Суббота, 28 августа 1920 г.

При появлении полицейского и дворника толпа разбежалась. Остался Ардашев и весьма привлекательная брюнетка лет двадцати пяти, с глазами цвета спелой вишни и длинными ресницами. Стройная, среднего роста, она старалась не смотреть на покойника и вытирала слёзы белым, кружевным платочком, который достала из сумочки. Глядя на неё, Клим Пантелеевич поймал себя на мысли, что её он жалел больше, чем погибшего Минора. Наверное, потому, что, во-первых, подобные шедевры матушки природы встречаются чрезвычайно редко, а во-вторых, следует признать, что дамы такой неземной красоты обычно страдают от повышенного мужского внимания, и ловеласы всегда надеются отыскать в их душах какую-то порочную струну, сыграв на которой удастся добиться всего того, что рисует в своём воображении любой волокита. Словом, растлевай и властвуй. Безраздельно. От того их и жаль.

Дворник накрыл труп рогожей и, выслушав приказание протелефонировать в полицейское управление, поспешно удалился.

Полицейский, судя по званию, унтер-офицер, повернулся к свидетельнице и чём-то негромко поинтересовался:

— Простите, но я не знаю эстонского. Не могли бы вы обратиться ко мне на том языке, на котором вы, да и не только вы, а все окружающие, говорили всего три года назад? — уже почти успокоившись, с заметной иронией вымолвила дама.

— Вы видели, как произошла авария? — на чистом русском языке спросил он.

— Да. Этот несчастный очень торопился, обогнал меня, когда я шла по тротуару. А потом он стал переходить дорогу. Тут на него и налетел таксомотор. А мог бы и меня сбить. И здесь лежала бы я, то есть мой труп, — она опять всхлипнула.

— Это было такси?

— Естественно.

— Почему естественно?

— Потому что только таксисты в Ревеле носятся, как угорелые. И вообще, от машин один вред. Они не только засоряют воздух, но и убивают людей. Их надо запретить.

— Простите, вы номер мотора[3] не заметили?

— Да разве я должна всматриваться в их номера? — рассеяно вопросила свидетельница.

— Это был синий «Ситроеен». Две последние цифры — 36, — изрек Ардашев.

— Вы тоже русский? — удивился страж порядка.

Клим Пантелеевич только собирался ответить, как из-за угла вылетел и резко остановился чёрный, уже изрядно потрёпанный «Форд».

Из машины вышли двое. Третий остался сидеть за рулём.

Первый, в котелке, шагал решительно, будто торопился кого-то арестовывать. Так ходят полицейские или судебные следователи. Это был невысокий, худой господин лет сорока пяти, с роскошными усами, в костюме, жилетке и в галстуке. За ним семенил толстяк с бритым лицом в костюме и таком же точно котелке. Носки его туфлей были давно не чищены. На лице неуклюжего торопыги читалась досада, понятная любому чиновнику, которому в субботу приходится задерживаться на службе.

Полицейский отдал честь и вытянулся в струнку.

Первый из подошедших похлопал его по плечу и спросил по-эстонски:

— Свидетели есть?

Тот указал кивком в сторону Ардашева и дамы.

— Эти двое. Русские.

— Разрешите отрекомендоваться — инспектор криминальной полиции Бруно Саар, — представился незнакомец на русском языке. — Позвольте ваши паспорта.

— Вот надо же, — недовольно поморщилась дама, выуживая из сумочки документ, — попала в переплёт.

— Госпожа Варнавская Анастасия Павловна, — прочитал инспектор и подняв глаза, облизал её липким, как патока, взглядом. — У вас временное пребывание? Вы беженка?

— Да, а что?

— Ничего, просто уточняю, занесённые в справку данные, относительно вашего нахождения на территории моей республики, — выговорил инспектор, сделав ударение на слове «моей».

И он тут же, закуривая сигарету, обратился к Ардашеву:

— Соблаговолите, сударь, предъявить ваши документы.

Клим Пантелеевич протянул чехословацкий паспорт.

— О! Не ожидал. Прямо из Праги пожаловали?

— Показать билет?

— Нет надобности.

Тем временем спутник инспектора, очевидно судебный медик, закончил осматривать тело и вынес заключение:

— Водитель сбил бедолагу на большой скорости и, очевидно, после того, как тело упало на землю, переехал голову и туловище. Об этом говорят внешние повреждения: многочисленные переломы черепа, рваные лоскутные раны головы, ушных раковин, выдавливание мозгового вещества через уши и нос… Повреждён и живот: видны надрывы поверхностных слоёв кожи. Я уверен, что и внутренние органы от сильного удара оторвались. Сердце и селезёнка уж точно. Думаю, при вскрытии это подтвердится. Только есть ли смысл его проводить?

— Думаю, нет. И так всё понятно, — ответил полицейский и принялся обыскивать труп.

Через минуту у него в руках оказался дипломатический паспорт покойного, мандат советского представительства и туго набитый купюрами бумажник.

— Дипломат, — озадачено протянул он, — вот только этого нам, дорогой Андрес, не хватало. Теперь точно вам придётся его вскрывать, а мне вызывать советское начальство.

— Ну что за неделя! То висельник в Фалле, то теперь вот русский пешеход-неудачник, — досадливо поморщился доктор.

— Домой мы сегодня вернёмся очень поздно, или рано. Скорее всего, под утро. — инспектор повернулся к свидетелям. — Что ж, прошу в автомобиль.

Не обращая внимания на предложение, Клим Пантелеевич произнёс:

— Стоит заметить, господа, что на дороге полностью отсутствует след от торможения колёс. Это говорит о том, что наезд на этого пешехода не был случайным. Кроме того, замечу, что на сорочке покойного остался чёткий отпечаток рисунка протектора шин. Его следует аккуратно вырезать. Зная марку таксомотора, цвет, последние две цифры номера и рисунок протектора шин вы без труда отыщете этот автомобиль.

Господин Саар подозрительно сощурился и, сделав глубокую затяжку, спросил:

— Вы запомнили цвет, номер и марку?

— Не весь номер, — ответил за Ардашева полицейский, — только две последние цифры — 36, марка — «Ситроеен».

— Не просто «Ситроеен», это была модель «A» (1 °CV), — уточнил Клим Пантелеевич.

— Интересно, интересно, — пробубнил инспектор и велел: — Что ж, господа свидетели, я всё же прошу вас проехать с нами, чтобы оформить протоколы допросов.

— Пропал день, — вздохнула Варнавская.

— Ничего не поделаешь — убийство, — вымолвил Клим Пантелеевич и распахнул перед дамой дверь «Форда».

— Благодарю вас!

— Не стоит, — усаживаясь рядом, ответил Ардашев.

Инспектор затушил окурок носком туфли, приказал унтер-офицеру дожидаться санитарной кареты и вернулся к авто. Усевшись на переднее сиденье, он хлопнул дверью, и машина тронулась. Она понеслась с такой скоростью, что появись перед ней зазевавшийся пешеход, он определённо бы стал вторым трупом за день.

— Господин Ардашев, вы бывший полицейский? — осведомился сыщик.

— Напротив. Я бывший присяжный поверенный.

— Но раньше служили в полиции?

— Упаси Господь.

— А в Праге чем занимаетесь?

— Я частный детектив.

— В Чехословакию прибыли из России?

— Вы чертовски проницательны.

— А что вас привело в Прагу?

— Длинная история.

— Ничего, я не тороплюсь.

— Простите, сударь, у меня нет желания посвящать вас в перипетии своей судьбы.

— А зря. В противном случае, наша беседа пройдёт в присутствии офицера контрразведки.

— Не возражаю. Жаль будет только времени, потраченного впустую. Я собирался осмотреть достопримечательности Ревеля.

— Таллина! Попрошу правильно именовать столицу нашего государства, — встрял в разговор доктор.

— Как угодно. Я бы напомнил вам последние четыре строчки русского поэта Петра Вяземского. Думаю, в гимназии, вы, должно быть, если не выучили наизусть, то уж точно читали его «Ночь в Ревеле»:

— Был Ревель, стал Таллин, — пробубнил Саар.

— Пусть так. Только вот немецкие и шведские газеты с этим не церемонятся. У них Ревель остался Ревелем. И все делают вид, что этого не замечают. А впрочем, мне всё равно. Хотите, могу и Колыванью называть.

— Ни в коем случае, милостивый государь! — возмутился врач.

— Отчего же? Насколько я помню, именно так окрестил вашу теперешнюю столицу арабский географ Аль-Идриси в 1154 году. Под этим названием оно и перекочевало в древнерусские летописи.

— Это распространённое заблуждение. Имя Колыван принадлежало одному из героев эстонского эпоса, — не сдавался эскулап.

— Вполне возможно. Но это ни в коей мере не опровергает мою гипотезу, — невозмутимо заявил Клим Пантелеевич. — Однако, известно ли вам откуда взялось название Ревель? Его ведь не русские придумали.

— Ну-ну, поведайте нам, господин русский пражанин, — с заметным ехидством в голосе выговорил доктор.

— Всё дело в бухте. Она, как известно, около четырнадцати вёрст в длину и около восьми в ширину. Глубина от двенадцати до пятнадцати саженей. Дно глиняное и местами песчаное. Льда зимой почти не бывает, ветры проходят стороной. Наверное, и в самом деле, это место можно было бы наречь раем для мореплавателей, если бы не мели и рифы при заходе в бухту. Подозреваю, что датские корабли не раз на эти рифы налетали и оттого прозвали город «revеl», что означает «рифы».

— О! Вам известно то, о чём мы, уроженцы этого города, даже и не подозревали, — насмешливо скривил губы судебный врач.

— Господа, смею прервать ваш спор, — вмешался инспектор. — Мы уже приехали.

Полицейское управление располагалось по улице Глиняной, в доме номер шесть. Ещё несколько лет назад в этом здании служил полицмейстер Ревеля с помощником, приставы всех частей и сыскное отделение. Теперь всё обстояло иначе: Полевая полиция охраняла общественный порядок, Криминальная полиция занималась расследованием уголовно наказуемых преступлений, а Охранная полиция (Служба внутренней безопасности), находящаяся совсем в другом месте, боролась с государственными преступлениями, направленными на свержение существующего государственного порядка. Главное управление Охранной полиции имело одиннадцать уездных отделений в стране, но, несмотря на это, город кишел не только шпионами, но и контрабандистами. Казалось, в Таллинский порт — перевалочный пункт между Советской Россией и остальным миром — съехались авантюристы со всей Европы.

Ежедневно в гавань заходили вереницы пароходов. Железные монстры гудели, искали место у пристани и, бросив якорь, становились на разгрузку. Без устали работали высотные портовые краны, напоминающие собой пришельцев из «Войны миров» Герберта Уэллса.

На железнодорожном вокзале тоже царила суета. Товарные составы, наполнив чрева вагонов, подрагивая на стрелках, уносились в Нарву, Ямбург и Петроград.

Вечерами в ресторанах играли оркестры, и шумели кафешантаны с бегущими электрическими вывесками на фасадах. Часто в них, а не на бирже, заключались миллионные сделки, проигрывались в карты сумасшедшие суммы и в одночасье наживались умопомрачительные состояния. Экономическая жизнь Таллина — пусть не совсем законная, но всё же очень прибыльная — кипела, как адский котёл.

Несмотря на инфляцию, в казну текли налоги, уплачивались портовые сборы и таможенные пошлины. Республика обрела силу и, разбив большевиков, смогла отстоять свою независимость. Национальный патриотизм был на подъёме. Но стране нужна была передышка. Именно поэтому, после заключения Тартуского мирного договора власть не хотела обострять отношения с Кремлём и смотрела на действия агентов Москвы сквозь пальцы, правда, если они не угрожали интересам Эстонии.

Ардашев и Варнавская в сопровождении инспектора поднялись на второй этаж. В конце коридора со сводчатыми потолками стояли сбитые воедино стулья. Указав на них, полицейский скрылся за дверью. Было слышно, как он с кем-то разговаривал по телефону на русском языке. Минуты через три сыщик выскочил из кабинета и со словами «подождите меня здесь» понесся к выходу.

— Не стоит ждать ничего хорошего, — глядя в пол, грустно промолвила дама.

— Не расстраивайтесь, Анастасия Павловна. Допросят и отпустят.

— Надо же, вы запомнили, как меня зовут. Обычно с первого раза имя ранее незнакомого человека я забываю, если он мне не интересен.

— У меня это само собой получается. Отпечатывается в голове, как на «Ундервуде».

— А вы, Клим Пантелеевич, и в самом деле, частный сыщик?

— Да, — просто ответил Ардашев, словно не замечая, что новая знакомая сделала ему комплимент.

— Как Шерлок Холмс? — улыбнулась она.

— Куда мне до него! Он — гений, хоть и литературный персонаж.

Бывший присяжный поверенный вынул коробочку ландрина, открыл крышку и протянул даме:

— Прошу.

— Благодарю, вы очень любезны.

Тонкими, изящными пальцами, точно пинцетами, она взяла одну конфетку, которая тут же исчезла во рту.

— Вы расследуете убийства?

— В основном.

— Это, наверное, так интересно?

— Не очень. Я лишь стремлюсь к торжеству справедливости.

— Вот как? — задумчиво проговорила Варнавская и захлопала ресницами, точно обиженный ребёнок. — Я почему-то всегда считала, что следствие или суд устанавливают истину, то есть правду.

— Справедливость, Анастасия Павловна, поверьте, выше правды, потому что у каждого своя правда. Для этого и создан суд присяжных.

— Выше справедливости ничего нет?

— Милосердие — вершина человеческого благоразумия. Если бы все люди им обладали, то и преступников не было бы вовсе.

— А позволите, ещё один вопрос?

— Пожалуйста.

— Преступниками родятся, или становятся?

— И родятся, и становятся. Не секрет, что некоторые люди из-за врождённого слабоумия (душевнобольные к ним не относятся) просто не в состоянии понять, что хорошо, а что плохо. В их поведении превалирует не разумное, а животное начало. Инстинкты, то есть их собственные желания, у таких субъектов стоят на первом месте, а правила поведения в обществе либо на втором, либо вообще отсутствуют. Наиболее отпетые каторжане, как правило, способны на самые мерзкие и низкие поступки, о которых в приличном обществе даже стыдно говорить. А для них такое поведение — норма жизни. Другая категория преступников — образованные люди с чрезмерным эгоизмом. Они всегда одержимы мыслью о собственной выгоде и постановке личных интересов выше интересов окружающих. Помните, у Рылеева?

— «Святополк»?

— Точно! Вы отлично образованны.

— Это всё мама, — произнесла Анастасия и погрустнела. — Простите, что перебила. Продолжайте, пожалуйста. Вас так интересно слушать!

— Благодарю. Так вот, ради ублажения собственных страстей такие люди готовы нарушить закон. В сущности, между первой и второй категорией правонарушителей разница заключается лишь в способах совершения преступлений. Образованные злодеи коварней. Однако, всё сказанное относится исключительно к умышленным преступлениям, совершаемым из корыстных побуждений. Преступления по неосторожности, или по мотиву ревности — другая область криминальной психологии. О ней можно говорить часами… Кстати о времени, — Ардашев щёлкнул крышкой золотого «Мозера» и проронил: — Интересно, сколько ещё мы здесь просидим.

Инспектор появился через два часа. Дежурно извинившись, он пригласил к себе Варнавскую. Её не было довольно долго. Наконец, она вышла. На её глазах были слёзы.

— Что случилось, Анастасия Павловна? — вставая, осведомился Клим Пантелеевич.

— Полицейский посмотрел мой документ о беженстве и сказал, что он фальшивый. И меня посадят в камеру с воровками, цыганками и проститутками. Я этого не вынесу.

— Не волнуйтесь, я всё устрою…

Ардашев не успел договорить. Из полуоткрытой двери послышался голос инспектора:

— Господин частный чехословацкий сыщик, мне что — телеграмму вам отбить? Сколько можно вас ждать? Прошу на допрос.

Клим Пантелеевич проследовал в кабинет.

Пепельница на столе полицейского была полна окурков, и дымное облако ещё не успело улетучиться через открытую форточку.

Допрос длился недолго. Ардашев подробно изложил все обстоятельства аварии и подписал протокол.

Инспектор был вежлив, но его дурное расположение духа нет-нет, да и выскакивало наружу через резкие фразы и недобрый взгляд из-под густых бровей. Он явно что-то знал, и это его угнетало. Но что? И как вывести на откровения эту хитрую бестию так, чтобы он ничего не заподозрил? Да и судьбу Варнавской надо как-то решать. «С чего начать? Ну уж точно не с неё. А то, пожалуй, выставит меня за дверь» — размышлял частный сыщик. — «Попробую сначала его заинтриговать, а уж потом, когда он покажет свой интерес, можно перейти и к участи этой несчастной красавицы».

Ардашев мысленно перебирал варианты начала разговора, и, ничего не придумав, уже уходя, бросил небрежно:

— Господин Саар, если вас интересует моё мнение, как частного детектива, то, принимая во внимания все обстоятельства происшествия, я могу с полной уверенностью сказать, что это было умышленное смертоубийство.

— Вы имеете в виду, отсутствие следа торможения?

— Не только. Шофёр, намеренно сдал назад, а потом переехал труп в области головы, то есть он смотрел на направление колёс.

— Почему вы не упомянули об этом при допросе?

— Только сейчас вспомнил. Но я готов подписать новый протокол. Я никуда не спешу. День всё равно закончился.

— Ладно, — махнул рукой инспектор, — не будем ничего переделывать. Он открыл ящик стола, вынул полулист почтовой бумаги, сложенный вчетверо и положил на стол. — Взгляните. Нашёл в рабочем столе этого Минора.

— Как же вам удалось оформить изъятие документа из здания дипломатической миссии?

— Никак. Справка случайно забралась в мой карман. Иногда приходится грешить, ради исполнения служебного долга.

Ардашев прочёл:

— «Складной церковный алтарь является собственностью Р.С.Ф.С.Р. и не представляет какой-либо исторической или художественной ценности, в связи с чем может быть вывезен за пределы государства».

— Что скажете?

— Думаете, покойный промышлял контрабандой? — вопросом на вопрос ответил Ардашев.

— А почему нет? Вы знаете, что творят эти советские дипломаты в ресторанах? На выпивку и проституток они спускают сотни марок, крон, долларов и фунтов стерлингов! А газеты утверждают, что у них в России голод.

— Простой народ голодает, это правда.

— Охотно верю, но люди Оржиха барыжничают. Агенты доносят, что они продают русским спекулянтам разные товары по двойной или тройной цене. И те не отказываются, берут, потому что уже в Петрограде их стоимость вырастет в десять, а иногда и в пятнадцать раз. Особенно это касается лекарств.

— Таковы большевики. Они понимают, что власть долго не удержат. Вот и пытаются взять от жизни всё, что можно.

— Да, препротивно всё это. Ещё недавно мы были гражданами одной страны. Но сейчас меня волнует другое: кому понадобилось убирать этого Минора? Вашим соотечественникам, которые ведут борьбу с большевизмом?

— Не стоит гадать. Надо расследовать. И я могу вам помочь. На добровольных, так сказать, началах. Останусь в Таллине, пока не укажу вам на убийцу этого большевика. Вы его и арестуете.

Полицейский задумался и спросил подозрительно:

— А что вы за это хотите?

— Сущую мелочь — новые документы для госпожи Варнавской. Скажем, она утеряла старые и обратилась в полицию. И вы выдадите ей временное удостоверение беженки. Но уже подлинное.

Сыщик улыбнулся и кивнул понимающе:

— Да-да, красавица. Хрупкий стан, нежные черты лица… Такие встречаются редко — одна на сто тысяч. — Он задумался. — В принципе, я могу на это пойти. Чего не сделаешь ради исполнения служебного долга. Но всё будет зависеть от результата вашего расследования.

— Договорились. Естественно, мне понадобится содействие полиции.

— Поможем, не сомневайтесь.

— Насколько я понимаю, угнанный таксомотор вы ещё не нашли?

— А откуда вы знаете, что он угнанный? Хозяин таксомотора заявил об этом только четверть часа назад.

— Догадался. Я бы хотел его осмотреть.

— Такую возможность я вам предоставлю, как только мы его отыщем. В какой гостинице вы остановились?

— В отеле «Рояль».

— Понятно. Пожалуй, у меня больше нет вопросов.

— Честь имею кланяться, — попрощался Клим Пантелеевич и вышел.

— До скорого свидания, — бросил вдогонку инспектор.

Варнавская сидела на стуле с заплаканными глазами. Она обречённо взглянула на Ардашева и спросила:

— Меня надолго посадят?

— Не волнуйтесь. Всё будет хорошо. Я отвезу вас домой.

— Как домой? Этот полицейский велел мне сидеть и ждать конвой. Пришлось во всём сознаться: документ я купила у незнакомого человека на рынке. Вернее, не купила, а отдала за него кольцо с брильянтом и золотые часы-кулон — последнее, что у меня оставалось.

— Анастасия Павловна, нам надобно идти. Не стоит здесь говорить о таких вещах. Стены тоже имеют уши. Прошу вас, пойдёмте.

Варнавская поднялась. Ардашев взял её за локоть и повёл по коридору.

Уже на улице он предложил:

— Как я понимаю, неприятности для нас закончились. Позвольте пригласить вас в ресторан. Надеюсь, мы оба сможем забыть о всех перипетиях сегодняшнего дня.

— А впрочем, почему бы и нет? Я согласна.

— Прекрасно. Вон и извозчик.

Ардашев остановил фаэтон, и, усадив даму, спросил у возницы:

— А скажи-ка, братец, какой в городе лучший ресторан?

— В гостинице «Золотой лев», на Новой улице.

— Так тому и быть. Трогай.

Коляска уже покатилась, как вдруг Варнавская вымолвила:

— Простите, Клим Пантелеевич, но по некоторым причинам я бы не хотела оказаться в ресторане этой гостиницы.

— Как скажете. Выберем другую.

Услышав разговор, кучер предложил:

— Можно и в «Европу». Тамошний ресторан все хвалят.

— Не возражаете, Анастасия Павловна?

— Нет.

— Тогда едем.

— Это совсем рядом. На этой же улице. Жаль, ничего теперь не заработаю, — со вздохом сожаления проронил возница.

— Не переживай.

Проехав два квартала, фаэтон остановился. Расплатившись, к радости извозчика, по-царски, частный сыщик помог даме сойти с коляски.

Свободный столик найти оказалось не просто, но шелест купюры в пятьдесят эстонских марок сделал невозможное, и официант, убрав табличку «Заказан», услужливо предложил расположится в самом укромном месте — под пальмой, стоявшей в огромной деревянной кадушке.

Просматривая меню, Ардашев спросил:

— Анастасия Павловна, позвольте узнать, как вы относитесь к местной кухне? Я её совершенно не знаю.

— Она проста. Эстонцы любят рыбу, и неплохо её готовят. Обычно это лосось, сельдь, салака, угорь, лещ или щука. К гарниру чаще подают картофель. А из мясных блюд предпочитают нежирную свинину.

— А что заказать вам?

— Наверное, что-нибудь рыбное.

Оторвав взгляд от списка блюд, Варнавская спросила стоящего рядом официанта:

— Лосось с баклажанами на огне. Никогда не пробовала. Это вкусно?

— Это бесподобно! — ответил тот и, слегка склонившись, принялся живописать: — Лосось режется на куски, солится и перчится. Час-два отдыхает. Нарезанные кольцами баклажаны посыпают морской солью и тоже дают постоять один час. Баклажаны обмазывают оливковым маслом, перемешанным с мелконарезанным чесноком. Кусочки лосося и баклажаны кладутся на чугунную решётку, под которой горячие угли. Снимают по готовности.

— А салат Росолье из сельди с яблоками и свёклой?

— О! Вы не сможете от него оторваться! — воскликнул подавальщик, и, обойдя Анастасию с другой стороны, продолжил приоткрывать кулинарные премудрости: — Филе слабосолёной селёдочки нарезают кубиками небольшого размера. Такими же кусочками режут маринованные огурчики, крошат лук. Свёклу, морковь, картофель пекут в духовке. Варят яйца. По готовности чистят и овощи, и яйца. Всё нарезают кубиками. Яблоки очищают от кожуры нарезают квадратиками и сбрызгивают лимонным соком. Всё хорошенько перемешивается. Заправка простая и в то же время самая изысканная — сметана и зернистая горчица.

— Хорошо. Принесите мне такой салат.

— Что ещё?

— Мне хватит.

— А что, мадам, будет пить? Может, вино? Красное или белое? Сухое? Или шампанское?

— Сухое белое.

— Тогда возьмите бутылочку «Шато Латур».

— Но это много… — смутилась Анастасия, — и, наверное, дорого…

— Послушайте, любезный, — вмешался Ардашев. — Несите бутылку «Шато Латур» и «Смирновскую». Лосось и этот салат принесите и мне тоже. Кроме того, нам ещё понадобятся: грузди солёные, паюсная икра, рулеты из щуки, угорь маринованный, заливное из осетрины и свежие овощи — всё это для двоих.

— А десерт?

— Мороженное, пирожные — самые нежные и два кофе по-арабски.

— Простите, — смутился официант, — но мы не готовим по-арабски.

— Я так и думал, — рассмеялся Ардашев. — А по-турецки на молоке?

— К сожалению, тоже не подаём. Можем просто по-турецки.

— Ладно. Сделайте, хоть так.

Ресторанный слуга удалился.

За фортепьяно появился музыкант, и на сцену вышел невысокого роста певец. Прозвучало несколько вступительных аккордов и полилась песня:

Видя, как загрустила Варнавская, Ардашев покачал головой и сказал:

— Ну да, нам сегодня не хватает только темы отравления.

— Нет-нет, эта песня, как раз, напоминает спокойные времена. Я слышала её в тринадцатом году. Папа принёс пластинку. Мы жили в доходном доме на Каменноостровском проспекте в Петербурге. У нас тогда был граммофон. Но то была совсем другая жизнь.

— Я не спрашиваю, что привело вас в Ревель. Вероятно, у всех нас одна общая трагедия.

— Папу и маму убили пьяные солдаты в восемнадцатом году. Они ворвались в нашу квартиру и начали проводить обыск. Папа потребовал у них мандат. Тогда один из них в него выстрелил, а маму, как нежелательного свидетеля, закололи штыками. Из квартиры вынесли всё, что было можно, а что нельзя — поломали. Меня не было дома. Я ходила на рынок менять вещи на крупу. А когда вернулась, то долго не могла прийти в себя. Часть ценностей осталась в тайнике. Похоронив родителей, я поняла, что надо бежать из России, и как можно скорее. Сосед по парадному — бывший чиновник акцизного ведомства — помог мне перебраться в Ямбурге через границу. А вот ему не удалось, был арестован чекистами. Когда я приехала в Ревель, то поняла, что у меня неважные документы и попалась на удочку мошенника.

Официант принёс заказанные блюда, откупорил и разлил вино, и водку.

— Позвольте выпить за ваше счастье, Анастасия Павловна. Вам много пришлось пережить, и хочется надеяться, что всем бедам должен наступить конец.

— Благодарю вас, Клим Пантелеевич.

За едой и напитками время текло незаметно. На смену певцу вышла певица. В ресторане собиралась преимущественно русская публика, и потому со сцены текли задушевные романсы на стихи Кольцова, Тютчева, Блока.

— А вы в Ревель надолго? — поинтересовалась Варнавская.

— Планировал на несколько дней, но теперь, судя по всему, придётся задержаться.

— Тогда я могла бы показать вам местные достопримечательности. До большевистского переворота я давала частные уроки живописи, потом окончила Педагогические курсы при Императорской Академии художеств. Я люблю искусство, и в Ревеле есть, что посмотреть. Но, как я поняла, из ваших слов, сказанных в полицейском автомобиле, вы довольно неплохо разбираетесь в его истории, коли упомянули об арабском путешественнике… забыла его имя.

— Аль-Идриси, — улыбнулся Ардашев. — Но это ни о чём не говорит. У меня есть привычка: перед поездкой в новую для меня страну, я стараюсь прочитать о ней как можно больше. Мои знания о городе исчерпываются сведениями о трагедии Шарля Леру в Ревельской бухте 12 сентября 1898 года.

— Простите, никогда не слыхала об этом французе.

— Нет, он родился в Северо-Американских Штатах, племянник американского президента Авраама Линкольна.

— А что с ним случилось?

— Вы знаете, что такое парашют?

— Нет.

— Парашют — это своеобразный огромный зонт из прочной шёлковой материи, только вместо ручки — стропы. Они соединяют парашютный купол и человека. С помощью парашюта можно безопасно спуститься на землю, спрыгнув с воздушного шара или аэроплана. Леру устроил платное турне по Европе. Выступал в Англии, Австро-Венгрии и Германии. Он наполнял шар газом, поднимался к облакам и на глазах изумлённой публики, открыв дверь корзины воздушного шара, ступал в бездну. Смельчак летел камнем вниз, зрители были в ужасе, но через некоторое время парашют благополучно раскрывался, и отважный воздухоплаватель вполне успешно опускался на землю. Посетители аттракциона рукоплескали. Деньги текли рекой. И когда поступило предложение от русского антрепренёра Георга Парадиза, он согласился, даже несмотря на невыгодные условия: шестьдесят пять процентов сборов отходили русскому импресарио — и только тридцать пять — Шарлю Леру. С успехом он выступил в Петербурге, Одессе, Харькове, Варшаве, Либаве, Риге… И осенью добрался до Ревеля. Двенадцатого сентября, в пять вечера на холме Старого города собралась публика. Шар с воздухоплавателем взмыл высоко в небо. Зрители видели, как его относило в сторону моря. Когда он поднялся, приблизительно, на шестьсот метров, Леру покинул шар. Парашют раскачивало, словно маятник и смельчак, освободившись от него, прыгнул в воду. Какое-то время пловец был на поверхности, но потом пропал. К нему направили катер и лодки. Леру нигде не было. Тело воздухоплавателя нашли местные жители только через два дня. Это был его двести тридцать девятый прыжок.

— Точно! Я вспомнила. Он похоронен с почётом на старом немецком кладбище. Там же и памятник ему установлен.

— Вероятно. Я этого точно не знаю. Говорят, что перед этим импресарио поселил Леру в гостинице «Золотой лев» в комнате под тринадцатым номером.

— В «Золотом льве»? — изумилась Варнавская.

— Да, а что?

— Нет, ничего.

— Постойте-постойте… Вы отказались от ресторана в этой гостинице, а сейчас вновь так удивились, услышав её название. Думаю, вам бы лучше объяснить мне, почему этот отель так вас беспокоит. Но, если не хотите, можете не говорить.

— Никакой тайны нет, — вздохнула Анастасия. — Мне было стыдно признаться, что там я работаю горничной. Под угрозой увольнения нам запрещено посещать ресторан нашего отеля. У меня два дня выходных. Сегодня и завтра.

— Давайте не будем говорить о грустном. Тем более, под десерт. Его нам уже несут.

Непринуждённый разговор, музыка и вино расслабили даму. Её щёки зажглись румянцем, и Анастасия смотрела на своего спутника так, как дети разглядывают новую игрушку — с интересом и восхищением.

Наконец, она сказала:

— Благодарю вас за моё спасение. Но мне пора. Я живу в противоположном конце города от «Золотого льва». Проводите меня?

— С радостью, Анастасия Павловна.

Клим Пантелеевич оплатил счёт и оставил официанту столь щедрые чаевые, что тот, причмокнув от удовольствия, семенил за гостями до самых дверей.

Чернильные сумерки уже опустились на улицы. Ветер с моря нёс прохладу, напоминая, что лето скоро закончится. Каменные стены домов приняли траурный цвет, будто зная, что ещё не все беды пришли в Старый город.

Извозчика не пришлось долго ждать. Каурая лошадка неторопливо бежала по мостовой.

За неспешным разговором Ардашев не заметил, как коляска добралась до дома Варнавской. Прощаясь, она вымолвила:

— Моя комната под номером шесть. И завтра я весь день буду дома. Я взяла несколько книг в библиотеке и собралась посвятить этот день чтению. Но, если вы решите отправиться со мной на прогулку — буду очень рада показать вам местные достопримечательности. Спасибо за чудесный вечер!

— Ну что вы! Человеку моего возраста находиться в компании столь обаятельной молодой особы — большая честь.

— Вы себя явно недооцениваете.

Ардашев склонил голову в почтительном поклоне.

— Завтра с утра у меня есть кой-какие дела. Но в два пополудни я буду ждать вас на этом самом месте. Доброй ночи, очаровательная Анастасия!

— Доброй ночи, замечательный Клим Пантелеевич!

Варнавская застучала каблуками по тротуару и скрылась за дверью доходного дома.

Ардашев вернулся в коляску и фаэтон покатил вверх по улице. До «Портретного ателье г-на Тамма» на Глиняной 12 было совсем недалеко.

Капитан Волков слушал Ардашева и курил длинными затяжками. Когда собеседник умолк, он потушил папиросу в пепельнице и проговорил:

— Если большевики узнали о вашей вербовке Минора, то, скорее всего, они бы уже затащили его в один из номеров «Петербургской гостиницы» и там бы пытали, пока он не выложил бы им всё до мельчайших подробностей. Не пойму, для какой цели им понадобилось его убивать?

Откинувшись в кресле, Клим Пантелеевич заметил:

— Вполне уместный вопрос. Ведь и в Москву могли бы отправить пароходом или на поезде. А уж там в подвалах Лубянки можно было бы не торопясь добиться от него любых признаний.

— Значит, это не красные, — заключил капитан.

— А что, если Минор действовал по заданию резидента большевиков? — предположил Клим Пантелеевич.

— Вы имеете ввиду его визит ко мне за фальшивым паспортом?

— Ну да. Вы согласились. Сообщили мне. И вот я прибыл в Ревель. Так не проще ли разделаться со мной? Зачем убивать Минора и прекращать операцию?

Волков потёр лоб и выговорил:

— Вторая гипотеза: его убили местные контрабандисты.

Ардашев не ответил. Он достал коробочку ландрина и угостил себя красной конфеткой.

Волков поднялся, подошёл к окну, поправил задёрнутую штору и спросил:

— А эта дама, Варнавская, не случайно ли она оказалась на месте происшествия?

— Полагаете, она выступала дублёром убийцы? Нет, вряд ли. В полиции выяснилось, что у неё фальшивые документы, да и оружия при ней не было.

— Её обыскивали?

— Нет.

— Она могла спрятать пистолет в одежде или сумочке.

— Но тогда красные выправили бы ей приличные бумаги.

— Но, если вернуться к первому предположению, что Минора сбили большевики, тогда её появление рядом с вами вполне объяснимо. Они ведь давно составили на вас досье и знают, что вы попытаетесь вытащить даму из беды.

— Хотите сказать, они пожертвовали предателем, чтобы приблизить её ко мне?

— Именно так. Она красивая?

— Очень.

— Вот! Что и требовалось доказать. Вполне умный ход большевиков. Устранить на ваших глазах предателя и, воспользовавшись происшествием, подвести к вам симпатичную особу из военной разведки большевиков. И операция продолжается. Следя за вами, они могли выйти и на меня.

— Не могли. За мной не было хвоста. Но в ваших словах есть определённый резон. Надобно всё тщательно проверить. Не люблю, знаете ли, озвучивать необоснованные предположения.

— Прекрасно вас понимаю.

— Скажите, а ваш человек в «Петербургской гостинице» сможет узнать, когда в Ревель придёт пароход с золотом?

— Возможно, хотя я в этом и не уверен. Красные держат в строжайшей тайне любые сведения, связанные с этой операцией. Цена слишком велика. Я сделаю всё возможное, чтобы выяснить дату и время прибытия золотого парохода.

— Я тоже постараюсь этим заняться.

— Вы? — удивился Волков. — Вы же здесь не надолго. Неужели надеетесь за столько короткое время успеть подобраться к постояльцам «Петербургской гостиницы»? Вы волшебник?

Ардашев усмехнулся:

— Нет, что вы. Просто пытаюсь в темноте нащупать потаённую дверцу.

— Не удивлюсь, если вам это удастся.

Клим Пантелеевич поднялся.

— Знаете, капитан, нам не стоит больше здесь встречаться. Я был у вас дважды. Это объяснимо. Первый раз фотографировался, а второй — забрал фотокарточки. Но вот третий раз я могу к вам прийти только в случае крайней необходимости. Поэтому давайте увидимся во вторник на старом немецком кладбище. У могилы Шарля Леру. В полдень.

— Вижу вы прекрасно осведомлены об этой трагедии.

— Да, читал перед поездкой. Не откажите в любезности, подскажите, какие ещё достопримечательности стоит посетить?

— Завтра в церкви Святого Олафа в три пополудни за органом будет великолепный Карл Бартелсен. Он виртуоз. Советую послушать.

— Как туда добраться?

— Совсем несложно. Шпиль храма — самый высокий в городе — пятьдесят восемь сажень. Видно отовсюду. Церковь находится в северной части Старого города, недалеко от крепостной башни Толстая Маргарита. От вашего отеля извозчик, на самой старой кляче, довезёт за четверть часа.

— Он ближе к гавани?

— Да, пароходы при заходе в бухту ориентируются на шпиль, как на маяк.

— Наше судно причалило ночью, и я не обратил на него внимания.

— Легенду его постройки знаете?

— Нет, но с интересом послушаю.

— В средние века жители Таллина решили построить храм с таким высоким шпилем, чтобы его было видно проплывающим кораблям. Только вот мастера сразу найти не смогли, но потом вызвался один умелец. Правда, задрал цену — захотел получить десять бочонков золота. История умалчивает о вместимости этих бочонков, но, в любом случае, для городской казны это были непосильные траты. Узнав об этом, мастер объявил, что не возьмёт и ломанного гроша, если горожане узнают его имя. А если он сохранит его в тайне — вознаграждение останется прежним. Городские власти согласились. Прошло время. Строительство близилось к завершению. Денег, о которых условились, горожане найти не смогли и подослали к дому зодчего лазутчика, как раз в тот момент, когда жена строителя укладывала спать их сына со словами: «Спи малыш спокойно. Завтра папа Олаф придёт с десятью бочонками золота». На утро, когда мастер уже заканчивал крепить на самой верхушке шпица крест, кто-то снизу крикнул: «Эй, Олаф, смотри, крест ставишь не ровно». Искусник растерялся, оступился и сорвался с лесов. Коснувшись земли, его тело окаменело, а изо рта выпрыгнула жаба и выползла змея. Таков печальный конец предания.

— Жаба в этой легенде — символ человеческой жадности, а змея — подлости?

Капитан пожал плечами:

— Бог его знает. Я не большой специалист в эстонском народном фольклоре.

— Получается, что лютеранскую церковь назвали именем строителя?

— Нет. Мой рассказ — красивая легенда. На самом деле, Святой Олаф, или Олай, как его называли на Руси, — это норвежский король. Он принял христианство и боролся с язычеством. А после неудачного нападения на Данию бежал в Новгород, и его престол оказался занят. Он пытался его вернуть и, как настоящий воин, погиб в бою. Церковь причислила Олафа к лику святых.

— Вы прекрасно осведомлены.

— Приходится изучать, потому что это знает каждый эстонец. А к храму советую прийти ещё до того, как зазвучит орган. Побродите по кладбищу. Осмотритесь. Там очень красиво. Много старых склепов. Церковный сторож, если вы его попросите, с удовольствием поведает об их вечных постояльцах.

— Непременно воспользуюсь вашим советом. Мне пора. Где мои фотографии?

— Извольте, — капитан передал свёрток.

— Интересно, а чьи фото вы мне положили?

— Милых дам.

— В неглиже? — улыбнулся Клим Пантелеевич.

— Это сейчас пользуется большим спросом.

— А полиции не боитесь? Вдруг узнают?

— Все фотоателье этим занимаются. И будет весьма подозрительно, если я стану отказываться от торговли «весёлыми картинками».

— Вы правы. Честь имею, капитан.

— Честь имею.

Ардашев поднял голову. Реклама фотографического салона, подсвеченная электрическим светом, сообщала: «Снимки производятся скоро и аккуратно при дневном и электрическом освещении. При заказе одной дюжины карточек выдаётся в премию бесплатно увеличенный портрет. В спешных случаях фотографии приготовляются в 24 часа». Клим Пантелеевич вздохнул тяжело и подумал: «У меня ведь и фотопортрета нет ни одного. Да что там фотопортрета — простой карточки нет. Служебная привычка, оставшаяся ещё со времён заграничных командировок нигде и никогда не оставлять никаких следов: ни фото, ни карандашных портретов уличных художников, ни образцов почерка. Все люди, как люди, фотографируются семьями, чтобы потом лет через сто или двести безусый гимназист водил пальцем по пожелтевшей от времени фотокарточке и показывал сверстникам своего кого-то там по счёту прадедушку, или прабабушку. Собственно, мы с Вероникой ни разу не фотографировались, если не считать одной карточки в день венчания. А зачем? Детей ведь всё равно нет. Вернее, раньше не было. Но теперь есть сын — Павлик, Паша, Павлуша…. И всё сложится, как у всех. А уж у него точно будет большая и дружная семья, и внуки, и правнуки. И как же безумно хочется, чтобы они — когда-нибудь! — с высоты своего двадцать первого, или, там, двадцать второго века смотрели на нас с Вероникой и представили, какими мы были, как жили, пытались бы понять, что нас радовало, что тревожило… Нет не надо им знать о наших бедах и волнениях, не надо. Пусть думают, что мы были счастливы. Да! Мы обязательно сфотографируемся. Просто пойдём все вместе в ближайшее фотоателье. Вот только домой вернусь». Вдруг стало грустно от того, что домом он мысленно назвал Прагу, а не Ставрополь — город, в котором родился и жил, где похоронены его родители. «Целы ли памятники отца и матери на Успенском кладбище? Или разрушены? — с волнением подумал он. — Говорят, большевики дорогие памятники снимают с могил и тащат на захоронения коммунистических чиновников, а потом вешают на чужие кенотафы металлические таблички с фамилиями этих новопреставленных. И получается, что на памятнике вырезано одно имя, а краской по трафарету на жестянке выбито совсем другое». В эти рассказы ему не хотелось верить, и оставалось лишь тешить себя надеждой, что такое невозможно, что это не по — христиански, не по — человечески… В этот момент Ардашев впервые пожалел, что бросил курить.

Он пропустил первый таксомотор. Не сел и во второй. Пройдя метров двести, остановил извозчика и уже через четверть часа швейцар распахнул перед ним тяжёлую дверь отеля «Рояль».

Уже в номере, едва коснувшись подушки, Клим Пантелеевич провалился в мягкую бездну сна.

Пригрезился несчастный американский воздухоплаватель в образе Минора. Видимо, на этот раз ветер подул в противоположную от моря сторону, и купол парашюта зацепился за шпиц собора Святого Олафа. Недавний покойник с раздавленной, точно битый арбуз, головою грустно улыбался Ардашеву и беспомощно разводил руками. У дверей храма суетился полицейский инспектор и что-то кричал в рупор, но разобрать его слова было невозможно. Рядом с ним носились пожарные, пытаясь совершенно бессмысленно приставить к стене церкви лестницу. И в этот миг появился «Ситроеен» с побитым капотом. Извергая из выхлопной трубы пламя, он нёсся на людей, как исчадие ада. Приближение железного монстра видел только один человек — Ардашев, но остановить его не хватало сил… А потом сон перенёс частного сыщика назад — в 31 декабря 1899 г., в Египет, в Каир, в Эль-Карафа (Город Мёртвых), на кладбище мамлюков. И каменная надгробная плита опять давила на лоб. Дышать становилось всё труднее, но, слава Богу, кто-то догадался, что внутри склепа живой человек и послышалась арабская речь[4]. Раздался стук, потом ещё и ещё…

Клим Пантелеевич открыл глаза. Стучали в дверь.

— Господин Ардашев, — это коридорный. — Звонили из полиции. Они уже послали за вами мотор. Просили передать, что инспектор ждёт вас за городом.

Молчаливый водитель вёз Ардашева через спящий Таллин. Фонари едва освещали улицы. Где-то вдали лаяли собаки. Выехали на окраину. Но скоро и она закончилась. Началось Балтийско-Портское шоссе. Встречных автомобилей не было. Ослеплённый светом фар, посередине дороги замер заяц, но вдруг пришёл в себя и ускакал прочь. Дальше путь шёл через хвойный лес. Клим Пантелеевич отчего-то подумал, что именно в таких чащобах обязательно должны водиться не только разбойники, но и лешие с водяными.

Шофёр свернул с шоссе, и полицейский «Форд», трясясь на ухабах, выехал на поляну и остановился. В фонаре стоявшего «Ситроена» отражался лунный свет. Ардашев выбрался из авто, и попал в луч электрического фонаря, находящегося в руках инспектора Саара. Рядом с ним находился какой-то человек в сапогах, охотничьей куртке и картузе. За его спиной была двустволка.

— Как видите, господин Ардашев, я оказался прав, когда несколько часов назад предположил, что мы скоро увидимся. Мы отыскали угнанный таксомотор. Спасибо управляющему имения господину Коппелю, что протелефонировал нам, — полицейский кивнул в сторону незнакомца. — Он обнаружил машину около семи вечера. Двигатель был ещё тёплый. Пока я сумел сюда выбраться, пока отослал «Форд» за вами, прошло много времени.

— Урмас Коппель, — учтиво поклонился управляющий.

— Ардашев, частный детектив.

Клим Пантелеевич повернулся к инспектору.

— Вы осматривали автомобиль?

— Да, но там ничего нет, — ответил полицейский и швырнул в траву окурок. — Я не нашёл даже отпечатков пальцев, ни на руле, ни на дверных ручках. Очевидно, преступник был в перчатках. Зря только притащил с собой несессер нашего криминалиста.

— А следы перчаток остались?

— Нет, видимо, злоумышленник протёр всё куском материи.

— Тем не менее, я хотел бы обследовать кабину.

— Как угодно.

— Разрешите взять фонарь?

— Давайте я лучше вам посвечу.

— Благодарю.

Ардашев открыл дверь таксомотора и стал исследовать водительское место. Его взгляд упал вниз, и он что-то поднял у самой педали акселератора и осведомился:

— Скажите, господин Саар, вы садились за руль?

— Нет.

Частный сыщик поднёс к глазам небольшой, размером чуть больше спичечной головки, деревянный клинышек.

— Господин управляющий, не могли бы вы снять один сапог?

— Зачем? — удивлённо спросил тот.

— Хочу осмотреть подошву.

— Хорошо, но вы можете объяснить для чего это вам нужно? — вмешался инспектор.

— У самой педали акселератора я обнаружил деревянный сапожный гвоздь, расколотый надвое. Судя по его толщине, он больше шестнадцатого номера, то есть самого толстого из всех. Такие дубовые гвозди номеров не имеют. Чаще всего ими подбивают не туфли, а ботинки или сапоги. Вы, господин инспектор, в туфлях, а господин управляющий в сапогах, вот я и хочу осмотреть его подошвы.

— Не вижу смысла, — ответил управляющий. — Мои сапоги подбиты металлическими гвоздями. Да и в автомобиль я не садился. Но, если хотите в этом убедиться — извольте.

Он снял левый, а потом и правый сапог и передал Ардашеву.

— Вот и прекрасно, — освещая обувь фонарём, заключил Клим Пантелеевич. — Теперь осталось проверить башмаки таксиста. И если окажется, что обе его подошвы подбиты железными гвоздями, то тогда, вне всякого сомнения, этот кусочек дерева принадлежит злодею. Забирайте улику, инспектор. Она пока единственная. — Клим Пантелеевич протянул деревянный клинышек полицейскому.

— Благодарю, а я и не заметил этот крохотный кусок деревяшки, — оправдываясь, изрёк полицейский и сунул находку в спичечный коробок.

— Ну что, пора возвращаться, — сказал Саар. — До Таллина почти тридцать вёрст. Слава Богу, начинает светать.

— Господа, позвольте пригласить вас на ранний завтрак в имение теперь уже покойного барона Калласа, — надевая сапоги, предложил управляющий.

— Вы очень любезны, господин Коппель, но мне, признаюсь, как-то неудобно опять у вас появляться.

— Что же тут неудобного, инспектор? Это ваша служебная обязанность — приехать на место происшествия.

Ардашев поднял недоумённый взгляд. Заметив это, полицейский пояснил:

— Видите ли, господин Ардашев, пять дней назад, хозяин имения совершил самоубийство, и я был здесь.

— Горе горькое, — вздохнул управляющий. — Но что было, то прошло. Два дня минуло после похорон.

— Откровенно говоря, перекусить бы не мешало, но как на моё появление отреагирует дочь покойного барона и её муж? Они ведь нас не приглашали, — засомневался полицейский.

— Супруги ещё вчера уехали в Таллин. Господин Юрген Аус теперь руководит всеми газетами, журналами и типографиями покойного тестя. В Эстонии это фактически вся пресса.

— «Последние известия» тоже его? — осведомился Ардашев.

— Да.

— Уж больно просоветские статьи в них печатаются. Ульянова цитируют, Троцкого…

— К сожалению, вы правы, — посетовал управляющий. Покойный барон никогда бы этого не допустил. Он мирных масонов терпеть не мог, а уж большевиков и подавно! Не для того мы отстаивали независимость, чтобы дружить с красными бандитами.

— Признаться, я не против раннего завтрака. Правда, имеется одно препятствие, — озадачился инспектор. — Как быть с двумя моторами, если шофёр у нас один. Ни я, ни господин управляющий водить не умеем, а до имения с полверсты. И «Ситроен» бросать я бы не хотел.

— Господа, не волнуйтесь. Я могу управлять любым автомобилем, независимо от марки.

— Вы просто находка, господин Ардашев, — обрадовался полицейский. — В таком случае, мы поедем в замок на «Ситроене», а шофёра я отпущу. Пусть возвращается в Таллин.

Инспектор поставил несессер на заднее сиденье «Форда» и что-то сказал водителю. Тот кивнул, завёл двигатель и уехал. Ещё через пару минут по той же по лесной дороге на восток покатил «Ситроен — туда, где за холмом всходило солнце, озарявшее красноватым светом верхушки старых, разлапистых елей.

На берегу речки Кегель, там, где она, сбегает с холма и превращается в редкой красоты водопад, стоял замок, построенный в английском готическом стиле с восьмиугольной башней.

«Ситроен» заглушил двигатель у главного крыльца, украшенного белыми мраморными львами, вазами с цветами и плетущимися лианами. И если бы не массивные двери, то весь навес походил бы, скорее, на изящную беседку, чем на парадный вход. Совсем рядом виднелась оставленная кем-то садовая тачка, а рядом с ней, на зелёной лужайке, лежал бульдог с грустными глазами.

Увидев гостей, пёс отвернулся.

— Прошу, — Коппель предложил инспектору и Ардашеву войти.

Уже, находясь внутри, он сказал:

— Погуляйте пока по зале, тут много разных картин, скульптур и предметов старины. Уверен, вам не будет скучно. А я тем временем, приготовлю завтрак в своём логове.

Клим Пантелеевич остановился перед огромной яшморовой вазой. Табличка поясняла, что она привезена из Зимнего дворца и подарена хозяину замка русским императором Николаем I. Тут же были выложены медальоны русских князей и царей от Рюрика и кончая Императором Павлом I.

Минут через десять появился управляющий. Он предложил пройти в его домик, находившийся рядом с замком.

На столе уже была порезана розовая ветчина, масло, сыр, варенье, чай и кофе.

— Угощайтесь, господа, — предложил Коппель.

— Вы очень любезны, — усаживаясь за стол, вымолвил Клим Пантелеевич и поинтересовался: — А кто построил замок?

— Само имение принадлежало графу Бенкендорфу, бывшему шефу жандармов и командовавшему Императорской квартирой в царствование Николая Павловича. После его смерти оно, в порядке майората[5], перешло в род его младшей дочери княгини Волконской. И до самого 1917 года имением распоряжался светлейший князь Григорий Петрович Волконский. Но в конце этого смутного года имущество было разграблено окрестными крестьянами. Кое-что удалось спасти, но многое было украдено, даже столовое серебро. И уже в январе восемнадцатого года, имение выставили на продажу. Мой хозяин, барон Каллас, выкупил его со всей обстановкой. Не скрою, мне пришлось много потрудиться, чтобы навести здесь порядок. Барон так радовался своему приобретению и тут вдруг, ни с того не с сего, отметив юбилей, повесился.

— Как это случилось? — сделав глоток кофе, поинтересовался Ардашев.

— Барон был человеком жизнерадостным, и его пятидесятый день рождения праздновали уже четвёртый день. Овдовев семь лет назад, он не испытывал недостатка в женском внимании. Весь вечер пел цыганский хор, выступал куплетист и певец, ему аккомпанировал дамский оркестр. Вино лилось рекой, людей было много. Господин Каллас в какой-то момент исчез, и я решил, что он пошёл спать. Ближе к утру я отправился спросить его, надо ли отправлять артистов в Таллин, или празднование продолжится. Но в спальне его не было, и тут появился садовник. От волнения он не мог ничего объяснить, а только мычал что-то и указывал в сторону старого дуба у водопада. Я пошёл туда и увидел страшную картину: хозяин имения висел на самой нижней ветке, а рядом с ним — двухступенчатая стремянка. Мы сняли тело. Но он был уже мёртв. Прибежала дочь и зять. Сообщили в полицию. Приехал господин инспектор.

— А что показало вскрытие?

— Его не делали, — ответил полицейский. — А зачем? И так всё ясно. Никаких видимых повреждений на покойнике не было.

— А стремянка стояла или лежала?

— Стояла.

— Вы сказали «двухступенчатая стремянка»? Но такие лестницы неудобны для работы в саду. Обычно их используют в библиотеках.

— Вы правы. Барон взял её из своего кабинета, который одновременно является и библиотекой.

— Он оставил прощальное письмо?

— Нет.

— Большое спасибо за прекрасный завтрак. Однако хотелось бы взглянуть на место самоубийства. Вы меня проводите? — промокнув губы салфеткой, осведомился Клим Пантелеевич.

— Хорошо, — согласился Коппель и бросил взгляд на инспектора.

Все трое тут же отправились к водопаду. Управляющий с удовольствием рассказывал гостям об имении:

— А это церковь Святого Захария и Святой Василисы. Так и осталась от прежних хозяев.

Ардашев вдруг остановился посередине двора и, указывая на статую Венеры в центре клумбы, спросил:

— Простите, неужели это подлинник работы Антонио Кановы?

— Вы совершенно правы. Её привезли из Италии лет сто тому назад.

Дорожка извивалась и бежала мимо оранжерей, построенных в виде ступенчатого амфитеатра. Фрамуги были открыты, и в них виднелись цветущие диковинные кустарники, цитрусовые деревья и низкорослые пальмы.

— В оранжереях даже ананасы выращиваем. А вообще, Волконские высадили в парке множество деревьев со всего света. Их везли отовсюду: из Сибири, Кавказа, Европы, Америки и Азии. Да и руками русских государей, начиная с императора Николая I, высажена целая аллея. Кто только не отдыхал в этом имении! Министры, писатели, поэты, учёные… Был тут и поэт Тютчев. И каждому предлагалось посадить на алее дерево. Не правда ли, хорошая традиция? — Коппель вдруг замолк и добавил. — Дуб, на котором повесился барон посажен покойным императором Павлом, незадолго до гибели. Такое вот несчастливое совпадение.

— А может, спилить его к чертям, раз он несчастье приносит, а? — вмешался в разговор инспектор.

— Ну что вы, господин полицейский. Это история! — возмутился управляющий.

— А кроме шоссе, как ещё можно сюда добраться из Ревеля?

— По Балтийской железной дороге, если сойти на полустанке Кегель. Там на извозчичьей бирже легко нанять коляску. Это в тринадцати верстах от отсюда, если идти по дороге. А напрямую — вёрст пять, не больше.

Высокий и раскидистый дуб у реки казался исполином среди клёнов и берёз. На одной из веток сидела сорока и, разглядывая людей, нервно каркала, точно хотела прогнать непрошенных гостей.

— Мерзкая тварь. Она ещё и ругается. Ненавижу ворон, — недовольно пробубнил полицейский.

— Это сорока. У неё тут гнездо, — пояснил управляющий.

— Да все они падалью питаются, заразу разносят, тьфу гадость, — выругался инспектор.

Он покачал головой и продолжил:

— И что ему не жилось, этому вашему барону? Денег хватало. Рядом дочь, зять. Наверное, скоро бы и внуки появились.

— Да как вам сказать, — пожал плечами Коппель. — Последние полгода дела у него шли неважно. Несколько газет он собирался закрыть. А дней за десять до гибели к нему приезжал какой-то человек. Они сидели на верхней веранде. Говорили по-русски. Я проходил под ней и услышал, что незнакомец предлагал барону оплатить все его долги в обмен на изменение газетной политики таким образом, чтобы визитёр сам определял кого хвалить, а кого ругать. Хозяин стал возмущаться и выгнал непрошенного гостя. Больше я его здесь не видел.

— Зато сейчас в «Последних известиях» о большевиках пишут так хвалебно, будто эстонцы с ними и не воевали, — заметил Клим Пантелеевич.

— Да, — согласился управляющий, — не удивлюсь, если Юрген Аус уже принял подобное предложение от того самого русского.

— Господин Коппель, чтобы развеять всякие сомнения в отношении гибели барона, мне нужна высокая садовая стремянка. Возможно, после моего осмотра инспектор захочет получить кусок ветки, на которой висел труп, так что лучше сразу прислать сюда человека с пилой, — пояснил Клим Пантелеевич.

— Тогда я вынужден оставить вас на некоторое время. А вы пока полюбуйтесь рекой с висячего моста. Панорама с того берега тоже замечательная — выговорил управляющий и зашагал к замку.

Подождав пока Коппель удалится на приличное расстояние, инспектор, глядя недоверчиво на Ардашева, спросил:

— Что вы задумали, господин частный сыщик? Почему вы ставите под сомнение заключение о самоубийстве барона Калласа?

— Как раз потому, что полиция, как я понимаю, так и не удосужилась сделать вскрытие трупа.

— Вскрытие не проводили, потому что дочь была против, — отрезал полицейский.

— Насколько я понимаю процессуальные тонкости уголовного расследования, в данном случае совершенно не обязательно было получать согласие родственников на эту процедуру.

— Мы не намеревались идти на скандал. Однако, хотел бы я знать, как с помощью лестницы вы собираетесь поставить под сомнение заключение деревенского фельдшера? — усмехнулся полицейский.

— А разве вы приезжали сюда без судебного медика?

— Пришлось отправиться одному. Доктору в тот день нездоровилось, и он не вышел на службу.

— Скажите, инспектор, а верёвка, которой воспользовался покойный, откуда? Вы её осматривали?

— Нет. Её уже сняли с покойника и куда-то убрали. Я и не видел её. Об этом вам лучше справиться у господина Коппеля.

— А вот и он! Очевидно, с ним садовник, — Ардашев указал на двух мужчин, показавшихся из-за деревьев.

Управляющий держал ножовку, а попутчик — лестницу.

— Господа, а куда делась верёвка, на которой повесился барон?

— Он повесился не на верёвке, а на собачьем кожаном плетёном поводке, — пояснил Коппель.

— А зачем гулять в имении с собакой на поводке? — удивился Клим Пантелеевич. — Тут же все свои.

— Не всегда. Когда в имении гости, барон просил меня водить пса на поводке.

— А мне ваш пёс показался вполне спокойным. Мы видели его, когда подъехали к главному входу.

— Это сейчас спокойный. Ромул грустит после смерти хозяина, и почти ничего не ест, а только пьёт.

— Я бы хотел взглянуть на поводок.

— Госпожа Аус приказала его сжечь.

— Жаль. А какой он был длины?

— Достаточной. Две сажени уж точно. Может, и две с половиной.

Ардашев взял из рук садовника высокую стремянку, и раздвинув её до упора поднялся по ступенькам. Затем, спросил:

— Господин Коппель, с какой стороны висело тело?

— С вашей.

— Я правильно понимаю, что собачий поводок был перекинут у этого отростка?

— Совершенно верно. Как вы так точно определили?

Клим Пантелеевич ничего не ответил. Он вынул из кармана складную лупу и стал внимательно рассматривать ветку. Сорока перепрыгнула в самое чрево дуба и оттуда продолжала голосить, точно старалась отпугнуть незваного гостя.

— Барон, вероятно, стал на маленькую стремянку, перекинул поводок через ветку, соорудил петлю и повесился. Всё просто и ясно, — махнул рукой инспектор. — Чего вы там изучаете?

Ардашев продолжал исследовать ветку, а полицейский не находил себе места. Он пытался подкурить сигарету, но спички ломались одна за другой. Наконец, инспектор сделал первую затяжку и заметил ехидно:

— Долго вы собираетесь сидеть там? Смотрите, сорока не выдержит и заклюёт. Наверняка, она приняла вас за чужого ворона, который хочет поселиться на её дубе.

— Как гласит мудрая эстонская пословица: «Ворон от проклятий не подохнет» — донеслось от Ардашева.

Частный сыщик слез со стремянки и сказал:

— Инспектор, я готов развеять вашу гипотезу о смертоубийстве. О том, что барона задушили, я понял сразу после того, как мне сказали, что двухступенчатая стремянка стояла, а не лежала. При суициде она всегда падает, так как самоубийца сразу же сбивает её, чтобы не поддаться соблазну спастись и не стать на неё ногами, либо, если он не свалил её сразу, то, задыхаясь, несчастный обязательно попытается стать на неё и тогда, она тоже упадёт на бок. Однако, стремянка стояла. Согласитесь, одного этого доказательства для убийства мало, и потому я решил осмотреть ветку. И оказалось, что волокна дерева с той стороны, с которой висел труп были отогнуты вверх, а с противоположной стороны — вниз. Отсюда вывод: на шею барона надели петлю из поводка, потом перекинули его через ветку (она играла роль блока) и тело было поднято на воздух. Барона задушили. Скорее всего, хозяина имения предварительно усыпили, а потом притащили к дереву. Думаю, его привезли на садовой тачке вместе с двухступенчатой стремянкой. Я видел её неподалёку от входа. В таком случае, совершение смертоубийства под силу одному человеку.

Саар завёл руки за спину и, наклонив голову на бок, спросил:

— А как должны были бы располагаться волокна дерева, в случае самоубийства?

— Если сначала на ветку была наложена верёвка, в нашем случае поводок, и только потом на неё было повешено человеческое тело, то волокна дерева с той стороны, где висит труп, будут изогнуты вниз, а с противоположной стороны — верх. Именно поэтому, инспектор, я советую выпилить этот кусок ветки, исследовать его и составить протокол осмотра. А после этого вам не останется ничего другого, как провести вырытие трупа барона — простите, не люблю это новомодное словечко «эксгумация»; я привык к протокольному судебно-следственному вырытие, — а затем и осмотр с последующим вскрытием. Нет никаких сомнений в том, что у него обнаружатся такие признаки насильственной смерти от удушья, как переломы гортани и подъязычной кости. Это смертоубийство. И его надо расследовать. Замечу: преступник — настоящий профессионалист. Он почти не оставил никаких следов.

— Что ж, вы меня убедили, — нервно выговорил инспектор и повернувшись к садовнику, велел: — Любезный, не сочти за труд, выпили мне тот кусок из середины ветки, примерно, в три вершка[6].

Минут через десять огромная ветвь дуба упала. И вскоре Саар, рассматривая потёртости дерева на месте касания с поводком, проговорил:

— Да, чёрт возьми, вы правы. Придётся завтра возвращаться в Фалль, делать эксгумацию и везти труп в Таллин для вскрытия. А впрочем, возможно, я пошлю сюда доктора и своего помощника.

— В таком случае, господин инспектор, нам пора ехать обратно, в Ревель.

— В Таллин, господин Ардашев, в Таллин, — дёрнув щекой, поправил полицейский.

— Пусть будет так. Не будем терять время. «Ситроен» ждёт.

Ровно в два пополудни Ардашев стоял у дома Варнавской с букетом роз. И она, как настоящая дама, появилась в дверях на пять минут позже условленного времени.

Лёгкое цветастое платье слегка просвечивалось на солнце, выделяя изящество женской фигуры ровно настолько, насколько позволяли правила приличия. Ни грамма пошлости и ни малейшего изъяна. В ней было прекрасно всё. Ардашев поймал себя на мысли, что он начинает её сравнивать с Ликой, той самой «дамой с собачкой», с которой он познакомился весной двенадцатого года в Ялте. И Лика была брюнеткой, и глаза у неё были такие же бездонные. Начинающие авторы или поэты средней руки в таких глазах обычно «тонут».

— Добрый день! — просияла Анастасия. — Неужели это мне?

— Помилуйте, а кому же ещё? — улыбнулся Клим Пантелеевич и преподнёс цветы.

— Вы очень любезны!

— Ничего особенного. Просто я подумал, что с букетом белых роз вы будете восхитительно смотреться.

— А можно я вернусь домой и поставлю цветы в воду? Я очень расстроюсь, если такая прелесть засохнет в моих руках. А так они будут меня радовать ещё несколько дней. И, глядя на них, я буду… — она смущённо опустила глаза, — думать о вас.

— Я подожду, — кивнул Ардашев. — Не торопитесь.

Анастасия ушла.

Ардашев достал из кармана коробочку ландрина и, положив под язык голубую конфетку, принялся размышлять: «А нет ли связи между гибелью этих двух человек: Минора и барона Калласа? Преступники не всегда изобретательны. Допустим, злодей убрал барона, а потом, сбив советского дипломата «Ситроеном», бросил машину неподалёку от имения. Можно допустить, что перед убийством барона он изучил все окрестности Фалля. Но тогда возникает всего один вопрос: как он добрался до Ревеля, бросив машину неподалёку от Фалля? Пешком по Балтийско-Портскому шоссе? Тридцать вёрст? Вряд ли. А вот до железнодорожной станции, если знаешь тропинку, можно дойти за час. Если преступник приезжий, то он должен был воспользоваться компасом и, возможно, картой. Но тогда путь займёт часа два. Управляющий нашёл таксомотор около семи вечера, двигатель был ещё тёплый. Стало быть, угонщик бросил авто, примерно, за полчаса до этого. И до станции он мог добраться засветло. Будь я на его месте, я бы оставил «Ситроен» на какой-нибудь малоприметной улочке Ревеля и, чтобы не оставлять следов, просто сжёг бы его. Секундное дело. Но угонщик так не поступил. Вероятно, он пожалел водителя, занимающегося частным извозом. Почему?..».

Появление Варнавской прервало размышления.

— А вот и я. Итак, куда же мы отправимся?

— Перед поездкой в Ревель я читал о храме Святого Олафа. Там, если я не ошибаюсь, в три пополудни на органе играет какой-то музыкант… — замялся частный сыщик.

— Да-да! Это Карл Бартелсен. Я обожаю его слушать. Каждый раз он преподносит пастве какой-нибудь сюрприз. Всегда звучит то, чего не ожидаешь. Идёмте!

— А вот и таксомотор. Ехать лучше, чем идти.

Старый город с его узкими улочками, серыми каменными домами, крытыми красной черепицей, будто переносил Ардашева в Европу эпохи Средневековья. Да и сама дорога к Церкви Святого Олафа не оставила Клима Пантелеевича равнодушным. Она петляла, уходила то влево, то вправо, а затем так сужалась, что казалось такси застрянет между старыми, вросшими в мостовую зданиями-исполинами. Они будто стражи, охраняли древний Таллин. Наконец показалась Церковь Святого Олафа.

Варнавская и Ардашев вышли из машины. Из гавани слышался надрывный гудок парохода, покидавшего порт. Пахло морем. Клим Пантелеевич поднял голову. Шпиль храма вонзался в нависшее над ним облако, точно копьё Люцифера в тело ангела.

— В Ревеле запрещено возводить здания выше этого собора, — пояснила Анастасия.

— Представляю, как он изыскан внутри.

— Православные храмы роскошнее. Да вы сами сейчас в этом убедитесь.

— Охотно верю, — ответил Ардашев и, щёлкнув карманным «Мозером», добавил: — Давайте заглянем в него чуть позже. Для начала я бы хотел побродить вокруг. Возможно, мы найдём какого-нибудь чичероне, чтобы осмотреть эти склепы.

— Вам нравится ходить по кладбищам?

— «Нравится» — не совсем подходящее слово. Скорее — меня «влечёт» на погост. Эпитафии — грань между прошлым и настоящим. Я давно ими интересуюсь. Некоторые даже записываю. В них краткость и философия бытия.

— Никогда об этом не задумывалась.

— Человек оставлял рисунки на камне, ещё не умея писать. Первые эпитафии — наскальные изображения. Их много на Кавказе. Особенно в горах. Но виртуозами прощальных изречений были римляне.

— А рыцари в Средние века?

— Они во многом повторяли римские.

— А православные?

— Наши более лиричны.

— Лирика свойственна русской душе.

— Тем не менее, все народы похожи. К примеру, мы боимся «пятницы, тринадцатого». Называем такое совпадение дня недели и числа ведьмиными днями, и прочим потусторонним шабашем всякой нечисти. Допустим, цифра 17 для нас ничем не примечательна, тогда как для итальянцев она слывёт несчастливой, как наша чёртова дюжина.

Варнавская склонилась над старым камнем, поросшим зелёным мхом, и прочла:

— Что написано вначале не ясно, затем следует «I», далее тоже не понятно, но потом опять «I». Похоже на какой-то титул. Но имя покойного — Gert Witte. Ага, вот и дата рождения. Первые две цифры видны хорошо — 15, третью трудно разобрать, а четвёртую — вообще невозможно.

— Зато ясна дата смерти — 1560.

— В этот год эстонцы сражались с русскими, пришедшими завоёвывать Таллин, но здешние воины его отстояли, — пояснила Анастасия.

— Ливонская война времён Ивана Грозного?

— Точно.

— Возможно, «хозяин» склепа погиб в бою. Тогда ему вряд ли более сорока, — предположил Клим Пантелеевич.

— Кажется, вы правы. Третья цифра рождения похожа на двойку. Значит, 152…

— Да какая, в сущности, теперь разница?

Ардашев и Варнавская прошли к следующему захоронению. Вдруг сзади послышались шаги. Частный сыщик обернулся. Около того склепа, где они только что были, мимо проходил долговязый худой человек лет тридцати пяти в поношенном пиджаке. Длинными волосами и орлиным носом он походил то ли на писателя-неудачника, то ли на бедного художника. Он держал в руках небольшой ящичек с цветами.

— Любезный! — окликнул незнакомца Клим Пантелеевич. — Вы, случаем не служитель этого кладбища? Не могли бы провести нам экскурсию по этим склепам и памятникам?

— К сожалению, я мало что знаю. Вам лучше справиться у смотрителя.

— А что это у вас за цветы, — поинтересовалась Варнавская.

— Мандрагора.

— А разве они примутся? Уже конец августа.

— Мандрагора всегда приживается на кладбище. Это цветок смерти… А вон и смотритель. Он идёт, как раз в нашу сторону, — он махнул рукой и крикнул: — Господин Пуусепп! Можно вас?

Незнакомец ушёл, а невысокий, слегка полный человек, лет сорока, с желтушным, нездоровым лицом и редкими усами, подошёл и представился:

— Добрый день! Я кистер[7] церкви Святого Олафа и смотритель кладбища, Айвар Пуусепп. Чем могу служить?

— Нам крупно повезло, — улыбнулся Ардашев. — Не могли бы вы немного рассказать нам о храме и постояльцах юдоли. До начала органного концерта у нас ещё есть время.

— О да, конечно. Кладбище вокруг церкви появилось с момента её основания. Но теперь тут никого не хоронят. Здесь покоятся священники и воины. А самые почётные люди города лежат в храме. Если вы зайдёте внутрь, то заметите, что весь каменный пол испещрён надписями, а на стенах висят гербы. Это имена и фамилии представителей дворянских родов, погребённых на достаточно большой глубине. Храм горел семь раз. Но каждый раз возрождался и перестраивался, теряя, к сожалению, свой первоначальный облик. В ночь с пятнадцатого на шестнадцатое июня 1820 года произошёл самый страшный восьмой пожар. Церковь разрушилась. На этот раз город уже не мог восстановить её своими силами. И в 1825 году русский император Александр I при посещении Ревеля дал обещание возродить здание в первоначальном виде. Но это обещание сдержал уже Николай I, выделивший на строительство 620 220 рублей ассигнациями. Орган купили за шестьдесят тысяч рублей в Людвигсбурге, в Германии. Большой колокол отлит в России, на Валдае, а малый — здесь, в Таллине. А в этом году решено провести внутренний ремонт украшений на оконных сводах, над алтарём и проповедческой кафедрой. Из-за этого леса ещё не убрали, они завешены парусиной, но это не помещает службе. Однако, вам пора в храм. Орган вот-вот зазвучит.

Ардашев вынул из бумажника купюру и протянул церковному смотрителю.

— Нет-нет, я не возьму денег. Рассказывать прихожанам об истории церкви Святого Олафа — удовольствие. А за удовольствие денег не берут. Если хотите, эту сумму можете пожертвовать храму. Во второй части богослужения по рядам пройдут два члена общины с бархатными мешочками. В них опускают деньги.

— Что ж, как скажете, — выговорил Ардашев и убрал деньги обратно.

— А сколько длится воскресное богослужение? — спросила Анастасия.

— Час с четвертью, но сегодня, думаю, оно займёт часа полтора. После исполнения хоралов органисту разрешено играть симфоническую музыку, которая по своему содержанию очень близка к церковной.

— Огромное вам спасибо!

— Всех благ! — выговорил смотритель, и, склонив голову в вежливом поклоне, ушёл.

— Ну и как вам наша печальная прогулка? — осведомился Клим Пантелеевич.

— Очень любопытно разбирать надписи на могильных камнях и склепах. После органной музыки мы обязательно сюда вернёмся.

— Кто знает, — вздохнул Ардашев. — Мир настолько непредсказуем, что я не взялся бы загадывать даже то, что может произойти с нами через пять минут. Помните того большевистского дипломата, погибшего под колёсами авто? Разве он мог предвидеть, что его жизненный путь так глупо и бесславно закончится? Или вы, шедшая за ним следом, ожидали, что его переедет «Ситроен»? Или я, сидевший напротив на скамейке, предполагал ли, что на моих глазах душа пешехода расстанется с телом?

— Разумеется, нет.

— Но ведь кто-то там, — Ардашев глянул в небо, — уже написал эту жуткую драму. Не правда ли?

— Думаете, это Бог так решил?

Клим Пантелеевич покачал головой:

— Господь не может приговорить человека к смерти. Ведь все мы — его неразумные дети. Я могу лишь предположить, что на Небесах идёт непрерывная борьба между добром и злом, между Господом и Дьяволом. И когда побеждает Всевышний — происходит рождение человека, а когда одерживает верх Сатана, наступает смерть. Вечная и бесконечная борьба чёрного и белого. Причём, то же самое происходит и внутри каждого из нас. И самое трудное — победить беса внутри себя.

— И в чём же тогда смысл человеческой жизни? Не грешить? — спросила она, и по её лицу пробежала лёгкая, с оттенком стеснения, улыбка.

— Человек не может не грешить. Он создан для грехов. С того самого момента, как у него появляется первый соблазн, появляется и первый грех. И наши ошибки потом преследуют нас, мучают. Мы их стыдимся и отмаливаем. Грешим, каемся и опять грешим. Это неизбежно. Но хороших поступков надобно делать в разы больше, нежели плохих. Главное — оставаться всегда в стане Господа, нести людям добро и свет. Даже если вы сомневаетесь в существовании Творца, но исповедуете добродетель и сострадание — вы уже на стороне Создателя, а не Лукавого. Это и есть основное правило бытия, или смысл человеческого существования.

— Вы, случаем, книги не пишите? — Варнавская заглянула в глаза Клима Пантелеевича.

— Теперь уже не пишу. Война.

— Как жаль! Я вас бы непременно читала.

Ардашев и Анастасия через полукруглую дверь шагнули в притвор храма. Здесь на столике аккуратными стопками лежали сборники песнопений для паствы. Напротив входа размещалась алтарная часть с Библией, распятием, картиной и витражами. Справа над алтарём — кафедра пастора. На колоннах были выложены номера песнопений, которые сегодня будет исполнять хор и прихожане. Прихожане заняли почти все деревянные скамьи в центральном нефе[8]. Но два свободных места почти у самого входа всё-таки удалось найти.

Впереди, на хорах, виднелся духовой орган, и маячил музыкант. Рядом с ним суетился помощник. Прямо к галерее подступали строительные леса, упрятанные в серую материю.

Пастор закончил проповедь, и органист коснулся клавиш. Запел хор. Прихожане стали подпевать. Они то вставали, то вновь садились, следуя стрелкам, указанным на страницах сборника песнопений.

Когда хоралы закончились, органист, сделав паузу, вновь заиграл. И уже совсем другая музыка, точно свежий мёд, полилась по церкви и заполнила собой всё пространство. Она завораживала так, что казалось, под каменными сводами соединились души всех, кто покоился в храме и вокруг него.

— Это симфоническая поэма Сен-Санса. Называется «Пляска смерти», — едва не касаясь уха Варнавской, пояснил Ардашев.

— Как же здорово! — восхищённо прошептала Анастасия.

— Композитора настолько поразило стихотворение Анри Казалиса «Равенство, братство», что он тут же взялся за сочинение симфонии.

— А что за стихи?

— Смысл в том, что смерть равняет всех: и короля, и крестьянина, и баронессу, и плута. Там описывается ночные танцы скелетов на кладбище под стук каблуков смерти, играющей на скрипке.

— Какой ужас!

Спина органиста двигалась точно маятник вперёд и назад. Он то склонялся над всеми тремя мануалами[10], то откидывался назад, будто играя на фортепьяно, то вдруг опускал взгляд вниз, нажимая пятками и носками ножные басовые клавиши. Ассистент едва успевал переключать регистры и листать страницы произведения, лежащего на подставке.

Вдруг со строительных лесов что-то со стуком упало и повисло на верёвке, ударившись дважды о доску. В этот миг в спину органиста вонзилась стрела, и он уткнулся лицом в мануал. По храму пронёсся зловещий звук случайно нажатых клавиш, смешанный с криком ассистента. Прихожане с задних рядов вскочили с мест. За ними поднялись и остальные. Пастор, стоящий под хорами, не понимая, что происходит, в замешательстве теребил чётки для молитвы.

— Господи! — воскликнула Варнавская.

— Вызовите полицию, — велел ей Ардашев и ринулся к лестнице, ведущей к органу.

Миновав ступени, частный сыщик поднялся на хоры и приблизился к органу.

Картина была ужасающая. Музыкант был мёртв. Из его спины торчала небольшая стрела, вошедшая так глубоко, что виднелась лишь наполовину. Кровь просочилась сквозь пиджак, образуя большое бурое пятно. Около трупа, держась двумя руками за голову, стоял тот самый помощник, который переворачивал страницы партитуры. Рядом с ним находился какой-то мужчина лет сорока, похожий на портового грузчика. Его лицо сморщилось в гримасе ужаса, и он, не переставая, крестился. Пахло воском.

Неожиданно показалось несколько человек. Они с опасливым любопытством заглядывали через спины людей, окружавших покойника. По их одежде нетрудно было понять, что это певцы церковного хора.

Не говоря ни слова, Ардашев перелез через перила и забрался на строительные леса. Он сорвал парусину, и прямо перед ним возникло смертоносное устройство.

На самодельной, сбитой из досок треноге лежал арбалет. К спусковому крючку была привязана бечёвка с весовой гирей, перекинутая через заднюю доску строительных лесов. Теперь она просто свисала. Другая, тонкая, но прочная верёвка, одним концом оказалась примотанной к передней доске лесов (тут же болтался её осмоленный кусок), а другим — к тому же грузу. Внизу на том месте, где, очевидно, она и перегорела, пламенела толстая восковая свеча.

— Что же это? — проронил человек в церковном облачении, поднявшийся к органу.

— Предумышленное смертоубийство, — задув свечу, ответил Ардашев.

— Надобно срочно вызвать полицию, — выговорил кистер.

— Думаю, полиция будет с минуты на минуту. До её приезда на лесах нельзя ничего трогать, — перебираясь обратно через перила, проговорил Клим Пантелеевич.

— Я викарий этого храма Калле Терас. А вы кто?

— Частный сыщик, и хотел бы опросить всех, присутствующих здесь лиц, а затем осмотреть орган. Выходит, с вами мы уже познакомились. Господина Пуусеппа я тоже знаю, а вот как тут оказался этот человек, — Ардашев кивнул в сторону могучего простолюдина лет сорока, — мне не понятно.

— Я калькант[11]. Был внутри органа, когда услышал крик листмейстера.

— Кого?

— Томаса. Помощника органиста. Я его так зову в шутку, из-за того, что он переворачивает страницы господину Бартелсену, — он глянул на покойного с опаской и поправился, — вернее, раньше переворачивал.

Ардашев повернулся к дрожащему, как заяц, ассистенту органиста и осведомился:

— А вы, Томас, ничего подозрительного не увидели?

— Нет-нет, — начал оправдываться помощник. — Господин Бартелсен играл, как обычно. Я управлял регистрами, потом перевернул страницу. Он как-то странно посмотрел на ноты, замер на мгновение, и я увидел, что ему в спину вонзилась стрела.

— А как же вы не заметили на лесах арбалет?

— Из-за материи его вовсе не было видно. Да и зачем мне леса осматривать?

— А когда их закрыли парусиной?

— Вчера, — ответил кистер.

— В котором часу?

— В пять вечера рабочие уже ушли.

— Стало быть, до закрытия храма в церковь мог войти, кто угодно?

Смотритель пожал плечами:

— Любой прихожанин.

— Получается, комната кальканта — единственное помещение с закрытой дверью на органной площадке?

— Конечно.

— Я хотел бы её осмотреть.

Кистер открыл дверь:

— Прошу.

Клим Пантелеевич ступил внутрь. Слева располагались кожаные меха гармошкой, почти такие, как изображают в книгах меха средневековых кузнечных мастерских.

— А это что? — спросил Ардашев, указывая на обёрнутые в материю бруски, лежащие на верхней доске.

— Простые кирпичи. Они расположены в определённом порядке и служат грузом для сдувания мехов. А накачивает их наш калькант, — пояснил церковный смотритель и указал на того самого человека лет сорока, в простой, неброской одежде. Пока играет орган, Ильмар не переставая, трудится.

Ардашев остановил взгляд на одном из кирпичей. На зелёном фоне материи, в которую этот груз был обёрнут, выделялись несколько коричневых ниток. Он вынул лупу и стал их рассматривать.

— Надо же! И вы здесь. И уже что-то нашли? — послышался знакомый голос.

Клим Пантелеевич обернулся. Рядом с пастором стоял Бруно Саар, судебный врач, фотограф и ещё один полицейский.

— Добрый день, инспектор!

Полицейский усмехнулся:

— Скорее — недобрый. Итак, что вы там отыскали?

— Арбалет XVI века. Тетива из пеньки почти сгнила. Преступник натянул новую, но остатки старой не снял. Вы можете их сравнить. Они абсолютно сходны с той верёвкой, что на концах стального лука. Ваш эксперт-криминалист легко это докажет. Судя по всему, злоумышленник спрятал арбалет и свечу в комнате кальканта, положив на меха. Кусочки тетивы осыпались. Вот возьмите. Corpus delicti,[12] — Клим Пантелеевич протянул улику. Инспектор тупо посмотрел на него, потом кивнул и высыпал в бумажный конверт остатки тетивы.

Ардашев продолжал:

— Затем, до начала службы, злодей установил арбалет на лесах, протянул верёвки и привязал гирю. Потом поджёг свечу. В нужное время механизм сработал, и стрела поразила органиста.

Саар перелез через перила на леса и вымолвил:

— Признаться, я не совсем понимаю, как устроена эта адова машина.

— Ничего сложного. Арбалет стоит на треноге. Одна верёвка привязана к спусковому крючку и гире. Она свисает с задней доски, но не падает, поскольку удерживается другой верёвкой, привязанной к передней доске. Так вот она и проходит через надрез на восковой свече к самому фитилю. Когда пламя дошло до неё, она перегорела и перестала держать гирю от падения. Последняя, сорвавшись вниз, потянула спусковой крючок арбалета, и стрела вылетела.

— Но откуда преступник мог знать, когда бечёвка перегорит?

— Эта свеча из вощины. Её диаметр — один сантиметр, высота — тридцать. Полностью сгорает за три часа. Опытным путём можно установить, через сколько минут после зажжения, огонь дойдёт до нужного места. Обращаю ваше внимание, что вторая верёвка, проходящая через свечу — не обычная бечева, а сапожная дратва. Она тоньше, прочнее и, к тому же, навощена, что приводит к быстрому горению.

Дом или клуб братства Черноголовых, выстроенный в стиле ренессанс, располагался на улице Пикк («Длинной улице»), которая ещё недавно именовалась Морской. Название оправдывало себя, поскольку улица была одной из самых длинных в городе: начиналась от надвратной башни Пикк-Ялг и тянулась через весь Старый город до Морских ворот, с пристроенной к ним башней крепостной стены, прозванной «Толстой Маргаритой». Дом братства стоял под номером двадцать шесть.

Расплатившись с водителем таксомотора, Ардашев подал Варнавской руку и помог выйти.

Фасад здания невольно приковывал внимание двумя фронтонами с высеченными ликом Спасителя, богини мира и справедливости. По обе стороны от входа в стены были вделаны два больших герба. Над дверью — такой же герб с датой — 1597 и раскрашенное рельефное изображение Святого Маврикия — покровителя Черноголовых. Над дверьми — в камне застыли всадники в полном вооружении, с копьями и опущенными забралами. Под ними надпись: «Бог моя помощь». Фриз между первым и вторым этажами был украшен символами крупнейших ганзейских торговых контор: Брюгге, Новгорода, Лондона и Бергена.

Ардашев потянул на себя тяжёлую дверь. Она оказалась открытой. Пропустив вперёд даму, он двинулся следом. Вдоль стен коридора стояли модели старинных военных кораблей. Они были настолько искусно сделаны, что казалось, в любой момент могут отправиться в плаванье прямо с городской пристани.

Пройдя в залу с длинным столом и двумя рядами стульев с высокими спинками, они увидели бритого старика лет семидесяти с выцветшими глазами, густыми рыжими бакенбардами, крючковатым носом и залысиной на затылке, облачённого в костюм и светлую сорочку с чёрным галстуком. Склонив голову в приветственном поклоне, он спросил:

— Позвольте полюбопытствовать, господа, что вас сюда привело?

— Хотели бы познакомиться с историей братства и взглянуть на ваш музей. Говорят, там много редких и интересных экспонатов.

— Несомненно. Разрешите рекомендоваться: Герхард Отс, смотритель и хранитель сего заведения. А как вас величать?

— Господин Ардашев и мадам Варнавская.

— Можно просто Анастасия, — с улыбкой произнесла посетительница.

— Сдаётся мне, мадам, вы уже как-то были у нас в гостях, не правда ли?

— Вы совершенно правы. Но хотелось бы многое освежить в памяти.

Старик оживился, важно прокашлялся и начал рассказ:

— Начнём с истории. А потом я вас проведу в музей. Не возражаете?

— Нет.

— Как видите, на стенах висят портреты русских императоров. Мы не стали их снимать, несмотря на то, что Эстония обрела независимость. Это история братства и от неё никуда не деться. Нелишне будет сказать, что императрица Екатерина II выдала грамоту, согласно которой главе братства Черноголовых присвоен чин ротмистра русской армии. Мы чтим память об Императорской армии и Государях России. А вот с большевистской Россией братство не имеет ничего общего. Нет сомнения в том, что, если бы советодержавие захватило нашу страну, оно бы разделалось с братством так же, как сейчас расправляется с дворянами и купцами у себя дома. Да-с…

Смотритель, указывая рукой впереди себя, продолжил:

— За этим столом и сейчас, правда очень редко, собираются и обсуждают насущные проблемы члены братства. Итак, годом его основания мы считаем 1399 год. Именно в этом последнем году XIV столетия и появилась первая архивная запись о заключённом братством соглашении с монастырём Святой Катарины доминиканского ордена в отношении церковной утвари и пожертвований. Отсюда и голова Святого Маврикия, который был тёмнокожим. Дело в том, что в средние века любая гильдия или сообщество должны были присоединиться к какому-либо монастырю или к церкви. Братство Черноголовых состояло из неженатых купцов, аптекарей и учителей. Иностранцы тоже могли входить в него входить. Первое время братство не имело никаких политических пристрастий. Молодые люди обсуждали новости и пили пиво.

В 1524 году в Ревеле была введена реформация. Наступили иные времена. Ещё через три с небольшим десятка лет началась Ливонская война. Россия хотела подчинить себе наши земли. Горожанам пришлось вооружаться. Братство не могло остаться в стороне, и все его члены занялись военными упражнениями. Более того, Черноголовые стали покупать на свои средства оружие. В 1526 году они подарили городу восемь камнеметных машин, два десятка лафетов и более шести десятков малокалиберных орудий с гербом братства. Давайте пройдём на второй этаж.

Ардашев и Варнавская поднялись по роскошной лестнице. И здесь со стен на них смотрели портреты исторических личностей: царя Ивана Васильевича, тевтонского магистра Вальтера Грубенгагена, шведских королей от Густава Вазы до Карла XII и датских самодержцев от Христиана IV до Фердинанда IV. Далее шли изображения германских императоров.

Старик остановился около довольно большого полотна. Указывая на него, он пояснил:

— Перед вами Нарвское сражение 1700 года. Император Пётр I много сделал для нашей столицы, и мы этого никогда не забудем. Но всё это случилось потом, а раньше — в середине XVI века — ревельцам приходилось воевать с Россией.

Прямо перед вами другая картина-эпитафия. Она выполнена местным художником Ламбертом Гландорфом в память о сражении на Перновской дороге в 1560 году.

Полторы тысячи русских воинов во время Ливонской войны разбили бивуак неподалёку от города. Защитники Ревеля решили напасть первыми и, воспользовавшись внезапностью, разбить врага.

Рано утром 11 сентября 1560 года отряд вышел из городских ворот и, почти достигнув неприятельской стоянки, столкнулся с охранением противника, гнавшего пленных и отобранный скот. Охранение почти перебили. Эстонских воинов освободили. Скот забрали. Но из русского лагеря подоспело подкрепление по численности намного превосходившее ревельский отряд. Завязался кровавый бой. Шестьдесят человек из горожан погибли. Среди них были и члены братства. Оставшаяся часть отряда скрылась за укреплениями и отразила несколько атак. Русские войска, потоптавшись под крепостными стенами, отступили.

Произведение совсем небольшое. Высота сто двадцать сантиметров. Ширина — почти метр. Масло. Вместо холста — четыре доски. Согласитесь, эпитафия напоминает икону, тем более, что в центре — распятый на кресте Иисус. Как видите, вверху, два ангела держат картуш с надписью, рассказывающей о той битве. Указана и дата гибели десяти членов братства — 11 сентября 1560 года. Справа и слева — имена и фамилии героев. Над головой Христа — четыре буквы «I N R I», означающие: «Jesus Nazarenus Rex Judaeorum».[14] Внизу, справа и слева, две группы погибших. По пять человек в каждой. У основания креста — Адамова голова, как символ бесстрашия, чистоты и веры. Ниже — образ Святого Маврикия. В левой части произведения изображён отряд пехотинцев, вышедший из стен города и спешащий на помощь соотечественникам, участвующим в кавалерийском бою. Где-то далеко видны отряды ополченцев, стекающие, точно ручейки, с городской возвышенности. Наверняка, вы узнали гавань и черепичные крыши башен Ревеля. А взлетающий в небо шпиц храма Святого Олафа? Согласитесь, он прекрасен.

— Особенно, если учесть, что там час назад убили органиста, — послышался уже узнаваемый голос полицейского инспектора.

— Что? — старик от изумления разинул рот.

— Да-да, — подтвердил Саар.

— Господин Бартелсен убит? — задыхаясь, точно выброшенная на берег рыба, просипел смотритель.

— Насмерть, — сострил инспектор. — Причём его проткнули стрелой, выпущенной из арбалета, который, судя по всему, похищен из вашего музея.

— Не может быть!

— А вот это мы сейчас с вами и проверим. Открывайте музей.

— Сейчас. Только спущусь за ключами.

Герхард Отс вернулся быстро. Скрипнули дверные петли, и старик остановился, точно поражённый молнией.

— Господи! — прошептал он. — Обокрали!

— А я что говорил, — отодвигая смотрителя в сторону, точно шкаф, вымолвил полицейский и шагнул внутрь.

Оглядев комнату, он изрёк:

— Стало быть, самострел всё-таки отсюда. Ну что ж, тем хуже для вас.

— Да послушайте! — взмахнул руками Отс — арбалет — не главное! Украли створчатый алтарь конца XV века!

— Так-так… — полицейский снял котелок, вытер платком вспотевший лоб и вымолвил: — К убийству органиста добавились ещё две кражи. Злополучный день.

— Алтарь дорогой? — осведомился Ардашев.

— Бесценный. Золотой. Предполагается, что он работы Яна ван- Эйка. Хотя некоторые говорят, что авторство принадлежит нидерландскому художнику Гансу Мемлингу. Да какая теперь разница?

— На нём изображены члены братства?

— Да, на створках алтаря тридцать коленопреклонённых мужских фигур.

— Ещё что-нибудь пропало? — спросил полицейский.

— Нет, вроде бы всё на месте…

— Так «вроде» или «всё»? — проворчал инспектор.

— Кроме арбалета и алтаря больше ничего не пропало.

— Когда вы последний раз открывали музей?

— Неделю назад уборщица приходила. И сегодня тоже должна была появиться.

— А где хранятся ключи от музея?

— Внизу, у самого входа. В настенном стеклянном шкафчике.

— Он запирается?

— Помилуйте, господин инспектор, зачем же его запирать? Достаточно обычного крючка.

— А вот затем, — шея полицейского побагровела и этот цвет стал постепенно передаваться его лицу, — любезный господин растяпа, чтобы алтарь бесценный не выкрали. Чтобы арбалет не попал в руки убийцы. Разве этого мало? Смотритель, куда ты смотрел! Небось спишь тут с утра до вечера, да мух от скуки гоняешь. Да?

— Извольте не говорить со мной подобным тоном. И прошу выбирать выражения! — дрожа всем телом, вымолвил старик.

— Что? — зашипел Саар. — Вы арестованы. Едем в участок. И немедленно! Закую в кандалы!

— Господин инспектор, позвольте мне сначала осмотреть ключи от всех дверей этого здания, а уж потом везите его хоть в Сибирь, — попросил Ардашев.

— Ладно. Дайте нам ключи, — спустил пар инспектор.

— Извольте.

Ардашев вынул карманную лупу и принялся исследовать всю связку. Затем, спросил у своего недавнего гида:

— Здесь четыре ключа. Но я насчитал только три двери с замками. Четвёртый откуда?

— Раньше была дверь во двор, но её заложили. А ключ так и остался висеть на связке.

— Можете мне его показать?

— Вот он.

Клим Пантелеевич вновь припал к лупе.

Полицейский почесал нос и спросил:

— Какого беса вы там ищите, господин частный сыщик?

— Да, собственно, уже нашёл. Внутри всех четырёх ключей имеются частицы воска.

— Вы хотите сказать, что злоумышленник сделал дубликаты и проник в музей?

— Именно.

— Выкрал алтарь и арбалет, а затем убил органиста?

— Совершенно верно.

— Вы думаете — сторож не из его шайки?

— Думаю, нет. Тогда бы ненужный ключ не сохранил крупинок воска. Преступник сделал дубликаты всех четырёх ключей.

Инспектор недовольно повёл подбородком и сказал:

— А я-то думал засадить его за решётку.

— Незачем. Другое дело — вызвать в участок. Это необходимо.

— Да? И зачем же? — в глазах полицейского мелькнуло недоумение.

— Надо провезти опознание арбалета.

— Хм, согласен.

— Господин Отс, а вы уверены, что все остальные экспонаты музея на месте? — осведомился Клим Пантелеевич.

— Безусловно.

— А стрелы от арбалета?

Старик хотел ответить, но вдруг лицо его дернулось и губы задрожали. Он прошептал:

— Было шесть. Осталось пять. Одна пропала. Виноват. Не заметил.

— А может, хотели скрыть пропажу? — Саар коршуном навис над старцем.

— Ну что вы? Как можно? Просто сразу недоглядел.

— Сдаётся мне, что теперь в деле по убийству Минора уже два трупа, — заключил Ардашев.

— А причём здесь Минор? — полицейский удивлённо выпятил губу.

— Вы же сами показывали мне справку, которую обнаружили в его столе. Там ведь было сказано о церковном складном алтаре. Помните: «Складной церковный алтарь является собственностью Р.С.Ф.С.Р…»?

Инспектор, погладил усы и, подняв глаза к потолку, вымолвил:

— То есть, вы хотите сказать, что Минор и Бартелсен — жертвы одного злодея?

— Трудно ответить однозначно, но если попытаться найти общее между документом, обнаруженном в столе советского дипломата, в котором говорится о складном церковном алтаре, и пропаже складного алтаря Черноголовых, то, согласитесь, некая взаимосвязь наблюдается. Хотя, возможно, я и ошибаюсь. Для того, чтобы дать однозначный ответ, нужны дополнительные факты. А их пока у меня нет.

— А убийство барона? — задумчиво выговорил полицейский. — Оно не может быть связано с этими двумя преступлениями?

Ардашев пожал плечами:

— С полной уверенностью могу утверждать лишь одно: если обратиться к календарю, то в череде всех трёх предумышленных смертоубийств барон Каллас пал первым.

— Должен заметить, господин Ардашев, что хоть ваш довод насчёт невиновности этого музейного крота и звучит убедительно, но мой внутренний голос подсказывает, что он — самый настоящий воровской пособник. Его место на Никольской 25, в Следственной тюрьме.

Старик опустил голову и замер, точно приговорённый.

— Туда вы всегда успеете его отправить. Но первым делом надо взять с собой ключи, чтобы эксперт извлёк из них следы воска и составил заключение. Это важная улика, господин Саар.

— Вы абсолютно правы. Просто вылетело из головы. — Он погрозил Ардашеву пальцем. — А вы молодец! Ну ведь служили же раньше в сыскной полиции, а? Или в жандармерии? Или были инспектором секретной полиции? Да? А, может, судебным следователем по важнейшим делам? Или по особо важным? А? Признайтесь же, наконец, Клим Пантелеевич! Хватит маскарад устраивать.

Частный сыщик усмехнулся:

— Вижу, что вы до сих пор мне не верите. Что ж, в таком случае, открою вам ещё один секрет: когда я вёл адвокатскую практику в Ставропольском Окружном суде, я грешил сочинительством. Был самый настоящий litteratus homo.[15] И меня неплохо издавали. Вполне вероятно, что в библиотеке Ревеля вы сможете отыскать мои книги и убедиться в правдивости сказанного. Правда, я писал под псевдонимом.

— И как же вы себя величали?

— Клим Побединцев. А о моих адвокатских расследованиях, начиная с 1907 года, рассказывали многие газеты. В том числе и иностранные. Полистайте французскую «Le Figaro». Она впервые упомянула обо мне ещё в 1907 году — сразу после раскрытия тайны гибели французских ювелиров: отца и сына Делавинь[16]. А в 1910 году и лондонская «The Times» тоже удосужилась написать обо мне. Тогда мне очень повезло. Удалось не только остановить серию убийств на пароходе «Королева Ольга», но и помочь русской экспедиции отыскать пиратские сокровища на Мадагаскаре[17]. Годом позже, когда в Кисловодске была затронута честь подданных Северо-Американских Соединённых Штатов, настала очередь и «The Washington Post».[18] Так что зря вы пытаетесь разглядеть во мне какого-то бывшего жандарма или полицейского. Нет, упаси Господь! Я частный детектив, живущий в Праге, а в прошлом принадлежал к адвокатскому сословию на юге России. Ставропольская губерния. Летом там жарко и пыльно, а зимой — холодно и так снежно, что иногда в метель ямщики сбивались с Черкасского тракта и, потеряв почтовую станцию, замерзали в степи вместе с несчастными седоками в возках. Россия — страна бескрайних просторов и парадоксов.

— Мне кажется, что и через сто лет русский народ не осознает, что хорошо, а что плохо. Любому здравомыслящему человеку понятно: большевизм — зло.

— Одному Богу известно, чем всё это закончится, — тяжело вздохнула Анастасия.

— Мрачное вы нарисовали будущее, господин Саар. Я ещё надеюсь возвратиться на родину, — изрёк Ардашев. — Но сейчас, предлагаю вернуться к убийству в церкви Святого Олафа. Учитывая, что я не имею права присутствовать при опознании орудия убийства, мне хотелось бы иметь возможность прямо сейчас попросить господина Отса описать арбалет.

— Не возражаю, — инспектор метнул грозный взгляд на смотрителя. — Давай рассказывай, дед.

Отс развёл руками:

— А что говорить? XVI век. Боевой арбалет. Лук стальной, тетива — пенька. Ложе — орех с костяными декоративными панелями. На правой стороне выжжены две буквы «GW».

— Стало быть, тот самый, — заключил Ардашев. — Благодарю.

— Ладно, — отчего-то подобрел инспектор, глядя на сторожа. — Оставайтесь здесь. Завтра к десяти утра подъедете в участок, подпишете протокол опознания самострела. И без опозданий! Ваше счастье, что я тороплюсь.

Он потряс ключами и сказал:

— Нужна коробка для этой связки.

— Не извольте беспокоиться, господин начальник. Есть там, у входа.

— Тогда идём.

Спускаясь по лестнице, Саар проговорил:

— Господин Ардашев, загляните ко мне на днях. Потолкуем.

— Обязательно.

— Я надеюсь, вы помните наш уговор насчёт мадам Варнавской?

— Безусловно.

— Вот и славно.

— Честь имею.

Инспектор кивнул и, в очередной раз обласкав взглядом Варнавскую, потянул на себя пудовую дверь.

Старик на трясущихся ногах приблизился к Ардашеву и пробормотал:

— Премного благодарен вам за спасение, господин дражайший.

— Не стоит, — бросил Ардашев и вместе с Анастасией покинул дом.

Полицейский «Форд» зарычал мотором, сорвался с места, точно бешенный пёс с цепи и, напугав рыжего кота, сонно переходившего дорогу, скрылся за углом.

Проводив взглядом машину, Анастасия спросила:

— И что теперь вы собираетесь делать?

— Завтра с утра надобно вновь наведаться в церковь Святого Олафа.

— А зачем? Мы там уже были. К тому же, сегодняшняя служба так трагично закончилась.

— Да, но самое интересное только начинается.

— Жаль, не смогу пойти с вами.

— Ничего страшного. Обещаю вам всё подробно рассказать.

— Пора домой. Завтра рано утром я должна быть в гостинице.

— Позвольте вас проводить? Я возьму такси.

— Вы очень любезны. Благодарю.

— Не стоит. А вон и таксомотор.

Автомобиль колесил по пустеющему Таллину. В домах уже зажигали свет, но на улицах освещение ещё не включили. Клим Пантелеевич, погружённый в свои мысли, рассматривал город. И только, когда машина остановилась, он вдруг понял, что за всю дорогу не проронил ни слова. Пытаясь, скрасить неловкость перед спутницей, Ардашев помог Варнавской выйти и хотел было уже попрощаться, как Анастасия спросила:

— Мы ещё увидимся? Завтра после шести вечера я свободна.

Клим Пантелеевич улыбнулся и сказал:

— Я хотел задать вам тот же самый вопрос.

— Да? Видите, какая я нетерпеливая. Надо было всего лишь минуточку подождать.

— Хорошо бы было погулять по городу, потом посидеть в каком-нибудь кафе. Вы не против?

— С большим удовольствием.

— Вам будет удобно, если завтра вечером я буду ждать вас на этом же самом месте, в шесть?

— Лучше в шесть тридцать.

— Прекрасно!

— Тогда до завтра!

— До свидания!

Когда входная дверь за Анастасией закрылась, Ардашев сел в такси и велел водителю ехать в «Рояль». Длинный и трудный день, наконец-то закончился. Завтрашний обещал быть таким же.

Агент специальных поручений Региступра[19] стоял у открытого окна своего номера гостиницы «Нольте» и нервно курил. А нервничать было от чего. Похоже, за ним началась слежка. Одного подозрительного субъекта он приметил ещё позавчера за столиком Концертного сада в «Екатеринентале», всё ещё носившем старое название. Уж слишком пристально тот наблюдал за ним. Сначала он решил, что ошибся и принял обычного ресторанного гуляку за офицера политической полиции Эстонии. В это хотелось верить, но интуиция подсказывала иное. «Если всё именно так, тогда дело совсем плохо, — рассуждал агент. — Выходит, я допустил промах. Но где и когда?»

И ответа на эти два вопроса у него не было. Для разведчика, тем более столь засекреченного, как он, это означало начало конца. Теперь время могло начать работать против него и, в таком случае, оставалось либо ложится на дно, либо бежать. Иначе ловушка скоро захлопнется. «Как бы там ни было, но паниковать раньше времени не стоит. Надо проанализировать ситуацию, — рассуждал он. — Допустим, появился предатель, который и сообщил обо мне в Охранную полицию. Откровенно говоря, это маловероятно. Я нахожусь в непосредственном подчинении всего одного человека — начальника сектора третьего отдела Региструпра РККА. Естественно, о моём существовании осведомлен и начальник Региструпра, как член Реввоенсовета Республики, но всей информацией он не владеет, потому что агенты моего уровня — штучный товар. Я не ограничен ни в финансах, ни в странах нахождения. И, если поступит приказ — могу убрать любого, где бы он не находился, хоть на краю света. И неважно, кто это будет. Враг, либо проворовавшийся советский дипломат, или завербованный английской разведкой советский разведчик. Главное, чтобы поступил приказ. Не моё дело вдаваться в тонкости. Наверное, поэтому мне и присвоили псевдоним агент «D», от английского «die» — умирать. Хотя, я бы выбрал другое слово, например «deratisator» — дератизатор — истребитель крыс, переносчиков инфекций. Ведь вся эта белогвардейская, буржуазная банда и есть заразная болезнь общества, приводящая к неравенству и угнетению. Ради торжества социальной справедливости мне приходится уничтожать гнусное капиталистическое отродье, которое никак не может смириться с грядущим поражением в Гражданской войне. Осталось несколько месяцев, и Врангель вместе со всей своей шайкой отправится вслед за Колчаком. Совсем недавно пришлось исполнить одно деликатное порученьеце здесь, в Ревеле. Казнил подлеца. Сделал это настолько ювелирно, что тупые эстляндские полицейские, наверняка, до сих пор, ничего не поняли. Да и куда им? На моём счету трупов хватает», — агент «D» улыбнулся. Он вспомнил события десятилетней давности, когда, будучи ещё в партии левых эсеров, занимался уничтожением провокаторов. Так в те времена называли секретных агентов Департамента полиции. Гоняться за ними приходилось по всему свету и потому он в совершенстве овладел многими европейскими языками. По сути дела, он приводил в исполнение приговоры и официально входил в заграничный отдел Боевой Организации. Скольких пришлось уничтожить за эти годы? Барковский, Грейгер, Соколов, Ройбах, Абашидзе… Кто-то «случайно» оступился, упав с платформы и попав под поезд на вокзале в Бирмингеме, а кого-то обнаружили в Сене. Вернее, случайно зацепили багром скелет, объеденный рыбами и раками настолько, что личность утопленника так и не установили. Как писали газеты, французская полиция не могла понять, почему труп не всплыл, хотя к его ногам или туловищу не был привязан никакой груз. Глупые. Для того, чтобы труп не всплыл необходимо всего лишь разрезать жертве живот от начала грудной клетки до самого паха.

Иногда он позволял себе вольность: перед ликвидацией оставлял жертве чёрную метку. Её мог увидеть только приговорённый. В этом был особый шик. Несчастный понимал, что его часы на земле сочтены, но поделать уже ничего не мог. Он был обречён. Полиция, как правило, эту запись, или рисунок, не замечала. «А вообще, убивать грамотно — искусство. Его не преподают в гимназии или университете, хотя, наверное, я мог бы вести такие курсы. И начал бы с объяснения, как научиться не оставлять следов на, так называемом, месте преступления и как выйти из трудной, на первый взгляд, ситуации. Допустим, у вас нет с собой перчаток, а дело не ждёт. Ничего страшного. Можно воспользоваться листом почтовой бумаги, или газетой, обмотав ею дверную ручку. Только потом следует не забыть её забрать и обязательно сжечь. В крайнем случае, можно протереть платком все предметы, за которые пришлось браться. Чаще всего именно небрежность приводит к провалу. След оставляет даже голый зад, не говоря уже о ладонях или ступнях. Кстати, на пыльной поверхности отпечатки пальцев смазываются, а вот следы обуви видны отлично. Если так случилось, что кровь попала на одежду, то не стоит её бросать в мусорный ящик или водоём. Лучше сжечь, где-нибудь за городом, чтобы не привлекать излишнего внимания. Или другое важное правило: после убийства нужно постараться уйти как можно дальше от места преступления. Следует менять транспорт. Пересаживаться с одного направления поезда на другое. Брать такси, идти пешком, нанимать извозчика и пользоваться метро. Пусть вас видят в разных местах совершенно посторонние люди. Запоминайте их характерные черты. Позже, если даже их допросят в качестве свидетелей, они не вспомнят точно ни время встречи с вами, ни конкретные обстоятельства. Зато вы будете утверждать то, что вам нужно, называя выгодные вам детали и, упоминая их. Другой момент: при имитации самоубийства жертвы путём выстрела из оружия, свою одежду следует отдать в стирку, да и самому лучше принять душ. Частицы пороха могут остаться на волосах, за ушами и руках. Нужно всегда отдавать себе отчёт в том, что самоубийство подстроить сложнее, чем замести следы».

Он затянулся, выпустил в окно сизую струйку папиросного дыма и на память пришли прошлые неудачи. Особенно досадных было три. Вспомнился агент петербургской охранки Добровольцев, так долго выдававший себя за непримиримого борца с царизмом. Ему не только удалось уйти от возмездия, но и занять должность полицмейстера Петрозаводска и Ораниенбаума. Исчез и потерялся где-то в Европе другой агент охранки — Евно Азеф, до сих пор избегающий справедливой кары. Самый большой душевный рубец остался от провала в Лондоне в 1913 году. В результате наводки офицера заграничной агентуры Департамента полиции английский сыскной инспектор вышел на мастерскую по изготовлению бомб в британской столице. Там находились только русские. Доказать его вину в организации производства взрывчатых веществ суду не удалось, но за причастность к этому делу Фемида Туманного Альбиона всё равно навесила ему два года каторги в Лондонской тюрьме.

И сейчас от одной мысли об этом узилище сердце начинало учащённо биться. Имени у заключённого не было. Вернее, оно составляло собой комбинацию из букв и цифр: В-3-66, то есть корпус В, третий этаж, камера 66. Три голые доски, простыня и серое одеяло, напоминающее солдатскую шинель, и было постелью. Тонкий соломенный матрац выдавали крайне редко и только в качестве поощрения. Спартанская обстановка: стул, железный столик, прикрученный к стене, и полка длинной не более половины аршина[20]. На ней могли находиться только четыре предмета: металлическая миска, деревянная ложка, железная кружка и евангелие. Чуть поодаль — параша. Её он обязан был выносить один раз в сутки. Свет в этот каменный мешок проникал лишь днём через крохотное зарешечённое оконце под самым потолком. На всех предметах, окружающих арестанта, включая стены, бельё, жёлтые штаны, куртку и шапочку были нанесены чёрные стрелки. Они стояли даже на посуде и обложке Евангелия. От них рябило в глазах. По замыслу тюремщиков эти стрелы являлись своеобразным клеймом каторжанина. За это время он ни разу не слышал ни одной музыкальной мелодии, если не считать пение жаворонка и щебетание воробьёв. В обычной жизни людей всегда окружают музыкальные звуки. Будь то уличный шарманщик или оперный концерт. В тюрьме этого нет. И к полному отсутствию музыки трудно привыкнуть. Чтобы не сойти с ума он мысленно пытался разложить на ноты скрип отпираемой двери, или громыхание кандалов в тюремном коридоре.

Пять лет прошло, но никак не забываются эти два года, проведённые в заграничном остроге.

Такого профессионала- ликвидатора большевики упустить не могли. В начале 1919 года они пригласили его вступить в их ряды. Это случилось вскоре после неудавшегося покушения на вождя мирового пролетариата эсерки Фани Каплан. Тогда многие из социалистов революционеров перекочевали в лагерь тех, кто не только сумел захватить власть, но и удерживал её, несмотря на Гражданскую войну и интервенцию. Он понимал, что в случае отказа его устранят и потому не стал испытывать судьбу и согласился на продолжение привычной работы, но уже под началом совсем другой организации — Региструпра РККА.

Дератизатор стоял у окна и смотрел на суетливый город. Холодный ветер беспокоил занавески. Солнце, загрустив по уходящему лету, спряталось за тучи. Пахло спелыми, насыпанными на лотках яблоками, и свежестью, которая обычно бывает перед дождём. Прохожие спешили по делам. «Людишки, по сути своей, скверные существа. И только партия большевиков сможет исправить их мелкобуржуазные душонки. Придёт время и Таллин будет советским. И вот тогда я посмотрю на лица этих довольных эстляндских мироедов», — подумал он и смял в пепельнице уже потухшую папиросу.

Он открыл дверь и окликнул коридорного. Заказал в номер бутылку «Мартеля». Выпил две рюмки и спустился вниз. У входа уже ждал таксомотор. В ресторан у Новых ворот надо было успеть вовремя.

Туманные молочные сумерки окутали Таллин. На Балтийском вокзале кипела жизнь, как это бывает обычно перед прибытием поезда.

В неясной, будто замазанной извёсткой дали, показался белый, клубящийся дым. Он сменился на чёрный, и из мглистого облака вынырнул паровоз. Состав замедлил ход и устало подкатил к Балтийскому вокзалу. Кондуктора открыли вагоны.

На перрон вышел человек лет около сорока европейского вида в модной шляпе-федора с тремя заломами на тулье, в лёгком плаще и с глобтротерром. Носильщик, прочитав во взгляде недавнего пассажира поезда одобрение, услужливо выхватил у него чемодан и засеменил рядом. Пройдя через двухэтажное здание вокзала, построенное полвека назад немецким архитектором, незнакомец неожиданно направился к извозчичьей бирже, а не к стоянке таксомоторов.

Артельщик повёл к знакомому экипажу. Получив десять эстонских марок, он поставил багаж в коляску, слегка поклонился и зашагал обратно, к вокзалу.

— Куда прикажете, гражданин, товарищ, барин? — осведомился кучер по-русски.

— В «Золотой лев». Вижу, ты сразу понял, что я из России.

— А как не понять? Глядите, будто акацией колетесь. Наши все такие.

Извозчик тронул вожжи, и пролётка покатила по мостовой мимо аллеи с раскидистыми клёнами. В их кронах щебетали пернатые, прячась на ночь. Откуда-то издалека доносился гудок парохода. На черепичной крыше средневековой башни флюгер повернулся в противоположную от моря сторону.

— А не мог бы ты, любезный, одновременно рассказывать мне о тех местах, где мы проезжаем? — попросил пассажир. — Я совсем не знаю Ревеля. Отблагодарю потом.

— Завсегда готов. Только ехать нам недолго. Зараз отседова и начнём. За вокзалом в раньше времена был «приют покойников». Держал его какой-то Гейндрих. То ли немец, то ли швед, то ли эстонец.

— То есть как это «покойников»?

— Которые ещё дышали, но не просыпались. Живые трупы. Таких не хоронят. Ежели ко рту такого мертвяка зеркальце поднести, то от дыхания оно потеть начнёт.

— Ты, видимо, имеешь ввиду людей, уснувших летаргическим сном?

— Я не знаю, как это по науке прозывается. Но местные так и баяли — «приют покойников». Доктор кормил спящих мертвяков через рожок разными кашами, а сёстры милосердия ухаживали.

— И что стало с этой больницей? Закрыли поди?

— Не могу знать. Это полста лет назад было.

— Ты православный?

— Да.

— Сам откуда родом?

— С Кавказа.

— А что ж назад не едешь?

— Жёнка у меня из местных, детишек трое. А домой в нонешние времена воротиться опасно. Смута. Туда даже письма полгода идут. Царя скинули. Стадо без пастуха осталось. Народ, как скотина, всё перегадил и себя каждодневно губит. Голод начинается. В Ревеле сытнее. Вот и коляску взял внаём. Даст Бог, вскорости выкуплю.

— Ладно. Не отвлекайся. Что это за дворец?

— Это немецкий театр. Он раза три горел. Отстроили наново годков десять назад. Насупротив — Окружной суд. Есть ещё и эстонский театр. Он так и называется — «Эстония». А по правде, мне здешний народ по душе. Они тут тихие, спокойные. Встречал и задиристых. Но это или немцы, или наш брат — русский.

— А что за церквушка впереди?

— Часовня Николая Чудотворца. Образ там на цинковой доске в резном ореховом киоте. Царские жандармы на свои деньги построили. Каждый год, шестого декабря, они там молились. Этот день считался их праздником.

Экипаж, свернув на Колёсную улицу, миновал книжный магазин «Клуге и Штрём», гостиницу «Дю-Норд», лютеранскую церковь Святого Николая и оказался на узкой Новой улице. Коляска остановилась перед парадным входом гостиницы с вывеской «Золотой лев», тянущейся вдоль второго этажа. Трёхэтажное здание с мезонином выглядело роскошно.

— Вот и приехали. Здесь даже Государь наш, Александр Николаевич, останавливался. Там и табличка есть, — стаскивая глобтроттер, живописал извозчик.

Выбежал носильщик. Возница передал ему чемодан, и тот скрылся с багажом за дверью.

Пассажир вынул бумажник, отсчитал пять немецких марок и сказал:

— А вот и моя благодарность.

— А не много ли, барин? Можа обсчитались? Я столько за день не всегда имею.

— Бери-бери, не отказывайся. Детишкам гостинца купишь.

— Я… — голос кучера задрожал от волнения, — признательно сказать, вашей особе по искренности рад.

— Вот и хорошо. Как звать-то тебя?

— Емельяном кличут.

— Уж не Пугачёв ли?

— Нет, Бог миловал, Бушма я, Емельян Бушма. Не разбойники мы, нет. Испокон веку род наш хлебопашеством занимался. Только я вот в матросы попал. Служил в Ревеле. В село не вернулся. Прибила меня волна к здешнему берегу. А домой так иногда тянет, что мочи нет. Последнее письмецо получил год назад. Пишут, что бывшие китайские батраки и комиссары с красными звёздами грабят дома, уводят скот, убивают. В Ставрополе резню устроили…

— Где говоришь?

— В Ставрополе Кавказском. На юге России есть такая губерния, Ставропольская.

— Надо же, — проронил задумчиво незнакомец, — напомнил ты мне…

— Довелось у нас побывать?

— Нет, но знал одного присяжного поверенного. Он родом был из тех мест.

— Понятно. Ну, я поеду?

— Бывай, компатриот.

— Кто-то?

— Соотечественник.

— А! Счастливо оставаться, товарищ ваше благородие.

Коляска укатила.

— Надо же, придумал: товарищ ваше благородие, — проронил отчего-то вслух человек, глядя в пустоту.

Рычание проезжающего мотора вывело приезжего из оцепенения.

Он поднял голову и вымолвил, но уже мысленно: «А, впрочем, он прав».

Швейцар, рассчитывая на щедрые чаевые, всё ещё держал входную дверь открытой и широко улыбался. Гость поправил шляпу и вошёл внутрь.

На город опустилась темнота.

В номере «Петербургской гостиницы» находились двое. Чем-то похожий на Антона Чехова пятидесятидвухлетний Георгий Александрович Стародворский расположился на стуле и безучастно наблюдал за другим, прибывшим вчерашним поездом из Петрограда, господином. Облик последнего будто сошёл с рекламы мужской одежды. Он был одет в костюм английского покроя, белоснежную сорочку, галстук, и имел внешность джентльмена или благополучного буржуа: усы пирамидкой, бритый подбородок и правильные черты лица. Осматривая ящики стола покойного Минора, он воскликнул радостно:

— Ого! Записная книжка покойного сохранилась. Возьму её для изучения. Вы не против?

— Берите-берите.

— Больше ничего интересного в столе нет. Переходим к сейфу. Георгий Александрович, соблаговолите его открыть.

— Вижу, Константин Юрьевич, в своей речи вы еще не совсем избавились от старорежимных выражений. Привычка Генштабиста? — насмешливо скривив губы, проговорил Стародворский.

— Нет, воспитание. Вы ведь, насколько мне известно, тоже из дворян.

— Родителей не выбирают.

Уполномоченный Наркомата внешней торговли в Эстонии набрал комбинацию цифр. Раздался щелчок. Бронированная дверца с надписью «Акц. О-во Артуръ Кофт С.Петербургъ. Конструкцiя Акц. О-ва Панцеръ. Берлинъ» отворилась.

— Так-с. А что это за бланки с отметками «не подлежит таможенному досмотру»?

— Позвольте? А… так это, наверное, для дипломатической почты.

— А разве контроль над дип. курьерами входил в обязанности товарища Минора?

— Нет, — Стародубский замялся — но, возможно, он замещал кого-то… Я могу уточнить.

— Не стоит.

— А как там Феликс Эдмундович поживает? Мы ведь с ним, почитай, лет пятнадцать, знакомы.

— Наверное, много работает. Слыхал, что себя не бережёт. Трудится ночами. Походную офицерскую кровать поставил в кабинете за ширмой. Укрывается шинелью.

— Да-да, — замахал головой Стародворский, — он всегда таким был. Целеустремлённый и несгибаемый. К врагам революции беспощаден.

— Правда, я из другого ведомства. Феликс Эдмундович не имеет ко мне прямого отношения.

— А в партии вы давно?

— Пока не вступил.

— Как же так? — удивлённо вымолвил Стародворский.

— Но уже имею две рекомендации. Вот расследую убийство товарища Минора, вернусь и вступлю.

— Если угодно, могу вам дать и третью. Партийный стаж у меня, как у Ильича.

— Буду признателен.

— Вы всё-таки считаете, что местная полиция не ошибается, и газетчики не врут? Его убили?

— Брошенное такси об этом, как раз и свидетельствует. Кстати, вы не знаете фамилии свидетелей происшествия?

Стародворский пожал плечами и признался:

— Да я и не интересовался. Бесполезно. Не разрешат. Тайна следствия. А какое это имеет значение?

— Если мы не имеем возможности ознакомиться с протоколами допросов свидетелей, то почему бы с этими свидетелями не пообщаться? Вдруг они что-то подскажут или наведут на какую-нибудь мысль?

Визитёр из России приблизился к окну. Указывая на нижнюю часть стекла второй, наружной рамы, он спросил:

— Это кто нацарапал?

— Вы о чём?

— Подойдите, пожалуйста.

Стародворский приблизился.

— Видите на стекле вырезано?

— Вот теперь вижу.

— Это латынь: «mors».

— Смерть?

— Именно.

— Вот так-так! И кто же это учудил?

— Я бы тоже хотел это знать.

— Константин Юрьевич, получается, что кто-то вкарабкался снаружи и нацарапал гвоздём эту надпись? Но зачем?

Собеседник покачал головой и ответил:

— Во-первых, не гвоздём, а стеклорезом. Во-вторых, он спокойно забрался по пожарной лестнице. Только вот какой резон ему это было писать? Зачем делать Минору такое предупреждение?

— А, что если это была своего рода чёрная метка?

— Не исключаю.

— Думаете, белогвардейцы?

— Не знаю.

— Я слыхивал, что они не церемонятся.

— По-разному случается.

— Но, если это не их рук дело, тогда чьих?

— Дорогой Георгий Александрович, как говаривал один мой знакомый адвокат из Ставрополя «не стоит гадать, надо расследовать».

Он щёлкнул крышкой золотого Бонэра и сказал:

— Ну что ж, для начала не так уж и мало мы узнали. И я уже понимаю, чем следует заняться в первую очередь. Однако пора обедать. Куда пойдём?

— Я знаю одно прекрасное местечко. Там подают отменные бифштексы и, как раз, сегодня выступает какой-то эмигрантский дуэт из России.

— Замечательно.

— Тогда я распоряжусь насчёт автомобиля.

— Предлагаю пройтись пешком. Заодно нагуляем аппетит.

— Неплохая идея…Да, чуть не забыл. А вы слышали, о необычном убийстве в храме Святого Олафа?

— Пока нет. Я, как вам известно, только вчера приехал. С утра просматривал бумаги, потом мы с вами общались и вот теперь мы здесь, в гостинице. До газет ещё не добрался. Надеюсь, вы мне поведаете об этом происшествии за обедом?

— С большим удовольствием.

— Вот и отлично. Тогда в путь!

Общественные сады Таллина располагались на бывших крепостных бастионах: Наблюдательном (горка у Больших морских ворот), Шведском (у Вышгородского замка) и Ингерманландском (горка у Новых ворот). Именно здесь, на последнем бастионе и был устроен летний ресторан, в котором сегодня выступала София Надеждина с аккомпаниатором южного происхождения, то ли греком, то ли турком. Пианист лил в души гостей простую, но в то же время такую русскую мелодию, а ангельский голос пел:

Сердце будто проснулось пугливо, Пережитого стало мне жаль;Пусть же кони с распущенной гривойС бубенцами умчат меня вдаль. Слышу звон бубенцов издалёка — Это тройки знакомый разбег, А вокруг расстелился широкоБелым саваном искристый снег.

— Под такие «Бубенцы», Константин Юрьевич, грех не выпить, хотя я пью очень редко, — признался Стародворский.

— Ваше здоровье!

— И ваше!

Закусив, собеседники, как и вся остальная публика не сводили восторженных глаз с певицы.

Пусть ямщик свою песню затянет, Ветер будет ему подпевать;Что прошло — никогда не настанет, Так зачем же, зачем горевать!

Многие гости ресторана тянули за красавицей припев, и она перешла к последнему куплету:

Звон бубенчиков трепетно можетВоскресить позабытую тень, Мою русскую душу встревожитьИ встряхнуть мою русскую лень!

— Да, хорошая песня. Не слыхал.

— Знаете, мне иногда жаль мне этих эмигрантов. Оторвались от страны, родины, России.

— Они не приняли революцию. Стало быть, враги.

— В таком случае, Константин Юрьевич, предлагаю, поднять рюмку за её победу во всемирном масштабе!

— С большим удовольствием!

— Маслята под водку замечательно идут.

— Закуска, испытанная временем.

— Я смотрю вы ещё фаршированного угря не пробовали. Очень рекомендую, Константин Юрьевич.

— Он мне напоминает змею.

— Что вы! Обязательно попробуйте. Приготовить такое блюдо — настоящее искусство. Меня этим секретам научила хозяйка, у которой я был на постое в сибирской ссылке в девятьсот седьмом году. Хотите расскажу?

— Буду рад послушать.

— Самое сложное в этом блюде — умудриться снять с него кожу. Для этого её надрезают около головы, продёргивают швейной иголкой нитку через глаза, завязывают и подвешивают угря на гвоздь. И только потом, отогнув ножом кожицу около головы, целиком стягивают с рыбы. Угорь скользкий и просто так кожу не снимешь. Для этого надо посыпать руки крупной солью. Потом разрезаем его вдоль туловища, потрошим, моем и вытираем салфеткой. Мясо толчём, добавляем в него намоченную и выжатую булку, мелко нарезанные свежие грибы (лучше шампиньоны, но можно и белые), поджаренную на масле луковицу, петрушку, соль, перец, два яйца, две ложки сметаны. Надобно всё хорошенько размешать и обложить этим фаршем хребтовую кость. Посыпаем всё сухарями и, полив маслом, жарим на сковороде. Хватит одной-двух столовых ложек. Готового угря кладём на блюдо и окатываем соусом. Тут уж всё зависит от ваших предпочтений. Можно белым со сметаной, а можно и как у нас — красным.

— С удовольствием отведаю, — он попробовал. — Да очень вкусно. Пожалуй возьму ещё кусочек.

Насытившись, московский гость положил вилку и сказал:

— Георгий Александрович, но, давайте поговорим о деле.

— Я вас внимательно слушаю.

— Кроме расследования убийства Минора, я должен помочь вам принять золото, перегрузить его на шведский пароход и отправить в Стокгольм. Ведь раньше этим занимался Минор, но он был далёк от контрразведки. И, вероятно, не учёл либо не заметил угрозы.

— Вы имеете в виду слово «смерть» на латыни, вырезанное на стекле?

— Именно. В этой ситуации мне придётся координировать действия центра и вашего торгового представительства. Столица Эстонии кишит агентами враждебных нам стран. Несмотря на это, мы не имеем никакого морального права провалить операцию по транспортировке ценного груза в Швецию. Стокгольм — отправная точка. Вы не хуже меня знаете, как важно сейчас получить возможность не только приобретать за границей боеприпасы, но и помогать нашим иностранным товарищам.

— Я слышал Совнарком собирается закупать паровозы иностранного производства. Это так?

— Совнарком считает, что пришло время готовиться к мирной жизни и строить социализм, — пояснил визави и осведомился: — А что Крафт? Он зафрахтовал пароход в Швеции?

— Ещё вчера. Но пока нет сведений о прибытии золота в Ревель, он вынужден ждать и оплачивать простой в стокгольмском порту. Скорей бы Москва уже определилась.

— Сложность в том, что два парохода должны прибыть одновременно, чтобы без всяких задержек перегрузить золото с одного судна на другой.

— А почему нельзя было отправить золото поездом, а затем уже морем в Стокгольм?

— Приоткрываю вам, как руководителю торгового представительства, занавес: наш человек из эстонской таможни служит в порту. Он и должен «не заметить» золотого груза.

— Благодарю вас, Константин Юрьевич, слава Богу, разъяснили.

— Завтра с утра нам стоит наведаться в местное полицейское управление и выяснить, как движется расследование дела Минора. Возможно, у полиции есть какие-то зацепки. Надо постараться выудить у них максимум сведений об этом происшествии. У нас мало времени.

— Вы считаете убийство Минора совершили агенты Антанты?

— Пока я ничего не считаю, я лишь накапливаю версии. Как говаривал мой старый знакомый из Ставрополя «надобно собрать максимум гипотез, чтобы потом было, что отбрасывать».

— Вы уже второй раз упомянули этого вашего приятеля сыщика. Он жив?

— К сожалению. Эмигрировал в Чехословакию. Открыл в Праге детективное агентство. Борется с советской властью. Непримиримый и умный враг. В моём ведомстве ему давно выписан смертный приговор, но пока его не удаётся исполнить. Он разоблачил нашего ценного агента в Праге… Когда-то мы с ним работали по одному делу. Поверьте, у него есть чему поучиться. Ну, да Бог с ним. Помнится, вы обещали поведать историю о недавнем происшествии в здешнем храме.

— Ага, чуть не забыл. Значит, так…

Стародворский пересказал статью из свежего номера «Последних известий» об убийстве в церкви Святого Олафа и пропаже золотого алтаря в доме Черноголовых. Гость слушал не перебивая, а потом сказал задумчиво:

— Пожалуй, встречу с полицейским начальником мы перенесём на послеобеденное время. А с утра я отправлюсь в этот самый храм. Есть у меня некоторые мысли, требующие проверки.

— Как вам будет угодно. Тут вообще-то не так давно барон Каллас повесился. Известная личность. Ему принадлежали все здешние газеты и журналы. Теперь хозяйничает его зять, который явно симпатизирует нам, и тон эстонской прессы изменился.

— Ещё бы! Столько трудов… — он осёкся.

— Вы хотите сказать, что он не сам повесился? — неуверенно осведомился Стародворский и часто заморгал.

— С чего вы взяли?

— Мне показалось, что смысл ваших слов и говорил о том, что…

— Да бросьте, Георгий Александрович! Давайте-ка лучше опять нальём и послушаем этот чарующий голос несчастной эмигрантки.

— О да, вы правы.

Рюмки опустели, и обаятельная артистка начала исполнять новую песню.

Начальник сектора третьего отдела Региструпра смотрел на сцену, но память невольно уносила его в далёкий 1912 год, когда он впервые встретился с Ардашевым…

В храм Святого Олафа Клим Пантелеевич пришёл рано, ещё до начала службы. Лавки были пусты. Неожиданно заиграл орган. Звуки казались волшебными, будто лились из давно ушедшего XVIII века. Исполняли хорошо знакомую «Оркестровую сюиту» № 2 Иоганна Себастьяна Баха. Вернее лишь её часть под названием «Шутка».

Полифоническая пьеса, написанная великим композитором для солирующей флейты в органном исполнении звучала непривычно. В воображении Ардашева ноты создавали не только музыку, но рисовали краски и образы, будто крутили фильму. Казалось, юную красавицу облачили в наряд, сотканный из кисеи утреннего тумана и ввели в залу, где она, увлекаемая стремительным темпом, изящным ритмом и весёлым мотивом понеслась кружиться в бесконечном танце, приковывая к себе внимание десятков восторженных глаз. Неожиданно в окна ворвался молодой ветер. Он унёс пленницу за горизонт. Но не учёл похититель, что вместе с любимой он случайно прихватил и чудесную мелодию, которая продолжала вовлекать его избранницу в нескончаемый вихрь пируэтов, глиссад и фуэте. Ветер метался, стонал и завывал от горя, но не мог остановить возлюбленную. Музыка, заколдовавшая очаровательное создание, была сильнее стихии.

Прозвучала последняя нота и бывший присяжный поверенный, словно очнувшись от музыкального колдовства, поднялся по лестнице на хоры. За мануалами сидел человек. Услышав шаги, он обернулся. Это был ассистент покойного органиста.

— Прекрасная игра, Томас, — улыбнулся Клим Пантелеевич. — Не думал, что вы так великолепно владеете инструментом.

— Благодарю. Очень приятно, — молодой человек поднялся.

Дверь органной комнаты приоткрылась и оттуда выглянул калькант. Он спросил:

— Играем?

— Нет. У нас гость. Простите я забыл, как к вам обращаться.

— Я Ардашев, Клим Пантелеевич.

— Да-да, я помню, вы частный сыщик.

— Пьеса превосходна, спору нет, — проговорил Ардашев, — однако, на мой взгляд, она не совсем подходит к церковной службе.

— Вы правы. Раньше, когда Эстония входила в состав Российской Империи в храмах могла исполнятся лишь духовная музыка и песнопения, внесённые в специальный сборник «Собрания церковных мелодий» и с непосредственного одобрения высшего начальства и местной консистории. Такие нотные тетради есть в каждом лютеранском храме. Исключения, конечно, были, но редко, — пояснил Томас.

— А как же «Пляска смерти» Сен-Санса, которую исполнял покойный господин Бартелсен?

— Это и есть исключение. Последние годы на это смотрят не так строго. А «Шутка» Баха замечательна ещё и тем, что лучше всего способствует развитию техники игры. А мне вскоре предстоит экзамен, — проронил музыкант и тяжело вздохнул.

— На должность органиста?

Томас кивнул.

— Пастор и члены церковных попечительств будут решать, достоин ли я быть принятым в церковнослужители.

— Не знал, что и органисты к ним относятся.

— Кистеры, канторы и органисты — служат по найму и к духовенству не относятся. Для меня главное — органная музыка. Ради неё я годами служил листмейстером.

— Прекрасно вас понимаю.

— Надеюсь, вы не считаете, что это я убил своего учителя? — голос будущего органиста дрогнул, точно порванная струна.

— Вы хотите услышать честный ответ?

— Конечно.

— У вас недостаточно мужества, чтобы отважиться на смертоубийство.

Томас покачал головой и сказал на выдохе:

— Уж лучше так.

— Одного понять не могу, как вы не заметили арбалет на лесах? — Ардашев впился глазами собеседника, точно пытался проникнуть в его мысли.

Молодой человек развёл руками и ответил обречённо:

— Сам не пойму.

— Вот это и вызывает недоумение у полиции.

— Служить ассистентом — не значит только ноты переворачивать. — Органист поднял глаза и принялся увлечённо говорить: — Я должен слушать музыку и следить за регистрами. Их же по-разному можно открывать: быстро или плавно. От этого и звук меняется. Он может быть спокойным или резким. Управлять регистрами — искусство. Конечно, это не игра на басах или мануалах, но, поверьте, не всякий перевертмейстер слышит и понимает своего органиста так, как я чувствовал господина Бартелсена.

— Это все знают, — вмешался в разговор Ильмар и, сверкнув злым взглядом на Ардашева, сказал задиристо: — А если, к примеру, и я самострела не видел, значит, я подозреваемый?

— Послушайте, — Ардашев осмотрел «педальщика» с ног до головы, брезгливо поморщился и вымолвил: — всё забываю, как вас зовут…

— Ильмар, калькант я…

— Так вот, Ильмар, вы свободны. Если понадобитесь, велю вас позвать.

Здоровяк кивнул угодливо и безропотно засеменил по лестнице.

Ардашев провёл ладонью по крышке органа и сказал:

— А вы, Томас, сядьте. — Тот повиновался. — Во время нашей прошлой беседы вы упомянули, что перед тем, как в спину Карла Бартелсена вонзилась стрела, он как-то странно посмотрел на ноты, помните?

— Совершенно верно. Он точно испугался чего-то.

— Нотная тетрадь Бартелсена у вас?

— Да вот она, — он указал на подставку, — «Шутку» Баха я играл по ней. Оставил, как память о своём учителе.

— Не сочтите за труд, откройте партитуру на той самой странице, которая удивила Карла Бартелсена перед смертью.

— Я её запомнил — семнадцатая страница. Вот.

Клим Пантелеевич пробежал лист глазами, а потом сказал:

— Все ноты здесь печатные, да?

— Безусловно.

— А эти четыре ноты в самом верху видите? Они написаны от руки чернилами. Если я правильно помню детские занятия музыкой, то это: до диез — ля — фа диез — ля. Так?

Охранная полиция, как позже выяснил статский советник, располагалась в том же самом здании, что и бывшее Губернское Жандармское управление — на улице Железной, дом 12. И номер телефона остался прежний — 361.

Ардашев проследовал за сопровождающими по длинному коридору и оказался в достаточно большой комнате, которая не напоминала собой ни чиновничий кабинет, ни камеру российского судебного следователя, коих за свою адвокатскую практику Клим Пантелеевич насмотрелся до тошноты много. Это была небольшая зала с двумя венскими окнами, поделённая на две зоны, — рабочую и переговорную. В последней стоял диван с фигурными ножками, обтянутый тёмно-синим штофом и три кресла. В центре — небольшой кофейный столик с сигарной коробкой из вишнёвого дерева, мраморной пепельницей и спичечницей на ажурной подставке. У стены — буфет для напитков и посуды. Письменный стол, деревянное кресло и сейф составляли рабочую половину залы. Ровно посередине, у самого входа, отсчитывали и делили людские жизни на равные промежутки времени напольные часы фабрики Густава Беккера.

Господин Пурри указал Ардашеву на кресло, сам уселся напротив и, кивнув в сторону своего спутника, сказал:

— Я вам не представил коллегу. Это агент Иво Терес.

Господин с английскими усами учтиво склонил голову.

— Откровенно говоря, не знаю, как реагировать на наше знакомство. То ли говорить, что мне очень приятно, то ли молчать, то ли вежливо улыбаться. Господа, извольте объяснить причину моего привода в ваше ведомство. Не совсем понимаю, почему из-за вас я должен менять свои планы на день.

Пропустив слова Ардашева мимо ушей, офицер достал из коробки ямайскую сигару «Маканудо».

— Курите? — предложил он.

— Нет, благодарю. Предпочитаю монпансье.

Клим Пантелеевич вынул коробочку ландрина и с невозмутимым видом отправил в рот красную конфетку.

Капитан, отрезав кончик сигары гильотиной, чиркнул спичкой и прикурил. Насладившись первыми, самыми сладкими ощущениями вкуса дорогого табака, он, спросил:

— С какой целью вы прибыли в Эстонию.

— Всегда мечтал осмотреть достопримечательности Ревеля. В особенности тот колодец, куда, по преданиям, чтобы ублажить водяного, ваши «добрые» предки бросали несчастных кошек. Оказалось, что его засыпали ещё в середине прошлого века и на его месте теперь извозчичья биржа. Остальные памятные места ваше столицы перечислять?

— Когда вы впервые познакомились с советским дипломатом Минором?

— А вы не пробовали это выяснить у инспектора Саара?

— Мы бы хотели получить ответ именно от вас.

— Вы уже его получили.

— В прошлом вы были статский или военный?

— Статский. Присяжный поверенный.

— Инспектор Саар упоминал об этом. И о газетах рассказывал. Мы, действительно, отыскали не только статьи о вашим сенсационных расследованиях, но даже нашли в публичной библиотеке одну книгу под вашим авторством. Уже было поверили вам, но на всякий случай, решили полистать «Кавказский календарь», начиная с 1900 года. И сделали интересное открытие: с 1900 года по 1906 год включительно, фамилия Ардашева среди присяжных поверенных Ставропольского Окружного суда не упоминается. Потом — да, действительно, вы внесены в адвокатское сословие. Однако с 1915 года по 1917 о вас снова ни слуху, ни духу. Как вы можете это объяснить?

— Мне кажется, господа, вы неверно строите нашу встречу. — Ардашев перевёл немигающий взгляд с одного собеседника на другого. — Вы почему-то полагаете, что имеете право задавать мне вопросы, а я обязан на них отвечать. Так у нас ничего не выйдет. Уж коли вы заговорили о книгах, то предлагаю открыть последнюю страницу. Другими словами, давайте начнём с конца — что вам от меня нужно?

— Вам не откажешь в логике, — вымолвил агент Терес и тоже прикурил сигару с острова Ямайка.

— Благодарю покорнейше, сударь.

— Как вы относитесь к большевикам?

— Они мои враги.

— Это хорошо, — кивнул господин Пурри. — В таком случае мы готовы говорить с вами на чистоту. Вы очень профессионально определили, что барон Каллас не покончил жизнь самоубийством, а был повешен. Полиция действовала небрежно. Теперь дело об убийстве в Фалле расследует наше ведомство. Мы провели обыск в семействе Аусов — в доме дочери барона и его зятя Юргена Ауса. Так вот его сейф был буквально набит золотыми царскими империалами. Дочь покойного, присутствующая при обыске, была крайне удивлена увиденным и сказала, что никогда раньше эти десятирублёвки у отца не видела. А зять утверждает обратное: мол, это барон приобрёл монеты и вверил ему на хранение. Но с чего бы это Каллас решил отдать их Аусу, если сам имел материальные затруднения? Ведь такая большая сумма могла бы резко улучшить материальное положение Калласа, которому, как теперь известно, с трудом удавалось содержать свою газетную империю. Да и под залог лишь части этого золота любой банк дал бы барону солидный кредит. Золото при нашей сумасшедшей инфляции нынче в цене. И если даже представить, что Аус так же честен, как и его фамилия[21], то тогда мы должны с недоверием отнестись к свидетельству управляющего имением о том, что перед самой смертью у Калласа был русский посетитель, предложивший барону оплатить часть его долгов в обмен на контроль его газетной политики. Однако у нас нет резонов не доверять показаниям Урмаса Коппеля. Мы составили список гостей барона, приглашённых на юбилей, включая артистов, но до сих пор нам не удалось найти ни одного мало-мальски подозрительного лица среди мужчин. К тому же, у всех есть алиби. Каждый из них либо находился в поле зрения других гостей, либо уехал ещё до наступления смерти Калласа. Согласитесь, что ни одна из присутствующих в тот день дам — будь то музыканты или гости — не смогла бы напасть на Калласа и задушить его, а потом суметь ещё и повесить тело на ветку даже с помощью лестницы-стремянки. Для этого нужна недюжинная физическая сила.

— Вы подозреваете большевистских агентов? — подняв брови, осведомился Клим Пантелеевич.

Капитан пожал плечами.

— Это самая вероятная гипотеза. Вы читали в газетах, о том, что уполномоченный Народного Комиссариата Иностранных дел Р.С.Ф.С.Р. в Германии Виктор Копп продал в Берлине драгоценных камней на восемь с половиной миллионов марок?

— «Берлинер Локал-Анцайгер»[22] об этом писала.

— Совершенно верно. Как вы думаете, куда пошли деньги от этой сделки?

— Могу только догадываться, что они потрачены — были или будут — на подрывную деятельность, направленную на совершение в Германии большевистского переворота. Москва мечтает о мировом господстве.

— Абсолютно верно. По нашим данным, вся вырученная от продажи камней сумма была направлена на распространение в Германии большевистской пропаганды в немецких газетах, подкуп редакторов разных изданий, а так же на прямое финансирование коммунистической партии Германии. То же самое происходит и в Эстонии. Нам стало известно, что военная разведка Советской России поделила нашу страну на пять районов. И в каждом — по резиденту, имеющему по три помощника, не считая связных. Всеми агентами руководит главный резидент, находящийся в Петрограде. Представляете, какую борьбу приходится вести нашей молодой республике с Москвой? Недавно нам повезло. Мы смогли арестовать двух русских связных и раскрыть одну конспиративную квартиру, где в ходе обыска нашли не только пачки эстонских марок, но и оружие, и взрывчатку. Поверьте, рано или поздно, ИНО ВЧК[23] или Региструпр попытаются поднять восстание в Таллине, чтобы установить власть коммунистов и объявить Эстонию частью Р.С.Ф.С.Р.[24] Как вы понимаете, наша задача этого не допустить.

— Что ж, господа, спасибо за откровенность, но я не могу понять, зачем мне — частному детективу из Праги — знать все подробности вашей службы? — обратив глаза к потолку, вымолвил Клим Пантелеевич.

— А вы не догадываетесь? — улыбнулся капитан.

— Нет.

— Жаль, господин Ардашев, что вы с нами не откровенны. В таком случае, мне придётся выложить карты. Нам известно, что три года тому назад вы возглавили «Бюро для объединения деятельности различных органов Министерства иностранных дел по контрразведке». И мы приглашаем вас перейти на службу к нам, в политическую полицию Эстонии. Вас ожидает хорошая должность, достойный чин, гражданство, приличное жалование и беспроцентный кредит для того, чтобы обзавестись собственным домом.

Ардашев откинулся на спинку кресла и сказал:

— Ну хорошо, господа. Откровенность за откровенность: благодарю вас за столь щедрое предложение, но дом, а вернее квартира, у меня уже есть, чехословацкое гражданство меня вполне устраивает, а на хлеб насущный я зарабатываю сам, и в этом есть большое преимущество — не нужно никому отдавать честь и кланяться. Что же касается ваших опасений относительно деятельности в Эстонии большевиков, то я их полностью разделяю. Предлагаю вам сотрудничество. Оно будет заключатся в обмене информацией относительно действий Москвы в Таллине. Другими словами, Гражданская война продолжается и красные остаются опасными и коварными врагами. Если я буду располагать сведениями о действиях большевиков на территории Эстонии я незамедлительно вам сообщу. Оставьте мне ваш адрес и номер телефона. Закрытый канал связи и шифр нам не понадобятся, поскольку в случае необходимости я к вам приеду. Для неотложного случая хорошо бы иметь ваш номер телефона или безымянный почтовый ящик, снятый на частное лицо.

— Прекрасно! — обрадовался капитан. — Мы могли бы выделить вам некоторую сумму на расходы. Правда, надобно будет кое-где расписаться…

Ардашев захохотал в голос, но тотчас овладел собой. В его глазах блестели слезинки сдавленного смеха. Достав носовой платок и вытирая глаза, он проронил:

— Простите, господа, не удержался. Вы, я вижу, уже подумали, что завербовали меня, не так ли?

Капитан Пурри дёрнул плечом, но ничего не ответил. Агент Терес уставился в пол. На лицах эстонцев читалась растерянность.

— Нет, деньги мне не нужны, и соответственно, ничего подписывать я не буду. Но вам помогу. Взамен — сущий пустяк — хотел бы ознакомиться со списком лиц, присутствующих на юбилее барона Калласа и взглянуть на протоколы их допросов, если, конечно, они не на эстонском языке. — Клим Пантелеевич вынул из серебряной визитницы карточку и, положив на стол, пояснил: — Здесь пражский адрес моего сыскного агентства и номер телефона. Предлагаю вам, господа, взаимовыгодное сотрудничество.

Капитан подошёл к столу, написал что-то и, передав Ардашеву четвертинку листа почтовой бумаги, вновь уселся в кресло.

Частный сыщик прочёл и отдал записку обратно.

Господин Пурри повертел её в руках и спросил недоумённо:

— Простите, а зачем вы вернули листок? Здесь же всё, о чём вы упомянули: официальный и дополнительный телефонный номер, а так же безымянный почтовый ящик нашей службы.

— Я всё запомнил, а образцы своего почерка лучше оставьте у себя.

— Пожалуй, вы правы. Что ж, тогда позвольте считать нашу встречу законченной. Мы вас покинем. Дела. Через пять минут прямо сюда вам принесут кофе и все материалы, которые вы хотели видеть. Но выписки из них делать нельзя. Можно только читать. Так устроит?

— Вполне.

— Напоследок два слова: по нашим сведениям, в Таллине находится большевистский агент-ликвидатор. Он очень опасен. К сожалению, установить его нам пока не удалось. Есть несколько подозреваемых. За ними ведётся наблюдение, но пока безрезультатно. Имейте это в виду и будьте осторожны. Вы ведь, как нам известно, давно приговорены красными к смерти.

— Спасибо за предупреждение.

— Нам пора.

— Честь имею, господа.

Капитан сдержал слово. Вскоре появился молчаливый человек с подносом, на котором стояла чашка кофе. Он положил перед частным сыщиком папку с протоколами допросов гостей и артистов, присутствующих на юбилее в Фалле. Правда, как выяснил Ардашев, допрошены были не все.

Покинув здание Охранной полиции, Клим Пантелеевич решил наведаться к инспектору Саару. Во-первых, потому что тот просил у него появиться, а во-вторых, стоило справиться насчёт новых свидетельств и фактов по всем трём убийствам, которые уже должны были появиться.

Путь от здания Охранной полиции до полицейского управления был не самый близкий, но и не очень долгий. По мнению Ардашева, дорога могла занять минут двадцать. Для того, чтобы лучше узнать город, статский советник решил прогуляться.

Сегодня Таллин показался Климу Пантелеевичу безмятежным и спокойным. Царил мир и достаток. Трудно было поверить, что совсем недавно эта страна воевала. Старинные храмы, ратуши, протыкающие своими шпицами небо, узкие витиеватые улочки, выложенные брусчаткой, массивные деревянные двери на старых домах и флюгеры на башнях создавали декорацию средневековой сказки. Но волшебство исчезало, стоило промчаться автомобилю. Выхлопная труба любого железного коня выбрасывала запах синтетического бензина, выгнанного из сланца. Только этот резкий химический дух долго не держался, потому что из открытых окон кафе и бистро выплывали ароматы жареных кофейных бобов и хрустящих, только что вынутых из печи, маковых или кунжутных булочек. Частный сыщик поймал себя на мысли, что передать одним словом этот смешанный, точно взбитый в шейкере бармена городской запах, практически невозможно. Для этого надо его почувствовать.

Свернув за угол, Ардашев увидел надпись на русском языке «Обувная мастерская». Едва он приоткрыл дверь — звякнул колокольчик, и за прилавком возник мужчина в длинном фартуке с густыми и широкими седыми усами, как у моржа.

— Что вам угодно? — спросил он.

— К сожалению, я не прихватил с собой обувь. Она осталась в гостинице. Выскочила часть деревянного гвоздя. Мне кажется, он толще шестнадцатого номера.

По лицу мастера пробежала улыбка.

— Вижу, вы неплохо разбираетесь в сапожном ремесле.

— Так больше полувека живу, — ответил Ардашев.

— Видать, гвоздик тот от каблука отвалился.

— Почему от каблука, а не от подошвы?

— Крупные гвозди бывают единственно дубовые. Их ставят редко и сугубо на каблуки.

— Сколько времени займёт ремонт?

— Пять минут, может даже три. А раз вы у меня впервой, то починю бесплатно. Авось станете чаще заглядывать? — с хитрецой выговорил сапожник.

— Отлично.

Работник почесал затылок и спросил:

— Вы где ботики подбивали? У нас?

— Ну да. В Ревеле.

— Вот! — обрадовался мастер. — И я говорю — «Ревель». А местные дюже оскорбляются, исправляют на «Таллин». Гвоздь-то дубовый. Сам по себе не мог расколоться. Верно, колонули, когда вгоняли. Кто же вам умудрился так напортачить? Дайте-ка отгадаю… — он задумался на мгновенье и воскликнул весело: — А! Знаю! Это подмастерье Яшки Пукина удружил.

— Кто?

— Яко Пукк, ну а по-россейски, — он засмеялся, — Яшка Пукин. Вы тоже, вижу, из наших будете?

— Да, занесла нелёгкая. А откуда известно, что это именно его работа? Я, признаться, имени у сапожника не спрашивал.

— Так у него мастерская в Хлебном переулке, прально?

— Точно.

— А ботинки принимал мальчишка лет пятнадцати, прально?

— Вроде бы, да.

— Дык это сынишка его вам и менял каблук.

— Как удалось это определить?

Сапожник поскрёб подбородок и пояснил:

— Тут вот какое дело. Вбивание деревянных гвоздей требует большой сноровки. У неопытного подмастерья сначала всегда гвозди ломаются. Учиться надо. Я могу с одного удара его вогнать, а обычно требуется два. Первый — лёгкий, он гвоздь твёрдо устанавливает, а второй — посильнее, он его разом всаживает в намеченную дырку. От неё тоже многое зависит. Без форштика[25] не обойтись. Его требуется твёрдо держать в руке, чтобы не качнулся туда-сюда и не изломался. А то потом замучаешься обломанный конец из кожаного отверстия вытаскивать. Он же тонкий, как игла. У хорошего мастера форштик служит долго, пока не истончается. А начинающий и пять штук за день испортить может. Вот у вас: раз гвоздь сломался, следственно, он треснул уже при вбивании. Стало быть, неопытный мастер ладил. А у Яшки Пукка кроме сына других-то помощников и нет. В Таллине всего-то шестнадцать сапожников и только один ученик. Другого не имеется.

— Вот спасибо. Как-нибудь загляну на днях.

Клим Пантелеевич уже взялся за ручку входной двери, как услышал:

— И вам спасибо, Ваше высокородие[26].

Ардашев замер, потом повернулся и спросил:

— А с чином ты не ошибся?

— Никак нет, больше полувека на свете живу. — Мастер усмехнулся в усы и добавил: — И про ботинок вы не свой спрашивали, а чужой. Правда?

— Вот те на, — развёл руками Ардашев. — Откуда узнал?

— Деревянные гвозди ставят либо на сапоги, либо на башмаки. Здесь, в Ревеле, в такой обуви ходят, в основном, в порту. Чаще — грузчики, рыбаки и матросы. Деревянный гвоздь, попав в воду, не ржавеет, а наоборот, разбухает и держит кожу ещё лучше. А вы, ваше высокородие, такую обувь сроду не наденете, побрезгуете.

— Прямо Шерлок Холмс, а не сапожник, — покачивая головой, изумлённо выговорил частный сыщик, — Ну, бывай!

Выйдя на улицу Ардашев достал коробочку ландрина и угостил себя красной конфеткой. В кронах деревьев пели птицы, но их щебетание забивали крики чаек, носившихся над городом. Торговцы на лотках продавали яблоки. Рядом стояли весы и деревянные ящики, устланные соломой и доверху наполненные фруктами. Хочешь — подставляй сумку, хочешь — покупай ящиками. Красные, с лёгким розовым отливом яблоки источали такой аромат, что хотелось, как в детстве, потерев плод об рукав, откусить первый, самый большой и вкусный кусок. Ардашев невольно улыбнулся, вспоминая давно ушедшее детство и родной Ставрополь.

До Глиняной № 6 оставалось всего два квартала.

В полицейское управление Клима Пантелеевича пропустили беспрепятственно, стоило ему сказать, что его ожидает инспектор Саар. Но стучаться в кабинет не пришлось. Полицейский шёл навстречу по коридору.

— Тэрэ![27] — воскликнул он и, улыбаясь, добавил: — Надеюсь, вы уже знаете, что это самое распространённое приветствие в Эстонии?

— Ях![28]

— Да вы уже настоящий эстонец! Спасибо, что зашли. Нам есть о чём побеседовать. Прошу ко мне.

Инспектор указал Ардашеву на тот же самый стул, на котором частному сыщику пришлось сидеть во время допроса, а сам, так же, как и тогда, расположился напротив.

— У меня две хорошие новости и одна плохая. С каких начать? — вытаскивая из сигарету из пачки «Salem Gold», — проговорил Саар.

— Думаю, с хороших.

— Убийство Карла Бартелсена в церкви Святого Олафа раскрыто!

— Поздравляю! И кто злодей?

— Калькант Ильмар Ланг. Всё указывает на то, что это он убил органиста.

— Не поторопились?

— Нисколько. У него с органистом скандал произошёл за неделю до происшествия. Бартелсен репетировал что-то, а Ильмар на педалях потел и устал изрядно. Выглянул из своей будки и попросил органиста дать ему отдохнуть. Тот начал возмущаться и требовать у кистера другого кальканта. А Ильмар сказал, что не его, а органиста пора менять, потому что никак играть не научится. Музыкант кинулся к нему, схватил за грудки, но калькант оттолкнул задиру и выскочил из храма, как пуля из винтовки. Смотритель побежал за ним. Еле отыскал. Тот сидел на скамейке у какого-то склепа и курил. С этого дня, очевидно, Ильмар и затаил злобу на органиста. Мотив — ненависть. Благодаря вашим стараниям найдены части старой тетивы от арбалета в его органной комнате. Есть и ещё один важный момент: Ильмар мастерит разные механические игрушечные устройства на продажу: заводные мельницы, медведи-кузнецы, белка бежит в клетке и прочее. Он ещё и велосипеды ремонтирует. Смекалистый мужик. Уверен, что и дубликаты ключей от дома Черноголовых он сварганил. Для него придумать такое мудрёное устройство с использованием арбалета — пара пустяков. Словом, всё говорит о том, что смертоубийство в соборе — дело его рук.

— А вину он признал?

— Нет, конечно. Он же не слабоумный. Наверно, надеется отвертеться и пихнуть на чёрном рынке золотой алтарь Черноголовых. Но ничего! Скоро во всём сознается. Не выдержит тюремных страданий. Не у таких языки на цугундере развязывались, — процедил сквозь зубы инспектор.

— А обыск у него провели?

— Да, но там и искать было нечего. Беднота.

Ардашев поднял на хозяина кабинета недоумённый взгляд:

— Получается, что калькант не только решил убить органиста, но и ограбить Черноголовых?

— Возможно, сначала он об этом и не думал. Но когда совершал кражу арбалета, ему на глаза попался золотой алтарь. И Ильмар не устоял. Соблазн слишком велик. Продав его, можно не работать до конца своих дней. А вы сомневаетесь в его виновности?

— Я пока ничего не могу сказать, — проронил Клим Пантелеевич и тяжело вздохнул. — Дело об убийстве в церкви Святого Олафа чрезвычайно запутанное и подозревать можно всех: и тех, кто находился в храме и тех, кто уже его покинул. Орудие убийства настолько грамотно сконструировано, что не оставляет никаких зацепок. Но замечу, что и у листмейстера Томаса был мотив расправиться с органистом, ведь он давно мечтал занять его место.

— Да, вероятно. Но у нас нет улик против Томаса Нурка, а против Ильмара полно.

— Улик нет, но одно странное и загадочное обстоятельство имеется. В нотной тетради убитого органиста, кто-то от руки дописал чёрными чернилами в партитуре четыре ноты: до диез — ля — фа диез — ля. Тетрадь находится на ответственном хранении Томаса. Можете забрать в любой момент, или пошлите за ней помощника.

— А нам до этого теперь какое дело? — изрёк полицейский и недовольно поморщился.

Ардашев удивлённо повёл бровями и спросил:

— Что значит «какое дело»? Ноты ведь что-то означают.

— Вы же сами только что сказали: до диез — ля…и дальше там… я уже забыл.

— Я имею в виду, что возможно, в них зашифрован какой-то смысл. По словам ассистента органиста Бартелсен играл, как обычно, а когда дошёл до этих четырёх нот, вдруг вздрогнул, точно испугался чего-то, и в этот момент ему в спину вонзилась стрела, понимаете?

— Может, тоже черная метка? — лицо инспектора напряглось и приняло мужественное выражение.

Ардашев пожал плечами.

— Пока не знаю. А почему «тоже»? Что раньше была ещё одна?

Инспектор чиркнул спичкой и, прикурив, сказал:

— Два часа назад ко мне большевички наведывались. Их главный господин или, как они любят себя называть, «товарищ» Стародворский и некто Ксендзовский с военной выправкой. Готов биться об заклад, что последний из тех бывших царских офицеров, что перешли к красным. Этот субъект очень настойчиво интересовался ходом расследования смерти Минора. Спросил, заметил ли я в кабинете покойного надпись, вырезанную стеклорезом на внешней стороне оконного стекла.

— Что за надпись?

— Слово «mors» — «смерть» на латыни. Ответил ему, что нет, не видел. И Ксендзовский скорчил изумлённую физиономию. А чему удивляться? Видимо, Стародворский в момент осмотра прикрыл окно своей спиной. Вот я и не обратил внимания. Он же тогда водил меня по кабинету Минора.

— Получается, что убийца — в данном случае, калькант — забрался по пожарной лестнице до окна и, рискуя быть замеченным, выцарапал стеклорезом это слово?

— Хм-хм, — прокашлял инспектор, — я и сказал им, что это нонсенс.

— Но ведь «Петербургская гостиница» охраняется? Как же можно туда забраться?

— Можно, — выпустив облачко дыма, ответил инспектор. — Латышские стрелки стоят у входа. Но кабинет Минора находится с торца здания. Там нет никакого ограждения. Подойти к пожарной лестнице труда не составит. Особенно ночью.

— Значит, Ильмар не хотел сразу убивать Минора, — задумчиво выговорил Клим Пантелеевич, — и оставил ему своеобразное послание в виде угрозы — слово «mors». Дал ему шанс остаться в живых, но Минор его не послушал.

— Может, и так… Хочу заметить, что этот Ксендзовский наглый тип. Глазами по кабинету так и шарит, будто фотографирует. Надписи на папках в шкафу читает, смотрит какие бумаги лежат на моём столе. Я, признаться, случайно сказал им вашу фамилию. Но Варнавскую даже не упомянул.

— Что? — Ардашев привстал, — мою фамилию назвали?

— Угу.

— Но зачем? Кто вас просил?

— Хм, так вышло, — проронил полицейский и досадливо поморщился. — Они стали возмущаться, что мы никак не найдём преступника. Я им и ответил, что уже имеется подозреваемый, арестован Ильмар Ланг. Добавил, что с самого начала, кроме меня, поисками занимается ещё и частный детектив из Праги, случайно оказавшийся свидетелем этого дорожного происшествия — господин Ардашев. Собственно, а что тут такого? Вам от этого ни холодно, ни жарко. Где вы, и где они. Вы же гражданин Чехословакии.

Клим Пантелеевич опустился на стул, покачал головой и проронил:

— Спасибо, что хоть предупредили. Ладно. Сказанного не воротишь. А какая вторая хорошая новость?

— Контрразведка забрала у меня дело по убийству барона Калласа. Как говорят в России: баба с возу и волки сыты. Кстати, они очень вашей персоной интересовались. Возможно, ещё вас и вызовут. Будьте с ними осторожны. Полиция ближе к простым людям, мы проще и добрее. А эти разведчики-контрразведчики настолько самонадеянны, надменны и надуты важностью, что мнят себя выше шпица церкви Святого Олафа. Опасный народишко, я вам скажу.

— Буду иметь в виду, — усмехнулся Ардашев. — Переходим к плохим новостям?

— Пожалуй. Рано утром ко мне пришлёпал этот малахольный дед из клуба Черноголовых — Герхард Отс. Трясся, плакал, просил не упекать его в тюрьму.

— И за что же?

— Этот растяпа обнаружил, что у него кроме золотого алтаря и арбалета украли ещё и какую-то долговую расписку 1560 года. Как видите, на одну пропажу стало больше. Спёрли не только золотой алтарь, но и ветхозаветную бумажку, цена которой — фунт прошлогоднего снега. Я пытался отговорить старика от написания заявления о пропаже — на кой шут мне новый эпизод в деле? — так он начал артачиться, щебетал что-то про историческое наследие братства. Надо было посадить его в камеру ещё в первый день. Сейчас бы ворочался на одних нарах вместе с калькантом. Но пожалел. А зря. На полицейской службе быть добрым никак нельзя. Потом эта слабость боком выходит.

— А что калькант говорит по этому поводу?

— Он всё отрицает.

Полицейский затушил в пепельнице сигарету, прокашлялся и сказал:

— Ну-с, а теперь вы рассказывайте, что накопали.

— Для начала у меня вопрос: вы у кальканта обувь проверили?

— А как же! Обе подошвы подбита железными гвоздями. Видать, те башмаки либо спрятал, либо сжёг. При обыске тоже ничего подобного не обнаружили.

— По всей видимости, убийца работает шофёром, раз может управлять автомобилем. Возможно, в порту, на грузовике, или где-то ещё, где есть моторы. А разве калькант водит машину?

— Он, понятное дело, сейчас всё отрицает. Но ничего. Разберёмся. Я не исключаю, что у него есть сообщник. Вот он и мог управлять «Ситроеном». Мало прошло времени. Ильмар Ланг — я уверен — вот-вот начнёт давать показания. Я его в карцер упрятал. К крысам. И посадил на хлеб и воду.

Ардашев тяжело вздохнул и сказал:

— Кто бы ни сбил Минора, Ильмар Ланг, либо ещё кто-то, но этот человек не богат. Обувь у него не дорогая. Судя по всему, у него на ботинке отлетел каблук, и он не выбросил обувь, а отнёс к сапожнику Якко Пукку, что держит мастерскую в Хлебном переулке. Каблук ему ставил не сам мастер, а подмастерье — его сын.

— Вы что ж, общались с сапожником?

— Да, но с другим. Он-то и поведал мне все премудрости этого ремесла, рассказал про Якко Пукку и его сына.

— Выходит, можно провести опознание с участием Ланга и Пукку? — задумчиво проронил инспектор и добавил: — С другой стороны, если у него был сообщник, то смысла в таком опознании нет. Думаю, стоит подождать чистосердечного признания кальканта.

Ардашев поднялся, подошёл к окну, и, глядя на улицу, вымолвил:

— Покоя мне не дают эти четыре ноты. Кто-то же их написал? Наверняка, это сделал человек, разбирающийся в музыкальной грамоте. Без сомнения, в них скрыто какое-то слово. Только вот, я пока не могу понять, что они означают.

— Забудьте про эти до-ре-ми-фа-соль. Какая теперь разница? Убийца Карла Бартелсена найден, скоро сознается и его будут судить. Возможно, эти два преступления никак между собой и не связаны. Направьте все силы на раскрытие смертоубийства Минора. Наш уговор насчёт Варнавской помните?

— Не забыл.

— Вот и дерзайте.

Клим Пантелеевич повернулся и спросил:

— Господин инспектор, вы допросили всех служителей церкви святого Олафа?

— Да.

— Включая и наёмных прислужников из тех, кто в момент убийства органиста там находился?

Саар взмахнул руками, воскликнув:

— Именно. Ради этого пришлось задействовать коллег. Столько бумаги извели! А куда деваться? Двенадцать хористов, калькант, ассистент органиста, кистер, викарий и пастор. Только зря старались, — он кивнул на серую папку.

— Позвольте мне ознакомиться с её содержимым.

Саар отпрянул назад.

— Что вы! Тайна следствия. Она хранится так же свято, как и целомудрие невесты перед брачной ночью. Нельзя-с.

— Но вы же сами сказали, что дело скоро отправится в суд. — Клим Пантелеевич пожал плечами. — Почему бы мне не показать? Вдруг найду дополнительные доказательства вины арестованного Ильмара Ланга, почему нет?

— Впрочем, вы правы. Смотрите, мне не жалко. — Он пододвинул папку. — Только смысла в этом не вижу. Важны лишь свидетельские показания смотрителя церкви — Айвара Пуусеппа — в отношении кальканта. Остальные — ни о чём: «не видел, не знаю, не был».

Ардашев опустился на стул и принялся просматривать протоколы допросов свидетелей. Инспектор откинулся в кресле и закурил новую сигарету. Настенные часы, качая маятник, медленно тратили свой завод. Часовая стрелка приблизилась к цифре шесть. Облако дыма зависало под потолком и нехотя уплывало в открытое окно. Когда частный сыщик достал вечное перо и записную книжку, полицейский вдруг дёрнул недовольно щекой и сказал:

— Насчёт выписок мы с вами не договаривались.

— Но фамилии всех, кто имеет отношение к церкви Святого Олафа я могу записать? Или мне надо обратиться за этим к пастору?

— Фамилии можете. Но что это вам даст?

— Вы же сами только, что предположили, что у кальканта мог быть сообщник. А ведь калькант и помощник органиста могли на пару провернуть ограбление и убийство.

Инспектор закашлялся и кивнул.

— Вы правы. Об этом я как-то не подумал.

Полицейский поднялся, нервными шагами заходил по комнате и принялся рассуждать:

— В таком случае, становится понятно, почему ассистент Томас не заметил арбалета, хотя стоял к нему лицом.

Неожиданно и инспектор остановился перед Ардашевым, и глядя на него, сказал:

— А что, если в этих четырёх нотах, о которых вы мне рассказали, кроется подтверждение его причастности? Извольте-ка мне их напомнить.

— До диез — ля — фа диез — ля.

Саар сел и записал. Потом положил карандаш, побарабанил пальцами по столу и заключил:

— Абракадабра. Белиберда. Вздор.

— По сути тут три ноты, так как нота ля повторяется дважды. Можно прийти к выводу, что слово состоит из трёх разных знаков, а одинаковых букв там две, — выговорил Ардашев, глянул на настенные часы и поднялся.

— Мне пора, инспектор.

— До свидания. Не забывайте. Заходите. И помните: судьба Варнавской в ваших руках. У нас, знаете ли, не особенно церемонятся с теми, кто живёт по поддельным документам. Сначала следственная, а потом и срочная тюрьма на Большой Юрьевской. А после заключения — депортация к большевикам, в Россию.

Ни говоря ни слова Клим Пантелеевич покинул сначала кабинет, а потом и полицейское управление. До встречи с Анастасией оставалось совсем немного времени.

В кафе под названием «Старый Таллин», напротив синематографа «Унион», людей было мало. Аккордеонист — высокий мужчина лет сорока с роскошными усами — развлекал посетителей эстонскими народными наигрышами. Пахло сдобой, горячим шоколадом и жаренным миндалём.

У окна сидели Ардашев и Варнавская. Откупоренное и разлитое по бокалам шампанское «Doyen & Co», шоколадные эклеры, персики в желе «Шартрез», французское мороженное и две чашки кофе занимали почти всю поверхность стола.

— Вот я и не пойму, — продолжал беседу Клим Пантелеевич, — что эти ноты — до диез — ля — фа диез — ля — в партитуре пьесы Сен-Санса могут значить. И зачем их внесли в нотную тетрадь органиста и именно на семнадцатую страницу?

— Насчёт семнадцатой страницы — нет ничего удивительного. Партитура «Пляски смерти», видимо, на этой странице и была, так?

— Да, но мне кажется, в этом есть какой-то намёк.

— А может, это зашифрованное слово «mors»? — пробуя мороженное, предположила Анастасия и добавила: — Как то, что вырезали на окне у покойного Минора?

— Я думал об этом, но не сходится.

Варнавская сделал глоток шампанского и спросила:

— А за первую ноту вы брали ля?

— Нет, до. Ведь до — первая нота.

— Она первая, но не основная, — улыбнулась дама. — Нота номер один — ля. Именно ноту ля воспроизводит камертон и по ней настраивается весь оркестр. Это старая традиция. В ля-миноре раньше и писались все популярные мелодии. И когда-то порядок нот был такой: ля-си-бемоль-до-ре-ми-фа-соль. Позже решили, что последней нотой будет си, потому что перед ней есть си-бемоль. Это долгая история. В итоге всё стало на свои места, и нота до — первая, но ля всё равно считается основной.

— Так и в жизни: первый — не значит главный, — улыбнулся Ардашев. — Продолжайте. Прошу вас.

Анастасия съела ложку мороженного и сказала:

— Если считать от основной ноты ля (нота отсчёта в звукоряде) до диез — ля — фа диез — ля, то цифры будут: 5, 1, 10, 1. Это не строго по нотной грамоте, но вполне приемлемо.

— 51101, что же эта цифра могла означать? Денежную сумму?

— Возможно. Но мне кажется, тут зашифровано именно слово, а не числовое обозначение.

— А откуда у вас такое убеждение?

— Чутьё подсказывает, — проговорил Ардашев и сделав глоток кофе, спросил: — Анастасия, как вы относитесь к большевикам?

— К чему этот вопрос? Я уже рассказывала вам о трагедии моей семьи. Разве после этого нужны какие-либо уточнения?

— Я спросил на всякий случай. Должен вам признаться, что я продолжаю борьбу с советской властью, даже находясь за границей. Мой приезд в Ревель не случаен. Большевики пытаются сделать этот город перевалочной базой по транспортировке царского золота в Европу и Америку. И я должен этого не допустить.

— Вы шпион? — выговорила Анастасия подняла и на Ардашева большие красивые глаза.

— Шпионы — это те, кто занимается разведкой во вражеской стране. Эстония и Чехословакия, где я живу, да и другие страны Европы не являются для меня вражескими. Враги — это большевики, засевшие в Москве и оккупировавшие нашу с вами Россию.

— Хорошо. А чем я могу вам помочь?

— В «Золотом льве» проживает большевистский чиновник Стародворский. Вам приходилось убирать в его номере?

— Да, это моя обязанность.

— А могли бы вы приносить мне бумаги из его бумажной корзины, которые он выбрасывает?

— Могу, но в этом нет смысла, потому что важные документы он сжигает в камине. Некоторые лишь обугливаются, но не сгорают. И я их потом убираю, когда чищу камин.

— Прекрасно. Вам придётся всего лишь доставить мне эти сожжённые листы, которые ещё не рассыпались. Для этого нужно аккуратно положить пепел, на кусок картона и, прикрыв вторым куском, тщательно обвязать верёвкой обе картонки и, вложив в обычный журнал, газету или книгу, передать мне. Справитесь?

— Конечно. Но как я вам передам то, что отыщу в его номере?

— Забирайте с собой. Во сколько заканчивается ваша смена?

— По-разному. Но ближайшие дни я буду дома уже в шесть.

— Тогда каждый вечер в шесть тридцать вы увидите меня на другой стороне тротуара напротив вашего окна. Надеюсь, вы согласитесь прогуляться со мной?

— С удовольствием! Вы вносите в мою жизнь столько нового и интересного!

— Если в какой-то день я не приду, значит, ждите на следующий. Договорились?

— Да.

Ардашев поднял бокал и сказал:

— Предлагаю выпить за наше с вами общее дело.

— С удовольствием! — просияла Анастасия.

Сделав глоток шампанского, Клим Пантелеевич улыбнулся своей обезоруживающей улыбкой и проговорил:

— Приглашаю вас в синематограф. Остался лишь последний сеанс. «Унион», как вы, наверное, заметили — напротив. Сегодня идёт американская фильма «Фантомас». Вы её видели?

— Нет. В Таллине я ни разу не ходила в кино.

Частный сыщик щёлкнул крышкой золотого «Мозера» и проронил:

— У нас есть ещё полчаса, а потом, чтобы успеть в кино, придётся оставить это уютное местечко.

— Полчаса — уйма времени, — улыбнулась Анастасия и придвинула к себе персики.

Ардашев смотрел на белый экран с вездесущим детективом Фредом Диксоном, гоняющимся за Фантомасом, и на несчастного профессора Харрингтона, открывшего секрет изготовления золота путём химических опытов, но ничего не видел. Ни стрекот киноаппарата, ни даже восхищённые вздохи зрительного зала не могли возвратить его в реальность. Ему не давали покоя два вопроса: что общего между семнадцатой страницей тетради Карла Бартелсена и четырьмя нотами, одна из которых повторяется дважды? И какое отношение к судьбе покойного органиста может иметь ряд цифр: 5-1-10-1?

Порывистый ветер гнал с моря на город облака. Небо хмурилось. По всему было видно, что вот-вот по старым таллинским крышам и подоконникам застучит дождь. Завтра наступит сентябрь. Ардашев, сидя в коляске с открытым верхом, подумал, что по какой-то странной причине даже пасмурная погода в Таллине не портит настроение, хотя события последних дней не прибавляли ни спокойствия, ни оптимизма.

Клим Пантелеевич расплатился с извозчиком и вошёл в ворота старой немецкой юдоли. Смотритель оказался на месте. По его словам, все старые погосты раньше лежали в черте города, или совсем неподалёку. Многих уже нет. Разрушилась церковь Святого Антония, исчезло и Варваринское кладбище, именуемое в честь одноимённой церкви. А вот немецкое осталось. Но уже больше двухсот лет оно принадлежит эстонцам.

Выслушав объяснения смотрителя, как найти могилу американского воздухоплавателя Шарля Леру, Клим Пантелеевич побрёл среди последних людских приютов. Надписи на памятниках были либо на немецком, либо на эстонских языках, указывая годы жизни.

Ардашев подумал, что смерть, как град, шторм, или буря чаще всего приходит внезапно, когда о ней совсем не думаешь. Но иногда она подбирается загодя, и её приближение чувствует душа. Именно душа, а не мозг. Понятное дело, во время продолжительной болезни человек морально готов к своей кончине. Он понимает, что завод его жизненных часов заканчивается. В этом, пожалуй, единственное превосходство долгих недугов перед внезапными. А если она нагрянет в самые счастливые и беззаботные дни, когда радуешься тёплому солнцу, первым перелётным птицам, когда природа дышит свежестью, весной и любовью? Тогда лучше ни о чём не задумываться, хотя, говорят, что в последние мгновения перед глазами проносится вся прожитая карусель жизни. Так ли это? Никто не знает.

Агент Сильвер, или капитан Волков уже сидел на лавочке, положив рядом зонт-трость. Клим Пантелеевич опустился подле него и сказал:

— А вы предусмотрительны. Выходя из квартиры, я тоже заметил, что собирается дождь, но понадеялся на западный ветер, предполагая, что он унесёт тучи дальше.

— Вы сказали, что вышли из квартиры, — повернувшись, спросил капитан. — Разве вы не в отеле остановились?

— Пришлось срочно съехать. Из Москвы прибыл их эмиссар. Он стал расспрашивать инспектора полиции о том, как идёт расследование убийства Минора, а тот возьми и скажи, что, мол, не один он занимается поиском преступника, а ещё и частный сыщик из Праги Клим Ардашев, оказавшийся свидетелем. Думаю, красные меня уже ищут. Ещё в прошлом году они вынесли мне смертный приговор.

— Мой источник сообщил, что фамилия этого гостя Ксендзовский, зовут Константин Юрьевич. Фамилия, как и имя отчество, скорее всего вымышленные. Красные уже научились при выполнении заданий за границей выдавать выезжающим агентам паспорта на чужие метрики. Никому не доверяет. Проверяет личные дела всего штата торгового представительства. Крайне подозрителен. Стародворский выполняет все его указания. Именно Ксендзовский и курирует прибытие парохода с золотом.

— Константин Юрьевич? — Ардашев задумался. — Надо же, какое совпадение…

— Вы о чём?

— Восемь лет тому назад был у меня один приятель из военной разведки. Его тоже звали Константином Юрьевичем. А вчера в церкви Святого Олафа незнакомец, сидевший почти у самого алтаря, показался мне очень на него похожим. Надеюсь, это не он. Нет ничего горше, чем разочарование в людях. Часто с этим сталкиваюсь, — он печально улыбнулся, — и никак не могу к этому привыкнуть.

— Тот же мой источник, прочитавший в газетах об убийстве в церкви Святого Олафа, сказал мне, что с неделю назад, он видел, как Минор и Карл Бартелсен пили пиво в баре «Петербургской гостиницы».

— Неужели? — воскликнул Ардашев и потёр переносицу. — В убийстве Карла Бартелсена полиция подозревает кальканта Ильмара Ланга. Он задержан. Только вот вопрос о связи двух происшествий остаётся открытым. Тут может быть три варианта: первый, — оба убийства между собой никак не связаны, и преступники — действуют независимо друг от друга; второй — оба убийства совершены одними тем же лицом, мотив один; и третий, — оба убийства совершены разными людьми, состоящими в одной банде, у них общий мотив. — Если представить, что случился второй вариант, отыскав изобретательного убийцу Бартелсена, можно выйти на преступника, сбившего советского дипломата.

— Вы правы.

Волков закурил папиросу. Ардашев, наградив себя зелёной конфеткой ландрина, спросил:

— Нет ли новостей о дате прибытия золота?

— На сегодняшний день источнику об этом ничего не известно. А как ваши успехи на этот счёт?

— Пока никак, но надежду не теряю.

— Надежда — самое произносимое слово белой эмиграции. Мы надеялись на Деникина, Колчака, Врангеля….

— «Делай, что должен, и свершится, чему суждено». Мне ли напоминать вам изречение Марка Аврелия?

У капитана на виске забилась жилка. Несколькими длинными затяжками он докурил папиросу и, раздавив окурок, вымолвил негромко:

— Я делаю, вы делаете, белая армия делает, а красные продолжают наступать. Они расстреливают священников, закрывают храмы, жгут иконы, плюют на Господа и всё равно побеждают. Неужели они сильнее Бога?

— Сатана пока одолевает, к сожалению.

Волков потёр ладонью горло и спросил:

— Ну хорошо. Допустим мы узнаем, когда в Ревель придёт золотой пароход, а что дальше? Будем закладывать в трюм мину с часовым механизмом?

— Ни в коем случае. Мы должны сообщить эстонской таможне о контрабанде, а правительство Врангеля, в лице Петра Струве, будет добиваться передачи золота в Крым.

— А как же Франция? Она первая заявит права на него, поскольку большевики отказались признавать долги царского правительства перед Парижем.

— Капитан, наша задача арестовать груз и привлечь внимание европейских газетчиков. Остальное — забота дипломатического корпуса правительства Юга России. Не стоит так же думать, что, продав золото, Москва добудет на эти деньги хлеб и повезёт его в страну кормить народ. Нет, они скорее, купят оружие. Иначе красная армия не полезла бы в Польшу. Большевики бредят идеей мировой революции. Для них главное — коммунистическая идея, а не то, что сегодня на ужин будет есть крестьянин или рабочий. Я совершенно уверен в том, что убийство барона Калласа — дело их рук. Газетный магнат не шёл ни на какие сделки с Москвой и гневно клеймил ленинцев и троцкистов в печати. Его нельзя было подкупить, в отличие от его зятя, у которого Охранная полиция при обыске обнаружила царские империалы. Стало быть, каким-то образом большевикам удалось доставить золото в Таллин.

— Скорее всего поездом, дипломатической почтой.

— Вот именно. Сколько они привезли? Пусть двадцать килограмм, пусть пятьдесят или даже сто… Но мы говорим с вами о десятках тонн. Это совсем иной порядок цифр. В перспективе речь идёт не об одном золотом пароходе, а о нескольких. И потому у того, в чьи руки золото попадёт и во многом будет зависеть и будущее нашей с вами страны.

Ардашев поднялся и, посмотрев в небо, сказал:

— А дождя не будет. Вы зря прихватили зонт. О времени нашей следующей встречи я сообщу вам по телефону, справляясь о фотографическом заказе на портрет. Вы поинтересуетесь у меня его номером. Я назову. Номер — время встречи. Она состоится на следующий день после телефонного звонка. Место — смотровая площадка колокольни церкви Святого Олафа. Честь имею, капитан.

— Честь имею.

Волков остался сидеть на скамейке.

Когда Клим Пантелеевич почти скрылся из виду, пошёл дождь. Холодные крупные капли падали на землю и прибивали к ней пыль, которая постепенно превращалась в грязь. «Он определённо намокнет, — раскрывая зонт, подумал агент, и мысленно добавил: — Все ошибаются. И даже Ардашев».

Изрядно промокший, Клим Пантелеевич вернулся домой, переоделся и заказал хозяйке кофе.

Он достал лист бумаги и по памяти нарисовал фортепьянный ряд. Чёрные клавиши слегка заштриховал и снова вернулся к мысли, которую подсказала Анастасия: «Если ноту ля, взять за первую клавишу, и отсчитывать потом все остальные по порядку, включая чёрные, то получается 12 клавиш до следующей ноты ля. Таким образом, каждая из них будет иметь свой номер. Тогда получается, как она и говорила: до диез — ля — фа диез — ля, что соответствует цифрам: 5, 1, 10, 1».

Вошла хозяйка. Поставив поднос, она удалилась.

Сделав глоток горячего кофе, частный сыщик продолжил размышлять: «Ясно, что злодей, написав эти ноты, хотел, чтобы Бартелсен их увидел и они произвели на него впечатление. Стало быть, либо органист заранее знал, что они означают и раньше обсуждал это с убийцей, либо он сам каким-то образом упомянул преступнику эти цифры. Можно ли допустить, что имелась в виду денежная сумма? Можно, конечно, но это слабое предположение, которое ни к чему не приводит и ничего не объясняет». Ардашев поднял взгляд на циферблат настенных часов и его осенила мысль: «А что, если заменить арабские цифры римскими?».

С видом человека, решившую выполнившего утомительную работу, он откинулся в кресле и бросил карандаш на стол. «Загадка разгадана! Теперь всё становится на свои места. У итальянцев и сегодня цифра 17 — несчастливое число. А тянется это поверье ещё со времён древнего Рима, когда использовалась анаграмма цифры XVII–VIXI, то есть «я жил», или «моя жизнь закончена». Это римская эпитафия, по смыслу равносильна «пришла смерть». Мне надо было сразу догадаться, что четыре ноты означали не арабские, а римские цифры. И тогда всё бы сошлось: до диез — ля — фа диез — ля соответствуют не 5, 1, 10, 1, а V, I, X, I, то есть «VIXI». Это была прямая угроза, или приговор органисту храма Святого Олафа. В довершение ко всему, семнадцатая страница его нотной тетради — XVII — так же является анаграммой «VIXI». Преступник — надо отдать ему должное — совершенно верно рассчитал сколько пройдёт времени, пока органист доиграет до того места, где вписаны четыре ноты и с такой же поразительной точностью определил, когда пламя свечи пережжёт верёвку, удерживающую гирьку, и стрела вылетит из арбалета. Ни отпечатков пальцев, ни написанного текста, по которому графолог может определить злоумышленника по почерку, он не оставил. Написанные ноты — не в счёт. Скрипичный ключ напечатан в типографии, а два диеза, четыре заштрихованных нотных головки и четыре штиля (два вверх и два вниз) не дают графологу никакой надежды. Слишком мало рукописного текста. Остатки старой тетивы в комнате кальканта увели следствие в неверную сторону и указали на негодный объект — Ильмара Ланга, на которого и клюнул инспектор Саар. Идеальное убийство. Никаких улик». Ардашев допил кофе. Подойдя к окну, подумал: «Много я видел изобретательных способов отправления на тот свет, но такого эффектного, как этот ещё не встречал. Обычно так работают либо гениальные самоучки, либо профессионалисты».

Капли дождя уже перестали стучать по подоконнику. Они беспомощно скатывались вниз, оставляя после себя мокрый, неровный след. Иногда их пути пересекались, и тогда образовывались причудливые водные русла на вертикальной поверхности стекла. Солнце застенчиво выглядывало из-за туч, ещё не решаясь ступить лучами на мокрую землю. Лужи на мостовой быстро исчезали, просачиваясь между камнями. Дождь закончился. В небе повисла радуга. «Господи, как в детстве», — улыбнулся Ардашев и распахнул оконные створки. В комнату ворвался свежий запах мокрой листвы старого клёна, чьи ветки при сильном ветре бились в окна второго этажа, будто напрашиваясь в гости. В кроне дерева слышалось довольное чириканье пернатых постояльцев.

Клим Пантелеевич прибыл в Таллин со своей любимой тростью, но так ею и не воспользовался. Она одиноко стояла в углу, словно обидевшись на хозяина, которому не раз спасала жизнь с помощью длинного стилета, ввинченного в её чрево.

Прихватив трость, частный сыщик закрыл на ключ дверь и спустился по деревянным порожкам коридорной лестницы на улицу. Его новое пристанище располагалось в квартале от клуба братства Черноголовых на той же самой улице Пикк, куда Ардашев и направился.

Герхард Отс встретил Клима Пантелеевича с радостью, но улыбка быстро сошла с его губ, когда вошедший справился о пропаже долговой расписки XVI века.

— Я даже представить не могу, кому понадобилась эта бумага. Ей столько лет! — старик часто заморгал и добавил растеряно: — Таких в Европе полно. Она ничего не стоит. Для нас расписка представляла ценность лишь в качестве доказательства существования финансовых взаимоотношений между членами братства. Черноголовые занималась торговлей, строительством, некоторые владели разного рода мастерскими, кто-то преподавал, кто-то, имея накопления, ссужал деньги в долг.

— А вы можете вспомнить, кто в этой расписке был займодавцем, а кто заёмщиком?

— Давайте поднимемся наверх и посмотрим «Эпитафию Гландорфа или Черноголовых», или пороемся в музее. Может, это и поможет моей памяти, — вздохнув, предложил Отс.

Уже будучи на втором этаже, подойдя к картине, Ардашев поинтересовался:

— А каково было соотношение сил между эстонцами и русскими?

— На этот счёт очень противоречивые сведения. В одних источниках речь идёт о полутора тысячах русских, а в других говорят о шести. Со стороны местного населения в той упреждающей атаке, о которой я рассказал прошлый раз, приняло участие что-то около двухсот пятидесяти всадников и пятьсот пехотинцев. Решающая битва произошла на песчаных холмах за городом. Их называют Голгофой или Горой Иерусалимской, в районе виадука, что на Большой Перновской улице.

Внимание частного сыщика привлёк странный знак в правом нижнем углу картины, напоминающий человека, сидящего в профиль на стуле, а сзади него, в районе затылка, был изображён крест. Знак состоял из прямых линий, направленных по отношению друг к другу под девяносто градусов и лишь в одном месте, он был скошен под сорок пять. Казалось его писали одним непрерывным движением.

— Что за странная монограмма? — осведомился Клим Пантелеевич, указывая на знак.

— Сигнатура. Подпись автора картины. В Средние века художники редко оставляли свои инициалы. Это было не принято. Считалось, что Творец может быть один — Господь, а мастер живописи — лицо второстепенное и недостойное того, чтобы на полотне оставалось его имя, — ответил старик и уставился на картину.

Подойдя к ней совсем близко, смотритель начал перечислять полушёпотом:

— Итак, справа: Асмус Руссов, Мастер Ханс, Иоахим Шрофе, Ханс Шефингхузен, Ханс Солден; слева: Хермен Бартелс, Хинрих Болдевин, Бальтзар Крегер, Бартелт Хаверлант, Симон Конигк.

Герхард Отс повернулся к Ардашеву и сказал:

— Займодавцем был указан старейшина гильдии Хермен Бартелс, а заёмщика в списке нет, но мне кажется, что он тоже участвовал в том бою и погиб. На картине-эпитафии, как видите десять фамилий, а не одиннадцать. Почему так — я не знаю. Однако его имя упоминается в «Denkelbuch» («Протокольной книге братства»). Она имеется в нашем музее. Давайте проверим.

Отс отворил дверь и, пропустив вперёд Ардашева, вошёл в хранилище. Запах в комнате был присущ всем кладовым ветхозаветных вещей. Пахло старой кожей, рассохшимся деревом, пылью и почему-то высохшими чернилами, хотя ни чернил, ни чернильницы Ардашев не увидел.

Сняв чехол с толстенного манускрипта лежащего на небольшом столике, смотритель принялся листать страницы. Наконец, он изрёк:

— Послушайте, что тут написано: «В 1560 г. 11 сентября, с запада пришли русские численностью шесть тысяч человек, чтобы пройти через Иерусалимский холм в направлении мельницы Юлемисте. Навстречу к ним выступили две с половиной сотни всадников и пол тысячи пеших воинов. В основном это были горожане, подмастерья и воины братства Черноголовых. В первом же сражении над врагами была одержана победа. Но вскоре подоспели основные силы русских, и защитникам пришлось отступить за стены города. Смелые вылазки горожан заставили наступавших пойти другой дорогой к мызе Юргена Трейдена. В этом столкновении пали следующие подмастерья Черноголовых, которые рыцарски сражались с врагами, да будет милостив к ним Господь: старейшина гильдии Хермен Бартелс из Тарту, Иоахим Шрофе, глазной врач Мастер Ханс, Симон Конингк, Герт Витте…». Извольте взглянуть. Вот в самом верху.

— Инициалы «GW», выжженные на правой стороне ложа, похищенного арбалета, принадлежали ему? — осведомился Клим Пантелеевич.

Старик погладил бакенбарды и изрёк:

— Могло быть и так. А могло и нет. — Он пожал плечами. — Кто знает?

— Возможно, ключ к ответу на этот вопрос в «Уставе братства»?

— Не могу сказать.

— Я хотел бы с ним ознакомиться.

— Многие обращаются с такой просьбой, и обычно я не разрешаю, но вам отказать не могу.

Ардашев достал записную книжку, вечное перо «Waterman» и принялся за чтение. Время от времени он делал выписки.

Когда в комнату проникли первые сумерки, частный сыщик перевернул последнюю страницу манускрипта.

В комнате № 26 отеля «Золотой лев» шёл неторопливый разговор. Утреннее солнце играло на фарфоре кофейных чашек, только что принесённых горничной.

Стародворский сделал глоток бодрящего напитка. Почувствовав ароматный вкус свежемолотой арабики, он проронил:

— Как же хорошо здесь. Ни войны, ни голода. С первого дня нахождения в Ревеле чувствую себя неловко. Живу в комфорте, как настоящий буржуа. А в это время красноармейцы гибнут под саблями белополяков. На фронте грязь, вши, кровь…

— Ничего не поделаешь, Георгий Александрович, для нас с вами фронт сегодня проходит именно здесь, на вражеской территории, — затянувшись сигаретой, вымолвил Ксендзовский и спросил: — Вы получили шифровку из Москвы о дате прибытия золотого парохода?

— Вчера вечером прислали две телеграммы от Совнаркома и Чичерина лично. В первой сообщили, что я назначен главой торгового представительства в Эстонии вместо Оржиха, а в другой говорилось, что судно «Парижская коммуна» войдёт в таллинскую гавань в воскресенье, пятого сентября, в два часа пополудни.

— Крафту в Стокгольм сообщили?

— Сразу же.

— А мы сможем, в случае необходимости связаться с его судном уже после выхода из порта?

— Такая возможность предусмотрена.

— Отлично. Тогда надо поторопиться с расследованием убийства Минора, — задумчиво изрёк разведчик. — Как вы помните, инспектор Саар сказал нам, что здесь находится господин Ардашев — заклятый враг советской власти. Могу предположить, что его появление в Ревеле не случайно.

— Тут все на виду. Не удивлюсь, если вы с ним случайно встретитесь, например, в Старом городе.

— Я его уже видел.

— А он вас? — спросил Стародворский и напрягся.

— Надеюсь, что нет.

— Где же это случилось?

— В церкви Святого Олафа.

Ксендзовский затушил сигарету и сказал:

— Георгий Александрович, помните, я взял записную книжку Минора?

— Да, конечно.

— В ней я обнаружил номер телефона под литерами К.Б. — 418. Я попросил телефонистку соединить меня с этим абонентом. Трубку подняла вдова Карла Бартелсена, бывшего органиста церкви Святого Олафа. Получается, что Минор был каким-то образом с ним связан. Естественно, я решил зайти в церковь и попытаться что-нибудь разузнать. Я занял скамью почти у алтаря и ждал, пока новый органист закончит играть и покинет верхний ярус. Орган замолчал, но на хорах раздавались чьи-то приглушённые голоса. Так вот первым спустился Ардашев. Когда он ушёл, я поднялся на хоры. Новый органист принял меня за полицейского, и я не стал его в этом разубеждать. Он показал мне четыре рукописные ноты в партитуре пьесы Сен-Санса «Пляска смерти», и сказал, что, когда покойный их заметил, то будто бы чего-то испугался и в этот момент ему в спину вонзилась стрела из арбалета.

— А что за ноты?

— До диез — ля — фа диез — ля.

— Какая-то чепуха.

— Вы ошибаетесь. В них таится вполне ясный смысл, — Кседзовский допил кофе и пояснил: — Мы уже знаем с вами, что Минору оставили чёрную метку на оконном стекле. Вот я и подумал, что эти ноты тоже должны были иметь чёткий смысл. И вчера ночью я всё понял. Не буду вдаваться в детали, но они означают древнеримскую эпитафию VIXI — «я жил», или «моя жизнь закончена». Это почти тоже, что и «mors» в комнате Минора. Сия эпитафия была популярна и в средние века. Я уверен в том, что господин Ардашев уже расшифровал музыкальную угрозу и теперь пытается отыскать убийцу.

— А зачем ему это нужно?

— Минор, скорее всего, был им завербован. И он хочет выяснить, кто и зачем его прикончил.

— Вы утверждаете, что старый большевик Михаил Иосифович Минор, не раз доказавший свою преданность партии, был скрытый враг? — ошалело выпучив глаза, спросил Стародворский.

— У него не было выбора. Я проверил, заключённые им сделки от имени представительства, кстати, подписанные вами, и пришёл к выводу, что он бессовестно обворовывал наше молодое государство.

— Господи, вы меня огорошили. Как же так? Столько лет Михаил Иосифович был честен, предан… И на тебе!

— Ревизор, который должен скоро приехать, без особого труда подтвердит мои слова.

— Я и так вам верю, Константин Юрьевич.

— Думаю, это стало известно Ардашеву, и он его завербовал.

— Но откуда Ардашев мог знать о проделках Минора? — Стародворский поднял глаза на собеседника и спросил: — Он же не имел доступа к документам.

— Вероятно, от своего агента, который либо сам внедрён в наше представительство, либо имеет другого агента, сидящего в «Петербургской гостинице».

— По-вашему, у нас засел вражеский лазутчик? — слегка нахмурившись, спросил дипломат.

— К сожалению, это так.

— Но как определить, кто он?

— Для этого надо установить негласную слежку за Ардашевым. Он выведет нас на своего человека. Но сначала неплохо бы отыскать самого бывшего присяжного поверенного. В Ревеле не так много гостиниц. Я протелефонировал в каждую и мне сообщили, что Ардашев останавливался в отеле «Рояль», но недавно съехал. Видимо, полицейский инспектор рассказал ему, что назвал нам его фамилию. Клим Пантелеевич — известный конспиратор. Если ляжет на дно — не отыщешь.

— Не удивлюсь, если узнаю, что Оржих предатель. Бесконечные пьянки, разврат… От него можно ждать чего угодно.

— Он первый, кого я начал проверять. Однако, пока у меня нет причин для его подозрений. Возможно, агент Ардашева вполне порядочный и незаметный служащий. Как говорят англичане: «Still waters run deep»[29].

— Так чаше всего и бывает.

— Если Минор был агентом Ардашева, тогда, выходит, что ему известно о всей нашей операции с царским золотом? — потерев лоб, предположил Стародворский.

— Совершенно верно. Поэтому его надо обязательно найти.

Ксендзовский поднялся подошёл к двери в углу номера и подёргал за ручку.

Она оказалась заперта.

— Куда ведёт эта дверь?

— В соседний номер. Это чулан для багажа. Он мне не нужен, и я попросил его закрыть, — пояснил постоялец.

— Значит, туда можно попасть из другого номера?

— Да.

— А кто сейчас в нём живёт?

— Не знаю. Не слежу за этим.

Ксендзовский вышел в коридор и повернул ручку двери соседнего номера. Замок оказался закрытым. Он возвратился в комнату, подошёл к камину и, рассматривая его, проговорил:

— Георгий Александрович, вы сказали, что вчера вечером получили две телеграммы от Чичерина. Насколько я понимаю, их расшифровали в «Петербургской гостинице» и принесли вам тексты, так?

— Да, два листа с печатным текстом в заклеенном конверте.

— Не могли бы вы мне их показать?

— Я сжёг их в камине.

— Но он вычищен.

— По всем вероятиям, горничная убрала.

— И когда же она успела, если вчера вечером вам доставили конверт, а сейчас только одиннадцать часов?

— Наверное, когда мы с вами были на завтраке в ресторане. — Он оглядел комнату и добавил: — Да, точно. Кровать же заправлена.

— Вы видели, как бумага истлела?

— Нет, я всё бросил в камин и спустился на завтрак. Там встретил вас. Потом мы поднялись ко мне. Как видите, горничная навела порядок.

— Вы имеете в виду ту симпатичную мадам, что приносила нам кофе?

— Да. Она русская. Её зовут Анастасия. Вероятно, беженка. У неё грамотная речь. Вероятно, неплохо образованна.

Послышалось, как щёлкнул чей-то дверной замок. Ксендзовский замер на секунду, затем выскочил в коридор. Открыв дверь, он увидел тележку для уборки номеров и силуэт той самой горничной, о которой только что говорили.

Анастасия отодвинула занавески окна своей комнаты ровно в шесть тридцать вечера. На противоположном тротуаре стоял Ардашев. Он был в плаще и шляпе. Накинув лёгкое пальто, Варнавская вышла из дома. Она протянула Климу Пантелеевичу конверт.

— Вот возьмите, — сказала она. — Картонки не понадобились, потому что в камине обгорели только края. Вы всё прочтёте.

— Благодарю вас, — убирая во внутренний карман плаща конверт, выговорил частный сыщик. — Предлагаю прогуляться, а потом посидеть где-нибудь. Вечер сегодня замечательный.

— С удовольствием.

Ардашев и Анастасия шли некоторое время молча. Когда рядом не оказалась прохожих, Варнавская вдруг сообщила:

— Стародубский и тот второй по фамилии Ксендзовский — он тоже живёт в нашей гостинице, но этажом выше, в 38 номере — говорили о вас.

— Неужели вам удалось подслушать их разговор?

Анастасия кивнула.

— Я зашла в соседний номер, из него только что съехали постояльцы, и притаилась в чулане для багажа. Их и меня разделяла всего лишь замкнутая дверь.

— Господи, это же было опасно!

— Так вот, — продолжала Анастасия, — у меня сложилось впечатление, что Ксендзовский вас знает лично. Он утверждал, что погибший под колёсами автомобиля дипломат Минор заключал сделки от имени советского представительства в свою пользу. Другими словами — воровал. И на этом вы его и завербовали. Говорил он, что между Минором и органистом, убитым в храме Святого Олафа, существовали какие-то отношения, так как в записной книжке Минора он обнаружил телефонный номер органиста. Он протелефонировал и трубку подняла вдова Бартелсена. Он сказал, что видел вас в храме Святого Олафа.

Остановившись, Ардашев спросил:

— Вы точно это слышали? Вы не ошиблись?

— Совершенно точно.

— А вы не помните, какое у Ксендзовского имя отчество?

— Стародворский называл его Константином Юрьевичем.

Ардашев на миг задумался, а потом сказал:

— Нет, не может быть. Тот, о ком я подумал, никак не мог перейти к большевикам. Кто бы он ни был, но это чрезвычайно опасный противник.

Ардашев и Варнавская вновь пошли по тротуару.

— И умный, — добавила Анастасия. — Он легко разгадал, что значат эти четыре ноты, дописанные в партитуру убитого органиста. Вы, кстати, их расшифровали?

— Это эпитафия «VIXI» — «я жил», или «моя жизнь закончена». А откуда он узнал о них?

— Ассистент органиста проболтался, приняв его за полицейского. Ксендзовский ищет вас по городу. Он знает, что вы съехали с отеля и предполагает, что вы сняли квартиру или комнату. Он думает, что, следя за вами, выйдет на вашего агента в «Петербургской гостинице», или на того, кто вам рассказал про воровство Минора.

— Большое вас спасибо! О чём ещё они говорили?

— О том, что пароход «Парижская коммуна» придёт в Таллин пятого сентября в два пополудни. Но это есть и в тех обгорелых листах, которые я вам передала. Вы уж простите, я из любопытства их прочитала, — она смущённо опустила глаза.

— Правильно сделали. Продолжайте, пожалуйста.

— Они всё время упоминали, про этот золотой пароход и двух большевистских начальников: какого-то Совнаркома и Чи-Чи… — вспомнила! — Чичинина.

— Может, Чичерина?

— Точно!

— Вы удивительны и неповторимы! — рассмеялся Клим Пантелеевич.

— Я что-то не так сказала? — Анастасия обиженно захлопала крылами-ресницами.

— Всё так. Просто Совнарком — это Совет Народных Комиссаров. Их правительство. У большевиков мания всё сокращать.

— А, поняла — Анастасия улыбнулась. — Ещё они говорили, что отправили телеграмму в Стокгольм, какому-то Крафту, и что вас надо обязательно найти, потому что вы, вероятно, осведомлены об этом пароходе с золотом. Пожалуй, всё.

— Вы очень рисковали.

— Ничего, всё уже в прошлом. А этот Ксендзовский — опасный тип. То удивлялся, куда делся пепел из камина, то дёргал дверь чулана… Он даже в мой номер пытался войти, но я изнутри замкнулась. Боюсь, что он меня в чём-то подозревает.

— Во всяком случае, на людях нам больше видеться не стоит, — проговорил Клим Пантелеевич и, вынув из внутреннего кармана пальто увесистый конверт, протянул Анастасии.

— Что это?

— Деньги. Американские доллары. На сегодняшний день — самая надёжная валюта. Если не сильно шиковать, этой суммы хватит, примерно, на полгода жизни в Эстонии. Поменяете в любом банке. В «Золотом льве» больше не показывайтесь. Сегодня же съезжайте с квартиры. Ночь переночуйте в любом отеле, а лучше у знакомых. Завтра снимите комнату и обязательно с номером телефона, и завтра же оставьте письмо на Главпочтамте на предъявителя купюры в пятьдесят марок с номером, указанным внутри этого конверта. Я всё предусмотрел. В нём напишите ваш новый адрес и телефон. Я протелефонирую вам по нему и скажу, как обстоят дела с вашими документами. Меня узнаете по голосу. Возможно, вам протелефонирует другой человек, который назовёт пароль. Это будет номер вашего телефона наоборот. Если захотите перебраться в Прагу, то дайте телеграмму. Я вас встречу. Адрес моего детективного агентства так же написан на внутренней стороне этого конверта. Выучите его, перепишите себе номер купюры для почты и только после этого сожгите конверт. Вы всё запомнили?

— Съехать с квартиры, найти новую с телефоном, Главпочтамт, выучить адрес детективного агентства, переписать номер купюры, сжечь конверт… я… я вам очень благодарна. Скажите, пожалуйста, мы ещё увидимся? — вымолвила Анастасия и на её глазах навернулись слёзы.

— Не знаю. Нам пора расставаться. Давайте разойдёмся в противоположные стороны. Возьмите таксомотор или извозчика. У вас мало времени. Всего доброго!

— До свидания, — дрогнувшим голосом пролепетала Анастасия.

«Господи, эта девочка всё-таки в меня влюбилась, — подумал Ардашев, уходя от Варнавской. — И я, подвергая это прекрасное создание опасности, виноват перед ней. А она красавица. Наши отношения могли бы развиваться совсем по-другому, если бы… если бы у меня не было Вероники и… Павлуши».

День у инспектора Саара не задался с самого утра. В старом колодце на Морской улице обнаружили труп. Брошенное ведро ударилось обо что-то мягкое. Луч электрического фонаря высветил на дне тело. Вниз спустили верёвочную лестницу и рабочего. Покойника вытащили наверх. Его опознали сразу. Он держал слесарную мастерскую в доме под № 59, где и жил с семьёй. Жену, голосившую на всю округу, соседи увели домой, а труп отправили в морг для вскрытия.

В тот момент, когда раздался телефонный звонок, полицейский читал заключение прозектора.

— Инспектор Саар у аппарата… А, господин Ардашев? Хорошо, что протелефонировали. Нигде не мог вас отыскать. В «Рояле» вас нет. Я уж думал, что сбежали, забыв наш уговор. Срочно приезжайте. Да, новости есть, но они безрадостные. Расскажу при встрече. Внизу вас пропустят. Я распоряжусь.

Через полчаса раздался стук в дверь и в ту же секунду, не дожидаясь разрешения войти, в кабинете появился Клим Пантелеевич.

— Садитесь. У меня неприятности.

Ардашев, повесив на вешалку шляпу, плащ и, поставив в углу трость, расположился напротив.

— Третий труп за неделю. Это если не считать убийство в Фалле. Такого у меня давно не было, — закуривая «Salem Gold», вымолвил инспектор. — В колодце на Морской найдено тело Тайво Линна. Человек неприметный. Слесарь. Жил тихо. Семья добропорядочная. Прихожанин храма Святого Олафа.

— Утопленник?

— Нет. Убит. Вот заключение прозектора. — Инспектор прочёл: — «Смерть наступила в результате сквозного проникающего поранения в область печени четырёхгранным колющим предметом, предположительно, ножом для колки льда».

— Хорош ножичек. Прошил насквозь.

— Да и сила удара была немалая.

— Тут либо атлет постарался, либо ненависть, — заключил Клим Пантелеевич.

— Совершенно верно. Но каков негодяй этот убийца! — возмущённо воскликнул Саар. — Осквернить старый ревельский колодец Карри-брунен! Впервые он упоминается в 1398 году. Вода к остальным колодцам подходит по водостоку из Верхнего озера по водопроводу самотёком. Горожане, живущие в Вышгороде получают воду из водонапорной башни на Антоньевской горе и водокачки на Большой Иоахимстальской улицы. А этот — самый глубокий естественный источник. Уникальный. На дне — скальная расселина. Из неё вода и выходит. Местный житель так поступить не мог.

— Если вас послушать, то можно поверить, что горожане никогда не совершают преступлений, — хитро прищуриваясь, высказался Ардашев.

Саар побагровел. Но надув щёки, как жаба на свадебном параде, молчал.

— При нём ничего не нашли? Может, записка есть на латыни?

— Вы ясновидец? — воскликнул полицейский. — А если знали, что будет ещё одно убийство, то почему не предупредили меня?

— Помилуйте, — усмехнулся Ардашев — откуда мне было знать? Я просто протянул логическую нить между тремя преступлениями.

— Какую нить? Вы что издеваетесь надо мной? — затушив нервными толчками сигарету в пепельнице, вопросил полицейский.

Ардашев вздохнул и принялся объяснять:

— Господи, инспектор, ну послушайте… Первому убийству предшествовала надпись на стекле гостиничного номера Минора — «mors» — «смерть», второму — четыре ноты: до диез — ля — фа диез — ля.

— Да что вы мне этой до-ре-ми-фа-соль голову забивать пытаетесь!

Не обращая внимания на возмущение полицейского, Ардашев продолжил:

— Взяв за точку отсчёта первую ноту ля, то есть — I, я подставил римские цифры к остальным нотам, если следовать фортепьянным клавишам, и в результате получилось латинское слово «VIXI» — «я жил», или «моя жизнь закончена», что аналогично слову «mors» и без сомнения является угрозой. Эти два обстоятельства натолкнули на мысль, что два убийства совершены одним и тем же человеком, пишущим на латыни. Потому я и осведомился в отношении третьего убийства, нет ли у него в карманах записки на латыни?

— Есть!

Инспектор вытащил из ящика стола свёрнутую вдвое четвертушку листа почтовой, изрядно вымокшей, но уже высушенной бумаги и сказал:

— Записка лежала в боковом кармане пиджака. Перевести ещё не успели. Вот вам и карты в руки, — прищурив один глаз, вымолвил Саар. — Блесните своими знаниями. Вы же любите щеголять латынью.

— Лупу позволите?

— Берите.

Частный сыщик внимательно изучил текст и заключил:

— Надпись сделана карандашом, потому и читается. Преступник, очевидно, сунул её в карман слесаря уже после того, как его убил. Он не учёл, что карандашный след не боится воды, в отличие от чернил, и не смывается.

— Вы думаете, я не понимаю разницу между грифелем и чернилами? — вспылил полицейский. — Извольте перевести латынь.

— «Nomine undecimi herois coercitio capitalis», что означает: «именем одиннадцатого героя — смертный приговор». Написано грамотно, но я бы с автором поспорил, потому что «poena capitalis» — смертная казнь. Так говорили именно в Риме. И «damnatio ad mortem» — осуждение на смерть. Исходя из этого, можно было бы написать: «In nomine viri fortis undecimi: poena capitalis». Этот вариант мне больше по душе, потому что vir fortis обычно употреблялось в плане военного героизма и отваги. А «In nomine herois undecimi: poena capitalis» ближе к греческой мифологии. Замечу так же, что в Риме смертный приговор выносился, как правило, в форме определённой казни, а не абстрактно.

Лицо полицейского приобрело свекольный цвет.

— Кого ещё, к чертям, «героя»? — барабаня пальцами по столу, спросил Саар. — Перестаньте надо мной издеваться! Какая мифология? Какие греки? При чём тут римляне? Что за вздор! У вас есть этому нормальное объяснение? У меня три убийства вот здесь сидят! — он постучал ребром ладони по шее.

— Догадки есть, но я их не озвучиваю до тех пор, пока не пойму, что одна из них верная.

— Что значит не озвучиваю? — проронил инспектор и плотные желваки под его скулами задвигались.

— Правило у меня такое. — Ардашев внимательно посмотрел на полицейского и пояснил: — Видите ли, господин инспектор, я живу по правилам и принципам, которые вывел около сорока лет тому назад. И с тех пор их не нарушаю. Исключений не бывает. А потому наберитесь терпения. Скажу вам следующее: во-первых, все три преступления — убийства дипломата Минора, органиста Бартелсена и слесаря Тайво Линна — совершены одним и тем же человеком; во-вторых, выпустите этого несчастного кальканта из узилища; бедолага страдает безвинно; в-третьих, проведите обыск у покойного слесаря. Поищите формы ключей от дома Черноголовых. Скорее всего, именно он и делал слепки. Ну и в-четвёртых, убийцу я вам найду в ближайшие дни. Вы его арестуете и дадите множество интервью репортёрам. В газетах будут мелькать заголовки статей: «Могильщик из Таллина арестован полицией», «Инспектор Саар отыскал опасного убийцу» и «Тройное убийство раскрыто»… А взамен передадите мне документы для Анастасии Варнавской.

Клим Пантелеевич поднялся и спросил:

— Кстати, вы уже начали ими заниматься?

— Нет ещё. Но сделаю. Я слово дал. — Он дёрнул щекой. — Инспектор Саар тоже имеет некоторые принципы.

— Вот и прекрасно. Тогда мне надо спешить.

— Подождите! — вставая с места воскликнул полицейский. — А где вас теперь искать?

— Не волнуйтесь, я сам вас найду. — Он снял с вешалки одежду. — Честью имею.

— Ладно, — махнув рукой, проронил Саар. — Трость не забудьте. И звоните, если что…

Полицейский закурил сигарету и погрузился в раздумья. Табачное облако плыло под потолок. Часть его уносило в открытую форточку, а часть оседала где-то за книжным шкафом. Мысли путались, и наслаивались одна на другую: «Этот частный сыщик из Праги наговорил столько, что не знаешь, с чего начинать. Хитрый бестия. Кальканта отпустить? А если он в банде? И почему всё связано с этим храмом Святого Олафа? Но обыск у слесаря сделать надо. Тут он прав. Без обыска никак нельзя. Обыск — важнейшее дело в отыскании преступников. Мало ли что попадётся…».

Саар поднялся, накинул плащ, водрузил котелок и покинул кабинет. Ворвавшийся через дверь сквозняк разметал в клочья остатки табачного дыма и одним хлопком, точно выстрелом, затворил форточку.

Выйдя из полицейского участка, Клим Пантелеевич поехал на Главпочтамт. Письмо от Анастасии уже ожидало его. Разорвав конверт, он прочёл: «Милый, Клим Пантелеевич, не знаю, увидимся ли мы ещё когда-нибудь. Я сняла комнату на Цветочной 7. Номер телефона — 552. Вход через низкую калитку. Она открывается рукой через верх. Очень хочу вас видеть. Я люблю вас. Вы удивительный!».

Ардашев закрыл ладонью лицо, точно хотел спрятаться от этих слов и от запаха дорогих французских духов, исходящего от записки и конверта. «Всё понятно. Получив деньги, Анастасия побежала сразу по магазинам, набрала дорогой парфюмерии и, вероятно, нарядов. Забыл предупредить её, что этого делать нельзя. Старый дурак! Я должен был это предвидеть. Она так долго была лишена всего того, чем раньше привыкла пользоваться, что при первой же возможности решила восполнить недостаток. Бедная девочка…» И тут он краем глаза увидел этого человека. Он сидел, как раз напротив стола выдачи корреспонденции и смотрел на Ардашева поверх газеты «Tallina Teatajа»[30]. Клим Пантелеевич понял, что это шпик и, скорее всего, из «Петроградской гостиницы».

У разведчиков, как у бойцовских собак, от постоянного нахождения в опасности вырабатывается некое чувство, позволяющее безошибочно предчувствовать грядущую беду — слежку или скорый арест. «Ну что ж, — мысленно усмехнулся Ардашев. — Давай поиграем. Говорят, советы с удовольствием берут в резидентуру своих присных — бывших подпольщиков, потому что они приучены к конспирации, и, живя в эмиграции, овладели несколькими иностранными языками. Этот тоже не молод. Лет сорок пять. Наверное, помотался по ссылкам, обитая в медвежьих углах, а потом сбежал в Европу и, попивая «Альтбир» или «Пльзенское», на чём свет стоит костерил Россию-матушку. И, наверное, радовался, когда в 1914 году началась кровавая мировая мясорубка и, как верный ленинец, желал своей стране поражения».

Клим Пантелеевич купил газету «Tallina Teatajа» и уселся рядом с незнакомцем. У Ардашева был точно такой же номер, как и у шпика. Раскрыв газету на той же странице, частный сыщик углубился в чтение, но через полминуты, повернувшись к соседу, спросил на русском языке:

— Простите, не могу понять, что означает этот заголовок? Всё пытаюсь постигнуть эстонский, но без посторонней помощи, пока не обойтись. Не подскажете о чём статейка? Вы, я вижу, давно её читаете.

Шпик обомлел и замер, как соляной столб. Не повернув головы, он смотрел прямо перед собой, не произнеся ни слова.

— Кas keegi siin räägib vene keelt?[31] — не отставал Клим Пантелеевич.

Незнакомец сунул газету в карман лёгкого пальто и зашагал к выходу. «Что ж, — улыбаясь ему вслед, подумал Ардашев, — теперь будет хорониться на улице, выглядывать из-за кустов и ждать, когда я появлюсь. Даже топтуны из Охранного отделения были обучены лучше. Они бы нашли, что ответить».

Клим Пантелеевич направился к служебному входу, и, расспрашивая как найти некоего господина Петерсона, у которого «два часа назад» родилась дочь, легко вышел во двор, где сгружали почту, и уже оттуда совершенно спокойно, перейдя дорогу, оказался на другой улице. Пустая коляска, проезжающая мимо, была весьма кстати. Ардашев велел кучеру ехать к церкви Святого Олафа.

Положив под язык голубую конфетку ландрина, частный сыщик принялся мысленно рассуждать: «Итак, убийства Минора, органиста и слесаря объединяют надписи на латыни. Две из них написаны открыто, а одна зашифрована в четырёх нотах. Мотив преступлений не ясен. Однако «Устав братства» рассказал о многом. Осталось выяснить детали. Но при этом повешение барона Калласа в Фалле не имеет ничего общего ни с латынью, ни с братством Черноголовых. Или всё-таки имеет, просто я что-то пропустил?».

Фаэтон докатил до места назначения быстро. Расплатившись с извозчиком, частный сыщик сразу зашагал к входной арке кладбища церкви Святого Олафа.

У того самого захоронения, заинтересовавшего Анастасию ещё несколько дней тому назад, Клим Пантелеевич заметил человека. Он с вящим тщанием сдирал мастерком зелёный мох с овальной, уходящей в подземелье каменной крыши склепа. Заметив приближение Ардашева, незнакомец бросил работать и поспешно удалился.

Частный сыщик осмотрел площадку перед каменной стелой. На примятой траве виднелись свежие следы обуви. Их оставили недавно, и былинки ещё не успели подняться. Взгляд Клима Пантелеевича остановился на эпитафии, состоящей из четырёх литер, две из которых были пропущены, но вторая и четвёртая были хорошо различимыми буквами «I». Теперь стало совершенно ясно, что они составляли слово «VIXI». Старый камень, как и три с лишним столетия, сообщал имя покойного, дату рождения и дату смерти некоего Герта Витте. Внимание привлёк огромный, изъеденный ржавчиной замок, висевший на массивных, оббитых железом, дверях склепа. «Хорошая работа старого мастера, — подумал Ардашев. — Вероятно, ровесник захоронению. Такие сейчас не делают». Под замком, на каменной плите, остались несколько тёмных капелек. Трава по обеим сторонам входа в склеп так же была примята.

Клим Пантелеевич направился в храм и в притворе, встретив настоятеля, обратился к нему:

— Добрый день, господин Пуусепп. Как вы, наверное, помните, я частный детектив и помогаю полиции установить все обстоятельства убийства органиста Карла Бартелсена.

— Да, я это знаю. Чем могу служить?

— Насколько мне известно, в таких старых храмах, как этот, имеются книги захоронений. Сохранились ли они у вас?

— Вокруг храма не хоронят давно. Больше двухсот лет. А старые записи есть. Если хотите, я вам их покажу.

— Буду вам очень признателен.

— Тогда прошу пройти за мной. Книга хранится в часовне Девы Марии, пристроенной к восточной части храма.

Уже через пару минут настоятель, сдув с манускрипта вековую пыль, осведомился:

— Какой год вас интересует?

— 1560.

— Понятно, — кивнул он. Ливонская война. — Если я не ошибаюсь, в тот год вокруг храма похоронили десятерых воинов братства Черноголовых.

— Думаю, их было одиннадцать.

— Возможно. Сейчас уточним.

Настоятель принялся перелистывать страницы, которые были настолько ветхие, что, казалось, вот-вот развалятся. Чернила поблекли, но ещё читались.

— Ага, нашёл. Вот они: Ханс Шефингхузен, Ханс Солден, Хинрих Болдевин, Бальтзар Крегер, Бартелт Хаверлант, Симон Конигк, Асмус Руссов, Хермен Бартелс, Мастер Ханс, Иоахим Шрофе, Герт Витте.

— Стало быть я был прав? Похоронили одиннадцать человек? — уточнил Ардашев.

— Нет, — покачал головой смотритель кладбища, — десять.

— То есть как? — удивлённо воскликнул частный сыщик.

— А вот смотрите, — кистер указал пальцем на нижнюю строку и прочитал: «Тело Герта Витте земле не предано. Оно хранится в склепе, согласно статье XVII «Устава братства Черноголовых».

— И опять семнадцать, и опять «VIXI»… — задумчиво проронил Клим Пантелеевич.

— Что вы сказали?

— Так, ничего. Мысли вслух. Не обращайте внимания. А год рождения у него указан?

— 1526.

— Погиб в 34 года.

— Получается так.

— Мы можем войти в этот склеп?

— То есть как? — вопросил кистер, и его поднятые глаза остановились в неприятном изумлении.

— А разве нельзя?

— Строжайше возбраняется! — ледяным голосом выговорил Пуусепп. — Дозволяется только родственникам и священнику во время захоронения.

— Так ведь тело не предано земле.

— Не имеет значения, потому что, покойного внесли в склеп, и была прочитана заупокойная лития. Ведь его душа распрощалась с телом.

— На его дверях висит огромный замок.

— Да. Он заржавел. Этим склепом никто не интересуется. Он заброшен.

— Но я только что видел человека, убиравшего мох с его крыши.

— По кладбищу много разного люда бродит.

— А у кого хранятся ключи от склепов?

— Уже много веков у нас соблюдается следующий порядок: один ключ находится у смотрителя кладбища, то есть у меня, а второй, у кого-то из родственников. Они передают его из поколения в поколение.

— А если он потеряется?

— Однажды при мне был такой случай. Мы отдали потомкам второй ключ, чтобы они сделали дубликат. На следующий день наш ключ вернули.

— Мне хотелось бы взглянуть на ключ от склепа Герта Витте. Надеюсь, это возможно?

— Да, — закивал Пуусепп и открыл ящик. В нём имелось множество отделений с написанными на них цифрами. Он вынул ключ под номером семнадцать.

— Вот он. Как видите, ржавый. Надо бы почистить. При мне его никто не брал.

— И опять семнадцать! — воскликнул частный сыщик.

— Да, семнадцать. А что? — удивился смотритель.

— Нет-нет, это я так. Не обращайте внимания.

— Чем ещё могу быть вам полезен?

— Вы очень помогли следствию. Благодарю.

С лица смотрителя вдруг слетело благорасположение. Он сухо попрощался и, сославшись на занятость, удалился.

Клим Пантелеевич щёлкнул крышкой карманных часов. До встречи с капитаном Волковым оставалось всего двадцать минут. Ещё вчера он протелефонировал в «Портретное ателье г-на Тамма» и назвал восемнадцатый номер заказа, означавший, что встреча состоится сегодня в шесть пополудни.

Винтовая каменная лестница ввела на смотровую площадку у шпиля, расположенную над городом на высоте шестьдесят метров. Предстояло преодолеть двести тридцать две каменных ступеньки, полированных подошвами звонарей, в настолько узком проходе, что два человека с трудом могли разминуться. Тлеющие язычки керосиновых ламп у самого потолка едва освещали путь. Перил, в обычном понимании этого слова, здесь не было. Их роль по обеим сторонам стен выполняли толстые корабельные канаты, протянутые сквозь металлические кольца, вбитые в стены. Иногда Ардашеву казалось, что он находится в пищеводе какого-то гигантского чудища, проглотившего его на ужин. Где-то на середине лестницы показалась небольшое пространство со стулом, на котором можно было передохнуть. С этого места винтообразное направление лестницы изменилось на противоположное. Вторая часть восхождения далась легче потому, что было понятно, что уже пройдена половина пути.

Наконец, Клим Пантелеевич достиг основания шпиля. Вид на Старый город, состоящий из Нижгорода и Вышгорода был потрясающим. Крыши домов, флюгеры на дымоходах и листва, пусть уже и не такая яркая, как в апреле, но всё ещё радующая зеленью, казались не частью панорамы, а пейзажем, автором которого была сама природа, само мироздание.

Безбрежное голубое пространство соединялось с горизонтом, разрезавшим, точно ватерлиния гигантского судна, море и небо. Гавань, поделённая на купеческую, военную и каботажную, на новый, и адмиралтейский бассейн, сверху смотрелась единым целым. Порт, усеянный стоящими на рейде и у пристани пароходами, и грузовыми судами, завораживал. Именно отсюда они, разрезая водную гладь, шли в Гельсингфорс, Ригу, Стокгольм и Петроград — город, в котором молодой разведчик начинал карьеру во славу императорской России.

Клим Пантелеевич услышал сзади чьи-то шаги и обернулся. Это был агент Сильвер, или господин Тамм, или просто капитан Волков.

— Как вам подъемчик? — улыбаясь, осведомился он.

— Незабываемые впечатления. Подобные испытывал в Тегеране в четырнадцатом году, когда забирался на башню Шемс-эль-Эмаре[32].

— Вас и туда заносило?

— Дважды. Восток — моя специфика… Но давайте о деле. Этот Ксендзовский ищет вашего агента из «Петербургской гостиницы». Он уверен, что наш агент был хорошо осведомлён о финансовых махинациях Минора. Предупредите своего человека, чтобы был осторожен. И главное: пароход «Парижская коммуна» прибудет в Таллин пятого сентября в два пополудни. В трюмах — золотой груз.

— Вы меня опередили. Я надеялся получить эти сведения завтра. Склоняю голову перед вашим профессионализмом. Неужели удалось провести вербовку ближайшего окружения Стародворского?

— Лучше бы я этого не делал, — вздохнул Ардашев. — Теперь агент в опасности.

Капитан пожал плечами и вымолвил:

— Жаль, конечно, но такова специфика нашей работы. Главное, чтобы он не вывел на вас. С вами они церемониться не будут.

— Скорее всего, это уже случилось. Но мне нужен день-два, чтобы отыскать убийцу Минора и закончить все дела. В любом случае, нам нельзя больше встречаться. Не хочу ставить вас под удар. Перед отъездом я сообщу местной контрразведке сведения о «Парижской коммуне». Надеюсь, они арестуют груз ещё в гавани. Мы теперь с ними друзья, — усмехнувшись, выговорил Ардашев.

— Вам довелось с ними общаться?

— Они согласия не спрашивали. Велели сесть в мотор и отвезли к себе. Интересовались моим мнением по убийству барона Калласа. Бесспорно — это дело рук большевиков. По их словам, в Таллине появился ликвидатор из Москвы. Вероятно, он и повесил газетного магната на собачьем поводке, причём так, что все поверили в суицид. Ликвидаторы — палачи-роботы. У них, как вам известно, нет ни души, ни сердца. Вместо них — инструкции и приказы.

— Я тоже думал об этом странном самоубийстве с политическим душком. После смерти барона тон эстонской прессы в отношении большевиков перешёл с негативного на нейтральный с хвалебным оттенком, хотя времени прошло совсем немного.

— Я прошу вас быть осторожным. Если им удастся отыскать вашего человека в «Петербургской гостинице», то, как вы сами понимаете, они выйдут и на вас. К вам пришлют ликвидатора.

— Не беспокойтесь, Клим Пантелеевич. Пусть приходит, — рассмеялся Волков. — Будет на одного красного бойца меньше. Хоть чем-то помогу фронту.

Ардашев поправил шляпу, засунул руки в карманы распахнутого плаща и сказал:

— Капитан, у меня будет к вам одна просьба. Выполнять её или нет — решать вам. Если следовать нашим инструкциям, то просьба опасная.

Клим Пантелеевич замолчал, будто подбирая слова, и, глядя в даль, продолжил:

— Агент, добывший сведения о прибытии «Парижской коммуны» — горничная отеля «Золотой лев» Анастасия Павловна Варнавская. Она и есть та самая вторая свидетельница дорожного происшествия с Минором. Мы с вами о ней говорили. Я дал ей денег. Варнавская уволилась из гостиницы, переехала на новую квартиру. Как я уже упоминал, её эстонские документы — грубая подделка. Полицейскому инспектору это хорошо известно. Но у меня с ним договорённость: я нахожу убийцу Минора — он выдаёт ей подлинные бумаги, заменяющие якобы утерянные.

— Простите, а почему вы не обратились ко мне? — удивлённо осведомился разведчик. — Вы же знаете мои возможности. Я бы изготовил ей шведский паспорт.

— Во-первых, мне не хотелось лишний раз подвергать вас опасности, во-вторых, подлинник всегда лучше самой искусной подделки, а в-третьих, именно сейчас я и обращаюсь: если меня уберут раньше, чем она получит документы от инспектора Саара, я прошу вас помочь ей с новыми, уже изготовленными вами, бумагами. Сейчас Варнавская живёт по адресу Цветочная 7. Телефонный номер — 552, пароль — 255. Вход через низкую калитку. Она открывается через верх. Помогите ей. Возможно, потом удастся куда-нибудь её переправить. В другой город, или страну. Протелефонируйте ей завтра в девять вечера.

Клим Пантелеевич внимательно посмотрел на собеседника и сказал:

— В любом случае, вы будете обязаны сообщить мне о дальнейшей судьбе агента. Способы связи со мной вам известны. Я присвоил ей псевдоним Цветок.

— Не беспокойтесь, Клим Пантелеевич, я помогу ей.

— Что ж, благодарю. Мне пора. Об убийце Минора узнаете завтра из газет.

Капитан протянул руку:

— Удачи вам! Надеюсь, ещё увидимся.

— И я на это надеюсь, капитан, — отвечая на рукопожатие, выговорил Ардашев. — Спускайтесь, а я ещё постою, полюбуюсь панорамой.

По ступенькам застучали каблуки. Вскоре гулкие звуки растворились в каменной утробе башенной лестницы.

Посетителей на смотровой площадке не было. На город, вслед за наплывающими тучами, начали опускаться робкие сумерки. Небо, море и воздух окрасились в лиловый цвет, будто у природы закончились другие краски. Над крышами носились чайки, выискивая место для ночлега.

Клим Пантелеевич положил под язык красный леденец ландрина и направился вслед за капитаном. Ему ещё надо было успеть застать на службе инспектора Саара.

Через два часа Ардашев, с трудом пробившись через толпу репортёров у входа в полицейское управление, вновь появился в кабинете главного сыщика Таллина. Инспектор Саар с забинтованной рукой на перевязи поднялся из-за стола, улыбнулся и, шагнув на встречу, поприветствовал:

— Милости прошу, господин Ардашев! Садитесь. Может быть, по рюмке коньяку? Мне он показан, хорошо снимает боль.

— Не откажусь.

Свободной рукой инспектор вынул из шкафчика наполовину початую бутылку «Шустова» и наполнил две рюмки.

— А «Шустов» откуда? — удивился Клим Пантелеевич. — Теперь это редкость.

— Подарили недавно.

— Сухожилие не задето?

— Слава Богу, нет! За ваше здоровье!

— В первую очередь за ваше!

Поставив пустую рюмку на стол, инспектор спросил:

— Вы, верно, за документами Варнавской пожаловали?

— И за ними тоже.

Полицейский открыл ящик стола и вынул бумагу.

— Всё готово. Простите, но вам я не могу отдать справку. Не положено. Бланк строгой отчётности. Нужна подпись в книге выдачи. Она должна прийти и самолично расписаться в получении.

— Хорошо. Варнавская обязательно появится у вас. Сегодня или завтра. Я дам ей знать.

Частный сыщик поднялся.

— Через четыре часа у меня пароход. Пора домой. Был рад знакомству.

Инспектор встал из-за стола и, протянув руку, произнёс:

— Очень вам благодарен. Три преступления раскрыли за неделю. Удачи вам!

— И вам!

Клим Пантелеевич ушёл.

Пройдя немного вверх по улице, частный сыщик заглянул в ресторан «Родной берег». Оставив трость и одежду в гардеробе, он выбрал столик у окна, заказал кофе, рюмку коньяку и свежий номер «Последних известий». Ресторан был пуст.

Не дожидаясь выполнения заказа, частный сыщик подошёл к телефону, висевшему на стене. Первый звонок Ардашев сделал по номеру, оставленному эстонскими контрразведчиками.

— Слушаю вас, — раздалось на том конце на провода.

— Я буду говорить по-русски.

— Хорошо.

— Сообщение для капитана Пурри. Завтра, в воскресенье пятого сентября, в два часа пополудни в таллинскую гавань войдёт судно «Парижская коммуна». В трюмах золото из Петрограда. Груз будет растаможен по фиктивным документам на якобы иностранную компанию, с тем, чтобы его перегрузить на шведский пароход. Это контрабанда.

— Сообщение записано. Кто вы?

— Неважно.

Ардашев повесил трубку, потом снял, снова покрутил ручку и попросил соединить с номером 552. Телефонистка выполнила просьбу.

— Да, я слушаю! — послышался радостный голос Анастасии.

— Явитесь сегодня в полицейское управление к инспектору Брунно Саару. Но прежде протелефонируйте ему и узнайте, на месте ли он. Ваши документы готовы. Заберёте бумаги и сразу же возвращайтесь к себе. Никуда не выходите. Сегодня в девять вечера, по этому номеру с вами свяжется мой человек и назовёт пароль — обратный порядок цифр вашего телефона. Выполняйте его инструкции. Он поможет вам покинуть Эстонию. Здесь находиться опасно. До свидания».

Клим Пантелеевич закончил разговор, не дав Анастасии ответить.

Принесли кофе, коньяк и «Последние известия». Теперь можно было не спешить. Все дела были сделаны. Билеты на вечерний пароход в Засниц и поезд до Праги он купил сегодня утром. Если бы не советско-польская война, то из Таллина до Праги можно было бы добраться поездом. Но теперь это было не только опасно, но и попросту невозможно. Территорию Польши приходилось обходить морем. Железнодорожные пути на польской территории в ходе боёв с большевиками были разрушены. Приходилось повторять путешествие из Праги в Таллин, но теперь уже в обратном порядке.

Ардашев раскрыл газету. Новости из России были невесёлые. Вторая Конная армия прорвалась к Мелитополю, грозя окружить два корпуса белых. Ценой неимоверной стойкости и огромных потерь войска генерала Врангеля отбили наступление.

На советско-польском фронте фортуна от Советов отвернулась. Красная армия, разбитая под Варшавой, обратилась в беспорядочное бегство. В плен попало около двухсот тысяч красноармейцев, основная масса которых была призвана на фронт насильно.

В Кракове полиция раскрыла подпольную большевистскую организацию, снабжаемую антиправительственными листовками и деньгами из Москвы. В тот же день в Вене на явочной квартире были арестованы курьеры из России, которые под видом дипломатического багажа доставили деньги и пропагандистскую литературу Коминтерна. В результате обыска было изъято десять миллионов марок германскими и польскими банкнотами, семьдесят тысяч рублей золотом и чемодан листовок на немецком языке. Позже, аресты были произведены во Львове, Тарнополе и Будапеште.

Газета так же сообщала, что артист Шаляпин согласился исполнить требование исполкома Новгорода о выступлении в этом городе при условии получения гонорара в шестьсот тысяч рублей, а так же оплаты натурой в виде одного пуда сахарного песку, пуда сахара рафинада, пуда подсолнечного и пуда сливочного масла, трёх пудов варенья, трёх пудов соли и десяти аршин шерстяной материи. Новгородские большевики, возмущённые завышенным гонораром певца, от требований к Шаляпину отказались, послав соответствующую телеграмму.

Краем глаза Ардашев заметил, что сбоку к нему приближается человек в безукоризненном костюме, с усами пирамидкой и бритым подбородком.

Подойдя к столику, он, улыбаясь, проронил:

— День добрый, Клим Пантелеевич, позволите составить вам компанию?

Ардашев поднял глаза и сказал:

— Господин Мяличкин, Константин Юрьевич? Садитесь.

— Благодарю.

— Какими судьбами?

— Да вот занесло.

Ардашев поднял руку, и официант тотчас же примчался.

— Послушай, любезный, — проговорил Клим Пантелеевич, — а сообрази-ка нам фрукты, два кофе и бутылочку «Мартеля». — Он повернулся к гостю. — Надеюсь, вы не против?

— С большим удовольствием. До отправления вашего парохода ещё есть время.

— Вижу вы хорошо осведомлены.

— Служба такая.

— Я вас понимаю.

Принесли фрукты, кофе и коньяк. Официант откупорил бутылку и разлил по рюмкам.

— Дальше мы сами, — обращаясь к официанту, произнёс Ардашев, и тот с понимающим видом удалился.

— За встречу!

— Ваше здоровье!

Мяличкин замешкался на мгновенье и вымолвил:

— Тогда и за ваше!

Рюмки опустели.

— А вы, я вижу, Клим Пантелеевич, привычкам не изменяете. Мартель — любимый напиток.

— Да Бог с ним, с коньяком. Мы не виделись восемь лет, — отщипывая виноградинку, изрёк Ардашев.

— С двенадцатого года.

— Много воды с тех пор утекло.

— Хорошее было время: Ялта, море, солнце и мирная жизнь.

— В тот год для нас вами она не была такой уж мирной.

— Пожалуй. Помнится, вы тогда лихо раскрутили весь змеиный клубок австрийской разведки[33].

— Не без вашей помощи.

— Проку от меня было столько же, сколько от доктора Ватсона в книгах о приключениях Шерлока Холмса.

— Не соглашусь. Его роль больше подошла бы к тогдашнему моему спутнику доктору Нижегородцеву.

— Как же! Помню. Николай Петрович, наивный добряк.

— Человек, который никогда не понимал, зачем люди носят при себе оружие. У него была двустволка, из которой он не сделал ни одного выстрела.

— Кстати, что с ним?

— В четырнадцатом году Нижегородцев записался во «Всероссийский Земский Союз помощи больным и раненым воинам» и отправился на фронт. И всё. Больше я нём не слыхал.

— Да как бы вы услышали, если служили в Петербурге и создавали при Временном правительстве новую спецслужбу? Многие из военной разведки тогда перешли к вам. Я тоже хотел, да не вышло. До последнего держали на фронте, выявлял немецких агентов на линии соприкосновения.

— Полковника получили?

— В декабре шестнадцатого был представлен, в январе уже обмывал новые погоны.

— А потом?

— Потом наступило 25 октября. Я жил в Петрограде, боясь выйти из квартиры. Тогда за офицерские погоны могли расстрелять прямо на улице. Денег я не скопил, и бежать за границу было не на что, хотя мог это сделать в любой момент. Коридоров прохода на ту сторону у меня было несколько. А что толку? Кем бы я там был? Швейцаром? Посудомойкой? Я был уверен, что большевики долго не продержаться, и скоро всё вернётся в старое русло. Но они, к моему удивлению, не только сохраняли власть, но и достаточно умело её защищали.

— Особенно, когда подписали Брестский мир, — усмехнулся Ардашев, разливая по рюмкам коньяк.

— Да бросьте, Клим Пантелеевич, вы же видите, что это был тактический ход Ленина. Где теперь эти немцы?

— Давайте выпьем перед тем, как наш разговор перейдёт в следующую, весьма неприятную, стадию.

— Вы правы, — кивком согласился Мяличкин и опустошил рюмку.

— Так как же вас угораздило податься к красным?

— К тому времени к ним перешли многие из моих коллег. Потом предложили мне. Я согласился.

— Хорошее жалование?

— Так себе. Но прокормить семью теперь проще, хотя разве можно сравнить сегодняшнюю жизнь с тем, что было при Государе Императоре? Я ведь тоже не ценил то время и с радостью встретил низложение монархии и установление республики. А видите, как вышло.

— Вижу, что мы по разные стороны поля боя. Вы под какой фамилией пожаловали?

— Ксендзовский Константин Юрьевич.

— Имя отчество менять не стали?

— А зачем? Я и представить себе не мог, что встречусь с вами.

— Нарушили, господин полковник, второй параграф инструкции по разведочной деятельности. В нём чёрным по белому написано, что агент, выезжающий за рубеж для выполнения особых поручений обязан менять не только фамилию, но и имя отчество.

— Как же, — как же! — расхохотался, откинувшись на спинку стула, Мяличкин. — А вы разве не нарушили? Увидев, что завербованный вами агент попал под колёса «Ситроена», вы, вопреки всем правилам, пунктам и параграфам бросились к нему. В результате стали свидетелем по делу, попав под колпак не только полиции, но и, наверняка, эстонской контрразведки. А позже, благодаря разговорчивому инспектору полиции, о вас узнал и я. За такую оплошность агента обычно отзывают назад и понижают в должности.

— Значит, я не ошибся. Во вторник в храме Святого Олафа были вы?

Мяличкин кивнул и пояснил:

— После вас я поднялся на хоры к музыканту. Он отчего-то принял меня за полицейского и, так же, как, вероятно, и вам, показал эти до диез — ля — фа диез — ля. Вы их, как я понимаю, тоже сразу разгадали этот нехитрый шифр «VIXI»?

— Да.

— А о вашем сегодняшнем выступлении в храме Святого Олафа говорит уже весь город. Прихожане разнесли повсюду. Сегодня вечером или завтра утром об этом напишут в газетах, и не только эстонских. Согласитесь, такая огласка не особенно вяжется с той секретной миссией, которую вы здесь выполняете.

— Эстонские газеты могут и не написать, если этого не захотите вы, — выговорил Клим Пантелеевич и, откусив дольку разрезанного яблока, продолжил: — После убийства барона Калласа большевики прибрали к рукам всю его газетно-журнальную империю.

— Полнейший вздор! Он повесился. Это общеизвестный факт.

— Был общеизвестный факт, до тех пор, пока я не осмотрел ту самую ветку, на которую ваш ликвидатор накинул собачий поводок. Кстати, снимаю шляпу, неплохая работа, хотя надо было место убийства перенести на крыльцо дома. Там есть железная балка. На железе не образуются волокнистые отслоения, характерные для древесной поверхности. Вдобавок, стремянку ваш убийца забыл повалить. Вот что значит, человек никогда не занимался расследованием преступлений. Я всегда говорил, что ликвидаторов лучше всего готовить из судебных следователей с опытом работы не менее десяти лет, — разливая коньяк, выговорил Ардашев.

— У вас всегда было отменное чувство юмора.

— Константин Юрьевич, за вас! Даст Господь, вы всё поймёте и не вернётесь к большевикам. Оставайтесь. Я помогу вам.

Ардашев опустошил рюмку. Его примеру последовал и Мяличкин.

— Я, собственно, полагал, что вы будете меня вербовать, но думал, что сделаете это более тонко. Вероятно, вы забыли, что у меня семья в Москве. Если я не вернусь, жену расстреляют, а сын станет беспризорным. — Он достал сигарету. — Не возражаете?

— Бога ради.

Мяличкин сладко затянулся и, выпустив струйку дыма, сказал:

— Вас можно было убрать ещё вчера. Но я не стал отдавать такой приказ.

— Вероятно, надеялись через меня выявить всю белогвардейскую агентуру?

— Почти так. К тому же мы вас потом потеряли. Словом, сегодня вас не тронут. Плывите спокойно в Засниц, а оттуда — в Прагу. А дальше ничего обещать не могу. Всё зависит от обстоятельств.

— Вы очень великодушны, — усмехнулся Ардашев.

— Клим Пантелеевич, неужели вы не понимаете, что дни Врангеля сочтены? Большевики останутся в России надолго. И с этим надобно смириться. Придётся привыкать жить в другой реальности. Я не прошу вас разделить мои теперешние взгляды. И хотя я до сих пор не состою в их партии, прошу вас лишь об одном — перестаньте бороться с Россией. Советская она, или не Советская, но это Россия. И большинство народа поддерживает Троцкого и боготворит Ленина. Если хотите, Ленин — это новый царь и диктатор. Он ведь и сам этого не отрицает и бесконечно твердит о диктатуре пролетариата. И да, я согласен — это лицемерие, потому что во главе диктатуры пролетариата стоит он — руководитель единственной партии, а не какой-нибудь выборный орган из ста или двухсот рабочих, похожий на парламент или Учредительное собрание. Я прекрасно это понимаю. И замашки у красных всё те же, что и у покойного императора — им нужны новые территории. «Мировая революция» — есть не что иное, как попытка большевиков путём шпионажа, диверсий и прямых военных операций расширить влияние в в мире.

Мяличкин не заметил, как сигарета обожгла пальцы. Достав новую, он вновь закурил и продолжил:

— Вы неплохо устроились в Праге. Открыли детективное агентство. Вот и занимайтесь расследованием уголовных преступлений. Живите, как остальные эмигранты. Зачем огорчать родных? В противном случае, рано или поздно вас убьют, тем более, если…

Он замолчал.

— Продолжайте полковник, что же вы остановились.

— Если вы не отдадите Москве вашу агентурную сеть.

— Я так понимаю, необходимость этого разговора и озвучивание данного предложения и есть объяснение того счастливого случая, что вчера меня не прикончили у Главпочтамта, не так ли?

— Вы абсолютно правы. По приезде в Москву именно эту причину придётся указать в рапорте начальству, поясняя, почему я не отдал приказ на ваше немедленное устранение.

— Но вы же заранее знаете мой ответ, Константин Юрьевич.

— Знаю. И очень об этом сожалею. Но я должен был вас об этом спросить.

— Одного я не могу понять — вашей преданности большевизму. Вы для них — чужой. Да, пока такие, как вы им ещё нужны, потому что для победы над всем миром нужны профессионалы, а не дилетанты, фланирующие за мной по пятам и теряющие меня в тот момент, когда я этого захотел. Хорошо, давайте посмотрим на проделки Ленина и его присных со стороны обычных обывателей. Красные собираются организовывать коммуны и лишить людей собственности, утверждая, что собственность теперь никому не нужна, так как всё принадлежит государству, а государство, в свою очередь, принадлежит народу, тому самому, у которого теперь никакой собственности и не будет. Тавтология? Нет! Форменный обман. Но не просто обман, а мошенничество, совершённое группой лиц по предварительному сговору. Кучка прохиндеев, прикрываясь популистскими лозунгами и создав партию, а проще сказать, политическую банду, объегорила миллионы. — Помолчав, Ардашев возмутился: — И, что удивительно: я, живущий в Праге, это вижу и понимаю, а многие доверчивые русские люди, загипнотизированные Лениным и Троцким, посулившими им рай земной, ничего не замечают. И ведь всё у них отберут: у крестьян — обещанную землю, у рабочих — сулённые фабрики. Но и этого коммунистам покажется мало. Надо будет, как писал их любимый Маркс, создавать прибавочный продукт. Они вернут крепостное право, согнав землепашцев в сельскохозяйственные коммуны, а рабочих в заводские цеха. Платить будут ровно столько, сколько должно хватить, чтобы не умереть с голоду и носить обноски. А основную долю заработков народа присвоят. На них будет содержаться Красная армия, ЧК и они сами — большевистские начальники. Но рабов надо будет чем-то кормить и как-то лечить. А самых умных и преданных неплохо бы ещё и выучить, чтобы пополнять ряды своих стражников — комиссаров и чекистов. И вот тогда большевики придумают якобы «бесплатное» образование и «бесплатную медицину», хотя, на самом деле, ничего «бесплатного» на свете не бывает. Даже баланда варится за счёт налогоплательщиков, хоть в Таллинской тюрьме на Соборной, 1, хоть в подвалах Лубянки. С полной уверенностью могу сказать, если белая армия потерпит поражение, то русский народ надолго погрузится во тьму. Ленинские людоеды ввергнут Россию в оргию смерти и будут грызть народ до тех пор, пока не насытятся и не лопнут от обжорства. Только вот, сколько судеб они искалечат за эти годы, и у скольких поколений отнимут будущее?

Ардашев замолчал. Мяличкин затушил сигарету и, разлив остатки коньяка по рюмкам, заметил:

— Будет вам, Клим Пантелеевич, страхи нагонять. Всё образуется. Даст Бог, Гражданская война ни в этом, так в следующем году закончится. И всё в России наладится. Не сразу, конечно, а постепенно. И большевики свой революционный пыл поумерят, и необдуманные репрессии прекратятся. Чтобы вы мне про них не говорили, но они Россию отстояли. Не дали ни германцам, ни немцам, ни французам хозяйничать. Р.С.Ф.С.Р — независимое государство. И это обстоятельство перевешивает все остальные минусы и перегибы. Давайте выпьем по последней. — Он щёлкнул крышкой карманных часов. — Ого! Сколько времени мы с вами проговорили! Не опоздайте на пароход.

Рюмки опустели. Клим Пантелеевич расплатился за стол, поднялся и сказал:

— Как бы там ни было, прощайте. Обойдёмся без рукопожатий.

— Думаю, да.

— Честь имею, товарищ Мяличкин.

Бывший царский полковник скрипнул зубами, точно новыми сапогами и процедил:

— Счастливо добраться.

Ардашев пошёл не оглядываясь. От встречи со старым знакомым осталось препакостное послевкусие — будто протухшей воды напился.

Уже на улице он с удовольствием подставил лицо под свежий ветер.

Свободный извозчик понял свою нужность раньше, чем Клим Пантелеевич махнул ему рукой.

— В порт, на вторую пристань, — велел бывший присяжный поверенный, покручивая в руке любимую трость.

Константин Юрьевич вернулся за стол и заказал ещё рюмку коньяку. Потом он вынул из кармана вечное перо и конверт, в котором лежала четверть листа. Написав что-то, бывший полковник выпил залпом коньяк и подозвал официанта. Отдав ему запечатанный конверт и несколько банкнот, он оделся и вышел.

Морской ветер, пытаясь захватить город, метался в узких улочках и путался в кривых переулках, но всё ещё сохранял силу. Мяличкин поднял воротник плаща. Ему пришлось придерживать шляпу, чтобы её не унесло на мостовую. Он не стал брать ни такси, ни извозчика. Хотелось пройтись пешком и избавиться от неприятного осадка, оставшегося после беседы с Ардашевым — горького, как раздавленная желчь.

Клим Пантелеевич подошёл к сходням, предъявил билет и уже собирался пройти на борт «Эстонии», как к нему подбежал официант из ресторана «Родной берег».

— Простите, сударь, вам просили передать этот конверт, — сказал он.

— Кто?

— Тот господин, с которым вы только что сидели за столиком.

Ардашев потянулся за бумажником, чтобы отблагодарить посыльного, но тот, отстранившись, вымолвил:

— Ничего не надо. Мне уже заплатили. Хорошего плавания!

— Благодарю, — ответил частный сыщик и шагнул на палубу.

Зайдя в каюту, он распечатал письмо. На четвертинке листа почтовой бумаги чёрными чернилами было выведено всего одно предложение: «Эту партию Вы проиграли».

Все дни на море штормило, и пассажиры «Эстонии» изрядно устали от непрекращающейся болтанки. Судно построили в Норвегии восемь лет тому назад. Его длина не превышала шестидесяти шести метров, а ширина — девяти с половиной. Пароход бороздил волны Балтики со скоростью 12 узлов[34] и пришёл в порт Засница только к утру третьих суток.

Сойдя на берег, Ардашев направился к первому попавшемуся газетному киоску и купил «Berliner Lokal-Anzeiger». В разделе «Эстонские новости» он отыскал статью под заголовком «Могильщик из Таллина». Всё произошло так, как и представлял частный сыщик. С печатных страниц на Клима Пантелеевича смотрел строгий инспектор Саар с явно нафабренными, перед фотографированием, усами. Тут же с поразительной точностью был помещён карандашный рисунок устройства с арбалетом и нотный стан с известными четырьмя нотами. Полицейский подробно и в красках описывал ход расследования трёх убийств и своё героическое участие в задержании опасного преступника Арво Витте в старом склепе. Злоумышленника, писал автор, ожидает суд, но не нужно быть провидцем, чтобы предсказать его суровый приговор. Статья заканчивалась известием о том, что по решению городской управы Таллина и старшины братства Черноголовых тело Герта Витте, погибшего 11 сентября 1560 года, было предано земле со всеми воинскими почестями.

В самом низу страницы, в рубрике «Происшествие», глаза выхватили несколько строк: «В Таллине повесилась русская эмигрантка Анастасия Павловна Варнавская, снимавшая комнату в частном доме на Цветочной 7. Ранее она служила горничной в отеле «Золотой лев». Труп, найденный хозяйкой дома на чердаке, висел на железной балке. В настоящее время тело находится в городском морге. Полиция просит родных, или близких покойной откликнуться на данное сообщение».

Прибыв в Прагу поздно ночью, Ардашев взял такси и поехал в сыскное агентство «1777».

Отомкнув входную дверь, он прошёл в кабинет. На зелёном сукне стола лежал конверт, оставленный Марией. Это была международная телеграмма из Таллина. Расшифровав текст, Клим Пантелеевич прочёл: «На эстонской таможне произошла утечка информации. «Парижская коммуна» не заходила в порт. Золото было перегружено в море на шведское судно и ночью ушло в Стокгольм. Агент Цветок, в нарушение инструкций, посещала модные магазины и засветилась. Я не успел её спасти. Сильвер».

Глядя на свет в окне пражской сыскной конторы «1777» агент «D» закурил папиросу и мысленно признался: «Больше всего не люблю убивать красивых женщин. Уничтожать красоту — моветон. Но что поделаешь, если я исполнитель чужого приказа, как пуля или штык? Здравствуйте, господин Ардашев. Мы теперь неразлучны. Но лишь до тех пор, пока не поступит приказ на ваше устранение».