24 VIII 1928

Абастуман

Молитва, чтобы в рай я мог идти с ослами

<1932>

Гл. I. Уже десять лет прошло с тех пор, как мы выезжали в город… и т. д. втроём. Теперь, когда умер второй, остался один я.

Десять лет прошло с тех пор, как я вернулся из города Четырёх алмазов. Десять долгих лет. Уже умерли мои славные товарищи и нет их больше. Они ушли, покинув меня, и я живу один, слабый и старый, без надежды попасть туда и без желания остаться здесь. Я сижу и думаю. Это всё, что от меня осталось. Я погружаюсь в воспоминания. Отдельные картины прошлого встают передо мной, сначала неясные, потом они становятся ярче, светлее, и мне кажется, что я опять там. Но это может только казаться. Трудно попасть туда. Ещё труднее выбраться, но тот, кто рано ушёл оттуда, никогда больше туда не возвращается.

А я был там и исходил всё вдоль и поперёк. Я посетил страну Красного камня, жители которой – пастухи и не имеют городов, а правитель носит пастушеские одежды.

Я был в храме Жёлтого слона, который стоит на берегу благословенного моря. Я проходил мимо камня, который зовут Зубом земли. Он белого цвета. Говорят, что его стерегут змеи, чтобы никто не смел подойти. Но я видел камень только издалека и потому не знаю, правда ли это.

И ещё я шёл через круглую пустыню и видел там паука, который пьёт человеческую кровь. Он был ростом с быка и хотел напасть на караван, с которым я шёл. Но нас было много и мы прогнали его криком.

И ещё проходил мимо логова поющего Тигра, но он спал тогда и не вышел и не тронул нас.

И ещё много, много видел я разных чудес и через многие страны я проходил, теперь я расскажу всем о городе 4-х алмазов, о том, как я туда попал, что думал и почему вернулся сюда.

Не ждите, что я начну вам рассказывать, как я попал туда, в страну сказок. Этого никто, кроме меня, не должен знать. А в город 4-х алмазов я совсем не собирался и решил идти туда, только встретив Амина и Махмуда <пропуск в тексте>, которые везли туда продавать ковры.

Был тёплый светлый вечер. Солнце не успело зайти и усердно красило в тёплый цвет прозрачную воду бесчисленных каналов, <пересекавших> сочные луга страны Великих <стен>. Дорога широкая, ровная и прямая как линейка, делила их пополам от горизонта до горизонта. Я плёлся по ней, шлёпая полуоторван-ными подошвами и смотрел вперёд, ожидая увидеть город. Мне не хотелось оставаться ночевать на дороге. Я уже шесть дней шёл от людного города и всю дорогу только ждал, что увижу очертания прославленного города.

Вдруг я задел ногой какой-то свёрток. Передо мной лежал тщательно свёрнутый ковёр. Я осмотрел его не развязывая. Он был новый и очень тонкой работы. Вероятно, кто-нибудь уронил его. Я положил его на плечо и пошёл дальше. Денег у меня не было уже ни копейки, так что этот ковёр являлся существенным подспорьем. Не прошло и получаса, как я наткнулся на отдыхающий караван бедуинов, верблюды были разгружены, тюки развязаны и в них возилось несколько человек.

Не успел я сообразить, в чём дело, и чего они там копаются, как один из них подбежал ко мне и стал отнимать ковёр, радостно визжа. Я ударил его ногой в бок и выругался. Тот же час от тюка поднялись две одинаковые головы с жиденькими усиками и бородками и одна сказала другой по-персидски:

– Тоже оттуда!

– Тоже оттуда, – подтвердил я. – Это ваш ковёр?

– Наш, – согласился один. – Ты как сюда попал?

– Пришёл – ответил я. – А вам, кажется, тут тоже быть не полагается.

– Пойдём чай пить, – уклончиво ответил тот, виновато заморгав глазами. Тут я увидел, что они разные. У одного были все зубы, у другого не хватало двух верхних зубов.

Пока слуги их укладывали снова тюки, мы расположились у костра, где в котелках кипела вода.

– Слуги тоже оттуда? – начал я.

– Нет, эти из Медного горла, бери сахар.

– Спасибо, я хочу сегодня поспеть в город.

– Пей, не торопись, попадёшь с нами, поспеешь.

– Дело есть? – сказал второй.

– Не без того!

– Ты сам из какого города?

Я сказал.

– Не перс?

– Русский.

Они замолчали, потом мы долго сидели и пили чай. Когда кончили, старший сказал:

– Меня зовут Махмуд, а это брат Амин.

– А я – Джирджи, – ответил я.

– Читай, писай умеешь? – спросил вдруг по-русски Амин.

– Умею, – удивился я.

– Хорошо, – засмеялся он и похлопал меня по спине.

– Он хаджи, – объяснил Махмуд, – в Мекку ездил, а сын у него в Казани. Так он у сына в гостях немного жил. Там и по-русски научился.

– Пойдём с нами, – предложил Махмуд, – ты ведь и по-персидски писать можешь?

– Могу.

– Хочешь с нами, у нас служить будешь?

– Хочу, – сказал я.

– Верблюд готов, – сообщил подошедший слуга.

Мы двинулись и до полночи вошли в прохладный город Великих стен.

С севера на юг тянутся Великие стены. Далеко на севере начинаются они и бог знает куда заходят на юг. В одном месте в стенах есть щель. Высокая узкая щель. И около неё расположился город. Население там трудолюбивое и простое. Когда они пришли сюда впервые, они не могли придумать имени для щели, а называли просто «щель».

Стены так высоки, что задерживают иногда облака. Наверху у Щели живут шестнадцать отшельников и глядят по очереди вдаль, чтобы не попал кто-нибудь внезапно в город.

Описание города[1].

– Ну, Джирджи, – сказал Махмуд, – ты сам знаешь, что с нами будет, если откроется, откуда. Ты за кого сходил?

– Пока я был у кужинов и в Медном горле, я выдавал себя за жителя <города> Четырёх алмазов. А здесь, право, не знаю. Пожалуй, можно говорить то же.

– Что ты! Что ты! – замахал руками Махмуд. – Твоё счастье, что тебя у кужинов не поймали, а здесь алмазных хоть отбавляй. Сразу сцапают. Ты на каком здешнем языке говоришь?

– На языке Медного горла.

– Гм… Ну вот, запомни раз навсегда. Мы из Больших лесов, а ты из страны Медного горла, только живёшь с нами с детства. Племянник наш… Понял?

– А верблюды откуда?

– Здешние. Не видишь, рогатые.

Тут нас догнал Амин.

– Сапоги-то у него обносились, ничего, новые хорошие купим, как приедем.

Потом похлопал меня по плечу и сказал по-русски «харош».

Наконец мы подошли к заставе. Из круглого домика вышли три человека с фонарями и стали осматривать наши лбы и затылки, чтобы проверить, не больны ли мы болезнью крурч (описание болезни). Потом они взяли с нас по мелкой монете за осмотр и пустили в город. Мы шли по тёмным узким улицам. Было тихо. Только звякали бубенцы верблюдов и тяжко хлопали их толстые шершавые ступни.

– Здесь, – сказал Махмуд. Он остановился перед большими серыми воротами и ударил в них ногой и палкой. За воротами кто-то завозился. Послышалось шлёпанье босых ног и в воротах открылось небольшое окошечко.

– Кто? – спросила высунувшаяся голова. Он говорил на языке Медного горла.

– Свои: Цырцылжай, Цырмакимлай да ещё племянника маленького привели.

– А, заходите, сейчас открою, – он отворил ворота, и все восемнадцать верблюдов вошли во двор. Когда кончилась возня с ними, тюки были сняты в кучу, а верблюды улеглись на покой, человек повёл нас к хозяину.

Он не спал. В его небольшой круглой комнатке, обитой пёстрыми материями, висел красный с жёлтым фонарик, наверху к полочке был привязан соловей. А сам он лежал в углу на подушках и перебирал струны тыквообразного инструмента.

– А… радуйтесь, и я радуюсь, – крикнул он, увидев нас. На нём были зелёные шаровары от плеч до щиколоток и тёмно-синий плащ, а руки были голые.

– Много новостей, садитесь. Зей, мальчик, принеси умыться и вели приготовить ужин. Почтенный Цырцылжай не откажется выпить со мной тыкву Благословенного напитка. А это ваш младший брат? Племянник? Радуюсь, радуюсь. Как зовут?

– Пыржамаки, молодой ещё, взяли с собой, – сказал Махмуд, – пусть посмотрит людей и какие страны бывают на свете.

– Это хорошо, – кивнул хозяин, и увидев, что Махмуд вынимает какие-то книжки, прибавил: «Дела потом, завтра. А сейчас умывайтесь и рассказывайте, куда идёте и сколько здесь останетесь».

Слуга подал нам на руки сперва холодной воды, потом какой-то благовонной смеси.

Освежив руки, лица и шеи, мы расселись на мягких подушках и замолчали, наслаждаясь долгожданным отдыхом. Махмуд, глубоко вздохнув, первый нарушил тишину.

– Мы идём в город Четырёх алмазов и трогаемся через два дня. Надо дать отдых людям.

– В город Четырёх алмазов! – крикнул хозяин, – да вы в уме? Вы, значит, ничего не слыхали. Здесь нет больше ни одного алмазного. Все ушли. Со дня на день ждут оттуда войск. Дальше двух часов пути никто не уходит от города.

– Как же это так? – удивился Амин, – мы ничего не знаем. Почему война?

– Это немногие знают, мне не следовало говорить. Ну, да здесь свои. Я вам расскажу. Я всё знаю.

Тут в глазах Амина и Махмуда выразилось некоторое смущение. Но они не могли открыть хозяину моей тайны, и Амин ограничился тем, что энергично погрозил мне пальцем за спиной Махмуда.

Слуги внесли громадное продолговатое блюдо, уставленное кушаньями, четыре кубка и несколько тыкв, полных ароматным напитком. Блюдо поставили на середину комнаты на ковёр. Мы подползли к нему и принялись утолять свой голод. Затем мы перешли к вину, и хозяин, прихлёбывая из кубка, начал свой рассказ.

– Ты знаешь, почтенный Цырцылжай, как высоки наши Великие стены. Мой дед последний измерил их высоту и нашёл в них места ниже восьмисот человеческих локтей. Только два

входа есть наверх, один на север, другой на юг. До каждого не менее трёх дней пути отсюда, и входы так хорошо скрыты, что никто не найдёт, хоть и будет ходить вокруг да около целый день. Но я знаю это.

Так вот, алмазные послы пришли к нашему славноволосому правителю и сказали: «Пусти наших астрономов на свои стены. Они де хотят посмотреть звёзды. Оттуда видно». Правитель им отвечает: «Я рад бы, да не могу. Я ваших астрономов очень уважаю и всё хорошо понимаю, что надо. У нас такой закон, нельзя чужих на стены пускать, хотят ко мне на башню, пожалуйста, а на стены нельзя». А послы говорят: «Хотим на стены». На стены совершенно нельзя. Поговорили, поговорили, вот послы и говорят: «Придётся нам силой лезть на стены. Ничего не поделаешь». А правитель подумал и говорит: «Да уж, видно ничего не поделаешь».

– Идите низом, раз боитесь за верблюдов, – сказал я. – Идите низом. Кружите себе сколько угодно. А я пойду через Красные горы.

– Нам всё равно, – сказал Махмуд. – Ступай в горы, держать не будем. Только глуп ты, потеряешься и нас не найдёшь.

– Ну, это посмотрим. Ещё ждать вас на той стороне буду.

Эмин и Махмуд ещё поговорили немного и отпустили, так как работы на эти дни мне не было.

Я оставил их и пошёл вверх по ущелью к кроваво-красному хребту, который, как петушиный гребень, украшал самую возвышенную часть Проклятых гор. Днём он был матово-красного цвета всех оттенков, а ночью светился как китайский фонарик, и походил на опрокинутую перед свечой чашу с кровью.

Я пошёл по ущелью, навстречу бежал, прыгая по камням и брызгая во все стороны, чистый прозрачный поток. Дорога часто переходила с одного берега на другой, и не раз мне приходилось погружаться в воду по пояс. Чем выше я поднимался, тем холоднее становилась вода.

Впрочем, я оставил за собой несколько притоков, поток стал мельче и, кроме того, было жарко, и входить в воду не было для меня неприятно.

В полдень я заметил, что вода порозовела. Я подумал, что это игра лучей солнца, по мере того как я продвигался вперёд, вода становилась ярче и ярче окрашенной, перешла в тёмно-розовый, а потом и в тёмно-красный цвет.

Я дошёл до поворота – поток вытекал из-за скалы. Взглянул вверх и увидел картину, к созерцанию которой я совершенно не был подготовлен. Несколькими саженями выше налево открывалось узкое ущелье. Среди двух стен бархатно-чёрных скал по дну ущелья бежала тёмно-красная, почти чёрная вода, а по берегам росли какие-то странные цветы с невиданными листьями, пьяный запах которых я ощущал ещё до поворота.

Я поспешил добраться до необыкновенной реки и принялся исследовать её со всех сторон.

Вода оказалась непрозрачна и тепла. Я попытался измерить палкой глубину, но это не удалось. Узенькая речка, которую я свободно всюду перепрыгивал, имела в глубину более моего роста. Наконец я попробовал её вкус и тут же не мог оторваться, я припал к её поверхности и пил без конца, чем больше я вливал <её> в себя, тем неудержимее становилась жажда. Вода, впрочем, это была не вода: странная жидкость не была ни сладка, ни кисла, она не имела никакого вкуса, известного мне до тех пор. Но её вкус превосходил всякое представление о приятном. Я уже начал глотать её быстрее и быстрее, как вдруг почувствовал, что кто-то крепко держит меня за пояс, и в тот же миг на мою голову посыпались палочные удары. Обозлённый, я вскочил, собираясь дать отпор поверженному врагу.

Передо мной, или, вернее, сбоку стояло новое чудо. Громадная жёлтая птица с большими крыльями стояла на паре когтистых чёрных лап. Третьей лапой держала меня за пояс, четвёртой опиралась на мою же палку. «Проклятье, – сказал я, – что это такое?» Птица посмотрела на меня своим большим чёрным глазом и сказала на непонятном языке – но сказала: «мммми кукуко» или что-то в этом роде.

Я почувствовал такой прилив страха, что не мог двинуться, я взглянул на свои руки и увидел, что они ярко-красного цвета. Я взмахнул ими. И вдруг совершенно непроизвольно запрыгал, захохотал и стал махать руками. Птица сердито сказала мне «Крр букибез» или что-то в этом роде, ткнула в спину мне палкой и, не выпуская кушака, погнала вверх по ущелью, я же махал руками, прыгал, бежал туда, куда меня толкала птица, и думал: «Когда же это кончится и в чём, собственно, дело?»

В одно из моих странствий, летом, я попал в страну Тюйф. В страну людей с птичьими головами. Пограничной областью, по которой я шёл, управлял мудрый и справедливый Пиуфт. Тот самый, что велел навалить кучи больших камней по сторонам больших дорог, а в пустынных местностях приказал вырыть колодцы. Колодцы были вырыты в таких местах, где ни до, ни после этого никто не ходил, и сейчас же высохли. Камни же, по недоразумению, свалились на перекрёстках. Несмотря на это Пиуфт был хороший и добрый правитель.

Я остановился в главном городе области, недалеко от границы. Мне хотелось провести здесь несколько дней, а затем направиться дальше. Поселился я в небольшом домике одного из бедных кварталов. Хозяева были люди рабочие, как я узнал из разговора. Жена занималась сушкой насекомых, годных в пищу, а супруг приклеивал облезшим старикам новые перья. Он сказал мне, что ремесло это хорошо оплачивается.

У хозяев была дочь. Особа тяжёлого нрава, вероятно, потому что постоянно каркала и скрипела клювом. Меня накормили и отвели на сеновал. Когда я проснулся, было темно. Всё моё тело было опутано тонкими, но крепкими нитками, отчего болела кожа и я не мог шевельнуться.

Передо мной с зажжённой лучинкой стояла хозяйка. В этой стране у старых людей отпадают второй и четвёртый пальцы на ногах. Прочие же пальцы покрываются чёрными когтями. И нога человека похожа на птичью лапу. Хозяйка была без обуви и стояла на правой ноге, приподняв левую.

Она щёлкнула клювом и сказала: «Не волнуйтесь. Сейчас мы перетащим Вас в огород. У безпёрых жирное тело, и я намерена развести в Вашем теле жёлтых жуков, тех, на которых жёлтые пятна».

Она собиралась сказать мне ещё что-то, но тут я услышал позвякивание медных бляшек, которые носят на шесте перед правителем области и его сыновьями. Очевидно, кто-нибудь из них возвращался с затянувшейся пирушки.

– А…, – крикнул я.

– Молчи, – зашипела старуха и больно клюнула меня в темя.

– А-а-а, помогите! – ещё громче заорал я на птичьем языке.

Проезжавший остановился и спросил:

– Что тут происходит?

Тогда хозяйка сжала клюв и бросилась распутывать меня, а проезжавший перескочил через ограду. Это был старший сын Пиуфта. Следом за ним появились восемь слуг.

Молодой человек, узнавши в чём дело, рассердился, похлопал глазами и сказал:

– Старуха, наш уважаемый и добродетельный отец – не только мудрый правитель и справедливый судья. Не велел ли он заботиться о приезжих людях с неоперёнными головами? И не запретил ли причинять им вред?»

Хозяйка кончила развязывать меня и я встал.

– Подобные поступки не должны более повторяться, – прибавил он, – теперь будь поприветливей с приезжим народом.

Старуха низко поклонилась ему, сказала, что станет ухаживать за мной как за родным сыном, и предложила мне прилечь. Я отказался. Тогда сын правителя пригласил меня с собой на ночное собрание к одному вельможе.

– Вы там развлечётесь, – заметил он. Но и от этого <я> отказался:

– Ночь такая ясная, и я не прочь побродить.

Потом я бросил хозяйке золотой, поблагодарил сына Пиуфта и пошёл к границе.

Перейдя границу, я сошёл с дороги, зарылся в траву и заснул.

Авантюры графа Кугыкова, им самим изложенные, с присовокуплением сведений от знатных иностранцев и граждан Быбрейских, а также некоего виноторговца Бубаки, касательно сего вельможи полученных

Осенью прошлого года мне довелось проезжать через Выбрей. Виноторговцы здешние имеют препакостный обычай сливать недопитое посетителями вино в особую бутыль, которую, наполнив, пускают вновь в обращение. Но вообще городок изрядный, и табак здесь стоит недорого. А народ Быбрейский люди живые и словоохотливые. Кругом всякие театры и учебные заведения. Увеселительные места чуть ли не на каждой улице. Хлеб очень дёшев, и в городе много университетов.

Так вот сеньор Спарафучиле, проживавший тогда на улице Трёх Александров, рассказал мне со слов одного из местных нотаблей следующую историю.

Оказывается, здесь была собака. Чёрная дворняжка, довольно паршивого образца и даже лохматая. Всё лежала против таверны Доброго Якова и грелась на солнышке. Никогда не лаяла, никого не трогала, никого не беспокоила. Вдруг достаёт где-то деньги, идёт к парикмахеру, бреет себе морду и передние лапы, отправляется к лучшему портному, заказывает себе платье необычайного вкуса и требует сейчас же. Перепуганный портной немедленно исполняет требование. Затем собака посещает один за другим целый ряд магазинов и на следующее утро появляется в канцелярии Университета. Подрыгивая ножкой, обутой в шёлковый чулок и лакированную туфлю, и покуривая сигару, пёс обращается к секретарю: «Государь мой, – говорит он, – не будете ли вы любезны сообщить мне, какие бумаги необходимо приложить к прошению о разрешении держать магистерские экзамены по такой-то и такой-то специальности, и не будете ли вы любезны снабдить меня соответствующей программой».

Тут всеобщее смятение. Один чиновник сходит с ума. Какая-то курсистка падает в обморок. Кто-то из бухгалтеров волнуется, становится религиозным и начинает проповедовать о конце мира. Находившийся случайно в университете офицер генерального штаба генерал Буйба пытается вывести пожарных или по крайней мере карету скорой помощи, но звонится в гинекологический институт. Все в ужасе. И в это время входит сам граф Кугыков. Он смотрит кругом, потом на собаку и, один среди суматохи и смятения сохраняя хладнокровие, с неподражаемым спокойствием спрашивает: «Что это такое?»

А собака нахально берёт свою шляпу, никому не кланяется и уходит, покуривая сигару.

В доме № 7 по Муниципальному переулку у г-жи Пфиффель в верхнем коридоре проживая лично, графа видал и в изрядной близости. Сплетни, различными интриганами про сего достойного вельможу пускаемые, будто он пса дворового содержит и с оным по Академиям да по Университетам разговоры ведёт, суть досужего ума измышления, ибо и пса-то никакого не было. А был сапожник Собакин, у коего граф себе сапоги заказал и очень доволен остался, чему я свидетель. Лет же графу от роду 45. Волосом чёрен. На ноги крепок и до дамского полу весьма охоч. А видал я его на прошлой неделе. Из бани возвращаясь и голову тёплым платком укрыв, а на теле салоп, добросердечной хозяйкой моей любезно одолженный, накинув, домой во мраке шествовал.

Граф же, на меня в темноте набредши и за отсутствием лантерн не признав, в игривость чувств впал и силу оных, меня обняв, доказать пытался. По преклонности лет и здоровья слабости рот раскрыть опасаясь, в молчании тщился я от мощных его дланей освободиться. А оный проказник, меня сильно помяв и в заблуждении собственноручно убедившись, с досады за шиворот мне троекратно плевал и, так оставив, скрылся.

Граф Кугыков весьма богатый человек. Живёт широко. Спортсмен. Любит музыку. Крайне религиозен и каждое воскресенье бывает в церкви. От природы необычайно настойчив. Не останавливается ни перед чем, раз ему что взбрело в голову. В декабре он заинтересовался самоедским языком, выписал все существующие исследования, изучил язык, пел самоедские песни и подражал их графике.

Прошлым летом он созвал членов магистрата на обед «Вокруг собора». К приходу гостей столы с особо прикреплёнными стульями были укреплены на длинных стержнях, расположенных радиусами вокруг шпица соборной кирки. 20 искусных акробатов втащили перепуганных гостей наверх и привязали к соответствующим стульям. А потом принялись обносить гостей яствами, двигаясь с поразительной ловкостью по натянутым меж стульями канатам. Граф поднялся сам и весь обед просидел, потчуя своих гостей и призывая их к веселью.

В заключение раздался звук охотничьего рога и все столы понеслись вокруг шпица наподобие карусели. После чего гости были сняты и отпущены на свободу. Эта затея обошлась графу в один миллион золотом. Граф весьма образованный человек. Говорит на многих языках. Лет ему 27–30. Несмотря на выдающиеся физические данные и редкую привлекательность, он избегает женского общества и ведёт крайне целомудренный образ жизни. Видеть не может собак.

Года два тому назад в одном из номеров газеты «Вольный Быбреец» появилось объявление, текст которого помещаем ниже:

На следующий день палаццо был осаждён толпами желающих. Но все те счастливцы, которым удавалось добраться до входной двери и, протиснувшись сквозь, добраться до графа, быстро возвращались обратно. Они выходили бледные с трясущимися подбородками, комкая в холодных руках влажные носовые платки.

Они не отвечали на предлагаемые им вопросы или отвечали очень отрывисто «Нет, не надо». Граф шептал что-то на ухо каждому ученику, что-то такое ужасное, что каждый, дрожа, отступал и отказывался от намерения пройти чудесный курс. Лишь один Барбахан де Петрили, проведший все последние 40 лет в таверне Доброго Якова, покидая её лишь изредка на ночь, чтоб заявиться домой для благопристойности, бывший вахмистр 2-го эскадрона Желтопузых Гусаров, который был известен тем, что никогда никого не боялся, <у>платил гонорар и приступил к занят<иям>. Через час он послал домой записку, в которой требовал прислать карету, а окна чтоб были завешены чёрным. Карету подали тотчас же, но он вышел не раньше, чем стемнело, закутавшись в чёрный плащ, молча сел в неё и навсегда уехал из города. После этого за графом установилась репутация чернокнижника, и все горожане были убеждены, что он занимается колдовством.

Отслужив всенощную, я возвращался домой со о. Диаконом. Ночь была тихая, и звёзды мерцали, как лампады, вожжённые во славу Творца и Промыслителя мира. Горожане, покончив с делами житейскими, отдыхали в лоне семьи, а кто, быть может, в одиночестве, делая оное с душеспасительными сочинениями отцов церкви или же кого другого. Лишь немногие окна были освещены. Большинство населения опочило от трудов, чтобы, восстав до зари, встретить наступающий день славословием Господа. Остановившись сам и остановив о. Диакона, я воскликнул: «Что за ночь! Подлинно природа в торжественном спокойствии созерцает Вседержителя!» При этих моих словах, в подъезде дома, у коего мы остановились, показалась фигура высокая, дородная и в исподнем платье. В левой руке сей муж держал белую розу, десницей же обхватив изрядных размеров бутыль, потрясал оной над своею головой. При сём, невзирая на мороз, он был бос.

Встав на пути нашем, принялся он, понюхав розу, выкрикивать непристойные и недозволенные слова. Страшно подумать, какие он произносил богохульства и какие проклятия лились с его уст. «Безумец, – вскричал я, – остановись! Доколе будешь ты испытывать Господа. Брось сию мерзостную скляницу и возвратись в своё жилище».

А о. Диакон добавил:

«Гм!»

Но незнакомец не усмирился.

«Дурак! – ответствовал он. – Чёртов поп. Знай, что это не скляница, а подушка! Знай, что граф Кугыков спит лишь с бутылью под головой. А ты окури меня ладаном, ибо во сне мне кот привиделся». Произнеся всё это, он сел на сугроб и крикнул:

«Джок. Подай ведро виски и полпуда закуски». И так было по его слову. А оттуда нас не выпускал, доколе мы ведра не выкушали и закусок не усидели. А что дале было, не упомню.

В декабре 1ххх года к графу приехал кучер, выписанный им специально из Исландии. Граф положил ему хорошее жалованье и харчи. Кучер получал 1¾ ф. белого хлеба, ¼ ф. зернистой икры, ½ ф. сливочного масла, ½ ф. сухих фрукт<ов>, ½ ф. макарон, 2 плитки шоколада и одну унцию варенья. Это была его дневная порция. Через день ему выдавали ½ ф<унта> сахара и несколько золотников разнообразных специй, как-то: цейлонская корица, имбирь мадрасский, йеменский кардамон и всяких других пряностей.

Граф пытался заставить кучера примешивать к пище ладан, смешанный со смирной и константинопольским розовым маслом. Он думал, что это обострит его вкус и благотворно отзовётся на его духовном росте.

Но кучер не вынес такого добавления, его рвало, словно он был на пароходе.

По средам его заставляли выкуривать 11 трубок опиума, а в воскресенье он выпивал ½ бутылки коньяку, ½ бутылки рому и ½ бутылки бенедиктину. Каждый день его массировали опытные массажисты, а после массажа умащали его всякими благовониями.

Кроме этого, его головной мозг через определённые промежутки времени подвергался электризации.

За три года граф заставил его выучить древнегреческий, русский и полинезийский (диалект о-ва Фиджи) языки и на этих языках написать «Кугыкиаду».

Произведение кучера превзошло все ожидания. Он немного страдал от непривычного режима и от того, что с лошадьми и каретами ему не приходилось иметь дело. Но тем не менее его «Кугыкиада», которую он написал <на> исландском, показалась выше всяческих там Гомеров и Одиссеев.

Полинезийский текст был послан в Полинезию, но его никто не смог там прочесть, так как кучера по недосмотру заставили выучить язык, по-видимому, нигде и никогда не существовавший, а просто выдуманный автором руководства. Но граф открыл в Полинезии университет, в котором сравнительно мягкими мерами туземцев заставили изучить этот язык, прочесть «Кугыкиаду» и высказать одобрение.

Что касается до остальных изводов, то их никто не читал, так как затея эта графу надоела, и он прекратил их печатание с половины заглавного листа. Он дал кучеру отступного и предложил ему остаться в качестве повара или заведующего библиотекой. Кучер отказался, и его отправили на родину.

… Кугыков не граф, а…

Я родился и вырос в городе Быбрее. Мне 45 лет, и я хорошо знаю графа. Я помню его с тех пор, как помню самого себя. Он всегда очень хорошо одевался и следил за своей причёской. Брился и стригся и причёсывался он сперва у моего деда, потом в отцовском салоне, потом у меня, а теперь вот уже два года, как он ходит в ателье моего старшего сына. С именем графа связано много самых неправдоподобных историй. Но могу вас уверить, что всё это ложь. Я знаю графа как свои пять пальцев. Это весьма достойный человек. Мы часто бывали с ним на чистой половине у Доброго Якова, и он выложил мне про себя всё, что было выкладывать. А ещё рассказывали про него, будто он выучил какую-то собаку играть на шарманке и ходил с ней по дворам. Она будто играла, а граф раздетый бегал вокруг шарманки на четвереньках.

Говорят, что собака не будь дура стянула у него крупную сумму и документы, отправилась в ателье, постриглась и приоде<лась> и пошла гулять по университетам и всяким музеям. Это ложь. Никогда никто в Быбрее не стриг ни одной собаки, а если бы стриг, так я сейчас узнал бы.

Я думаю, что это извращение истины. Действительно, у графа была года два тому назад, когда он ещё ходил в мою цырульню, любов<ница> Мими, так, может, её смешали с собакой, ну уж…

Джо дремлет за столом. Экономка у камина. Сид у стола с кубком. Входят Джок, держась за левый бок, старый Пэт и Джон.

Георгий Михайлович Шпуга родился в 1898 году в городе Влодаве. Сын священника. После беспутной и бурно проведённой жизни сочетается законным браком с научной работницей Еленой Ивановной Турбиной, после чего имеет наследницу, заболевает туберкулёзом и, переехав в Гульрипш, попадает непосредственно под моё руководство. Он вступает в Клуб веселящихся покойников и состоит там завхозом вплоть до отъезда из Гульрипша 2/IV 1928 года. Дальнейшая судьба его неизвестна.

В бытность свою в Гульрипше растит неестественную бороду и предаётся похищению пальм. Мания кражи пальм у него доходила до невообразимых пределов, и наконец он стал воровать кипарисы.

§ 1. Членом клуба может быть всякое лицо, действительно умершее или могущее к тому представить доказательство.

§ 2. Клуб помещается в комнате почётного весёлого мертвеца Г.М. Шпуги за № 36 по 3-му этажу Красного кладбища и имеет на своей стене надпись:

Lasciate ogni speranza, voi ch'entrate[2]

§ 3. Основным лозунгом, объединяющим членов клуба, является формула “memento mori”.

§ 4. Если поступивший в клуб свежий покойник недостаточно подготовлен и проявляет неосведомлённость о своём состоянии, то он должен поближе познакомиться с медициной, дабы не сомневаться в непоправимости своей смерти.

§ 5. Члены клуба должны убеждать и лиц, в клубе не состоящих, в том, что они скоро умрут.

§ 6. Члены клуба, рассказывая историю своей жизни, не должны говорить «я могу то-то», «я думаю то-то» и обязаны изъясняться в прошедшем времени, придерживаясь установленных образцов (см. приложение № 1).

§ 7. Члены клуба должны иметь коллективный портрет, под коим пишут:

§ 8. Члены клуба могут носить в петлице значок установленного образца, сделанный из прессованных В К (= бактерий Коха).

§ 9. Члены клуба переименовывают свои ложа (постели, кровати) в гробы.

§ 10. Вместо «спокойной ночи» члены клуба говорят «приятной смерти».

§ 11. Вместо «как поживаете» нужно говорить «как разлагаетесь».

§ 12. Вместо пожелания доброго здоровия говорят «удачного посева», разумея заразу и смерть, которые член клуба распространяет вокруг себя.

<1928>

К<урорт> Абастуман находится в Грузии. К концу пятилетки он должен занять первое место среди курортов ССРГ, СССР и всего мира. В курорте находятся Курупр, который следит за благосостоянием курорта, милиция, которая следит за порядком, кооператив, ведающий снабжением, и санатории Соцстрах. Кроме того, там проживают больные.

Курупр повышает квартирную плату, отравляет собак и проводит воду. К сожалению, проведённая вода не течёт, а естественные источники прекратили давать воду, и, таким образом, Абастуман, особенно в верхней его части, лишён питьевой воды.

Милиция взыскивает в срок деньги, которые проживающие в Абастумане пенсионеры и инвалиды не в состоянии уплатить.

Кооператив снабжает больных продуктами. Сперва он выдавал сахар по 350 грамм на больного, потом по 300, в дальнейшем же сахар, керосин, макароны и масло будут выдаваться исключительно держателям коопкнижек.

Больные. Предположено, что к концу пятилетки в Абастумане не останется ни одного больного.

<1928?>

Жил в Москве молодой человек Василий Михайлович Петухов. Служил бухгалтером в каком-то тресте. Пришёл раз на службу. Сидит, работает. Вдруг кашлянул. Раз кашлянул, другой. Во рту солоно. Посмотрел на платок – кровь. И так до конца занятий, то кровь, то сгусточки. Пришёл домой, говорит: «Вот так и так. Что-то кровь идёт». А с ним тётя жила его, Марья Петровна. Она его сейчас уложила. Дала выпить горячего, поставила банки, горчичник на грудь прилепила. А ему всё не лучше. Ночью пошла кровь, уже как бы рвотой. Позвали врача – говорит, это от лёгких. Посоветовал перевестись на страхкассу.

Па другой день пришли друзья, расспрашивают, и посоветовали ему ехать не в санаторий, а куда-нибудь на частное житьё. «Поезжай, – говорят, – хоть в Абастуман. Знаменитый курорт. Прямо мировой. Там уже всё приспособлено. А насчёт средств – продай ты свой рояль, на кой чёрт он тебе, всё равно не играешь. А пока что ссудим тебе, а ты сейчас и поезжай». Взял Василий Михайлович билет до Тифлиса – оттуда он думал на автомобиле прямо в Абастуман – и поехал. Приехал в Тифлис, сдал вещи на хранение. А вещичек у него кот наплакал, только рубашек несколько, фуфайку захватил и ещё кое-какую мелочь, даже ни подушки, ни одеяла не взял. «Куда же на курорт с подушками – там всё достать можно». Сдал он, значит, вещи на хранение и прежде всего разыскал Курупр. «Можно снять у Вас комнату на месяц?» «Пожалуйста». Сейчас же принесли планы, сдали ему комнату, взыскали за месяц всего сорок рублей за помещение с кроватью и обстановкой. «А за освещение, – говорят, – вы потом расплатитесь». В.М. обрадовался, как тут всё легко и просто, и двинулся на автостанцию. Нашёл, говорят: «Мы в Абастуман доставить Вас не можем, в Абастуман автомобили от Боржома ходят. А до Боржома по железной дороге». Вернулся на вокзал, взял билет до Боржома. В кассе спрашивают: «Вам до Боржома?» Он говорит: «В Боржом». И вскоре сел <нрзб.>, поехал. Пароду набилось, как в трамвае. <Нрзб.> ехали. Стемнело. Приехали на большую станцию, потушили огонь в вагоне, и, кто не спал, все вышли. Слышит, вагон отцепляют. В.М. вышел, спрашивает: «Это Боржом?» «Нет, – говорят, – это Хашури, вагон здесь останется». Схватил В.М. свою хурду-мурду, бросился переходить в другой вагон, еле успел. Закашлялся и всё боится, как бы кровь опять не пошла. Стали подъезжать к Боржому, кондуктор отбирает билеты, спрашивает: «Вы куда?» «Я, – говорит, – в Абастуман». «А, – говорит, – это на следующей». В вагоне всего три-четыре человека осталось. Опять подходит кондуктор, взял билет и стал на него кричать: «Ты, – говорит, – на шермака хочешь кататься. Хохол проклятый! В Боржом-парк едешь, а до Боржома платишь. Давай 8 рублей». Взял с него восемь рублей и отпустил. Пришёл носильщик. В.М. так затошнило, что он говорит: «Вот, товарищ, мой чемоданчик». Тот взял, вынес, поставил на землю и спрашивает: «Вы куда?» «В Абастуман». «Тогда дальше другой возьмёт». В.М. смотрит, видит объявление: «За 1 кусок не свыше 2<-х> пудов 20 коп<еек>» и другое: «Если носильщик берёт больше, заявляйте пред<седателю> артели». «Эх, – думает, – чёрт с ним, дам рубль». Дал. Тот говорит: «Э? Это что? Смеёшься». Дал ещё. Тот взял два рубля и сказал: «Если денег нет, не надо носильщика звать», и ушёл. Остался В.М. один. Холодно. Мороз. Подходит человек: «Я вам, – говорит, – отнесу». «В гостиницу», – говорит В.М. Пошли в гостиницу. Номеров нет. Когда спустился оттуда человек, сказал: «Здесь номеров никогда нет. Здесь свои живут», Вас. Мих. рассердился: «Чего же ты меня сюда таскаешь?» «А я что, знаю? Я думал, у вас здесь знакомый есть». Пошли в другую гостиницу. Там номера были, только истопленные. Холоднее, чем на дворе, и на постели одно байковое одеяльце. «Ну, – говорит В.М., – придётся на вокзале пересидеть». «Хорошо», – говорит человек, привёл его назад. «Сколько же тебе дать?» – говорит В.М. «Сколько дадите». В.М. дал ему три, говорит: «Мало», дал ещё два, говорит: «Мало. Что я на эти деньги куплю?» Тогда В.М. взял у него два и дал трёшку. Тот плюнул и говорит: «Знал бы что такой, не стал бы связываться». В.М. зашёл в буфет, спросил чаю. Нет, говорят, чай сейчас не время. Спросил боржому. Боржому не держат. Поесть, говорит, что-нибудь, нет, и поесть нет. Вот коньяк есть, папиросы. Нет, говорит, этого мне не надо. Сел на стул, задремал. Вдруг кто-то его за плечо берёт и говорит: «Выходите, вокзал закрывается». «Куда же я, – говорит, – пойду? Я больной. У меня кровохарканье было». «Ну, – говорят, – здесь мы таких, как вы, больных, видели. А поторапливайся». Вышел он на мороз и сел на свои вещи. Потом к нему подходит человек и говорит: «Хотите переночевать у меня? Десять рублей». В.М. согласился. Переночевал, действительно, ничего. Утром пошли на автомобиль. Человек говорит: «У вас знакомый есть?» «Нет», – говорит. «Давай мне деньги, я билет достану». Помёрз на дворе часа два. Принесли ему билет и за это пятишку взяли лишнюю. А когда поехали, оказалось, в Абастуман всего трое едут. Ну уж тут В.М. обрадовался. От мороза прямо дух захватывает, а ему всё равно: уже почти дома. Наконец после долгих остановок уже затемно приехали в Абастуман, а В.М. забыл, как его дача зовётся. Ну, нашёлся грамотный человек, посмотрел квитанцию. «Это, – говорит, – выше». Шли, шли, пришли. Видит, кругом снег и темно, будто нежилое. Носильщик взял с него немалую толику и говорит: «Сейчас сторожа пришлю, откроет». В.М. сел на вещи на веранде и скоро замёрз. Сидит, зубы стучат. Минут через сорок пришёл сторож. «Здравствуй, – говорит, – ты здесь жить будешь?» «Да, – г<ово>рит Вас. Мих., – открой». Зашли. «Вот ключ, – г<ово>рит сторож. «А что же здесь темно?» «А ты лампочку не привёз?» «Нет». «Лампочку надо. А свет есть. Без лампочки не будет». Зажёг спичку, видит: железная кровать, стол, стул, тумбочка, ещё стул и всё. «А тюфяк?» – говорит. «А у тебя нет?» «Нет». «Ну, даёшь мешок, можно потом набить соломой». «У меня мешка нет. Как же я спать буду?» «Ну, сегодня так спи, а завтра будем искать». «Слушай, а дров нельзя сейчас где-нибудь занять, я завтра куплю». «Можно», – и через некоторое время принёс охапку дров. Дрова быстро вспыхнули, затрещали, но из печки повалил дым. «Это ничего, – сказал сторож, – первый раз. Потом пройдёт». «А ресторан близко?» – спросил В.М. «Ресторан нет. Столовая есть, завтра открыта, сейчас уже поздно». «Ну, ладно, ладно», – сказал В.М. Ему хотелось спать. Сторож ушёл. В.М. постелил бельё, накрылся сверху пальто, положил под голову чемодан и задремал. Когда, проснувшись, он пошевелился, он почувствовал, как с него посыпалось с писком что-то живое. «Мыши», – сообразил он, глубоко вздохнул и поперхнулся. Вся комната была полна дыму. Он бросился открыть окно. Окно не открывалось, пришлось распахнуть дверь. Сторож унёс с собой спички. Дрова тлели и не поддавались никакому раздуванию. Ночь В.М. провёл, бегая по веранде и хлопая руками. Когда рассвело, В.М. стал искать уборную, но не смог найти и обошёлся так.

Настало утро, и сторож всё не шёл. В.М. промёрз, хотел <пить и есть и пошёл его искать сам. Вышел на улицу, посмотрел налево, направо и увидел> через речку «Абастуманское Лесничество». Зашёл. «Нельзя ли дров получить, я только что приехал!» «Нет, товарищ, никак нельзя. Сами посмотрите. Вот сколько заявлений в очереди». «Позвольте, а как же мне отапливать?» «Ничем помочь не можем». «Ну, можно хоть записаться?» «Пожалуйста». В.М. вынул блокнот, вечное перо, написал заявление и заплатил вперёд за ¼ сажени. Двинулся дальше. Зашёл в кооператив, хотел купить закусок каких-нибудь, но там были только ликёры, керосиновые печи и миндальные отруби. «Может, печь пока купить?» – подумал он, но потом решил подождать. Спросил лампочку, лампочек не было. Зашёл в столовую, выпил чаю и поел лобио. Ничего, вкусно. Спросил, где милиция, пошёл прописался, получил карточку и довольный вернулся домой. Через некоторое время пришёл сторож. «А, – сказал он, – ты уже встал. Хочешь дрова купить?» «Я уже в лесничестве заказал», – ответил В.М. «Э, зачем заказал, пропали твои деньги, а то сегодня бы привезли и дешевле». «Ну, ладно, – сказал В.М., который решил сперва пересчитать финансы. – Это после. А вот где уборная?» «Уборная в том конце улицы есть и в лесничестве есть». В.М. удивился: «А умыться где?» «Сейчас принесу», – сказал сторож и ушёл. Через час он принёс какую-то караклятину и положил на неё жестяной умывальник. «Сейчас гвозди принесу», – сказал он и опять ушёл. В.М. лёг на железную сетку. Он был в хорошем настроении. Кровь легко и ровно пульсировала, он чувствовал прилив сил. Прочитав третий раз купленные в Тифлисе газеты, он сел и стал рыться в чемодане. «А! Термометр, – сказал он, – надо аккуратно мерить температуру. Кажется, 15 минут». Термометр показал 38,7. «Чёрт, это, кажется, жар», – подумал В.М. Когда стемнело, пришёл сторож. «Матрац хочешь?» – сказал он. «А гвозди где?» – спросил В.М. «Сейчас принесу», – ответил тот и повернулся уходить. «Постой, постой, – закричал В.М., – ты мне сейчас доктора приведи». «Доктор в амбулатории, когда кончит, придёт, я скажу», – и он опять ушёл. Потом пришёл доктор. «Сколько у Вас градусов?» – спросил он. «38,7», – ответил В.М. «Не! Не! Не это. А вот здесь, в комнате, сколько?» «Не знаю». «Очень холодно. <И> потом у вас дымом пахнет». В.М. забыл утром купить спички. Доктор слушал его в темноте. Выслушав, он сильно засмеялся и сказал: «Вот здесь хрипы, и здесь и здесь сильно скрипит, тут выдых, жёсткое дыхание. Потом простудные хрипы. Надо компресс, хорошее питание и лежать. Только сильно натопить и чтобы не было дыму». «Вот я на ферму», – сказал В.М. и почувствовал, что ему трудно говорить. «Не. Нет, – сказал доктор. – Нельзя. Я завтра днём приду, когда светло». В.М. предложил ему гонорар, доктор с негодованием отказался. Когда он ушёл, пришёл сторож. «Гвозди принёс?» – спросил В.М. «Сейчас», – сказал сторож и повернулся. «Подожди, подожди, – закричал В.М. – Лампочку здесь достать нельзя? Вот, достань лампочку, сколько тебе?» «Не знаю, посмотрим, будем искать». «Потом, где здесь вода?» «Вода на том конце улицы есть, на этом конце тоже есть». «Сколько возьмёшь носить мне воду? Носи ведро в день». «А ты ведро привёз?» – спросил сторож. «Конечно, нет. Разве здесь вёдер нет?» «Будем смотреть, может, найдём», – сказал сторож. «Ну, а сколько возьмёшь?» «А сколько дашь?» «Чёрт его знает, – подумал В.М., – такое симпатичное лицо. По гривеннику? Или мало? Дам по 20 коп<еек>, всего – 6 р<ублей>». «Хочешь шесть рублей?» – сказал он громко. «Шесть рублей? Нет. Что я на шесть рублей куплю? Сейчас одна курица шесть рублей стоит». «Действительно, неудобно, – подумал В.М., – такой почтенный человек». «Сколько ты хочешь?» – спросил он. «Я Вам за уважение буду носить за 12 рублей». «Ладно, – сказал В.М., – только затопи печку». Сторож принёс растопок, растопил печку и ушёл. В.М. заснул. Проснулся он опять в дыму и остаток ночи провёл опять на морозе на веранде. Но утром у него уже не было желания идти куда-нибудь. Умывальника не было, воды не было, он устроился на кровати, обмотал ноги и руки бельём и тщетно пытался согреться. Его знобило. К полудню в дверь заглянул какой-то зверский мужчина и, сделав сладкое лицо, спросил: «Ну, как здоровье?» «Ничего», – ответил В.М. «А, хорошо», – сказал тот и исчез. «Кто бы это мог быть? И откуда он меня знает?» – удивился В.М. Незнакомец его очень заинтриговал. Потом пришёл какой-то ражий детина с головой, повязанной чёрной тряпкой, и принёс в корзине яйца. «Сколько?» – спросил В.М. Тот молчал. «Сколько? Почём?» – повторил В.М. «Десять штук. Он тана, – закричал тот. «Да, я знаю, что десять. А почём? Деньги, деньги. Сколько?» «Сабун», – закричал пришедший и <сел>, при этом он показывал свою грязную рубаху и демонстративно чесался. Наконец он ткнул пальцем в кусок мыла, лежавший в открытом чемодане. «Ах, это он по-французски “savon”, – догадался В.М., – контрабандист, должно быть». «Нет, милый, – возразил он, – савона мне не надо, а вот яйца продай». Чужеземец схватил корзинку и ушёл, стукнув дверью. Потом явился ещё один такой же человек с молоком. На все вопросы В.М. о цене он кричал: «Парча». «Да не надо мне парчи, ты мне молока продай». В это время пришёл сторож и объяснил, что это он требует в обмен материи, а на деньги продавать не хочет. «А этот, значит, за мыло хотел», – сообразил В.М. Он был очень догадлив. Молочник ушёл. «Ты гвозди принёс?» – спросил В.М. сторожа. «Эх, опять забыл!» «Ну, хорошо, подожди. Матрац купить можно?» «Можно, – вздохнул сторож, – будем смотреть, искать». «Найди, пожалуйста, сегодня». Сторож ушёл искать матрац. Днём пришёл доктор. Очень смеялся: «Как вы живёте? Без постели. Вы не привезли с собой посуды, керосинки, матраца, подушек, лампы? Почему?» Он выписал ему несколько рецептов и рекомендовал бояться простуды.

К вечеру пришёл сторож ввинтить лампочку. «Я пять рублей платил», – сказал он. В.М. дал ему. «Растопи печку», – попросил В.М. Сторож заглянул туда. «Вай, – сказал он, – вчера не сгорели». «Нет, – сказал В.М., – до утра дымило». «Э, зачем так, надо печника позвать». «Позови», – согласился В.М., он чувствовал страшную слабость, ему было жарко. Он вспоминал, что ещё нужно. Да, он хотел водой прополоскать свою плевательницу. И умывальник. «Гвозди принеси», – сказал он. «Хорошо, хорошо», – отвечал сторож и вскоре принёс два кривых гвоздя. «Молоток есть?» – спросил он. «Какой молоток у меня? Нет», – удивился В.М. «Ну, хорошо, я свой принесу», – согласился сторож и ушёл.

<1932>

Сцена представляет открытую настежь <пропуск в тексте> широкие горизонты, но также и холмы, скалы, посередине столб с лестницей.

Поют

Хориссимо

Вдруг Епископ выбегает Рубль тридцать предлагает Ловко дрыгает ногами Угощает пирогами.

Пианиссимо

Вдруг Епископ задрожал.Древним грекам подражалОт ужасной сердца мукиРасстегнул под рясой брюки

Раёшник:

И ну показывать штукиВьючит вьюки, щучит щуки,мучит муки и Пучит Пуки.А в руках камамбёр.Камамбер: Я ме́мберКама́мбер – каме́мберПою муку в бри

Епископ, тихо помахивая брюками, призывает всех к песнопениям:

Идёт ножик лежит вилка здравствуй ножик здравствуй вилкаИдёт Жоржик лежит пилка здр<авствуй> Жоржикздр<авствуй> милкаИдёт Митька лежит пипка здр<авствуй> и т. д.Тихо брюками махаяВылезал из МалахаяВдруг от страха зарыдалИ сам себе по морде дал.

<1926>

Сцена большая, мрачная. Высокий человек выходит на середину, меряет себе лицо сперва аршином, потом сантиметром, потом даже каким-то прибором вроде штангенциркуля, чтобы публика знала, как он неискренен и подл. В это время старец белобородый вышел на авансцену, задумчиво говорит:

Старец: Помню, довелось мне проходить через Абастуман. Говорят, редкая красавица проживает здесь в одном из замков. Кто она?

Тариэл сидит на берегу озера Онтарио в мечтательной позе и как бы думает. Перед ним стоят четыре татарина (разумеется, духи) с тарелками.

Basso adorato:

Осьмиглас – одноглав – осьмител – унисон:

Basso adorato:

Осьмител – одноглав – восьмиглас – унисон:

Убийца:

Старый профессор:

Хор молод<ых> студентов, состоящ<их> в союзе охотников:

Восьмиглас – одноглав – осьмител – унисон:

<Март 1929>

<29.10.1921>

Дорогой Петрович.

Живу. Денег ни копейки. Но жратва есть, а скоро будет молодое вино. Написал стих:

Вот. За бумажки Ваши, душка Петрович, очень тебя мерсикаю. Но она не помогла, местные власти нанесли неизгладимое оскорбление Кавистархину, взыскав с меня вооружённой силой (т. е. комиссар приходил 2 раза, на второй привёл человека с винтовкой) 45 000 налога, хотя взыскавший цих'ский комиссар говорил, что он зависит от чохатаурского, а тот сознался, что от меня.

Чохатаурскому Предревкому соответствующее внушение. Попроси написать бумагу в Кавросте, и ежели увидишь Шанидзе, тоже. Ежели сам, то и сам. Кроме того, м. б., Микадзе пришлёт мне разрешение на бесплатный провоз пудов Десяти. А то у меня будет хорошее вино, а если его нельзя будет провезти, то какой толк.

Я придумал новое всеобщее слово «Пыкса», оно очень и удобно и даже незаменимо.

Бумага от Микадзе очень важна, если принять во внимание Алкоголическ<ий> институт и моё желание свезти пудик папашке.

Засим целую тебя и ручки Нины.

Соф<ья> же Мих<айловна> наоборот.

Остаюсь тот же

Бедный Жорж

в нов<ой> роли

<Январь 1925?>

Дорогой Петрович

Надеюсь, что ты от Иустина оттиски получил. Душка! С Новым Годом! И тебя и Нину и Ольгу. Не могу иначе, трудясь весь год, один день встрече года Нового посвятил. В сего результате дружеское тебе письмо послать спешу. От тоски по тебе и Нинке и Ольге похудел и слаб стал есмь, не плотию, но умно. Впрочем, читаю доклады, пишу статьи, составляю словари ит. и. И мне нужно на лыжах бегать и верхом ездить, тогда я нормален. Впрочем

<17.03.1928>

Желая Вам объяснить,

что со мной, пишу

ПИСЬМО

25. VII. 1928 Абастуман

<10.09.1928>

«Емгай» давно написан. Больше писать не буду. Пришли форму для завещания, на какой бумаге писать и т. и., т. к. я хочу написать такое, чтобы было действительно:

С приветом Юрий Марр

27. IX. 1928 Абастуман

Октябрь

l. X. 1928

Абастуман

<3.Х. 1928>

Заслуживает того чтобы её ждали

с не тер пе нием

25. XL 1928

<23. IV. 1929>

21. XII. 1929

Любезный Димитрий Петрович,

Посылаю тебе стих

<27.12.1929>

Абастуман

Любезный Гордей

Существует выражение «домашний врач», след<овательно>, должны существовать и дикие врачи.

Поэма

Город рыдает: дорога стала дорожеСтали дороже, о боже, и хлеб и одёжа.Даже кровати, трава и дрова вздорожали,Дурни и мудрые рядом в трамвае дрожали.Рады бы даром ром, ругая порядки,Бороды к небу задрав, лакать без оглядки.Ром бы, хитрые, литрами, митрами или рогамиПили утрами под борщ или щи с пирогами.Городу в морду плюнь, пошли его к чёрту,Сладостный нам явись ликом, подобный торту,Гордых ругая, скромных даря людей,Горлом рыгая, дрыгни ногой, Гордей.

Комментарий. Когда я начал писать, я имел в уме образ: «Гордей дрыгай ногой»

отсюда всё и пошло.

На ту же тему

Як раб горюБлагодарю.

За беспокойство. Больше ничего не надо, на днях буду. Лобызни всех от меня.

Нурий Марр

Передай, м<ежду> пр<очим>, и Нине.

P.S. С.М. просит кланяться и повторить, что мы думаем выехать 31 декабря 1929 года, 1 января 1930 г. или 2 января того же 1930.

P.P.S. Выехать в Тифлис.

P.P.P.S. Вы знаете, что H.Я. и А.А. выехать должны из Л<енин>града 30-го и намерены остановиться в Институте?

26/V 1930

Безумец Гордей

Не пишу тебе, ибо не знаю, где ты, в Харькове ещё задержался, или уже в Тифлисе.

Стихов написал немало, но пошлю в Тифлис, если приедешь. Скажу только одно. Умер Маяковский и кроме меня никого не осталось. Поистине появление моих стихов в печати было бы благотворно для молодых писателей, т. к. они смогли бы на моих стихах изучить тайну творчества и поэтического ремесла.

Сейчас закончил и к отправке приготовил ещё заметку для «Изв<естий> КИАИ».

Всё же посылаю тебе один стишок

В заключение, любезнейший или почтеннейший, ты забыл приобрести мне на предмет лечения супры от малярии, «Фито-феррин» несколько тюбиков, хотя и обещал (сдвиг). У Софьи опять эти дни лихоманка или гнетучка, почему и пишу.

Если ты в Харькове и имеешь к тому сроки приобрести, и вышли, а Нина вычтет. Если же уехал, то ничего.

<28. VH. 1930>

Дорогой Дм. П.

У нас масса происшествий, так, одна моя собака (кобель чёрного окраса, кличка Доктор или Джекилл) оказалась ослом. Кроме того, несмотря на отсутствие некоторых продуктов (напр<имер>, мяса, кур, жиров, мук и ещё чего-то), С.М. так удачно питает меня здоровой пищей, что у меня припухает талия и, приехав в Тифлис, я смогу сказать

Стоял сентябрь… Летняя жара кончилась. Прозрачные ясные дни, как золото, рисовались на голубом небе. Пахло айвой. Днём горы парили в лёгкой дымке тумана, вечером они становились синими и отчётливо рисовались на бледном небе.

В такой сентябрьский вечер, вырвавшись из компании драгун, не трезвый и не пьяный, а так, что в голове шумели идеи, а на уста просились стихи, в такой тёплый тёмный вечер после золотого осеннего дня вошёл он в дом на Верийском.

Высокая комната была почти пуста, дверь была открыта на широкую веранду, посередине комнаты под электрической лампой стоял круглый стол, за ним, кроме Гордеева, сидели все незнакомые женщины. Он растерялся. Стихи, которые просились быть прочитанными, застыли на его губах. Ах, он отвык от людей. Он спрятался за свои большие очки и молчаливо смотрел вокруг. Он не хотел приходить, но Дмитрий Петрович взял с него слово. За столом болтали и читали стихи. Женщины, сидевшие за столом, внимательно смотрели на него. Так это он, этот бледный черноволосый человек в серой рубахе, подпоясанной тонким кавказским ремешком, – тот молодой учёный, поэт, драгун, гуляка, о котором Дм<итрий> Петр<ович> всегда таинственно сообщал: «Юрий Марр приехал». Женщины всегда спрашивали: «А он интересный?» «Да-а, – протягивал он, не совсем понимая, что они подразумевают под этим словом, – интересный, путешествует, знает восточные языки». А, это хорошо!

Высокая брюнетка Нина читала свои стихи. Чёрные волосы оттеняли бледное лицо, голос её звучал напевно, он заметил её прекрасные руки. Друг Гордей улыбался напротив. Он тоже читал какие-то заманчивые, необычайные стихи. Юрий хотя и писал стихи, но подобных этим он не знал. В былые годы в Петербурге стихи эти дерзко звучали с эстрады многих литературных клубов, ещё в те годы, когда Маяковский выступал в жёлтой кофте. Но Юрий занимался в эти годы больше спортом и не знал поэтических выступлений футуристов, как их тогда называли, или, вернее, они сами себя называли.

Стихи эти давно отзвучали в столице, а теперь они вдруг всплыли в Тифлисе, вспыхнули, как догорающая свеча. Вдохновителем этого движения явился поэт Илья Зданевич, который основал «41 градус», поэтическое содружество.

В то революционное время, когда ломались старые приятные формы, эти футуристические стихи звучали революционно, как уверяли приверженцы новой поэзии. Стихи эти не укладывались в обычные формы, они звучали часто резко и грубо, но казалось, тут открывалась возможность обогатить поэтический язык необычайно выразительными яркими формами. Юрий оживился, его поэтическое чувство было затронуто. Встреча с футуристами показалась ему знаменательным фактом в его поэтической биографии. Ему уже не хотелось читать своих обычных стихов, но так как его просили, то он стал читать персидские и арабские стихи.

Пили чай из каких-то металлических консервных баночек, как будто бы из-под английского трубочного табака. Он обвёл повеселевшими глазами окружающих.

Блондинка с большими голубыми глазами, казалось ему, насмешливо смотрела на него, её соседка, молчаливая девушка, улыбаясь, передала ему чай.

сказал он себе мысленно. Вдруг он произнёс:

Он вдруг разошёлся, читал стихи и пел песенки, и рассказывал забавное. Стало весело. Хохотали, дурили, потом его увели на веранду. Ему смертельно хотелось спать, найдя тёмное местечко, он там заснул. Проснувшись, опять читал стихи, персидские и арабские.

Домой он вернулся поздно, подъезд был уже закрыт, он влез по карнизу на второй этаж и через окно попал к себе.

Роберт Блэйк, американец, кому были посвящены стихи об убийстве кота, отмечал день своего рождения. Он пригласил некоторых своих знакомых англичан, которые в то безвременье пребывали в Тифлисе с какими-то политическими задачами, впрочем, очень неопределёнными. Грузия была оторвана от Советской России, приходили сюда и немцы, но англичане продержались дольше. Были и шотландцы. «Шотландцы в юбочках гуляют» (из детских стихов).

За круглым столом сидел Блэйк со своими англичанами, а за другим, четырёхугольным, сидели Д.П. Гордеев, Юрий Марр, Нина Николаевна Васильева, которая работала в Институте секретарём, и ещё несколько женщин, там же была Надя Крыжановская, Надежда Николаевна, которая позже вышла замуж за Блэйка и уехала в Америку.

В комнату влетела опоздавшая Софки Пэ (прозванная так Гордеевым по случаю того, что работала учительницей русского языка и литературы в недавно открытой в Тифлисе еврейской школе неким Шустером), она была смущена торжественностью обстановки и тем, что у неё, верно, растрепались волосы. Её посадили рядом с Ю. Марром. Он сидел широкоплечий, с тонкой талией, затянутой ремешком, в гимнастёрке и галифе, оживлённый, в пенсне. Он работал в Университете и уже меньше возился с драгунами. Он узнал в ней ту молчаливую девушку, которую встретил в сентябре на Верийском, он её смутно помнил. Она и сейчас была молчалива, но этому спокойствию как-то противоречил беспокойный взгляд. Неужели это тот сонливый драгун, которого она видела месяца два тому назад?? Впрочем, в нём и тогда было нечто интересное, т. е. стихи, которые он читал на разных языках. А теперь он был просто увлекателен. И опять слышались эти странные стихи, с гортанным придыханием рокочуще-ликующие стремительные звуки.

Он артистически пел французские шансонетки. И откуда он всё это взял? Пел также песенку:

Все остальные припевали. И в дальнейшем эта песенка распевалась на их собраниях. В неё ещё были введены строки из Гумилёва:

……………………………………

И вот несётся слон-пустынник,

Лев стремительно бежит,

Обезьяна держит финик

И пронзительно визжит.

Подруги

С Софьей Михайловной Марр (урождённой Михайловой) я познакомилась летом 1973 года, когда впервые приехала в Грузию собирать материалы о приюте богемы «Фантастический кабачок». Тогда же я встретилась и с её старейшей подругой Ниной Николаевной Васильевой – неизменным секретарём «Фантастического кабачка», посвятившей его обитателям одноимённую поэму. И Софье Михайловне, и Нине Николаевне уже перевалило за восемьдесят. Обе охотно делились воспоминаниями, а главное – неопубликованными текстами. Софья Михайловна подарила свой рассказ «Как это бывало…», написанный в начале двадцатых годов, из которого я узнала, что название «Фантастический кабачок» носила «длинная узкая низкая комната с неглубокими нишами, стены были украшены неопределённой импрессионистической, фантастической живописью. Комната слабо освещалась тремя свечами, на стенах колебались тени». Нашла я в этом рассказе о любви невинной девушки к местному Дон-Жуану и описание доклада А. Кручёных «Фиоль Игоря Северянина»: «“Фиолетовый вечер” начался. Поэт-футурист старался выяснить роль звука “ф” у Игоря Северянина: фиоль, фиолетовый, фиалка, сиреневый, сирень. Эти слова склонялись на все лады. Докладчик, желая быть убедительным, не останавливался и перед довольно рискованными положениями: “Фиалка – символ нежного, все девушки до семнадцати лет пахнут фиалками”».

Нина Николаевна в свою очередь подарила мне поэму «Фантастический кабачок», в которой перечислялись практически все поэты, читавшие там стихи, в том числе и Тициан Табидзе и его друзья из поэтического ордена «Голубые роги»:

Вскоре я узнала, что Нина Николаевна была влюблена в Тициана Табидзе и посвятила ему два стихотворения. В этой же поэме была строфа о Григоле Робакидзе, грузинском критике и поэте, которым в 1918 году была увлечена Софья Михайловна:

Софья Михайловна, узнав, что я особо интересуюсь этой личностью, подарила мне посвящённую Робакидзе миниатюру «Маки»:

«Маки в низкой вазе пламенеют на письменном столе. Огненные и блистающие угли, они растопляют холод строгой серой залы.

И эти же цветы, приколотые к отвороту его чёрного корректного пальто, как будто зажигают огнём его небольшую стройную фигуру и сообщают пламенность его взгляду и речи.

Он кажется таким изящным и увлекательным в своём строгом пальто с красными маками, весь отдавшийся стремительному ритму бешеных слов и блестящих метафор, которыми он сметает все возражения.

Мой взгляд скользит по серым стенам и опять возвращается к этим цветам, к огню, которым горит его лицо и от которого зажигается моё сердце…»

И Софья Михайловна, и Нина Николаевна рассказывали мне о петроградской поэтессе Татьяне Вечорке, которая приехала в грузинскую столицу в конце 1917 года и организовала поэтическое дружество «Альфа-Лира», которое подруги посещали. Особенно подружилась с Татьяной Вечоркой Софья Михайловна. Фотография поэтессы времён просуществовавшей около года «Альфа-Лиры» стояла на её письменном столе. Софья Михайловна была дружна с дочкой Вечорки – литератором Лидией Либединской, которая одарила свою маму четырьмя внуками и, приезжая в Тбилиси, нередко останавливалась у маминой подруги. Естественно, расспрашивала я и о футуристах. Софья Михайловна рассказала, что Татьяна Вечорка была увлечена А. Кручёных, чего она сама понять не могла, а Нина Николаевна вспоминала, как всегда голодный Кручёных приходил обедать к её далёкой от поэзии сестре, у которой всегда имелась сытная еда. Про литературное творчество мужа Софьи Михайловны я тогда не знала, да и услышав, что он пишет стихи, не сразу ими заинтересовалась. Дмитрий Петрович Гордеев, муж Нины Николаевны, привлёк меня тем, что печатал в журнале “Ars” обзоры деятельности футуристов в Грузии, а сам был братом харьковского поэта-футуриста Богдана Божидара. Друзья Нины Николаевны рассказывали мне, что в 1937 году Дмитрия Петровича арестовали. Нина Николаевна написала письмо вождю и случилось чудо. Его вернули домой с этапа.

У каждой из подруг была главная история юности. Софья Михайловна училась в Петрограде на Бестужевских курсах и влюбилась в Александра Блока. Старалась бывать на всех его поэтических вечерах. Написала поэту письмо и послала ему свои стихи. Правда, о своих стихах она никогда не вспоминала, а говорила, что Блоку послала стихи её сестра. Однако, как теперь известно, стихи Софьи Михайловой также сохранились в архиве поэта. Нина Николаевна в отроческие годы увлеклась эсеровским движением настолько, что в 1909 году её посадили за хранение нелегальной литературы. В камере вместе с ней сидели меньшевички и большевичка, которой угрожала каторга. Большевичке прислали записку с планом побега. Записку обнаружила надзирательница. Заключённых стали стыдить. Нина Николаевна, страдавшая от рождения сильнейшей близорукостью, попросила показать ей записку. Выхватила бумажку из рук начальницы и тут же проглотила. За такую дерзость всю камеру лишили передач. В знак протеста политические заявили, что не будут пить кипячёную воду и умрут от холеры. Протест подействовал, и через неделю запрет на передачи был снят.

Два раза в месяц Нина Николаевна устраивала у себя литературные субботы, неизменной посетительницей которых была Софья Михайловна (эти субботы начались, кажется, ещё в 1917 году). У Нины Николаевны собирались местные поэты и прозаики и просто любители литературы. Хозяйка дома часто читала свои стихи. Обсуждали новинки из «Нового мира», передачи русской службы «Би-Би-Си». Нина Николаевна получала мизерную пенсию – 30 рублей, экономила, но два раза в месяц стол ломился от еды. Гости тоже не являлись с пустыми руками. Нина Николаевна плохо слышала. Гостям приходилось кричать, и она кричала в ответ. Была резкой и прямой. Постоянными посетителями Нины Николаевны была супружеская чета Бобро – Виктор Порфирьевич и Тамара Феофановна. Они работали на заводе, но следили за литературой. Виктор Порфирьевич в небольшом подпитии любил петь политические частушки, такие как: «Ленин умер, Троцкий рад, Зиновьев едет в Петроград…» Часто приходила Тата Боярская, автор неопубликованного романа о детском доме в годы войны. Иногда появлялся известный библиофил Константин Сергеевич Герасимов, специалист по Брюсову, который писал сонеты. Приходил старый тбилисец по фамилии Антонов с двумя сыновьями Целиком и Воликом. Волик был известным экскурсоводом, водил небольшие туристские группы в походы по окрестностям Тбилиси. Бывал у Нины Николаевны вечный студент Литературного института, прозаик Миша Размадзе с женой Валей, скрипачка Светлана Пирадова, автор солнечных стихов о природе. Эти же люди приходили и к Софье Михайловне, но не все сразу, а по отдельности. Фиксированных дней для приёма гостей у неё не было.

Емгай Иоама. НЦР, ед. хр. 168, л. 3—боб. Впервые: Избранное, 2, 19–25. В одном из рук. вариантов поэмы в подзаголовке было указано: «лирическая баллада», затем вычеркнуто (там же, л. 7). Замысел поэмы возник, очевидно, ещё в 1910-х – нач. 1920-х гг. С.М. Марр замечает, что она начинается стихами, набросанными в Ливане в 1914 г. (см.: Марр в Сирии, 136). С ней связаны некоторые стихи 1920–1921 гг. – «Чаша водки, смешанной с водою…» (см. т. 1, с. ПО) и такой небольшой отрывок:

(НЦР, ед. хр. 163, л. 27)

Ноговицы — см. коммент, к стихотв. «Я сафьянные надену ноговицы…».

Бешмет — надевающийся обычно под верхнюю одежду (черкеску) длинный кафтан со стоячим воротником. Национальная одежда народов Кавказа, а также казаков.

Чачский лук — изготовленный в Чаче (Ташкенте) лук, имеющий высокую дальнобойность.

Намёт — синоним галопа, самый быстрый способ передвижения лошадей.

Козодои — небольшие птицы, активные в основном в сумеречное и ночное время суток.

Здесь представлены отдельные главы и отрывки неоконч. повести «Город Четырёх алмазов», а также её предварительный план. Все они написаны, как можно предполагать, во второй пол. 1910-х гг., а затем в разные годы перепечатаны на пишущей машинке. По этим копиям тексты воспр. в наст. изд. Последовательность фрагментов выстроена нами.

В КЮМ отмечается родство этой прозы с сир. записями Марра 1914 г. Там есть и такие слова: «Несомненные отзвуки этого путешествия можно уловить и в рассказе “Город Четырёх алмазов”, где мечты об Ани слились с впечатлениями от Сирии, где фантастическое смешивается с реальным» (КЮМ, 104). Можно также указать на некую связь «Главы о том, как посетил я Отшельника Красных гор» со стихотв. «У подножья гор Проклятья…», сочинённым в 1919 г. (см. т. 1, с. 54).

Остаётся неясным, все ли это дошедшие до нас части повести или где-то хранятся др. главы, как можно заключить из статьи С.М. Марр о путешествии в Сирию. В частности, она пишет: «В своей повести “Город Четырёх алмазов” он рассказывает о старце-отшельнике, которого посещает герой. Это искатель истины; она является для него богом, он ищет её во всём и прежде всего в самом себе. В поисках истины переходит от одного бога к другому и, достигнув высшего, идёт путём, “который не имеет правой и левой стороны и не идёт вверх или вниз, вперёд или назад, но вечно имеет одно направление”» (см.: Марр в Сирии, 137). Мы, однако, находим упоминание об этом отшельнике лишь в названии «Главы о том, как посетил я Отшельника Красных гор», а в самом тексте речь о нём не идёт.

Повесть имеет некоторое отношение и к «Кугыкиаде». Во фрагменте «Из собственных графа Кугыкова мемуар отрывки…» есть прямые отсылки к её главам (см. с. 62). Также можно полагать, что с ней или с сир. дневниками как-то связан «Отрывок из личных графа записок…», где рассказывается о путешествии среди гор по ложу зелёной реки (см. с. 74).

План. МИГ, ед. хр. 2, л. 107 (маш.). В таком виде план повести, скорее всего, реализован не был, а известные нам главы или части глав с ним совпадают лишь частично.

Город Четырёх алмазов. МИГ, ед. хр. 2, л. 99—106 (маш.). В этом фрагменте даны начальные главы повести. Глава II (за исключением 1-го абзаца) опубл, с небольшими разночтениями в: Марр в Сирии, 141–142.

…встретив Амина… – здесь в маш.: Эмина, однако в этой части повести далее действует Амин. Тот же персонаж под именем Эмин действует в отрывке, опубл. С.М. Марр и в «Главе о том, как посетил я Отшельника Красных гор».

…этот ковёр являлся существенным подспорьем… – здесь угадывается аналогия с одним случаем из жизни Марра, рассказанным в КЮМ. После отступления груз, войск во время столкновения с тур. соединениями в районе Ахалцихе в 1919 г. Юрий остался абсолютно брошенным – на его лошади ускакал какой-то офицер, а все вещи пропали. Тогда он забрал с кухни и потащил с собой огромный медный котёл. По дороге в сторону Боржоми он встретил такого же отставшего, и они вместе по очереди несли котёл, надевая его на голову, а дойдя до Ацкури, продали котёл в местном духане.

Джирджи — араб. – перс, вариант имени Георгий (Юрий). Как указывает С.М. Марр, это имя здесь возникло из имени Гирги сир. дневников (см.: Марр в Сирии, 142).

Вещи, составляющие «Кугыкиаду», или роман «Граф Кугыков», как С.М. Марр называет это неоконч. произведение (или лишь его прозаическую часть), были сочинены, согласно КЮМ, в деревне близ Чохотаури в 1921 г. Супруги пробыли там, очевидно, всю осень и вернулись в Тифлис в декабре. Марр писал тогда Д.П. Гордееву:

«Имение оказалось в упадке. Родич мой пытался прибрать его в свои руки. Мы явились как Deus ex machina. Пикантность и игривость неслыханны. Все в странности. Интриганы и кознестройцы слабо взыгрываются, но потускнели» (МИГ, ед. хр. 3, л. 289, маш.). Возможно, здесь идёт речь о родственниках Юрия по линии первой жены его деда. Впервые конфликт из-за дома произошёл после её смерти, когда Иване Марр, сын Якоба и Факунды, вместе со своими детьми попробовал завладеть имением. Впоследствии они пытались отсудить эту собственность у Н.Я. Марра, утверждая, что тот является неродным сыном Якоба (см.: Эбралидзе М. Гениальный учёный Нико Марр. С. 7).

Здесь уместно привести слова Т.Л. Никольской, которая полагает, что «“Авантюры графа Кугыкова”, представляющие пародию на плутовской роман, содержат многочисленные биографические детали и аллюзии, восстановить которые теперь вряд ли возможно» (см.: Избранное, 1, 10). Граф Кугыков – это сам Марр, вспомним здесь о его «графском» происхождении и о Г.И. Кугыкове, псевдониме поэта. Так же и Выбрей – это представленные в пародийном виде какие-то реалии тифлисской и чохотаурской жизни поэта, а в названии городка угадывается г. Бобров, где Юрий в юности бывал у своего дяди И.А. Жуковского. Текст сопровождается несколькими рис. с подписями, где изображены граф, его отец, др. персонажи «Кугыкиады» и быбрейские виды.

К «поздней прозе» отнесены короткие тексты, сочинённые после 1927 г., когда Марр поехал на лечение – сначала в Гульрипш (первые два текста), а затем в Абастумани.

Чего мы боимся. МИГ, ед. хр. 7, л. 84–88. Как и в пьесе из «Кугыкиады», имена действующих лиц и реплики во многих местах авт. рук. сильно сокращены. Для удобства чтения большинство сокращений восстановлено без привычных публ. скобок. В расшифровке некоторых мест рук. помогла маш. пьесы, сделанная, по-видимому, С.М. Марр (МИГ, ед. хр. 7, л. 80–83). На ней в скобках рядом с названием вписано от руки: «Шутка». Также рядом со списком персонажей раскрыты имена реальных лиц. Некоторые упоминающиеся здесь люди и реалии возникают во фрагменте из КЮМ, воспр. в Приложении 1 (с. 163–175).

Господин Блэк — имеется в виду Р.П. Блэйк (С.М. Марр называет его Робертом Карловичем), о нём см. коммент, к стихотв. «Затверзел сернокаменный…».

Мадемуазель Надежда Николаевна (г-жа Блэк) – Надежда Николаевна Крыжановская, жена Р.П. Блэйка.

Председатель — Д.П. Гордеев, о нём. см. коммент, к «Художественной автобиографии».

Нина Васильева — Нина Николаевна Васильева (1889–1979), поэтесса, автор кн. стихов «Золотые ресницы» (Тифлис, 1920), один из авторов сб. «С.Г. Мельниковой», участница дружества «Альфа-лира», секретарь Союза русских писателей в Грузии (1921–1922), жена Д.П. Гордеева. Её стихотворение о встречах друзей в КП АП см. в Приложении 1 (с. 169). Воспоминания о ней Т.Л. Никольской см. в Приложении 2 (с. 179–184).

Господин Миша — Михаил Георгиевич Калашников (1886–1969), архитектор, автор архитектурных проектов в Тбилиси и др. городах Грузии, а также в Армении. С 1917 г. художник-архитектор, затем штатный учёный архитектор КИАИ, с 1919 г. руководитель студии живописи и архитектуры при Народном университете, где преподавали Д.П. Гордеев, художник К.М. Зданевич и архитектор Н.П. Северов. Рис. Калашникова помещён в сб. «С.Г. Мельниковой». Двоюродный брат Н.М. Карпович, жены И.Г. Терентьева.

Мадам Ольга — Ольга Николаевна Мондоева, сведениями о которой мы не располагаем.

Мадемуазель Софки Пэ (С., С.М.) – С.М. Михайлова (Марр).

Бедный Жоржик — Ю.Н. Марр.

…уже без дивана у Гордея… – как рассказывается в КЮМ, Марр устроился ночевать на зелёном диване в одном из залов КИАИ, «заведующим квартирой» которого был Д.П. Гордеев; об этом диване см. также в Приложении 1 (с. 172).

«Ниам-ниам» — песенка «Гонолулу», которую на дружеских встречах исполнял Марр, см. также Приложение 1 (с. 169 и 171).

Шанидзе — Акакий Гаврилович Шанидзе (1887–1987), филолог, ученик Н.Я. Марра, специалист по груз, языку и лит-ре, один из основателей Тифлисского университета, груз, академик (1941). Ю. Марр в эти годы посещал его занятия.

Чубинов — Георгий Николаевич Чубинашвили (1885–1973), искусствовед, историк груз, архитектуры, груз, академик (1941); в эти годы был профессором Тифлисского университета и сотрудником КИАИ.

Завриев — известен Кириак Самсонович Завриев (1891–1978), учёный в области строительной механики и сейсмостойкости сооружений, груз, академик (1941); в 1919–1921 гг. занимал должность начальника службы железнодорожных путей Армении. Как подсказала нам Т.Л. Никольская, возможно, речь идёт о его брате Давиде Самсоновиче, который в 1921 г. входил в Союз русских писателей в Грузии.

В массиве писем Марра к Д.П. Гордееву, хранящихся в тбилисских архивах (главным образом, в НЦР), основную часть занимает корреспонденция научного характера. Для наст. изд. были отобраны письма лит. – биографического содержания. Одно из них (№ 8) представляет собой копию письма другому адресату.

НЦР, ед. хр. 47а, л. 217–227 (маш.). Приводятся две главки из главы «Тифлис» КЮМ, включающие эпизоды из поэт, биографии Ю.Н. Марра 1919–1921 гг. и рассказ о его знакомстве с будущей женой. Три заумных стихотв. – «Слоназа резали…», «Выступай сольма пустыни…» и «Выйди вбок да послушай…» – воспр. в маш. с явными ошибками. Факсимильные версии этих стихотв. опубл, в разделе «Стихотворения».

…дом на Верийском… – имеется в виду Верийский спуск в Тифлисе, теперь – ул. М. Джавахишвили. Улица шла от конца Головинского проси, (ныне – проси. Ш. Руставели) и начала Ольгинской ул. (ул. М. Коставы) к Верийскому мосту через Куру (мост Г. Табидзе).

Высокая брюнетка Нина… – Н.Н. Васильева, о ней см. коммент. к пьесе «Чего мы боимся».

Зачем мне чай?! Я чаю не хочу… – экспромт Марра впервые опубл, в: Письма о перс, лит-ре, 270.

С. Рафалович — Сергей Львович Рафалович (1875–1944), поэт, прозаик, драматург. В Тифлисе жил с 1918 по 1922 г., вступил в «Цех поэтов», организованный С.М. Городецким. В 1919 г. выпустил восемь кн., редактировал жури. «Орион». В 1920 г., после отъезда в Баку Городецкого, а также Ю.Е. Дегена, основавшего свой «Цех поэтов», Рафалович стал председателем объединённого «Цеха поэтов». В 1921–1922 гг. возглавлял Союз русских писателей в Грузии, затем эмигрировал во Францию. О его деятельности в Тифлисе см.: Никольская Т.Л. «Фантастический город».

Р.К. Блэйк будто бы убил кота… – см. стихотв. «Затверзел сернокаменный…» (т. 1, с. 49), а также коммент, к нему. В архивах также есть две близкие к публ. ниже тексту версии стихов об убийстве кота, вероятно, и послужившие для него основой. Они сохранились в неоконч. черн. рук. (НЦР, ед. хр. 170,л. 6) ив маш. С.М. Марр (МИГ, ед. хр. 3, л. 11, 11об.). В маш. к слову «церебер» добавлено примеч.: «Уборщица Анеля, которая присматривал<а> за порядком в Институте». Эта же Анеля упоминается и в стихотв. «Затверзел сернокаменный…».

Было нам и радостней, и слаще ⁄ Пить вино из баночек консервных… – эти строки Н.Н. Васильевой о заседаниях друзей в КИАИ перекликаются с куплетами Марра из «гимна» для «Алкоголического института», приведёнными в письме к Д.П. Гордееву 1921 г. (сохранилось в неполной маш. копии, МИГ, ед. хр. 3, л. 289):

Софки Пэ — под этим именем С.М. Михайлова (Марр) также фигурирует в пьесе «Чего мы боимся» (с. 95–96).

И вот несётся слон-пустынник… – строки (первая слегка изменена) из стихотв. Н.С. Гумилёва «Лесной пожар» (1909).

«Голубые роги» — груз. поэт, группа, существовавшая с сер. 1910-х гг. до 1930-х и ориентировавшаяся на франц, «проклятых» поэтов и рус. символизм. В неё входили В. Гаприндашвили, Г. Леонидзе, К. Надирадзе, Г. Робакидзе, Т. Табидзе, С. Цирекидзе, П. Яшвили и др. Поэты «Голубых рогов» дружили и одновременно полемизировали с поэтами-футуристами, участвовали в их поэт, вечерах, а также опубл, стихи в сб. «С.Г. Мельниковой».

«Арс» — тифлисский лит. – худож. жури. “Ars”, эстетически ориентировавшийся на рос. ежемесячники «Золотое руно» и «Мир искусства». Вышло три номера в 1918–1919 гг. (первые два редактировал С.М. Городецкий). В нём, в частности, печатался Д.П. Гордеев.

В. С. Путуридзе — Владимир Сардионович Путуридзе (1893–1966), востоковед-иранист, близкий друг Марра, один из редакторов его посмертных научных изданий. Марр, в свою очередь, был ответственным редактором его «Начальной хрестоматии персидского языка» (1935). В мае 1935 г. Юрий писал о нём К.И. Чайкину: «…удручён невзгодой друга моей юности Володи Путуридзе. Это он толкнул меня на путь изучения арабско-персидского стихосложения в 1911 – 12 годах, после чего слегка от меня отстал в этом отношении и выносит терпеливо мои крики и поношения, когда пытается читать при мне персидские стихи. Дело в том – какова судьба-злодейка, что обременённый ныне супругой и 2-мя очень милыми детьми 12-летнего возраста, печётся об их питании и т. и., то корректорство, то переводишки, то переписка, а на основное у него мало времени, между тем он ученик Н.Я. – отца, выпуска 1916 г. Историк, и с 1930 года работает со мной по грузино-персидской линии…» (см.: Письма о перс, лит-ре, 272).

«Эфиопа три губы пухнут» — см. фрагмент из черн. маш.

С.М. Марр: «“Эфиопа три губы пухнут” (у Пут<уридзе> были очень толстые губы)» (МИГ, ед. хр. 7, л. 88).

Юрий мечтал о более лёгком способе – литографском… – интересно заметить, что единственный, 1-й выпуск «Документированного персидско-русского словаря» (Тифлис, 1934), огромного труда, готовившегося Марром в течение ряда лет, был отпечатан литографским способом. К.С. Петров-Водкин писал А. Белому из Абастумани 8 августа 1933 г.: «Окунулся я здесь в Персию через Ю. Марра – он имеет отличные материалы, ибо занят иранскими языками, выпускает дьявольский труд – персидско-русский словарь литографированным способом – сам каллиграфирует его, а его будет 1800 страниц» (ОР ГПБ им. М.Е. Салтыкова-Щедрина, ф. 60, ед. хр. 63, л. 2–3).

Вольтер, Дидро и Рафалович… – речь идёт о следующих словах И.Г. Терентьева: «…Вольтер, Монтескье, Руссо, Арап Петра Великого и Рафалович – всё это люди восемнадцатого века. Поколение умников» (см.: Терентьев И. Трактат о сплошном неприличии. Тифлис: 41°, 1920. С. 5).

П. Яшвили — Паоло Джибраэлович Яшвили (1895–1937), груз, поэт, участник группы «Голубые роги». Покончил с собой, ожидая арест органами НКВД.

…как у персов карских?.. – в одном из маш. листков, послуживших, вероятно, основой для финального текста (МИГ, ед. хр. 7, л. 88), эта часть фразы звучит так: «как у персов и карских (?)», т. е. одно слово в рук. машинистка не разобрала, а в последующую версию это место перешло с искажением.

Текст написан специально для наст. изд. О С.М. Марр также см. в кн.: Никольская Т. Ещё раз – спасибо! СПб.: Юолукка, 2017. С. 71–73.