Родился в начале января 1900 года в деревне Глотовке Осельской волости Ельнинского уезда Смоленской губернии.

Всего у моей матери Дарьи Григорьевны и отца Василия Назаровича было тринадцать человек детей (я родился двенадцатым), но выжило только пятеро. Остальные восемь умерли в раннем детстве, еще до моего появления на свет. Это было в порядке вещей: дети тогда умирали во множестве.

В мальчишеские годы я не раз расспрашивал у старших, когда и как появилась наша деревня и почему она называется Глотовкой. И мне рассказывали, что никто точно не знает, сколько лет нашей деревне, но известно, что на том месте, где она стоит, первым построился один богатый и жадный мужик по прозвищу Глот. Отсюда и пошло название — Глотовка.

Но к тому времени, как я начал себя помнить, никаких богатых мужиков в Глотовке не было. Правда, можно было насчитать два-три семейства, которые жили безбедно, но и они не могли похвастаться никаким особым зажитком. Остальные же (а всего в Глотовке было около пятидесяти дворов) жили так, что едва сводили концы с концами. Впрочем, некоторым и этого не удавалось.

Однажды — не помню уж, по какому поводу, — затеяли мы, ребята, спор о том, где больше самоваров — в Глотовке или в соседнем селе Оселье. Оказалось, что самоваров — поровну, по одному: в Оселье самовар наличествовал лишь у бывшего волостного старшины; правда, были еще самовары у попа и дьякона, но последние жили не в самой деревне, а как бы в самостоятельном поселке, расположенном возле церкви и отделенном от крестьянских дворов речкой Оселенкой, поэтому их самовары в расчет не принимались; в Глотовке обладал самоваром тоже лишь один человек — это был зажиточный мужик Иван Строганов, у которого к тому же был и единственный на всю деревню сад, где стояло несколько пчелиных ульев.

Не знаю за что, но я очень любил свою деревню и даже считал, что она гораздо лучше всех остальных. Во всяком случае, я никогда не согласился бы променять ее на какую-либо другую.

Между тем была она самой обыкновенной для того времени деревней — отсталой, неграмотной.

Во всей Глотовке — я хорошо это помню — было только две книги: у какого-то мужика — толстая, тяжелая, в черном переплете книга «Оракул», книга с таинственно-непонятными кругами и таблицами; в святки эта книга ходила по домам, и люди гадали по ней, пытаясь узнать, какая судьба им суждена, что их ждет впереди; вторая книга — псалтырь. Ее обычно читали по покойникам, если, конечно, у родственников умершего были деньги, чтобы заплатить чтецам.

Псалтырь читал однажды и я. Мне было тогда уже около двенадцати лет, я учился в сельской школе и читать по-церковнославянски умел довольно бойко, хотя далеко не всегда понимал смысл читаемого.

Умерла наша соседка — старая женщина Марфа Лолокова. И родственники пригласили, а вернее сказать, наняли меня и еще кого-то — не помню уж, кто это был, — читать по ней псалтырь.

Читать мы должны были попеременно в течение суток. Однако мой напарник, который был и гораздо старше, и гораздо опытней, чем я, определенно меня обманывал. Он оставлял меня одного, уходил куда-то и подолгу не возвращался обратно. И я должен был читать без перерыва по два, по три и более часов.

Читать псалтырь полагалось, только стоя у стола и повернув лицо в сторону красного угла, то есть туда, где в хате висели иконы. Читающий должен был также все время держать в левой руке зажженную восковую церковную свечку. Правой же он переворачивал страницы книги.

И я, когда наступала моя очередь, становился подобающим образом у стола, накрытого белым настольником, пододвигал к себе старую, потрепанную книгу со страницами, закапанными воском, захватанными и жирными, как старые игральные карты, и начинал.

Читал я выразительно и громко, что особенно нравилось родственникам покойницы и всем тем, кто приходил взглянуть на нее, поплакать, поголосить над ней.

Все же ночью — а ночь была длинная, зимняя — мне было как-то не по себе. Ночью люди, весь день толпившиеся в хате, разошлись по домам, утомившиеся за день родственники ложились, чтобы хоть немного отдохнуть, поспать. Я оставался один на один с покойницей в тихой опустевшей хате, освещенной тусклым светом семилинейной керосиновой лампы, висевшей над столом.

Покойница лежала на лавке у стены, лежала прямо за моей спиной и чуточку влево от меня. Я знал и чувствовал это и однако же за все время ни разу не отважился повернуть голову, ни разу не посмотрел на нее.

Нельзя сказать, чтобы я боялся мертвых, но все же мне было как-то неприятно видеть их — тем более ночью, в хате, где, казалось, не было ни одной живой души, где раздавался лишь мой собственный голос. Поэтому я старался забыть, что за спиной у меня лежит покойница, и весь уходил в чтение. Уставали глаза, от стояния уставали ноги, язык начинал заплетаться, а я все читал и читал… И конечно же облегченно вздыхал, когда приходил мой напарник и сменял меня, а я мог на некоторое время уйти домой.

Но в конце концов я заслужил даже похвалу своих однодеревенцев, которые говорили про меня, что, мол, хотя еще и мал, но читать псалтырь умеет лучше иного взрослого. К тому же за чтение мне дали серебряный рубль, а это было уже целое состояние… Правда, рубль я отдал отцу, но слава хорошего чтеца осталась со мной.

Кроме «Оракула» и псалтыря, у нас в деревне изредка появлялись и другие книжки: кто-либо из уезжавших в город на заработки вдруг привезет сказку о Бове-королевиче или тоненькую лубочную книжечку «Как солдат спас Петра Великого», а то и песенник «Липа вековая». Все это бывало, но главенствовали все-таки «Оракул» и псалтырь.

И конечно же ни в одной крестьянской семье нельзя было найти ни чернил, ни пера, ни листка бумаги, чтобы написать, например, письмо. Да и писать-то редко кто умел. Некоторые мужики лишь могли кое-как расписаться, но большинству было недоступно и это. Что же касается женщин, то все до одной они были неграмотными. В ту пору даже в голову никому не приходило, что крестьянка может быть грамотной: считалось, что это ей без надобности.

Основной и главной заботой в каждой хате, в каждой семье было — как бы прожить, прокормиться, как бы не умереть с голоду. К, этому и направлялись все помыслы, все усилия.

Земля в нашей местности была тощая, бедная, неурожайная. Своего хлеба никогда не хватало до нового урожая — «до нови», как тогда говорили. Его приходилось покупать чуть ли не с середины зимы, а то и еще раньше. Поэтому все, кто только мог, окончив сельскохозяйственные работы дома, уходили на заработки в города, больше всего в Москву. Там они брались за любую работу, какая только попадалась, соглашались на любую оплату.

Я помню многие проводы в Москву. Обычно отъезжающему давали пять рублей, причем эти пять рублей чаще всего брались у кого-нибудь взаймы. Билет от нашей станции Павлиново до Москвы (с пересадкой в Сухиничах) стоил четыре рубля двадцать копеек. Значит, по приезде в Москву оставалось всего восемьдесят копеек — на все как есть твои расходы. А поступить на работу, найти «место» было далеко не просто: нашего брата, как говорили тогда, всюду хватает. И бывали случаи, когда люди, не нашедшие себе никакого дела в городе, ни с чем возвращались домой, возвращались, как пелось тогда в популярной песне «Златые горы», «с пустой котомкой за плечами» и конечно же пешком, «по шпалам». Именно так однажды летом вернулись из Киева мой старший брат Нил и его товарищ Захар Глебов. Добирались они до дому свыше месяца и пришли оборванные, грязные, голодные, тощие, еле живые.

Те из глотовцев, которые никуда не уезжали, дома тоже не сидели сложа руки. Они заготовляли и вывозили на станцию строительный лес, крепежные стойки для шахт, дрова-швырок для железной дороги; весной сплавляли лес в Калугу (по реке Угре, а дальше по Оке). Словом, работали всюду, где только можно было хоть немножко подзаработать.

Наша семья не составляла в этом смысле исключения. И мой отец Василий Назарович также каждый год ходил «по чужим людям» в поисках заработка. Переходя из деревни в деревню, из города в город, он плотничал, столярничал, клал печи, стеклил окна. Все это он умел делать и делал хорошо, прочно, надежно. Но работа попадалась далеко не всегда, да и платили за нее мало.

В поисках работы он забирался иногда очень далеко: один раз дошел, например, до самого Петербурга, в другой раз исходил всю Белоруссию, о которой впоследствии говорил, что мужики там живут бедно, хлеба почти не видят, едят одну картошку, по-ихнему бульбу.

Впрочем, обо всем этом мне известно только по рассказам. С тех пор как я начал себя помнить, отец мой на зиму далеко не отлучался и работал поблизости от дома — лесорубом, возчиком, готовил плоты для сплава на Угре, хотя участия в самом сплаве уже не принимал…

Не знаю, в каком именно году (вероятней всего, в 1903-м или даже несколько раньше) отец мой стал почтарем Осельского волостного правления. Почтари тогда избирались на волостных крестьянских сходах сроком на один год. И вот он, что называется, удостоился этой чести и, как тогда говорили, проходил в почтарях до самой революции — его ежегодно переизбирали.

Каждую неделю по вторникам в любую погоду он ездил на своей лошади за двадцать — двадцать пять верст (версты были немереные) на станцию Павлиново, отвозил и привозил почту. Получал он за это жалованье — десять рублей в год.

Правда, у него был дополнительный доход: почти все денежные переводы, которые шли в нашу местность, на почте обычно получал мой отец «по доверенности». Было часто и так, что отправители, зная честность отца, посылали деньги прямо на его имя с просьбой передать их тому-то и тому-то. Полученные на почте переводы он незамедлительно вручал тем, для кого они предназначались, и брал в свою пользу по одной копейке с каждого рубля. Таким образом, за иную поездку он мог заработать копеек пятьдесят или даже целый рубль — в зависимости от того, какую сумму составляли полученные переводы.

Когда я немножко подрос, то в поездки на станцию — это могло быть только летом — отец иногда брал с собою и меня. И я всегда очень радовался этому.

На станции Павлиново я впервые в жизни увидел железную дорогу, поезд, телеграфные столбы с проводами.

Мечтой моего отца было сделать меня телеграфистом. И он часто говорил мне:

— Вот когда ты подрастешь, поговорю я тогда с начальником. (Подразумевался начальник почты). Может, он и согласится взять тебя в ученики. Поучишься там сколько полагается и станешь отбивать телеграммы. И жалованье тебе будет идти…

Почтарство моего отца способствовало тому, что я самоучкой выучился сначала читать, а потом и писать. Учился я по газетам и журналам, которые отец привозил с почты и которые мне разрешалось «поглядеть», пока они не передавались подписчикам.

Лет с десяти или одиннадцати я стал чуть ли не единственным на всю округу «сочинителем писем». Из всех окрестных деревень ко мне приходили отцы, матери, жены писать письма своим близким, уехавшим в города на заработки.

Правда, в начале мои клиенты относились ко мне довольно недоверчиво.

— Писарь-то больно мал. Дойдет ли его письмо-то? — говорили они.

Но скоро я разбил это недоверие. Я писал такие низкие поклоны, так ясно и убедительно описывал всяческие недостачи в хозяйстве, так жалостливо просил прислать денег — «хотя бы рубля три», потому что без этого «хоть живым в могилу ложись», — что мои клиенты были окончательно покорены.

И обо мне стали говорить уже по-другому:

— Он хоть и маленький, а понимает…

Особенно же меня любили за письма солдатки и вообще молодые женщины, мужья которых находились в отсутствии.

Таким женщинам в мужниных семьях жилось в большинстве случаев плохо: и свекор их бранит, и свекровь попрекает, и золовки недовольны. Обижают все, кому только не лень. А жаловаться некому. Да и жаловаться-то нельзя. Узнают в доме про жалобу, еще хуже станет. И носили эти женщины свою обиду, свое горе одиноко и молчаливо. А если и плакали, то втихомолку, чтобы никто не видел, не слышал. И одна у них была надежда — надежда на мужа: может, он защитит.

И когда иной становилось особенно тяжко, она просила меня:

— Миша, напиши письмо…

Письма эти обычно писались по секрету от свекра или свекрови, и я никогда и никому не рассказывал о них. И доверие ко мне было полное.

Сидишь, бывало, где-нибудь в полутемной клети и пишешь, примостясь на сундуке. А рядом женщина — грустная и молчаливая. И с такой надеждой смотрит она на бегающее по бумаге перо, как будто и впрямь моя слабая детская рука сможет снять с ее плеч всю тяжесть обид и горя. Начнешь читать написанное, а она — в слезы.

— Ну что еще добавить?

А она плачет и плачет и слова выговорить не может.

Ответы на такие письма также вручались и читались «по секрету». Читал их обычно тоже я.

Были, понятно, и такие женщины, которые пытались поссорить своего мужа с семьей, и поэтому они советовали «денег в дом больше не присылать, потому что бездонную яму все равно не наполнишь». А ты, мол, лучше деньги попридержи — там видно будет. Может, нам с ними (то есть с семьей мужа) и жить не придется…

Если я писал письмо, то должен был исписать целиком весь лист почтовой бумаги — со всех четырех сторон. Хоть чем-нибудь, но лист заполнялся. Письмо с пробелами никогда не отправлялось. Этого требовали заказчики, которые считали, что раз за бумагу заплачены деньги, то она должна быть исписана до конца.

За письмо мне платили обычно пять копеек. Но если кто-либо давал только три копейки, то я тоже не возражал.

И так как деньги эти были мои личные, то и распоряжаться ими я мог сам. Обычно я сразу же их тратил, но тратил не на одного себя, а на всю семью. Я бежал в лавочку и покупал селедку или четверть фунта сахару. И тогда в семье наступало настоящее пиршество.

Не только эти, но и многие другие воспоминания детства связаны у меня с почтой, с поездками отца на станцию.

Я и сейчас хорошо помню длинные зимние вечера в нашей старой, почерневшей от копоти и времени хате, освещенной слабым светом висячей семилинейной лампы. У стен по всем лавкам плотно сидит народ. Здесь много наших деревенских мужиков, баб. Из волостного правления пришел помощник писаря, из села пришли «барышни», то есть поповские дочки, пришел даже сам отец дьякон. Все ждут почты. Сидят весь вечер, разговаривают, курят.

Если отца долго нет, мать начинает серьезно беспокоиться: а вдруг его где-нибудь ограбили? — ведь он везет деньги; а вдруг он в потемках сбился с дороги и замерз где-нибудь? Да и мало ли что могло случиться с человеком в пути.

Мать моя Дарья Григорьевна, или просто Дарка, как ее звали в деревне, никак не могла свыкнуться с этими вечерами по вторникам. И не только потому, что с отцом могло произойти что-либо плохое, но и потому, что уж очень много беспокойства вносили эти вторничные собрания. Народу набиралось столько, что хоть из хаты уходи. Все домашние работы и занятия (а зимой по вечерам женщины либо пряли, либо ткали, либо шили) приходилось прекращать. Да и керосину было жалко. В обычные вечера мы жгли лучину, а тут надо зажигать лампу, жечь керосин.

Но вот наконец отец приезжает. Разбирает и раздает почту. Многие тотчас же расходятся, но многие остаются, чтобы поговорить, узнать, что слышно нового на станции, что почем в лавках, а главное, охота послушать, что пишут в газетах.

Начинается чтение вслух. Эти чтения наводили на меня подлинный ужас. Мне было тогда пять лет. Шла русско-японская война, и в газетах много писали о ней, о японцах, или «гапонцах», как их у нас называли. А «гапонцев» я очень боялся: меня часто пугали, что вот, мол, придут «гапонцы» и выпустят из тебя кишки. Угроза эта казалась тем более реальной, что мне сообщали даже подробности, как японцы делают это практически. Они, оказывается, ставят детей к стене и давят скамейкой или лавкой, и я не мог без внутреннего содрогания даже слышать слово «японец». Поэтому во время чтения газет я прятался на печке в самом темном углу, затыкал уши, чтобы ничего не слышать, с нетерпением ожидая, когда же наконец прекратится это ненавистное мне чтение и все разойдутся по домам…

Встают перед глазами и другие картины. Та же хата с промерзшими углами, с окнами, густо покрытыми инеем. Мать прядет лен или ткет холстину. Я сижу на печке, и мне очень скучно: хочется пойти на улицу, побегать, порезвиться. Но пойти я не могу — нет ни одежды, ни обуви. Мне даже и не полагается ничего этого: я еще маленький, с меня ничего не спрашивается, и ходить, по мнению взрослых, мне никуда не следует. Вот придет лето, тогда и бегай сколько влезет. А сейчас сиди.

Каждую зиму я с нетерпением ждал теплых дней, ждал лета. И когда оно приходило, я как бы пьянел от тепла и света, от синего неба, от таких просторных летних дней… И, забывая обо всем, иногда с утра и до вечера бродил вместе со своими товарищами по полям и перелескам, ходил на речку, хотя речка у нас была неинтересная — маленькая, болотистая, — собирал в лесу грибы, купался с ребятами в мутном и грязном пруду, что был за деревней, играл в чижика, в горелки, в прятки… Одним словом, делал все, что было доступно деревенским ребятам. А летние дни в детстве были такими большими, что, казалось, им и конца нет.

Но летом были у меня и свои обязанности, особенно в страдную пору. Нередко случалось, что на мое попечение мать оставляла двухлетнего братишку Федю. Кроме того, я должен был следить за тем, чтобы куры не проникали в огород, где они могли раскопать гряды, поклевать огурцы — словом, сделать «потраву».

На моей же ответственности оставалась и наседка с цыплятами, которых я должен был кормить и следить за тем, чтобы на них не напал ястреб.

Как мог, я выполнял все, что мне поручали, но делал это с большой неохотой. Хотелось все бросить и убежать куда-нибудь на целый день. Но бросить нельзя. И скрепя сердце я оставался дома.

Но летом можно было хоть на улицу выйти. А зимой целый день сиди на печке. Я не выдерживаю, слезаю с печки, выбегаю из хаты и босиком, в одной рубашонке, без шапки несусь по снежной морозной улице к какому-либо своему товарищу по соседству. Там мы тоже забираемся на печку и сидим, рассматривая свои «богатства»: бумажки от конфет, спичечные коробки, какие-то винтики, колечки и прочие ребячьи приобретения.

Чаще всего я бегал к своему однолетку Пашке Глебову. Пашкина изба стояла недалеко от нашей: через одну-две минуты я уже там…

Пашка Глебов памятен мне еще и потому, что судьба его сложилась крайне печально.

Жил Пашка с матерью, с бабушкой и с младшим братом Колей. Отца его звали Арсений, или — по-деревенски — Арсей.

Арсей, как и многие другие мужики, на зиму уходил на заработки и домой возвращался только к сенокосу. И так продолжалось несколько лет кряду.

Но вот однажды какой-то подрядчик завербовал Арсея на работу в Сибирь. Арсей, как всегда, уехал осенью. Но в следующем году к сенокосу он уже не вернулся. Правда, от него еще приходили письма и даже небольшие денежные переводы. Сам он, однако, решил почему-то в деревню не возвращаться. А потом и писать перестал — как будто его и вовсе нет на свете…

Года два или три мать Пашки, оказавшаяся без мужниной поддержки в крайне затруднительном положении, не теряла надежды на возвращение Арсея. Думала, что образумится, что вернется или хотя бы в крайнем случае напишет и, может быть, пришлет немного денег.

Но Арсей и не вернулся, и даже не написал ничего. Люди, приезжавшие из Сибири, говорили, что Арсей закотовал и в деревню его теперь не загонишь и насильно…

Таких случаев, когда кто-либо из уехавших в город на заработки начинал котовать, в нашей местности было не столь уж много. Тем не менее этого очень боялись. Боялись потому, что знали: уж раз закотовал человек, то, значит, окончательно пропал, погиб, и нет ему возврата…

Именно так и случилось с Пашкиным отцом Арсением Глебовым. Но Пашка остался не только без отца, но и без матери. Она умерла, когда ему исполнилось всего лишь лет девять или десять, — умерла не столько от болезни, сколько от самой отчаянной нужды, от горя, от непосильной работы. Следом за матерью похоронили и Пашкину бабушку. Пашка и его младший брат остались совершенно одни. Никто ничего не сделал для них, никто им ничем не помог. Они ушли куда-то «в люди», да так и пропали. И как память об их горькой судьбе в деревне долго еще стояла пустая полуразвалившаяся Пашкина хата. А потом и ее кто-то разобрал на дрова.

Я, зная всю эту историю с самого начала, очень тяжело переживал ее. Мне было больно и за Пашку, и за всю его семью.

В школьные годы я написал нечто вроде поэмы о том, как Арсей бросил свою семью на произвол судьбы и как она потом погибла. Поэма очень нравилась моим однодеревенцам — нравилась, разумеется, не за какие-нибудь художественные качества (о них вообще не могло быть и речи), а потому, что в ней «все правда».

Отец мой был человеком молчаливым, неразговорчивым. И мать часто с упреком говорила, что, мол, из него за целый день и словечка-то не вытянешь, молчит и молчит.

И верно: бывало, в долгий зимний вечер занимается он какими-нибудь делами — плетет лапти, чинит сбрую, вьет веревки или делает еще что-нибудь. И все это молча, лишь изредка перекидываясь двумя-тремя словами с кем-нибудь из домашних.

Но иногда, как говорят, на него «находило», и он становился разговорчивым. В такие минуты я приставал к нему со своими просьбами рассказать что-нибудь. И он мне рассказывал сказки, а также всевозможные случаи из своей жизни.

Сказки у него были преимущественно такие, в которых всеми гонимый мужик (или батрак) в конце концов всегда брал верх над барином либо попом и, уж во всяком случае, всегда оказывался умнее их. Это от отца я впервые услышал сказку «Царь, поп и мельник», которую впоследствии изложил стихами. От него же я слышал и многие другие сказки. Но особенно мне нравились «случаи из жизни». Кажется, раньше других он рассказал мне о случае, когда уж совсем считал себя погибшим, но все-таки спасся.

— Дело было весной, в самое половодье. Угра разлилась так, что берега едва видны. А мы гнали по ней плоты в Калугу. Плоты громадные, тяжелые… И надо было следить, чтобы они по самой середке шли, чтобы не попали на мелкое место, а где крутые берега, так чтоб за берег не зацепились, не уткнулись бы в него. А тут как раз на повороте и попался крутой берег. И вижу я, что плот наш вот-вот зацепится за него. А я стою на самом краю плота с длинным шестом в руках, чтоб можно было оттолкнуть плот, когда он подойдет близко к берегу… Оттолкнуть-то плот я оттолкнул, но сам поскользнулся и упал в воду… Водой меня сразу же затянуло под плот, и я едва-едва успел ухватиться рукой за конец бревна. Но чую, что долго не продержусь, задохнусь, пойду на дно. Рука ослабела, она вот-вот сорвется, соскользнет с бревна, потому что оно толстое и скользкое и держаться за него неудобно. И подтянуться никак нельзя… Ну, думаю, конец приходит. А сам про себя как бы говорю: «Господи, за что же ты меня так?..» И тут сразу же вспомнил. Прошлой зимой среди ночи пошел я в хлев: скоро должна была телиться корова, так надо было посмотреть, как она там… А фонаря-то у нас не было. Вот я и взял от иконы огарок церковной свечки и с ним пошел в хлев. Посмотрел, что было надо, задул огонек и повернулся уже, чтобы идти в хату. И тут каким-то манером уронил я этот огарок. «Вот те на, — думаю, — нехорошо получилось. Уронить церковную свечку, да еще в навоз, да еще там, где ее скотина может затоптать, — это великий грех. И бог за этот грех обязательно должен наказать человека…» Ахал я, ахал, а огарка в потемках не нашел. Не нашел его и на следующий день: не то корова затоптала, не то я сам же и затоптал, когда искал… Вот теперь за этот огарок бог меня и карает. Но уж очень мне стало обидно, что из-за этого огарочка должен я пропасть. И снова я тут подумал: «Господи, да ведь это же я нечаянно. Господи, не дай погибнуть… Никогда больше такого не случится. А грех свой я замолю перед тобой, не губи только…» Подумал я так, и вроде бы меня что-то толкнуло из-под плота, изо всех сил рванулся я наружу и вынырнул… А тут меня товарищи схватили за руки и втащили на плот. Так вот я и спасся… Все-таки не дал бог погибнуть…

Я слушал затаив дыхание и конечно же безоговорочно верил каждому слову. Но мне все же казалось неправильным, несправедливым, что за малюсенький огарок свечки бог так жестоко может покарать человека. И я невольно спрашивал у отца: как же это так?

— Да ведь огарок-то, — отвечал мне отец, — церковный, святой, божий. С ним нельзя обращаться как попало. Ведь если ты бросишь его в навоз, то, стало быть, и бога можешь бросить таким же манером. Вот бог и карает…

Однако отец рассказывал мне и другие истории, не столь мрачные, но все же такие, которые чем-либо особенно поразили его. Из этих небольших историй мне, да, наверное, и ему очень нравилась история о четверти фунта чаю, нравилась, несомненно, потому, что это был редкий случай в его жизни.

— В понедельник перед вечером пошел я в волость, чтобы забрать там почту, а назавтра отвезти ее в Павлиново. А когда возвращался обратно, то уже совсем-совсем стемнело. На этот раз писарь сильно задержал меня: не приготовил вовремя почту, и пришлось мне сидеть в волости, пока он там все закончит. Взял я почту у писаря и иду домой. Уже почти прошел поле, что между Осельем и Глотовкой. И вдруг слышу, что навстречу мне бежит собака. И так она злобно рычит и лает, что, кажется, готова растерзать тебя. Я сразу же узнал по голосу, что это Пальма, собака нашего кабатчика. Она многих уже покусала, на многих набрасывалась… А у меня, как на грех, в руках ничего — ни палки, ни прутика даже.

Стал я оглядываться по сторонам — не видать ли где камня какого: ведь у нас на полях камней-то много валяется. Вижу, действительно чуть-чуть вправо от дороги белеет камень. Я быстро схватил его и хотел сразу же запустить в Пальму, но вдруг почувствовал, что камень мой что-то уж очень легкий и мягкий. «Э-э, да это же не камень, — подумал я, — а вроде как пачка чаю». Так оно и было. Обрадовался я, сунул ее в карман, а про собаку как бы уже и забыл. Но тут собаку позвал кабатчик, который, прогуливаясь, шел мне навстречу. А я подумал, что чай есть, так хорошо бы и сахару купить… Зашел к Пруднику, купил полфунта. Вот и попили мы тогда чаю… Вволю напились.

И еще очень запомнился мне отцовский рассказ о копейке. Рассказ этот был, конечно, назидательным, хотя рассказчик никак не подчеркивал этой назидательности: я должен был понять ее сам. А рассказ вот какой.

— Было это, — начинал отец, — в то время, когда наш теперешний поп отец Евгений строил себе новый дом. Каждую неделю, перед тем как ехать на станцию за почтой, я заходил к нему и спрашивал: мол, не нужно ли, батюшка, чего привезти? И он поручал мне купить то гвоздей, то краски, то стекла, то еще чего-нибудь, что надобно для стройки. И вот однажды привез я ему не помню уж что именно, отнес покупку и говорю: истратил я, батюшка, столько-то и столько-то ваших денег, и осталась у меня всего лишь одна ваша копейка. А поп мне отвечает: «Копейка, Василий, это пустяк. Сочтемся…» Так я и ушел, не вернувши попу его копейки. Долго после этого случая поп не давал мне никаких поручений: все у него было, и покупать ничего не требовалось. Но вот однажды, когда я зашел к нему накануне поездки на станцию, он попросил привезти ему дрожжей. «Вот тебе, Василий, тридцать копеек на дрожжи», — сказал поп и вручил мне столбик медных копеечных монет, завернутый в белую бумагу. Я положил этот столбик в карман и деньги (все это были копейки, собранные, очевидно, в церкви) пересчитал лишь тогда, когда стал расплачиваться за дрожжи. И что ж бы ты думал? Оказалось, что поп дал мне не тридцать копеек, а только двадцать девять.

Кажется, я не могу вспомнить ни одного года, который бы прошел для нашей семьи благополучно: всегда случалось что-либо плохое, всегда приходила какая-либо невзгода, напасть — иной раз большая, иной раз меньшая, но обязательно приходила. То посевы дочиста выбьет градом, то урожай погибнет от засухи, то вдруг ни с того ни с сего начнется падеж скота, то кто-то тяжело заболеет, то с кем-то произойдет несчастный случай…

Особенно запомнился случай с овцами. В тот год их у нас было шесть штук: две старых овцы и четыре — молодняк. На овец возлагались большие надежды: это ведь и шерсть, и овчины, и еда, и деньги, чтобы заплатить подати…

И вдруг — дело было уже осенью — наши овцы пропали. Пастух уверял, что когда он под вечер гнал стадо домой, то сам видел, как они вошли в деревню и направились к своему двору.

— Наверное, — говорил он, — овцы где-либо задержались и скоро найдутся.

Но наступила уже ночь, а овец не было. Мы обошли всю деревню, все дворы, все закоулки; искали, спрашивали, звали — все напрасно. Ночью отец не раз выходил на улицу, вглядывался во тьму, прислушивался и возвращался в избу встревоженный.

— Воют, проклятые, — говорил он.

Это о волках. Они завелись недалеко от деревни на заболоченной бросовой земле, поросшей кустарником, называлась она у нас Мохом; именно там жители окрестных деревень добывали мох, чтобы мшить новые хаты. Вот там-то и властвовали волки. В ясные осенние вечера хорошо было слышно их завывание — жуткое, тревожное.

На следующий день все мы с раннего утра пошли на поиски овец. Обошли леса, луга, рощицы, кустарники, овраги — вообще все места, куда только могли забежать овцы. Но ничего не нашли.

А ночью на болоте опять завыли волки, и это, как и в прошлую ночь, казалось страшным предзнаменованием.

Поиски пропавших овец продолжались и на второй и на третий день.

Наконец овцы были «найдены»: их обглоданные кости отец обнаружил все на том же болоте. Все до одной они были растерзаны волками и съедены.

И как только вернулся отец домой, как только сказал об этом, вся наша изба, все, кто только находился в ней, заплакали навзрыд, как по покойнику. Этот душу раздирающий плач продолжался почти до вечера. Он то и дело возникал и на второй и на третий день, стоило только кому-нибудь вспомнить об овцах.

Впоследствии выяснилось, что пастух действительно пригнал наших овец в деревню и они, отделившись от стада, побежали домой. Но в это время шли какие-то охотники с собакой. Овцы испугались собаки, бросились назад в поле и в конце концов попали в волчьи зубы.

Немало несчастий — и небольших и больших — пришлось и на мою долю, на мои детские годы.

Один раз я упал с крыши и так сильно ударился о землю, что едва мог подняться. Недели две или три после этого мне даже ходить было трудно: меня пригибало к земле, и было такое ощущение, что внутри у меня что-то обрывается.

Жаловаться, однако, было некому: сам виноват, незачем было лезть на крышу. И я никому из своих домашних не сказал, что так сильно разбился.

В другой раз дело было так. Мой отец собрался сделать в поле изгородь, для которой нужно было отвезти жерди. Конечно же я — а было мне лет шесть или семь — стал просить, чтобы он взял меня с собой.

Отец согласился. Жерди положил на «раскаты», меня посадил на жерди, а сам пошел пешком рядом с лошадью.

Ехали мы прямиком, без дороги, по очень неровному, кочковатому лугу. На каком-то повороте воз сильно тряхнуло, я не удержался и упал прямо под заднее колесо. Оно в буквальном смысле слова прошло по мне, переехало меня.

Спасло меня лишь то, что луг был болотистый, мягкий, покрытый множеством кочек. Я попал как раз между двумя кочками, расположенными очень близко одна от другой. Тяжестью колеса меня вдавило в мягкую поверхность луга, и пострадал я не очень сильно. Но испугался порядочно.

Больше моего испугался отец, который на мой крик быстро обернулся и увидел, что вытащить меня из-под воза он уже никак не успеет… Все кончилось благополучно, хотя вспоминать об этом случае всегда было как-то жутковато.

Однажды зимой — я в то время уже учился в школе — у меня разболелись зубы. Разболелись так, что я не находил себе места, не спал уже девять дней и ночей!

На семейном совете было решено вырвать больной зуб.

И вот меня, стонущего от боли и совершенно обессилевшего от бессонных ночей, закутали в какую-то дерюгу, положили в сани и повезли в Оселье к Валетенку.

Валетенок — это прозвище одного мужика (фамилия его была Валетов), который славился тем, что умел рвать зубы. Конечно, никакого представления о медицине Валетенок не имел, он был даже совершенно неграмотным. Но где-то в городе ему случайно попались в руки щипцы, которыми рвут зубы, и он привез этот инструмент домой. С тех пор к нему и стали обращаться люди, страдающие от зубной боли.

Валетенок посадил меня на скамейку, достал с полки щипцы — они были пыльные и ржавые, — и мне стало не по себе. Но я решил терпеть до конца.

Без особых осложнений зуб был удален, и меня отвезли домой. Стало значительно легче, и я уже радовался, что моим страданиям наступил конец.

Но к вечеру совершенно нестерпимо разболелся второй зуб с другой стороны. И тогда я уже сам стал просить, чтобы меня снова и немедленно свезли к Валетенку.

Второй зуб Валетенок рвал поздно вечером — при свете лучины. Странно, но и теперь все обошлось благополучно.

У всех, у кого болели зубы, дело обычно кончалось каким-нибудь Валетенком. Впрочем, так было не только с зубами. От всех болезней люди лечились сами — кто как умел. Обращаться к врачам было не в обычае. Да и не было у нас поблизости ни одного врача.

Самым большим моим несчастьем, которое постигло меня уже в раннем детстве, была болезнь глаз. Она затем преследовала меня всю жизнь, мешала мне учиться, работать, даже просто чувствовать себя так, как все другие люди. Много неприятностей перенес я из-за этой своей болезни; многого я не достиг в своей жизни, хотя при иных условиях, может быть, мог бы достичь; многие мои намерения и замыслы остались неосуществленными, хотя они могли бы осуществиться, будь я вполне здоров…

Вначале это, собственно говоря, не была болезнь в полном смысле слова. Это скорее был лишь некоторый изъян зрения. Но постепенно этот изъян превратился в болезнь, в болезнь тяжелую и коварную…

Уже тогда, когда мне было лет семь-восемь, мой отец и мать стали замечать, что я плохо вижу. Это очень их тревожило, но помочь мне они ничем не могли. Да и не знали, с какого конца тут подойти, что нужно сделать.

Кто-то им сказал: глаза, мол, плохо видят оттого, что к голове прилила дурная кровь. Надо эту кровь оттянуть, и тогда все будет по-другому.

Не знаю, поверили ли они этому или нет, но на всякий случай решили попробовать… И мать повела меня верст за семь — в село Щекино к какой-то бабке. Чтобы отвлечь, «оттянуть дурную кровь» от глаз, бабка начала ставить мне на затылок пиявки: в первый прием штуки четыре или пять и во второй столько же. Короче говоря, крови моей пиявки высосали довольно много, но, как и следовало ожидать, я от этого не стал видеть хоть сколько-нибудь лучше.

Несколькими годами позже разнеслась молва, что где-то в нашем Ельнинском уезде из деревни в деревню ходят глазные доктора, которые записывают всех, у кого только болят глаза. И не только записывают, но тут же и лечат больных[1].

У нас дома начали поговаривать, что хорошо бы узнать, где именно, по каким деревням ходят эти самые доктора, чтобы можно было пойти или поехать к ним, чтобы они посмотрели на мои глаза и полечили бы их.

Но никто точно не знал, в каких деревнях искать докторов — уезд-то все-таки велик! — и потому никуда меня не повезли и не повели.

Какую-то роль сыграло и то обстоятельство, что доктора-то, оказывается, не столько лечили больные глаза, сколько выкалывали их какими-то острыми блестящими предметами — был и такой слух. И хоть слуху этому не очень-то верили, но все же подумывали: кто их знает, этих докторов, какие они там есть и что им нужно…

У нас в деревне слышали и о том, что в Москве есть больницы, которые почему-то называются клиниками. В этих клиниках лечат и глаза. И принимают туда всех, кто только ни приедет.

Но и московским клиникам не очень-то верили. И о них говорили, что там не столько лечат, сколько калечат.

Так или иначе, но отправляться туда побаивались. Не отправили и меня — отчасти из-за боязни, а главное, потому, что на поездку нужно было очень много денег.

Оставалась надежда только на то, что, может быть, все как-нибудь уладится само собой. Ничего, однако, не уладилось. Зрение у меня становилось все хуже и хуже.

Лет с двенадцати отец мой начал было приучать меня к косьбе. Он достал специально для меня очень маленькую косу и сделал соответствующее косье.

Что касается кос — тут он был большой специалист. Не знаю, когда это началось, но обычно через него вся наша деревня ежегодно выписывала — шутка ли! — косы из-за границы. Он собирал деньги (коса стоила примерно один рубль) и вместе с описанием, какие косы следует выслать, отправлял их какой-то фирме, находившейся в тогдашней Австро-Венгрии.

Обычно недели через две или три приходила посылка — продолговатый деревянный ящик, наполненный косами. И каждый получал ту, какую заказывал.

Косы эти называли у нас карпатскими. Они были очень хорошего качества и к тому же обходились гораздо дешевле, чем если бы купить их у какого-либо местного торговца.

Итак, я стал ходить с отцом на покос, начал постигать искусство косца.

Но случилось непредвиденное. Однажды на нескошенном лугу возле орехового куста кто-то из мужиков оставил свою косу, причем оставил в таком положении, в каком оставлять никак не полагалось: сама коса находилась на земле, в густой траве, лезвием вверх, а косье было прислонено к кусту.

Ничего не подозревая, я проходил мимо и совершенно голой пяткой (на ногах у меня не было никакой обуви) наступил на остро отточенное лезвие косы. Пятка оказалась разрезанной пополам до самой кости.

Не помню, что со мной было потом, каким способом меня отправляли домой (сам я идти не мог), чем мне лечили ногу… Знаю только, что после этого случая отец мой горестно решил, что с моим зрением косца из меня не получится. И он раз и навсегда перестал меня брать на покос. В дни покоса я мог лишь помогать матери сушить сено — ворошить его, сгребать, а также таскать в сарай, когда сено привозили домой.

Поручали мне и кое-какие другие работы. Но становилось все ясней и ясней, что многое мне не по силам. Например, все деревенские мальчишки водили лошадей в ночное. А я не мог этого: я плохо видел, и потому мне крайне трудно было отыскать на пастбище свою лошадь, отличить от других лошадей, чтобы пригнать ее домой.

Все это меня крайне огорчало. А в семье моей чем дальше, тем больше складывалось убеждение, что настоящего мужика из меня не выйдет. И часто мои отец и мать задавали себе все один и тот же вопрос: что будет со мной, когда их не станет, как я буду жить с таким плохим зрением?..

Однако в мальчишеские годы на мою долю приходились не только горести — большие и малые. Бывали и счастливые дни.

Как один из таких счастливых дней запомнился мне день, когда старшая сестра моя Прасковья выходила замуж.

Свадебный обряд в деревне обычно начинался с девичника. Девушки — подруги невесты и ее ровесницы — наряжали елку, увешивая ее разноцветными лентами и бумажными цветами: каждая из девушек приносила для елки свою ленту, ту самую, которую носила сама.

Вечером накануне венчания елку водружали на столе в невестиной хате. Девушки усаживались вокруг стола, причем на самом почетном месте была невеста. Начинались свадебные песни. Вернее, это были песни прощания: девушки прощались со своей подружкой, которая, выходя замуж, навсегда отрезает себе путь к их девическому кругу.

Песни — с небольшими перерывами — продолжались всю ночь. А рано утром, по заведенному порядку, в дом невесты приезжает жених вместе со своими дружками. Девичник кончается. Но прежде чем девушки встанут из-за стола, жених должен «откупить» у них стол. Для этого он выкладывает на стол определенную сумму денег. Если денег мало, девушки не уступают и начинают торговаться с женихом. Тот вынужден прибавить еще сколько-то. Но и на этом девушки могут не согласиться. Впрочем, дело всегда кончалось не более чем тремя рублями. Девушки брали их и расходились по домам.

Ни девичника, ни того момента, когда мою сестру усаживали в телегу, чтобы везти в церковь к венцу, я не видел — проспал: в ту пору мне было не более девяти-десяти лет.

Но я хорошо помню, когда свадебный поезд после венчания возвращался обратно и, уже не заворачивая к нам, направился прямо в деревню Рисавы, где жил — теперь уже муж моей сестры и мой зять — Макар Спиридонович Орлов.

Мои отец и мать должны были присоединиться к свадебному поезду, для чего уже заранее у двора ожидала запряженная в телегу лошадь. А в задней части телеги, поперек нее, стоял довольно объемистый продолговатый сундук, искусно выкрашенный сверху и обтянутый сверкающими на солнце жестяными полосками. В сундуке находилось приданое сестры: домотканые холсты, рубахи, что-нибудь из верхней одежды.

Я, наряженный в новую рубашку и штаны, но босоногий и с непокрытой головой, важно восседал на этом богатом сундуке, свесив ноги вниз. Впереди меня сидели отец и мать, и я мог в случае необходимости держаться руками за их плечи.

Так ясным, безоблачным и теплым летним утром началось веселое и удивительное для меня путешествие в деревню, где я первый раз в жизни гулял на свадьбе.

Сестра моя выходила замуж за вдовца. Такое замужество в тогдашней деревне считалось незавидным и даже в некотором роде предосудительным, причем в любом случае осуждали только невесту и никогда — жениха: вот, мол, она какая — ни один парень не захотел жениться на ней, так она рада-радешенька и вдовцу. Если же у вдовца от первой жены оставались дети, то девушке, которая соглашалась выйти за него замуж, приходилось совсем плохо: над ней уже просто издевались.

У моей сестры было то преимущество, что ее жених Макар Орлов был совсем еще молодым человеком: с первой женой, которая умерла от неизвестной мне причины, он прожил совсем-совсем мало — всего год или два; детей у них не было; отец Макара также умер, и жил Макар лишь с матерью. А это для молодой жены немалое преимущество: в большой семье все, кому не лень, помыкают невесткой. А в небольшой семье — дело совсем другое.

Кроме того — и это, пожалуй, главное, — Макар был отличным маляром, и у него почти всегда водились деньги. По этой причине мою сестру Прасковью не только не осуждали за жениха-вдовца, а, наоборот, многие завидовали ей: посылает же, мол, бог людям такое счастье…

В те времена деревня чрезвычайно редко прибегала к услугам маляров. Бревенчатые крестьянские хаты меняли свой облик отнюдь не от искусства маляра, а от времени, которое делало их сначала серыми, а потом и совсем темными; внутри же к этому примешивалась еще и копоть от освещения лучиной.

Но в деревне кое-где были школы и конечно же церкви. Церквей насчитывалось, пожалуй, гораздо больше, чем школ. С ними-то главным образом и имел дело Макар Орлов.

Впоследствии я не раз удивлялся той смелости, с какой совершенно свободно ходил мой зять по довольно крутой и высокой церковной крыше, да еще с ведром в руке! Но крыша еще туда-сюда. А ведь надо было красить и купола, которые находились на большой высоте и были круглыми, как луковица. Так что и ухватиться там не за что было. Но маляр каким-то образом забирался туда и делал свое дело, прибегая разве только к помощи веревки, да и то не всегда. Он даже мог стоять на самой церковной маковке, держась рукой за крест.

Правда, все это я увидел после свадьбы, когда Макар Орлов красил нашу осельскую церковь, но рассказы о нем я слышал и раньше и уже раньше думал, что муж моей сестры — человек необыкновенный.

Надо отметить и то, как несказанно удивился я, когда в день свадьбы впервые увидел хату, в которой жил Макар и в которой отныне будет жить и моя сестра. Хата стояла на самом краю деревни Рисавы и выглядела как игрушка. Обшитую тесом, ее выкрасили в какой-то яркий и красивый цвет. В такой же цвет было выкрашено и крыльцо. А наличники на окнах, столбики, поддерживающие крышу крыльца, а также карнизы были расписаны в несколько красок. Все это было так цветасто, что я не мог оторвать от них глаз. Никогда в жизни я не видел такой красивой хаты.

Удивительно было и то, что рядом с хатой Макара стояла тоже выкрашенная, но уже в другой цвет, хата, принадлежащая другому маляру. А напротив, на другой стороне улицы, еще две красиво разрисованные хаты. Хозяевами их были тоже маляры.

Словом, тот конец деревни, где должна была жить моя сестра, казался по сравнению со всеми остальными домами таким нарядным, таким праздничным, что представить что-либо лучшее было просто невозможно. Недаром же потом я так любил ходить в деревню Рисавы. Как увижу, бывало, на краю деревни эти хаты, на душе сразу становится и легко, и весело, и беззаботно.

Четыре маляра, живших в Рисавах, все время стремились перещеголять, переловчить друг друга. Поэтому ежегодно каждый перекрашивал свою хату в новый цвет: то в синий, то в зеленый, то в темно-красный, то в какой-нибудь еще.

Это, однако, не мешало тому, что внутренность хат, в которых жили маляры, ровно ничем не отличалась от обычного крестьянского жилья: та же русская печка, те же лавки вдоль стен в обе стороны красного угла. Все внимание обращалось только на внешнюю сторону.

На время свадебного пира были придвинуты друг к другу три или даже четыре обеденных стола, взятые на время у соседей. Гости расположились у столов на самых разнокалиберных сиденьях: кто на лавке, кто на табуретке, кто на скамейке, кто просто на доске, положенной концами на два чурбана. Один из столов был придвинут к широкой деревянной кровати, стоявшей у стены, и кровать как бы тоже превратилась в скамейку. На кровати сидели мои отец и мать, а с ними, конечно, и я.

Гости пили, ели, разговаривали, кричали молодым «горько!», смеялись, шумели. А в это время в хату набилось столько народу, что и повернуться стало трудно. Всем хотелось посмотреть на молодых, а также самолично убедиться, богата ли свадьба или так себе…

Собрались, конечно, и принарядившиеся на этот случай молодые рисавские бабы. По заведенному обычаю, они должны были опевать гостей, то есть петь в честь каждого гостя свадебную величальную песню.

Мне было необыкновенно весело и от шума, стоявшего в хате, и от песен, и от вина, малую толику которого предложили выпить и мне. Но я особенно возгордился и обрадовался, когда вдруг услышал, что величальную песню поют и в мою честь. Значит, я — как равный со всеми, значит, не какой-нибудь такой, а самый настоящий, для которого, оказывается, есть даже специальная песня. И эта песня, на которую при иных обстоятельствах я, может статься, не обратил бы никакого внимания, целиком завладела мною. Я слушал ее с величайшим вниманием и удовлетворением — до такой степени она была мне приятной.

Я, конечно, точно не помню, какую именно песню спели для меня рисавские молодухи, но могу поручиться за то, что в песне были примерно такие слова:

Эти слова, отнесенные ко мне, казались настолько необычными, настолько небудничными и непривычными, что расстаться с ними было как бы уже невозможно. И я чуть ли не серьезно верил, что все то, о чем говорится в песне, где-то и когда-то действительно было со мною. А если и не было, то обязательно будет. И от этого на душе становилось еще светлей и радостней.

За величальные песни гости обязаны были платить. В среднем эта плата составляла пять копеек за каждую песню.

За меня платила мать. Она дала бабам три копейки.

— Хватит и этого, — сказала она. — Он ведь еще маленький.

Это до известной степени обидело меня, но что же я мог сделать, раз собственной казной не располагал?

Впрочем, я скоро позабыл об этой обиде, с большим интересом продолжая слушать другие величальные песни. И меня крайне удивило, что, оказывается, для каждого человека есть своя, особая песня, в которой его называют даже по имени и отчеству, а то, бывает, и по фамилии. Это казалось мне каким-то чудом, которое я не мог объяснить себе.

Скоро, однако, я запрокинул голову назад, лег спиной на кровать и сразу же заснул, довольный и счастливый. Я даже увидел во сне, что брожу по какому-то лугу возле терема, похожего на ветряную мельницу. А в руках у меня всамделишная красивая тросточка. И только я собрался, взмахнув своей тросточкой, ударить по высокому репейнику, как услышал голос:

— Вставай, сынок! Домой ехать пора.

Я открыл глаза и увидел, что в хате никого уже нет, что вынесены даже столы, за которыми сидели гости. Да и гости тоже разъехались, хотя солнце еще не зашло и день не кончился.

Летом свадьбы всегда бывают короткие — свадьбы-однодневки, потому что у каждого много работ и гулять на свадьбе некогда.

И мне сразу стало как-то уж очень грустно… Возвращались мы на той же телеге, на которой ехали и сюда, но на ней уже не было красивого продолговатого сундука, на котором я сидел еще так недавно — веселый, довольный, счастливый. И сестра моя навсегда осталась в Рисавах.

А главное, куда ж подевалась та чудесная, столь понравившаяся мне, покрытая лаком тросточка, с которой я ходил-гулял возле терема?..

Когда я думаю о своей матери, какой она была в годы моего мальчишества, мне неизменно и прежде всего вспоминаются два случая.

Первый — когда мне было лет около десяти. Шел так называемый великий пост, который, как известно, предшествует христианскому празднику пасхи.

Этот самый длинный из всех — семинедельный — пост был и самым строгим, самым суровым. Ничего скоромного есть было нельзя. Почти вся деревня жила лишь на хлебе, да на картошке, да еще на конопляном масле, если оно оставалось. К концу поста люди чувствовали себя вялыми, обессилевшими. Некоторые едва волочили ноги.

Вместе со всеми постился, а вернее сказать, голодал и я. И однажды, когда мне стало совсем невтерпеж, ко мне незаметно подкрался, вероятно, сам черт и стал искушать, соблазнять меня, чтобы я нарушил пост. Я как мог сопротивлялся, но в конце концов не устоял и поддался искушению.

В хате на почерневшем от времени, некрашеном подоконнике стоял наполненный молоком стакан, и в нем плавали разбухшие и потому казавшиеся особенно вкусными куски разломанной баранки. Содержимое стакана притягивало меня как магнитом. Казалось, что если бы мне позволили расправиться с этим стаканом, то я за это отдал бы все на свете.

Но молоко и обломки баранки, плавающие в нем, предназначались для младшего моего брата, которому было тогда год или полтора.

— Он еще совсем маленький, — говорила мне мать, — и молоко постом ему не грех. А ты большой, тебе грех.

— А мне хочется, — твердил я свое.

— Это тебя нечистый соблазняет, — отвечала мать. — Не поддавайся. Поддашься — бог тебя накажет. Бог, он все видит и все знает…

Я и вправду сдерживал себя как мог, но все-таки то и дело поглядывал на столь соблазнительный стакан, будучи не в силах отвлечься от него, забыть о нем. Когда же мать вышла из избы, я по-воровски быстро взял стакан и уже поднес его ко рту, чтобы глотнуть ну хотя только один раз. Однако я сам испугался своего поступка и столь же быстро, хотя и осторожно, чтобы не расплескать молока, поставил стакан на прежнее место. Минуту или две я старался даже не глядеть на стакан с молоком, но потом меня опять неудержимо потянуло к нему. И я опять взялся было за него, но моментально отдернул руку, словно обжегшись. Кончилось, однако, тем, что я в конце концов взял стакан и поспешно, боясь, что меня застанут на месте преступления, сделал три или четыре глотка. А потом двумя пальцами достал кусок разбухшей баранки и поспешно сунул его в рот…

Поставив уже далеко не полный стакан на прежнее место, я с большим страхом стал ждать, что вот сейчас последует божья кара, что вот-вот со мною что-то должно случиться…

Но со мной ничего не случилось. И я решил, что бог или не заметил, как я отпивал молоко, или простил меня: ведь отпил я совсем-совсем немного. И боялся я уже не бога, а матери: она придет и сразу увидит, что молока в стакане стало меньше.

Мать действительно заметила и все поняла. Но ни одним словом, ни одним взглядом она не упрекнула меня. Как будто ничего не случилось. И хотя мне было всего десять лет, я понял, а вернее, почувствовал, с каким пониманием и тактом, с какой добротою отнеслась она к моему проступку, хотя самой ей, несомненно, было досадно, что я нарушил божий закон: ведь она искренне верила, что пить молоко постом — большой грех. Но она увидела, что мне и так не по себе. И ничего не сказала, не попрекнула меня…

Между прочим, после этого случая я никогда не брал ничего без ведома матери, никогда не говорил ей неправды.

Второй случай относится к более позднему времени: мне было тогда лет двенадцать, и я уже учился в школе.

О моей матери говорили, что она знает много песен и хорошо может петь их. Однако я как-то еще ни разу не слышал ее пения. Много раз я просил, чтобы она сыграла какую-нибудь песню (о песнях у нас говорили именно так: сыграй, а не спой), но ответ всегда был один и тот же:

— Эх, сынок, не до песен мне теперь… Да и забыла я песни-то, какие знала…

Но однажды я совершенно неожиданно все же услышал пение своей матери. Наверное, поэтому и тот день, когда это произошло, надолго запечатлелся в моей памяти.

Престольным праздником в нашей деревне, а также в соседних деревнях был день рождества богородицы, приходившийся на 8 сентября по старому стилю. Впрочем, редко кто знал, что праздник этот имеет какое-то отношение к богородице: с давних времен он был известен и старым и малым под названием «спожка». Что значит это название, никто тогда тоже не задумывался, но, по-видимому, возникновение слова «спожка» связано с окончанием уборки урожая, с жатвой, и произошло оно от «спожать», «спожинать», «спожинки» и т. п.

Уборка урожая, жатва, как правило, у нас всегда заканчивалась до праздника спожки. Неубранной оставалась разве только картошка, да и то не каждый год.

В день спожки у нас неизменно открывалась ярмарка — событие, особенно для деревенских мальчишек, да и не только для мальчишек, многозначительное, веселое, радостное. Ярмарка располагалась прямо в поле, которым наша деревня Глотовка была отделена от Оселья. На нее сходилось и съезжалось великое множество людей чуть ли не со всей Осельской волости.

В этот день каждый дом в нашей деревне был полон гостей. Как ни бедна была та или иная семья, справить праздник она стремилась как можно лучше: чтобы люди не осудили! В предпраздничные дни почти в каждом дворе варили брагу, забивали овцу, покупали потребное количество водки.

Отец мой, предварительно подсчитывая праздничные расходы, каждый год приходил к выводу, основанному на опыте прошлых лет, что водки понадобится не менее полуведра (то есть шесть литров, даже чуточку больше). А это стоило денег, которых у нас и на этот раз не было. Поэтому в самый канун праздника утром отец сказал мне:

— Сбегай-ка ты, Миша, в Рисавы к Макару. Скажи, что я прошу его дать взаймы пять рублей. И скажи, что, мол, долг батька вернет, как только продаст семя.

Отец имел в виду льняное семя, которое скупали приезжие скупщики, а приезжали они как раз в день праздника.

Стоял ясный и очень теплый день, как будто дело было не в сентябре, а когда-нибудь в июне. И босиком, в одной рубашке, я действительно скорее бежал, а не шел к зятю Макару, чтобы занять у него пятерку. Настроение у меня было приподнятое, день был такой хороший, такой ласковый. Он как бы предвещал и даже как бы уже нес в себе нечто необыкновенное, праздничное, какую-то большую приятность.

К полудню я уже вернулся домой, сжимая в кулаке смятую, скомканную «синенькую», как тогда называлась ассигнация достоинством в пять рублей. Я был очень доволен, что мне дали столь важное поручение и что выполнил я его блестяще.

А между тем на поле, где завтра утром должна открыться ярмарка, работы шли полным ходом. Туда весь день прибывали телеги, нагруженные товаром, и торговцы, выбрав место, сразу же начинали строить палатки. По большей части сооружения эти были довольно примитивны: нужно было лишь несколько жердей, несколько гвоздей да брезент для крыши — и «торговая точка» готова. Но ставились палатки и более солидные, с прилавками, сбитыми из теса, и плотно закрытые с трех сторон. Это было главным образом в «красных рядах», то есть там, где торговали всевозможными текстильными товарами. Иные продавцы, те, что привозили на ярмарку изделия собственных рук — колеса для телег, гончарную посуду всех видов, кадки и ушаты, деревянные, искусно раскрашенные ложки и миски и многое другое, — устраивались обычно прямо на земле и никакой крыши над головой не возводили…

На ярмарке было абсолютно все — все, чего тебе хотелось, все, что тебе нужно. Так, по крайней мере, казалось мне. И когда я на следующее утро пришел туда, то сразу же попал в затруднительное положение: что же, в конце концов, купить?

Меня не интересовали ни колеса, ни кадки, ни кувшины и крынки. Не интересовали даже «красные ряды», где можно купить ситцу на рубашку либо материи на штаны. Все это для взрослых. А мне нужно было другое, и этого другого оказалось так много, что глаза разбегались: тут и всевозможные конфеты и пряники, сдобные и несдобные баранки и бублики, булки и булочки. Неотразимо влекла к себе и малинового цвета вода, подслащенная, как я теперь понимаю, сахарином, но тогда казавшаяся такой вкусной, что я мог бы выпить ее сразу стакана три. А дальше — всякие свистульки, гудочки и дудочки, гармошки губные и самые настоящие, но только маленькие по размеру, как раз для меня; а сколько всяких мячиков — и серых, и черных, и двухцветных: одно полушарие выкрашено в красный цвет, другое в синий; а перочинные ножички со множеством лезвий, а игрушечные пистолеты! Да и мало чего еще!

В дополнение ко всему влекли к себе карусели, покружиться на которых было страстным моим желанием. Словом, всего было много и всего хотелось.

Но на праздничные расходы мне был ассигнован и выдан на руки один-единственный медный пятак. И, не решив сразу, на что же мне потратить свой капитал, я вернулся домой ни с чем. Только во второй свой приход на ярмарку я купил игрушечный пистолет, к которому прилагалась маленькая коробочка с бумажными пистонами. На это и ушел весь мой пятак.

Сначала я обрадовался, что стал обладателем столь великолепного оружия, и то и дело демонстрировал его в действии. Но скоро пистоны кончились, и оказалось, что пистолет мой ни к чему. Я мог только хлопать курком, но это было уже совсем неинтересно: никаких тебе звуков выстрела. А потом испортился и сам пистолет: поломалась пружина. И я был очень опечален тем, что так опрометчиво распорядился своими деньгами.

А дома у нас почти весь день были гости: одни, выпив и закусив, уходили, а вместо них появлялись другие, вместо других — третьи. И лишь вечером, когда ярмарка кончилась и все разъехались по домам, приток гостей прекратился. Только несколько человек еще оставались у нас. При свете висячей керосиновой лампы они, а также мои отец и мать сидели за столом и, весело разговаривая, допивали водку и доедали закуску. Все были немножко под хмельком.

И вдруг совершенно неожиданно и, казалось, без всякого повода к тому мать моя, обращаясь к сидевшим за столом женщинам, сказала:

— Бабы, давайте-ка песню!

И, не дожидаясь ответа, запела мягким, чистым и немного печальным голосом:

И сидевшие за столом уже более громко и раскатисто подхватили мотив песни и повели его дальше:

Я, казалось, весь превратился в слух, удивляясь не только тому, что мать моя вдруг запела, но и тому, что запела она песню, которую у нас в деревне никто прежде не пел. Я много раз слышал, как девушки, усевшись где-либо на бревнах, по вечерам пели свои деревенские песни. Многие из них я знал наизусть. Но то были песни совсем другие.

А дело объяснялось, по-видимому, просто. «Чудный месяц» — этот популярнейший в свое время образец «жестокого романса» — занесли к нам из Москвы работавшие там на текстильных фабриках наши женщины и девушки. В Москве, собираясь вместе, они сами вряд ли пели эти «романсы», а вспоминая родные места, покинутые ими, отдавали предпочтение своим деревенским песням. Но, приезжая в деревню, не прочь были похвастаться и «московскими», «модными» песнями.

А о том, что, живя в Москве, они пели не «жестокие романсы», а нечто совсем другое, говорит хотя бы тот факт, что когда Митрофан Ефимович Пятницкий начинал создавать свой знаменитый впоследствии хор, то первыми вошли в его состав мои однодеревенцы Матрена Гражданенкова и Захар Глебов. Пели в нем и другие глотовцы.

Но все это я узнал потом. А пока что сидел в своей глотовской избе и слушал «Чудный месяц», который вдруг запела моя мать.

В тридцатые годы я, впервые работая над песнями в содружестве с композиторами, понял, что в песне, хотя она и пишется двумя авторами (поэтом и композитором), главная роль принадлежит все же музыке, мелодии. Именно музыка, если она по-настоящему хороша, ведет за собой слова, как бы вкладывает их в душу человека.

Но тогда, в детские годы, я, как и все деревенские люди, думал, что главное в песне — слова, словесный рассказ о ком-нибудь или о чем-нибудь.

Народное предпочтение слова музыке в песнях очень подмечено и отмечено Л. Н. Толстым в романе «Война и мир». Это в том месте, где поет дядюшка молодых Ростовых в Михайловке вечером после охоты. Вот и я, слушая незнакомую мне песню «Чудный месяц», обращал внимание не на музыку, не на ее исполнение, а на слова, хотя и мелодия мне нравилась. По малолетству, по своей малоопытности я, конечно, не мог анализировать словесный материал песни, но все же до моего сознания дошло, что песня «Чудный месяц» не похожа на деревенские песни, известные мне, что она необычнее их и потому, вероятно, лучше, интересней, увлекательней, чем они.

В самом деле, я до того вечера ни разу не слышал, чтобы кто-либо так говорил о месяце: чудный месяц. Да и само слово чудный едва ли можно было встретить в тогдашнем деревенском лексиконе.

Но месяц, оказывается, не только чудный, но он еще плывет над рекою. Сказано не как-нибудь там месяц взошел или месяц народился, а плывет над рекою. Вы только подумайте — плывет! Это казалось мне необыкновенно красивым, я как бы видел плывущий месяц, хотя и понимал, что месяц плавать не может.

Почти в каждой последующей строке песни я находил нечто такое, что меня изумляло, тревожило мое воображение, проникало мне в душу, хотя смысл отдельных строк и был для меня не совсем ясен.

А песня между тем продолжалась. Голос матери как бы жаловался кому-то и потому звучал еще грустней:

И все застолье дружно подхватывало, как бы сочувствуя моей матери и отвечая тому, кто «спешит прочь»:

И снова песня захватывает меня всего. Даже в совсем непонятном для меня выражении «но — увы!» я чувствую какую-то большую печаль женщины, которая хочет кого-то удержать возле себя, а тот — бесчувственный, безжалостный — все-таки уходит. И потому слова песни: «Так иди ж, пусть одна я страдаю, пусть напрасно волнуется грудь» — звучат для меня не только печально, но почти уже трагически.

Когда песня была допета, мать, внезапно застыдясь, сказала:

— Ну вот и сама не думала, что песни играть стану… А стала…

Может быть, и в самом деле ей сделалось неловко, что она в песне как бы открыла свою душу перед чужими людьми…

Я не знаю, что скрывалось за песней «Чудный месяц». Может статься, мать запела ее случайно, просто потому, что она первой пришла ей в голову. А может быть, потому, что песня эта напомнила ей давно ушедшие девические годы и что-то далекое, грустное, но все же очень дорогое, что было связано с этими годами. Как знать?

Осенью 1910 года у нас должна была открыться школа. Эта весть быстро распространилась по окрестным деревням. Говорили, что уже приехала и учительница, которая привезла с собой целую бутыль чернил и сто пять фунтов книг. Почему количество книг определяли фунтами, было неизвестно. Но сто пять фунтов книг и целая бутыль чернил казались чем-то невероятным, сказочно огромным.

Стало также известно, что школа хотя и называется Глотовской, но находиться она будет пока не в Глотовке, а в селе Оселье (Оселье и Глотовка находятся рядом: их разделяет лишь небольшое поле), что там для нее уже заарендован старый дом лавочника Лагутина. В Оселье же будет жить и учительница, которую, как уже тоже стало известно, зовут Екатерина Сергеевна Горанская.

Назначен был и день записи в школу. Вместе с другими ребятами пошел записываться и я.

В школе открылось пока только два класса — первый и второй. Для второго класса во всей округе нашлось всего человек семь-восемь. Это были ребята, умевшие немного читать, писать и считать. Меня Екатерина Сергеевна записала также во второй класс.

Второй класс состоял сплошь из переростков. Если судить по нынешнему времени, то ученикам, начинающим учебный год во втором классе, должно быть по восемь, максимум по девять лет. А у нас были ребята лет по двенадцати, по тринадцати и даже по четырнадцати! Мне самому уже шел тогда одиннадцатый год. Были переростки и в первом классе.

И еще одна подробность. Во втором классе среди семи-восьми учеников не оказалось ни одной девочки. В первый класс некоторые девочки записались, но по сравнению с мальчиками их было крайне мало.

Первый день в школе прошел весело и беззаботно. Никаких уроков, собственно говоря, не было. Учительница просто знакомилась с нами, рассаживала по партам, говорила о том, как она будет заниматься с нами, как мы должны вести себя…

Наш второй класс Екатерина Сергеевна разместила в углу, в закутке, две стороны которого составляли стены, третьей стороной служила большая русская печь, и лишь четвертой своей стороной наш класс соприкасался с первым классом.

Мы сразу же возгордились, что нас, таким образом, «возвысили», то есть отделили от каких-то там первоклассников, которые даже букв не знают. И уж совсем зазнались, когда учительница начала раздавать учебники: каждый первоклассник получил лишь одну книжку — какой-то там несчастный букварь. А нам учительница дала по целых четыре книжки каждому: в число их входила и русская хрестоматия, и книжка по грамматике, и арифметический задачник, и так называемая священная история.

Веселый и радостный прибежал я домой со своими четырьмя книжками. Я показывал их всем, кому надо и не надо, и без конца говорил о школе. Я был на седьмом небе. И мне самому казалось удивительным, что я стал таким ученым, которому в школе дают сразу по четыре учебника!

Однако на следующий день радость моя сразу померкла.

Екатерина Сергеевна стала объяснять второму классу решение какой-то арифметической задачи. Она рассказывала, что нужно сделать, чтобы решить задачу правильно. Объясняя задачу, она писала мелом на доске какие-то цифры и знаки, что-то вслух считала. А потом спросила:

— Ну, понятно вам, как надо делать?

— Понятно…

А между тем я ничего не понимал, так как почти не видел, что она писала на доске, хотя и сидел на первой парте. И сразу же впал в уныние. Нет, не смогу я, наверно, учиться, думал я, и зря я радовался своим четырем книжкам. Ни к чему они…

А сказать учительнице, что у меня плохое зрение, я никак не мог. Я вообще был робким, а уж тут и подавно сробел. Мне думалось тогда, что говорить о своем плохом зрении даже как-то стыдно, что учительница меня не поймет и наверняка обругает: мол, зачем же ты в таком случае в школу записался? Сидел бы уж лучше дома, раз не можешь учиться…

И кроме того, я боялся ребят. В деревне так уж повелось, что над всяким человеком, у которого есть тот или иной физический недостаток, мальчишки (а то вместе с ними и взрослые) всячески издеваются, дразнят его, дают самые обидные прозвища. Конечно, они не пощадили бы и меня.

В нашей семье скрывали, насколько могли, то, что я плохо вижу. Во всяком случае, об этом знали лишь немногие. И все пока шло хорошо. А тут вдруг я сам должен перед всей школой раскрыть свою «горькую тайну»! Нет, это невозможно! И я ничего не сказал учительнице.

Несколько дней я еще продолжал ходить в школу, а потом перестал.

Я попросил отца, чтобы он отнес учительнице те четыре книги, которыми я еще совсем недавно так гордился. Отец выполнил мою просьбу, сказав учительнице, что ходить в школу я не могу, так как уже наступили холода, а у меня нет ни одежды, ни обуви. О моем плохом зрении он также умолчал, постеснялся говорить.

Очень горестно я переживал то, что все ходят в школу, а я один сижу дома. У меня уже и товарищей как бы не стало: они все учатся, а я нет. Стало быть, я им неровня, не товарищ…

Вскоре, однако, дела мои поправились, и я воспрянул духом.

Мой отец раз в неделю обязательно заходил к учительнице — заносил ей газеты и письма, привезенные с почты. И однажды Екатерина Сергеевна снова заговорила с ним обо мне: почему я все-таки бросил школу и нельзя ли сделать так, чтобы я все же учился?

На этот раз отец откровенно рассказал ей все. Он сказал, что дело не только в одежде и обуви: что лапти, например, я умею плести сам (а почти все ребята ходили в школу в лаптях), что и одежонка какая-нибудь найдется… Но вот видит он плохо — и это главное…

Екатерина Сергеевна, как я узнал после от отца, не только не посмеялась надо мной, не только не осудила меня, а, наоборот, выразила готовность помочь мне всем, что в ее силах.

Кончилось все тем, что учительница вернула мне все мои учебники и сказала, чтобы я учился дома. Меня это крайне обрадовало: я хоть и не хожу в школу, а все-таки я ученик!

Стараясь как можно лучше оправдать доверие учительницы, я действительно учился. Узнавал у ребят, какие уроки заданы, и тщательно выполнял их. Правда, кое-что я пропускал, кое-чего недопонимал, но все же понемногу шел вперед.

Вторично я поступил в школу только в следующем, 1911 году, поступил уже по-настоящему, с твердым намерением не бросать ее, что бы со мной ни случилось.

Вначале, как и следовало ожидать, я попал во второй класс. Но недели через три Екатерина Сергеевна решила, что во втором классе мне делать нечего, что программу его я знаю, и перевела меня в третий класс.

Таким образом, вышло, что я нисколько не отстал от своих товарищей, хотя целый год и не ходил в школу. И это очень меня радовало.

Своего старшего брата Павла я не помню совершенно. Он ушел из дому, когда я находился в младенческом возрасте. Помню только одно (тогда мне было уже около четырех лет): брат Павел зашел к нам, сидел за столом под образами и что-то ел. Потом ушел. Какой он из себя, что говорил — об этом ничего не помню, не знаю.

Больше я его никогда не видал. Но историю его я знаю хорошо потому, что она долгие годы была в нашей семье предметом многих разговоров, суждений, предположений и догадок. Именно она стала тем горем всей нашей семьи, которое никогда не забывалось. И трудно представить, сколько слез пролила моя мать о судьбе своего первенца. На него возлагались большие надежды: подрастет, станет помогать семье, жить будет полегче.

Еще мальчиком Павел поступил в волостное правление в качестве рассыльного при жалованье три рубля в месяц. Не знаю, где он выучился грамоте (никакой школы тогда в нашей местности не было), но писал он, рассказывали, довольно бойко. Поэтому волостной писарь время от времени стал поручать ему переписывание и даже составление разных бумаг. И Павел постепенно постиг всю механику волостного делопроизводства. А потом его назначили помощником волостного писаря. И платить стали уже около десяти рублей в месяц.

Между прочим, в это время Павел переменил свою фамилию. Наша прежняя фамилия — Исаковы — очевидно, показалась ему недостаточно благозвучной, и он стал подписываться — Исаковский. К новой фамилии все скоро привыкли, и она с тех пор осталась за всей нашей семьей.

И отец и мать, конечно, очень радовались, что их сын вышел в люди, что он занимает такое завидное место.

Однако скоро все пошло прахом.

Началось с женитьбы Павла. В жены ему попалась женщина вздорная и ленивая. Звали ее Матреша. И хотя она пришла из такой же крестьянской семьи, как и наша, но работать по крестьянству уже не хотела, считая, очевидно, что жене помощника волостного писаря черная работа не к лицу. Она сразу же стала подбивать Павла уйти из отцовского дома.

Павел противился, не хотел покидать семью, но Матреша упорно стояла на своем. Начались ссоры.

Дело кончилось тем, что Матреша, прожив у нас лишь месяц или два, ушла к своей матери в деревню Чащи, откуда она была родом, а Павел написал прошение земскому начальнику, прося, чтобы тот перевел его в другую волость — подальше от жены.

Вместо того чтобы перевести Павла в другую волость, земский начальник назначил его письмоводителем в свою канцелярию, которая находилась в его же, земского начальника, имении — в селе Арнишицы.

Все снова пошло по-хорошему. Павел продолжал помогать семье, отдавая все, что он мог выделить из своего небольшого заработка. Сам он тоже часто приходил домой в Глотовку: отпросится на полдня, на день и придет.

Но так продолжалось недолго — всего несколько месяцев. В Арнишицы к Павлу переехала Матреша, с которой он помирился. Павел сразу же перестал бывать дома, перестал давать деньги.

И вот однажды, когда пришлось совсем туго, отец отважился пойти к земскому начальнику и попросить хотя бы три рубля или пятерку из жалованья своего сына.

Земский начальник Михаил Павлович Яновский слыл человеком суровым, недобрым, даже жестоким. И все его очень боялись. Разговаривать с мужиками он не любил, да и вряд ли кто из мужиков ходил к нему. Но тут уж такое положение, что надо идти — деваться больше некуда. И отец пошел.

Впоследствии он так рассказывал о своей встрече с Яновским:

— Пришел я утром. Стою около ограды, жду — может быть, пройдет мимо. Зайти за ограду, спросить у кого-нибудь — боюсь… Долго мне так пришлось стоять — может, два часа, может, три. Наконец вижу — идет по дорожке. Я снял шапку, жду, пока ближе подойдет. Заметил он меня, спрашивает: «Тебе чего надо?» — «Так и так, говорю, ваше высокоблагородие, я отец Павла Исаковского. Пришел к вашей милости попросить, не дадите ли хоть пятерку из его жалованья, а то совсем плохо приходится…» Я думал, прогонит он меня, не станет и разговаривать. Но почему-то в то утро он добрым был и ничего… не стал прогонять. А на мои слова ответил: «Пропал, говорит, твой Павел, совсем пропал…» И потом рассказал он мне, что все началось с приезда Матреши. Такие скандалы устраивает она Павлу, что хоть уши затыкай… Чтобы легче было жить Павлу, земский начальник сделал Матрешу экономкой. Но работать она не хотела, барыней себя считала. Чуть что не по ней, раскричится, выбежит на площадь перед домом, повалится на землю и кричит благим матом. А Павел испугается, схватит ведро с водой и бежит отливать ее… Поглядел на это земский начальник раз, другой, третий. А потом вызвал Матрешу к себе и говорит ей: «Вот что, Матреша, если еще хоть раз повторится это безобразие, то я не позволю Павлу отливать тебя водой, а сам приду и буду отливать тебя ременной плеткой…» После этого, сказал земский, валяться и кричать перед домом она перестала. Но Павла в покое не оставляет, просто изводит его… Рассказав мне про все это, Яновский вынул из кармана золотую пятерку, дал мне и говорит: «Вот тебе. Ступай!» С тем я и ушел. С Павлом не повидался, не поговорил — побоялся зайти в канцелярию…

Когда мне было лет десять-одиннадцать, в нашей местности появился молодой человек — Александр Васильевич Сучков, или просто Сашка, как его звали за глаза.

Приехал он в качестве приказчика лесовладельца Ястребова. У Ястребова в нашей местности были довольно большие лесные участки, и он постепенно сводил их, то есть отдавал на вырубку.

Сам Ястребов жил где-то в городе. Никто не знал, в каком именно. В свои владения он наезжал лишь раз в год — летом. Приезжал он обычно на тройке, в деревне никогда не оставался, ни с кем из мужиков не разговаривал, следовал прямо в свою контору, то есть в сторожку, построенную за рекой в лесу, в которой жил Сашка.

— Ну вот и Ястреб летит, — говорили мужики, глядя на знакомую тройку и экипаж.

В сторожке Ястребов оставался недолго. Он проводил там полдня, самое большее день. Получив от приказчика отчет и дав ему указания, что делать дальше, немедленно отправлялся обратно. И так как эти приезды были крайне редки, Сашка чувствовал себя, в общем, неплохо. Он почти ничего не делал, по целым дням или спал, или бродил с ружьем по лесу, пил водку, а потом шел на ночь к какой-нибудь бабе.

К нам он приходил, чтобы получить или отправить письма, или же поручал отцу привезти со станции пороху, дроби или еще чего-нибудь.

Сашку я как-то сразу невзлюбил. И за то, что он был скуп, и за то, что, когда он приходил, его надо было непременно поить чаем, хотя сами мы чаю почти никогда не пили. Мне жалко было, что Сашка без всякого стеснения поедает наш береженый сахар. Я даже высчитал, что пил он всегда по четыре стакана и расходовал при этом целых три куска сахару. Такое расточительство казалось мне совершенно неоправданным, так как нам, членам семьи, во время чаепития никогда не давалось больше одного куска. Однако я вынужден был мириться с этим: отец говорил, что Сашка — человек нужный и ссориться с ним нельзя. Не нравился мне Сашка еще и потому, что он сошелся, или «спутался», как определили у нас в деревне, с моей крестной матерью — молодой женщиной, муж которой уехал на заработки «на шахты», встречался с ней по ночам, о чем мне хорошо было известно из разговоров взрослых. Я хотя и смутно, но все же понимал, что значат эти встречи, и поведение Сашки считал крайне предосудительным и скверным. Крестную мать свою я считал человеком хорошим, заподозрить ее в чем-либо дурном я никак не мог. Значит, во всем виноват Сашка.

По милости все того же Сашки мне однажды сильно досталось от отца, причем я был оскорблен в самых лучших своих чувствах. Дело в том, что в детстве я очень любил петь песни. Знал я их довольно много: тут были и «Шумел, горел пожар московский», и «Словно море в час прибоя, площадь Красная шумит», и «Коробейники», и «Липа вековая».

Но особенно мне нравилась песня «Трансвааль». Летом в ясный солнечный день идешь, бывало, по полю и, забыв про все на свете, поешь что есть силы:

Я, конечно, не очень понимал тогда смысл этой песни и, разумеется, не имел никакого представления о стране Трансвааль и англо-бурской войне, в годы которой (1899—1902) появилась эта песня. И все же песня волновала меня до глубины души.

Даже слезы выступали на глазах, когда я доходил до тех строк песни, в которых говорилось:

После революции 1905 года в деревню, правда с большим запозданием, проникли революционные песни.

Однажды я весь день бродил с ребятами около речки и то один, то вместе с ними распевал:

Причем слова эти мы повторяли раз по десять подряд. Затем пели «Церковь золотом залита» и что-то еще.

Когда перед вечером я вернулся домой, отец встретил меня очень сурово. Он сказал мне такие слова, которых я меньше всего мог ожидать от него. Говорил он равнодушным голосом, но я чувствовал, что равнодушие это деланное и что за ним скрывается большое недовольство моим поведением.

— А за тобой урядник приходил, — услышал я от отца.

— Как урядник? На что я ему?

— А так. В блохарку тебя хочет посадить, — продолжал отец.

Попасть в блохарку, то есть в арестное помещение при волостном правлении, мне не хотелось. Я испугался.

— А за что же меня в блохарку?

— А за то, что ты песни недозволенные поешь.

— Не один я пою, ребята тоже пели, — оправдывался я. — А потом, никакого урядника там не было. И никто не слышал, какие мы там песни пели.

— Кому надо, тот слышал, — стоял на своем отец. — Вот наделал делов, теперь не разделаешься. И тебя посадят, и с нами неизвестно что сделают…

Мать добавила:

— Ты садись-ка лучше да поешь, а то возьмут тебя голодного — совсем плохо тогда придется…

Меня явно запугивали, хотя я не понимал этого. Я все принимал всерьез, и потому разговор с отцом меня не на шутку встревожил. Всю ночь я не мог заснуть. Ждал — вот-вот придет урядник и уведет меня в блохарку.

После я узнал, что о моих песнях рассказал отцу Сашка. Он находился где-то за речкой и оттуда видел нас и слышал наше ребячье пение. С тех пор я уже не мог петь с таким самозабвением, как раньше. Мне все казалось, что где-то поблизости спрятался Сашка, который подслушивает меня.

Но как ни велика была моя неприязнь к Сашке, я все же должен был терпеть его. Больше того, я должен был даже оказывать ему некоторые услуги.

Моя крестная часто посылала ему молоко. Нести молоко самой было неудобно: и без того про нее говорят бог знает что, а тут уж совсем «засудят» — мол, сама бегает к Сашке. И чтобы избежать лишних разговоров, крестная посылала молоко со мной. Она при этом делала вид, что молоко посылает не как-нибудь так, а за деньги. Сашка действительно давал мне деньги для передачи крестной, хотя все хорошо понимали, что деньги тут ни при чем, что даются они лишь для отвода глаз. После, дескать, она эти деньги возвращает Сашке обратно.

Носить Сашке молоко мне отчасти даже нравилось. Меня освобождали от некоторых домашних дел, вроде обязанности пасти в поле свиней. У Сашки было настоящее ружье, которое я мог посмотреть, а то и потрогать руками. Были у него и другие интересные вещи, вроде очень красивого ножичка с несколькими лезвиями, со штопором и даже с маленькими ножницами. Подержать такой ножичек в руках и то было большим удовольствием. И еще — Сашка жил один, и жил не где-нибудь, а прямо в лесу. Это казалось чем-то необыкновенным, таинственным и всегда привлекало меня.

Нравилась мне и сама дорога, ведущая к Сашкиной сторожке. Она шла сначала через поле, через пригорок, который назывался Козиный горб и о котором у нас рассказывали разные легенды, затем по лугу подходила к речке. Речные берега в этом месте были низкие, заболоченные. Там все лето стояла мутная, ржавая вода. Поэтому мост через речку был очень длинный: он тянулся чуть ли не на полверсты. Мост был настлан круглыми, неотесанными березовыми бревнами. Ездить по такому мосту было очень неудобно: повозка все время тряслась и прыгала, как если бы она шла по ничем не засыпанным шпалам. Но мост все же казался очень нарядным: был он весь белый, чистый, какой-то праздничный.

Построили его наши деревенские мужики, и за это Сашка ежегодно разрешал нашей деревне косить на болоте, входившем во владения Ястребова. Сено на болоте было плохое, почти бросовое: одна осока, которую неохотно ела скотина. Убирать это сено было настоящей мукой. По воде, по грязи скошенную траву приходилось вытаскивать на себе, так как подъехать на лошади было невозможно. Но мужики ежегодно косили его: лугов у нас в деревне не хватало.

Пройдя половину моста, я обычно останавливался. Мне очень нравилось это место. Река здесь не текла, а стояла. Берега ее густо заросли ольхой, ивой, лозой. Ветви деревьев и кустарников висели над самой водой и в иных местах почти совсем закрывали ее. Все было тихо, дремотно, даже таинственно. И мне хорошо было стоять здесь, глядеть на все вокруг, молчать и слушать эту таинственную тишину и думать о чем-то неопределенном, но в то же время таком хорошем, что я невольно забывал все тяготы и невзгоды своей мальчишеской жизни.

Сашка уехал от нас уже перед самой войной — в 1914 году. К этому времени леса свои Ястребов вырубил, свел на нет, а землю, находившуюся под лесами, продал окрестным крестьянам. Сашке у нас делать было нечего.

Впоследствии стало известно, что поступил он работать на какой-то лесной склад, совершенно спился, растратил хозяйские деньги и, боясь, что его посадят в тюрьму или сошлют в Сибирь, повесился…

Хата у нас была очень плохая. Потолок и стены ее почернели от дыма и копоти. Углы снаружи подгнили и стали отваливаться. Окна были маленькие, тусклые.

Почти четвертую часть ее площади занимала русская печь. Но так как зимой даже такое громоздкое сооружение не могло как следует нагреть помещение, то ставилась другая печь — маленькая, с железными трубами, подвешенными под потолок. Когда же мать ставила в хате свой ткацкий стан и начинала ткать холсты (у нас говорили — ставить кросна или ткать кросна), то и повернуться становилось трудно.

Отец давно уже задумал построить новую хату, но все никак не мог собраться с силами. Несмотря на то что лесов в нашей местности было много и лес стоил относительно дешево, купить его отец все же не мог: не было денег и не было надежды, что они когда-нибудь будут.

Году в одиннадцатом, а может быть, и в двенадцатом отец надумал обойти всех лесовладельцев и попросить у каждого по нескольку бревен. Много лет подряд он возил этим лесовладельцам почту, сам доставлял ее на дом, на что убил немало своего рабочего времени и сил. Так неужели же, рассуждал он, они пожалеют для него несколько бревен?

И он начал свой обход, который продолжался довольно долго. И хотя, в общем, он дал некоторые результаты, но был делом нелегким, неловким и унизительным.

Придет, бывало, отец к кому-нибудь, а ему говорят, что барина нет дома или что барин не принимает. В другом месте оказывается, что барин не в духе, и отец боится даже заикнуться о своей просьбе. Так и уходит ни с чем, откладывая разговор до более благоприятного случая. Однако в конце концов отцу пообещали дать кто два бревна, кто три, а кто и побольше.

Собрать обещанное было также нелегким делом. Приходилось возить из разных мест, часто довольно отдаленных. А лошадь одна.

Но хоть и не сразу, а весь подаренный лес был перевезен. Однако его оказалось недостаточно.

— Теперь вся надежда на Сашку, — сказал отец.

По-видимому, он давно уже предвидел этот случай, поэтому и старался всячески угождать Сашке и говорил, что, мол, Сашка — человек нужный.

«Нужный человек» разрешил срубить в ястребовской даче несколько деревьев, но при этом сказал:

— Ты же понимаешь, что лес не мой, а хозяйский. Поэтому сруби и перевези так, чтобы никто не видел. И чтобы я этого тоже не видел. А то ведь донесут хозяину, и мне тогда несдобровать.

И тут была пущена в ход вся та хитрая (или, вернее, нехитрая) механика, которой пользовались крестьяне, когда воровали лес.

Самое удобное для этого время была зима.

Утром отец, стараясь быть незамеченным, шел в лес и там в каком-нибудь отдаленном месте с величайшей осторожностью (чтобы никто не услышал ни звона пилы, ни стука топора!) спиливал дерево и обделывал его: обрубал сучья, распиливал на кряжи по своей мерке.

Затем нужно было ждать, когда пойдет снег, начнется метель.

Только в метель можно было приступить к перевозке приготовленных бревен, но и то не днем, а непременно ночью.

Ночью, когда деревня уже спала, отец запрягал коня и ехал в лес. Несколько раз в такие ночные экспедиции он брал и меня. Правда, помочь ему я ничем не мог, но со мной в ночном лесу он чувствовал себя «веселей».

— Все-таки ведь живой человек рядом, — говорил он. — А одному как-то нехорошо, жутко.

Перед поездкой на меня надевалось все, что только можно было надеть: и мой рваный пиджачишко из домотканого сукна, и материнский полушубок, и поверх еще какая-нибудь хламида.

В таком одеянии я едва мог повернуться, но мне говорили:

— Зато тепло будет. Не замерзнешь.

Ночью в лесу было страшно. Деревья казались какими-то привидениями. Чудилось, что вот-вот кто-то неслышно подкрадется сзади и сожмет тебя лапами, из которых уже не вырваться.

Прямо по целине отец подводил лошадь к срубленному дереву, при помощи кола взваливал бревно комлем на сани, а макушкой на подсанки, увязывал веревками, и мы трогались в обратный путь. Мне приходилось идти уже пешком в тяжелой моей одежде по глубокому снегу. Только выбравшись на дорогу, отец сажал меня на бревно, и я некоторое время ехал. Но при подъемах в гору приходилось слезать.

Так продолжалось наше ночное путешествие. Было темно, безлюдно, снежно. Выл ветер, мела метель, все больше и больше засыпая паши следы.

Бревно, добытое с таким трудом, мы везли не домой, а куда-нибудь в кусты поблизости от деревни. Там его сваливали с саней, засыпали снегом и уже порожняком возвращались в деревню.

Все это делалось для того, чтобы сбить с толку лесника. Если лесник обнаружит в лесу свежий пень и пойдет искать увезенное бревно по дворам, то он не найдет, так как оно спрятано в кустах. Если же паче чаяния он обнаружит его там, то некому будет предъявлять иск за порубку.

Летом же, когда все уляжется, забудется, бревно можно перевезти в деревню. Тут уж трудно придраться, тем более что у отца были еще и подаренные бревна. Поди разберись, где тут какие.

Наконец отец начал рубить хату. Рубил ее он сам, так как был хорошим плотником. Но занимался он ею лишь в свободное от полевых работ время. Поэтому дело шло медленно.

Хату отец замыслил хорошую, пятистенную. Но строительство ее оказалось ему не по силам, а вернее, не по средствам. Даже тогда, когда она уже прочно стояла на широких, врытых в землю дубовых стульях и, как говорят, была подведена под крышу, мы долго не могли переселиться в нее, потому что там не было ни пола, ни потолка. На ближайшей лесопилке можно было с избытком купить досок и для пола и для потолка. Но опять-таки — где взять денег? И пришлось отцу самому вручную вытесать каждую доску из расколотого на две половины бревна.

Мы перебрались в новую хату лишь весной 1913 года — через два года, а может быть и больше, после начала постройки. Да и то придел, то есть вторая (меньшая) половина пятистенки, все еще оставался без пола и потолка и, конечно, без печки. А мне очень хотелось, чтобы в приделе все было доведено до конца. После окончания сельской школы я просто мечтал, что единолично займу этот самый придел и мне уже никто не будет мешать заниматься своими делами: писать и читать.

Но мечте моей не суждено было осуществиться: хата так и осталась недоделанной. Придел, вместо того чтобы стать моим «кабинетом», превратился в обыкновенную кладовку, где хранились разные домашние вещи, а также продукты, если они были в запасе…

Осенью 1918 года я уже навсегда покинул Глотовку и ту хату, которую с таким трудом построил мой отец. Жил я сначала в Ельне, потом в Смоленске, а там — в Москве. Но я никогда не забывал отчий дом и, как только представлялась возможность, ездил в свою Глотовку хотя бы на несколько дней.

Некоторые поездки особенно запомнились мне.

Летом 1936 года я поехал туда с А. Т. Твардовским.

Был я тогда молод, не говоря уже о Твардовском, и оба мы не могли пожаловаться на судьбу: мой друг и спутник только что опубликовал свое первое большое произведение — поэму «Страна Муравия», вызвавшую всеобщий интерес; у меня также намечались кое-какие успехи в поэзии. И нам, несомненно, было приятно сознание того, что мы что-то сделали. Поэтому и поездка наша прошла беззаботно и весело.

Тогда еще была жива моя мать (она умерла два года спустя, а отец умер еще в 1933 году). Мать ухаживала за нами, как за маленькими. Кормила нас всем самым лучшим, что только могло быть в доме. И когда в столь знакомой мне хате мы садились за обед, она неизменно спрашивала:

— А может, за водочкой сходить? А?..

Мы пробыли в Глотовке около недели или даже несколько больше. Правда, за это время мы успели побывать во многих окрестных деревнях и в районном центре — в селе Всходы. Но «резиденцией» нашей неизменно оставалась отцовская хата и небольшая клеть через дорогу от нее, в которой мы спали: там было прохладней, чем в избе.

Во Всходах мы присутствовали на празднике художественной самодеятельности. Это был действительно праздник, на который со всего района съехалось около пяти тысяч колхозниц и колхозников, наряженных во все лучшее, что только у них было.

Выступления происходили на открытой сцене в старинном парке, который когда-то был принадлежностью помещичьей усадьбы. Помнится, что выступал и Александр Трифонович, читавший отрывки из «Страны Муравии», и я, читавший свои, уже не помню какие, стихи.

Но особенно запомнилось выступление одного деда, который старческим надтреснутым голосом пел один за другим «жестокие романсы». Старик так разошелся, что готов был петь без конца. И когда его чуть ли не силой удалили со сцены, он пришел к нам с Твардовским жаловаться: мол, что же это такое, один раз в жизни довелось попасть на сцену, да и то прервали, не дали спеть того, чего душа хотела…

Часто мы с Александром Трифоновичем бродили по глотовским полям, где, то наклоняясь, то снова выпрямляясь, шумела под ветром высокая, уже давно выколосившаяся, но еще далеко не созревшая рожь; мы бродили и по лугам, и по чистым, словно вымытым, березовым рощам и перелескам. И так все это было чудесно, все казалось таким необычно дорогим и близким, что мы вдруг начинали петь. И пели не что-нибудь, а знаменитую «Элегию» французского композитора Массне («О, где весна прежних дней, май, полный грез…»). Пели мы, конечно, скверно. Но нам ведь нужно было не само пение как таковое, а лишь воспроизведение той знакомой элегической мелодии, от которой становится и грустно и сладко. Так, наверно, случается только в молодости, когда грусть бывает не столько тягостной, сколько приятной.

Накануне отъезда мы с А. Т. Твардовским решили устроить для себя пикник. Моя мать дала нам яиц, сала, хлеба и большую сковороду. На этот раз мы не отказались и от поллитровки. Положив все в корзину, мы во второй половине дня отправились «в лес местного значения», как мне назвала это место молодая глотовская учительница несколько лет тому назад.

Мы расположились прямо на траве среди молодых и каких-то очень нарядных берез. Развели небольшой костерок и приготовили весьма солидную яичницу. Из двух березовых сучков сделали себе вилки, и пиршество началось. Оно продолжалось часа три или четыре — почти до самого захода солнца.

И хорошо оно было не само по себе, а теми, может быть, сбивчивыми и даже не столь уж значительными, но зато такими дружескими, такими откровенными и такими душевными разговорами, которые бывают не так уж часто.

И хорошо еще оно было тем, что находились мы в таком месте, где все дышало какой-то особо милой красотой и свежестью, где все вокруг светилось и радовало взгляд{1}.

В последний раз я видел свою уже изрядно постаревшую и почерневшую внутри и снаружи хату в день, памятный всему народу, — 22 июня 1941 года.

Накануне этого дня я и Н. И. Рыленков приехали во Всходы, чтобы провести несколько дней в моих родных местах. А назавтра на райкомовской машине поехали в Глотовку.

Матери уже не было в живых, а в хате жил мой старший брат Нил со своей женой Александрой.

Мы пробыли в Глотовке часа три-четыре, пообедали там, поговорили, о чем пришлось, и отправились обратно во Всходы.

Где-то на полпути нас остановил школьный учитель и сообщил, что Германия напала на Советский Союз, что началась война. Обо всем этом учитель слышал по радио (у него был самодельный приемник), но что о войне еще никто не знает, не знают, может быть, даже во Всходах.

Мы заторопились. И когда приехали во Всходы, то выяснилось, что там действительно никто не знает о начавшейся войне: с утра шло очередное заседание районного актива, и, чтобы радио не мешало этому активу, начальство распорядилось выключить динамики, установленные на площади, а радиотехник заодно выключил и всю трансляционную сеть.

Впрочем, почти сразу же после нашего приезда одно за другим по телеграфу стали поступать из области распоряжения и приказы о всеобщей мобилизации и о многих других мероприятиях, которые нужно было срочно провести в связи с начавшейся войной.

Мы с Николаем Ивановичем начали собираться в обратный путь: моему спутнику надо было немедленно явиться в Смоленский военкомат, а я спешил в Москву.

И перед самым вечером райкомовский шофер повез нас на станцию Спас-Деменск.

Ночь мы провели в спас-деменском Доме крестьянина, а утром — только что взошло солнце — отправились на вокзал.

Мы еще по-настоящему ничего не знали о войне, но думы наши и разговоры были только о ней. Мы строили самые различные предположения и догадки; говорили о широко распространенной тогда доктрине, а попросту — о всеобщей уверенности в том, что мы будем громить врага на его же территории, и притом разгромим его, как пелось в одной из предвоенных песен, «малой кровью, могучим ударом».

Мы верили этому, и все же на душе было сумрачно, тревожно.

Но даже в этой обстановке нас рассмешил один нелепый, а по существу, прискорбный случай, происшедший на станции Спас-Деменск.

В ожидании поезда, который запаздывал, я и Рыленков сели на одну из скамеек, стоявших прямо на платформе. Внезапно к нам подошел откуда-то взявшийся человек в военной форме. Он поманил указательным пальцем Николая Ивановича и тихо, но сурово сказал:

— Следуй за мной!

Полагая, что это относится к нам обоим, я тоже поднялся со скамейки.

— Нет, вы оставайтесь, — сказал мне человек в военной форме и вместе с моим спутником направился в здание вокзала.

Я не понимал, в чем дело, и стал терпеливо ждать, решив про себя, что если Рыленков не появится минут через двадцать, то я пойду искать и выручать его. Но он вернулся, пожалуй, еще раньше и со смехом стал рассказывать, что его приняли за немецкого шпиона, которого якобы сбросили с самолета где-то поблизости от Спас-Деменска. И все это потому, что на голове у Николая Ивановича была шляпа, а в Спас-Деменском районе шляп никто не носил. Все это, конечно, было смешно, но, пожалуй, больше прискорбно, чем смешно.

Наконец мы сели в поезд. Но ехали очень уж долго: поезд сверх всякой нормы держали на каждой станции, на каждом полустанке, так как нужно было пропустить военные эшелоны. И на каждой станции, на каждом полустанке мы видели толпы людей, мы слышали такие рыдания и молодых и старых женщин, такие крики отчаяния, что становилось не по себе. Это провожали на войну вчерашних колхозников, которые сегодня уже стали солдатами.

В Смоленск мы приехали только к вечеру, опоздав часов на пять или даже на семь. Николай Иванович, распрощавшись со мной, заспешил в город, чтобы, заскочив на минутку домой, сразу же идти в военный комиссариат. А я всю ночь пытался сесть на какой-либо поезд, следующий на Москву.

На площади у вокзала прямо на земле, среди баулов, мешков и прочего скарба уже расположились беженцы из западных областей Белоруссии. Весь смоленский вокзал был битком набит народом. Все спешили куда-то уехать, но это не удавалось: поезда были переполнены, и проводники не брали ни одного нового пассажира; они даже не открывали дверей.

В городе — ни одного огонька. И это было как-то особенно неприятно. Все упорно утверждали, что немецкие разведывательные самолеты уже не раз летали над Смоленском…

При таких обстоятельствах вера в то, что мы разгромим врага малой кровью и на его же территории, поневоле падала.

Война шла еще только два дня, а в Смоленске уже появились беженцы, а над Смоленском — фашистские самолеты…

Уехать в Москву мне удалось только утром, да и то лишь потому, что железнодорожное начальство распорядилось прицепить к одному из поездов три вагона.

До самой Москвы я ехал стоя.

Так я навсегда простился со своей деревней Глотовкой, с той, которую я знал до войны, так я простился с отчим домом.

Летом 1944 года вместе с ныне покойным секретарем Смоленского обкома КПСС Дмитрием Михайловичем Поповым я все же вновь попал в свою Глотовку — вернее, не в Глотовку, а лишь на то место, где она когда-то стояла. Немцы дотла сожгли ее. Не нашел я и своей хаты. На том месте, где она находилась, где находился и наш двор, разросся чудовищной силы бурьян, и в этом бурьяне валялась заржавленная разбитая немецкая автомашина… В родной деревне я вдруг оказался как бы совсем чужим, посторонним, нездешним…

И именно там и именно тогда зародилось стихотворение:

В новом учебном году к нам приехала вторая учительница — совсем еще молодая, только что окончившая гимназию в городе Ельне, — Александра Васильевна Тарбаева.

Для школы было нанято еще одно помещение — крестьянская изба — все в том же селе Оселье.

Александра Васильевна вела первый класс, а Екатерина Сергеевна занималась со своими прежними учениками, то есть вела второй и третий классы.

В нашем третьем классе вместе со мной было, кажется, человек девять или десять: кроме уже знакомых мне, поступили два новичка, два эстонских мальчика, которые почти совершенно не знали русского языка. Это были дети переселенцев из Эстонии (тогда это была Эстляндская губерния, входившая в состав Российской империи), недавно переехавших в нашу местность, купивших небольшой участок земли и наскоро построившихся. Всего переселилось пять семей. До этого они у себя на родине по многу лет батрачили у кулаков, скопили немного денег и решили завести собственные хозяйства.

В нашей местности было много переселенцев из Прибалтики. Независимо от национальной принадлежности всех их у нас почему-то называли латышами. Эти латыши довольно охотно переселялись в наши края, по-видимому, потому, что земля у нас стоила относительно дешево. Земля, правда, неважная или даже совсем плохая, но приезжие умели хорошо вести хозяйство — гораздо лучше, чем наши мужики, — и урожаи почти всегда получали тоже хорошие, отчего и жили лучше, чем коренное население. Селились они обыкновенно на хуторах, отдельно друг от друга. Но те пять эстонских семей, о которых я сказал выше, поселились вместе, создав таким образом небольшой поселок из пяти хат, покрытых соломой.

Поселок этот стоял в березовой роще на свежерасчищенной поляне, далеко от основных дорог. Выбраться оттуда, в особенности зимой, было просто трудно. Поэтому своих ребят-школьников эстонцы каждый день вынуждены были привозить в школу на лошадях.

Впрочем, скоро выяснилось, что этих эстонцев обманули, продав им самую бросовую землю, а может, сами они выбрали такую, погнавшись за дешевизной.

Как бы там ни было, но переселенцы в два-три года совершенно разорились и, бросив свой жалкий поселок на произвол судьбы, уехали неизвестно куда. Уехали, конечно, и те два мальчика, которые учились вместе со мной в третьем классе. В четвертом классе их уже не было.

Учились мы, то есть ученики сначала третьего, а затем и четвертого класса, примерно одинаково. Конечно, у одних отметки могли быть немножко похуже, у других получше, но большой разницы все же не было. Все мы, в сущности говоря, были переростками. Я был, кажется, самым младшим из всех своих одноклассников, но ведь и мне с января 1912 года пошел уже тринадцатый год! В таком возрасте относительно легко усваивались те немудрые науки, которые нам преподавали.

Исключение составлял, пожалуй, один Ваня Лыженков — сын богатого мужика, бывшего волостного старшины, живший в Оселье. Парень он был хороший, во всяком случае, не хуже любого из нас, но некоторые вещи до него абсолютно не доходили, и он не воспринимал их, словно бы они были чем-то отгорожены от его умственного кругозора.

У него были плохие отметки по всем предметам. Но особенно плохо давалась ему грамматика русского языка. Он, например, никак не мог отличить имя существительное от прилагательного, наречие от глагола, предлог от союза, не мог, несмотря на героические усилия учительницы, которая делала все, что только могла, лишь бы ее ученик Лыженков усвоил хоть что-нибудь.

Когда во время урока у него спрашивали: скажи, мол, какая это часть речи, — он неизменно в любом случае отвечал:

— Глагол.

Других определений он как будто и не знал: все части речи сплошь были для него глаголами.

За это в школе его прозвали Ваней Глаголом и часто дразнили такими стишками:

В школе Иван Лыженков учился до выпускных экзаменов, но на экзамены не пошел: знал, что провалится, — зачем же идти?

Неважно обстояли у нас дела с арифметикой — особенно в последнем, четвертом классе: задачи то и дело не получались, не получались и те, что решались всем классом в школе, и те, что задавались на дом. Из-за этого нам часто приходилось краснеть перед Екатериной Сергеевной. Все мы искренне любили ее, и нам было по-настоящему стыдно, если мы не смогли сделать то, что она предложила нам.

Решать задачи — даже самые трудные, какие только были в задачнике, — научил меня мой отец. Я думаю, что он и сам не понимал, почему и как все это произошло: ведь был он человеком малограмотным, никогда в жизни не изучал арифметики и ни разу не решал таких задач.

Скорее всего у него была правильная, хорошо развитая практическая сметка. А может быть, он просто благодаря житейской опытности и природной сообразительности быстро схватывал, на чем построена та или иная задача, в чем ее основной секрет.

И вот сижу я, бывало, вечером дома, и очень мне досадно, что задача попалась такая трудная и никак она у меня не выходит.

Он подсядет ко мне и скажет:

— А ну-ка прочитай мне задачу.

Я прочитаю — иногда один раз, иногда дважды. Отец подумает-подумает, и тут начинается «волшебство». Рассуждая совершенно логически, отец очень понятно, очень наглядно объясняет, почему у первого купца прибыли больше, чем у второго, откуда могла взяться эта прибыль, почему одни числа надо перемножить, а другие сложить вместе и т. п.

Он до всего доходил своим практическим умом и учил меня как умел логике суждений, он внушал мне свое, я бы сказал, жизненное, живое представление о той или иной задаче. И он всегда, за очень редкими исключениями, приводил меня к правильному решению.

Вскоре я так наловчился, что и сам без всякой помощи отца мог решать трудные задачи. Я никогда не приходил в школу с нерешенной задачей. Одним словом, по арифметике я стал первым учеником.

Я рассказываю об этом потому, что уже почти накануне выпускных экзаменов, то есть ранней весной 1913 года, произошел один и горестный, и в то же время забавный случай, тесно связанный с моими познаниями в арифметике.

Уже с середины зимы (1912/13 года) мы перешли в новое здание школы, которое успела построить к тому времени Ельнинская земская управа и которое стояло прямо в поле между деревнями Глотовкой и Осельем. Школе был отведен большой участок земли, огороженный штакетником. На этом участке — лишь только сошел снег — ребята-четырехклассники во время больших перемен играли в лапту.

В игре участвовал и я, хотя должен сказать, что принимали меня в игру неохотно: все знали, что вижу я плохо, а между тем тому, кто в игре водит, нужно всегда отлично видеть, куда летит мячик, где он упадет и т. п. Самодельный же мячик по размерам был обычно небольшим и притом темного цвета. Уследить за его полетом, в особенности мне, было крайне трудно.

И вот однажды из-за меня партия, в которой играл я, вдребезги проигралась. Надо мной стали смеяться, даже издеваться, и не только игроки, но и зрители, то есть вся школа.

Кончилось все тем, что я расплакался и со слезами на глазах в полном одиночестве побрел домой. Я шел и думал, чем бы отомстить своим обидчикам, чтобы они навсегда запомнили.

И вдруг мне пришло в голову: да ведь они не умеют решать задачи, а мне давай хоть какую!..

И я дал себе слово, что с сегодняшнего же дня начну сочинять задачник. Я придумаю такие трудные задачи, что мои обидчики не то что решить, но и подступиться к ним не смогут. Вот тогда-то они и поймут, как надо мной смеяться!

Месть я придумал страшную, но сгоряча как-то совсем не подумал о том, что ведь для того, чтобы мой «трудный» задачник попал в школу, его надо напечатать; кроме того, мои обидчики через несколько недель уже кончают школу и вряд ли им понадобятся потом какие бы то ни было задачники.

Придя домой, я немедленно принялся за работу.

— Один купец купил столько-то цибиков чаю, а другой… — выводил я, хотя не имел никакого понятия, что такое «цибик».

День за днем я сочинял задачи, тщательно скрывая от товарищей то, что делаю. Я сочинял задачи о поездах, идущих с разными скоростями друг другу навстречу, о бассейнах, в которые по одной трубе вливается вода, а по другой выливается из них. Писал я и об аршинах сукна, сначала покупаемого, а затем с прибылью продаваемого неизвестными мне купцами…

Как это было сделано в каждом порядочном задачнике, я свои задачи нумеровал и под номерами записывал в особую тетрадь.

Всего я сочинил задач двадцать или тридцать. Но по прошествии нескольких дней обиды, нанесенные мне, стали забываться. К тому же наступила уже самая настоящая весна. Было тепло. В школу мы ходили в одних рубашках и босиком. Все как будто стало другим.

И я решил уничтожить свой научный труд, так и не показав его никому.

Сельская четырехклассная земская школа, как известно, давала своим питомцам лишь самые первоначальные знания. Но для меня — да и не только для меня — это значило очень многое. Мы росли в темной, нищей и безграмотной деревне и до школы почти ничего не знали даже о том мире, в котором жили. И все, что мы постепенно узнавали в школе, было для нас настоящим откровением.

Я, например, помню, как поразил меня рассказ учительницы о том, что земля наша — круглая и почему если смотреть на удаляющийся корабль, то скрывается сначала его нижняя часть, потом — постепенно — средняя, а затем и мачты. Я понял, почему нельзя дойти до линии горизонта, то есть до той линии, где небо как бы сходится с землей, как бы опирается на нее. Конечно, до школы я не знал и слова «горизонт».

В школе я узнал (хотя бы и очень краткую, хотя бы и в весьма одностороннем изложении) историю своего государства. Я узнал также, что на земле — великое множество народов, что даже в нашей России живут не одни только русские.

Все это, как и многое другое, чему меня научила школа, перевернуло все мои представления о жизни.

В сельской школе я впервые соприкоснулся и с произведениями литературы, узнал — пусть не так уж много — о писателях-классиках.

Из всех учебников, которыми мы пользовались в школе, мне больше всего нравилась хрестоматия, составленная Э. Вахтеровым. Эта довольно внушительная, толстая книга выдавалась нам на два года, то есть мы начинали проходить ее в третьем классе и заканчивали в четвертом, выпускном.

Даже сейчас я зрительно представляю себе многие страницы ее, особенно те, на которых были напечатаны портреты писателей. Обычно они — по два в одном ряду — занимали середину страницы. Рядом с Пушкиным — Лермонтов, и под ними подпись: «А. С. Пушкин и М. Ю. Лермонтов — певцы Кавказа».

Особую страницу занимали Т. Г. Шевченко и Н. В. Гоголь. О них в подписи говорилось, что это «певцы Малороссии». Помню и еще одну страницу, на которой были представлены А. В. Кольцов и И. С. Никитин — «певцы степи».

Что касается Н. А. Некрасова, то пары для него, очевидно, не нашлось, и портрет его на странице оказался в единственном числе с подписью: «Н. А. Некрасов — певец горя народного».

В хрестоматию составители ее включили и произведения классиков (полностью или в отрывках, хотя мы тогда и не понимали, что имеем дело с отрывками).

Хрестоматия Э. Вахтерова приобщила меня к литературе и заставила полюбить ее.

В хрестоматии я впервые прочел стихи Т. Г. Шевченко (в переводе на русский язык) «Вишневый садик возле хаты», а также отрывок из «Катерины», начиная со слов «Шел кобзарь в далекий Киев» (и до конца поэмы). Причем напечатано было не «в далекий Киев», а в «престольный». Много лет спустя мне довелось самому переводить с украинского целиком всю эту поэму Шевченко и многие его стихотворения.

В той же хрестоматии я встретил стихи Пушкина «Кавказ подо мною…», Лермонтова «Спор» («Как-то раз перед толпою»), некрасовских «Крестьянских детей», а также «Плакала Саша, как лес вырубали» (отрывок из поэмы «Саша»).

Уже в третьем классе я знал все, о чем рассказывалось в хрестоматии, а стихи почти все выучил наизусть. Я даже сделал однажды своеобразное «открытие». В хрестоматии было напечатано стихотворение А. К. Толстого «Василий Шибанов» («Князь Курбский от царского гнева бежал»). И никому из нас даже в голову не приходило, что это стихи, потому что из-за экономии места текст был набран в строку, как проза. Когда я стал читать «Василия Шибанова» вслух, то сразу почувствовал, что это не проза. И я очень легко запомнил все стихотворение, хотя было оно довольно длинным. Никогда и никто в нашей школе не выучивал столь длинных стихов наизусть.

Кстати сказать, «Василий Шибанов» понравился мне не только потому, что это стихи, но и потому, что в них, как в прозе, содержался очень выразительный рассказ, как бы пришедший из эпохи Ивана Грозного.

Хрестоматия Э. Вахтерова, несмотря на некоторые странности, объясняемые условиями того времени, когда она появилась на свет, составлена была очень толково. В ней я мог прочесть не только стихи Шевченко, но по специальному да еще иллюстрированному очерку, напечатанному тут же, мог хотя бы в общих чертах представить себе, что же это за «Малороссия» такая, кто там живет, чем занимается и т. п.

Был в хрестоматии очерк и о Кавказе. Мне он особенно запомнился по рисунку, вставленному в текст. На рисунке — горы со снежными вершинами, и на одной из самых высоких вершин, на самом краю обрыва угадывается крошечная человеческая фигура — величиной с ржаное зерно. Очень долго я совершенно серьезно считал, что это стоит не кто иной, как А. С. Пушкин. Ведь это же он, думал я, написал стихи «Кавказ подо мною. Один в вышине…».

По хрестоматии Э. Вахтерова я впервые познакомился не только с произведениями литературы, не только с некоторыми историческими событиями, не только с Украиной, Кавказом и другими краями и областями, входившими тогда в состав Российской империи. В ней были рассказы о жизни птиц и зверей, о реках, о лесах и т. п.

Все из той же хрестоматии я узнал, как была изобретена паровая машина, как был изобретен громоотвод и многое другое. Но самое большое впечатление произвел на меня рассказ о М. В. Ломоносове.

Судьба Ломоносова, вышедшего из «мужиков» и ставшего великим ученым и поэтом, очень меня волновала. Она даже как бы подсказывала мне, что и я могу сделать нечто подобное тому, что сделал Ломоносов, ушедший с обозом рыбы из родного села Холмогоры в Москву «за наукой». Я придавал значение даже тому, что имя и отчество у меня точно такое же, как у Ломоносова: Михаил Васильевич. Это было и лестно, и как бы обнадеживало меня. К этому надо прибавить, что я уже писал стихи, и мне казалось, что это совпадение предвещает мне что-то хорошее, хотя что именно, я определить не мог.

А тут вторая учительница нашей школы, А. В. Тарбаева, как-то посмотрела на меня и сказала, что я по внешности чем-то напоминаю Ф. М. Достоевского. Это тоже подлило масла в огонь, хотя ни одного произведения Достоевского я еще не читал, знал писателя только по имени и вряд ли походил на него с лица.

Я навсегда останусь благодарен своей Глотовской школе не только за те знания, которые она мне дала, но и за то, что, в сущности, она свела меня с теми людьми, которые сделали для меня так много, что это в конечном счете определило всю мою дальнейшую судьбу. Я имею здесь в виду не только свою учительницу Екатерину Сергеевну Горанскую, но и Михаила Ивановича Погодина, и Василия Васильевича Свистунова, еще кое-кого. О них я более подробно расскажу в дальнейшем.

А сейчас — о том дне, когда я и мои товарищи держали выпускные экзамены.

День экзаменов начался для меня довольно грустно, но потом он принес мне радость — радость, может быть, самую большую за все мои мальчишеские годы.

Было это весной 1913 года. Экзамены тогда устраивались не в каждой школе в отдельности, а обычно какую-либо школу делали «центром», куда в назначенный день собирались выпускники четырех-пяти школ, расположенных в относительной близости от «центра». Создавалась экзаменационная комиссия, в состав которой входили не только педагоги, но обязательно и священник. Возглавлял комиссию обычно какой-либо начальник.

Мне и моим товарищам пришлось держать экзамены в селе Гнездилове, до которого было верст двенадцать.

В Гнездилове находилась усадьба члена Ельнинской земской управы Михаила Ивановича Погодина, то есть стоял его дом и некоторые надворные постройки. Позади дома раскинулся большой и чрезвычайно живописный парк, одной своей стороной спускавшийся прямо к реке. Кроме усадебной, земли у Погодина не было.

И поныне здравствующий, хотя и довольно пожилой человек (ему уже около восьмидесяти пяти лет), Михаил Иванович Погодин — внук известного историка и писателя М. П. Погодина, — в те годы работая в земской управе, вел все дела, связанные с народным образованием. И в Ельнинском уезде, и за его пределами Погодин пользовался большой популярностью как среди учителей, так и среди крестьян. И надо сказать, что эту популярность Михаил Иванович вполне заслужил: был он человеком образованным, деятельным, справедливым, отзывчивым.

Наши две учительницы и мы, выпускники, чрезвычайно обрадовались, узнав, что экзамены назначены именно в Гнездиловской школе. Мы думали, что это не случайно, что в день экзаменов М. И. Погодин непременно приедет из Ельни и возглавит экзаменационную комиссию. А лучшего, чем Погодин, председателя комиссии никто из учителей не мог и представить себе.

Рано утром — только что взошло солнце — мы отправились в Гнездилово. Мы — это две учительницы Глотовской школы и семеро выпускников: нас осталось только семеро; остальные, как говорят теперь, отсеялись…

Мои товарищи нарядились по-праздничному: на них были сатиновые рубашки, новые штаны, до блеска начищенные сапоги. И только я среди них выглядел каким-то отверженным, случайно попавшим в эту нарядную компанию. Все, что у меня было относительно нарядного, так это единственная основательно поношенная, красная с желтым горошком ситцевая рубашка. Ее я и надел. Обуться, кроме как в лапти, было не во что. Но лапти я сразу же отверг и решил, что пойду лучше босиком. Штаны у меня были тоже незавидные: не городские, не покупные, как у остальных, а сшитые из домотканой холстины и выкрашенные синей краской. На голову я надел старый, видавший виды картузик.

— Как дурачок ты среди них, — горестно сказала моя мать.

Она дала мне в дорогу кусок хлеба, и я отправился.

Погода стояла теплая, солнечная. Всю дорогу ребята шли весело, шутили, смеялись, дурачились. Невесело было, пожалуй, только мне.

Когда же мы подошли к Гнездиловской школе и я увидел там довольно большое скопление учеников, пришедших из других школ, учеников разряженных, как и наши, настроение мое окончательно упало. Я не знал, куда мне деваться, потому что на меня смотрели десятки глаз: кто с сожалением, но больше, конечно, с насмешкой.

И я был рад-радешенек, когда наконец всех нас пригласили в здание школы, рассадили по партам и дали какую-то письменную работу: за партой не так было заметно, что одет я очень уж бедно. Да и босые ноги мои не бросались в глаза.

Придя в Гнездилово, я узнал, что М. И. Погодин, которого так ждали наши учительницы, на экзамены не приехал и экзаменационную комиссию возглавляет земский начальник М. П. Яновский. О нем я слышал, что человек это строгий, суровый, неприступный, недобрый. И я конечно же решил, что на экзаменах провалюсь.

Смущал меня и какой-то незнакомый и очень уж важный поп, тоже входивший в экзаменационную комиссию, и то, что среди трех педагогов — членов комиссии не было ни одного из нашей школы — все незнакомые, чужие.

Однако все кончилось не так, как мне представлялось. Кто-то из наших учителей — возможно, это была Е. С. Горанская — надоумил экзаменационную комиссию, чтобы та предложила мне прочесть свои стихи.

И когда меня вызвали к экзаменаторскому столу, то вместо того, чтобы проверить мои знания по русскому языку, один из экзаменующих сказал:

— Говорят, что ты стихи пишешь. Прочти нам что-нибудь.

Это меня и удивило своей неожиданностью, и смутило. Очень несмело, неуверенно я начал читать стихотворение, которое у меня называлось «М. В. Ломоносов»:

Я читал и чувствовал, что слушают меня внимательно, что стоит мертвая тишина. Это меня ободрило, и чтение я закончил уже более смело и уверенно.

Меня попросили прочесть еще что-нибудь. И я прочел стихотворение «Святой». Сейчас я помню лишь его начало:

Никаких вопросов по русскому языку мне члены комиссии не задали. После чтения стихов просто поставили отметку — пять с плюсом.

Я получил пятерку даже по закону божию, хотя этот предмет не любил и знал его лишь приблизительно. Но тут на экзаменатора-священника больше, по-видимому, подействовало стихотворение «Святой», чем мои знания по так называемой священной истории.

По всем другим предметам я также получил пятерки.

Отношение ко мне окружающих сразу же переменилось. И учителя и ученики заинтересовались мной, стали ко мне необыкновенно внимательны. Во время перерыва на обед меня ни на минуту не оставляли одного, говорили со мной, расспрашивали меня, давали советы, что, мол, надо учиться дальше… Даже съесть тот кусок хлеба, что мне дала моя мать, я не мог: весь перерыв прошел в разговорах, все время меня окружали люди. В дополнение к моему хлебу какой-то доброхот сунул мне в руку порцию сала. Но и оно осталось несъеденным.

Домой мы вернулись уже в потемках. И хотя устал я неимоверно, мне все же не спалось: все время вспоминалось то, что произошло со мной на экзаменах, и я чувствовал себя победителем.

А через несколько дней произошло событие, которое еще больше подняло меня в глазах окружающих.

Дворы в нашей деревне стояли по обеим сторонам дороги, идущей совершенно прямо. Но потом дорога круто поворачивала влево. И та небольшая часть деревни, которая была уже за поворотом, называлась Роговкой (вероятно, от слова — рог). Я жил на Роговке. А противоположный конец деревни назывался тем концом. Так все и говорили: я пойду на тот конец. Если же люди шли в нашу сторону, то говорили: я иду на Роговку.

И вот однажды был я зачем-то на том конце. Может быть, ходил в школу и затем возвращался домой. Меня догнал мой недавний экзаменатор — земский начальник М. П. Яновский, восседавший в своей, как мне казалось, роскошной коляске, запряженной парой лошадей. Он приезжал по каким-то делам в волость и теперь ехал обратно.

Поравнявшись со мной, Яновский приказал кучеру остановиться и подозвал меня. Я робко приблизился к его экипажу. Земский начальник посадил меня рядом с собой на мягкое заднее сиденье и промчал по всей деревне до самой моей Роговки. Это было нечто совершенно неслыханное, невероятное: мне, деревенскому мальчишке, мужицкому сыну, была оказана такая честь! Буквально вся деревня завидовала мне. А я, наверное, весь сиял тогда от радости и гордости.

И только что я сошел на землю, как меня внезапно взяла за руку совсем еще молоденькая учительница из соседней школы Александра Карповна. Она сказала мне что-то очень ласковое и вдруг поцеловала меня. Это уже было так неожиданно, так душевно и так тронуло меня, что я чуть не заплакал.

Мой школьный товарищ Петя Шевченков (он был старше меня на три года) после экзаменов поступил рассыльным в волостное правление. Свою рассыльническую службу он начал еще до открытия у нас школы. Но, став школьником, Шевченков не мог одновременно быть и рассыльным. Поэтому на зиму он увольнялся из волостного правления, а с весны, когда наступали каникулы, его опять брали на работу.

Вскоре после того удивительного по тогдашним временам случая, когда земский начальник прокатил меня по всей деревне, Петя сказал мне:

— Завтра меня посылают с пакетом к земскому начальнику. Пойдем со мной!..

Земский начальник жил в своем имении в селе Арнишицы — центре Арнишицкой волости, Ельнинского уезда.

Считалось, что до Арнишиц верст пятнадцать или двадцать. А некоторые насчитывали и того больше: версты ведь были немереные. Одним словом, путь неблизкий, и идти туда мне было совсем незачем. И я стал отговариваться.

Но Шевченкову хотелось, чтобы я пошел, хотелось главным образом потому, что вдвоем идти веселей, интересней. И он всячески начал уговаривать, соблазнять меня.

Польстился я на то, что, по словам моего друга, у земского начальника есть библиотека и что его дочь (Шевченков знал даже, что зовут ее Мария) может дать мне из этой библиотеки любую книгу, какую бы я ни попросил.

Ранним утром следующего дня Шевченков зашел за мной, и мы отправились в Арнишицы.

В дороге за старшего был, понятно, Шевченков, как человек бывалый, знающий все на свете. Он и дорогу знал хорошо, знал, как следует поступить в том или ином случае, к кому обратиться и тому подобное.

И едва мы успели прийти в усадьбу М. П. Яновского, как мой приятель уже сдал пакет письмоводителю и отправился на кухню, где, по его словам, нас должны были накормить.

В этой кухне, представлявшей собой нечто вроде деревенской избы и стоявшей на почтительном расстоянии от барского дома, обычно обедала дворня.

Очень скоро Шевченков позвал меня обедать. Но он, оказывается, уладил дело не только с обедом, а успел рассказать какой-то горничной и о том, что пришел «тот самый мальчик, который сам пишет стихи».

И только-только мы успели пообедать, как за нами пришла девушка в белом переднике и сказала, что господа приказали ей привести нас в барский дом. И мы пошли за ней. По пути горничная сообщила нам, что «сам» куда-то уехал, но барыня и барышня дома и, кроме того, у них гости.

Я первый раз в жизни видел барские хоромы, первый раз в жизни был в богатом помещичьем доме и сразу же растерялся: босой, с запыленными ногами, я стоял у двери на блестящем паркете, мял в руках свой картузик и не знал, что делать.

Меня попросили подойти поближе и прочесть свои стихи. Я подошел и начал читать. Но уж очень необычные были у меня слушатели: нарядные дамы, каких я мог видеть только на картинках, и молодые красивые мужчины с черными нафабренными усами, закрученные острые концы которых торчали вверх.

Одни из моих необычных слушателей расположились в креслах, другие слушали, стоя за креслами. Как я читал и что читал, не помню. Но слушали меня благосклонно. Потом кто-то похвалил меня, а один из мужчин дал мне три серебряных рубля. Я и испугался и обрадовался: ни от кого мне не приходилось получать таких денег. Да и за что мне их дали? Прямо так, ни за что, даром. Но как-никак это был мой первый гонорар за стихи. Впрочем, слово гонорар пришло гораздо позже. А тогда я не знал, что это такое.

После чтения стихов дочь земского начальника Мария Михайловна повела меня и моего друга в библиотеку. Библиотека помещалась в небольшой комнате, расположенной на втором этаже. Книг было, как я представляю сейчас, не так уж много, но тогда мне показалось, что их не только перечитать, но и пересчитать нельзя: они занимали полки двух или трех шкафов, лежали на окнах, на столе, даже на полу. Такое количество книг, собранных в одном месте, я увидел впервые.

Библиотека не принадлежала лично владельцу усадьбы. Это была земская библиотека, пользоваться которой имели право все жители данной местности. Но вряд ли кто-либо из крестьян или даже учителей пользовался ею: никто не решился бы пойти в дом к земскому начальнику, чтобы взять книгу.

Мария Михайловна, обходившаяся с нами очень ласково, спросила у меня, что я хочу взять.

Я ответил, что хотел бы взять стихи Некрасова.

Она открыла шкаф, достала и передала мне увесистый том:

— Вот Некрасов…

В то время у меня была своего рода мечта. Я писал стихи, но мне казалось, что пишу я как-то не так, что для того, чтобы писать по-настоящему, надо знать, как это делали другие поэты; надо знать и то, как они жили, ибо я думал, что жили они как-то особенно, необыкновенно и что без познания этой необыкновенности нельзя научиться писать хорошие стихи. Я придавал тогда значение даже почерку того или иного поэта. Увидев образцы очень неразборчивого почерка Некрасова, я решил, что и мне надо писать неразборчиво, писать так, чтобы трудно было прочесть. Словом, я думал, что для писания стихов есть какой-то секрет и что этот секрет откроется лишь тогда, когда дознаешься, как жили, как писали, как вели себя другие поэты.

Вот почему я попросил Марию Михайловну дать мне в дополнение к стихам Некрасова еще одну книгу — книгу, в которой бы рассказывалось о писателях.

Такая книга в библиотеке нашлась. Я не помню ее названия, но помню, что в ней были собраны биографии писателей-классиков.

Ну вот теперь я уж все пойму, все буду знать, подумал я, получив в руки книгу. Однако очень скоро я разочаровался в ней. Там, по моим соображениям, говорилось не о том, о чем нужно. Ну рассказывалось, кто и где родился, где учился, что написал и т. п. А о главном-то — как писать стихи — ни в одной биографии не сказано…

После путешествия в Арнишицы, после того как я выложил на стол целых три рубля, мои домашние по-другому стали относиться к моим стихам. Правда, они и раньше не препятствовали мне писать. Ну а тут уж как бы и поощрять начали.

— Что ж, пусть пишет. Может, до чего и допишется, — говорили они доброжелательно.

Вскоре после похода в Арнишицы мне вдруг представилась возможность отправиться в более длительное и более интересное путешествие: вторая учительница нашей школы, Александра Васильевна Тарбаева, пригласила меня приехать на несколько дней к ней в гости в город Ельню, где жила ее семья.

Это была моя первая поездка на поезде и первая поездка в город.

Правда, удивить меня видом поезда было уже нельзя: при поездке с отцом за почтой на станцию Павлиново я не раз видел и приближающиеся к станции поезда, и удаляющиеся от нее. И уже совсем вблизи мне довелось рассматривать товарные вагоны, стоящие на запасных путях. В то время мне не давал покоя один технический вопрос: я видел, что рельсы сверху совершенно ровные и гладкие; шины (бандажи) вагонных колес, которые катятся по рельсам, сверху тоже совершенно гладкие. И я никак не мог представить себе, почему же поезд не сходит с рельсов даже на крутых поворотах, что заставляет его идти именно по рельсам.

И когда мне представилась возможность, я даже залез под товарный вагон и только тут рассмотрел секрет устройства вагонных колес, только тут понял, почему они не могут сойти с рельсов при движении. И я подивился тому, как хорошо, просто и целесообразно все это устроено.

Я мог часами рассматривать подобные штуки, так как любил всякую технику, хотя и жил в деревне, где никакой техники не было, где обыкновенный велосипед, на котором случайно мог проезжать по деревне незнакомый человек, казался таким чудом, равного которому нет на всем свете.

И вот теперь мне предстояло впервые поехать на поезде, поехать одному, самостоятельно, как ездят только совсем уже взрослые люди.

Как раз незадолго до того времени по нашей дороге (линия Смоленск — Козлов, ныне Мичуринск) начал курсировать так называемый добавочный поезд с вагонами четвертого класса, проезд в которых стоил до Ельни всего двадцать девять копеек. Именно такую сумму мне и дали на дорогу — ни больше ни меньше.

На станцию Павлиново я пришел часа за три или четыре до отхода поезда: в деревне почти все делали так, боясь — а вдруг поезд уйдет раньше, чем положено по расписанию? Так что и сидеть на станции, и бродить вокруг нее мне пришлось довольно долго.

Наконец станционный колокол возвестил, что поезд вышел с предыдущей станции, и открылось окошечко билетной кассы. Просунув кассиру свои медяки, я сказал, как меня научили дома:

— Мне билет четвертого класса до Ельни.

Кассир достал откуда-то сбоку небольшой четырехугольник картона, поднес его к компостеру, которого раньше я еще ни разу не видел, потом что-то щелкнуло, и кассир подал мне мой первый в жизни железнодорожный билет. Вся эта процедура была для меня настолько нова и интересна, что я, кажется, повторил бы ее, будь у меня еще двадцать девять копеек.

В поезде никаких вагонов четвертого класса не оказалось: просто к составу прицеплялось несколько товарных вагонов, в которых и ехали пассажиры-«четырехклассники».

Двери вагона, в который я попал, и с одной и с другой стороны были раздвинуты до предела. Я сел у самой двери прямо на полу, так, что ноги мои оказались снаружи вагона. В таком положении было невероятно любопытно и удобно наблюдать, как телеграфные столбы, придорожные деревья и кусты словно бы отпрыгивали назад от движущегося поезда, было слышней, как стучали колеса на стыках рельсов и как грохотали мосты, когда по ним проходил поезд.

Меня обдавал теплый летний ветер, и все казалось таким хорошим, что лучше и не бывает. Да и что может быть лучше, если я в первый раз, и притом самостоятельно, еду в город, и еду не как-нибудь, а в гости к учительнице!

Все это казалось почти сказкой.

Учительница Александра Васильевна Тарбаева жила на Заречье, то есть за рекой Десной, которая разделяет Ельню на две неравные части. Пройти на Заречье можно было по мосту, но пешеходы предпочитали более короткий путь — по деревянным мосткам, проложенным через небольшое озеро, образовавшееся прямо в городе. Об этих мостках я уже знал из рассказов учительницы.

Дом у Тарбаевых, как почти все ельнинские дома, был деревянный и далеко не новый. Точнее, это было два небольших (размером с крестьянскую хату) дома, соединенных сенями и стоящих под одной крышей.

Семья Тарбаевых состояла из отца и матери, трех взрослых сыновей, которые уже работали в тогдашних ельнинских учреждениях, далее Александра Васильевна и две ее младших сестры: Анастасия, которой в ту пору было лет шестнадцать или семнадцать, и Елена — совсем еще девочка. Ей было не более семи лет. Кроме того, вместе с Тарбаевыми жила тетка нашей учительницы и всех ее сестер и братьев, которую все ласково называли Федосеевна.

Эту женщину я знал уже раньше. Когда осенью начинались занятия в нашей школе, она приезжала в Глотовку вместе с Александрой Васильевной, где вела ее немудрое домашнее хозяйство. С ними иногда приезжала и маленькая Елена: ей рано еще было идти в школу, и в Глотовке она жила просто так, под опекой Федосеевны и своей старшей сестры.

У Федосеевны еще в детские годы образовался большой горб, который, надо полагать, принес ей немало огорчений. Вероятно, и замуж не могла она выйти из-за этого злосчастного горба. Но это была такая хорошая, чуткая, доброжелательная и справедливая женщина, что даже деревенские школьники никогда не насмехались над ее уродством.

Тарбаевы приняли меня радушно и дружелюбно, в особенности Федосеевна. Все те пять или, может быть, семь дней, которые я пробыл в Ельне, она по-матерински заботилась обо мне, следила за тем, чтобы мне было удобно, угощала меня всякой вкусной едой, которая в деревне мне была недоступна.

Александра Васильевна и Анастасия Васильевна каждый день куда-нибудь ходили со мной, показывая город и все то интересное, что в нем было.

Но город не произвел на меня сколько-нибудь большого впечатления. Он очень походил на деревню, особенно Заречная сторона его. Правда, деревянные дома, обшитые тесом и выкрашенные разноцветными красками, выглядели наряднее деревенских хат, но, в сущности, это было почти одно и то же. А вот каменные дома (в Ельне их было совсем мало) вызвали у меня большой интерес, хотя это были дома всего лишь двухэтажные. Мне очень хотелось хоть немного пожить в таком доме и непременно на втором этаже: наверно, это очень интересно — жить выше других и смотреть на улицу сверху. До того времени я мог взбираться лишь на деревенскую колокольню: это разрешалось в первые три дня праздника пасхи.

В Ельне я впервые увидел тротуары, и они удивили меня прежде всего тем, что были настланы довольно толстыми досками, вполне пригодными для пола и потолка. И это показалось мне величайшим расточительством: в деревне мой отец вынужден был топором вытесывать каждую доску, чтобы настелить пол в хате, а тут по доскам люди ходят прямо на улице. Могли бы походить и просто так, по земле!

Посмотрел я и Ельнинский городской сад — этакий довольно обширный и зеленый квадрат, где по специально сделанным дорожкам каждый вечер гуляли по-праздничному одетые девушки и парни. Всех их я считал исключительно богатыми людьми, раз они могут наряжаться каждый день. И я грустно думал о том, что мне никогда не придется гулять по садовым дорожкам вот так же, как они.

Кульминационным пунктом моего пребывания в Ельне, несомненно, должен был стать кинематограф, куда и повели меня однажды вечером мои гостеприимные хозяева.

У меня тогда не было никакого представления о кинематографе, но мне так много наговорили о нем, что я ждал чего-то самого исключительного, самого интересного.

Однако ни мои надежды, ни надежды моих шефов удивить меня кинематографом не оправдались. Все было интересно, ново и заманчиво, но я плохо видел происходящее на экране, хотя и сидел чуть ли не в первом ряду; из-за слабости зрения надписи, объясняющие действие, я читал весьма медленно и обычно не успевал их прочесть полностью. Это делало кинокартину еще более непонятной. Я, однако, все же кое-что видел. Но та богатая и роскошная жизнь, которая изображалась на экране, была мне абсолютно незнакома. Я просто не понимал ее, и потому между мной и той, чуждой мне жизнью была как бы пропасть.

Впрочем, я не хотел огорчать своих добрых хозяев и поэтому после сеанса на их вопрос, понравилась ли мне картина, ответил:

— Очень понравилась!.. Интересно было…

Мне уже надо было бы уезжать домой. Я понимал, что, хоть и хорошо относятся ко мне Тарбаевы, я все же их стесняю, стесняю даже в прямом смысле слова: у них и без меня семья большая, а места в доме мало.

Однако уехать я не мог: у меня не было тех двадцати девяти копеек, которые нужны были для покупки билета. Сказать же об этом я стеснялся даже маленькой Леле, как обычно называли самую младшую сестру учительницы.

Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы нежданно-негаданно к Тарбаевым не зашел тогда еще совсем молодой учитель Василий Васильевич Свистунов. В дальнейшем я расскажу о нем более подробно. Сейчас же хочу только заметить, что Василий Васильевич был хорошо знаком с Тарбаевыми еще с той поры, когда он учился в Ельнинской гимназии. Знал он и меня, так как не раз приезжал в Глотовскую школу.

Василий Васильевич, по-видимому, сразу понял, что мое гостевание затянулось, и потому предложил мне:

— Знаешь, пойдем завтра со мной. Я иду на несколько дней домой — к своим родителям. Они живут недалеко от Ельни — верст двадцать пять будет, не больше.

Я с радостью согласился. И на следующее утро — а оно было теплым и ясным — мы двинулись в путь: в деревню Коситчино, Шмаковской волости.

Идти вместе с Василием Васильевичем было удивительно легко, интересно, весело. И время пролетало незаметно, и дорога становилась как бы намного короче.

Он рассказывал мне всевозможные истории и случаи, и я мог слушать его без конца: из его рассказов я узнавал нечто новое, дотоле неизвестное мне, не говоря уже о том, что рассказчик он был отличный и слушать его было просто наслаждение.

Потом мы играли в шарады: то я разгадывал придуманные им шарады, то он мои.

Когда мы проходили через обширный сосновый бор, Василий Васильевич рассказал мне, что в этом бору совсем еще недавно жил один «божий человек», которого считали, да и сейчас считают святым.

— Хочешь посмотреть, где он жил? — спросил Василий Васильевич у меня.

Конечно же я хотел, ибо далеко не все могут видеть в натуре те места, где жили «святые».

Мы свернули с дороги и прямиком направились к жилищу «божьего человека», и скоро это довольно необычное жилище предстало передо мной.

В лесу стояли четыре могучих дерева. Кажется, это были сосны, а может быть, и ели. Они стояли так, что каждое приходилось на угол образуемого ими квадрата. Довольно высоко над землей, опираясь на толстые сучья этих четырех деревьев, лежали два прочных, хотя и не толстых бревна, а на бревнах был сооружен дощатый помост. На этом помосте и стояла «святая избушка», срубленная, по теперешней терминологии, из подтоварника и напоминавшая по размеру железнодорожную будку. Тут же была и лестница-стремянка. По ней мы взобрались наверх и вошли в избушку: она оказалась незапертой.

Напротив двери находилось небольшое окно и возле него простой деревянный некрашеный столик. Налево у стены нечто вроде топчана; тут, вероятно, «святой человек» спал. У противоположной стены стояла узкая скамеечка, сделанная из короткой доски, и в углу небольшая печечка.

Не без изумления осмотрев избушку и все, что находилось в ней, я спросил у Василия Васильевича:

— Что же этот святой тут делал?

— А ты разве не знаешь, что делают святые? Лодырничал, конечно, да еще, наверно, богу молился. Вот и все.

— Нет, как же так лодырничал? — продолжал я свои расспросы. — А откуда же он брал еду, во что одевался?

— Знаешь, много еще у нас темных, неразумных людей. Вот они-то — больше всего бабы — и приносили ему все, что надо. Они думали, что если он, этот «святой», помолится за них богу, то бог непременно услышит его молитву и избавит людей от всякого горя, от всякой беды… Народ наш неграмотный, темный, и разным проходимцам это на руку: им легче обманывать его.

— А где же этот святой теперь? — спросил я, когда мы уже спустились на землю и шли от избушки к дороге.

— Вот этого я не знаю, — небрежно ответил Василий Васильевич. — Может статься, умер. А может, перекочевал в другие места.

Некоторое время мы шли молча. Потом Василий Васильевич как бы ни с того ни с сего вдруг заинтересовался, знаю ли я что-нибудь про знаменитого русского композитора Михаила Ивановича Глинку. Оказалось, что я не знаю ни о Глинке, ни о других композиторах и все мои познания в музыке сводятся к тому, что мне известны лишь песни, которые поют в деревне, да еще игра на гармошке и балалайке. О том, что песни (музыку) кто-то специально сочиняет, я даже и не думал: мне представлялось, что все это появляется как-то само собой.

И только по дороге из города Ельни в деревню Коситчино от учителя Василия Васильевича Свистунова я узнал о великом русском композиторе, запомнил даже названия некоторых произведений его.

Но самым неожиданным и интересным для меня было сообщение Свистунова, что Глинка родился в селе Новоспасском нашего Ельнинского уезда и что вот сейчас мы можем дойти в те места, где находилась усадьба Глинки.

И мы, свернув со своей дороги, действительно увидели эти места. Мы обошли большой и красивый, но совершенно пустынный парк, по краям которого в несколько рядов, как бы охраняя то, что здесь когда-то было, стояли могучие многолетние дубы. Они, безусловно, помнили живого Глинку и могли бы многое рассказать нам, если бы умели говорить. Мне очень было жаль, что дом, в котором жил Глинка, не сохранился.

Не сохранились и другие постройки. На территории парка стоял лишь небольшой флигель, но и тот, по словам Свистунова, появился уже после смерти Глинки.

У одного из дубов мы устроили кратковременный привал, усевшись прямо на траве. Молча посидели несколько минут и двинулись дальше.

Под вечер мы были уже в Коситчине.

В семье Свистуновых мы прожили дня два или три, но я почти не помню ни того, что мы там делали, ни самой деревни Коситчино. Лишь одна деталь мне хорошо запомнилась. Меня познакомили с мальчишкой примерно моего возраста, который сам сделал трехколесный велосипед. И мне показали этот велосипед, показали, что на нем действительно можно проехать некоторое расстояние.

Правда, ось, соединяющую два задних колеса, а также все другие металлические части велосипеда делал кузнец. Но все же конструкцию велосипеда придумал не кузнец, а мой новый знакомый.

Велосипед был плох лишь тем, что на нем нельзя было ехать сколько-нибудь быстро. Дело в том, что в качестве колес молодой изобретатель использовал деревянные маховики от старых деревенских прялок. А маховики эти обычно собирались из отдельных деталей, соединенных весьма непрочно. От быстрой езды да еще по неровной дороге подобные маховики-колеса рассыпались на части.

Но, несмотря на все это, велосипед мне понравился, и я определенно завидовал своему сверстнику из деревни Коситчино. Мне хотелось иметь хотя бы такой. А о настоящем велосипеде и говорить нечего. Можно сказать, что и в детстве и в юности это была мечта моей жизни.

Однажды, когда я уже учился в Смоленске в гимназии Ф. В. Воронина, я даже придумал способ, как угнать велосипед, взяв его напрокат. Потом я понял, что мой план угона не годится, да и вообще это нехорошо — угонять чужие велосипеды. Поэтому и отказался от своего недоброго намерения.

Однако же я узнал, что купить велосипед можно за сто двадцать рублей, и начал думать, как бы мне собрать такую сумму денег, хотя и понимал, что их никогда не соберу. А иметь велосипед мне хотелось до такой степени, что я продал бы последнюю корову. Но корова принадлежала не мне, а всей нашей семье. Да и мало было одной коровы, чтобы заплатить за велосипед.

Так и не удалось мне удовлетворить это свое жгучее желание. Я даже не мог сделать себе такой, какой видел в Коситчине: у матери была всего одна прялка, и мне неоткуда было взять трех колес.

Когда же наступила такая пора, что я смог бы сразу купить целых пять, даже десять велосипедов, то — увы! — это мне было уже совсем-совсем неинтересно.

Из Коситчина обратно в Ельню мы пошли почему-то под вечер. Шли весь вечер и всю ночь с короткими передышками и никуда уже не сворачивали с дороги.

Когда взошло солнце, мы были на подходе к Ельне и на самом краю какой-то деревни сели отдохнуть на бревнах, сложенных у дороги. Вскоре к нам подошел обутый в лапти и очень бедно одетый мужик, попросивший разрешения сесть вместе с нами.

— Садитесь! — приветливо сказал Василий Васильевич. — Какое же тут может быть разрешение?

Прохожий сначала полюбопытствовал, нет ли у Василия Васильевича закурить, но, узнав, что тот не курит, сидел молча, глядя на пыльную дорогу.

Свистунов, будучи человеком живым и общительным, стал расспрашивать пришедшего, откуда он, куда направляется и зачем. Тот отвечал сначала неохотно и односложно, а потом со вздохом произнес:

— Куда иду, пока и сам не знаю… Хлеба нет ни крошки, дети сидят голодные… Просто сил нет глядеть на них. Вот и иду… Хоть умри, а денег надо достать… Может, где работенку какую найду…

Мы встали с бревен. Василий Васильевич вынул из кармана кошелек, отыскал в нем серебряный рубль и, протягивая его, сказал:

— Вот это для твоих детей. Дал бы больше, но больше нет…

Я, признаться, несколько удивился такой щедрости Свистунова: я знал, что у него у самого почти ничего нет, да, кроме того, этот мужик мог сказать неправду.

— Нет, — возразил Свистунов, — он не соврал. Это я твердо знаю. И надо было ему помочь. Нельзя безучастно проходить мимо людского горя.

Вскоре мы уже были в Ельне. В тот же день Василий Васильевич с добавочным поездом отправил меня домой.

Поезд на Смоленск отправился уже в потемках. В вагоне зажгли свечи. Но их было мало, и горели они очень тускло. Поэтому я плохо видел, что делалось вокруг меня.

Ехал я в третьем классе. Какой-то человек, внешность которого я не мог рассмотреть в полусумраке вагона, устроил меня на боковой скамейке у самого выхода из вагона и сказал:

— Сиди здесь и никуда не уходи. Когда приедем в Смоленск, я приду за тобой и выведу тебя на платформу.

Человек этот был проводником вагона, и М. И. Погодин, наверно, договорился с ним, чтобы тот взял меня под свое покровительство. Сам Погодин ехал в другом вагоне — очевидно, второго класса.

Но я не догадывался о договоренности относительно меня. И совершенно не знал тогда, что в вагонах есть проводники. Поэтому своего покровителя я принял за самого обыкновенного пассажира, который едет тоже в Смоленск или куда-нибудь еще дальше.

От Ельни до Смоленска всего около семидесяти километров. Но чтобы пройти это расстояние, поезду нужно было не менее трех часов: шел он медленно, часто останавливался и подолгу стоял не только на станциях, но даже на самых незначительных полустанках и разъездах.

Я с нетерпением ждал, когда же будет Смоленск, но его все не было и не было. И я — то ли всерьез, то ли в шутку — начинал думать: а что, если поезд идет не туда, что, если меня посадили не в тот поезд, в какой следовало?..

Наконец поезд стал замедлять ход, и весь вагон вдруг шумно заговорил:

— Ну вот и приехали!..

— Вот он и Смоленск!..

Пассажиры поспешно снимали с полок свои вещи и стремились к выходу, заполнив в вагоне весь коридор. Когда же поезд остановился совсем, они быстро исчезли за выходной дверью. Вагон опустел. А между тем приходить за мной никто и не думал. Поэтому я почти с отчаянием спросил у одного из выходивших:

— Это вправду Смоленск?

— А ты что же думал?.. Конечно, вправду.

Я забеспокоился, заерзал на своей скамейке. Глядел то в одну, то в другую сторону, не идет ли мой покровитель. Но никто за мной не шел. А времени, как мне показалось, прошло уже много. И я думал, что поезд вот-вот тронется и завезет меня куда-нибудь за Смоленск. Что я тогда буду делать?

И уже ни о чем не думая, я вскочил со своей скамейки, в отчаянии выбежал на площадку вагона и, спеша, чтобы не опоздать, сошел по ступенькам на землю.

Поезд тотчас же тронулся.

Я остался совершенно один — под моросящим дождем, под холодным осенним ветром и почти в полной темноте: над железнодорожными путями светились лишь редкие и тусклые электрические фонари.

Самое страшное для меня заключалось в том, что никаких признаков вокзала нигде не было. Я обнаружил лишь какой-то сарай, за которым слышались неясные мужские голоса. И я осторожно пошел на эти голоса. Но едва я приблизился к сараю настолько, что мог понять, о чем идет речь, как опрометью бросился назад: за сараем оказались какие-то люди, которые, по всей видимости, пили водку и ругались так, что содрогалась земля. К тому же они, как мне показалось, грозились кого-то зарезать либо задушить.

Отбежав подальше от этого сарая и немного опомнившись, я решил, что вокзал находится, по-видимому, «на той стороне», то есть за бесчисленным количеством железнодорожных путей. И я попытался перейти все эти пути, чтобы попасть «на ту сторону». Однако это оказалось невозможным. На путях находилось множество товарных составов, которые то стояли как вкопанные, то вдруг начинали двигаться. Во всяком случае, подлезть под вагоны я не решился, тем более что мешала темнота. И непрерывно то там, то тут шныряли паровозы, в одну сторону и в другую. Одни шли с прицепленными к ним, вагонами, другие без них, шли, возникая в потемках совершенно неожиданно, как призраки. И мне с моим зрением нечего было и думать, что я смогу добраться до «той стороны». Так я и не добрался и вынужден был вернуться к тому месту, где спрыгнул с поезда.

И тут мне, казалось, повезло. Невдалеке от железнодорожных путей я увидел дом с ярко освещенными окнами.

«Да вот же он, вокзал!» — подумал я и пошел на ярко светящиеся окна. Но, подойдя поближе, я понял, что это не вокзал, хотя и решил почему-то, что это здание имеет какое-то отношение к железной дороге. Поэтому я и стал бродить возле него, не смея, однако, по своей деревенской робости зайти внутрь. Впрочем, нет! Набравшись смелости, я трижды пытался сделать это. Я всходил на высокое каменное крыльцо, даже брался за ручку входной двери, но открыть ее ни разу не решился: на меня вдруг находил какой-то необъяснимый ужас, и, вместо того чтобы открывать дверь, я стремглав бросался прочь, сбегал с крыльца, стараясь уйти подальше, в потемки, чтобы меня никто не видел.

В третий раз мне, однако, не удалось скрыться: вышедший на крыльцо человек заметил мое поспешное, даже паническое бегство и закричал:

— Эй ты! Куда бежишь?.. Остановись!.. Не бойся, тебе ничего не сделают.

Я остановился, а потом робко подошел к человеку, звавшему меня. Это оказался полицейский, который стал расспрашивать, кто я такой и как очутился здесь.

Услышав мой ответ, он сказал:

— Ну вот видишь как… А тебя разыскивают… Пойдем со мной.

Полицейский привел меня в здание товарной конторы (ярко освещенный дом — это и была железнодорожная товарная контора), усадил где-то в уголке и сказал:

— Посиди здесь, а я пойду позвоню по телефону и скажу, что ты нашелся. Только смотри не уходи никуда.

Я пообещал, что никуда не уйду.

Через несколько минут он вернулся.

— Ну теперь все хорошо. Тебе придется подождать еще немного, пока за тобой не придут.

И тут же он начал объяснять мне, что сошел я на станции Смоленск-Товарная, а мне надо было ехать дальше — до станции Смоленск-Пассажирская.

Я немного приободрился и даже вступил в разговор с полицейским, хотя в душе и побаивался его. Я спросил:

— А почему же тогда здесь сошло столько людей и все говорили «Смоленск! Смоленск!»?

Полицейский охотно объяснил мне, что на товарной станции действительно сходит много пассажиров. Но это потому, что здесь рядом с железной дорогой проходит Ново-Московская улица. И многим удобней и ближе добираться отсюда домой или в те места, куда им нужно попасть…

Полицейский не обманул меня: очень скоро в товарную контору пришла женщина средних лет, одетая по-городскому, но небогато. Голова ее была повязана большим цветастым платком, какие носят и в деревне. Чутье мне подсказало, что это, по-видимому, чья-то прислуга — кухарка либо горничная.

Эта женщина повела меня к трамвайной остановке. Там после нескольких минут ожидания мы вошли в ярко освещенный, но почти пустой трамвайный вагон.

О трамвае много рассказывали мои однодеревенцы, побывавшие в Москве. Но я все же не имел сколько-нибудь правильного представления о нем. В популярных книжечках я читал кое-что об электричестве, но как электричество могло двигать по городским улицам вагоны — постичь это я не мог. Непостижимо было для меня и то, зачем посреди улицы надо прокладывать железную дорогу и почему городские жители должны ездить по улицам в вагонах, платя за это деньги, если можно дойти и пешком, куда тебе нужно. Трамвай казался чудом. Даже не чудом, а городским чудачеством: мало ли что могут придумать в городе?

И вдруг в Смоленске я сам еду в трамвае. И это меня, пожалуй, нисколько не удивило. Я как бы лишь увидел то, о чем уже давно знал. Во всяком случае, ничего чудесного в смоленском трамвае я не обнаружил. Мне лишь очень хотелось посмотреть, что делается на смоленских улицах, когда по ним идет трамвай. Но я почти ничего не смог увидеть по той причине, что в вагоне горел слишком яркий свет, а на улицах было темно или полутемно.

Я лишь чувствовал, идет ли трамвай прямо или куда-то поворачивает: на поворотах слышался весьма неприятный скрежет железа. Затем — я это тоже почувствовал — вагон начал подниматься в гору: шел он медленно, трудно, натужно, как бы напрягаясь до предела. Я даже подумал: а вдруг у него не хватит сил, он остановится и сам собой неудержимо покатится вниз?

Кстати сказать, в истории смоленского трамвая подобные случаи были: на Покровской горе трамвайные вагоны неоднократно сходили с рельсов, катились вниз прямо по булыжной мостовой, пока не врезались в чей-нибудь дом. Но об этом я узнал гораздо позже. Также позже я узнал, что в тот памятный вечер поднимались мы вверх по теперешней Советской улице и, преодолев гору, сошли совсем недалеко от знаменитых смоленских часов.

Смоленские городские часы специальными кронштейнами были прикреплены к углу дома, который одной стороной выходил на теперешнюю Советскую улицу и другой — на Ленинскую. Они нависали прямо над тротуаром и на всех трех своих циферблатах показывали точное время. Но они были знамениты не только тем, что смоляне сверяли по ним свои часы, но главным образом тем, что под часами назначали встречи и друзья, и влюбленные, и те, кому надо было встретиться по другим причинам. Так и говорили:

— Давай встретимся завтра под часами!

Выражение под часами в Смоленске знали буквально все.

Во время Великой Отечественной войны смоленские часы были искромсаны, исковерканы, изуродованы, хотя они и продолжали висеть на углу того же дома, от которого сохранились только стены, да и то не полностью.

Смоляне восстановили угловой дом и украсили его точно такими же часами, какие были до войны. Часы идут, город живет, и его жители по-прежнему назначают встречи под часами.

Но это я забежал далеко вперед. А в тот холодный и дождливый вечер осени 1913 года, когда я приехал в Смоленск, в угловом доме с часами помещалась «Европейская гостиница». В нее-то и привела меня женщина, с которой я ехал в трамвае. Она что-то сказала одному из служащих гостиницы, и тот немедленно пошел вверх по широкой лестнице, устланной — не помню уж какого цвета — дорожкой. Вскоре по той же лестнице к нам спустился Погодин. По-видимому, Михаил Иванович должен был удостовериться, тот ли я беглец, которого он разыскивал целый вечер.

— Ну что же ты, брат… — укоризненно начал он, подойдя ко мне.

Я сбивчиво стал было отвечать, почему так произошло, но Михаил Иванович прервал меня:

— Да уж ладно… Ты не объясняй: я и так все знаю. Хорошо, что сам-то нашелся, а остальное неважно…

Он распорядился, куда отвести меня на ночь. И меня отвели в чей-то дом, о котором я и до сих пор ничего не знаю, как не знаю названия и той улицы, на которой стоял дом. Помню только, что ночевал я в просторной кухне, окна которой, как я увидел утром, выходили во двор, обнесенный сплошным забором.

Утром меня напоили чаем с французской булкой, и опять-таки неизвестный мне человек — на этот раз мужчина — повел меня на прием к доктору Радзвицкому.

Странное дело: у меня не сохранилось ни малейшего представления ни об улицах, по которым я шел к Радзвицкому, ни о домах, мимо которых я проходил. Словом, я абсолютно не помню того Смоленска, в который приехал впервые.

Но деревянный двухэтажный, красиво построенный и свежевыкрашенный дом Радзвицкого я хорошо помню. Мы вошли в него и по широкой лестнице поднялись на второй этаж, где помещались приемная и кабинет врача. У стен приемной стояли небольшие диванчики, а также несколько венских стульев. Недалеко от окна стоял круглый стол, заваленный разными журналами. Мне очень хотелось посмотреть эти журналы, но, напуганный болезнью, я боялся прочесть даже одну строку, рассмотреть хотя бы один рисунок. Мне в ту пору казалось, что даже простой взгляд на белую бумагу может очень и очень повредить мне. Так и сидел я неподвижно и чуть ли не с закрытыми глазами, ожидая своей очереди.

Радзвицкий, как и подобает врачу, осмотрел мои глаза снаружи, измерил остроту зрения, исследовал глазное дно. Потом спросил, кто я такой, откуда приехал, чем занимаются мои родители…

— Так-так… — тихо заметил он про себя. И, не обращая ни малейшего внимания на то, что я, его пациент, нахожусь здесь же и все слышу, сказал уже совсем громко, обращаясь к моему провожатому: — Помочь ничем нельзя. Рано или поздно мальчик ослепнет. И чтобы он не стал обузой для своих родителей-крестьян, надо найти способ по возможности скорей определить его в школу слепых. Там он приобретет какую-либо «слепую профессию» и будет зарабатывать себе на жизнь… Вы спрашиваете, можно ли ему учиться дальше? Нет, никоим образом… Да и зачем ему учиться?

Может быть, доктор Радзвицкий, делая свои заключения и по-своему определяя мою дальнейшую судьбу, говорил несколько иными словами, но общий смысл сказанного им ничем не отличается от того, что написал я.

Вряд ли стоит говорить, с какой горечью, с каким отчаянием выслушал я «приговор» доктора Радзвицкого.

Уходя от Радзвицкого, я хотел только одного: чтобы его предсказания исполнились не столь уж быстро, чтобы хоть немного я мог походить по этой земле, глядя на все, что меня окружает, пусть уже больными, но все же зрячими глазами.

Тяжесть, которая внезапно обрушилась на меня в приемной врача, была действительно велика. Я верил, что знаменитый смоленский врач сказал правду, и не подозревал, до чего жестоко он обошелся со мною, как он травмировал меня. Все это я понял лишь после того, как побывал у других глазных врачей и когда уже сам отлично знал суть своей болезни.

Радзвицкий не мог ошибиться в диагнозе: любой глазной врач, а не только знаменитый, при помощи столь несложного прибора, каким является офтальмоскоп, сразу увидел бы, в каком состоянии у меня глазное дно и в чем конкретно выражается заболевание. И он, этот «любой глазной врач», хотя и признал бы, что заболевание серьезно, что оно может повторяться, но непременно посоветовал бы, какое применить лечение, как я должен вести себя, чтобы не ухудшить положение, что мне можно делать и чего нельзя. И он никогда не сказал бы, что больного надо поскорее определить в школу слепых, ибо больной все равно ослепнет.

Люди с таким заболеванием глаз, как у меня, не обязательно должны быть абсолютно слепыми, хотя видеть они с каждым годом будут все хуже. У меня же, кроме того, болезнь только начиналась. А это отнюдь не значило, что слепота наступит непременно и что случится это довольно скоро.

И я до сих пор не могу понять, почему Радзвицкий не нашел ничего лучше школы слепых, почему он даже не намекнул на то, что можно испытать тот или иной способ лечения.

Я могу лишь предположить, что, возможно, врач Радзвицкий столь равнодушно и в то же время столь жестоко отнесся к моей судьбе по очень простой причине: я был сыном мужика.

Это мое предположение кажется мне правильным, в частности, потому, что Радзвицкий был не только модным врачом, но и большим барином, богатым человеком. В Смоленске он построил два дома, стоявших рядом: в одном Радзвицкий жил сам, другой сдавал кому-то.

Я больше ни разу не видел доктора Радзвицкого, но совершенно неожиданно встретился с его сыном, когда осенью 1915 года поступил в гимназию Ф. В. Воронина: молодой Радзвицкий оказался моим одноклассником.

Этот выхоленный и вылощенный мой ровесник глядел на других высокомерно, особенно на тех, кто на социальной лестнице стоял ниже его. Я не помню ни одного случая, когда бы он разговаривал со мной. Вероятно, какие-то разговоры были — ведь я учился вместе с ним целых два года, — но разговоры такие незначительные, что от них не осталось ни малейшего следа. И я, конечно, ни словом не намекнул молодому Радзвицкому, что его отец вынес мне «смертный приговор», но что я, несмотря на это, не только живу, но даже учусь в гимназии.

После Октябрьской революции Радзвицкий вместе со своей семьей эмигрировал за границу.

Вернувшись от врача, остаток дня и весь вечер я просидел в той же кухне, где ночевал. Меня там и накормили, и напоили чаем, но в этом для меня уже не было никакого удовольствия. Уныло ожидал я того часа, когда меня отвезут на вокзал, чтобы ехать в Ельню. Но поезд отправлялся только около десяти часов вечера, и казалось, я не дождусь этого срока — так медленно шло время.

Был и еще один, в сущности говоря, пустяк, но такой пустяк, терпеть который мне становилось все труднее и труднее: во что бы то ни стало я должен был по малой нужде выйти во двор. Еще днем я много раз жадно смотрел из окна кухни и даже, по-видимому, точно установил, где должно находиться то «учреждение», в которое меня влекло столь неудержимо. Но выйти во двор я боялся: там бегала большая злая собака, которая, несомненно, набросилась бы на меня. А на кухню, где я, можно сказать, изнывал, позабыв обо всем на свете, кроме одного, как на грех, заходили только женщины. И я стыдился попросить, чтобы кто-либо из них провел меня в нужное место или в крайнем случае привязал собаку.

Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы кто-то из моих хозяев не догадался спросить у меня, не надо ли мне выйти…

Сразу потом стало как-то веселей, даже несмотря на то, что все сказанное доктором Радзвицким не выходило у меня из головы.

Поздно ночью я был уже в Ельне и снова попал к сторожу землеустроительной комиссии, у которого и проспал до утра.

Утром ко мне пришел посланец Погодина и сказал:

— Михаил Иванович хочет поместить тебя в больницу. Если ты согласен, то я сейчас же отведу тебя туда.

Я сразу согласился: Погодин не стал бы понапрасну класть в больницу, если бы не был уверен, что это необходимо и полезно. Хоть в ельнинской больнице и нет глазного отделения, рассуждал я, но все-таки там должны как-то лечить и меня. Иначе зачем же больница?

И тут я впервые подумал, что, может быть, смоленский доктор Радзвицкий сказал о моей болезни неправду… И мне стало легче.

Действительно, М. И. Погодин поступил разумно, и я впоследствии понял, почему он так сделал: независимо ни от какого лечения мне нужно было пожить некоторое время в спокойной обстановке, выждать, пока хоть отчасти рассосется свежее кровоизлияние на дне глаза. Дома, сам того не понимая, я мог навредить себе и даже вызвать новое кровоизлияние при каком-либо физическом напряжении.

Меня положили в четырехместную палату. Двое больных — это, конечно, были совсем уже взрослые люди, мужики, — находились в стадии выздоровления: им разрешалось вставать, ходить и вообще делать все, что допускается в больнице. Еще один из обитателей палаты был тяжелобольным. Чем он болел, я не знаю, но помню, что он ни разу не встал с постели, ни с кем не разговаривал, часто стонал. Дня через три после того, как меня положили в больницу, я, проснувшись утром, увидел, что койка тяжелобольного пуста. На мой вопрос, где он, мне ответили, что его перевели в другую палату. Я простодушно поверил этому, не подозревая того, что другой палатой была мертвецкая.

На освободившейся койке разместился отец дьякон, приехавший из какого-то дальнего прихода. Появление в «мужицкой палате» дьякона и удивило меня, и в то же время принесло внутреннее удовлетворение: и попы и дьяконы казались мне существами, стоящими на гораздо более высокой ступени, нежели мужики; если сами они и не были святыми, то все же имели непосредственное отношение к святости. И вдруг — дьякон в одной палате с мужиками! Чудно!

Дьякон оказался общительным, разговорчивым, веселым. И почти сразу же стал в палате своим человеком.

Он охотно рассказал о своей болезни, прибавив при этом, что болезнь ерундовская, но избавиться от нее надо поскорей — очень уж больно ходить: в большой палец правой ноги глубоко врос, врезался ненормально растущий острый ноготь.

— Вот придется операцию делать, — объяснял дьякон. — Операция неприятная, болезненная, но неопасная.

Оттого, что отец дьякон разговаривал так просто, оттого, что болезнь у него такая же, какая может быть и у любого мужика, и что ему при операции тоже будет больно, как всем, он все больше и больше нравился мне.

В ожидании операции дьякон, как умел, развлекался и сам и развлекал всех нас, находившихся в одной палате с ним. Я без конца готов был слушать его рассказы о разных случаях в жизни, рассказы, которых он знал великое множество. Я приметил, что в его рассказах не было ничего «божественного», и это тоже понравилось мне. Он весьма охотно играл с больными в дурака — карты он привез с собой — и очень всегда смеялся, когда его оставляли дураком.

Я в карты играть не решался. И, наверно, поэтому отец дьякон показал мне и объяснил несколько карточных фокусов, от которых я вначале прямо-таки обалдел: до того все было неожиданно… В конце концов я к нему очень привязался. И когда потом пришлось расставаться с ним, то мне было очень жаль, что я уже никогда не встречусь с ним и что другого такого хорошего дьякона нигде больше нет…

Возле моей койки на тумбочке стоял аптечный флакон желтоватого цвета. К нему ниткой была привязана сигнатурка красного цвета, по форме своей похожая на язык. На обороте сигнатурки надпись по латыни: «Kalii jodati 4 % — 200,0» (йодистый калий, четырехпроцентный раствор, двести граммов). В то время я откуда-то уже знал латинский алфавит и сам прочел название назначенного мне лекарства, чем весьма гордился. Кроме того, латинское название лекарства, несомненно, придавало ему особую целебность. И я с большой надеждой принимал три раза в день прозрачную и почти безвкусную жидкость с таким научным названием — «Kalii jodati».

И каждый вечер, ложась спать, я проверял: может быть, лекарство уже подействовало? Я брал какой-либо листок с печатным текстом, подходил поближе к свету (освещение в больнице было керосиновое) и с замиранием сердца подносил к глазам и следил, не исчезло ли то проклятое пятно, которое всегда закрывает как раз ту строку, которую я хочу прочесть.

Нет, пятно не исчезло. И я с горечью на душе ложусь спать, надеясь, что пятно, может быть, исчезнет завтра утром: проснусь, а его не будет! Но и утром пятно не исчезло. И я уже с некоторым недоверием начинал относиться к своей микстуре: слишком медленно она действует.

В остальном я был больше чем доволен. Я жил так, как дома никогда не жил, — это относилось главным образом к еде, а также к тому, что дома я никогда еще не спал на такой постели: на простыне, под настоящим одеялом, да еще на железной койке, предназначенной для меня одного!

Вставали больные часов в семь утра — было еще темно. Умывались и шли в столовую — широкий коридор, в котором стоял длинный стол, сколоченный из досок, а рядом с ним деревянные скамейки.

Больные получали — сразу на весь день — хлебный и сахарный паек: сахару — три куска, хлеба — два фунта (восемьсот граммов), причем одним выдавался только черный хлеб, а другим, по предписанию врача, фунт черного и фунт белого. Мне белый хлеб не полагался, но я не тужил: человек, который сопровождал меня в больницу, дал мне целых три рубля на мои личные расходы — это от Погодина. И в тот самый час, когда больные получали свои пайки, на пороге больничной столовой появлялась булочница с большой корзиной мягких и еще не остывших французских булок. И так как у меня в руках неожиданно оказалось целое состояние, то я каждодневно мог покупать пятикопеечную французскую булку.

Чай с белым хлебом или с булкой — это и был наш неизменный завтрак. Ничего лучшего я и представить себе не мог. Словом, мне никогда еще не приходилось жить так роскошно, как в ельнинской уездной больнице.

И все же очень скоро, несмотря ни на что, я сильно затосковал по дому. Уныло я сидел на своей койке, уныло бродил по коридору, все время думая об одном и том же: а не уехать ли мне отсюда? Во время ежедневных обходов врач даже не подходил ко мне, ни о чем меня не расспрашивал, хотя с другими больными он и разговаривал, и осматривал их, и даже, случалось, отменял одно лекарство, заменяя его другим. А у меня никаких перемен. Зачем же тогда, думал я, больница? Для того только, чтобы три раза в день принимать все одно и то же лекарство? Но это я могу отлично делать и дома, если только мне дадут домой это самое лекарство. А без булок как-нибудь обойдусь…

К этому примешивалось и другое: мне нечем было занять себя. Писать и читать нельзя: запретили, говорят, вредно. Да и сам я боялся взять книгу в руки, если случайно она и попадала в больничную палату.

Не знаю, сколько времени я еще раздумывал бы, если бы не один случай. В нашу палату вошел фельдшер. Он остановился около моей койки, на которой я сидел, и хитро подмигнул другим больным: смотрите, мол, что сейчас будет. И те с любопытством поглядывали то на меня, то на фельдшера.

Между тем с напускной серьезностью фельдшер начал расспрашивать меня:

— Ну, так что же у тебя болит?

— Глаза болят, — ответил я, не понимая, для чего эти расспросы: ведь фельдшер и без того знает о моей болезни.

— Так, так… — продолжал он. — Значит, что ж, плохо видишь?

— Плохо.

— Ладно. Сейчас проверим…

И фельдшер распахнул свой белый халат, глубоко засунул левую руку за ширинку брюк и через прореху высунул наружу указательный палец. Пошевелив им, он спросил:

— Видишь?

— Вижу, — робко отозвался я.

— Ну что же это, по-твоему?

— Палец, — еще робче сказал я.

— Ну вот, а говоришь, что плохо видишь. Это, брат неплохо, если можешь отличить палец от… — И он громко и раскатисто засмеялся.

Засмеялись и больные, наблюдавшие за манипуляциями фельдшера. Им, очевидно, тоже показалось все это необычайно остроумным. А я с недоумением смотрел на смеющихся, и мне было нестерпимо обидно…

Вот тут-то я и решил, что завтра же уеду.

На следующее утро я сказал врачу, что хочу уехать домой.

Задерживать меня никто не стал. Но поскольку принять меня в больницу распорядился М. И. Погодин, то больница, очевидно, считала необходимым уведомить его, что по собственному желанию я из больницы выписался. Погодина в это время в Ельне не было: он на несколько дней уехал в свою усадьбу — в Гнездилово. Поэтому врач спросил меня, не могу ли я по дороге домой зайти к Михаилу Ивановичу и передать ему письмо. Я ответил, что могу.

Для меня приготовили рецепт на йодистый калий (я попросил об этом сам, чтобы продолжать лечение дома) и сказали, что лекарство я могу получить в городской аптеке и что платить за него ничего не надо.

Утром я сходил в аптеку, заказал лекарство, а часа за два до отхода поезда простился со всеми, с кем судьба свела меня в больнице, взял письмо, адресованное Погодину, и покинул больницу, где пробыл около десяти дней.

Затем по дороге на вокзал получил в аптеке лекарство и, положив его в карман — другого багажа у меня не было, — налегке зашагал по дощатым грязным и скользким ельнинским тротуарам.

Уезжал я с добавочным поездом, прибывавшим в Ельню из Смоленска около трех часов дня. В это же самое время прибывал и встречный поезд, который следовал в Смоленск. Оба состава обычно стояли в Ельне около двадцати минут: один на первом пути, другой на втором.

И в тот самый момент, когда я сел в свой поезд, чтобы ехать в Павлиново, с другого, встречного поезда сошел мой отец, приехавший навестить меня в больнице: я уже давно послал письмо, чтобы дома знали, где я нахожусь, и не беспокоились обо мне.

На вокзале мы с отцом разминулись: он прямо с поезда отправился в больницу, а я в это время уезжал из Ельни.

До своей станции Павлиново я доехал вполне благополучно. Не радовало только то, что, когда я сошел с поезда, было уже совсем темно. А между тем мне предстояло пешком преодолеть двадцать или двадцать пять верст (никто точно не знал, сколько именно), чтобы попасть домой в Глотовку. Однако дорогу я знал хорошо, ходить ночами не боялся и потому немедленно отправился в путь.

В то время Павлиново состояло из двух частей. Прямо от станции начинался и тянулся по обеим сторонам широкой дороги довольно большой поселок, где жили павлиновские торговцы и находились их лавки. В этом поселке можно было купить буквально все, что требовалось для жителей деревни: всевозможные продукты питания, одежду, обувь, строительные материалы, керосин, бумагу, конверты и многое-многое другое. В поселке работали две или три чайных, была аптека, владелец которой сам ставил заочные диагнозы больным, сам же прописывал им лекарства, сам приготовлял и продавал их.

К павлиновскому торговому поселку примыкало и почтовое отделение, куда я не раз ездил с отцом.

За поселком был мост через реку Демена, после которого справа тянулась деревня Павлиново, обращенная к дороге не лицевой, а тыльной своей стороной, а слева — огороженный штакетником большой участок земли, заросший всевозможными деревьями и кустарниками: усадьба и парк павлиновского помещика Розанова.

Некогда павлиновские торговцы договорились меж собой благоустроить подъезд к своему поселку и на собственные средства покрыли дорогу булыжником. Мощеная дорога шла через весь поселок, проходила мимо деревни Павлиново и помещичьей усадьбы и заканчивалась у площади, на которой стояли церковь и дома церковного причта.

Вот с этой дороги я и начал свое ночное путешествие в Глотовку.

Надо при этом сказать, что одет я был далеко не по сезону: стоял уже конец октября, а на плечах у меня сверх рубашки был лишь летний пиджачишко, принадлежавший моему старшему брату Нилу. Обут я был в материнские ботинки с резиновыми вшивками по бокам, а также с ушками спереди и сзади, за которые обычно брались руками, чтобы натянуть ботинок на ногу. Ботинки — весьма давнего происхождения: возможно, что мать купила их еще тогда, когда собиралась выходить замуж. С тех пор они и стояли у нее в клети: она берегла свои, вероятно первые и единственные, ботинки и даже в большие праздники не всегда надевала их. А мне не пожалела отдать и в самую распутицу, когда всюду непролазная грязь.

В материнских ботинках, которые были для меня великоваты, как и пиджачишко с плеч старшего брата, я и шагал по павлиновской мостовой, шагал в полной темноте и в полном одиночестве. На дороге поверх булыжника образовался толстый слой жидкой и липкой грязи. Я шагал прямиком, не ища сухих мест: их и не было, а если и были, то как увидишь в потемках, где они?

Довольно быстро я прошел все Павлиново и вышел в открытое поле. Тут никакого булыжника под ногами не было, но я все же смело и настойчиво преодолевал лужи, выбоины и топкие места. Стало светлее: взошла луна, хотя она то и дело закрывалась быстро бегущими по небу тучами.

Пройдя версты две-три, я вдруг почувствовал, что очень устал, что у меня нет никаких сил идти дальше. Я остановился. Как раз в этот момент из-за тучи вышел месяц, и я увидел, насколько хватило моих близоруких глаз, что всюду меня ждут лужи, канавы и выбоины, наполненные водой, и целые болота непролазной грязи. Даже обойти все это стороной, свернув с дороги, было невозможно: земля так раскисла от дождей, что ноги сразу же проваливались, куда бы ты ни ступил.

Я понял, что не смогу дойти не только до Глотовки, но даже до Гнездилова, которое находилось не так уж далеко. Плохо и то, что в дороге даже отдохнуть было нельзя. Всюду такая грязь, что и присесть-то негде.

Я стоял и раздумывал: что же делать? Можно было вернуться в деревню Павлиново и там переночевать у кого-нибудь. Но я решительно никого не знал в Павлинове. Кроме того, я всегда стеснялся и просто боялся просить других о чем-либо. Эта черта характера осталась у меня на всю жизнь, хотя сейчас я стал все же смелей и, бывает, отваживаюсь о чем-либо попросить.

Вернуться на станцию и провести ночь там я не догадался, очевидно, потому, что полагал: на станции мог быть лишь тот, кто пришел или приехал к поезду. А я ведь — не к поезду. Конечно, можно было соврать. Но это тоже было не в моем характере. Вдобавок ко всему до станции было уже версты четыре, а то и пять. Пройти их, да притом пройти вторично, казалось совсем уже немыслимым.

И вдруг со стороны Павлинова послышались голоса. Сначала они были далеко, и я едва улавливал их. Но с каждой минутой они становились все громче и громче. Я понял, что ко мне приближаются какие-то люди, и стал ожидать их, надеясь, что так или иначе они мне помогут.

Подошли три мужика, и один из них спросил:

— Что ты тут делаешь? Ожидаешь кого, что ли?

Я рассказал все как было и закончил свой рассказ словами:

— Вот стою теперь и не знаю, куда деваться…

— А ты пойдем ко мне ночевать, — неожиданно предложил мой собеседник. — Я из Слепцов. Знаешь деревню Слепцы?

Деревню Слепцы я знал, хотя мне еще и не приходилось бывать в ней. Она стояла несколько в стороне от той дороги, по которой мы обычно ходили и ездили в Павлиново. И именно через эту деревню мне нужно было идти, чтобы попасть в Гнездилово к Погодину.

Изба у мужика, подобравшего меня по дороге, была небольшая, тесная.

Но хозяйка встретила меня доброжелательно, усадила за стол, чтобы я поужинал. За стол со мною сел и сам хозяин. И, ужиная, мы с ним разговаривали как взрослый со взрослым, что мне очень нравилось.

Двое хозяйских детей вертелись тут же, рядом, но я почти не обращал на них внимания и неохотно отвечал на их вопросы, считая, очевидно, что они мне неровня: я по возрасту был намного старше каждого из них.

Спать меня положили на лавке, подстелив какую-то дерюжку. Утомленный событиями дня, я моментально заснул.

Рано утром — только-только рассвело — я, позавтракав ячменными блинами с конопляным маслом, собрался уходить. Однако погода за ночь сильно изменилась: дул резкий холодный ветер, шел мокрый снег, то и дело переходивший в обильный осенний дождь.

— Может, обождешь? — предложил мне хозяин. — Утихомирится погода, тогда и пойдешь.

— Нет, — ответил я, — это теперь надолго: не переждешь… Надо идти… До Гнездилова как-нибудь доберусь, а там и до дому не так уж далеко — всего каких-нибудь верст двенадцать. Так что лучше пойду.

— Ну как знаешь…

Хозяин подробно объяснил мне, как выйти из деревни, где и в какую сторону свернуть, чтобы попасть в Гнездилово. И я, поблагодарив его и хозяйку, вышел из хаты.

Сразу же на меня набросился холод, и, чтобы согреться, я старался идти как можно быстрей. Шел, не обращая внимания на дорогу: по грязи так по грязи, по воде так по воде…

Между тем мокрый снег окончательно превратился в дождь, а ветер подул такой, что, казалось, он продувал меня насквозь в буквальном смысле слова. Я уже и защищаться от него перестал: бесполезно. Конечно, промок я с ног до головы. И не только сверху, но и внутри у меня как бы тоже все переполняла холодная дождевая вода. И материнские ботинки также были полны воды, которая при ходьбе хлюпала и брызгала из них.

Но я шел и шел, невзирая ни на что, а Гнездилова все не было. И меня начали брать сомнения: по той ли дороге я иду, по какой следовало? Но возвращаться в Слепцы было уже бессмысленно: до Слепцов далеко, а тут пусть не до Гнездилова, так до какой-либо другой деревни я должен вот-вот дойти, если даже и иду неправильно.

И действительно, вскоре увидел в туманной дождливой мгле какие-то строения.

«Ну вот и дошел наконец!» — обрадовался я. Но, подойдя ближе, я понял, что это не Гнездилово. У бабы, вышедшей к колодцу за водой, я с отчаянием спросил:

— Какая это деревня?

— Как это какая? — услышал я в ответ. — Катериновка.

Я не на шутку перепугался. Такой деревни я не только не знал, но даже ни разу не слышал ее названия. И мне почудилось, что зашел я черт знает куда…

— А где же Гнездилово? — спросил я у бабы, которая с нескрываемым удивлением смотрела на меня. — Я же шел из Слепцов в Гнездилово…

— Э-э, милый…

И она начала мне объяснять, где я мог сбиться с дороги. Потом показала, как дойти до Гнездилова. Возвращаться в Слепцы для этого мне было не нужно. Но все же выходило, что я сделал порядочный крюк и ушел довольно далеко в сторону от Гнездилова.

В Гнездилово я пришел только около часу дня. Мокрый и грязный, зашел в просторную хату, стоявшую на территории погодинского парка, почти рядом с проезжей дорогой: в этой хате жил со своею семьею погодинский кучер. Я отдал ему письмо, адресованное Михаилу Ивановичу: письмо выглядело так, словно его только что выловили из воды, где оно лежало или плавало по крайней мере целую неделю.

Кучер и его жена почти совсем раздели меня, чтобы хоть малость просушить то, во что я был одет. Они и ночевать меня оставляли. Но я рвался домой и не соглашался ни на какие задержки.

— Нет, не останусь… Тут ведь всего двенадцать верст считается, а времени до вечера еще вон сколько!.. Успею дойти.

И, отдохнув немного, я пошел.

Дождь почти перестал, и на душе сделалось веселей. Но распутица оставалась распутицей, и продолжал я свое путешествие, пожалуй, столь же трудно, как и начал его.

Когда стало смеркаться, я был всего в пяти верстах от своей деревни. И я, наверно, одолел бы эти пять верст даже в потемках, если бы не речка Сергеевка. Эту речку — вернее, даже речонку — я знал давно. Когда отец, случалось, брал меня в Павлиново, мы переезжали ее и вброд, и по высокому горбатому мосту, перекинутому через нее. Но такой, какой она представилась мне в ту осень, я ее никогда еще не видел. От обильных осенних дождей Сергеевка разлилась так широко, что я уже почти не видел противоположного берега. На середине разбушевавшейся реки виднелись лишь два или три бревна, то есть самый горб моста, глубоко ушедшего в воду. Нечего было и думать, что мне каким-либо образом удастся перебраться через этот широкий бурлящий поток воды.

Я остановился и чуть не заплакал. А может быть, и заплакал: считал себя уже дома, а очутился на грязной дороге, весь мокрый и дрожащий от холода.

Я, однако, знал, что на берегу Сергеевки есть деревня с тем же названием, что и река, — Сергеевка. Но, к моему несчастью, деревня находилась в стороне от дороги и — что самое главное — на том берегу реки, а не на этом. Все же я решил попытать счастья: по низкому топкому лугу я прошел некоторое расстояние вправо и очутился как раз напротив деревни Сергеевки. Но тут речка разлилась еще шире — аж на целую версту сплошная вода. Кричать? Пробовал, но никто меня не услышал и не отозвался. А если бы кто-то и услышал, то что он мог сделать?

Так я и ходил взад и вперед по берегу взбесившейся реки, не зная, что мне делать. А между тем стало уже почти совсем темно, и снова пошел дождь…

И вдруг мне показалось, что с той стороны, откуда я пришел, как бы застучали колеса. Я весь превратился во внимание и через некоторое время убедился, что в мою сторону кто-то едет на телеге, спускаясь с пригорка к реке. А скоро я увидел и коня, и телегу, и мужика, сидевшего на ней, свесив ноги.

— Что, переплыть не можешь? — спросил у меня подъехавший.

— Не могу.

— Ну ничего… Сейчас попробуем. Если мост цел, если вода не сорвала его снизу, то переедем.

И он пригласил меня к себе на телегу.

Переезжали мы медленно и осторожно, причем переезжали, стоя на телеге. Широко расставив ноги, мужик держал вожжи в руках и правил конем, а я держался за него, чтобы не упасть. Перед началом моста, скрытым водой, вода начала переливаться и через телегу и еще раз набралась в мои ботинки. Но переезд закончился все же благополучно.

Мой — опять-таки нежданный — спаситель и покровитель жил в деревне Громше. Это уже совсем недалеко от Глотовки: версты две или две с половиной.

Деревня Громша славилась тем, что там было несколько кустарных мастерских, в которых выжимали конопляное масло, причем масло весьма хорошего качества, несмотря на примитивное оборудование мастерских.

В то время коноплю в нашей местности сеяли положительно все, и конопляное масло было одним из основных продуктов питания деревенских жителей — особенно во время постов, которые в деревне, как правило, неукоснительно соблюдались.

Денег за работу громшанские кустари не брали: они оставляли в свою пользу лишь жмыхи.

Мой новый шеф как раз и ездил по окрестным деревням, развозил выделанное масло заказчикам и, возвращаясь домой порожняком, застал меня у разбушевавшейся от осенних дождей Сергеевки.

Когда мы приехали к нему домой, то он прямо-таки приказал мне сразу же лезть на печь, чтобы согреться. Туда же забрался и мой однолеток — сын хозяина. Обоим нам дали по большому ломтю черного хлеба, обильно политого конопляным маслом и посыпанного солью. Это было очень вкусно, а на печке было так тепло и уютно, что, съев свой хлеб, я сразу же заснул.

На следующее утро — домой… А утро было синее, чистое, безоблачное — такое, что вчерашний дождь и все мои мытарства могли показаться лишь странным сновидением.

Мать обрадовалась, когда я вошел в хату, но тут же, как бы вспомнив о чем-то, что забылось лишь на одну минуту, начала ахать и охать.

— А где же батька? — спросила она меня.

— Батька?.. Я не знаю. Я не видел его…

И мать рассказала мне горестную историю, как отец шел буквально по моим следам и все же не нашел меня. И потому и он и она уже решили, что я, наверное, пропал, погиб где-нибудь.

Я уже говорил, что прямо с поезда отец пошел в больницу, чтобы навестить меня. А я в это время ехал уже домой.

В больнице отцу моему так и объяснили, что часа три назад я ушел и отправился на вокзал. Ему сказали и то, что по дороге я должен зайти в усадьбу М. И. Погодина, чтобы передать письмо.

Отец уехал из Ельни ночным поездом и, дождавшись на станции рассвета (чего не догадался сделать я), отправился домой. Он прошел и через деревню Слепцы, где я ночевал, он в Гнездилове зашел в ту же самую кучерскую хату, где я оставил намокшее от дождя письмо и где ему сказали обо мне:

— Да, не так давно заходил сегодня. От нас пошел домой…

И отец отправился домой. Пришел он уже вечером. А меня дома нет. Я в это время сидел на печке в деревне Громше и ел вкусно пахнущий черный хлеб, политый конопляным маслом. Но отец-то об этом ничего не знал. И поэтому рано утром, прежде чем я пришел из Громши домой, отправился разыскивать меня — хотя бы даже уже мертвого…

За день он обошел все деревни, расположенные на берегах разбушевавшейся Сергеевки, и у всех спрашивал, не видел ли кто-либо меня. Но меня никто и нигде не видел. И отец самым серьезным образом решил, что я утонул в Сергеевке, пытаясь перейти ее. (Где и как он сам перебирался через эту речку, когда возвращался из Павлинова, я не знаю.)

Совершенно убитый тем, что все его попытки найти меня оказались безуспешными, шел он назад — в Глотовку. И вдруг оказалось, что я дома и что со мной ничего не случилось. Он чуть ли не заплакал от радости…

После поездки в Смоленск — в город, который так жестоко обошелся со мною, после безрезультатного пребывания в ельнинской больнице я был сильно удручен и запуган. Я боялся даже глядеть на белую бумагу, боялся прикоснуться к книге, полагая, что это сразу же может нанести непоправимый вред моему зрению. Но время шло, и я стал замечать, что вижу чуточку лучше, что пятна, плавающие в поле зрения, стали как бы таять. Я приободрился, стал посмелее и пробовал уже кое-что писать — правда, вначале с большой опаской. Понемногу начал и читать: прочту страницу и поспешно закрываю книгу, отодвигая ее прочь, затем таким же образом — вторую страницу, третью… Словом, читал я как бы тайком от самого себя, как бы воровал каждую страницу. Но раз за разом все больше и больше свыкался с мыслью, что, может быть, ничего дурного со мной и не случится. Я даже совсем иногда забывал о своей болезни и брался за чтение и за письмо уже без боязни, без предосторожности.

Писал я конечно же стихи. Писать их я начал еще летом двенадцатого года. И, как мне теперь кажется, произошло это от большой любви к поэтическому слову.

Еще до того, как у нас открылась школа, в которую мне предстояло поступить, то есть тогда, когда мне было десять-одиннадцать лет, я знал наизусть большое количество стихов. Если же сказать точнее, то это были не стихи, а песни. Я усваивал их из тех немногих песенников, которые изредка попадали в деревню. От первой до последней строки знал такие песни, как «Умер бедняга в больнице военной», «Шумел, горел пожар московский», «Липа вековая», «Ой, полным-полна коробушка», не зная, конечно, что это отрывок из поэмы Некрасова «Коробейники», и другие. Где-то я встретил и выучил наизусть довольно длинное стихотворение И. С. Никитина «Ссора» («Не пора ль, Пантелей, постыдиться людей»). Это пришло ко мне явно не из песенника: для песни оно было чересчур длинным, и в песенниках его не печатали, хотя я пел «Ссору» именно как песню, пел на какой-то свой, собственный мотив.

Но я не только пел, я мог и читать вслух известные мне стихи и песни, читал их преимущественно самому себе. Мне нравилось, что стихи так складны, так плавны и что в них даже о том, что ты и сам хорошо знаешь, говорится как-то необыкновенно, красиво, интересно. Всему этому хотелось подражать.

В то время мне даже и в голову не приходило, что каждое стихотворение, каждую песню кто-то придумал, кто-то сочинил. Казалось, что они возникли и существуют сами по себе — ну, например, как возникла и существует речка или лужайка. Может быть, они даже и не возникали, а существовали всегда.

То, что каждое произведение кем-то написано, сочинено, я понял только в школе. В школьной хрестоматии я впервые увидел и портреты некоторых поэтов и писателей, о чем я уже говорил в этих записках. Но, узнав кое-что о таких писателях и поэтах, как Пушкин и Лермонтов, Шевченко и Гоголь, Некрасов, Кольцов и Никитин, я все же представлял, что жили они когда-то очень-очень давно и что сейчас, в настоящее время, ни одного живого писателя нет. Поэтому-то, когда я начал писать стихи, а потом, подражая мне, их начал писать и мой школьный товарищ Петя Шевченков, мы самым серьезным образом думали, что нам-то и суждено стать теми первыми живыми поэтами, которые появятся впервые после того, как все другие поэты и писатели давным-давно умерли. И мы считали, что будет именно только два поэта, поскольку просто немыслимо было предположить, что где-то могут быть другие школьники, которые тоже пишут стихи. Ведь это лишь мы каким-то чуть ли не чудесным образом додумались до этого, а другие разве могут додуматься?

Самое первое мое стихотворение было таким:

«Кавказскую тему» я взял потому, что из школьной хрестоматии узнал кое-что о Кавказе и к тому же прочел в ней стихотворение А. С. Пушкина «Кавказ подо мною. Один в вышине…».

Я был убежден тогда, что писать можно о чем угодно, но только не о том, что ты повседневно видишь, с чем ты повседневно встречаешься. Это, казалось мне, никому не может быть интересным. Поэтому-то, написав одно стихотворение, я не представлял, о чем буду писать другое. Никаких событий, никаких перемен, которые можно было бы описать в стихах, у нас, на мой взгляд, не происходит. И вчера, и сегодня, и завтра — все одно и то же. О чем же тут напишешь?

Классикам я, можно сказать, завидовал. У Никитина есть стихи о степи, о бурлаках, о ямщиках. А у нас нет ни степей, ни ямщиков, ни бурлаков. У Некрасова есть стихотворение «Несжатая полоса». Он увидел где-то такую полосу и написал о ней. А у нас ни разу не было случая, чтобы чья-нибудь полоска ржи осталась в поле несжатой. Опять-таки, выходит, писать не о чем.

Словом, в те годы я был похож на одного начинающего поэта, который в сороковых годах писал мне с Дальнего Востока: «Здесь у нас никаких тем для стихов нет. И природы нет никакой — кругом одни сопки».

Однако же, читая некоторые стихи, посвященные описанию родной природы, я начинал думать, что, наверно, и сам бы смог написать такие же, если бы меня не опередили другие поэты.

Но преимущества других поэтов я постепенно начинал видеть не только в том, что они жили раньше меня, но и в том, что они очень хорошо знали природу, хорошо видели перемены, происходящие в ней. Поэтому-то в их стихах и было все так последовательно и верно. Весьма характерным в этом отношении казалось мне стихотворение И. С. Никитина «Утро» — стихотворение, которое я очень люблю. Оно, как известно, начинается словами:

а кончается так:

То есть, начав с того момента, когда было еще темно, когда утро только-только намечалось, поэт закончил описание восходом солнца. И все, что происходило между двумя этими моментами, в стихотворении описано и очень последовательно, и очень точно.

Словом, я пришел к выводу, что мне необходимо «изучать природу», необходимо знать все-все, что в ней происходит. И я начал «изучать». Изучал я и весной, и летом, и в ту злосчастную осень, когда вернулся из столь огорчительной своей поездки в Смоленск. Днем я выходил в поле, останавливался где-нибудь в стороне от дороги и начинал наблюдение. Вокруг меня расстилался белый густой туман, шел мелкий-мелкий, насквозь пронизывающий дождь. И хотя, кроме дождя и тумана, кроме мокрой и уже почерневшей стерни, я ничего видеть не мог, как равно не мог ничего и слышать, потому что стояла мертвая тишина, мне все же казалось, что наблюдать необходимо, что это даже интересно. Я как бы ждал, что вот-вот что-то произойдет. Но ничего не происходило, и я ни с чем возвращался домой. Но дома все же записывал, что я видел в поле, что думал при этом. Записывал я и стихами и прозой.

А однажды летом я решил, что не буду спать всю ночь и прослежу во всех подробностях, как наступает утро в деревне. Я сидел на лавке и смотрел в окно, чтобы ничего не пропустить. На востоке еще только-только начинала алеть заря, как в хате послышалось жужжание мух — они проснулись первыми. Я видел далее, как небо становилось светлей и светлей, как менялись очертания предметов, а потом послышалось чириканье первых воробьев. Наконец пастух заиграл на своей трубе, напоминая хозяйкам, что пора выгонять коров «на росу». Все это было давным-давно знакомо. Но все же я делал вид, что мои наблюдения весьма значительны и совершенно необходимы для будущих стихов.

— Ах, как красиво! Ах, как интересно! — повторял я, пытаясь уверить самого себя в том, что не напрасно просидел всю ночь у окна…

Осень кончилась, наступила зима. В школе давно уже шли занятия, а я вынужден был сидеть дома, не надеясь, пожалуй, уже ни на что. Между тем меня неудержимо тянуло в школу. Мне хотелось хотя бы только побывать в тех стенах, в которых я еще не так давно учился, хотелось хоть мимоходом увидеть свою учительницу. И, не в силах сдержать себя, я довольно часто направлялся туда. Ходил я обычно вечером, когда занятия в школе уже прекращались, заходил с черного хода и подолгу сидел на кухне, разговаривая со сторожихой. Иногда на кухню заглядывала учительница, и, если мне удавалось переброситься с ней несколькими словами, я был вполне удовлетворен.

Однако ходить в школу просто так, без надобности, без всякого повода, было неудобно, и я хорошо понимал это. Поэтому очень обрадовался, что вскоре такой повод появился: в школу в качестве сторожа поступил Николай Афонский; вместе с ним мы и учились, вместе сдавали и выпускные экзамены, но он был на четыре года старше меня.

И я стал ходить к Афонскому, тем более что в новом здании школы, кроме квартир для двух учительниц, была предусмотрена и небольшая комнатка для сторожа. В этой комнатке, отданной в распоряжение Афонского, я иногда оставался и ночевать.

Я помогал своему приятелю носить из сарая дрова, топить печи, возить на саночках воду из Глотовки: вода в школьном колодце оказалась непригодной для питья. Вечерами мы вместе с ним пекли или жарили на конопляном масле картошку: это был наш ужин.

Случалось, что, кроме меня, в школу приходил Петя Шевченков. И тогда мы действовали уже втроем. Так у нас создалась своеобразная троица, которая существовала довольно долго.

Выпадали такие вечера, когда наша учительница Е. С. Горанская, проверив ученические тетради и закончив другие свои дела, приглашала нас троих к себе в комнату и читала нам какую-либо книгу. Книги у нее были самые разнохарактерные: то об Александре Македонском, то рассказ Л. Н. Толстого «Много ли человеку земли нужно?» в издании «Посредника», то даже толстовский «Круг чтения». Нам было интересно все, за исключением, может быть, «Круга чтения», который казался и непонятным, и просто скучным.

Но среди прочитанных книг была одна, которая и мне, и моим друзьям запомнилась на долгие годы. Мне одно время казалось даже, что лучшей книги вообще не может быть. Этой книгой была повесть В. Дмитриевой «Митюха-учитель». В ней рассказывалось, как полуграмотный деревенский парень Митюха, преодолев, казалось бы, непреодолимые препятствия, которые встречались чуть ли не на каждом шагу, пережив тяжкую личную драму (от Митюхи ушла жена, приревновав его к молодой учительнице, у которой тот брал книги для чтения), в конце концов стал учителем в сельской школе.

Особенно трогательно писательница рассказала о том, как Митюха пешком пошел в Воронеж, чтобы поклониться праху своих земляков — А. В. Кольцова и И. С. Никитина. Я и сейчас еще как бы вижу рослого парня, босиком шагающего по пыльной летней дороге, за плечами у него болтаются подвешенные на палку сапоги, которые он взял для того, чтобы надеть их в городе: по обеим сторонам дороги шумит и качается высокая поспевающая рожь. А Митюха идет все дальше и дальше…

Запомнился мне и конец повести: зимний вечер; занятия в школе давно уже кончились; за окнами холодно, вьюжно; Митюха в школе один; он сидит у топящейся печки, сидит в полумраке, не зажигая огня, и думает о чем-то своем. Ему и грустно, и в то же время как-то по-особенному хорошо…

Повесть «Митюха-учитель» понравилась нам, несомненно, потому, что она соответствовала нашим настроениям, нашим стремлениям. В то время и Афонскому, и Шевченкову, и мне тоже хотелось стать кем-то вроде Митюхи-учителя, хотелось достичь в своей жизни чего-то хорошего, хотя мы вряд ли представляли тогда, в чем должно заключаться это хорошее и каким способом следует добиваться его.

Злейшими врагами моими в ту зиму были барышни, то есть две дочери нашего попа Евгения Глухарева. Барышнями их называли, по-видимому, по какой-то давней привычке. На самом же деле это были девицы-перестарки, вековухи. Жили они со своим вдовым отцом, делать ничего не умели, ничем особенно не интересовались, но мнения о себе были весьма высокого.

Каждый вечер, если не мешала погода, барышни совершали обычную свою прогулку: шли от Оселья к Глотовке, от Глотовки к Оселью, оттуда опять к Глотовке и обратно. И ничего бы в этом не было неприятного ни для меня, ни для моих друзей, если бы на полдороге от Оселья к Глотовке не стояла школа. А раз она стояла, то барышни, нагулявшись вдосталь, обязательно заходили в нее и прямехонько направлялись к учительнице Е. С. Горанской. Мы прямо-таки скрежетали зубами, заслышав вечером столь ненавистные шаги на школьном крыльце.

— Ну, опять приперлись! — негодовала наша троица.

Барышень не любила и учительница, но коль они уж пришли, то она должна была ставить самовар, угощать пришедших чаем и вести с ними пустые, никчемные и вместе с тем бесконечные разговоры.

Барышни уходили только часов в одиннадцать вечера. Время позднее. Учительнице пора спать, и ни о каком чтении вслух уже не могло быть и речи. Оставалось только злиться и на все корки ругать незваных гостей учительницы, что мы и делали про себя и вслух.

Приблизительно в марте месяце Коля Афонский ушел из школы по каким-то семейным обстоятельствам, а на должность сторожа в школу поступил другой ее выпускник — Иван Лыженков. Но это не тот Лыженков, которого в школе прозвали Ваней Глаголом и который не пошел держать выпускные экзамены, зная, что все равно провалится. Этот Лыженков был однофамильцем и тезкой Глагола, и в школе он числился как Лыженков 2-й.

При новом стороже мы тоже продолжали наведываться в школу, хотя уже гораздо реже, чем раньше. Иногда мы заходили туда все трое, иногда поодиночке — когда как.

У Лыженкова 2-го была одна странная особенность. Все стены его комнаты, в которой он жил при школе, были увешаны бумажными пакетиками, прикрепленными посредством небольших гвоздиков, чаще всего деревянных. Найдет где-либо Лыженков 2-й уже исписавшееся и заржавевшее перо, ототрет его, очистит насколько можно, заложит в небольшой бумажный пакетик и приколет к стене. А на пакетике непременно напишет: «Перо Ивана Лыженкова». То же самое он делал, если ему в руки попадался, например, обмылок. Он так же запаковывал его, писал на пакетике: «Мыло Ивана Лыженкова» — и пакетик прикреплял к стене, хотя обмылок был совсем маленький, тонкий, как лист бумаги, и воспользоваться им практически было невозможно. Можно было там прочесть и другие надписи: «Спичечная коробка Ивана Лыженкова», «Гвоздь Ивана Лыженкова», «Пуговица Ивана Лыженкова» и тому подобное.

В то время книгу Гоголя «Мертвые души» никто из нас еще не читал. Но о Плюшкине мы знали, если не ошибаюсь, по отрывку, напечатанному в школьной хрестоматии. И нового школьного сторожа мы прозвали Плюшкиным. Однако это не возымело никакого действия, и Лыженков 2-й продолжал прикреплять к стенам все новые и новые пакетики с новыми же надписями: «Иголка Ивана Лыженкова», «Нитка Ивана Лыженкова» и так далее.

Впрочем, скоро Иван Лыженков 2-й ушел из школы, а вслед за тем уехал в Донбасс, навсегда покинув родные края. По крайней мере лет тридцать пять я ничего не знал о нем. И только уже после Великой Отечественной войны, в конце сороковых либо в самом начале пятидесятых годов, совсем неожиданно пришло письмо из Донбасса от жены Лыженкова, которую я совсем не знал. Та писала, что ее муж — бухгалтер шахтоуправления — недавно поехал по делам километров за тридцать — сорок от места работы. Назад он возвращался с попутной грузовой машиной, сидя рядом с шофером. В каком-то месте быстро идущую машину сильно тряхнуло, правая дверца кабины неожиданно раскрылась, и бухгалтер Иван Лукич Лыженков упал прямо на дорогу, разбившись насмерть. Судебно-следственная экспертиза установила, что упавший был сильно пьян и что поэтому он так легко соскользнул с сиденья и вывалился на дорогу… Жена Лыженкова настаивала, однако, на том, что это не так, что ее мужа преднамеренно убил шофер. Она просила меня, как депутата Верховного Совета РСФСР, направить дело Лыженкова «по правильному пути».

Я сделал все, что мог. Но вряд ли от этого стало кому-либо легче. Иван Лыженков — наш школьный Плюшкин — погиб, и уже никакая сила не могла вернуть его к жизни. Как он прожил свой век, что оставил после себя — хорошего ли, плохого ли — я так и не узнал.

Надо хотя бы коротко рассказать и о третьем Лыженкове, который также кончил школу вместе со мною. Этот третий Лыженков был уже не Иваном, а Семеном. Жил он не в Оселье, как двое предыдущих, а в Глотовке. Из него, к сожалению, успел-таки выработаться порядочный негодяй.

Вскоре после начала первой мировой войны Семен Лыженков, которому шел тогда семнадцатый год, устроился помощником волостного писаря в Арнишицкой волости. Жалованье ему положили пятнадцать рублей в месяц. И я хорошо помню, как однажды, придя из Арнишиц в Глотовку на пасхальные дни, он выхваливался перед ребятами:

— Вот я здесь гуляю с вами, ничего не делаю, а там все равно мне идет пятьдесят копеек в день. Ни за что, а идет!.. Во как!

А потом начал рассказывать со всеми подробностями о своем «обхождении» с молодыми солдатками:

— Молодых солдаток в волость приходит много. И все попадают ко мне. Больше всего приходят насчет пособия. Придет какая-нибудь и говорит: «Девочку мою не вписали, пособия на нее не выдают. Впишите ее, пожалуйста. Может, к следующему разу и на нее успеют прислать пособие». А я отвечаю: «Нет, не буду вписывать твою девочку. Нельзя!..» Я уж тут придумаю, почему нельзя. Ну, солдатка в слезы… Тогда я говорю: «Ладно, иди за мной!» И веду ее в сарай. А там и делаю с ней, что хочу. И уж потом записываю ее девочку в ведомость на получение пособия… А не подчинится она мне, так и уйдет ни с чем…

Рассказывал все это Семен Лыженков несколько по-иному: он не стеснялся в выражениях, уснащал свою речь самыми непристойными словосочетаниями, самой отборной матерщиной.

Было известно, что он принимал мзду от солдаток и в виде денег, особенно если эти солдатки выглядели так, что Семену неинтересно было идти с ними на сеновал.

— Хоть и небольшие, а все-таки деньги, — говорил он по этому поводу.

Через некоторое время — это было уже в семнадцатом году — Семен Лыженков работал у какого-то подрядчика и в наших местах вербовал для него рабочую силу. Один раз в числе завербованных оказались только девушки, и вербовщик сам сопровождал их до места работы.

— Ну уж тут, — снова хвалился он, — мне повезло: целая теплушка девок — любую выбирай. Я и выбирал… А если какая заартачится, я ей говорю: убирайся ко всем чертям!.. А убираться-то ей некуда: от дома далеко, на руках ни копейки денег… И жаловаться некому: главный начальник пока что я…

В конце концов Семен Лыженков женился. Но и тут сказалась его подлая натура: женился он на какой-то не только некрасивой, но просто обезображенной девке. Лицо у нее было так скособочено, что на него не хотелось смотреть, и была она намного старше Семена. Но женился-то он не на ней, а на трех больших сундуках, набитых всяким добром, да еще на деньгах, принесенных ею в дом в качестве приданого.

О своих старых родителях, которые жили весьма бедно, Семен позабыл давно. Он никак и ничем не помогал им. Жил отдельно и стремился только к тому, чтобы разбогатеть, разбогатеть во что бы то ни стало. Но помешала сначала болезнь, а потом и смерть. Умер Семен Лыженков совсем молодым от туберкулеза. А признаться, когда я узнал об этом, то нисколько не пожалел его, хотя когда-то и учился с ним вместе, и жил в одной деревне.

Настали теплые дни — это была весна уже девятьсот четырнадцатого года. И пока еще не пришла деревенская страда, когда все работают с темна до темна, мы, то есть все те же Коля Афонский, Петя Шевченков и я, продолжали по вечерам встречаться, хотя это происходило не каждый день. Встречались мы у кого-либо из нашей группы или в другом, заранее обусловленном месте.

Если не я, то мои приятели находились в том возрасте, когда юноши обычно уже начинают засматриваться на девушек, а девушки — на них, когда чаще и чаще возникают разговоры о любви. В деревне — на вечеринках, на гуляньях — такие ребята находятся уже не среди мальчишек, а присоединяются к взрослым.

Иначе обстояло дело с нами, вернее, с моими приятелями. Правда, о любви они и думали и говорили. И каждый надеялся, что в конце концов его полюбит какая-либо хорошая девушка. Но они хотели, чтобы девушка эта была необыкновенная — и красивая, и умная, и ласковая, и обладала бы многими другими достоинствами. Словом, свои, деревенские девушки в расчет не принимались — они были слишком обычны.

Петя Шевченков, успевший к тому времени прочесть некоторые «чувствительные» романы, был вообще очень невысокого мнения о деревенских девушках. Он говорил:

— Нет, деревенскую я не полюблю. С ней даже и поговорить как следует нельзя. Ничего она не понимает. И никаких нежных чувств быть у нее не может. Ей нужно что погрубей…

Я думаю, что это его мнение о деревенских девушках было явно напускным. Просто-напросто ни одна из них не хотела обратить на него внимания, а он за это мстил им, говоря, что они никуда не годятся, и изображал из себя человека, достойного какой-то совсем иной участи.

Так или иначе, с деревенскими девушками наша тройка «не поладила». Мы стали держаться особняком. Весенними вечерами, когда деревенская молодежь собиралась где-нибудь на бревнах, чтобы попеть песни, пошутить, повеселиться, мы втроем проходили мимо, делая вид, что нам это совершенно неинтересно. Мы шли куда-нибудь в поле или в ближайшую рощу.

Девушки, конечно, заметили наше пренебрежительное отношение к ним и в отместку дали нам ядовитое прозвище — «лунатики».

— Вон лунатики уже отправились, — говорили они нам вслед с таким расчетом, чтобы мы непременно услышали. — Ну что ж, пусть их поглазеют на луну, — может, какой толк и будет…

Так за нами и осталось это прозвище.

Чаще всего «лунатики» из деревни направлялись к своему излюбленному месту, которое называлось Могилками. Там когда-то находилось деревенское кладбище, но оно давно уже было закрыто. Давно могильные холмики сровнялись с землей, давно сгнили и рассыпались прахом деревянные кресты. Все вокруг заросло травой, кустарником и березами — молодыми и уже довольно старыми. О кладбище напоминало лишь название — Могилки.

Если мы приходили туда вечером, то разводили костер и при свете его читали какую-нибудь книгу. Я помню несколько книг, прочитанных нами на Могилках. Одну из них нам дал отец Коли Афонского. Книжка была религиозно-нравоучительная. В ней рассказывалось о том, как бог карает пьяниц за их тяжкие грехи, то есть за пьянство: оказывается, еще при жизни у пьяниц заводится внутри всякая пакость — какие-то чертики, змеи, лягушки, черви. Об этом было не только рассказано, но и показано на картинках.

Книжка произвела на нас отталкивающее впечатление.

Но зато с каким увлечением мы прочли у костра «Ночь перед рождеством» Н. В. Гоголя! Эту книгу достал где-то Петя, и он же читал ее, то и дело покатываясь со смеху. Не в силах сдержаться, вместе с ним хохотали и мы: смешных мест в книге было так много, что, вероятно, у нас больше времени уходило на смех, чем на чтение.

«Ночь перед рождеством» мы прочли за два вечера. И сразу же решили, что хорошо бы достать и другие сочинения Гоголя, чтобы тоже читать их вместе. Мы достали книгу повестей Гоголя, но читать ее нам пришлось лишь вдвоем с Петей. На третьего «лунатика» навалили дома такую тяжелую работу, что ни о каком чтении он и подумать не мог.

Отец Коли Афонского считался человеком набожным и богомольным. Он не пропускал ни одной церковной службы. Он был церковным старостой. Однако ни церковная должность, ни внешняя набожность не мешали Афанасию Афонскому быть человеком жадным и жестоким, а в своей семье — деспотом, жить с которым было очень тяжко. Он довел свою полуслепую жену до того, что она, забитая и запуганная, казалось, совершенно забыла человеческую речь: если она пыталась что-либо сказать в присутствии мужа, то последний немедленно и грубо обрывал ее, ругал последними словами и приказывал замолчать: не лезь, мол, куда тебя не просят. И когда в хату входил муж, несчастная женщина забиралась в какой-нибудь дальний угол, куда-нибудь за печку, чтобы не попадаться на глаза своему повелителю, чтобы «не прогневать» его. Два старших сына Афонского давно ушли из дому и жили где-то под Москвой. Уже на моей памяти ушла от него «куда глаза глядят» и дочь-невеста Марина. Дома с Афонским остался лишь младший сын Николай, о котором я веду рассказ, да его полуслепая мать.

Летом четырнадцатого года отец Николая подрядился делать для одного из помещиков кирпичи. Кирпича требовалось много — тысяч пятьдесят или даже больше. Все это предстояло сделать и обжечь вручную вдвоем с сыном Николаем, которому шел восемнадцатый год. Брать себе кого-либо в помощники, кроме сына, Афанасий Афонский решительно отказался: ведь тогда уменьшился бы его заработок, а ему хотелось одному получить всю сумму, которую должен был выплатить помещик.

После того как были построены «шатры», то есть навесы для сушки кирпича в дождливую погоду, началась и выделка его.

Николай копал глину, заготовлял песок, таскал воду, месил глину ногами до полной ее готовности и затем подвозил ее на тяжелой тачке к месту формовки кирпича, где было рабочее место отца. Делал он, конечно, и многое другое. И все это почти без перерыва, в знойный летний день, которому, казалось, и конца не видно.

К вечеру Коля так уставал, что едва мог добраться до деревни. Наскоро поужинав, он шел на сеновал и немедленно засыпал.

Раза два все же мы с Шевченковым приходили к Коле, когда он устраивался на сеновале. И каждый раз он нам говорил:

— Ребята, не могу я с вами пойти никуда… Я чуть живой. Попробовали бы вы повозить с утра до ночи тачку с глиной, тогда узнали бы, что это такое…

Мы и сами видели, до чего Коле трудно.

— Ну спи, отдыхай, — говорили мы и тихонько уходили от сенного сарая.

Если нашему третьему «лунатику» было так тяжело, то, казалось бы, он мог отдохнуть и как следует выспаться хотя бы в воскресенье, когда работы по выделке кирпича прекращались. Но и это, оказывается, было невозможно: по воскресным дням отец непременно тащил Николая в церковь. Там Николай по приказу отца постепенно должен был приучаться читать псалтырь и петь на клиросе. Афанасий Афонский рассчитывал, что со временем сын его станет псаломщиком, а потом, с помощью божьей, как он любил выражаться, и диаконом, может быть…

Словом, Коля Афонский совсем отошел от «лунатиков», и мы — я и Шевченков — остались вдвоем. С нашим другом мы и видеться стали лишь изредка.

За лето мы очень сдружились с Шевченковым и стали почти неразлучными. Если он был свободен от своей работы в волостном правлении, то непременно приходил ко мне или же я шел к нему. Мы читали друг другу собственные стихи, а потом важно рассуждали, у кого получилось лучше, у кого хуже. Вместе мы читали и книги, если только они попадали нам в руки.

Из всего, что прочли мы в то лето, особую радость принесла нам книга И. С. Тургенева «Записки охотника». Мы просто были влюблены в нее, а между тем ее нужно было возвратить владельцу, у которого одолжил ее на несколько дней мой друг во время очередного путешествия по деревням Осельской волости.

Мы решили, что перепишем всю книгу от руки, вот она у нас и останется. И начали переписывать. Переписывали мы долге и старательно: то писал Петя, то я. Но переписать все до конца не успели: владелец потребовал, чтобы «Записки охотника» были возвращены немедленно. По-видимому, он заподозрил моего друга, что тот хочет присвоить «Записки», потому и держит их так долго… Пришлось книгу вернуть. Он, тот человек, которому принадлежала драгоценная книга, и не подозревал, до какой степени огорчил нас, не дав возможности переписать всю ее, до конца.

Несколько позже мы с Шевченковым порешили, что будем выпускать свой собственный журнал — рукописный, понятно. Долго перебирали всевозможные названия и в конце концов остановились на названии «Заря».

По уговору первый номер должен был выпустить я, а второй — он, мой соиздатель, третий — опять я, четвертый — он, и так далее.

У моего отца в специально сделанном им же самим сундучке всегда была почтовая бумага, конверты и марки: это на случай, если кто придет и попросит написать письмо. Но отец иногда разрешал мне брать бумагу и для моих личных надобностей. На этот раз я взял целую тетрадочку — шесть двойных листков, сшил листки ниткой и на первом из них старательно вывел крупными печатными буквами: «Заря. Журнал № 1». А дальше столь же старательно и тоже печатными буквами вписал в тетрадочку свои стихи и стихи Шевченкова. Но после стихов оставалась еще уйма места. Я тут же соорудил рассказ, взял за основу случай, происшедший со мною, когда волки сожрали нашего жеребенка, пасшегося вместе со своей стреноженной матерью где-то возле леса. Рассказ также был подобающим образом вписан в тетрадочку.

Когда первый номер «Зари» был готов, я понес его в Оселье к Шевченкову. Мы вместе прочли его вслух, поговорили о том, что в нем хорошо и что плохо. Я отдал стихи для второго номера, готовить который Петя Шевченков должен был начать уже со следующего дня.

Мой друг очень легко мог перещеголять меня, выпустив второй номер журнала в гораздо большем объеме, чем был первый, выпущенный мною: это потому, что у него всегда было много бумаги. Я определенно завидовал ему, что он может писать сколько угодно и что угодно.

Необыкновенная любовь к бумаге, верней, даже не любовь, а какая-то своеобразная страсть, появилась у меня уже в детские годы и осталась до сих пор, не будучи ни разу удовлетворенной полностью. Я любил и люблю бумагу — разного формата и разной расцветки, я любил и люблю изделия из бумаги — красивые тетради, записные книжки, блокноты, конверты и многое другое. Когда у меня много хорошей бумаги, я как бы чувствую себя уверенней и веселее.

Петя Шевченков мог легко выпросить несколько листов у помощника писаря, мог взять бумагу и самовольно — из шкафа, закрытого таким висячим замком, который можно было открыть не только без ключа, но даже без гвоздя.

Но главным источником, откуда Петя пополнял свои бумажные запасы, был огромный продолговатый сундук, сколоченный из толстых, плохо оструганных досок. Сундук этот стоял в прихожей волостного правления — сначала в старом здании, а когда в 1913 году было выстроено новое, то и в новом. На сундуке в ожидании, пока придет начальство, обычно сидели мужики, пришедшие в волость по своим делам или по вызову. А в сундуке хранился волостной архив, то есть канцелярские книги разного формата и разной толщины. Ни одна из этих книг не была исписана полностью, до конца, — в каждой можно было найти совершенно чистые листы либо страницы. Иногда попадались и такие книги, где почти все листы были чистыми, за исключением нескольких самых первых. На сундуке висел огромный замок. Однако крышка сундука рассохлась: гвозди, которыми были прибиты доски, поржавели. Поэтому ничего не стоило, не трогая замка, приподнять одну или две верхних доски и достать из сундука книгу потолще, а затем осторожно вырвать из нее ту чистую бумагу, которую в свое время не исписал волостной писарь или его помощник. Никто и никогда не интересовался, в каком состоянии находится волостной архив, цел он или нет.

В детстве я часто слышал выражение, что, мол, пришлось подымать книги или придется подымать книги. Это значит, что для установления какого-либо события или факта, имевшего место когда-то давно, необходимо обратиться к архивным материалам, к старым записям в книгах.

Это характерное образное выражение подымать книги мне очень нравилось, и когда, случалось, я вспоминал о нем, то передо мной всегда возникал огромный, похожий на ларь волостной сундук, набитый толстыми канцелярскими книгами, откуда их «подымал» Петя.

Я — признаюсь уже теперь — и сам помогал Пете добывать таким образом чистую бумагу из волостного сундука. На этой бумаге, в частности, Петя и выпустил второй номер «Зари», и номер был действительно толще, чем мой, первый. Но и второй номер постигла та же участь, что и первый: мы прочли его, поговорили о нем, а потом уничтожили, полагая, что он ни на что уже не понадобится.

В самый разгар нашей с Шевченковым «издательской деятельности» я прочел в газете объявление. В нем доводилось до всеобщего сведения, что в Москве в таком-то магазине (указывался адрес магазина) всякий желающий может приобрести детскую типографию, с помощью которой можно печатать письма, адреса на конвертах и многое другое. Стоимость типографии — девяносто пять копеек, а с пересылкой по почте — один рубль пятнадцать копеек.

Прочитав это объявление, я не находил себе места. Мне во что бы то ни стало захотелось обзавестись собственной типографией, и она не выходила у меня из головы, завладела всеми моими помыслами. Я серьезно думал, что, получив детскую типографию, смогу печатать стихи и даже журнал «Заря» уже по-настоящему. Однако у меня не было одного рубля пятнадцати копеек, и мне никто не дал бы их дома. Оставалась одна надежда — на сестру.

Сестра моя Анна еще совсем молодой девушкой уехала в Москву и работала там на текстильной фабрике. Я знал, что зарабатывает она мало, что рубль пятнадцать копеек — деньги для нее немалые. Но все же решил написать ей, слезно прося купить и прислать мне детскую типографию:

«Ты лучше мне рубашку не покупай, а типографию купи, купи, купи!» — писал я. (Сестра к пасхе иногда покупала мне ситцу на рубашку, но я готов был отказаться от всего на свете, только бы получить типографию!)

Сестра у меня была добрая, отзывчивая, заботливая. И несмотря на то, что сама она никакой пользы в типографии не видела, так как не умела ни читать, ни писать, все же вняла моим мольбам: через некоторое время отец привез с почты посылку, предназначенную мне. Таким образом, я стал владельцем типографии!

Вся детская типография вмещалась в небольшой низкой квадратной коробке, сделанной из картона. Она состояла из деревянной доски, на которой в специальных углублениях-бороздках лежали резиновые литеры: сначала прописные, потом строчные, за ними шли цифры и в конце всего — знаки препинания. Для набора прилагалось две верстатки: одна могла вместить лишь одну строку набора, другая целых три. Буквы для набора полагалось брать с доски и переносить на верстатку очень маленькими щипчиками. Набор смазывался краской при помощи самой обыкновенной канцелярской подушки, как обычно смазывают печати и штампы, прежде чем их воспроизвести на бумаге.

Словом, не вдаваясь в технические подробности, можно сказать, что если я заполнял набором верстатку, то у меня получалось нечто вроде канцелярского штампа. Разница заключалась только в том, что в канцелярском штампе буквы соединены между собой окончательно и их нельзя оторвать друг от друга, а в моем набранные буквы можно разобрать и заменить их другими, то есть набрать совсем другой текст.

После того как я хорошенько разобрался в том, что к чему, началось печатание стихов. Я сделал маленькую тетрадочку (форматом в одну восьмую часть листа писчей бумаги), чтобы постепенно заполнить ее стихами, своими и Пети Шевченкова. А о нашем журнале «Заря» после получения «типографии» уже и помину не было: журнал закрылся, выйдя лишь три или четыре раза.

Я быстро сообразил, что если заполнить набором обе верстатки и приложить их одну к другой, то сразу можно оттиснуть четыре строки — целое четверостишие! А потом, заменив набор новым, отпечатать уже второе четверостишие. А там — и третье… Я радовался и уже наперед представлял, как заполню все страницы своей тетрадочки стихами. И буквы будут настоящие, печатные!

Все, однако, оказалось гораздо сложнее и гораздо хуже, чем я предполагал.

Работа глотовского «первопечатника» шла весьма и весьма медленно и трудно. Резиновые эластичные литеры то и дело «выпрыгивали» из щипчиков и летели на пол. Найти их было потом почти невозможно, потому что пол потемнел от грязи и был примерно такого же цвета, как и резиновые литеры. Кроме того, в полу было немало щелей, и некоторые литеры сразу же проваливались. Подолгу я ползал по полу, отыскивая «выпрыгнувшие» литеры, и далеко не всегда находил то, что искал. Таким образом, «типография» моя постепенно таяла, количество литер все уменьшалось.

Кроме того, мои верстатки оказались слишком короткими, стихотворные строки в них не вмещались: конец строки приходилось переносить. Это портило внешний вид стихотворных четверостиший. Да и работа была почти двойная: вместо того чтобы отпечатать сразу четыре строки, я мог оттиснуть только две. А для двух следующих надо было разбирать набор и набирать затем новый. И часто бывало так, что за целый день я мог напечатать в своей тетрадочке лишь два или три четверостишия. И чем дальше, тем все хуже и хуже работала глотовская «типография». Многие литеры были растеряны, сама работа оказалась очень утомительной, и я постепенно охладел к ней, тем более что, как я потом подумал в свое оправдание, печать-то все-таки была ненастоящая.

На этом и закончилась «издательская деятельность» как моя, так и моего соиздателя. Но я долго еще раздумывал о том, как же это все-таки печатаются книги, журналы и газеты. Ведь если их печатать таким способом, как я (а другого способа я тогда не мог и представить), то на одну книгу, на один экземпляр ее понадобится, наверное, несколько лет. А между тем газеты, в которых печатных букв больше, чем в иной книге, выходят каждый день. Как это все делается?..

«Тайну» книгопечатания и газетопечатания я разгадал лишь летом 1917 года, когда мне пришлось побывать в ельнинской типографии. Но об этом я расскажу после.

Фамилия моего друга была вовсе не Шевченков, а Тимофеев: Петр Тимофеевич Тимофеев. Именно с этой фамилией он пришел в школу и проучился там два года тоже с ней. Однако летом в двенадцатом году, когда я однажды пришел к нему, он с гордостью сообщил, что теперь его фамилия не Тимофеев.

— А как же?

— Теперь я буду подписываться Петр Шевченко, — охотно и с видимым удовольствием сообщил мне Петя, с особым старанием и выразительностью произнося букву «о» на конце слова.

— А зачем ты это придумал? — поинтересовался я.

— Да я и не придумывал вовсе. Был такой поэт Тарас Григорьевич Шевченко. Ты же сам видел его в книжке: он там рядом с Гоголем нарисован… Я себе тоже хочу такую фамилию, как у него.

— Но как же так? — недоумевал я.

— А очень просто. Ты разве не знаешь, что многие писатели меняли свои фамилии? Это псевдонимом называется. И я хочу переменить. А то Тимофеев — фамилия неинтересная. Тимофеев, Киреев, Андреев — скучные какие-то фамилии.

Я не знал тогда, как мне отнестись к намерению своего друга переменить фамилию, не понимал — хорошо это или плохо и можно ли так поступать вообще: вдруг переменить фамилию?

Поэтому я ничего не ответил Пете. Но мне понравилась его решительность, и я даже позавидовал своему другу.

Ему, по-видимому, действительно приглянулась необычная, непохожая на русские фамилия великого украинского поэта. К тому же он наверняка рассчитывал, что знаменитая фамилия возвысит в глазах окружающих и его самого, выделит из общей массы людей: вон, мол, смотрите, Шевченко идет! — будут говорить о нем. Не какой-нибудь там Тимофеев либо Матвеев, а Шевченко!

И Петя действительно стал подписываться под своими тщательно переписанными стихами: сочинил Петр Шевченко.

Когда осенью начались занятия в школе, учительница много раз пыталась объяснить своему ученику, что нехорошо присваивать фамилию знаменитого писателя, но Петя упорно стоял на своем и никак не хотел возвращаться к своей старой фамилии. Это было бы даже позорным для него, поскольку он уже всем рассказал, какая у него знаменитая фамилия. И вот когда даст, бывало, учительница новые тетради ученикам, Петя надпишет свою непременно так: «Тетрадь ученика 4-го класса Петра Шевченко». На вызов учительницы: «Тимофеев — к доске!» — он не отзывался или в крайнем случае «поправлял» свою наставницу:

— Я не Тимофеев. Я — Шевченко.

В конце концов учительница перестала уговаривать его. Но все же она добилась, чтобы к фамилии Шевченко ее строптивый ученик прибавил в конце букву «в». Таким образом, он стал не Петр Шевченко, а Петр Шевченков. На это он, хоть и очень неохотно, все же согласился.

Петр Шевченков прожил со своей новой фамилией всю жизнь. Больше того, этой фамилией сразу же стала пользоваться вся семья Шевченкова: мать, отец, младший брат, а потом и сестры.

Я уже говорил, что Петя служил рассыльным в Осельском волостном правлении. Поступил он туда еще до нашего с ним знакомства — вероятно, году в десятом, когда ему было около тринадцати лет.

Работа рассыльного в волостном правлении трудная и беспокойная. В нашей Осельской волости было тридцать семь деревень и сел, несколько хуторов, а также помещичьих усадеб. Нередко случалось так, что какой-либо срочный циркуляр надо было доставить сразу во многие места. Рассыльному требовалось не менее трех дней, чтобы обойти всю волость, побывать всюду, где требуется. И Петя делал это в любую погоду: и тогда, когда ярко светило солнце, и когда лил дождь либо шел снег, и в осеннюю слякоть, и в весеннее половодье.

Случалось и так, что только-только волостной рассыльный обойдет всю волость, только-только вернется домой, чтобы отдохнуть, как писарь или помощник снова посылают его в столь же длительный поход. Но бывало, конечно, и так, что у Пети оказывалось два, три или даже четыре свободных дня, и тогда он занимался чем хотел. В такие дни мы обычно с ним и встречались.

Петя часто рассказывал мне, как он ходит по деревням, как в половодье, не в силах перебраться через реку, бросает стоящему на том берегу человеку принесенную из волости бумагу, предварительно завернув в нее камень; большей частью бумага благополучно достигала того берега, но бывали и «недобросы»: камень падал в воду, а вместе с ним тонула и казенная бумага. Ох, тогда попадало от писаря!

Чтобы меньше было хождения, Шевченков иногда прибегал к хитрости: встретит в волостном правлении мужика, пришедшего по своим делам, и, во-первых, вручит ему бумагу для той деревни, где живет мужик, и, во-вторых, прибавит штуки две или три, чтобы тот отнес в соседние деревни. И ничего, мужик берет. Для мужика, говорил Петя, и волостной рассыльный — начальник.

— Ну а где же ты еду берешь, когда ходишь по деревням? — спросил я однажды у Пети.

— Еда — дело пустое, — деловито ответил он мне. — Меня знают во всех деревнях и в любой накормят, стоит только попросить…

Пожалуй, это последнее обстоятельство — «в любой деревне накормят» — было для Пети Шевченкова наиболее выгодным из всего того, что давало ему рассыльничество, потому что семья его жила крайне бедно и даже попросту голодно.

В те годы, о которых я говорю сейчас, семья Шевченковых состояла из четырех человек: матери, отца, Пети и его младшего брата Николая. Потом — одна за другой — в семье появились две девочки.

Ни земли, ни даже огорода у Шевченковых не было. Все, чем они располагали, так это старая изба, у которой уже начали отваливаться углы. Кроме Пети, никто из Шевченковых нигде не работал и ничего не зарабатывал. А Петин заработок был три рубля в месяц.

Все, знавшие отца и мать Шевченковых, безоговорочно осуждали их, считая обоих невероятными лентяями, лежебоками.

— Есть нечего, обуться и одеться не во что, а они хоть бы палец о палец ударили, — говорили о них. — Уж хоть бы детей родных пожалели…

Все это было правильно. Бывало, наступит летняя страда, все от мала до велика в поле. Надо убрать все вовремя, пока стоит хорошая погода. Все спешат, торопятся, чуть ли не разрываются, чтобы всюду успеть. А Тимофей Шевченков в это время лежит на печке (верно, я сам видел — в летнюю жару да еще на печке!) или чинит лапти, которые в такую пору обычно почти никому не нужны. А между тем он еще молод: ему не более тридцати пяти — тридцати семи лет. И здоровьем бог не обидел. Тимофей свободно мог бы пособить кому-либо в косьбе или в чем другом. Смотришь — и заработал бы что-нибудь, ну хотя бы пуд хлеба или мешок картошки.

Петина мать — то же самое. Бабы с темна и до темна жнут, не разгибая спины, из сил выбиваются, а она — в лес за грибами да за ягодами.

Осенью, когда сельскохозяйственные работы закончены, мужчины — все, кому только возможно, — едут в города на заработки. Иные едут по вербовке, а многие — на свой риск и страх. Но едут. А Тимофей Шевченков никуда не едет. Он не может расстаться со своей печкой…

Все это я примечал сам еще в детские годы, но вряд ли это беспокоило меня. Лишь когда стал взрослым, начал серьезно задумываться: почему никто из Шевченковых ничего не хочет сделать, чтобы семья их жила чуточку лучше? Что им мешает — лень или есть какие-то другие причины? И я пришел к выводу, что не работают Шевченковы-старшие, конечно, от лени, но что столь упорная лень, безразличие, равнодушие ко всему появились не сами по себе, а были вызваны какими-то весьма вескими причинами. Вероятно, много лет подряд, рассуждал я, семья Пети Шевченкова — не только его отец и мать, но возможно, что и дед с бабушкой, — выбивались из сил, делали все, что могли, чтобы жить по-человечески. Но у них ничего не выходило, как это бывало в те времена со многими. Неудача следовала за неудачей, беда — за бедой. А другие люди как бы и не замечали их — никто даже не подумал протянуть им руку, чтобы помочь выбраться из трясины, которая называется бедностью. И конечно, у Шевченковых опускались руки, надежды сменялись безнадежностью, вера — безверием. В конце концов появилась полная апатия ко всему, полное нежелание делать что-либо. Делай не делай, говорят в таких случаях, все равно ничего не изменится, все равно лучше не станет. К этой «философии», сами того не замечая, пришли, привыкли, по-видимому, и Шевченковы — мать и отец. Других объяснений я найти не мог.

Безразличие ко всему, в том числе к своей собственной судьбе, не исчезло у Шевченковых даже после того, как произошла Октябрьская революция. Безземельные Шевченковы сразу же могли — уже в начале восемнадцатого года — получить землю, а при некоторых усилиях — и лошадь, и сельскохозяйственный инвентарь. Это тем более так, что сын их Петр, ставший к тому времени совсем взрослым, работал в земельном отделе Осельского волисполкома. Но Шевченковы предпочли остаться безземельными. Единственно, что они сделали после революции, так это снесли свою старую хату и на ее месте поставили другую — правда, не новую, но такую, которая могла послужить еще не один год. Кроме хаты, они завели небольшой огород. Вот и все. Что же касается образа жизни, то он остался прежним, не изменился ни в чем.

Конечно, поведение родителей, их характер, их образ жизни сказались и на детях, в частности на Пете.

Петя, как я думаю, был человеком способным, сообразительным, и он мог бы сделать в своей жизни гораздо больше того, чем сделал. И если он не сделал положенного ему, то я объясняю это только тем, что его уже с детства как бы «размагнитили», у него не было силы воли, он не приучился (и его никто вовремя не приучил) к систематической, каждодневной работе, тем более к работе трудной. У него могли быть и были вспышки желания, когда казалось, что он перевернет горы. Но вспышки гасли, и он становился совершенно равнодушным к тому, чего только что хотел добиваться.

Больше всего мой друг Петр Шевченков любил писать стихи. Но и тут у него не хватало упорства, чтобы хоть минимально подготовить себя для поэтической работы. Он мог писать, пожалуй, только то, что пишется само, без всяких усилий.

Я, уже будучи взрослым, много раз пытался помочь своему другу детства выбраться из того, по его выражению, «болота», в котором он находился.

В начале девятнадцатого года меня назначили редактором уездной газеты в Ельне. И Петя Шевченков то и дело писал мне все одно и то же, хотя с различными вариациями: мол, ты теперь живешь в городе, а я пропадаю здесь, в деревенской глуши, где и слова-то не с кем сказать: говори не говори — все равно никто тебя не понимает; а там у тебя и люди другие, и книг, наверно, много, и доклады всякие ты можешь слушать, когда захочешь: вот мне бы туда…

Я подумал: в самом деле, почему бы Петра Шевченкова не пригласить на работу в Ельню? Это было вполне возможно.

В то время я не только редактировал газету, но по совместительству заведовал и ельнинским отделением «Центропечати». Отделение это занималось тем, что распределяло поступающую из центра литературу и рассылало ее на места. Оно же рассылало и ельнинскую газету. Работа не столь уж сложная, и я правильно решил, что Петр Шевченков вполне справится с ней. Договорившись, с кем требовалось, я написал своему другу, чтобы он как можно скорей переезжал в Ельню, чтобы занять пост заведующего уездным отделением «Центропечати». Было это в июне или июле девятнадцатого года.

Петр Шевченков приехал, приступил к работе. Поселился он в моей комнате, вместе со мной. Питался тоже тем, что могло найтись у меня. А у меня почти ничего не было, и мы часто попросту голодали. Это сразу же не понравилось Шевченкову и настроили его на грустный лад. А однажды дело дошло до того, что и он и я готовы были сделать что угодно, только бы найти хоть немного какой-нибудь еды. И мой друг предложил, вспомнив, очевидно, свои рассыльнические времена:

— Пойдем в какую-нибудь ближайшую деревню и попросим поесть.

Я ответил, что просить не буду, что я не умею просить и ничего у меня не получится. Петя сказал:

— Просить буду я. Ты только будешь присутствовать.

И мы пошли. Может быть, я сейчас неточно помню название деревни, куда мы отправились, но, по-моему, то была деревня Коноплинка — верстах в двух или трех от Ельни.

Мы не случайно выбрали такой час, когда коров только что пригнали с поля и хозяйки начали их доить. Вначале мы с Петей делали вид, что, как бы прогуливаясь, зашли из Ельни в эту деревню и вот медленно бредем по улице просто так, от нечего делать. На самом же деле Петр искал удобную «позицию». И такая «позиция» нашлась. Поодаль одного из дворов, на небольшой лужаечке, стояли три мужика и о чем-то разговаривали. Мы не торопясь подвернули к ним, поздоровались и как-то незаметно включились в разговор. Петр Шевченков, вероятно для пущей солидности, назвал даже, кто мы такие. Нам стали задавать всевозможные вопросы о международном положении, о войне, которая все еще продолжалась, о том, почему нет никаких товаров, и о многом другом. Мы отвечали как могли. А потом, через некоторое время, мой товарищ решил, очевидно, что долгожданный миг настал, и ляпнул: так и так, мол, мы совсем голодные, три дня ничего не ели, так вот — не можете ли вы чего-нибудь…

Мужики от неожиданности прямо-таки опешили и все вдруг замолчали. Замолчал и Петр Шевченков, не успев договорить всю фразу до конца. И молчание это показалось мне удручающе тягостным, невыносимым.

И вдруг один из мужиков совершенно неожиданно и просто сказал:

— Что ж, это можно.

С моих плеч как гора свалилась.

Кончилось тем, что нам дали по кружке парного молока и по куску настоящего ржаного хлеба, которого я уже давно не пробовал. И мы — редактор уездной газеты и глава уездного отделения «Центропечати» — с необычайной жадностью и в то же время сгорая от стыда пожирали принесенную еду, торопились прикончить ее поскорей, как бы боясь, что ее могут отобрать у нас.

Когда мы уже в потемках вернулись в Ельню, я решительно и с какой-то озлобленностью сказал своему другу, что больше на такие штуки не пойду. Пусть умру с голоду, но не пойду!

— И я ни за что не пойду, — отозвался Петя. — А то все-таки неловко получилось.

Впрочем, главную роль сыграло не полуголодное существование, а то, что новая работа быстро стала надоедать Шевченкову. Все чаще и чаще он говорил:

— Ну что это за работа? Перебирай да рассылай каждый день какие-то никому не нужные брошюрки да газеты да бумажки всякие пиши… Не работа, а мертвечина какая-то!.. Да и Ельня — тоже мне город!.. Это лучше дома сидеть. Там пойдешь на Ворончину, ляжешь на траву в тени берез и про все забудешь. Просторно, тихо. Только ветерок шумит да птицы поют. А небо синее-синее…

Началось с таких разговоров, а кончилось тем, что через месяц-полтора Петр Шевченков бросил работу в «Центропечати» и уехал домой, в Оселье. Там он снова поступил в волисполком и пока что перестал жаловаться в письмах на свою судьбу.

Но этим дело не кончилось. Месяцев через шесть мне все-таки пришлось опять устраивать своего друга на работу — на этот раз он поступил делопроизводителем в уездный земельный отдел. Однако и там Петр Тимофеевич мог пробыть не больше двух-трех месяцев. А потом ушел, повторяя свое любимое выражение, что-де в земельном отделе — не работа, а мертвечина какая-то…

В начале двадцать первого года я переехал в Смоленск — в газету «Рабочий путь». Приглашать Петю туда я уже не решался и потому, что знал его характер, и потому, что начались годы нэпа, появилась безработица и найти работу, особенно для человека, который, в сущности говоря, делать ничего не умеет, стало делом весьма трудным.

Петя в это время жил в Оселье, работал в волисполкоме. Во время своих поездок домой — а ездил я довольно часто — мы много раз встречались с ним. Вместе ходили на Ворончину, вместе лежали на сочной зеленой траве в тени белых-белых, словно вымытых берез, говорили о том, как живет деревня, ну, конечно, и о стихах. Иногда читали какую-нибудь книжку. Мой друг пока и не заикался о том, чтобы я его устроил на работу в Смоленске.

Но когда вышла моя книжка стихов «Провода в соломе», я получил от Шевченкова письмо, в котором не то с завистью, не то с обидой он писал: «Ты теперь стал поэтом печатным. А я так и остался рукописным… Ах, если бы мне попасть в Смоленск, то, наверно, и я чего-нибудь достиг бы… Уехать из Оселья я хочу так, что даже трудно написать об этом. Поговори ты в Смоленске со своими знакомыми: может быть, они согласятся, чтобы я приехал. Я согласен на любую работу. Согласен быть даже курьером в редакции»[2].

И мне стало жаль своего друга. Я поговорил с редакционным начальством, и мы сошлись вот на чем: предоставить Шевченкову штатную должность редакция не может, потому что все штатные места заняты. Да и неизвестно, что может делать Шевченков. Надо сначала посмотреть на его работу, а там и решать. Поэтому пусть он пока поработает внештатным репортером, а дальше видно будет.

В этом духе я и написал в Оселье.

Петр Шевченков приехал немедленно. Поселить его у себя я на этот раз никак не мог: я уже был женат, и мы с женой занимали лишь одну небольшую комнату. Поэтому Шевченков стал жить в редакции, как некогда жил я после своего переезда из Ельни. Это было и неудобно, и в некотором роде удобно. Неудобно потому, что днем, когда шла работа и в редакции и в конторе, у Шевченкова не было своего уголка, где бы он мог уединиться. Но зато после работы (а работа кончалась часа в три дня) в его распоряжении было несколько комнат. Он мог и читать, и писать или просто обдумывать что-либо. И никто ему не мешал.

В это время — а стояла уже осень — в Смоленске открылась губернская сельскохозяйственная выставка. Редакция поручила Петру Шевченкову пойти на выставку и написать что-либо о ней — ну, если не обо всей выставке сразу, то хотя бы об отдельных экспонатах.

Шевченков пошел, побродил по выставке, но написать ничего не мог. Я пробовал подсказывать ему, как можно написать, обещал переделать его заметку, но пусть он все же скажет в ней, что видел на выставке, что ему понравилось, что не понравилось. Все равно ничего не вышло. Редакция пробовала посылать нового репортера в различные учреждения, в суд, в милицию, чтобы он, получив там необходимую информацию, мог давать в газету небольшие репортерские заметки. Но и тут он оказался не на высоте: или вовсе ничего не приносил, или же писал такие заметки, в которых, кроме общих слов, не было ничего — ни конкретных фактов, ни событий.

Единственно, что мог писать Петя, были стихи. За стихами он проводил долгие вечера и даже целые ночи. Однако писал он так, что печатать его стихи было невозможно. Конечно, если сравнить стихи, написанные в Смоленске, со стихами, которыми мы «баловались» в детстве, то можно было сказать, что Шевченков далеко ушел вперед. Но где-то, на каком-то этапе он задержался дольше, чем следовало, а может быть, даже и вовсе остановился. Словом, его стихи не поднялись выше уровня тех, какие печатались в журнальчике «Жернов». А Шевченкову исполнилось уже тридцать лет.

Я много раз говорил с Петей, вместе с ним мы разбирали каждую его строку. Он обещал поправить все то, что неудачно, что слабо. И он действительно искренне хотел поправить. Однако недостаток не только поэтической, но и общей культуры приводил к тому, что исправлять, дорабатывать стихи он не мог: «Лучше я напишу новые…»

С большим трудом мне удалось «пропихнуть» в газету лишь два или три его стихотворения.

Из Смоленска Петр Шевченков уехал тоже очень скоро. Но в деревне опять не ужился. В самом конце двадцатых годов он по письму одного из своих знакомых подался в Москву. Но и оттуда очень быстро вернулся домой — все по той же причине.

В начале тридцать первого года, когда жил я уже в Москве, Алексей Шевченков уведомил меня письмом, что брат его Петр умер. Алексей прислал несколько последних стихотворений, написанных братом.

В № 9—10 журнала «Колхозник»[3] в память о своем друге я напечатал некролог и поместил три стихотворения покойного: «Кино в деревне», «В стране лордов» и «Новое поле». Последнее я хочу воспроизвести здесь:

Так закончился жизненный путь моего чудаковатого и не приспособленного к жизни друга и товарища Петра Тимофеевича Шевченкова, с которым мы вместе росли, вместе учились, вместе читали книги и совсем еще неопытной рукой писали стихи.

Василий Васильевич Свистунов, наряду с другими сыгравший в моей судьбе весьма существенную, если не сказать самую существенную роль, родился в крестьянской семье в деревне Никулино, что недалеко от местечка Хиславичи нынешней Смоленской области.

Его отец — Василий Свистунов — был человеком грамотным, отбывал службу в армии полковым писарем. Из армии он вернулся унтер-офицером и занял опять же государственную должность сидельца (продавца) казенной винной лавки.

Лавка была в деревне Коситчино, в двадцати пяти верстах от Ельни.

Служба в казенной винной лавке дала Василию Свистунову возможность определить в гимназию сначала старшего сына — Василия, а потом и младшего — Степана. Как Василий, так и Степан учились сначала в ельнинской казенной гимназии. Но Василий вскоре сбежал оттуда и поступил в смоленскую гимназию Ф. В. Воронина. Степан тоже сбежал, но несколько позже.

Дело в том, что директором Ельнинской гимназий долгое время был некто Муратов — сухой, бездушный человек, реакционер, мракобес. Штат учителей у Муратова был подобран тоже соответственный. Учащихся преследовали за каждый пустяк. Порядки, установленные в Ельнинской гимназии, называли муратовщиной. Оттуда уходили все, кому только было можно.

После того как началась первая мировая война и царские винные лавки закрылись, Василий Свистунов-отец организовал в Коситчине потребительский кооператив. Он и возглавлял этот кооператив, и работал продавцом в коситчинской кооперативной лавке. Несколько позже он со всей семьей переехал в Новую Рудню — волостной центр Рославльского уезда, где тоже работал в кооперации. Только после Октябрьской революции семья Свистуновых переехала в Никулино, где у нее были и свой дом и земля. Но Свистунов-отец и тут продолжал работать в кооперации, хотя характер работы был несколько иной, чем раньше. Так, в 1926 году он задумал создать крестьянский кооператив, который бы взял в свои руки водяную мельницу. До тех пор мельницу арендовал некто Калнин.

Однако Свистунову не удалось достичь того, что он задумал: арендатор Калнин, по рассказам, подкупил самогонщика из деревни Муравьево некоего Сергея, и тот, дождавшись удобного случая, дал Свистунову выпить стакан отравленного самогона. Свистунов через несколько часов умер.

Василий Васильевич Свистунов учился в гимназии Ф. В. Воронина до весны 1911 года. Он уже перешел в седьмой класс. Однако учиться дальше не стал. Он твердо решил поехать в деревню, хотя бы в самую заброшенную, в самую захудалую, чтобы учить там грамоте крестьянских детей.

Василий Васильевич считал, что и он, и многие другие люди находятся в большом долгу перед русским мужиком, который и кормит, и поит всех, и взамен этого ничего или почти ничего не получает. Лучшим способом хотя бы частично расплатиться с мужиком за его тяжкий труд он считал, по крайней мере для себя, — учить крестьянских детей, постепенно выводить деревню из того мрака, из того бесправия, в котором она находилась. Это было вполне в духе народнических идей и настроений, воспринятых со всем энтузиазмом молодости.

Брат Василия Васильевича, Степан, рассказывал мне, что у Василия, да и у самого Степана была специальная молитва, которая читалась каждый раз после еды. Вот она, эта молитва: «Благодарю тя, мужиче, яко насытил нас земных твоих благ и удостоил принять хлеб твой насущный, добываемый тобою в поте лица твоего».

Василий Васильевич, выдержав экстерном экзамены на звание сельского учителя, приехал в нашу Глотовскую школу в ожидании назначения на работу. К нам он приехал потому, наверное, что хорошо был знаком со второй нашей учительницей Александрой Васильевной Тарбаевой — с ней он встречался еще в те годы, когда учился в Ельне. Ожидая назначения, он гостил у нее и одновременно знакомился с нашей школой и ее учениками. Тогда же он подружился и с первой нашей учительницей — Е. С. Горанской.

Скоро состоялась его первая встреча с нами, учениками Глотовской школы.

Я хорошо помню тот вечер поздней осени 1911 года. Мы, деревенские школьники — человек шесть-семь, — остались ночевать в классе. Одни остались по необходимости, так как жили далеко от школы и ходить каждый день туда и обратно им было трудно, особенно в ненастную погоду. Другие же, вроде меня, которые жили не так далеко от школы, остались за компанию. В школе, хотя она и была простой крестьянской избой, арендованной на время учебного года, мы чувствовали себя гораздо лучше, чем дома: здесь были друзья и товарищи, горела керосиновая лампа-«молния», было светло и тепло. А дома — тусклый свет лучины, дым которой ел глаза, теснота, неустроенность, унылые разговоры взрослых о том, что хлеб скоро подойдет к концу, а денег нет ни копейки и так далее. От всего этого на душу ложилась такая тяжесть, что хотелось где-нибудь укрыться, спрятаться от нее. И я прятался в школе, частенько оставаясь там на ночь.

И вот одни из нас сидят за столом под лампой и готовят уроки. Другие же, забравшись на широкую русскую печь, вполголоса рассказывают друг другу различные истории и случаи.

Внезапно открывается дверь, и в класс входит Василий Васильевич. Было ему тогда не более девятнадцати-двадцати лет, но нам он казался уже вполне взрослым и даже солидным. У него была густая черная борода и такие же усы, не говоря уже об огромной копне волос, лежавшей на голове.

— Ну, ребята, приготовили уроки? — очень просто и очень дружелюбно спросил он.

— Приготовили…

— Тогда давайте почитаем что-нибудь.

— Давайте, Василий Васильевич, — хором согласились мы.

Мы рассаживаемся у стола, Василий Васильевич раскрывает принесенную с собой книгу и начинает:

О знаменитой поэме Н. А. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо» до того вечера мы и слыхом не слыхали.

Все слушали затаив дыхание.

В ту пору я, конечно, не мог еще понять всего огромного и глубокого смысла поэмы Некрасова, но поэма по-настоящему волновала и меня, и моих товарищей, многое, о чем в ней рассказывалось, мы видели в жизни, хотя и не задумывались над этим по малолетству.

Поэма увлекала нас еще и потому, что написана была она вроде сказки. А слушать сказки наши ребята могли хоть всю ночь. И мы пришли в полный восторг, когда Василий Васильевич дошел до того места, где рассказывалось о скатерти-самобранке…

Мы просили читать еще и еще. Однако было уже поздно, и Василий Васильевич прекратил чтение, пообещав прийти завтра.

На следующем чтении он предложил:

— А что, ребята, не устроить ли нам литературный вечер, на котором каждый из вас прочел бы что-либо из поэмы «Кому на Руси жить хорошо»?

Мы, конечно, не понимали тогда, что такое литературный вечер. Однако же сразу и с большой радостью согласились, что вечер устроить надо. Мы смутно догадывались, что это будет что-то очень интересное: Василий Васильевич зря предлагать не стал бы… Все мы до единого были просто влюблены в этого молодого учителя.

Василий Васильевич написал нечто вроде инсценировки. По этой инсценировке каждый из нас должен был «разыграть свою роль», то есть прочесть определенный отрывок поэмы.

Наше выступление состоялось дней через десять. На него пришла вся деревня. Школьная хата оказалась битком набитой народом.

Мне досталась роль мужика Якима Нагого:

Этот отрывок мне особенно пришелся по душе. Как раз недалеко от нашей деревни находилось точно такое же болото, о каком рассказано у Некрасова устами Якима Нагого. И мне казалось, что Некрасов описал именно наше болото и наших мужиков во время сенокоса на нем. Да и те, что присутствовали на вечере, говорили:

— Вот это уж действительно верно!.. Вот это здорово!.. Ну в точности как у нас!..

Некрасовский вечер был первым вечером самодеятельности в нашей местности, и прошел он с большим успехом, о нем долго потом вспоминали в деревне. Никогда ничего подобного раньше здесь не устраивалось.

Для меня же он был настоящим праздником — и потому, что я в нем участвовал, и потому, что все было так интересно и необычно.

Тогда мне казалось, как я уже говорил, что писать стихи можно лишь о чем-нибудь возвышенном: о красоте природы, о звездах, о любви… Да и писать-то надо какими-то особыми, необыкновенными словами — красивыми и даже не совсем понятными. А те слова, которые употребляются в повседневной речи, слова деревенские для стихов не годятся.

Именно Некрасов рассеял это мое заблуждение. Я увидел, что писать можно и о деревне, и о мужиках, и обо всем, что происходит вокруг. И что слова в стихах могут быть самыми обыкновенными, «мужицкими»… В своих стихах я стал описывать жизнь крестьян, их тяжелый труд, разные деревенские случаи и происшествия. Конечно, стихи мои в то время были очень слабыми. Но дело не в качестве их, в том, что Некрасов как бы указывал мне, как и какие стихи можно и нужно писать. И я думаю, что это «указание» в значительной степени определило направление моих дальнейших опытов в поэзии.

Вскоре после памятного литературного вечера Василий Васильевич уехал. Он получил назначение в одну из сельских школ, находившуюся где-то на Алтае. Но он и после не один раз приезжал в Глотовку: то осенью перед самыми занятиями в школе, то во время пасхальных каникул, то совсем уже весной, когда занятия в школе только-только кончились или должны кончиться через два-три дня.

Мы радовались каждому приезду Василия Васильевича, потому что каждый приезд неизменно давал нам что-либо новое, интересное, никогда ранее не виданное и не слыханное. Если он рассказывал нам — старшим ученикам — что-либо, то это такое, о чем мы и подозревать не могли раньше; если читал книгу, то это по большей части такая книга, какой не могло и быть ни у кого другого. Кто, например, мог прочесть нам «Сказку о копейке» С. М. Степняка-Кравчинского, если издание этого произведения было строжайше запрещено царским правительством? А у Свистунова «Сказка» была: он своей рукой переписал ее в особую тетрадь и по тетради читал нам, и ценность «Сказки» поэтому казалась еще более высокой.

Раза два или три с разрешения нашей учительницы Василий Васильевич проводил с нами уроки по физике — уроки, не предусмотренные программой земской школы. И оттого, что о самом сложном он умел рассказывать не только просто, но и на редкость интересно, оттого, что он привез специально для нас необходимые приборы и проводил во время своих уроков различные опыты по физике, которые нам, деревенским ребятам, казались чуть ли не волшебством, — по всем этим причинам мы запомнили свистуновские уроки на всю жизнь. И очень были удивлены и опечалены, когда узнали, что за эти столь интересные и полезные занятия с нами Свистунова нашу учительницу Е. С. Горанскую собираются наказать, едва ли не лишить ее права преподавания в земских школах. Кто-то написал в Ельню донос, что-де Горанская дозволяет заниматься с учениками «какому-то проходимцу, недоучившемуся гимназисту», который к тому же «и поведения сомнительного, и в бога не верует»…

Защитил учительницу от грозивших ей больших неприятностей М. И. Погодин. Он сказал, что сам разберется во всем. И действительно разобрался. Он не обнаружил ничего предосудительного ни в поведении учительницы, ни в поступке Свистунова. Только после этого Е. С. Горанскую оставили в покое.

Кстати сказать, от Василия Васильевича я впервые услышал и о так называемых правилах стихосложения. Узнав о том, что я пишу стихи, и прочитав какое-то мое «творение», Свистунов сказал:

— А ну-ка пойдем со мной: я должен тебе кое-что рассказать.

Мы пришли в учительскую, которая учительской никогда не была и только называлась так. В ней хранились школьные учебники, исписанные и новые тетради, глобус, географические карты и другие школьные принадлежности. У стены стояла узкая железная кровать: на ней во время своих приездов спал Василий Васильевич.

Мы расположились за небольшим столиком, и Василий Васильевич начал объяснять мне, что такое ямб, хорей, дактиль и другие стихотворные размеры, которыми пользуются поэты. Объяснял он, как всегда, очень просто и понятно, дополняя свои объяснения примерами. Вероятно, на этот раз и ученик его оказался достаточно понятливым и усваивал все очень быстро. Как бы там ни было, но с тех пор я всегда по слуху мог точно определить, где поэт — преднамеренно или непреднамеренно — сбился с размера, где у него один размер, где начинается другой и тому подобное.

Когда разговоры о ямбах, хореях и прочем были закончены, я спросил:

— Василий Васильевич, ведь вы, наверное, и сами стихи пишете, раз все так хорошо знаете и умеете объяснять?

— Нет, не пишу, — ответил Свистунов, и ответ этот был полной неожиданностью для меня.

— Но почему же?

— Как почему? Да не умею, вот и все. Ничего не получается… — Василий Васильевич вдруг рассмеялся, словно вспомнил что-то очень смешное, и продолжал: — Один раз пробовал писать, написал четыре строчки, на этом и кончилось. Зарекся писать…

— Какие же это четыре строчки? Прочтите, — попросил я.

— Ну вот слушай. — И, смеясь, Свистунов прочел:

Над этими стихами посмеялся и я. Было чудно и странно, что такой умный и все понимающий человек не умеет писать стихов. А между тем это, по-видимости, было так. Писать он не умел, но стихи любил и читал их всегда с большой охотою.

С течением времени мы узнавали о Василии Васильевиче все больше и больше. Кто-то сказал нам, что Свистунов — толстовец. Имя Льва Николаевича Толстого мы хорошо знали, знали и некоторые его рассказы. Но что значит быть толстовцем — не понимали, конечно. Впрочем, я помню один разговор со Свистуновым, и разговор этот кое-что объяснил нам. Василий Васильевич говорил о непротивлении злу, горячо доказывал, что надо поступать по заповеди: если человека ударили по левой щеке, то он должен подставить правую.

Мы были очень удивлены и на этот раз стали возражать ему: мол, как же это так — тебя бьют, а ты и сдачи дать не смей?.. Но переспорить Василия Васильевича мы не могли: если он во что-либо верил, то защищал это веско и убедительно.

Стало известно и то, что Василий Васильевич — вегетарианец. Это мы восприняли как своеобразное городское чудачество. В деревне трудно было представить человека, который из каких бы там ни было побуждений и соображений отказался бы, например, от селедки или мяса, если они были, — разве что в великий пост в силу особой набожности.

Но даже эти чудачества Василия Васильевича, от которых он, надо сказать, впоследствии избавился, — даже они возвышали его в наших глазах. На нас неотразимо действовало, по-видимому, то, что шел он наперекор всему тому, что сложилось веками, что казалось установленным навсегда. Несмотря на это «навсегда», он, Василий Васильевич Свистунов, думал и действовал по-своему. Кто бы из нас мог подумать, что есть рыбу либо гусятину нельзя? А вот он не ест. То же, наверно, и с непротивлением злу все действуют так, а он — совсем по-другому.

Я и все мои товарищи знали от Свистунова, что Лев Толстой был в больших «неладах» с царем Николаем II и царским правительством, и это особенно привлекало Василия Васильевича к имени и учению великого писателя.

И весьма знаменательным, из ряда вон выходящим поступком было для нас путешествие Василия Васильевича на могилу Л. Н. Толстого летом тринадцатого года.

Утром жаркого летнего дня — стоял, вероятно, июль месяц — Василий Васильевич появился у нас в Глотовке. Собрал нас — человек пять бывших школьников, поговорил, порасспрашивал, кто как живет, что делает, что собирается делать. А потом долго рассказывал нам о Л. Н. Толстом: о его всемирно известных произведениях, о его жизни и смерти и о его учении, которое для многих — как путеводная звезда в жизни. Он рассказал и о том, что в Ясную Поляну ежедневно приезжают и приходят люди — сотни и тысячи людей, — чтобы отдать дань уважения и любви памяти гениального человека, чтобы поклониться его могиле.

— Вот и я решил побывать в Ясной Поляне, — сообщил нам Василий Васильевич. — Собирался уже давно, да вот только теперь выбрался.

Сначала мы думали, что Василий Васильевич пойдет пешком только до станции Павлиново, а там поедет на поезде, но он сказал:

— Нет, я пойду пешком до самой Ясной Поляны… Зачем же на поезде?.. На поезде каждый дурак доедет. Пешком будет и потрудней, но зато это и лучше, если подумать, куда и с какой целью ты идешь…

Нам это опять же очень понравилось. Раз человек готов перенести большие трудности, чтобы побывать на могиле Толстого, значит, могила эта действительно дорога ему.

Ушел он из Глотовки после захода солнца, чтобы «идти по холодку». Мы впятером, помнится, пошли провожать Василия Васильевича. Но «холодка» не было даже вечером, было жарко и душно, чувствовалось, что вот-вот соберется гроза. И она действительно начала собираться. Со всех сторон то и дело полыхали яркие зарницы, хотя грома еще не было слышно.

Мы проводили Василия Васильевича до деревни Шилово, пройдя от Глотовки верст шесть, а то и больше. В поле за Шиловом мы простились со Свистуновым, чувствуя, что как бы присутствуем при начале какого-то очень значительного события, такого события, которое казалось нам и торжественным и от которого становилось грустно. Свистунов подал каждому из нас руку, повернулся и двинулся дальше, не оборачиваясь назад. Шел он босиком и в одной рубашке, неся за плечами сапоги, подвешенные на палку, а также пиджак, наброшенный на нее. Мы стояли и глядели ему вслед, пока его фигура, все больше и больше отдаляясь от нас, совсем не исчезла в полусумраке летней ночи.

Мы повернули домой. На душе сразу же сделалось как-то уж очень пусто. Нам, однако, надо было спешить, потому что уже совсем явственно и с каждым разом все слышней становились раскаты грома. А перед Глотовкой мы уже пустились бегом, чтобы опередить дождь. И мы успели добежать до начала дождя. Но когда дождь хлынул и я уже лежал в сарае на теплом сене, где обычно ночевал в летнее время, вероятно, не мне одному представилась фигура Василия Васильевича, одиноко шагающего под дождем, по ночной, безлюдной дороге, освещаемой лишь вспышками молний.

В нашей сельской церкви долгое время не было псаломщика. Наконец он приехал откуда-то. Это был молодой для его должности — не старше тридцати лет, — красивый человек с непривычным для наших мест именем — Юлиан, по фамилии — Родичев.

Юлиан Родичев аккуратно исполнял псаломщицкие обязанности, но на этом все церковное у него и кончалось. Свободного времени у Родичева оставалось много, и он использовал его отнюдь не для церкви. Он охотно лечил больных, лечил, правда, по лечебнику, медицинского образования у него не было, рассказывал мужикам, что пишут в газетах, что происходит как в нашей стране, так и за границей, ходил на охоту, читал книги — отнюдь не церковные. И в бога он вряд ли верил, хотя никому не говорил об этом.

Было похоже, что псаломщичество Родичева — не настоящее, для видимости, что он, может быть, и не псаломщик вовсе. Это так и оказалось. Уже после Октябрьской революции я встретил Родичева в Ельне. Он был коммунистом, работал в уисполкоме. А потом его послали руководить совхозом «Мочулы» — одним из первых в Смоленской губернии.

Земли совхоза «Мочулы», если не ошибаюсь, принадлежали некогда Александру Николаевичу Энгельгардту или же в крайнем случае соседствовали с имением Энгельгардта, где тот проводил свои сельскохозяйственные опыты, где писал свои знаменитые «Письма из деревни», которые печатались в журнале Некрасова «Отечественные записки» и затем вышли отдельной книжкой. Этим «Письмам» в свое время дал высокую оценку В. И. Ленин.

Находясь в Мочулах, Юлиан Родичев не раз приглашал меня приехать к нему, но я все никак не мог собраться, хотя меня сильно тянуло туда: хотелось посмотреть, как живут и работают люди в совхозе. Наконец я собрался в Мочулы, но случилось так, что до них не доехал.

Поздней осенью восемнадцатого года меня командировали в Смоленск. Ехал я туда ночью. И ни в поезде, ни в ожидании поезда на ельнинском вокзале не мог даже подремать, не говоря уже о сне. А в Смоленске мне предстояло побывать во многих учреждениях, и все их я мог обойти лишь на собственных ногах, трамвай не работал. К этому следует прибавить, что целый день я ничего не ел. Словом, когда все, что мне поручили, было сделано, я едва волочил ноги и едва смог дойти до вокзала, чтобы уехать в Ельню. До вокзала, впрочем, я дошел, но поезд, на котором мне предстояло ехать, уже давно отправился.

Вот тут-то я и решил, что поеду в Мочулы. Это ведь не так далеко, думал я. Пробуду там сутки, отдохну, высплюсь, ну, конечно, и накормят меня там. А после этого можно будет двигаться и в Ельню.

Как бы подзадоривая меня, у платформы стоял поезд, на котором я мог доехать до станции Энгельгардтовская, а там рядом и Мочулы — рукой подать…

Я быстро подбежал к билетной кассе и попросил билет до Энгельгардтовской. Почему-то в наличии оказались лишь билеты второго класса (по-нынешнему это мягкий вагон). Я не стал раздумывать, быстро схватил то, что было, и выбежал на платформу. Затем вошел в свой вагон, который почему-то был почти пустым. В те годы все вагоны любого поезда обычно были набиты людьми так, что и повернуться трудно. Но я не стал долго раздумывать над этим, нашел свое купе, в котором я оказался в единственном числе, сел на мягкий диван, прислонившись спиной к стенке вагона, и сразу же заснул.

Долго или нет я спал, не помню, но проснулся на неизвестной мне остановке и тотчас же обратился к проводнику:

— Скажите, а скоро будет Энгельгардтовская?

Проводник с удивлением посмотрел на меня:

— Эк хватил — Энгельгардтовская!.. Проехали мы Энгельгардтовскую. Сейчас стоим в Васькове. Слезай, пока не заехал бог весть куда.

Я мигом сошел с поезда, а поезд двинулся дальше.

Оказалось, что ждать обратного поезда в Васькове мне придется не менее двенадцати часов. А если поезд опоздает, то и больше… Я начал подумывать, не пойти ли мне пешком по шпалам: дойду до Энгельгардтовской, а там и Мочулы недалеко… Но в то же время я чувствовал, что сил у меня осталось маловато для подобного путешествия. Да и мужики, хорошо знавшие местные условия, с сомнением посмотрев на меня, оглядев мою обувку и одежку, сказали:

— Не дойдешь, парень. В грязи утонешь. Тут, брат, сейчас не дороги, а болото. Да и промочит тебя до костей: видишь, какой дождь лупит!

Я не мог не согласиться с этими доводами и никуда не пошел, терпеливо стал ждать поезда. И когда поезд пришел и я сидел уже в вагоне, мне ни за что не хотелось сходить ни на станции Энгельгардтовская, ни где бы то ни было, хотелось лишь одного: как можно скорее добраться до Смоленска, а там — до Ельни, до дому.

Вскоре после этой курьезной поездки связь моя с Юлианом Родичевым оборвалась вообще: он, по-видимому, куда-то уехал, а куда — я не знаю.

В бытность же свою псаломщиком в Оселье, еще в довоенное время, он в одно из воскресений пригласил к себе всю нашу троицу — Петра Шевченкова, Николая Афонского и меня. Мы расположились в садике, который примыкал к дому, находившемуся почти у самой церкви, — в нем Родичев снимал комнату, — расположились вокруг стола, сделанного из грубых, неоструганных досок, ножки которого были врыты в землю. На столе стояла чернильница, лежали три ручки со вставленными в них новыми перьями и довольно много двойных — большого формата — листов линованной писчей бумаги. Тут же находился один лист, первая страница которого уже была исписана рукой Родичева.

Родичев сказал нам следующее:

— Я, ребята, позвал вас вот зачем. Хочу попробовать послать прошение о том, чтобы в Глотовке закрыли казенную винную лавку, или кабак, как говорят у вас. Вы сами понимаете, что близость кабака к деревням Глотовке, Оселью, Громше и другим очень способствует тому, что многие мужики из этих деревень спиваются, несут в казенку последний грош, оставляют свои семьи без куска хлеба… Я постараюсь уговорить мужиков всех окрестных деревень, чтобы они подписали прошение: пусть начальство поймет, что закрытия винной лавки требуют они сами… Я, — продолжал Родичев, — написал образец прошения — вот он. — И наш хозяин показал нам тот самый лист бумаги, первая страница которого уже была исписана. — Но посылать прошение, написанное моей рукой, нельзя: мой почерк в городе могут узнать, и тогда почти наверняка у меня будут большие неприятности. Да и прошению не поверят: подумают, что это я подбил мужиков написать его, а вовсе не они сами решили просить о закрытии казенки. Будет гораздо лучше, если прошение напишет кто-либо из вас: ваших почерков никто не знает, а если и узнают, кто писал, то вам ровно ничего не будет — ведь вы же еще несовершеннолетние… Если вы согласны со мной, пусть каждый из вас точно спишет то, что написал я. Если случится, что вы напишете что-либо не так или посадите кляксу, берите другой лист бумаги и начинайте все снова. Если опять выйдет какая-либо оплошность, пишите в третий раз. Когда каждый из вас перепишет прошение без помарок и ошибок, то из трех мы выберем самое лучшее, и я отошлю бумагу куда следует после того, как мужики поставят на ней свои подписи.

И наша троица дружно взялась за работу. Я был прямо-таки горд тем, что участвую в столь важном деле, что если и вправду закроют у нас казенку, то, значит, в этом будет и моя заслуга.

Кроме того, вид белой чистой бумаги опьянял меня. Я был готов даже нарочно делать кляксы либо допускать описки, чтобы только, взяв новый лист, писать снова и снова. Впрочем, кляксы и ошибки появлялись то у одного, то у другого из нас сами по себе, без всякой нашей преднамеренности. Поэтому и мне, и моим товарищам пришлось переписывать столь необычную для нас бумагу, какой является прошение, раза по три, а то и по четыре.

Наконец Юлиан Родичев сказал, что хватит, что теперь уже есть из чего выбрать. Он после выберет сам и сделает все, что требуется сделать дальше.

Происходило это летом тринадцатого года. При очередном приезде Василия Васильевича мы рассказали ему, как всеми силами старались писать прошение о закрытии кабака и как нам хочется, чтобы его закрыли.

— Это было бы хорошо, если бы закрыли, — ответил Василий Васильевич. — Но старались вы напрасно: вашу казенку ни за что не закроют.

— А почему вы знаете? — спросили мы.

— А вот почему… — И Василий Васильевич очень просто и понятно, словно бы он объяснял какую-либо арифметическую задачу, начал нам рассказывать о государственном бюджете царской России: что такое бюджет, для чего и как он составляется, на что расходует царское правительство бюджетные средства, за счет чего покрываются расходы…

— И вот смотрите, что получается, — продолжал Василий Васильевич, — государственный бюджет царского правительства по доходам составляет два миллиарда рублей. Половину этих денег, то есть целый миллиард рублей, царь Николай получает от прибыли за продажу водки. Так разве он станет закрывать казенные винные лавки, если от этого приток денег в царскую казну уменьшится? Нет, не станет он закрывать и никому не разрешит, чтобы закрывали. Ему важно, чтобы водки продавалось как можно больше. Ну и винных лавок чтобы тоже больше было. А вы — закрывать…

Так Василий Васильевич Свистунов дал нам первый урок о государственном бюджете царского правительства. И Свистунов опять был прав: глотовскую казенку не только не закрывали, но даже ни одним словом не ответили на прошение, которое мы писали с таким старанием.

Если Василий Васильевич был в больших «неладах» с царским режимом, то в не меньших «неладах» был он с церковью — и с православной, и с католической, и с любой другой. Разговоры о том, что церковь, религия, вера в бога приносят людям только вред, возникали у нас с Василием Васильевичем не раз, но это чаще всего были разговоры короткие, они возникали случайно, по какому-либо частному поводу, и обычно тут же заканчивались.

Но потом наступил срок, когда Василий Васильевич, по-видимому, задумал поговорить с нами более серьезно. Это было уже в пятнадцатом году, перед самым праздником пасхи. Наш общий любимец, как и раньше, решил часть пасхальных каникул провести у своих знакомых учительниц в Глотовской школе.

Вечером он пригласил нас к себе, и мы пришли в столь знакомую комнатку, которая, как я уже говорил, называлась учительской, хотя в ней был всего лишь склад школьных принадлежностей.

На небольшом столике у окна горела керосиновая лампа с зеленым абажуром, а мы разместились возле столика на скрипучих венских стульях. Необходимо заметить, что когда в этих записках я говорю «мы», то это чаще всего значит, что речь идет о нашей троице, о трех «лунатиках», так как именно «лунатики» после окончания школы долго не могли забыть ее, сильнее других были привязаны к ней, чаще других заходили туда, когда надо и не надо, и также чаще других вели разговоры с Василием Васильевичем, когда он бывал в Глотовке.

Я не помню, с чего начался разговор в тот очень памятный для меня вечер, но разговор буквально завладел нами, и вряд ли кто-либо из нашей тройки согласился бы уйти до окончания его. Впрочем, разговор — это сказано неточно. Был не разговор, а великолепный, необыкновенный, захватывающий рассказ Василия Васильевича о боге, о церкви, о религии и о многом другом, что связано с ними. Мы, то есть Шевченков, Афонский и я, ограничивались лишь тем, что иногда задавали Василию Васильевичу вопросы, прося его объяснить нам то одно, то другое. И он тут же давал самые исчерпывающие ответы, приводя в доказательство самые неожиданные и такие яркие примеры, которые не только убеждали, но буквально покоряли нас.

Сейчас трудно вспомнить какие-либо подробности нашей беседы. Да это, может быть, и не так уж важно. Важнее всего те результаты, которыми закончилась наша беседа.

Мы незаметно для себя просидели у Василия Васильевича всю ночь. И когда вышли из школы, было уже совсем светло. И вышли — все трое — как бы совершенно обновленные, как бы открывшие в себе какой-то иной, радостный мир, которого раньше не знали, как бы нашедшие большую правду, столь необходимую людям, И тут же, возле школы, мы дали друг другу клятву, что отныне перестанем ходить в церковь, что не будем великим постом говеть и что вообще — бога нет.

— Бога нет! — хором сказали мы все трое с полной убежденностью и с большим воодушевлением.

Что касается меня и Шевченкова, то мы не нарушили данной клятвы. Нарушил ее лишь Николай Афонский, убоявшийся отца-деспота, служившего, как сказано, церковным старостой и прочившего своего сына в псаломщики.

В намерениях и желаниях Василия Васильевича Свистунова едва ли не главное место занимало открытие крестьянской гимназии (или мужицкой, как часто называл ее Свистунов).

Мысль об открытии такой гимназии зародилась у Свистунова уже давно — вероятно, еще до того времени, как он сдал экстерном экзамены на звание учителя начальной школы. И с тех пор она не давала ему покоя. Выпускникам Глотовской школы Василий Васильевич говорил:

— Ну, что же, ребята, начальную школу вы закончили, а дальше-то вам учиться не придется: в гимназию никого из вас не примут. Гимназии строятся не для мужицких детей. А если кто из вас случайно и попадет в гимназию, то вряд ли сможет в ней учиться: во-первых, потому, что за учение надо платить, и притом платить довольно много. Во-вторых, учась в гимназии, надо жить в городе. А на какие шиши он будет жить?.. Вот поэтому-то, — продолжал Василий Васильевич, — нам и нужны свои, крестьянские гимназии, — ну, на первое время хотя бы только одна, — нужны потому, чтобы и мужицкие дети имели право и на деле могли получить полное среднее образование. Конечно, царь никогда не согласится открывать такие гимназии: ему невыгодно, чтобы русский мужик стал грамотным, образованным. Так что за это дело придется взяться нам самим…

И Василий Васильевич начинал излагать, а вернее — пока фантазировать, каким образом, на какие средства можно открыть крестьянскую гимназию. Планов у него было несколько, и он постоянно думал о них: одни из них он сразу же отвергал, другие принимал, но потом видоизменял их, придумывая все новые и новые возможности.

Так, почти сразу же был отвергнут план, рассчитанный на то, что деньги на содержание гимназии дадут богатые жители деревень.

— Какое им дело до крестьянских детей?! — говорил Василий Васильевич по поводу своего же первоначального плана. — Они свои деньги лучше пропьют либо в кубышку спрячут, а на гимназию и ломаного гроша не дадут.

В другой раз Василий Васильевич развивал такую идею:

— Можно организовать большую лотерею. Предположим, будет напечатано два миллиона лотерейных билетов. Стоимость — одна копейка за билет. Распространять билеты можно поручить учителям. И право же, они продадут два миллиона билетов: никто не пожалеет заплатить за билет одну копейку. Ну что такое копейка!.. А между тем валовой сбор у нас составит двадцать тысяч рублей! Из этих денег надо будет покрыть расходы по организации лотереи, но останется все же много. И вполне можно будет приступать к делу.

Существовал и третий план открытия крестьянской гимназии, и, по-моему, он больше всех других приходился по душе Василию Васильевичу. По его предположениям, дело должно было обстоять так:

— Надо найти таких учителей (они, несомненно, есть, и найти их можно!), которые согласились бы преподавать в крестьянской гимназии бесплатно. Зимой они работали бы в школе, а с весны вместе с учениками старших классов обрабатывали бы и засевали землю, чтобы обеспечить весь коллектив продуктами питания на следующий год. Это легче всего сделать в Сибири: земли там много, земля плодородная и урожаи, как правило, бывают весьма высокими. Ну конечно, крестьянская гимназия может располагать и некоторыми денежными средствами. Их можно будет время от времени выплачивать учителям, чтобы те могли и обуться, и одеться, и приобрести некоторые необходимые вещи.

Иными словами, Василий Васильевич намерен был создать гимназию-коммуну, в которой крестьянские дети могли бы получать полное среднее образование, такое, как если бы они учились в городских гимназиях.

Василий Васильевич уже пробовал проводить со своими учениками некоторые опыты, находясь еще в начальной школе — где-то в Сибири, недалеко от станции со странным названием Чик.

Из его рассказов нам было известно, как он и его ученики посадили однажды картофель. И так как посадка была произведена по всем правилам агрономической науки, а ребята умело и очень старательно ухаживали за своим картофельным полем, то урожай получился небывалый — гораздо более высокий, чем у местных крестьян.

Отправлялся Свистунов со своими учениками и на заготовку дров, хотя он мог бы купить дрова за школьные деньги. И тут школьники во главе со своим учителем легко справились с этим делом.

Школу-коммуну Василию Васильевичу удалось открыть только в восемнадцатом или даже девятнадцатом году. Но теперь сделать это было значительно легче, чем до революции. Вероятно, Советское государство платило учителям какое ни на есть жалованье. Тем не менее главную тяжесть по содержанию школы несли учащиеся и учителя. Учащиеся убирали классы, мыли полы, топили печи, варили себе еду, заготовляли дрова и делали многое другое. Учащимся помогали учителя, которые, кроме того, вели преподавательскую работу, не считаясь со временем. Так, например, один Василий Васильевич преподавал в школе и физику, и математику, и немецкий язык, и еще что-то. Столь же усердно работала и первая жена Василия Васильевича — Клавдия Ивановна. Однако свистуновская школа-коммуна просуществовала недолго. Какие-то бюрократы из отдела народного образования решили закрыть ее. И закрыли. Причем по совершенно нелепому поводу: мол, школа очень уж необычная, непохожая на другие. Поэтому она якобы портит всю стройную систему народного образования, всю картину его.

Василий Васильевич очень тяжело переживал закрытие своей школы-коммуны…

Весть о начале первой мировой войны пришла в деревню совершенно неожиданно, свалилась как снег на голову в ясный летний день.

Все мои однодеревенцы, а вместе с ними и я, были на работе. Спешили, пока стояла хорошая, солнечная погода, закончить сенокос. А там — через два или три дня — предстояло начать жатву. И все людские помыслы были сосредоточены только на этом.

В моей памяти сохранилась такая деталь: мужики докашивали последние лужки, расположенные в низине на чрезмерно увлажненной земле. Косил и мой отец. А мы с матерью подгребали скошенную траву и носили ее на более высокое, сухое место: там, разбросанная по земле, она высыхала гораздо скорей, чем внизу. И невозможно было даже представить себе, что именно в этот день — день, полный мирных человеческих забот и хлопот, случится то страшное — неотвратимое и непоправимое, — что все-таки случилось.

Во второй половине дня прямо на луг из волостного правления прискакал конный нарочный, вручивший сельскому старосте большой пакет красного цвета.

Через несколько минут все уже знали, что началась война, что на завтра назначена всеобщая мобилизация и что поэтому все мужчины, подлежащие мобилизации, обязаны явиться завтра утром в волостное правление, явиться совершенно готовыми к отправке, со всеми теми вещами, которые им необходимо взять с собой.

Люди тотчас прекратили работу. Даже те семьи, которым мобилизация и война пока ничем не угрожали, не остались в поле, а вместе с остальными пошли в деревню. Страшная весть о войне как бы приглушила, придавила и взрослых и детей. Повседневные заботы и работы сразу отошли на второй план, они стали как бы ненужными и даже бессмысленными в такой момент.

Мужчины хмуро молчали, многие женщины начинали плакать. Дети сразу присмирели, прекратив свои обычные игры и забавы. Всем было невыразимо тяжко.

Вечером я встретился с Петей Шевченковым, но разговор у нас не клеился. Обычные наши интересы потеряли всю свою привлекательность. Их заслонила война, давившая на наше сознание всей своей незримой тяжестью и вселявшая в наши сердца какую-то неопределенную тревогу и страх.

Всю ночь в деревенских окнах светились огни, чего в обычное время никогда не бывало. Это матери, жены и сестры собирали на войну своих сыновей, мужей и братьев. То там, то здесь слышался женский плач — иногда тихий, иногда переходящий в рыдания.

Впоследствии я пытался описать эту скорбную, тревожную ночь в одном из своих стихотворений. Стихотворение не сохранилось, и я не помню ни одной строчки из него. Но общее содержание помню: в избе тускло горит семилинейная керосиновая лампа; старая мать сидит на лавке у окна и спеша дошивает холстинную рубаху для сына, которого поутру заберут на войну. Старуха шьет и думает о том, что, наверно, ей больше никогда не придется увидеть своего сына, что убьют его на войне, и она не будет даже знать, где находится его могила. Старуха не может сдержать слез, и они — эти скорбные материнские слезы — то и дело капают на холст, лежащий у нее на коленях.

Когда я писал эти свои стихи, у меня, помимо моей воли, неизменно вставали перед глазами строки из поэмы Н. А. Некрасова «Мороз, Красный нос»:

Меня особенно трогали слова о проворно бегающей иголке и строки «Как дождь, зарядивший надолго, негромко рыдает она». Это так походило на то, что делалось в нашей деревне в ночь перед мобилизацией, что я одновременно видел и некрасовскую Дарью, шьющую саван для умершего мужа, и старую женщину-мать, которая торопится поскорее закончить рубаху для сына, уходящего на войну. Я как бы ясно видел даже те крупные, похожие на горошины слезы, которые, падая из глаз, скатываются по белому, лежащему на коленях холсту.

Мобилизация проходила прямо под открытым небом — на площади у здания волостного правления, которое к тому времени было отстроено заново и находилось уже не в Оселье, а на краю Глотовки, недалеко от школы.

Мобилизованных записывали в отдельные списки и сразу же группами отправляли на станцию — кого на лошадях, кого пешком. Шли и ехали они понурые, угрюмые, молчаливые, как будто здесь, на площади перед волостным правлением, их уже заранее приговорили к смерти и они теперь отправляются туда, откуда нет возврата никому.

— Эх, хоть бы выпить с горя! — говорили мужики, только что ставшие солдатами. — Все бы легче стало.

Но выпить было нечего: закрыты были все казенные винные лавки. На дверях глотовской лавки, находившейся совсем рядом с волостным правлением, также висел тяжеленный замок, а все запасы водки еще прошлой ночью были вывезены из Глотовки неизвестно куда.

На войну забирали не только людей, но и лошадей. Забирали даже телеги — те, которые покрепче.

— Разоряют хозяйство, — говорили меж собой старики, наблюдая, как на одних столиках, стоявших прямо на земле, переписывают людей, а на других — лошадей, повозки и сбрую. — Что теперь делать-то будем?..

С началом войны особенно трудно пришлось семьям, где совсем не осталось мужчин. А таких семей было немало. Все работы ложились на женские плечи, а между тем женщины умели делать далеко не все. Так, например, они не умели косить: испокон веков косьба в нашей местности считалась делом исключительно мужским. Теперь же волей-неволей и им пришлось взяться за косу. На первых порах это получалось у них плохо, и это вызывало насмешки по поводу их неумелой работы. Однако, претерпев все, они постепенно научились в конце концов косить не хуже мужчин.

То же самое и с пахотой. До войны у нас пахали только мужики. Если же иногда приходилось пахать и бабам, то это лишь в том случае, если земля была особенно мягкой и вспашка ее не составляла большого труда. А как началась война, то и пахота, какой бы тяжкой она ни была, приходилась на женщин.

В годы Великой Отечественной войны, когда женщине приходилось, может статься, еще трудней, чем в первую мировую войну, в деревне сложили грубоватую, но в то же время очень горестную частушку:

Я думаю, что эта горькая и правдивая песенка в зачаточном состоянии существовала еще в первую мировую войну. «Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик» русская крестьянка могла сказать о себе уже с четырнадцатого года.

Война прибавила хлопот и моему отцу. Обычно он ездил на станцию за почтой один раз в неделю — по вторникам. А теперь его могли послать в любое время. Частенько рассыльный из волостного правления приходил прямо в поле и говорил отцу:

— Писарь велел отвезти этот пакет сегодня же: пакет срочный, и задерживать его нельзя.

Приходилось бросать все работы и — пешком ли, на лошади ли — отправляться в Павлиново. Отказаться было никак нельзя, хотя эти внеочередные поездки на станцию ничем не компенсировались.

Несколько раз отнести срочный пакет на павлиновскую почту отец посылал меня. В детстве я много ходил, и двадцать или двадцать пять верст до станции меня нисколько не пугали. Мне даже нравилось выполнять поручения отца — во-первых, потому, что я любил все, что касается почты, и, во-вторых, потому, что, выполняя поручения отца, помогая ему, я начинал представлять себя как бы уже совсем взрослым, способным не на какие-то там пустяки, а на важные и нужные дела.

Почта в Павлинове обычно открывалась в девять часов утра и закрывалась в два часа дня. Я к этому времени почти никогда не мог прийти в Павлиново, так как срочные пакеты волостной рассыльный приносил лишь к полудню, а то и позже. Однако около четырех часов дня через Павлиново проходил поезд, привозивший новую почту. Почтовые работники доставляли ее со станции и сразу же начинали разбирать. Разборка происходила с пяти и до семи часов вечера. Вот в эти-то часы я обычно и приходил в Павлиново. Через открытое окно подавал начальнику свой срочный пакет, а тот мне таким же путем — груду писем, газет и журналов, то есть все то, что пришло в нашу волость. Мне доверяли получать все, за исключением ценных писем и денежных переводов.

Бережно завязав в белый платок полученное на почте, я важно шагал по станционному поселку к уже знакомой чайной: посылая меня на почту, отец почти всегда давал мне гривенник на мои личные расходы; на этот гривенник я и закатывал себе роскошные пиры в павлиновской чайной. Когда я заходил в нее, садился за стол и делал соответствующий заказ, передо мной неизменно появлялись французская булка, два куска сахару, стакан с блюдцем и два округлых, пузатых чайника: большой — с кипятком, а маленький — с чайной заваркой.

Я в полном смысле слова блаженствовал, стараясь как можно дольше растянуть это редкое удовольствие. Да надо было дать отдых и ногам, которым предстояло снова преодолеть обратный конец от Павлинова до Глотовки. Иногда мне удавалось преодолеть его целиком, иногда же я, свернув немного в сторону, заходил в деревню Рисавы, где жили наш зять и сестра Прасковья, и оставался ночевать у них.

Наступила осень, и в Глотовской школе начался новый учебный год. Это дало мне повод еще раз вспомнить, как полтора года тому назад, после выпускных экзаменов, все мне советовали непременно учиться дальше. Как будто было даже кое-что предпринято, чтобы осуществить это «дальше». А потом все оборвалось, отодвинулось назад и постепенно забылось. Впрочем, забыли не все: некоторые помнили, и помнили хорошо. Но что они могли сделать? И что мог сделать я сам? Ровным счетом ничего. А тут еще война. Правда, она не имела прямого отношения к моим желаниям и планам, но косвенно усложняла их осуществление.

Словом, я оказался в положении того бедняка из сказки, которого судьба решила облагодетельствовать. Она пообещала ему такой подарок, который мог сделать счастливым любого человека. Но когда судьба уже несла этот подарок, то, заглядевшись на что-то, незаметно сошла с дороги и прошла мимо того бедняка. Так и остался он с тем, с чем был.

Моя судьба также прошла мимо меня, и обещанного «подарка» я не получил от нее. Это совсем не весело. Но еще более невесело мне стало, когда я заметил, что зрение мое, которое на известное время как бы стабилизировалось, снова стало хуже. По-видимому, опять произошло кровоизлияние в сетчатку глаза — я тогда хорошо уже знал этот медицинский язык. Надо было что-то предпринимать, и чем скорей, тем лучше. Я решил пойти к Михаилу Ивановичу Погодину: может, он что-либо посоветует.

Я не знал, застану Михаила Ивановича в Гнездилове или нет: живя в Ельне, по месту своей работы, в Гнездилово он приезжал не так уж часто. Но я все-таки шел в Гнездилово, хотя шел с большой неохотой, я не умел и не любил обращаться к людям с просьбами: так стеснялся, так робел, что мог оборвать свою просьбу на полуслове, не успев рассказать даже сути дела, а потом из меня и при помощи клещей невозможно было вытянуть ни слова. Надеялся я только на то, что Михаил Иванович, человек редкостно добрый и отзывчивый, поймет меня.

Всю дорогу я думал, что скажу Погодину и как скажу, какими словами.

Я обдумал и то, о чем надо сказать в первую очередь и о чем — позже.

Когда я всходил по ступенькам на знакомую мне веранду погодинского дома, где в летнее время Михаил Иванович обычно встречался с пришедшими к нему людьми, мой словесный рассказ о том, зачем я пришел, был окончательно готов. Я боялся лишь того, что слова, которые я отбирал с таким тщанием, вдруг вылетят у меня из головы как раз в тот момент, когда они более всего будут мне нужны.

Погодинскую веранду я знал потому, что однажды уже бывал на ней: я приходил в Гнездилово за компанию с Петей Шевченковым, который должен был вручить Михаилу Ивановичу какую-то бумагу из волостного правления.

Когда я взошел на веранду на этот раз, то там в ожидании Михаила Ивановича уже сидели три деревенские женщины, пришедшие «полечиться». Дело в том, что М. И. Погодин, окончив юридический факультет Московского университета, три года учился потом на медицинском. Этот последний Михаил Иванович не закончил, но он, конечно, многое понимал в медицине и в несложных случаях мог оказать помощь обращавшимся к нему больным. Если же сам он ничего не мог сделать, то давал направление в ельнинскую больницу.

Бабы, которых я застал на веранде, полушепотом сказали мне, что «он дома, но еще не выходил. Теперь уже, наверное, скоро выйдет».

Действительно, через несколько минут Погодин появился на веранде.

Он приветливо со всеми поздоровался и, заметив меня, сказал:

— Ты пока подожди. Сначала я займусь вот с ними, — и кивком головы он указал на баб. — А потом мы поговорим и с тобой.

С бабами он задержался недолго, хотя каждую расспросил, на что она жалуется, каждую выслушал. Потом ушел с веранды в дом и через несколько минут вернулся снова, неся в руках необходимые лекарства. Каждой из своих пациенток он дал то, что требовалось, каждой объяснил, как пользоваться лекарством. Бабы поблагодарили Михаила Ивановича и, низко поклонившись ему, ушли с веранды.

— Ну, теперь давай с тобой, — сказал Погодин, подходя ко мне. — Рассказывай, с чем пришел.

Я едва успел произнести несколько слов, как какой-то горячий комок подступил к горлу, и, вместо того чтобы продолжать разговор, я вдруг горько и неудержимо расплакался. Мне стало так обидно, что сдержать себя я никак уже не мог. Я был разобижен и своей болезнью, и тем, что не могу учиться, и тем, что вот пришел сюда и должен о чем-то просить… Погодин всячески пытался меня успокоить, но из этого ничего не выходило. Казалось, что чем внимательней ко мне Погодин, тем горше становилось мне, тем острее я чувствовал свои несчастья и тем сильнее плакал, уже не в силах сказать ни одного слова.

Провозившись со мной около получаса и видя, что я никак не могу успокоиться, Михаил Иванович предложил:

— Ну вот что: сегодня ты расстроен и ничего не можешь сказать мне толком. Поэтому иди сейчас домой. Но обязательно приходи ко мне в четверг к двенадцати часам дня. Я в четверг непременно буду в Гнездилове и непременно буду ждать тебя. Тогда ты мне все расскажешь. Хорошо?

— Хорошо, — ответил я Погодину, почти уже переставая плакать. — В четверг я приду.

С тем я и ушел. Мне было так неловко, так стыдно, что даже своим домашним я просто соврал, что Погодина в Гнездилове не застал, что он в Ельне и приедет оттуда только в четверг и в четверг я пойду к нему снова.

А в четверг все обстояло по-другому. Я без всяких слез рассказал Михаилу Ивановичу все, что должен был рассказать в прошлый раз, — и о зрении, и о том, как бы это устроить, чтобы я мог учиться дальше…

Погодин успокоил меня:

— Хорошо… Я подумаю, кое о чем разузнаю. Тебя я потом обо всем извещу. Наверно, все будет хорошо. Ты не унывай.

Уже совсем другим — успокоенным и окрыленным новыми надеждами — ушел я от Погодина. И едва вышел за ограду усадьбы, как меня нагнал какой-то человек с довольно большим свертком в руках.

— Это тебе от Михаила Ивановича, — сказал он, передавая мне сверток, и быстро ушел обратно.

Все произошло так неожиданно, что я не успел даже поблагодарить.

А благодарить было за что: в свертке оказалось целое богатство, обладать которым я мог разве только во сие.

Михаил Иванович подарил мне темно-синий костюм, а также сапоги.

Все это было сшито из самого хорошего материала и почти совсем не ношено. Правда, костюм и сапоги, как и следовало ожидать, оказались для меня великоваты, но это уже совершенный пустяк, на который редко кто обращал внимание.

Когда в деревне узнали о погодинском подарке, когда я надел на себя только что полученные брюки, сапоги и пиджак, все, в том числе и мои друзья «лунатики», пришли в крайнее изумление.

— Ну, брат, и везет же тебе! — с явной завистью говорили мои однодеревенцы.

С войной резко увеличилось в нашей волости количество выписываемых газет. Всех названий я даже и не припомню. В большом ходу была газета «Русское слово». Но, кроме нее, выписывали и «Утро России», и «Новое время», и «Русские новости», и «Биржевые новости», и многие другие. Наш осельский поп отец Евгений получал «Колокол» («Колокол», конечно, совсем непохожий на герценовский!) Были охотники и на «Газету-копейку».

Не выписывали газет только мужики — у них не было на это денег, да и к чему газета неграмотному? К тому же они как бы совсем не верили газетам, неизменно повторяя, что «все газеты врут», что «правды в газетах не найдешь»… В то же время с большим вниманием слушали, если кто-либо читал газету громко, либо настойчиво расспрашивал у всех, у кого только можно, что пишут в газетах, как идут дела на войне.

Впрочем, один глотовский мужик по фамилии Родченков еще до войны начал выписывать газету «Сельский вестник», ежегодно возобновляя подписку на нее. Но выписывал он ее из тщеславия: никогда не читал своего «Сельского вестника» и лишь аккуратно складывал его — номер за номером — на полке самодельного шкафа. Стоила газета «Сельский вестник» всего два рубля в год. Но зато Родченков мог похвалиться, что он чуть ли не один из всех мужиков, проживающих в Осельской волости, получает газету.

Когда-то Родченков столярничал и неплохо зарабатывал. Но на моей памяти у него уже не было никаких заказов на столярные работы, и он занимался лишь сельским хозяйством. Однако он не пропускал ни одного случая, чтобы не похвалиться, какой он хороший столяр.

— Эх ты, голова!.. — внушал, бывало, Родченков кому-либо, кто сомневался в этом. — Я рамы делал для самого господина земского начальника, и даже он был доволен моей работой. А не то что!..

В газетах все чаще и чаще начали появляться стихи о войне. Я прочитывал все, какие только попадали мне в руки. А потом и сам захотел написать о войне. И я написал стихотворение под названием «Просьба солдата». Посылать его я никуда не стал: мне вспомнилась моя неудача с посылкой стихов в издательство «Посредник». Поэтому я только переписал свое «военное стихотворение» на отдельном листке и отдал учительнице Е. С. Горанской. Прошло несколько недель. Я, конечно, не забыл о своем стихотворении, но в то же время не испытывал к нему и никакого особого интереса.

И вдруг — уже глубокой осенью, а именно 28 ноября 1914 года[5] стихотворение появилось в московской газете «Новь». В редакционном примечании говорилось, что автору четырнадцать лет, что он окончил народное училище, живет в деревне и что стихи были переписаны и отосланы в редакцию учителем — подписчиком «Нови». Фамилия учителя не называлась, но это был Михаил Сельницкий (его отчества я не помню), учительствовавший в Шиловской школе, которая находилась в шести верстах от нашей деревни. М. Сельницкий иногда бывал в гостях у моей учительницы Е. С. Горанской и «Просьбу солдата» переписал, по-видимому, у нее: никому другому я своих стихов не давал.

Кажется, я в то время мог бы стать самым счастливым человеком в мире, если бы только увидел свои стихи напечатанными. Но М. Сельницкий почему-то не счел нужным показать их мне, он показал их только учительнице, специально приехав в нашу школу под вечер после уроков. От учительницы я и узнал о напечатании своих стихов. А стихи в напечатанном виде увидел лишь в начале пятидесятых годов: ныне покойный критик А. К. Тарасенков прислал мне фотокопию стихотворения, которую он получил в Ленинской библиотеке.

Вот стихи «Просьба солдата» в том виде, в каком они были написаны:

Стихотворение это, конечно, не блещет никакими особыми достоинствами. Однако оно является наиболее удавшимся мне стихотворением из всех тех, что написаны были до него.

И когда я — уже в пятидесятых годах — решил включить в свой двухтомник несколько ранних стихотворений, то первым в этой рубрике поставил «Просьбу солдата».

Не знаю, по какой причине, но именно к «Просьбе солдата» мои читатели проявили довольно большой интерес. Меня часто спрашивали — преимущественно в письмах — о том, например, что натолкнуло меня на тему об умирающем от ран солдате, — ведь я же был все-таки лишь мальчишкой и войны не видел. Но чаще всего спрашивали (главным образом те, что писали или собирались писать диссертации о моем творчестве): верно ли, что «Просьбу солдата» я написал, подражая известной песне на слова И. З. Сурикова «Степь да степь кругом»…

Я отвечал на обращенные ко мне вопросы: да, мол, по-видимому, это так и есть, что «Просьба солдата» появилась под влиянием песни о ямщике, замерзающем «в степи глухой», хотя сам я вряд ли сознавал, что подражаю Сурикову. Наоборот, мне могло даже казаться, что суриковской песни я и не читал никогда, и не слышал ее. Но только — казаться. На самом же деле суриковская песня наверняка жила во мне. Иначе откуда же могла появиться подражательность?..

Независимо от того, что, о чем и как говорится в стихотворении «Просьба солдата» и насколько оно подражательно, я хочу здесь рассказать, почему я взялся за стихи об умирающем солдате, что меня побудило написать такие именно стихи.

В одной из газет я прочел стихотворение. Какая это была газета, как называлось стихотворение, кто его автор — не помню. Но я сразу же запомнил само стихотворение, так оно поразило меня.

С тех пор прошло более пятидесяти лет, а прочитанные тогда стихи я помню и сейчас — хотя, может быть, в некоторых местах и не совсем точно.

Вот они:

В ту пору я еще ни разу не видел госпиталя, не знал, что это такое, какая в госпитале обстановка, что и как может происходить в нем и т. п. Но при чтении стихотворения в моем воображении сразу же возникла картина: ночь, комната и в ней — узкая железная койка у самой стены. На койке — смертельно раненный, умирающий человек. Возле койки — небольшой столик, на котором горит то ли совсем маленькая керосиновая лампа, то ли огарок свечи, освещающий лишь один угол комнаты. И тут же, рядом с койкой, на табуретке — сестра милосердия с листком бумаги в левой руке и с карандашом в правой, внимательно слушающая тихие, медленные слова смертельно раненного человека, готовая исполнить его предсмертную просьбу.

Вероятно, до меня как-то дошел драматизм этой возникшей в моем воображении картины. Я почувствовал, как мужественно ведет себя этот лежащий на узкой госпитальной койке человек, которого к утру уже не будет в живых… И хотя был я всего лишь деревенским мальчишкой, мало что видевшим в своей жизни, меня потрясла та «святая неправда», к которой прибегал раненый, чтобы не сделать больно, не нанести удара своей жене, которую он, по-видимому, очень любил. И все говорило, какой это был хороший человек. И как он хорошо придумал: чтобы жена не почувствовала беды, получив письмо, написанное не ее мужем, а кем-то другим, он уверяет о якобы небольшом ранении в руку — потому, мол, и писать сам не могу пока. Но этого мало: чтобы письмо не вызвало даже тени подозрения, он придумал еще и «австрийскую каску из Львова», которую якобы бережет «для мальчика Вовы» (а если бережет, то, значит, когда-нибудь привезет ее!).

Но особенно взволновала меня последняя строфа:

Слова эти произвели на меня особенно сильное впечатление, в частности, потому что они контрастировали со всем предыдущим.

Это была уже не «святая неправда», а «святая правда». Ее тоже нужно было кому-то сказать, и сказать по-мужски, мужчине, отцу, от которого нет смысла скрывать правду.

Все эти рассуждения о прочитанном стихотворении пришли ко мне, конечно, гораздо позже. Вначале же я не рассуждал, не анализировал, я просто чувствовал все стихотворение целиком, от первой до последней строки, не делая попытки разложить его на составные части.

И в то же время я сознавал (или, точнее, понимал подсознательно), что написано оно не о солдате, а об офицере, то есть, по тогдашним моим представлениям, о человеке богатом, о барине. Оно как бы пришло ко мне из другого мира. Об этом мне говорило даже то, что мальчика звали Вовой: в деревне такого имени не было ни у одного мальчишки. Да и об «австрийской каске из Львова» простой солдат не стал бы писать домой.

Итак, стихи об офицере… А вот о солдате, о мужике, думалось мне, никто таких стихов не написал и, наверно, не пишет, хотя солдаты тоже погибают на фронте. И солдатам приходится конечно же во много раз трудней, чем офицерам.

От этих мыслей образ умирающего офицера, которому посвящено стихотворение, нисколько не стал менее значительным. Но мне хотелось, чтобы и о солдате были написаны стихи.

Вот таким образом и возникло и появилось стихотворение об умирающем солдате-мужике.

Между прочим, я только теперь заметил: в моем стихотворении нигде не сказано, что солдат умирает именно от ран и именно на войне. По-видимому, я считал ненужным говорить об этом, так как обо всем говорило само время, тот самый 1914 год, когда «Просьба солдата» появилась на свет.

Во второй половине декабря четырнадцатого года я получил от М. И. Погодина письмо, в котором он писал, что скоро едет в Москву и что хочет взять меня с собой, чтобы там показать глазным врачам. Михаил Иванович в письме назвал и день, когда я должен прийти к нему в Гнездилово, откуда и начнется поездка.

Рано утром, лишь из-за горизонта успело показаться холодное декабрьское солнце, я отправился в путь и уже около двенадцати часов подходил к погодинскому дому. Это было совершенно нелепо, так как поезд, на котором мы должны были ехать со станции Павлиново, отправлялся только в сумерки, точнее — в пятом часу вечера. А от Гнездилова до Павлинова — рукой подать: всего верст восемь. Я хорошо знал это, но старая деревенская привычка приходить задолго до отхода поезда, чтобы как-нибудь случайно не опоздать, взяла верх. Поэтому я должен был несколько часов толкаться в погодинском доме, ожидая, когда запрягут лошадей, и каждую минуту поглядывать на большие круглые настенные часы. Я и тут страшно беспокоился: а вдруг кучер не вовремя подаст лошадь и мы приедем в Павлиново, когда поезд уже уйдет? Я понимал, что и другим мешаю, да и сам тревожусь совсем зря, но вести себя иначе никак не мог.

Случилось тут и еще одно неудобство, от которого, казалось, все лицо мое вдруг загорелось. На мне были костюм и сапоги, что подарил Погодин. И с известной долей юмора можно было сказать, что я «как денди лондонский одет». Во всяком случае, ехать в Москву в таком одеянии, в какое я облачился тем памятным утром, было вполне возможно, хотя оно шилось и не по моей мерке. Но шутка вся в том, что я не располагал даже самым скверным пальто городского покроя, чтобы надеть его поверх костюма. Уходя к Погодину, я ограничился тем, что натянул на себя какую-то весьма непрезентабельную деревенскую хламиду: ничего другого в доме не нашлось. Михаил Иванович увидел ее и приказал снять. Откуда-то из задних комнат дома мне принесли нечто вроде бекеши, сшитой из серого сукна, — бекеши с меховой подкладкой.

— Вот так будет лучше, — сказал Погодин, когда я, примеривая, надел на себя бекешу. — Так и поедешь…

В бекеше действительно было лучше, но чувствовал я себя крайне неудобно по той причине, что одет во все чужое…

Наконец к дому подали лошадь, запряженную в красивый возок. Впереди на облучке сидел кучер, держа в руках вожжи. А я и один из служивших у Погодина людей, с которым Михаил Иванович обычно ездил в дальние поездки и которому он сдал меня на попечение, расположились на заднем сиденье, укрыв ноги мягкой и теплой полостью[6].

Но меня опять взяло беспокойство: на станцию ехали пока мы двое, без Погодина. И я с тревогой спросил:

— А где же Михаил Иванович? Что, он не поедет с нами?..

— Да нет, — ответил мой спутник, — он поедет, но выедет несколько позже. Времени еще много, успеет…

Мы не только не опоздали, но приехали на станцию даже рано: билетная касса была закрыта. Впрочем, скоро зазвонил станционный колокол — это значило, что поезд вышел с предыдущей станции. Касса открылась.

Г. А. Стариков взял билеты себе, мне и Михаилу Ивановичу. Михаил Иванович приехал на другой лошади, когда поезд уже подходил к станции. И у меня как гора с плеч свалилась, когда я увидел, что он успел-таки к поезду.

Мы вошли в вагон третьего класса, Погодин же ехал отдельно — во втором. Но и третий класс оказался для меня необычным: мы ехали в плацкартном вагоне, и в моем распоряжении оказалась целая полка. Раньше я даже не подозревал, что существуют подобные вагоны. Я был уверен, что в каждый вагон сажают столько людей, сколько влезет.

Никаких дорожных происшествий я не помню. Да их, наверно, и не было. Только в Сухиничах мне опять пришлось порядочно поволноваться все по той же причине: а вдруг не успеем?

В Сухиничи мы приехали часов около одиннадцати вечера и там должны были пересесть на поезд Киев — Москва. До отхода этого последнего оставалось около часа времени. К моему удивлению, мой провожатый, вместо того, чтобы немедленно идти к месту пересадки, повел меня в привокзальную чайную.

— Успеем, — уговаривал он меня, — не бойся ты…

В чайной он заказал две пары чаю, белый хлеб, колбасу. Я пил чай и ел белый хлеб с удовольствием, но от колбасы отказался: до той поры я еще ни разу не видел колбасы и потому не знал, что это такое. В некоторых местах нашей Смоленской губернии в деревнях обычно делали домашнюю колбасу. Но в нашей местности делать колбасу никто не умел. Поэтому и о домашней колбасе я не имел никакого понятия. И когда в сухиничской чайной я увидел перед собой нечто круглое, красноватое, свернувшееся кольцом, то даже как бы испугался. Однако я, стараясь быть спокойным и равнодушным, сказал Старикову:

— Нет, колбасы я есть не буду: я не люблю ее и не хочу. — И приналег на ситный.

После Сухиничей я, успокоенный тем, что теперь-то мы уж нигде и никуда не опоздаем, сразу же заснул и проснулся только утром, когда наш поезд подходил к Брянскому вокзалу — так в то время назывался вокзал, впоследствии переименованный в Киевский.

В Москве меня поразило и множество людей на улицах, двигавшихся в самых различных направлениях, и неожиданные, резкие окрики извозчиков «эй, берегись!», и почти непрерывный звон трамвая. Однако все это отчасти было мне уже знакомо по поездке в Смоленск — и извозчики, и трамвайные вагоны, — хотя они были и не такие, как в Москве.

Но что привело меня в изумление, так это московские дома, во всяком случае некоторые из них. Пяти- и шестиэтажные, притом не только высокие, но и очень длинные по фасаду, они вставали передо мной такими невиданно огромными, что казались каким-то чудом.

Я вместе со своим провожатым ехал с вокзала на извозчике, то и дело задирая голову, чтобы посмотреть на очередное «чудо». И тут же невольно прикидывал, сколько в таком доме может быть одних только окон и сколько живет людей там, за этими окнами. А заодно я пытался мысленно нарисовать картину, как это люди живут друг над другом — один другого выше. И мне все время представлялось, что они как бы стоят друг у друга на голове…

Впрочем, от моих наивных представлений и предположений о том, как живут москвичи, меня очень скоро отвлек мой провожатый. Очевидно, выполняя поручение М. И. Погодина, которого я не видел после того, как мы сели на поезд в Павлинове, он говорил мне:

— Мы сейчас едем с тобою в лазарет «Трудовое братство». Там знают, что ты сегодня приедешь, и ждут тебя. В лазарете ты пока и останешься. Там тебя будут и кормить и поить. Так что об этом не беспокойся. А когда надо будет к глазному доктору, Михаил Иванович пришлет за тобой или меня, или еще кого-либо…

Так во второй половине снежного и морозного декабря четырнадцатого года я неожиданно стал нахлебником лазарета «Трудовое братство».

Лазарет «Трудовое братство» размещался в сравнительно небольшом трехэтажном доме № 5 по 3-му Неопалимовскому переулку — недалеко от Зубовской площади. Содержался он за счет каких-то частных пожертвований. Михаил Иванович Погодин, возможно, был каким-то образом причастен к созданию лазарета или же был тесно связан с ним через работавших в нем своих знакомых. Так или иначе, Погодина в «Трудовом братстве» хорошо знали, и я мог попасть туда лишь по его договоренности с администрацией лазарета.

Лазарета как такового, то есть палат, где лежали раненые, комнат, где работал медицинский персонал, я ни разу не видел. Жил я в полуподвальном этаже, который использовался лишь как подсобное помещение.

Мне предоставили небольшую и почти совершенно темную комнату — окно ее было очень низко, и к тому же оно почти вплотную подходило к стене высокого соседнего дома. Правда, в моем распоряжении была настольная электрическая лампа, но я лишь изредка зажигал ее, поскольку врачи советовали мне не увлекаться чтением и письмом при искусственном освещении, а лучше пользоваться дневным светом.

В комнату с электрическим освещением я попал впервые в своей жизни, и для меня было отнюдь не безынтересно провести некоторые опыты, чтобы понять в конце концов, что же такое представляет собой электричество. И когда меня научили, как включать свет, и оставили одного в комнате, я незамедлительно приступил к своим опытам: я то вставлял вилку в отверстия, сделанные в штепселе, и лампа моментально загоралась, то вытаскивал вилку, и лампа немедленно гасла. Просто чудеса какие-то, да и только!

Свои «опыты» я проделал много раз, но все же никак не мог понять, в чем дело: что там происходит внутри этого самого штепселя, когда вилка вставляется и когда она вытаскивается. Ну а отсюда уже недалеко до решения все проверить, все ощупать собственными пальцами. Но оказалось, что самый удобный для этого палец — указательный — в отверстие штепселя не входит: палец определенно толстоват. Тогда я решил довести дело до конца при помощи двух своих мизинцев. Мне хоть и с трудом, но все же удалось одновременно вставить оба мизинца в соответствующие отверстия штепселя до такой степени, что я коснулся ими металлических трубочек, в которые обычно вставляется штепсельная вилка. Электрический ток больно ударил меня, я моментально отдернул руки от штепселя и очень перепугался: мне казалось, что произошло нечто страшное, непоправимое. Но потом вижу — нет, все в порядке, все обошлось. Я обрадовался такому исходу и больше никаких «опытов» с электричеством не проводил.

Добрую половину моей комнаты занимала очень широкая, рассчитанная явно на двоих кровать с пружинным матрацем на ней. На матраце — ничего: ни простыни, ни подушки, ни одеяла. Вероятно, мне дали бы все это, если бы я попросил. Но попросить я не догадался, а может быть, постеснялся. Да к тому же, исследовав матрац, я решил, что и так будет хорошо: я ведь еще ни разу не спал на таком удобном, пружинящем матраце, хотя он и не был ничем застелен.

И действительно, по вечерам я отлично устраивался на нем, положив под голову что придется, и, укрывшись своей теплой бекешей, немедленно засыпал сном праведника. Мой безмятежный сон охранял покрытый белым покрывалом высокий человеческий скелет, неподвижно и безмолвно стоявший возле кровати, прямо у моих ног.

Для какой надобности был приготовлен этот скелет, почему он стоял в моей комнате, я не знал и не пытался узнать. Но в течение целого месяца, проведенного мною в лазарете «Трудовое братство», никаких недоразумений, никаких конфликтов между нами не было, и я нисколько не боялся находиться вместе с ним в одной, даже темной, комнате.

Дверь моей комнаты выходила в довольно обширный, квадратный по форме зал с низким потолком и цементным полом. К этому залу примыкали две другие комнаты, уже отнюдь не темные, с окнами на Неопалимовский переулок. Обычно в них жили в ожидании назначения в часть выписавшиеся из лазарета военные — почему-то все больше прапорщики, подпоручики, поручики. Жили они дня по два, по три. А потом уезжали, а в комнатах поселялись другие.

В том же зале у двух окон, выходящих во двор, за своим письменным столом работала письмоводительница лазарета. Работать ей приходилось очень много, потому что вся канцелярия лазарета лежала на ней одной. Очень часто домой она могла уйти лишь поздно вечером.

Посреди зала стоял большой продолговатый стол. За ним мы завтракали, обедали и ужинали. Мы — это временно проживающие в двух комнатах военные, письмоводительница и я. Еду нам приносили из кухни лазарета.

Особое мое внимание привлекал стоявший у стены «квадратного зала», совсем рядом с дверью моей комнаты, небольшой стол, буквально заваленный «тонкими» иллюстрированными журналами. Там, думается, можно было найти все журналы подобного типа, какие только выходили в Москве и Петрограде.

Я скоро заприметил две немаловажные вещи: во-первых, количество журналов на столике не только не уменьшается, а, наоборот, увеличивается за счет поступления новых номеров; во-вторых, никто и никогда не читает этих журналов, никто не интересуется ими.

Поэтому очень часто я подсаживался к столику, который, словно магнитом, притягивал меня к себе, и начинал разбирать журнальные залежи. То, что мне особенно нравилось, я откладывал в сторону, а потом переносил в свою темную комнату и складывал на широчайшем матраце, как бы сооружая для себя «подушку». Но тайным желанием моим было увезти эти отобранные мною журналы домой — в Глотовку. Я думал, что осуждать за это меня никто не стал бы: ведь здесь эти журналы никому не нужны, а в Глотовке… ох, как здорово было бы, если бы они очутились там!..

Поселившись в лазарете «Трудовое братство», я в самые первые дни буквально изнывал, не зная, как убить время, что делать, куда девать себя: я еще не привык к новому месту, к новому для меня распорядку жизни, не сжился с людьми, с которыми довелось встретиться, и даже немного побаивался их. Да и люди эти, казалось, не замечали меня, хотя я был рядом с ними.

Исключение составлял, пожалуй, лишь швейцар Яков (так его звали все, а я — дядей Яковом). Он со своей женой жил в маленькой комнатенке, расположенной в вестибюле под лестницей, которая вела в верхние этажи здания. И именно он принял во мне живейшее участие.

Дядя Яков постепенно и как бы совсем незаметно начал приучать меня к новой обстановке, к людям, работавшим или жившим в лазарете, подсказывал мне, что и как я должен делать, как лучше поступить в том или ином случае. Я очень быстро привязался к нему и начал чувствовать себя не так уж одиноко.

Вернувшись из Москвы, я прежде всего пошел в школу. Подробно рассказал учительницам, как жил в Москве, что видел, где бывал, и, конечно, продемонстрировал, насколько лучше я стал видеть: когда мне приходилось читать, то я уже не водил носом по книге, а мог держать ее на значительном расстоянии и текст при этом видел совершенно ясно. То же самое было и с писанием. А к очкам я в конце концов привык так, что не мог обходиться без них ни одной минуты. Они как бы срослись со мной. Снимал их я лишь на время сна.

В первый же свой приход в школу я заприметил на столе у второй нашей учительницы, Александры Васильевны Тарбаевой, «Самоучитель французского языка». Меня очень заинтересовала эта книга: я уже давно хотел хоть немного научиться читать и писать «не по-нашему». На каком языке — мне было безразлично, но только чтобы «не по-нашему». Иностранный текст привлекал меня тем таинственным смыслом, который содержался в нем и который мне всегда хотелось разгадать.

Увидев, что я интересуюсь «Самоучителем», Александра Васильевна спросила:

— Что, может, хочешь попробовать учить французский язык?

— Хочу, — ответил я.

— Ну что ж, тогда возьми пока эту книгу и учи. А то я привезла ее сюда, а времени на французский язык все нет и нет. Так и лежит «Самоучитель» без дела.

«Самоучитель французского языка» я принес домой с большим удовольствием и немедленно же принялся за дело. Латинский алфавит я откуда-то уже знал и потому сразу приступил к изучению того, как по-французски произносится та или иная буква или сочетание нескольких букв — в «Самоучителе» на этот счет были особые пояснения. Уже через несколько дней я довольно бегло мог читать простейший французский текст, писать по-французски некоторые фразы, знал несколько десятков французских слов.

Время от времени я ходил к Александре Васильевне, и та, насколько могла, поправляла мое произношение, которое конечно же больше походило на «глотовское», чем на французское, указывала и на другие мои ошибки и оплошности, хотя многого дать она мне не могла, поскольку и сама знала французский лишь чуть-чуть.

Но как бы там ни было, я продолжал продвигаться по «Самоучителю» все дальше и дальше.

Зачастил я по вечерам в школу не только для того, чтобы Александра Васильевна проверила мои знания по французскому языку. Была тут и другая причина.

Еще осенью, до моей поездки в Москву, на работу в школу поступила совсем еще молоденькая девушка Ариша. Она убирала классы, топила печи и помогала учительнице Е. С. Горанской в ее несложном домашнем хозяйстве. Ариша оказалась той девушкой, которая вдруг неизвестно почему чем-то неуловимо приятным влекла меня к себе и от присутствия которой на душе становилось как-то по-особенному хорошо и радостно.

Еще находясь в Москве, я, отправляя письма первой или второй учительнице Глотовской школы, просил их непременно передать от меня привет Арише. Я писал письма и самой Арише, но эти письма поневоле были весьма сдержанными, я не мог сказать в них всего того, что мне хотелось бы. Причина заключалась в том, что Ариша была неграмотна и прочесть мои письма без посторонней помощи не могла. Зная это, я не смел откровенничать с Аришей в письмах, надеясь, что когда приеду из Москвы, то лично скажу Арише все, что в таких случаях хочется сказать. В ту пору мне только что пошел шестнадцатый год (Ариша была старше меня года на полтора или два), но я уже твердо решил, что непременно научу Аришу и читать и писать и что от этого станет она еще лучше.

И вот я вернулся из Москвы. Вечером прихожу в школу и пускаю в ход всевозможные хитрости, чтобы только остаться с Аришей наедине. Мне ничего не нужно от нее, просто хочется посидеть с ней, поговорить, может быть, взять ее за руки, прикоснуться к ее плечу… Однако, как только мы остаемся одни, Ариша вдруг вспоминает, что в классах еще не закрыты трубы, и спешит их закрыть, чтобы тепло зря не пропадало, а то внезапно спохватывается, что в ушате мало воды, что ее завтра утром может не хватить, и поэтому, взяв ведро, уходит за водой…

Словом, Ариша не хотела оставаться со мной наедине, не хотела разговаривать, опасаясь, очевидно, что я могу сказать ей что-нибудь такое… Выходило почти так, как в одном моем стихотворении:

Только один-единственный раз Ариша переменила свое отношение ко мне: в полутьме сидела на подоконнике в своей комнатке и уже не спешила ни за водой, ни закрывать трубы, хотя я стоял тут же, у окна, и даже притрагивался рукою к ее плечу. Она очень ласково разговаривала со мной, и мне уже начинало мерещиться, что вот я и достиг того, чего хотел.

Но скоро на крыльце послышались чьи-то шаги, и кто-то, открыв дверь, вошел в школу. Мое свидание с девушкой, которую я, казалось, уже полюбил всем своим существом, внезапно оборвалось. Оно было первым и последним, хотя я и не знал тогда, что последним.

Я считал, что никто и не подозревает о моей привязанности к Арише. Но оказалось, что об этом знали не только обе учительницы, но и мои друзья Коля Афонский и Петя Шевченков. Они говорили мне:

— Ну что ты привязался к этой Арише? Ты разве не видишь, что она и внимания на тебя не обращает? А как придет Ваня Глагол, так она сразу же и уходит с ним куда-то… Вот кто ей нужен, а не ты!..

Я и сам стал замечать, что Ваня Глагол нравится Арише больше, чем я, но надеялся, что это ненадолго, что это скоро пройдет.

Зима подходила к концу, приближались пасхальные каникулы. Я с нетерпением ждал приезда Василия Васильевича: он писал, что приедет обязательно. И он приехал.

По-видимому, заранее договорившись обо всем с Екатериной Сергеевной Горанской, Свистунов уже на второй день после приезда сказал мне:

— Тебе непременно надо поступить в гимназию. Но в таком возрасте, как твой, тебя могут принять только в четвертый класс, не ниже. Значит, за первые три класса ты должен будешь сдавать экзамены. За лето я, вероятно, смогу тебя подготовить, и ты выдержишь экзамены, если, конечно, и сам будешь стараться, не будешь лодырничать…

Помолчав немного, Василий Васильевич продолжал:

— Как только в школах прекратятся занятия и наступят летние каникулы, мы поедем с тобой в Зарубинки и будем все лето жить в доме у Горанских. Там я тебя и буду готовить. Ну как, согласен?

Еще бы не согласиться! Да я был на седьмом небе от предложения Василия Васильевича и хотел только одного: поскорее взяться за подготовку.

Свистунов очень одобрил, что я догадался заняться французским языком.

— Это у тебя хорошо получилось, — сказал он, проверив мои познания. — Французский язык в гимназии начинают со второго класса. Считай, что курс второго класса ты уже почти прошел. Остается пройти лишь за третий класс…

Василий Васильевич надавал мне множество полезных советов относительно изучения языков. И не только советов, но и самых неотложных заданий. Продолжая учить французский язык, я, кроме того, должен был взяться и за латынь: латынь в гимназии начинали с первого класса; стало быть, до экзаменов я должен одолеть все то, на что в нормальных условиях отводится три учебных года. А там еще немецкий язык, который начинают учить с третьего класса… Словом, предстояло одолеть столько всяких наук, что становилось немножко боязно.

Василий Васильевич оставил мне несколько учебников. И не только по языкам, но и по некоторым другим предметам. Наказ его был такой: не терять ни одной минуты времени, иначе не видать мне гимназии…

До летних каникул было еще далеко, еще всюду лежал не потерявший своей белизны глубокий снег, еще не успели почернеть зимние дороги. И только в солнечные дни через дороги то тут, то там начинали перебегать первые робкие ручейки. Но я уже сидел за книгами, и никакая сила не могла отвлечь меня от них. Я хотел выполнить наказ своего учителя самым наилучшим образом.

В те годы, о которых я пишу, летние каникулы в сельских школах начинались гораздо раньше, чем теперь: с наступлением весенних дней ребята сами переставали ходить в школу, так как начинались сельскохозяйственные работы и школьники должны были помогать своим отцам и матерям.

Так было и в пятнадцатом году. Уже в первой половине мая занятия в Глотовской школе прекратились, и учительница Е. С. Горанская уехала к себе на родину — в село Зарубинки, Касплянской волости, Смоленской губернии. Следом за ней туда же отправились и мы с Василием Васильевичем Свистуновым.

Подробности этой поездки выветрились из моей памяти. Я помню лишь, что, проехав верст тридцать по железной дороге Смоленск — Витебск, мы поздно ночью сошли на полустанке Лелеквинская и сразу же направились в Зарубинки, до которых считалось верст семь или восемь. Дорогу туда Василий Васильевич знал хорошо.

Кругом ни души, ни звука, и лишь откуда-то издали до нашего слуха продолжал еще доноситься шум удаляющегося поезда. Но и он скоро смолк. В безоблачном небе стояла полная луна, щедро освещавшая белую, пахнущую пылью дорогу и проложенную рядом с ней пешеходную тропинку, по которой мы шли почти молча, лишь изредка перекидываясь двумя-тремя словами.

Скоро мы вошли в небольшой лес и от неожиданности остановились: в лесных зарослях было столько соловьев и так хорошо они пели, что трудно себе представить это. И мы долго стояли на залитой лунным светом и кое-где перерезанной черными тенями лесной полянке и молча слушали. А соловьи продолжали петь, словно подзадоривая друг друга; где-нибудь начинал один, и почти немедленно из другого места ему отвечал второй, но отвечал уже по-своему, на свой манер. Вслед за вторым начинал третий, четвертый… Происходило так, словно каждый во что бы ни стало хочет перещеголять своего соседа и потому запускает такие трели, начинает так щелкать либо свистать, что, думается, лучше уже и нельзя…

Я и раньше слышал соловьиное пение, но не обращал на него внимания. И о соловьях знал и судил больше по стихам и немногим романам, которые мне удалось прочесть, а отнюдь не по своим собственным наблюдениям. А тут вдруг такая встреча с соловьями!

— Ну и запузыривают же!.. — проговорил наконец Василий Васильевич. — Вот это да-а!..

Но как ни хорошо пели соловьи, нам надо было идти дальше. И мы пошли.

Екатерина Сергеевна Горанская, а также ее младшие сестра Наталья Сергеевна и брат Иван Сергеевич родились в семье зарубинского дьякона Сергея Яковлевича Горанского. Однако отец их рано умер, и все заботы по воспитанию детей легли на овдовевшую мать Елену Андреевну. Для нее это было делом весьма трудным и сложным, так как после смерти мужа она осталась почти без всяких средств к существованию. И если две ее дочери стали учительницами, то лишь потому, что она сумела определить их в Смоленское епархиальное училище: в этом учебном заведении дети некоторых священнослужителей содержались и учились бесплатно или наполовину бесплатно.

То же самое и с сыном Иваном. По бедности он не мог поступить в гимназию и потому вынужден был пойти в Смоленскую духовную семинарию, которую еще не кончил. Оставалось пробыть в семинарии еще два года, после чего ему предстояло стать священником. Однако молодой Горанский вовсе не хотел быть священником, в бога он не верил, семинарию и ее порядки ругал на чем свет стоит. Но уйти из нее пока никуда не мог. Не мог хотя бы потому, что шла мировая война, и, уйди он из семинарии, его тотчас же мобилизовали бы. А этого Иван Сергеевич тоже не хотел: так же, как и Василий Васильевич, он был решительным противником войны.

У семьи Горанских был в Зарубинках свой дом. Собственно, не дом, а простая хата, разделенная тесовыми перегородками на кухню-прихожую, крошечный зальчик и совсем небольшую комнатку, в которой спали сестры Горанские.

Для нас с Василием Васильевичем места в этом доме определенно не было. И мы — конечно, с согласия хозяев — оборудовали себе «квартиру» на чердаке. У слухового окна, дающего вполне достаточно света, чтобы читать и писать, поставили небольшой столик и две табуретки. Чуточку поодаль от столика прямо на земле, которой был засыпан потолок, разбросали две или три охапки соломы: это была наша постель.

Не знаю, кто первый придумал такое название, но только наше чердачное обиталище все сразу же стали называть не иначе как «верхотурьем». Вот на этом-то верхотурье и началась моя подготовка к поступлению в четвертый класс гимназии.

Руководил моей подготовкой Василий Васильевич Свистунов. Но заниматься только со мной для такого деятельного, энергичного человека, как Свистунов, было мало: оставалась уйма свободного времени, и он не мог допустить, чтобы оно пропадало даром. Поэтому Василий Васильевич начал давать уроки еще трем или четырем ученикам — на этот раз уже ради заработка, а не безвозмездно, как это было со мной.

Ученики его жили на довольно большом расстоянии как от Зарубинок, так и друг от друга. И очень часто случалось, что Василий Васильевич не успевал обойти их всех за один день, оставался у кого-нибудь ночевать и возвращался в Зарубинки только на второй день. Правда, Василий Васильевич давал уроки каждому из своих учеников не ежедневно и «расписание занятий» составил таким образом, что дня три в неделю он был все же совершенно свободен. В эти дни он из Зарубинок не отлучался.

Как только на верхотурье через окно проникало столько света, что можно было взяться за учебники, я уже сидел на табуретке за своим некрашеным столом и заучивал, готовил, запоминал то, что задано было Василием Васильевичем. Прекращал я свои занятия только вечером, когда становилось совсем темно.

В течение дня у меня было три перерыва — на завтрак, обед и ужин. Но перерывы короткие: если сложить их вместе, то они составят не более полутора часов.

Приходилось мне очень трудно, но я понимал, что иначе нельзя. Я должен был успеть сделать все, что надо, должен был во что бы то ни стало осилить все те предметы, которые значились в программе, причем осилить в очень короткое время: не более чем в три месяца. А предметов этих было так много, что даже от простого их перечня мне иногда становилось не по себе.

В самом деле, я должен был закончить арифметику (она в сельских школах проходилась не вся, не до конца) и приняться за изучение совершенно неведомых мне и потому особенно трудных предметов — таких, как алгебра и геометрия. А иностранные языки — латинский, французский, немецкий! Их целых три, и все три я должен учить одновременно. Был, конечно, и еще один язык — русский. И по русскому языку предстояло многое выучить, но по сравнению со всем остальным это казалось делом не столь уж трудным. Далее — история, и не только русская, но и древняя! А география? А так называемая естественная история, из которой я должен был усвоить бесчисленное количество сведений о минералах, о металлах, о животных и птицах, о строении человеческого организма и многое-многое другое? Наконец, закон божий. Правда, этот предмет нельзя было считать трудным. Наоборот, он легче многих других. Но я так не любил его, что из моей памяти немедленно испарялось все, что я только что прочел в учебнике этого самого закона божия! Тем не менее надо было знать и закон божий: хоть лоб расшиби, а знай и помни!

Василий Васильевич ревностно следил, чтобы я, по его выражению, не лодырничал, чтобы ни один час не пропадал у меня понапрасну. И однажды мне сильно досталось от него. А дело было так: я знал, что Свистунов ведет дневник; он не расставался с толстой записной книжкой в клеенчатом переплете, похожей на общую тетрадь, но форматом вдвое меньше тетради. Таких книжек он исписал много. Подражая ему, и я завел себе записную книжку и стал заносить в нее краткие записи по разным поводам. В одной из записей я посвятил несколько строк Арише. Когда Василий Васильевич — не знаю, случайно это было или преднамеренно, — прочел мою запись, то сразу же в очень резкой форме начал упрекать меня в том, что якобы я делаю все что угодно, но только не то, что должен делать. И закончил он так:

— Пока ты не сдал экзамены, пока не поступил в гимназию, забудь о своей Арише!.. Ее нет, она для тебя не существует. Понял?!

Я, разумеется, «понял». И Аришу мне пришлось «забыть». Да что Ариша! За все лето я не написал ни одной стихотворной строчки, хотя мне так хотелось иногда «пописать стихи»!

Василий Васильевич был прав, когда говорил, что я должен забыть Аришу, что она для меня не существует. Действительно, она таки не существовала для меня, а точнее — существовала не для меня: вскоре после того столь памятного для меня зарубинского лета она вышла замуж. Вышла не за моего соперника Ваню Глагола, которому я когда-то так завидовал, а за кого-то еще, и не куда-нибудь поблизости от отцовского дома, а в другую — Гнездиловскую волость. Эта последняя хоть и граничила с Осельской волостью, но, по тогдашним представлениям девушек, выходивших замуж, все же была уже чужой, если не сказать чужедальней, стороной.

Весть о замужестве я встретил не без огорчения, хорошо в то же время понимая, что поступить иначе Ариша и не могла. Она находилась в том возрасте, когда деревенские девушки уже серьезно думают о женихах. В деревне выйти замуж стремились как можно раньше, чтобы не остаться в вековухах. Девушек, которым едва-едва перевалило за двадцать, в нашей местности открыто и с пренебрежением называли перестарками. Замужество для перестарок было почти уже невозможно. Поэтому и Ариша не стала ждать и вышла замуж сразу же — за первого, кто посватался. А что же я? А я в ее глазах был всего лишь мальчишкой, на которого ни в чем нельзя положиться и ждать от которого тоже нечего. Все это было совершенно правильно. И все же образ девушки то и дело вставал передо мною, и я с большим волнением не раз повторял про себя некрасовские строки:

Мне казалось, что в своем стихотворении «Тройка» Н. А. Некрасов изобразил такую именно девушку, какой была Ариша. И я совсем не понимал некрасовского «проезжего корнета», который от столь хорошей девушки почему-то все же помчался «к другой». Другая разве могла быть лучше?

Когда я писал, а затем и печатал в «Новом мире» свои «Автобиографические страницы» и рассказывал в них, как много сделал для меня М. И. Погодин, то это хоть и были воспоминания о годах и событиях, ушедших в прошлое далеко-далеко, но в то же время эти года и события представлялись мне и не столь уж далекими, поскольку Михаил Иванович был жив, ходил вот по этой самой земле, дышал вот этим воздухом, видел над собой вот это высокое небо. Поэтому и все то, что он сделал в своей жизни, казалось, находилось рядом с ним, не отдалялось от него. Ведь он даже читал мои «Автобиографические страницы», напечатанные в журнале, и, таким образом, все, что было в давние годы, словно бы снова приближалось во времени и к нему, и ко мне тоже.

Но вот теперь я остро чувствую, как далеко, как навсегда безвозвратно ушли те годы. Далеко и безвозвратно потому, что и сам Погодин ушел от нас столь же далеко и столь же безвозвратно.

Он — в возрасте восьмидесяти восьми лет — умер в Боткинской больнице рано утром 18 августа 1969 года.

Его положили в больницу, чтобы сделать в общем-то не очень сложную и неопасную операцию. Но оперировать все же не стали: врачи пришли к выводу, что он умрет на операционном столе, потому что сердце у него износилось до предела. Вывод был совершенно правильный: М. И. Погодин умер на третий день после того, как его привезли в больницу, умер именно потому, что сердце перестало работать.

На похороны сошлось и съехалось много народу. Приехали представители и от Смоленской области. И многие из провожавших его в последний путь говорили, как много добра сделал людям покойный Михаил Иванович, какую добрую память оставил он о себе. Здесь достойно упомянуть о том, что у гроба М. И. Погодина кто-то из его друзей прочел письмо учительницы из Спас-Деменска Натальи Ивановны Макаровой. Макарова с душевной благодарностью писала, как Погодин помог ей выйти в люди, как она, выросшая в бедности девочка-сирота, стала учительницей.

На экзаменах в сельской школе он, заприметив эту бойкую, смышленую, сообразительную девочку, сказал учительнице:

— Вот ее бы надо определить в гимназию. Она обязательно должна учиться дальше. Из нее выйдет толк…

Михаил Иванович не только выразил это свое пожелание, но и реально помог «бойкой и смышленой девочке» поступить в ельнинскую гимназию, нашел способ и материально обеспечить ее на время учения.

У гроба М. И. Погодина было прочитано только одно это письмо, письмо учительницы Натальи Ивановны Макаровой. Но я уверен, что существуют многие десятки и сотни других писем, как написанных, так и не написанных, — писем, принадлежащих другим людям, которых Погодин тоже когда-то заметил, кого он поставил на ноги, кому он помог выйти в люди…

В «Литературной газете» я напечатал нижеследующий некролог:

Уже на одном из первых уроков меня постигла неудача: я получил единицу по географии, получил за то, что, подойдя к «немой» географической карте, не мог попасть указкой в кружки, обозначавшие собой города Калугу и Екатеринбург. Единица была явно несправедливая: мне поставили ее не за плохое знание предмета, а за мою близорукость. Я просто не видел тех самых кружков, в которые должен был попасть концом длинной указки. А сказать об этом учителю не посмел. Тем не менее я чувствовал себя опозоренным: не с единицы надо бы начинать учебный год, в особенности мне — ученику, которого освободили даже от платы за обучение, полагая, что учиться он будет хорошо. А тут вот какая штука…

Меня, однако, угнетала не только эта злосчастная единица — балл, которого у меня впоследствии никогда не было, как не было и ни одной двойки. Еще больше угнетало чувство одиночества, в полной мере испытанное мной, по крайней мере, в первые недели пребывания в гимназии.

Мои одноклассники были детьми из разных семей: и тех, которые на социальной лестнице стояли довольно высоко, и тех, что находились пониже или даже гораздо ниже. Однако ниже меня никого не было. Не удивительно поэтому, что в классе меня как бы не замечали. Во всяком случае, у моих сотоварищей не было ни малейшего желания сблизиться со мной и тем более подружиться.

Ну а об учителях и говорить нечего. По-своему, они, вероятно, были отнюдь не плохими людьми. И преподавателями тоже неплохими. Но отношение к ученикам у них было только официальное, только чисто служебное: они в определенные часы проводили свои уроки, проверяли познания учащихся, ставили отметки, определяли, что следует выучить к следующему уроку… На этом все и кончалось. Словом, между преподавателями и учащимися лежала та «полоса отчуждения», переступать которую решались очень немногие.

Одиноким, неустроенным я чувствовал себя и после того, как возвращался из гимназии. Дело в том, что мой квартирный хозяин Иван Корнеевич Корнеев, или попросту Корнеич, как называл его я, жил в Смоленске бобылем. Работал он на железнодорожном узле. Но, кроме того, содержал еще и мелочную лавочку, помещение которой примыкало к его квартире, находившейся в доме Редькина, на углу Георгиевского переулка и Георгиевской улицы. Зачем ему нужна была эта лавочка, я не понимал. Но Корнеич упорно держался за нее, хотя торговать в то время становилось почти уже нечем и прибыль от торговли была самая ничтожная, если была вообще.

На работу мой хозяин уходил обычно вечером. Так что ночь я проводил абсолютно один в пустой, неуютной и темной квартире. И веселого в этом ничего не было…

А утром, возвратясь с работы, мой Корнеич также «забывал» о моем существовании, так как занимался исключительно своей лавочкой и покупателями, приходившими, чтобы купить хлеба либо бутылку керосину… А там — после двух-трех часов отдыха опять на работу. И так день за днем, день за днем. Корнеич не оставлял себе времени даже на то, чтобы приготовить какую-либо еду. Поэтому наше с ним меню чаще всего ограничивалось чаем, который мы пили с черным хлебом. И пока меня опекал Корнеич, не было, кажется, ни одного дня, когда бы я чувствовал себя вполне сытым.

Вероятно, от одиночества, оттого, что город встретил меня столь недружелюбно, я затосковал по родным местам. Никогда еще так сильно не влекли меня эти родные места, родная деревня, друзья-товарищи, оставшиеся там, как в ту, на редкость теплую и солнечную осень пятнадцатого года. Когда я оставался один, а это бывало каждодневно, то буквально не знал, куда деваться, что сделать, чтобы забыть эту, не дававшую мне покоя «тоску по родине».

Чтобы хоть как-то утихомирить ее, я стал ходить на вокзал — провожать поезда, отправлявшиеся в нашу сторону. И от этого мне становилось немного легче: как будто с тем поездом, который только что ушел, с теми людьми, которые только что уехали, отправился и я сам, отправился хотя бы только мысленно. А потом, не удержавшись, я надумал побывать в деревне уже на самом деле, вполне реально, а не только в собственном воображении. Правда, это была не родная моя деревня: отправиться в родную я не мог потому, что нельзя было пропустить занятия в гимназии, а также потому, что откуда же я мог взять деньги на поездку? Но все же это была деревня, деревня настоящая, та самая, на которую мне хотелось хотя бы только посмотреть.

Словом, в одно из теплых и погожих воскресений я надумал пойти за город. Смоленск я знал еще плохо, и мне было неведомо, в каком направлении нужно идти, чтобы кратчайшим путем попасть в какую-либо деревню, расположенную поблизости от Смоленска. Расспрашивать же я не любил и не хотел: мне казалось, что если я стану расспрашивать, то люди узнают мою тайну, поймут, зачем мне нужна деревня, и жестоко посмеются надо мной. Поэтому я решил осуществить свой план, не прибегая ни к чьей помощи.

Я начал танцевать от той самой печки, от которой не раз уже танцевал, когда мне требовалось разыскать какую-либо улицу: пришел в центр города — к знаменитым смоленским часам — и оттуда начал спускаться вниз, к Днепру, а там по направлению к вокзалу. Чтобы не заблудиться, я шел, ориентируясь на трамвайные рельсы, — так я ходил и на вокзал. Мне было известно, что вблизи вокзала трамвайный путь разветвляется на улицу под названием Покровская гора. Покровской горой город и заканчивается, дальше уже начинается самое обыкновенное поле или там луг.

Действительно, пройдя Покровскую гору снизу вверх, миновав большой военный госпиталь, расположенный за высокой оградой с левой стороны улицы, и больницу — с правой, я почти сразу же очутился вроде бы на каком-то большом лугу, заросшем редкими кустами ивы и орешника и кое-где ольхой и березкой. Я шел все прямо и прямо, шел, куда вела пыльная дорога, начавшаяся от замощенной булыжником Покровской горы. Шел я медленно — торопиться было некуда, — внимательно рассматривая все, что встречалось на пути, будь то прохожий или проезжий или какой-нибудь незамысловатый кустик у дороги. Пока я находился еще недалеко от города, мне встречались почти только одни солдаты. Они — в одиночку или группами — то шли мне навстречу, то лежали или сидели недалеко от дороги, расположившись прямо на земле, на почти увядшей осенней траве. В иных местах — в речонке либо в озерке — солдаты стирали свое белье и тут же развешивали его на кустах сушиться.

Меня сильно интересовали эти и молодые и уже немолодые люди, одетые в солдатские шинели и обутые в солдатские сапоги. Я как будто бы даже знал их, ведь почти все они из деревни. Но тут они выглядели совсем по-другому, не по-деревенски. Они познали что-то такое, чего я не мог себе и представить, они видели войну, они испытали ее на себе. Словом, эти деревенские люди стали совсем иными, чем те, которых я знал раньше.

Поэтому мне очень и очень хотелось поговорить с солдатами, узнать хотя бы немного, что это за люди, послушать их рассказы о войне, о фронтовой жизни, понять, что они думают и чувствуют…

И я, свернув с дороги влево, подошел к одной из групп, расположившейся возле молодой березовой рощицы. Всего их было человек семь. Одни сидели на земле, обняв колени руками, другие лежали в самых различных позах. И лишь один стоял, повернувшись лицом к товарищам, и о чем-то говорил.

— Здравствуйте!.. Можно мне побыть с вами? — спросил я, подойдя к солдатам. Спросил и сразу же понял, что вышло как-то неловко. Это было видно по тому хотя бы, что мне никто сразу не ответил. И только, может быть, через минуту один из сидевших на земле, оглядев меня с ног до головы, сердито сказал:

— А чего тебе, гимназисту, делать-то с солдатами?! Мы ведь грязные и вшивые… Так что лучше шел бы ты куда идешь!

И говоривший отвернулся от меня.

Я понял, что солдаты приняли меня за барчука и что барчуков они очень не любят. Тем не менее я был и разобижен на них, и огорчен тем, что так неудачно закончилась моя попытка…

Деревню на своем пути я встретил, лишь пройдя от Смоленска верст пять, а то и семь. Деревня как деревня. Самая обыкновенная, каких тысячи. Но она чем-то напоминала мне родную деревню. И я то ли чувствовал на самом деле, то ли старался внушить себе это чувство, чтобы оправдать свой приход сюда, будто именно этой деревни мне и не хватало, будто только в ней мне непременно нужно было побывать.

Я неторопливо прошел по улице мимо стоявших по обе стороны потемневших от времени хат с соломенными крышами; исключение составляли лишь две-три, покрытые щепою. Навстречу мне пробежал босоногий мальчишка лет семи с большим красным яблоком в руке. У колодца седобородый старик, обутый в лапти, поил рыжего с белой лысиной коня. За изгородью в чьем-то огороде стояла большая развесистая рябина, сплошь увешанная оранжево-красными гроздьями ягод. На фоне осеннего, но безоблачно-голубого неба она казалась особенно красивой. Проходя мимо хаты с полуоткрытым окном, я жадно вдохнул запах деревенского ржаного хлеба, вероятно только что вынутого хозяйкой из печи…

Все, чем встретила меня деревня, было мне хорошо знакомо. И в ином случае это, вероятно, нисколько не задело бы меня. Но тут все это как бы возникало специально для меня, для того, чтобы утихомирить мою грусть, чтобы утолить мою жажду видеть родные места… И в самом деле на душе у меня становилось спокойней, словно я, находясь в этой деревне, и впрямь соприкоснулся с родными местами.

После того как в гимназии закончился мой первый учебный год, я приехал в Глотовку. Стояло погожее жаркое лето. Если же иногда и шли дожди, то это были дожди грозовые: зайдет туча, прольется на землю могучим освежающим ливнем, и снова безоблачно, ясно.

Мне была предоставлена полная свобода. Мои родители считали, что я теперь уже навсегда «отрезанный ломоть», что деревенские работы и заботы не должны меня касаться. Поэтому я не участвовал ни в сенокосе, ни в жатве… От меня требовали, пожалуй, только одного — стеречь дом, то есть находиться дома, пока все остальные работают в поле.

Я читал книги, если они были, писал что-то, с увлечением изучал язык эсперанто. Язык этот давался мне чрезвычайно легко: уже недели через две я хорошо знал грамматику эсперанто и множество слов, что давало возможность читать текст, почти не прибегая к словарю. Я мог уже и немного разговаривать на языке эсперанто, хотя разговор приходилось вести лишь с самим собой.

Я выписал себе ежемесячный журнал «La Ondo de Esperanto» («Волна эсперанто»). Меня особенно интересовали печатавшиеся в нем стихи, написанные по-эсперантски. Одно из стихотворений — называлось оно «Девятый вал», автором его был некий Шринд — я даже перевел на русский язык. Оно привлекало меня тем, что направлено было против войны, и потому показалось мне чрезвычайно смелым. Мысленно я даже отнес его к произведениям такого рода, которые царское правительство обычно запрещает. На самом деле стихотворение «Девятый вал» было самым заурядным пацифистским стихотворением, написанным к тому же слишком общими словами. Помню из него такие строки:

Кончалось стихотворение нижеследующей строфой:

Вероятно, в некоторой неловкости приведенных строк сказалось несовершенство перевода. Но и сам оригинал не был свободен от этих неловких выражений, от весьма неопределенных, расплывчатых символов.

Свой первый перевод я напечатал затем (летом семнадцатого года) в «Народной газете», которая выходила в Ельне.

В журнале «Волна эсперанто» чаще других печатались стихи ныне покойного поэта-эсперантиста Георгия Дешкина. Они мне чрезвычайно нравились, и некоторые из них я помнил наизусть.

Георгий Дешкин, как я узнал впоследствии, писал и русские стихи. Одно время — в первые годы революции — он даже занимал какую-то руководящую должность в Союзе поэтов, существовавшем в Москве. Но прежде всего он был поэтом-эсперантистом. И его знали эсперантисты многих стран по тем многочисленным сборникам, которые он выпустил.

Стихи на языке эсперанто, а также художественную прозу писали не только у нас, но и в других странах мира. Я думаю, что уже в те годы существовала довольно обширная эсперантская литература, а сейчас она, несомненно, очень и очень увеличилась в своем объеме. И я как-то задумался над тем, почему ни одно произведение писателей-эсперантистов не стало сколько-нибудь значительным явлением литературы, каким могло стать произведение, написанное, например, на русском, либо французском, либо каком-нибудь другом языке? Почему у нас никто не знает Георгия Дешкина, никто, кроме узкого круга эсперантистов? Почему он — человек отнюдь не бесталанный — не мог сказать того нового слова в поэзии, которое, казалось бы, должен был сказать и которое сказали многие поэты, писавшие на русском языке?

Разгадка этого заключается, по-моему, в языке. Эсперанто, хотя и является языком довольно гибким и на нем можно выражать довольно сложные мысли и понятия, все же остается языком условным, вненациональным, языком дистиллированным, если так можно определить.

Талантливое, подлинно художественное произведение литературы — будь то стихи или проза — обязательно должно заключать в себе национальные черты, и написать его можно только на живом национальном языке. Мне кажется это абсолютно бесспорным.

Между тем совсем недавно некоторые преподаватели Литературного института имени Горького весьма настойчиво, весьма серьезно уверяли своих питомцев, что национальные черты в литературе вообще, а в поэзии в частности, это чепуха, это-де пережиток прошлого, который надо решительно отбросить. Ни национальные черты того или иного народа, ни язык, на котором говорит этот народ, в художественном творчестве роли не играют. Главное — чтобы у человека был талант, было умение писать. Остальное-де все приложится.

Я знаю, что так думали, а может быть, думают и сейчас не только некоторые преподаватели Литературного института, но и многие другие люди, в том числе писатели.

Таким образом, литературный талант отрывается от национальной почвы, от родного национального языка, его лишают национальных особенностей, его изображают как нечто наднациональное и, по сути дела, отвлеченное.

По-моему, таких талантов не бывает. Тот, кто думает, что они могут быть, глубоко заблуждается.

Всем этим я вовсе не хочу опорочить язык эсперанто, как это показалось некоторым, прочитавшим в «Литературной газете» (9 июня 1971 года) мою беседу с Евгением Осетровым. Нет, я хотел лишь еще раз подчеркнуть, что главным для литератора должен быть родной язык, язык живой и национальный. Эсперанто главным языком ни для кого не является. Он всегда был и остается лишь языком вспомогательным, каким его и представлял себе создатель эсперанто доктор Заменгоф.

В журнале «Волна эсперанто» на последней странице обложки печатались адреса желающих переписываться на языке эсперанто. Среди них было немало и русских. Но переписываться со своими, с русскими, какой же в этом интерес? Свои ведь и русский язык знают отлично, с ними и переписываться можно по-русски. Так что эсперанто здесь ни при чем. А вот иностранцы — это другое дело. Тут уж интересно хотя бы только проверить, поймут ли они меня или нет, ответят ли мне.

Я выбрал два адреса, которые показались мне наиболее подходящими, наиболее интересными: адрес француженки и адрес итальянского синьора. Я написал им два ничего не говорящих письма, какие обычно писались при подобных обстоятельствах: я, мол, в таком-то журнале прочел ваше сообщение о желании переписываться, а также ваш адрес; мне-де тоже хотелось бы завести переписку и т. п. Далее для первого знакомства я сказал кое-что о себе: учусь в гимназии, а сейчас провожу летние каникулы у себя дома, в деревне…

Отправив два своих письма, я, однако, не был уверен, что они дойдут по назначению: все еще продолжалась мировая война, письма за границу шли не прямо, а окольными путями — через какие-то другие страны. Поэтому путь их был весьма длинен. Многие из них просто пропадали. Но я, в конце концов, ничем не рисковал: дойдут — хорошо, не дойдут — тоже ничего страшного нет.

Первым пришел ответ из Франции. Моей корреспонденткой оказалась совсем еще молодая девушка, и, не скрою, это обстоятельство было для меня особенно приятным. Юная француженка писала, что очень любит свою родную Францию и что она была бы вполне счастлива, если бы не эта проклятая война, которая принесла и принесет еще столько бедствий как Франции, так и другим странам. К своему письму моя корреспондентка приложила засушенный цветок, написав при этом, что он вырос на ее любимой французской земле и что она посылает его мне в подарок. Все это выглядело и поэтично и романтично и не могло не вызвать во мне самых приятных ощущений. Я даже немного возгордился: вот, мол, с какой девушкой веду переписку!..

Ответил я своей милой француженке немедленно, но от нее ничего уже не получил. Возможно, что письмо мое пропало. Что же касается засушенного цветка, то я долго хранил его и все время пытался представить себе ту самую девушку, чьею рукой он был сорван для меня в далекой и неведомой мне Франции.

Что касается другого письма, которое я отправил в Италию, то тут произошла довольно-таки казусная история, произошла по моей наивности, по незнанию многих вещей, которые я обязан был знать, поскольку затеял переписку с итальянским синьором.

Ответ, полученный мною из Италии, был не то что высокомерным, но этаким снисходительным, чего, впрочем, я тогда не понял. Итальянский синьор прислал мне открытку. Лицевая сторона ее была разделена на две части: правая часть предназначалась, как обычно, для адреса, левая — для письма. В письме — а оно было весьма кратким — мой итальянский адресат сообщал, что он композитор, что живет на берегу Lago Maggiore (Большое Озеро), где у него имеется собственная вилла (это обстоятельство особенно подчеркивалось), и что на обороте открытки напечатаны ноты его музыкального произведения. Это было все.

Я не знал, что мне делать с композиторской открыткой. Не отвечать на нее — обидится, думал я. А если отвечать, то как? Ведь ему, наверно, надо написать что-либо о музыке, а в музыке я не понимал ровно ничего. Я знал лишь русские народные песни и некоторые мелодии мог воспроизводить на мандолине, пользуясь цифровыми нотами, а более того, собственным слухом.

И я совершенно справедливо решил: если мой корреспондент композитор, то он, безусловно, знает (обязан знать!) итальянские народные песни. Но русских-то народных песен он наверняка не знает. Вот я и надумал послать ему русскую песню «То не ветер ветку клонит». Текст ее я перевел на язык эсперанто, перевел в ритме оригинала и даже с сохранением перекрестной рифмы.

Все это, по-моему, получилось отлично. Но как быть с музыкой? Как записать мелодию, если в настоящих нотах я совсем ничего не понимаю и мало-мальски разбираюсь лишь в цифровых, приспособленных к тому же только для игры на мандолине? Думал я, думал и пришел к такому выводу, что композитор обязан уметь играть на мандолине, как и на всех прочих инструментах. Иначе какой же он композитор?.. Ну а раз композитор умеет играть на мандолине, то уж совсем наверняка он понимает толк и в цифровых нотах.

Словом, я записал мелодию песни «То не ветер ветку клонит» цифровыми нотами на обыкновенном листке бумаги, вырванном из тетради. При этом я предупредил итальянского композитора, что посылаемую песню следует играть только на мандолине.

Не знаю, дошло мое письмо или нет, но я не получил уже ни одной строчки из виллы, расположенной на берегу Lago Maggiore в Италии.

Эта смешная, анекдотическая история давно ушедших лет очень ярко припомнилась мне, когда осенью пятьдесят седьмого года я нежданно-негаданно попал на дотоле неизвестные мне берега Lago Maggiore, где, наверно, стояла еще вилла итальянского композитора, которому я послал столь необычное письмо и который не иначе посчитал меня за русского дикаря. Но разыскивать виллу я не стал, тем более что к тому времени позабыл и фамилию ее владельца.

Лето шестнадцатого года хорошо запомнилось мне, кроме прочего, еще и потому, что в нашей Осельской волости оно прошло как лето больших пожаров, разгадать тайну которых тщетно пыталась вся волость.

На берегу реки Угры, верстах в семи-восьми от Глотовки, расположилась большая деревня под названием Береговая. Вероятно, в конце июня в Береговой от удара молнии загорелась и дотла сгорела крестьянская хата со всеми надворными постройками, примыкавшими к ней. Впрочем, ничего удивительного в этом не было: пожары от молнии случались довольно часто.

Назавтра никакой грозы не было. Погода стояла ясная, солнечная, жаркая. И все же примерно в полдень внезапно вспыхнул и тоже сгорел до основания двор, стоявший по соседству с тем, что сгорел накануне от грозы. Но и это могло быть случайностью: мало ли как мог попасть огонь в сухую, как порох, солому, а там уж ничего не сделаешь…

Однако на третий день — и тоже примерно в полдень — в Береговой загорелся третий дом. А дальше — и пошло и пошло…

Ежедневно около двенадцати часов я выходил на улицу и смотрел в ту сторону, где находится деревня Береговая. И передо мною на фоне ясного неба неизменно возникал столб густого дыма: Береговая горела опять и опять. Впрочем, иной день проходил без пожара. Но уж зато на следующий день столб дыма возникал обязательно.

— Опять горит, — только и могли сказать удивленные люди.

А в Береговой началась настоящая паника. Никто не знал, что делать, что предпринять, как обнаружить поджигателя, где искать его. А в том, что деревню кто-то поджигает, уже никто не сомневался.

Начались самые горячие полевые работы, но жители Береговой боялись выходить в поле: уйдешь, а в это время твой дом и загорится. Поэтому в поле выходили не все: каждая семья непременно оставляла кого-нибудь в деревне сторожить свою хату.

В Береговую переселилось и волостное начальство — старшина, урядник и несколько стражников. Они, как и местные жители, все время проводили на улице. Каждому хотелось раньше других заприметить преступника, схватить его за руку на месте преступления и показать всем остальным: вот он, смотрите! Но обнаружить преступника не удавалось.

Особенно старались дети. Их было много, и казалось, что от детских зорких глаз ничто и никто не ускользнет. Но и у детей ничего не получалось: преступник был неуловим. А между тем в положенный час пожары продолжали вспыхивать то в одном месте, то в другом…

Только в конце лета, когда в Береговой осталось лишь два или три несгоревших двора, преступника наконец обнаружили. И каково же было удивление жителей Береговой, когда они узнали, что их деревню постепенно жгла и сожгла шестилетняя девочка!

У этой девочки в день первого пожара, возникшего от грозы, по-видимому, произошел какой-то болезненный психический сдвиг. Ей так понравилось зрелище пожара, что она не могла оторвать от него глаз. И у нее появилась своеобразная потребность воспроизводить это зрелище снова и снова, чтобы любоваться им…

Росшая в деревне, она, конечно, уже понимала, что поджигать дома, в которых живут люди — люди, хорошо знакомые ей, — дело нехорошее и взрослые не погладят за него по головке, если узнают обо всем. Понимала и все же не могла удержаться. И у нее хватило ума и сообразительности, чтобы замаскироваться, чтобы отвести от себя всякие подозрения. Дети, особенно в таком возрасте, в каком была наша поджигательница, обычно не умеют хранить тайн. Рано или поздно они обязательно рассказывают о своих тайнах ну хотя бы лучшим своим друзьям и подружкам, взяв с них клятву, что о рассказанном не узнает больше никто на свете.

Но девочка из Береговой никому не сказала о той страшной тайне, которая ей была известна. Где-то она должна была прятать и спички, носить которые с собой было явно небезопасно. И она их прятала.

Чтобы ее ни в чем не заподозрили, она все время находилась вместе с остальными детьми на виду у взрослых. Однако думала она в это время все об одном и том же: как бы улучить удобную минуту и сунуть зажженную спичку в сухую солому. И ей много раз удавалось делать это, удавалось, поскольку на нее никто не обращал внимания: ну, бегает девочка и бегает, что ж с того?..

А когда подожженный ею дом превращался в пылающий костер, она безмолвно стояла где-нибудь в сторонке и смотрела на огромные языки пламени, вызванного ее детскими руками, и, по-видимому, в этом заключалось какое-то своеобразное удовольствие для нее.

Так или иначе, деревня Береговая сгорела. Построиться сразу после пожаров могли далеко не все: опять приходится повторить, что шла война и все здоровое мужское население находилось на фронте. А что могли сделать женщины и дети? Поэтому многим семьям пришлось на зиму искать убежища у родных и знакомых.

Какова судьба бедной девочки, которая сожгла свою родную деревню, в том числе и дом, где жила сама, я не знаю. Я ни разу не видел ее. А все, что здесь написано о ней, я взял из многочисленных рассказов других людей, знавших о больших пожарах в Береговой больше, чем знал я сам.

Говоря о первых летних каникулах, я не могу не вспомнить об одной чрезвычайно трогательной и единственной в своем роде истории, которая произошла со мной.

Началось это еще поздней осенью, спустя месяца три после того, как я начал учиться в гимназии.

Однажды по окончании занятий, когда я собрался уходить домой и уже начал спускаться вниз по лестнице, меня кто-то окликнул и передал мне письмо, пришедшее на мое имя. Я посмотрел на адрес. Обладая острой памятью на почерки, я сразу же увидел, что писем, написанных подобным почерком, я никогда не получал и нигде, ни разу мне такой почерк не встречался. Это сильно меня заинтересовало. Однако читать письмо на ходу не стал. Я лишь быстрее обычного зашагал домой, на свою Георгиевскую улицу, бережно вложив письмо в один из учебников.

Дома я осторожно вскрыл конверт и вынул из него содержимое. Это был сложенный в несколько раз лист писчей линованной бумаги большого формата, с обеих сторон исписанный чьей-то совсем еще неопытной рукой, что сразу же бросилось в глаза.

И чтобы не томить себя самого, не гадать о том, кто же писал это обширное послание, я прежде всего заглянул в самый конец письма. Там, к своему большому удивлению, я прочел давно знакомое мне, но тем не менее совершенно неожиданное имя своей односельчанки — Аксинья. Неожиданным оно было потому, что я никогда не рассчитывал получить от этой девушки что бы то ни было, я просто даже не думал о ней. Кроме того, Аксинью я знал совершенно неграмотной. Когда у нас открылась школа, родители не пустили ее учиться: для чего, мол, девке ученье?.. Так и осталась она ни с чем. И вдруг, оказывается, Аксинья сама написала письмо! Что же это значит?

И я начал читать.

Аксиньины слова «ты очень понравился мне» следовало понимать, что «я очень тебя полюбила». В деревне редко кто говорил «я люблю тебя». Чаще употребляли более скромное и менее решительное слово «понравился» или «понравилась». Я хорошо знал эту деревенскую особенность признания в любви и потому письмо Аксиньи сразу же понял так, как и следовало.

Аксинья рассказывала далее, как уже давно тайком от матери и отца она училась грамоте, как расспрашивала школьников о том, чего не могла понять сама, как выводила на бумаге первые буквы…

Желание Аксиньи во что бы то ни стало выучиться грамоте ради того только, чтобы написать письмо о своей любви и самой, без посторонней помощи прочесть ответ на него, может показаться несколько смешным. Может вызвать улыбку и это первое в ее жизни письмо. Может…

Но сколько во всем этом наивной непосредственности, сколько самой неподдельной искренности, сколько душевной чистоты и красоты! И с каким трудом, с какой самоотверженностью шла она к своей цели — и, несмотря ни на что, достигла, ее!

Читая письмо, я сразу же разгадал и происхождение самодельных, красных с грязноватым оттенком чернил, которыми оно было написано.

Издавна в нашей деревне бабы красили свои холсты сами. Красили, собственно, не холсты, а готовые изделия из них — рубашки и штаны. Рубашки обычно в красный цвет, а штаны в синий.

И я представил себе, как Аксинья тайком берет у матери краску и как — тоже тайком — делает из нее чернила. И все это опять-таки ради меня, для меня.

Самодельные Аксиньины чернила растрогали и взволновали меня не меньше, чем письмо. И все вокруг стало казаться мне совсем-совсем другим.

В юности, наверно, у всех бывает такое настроение, когда представляется, что никому ты не нужен, никто не обратит на тебя внимания и уж конечно никто не полюбит тебя — ни одна девушка… Такой уж ты разнесчастный уродился, что суждено тебе всю жизнь оставаться одному. И будь тебе всего семнадцать лет, ты все равно с грустью думаешь, что все уже прошло, что ждать больше нечего…

Такое настроение не раз бывало и у меня. Оно еще больше усиливалось тем, что я чувствовал свою физическую неполноценность. «Ну кому нужен такой, как я, — думалось мне, — если корову с белой лысиной я издали могу принять за женщину в белом платке? Нет, такой никому не нужен». И на душе у меня становилось горько-горько.

Когда же пришло Аксиньино письмо, то о себе я стал думать по-другому: значит, и я чего-нибудь стою, раз девушка ради меня учится грамоте, раз она первая пишет о своей любви…

На другой же день я ответил Аксинье. Я старался писать как можно «разборчистей» — крупными, правильно выведенными буквами, без всяких росчерков и закорючек. Ведь именно так просила она…

Я написал, что скоро приеду на рождественские каникулы и что тогда мы непременно встретимся и поговорим обо всем, обо всем…

Встретиться с Аксиньей во время рождественских каникул мне, однако, не удалось. Если говорить точнее, то раза три я виделся с нею, но на людях. Поэтому никаких «тайных разговоров» между нами быть не могло. Надо бы встретиться в таком месте, где бы нас никто не увидел и не услышал. Но разве найдешь такое место зимой, когда всюду глубокий снег, когда стоят трескучие морозы или дует холодный ветер, метет метель? Да к тому же были мы чересчур робкими и стеснительными и уже по этой причине не решались искать для встречи каких-либо укромных мест.

Перед самым моим отъездом в Смоленск Аксинья, словно бы угадывая мои мысли о том, что нам так и не удалось поговорить по-настоящему, тихо, чтобы никто посторонний не расслышал, сказала мне:

— Ну что ж… подожду до теплых дней. Теперь уж недолго…

Осенью шестнадцатого года, когда начался новый учебный год, мы с Василием Васильевичем поселились в доме номер двадцать два по Армянской улице[10]. Остаться у Антоновых даже не пытались: там было тесно и без нас. Да, кроме того, нас было уже не двое, а трое: в «воронинскую академию» перевелся из Ельни младший брат Василия Васильевича Степан. Кстати сказать, Степан, став впоследствии педагогом, изменил свою фамилию Свистунов на более «красивую» — Рославлев. С ней он и оставался до конца дней своих.

Жили мы в деревянном флигеле, находившемся в глубине двора, занимая небольшую продолговатую комнату с окном, выходившим во двор. Флигель этот у домовладельца снимала беженка из Литвы — женщина уже далеко не молодая (имя и фамилию ее я позабыл). У нее, кроме нас троих, квартировал еще какой-то полицейский, занимавший закуток в кухне возле большой русской печки. Когда мы проходили мимо этого закутка, полицейский всегда вставал и первым здоровался с нами.

Никаких родственников у нашей квартирной хозяйки не было. Жила она в совершенном одиночестве, если не считать прислуги, находившейся при ней.

В то время еще не было карточек ни на хлеб, ни на другие продукты питания. Но резкий недостаток их чувствовался всюду. Уже с четырех, с пяти часов утра у всех хлебных лавок города Смоленска выстраивались длинные очереди. В одной из таких очередей каждодневно находилась и прислуга нашей квартирной хозяйки, обычно покупавшая хлеб и для нас.

Свой завтрак мы с того и начинали, тем и кончали, что ели черный хлеб, запивая его чаем с сахарином, только с сахарином, потому что сахар давным-давно исчез из продажи. После гимназии мы жарили на постном масле картошку, привезенную из дому, и, таким образом, могли пообедать. А вечером, на ужин, опять же хлеб и чай с сахарином.

Вот так мы и жили.

А в гимназии все шло обычным порядком — никаких изменений, никаких происшествий. День за днем одно и то же…

Впрочем, нет, вскоре кое-что все-таки изменилось. В нашем — теперь уже пятом — классе появился вместо С. Д. Никифорова другой преподаватель по русскому языку и литературе — Яков Иванович Ильин. Он — уроженец Смоленска — только что окончил университет и получил работу в родном городе. И почти сразу же между новым преподавателем и учениками установились самые добрые взаимоотношения. В них, в этих взаимоотношениях, не было даже тени той недоступности, тон официальности, которая словно какой-то невидимой стеной отделяла учеников от учителей. С Ильиным можно было поговорить в любое время, поговорить, о чем тебе понадобится. С учениками он вел себя просто и был неизменно внимателен к ним.

От кого-то я услышал, что Яков Иванович пишет стихи, и поэтому однажды осмелился передать на его суд небольшую тетрадочку своих стихотворений. Он прочел, похвалил меня и посоветовал писать дальше. Его похвала обрадовала, хотя, по правде говоря, хвалил он не столь уж щедро. Да и хвалил-то не столько мои стихи, сколько мои намерения научиться в будущем писать «по-настоящему». Но все-таки для меня это значило многое.

То ли это случилось в масленицу, то ли в другое время, но только сразу два дня кряду — суббота и воскресенье — оказались праздничными. Да и накануне, в пятницу, уроки в гимназии продолжались лишь до двенадцати часов дня. Таким образом, на двое с половиной суток я был совершенно свободен.

При таких обстоятельствах я почти всегда, если только были деньги на железнодорожный билет, стремился уехать в Глотовку, которая словно бы и вправду неслышно звала меня, и я никак не мог не откликнуться, не ответить на ее зов.

Поехал я в Глотовку и на этот раз, чтобы, проведя там праздники, в ночь под понедельник уехать обратно: поезд приходил в Смоленск утром, и я, если отправиться в гимназию прямо с вокзала, вполне мог попасть на первый урок.

Но мне определенно не повезло. В дороге я простудился, заболел и потому пробыл в деревне несколько больше положенного срока и за опоздание должен был держать ответ перед гимназическим начальством. Кроме того, я потратил целый день на ожидание поезда на своей станции Павлиново: поезд опоздал на целых двенадцать часов. И вместо того чтобы приехать в Смоленск утром, я кое-как добрался только вечером.

Между тем именно в этот день в Смоленске произошли события, которые не могли не взволновать меня, — произошел Февральский переворот.

Я мог только сожалеть, что все это случилось без меня, что сам я не видел, как и что происходило. О происшедшем я узнал из рассказов братьев Свистуновых и рассказы их слушал с необыкновенной жадностью. Я узнал о митингах и демонстрациях, продолжавшихся почти весь день; о том, как демонстранты разоружали полицейских и те нисколько не сопротивлялись; рассказывали Свистуновы и о том, что некоторые полицейские начальники невероятно перепугались и начали прятаться на чердаках, в подвалах, в дровяных сараях. Но и там их быстро находили и тоже разоружали. А разоружив, отпускали на все четыре стороны. И те, видя, что им не грозит никакая опасность, и в то же время не веря этому, под веселый хохот собравшихся бегом улепетывали куда-нибудь подальше…

Но, конечно, самое большое, самое сильное впечатление произвел на меня рассказ, как демонстранты подошли к тюрьме и вошли в нее, как настежь распахнули тюремные камеры и как чуть ли не на руках выносили политических заключенных на волю, на свободу. Сколько там было самых неожиданных, самых трогательных встреч, дружеских объятий, слез, которые неудержимо лились, но уже не от горя, а от радости, от счастья!

Я не мог себе простить, что не выехал в Смоленск раньше ну хотя бы на один день и, таким образом, не видел, как пришла революция, как совершилось самое крупное в те годы событие моей жизни, свидетелем которого я мог быть. Тем не менее и я со всеми вместе радовался, что революция пришла, что, как тогда говорили, наступила свобода.

В то время представление о революциях было у меня довольно смутным. Во всяком случае, я не очень-то понимал, что революции бывают разные и не всякая революция есть благо для народа.

Кое-что — правда, очень немногое — я читал и знал из устных рассказов о революционных организациях, существовавших в России в разное время, о революционерах, которые во имя свободы, во имя революции готовы были пойти на все, даже на виселицы, не говоря уже о тюрьмах и ссылках. И постепенно у меня сложилось убеждение, что цель революции в России только одна. Это свержение царя, уничтожение самодержавного строя. Ведь именно этого хотели, этого добивались, к этому стремились все революционеры, о которых мне было хоть что-либо известно. Ну и я тоже считал, что только царь — в данном случае Николай Второй — и поставленные им правители виноваты во всех народных бедствиях, они главная причина того, что народ наш живет так плохо, так невыносимо трудно.

Поэтому понятно, что Февральскую революцию я воспринял как ту долгожданную перемену в жизни народа, больше и значительней которой, по моим тогдашним понятиям, не могло и быть.

В самом деле, ведь царь свергнут с престола, и управлять страной отныне будут представители народа. Чего же лучше?

Конечно, мне никто не подсказал тогда, что мое представление о Февральском перевороте неверно, что Февральская революция — это всего лишь революция буржуазно-демократическая, что бывают еще революции пролетарские. Об этом я узнал гораздо позже.

Летние гимназические каникулы 1917 года начались почему-то раньше обычного. Во всяком случае, уже в середине мая (по старому стилю) я приехал в свою Глотовку, чтобы провести в ней все лето. Лето оказалось очень беспокойным для меня, на что, впрочем, я не жаловался, наоборот, это беспокойство нравилось мне, оно как бы делало мое существование более полезным для других, чем раньше. Ну, конечно, и самому себе я начинал казаться фигурой более значительной…

Все объяснялось, по-видимому, тем, что Февральская революция вселила в меня (да и только ли в меня одного?) иллюзию, что деревня начнет (а может быть, уже начинает) жить по-новому, по-другому, не так, как раньше. И это не могло не радовать меня. Поэтому я живо интересовался абсолютно всем, что происходило вокруг. А во многих случаях и сам принимал посильное участие в происходящем.

Началось с того, что я почти каждый день стал бывать в волости, то есть в том здании, где раньше помещалось волостное правление, а теперь работал волостной исполнительный комитет, избранный на волостном сходе крестьян. И уже сознание того, что волостью управляют люди, избранные народом, а вовсе не какой-нибудь волостной старшина, которого в былые времена фактически назначал земский начальник, уже это одно значило для меня очень многое. И я внимательно и с большой заинтересованностью следил за тем, как работает волостной исполнительный комитет, я бывал на волостных сходах, слушал, как выступают крестьяне, на что они жалуются, чего хотят…

И хотя никто не просил меня об этом, я иногда уходил в самые отдаленные деревни, чтобы вслух почитать мужикам газету, поговорить с ними, рассказать им, что делается в стране. Должен признаться, что я и сам-то многого не знал и не понимал, но я делал то, что мне казалось полезным и нужным и о чем у меня все же было известное представление.

Я так гордился переменами, которые вот-вот произойдут или уже происходят в Глотовке, что даже открытие в ней почтового отделения (одного на всю волость!) воспринял как нечто небывалое, как некий символ того, что деревня шествует вперед, что она растет и что чем дальше, тем будет лучше. Тут я вспомнил даже прочитанный где-то анекдот о двух профессорах. И выходило так, что анекдот тоже говорит как бы в мою пользу.

А анекдот такой. Два профессора заключили пари: во время каникул один из них должен был написать по-латыни письмо другому. А другой — тоже по-латыни — ответить первому. Выигрывал тот, чье письмо оказалось бы короче. Первый профессор написал: «Eo rus», что значило: «Еду в деревню». Казалось, что написать письмо короче этого просто невозможно. Однако второй профессор не растерялся. Он ответил: «I», что значило: «Поезжай».

Я был необыкновенно доволен, что и с Глотовкой, а заодно и со мной произошло нечто подобное. Чтобы послать мне письмо, достаточно было написать на конверте всего два слова: «Глотовка — Исаковскому». Кратко, почти как в анекдоте. Ни в одну деревню не пошлешь письма с таким адресом. А вот в Глотовку можно!

В первые же дни после приезда я познакомился в волисполкоме с помощником секретаря Корнеем Чекановым — молодым парнем, который был повзрослее меня лишь года на два. Чеканов, однако, не любил, когда его называли просто помощником секретаря, и всегда старался подчеркнуть, что он старший помощник, хотя такой титул придумал, вероятно, сам, поскольку младшего помощника секретаря в штате волисполкома вообще не было и старшинствовать Чеканову было не над кем.

И может быть, отчасти поэтому Корней однажды сказал мне:

— Подавал бы ты заявление, чтобы тебя зачислили младшим помощником секретаря… Хоть немного, а подзаработал бы за лето. Ведь правда же!.. Так зачем же тебе шататься понапрасну?

Предложение Чеканова мне понравилось. Я и сам хотел того же и если не предпринимал ничего практически, то только потому, что от многих слышал одно и то же: все штатные места в волисполкоме заняты, и никого принимать туда на работу не будут. Мне и Чеканов говорил о том же, но при этом он добавил:

— Председатель собирается просить у волостного схода разрешения взять второго помощника секретаря. А то работы с каждым днем все больше и больше, и вся она ложится только на меня… Секретарь-то наш выборный, сам знаешь какой: подписать бумажку он еще сумеет, а вот составить ее либо написать, тут уж никак у него не получается…

На небольшом четырехугольнике белой писчей бумаги я написал просьбу о зачислении меня на работу в качестве младшего помощника секретаря. При этом вспомнил, что всего лишь год тому назад я, помогая работавшему в нашей волости Марку Шлавеню, не раз сочинял всевозможные канцелярские послания. Это дало мне повод приписать к своей просьбе: «Канцелярское дело знаю хорошо…»

Результатов я ждал нетерпеливо, хотя и не очень-то надеялся на успех. А точнее, не надеялся вовсе. Суть состоит в том, что мне, оказывается, предстояло преодолеть не одну преграду, а целых две. Нужно было, чтобы волостной сход не только установил должность младшего помощника секретаря, но также и то, чтобы на эту должность попал именно я, а не кто-либо другой, чтобы сход не провалил мою кандидатуру при голосовании.

— Неужели, — спрашивал я у Чеканова, — волисполком или даже один председатель не может принять на работу помощника секретаря? Неужели должна голосовать вся волость? К чему это?

— У нас все голосуют на волостном сходе, — ответил Чеканов. — Так полагается…

Через день или два после возвращения из Смоленска я отправился в волисполком: хотелось увидеться с Корнеем Чекановым и заодно разузнать, не произошло ли в волости чего-либо нового за время моего отсутствия. Никаких новостей, однако, не было. Но в волисполкоме я столкнулся с дьяконом, с которым раньше никогда не встречался.

— Вот вы-то мне и нужны! — сказал он, подходя ко мне. — У меня к вам дело.

Дьякон отвел меня в сторонку, чтобы присутствовавшие в волисполкоме крестьяне не слышали нашего разговора, и начал объяснять суть своего дела:

— Я, как видите, дьякон. Из села Замошья. Фамилия моя Четыркин. Имя и отчество… — и он назвал себя по имени-отчеству. — Вы-то меня, конечно, не знаете, а я кое-что знаю о вас… Так вот, есть у меня дочка-школьница. Ей идет двенадцатый год. Зовут мою дочку Зиной. Она учится, и, надо сказать, учится неплохо. Но по двум предметам иногда отстает, — и отец дьякон назвал мне эти предметы, сейчас уж не помню какие. — Я и решил, — продолжал он, — не согласитесь ли вы позаниматься с Зиной?

Я молчал, пока что не зная, как отнестись к этому неожиданному предложению дьякона из села Замошья. И тот, очевидно, боясь моего отказа, начал убеждать меня:

— Для вас это будет совсем не трудно. Заниматься с Зиной вы будете в день часа полтора, от силы два. В воскресные дни никаких занятий, полный отдых. Жить вы будете у меня… На всем готовом, — добавил дьякон после некоторой паузы. — Ну, само собой, и платить я вам буду: тридцать рублей в месяц… Ну как, согласны?

То, что предложил отец Четыркин, мне определенно понравилось: не шататься же до начала учебного года целых полтора месяца, ничего не делая. Лучше уж пойти к дьякону и заниматься с его девочкой. Все-таки дело. Да и деньги тоже будут нелишними…

Я уже готов был ответить «да», но, очевидно, для того чтобы набить себе цену, решил помедлить, не соглашаться сразу, уверяя отца дьякона, что мне надо сначала подумать, да и посоветоваться кое с кем.

— Да что ж тут думать? — настаивал дьякон. — Тут все ясно. Соглашайтесь, и хоть сегодня — ко мне…

В конце концов мы договорились, что я все же подумаю и посоветуюсь с кем надо. А завтра или приду, или не приду. Если не приду, значит, заниматься с Зиной не буду, значит, не согласен… Назавтра в первой половине дня я был уже в селе Замошье, расположенном в двенадцати верстах от Глотовки, и в доме отца дьякона Четыркина сразу же принялся за исполнение своих репетиторских обязанностей.

В мое распоряжение была отдана едва ли не самая большая комната дьяконовского дома. Правда, эта комната служила и столовой. В ней семья дьякона обычно завтракала, обедала и ужинала; вместе со всеми то же делал и я. Но в остальное время меня оставляли совершенно одного, и никто мне не мешал заниматься всем, чем только захочется.

К столовой примыкала совсем уж крохотная темная комнатушка, отграниченная от всего остального двумя плотными занавесями. Это было нечто вроде алькова, где я спал. Кровать мне дали широченную, и на ней не менее двух пуховых перин и трех подушек. Когда я ложился, то просто утопал в чем-то очень мягком и теплом, если не сказать, жарком. А накрываться, полагалось одеялом, тоже пуховым. Не мудрено, что после сна я выходил из своего «алькова», как из бани, из парильного отделения.

Ельнинская земская больница находилась в зареченской части города. А если сказать точнее, то хоть и расположилась она на том берегу Десны, но отстояла от Заречья довольно далеко, будучи отделена от него широкой полосой земли, по которой проходила железнодорожная линия. Поблизости от больницы находилось лишь кладбище, и на нем церковь, а также небольшой домик, в котором жил кладбищенский сторож.

На территории земской больницы я и поселился в середине августа семнадцатого года, после того как перевелся в ельнинскую гимназию. И не только поселился, но стал и полным иждивенцем больницы: Михаил Иванович Погодин договорился с заведующим больницей Ендржеевским, чтобы тот устроил меня на квартиру где-либо возле больницы и чтобы я бесплатно получал в больнице питание. Ендржеевский все так и сделал: он распорядился, чтобы больничная кухня кормила меня, а жить я стал в его, Ендржеевского, квартире, расположенной на больничном дворе. Для меня, таким образом, сделали максимум того, что можно было сделать вообще.

Я оказался примерно в таком же положении, как когда-то в Москве в дни моего пребывания в лазарете «Трудовое братство». В Ельне, однако, все было значительно сложней и хуже, чем это могло показаться спервоначалу.

Начать хотя бы с того, что вряд ли кто-либо и когда бы то ни было жил в той маленькой коридорообразной комнате, которую мне предоставили: она просто не предназначалась для жилья и практически не годилась для него. Это была заурядная прохладная комнатушка, состоявшая, образно выражаясь, из одного окна и нескольких дверей.

Я не говорю уже о том, что через нее по многу раз в день в одну и другую сторону проходили и сам Ендржеевский, и члены его семьи. Это еще полбеды. А сколько раз приходили и уходили служащие больницы, а также знакомые Ендржеевского и незнакомые, даже больные, которым, казалось, совсем незачем было ходить на квартиру заведующего. Я сосчитал, что один только пленный австриец Ганс (из числа работающих в больнице), в обязанность которого входило носить из кухни на квартиру Ендржеевского завтраки, обеды и ужины, а также топить у него печи, проходил через мое обиталище — если считать туда и обратно — не менее четырнадцати раз в день! Практически я все время находился «на людях» и у меня не было ни одного часа, когда я смог бы остаться один. Исключение составляли разве только часы ночные, но и то не всякую ночь.

Все это настолько выводило меня из терпения, что я не мог уже оставаться дома и бежал куда попало: то, неизвестно зачем, в город, то угрюмо бродил возле кладбища, то подолгу стоял на берегу Десны, глядя на медленно текущую воду и в то же время ничего не видя.

Ендржеевский вполне мог бы прекратить или, в крайнем случае, сократить хождения к нему на квартиру. Но он, по-видимому, считал, что так и должно быть. А возможно, ему даже нравилось, что все идут именно к нему, что всем он нужен, ибо по своему характеру Ендржеевский был человеком общительным, отзывчивым и к людям относился всегда благожелательно. Ну а обо мне он, наверно, просто не подумал. Напомнить же ему о себе я не посмел.

Была и другая заноза, которую я — увы! — тоже должен был терпеть безмолвно и смиренно.

Одна из дверей моей комнаты вела в квартиру, где жил со своею женою военный врач по фамилии, кажется, Левинсон. Правда, дверью этой не пользовались: она была забита гвоздями, и возле нее, придвинутая вплотную, стояла железная больничная койка, на которой я спал. Но стена была такая ненадежная, а дверь такая тонкая, что не могли помочь никакие гвозди: я слышал буквально все, что делалось в квартире Левинсонов.

Больше всего страдал я от жены военврача. По целым дням она изнывала от ничегонеделания, и, по-видимому, единственным ее развлечением и увлечением была игра на пианино и пение модных в то время романсов под собственный аккомпанемент. Правда, ни петь, ни играть она не умела, она только пыталась играть и петь, но это уже не имело никакого значения.

В те дни я впервые и услышал такие романсы, как «Ты сидишь у камина и смотришь с тоской», «Ямщик, не гони лошадей», «Отцвели уж давно хризантемы в саду», ну и другие, конечно. И так как слышимость была отличная, без помех, то я не только услышал, но и — совершенно без всяких усилий — запомнил некоторые романсы.

Чаще других из-за стены до меня доносился «военный» романс об усачах-гусарах:

Я имел удовольствие слушать этот романс ежедневно по нескольку раз. По нескольку раз в день исполнялась и песенка о том, как плохо живется женам прапорщиков:

Может быть, это, по выражению одного газетного корреспондента, «буйство в квартире, производимое путем игры на пианино с одновременным подпеванием», я воспринял бы гораздо спокойнее, если бы не прибавилось нечто другое. Это нечто заключалось в том, что почти ежедневно жена военврача собирала у себя гостей. Собрания были настолько многолюдны, настолько шумны и крикливы, что не шли ни в какое сравнение ни с игрой на пианино, ни «с одновременным подпеванием». Да и расходились гости всегда очень поздно — не раньше двух часов ночи. И пока они, бывало, не разойдутся по домам, заснуть я не мог. А между тем в семь часов утра уже надо было вставать.

Я, таким образом, почти никогда не высыпался. И на чем свет стоит ругал эту бездельницу Левинсон.

Вначале совсем неловко получалось и с больничным питанием. Когда я приходил на кухню, чтобы пообедать или поужинать, кто-либо из работающих там обязательно начинал допрашивать меня: а кто я такой, что больница обязана меня кормить, кто и почему распорядился давать мне еду из больничной кухни, ну и все другое. При этом я, наверно, и бледнел, и краснел, и, отвечая на недобрые вопросы, путался в словах. И есть мне совсем уже не хотелось. Было обидно, что работники кухни отлично знают все и без допросов и что допрашивают они лишь для того, чтобы поставить меня в неловкое положение, чтобы малость поиздеваться надо мной[16].

По этим причинам я иногда и вовсе не ходил обедать либо ужинать. Обходился так. А если были деньги — земская управа все еще выплачивала мне двадцатирублевую стипендию, — то шел в столовую, единственную в городе столовую, которую содержал владелец ельнинской гостиницы, и чем придется обедал там.

Наверно, учителем я был очень средним. По крайней мере, так мне кажется сейчас. Но в ту пору я учительские способности свои расценивал, несомненно, выше. Я представлял дело таким образом: предметы, которые предстоит преподавать, известны мне хорошо; способ преподавания тоже не смущал; я помнил, как хорошо умел Василий Васильевич Свистунов объяснять мне всякие сложности, встречавшиеся в учебниках. Я надеялся, что кое-чему научился у Свистунова и сам, поэтому сумею объяснить своим ученикам и сложную для них арифметическую задачу, и какое-нибудь не совсем понятное правило правописания, и все другое, что может встретиться.

Во всем этом была, конечно, известная доля правды, но было также довольно много самонадеянности — самонадеянности, к тому же ни на чем не основанной. Предметы, которые предстояло преподавать, я, конечно, знал. Это верно. Но передать свои знания ученикам оказалось делом весьма трудным. Как раз рассказывать о сложном, объяснять это сложное я и не умел: забывал о чем-то главном, говорил нескладно, путался в словах. Лишь тогда выходило хорошо, когда я предварительно записывал на бумаге все то, что предстояло объяснить в классе. Но делать записи к каждому уроку было просто непосильно. И поэтому довольно часто преподавание мое было явно «не на уровне».

Следует еще сказать, что о педагогике как о науке преподавания в школе, о науке воспитания я не знал ровно ничего. Да и был я уж очень молод для учительской работы: мне, когда я приехал в Глотовскую школу, не исполнилось еще и восемнадцати лет. И не только учительского, но и просто жизненного опыта не хватало.

Тем не менее — один раз лучше, другой хуже, но день за днем я продолжал занятия с учениками, и дело двигалось вперед.

Поселился я в школе в комнате, где раньше жила учительница А. В. Тарбаева. Теперь она уехала к себе домой, в Ельню. Там и преподавала. По другую сторону коридора, где раньше две небольшие комнатки занимала моя учительница Е. С. Горанская, также давно уехавшая к себе в село Зарубинки, теперь жила ее младшая сестра Наталья Сергеевна Горанская, впоследствии Милеева. Вдвоем с ней нам и предстояло учительствовать в Глотовке. Кстати сказать, Горанская работала не первый год и, несомненно, была гораздо опытней меня. Когда мы распределяли с ней работу, она взяла себе наиболее трудные классы — четвертый (выпускной) и первый — самый многочисленный и самый беспокойный. Мне же Е. С. Горанская предложила средние классы, вести которые значительно легче.

Комната, которую я занял в школе, была большая и светлая, в два окна. Я радовался, что наконец-то могу жить совсем отдельно и никто не мешает мне заниматься своими делами.

На одно только я мог пожаловаться: комната трудно нагревалась, поэтому зимой я сидел за столом обычно в пальто. Если же что писал, то очень быстро начинали мерзнуть руки.

По крайней мере два раза в день я ходил к матери поесть что-нибудь, если это что-нибудь вообще было. Ежедневные хождения эти не составляли для меня особого труда, но все же я очень не любил их: пройти нужно было через всю деревню, притом пройти не один раз, а минимум четыре. И всегда я чувствовал, что за мной следили многочисленные очи моих однодеревенцев. Следили просто так, из любопытства, но все равно было неприятно ощущать на себе взгляды посторонних людей.

Зимой шестнадцатого-семнадцатого года в зале смоленской городской управы я впервые смотрел любительский спектакль, на который мы пришли вместе с В. В. Свистуновым. Спектакль этот произвел на меня большое впечатление, и я долго помнил его.

Самым поразительным было то, что пьесу играли не актеры, даже не горожане, а самые обыкновенные жители деревни. Спектакль был поставлен сельским учителем, и сначала он шел в какой-то деревне неподалеку от Смоленска, а затем учитель решил показать его горожанам.

Сейчас я не могу вспомнить, какую пьесу ставил учитель. Не помню и содержания ее. Но то была пьеса из крестьянской жизни, и на сцене действовали мужики, бабы, девушки, парни, подростки. Действие происходило то в хате, то прямо на улице возле хаты. Все было просто и очень правдиво, естественно. Я сразу же позабыл, что это спектакль, а не подлинные события деревенской жизни.

С тех пор как я побывал на этом деревенском спектакле, меня неотступно преследовала мысль: хорошо бы нечто подобное — при подходящих условиях, конечно, — устроить в Глотовке. Ведь такого никто там не видел и даже не представляет, как это захватывающе интересно. А устроить между тем довольно легко, несложно — так, по крайней мере, я думал.

Вот почему, когда я приехал в Глотовку уже в качестве учителя, то почти с первых же после приезда дней завел с Натальей Сергеевной разговор: а как бы нам поставить какую-либо пьесу? Скоро наступят святки (а к святкам в то время обычно приурочивались зимние каникулы в школах), вот тогда и поставить бы. А подготовку начать уже сейчас…

Наталья Сергеевна Горанская не только не возражала, а, наоборот, одобрила мою затею, мое намерение. Она сказала, что и сама примет участие в постановке. Оказалось, что у нее уже есть и подходящая пьеса, которую легко будет осилить, так как в ней мало действующих лиц.

Очень скоро мы договорились и о том, кого пригласить для участия в спектакле, при этом, конечно, не забыли самих себя.

В конце концов началось разучивание пьесы, начались первые репетиции.

Поставить пьесу мы решили в школе, где две довольно большие классные комнаты соприкасались одна с другой, причем никакой перегородки между ними не было. Когда строили школу, предполагалось, что изолировать один класс от другого будет раздвижная стена. Но стены этой строители так и не сделали. Поэтому вместо двух классных комнат получился довольно вместительный продолговатый зал. Вот его-то мы с Натальей Сергеевной и решили использовать для театральной постановки. Скамьями для публики должны были служить ученические парты.

Мы все обдумали до мельчайших подробностей, все рассчитали, у кого-то достали и доски, чтобы сколотить помост для сцены. Но где взять декорации? Где достать то, что нужно для грима? Этого, казалось, не найти по всей волости.

— А вы попробуйте съездить к Алякринскому, — посоветовал учитель соседней школы. — Может, он поможет вам.

И мы поехали к Алякринскому.

Я думаю, что немало найдется людей, особенно среди молодежи, которым покажется совсем незначительным и потому малоинтересным весь мой этот рассказ; тоже, мол, событие! — ставят какую-то ерундовую пьеску, а разговоров столько, будто Большой театр открывают…

Действительно, так может показаться всякому, кто не жил в старой деревне, кто не знает, не помнит ее. Ну а для нас в ту пору все это было полно и большого смысла, и самого глубокого интереса.

Ведь мы, в конце концов, выступали как бы в роли первооткрывателей, хотели показать деревне — показать, конечно, в меру своих возможностей, что на свете есть театр, есть чудо, о котором деревня не знает ровным счетом ничего.

Наши мужики каждый год отправлялись на заработки в разные города, в том числе и в Москву; наши девушки также каждый год уезжали работать на текстильные фабрики, и многие оставались там навсегда. Но ни те, ни другие — я ручаюсь за это! — ни одного раза ни в театре, ни на концерте не были. Это не говоря уже о тех, кто никуда не ездил, кто за всю жизнь не смог побывать даже в своем уездном городе.

Поэтому нам, я имею в виду Наталью Сергеевну и себя, очень и очень хотелось, чтобы деревня соприкоснулась с театром, узнала хоть приблизительно, что это такое. Я же лично просто гордился, что подобная мысль пришла мне в голову первому и что я среди тех, кто впервые скажет моим землякам: «Вот смотрите — это театр».

Но я не только хотел сказать это, но и сам жаждал увидеть то увлекательное зрелище, которое жило пока только в моем воображении.

Не удивительно поэтому, что к Алякринскому мы ехали с большим волнением и всю дорогу тревожно гадали: а как он нас встретит, что скажет, поможет ли?..

Я жил в школе, а не дома, в деревне, не только потому, что в школе у меня была отдельная комната и там мне никто не мешал, но еще и потому, что для школы, хотя и в малом количестве, все же отпускался керосин. Дома я должен был довольствоваться лучиной либо коптилкой, а тут в моем распоряжении самая настоящая керосиновая лампа, правда, не «молния», но все-таки лампа. Если же сказать совсем точно, то и не лампа, а совсем небольшая лампочка. Но в тогдашних условиях и она, эта маленькая лампешка, могла показаться просто роскошной. Вот эту роскошь я и зажигал по вечерам и подолгу читал или писал под ее, прямо скажем, весьма скудным светом. Я при этом забывал даже предостережения глазных врачей, которые не рекомендовали мне ни читать, ни писать при вечернем освещении, тем более таком ненадежном.

Впрочем, книг я прочел мало, потому что в школе их почти и не было. А бумаги перепортил порядочно. Писал главным образом стихи. Стихи, конечно, плохие, хотя в то время я, наверно, был несколько иного мнения о них. Тогда я не умел работать над стихами и даже не представлял сколько-нибудь реально, какой это адский труд писать хорошие стихи. Я писал, как писалось. Конечно, кое-что зачеркивал и переправлял, но все это была работа вслепую. И вряд ли от моих поправок стихи становились лучше.

Но если по вечерам я все-таки что-то делал и от этого была известная польза, то дни у меня проходили совершенно бесполезно. С утра и до вечера я только и делал, что ждал, ждал даже тогда, когда понял, что она не придет. И все-таки ждал…

Еще летом, когда я работал в волисполкоме, кто-то познакомил меня с очень молодой девушкой Христиной, пришедшей в Глотовку на почту. Христина, или Христя, как ее обычно называли, считалась «не нашей», потому что жила она не в Оселье и не в Глотовке. Отец ее был лесником и жил вместе со своей семьей в лесной сторожке, прямо в лесу, недалеко от деревни Высокое и верстах в шести-семи от Глотовки. Приехал он в нашу местность из Белоруссии. По-видимому, это было в четырнадцатом году, когда началась первая мировая война. Здесь он поступил лесником к одному из лесовладельцев. После Октябрьской революции, когда все леса и земли перешли в руки Советского государства, лесник остался на своем месте, продолжая охранять лес, но теперь уже не частный, а государственный. Я, впрочем, ничего этого не знал до встречи с Христиной.

Раза три, причем один раз уже осенью, мне пришлось провожать Христину. И должен сказать, что в этом было что-то приятное для меня, радостное, может, даже праздничное.

О многих девушках и, наверно, о Христине тоже сложилась веселая, задорная народная частушка.

Христину и в самом деле можно было назвать маленькой, а фигурка ее казалась особенно аккуратной и слаженной. На нее приятно было смотреть.

Одевалась Христина скромно, даже бедно. Но к ней всегда шли ее незамысловатые наряды. И лицо у нее было милое и приятное. Правда, чуточку портил лицо нос: он был, пожалуй, великоват. Я, однако, старался не обращать на это внимания, в чем мне очень помогала близорукость.

Провожая Христину, я шел рядом с ней через деревню Оселье, затем по осельскому полю, за которым начинался лес. Тут уж я мог взять Христину под руку, здесь этого никто не видел и потому не мог ничего насплетничать о девушке.

Дойдя до середины леса, мы сворачивали влево на дорожку, которая и вела к дому лесника. По этой дорожке мало кто ходил и почти никто не ездил. Она лежала перед нами вся зеленая, мягкая, тихая и даже какая-то таинственная.

Вспомнив, очевидно, о какой-то сказке, я однажды сказал Христине:

— Да вы же, Христина, словно лесная царевна здесь!

— Какая там царевна! — с горечью ответила девушка. — Просто вы ничего не знаете еще…

Я действительно не знал тогда, что была Христина вовсе не Лесной Царевной, а скорее Золушкой. Однако в сказке Золушка в конце концов становится принцессой, а у Христины никаких перемен так и не произошло, нет.

Христина ни разу не позволила мне проводить ее до самого дома. В определенном месте она останавливалась и говорила:

— Ну вот здесь мы и расстанемся.

— А почему, — спрашивал я, — кого вы боитесь?

— Да я, может, и не боюсь никого, но все же остерегаюсь. Вы-то не знаете небось, что такое мачеха…

Действительно, я не знал, что такое мачеха. Тем не менее слово это всегда звучало для меня зловеще.

Перед тем как расстаться, мы с Христиной садились на ствол старой, будто специально поваленной березы, лежавшей у самой дороги. Но сидели недолго: Христина то и дело поглядывала на дорогу, опасаясь, не идет ли кто по ней. Если увидят, беда будет… И она вставала, протягивала мне руку:

— Ну, до свиданья!

И сразу же уходила. Шла она, не оглядываясь. И я долго смотрел вслед, пока ее маленькая фигурка не скрывалась за поворотом.

Не могу объяснить почему, но мне сильно хотелось, чтобы Христина обратила на меня хоть немножко больше внимания. И я всячески добивался этого, хотя поступал чисто по-мальчишески. А между тем считал себя вполне взрослым: как-никак все же был учителем земской школы.

Я послал Христине несколько писем. В числе их были и такие, где

Но она не догадывалась почему-то и на письма не отвечала.

А однажды я вознамерился поразить ее в самое сердце тем, что, купив на почте нужное количество копеечных марок, так расположил их на обратной стороне конверта, что из них образовалась первая буква ее имени — Х. Но и это не помогло. Христина будто и не заметила ничего, словно всю жизнь получала письма с марками, наклеенными в виде буквы Х.

Поездка за хлебом, которую мы совершили вдвоем с Филимоном, была наиболее памятным и, пожалуй, наиболее значительным событием в моей жизни тех лет. Она многому меня научила, заставила серьезно задуматься над тем, что происходит в стране, и не только задуматься, но и решить, что же должен делать я сам, какую цель поставить перед собой, какой путь избрать в жизни.

Оказалось, однако, что сразу, немедленно уехать из Новочеркасска нельзя: белоказаки хотя и были выбиты из города, но находились недалеко от вокзала, а в иных местах занимали позиции непосредственно у железнодорожной линии. Надо было ждать, пока Красная Армия не разгромит или — в крайнем случае — не отбросит их на достаточно далекое расстояние.

В здании вокзала, куда мы пришли, народу собралось столько, что нечего было и думать найти где-либо свободное местечко. Мы вышли на платформу и забрались в стоявший на путях товарный вагон, двери которого с обеих сторон были открыты настежь. В нем и расположились прямо на полу. Было нас человек пять. Остальные мои земляки отделились от нас и пошли кто куда: все они, когда увидели, что опасность миновала, перестали держаться вместе, действовать сообща. Каждый поступал, как ему хотелось.

Мы раздобыли чайник, достали кипятку и, сидя на полу, жадно поедали хлеб, только что полученный в комендатуре, и консервы. Я был так голоден, что через несколько минут банки консервов и полбуханки хлеба будто и не бывало. Но и на этом я не остановился: вскоре съел и вторую половину буханки.

С Филимоном, с которым я расстался в Ростове в апреле восемнадцатого года, мы снова встретились только в двадцатом году, летом.

Я жил и работал тогда в Ельне, но пользовался всякой возможностью побывать в своей деревне хотя бы только день, хотя бы даже полдня: так сильно тянуло меня туда.

Однажды, уже возвращаясь из деревни обратно в Ельню, я пришел в Павлиново, чтобы уехать с ночным поездом. Но пришел я засветло, солнце только-только скрылось за горизонтом. И я собрался зайти в Павлиновский волисполком, чтобы провести там оставшиеся до поезда часы. Волисполком помещался в доме бывшего павлиновского помещика Розанова. Бродя по парку возле волисполкома, я вдруг — совершенно неожиданно — увидел Филимона. Он был в той же матросской форме: бушлат, брюки клеш и ботинки, а на голове бескозырка. Но в этом матросе трудно было узнать прежнего Филимона: он весь как-то осунулся, померк, потускнел, и глаза его глядели грустно-грустно. Ходил Филимон очень тихо, да и то с помощью палочки.

Я обрадовался этой встрече. Филимон, как мне показалось, тоже. Мы уселись на скамье в парке и стали рассказывать друг другу, что произошло с каждым из нас после того, как мы распрощались в Ростове.

Конечно, кое-что я слышал о Филимоне. Но мне хотелось, чтобы он сам рассказал о себе, притом со всеми подробностями.

И он начал рассказывать.

Та баржа с зерном (тридцать пять тысяч пудов), о которой еще при мне говорили, что она должна прибыть в Ростов через три дня, не пришла туда и через три недели. Но потом все-таки пришла. Зерно срочно погрузили в вагоны. Однако к этому времени все наиболее близкие, наиболее удобные пути, ведущие из Ростова к центру России, были отрезаны либо иностранными интервентами, либо внутренней контрреволюцией. «Хлебный поезд», как, впрочем, и другие поезда, мог быть отправлен из Ростова только кружным путем: сначала на юг от Ростова до станции Кавказская, и только здесь, на этой станции, он мог повернуть на север, взяв курс на Царицын. По этому кружному пути и пошел поезд с хлебом. Его сопровождали не только ходоки-уполномоченные разных деревень Смоленской губернии, но и специальный отряд красноармейцев.

Поезд продвигался невероятно медленно. Большую часть времени он простаивал на станциях и полустанках: то не было паровоза, чтобы прицепить к нему, то нужно пропустить более срочные — воинские эшелоны, то в поезде что-либо портилось и, прежде чем двигаться дальше, надо было устранить порчу. Простаивал поезд и потому, что не хватало топлива.

— Но и это не все, — продолжал рассказ Филимон. — На состав часто нападали белобандиты. В таких случаях приходилось брать в руки винтовку и вступать в бой. Бывало и так, что белые захватят какую-нибудь станцию и ходу дальше нет. Опять-таки с оружием в руках нужно было идти на них… А уж о том, чем питались, и говорить нечего. Я и до сих пор удивляюсь, как удалось мне остаться в живых…

— Ну а хлеб-то все-таки дошел по назначению? — задал я вопрос Филимону.

— Дошел-то он дошел, — ответил тот, — да здесь многое изменилось. Мне говорили, будто в Царицыне хлеб переадресовали: отправили не в нашу Смоленскую губернию, а в Москву, в Наркомпрод. Ты же лучше моего знаешь и понимаешь, какое невыносимо трудное положение с хлебом у нас в стране. В Москве, в Петрограде и в других крупных городах рабочие получали в день по четверти фунта, а то и по осьмушке хлеба. Случалось и так, что не получали вовсе ничего. В таком случае — я это хорошо сознаю — нельзя было целый вагон хлеба отдавать деревне, иногда деревне очень небольшой, а городу — ничего. Вот поэтому-то, как я слышал, и направили наш «хлебный поезд» по другому адресу.

— Значит, что же, — продолжал я выспрашивать у Филимона, — те уполномоченные, что оплатили в Ростове записанные на них вагоны, не получили ничего?

— Слышал, что не получили, — объяснил Филимон. — Дали им — кому сто пудов, кому пятьдесят: в зависимости, наверно, от того, какая деревня… Ну а деньги, конечно, вернули.

Вначале я не понимал, почему Филимон говорит обо всем так неопределенно, неточно. Ведь он же сам ехал с тем поездом, о котором я его расспрашивал, и должен был все видеть и все знать.

— Видишь ли, — как-то уж очень грустно заговорил Филимон. — В Царицын мы кое-как прорвались, но там я заболел тифом, слег. И уже не знал, а то и не понимал, что делается вокруг. Единственно, что я мог, так это упросил одного товарища, чтобы тот выделил для моей семьи хоть пять-шесть пудов, если, конечно, он сам получит что-либо для своей деревни. И товарищ этот не обманул: хлеб моя семья получила. А вот сам я тогда домой не доехал. Когда стало особенно худо, меня сняли с поезда и отправили в больницу…

Филимон назвал и ту станцию, на которой его сняли, но я позабыл ее название. Помню лишь, что это было не очень уж далеко от родных мест.

— Болел я тяжело, — продолжал рассказывать Филимон, — и плох был до такой степени, что ни я сам, ни те, кто лечил меня, не надеялись на благополучный исход. Все же каким-то чудом остался жив. Вот видишь сам: это же я, не тень с того света, — пошутил он и, немного помолчав, заговорил снова: — Осенью кое-как добрался до дому. Тебя уже не было в Глотовке, поэтому и не встретились мы. А дома увидел, что приходить было незачем: я мог стать только лишней обузой для отца, а у того и без меня обузы столько, что на десятерых хватит. Помочь ему я ничем не мог: болезнь дала какие-то зловредные осложнения. Я и на ногах держался едва-едва, ходить не мог, только шкандыбал кое-как. С руками то же самое. Плохо они слушались меня. Словом, пришел я домой полным инвалидом… Как тут быть? Что делать?.. Надумал я, — продолжал Филимон, — куда-нибудь уехать. А куда — и сам не знал… С трудом добрался до Павлинова. Сижу и думаю: куда податься-то?.. Признаться, даже такие мысли приходили: может, лучше под поезд броситься?.. Не знаю, что было бы со мной, — Филимон помолчал с минуту, — если бы случайно не познакомился я в Павлинове с одной женщиной, вдовой: муж-то ее, красноармеец, погиб на фронте. Вот эта женщина и взяла меня к себе, кормила, лечила, как могла выхаживала. И смотри, какой я теперь стал: и делать кое-что могу, и ходить, хоть и с палочкой. А скоро совсем поправлюсь. И все это она — моя жена…

Я, в свою очередь, рассказал, что случилось со мной после того, как простились мы с ним в Ростове…

Стало уж совсем темно, и Филимон заторопился:

— Надо поскорее домой. А то жена будет беспокоиться: уходил ненадолго, а просидел с тобой вон сколько!..

Я немного проводил Филимона, и мы с ним расстались в надежде, что скоро встретимся снова, и притом встретимся не один раз.

Но надежды наши не оправдались: вскоре до меня дошла весть, что Филимон умер. Последствия заболевания тифом были, очевидно, настолько серьезны, что их не выдержал даже могучий организм балтийского моряка.

На краю деревни Высокое стояла самая обыкновенная крестьянская хата. Рядом с ней небольшой амбар и дальше, кажется, сарай или еще что-то. К постройкам примыкал довольно обширный сад и огород. Все эти «владения» были обнесены тыном. Принадлежали они двум братьям Платовым. Их имена я позабыл.

Кто такие Платовы, откуда они появились в Высоком, на какие средства жили и чем занимались — об этом мне ничего не известно. Однако я помню, что одевались Платовы по-городскому, выписывали газеты и журналы и, несомненно, относили себя к категории людей интеллигентных.

Жили Платовы холостяками. И только тогда, когда младший Платов то ли уехал куда, то ли умер — установить это я сейчас не в состоянии, — старший решил найти себе подругу жизни.

Было ему тогда не менее пятидесяти лет. Густые черные волосы кое-где уже начинали седеть. То же самое происходило и с его большими черными усами, за которыми он тщательно ухаживал. Не очень высокого роста, коренастый, как бы раздавшийся в ширину, с постоянно красным лицом, старший Платов производил впечатление человека в некотором роде ожиревшего. Может, даже не совсем здорового.

Взять себе в жены он надумал Христину, о чем поведал и ей, и ее братьям, а также отцу и мачехе. Это первое сватовство, как мне рассказывали, состоялось в самом начале восемнадцатого года. Тогда Христина наотрез отказала Платову.

— Да как же я пойду за него, — возмущалась она, — если он старше меня если не в три раза, то в два с половиной уж обязательно?

Христину поддержали братья и в первую очередь — Филимон. Ей удалось избавиться от притязаний Платова, хотя мачеха очень хотела поскорее сбыть с рук свою падчерицу.

Дело этим, однако, не кончилось. После злополучной поездки за хлебом, осенью, когда Филимон вернулся домой чуть живым, а потом сразу же ушел из отцовского дома, Платов снова закинул удочку относительно Христины. И тут уже оборонять ее было некому: Филимон ушел, а слово старшего брата Александра для мачехи ничего не значило. Ведь Александр — инвалид, человек беспомощный, — так разве мачеха послушается его? А отцу, может быть, и жаль было Христину, но перечить жене он не смел.

Положение осложнялось и тем, что семья лесника готовилась и вот-вот должна была уехать на родину, в Белоруссию. Брать с собой Христину мачеха не собиралась. И той просто некуда было деться.

Так в конце концов и принудили Христину выйти замуж за Платова. Осенью восемнадцатого года Лесная Царевна навсегда покинула свое лесное царство и поселилась в деревне Высокое.

Летом двадцать второго года я опять приехал в Глотовку. Узнал, что муж Христины умер, и мне сильно захотелось увидеть ее: ведь мы не встречались уже несколько лет, и я ничего не знал о ней.

Пошел в Высокое, без труда отыскал хату, в которой когда-то жили братья Платовы.

Не знаю, обрадовалась ли Христина моему приходу или, наоборот, про себя ругала меня, что я отважился прийти к ней, но предложила сесть на лавку возле обеденного стола, а сама села на скамью напротив.

Из нашего разговора вначале ничего не получалось: мы либо перекидывались короткими, ничего не значащими фразами, либо даже молчали, не зная, о чем говорить, с чего начать.

Но постепенно разговорились, и Христина, ничего уже не скрывая, рассказывала о себе:

— У меня не было другого выхода, хотя я и знала, на что иду, знала, что будет плохо. Только все же не предвидела тогда всего. «Плохо», вы знаете сами, бывает разное. А на мою долю выпало такое «плохо», что плоше уже и придумать нельзя… Сразу же после свадьбы — года еще не прошло — родился ребенок. А через год — другой. Но это еще ничего: такая уж наша женская доля. Самое тяжкое началось потом. Не успел появиться второй ребенок, как моего (Христина так называла своего мужа) разбил паралич. Отнялась правая нога и рука. Да и говорить не мог — только мычал, бывало, так, что аж страшно становилось. Вот тут я уж намучилась так намучилась… Надо бы в больницу отвезти, да ведь далеко до Ельни-то. К тому же и везти некому и не на чем. Сама не могу: на руках двое крошечных детей, а одного еще и от груди не отняла… Могли бы соседи, да что ж им! Чужая беда не в тягость. Так никто мне и не помог. Правда, кое-что делали, но все это так, больше для приличия… А всю тяжесть, тяжесть для меня непомерную, я несла на своих плечах одна, совсем одна…

Я уж не говорю о детях, — продолжала Христина, — хотя и они выматывали так, что порой и с места сдвинуться не могла. А вы возьмите его: ведь он грузный, тяжелый, у меня не хватало сил даже повернуть его на другой бок, не говоря ни о чем другом. А между тем я делала, обязана была делать для него все-все… И еды у нас не было никакой. Доставать приходилось опять же мне. А где достанешь? Кто ее приготовил для нас?..

Промучилась я с ним, — досказывала Христина, — целых два месяца. Может, это грех, но рада была, что наконец-то он умер. Руки мои опростал… Теперь вон о них надо заботиться, — указала Христина на самодельную деревянную кровать, поперек которой лежали и безмятежно спали два малыша. — Ну, с ними-то я как-нибудь управлюсь…

После возвращения из своей злополучной поездки за хлебом для обитателей деревни Глотовки я первые дни ничего не делал: лодырничал, отлеживался, отъедался, хотя отъедаться как раз было нечем. Но тут уж моя мать использовала буквально все, что возможно, вплоть до только что появившегося щавеля.

Вскоре, однако, я получил от ельнинской земской управы[18] письмо. Мне предлагали приехать в Ельню держать экзамены на звание учителя начальной школы.

Очень раздосадовало меня это письмо. Я не понимал, почему экзамены, если я уже назначен учителем? Кто-то стал объяснять, что преподавать в сельской школе я не имею права, поскольку нет у меня законченного среднего образования; поэтому-то меня и назначили, как было сказано в моем удостоверении, «вр. учителем», то есть временным учителем. Я возненавидел это самое «вр.», но поехать все же пришлось.

В Ельне узнал, что я должен буду в присутствии двух или трех опытных учителей дать два урока ученикам третьего класса, которых специально вызвали туда из ближайших сельских школ. Опытные учителя посмотрят, послушают, как я даю уроки, и решат, соответствую я своему назначению или нет. Ну а какие уроки придется давать, зависит от билета, который я вытащу.

В Ельню вызвали, конечно, не одного меня. Нашлось немало и других учителей, у которых тоже не было законченного среднего образования.

Во время своей поездки я не только многое перенес и претерпел, но очень многое увидел и понял. Мне стало до боли ясно, в каком бедственном положении очутилась наша Родина — молодая Советская Россия, как много у нее врагов, готовых без всякого сожаления задушить ее, растерзать, растоптать.

И я не раз думал, что мы сначала можем остановить своих врагов, а потом и разгромить их только в том случае, если объединимся вокруг партии, вокруг Ленина, если все, как один, встанем на защиту Советской власти. Другого пути быть не могло.

И еще весной у меня появилось желание подать заявление с просьбой, чтобы меня приняли в Коммунистическую партию.

Такое заявление я написал, однако, не сразу. Волостной партийной организации у нас не было, предстояло обращаться прямо в уездный комитет партии. А в этом случае нужно было набраться смелости: все-таки уезд, инстанция довольно высокая. Да там и не знает меня никто… Вот я и продолжал раздумывать. Если бы существовал тогда комсомол, я не ждал бы ни дня, сразу вступил в него. Но комсомола в ту пору еще не было.

В конце концов я все-таки отважился и написал в уком партии о своем желании. Произошло это, по-видимому, в конце июля. А в августе я уже получил партийный билет, специально приехав за ним в Ельню.

Я думаю, что каждому, кто вступает в Коммунистическую партию, момент получения партийного билета запоминается если не навсегда, то, во всяком случае, на очень долгий срок. А когда получал свой билет я, выдача его в силу особых обстоятельств того времени запомнилась мне настолько ярко, что кажется, будто это было совсем-совсем недавно. И я помню все до мельчайших подробностей.

Во второй половине октября я получил от Ельнинского уисполкома письмо, написанное на машинке и подписанное С. Филипповым.

В нем сообщалось, что я назначен членом коллегии Ельнинской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлениями по должности и мне необходимо немедленно приехать в Ельню и приступить к исполнению своих обязанностей.

Я был, прямо скажем, удивлен, что мне предлагают такую боевую должность, удивлен, в частности, потому, что был еще молод и неопытен, а потом — опять же! — меня сильно смущало мое зрение: видел я плохо, на улице часто не узнавал хорошо знакомых людей. А в ЧК, по моим представлениям, человек должен был видеть на три версты вперед и в переносном, и в буквальном смысле.

Однако же надо было собираться.

Перед моим отъездом пришел ко мне знакомый парень из деревни Оселье.

— Знаешь, — сказал он, — валяется у нас несколько лет револьвер. Откуда взялся, и сам не знаю. Только нам он не нужен. Возьми, пожалуйста, и сдай куда следует. А то еще попадет за него…

И он передал мне небольшой, совершенно запущенный револьвер. По внешнему виду он напоминал наган, но был гораздо меньше, и к тому же верх его был никелирован. Впрочем, во многих местах никелировка стерлась, и револьвер казался более ржавым, чем никелированным.

Можно из него стрелять или нет, я так и не узнал: в барабане был всего один патрон. Израсходовать этот единственный патрон, чтобы узнать, стреляет ли револьвер, мне было жалко: ведь тогда уже совсем ничего не останется.

— Хорошо, — сказал я пришедшему. — Как раз завтра я еду в Ельню. Сдам твой револьвер куда следует. Не беспокойся…

И вот с этим револьвером и уисполкомовской бумагой я и пошел вечером на станцию.

Поезд на Ельню — а до нее по железной дороге сорок верст — должен был отойти в два часа ночи. Но он опаздывал. Поэтому я не уехал ни в два часа, ни даже тогда, когда наступило утро. Но утром начальник станции обнадежил: мол, теперь уж ждать совсем недолго…

Томясь ожиданием, я то выходил на платформу, то подходил к еще закрытой билетной кассе, то сидел на деревянном диване в зале ожидания. И где бы я ни был, всегда неподалеку от меня оказывался здоровый матрос, вооруженный с ног до головы. Грудь его крест-накрест перехватывали ленты, набитые патронами, на правом боку кобура, из которой выглядывала рукоятка нагана, слева тоже болтались какие-то «штучки», наверно гранаты.

Я спросил у кого-то: что за матрос такой?

— Да это из ЧК… За порядком тут смотрит…

Ну, раз из ЧК, то бояться нечего, тем более мне…

Спокойно сидя на диване, я стал вынимать из кармана записную книжку — мне понадобилось что-то записать. Но достать книжку мешал тот самый револьверчик, который я вез в Ельню. Я вынул его, затем достал записную книжку, снова сунул в карман. Едва я успел это сделать, как передо мной уже стоял матрос.

— Гражданин, за мной! — грозно скомандовал он.

Я пошел за ним.

Матрос завел меня в совершенно пустой коридор, через который пассажиры обычно выходили к поезду, прижал к стене и наставил прямо в грудь — увы! — совсем не пустой наган.

— Гражданин, сию же секунду сдайте оружие и предъявите документы!

Я нисколько не испугался, и внутренне меня разбирал смех. Я чувствовал, что сейчас произойдет отнюдь не то, что ожидал мой грозный матрос.

Медленно я достал из кармана свернутую вчетверо исполкомовскую бумагу и подал матросу. Тот стал внимательно читать ее, следя в то же время одним глазом за мной, потом моментально убрал наган от моей груди и уже совсем другим голосом сказал:

— Извините… Я ведь не знал… Вы бы сказали… А то как-то нехорошо вышло…

— Да нет, все хорошо, — ответил я, улыбаясь. — Ничего не случилось. Так ведь и должно было быть…

Мы вышли на платформу и долго ходили взад и вперед. Разговаривали, рассказывали друг другу разные случаи. А когда пришел поезд, расстались почти что друзьями.

Так на станции Павлиново состоялось мое «посвящение» в члены коллегии Ельнинской уездной ЧК.

В день приезда я знакомился с учреждением, в котором мне предстояло работать, а также с его сотрудниками. Я расспрашивал, кто чем занимается, а заодно выяснял и то, что буду делать сам, потому что никакого понятия об этом у меня пока что не было.

Из разговоров я узнал, что председателем Ельнинской ЧК является Сергей Степанович Филиппов, тот самый, что возглавляет и уком партии, и уисполком. Он, конечно, хорошо осведомлен, что делается в ЧК, тщательно следит за ее работой, но бывает здесь редко из-за невероятно большой занятости. Обычно работники ЧК в нужных случаях либо сами идут к нему, либо он вызывает их. Повседневной работой ЧК руководит заместитель председателя. Кроме того, в комиссии есть секретарь, письмоводитель, машинистка… Ну и, конечно, сторож, который живет в деревянном флигеле, во дворе…

И тут мне внезапно вспомнилось, что дом этот, куда я пришел прямо с вокзала, — мой старый знакомый.

До революции в нем помещалась землеустроительная комиссия. И это сюда привели меня осенним вечером тринадцатого года к Михаилу Ивановичу Погодину, который собирался свезти меня в Смоленск, чтобы показать глазному врачу. Это здесь Михаил Иванович сидел за письменным столом, уютно освещенным керосиновой лампой с зеленым абажуром. Это здесь он разговаривал со мной… И наконец, это здесь, в нижнем этаже деревянного флигелька, дважды ночевал я у сторожа землеустроительной комиссии: один раз перед тем, как уехать в Смоленск, другой — после приезда оттуда…

Эти воспоминания скрасили день моего приезда. А то, признаться, я побаивался очутиться среди «чужих людей» да еще в незнакомом месте. Оказалось, что и место знакомое, и люди совсем-совсем не чужие.

Во второй день после возвращения из Минска меня пригласил к себе Сергей Степанович Филиппов. И когда я пришел, он сразу же, без всяких предисловий объявил, зачем я ему понадобился.

— Уком и уисполком, — начал Сергей Степанович, — решили издавать свою газету. Она должна выходить два раза в неделю под названием «Известия». Мы также обсудили вопрос о редакторе и решили редактором назначить вас. Вы, кажется, знакомы с газетой?

— Не совсем так, — начал было я.

Но Филиппов не обратил на это внимания и продолжал:

— Я слышал, что вы уже печатались в газетах. Значит, вам и книги в руки…

О Филиппове рассказывали, что человек он умный, понимающий, очень справедливый и вообще хороший, но отнюдь не мягкий. Лицо его всегда было сурово и озабоченно.

Признаться, я побаивался суровости Филиппова, и мне было нелегко возразить ему. Но все же я попытался:

— Знаете, Сергей Степанович, вы переоцениваете мои познания относительно газеты. Боюсь, что не справлюсь с ней…

— Ну вот еще, «боюсь», — прервал меня Филиппов. — Вы же человек грамотный. И если чего не знаете, не понимаете, то получитесь, попрактикуетесь. — И, помолчав немного, продолжал: — А вы что же, думаете, мы всё знаем и понимаем? Нет, многого, очень многого мы не знаем. А вот работаем. Работаем, потому что надо, потому что иначе нельзя… Вот так и вы…

Ельнинская газета, как и все уездные газеты Смоленской губернии, печаталась на скверной, желтой, оберточной бумаге — белая попадалась крайне редко. Но очень скоро не осталось даже оберточной.

Несколько раз я обращался в Смоленск, который по особой разверстке снабжал бумагой все уездные газеты. Но всякий раз ответ был отрицательный: бумаги нет, и никто не знает, когда она появится.

Посоветовавшись с укомом партии, я решил поехать за бумагой в Москву, в Главбум.

Ельнинский совнархоз выдал мне на руки пятьдесят тысяч рублей: все это были двадцатирублевые керенки.

Как известно, керенки по своему размеру походили на наши теперешние пятерки или десятки, если последние укоротить примерно на одну четверть. Печатались они на больших плотных листах бумаги. Довольно часто эти листы пускались казначействами в оборот в неразрезанном виде. Каждый разрезал эти листы сам.

Мне совнархоз выдал двадцатирублевые керенки тоже в виде неразрезанных листов, причем листов совершенно новых, не бывших в употреблении.

Куда девать такую уйму денег, притом денег таких неудобных?

В карман их не положишь — они не влезли бы даже в поповский карман, а никакого чемодана у меня не было.

И я не мог придумать ничего другого, как положить все эти неразрезанные листы, все эти «несметные богатства», доверенные мне, в старую, замызганную, истрепанную и исцарапанную картонную папку с двумя тесемками для завязывания. Было похоже, что в папку запихнули чуть ли не целую стопу бумаги, — до такой степени она стала толстой. И эту толстую папку я должен был ни на минуту не выпускать из рук во все дни поездки. А ночью я клал ее под голову вместо подушки.

Со мной в Москву по каким-то своим делам поехал заведующий Ельнинским отделением «Центропечати» Василий Кирпичников — будущий руководитель Ельнинской организации комсомола, которая в то время еще не была создана.

Я не буду даже кратко описывать нашу дорогу в Москву и обратно. Скажу лишь, что ездить тогда можно было только по самой крайней нужде: до такой степени все было сложно, трудно и утомительно. Ну и мы с Кирпичниковым в полной мере испытали все то, что приходилось испытывать всем железнодорожным пассажирам тех лет.

В Москве мы остановились у некоего Могилевкина — молодого парня, лишь недавно переехавшего из Ельни в Москву. У него была большая, хорошая, но уж очень запущенная и почти лишенная всякой обстановки комната.

Это, впрочем, нас не смущало. Спали мы, не раздеваясь, прямо на грязном паркете, предварительно закрыв его старыми газетами; моя голова покоилась конечно же на знаменитой папке, набитой керенками.

Рано утром наш хозяин уходил на работу, а мы отправлялись к Сухаревской башне, на толкучку. Это место интересовало нас потому, что там за относительно небольшую плату можно было купить пару горячих пирожков с начинкой неопределенного происхождения и выпить стакан какао с сахаром.

Это был наш завтрак. Точно таким же был и обед. Что касается ужина, то мы его отменили.

После завтрака мы расходились, предварительно условившись, где и когда встретимся. Я шел в Главбум, Кирпичников — в «Центропечать».

Но сколько раз я ни ходил в бумажный главк, с кем ни разговаривал, никто ничего не хотел (или не мог) сделать для какого-то редактора уездной газеты. Ответ всегда был один и тот же:

— Бумаги нет. А когда появится, пошлем сколько полагается в Смоленск. Там вы и получите свою долю. А к нам ехали напрасно, мы с отдельными уездами дела не имеем…

Ходили мы всюду пешком и под вечер едва могли дотащиться до своего временного обиталища. А наутро все начиналось сызнова.

Протолкались мы в Москве дня три или четыре. Надо было собираться в обратный путь. И мы — уже в последний раз — отправились на Сухаревку. Хотелось что-нибудь купить на память о пребывании в Москве. Однако ничего такого, что подошло бы нам, Сухаревка не продавала.

И мы уже готовы были повернуть оглобли, как вдруг Кирпичников заметил, что кто-то продает две новенькие портупеи.

— Давай купим! — предложил он.

— А зачем?

— Как зачем? Ты разве не видел таких ремней у моего брата? Это же очень красиво.

У Кирпичникова действительно был брат, работавший в Ельнинском военкомате. И хотя его костюм был скорее гражданским, чем военным, он всегда ходил, подпоясавшись широким поясом и с ремнями, из-за спины перекинутыми крест-накрест через плечи.

Василий Кирпичников, по-видимому, не хотел отставать от брата. И он мне сказал:

— Ты как хочешь, а я куплю.

Ну, конечно, я тоже «захотел». Мне и в самом деле показалось это красивым: ремни были новые, блестящие, приятно поскрипывающие в руках.

Но мало этого: каждый из нас купил еще и кортик, тот самый, что носят моряки.

Забегая вперед, могу сказать, что, вернувшись в Ельню, мы с Кирпичниковым довольно часто и притом демонстративно бродили по ельнинским улицам в своих, как нам казалось, неотразимых нарядах. У меня были черные брюки галифе и черные же ботинки с черными обмотками. Это дополнялось самым обыкновенным гражданским пиджачком. Но поверх пиджачка — портупея, справа на боку — кобура с наганом, который, кстати сказать, был испорчен и не стрелял, слева — морской кортик. Точно так же был снаряжен и Кирпичников.

Вероятно, нам тогда казалось, что все ельнинские девушки просто с ума сойдут, увидев таких молодцов, как мы. И нам очень хотелось, чтобы это произошло.

Но ничего не случилось ни с девушками, ни с кем-либо другим. Только, вероятно, многие посмеивались над глупыми ребятами, нарядившимися так нелепо, так несуразно.

Впрочем, мы и сами скоро охладели к своим портупеям и кортикам и перестали их носить.

Из Москвы в Ельню мы отправились через Сухиничи, где должны были пересесть на поезд, курсирующий по линии Смоленск — Козлов. И там, на станции Сухиничи, произошел один случай, о котором нельзя не рассказать.

С московского поезда мы с Кирпичниковым сошли рано утром — солнце только-только взошло. Оба мы давно ничего не ели и потому с небольшой группой других пассажиров прямо с поезда пошли в буфетную комнату.

Несмотря на столь ранний час, буфет был уже открыт, открыт в том смысле, что за стойкой на обычном своем месте восседал буфетчик, готовый, казалось, выполнить любую вашу просьбу.

Однако в буфете не было даже следов чего-либо съестного — ни единой крошки, ни единой росинки, ни единой ка́левки, как говорили у нас в деревне. Абсолютная пустота. Не было даже просто кипятку.

Пришедшие молча уселись за длинный, накрытый клеенкой, но — увы! — пустой стол. Сели, чтобы отдохнуть немного: ведь ехали долго, в невероятной тесноте и преимущественно стоя. Что касается меня, то я был совершенно изнурен поездкой и потому, положив на стол свою набитую деньгами папку, склонил над ней голову и задремал.

Дремал, однако, недолго: с шумом раскрылась входная дверь буфетной комнаты, и вошедший в нее прямо с порога громко заговорил, обращаясь ко всем сразу:

— Эй, вы! Чего же вы сидите? Чего ждете? Там на базаре во-о какие яблоки продают!.. Торопитесь, а то прозеваете…

Все, как один, моментально вскочили со своих мест и бросились к выходу. Вскочил, конечно, и я.

Базар отстоял от станции довольно далеко. И чтобы попасть туда первым, чтобы не опоздать, каждый старался обогнать другого, и мы, собственно говоря, не шли, а бежали сколько есть силы.

И вдруг я не столько вспомнил, сколько инстинктивно почувствовал, что у меня в руках нет моей папки!

И, не сказав никому ни слова, я немедленно бросился в обратную сторону. «Что же мне делать? — думал я. — Папку я скорей всего позабыл на столе. А там ее уже кто-нибудь подхватил. Конечно, подхватил. Разве могла она уцелеть, если в ней такая уйма денег?.. Вот так штука!.. Как же я теперь отчитаюсь перед совнархозом?.. Ведь не поверят, что деньги у меня украли».

С этими тревожными, жгучими мыслями я бежал, забыв не только о яблоках, но и обо всем на свете.

С замиранием сердца — в полном смысле этого слова — распахнул я двери и чуть не закричал от радости, увидев, что папка лежит на том же самом месте, где я ее оставил. Хотя в буфете за время моего отсутствия перебывало много людей, никого не заинтересовала старая, обшарпанная, потрепанная папка, завязанная грязными тесемками.

И счастье мое, что была она именно такой неприглядной, непривлекательной. Иначе не избежать бы мне очень больших неприятностей.

В конце концов оказалось, что поездка моя в Москву не была напрасной: недели через три я все же получил из Главбума сто пятьдесят пудов долгожданной бумаги. И газета стала выходить снова.

Кроме газеты, у меня были и другие дела, дела хотя и не каждодневные, но все же отнимавшие много времени.

Я довольно часто — то в одиночку, то в составе какой-либо группы — ездил в деревню, точнее, не ездил, а ходил пешком, потому что ездить было не на чем. Тогда проводилось много всевозможных кампаний, и я принимал участие почти в каждой из них. Проводилась, например (и не один раз), «Неделя помощи фронту». Смысл ее заключался главным образом в том, чтобы собрать для бойцов Красной Армии как можно больше носильных вещей — лучше всего теплых. Ездил я в одну из волостей для проведения «Дня помощи детям». Участвовал в работе комиссий, которые время от времени создавались по тому или иному поводу. Было и многое другое.

А незадолго до поездки в Москву за бумагой меня во главе группы из трех человек послали в командировку в Арнишицкую волость.

Вряд ли стоит еще раз повторять, что шла гражданская война, что Советская Россия находилась в огненном кольце, которое сжималось все больше и больше. Красная Армия героически сражалась как с внутренней контрреволюцией, так и с бесчисленными иностранными интервентами, ставившими своей целью задушить молодую Республику Советов, поработить ее народы. И Красной Армии ежедневно, ежечасно нужны были все новые и новые силы, новые подкрепления.

Между тем почти во всех деревнях уезда преспокойно жили военнообязанные: одни из них дезертировали из армии, а другие не явились в военкомат, который должен был направить их в армию.

В нашу задачу входило описать имущество (главным образом скот: лошадей, коров, овец, свиней), принадлежащее семьям дезертиров, и предупредить эти семьи, что если в течение определенного срока дезертиры не явятся в военкомат, то имущество будет конфисковано.

Поручение, данное нашей тройке, как, впрочем, и остальным аналогичным тройкам, отправившимся в другие волости, было не только не легким, но и небезопасным: дезертиры могли сделать с нами что угодно.

Однако же мы отправились. Кроме меня, в тройку входили два моих ровесника: Жорж Селезнев (именно так звали его все, хотя настоящее его имя — Егор) и Николай Лопатин. Оба служили в запасном полку, стоявшем в Ельне: Жорж — по писарской части, а Николай — по культурно-просветительной.

До станции Павлиново мы доехали на поезде, а там верст двадцать — двадцать пять предстояло преодолеть пешком.

Спрашивать дорогу до села Арнишицы совсем не требовалось: ее показывали телефонные столбы, начинавшиеся в Павлинове и через Арнишицы доходившие до деревни Купавня, Арнишицкой волости.

Еще до начала первой мировой войны, когда телефона не было даже в уездном центре, а в деревне вообще не знали, что это за штука такая, телефонную линию Павлиново — Купавня соорудил на свои средства и для своих собственных нужд некий Саарек — мельник и владелец предприятия, вырабатывавшего мельничные жернова. Предприятие это (или, может статься, его филиал) находилось в Павлинове, и называлось оно «Трансвааль». Сам же Саарек жил в Купавне, где у него была водяная мельница. Для повседневной связи со станцией Павлиново Саарек и построил специальную телефонную линию.

Именно об этом Саареке писатель Константин Александрович Федин написал в двадцатых годах свою знаменитую повесть «Трансвааль».

Правда, у К. А. Федина изменена фамилия: у него действует в повести не Саарек, а Сваакер. Все остальное дано в повести таким, каким оно было на самом деле.

С обширнейшим материалом, с многочисленными рассказами о Саареке Константин Александрович познакомился однажды летом (это было в первой половине двадцатых годов), когда он жил у И. С. Соколова-Микитова в селе Кислове Дорогобужского уезда.

Саарека и всю его деятельность хорошо знал М. И. Погодин. Он очень хвалил повесть «Трансвааль», но все же сожалел, что писатель использовал лишь небольшую часть материала: о Саареке можно было написать раз в пять больше, ничего при этом не выдумывая.

Повесть «Трансвааль» сильно задела и самого Саарека, и он очень своеобразно реагировал на нее, о чем я, хотя бы коротко, скажу дальше…

Но все это произошло несколькими годами позже. А в ту пору, когда мы шагали в Арнишицы, ориентируясь по телефонным столбам, о Саареке я знал не так уж много, но кое-что все-таки знал.

В Арнишицах мы поселились в волисполкоме. Спали на канцелярских столах. Питались тем скудным пайком, что получили из военкомата. Пополнить свои мизерные продовольственные запасы на месте мы даже не пытались: Арнишицкая волость считалась чуть ли не самой голодной в уезде. От прошлогоднего — весьма низкого — урожая давно уже ничего не осталось, а новый еще не созрел, и люди ели что попало. Кроме того, наша миссия — с точки зрения тогдашнего мужика — вряд ли могла расцениваться положительно: что же, мол, тут хорошего, когда описывают имущество да еще грозятся и конфисковать его. Так что рассчитывать на сочувствие населения мы никак не могли.

Откровенно говоря, каждому из нас было страшновато ходить в одиночку по совершенно незнакомым деревням. Но иначе никак не получалось. Ведь если бы мы в каждую деревню ходили все вместе, то для выполнения порученной нам работы потребовалось бы слишком много времени.

Волей-неволей мы вынуждены были ходить в одиночку, распределив между собой все деревни, входящие в состав волости. Две или три деревни мы все же оставили «в запасе». Эти деревни считались наиболее «опасными», и мы договорились, что пойдем туда все трое, после того, как закончим работу во всех других деревнях.

Обычно «в поход» мы уходили рано утром и возвращались только к вечеру. Жадно расспрашивали друг друга, кто и что успел сделать, не было ли каких происшествий; давали друг другу советы, как лучше поступить в том или ином случае.

Все шло пока хорошо. Конечно, встречали нас не очень-то ласково, но и не оказывали сколько-нибудь сильного сопротивления.

В каждой деревне опись производилась обязательно в присутствии свидетелей или даже на специально созванном сельском сходе. При этом мы сначала объясняли крестьянам, зачем и почему производится опись, и призывали всех как можно скорее искупить свою вину, то есть добровольно явиться в военкомат.

И как это выяснилось впоследствии, работа наша не пропала даром: дезертиры действительно стали появляться в Ельнинском военкомате все чаще и чаще. И ни в одном хозяйстве описанное нами имущество конфисковано не было.

Чтобы полностью закончить работу, наша тройка должна была провести в Арнишицах еще два-три дня. Но у нас не осталось никакой еды, и мы стали думать, что предпринять. И тут я вспомнил о Саареке.

— Ребята, — сказал я, — да ведь у него же мельница. Пусть она сейчас, может статься, работает от случая к случаю, потому что нечего молоть. Но все же хоть немного она мелет! А за помол мельники денег не берут: им подавай натурой! Значит, мука у Саарека должна быть…

И я написал Саареку записку с просьбой отпустить для нас ну хотя бы фунтов десять муки — отпустить за деньги или как он там найдет нужным. Записку я подписал: «Уполномоченный Ельнинского уисполкома М. Исаковский».

Я не очень рассчитывал на то, что на Саарека подействует моя фамилия, которую он вряд ли знал, и все надежды возлагал на титул «уполномоченный уисполкома», который, по моим предположениям, должен был помочь нам выйти из бедственного положения.

Утром, совсем голодные, мы отправились каждый в свою «вотчину», а сходить к Саареку с запиской попросили волисполкомовского сторожа.

Записка моя и вправду подействовала на Саарека, но… Одним словом, Саарек прислал «уполномоченному уисполкома» и двум его сотрудникам всего два фунта овсянки. Причем сторожу он сказал:

— Я всего лишь бедный мельник. У меня у самого ничего не остается: отдаю последнее…

Тот, кто знает, что такое непросеянная овсянка, легко поймет, что два фунта (800 граммов) — это вовсе не два фунта. Если овсянку просеять, то высевок (по весу) окажется гораздо больше, чем чистой муки.

Но, как говорится, дареному коню в зубы не смотрят. Будь доволен и тем, что хоть это дали. Могло и ничего не быть.

Жена сторожа просеяла принесенную муку и напекла нам овсяных блинов. А это уже что-нибудь да значило!

Весьма возможно, что Саарек решил немного поиздеваться над «уездным начальством» — он умел это делать. Но возможно, что он хотел, чтобы его действительно считали лишь «бедным мельником», у которого ничего нет. В ту пору люди предпочитали скрывать свои богатства, а не хвастаться ими. И это лучше других понимал Саарек — плут и проходимец.

В годы нэпа (я опять забегаю вперед) Саарек вел себя совсем по-другому. В частности, известно, что, прочтя повесть К. А. Федина «Трансвааль», он сказал:

— Ах, Федин, Федин! Зачем тебе понадобилось писать эту книжонку, для чего ты задумал опорочить хорошего человека?.. Деньги тебе нужны — ну что ж, приехал бы и сказал, что нужны. И я дал бы без разговора… Сколько он там мог получить за эту книжку-то? Тысячи три-четыре, не больше. А я бы больше дал. Пять тысяч дал бы…

И Саарек действительно дал бы.

Жернова фирмы «Трансвааль» шли нарасхват. Саарек снабжал ими не только всю Смоленскую, но и многие другие губернии. Так что денег у него было много. Во второй половине двадцатых годов фирма «Трансвааль» участвовала даже в губернской сельскохозяйственной выставке и получила соответствующее поощрение за хорошее качество продукции.

Саарек был прежде всего кулаком, кулаком хитрым, изворотливым, умным, я бы даже сказал, талантливым, если вообще это слово можно применить здесь. Но он отнюдь не хотел, чтобы окружающие считали его кулаком, захребетником, пройдохой. Наоборот, Саарек стремился показать себя так, чтобы его считали человеком передовым, несущим в деревню культуру, прогресс, готовым отозваться на все хорошее…

И он «отзывался» В поселке Павлиново Саарек на свои средства построил клуб и безвозмездно передал его павлиновской молодежи.

Когда наступал праздник женщин — 8 Марта, Саарек и тут не оставался в стороне: давал женской организации по двести и более рублей «на подарки женщинам-труженицам».

Если бы у него попросили денег на какое-либо другое мероприятие — ну, скажем, на постройку школы, — он тоже внес бы свою «лепту».

Делал он это по вполне понятным причинам: он постепенно и незаметно старался подкупить всех, кто его окружает, и, таким образом, отвести от себя возможные удары. Во многих случаях это ему удавалось.

Существовало множество всевозможных рассказов о Саареке, и в них очень часто действительность смешивалась с вымыслом, с легендой.

Я помню, что в 1928 году, уже после того, как вышла повесть К. А. Федина «Трансвааль», смоленская газета «Рабочий путь» посвятила Саареку целую страницу. Цель этой страницы заключалась в том, чтобы разоблачить кулацкую сущность Саарека, доказать, что все его «благодеяния» — это лишь ширма, за которой он пытается скрыть подлинное лицо свое.

Прочитав газету, Саарек немедленно отправился в Москву, чтобы пожаловаться М. И. Калинину на «вопиющую несправедливость», на то, что всякие зловредные люди порочат и позорят его ни за что ни про что, позорят хорошего и полезного человека, который принес и приносит людям так много добра…

Не знаю, говорил ли Саарек с Калининым или с кем-либо еще, но слышно было, что из Москвы он вернулся весьма довольный. Там ему будто бы обещали во всем разобраться, а затем по радио (чтобы слышали все!) объяснить людям, кем на самом деле является Саарек и как к нему надо относиться, как расценивать его поступки.

Всему этому можно было бы и не поверить, если бы не одно обстоятельство. Москва, как я уже говорил, обещала рассказать о Саареке по радио. Радиопередачи для населения тогда действительно уже велись. Но в деревне не было еще ни трансляционной сети, ни тем более радиоприемников. Впрочем, приемники (детекторные, самодельные) кое у кого имелись, но это было такой редкостью, что принимать во внимание их вряд ли следовало.

А ведь Саарек хотел, чтобы рассказ о нем слышали все! И он с необыкновенной поспешностью установил два динамика большой силы: один в поселке Павлиново, недалеко от станции, другой в городе Ельне. И конечно, заранее оповестил население о предстоящей радиопередаче, посвященной ему, Саареку, — поэтому, мол, слушайте.

Все это не выдумкой было: я сам видел саарековский динамик в Павлинове и сам в ожидании поезда на Смоленск слушал радиопередачи из Москвы.

Однако Саарека, как он говорил потом, обманули. Радиопередача о нем в самом деле состоялась, но не такая, какой он ожидал. В передаче была проанализирована вся его деятельность, и в результате анализа все-таки выходило, что он не кто иной, как кулак, предприниматель, причем кулак самый что ни на есть матерый.

Вскоре после этого Саарек приказал сорвать со столбов динамики и разбить их.

Но свои чудачества он продолжал, как и прежде. Я остановлюсь только еще на одном из них.

В самом конце двадцатых годов специальным решением обязали всех мельников сдавать государству за определенную плату так называемый гарнцевый сбор, который те взимали с крестьян за помол зерна.

Далеко не все мельники подчинились этому решению. И не удивительно, что некоторые из них были осуждены и отправлены в тюрьму.

И вот, как говорят, в один прекрасный день у здания ельнинской тюрьмы остановились сани (дело было зимой), нагруженные всякой снедью: окороками, копченой колбасой, маслом, салом, мукой, то есть всем тем, чего в то время уже начинало не хватать.

Возница — а им был Саарек — попросил, чтобы к нему вышел начальник тюрьмы. Начальник вышел.

— Вот примите, пожалуйста, — сказал ему Саарек, указывая на загруженные сани.

— А что это такое? — поинтересовался начальник.

— Да так, еда разная…

— А зачем я должен это принимать? — удивился начальник тюрьмы.

— Как зачем? Вы же знаете, что сейчас бедным мельникам совсем житья не стало: чуть что — и за решетку. Вот и я жду, что скоро посадят и меня… Кто обо мне тогда позаботится? Никто. Ну вот я, пока еще можно, и привез для себя еду. А то ведь в тюрьме-то у вас небось плохо кормят…

— Хорошо, — ответил начальник, — предположим, что я приму все это. Ну а вдруг вас не посадят? Что тогда делать с этим добром?

— А тогда раздайте его другим бедным мельникам, скажите, что это от меня…

Я не знаю, чем закончился этот «торг», и не могу утверждать, что он и взаправду был. Но все это настолько в духе «бедного мельника», настолько в его характере, что я думаю: этот рассказ — не выдумка, это — правда.

К тому времени, когда Саарек облагодетельствовал нас двумя фунтами овсянки, работа наша почти закончилась.

И скоро мы — уже втроем — начали обход тех двух или трех деревень, о которых нам говорили, что это наиболее «опасные» деревни и что вести себя там надо настороженно.

Однако и в «опасных» деревнях с нами ничего не случилось. А в самой последней — помню, это была деревня Александровка — нас даже накормили, и накормили хорошо.

И, довольные тем, что работа закончена, что все трудное уже позади, мы весело зашагали обратно — к станции Павлиново, ориентируясь все по тем же телефонным столбам, которые ставил когда-то Саарек.

В редакции я продолжал работать один. Правда, некоторое время мне помогал мой сотоварищ по гимназии И. С. Молотов. Но его скоро призвали в армию, и он уехал из Ельни. И опять я один.

Конечно, в Ельне, несомненно, были люди, которые могли бы вести если не газетную, то хотя бы канцелярскую работу в редакции — это ведь тоже было необходимо. Однако идти в редакцию никто не хотел. Не хотел по той причине, что она не могла обещать своим сотрудникам даже самого минимального продовольственного пайка. За работу я мог платить только деньгами. Но деньги мало кого интересовали: купить что-либо за деньги было почти невозможно. Поэтому люди, естественно, предпочитали такие учреждения, где хоть изредка, хоть нерегулярно, но все же что-нибудь «дают». Выше всех котировались военные учреждения, затем уездный союз кооперативов, упродком…

А в моем распоряжении не было ровно ничего. Когда я сейчас вспоминаю 1919 год, то и сам не могу понять, как я мог тогда выжить. Да не только выжить, но еще и работать. Я голодал день за днем, неделю за неделей, и этому не видно было конца.

Помню лишь три случая, когда мог считать себя более или менее сытым.

В Ельне на базаре довольно часто появлялись некоторые продукты питания, хотя и в небольшом количестве. Но их не продавали за деньги, а лишь меняли на что-либо — на мануфактуру, на керосин, на соль, острый недостаток которой испытывался тогда всюду, и на некоторые другие предметы. У меня же не было ни мануфактуры, ни соли, ни чего-либо другого, что можно было бы предложить в обмен на продукты.

И лишь однажды каким-то чудом мне удалось купить за деньги бутыль молока. Вероятно, я отдал за эту бутыль весь свой месячный заработок, но зато в течение двух дней мог быть спокойным.

Второй раз меня выручил один мой земляк — Карначев. Специально для меня он достал где-то фунтов пятнадцать ржаной муки, а его жена испекла из этой муки хлеб. Ну, тут уж я мог считать себя просто Крезом и в течение нескольких дней мог совсем не думать о хлебе насущном.

Но особое удовлетворение я испытал в третий раз, когда по ордеру упродкома получил половину головки сыра, которого я вообще до тех пор ни разу не ел, и четверть фунта сахару.

В это время у меня жил мой школьный товарищ Петя Шевченков, приехавший, чтобы устроиться на работу в Ельне. Вместе с ним мы вскипятили в солдатском котелке воду (вместо чая) и устроили настоящий пир. В один присест мы уничтожили и сыр, и сахар, и весь кипяток. И это было так вкусно, что, казалось, вкуснее не может быть ничего.

Вот такие были времена.

«Автобиографические страницы», относящиеся к тому времени, когда я жил в Ельне, появились у меня раньше всего остального — еще в 1967 году. Писал я их, полагаясь исключительно на свою память, так как ни одного номера газеты у меня под руками не было. И разыскивать ее я никак не мог из-за большого и длительного нездоровья.

В конце 1970 года ныне покойный журналист, преподававший журналистику в МГУ, полковник в отставке Алексей Александрович Замотаев подарил мне фотокопии тринадцати страниц ельнинской газеты. На одной из фотокопий зафиксирована первая страница номера газеты за 20 декабря 1919 года; на остальных фотокопиях — отдельные, разрозненные страницы других номеров, вышедших в течение 1920 года.

Тринадцать страниц — это совсем мало, особенно если принять во внимание, что ельнинскую газету я редактировал в течение двух лет и выходила она два раза в неделю (за исключением тех случаев, когда или не было бумаги, или подводила типография, не успевавшая выпускать газету в намеченные сроки).

Но даже по тринадцати страницам можно понять, в каком невероятно трудном положении находилась в ту пору Советская Россия, с каким героизмом, с какой самоотверженностью сражалась Красная Армия, чтобы отстоять свою страну как от внутренней контрреволюции, так и от интервенции иностранных государств; до какой степени дошла хозяйственная разруха; как люди, совершенно голодные, жили в нетопленных квартирах; как обувались и одевались во что попало…

Словом, мне захотелось перепечатать здесь некоторые статьи и заметки. Перепечатать затем, чтобы они еще раз напомнили нам о том трудном и героическом времени, о той непомерно большой ноше, которую советские люди, несмотря ни на что, вынесли на своих худых, изможденных плечах.

Напомнить действительно необходимо, потому что даже мы, то есть люди моего поколения, которые видели все своими глазами, трогали своими руками, и то понемногу начинают забывать о прошлом. А о молодежи нашей и говорить нечего: у нее в большинстве случаев представление о прошлом самое туманное.

А между тем знать прошлое необходимо хотя бы только для того, чтобы сравнить, кем мы были тогда и кем стали теперь, как далеко мы ушли вперед, и ушли потому, что вела нас Коммунистическая партия, Советская власть.

Много лет спустя я в одном из своих стихотворений писал о нашей партии:

Это сущая правда, потому что начинали мы действительно от «горемычной лучины».

Живя и работая в Ельне, я находился в том счастливом возрасте, который теперь обычно называют комсомольским. Поэтому не удивительно, что когда стали поговаривать о необходимости создания в Ельне уездной организации комсомола, то я оказался в одном ряду с теми, кто стоял за быстрейшее и притом практическое осуществление возникшего вопроса.

Сразу же после переезда в Ельню я встретил своего приятеля и друга Якова Заборова, с которым познакомился еще в семнадцатом году в ельнинской гимназии, в которую я перевелся и из которой вынужден был вскоре уйти. Об этом я уже говорил несколько раньше, как равно говорил и о Заборове. Теперь Заборов уже кончил гимназию и, кажется, работал в каком-то ельнинском учреждении.

Он часто заходил ко мне, мы подолгу разговаривали с ним и наперебой читали друг другу свои стихи. Раза два даже выступали вместе на каких-то вечерах.

А спустя некоторое время решили, что у нас есть полное право напечатать свои стихи отдельным сборником.

В те годы и в столице, и во многих других городах то и дело появлялись маленькие, тощие сборнички, напечатанные на весьма скверной бумаге, заполненные преимущественно плохими, невразумительными стихами и носящие столь же невразумительные, но весьма претенциозные названия. Иногда такие сборнички доходили и до Ельни, и мы с Яшей Заборовым, читая их, думали:

«А почему бы и нам не совершить такое? Чем мы хуже авторов этих сборников?..»

И мы таки «совершили». Выпустили свой собственный сборник.

Можно было заранее понять, что наш сборник отнюдь не лучше тех «образцов», каким мы подражали, а скорее даже хуже. Но мы не поняли этого по своей малоопытности.

Не понимали мы и многого другого. И потому — хотя бы только в названии сборника! — решили перекрыть всех и быть самыми оригинальными. Наш сборник назывался так: «Низринулись с гор холодных черепов лавиной революции».

По-видимому, когда придумывалось это невероятное название, у нас перед глазами стояла картина В. В. Верещагина «Апофеоз войны», на которой, как известно, изображена пирамида, сложенная из человеческих черепов. С высоты подобной пирамиды, как мы тогда образно представляли себе, и низринулась лавина революции. Другими словами, нам хотелось сказать, что революционные бури породила мировая война, стоившая многих миллионов жизней.

Не знаю, насколько такая формулировка соответствовала действительности, но что она была уж слишком «оригинальной», слишком замысловатой, за это вполне можно поручиться.

Вторая «оригинальность» заключалась в том, что мой соавтор по сборнику никак не хотел ставить свою настоящую фамилию. Он соглашался только на псевдоним. И псевдоним этот был: Хромоногий Гефест.

Это, скажем прямо, было для меня завидным: я не только не мог придумать для себя ничего похожего, но вряд ли даже понимал тогда, что́ это значит — Хромоногий Гефест.

Так, выпустив общий с Заборовым стихотворный сборник, мы, как я понял это уже давным-давно, совершили первое «грехопадение». Правда, у Яши Заборова оно было первым и последним, у меня же повторялось еще и еще, о чем я весьма сожалею сейчас.

Странное дело — это было и тогда, есть и поныне: начинающему поэту хочется как можно скорее увидеть свои стихи напечатанными. Я часто думал: почему? И всегда приходил к такому выводу: человеку, который не разбирается еще в том, что́ в поэзии хорошо, а что плохо, настоящими стихами кажутся лишь те, которые напечатаны. Вот он и торопится поскорее стать настоящим поэтом, то есть напечататься, хотя после почти всегда раскаивается в своей опрометчивости.

Сборник с замысловатым, нелепым названием, если не ошибаюсь, вышел в первой половине двадцатого года. После него я, по крайней мере, в течение двух лет не предпринимал никаких мер, чтобы повторить и приумножить первый «опыт». Да и стихов я почти не писал. Если же и писал, то лишь такие, которые нужны были для газеты.

Я бы и совсем не стал вспоминать здесь о тех «тонконогих» (страничек в 16—20) стихотворных сборничках, которые — увы! — выпускал то в единоличном порядке, то в содружестве с кем-либо; не касался бы и тех слабых, неумелых стихов, что время от времени появлялись в ельнинской газете, а изредка и в смоленском «Рабочем пути». Но волей-неволей приходится вспоминать, потому что мне и сейчас становится невероятно стыдно за «грехи молодости».

Конечно, писать я мог все, что угодно. Но зачем же было печатать? Зачем?

Как известно, Н. А. Некрасов, выпустив в юности первый сборник стихов «Мечты и звуки», ходил затем по книжным магазинам Санкт-Петербурга и скупал этот свой сборник, чтобы уничтожить его. Некрасов понял, что стихи, включенные в сборник, недостойны того, чтобы их распространяли.

Великому русскому поэту удалось скупить и уничтожить почти весь тираж сборника.

Я знал об этом давно и готов был сделать то же самое. Но мои сборнички, а также стихи, попавшие в газету, никак нельзя было скупить, чтобы сжечь их или уничтожить другим способом: они «расползлись» по всей губернии, попали в тысячу мест, и было невозможно даже определить, где и у кого их искать…

Правда, по крайней мере в настоящее время, можно, казалось бы, поставить большой и окончательный крест на всех тех «творениях», которые были напечатаны «на заре туманной юности» — более пятидесяти лет тому назад. Это тем более так, что сейчас вряд ли найдешь человека, который помнил бы хоть одну строку из всего того, что я напечатал в ту далекую пору. Да и сборнички мои, если они случайно где-либо и сохранились, то сохранились, по моим расчетам, в количестве трех-четырех экземпляров каждый, считая и те, что находятся у меня лично. Словом, получается, что столь беспокоящие меня «грехи» мои давно и навсегда ушли в прошлое и возврата им нет.

Однако в течение последних двадцати лет я убедился, что есть немало людей, которые во что бы то ни стало хотят «воскресить», «оживить» мои злосчастные стихи, «оживить», несмотря на то, что они, эти стихи, едва-едва «дышали» (если дышали вообще) даже в те дни, когда только что появились на свет.

«Воскрешение», «оживление» их понадобилось тем, кто пишет и защищает диссертации.

Диссертаций, то есть научно-исследовательских работ, в которых с различных точек зрения рассматриваются мои стихи, написано и защищено довольно много. В самом этом факте ничего отрицательного, разумеется, нет. Наоборот, я мог только радоваться тому, что моя работа привлекает столь пристальное внимание исследователей.

Но меня всегда приводил, приводит и сейчас в изумление тот факт, что некоторые из работающих над критическими статьями и диссертациями, посвященными моему творчеству, непомерно много уделяют внимания ранним моим стихам, стихам крайне беспомощным и, если хотите, ровно ничего не выражающим. Даже такой знаток и тонкий ценитель поэзии, каким был ныне покойный критик А. К. Тарасенков, именно с них начал вступительную статью, напечатанную в моем двухтомнике (1956 год). Но Тарасенков — это еще туда-сюда: о моих весьма незрелых стихотворных опытах он сказал лишь мимоходом.

А было немало случаев куда более странных. И об одном из них я хочу рассказать.

Условно назову того человека, о котором пойдет речь, Никитой Ивановичем Орловым. От него-то я и получил письмо несколько лет тому назад.

В письме говорилось, что он, Орлов, обнаружил в ельнинской газете такие мои вещи (например, «Поэма о Неделе помощи фронту» и др.), которые не только не оценены критикой, но о которых критика вообще ничего не знает. Кроме того, в руки Никиты Ивановича попали и некоторые другие мои писания, тоже «никому не известные» и «не оцененные критикой». Поэтому он задумал написать кандидатскую диссертацию, взяв для нее все то, что я напечатал с 1917 по 1924 год.

В начале двадцать первого года Смоленский губком РКП(б) назначил меня редактором губернской газеты «Рабочий путь». Извещение о своем назначении я получил, по всей видимости, числа двадцатого февраля. Но сразу в Смоленск не поехал: я попросил у губкома разрешения остаться на несколько дней в Ельне и такое разрешение получил.

В Ельне уже приступил к работе новый редактор газеты — Николай Анатольевич Верховский, и мне, собственно, делать было нечего. Кое-что я все же делал — помогал новому редактору, но больше того лентяйничал, бездельничал.

Всего я проработал в Ельне около двух с половиной лет и ни разу за это время не пользовался отпуском. По большей части я работал даже в те дни, которые считались выходными. Вот теперь поэтому и наверстывал упущенное: валялся сколько захочется в постели, подолгу бродил по городу, встречался с друзьями и знакомыми, кое-что читал. Словом, отдыхал как только мог.

Но время тем не менее шло своим чередом, и день отъезда наступил, казалось, гораздо быстрей, чем хотелось бы.