Каменное сердце и мастер Гонтье

fb2
Элииса

1314 год. На Сите догорел костер тамплиеров, и проклятие казнённого магистра нависло над французским монархом Филиппом Красивым. Молодой подмастерье Пьер Гонтье с нищих окраин Парижа оказывается втянут в заговор, созданный самим королем.

I

Левый берег

Два дня назад в двух кварталах отсюда поджигали костер. Много старых балок, сушеных еловых поленьев, сердобольные женщины заплатили палачу пару монет, чтобы тот разрешил им натыкать в щели солому. Так горело быстрее и жарче. Зачем это было нужно нищим старушкам, Пьер не знал. Зачем королю на костре жечь еретиков и убийц, он догадывался, но думать о том ему не хотелось. Милосердие нищих зачтется им после, а может, и нет. Ему все равно.

Пьер не кривил душой, на сожженных на площади ему было плевать. В Париже каждый день казнят то одного, то второго. А сколько из них ночами в подворотне встречает боком кинжал – таких давно уже никто не считает. Два дня назад воздух пах гарью, сожженным волосом, может, еще чем похуже. Сейчас пахнет помоями, мокрой землей из приоткрытой двери, уксусом, кислой тряпкой, которой толстуха вытирает крошки со старой скамьи.

– Еще! – крикнул Пьер. Он оттолкнул от себя кружку, чтобы хозяйка увидела. Пиво в этой захудалой таверне в три раза разводят водой, курица в похлебке настолько тощая и дрянная, что он старался не думать о том, что это может быть крыса.

Толстуха оглянулась, но подходить отказалась. Пьер в сердцах пнул ногой стул. Тот опрокинулся с грохотом. Здесь вперед не наливают и знают, что он на мели, а драться с громилой за стойкой он не полезет. Рука нащупала в кармане еще пару денье. Один был точно фальшивый, второй королевский. Разницы нет, серебра во втором лишь на толику больше, и это уже никого не смущает.

– Налей мне еще.

Он старался быть вежливым, но знал, что завтра его сюда уже не допустят. Придется снова браться за дело или искать себе другую таверну, еще хуже, чем прежняя.

Пьер Гонтье был молод, и еще два дня назад он числился подмастерьем. К вечеру того же дня он успел стать никем. Старый мастер почил, мир его праху, старому пьянице. Казнь рыцарей в тот же день на Сите не заботила Пьера нимало. Вчера опустили в землю, сегодня совесть шепнула, что неплохо бы выпить, сказать пару слов, но поминок не вышло. Ссора со старухой-кухаркой, дрянная похлебка. Впрочем, мастер Лакомб так и жил. Ему же так жить не хотелось, а за душой ни гроша, в старой лавке разруха, вонь такая, что целый день драить кривые склянки и миски. Стеклодувов поблизости не было, Пьер выдувал их сам. По первости так глупо боялся глотнуть в легкие раскаленную стеклянную массу. Пьеру двадцать три года, но он до сих пор похож на мальчишку. Два года провел в сердце Парижа, в Сорбонне – примерять на себя чужую фамилию было так просто, а затем его выгнали. Не дозволено, мол, Гонтье и прочим безродным бездельникам находиться в этих стенах. Даром, что был он лучше всех прочих.

Он оставил Сорбонну, но не вернулся домой. Не дело возвращаться после книг к коровам и уткам. В Париже грязи ровно столько же, сколько и в стойле, только в этой грязи и деньги найдутся. Отличие одно, да только весомое. Пару дней пробыл на окраине, пил беспробудно, ходил по девицам, которые лет сто таковыми уж не были, а потом ему и попался Лакомб. Первые дни работы на мастера Пьер думал, отчего тот не гниет, закованный где-то в камере в цепи. Лакомб пил, сквернословил весь тот знаменательный вечер, запускал тощую старческую пятерню в растрепанные грязно-серые пряди. А потом Пьеру Гонтье предложили работу. Он не помнил как и не помнил зачем, но наутро обнаружил, что сидит в каморке у старика, а тот что-то кряхтит над ступкой с селитрой. Голова гудела. Он насмешливо бросил, что ничего у того не получится. Тогда Пьер узнал, что рука у старика еще очень тяжелая, что голова гудеть перестанет не скоро.

Он платил ему, это верно. Допускал до книг на греческом и латыни. Греческий Пьер знал через слово, латынь – через два, впрочем, этого было достаточно. Иногда Лакомб под вечер приносил домой дохлых собак, заставлял искать сердце и легкие, крохотные железы размером не больше мизинца, и все говорил, говорил, Пьер все это слышал не раз. Откуда у него книги на греческом, откуда диалоги Платона, откуда столько банок и склянок, и порошков, и почему он кривится при слове «алхимия». Пьер тоже кривился. Но об этом Лакомбу знать ни к чему. Пьер не верил в магию, не верил в алхимию, не верил, что звезды на небе указывают что-то другое помимо пути морякам. В том, что он видел краем глаза в Сорбонне, магии нет. Нет ее и в Париже в палатках цыганок, поэтому деньги он им платил не за гадание по руке и не за светлое будущее. А раз нет ее, магии, то ему неясно, за что горят тамплиеры на площади. Помимо магии, видно, было за что. Но ему все равно, пускай же эти дела решает корона.

А Лакомб умен, как старый ворон, и беден, как церковная крыса, поди пойми, откуда столько достоинства, гордости, гонора. На него Пьер работал года два, может быть больше, он не помнит, сколько раз с того времени пекли блины, когда наступал Жирный вторник, сколько раз Рождество сменялось Пасхальной неделей. А сейчас Лакомб уже два дня в могиле. Банки покрылись налетом и отвратительно пахнут, сердца и легкие от бродячих животных все так же плавают в мутном растворе. Захотел бы кто донести – непременно донес бы. Но Пьер Гонтье отныне как невидимка. Он даже себе не признается, что без наставника стало паршиво.

Пьер зачерпнул ложкой жидкий бульон, немного мяса, моркови. Сейчас он доест, потом посидит, потом, может, найдет в себе силы вернуться в забытую лавку. Он вольная птица теперь, и вроде как хитрюга Лакомб все оставил ему. Весь тот хлам, всего своего Гераклита с Платоном. У него ведь было много идей. Много того, чем не делился с учителем и что сорбоннские выскочки не поняли совершенно. Искали свое, с позволения, великое деланье – слепые глупцы эти алхимики, рылись в нем, словно детишки в песочнице.

Пьер кинул трактирщице пару монет. Та поймала их на лету. Вот уж не скажешь, такая толстуха.

– Я завтра снова приду, – бросил он на прощанье. – У тебя будет чем поживиться?

На окраине города никогда не знаешь, когда обнищаешь, а когда начнется вспышка чумы. Толстуха не обернулась и не сказала ни слова, только ниже склонилась над стойкой.

«Дура глухая», – подумалось Пьеру. Он был уставший и злой, хотелось снова напиться, но деньги отныне надо беречь. Он стоял у дверей. Вошли трое, задели его локтем, уселись на первую лавку.

«Конечно, – кольнула обида. – Теперь ты побежишь обхаживать их».

Но толстуха не побежала. Это странно, те по виду ходили с деньгами, да и вообще чистой одежды в этой дыре не увидишь. Один из них поскреб ладонью в затылке, и Пьер увидел блеснувшее на пальце кольцо. На этих нищих улицах мужчины не носят кольца на пальцах. На этих улицах хорошо, если вообще у мужчины их десять. Благородные господа заблудились, а неприятностей он сегодня не ищет. Таким без лишних слов он простит и тычки под ребра, и даже насмешки. Колкость глаз обычно не колет, а мечам и ножам это очень под силу. Он еле заметно коснулся пальцами шляпы – пусть видят, что он не держит обиды – и все они разойдутся.

«Вот и славно, – кивнул он. – Хорошие господа. Может даже, их не ограбят. В любом случае, это буду не я».

Он вновь хотел толкнуть дверь, но заметил краем глаза движение. Толстуха уже не терла грязные лавки и стойку. Она кивала на него и тыкала пальцем. Будто он ей старый знакомый. Будто ее кто спросил: не знаешь, мол, подмастерья Гонтье? Но кому он здесь нужен. Лишь пустые мысли и страхи.

Тяжелая ладонь легла ему на плечо. Пьер обернулся. Человек с перстнем стоял прямо за ним, и лица его, конечно, Пьер никогда не знал и в жизни не видел.

– Сударь, – он был спокоен, наверняка обознались. – Чего вам угодно?

Сударь был из семьи Мариньи, из большой семьи, такие просто так не ходят по местным грязным тавернам. Пьер этого, конечно, не знал. Если бы знал – то бежал без оглядки, да так, что только бы пятки сверкали. Но он отлично знал, как больно, когда железный кулак ударяет в живот. Пьер Гонтье был слабак, но идиотом он не был. Когда второй удар сбил его с ног, он перестал вырываться и больше не пытался вставать. Только молился, чтобы у человека-с-кольцом не оказалось ножа. И что тому действительно от него что-то нужно.

Мешок на голове был, на удивление, не самый вонючий и даже не грязный. Прежде толстуха хранила в нем яблоки, не дне лежала еще пара пожухлых листочков. Его запихнули в повозку, не церемонясь бросили на пол, на плечо поставили ногу – мол, не дергайся и не кричи, а сапог был тяжелый. В общем, Пьер и не спорил. Жизнь оказалась дороже. Его не прирежут просто так развлечения ради или за пару монет. Он нужен кому-то, а язык у него подвешен неплохо. Зачем человеку-с-кольцом нужен нищий безродный пьянчуга, Пьер не догадывался.

Повозка кружила по городу, и он окончательно запутался в поворотах. Один налево, четыре направо, в какой-то момент Гонтье почудилось, что он снова чувствует запах дыма и гари, слышит где-то вдали храмовый колокол. Его возили так час, может, два. Из пленителей никто не промолвил ни слова. Пьер прислушивался так истово, будто за тишиной и цокотом лошадиных копыт он сможет разобрать хоть что-то, что даст ему ответ на загадку. Дыхания было лишь два – его и человека-с-кольцом, возница не в счет. Те двое за ним не пошли, значит, если изловчиться, он может бежать, вылезти через окно кареты, скрыться в переулках и улочках, он бегает быстро, его не найдут. Тяжелый сапог надавил чуть сильнее. Вряд ли человек-с-кольцом умел читать мысли. Только вот не время сейчас ему рисковать.

– Сударь, – Пьер сумел разлепить опухшие от удара губы.

Ему никто не ответил. Он этого ждал, но все проще что-то сказать, а не ехать, как свинья на убой.

– Сударь, я не знаю вашего имени и рода занятий, но вижу, вы человек благородный. И не стали бы просто так якшаться со всяким сбродом в тавернах и отлавливать кого-то вроде меня. Я Пьер Гонтье – подмастерье без дела и гроша за душой. Скажите хоть что-то, если вы обознались. Поверьте, вы вряд ли искали меня. Лица я вашего не запомнил, одежду свою вы вряд ли носите каждый день. Никто ни о чем не узнает, и оба позабудем друг друга.

Карета повернула налево и твердый камень под копытами лошади кончился. Теперь они ехали по рытвинам, ухабам и лужам. Голова Пьера ударялась о пол, а человек ничего не сказал. Пьер с зудящей тоской вспомнил, как горели на площади рыцари, как теперь на досуге каждого третьего обвиняют в измене, и во рту стало сухо и мерзко. Доносами сейчас кормится каждый второй, а доносами лживыми – каждый первый. За сколько его продала толстуха-трактирщица? Вряд ли задорого.

– Я не знаю, что вам напела эта старая дура, – в сердцах продолжал Пьер Гонтье. – Я пьянчуга, это верно, люблю дебоширить, плачу цыганкам и не только цыганкам, может, я и не самый добрый христианин, но хожу к мессе, и отец Бенедикт меня даже знает. Я не вор и за всю свою жизнь не украл ни единой монеты, ни яблока. Я верный подданный нашего доброго короля, хотя вряд ли за всю свою жизнь сделал ему хоть что-то полезное.

Тишина была тяжелой и липкой, а от сапога на плече болели все кости. Кто вообще сказал ему, что человек-с-кольцом верен престолу? Может, ему и дела нет до Филиппа.

– А если, – с отчаянием продолжал подмастерье. – Если вы кто-то из заговорщиков, из всех тех баронов, кого обошли налогами, податями… Если вы хотите, чтобы я работал на вас. Не у того вы ищете сочувствия с верностью, кто ест похлебку из крысы. Мне нет дела до вас и нет дела до ваших распрей с короной. Половине страны все равно, что Филипп на троне, что кто-то из вас.

Откуда-то сверху со скамьи до Пьера донесся странный звук. С трудом он понял, что это смешок. Что ж, может, это и к лучшему. Он уже начал бояться, что его тюремщик не из плоти и крови. Повозку тряхнуло еще один раз, она скрипнула и встала на месте. Пьер услышал, как возница спрыгнул с козел, открыл дверь. Его выпихнули наружу довольно бесцеремонно, прямо в лужу, и в прохудившийся башмак быстро затекала вода. Мешок с головы ему так и не сняли. Его вели тычками и молча, но больше не били.

Скрипнул засов на тяжелой двери, и Пьера толкнули на лестницу. Ступеней вниз оказалось немного. Какой-то подвал, но сухо и чисто, по запаху даже без крыс. Еще пара дверей и коридоров, его зачем-то снова покружили три раза, будто детский волчок. Затем все же сняли мешок.

За ярким светом свечей глаза Пьера разглядели человека не сразу. Их было двое кроме него. Незнакомец с кольцом, что доставил его и стоял теперь рядом. И некто второй, что сидел за тяжелым дубовым столом напротив него. Средних лет, может даже, уже с сединой в волосах. Еле заметной, но все же. Что-то подсказывало Пьеру Гонтье, что лучше молчать, пока не спросили. Вот он и стоял, и молчал, как дурак. Тут, видно, жизнь на кону, а правил игры он не знает. В гляделки играть куда проще. Пьер огляделся и понял, что не видит в подвале ни дыбы, ни стопки бумаг с обвинениями, ни даже цепей, свисающих со стены. Их не было, тогда зачем его били в таверне? По позвоночнику Пьера прошел холодок. Старая добрая пытка как-то понятней неведения.

Человек напротив разглядывал его с любопытством. Легким, ленивым, с таким уставший хозяин смотрит на кошку – вроде бы и бросил в паскуду башмак, но она ишь как мурлычет. Незнакомец отвел глаза в сторону, но Пьер не почувствовал, что он победил.

– Непохоже, что он боится меня.

Человек-с-кольцом пожал плечами и хмыкнул. Кривая улыбка не сходила с лица.

– Непохоже, что он узнал вас, как видите. На монетах чеканят шут пойми что, не поймешь, кто на них – вы или кто-то из двенадцати цезарей. Да и откуда деньги у такого отребья.

Тот лишь слегка склонил голову. Видно, согласен.

– Вы Пьер Гонтье?

Этого вопроса Пьер ожидал и был рад тому, что хоть знает ответ.

– Да, – кивнул он. Потом добавил: – Да… сударь.

Поди пойми, кто он – бандит при деньгах, купец, кто-то из этих премерзких итальянских банкиров, что проросли в Париже, точно сорный цветок, в последние годы, или же Его Высокопреосвященство. Благородные горазды скрывать свои имена, а затем гневаться, что их нигде не признали. Забавы богатых. Нищий счастлив, если о нем никто не слыхал, кроме соседской собаки.

– Господин ваш, мастер Лакомб, почил в минувшую среду. Вам это известно?

Язык оказался проворнее мозга.

– Жак Лакомб мне никогда не был господином.

Человек-с-кольцом не ударил его, незнакомец тоже не стал грозиться побить.

– Все верно. Господин вам, Пьер Гонтье, только Бог. А после король.

«Они, видно, не из баронов, – думалось Пьеру. – Хотя кто их поймет».

– Ваши мысли о короле, мастер Пьер?

Тут либо отпустят, либо повесят. И права на ошибку у него сейчас нет. Тут как в игре в кости – или угадал число троек под грязной глиняной кружкой, или же нет. Он брякнул наугад, обычно с удачей везло:

– Я верный слуга королю. А король – верный слуга Господа нашего.

Человек-с-кольцом хмыкнул. Тяжелая рука с плеча Пьера исчезла, но лишь затем, чтобы толкнуть его вперед, настойчиво, но не сильно.

– Так поклонись королю. А то у того терпение скоро закончится.

Он склонился так быстро, как только позволила больная спина. Чем ниже он склонится, чем почтительнее, чем дольше будет так стоять, почти касаясь носом стола, тем больше времени у него будет понять, что это не сон. Что король перед ним, что монарх отчего-то знает и его, и Лакомба – что вообще известно Филиппу? Видимо, все. Врать королю и таиться, вероятно, бессмысленно.

В сказках старух короли – если соизволят предстать перед кем-то без золота, парчи, жемчугов – выглядят совсем как люди из плоти и крови. Будто обычный купец или местный портной, горожанин, который по утрам славит отечество, французскую землю, а после ужина дубасит жену. Филипп и без парчи, и без золота нагонял на Пьера такого ужаса, что впору было, как старухи-плакальщицы – повалиться в ноги и выть. Может, сойдет за юродивого, его и отпустят. Король не сказал ему ни слова угрозы, король не приказал человеку-с-кольцом его снова ударить. Филиппу было немного за сорок, но седина была редкой, а не клочьями, как у Лакомба, щеки выбриты, а глаза, казалось, никогда не моргали. Пьер смотрел на руки, которые отчего-то были намного меньше, чем у любого вояки. Меньше и хрупче. Только думалось Пьеру, будто это ястребиные когти, а он жалкий трусливый заяц-беляк.

– Поднимись.

Он поднялся и промямлил «Ваше Величество».

– Теперь вам известно, что я – Филипп, что я ваш король и король каждой травинки на этой земле. Может статься – и на земле за проливом тоже. Знаете, кто этот любезный молодой человек, что вас доставил сюда?

Пьер покачал головой.

– Это Клод из дома Мариньи, младший сын моего дорогого советника, Ангеррана.

Человек-с-кольцом надменно взглянул на Пьера и продолжил молчать. Кривую улыбку к его лицу, очевидно, просто приклеили.

– Вы о нем слышали, мастер Гонтье?

Пьер напряг память. Мысли носились, будто муравьи в муравейнике. Может, и слышал.

– Я слышал о Мариньи, – промямлил он. – Но знаю лишь об отце.

Молодой человек побледнел – должно быть, от гнева, а король рассмеялся. Коротко, будто и не хотел.

– Видишь, Клод. Лишь об отце. Собственно, Гонтье, именно поэтому сей господин сейчас здесь, рядом с нами.

– Чего ждать от отребья с окраин Парижа, – процедил молодой человек. – Он не признал даже своего короля.

Филипп поднял голову.

– В лицо не признал. Но о Филиппе наслышана каждая Божья тварь не только на французской земле. Не равняй себя с королем, Мариньи. Будь мудрее и не повторяй отцовских грехов.

Клод де Мариньи побледнел еще сильнее, но лишь поклонился. Пьер знал, что и за меньшие речи сегодня грозила опала.

– Как я сказал, он здесь потому, что о Клоде де Мариньи не слышал никто за пределами дома. Тень отца слишком длинна, молодой Мариньи его ненавидит. Отец – мой добрый друг и помощник, но приструнить его я не против. Оттого его сын теперь вечно при мне, – король повернулся к нему. – А теперь скажите мне, мастер Гонтье. Я слышал о вас от Лакомба. Старый пьянчуга говорил о вас хорошо, так докажите же мне. Докажите, что он не обманывал, покажите свой ум. Ответьте, почему я, король Франции, говорю обо всем так свободно, так просто. Без единой утайки. Хотя многое из этого в строжайшем секрете. Многие ли простолюдины знают тайны короны?

Пьер смотрел в спокойные стальные глаза короля и понимал с отчетливой пугающей ясностью, что тот бесконечно далек не только от него, но и от человека-с-кольцом. Далек ото всех в этой сильной, но нищей, больной, как старик на смертном одре, стране, от семьи, сыновей, от покойной жены и духовника, к которому он, должно быть, ходит каждую среду и пятницу.

Ответ тогда показался простым.

– Королю нечего скрывать от такого, как я. Ваше Величество выложит передо мною все карты, как перед малым ребенком, эдакий карточный домик, зная наверняка, что мне не по силам сдвинуть даже одну. Так чего же бояться. Все остается при вас. Поэтому мой король со мной откровенен. Он ничем не рискует. Ни единой монеткой, ни толикой честного имени. Когда по земле идет лев, он не боится, что крысы утащат крошку мяса добычи. Крыса даже не двинется с места от страха.

Подобные короли, наверное, лести не любят. У них на то есть шуты – чтобы нашептывать на ухо, что льстецам доверия нет. Только Филиппу известно, что лести тут нет ни на грош. Голая правда, простое сравнение. Этих слов тот, наверное, ждал.

Король кивнул. Рассеянно прокрутил на пальце кольцо.

– Покойный Лакомб не соврал – вы действительно неглупы. Но вопрос за вопрос – хотите что-то узнать?

Пьер хотел бы узнать, уйдет ли он отсюда живым, а если уйдет, то как долго таковым и останется. Увы, кукушек в подземелье не было, а задавать подобный вопрос было слишком наивно.

– Откуда Ваше Величество знает Лакомба?

– Лакомб мне служил. Делал новый порох для войны с англичанами. Должно быть, он и правда был мне верным слугой, если об этом не знает даже его подмастерье.

Пьер вспомнил, как мастер ночами не спал, что-то смешивал и гнал его вон. Он был уверен, что так поступают безумцы, и просто не вмешивался. Не лез ни в грязные котелки, ни в запаянные сосуды в подвале. Пьяница и распутник-старик на службе короны, а весь рыцарский орден сжигают на потеху толпе – воистину в забавное время родила его гулящая мать.

– У вас еще остались вопросы?

Всего лишь один. Сейчас его не грех и задать.

– Для чего вам я, мой король?

Филипп глядел на него взглядом слишком спокойным и просто молчал. Будто рыба, что подняли со дня самого глубокого моря.

– Для того же, для чего и Лакомб? – после молчания Пьер продолжил. – Делать порох для англичан? Вернее, для Франции и для вас. Может, я смог бы. Но до старого пьяницы мне далеко. К тому же, Лакомб ничего не записывал. Будет нужно полгода, может быть, год, чтобы что-то продолжить. Вряд ли Кале и Нормандия будут ждать, но я не знаток королевской политики.

– Скажите мне, Пьер Гонтье, – король не смотрел на него, а сам вертел между пальцев монетку. Ту самую, в которой серебра теперь столько же, сколько в фальшивой. Может, это его награда за неудобства, синяк под ребром и под глазом и просто как милость нищему. – Как много ваших бастардов может гулять на французской земле?

Пьер поднял брови. Он не ослышался, и король не шутил. Как много? Об этом не знают ни он, ни они. Если и есть, то старшие гоняют петухов по двору, а младшие еще сидят в животах у мамаш. Может с десяток, может нисколько. Он пожал плечами.

– Мне неизвестно, Ваше Величество.

– Разумеется, вам неизвестно. Но, может, удача так повернется, что однажды хоть кто-то из ваших ублюдков будет достоин французской земли, – король поднял голову от стола и монеты. – Моя дорогая жена-королева подарила мне троих сыновей. Троих сыновей и одну прелестную дочь. Все четверо стоят теперь не больше гроша.

Пьер мельком взглянул на человека-с-кольцом. Клод де Мариньи был бесстрастен, будто не его король говорил перед всеми, что наследники Франции – сор под ногами. Может, король сболтнул лишнего? Может его, Пьера Гонтье, тело вскоре найдут в реке и без головы, чтобы не опознала даже дура-трактирщица? Но король Франции не походил на болтуна и не походил на безумца. К счастью его или нет.

– Ответьте мне, вы знаете поименно принцев короны?

Он напряг память. Это начало походить на старые дни в проклятой Сорбонне. Принцессу Изабеллу он знал. Собственно, так и назывался кабак той толстой трактирщицы – Филиппу, наверное, об этом знать ни к чему. Наследного вроде звали в честь деда, Людовиком. До прочих же ни одному французу не было дела. Вернее, любому французу с окраин Парижа и на всей прочей французской бедной земле. Он назвал подряд принцессу и принца. Филипп молчал. Пьер напряг память и добавил еще, что Изабелла теперь носит корону врагов-англичан. Больше сказать было нечего. Не говорить же взаправду про трактир «Изабелла-красотка». Тем более ему там подали, похоже, вареную крысу.

Король пожал плечами и возмущаться не стал.

– Все верно, – кивнул он. – Еще два сына – Карл и Филипп, как и я. Казалось бы, куда нас, дворян, заводит гордыня. Выскочка с улицы не знает ни о тебе, Мариньи, ни о своем сюзерене. В этом мое спасение, мастер Гонтье. На крайняк, ваше тоже.

Король обмолвился, подумалось Пьеру.

– Ваше Величество, я не мастер. Я подмастерье. И лавка Лакомба еще, может, не мне отойдет.

– Помолчите секунду, мастер Гонтье. И послушайте вот что.

Король встал и начал шагать по сырому подвалу, будто по тронному залу. Пьеру до одури захотелось оказаться на месте Лакомба – в тишине и покое. С другой стороны. Если он не будет почтителен, то очень скоро там и окажется.

– Вы показали, что не глупы. Поверьте, мне встречались дворяне много глупее, и почти все они заседают в Совете. Так что, вы понимаете – о наследниках и печалях я говорю не затем, чтобы вызвать кого-то на жалость.

Два дня назад король сжег целый рыцарский орден за ересь. Пьер не думал, что ему нужна жалость. За доброе слово он скорее отправил бы сердобольца на дыбу.

– Я сказал, что не дал бы за детей и гроша – что же, возможно, я не лучший отец. Но лучшим королем я вполне могу стать. Чем была Франция до меня? Лет пятнадцать назад. Двадцать. Тридцать, сорок, не важно. Если соперничать – только с лучшими, вам ли не знать. Господь мне судья, Пьер Гонтье, вряд ли грешно мне гнаться за Карлом Великим. И как меня назовут после смерти? Эта страна была как одеяло из драных ненужных кусочков, которые шьют по зиме старухи и вдовы. Каждый барон в своем замке считал, что лучше своего господина, умней и богаче. Вы вспомнили англичан, Пьер Гонтье. Эту смешную страну, варваров с острова, жалких потомков норманнов-безбожников. Давно ли несколько неразумных слуг пришли на той земле к Божьему помазаннику и потребовали от него все, вплоть до гордости с царственной честью? Magna Carta могла быть только на английской земле, и на французской не будет подобного. Я вырвал жало и зубы у всех них, Пьер Гонтье. У баронов, что считают себя умнее Филиппа, а сами едва ли умеют читать. У всех, кто прежде жил в крепости Тампль и думал, что король – лишь игрушка в короне. Где теперь власть де Моле и где его деньги, даже Папа от него тогда отвернулся, прах еретиков и предателей развеяли по ветру. Я остался один, и я победитель, я очистил свои владения, как пахарь поле свое от камней и сорной травы. Осталось дело за малым, передать это поле наследникам. А они, да простит меня Бог, никудышные. Я знаю, как меня называют во Франции. О чем шепчутся по углам. Говорят, что сердце у меня из железа, что не ржавеет от крови и даже не бьется. Железный король вместо Филиппа Красивого – так кто-то звал меня в юности. Это лучше. Красоты никто не страшится, железо же режет без промаха. И вот он я, Железный Филипп, на кого я оставлю страну? Трем из моих сыновей изменяют их жены. Они заперлись по покоям и, должно быть, рыдают в подушки. Не жены их, Пьер, не жены. Они сами, мужчины. А у Изабеллы муж ничтожен и глуп. Он крадет ее драгоценности, порой бьет в тронном зале при всех, а у нее не хватает зубов отстоять свою честь. Хороша королева. Сплошные слезы в моем доме, Пьер Гонтье, и ни капли здравого смысла. Я давно не молод. Мне ни к чему заводить другую жену, ждать от нее младенцев в надежде, что что-то удастся. Что не будет наследник мой размазней. Что не пошлет ко дну Францию, как утлую лодчонку. У меня нет времени на попытки. Первые четыре были не слишком удачны.

– Чего вы хотите? – Пьер решился спросить, когда молчание затянулось.

Король секунду помедлил.

– Однажды наш любезный Клод Мариньи высказал вслух презабавнейший факт. Сегодня, впрочем, он его повторил. Страна не знает в лицо наследного принца. Не знает даже своего короля. Во всем королевстве наберется лишь двадцать мужей, что видели Людовика лично. Они верны мне. Они никогда не пойдут против меня и короны. Мой сын будет под стражей, Пьер Гонтье. Может, он добровольно уйдет в монастырь за женой. Заливать свое нелепое горе. А ты, Пьер Гонтье, ты добудешь мне нового сына, второго Людовика, которому по моей смерти присягнет каждый на этой земле.

Воистину дикие причуды богатых.

– Я не ворую младенцев из колыбели, Ваше Величество. И не знаю, чего вы хотите.

Филипп смотрел на него, как на ребенка. Капризного, глупого. Как хорошо, что Пьер Гонтье не сын короля.

– Лакомб говорил мне, чем ты занимался прежние годы в Сорбонне. Что продолжал тайком в его лавке. Он убеждал меня с пеной у рта, что это не ворожба и не магия, что это просто природа. Такая же, как когда врач и целитель пускают больному кровь, чтобы выгнать заразу. Как когда зашивают глубокую рану, и тело заживает само. Я верю, что это не магия. Я знаю, что ее не бывает. Но ты знаешь, мне достаточно только слова, чтобы те, кто верит, тебя разорвали. Я не желаю тебе участи де Моле. Не желал никогда и Лакомбу. Потому что он был полезен. Ты, Пьер Гонтье. Ты мне будешь полезен?

Пьер, к сожалению, знал, о чем говорил ему французский король. Знал и уже не видел смысла упорствовать. В их с Лакомбом каморке наверняка уже побывала рота солдат, все найдено и расписано, и трактаты из Упсалы тоже. Странно, что пьянчуга Лакомб это знал. Странно, что в тот же день не погнал его прочь со двора. Господа северяне были чудные ребята. Жили, как медведи в берлогах, но во многом были умнее его родных соотечественников. Врачи оттуда были отменные. Их отчего-то не жгли на кострах. Пьер помнил, как впервые вырезал сердце из тела жабы, а она осталась жива. Также дрыгала ногами, была в шоке от боли, но он заштопал ее, и она прожила еще целых полдня. Это было полгода назад. До этого мертвых лягушек, крыс, ворон с перебитым крылом были сотни. Один успех, о котором не знает никто. Не писать же взаправду книгочеям из Упсалы.

– Мне говорят, что я Железный король, но при этом мое сердце из плоти. Если у кого-то оно будет из камня, то он будет даже лучше меня. Такой наследник мне нужен.

Пьер молчал.

– Иначе ты передашь мой привет тамплиерам, и на своем же смертном одре я тебя прокляну дополнительно. Может ли проклятый быть проклинающим – вам угодно проверить?

Во рту было сухо и кисло.

– Что, если я соглашусь?

– Палач не получит сапог, – Филипп пожал плечам. – Не более. Если согласишься и выполнишь… У тебя не будет повода сомневаться в щедрости короля.

– Новая лавка.

– Да.

– Новые книги.

– Даже доступ в библиотеку короны.

– Место в Сорбонне? – Пьер чувствовал, что пора пасть ниц и заткнуться, но их разговор давно уже вышел за рамки обыденного.

– Когда будет седина в волосах. Ни мне, ни вам не нужны вопросы и слухи. Пока разрешу разогнать алхимиков в городе. Неучи каждый месяц учиняют пожар у себя в подворотнях. Мне не нужно сожжение города.

Выбор «да» или «нет» не стоял перед Пьером. Он еще слишком молод, чтобы гореть на костре. Речь лишь о том, чтобы сторговаться получше.

– Чего хочет Ваше Величество? Вырезать сердце первому бродяге с окраин Парижа, чтобы сделать его наследником французского трона?

Филипп кивнул, и юноше стало неловко. Он ведь нарочно сказал это, точно бред сумасшедшего. Не думал, что это окажется правдой.

– Все так. Только на место сердца вы вложите камень. Любой, какой хочется. Булыжник с французских дорог. Докладываться будете Клоду де Мариньи. Я уверен, вы точно поладите. О любом обмане он доложит мне тут же. Но мне не нужно отребье на французском престоле. У вас в Сорбонне была прорва полезных знакомых, я рассчитываю на кого-то из них.

Король встал. Похоже, разговор был окончен.

– Мне просто вырезать сердце у кого-то из старых товарищей? – Пьер смешался. – А вдруг кто-то из них просто умрет?

Король пожал плечами и сделал знак Мариньи, чтобы тот отпер дверь.

– А это, мастер Гонтье, уже ваша забота. Потрудитесь, чтобы не умерли. Чтобы никто не узнал. Франции будет очень неловко рубить вам голову за убийство.

Со встречи в подвале разрушенного дома прошло две недели. За это время Клод де Мариньи успел зайти к нему дважды. Человек-с-кольцом – так все еще Пьер называл его про себя – стоял в дверях, прислонившись к косяку, и с презрительной ухмылкой осматривал лавку Лакомба. Теперь его лавку. За это время он почти успел навести здесь порядок. Странно, был Лакомб жив, он никак не мог заставить его убираться. Старик лежит на кладбище – и вот Пьера потянуло к тряпке и щелоку. Все выскоблено, даже три раза. Битые стекла и банки закопаны где-то на заднем дворе. Где-то же рядом он закопал и Платона, и книги на греческом, завернув их предварительно в три грубых холста. Ничего нет преступного в словах старых греков, но Пьер не хотел лишний раз это кому-то доказывать – он не доверял королю. И проблемы ему не нужны.

Они уговорились на месяц. Через месяц Пьер Гонтье хотя бы назовет ему имя. Имя того счастливца, кому достанется Франция. Или несчастного, которому он вырежет сердце и вложит в отверстие камень. Или же трупа, если тот просто умрет под ножом. Пьер пока никого не нашел, признаться, и не искал. Как это выглядит? Он пишет письмо кому-то из старых товарищей, а потом предлагает ему корону Филиппа, если тот обменяет сердце на камень? В Париже и деревеньках в округе полным-полно отчаянных малых. Но вряд ли найдется хоть один, кто поверит ему.

А Клод де Мариньи так и стоял в дверях, ждал каких-то ответов, строчил кляузы и доносы Филиппу Красивому. У короля с железным сердцем будет наследник с сердцем из камня, вот уж сюжет для дешевой комедии. Мариньи же особо с ним не беседовал, но драться больше не лез. Впрочем, и за синяки на ребре и под глазом извинений тот не принес. Во второй свой приезд молодой человек процедил сквозь зубы, что хочет воды. Пьер лишь кивком указал на прогнивший колодец на улице и протянул ему флягу дрянного вина. Оно было кислым до ужаса, как физиономия соседки-вдовы, но лучше выпить от жажды его, чем травиться тухлой водой. Взгляд человека-с-кольцом выразил в тот момент многое, но флягу он принял. Пьер узнал потом, что молодой Мариньи был в армии восемь месяцев. И даже делал в ней что-то. А меч ему выдали не как игрушку ребенку. В армии быстро меняют привычки и вкусы в еде, он не неженка с серебряной ложкой во рту.

Сейчас был третий визит, и Пьеру Гонтье было совершенно нечего передать своему доброму господину и королю, кроме пары дешевых отговорок, которые не обманут даже мальчишку.

– Все почти что готово, – Пьер отвел глаза в сторону. – Но не будем лишний раз обнадеживать короля. Это дело нелегкое.

Клод де Мариньи еле заметно кивал, слегка улыбался, походил на сытого кота рядом с затравленной мышью и ни на минуту не притворялся, что верит хоть единому слову.

– У меня есть человек на примете.

– Никого у вас нет, – вяло перебил Мариньи. – Видно, дела Франции настолько плачевны, что Железный Филипп обратился за помощью к бродяге и проходимцу. Он верит в ваш ум – я бы его не увидел даже под лупой. Вы глупец, Пьер Гонтье. Иначе бы вы не тянули так долго.

За все их знакомство он не слышал от него столько слов. Сын второго человека в стране либо бил его, либо кивал ему, говорить – это новый уровень. Клоду де Мариньи от него что-то нужно. Либо дрянное вино, которое ему снова было предложено, развязало наконец-то язык. Вырвать бы его под корень да выбросить.

– Тянул бы с чем, ваша милость?

Иногда быть дурачком безопасней всего. И называть его «милостью», которой тот не является. Мариньи, разумеется, не стал его поправлять.

– Его Величество дал вам понять свою волю – имя, когда пройдет тридцать дней. Будет досадно вам провалиться на самом первом задании. Я предлагаю вам мелкую помощь.

– Добрый самаритянин? – не выдержал Пьер.

– Скорее, добрый француз. И слуга короля, – человек-с-кольцом улыбнулся; было непривычно и жутко. – Я обеспокоен не меньше Его дорогого Величества в этом деле. Вы напишете Филиппу сейчас, назовете ему лишь мое имя – и он не будет больше гоняться за призраками. Принца Людовика действительно мало кто знает в лицо. Меня же, – он скривился, – и того меньше знают. План не изменится ни на дюйм. Просто, кто должен, останутся в плюсе.

– Франция, верно?

– Франция в первую очередь.

– А что скажет король?

– Король согласится.

– Ваш отец?

– У вас плохая память, мастер Гонтье. Филипп сказал вам, что в это дело я ввязался лишь чтобы насолить любезному батюшке. Не люблю быть в тени. А он души не чает в этом рохле Людовике.

– Стать наследником Франции – неплохой скачок из тени.

– Вас не обидит не только король. Вас не обижу и я. Итого: вдвое больше людей.

Пьеру подумалось, что зря он тогда связался с Лакомбом. Каморка казалась маленькой. Будет нужно – здесь его и убьют. Наверно, зря он приехал в Париж.

– И ради этого вы готовы жизнью рискнуть? Лечь под нож в этой дряхлой лачуге? И даже если выживете – без сердца останетесь? Не слишком ли большая цена? Остаться с булыжником между ребрами?

Клод Мариньи улыбнулся широко и стал похож на мелкого хищного зверя.

– Мастер Гонтье. Если бы я верил во все эти штучки, я бы первый похлопотал о вашем костре. Ваше счастье, что я скептик до мозга костей. Потому предлагаю – не морочьте голову королю. Я дам вам полсотни денье – я не обманываю, они здесь, прямо при мне – и никаких ножей, мастер Гонтье, никаких ножей. Никаких ваших фокусов. За всю вашу жизнь вы не получили бы столько монет.

Гонтье смотрел на мешочек зеленой ткани на своем пыльном столе. В тусклом сумрачном свете вроде виднелся блеск серебра. Семья Мариньи настолько богата, что человеку-с-кольцом нет смысла предлагать ему фальшивые деньги.

– Полсотни денье, – осмелился он. – Столько стоит ваша верность или моя?

Улыбка стала чуть шире. Оттого и немного чуднее, страшнее.

– Вы не праведник, мастер Гонтье, не богослов, не благородный рыцарь и даже не невинная девственница. Вы забулдыга, обманщик и пьяница, и у вас есть цена – существенно меньше той, что я сейчас предлагаю. Не вам говорить мне о верности. И не вам по силам быть мне врагом. Прислушайтесь к здравому смыслу.

Пьер слушал человека-с-кольцом, все слушал, потом наклонился, присел на корточки и стал рыться в ржавом, пахнущем тиной ведре. Найдя то, что нужно, он улыбнулся и выпрямился.

– Держите, господин Мариньи, – он вложил в руку гостя что-то большое и склизкое, влажное, он чувствовал пальцами тонкую, но грубую нитку. – И ответьте – кто теперь морочит голову нашему королю.

Человек-с-кольцом с омерзением глянул на мокрый ком у себя на ладони. Это была обычная крупная бурая жаба из мелкого прудика в паре улиц отсюда. Местные дети частенько ловили их и подбрасывали соседям в молочные крынки. Вряд ли Клод де Мариньи прежде держал в руках много лягушек и жаб. Его лицо от ярости побагровело, Пьер подумал, его хватит удар. Он ответил на полный заслуженной злобы взгляд:

– Видите шов, господин Мариньи? Переверните жабу. Посмотрите поближе, видите бурую нитку? Да, признаюсь, я не белошвейка из Лилля, мог бы постараться получше, но королю я нужен не для того, чтобы на рубашки ставить заплаты. Знаете, у жабы нет сердца. Утром было, сейчас уже нет. Она жива еще, как можете видеть. Многим друзьям ее не так повезло. Вы хотите, чтобы я о вас сказал королю? Я не против. Но придется, сударь, правда, остаться без сердца. Я не вру монаршим особам. Боюсь, и вы меня не приучите.

Человек-с-кольцом побледнел, и красивое молодое лицо стянуло злобной гримасой. Он шагнул ближе. Пьер отошел бы назад, но сзади стена, да и шаг назад – все равно что побег.

– Вы забываетесь, мастер Гонтье, – процедил молодой человек. – Оглянитесь. Всего лишь жалкая лавка. Ветер в кармане. Из друзей – только жабы из грязной канавы. Вы уверены, что хотите быть врагом сыну коадъютора королевства?

Пьеру внезапно стало довольно смешно.

– Господин Мариньи. Поверьте, вопрос совсем не об этом. Вопрос в том, хотите ли вы быть врагом человеку, который уже знает о вашем желании предать короля. Врагом человеку, за чьей жизнью король следит пристально, будто за собственной?

Клод де Мариньи промолчал. Если дернуться хоть одним мускулом, человек-с-кольцом прирежет его прямо здесь. А после смерти, в целом, без разницы, отрубят тому голову или же нет. Должно быть, после смерти жертв мало волнуют судьбы своих палачей.

Тот придвинулся ближе.

– Думаете, вы знаете короля? – прошипел он на ухо. – Увидели его один раз, вам обещали деньги, защиту – вы сразу почувствовали, будто стоите что-то. Не обманывайте себя, мастер Гонтье, не лезьте в любимчики к Филиппу Красивому, уже были такие, кого он привечал, дарил дорогие подарки, говорил о высоком и тайном, называл друзьями, соратниками. Весь город знает, что теперь осталось от этих друзей. Ни тела, ни памяти – только пепел, втоптанный в землю, да имена, за которые можно оказаться в тюрьме. Недешево нынче обходится быть другом французскому королю. Вы уверены, что вам будет чем расплатиться в конце? Ведь не надейтесь, когда для вас все закончится, я не внесу за вашу жизнь ни единой монетки. Даже палачу не дам взятки, чтобы ваша смерть состоялась быстрее.

– Знаете, сударь, – Пьер успел пожалеть, что делился с этим человеком вином. – Вы хотите трон и корону. Если Фортуна вам улыбнется и отвернется от нас – что ж, мне жаль, что Франция достанется столь глупому юноше.

Он несильно, но все же уверенно оттолкнул Мариньи и, видно, отныне врага. Возможно, даже опасного. За этот поступок любой мог бы убить его без суда – но он теперь под королевской протекцией. Под королевским проклятием, как хочешь, Пьер Гонтье, так и называй теперь это.

– Вы прикрываетесь то именем короля, то вашим благородным и не в меру богатым отцом. Король сказал, вы ненавидите своего батюшку Ангеррана, оттого и спелись теперь против него и наследника. Мне же признались, что желаете французской короны. Может, у меня в друзьях и жабы из придорожной канавы. Но признайте, у вас-то не наблюдается даже таких.

Пьер Гонтье говорил, и с каждым своим словом ему казалось, что на лицо собеседника наползает маска, как те, деревянные, что носит ребятня на неделе перед Великим Постом. Из понятного, жадного и недалекого Клода де Мариньи, молодого вельможи он снова превращался в безымянного человека-с-кольцом, который бил его под ребра и душил тяжелым сапогом на полу в карете. Вот этого человека, может, он и боялся. В этом будет глупо самому себе не признаться.

Когда дверь за Клодом де Мариньи громко захлопнулась, Пьер досчитал до ста. Потом глубоко вздохнул и сосчитал еще раз в такт ударам сердца. Он вышел на улицу, лениво оглядел свою жалкую улицу на окраине города, кивнул прачке-вдове, у которой пол-лица было в оспинах – с тоской понял, что не вырваться ему теперь ни из этого города, ни из этой страны, вплавь через пролив – да и там приветят его отпрыски короля. Дней через десять Филипп пошлет за ним, прикажет назвать ему имя.

Какое имя?

Сдастся ли он? Назовет ли имя человека-с-кольцом?

Пьер не притрагивался ни к чему крепче разбавленного вина все последние дни, чтобы не дрожали руки, и даже справился. Кажется, зря. Может, толстуха-трактирщица снова нальет ему в долг.

Кто-то тронул его за плечо.

Слишком тяжело для знакомых девиц, слишком по-дружески для человека, что хочет убить.

– Пьер?

Когда Пьер Гонтье сбегал из своего захолустья в Сорбонну, он не думал, что доведется снова с кем-то увидеться. Там оставалась старуха-мать, что незаметно выжила из ума, пара девчонок, пара товарищей. Он решил, что уйдет, еще в десять лет, а потому в своей родной деревушке не искал себе ни любви, ни друзей.

– Теобальд Оноре?

Детина стоял рядом с ним и был, пожалуй, на целых две головы повыше него. Пьеру не нравилось смотреть снизу вверх, он отошел чуть подальше. Детина кивнул, и его толстый рот растянулся в улыбке. Если бы Филипп на границу отсылал вот таких вот ребят, все проблемы страны решались бы быстро.

Одна беда. Как такого пошлешь?

Теобальд Оноре был дурак.

Не дурак, как недальновидный и жадный Клод де Мариньи, не непроходимо туп, как толстуха-трактирщица, а дурак, которого в лес одного не отпустишь, потому что он не вернется назад. У его пропавшей на болотах мамаши, помнится, сыновей было двое – он и его брат-близнец, так вот, Тео она уронила на доски, оттого у него в голове нынче пусто, как у нищего в котелке. Со вторым в ранней юности Пьер Гонтье ходил порыбачить да изредка сражался на деревянных мечах. Тогда еще он хотел отправиться в армию. Теперь его калачом туда не заманишь. Тео никогда не звали с собой. Тот сперва рвался, но потом перестал. А через пару лет Пьер Гонтье с узлом за спиной сбежал из деревушки в Сорбонну. Там дома покрепче да улицы погрязнее – значит, это город мечты. Из дома больше весточек не было.

– Тео? Ты что здесь забыл?

Вражды с дураком у него никогда не бывало, но если здесь есть его брат, то тот наверняка захочет денег, работы, еды, может крова. За Пьером следит король, следит Мариньи, ему не нужны сейчас старые связи.

– Я рад тебя видеть, – дурак Тео ему улыбался.

Тео сейчас двадцать восемь, а ума не больше, чем у котенка. На улицах Парижа вонь, а в домах кто-то печи топит по-черному, у кого-то на обед подгнившая репа, и каждый день в этом городе кого-то казнят – в Париже не принято улыбаться, принято скалить зубы, цепляться за жизнь и за кружкой ругать англичан. Тогда да, ты будешь хорошим французом.

– Ты ушел из деревни? – Пьер огляделся. – Твой брат здесь? Он все же решил торговать?

Тео Оноре покачал головой.

– Ты здесь один?

Тео кивнул.

«Ну на что мне эта напасть! – подумалось Пьеру. – Я не собирался быть нянькой безумцу».

Он натужно улыбнулся и похлопал того по плечу.

– Знаешь, Тео, я тоже рад тебя видеть. Но, представляешь, мне надо бежать. А ты возвращайся в деревню, вряд ли Париж тебе нравится. Слишком шумно, я помню, ты любил тишину.

Детина смотрел на него и только моргал.

– Тео, возвращайся домой. Я спешу.

Тот развел руками и покачал головой:

– А дома нет, Пьер.

– Как это нет? – Видно, этот юродивый наконец-то спалил свою гнилую лачугу. – Ну, тогда наймись к кому-то работником. Хоть за кров и еду – тебе много ненужно.

– Я не пойду к ним домой, Пьер, – детина испуганно покачал головой. – Я не пойду к мертвецам.

– Да оставь, что ты несешь?

– Они там лежат, все лежат. А я не лежу. И брат мой лежит, я не трогал его. А потом пришли они – и лица закрыты. Они всех сожгли, а я убежал. У всех соседей кожа в черных буграх, Пьер. Все спят.

Пьер цокнул языком и теперь с жалостью посмотрел на Тео-дурака. Пришла чума, а затем пришли доктора, которые сжигают умерших. Это давно уж не диво. То там, то здесь. Каждый раз надеешься, что милует Бог. Он незаметно шагнул чуть подальше. Из глаз дурака текли крупные слезы.

– Тео, скажи, как давно ты бежал из деревни?

Тот нахмурил лоб и задумался.

– Еще цвели яблони.

А сейчас уже осень. От чумы умирают дней через семь, может, десять. Если Теобальд сейчас перед ним и это не призрак из прошлого, то он, Пьер Гонтье, сейчас в безопасности. Париж, впрочем, тоже.

Тео-дурак с любопытством разглядывал, как в его дырявый башмак затекает вода. Вот и поди ж ты: дурак, кому он нужен на свете, но Бог выбирает его и лишь от него отгоняет старуху с косой.

Теобальд громко вздыхал и размазывал сопли. Пьер заметил, что на них уже стали поглядывать. Он похлопал его по плечу. Может, зеваки решат, что он встретил старого друга.

– Тео, дружище. Оставь. Ты, должно быть, голодный? Пойдем-ка с улицы. Я тебя накормлю. Не лучшее место, конечно, но выбирать не приходится.

К толстухе-трактирщице, сдавшей его Мариньи, ему идти не хотелось, но выбор действительно был невелик. В приличные места его просто не пустят, а в оставшихся неприличных не осталось хоть сколько-то мало-мальски пригодной еды.

Она смотрела на него хитро и недоверчиво, снова прикинулась дурочкой. Пьеру удалось втолковать ей, что раз он здесь и в весьма добром здравии, то разумнее будет его накормить. И его приятеля тоже. И разумеется, за предательство она не возьмет с него ни гроша. Тогда они будут в расчете.

Толстуха вынесла им две горячие миски бульона, два ломтя свежего хлеба вприкуску и даже горшочек печеного лука с морковью. Лук был мягким и сахарным. Пьер мазал его на хлеб, точно масло. Озябшие руки оба грели о миски с бульоном. Вряд ли в следующий раз трактирщица накормит задаром.

– Тебе есть где жить, Теобальд? – спросил он без особой надежды.

Тот жевал краюху и держал ее перед собой двумя руками, точно ребенок.

– Сегодня я ночевал в одном стойле. Рядом с коровами было тепло, я не жалуюсь.

Это во многом объясняло запах, от него исходивший. Пьер не обманывал ни его, ни себя, он спрашивал из праздного любопытства. У Пьера Гонтье нет сейчас денег, чтобы ему предложить. У нет денег и на себя, а когда он в следующий четверг не назовет Филиппу желанного имени, может статься, не будет и головы.

– Ты пустишь меня ночевать?

Нет, Пьер не может этого сделать. Хоть одно подозрение, болтливый язык дурачка-Теобальда – и Клод де Мариньи найдет, как с ним рассчитаться. Комнату в таверне ему не сдадут. В милосердие соседей не очень-то верилось. А ночи нынче морозные. Да и эта детина вряд ли по темноте снова найдет дорогу к коровам. И где вероятность, что на него не спустят собак.

– Тео, пойми. Мне недосуг возиться с тобой, – жестко ответил Пьер и почувствовал такой редкий за последние годы стыд.

Дурак пожал плечами и продолжил макать хлеб в бульон.

– Эта добрая дама даст мне соломы и лавку.

Эта добрая дама сама бы у слепого на паперти украла монетку.

– Она? Не рассчитывай.

– Я ее попрошу, – Теобальд улыбнулся. – Скажу ей «пожалуйста». Никто не откажет, если говорить им «пожалуйста».

«Ваше Величество, пожалуйста, оставьте меня в тишине, покое и привычном разгульном разврате».

Вряд ли получится. Теобальд, как любой дурак, был добр и тих. Видно, оттого чума его пощадила. Вряд ли осенний мороз будет столь милосерден. Пьер Гонтье никогда не был святошей и праведником. А сейчас у него не было даже гроша, чтобы попробовать сделаться им. Даже приюти он его на ночь – что дальше? На следующую пришлось бы выставить вон. Ни толики добра он не мог совершить. Оставалось быть честным – это как стакан горячей воды для голодного. Все лучше, чем ничего.

– Теобальд. Я смогу помочь тебе, только если ты поможешь мне тоже.

Тео-дурак поднял голову, посмотрел на него. Светлые глаза были доверчивыми и тихими. Толстуха-трактирщица ушла, они были одни и никто не мог их подслушивать. Пьер вздохнул. Он не знал, что из его слов сможет понять тот, кому от рождения Бог не дал разума. Но он рассказал ему все, совсем даже все, без утайки. Будто хотел честностью покрыть все грехи, что были, а главное, будут.

Мариньи не заходил уже третий день, и за то Пьер Гонтье славил Бога.

Третий же день Теобальд Оноре лежал на кровати в его мрачной каморке, пристроенной к мастерской, и первое время Пьер был уверен, что старый приятель умрет. Потом как-то все утряслось. Сегодня утром тот попросил еды и питья, значит, может, и выживет. Дыру на груди он залатал красной ниткой, тугой и добротной, должен же Тео чем-то отличаться от жаб. Пусть он и полный дурак.

Он тогда согласился, действительно согласился, когда Пьер говорил с ним в таверне. Интересно, придется ли ему потом расплатиться за это согласие? Не Тео. Ему. Другого выхода не было, он себя не обманывал. «Действительно, Пьер Гонтье, – он слышал гаденький голос. – Ты себя не обманывал. Ты обманул короля. Король хотел наследника для страны – ты подсунул ему дурака. Вся Франция тебе поклонится в ножки».

Голос был прав, и от этого было противно. Он так хотел переиграть Мариньи, что нечаянно сам обманул короля и корону. Филипп хотел наследника – мудрого, жестокого, хитрого. Казалось бы, Клод де Мариньи идеально подходит. Вместо него теперь будет добродушный дурак.

Он каким-то чудом сторговался с соседкой на крынку свежего молока.

– Пей, Тео, тебе нужно поправиться.

Его сердце он положил в банку, залил крышку воском – король ведь просто так не поверит, захочет увидеть.

Тео-дурак молча пил молоко и смотрел на него доверчиво, словно ребенок. В груди у него теперь обычный камень с французских дорог, как того и хотелось Филиппу.

Сложно понять, все ли хорошо с дураком.

– Тео, кто я?

– Ты Пьер.

– А ты?

Тео хмурился, долго думал, потом забывал о вопросах и следил за поздней мухой в окошке. Кто знает, с Клодом де Мариньи, возможно, было бы так же. А память вернется – у него вместо сердца камень, не вместо мозгов.

Теобальд все лежал и смотрел на бледное холодное солнце. Пьер Гонтье разводил засохшие чернила водой, чтобы черкнуть письмо государю.

Король Филипп явился сам, и Пьер изрядно опешил. Это только в сказках короли заявляются в лачугу к нищему, милосердно дают ему землю и счастье в обмен за труд с добродетелью. Только Пьер о добродетели слыхом не слыхивал. А Филиппа было трудно назвать милосердным.

– Ваше Величество, простите меня. Я ждал Мариньи, а не вас.

Короля нимало не беспокоило, что потолки здесь низкие, а из щелей дует ветер.

– Мариньи приставлен за вами следить, но для дела он вовсе не важен. Я просто ему доверяю.

«Очень зря», – подумалось Пьеру, но он ничего не ответил. Он молча поклонился, указал королю дорогу к постели больного. Филиппу вряд ли нужно сейчас много слов. Сейчас есть он, есть Франция и наследник без сердца, что покорит всех врагов. Мастер Гонтье в этом списке не значится.

Дурак-Тео спал, и Пьер не знал, разбудить его или нет.

– Он крепкий на вид, – Филипп рассматривал нового «сына». – Как его звали прежде?

– Теобальд, – ответил Пьер. – Дальше я не припомню.

Надо говорить ему правду, но необязательно всю. Теобальды в Сорбонне бывали, а вот Оноре – очень вряд ли.

– Ты знал его прежде?

Пьер кивнул.

– Отлично. Как мы договаривались.

Он не хотел прерывать короля. Не каждый день владыка земель получает нового сына, отрекаясь от прежних. Тут лучше молчать.

– Так вот кому достанется Франция. Это полдела, Пьер Гонтье, только полдела. Он должен стать достойнее прочих. Без жалости, без колебаний. Без сожалений. Покажи мне его сердце.

Пьер молча кивнул на залитую воском банку.

– Крепкое, сильное. Как у быка. Не чета изнеженным англичанам. В его груди теперь бьется камень?

– Не бьется, Ваше Величество. Просто лежит – камень не может биться. Но Теобальд жив, как я обещал. И в этом нет ни толики магии, уж поверьте. Теперь наш план лишь ваш. Надеюсь увидеть тот день, когда на него наденут корону.

Король молчал.

– Мы уговорились на новую лавку.

Филипп обернулся, и Пьер пожалел, что раскрыл рот.

– Король вступает в уговоры лишь с равными. Все остальное – его королевская милость.

Филипп шагнул к выходу, и Пьер внезапно почувствовал жгучую ярость. А ярость к королю – это дело нешуточное.

– Через два дня он встанет с постели?

– Как будет угодно, – оскалился Пьер, но добавил, – Вашему Величеству.

– Через два дня его тайно возьмут ко двору. Вас, впрочем, тоже. Если с ним что случится, вы ведь знаете – я не смогу отдать его обычному лекарю.

Король уходил без прощаний. Филипп их не ждал.

– Вы ведь не думали, что все будет просто, Гонтье?

– Я думаю, Ваше Величество, – он посмотрел ему прямо в глаза. – Я думаю, зря я ушел в свое время учиться. Зря стал прыгать выше своей головы. Такие, как я, они очень просто могут ее потерять.

Может, ему показалось, что по лицу Филиппа мелькнула тень улыбки. Железные люди без сердца не улыбаются.

– Хоть в чем-то вы правы, мастер Гонтье. Значит, не очень глупы.

Дверь наконец-то захлопнулась.

«Сбереги голову, Пьер».

II

Консьержери

Старая лавка была заперта на замок, и он сказал ей «прощай» с куда большим чувством, чем когда уходил от бывших возлюбленных. Через пару дней их с Теобальдом забрали, карета тряслась так, что Пьер был уверен, что рана откроется вновь. Бог миловал. Напротив них сидел Клод де Мариньи и не говорил им ни слова. Теперь у него снова нет имени: «человек-с-кольцом», который стал ему злейшим врагом, как обещал. Хорошо, что хоть кто-то здесь выполняет обещанное. Королю бы у него поучиться, с короля ведь не взыщешь долги. Пьер вспоминал лицо Филиппа Красивого, худое, с острыми скулами, еще без отметин смерти и старости, бледное, а седые нити блестят в волосах, точно серебряные. Он поверил старому лису, так глупо поверил, купился на сказки про свою образованность, ум, как шлюха, которой говорят о красе ее глаз. Интересно, Лакомб был умнее? Навряд ли, если прозябал все в той же грязи.

Обман за обман, думал Пьер. И совесть его уже не терзала. Все наследство Филиппа достанется дураку, и тогда – быть может, на эшафоте – Пьер Гонтье посмеется.

Когда они впервые ступили на землю у замка, была глубокая ночь. Теобальду на голову тут же накинули капюшон, повели так почтительно, будто тот и правда был принц. Его же толкнули к какой-то дальней двери, а потом на заднюю лестницу. Нет, Пьер не жаловался, тут не было крыс и в морозную осеннюю ночь не дуло из сотни щелей. Наутро какой-то мальчишка постучал в его комнату, принес таз и кувшин с ледяной водой, чтоб умыться, а затем назвал его новым придворным лекарем. Пьер не был лекарем и никогда не мечтал о таком. Крики и грязь – в юности он мечтал о знаниях и тишине и точно не о жалобах изнеженных дам и господ. На завтрак был сыр с молоком. Еще свежие яблоки. Это приглушило обиду, но не искоренило ее.

После ему сказали, что король дурно спал и хочет видеть нового лекаря. Стража у дверей пропустила его без единого слова. Разумеется, король выглядел здоровым и сильным и в лекаре не нуждался. Здесь был и Тео, не понимающий, куда девать свои руки, и Клод де Мариньи стоял неприметно в углу. Он поклонился низко и медленно.

– Ваше Величество.

– Доброго утра, мастер Гонтье. Надеюсь, новый дом вам по нраву? Равно как и новая должность.

Улыбка получилась натянутой, и этого Пьер не скрывал.

– Вы слишком щедры, мой король. Но, поверьте, такие, как я, работают лишь за то, что было обещано.

– От королевской милости не отказываются, мастер Гонтье, – мягко встрял Клод де Мариньи. Всем видом молодой человек источал яд и насмешку. – Иначе в следующий раз ее можно и не дождаться.

Пьер смолчал, поклонился и ему тоже. С большим удовольствием он окунул бы его рожу в чан с помоями. Может, как-нибудь в следующий раз.

– Оставьте, – перебил их Филипп. – Мастер, поговорим о делах.

О делах? Свое дело он сделал, рассказать кому – не поверят. Но теперь его держат в королевском плену. Не слишком высокая честь, уж поверьте.

– У Людовика нелады с памятью, вам это известно?

У Людовика?

Король смотрел на него не мигая. Мариньи со вздохом закатил глаза.

– Его Величество говорит о своем наследнике, мастер Гонтье, – с нажимом подсказал ему он. – Потрудитесь ответить.

О наследнике – быстро же они разобрались с Теобальдом! Вот уже имени, считай, и не стало. Теперь навсегда.

Пьер кивнул. У Тео действительно отшибло остатки ума. Он помнит его, помнит, что они немного знакомы. Вот, в общем, и все. А так, как был дураком, так и остался.

– Все верно. Но это скоро пройдет. Я надеюсь. Как понимает Ваше Величество, не так часто в нашем городе живых людей лишают сердец.

Если они и ходят без сердца, то от рождения.

Филипп поднял руку. Пьер замолчал.

– Мне это неважно. Я знал, что ему придется рассказывать, как быть королем. Придется учиться всему остальному – пускай. Моих родных детей учили не год и не два – им это, как видите, впрок не пошло. Куда важнее, что новый Людовик будет таким же, как я. Холодным, как сталь. Холодным, как камень. Попомните, мастер Гонтье, Франция будет первым царством на свете.

С дураком у руля. Пьер слышал когда-то давно, хотя, может, это были грустные страшные сказки, как дураков и безумцев собирали по округам, сажали на корабль и отпускали их одних в глубокое чистое море. «Корабль дураков», его так называли. И капитан их – безумец. Теперь вся Франция будет таким кораблем. Но кто сказал, что Филипп Красивый в здравом уме.

– Мастер Гонтье. Как вы поняли, у вас теперь должность придворного лекаря. Вам хватит знаний и хватит умений. Вдобавок вы будете помогать моему сыну Людовику.

– А прежний Людовик?

– А прежний Людовик – не ваша забота. Не ваша печаль. Ваша забота – служить стране и короне. А корона говорит вам собрать все нужные книги, и чтобы через две недели Людовик снова мог читать и писать. Через месяц чтобы знал этикет при дворе. Через два – чтобы мог связать пару слов на греческом, английском, латыни. И через два месяца, Пьер Гонтье… Через два месяца будет прием. День рождения моего нового сына. Потрудитесь, мастер, чтобы я признал в нем родство. Людовик, ты можешь идти. Мастера с собой забери.

Тео смущенно улыбался и топтался на месте. Пьеру хотелось сбежать. У него подгибались колени, немного, но все же.

– Справедливости ради, мой добрый король, – выдавил он. – За два месяца этикет, латынь, еще что прикажете? Кому это будет под силу?

– Что вас беспокоит, мастер Гонтье? – Клод де Мариньи наслаждался его беспокойством, будто отменной едой. – Вы знакомы по учебе в Сорбонне. Ваш друг, а отныне ваш господин, и так это знает. Не ваш ли любезный Сократ говорил, что любое знание – уже в твоей голове, о нем надо лишь вспомнить? Так вперед. Или вы могли найти человека получше?

Пьер вспомнил предложение, о котором никому неизвестно. Предложение, которое, если вдуматься, было не самым плохим для страны. Клод-«Людовик» на троне, Англия просит пощады.

– Я выбрал достойного короля.

Король Филипп в ответ только бесстрастно кивнул.

– Тогда я сказал вам, что делать. Не подведите.

За дверями, у самого поворота Клод де Мариньи догнал их обоих.

– Мастер, постойте.

Тео остался стоять у окна, а человек-с-кольцом приблизился к Пьеру.

– Я не знаю, мастер, где вы оплошали, – промолвил он и гаденько улыбнулся. – Король тоже не знает, но я неладное чую. Поверьте, когда на вас не обращают внимания, вы учитесь подмечать все детали. Король видел сердце и в груди действительно пусто, но в чем-то вы лжете. Когда я узнаю, о, когда я узнаю, вам дорога на плаху. Я первый подброшу поленья на ваш погребальный костер, если королю так будет угодно. А ему будет угодно. Железный король не знает пощады. У вас будет повод в том убедиться.

Время текло, и Тео даже привык к тому, что его теперь называли Людовиком. Однажды он сказал Пьеру, будто это его второе имя и его новым друзьям оно больше по вкусу. Пьер не стал с ним спорить. За такие споры не сложно лишиться языка или жизни – ему пока нужно и то, и другое. По утрам его будил все тот же мальчишка с кувшином холодной воды и маленьким тазиком. Полотенце с узором в каждом углу. Теперь у него был даже гребень – Пьер не помнил, чтобы раньше он пользовался хоть чем-то подобным, но отныне приходится.

К нему теперь захаживали вельможи. Грузные старики, причитающие дамы, девицы. У одной несварение, другой – сифилитик, у всех голос жалобный и тоскливый. Они выматывали ему все нервы, а затем, наскоро проглотив свой обед, он шел к Теобальду, отныне Людовику. Тео-Людовик обычно ждал его у окна, следил за поздними мухами, гладил прожилки на опавшей листве.

– Пьер, отчего опавшие листья весной не взлетают обратно на ветки?

Пьер клал на стол перед ним стопку книг, что дураку никогда не потребуются.

– Оттого же, отчего мертвецы после смерти не приходят в свой родной дом, Ваше Высочество.

Отныне король велел называть его так. Это к радости, сказал он, что у него нарушена память. Будет проще его убедить, что он и есть потерянный принц. Что я ему настоящий отец.

Будут вопросы – Пьер Гонтье скажет «Людовику», что это лишь из-за долгой болезни.

– Ваше Высочество помнит, что мы учили вчера?

Тео-дурак или принц Людовик сокрушенно вздохнул.

– Помню, но смутно, мастер Гонтье.

Если дурак в состоянии выучить молитвы на сложной латыни, то и это он выучит.

– Говорите, Людовик.

Да, к имени ему надо привыкнуть. Им обоим.

Тео вздохнул.

– Кто вы?

– Я принц Людовик, а отец мой – Филипп IV, и он король Франции.

– Ваши братья и сестры?

– Карл и Филипп. Сестра Изабелла на английской земле. Я увижу ее?

– Взрослые наследные принцы не скучают по сестрам, которых не видели десять лет. Вам придется это запомнить.

Тео вздохнул. Он вздыхал каждый день. Перечислял родственников, имена – у него, оказывается, столько родни! – но отчего-то никто с ним не хочет увидеться. Только слуги, которым король запретил разговаривать с ним. А где-то – в монастыре или, может, в темнице прозябает настоящий Людовик. Может, даже с принцем Филиппом и Карлом. Об этом никто не узнает. Изабелле-принцессе повезло, что Англия далеко от Парижа.

– Мастер Гонтье, вы говорили, что в честь меня будет праздник?

Будет, и с большой вероятностью с него, Пьера Гонтье, на этом празднике слетит голова. С Теобальда-Людовика, может быть, тоже.

– В начале ноября, Ваше Величество. День Вашего рождения. Пир и празднества. Все в стране пожелают Вам счастья.

– И я увижу отца? Моего короля?

Теобальду отчего-то было нужно внимание, дружба, любовь, Пьер не понимал этого раз за разом. Действительно, кому в этом мире нужно подобное? Разве что только дураку и безумцу.

– Увидите, Ваше Высочество.

Теобальд улыбался, даже брался за книгу и после не жаловался, что устает. Какая разница, что понимает он сейчас только картинки на буквицах и полях.

Рана на груди заживала действительно быстро. Король был пока доволен и этим. Чем Тео-дурак порадует его на грядущей неделе? Пьер решил сосредоточиться на этикете. Проще объяснить, как следует вести себя за королевским столом и что говорить, чем учить склонения глагола dominari. А пока Пьер будет при разговоре с Филиппом набрасывать на клочке пергамента кривой и неверный рисунок мозга, заверяя его, что обучение вскоре пойдет с ускорением. Его вызывали к Филиппу раз в три дня. Рассказать об успехах. И сегодня он тоже у него этим вечером, и опять за королем, как тень, стоит Мариньи. Тень Мариньи всегда за Филиппом, с той лишь разницей, что его отца, Ангеррана, Пьер еще не видал. Король опасен и мудр, думал Пьер прежде. Теперь же он не мог понять, кто из них троих – он, Филипп или же Тео – больший безумец. Видно, кто-то из них с королем, раз оба надеются, что их обман останется тайной.

Филипп сидел у камина, но при этом ставни были настежь распахнуты. Морозный вечерний воздух задувал в окна, поленья трещали. По лицу человека-с-кольцом было видно, что он отчаянно желает согреться у пламени, но будет стоять у стены, пока король не прикажет иное. Лучше осипший голос и кашель, чем немилость короны. Шевелился он, лишь когда подливал вина королю. Но в этот раз Филипп не спросил об успехах.

– Я ввел в курс дела Малый Совет.

– Ваше Величество?

Король смотрел на него также спокойно и твердо, как в тот день в подвале старого дома.

– Малый Совет. Я доложил ему. Разумеется, всем, кроме Ангеррана де Мариньи. Я выслал его по делу далеко от Парижа на несколько месяцев. Совет знает. Если отцу Клода станет хоть что-то известно – они все отправятся в Тампль, а потом на костер. И Ангерран. Клод, впрочем, тоже.

Лицо человека-с-кольцом продолжало быть неподвижным. Не каждый день тебе мимоходом объявляют, что сожгут на костре, думалось Пьеру, но Клод де Мариньи, должно быть, привык. Завидная маска, даже не дрогнула. Пьер пока не обзавелся такой.

– Так вы рассказали всем?

– Глупо скрывать это перед Малым Советом, моего сына они знали с пеленок. Знают все, кроме Ангеррана. И кроме Артуа – его приязнь к семье Валуа меня настораживает.

Пьер не знал ни об Артуа, ни об его приязнях, он знал лишь, что ему с Теобальдом скоро будет выставлен счет, по которому им заплатить никто не поможет. Клод де Мариньи сделал шаг из своего угла, наклонился к уху короля и стал ему что-то нашептывать.

– Клод, оставь, – Филипп отмахнулся. – И не думай, что ты мудрее меня. Ты считаешь мастера Гонтье идиотом? Любой в этой стране знает о моих спорах с баронами. Знает о них и мастер Гонтье. Было бы глупо это скрывать. Остерегайтесь Артуа, Пьер Гонтье. И вообще бы вам лучше помалкивать.

Пьер кивнул.

Тени плясали на лице человека-с-кольцом и на лице короля.

– Расскажите, как там мой сын.

«Ваш сын, мой король, зализывает раны, точно зверь, после измены жены и отца. Ваш названный сын смотрит на мир глазами слепыми, будто младенец. А латынь знает только из пары молитв».

Он раскрыл было рот.

– Людовик…

В дверь постучали, и Пьер замолчал. Стук раздался вновь, и Филипп сделал знак Мариньи. Тот кивнул. Подошел к двери, стукнул со своей стороны. Затем отворил.

Вошедшего Пьер не узнал, и, признаться, ему было плевать. В этом замке слишком много людей. Плащ незнакомца до самой спины был в дорожной грязи и пыли, руки были красными от ночного мороза. По лестницам он, видно, бежал, а до этого загнал до смерти пару-тройку коней.

– Ваше Величество.

Он хрипел и дышал, но Филипп ждал, пока вошедший начнет говорить.

– Королева пересекла Ла-Манш, – наконец сказал он. – Неделю назад. И ждать в Кале она отказалась.

Филипп вдовец, и во Франции нет королевы давно. Есть одна, даже с французской кровью, бегущей по жилам. Чужая и, как оказалось, нежданная, будто снег в октябре.

– Изабелла, – голос короля был бесстрастным и очень спокойным. – Моя дочь воротилась домой.

Гонец склонился еще ниже.

– Есть записка, письмо от нее, хоть что-то?

– Нет. Ей говорили остаться, ждать вашего слова. Она отказалась. Говорит, нынче сама королева. И королева союзной державы. Ей ни к чему приказы французского короля.

– «Союзной державы»… – повторил Филипп.

Мариньи заплатил гонцу и вытолкал того прочь из покоев.

– Давно бы стереть с лица земли подобных союзников.

Человек-с-кольцом запер дверь изнутри.

– Что вы намерены делать?

Филипп молчал и смотрел на огонь, а Пьер смотрел на Филиппа. Говорят, что дочь – отражение матери, еще говорят, что отцы их любят безмерно, даже больше, чем сыновей. Король, похоже, не видел свою кровь в королеве.

– Значит, зубы она отрастила.

Всего четыре слова, но его сыновья не дождались и такой похвалы.

Королеве Изабелле было лет двадцать. У нее был муж, был сын и корона – она не хотела ни первого, ни второго, а третье со временем ей пришлось по душе. На английскую землю она ступила давно, больше не видала ни братьев, ни отца, ни Парижа, ни своего крестного де Моле, что недавно сожгли на костре. Она знает об этом, не может не знать. О казни тамплиеров все слышали. Ее муж Эдуард потирал, должно быть, руки от радости – французский король хотел их денег, богатства, их власти – но золото будто исчезло, а проклятье из сердца не вымыть. Пусть даже оно лишь злая шутка казненного. Эдуард ненавидел Филиппа, а Изабелла ненавидела мужа. Эти чувства были, впрочем, взаимны.

Пьер это знал, и это знал каждый. Слухи ползут слишком быстро, о чем еще говорить в этих шумных тавернах, как не о грязном белье сильных мира сего. Этим не брезгуют ни крестьяне, ни даже министры. Пьер сам о ней говорил пару слов, пару мерзких скабрезностей, когда еще учился в Сорбонне. Быть может, ему будет стыдно при встрече, но это не точно.

Изабелла приехала два дня назад со всей суматохой, шумом и лоском, свойственным королевам. Свита у нее, правда, была небольшая. Об этом не преминул высказаться Клод и расплыться в гадкой улыбочке. Что ж, в своем королевстве Изабелла – persona non grata, Эдуард смеется над ней в тронном зале и крадет драгоценности, книги и письма, в ее постели был пару раз за все это долгое время лишь для наследника – а королева прекрасна.

Слухи слухами, и, может, даже сплетни правдивы, но она чудо как хороша. Пьер Гонтье видел ее день назад с галереи, он замер, лишь бы не пришлось объясняться со всеми ее англичанами, он их не любил и с трудом понимал их язык. А она говорила что-то французским слугам своего отца-короля, и голос ее звучал звонко и громко.

И волосы мягкие, точно шелк.

И щеки белые, точно снег.

И губы сладкие, точно мед. Должно быть.

Он не знал, разумеется. Но, может, осмелится сегодня это представить.

Филипп же не испытывал радости по поводу дочери, подобно простому народу. Принцесс всегда любят. Даже взрослых, даже замужних, которых не видели десять лет. Люди слышат слово «принцесса» и как-то забывают про цены на хлеб, про прокисшее пиво и про то, что дети ходят в обносках. Да, здесь все еще ее звали принцессой, будто забыли, что она королева их злейших врагов.

– Мы не можем позволить ей оставаться.

Клод де Мариньи вчера влетел в покои Филиппа. Это было весьма опрометчиво. Пьер в очередной раз подумал, что Клод идиот, что наивно верит в свою безнаказанность.

– Кто это «мы», господин Мариньи? – спокойно спросил его французский король, не поднимая головы от Марка Аврелия. – Вы или я? Или вы и мастер Гонтье? Если вы с ним – то кто вы такие? Если вы и я – то опасно ставить свое имя рядом с моим.

Человек-с-кольцом закусил губу, сделал два круга по комнате и снова встал у дверей. Его батюшка Ангерран отлично ладил с бывшей французской принцессой, грузный барон Артуа, впрочем, тоже. Один слух, один единственный слушок, одно слово Изабеллы, королевы английской, своему ненавистному мужу – и война разразится опять. Война изнутри и снаружи – что потом останется на камнях, не знает никто.

– Отошлите ее обратно, Ваше Величество. Прочь из Парижа. В Кале, подальше в Нормандию – или вы думаете, в ней взыграли дочерние чувства?

– Не думаю. Думаю, жаль, она не мой сын. Тогда бы обошлось без услуг нашего доброго мастера. Она моя дочь, это единственный ее недостаток. Держите ухо востро, она никогда не питала ко мне дочерней любви.

«Он гордится ей, – думалось Пьеру. – Гордится и никогда не простит, что она не мужчина».

Филипп встал.

– Отослать я ее не могу. Она приехала как дипломат. По крайней мере, так говорит. Мне не нужны беспорядки.

– А как же тогда Теобальд?

Король повернулся к нему. Пьер тихо ругнулся. Он никогда не привыкнет.

– Как же принц Людовик, Ваше Величество?

– Принц Людовик должен знать, что он принц. Мастер Гонтье, вы усвоили это?

Пьер усвоил, что его ждет костер. В лучшем случае яд.

– Мы разыграем ту же карту, что впервые нам подбросил наш друг Мариньи. Наш единственный козырь и нашу надежду. Изабелла была здесь совсем еще юной девчонкой и брата не видела десять лет. За десять лет… она его не узнает. Преимущество знати, мастер Гонтье – родители не видят детей, а дети друг друга. Она скорее вспомнит своих нянек и старую свиту.

Пьер поклонился. Ему в это верилось слабо.

– Ничего не меняем, – промолвил Филипп. – Ничего, вы усвоили? Через пять дней мой сын предстанет перед двором после долгой болезни. И счастлив будет прижать к сердцу сестру и отца.

Пьер не услышал привычных слов про жестокость холодного сердца из камня, но махнул на это рукой. В меланхолию короля он не верил. Он уже пару недель не верил, что монарх – живой человек. По вечерам в своей новой каморке, когда он пил и вспоминал свою прошлую жизнь, точно любовницу, Пьер спорил сам с собою на все лады – кого ему напоминает Филипп? Вавилонян, что в гордыне своей строили башню, или же тех, кто с глупой надеждой ждал, когда же проснется Артур, погребенный на Острове Яблок, или же Charlemagne, Аттила, да кто еще, мало ли баек ходит по свету.

Теобальд-«Людовик» был разряжен, точно король. В то, что он действительно наденет корону, верилось плохо. За последние дни дурак убедился, что он действительно принц, говорил слугам, что Господь уберег его от страшной болезни, что он жизнью обязан мастеру Пьеру Гонтье. Он и теперь неловко мялся возле дверей, ждал, покуда зазевавшийся герольд назовет наконец его имя. Дурак-Тео ждал этот праздник. Он боялся и жался к стене, но улыбался. Пьер же просто боялся. Он королевский лекарь. Он спас наследника Франции от старухи с косой. Ему сегодня тоже перепадет изрядная доля внимания.

– Его королевское Высочество принц Людовик!

Теобальд побледнел, но глупая улыбка никуда не делась с лица.

– Иди, – шепнул ему Пьер. Потом добавил: – Идите, Ваше Высочество, вас заждались.

Тео шагнул вперед. Раздался одобрительный гул, он на миг застыл на месте, будто испуганный заяц, но затем пошел снова. Пьер прошмыгнул через соседнюю дверь. Ему нужно было здесь быть, но, но к счастью, ни с кем говорить он не должен.

«Это пир, – говорил себе Пьер. – Всего лишь пир. Все едят, все пьют и смеются. Никому нет дела до друга за соседним столом, если только у него еда не вкуснее. Это не экзамен в Сорбонне, где за ошибки на греческом будут бить, а доктор богословия рассуждает о филиокве».

Тео нужно было лишь улыбаться и вести себя, точно принц. Поклониться отцу-королю. Дурак предстал перед Филиппом, как учил его Пьер, и даже склонился. По лицу короля было сложно прочесть его чувства. Серые глаза его смотрели пристально, будто что-то искали. Затем Филипп просто кивнул.

– Милостью Божьей, наш возлюбленный сын Людовик снова здоров!

Дальше последовало столько убедительной лжи, что Пьер поспешил налить себе выпить. Филипп говорил красиво и чисто, тут бы позавидовали и старухи-торговки, что пытаются продать тебе тощую курицу по цене хорошей свинины. В конце Филипп обмолвился, что вскоре подыщет сыну новую партию, взамен злополучной Маргариты Бургундской, прозябающей ныне в темнице. Прекрасно, подумалось Пьеру, и он пригубил бокал. Вслед за сыновьями король решил избавиться еще и от внуков. Подберет поди какую-то княжну из Наварры. То-то будет потеха несчастной девице! «Красавица и дурак»! Таких сказок крестьяне знают немало.

– Ее Величество королева английская!

Пьер пролил себе на рубаху вино и понял, что не бывает у королей и монархов просто пиров. Не бывает просто праздников, просто радости, просто свадеб и просто смертей. Изабелла вошла в этот зал, а вместе с ней вошли его костер, королевский скандал и война.

Платье на королеве было темно-зеленым, и сегодня во сне Пьер Гонтье целовал ее нежную шею. Когда она прошла мимо, он потупил глаза. Не хватало ему еще таких обвинений – двух смертей он, пожалуй, не выдержит. Перед королем она не склонилась. Что ж, видно, так принято. Филипп усадил ее по другую сторону от себя, чтобы она не видела своего нового брата.

– Пейте, мастер Гонтье! Король объявил, вы спасли его сына. Недурно, очень недурно. Глядите, в скором времени еще войдете в Совет, – кто-то из надравшейся знати смеялся и хлопал его по плечу.

Ему наливали, а он пил и все пил, стараясь заглушить голос страха. Разум оставался чистым, как стекло витража. Краем глаза он косился на стол королевской семьи. Король что-то негромко говорил Теобальду, Теобальд ел, молчал, иногда кивал и смотрел на десятки свечей, будто малый ребенок. Какой из него сын Железного короля. Он не обидит и мухи. И очень скоро Филипп Красивый это поймет.

Свечи стали короче в два раза. Кто-то позвал пару придворных лютнистов. Заунывные звуки летели под потолок вместе с дымом, пока оба они перевирали «Песнь о Роланде» или что-то еще. Пьер никогда не любил баллады с легендами. В них и бедняк получает принцессу, и король милосерден. Сейчас его тошнило от подобных идей. Еда была съедена, люди бродили по залу, встречали знакомых, делали вид, что не видят друг в друге врагов. Он отошел от стены, двинулся наобум по каменным плитам.

– Ты не сказала мне, что приедешь.

– Я отчитываюсь лишь перед королем Эдуардом, а моему супругу все равно, где я и с кем. Это называется семейное счастье.

– Осторожнее, дочь моя. Твоему брату Людовику это тоже было неважно, и Маргарита Бургундская отныне в тюрьме за прелюбодеяние. Не оступись, как она.

Пьер замедлил шаг, чтобы его не заметили. В его мыслях Изабелла оступалась раз за разом – кто будет винить его за подобное, он давно уже не чувствовал ничего кроме страха. Так впору и дураком заделаться, как Теобальд. Невыносимо, когда мысли все несутся и несутся по кругу.

– Зачем ты приехала? В дочернюю любовь я сейчас не поверю.

– Ее и не было никогда, только верность. Мне всегда казалось, что ты ценишь ее больше любви.

Король кивнул. Изабелла продолжила.

– Ты знаешь, что я его ненавижу. Я не прошу тебя писать в Рим, подавать на развод, это будет долго и сложно, почти невозможно. Меня отошлют в монастырь – и я не думаю, что ты бросишься спасать свою кровь. Нам не позволят, мне не позволят… У меня есть сын, и мой брак завершен. Никто его не расторгнет.

– Так чего же ты хочешь?

– Пожалуй, того же, чего и ты. Дай мне людей и поддержку. Для начала армию Артуа. Думаю, многие захотят отстоять честь французской принцессы.

Филипп сжал ее руку. Пьер видел, что ей больно, но она лишь поджала губу.

– Ты перестала быть французской принцессой десять лет назад, – еле расслышал Пьер. – Когда лишь обручилась и годы жила на чужой стороне, ожидая замужества. Будет нужно, я введу людей на английскую землю. Но это будет решение французского короля, а не малодушной девчонки, уставшей от одинокой постели.

Изабелла вырвала руку.

– Очень хорошо, что ты скоро умрешь, – прошипела она на английском. – Людовик в детстве всегда был добр ко мне.

– Желать гибели королю – это измена.

– Тогда хорошо, что больше не ты мой король. Тебе ведь страшно, признайся… Ты знаешь, что слова моего крестного не более чем крики казненного. Но этот страх убьет тебя изнутри быстрее, чем если бы это действительно было проклятие!

– Наш дорогой принц – просто счастливчик!

Пьер вздрогнул и отпрянул назад, чей-то захмелевший голос будто вырвал его из тяжелого сна.

– Удрал от старухи с косой, да еще скоро разживется новой женой! Остается верить, что хоть эта рогов не наставит.

Товарищи пытались угомонить перебравшего друга, но у того, похоже, была луженая глотка. Он хохотал, стучал кубком по столу и призывал всех выпить за Маргариту Бургундскую. Пьер отвернулся и приложил ладонь к вспотевшему лбу. Мало радости видеть, как кого-то потащат в темницу, а на другое утро казнят. Граф Ангулемский был неприятный тип, он заходил к нему как-то раз с больным желудком. Но это не повод желать ему смерти.

– Ги, замолчите!.. – шептали ему, но того не смущала ни тишина, ни то, что лютни замолкли.

– Видите, Пьер, – тот вздрогнул и чуть было не пошатнулся; меньше всего ему хотелось слышать над ухом тихий голос монарха. – Это Ги Луизиньян. Я специально держу его при себе последние месяцы, а дурак как будто и рад. Он думает, я не знаю о его письмах через Ла-Манш к королю Эдуарду. А я знаю и через пару недель буду его судить за измену. Какая удача. Теперь можно не ждать, мой новый сын его уничтожит сейчас.

Пьер с опаской посмотрел на Теобальда. Тот привык, что его звали Людовиком, знал, что Ги обращался к нему, отлично помнил имя Маргарита Бургундская, об этом Пьер позаботился. Он смотрел на вельможу, своего подданного с любопытством, будто мальчишки на слепого щенка. И стража ждала. Она знала, что делать, нужно отдать лишь приказ.

А потом Пьер понял, что напрасно, все напрасно. Когда все рушится, когда наступает начало конца, становится легче и страх неизвестности отступает. Когда ты упал, то незачем уже страшиться земли. Будто во сне дурак Теобальд улыбнулся и поднял вслед за пьяным вельможей бокал. Выпил за свою пропащую женушку, принимая в себя оскорбление, сам разгоняя его по крови.

Ги де Луизиньян забормотал извинения. Тот неловко похлопал его по плечу. Назвал своим другом, пообещал с улыбкой, что Бог того непременно простит. Будто было обычное воскресенье перед Великим Постом. А он будто и вовсе не принц, который печется о чести. Где твое каменное сердце, Теобальд Оноре? Впрочем, Пьер всегда знал, что от него толку нет. Равно как и жестокость Филиппа в его голове из плоти и крови, а не оттого, что он Железный король.

Народ зашептался. Нет ничего опаснее, чем шепотки по углам. Пьер с каким-то странным облегчением почувствовал: вот оно. Тихий отзвук той лавины, что скоро накроет их толщей снега. Он отошел, а Филипп не мешал. Он не смотрел сейчас на своего мастера. Обойти одну даму, вторую, третью. У самого выхода он врезался в Клода де Мариньи. Человек-с-кольцом улыбался.

– Спасибо вам, мастер Гонтье, спасибо, – шептал он. – Вот он, ваш провал, как будто бы у меня на ладони. Я думал, придется ждать еще пару месяцев. Что скажет Филипп, наш добрый король?

Пьер оттолкнул человека-с-кольцом и наконец-то вышел из зала. Этот толчок – всего лишь еще один гвоздь в крышке его неготового гроба. Бежать уже не представлялось возможным. Если бы он мог, он сбежал бы еще после первого обмана Филиппа, но его не выпустят за пределы этого замка. Значит, надо думать. Думать и думать, играть на тщетной, слепой надежде монарха, извратить ее, обмануть, сделать все то, что король проделывал с ним, жалкой пешкой. Он с Мариньи пока еще снова на равных. Главное, чтобы не дрогнула чаша весов.

– Мастер Гонтье.

Пьер обернулся. «Принц Людовик», его детище и победа, стоял перед ним.

– Мастер Гонтье, я все сделал правильно? Как вы меня и учили?

Какая разница, что сейчас он ответит ему?

– Конечно, Ваше Высочество, – пересохшими губами ответил Пьер. – Вы принц, вы не можете ошибаться.

– Тебя всегда любили учителя.

Она тихо вышла из зала следом за ними. Его невольное отвлечение, головная боль короля, он еще ни разу не был так близко, пора прекращать мечтать и смотреть отныне в другую сторону. Он потупил глаза и поклонился так низко, как было возможно.

Изабелла смотрела на мнимого брата через мутную пелену в десять лет, куда-то назад во времени, когда они были вместе лишь на Пасху и Рождество, две недели в году, а в прочие дни обменивались длинными письмами со словами, не свойственными для юных детей. Она его не помнила, это верно. Она и сейчас смотрела мимо него, стараясь выплыть из мыслей о ненавистной дороге домой, прочь от отца, что не подал ей руку помощи.

Теобальд поклонился и прижал к губам ее бледную руку.

– Здравствуй, сестра.

Дурак, он действительно был рад ее видеть, думал, что она ему, правда, родная. Что у него есть отец и прочие братья. Изабелла коротко его обняла, затем отступила.

– Не гневайся на него, милый брат. Он не просто дурак, а пьяный дурак. Таких кувырком спускают с лестницы, но не отправляют на казнь.

Либо Изабелла не знает, что за дела у Луизиньяна с ее милым супругом, либо после ссоры с отцом окончательно выбрала сторону. Свою собственную.

Теобальд улыбался и слушал ее нелепые женские новости, которые дома было некому слушать. Что-то про сына, у которого глаза, как у деда. Про то, что Артуа прислал на его второй день рождения лошадок из серебра. Двадцать четыре, на каждый месяц, что прожил. В ларце, где она теперь хранит письма из дома.

– Как мой милый племянник? – наконец спросила она. – Как твой сын, Людовик? Ему теперь горько без матери.

Наследник Франции смотрел на нее и молчал. Затем покосился на Пьера.

– У меня есть сын?

«Да, дурья твоя голова, Теобальд. У Людовика есть сын, жена, смелость и ум. Он умеет читать и писать на греческом, знает поименно всех полководцев древнего Рима и умеет ездить на лошади. Это его не спасло. Значит, тебя вообще ничего не спасет. Меня, впрочем, тоже».

– Его Величество очень устал, – встрял Пьер Гонтье. – Людовик, вам стоит вернуться в покои. После вашей болезни.

Теобальд лишь пожал плечами и двинулся прочь. Он счастлив. У него есть отец и сестра. Теперь еще будет и сын.

Пьер смотрел в сутулую спину уходящего Тео.

– Не переживайте за вашего брата, Ваше Величество.

Такому, как он, не позволено смотреть на неё, не то что заговаривать первым.

– Его Высочество еще не крепок после болезни.

– Это не мой брат, не так ли?

Пьер замолчал. Нужную ложь он ещё не придумал. А что он ей скажет? «Вы правы, но, умоляю, не говорите Филиппу»? Не говорите вашему мужу, вашему сыну, когда подрастёт, самому своему сердцу, из которого вырвали любимого брата? Пожертвуйте правдой ради незнакомого пьяницы, дурака и отца, которого вы ненавидите. Он не осмелился просить её о таком. И лгать ей в лицо не осмелился тоже.

Поэтому Пьер молчал. Это было значительно проще.

– Вы. Лекарь. Скажите мне правду. Людовик погиб?

А откуда он знает. Может, и мёртв, а может, в темнице рядом с опальной женой. Он покачал головой. И да, и нет, решайте, мол, сами.

– У Людовика ещё двое братьев. Даже если он просто скончался… Наследники есть, к чему этот глупый обман?

Она повернулась к нему, посмотрела прямо в глаза. Они у неё светло-серые, как у отца, ледяные, как сталь, может статься, тоже не ведают жалости. Прекрасные глаза. Если б он был поэтом-монахом, все было бы проще.

– Скажите мне правду. Всю правду. Поверьте, я умею быть щедрой, и в Англии у вас тогда будут друзья.

Пьер почувствовал, что смог улыбнуться.

– Англия далеко, Ваше Величество.

Она ему не ответила. Она знает, что он имеет в виду. Неважно, сколько людей за проливом будут знать его имя. Стены дворца уже мягко обступают его. Она знает, что случилось с её крестным-магистром. Всего месяц назад, может, больше, да, уже больше – Пьер не заметил, как время летит. Если королю под силу низвергнуть того, кто сильнее, богаче его, если ему под силу пленить даже Папу – то что говорить о молодом подмастерье, которого любая крестьянка уличит в колдовстве.

– Вы правы, мастер Гонтье. Она далеко.

Конечно, он прав. Где-то в других мирах обреченному полагается умирать с поцелуем прекрасной дамы или, на худой конец, с её локоном. Придётся просить служанку, что убирается в комнате. Хоть её лицо и изъедено оспой.

– Благослови вас Бог, Ваше Величество, – что ещё положено говорить? Он не знает. – Не ненавидьте его, я прошу вас.

Она на минуту застыла.

– Отца?

– Нет, – Пьер покачал головой. – Его зовут Теобальд Оноре. И он всего лишь дурак.

III

Тень Тампля

Это только во вранье проходимцев заслуженная кара и удары судьбы сопровождаются громом с небес, порывистым ветром, заунывным уханьем филина. На деле же у твоей двери стоит стража и не пускает тебя из покоев дальше второй галереи. По особому распоряжению короля. И с этим не спорят.

Он сидел в каморке неделю после того злополучного вечера. Изабелла, королева Английская, уехала на следующий день. Из оконца Пьер видел внизу лишь крохотных человечков – она и король – будто куклы. Принцесса тогда наклонилась к Филиппу. Ни один ветер никогда не донес бы слов до него, но Пьер их расслышал. Два слова: «Я знаю». Ее отец бледнеет, точно уже на смертном одре, но замечает это лишь дочь. И этого ей хватит надолго.

Под вечер его вызвали к королю. Такая честь для безродного юноши. Знал бы он тогда, когда сбегал из деревни в Сорбонну, когда пару раз его обокрали в дороге, что через несколько лет он будет вышагивать по дворцовым плитам Консьержери и говорить с Филиппом, не прижимаясь лбом к холодной грязной земле. Шальная мысль затесалась в голову Пьеру – сам ли умер Лакомб. Он отмахнулся. Конечно же, сам. Старик догадался свернуть себе шею в канаве. И догадался не обманывать короля.

Дверь за ним затворилась.

«Что-то не то».

Что-то не то, помимо того, что все рушится, как карточный домик. Он оглядел еще раз покои Филиппа и понял, чего не хватает. Тень Мариньи – ее не было. В смысле, не было Клода, не было человека-с-кольцом, его врага и противника, оттого было странно и пусто.

Филипп проследил за его потерянным взглядом.

– Вы ищете нашего друга, мастер Гонтье?

– Клод де Мариньи мне не друг, Ваше Величество.

– Вы знаете, почему я позвал вас?

Его могут обвинить в измене, в обмане, в колдовстве, в грязных мыслях о французской принцессе: первое правило Франции – не признавать ничего, когда говорят признаваться.

– Нет.

– Ну, как же, мастер Гонтье.

Филипп отчего-то был спокоен, как и всегда. Пьер вспомнил, как, казалось бы, еще в прошлой жизни, он говорил королю, что тот бесконечно далек от всего и оттого ничего не боится. Королева Изабелла считала иначе.

– Для чего мне был нужен новый сын, мастер Гонтье?

– Ваши дети не оправдали надежд.

Король усмехнулся.

– Дети их никогда не оправдывают. Так было, так будет – вы думаете, меня волновала семья.

Пьер вспомнил, как ему показалось, что в Филиппе есть что-то живое, и промолчал.

– Жак де Моле пообещал, крича мне из пламени, что ни мне, ни моим сыновьям не править во Франции. Что сам я умру через год – вам это известно? Настоящий Людовик не хочет брать другую жену, Карл, впрочем, тоже. Дочерям корону не отдают. Вы никогда не думали, мастер Гонтье, отчего измена королевы в постели равняется измене короне? Не из-за мужской гордости, будьте уверены. Отчего тихие слухи в самом сердце дворца опаснее мятежа на дальних границах. Оттого, что любой теперь скажет, что наследник – ублюдок. И династия лопнет, как мыльный пузырь в корыте у прачки. Она уже лопнула. Я умру. Умрет настоящий Людовик, Карл и Филипп. А новый сын перед всем миром доказал бы мою правоту. И никто не узнал бы.

– Так в этом все дело, – наконец сказал Пьер. Он не добавил «Ваше Величество». – Переиграть де Моле? Переиграть мертвеца?

Король смотрел мимо него.

– Вы, мастер Гонтье, недооцениваете ценность победы. Когда сидишь на вершине, когда из обычных радостей тебе ничего недоступно, только в этом и видится смысл. В победе. Вернее, в том, за кем останется последнее слово.

За год страх действительно подточит короля изнутри. Права королева и прав тамплиер.

– На что вы надеялись, мастер Гонтье, подсунув мне дурака?

Сердце Пьера пропустило удар. Впрочем, он этого ждал.

– Вы думали, я не узнаю. Да, вы мыслите верно. Клод де Мариньи хотел быть полезным. Признаться, у него есть отцовский талант, такой отменный шпион. Я отправил его следом в ту же секунду, как ваш протеже стал брататься с предателем Франции. Знаете, я бы оставил Мариньи при дворе. Если бы мог.

– Он убит?

– Зачем же. Он был верен короне.

На деле они оба обманули Филиппа. Только он, Пьер Гонтье, проиграл.

– Он сослан в Лилль в одежде торговца. Без гроша. Брошен на дороге у города. Никто ему не поверит, что он Мариньи. Вы оба знаете много, и оба вы проиграли.

– Но только не вы.

– Разумеется. Только не я. Короли не проигрывают.

– Вы ведь знаете, что Изабелла расскажет мужу, как только вернется.

Где-то в прошлом замаячила лавка Лакомба. Грязные ступки, свежая ледяная вода из колодца и пыльные книги давно позабытых греков.

– Да, расскажет. А Людовика я к тому времени верну из темницы. Король Эдуард объявит жену сумасшедшей. Упечет в монастырь. Может, я и не выиграл, мастер Гонтье, но я точно ничего не терял.

– Что будет с Тео?

Судьба слабоумного короля не заботит. Филипп не ответил. Пьер так некстати вспомнил о «корабле дураков», и ему стало горько.

– Что будет со мной?

Глупый вопрос. Король промолчал. Пьер знал, что в этом городе ему не дожить до седин, но во рту все равно было мерзко и сухо.

– Для меня ведь выбора нет?

– Могу предложить вам милость, не выбор.

У него в голове блеснула надежда. Блеснула остро, как молния, рассекла тягучие жилы, голова закружилась, его затошнило. А затем стало снова спокойно, когда он услышал голос Филиппа.

– Меч, не топор.

Мечом голова отрубится быстро, Пьер это знал. Вот и вся милость Филиппа, вот и вся. Ни одному изменнику не предлагали такого.