Saving Stalin: Roosevelt, Churchill, Stalin, and the Cost of Allied Victory in Europe John Kelly

© This edition published by arrangement with Hachette Books, an imprint of Perseus Books, LLC, a subsidiary of Hachette Book Group Inc., New York, New York, USA. All rights reserved.

© Степанов В., перевод на русский язык, 2021

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет за собой уголовную, административную и гражданскую ответственность.

О Второй мировой войне, а в СССР – России о Великой Отечественной войне написано больше, чем о любом другом сопоставимом периоде истории. Зачем же читать эту книгу?

Во-первых, для того чтобы ознакомиться с взглядом современной англо-американской историографии на это, пожалуй, ключевое событие мировой истории XX века. Причём взгляд относительно усреднённый и устоявшийся. Настоящая книга, вышедшая совсем недавно[1], не является оригинальным исследованием и не содержит научной новизны. Её автор Джон Келли (John Kelly) – это американский научный журналист и популяризатор родом из Бостона, живущий в Нью-Йорке и городе Сэндисфилде штата Массачусетс (северо-восток США). Первоначально Келли писал о медицине, в частности получила известность его книга о нескольких тяжелобольных людях, согласившихся на экспериментальное лечение[2]. Но он, по своим словам, всегда мечтал написать что-то про европейскую историю. В середине 2000-х гг. Келли переквалифицировался в популяризатора истории и в этом качестве выпустил следующие работы: бестселлер об эпидемии чумы XIV века[3], книгу о Великом голоде в Ирландии 1845–1849 гг.[4] и, наконец, книгу о сопротивлении Великобритании и лично Уинстона Черчилля нацистской Германии в 1940 году[5]. Примечательно, что среди своих любимых авторов Келли называет первым британского журналиста и историка-популяризатора Макса Гастингса (Max Hastings), написавшего ряд известных работ о Второй мировой войне, а книгами, наиболее повлиявшими на его стиль письма – две книги об этой войне: об изобретении в США атомной бомбы американского историка и журналиста Ричарда Роудса (Richard Rhodes)[6] и о битве за Германию в 1944–1945 гг. Гастингса[7]. Келли выступал с докладами в таких авторитетных научно-исследовательских и образовательных учреждениях, как Смитсоновский институт, Принстонский университет, Нью-Йоркский университет, Бард-колледж и др., а также на ряде телеканалов. Настоящая книга написана на основании большого количества работ (более 90) преимущественно англо-американских историков и некоторых известных опубликованных документов, преимущественно источников личного происхождения (дневники Александра Кадогана, И. М. Майского, воспоминания Аверелла Гарримана и нек. др.) и речей Ф. Д. Рузвельта, а также капитального труда Уинстона Черчилля «Вторая мировая война». Среди работ имеются как научно-популярные книги известных авторов (Энтони Бивор, Макс Гастингс, Саймон Себаг-Монтефиоре, Ричард Роудс, Джон Толанд и др.), так и научные исследования признанных специалистов-историков (Джеймс МакГрегор Бёрнс, Роберт Даллек, Ральф Брукс Леверинг, Ричард Овери, Марк Столер и др.), несущие научную новизну. К сожалению, у Келли почти отсутствуют ссылки на работы российских (даже несмотря на большое внимание к фигуре Сталина и Восточному фронту) и немецких историков и источники, что, по всей видимости, объясняется незнанием автором соответствующих языков и отсутствием у этих работ английских переводов (к сожалению, это до сих пор является существенной проблемой и мешает вовлечению данных исследований и источников в широкие международные исторические дискуссии). Однако определённое суммирование достижений англо-американской историографии Второй мировой войны в книге Келли имеется, что позволяет использовать её для понимания специфики оценки войны в этой исторической традиции, отличающейся от преобладающей российской и тем более советской, а также как навигатор для более глубокого погружения в какую-то более узкую тему.

Во-вторых, для того чтобы получить представление обо всей Второй мировой войне. Книга Келли широка по временному, географическому и событийному охвату – вся основная военная, политическая и дипломатическая история войны на европейском театре действий с нападения Германии на СССР 22 июня 1941 г. до окончания войны в Европе 8–9 мая 1945 г., т. е. фактически это период Великой Отечественной войны (при этом имеются экскурсы в события до 1938 г. включительно, а также подробно говорится о нападении японцев на Перл-Харбор). Важно отметить, что в книге Восточному фронту уделено примерно столько же внимания, сколько и Западному, а высшему советскому руководству – в равной степени с американским и британским. В свою очередь, российскому читателю, полагаю, полезно узнать больше о Североафриканской и Итальянской кампаниях, действиях Второго фронта, а также о взаимоотношениях между Рузвельтом и Черчиллем, что объяснимо не находилось и не находится в фокусе внимания в СССР–России.

В-третьих, для того чтобы убедиться, что, несмотря на нынешнее торжество гендерной и интеллектуальной истории в исторической науке, а также вопреки постмодернистскому кризису нарратива, на Западе вполне пишутся и пользуются популярностью линейные, последовательные исторические повествования, в фокусе которых достаточно традиционная военно-политическая и дипломатическая история, творимая решениями ключевых политических деятелей. Причём у Келли мы имеем дело с чистым повествованием в том смысле, что в книге отсутствуют введение и заключение, трудно определить цель и задачи автора, а также основные выводы, к которым он пришёл. Не пересказывая содержание книги, отметим, что на её протяжении Келли неплохо проводит мысль о том, что победа над нацистской Германией не была неизбежной, имелось много развилок и случайностей, которые могли изменить ход войны.

В-четвёртых, для того чтобы познакомиться со спецификой стиля целого пласта англо-американской научно-популярной литературы по истории, отличающегося от подобной российской литературы. Здесь огромное внимание уделяется людям в истории и их действиям, их индивидуальным и групповым портретам и зарисовкам в конкретный момент времени, причём при отсутствии к ним, в том числе к великим историческим личностям, пиетета, а также случайностям, примечательным мелким деталям. Кроме того, спецификой данной книги является активная раздача автором психологических характеристик своим героям, описание их мыслей, чувств, внутренних состояний (в этом, возможно, сказываются занятия Келли медицинской журналистикой). К сожалению, нередко складывается впечатление, что источниковой основы у этих характеристик–описаний нет. Манера изложения у автора весьма образная (что видно уже по названиям глав), достаточно живая и увлекательная.

Наконец, в-пятых, хочется надеяться, что, прочитав эту книгу, вы сможете лучше понять и ответить на вопрос о том, почему сегодня, спустя 76 лет после окончания Второй мировой войны и несмотря на упомянутый океан уже написанной литературы о ней, люди продолжают активно обращаться к этому историческому периоду, а в современной России Великая Отечественная война является опорным символом, важнейшим элементом позитивной коллективной идентификации, мерилом понимания прошлого и отчасти – настоящего и будущего[8].

Западная часть России в разгар лета утопает в буйстве ярких красок: белые цветы, зеленые ивы, лиловая сирень, багровые кусты церциса. Но два или три раза[9] в столетие идиллию нарушают звуки марша, приближающегося с Запада. Первый отряд Великой армии Наполеона ступил на Русскую землю 24 июня 1812 года, кайзеровская Германская имперская армия – 22 августа 1914 года[10], а армия Адольфа Гитлера – 22 июня 1941 года.

Чтобы успокоить нервы накануне вторжения, около 17 часов 21 июня Гитлер вызвал своего водителя и приказал отвезти его в Потсдам[11]. Через несколько минут «Мерседес-Бенц» фюрера проскользнул мимо двух черных статуй, изображавших обнаженные фигуры и охранявших парадный двор у входа в рейхс-канцелярию, и растворился в потоке автомобилей. Если не брать в расчет несколько развороченных улиц – последствия налетов Королевских ВВС Великобритании, – Берлин пережил первые двадцать два месяца войны практически невредимым. Большинство построек остались нетронутыми, в магазинах продавались деликатесы из Франции, Норвегии и других частей новой империи рейха. Теплым летним вечером тротуары и уличные кафе были заполнены ветеранами 24–25 лет от роду, и каждый был рад поведать хорошенькой молодой официантке о своих приключениях в Польше и Франции. Некоторые берлинцы находили неприятными и смущающими расклеенные на улицах плакаты: явно оскорбительные и нарисованные кое-как, они изображали уродливого карикатурного еврея с крючковатым носом или едва одетую молодую женщину, рекламировавшую солнцезащитные очки. Но десятилетие процветания, две победоносных войны и возвращение немецких провинций из-под владычества Франции[12] практически стерли воспоминания о двух миллионах немецких солдат, погибших в Первую мировую, и сделали среднего немца более терпимым к эксцентричным выходкам фюрера.

Когда «Мерседес» подъезжал к Потсдаму, Гитлер приказал водителю развернуться и ехать обратно. Завтра он осуществит план[13], который готовил на протяжении года и вынашивал десятилетиями. Три миллиона человек и четыре тысячи танков переправятся в оккупированную Россией[14] Польшу под прикрытием тысячи истребителей и бомбардировщиков[15]. «Мы заселим русскую пустыню! – поклялся Гитлер перед своими генералами несколькими днями ранее. – Мы сделаем Европой эту азиатскую степь… По этому поводу, господа, не может быть никаких сожалений. Перед этими людьми [русскими] у нас нет никаких обязательств… Мы научим их нашим дорожным знакам, чтобы они не бегали через дорогу, больше им знать не нужно. Для них слово «свобода» [будет] означать право мыться по праздникам… Наш долг – германизировать эту страну. Местное население [будет] приравнено к индейцам. Здесь я буду действовать хладнокровно… Мы поможем им с помощью террора».

По возвращении в рейхсканцелярию Гитлер несколько часов занимался бумажной работой, а затем приступил к делу, которое стало ритуалом, предшествовавшим битве: он выбирал музыкальное произведение, под которое будет объявлена война. Посоветовавшись со своим личным архитектором Альбертом Шпеером, он остановился на «Прелюдах» Ференца Листа[16]. Мрачная мелодия выражала торжественность момента, и произведение было знакомо тысячам немецких меломанов. Во вступлении к «Прелюдам» также кое-что говорилось о приключении, навстречу которому вот-вот отправится Германия: «Жизнь наша не есть ли ряд прелюдий к неведомому гимну, первую торжественную ноту которого возьмет… смерть?»

В 1938 году, когда Гитлер вторгся в Австрию, война уже выглядывала из-за горизонта; а в 1939 году, когда он захватил чехословацкие земли[36], которые обсуждались в Мюнхене[37], она уже казалась неизбежной. Сталин пытался выиграть время, чтобы нарастить военную мощь СССР, но половина российского командного состава[38] была убита или сослана в лагеря во время чисток в начале 1930-х годов. За редким исключением, люди, которые пришли на смену, были той же породы, что и генерал Павлов. Во время советско-германского вторжения в Польшу в сентябре 1939 года немцы обнаружили, что советский союзник уступает им почти по всем показателям, включая мобильность, снаряжение, качество руководства и военную подготовку. В то время как немецкая армия стремительно двигалась через польские степи и проходила за день 25–30 километров, русские солдаты сидели вдоль дорог и пили водку, ожидая, пока части тылового обеспечения доставят горючее и детали для танков. В Финляндии[39], куда русские вторглись два с половиной месяца спустя, войска Красной армии закрепили за собой репутацию дилетантов. В течение первых двух месяцев кампании едва обученные юные советские солдаты очертя голову бросались на финские пулеметы и гибли тысячами. «Это было самое ужасное зрелище, которое я когда-либо видел, – писал Джеймс Олдридж, австралийский военный корреспондент, ставший свидетелем боя у финской деревни Суомуссалми[40]. – Там было две или три тысячи русских и финнов, застывших в боевой готовности, а их лица выражали что-то среднее между недоумением и ужасом». В конце концов Красная армия победила финнов за счет численного превосходства, но потребовалось пять месяцев[41], 750 тысяч человек, сотни танков и самолетов, чтобы победить двухсоттысячную финскую армию[42], вооруженную лыжами и винтовками, в распоряжении которой было несколько десятков самолетов и танков и пара сотен пулеметов[43]. Гитлер отметил это для себя.

Советские учения зимой 1940 года подтвердили, что произошедшее в Финляндии и Польше не было случайностью. В двух сценариях, отработанных в ходе учений (нападение Германии на центральную часть СССР и прорыв на юг страны), нападавшие сокрушили советских солдат. Во время разбора учений маршал Г. И. Кулик заявил, что ситуацию можно исправить, если отказаться от танков и вернуться к использованию кавалерии. Когда молодой офицер-танкист высмеял эту идею, Кулик пригрозил «разнести командирские танки артиллерийским огнем» [44]. Между 1939 и 1941 годами Советский Союз действительно начал мобилизацию. Сталин увеличил численный состав Красной армии в два с половиной раза, нарастил объемы производства военной техники, приказал построить новые оборонительные сооружения, захватил Литву, Эстонию и Латвию[45], чтобы создать буферную зону, а также заключил с Гитлером пакт о ненападении[46]. В обмен на сырье Советский Союз получил бы от Германии товары промышленного назначения. Соглашение также давало Сталину время на подготовку к войне. «Гитлер… думает, что перехитрил меня, – хвастался Сталин вскоре после подписания пакта о ненападении, – но это я перехитрил его. Война не коснется нас еще какое-то время».

Так и случилось бы, если бы Сталин использовал время, полученное в результате заключения пакта, для укрепления военной мощи, но он этого не сделал[47]. За шесть месяцев до начала операции «Барбаросса» подготовка советского танкиста-стрелка состояла из одного часа практических занятий, три четверти советских танков нуждались в ремонте, а летчики тренировались на устаревших самолетах. Весной 1941 года, когда немецкие разведывательные самолеты начали регулярно появляться в советском воздушном пространстве, советские пилоты получили приказ не вступать с ними в бой. Сталин также проигнорировал предупреждения британских и американских официальных лиц. Учитывая, что Уинстон Черчилль и Герберт Гувер[48] на протяжении 1920-х и 1930-х годов неустанно демонизировали Советский Союз, нежелание Сталина поверить в информацию из западных источников было объяснимо. Более загадочным был его отказ поверить в разведданные, предоставленные его главным шпионом Рихардом Зорге[49]. Последний был реальным прототипом персонажа Хамфри Богарта[50], которого тот играл в «Касабланке»: циничного пьющего негодяя со слабостью к красивым женщинам и идеалистической жилкой. Но чем ближе становилась война, тем острее реагировал Сталин на плохие новости. Когда Зорге предупредил его, что 150 дивизий вермахта нападут на Советский Союз в течение месяца, Сталин, согласно информации из первых рук, назвал шпиона маленьким говнюком.

К весне 1941 года нежелание Сталина слышать правду стало настолько явным, что генерал Филипп Голиков, начальник Главного разведывательного управления РККА, изменил разведывательный протокол анализа рисков. Отныне все отчеты, в которых утверждалось, что война неизбежна, считались заведомо ложными. Голиков проинструктировал своих агентов так: отныне все документы, утверждающие, что война неизбежна, следует считать фальшивками, а донесения, в которых немецкое нападение называется маловероятным, нужно помечать как надёжные. В мае Сталин, казалось, наконец-то был готов посмотреть правде в глаза. В обращении к молодым командирам[51] он заявил, что вопрос уже не в том, наступит ли война, а в том, когда это случится. Решение Сталина днём позже повысить себя с должности генерального секретаря Коммунистической партии до главы государства наводило на мысль, что он ожидал скорого начала войны[52]. Большинство дипломатов в Москве согласились с этим, за исключением графа Шуленбурга, который хорошо изучил эксцентричные повадки Сталина. Он отправил в Берлин телеграмму, сообщив, что Сталин ведет себя как лидер, отчаявшийся уберечь свою страну от войны. Теория казалась нелогичной. Но Шуленбург, похоже, был прав.

Принято считать, что за сообщением ТАСС, опубликованным 14 июня – за восемь дней до вторжения, – стоял сам Сталин. Слухи о разногласиях между СССР и Германией в этом сообщении были названы «бессмысленными». Также сообщалось, что обе стороны неуклонно соблюдают условия советско-германского пакта о ненападении. Кроме того, ТАСС опроверг информацию о нападении Германии и передвижениях войск у границы с Россией «как лишенную всякой почвы[53]». Эти маневры, говорилось в сообщении, должны объясняться другими мотивами, а какими именно, не объяснялось. Четыре дня спустя, 18 июня, человек, который мог бы считаться первым немецким перебежчиком, пробрался на территорию СССР; немец ударил своего офицера в приступе пьяного гнева и сдался русским, чтобы избежать военного трибунала и казни. Вероятно, чтобы расположить к себе советских следователей, он заявил, что основная атака немцев начнется в 4:00 утра 22 июня. Время было указано правильно с точностью чуть ли не до минуты.

Двадцать второго июня, в 7:00 по берлинскому времени, Йозеф Геббельс – министр пропаганды Германии – встал перед микрофоном и зачитал просыпавшейся нации обращение Гитлера, в котором говорилось об объявлении войны: «Обремененный тяжкими заботами, принужденный молчать месяцами, я дождался часа, когда наконец могу говорить открыто. Германский народ! В данный момент совершается поход, который по протяжению и объему является величайшим из виданных до сих пор миром. Поэтому я решил теперь отдать судьбу и будущность Германии и нашего народа снова в руки наших солдат. Да поможет нам Господь Бог именно в этой борьбе! [55]»

К тому времени как Геббельс закончил читать обращение, три немецкие армии уже были на марше. Двадцать девять дивизий группы армий[56] «Север» под командованием фельдмаршала Вильгельма Риттера фон Лееба двигались в сторону Ленинграда и Прибалтики. Сорок одна дивизия группы армий «Юг» под командованием фельдмаршала Герда фон Рундштедта[57] направлялась на Украину, а пятьдесят две дивизии группы армий «Центр» под командованием фельдмаршала Федора фон Бока шли прямо на восток, к главной цели – к Москве. На бумаге Красная армия была примерно равна немецкой: 304 дивизии, в том числе 61 танковая и 31 механизированная[58], были рассредоточены по тысячекилометровому фронту от Ленинграда на севере до Одессы на юге[59]. Однако, за исключением Т-34 (лучшего танка в своем классе на то время), реактивной установки «Катюша» и некоторых других видов оружия, техника Красной армии была устаревшей, а ее организация и боевая подготовка находились на довольно низком уровне. В армии было много талантливых молодых командиров, но они смогли проявить себя лишь после того, как в командовании разразился кризис.

А начался кризис утром 22 июня. Сначала появились слухи о том, что немцы заманили советских пограничников на свою сторону границы и расстреляли их. Слух оказался правдой. К середине утра бои на границе стали настолько ожесточенными, что жены русских военных вышли на передовую, где помогали раненым, подносили боеприпасы, а в некоторых случаях и сами брались за оружие. Утром Сталин несколько раз безрезультатно звонил в Берлин. Поняв, что это бесполезно, он позвонил в посольство Японии[60].

Шел десятый час операции «Барбаросса», когда генерал Иван Болдин[61] на штабной машине Красной армии прибыл в польский город Белосток[62]. Путешествие Болдина было нелегким. Казалось, что в тот день полмира куда-то несется и все двигались на восток. Недалеко от Белостока Болдина подрезал ЗИС-101[63] – советский аналог «Роллс-Ройса». На заднем сиденье болтали две хорошо одетые женщины, не обращая внимания на крестьянские семьи, марширующие по дорогам с двухдневным запасом еды. Люди сами не понимали, куда они идут; просто пытались уйти подальше от грохота орудий. Болдин снова посмотрел на женщин. Он знал этот типаж. Жены должностных лиц, и, судя по машине, в которой они сидели, их мужья занимали высокие посты. И все же, если бы не герань, торчавшая из заднего окна их машины, Болдин подавил бы раздражение и поехал своей дорогой. Но растение задело его за живое. Оно казалось неприличной роскошью среди моря страданий. Сразу за Белостоком Болдин не выдержал и крикнул женщинам: «Неужели в такое время вам нечего больше возить, кроме цветов?»

Вопрос остался без ответа. Пулеметная очередь прошила обеих женщин, их двоих детей и водителя, который упал головой на руль. Только фикус остался невредимым. Болдин провел остаток дня за организацией похорон. Затем он отправился на поиски 10-й армии – подразделения, ответственного за защиту Белостока. Он нашел командующего, генерала Константина Голубева, в березовой роще в нескольких километрах от города. «Бойцы держатся хорошо, героически, – сказал Голубев, – но почти вся наша авиация и зенитная артиллерия разбиты. Боеприпасов мало. На исходе горючее для танков[64]».

В разгар их разговора из Минска позвонил генерал Павлов и приказал 10-й армии перейти в контратаку. Болдин возразил, сообщив, что 10-я армия фактически уничтожена. Павлов на мгновение задумался, затем повторил приказ: «В атаку!» [65] Вскоре в небе появились самолеты люфтваффе, и Белосток погрузился в пучину огня.

Тем же вечером, в 21:15, маршал Тимошенко, действуя на основании устаревшей информации, отдал Директиву[66] № 3: утром советские войска должны атаковать немецких захватчиков и отбросить их назад. Спустя 48 часов в Красной армии воцарился хаос. Немецкие танки прорывались через 80-мильную брешь в русской линии обороны, и генерал Павлов потерял контроль и над своей армией, и над самим собой. Широкоскулый, коренастый, с зорким взглядом, Павлов выглядел как боец, но его таланты больше касались политики, чем военного дела. Он продвигался по служебной лестнице, зная, с кем поддерживать дружбу, а кого сторониться. Многие из советских командиров, служивших советниками во время Гражданской войны в Испании, по возвращении домой были отправлены в ГУЛАГ[67]. Павлов вернулся домой Героем Советского Союза. Два года спустя, когда финская армия из 32 танков и 114 самолетов сдерживала советские силы из 2514 танков и 3880 самолетов в течение трех с половиной месяцев[68], Павлов одержал несколько незначительных побед в конце кампании и получил одну из самых престижных должностей в Красной армии – командующего Западным фронтом[69]. Выбор был не из лучших: несмотря на боевые заслуги, Павлов легко терял самообладание. За несколько недель до немецкого вторжения его сослуживец слышал, как Павлов истерически кричал на командира, сообщившего о нарушении границы: «Тем, кто наверху, лучше знать!» Как только начались бои, в генерале стали проявляться еще более неприятные качества. Павлов обещал частям доставить припасы, но не делал этого или исчезал на несколько часов без объяснения причин. Потом была битва за Минск[70]. В разгар боя Павлов созвал свой штаб и приказал переместить ставку командования Западным фронтом в Бобруйск, небольшой город в 150 километрах к востоку от Минска. Через сутки он передумал и объявил, что передислоцируется в Могилев, находящийся в 200 километрах от Минска. Оттуда Павлов планировал руководить обороной города с помощью небольших самолетов-корректировщиков и парашютистов, которые будут передавать его указания командирам.

По ходу сражения исчезновения Павлова становились все более частыми и продолжительными. «Он на фронте», – отвечал отчаявшийся начальник штаба командиру, который хотел поговорить с генералом. В конце июня, после шестидневного отсутствия Павлова, его вызвали в Москву, предали суду и казнили[71]. Впрочем, Сталин был недоволен и другими генералами. На войне важно говорить правду, но после репрессий 1930-х годов многие советские командиры боялись делать это. Никто не хотел закончить как Павлов, хотя замалчивание фактов могло иметь самые трагические последствия. Рано утром 28 июня Сталин вошел в кабинет маршала Тимошенко в здании Наркомата обороны и потребовал объяснить, почему ему не предоставили оперативную информацию о ситуации в Минске. Расплывчатый ответ Тимошенко только разозлил его[72].

– Ваш долг – контролировать ситуацию и держать меня в курсе событий, – сказал Сталин. – Вы просто боитесь сказать мне правду в глаза.

Жуков, который тоже находился в кабинете, спросил:

– Товарищ Сталин, разрешите нам продолжить работу?

Вопрос еще больше разозлил Сталина. Он сказал:

Что за начальник штаба, который так растерялся, не имеет связи с войсками, никого не представляет и никем не командует[73].

Нечасто Маршал Советского Союза в слезах выбегает из кабинета, но Жуков поступил именно так. Затем последовала еще более удивительная сцена: Вячеслав Молотов, хладнокровный палач, утешал плачущего Жукова. Когда они вернулись в кабинет, Сталин услышал правду: Минск захвачен, бо́льшая часть советских пограничных войск уничтожена. Ранее в тот же день две танковые группировки немцев встретились к востоку от Минска, открыв себе дорогу на Москву и заманив 290 тысяч советских солдат в ловушку, которая стала известна как Белостокско-Минский котел[74].

Сталин признал, что советское командование совершило большую ошибку.

Близился рассвет. Сталин, Молотов и Лаврентий Берия, генеральный комиссар государственной безопасности, народный комиссар внутренних дел СССР, стояли на подъездной аллее Наркомата обороны. В июньском небе занимался новый день. «Все потеряно, – причитал Сталин. – Я сдаюсь! Ленин основал наше государство, а мы все просрали[75]». (Да, по словам очевидца, Сталин владел современным языком[76].) К полудню следующего дня кабинет Сталина в Кремле все еще пустовал. Александр Поскребышев, личный помощник вождя, говорил звонившим, что товарища Сталина нет, и добавлял: «Я не знаю, когда он будет».

К вечеру Поскребышев начал отвечать более раздраженно. «Товарища Сталина здесь нет и вряд ли будет», – говорил он. Следующие несколько дней поговаривали, что Сталин, подавленный, растерянный и измученный бессонницей, бродит по своей подмосковной даче[77]. Однако, помня о том, как Александр Великий и Иван Грозный на время уходили в тень, чтобы проверить преданность своих сторонников[78], не все думали, что Сталин откажется от власти. Также ходили слухи, что он, временно отойдя от дел, читал книгу об Иване Грозном[79] и под впечатлением от его биографии нацарапал на обложке: «Мы победим!» Вероятно, все эти слухи были правдивыми.

Тяжелые потери, которые СССР понес в первую неделю войны, пошатнули позиции Сталина, и он не знал, кому можно доверять. Член Политбюро Анастас Микоян, приезжавший в резиденцию вождя 30 июня, позже писал: «Я уверен, Сталин решил, что мы приехали арестовать его[80]». Вечером по дороге в Москву у Берии возникла еще более пугающая мысль. «Мы застали Сталина в минуту слабости, – сказал он соратникам и добавил: Иосиф Виссарионович никогда этого не простит».

Вернувшись в Кремль 1 июля, Сталин снова взял в руки бразды правления. Он назначил себя председателем Комитета обороны, председателем Государственного комитета обороны, наркомом обороны и Верховным главнокомандующим[81]. Он также приказал перевезти тело Ленина в Сибирь, где его не достанут немецкие бомбардировщики[82]. В ночь перед отправкой Сталин лично посетил сумрачную Красную площадь, чтобы попрощаться с человеком, который перед смертью приказал снять Сталина с поста Генерального секретаря ЦК РКП(б)[83].

В последнюю неделю июня стояла жара под 40 градусов, в воздухе клубились облака пыли. Снова и снова поступали сообщения о поражениях Красной армии. Брест-Литовск[84], один из важнейших советских форпостов на Западном фронте, находился на грани капитуляции. На севере немецкая танковая группировка прорвала линию обороны в Прибалтике и двигалась к Ленинграду – второму городу России, а группа армий «Центр» мчалась на восток, приближаясь к Смоленску, от которого до Москвы оставалось всего 400 километров. Только на юге Красная армия успешно сражалась с захватчиками. Войска генерала Жукова замедлили продвижение группы армий «Юг» вглубь[85] Украины. В начале июля сводки о настроениях граждан, составляемые НКВД – своего рода полицией, которую Сталин использовал для наблюдения за людьми – и другими государственными учреждениями, складывались в пеструю картину набор в армию увеличился, а боевой дух был высоким как у молодых коммунистов-идеалистов, так и среди русских патриотов-националистов, чьи непростые отношения с Родиной были отражены в стихотворении «Дороги Смоленщины» [86].

Жители Украины, где в начале 1930-х годов голод унес от 3,3 до 7,5 миллиона жизней, не проявляли особого энтузиазма по поводу борьбы под флагом страны, устроившей геноцид[87]. Среди русских также было немало тех, кто был готов сдаться захватчикам. Например, доктор Гребешинков в разговоре с сослуживцем заявил: «Если половина страны ненавидит власть, трудно будет заставить людей воевать». Товарищ Курбанов из Советского туристического бюро не видел чести в том, чтобы умереть за прогнивший режим[88].

Третьего июля Сталин впервые за время войны выступил с обращением к советскому народу. Он попытался нарисовать обнадеживающую картину будущего, вокруг которой могли бы объединиться советские граждане всех национальностей и политических убеждений, забыв о прошлых невзгодах.

«Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! – начал он. – К вам обращаюсь я, друзья мои! <…> В силу навязанной нам войны наша страна вступила в смертельную схватку со своим злейшим и коварным врагом…»[89] Слова Сталина были сильны своей простотой, но один слушатель, военный корреспондент Константин Симонов, обратил особое внимание на то, как говорил вождь. «Он медленно говорил монотонным голосом с сильным грузинским акцентом», – отметил Симонов, позже добавив, что можно было услышать звон стакана, когда Сталин сделал глоток воды. Его голос был низким и мягким, и он мог бы казаться совершенно спокойным, если бы не тяжелое, усталое дыхание и то, что вождь постоянно отпивал воду. Симонов считал, что была некая дисгармония «между ровным голосом [Сталина] и трагической ситуацией, о которой он говорил». В этой дисгармонии Симонов уловил особую силу. «Люди не были удивлены, – сказал он. – Сталин сделал то, чего от него ждали. Не было бравады, просто лидер государства говорил суровую правду, которую нужно было сказать… Люди любили его по-разному – одни беззаветно, другие с оговорками, кто-то восхищался им, но в то же время боялся, а некоторым из слушателей он вообще не нравился. Однако никто не сомневался в его храбрости или железной воле. А сейчас было время, когда эти два качества были необходимы для человека, который стоял у руля… Правда, которую Сталин сказал в тот июльский день, была жесткой и горькой, но, сказав ее, он завоевал доверие своего народа».

Симонов был только наполовину прав относительно того, что сказал Сталин. Самую горькую правду о том, что советская армия, авиация и флот понесли огромные потери, он оставил в тайне[90]. К 10 июля советские войска потеряли на Западном фронте 4799 танков, 1777 истребителей и 341 тысячу солдат[91]. Наблюдая за отступлением Красной армии на восток после битвы за Минск, один советский командир сравнил это с тем, как поток лавы «медленно движется к морю». Он писал: «Некоторые военнослужащие [находились] в грузовиках, у них на плечах болтались устаревшие винтовки. Их форма была изношена и покрыта пылью», а «на их подавленных, изможденных лицах не было улыбок». Другой командир вспоминал, как самолеты люфтваффе кружили над отступающими русскими колоннами, выжидая, когда люди и техника будут двигаться плотным строем по узкому месту, а затем налетали, как хищные птицы. По пути из Минска в начале июля немецкие громкоговорители сообщали отступающим русским, что Германия хочет наградить их за «доблестную» оборону города: дает «двадцать минут, чтобы прикончить комиссаров и жидов».

Спустя несколько дней после захвата Минска начальник Генерального штаба сухопутных войск Германии[92] генерал Франц Гальдер написал: «Можно без преувеличения сказать, что война выиграна за две недели». Большинство британских и американских военных были согласны с этим. Русские поначалу будут сражаться, чтобы их не сочли трусами, а затем, подобно британцам и французам в 1940 году, сдадутся или отступят. Однако, делая такие прогнозы, они не учли исторические факты. Начиная с польского вторжения 1605 года[93] до нападения Наполеона в 1812 году русские солдаты проявляли незаурядную храбрость и стойкость. Фридрих Великий, который воевал с русскими в XVIII веке, писал: «Чтобы победить [русского], вы должны убить его, заколоть штыком, а затем выстрелить в ублюдка»[94]. В ходе июньских боев на польской границе советские солдаты сотни раз демонстрировали беспримерный героизм и самоотверженность. В июле, через месяц после того как боевые действия переместились далеко на восток, горстка красноармейцев все еще держалась в цитадели Брест-Литовска на советско-польской границе. Перед смертью один из защитников крепости написал на стене: «Я умираю, но не сдаюсь! Прощай, Родина» [95].

Гарри Гопкинс был весьма своеобразным человеком. Бродвейский всезнайка с доброй душой, бóльшую часть своей профессиональной карьеры он провел, докучая людям: сначала в качестве социального работника в Нью-Йорке, а затем на посту руководителя Управления промышленно-строительными работами общественного назначения, где его управленческие навыки привлекли внимание президента Франклина Рузвельта[103].

Некоторые дружеские отношения не требуют объяснений. Дружбы между Рузвельтом и Гопкинсом не было. Президент был американским аристократом, чья родословная пестрила громкими именами. Гопкинс родился в небогатой семье со Среднего Запада, и его интересы сводились к скачкам, полуночным карточным играм, ночным клубам, виски с содовой и красивым женщинам. Двух этих людей связывал общий опыт жизни в тени смерти. Рузвельт был парализован после перенесенного в 1921 году полиомиелита[104], а позже, во время своего президентства, страдал от болезни сердца. Гопкинсу в 1937 году из-за заболевания раком удалили три четверти желудка, после чего он был подвержен тяжелой форме анемии. На фотографиях военного времени его легко узнать по самому болезненному лицу из тех, кто попал в кадр.

Сообразительность и почти кошачья чуткость к настроению Рузвельта сделали Гопкинса в 1930-х годах фаворитом президента, но глубокое взаимопонимание, возникшее между ними во время войны, объяснялось тем, что Рузвельт был президентом-колясочником. Из-за ограниченной подвижности и слабого здоровья президент нуждался в надежном заместителе, которому он мог позволить говорить от своего имени, когда сам был не в состоянии это делать. К началу 1940-х годов никто не понимал Рузвельта лучше, чем Гопкинс, и никто не мог так точно и ясно передать его мысли. Как-то раз, во время первого визита Гопкинса в Великобританию в январе 1941 года, Черчилль разразился монологом на тему англо-американских отношений. Когда премьер-министр прервался, Гопкинс осадил его с чисто американской прямолинейностью. «Не думаю, что президенту сейчас есть хоть какое-то дело до всего этого, – сказал он. – Видите ли, мы заинтересованы только в том, чтобы этот чертов сукин сын Гитлер был побежден».

Спустя шесть месяцев июльским утром Гопкинс кружил над базой шотландских ВВС в кабине бомбардировщика B-24. Внизу виднелся Прескотт, пригород Глазго. На поле рядом с пресвитерианской церковью[105] дети играли в футбол, садовник косил лужайку перед ратушей. Визит Гопкинса стал результатом его недавнего разговора с Рузвельтом: вечером 11 июля президент вызвал его в Белый дом, чтобы обсудить предстоящую поездку по странам, вступившим в войну. В тот вечер демократия находилась под угрозой в каждом уголке земли. Британцы отступали повсюду – от Ближнего Востока до Гонконга; большая часть территорий Китая, Монголии и Индонезии находилась под контролем Японии, а воды Атлантики кишели немецкими подлодками. Россия также изрядно беспокоила Рузвельта. Генерал Джордж Маршалл, начальник штаба армии США, сомневался, что Красная армия сможет продержаться больше двух месяцев. Рузвельт был более оптимистичен. Тем не менее, даже если Маршалл был прав, вовлеченная в войну Россия с каждым днем ослабляла давление на западные демократии. Кроме того, теперь Сталин должен был дважды подумать, прежде чем договариваться с Германией (что он, вероятно, и сделал бы, если бы не мог рассчитывать на поддержку США и Великобритании).

Как невоюющая держава, Соединенные Штаты не могли доставлять грузы напрямую в Советский Союз, но могли косвенно облегчить их доставку. Чтобы показать Гопкинсу, как это сделать, Рузвельт вырвал из журнала «National Geographic» небольшую карту Атлантического океана и обвел регион, который начинался на Восточном побережье Соединенных Штатов и простирался на восток вглубь Атлантики и на юг через Азорские острова. Этот регион совместно патрулировали ВМС США и Великобритании. Согласно плану Рузвельта, британские суда должны были конвоировать суда с грузами для России, а американские – охранять акваторию, обозначенную Рузвельтом. Вручив Гопкинсу карту из журнала, Рузвельт сказал ему собирать чемоданы и возвращаться в Англию.

Перед отъездом Гопкинс получил два задания: организовать встречу Рузвельта с Черчиллем, желательно в августе, и предупредить британского премьер-министра, чтобы тот не начинал дискуссию о вступлении США в войну.

Через 72 часа Гопкинс сидел в вагоне поезда, несущегося по Великобритании, и пытался не обращать внимания на тошноту, мучившую его в долгих поездках. За окном на многие километры расстилались поля густой зеленой травы. Первоцветы и нарциссы колыхались от ветра, который поднимал ехавший в сторону Лондона поезд. В январе, во время первого визита Гопкинса, Блиц[106] был в самом разгаре и в городе веяло приторным запахом гибели. В сумерках небо прочерчивали конусы яркого белого света, гул приближавшихся самолетов нарастал в темноте – и улицы с офисными зданиями взрывались в дыму и пламени. К июлю, спустя почти два года после начала войны, Лондон напоминал великосветскую даму, не успевшую нанести макияж. Когда основные силы люфтваффе были переброшены на войну с Россией, Лондон получил передышку и вернулся к привычной жизни. Парки, магазины и танцевальные залы снова были полны посетителей, все меньше людей ходило в противогазах, а погода стояла такая, что 17 июля Гопкинс и Черчилль провели свою первую встречу на террасе одного из внутренних двориков на Даунинг-стрит. Когда зашла речь о встрече с Рузвельтом, Гопкинс сказал, что президент предпочел бы «какую-нибудь тихую гавань или что-то вроде того» во вторую неделю августа. Черчилль согласился не задумываясь.

Следующие несколько дней Гопкинс посвятил выполнению второго задания. Без ведома американской общественности, которая, как показали опросы, не хотела втягиваться в новую европейскую войну, правительство США незаметно наращивало значительное военное присутствие в Британии, и Гопкинс являлся одним из руководителей этого мероприятия. В качестве ответственного за выполнение программы ленд-лиза[107] он часами напролет совещался с британскими и американскими промышленниками и искал экспертов в области судоходства и артиллерии. В качестве советника президента он также сыграл важную роль в организации августовской встречи Рузвельта и Черчилля. Однако Гопкинс позволил втянуть себя в обсуждение вопросов военной стратегии, что с его стороны было не очень разумно.

19 июля во время встречи высокопоставленных британских и американских военачальников Гопкинс выступил с провокационной речью на деликатную тему о британском военном присутствии на Ближнем Востоке. «Я прекрасно знаю, что вы здесь, в Британии, полны решимости продолжать борьбу за сохранение контроля над Ближним Востоком, – сказал он, – но вы должны помнить, что мы здесь, в Соединенных Штатах, просто не понимаем ваших проблем там и… вашего интереса к мусульманскому миру и Индии». В стратегическом плане критика Гопкинса была оправданной. В то время как Британские острова оставались под угрозой вторжения, было опрометчиво размещать дюжину или более дивизий за 4 тысячи миль оттуда. Тем не менее советы от бывшего социального работника из все еще нейтральной страны показались британской верхушке неуместными. Ближний Восток открывал ворота в Индию и к другим азиатским территориям империи. Контроль над этим регионом давал стране статус великой державы, находившийся в то время под вопросом. Для многих профессиональных солдат Великобритании служба на Ближнем Востоке была семейной традицией, ведь там служили их отцы и деды. Когда Гопкинс закончил выступление, Черчилль, присутствовавший на мероприятии, плавно перевел тему на Японию.

Первоначально Гопкинс планировал вернуться из Лондона в Вашингтон, но почти все вопросы, которыми он занимался (особенно касавшиеся ленд-лиза), были связаны с Россией а его единственными источниками информации о Советском Союзе были газеты и отчеты министерства иностранных дел Великобритании и Госдепартамента США. Двадцатого июля Гопкинс поехал в Чекерс, загородную резиденцию в Беркшире, которую Артур Ли[108], богатый промышленник, подарил Британскому государству в 1917 году. По задумке Ли, Чекерс должен был стать местом отдыха для перегруженных работой премьер-министров, но Уинстон Черчилль превратил дом в перевалочный пункт для сильных мира сего, приезжающих в Великобританию. В любой день 1941 года в Чекерсе можно было встретить знаменитую журналистку Клэр Бут Люс, осматривавшую одну из старинных лестниц особняка, миссис Черчилль, обедавшую с каким-нибудь монархом в изгнании в огромном обеденном зале, или Аверелла Гарримана, американского промышленника, флиртующего с Памелой – женой Рэндольфа Черчилля, сына премьер-министра. За время своего визита Гопкинс провел не так много времени с Черчиллем, но зато тесно общался с Иваном Майским, послом СССР в Великобритании. Майский был необычайно умным человеком с острыми политическими инстинктами, а в числе его друзей значились Джордж Бернард Шоу, Джон Мейнард Кейнс, Герберт Уэллс и британский премьер. Беседа между послом и Гопкинсом, состоявшаяся в тот день, ни к чему не привела, но Майский остался под большим впечатлением от собеседника. Тот не был лишен типичной американской наглости, но отличался честностью и серьезным настроем, что, по опыту посла, обычно не было свойственно американцам. Через пять дней они приехали в американское посольство на площади Гросвенор, чтобы встретиться с новым послом США Джоном Уайнантом, ранее занимавшим пост губернатора штата Нью-Гемпшир[109]. По прибытии в Лондон Уайнант покорил британскую публику одной фразой: «Нет такого места, которое я предпочел бы Англии в нынешние времена». В тот день речь шла о потребностях Советского Союза в поставках, но ближе к концу разговора Гопкинс спросил Майского, что можно сделать, чтобы сблизить Рузвельта и Сталина.

Для Рузвельта Сталин был не более чем именем – абстрактным главой Советского правительства. Просьба Гопкинса была настолько необычной, что Майский поначалу не понял ее. Но, выйдя из здания посольства, Майский согласился передать в Кремль просьбу Гопкинса о встрече со Сталиным.

Летом 1941 года подробности войны на востоке Европы для Великобритании и США были окутаны тайной. Поступали сообщения, что упорная оборона Смоленска замедлила наступление немцев на Москву, но в то же время группа армий «Север» окружила Ленинград, а группа армий «Юг» приближалась к Киеву, столице Украины. Единственное, что было общего в этих отчетах, – это их сомнительная достоверность. Даже если бы Сталин не был полностью откровенен, что было вполне вероятно, поездка в Москву позволила бы Гопкинсу дать обоснованную оценку боеспособности Красной армии и личностным качествам Сталина. Утро перед отъездом американский дипломат провел в ванной комнате в Чекерсе, наблюдая, как премьер-министр Великобритании составляет расписание своих поездок прямо в ванне. В тот вечер Гопкинс должен был покинуть Чекерс и отправиться на базу ВВС Великобритании в Инвернессе (Шотландия), а оттуда на самолете PBY «Каталина» лететь в Архангельск, на север России. Далее его ждал перелет в Москву.

Гопкинсу не составило труда найти, чем заняться до отъезда. По выходным в Чекерсе собирались знаменитости со всего света. Гопкинс обедал с писателем Синклером Льюисом и его женой, журналисткой Дороти Томпсон, которую журнал «Тайм» недавно назвал второй среди самых влиятельных женщин Америки. После обеда он пообщался с Квентином Рейнольдсом, охочим до выпивки американским корреспондентом и писателем, а ближе к вечеру выступил с речью на Би-би-си. После этого он с Черчиллем вышел прогуляться на лужайку перед особняком. Уже перевалило за 22:00, но в летнем небе еще виднелись отблески заката. Издалека доносилось эхо артиллерийских залпов.

Нельзя сказать, что люфтваффе окончательно оставило Британию в покое. Мужчины несколько секунд вглядывались вдаль, а затем Гопкинс спросил: «Что сказать Сталину?» Этот вопрос волновал и Черчилля. «Скажите, скажите, скажите, что Британия хочет только одного – разгромить Гитлера, – ответил он. – Скажите, что он может положиться на нас. До свидания, и благослови вас Бог, Гарри». Через мгновение премьер-министр исчез в особняке. Гопкинс остался наедине с ночным небом и перспективой путешествия длиной две тысячи миль по наиболее защищенной местности на земле.

Под суровым небом «фантастической формы облака бежали с запада на восток. Когда они покрывали лик луны, края их начинали светиться рыже-черными тонами, и тогда вся картина принимала какой-то мрачно-зловещий характер, точно мир был накануне своей гибели[121]». Это был странный тон для утонченного Ивана Майского, посла России в Великобритании. Но 4 сентября 1941 года положение советских войск на Украине и в Ленинграде было близким к критическому; согласно телеграмме, лежавшей на столе Майского, Германия собиралась отправить на восток еще 34 дивизии для подготовки к штурму Москвы. Если считать 26 румынских и 20 финских дивизий, находившихся на захваченных землях, то в этот сентябрьский полдень на территории СССР располагалось почти 300 дивизий «оси». «Если второй фронт не будет открыт в Европе в течение трех-четырех недель, – предупреждала телеграмма, – мы можем потерять все»[122]. Внизу стояла подпись «Д. И.» – кодовое имя Сталина.

Спустя несколько часов дежурный провел Майского через плохо освещенный коридор, кишевший клерками и машинистками, и оставил у дверей переговорной. Когда дверь открылась, посол увидел Черчилля, сидевшего за столом в центре комнаты. Премьер-министр поднял глаза. «Хорошие новости?» – спросил он.

«Боюсь, что нет», – ответил Майский и передал Черчиллю телеграмму Сталина, которая состояла из нескольких страниц. Черчилль надел очки и начал читать. Прочитав очередную страницу, он передавал ее министру иностранных дел Энтони Идену. По оценке Майского, Иден находился где-то в середине рейтинга британских «шишек». Он был серьезен, красив и достаточно компетентен, но, по мнению советского посла, слеплен «из мягкой глины, которая легко поддается пальцам умелого ремесленника». В конце рейтинга Майского находился Невилл Чемберлен, предшественник Черчилля. Посол про себя называл Чемберлена «Могильщиком», так как считал, что политика умиротворения Чемберлена в конечном итоге должна развалить Британскую империю.

Чуть выше Чемберлена в рейтинге Майского стоял «Епископ» лорд Галифакс. Ростом под два метра, с поставленным голосом, свидетельствовавшим о поколениях благородных предков, Галифакс демонстрировал, как могла бы звучать Британская империя, умей она говорить. Майский считал экс-министра иностранных дел занудой, несмотря на его набожность и привычку постоянно молиться, – по мнению посла, эти черты были непростительным изъяном.

Рейтинг Майского возглавлял Черчилль, который компенсировал свой допотопный торизм превосходными лидерскими качествами. За прошедшие годы между послом и премьер-министром сложилось что-то вроде дружбы. Майский, часто гостивший в Чекерсе, в тот летний день приехал к Черчиллю по служебным делам. Красная армия находилась под ужасающим давлением, и Сталин хотел, чтобы Великобритания открыла второй фронт на западе. Причем немедленно.

Когда Черчилль положил последнюю пачку документов на стол, Майский сказал: «Итак, господин Черчилль, вы и все британское правительство в курсе реального положения дел. Мы сдерживали ужасный натиск немецкой военной машины в одиночку в течение одиннадцати недель». Он добавил, что «нам в этой борьбе никто не помогает», и заявил, что «ситуация стала тяжелой и даже угрожающей. <…> Необходимо немедленно сделать то, о чем просит Сталин. Если не будут приняты необходимые меры…»

Черчилль прервал его. «Не забывайте, – сказал он, – что каких-либо четыре месяца назад мы… не знали, с кем будете вы[123]». Майскому было нечего возразить, и Черчилль продолжил: «На самом деле мы думали, что это вполне вероятно. <…> Что бы ни происходило и что бы вы ни делали, у вас нет права упрекать нас в чем-либо».

«Меньше горячности, дорогой мистер Черчилль, больше спокойствия![124]» – сказал Майский, понимая, что был излишне резок.

В остальном встреча прошла без происшествий. Когда посол уходил, Черчилль сказал: «Я не хочу вводить вас в заблуждение. Мы не сможем предоставить вам существенную [военную] помощь до зимы ни путем открытия второго фронта, ни с помощью материальной поддержки. Все, что мы можем вам сейчас отправить, – мелочь по сравнению с тем, о чем вы просите. <…> Но в будущем ситуация изменится». Тут Черчилль сделал паузу и сказал с полуулыбкой: «В течение следующих шести или семи недель». Затем добавил: «Сейчас вам может помочь только Бог, в которого вы не верите».

Поняв, что Бог не желает помогать СССР, Сталин 13 сентября повторно обратился к Черчиллю: «Мне кажется, что Англия могла бы без риска высадить 25–30 дивизий в Архангельск или перевести их через Иран в южные районы СССР для военного сотрудничества с советскими войсками на территории СССР…[125]». Уловив нотку отчаяния, Черчилль отклонил предложение. Тем временем Гитлер перемещал пешки и коней по своей шахматной доске. После серьезных потерь под Смоленском он решил отложить поход на Москву, оставив группу армий «Центр» в резерве для отдыха и перевооружения, и повернуть на юг, к золотым полям Украины. Этот регион был богат сельскохозяйственными и промышленными ресурсами и примыкал к Кавказу, который обладал почти безграничными запасами нефти. Немцы прибыли на Украину в разгар лета и оказались посреди сказочных пейзажей. «Повсюду вокруг нас мягко шелестит кукуруза. Этот звук похож на шелест шелкового платья», – писал один немецкий солдат. Генерал Жуков, которого отправили на Украину для оценки ситуации, пришел к выводу, что удержать этот регион не получится, и рекомендовал общий отвод войск[126]. Опасаясь, что вывод войск пагубно скажется на моральном настрое гражданского населения, а также на желании Великобритании и Соединенных Штатов оказывать поддержку, Сталин отстранил Жукова и приказал защищать украинскую столицу до последней капли крови.

Даже по меркам Восточного фронта бои под Киевом были крайне ожесточенными. «То, как русские ведут себя в бою, просто уму непостижимо, – писал один немецкий солдат. – Они невероятно упрямы и не отступают даже под шквальным огнем». Другой немец говорил о о грудах мертвых русских, «растянувшихся на многие километры по кукурузным полям». Одна и та же сцена изо дня в день разыгрывалась под палящим степным солнцем. Советские солдаты сломя голову бросались на врага и гибли сотнями или тысячами, в зависимости от масштабов атаки. А в конце битвы победившие немцы задавались вопросом, как русские находят в себе мужество продолжать войну в таких ужасающих условиях.

Ни одна из сторон не просила и не давала пощады. Русские убивали почти каждого немца, попадавшего к ним в руки, и часто пытали до смерти: вырывали глаза, отрезали пальцы и гениталии. Немцы были столь же безжалостны. Четыре тысячи русских были казнены после того, как одно подразделение вермахта наткнулось на изуродованные тела сотни немецких солдат, повешенных на деревьях. Ежедневно с конца июля до середины сентября немецкие самолеты наносили удары по советским позициям в Киеве. Улицы и переулки были заполнены танками, пехотными подразделениями, человеческими испражнениями, вшами и босоногими мужчинами и женщинами, питавшимися мясом диких животных. Официальные данные Германии о битве под Киевом – 665 тысяч советских военнопленных – почти наверняка были преувеличением[127]. Тем не менее правда была достаточно горькой, чтобы заставить Сталина признать свои стратегические ошибки. Он вернул Жукова и назначил его командующим Ленинградским фронтом[128].

В августе Сталин заверил приехавшего к нему Гопкинса, что три главных города Советского Союза – Киев, Москва и Ленинград – все еще будут в составе Советского Союза весной 1942 года. Из-за взятия Киева немцами 26 сентября[129] одно из этих обещаний было нарушено, а немецкие войска, окружившие Ленинград, грозили дискредитировать и второе. Но Ленинград не собирался сдаваться[130]. В связи с растущими потерями часть немецких войск, собиравшихся идти на Москву, пришлось перебрасывать на другое направление. Возникла проблема с логистикой: в Ленинграде жили почти три миллиона человек. Как их прокормить? В августе Гитлер ответил на этот вопрос. Он заявил, что принял «твердое решение сровнять с землей этот город и сделать его непригодным для жизни, чтобы избавиться от необходимости кормить население». После того как город был бы разрушен, Гитлер планировал передать его финнам, которые внесли значительный вклад в успехи на Ленинградском фронте. Предвидя будущие проблемы с поставками продовольствия в Ленинград, финны отказались от подарка, поставив Гитлера перед дилеммой. Как могла Германия взять Ленинград измором, не вызвав международного возмущения? Йозеф Геббельс, рейхсминистр пропаганды, предложил простое решение: разрушить город и обвинить во всем русских. Также прозвучали предложения успокоить международную общественность, позволив детям и старикам покинуть Ленинград перед тем, как он будет разрушен, а также окружить город заборами из колючей проволоки под высоким напряжением и пулеметчиками. Но ни один из предложенных планов не учитывал серьезного риска эпидемий, которые возникли бы из-за того, что несколько миллионов голодающих были бы вынуждены жить на ограниченной территории. Гитлер положил конец обсуждению вопроса, вернувшись к своему первоначальному плану: разрушить Ленинград с помощью тяжелой артиллерии и бомбардировок с воздуха, а оставшихся в живых заморить голодом.

Четвертого сентября на город упали первые бомбы, а 8 сентября Жуков прибыл в Ленинград, чтобы возглавить оборону. Понимая, что город станет приоритетной целью Германии, местные власти в конце лета начали готовиться к обороне. К концу августа эвакуировали почти семьсот тысяч человек, в основном женщин и детей, и построили 17 миль баррикад и противотанковых укреплений. Магазины, многоквартирные дома и организации обложили мешками с песком. Почти на каждой улице возвели каменные или деревянные баррикады, а центр города охватила сеть укрепленных стрелковых и пулеметных позиций. При Жукове оборонительные укрепления стали больше и сложнее. Зенитные орудия перепрофилировали в противотанковые, а кораблям Балтийского флота приказали поддерживать атаки пехоты и защищать бронепоезда. Той осенью город заполонили сотрудники НКВД, но ленинградцев не нужно было принуждать к защите своего города. В начале сентября, когда германская угроза уже нависла над северной столицей, большинство жителей, оценив опасность, добровольно решили остаться в Ленинграде, чтобы сражаться и умереть там, где жили, – в родных местах, среди знакомых лиц. Как и Сталин, Жуков часто воспринимал народ как безликий инструмент, который можно использовать для достижения великих целей, но в Ленинграде он снова стал видеть в людях личности. «Мужество, выдержка и упорство, проявленные жителями [Ленинграда] в том сентябре, навсегда остались в моей памяти», – писал он в своих воспоминаниях[131].

Бои достигли апогея на третьей неделе месяца. Утром 19 сентября Ленинград проснулся от канонады, продолжавшейся до позднего вечера. Одновременно немецкие войска пронеслись по окраинам города, захватывая один поселок за другим. На подступах к Ленинграду боевые действия распались на череду отдельных боев, и обе стороны считали, что каждый метр захваченной или удержанной земли стоит человеческих жертв. Британский историк Ричард Овери[132] полагал, что еще один организованный удар 20 или 21 сентября мог открыть немцам доступ в Ленинград, но тут вмешалась судьба в лице Адольфа Гитлера. Двадцатого сентября в донесениях разведки появилась неожиданная новость: немецкие войска, окружившие Ленинград, окапывались и отправляли танки и бронетехнику на юг, куда немцы стягивали силы для проведения операции «Тайфун» – последнего штурма Москвы.

Вечером 6 декабря 1941 года американцы, как и в любой другой субботний вечер, слушали радио. На Си-би-эс передавали «Таверну Даффи», любимое радиошоу мужской части слушателей, на «Мьючуал» играла группа Томми Дорси, популярная среди женщин. В эфире было много новостей о войне. Несколькими часами ранее Красная армия начала контрнаступление под Москвой[170], а международная пресса была взбудоражена слухами о нападении Японии на Таиланд[171].

Тем не менее большинству американцев война казалась далекой, особенно в субботу вечером, когда на Эн-би-си молодой Фрэнк Синатра, новый серцеед, пел «Nancy (with the Laughing Face)[172]», а на «Мьючуал» выступал свинг-бенд Бенни Гудмена. Французский журналист, приехавший в США летом 1940 года, писал, что Америка «буквально опьянена пацифизмом». Год спустя мало что изменилось.

У среднестатистического американца имелось множество причин для пацифизма, но главной из них была память об участии страны в Первой мировой войне. За своих 116708 погибших Соединенные Штаты накопили около 10 миллиардов долларов всё ещё не погашенного к тому времени европейского долга и не получили почти ничего больше. Кроме того, у миллионов граждан США имелись личные причины придерживаться политики изоляционизма: у американцев ирландского и немецкого происхождения – историческая вражда с Великобританией, а у изоляционистов всех национальностей – убеждение, что единственная страна, за которую должен сражаться американец, – это его собственная.

Эти настроения отразились на результатах опросов общественного мнения, проведенных в конце лета и осенью 1941 года. По завершении Атлантической конференции в августе популярность Рузвельта взлетела до 73 %, но позиция невмешательства все равно набрала на один процент больше. Два других опроса, проведенные в конце лета и начале осени 1941 года, также показали, что американцы против участия в войне. Общественность высказалась против того, чтобы призывники проходили службу за пределами Западного полушария, и без энтузиазма поддержала пункт, предлагавший увеличить срок службы с 12 до 18 месяцев.

Предложение разрешить американским войскам служить за пределами Северной и Южной Америки одобрили всего 27 % проголосовавших. За проект закона об увеличении срока службы по призыву проголосовало 50 % граждан. Против высказалось 45 %, и эти люди тоже представляли собой значительную долю населения, и с их мнением нужно было считаться. Среди них были изоляционисты, пацифисты, религиозные лидеры и значительная часть политической элиты. Закон об увеличении срока службы Палата представителей приняла с перевесом в один голос. Солдаты, чью жизнь этот закон перевернул с ног на голову, выражали протест, покрывая стены казарм и туалетов новым остроумным граффити OHIO: Over the Hill in October («За холм – в октябре»), имея в виду месяц, когда заканчивался годичный срок.

К началу сентября 1941 года Рузвельт, Гопкинс и другие ведущие деятели из администрации считали, что флот и авиация США готовы вступить в бой. Однако президент и его помощники не были уверены, что общественность поддержит отправку американских солдат на войну. Рузвельт старался не слишком перечить общественному мнению, и в конце лета 1941 года его политические инстинкты подсказывали, что только вероломное нападение на США заставит американцев единодушно изменить свое мнение. Четвертого сентября в дело вмешались боги войны, совершив провокацию. В то утро американский эскадренный миноносец «Грир» и немецкая подводная лодка обменялись выстрелами у берегов Исландии. Инцидент спровоцировал «Грир». Когда британский самолет-разведчик, круживший над кораблем, сообщил о присутствии подводной лодки, экипаж эсминца решил бросить немцам вызов. В водах одного из самых суровых морей мира началась двухчасовая игра в кошки-мышки. Затем, в последний раз уклонившись от глубинных бомб, сброшенных с американского эсминца, подводная лодка исчезла в диких широтах Северной Атлантики.

Обращение Рузвельта к нации 11 сентября было построено вокруг событий, произошедших с эсминцем ВМС США. Правда, в версии, изложенной президентом, не упоминались ни британский самолет, ни попытки потопить подводную лодку с помощью глубинных бомб. «Это пиратство с юридической и моральной точек зрения, – заявил президент перед несколькими миллионами радиослушателей. – Мы не искали войны с Гитлером. Как не ищем ее сейчас. Но… когда вы видите гремучую змею, готовую атаковать, вы не ждете, пока она нанесет удар, а сразу давите ее». Хотя очередной опрос показал, что обращение Рузвельта было воспринято хорошо, многие не изменили своего мнения. Как заметил биограф Рузвельта Джеймс Макгрегор Бернс, в то время единственный вопрос, на который люди почти всегда отвечали одинаково, звучал так: считаете ли вы, что Соединенным Штатам следует вступить в войну? «Тогда люди отказались от действий?», – говорил Бернс.

В речи, произнесенной в День военно-морского флота 27 октября, Рузвельт снова попытался повлиять на общественное мнение, на этот раз более изощренным способом. Главной темой стал еще один инцидент на море. Одиннадцатью днями ранее[173] американский эскадренный миноносец «Кирни» был атакован немецкой подводной лодкой у берегов Исландии. На этот раз не обошлось без жертв: 11 моряков погибли. «Мы не хотели воевать, но война началась», – заявил Рузвельт перед миллионной радиоаудиторией. Оставшуюся часть его выступления можно охарактеризовать одним словом – сюрреализм. Рузвельт сообщил слушателям, что в его распоряжении оказались два секретных нацистских документа. Одним из них был немецкий план по преобразованию Южной и Центральной Америки в пять вассальных государств. Другой представлял собой план Гитлера по уничтожению всех религий. На следующий день после выступления Черчилль телеграфировал Рузвельту: «Глубоко тронут вашей замечательной речью». Реакция американской общественности на выступление была сдержанной. Возможно, многие поняли, что никаких секретных нацистских документов не существовало[174]. Слова Рузвельта о том, что он готов на все, чтобы победить Гитлера, не были пустой болтовней.

Три дня спустя общественное мнение о войне снова подверглось испытанию, на этот раз беспрецедентно провокационным образом. Немецкая подводная лодка торпедировала «Рубен Джеймс[175]» в Северной Атлантике, в результате чего погибли 115 членов команды. По мере того как новости о нападении распространялись по стране, люди все больше выражали скорбь и возмущение, но призывы к отмщению все еще звучали приглушенно. «Даже при всех своих ораторских способностях президент не смог разжечь гнев нации», – писал драматург и помощник Рузвельта Роберт Шервуд в послевоенных воспоминаниях. К середине ноября 1941 года Рузвельт был «практически не в силах» повлиять на общественное мнение. «Он сказал все… что можно было сказать на эту тему, – писал Шервуд. – У него не осталось трюков. Шляпа, из которой он вытащил столько кроликов, была пуста. Президент Соединенных Штатов стал заложником обстоятельств, которые [будут] складываться не по его воле… а под влиянием непредсказуемых решений его врагов».

Шервуд также был озадачен спокойствием американской общественности. После полутора лет резкой антинемецкой пропаганды она была готова подставить другую щеку, несмотря на такое серьезное событие, как инцидент с «Рубеном Джеймсом». Тогда как отреагируют американцы, если Япония, которую американская пресса критиковала не так беспощадно, атакует крупную британскую военно-морскую базу в Сингапуре или вторгнется в Австралию? «Готова ли страна пролить кровь своих граждан, чтобы защитить уголки мира, о которых большинство из них никогда не слышало?» – размышлял Шервуд. Готовы ли американцы умереть, защищая форпосты Британской империи? В начале ноября, когда политика невмешательства все еще уверенно набирала 63 % голосов, председатель изоляционистского Первого комитета Америки призвал Рузвельта обратиться к Конгрессу с просьбой об отказе от войны. Зная, что проиграет, президент отказался.

Битва за Москву стала первым серьезным поражением Германии. Группа армий «Центр» прибыла к столице сплоченным подразделением, в котором различные составляющие были объединены в единую мощную ударную силу. Но к 10 декабря, четвертому дню советского контрнаступления, ударные силы разделились на десятки отдельных групп, которые сражались изолированно друг от друга – обмороженные, страдавшие от дизентерии и упившиеся шнапсом. В тот день, когда температура упала ниже 30 °C, многие умирали, просто справляя нужду на открытом воздухе.

Из 100 тысяч случаев обморожения, зафиксированных в группе армий «Центр», 14 357 – что сопоставимо с численностью немецкой дивизии – были классифицированы как серьезные. Пациенту при такой степени поражения требовалась одна или несколько ампутаций. 62 тысячи случаев были отнесены к категории умеренных: пострадавший был полностью выведен из строя, но ампутация не требовалась. Солдаты, не попавшие в эти категории, считались годными к возвращению на службу в течение десяти дней.

Немецкий офицерский корпус перенес ампутацию иного рода. Тридцать пять командиров корпусов и дивизий с позором отправились домой. Гитлер за время войны допустил много серьезных стратегических ошибок, но, оглядываясь назад, можно сказать, что приказ оставаться на позициях, который он издал во время отступления под Москвой, к ним не относится. «Любая попытка уйти с позиций… без топлива или исправных транспортных средств, отступление по снежным полям со скоростью, не превышавшей трех-четырех миль в день, привели бы к тому, что вся немецкая армия оказалась бы разорвана на куски, – говорит историк Алан Кларк. – Лучше было выстоять и принять бой, опираясь на врожденную выдержку и дисциплину немецкого солдата».

Поражение Германии имело еще одно важное последствие. Оно придало Сталину уверенности в себе. На встрече 5 января он поделился своим смелым планом на 1942 год с Жуковым, Тимошенко и несколькими другими генералами и членами Политбюро. «Немцы в растерянности, – сказал Сталин. – Они плохо подготовились к зиме». Он добавил: «Наша задача… не дать немцам… передышки, гнать их на запад без остановки, заставить их израсходовать свои резервы еще до весны…»[203]. Свою речь он завершил словами: «Пришло время для наступления по всем фронтам!»

Несмотря на все различия, у Гитлера и Сталина была одна общая черта: оба переоценивали свои военные таланты. В будущем, после нескольких поражений, Сталин, в отличие от Гитлера, осознает свои ошибки и начнет прислушиваться к мнению профессиональных военных. Но в начале 1942 года до этого было еще далеко. План, который он изложил 5 января, игнорировал серьезные потери, которые Красная армия понесла под Москвой, а также тяжелое состояние выживших и все еще сохранявшееся превосходство Германии в плане вооружения. Грандиозный план Сталина предполагалось реализовывать поэтапно на тысячах миль заснеженного фронта. После освобождения Ленинграда одно советское подразделение должно было окружить обескровленную группу армий «Центр» и уничтожить ее, а второе – атаковать немецкие позиции на территории Украины. В тот же день в личной беседе со Сталиным Жуков предупредил его, что Красная армия слишком слаба, чтобы перейти в общее наступление в разгар зимы. Оборона Москвы оставила армию без бронетехники, артиллерии, авиации и боеприпасов. Жуков настаивал на единственной цели: уничтожении группы армий «Центр». Это было самое мощное звено немецкой военной машины. Маршал Борис Шапошников, начальник Генерального штаба Красной армии, согласился с Жуковым, но сформулировал мысль об уровне готовности иначе. Он сказал, что России «все еще необходимо усваивать уроки нынешней войны. Ее исход решится не здесь и не сегодня. <…> До переломного момента еще далеко».

Воодушевленная Красная армия 10 января перешла в наступление по всему фронту, растянувшемуся на тысячи миль. Задачами советских войск были освобождение Ленинграда и Украины, а также окончательный разгром группы армий «Центр». Поначалу результаты обнадеживали, но затем к боевым действиям подключились немецкие войска из Норвегии, Бельгии, Франции и других регионов рейха, и контрнаступление замедлилось. В феврале, когда Сталин объявил, что Германия потеряла преимущество, жители Ленинграда массово умирали от голода, а сильные снегопады и твердая, как сталь, промерзшая земля не позволяли российским частям создать хоть какую-то систему оборонительных сооружений. Сражавшимися там людьми двигало уже не чувство долга или мысли о победе, чести, родной земле или славе. Они мечтали об элементарном убежище, в котором можно поспать, или о куске лошадиного мяса десятидневной давности.

В Крыму, где погода была более мягкой, бои не утихали всю зиму и весну. В древнем портовом городе Феодосия, через который «Черная смерть» проникла в Европу из Азии в 1347 году, боевые действия продолжались несколько месяцев. Сначала немцы захватили город, затем Красная армия отбила его, после чего немцы захватили его снова. К марту дороги вокруг Феодосии были завалены мертвецами, на лицах которых застыло выражение потрясения от внезапно настигшей их смерти. «Раньше мы говорили, что тот, кто пережил зиму, проживет еще долго», – сказал один молодой русский солдат. Но после того как немцы захватили город во второй раз, он потерял всякую надежду. «Я готов к смерти, какой бы она ни была», – писал он в письме домой. На Керченском полуострове, самой восточной оконечности Крыма, боевые действия продолжались до лета и их трагическое завершение стало побочным эффектом одной из тех бюрократических склок, которые приводят к многочисленным жертвам в ходе любой войны. Весной 1942 года недовольный Сталин сказал представителю Ставки Верховного Главнокомандования на Крымском фронте армейскому комиссару 1-го ранга Льву Мехлису, что тот «определенно обделался» как руководитель. Уязвленный упреком, Мехлис – политический аппаратчик, а не профессиональный военный – издал приказ, запрещавший использовать окопы. В день прибытия немцев на полуостров военный корреспондент и писатель Константин Симонов не видел ни Мехлиса, ни других советских командиров. Там были только солдаты, в основном грузины, которые, подобно британцам на Сомме[204], массово гибли, маршируя навстречу немецким орудиям через ровное открытое поле под палящим солнцем.

В начале июня 1942 года в американский лексикон вошли два новых слова: названия аляскинских островов Кыска и Атту. Своей внезапной славой острова обязаны событиям у атолла Мидуэй. Накануне битвы большая японская оперативная группа двинулась на север, чтобы отвлечь морпехов и летчиков, защищавших Мидуэй. Уловка не удалась, но Кыска и Атту были захвачены, что открывало для Японии черный ход в Советский Союз. В телеграмме Сталину от 9 июня Рузвельт предупредил, что «ситуация на Аляске и в северной части Тихого океана развивается таким образом», что указывает на подготовку Японии «к операции против советского Приморья». Он добавил, что верит в «оперативный обмен подробной информацией… имеющей непосредственное отношение к нашей общей безопасности». В Лондоне и Москве также росло чувство безотлагательности. За исключением Мидуэя и Москвы, у союзников не было ни одного крупного успеха в первой половине 1942 года. В 1941 году британский гарнизон ливийского портового города Тобрук, частично состоявший из австралийцев, выдержал восьмимесячную осаду. В июне 1942 года, сражаясь с тем же противником на той же территории и превосходя врага в бронетехнике и артиллерии, британские силы, состоявшие в основном из английских южноафриканцев и африканеров, потерпели поражение. В результате битвы 33 тысячи человек сдались в плен, оставив на холмистых равнинах артиллерийские орудия и разбитые танки с написанными на бортах названиями вроде «Доблестный» и «Крестоносец». В России в июне того же года осада Севастополя, легендарного царского курорта, вступала в заключительную фазу. В разгар июньских боев люфтваффе сбросили на город 20 528 тонн бомб, а армия задействовала новый класс артиллерийского супероружия, включая 283-мм железнодорожную пушку и две новые 600-мм мортиры «Тор» и «Один».

С наступлением лета война вовсю шагала по городу – от улицы к улице, от дома к дому и, наконец, под землю, в канализацию. Питаясь сухарями и крысиным мясом, защитники продержались до середины июля. Чтобы поднять боевой дух, за несколько недель до падения Севастополя Молотов в своей речи в Верховном Совете СССР озвучил сказочную версию визитов к Рузвельту и Черчиллю. «Проблемам второго фронта в Европе, естественно, было уделено серьезное внимание как при переговорах в Лондоне, так и в Вашингтоне. О результатах этих переговоров в одинаковой форме говорят как англо-советское, так и советско-американское коммюнике. В обоих коммюнике заявляется, что при переговорах была достигнута “полная договоренность в отношении неотложных задач создания второго фронта в Европе в 1942 году” <…> Такое заявление имеет большое значение для народов Советского Союза, так как создание второго фронта в Европе создает непреодолимые трудности для гитлеровских армий на нашем фронте[212]».

В тот же день на другом конце света генерал Брук поднял шторку иллюминатора и взглянул на мерцающее небо Вашингтона. В туманном вечернем свете река Потомак выглядела как серебристая лента. Пока Брук раздумывал, сможет ли такая махина, как «Боинг», приземлиться на что-нибудь столь маленькое, как эта лента, большой гидросамолет описал плавную дугу в темнеющем небе, затем снизился и с лебединой грацией сел на воду. На борту находились Черчилль, Брук, начальник отдела военного планирования военного министерства бригадный генерал Стюарт, военный советник премьер-министра Гастингс «Мопс» Исмей и личный врач премьер-министра сэр Чарльз Уилсон, который одобрительно хмыкнул после посадки.

Черчилль прибыл в Вашингтон с твердым намерением решить все еще открытый вопрос о втором фронте. В течение последних шести месяцев были достигнуты предварительные договоренности о наступлении через Ла-Манш в 1943 году и заключено довольно расплывчатое соглашение о принесении в жертву девяти дивизий в 1942 году в случае, если Россия проиграет войну Германии. Но и Черчилль, и – в меньшей степени – Рузвельт никогда окончательно не отказывались от плана «Гимнаст», подразумевавшего нападение на Северную Африку, хотя они поддерживали план по разным причинам. Стремясь избежать кровавой бойни во время новой мировой войны, Черчилль не хотел вводить войска в Европу до тех пор, пока немецкая армия не будет ослаблена несколькими годами сражений на периферии – в Северной Африке и Италии. Рузвельт же хотел побыстрее вступить в бой, а, согласно действовавшему плану, американские солдаты должны были оказаться в Европе не раньше 1943 года.

Утром 18 июня, когда команда Черчилля завтракала на высоте тридцати тысяч футов[213] над Атлантикой, 74-летний военный министр Генри Стимсон и 60-летний генерал Джордж Маршалл составили план того, что можно было бы назвать джентльменским переворотом. Стимсон убедительно обосновал нынешний план войны: крупное наступление через канал в 1943 году и, если события потребуют этого, экстренное наступление в 1942 году. Маршалл одобрил план и разослал копии своим главным советникам, включая Дуайта Эйзенхауэра, готовившегося принять командование американскими войсками в Великобритании, и «Хэпа» Арнольда. Последний распространил письмо, в котором говорилось, что Стимсона поддержали все офицеры, ознакомившиеся с планом. В тот же день копию доставили в Гайд-парк.

Зная, что окончательное решение по второму фронту будет принято во время его визита, Черчилль приготовился к схватке. Девятнадцатого июня, как следует выспавшись в посольстве Великобритании, он вылетел в Гайд-парк на самолете ВМС США. Когда он приземлился на Нью-Хакенсак Филд, Рузвельт уже ждал его в машине у дальнего края взлетно-посадочной полосы. Премьер сел в автомобиль, ожидая неторопливой езды по залитым солнцем летним дорогам. Но президент задумал кое-что более смелое. О последовавшем за этим эпизоде Черчилль с нехарактерной для него сдержанностью писал, что «он дал несколько поводов задуматься… Недуг мистера Рузвельта не позволял ему нажимать ногами на педали: посредством хитрой системы рычагов он мог управлять всем с помощью рук, которые были удивительно сильными и мускулистыми. Он предложил мне потрогать его бицепсы, сказав, что им завидовал один известный боксер. Это вселяло надежду на то, что наша поездка закончится хорошо, но должен признаться: когда автомобиль несколько раз останавливался и давал задний ход на травянистом краю пропасти над Гудзоном, я молился, чтобы тормоза и другие механизмы не подвели. <…> Мы все время говорили о делах, хотя я и старался не отвлекать его от управления машиной, и нам удалось добиться большего прогресса, чем позволила бы официальная встреча».

Жизнь, полная всевозможных разногласий, научила Черчилля, что лучший способ сказать «нет» – это вначале сказать «да». Беседуя с Рузвельтом во второй половине дня, он подробно рассказал об усилиях, которые предприняли британские военные аналитики, чтобы продумать детали возможной атаки через Ла-Манш в 1942 году. Но независимо от того, под каким углом они смотрели на эту затею, вывод всегда был один: пролив станет красным от американской и британской крови. Затем он начал расспрашивать Рузвельта. «Разработали ли американские планировщики план вторжения? – спросил он. – Если да, то какой? Где именно американские войска нанесут удар?» Далее последовали другие вопросы: Сколько десантных и боевых кораблей доступно для организации высадки? Кто из американских генералов будет командовать? Что потребуется от Великобритании? В заключение Черчилль подтвердил британскую позицию: правительство Его Величества приветствует «любую схему, которая дает разумные шансы на успех».

На следующий день – в воскресенье, 21 июня – дебаты о втором фронте приняли неожиданный оборот. Рузвельт и Черчилль вернулись в Вашингтон и находились в Овальном кабинете, разговаривая с генералом Бруком, когда появился Маршалл и вручил президенту «розовый лист бумаги». Рузвельт просмотрел сообщение и молча передал его Черчиллю, который объявил всем присутствующим, что Тобрук пал. Рузвельт спросил: «Чем мы можем помочь?»

В тот теплый летний день продолжилось бурное обсуждение вопроса о втором фронте. В нем принимали участие Рузвельт, Черчилль, Маршалл, Брук, Стимсон, премьер-министр Канады Макензи Кинг и несколько официальных лиц из Нидерландов, Китая и других стран. Дискуссия – возможно, ставшая ключевой в вопросе о втором фронте – закончилась глубокой ночью и, казалось, завершилась триумфом идеи Маршалла и Стимсона. В пресс-релизе, выпущенном Белым домом на следующее утро, говорилось о стратегических возможностях, предлагаемых «операциями во Франции или Бельгии и Нидерландах». Но последнее предложение: «На случай, если успех операции [на материковой части Европы] окажется под сомнением, нужно подготовить альтернативный план» – звучало довольно двусмысленно. Было ли это еще одним общим утверждением англо-американской решимости или временной заменой для «тайного ребенка» Рузвельта и Черчилля – операции в Северной Африке?

Потрясенный падением Тобрука и изможденный ожиданием тяжелой процедуры вынесения вотума доверия со стороны Парламента 2 июля, Черчилль очень хотел вернуться домой как можно скорее. Но Маршалл не собирался отпускать британских делегатов до тех пор, пока они не осмотрят новую американскую армию, которую он создавал. После легкой пикировки были выбраны дата и место смотра войск (25 июня, Форт-Джексон, Южная Каролина). Маршалл не первый раз устраивал подобные мероприятия для британских военных и гражданских высокопоставленных лиц, но в Форт-Брэгге и Форт-Беннинге они прошли не так хорошо, как надеялся генерал. По мнению Маршалла и большинства присутствовавших там американских офицеров, смотр в Форт-Джексоне прошел успешно. Десять тысяч человек и несколько десятков танков проследовали под палящим солнцем Каролины безупречным строем. На публике британские гости расточали похвалы, но в личных беседах все было иначе. Генерал Брук покинул Форт-Джексон, думая, что американцам еще есть чему поучиться, а Исмей считал, что бросить этих молодых людей против «профессионалов с континента» было бы просто «убийством».

В конце июня Черчилль вернулся в Лондон и стал главным героем редакционной статьи «Манчестер Гардиан», одной из самых влиятельных газет страны. В статье перечислялись все поражения Великобритании с начала войны – Норвегия, Дюнкерк, Сингапур и Греция – и отмечалось, что в каждом случае имелось оправданное объяснение поражения. Но для Тобрука такого объяснения не было: «Здесь по крайней мере мы должны были дать хоть какой-то отпор». Другая газета предсказывала, что падение Тобрука может привести к смене правительства. Несколькими днями позже Черчилль получил от Парламента второй вотум доверия, хотя на этот раз успех был далеко не оглушительным. В январе против него проголосовал всего один депутат. На этот раз их было двадцать пять, и все они говорили одно и то же: стране нужна победа.

Так или иначе, Черчилль остался на своем посту. Восьмого июля он стряхнул пыль с плана «Гимнаст» и отправил его в Вашингтон по телеграфу. В тот вечер Рузвельт находился в своей спальне, когда появился помощник и вручил ему копию сообщения премьер-министра. Оно начиналось не слишком многообещающе: «Ни один ответственный генерал, адмирал или маршал авиации не готов поддержать „Следжхаммер“. Высадка десанта потребует серьезной поддержки, а бомбардировки Германии значительно сократились. Вся наша энергия будет направлена на защиту плацдарма на очень узком участке фронта. Поэтому можно сказать, что преждевременные действия в 1942 году… нанесли бы решительный ущерб перспективам хорошо организованных масштабных мероприятий в 1943 году».

Сказав «нет» операции, в которую он мало верил, Черчилль перевел тему на вторжение в Северную Африку, которое казалось ему более перспективным. «Я убеждаю себя, что план „Гимнаст“ (который он назвал американским вторжением в Северную Африку), безусловно, является лучшим способом эффективно оказать помощь русскому фронту в 1942 году. <…> Это всегда соответствовало вашим намерениям. Фактически, господин президент, это было вашей основной идеей». Черчилль преувеличивал. «Основной идеей» Рузвельта было вывести американские войска на поле боя в 1942 году, тогда как главной идеей Черчилля было направить их в Северную Африку, относительно безопасное место, чтобы вымотать неопытную армию. Единственными европейскими профессионалами в регионе были четыре дивизии Африканского корпуса Роммеля и горстка обозленных французских дивизий, которые могли и не воспротивиться высадке американцев. Там также была итальянская армия, сражавшаяся на стороне немцев, но она была плохо управляема, плохо оснащена и, будучи деморализованной, не представляла особой угрозы. Поразмыслив над телеграммой Черчилля, Рузвельт согласился с его предложением. Очевидно, что Маршалл и Стимсон были против. В Галлиполи в 1915–1916 годах и в Норвегии в 1940 году по воле Черчилля тысячи молодых британцев погибли в ходе боев, не имевших большого стратегического значения. Маршалл и Стимсон считали, что решительная победа возможна только на полях решающих сражений, и в этой войне, как и в предыдущей, такими полями были просторы и деревни Франции, Бельгии и Голландии – самое сердце Западной Европы.

Днем десятого июля отношения между военным министерством и Белым домом достигли новой критической отметки. На еженедельной встрече начальников штабов Маршалл назвал предложенную кампанию в Северной Африке «дорогой и неэффективной» и обвинил британцев в двурушничестве. «Если мы собираемся принять предложение британцев, – сказал Маршалл, – то нужно обратиться к Тихоокеанскому региону для решительных действий против Японии». Адмирал Кинг немедленно поддержал предложение Маршалла. В последние несколько недель его все больше волновала мысль о том, что нужно пожертвовать частью Тихоокеанского флота, чтобы поддержать кампанию в Северной Африке. Генерал Макартур, недавно возглавивший американское командование в Австралии, также был доволен решением Маршалла. Он предсказывал, что стратегия «Тихий океан – прежде всего» наиболее эффективна, чтобы ослабить давление на Россию предстоящим летом. Однако, поскольку Япония и Советский Союз не находились в состоянии войны, было трудно понять, как этого добиться.

Президент получил копию меморандума о стратегии «Тихий океан – прежде всего» от Маршалла и Кинга перед отъездом в Гайд-парк на выходные. Два дня Рузвельт хранил молчание. Затем, в воскресенье, 12 июля, когда Вашингтон проснулся жарким летним утром и телеграфные службы сообщили, что британская 8-я армия отступила к египетской границе, в военном министерстве зазвонил телефон. Рузвельт сказал нервному младшему офицеру, ответившему на звонок, что он хочет, чтобы военное министерство предоставило ему детальное изложение плана, в том числе ответило на следующие вопросы: сколько самолетов, кораблей и людей будет переброшено на Тихоокеанский театр военных действий; какой транспорт потребуется; как вывод войск повлияет на наращивание сил на Атлантическом театре военных действий и защиту Советского Союза и Ближнего Востока. Он сказал, что хочет получить ответ на эти вопросы сегодня же днем. Это было невыполнимое поручение, но так и было задумано. Документ, направленный президенту в тот день, выглядел как черновик. В нем сообщалось, что наступление в Тихом океане ослабит давление на русских, но не объяснялось, как именно, поскольку немцы не воевали в Тихом океане, а Советский Союз и Япония недавно подписали пакт о нейтралитете. Меморандум также не брал в расчет общественную реакцию, которая, вероятно, последует, когда американцы узнают, что их сыновья сражаются и умирают за колониальные владения голландцев и британцев.

Получив черновик Маршалла, Рузвельт снова ушел в себя. Затем 14 июля он вызвал Маршалла и приказал ему ехать в Лондон. Кинг и Гопкинс должны были сопровождать Маршалла. Их задачей было достичь окончательного соглашения с британцами. Президент сказал, что он все еще не отказался от идеи вторжения через Ла-Манш, но Маршалл покинул Овальный кабинет, чувствуя, что Рузвельт все больше склоняется к Северной Африке.

Когда американские делегаты прибыли в Лондон 18 июля, британское правительство все еще находилось в шоке из-за потери конвоя PQ-17. Двумя неделями ранее в исландском порту Хваль-фьорд устроили торжественный прием PQ-17, самому крупному конвою, когда-либо отправлявшемуся в СССР. Маршрут конвоя пролегал мимо немецких военно-морских баз и аэродромов в Норвегии и Финляндии, и ожидалось, что потери будут большими. Король Георг, прибывший из Лондона пожелать удачи экипажам, произнес короткую воодушевляющую речь перед тем, как PQ-17 отправился в плавание. Но большинство моряков в зале думали о сотнях миль бушующего моря и лютых морозах, которые ожидали впереди. Молодые люди, впервые вступавшие в бой, задавались вопросом, на что это будет похоже. Более опытные моряки, которые участвовали в двух или трех предыдущих конвоях, гадали, насколько крепкими окажутся их нервы на этот раз.

К удивлению короля, одно из лиц, увиденных им в зале в тот день, оказалось знакомым: это был голливудский актер Дуглас Фэрбенкс-младший. «А ты-то что здесь делаешь? – спросил король. – Я не видел тебя с тех пор, как мы играли в гольф в Саннидейле около пяти лет назад». Фэрбенкс, который помог Кэри Гранту спасти Индию в фильме 1939 года «Ганга Дин», теперь служил в чине лейтенанта «Уичито». Через час PQ-17, направлявшийся к портам Мурманска и Архангельска, вышел в открытое море, где его ждало сопровождение – шесть эсминцев, четыре сторожевых корабля, три тральщика, четыре вспомогательных судна и две подводные лодки, – а также немецкая субмарина U-456. Два дополнительных военно-морских подразделения Союзников, одно состояло в основном из крейсеров, а другое являлось оперативной группой авианосцев, присоединятся к конвою уже в пути. Палубы и трюмы транспортов были забиты техникой: 297 самолетов, 594 танка, 4246 грузовиков и гаубиц, ящики с бомбами и 156 тысяч тонн прочих грузов. Этого было достаточно, чтобы вооружить армию из 50 тысяч человек. Двадцать два судна в конвое были американскими, восемь – британскими, остальные – голландскими, русскими и панамскими.

Первые несколько дней в море прошли достаточно спокойно, что давало время для размышлений. На палубах транспортов шли оживленные дискуссии о том, что опаснее – зимнее плавание в Арктике, когда холод может убить человека за несколько минут, или летний переход, когда солнце не заходит за горизонт и корабли становятся легкой мишенью в любое время суток. У мыса Стромнесс на Оркнейских островах конвой остановился, чтобы перестроиться в боевой порядок: девять колонн по четыре корабля в каждой. U-456, скрываясь за горизонтом, передавала в Берлин сообщения о продвижении конвоя. Войдя в патрулируемые немцами воды 29 июня, экипаж «Мелвилля» сломал печать на одном из танков M3, прикрепленных к палубе. Когда его 37-мм орудие дало залп, раздались крики «ура!». На других транспортах поднимали на палубу и вскрывали ящики с бронебойными снарядами.

Поздно вечером 29 июня адмиралтейство предупредило, что противник собирается нападать. Два дня спустя в небе показались немецкие истребители. В следующие несколько дней для конвоя все складывалось удачно. Второго июля была без потерь отбита атака семи пикирующих бомбардировщиков «Хейнкель», на следующий день авианалет привел к единственной крупной потере – был потоплен транспортный корабль типа «Либерти» «Кристофер Ньюпорт». Но отчеты разведки становились все более тревожными. Сообщалось, что немецкий линкор «Тирпиц» в сопровождении тяжелого крейсера «Адмирал Хиппер» вышел в море, а к северу от конвоя собираются две стаи подводных лодок. Данные по «Тирпицу» были ошибочными: линкор просто менял дислокацию и вступил в бой лишь в самом конце.

Невозможно узнать, что пришло в голову Первому морскому лорду адмиралу Дадли Паунду, когда ему сказали, что «Тирпиц» вышел в море, но с тех пор как «Принц Уэльский», новейший линкор Королевского флота, и в сопровождении «Рипалса» были потоплены у берегов Малайзии, прошло всего несколько месяцев. В конце ночного совещания Паунд спросил членов своего штаба, состоявшего из двенадцати человек, следует ли отвести силы сопровождения PQ-17. Только один офицер поддержал предложение, но для Паунда этого оказалось достаточно. В 21:11 он дал эскорту сигнал: «Чрезвычайно срочно и секретно: крейсерскому сопровождению отступить на запад на большой скорости». В 21:23 он отправил второе сообщение: «Немедленно: из-за угрозы со стороны надводных кораблей конвою рассредоточиться и проследовать в российские порты». В 21:33 поступило третье сообщение: «Немедленно: конвою разойтись». Лишенный защиты и освещенный солнцем круглые сутки, конвой таял на глазах. Пятого июля люфтваффе потопило шесть кораблей, еще столько же – Кригсмарине[214]. На следующий день немцы подбили два корабля, на седьмой и восьмой дни – по пять, на десятый – еще два. После каждой встречи ветер гонял по волнам тела людей и животных (в основном моржей), отправляя их по плавной дуге к острову Медвежий – безлюдному клочку суши в Баренцевом море.

По мере все большего ожесточения боевых действий в радиорубках отступающих эсминцев звучали сообщения от брошенных экипажей. Пытаясь увести подводные лодки подальше от незащищенных кораблей, сигнальщик на «Уичито» начал рассылать ложные сообщения; но большинство ответов пришло от американских и британских моряков. «Горим во льдах. Покидаем корабль. Шесть подводных лодок поднимаются на поверхность», – сообщал один. «Нас атакует множество самолетов», – говорил другой. «В радиорубке был полный бардак, – вспоминал позже Фэрбенкс. – Мостик не успевал следить за рапортами». Когда «Эль Капитан» проходил мимо немецкого корабля, чья команда заживо сгорала в пламени сбитого бомбардировщика, его моряки смеялись. Но к концу боя смеялись в основном немцы. Только 11 из 35 транспортов достигли цели своего путешествия. Остальные были потоплены: 24 транспорта и две трети самолетов, танков и другого материального обеспечения лежали на морском дне.

Семнадцатого июля Черчилль, сокрушенный, но решительный, сообщил Сталину, что он приостановил отправку следующего запланированного конвоя PQ-18 до тех пор, пока не будет найден способ сделать Северный морской путь не менее опасным «для немецких военных кораблей, чем для наших». Через несколько дней американское правительство сделало аналогичное заявление. Сталин был разочарован. Он назвал приостановку «совершенно необоснованной», но его замечание проигнорировали. В середине июля в англо-американских кругах важнейшим вопросом оставалось открытие второго фронта. Дебаты шли шестой месяц, время было на исходе. Еще пара месяцев, и погодные условия сделают удар в 1942 году невозможным. Окончательное решение нужно было принимать сейчас.

Генерал Брук ожидал, что очередной раунд англо-американских переговоров оставит вопрос открытым, и дальнейшие события подтвердили его правоту. Прибыв на авиабазу Прествик днем 18 июля, Маршалл, адмирал Кинг и Гопкинс оставили без внимания приглашение премьер-министра присоединиться к нему в Чекерсе и вместо этого отправились прямиком в Лондон. Пока американская делегация ехала в поезде, Черчилль и его генералы собрались, чтобы в последний раз рассмотреть детали наступления через пролив. Ничего не изменилось. Каждому высокопоставленному британскому офицеру, который изучал возможные итоги этого мероприятия, оно все еще казалось самоубийственной миссией. На следующий день во время визита в лондонскую штаб-квартиру генерала Эйзенхауэра Маршалл наблюдал совершенно другую картину. Все молодые офицеры, с которыми он разговаривал, были полны оптимизма. Мало того что они считали вторжение в Северную Францию в этом году возможным, они также были уверены, что силы вторжения смогут закрепиться на континенте, что повысит шансы на успех операции «Раундап» в 1943 году.

В ходе трехдневных дебатов Маршалл несколько раз приводил доводы в пользу операции «Следжхаммер» и каждый раз терпел поражение, так как контраргументы британцев были подкреплены богатым опытом планирования и ведения боевых действий. К концу третьего дня он привел последний довод. По логистическим причинам отмена «Следжхаммера» может сделать вторжение 1943 года невозможным. Несколько дней спустя военный кабинет, последняя инстанция Британии в вопросах войны и мира, единогласно проголосовал против вторжения в 1942 году.

Оглядываясь назад, можно сказать, что британцы были правы насчет «Следжхаммера»: операция с большой вероятностью закончилась бы неудачей, стоила бы большого числа человеческих жизней и не отвлекла бы с Восточного фронта ни единого немецкого солдата. В июне 1942 года на Западе дислоцировалось 27 немецких дивизий, которых было более чем достаточно, чтобы отразить наступление девяти дивизий союзных войск. Однако Маршалл был прав насчет «Раундап». Из-за логистических трудностей основное наступление союзников пришлось бы перенести с 1943 на 1944 год. Когда британский военный кабинет нанес последний удар по «Следжхаммеру», в Белом доме никто не расстроился. Рузвельт терпеливо ждал дальнейшего развития событий. Теперь его терпение было вознаграждено: кампанию в Северной Африке назначили на ноябрь 1942 года.

Летом 1942 года война была главным лейтмотивом почти во всех сферах американской жизни. Музыкальные автоматы по всей стране играли «Славь Господа и передавай снаряды», «Лицо фюрера», «Он первый в армии и в моем сердце» и «Ты болван, мистер Япошка». Самыми популярными фильмами сезона стали «Остров Уэйк», «Один из наших самолетов не вернулся» и «Летающие тигры». На рекламных щитах, продвигавших нижнее белье фирмы Munsingwear, красовалась симпатичная молодая девушка из Женского армейского корпуса (WAC). Население Вашингтона росло по мере того, как тысячи молодых мужчин и женщин приезжали в поисках работы в тылу, а Шангри-Ла, новая загородная резиденция президента Рузвельта на холмах Мэриленда, стала излюбленным объектом сплетен. Ходили слухи, что Рузвельт устал от Гайд-парка, но главным преимуществом Шангри-Ла (которую президент Эйзенхауэр позже переименовал в Кэмп-Дэвид) было ее местоположение. Резиденция располагалась всего в двух часах езды от столицы, что позволяло президенту относительно быстро добраться до Белого дома в случае возникновения чрезвычайной ситуации.

Летняя резиденция главы государства выглядела скромно: простой лесной домик с четырьмя спальнями и двумя ванными комнатами: одна для президента, другая для его гостей. Главный дом окружали коттеджи для сотрудников секретной службы и чиновников, а в одном из домов располагалась телефонная станция. В один из обычных летних уикендов Рузвельт работал над своей коллекцией марок под звуки, которые издавала болтавшаяся туда-сюда сетчатая дверь. Затем он разложил пасьянс и решил поболтать со старыми друзьями, такими как Дейзи Сакли, Гопкинс и его спичрайтер Роберт Шервуд. Людям, которых летом 1942 года терзали те же мысли, что и Рузвельта, Шангри-Ла давала необходимый покой. Несмотря на весь патриотический пыл, война шла плохо. Восьмого августа, во время одной из первых крупных американских операций после Мидуэя, морскую оперативную группу из 11 тысяч человек бросили на пляжах Гуадалканала[227], а военно-морской эскорт отступил, чтобы избежать боя с японским флотом. Надомной работы было много, и зарплаты росли, но нормирование продуктов питания, контроль цен, ограничение заработной платы и запрет на продажу автомобилей (в результате чего у автодилеров по всей стране осталось полмиллиона непроданных машин) приводили к тому, что значительная часть доходов превращалась в облигации военных займов.

Летом также наблюдался рост расовой нетерпимости. Война привлекала на работу все больше афроамериканцев, и во многих штатах белое население выражало недовольство этим фактом. В июле Юджин «Бык» Коннор из Бирмингема, штат Алабама, написал письмо с жалобой правительству Соединенных Штатов. Коннор заявил, что Комитет по справедливой занятости (FEPC), созданный для оказания помощи афроамериканцам в переходе на тыловую работу, сеет разобщенность среди граждан. Коннор, который в 1960-х годах стал международным лицом американского расизма, также называл венерические заболевания «негритянской проблемой номер один» и призывал «возродить ку-клукс-клан, чтобы противостоять расовым переменам». Коннор закончил свое письмо 1942 года насмешкой: «Вы не думаете, что одной войны… на Юге достаточно?» В следующем году конфронтация между черными и белыми работниками тыла действительно привела к крупному расовому бунту, в результате которого погибли 34 человека, но это произошло в Детройте, а не на Юге.

Отношение Рузвельта к расовым вопросам было довольно парадоксальным. Он немедленно реагировал на случаи, касающиеся отдельных личностей. Когда на известного афроамериканского тенора Роланда Хейса и его жену напали в магазине, он выступил с заявлением. Президент не остался в стороне, когда военное министерство назвало чернокожих солдат, служивших за границей, «войсками обслуживания». Но в более глобальных случаях расовой нетерпимости он обычно отмалчивался. В 1942 году афроамериканцы составляли 10 % военнослужащих, но чернокожих офицеров при этом было всего 300, и только трое из них имели звание полковника. В основном взгляды президента на расовый вопрос совпадали с позицией его коллеги из Нью-Йорка, военного министра Генри Стимсона, еще одного богатого и привилегированного члена городской элиты. В мире этих двух мужчин «негр» рассматривался в основном как кто-то, ради кого нужно посещать благотворительные балы и финансировать бесплатные столовые. Как и многим представителям его класса, Стимсону было трудно видеть в афроамериканце воина. «Негру, – писал он другу, – все еще не хватает особой решительности, которая нужна командиру во время войны. <…> Кроме того, социальное смешение двух рас в принципе невозможно». Однако для 1942 года взгляды Стимсона были относительно просвещенными. В Лондоне генерал Эйзенхауэр составлял «отчеты о проблемах с цветными войсками», а старшие командиры на Юге и на Гавайях протестовали против передачи «цветных войск» под их командование. Правительство Австралии, президент Республики Панама, губернатор Аляски, правительство Бермудских островов, британские власти на Тринидаде и различные южноамериканские лидеры также не хотели принимать чернокожие войска. К его чести, Стимсон отказался удовлетворить большинство правительственных запросов о выводе черных войск.

Афроамериканцам война, по крайней мере, предоставила новые рабочие места. Американцам японского происхождения она ничего хорошего не принесла. Война была игрой с нулевой суммой[228], разыгранной в декорациях американского Запада на фоне бескрайнего неба и мрачных равнин. Весной 1942 года Милтон Эйзенхауэр, директор Военного управления перемещений и брат генерала Дуайта Эйзенхауэра, рапортовал, что на тот момент 81 тысяча американцев японского происхождения находились во временных центрах сбора, 20 тысяч – в постоянных центрах перемещения, а 15 тысяч заблокированы в Восточной Калифорнии. В конце концов большинство задержанных были направлены в 11 лагерей для интернированных внутри страны. Во время визита в Белый дом весной 1942 года Милтон Эйзенхауэр докладывал президенту о лагерях, но о многом он умолчал, и о многом Рузвельт предпочел не спрашивать. В частности, речь не шла о том, как тысячи людей отправляются в путешествие в стиле «поторапливайся и жди» по центрам заключения после «грустного прощания с домами и фермами, построенными с таким трудом». В разговоре не фигурировал шок от прибытия в лагерь «Постон» в Аризоне, «Харт-Маунтин» в Вайоминге или «Топаз» в Юте, не упоминались адская жара и обжигающий холод, бесконечные ряды бараков, необходимость жить всей семьей в одной комнате, бюрократия и тоска, заборы из колючей проволоки и пулеметы, смотрящие в сторону задержанных во время утренней переклички. Существование лагерей не было тайной за семью печатями. Каждый, кто читал газеты, знал о них, и опросы показали, что общество одобряет эти меры. Даже Американский союз защиты гражданских свобод дал лагерям «зеленый свет».

В конце лета – начале осени 1942 года в США провели множество опросов об отношении населения к войне. Результаты показали, что у среднего американца понимание того, за что борется страна, практически не выходило за рамки песни «Боже, благослови Америку»[229], которую исполняла известная певица Кейт Смит. Осенью в своей пламенной речи антрополог и публичный интеллектуал Маргарет Мид предупредила, что одного патриотизма недостаточно. Победа требовала «страстных усилий каждого человека в этой стране, – сказала она. – Правительство должно мобилизовать людей не только для выполнения приказов, но и для участия в общем деле… [и] взять на себя ответственность за результат. Мы должны проявить свою волю к победе».

Той осенью Франклин Рузвельт размышлял похожим образом, и эти мысли привели его к тому, что он отправился в одну из самых необычных поездок за время своего президентства. Американский лидер в течение двух недель «гастролировал» по Америке, причем без помпезности и пафоса, с которыми обычно обставляют поездки президента. Турне должно было оставаться тайной, пока Рузвельт не вернется в Вашингтон: никаких парадов или выступлений, никаких предварительных уведомлений для рабочих на военных предприятиях, которые он инспектировал, а вместо уймы журналистов – лишь три репортера и восемь фотографов. Элеонора сопровождала его до Чикаго, а на протяжении всей поездки попутчиками Рузвельта были его двоюродные сестры Дейзи Сакли и Лора Делано, а также его давний партнер по юридическим вопросам Гарри Хукер и пес Фала.

Семнадцатого сентября президент покинул Вашингтон и отправился на поиски Америки. В Детройте, в окружении ликующих рабочих, он видел, как прямо на его глазах сотни листов металла превращаются в танк. На военно-морской тренировочной базе «Великие озера» недалеко от Чикаго он наблюдал, как рота морских пехотинцев тренируется на полосе препятствий, прыгает в окопы и вылезает обратно. В Форт-Льюисе в штате Вашингтон Рузвельт проинспектировал военных лыжников и наблюдал за тем, как фотографируют Фалу. На верфи Генри Кайзера в Портленде, штат Орегон, он обменивался шутками с рабочими. «Знаете, – сказал он, – я не должен находиться здесь сегодня. Надеюсь, вы сохраните [мой визит] в секрете». В Калифорнии он неожиданно посетил несколько авиазаводов и военно-морской госпиталь в Сан-Диего. В Новом Орлеане президент провел день в лодочной компании Хиггинса, которая разрабатывала новый десантный катер. Впоследствии эти катера будут доставлять американских солдат на пляжи Нормандии, Окинавы и на десятки полей других сражений, состоявшихся между этими операциями. А в Техасе президент посетил тренировочные базы ВВС.

Спустя несколько месяцев многим молодым людям, обменивавшимся остротами с президентом, предстояли боевые вылеты над Францией и Германией. Рузвельт намеревался найти ответы на два вопроса и вернулся в Вашингтон, удовлетворенный тем, что выяснил. Во-первых, Соединенные Штаты имели достаточно технических средств и производственных мощностей, чтобы победить в этой войне. Во-вторых, за легкомысленной внешностью молодых мужчин и женщин скрывалось ясное понимание того, насколько высоки ставки и насколько серьезны жертвы, на которые им придется пойти.

Восемнадцатого сентября, когда Рузвельт инспектировал оборонный завод в Детройте, в 2200 километрах к северу в арктическом небе неслись пикирующие бомбардировщики «Хейнкель» и многоцелевые самолеты «Юнкерс Ju 88». Они снизились до самой воды, выпустили торпеды – и корабли конвоя PQ-18 начали взрываться, как воздушные шарики на холодном арктическом воздухе. Опасаясь повторения печального опыта PQ-17, британские ВМС (50 боевых кораблей сопровождения, включая авианосец и две подводные лодки) приложили все усилия для защиты конвоя. Атаку удалось отбить, но это была пиррова победа. Двадцать первого сентября потрепанный PQ-18 прибыл в порт Архангельска, при этом из 40 транспортов 13 были уничтожены – меньше, чем в PQ-17, но все еще слишком много.

Первоначально Рузвельт и Черчилль договорились, что отправку конвоя PQ-19 следует отложить. Затем президент передумал. СССР находился в опасной ситуации. Но поскольку до начала операции в Северной Африке оставалось всего несколько недель, единственная уступка, на которую был готов пойти Черчилль, по сути, была жертвой ради жертвы. Он предложил в октябре отправить в СССР десять транспортов без сопровождения, надеясь, что темная осенняя луна укроет их от опасности.

К октябрю терпение Сталина по отношению к западным союзникам иссякло. Пока Сталинградский котел ежедневно поглощал сотни молодых советских солдат, американцы и британцы, обеспокоенные потерями конвоев, временно приостановили поставки в Мурманск и Архангельск. В карикатуре «Совещание военных экспертов», опубликованной 6 октября в советской газете «Правда», Сталин выразил гнев по поводу этого решения. Два офицера Красной армии на рисунке молоды и энергичны. Их зовут Генерал Решимость и Генерал Смелость. Их англо-американские коллеги – генералы А Вдруг Побьют, Стоит Ли Рисковать, Не Надо Спешить, Давайте Подождем и Как Бы Чего Не Вышло.

Стрелки на часах, висящих над генералами, показывают 23:30. Рузвельт, который уже вернулся в Вашингтон, и без Генерала Смелость понимал, что Сталин разгневан и к чему это может привести. Летом 1941 года вождь раздумывал над идеей заключения сепаратного мира с Германией. Опасаясь, что Сталин может вернуться к этому варианту, Рузвельт и Черчилль сделали ему предложение – операцию «Вельвет». В начале 1943 года англо-американские военно-воздушные силы из двадцати эскадрилий будут отправлены на Кавказ, чтобы помочь Советам остановить продвижение Германии к нефтяным месторождениям на юге СССР. Через несколько дней после появления карикатуры Черчилль представил Сталину второе предложение: долгожданный англо-американский второй фронт. Двадцать третьего октября британские силы численностью почти 200 тысяч человек атакуют Африканский корпус в Эль-Аламейне, египетском городе недалеко от ливийской границы. Две недели спустя, 8 ноября, американские войска численностью 100 700 человек захватят Алжир, Оран и Марокко и соединятся с британскими частями, наступавшими на запад от Эль-Аламейна.

План «Факел» имел большой географический размах. Он охватывал регион шириной полторы тысячи километров с равнинами, скалами и горами, который простирался через Ближний Восток от Касабланки на Атлантическом побережье до Туниса. Но высадка привела бы к тому, что англо-американские войска оказались бы в трех с лишним тысячах километров от севера Франции, где их предпочел бы видеть Сталин. Узнав о плане союзников, Сталин несколько дней думал, а затем отправил Черчиллю телеграмму. Она была краткой, но содержательной: «Я получил ваше сообщение от 9 октября. Спасибо».

Первой реакцией Черчилля на телеграмму был гнев. Для кампании были собраны сотни тысяч человек и тысячи танков, самолетов и артиллерийских частей. Уместным было бы нечто большее, чем просто «спасибо». Однако, подумав, премьер решил, что было бы большой ошибкой цепляться к СССР в его нынешнем положении. «Единственное, что принесет пользу, – это упорная борьба и победы», – сказал он Идену. Ответ Рузвельта был более легким. «Меня не слишком беспокоит реакция Москвы, – сказал он своим помощникам. – Я понял, что там даром речи пользуются не так, как у нас».

Было два часа ночи, «Коммандо» летел в черном холодном небе, и Уинстон Черчилль проснулся от жжения в ноге. Он сразу понял, что дело в обогревателе. В салоне самолета «Коммандо» их было более десятка, чтобы поддерживать комнатную температуру в кабине и спальном отсеке во время длительных перелетов. Эти устройства еще требовали доработки: если одно из них выходило из строя, мог возникнуть пожар.

Черчилль выбрался из койки и разбудил маршала авиации Чарльза Портала, чья кровать стояла рядом. Воздушные потоки подбрасывали самолет вверх и вниз. С фонариками в руках Черчилль и Портал расхаживали по сумрачному салону самолета в поисках других неисправных обогревателей. Они нашли несколько, два из них были расположены в особо уязвимом месте – рядом с бензиновым двигателем в бомбоотсеке. Пассажиры оказались перед сложным выбором: если отключить обогреватели, температура в салоне резко упадет и весь оставшийся путь придется мерзнуть. Но если обогреватель взорвется, самолет упадет.

Предпочтя безопасность комфорту, Черчилль приказал отключить обогрев и раздать пассажирам дополнительные одеяла. Через несколько часов в утреннем небе показалось приветливое средиземноморское солнце, а на земле – здания Касабланки. Город, находившийся под французским протекторатом, избежал серьезных разрушений в ходе операции «Факел». Бои шли три дня, и французам этого хватило, чтобы сохранить лицо, а затем формально капитулировать. В то утро, когда прибыла команда Черчилля, пятиметровые волны носили разбитые десантные суда и перевернутые джипы вдоль пляжей. «Это просто чудо, что в таких условиях кто-то смог выбраться на берег живым», – подумал премьер-министр.

Два часа спустя Черчилль стоял у входа в отель «Анфа» в пригороде Касабланки среди пальм, бугенвилий и апельсиновых деревьев. В городе, известном старинной архитектурой, этот отель выглядел ярким маяком современности. Отель овальной формы с тремя этажами, напоминающими палубы, и мачтами на крыше был похож на круизный лайнер, севший на мель. Роскошный интерьер создавал впечатление, что в баре можно встретить Хамфри Богарта и Ингрид Бергман, а на заднем плане кто-то будет играть «As Time Goes By»[238]. Черчилль быстро привык к этой обстановке. Он завтракал, надев розовый халат, обедал в комбинезоне на молнии, а в перерывах между приемами пищи играл в баскскую пелоту и подолгу гулял по пляжу, останавливаясь, чтобы рассмотреть необычные ракушки и поговорить с молодыми американскими солдатами, охранявшими город.

Во время одной из прогулок Черчилль встретил американского моряка с гитарой и попросил его сыграть You Are My Sunshine. После полудня он сидел на солнышке и ждал гостей. В число гостей Рузвельта вскоре войдут изгнанные голландские и норвежские монархи; Черчилля же навещали чиновники режима Виши, бывшие министры иностранных дел Чехии, польские мэры и греческие епископы. По вечерам премьер обычно обсуждал стратегию со своими командирами, и заседания часто были довольно шумными. Когда офицер говорил или делал что-то, что не нравилось Черчиллю, тот кричал: «Ты растолстел на государственных харчах! Все, что тебе нужно, – это получить зарплату, съесть свой паек и лечь спать». Чарльз Уилсон, врач Черчилля, не любил эти эмоциональные всплески, но считал их необходимыми для сохранения психического и физического здоровья премьер-министра. «Когда он оставляет красный чемоданчик[239] и уезжает из Лондона, – отметил Уилсон в своем дневнике, – то чувствует свободу от забот. Дело не только в том, что он любит приключения; он чувствует… что иногда нужно оставить дела [на] неделю или даже на две. …Он хочет ненадолго избавиться от ощущения, что за день нужно сделать больше, чем возможно физически».

Высадка в рамках «Факела» поставила восклицательный знак в конце одного из самых успешных для союзников периодов войны. За предыдущие девяносто дней СССР победил в Сталинграде, Великобритания – в Эль-Аламейне, а Соединенные Штаты – на пляжах Алжира и Марокко. «Маятник судьбы», как называл это Черчилль, качнулся в сторону союзников. В январе 1943 года на конференции в Касабланке перед союзниками стоял вопрос, как лучше всего воспользоваться их победами, и, поскольку Сталин дважды отклонял приглашение принять участие в конференции, ссылаясь на боевые действия под Сталинградом, решение принимали британцы и американцы.

Пресса обеих стран подавала встречу в Касабланке как совместные усилия двух демократий по разработке стратегии победы над нацистской Германией. В целом так оно и было, но дело зашло не слишком далеко. У союзников часто возникали разные представления о том, как достичь общей цели, и в таких случаях обычно доминировал тот, кто лучше подготовился к спору. В данном случае это были англичане. Обладая богатейшим многовековым опытом международных отношений, они знали, как использовать свои козыри. Британцы прибыли в Касабланку в большом количестве, тщательно проинструктированные, с ударным отрядом технических экспертов, кораблем водоизмещением шесть тысяч тонн, переделанным в пункт связи, и с готовым планом. План был таков: избегать нападения на европейский материк, где немцы были сильнее всего, не ослабив их серией сражений на периферии – в Северной Африке, Италии, Греции и Восточном Средиземноморье.

Американские делегаты – генерал Маршалл, адмирал Кинг и генерал Арнольд – прибыли в Касабланку с небольшим сопровождением, скупыми инструкциями от Белого дома и без единого мнения по поводу американской стратегии. Маршалл оставался убежденным сторонником вторжения через Ла-Манш, но после высадки в Дьеппе высокопоставленные американские командиры опасались столкновения непроверенных молодых американцев с немецкими ветеранами. Более того, учитывая потребность в снабжении в условиях глобальной войны, к сентябрю 1943 года для штурма можно было подготовить не более 25 дивизий, но с учетом погодных условий только 6 из них могли высадиться для первоначального штурма побережья.

План победы адмирала Кинга вкратце сформулировал его британский коллега: «Кинг пристально следит за Тихим океаном. Это его восточная политика. Иногда он бросает камень через плечо. Это его западная политика». План победы генерала Арнольда строился на использовании бомбардировщика B-17 «Летающая крепость», который пока находился в стадии разработки. Впрочем, время показало, что В-17 не решил исхода войны, как бы Арнольду и другим летчикам ни хотелось этого в 1942 году. Зная о стратегических разногласиях между своими генералами, Рузвельт вызвал Арнольда, Маршалла и Кинга в Белый дом за несколько дней до того, как американская делегация отправилась в Касабланку. Он сказал им, что если они не смогут прийти к соглашению по стратегии во время конференции, то должны будут занять следующую позицию: наращивание американского присутствия в Британии и Средиземноморье будет продолжаться до поры до времени, но Соединенные Штаты не возьмут на себя никаких обязательств относительно 1943 года, пока ситуация на войне не прояснится.

Большинство решений, принятых в Касабланке, включая решение Америки отменить наступление через Ла-Манш в 1943 году и вторгнуться на Сицилию по завершении североафриканской кампании, были приняты в банкетном зале отеля «Анфа», где генерал Алан Брук председательствовал на ежедневных военных собраниях. На протяжении трех лет войны начальник Имперского Генерального штаба был в плохом настроении в лучшие времена и свирепым в худшие, и даже в хорошие дни ему было трудно сказать что-то положительное о генерале Эйзенхауэре, новом командующем американскими войсками. В дневниковой записи от 28 декабря 1942 года Брук написал: «Эйзенхауэр как генерал безнадежен. Боюсь, что он погружается в политику и отчасти пренебрегает своими военными обязанностями, так как мало что понимает, если вообще что-то знает, в военных вопросах». Тон Брука был еще более резким 15 января, когда Эйзенхауэр представил свой план продвижения к морю через Тунис. В случае успеха силы стран «оси» в регионе сократились бы наполовину, но план был трудновыполнимым. Начав расспрашивать Эйзенхауэра о деталях (таких как координация действий с силами Монтгомери в Ливии и с генералом Кеннетом Андерсоном на севере), Брук счел ответы оппонента неубедительными. Удивительно, но Маршалл, Кинг и Арнольд, которые также были на собрании, не предприняли никаких попыток встать на защиту Эйзенхауэра. Возможно, это было случайностью, но на следующий день несколько американских делегатов заявили, что слышали, как их британские коллеги тихонько напевали: «Правь, Британия!» в коридорах «Анфы».

Впрочем, в ходе конференции американцы одержали несколько побед. Кинг получил обещание, что 30 % американских войск смогут отправиться на Тихий океан в обмен на поддержку наступления на Сицилию. Маршалл также вынудил британцев оказать ответную услугу, пригрозив уйти с европейского театра военных действий, если Великобритания не предоставит войска для предстоящих наступательных операций в Бирме и на Тихом океане. Тем не менее американцы не питали иллюзий относительно итогов встречи в Касабланке. «Мы пришли, увидели и были побеждены», – заявил майор Альберт Ведемейер. Большинство коллег были с ним согласны. Также они согласились, что для следующей встречи с британцами им необходимо научиться лучше вести переговоры. В вопросе о том, как вести себя с Советским Союзом, единодушия было меньше. Во время Сталинградской битвы Рузвельт и Черчилль решили перенести дату вторжения через пролив с 1943 на 1944 год и пока не возобновлять отправку конвоев в Мурманск и Архангельск.

Придя к выводу, что нет хорошего способа сообщить Сталину плохие новости, и опасаясь, что плохая новость может побудить Сталина пересмотреть идею сепаратного мира с Германией, президент и премьер решили пойти на хитрость. Они условились держать в секрете отмену конвоев так долго, как только получится, а сами тем временем успокаивали Сталина сообщениями об усилении англо-американской военной мощи в Британии, успехе воздушной войны союзников и обещаниями осуществить атаку через пролив «в кратчайшие сроки». Межсоюзнические отношения еще больше осложнились 24 января, когда Рузвельт, не посоветовавшись с Черчиллем и Сталиным, объявил, что союзники потребуют безоговорочной капитуляции держав «оси». Позже президент говорил, что эта идея возникла у него во время пресс-конференции, но на самом деле он обсуждал ее со своим сыном Эллиотом несколькими неделями ранее. Морис Хэнки, один из старших советников Черчилля, в числе прочих официальных лиц считал, что предложение президента только усилит сопротивление «оси» (и учебники по истории подтверждают эту точку зрения). Последний известный случай, когда одна нация добилась безоговорочной капитуляции от другой, произошел две тысячи лет назад, когда Рим потребовал от Карфагена сложить оружие. Хэнки пришел к выводу, что если бы безоговорочная капитуляция давала какие-либо военные преимущества, то она, вероятно, происходила бы чаще, чем один раз в две тысячи лет.

Незадолго до созыва конференции в Касабланке Гарри Гопкинс изложил англо-американскую позицию по послевоенной Франции. «Это, – писал Гопкинс, – долг Соединенных Штатов и Великобритании – сохранить для народа Франции право и возможность самому определять, какое правительство у него будет». Похоже, Гопкинс имел в виду что-то вроде попечительского совета. Группа видных французов будет следить за происходящим до тех пор, пока французы не будут в состоянии восстановить управление страной. Это была интересная идея, но она встретила возражения со стороны генерала Анри Жиро, сменившего Дарлана на посту верховного комиссара в Северной Африке, и генерала Шарля де Голля. Оба были патриотами и настоящими героями. Жиро дважды сбегал из немецкого плена, один раз в 1914 году, а второй – в 1942 году, в то время как «Свободная Франция» де Голля отважно сражалась на стороне британцев и американцев на протяжении всей войны. Однако у обоих также было чрезмерное чувство собственного достоинства. Комплекс Жанны д’Арк у де Голля был выражен настолько ярко, что Черчилль однажды пригрозил найти епископа, который сожжет его на костре. Жиро прибыл в Северную Африку, ожидая (по одному ему известным причинам), что ему передадут руководство кампанией, и был крайне возмущен, когда этого не произошло. Ближе к завершению конференции Черчилль попытался примирить двух французов. Немцы и итальянцы прочно закрепились в Тунисе, и впереди ждало еще много боев. По мнению премьер-министра, встреча в Касабланке сулила большой успех, и он не хотел, чтобы его подорвали два эгоистичных француза. В конце конференции он пригласил их сделать совместное фото с ним и Рузвельтом. Идея потерпела фиаско. Де Голль был напыщенным и отчужденным, а Жиро все еще злился из-за роли зрителя, которую ему отвели в рамках кампании в Северной Африке. После конференции они все же отложили в сторону свои разногласия и объединили силы для создания Французского комитета национального освобождения, но их противоречия были слишком глубокими, а эго – слишком большим, чтобы поддерживать прочное партнерство. К 1945 году де Голль был лидером Франции, а Жиро вышел на пенсию. Когда через несколько лет Жиро умер, люди вспоминали его как человека, который почти спас Францию; если вообще вспоминали.

Гопкинс вернулся в Америку разочарованным. Он считал средиземноморскую стратегию Черчилля, победившую в Касабланке, «слишком немощной для двух великих держав». Маршалл также вернулся недовольным, но его претензии были более серьезными. Он думал, что кампания в Средиземном море «не будет иметь особого значения для прекращения войны». Их разочарование было понятно: учитывая необходимость в снабжении американских военно-воздушных сил, военно-морского флота, Тихоокеанскую кампанию и промышленность, работавшую на нужды фронта, а также решение ограничить американскую армию до девяноста дивизий, Соединенные Штаты не могли вести боевые действия в центре Европы до 1944 года.

Это были слова Уинстона Черчилля, но мысль принадлежала английскому писателю Г. Дж. Уэллсу. Накануне Первой мировой Уэллс написал «Освобожденный мир», поучительную историю о неправильном использовании науки. Автор начал свой рассказ с наблюдения: «История человечества – это история обретения внешних источников энергии». В книге Уэллс представил себе мир, в котором атомная энергия, все еще бывшая гипотезой в 1914 году, разожгла катастрофическую войну. Десятилетие за десятилетием умирали тысячи людей. Затем, в какой-то момент в середине 1930-х годов, один из героев Уэллса – мсье Леблан, посол Франции в Вашингтоне – созвал международную конференцию, на которой другой персонаж, король Британии Эгберт, отрекся от престола и стал поборником идеи мирового правительства.

Воодушевленные лидеры стран приняли приняли эту идею, и из праха смерти восстал новый утопический мир. Атомная энергия, которую удалось приручить и перепрофилировать, изменила потребность в ручном труде. Человечество, освобожденное от тяжелой работы на фабриках и в цехах, смогло проявить свои лучшие качества. Идея была прекрасная, но в 1930-х годах вместо мсье Леблана и короля Эгберта на мировой авансцене выступали Адольф Гитлер и Бенито Муссолини. Надвигалась новая мировая война, и единственное, что стояло между человечеством и супербомбой, – это знание того, как ее построить. Однажды вечером в феврале 1940 года Отто Фриша, молодого австрийского еврея, который, спасаясь от нацистов, бежал в Англию из родной страны, посетило озарение на одной из улиц в Бирмингеме. Было четыре возможных способа вызвать цепную взрывную реакцию в уране. В ходе испытаний Рудольф Пайерлс, коллега Фриша, обнаружил, что три способа не могут привести к мощному взрыву. Четвертый, предполагавший использование изотопа урана-235, был поинтереснее. После его изучения Пайерлс пришел к выводу, что если по урану-235 ударит нейтрон (субатомная частица), то что-то должно произойти. Но что именно, Пайерлс не знал. Ответ положил начало ядерному веку. В последующих испытаниях Пайерлс обнаружил, что тепло, выделяемое килограммом U-235, может создавать температуры, сравнимые с температурой в ядре Солнца, и давление, превышающее давление в ядре Земли, где железо находится в жидком состоянии.

В марте 1940 года Фриш и Пайерлс начали писать доклад о своих исследованиях, но их терзали сомнения. Дело в том, что британцы считали себя высокоморальным народом, и было бы трудно поддерживать эту веру, если бы британские ВВС сжигали по 60–70 тысяч человек во время воздушных налетов с помощью оружия, горящего как солнце. Но Дюнкерк и Битва за Британию не оставили сомнений по поводу возможности применить оружие массового поражения. Фриш и Пайерлс продолжили работать над бомбой, хотя и не для комитета MAUD, который Черчилль создал летом 1940 года для изучения возможности производства ядерного оружия. Вероятно, из соображений национальной безопасности премьер-министр решил ограничить членство в комитете учеными британского происхождения. Перед ними поставили три задачи: 1) изучить проблемы, возникающие при исследовании урана; 2) рекомендовать необходимые эксперименты; 3) способствовать сотрудничеству между различными группами исследователей.

Комитет просуществовал недолго – всего год, но это был год больших свершений. К июлю 1941 года, когда комитет распустили, Британия была мировым лидером в области использования атомной энергии в военных целях, что вполне отражало интеллектуальную мощь членов MAUD. Трое из них были нобелевскими лауреатами: Джордж Томсон и Джеймс Чедвик из Кембриджа и Маркус Олифант из Бирмингемского университета. Достижения также отражали высочайший уровень четырех университетов, в которых проводились исследования: Кембриджа, Оксфорда, Бирмингема и Ливерпуля. В июле, перед расформированием, комитет опубликовал два итоговых отчета. В первом подробно описывалось, как сделать бомбу и какой силой она будет обладать (1800 тонн в тротиловом эквиваленте); во втором отчете рассматривалась возможность создания плутониевой бомбы и указывались некоторые способы полезного применения атомной энергии.

Два года спустя одна из давних загадок комитета MAUD, связанная с происхождением его названия, разрешилась сама собой. Большинство ученых, работавших в комитете, считали MAUD некой анаграммой, но оказалось, что это имя имеет более интересную родословную. В день, когда немецкая армия вторглась в Данию, Нильс Бор, известный датский ученый, отправил своей английской горничной телеграмму. Горничную звали Мод (Maude).

Битва за Северную Африку началась 10 июня 1940 года и все еще продолжалась, когда в январе 1943 года завершилась конференция в Касабланке. Самыми заметными событиями между этими двумя датами были высадки союзников 8 ноября 1942 года. В Алжире солдаты прыгали с десантного корабля в море щелкающих фотоаппаратов и дружелюбных лиц. В Марокко и Оране вишистские французские подразделения яростно сопротивлялись до 10 декабря, пока адмирал Дарлан (которого убили через несколько недель) не вмешался и не заключил мирное соглашение с союзниками. Примерно в это же время судьба и армия Соединенных Штатов начали распределять солдат. Те, кому повезло, проводили зимние дни, разгружая грузы, тренируясь и маршируя, а по ночам развлекались горячительными напитками, азартными играми и обсуждением достоинств ночной жизни в Северной Африке.

Большинство солдат мечтали попасть по распределению в Алжир. В местных кафе было полно симпатичных француженок, а улицы патрулировали дружелюбные джентльмены, которые могли найти для солдата практически все, что угодно, по разумной цене. Город также был домом для таких известных личностей, как американо-французская танцовщица и певица Жозефина Бейкер, недавно изгнанная из Вишистской Франции, и Пьер Этьен Фланден, бывший министр торговли Франции, который до войны был другом Гитлера по переписке.

Те, кому повезло меньше, отправились в Тунис.

На довоенных туристических плакатах Тунис рекламировали как страну с мягкими зимами, но британский военный корреспондент Алан Мурхед, дрожавший зимой 1942/43 года на холмах Туниса, не нашел этому никаких подтверждений. Дождь часто лил несколько дней подряд, и это не было похоже на что-либо, с чем Мурхед сталкивался ранее. Это, как писал Мурхед, были «дикие проливные африканские дожди, холодные, как змеиная кожа», такие обильные, что после них оставалась густая, липкая, бездонная африканская грязь, в которой было трудно хоронить мертвых, а живые ходили насквозь мокрыми и дрожали от зимнего холода «днем и ночью».

Единственным положительным моментом тунисской зимы было то, что она уравняла всех. Все чины страдали одинаково. Бригадный генерал Теодор Рузвельт-младший, сын бывшего президента и двоюродный брат нынешнего, жаловался в своем дневнике: «Все еще очень холодно. …Наши военные из-за своей тупости считали Африку тропической страной и не были готовы к такому». Нехватка очков, пулеметов и запасных частей для джипов и танков, а также отсутствие горячей еды еще больше усугубили бедствия тунисской зимы. Моральный дух падал, и боеспособность американской армии вызывала все больше сомнений. Маршалл, который редко повышал голос, вернулся из очередной поездки на фронт настолько расстроенным, что кричал своим подчиненным: «Больше никаких проклятых ряженых ковбоев!» А Эйзенхауэру еще предстояло завоевать полное доверие своего президента. «Пока для этого нет никаких причин», – ответил Рузвельт, когда Маршалл предложил повысить Айка в звании.

В феврале, на несколько недель раньше британцев, в Тунис прибыл Роммель, в чьем распоряжении были современные немецкие танки и боевые самолеты, а также больше дюжины отборных дивизий и бригад немецкой армии. Гитлер знал, что Северную Африку нельзя удерживать бесконечно, но если она сможет продержаться еще семь или восемь месяцев, то логистические проблемы, вызванные задержкой, сделают вторжение союзников через пролив в 1943 году невозможным, и это поможет выиграть время, чтобы укрепить позиции Германии на Востоке. По прибытии в Тунис взгляд Роммеля упал на Кассерин, трехкилометровый перевал в Дорсальских горах на пути к главной цели Роммеля – столице Туниса. Перевал и его окрестности охранял 2-й американский корпус, плохо обученное подразделение под командованием генерала Ллойда Фредендалля, который имел заслуженную репутацию дрессировщика и выглядел как американский военный со страниц журнала «Лайф». Он был слегка тучным, но знал, как спрятать живот от камер, которые, казалось, всегда ловили его, когда он смотрел вдаль, словно обдумывая новый блестящий план битвы. Маршалл, чье мнение о генерале было положительным, хотя и не безошибочным, называл Фредендалля одним из лучших. Эйзенхауэр был согласен с этим. «Я благословляю тот день, когда вы послали мне Фредендалля», – сказал он Маршаллу. Как оказалось, Роммель тоже.

У стиля командования Фредендалля были два возможных объяснения. Либо он был настолько уверен в своем авторитете, что ему не приходило в голову, что его войска могут ему не доверять, либо, наоборот, он был настолько обеспокоен собственной безопасностью, что не заботился о том, что думают другие. Можно с уверенностью сказать, что ни один другой высокопоставленный офицер союзников в Тунисе не приложил столько усилий для собственной защиты. «Счастливая долина», кодовое название командного центра Фредендалля, располагалась в 110 километрах от фронта и имела бомбоубежище, строительством которого инженерный батальон занимался целый месяц. Его окружали зенитные орудия. Среди солдат Фредендалля было популярно несколько других названий «Счастливой долины», в частности «Последнее прибежище Ллойда» и «Шангри-Ла, в миллионе миль от любого места».

К началу февраля генералу Орландо Уорду, одному из подчиненных Фредендалля, стало ясно, что немцы готовятся к атаке. На встрече 13 февраля он предупредил своего командира, что оборонительные позиции на вершине холма, на которых он рассчитывал обороняться при атаке немцев, расположены слишком далеко друг от друга. «Нам необходимо собрать все силы в кулак», – сказал Уорд. Это был хороший, но запоздалый совет.

На следующее утро первые легкие немецкие танки пронеслись по тунисской равнине и застали американский пехотный отряд за утренним омовением. Через несколько мгновений все члены отряда были либо мертвы, либо взяты в плен, а радио, предназначенное для оповещения «Счастливой долины» о маневрах врага, стало собственностью немецкого сержанта. Через несколько минут в командный центр начали поступать сообщения. Американское танковое подразделение было уничтожено взрывом, настолько громким, что один ошеломленный выживший сравнил его со «звуком, который был бы слышен, если бы половина заводов Круппа внезапно взорвалась и вылетела из долины Рура». Худший момент наступил в середине дня, когда американские части, ожидающие на холмах своей очереди атаковать, с ужасом наблюдали, как танки уничтожают их товарищей на равнинах.

Из девятисот человек, встретивших рассвет на холме, до вечера дожили не более трехсот. Началась паника. Люди все бросали и бежали не останавливаясь до перевала Кассерин, мрачного пространства безлесных холмов и извилистых дорог в 80 километрах от того места, где американская пехотная эскадрилья попала в засаду 14 февраля. Казалось, Роммель, несколько месяцев игравший в прятки с 8-й британской армией, снова был на коне, но жестокие бои 21 и 22 февраля поставили под сомнение перспективы его успеха. Днем 21 февраля, после нескольких дней унизительного отступления, американцы предприняли контратаку и при поддержке артиллерии и танков остановили объединенные немецко-итальянские силы из сорока танков и пехоты в шести километрах от их цели.

Предчувствуя долгий день, утром 22 февраля смерть встала пораньше. Британцы, сильно потрепанные накануне, чувствовали себя особенно уязвимыми, но помощь была на подходе. Накануне вечером генерал-лейтенант Стаффорд Лерой Ирвин, тихий вирджинец с репутацией опытного артиллериста, прибыл в британский сектор с отрядом из 2200 человек. Не имея оборудования, необходимого для наведения снарядов на цель, Ирвин импровизировал. Он наметил пятикилометровую дугу и начал обстреливать ее из орудий. Это была примитивная тактика, но она сработала.

Позже в тот же день немецкий фельдмаршал Альберт Кессельринг прибыл на перевал Кассерин из своей штаб-квартиры в Риме на самолете-корректировщике. «Улыбчивого Альберта» было трудно расстроить, но после того как Роммель целый час жаловался ему на итальянцев, люфтваффе, своих товарищей-офицеров и требовал остановить кампанию и отступить, фельдмаршал вернулся в Рим подавленным и встревоженным. Лис Пустыни, похоже, потерял «страсть к командованию». Он был «физически измотан и психологически утомлен». К тому времени в таком же состоянии находились многие офицеры, работавшие с Роммелем, и солдаты, служившие под его началом. После Кассерина судьба Африканского корпуса покатилась по наклонной, и это длилось до окончания кампании.

Двадцать третьего февраля, на следующий день после встречи Роммеля с Кессельрингом, генерал Эрнест Хармон прибыл в «Счастливую долину» с письмом для Фредендалля. Прочитав его, Фредендалль повернулся к Хармону и сказал: «Теперь вы хозяин вечеринки».

Теплым майским днем три месяца спустя, на дороге, проторенной римскими центурионами две тысячи лет назад, немецкие и итальянские войска в Северной Африке сдались в плен: немецкие офицеры – на тупоносых штабных машинах «Фольксваген», итальянцы – на «Фиатах Тополино» и блестящих «Лянча». Пройдет много часов, прежде чем последняя штабная машина «оси» сдастся. Караван капитулянтов растянулся на 130 километров, среди безымянных могил, упущенных возможностей и чувства безнадежности. Роммель был теперь только воспоминанием; в марте его отозвали в Германию, якобы по состоянию здоровья, но на самом деле – чтобы сохранить репутацию непобежденного немецкого паладина. Его преемник, генерал-полковник Ганс-Юрген фон Арним, ветеран Восточного фронта, провел пробный арьергардный бой, но к концу апреля у него было два варианта: бежать на Сицилию за 300 километров по воздуху или морю, которые контролировали союзники, или сдаться.

Арним решил сдаться. Британские и американские солдаты, которые наблюдали, как в майский полдень 150 тысяч солдат стран «оси» сдаются в плен, воспринимали победу в Северной Африке по-разному. Для британцев, воевавших на Ближнем Востоке с 1940 года, победа стала свидетельством национальной стойкости; для американцев – оправданием унижения в Кассерине.

Летом 1942 года до группы польских железнодорожников, работавших на немецкой стройке в Смоленске, дошли слухи о массовом расстреле польских солдат и мирных жителей через несколько месяцев после капитуляции Польши в 1939 году. Однажды днем железнодорожники наткнулись на останки польского солдата, но не нашли доказательств, что русские казнили на этом месте тысячи поляков. Железнодорожники передали свои находки польскому подполью – и так продолжалось до января 1943 года, когда Рудольф-Кристоф фон Герсдорф, немецкий разведчик, узнал о братской могиле в Катынском лесу, в нескольких километрах к западу от Смоленска. Он передал информацию министру пропаганды Йозефу Геббельсу, который сразу же осознал ценность открытия Герсдорфа.

Все казни проводились в восточной части Польши, в советском секторе. Сталину было бы трудно переложить вину на Германию, которая контролировала запад страны. Тринадцатого апреля 1943 года немецкое радио сообщило, что в Катынском лесу, в двадцати километрах к западу от Смоленска, найдены тела трех тысяч польских офицеров, сложенные в двенадцать слоев. Время и погода разрушили останки, но можно было предположить, что большинству погибших было от 20 до 30 лет и все они были расстреляны. Когда число найденных останков достигло 12 тысяч, Геббельс с трудом сдерживался. «Теперь мы сможем использовать обнаружение двенадцати тысяч польских офицеров, убитых ГПУ [Государственным политическим управлением при НКВД], в крупномасштабной антибольшевистской пропаганде», – сказал он.

Увидев редкую возможность представить Германию в позитивном свете, он пригласил комитет Европейского Красного Креста, состоявший из судебно-медицинских экспертов из Бельгии, Болгарии, Швеции, Норвегии, Хорватии, Дании и ряда других стран, для осмотра места казни. Также были приглашены нейтральные журналисты и даже американский пленный полковник Джон Х. Ван Влит. Кремль немедленно обвинил Германию во лжи, и когда польское правительство в изгнании в Лондоне потребовало собственного расследования Красного Креста, Сталин разорвал связи с лондонскими поляками и создал собственное польское правительство в изгнании – «Люблинский комитет».

Поляков, попавших в плен осенью 1939 года, заставили сыграть в настоящую русскую рулетку. На протяжении зимы их подвергали частым допросам и политической агитации со стороны начальников НКВД. Заключенных, проявивших надлежащую «просоветскую» позицию, оставляли в живых. Тех, кого считали «непримиримыми врагами власти» (то есть лишенными настоящего пролетарского духа), расстреливали. Не случайно большинство из 25 700 поляков, которые не пошли на сделку с совестью, были членами польской элиты. Сталин и Лаврентий Берия, которые контролировали происходившее, стремились создать новую, «советскую» Польшу, но прежде, чем создать новый порядок, нужно было разрушить старый.

Летом 1940 года были убиты 22 тысячи польских генералов, адмиралов, профессоров, врачей, юристов, инженеров, журналистов, летчиков и других полноправных граждан. Массовые убийства проводили разными способами в нескольких местах на востоке Польши, а не только в Катынском лесу. К месту расстрела на открытом воздухе поляков часто доставляли сильно избитыми, в вагонах без окон. Прибыв на место казни, они могли в последний раз увидеть белый свет перед тем, как выстрелит палач. Расстрелы в помещении проводили в Смоленске или на пригородной скотобойне в духе «полуденной темноты». Заключенный стоял по стойке смирно, пока сотрудник НКВД проверял его документы, чтобы убедиться, что все в порядке. Советское государство составляло статистику казней так же тщательно, как и статистику сельскохозяйственного производства.

Затем заключенного отводили в камеру, обложенную мешками с песком. Мешки заглушали звук и часто загораживали свет, проникавший через окна. В конце концов заключенному приказывали встать на колени. За исключением Первого мая, в 1940 году убийства продолжались без перерыва, пока не расстреляли всех приговоренных. Когда Красная армия отбила Смоленск осенью 1943 года, Сталин пригласил собственных экспертов, которые пришли к выводу, что поляков расстреляли немцы на раннем этапе операции «Барбаросса». В соответствии с его афоризмом, «в военное время правда настолько ценна, что на страже ее безопасности всегда должна стоять ложь». Черчилль встал на сторону Сталина. «Мы, безусловно, будем категорически противодействовать любому расследованию Международного Красного Креста или любого другого органа», – заявил он. Рузвельт также был готов закрыть глаза на произошедшее. Он сказал: «Я склонен думать, что премьер-министр Черчилль найдет способ убедить польское правительство в Лондоне действовать более мудро».

Гитлер был в курсе обвинений и контраргументов, циркулировавших вокруг Катынской резни, но весной 1943 года его мысли занимал Курск – промышленный город в сельскохозяйственном регионе на юго-западе СССР. После провала в Сталинграде от одной лишь мысли о нападении на другой крупный российский город у Гитлера начинались желудочные колики. За последние несколько лет Германия потеряла почти два миллиона человек, и среди погибших было множество солдат в возрасте 25–30 лет, которые принесли Германии победы в 1941 и 1942 годах. Все чаще их место занимали пятидесятилетние мужчины и шестнадцатилетние мальчишки.

Мнения немецкого командования по поводу начала летнего наступления также разделились. Против операции выступил Хайнц Гудериан, который у Дюнкерка загнал британцев и французов в море и в настоящее время был генералом бронетанковых войск. В мае Гудериан предупредил Гитлера, что Красная армия за последние несколько месяцев укрепила свои позиции вокруг Курска, увеличив число противотанковых орудий, танковых ловушек, колючей проволоки, фугасов и артиллерийских расчетов. «Как вы думаете, сколько людей вообще знает, где находится Курск? – спросил он Гитлера. – Всему миру наплевать, захватили мы Курск или нет». Другие противники так называемой операции «Цитадель» напоминали, что до поражения Германии в Северной Африке оставалось всего несколько недель, и говорили о тяжелейших потерях в ходе операций «Барбаросса» и «Блау». Провал под Курском мог сделать немецкую армию слишком слабой для проведения дальнейших наступательных операций.

Безвольный подбородок Эриха фон Манштейна лишал его чванливого обаяния, которым мог похвастать Гудериан, но природа компенсировала это, наделив Манштейна одним из лучших военных умов в немецкой армии. В 1942 году он месяцами противостоял самоубийственному сопротивлению Советского Союза в «крысиной войне» и захватил Севастополь, одну из главных баз советского флота. В марте 1943 года он остановил контрнаступление Сталина и в промежутке между двумя победами был в нескольких десятках километров от того, чтобы вывести из окружения немецкие войска под Сталинградом. Если бы у Манштейна было достаточно солдат и техники, он начал бы операцию «Цитадель» в апреле или мае, когда советская оборона была еще относительно слабой. Но «Пантеры», танки нового поколения, с помощью которых Гитлер рассчитывал вернуть Германии господство на Востоке, должны были поступить в производство не раньше конца июня или начала июля. Из-за задержки Гитлер нервничал, у него снова начинались колики в животе, но в итоге он решил, что возможности, которые предоставит захват Курска, слишком большие, чтобы их игнорировать. Немецкая армия могла повернуть на юг и захватить нефтяные месторождения, которые были недоступны прошлым летом, или повернуть на северо-восток, в сторону Москвы. Успех в Курске позволил бы перебросить войска на Западный фронт. Следующим шагом для англо-американцев после Северной Африки должна была стать Сицилия, а затем – Рим.

В начале июня министр вооружений Шпеер прибыл в «Волчье логово», резиденцию Гитлера в Восточной Пруссии, с хорошими и плохими новостями. Хорошая новость заключалась в том, что 324 танка «Пантера», обещанные Шпеером, были готовы поступить на вооружение. Плохая новость состояла в том, что из-за проблем с логистикой и других трудностей танки не могли вступить в бой до 13 июня. Гитлеру снова скрутило живот, а когда «13 июня» отодвинулось на начало июля, колики вернулись. В отличие от Гитлера, Сталин учился на своих ошибках. В апреле, когда Жуков подверг сомнению его план нанести превентивный удар по немецкой линии обороны под Курском, он не стал угрожать Жукову ГУЛАГом (как сделал бы в 1941 году), а посоветовался со своими генералами. Когда все они, за исключением одного, поддержали план Жукова – глухую оборону с последующей контратакой, – Сталин согласился с этим решением.

Целью под Курском был советский клин в линии немецких войск шириной 200 километров и длиной 100 километров. Ресурсы, стянутые каждой из сторон, говорили о важности, которую они придавали этому клину. Для его увеличения русские подтянули 1,3 миллиона человек, 1600 танков и 1000 самолетов. Немцы выставили армию из 900 тысяч человек, 2700 танков и 2700 самолетов. Теплым летним вечером в начале июля молодого немецкого танкового офицера, осматривавшего местность в своем секторе, охватило чувство фатализма. Если огромное количество танков, людей и техники, собранных Германией, не поможет прорвать советский клин у Курска, то что поможет? Неукоснительно соблюдая правила безопасности, накануне штурма группа танковых командиров совершила последнюю перекличку. Перед ними расстилалась огромная равнина с многочисленными долинами, рощицами и разбросанными тут и там деревеньками, иногда разрезанными небольшими реками. Самой известной из них была Пена, чей стремительный поток несся между крутыми берегами. Даже в полумраке было видно, что земля благоприятствует защитникам. Равнина немного поднималась к северу и перемежалась тучными кукурузными полями, ограничивавшими видимость.

Второго июля Ставка Верховного Главнокомандования предупредила советских командиров на Курском фронте, что атака ожидается между 3 и 6 июля. Два дня спустя, во время артиллерийского обстрела советских позиций, немецкие войска получили личное сообщение от фюрера.

Один немецкий офицер углядел некоторую иронию в дате 4 июля, выбранной Гитлером. «День независимости Америки, – сказал он своему сослуживцу, а затем добавил: – И начало конца для Германии».

Атака на северной оконечности советского клина началась 5 июля, в 4:30 утра. Наступление возглавил фаворит Гитлера фельдмаршал Вальтер Модель. Низкорослый и крепко сложенный Модель имел заслуженную репутацию храброго воина и отлично держал оборону, но наступательные действия были ему менее знакомы. Бурый дым, застивший небо с первыми лучами солнца, напомнил некоторым старикам о событиях в Монсе и на хребте Вими[242] четверть века назад.

В то утро Модель столкнулся с серьезной проблемой. Чтобы атаковать врага, его войскам пришлось бы пройти через серию опорных пунктов, уходивших в глубь советской линии обороны. Первые несколько дней мастерство и удача немцев держали противника в страхе. Модель продвинулся на шесть километров в первый день атаки и, при поддержке трех тысяч орудий и тысячи танков, еще на пять километров во второй. Затем, 7 июля, его проверили на прочность недалеко от поселка Поныри, невзрачного комплекса жилых домов, окруженного двумя совхозами и яблоневой рощей. На следующее утро в поисках более легкой цели Модель продвинулся на несколько километров на юг и атаковал Ольховатку. К вечеру небо над городом было кроваво-красным, и десятки новых «Пантер» лежали в канавах вдоль дорог. К 9 июля Константин Рокоссовский, один из самых способных и харизматичных советских генералов, заставил Моделя «откатиться назад» через «ямы и окопы», которые немцы прорвали неделей ранее. Война на северном участке клина была фактически окончена, и победителем был СССР. На южном участке, в секторе Манштейна, немцы продолжали удерживать свои позиции, а в некоторых случаях даже продвинулись вперед. Командовать наступлением на юге Манштейн назначил Германа Гота. Лощеный седовласый Гот имел преимущество, которого был лишен Модель: девять лучших танковых дивизий немецкой армии, в том числе элитные танковые дивизии СС «Мертвая голова», «Райх» и «Лейбштандарт СС Адольф Гитлер», а также достаточное количество танков «Пантера» и «Тигр».

Наступление Гота началось удачно. В первые дни боев его части продвинулись на 25–30 километров; затем, когда советское сопротивление усилилось, танки сгруппировались и пробились к реке Псёл, распугав диких животных и оставив на пышных лугах вдоль берегов шрамы от гусениц. Река была последней естественной преградой на пути к Курску, но впереди ждали километры искусственных препятствий. Гот искал путь наименьшего сопротивления и расположился в районе Прохоровки, административного центра в 80 километрах к югу от Курска. Немцы закрепились на позициях и стали ждать неприятеля. Ранним утром 12 июля сигнальные ракеты сообщили о прибытии 5-й гвардейской танковой армии. Ни одна из сторон не ожидала лобового столкновения. Танк был наступательным оружием, предназначенным для того, чтобы разрезать и разрубать, быстро перемещаясь по полю боя; уличные бои считались прерогативой пехоты. Оценки количества танков, сражавшихся под Прохоровкой 12 июля, сильно разнятся. Наиболее часто приводится цифра 1200 танков и самоходных артиллерийских установок.

По поводу характера боевых действий историки достигли большего согласия. Даже по меркам русской кампании битва под Прохоровкой была чрезвычайно ожесточенной. День был жарким и влажным, а налетавшие грозы были палкой о двух концах. Дождь приносил временное облегчение от изнуряющей жары и заставлял прятаться комаров, но затем палящее летнее солнце снова появлялось из-за облаков, и промокшие насквозь солдаты устремлялись вперед через густую грязь. Танковые экипажи из-за непрерывной стрельбы из орудий рисковали остаться без конечностей, а отсутствие санитарных условий вынуждало людей ходить под себя посреди боя. На Прохоровке пощады не давали – и не просили. Когда снаряд обездвиживал танк, члены экипажа расстреливали оставшиеся снаряды, а затем прыгали на землю и бросали в наступавшего противника зажигательные бомбы и гранаты. Утром они сражались за свою Родину, честь и будущее, но затем в схватке, казалось, дикое опьянение охватило обе стороны, и солдаты, обняв смерть за талию и танцуя с ней по промокшим полям, упивались битвой.

Данные о потерях в сражении под Прохоровкой разнятся. Историк Ричард Овери оценивает потери танков примерно в 700 единиц. Какой бы ни была точная цифра, Гитлер считал ее неприемлемо высокой. Тремя днями ранее союзники начали наступление на Сицилию. Тринадцатого июля Гитлер вызвал Манштейна в «Волчье логово» и приказал ему прервать операцию «Цитадель». Манштейн возразил: «Ни в коем случае нельзя отпускать врага, пока [наши] мобильные резервы не будут разбиты». Это была поразительная смена ролей. Обычно Манштейн призывал к осторожности, а Гитлер – к риску. Тем же вечером, когда на поле боя опустилась темнота, немецкие части начали отход. Через несколько дней Манштейн слег с дизентерией.

В поздравительной телеграмме, которую Рузвельт отправил Сталину после Курской битвы, было также приглашение встретиться один на один. Это был не первый раз, когда президент строил взаимоотношения со Сталиным в обход Черчилля. Не поставив в известность премьер-министра, в мае он попытался организовать встречу с советским лидером на Аляске через Джозефа Дэвиса, пронырливого юриста из Вашингтона с ослепительной улыбкой и склонностью к саморекламе. В свою бытность послом в Москве в 1930-х годах Дэвис был одним из немногих западных дипломатов, поддержавших советские показательные процессы, а его навыки убеждения и саморекламы были таковы, что по возвращении в Вашингтон кинокомпания «Метро-Голдвин-Майер» изобразила его светским святым в фильме «Миссия в Москву», рассказывавшем о жизни Дэвиса в СССР. По просьбе Рузвельта Дэвис вернулся в Москву в 1943 году, чтобы организовать личную встречу президента со Сталиным в Фэрбанксе (Аляска). Сначала Сталин заинтересовался предложением, была даже назначена предварительная дата. Но несколько недель спустя он внезапно передумал, сославшись на военные тяготы. После Курска Рузвельт сделал еще одну попытку договориться о встрече со Сталиным, но снова получил отказ. Отчасти такая реакция Сталина могла быть ответом на обещания о втором фронте, которые так и не были выполнены, и о конвоях, которые так и не пришли. К тому же летом 1943 года Сталин чувствовал себя менее зависимым от своих западных союзников.

Победы под Сталинградом и Курском сделали Советский Союз величайшей материковой державой в мире. И «хозяин замка» чувствовал, что он и его страна имеют право на награду в соответствии с этим высоким статусом. Если «Красная звезда» летом 1943 года восходила, то «Юнион Джек» выглядел потрепанным. Накануне сицилийского вторжения Рузвельт произнес волнующую речь о том, что Америка верна идеалам свободы, но не упомянул о роли Великобритании в этой кампании. «При всем уважении к нашей дружбе, – написал уязвленный Черчилль в резкой, но исполненной достоинства ответной телеграмме, – у британского народа и армии может сложиться впечатление, что их вклад не получил соразмерного или достаточного признания».

Даже по летним меркам 25 июля 1943 года в Вашингтоне было необычно жарко и влажно. Уже в 9:00 люди яростно обмахивались веерами, а термометр показывал, что температура продолжает расти. Около 10:00 на подъездной дорожке у Белого дома показался блестящий черный «паккард», который направился на север, в Шангри-Ла – новое место отдыха президента среди холмов Мэриленда. В журнале Белого дома за 25 июля упоминаются только трое посетителей – президент, Элеонора Рузвельт и их сын Эллиот, – но в машине также сидели Роберт Шервуд, драматург, ставший спичрайтером президента, и Сэмюэль Розенман, давний советник Рузвельта. Около 16:00 два мастера слова работали над президентской речью, когда позвонил Стив Эрли, пресс-секретарь Белого дома. «Муссолини свергнут», – сказал он с сильным южнокаролинским акцентом. Шервуд напрягся. Через два часа половина вашингтонского пресс-корпуса уже стояла на лужайке в Шангри-Ла и засыпала Рузвельта вопросами. Затем случилось непредвиденное: не произошло ничего. За исключением звонка Эрли и сообщения римского радио, других новостей о низвержении дуче не было. «Ну что ж, – сказал Рузвельт, – скоро все прояснится».

Остаток дня прошел без происшествий. После того как Шервуд и Розенман закончили писать речь, они долго обедали с Рузвельтами. Когда солнце исчезло за холмами Мэриленда, президент и его свита забрались в «паккард» и поехали обратно в Вашингтон. На следующее утро Шервуд все еще не понимал, почему такое громкое событие, как падение режима Муссолини, остается не замеченным в Вашингтоне. Затем в таинственных дебрях президентской души закипела работа, и несколько дней спустя Рузвельт объявил, что события в Италии имели огромные последствия не только для Соединенных Штатов, Великобритании и Советского Союза, но и для морального духа Германии, Австрии и малых стран «оси», и нужно немедленно созвать конференцию. Через несколько дней конференция получила кодовое название «Квадрант» и было назначено место ее проведения.

За несколько дней до конференции, в душный полдень, Дейзи Сакли, двоюродная сестра и доверенное лицо президента, изучала мистера Черчилля, пока премьер-министр беседовал с Рузвельтом на веранде в Гайд-парке. Дейзи впервые получила возможность как следует приглядеться к премьеру. «Странного вида маленький человечек, – решила она. – Толстый и круглый, в одежде, которая сбивается в кучу, и практически лысый». Позже в тот же день, увидев Черчилля в купальных шортах, Дейзи вспомнила куклу Кьюпи, а затем, к ее большому удивлению, эта 69-летняя «кукла» почти идеально нырнула в бассейн Рузвельтов. Дейзи также дала оценку личности премьер-министра. Она находила его манеру общения весьма тяжелой, когда Черчилль не хотел говорить. При этом британский лидер был совершенно восхитителен и остроумен, когда у него было настроение пообщаться.

Наблюдая за тем, как Черчилль прислушивается к Рузвельту, Дейзи пришла к выводу, что премьер боготворил американского лидера и «любил как человека, смотрел на него снизу вверх, полагался на него». Однако это наблюдение говорило больше о Дейзи, чем о Черчилле. Премьер-министр восхищался Рузвельтом и уважал его, но президент не раз поступал со своим британским коллегой не по-джентльменски, и это оставило определенный отпечаток на их отношениях. Историк Макс Гастингс предположил, что не только военные заботы помешали Черчиллю присутствовать на похоронах Рузвельта в 1945 году.

Программа посещения Черчиллем Гайд-парка также включала в себя обсуждение отношений с СССР. Хотя оба лидера союзников публично защищали Сталина, они знали, кто на самом деле стоял за Катынским расстрелом, и были потрясены жестокостью массовой расправы. Черчилль сказал Рузвельту, что от такого «кровь стынет в жилах», и добавил, что в какой-то момент разрыв дружеских отношений с СССР, вероятно, станет неизбежным. На руках Сталина слишком много крови. Продолжение дружбы с ним стало бы насмешкой над ценностями, которые, как заявлялось, исповедуют Британия и Америка. Однако ни британский премьер, ни Рузвельт не считали, что действовать нужно прямо сейчас. Немедленный разрыв отношений переложил бы бремя войны на англо-американские силы и поставил бы под угрозу жизни сотен тысяч американцев и британцев.

На следующий день, когда Черчилль готовился к отъезду в Квебек, он сказал Рузвельту: «Мы должны еще раз предложить «Дяде Джо»[243] встретиться в Фэрбанксе, как только закончится конференция. Если он согласится, это будет для нас большим преимуществом, в противном случае нам все равно будет проще иметь дело с советскими требованиями и просьбами в будущем». В тот же вечер, когда поезд премьер-министра мчался на север через сельскую местность, в его планы относительно Квебека вмешалось одно недоразумение. Этим недоразумением была копия документа с условиями капитуляции Италии, в которой была допущена ошибка.

Неизвестно, как ошибка закралась в документ, но в копии, полученной Сталиным, участие СССР в новой комиссии не предполагалось. Возможно, он решил, что это было издевкой над Красной армией, которая сражалась с итальянскими войсками, посланными Муссолини на Восток. Может быть, его разозлили другие соображения. Так или иначе, Сталин впал в ярость. Он решил немедленно отозвать послов в Вашингтоне и Лондоне и потребовал включить в комиссию представителей Советского Союза. Черчилль и раньше сталкивался с гневом Сталина, но ничего подобного он еще не видел. «Сталин ненормальный, – сказал он своему коллеге, прочитав сообщение Сталина, а затем решительно добавил: – Нас ждут серьезные неприятности». Реакция Рузвельта была более непосредственной. Он сразу отклонил требования Сталина, назвав его сообщение «грубым до тупости», хотя втайне опасался, что это может побудить вождя вернуться к идее сепаратного мира с Германией. «Это то, чего я все время боялся», – сказал он Дейзи. Затем, когда казалось, что «Большая тройка» вот-вот развалится, Сталин получил верную копию условий капитуляции и напряжение мгновенно улетучилось. В своей следующей телеграмме Сталин выразил радость по поводу того, что Рузвельт и Черчилль одобрили курс «на безоговорочную капитуляцию Италии».

Утром перед открытием Квебекской конференции «Квадрант» генерал Алан Брук стоял на берегу озера в шестидесяти километрах к северу от Квебека и любовался видами. После грязи и шума Лондона местный пейзаж выглядел просто сказочным. Склоны очаровательных, поросших соснами холмов спускались к воде, и утренний ветер доносил тявканье лисы до рыбачившего Брука.

Вечером Брук вернулся в свои апартаменты, чувствуя, что это был один из лучших дней в его жизни. Один из худших настал два дня спустя. Конференция проходила в знаменитой Квебекской крепости. Была середина утра, и Брук с Черчиллем прогуливались по террасе, когда премьер-министр объявил, что вторжение через пролив возглавит американский командующий. Черчилль сказал, что это часть сделки. Британия назначила верховного главнокомандующего в Юго-Восточной Азии, и платой за это стало назначение Эйзенхауэра руководителем операции «Оверлорд». Обычно Брук скрывал свои эмоции, но на этот раз его разочарование было слишком глубоким. Как позже сказал Черчилль, Брука «окутало темное облако отчаяния». Премьер трижды обещал Бруку руководство операцией. «Он так и не понял, что это значило для меня, – вспоминал Брук. – Он не выразил ни сочувствия, ни сожалений. [Для него] это было второстепенным вопросом». Брук был не единственным британским офицером, который после конференции ощущал себя более беспомощным, чем до нее.

С берега донесся крик: «Ничего, Клемми! Чарльз ничего не поймал!»

До этого момента доктор Чарльз Уилсон даже не догадывался, что неумение рыбачить нахлыстом является недостатком, но семья Черчиллей считала именно так. После завершения конференции в Квебеке, 25 августа, премьер-министр Великобритании решил дать своему врачу пару уроков на канадском озере, расположенном на высоте 1200 метров над уровнем моря. Утром Уилсон стоял на крыльце хижины Черчилля и слушал, как его инструктор кричал жене: «Клемми, где моя удочка?» В перерывах между обучением доктора Уилсона, оказавшего никудышным учеником, Черчилли ежедневно ходили на берег озера Сноу-Лейк ловить форель. У них так хорошо получалось, что в своих воспоминаниях премьер хвастался: «У нас не было недостатка в свежей форели».

После «Квадранта» Черчилль не спешил возвращаться в Британию. Он гулял по валам Квебекской крепости; когда его жена была занята, ходил на рыбалку со своей дочерью Мэри; принимал участие в заседаниях канадского кабинета министров. Черчилль побывал на канадском радио, где зачитал обращение к жителям страны, отправил в Гайд-парк свой лучший улов – 60-сантиметровую форель, снова посетил заседание канадского кабинета министров. Он жаловался, что ему все труднее писать. Однажды вечером доктор Уилсон увидел, как премьер стоял у окна своего вагона и «показывал V в знак победы группе рабочих, которые августовской ночью не могли разглядеть ничего, кроме мчавшегося мимо них поезда». Коллеги замечали, что премьер не в форме, но объясняли это по-разному. Доктор Уилсон считал Черчилля подавленным, а Энтони Иден боялся, что британский лидер заболел. «Он плохо выглядит и [у него] плохой цвет кожи», – сказал Иден другу. Черчилль напомнил, что, когда он пожаловался на усталость, Иден посоветовал ему продлить «творческий отпуск».

В начале сентября семья Черчиллей посетила Вашингтон. Первая высадка союзников в материковой Италии – штурм Салерно, прибрежного городка недалеко от Неаполя – должна была произойти через несколько дней, и премьер-министр хотел обсудить с Рузвельтом план вторжения. Из Вашингтона Черчилли отправились в Гарвардский университет. Единственным публичным уведомлением о визите было загадочное сообщение в прессе за несколько дней до события, в котором говорилось, что премьер-министр выступит 6 сентября в неназванном американском университете. Визит был идеей Рузвельта. Ранее в том же году он предложил Джеймсу Конанту, президенту Гарварда, присудить Черчиллю степень почетного доктора университета. Рузвельт, выпускник Гарварда 1904 года, ждал богатой, пышной церемонии, и Конант, которого тем летом привлекли к проекту создания бомбы, постарался выполнить все пожелания президента, в том числе советы по гардеробу. Конант предложил премьер-министру получить свою почетную степень в алой профессорской мантии Оксфорда, а не в простых американских берете и плаще. Он прочесал весь академический мир и обнаружил в Принстоне копию оксфордской шапки и мантии. Принстон согласился на краткосрочную аренду.

Клементина Черчилль однажды заметила, что ее муж не был приятным собеседником, когда обдумывал важную речь. Поездка в Бостон 5 сентября подтвердила ее правоту. Черчилль сел в поезд, ворча и раздражаясь при мысли о пустых страницах, которые предстоит заполнить ночью. Когда поезд проезжал Балтимор, большинство клерков, машинисток и советников, сопровождавших премьера, уже оставили надежду хоть немного поспать ночью. Тем временем Черчилль в своем купе работал над речью. Она строилась на идее, о которой он долго размышлял, но не мог выразить словами. Премьер сидел на своей койке, слушал грохот ночных поездов, и мысли складывались в предложения.

На следующее утро гарвардское сообщество встречало Черчилля. Воинские формирования университета выстроились под вязами в старой части Гарвардского двора. Присутствовали выпускники, в основном ровесники Черчилля, которые заняли свои места рядом с Мемориальной церковью, построенной университетом в память о 370 студентах, погибших в Первую мировую. Четверым немецким гарвардцам, которые сражались и погибли под другим флагом, был посвящен отдельный мемориал в укромном уголке кампуса. Утром Черчилль прочел свою речь перед Джеймсом и Грейс Конант в их доме, а затем отправился в театр Сандерса, где должен был получить степень и выступить с речью. Его помощник Джон Мартин тем утром встретил премьер-министра по дороге в театр и подумал, что тот выглядел как «гениальный Генрих VIII в ярко-алой оксфордской мантии и черной бархатной шляпе». В полдень в театре собралась толпа из 1300 человек, желавших посмотреть, как Черчилль получает степень доктора права. Несколько минут зрители аплодировали, а затем премьер-министр подошел к микрофону.

Черчилль начал свою речь с того, что описал разбомбленные города и поля Великобритании, плавно перешел к основной теме, и каждое следующее предложение усиливало эффект предыдущего. «Дважды за мою жизнь, – сказал он, – длинная рука судьбы протягивалась через океан и вовлекала в смертельную борьбу все население Соединенных Штатов. Нет смысла говорить, что мы этого не хотим или что этого не будет. <…> Длинная рука протягивается безжалостно, и в жизни каждого происходят стремительные, неминуемые перемены. Мы дошли до точки, после которой… путь ведет или к мировой анархии, или к порядку».

Поговорив на второстепенные темы, Черчилль перешел к основной – англо-американскому мировому порядку: «Великий Бисмарк (а в Германии когда-то жили великие люди), как говорят, заметил, что основным фактором развития человеческого общества в конце XIX века было то, что британский и американский народы говорили на одном языке. <…> Ничто не может продвигаться вперед без объ-единенных усилий наших народов. Когда мы вместе, для нас нет ничего невозможного. Разделившись, мы проиграем. Поэтому непрестанно проповедуйте доктрину братского союза наших народов – не ради территориального превосходства, показного величия или мирового господства, а ради чести тех, кто верно служит великому делу».

На следующее утро речь получила широкую поддержку в прессе, но это, возможно, больше говорило о силе момента, чем непосредственно о том, что сказал Черчилль. После войны Роберт Шервуд написал, что гарвардская речь премьер-министра ни за что не снискала бы подобного успеха в «менее благоприятный» момент войны или, добавил Шервуд, «в любое другое время с момента принятия Декларации независимости».

В День перемирия[246] 1943 года холодное серое небо над Арлингтонским национальным кладбищем обещало дождь, резкий ветер метался среди рядов надгробий, подхватывая влажные листья и вихрем поднимая их в морозный воздух. У входа на кладбище указатель направлял живых к могилам мертвых. Незадолго до 11:00 открытая машина, в которой сидел президент США без головного убора, въехала в Арлингтон и направилась к Могиле Неизвестного Солдата. Темно-синий плащ, накинутый на плечи, подчеркивал аристократический профиль Рузвельта и добавлял яркости его бесцветным щекам.

Президент выздоравливал после продолжительной болезни, которую его врач считал гриппом, хотя температура под сорок у взрослого необычна для гриппа и опасна. Тем не менее время было военное; тысячи молодых американцев умирали на полях сражений по всему миру. Президент Соединенных Штатов был обязан публично почтить их память. Автомобиль Рузвельта остановился перед Могилой Неизвестного Солдата, где лежали погибшие в Первую мировую. Это была 25-я годовщина заключения мира, который, как ожидалось, положит конец всем войнам. Вперед выступил солдат с венком из хризантем. Армейский оркестр заиграл «Знамя, усыпанное звездами», и вице-адмирал Уилсон Браун, военно-морской советник президента, возложил венок на могилу. Послышался мрачный рокот барабанов, а затем холодный ноябрьский воздух наполнился одиноким звуком горна.

На следующий день Рузвельт, начальник его личного штаба адмирал Уильям Лихи, Гопкинс, адмирал Кинг и генерал Маршалл поднялись на борт линкора «Айова» водоизмещением 50 тысяч тонн в Хэмптон-Роудс, штат Вирджиния. День был идеален для путешествия: небо чистое, ветер утих. Но старый моряк считал, что выходить в море в пятницу не к добру, и президент не был склонен бросать вызов суеверию. «Айова» простояла на якоре до полуночи 13 ноября, а затем подняла якорь и исчезла в ночи. Два дня спустя инцидент доказал, что с судами, которые выходят в море по воскресеньям, тоже случаются несчастья. В тот день Рузвельт и Гопкинс с палубы наблюдали за учебными стрельбами, когда внезапно громкоговоритель «Айовы» ожил: «Противоторпедная оборона! Это не учебная тревога!»

Офицер на мостике двумя палубами выше Рузвельта и Гопкинса перегнулся через перила и закричал: «Боевая тревога! Боевая тревога!» Перекрикивая моряков и громкоговоритель, Гопкинс спросил президента, не хочет ли он, чтобы его доставили в его каюту. «Нет», – ответил Рузвельт и сказал отвезти его к правому борту, откуда открывался лучший обзор. На «Айове» было 157 орудий, и к тому времени, когда президент оказался на позиции, все они были нацелены на серебристый объект, с дельфиньей грацией несшийся через бурное море в сторону линкора. «До цели 550 метров!» – крикнул голос. Последовал яростный залп, торпеда отклонилась от курса, не попав в цель, и взорвалась. Корпус «Айовы» несколько мгновений раскачивался, а затем стабилизировался.

Единственный реальный ущерб в тот день был нанесен репутации эскадренного миноносца «Уильям Д. Портер», который по ошибке выпустил боевую торпеду по президенту Соединенных Штатов и начальникам штабов, а также по линкору стоимостью 100 миллионов долларов. В ярости адмирал Кинг приказал немедленно арестовать капитана и команду «Портера», что произошло впервые в истории военно-морского флота. После расследования на Бермудских островах нескольких членов команды списали на берег, а ответственного за инцидент торпедиста приговорили к каторжным работам. Позже Рузвельт попросил помиловать моряка.

Оставшиеся шесть с лишним тысяч километров пути от Хэмптон-Роудс до Орана были спокойными в плане происшествий, но бурными в политическом смысле. Генерал Дин телеграфировал из Москвы, что «русские хотят выиграть войну в ближайшее время и думают, что могут это сделать». А от Молотова через Гарримана пришло сообщение, что немцы отправляют часть танковых дивизий обратно на Восточный фронт, так как в Италии боевые действия почти не ведутся. После первой телеграммы президент размышлял об «Оверлорде» и о том, кто возглавит командование операцией. В вооруженных силах было много компетентных офицеров, людей с крепкими нервами и длинным послужным списком, понимавших все нюансы высадки на берег под вражеским огнем. Были и другие, которые отлично знали личный состав и видели, кто из их товарищей-офицеров способен вести людей в бой, а кому больше подходит штабная работа в Вашингтоне. Однако, по общему мнению, Джордж Маршалл был единственным офицером, который обладал всеми нужными качествами. Даже коллеги, которые выступали против его назначения командующим операцией – например, адмирал Кинг, – выступали против него по той же причине, по которой Рузвельт не решался назначить Маршалла. Война состояла из миллиона различных нюансов, и одним из немногих мест, где все части складывались в целостную картину, был мозг Джорджа Маршалла. Он мог одинаково свободно говорить о Новогвинейской кампании Макартура и о плацдарме в Салерно. Стоик по натуре, Маршалл держал мысли по поводу командования «Оверлордом» при себе. Однажды он молча сидел за столом, пока Кинг уговаривал Рузвельта оставить Маршалла в Вашингтоне.

Президент всерьез задумался о кандидатуре командующего «Оверлордом» во время конференции в Квебеке, а решение принял месяц спустя, когда прибыл на роскошную виллу Эйзенхауэра на берегу Тунисского залива. Вилла имела легендарную историю. Ее последним обитателем был генерал Эрвин Роммель, а до Роммеля она была домом для долгой череды воинов, восходящей к античности, когда Тунис был частью Карфагена, а Карфаген спорил с Римом за господство над Древним миром. Рузвельт посетил виллу, чтобы сообщить плохие новости. На следующий день после приезда, во время обзорной экскурсии с Гопкинсом и другими помощниками, Рузвельт отвел Эйзенхауэра в сторону. «Айк, – сказал он, – мы с вами знаем, кто был начальником штаба в последние годы Гражданской войны, а этого больше не знает практически никто. …Всем известны имена полевых генералов: Грант, конечно, Ли, Джексон, Шерман, Шеридан и другие – их знает каждый школьник. Вот почему я хочу, чтобы Джордж был командующим, ведь он имеет право вписать свое имя в историю как великий полководец. Мне противно думать, что через пятьдесят лет практически никто не будет знать, кто такой Джордж Маршалл». Эйзенхауэр не мог обрадоваться этому решению, поскольку это означало, что его, вероятно, отзовут в Вашингтон, чтобы заменить Маршалла на посту главы администрации – на должности, которую он не желал занимать. Но он оставил свои чувства при себе.

Несколько дней спустя во время рейса из Туниса в Каир C-54, на борту которого находилась команда президента, пролетел над следами трехлетней североафриканской кампании. У Атласских гор на севере отряд танков «Матильда» был наполовину погребен в укромной долине. В направлении Тобрука тянулась равнина, и самолет пролетел над разбитым броневиком «Даймлер», сбитым немецким бомбардировщиком Ju 52 и батареей немецких 88-миллиметровых орудий со стволами, уткнувшимися в песок. Через час из-за горизонта показался Каир. Встреча в столице Египта, первая из двух конференций союзников в последние недели 1943 года, внесла свежесть в их отношения, но за дружескими улыбками скрывалась напряженность. В первый день конференции Черчилль пожаловался, что форсирование «Оверлорда» снижает шансы на успех итальянской кампании, «серьезно ослабляя нашу способность оттеснить врага».

Визит генерала Чан Кайши в Каир также не имел того успеха, на который рассчитывали его американские друзья. Официально Чан прибыл в Каир, чтобы обсудить роль Китая в войне на Тихом океане, а неофициально – потому что Рузвельт хотел к нему приглядеться. Президент предполагал, что после войны каждый из «четырех полицейских», которым предстоит стоять на страже мира, окажется в выигрыше. Зоной ответственности Китая была Азия, но американцы, работавшие с генералиссимусом, разделились во мнениях относительно его пригодности для этой задачи. Генерал Джозеф Стилвелл, американский военный советник Чана, считал, что он больше заинтересован в борьбе с китайскими коммунистами, чем с японцами, и предпочитал не бороться с коммунистами, если мог этого избежать.

Генри Люс, медиамагнат и самый влиятельный американский сторонник Чана, защищал генералиссимуса в своих журналах «Тайм», «Лайф» и «Форчун». Другим крупным преимуществом Чана была его жена, мадам Чан Кайши. Выпускница колледжа Уэллсли и гламурная кинозвезда, мадам Чан была знаменитостью в Соединенных Штатах. Она была первой китаянкой и второй женщиной, которая выступила перед Конгрессом США. Во время конференции доктор Моран (рыцарское имя доктора Чарльза Уилсона) проводил много времени в обществе мадам Чан и нашел ее «очень умной». Однако ее муж произвел менее благоприятное впечатление. Первая встреча с Чаном 23 ноября разочаровала Рузвельта. Генералиссимус показался ему «слабым, жадным и нерешительным». Чтобы придать Чану уверенности, Рузвельт дал ему несколько обещаний, включая постоянное членство в «Большой четверке», возвращение Маньчжурии, Тайваня и других регионов Китая, оккупированных Японией, а также пообещал серьезно подумать о послевоенных экономических потребностях Китая и принять сторону Чана в китайско-советских территориальных спорах.

За несколько дней до отъезда в Тегеран Рузвельт, Черчилль и Объединенный комитет начальников штабов собрались в конференц-зале Каира, чтобы обсудить будущее совместных операций в Европе. Когда подошла очередь премьер-министра, он привел еще один аргумент в пользу своей стратегии «мягкого подбрюшья», говоря об успехах союзников в Италии. Игнорируя высокий уровень потерь и острую необходимость решить, на какую часть «подбрюшья» следует нацелиться далее (Южная Франция или Балканы), к концу выступления премьер-министр затронул вопрос второго фронта, но рассуждал о нем вскользь, как о чем-то второстепенном. По его словам, «Оверлорд» не должен исключать другую деятельность в Средиземноморье. Для Гопкинса это прозвучало как сомнение в необходимости проводить операцию. После встречи он напустился на Морана с жалобами, что Черчилль «только и делает, что разглагольствует, и большая часть того, что он говорит, касается его кровопролитной войны в Италии. Некоторые из нас стали задаваться вопросом, удастся ли вообще начать вторжение».

В тот вечер Моран отметил в своем дневнике, что растущая неприязнь со стороны американцев стала очевидной. Они покинули Квебек в благодушном настроении, уверенные, что все улажено навсегда. И вот британский премьер-министр снова взялся за старое: «В речи американцев есть зловещая резкость, когда они говорят, что не допустят, чтобы так продолжалось бесконечно». Растущая неприязнь, которую чувствовал Моран, проявилась несколько дней спустя, когда адмирал Кинг и генерал Брук чуть не подрались во время обсуждения стратегии. По словам «Хэпа» Арнольда, командующего ВВС США, «Брук разошелся не на шутку, а Кинг – и того пуще. Он чуть не бросился на Брука через стол. Боже, он был в ярости!»

Тегеранская конференция имела ряд отличий от предыдущих, начиная с количества времени, которое потребовалось на ее организацию. Рузвельт больше года пытался встретиться со Сталиным, но каждый раз, когда он поднимал эту тему в переписке, Сталин ссылался на издержки военного времени и отказывался. Во время визита в Москву летом 1943 года Джо Дэвис, бывший посол США в России, уговорил Сталина встретиться с Рузвельтом, но тот отказался назначить дату. В октябре, когда Халл и Гарриман посетили Кремль, Сталин все еще говорил «нет». «Возможность окончательно разгромить немцев практически у нас в руках», – сказал он своим американским гостям. Однако ближе к концу разговора вождь дал понять, что согласен приехать на конференцию, если она состоится в Тегеране. До иранской столицы было относительно легко добраться из Москвы, и Красная армия контролировала местные телефонные и телеграфные линии, что позволяло Сталину поддерживать связь со своими генералами. Халл покинул встречу с ощущением безотлагательности, жалуясь Гарриману на Сталина.

В телеграмме Рузвельту Гарриман подчеркивал, как он выразился в своих воспоминаниях, «чрезвычайную важность встречи со Сталиным, даже если это означало поездку в Тегеран». Президент колебался. Его обязанность накладывать вето или незамедлительно одобрять законопроекты не отменялась на время поездок за границу, а гористая местность вокруг Тегерана затрудняла связь с внешним миром. Учитывая хрупкое состояние своего здоровья, Рузвельт мог опасаться, что поездка протяженностью более 1000 миль из Каира в Тегеран в дополнение к поездке из Хэмптон-Роудс в Каир длиной 6318 миль измотает его. Он вежливо отказал Сталину, но почти сразу же его начала мучить совесть. Необходимо было принять ряд окончательных решений по десантным судам, местам бомбардировок и высадок, а также по множеству других вопросов, которые было слишком сложно обсуждать через телеграф. Двадцать второго ноября он сказал Сталину, что с нетерпением ждет их встречи в Тегеране. Пять дней спустя самолет Рузвельта вылетел из Каира в Тегеран.

Сталин уже был в городе. Накануне, 26 ноября, в 8:00 утра он прибыл на аэродром в Баку, портовый город на берегу Каспийского моря. Поездка в Тегеран стала его первым полетом, и он не был особенно рад ему. Какое-то время Сталин стоял на взлетной полосе на утреннем холоде, разглядывая самолеты, предназначенные для него и для главы НКВД Берии. Его пилот, генерал-полковник Александр Голованов, был одним из высокопоставленных офицеров советских ВВС. Пилот Берии, полковник Павел Сергеевич Грачев, в политическом плане был никем. Но, в отличие от Голованова, который воевал, сидя в московской конторе, Грачев был опытным боевым летчиком. После нескольких минут размышлений Сталин повернулся к Голованову и сказал: «Не обижайтесь, но генерал-полковники нечасто пилотируют самолеты. Мы лучше полетим с полковником». Над аэродромом показался эскорт из 27 истребителей, и самолет Сталина неуклюже поднялся в утреннее небо. В отличие от своих британских и американских коллег Сталин путешествовал налегке. В его окружение входили Молотов, чья неподражаемая манера вести переговоры могла измотать даже самого решительного противника; зловещий глава НКВД Берия, чьи маленькие недоверчивые глаза внимательно следили за ходом конференции в поисках угроз безопасности; и генерал Климент Ворошилов, закадычный соратник Сталина со времен революции. В 1941 году Ворошилов не справился с задачей по обороне Ленинграда – учитывая остроту ситуации тем летом, это было тяжким преступлением, но в редком приступе доброты Сталин простил Ворошилову оплошность. Среди других членов его окружения были его врач, профессор Владимир Виноградов, и двенадцать грузинских охранников, которые выглядели почти так же свирепо, как смуглые сикхи в тюрбанах и с оружием, которые на следующий день прибыли в Тегеран с раздраженным мистером Черчиллем.

Поездка премьер-министра в Тегеран не обошлась без неприятностей. Проснувшись утром во время рейса 27 ноября, Черчилль обнаружил, что он охрип и не может говорить. В 8:45 он потребовал виски с содовой, чтобы восстановить голос. Полет продолжительностью пять с половиной часов прошел без происшествий, но посадка в аэропорту Мехрабад в нескольких милях от Тегерана была настолько жесткой, что Черчилль ударил пилота тростью по ноге и воскликнул: «Чертовски плохая посадка!» Сикхи вышли из самолета и заняли позиции на аэродроме, затем появился премьер-министр и направился через летное поле к ожидавшему его «роллс-ройсу». У Черчилля были крепкие нервы, но Тегеран славился своими буйными жителями, богатой историей покушений, сетью немецких шпионов и примитивными представлениями о безопасности. Персидские кавалеристы, стоявшие через каждые полсотни метров вдоль дороги в Тегеран, были вооружены блестящими мечами, весьма эффектными с виду, но бесполезными в случае нападения, а полицейская машина, ехавшая в ста футах[247] перед медленно движущимся «роллс-ройсом» премьер-министра, предупредила бы потенциального убийцу о приближении цели. Ближе к центру города кавалеристы исчезли, и их сменили шумные толпы. Большинство лиц, прижимавшихся к окну «роллс-ройса», казались достаточно дружелюбными, некоторые даже размахивали «Юнион Джеками». Тем не менее у любого из них могло быть оружие. Через несколько минут показалось здание британской миссии, и Черчилль вернулся к размышлениям об итальянской кампании, застрявшей в зимней грязи.

Американцы считали Тегеран настолько опасным, что поприветствовать президента не разрешили даже молодому шаху. Команда Рузвельта прибыла в город в тот же день, что и британцы, 27 ноября, но приземлилась на советском аэродроме к югу от города, охраняемом кольцом иранских солдат. Внутри кольца стояли ряды танков и грузовиков, ожидавших отправки по ленд-лизу на север, в СССР. Свою последнюю телеграмму Сталину президент закончил вопросом: «Где мне остановиться?» Михаил Максимов, советский поверенный в делах в Тегеране, усмотрел в вопросе намек. Рузвельт хотел получить приглашение остаться в советском посольстве, которое Максимов немедленно отправил. Но ко времени прибытия Рузвельта 27 ноября русские были так обеспокоены возможным отказом с его стороны, что Молотов превратил это в вопрос жизни и смерти. В тот вечер он сообщил Гарриману и Кларку Керру, послу Великобритании, что немцам известно о том, что в городе находится Рузвельт, и они запланировали «показательное выступление», рассказал Гарриман. Когда Гарриман спросил, «что он имел в виду под „показательным выступлением“», Молотов ответил, что речь идет о «покушении, которое даже в случае провала приведет к стрельбе и, возможно, к гибели гражданских». Хотя Молотов не представил никаких доказательств, на следующее утро помощники Рузвельта почти единогласно решили, что президент должен принять русское приглашение. Позже под давлением Гарримана Молотов признался, что советская разведка не располагала убедительными доказательствами немецкого заговора. Но он сказал, что в городе были немецкие лазутчики, а в мире, в котором жил Молотов, это означало практически одно и то же.

Президент Соединенных Штатов Америки и лидер Союза Советских Социалистических Республик впервые встретились на следующий день, 28 ноября, в президентских апартаментах советского посольства. Чуть позже 15:00 прибыл Сталин, одетый в маршальский пиджак горчичного цвета, с красными погонами и белыми звездами. Сталина в мешковатых штанах, которого Гопкинс встретил темным летом 1941 года, напоминало немногое: рябое лицо, желтые зубы и мощная фигура, которую Гопкинс назвал «мечтой футбольного тренера». Майк Райли, агент секретной службы Рузвельта, вспоминал, что по прибытии Сталин «шел к боссу очень медленно, словно прогуливаясь по комнате с ухмылкой». Затем «босс ухмыльнулся в ответ и, когда они обменялись рукопожатиями, сказал: „Рад вас видеть, маршал“». Сталин «очень весело рассмеялся». Историк Сьюзан Батлер связывает мгновенно возникшую между лидерами химию со знаменитым обаянием Рузвельта. «Этот человек, этот калека, который не выглядел и не вел себя как калека, в безупречно сидящем костюме… расположился на диване и выглядел не просто физически нормальным, но даже элегантным, – и это было частью его знаменитого шарма. Он мог заставить случайного зашедшего к нему посетителя поверить в то, что для него нет ничего важнее этого визита… и что он весь день ждал этого часа». В случае со Сталиным это было правдой. В противном случае Рузвельт не рискнул бы своим хрупким здоровьем, чтобы ехать за 1000 миль в небезопасный город, который, по слухам, кишел немецкими агентами, на встречу с человеком, которого многие из его соотечественников считали отвратительным.

Рузвельт начал дискуссию с извинений. Он сказал, что хотел бы оттянуть тридцать – сорок немецких дивизий с Восточного фронта. «Это было бы весьма кстати», – отметил Сталин. Замечание требовало ответа, но Рузвельт промолчал. Он уже сказал все, что хотел сказать по этому поводу. Резкий ответ Черчилля, вероятно, вызвал бы оживленную дискуссию, но Рузвельт, в отличие от премьер-министра, завоевал уважение Сталина. Затем президент решил затронуть тему, которая понравится его собеседнику. Он сказал, что после войны у Великобритании и Соединенных Штатов останется больше транспортов и торговых судов, чем нужно, и часть излишков будет передана Советскому Союзу. «Это было бы хорошо, – ответил Сталин, – не только для СССР, но и для США и Великобритании, поскольку взамен они получат российское сырье».

Далее обсуждалась Франция. Свободные французские дивизии доблестно сражались в Италии, а члены французского подполья ежедневно атаковали немецкие поезда снабжения и радиолокационные станции с большим риском для жизни. Тем не менее, учитывая, что американские потери исчислялись сотнями тысяч, а советские – миллионами, Рузвельт и Сталин не были склонны слишком уж жалеть французов. «Проблема с де Голлем, – сказал Сталин, – в том, что он ведет себя так, будто он великий лидер, а Франция – по-прежнему великая держава. Но он ошибается и в том и в другом. Настоящая Франция сотрудничает с Германией, и ей придется расплачиваться за это после войны». Рузвельт согласился и предложил, чтобы «французам старше сорока, в особенности французам, служившим Виши, [не позволялось] занимать государственные должности».

Было достигнуто общее согласие по двум другим вопросам – Французскому Индокитаю и Индии. После войны Индокитай должен быть передан под опеку Организации Объединенных Наций в рамках подготовки к обретению независимости. «Париж владычествует [в Индокитае] уже сто лет, – сказал Рузвельт, – и люди там живут хуже, чем раньше». Что касается Индии, то Рузвельт и Сталин согласились, что ее будущее по понятным причинам не стоит обсуждать на конференции. Однако в личной беседе Рузвельт все же затронул эту тему, сказав, что лучшим решением для Индии будет реформирование по принципу «снизу вверх». Сталин согласился, но подчеркнул момент, который упустил из виду Рузвельт: «Это будет означать революцию».

Пока Сталин и Рузвельт общались, Черчилль размышлял. Последние несколько месяцев было очевидно, что «Большая тройка» превращается в «Большую двойку плюс единица», и Черчиллю было трудно приспособиться к переменам. В тот день премьер выглядел таким несчастным, что прибывший в Тегеран Моран нарушил свое правило избегать личных вопросов и, как он рассказал позже, спросил премьер-министра, не случилось ли чего-нибудь. «Много чего случилось», – ответил Черчилль, но отказался вдаваться в подробности. На следующий день Гарри Гопкинс просто сиял, когда Моран пересекся с ним на конференции. «Гарри „с улыбкой до ушей“ рассказал мне, как президент спросил Сталина, не хочет ли он обсудить будущий мир во всем мире», на что Сталин ответил, что «ничто не мешает им обсуждать все, что нам нравится».

Первое пленарное заседание конференции началось после встречи Рузвельта и Сталина 28 ноября, и ему предшествовала церемония обмена подарками. В честь великой победы русских под Сталинградом отряд из сорока солдат вскоре после полудня торжественно промаршировал в большой зал советского посольства. Двадцать британских солдат, штыки которых сияли в лучах полуденного солнца, струившихся через окно, двинулись в одну сторону зала, двадцать русских с автоматами – в другую. Рузвельт сидел на стуле посередине, Сталин по одну сторону от него, Черчилль по другую. Когда все встали по местам, российский оркестр сыграл воодушевляющую версию «Интернационала» и не совсем правдоподобную версию «Боже, храни короля», после чего Черчилль выступил вперед и преподнес Сталину сверкающий 120-сантиметровый «Меч Сталинграда». Надпись на мече гласила: «Дар короля Георга VI отважным защитникам Сталинграда в знак уважения от британского народа». Искренне тронутый Сталин поднес меч к губам и поцеловал его, а затем передал своему верному маршалу Ворошилову, который тут же уронил меч на пол.

Несколькими часами позже Рузвельт открыл первую сессию Тегеранской конференции с остроты. Он сказал, что для него, как для самого молодого члена альянса, было большой честью приветствовать старших. Когда смех утих, президент поделился своим видением ситуации на фронтах. По его словам, в Тихом океане Соединенные Штаты тащили все на себе и потопили больше кораблей, чем Япония могла бы восполнить. По поводу Китая он выразил озабоченность. В самой важной союзной стране на Тихоокеанском театре военных действий правила толпа полевых командиров, больше интересующихся властью и богатством, чем борьбой с Японией. Затем он обратился к Европе. После пяти крупных конференций – Касабланка, «Трезубец», «Квадрант», Каир и Москва – проблема второго фронта была окончательно решена. План, описанный Рузвельтом в тот день, был, по сути, обновленной версией того, что генерал Маршалл продвигал с 1942 года – вторжение через Францию вглубь Германии. Чтобы успокоить британцев, план оставлял место для маневров в Эгейском море и Адриатике в 1944 году при условии, что это не будут масштабные кампании. Когда подошла очередь Черчилля, он сказал, что «Оверлорд» оттягивает на себя бо́льшую часть ресурсов Великобритании и Америки, но обе страны полны решимости осуществить вторжение через пролив. Заявление, казалось, противоречило приказам, которые Энтони Иден получил перед отъездом на Московскую конференцию: «Скажите Сталину, что клятва Британии в отношении “Оверлорда” зависит от обстоятельств войны в Италии».

[248]

В декабре 1943 года немецкую армию на Востоке охватило чувство обреченности. Год начался с катастрофического поражения под Сталинградом, а заканчивался Курском, Смоленском и Киевом, столицей Украины, которые находились под контролем Советского Союза, а также тем, что немецкая армия снова отступала на запад в условиях суровой зимы. Даже фюрер (столь же яростный сторонник идеи «ни шагу назад», как Сталин) признал, что поражение под Курском ослабило немецкие войска настолько, что они не могли удерживать свои текущие позиции. Гитлер приказал отступить к Днепру, стратегически важной реке, которая течет через украинскую столицу к Черному морю. Тяжелые бои 1943 года привели к колоссальным потерям и в советской армии. 5-я гвардейская танковая армия, имевшая к началу Курской битвы 500 танков, в конце располагала лишь 50. Но немецкая разведка, которая по ходу войны не раз недооценивала мощь Красной армии, теперь переоценила ее, и советское командование быстро воспользовалось этой ошибкой.

Генерал Павел Ротмистров, командующий 5-й гвардейской танковой армией, с помощью хитрости создал иллюзию крупной танковой группировки и убедил немцев, что она реальна. Смерть исполнила свою главную партию в конце года. В период с сентября по декабрь 1943 года почти 4 миллиона человек – 2,6 миллиона русских и примерно вдвое меньше немцев – схлестнулись на 1400-километровом поле битвы. Эта кампания началась в грязи и дождях сентября, когда обе армии мчались на юг, чтобы занять позиции вдоль Днепра, и немцы выжигали за собой землю, чтобы замедлить преследующие их советские войска. По словам одного историка, «целые армии скользили по полям сахарной свеклы, танки тонули в болотах вместе с экипажами. Пехотинцы из Средней Азии, не умевшие плавать, тонули, переходя реку, и целые штрафные батальоны Красной армии приносились в жертву, чтобы обезвредить единственное минное поле или взять штурмом передовую позицию». Но теперь удача была на стороне русских. Медленно, но неумолимо инициатива переходила в руки Красной армии. К началу ноября Киев, рассеченный Днепром, перешел под контроль Советского Союза, а на западном (немецком) берегу реки появились советские плацдармы.

Для одного из самых известных генералов Германии битва за Днепр закончилась позором: 19 декабря фельдмаршал Эрих фон Манштейн уничтожил то, что он считал четырьмя советскими корпусами, но это была уловка, призванная замаскировать наращивание сил со стороны СССР. Рождественским утром, когда Манштейн обдумывал свой недавний успех, Советы начали массированную атаку и прорвали брешь в немецкой обороне, продемонстрировав, что Красная армия способна нанести несколько наступательных ударов одновременно. В январе немцы отступили на запад под сильным снегопадом, оставив после себя сожженные деревни, развороченные поля, убитый скот и человеческие трупы. К концу января мертвецы были повсюду: они валялись на заснеженных полях, висели на голых деревьях, лежали штабелями вдоль зимних дорог, виднелись на скотных дворах и в магазинах без крыш. Мертвые тела пугали детей; крысы, собаки и другие животные питались трупами, а местные жители требовали немедленно убрать тела и конфликтовали с местными властями, которые хотели дождаться весенней оттепели.

В мае, когда перелетные птицы вернулись на свои гнездовья вдоль Днепра, они казались встревоженными и растерянными. Все знакомые им ориентиры исчезли. Не было ни деревьев, ни лугов, ни стрекота сверчков, ни кваканья лягушек – только выжженная черная земля и гнетущая тишина. В феврале 1944 года один русский солдат написал своей жене: «Иногда бывают моменты такого напряжения, что живые завидуют мертвым. Смерть не так страшна, как мы думали. Правда в том, что мы боремся за будущее».

Седьмого февраля 1943 года, через пять дней после поражения под Сталинградом, Гитлер вызвал своих гауляйтеров – высших руководителей нацистской партии областного уровня – в штаб и сказал им: «Если немецкий народ потерпит поражение, он не заслуживает того, чтобы мы сражались за его будущее». Ему было не о чем волноваться. Несмотря на ночные бомбардировки и нехватку продовольствия, на сотни тысяч убитых сыновей и мужей, несмотря на Сталинград и Курск, благодаря которым 1943 год прочно вошел в историю, – несмотря на все это, немецкий народ продолжал поддерживать фюрера.

Чего нельзя было сказать о союзниках Германии. К концу года многие итальянцы сражались на своей земле на стороне Великобритании и США. А Финляндия, Венгрия, Румыния и Словакия – другие союзники Германии – подумывали о выходе из войны. В немецком руководстве тоже появлялись трещины. В октябре 1943 года, выступая перед группой генералов СС, рейхсфюрер Генрих Гиммлер снова присягнул на верность «окончательному решению». «Я хочу поговорить со всей откровенностью об очень серьезном деле, – сказал он. – Я сейчас имею в виду полное истребление еврейского народа. <…> Большинство из вас знает, что такое сотня трупов, лежащих рядом, или пятьсот, или тысяча трупов. <…> Это славная страница нашей истории, которая никогда не будет написана. <…> У нас есть моральное право. У нас есть долг перед своим народом уничтожить людей, которые хотели уничтожить нас».

Несмотря на резкие слова, Гиммлер осознавал, что положение Германии становится все более отчаянным. Заезжим нейтральным дипломатам он представлялся человеком, мало чем отличающимся от них самих, – высокопоставленным бюрократом, который видел в коммунизме чистое зло и хотел вернуть Германию в мировое сообщество. С этой целью он через третьи стороны исследовал возможности заключения мира. За два месяца до выступления перед СС немецкая разведка получила телеграмму союзников, в которой говорилось: «Поверенный Гиммлера подтвердил безнадежность положения Германии и прибыл [в Швейцарию], чтобы предложить мирное урегулирование». Вину за телеграмму возложили на эмиссара рейхсфюрера доктора Карла Лангбена, известного юриста. Когда Лангбен вернулся в Берлин, его арестовали и отправили в казематы СС, где ему вырвали гениталии, а затем поставили к стене и расстреляли. Гиммлер защищал другого своего эмиссара – высокопоставленного немецкого бюрократа Йоханнеса Попица – до последних дней войны, ошибочно полагая, что дружба с чиновником из высшего эшелона спасет его от тюрьмы. Обнаружив, что это не так, Гиммлер казнил Попица.

В разное время трем другим людям из ближайшего окружения Гитлера – министру пропаганды Йозефу Геббельсу, генерал-инспектору бронетанковых войск Хайнцу Гудериану и главнокомандующему люфтваффе Герману Герингу – поступали предложения прекратить войну путем переговоров. Все трое отказались нарушить свою клятву нацистскому государству, но, что важно, ни один из них не назвал имена тех, кто обращался к ним с этими предложениями. Хотя одно имя в конце концов стало известно: Бальдур фон Ширах, лидер гитлерюгенда, гауляйтер Вены и муж Генриетты фон Ширах, утверждавшей, что Гитлер пытался поцеловать ее, когда ей было двенадцать лет. Фрау Ширах присутствовала на встрече своего мужа с Герингом и позже написала краткий отчет о том вечере. Встреча проходила «в уединенной, обитой бархатом комнате в элитном венском ресторане, и вечер начался в атмосфере Gemütlichkeit [тепла и хорошего настроения]». Один из гостей, известный композитор, играл на фортепиано; затем Геринг исполнил импровизацию из «Вольного стрелка». После этого рейхсмаршал (еще одно звание Геринга) показал Ширахам две покупки, которые он сделал во время дневного похода по магазинам. Один представлял собой кожаный портфель в синих цветах люфтваффе, другой – флакон духов Жана Деспре, которые, по утверждению Геринга, можно было купить только в Вене. Ширах, разочаровавшийся в руководстве Гитлера, позволил Герингу продолжать в течение нескольких минут. Затем, выбрав подходящий момент, он заговорил о войне, но осторожно и таким образом, чтобы апеллировать к тщеславию и патриотизму рейхсмаршала.

Ширах начал с того, что призвал Геринга поговорить с Гитлером наедине, хотя оба знали, что это ни к чему не приведет. Затем гауляйтер перешел к делу: «Я и мой гитлерюгенд с вами, люфтваффе сильно, и есть множество людей, которые готовы действовать. <…> Это должно стать нашим общим делом. <…> От вас, как от рейхсмаршала, именно этого и ждут». Геринг знал, о чем просил Ширах, но не мог этого сделать. Возможно, когда-нибудь в другой раз, но не сразу после Сталинграда и невыполненного обещания забрасывать с воздуха припасы для немецкой армии, оказавшейся в ловушке внутри города. «Поговорить с Гитлером наедине!» – повторил Геринг. Ничего себе идея. «За последнее время я ни разу не видел его в одиночестве! Борман [Мартин Борман, сменивший Геринга в роли второго человека после Гитлера] всегда с ним. Если бы я мог, ей-богу, я давно пошел бы к Черчиллю, – продолжал рейхсмаршал. – Ты думаешь, мне нравится заниматься этим проклятым делом?» В этот момент Эмми Геринг поднесла руку ко рту мужа и сказала: «Давай больше не говорить об этом, все будет хорошо».

В той или иной форме вопрос о втором фронте обсуждался на протяжении всей войны. Сталин первым предложил открыть второй фронт. Через несколько недель после начала операции «Барбаросса» Сталин рассказал Черчиллю о военном положении Советского Союза и заявил, что для Великобритании будет лучше, если бои с гитлеровскими войсками будут идти на Западе (Север Франции) и на Севере (Арктика). Черчилль возразил, сославшись на «ограничения, налагаемые нашими ресурсами и географией». Этот разговор положил начало трехлетним стратегическим дебатам, которые были окончательно урегулированы холодным серым утром 5 июня 1944 года, когда британские и американские войска в портах на западе и юго-западе Англии приготовились отправиться в Нормандию.

В своей наиболее фундаментальной форме открытие второго фронта англичанами и американцами носило экспериментальный характер. Британская империя вместе с колониями потеряла миллион человек в ходе Первой мировой войны, а Соединенные Штаты – в десять раз меньше. Накануне того конфликта Черчилль сказал жене: «Все находится в состоянии полной готовности. Мы стряхнули с себя остатки сна. Но война – это неизвестное и неожиданное». Спустя годы, сопровождая Джона Макклоя, помощника американского военного министра, через Палату общин, премьер-министр вспомнил Первую мировую. «Я, – сказал он Макклою, – своего рода причуда природы, в том смысле, что большая часть моего поколения погибла в Пашендейле и на Сомме. Целое поколение британских лидеров было уничтожено, и Великобритания не может позволить себе потерю еще одного».

Настроенные в духе «никогда больше!», британцы одержали победу в Касабланке над американской делегацией, выступавшей за наступление через пролив. Будучи новичками в коалиционной политике, американцы прибыли в Касабланку плохо подготовленными и слегка не в ладах со своим президентом, который поддерживал наступление в Северной Африке. «Если бы я заранее записал, какими, как я надеялся, будут итоги [конференции], – писал один британский офицер, – я никогда не написал бы ничего столь обширного, исчерпывающего и благоприятного для наших идей». К их чести, американские делегаты признали ошибки в своей работе и попытались найти способы не допускать их в будущем.

Спустя несколько месяцев после Касабланки план наступательной операции через пролив реанимировали. Генералу Фредерику Моргану, англичанину с отменным чувством юмора и впечатляющим боевым послужным списком в двух мировых войнах, поручили, как говорилось в инструкциях, «координацию и продвижение плана по вторжению через канал в этом и следующем году». Вскоре специалисты по планированию расширили задачи Моргана. Теперь ему приказали спланировать «полномасштабное наступление на континент в 1944 году в кратчайшие сроки, чтобы воспользоваться преимуществами летнего сезона».

Сказать было легче, чем сделать. Людей у Моргана было немного, а его заместителем назначили американского генерала Рэя Баркера. Кроме того, в распоряжении Моргана была горстка младших британских и американских штабных офицеров. Существовали также серьезные противоречия в вопросе масштабов наступления. Американцы предлагали план, подразумевавший использование всех доступных средств; британцы предпочитали задействовать силы, имевшиеся на момент штурма. «Такие дела, – якобы сказал Брук, передавая Моргану инструкции. – Но ты, черт возьми, должен заставить все это работать». Морган назвал свою новую организацию COSSAC (КАЗАК) по первым буквам своей должности (Chief of Staff to the Supreme Allied Commander – начальник штаба Верховного главнокомандующего союзниками) и приступил к работе.

Самой серьезной проблемой была нехватка десантных судов. Первая волна войск должна была высадиться на берег в достаточном количестве, чтобы продержаться до прихода подкреплений. Специалисты по планированию подсчитали, что для этого потребуются пять дивизий, а десантных кораблей хватало только для трех. Без прямого приказа адмирал Кинг вряд ли перенаправит десантные суда из Тихого океана для высадки в Нормандии. Ставка на 90 дивизий также создавала проблему с человеческими ресурсами. В соответствии с планами осенью 1944 года требовалось перебросить семь союзных дивизий из Италии в Великобританию для подготовки к операции «Оверлорд», но Черчилль был готов бороться за то, чтобы оставить крупные силы союзников в Средиземном море. Вопрос о том, когда и где должна произойти высадка, также оставался открытым. Для высадки требовалось место в пределах досягаемости истребителей союзников в Соединенном Королевстве, расположенное рядом с крупным портом, неуязвимым для атак с суши и достаточно большим, чтобы разгрузить судна для перевозки танков и другие крупные десантные корабли. Также на пляжах должно быть достаточно съездов, чтобы транспортные средства и люди могли быстро выехать с пляжей на дороги. Рейд 1942 года на французский пляжный городок Дьепп служил напоминанием о том, как быстро все может пойти не так, если не выполнить эти требования. В течение одного летнего дня половина десантных войск (преимущественно канадских) при приземлении в Дьеппе была убита, ранена или взята в плен, а ВВС потеряли более сотни самолетов.

Идеальным местом для высадки был Па-де-Кале, расположенный всего в шестидесяти километрах к востоку от Кентербери, но его преимущества были настолько очевидны, что крупные силы немцев с пулеметами и минометами наготове наверняка ожидали прибытия десантных кораблей. Подходящие для высадки места были в Голландии и Бельгии, но их близость к Германии позволила бы немцам быстро прислать подкрепления. Также рассматривались Гавр, Брест и Шербур, но по тем или иным причинам все они были исключены. Оставалась Нормандия.

Нормандия находилась в 270 километрах от Британии, и крупные силы союзников вряд ли могли достигнуть цели, не привлекая внимания. Тем не менее в Кане, самом важном городе региона, имелись хороший порт и аэродром, а после захвата силы вторжения могли перекрыть железнодорожное и автомобильное движение между Шербуром и Парижем. Кан был хорошо известен британцам. Вскоре после Дюнкерка радио Би-би-си попросило слушателей прислать открытки, собранные во время довоенных каникул на континенте. Десять миллионов британцев откликнулись на просьбу. Фотографии с воздуха от британских ВВС и данные французского подполья также предоставили ценную информацию о местах высадки и дислокации немецких войск в регионе. Однако в декабре 1943 года один важный вопрос все еще оставался без ответа: смогут ли пляжи к западу от реки Орн, протекающей через Нормандию, выдержать вес танков, грузовиков и другой тяжелой техники, которая должна высадиться вместе с войсками? На вопрос был дан смелый ответ, который вызвал бы восторг читателей «Boy’s Own[255]». Вооружившись пистолетами, кинжалами, наручными компасами, водонепроницаемыми часами и дюжиной тридцатисантиметровых трубок, в канун Нового года капитан (впоследствии майор) Логан Скотт-Боуден и сержант Брюс Огден-Смит подошли на сверхмалой подводной лодке к берегу. Избегая лучей прожекторов, освещавших пляжи, они двинулись в глубь суши, стараясь держаться ниже отметки прилива, чтобы море смыло их следы до первых лучей.

Они собрали образцы песка и отметили расположение каждого образца в подводных планшетах для письма. Все шло хорошо, пока разведчики не вернулись к месту высадки. В их отсутствие море стало более бурным, и волны выбрасывали их обратно на берег при первых двух попытках добраться до подводной лодки. Прежде чем сделать третью попытку, двое мужчин гребли на месте в течение нескольких минут, изучая ритм волн. Следующая попытка оказалась удачной, и из темноты показалась ожидавшая их подводная лодка. Внезапно Огден-Смит вспомнил дату и крикнул: «С Новым годом!» Пока Скотт-Боуден и Огден-Смит плыли обратно в Великобританию, Гитлер в новогодней речи объявил о готовящемся апокалипсисе. Он пообещал немецкому народу войну, после которой «не останется победителей и побежденных, только выжившие и уничтоженные».

Если бы все шло по плану, то в канун Нового года Джордж Маршалл сидел бы в лондонском офисе в ожидании отчета Огдена-Смита и Скотта-Боудена, а Дуайт Эйзенхауэр находился бы в Вашингтоне, на посту главы администрации, который раньше занимал Маршалл. Но по мере того как 1943 год подходил к концу, перспектива потерять Маршалла продолжала сильно давить на Рузвельта. Таким образом, 7 декабря 1943 года Эйзенхауэр узнал, что он возглавит командование операцией «Оверлорд», а Маршалл останется на должности начальника штаба армии. У британцев были смешанные чувства по поводу назначения. Эйзенхауэр провел вторую половину 1943 года, наблюдая за наступлением союзников на Сицилию и Италию, и ни в одной из кампаний его командование нельзя было назвать выдающимся. «Славный малый, но не генерал» – так Бернар Монтгомери, герой Эль-Аламейна, охарактеризовал военные таланты Эйзенхауэра. Такого же мнения придерживался и Брук, хотя он видел в этом решении положительную сторону. «Мы [отправляем] Эйзенхауэра в стратосферу, – сказал он, – где он, как главнокомандующий, посвятит свое время политическим и межсоюзническим проблемам, в то время как мы окружим его нашими командирами для решения военных вопросов». В британской версии восхождения Эйзенхауэра на пост Верховного главнокомандующего союзными войсками он выглядел как «веселый и добродушный руководитель, вырванный из безвестности генералом Маршаллом и поставленный на высокую должность». Но как убедительно доказал Карло Д’Эсте, наиболее проницательный биограф Эйзенхауэра, «веселый и добродушный» Эйзенхауэр, над которым посмеивались его британские недоброжелатели, был лишь маской. Настоящий Эйзенхауэр был «безжалостным и амбициозным офицером, который жаждал карьерного роста», но при этом обладал самоконтролем, чтобы держать эти планы при себе. Командующий, который привел англо-американскую коалицию к победе, руководствовался двумя принципами: 1) ключ к военному успеху – командная работа; 2) какой бы серьезной ни была ситуация, командир должен сохранять оптимизм и поддерживать его в своей команде.

Эйзенхауэр был менее верен другому правилу, которое он усвоил в молодости: важность отдыха. Двадцать второго мая он допоздна разговаривал с Эллиотом Рузвельтом, который только что вернулся из Москвы, где выслушал множество жалоб на несопоставимое количество жертв между Советским Союзом и западными союзниками. Во время визита к высшему советскому командованию Эллиоту сказали, что Красная армия до завтрака понесла больше потерь, чем союзные армии за месяц. «Сталин всегда держит слово, – сказал Эллиот Эйзенхауэру, а затем добавил: – Выполнение обещания о втором фронте станет настоящим испытанием для Британии и США». На следующий день, 23 мая, Эйзенхауэр совершил долгую верховую прогулку по Ричмонд-парку – одной из немногих достопримечательностей Лондона, которые не были разрушены войной. Вечером в письме своей жене Мэми генерал подробно описал поездку, не обойдя вниманием увиденных им кроликов и куропаток.

После месяцев легкого, а иногда и не очень легкого противостояния Черчилль склонился в сторону «Оверлорда». Но бессонными ночами его все еще посещали призраки Соммы и Пашендейля. В беседе с Бруком 21 мая он пожаловался на сравнительно скромные силы вторжения, в особенности на небольшую пехотную группировку. Его также беспокоила возможная газовая атака со стороны Германии. Это казалось маловероятным, учитывая последующее международное возмущение. Тем не менее Гитлер мыслил не так, как другие люди. Когда научный советник Черчилля, лорд Черуэлл, рассказал ему о новом смертоносном биологическом препарате под названием N-споры, от которого не было лечения или профилактики, Черчилль заказал в Соединенных Штатах полмиллиона N-бомб.

В конце мая американскому офицеру, стоявшему на гребне холма на юге Англии, открывалась ошеломляющая панорама. Узкие проселочные дороги на равнинах внизу были забиты военной техникой: бронетранспортерами, грузовиками, штурмовыми танками и джипами, а также колоннами солдат, растянувшимися на километры. Когда армада двинулась на юг мимо магазинов рыбы с жареным картофелем и указателей «Чай на продажу», к дорогам выходили доброжелатели, размахивавшие «Юнион Джеками». Одни солдаты улыбались и махали в ответ; у других был мрачный вид людей, идущих в бой, чтобы убить или быть убитыми. Шествие продолжалось до вечера. Затем военные корабли опечатали, и солдаты остались наедине со своими мыслями.

Теплым июльским утром в Нормандии через несколько недель после «Дня Д» к генералу Бернарду Монтгомери, стоявшему на проселочной дороге, подъехала штабная машина. Из автомобиля вышел крепко сбитый польский офицер, командир 1-й (Польской) танковой дивизии Станислав Мачек, сражавшийся с первого часа первого дня войны. В сентябре 1939 года он защищал родную Польшу от немцев и русских, в 1940 году сражался бок о бок с англичанами и французами в Битве за Францию, а в 1942 году убедил британское правительство создать соединение, впоследствии ставшее 1-й танковой дивизией. Монтгомери и Мачек несколько минут беседовали на отвлеченные темы, отойдя подальше из-за грохота артиллерийских орудий. Затем Монти, среди достоинств которого не значилась деликатность, спросил: «Скажите, генерал, в Варшаве сейчас говорят по-русски или по-немецки?» Несомненно, Монтгомери был бы возмущен, если бы Мачек в ответ спросил, на каком языке сегодня говорят в Лондоне – на французском или английском? Но в этом и состояла разница между «странами-гигантами» и «странами-пигмеями», как их называл Черчилль. Британия, как «страна-гигант», даже в условиях кризиса получала помощь и пользовалась уважением. Будучи «страной-пигмеем», Польша распадалась на части всякий раз, когда один из ее более могущественных соседей начинал чудить. В разные периоды XVIII века Польшей правили Россия, Австрия и Пруссия – иногда совместно, а иногда единолично. В начале XIX века и в XX веке произошло еще четыре раздела: в 1815, 1832, 1836 и 1939 годах – и, опять же, главными игроками были Россия и то, что раньше было Пруссией, а теперь стало Германией.

В течение 1940–1941 годов тысячи польских солдат, таких как генерал Мачек, пересекли Европу и начали борьбу за освобождение своей родины с армейской базы в центральной части Великобритании или с аэродрома в Шотландии. Поначалу тяготы войны сблизили Польшу и Британию. Поляки были гораздо сильнее мотивированы воевать в Европе, чем индийцы и бирманцы, или, если уж на то пошло, чем канадцы и австралийцы. Эта близость была очевидна на всех уровнях альянса: дипломатическом, политическом и военном. Трудно сказать, когда именно ситуация начала меняться, но, скорее всего, это случилось летом 1941 года. Россия всячески мучила Польшу на протяжении большей части последних трех веков, но с приближением немцев к Смоленску поляки, желавшие освободить своих солдат, сидящих в советских лагерях для военнопленных, летом 1941 года на время забыли о расправе 1940 года и подписали ряд договоров с Советским Союзом. По условиям военного соглашения польские военнопленные составили ядро новой польской армии. Номинально ею будет командовать правительство Польши в изгнании в Лондоне, но в реальности армии предстоит сражаться в России под советским руководством. Теоретически лондонским полякам позволено выбирать командующего, но на практике последнее слово в этом выборе будет за Кремлем.

Дипломатическое соглашение, подписанное обеими сторонами, было довольно запутанным. В ходе предварительных переговоров советские делегаты настоятельно предлагали по завершении войны восстановить довоенные границы Польши, аннулированные германо-советским пактом. Но когда вопрос о границах подняли во время летних переговоров, советские делегаты отказались брать на себя какие-либо обязательства относительно послевоенного статуса Польши. Это, вероятно, не удивило польских делегатов, но они, по всей видимости, были удивлены, когда министр иностранных дел Великобритании Энтони Иден заявил Парламенту, что правительство Его Величества не дало Польше никаких гарантий относительно ее послевоенных границ.

Вступление Америки в войну также повлияло на положение Польши среди Союзников. С психологической точки зрения, как отмечает историк Норман Дэвис, США изменили эмоциональный климат в альянсе. Американцы хотели представить войну как моральный крестовый поход, победу добра над злом – и в определенной степени это сработало. К 1943 году даже слесарь в Питтсбурге иногда говорил добрые слова о «Дяде Джо», в то время как в рабочей Британии Сталин был кем-то вроде кинозвезды. Когда в Женской сухопутной армии, известной как Land Girls, в Лидсе и Дорсете обсуждали войну, вероятно, сначала говорили о героизме Красной армии и ее лидера, бывшего массового убийцы Дяди Джо. По мере того как популярность России росла, поляки отходили на второй план, хотя оставались важным военным активом. Поляки сражались в Северной Африке, а через год после Катынского расстрела 2-й Польский корпус сделал в Монте-Кассино то, что не смогли сделать американские, британские, французские, новозеландские и индийские войска: захватить аббатство в Монте-Кассино. Однако в рамках альянса Польшу рассматривали как союзника второго сорта, наподобие Норвегии или Голландии, но с большей огневой мощью.

Рузвельт и Черчилль, глядя на польский вопрос со своих высоких колоколен, придерживались примерно одного мнения. Однако при взгляде с меньшей высоты были заметны некоторые различия. Черчилля поляки раздражали, но как первый союзник Британии они заслуживали некоторой поддержки и уважения, если не выходили за определенные рамки. Отношение Рузвельта к полякам было более прохладным. Он предвидел, что в новом мировом порядке будет не так уж много места для маленькой нации, которая, казалось, была полна больших обид, и вряд ли кто-то станет сочувствовать ей. За несколько недель до Тегеранской конференции президент сказал молодому английскому другу своей жены: «Меня уже тошнит от этих людей [лондонских поляков]. Недавно ко мне приходил польский посол с просьбой о помощи. Я спросил у него: Как вы думаете, они [русские] перестанут удовлетворять вас или нас в этом отношении? Ожидаете ли вы, что мы и Великобритания объявим войну Джо Сталину, если они [русские] пересекут ваши драгоценные границы?»

Позиция Сталина по Польше была жесткой. Чтобы противостоять «Барбароссе», он хотел отодвинуть границу Советского Союза дальше на запад, и это изменение потребовало от поляков отказа от своих довоенных границ и принятия новых. В Тегеране Черчилль предложил компромисс, который также содержал угрозу. Он сказал, что предложение русских было хорошим; если поляки отклонят его, британское правительство не будет готово выступить против Советов на послевоенной конференции. После того как Черчилль закончил, Энтони Иден спросил Сталина, является ли его целью воссоздание старой советско-германской границы 1939 года. «Называйте как хотите», – ответил Сталин. Рузвельт и Сталин также обсудили польский вопрос в последний день Тегеранской конференции. Рузвельт сказал, что в США живет шесть-семь миллионов избирателей польского происхождения, и хотя он лично согласен со Сталиным по вопросу о польской границе, до выборов 1944 года осталось меньше года, и он не может участвовать ни в каких договоренностях или публичных обсуждениях по этому вопросу. По этой же причине не могло быть никаких заявлений по прибалтийскому вопросу. В 1940 году Россия включила в свой состав Литву, Эстонию и Латвию, чтобы обеспечить защиту от нападения со стороны Германии. Теперь, когда немцы отступили, многие американцы, связанные с Прибалтикой, опасались, что она снова окажется в русских руках. Гарриман, помощник Рузвельта на конференции, разделял их страхи. Советский Союз явно намеревался стать гегемоном в послевоенной Восточной Европе, а это означало, что Соединенные Штаты и Великобритания оставались практически без права голоса в вопросе о статусе Польши, Венгрии, Румынии и других восточноевропейских и балканских государств.

Если Гарримана и беспокоила такая перспектива, то Рузвельт, казалось, был готов смириться с тем, что СССР получит контроль над Польшей, если он будет мирным и национальные институты сохранятся, считает историк Сьюзен Батлер.

В теплый летний день в конце августа 1944 года обстоятельства сложились так, что для польских войск на обоих концах Европы появилось лобное место, на котором можно умереть. На западе это было место, известное как Холм 22 в Восточной Нормандии. Никто, кроме польских солдат, защищавших холм, не стоял на пути 7-й немецкой армии, которая сильно пострадала в Нормандии и, как и десятки других немецких частей, пыталась бежать в относительно безопасные внутренние районы Франции. Другим лобным местом была столица Польши Варшава. Варшавское восстание шло уже третью неделю, когда начались бои на Холме 22, и, благодаря радиосвязи с Лондоном, члены польской «Отечественной армии» (Армия Крайова, известная как AK и являвшаяся одним из крупнейших подполий в оккупированной Европе) могли следить за битвой в реальном времени из подвалов и убежищ в Варшаве.

В Варшавском восстании, длившемся с 1 августа до 2 октября, погибли более 15 тысяч мужчин и женщин из Армии Крайовой и около 200 тысяч мирных жителей. Тысячи поляков оказались в немецких тюрьмах, а центр города превратился в постапокалиптические руины.

Одной из важных, но часто игнорируемых причин успеха высадки в Нормандии была операция «Багратион» – летнее наступление, начатое Красной армией в поддержку Нормандской операции. В конце июня, когда англо-американские войска пробивались через перелески в Нормандии, Красная армия достигла литовской столицы Вильнюса и в 12-дневном сражении уничтожила двадцать пять немецких дивизий и убила, ранила или взяла в плен более 300 тысяч немецких солдат. Громкая победа подтвердила статус Советского Союза как величайшей сухопутной державы в мире, а также удвоила решимость Сталина вернуть себе захваченные Германией регионы Восточной Европы, начиная с Польши. С этой целью он намеревался низвергнуть лондонских поляков – довоенное правительство, бежавшее в Великобританию после падения Польши.

Самым ярким примером этого низвержения был Катынский расстрел. Перевернув правду с ног на голову, Сталин изобразил Советский Союз жертвой польской лжи, а затем использовал эту предполагаемую клевету как предлог, чтобы разорвать отношения с лондонскими поляками и избежать признания польской Армии Крайовой.

В начале 1944 года Сталин усилил давление на поляков. Члены Армии Крайовой стали мишенью советских агентов и польских партизан под командованием коммунистов. За восемь дней до начала Варшавского восстания, 22 июля, Сталин, Молотов и Жуков в числе других высокопоставленных лиц присутствовали при создании Комитета национального освобождения, предшественника марионеточного польского правительства, которое согласилось сдвинуть границы Польши на запад, чтобы у Советского Союза был более глубокий буфер против будущих немецких нападений. «Мы не хотим и не будем создавать собственную администрацию на польской земле», – заверил Сталин Черчилля через несколько дней после образования комитета.

Тридцать первого июля советские танки прорвали немецкую оборону на восточном берегу Вислы под Варшавой. Этот прорыв предлагал лондонским полякам и подпольной Армии Крайовой в Варшаве два варианта: ничего не предпринимать и ждать развития событий или отдать приказ о всеобщем восстании и создать временное правительство для переговоров с Красной армией, когда она достигнет Варшавы.

Поляки выбрали второй вариант. Днем 1 августа 1944 года мужчины и женщины из Армии Крайовой заняли позиции вокруг столицы. Было известно, что советское наступление возобновится не раньше 17:00, поэтому у повстанцев было время подумать о двух вещах. Первая: как долго сможет продержаться легко вооруженная Армия Крайова без помощи извне? И вторая: какой будет реакция Германии? Учитывая тяжелые потери, которые вермахт понес в Нормандии и на Восточном фронте, казалось маловероятным, что немцы будут биться за Варшаву. Эта иллюзия слегка развеялась после вылазки, совершенной группой кавалеристов и новобранцев, которая высыпала из многоквартирного дома на углу улицы и ворвалась в комплекс бункеров, защищавших штаб-квартиру СС и гестапо. Когда немецкие пулеметы умолкли, в живых остались только командир и шестеро бойцов батальона.

Тем вечером немецкий отряд вернулся на эту улицу и убил всех жителей. Любые сомнения относительно намерений Германии развеялись на следующий день, когда колонна танков «Тигр» из дивизии «Герман Геринг» при поддержке инженеров, чьей задачей было сжечь город, почти уничтожила пять рот батальона «Парасоль» – элитного подразделения Армии Крайовой. Силы Красной армии 3 августа были в 20 километрах от Варшавы, но, зная, что теперь на счету каждый километр, немцы отбросили их в яростной контратаке. На следующий день, 4 августа, Черчилль телеграфировал Сталину: «По настоятельной просьбе польской подпольной армии мы в зависимости от погоды сбрасываем около 60 тонн оборудования и боеприпасов на юго-запад Варшавы, где, как утверждается, польские повстанцы ведут ожесточенную борьбу с немцами. Они также говорят, что обратились за помощью к России».

Сталин немедленно ответил Черчиллю: «Я думаю, что информация, которую передали вам поляки, сильно преувеличена и не внушает доверия».

К середине августа бои приобрели крайне ожесточенный характер. «Ненависть к этим злодеям росла с каждым часом, – вспоминал позже солдат Армии Крайовой. – Они собирали поляков и ставили их перед танками, чтобы мы не могли стрелять. Это было ужасное зрелище. Еще хуже было видеть, как эти ублюдки продвигаются вперед, убивая несчастных, которых они поймали». По мере того как бои продолжались под палящим солнцем, Варшава разделялась на два лагеря. Немцы контролировали наземную часть города, Армия Крайова – канализацию. В конце августа канализационная система Варшавы стала источником жизненной силы, по ней доставляли еду и воду, перемещали раненых и умиравших. Именно здесь укрывались раненые польские евреи, именно отсюда на раскаленные летние улицы отправлялись подкрепления из разных частей города. В канализационной системе обитала постоянно увеличивающаяся популяция грызунов, которые питались умиравшими и останками мертвых. Однако в крысах был один плюс: они наводили ужас на немцев. Немцы бросали в канализацию ручные гранаты, распыляли на крыс ядовитый газ и прикрепляли к ним прослушивающие устройства, но сами отказывались спускаться в канализацию. После войны генерал Эрих фон дем Бах (-Зелевски), который наблюдал за канализационной кампанией, признался, что ему «ни за что не удалось бы убедить своих солдат спуститься в канализацию и воевать там».

В конце июля в Москву прибыл Станислав Миколайчик, глава польского правительства в изгнании, и Сталин заверил его: «Мы постараемся сделать все возможное, чтобы помочь Варшаве». Несколько дней спустя, когда официальные лица Союзников запросили права на посадку для британских и американских самолетов, доставлявших продовольствие и оружие для Армии Крайовой, им сказали, что «восстание было авантюрой… и советское командование решило снять с себя всякую ответственность за события в Варшаве». Все больше разочаровываясь, Рузвельт и Черчилль 20 августа обратились к Сталину с заявлением: «Нас беспокоит, что подумают во всем мире, если антифашистские силы в Варшаве действительно останутся без помощи. Мы надеемся, что вы немедленно доставите продовольствие и боеприпасы полякам-патриотам в Варшаве или согласитесь помочь нашим самолетам сделать это в ближайшее время». Сталин остался равнодушным. «Рано или поздно, – писал он в ответ, – правда об этой группе преступников, которые предприняли варшавскую авантюру, чтобы захватить власть, станет известна каждому». Когда Черчилль прочитал записку Сталина, его первым побуждением было проигнорировать провокационный тон и еще раз отправить в Варшаву самолеты с припасами. Он обратился к Рузвельту с просьбой опубликовать совместное заявление о польской агонии, но президент отказался: «Я не считаю, что для меня было бы выгодно подписаться под этим посланием к Сталину».

Черчилль сделал последнее обращение к Сталину и Рузвельту 4 сентября. В телеграмме Сталину он описал поведение Советского Союза как «противоречащее духу союзнического сотрудничества, которому мы с вами придаем такое большое значение как в настоящем, так и в будущем». Обращение к Рузвельту было более эмоциональным: «Варшава в руинах. Немцы убивают раненых в больницах. Они заставляют женщин и детей маршировать перед своими танками. В сообщениях о том, что дети воюют против танков с бутылками с зажигательной смесью, нет никакого преувеличения». Рузвельт тоже был потрясен немецкими зверствами, которые он назвал бесчеловечными, но не видел практического способа помочь повстанцам. Польша была по ту сторону Европы и Нормандии. Италия и Тихоокеанская кампания поглощали все ресурсы союзников. Президент также разделил опасения Объединенного комитета начальников штабов, что в случае давления по польскому вопросу Сталин дважды подумает, выполнять ли свое обещание присоединиться к войне на Тихом океане после падения Германии и дать США право атаковать Японию с авиабаз в Сибири.

Наиболее проникновенно польскую трагедию описал Джордж Кеннан, временный поверенный посольства США в Москве. После войны несколько поколений американцев сформировали мнение о Советском Союзе под влиянием двух работ Кеннана: «Длинной телеграммы», написанной в 1946 году, и статьи в журнале «Форин афферс», опубликованной в 1947 году под псевдонимом X. Но обе статьи зародились в эссе «Россия – семь лет спустя», которое Кеннан написал вскоре после восстания в Польше.

Летом 1944 года, когда война была близка к концу, дипломаты из Соединенных Штатов, Великобритании, Советского Союза и Китая собрались в Думбартон-Окс, джорджтаунском поместье дипломата Роберта Вудса Блисса, чтобы обсудить устройство послевоенного мира. История поместья впечатляла. В 1702 году королева Анна передала эти земли полковнику Ниниану Билу; более века спустя особняк стал домом сенатора и вице-президента Джона Кэлхуна. Но еще никогда поместье не играло такой важной роли в мировой истории. Утром 21 июля дипломаты собрались в музыкальной комнате Думбартона, чтобы реализовать проект международной организации по безопасности, который предложили министры иностранных дел стран-союзников на Московской конференции девятью месяцами ранее. Создание института по защите мира во всем мире не было чем-то новым. В конце Первой мировой войны для этого сформировали Лигу Наций, и дипломаты, собравшиеся в Думбартон-Окс, были достаточно взрослыми, чтобы помнить, что случилось с этой организацией. Но после лета почти непрерывных побед и с учетом маячившего на горизонте мира делегаты были настроены оптимистично.

Глава советской делегации Андрей Громыко, прибыв в Вашингтон после изнурительного пятидневного перелета из Москвы, телеграфировал Сталину: «Есть основания полагать, что США будут заинтересованы в поддержании мира. <…> Только в таком ключе мы можем интерпретировать готовность США принимать активное участие в обеспечении международного мира и безопасности». Для представителей СССР слова Громыко значили то же, что «дать пять». Его оптимизм разделяли Эдвард Р. Стеттиниус, заместитель государственного секретаря, возглавлявший американскую делегацию на конференции, и Александр Кадоган, руководитель британской делегации и постоянный заместитель министра иностранных дел. (Китайская делегация также присутствовала, но не могла присоединиться к переговорам, пока в них участвовал Советский Союз, не находившийся в состоянии войны с Японией.)

Во время переговоров в музыкальном зале участники конференции пришли к соглашению по нескольким ключевым вопросам, в том числе по учреждению ООН. «Четверо полицейских» станут четырьмя постоянными членами Совета Безопасности, состоящего из одиннадцати человек. Будут созданы Военно-штабной комитет для наблюдения за деятельностью ООН по охране безопасности, Международный суд для решения юридических вопросов, а также Экономический и Социальный Советы для политического анализа и переговоров.

Однако по двум важным вопросам существовали устойчивые и глубокие разногласия. СССР отказался принять британскую и американскую идею о том, что постоянному члену Совета Безопасности – иными словами, члену «Большой четверки» – нельзя голосовать в спорах, в которые он вовлечен. Второе разногласие касалось идеи Сталина о том, что СССР как многоязычная страна должен получить шестнадцать мест в Генеральной Ассамблее. За этими двумя противоречиями скрывалось еще одно, более глубокое: американцы и британцы рассматривали Организацию Объединенных Наций как инструмент содействия миру во всем мире, а Сталин – как гарантию против возможного нападения Германии в будущем. В своих мемуарах Джордж Кеннан писал о требовании Сталина по поводу мест в Генеральной Ассамблее: «Поскольку он придает большое значение концепции будущей международной организации, он… делает это в надежде, что эта организация послужит инструментом для поддержания гегемонии великой державы».

Но достигнуть соглашения удастся в том случае, если Великобритания и Соединенные Штаты признают советское господство в Восточной и Центральной Европе:

В начале сентября 1944 года у Гитлера случился рецидив желудочных колик, которые периодически мучили его на протяжении последних нескольких лет. Неясно, были ли они последствиями покушения на его жизнь 20 июля, сокрушительного поражения Германии в Нормандии или того и другого вместе, но по мере того как осенние дни становились все холоднее, а «русский гигант» приближался к Германии, поведение фюрера все сильнее беспокоило сотрудников его штаба в «Волчьем логове». Изображения Гитлера, украшавшие здания и дома по всей Германии, уже пару лет не соответствовали действительности. Решительный вождь с пронзительным взглядом затерялся где-то между Сталинградской и Курской битвами, и его сменил бледный отшельник, бродивший между глухих (толщиной пять метров) стен бункера в сером фланелевом халате и старой армейской рубашке. Когда Гитлеру надоедало ходить, он лежал на кровати. К ноябрю колики утихли, но ему стало трудно глотать. Врачи убедили Гитлера поехать в Берлин на обследование, которое выявило небольшое доброкачественное образование на голосовых связках. Образование успешно удалили, но общее состояние здоровья Гитлера не изменилась. Все, кто видел фюрера в конце 1944 года, соглашались, что он преждевременно состарился, писал историк Алан Буллок. В пятьдесят пять он уже был стариком. Его голос был хриплым, цвет лица – пепельным, руки дрожали, и ему было трудно ходить. Только его железная воля не ослабевала.

Тридцать первого августа – в разгар отступления немецкой армии во Франции – Гитлер вызвал своих старших командиров в «Волчье логово» и заявил, что поражение неприемлемо, а также, как он утверждал, не является неизбежным. «Придет время, когда напряженность между союзниками [возрастет] настолько, что произойдет раскол. Все коалиции рано или поздно распадаются. Единственное, что нужно, – сказал Гитлер, – дождаться подходящего момента, как бы это ни было тяжело». Свое выступление он закончил вагнеровскими нотками: «Я живу только для того, чтобы вести этот бой. В любых обстоятельствах мы продолжим биться до тех пор, пока, как сказал Фридрих Великий, „один из наших проклятых врагов не устанет сражаться“». В «Страже на Рейне»[267] – операции, которая должна была восстановить позиции рейха, слышались отголоски Битвы за Францию 1940 года: немецкие ударные силы численностью более 200 тысяч человек и тысячи танков вырываются из Арденн холодным серым утром и под покровом снегопада и тумана, не дававшим авиации союзников подняться в воздух, обрушиваются на неподготовленного врага. Однако между планами Гитлера на 1940 и 1944 годы были существенные различия. Немецкая армия, завоевавшая Францию в 1940 году, только раскрывала свой потенциал. В 1944 году в ряде немецких танковых частей все еще числились смелые молодые офицеры, такие как стройный и красивый Иоахим Пайпер двадцати девяти лет, удостоенный высшей награды Германии – Рыцарского креста ордена Железного креста. Но таких, как Пайпер, было немного. Немецкая армия была укомплектована шестнадцатилетними юнцами и мужчинами среднего возраста, которым не хватало оружия, подготовки и смелости, проявленной их предшественниками до того, как их забрали на Валгаллу.

Немецкий план нападения был прост и дерзок: штурмовой отряд выйдет из Арденн, проедет сотню километров к северо-западу, отобьет порт Антверпен и наведет такую суматоху, что измученная войной общественность в одной или обеих странах-союзниках потребует прекращения войны путем переговоров. Это была отчаянная авантюра, но у Гитлера имелось одно важное преимущество. Подобно Сталину, он сам был государством и мог многое принести в жертву, не опасаясь возмездия со стороны немецкого народа.

У Черчилля и Рузвельта такого преимущества не было. Если их избиратели потребуют мирного урегулирования, их мнение придется учесть. Американцы, которые считались более слабой из двух союзных сил, были главной мишенью. Накануне немецкого наступления в Арденнах находилось 83 тысячи американских солдат. Некоторые из них, такие как 4-я и 28-я дивизии, были ветеранами, сильно потрепанными в Хюртгенском лесу, и на тот момент отдыхали и восстанавливали силы. Некоторые из них, такие как 4-я и 106-я танковые, были новыми дивизиями, отправленными в Арденны для обучения. А некоторые подразделения были смесью новичков и опытных бойцов. К последней категории относились опытная 2-я и необстрелянная 99-я дивизии. Они находились на севере и оказались лицом к лицу с атакующими немецкими частями.

В начале декабря, когда победа стала очевидной, главной задачей для большинства солдат в Арденнах было не замерзнуть насмерть. Достаточно предприимчивые находили приют в заброшенных немецких дотах, сараях или флигелях. Остальные полагались на армейскую шинель и одиночные окопы. В районах, где земля промерзла, для копания окопов использовались гранаты и взрывчатка. В начале декабря разведка союзников начала получать сообщения о немецких войсках в районе Арденн, но тревогу поднимать не стала. В ночь на 15 декабря люди как обычно играли в карты, рассказывали анекдоты, пили контрабандный виски и засыпали в своих окопах, глядя на заснеженные деревья под яркой декабрьской луной.

Битва началась 16 декабря, и в первый день немцы одержали победу. Некоторые американские подразделения мужественно сопротивлялись, но стремительность и мощь немецкого нападения ошеломили большинство усталых ветеранов и робких новобранцев. К ночи немцы прорвали американскую линию обороны, окружили одну дивизию и захватили несколько ключевых перекрестков и мостов. Семнадцатое декабря стало днем кривотолков. Англоговорящие немцы в американской форме проникли в тыл американцев и навели там панику. В нескольких бельгийских городах заменили британские и американские флаги на нацистские, которыми приветствовали немцев в 1940 году. Самым ужасным событием дня стала бойня у бельгийского города Мальмеди. Группа американских артиллеристов и медиков численностью немногим больше 100 человек совершила серию неверных маневров на бельгийской сельской местности и наткнулась на кампфгруппу Пайпер, боевой авангард 1-й танковой дивизии СС, получившей название в честь своего командира Иоахима Пайпера. В любой другой день этот известный своей непредсказуемостью офицер мог бы отправить американцев в лагерь для военнопленных. Но 17 декабря он спешил. Ему выпала честь возглавить атаку в направлении реки Маас, первой главной цели на пути к Антверпену, и из-за задержек, произошедших ранее в тот же день, Пайпер и его 117 танков, 149 солдат и 40 зенитных орудий отставали от графика на двенадцать часов.

После войны один из подчиненных Пайпера, бывший лейтенант СС по имени Вернер Штернебек, рассказал приехавшему с визитом американцу Майклу Рейнольдсу о событиях того дня. По его словам, незадолго до того, как Пайпер прибыл на место тем утром, группа американских солдат сдалась после короткой перестрелки, и Штернебек готовился отправить их в лагерь для военнопленных. Но Пайпер, стремясь наверстать потерянное время, приказал расстрелять пленных.

В унылый серый вторник 19 декабря Эйзенхауэр вызвал на совещание Брэдли, Паттона, Кортни Ходжеса и еще нескольких старших командиров. Дело было в городе Вердене, и шрамы Первой мировой все еще проступали из-под снежного покрова. Темой совещания была стремительность немецкого наступления, и настроение в комнате было довольно мрачным. «Мне нужны только радостные лица», – сказал Эйзенхауэр и быстро перешел к делу.

Лучшую идею предложил Джордж Паттон, командующий 3-й армией. По его словам, в самом элементарном смысле «Битва за Выступ»[268] была битвой за топливо. Если немцы, нуждавшиеся в горючем, захватят город Бастонь на перекрестке бельгийских дорог, то огромные запасы топлива союзников, хранившиеся за линиями обороны, окажутся под угрозой. Но если американцы удержат город в течение недели или двух, запасы горючего у немцев закончатся, и Пайпер со своими командирами будет вынужден вернуться на родину пешком по снегу. Идея Паттона была простой до гениальности. Его 3-я армия, в настоящее время направленная на юг, повернет на север, двинется на Бастонь и поддержит осажденный американский гарнизон, защищавший город. Как и в начале встречи, в конце Эйзенхауэр сделал внушение своим подчиненным: «Ни при каких обстоятельствах вермахт не должен пересечь реку Маас».

На следующее утро, когда Брук прибыл в свой офис, его ждала телеграмма от Монтгомери: «Американская линия обороны прорвана. <…> Немцы едут к Намюру [город на берегу Мааса], но в авангарде их немного. Северный фланг 1-й американской армии полностью дезорганизован». Встревоженный Брук договорился о послеобеденной встрече с Черчиллем, но, прибыв в 15:30 в кабинет премьер-министра, обнаружил, что тот выглядел «весьма потрепанным, поскольку, очевидно, выпил за обедом несколько стаканов бренди».

Вернувшись к себе, Брук позвонил Эйзенхауэру. Объяснив серьезность ситуации, он потребовал, чтобы Монтгомери получил временное командование северным флангом клина союзников. Это была серьезная просьба, учитывая состояние англо-американских отношений, но Эйзенхауэр сразу же согласился.

Дальше по иерархической лестнице наблюдалось меньше энтузиазма по поводу подчинения двух американских армий британцам. Кортни Ходжес, командующий 1-й армией, и Уильям Симпсон, командующий 9-й армией, не скрывали своего недовольства тем, что их поставили под британское командование, а генерал Омар Брэдли, давний друг Айка, был взбешен. Брэдли сказал, что американские солдаты вызвались воевать за Соединенные Штаты, добавив, что подчинение британским офицерам повлияет на их моральный дух.

Решение назначить Монтгомери на главную роль в том, что должно было быть американским сражением, далось Эйзенхауэру нелегко. С Монти было трудно работать, а премьер-министр позволял ему больше, чем он заслуживал. «Учитывая обстоятельства, – писал британский историк Макс Гастингс, – было бы понятно, если бы Эйзенхауэр отказался назначить Монтгомери командующим войсками США. Тем не менее в этой критической ситуации он проявил политическую прозорливость и был вознагражден профессиональным исполнением». Мудрая тактика Монти впечатлила даже высокопоставленных американских командиров, а среди них было не так много его фанатов. Бригадный генерал 30-й дивизии Уильям Харрисон вернулся со встречи с Монтгомери, думая: «Вот парень, который действительно знает, что делает». Но, как заметил Гастингс, Монтгомери никогда не умел сдерживать свои амбиции. В разгар Арденнской операции он придумывал, как вернуть себе должность главнокомандующего сухопутными войсками союзников, которую в конце Нормандской операции занял Эйзенхауэр.

В течение следующих нескольких дней в маленьких бельгийских деревушках, о которых никто не слышал раньше и больше никогда не услышит после того, как война прошла мимо них, произошли десятки мелких боев. Одним из таких мест была деревня Сен-Вит, расположенная на вершине небольшого холма. Зимой 1944 года там оставалось две тысячи жителей. Деревушка обладала рядом особенностей, которые делали ее одинаково ценной для атаковавших немцев и оборонявшихся американцев. Самыми важными из них были близость населенного пункта к Бельгийской равнине и 10 тысячам кубометров топлива союзников, хранившегося в этом регионе.

Бельгийцы нейтрализовали угрозу, взорвав склады с горючим, но близость Сен-Вита к Лозхаймскому проходу, оси всего немецкого наступления, по-прежнему делала деревню стратегически важным пунктом для союзников и Германии. В конце декабря, в эпическом восьмидневном сражении на жестоком морозе и воющем ветре, подразделения 7-й бронетанковой дивизии под командованием бригадного генерала Брюса Кларка удерживали свои позиции в Сен-Вите ровно столько, сколько было нужно, чтобы помешать немцам получить две вещи, необходимые для прибытия в Антверпен по графику: время и топливо.

Прошли месяцы, прежде чем Америка узнала цену победы в Арденнах: 19 тысяч американцев были убиты, 23 тысячи взяты в плен или пропали без вести. Кампания сказалась и на Верховном главнокомандующем. К концу 1944 года Рузвельт настолько ослаб, что доктор Брюнн, его кардиолог, ввел систему сортировки посетителей. Те, кто приходил по «важным делам», например Стимсон и Маршалл, обычно получали немедленный доступ в Овальный кабинет. Посетители, которых Брюнн считал второстепенными, имели ограниченный доступ. Среди тех, кого Брюнн отнес к последней категории, была и Элеонора, жена президента. Миссис Рузвельт настолько яростно отстаивала некоторые идеи, что, как сообщалось, «несколько раз Брюнну приходилось просить ее не расстраивать мужа жалобами, касавшимися антикоммунистических консерваторов и назначений в Госдепартамент». Невозможно сказать, что Рузвельт думал по поводу своего состояния. Время от времени он намекал на то, что знает, что его время ограничено. И все же он продолжал вести себя как обычно. Сочельник 1944 года, как и каждое Рождество во время войны, кроме 1942 года, он провел в своем доме в Гайд-парке, в окружении детей и внуков. В тот день группа звукооператоров ловко сновала вокруг большой рождественской елки в гостиной Рузвельтов и настраивала аппаратуру для праздничного обращения президента к нации.

Речь была мрачной, но обнадеживающей. Рузвельт говорил о героизме людей, которые сражались в Бастони, Сен-Вите, на Филиппинах, в Италии, в небе над Берлином и на десятках других полей сражений в ту темную ночь перед Рождеством. Он заявил, что эти люди – «гордость нашей нации». Президент сказал своим слушателям: «Мы в неоплатном долгу перед ними». После ухода звукооператоров Эллиот Рузвельт, уезжавший на Рождество, снял с книжной полки «Рождественскую песнь» Чарльза Диккенса и передал ее отцу. Со временем для президента стало ритуалом собирать семью вокруг рождественской елки и читать отрывок из этой сказки, но в этот канун Рождества ритуал был нарушен его трехлетним внуком, который, заметив отсутствие у дедушки одного из нижних зубов, воскликнул: «Дедушка! Ты потерял зуб!» Президент улыбнулся и продолжал читать, пока его внук не спросил, проглотил ли он зуб. Рузвельт закрыл книгу и заявил, что в этой семье нужно «пройти испытание, чтобы просто почитать».

– В следующем году, – сказала жена Эллиота Фэй Эмерсон, – Рождество будет мирным.

– В следующем году, – добавила Элеонора, – мы все снова будем дома.

Как бы то ни было, еще предстояло решить, каким будет послевоенный мир, в который вернутся 12 миллионов американских солдат, моряков и морских пехотинцев. В начале 1945 года между лидерами республиканцев и демократов возникли разногласия по этому вопросу, а у военных иерархов были собственные идеи о том, как формировать послевоенное будущее страны. Обычно Рузвельт избегал дискуссий о будущем, а если это оказывалось невозможным, рассуждал в таком ключе, что новый мир становился похож на картину Диснея. Возможно, чувствуя растущий общественный интерес к внутриполитическим вопросам сейчас, когда война подходила к концу, он был необычайно откровенен в традиционном «Обращении Президента США к нации о положении в стране», которое отправил Конгрессу 6 января. Президент начал с обычных банальностей – любви, смеха и вечного мира, а потом стал более серьезным. Он говорил о «сложности международных отношений», об опасностях, которые возникнут, если одна нация «предположит, что у нее есть монополия на мудрость или добродетель». Рузвельт предупредил, что против нынешних беспорядков в Греции, охваченной пламенем гражданской войны, и в Польше, поглощаемой Советским Союзом, нет простого средства. «Атлантическая хартия должна быть нашей путеводной звездой, – сказал он. – Но она не может решить все проблемы в нашем истерзанном войной мире» сейчас или на долгие годы вперед. «Тем не менее, – сказал он в заключение, – необходимо создать новые международные организации, такие как Организация Объединенных Наций, и дать им возможность расширяться, потому что только с помощью общественных институтов, способных расти и развиваться, мы можем делать мир лучше».

Бывший союзник Рузвельта Артур Ванденберг, республиканский сенатор от Мичигана, был недоволен президентским видением послевоенного мира. Ванденберг был влиятельной фигурой в Конгрессе и высокопоставленным членом сенатского комитета по международным отношениям. Он вошел в Конгресс как изоляционист, но по ходу войны его взгляды изменились.

Теперь чаще всего он поддерживал интернационалистическое крыло Республиканской партии. Отличительной чертой интернационалистов была вера в то, что прочный мир можно построить только на фундаменте американских ценностей и добродетелей. Американцы, помнившие Первую мировую, и раньше сталкивались с подобной риторикой. В 1919 году президент Вудро Вильсон предложил на Парижской мирной конференции именно такую программу. Насмешки и оскорбления, которыми Генри Кэбот Лодж, самый влиятельный республиканец того времени, и его изоляционисты осыпали Вильсона после возвращения в Вашингтон, были настолько суровыми, что, возможно, привели к инсульту, который президент перенес во время путешествия по стране, когда пропагандировал вступление Америки в Лигу Наций. Ответ Ванденберга на «Обращение Президента США к нации» от 10 января 1945 года согрел бы сердце Вильсона. «Я не знаю причин, по которым мы не должны придерживаться наших идеалов, нашей преданности делу и обязательствам, – сказал он в своей речи. – Первое, что мы должны сделать, – это подтвердить на высшем уровне нашу американскую веру в… цели Атлантической хартии». Речь получила высокую оценку нескольких правых медиамагнатов, в том числе полковника Роберта Маккормика из «Чикаго трибюн», который большую часть времени между мировыми войнами продвигал идею изоляционизма.

Еще одним предвестником перемен времени стал выпуск журнала «Тайм» от 5 февраля 1945 года. Два года назад на обложке журнала был «Дядя Джо», а внутри – лестная статья о советском вожде. Теперь «Тайм» предупреждал своих читателей о том, что, если Рузвельт и Черчилль не смогут договориться со Сталиным о послевоенном мире, общая победа союзников превратится в поражение.

Еще одним отличительным признаком зарождающегося мира был новый виток интереса американских либералов к реальной политике. Вера Мишель Дин, директор по исследованиям Ассоциации внешней политики, одного из самых влиятельных аналитических центров 1940-х годов, была ведущим представителем этой новой разновидности «двуручного» либерализма. В статье в газете «Нью репаблик» она призвала собратьев-либералов отказаться от своих наивных мечтаний о мировом правительстве:

Утром 2 февраля, вскоре после 9:00, крейсер «Куинси» прошел мимо полузатонувшего торгового судна и вошел в гавань Мальты. День выдался пасмурный и ветреный, но президент сказал своему помощнику укутать его в толстое одеяло и вывезти на палубу. Мальта больше не была на линии фронта, но ее маленькие развороченные площади напоминали о «нашествиях саранчи» – 1941 и 1942 годах, когда люфтваффе и «Реджиа Аэронавтика» наносили ежедневные визиты, а британская 8-я армия была в одном шаге от полного уничтожения. Около 9:30 британский линкор «Орион» вышел из тумана, и когда этот огромный корабль поравнялся с «Куинси», на палубе появился Черчилль и помахал президенту, а тот помахал в ответ.

Война с Германией близилась к концу. Гражданские и военные лидеры союзников собрались на Мальте, чтобы обсудить финальную фазу боевых действий и подготовиться к конференции со Сталиным, которая должна была стать следующей встречей. Позже в тот же день Черчилль телеграфировал своей жене Клементине: «Мой друг приехал в добром здравии и отличном настроении». Это была ложь из благих побуждений. Через несколько дней премьер-министр испугался, когда немощного на вид Рузвельта, закутанного в одеяло, спустили на землю с самолета на аэродроме Саки в Крыму. В прошлом году президент выглядел нездоровым. Теперь же он выглядел как человек, вышедший на финишную прямую своей жизни. «Он слаб и болен», – предупредил Черчилль двух молодых людей, которым была поручена безопасность президента. Некоторых членов британской делегации также поразила внешность Рузвельта. Энтони Иден подумал, что за шесть месяцев, прошедших с их встречи на Второй Квебекской конференции, Рузвельт постарел на несколько лет. Мэриан Холмс, секретарь Черчилля, тоже была шокирована. «Президент сильно сдал с тех пор, как мы видели его в Гайд-парке в октябре прошлого года, – сказала она. – Он так сильно похудел, [у него] темные круги под глазами, и в целом он выглядит так, как будто его душа с трудом держится в теле».

Аверелл Гарриман, который посетил Рузвельта в Вашингтоне после выборов 1944 года и теперь увидел его в Ялте, был «ужасно шокирован» тем, насколько ухудшился вид Рузвельта за два с половиной месяца. «Я боюсь, что последняя избирательная кампания очень сильно его истощила, – позже рассказывал Гарриман. – Он не так часто вставал спозаранку. Казалось, его утомляли долгие разговоры. Я всегда говорил, что у Рузвельта железная хватка и если он взялся за вас, то вы ничего не могли поделать. Но было очевидно, что в Ялте он уже не мог быть таким несгибаемым, как ему хотелось».

После полудня 3 февраля президентский самолет «Священная корова» опустился с зимнего неба и приземлился на короткую бетонную взлетно-посадочную полосу аэродрома Саки. Звено самолетов P-38, сопровождавших президента, сверкнуло крыльями и исчезло в небе. Через двадцать минут после прибытия Черчилля оба лидера проследовали вдоль шеренги советского почетного караула – президент на заднем сиденье ленд-лизовского джипа, а Черчилль пешком, тяжело дыша и пытаясь не отставать. Почетный караул сменила группа улыбавшихся советских сановников, прибывших в аэропорт встречать западных гостей. Затем оркестр Красной армии завершил торжественную встречу исполнением «Знамени, усыпанного звездами», «Боже, храни королеву» и «Интернационала». В тот день по пути в Ялту члены команды Рузвельта удивлялись тому, что вдоль дороги на одинаковом расстоянии друг от друга стояли невысокие молодые женщины – советские солдаты.

Помпа, с которой была обставлена встреча, на мгновение перенесла делегатов в царскую Россию. Гости улыбались и махали, проходя мимо молодых охранников в красивой форме, увешанной орденами, но по мере удаления от аэропорта пейзаж менялся, и лидеры союзников оказались в окружении неистовой энергии смерти. Не было видно ни животных, ни людей – только голые деревья, мокрые от легкого дождя, и километры развороченной земли и руин. Единственными напоминаниями о том, что когда-то здесь были люди, были перевернутые танки и штабные машины, части тел и случайные письма, застрявшие в ветвях или под камнем, но эти письма были так скомканы и растрепаны, что установить отправителя было невозможно.

Честь защищать Берлин от орды «евреев-большевиков», собравшихся к востоку от города, выпала генерал-полковнику Готхарду Хейнрици, чей отец был министром, а мать наполовину еврейкой. «Только не он», – сказал Гитлер в марте, когда Гудериан предложил Хейнрици на должность командира группы армий «Висла», сформированной для противодействия советскому вторжению. Командование уже имело лидера: рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер получил командование войсками в январе, но это оказалось плохой идеей. Гиммлер никогда не принимал участия в боевых действиях, не говоря о том, чтобы руководить солдатами на поле боя. После нескольких недель постоянных обстрелов рейхсфюрер поселился в санатории в Гогенлихене, городе, находившемся на безопасном расстоянии от линии фронта. Гудериан снова предложил кандидатуру Хейнрици, и Гиммлер пообещал поддержать его при условии, что Гудериан сам проинформирует об этом Гитлера.

Новый лидер группы армий «Висла» мало походил на роскошных арийских воинов, украшавших плакаты за пределами зоопарка. Невысокий, худощавый и узкоплечий, Хейнрици напоминал клерка из провинциальной конторы, но недостаток физического обаяния он восполнил опытом, умениями и стойкостью. Он был особенно искусен в оборонительных боях. Во Франции, России, Италии и еще десятке мест ему удавалось переломить ход битв, которые другие командиры считали проигранными. «Хейнрици отступает только тогда, когда воздух полон свинца, да и то сначала хорошенько подумает», – сказал один восхищенный штабной офицер.

Но это наблюдение было сделано в 1944 году, когда еще было куда отступать. В апреле 1945 года в глухом лесу к востоку от Берлина собирались советские войска численностью 2,5 миллиона человек, и единственное, что отделяло русских от столицы рейха, – это специальная временная группа войск численностью 500 тысяч человек, созданная из остатков двух немецких армейских групп, сильно потрепанная во время зимних боев в Восточной Пруссии и получившая название – группа армий «Висла».

В начале апреля дороги к югу от Берлина начали заполнять «Золотые фазаны» – высокопоставленные нацистские чиновники, которых везли на «мерседесах» личные водители, пока они смотрели в окна на весенние поля и размышляли о будущем. Двенадцатого апреля, за четыре дня до главного советского наступления, министр вооружений Альберт Шпеер прибыл в штаб-квартиру Хейнрици в Пренцлау, городке в сотне километров к северу от Берлина. Хейнрици был рад его видеть. Несколькими днями ранее офис Шпеера издал два противоречивших друг другу приказа о том, как реагировать на прибытие Красной армии, и подобно большинству коллег Хейнрици был сбит с толку. Шпеер извинился за путаницу, но сказал, что сделал это намеренно. Он хотел дать своим полевым командирам повод отказаться от политики выжженной земли, которую навязывал Гитлер. Когда позднее в тот же вечер генерал-лейтенант Гельмут Рейманн, командующий берлинским сектором, прибыл в штаб Хейнрици, обстановка накалилась. По словам Рейманна, все, что у него было для защиты столицы, – это девяносто два батальона стариков с несовременным оружием (плохо обученных солдат Фольксштурма в возрасте пятидесяти – шестидесяти лет, прошедших несколько недель обучения), несколько батальонов, срочно собранных из поваров и клерков, а также «горстка танков». В достатке были только зенитные орудия. Когда Рейманн закончил говорить, Шпеер спросил, как он собирается защищать город. «Взорву берлинские мосты до прибытия русских», – ответил Рейманн.

Шпеер нахмурился: «Вы понимаете, что оставите два миллиона берлинцев без воды и тепла?» – «Это прискорбно, – сказал Рейманн, – но что еще я могу сделать? Всё или ничего». За окном в апрельском небе, как молодые луны, висели следы разорвавшихся снарядов. «По мостам проложены водопроводные трубы, газопровод и электрические кабели, – сказал Шпеер. – Если их уничтожить, врачи не смогут проводить операции, жизнь остановится, у людей не будет даже питьевой воды». Рейманн остался при своем мнении, сказав: «Я дал клятву. Я обязан выполнить приказ».

Хейнрици резко осадил собеседника. «Я запрещаю вам взрывать какие-либо мосты, – сказал он Рейманну. – Если возникнет чрезвычайная ситуация, вы должны связаться со мной и запросить у меня разрешение». Несколькими днями позже Гитлер снял вопрос о последнем рубеже обороны, заявив, что он останется в Берлине. «Если в ближайшие дни и недели каждый солдат на Восточном фронте выполнит свой долг, – сказал Гитлер, обращаясь к нации, – последнее нападение Азии потерпит неудачу. Берлин [останется] немецким, Вена снова будет немецкой, а Европа никогда не станет русской. В этот час все немецкое население смотрит на вас, мои борцы на восточных рубежах, и надеется… что под вашим руководством нападение большевиков захлебнется в крови. Момент, когда судьба уберет со сцены величайшего военного преступника всех времен [Рузвельта]… станет решающим для судьбы всего мира».

Гитлер, конечно, нес чушь, и многие из его слушателей, вероятно, знали это. Но в ситуации, когда небо кишело бомбардировщиками союзников, а с востока наступала Красная армия, здравый смысл отходил на второй план и нужно было верить хоть во что-то. Людям требовалось успокоение, даже если его приносили сказки.

Яростным артиллерийским огнем отметила Красная армия 20 апреля – день рождения Гитлера. Позже утром над Берлином появились британские и американские самолёты, но город бомбили так часто, что сколь-нибудь важных целей в нем почти не осталось. Утро принесло хорошие новости. В честь пятьдесят шестого дня рождения фюрера берлинцы получали паек за восемь дней, а также небольшую банку овощей и пятнадцать граммов настоящего кофе.

Незадолго до полудня Гитлер выскользнул из бункерного комплекса и поднялся в небольшой сад, где под серым утренним небом его ждали члены гитлерюгенда. Парни в возрасте от четырнадцати до шестнадцати лет несколько дней назад отразили атаку русских танков и сегодня прибыли в сад, чтобы получить награды за доблесть. На церемонии была сделана одна из самых знаковых фотографий Второй мировой войны: добродушный Гитлер, с полузакрытым лицом и в шинели, трепал за щеку одного из младших мальчиков, который сиял воинственной гордостью. Но на каждого пятнадцатилетнего героя-национал-социалиста приходились сотни мальчиков, подобных тому, с которым Доротея фон Шваненфлюгель встретилась утром на берлинской улице. Мальчик сидел в неглубокой землянке через дорогу от очереди, в которой стояла фрау Шваненфлюгель. В огромной каске и ботинках, он выглядел таким жалким и несчастным, что она уступила свое место в очереди и подошла к мальчику. По словам историка, «на глазах у мальчика были слезы, а рядом с ним лежала противотанковая граната. Когда женщина спросила, что он там делает, мальчик ответил, что ему приказали подождать, пока не появится советский танк, а затем проскользнуть под него и взорвать гранату. Потом он снова заплакал. Его слова было трудно разобрать, но он, казалось, звал маму. В этот момент фрау Шваненфлюгель поняла, что ей придется принять ужасное решение: если она подтолкнет мальчика к бегству, то эсэсовцы казнят его, если поймают. Если она предоставит ему убежище, в опасности окажется она сама и ее семья. Она посидела с мальчиком несколько минут, затем встала и пошла обратно к очереди».

Я хочу поблагодарить следующих историков за помощь и понимание: Ричарда Овери[277] из Эксетерского университета; Марка Столера[278] из Вермонтского университета; Ральфа Б. Леверинга[279] из Дэвидсонского колледжа; Джеффри Робертса[280] из Университетского колледжа Корка и Сьюзен Батлер[281], автора книги «Рузвельт и Сталин: портрет сотрудничества».

Я очень благодарен моему редактору Бобу Пиджену за его поддержку, терпение и обширные познания в военной истории и моему агенту Эллен Левин за многолетнюю поддержку и защиту. Также выражаю благодарность команде энтузиастов Hachette Books[282]: помощнику редактора Элисон Далафаве, сотруднику отдела рекламы Энн Холл и менеджеру по маркетингу Куинн Фариел.

Спасибо Джейн Каволине за прекрасную работу над рукописью и дружбу. Спасибо Бену Розенстоку, выдающемуся помощнику редактора, который занимался проверкой фактов. Также благодарю отличную редакционную команду Hachette, возглавляемую Циской Шрефель.

Наконец, помощь и поддержка моей жены Шейлы были совершенно неоценимыми.

Джон Келли,

18 февраля 2020 г.