрократизировали духовность, примерно таким же образом, каким католическая церковь бюрократизировала христианство в позднесредневековой Европе. Система мусульманской юриспруденции была разработана настолько полно и отчетливо, что творческой работы для новых энтузиастов попросту не осталось. С применением шариата к каждой точке и черточке личной и общественной жизни все стало ясно и определено. Власть улемов полностью окостенела. Суфийские ордена также стали официальными учреждениями, и авторитеты на всех уровнях согласились, что «ныне закрылись врата иджтихада».

Слово «иджтихад», напомним, означает «свободное независимое мышление, основанное на разуме». Оно не может отступать от Писания, однако состоит в творческом размышлении над Писанием и выводах из него. Когда-то мусульманские ученые дозволяли иджтихад по вопросам, которые не разрешает Коран; затем – по вопросам, которые не разрешают Коран и хадисы; затем – Коран, хадисы и труды авторитетных предшественников… А к XVIII веку среди видных ученых сложилось согласие в том, что неразрешенных вопросов больше не осталось. Все описано, все разработано; свободное и независимое мышление обычным людям больше не требуется. Им остается только соблюдать правила.

Но соблюдение правил не дает того духовного удовлетворения, которого люди ищут в религии. Бюрократизация ислама создала во многом те же проблемы и протесты, которые в христианском мире вызвали к жизни протестантскую Реформацию. И действительно, к середине XVIII века по мусульманскому миру также начали распространяться реформистские движения.

Однако мусульманская версия европейской протестантской Реформации так и не состоялась, а с ней остались невоплощенными и ее последствия: не возникло ни доктрины индивидуализма, ни обручения религии с национализмом (разве что до некоторой степени в Иране), ни отделения церкви от государства, ни концептуального деления мира на светскую и духовную сферы, ни внезапного появления постпросвещенческого либерализма, ни демократической, научной и индустриальной революций.

Почему же?

Прежде всего потому, что некоторых проблем, вызвавших Реформацию, в исламе попросту не было. Протестантские реформаторы взбунтовались против церкви – но в исламе не было церкви. Протестантские реформаторы нападали на авторитет Папы – в исламе не было Папы. Протестанты говорили, что священники не могут быть посредниками между человеком и Богом – в исламе никогда не было священства (улемы – скорее юристы, чем священники). Протестантские реформаторы настаивали на прямом, личном взаимодействии каждого молящегося с Богом. А мусульманская ритуальная молитва всегда была именно такова.

Но, несомненно, еще одним важным фактором были европейцы. Если бы не их участие в общей картине, вполне возможно, мусульманские реформистские движения пошли бы иными путями. Европейская религиозная реформа совершалась и приобретала свои очертания в чисто европейском контексте. Иначе говоря, критикуя католические практики и учения, протестантские реформаторы говорили о проблемах, касающихся только их собственного общества, а не стремились укрепить христианство для борьбы с неким внешним культурным вызовом. В 1517 году очень немногие христиане на Западе беспокоились о том, что мусульмане могут предложить христианам нечто идеологически более привлекательное, или что христианская молодежь начнет обращаться в ислам. Верно, турки стояли у ворот – но не сидели в европейских гостиных и определенно не ночевали в спальнях. Турки представляли угрозу физическому здоровью христиан, но не духовному здоровью христианства.

У мусульман положение было совсем иное. Почти с самого начала, как я уже отмечал, ислам указывал на свои политические и военные успехи как на аргумент в свою пользу и доказательство истинности откровений. Началось еще с древнейших прославленных битв при Бадре и Ухуде, где за исходом битвы предполагалось богословское значение. Чудо распространения ислама продолжалось несколько столетий – и подкрепляло тенденцию связывать истинность с победоносностью.

Затем произошел монгольский геноцид – и заставил мусульманских богословов усомниться в своих взглядах. Этот процесс вызвал к жизни реформаторов, подобных Ибн Таймии. Однако лицом к лицу с монголами слабость мусульман оставалась конкретной и легко объяснимой. Монголы превосходили мусульман в военной силе, но не несли с собой новую идеологию. Когда улеглось кровопролитие, затянулись раны и, как бывает всегда, в людях проснулся голод по смыслу – монголам нечего было им предложить. Напротив, они сами обратились в ислам. В конечном счете ислам победил – абсорбировал и переварил монголов, как до того турок, а еще раньше персов.

Обращение в ислам не сделало монголов мягкосердечнее (что блистательно доказал Тимур-ленг); но под эгидой новообращенных правителей, по крайней мере, мог продолжиться – точнее, начаться заново на руинах разрушенного мира – старый, как сам ислам, поиск путей к созиданию и распространению на весь мир совершенной общины Аллаха.

О новых повелителях мира этого сказать было нельзя. Европейцы пришли с собственными идеями о том, что́ есть истина, абсолютно уверенные в правильности своих взглядов и в превосходстве своего образа жизни. Они даже не бросали исламу вызов – просто его игнорировали (кроме миссионеров – эти старались обратить мусульман в христианство). Если же вообще замечали ислам, то не трудились с ним спорить (миссионерство – не дискуссия), а лишь улыбались ему, как взрослый улыбается детским игрушкам, или цивилизованный человек – причудливым суевериям дикаря. Как же это должно было раздражать мусульманских интеллектуалов! Но что они могли сделать?

Даже если бы у мусульман и христиан появилось какое-то общее пространство для обмена взглядами, это не разрешило бы главную проблему: дело в том, что в XIX веке вызов исламу бросало уже не столько христианство, сколько светский, гуманистический взгляд на мир, выросший из Реформации – та смесь, которую обычно называют «модернизмом».

Источник слабости мусульман и силы европейцев был не очевиден. Дело явно не в военных успехах. Новые господа по большей части никого не пытали и не убивали. Да что там – обычно даже не объявляли себя правителями. Официально большинством мусульман по-прежнему правили их «родные» монархи, у них были правительственные учреждения, где чиновники-мусульмане штамповали документы, и где-то в каждом мусульманском государстве имелась столица, восходящая к временам давно ушедшей славы, в столице – дворец, во дворце – трон, а на троне обычно восседал шах, султан, наваб, хан, хедив или кто-то еще: словом, местный правитель, чьи богатство и роскошь делали его почти неотличимым от властителей былых времен.

В Иране чужеземцы бродили по коридорам власти как простые советники. В Турции получали жалованье как консультанты. В Египте и Леванте называли себя «защитниками». Даже в Индии, где правил генерал-губернатор, назначаемый британским парламентом, военные и полицейские силы, «хранители порядка», состояли в основном из мусульман, индусов, сикхов, парсов и других местных жителей. Как могли мусульмане говорить, что потеряли независимость?

И всё же к концу XVIII века, оглядываясь вокруг себя, мусульмане с нарастающим ужасом понимали, что завоеваны. Повсюду, от Бенгалии до Стамбула, во всех сторонах своей жизни, в собственных городах, селах, деревнях и даже у себя дома они подчинялись чужеземцам. И не просто каким-то соседям: людям, говорящим на языках, совершенно непохожих на их языки, исповедующим иную религию, носящим иную одежду и головные уборы (или – о ужас! – вообще никаких головных уборов), людям, которые иначе строят дома, иначе общаются, иначе живут. Эти чужеземцы ели свинину, пили спиртное, их женщины появлялись на публике с открытыми лицами, они смеялись над совсем не смешными шутками, а в том, что действительно забавно, ничего смешного не видели. У них были странные вкусы в еде, музыка больше походила на шум, а досуг они проводили в загадочных и бесцельных занятиях вроде крикета или кадрили.

Так что теперь, как и после монгольского геноцида, встал вопрос: если триумфальное распространение мусульманского проекта доказывало истинность откровений – что же означает бессилие мусульман перед лицом этих новых завоевателей для их веры?

Этот вопрос преследовал мусульманский мир, так что движения по возрождению ислама не могли уклоняться от второй, важнейшей своей задачи – восстановления мусульманского могущества. Реформаторы не могли предлагать средства достижения более подлинного религиозного опыта и этим ограничиваться. Нужно было объяснить, как эта подлинность поможет истории вернуться на путь истинный, как эти предложения помогут восстановить славу и достоинство Уммы, как снова направят мусульман к верному завершению историю: созданию справедливого и милосердного общества, такого же, как в Медине в изначальные золотые годы ислама, и распространению этого общества на весь мир.

Явилось много реформаторов, возникло много реформистских движений, но все их можно разделить на три вида, смотря по тому, какого рода ответы они давали на этот тревожный вопрос.

Первый ответ состоял в том, что в переменах нуждается не ислам, а мусульмане. Всевозможные новшества, дополнения и изменения испортили веру, так что никто больше не исповедует истинный ислам. Мусульманам необходимо закрыть двери перед влиянием Запада и восстановить ислам в его чистой, изначальной форме.

Второй ответ состоял в том, что Запад прав. Мусульмане увязли в болоте обскурантистских религиозных идей, уступили контроль над исламом невежественным клирикам, не замечающим, что времена меняются. Веру необходимо модернизировать по западным образцам: вычистить из нее суеверия, избавиться от магического мышления, переосмыслить ислам и понять его как этическую систему, совместимую с естественными науками и иными светскими занятиями.

Третий ответ гласил, что ислам – истинная религия, однако кое-чему у Запада в самом деле стоит поучиться. С этой точки зрения, мусульманам требовалось открыть заново и укрепить сущность своей веры, истории, традиций, однако учиться у Запада в области науки и техники. Согласно этому реформистскому направлению, исламскому миру следовало модернизироваться, однако по-мусульмански: наука, совместимая с исламской верой, и модернизация не должны вести к рабскому подражанию Западу.

Эти три ответа на вызов модерна воплотились в трех ключевых фигурах реформаторов XVIII–XIX столетий: Мухаммеде ибн Абдельваххабе с Аравийского полуострова, Саиде Ахмад-хане из индийского города Алигарх и Джамалуддине аль-Афгани, о месте рождения которого шли споры, но присутствие которого ощущалось повсюду. Разумеется, это были не единственные реформаторы. И нельзя сказать, что их идеи исключали друг друга. Порою кто-то из них пытался сочетать два реформистских течения. Их современники и ученики многое заимствовали друг у друга. И тем не менее эти три человека представляют три различных подхода к реформированию и возрождению ислама.

Мухаммед ибн Абдельваххаб родился около 1703 года в Неджде, среди желтых песчаных дюн, которые представляют себе многие из нас, слыша слово «Аравия». Он был сыном судьи и вырос в небольшом городке в оазисе. Показав большие успехи в изучении Корана, был отослан учиться в Медину. Там один из учителей познакомил его с трудами Ибн Таймии, сурового сирийского богослова, который после монгольского геноцида учил о том, что Бог отвернулся от мусульман и, чтобы вернуть себе Его благоволение, мусульмане должны вернуться на путь Первой Общины. Это учение нашло отклик в сердце юного Мухаммеда ибн Абдельваххаба.

Из Медины юноша отправился в космополитический город Басра близ побережья Персидского залива; и то, что встретил этот деревенский парень в Басре – шумную разноголосицу мнений, множество направлений мысли, различные интерпретации Писания, толпы, огни, шум – совершенно ему не понравилось. Все это, решил он, излишне и только ослабляет ислам.

Затем он вернулся к скудной простоте своей пустынной родины – и начал проповедовать там религиозное возрождение через возвращение ислама к его изначальной форме. Есть лишь один Бог! – гремел он, – и все должны поклоняться Богу точно так, как наставляет Святая Книга. Повиноваться законам, изложенным в откровениях. Жить в точности, как Безупречные Основатели в Медине во времена Мухаммеда. А всех, кто мешает восстановлению чистой изначальной общины, говорил Ваххаб, следует уничтожать.

Всю Аравию считали своим владением османы; однако над мелкими племенами бедуинов, кочующими по этой безводной земле, живущими в рассеянных по ней оазисах, кое-как выживающими скотоводством и торговлей, у них реальной власти не было. Среди этих своих соплеменников-бедуинов Ваххаб нашел себе последователей и, во главе их, двинулся в поход по стране, уничтожая святилища, поскольку почитать их не следовало: Ваххаб проповедовал, что любое почитание кого-либо или чего-либо, кроме Бога, есть идолопоклонство. Со временем Ваххаб занял должность судьи – и принялся с самым бескомпромиссным жаром применять направо и налево законы Ханбалии. Однажды он распорядился побить известную в городе женщину камнями за прелюбодеяние. Местные жители решили, что с них достаточно. Собралась толпа, потребовала сместись Ваххаба с его поста; пошли даже разговоры о расправе. Ваххаб бежал из города и переселился в другой оазис, под названием Дирия.

Здесь его тепло принял местный правитель Мухаммед ибн Сауд. Ибн Сауд был вождем небольшого местного племени, но амбиции имел серьезные: хотел «объединить» Аравийский полуостров. Под «объединением», разумеется, он понимал «завоевание». В несгибаемом проповеднике Ваххабе он увидел именно такого союзника, какой ему требовался; так же и Ваххаб смотрел на Ибн Сауда. Двое заключили договор. Вождь согласился признать Ваххаба верховным религиозным авторитетом мусульманской общины и делать все возможное, чтобы воплотить его видение в жизнь; проповедник, со своей стороны, согласился признать Ибн Сауда политическим главой мусульманской общины, ее амиром, и наставлять своих последователей сражаться под его знаменами.

Союз оказался плодотворным. В течение следующих нескольких десятилетий эти двое «объединили» все бедуинские племена Аравийского полуострова под управлением Ибн Сауда и Ваххаба. Каждый раз, сталкиваясь с очередным непокорным племенем, они начинали с призывов к обращению. «Обратитесь! Обратитесь! Обратитесь!» – трижды восклицали они. Если этот призыв не встречал ответа (как оно обычно и бывало), Ваххаб приказывал своим воинам идти и убить всех врагов, утверждая, что это позволено Аллахом, поскольку они неверные.

Племена, на которые они нападали, попросту не понимали призыва обратиться: они ведь и так считали себя ревностными мусульманами. Но, восклицая: «Обратитесь!», Ваххаб имел в виду свое собственное понимание ислама. Он не называл его «ваххабизмом», поскольку, как и до него Ибн Таймия, настаивал, что просто призывает мусульман вернуться к изначальному, неиспорченному исламу, очищенному от всех позднейших наслоений и искажений. Он не новатор – наоборот, противостоит любым новшествам.

Однако люди, с ним не согласные, видели в его взглядах не ислам как таковой, а именно определенную интерпретацию ислама, поэтому окрестили его идеологию ваххабизмом – словом, постепенно вошедшим в употребление даже среди его сторонников.

В 1766 году Ибн Сауд умер, власть перешла к его сыну Абдельазизу, который продолжил кампанию отца по завоеванию Аравии под знаменем богословия Ваххаба. Затем, в 1792 году, умер и сам Ваххаб. Жизнь его охватила почти весь восемнадцатый век. За то время, пока он внедрял в Аравии свои взгляды на чистый ислам, Англия и Шотландия объединились в Великобританию, родились Соединенные Штаты Америки, свершилась Французская революция, была опубликована Декларация прав человека и гражданина, Моцарт написал все свои симфонии, а Джеймс Уатт изобрел паровой двигатель.

По смерти Ваххаба его преемником провозгласил себя Абдельазиз ибн Сауд. Новый Ибн Сауд уже был амиром, но теперь объявил себя и главным религиозным лидером. В 1802 году Абдельазиз ибн Сауд напал на город Кербелу, где претерпел мученичество внук Пророка Хусейн. Шииты очень чтили этот город, и многие из них приезжали туда, чтобы почтить память Хусейна. Однако у Ваххаба в списке тех, кто изменил и извратил первоначальный чистый ислам, шииты занимали одно из первых мест – так что, захватив город, Абдельазиз ибн Сауд предал смерти около двух тысяч его шиитских обитателей.

В 1804 году Сауд ибн Абдельазиз (сын и преемник Абдельазиза – прим. ред.) овладел Мединой и здесь заставил своих воинов разрушить до основания гробницы сподвижников Мухаммеда. Из Медины саудитско-ваххабитские войска двинулись в Мекку, где уничтожили святилище, возведенное на предполагаемом месте рождения Пророка Мухаммеда (чтобы никто не впал в идолопоклонничество, почитая Пророка вместо Бога). Находясь здесь, Сауд ибн Абдельазиз воспользовался случаем и совершил смиренное паломничество к Каабе.

Затем, в 1811 году, саудитско-ваххабитский союз начал организовывать новую кампанию, на этот раз нацеленную на Малую Азию, в сердце Османской империи. Теперь султан наконец заметил ваххабитское движение! Чтобы справиться с мятежными бедуинами, он обратился за помощью к Мухаммеду Али, хедиву Египта. Мухаммед Али ввел в Аравию свою дисциплинированную армию современного типа и разбил Абдуллу ибн Сауда (следующего саудовского правителя – прим. ред.), восстановил османский контроль над Меккой и Мединой, снова открыл Святой Город для паломников всех видов и направлений ислама. Абдуллу ибн Сауда он отослал в Стамбул, где его провели перед гогочущей толпой, а затем обезглавили.

С тех пор примерно сто лет о союзе саудитов-ваххабитов было мало что слышно; однако сам союз не исчез. У казненного вождя остался сын, к которому перешла власть над разгромленными остатками саудитской конфедерации. Он снова стал мелким племенным вождем – но всё же остался вождем; а еще был ваххабитом, и всюду, где ему удавалось установить свою власть, главенствовали и процветали ваххабитские улемы. Ваххаб умер, но дело его продолжало жить.

Что же это было за дело?

Можно долго и пристально вглядываться в писания Ваххаба и всё же не найти в них ваххабизма – того, что понимают под этим словом в наше время. Связано это прежде всего с тем, что Ваххаб не писал политических трактатов: он писал комментарии на Коран, строго придерживаясь стиля и словаря такого рода литературы. Его неослабное внимание к подробностям мусульманского учения, закона и практики посторонним людям может показаться какой-то навязчивой идеей. В основном его труде, «Китаб аль-Таухид» («Книге Единства»), шестьдесят шесть глав: в каждой из них разбирается одна или несколько цитат из Корана, каждая цитата объяснена, приведен список уроков, которые следует из нее извлечь, а затем объясняется, как связана эта цитата с основным учением Ваххаба. Никаких разговоров о Западе и Востоке, о влиянии Запада или слабости мусульман, вообще никакой видимой политики. Читая самого Ваххаба, понимаешь, что он смотрел на мир сквозь сугубо религиозные очки. На его собственный взгляд, все богословие сводится к двум тезисам: первый – важность таухида, «единства», то есть единственности и неразделимости Бога; второй – ложность ширка, то есть мысли, что кто-то или что-то может хоть в малейшей мере разделять с Богом Его божественность.

Маркс сказал однажды: «Я не марксист» – и Ваххаб, будь он сейчас жив, скорее всего, сказал бы: «Я не ваххабит»; однако ваххабизм существует, и ныне включает в себя много других учений, логически извлеченных из проповедей Ваххаба или развившихся исторически, из того, как саудитские вожди применяли учение Ваххаба на практике. Разработанный таким образом ваххабизм сообщает мусульманам, что Ислам есть Закон и Закон есть Ислам: принимать Закон, точно его знать и неукоснительно ему следовать – в этом вся вера.

Весь Закон, согласно Ваххабу и его последователям, содержится в Коране. Сунна – жизнь Пророка, открытая нам в хадисах – представляет собой комментарий к Закону. Коран предписывает не просто общие принципы человеческого поведения; он ясно и конкретно говорит, что должны делать мусульмане. Он открывает не только форму, но и содержание человеческой жизни. Жизнь Пророка Мухаммеда – образец, которому должен следовать каждый мусульманин.

Медина во времена Мухаммеда и первых трех халифов была идеальной общиной, тем временем и местом, где все принимали закон, знали его и полностью соблюдали. Вот почему Первая Община так процветала и чудесным образом распространялась. Такая Медина – образец, согласно которому должна строить себя каждая мусульманская община.

Цель жизни – исполнять Закон. Цель жизни общественной и политической – создать общину, в которой будет править Закон. Все, кто препятствует построению такой идеальной общины – враги ислама. В обязанности мусульманина включается участие в джихаде, борьбе с врагами ислама. Джихад – такая же священная обязанность, как молитва, пост, милостыня, паломничество и свидетельство о единстве Бога.

Кто же такие враги ислама?

По учению Ваххаба, те, кто не верит в ислам, – конечно, потенциальные враги, но не главные злодеи. Если они согласны жить мирно под мусульманским правлением, к ним можно отнестись терпимо. Настоящие враги – это болтуны, отступники, лицемеры и любители новшеств.

Болтуны – это мусульмане, которые много говорят, но мало делают. Вероучение они принимают, но, когда наступает время молитвы, дрыхнут или играют в карты. Их необходимо наказывать, чтобы они не развращали других мусульман. Отступники – те, кто родились мусульманами или были обращены в ислам, но затем его отвергли. Этих нужно убивать. Лицемеры – те, кто называет себя мусульманами, но на деле не таковы. Говорят они всё правильно, но в сердце своем прилежат иной вере. Это пятая колонна, действующая против общины; во время кризиса она способна переметнуться на сторону врага. Разоблаченных лицемеров необходимо убивать без промедления. И наконец, быть может, худшие из всех – любители новшеств: мусульмане, портящие ислам тем, что изменяют какие-то элементы изначального чистого Закона или вносят в него что-то новое. Люди, исполняющие ритуалы не так, как исполняли их благочестивые предки, или совершающие такие ритуалы, каких не знали Пророк Мухаммед и его товарищи, или защищающие идеи, которых нет в Коране – всё это любители новшеств. К этой группе принадлежат и шииты, и суфии. Джихад против них не просто законен и позволителен – обязателен, согласно ваххабизму в его исторической практике.

Взгляды ваххабитов и их энтузиазм распространились далеко за пределы Аравии. Особенно плодородную почву нашел для себя ваххабизм на другом конце мусульманского мира, на Индостане. На практике разные люди, называвшие себя ваххабитами, выносили на первый план разные стороны вероучения, проповедованного племенем саудитов. В Индии, например, некоторые так называемые ваххабиты отрицали обязанность вести джихад. Другие говорили, что побеждать отступников нужно не в битве, а в споре. Некоторые полагали, что болтунов следует не наказывать, а наставлять в вере, или что лицемеров лучше стыдить, чем убивать, и так далее. Но все, кто называл себя ваххабитами, видели в Законе суть ислама или даже весь ислам. Все они склонны были оглядываться в прошлое в поисках золотого века, образца для всех мусульман, и верили, что восстановление Первой Общины, такой же, как в Медине времен Мухаммеда, вернет мусульманам благоволение Аллаха и восстановит ту силу и крепость, какой обладала Умма при первых четырех халифах.

Вне исламского мира союз саудитов и ваххабитов мог выглядеть какой-то кратковременной аномалией, удел которой – вспыхнуть и угаснуть; однако в пустынях Аравии этот уголь продолжал тлеть – и в двадцатом веке, после того, как в эти пески нашел дорогу британский агент, известный под именем Лоуренса Аравийского, вспыхнул вновь, так что многие о нем услышали.

Саид Ахмад-хан – или сэр Саид Ахмад-хан из Алигарха, как сам он предпочитал именовать себя в последние годы жизни – представляет направление мысли, возникавшее независимо во многих частях мусульманского мира в XIX веке. Как и другие, Саид Ахмад искал способ переосмыслить ислам как этическую систему – так, чтобы остаться верным его духу и традициям, однако сделать его совместимым с секулярным миром, в котором господствуют европейцы.

Саид Ахмад родился в 1817 году в видной мусульманской семье в Дели. Во времена, когда этой частью света правили Моголы, его предки были их приближенными. Теперь же, когда на протяжении уже многих поколений в Индии укреплялась британская власть, семья Саида Ахмада приспособилась к новому порядку. Дед его занимал ответственные посты в Ост-Индской компании: одно время был директором школы компании, однажды в качестве британского посланца посещал Иран. Дважды он исполнял должность премьер-министра при императоре; однако император к этому времени превратился в марионетку, получающую британский пенсион, и все обязанности премьер-министра сводились к оформлению документов, чтобы пенсия проходила без задержки. Отец Саида Ахмада также работал на Компанию, а брат начал издавать одну из первых в Индии газет на урду. Короче говоря, Саид Ахмад происходил из высокопоставленной, модернистской, ориентированной на Запад семьи и с детства немало знал о британской жизни.

Мать его, однако, была убежденной мусульманкой, прославленной благочестием и ученостью. Она отправила мальчика учиться в медресе и вообще влияла на его жизнь не менее деда и отца, так что Саид Ахмад рос под влиянием двух соперничающих стремлений: искренней приверженности мусульманской общине – и глубокого почтения к британской культуре и жажды заслужить уважение колониалистов.

К несчастью, после безвременной смерти отца у семьи начались финансовые трудности. Саиду Ахмаду пришлось оставить школу и идти работать. Он нанялся клерком в Ост-Индскую компанию и постепенно поднялся до места юриста, разбирающего мелкие жалобы; впрочем, в юридическом отделе компании это была не слишком высокая должность, в сущности, такой же клерк, только чуть поважнее. Выше Ахмад продвинуться так и не смог, поскольку не имел формального образования; почти всему, что знал, он научился сам.

Однако он жадно читал – как естественнонаучную, так и вообще любую английскую литературу, попадавшую ему в руки. Организовывал среди своих друзей, индийцев-мусульман, читательские клубы и дискуссионные группы, проводил серии лекций по естественнонаучной тематике. Во время Индийского восстания 1857 года он занял сторону британцев, однако затем написал памфлет под названием «Причины индийского восстания», в котором упрекал британских администраторов за их ошибки и просчеты; этот памфлет он разослал британским чиновникам в Калькутту и в Лондон. За ним последовало «Сообщение о лояльных магометанах Индии», которое перевел на английский язык один британский полковник. В этой книжечке Ахмад пытался восстановить в глазах англичан доброе имя своих единоверцев, изображая индийских мусульман самыми верными подданными королевы. Он доказывал, что никакого желания вести джихад против англичан у мусульман нет, да и быть не может, и, цитируя религиозных ученых, показывал, что джихад против британцев непозволителен, так как британцы не запрещают мусульманам исповедовать ислам и вообще не вмешиваются в вопросы веры.

Наконец в 1874 году он решил увидеть Англию своими глазами. В первый раз Саид Ахмад покинул пределы Индии. В Лондоне, где своими сочинениями завоевал некоторую известность, он жил не по средствам, посещал фешенебельные приемы, общался с интеллектуалами, людьми искусства и аристократами. В этих кругах он производил фурор: всегда в мусульманских одеяниях, с длинной бородой, в тюбетейке, он выглядел точь-в-точь как мусульманский аристократ ушедшей эпохи Великих Моголов. Сама королева наградила его орденом Звезды Индии, отчего впоследствии он стал именовать себя сэр Саид Ахмад-хан.

Будучи в Лондоне, он наткнулся однажды на клеветническую и глумливую биографию Пророка Мухаммеда, написанную каким-то англичанином. Саид был глубоко потрясен. Бросив все прочие дела, он сел писать собственную биографию Пророка, дабы опровергнуть этого английского автора. Писал он на своем родном урду, однако, поскольку предназначал книгу для европейской публики, начал оплачивать ее перевод, главу за главой, на английский, французский, немецкий и латынь. Работа оказалась неподъемной: ему пришлось умерить свои амбиции и ограничиться, в конце концов, циклом статей о Мухаммеде. Но, не закончив и этот труд, он остался без средств и через семнадцать месяцев после отъезда из Индии вернулся домой, измученный и без гроша в кармане.

Однако Англия произвела на него глубокое впечатление – по мнению его критиков, даже чересчур. В сравнении с Англией его родина выглядела тяжело, почти безнадежно отсталой. «Без лести англичанам, – писал он, – могу сказать правду: уроженцы Индии, знатные и незнатные, образованные и неграмотные, от богатейших купцов до мелких торговцев, если сравнивать их с англичанами по образованию, манерам и нравам, подобны грязным животным в сравнении с достойными и прекрасными людьми».

Но отчего его собратья-мусульмане настолько отстали в развитии? И как улучшить их положение? Саид Ахмад решил: отчасти проблема в том, как мусульмане понимают ислам. Они погрязли в магическом мышлении, увязли в суевериях, которые и называют исламом. И сэр Саид Ахмад-хан принялся разрабатывать учение, глубоко оскорблявшее современных ему индийских улемов. Религия, учил он, это область, самой природой данная людям для размышлений и исследований. Она неотъемлема от самой человеческой жизни. Религия развивается естественным путем вместе с человеческим обществом – так же, как искусство, земледелие или техника – и становится всё сложнее и утонченнее по мере того, как всё более цивилизованным становится человек.

У древних, рассуждал далее Саид Ахмад, способность к интеллектуальному исследованию морально-этических вопросов была ограничена. Чтобы преодолеть свои страсти, прийти к верным моральным суждениям и добродетельному поведению, им требовалась религия откровения: указания от высшей силы, переданные харизматичными пророками, которым люди повиновались, не требуя объяснений. Однако морально-этические наставления всех великих, подлинных религий в основе своей вовсе не иррациональны. Они разумны – и, как только у людей появилась соответствующая способность, их стало возможно проверить и поверить разумом.

Вот почему Мухаммед объявил себя последним из пророков! Он не имел в виду, что его указания относительно жизни в Мекке и Медине в его время станут последним словом этики на все времена. Речь шла о том, что он принес последние орудия, вооружившись которыми, люди далее смогут исследовать этические вопросы и строить праведное общество самостоятельно, без необъяснимых указаний от Бога. Ислам – последняя из религий откровения, поскольку дальше наступил век религий, основанных на разуме. Разумные люди вполне могут достичь морального совершенства, просто правильно рассуждая и беря за основу здравые принципы. Такие здравые принципы и принес ислам. В исламе они те же, что и в христианстве, и в других великих религиях откровения, с одной лишь оговоркой: ислам – мостик от религий откровения к рациональности. Он освободил бы человечество от слепого повиновения суевериям и догмам, если бы мусульмане не сбились с пути, скатившись к неверному толкованию Корана.

Саид Ахмад не писал об этом прямо, но подразумевал, что мусульманам необходимо избавиться от зацикленности на рае, аде и чудесных вмешательствах Бога в историю и переосмыслить свою веру как этическую систему. При таком подходе хорошим мусульманином не обязательно окажется тот, кто по много часов в день читает по-арабски Коран, определенным образом одевается, так-то молится и так далее. Хороший мусульманин – тот, кто не лжет, не обманывает, не ворует, не убивает, кто упорно развивает лучшее в себе и справедливо поступает с другими, кто в общественной жизни стремится к справедливости, ведет себя ответственно, не жалея сил, проявляет щедрость, сострадание и милосердие.

Прежде чем уехать в Англию, Саид Ахмад основал в городе Алигарх на севере Индии организацию под названием «Научное общество». Эта организация проводила публичные лекции и знакомила индийских мусульман с достижениями европейской мысли, переводя и издавая важные для западной культуры книги на урду и персидском. После возвращения из Англии сэр Саид Ахмад преобразовал Научное общество в университет, который надеялся сделать «Кембриджем мусульманского мира». Помимо религиозных наук и других традиционных предметов исламской высшей школы, расписание Алигархского университета включало в себя курсы по физике, химии, биологии и другим «современным» предметам.

Многие индийские улемы нападали на взгляды Саида Ахмада, однако его университет процветал и привлекал студентов. Именно студенты и выпускники Алигархского университета зародили семена движения, которое впоследствии, в ХХ веке, выступало за отделение мусульман от Индии и создание независимого исламского государства, что в конце концов привело к рождению Пакистана.

Саиду Ахмаду не удалось создать движение по распространению своих идей, связанное с его именем; однако интеллектуалы-модернисты в других мусульманских странах разрабатывали схожие идеи и приходили к схожим выводам. В Иране премьер-министр Каджарских шахов открыл школу под названием Дар-аль-Фунун, где студенты обучались всем наукам и искусствам, литературе и философии Запада. Выпускники этой школы стали первыми иранскими модернистами, стремившимися переустроить свое общество на европейский лад.

Похожие модернисты активно действовали и в сердце Османской империи. В конце XIX века модернистская фракция в Османском правительстве начала продвигать политику, именуемую «танзимат», то есть «реформы». Эти реформы включали в себя обустройство школ по европейскому образцу, принятие европейских техник управления в госучреждениях, реорганизацию армии на европейский манер, переодевание солдат в форму европейского типа, поощрение европейского стиля одежды для чиновников, и так далее, и тому подобное.

Теперь мы переходим к величайшему мусульманскому реформатору XIX века, к вулканической силе по имени Джамалуддин аль-Афгани (Джамалуддин-и-Афган). Афганцы считают, что родился он в Афганистане в 1836 году, в пятидесяти милях к востоку от Кабула, в городе Асадабад, столице провинции Кунар. Его семья породнилась через брак с правящим кланом Афганистана, однако чем-то оскорбила монарха и вынуждена была поспешно бежать в Иран, когда Джамалуддин был еще маленьким ребенком.

Однако тут вышла путаница: поселились они близ иранского города с тем же названием Асадабад, и это положило начало многолетним спорам о том, где же на самом деле родился Джамалуддин-и-Афган и какая страна, Афганистан или Иран, вправе считать его своим сыном. Афганцы указывают, что сам он всегда называл себя Джамалуддин-и-Афган, то есть «Джамалуддин-афганец», и на этом основании считают вопрос закрытым. Иранские историки отвечают: он, мол, называл себя «афганцем», дабы скрыть свое иранское происхождение, и ссылаются на некие документальные свидетельства, по их словам, определенно решающие спор в их пользу. С другой стороны, в Афганистане в годы моего детства и юности множество людей в Кабуле знали его семью и родственников, в те времена еще владевших землей в Кунаре. На мой взгляд, это разрешает вопрос окончательно; но, может быть, я так думаю лишь потому, что сам я афганец?

С полной определенностью можно сказать одно. В наше время мусульманские страны борются за честь считаться родиной Джамалуддина. Но в его время каждое мусульманское правительство в конце концов начинало видеть в нем врага, возмутителя спокойствия, от которого лучше избавиться. Позвольте мне вкратце описать его поразительный, скитальческий жизненный путь.

Где бы ни рос Джамалуддин, все согласны с тем, что примерно в восемнадцать лет он впервые попал в Индию. Как раз в это время антибританские настроения там достигли лихорадочной остроты, и Джамалуддин, возможно, познакомился с мусульманами, строящими антибританские заговоры. В то время, когда разразилось Великое индийское восстание, он был в паломничестве в Мекке, однако вернулся как раз вовремя, чтобы стать свидетелем британских репрессий, поразивших весь мусульманский Восток. Видимо, во время этого первого путешествия в Индию Джамалуддин преисполнился ненависти к британцам и неприязни к европейскому колониализму в целом; то и другое он сохранил на всю жизнь. В любом случае, из Индии он отправился в…