Во время моего последнего путешествия в Америку, которое, скажу, не указывая даты, относится не к такому уж давнему прошлому, как полагают – или делают вид, что полагают, – многие из моих добрых друзей литераторов, судно, на котором я отплыл из Гавра, попало в бушевавшую у Малых Антильских островов непогоду. Пользуясь попутным ветром, капитан направил его к острову Сент-Кристофер, чтобы укрыться в гавани и заделать серьезную течь, грозившую потоплением, несмотря на все усилия команды откачать воду.

В одном из моих романов, посвященных истории Береговых братьев, я уже рассказывал об острове Сент-Кристофер – колыбели флибустьерства, из которой вышли великие отверженные XVII века, чтобы, подобно стае хищников, напасть на острова Санто-Доминго и Тортугу, иначе называемый Черепашьим островом.

Остров Сент-Кристофер, на языке карибов зовущийся Лиамнига, ныне входит в состав группы Малых Антильских, или Подветренных, островов, ныне принадлежащих Англии. Сент-Кристофер расположен в двадцати милях к северо-востоку от острова Антигуа и двадцати восьми милях от Гваделупы, совсем рядом с островом Невис, на 18° северной широты и 63° восточной долготы. Этот небольшой, около шести миль в длину, остров, подобно большей части Антильских островов, имеет вулканическое происхождение. Бо́льшую его часть составляют горы, а самая высокая точка пересекающего остров горного кряжа – гора Мизери – не что иное, как потухший вулкан высотой в три тысячи пятьсот футов.

Ныне этот густонаселенный остров процветает. Жители его ведут обширную торговлю ромом, сахаром, кофе, хлопком и прочими колониальными товарами.

В XVIII веке остров Сент-Кристофер называли еще и Кротким островом, памятуя об учтивости первых французов, поселившихся здесь. Поговорка, некогда очень распространенная на Антильских островах, гласила: «На Сент-Кристофере живут дворяне, на Гваделупе – мещане, на Мартинике – солдаты, на Гренаде – чернь».

Бедствия и невзгоды преследовали жителей Сент-Кристофера в течение целого столетия. Когда по Версальскому договору остров окончательно перешел под власть англичан, несколько французских семейств продолжали жить на нем, пользуясь заслуженной славой благодаря своему благородству и высокому складу ума. Люди эти были коренными сенткристоферцами, поскольку вели свое происхождение от первых колонистов, обосновавшихся на острове. Однако в душе они остались верны своему отечеству, считая себя здесь чужеземцами и в качестве власти признавая только французского консула в Бастере, главном городе Сент-Кристофера.

Наше судно бросило якорь у Песчаного мыса. Капитан предупредил меня, что мы простоим тут довольно долго – по крайней мере недели три.

Поначалу я был раздосадован этим известием. Но частые путешествия приучили меня, благодарение Богу, философски относиться к неприятным неожиданностям: я быстро примирился с новыми обстоятельствами и стал раздумывать, как провести предстоящие три недели с наибольшей для себя пользой.

Признаться, задача оказалась не из легких. У себя на родине англичане живут довольно замкнуто и не славятся особой вежливостью по отношению к чужестранцам. В колониях же своих они и вовсе отгорожены стеной высокомерия. По правде говоря, я никогда не испытывал особой симпатии к этим себялюбивым островитянам, чопорно-холодным и надменным. Они прямо-таки излучают презрение к приезжим, а французов, как ни крути, просто ненавидят. Хотя надо признать, что и те в долгу не остаются, в особенности в Азии, Африке и Америке – там, где англичане, эти карфагеняне новейших времен, открывают свои торговые конторы.

Собственно, мне и в голову не пришло заявиться к местным властям или представиться какому-нибудь английскому семейству. Чай расслабляет мои нервы, а от британского высокомерия меня коробит.

Перерыв свои бумаги, я наконец отыскал рекомендательное письмо, данное мне на всякий случай накануне отъезда из Парижа приятелем, креолом с Гваделупы, на то время редактором одной из влиятельных политических газет.

– Как знать… – сказал он, вручая мне письмо. – Случаются обстоятельства, предвидеть которые невозможно. Не исключено, что скитания по белу свету занесут вас на остров Сент-Кристофер. Ваша англофобия мне известна, и я черкнул пару строк своему родственнику, живущему, кажется, в окрестностях Бастера, но где именно – не знаю. Нам ни разу не пришлось встретиться лично, так как я не бывал на Сент-Кристофере, а он во Франции. Но вас не должно смущать это обстоятельство. Вы можете смело явиться с моим письмом, и будьте уверены, вам окажут самый радушный прием.

Письмо моего приятеля-креола я положил вместе с другими на дно чемодана и забыл о нем. Известие о трехнедельной стоянке заставило меня вспомнить о позабытом было рекомендательном письме, и я почувствовал искреннюю радость, наконец отыскав его под кипой бумаг. Послание было адресовано графу Анри де Шатограну, сент-кристоферскому землевладельцу. Сей драгоценный талисман я положил в бумажник, отправляясь на берег.

Первое, что я сделал по высадке, – нанял проводника с лошадью, что обошлось мне в два ливра: довольно высокая цена за едва ли двухчасовое путешествие. Мы направились к Бастеру, куда и прибыли в три часа пополудни.

За время пути я не перекинулся ни одним словом со своим проводником, чем, видимо, внушил ему высокое мнение о своей особе. Я довольствовался созерцанием природы. Гористая местность, по которой мы ехали, была необычайно живописна.

Надо отдать должное англичанам: где бы они ни поселились, местность тотчас обретает отпечаток, свойственный всем их владениям. Они приносят с собой жизнь, движение и ту лихорадочную деятельность, которая составляют тайну их коммерческого преуспеяния. Даже в Европе мне редко доводилось видеть поля, возделанные лучше, дороги, поддерживаемые тщательнее, и дома – прелестнее английских.

Картина, представшая моим глазам, приводила меня в восторг. Крошечный островок, затерявшийся в бескрайнем Атлантическом океане, дышал довольством и благоденствием. Я почти стыдился в душе за нас, французов, неучей в деле колонизации. Бездарная палочная система, так глубоко и вместе с тем так порочно укоренившаяся в колониях, способствовала тому, что любой, даже самый плодородный и густонаселенный, край после нескольких лет нашего владения превращался в широко раскинувшуюся бесплодную пустыню.

При въезде в Бастер проводник почтительно поинтересовался, не желаю ли я остановиться в гостинице «Виктория». Во всех английских колониях есть гостиницы с названиями «Виктория» и «Альбион». Я попросил проводить меня прямо к дому французского консула. Это был уютный особняк, расположенный между двором и садом, на самой набережной.

Радостно дрогнуло мое сердце при виде широко развеваемого порывистым морским ветром милого нам трехцветного флага. За границей я – шовен[1] и, сознаюсь со всем смирением, вполне разделяю мнение храброго генерала Лаллемана, который говорил, что каждый француз на чужеземной почве должен быть достойным представителем Франции и заставлять уважать ее одним своим видом.

Звание вице-консула на Сент-Кристофере – приятнейшая на свете должность, не хлопотная и с приличным окладом. В гавань не заходит и трех французских кораблей в год. При таком положении дел вице-консулу Франции пришлось бы, подобно генеральному консулу короля Сиамского в Париже, сидеть с утра до вечера сложа руки. Но он, человек в высшей степени образованный, фанатик-естествоиспытатель, – сумел придумать себе занятия, не оставляющие и минуты свободного времени.

Господину Дюкрею – под этим псевдонимом я скрою настоящее имя чудесного человека, которому обязан тем, что не умер от сплина на Сент-Кристофере, – было около сорока пяти лет. Высокого роста, изящно сложенный, он отличался изысканным обращением. Его открытое умное лицо излучало невыразимую симпатию к окружающим. Господин Дюкрей принадлежал к одному из тех французских семейств, о которых я уже сказал выше, и пользовался большим уважением даже у английских властей.

Вице-консул принял меня радушно, тотчас велел отослать проводника с лошадью и объявил, что я принадлежу ему на все время моего пребывания на Сент-Кристофере. Чернокожий слуга взял мой чемодан, а господин Дюкрей провел меня в уютную комнатку, окна которой смотрели на гавань.

– Чувствуйте себя как дома, – сказал, улыбаясь, хозяин, – комната в вашем распоряжении на все время пребывания здесь.

Я начал было протестовать, сказав, что вторжение чужого человека в дом сопряжено для его обитателей с неудобствами и что если оно и не в тягость, то в любом случае стесняет хозяев.

– Во-первых, вы не чужой, – возразил господин Дюкрей, – вы соотечественник, а следовательно, друг. Во-вторых, вы вольны уходить, приходить, делать что угодно. И наконец, я живу сейчас холостяком: жена и дочь гостят у близких родственников на Антигуа и вернутся не раньше чем через два месяца. Так что вы не только не стесните меня, но, напротив, окажете истинную услугу, если примете мое гостеприимство.

Возразить на это мне было нечего, я пожал господину Дюкрею руку, и вопрос был решен. Он оставил меня приводить в порядок мой костюм, и спустя некоторое время я снова присоединился к нему. О прибытии судна Дюкрея известили с утра. Он ждал капитана к обеду.

Я пожалел, что, спеша оказаться на берегу, не предупредил капитана о своих действиях, но сделанного вернуть было нельзя.

– Забыл сказать вам, – с улыбкой обратился ко мне хозяин, – у нас в доме звонят четыре раза в день: к завтраку, обеду, полднику и ужину, который накрывают в восемь часов.

Это сообщение рассмешило меня.

– Стало быть, вы целый день едите?

– Почти, – отвечал также со смехом хозяин. – Мы заимствовали этот обычай у англичан. Вам, без сомнения, известно, что они много едят и особенно пьют. Однако не пугайтесь: у меня в доме едят и пьют, только когда голодны или испытывают жажду. Итак, вы предупреждены… Впрочем, после звонка никого не ждут, а садятся за стол. Так что у вас не будет ни малейшего повода чувствовать себя стесненным. Как хотите, мой дорогой, а я решительно и безвозвратно завладел вами в свою пользу. А как прикажете иначе? Часто ли заглядывают французы в этот дальний уголок? Так как же выпустить из рук того, кто случайно залетел в наши края? Не желаете ли взглянуть на мои коллекции? Они довольно хороши и содержат много любопытнейших экспонатов.

Я тотчас последовал за ним.

Дюкрей скромно именовал «своими коллекциями» настоящий музей, занимавший в его доме пять больших комнат. С исключительным терпением и тщанием он собирал образцы богатой флоры Антильских островов, как Больших, так и Малых. Фауна также была представлена многочисленными экспонатами млекопитающих и насекомых. Далее шли минералы всякого рода и свойства, карибские древности, бог весть где отысканные… И все здесь было с пониманием дела расставлено, тщательно классифицировано и снабжено ярлыками. Несомненно, такой коллекции могли бы позавидовать директора парижских музеев.

Гумбольдт, д’Орбиньи и еще двое-трое знаменитейших ученых посетили экспозицию, или собрание – как будет угодно читателю называть коллекцию Дюкрея, – и остались пораженными увиденным.

Что касается меня, то никогда в жизни не доводилось мне видеть ничего более необычного и занимательного.

Три часа пролетели как миг за созерцанием чудес, на которые невозможно было налюбоваться вдоволь. Я мог бы рассматривать сокровища Дюкрея до вечера, если бы черный слуга не пришел доложить о прибытии капитана Дюмона.

Капитан ожидал вице-консула в гостиной и был крайне удивлен моим появлением, так как пребывал в полной уверенности, что я нахожусь на судне. Впрочем, вскоре все объяснилось. Через пять минут мы уже сидели за столом.

Сперва речь шла о Франции и событиях, произошедших в ней за последние месяцы. Капитан привез для вице-консула целую кипу газет: Дюкрей, не имея понятия о положении дел в Европе, был рад возможности ознакомиться с политическими новостями своего отечества. Потом приступили к обсуждению условий займа, в котором нуждался капитан для починки своего судна, и когда условия эти были оговорены, разговор свернул на другие темы и естественным образом коснулся острова Сент-Кристофер.

Тут уж вице-консул был в своей стихии и с милой снисходительностью знакомил нас с правами креолов, живших на острове, и с немногими доступными приезжим удовольствиями и местными развлечениями, весьма, впрочем, скромными.

– Здесь проживают несколько французских семейств, – заметил капитан. – Они богаты и пользуются уважением английских властей.

– Это так. Хотя у них с англичанами нет ничего общего и контакты между ними весьма редки, – отвечал Дюкрей. – Все эти семейства остались верны своему отечеству: ни уговоры, ни лесть не смогли заставить их принять английское подданство. Они упорно остаются французами. Дети их по большей части воспитываются во Франции и служат там или в армии, или на дипломатическом поприще, или в судах. Заплатив отечеству свой долг, эти воины, судьи или дипломаты возвращаются сюда доживать дни в мире и спокойствии.

– Это же прекрасно! – вскричал я в восторге.

– В этом нет ничего особенного, – добродушно заметил Дюкрей. – Обыватели не обязаны подчиняться политике. То же явление вы встретите почти во всех прежних французских владениях. Но я должен сознаться, что предрассудки, а именно так англичане называют нашу любовь к отечеству, здесь распространены сильнее, чем где бы то ни было.

– Чему вы приписываете это? – осведомился я с любопытством.

– Остров Сент-Кристофер с самого начала принадлежал одновременно и французам, и англичанам. По странному стечению обстоятельств, как только французские авантюристы высаживались на одном берегу, англичане тут же ступали на противоположный. Эти искатели приключений сперва жили в полном согласии. Потом французы вытеснили англичан и завладели всем островом. Англичане не раз тщетно пытались вновь поселиться на нем, а когда они чего-то захотят, то, как вам известно, добиваются цели, ибо упорство – самое драгоценное качество англичан. Версальский договор окончательно решил вопрос в их пользу, но для французских семейств, которые желали остаться на Сент-Кристофере, было выговорено право сохранять свой статус, ведь эти семейства происходили от первых поселенцев и каждая семья среди своих предков имела по крайней мере одного знаменитого флибустьера – грозу Испании, могуществу которой тогда были нанесены первые и самые чувствительные удары.

– Значит, нынешние здешние французы – потомки…

– …тех флибустьеров, которые позднее завладели Тортугой, – закончил фразу Дюкрей, – и половиной острова Санто-Доминго. Сам я – правнук небезызвестного Дюкрея, который во главе всего лишь сотни соратников овладел Гренадой и собрал с ее обитателей огромную дань. Маркиз де Ла Монтгербю – близкий родственник д’Ожерона. Барон Дюкас – потомок знаменитого флибустьера, назначенного Людовиком Четырнадцатым командующим эскадрой. Кавалер дю Плесси, барон дю Росей, граф де Шатогран и кавалер Левассер – все они потомки авантюристов, заслуживших громкую славу. Естественно, что люди, чьи предки закладывали основу владычества Франции в Америке, гордятся своей национальностью и не желают переселяться из края, откуда их деды и прадеды под предводительством Монбара отправлялись совершать великие подвиги.

– Разумеется! И Франция должна гордиться его неизменной верностью! Однако позвольте, кажется, вы упомянули в числе прочих имя графа де Шатограна?

– Действительно упомянул, – вице-консул снова дружески улыбнулся, – и могу прибавить, что оно едва ли не самое чтимое и дорогое нам во многих отношениях. Разве вы знаете графа де Шатограна?

– Откуда же, ведь я здесь в первый раз!

– Это ничего не значит. Ведь могли же вы знать отпрысков младшей ветви фамилии Шатогранов – они родом с Антигуа. Там до сих пор обитают несколько членов этого славного семейства.

– Нет, но у меня имеется рекомендательное письмо к графу Анри де Шатограну, которое дал мне перед моим отъездом из Парижа господин Н. де С. из Гваделупы.

– О! Граф Анри окажет вам самый теплый прием. И завтра же я лично представлю вас ему.

– Вы очень любезны, однако позвольте осведомиться, кто же этот граф Анри де Шатогран, чье имя вы произносите столь благоговейно?

Дюкрей снова улыбнулся и, облокотившись на стол, стал машинально вертеть в руках нож.

– Граф де Шатогран, – ответил он спустя мгновение, – натура избранная, великая душа. Таких людей природа создает, быть может, одного на сто миллионов. Прежде чем представить вас графу, скажу несколько необходимых слов о нем.

– Буду весьма обязан.

– Графу Анри де Шатограну теперь девяносто шесть лет, но до сих пор, как это ни поразительно, его высокая фигура пряма, черты лица выразительны, тонки и изящны, а взгляд необычайно живой. Его спокойное и умное лицо дышит неизъяснимой добротой, а благородные седины придают ему печать особенного величия. Несмотря на глубокую старость, граф весьма бодр: он охотится, словно сорокалетний. Усталость и болезни не имеют власти над его могучим организмом, ему дано прожить до полутораста лет, если не случится чего-нибудь непредвиденного.

Духовная стать его соответствует физической. После Войны за независимость Соединенных Штатов, в которой он участвовал вместе с де Рошамбо и Лафайетом, граф последовал за бывшим своим генералом и другом во Францию. В тысяча семьсот восемьдесят девятом году ему было двадцать семь лет. Он находился в числе тех немногих дворян, которые с искренним энтузиазмом приветствовали начавшуюся эпоху возрождения былого величия Франции. Граф де Шатогран происходит из военной семьи, и, разумеется, его место было в действующих войсках. В девяносто втором году он отправился волонтером на северную границу как адъютант Пишегрю и участвовал во взятии Вейсембургской линии. В девяносто пятом году де Шатограна произвели в генералы, а позднее он последовал за Бонапартом в Египет. День восемнадцатого брюмера наполнил его скорбью: он понял, в какую бездну увлекает Францию слепая восторженность народа. Герой Лоди и Пирамид шел исполинскими шагами к избранной цели, и ослепленная толпа стремилась за ним с громкими рукоплесканиями. Это был уже не Бонапарт, но еще и не Август. Это был Цезарь, которому достаточно было протянуть руку к императорской короне, чтобы завладеть свободой, так дорого обошедшейся Европе.

Пробил последний час республики. Граф де Шатогран понял, что роль солдат девяносто третьего года кончена, что впредь все стремления Франции будут подавлены и поглощены славой одного человека. Граф с грустью покорился, переломил шпагу и навсегда простился с отечеством, оплакивая разлуку с Францией и судьбу страны. По возвращении на остров Сент-Кристофер он словно заключил себя в неприступную крепость, которую больше не покидал.

Таков граф де Шатогран. От каждой новой блестящей победы, которой добивалась империя, он содрогался, словно раненый лев. Исполинская мечта о воссоздании трона Карла Великого страшила его. Уже начиная с восемьсот девятого года он предвидел год восемьсот четырнадцатый, и его предчувствие сбылось. Он глубоко скорбел об этом, потому что за разбитым титаном видел предсмертные муки, в которых содрогалось тело Франции, изнемогающей в борьбе. И все же он остался верен своей клятве и своим убеждениям: он отверг все императорские предложения.

Узнав о революции восемьсот сорок восьмого года, он с грустью воскликнул: «Где восторженность семьсот девяносто второго года? Правительства насильно не навяжешь, каким бы именем ни называли его. Нельзя дважды войти в одну и ту же воду. Былая трагедия оборачивается жалким фарсом». С той поры он больше ни словом не касался политических событий.

Живет граф патриархально, в окружении семьи, но взгляд его постоянно прикован к Франции, за которую он проливал кровь на двадцати полях битв и из которой сам себя добровольно изгнал, понимая, что более никогда ее не увидит.

Мы с капитаном слушали этот простой и прекрасный рассказ с глубоким сочувствием.

– Черт возьми! – вскричал Дюмон. – Да этот ваш граф де Шатогран – преславнейший человек!

– Да, – согласился Дюкрей с доброй улыбкой, – это человек великой души, способный на любую жертву, и дни свои он закончит в безвестности, вдали от отечества, для которого столько сделал.

– Неблагодарность народов – вот венец, возложенный Богом на великих граждан! – подытожил слова Дюкрея капитан.

– Однако я не скажу более ничего. Завтра вы увидите графа и сами сможете судить о нем… Господа, вот гаванские сигары. Ручаюсь, они просто превосходны.

– Еще одно слово, – сказал я, выбирая сигару.

– Я слушаю.

– Граф де Шатогран также является потомком какого-то знаменитого флибустьера…

– Знаменитейшего, быть может, из всех, потому что слава его всегда оставалась незапятнанной. Он не был жесток, как его друг Монбар Губитель, не был жаден, как Морган, не был свиреп, как Олоне. Он не был мстителен, как Красавец Лоран. Нет, сей флибустьер своими подвигами долго заставлял Испанию опасаться за свои колонии и, можно смело сказать, заслужил уважение своих врагов.

– О! Тогда я знаю его имя! – с живостью вскричал я. – В летописях флибустьерства Александра Оливье Эксмелина упоминается только один человек, который подходит к начертанному вами великолепному портрету.

– И человек этот?.. – с улыбкой спросил консул.

– Медвежонок Железная Голова!

– Ну так я вам скажу, – ответил Дюкрей, вставая, чтобы провести нас на террасу подышать свежим морским воздухом, – граф Анри де Шатогран – правнук Медвежонка Железная Голова.

Я несколько оторопел, так как на самом деле не мог и надеяться ни на что подобное.

Постель, предложенная мне Дюкреем, оказалась весьма удобной. Однако возбуждение, вызванное пережитыми эмоциями, было настолько сильно, что всю ночь напролет я не мог сомкнуть глаз. Я с нетерпением ждал минуты, когда увижу человека, величие которого было всем известно и в личности которого спустя четыре поколения воскресли благородные качества его предка.

Надо сказать, что Медвежонок Железная Голова был из старых моих любимцев. Многократно я читал и перечитывал истории из его удивительной, полной подвигов и приключений жизни, описанной в произведениях тех немногих авторов, которые посвятили свое перо великим отверженцам XVII века, прозвавшим себя Береговыми братьями.

Но в жадно поглощаемых мною отчетах о подвигах знаменитого авантюриста всегда оставались пробелы. Вероятно, Александр Оливье Эксмелин, писатель, который сам был действующим лицом большей части событий, с наивным простодушием описанных им, да и другие авторы, повествующие о том же предмете, знали авантюриста, прозванного Медвежонком, только как одного из предводителей флибустьеров, тогда как остальная его жизнь оставалась для всех тайной. Нигде я не находил никаких указаний на частную жизнь человека, всегда являвшегося мне в сиянии славы. Однако должен же он был любить и страдать, как все прочие члены большой семьи, имя которой – человечество.

Именно эти пробелы я жаждал заполнить, именно этих интересных подробностей я добивался.

Кто-то сказал: «Мир считает чудом людей, в которых жена или слуга не видят ничего замечательного». Слова эти, весьма похожие на правду, подстрекали мое любопытство и заставляли меня отыскивать всеми средствами мельчайшие подробности, столь важные для изучения жизни человека, которого хочешь точно описать.

К великому моему облегчению, начало светать. Однако какого мнения был бы обо мне мой добрый хозяин, вздумай я заявиться к нему ни свет ни заря. Моя бестактная поспешность могла произвести на него дурное впечатление: нельзя же таким образом ставить человека перед необходимостью сдержать данное слово.

Тем не менее к восьми утра мой запас терпения был полностью истощен и я сошел вниз.

Дюкрей был уже полностью одет. Он ждал меня, расхаживая с сигарой во рту взад и вперед по гостиной.

– А! – вскричал он, увидев меня. – Вот и вы! Как спалось?

– Превосходно, – с улыбкой ответил я, умолчав, разумеется, что даже не сомкнул глаз.

– Я на ногах с шести часов. Мои дела, связанные с ведением консульской канцелярии, на сегодня завершены. И теперь я могу посвятить вам весь день.

– Не знаю, как благодарить вас за вашу неисчерпаемую любезность, но все-таки мне совестно, что я стал причиной стольких хлопот.

– Не понимаю, о каких хлопотах идет речь, мой дорогой гость?

– Во-первых, такие ранние занятия…

Дюкрей засмеялся:

– Вы шутите! В колониях встают с зарей, чтобы воспользоваться утренней свежестью, и потому все дела делаются рано. Днем все закрыто, сиеста!

– Ну вот! – вскричал я с досадой. – Такое мое счастье!

– А в чем дело? – удивился он.

– Преглупая шутка! Представьте себе, мое нетерпение увидеть графа Анри де Шатограна было так велико, что я всю ночь не мог заснуть ни на минуту, но не вставал из опасения потревожить вас, поднявшись с петухами.

– Вы действительно заблуждались, – заметил Дюкрей, смеясь. – Я уже сделал, вернее, помог капитану сделать заем, в котором он нуждался, и добрых полчаса назад он, смею вас уверить, весьма довольный, отправился на Песчаный мыс с деньгами в кармане.

– В этом я не сомневаюсь!

– Потом я, как уже говорил, покончил с делами в канцелярии, прошелся вдоль гавани и, кроме того, отправил к графу де Шатограну нарочного, дабы предупредить о нашем приезде: так что нас ждут к завтраку! Потом я вернулся сюда, чтобы выкурить сигару в ожидании вашего пробуждения. Надеюсь, теперь вы уже не думаете, что стеснили бы меня, спустившись раньше. Но не стоит больше говорить об этом! Лучше выпьем по рюмке старого рома, закурим по настоящей сигаре – и в путь! Нам предстоит проехать с добрых три мили.

Сказано – сделано. Через пять минут мы уже ехали, отведав превосходного вина и выкурив по не менее превосходной сигаре. Двое чернокожих слуг в ливреях следовали за нами верхом на почтительном расстоянии.

Утро было великолепное, воздух теплый, освежаемый легким ветром. Мы ехали по дороге, содержащейся в таком же порядке, как аллеи королевского парка: по сторонам ее высились роскошные тропические растения, распространявшие приятную свежесть. Скрытые листвой, прыгали с ветки на ветку и звонко пели тысячи птиц. Необычные маленькие обезьянки, которые водятся исключительно на острове Сент-Кристофер, строили нам уморительнейшие гримасы.

Эти животные, заметим мимоходом, истинный бич для колонистов. Избавиться от них невозможно, а между тем они опустошают все поля.

После трех четвертей часа езды мы достигли подножия довольно высокого утеса. На вершине его стоял дом, вернее, великолепный замок, окруженный со всех сторон, кроме той, что была обращена к морю, роскошной растительностью. Он просто-таки утопал в море зелени.

– Видите этот замок? – спросил Дюкрей.

– Разумеется! И нахожу его великолепным.

– Склонитесь же перед ним, мой любезный соотечественник! На месте, где теперь высится этот великолепный замок, некогда стоял домик, построенный Монбаром по прибытии в Америку, первое его жилище в Новом Свете. Именно тут был составлен план знаменитой экспедиции, в результате которой Береговым братьям стала принадлежать Тортуга и часть Санто-Доминго. И именно к этому месту мы с вами направляемся.

– Гм! Весьма удачное место для гнезда хищной птицы, настоящее орлиное гнездо.

– Или ястребиное… Тот домик был подарен Монбаром своему матросу Медвежонку после блистательной картахенской экспедиции.

Разговаривая, мы поднялись по довольно крутой дороге, которая вела к замку, и оказались у обширного склона с террасами, окруженного стеной деревьев. Миновав решетчатые ворота необычной работы, мы несколько минут ехали по широкой аллее, окаймленной кустами молочая и алоэ, и наконец остановились у полукруглой мраморной лестницы, наверху которой стоял, ожидая нас, высокий старик с длинной белой бородой, с кротким и вместе с тем гордым выражением лица.

Я тотчас, вспомнив вчерашний рассказ моего хозяина, признал в старике графа де Шатограна: ошибиться было нельзя – так верен оказался набросанный Дюкреем портрет.

Нам был оказан самый радушный прием. Граф взял мое рекомендательное письмо, только для вида бросил на него взгляд и, дружески пожав мне руку, выразил удовольствие видеть меня у себя. Он пошел вперед, указывая дорогу в большую гостиную, меблированную во вкусе конца XVIII столетия, а точнее, последних лет царствования Людовика XVI. Когда мы вошли, там не было никого.

Граф пригласил нас к столу, чтобы слегка перекусить с дороги. По заведенному в этих местах обычаю, в каждой комнате принято держать наготове накрытый стол с разнообразными прохладительными яствами, дабы гость мог утолить первый голод или жажду, едва успев их почувствовать. Потом беседа была продолжена за сигарами.

Признаться, я довольно рассеянно поддерживал разговор. Еще с порога мое внимание привлекла великолепная картина с подписью: «Филипп Шампань, 1672». Это было одно из последних произведений великого живописца, скончавшегося в 1674 году.

На картине этой, грандиозной по своим размерам, была изображена гористая местность на острове Санто-Доминго. Справа был написан шалаш, рядом с которым полуодетый человек, лицо которого было едва видно, стоя на коленях, вялил мясо, а в глубине, среди деревьев густого леса, можно было различить испанских солдат, вооруженных длинными копьями и пробирающихся вперед с величайшей осторожностью.

На переднем плане, готовый ступить из рамы в гостиную, как живой стоял человек лет тридцати двух или трех, в рубахе из сурового полотна, покрытой пятнами крови и жира. На нем были широкие, до колен штаны и короткие сапоги из звериной шкуры. Рубаха была опоясана ремнем из крокодиловой кожи, за пояс которого, слева, были заткнуты четыре длинных ножа в большом чехле, тоже из крокодиловой кожи, да мешок с пулями и бычий рог – справа.

Человек опирался скрещенными руками на ружье с рукоятью, изукрашенной серебром. Две гончие мышиной масти, широкогрудые, с висячими ушами, и два кабана лежали у его ног. Человек на картине имел поразительное сходство с графом. Отличие было в возрасте и падающих на плечи волосах цвета воронова крыла. Но черты лица были те же, что и у хозяина замка: выразительные, тонкие и умные, и блеск во взоре был тот же. Солнечный луч падал на картину, а случайная тень придавала лицу запечатленного на картине мужчины отпечаток неизъяснимой грусти.

Без сомнения, этот сюжет был выхвачен из самой жизни тех грозных флибустьеров, или буканьеров, Санто-Доминго, которые не покорились могущественнейшим монархам. Судя по всему, на портрете был изображен предок графа, Медвежонок Железная Голова.

Я стоял, углубившись в созерцание, граф заметил мою задумчивость и по направлению моего взгляда уловил причину.

– А-а! – воскликнул он с пленительным добродушием. – Вас заинтересовала эта картина? Что вы можете сказать о ней, мой любезный соотечественник?

– Скажу, что это замечательное произведение, граф.

– Да, Филипп Шампань был гениальным портретистом, как вам, вероятно, известно.

– Так это портрет? – вскричал я с наивным простодушием.

– Портрет, – гордо вскинув голову, ответил граф. – Это портрет моего прадеда, капитана по прозвищу Медвежонок Железная Голова. Он пожелал быть запечатленным в костюме буканьера накануне возвращения во Францию после женитьбы.

– Как! – вскричал я, но вовремя опомнился и прикусил язык.

Граф улыбнулся:

– Разве вы не знакомы с историей этого знаменитого предводителя Береговых братьев?

– Весьма поверхностно, граф, и очень жалею об этом. Но никогда ничья биография не интересовала меня больше, нежели жизнь этой замечательной личности, – сказал я, продолжая рассматривать портрет.

В эту минуту раздался звонок, и граф провел нас в столовую, где уже находились несколько человек: три дамы и четверо мужчин, двоим из которых было от двадцати до двадцати пяти лет.

Двое старших мужчин были зятьями графа, а двое младших – его племянниками.

Граф представил меня, и все сели за стол.

– У меня еще есть два сына, – пояснил мне граф, – но сейчас они отсутствуют. Один из них – контр-адмирал и командующий эскадрой, крейсирующей у берегов Бразилии, другой – дивизионный генерал и теперь, кажется, находится в Риме.

Я провел в замке два дня, так как хозяин ни за что не хотел отпустить меня в Бастер.

Визит свой я повторил, а потом стал наведываться к графу все чаще и чаще, пока наконец не взял за привычку приезжать в замок каждый день и проводить вечер с графом и его семейством.

Граф оказался изумительным рассказчиком, что теперь встречается редко: хорошая, точная память его удерживала множество остроумных анекдотов из последних лет царствования Людовика XVI и первых – революции. Он был накоротке со многими знаменитостями двух этих эпох и рассказывал о них массу чрезвычайно любопытных подробностей.

Граф де Шатогран был дружен с Дантоном, Камиллом Демуленом, обоими Робеспьерами, Сен-Жюстом, Фуше… Всех этих людей, оказавших столь громадное влияние на революцию, он представил мне совершенно в ином свете, нежели тот, в котором я видел их до сих пор.

Граф не навязывал своего мнения и не давал оценки, но откровенно и точно передавал то, что видел и слышал сам, предоставляя слушателям делать выводы из его слов.

Вечера пролетали с необычайной быстротой в занимательных беседах, перемежаемых иногда, но очень редко, музыкой. Замечу, кстати, что фортепиано, этот бич, изобретенный для терзания нашего слуха, проникло теперь даже на невинный остров Сент-Кристофер.

Однако одно обстоятельство огорчало меня: я часто пытался навести разговор на буканьеров – и каждый раз граф отклонял мою попытку, словно находил удовольствие в том, чтобы дразнить меня, не давая возможности прямо выразить просьбу, постоянно вертевшуюся у меня на языке.

Быстро миновал срок моего пребывания на Сент-Кристофере. Капитан Дюмон завершил починку своего судна и перевозил теперь на борт закупленные съестные припасы и пресную воду: через два дня судно снималось с якоря. Грустно мне было расставаться с добрыми обитателями замка, ведь они приняли меня, человека им чужого, с таким сердечным радушием. Я не имел сил проститься с ними и откладывал до последнего минуту расставания и разлуку, которая должна была стать вечной.

Однако следовало наконец собраться с духом и объявить о своем отъезде. На другое утро в восемь часов мы снимались с якоря, и мне уже с вечера надо было отправиться на Песчаный мыс, чтобы оттуда переехать на корабль. Капитан любезно известил меня, что шлюпка будет ждать у пристани до полуночи. Было около восьми вечера, я не мог терять более ни минуты.

Расставание прошло очень тяжело. Милое семейство графа привыкло ко мне, я стал для них близким другом. Все отправились проводить меня до ворот, где уже ждал слуга с двумя лошадьми, которых Дюкрей любезно одолжил мне для путешествия. Прощание длилось довольно долго, однако настал все же миг разлуки, и я уехал.

В одиннадцать часов я был на Песчаном мысе и уже заносил ногу в ожидавшую меня шлюпку, когда меня почтительно остановил слуга, мой проводник.

– Простите, господин, – сказал он, – их сиятельство велели вручить это вам. – Он протянул мне тщательно перевязанный и запечатанный пакет. – И еще их сиятельство просил передать на словах, что они посылают это вам на память, чтобы вы не забывали о семействе Шатогран.

Я взял пакет, вложил ему в руку луидор и сел в шлюпку.

Когда я пробудился следующим утром, мы уже шли под парусами и остров Сент-Кристофер виднелся на горизонте синеватым облачком, которое вскоре и вовсе исчезло.

Тут я вспомнил о таинственном пакете, переданном мне графом Шатограном таким странным образом. Я распечатал, вскрикнул и даже выронил пакет из рук от радостного изумления. Поспешно подобрав его с пола, я тотчас запер на задвижку дверь своей каюты, чтобы никто не мог мне помешать, и, расположившись у письменного стола, аккуратно разложил перед собой содержимое пакета.

Во-первых, там была адресованная мне записка. Содержание ее было следующим:

Любезный соотечественник!

Простите мне коварное удовольствие, с которым я как бы нарочно уклонялся от разговора всякий раз, когда вы заводили речь о моем благородном предке. Вы не должны сетовать на причуды старика.

Я разделяю ваше мнение, что о буканьерах и флибустьерах XVII века мало что известно или, что еще хуже, представления о них искажены.

Эпитетами «флибустьер» и «буканьер» ныне награждают грабителей, убийц, разбойников.

Однако не может быть ничего более ошибочного: флибустьеры скорее походили на портсмутских пилигримов. Подобно последним, они искали свободы совести и требовали свободных законов. И еще они стремились к свободе на морях, свободе торговли и к уничтожению ненавистного владычества испанцев, почти повсеместного в Новом Свете.

Флибустьеры были свободные мыслители и действительно свободные люди.

Франция обязана им лучшими своими колониями, Испания – утратой своего могущества.

Зло, содеянное ими, забыто, добро – осталось. Франция воспользовалась ими, заклеймив их кличкой пиратов, тогда как прежде вела с ними переговоры, признавала их право на существование и даже оказывала им покровительство.

Это последнее оскорбление естественно вытекало из ее неблагодарности за так великодушно оказанные ими громадные услуги, которые ей следовало бы вознаградить.

Вы видите, любезный мой соотечественник, что я не забыл ничего из наших коротких бесед о флибустьерах и, повторю, вполне разделяю ваш взгляд на них.

Примите в память о приятных часах, которые мы провели вместе, и в знак моего искреннего к вам расположения прилагаемую рукопись. Вся она принадлежит перу моего прадеда и представляет собой нечто вроде дневника, на страницах которого он ежедневно отмечал сведения, поистине драгоценные, не только о себе самом, но также и о некоторых самых известных своих товарищах.

С какой целью мой прадед вел сей дневник, я не знаю. Быть может, он собирался писать историю флибустьерства. Но если это и было первоначальным его намерением, он, без сомнения, отказался от него: я не нашел в архивах нашего дома ничего, что указывало бы на подобный факт даже косвенным образом.

Верьте, Анри граф де Шатогран.

Я поспешил развернуть рукопись. Дневник был написан на пергаменте, и древность его не вызывала сомнений: выцветшие чернила, форма букв, правописание – все доказывало, что сей документ действительно относится ко второй половине XVII столетия.

На первом листе стояло:

Заметки о некоторых самых замечательных авантюристах с островов Санто-Доминго и Тортуга, оставленные авантюристом Медвежонком Железная Голова с лета от P. X. 1650 до 1690 включительно.

Все же граф, уже отпустив меня, решил полностью удовлетворить мое любопытство. И я, чувствуя себя благодарным ему до глубины души, немедленно принялся за чтение, оторвавшись от рукописи, лишь дойдя до последней страницы. Потом я тщательно спрятал драгоценную рукопись.

…Прошло несколько лет. Множество событий, сменявшихся одно другим, заставили меня позабыть о прощальном даре графа. Однако несколько месяцев тому назад рукопись попалась мне на глаза, когда я искал какую-то книгу в своей библиотеке. И я перечитал ее даже с еще большим удовольствием, чем некогда на корабле. Тотчас по прочтении я положил рукопись перед собой и твердо вознамерился в самом скором времени подготовить ее для публикации.

И теперь эту рукопись я представляю читателю в собственном изложении. Ему судить, прав ли я был, когда извлек ее из забвения. Я и не думал несколько лет назад, когда случай привел меня на остров Сент-Кристофер, что в этом почти никому не ведомом уголке мира меня ожидает такая удача.

А теперь, как говорят испанцы, простите автору его ошибки.

Гюстав Эмар Париж, 10 августа 1868 г.

В пятницу, 13 сентября 16… года, в восьмом часу вечера светящаяся огнями гостиница «Сорванный якорь», расположенная на самом берегу гавани Пор-Марго и ставшая привычным местом сборищ флибустьеров и буканьеров с Тортуги и Санто-Доминго, пылала среди темной ночи, как горнило печи, и шум от криков, хохота, пения и звона бьющейся посуды несся из раскрытых навстречу свежему морскому ветру окон.

Обыватели – буканьеры, флибустьеры, вербованные работники, женщины, дети и даже старики – с любопытством толпились возле гостиницы, не обращая внимания на тарелки, стаканы и бутылки, то и дело летевшие в их сторону из окон, и весело примешивали свои возгласы к неистовому шуму, производимому тремя десятками пирующих за громадным круглым столом в большой зале.

В этот вечер в гостинице «Сорванный якорь» был устроен кутеж на флибустьерский лад, то есть до победного конца. От вина у пировавших побагровели лица, сверкали взгляды, гудели головы, бурлила кровь.

Капитан по прозвищу Медвежонок Железная Голова – один из самых грозных флибустьеров Тортуги – утром этого дня набрал из Береговых братьев экипаж в четыреста семьдесят три человека. Набор он совершал с величайшим тщанием, из самых отчаянных авантюристов, находившихся в это время в Пор-Марго, Пор-де-Пе и Леогане. Этой же ночью стоявший на рейде фрегат «Задорный» должен был сняться с якоря и отправиться неизвестно куда.

Перед выходом в море капитан собрал на прощальном пиру всех своих старых друзей. Самые знаменитые предводители флибустьерства сидели за столом и провозглашали тосты за успех таинственной экспедиции Медвежонка.

Тут были и Монбар Губитель, и Красавец Лоран, и Мигель Баск, и Дрейф, и Граммон, и Питриан, и Олоне, и Александр Железная Рука, и Жан Давид, и Пьер Легран, и Польтэ, и Дрейк, и еще много других Береговых братьев, быть может, не столь знаменитых, но не менее воинственных.

Бертран д’Ожерон, представитель власти Людовика XIV, губернатор Тортуги и французской части Санто-Доминго, сидел на почетном месте. По правую руку от него восседал виновник торжества – Медвежонок Железная Голова, по левую – Пьер Легран, молодой человек лет двадцати пяти, с тонкими и благородными чертами лица, помощник командующего предстоящей экспедицией.

Остальные флибустьеры расселись кто где.

Целая бригада несчастных работников, в драных штанах и перепачканных холщовых рубашках – по сути, в лохмотьях, – быстро и безмолвно, как привидения, сновала вокруг пирующих с блюдами, тарелками и винными жбанами, которые флибустьеры, забавы ради, время от времени бросали им в головы – разумеется, предварительно осушив.

Надо сказать, что Береговые братья все до единого прошли через этот тяжелый искус: обязанный работник, или данник, или вербованный, или попросту – слуга были лишь вьючными животными, несчастными, чье право на жизнь и смерть на долгих три года рабства было присвоено их господами.

Медвежонку, настоящего имени которого никто из присутствующих не знал, было в то время года тридцать два. Он отличался исполинским ростом и необычайной силой. Черные глаза Медвежонка сверкали, на правильных, красивых чертах его лица были запечатлены достоинство и воля. Густая черная борода, скрывавшая всю нижнюю часть лица и спускавшаяся на грудь, придавала его внешности выражение странное, роковое. Его движения были сдержанны, изящны, походка – благородна, голос – чист и звучен.

Как и у большей части Береговых братьев, в его жизни было что-то, что он тщательно скрывал.

Никто не знал, кто он и откуда. Все, относящееся к прошлой жизни, даже имя его, – все было покрыто тайной. Окружающим о нем было известно только то, что случилось с ним после его прибытия на Антильские острова. Пока еще довольно короткая, жизнь его была мрачна и печальна. В течение нескольких лет этот человек терпел жестокие муки, но ни одной жалобы никто от него не слышал, незаслуженное несчастье не сломило его. Вопреки обычаям флибустьеров, он жил уединенно, не стремясь сойтись с кем бы то ни было.

Словом, человек он был незаурядный.

Приведем два примера в доказательство этого утверждения.

Первое свидетельствует о необычайной смелости. В эпоху царивших повсюду суеверий он не побоялся сняться с якоря в пятницу тринадцатого числа с экипажем в четыреста семьдесят три человека.

Второе носило отпечаток еще большей оригинальности: куда бы он ни направлялся, его постоянно сопровождали две гончие и два кабана, страшно свирепых, однако живших между собой в самом добром согласии и преданных ему донельзя.

Даже теперь, на пирушке, он не разлучался со своими спутниками: четвероногие друзья лежали у его ног, получая остатки самых лучших кусков с тарелки хозяина.

Капитан по прозвищу Медвежонок Железная Голова один из главных персонажей нашего рассказа, поэтому мы опишем в нескольких словах, что с ним приключилось со времени прибытия на острова.

Лет за шесть или семь до того времени, с которого начинается повествование, в Пор-Марго прибыло судно из Дьеппа. Корабль был нагружен разнообразными товарами, нужными колонистам. Кроме того, на нем находились восемьдесят пять вербованных, мужчин и женщин, которых агенты Вест-Индской компании[2] набрали во Франции за смехотворную цену, прельщая россказнями о том, что в колониях им предоставят заниматься своим ремеслом, например каменщика, плотника, доктора и даже живописца. Александр Оливье Эксмелин, впоследствии ставший историком Берегового братства, завербовался в Париже в качестве хирурга, а по прибытии на острова был продан с аукциона и три года оставался невольником одного из самых жестоких флибустьеров Санто-Доминго.

По обычаю, несчастные, о которых мы говорим, на другой день после высадки, несмотря на все их протесты, пускались с молотка на торгах и присуждались колонистам, обывателям и буканьерам, пожелавшим купить живой товар.

Один из этих бедняг, красивый молодой человек лет двадцати шести – двадцати семи, пытался было протестовать против вопиющей несправедливости, жертвой которой он стал, но ему тут же пришлось убедиться, что рассчитывать на поддержку местных властей не приходится и что его требования встречают лишь насмешки и грубые шутки. Тогда он склонил голову и, видимо покорившись своей участи, молча последовал за своим повелителем.

Его хозяином стал буканьер из внутренних земель Санто-Доминго, носивший имя Пальник. Неотесанный, грубый и злой, он находил наслаждение в том, что безжалостно терзал своего нового работника, заставляя его перетаскивать неподъемные тяжести, колотя без всякого повода, просто из желания помучить, и не давал ему иной пищи, кроме объедков, которые предназначались собакам.

Работник безропотно переносил все унижения и невзгоды, жестокости противопоставляя терпение и только стараясь еще больше угодить бездушному хозяину, в руки которого его привела роковая судьба.

Покорность эта нисколько не смягчала буканьера. Напротив, в кротости и послушании своего слуги он видел хвастливый вызов и увеличивал притеснения, только ища предлога, чтобы покончить с человеком, которого ничто, по-видимому, не могло лишить самообладания.

Однажды в палящий зной несчастный работник шел, сгибаясь под тяжестью трех сырых бычьих шкур. Он нес их на спине уже несколько часов, с трудом поспевая за хозяином. Тот всю дорогу ругал его напропалую и наконец, окончательно выведенный из себя упорным молчанием слуги, хватил его прикладом по голове. Бедняга грохнулся оземь, истекая кровью.

Поскольку слуга не подавал признаков жизни, хозяин, подождав с минуту, счел его мертвым. Не заботясь более о несчастном, Пальник взвалил себе на плечи бычьи шкуры и преспокойно пошел домой. Если кто-то случайно спрашивал, куда девался его слуга, он отвечал, что тот сбежал.

Тем дело и кончилось. О работнике все позабыли.

Однако бедняга не был убит и даже не был опасно ранен. Как только Пальник отошел на приличное расстояние, он открыл глаза, встал и, еще очень слабый, попытался, однако, идти в том направлении, куда ушел его хозяин.

Но в Америке он пробыл еще очень недолго, не привык к ее природе, не знал, как отыскать дорогу в обширных зарослях зелени… Он сбился с пути и проплутал несколько дней по лесу, не имея возможности определить, где он находится. Если бы ему удалось выйти на берег моря, он был бы спасен. Но он, наоборот, с каждым шагом удалялся от дороги, которую тщетно пытался отыскать.

Заблудившийся работник начинал томиться голодом. Положение бедняги было тем ужаснее, что он решительно не знал, как добывать пищу. Один-единственный друг остался верен ему в его несчастье: когда он упал, собака хозяина не захотела оставить его. Рассерженный упорством пса, Пальник наконец бросил его возле лежащего слуги, от которого считал себя избавленным навсегда.

Мучительные страдания и нужда обнаружили твердость и непоколебимую силу воли в раненом и лишенном всякой помощи человеке. Он не поддался отчаянию, не пал духом, но вооружился терпением и мужественно вступил в борьбу с постигшими его бедствиями, чтобы отстаивать свою жизнь до последнего.

Он проводил все дни в переходах, не зная наверняка, куда идет, но все же не теряя надежды проникнуть наконец сквозь окружавшие его со всех сторон густые заросли и выйти на настоящую дорогу.

Часто он взбирался на вершины гор, чтобы оттуда увидеть море. Тогда он чувствовал прилив сил и спешил спуститься вниз, чтобы продолжить путь. Но первая же тропа, проложенная дикими зверями, вновь сбивала его с толку и заставляла терять направление, которого решил держаться.

Собака, не оставляя своего нового хозяина в этих блужданиях по нескончаемым лесам, время от времени подстерегала дичь. Эту добычу человек и собака делили между собой по-братски.

Мало-помалу человек свыкся с такой пищей: сырое мясо стало казаться ему почти вкусным. Он научился подмечать кустарники, где скрывалась дичь, и охота пошла удачнее. А вскоре у него появились новые помощники – молодые дикие собаки и молодые кабаны. Он случайно обнаружил их во время скитаний и решил выдрессировать. Помощь этих животных пришлась весьма кстати.

Около года и двух месяцев продолжалась эта странная жизнь. Беглец уже почти потерял всякую надежду выбраться из леса, когда в одно прекрасное утро вдруг столкнулся лицом к лицу с группой французских буканьеров. Пораженные увиденным, французы не на шутку струхнули, что было не удивительно: наружность бедняги была весьма непривлекательна и не внушала доверия.

Волос и бороды за все время странствий ни разу не касались ножницы и гребенка. Одежда его, состоявшая когда-то из панталон и рубашки, превратилась в лохмотья, едва прикрывавшие тело. Сильно загоревшее лицо имело дикое выражение, а на поясе незнакомца болтался кусок сырого мяса. Три собаки и два кабана, вида столь же дикого, как их хозяин, следовали за ним по пятам.

Незнакомец откровенно и бесхитростно поведал о своих мытарствах. Буканьеры едва пришли в себя, некоторые признали, что видели этого человека прежде, и теперь проявили к нему участие. Тут же они принялись держать совет.

По зрелом размышлении, вникнув во все обстоятельства дела, они решили, что Пальник злоупотребил присвоенной ему в силу берегового обычая властью над своим слугой и что безжалостным обхождением, в особенности же гнусным хладнокровием, с которым он бросил несчастного, буканьер сам расторг скреплявшие их узы и, следовательно, лишил себя всяких прав на слугу, который теперь должен быть объявлен свободным.

Это решение, единодушно одобренное, было немедленно приведено в исполнение. Нашего героя нарекли шуточным прозвищем Медвежонок, и он охотно принял его. Что греха таить, он гораздо больше походил на медведя, чем на человека. Таким образом, уже с именем Медвежонок, он был принят в число Береговых братьев и обрел права и преимущества, принадлежащие буканьерам и флибустьерам.

Новые друзья не ограничились этим: они дали ему одежду, оружие, порох, пули и взяли с собой в Пор-Марго, где в присутствии д’Ожерона заявили о принятом решении, а губернатор, в свою очередь, придал этому решению законную силу, несмотря на упорное сопротивление Пальника, который никак не хотел отказаться от своей власти над слугой, утверждая, что не бил его и уж тем более не бросал, а тот сам убежал и выдумал все это со злости на хозяина.

Жестокость Пальника была так хорошо известна в Пор-Марго и окрестностях, что д’Ожерон даже не удосужился выслушать его, пригрозив примерным наказанием, если впредь буканьер не будет по-человечески обходиться со своими слугами.

Человек, получивший имя Медвежонок, нисколько не опасался угроз прежнего хозяина: теперь, когда он стал свободным, он имел право защищаться. Спустя несколько дней он уже отправился в экспедицию под командованием Монбара Губителя.

С этих пор он участвовал во многих экспедициях под предводительством знаменитых флибустьеров и за непродолжительное время приобрел не только большое богатство, но, благодаря отваге, храбрости и в особенности острому уму, еще и добрую славу среди товарищей.

С тех пор как его объявили свободным, Медвежонок никогда не пенял на свои жестокие страдания во время рабства, ни разу имя Пальника не было им произнесено ни для порицания, ни для похвалы. Если в его присутствии заходила речь о свирепом буканьере, он не принимал участия в разговоре, хотя его мнением и интересовались. Впрочем, в течение двух лет, миновавших после вышеописанных событий, у двух врагов ни разу не было случая встретиться лицом к лицу.

История Медвежонка и Пальника стала уже преданием в местах, где каждый день приносит все новые приключения. Все забыли о ней, и тот, кто когда-то ожидал блистательной мести со стороны новоиспеченного флибустьера, недоверчиво покачивал головой, если речь случайно заходила о непримиримой вражде бывшего слуги и его хозяина. Но одним прекрасным вечером судьба свела этих двоих в гостинице «Сорванный якорь».

Вот как было дело.

Дня два или три назад флибустьерское судно под командованием Мигеля Баска после месячного крейсирования в водах Мексиканского залива вошло в гавань с грузом золота и пленников. Шесть испанских судов, захваченных флибустьерами с Тортуги, были взяты на абордаж, разграблены и, по обычаю, сожжены в море.

Едва корабль Мигеля Баска бросил якорь на рейде Пор-Марго, пленников высадили на берег и приступили к дележу добычи. Получив свою долю, флибустьеры поспешили, как случалось всегда, растратить в безудержных оргиях добытое золото. Они ценили сей драгоценный металл лишь из-за удовольствий, которые он мог им доставить.

Наибольшим почетом у флибустьеров пользовалась игра, ей они предавались яростно, с бешенством, ставя на кон огромные суммы, и по большей части прекращали партию, лишь когда проигрывали все награбленное золото, одежду и нередко даже свободу.

С прибытия корабля Мигеля Баска в Пор-Марго игра шла везде: на улицах и на площадях, на опрокинутых бочках, в гостиницах и даже в доме губернатора. Ссоры возникали повсеместно, и кровь лилась потоками. Рассудительные и безумцы подчинились влиянию игорной горячки, не менее ужасной и убийственной, чем настоящая.

Быть может, из всех Береговых братьев один только Медвежонок не поддался всеобщему сумасбродному увлечению: он презирал игру, считая ее постыдной страстью. Приятели частенько подтрунивали над ним, называли его «пуританином», но он оставался непоколебим, ничто не могло заставить его изменить своих взглядов.

В тот вечер, к которому относится наш рассказ, часов в семь, когда солнце уже стало опускаться в голубые волны Атлантического океана, Медвежонок Железная Голова, равнодушный к тому, что происходит в городе, медленно расхаживал по берегу с сигарой во рту, опустив голову и заложив руки за спину. Верные собаки и кабаны сопровождали его, не отходя ни на шаг.

– Эй! – раздался внезапно веселый голос. – Какого черта ты предаешься тут мечтаниям, когда весь город гуляет и ликует?

Медвежонок поднял голову и с улыбкой подал руку одному из самых знаменитых флибустьеров.

– Как видишь, мой любезный Дрейф, – ответил он, – гуляю и восхищаюсь закатом!

– Хорошенькое удовольствие, нечего сказать! – вскричал со смехом собеседник. – Чем бродить тут на берегу, словно душа, осужденная на вечные муки, лучше пойдем-ка со мной.

– Что поделаешь, дружище, всякий веселится, как умеет.

– Против этого, разумеется, возразить нечего. Но почему ты отказываешься идти со мной?

– Пока не отказывался. Однако если тебе все равно, то охотнее бы не пошел. Ты будешь играть, а я, как тебе известно, не терплю игры.

– Разве это мешает смотреть, как играют другие?

– Нисколько. Но подобные зрелища печалят меня.

– Ты совсем спятил! Послушай-ка, в «Сорванном якоре», говорят, какой-то богатый буканьер с берегов Артибонита, или не знаю хорошенько откуда, играет с чертовским везением и чуть ли не обобрал половину экипажа Мигеля Баска.

– Что же мне-то тут прикажешь делать, мой дорогой? – со смехом воскликнул Медвежонок. – Не могу же я помешать его везению?

– Кто знает!

– Как же это?

– Послушай, брат, как только я увидел тебя, мне пришла в голову великолепная мысль: я хочу играть с этим буканьером. Пойдем со мной, ты будешь стоять возле меня. Ведь тебе везет во всем, за что бы ты ни взялся. Ты принесешь мне счастье – я выиграю!

– Да ты рехнулся.

– Нет, но я игрок, следовательно, суеверен.

– Ты и впрямь так сильно желаешь этого?

– Пожалуйста, не отказывай!

– Так пойдем, испытаем счастье, – согласился Медвежонок, пожимая плечами.

– Спасибо, приятель! – вскричал Дрейф, крепко пожав ему руку. – Черт возьми! – прибавил он, весело щелкнув пальцами. – Теперь я уверен, что выиграю.

Медвежонок лишь улыбнулся в ответ, и два товарища направились к гостинице «Сорванный якорь».

Когда флибустьеры открыли дверь гостиницы и шагнули через порог, их взгляду предстало удивительное зрелище. Медвежонок и Дрейф невольно остановились и с изумлением огляделись вокруг.

При свете ламп, копоть от которых вместе с дымом от сигар и трубок стояла черным облаком под потолком, виднелись, словно сквозь туман, уже изрядно подвыпившие городские обыватели, колонисты и Береговые братья. Их искаженные лица судорожно подергивались от азарта игры и принимали зловещее выражение при мерцающих отблесках светильников, постоянно колеблемых ветром.

Посреди залы стоял длинный стол, сооруженный на скорую руку из досок и бочек. Груды золота лежали перед игроком, который, встряхивая кости в стакане, дерзким и насмешливым взглядом вызывал на сражение толпившихся вокруг стола флибустьеров.

За игроком стояло десятка два испанцев, мужчин и женщин, захваченных в плен во время экспедиции и послуживших последней ставкой в игре своих прежних владельцев.

– С этим-то буканьером мы и будем иметь дело, – сказал Дрейф. – Следуй за мной.

Медвежонок бросил рассеянный взгляд на человека, указанного ему товарищем, и тут же узнал в нем Пальника. При виде бывшего хозяина Медвежонок нахмурил брови, смертельная бледность разлилась по его лицу, и он невольно сделал шаг назад.

– Что с тобой? – спросил Дрейф, заметив это. – А! – прибавил он спустя мгновение. – Понимаю: ты узнал своего прежнего хозяина!

– Да, – мрачно ответил Медвежонок, – это он.

– Что ж за беда! Разве ты не свободен? Тебе нечего бояться.

– Я не боюсь, – пробормотал капитан Медвежонок Железная Голова как бы сам себе.

– Так пойдем.

– Ты прав, – ответил Медвежонок со странной улыбкой, – пойдем! Может, и лучше покончить с этим раз навсегда.

– Что ты намерен предпринять? – слегка встревоженный, осведомился его товарищ.

– Бог свидетель, я не искал встречи с этим человеком. Напротив, я всячески старался избегать его. Когда ты встретил меня на берегу и попросил пойти с тобой, я пытался отговориться.

– Это правда.

– Итак, ясно, что только случай свел нас теперь.

– Чтоб меня черт побрал с руками и с ногами, если я понимаю хоть одно словечко из всего, что ты говоришь!

Медвежонок поднял голову и посмотрел на своего товарища с неподражаемым выражением насмешливого торжества. Потом взял его под руку и вкрадчивым голосом произнес:

– Пойдем, Дрейф. Ты часто ставил мне в укор, что я не играю… Ну так вот, сегодня, ей-богу, ты будешь присутствовать при игре, которую ни ты, ни наши товарищи не забудут.

– Ты станешь играть?! – вскричал Дрейф вне себя от изумления.

– Да, и партия будет решительная.

– С кем же?

– С человеком, который так нахально обобрал наших братьев, – ответил Медвежонок, указывая на буканьера.

– С Пальником?

– Да, и вместо того, чтоб присутствовать при твоей игре, я буду играть, а ты – присутствовать при этом.

– Берегись! – заметил Дрейф.

– Решение принято. Пойдем!

– Да поможет тебе Бог! – прошептал флибустьер, следуя за Медвежонком.

Они вошли в залу, без труда прокладывая себе путь в толпе, так как оба пользовались большим уважением товарищей. Вскоре они очутились перед столом, за которым сидел буканьер.

– Ага! – вскричал он и грубо рассмеялся. – Уж не собираетесь ли вы попытать счастья, друзья?

– Почему бы и нет? – откликнулся Дрейф.

– Попробуй, если такая уж охота, – продолжал, посмеиваясь, буканьер, – я готов принять от тебя все, вплоть до последнего дублона, приятель.

– Во-первых, я тебе вовсе не приятель, благодарение Богу! Так что побереги это звание для других, – возразил флибустьер. – Что же до того, чтобы взять у меня все до последнего дублона, то это мы еще посмотрим, причем сейчас же, не откладывая на потом.

– Возьму не только дублоны, но и твоего товарища в придачу, если он, против своего обыкновения, осмелится сразиться со мной, – прибавил буканьер со злой усмешкой.

– Не задирайся понапрасну, Пальник, когда тебя не трогают, – холодно произнес Медвежонок.

– Прошу без наставлений, я не нуждаюсь в них, – грубо заявил буканьер. – Если ты чем-то недоволен, готов дать тебе удовлетворение, где, когда и как пожелаешь.

– Прошу принять во внимание, – спокойно заметил Медвежонок, – что не давал ни малейшего повода к ссоре, которую ты стараешься завязать со мной. Ведь я не вмешивался в твой спор с моим приятелем.

Вокруг спорящих мгновенно образовался круг из Береговых братьев: все с любопытством ждали начала неминуемой схватки. Каждому из присутствующих была известна обоюдная ненависть Медвежонка и Пальника. И теперь зрители предвидели страшную развязку так дерзко начатой буканьером словесной перепалки.

Береговые братья не любили Пальника, а его постоянное везение в игре еще больше, если это вообще было возможно, усилило общее нерасположение. Бо́льшая часть присутствующих втайне питала надежду, что наконец-то Пальника настигнет страшная месть, которую его противник откладывал так долго, вероятно, только за отсутствием удобного случая.

Медвежонок был холоден и спокоен, хотя и немного бледен. Он вполне владел собой.

– Ладно! – проговорил буканьер, презрительно пожав плечами. – Хватит болтать. Дурную собаку след взять не заставишь.

– Медвежонок прав! – вскричал Дрейф. – Ты сам привязался к нему, и если он не отвечает тебе так, как следовало бы, то, вероятно, имеет на то свои причины. А теперь пора приступить к игре.

– Согласен. Что ставишь?

– Две тысячи пиастров, – ответил Дрейф, вынимая из кармана штанов кошелек.

– Постой, – холодно сказал Медвежонок, остановив его руку, – дай мне поговорить с этим человеком.

Флибустьер взглянул на своего приятеля и, увидев в его потемневших глазах зловещий огонь, опустил руку с кошельком назад в карман, пробормотав:

– Как хочешь…

Медвежонок сделал шаг вперед, оперся руками о стол и наклонился к буканьеру.

– Входя сюда, – резко отчеканил он, – я не знал, что встречусь с тобой. Я не искал встречи, потому что мое презрение к тебе равняется ненависти. Но если уж твоя несчастливая звезда подсказывает тебе отбросить сдержанность, которую мы сохраняли в отношениях друг с другом все это время, отбросить, пусть и мнимое, равнодушие – будь по-твоему! Я принимаю твой вызов!

– Сколько слов, чтоб прийти к такому ничтожному выводу! – воскликнул буканьер, и лицо его искривилось в улыбке.

– Посмотрим. Слушай меня, а присутствующие пусть будут свидетелями: мы сыграем в гальбик[3] три партии, ни меньше ни больше, и ты должен принять мои условия. Согласен?

– Еще бы, ведь ты проиграешь мне!

– Не проиграю, – возразил капитан, – я вступаю с тобой в решительную борьбу и убежден, что выйду победителем.

– Полно, не с ума ли ты спятил?

– Если трусишь, я настаивать не стану. Извинись передо мной и товарищами за оскорбление, и я тотчас уйду.

– Извиниться? Мне? Черт возьми! Ты думаешь, что говоришь?

– Предупреждаю, – холодно произнес Медвежонок, вынув из-за пояса пистолет и взводя курок, – что при малейшем подозрительном движении я уложу тебя на месте как лютого зверя, каков ты на самом деле и есть.

Вне себя от ярости, сдерживаемый только наставленным ему на грудь длинным дулом пистолета, буканьер окинул взглядом присутствующих, быть может желая найти поддержку.

Флибустьеры мрачно молчали, и их лица выражали одно лишь насмешливое злорадство.

Неимоверным усилием воли Пальник усмирил порыв гнева и, хотя кровь его закипала, голосом спокойным, в котором невозможно было подметить и малейшего волнения, ответил:

– Принимаю твое предложение.

– Какое? Извиниться?

– Никогда.

– Хорошо. Вы слышали, братья? – обратился капитан к присутствующим.

– Слышали, – ответили они в один голос.

– Итак, вот мои условия, – продолжал Медвежонок громко и отчетливо. – Три кости и стакан, равно неизвестные и мне и тебе, будут взяты у кого-либо из присутствующих здесь.

– Уж не думаешь ли ты, что у меня крапленые кости? – вскричал Пальник.

– Не думаю и думать не хочу, просто пользуюсь своим правом, вот и все.

Буканьер с яростью швырнул об пол свой стакан с игральными костями и принялся топтать его ногами.

Все бросили игру и с любопытством толпились вокруг стола. Кто-то взобрался на скамьи, кто-то на столы и бочки, чтобы присутствовать при этой весьма необычной дуэли. Все затаили дыхание, дабы не нарушить тишины, до того глубокой, что полет мухи был бы слышен в зале, где находилось более двухсот человек.

– Вот кости, друг мой, – сказал, подходя к капитану, человек, перед которым почтительно расступились все присутствующие.

– Благодарю, Монбар, – ответил Медвежонок, дружески пожимая руку страшного флибустьера.

Потом он обратился к своему противнику:

– Каждый из нас будет кидать кости поочередно. У кого выпадет на трех костях бо́льшая сумма очков, тот и выиграл, если только у противника не будет равное количество на всех трех костях. Согласен?

– Согласен, – мрачно ответил буканьер.

– Сыграем всего три партии.

– Ладно.

– И я один буду иметь право назначать ставки. Сколько у тебя тут, на столе?

– Восемь тысяч семьсот пиастров.

– Во сколько ценишь свое имущество: дома, мебель, слуг… Словом, всё?

– В такую же сумму.

– Ты выставляешь себя что-то уж слишком богатым, – смеясь, заметил Медвежонок.

– А ты, что ли, считал мое состояние? – грубо вскричал буканьер. – Это моя цена, и делу конец.

В эту минуту капитан почувствовал, что кто-то слегка тронул его за плечо. Он оглянулся.

За ним смиренно стояли, с отчаянием на лицах, несчастные пленники-испанцы.

– Сжальтесь, сеньор! – прошептал в самое его ухо голос нежный и жалобный.

– И в самом деле! – сказал капитан. – А этих людей во сколько ты ценишь? – И он указал на невольников.

– В десять тысяч пиастров, ни одним реалом[4] меньше.

Капитан заколебался.

– Ради Святой Девы, сжальтесь, сеньор! – произнес тот же голос с выражением глубокой печали.

– Итак, все вместе составляет сумму в двадцать семь тысяч четыреста пиастров, – заключил он.

– Отлично умеешь считать, любезнейший, – посмеиваясь, сказал Пальник. – Цифра хорошая, не правда ли?

– Очень хорошая. На первую игру я ставлю тринадцать тысяч семьсот пиастров.

Ропот удивления пробежал по внимающей происходящему толпе.

– Хорошо! Выкладывай деньги, – сказал буканьер со злой усмешкой.

– При мне их нет, – хладнокровно возразил Медвежонок.

– Тогда я отказываюсь, приятель. На слово я не играю.

Капитан закусил губу, но не успел ничего ответить.

– Я ручаюсь за него, – вступил Монбар, остановив свой орлиный взгляд на буканьере.

Тот в смущении опустил глаза.

– И я ручаюсь! – вскричал Дрейф. – Ей-богу! Все что имею, я с радостью отдам ему.

– И я также, – прибавил Красавец Лоран, пробираясь в толпе к столу, за которым сидел Пальник.

– Что скажешь на это? – спросил Медвежонок, пожимая протянутые ему руки. – Находишь ли ты эти ручательства достаточными?

– Будем играть, сто чертей! И чтобы все было поскорей кончено!

– Вот стакан, начинай.

Буканьер молча взял стакан, минуту встряхивал его в лихорадочном волнении, и наконец кости с глухим стуком полетели на пол.

– Удачно! – сказал Медвежонок. – Шесть и шесть – двенадцать, да пять – семнадцать. Теперь моя очередь.

Он небрежно взял стакан, встряхнул его и опрокинул.

– Вот тебе на! – вскричал он, смеясь. – По шестерке на каждой кости. Ты проиграл.

– Проклятье! – вскричал буканьер, побледнев.

– Счастье, видно, тебе изменило, – продолжал флибустьер. – Теперь – за вторую партию! Поручителей мне больше не нужно. Я ставлю свой выигрыш против того, что у тебя остается.

Буканьер с силой встряхнул стакан и опрокинул его.

– Ага! – вскричал он вдруг с торжествующим хохотом. – Удача еще не отвернулась от меня! Погляди-ка, приятель, на всех костях по четыре очка.

– Бесспорно, это хорошо, – ответил Медвежонок, – но ведь может быть и лучше. Что ты скажешь об этом? – заключил он и перевернул стакан.

На всех трех костях было по пяти очков.

– Разорен! – вскричал буканьер, отирая холодный пот с лица.

– Как видишь, – ответил Медвежонок, – ты разорился, но это не все. Разве ты забыл, что нам предстоит сыграть третью партию?

– У меня ровно ничего не осталось!

– Ошибаешься, у тебя есть еще то, что я хочу выиграть.

– Что же?

– Твоя жизнь! – вскричал капитан голосом, наводящим ужас. – Не воображаешь ли ты, что я вступил в эту смертельную игру из одного низкого наслаждения отнять золото, которое я презираю? Нет, нет, мне нужна твоя жизнь! Чтоб выиграть ее, я ставлю все твое состояние, которое теперь перешло ко мне, и свою жизнь в придачу. Кто проиграет, пустит себе пулю в лоб тут же, на месте, при всех.

Дрожь ужаса пробежала, подобно электрическому току, по рядам Береговых братьев.

– Это безумие, Медвежонок! – вскричал Монбар.

– Брось, брось! – с живостью вмешались еще несколько флибустьеров.

– Братья, – ответил Медвежонок с тихой улыбкой, – благодарю вас за участие, но я решился. Впрочем, будьте спокойны, я играю наверняка. Человек этот заранее осужден, он одержим страхом, и лишь остатки гордости поддерживают его силы. Я согласен, однако, дать ему последнюю возможность спасти свою жизнь: пусть он публично сознается в своих преступлениях и смиренно попросит у меня прощения. С этим условием я готов простить его.

– Никогда! – вскричал буканьер в порыве неудержимого бешенства. – Твоя жизнь или моя – пусть будет так! Один из нас тут лишний и должен исчезнуть. Сыграем же эту партию, и будь ты проклят!

Он бросил кости, отвернувшись. Крик ужаса раздался в толпе.

На верхней грани каждой кости было по пяти очков.

– Да, до победы рукой подать, – капитан равнодушно пожал плечами, собирая кости, – но не торопись торжествовать… Ты ближе к смерти, чем полагаешь.

– Да бросай же, наконец! – вскричал буканьер задыхающимся голосом, в глазах его была смертная тоска.

– Братья, – заговорил Медвежонок все с тем же хладнокровием, – это суд Божий. Чтоб доказать, что человек этот безвозвратно осужден Божественным правосудием, я не прикоснусь к стакану… Один из вас бросит кости вместо меня.

– Не я! – вскричал Монбар. – Зачем испытывать терпение Всевышнего!

– Ошибаешься, брат, напротив. Этим воочию будет доказано Его могущество и правосудие. Бери кости и бросай.

– Клянусь честью, я не сделаю этого!

– Прошу тебя, брат.

Монбар колебался.

– Да бросай же кости, или ты трусишь? – повторял безотчетно Пальник. Он сжался, точно тигр, готовый прыгнуть на добычу. Руки его судорожно вцепились в край стола, а взгляд был дик и неподвижен.

Медвежонок почти насильно вложил стакан с игральными костями в руку Монбара.

– Бросай, не бойся, – сказал он.

– Да простит мне Господь! – пробормотал Монбар и, отвернувшись, бросил кости.

В ту же минуту раздался пронзительный, нечеловеческий крик, чья-то рука внезапно дернула Медвежонка назад, грянул выстрел, и пуля со зловещим свистом засела в потолочной балке.

Все это совершилось очень быстро, крик отделяло от выстрела всего лишь мгновение.

Столь неожиданный поворот дела поверг флибустьеров в оцепенение. Когда они опомнились, то увидели буканьера уже поваленным на стол. Могучая рука Красавца Лорана удерживала Пальника, несмотря на его сопротивление. В судорожно сжатых пальцах буканьера все увидели дымящийся пистолет. На каждой из упавших костей оказалось по шести очков.

К счастью, Медвежонка охраняли. Пленница-испанка храбро отдернула его назад, невзирая на риск сделаться жертвой своей преданности. А Красавец Лоран, внимательно следивший за каждым движением Пальника, отвел дуло пистолета.

Монбар сделал знак, требуя тишины.

– Вы все были свидетелями того, что произошло, братья, – сказал он.

– Да, да! – закричали флибустьеры в один голос.

– Стало быть, вы признаете вместе со мной, что мы имеем право судить убийцу?

– Разумеется, – ответил за всех Дрейф, – его надо судить, и немедленно.

– Хорошо, братья. К чему же вы присуждаете этого человека после столь гнусного покушения?

– К смерти! – единодушно отозвались присутствующие.

– Таков ваш окончательный приговор?

– Да! – опять вскричали в один голос Береговые братья.

– Так приготовьте лодку, чтобы отвезти негодяя на Акулий утес.

Несколько человек побежали исполнять приказание.

Напрасно упрашивал Медвежонок, чтобы несчастному по крайней мере дозволено было застрелиться: флибустьеры остались неумолимы.

Через несколько минут крепко связанного Пальника перенесли в лодку, которая отплыла от Пор-Марго, неся на борту караул из десяти флибустьеров с Монбаром во главе: он хотел сам привести приговор в исполнение.

А приговор был ужасен.

Акулий утес, находящийся в открытом море в шести лье от берега, выступал на несколько футов над поверхностью воды, но волны полностью накрывали его во время прилива.

Человека, осужденного неумолимым, но справедливым судом флибустьеров, бросали без оружия и без пищи на скале, где он должен был ожидать смерти в жестоких мучениях, душевных и телесных.

Вот какая участь была уготована Пальнику.

За час до восхода солнца, когда начинался прилив, к пристани причалила лодка. Монбар и его товарищи вышли на берег с холодным спокойствием людей, исполнивших свой долг.

Судя по всему, к этому времени буканьер уже завершил свой земной путь.

Роковая, но давно ожидаемая развязка странной партии между двумя непримиримыми врагами оказала потрясающее воздействие на толпу, собравшуюся в гостинице «Сорванный якорь». Береговые братья, еще минуту назад с жадным любопытством следившие за рискованными перипетиями страшной игры, теперь взирали на капитана с робким удивлением.

Д’Ожерон, губернатор Тортуги и французских владений на Санто-Доминго, вошел в залу, раскланиваясь с присутствующими, которые почтительно снимали перед ним шляпы, и сел посреди предводителей флибустьеров.

Бертран д’Ожерон был человек широкой души и замечательного ума. Он задался опасной, почти недосягаемой целью возвращения в лоно большой человеческой семьи взбунтовавшихся детей, отличавшихся пылкостью нрава и жаждой свободы. Свое призвание он исполнял с редким самоотвержением.

Флибустьеры скорее терпели в своей среде, чем действительно принимали каждого вновь назначенного королем губернатора, но д’Ожерона они любили и уважали. Он был для них ровней, а не начальником, никогда не вмешивался в их дела, если не случалось чего-нибудь чрезвычайного. Но и тогда, общаясь с людьми, которые не желали терпеть узды, ограничивался советами и убеждениями.

Извещенный о том, что происходит в «Сорванном якоре», он поспешил прийти – не помешать исполнению приговора, произнесенного над буканьером, но предупредить новые вспышки насилия.

Губернатор был встречен восторженными приветствиями, перед ним поспешно и почтительно расступились. Сев за стол, он наклонился к Медвежонку и шепнул ему на ухо несколько слов, которых не мог услышать никто из посторонних.

– Не беспокойтесь, – ответил тот, – у нас одна цель. Я постараюсь исполнить ваше желание.

Тогда капитан обратился к присутствующим и голосом, который сначала слегка дрожал от внутреннего волнения, но мало-помалу становился все тверже, произнес:

– Береговые братья, флибустьеры с Тортуги, буканьеры с Санто-Доминго и жители Пор-Марго! Несколько минут назад вы стали свидетелями не страшной партии между двумя людьми, которых разделяла непримиримая вражда, – но Божьего суда. Я был только орудием гнева Господня, безотчетно побуждаемый действовать так, как вы тому были свидетелями. Я ни минуты не сомневался в успехе. Условия, предлагаемые мной, все, что я говорил, – все служит тому доказательством. Итак, я не имею никакого права на выигранное богатство и с радостью отказываюсь от него. Надеюсь, вы одобрите мое решение. Мы львы, а не шакалы. Если мы тратим золото без счета в сумасбродных и веселых оргиях, то это потому, что золото – цена нашей храбрости, нашей отваги, это потому, что мы купили его ценой нашей крови.

Неистовые рукоплескания заглушили громкий голос капитана. Когда опять водворилась тишина, он продолжал с улыбкой:

– Нашему уважаемому губернатору, отеческая забота которого всегда ощущается нами, я приношу сердечную благодарность за то, что он удостоил нас своим присутствием и тем самым придает законную силу моему решению. Вот в чем состоит оно: золото, что лежит на столе, и все состояние Пальника, выигранное мною, господин д’Ожерон потрудится разделить поровну между беднейшими из нас, без различия звания, пусть они будут буканьеры, флибустьеры или простые обыватели. Дай Бог, чтобы очистило выигранное мной богатство от грязи, которой оно запятнано! Знает ли кто-нибудь, сколько вербованных было в собственности у Пальника?

– Я знаю, – сказал Красавец Лоран, – всего пять.

– И мы здесь! – отозвался голос из толпы.

– Подойдите, – позвал их капитан.

Пятеро слуг, полунагих, бледных и истощенных до того, что на них страшно было смотреть, робко выступили вперед.

– Я объявляю вас свободными в силу права, которое мне присвоено званием Берегового брата, – продолжал Медвежонок. – Согласно обычаю, я дам каждому из вас по ружью, по три фунта пороха и пуль, а кроме того, вот вам пятьсот экю, которые вы разделите между собой.

Бедняги, ошеломленные таким внезапно свалившимся на них счастьем, не смели верить своим ушам: они растерянно оглядывались вокруг и кончили тем, что залились слезами.

– Ступайте, – сказал им капитан тоном сердечного сострадания, – ступайте, друзья мои, теперь страдания ваши кончились. Ваше место среди свободных людей, среди Береговых братьев.

Опять со всех сторон раздались восторженные крики. Самые закаленные буканьеры и те умилились: это уже был не просто восторг, а ликование, доходившее до исступления.

– Хорошо, капитан, – похвалил губернатор, с чувством пожимая руку флибустьеру, – вы подаете возвышенный пример. Именно так мы и вернем этих увлекшихся, но великодушных людей на истинный путь. Благодаря вам задача моя станет легче.

– Пытаюсь идти по вашим стопам, – почтительно ответил флибустьер, – я не могу желать лучшего образца для подражания.

– С десятью такими людьми, как вы, – продолжал д’Ожерон по-прежнему тихо, – всего за один год эта великолепная колония может преобразиться…

– …или погибнуть, – задумчиво пробормотал капитан.

– О! Неужели вы так думаете?

– Увы! Мы не такие люди, как все. В наших жилах течет огонь, а не кровь.

– Разве вы отступаетесь от меня?

– Конечно, вы так не думаете. И сейчас получите доказательство противного.

Губернатор улыбнулся и пожал ему руку.

Флибустьеры спокойно ожидали конца этих тихих переговоров.

– Я еще не договорил, братья, – продолжал Медвежонок после минутного молчания, – мне остается решить судьбу пленных испанцев. Разве справедливо будет, чтобы эти несчастные остались в неволе, когда все мы участвовали в разделе наследства человека, нами осужденного? Хотя эти пленные и являются представителями ненавистной нам нации, с нашей стороны будет вопиющей несправедливостью оставить их в неволе. Покажем гордым испанцам, которые высокомерно называют нас ворами, преследуют и травят, словно диких зверей, что мы презираем их и потому не боимся. Дадим свободу этим пленникам, и пусть они вернутся к своим родственникам и друзьям, которые уже не надеются увидеть их вновь. Узнав нас ближе, испанцы станут бояться нас еще больше. Одобряете ли вы мое решение, братья?

В толпе было заметно колебание, и с минуту капитан опасался, что его великодушный призыв разобьется о ненависть флибустьеров к испанцам.

Закон Береговых братьев запрещал под страхом смерти возвращать без общего согласия свободу кому бы то ни было из пленников-испанцев, будь то мужчина, женщина, ребенок или духовное лицо.

Д’Ожерон с одного взгляда понял положение дел, понял, что Медвежонок в порыве великодушия вышел за рамки благоразумия и если он не вмешается, то все погибло.

– Капитан Железная Голова, – сказал он, вставая, – благодарю вас от имени всех Береговых братьев за ваше великодушное предложение. Флибустьеры могущественны и не боятся врагов. Они храбро нападают на них, но, поборов, лежачего не бьют. Их сердца открыты состраданию. К какой бы нации ни принадлежали они, не надо забывать, что несчастны наши братья. Нам, изгнанным, так сказать, из общества, следует подать свету, клевещущему на нас, этот пример человеколюбия. Повторяю, капитан, приношу вам благодарность от имени всего флибустьерства. Ваши пленники свободны, вы вольны располагать ими и возвратить их семьям.

– Да, да! – вскричали флибустьеры, увлеченные благородными словами д’Ожерона. – Освободить их! Да здравствует губернатор! Да здравствует Медвежонок Железная Голова!

Первый толчок был дан, все поддались всеобщей восторженности.

Испанцы были свободны.

– В свою очередь благодарю вас, – обратился к д’Ожерону тронутый до глубины души капитан, – без вас я потерпел бы неудачу у самой цели.

– Это не так, любезный капитан, – возразил, улыбаясь, губернатор. – Флибустьеры – большие дети, и сердце у них осталось добрым, только надо уметь затронуть струны их великодушия.

Золото, лежавшее все время на столе, было вручено д’Ожерону, который взялся раздать его, и затем все покинули «Сорванный якорь».

Толпа с восторженными криками сопровождала капитана до самых дверей его жилища и окончательно рассталась с героем дня, только когда он с двумя близкими друзьями и пленниками-испанцами наконец скрылся внутри дома.

Тем не менее волнение не утихало всю ночь. Множество людей группами бродили по улицам с песнями и восторженными криками в честь капитана Медвежонка Железная Голова и губернатора д’Ожерона.

Пленных испанцев было восемнадцать мужчин и две женщины.

Войдя в дом, Медвежонок велел слугам приготовить помещение для чужеземцев, которых уже считал своими гостями. Заверив, что они ни в чем не будут нуждаться и что на следующее же утро он позаботится о том, чтобы они безопасно покинули колонию, капитан простился с бывшими пленниками, положив таким образом конец их уверениям в вечной благодарности, и вернулся к друзьям, которые, вольготно расположившись в гостиной, пили и курили в ожидании его прихода.

– Однако, – обратился к нему Красавец Лоран, – опасную игру ты затеял, заступаясь за пленников!

– Правда, брат, но нельзя было поступить иначе. Когда Пальник чуть было не застрелил меня, кто-то из пленников – мне показалось, что это была женщина, – отважно кинулся вперед с явной целью спасти мне жизнь.

– Я видел, – заметил Мигель Баск, – это действительно была женщина, и молодая, кажется, но так закутанная в покрывало, что нельзя было разглядеть и кончика ее носа.

– В таком случае ты поступил хорошо, Медвежонок, – согласился Красавец Лоран. – Не подобает, чтобы испанская собака оказалась великодушнее Берегового брата.

– И я так решил, – с кротостью ответил капитан.

– Во всей этой истории для меня ясно одно, – вскричал Красавец Лоран, – ты, надо полагать, одержал победу над прелестной испанкой!

– Ты с ума сошел!

– Ничего подобного! Твоя слава по этой части хорошо известна, – с усмешкой возразил Красавец Лоран, – только что же ты думаешь делать со своими гостями?

– Признаться, не знаю, как мне выпроводить их из колонии, в особенности теперь, когда все корабли в море.

– Ба-а! Нет ничего легче, – вмешался Дрейф. – Есть у меня добрый приятель, буканьер, о котором и вы, вероятно, слышали, он весьма известен среди братства.

– Кто это?

– Польтэ!

– Кто же не знает его, хотя бы понаслышке! – воскликнул Медвежонок. – Он охотник скорее на буйволов, чем на кабанов, которыми пренебрегает, если только обстоятельства не вынуждают его схватиться с ними. Он здоровенный детина и друзьям своим предан.

– Польтэ – истинный Береговой брат, – подтвердили собеседники.

– Его-то нам и надо, – продолжал Дрейф. – Должно быть, теперь он охотится в окрестностях Артибонита. Отправимся к нему, и мы получим все необходимые сведения, которые помогут нам достигнуть испанского города или местечка, не подвергаясь ненужным стычкам с полусотнями. Принимаешь ли ты предложение, Медвежонок?

– С превеликой радостью. Когда мы отправимся?

– Тебе решать. Отдаю себя в твое распоряжение.

– Тогда завтра, если ты согласен.

– Ладно! На рассвете я буду здесь в сопровождении двоих слуг. Ты также возьми двоих, больше нам не нужно.

– Хороши ли дороги? Можно ехать на лошади? – спросил капитан с сомнением в голосе.

– К чему этот вопрос?

– Ну и наивен же ты, ей-богу, Дрейф! – вскричал Красавец Лоран с громким хохотом. – Ведь среди испанских пленных есть женщины!

– А ты остер на язык, Лоран! – весело воскликнул Медвежонок. – Но должен сознаться, твое замечание справедливо. Бесчеловечно было бы заставлять женщин идти, быть может, более двадцати лье по отвратительным дорогам.

– В высшей степени бесчеловечно! – подтвердил Красавец Лоран с комической серьезностью.

– Дороги в порядке, – успокоил Дрейф, – лошади пройдут без труда.

– Тогда я возьму двух лошадей.

– Как хочешь. Итак, решено, до завтра.

– До завтра!

Выпив по последней рюмке ликера, флибустьеры встали, дружески пожали хозяину руку и ушли, пожелав ему спокойной ночи.

Но капитан долго не мог заснуть. Неведомое чувство коварно закрадывалось в его сердце. Некое любопытство, о природе которого он сам не мог дать себе отчета, отгоняло от него сон.

Слова Красавца Лорана звучали в ушах Медвежонка Железная голова помимо его собственной воли.

На другое утро, еще до восхода солнца, Дрейф, олицетворенная точность, согласно своему обещанию явился с двумя вооруженными с ног до головы слугами и постучал в двери. Медвежонок открыл и вышел, чтобы дружески пожать Дрейфу руку.

– Мы готовы, – сказал он.

– Так отправимся в путь, – ответил Дрейф. – Если поторопиться, мы, пожалуй, часов в одиннадцать или в полдень еще сможем застать Польтэ в его букане. Или нам не удастся увидеть его раньше шести часов вечера.

Медвежонок тотчас велел предупредить испанцев.

Спустя десять минут караван покинул дом и направился к горам, все дальше удаляясь от моря. Во главе шли Дрейф и Медвежонок, сопровождаемый своими неизменными спутниками – собаками и кабанами.

Далее верхом на лошадях следовали две женщины. Они до того тщательно закутались в свои мантильи и шарфы, что были видны одни только черные глаза, блестевшие словно карбункулы, когда женщины с беспокойством оглядывались по сторонам.

В нескольких шагах от них шли испанские пленники, нахлобучив шляпы с широкими полями и до самых глаз окутав себя толстыми складками плащей.

Испанцы ни в какую погоду, будь то дождь или солнце, холодно или жарко, и ни в какой части света, будь то Европа или Америка, не расстаются со своим плащом. Это неизменная и в то же время любимейшая их одежда.

Двое слуг Медвежонка и двое – Дрейфа шли на флангах колонны, с ружьями на плече, пистолетами и топорами за поясом, штыками и висящими на боку ножами в ножнах из крокодиловой кожи.

Редкие прохожие, встречавшиеся флибустьерам на улицах, почтительно кланялись им и желали счастливого пути, ничем не изобличая нескромного любопытства. Караульные подняли решетку городских ворот и опустили подъемный мост, едва завидев этот маленький караван, который уже вскоре очутился в открытом поле.

Было еще темно и по-ночному холодно. Волны Антильского моря вспыхивали на горизонте кровавым оттенком: солнце вот-вот готово было выйти из-за горизонта.

Путешественники пробирались по узкой каменистой дороге, окаймленной с обеих сторон частым кустарником сасафраса[5] и высокими кокосовыми пальмами, чьи густые верхушки слегка колебал затихающий утренний ветерок. Вдали виднелся темный и величественный массив самого густого леса в Артибоните, над которым выступала остроконечная вершина горы Куридас.

Равнина пробуждалась, и все ее таинственные обитатели по-своему приветствовали наступление дня.

Отвратительные пипы – гады из семейства жаб – по-коровьи мычали у какого-то неизвестного болота, над которым с жужжанием кружились тучи москитов. Кампанеро, или птица-колокол, повторял один и тот же однообразный и пронзительный звук через равномерные промежутки времени. Обезьяны визжали наперебой, пекари глухо хрюкали в колючем кустарнике, а исполинские грифы, широко распустив свои большие крылья, описывали в воздухе громадные круги, испуская отрывистые, пронзительные крики, к которым примешивалось мяуканье диких кошек и веселое пение скрывавшихся в густой листве тысяч птиц всех родов и цветов.

Путешественники шли довольно быстро, отчасти чтобы согреться – на Санто-Доминго утро бывает крайне холодным, отчасти чтобы вернуть время, потерянное на приготовления к дороге.

С самого выхода из города никто не проронил ни слова. Флибустьеры курили коротенькие трубочки, испанцы же, вероятно, размышляли о счастливом и неожиданном событии, которое возвратило им свободу, тогда как перед ними маячила одна лишь печальная перспектива вечного рабства.

Однако когда мрак совсем рассеялся и на смену ему пришел ослепительный тропический рассвет, перед которым самый прекрасный день нашей старой Европы кажется серым и туманным, путешественники стали понемногу оживляться, и в разных группах, из которых состоял караван, уже успели переброситься несколькими словами.

Медвежонок Железная Голова, обычно хладнокровный и сдержанный, казался чем-то озабоченным, даже взволнованным: он то и дело оглядывался назад или по сторонам, на вопросы товарища отвечал невпопад, иногда вдруг останавливался без видимой причины и потом с досадой снова ускорял шаг.

– Что это сегодня на тебя нашло? – вскричал наконец Дрейф. – Четыре раза я повторяю один и тот же вопрос, а ты не удостаиваешь меня ответом. Хороший же ты после этого собеседник!

– Я не слышал, – ответил Медвежонок с удивлением человека, который внезапно проснулся.

– Это дело другое! Стало быть, ты оглох.

– Оглох?

– Разумеется, раз ты не слышишь. Берегись, дружище, – прибавил Дрейф, наклоняясь к уху капитана, – если так пойдет и дальше, я поневоле приду к заключению, что Лоран был прав.

– С какой стати ты приплел Лорана? – возразил Медвежонок, мотнув головой.

– Как! Разве он не говорил, что ты вдруг воспылал участием к испанским пленникам из-за прекрасных черных глаз одной из сеньорит? А может, и сразу обеих?

– Да я еще и лиц-то их не видел.

– Тем более, приятель.

– Ты бредишь!

– Разумеется, я брежу, а ты в полном рассудке. Так и порешим. Однако, как бы я ни бредил, будь я на твоем месте, я не упустил бы случая, которого, пожалуй, более не представится… Я подошел бы к дамам и отважно вступил с ними в разговор.

– И что мне это даст?

– Удовольствие услышать нежный и мелодичный голос, который будет ласкать твой слух. Разве этого мало?

– Но о чем же мне говорить?

– Вот тебе на! Нашел трудность! Говори с ними обо всем на свете, о дне и ночи, о погоде, настоящей и будущей.

– Премилый предмет для беседы, и весьма занимательный, – возразил капитан, презрительно пожав плечами.

– Занимательнее, чем ты полагаешь. Сейчас докажу тебе это.

– Ты?

– И в одну секунду. Смотри.

Дрейф остановился, поджидая, чтобы дамы поравнялись с ним.

– Извините, сеньорита, – вежливо обратился он к той, которая ехала ближе к нему, – кажется, у вашей лошади ослабла подпруга, позвольте мне осмотреть ее.

– Извольте, сеньор, – ответила дама.

Дрейф с самым серьезным видом осмотрел подпругу.

– Я ошибся, – сказал он через минуту, – все в порядке.

– Благодарю за внимание, сеньор.

– Не позволите ли вы задать вам один вопрос? – едва слышным голосом обратилась к нему другая дама.

– Весь к вашим услугам, сеньорита, так же как и мой друг, – с почтительным поклоном отвечал Дрейф, указывая на Медвежонка, который шел рядом с ним и, чувствуя, что стал предметом внимания дам, не знал, куда себя девать.

– Долго мы еще будем путешествовать таким образом? – спросила дама.

– Я не могу ответить вам определенно, сеньорита, по той простой причине, что сам не знаю.

– Однако вы должны знать, куда ведете нас? – настаивала незнакомка.

– Приблизительно.

– То есть как – приблизительно? – Испанка рассмеялась свежим и мелодичным смехом.

– Берегись, Лилия, ты задаешь нескромные вопросы, – остановила ее спутница.

– Я? Чем же мой вопрос нескромен, любезная Эльмина?

– Ты должна бы понять, что эти господа, вероятно, имеют важные причины отвечать тебе таким образом.

– Вы напрасно так думаете, сеньорита, – вдруг вмешался в их разговор капитан, – смею вас уверить, что слова моего друга – чистейшая правда.

– Я верю вам, – с глубоким чувством ответила донья Эльмина. – Вы обошлись с нами так благородно и великодушно, что мы ни одной минуты не позволим себе сомневаться в вашей правдивости.

– Позвольте, сеньорита, я объясню вам в двух словах то, что может казаться загадочным. Вы, вероятно, знаете, что мы пребываем в постоянной войне с вашими соотечественниками?

– Да, знаю, – ответила донья Эльмина слегка изменившимся голосом.

– Значит, нам необходимо соблюдать величайшую осторожность, приближаясь к испанской границе, если мы не хотим угодить в засаду.

– Однако с нами, – перебила его с живостью донья Лилия, – опасности этой не существует. Если бы напали на нас…

– Молчи, Лилия, ради бога! – вскричала с испугом донья Эльмина и даже схватила спутницу за руку.

– Мы – моряки, как вы можете убедиться, – продолжал, улыбаясь, капитан, – стало быть, очень мало знакомы с местами, где теперь находимся. Теперь мы разыскиваем приятеля-буканьера, который охотится где-то поблизости и наверняка научит нас, как беспрепятственно достигнуть какого-нибудь города или испанского местечка. Вот и вся тайна, сеньорита.

– Благодарю вас, кабальеро! Действительно, все очень просто, и я сознаюсь, что ваш друг не мог ответить иначе.

Остальные испанцы между тем подошли ближе и слушали этот разговор с неодобрительным видом: вероятно, непомерная кастильская спесь мешала им смириться с тем, что их соплеменницы унизились до разговора с ворами-флибустьерами, хотя эти воры и оказали всем громаднейшую услугу.

Флибустьеры, однако, сочли за лишнее продолжать разговор, в котором участвовало столько лиц. Они почтительно раскланялись с двумя всадницами и заняли свое прежнее место во главе каравана.

– Ну! – со смехом воскликнул Дрейф. – Как видишь, все просто.

– Ты прав, но что же это дало?

– Что дало? Во-первых, мы узнали имена этих дам, и, кстати будь сказано, я нахожу эти имена прелестными. А ты? Далее, мы сделали открытие, что наши бывшие пленницы гораздо знатнее, чем хотят казаться.

– Когда же и как ты сделал это великое открытие? – с усмешкой спросил Медвежонок.

– Самым естественным образом: когда донью Лилию вдруг остановила подруга – вероятно, чтобы не позволить ей выдать их тайну.

– Действительно, и я теперь припоминаю, что меня это удивило.

– Но мы выходим теперь на равнину Артибонита, – сказал Дрейф. – Надо держать ухо востро. Менее чем через час мы должны встретить Польтэ.

Было около половины одиннадцатого. Путешественники шли уже более шести часов. Дорога, по которой они следовали, вела к обширной равнине, покрытой высокой травой, местами перерезанной довольно широкими трясинами и мелкими речками. Оставаясь справа, остроконечный Куридас возвышался над равниной своей темной и величественной громадой.

Зной становился томителен. Испанцы, вероятно люди богатые и избалованные утонченной роскошью и комфортом, страдали от усталости: они с трудом передвигали ноги, спотыкаясь о каждый камушек на дороге, но терпели с безмолвным смирением, не позволяя себе ни малейшей жалобы.

Что же касается флибустьеров, то, давно свыкшись с жизнью в суровых условиях, они почти шутя могли побороть самые серьезные трудности и потому продолжали идти прежним твердым шагом.

– Мне кажется, – заметил капитан, – что, несмотря на гордыню и проявленный стоицизм, наши бывшие пленники были бы совсем не прочь отдохнуть часок-другой. Что скажешь на это, дружище?

– Разделяю твое мнение. Они едва поспевают за нами. На что я привычен ко всяким невзгодам, и то уже искал глазами удобное место для стоянки, – ответил Дрейф.

Караван следовал в это время через густой лес, который, по-видимому, простирался на довольно большое расстояние.

– Мы расположимся в тени, – продолжал флибустьер, – когда достигнем края леса. Неосторожно было бы останавливаться здесь. Я люблю видеть все вокруг себя. Не доверяю я этим стенам из листвы и лиан: никогда не знаешь, что за ними кроется.

Едва успел он договорить, как где-то неподалеку раздался выстрел, а вслед за ним – грозный и сильный голос:

– Я запретил стрелять, черт возьми! К чему попусту тратить порох, будьте вы прокляты! Ведь собаки-испанцы окружены и бежать им некуда!

Путешественники вздрогнули и остановились. Они заподозрили стычку, быть может даже кровопролитную, какие часто происходили в глубине этих неведомых чащоб, когда испанцы и буканьеры неожиданно сталкивались нос к носу.

– Это Польтэ, – шепнул Дрейф на ухо капитану. – Тут кроется какой-то подвох. Слушай!

В лесу раздался тяжелый топот. Похоже, рядом находился отряд солдат.

– Ваши хитрости нас не проведут, – ответил по-кастильски надменный голос. – Люди, с которыми вы разговариваете, существуют только в вашем воображении.

– Вы так полагаете? – тотчас возразил Польтэ, посмеиваясь. – Повторяю, вы окружены значительными силами. Берегитесь! При малейшем движении в вас будут стрелять одновременно со всех сторон.

Испанцы, по-видимому, поверили угрозе, потому что топот мгновенно прекратился.

– Покажитесь, по крайней мере! – опять вскричал с нетерпением испанский офицер. – Покажитесь, чтобы мы знали, с кем имеем дело!

– Вы увидите нас скорее, чем полагаете, – ответил Польтэ прежним насмешливым тоном. – Попали же вы впросак, господа! У вас есть только одно средство, чтобы избежать беды, предупреждаю вас! Вы должны немедленно сложить оружие и безоговорочно сдаться.

– Мы не можем вести переговоров с невидимым неприятелем, – вновь послышался голос, надо полагать, командира испанского отряда.

– Как угодно. Я даю вам пять минут на размышление.

Воцарилось молчание. Действующие в этой сцене лица, все еще невидимые, вероятно, совещались между собой.

Медвежонок шепнул несколько слов Дрейфу, тот дал согласие движением руки, тихим условным посвистом подозвал к себе четырех слуг, которым отдал приказания, а капитан между тем направился к пленникам.

– Господа, – обратился он к ним, – вокруг нас происходит что-то странное, как вы сами слышали. Несколько наших товарищей вступили в борьбу с испанским отрядом. Дайте нам честное слово не вмешиваться, что бы ни случилось: не произносить ни одного слова, не делать ни одного движения, которое могло бы изобличить ваше присутствие. Если вы откажетесь, соображения безопасности вынудят нас прибегнуть к мерам, которые претят нам, особенно в том положении, в которое мы поставлены друг перед другом.

– Сеньор кабальеро, – ответил с достоинством один из пленных, – вы проявили рыцарское благородство в отношении нас, так можем ли мы отказаться исполнить ваши требования? От имени моих товарищей и моего собственного я даю вам честное слово: что бы ни случилось, мы будем соблюдать строжайший нейтралитет и нарушим его только в том случае, если вам понадобится помощь, если счастье изменит вам и вашей свободе или жизни будет грозить опасность.

– Принимаю ваше слово, кабальеро. – С этими словами Медвежонок вежливо раскланялся с испанцами и вернулся к Дрейфу.

По приказанию последнего слуги скрылись за деревьями и начали пробираться, скользя как змеи, сквозь кустарник.

– Пять минут прошли, – сказал Польтэ, – сдаетесь вы или нет?

– Невидимому неприятелю мы не сдаемся, – тотчас ответил испанский офицер.

– Ах вот как! Ну так мы сейчас посмеемся! – вскричал буканьер насмешливо. – Слушай меня, братья!

– Рады стараться, капитан! – грянули несколько грозных голосов с разных сторон в одно и то же время.

И страшный треск сломанных ветвей раздался в кустарнике.

Это ответили слуги Дрейфа и Медвежонка.

– Открыть огонь! – крикнул Дрейф.

– Постой! – крикнул буканьер, не проявляя ни волнения, ни удивления при обнаружении помощи, которая нежданно-негаданно пришла к нему в самую критическую минуту. – Возьми двадцать человек, Дрейф, и отрежь отступление этим негодяям.

– Железная Голова с пятнадцатью братьями уже заняли нужную позицию.

– Хорошо! Бить всех без пощады, Железная Голова, слышишь? Надо проучить мерзавцев по заслугам, – с невозмутимым хладнокровием продолжал Польтэ.

– Будь спокоен, брат! Не уйдет ни один, – твердым голосом отозвался Медвежонок.

Оторопев от этой многоголосицы, испанцы, прежде думавшие, что имеют дело всего с одним противником, даже не пытались защищаться. Они заранее сочли себя погибшими, когда услышали имена Дрейфа и Медвежонка Железная Голова, грозная слава которых вселяла в них ужас.

– Мы сдаемся! – крикнул офицер. – Пощадите во имя Святой Троицы, сеньоры!

– Бросайте оружие! – приказал Польтэ. – Четыре человека сюда, чтобы подбирать копья этих мерзавцев!

Дрейф, Медвежонок и двое слуг пошли по направлению к Польтэ, который, притаившись за кустом, хохотал до колик от славно сыгранной с испанцами шутки.

– Сколько у тебя человек? – спросил Дрейф.

– Я один! Эти собаки застигли меня врасплох, когда трое моих слуг отправились на охоту. Все равно, – прибавил Польтэ, протягивая руку флибустьерам, – вы можете считать, что поспели вовремя: мое положение становилось не то чтобы опасным, но достаточно затруднительным.

– Великолепная мысль! Одному оцепить целый испанский отряд! – восторженно вскричал Дрейф. – Это верх смелости!

– Шутишь, брат! У меня не оставалось иного выхода из западни, в которую я угодил. И когда раздался твой голос, у меня прямо от сердца отлегло… Но нельзя давать времени опомниться этим трусам.

Флибустьеры вышли из-за кустов и приблизились к испанскому отряду, держа ружья наготове, со взведенными курками, чтобы при малейшем подозрительном движении неприятеля мгновенно дать залп.

Но все предосторожности оказались излишними: испанцы даже не помышляли о сопротивлении.

Испанскую границу охраняли от постоянных вторжений французских буканьеров отряды по пятьдесят человек под командой одного альфереса[6], специально с этой целью сформированные.

Сначала им давали ружья, но вскоре ружья заменили копьями. Причина перемены оружия, на первый взгляд лишенная всякой логики, заключалась именно в страхе, который внушали французские буканьеры своим врагам: как только испанские солдаты оказывались на равнине, они принимались палить из ружей в воздух и не прекращали этого занятия, пока не истощали все запасы пороха. Цель же пальбы состояла в том, чтобы предупредить буканьеров о своем присутствии и таким способом заставить их идти в другую сторону, что, разумеется, те и делали, но не из страха, а чтобы не прекращать охоты.

Надо сказать, что идея вооружить копьями вояк, привыкших встречать неприятеля с превосходными ружьями и славившихся искусством попадать с пятисот шагов в стебелек на апельсиновом дереве, компрометировала и самих солдат, и правительство, которому они служили.

Действительно, чего можно было ожидать от такого войска при стычках и что следовало думать о гуманности начальства, которое хладнокровно посылало этих бедняг на верную смерть?

Полусотня, возглавляемая альфересом, выстроилась в десяти шагах от леса, на открытом месте, со всех сторон окруженном, однако, густым кустарником, который воображение испанцев от страха населило невидимым неприятелем. Копья и сабли горой лежали перед ними на земле.

Между тем Польтэ шел немного впереди своих товарищей. Он насмешливо посмотрел на испанцев и после минутного молчания, от которого у побежденных мороз пробежал по коже, решил наконец заговорить своим прежним шутливым тоном.

– A-а! Кабальерос, – воскликнул он, – вы решились сдаться?

– Мы вынуждены сложить оружие перед превосходящими силами врага, – смиренно ответил альферес.

– Но теперь, – продолжал Польтэ насмешливо, – вы признаете, что были не правы?

– Как видите, мы сдались немедленно.

– Я вижу, – вскричал Польтэ и рассмеялся прямо в лицо альфереса, – что вы олухи и трусы!

– Милостивый государь! – воскликнул офицер, вскинув голову.

– Уж не думаете ли вы опять задирать нос? Предупреждаю, хвастливые выходки теперь неуместны. Вы сдались шести человекам, – прибавил Польтэ с невероятным нахальством. – Правда, – заключил он с гордостью, – эти шесть человек – Береговые братья, и каждый из них стоит десяти испанцев.

– Проклятье! – с яростью вскричал офицер.

– Довольно жалоб, и лучше покоряйтесь добровольно, судари, – сухо сказал буканьер. – Сеньор альферес, велите вашим людям связать друг друга.

– Но какие ваши условия?

– Никаких. Вы сдались без всяких условий, и я поступлю с вами, как мне заблагорассудится.

Что оставалось делать несчастным солдатам, попавшим в эту западню? Только одно: своей полной покорностью смягчить грозных победителей. Так они и поступили.

Через пять минут все солдаты оказались крепко связанными друг другом. Только офицер, из уважения к его чину, оставался на свободе.

Польтэ поднял шпагу и, подавая ее альфересу, сказал с убийственной иронией:

– Возьмите, сеньор кабальеро, я не позволю себе лишить вас оружия, которым вы так хорошо владеете.

От этой жестокой обиды молодой офицер сделался бледен как смерть, по его телу пробежала нервная судорога. Он схватил шпагу дрожащей рукой, взмахнул ею, со свистом рассекая воздух, и плашмя ударил буканьера по щеке.

Польтэ взревел, как тигр, кинулся на молодого человека и уложил его на месте ударом топора.

– Благодарю, – прошептал офицер, – по крайней мере, я умру смертью солдата!

Его тело дернулось в предсмертной судороге, и глаза сомкнулись. Молодого альфереса не стало.

Кровавый эпизод, который так трагически завершил то, что начиналось как комедия, вызвал у присутствующих грусть.

– Ты погорячился, – сказал буканьеру Дрейф.

– Это правда, – простодушно сознался Польтэ.

– Это был храбрый молодой человек.

– Он это доказал. Я не сержусь на него.

– Да ну? – заметил Дрейф, невольно улыбаясь странной логике Польтэ.

– Теперь поговорим о деле, – вмешался Медвежонок.

– О каком?

– О том, которое привело нас сюда.

– О чем идет речь, брат?

– Прежде всего о завтраке! – воскликнул Дрейф. – Мы умираем с голоду. Где твой букан?

– В двух шагах отсюда. Следуйте за мной.

– С нами есть испанцы, – заметил Медвежонок.

– Пленники?

– Нет, мы возвратили им свободу.

– Где же они?

– Там, в лесу, за деревьями.

– Как быть? – вскричал Польтэ. – Ах! Знаю теперь, – прибавил он спустя секунду, – ступай за освобожденными пленниками, Дрейф. Ты, Медвежонок, оставайся со слугами здесь и карауль этих негодяев, а я через четверть часа вернусь. Вместо того чтобы нам идти к букану, он придет к нам!

– Славная мысль!

Польтэ взял ружье под мышку и удалился большими шагами, тогда как Дрейф направился обратно в лес.

Оставшись один, Медвежонок не терял времени даром: с помощью слуг он вырыл могилу, опустил в нее тело несчастного офицера, а его шпагу положил рядом. Потом яму засыпали землей и навалили на нее большие камни, чтобы защитить могилу от диких зверей.

Парализованные страхом, испанские солдаты в мрачном молчании присутствовали при этом погребении. Трагическая смерть командира внушала им грустные опасения относительно их собственной участи.

Когда в сопровождении Дрейфа пришли освобожденные испанцы, могила уже была засыпана, а все следы убийства убраны с такой тщательностью, что догадаться о произошедшем здесь было невозможно. Медвежонок Железная Голова и Дрейф помогли дамам сойти с лошадей и учтиво проводили их до навеса, который в несколько ударов топора уже соорудили слуги, чтобы можно было укрыться от знойных лучей солнца.

Мужчинам была предоставлена свобода расположиться, как они хотят, но с одним условием: не подходить к солдатам и не заговаривать с ними.

В ту минуту, когда флибустьеры, раскланявшись, хотели отойти от дам, те быстро переглянулись и сделали движение, будто желают остановить их.

– Что вам угодно, сеньориты? – спросил Медвежонок, угадав, что дамы собираются заговорить.

Еще с минуту испанки колебались.

– Сеньор кабальеро, – наконец решилась сказать донья Эльмина, – быть может, нам больше не представится случая обменяться с вами перед расставанием, которому наверно суждено быть вечным, несколькими словами. Позвольте же выразить вам искреннюю благодарность, которую одна только смерть сотрет из наших сердец. Вам мы обязаны не только жизнью, но и честью, самым драгоценным, что есть у женщины. Благодаря вашему великодушному заступничеству и вашему самоотвержению, капитан Железная Голова, нам возвратили свободу и через несколько часов мы опять будем среди своих соотечественников.

– Сеньорита, – перебил капитан с достоинством, поразившим его собеседниц, – я поступил так, как предписывала мне честь благородного рода.

– Положим, капитан, – продолжала донья Эльмина, – я не смею сомневаться в этом. Теперь я знаю, что мне думать о флибустьерах и буканьерах, которые всегда представлялись мне людьми жестокими, без правил и чести. Я сохраню о них самое приятное воспоминание, и когда теперь в моем присутствии будут порицать их, я сумею встать на их защиту.

– Ваше снисхождение и доброта, сеньорита, являются для меня высочайшей наградой.

– Мы не можем открыть вам своих имен и звания, но мы погрешили бы против должного к вам уважения, если бы перед тем, как расстаться, не показали лиц, которых вы никогда более не увидите, но о которых, быть может, сохраните воспоминание.

И донья Эльмина быстро откинула от лица шарф, и ее спутница сделала то же. Крик удивления вырвался у флибустьеров при виде этих прелестнейших лиц.

Донье Эльмине и донье Лилии едва минуло по семнадцать лет. В их чертах мавританский тип слился с кастильским, явив самую ослепительную красоту, какую могло бы создать воображение поэта.

К несчастью, это дивное видение мелькнуло с быстротой молнии, и тут же девушки с улыбкой вновь закрыли лица.

– Уже?! – пробормотал Медвежонок.

– Теперь прощайте, сеньоры! – сказала донья Эльмина.

– Еще одно слово! – с внезапной решимостью вскричал капитан, сняв с шеи цепочку с кольцом. – Будущее никому не известно. Бог свидетель, я от всего сердца желаю вам счастья, но если суждено бедствиям снова обрушиться на вас и если вам понадобится верный, преданный и храбрый друг, пришлите мне это кольцо с моей печатью, и я немедленно явлюсь на помощь! – И он разорвал цепочку, освобождая кольцо. – Как только оно будет доставлено мне, я немедленно явлюсь на зов, где бы я ни находился. Если же вы сами пожелаете отыскать меня, вам стоит только показать это кольцо моим товарищам, оно хорошо знакомо им и будет вам охраной и свободным пропуском ко мне.

– Принимаю, сеньор кабальеро, – ответила тронутая этим подарком донья Эльмина. – Вы меня так приучили к вашим рыцарским поступкам, что еще одно благодеяние уже не в силах увеличить моего неоплатного долга.

Несмотря на грубую, неотесанную натуру, Дрейф был растроган не меньше Медвежонка Железная Голова. Однако он решительно положил конец трогательной сцене, которая показалась ему затянувшейся, и увлек за собой товарища.

Погруженные в собственные мысли, испанцы не заметили или сделали вид, будто не замечают продолжительного разговора флибустьеров с двумя дамами.

Часом позже явился Польтэ в сопровождении трех слуг и двенадцати гончих, которые при виде испанцев начали так бесноваться, что успокоить их стоило величайшего труда. Слуги несли на своих широких плечах все необходимое для обильной трапезы. В несколько минут были раскинуты палатки и устроен букан.

По приказанию Польтэ, человека по натуре своей доброго, перед бывшими испанскими пленниками разложили множество съестного, а солдатам развязали руки, чтобы дать возможность поесть.

Лучшие куски, разумеется, были отложены для дам, оставшихся под навесом. Затем и слуги, и Береговые братья уселись в кружок и в свою очередь набросились на еду. Утолив первый голод, они в нескольких словах объяснили Польтэ, почему очутились на равнине и какие имели намерения.

Буканьер только качал головой. Выслушав все, он оставил за собой право поступить с солдатами, которые, в сущности, были его пленниками, по своему усмотрению. Товарищи признали это вполне справедливым.

После быстрого завтрака – охотники и авантюристы не тратят много времени на еду – Береговые братья закурили трубки. По приказанию Медвежонка были приведены бывшие пленники.

– Сеньор кабальеро, – обратился капитан к тому из освобожденных испанцев, которого его собратья по плену, как бы по безмолвному соглашению, признавали за старшего, – теперь мы расстанемся. Вы свободны, как я уже говорил. Слуга Польтэ проводит вас до испанских аванпостов, которые всего в нескольких лье отсюда. Вы доберетесь еще до заката. За свою услугу я прошу об одном: оказывать некоторое сострадание тем из Береговых братьев, чья судьба окажется в ваших руках.

– Я никогда не забуду, – с достоинством ответил испанец, – что вам мы обязаны свободой. Взамен обещаю щадить каждого французского пленного, который окажется в моей власти.

– Принимаю ваше обещание, сеньор, и считаю себя вполне вознагражденным.

– Не забывайте, кабальеро, – по своему обыкновению бесцеремонно вмешался в разговор Польтэ, – если с проводником, которого я вам даю, что-нибудь случится, за это ответят жизнью десять солдат.

– Разве эти бедные солдаты останутся в плену? – с живостью спросил испанец.

– Если только вы не согласитесь заплатить выкуп.

– Без сомнения. Сколько вы требуете за них?

– Пятьдесят пиастров за каждого, – отчетливо проговорил Польтэ.

– Согласен, но вы же понимаете, что при мне этих денег нет. Клянусь честью и словом дворянина, завтра, через два часа после рассвета, мой гонец вручит вам оговоренную сумму, то есть две тысячи пятьсот пиастров.

– Как только деньги окажутся у меня в руках, солдатам будет возвращена свобода.

– Разве вы не верите моему слову? – надменно вскричал испанец.

– Напротив, но предпочитаю деньги. Давайте пиастры – получите солдат.

– Не устроить ли нам все это между собой, брат? – в свою очередь вмешался Медвежонок.

– Это как же?

– Если ты будешь согласен, то я поручусь за этого господина.

– Да ты с ума сошел! Тебя обманут.

– Ба! Велика важность.

– Как хочешь. Но тогда я умываю руки.

– Позвольте, сеньор кабальеро, – перебил испанец. – Благодарю вас за предлагаемое поручительство, но я не принимаю его. Я докажу вашему товарищу, что больше доверяю ему, чем он мне.

С этими словами он вынул из камзола футляр.

– Вот, – продолжал он, – несколько бриллиантов, которые мне удалось скрыть от флибустьеров. Оставьте их у себя, сеньор кабальеро, и отдайте тому, кто привезет условленную сумму.

Польтэ открыл футляр и рассмотрел бриллианты взглядом знатока.

– Тут больше чем на миллион, знаете ли вы это? – спросил он.

– Их стоимость – четыреста тысяч пиастров, – холодно ответил испанец.

– И вы доверяете их мне?

– Почему же нет? Я полагаюсь на вашу честь.

– Возьмите назад ваш футляр, – заявил Польтэ, пристыженный уроком. – Пленники свободны. Вы пришлете выкуп, когда вам угодно.

– Хорошо. Благодарю, – просто ответил испанец.

Спустя несколько минут дамы уже садились на лошадей, и бывшие пленники, молча раскланявшись с Береговыми братьями, отправлялись в путь вслед за слугой буканьера.

Проезжая мимо капитана, донья Эльмина слегка наклонилась в седле и прошептала одно слово:

– Recuerdo![7]

Капитан молча почтительно поклонился и продолжал следить взглядом за небольшой вереницей удалявшихся путников, пока те не скрылись из виду. Когда же испанцы наконец исчезли за поворотом извилистой тропы, флибустьер подавил вздох и в глубокой задумчивости направился к своим товарищам.

В тот же вечер слуга Польтэ вернулся с пятью тысячами пиастров – сумма, вдвое превышающая оговоренный выкуп.

На другое утро Дрейф и Железная Голова, дружелюбно простившись с буканьером, возвратились в Пор-Марго.

Недели, месяцы, год и, наконец, еще один год миновали, а капитану, несмотря на все усилия, не удалось добыть каких-либо известий о донье Эльмине. Характер Медвежонка, и без того мрачный по своей природе, стал еще более замкнутым. Исчезла надежда, хотя и слабая, которую он лелеял в своем сердце.

Донья Эльмина забыла его! Однако не она ли шепнула ему при расставании нежное, исполненное таких пленительных обещаний слово:

– Recuerdo!

Однажды вечером он, по обыкновению грустный и задумчивый, бродил в Пор-Марго по набережной, когда человек, показавшийся ему знакомым, хотя Медвежонок и не мог припомнить, где видел его, остановился перед ним с поклоном.

– Кто вы и чего хотите? – спросил Медвежонок.

– Капитан, я слуга Польтэ. Хозяин приказал мне доставить вам письмо, которое он получил вчера через час после заката.

Сердце капитана сжалось от тайного предчувствия. Он взял письмо дрожащей рукой и развернул. Ему было достаточно одного взгляда, чтобы убедиться: предчувствие не обмануло его. На бумаге он увидел свою собственную печать на черном сургуче и три слова:

Картахена [8] . Сейчас. Опасность.

– Твой хозяин ничего не велел передать на словах? – спросил он слугу.

– Он приказал сказать: «Куда направится капитан, туда и я с ним. Не позднее завтрашнего утра я буду у него».

– Благодари хозяина и скажи, что я буду ждать. Вот тебе за труды.

И флибустьер протянул посыльному несколько пиастров.

Слуга принял их, поклонился и ушел.

На другое утро, согласно обещанию, явился Польтэ. Это было в четверг.

Капитан немедленно приступил к вербовке людей, и в пятницу утром все было готово.

Флибустьер не знал, какого рода опасность грозила донье Эльмине, но полагал, что она была велика, если испанка решилась прибегнуть к его помощи.

Итак, не давая себе времени на размышления, он поспешно приготовился к экспедиции. Прежде всего надо было поспеть в Картахену, а там уже и решать, что предпринять. План действий будет составлен сообразно обстоятельствам.

Медвежонок Железная Голова много успел выстрадать на своем веку, но не разучился верить и надеяться. На что именно – он не смог бы сейчас сказать. Может быть, на невозможное… Впрочем, не так ли всегда бывает в любви? Ведь, не признаваясь в том самому себе, капитан любил.

Он безумно любил девушку, виденную мельком, одно мгновение, но чей образ навеки запечатлелся в его сердце. Вся его жизнь сосредоточилась теперь на страсти, сила которой пугала его. А очевидная недостижимость мечты – увы! – приводила в бешенство. И тем не менее, повторяем, он надеялся! Сообразно с этой надеждой он и начал действовать.

Таинственные приготовления в поход наделали между тем много шуму в Пор-Марго. И Медвежонок решил прекратить досужие пересуды и заставить замолчать всех, сеющих нелепые слухи по поводу предстоящей экспедиции.

Существовало лишь одно средство, которое могло закрыть рот болтунам, – пища. И Медвежонок решил дать именно ее. Впоследствии он имел возможность порадоваться тому, что принял такую меру.

Была пятница.

Медвежонок пригласил самых известных флибустьеров на большой пир, предполагая сразу после него немедленно сняться с якоря.

Это был тот самый пир до победного конца, который закатил Медвежонок 13 сентября 16… года в гостинице «Сорванный якорь», о чем мы и сообщили в самом начале этого правдивого рассказа.

И вот теперь, когда изложены в подробностях все более или менее значительные факты, которые предшествовали сему безудержному гульбищу, – мы приступим к продолжению нашего повествования с того самого места, где прервали его.

Гости отдавали должное яствам, стаканы то и дело сдвигались, веселые речи не умолкали, песни и смех заглушали отдельные разговоры, и порой тарелка или пустая бутылка, пущенная в окно, со звоном разбивалась среди толпы, собравшейся вокруг дома и приветствовавшей это падение восторженными возгласами.

Однако благодаря присутствию д’Ожерона пир все же не выходил за рамки приличия, хотя некоторые флибустьеры уже сползли под стол и пьяный храп, подобно органным переливам, оглашал залу. Их соседи спешили воспользоваться свободным местом, чтобы раздвинуть стулья и расположиться удобнее.

Лишь некоторые из виднейших флибустьеров сохранили полное хладнокровие. Это были, не считая губернатора д’Ожерона, Монбар, Дрейф, Польтэ, Мигель Баск и Медвежонок Железная Голова, который, кроме воды, ничего в рот не брал. Он давно слыл среди пиратской вольницы большим оригиналом, но это исключение из флибустьерских правил Медвежонку всеми охотно прощалось: да, сам он не пил, но другим пить не мешал, а, напротив, от души угощал всех, кто сидел рядом.

Как известно, сильнее всего возбуждают жажду разговоры, и одному Богу ведомо, вдоволь ли наговорились за столом Береговые братья. Временами все вдруг принимались говорить разом, не дожидаясь ответа на заданный вопрос. К тому же в тот вечер собиралась гроза, воздух был тяжел и насыщен электричеством, жар томителен: сколько предлогов для того, чтобы осушить очередной бокал! Но, по счастью, пьющие не нуждаются в оправдании!

– Слушайте же, чтоб нам всем пропасть! – вдруг крикнул Красавец Лоран, поднимая полный стакан. – Да слушайте же, братья! Я пью за здоровье нашего капитана и за успех его предприятия! Черт возьми того, кто не подхватит мой тост!

– За здоровье Медвежонка Железная Голова! – вскричали в один голос все флибустьеры без исключения – разумеется, кроме тех, кто свалился под стол.

– И пусть он встретит на пути галионы вице-короля Новой Испании! – весело прибавил Монбар Губитель в виде заключения.

– За его скорое и благополучное возвращение к нам! – улыбаясь, сказал губернатор и поднес стакан к губам.

Капитан Медвежонок Железная Голова уже несколько минут казался погруженным в глубокие размышления. Однако, услышав добрые пожелания друзей, он поднял голову, и его бледное лицо озарилось добродушной улыбкой. Схватив стакан, он вскричал:

– Французского вина! Не водой отвечу я на пожелания моих товарищей!

– Браво! Да здравствует Медвежонок! – воскликнули флибустьеры, радостно захлопав в ладоши при этом неожиданном требовании, шедшем вразрез с привычками капитана.

Вино подали и разлили по стаканам. Капитан встал и поклонился.

– Братья! – сказал он громким голосом. – Ответьте на мой тост. За успехи флибустьерства!

– За успехи флибустьерства! – повторили все.

– Постойте, – продолжал капитан, снова протягивая стакан, чтобы наполнить его. – За Францию, нашу общую родину, и за свободу на морях, когда нам отказывают в ней на земле!

Этот тост принят был с исступленными криками восторга.

– А теперь, – продолжал капитан, бросив стакан об стол, – пить я больше не стану. Братья, простимся. Пробил час разлуки, я отправляюсь. Через месяц я вернусь назад. Если этого не произойдет, значит я мертв.

– Зачем такие мысли в подобную минуту, любезный капитан? – остановил его д’Ожерон.

Медвежонок грустно покачал головой:

– Действительно, я не прав, думая о печальном. Не так должен кончаться веселый пир. Простите, братья! Я ставлю жизнь на карту, всё против меня, и в минуту разлуки, быть может вечной, мысль о нашей братской дружбе раздирает мое сердце!

– Зачем же уезжать сегодня? – вскричал Монбар.

– В пятницу, тринадцатого… – задумчиво прибавил Дрейф.

– Подожди до завтра, Медвежонок! – закричали флибустьеры. – Подожди, брат! Стоит ли испытывать терпение Всевышнего!

– Вот-вот разразится гроза, – заметил Красавец Лоран.

– Все вы правы, друзья, – отвечал капитан твердо, – но, к несчастью, я на это могу сказать только одно: так надо!

– Если так, мы не станем уговаривать, капитан, – сказал д’Ожерон. – Вы из тех людей, которых ничто не заставит отступиться, когда речь идет о долге. Не напрасно, – весело прибавил он, – вас прозвали Железной Головой. Но мы не расстанемся вот так, а проводим вас до пристани.

– Да, да! – вскричали флибустьеры с рукоплесканиями. – На пристань!

– Благодарю, братья, и соглашаюсь, – просто ответил Медвежонок.

Он встал.

Все Береговые братья последовали его примеру.

Флибустьеры вышли из гостиницы «Сорванный якорь» и направились к пристани. Они медленно шествовали между двух рядов обывателей, охваченных общим чувством воодушевления.

Наконец они достигли пристани. Шлюпка с десятью гребцами уже качалась на волнах. Начались прощания.

Капитан Железная Голова и Польтэ в последний раз пожали руку д’Ожерону и предводителям флибустьеров, между тем как Александр, слуга Медвежонка, сводил в шлюпку собак и кабанов, верных спутников капитана. Умные животные вмиг улеглись под скамьями.

Медвежонок и Польтэ уселись, и шлюпка отчалила.

Ветер был свежий, море – неспокойно. Несколько тучек быстро скользили по синему небу, испещренному яркими, как бриллиантовая пыль, звездами, от луны исходило бледное сияние.

Гребцы, нагнувшись над веслами, менее чем за четверть часа преодолели расстояние до корабля, стоявшего на большом рейде.

Со шканцев шлюпку, которая пристала к кораблю со стороны штирборта, окликнул и узнал вахтенный. Пьер Легран, лейтенант фрегата, почтительно ждал своего командира у самого трапа, а когда тот поднялся, немедленно скомандовал, чтобы ему отдали честь.

Медвежонок ступил на палубу своего корабля, осмотрелся вокруг пытливым взглядом, потом задумчиво поглядел на городские огни и спросил:

– Мы готовы?

– Все готово, – ответил Пьер Легран.

Капитан поднялся на шканцы, с минуту изучал небосклон, а потом, сложив руки рупором, скомандовал могучим голосом, слышным во всех уголках корабля:

– По местам!

Словно по волшебству, появились из всех люков загорелые матросы, они мигом очутились на палубе и окружили все бегучие снасти. По команде десятки людей налегли на рукоятки брашпиля и разом освободили якорь. Команда за командой были исполнены с необычайным искусством и быстротой. Судно величественно развернулось и заскользило по волнам.

Тогда капитан спустился и передал рупор своему лейтенанту. Спустя двадцать минут флибустьерское судно рассекало мрак, словно призрак. В открытом море ветер был свеж, но не настолько, чтобы нельзя было им воспользоваться. Судно легко шло под несколькими парусами.

Свисток созвал экипаж на молитву.

Флибустьеры отличались особой набожностью. Общая молитва происходила утром и вечером: лейтенант читал ее, а матросы повторяли за ним. Нередко флибустьеры, распевая псалмы, бросались на абордаж неприятельских судов подобно тиграм.

Этот удивительный обычай стоит отметить, когда речь идет о подобных людях.

Через час наверху не было никого, кроме вахтенных, весь экипаж спал с той беспечностью, которая составляет отличительную черту моряков.

Судно Медвежонка Железная Голова представляло собой фрегат водоизмещением в тысячу восемьсот тонн, всего год назад оно было спущено с верфи Эль-Ферроля.

Испанцы, снабдив корабль тридцатью пушками и экипажем из пяти сотен человек, послали судно в Мексиканский залив для прикрытия проходящих галионов.

Называлось оно «Сан-Хосе», имело корпус с изящными обводами, сидело в воде неглубоко, легко управлялось и отличалось быстротой хода.

К несчастью, не успел «Сан-Хосе» достичь Антильского моря, как в одну прекрасную ночь его взяли на абордаж, врасплох, почти без сопротивления, пять флибустьерских плоскодонок под командой Медвежонка.

Испанский капитан и его штаб пытались было обороняться, хотя сопротивление было бессмысленным, и они поплатились за него жизнью: их повесили на мачтах, корабль отвели в Пор-Марго, а матросов продали колонистам и буканьерам.

Разделив между товарищами причитавшуюся им долю взятой добычи, Медвежонок купил «Сан-Хосе» и тотчас переименовал его в «Задорный» – название во всех отношениях подходящее судну, такому легкому на ходу, стройному, красивому и кокетливо выкрашенному.

С тех пор как «Задорный» сменил владельца, он в четвертый раз выходил в море.

Часам к двум капитан опять поднялся на шканцы. Ветер немного стих. Медвежонок шепнул несколько слов вахтенному, которым был Польтэ, столь же добрый моряк, сколь и смелый буканьер.

Польтэ велел поднять по зажженному фонарю на верхушку каждой мачты, еще один – на гафель и убрать грот-марсель. Фрегат замедлил ход.

Флибустьеры находились не более чем в пяти или шести кабельтовых от берега, вдоль которого судно шло все время по выходе из Пор-Марго. Берег был ясно виден благодаря светлой ночи.

Прошло с полчаса. Медвежонок расхаживал по юту, склонив голову на грудь, заложив руки за спину и погрузившись в глубокие размышления.

– Капитан, – почтительно сказал Польтэ, так как дисциплина строго соблюдалась на флибустьерских судах, – я вижу огни с левого борта.

– Сколько?

– Четыре.

– Все верно. Быть наготове, бросить швартовы, когда пироги подойдут и ответят на оклик.

Польтэ без лишних вопросов поднялся на шканцы.

Прошло еще минут двадцать. Огни быстро приближались к «Задорному», и теперь уже легко было различить подходящие лодки.

– Эй! На корабле! – крикнул сильный голос.

– Кто вы? – крикнул в ответ Польтэ. – Что вам надо?

– Береговые братья! – окликнул прежний голос. – Мы идем к «Задорному».

– Кто вами командует?

– Олоне.

При этом знаменитом среди флибустьеров имени вахтенные встрепенулись.

– Причаливайте! – продолжал Польтэ.

Бросили швартов, который был подхвачен практически на лету, и двести пятьдесят с ног до головы вооруженных флибустьеров с проворством обезьян взобрались на «Задорный», цепляясь за что попало. Флибустьеры мигом очутились на палубе, не заботясь о пирогах, которые унесло течение.

– Вот и я! – просто сказал Олоне Медвежонку.

– Благодарю, брат! – ответил тот, дружески пожимая ему руку. – Ты держишь слово. Впрочем, как видишь, я ждал тебя. Там ничего не подозревают?

– Ничего.

– И д’Ожерон тоже?

– У него нет и тени сомнения.

– Очень хорошо! Чем безумнее наше предприятие, тем строже следует хранить его в тайне. Уверен ли ты в своих людях?

– Как в себе самом. Все как на подбор. Будь спокоен, самый тихий из нас – сущий дьявол во плоти.

– Славно! Ребята, – прибавил капитан, возвысив голос и обращаясь к вновь прибывшим, столпившимся на шкафуте левого борта, – располагайтесь между пушками и в шлюпках и выспитесь. Часа через три рассветет. Тогда мы и потолкуем.

Флибустьеры молча разошлись и, как бывалые моряки, в несколько минут расположились для ночлега: кто в шлюпках, кто на носу, но так, чтобы не мешать производить необходимые маневры.

«Задорный» уже снова шел.

– Пойдем, матрос! – сказал Медвежонок Олоне. – Мне надо поговорить с тобой.

Оба спустились в каюту, заперлись там и шепотом обсуждали что-то более часа.

Потом Медвежонок пожелал товарищу доброй ночи и бросился, не раздеваясь, на свою койку. Что же касается Олоне, то он закутался в свой плащ и растянулся прямо на полу. Спустя короткое время оба приятеля спали мертвым сном.

В половине пятого взошло солнце. Ночью ветер все свежел, море было бурное, по нему ходили глубокие волны. Земля вдали казалась одним голубоватым облачком.

«Задорный» сильно раскачивало, хотя почти все паруса были убраны. Тем не менее двигалось судно быстро. Капитан поднялся на палубу в сопровождении некоторых самых приближенных людей: Олоне, Польтэ и своего любимого слуги Александра.

Пьер Легран в качестве лейтенанта нес вахту с четырех часов утра. Внимательно поглядев на компас и осмотрев мачты, капитан подошел к Леграну и сказал что-то шепотом.

Лейтенант кивнул, приставив свисток к губам, нагнулся над большим люком и крикнул громовым голосом:

– Все наверх!

Через пять минут экипаж, неподвижный и безмолвный, выстроился по шкафутам, приставив ружья к ноге и устремив взгляд на командира, который стоял, скрестив руки, немного позади большой мачты.

Эти люди с загорелыми и энергичными спокойными лицами представляли странное зрелище на корабле, который сердитое море перебрасывало с боку на бок.

Простота и незатейливость их костюмов еще более способствовали поразительно живописному характеру этой необычайной сцены. Одеяние матросов состояло из рубашки и коротких штанов, доходящих до колен. Присмотревшись к этой одежде, можно было заметить, что она некогда была сшита из холста, теперь совсем потерявшего вид и ставшего непромокаемым из-за впитанного жира и крови.

У одних матросов взъерошенные волосы торчали из-под шляп, от которых осталась одна тулья, а поля были обрезаны почти полностью, кроме части, служившей козырьком. У других матросов волосы были схвачены вокруг головы перекрученными жгутами. Все носили бороды, и некоторые – очень длинные.

Каждый авантюрист носил на поясе с одного боку топор и называемую «бычьим языком» короткую прямую саблю с широким лезвием, мешочек с пулями и тыкву-горлянку, набитую порохом. С другого же боку висели ножны из крокодиловой кожи с четырьмя ножами и штыком. Кроме того, у каждого имелось по ружью, как сказано выше, и через плечо было перекинуто по скатанному куску тонкого холста для палаток на случай, если придется располагаться лагерем.

Ружья этих людей заслуживают отдельного описания: они изготовлялись во Франции исключительно для авантюристов, у Бражи в Дьеппе и Желена в Нанте. Дуло их имело четыре с половиной фута длины, а приклад почти прямой, массивный и весь в серебряных накладках. Эти ружья били чрезвычайно метко, особенно в руках буканьеров, которые славились своим искусством в стрельбе.

Капитан стал на свое место на шканцах и движением руки подозвал флибустьеров подойти ближе. Это приказание было тут же исполнено.

Резким и продолжительным свистком дали знать, что требуется полное молчание.

Капитан Железная Голова снял шляпу, поклонился Береговым братьям и заговорил. Его голос, спокойный, отчетливый и звучный, раздался сквозь вой ветра в снастях и глухой рев разъяренных волн, ударявшихся о корму корабля.

Собаки и кабаны, неразлучные спутники капитана, лежали у его ног, не обращая внимания на качку и глядя на авантюристов детски грустным взглядом, которым Господь одарил животных, сотворенных для жизни с человеком. Во взгляде этом сквозил безмолвный и невольный укор человеческой жестокости по отношению к животным.

Медвежонок провел рукой по лбу и гордо вскинул голову.

– Береговые братья, – начал он, быстро оглядев присутствующих, – мы старые знакомые, среди вас нет ни одного, кто не плавал бы со мной. Итак, вам известно, кто я и на что я способен. Едва ступив на эту палубу, вы уже, вероятно, знали, что я поведу вас на завоевание, которое умеют замышлять и приводить в исполнение одни только обитатели Тортуги! Вы не ошиблись, братья! Эта экспедиция, говоря откровенно, самая безумная, самая отчаянная из всех, когда-либо предпринимаемых флибустьерами. Словом, мы идем к испанцам в их сильнейшее убежище, идем похитить у них галионы в порту, который они в своей надменности считают неприступным. Но это только потому, что нам еще не приходила мысль завладеть им! Братья! Мы идем в Картахену!

– В Картахену! В Картахену! Да здравствует Медвежонок Железная Голова! – вскричали флибустьеры, восторженно размахивая оружием.

– Я не стану говорить, – продолжал капитан, – о бесчисленных преградах, которые нам предстоит побороть. О тех опасностях, которые будут подстерегать нас на каждом шагу. Какое нам дело! Мы – Береговые братья! Ястребы с Тортуги! Мы победим!

– Да, да, победим! – неистово закричали флибустьеры в порыве восторга от этих надменных слов, значение которых все отлично понимали.

– Разумеется, – продолжал капитан с убийственной иронией, – я легко мог бы последовать примеру Моргана во время его экспедиции в Пуэрто-Бельо[9] и снарядить эскадру. Но гуси летают стаями, орел же всегда один. И мы в одиночку исполним нашу задачу! Неприятель ничего не подозревает и будет поражен громовым ударом. Он падет, не успев даже подумать о защите!

– Да здравствует Медвежонок Железная Голова! – снова перебили флибустьеры с восторженностью, доходившей до исступления.

– Но вам известно, – продолжал капитан, – чем больше славы, тем больше опасности таит в себе экспедиция и тем строже должна быть дисциплина. Я составил договор о разделе добычи, выслушайте его внимательно. Я потребую вашей подписи.

– Договор! Скорее договор! – заволновался экипаж.

Капитан вынул из кармана сложенный вчетверо лист, жестом потребовал тишины, развернул его и стал читать:

– Пункт первый. Все Береговые братья, находящиеся на фрегате «Задорный», клянутся капитану Медвежонку Железная Голова, возглавляющему экспедицию, и офицерам его штаба в безусловном повиновении под страхом смерти.

– Клянемся! – вскричал экипаж в один голос.

– Пункт второй. Капитан оставляет за собой исключительное право назначать офицеров, которые будут находиться под его командой, вплоть до боцмана и констапеля.

– Клянемся!

– Пункт третий. Кто сорвет неприятельский флаг с крепости и заменит его трехцветным флагом флибустьеров, получит, помимо своей доли, пятьдесят пиастров.

– Клянемся!

– Пункт четвертый. Кто захватит пленника, когда понадобятся сведения о неприятеле, получит, помимо своей доли, сто пиастров. Гренадеры за каждую брошенную в форт гранату получат по сто пиастров. Тот, кто возьмет в плен неприятельского штаб-офицера, получит двести пиастров.

– Клянемся!

– Пункт пятый. Капитан имеет право на одного пленника из ста, остальные командиры – по одному из двухсот. Королю поступит десятая часть всей добычи, другая десятая доля будет отложена для вдов и сирот Береговых братьев, убитых во время экспедиции.

– Клянемся!

– Теперь же, братья, о том, что касается изувеченных и раненых. Для них будет отделено вознаграждение до раздела добычи.

– Браво! Да здравствует капитан! Слушаем, слушаем! – вскричали флибустьеры, весьма заинтересованные этим последним пунктом.

– Пункт шестой. Кто лишится обеих ног, получит тысячу пятьсот пиастров или пятнадцать невольников, по желанию. За потерю обеих рук – тысячу восемьсот пиастров или восемнадцать невольников. За потерю одной ноги, все равно какой, правой или левой, – пятьсот пиастров или пять невольников. За одну руку или кисть руки одинаковое вознаграждение – пятьсот пиастров или пять невольников. За глаз – сто пиастров или невольника. За оба глаза – две тысячи пиастров или двадцать невольников, за палец – сто пиастров или невольника. У кого будет изувечена рука или нога, тот получит такое же вознаграждение, как за потерю конечности, если бы ее оторвало или ампутировал хирург. Тому, кто получит опасную рану на теле, куда бы то ни было, причитается пятьсот пиастров или пять невольников[10].

– Это хорошо! – одобрили флибустьеры. – Капитан подумал обо всем. Да здравствует Медвежонок Железная Голова.

– Итак, весь договор принят? – спросил капитан.

– Принят и скреплен присягой! – весело вскричали авантюристы.

– Так слушайте же теперь, братья, – продолжал капитан, – кого я назначил себе помощниками, уделив им часть своей власти. Надеюсь, что мой выбор будет вам приятен.

Тишина водворилась мгновенно, как по волшебству.

– Старшим капитаном на «Задорном», – продолжал Медвежонок, – назначается Пьер Легран. Младшим капитаном – Жан Давид. Старшим лейтенантом – Олоне. Младшим лейтенантом – Польтэ. Боцманом – Александр, а констапелем – Данник. Клянетесь ли вы повиноваться этим офицерам?

– Клянемся!

– Теперь же, братья, назначьте сами своих унтер-офицеров, шкиперов, подшкиперов и штурманов. Сойдитесь по матросским правилам и разделитесь на две команды. С этой минуты я объявляю экспедицию начатой. Как только кончатся ваши выборы, корабельный писарь придет с договором за вашими подписями. Ступайте.

Экипаж немедленно перешел на бак и приступил к выборам со спокойствием и хладнокровием, никак не свойственными подобным людям, которые вдруг доказали, насколько они прониклись важностью того, что им поручили.

Только капитан со своим штабом оставался на юте. Было восемь часов утра, рулевой пробил восемь склянок. Жан Давид стал на вахту.

– Братья, – обратился Медвежонок к своим помощникам, – окажите мне честь позавтракать со мной. Я сообщу вам свой план захвата Картахены, и мы обсудим его за стаканом вина.

Флибустьеры почтительно поклонились и спустились за своим капитаном в кают-компанию, где уже накрыли стол. Ветер становился все холоднее и превращался в настоящий ураган, но никто на «Задорном» не обращал на это внимания. Медвежонок и его помощники были люди не того пошиба, чтобы тревожиться по поводу силы ветра.

«Задорный» был новым судном, построенным со всем тщанием, которое испанцы в те времена прилагали к постройке кораблей всех типов. В ту эпоху французский флот существовал, по сути, только на словах: Кольбер едва приступал к сооружению судов, которые впоследствии приобрели такую грозную славу. У Англии флот, правда, уже имелся, но был далеко не так велик и хорошо оснащен, как испанский, который наравне с голландским флотом считался лучшим во всем свете и по числу судов, и по их вооружению, и по несомненным мореходным качествам.

Фрегат «Задорный», прекрасно оснащенный, отличался и прочностью постройки. Им можно было управлять, как лошадью. Разумеется, ему был не страшен настоящий шквал. Так стоило ли обращать внимание и на какой-то расходившийся свежий ветерок?!

Капитан сел на почетное место, а его штаб расположился вокруг стола, уже накрытого для завтрака. Храбрые флибустьеры буквально умирали с голоду: после достопамятного пира в «Сорванном якоре» они еще не ели. Разнообразные хлопоты заняли все их время, и они не могли выкроить ни минуты, чтобы перекусить на скорую руку сухарем с рюмкой рома.

Флибустьеры ели и пили, весело толкуя обо всем, что так или иначе касалось общих интересов. Потом, когда голод наконец был утолен, на стол поставили бутылки с ромом, задымились трубки, и разговор незаметно принял более основательный характер.

– Красива ли Картахена? – поинтересовался Олоне.

– Говорят, – ответил Медвежонок, – но сам я там не бывал и потому не могу сказать ничего определенного.

– Думаю, – засмеялся Олоне, – что мало кто из нас мог видеть этот город.

– Испанцы так ревниво оберегают свои колонии, – заметил Польтэ, – что попасть к ним можно только с оружием в руках.

– Должен заметить, – возразил с улыбкой Пьер Легран, – что подобный способ меня как раз устраивает: это выгодно.

– У тебя губа не дура! – вскричал Олоне и захохотал во все горло. – Признаться, я все спрашиваю себя, зачем Медвежонок, затеяв экспедицию, из всех испанских городов предпочел именно Картахену.

– Ты ничего в этом не смыслишь, – откликнулся Польтэ, украдкой значительно переглянувшись с Медвежонком. – А понять-то весьма легко!

– Ты находишь?

– Причина лежит на поверхности, ей-богу!

– Так скажи, в чем дело.

– Охотно. Впрочем, если я ошибусь, присутствующий тут Медвежонок может исправить мою ошибку.

– Говори, брат, – сказал капитан.

– Да, мы слушаем.

– Да и слушать-то придется недолго, – засмеялся Польтэ.

– Да ну говори же, болтун!

– Вот, в двух словах, в чем дело: все города на материковом побережье нами более или менее исследованы, то есть они были взяты и преданы огню и мечу, уцелели лишь немногие.

– Мне очень нравится выражение «исследованы»! – воскликнул со смехом Пьер Легран.

– Не правда ли, оно удачно? Ну так вот. Этими городами, а их не более десятка, мы до сих пор пренебрегали или потому, что они очень бедны и, как говорится, игра не стоит свеч, или потому, что они слывут сильно укрепленными, а мы, следовательно, не посмели бы не то чтобы подойти к ним – трудного тут ничего нет, – но положить на них лапу, что было бы небезопасно. Абсолютно неприступными из них слывут два-три. Монбар и Морган взяли Маракайбо, Пуэрто-Бельо, Панаму – да и кто перечтет все наши безумные и отважные экспедиции! Медвежонок славный товарищ, это бесспорно. Тем не менее образцовые подвиги, задуманные и с искусством исполненные нашими братьями, в душе огорчают его. Не то чтобы он завидовал им, но слава Монбара, Моргана, Красавца Лорана и многих других наших братьев ему покоя не дает! И вот он также задумал одну из тех экспедиций, которые приводят в ужас наших врагов и доставляют их богатства в наши руки. Город, слывущий самым грозным из всех, еще не тронутых нами, – это Картахена. Разумеется, Медвежонок выбрал ее. Четыре дня тому назад он появился на равнине, где я охотился, и заявил: «Хочу затеять экспедицию». – «Что ж, черт возьми! – ответил я, как поступил бы каждый из вас. – Куда мы отправимся?» – «В Картахену». – «В Картахену так в Картахену!» И я без дальнейших рассуждений последовал за ним.

– Да и нужды рассуждать не было! – заметил Олоне.

– Само собой, и так довольно сказано, – прибавил Пьер Легран.

– Вот таким-то образом, братья, мы теперь и оказались на пути к Картахене. Не прав ли я, Медвежонок?

– Так оно и есть, – с улыбкой согласился капитан.

Объяснение показалось простым и ясным, в особенности же людям логичным, которые и без повода всегда готовы напасть на испанцев.

– Братья, – сказал Медвежонок спустя минуту, – прежде чем разойтись, я бы хотел посовещаться с вами о важной мере, к которой следует прибегнуть незамедлительно.

Тотчас же воцарилось молчание.

– Мы слушаем вас, капитан, – сказал Польтэ.

– Вот в чем дело, господа, – продолжал Медвежонок, – наши сборы были так поспешны, что на каждого участника экспедиции приходится всего по три фунта муки и пять фунтов вяленой говядины. Склады в Пор-Марго были снабжены так скудно и торговцы заламывали такие цены, что я был вынужден отказаться от всяких переговоров с ними. Итак, съестных припасов мы не имеем вовсе, ни мяса, ни сухарей, ни водки, ни вина. У нас есть только вода и громадный запас пороха, пуль и ядер. Прежде всего надо принять меры против подобного положения вещей, которое может повлечь за собой большие затруднения. К тому же нам необходимо найти проводника, который знал бы Картахену и мог указать уязвимые места в обороне испанцев. Какое мнение у вас на сей счет?

– Что ж, – вскричал Олоне, – нам нужны съестные припасы, нужен проводник, а для достижения этого я вижу одно только средство.

– Какое?

– Взять все там, где мы наверняка найдем и то и другое, черт побери! Нас ждет лишь одно затруднение: выбрать, куда отправиться. Мне кажется, поскольку теперь мы идем близ испанских островов, которые все до единого богаты и в изобилии снабжены припасами, остается пойти прямо к ближайшему, захватить любой населенный пункт и взять выкуп. По-моему, это нетрудно.

– Олоне прав, – подтвердил Польтэ, – мы можем высадиться на берег Санто-Доминго. Там нет недостатка в деревушках и селениях, где мы легко получим все, в чем испытываем нужду.

– Нет, это задержит нас, – заметил Медвежонок, – нам не следует терять время. Соображения Олоне я разделяю. Я уже думал о высадке на остров, но не хотел принимать этого решения, не узнав предварительно, что вы на это скажете.

– Ваше мнение всегда будет и нашим, капитан, – ответили в один голос присутствующие.

– Ближайший остров по ходу судна – Куба, – напомнил Польтэ.

– Гм! – задумался Олоне. – Кусочек этот переварить не так-то легко.

– И думать нечего, – подтвердил Польтэ.

– Кто знает! – заметил Медвежонок.

– Что такое? – вскричали флибустьеры с изумлением.

– Дерзость нашего нападения упрочит успех, – продолжал капитан, – внезапность нашей высадки – верный залог победы. Когда испанцы опомнятся от изумления, мы будем уже далеко и ограждены расстоянием от их мести. Выслушайте меня внимательно: на Кубе, в сущности, всего один значительный город – Гавана. В нем теперь от шести до восьми тысяч жителей. Селения, во множестве разбросанные вдоль берега, это рыбацкие деревушки. Они не в состоянии устоять, если захватить их врасплох. Часа через четыре мы переправим на лодках съестные припасы, в которых нуждаемся, и уйдем на всех парусах. Полагаетесь ли вы на меня?

– Еще бы! – вскричали в один голос флибустьеры.

– Так предоставьте мне действовать по собственному усмотрению, и мы добьемся успеха.

– Ты волен поступать, как тебе заблагорассудится. Как мы полагаемся на тебя, так и ты можешь рассчитывать на нас, – ответил Польтэ. – Приказывай и не сомневайся: твои приказания будут исполнены.

– Хорошо, теперь разойдемся. Этот день мы посвятим отдыху, так как высадку я назначаю на три часа ночи. Завтра днем, ручаюсь, съестных припасов у нас будет в изобилии. Пьер Легран, ветер как будто стих. Прикажи ставить все паруса, какие только можно поставить, не рискуя лишиться мачт.

Пьер Легран поднялся на палубу исполнить приказание, и вскоре по более резвому ходу корабля стало понятно, что оно исполнено.

Медвежонок Железная Голова встал.

– Прощайте, братья, – сказал он, – помните, что в три часа ночи все должны быть на ногах.

Спустя пять минут флибустьеры спали мертвым сном. Ожидание предстоящей опасности ничуть не мешало им. Что значила опасность для этих морских львов!

Правила вербовки, организация службы и дисциплины на флибустьерских судах настолько замечательны, что нельзя обойти молчанием некоторые их подробности. Каждый Береговой брат имел право снарядить экспедицию, если располагал собственным судном какого бы то ни было рода.

Суда эти преимущественно представляли собой большие пироги, иногда – небольшие баркасы. И на таких-то утлых челнах эти смельчаки отваживались идти на абордаж с грозными испанскими судами.

Перед началом задуманной экспедиции командир барабанным боем и сигналами рожка созывал флибустьеров в какое-нибудь питейное заведение. Он излагал перед теми, кого хотел завербовать, выгоды предприятия, оговаривал с ними сроки проведения кампании и затем приступал к вербовке.

Каждый матрос должен был подписаться или, если не умел писать – что, однако, случалось редко, – по крайней мере поставить крест под договором, составленным одним из писарей Берегового братства. Акт этот вступал в законную силу после того, как его скрепляли своими подписями командир экспедиции и губернатор.

Каждый из вербовавшихся обязывался иметь при себе ружье, топор, прямую саблю, кинжал, пятнадцать зарядов пороха, пули и палатку для привалов, то есть кусок тонкого полотна, который Береговые братья скатывали и носили, перекинув через плечо на манер перевязи. Сверх того, они должны были запастись флягой водки, вяленым мясом и мукой на три дня.

Эти условия были строго обязательны.

Едва поступив в команду, Береговые братья должны были слепо повиноваться своим начальникам и оказывать им величайшее уважение. Это требовалось даже в том случае, если теперешние командиры были их подчиненными в предыдущей экспедиции.

Нередко случалось, что тот, кто был вчера капитаном, назавтра становился простым матросом. Это зависело от того, как он распоряжался своей долей добычи и, следовательно, от его средств к существованию.

Дисциплина на кораблях поддерживалась с неумолимой строгостью. Только два наказания и существовало: опускание с реи до поверхности воды и смерть.

Эти два наказания, в сущности, составляли одно, только под разными названиями. Были случаи, что опускание с реи не приводило к смерти, но оканчивалось серьезным увечьем.

Попав на корабль, завербованные обязывались немедленно выбрать себе товарища и вступить с ним в матросский союз. Заключался он в следующем.

Когда матрос стоял на вахте, его товарищ отдыхал или был занят общим хозяйством, то есть стряпал или чистил оружие. В случае болезни своего брата-матроса он ухаживал за ним и даже, если нужно, заменял его на службе.

На суше братья-матросы шли рядом, помогали друг другу во время пути и охотились поочередно для добывания пищи. Если одного ранили, другой не только не мог бросить товарища, но должен был оказывать ему всякую помощь, нести на себе к перевязочному пункту и заботиться о нем во всех отношениях, а также не бросать его оружие и боевые припасы, пока он не возвратится в строй. И, сверх того, в сражении защищать его, даже с риском для собственной жизни.

Эти братские союзы, скрепленные опасностями и лишениями, утраивали силу войска и делали его непобедимым. Они почти всегда становились нерасторжимыми. Даже по смерти одного из товарищей оставшийся в живых продолжал заботиться о детях умершего и нередко доводил самоотвержение до того, что вступал в брак с вдовой, которой никогда не видывал и вовсе не любил, а только для того, чтобы сироты имели отца.

Вот в чем состояли братские союзы матросов у буканьеров. Обычай этот почти без изменений сохранился до нашего времени на французском флоте. Сознавая всю пользу этих союзов и понимая, насколько дисциплина выигрывает от них, офицеры тщательно поддерживают и всячески поощряют их на казенных кораблях.

Но явление это еще более распространено и пустило глубокие корни на кораблях купеческих, потому что там матросы знают друг друга с детства, ведь почти все они родом из одного края и, так сказать, всю жизнь прожили бок о бок.

Предводители экспедиции обязаны были иметь на корабле хирурга, если численность экипажа превышала тридцать пять человек.

Этим хирургом почти всегда был несчастный ученик фельдшера или бывший помощник провизора в аптеке, который ровно ничего не смыслил в медицине и все познания которого сводились к чтению медицинской книги, куда он изредка заглядывал, прописывая вкривь и вкось лекарства и нисколько не заботясь, что из этого выйдет, а также со всей уверенностью опытного хирурга кромсая раненых и отнимая конечности у несчастных людей, которых роковая судьба приводила в его руки и которые одним чудом оставались живы после такого оригинального и немилосердного лечения.

Флибустьеры страшно боялись этих хирургов и предпочитали скорее быть убитыми, чем подвергаться лечению с сомнительной перспективой сохранения жизни.

Раздел добычи обычно происходил в присутствии губернатора и агента Вест-Индской компании по возвращении судна или на Тортугу, или в Леоган, или в Пор-де-Пе, или в Пор-Марго. Приступали к нему следующим образом.

Сперва отделяли от общей суммы добычи часть короля, что составляло десятую долю, потом – долю убитых, которую губернатор был обязан раздать кому следовало. И уже затем происходил дележ согласно условиям договора, подписанного перед отплытием и копия которого хранилась у губернатора.

Добыча состояла из драгоценных камней, золотых и серебряных изделий, более или менее дорогих тканей и товаров, например пряностей, и, наконец, из невольников: мужчин и женщин, захваченных во время экспедиции. Даже испанские священники и монахи не могли избежать общей участи, несмотря на свое звание.

Обычно этим несчастным давали определенный срок, чтобы откупиться. Выкуп назначался втрое против суммы, за которую пленники уходили к своим хозяевам, всегда либо местным колонистам, либо буканьерам.

По окончании раздела флибустьеры часто не знали, как превратить в деньги драгоценности, выпавшие на их долю. И тут они попадали в руки грязных спекулянтов, которые кишмя кишели в тех краях, скупая все, что можно, за треть, а нередко и за четверть настоящей цены.

Тогда начинались оргии, не прекращавшиеся до тех пор, пока флибустьеры не истратят или, вернее, не прокутят всё до последнего реала.

Когда ничего больше не оставалось, они весело отправлялись в новую экспедицию, результат которой был всегда одним и тем же. Что им было до завтрашнего дня, когда для них существовал только день сегодняшний! Они чувствовали себя счастливыми. Разве не были они правы?

Вот каким простым и в то же время могучим устройством отличался союз Береговых братьев, когда, по их выражению, они ходили добывать испанца. Этому устройству они были обязаны своими успехами и необычайными подвигами.

В три часа ночи, когда рулевой пробил шесть склянок, Медвежонок вышел на палубу. Все назначенные им офицеры уже ждали его.

Командир осмотрелся вокруг. Ночь была светлая, довольно крупная зыбь ходила по морю, ветер еще не стих. Впереди справа возвышалась земля, к которой фрегат быстро приближался. Это был остров Куба, берег которого находился не более чем в двух лье.

– Свистать всех наверх! – скомандовал капитан.

Раздался пронзительный свисток боцмана. Через пять минут все матросы были на палубе около грот-мачты. Им понадобилось совсем немного времени, чтобы отряхнуться ото сна.

Командир подозвал к себе помощников.

– Господа, – обратился он к ним, – помните, что надо не сражаться, а захватить врасплох. Постараемся обойтись без единого выстрела. Наша главная цель – добыть припасы. Вы поняли?

– Вполне, командир, – последовал ответ.

– Мы идем прямо к гавани Гуантанамо. Там лет двадцать как поселилась колония рыбаков. Эти люди богаты и ведут с соседним городом Сантьяго торговлю зерном, свининой и вяленым мясом, доставляемым из внутренних земель острова. Итак, там мы найдем все, что нам нужно. К делу следует приступить следующим образом: Польтэ и Олоне возьмут каждый по сто пятьдесят человек и опередят фрегат на пирогах с обернутыми ветошью веслами, чтобы подплыть неслышно. Польтэ обойдет деревню справа, а Олоне – слева. Потом вы оба останетесь на своих местах, зорко наблюдая, чтобы никто не смог ускользнуть и поднять тревогу в окрестностях. Я войду прямо в гавань. Мы сделаем дело прежде, чем испанцы заподозрят наше присутствие. Рассветет только через час. Времени хватит с избытком, чтобы застать этих соней в постели. Ступайте, господа.

Раздались слова команды, убрали часть парусов, и фрегат лег в дрейф. Потом на воду было спущено шесть пирог. В них уселись Олоне и Польтэ со своими людьми, и вскоре лодки скрылись за высокими прибрежными утесами.

Медвежонок расхаживал большими шагами по юту, то всматриваясь в компас, то оглядывая берег, то окидывая внимательным взглядом снасти.

Протекло около получаса, когда старший капитан Пьер Легран подошел к нему.

– Что случилось? – спросил Медвежонок.

– Часовой на мачте заметил лодочку, которая скользит вдоль берега. Я сам в этом удостоверился, командир, я видел ее.

– Возьмите гичку с десятью матросами, любезный Легран, и посмотрите, что бы это было такое.

Пьер Легран опять поклонился и ушел. Спустя минуту он уже отчаливал от судна и, поскольку дул попутный ветер, поднял парус и погнался за примеченной часовым небольшой лодочкой.

Но тут произошло нечто странное: подозрительная лодочка не пустилась наутек, как можно было ожидать, а, напротив, развернулась и пошла прямо на гичку флибустьеров. То была или безумная смелость, или крайняя глупость со стороны людей, находившихся в лодочке.

Пьер Легран велел приготовить оружие. Гичка продолжала лететь вперед. Вскоре расстояние между лодками составляло уже не более половины пистолетного выстрела. Флибустьеры уже готовились броситься на абордаж, когда увидели, что перед ними всего два противника: белый человек и негр.

Борт лодки зацепили абордажной кошкой.

– Кто вы и куда направляетесь? – спросил Пьер Легран на чистом кастильском наречии.

– Я лоцман, ваша милость, – смиренно ответил белый, в то время как негр дрожал всем телом. – Увидев вдали большой корабль, я подумал, что к нам идет судно из Сантьяго. Поэтому я вышел тотчас в море, но если я ошибся, то немедленно вернусь в гавань.

– О нет, черт возьми! – воскликнул молодой человек со смехом. – Напротив, вы не могли явиться более кстати. Мы нуждаемся в ваших услугах.

– Но мне кажется, досточтимый господин капитан, что вы не…

– Испанец? – перебил Пьер Легран. – Еще бы, черт возьми! Мы, флибустьеры, к вашим услугам.

– Господи Иисусе Христе и Пресвятая Дева! – воскликнул лоцман, с отчаянием всплеснув руками.

– Успокойтесь, любезнейший, – дружески сказал ему флибустьер, – зла мы вам не причиним, кто знает, может, вам даже повезло, что вы нам попались! Эй, вы! Четверо в лодку и ждать на веслах приближения «Задорного»!

Ожидание продлилось недолго, почти мгновенно их взяли на фрегат. Пьер Легран поднялся на трап вслед за своими пленниками.

Негр был ни жив ни мертв от страха, ничто не могло успокоить его.

Когда молодой человек рассказал командиру, что произошло, тот подозвал испанца.

– Ты лоцман? – спросил он, глядя ему прямо в глаза.

– Лоцман, ваше превосходительство, – смиренно сказал пленник, – не только на море, но и на суше, когда понадобится.

– Ага! – с улыбкой отозвался Медвежонок и прибавил: – Можешь ли ты сказать правду?

– Как не мочь, ваша милость!

– Вход в гавань Гуантанамо затруднителен?

– Нисколько, ваша милость, стоит лишь держаться самой середины прохода.

– Город велик?

– Это деревня, ваша милость.

– Очень хорошо. Есть там военные?

– Отряд в пятьдесят человек при земляном редуте.

– Черт возьми!

– Но, – поспешил договорить лоцман, – сооружение редута еще не докончено и пушки не прибыли из Сантьяго, хотя их ждут с часа на час!

– Тем лучше! Это во многом упрощает дело. Как ты полагаешь, замечено наше приближение?

– Наверняка нет, ваша милость. Я заметил вас около часу назад, когда все жители спали непробудным сном.

– Так слушай же: ты знаешь, кто мы, не правда ли? Берегись, если ты меня обманешь, я вздерну тебя на верхушке мачты, которая сейчас над твоей головой. Если же ты окажешь мне хорошую услугу, то получишь за это десять унций золота. Я никогда не изменяю своему слову. Что ты выбираешь?

– Десять унций, ваше превосходительство, – с живостью вскричал лоцман, глаза которого заблестели жадным огнем.

– Договорились. Принимай управление судном и веди нас в гавань.

Лоцман поклонился и приступил к исполнению приказа. Испанец примирился со своей невольной ошибкой: обещанная щедрая награда в десять унций золота превратила его, по крайней мере на время, в приверженца Береговых братьев.

Он с необычайным искусством провел судно по узкому проходу в гавань, и вскоре фрегат был на расстоянии половины пушечного выстрела от деревни, все еще погруженной в глубочайшее безмолвие. Страшное пробуждение предстояло ее жителям.

Командир фрегата велел бросить якорь и убрать паруса, потом передал командование Пьеру Леграну и съехал на берег, захватив с собой лоцмана. Три лодки с сотней флибустьеров следовали за командиром. Пристани лодки достигли в несколько ударов весел.

Когда все высадились, Медвежонок, из опасения быть захваченными врасплох, приказал гребцам отплыть и держаться неподалеку от берега.

– Кто главный в деревне? – спросил он лоцмана.

– Алькальд[11], ваша милость.

– Где он живет?

– Вот в этом большом доме.

Большой дом на самом деле был хижиной, немного менее жалкой, чем остальные.

– Вот и прекрасно, – продолжал Медвежонок. – Алькальд этот храбр?

– Не могу сказать, ваша милость. Знаю только, что это злой скряга, которого все ненавидят. Но он племянник губернатора Сантьяго и потому делает, что ему вздумается.

– Вот тебе на! – вскричал Медвежонок, смеясь. – Уж не призван ли я здесь разыграть роль Провидения? Смешно было бы!

– О! Ваша милость, – вскричал лоцман умоляющим тоном, – весь наш край был бы очень счастлив избавиться от такого изверга! Нет такого ужасного деяния, которого он не совершал бы ежедневно!

– Неужели? Ну, так я пойду поздороваться с этим достойным алькальдом. А ты ступай за мной и ничего не бойся.

Дом алькальда стоял в нескольких шагах от берега. Медвежонок велел окружить его, потом выхватил пистолет из-за пояса и выстрелил в дверной замок, который тут же разлетелся вдребезги. Но дверь не отворилась: она была крепко заложена изнутри.

– По-видимому, мы имеем дело с человеком осторожным, – сказал командир, вновь заряжая пистолет. – Хватите-ка пару раз топором!

В то же мгновение настежь распахнулось окно, и в нем показалось бледное от испуга лицо человека в ночном облачении, вооруженного длинным мушкетом.

– А! Мерзавцы! – пронзительно крикнул он. – Убить меня хотите! Постойте, я вас!

– Заткнуть рот этому крикуну, – холодно сказал Медвежонок.

Выстрел из ружья вышиб мушкет из рук алькальда, осколки попадали наземь. Алькальд нырнул вглубь комнаты.

Выстрелы и удары топора разбудили жителей. Повсюду в домиках робко приотворялись двери и показались бледные, заспанные лица. Однако выйти не осмеливался никто.

Дверь наконец подалась под частыми ударами сильного матроса.

– Приведите-ка сюда этого негодяя, – приказал Медвежонок двум флибустьерам, – а вы, – обратился он к остальным, – постройтесь и смотрите в оба.

Алькальд появился в рубашке и подштанниках. Он дрожал всем телом, скорее от страха, чем от холода, хотя ветер был довольно чувствителен – ночи весьма холодны в тех местах. Два матроса, которые вели алькальда, не скупились на удары прикладами, подгоняя несчастного.

– Вы алькальд? – резко спросил Медвежонок.

– Алькальд, – едва слышно ответил человек хриплым голосом.

– Связать ему руки, а пальцы перевить серными фитилями. При первом моем знаке поджечь фитили.

Приказание было исполнено с быстротой и ловкостью, свидетельствовавшими о долголетнем опыте.

Алькальд понял, в чем дело, ужас его не знал меры.

– Теперь отвечайте – и не вздумайте обманывать, а то поплатитесь, – с двусмысленной улыбкой произнес Медвежонок, указывая мужчине на его пальцы.

– Спрашивайте, – тотчас согласился алькальд.

– Ваша деревня в моей власти, вы и все жители – мои пленники. Но у вас есть возможность откупиться.

– Увы! Мы так бедны!

– Быть может. Но у вас есть склады съестных припасов. Где они?

– Клянусь спасением души, все склады пусты.

– Где они?

– Там, – указал алькальд на два больших дощатых сарая.

– Осмотреть, – коротко приказал Медвежонок.

Человек двадцать флибустьеров бросились к сараям и через четверть часа вернулись с отчетом, что они пусты.

– Других нет? – спросил Медвежонок у алькальда.

– Нет, – пробормотал пленник.

– Точно нет?

– Клянусь спасением души…

– Хорошо, хорошо, – перебил капитан, – это мы знаем. Берегись же.

– Клянусь вам, что нет, – осмелился повторить алькальд, начиная успокаиваться.

Однако вдруг отступил на шаг.

– Это что за дьявол! – вскричал он, увидав лоцмана, который до сих пор скрывался в толпе Береговых братьев.

– Этот человек обманывает вас, ваша милость, – с живостью вскричал лоцман, – и обманывает заведомо.

– То есть?

– Склады пусты, это правда, но только потому, что он захватил, несмотря на протесты законных владельцев, все товары, имевшиеся в магазинах, и велел перенести их на свой собственный склад, чтобы продать в свою пользу.

– Это правда? – спросил Медвежонок, обращаясь к толпе, стоявшей поодаль.

Когда жители удостоверились, что флибустьеры не имеют злого умысла собственно против них, они понемногу осмелились выйти из своих домов. Скопление народа увеличивалось с каждой минутой.

– Правда, ваша милость, – ответили они в один голос.

– Так этот человек, который должен бы по своему положению служить вам покровителем и защитником, напротив, грабит и притесняет вас?

– По миру пускает, берет все, что нам удается накопить. Если же кто посмеет жаловаться, он тотчас подвергает строптивца пытке.

– Где склады этого человека?

Алькальд издал горестный стон.

– Молчать, презренная тварь! – грозно вскричал Медвежонок.

– За домом, – сказал лоцман, – они набиты битком, ваша милость, не только вяленым мясом, соленой свининой и зерном, но и вином, и водкой.

– Хорошо, он будет наказан по заслугам. Слушайте все: я мог бы взять с вас выкуп, но не хочу. Мне требуется только ваша помощь, чтобы переправить на мое судно припасы, в которых я нуждаюсь. Но так как люди вы бедные, я не хочу обижать вас, отнимая то, что вам принадлежит. Итак, во-первых, я предоставляю вам право ограбить этот дом. Во-вторых, вы получите от меня пять тысяч пиастров, которые поделите между собой.

Оглушительные крики радости были ответом на эту речь. И чуть ли не громче всех кричали солдаты, которые с грозным видом подошли было под командой альфереса, однако, услыхав, в чем дело, немедленно побросали оружие, оставив офицера одного иметь дело с неприятелем.

Альферес был храбрым офицером, трусость солдат возмутила его, краска стыда выступила у него на лице.

С минуту он оставался неподвижен. Нахмурив брови, он с презрением смотрел на своих подчиненных, которые просто потеряли голову при слове «грабеж». Но его колебания длились всего один миг. Он гордо поднял голову и подошел твердыми шагами к Медвежонку. Тот глядел на него с улыбкой на губах.

– Сеньор капитан, или какое бы там ни было у вас звание, кабальеро, – обратился к нему офицер с надменной вежливостью, – я пришел не сдаваться вам.

– А зачем же? – спросил Медвежонок, и взгляд его сверкнул.

– Один я не могу оказывать сопротивления, – холодно продолжал альферес, – я пришел заявить от имени Испании решительный протест против невиданного нападения, жертвой которого мы сделались, а шпагу мою… – заключил он, выхватив из ножен и взмахнув шпагой над головой.

– Постойте, альферес, – сказал флибустьер, спокойно взяв у него шпагу и вложив опять в ножны, пока офицер застыл в сильнейшем изумлении, – вы храбрый воин. Если бы у правительства, которому вы служите, было побольше таких, как вы, то, быть может, мы не были бы так могущественны. Оставьте себе шпагу. Если бы вы сломали ее, мне пришлось бы ее заменить, а, признаться вам, я очень дорожу своей.

Слова эти, произнесенные тоном сердечного добродушия, тронули офицера.

– Что же вы за люди? – пробормотал он.

– Мы люди, – ответил Медвежонок с особенным ударением, – но уходите, альферес. Здесь произойдет то, что вам не подобает видеть.

– Капитан, неужели этот бедняга?.. – начал было офицер умоляющим голосом, указывая на алькальда.

– Не просите за этого подлеца, – поспешно перебил Медвежонок, – он осужден.

При этих словах у алькальда кровь прихлынула к сердцу.

Альферес понял, что всякое заступничество будет напрасным. Медленными шагами он двинулся прочь и вскоре скрылся за поворотом улицы.

Между тем все население деревни принялось за дело с усердием, которое свидетельствовало о желании не только получить обещанную награду, но и как можно скорее избавиться от дерзких победителей, которые держали их под прицелом своих ружей.

При виде отрядов Олоне и Польтэ, которым Медвежонок приказал стянуться, когда убедился, что сопротивления опасаться нечего, усердие жителей Гуантанамо удвоилось: они убедились, что только полная покорность может спасти их.

Все они были рыбаками, и пока одни подтаскивали припасы к берегу, другие складывали их в свои лодки, и, наконец, третьи перевозили на фрегат. Пьер Легран был поражен обилием разнообразных припасов, которые выкладывали на палубу. Он едва успевал убирать в трюм добычу.

Менее чем за три часа все было доставлено на фрегат. Судно оказывалось снабжено съестными припасами на шесть месяцев. Это казалось просто сказкой! Капитан, как всегда невозмутимый, молча присутствовал при погрузке.

Наконец был перевезен последний тюк. Склады несчастного алькальда, который присутствовал при своем разорении с самым растерянным видом, были полностью опустошены. Медвежонок сигналом трубы созвал обитателей деревни.

Народ шумно сгрудился вокруг флибустьеров.

– До сих пор вы работали на меня, – обратился к жителям командующий экспедицией, – благодарю за это. Теперь работайте на себя: разграбьте этот дом, я отдаю вам его.

Испанцы не заставили повторять это дважды. Они ринулись в дом, превратившись мигом в ожесточенных грабителей, которые не оставили целым ни одного предмета мебели – ломали даже стены и перегородки.

Когда же наконец от дома остались только четыре стены, их подожгли по приказанию Медвежонка. Построенный из кедрового дерева, он вскоре запылал веселым огнем.

Между тем Железная Голова принял из рук флибустьера тяжелый кошель, за которым посылал на фрегат, и, вручая золото одному из именитых граждан, сказал, обращаясь к толпе:

– Вот плата. Итак, я ведь исполнил все, что обещал?

– Не всё, капитан, – ответил тот, кому он отдал мешок с деньгами, – вы не сдержали одного обещания.

– Какого?

– Вы не свершили правосудия.

– Правосудия?

– Да, капитан, ведь вы дали слово.

– Не понимаю.

– Неужели этот человек, так долго бывший самым страшным нашим притеснителем, – продолжал испанец, указывая на алькальда, – этот презренный негодяй, который истерзал нас своим лихоимством, который бесстыдно обирал нас и мучил по своей прихоти, неужели ему будет возвращена свобода? Неужели после вашего ухода он опять поднимет голову и заставит нас искупить жестокими притеснениями то, что произошло здесь сегодня под нажимом вашей военной силы? Разве может это называться справедливостью? Скажите сами, капитан. Мы верим вашему слову, как вы положились на наше. Мы честно исполнили свой долг, теперь ваша очередь исполнить свой.

– Хорошо, – ответил Медвежонок, и голос его звучал задумчиво, – но он не может умереть просто так: его надо судить. Вы сами будете судьями.

– Пусть кровь его падет на наши головы.

– Вы твердо решили?

– Твердо, – отозвалась толпа.

– Так отвечайте же мне теперь, какие преступления приписываете вы этому человеку?

– Жадность, доведенную до жестокости, продажность и обман.

– Считаете вы его виновным?

– Утверждаем это.

– Какого наказания заслуживает он?

– Смерти! – заревела в один голос распаленная ненавистью и гневом толпа.

– Да будет по-вашему! Этот человек умрет. Молитесь за его душу, чтобы Господь сжалился над нею.

Но взрыв криков, ругательств и проклятий был ответом на эти слова.

Медвежонок сделал знак.

В несколько минут на берегу возле еще дымящихся развалин дома была воздвигнута виселица.

Несчастный алькальд был схвачен и связан, ему на шею накинули петлю. Он уже не сознавал, что с ним происходит, полумертвое тело было вздернуто на виселице под восторженные крики толпы.

По приказанию Медвежонка Железная Голова на груди казненного красовалась табличка с надписью по-испански и по-французски для объяснения грозного смысла смертного приговора:

Повешен не как испанец, но как вор.

Медвежонок Железная Голова

Когда тело после предсмертных судорог замерло, предводитель флибустьеров поклонился жителям Гуантанамо и направился к берегу. Вскоре флибустьеры уже были на фрегате.

Когда судно вышло из гавани, Медвежонок позвал к себе лоцмана.

– Этот край для вас уже небезопасен, – сказал он, – следуйте за мной. По окончании нашей экспедиции я высажу вас, где вы пожелаете, и вы будете богаты до скончания своего земного срока. Согласны ли вы на это предложение?

– С одним условием.

– С каким же?

– Что вы поможете мне переехать во Францию. В Америке и в Испании моя жизнь не будет спокойной.

– Хорошо, даю слово. Служите мне честно, и вы не раскаетесь в договоренности, заключенной между нами.

– Я буду предан вам, командир.

Фрегат расправил паруса и, пользуясь попутным ветром, скоро оставил далеко позади высокие берега острова Куба. Он держал курс на Картахену, куда капитан судна стремился с таким нетерпением.

Из всех городов Нового Света Картахена – один из удачнейших по своему положению.

Вообще говоря, испанцы были наделены редкой сметливостью и верным глазом при выборе местности для закладки городов, основанных ими в своих американских колониях. За исключением нескольких ошибок, почти всегда совершаемых в спешке, в поисках золота – единственной цели их смелых экспедиций, – некогда жалкие селения ныне выросли в цветущие и могущественные города, расположенные, несмотря на перемены всякого рода, на том же самом месте, где были однажды заложены.

Картахену основал в 1533 году дон Педро Эредиа в удобной бухте, на берегу Карибского моря, в устье реки Магдалены. Город имеет одну из прекраснейших и самых безопасных гаваней во всей Америке, и она долгое время служила убежищем для галионов, нагруженных тихоокеанскими богатствами, которые перевозили на мулах через Панамский перешеек. Галионы эти не были в безопасности в Пуэрто-Бельо, особенно после того, как первая Панама была разорена и разграблена Береговыми братьями и вновь отстроена неподалеку, у впадения Рио-Гранде в Карибское море.

Подобно всем испанским городам Старого и Нового Света, вид Картахены мрачен, хотя ее улицы широки, прямы и освежаются бесчисленными фонтанами. Мрачным обликом город обязан длинным, на низких и тяжелых колоннах галереям, наподобие тюремных сводов окаймляющим с обеих сторон улицы, и высоко вздымающимся террасам, которые заслоняют свет и солнце.

В эпоху, к которой относится наш рассказ, население Картахены достигало тридцати тысяч жителей. Город и порт защищали пять фортов, самый мощный из которых, Бока-Чика, был вооружен шестьюдесятью орудиями.

Испанский гарнизон состоял из пяти тысяч двухсот старых опытных солдат под командой бригадира – чин, соответствующий новейшему бригадному генералу. В случае необходимости можно было за несколько часов присоединить к этому войску три тысячи пятьсот человек милиции, хорошо вооруженной и по-настоящему храброй.

Этот-то выгодно расположенный и отлично укрепленный город и задумал взять Медвежонок Железная Голова, имея всего один фрегат с экипажем в семьсот двадцать три человека.

Однако эти люди составляли цвет флибустьерства, а капитан Железная Голова утверждал, будто все, на что положит глаз флибустьер, будет принадлежать ему, стоит только захотеть. И сам он всегда доказывал это на деле. Но еще никто из флибустьерских вожаков не предпринимал такой отчаянно смелой экспедиции, тем более с такими малыми силами.

Теперь, пользуясь свободой, всегда признававшейся за романистами, перелетать на крыльях фантазии, куда им пожелается, и в несколько взмахов – не крыльев, но пера – переноситься через громадные пространства, мы оставим «Задорный» и его храбрый экипаж в Карибском море после смелого нападения на Гуантанамо и, попросив наших читателей последовать за нами, перемахнем в Турбако.

Турбако – прелестная деревушка с населением в семь или восемь сотен душ, построенная на зеленом склоне холма в нескольких лье от Картахены. Сразу возле деревни начинается величественный, почти непроходимый лес, дальними своими краями выходящий к берегу реки Магдалены.

Для богатых городских жителей и прибывших из метрополии испанцев, еще не освоившихся в местном климате, деревушка эта, расположенная в шести-семи лье от моря, служит убежищем от невыносимого зноя и болезней, свирепствующих на побережье в летний сезон.

Вид деревни поистине волшебный, она точно вырастает из исполинского букета зелени и возвышается амфитеатром до самой вершины холма. Издалека видны ее красивые дома, построенные из бамбука и крытые пальмовыми листьями.

Множество прозрачных ручейков вытекают из известковых скал, покрытых ископаемыми раковинами и осененных глянцевой листвой анакардов, или индийского ореха, деревьев, которые придают скалам оригинальный вид.

Анакард – колоссальное дерево, которому индейцы приписывают свойство привлекать пары, носящиеся в атмосфере. Справедливость этого факта мы не осмелимся подтверждать или оспаривать.

Так как деревня возвышается более чем на пятьсот футов над уровнем моря, ночи там довольно холодные, а днем стоит жара.

Итак, мы находимся в Турбако. Пройдя несколько шагов по главной улице, минуем монументальный фонтан, имеющий один только недостаток – он всегда остается сухим, и вот уже мы входим в один из самых красивых домов.

Дом этот, разделенный на две половины густым садом, полным тени и прохлады, задним фасадом почти прилегает к большому лесу, тогда как лицевой фасад обращен к фонтану, о котором мы уже упоминали.

Около половины четвертого пополудни удушливый дневной зной начинает спадать. Опустевшие с одиннадцати часов улицы снова оживляются пока еще редкими прохожими, двери понемногу распахиваются, жители стряхивают полуденный сон, и жизнь опять принимает свой обычный ход.

В гостиной, довольно кокетливо меблированной, со стенами из бамбуковых стволов, укрепленных на небольшом расстоянии один от другого, но обтянутых тонким холстом, дабы, пропуская воздух, ограждать от нескромных взглядов, две молодые женщины, вернее, девушки, полулежа в гамаках, сами раскачивают их ступнями изящных ножек и тихо беседуют, куря пахитоски, благовонный дым которых спиралью поднимается к потолку.

Эти девушки, одаренные чистой, величественной и в то же время бесхитростной красотой, были донья Эльмина и донья Лилия, уже представленные читателю.

Донья Эльмина с досадой отбросила только что закуренную пахитоску.

– Что с тобой? – изумилась подруга.

– Что со мной?! – воскликнула донья Эльмина. – Я страдаю, я несчастна, а ты, злая, вместо того чтобы сочувствовать моему горю и пожалеть меня, смеешься, поешь и чуть ли не насмехаешься надо мной.

– О-о! – вскричала донья Лилия, приподнимаясь и слегка хмуря брови. – Какой неожиданный и серьезный упрек! Видно, ты действительно очень страдаешь, Эльмина, если говоришь таким образом со мной, твоей кузиной, твоим другом…

– Прости меня, Лилия, я действительно несправедлива, но если бы ты только знала…

– Что? Отчего не говоришь ты со мной откровенно, Эльмина? Вот уже месяц я замечаю в тебе разительную перемену: ты бледна, мрачна, постоянно взволнована, порой я подмечала на твоих щеках следы едва стертых слез. Разве ты полагаешь, что я слепа, что я равнодушна к тебе? Нет, нет, дорогая моя, я все видела с первого же дня. Это началось после того разговора с отцом.

– Правда, – пробормотала донья Эльмина, опустив голову.

– Но дружба должна прежде всего быть скромна, и я молчала. Я видела, что в твоем сердце горе, и, быть может из гордости, ты не хотела открывать мне ничего. Я ждала, когда твое сердце переполнится, и тогда ты станешь искать облегчения от тяжелого гнета горести, разделив ее со мной.

– Спасибо, Лилия, ты добра и ты любишь меня.

– Да, люблю, Эльмина, и гораздо сильнее, чем ты полагаешь. Что же касается веселости, в которой ты упрекаешь меня…

– Я ни в чем тебя не упрекала, – с некоторой живостью перебила донья Эльмина, между тем как легкая краска покрыла ее прелестное личико.

– Веселость, в которой ты упрекаешь меня, лишь напускная. Притворяясь веселой, я хотела вызвать на твоих губах мимолетную улыбку. Мне не удалось, – стало быть, я не права. Прости меня, Эльмина. Впредь мой смех не оскорбит твоего горя.

Последние слова были произнесены Лилией с выражением такого нежного сочувствия и искренней дружбы, что Эльмина вскочила и кинулась в объятия подруги, заплакав навзрыд.

Воцарилось продолжительное молчание. Обе девушки плакали.

– Ты права, – вновь заговорила Эльмина, – я жестоко страдаю, мое сердце надрывается, ты угадала часть моей тайны. Выслушай же меня, ты узнаешь все.

– Одни ли мы здесь? – спросила Лилия. – Подожди.

Она поднесла к губам золотой свисток, на золотой цепочке висевший у нее на шее, и свистнула.

Прошло несколько минут, и послышались тяжелые шаги по паркету. Дверь отворилась, и негритянка лет сорока с улыбкой появилась на пороге.

Негритянка эта, должно быть, в молодости была очень хороша собой. Ее умное лицо дышало кротостью и добротой, но в то же время имело выражение твердости.

– Мама Кири! – ласково обратилась к ней Лилия. – Мы с кузиной Эльминой должны переговорить о важном деле, но боимся, как бы нас не подслушали. Будьте добры, покараульте, чтобы никто не подходил близко.

– Не беспокойтесь, мои милые, никто не подойдет, я позабочусь об этом, только постарайтесь, нинья[12] Лилия, выведать наконец тайну ниньи Эльмины. Нехорошо для молодой девушки замыкать в сердце свое горе.

– Да я стараюсь, – со смехом ответила Лилия, – изо всех сил стараюсь, мама Кири.

– Хорошо, девочки, можете щебетать без боязни, словно птички божьи – они такие же чистые и невинные, как вы! – а я покараулю.

Негритянка вышла с доброй улыбкой на лице.

Кузины дождались, пока она затворила за собой дверь.

– Любезная Лилия, – начала тогда Эльмина, – обещай не смеяться надо мной. Это будет скорее история моих переживаний, а не изложение каких-то важных событий, которые меня печалят или тревожат.

– Говори, друг мой! Разве я не часть тебя самой?

– Правда. Слушай же. Ты знаешь моего отца, дона Хосе Риваса де Фигароа, и мне, стало быть, нет нужды описывать тебе его надменный нрав, суровую заносчивость и непреклонную волю, перед которой все должно склоняться. Мое появление на свет стоило жизни моей матери. Раннее детство мое было печально и одиноко, я оставалась на руках невежественных и злых невольниц. Когда я развилась настолько, чтобы осознавать, что происходит вокруг меня, когда я увидела все эти несправедливости, эти беспричинные вспышки гнева, эти строгости, которые ничем не оправдывались, я ужаснулась: мои наклонности, все мои стремления – все было перевернуто с ног на голову. Сознаться ли тебе, моя дорогая Лилия? Мне страшно, но я не люблю своего отца!

– Ах, Эльмина, какая страшная мысль! Этого быть не может!

– Увы! Напротив, это истинная правда. Напрасно силилась я побороть роковое впечатление моего раннего детства… все напрасно… Я боюсь отца, один его взгляд приводит меня в трепет. Ты ведь знаешь, что через некоторое время после переезда с Кубы на Санто-Доминго, когда наш корабль и был захвачен в плен флибустьерами с Тортуги, а мы сами чудом избежали страшного рабства благодаря великодушию капитана Медвежонка Железная Голова – как видишь, я не забыла имени нашего спасителя, – заметила она, улыбаясь сквозь слезы, – так вот, тогда мой отец был назначен губернатором Картахены, тогда как твой отец, дон Лопес Альдоа де Сандоваль, был произведен в бригадиры и готовился принять командование над картахенским гарнизоном. Спустя две недели наши отцы отправились вместе с нами на место своего нового назначения. Когда высокие горы на Санто-Доминго стали растворяться на горизонте, сердце у меня внезапно сжалось, слезы выступили на глазах, и я заплакала. Ты спросила о причине моей грусти. Я не могла объяснить, потому что сама не знала: всего несколько дней провела я на Санто-Доминго, ничто не привязывало меня к этому месту, жизнь я вела там самую скучную и бесцветную. Отчего же такая грусть? Не было ли то предчувствием, внушаемым иногда Господом в своем милосердии созданиям своим.

– Что ты хочешь сказать? – вскричала с изумлением Лилия. – Я не понимаю тебя!

– Сейчас поймешь. Наверняка ты помнишь церемонию вступления моего отца на пост губернатора Картахены. Именитые горожане явились во дворец представиться дону Хосе Ривасу. Все они – богатейшие купцы, их было тринадцать, и тринадцатого звали дон Энрике Торибио Морено. Это был богатый мексиканский купец, прибывший из Веракруса всего за несколько дней до нас.

– Дон Торибио Морено, закадычный друг твоего отца?

– Именно он.

– У него какое-то угрюмое лицо, – задумчиво заметила донья Лилия.

– Не правда ли? Знаешь, на кого он похож, и настолько, что я просто остолбенела, в первый раз увидев его?

– Нет, не знаю.

– Уверяю тебя, он в точности походит на того презренного разбойника, рабами которого мы сделались в Пор-Марго.

– Странно, – пробормотала Лилия.

– О, весьма странно! – вскричала Эльмина с лихорадочным жаром. – Несмотря на его бороду, подстриженную теперь на испанский манер, на чистейшее андалусское произношение и мнимо добродушный вид, я не была введена в обман и с первой встречи поняла, что человек этот явился мне на погибель.

– Однако…

– Дай мне договорить, и ты увидишь, обмануло ли меня предчувствие. Впрочем, дон Торибио Морено отличается изяществом в одежде, в обращении и, судя, по крайней мере, по наружности, обладает несметным богатством: золота своего он не жалеет.

– Прибавь, что он азартный игрок, и, говорят, весьма удачливый.

– Именно к тому я и веду речь. Мой отец небогат, как тебе известно. Но он страстный игрок, и каждый вечер в его доме идет серьезная игра. Ставки иногда делаются огромные.

– Да, игра – бич Америки, она погубит испанские колонии!

– Погубит и поселенцев с их семействами. С месяц назад отец неожиданно приехал сюда, велел позвать меня и заперся со мной в этой самой комнате. Он усадил меня и пристально рассматривал несколько минут, после чего заговорил сурово: «Ты хороша, Эльмина, тебе восемнадцать лет. Пора выдать тебя замуж. Я выбрал тебе супруга, он богатый человек и мой закадычный друг. Готовься принять его ласково, я дал ему слово, а решения своего, как тебе известно, я никогда не меняю. У тебя два месяца, чтобы подготовиться к свадьбе. Через два месяца, день в день, считая с этой минуты, епископ Картахенский благословит ваш союз в церкви Богоматери Милосердия. Тот, невестой кого ты, Эльмина, являешься с этой минуты, – дон Энрике Торибио Морено». На том он и закончил.

– А что ты ответила отцу?

– Ничего. Что же я могла ответить на такое решительное объявление его воли? Я была ошеломлена, почти лишилась сознания и чувствовала, что не в состоянии произнести ни слова. Когда он только начал говорить, я по тайному безотчетному внушению предчувствовала или, вернее, угадала, что отец произнесет имя этого человека. Дон Хосе Ривас встал, внимательно и холодно посмотрел на меня и вышел, не простившись. Когда дверь затворилась за ним, я упала на пол без чувств. Меня подняла моя кормилица. Прошел ровно месяц с тех пор, как произошел этот разговор между мной и отцом.

– Что ты намерена сделать?

– Не знаю. Одно только верно: я не буду женой этого человека.

– Но разве возможен этот брак? Как допускает его твой отец? Он ведь так гордится своим дворянским титулом!

Донья Эльмина горько улыбнулась:

– Отец разорился, Лилия, у него не остается, быть может, ни одного реала. Все его состояние теперь принадлежит дону Торибио. Понимаешь?

– О, это ужасно!.. Какая же надежда остается?

– Господь не оставит меня! – вскричала Эльмина, воздев к небу умоляющий взгляд. – Он не оставит меня, когда нигде нет для меня опоры.

В эту минуту дверь отворилась и вошла негритянка.

– Идет ваш отец, нинья, – сказала она, – с ним дон Торибио Морено!

– Ни слова! – грустно шепнула молодая девушка кузине, приложив палец к губам. – Ни слова, умоляю тебя, Лилия.

– Крепись, Эльмина, – ответила та, целуя ее.

Дон Хосе Ривас де Фигароа, волею его католического величества короля Испании губернатор города Картахены, был высок ростом, хорошо сложен. Лет ему было сорок восемь, хотя на вид он казался годами пятью-шестью моложе. Походку он имел величественную, обращение изысканное. Крупные правильные черты его лица (которое не было красивым) свидетельствовали о том, что дон Хосе принадлежит к потомкам древних родов. Живые черные глаза дона Хосе глубоко сидели в глазных впадинах и выражали высшую степень надменности, спеси и насмешливого презрения.

Человек, который сопровождал дона Хосе Риваса, величал себя доном Энрике Торибио Морено, он выдавал себя за мексиканца. Вид дона Энрике составлял самый разительный контраст с внешностью дона Хосе. Черты его лица были самые непримечательные, серые, постоянно моргающие глаза с морщинами по углам напоминали глаза хищных ночных птиц, волосы были светло-русые, почти белокурые, рост не выше среднего. Неуклюжее и тяжелое телосложение придавало ему вид скорее нормандского или бретонского матроса, чем испанского дворянина. Но взгляд его был пронзителен, и такая природная сила угадывалась в его мускулах, что невольно следовало признать в нем человека недюжинного. И надо сказать, что обращение его носило отпечаток вполне светского воспитания.

Услышав, что двери отворяются, кузины поднялись с гамаков, чтобы принять посетителей.

Брови дона Хосе Риваса были нахмурены, насмешливая улыбка мелькала на его губах. Казалось, он был совсем не в духе.

– Здравствуйте, ниньи, – с иронией приветствовал он девушек. – Я приехал, как нежный отец, навестить вас.

– Милости просим, отец, – дрожащим голосом ответила донья Эльмина.

Донья Лилия подвинула стулья.

– Я осмелился, – продолжал дон Хосе все тем же насмешливым тоном, – привести с собой своего доброго друга дона Торибио Морено, который сделал мне честь просить вашей руки.

– Отец…

– Прошу не перебивать меня, нинья.

Девушка замолчала, дрожь била ее.

– Извините, сеньорита, – обратился к ней мексиканец с почтительным поклоном, – ваш отец не успел договорить, что, осмеливаясь добиваться высокого счастья быть вашим супругом, я поставил при этом одно условие.

Донья Эльмина подняла голову и с изумлением взглянула на дона Торибио.

– Правда, – сказал дон Хосе сердито, – как ни нелепо это условие, я только что намеревался передать его в двух словах: дон Торибио Морено просит вашего разрешения ухаживать за вами, сударыня.

– Ведь вы не все сказали, уважаемый дон Хосе, – любезно прибавил мексиканец. – Действительно, сеньорита, я добиваюсь чести быть иногда допущенным к вам, потому что при всем страстном желании сделаться вашим супругом я хочу, чтобы вы узнали меня, прежде чем отдадите мне свою руку. Все мое честолюбие в том именно и заключается, чтобы своим счастьем я был обязан вашей собственной воле.

– Благодарю! О, благодарю вас! – вскричала девушка, в душевном порыве протягивая крошечную ручку, которой мексиканец почтительно коснулся губами.

– Браво! – вскричал дон Хосе Ривас с холодной иронией. – Это прелестно! Клянусь вечным блаженством, мы просто вернулись к самым цветущим временам рыцарей Круглого стола и двора короля Артура или императора Карла Великого. Ей-богу! Я умилен.

Девушка опустила голову, покраснев от стыда, и прошептала голосом, полным внутреннего волнения:

– Я исполню вашу волю, отец.

– Разве о моей воле идет речь, нинья? – продолжал он со сдержанным гневом. – Я имел глупость обещать вашему любезному рыцарю, что вы вольны принять или отвергнуть его предложение, и клянусь, вы будете совершенно свободны в своих действиях. Никакого влияния, даже моего, не будет между вашим робким поклонником и вами. Повторяю, вы свободны.

– Слышите, сеньорита? – вскричал дон Торибио Морено с почтительным поклоном. – Ваш отец подтверждает мои слова.

– Приходится, ей-богу! – отозвался дон Хосе, презрительно пожав плечами. – Желаете вы сказать моей дочери еще что-нибудь?

– Ничего, друг мой, разве только повторить смиренную просьбу позволить мне иногда являться к ней с визитом.

Донья Эльмина молча склонила голову.

– Ну, довольны вы теперь? – грубо вскричал дон Хосе. – Становится поздно. Пойдемте, дон Торибио, пусть девочки вернутся к своим игрушкам и куклам.

– Я к вашим услугам, друг мой.

– Прощайте, ниньи.

– Разве вы не поцелуете меня на прощание, отец? – спросила девушка, робко поднимая к нему лицо.

Дон Хосе холодно, не глядя поцеловал ее в лоб.

– Пора ехать, – повторил он.

Мексиканец почтительно раскланялся с девушками, и посетители вышли.

У наружной двери стояли неподвижно, как статуи, человек двенадцать солдат под командой унтер-офицера, они были вооружены копьями с развевающимися кистями.

Губернатор подал знак, черный невольник подвел двух великолепных лошадей в кокетливой роскошной сбруе, как это принято в испанских колониях.

Мужчины сели на лошадей и стали во главе отряда, который тотчас двинулся вслед за ними.

Когда отъехали шагов на сто от дома, дон Торибио Морено спросил:

– Вы возвращаетесь в Картахену, дон Хосе?

– Куда же вы хотите, чтоб я ехал? – изумился губернатор.

– Откровенно говоря, я не ожидал, что мы так скоро вернемся в город. Я полагал, что наш визит к дамам будет продолжительнее и что, пока вы отдыхаете, у меня будет время съездить на свою ферму, находящуюся поблизости.

– Правда, я и забыл! Если верить слухам, вы купили прелестное поместье на расстоянии двух-трех выстрелов от деревни.

– О! Это полуразвалившаяся жалкая лачуга, – с живостью вскричал дон Торибио, – потому-то я и прошу позволения оставить вас. Там производятся некоторые работы, я и не прочь был бы невзначай нагрянуть к строителям.

– Я не спешу. Хотите, поедем вместе?

– О нет, как можно!

– Почему?

– Во-первых, я должен поддерживать свою славу богача, друг мой, и не желаю вовсе лишиться ее, продемонстрировав вам свое приобретение в его нынешнем виде. Во-вторых, признаюсь вам, я не знаю, где разместить вас, там все вверх дном. Итак, мой любезный дон Хосе, лучше послушайтесь меня и спокойно продолжайте путь к городу, а мне позвольте следовать по своим делам.

– Пусть будет по-вашему! Но знайте, что я скоро жду вас в своем дворце, у нас сегодня большое собрание.

– Я не замедлю явиться.

– Обедайте у меня без церемоний.

– Не отказываюсь от этого предложения. Если вы соблаговолите подождать меня до семи часов, то, быть может, я представлю вам кое-кого.

– Кого же?

– Капитана своей шхуны «Санта-Каталина», которая пришла сегодня утром из Веракруса.

– Это человек из хорошего общества?

– Моряк, но очень приличный, к тому же прекрасный игрок.

– Так постарайтесь привести его ко мне, особенно если он богат, – сказал со смехом дон Хосе.

– Постараюсь. Во всяком случае, подождите меня до назначенного часа.

– Хорошо.

На этом они расстались.

Дон Хосе Ривас крупной рысью отъехал от деревни со своей стражей, тогда как дон Торибио повернул назад, к Турбако, но, проехав совсем немного в этом направлении, сошел с лошади и с минуту тщательно поправлял мундштук, хотя поправлять было совершенно нечего, потом снова вскочил в седло, сперва, однако, удостоверившись, что граф и его сопровождение скрылись за поворотом и что нигде вокруг не видно ни души.

Тогда дон Торибио круто свернул вправо, немного погодя влево, очутился на опушке леса и поскакал по глухой тропе, с обеих сторон окаймленной частыми деревьями, густая листва которых создавала над его головой непроницаемый свод.

Спустя четверть часа он достиг жалкого шалаша из сплетенных ветвей, какие устраивают вольные охотники и деревенские жители для защиты от солнечного зноя и сильных ливней.

Рослый детина в расцвете лет, но с бледным, изможденным лицом, носящим следы тяжких невзгод и лишений, внезапно вырос у входа в шалаш, заслышав стук конских копыт. Глаза его мрачно и решительно сверкали.

Человек этот гордо драпировался в гадкие лохмотья неопределенного происхождения. За поясом у него были заткнуты длинный нож и топор. Обеими руками он опирался на буканьерское ружье, которое поставил перед собой. Он стоял и насмешливо поглядывал на приближающегося дона Торибио.

Мексиканец остановил лошадь перед самым шалашом.

– Войдешь? – спросил по-французски вместо всякого приветствия хозяин шалаша.

– Войду, – ответил дон Торибио на том же языке, – если только у тебя найдется, где спрятать мою лошадь. У меня нет желания оставлять ее на виду, посреди дороги.

– Не беспокойся на сей счет, – заметил незнакомец, взяв лошадь под уздцы, – слезай и ступай в шалаш.

Дон Торибио повиновался, а его странный собеседник увел лошадь в чащу леса.

Внутренность шалаша была, если только подобное возможно, еще жальче наружного вида. Ворох сухой травы, брошенный в углу, служил постелью. Яма, вырытая посредине, и три камня в ней заменяли очаг. Два-три бычьих черепа выполняли назначение стульев. Старый, совершенно пустой матросский сундучок без крышки, чугунный котелок и две-три плоские деревянные чашки без ручек, напоминавшие больше тарелки, были единственной утварью.

Вероятно уже не первый раз бывавший здесь, дон Торибио Морено окинул убранство шалаша равнодушным взглядом, уселся на бычий череп, потом достал сигару, закурил ее и преспокойно стал пускать к потолку клубы дыма в ожидании хозяина. Тот явился почти немедленно.

– Черт возьми! Аромат-то какой! – посмеиваясь, сказал он. – Славные сигары ты куришь! Вот что значит быть богатым!

– Возьми! – небрежно подал незнакомцу свой портсигар дон Торибио Морено. – Что с моей лошадью?

– Она надежно укрыта, я дал ей овса.

Он выбрал сигару, закурил ее от сигары дона Торибио, потом возвратил портсигар и сел. На минуту установилось молчание.

Два человека исподтишка наблюдали друг за другом, но, видя, что гость упорно молчит, хозяин шалаша наконец решился заговорить.

– Давно тебя не было видно в этих краях.

– Слишком много дел.

– Бедняга! И все же ты вспомнил о старом товарище.

– Разве не были мы братьями-матросами?

– Правда, но очень давно, и после того много что произошло. Ведь было это во времена экспедиции Монбара Губителя на Маракайбо. Помнишь?

– Еще бы!

– Однако ты, вероятно, приехал не для того, чтоб поговорить со мной об ушедших днях? Полагаю, ты имел в виду потолковать о настоящем, если не о будущем.

– Ты угадал, Бартелеми!

– Не надо быть колдуном, – с презрительной улыбкой возразил бывший матрос, – чтобы угадать: если ты приезжаешь ко мне, то, вероятно, имеешь во мне надобность.

– Буду откровенен с тобой, старый дружище. Да, ты мне нужен.

– Я на все согласен, брат, поскольку до смерти скучаю. Но предупреждаю, это тебе обойдется недешево.

– Назначай свои условия, – холодно ответил дон Торибио.

– Стоит ли того дело?

– Стоит.

– Слушай же, ты всегда славился тайными кознями и скрытными замыслами. Когда испанское судно, на котором я был пленником, встретило тебя плывущим в одиночестве посреди моря, ты объяснил эту странную ситуацию весьма туманно. Вдобавок ты выдал себя за мексиканца, и я притворился, что не знаю тебя.

– Я не забыл этой услуги.

– Гм! Это было естественно между флибустьерами, особенно между братьями-матросами. Но менее естественно то, что случилось со мной в Сан-Франсиско-де-Кампече: ты не помог мне, как я был вправе ожидать, а бросил меня, хотя был свободен и пользовался почетом у испанцев. Я догадывался, что удар ножом, который мне нанесли одной темной ночью в гавани, отчасти исходил от тебя.

– Как это возможно, старый дружище?

– Ладно, не будем об этом, приятель! Словом, я разбил цепи, сковывавшие меня, словно дикого зверя, и бежал. После приключений, которые и не перескажешь, сам не знаю как, я достиг этого острова и нашел прибежище здесь, в лесу. Однажды случай свел нас. Ты был богат, я – беден, ты мог оказать мне помощь, но не сделал этого.

– Ты забываешь, друг…

– …что ты предложил мне быть твоим слугой… Это правда. Но я отказался: мне, капитану Бартелеми, знаменитому флибустьеру, быть слугой такого… словом, оставим это. Только, – прибавил он немного погодя с усмешкой, – хочу отдать тебе должное, ты не выдал меня за вознаграждение.

– О-о!

– Я не благодарю. Выдав меня, ты сгубил бы себя самого. Ты очень хорошо понимал, что я без колебаний открыл бы твое настоящее имя. Испанцы помнят его, и, вероятно, несколько лучше, чем тебе бы хотелось. И вот теперь, по прошествии трех месяцев, за которые ты ни разу не задал себе вопрос, жив я или мертв, ты как с неба свалился в мой шалаш со словами: «Я нуждаюсь в тебе». Разумеется, я сделал вывод, что дело очень важное. Поэтому, все взвесив, я и сказал: это тебе обойдется недешево.

– А я ответил: согласен.

– Хорошо же! Приступим, я ничего другого не желаю. Дай мне еще сигару.

– Бери.

И дон Торибио вновь протянул ему свой портсигар.

Бартелеми открыл его и выбрал сигару, покачав головой.

Достойный капитан и не думал доверять своему «другу». Он слишком хорошо знал его. Конечно, появление дона Торибио после того, как он не вспоминал о Бартелеми столько времени, казалось крайне странным.

Итак, куря сигару, бывший моряк в душе давал себе слово быть начеку и не дать маху.

Скажем в немногих словах, что за новое действующее лицо мы так внезапно вывели на сцену. Тем более что ему предназначено играть довольно существенную роль в нашей истории.

Капитан Бартелеми пользовался громкой славой благодаря своей храбрости и отваге. Флибустьеры с острова Тортуга рассказывали легенды о его необычайной смелости. Кроме того, он был отличный моряк и слыл среди друзей и в особенности среди врагов удивительно удачливым во всех предпринимаемых им экспедициях.

Много было и справедливого в рассказах о капитане Бартелеми. Одаренный большим умом, неукротимой храбростью, невозмутимым хладнокровием и беспримерным присутствием духа, не покидающим его, как бы ни было плохо положение, в которое он попадал вследствие каких-либо случайностей, Бартелеми всегда умудрялся выйти из него целым и невредимым благодаря действиям, до которых кто-то другой и не додумался бы.

Кроме того, он отличался честностью, вошедшей в поговорку, и ни за что на свете не согласился бы изменить данному однажды слову.

Таков был человек, которого дон Торибио – на время мы сохраним за ним это имя – отыскал в жалком шалаше, дабы предложить то, что он назвал «делом».

Пока флибустьер надкусывал кончик своей сигары, как это положено настоящему дворянину, мнимый мексиканец украдкой рассматривал его лицо, гадая, с чего бы начать, чтобы наверняка поколебать напускное равнодушие своего собеседника.

– Посмотрим же, – вскричал он наконец весело, – каковы твои условия, дружище!

– Сперва ты предложи свои. Купцу следует показать свой товар, а уж я буду выбирать, – посмеиваясь, возразил Бартелеми.

Дон Торибио понял: ничего не поделаешь, надо вести дело начистоту.

– Ты расседлал мою лошадь? – спросил он.

Ни с того ни с сего заданный вопрос показался Бартелеми странным и неуместным.

– А в чем дело? – поинтересовался он.

– А в том, что знай я, где находится моя лошадь, то отправился бы за саквояжем, который ты наверняка заметил за седлом.

– Еще бы не заметить! Он довольно тяжел.

– Знаешь, что в нем?

– Откуда же?

– Во-первых, для тебя богатый и изящный костюм, какой приличествует дворянину. Сверх того, сто пятьдесят унций золота, которые я прошу принять, не обязывая тебя ни к чему, просто как бывший брат-матрос.

– Тьфу, пропасть! – рассмеялся Бартелеми. – Если ты даешь мне богатую одежду и двенадцать тысяч только потому, что я был твоим братом-матросом, что же ты дашь мне, когда я буду твоим подельником?

Дон Торибио попробовал улыбнуться, но получилась только кривая гримаса.

– Ступай за саквояжем, – сказал он. – Пока ты будешь одеваться, я объясню тебе, в чем заключается дело.

– Разве ты хочешь взять меня с собой?

– Конечно.

– Но ведь я буду смешон донельзя.

– Отчего же?

– Пешком, что ли, прикажешь мне бежать за тобой в таком богатом наряде.

– Не бойся, Фома неверующий, – смеясь, возразил дон Торибио, – настанет время, сыщется и лошадь.

– Ну, ты, видно, обо всем подумал. Канальство! Дело должно быть нешуточным! Все это возбуждает мое любопытство и заставляет работать воображение.

– Не ограничивай себя, я удовлетворю и то и другое. И поторопись, время уходит.

Бартелеми вышел и вскоре вернулся с саквояжем.

Дон Торибио вынул одежду и разложил ее, очень довольный собой.

Действительно, костюм был великолепен и пошит с отменным вкусом. Штаны, камзол, полукафтан, сорочка, шелковые чулки, туфли, ботфорты со шпорами для езды верхом, шляпа, портупея, дорогие золотые вещи и, наконец, множество безделушек, в то время необходимых человеку хорошего тона, – тут было все.

– Одевайся, – сказал мексиканец. – Вот зеркало, гребенка, бритва, мыло, все, что нужно. Некоторые другие вещицы, которые еще понадобятся, будут у тебя вместе с лошадью.

– Пожалуй, можно и одеться, а ты рассказывай тем временем.

И действительно, Бартелеми принялся за свое превращение – да, да, это можно было бы назвать настоящим превращением личинки в бабочку.

– Тебя зовут доном Гаспаром Альварадо Бустаменте, – начал дон Торибио.

– Что за чертову кличку ты мне придумал?

– Это твое имя на время, пока ты капитан шхуны «Санта-Каталина» из Веракруса, водоизмещением в двести пятьдесят тонн, которая пришла сегодня утром в Картахену прямо из Мексики с грузом европейских товаров на имя сеньора дона Энрике Торибио Морено.

– А это что еще за тип?

– Я сам.

– Ты?

– Ну да, разве тебе это неприятно?

– Ничуть. Продолжай, это походит на волшебную сказку, – со смехом ответил Бартелеми.

– Сегодня вечером я представлю тебя картахенскому губернатору дону Хосе Ривасу, с которым мы на короткой ноге, и дону Лопесу Альдоа де Сандовалю, командующему здешним гарнизоном.

– Я не настаиваю на этом.

– Зато я настаиваю.

– Хорошо. Дальше.

– Это все.

– Как все?

– Да, на первый раз хватит.

– Если я понимаю хоть что-нибудь… черт меня побери!

– Тебе и понимать не нужно, – перебил дон Торибио. – Когда твое положение будет определено в глазах окружающих, мы сможем беседовать, когда нам заблагорассудится, наши торговые дела будут нам самым естественным предлогом для этого.

– Правда? Наши торговые дела? Черт возьми! – вскричал флибустьер со смехом. – Но при всем том, должен признаться, я побаиваюсь.

– Чего?

– Чтоб все эти замысловатые выдумки не привели к решающей катастрофе.

– Объяснись.

– Я полагаю, что губернатор дон Хосе Ривас – так, кажется, ты назвал его?..

– Ну да.

– …Дон Хосе Ривас должен знать, что делается в городе.

– Разумеется.

– Портовые смотрители всегда докладывают ему о заходе и отплытии каждого корабля.

– Без сомнения.

– Стало быть, шхуна «Санта-Каталина»…

– Она пришла в порт сегодня утром.

– Из Веракруса?

– Из Веракруса.

– С европейскими товарами…

– На мое имя.

– Так ты действительно богат?

– Всего-навсего миллионер.

Авантюрист насмешливо взглянул на своего приятеля.

– Ага! – заметил он негромко. – Убийство мексиканцем богатого торговца алмазами и похищение всего его состояния… эта история, которую рассказывали в Сан-Франсиско-де-Кампече, когда мы находились там, видно, имела основание?

Дон Торибио помертвел.

– Что ты хочешь сказать?

– Ты слыл за мексиканца уже в Кампече.

– Что ж из того? Разве я француз?

– И даже бретонец, – продолжал авантюрист со странной улыбкой. – Но в Кампече в то время было немало мексиканцев и без тебя. Не станем же углубляться в этот вопрос. Положим, я ни о чем не говорил.

– О, я ничего не боюсь!

– Мне ли не знать, черт побери! Впрочем, это касается одного тебя, а нам лучше вернуться к общему делу. Решено, что шхуна существует в действительности, что она пришла из Веракруса с грузом, принадлежащим тебе; что утром она стала на рейде и называется «Санта-Каталина».

– Вижу, что ты ничего не упустил.

– Прекрасно. Но ведь шхуна же пришла из Веракруса не сама по себе, – полагаю, на ней был экипаж и, наконец, капитан?

– Само собой! Шесть человек экипажа и капитан.

– Куда же они девались? Уж не сбежали ли все разом – и матросы, и капитан?

– Увы! Мой бедный друг, – вскричал мнимый дон Торибио Морено с добродушно-покровительственным видом, – все мы смертны.

– Поговорка мудрая и справедливая.

– Случилось вот что…

– Я слушаю.

– Вчера с борта шхуны завидели берег уже в столь поздний час, что нельзя было решиться войти в узкий пролив… Итак, шхуна была вынуждена лавировать всю ночь, чтобы приблизиться к берегу на рассвете. Около полуночи, при повороте судна, капитан упал за борт…

– Бедный капитан! – сказал Бартелеми чрезвычайно серьезно. – И его не удалось спасти?

– Пробовали.

– А!

– Но вот ведь какое роковое стечение обстоятельств! Спустили лодку с четырьмя матросами… но лодка пошла ко дну: от страшной жары расплавилась смола, которой были залиты швы. Разумеется, вода набежала мгновенно – и все потонули.

– Все четверо?

– Все без исключения. Ночь была темная, море неспокойно. На шхуне оставалось всего два человека, как могли они оказать помощь товарищам?

– Вот что называется несчастьем! Они были совсем у цели!

– В двух лье всего-то. Будь светло, их бы увидели.

– В том-то и дело, что ночь была темная, – заметил авантюрист насмешливо, – следует признать, что два человека, оставшиеся одни на шхуне, находились в большом затруднении.

– По счастью для них и для «Санта-Каталины», шхуну заметили еще до заката, так как я ожидал ее прибытия с большим нетерпением. Зная, с каким грузом она идет, я хотел выяснить, почему она не вошла в канал еще с вечера. Я тотчас отправился к судну в лодке с шестью матросами и часам к четырем утра был на месте. Судно лежало в дрейфе перед входом на рейд, ожидая помощи.

– Это просто внушение свыше.

– Ты совершенно прав. В ту самую минуту, когда я ставил паруса, из Картахены вышел корабль, державший путь в Кадис.

– В самом деле! Вот что значит случай.

– Два матроса, оставшиеся в живых, были до того поражены ужасной ночной катастрофой, что стали умолять меня отпустить их на корабль, который выходил из картахенского порта.

– Разумеется, ты сжалился над этими несчастными и согласился.

– Действительно, так и было. Я выплатил причитающееся им жалованье, даже прибавил маленькое вознаграждение, чтобы утешить их в несчастной гибели своих товарищей, и отвез на испанское судно, капитана которого я немного знал. Он согласился принять их.

– Как все соединяется, боже мой! – вскричал Бартелеми, воздев очи горе. – И ты…

– …и я тотчас нанял шесть человек, которых привез с собой. Они ровно ничего не знали о том, что произошло на шхуне. К тому же, прежде чем сесть в шлюпку, шедшую к «Санта-Каталине», я сказал им, сам не знаю зачем, – такая вдруг мне в голову пришла мысль, – что капитан накануне съехал на берег, чтобы скорее известить меня о приходе шхуны, которую между тем оставил у входа на рейд.

– Это и было причиной того, что они не удивились, увидав накануне всего только двух матросов. Про капитана же думали, что он на берегу.

– Как видишь, все это очень просто.

– Разумеется, любезный друг. И нарочно лучше нельзя было сделать.

– Что ты хочешь сказать? – надменно спросил дон Торибио.

– Я? Ровно ничего!

– Ты, право, так странно толкуешь вещи… – недовольно возразил собеседник.

– Толкую, как следует толковать. Я просто удивляюсь, насколько счастье благоприятствует тебе: кажется, естественнее быть ничего не может. Ты волен истолковывать мои слова по-своему. Но помни одно: я не отвечаю за твои действия и слова, не отвечаю – благодарение Богу! – и за чистоту твоей совести. Следовательно, все это меня не касается, и я умываю руки.

– Так-то лучше.

– Просто я хотел знать все в подробностях, чтобы не наделать ошибок и промахов, всегда достойных сожаления во время исполнения трудной роли в комедии, которая очень легко может перейти в трагедию, если будет продолжаться так, как началась. Теперь я знаю все, что мне следовало знать. Можешь быть спокоен, тебе не придется упрекать меня в чем-либо. Я готов. Что мы теперь будем делать?.. Но прежде всего посмотри на меня.

Дон Торибио осмотрел Бартелеми с величайшим вниманием. Превращение было полным: от странной личности, вышедшей час назад из шалаша, не осталось ровно ничего.

Авантюрист, как человек, получивший прекрасное воспитание, не был ничуть стеснен своим костюмом, он имел вид весьма приличный. Мексиканец пришел в восторг и крепко пожал приятелю руку.

– Да тебе цены нет! – вскричал он с жаром.

– Вот именно, – возразил Бартелеми со своим привычным насмешливым хладнокровием. – Я стою дорого, ты скоро убедишься в этом, – прибавил он, спокойно опуская в карман кошелек, данный ему прежним братом-матросом. – Повторяю вопрос: что мы теперь будем делать?

– Поедем.

– Хорошо, дай мне только спрятать ружье, любезный друг. Это «желен», которым я, признаться, очень дорожу. Я приду за ним если не завтра, то очень скоро.

Пока авантюрист тщательно прятал ружье под сухими листьями, так долго служившими ему постелью, дон Торибио запер саквояж, вышел на тропу, окинул ее внимательным взглядом и свистнул два раза особым образом.

Ему почти мгновенно ответили таким же свистом.

Он вернулся в шалаш.

– Спрятал?

– Да, я готов, – ответил тот.

– Так потрудись привести сюда мою лошадь… Ах! Позволь еще одно слово.

– Говори.

– Помни, что с этой минуты ты – дон Гаспар Альварадо Бустаменте, командир шхуны «Санта-Каталина», пришедшей из Веракруса.

– А ты дон Энрике Торибио Морено, богатый мексиканец, владелец моих товаров.

– Очень хорошо, только смотри не проговорись случайно. И будем при посторонних всегда говорить друг с другом по-испански.

– Разумеется. Если тебе нечего больше сообщить мне, я приведу твою лошадь.

Минут пять авантюрист был в отсутствии и вернулся со стороны дороги.

– Лошадь готова, – сказал он.

В эту минуту раздался топот скачущих во весь опор лошадей.

К шалашу приближался на лошади негр, ведя другую лошадь под уздцы.

Перед шалашом он почтительно поклонился мексиканцу.

– Сеньор дон Гаспар, – сказал дон Торибио, – я думаю, вы напрасно будете ждать дальше того человека, о котором говорили. Судя по всему, он уже не придет.

– Я разделяю ваше мнение, сеньор кабальеро, – тотчас ответил Бартелеми, отважно входя в свою роль, – да мне больше и нельзя оставаться здесь: я должен быть на шхуне.

– Я к вашим услугам, сеньор кабальеро. Прошу вас взять лошадь, которую я приготовил для вас, и принять эту шпагу взамен сломанной.

– Тысячу раз благодарю вас, кабальеро.

Все это было сказано на чистейшем кастильском наречии.

Оба вскочили в седла и поскакали к Картахене, куда прибыли без малого в пять часов пополудни.

Негр, невольник дона Энрике Торибио, следовал за ними на почтительном расстоянии, даже не стараясь уяснить себе, что произошло.

Мы оставили «Задорный» с убранными главными парусами, между тем как его раскачивало во все стороны разъяренными волнами, исполинские гребни которых то и дело перекатывались через палубу.

Ураган бушевал двое суток. Все усиливаясь, он наконец достиг таких размеров, что пришлось убрать все паруса до единого и закрепить все снасти, какие только можно, чтобы сохранить их. Случай весьма редкий в морском деле: корабль только и держался что на руле, которым едва могли управлять четверо самых сильных моряков.

«Задорный» так и подбрасывало. На палубе нельзя было находиться из-за волн, которые ежеминутно бешено устремлялись через нее. Измученные матросы стали глухо роптать, и офицерам стоило величайшего труда сдерживать их недовольство.

Экспедиция начиналась неудачно. Уже поговаривали о роковом тринадцатом числе… Благодаря этому суеверию недовольство матросов грозило принять очень серьезные размеры.

Один капитан Медвежонок Железная Голова, его помощники Олоне, Польтэ и еще два-три человека оставались холодны и спокойны. Обратив взгляд на небосвод, они с уверенностью выжидали конца урагана.

На третьи сутки, в восемь часов утра, буря как будто стала стихать, ветер заметно спал, хотя волны, которые море все еще бешено выбрасывало на страшную высоту, стремительно обрушивались на корабль. Но в девять часов уже можно было воспользоваться ветром, а в полдень «Задорный» ходко шел вперед под несколькими парусами.

В первый раз по прошествии трех суток на «Задорном» могли делать наблюдения по солнцу и определять положение судна! Оказалось, что оно находится совсем рядом с Сент-Кристофером, прямо на пути следования европейских кораблей, направляющихся к острову или возвращающихся от его берегов.

Экипаж снова повеселел. Со свойственной им беспечностью матросы сами подтрунивали над паникой, которая было овладела ими. Между тем они начали готовить оружие к бою и вновь наводили на корабле порядок и чистоту, о которых и нечего было думать во время шторма. Теперь только и разговоров было что о своей доле добычи да о тех богатствах, которые они захватят.

Часам к четырем пополудни Пьер Легран стоял на вахте. Он расхаживал между ютом и грот-мачтой, то наблюдая за парусами, то глядя на море, которое стихало все более и более, то посматривая на нактоуз… Вдруг дозорный на верхушке фок-мачты крикнул:

– Корабль!

Пьер Легран кинулся на бак.

– Эй, дозорный! – крикнул он, сложив руки рупором.

– Есть, – ответил матрос.

– Где видишь корабль?

– От штирборта милях в четырех под ветром.

– Судно трехмачтовое?

– Нет, настоящий двухмачтовик с низкой кормой. Это бриг!

– Предупреди-ка командира, малый, – обратился старший капитан к Александру, стоявшему возле него с боцманским свистком в руках.

Александр передал приказание матросу, который тотчас исчез в люке на юте.

– Куда направляется бриг? – продолжал расспрашивать Пьер Легран.

– Идет на нас, – ответил дозорный, – он уже заметил фрегат.

– Ты уверен, что заметил?

– Так точно. Он взял к ветру на два румба.

– Видно, «испанец».

В это мгновение на палубу поднялся командир с длинной подзорной трубой, перекинутой через плечо.

Он пристально поглядел на ту точку горизонта, где должен был находиться замеченный корабль, потом, не говоря ни слова, быстро влез на ванты и вмиг очутился на грот-марселе, а с него поднялся на вершину брам-стеньги, поднял подзорную трубу и стал смотреть.

Весь экипаж стоял на палубе молча.

Волшебное слово «корабль», точно гальваническое электричество, оживило самых ленивых и беспечных. Корабль означает добычу, поживу, быть может, богатство, но уж наверняка бой с непримиримыми врагами. Разумеется, жадное нетерпение флибустьеров разгоралось все больше, пока командир хладнокровно рассматривал замеченное судно.

Прошло несколько минут. Наконец Медвежонок Железная Голова медленно спустился на палубу.

– Братья, – сказал он, сняв шляпу, – это судно – испанский бриг. Он сейчас повернул на другой галс, но с божьей помощью мы догоним его до заката: он далеко не так легок на ходу, как мы. Господин лейтенант, прикажите пуститься за ним в погоню.

Маневр был исполнен с необычайной точностью и похвальной быстротой.

В несколько минут «Задорный» покрылся парусами и вскоре рассекал носом волны со стремительностью морской чайки.

Удостоверившись, что приказание его было правильно понято и исполнено, командир вернулся в свою каюту в сопровождении Польтэ и Олоне.

«Задорный» был едва ли не лучшим из всех французских, английских, голландских и испанских судов, которые в ту эпоху бороздили Атлантический океан по всем направлениям.

И в этот раз он не изменил себе. Как ни хитрил, как ни менял галс, как ни уворачивался несчастный бриг, за которым гнался фрегат Медвежонка, ничто не помогло: он был вынужден признать себя побежденным.

Сначала он маячил на небосклоне белым пятнышком величиной с крыло чайки. Потом пятно начало расти, стали различимы паруса, затем корпус, и часам к шести вечера бриг находился не более чем в полумиле от грозного корсара.

Впрочем, сознавая невозможность увернуться от когтей хищника, бриг покорился своей участи с тем героическим спокойствием, которым во все времена отличались испанцы, фаталисты по природе, пропитанные восточным духом покорности судьбе – наследием восьмивекового мавританского ига.

Бриг убрал почти все паруса и храбро продолжал свой путь под малыми парусами.

Медвежонок опять появился на палубе и, поднявшись на шканцы, взял в руки рупор.

– По местам! К бою! – скомандовал он.

– Готовься к бою! – повторил Олоне.

Немедленно на палубе и на батареях все пришло в движение, гренадеры и самые искусные стрелки взобрались на мачты. Потом все стихло, мертвое молчание водворилось на фрегате.

– Командир! – сказал Олоне. – Все готово, каждый на своем месте.

Пьер Легран с фитилем в руках неподвижно стоял на баке возле пушки, устремив взгляд на командира.

Тот подал знак. Пьер Легран поднес фитиль.

Грянул выстрел, и в то же мгновение флибустьерский флаг величественно взвился над фрегатом. Флаг этот, как удостоверяют все сочинения о флибустьерстве, голубой, белый и красный, имел в точности такое же расположение полос, как на нынешнем национальном флаге Франции.

Только на белой полосе командир «Задорного» велел изобразить черную медвежью голову в натуральную величину, пользуясь преимуществом флибустьеров помещать, если им заблагорассудится, герб, разъясняющий их имя, на флаге собственного судна.

Холостой пушечный выстрел был только угрозой. Однако эту угрозу вполне правильно оценили на бриге: большой испанский флаг мгновенно поднялся на корме, и радостное «ура!» экипажа «Задорного» погребальным звоном отдалось в ушах испанцев.

Между тем погоня все продолжалась. Вскоре «Задорный» поймал в паруса свежий порыв ветра и очутился рядом с бригом, на расстоянии слышимости голоса.

– Эй, на судне! – крикнул Медвежонок в рупор.

– Эй! – тотчас отозвались с брига.

– Ложись в дрейф или потоплю!

Приказание флибустьера на бриге исполнили с волшебной быстротой.

Фрегат шел вперед еще несколько минут, потом также лег в дрейф.

Два судна находились на расстоянии ружейного выстрела.

Тут Медвежонок приступил к продолжению на минуту прерванного разговора.

– Название и водоизмещение брига? – спросил он.

– «Сан-Хуан-Батиста», триста пятьдесят тонн.

– С каким грузом?

– Индиго, кофе, слитки серебра и сплющенная серебряная посуда.

При этом впечатляющем перечислении богатств, заключавшихся в трюмах брига, радостный трепет пробежал по рядам флибустьеров.

– Откуда и куда идете? – продолжал спрашивать Медвежонок.

– Из Картахены в Кадис прямым путем.

При упоминании о Картахене командир едва удержался от удивленного жеста.

– Сколько времени вы в пути?

– Мы вышли из Картахены одиннадцать дней назад.

– Пришлите лодку с капитаном.

Этот маневр был исполнен гораздо медленнее первого. Испанцы страшно боялись флибустьеров, считая их форменными исчадиями ада. Однако приходилось покоряться.

На воду спустили шлюпку, в нее сошли несколько человек, хотя и с очевидным неудовольствием. Шлюпка отчалила от брига и медленно направилась к корсару, отдаляя насколько возможно страшную минуту встречи с противниками.

Командир «Задорного» обратился к своему экипажу:

– Пусть каждый остается на своем месте. Ни криков, ни ропота: я хочу, чтобы величайший порядок и глубокая тишина царили на фрегате в течение всего времени, пока на нем будет оставаться испанский капитан. Боцман, – продолжал Медвежонок, – поставьте четырех человек у трапа на штирборте. Покажем этим гордым испанцам, что и мы знаем морские обычаи. И бросить канат, как только подойдет шлюпка.

Несмотря на преднамеренную медлительность, за которую всякий другой флибустьерский предводитель заставил бы дорого поплатиться, испанская шлюпка в конце концов достигла фрегата.

Капитан, который сидел на руле, был человек лет сорока, с мелкими и ничем особенным не приметными чертами лица, которое теперь имело выражение глубочайшего уныния.

Он один взошел на фрегат. Ему были отданы воинские почести. Испанец ответил улыбкой, исполненной горечи, и направился к командиру фрегата, который спустился со шканцев и шел к нему навстречу.

– Э-э! – вскричал Медвежонок с движением дружеского удивления. – Да это, кажется, дон Рамон де Ла Крус, если не ошибаюсь.

– Увы, благородный командир, – ответил тот со смиренным поклоном, – опять я.

– Опять? Уж не укор ли это, капитан?

– Он относится лично ко мне, командир. Видно, судьбой так определено, что я не могу совершить ни одного перехода, не будучи захваченным вами в плен. Я сетую на судьбу, а не на вас.

– Действительно, мы встречались уже чуть ли не три раза.

– Четыре, командир.

– Вы думаете?

– Увы! Уверен, – со вздохом ответил дон Рамон.

– Положим, четыре! Итак, в знак уважения к старому знакомому я прошу сказать мне, что могу сделать для вас.

– Только одно, командир.

– Вернуть вам ваше судно, не так ли?

– Увы!

– К несчастью, это невозможно. Но Бог мне свидетель, я желаю облегчить вашу участь… Постойте, кажется, я придумал средство. Есть ли на корабле что-нибудь, принадлежащее лично вам?

– Увы! Все мое состояние.

– Как так?

– Индиго и кофе – моя собственность.

– Какая опрометчивость.

– Теперь я и сам это вижу.

– Впрочем, кто знает! Сколько стоила вам покупка индиго и кофе?

– Пять тысяч пиастров… Все мое состояние.

– Гм! Сумма солидная… И тем не менее… Что сказано, то сказано! Я покупаю у вас индиго за шесть тысяч пиастров от своего имени и от имени своих товарищей. Сверх того, я уполномочиваю вас взять две лодки, в которые вы сложите все ваши собственные вещи, равно как и те, что принадлежат членам вашего экипажа. Сколько их?

– Четырнадцать, благородный командир, – ответил капитан с растерянным видом, – да еще два матроса, которых я взял пассажирами при выходе из Картахены.

– Стало быть, шестнадцать человек. Возьмите еще пресной воды и съестных припасов на восемь дней, десять ружей, восемь пистолетов и сто пятьдесят зарядов пороха, чтобы иметь возможность защищаться в случае необходимости. Вы находитесь поблизости от Антильских островов, стало быть, если не сумеете добраться до испанских владений, то уж решительно судьба против вас. Впрочем, для большей верности, – на тот случай, если вы наткнетесь на какого-нибудь корсара с Тортуги или из Пор-Марго, – я снабжу вас пропуском. Довольны вы теперь?

– О, командир! – вскричал капитан со слезами в голосе и принялся целовать руки флибустьера, несмотря на сопротивление последнего. – Я навеки остаюсь у вас в долгу. Чем могу я отплатить вам?

– Рассказывая вашим соотечественникам, любезный дон Рамон, что флибустьеры вовсе не такие дьяволы, какими кажутся, и что у них есть сердце, как и у других людей. А теперь послушайтесь моего совета.

– Я готов на все.

– Постарайтесь больше мне не попадаться.

– Говоря по правде, – наивно воскликнул дон Рамон не то со смехом, не то со слезами, – если уж суждено мне быть захваченным в плен в пятый или, вернее, в шестой раз, я скорее предпочел бы, чтобы это было проделано вами, нежели кем-нибудь другим.

– Благодарю. Пока будут переносить в лодки вашу поклажу, пойдемте и перекусим в моей каюте, а заодно и потолкуем.

– К вашим услугам, командир.

– Олоне, ты слышал? – обратился Медвежонок к младшему капитану. – Посмотри, чтобы все было исполнено, как я велел.

– Будь спокоен, я беру это на себя.

Медвежонок Железная Голова и капитан испанского брига дон Рамон де Ла Крус спустились в каюту, где были приготовлены закуски.

Оба моряка сели за стол. Флибустьер, как известно, не пил вина, но это не мешало ему быть любезным и приятным хозяином.

Когда дон Рамон выпил пару бокалов вина, Медвежонок вынул из небольшого кожаного мешочка, который висел у него на шее на стальной цепочке, довольно крупный алмаз и подал его капитану.

– Разбираетесь ли вы в подобных вещах? – спросил он.

– Немного, – ответил испанец, – одно время я торговал ими.

– Так взгляните на этот алмаз и оцените его.

Капитан взял алмаз, осмотрел его очень внимательно, поворачивая во все стороны, и наконец сказал:

– Он стоит по меньшей мере одиннадцать тысяч пиастров.

– То есть пятьдесят пять тысяч франков, – заметил Медвежонок, отстраняя руку испанца, который возвращал ему драгоценный камень. – Итак, оставьте его на память обо мне, любезный капитан. Теперь, когда с денежными делами мы покончили, побеседуем, если вы ничего против этого не имеете?

– Однако, – возразил дон Рамон, – этот алмаз…

– Что ж, это плата за ваше индиго и за кофе, вы продали мне их с хорошей прибылью, вот и все. Я же даю вам алмаз, потому что его удобнее иметь при себе, чем золото. Спрячьте его, и переменим тему разговора. Скажите-ка лучше, кто теперь губернатор в Картахене?

– Дон Хосе Ривас, граф де Фигароа, предостойный дворянин, у которого есть очаровательная дочь.

– Ага! У него есть дочь. Ребенок, наверное?

– Нет, любезный командир, донье Эльмине лет шестнадцать, насколько я мог судить по виду.

– Дочь губернатора зовут Эльминой? – воскликнул Медвежонок, слегка вздрогнув. – И она очаровательна, если верить вашим словам. Наверное, за ней многие ухаживают?

– Этого я, по правде, не знаю. Только знаю, что, когда я уезжал, речь шла о ее браке.

– Донья Эльмина выходит замуж! – вскричал Медвежонок, помертвев.

– По крайней мере, так говорят, – ответил невозмутимо дон Рамон, не подозревая, какое значение для собеседника имели его слова.

– И кто сей счастливейший из смертных?

– Признаться, любезный командир, мне этот счастливец кажется довольно гаденькой личностью, между нами будь сказано. Это мексиканец, который в один прекрасный день словно с неба свалился на нас. Никто не знает, кто он и откуда. Он слывет страшно богатым, живет на широкую ногу и ведет игру по-крупному. Последнее качество, судя по всему, и открыло ему двери дома губернатора, с которым он теперь в самых коротких отношениях, уже настолько коротких, что на днях женится на его дочери, бедняжке!

– Вы жалеете эту девушку?

– От всего сердца жалею, командир. Я уверен, что ее приносят в жертву. Она не может любить человека, о котором ходят странные, даже гнусные слухи.

– Расскажите-ка подробнее.

– Я уже говорил вам, командир, что при выходе из Картахены я принял на борт брига в качестве пассажиров двух матросов.

– Помню.

– Ну так вот, эти два матроса были доставлены мне самим доном Торибио Морено.

– Доном Торибио Морено?

– Да, так зовут мексиканца.

– Ага! Очень хорошо! Продолжайте.

– Представьте себе, этот дон Торибио Морено ждал свою шхуну «Санта-Каталина» из Веракруса. На шхуне было всего семь человек, включая и капитана. Так вот, мексиканец так ловко подстроил дело, что при подходе к картахенскому рейду потонули четыре матроса и сам капитан. Дон Торибио Морено сам приехал на шхуну с новым экипажем немного спустя после этого рокового случая, но два матроса, оставшихся в живых, были охвачены ужасом от всего, что произошло на их глазах, и во что бы то ни стало хотели покинуть шхуну. В это самое время я выходил в море. Сеньор Морено, который, вероятно, ничего больше не желал, как только избавиться от нежелательных свидетелей, предложил мне взять их на бриг, на что я согласился.

– И теперь они у вас?

– А то как же! Им это темное дело известно во всех подробностях. Только одного я не пойму: какая выгода может быть дону Торибио Морено в этом потоплении?

– Я дознаюсь, – пробормотал себе под нос флибустьер. – Хотите уступить мне этих двух людей, капитан? – спросил он громко. – Даю слово, что им не будет причинено вреда.

– Как вам угодно, любезный командир. Но позвольте узнать?..

– Любопытство, капитан, праздное любопытство! Вот вам пропуск, – прибавил он, подавая бумагу, на которой написал несколько слов и подписался внизу, – теперь пойдемте.

– Ах! Командир, – вскричал капитан, пряча драгоценный листок, – я, право, не сумею выразить…

– Полноте, мы старые друзья, и я не хочу, чтобы с вами случилось несчастье. Идемте же.

Они вышли на палубу.

Олоне в точности исполнил приказание командира: две самые большие лодки с брига были нагружены сундуками и всем имуществом экипажа. Сами матросы разместились в лодках с запасом воды, провизии и оружия. В лодку, которая была побольше и предназначалась для самого капитана, сложили его собственные вещи. Человек десять флибустьеров перешли на время на бриг, чтобы нести вахту.

Два испанских матроса с радостью приняли предложение Медвежонка и поспешно поднялись на борт фрегата.

Кроме личных сведений, которые командир экспедиции надеялся получить от них, эти двое своим знанием местности и порта могли быть весьма полезны для общего дела. Разумеется, флибустьеры поняли замысел начальника и с удовольствием отреагировали на пополнение экипажа.

Капитан дон Рамон де Ла Крус, простившись с капитаном Медвежонком Железная Голова и осыпав его благословениями, сошел в свою шлюпку, и две лодки помчались на всех парусах к острову Куба, берегов которого они должны были достигнуть менее чем за трое суток при наличии попутного ветра.

Медвежонок Железная Голова отобрал сто пятьдесят человек, которых перевел на бриг. Кроме того, он вооружил судно дюжиной восемнадцатифунтовых орудий, которые находились в трюме фрегата, и переименовал свой приз в «Бунтаря», назначив Олоне капитаном. Вслед за тем на обоих флибустьерских кораблях подняли паруса, и они устремились к Картахене.

Когда двери залы затворились за доном Хосе Ривасом и его приятелем, донья Эльмина опустила голову, вздох вырвался из ее груди, и слезы тихо покатились по ее щекам. Донья Лилия тихо подошла, села на стул возле нее и нежно пожала ей руку.

– Бедная сестра! – прошептала она ласково.

Донья Эльмина не ответила, она сидела, неподвижная и грустная, устремив в пол погасший взгляд.

– Эльмина, милая, – продолжала девушка, целуя кузину в лоб, – не унывай, очнись, вооружись бодростью, не поддавайся отчаянию… Твое несчастье велико, но Господь велик в своей милости…

– Нет, Лилия! Нет, моя дорогая! И сам Господь не может спасти меня! Я в могучих когтях тигра, а тигр – неумолимый хищник, тебе это известно… Я должна умереть.

– Умереть? Ты?

– Да, Лилия, лучше смерть, чем страшная жертва, которой требует от меня отец.

– Тебя ли я слышу? Всего два часа назад не была ли ты исполнена твердости, отваги и надежды!

– Я надеялась, это правда, но на что – сама не знаю. Всегда надеешься, когда страдаешь. А я страдаю непереносимо, Лилия.

– Бедный милый друг, приди в себя, повторяю, не поддавайся горю. То, что произошло сейчас, не должно было тебя удивить, ведь ты все знала. Так ободрись же и вернемся к нашей беседе, прерванной так некстати. Докончи признание, на которое ты едва намекнула…

– Не настаивай, любезная Лилия, – с живостью перебила ее донья Эльмина, подняв голову, – все это – один только бред воспаленного воображения. Я погибла, я чувствую это. Ничто не удержит меня на краю пропасти, в которую я готова низринуться.

– Что за мысли, Эльмина! Умоляю тебя: ты должна мужаться и не поддаваться отчаянию.

– Мужаться! – горестно повторила Эльмина. – К чему вступать в безнадежную борьбу? Увы! Моя судьба решена безвозвратно.

– Кто знает! Разве не может случиться чего-нибудь необыкновенного?

– Не старайся, любезная Лилия, вселять в меня надежду, которой сама не имеешь, – возразила Эльмина, покачав головой.

– Полно, милая Эльмина. Забудь, если можешь, хоть на минуту свое горе, и попытайся отвлечься чем-нибудь. Поговорим душа в душу, открой мне тайну, которая гнетом лежит у тебя на сердце и которую ты упорно носишь одна, скрывая от всех.

Донья Эльмина задумалась, бледная улыбка мелькнула на ее губах, и наконец невыразимо грустно, голосом, в котором звучало глубокое смирение, она сказала:

– Впрочем, милая Лилия, я не вижу причины хранить секреты от тебя, моего единственного друга. Я сделаю признание, которого ты требуешь. Для него понадобятся всего два слова: я влюблена. Тот, в кого я влюблена, не знает о моем чувстве… Он далеко, очень далеко от меня. Никогда я не увижу его более. Мы едва знакомы, и даже если бы он полюбил меня, что невозможно, нашему союзу препятствуют такие неодолимые преграды, такая бездна разделяет нас, что я никогда не смогу принадлежать ему! Эта любовь – просто безумная мечта.

Донья Лилия выслушала кузину с величайшим вниманием, порой покачивая головой и очаровательно надувая губки.

– Эльмина, – шепнула она, когда та замолчала, – французы говорят, что слова «невозможно» в их языке не существует. Так почему бы не допустить этого и для испанского?

Донья Эльмина пристально поглядела на нее.

– С какой стати говоришь ты мне про французов? – спросила она слегка дрогнувшим голосом.

Донья Лилия улыбнулась:

– Французы – совсем не бездушные люди.

– Некоторые из них доказали нам это, – ответила Эльмина, подавив вздох.

Донья Лилия склонила голову к плечу кузины.

– Не знаю, заметила ли ты, – продолжала она, – но дон Торибио в нашем присутствии как будто прикидывается…

– Ни слова больше об этом человеке, – вскричала с живостью донья Эльмина, – умоляю тебя!

– Как хочешь, но пока он говорил с тобой, я пристально вглядывалась в него и, как и ты…

– …нашла, что лицо его тебе знакомо? – перебила донья Эльмина с нервным содроганием.

– Это и вправду он – буканьер, разбойник с Санто-Доминго!.. О! Никогда не существовало сходства удивительнее!.. – продолжала донья Лилия. – А между тем тот, о ком мы говорим, не мог остаться в живых.

– Разве злой дух не выходит из пучины?

– Но если это он, надо предупредить твоего отца, Эльмина, и все сказать ему.

– Что – все? – возразила дочь дона Хосе Риваса, с унынием качая головой. – Что мы знаем? Ровно ничего. К тому же этот человек целиком завладел моим отцом, который видит все вокруг только его глазами. Доказательства же мы, к несчастью, никакого привести не можем.

– Как знать! – быстро ответила донья Лилия.

– Ты о чем?

– Выслушай меня, Эльмина. У меня также есть тайна, которую я тебе открою, – твердо и решительно заявила донья Лилия.

Донья Эльмина взглянула на нее с изумлением:

– У тебя?

– Ну да, Эльмина. Ты знаешь, какая я сумасбродка и как люблю гулять одна по лесам и полям. Ты сама часто ставила мне в укор мои бродяжнические наклонности.

– Правда, – прошептала донья Эльмина, улыбаясь сквозь слезы.

– Так именно этой моей страсти к одиноким странствиям мы, пожалуй, и будем обязаны единственной помощью, на которую можно рассчитывать.

– Объяснись.

– Одним прекрасным утром, месяца полтора назад, я выехала верхом из деревни и скакала по лесу без определенной цели, просто находя наслаждение в том, чтобы вдыхать свежий и легкий воздух и чувствовать, как утренний ветерок играет в моих волосах. Вдруг моя лошадь бросилась в сторону, я едва удержалась в седле. И представь себе, что я вижу! Поперек дороги лежит человек в лохмотьях, с длинной бородой и осунувшимся лицом. Тот человек имел самый жалкий вид. Я сошла с лошади и наклонилась к нему. Глаза незнакомца были закрыты, и глухое хрипение вырывалось из его груди. Мне с трудом удалось привести его в чувство. Несчастный умирал с голоду. Я бросилась в деревню и привезла ему поесть. Когда же он немного пришел в себя, то сознался мне, что он француз, флибустьер, чудом спасшийся из испанской тюрьмы. Зная, что будет безжалостно убит, если попадется в руки своих врагов, он добрался до леса и скитался в нем несколько дней, питаясь кореньями и дикими плодами. Ружье он сохранил, но пороха не имел, следовательно, ни охотиться, ни защищаться не мог. Я отдала ему нож и топор, которые захватила с собой из деревни, и заодно все деньги, какие были у меня в кошельке.

– Ты хорошо сделала, милая Лилия.

– Он сказал мне только: «Вы спасли мне жизнь, которая теперь принадлежит вам».

– И ты виделась с ним после того?

– Часто. Он рассказал мне свою историю. По-видимому, это какой-то знаменитый флибустьер с острова Тортуга. Я говорила с ним о…

– …о ком?

– О том, кто тебя интересует, моя милая, – улыбаясь, ответила донья Лилия. – Он знает его и любит… И мне пришла в голову одна мысль, – прибавила она нерешительно.

– Какая?

– Видя тебя такой страдающей и не зная, каким способом помочь твоему горю, я недавно спросила у Бартелеми – этого человека зовут Бартелеми, – нет ли у него возможности доставить письмо на Санто-Доминго. «А что, это очень важно, сеньорита?» – осведомился он. «Вопрос жизни или смерти», – ответила я. «Хорошо, – сказал он, – сам еще не знаю как, но клянусь вам, я доставлю письмо. Давайте его». – «Я привезу его завтра», – отвечала я.

– И письмо это?.. – вскричала донья Эльмина задыхающимся голосом.

– Я отдала на следующий день Бартелеми. В письме заключалось всего три слова: «Картахена. Сейчас. Опасность». Однако надо было, чтобы тот, кому предназначалось это послание, узнал, от кого оно. Тут я вспомнила про кольцо, которое ты постоянно носишь на груди в ладанке. Я тайком сняла его с тебя, пока ты спала, и, каюсь, отважно приложила печать вместо подписи.

– Ты сделала это, Лилия?

– Признаюсь, сделала, моя милая. Ты находишь, что я была не права?

– О Лилия, моя дорогая Лилия! – вскричала донья Эльмина, бросившись кузине на шею. – Спасибо тебе, спасибо тысячу раз!

– Спустя три дня Бартелеми, которого я нигде не могла отыскать, хотя изъездила весь лес вдоль и поперек, сам пришел сюда. «Письмо отправлено, – объявил он мне, – оно дойдет самое позднее дней через десять».

– О! Только бы он получил его! – пробормотала Эльмина.

Лилия улыбнулась.

– Недели две назад, – продолжала она, – Бартелеми сказал: «Капитан получил письмо, он будет здесь. Будьте начеку, и я со своей стороны буду смотреть в оба».

– Так он уже в пути?

– В пути. Довольна ли ты теперь, милочка?

– О Боже мой! Неужели Ты сжалишься надо мной? – воскликнула донья Эльмина и зарыдала.

Девушки крепко обнялись, одновременно и плача и улыбаясь сквозь слезы.

Прошло несколько дней со времени представления капитана Бустаменте губернатору города Картахены дону Хосе Ривасу де Фигароа.

Мнимый капитан «Санта-Каталины», а на самом деле знаменитый флибустьер, так искусно сыграл свою маленькую роль, – как говаривал кровавой памяти король Карл IX – он изъяснялся на таком чистейшем кастильском наречии, выражал настолько глубокое отвращение к грабителям с Тортуги, Санто-Доминго и Ямайки, а в особенности с такой очаровательной непринужденностью выигрывал пиастры у новых приятелей, что все лица, присутствовавшие на вечерах губернатора, с первого же раза признали его за «старого христианина» и чистокровного испанца из старой Кастилии.

Заметим мимоходом, что в испанских колониях Америки и даже в самой Испании звание старого христианина – настоящий титул и присваивается он только тем, в чьем роду никогда не было ни индейской крови в Америке, ни мавританской в Испании.

Дон Хосе Ривас был очарован таким замечательным игроком, он радушно отворил двери своего дома для капитана Бустаменте.

Итак, все складывалось наилучшим образом: капитан Бустаменте был богат, пользовался почетом и уважением и вдобавок имел прелестное судно.

Однако капитан Бартелеми не был счастлив. На ясном небосклоне его судьбы виднелась темная тучка – правда, пока еще едва заметная. Но капитан знал, как в аргентинской пампе такая крошечная черная точка на горизонте в несколько мгновений может разрастись до громадных размеров и превратиться в ураган.

В этот день около семи часов утра достойный капитан задумчиво сидел в каюте своей шхуны «Санта-Каталина», облокотившись о стол и подперев руками голову, и трагическим взглядом смотрел на внушительных размеров стакан глинтвейна, стоявший перед ним.

– Это не может дальше так продолжаться, – пробормотал он, – я больше не человек, я не принадлежу сам себе. Черт меня побери, если я не превратился в вещь, которой вертят, как хотят! Надо так или иначе положить этому конец. Мне все это надоело…

Он встал, залпом осушил стакан и вышел на палубу.

– Спустить мою шлюпку, – приказал он вахтенному, который расхаживал взад и вперед по шкафуту.

Приказание исполнили немедленно.

Через несколько минут шлюпка отчалила от шхуны и направилась к берегу.

Едва капитан занес ногу на первую ступень пристани, как увидел перед собой высокую фигуру своего приятеля дона Торибио Морено.

Мексиканец улыбался.

Капитан, напротив, нахмурил брови.

Он знал: эта улыбка не предвещала ничего хорошего.

– Ты куда? – поинтересовался дон Торибио, протягивая ему руку.

– На берег, – лаконично ответил капитан, не взяв руки.

– Что-то задумал? – продолжал расспрос дон Морено, нисколько не обидевшись.

– Ничего.

– Так пойдем позавтракаем вместе.

– Я не хочу есть.

– Говорят, аппетит приходит во время еды.

Капитан сделал нетерпеливый жест.

– Да что с тобой сегодня? – спросил дон Торибио, пристально вглядываясь в капитана.

– Не знаю, я раздражен. Пусти меня.

– Куда ты идешь?

– За своим ружьем, если тебе непременно надо знать.

– Неужели ты так им дорожишь?

– Разумеется, дорожу.

– В таком случае все складывается как нельзя лучше, мы поедем вместе. Я еду на свою ферму в Турбако.

– Я предпочитаю отправиться один.

– Возможно, но мне нужно переговорить с тобой, любезный друг.

– После переговорим.

– Нет, сейчас. То, что я должен тебе сказать, очень важно и не терпит отлагательства.

– А-а! – вскричал авантюрист, останавливаясь и глядя прямо в глаза собеседника. – Что происходит?

– Пока ничего, но скоро, пожалуй, что-то произойдет.

– Что же именно?

– Узнаешь. Поедем.

– Поедем, раз ты настаиваешь.

Держа на поводу двух оседланных лошадей, черный невольник неподвижно стоял в нескольких шагах от говорящих. Дон Торибио подал ему знак, и он подвел лошадей.

Мужчины вскочили в седло.

Через пять минут они уже неслись по дороге.

Видя, что спутник упорно молчит, дон Торибио наконец решил начать разговор.

– Ты ведь принял на шхуну десять человек, которых я прислал к тебе четыре дня назад? – спросил он.

– Принял, хотя, признаться, не понимаю, на что тебе понадобился экипаж из шестнадцати человек на судне, которым легко управлять вчетвером.

– Тебе какое дело?

– Никакого, но хочу заметить: если ты делал выбор намеренно, то он удачен. Это сущие разбойники.

– Ба! Ты усмиришь их, не мне тебя учить, как за это взяться. Кстати, ты ведь также принял на борт порох и четыре орудия?

– Все спрятано в трюме.

– И ты готов сняться с якоря?

– По первому знаку. Уже двое суток я стою наготове на большом рейде.

– Хорошо.

– Ты доволен, тем лучше.

– И ты будешь доволен, когда узнаешь, что я хочу сделать.

– Какую-нибудь гадость, вероятно?

– Великолепную штуку. Ты знаешь, что у губернатора есть дочь?

– На которой ты женишься.

– Какой дурак наговорил тебе подобный вздор! – вскричал дон Торибио, пожимая плечами. – Я уже десять лет как женат, дружище. И, черт возьми, я не хочу быть двоеженцем.

– Чего же ты хочешь?

– Немногого. Ты ведь обедаешь сегодня у губернатора?

– Ну да.

– За десертом ты пригласишь губернатора с семейством, дона Лопеса Сандоваля, командующего гарнизоном, и всех присутствующих на вечер, который ты даешь на своей шхуне перед уходом из Картахены, чтобы отблагодарить за оказанное тебе радушное гостеприимство, понимаешь?

– Не совсем.

– Все с радостью принимают твое приглашение, а ты устраиваешь пир. Пока гости веселятся, играют, пьют и танцуют, ты тихонько снимаешься с якоря и выходишь в открытое море. В двух или трех милях от рейда мы берем с наших гостей выкуп – и шутка сыграна.

– А богатство-то свое ты бросишь, что ли?

– Мой бедный Бартелеми, до конца дней своих ты останешься простаком, – заметил дон Торибио, глядя на собеседника с насмешливой улыбкой. – Сколько бочонков принял ты на шхуну?

– Тридцать, черт возьми! Можно подумать, что ты сам не знаешь!

– Счет верен. Ну так вот, двенадцать из них набиты золотом. Я потихоньку превратил все свое состояние в деньги под предлогом грядущих больших трат для покупки земель, домов и так далее. Теперь все мое богатство на «Санта-Каталине», понимаешь?

– Еще бы!

– И как тебе мой план?

– Это изрядная гнусность! – отчеканил капитан.

– Ба-а! Разве, любезный друг, не все средства хороши в борьбе с испанцами?

– Может быть… А девушка?

– Девушки, хочешь ты сказать. Их ведь две, и обе хорошенькие.

– Две девушки?

– Да, да, и очень хорошенькие, приятель.

– Ага! Как же ты поступишь с ними?

– Еще не знаю, там поглядим, – самодовольно ответил мексиканец.

Уже несколько минут всадники взбирались на довольно высокий пригорок, с вершины которого открывался прекрасный вид на море, в ту минуту тихое и голубое.

Вдруг флибустьер вскрикнул.

– Что случилось? – спросил дон Торибио с изумлением.

– Что могло случиться! Ничего! Моя лошадь вдруг споткнулась, вот и все, – холодно ответил капитан Бартелеми, тревожно всматриваясь в даль, где на горизонте появилось едва заметное, с крыло чайки, белое пятнышко.

– Какой ты неумелый наездник, – насмешливо заметил дон Торибио.

– Что ж тут удивительного, раз я моряк.

– А потому плохой ездок, не правда ли?

– Положим. И что дальше? – грубо воскликнул Бартелеми.

– Уж не сердишься ли ты?

– Не сержусь, но считаю нелепым твое подтрунивание надо мной.

– Не знал я за тобой такой щепетильности, брат.

– Уж не прикажешь ли мне стать другим? Принимай меня таким, какой я есть.

– Тьфу, пропасть! Ты словно колючий терновник! Не в духе ты, видно, сегодня.

– Может быть, – согласился Бартелеми, который во что бы то ни стало хотел отвлечь внимание товарища от моря, где, сначала незаметная, белая точка теперь быстро росла.

– Полно, не сердись, брат, я был не прав.

– Рад, что ты признаёшь это, – ответил Бартелеми угрюмо.

– Вернемся к нашему делу.

– К какому?

– О котором мы сейчас говорили, пропасть тебя возьми!

– А! Слушаю…

– Итак, решено, не правда ли? Ты пригласишь их.

– На какой день? – осведомился флибустьер, не отрывая взгляда от моря.

– Сегодня пятница… – начал дон Торибио.

– …несчастный день, – заметил Бартелеми насмешливо.

– Эх ты, суеверный! Пригласи своих гостей на ближайший вторник.

– Пожалуй. Мы у самого Турбако. Если тебе нечего больше сообщить мне, то прощай или, вернее, до свидания. Увидимся вечером.

– До вечера.

Они разошлись в разные стороны.

Всадники находились совсем неподалеку от узкой тропинки, которая вела к шалашу, прежнему жилищу Берегового брата.

Дон Торибио продолжал свой путь и въехал в деревню, а капитан направился к лесу.

– Как только исчезнет надобность в его помощи, я сумею от него избавиться, – пробормотал мексиканец, посмотрев вслед товарищу.

– Как долго еще Господь будет терпеть на земле этого подлеца и допускать его злодеяния? – пробормотал в свою очередь капитан Бартелеми, углубляясь в лесную чащу.

Спустя минуту после прощания с доном Торибио Морено капитан Бартелеми, сделав круг по лесу, вернулся на прежнюю дорогу и осторожно последовал за мнимым мексиканцем на таком расстоянии, чтобы не быть замеченным им.

Он увидел, что, вместо того чтобы направиться к своей ферме, дон Торибио, напротив, свернул к трактиру, пользующемуся крайне дурной славой: тут имели обыкновение собираться бродяги и мошенники, которыми испанские колонии, точно пользуясь особой привилегией, кишмя кишели с первого дня своего существования.

Дон Торибио Морено сошел с лошади и без малейшего колебания направился в кабак с видом человека, вполне привычного к посещениям подобного рода подозрительных заведений.

Мы забыли упомянуть, что за те полчаса, на которые капитан Бартелеми оставил его одного, мнимый мексиканец перед въездом в деревню, спрятавшись за кустом, воспользовался безлюдьем и переоделся. Он настолько изменил свой внешний вид, что теперь его не узнал бы никто, кроме, разумеется, Бартелеми, одаренного зорким глазом и весьма заинтересованного во всем происходящем.

Подъехав чуть позже к кабаку, капитан остановил лошадь. С минуту он колебался. Было совершенно очевидно, что стоит ему появиться в общей зале, взгляд мексиканца упадет прямо на него и он будет узнан. Именно этого флибустьер и хотел избежать.

Это было одно из тех затруднений, которые возникают случайно и разрушают любые, даже самые тщательно обдуманные планы.

Но капитан Бартелеми был из числа тех энергичных, с железной волей людей, которые, сильно захотев чего-либо и приняв решение, скорее дадут убить себя, чем отступятся от задуманного.

– Ба-а! – пробормотал он, выразительно пожав плечами. – Кто ничем не рискует, тот ничего не получает. Как мексиканец ни хитер, все же не у него мне учиться хитрости. К тому же я заслужил от Бога это вознаграждение!

Он поднял лошадь на дыбы, чтобы привлечь к своей особе внимание, а когда никто не вышел из трактира, крикнул громовым голосом:

– Эй, трактирщик! Выйдешь ли ты, мерзавец, черт тебя побери?!

Почти мгновенно на пороге явился субъект в жалких лохмотьях, худосочный, кривобокий и горбатый, с лицом-треугольником и голодным выражением круглых, точно буравом просверленных карих глаз, в которых, однако, светился ум.

Этот прелестный образчик индейской расы – человек этот был индеец – держал в руке засаленную шляпу и лукаво посматривал на путешественника. Наконец он решился подойти.

– Что прикажете, ваша милость? – сказал он, низко кланяясь и беря лошадь под уздцы.

– Хочу, – ответил капитан, – чтобы ты отвел мою лошадь на конюшню, а мне подал водки.

– Здесь? – хитро спросил индеец.

– Нет, – с живостью возразил капитан, – в общей зале или, если там слишком людно, в отдельной комнате. Я заплачу, что причитается.

И он сделал движение, чтобы сойти с лошади.

– Вам будет хорошо в общей зале, ваша милость, посетители не побеспокоят вас.

– Это почему? – спросил капитан, спрыгнув наземь.

– Потому что во всем доме пусто, ни единой души.

Капитан пытливо взглянул на индейца, но тот выдержал его взгляд, не опуская и не отводя глаз.

– Это другое дело, любезнейший, – ответил капитан, положив ему руку на плечо, и прибавил, слегка понизив голос: – Хочешь заработать унцию золота?

– Гм, ваша милость, я предпочел бы две, – не задумываясь, ответил индеец и выразительно подмигнул.

– Я вижу, мы можем поладить.

– Ваша милость, такой бедняк, как я, который за весь год не зарабатывает более восьми пиастров, – когда на его долю случайно выпадет счастье получить иное вознаграждение, помимо палочных ударов, всегда уладит дело с господами, удостоившими его своим доверием… Особенно если они покажут ему свои унции золота.

Слово покажут было произнесено с ударением, в значении которого капитан ошибиться не мог.

Он достал из кармана длинный красный кошелек, сквозь шелковые петли которого поблескивало золото, и, с ювелирной точностью выхватив правой рукой две унции и зажав их между большим и указательным пальцем, поиграл деньгами перед жадно блеснувшими глазами нищего индейца.

– На что ты готов, чтобы заработать это золото и даже вдвое больше, если я останусь тобой доволен? – с улыбкой спросил капитан.

– Я весь к вашим услугам, ваша милость, – ответил индеец с непередаваемым выражением лица. – Что нужно сделать? Я ваш душой и телом.

Капитан зажал золото в руке и спросил:

– Где конюшня?

– Там, за домом, ваша милость. Вы отсюда можете видеть ее.

– Хорошо. Даю тебе пять минут, ни секундой больше, чтобы отвести мою лошадь на конюшню и вернуться. Если ты кому-нибудь скажешь хоть слово, считай, что мы ни о чем с тобой не договаривались. Понял? Ступай!

– Ах, ваша милость, я буду нем как рыба.

Индеец увел лошадь. Через три минуты он уже вернулся.

– Я доволен тобой, – сказал капитан, – теперь вникни хорошенько в то, что я скажу: с четверть часа назад к этому дому подъехал всадник. Ты отвел его лошадь на конюшню, как сейчас отвел мою. Я хочу, чтоб ты поместил меня в таком месте, где я мог бы видеть этого всадника и слышать все, что он скажет, между тем как он не будет подозревать о моем присутствии. Если ты в точности исполнишь мое требование, я заплачу тебе не две, а четыре унции золота. А чтобы ты не думал, что я обманываю тебя, вот тебе две унции задатка.

Он опустил золото в дрожащую руку индейца.

Тот спрятал золото с таким проворством, что капитан не заметил, куда оно девалось.

– Кстати, чуть не забыл. Должен предупредить тебя для твоей же пользы, – прибавил Бартелеми, нахмурив брови, – при малейшем подозрении в измене я пристрелю тебя как собаку.

И, приподняв край своего плаща, он показал индейцу массивные рукоятки двух пистолетов, заткнутых за шелковый пояс.

– Ваша милость, – с величавым достоинством возразил индеец, – если бы я имел честь быть вам знакомым, вы бы знали, что Тонильо не изменник. Мой хозяин теперь отдыхает после обеда, стало быть, я один распоряжаюсь в доме, и клянусь вам той долей блаженства, которую надеюсь вкусить в раю, что вы услышите все, о чем будут говорить люди, которые вас интересуют. К тому же это дрянные посетители, – прибавил он тоном насмешливого презрения, – они сидят с добрый час и еще ничего не заказали, ни на один реал. А ведь прежде всего я должен соблюдать выгоды заведения.

– Это справедливо! – посмеиваясь, согласился капитан.

– Пойдемте, – сказал индеец.

И капитан пошел вслед за ним.

Тонильо, как звали индейца, не вошел в общую залу, а обогнул угол дома и направился через конюшню к двери, не запертой на ключ. Он привел капитана в какой-то подвал, где было сложено несколько бочонков с водкой и вязанок сорок сена для лошадей.

Тонильо осторожно отодвинул вязанки, прислоненные к стене, и указал капитану на довольно широкую щель в перегородке.

– Здесь вам будет удобно, – сказал он.

– Хорошо, можешь идти, – ответил флибустьер. – Смотри, чтобы не увидели моей лошади. Когда эти люди соберутся уезжать, вернись сюда.

Индеец отвесил почтительный поклон, вышел из подвала и затворил за собой дверь.

Капитан внезапно очутился в глубоком мраке.

Единственный свет исходил от широкой щели, указанной индейцем.

– Я всегда знал, – пробормотал себе под нос капитан свойственным ему насмешливым тоном, – что Господь никогда не покидает честных людей.

И, пристроившись как можно удобнее, он приложил глаз к щели.

Взгляду его представилась одна из тех живописных картин, которые наш бессмертный Калло[13] уже тогда начал гравировать во время своих странствий с цыганами.

В зале, довольно обширной, но едва освещенной светом, идущем через узкие окна, тусклые стекла которых были покрыты паутиной, и где табачный дым густым облаком стлался под потолком, находились человек двадцать сущих висельников. Именно висельниками они и были, если судить по их лицам с низкими лбами, выступающими, словно хищные клювы, носами, коварными взглядами, бросаемыми друг на друга, и усами, лихо закрученными вверх и точно готовыми проткнуть потолок.

Люди эти были одеты в сущие отрепья, но драпировались они в них с искусством, которым владеют только испанцы, в случае нужды способные соорудить живописный наряд из простой бечевки. Все они расположились вокруг столов на полу в самых причудливых позах. И все были отлично вооружены.

У каждого имелась не только висевшая на боку длинная шпага с рукояткой в виде раковины, но и пистолеты, засунутые за пояс, и широкие кинжалы с роговой рукоятью – за голенищем правого сапога.

Капитан с минуту отыскивал глазами среди этой пестрой толпы бродяг и разбойников своего «приятеля». И вскоре обнаружил его сидящим на единственном стуле, который был в зале. Прислонившись к спинке и закинув ногу на ногу, мексиканец, по своему обыкновению, курил превосходную сигару.

В ту минуту, когда флибустьер начал свое наблюдение, дон Торибио Морено держал речь. Разбойники слушали его с величайшим вниманием.

– Господа! – небрежно говорил он, пуская густые клубы дыма через ноздри и рот. – Я не понимаю ваших сомнений. В чем же, наконец, дело? Ведь проще, ей-богу, и быть ничего не может.

– Проще! – подхватил хриплым голосом рослый детина отвратительной наружности, кривой на правый глаз и косой на левый. – Гм! Видно, вашей милости угодно шутить. Я не нахожу этого дела таким уж простым.

– Черт тебя побери, любезный Матадосе, – возразил дон Торибио примирительным тоном. – Ты вечно находишь сложности в пустяках.

Достойный Матадосе, к слову сказать, внешним видом своим вполне заслуживающий свое прозвище, которое по-испански означает буквально «убивший дюжину», ответил невозмутимо:

– Я возражаю потому, ваша милость, что я честный человек и, чтобы не заслужить укора, добросовестно исполняю все, за что берусь. Что касается девчонок – дело простое: петля, стянутая более или менее крепко, – и все тут! И ребенок справится с этим. Бедные пташки, они и не смогут защищаться… И наконец, мы же будем в море, далеко от нескромных глаз. Никто не посмеет помешать нам… Но вопрос в том, что это еще не все.

– Да, да, – ответил дон Торибио, посмеиваясь, – я знаю, что вас останавливает.

– Черт побери! Еще бы, ваша милость. Я видел знаменитого капитана Бустаменте, как вы изволите называть его, и клянусь, мне кажется, с ним будет трудно справиться.

– Да вас-то ведь двадцать!

– И что с того! Послушайте-ка: не далее как три дня назад человек двенадцать из наших поджидали, когда он выйдет от губернатора. Говорят, он чертовски удачлив в игре, и, признаться, мы хотели избавить его от части выигрыша за этот вечер. Темно было, хоть глаз коли. И вот он подходит, и мы накидываемся на него со всех сторон сразу. Другой бы немедленно сдался и просил пощады, не правда ли?.. Как бы не так!.. Что делает этот черт? Обнажает длиннющую шпагу и, не говоря ни слова, бросается на нас! Меньше чем за три минуты искрошил пятерых, двоих-троих поранил и удалился, показывая нам кукиш. Нет, нет, ваша милость, это нелегкое дело. И наконец, поскольку сам я человек служивый, то полюбил его. Это малый что надо! Мне он мил, клянусь честью, и меньше чем за тридцать унций я не убью его. И точка на этом!

– И точка! – хором подхватили остальные разбойники.

– Как угодно, ваша милость, меньше мы не возьмем, – повторил Матадосе.

Дон Торибио задумался.

– Пусть будет так! – спустя минуту вскричал он с гримасой, которая заменяла собой улыбку. – Пусть будет по-вашему, упрямцы. Но я балую вас, честное слово! Каждый получит по тридцать унций! Только в этот раз, надеюсь, вы действительно убьете его.

– Мы честные люди, ваша милость, – с достоинством ответил разбойник. – И, благодарение Богу, известны своим благородством. Мы всегда добросовестно отрабатываем свои деньги.

– Никогда я не сомневался в вашей честности и вашем благородстве, – улыбнувшись, заверил общество дон Торибио. – Итак, теперь мы обо всем договорились… ведь договорились, кажется?

– Договорились, ваша милость, – ответили разбойники хором.

– За исключением задатка, – вкрадчиво вставил Матадосе.

– Каждый из вас сейчас получит по десять унций, остальное – после дела. Только помните, что вы всегда должны быть у меня под рукой. Я отправлю вас на шхуну только в последнюю минуту.

…Капитан Бартелеми счел, что услышал достаточно, и выбрался из своей засады.

Спустя пять минут, отдав честному Тонильо причитавшиеся ему две унции золота, он, пришпорив своего коня, быстро удалялся от трактира.

– Тьфу, пропасть! – бормотал он сквозь зубы. – Этот гад еще ядовитее, чем я полагал. Хорошо, что я подкараулил его и все подслушал. Это единственное средство докопаться до истины! Как, однако, хорошо быть недоверчивым!

Отъехав на расстояние ружейного выстрела от Турбако, капитан Бартелеми пустил лошадь во весь опор и, достигнув узкой лесной тропинки, решительно углубился в чащу.

Тропинка эта вела к шалашу, в котором так долго жил капитан и где мы увидели его в первый раз, хотя выглядел он тогда совсем по-другому, нежели теперь.

Еще издали, не доехав до шалаша, он увидел у входа негра верхом на лошади. Другую лошадь он держал в поводу.

– Слава богу! – прошептал капитан. – Она дождалась меня!

Он вонзил шпоры в бока лошади, и та помчалась стрелой.

Заслышав бешеный топот копыт, из шалаша вышла прелестная молоденькая девушка. Это была донья Лилия.

В мгновение ока капитан подскакал, спрыгнул наземь, бросил повод негру и почтительно раскланялся со своей очаровательной гостьей, а потом вслед за ней прошел в шалаш.

– Долго же вы заставили себя ждать, сеньор! – воскликнула донья Лилия, пленительно надув губки. – Разве вы не получили моего письма? Или, быть может, вы забыли, что в нем было написано?

– Вы ведь сами так не думаете, сеньорита. Напротив, вы абсолютно убеждены, что любое ваше слово для меня равнозначно приказанию, которому я с радостью готов повиноваться.

– Но только не с поспешностью, – вставила девушка, улыбнувшись.

– Сеньорита, я направлялся прямо сюда, когда нежданно-негаданно столкнулся нос к носу со своим достопочтенным другом сеньором доном Торибио Морено. Вот уже несколько дней как он – прости господи! – точно задался мыслью не отходить от меня ни на шаг. Он так упорно вертелся около меня, что я едва высвободился из его когтей с час назад.

– И вам понадобился целый час, чтобы доехать сюда? Перемените свою лошадь, любезный капитан. У бедного животного, должно быть, страшно разбиты ноги.

– Смейтесь, смейтесь, сеньорита, – с обиженным видом ответил капитан, – доброе же у вас сердце, когда вы так радуетесь моим невзгодам!

– Полноте, вот вы уже и сердитесь, капитан! Еще одна уловка, чтобы как-нибудь вывернуться.

– Нисколько, сеньорита, и в доказательство я скажу вам все: я ездил в трактир.

– Выпить чарочку?

– Нет.

– Отведать винца, хотите вы сказать? – насмешливо продолжала девушка.

– Шутите сколько угодно, сеньорита, но я вовсе не весел, смею вас уверить. Я пробрался в отвратительный сарай и, приложив глаз к щели в перегородке, увидел и услышал такие вещи, от которых содрогнулись бы алькальд и даже альгвазил[14], по природе своей люди отнюдь не робкого десятка.

– И что же такого удалось вам увидеть и услышать, капитан? – полюбопытствовала донья Лилия.

– Этого я, видите ли, сказать не могу, – ответил капитан, качнув головой.

– Стало быть, это все какая-то чепуха?

– Чепуха?!

– Тогда что же? Вы с головы до пят окутаны таинственностью.

– Увы! – воскликнул Бартелеми. – Разве моя вина, сеньорита, что вся наша жизнь состоит из тайн? Идем мы куда-то или возвращаемся, спим или бодрствуем, все вокруг нас – тайна! Отовсюду веет на нас таинственный мрак, он витает у нас над головой, глухо рокочет под ногами!

– Уж не сходите ли вы с ума, любезный капитан? – с изумлением сказала девушка, пристально взглянув в лицо Бартелеми.

– Я?

– Разумеется, вы.

– Насколько мне известно, нет. Я только отвечаю вам, сеньорита.

– Ах! И это вы называете «отвечать»?

– Когда же я говорю вам, сеньорита, что тайна…

– Довольно, капитан, ради бога! – поспешно перебила донья Лилия. – Не повторяйте снова!

– Как вам угодно.

– Видно, мне придется отказаться от того, чтобы узнать что-либо от вас.

Бартелеми молча и почтительно поклонился очаровательной собеседнице.

– Фи, какой плохой! Ничего толком говорить не хочет! Знаете ли вы, по крайней мере, что происходит?

– Происходит много разных разностей, сеньорита.

– И среди прочих одна стоит особняком!

– Какая же именно?

– Свадьба моей кузины с сеньором доном Торибио Морено назначена на будущий четверг. Что вы на это скажете?

– Что же сказать? Это смешно.

– Злой человек! Так-то вы принимаете эту страшную весть!

– Позвольте, сеньорита, прошу не смешивать одно с другим. Если бы этому браку, по понятным причинам ненавистному вашей пленительной кузине, суждено было совершиться, – вот тогда вы бы видели меня в отчаянии. Но так как он не состоится никогда, то это известие просто смешит меня.

– Послушайте, капитан, вы, право, стоите того, чтобы я выцарапала вам глаза.

– Мне!.. Вот тебе на! За что?

– Я приезжаю сюда с отчаянием в душе, чтобы почерпнуть у вас утешения и поделиться с вами горем, а вы только одно и твердите: этот брак не состоится. Не вы ли помешаете ему?

– Гм, гм!.. Как знать?! – насмешливо заметил капитан. – Пожалуй, что и помешаю. Во всяком случае, если не я остановлю его, то это сделает некто другой, кого я знаю.

– Ваш знаменитый капитан Железная Голова?

– Именно, сеньорита.

– Который все едет, да никак не приедет! – с досадой воскликнула девушка.

– Ошибаетесь, сеньорита, он приехал.

– Он?

– Именно.

– Медвежонок Железная Голова?

– Он самый, сеньорита.

– Вы видели его?

– Признаться, еще нет.

– О чем же вы мне толкуете?

– Позвольте…

– Я горю нетерпением, а вы как нарочно мучаете меня! – вскричала девушка, в гневе топнув крошечной ножкой.

– Можете ли вы говорить так, сеньорита, когда я исполняю все, что вы приказываете?

– Перестанете вы или нет?

– Если в двух словах, то дело вот в чем, сеньорита: час назад, въезжая на пригорок, все также в обществе моего почтенного приятеля дона Торибио Морено… вот кому, между прочим, я готовлю хороший сюрприз!..

– Да продолжайте же, капитан, продолжайте, ради всего святого!

– …я увидел два больших корабля, которые показались на горизонте: фрегат и бриг…

– И это единственный признак?

– Для меня его вполне достаточно, сеньорита, и вот почему: фрегат идет со взятым на гитовы грот-брамселем и распущенным красным фор-брамселем.

– Вы же знаете, что я не поняла ни слова из того, что вы сейчас сообщили!

– Подозреваю, сеньорита. Но для меня-то все ясно! Словно буквами высотой в шесть футов написано, что это фрегат Медвежонка Железная Голова.

– Ах, боже мой! – Донья Лилия побледнела и пошатнулась.

– Что с вами? Уж не змея ли вас ужалила?

– Меня, капитан? Ничуть не бывало! Это от волнения.

– И я предпочитаю последнее, сеньорита, – по крайней мере, опасности нет.

– Но вы сообщаете новости так внезапно!

– Ну вот! Не говорю – вы грозите выцарапать мне глаза, говорю – падаете в обморок. Прекрасное у меня положение, нечего сказать!

– Молчите!

– Подчиняюсь…

– Отвечайте же!

– Как! Опять?

– Когда должен прибыть капитан Железная Голова?

– В эту ночь, по всей вероятности.

– Можете вы связаться с ним?

– Мог бы, то есть… нет, не могу!

– Не объясните ли вы мне этого противоречия?

– С легкостью, сеньорита. Я мог бы, если бы имел лодку, какую-нибудь пирогу или выдолбленное бревно, что бы то ни было… Не могу же потому, что не располагаю ни одним из вышеозначенных средств для плавания и, при всем своем желании, не в силах проплыть мили четыре по меньшей мере, уж не говоря об акулах, которые, вероятно, сожрали бы меня мимоходом, так как имеют дурную привычку шнырять возле берега.

– Стало быть, вы нуждаетесь в лодке?

– Боже мой! Я удовлетворюсь чем угодно, лишь бы было куда сесть.

– Если бы я достала вам индейскую пирогу, смогли бы вы ею воспользоваться?

– Предел мечтаний!

– В каком же смысле?

– Я просто хотел сказать, что ничего не может быть удобнее.

– Пирогу я вам достану.

– В самом деле?

– Да.

– Сейчас?

– К какому времени она вам нужна?

– Позвольте, сеньорита… Солнце заходит часов в семь или в половине восьмого. Раньше восьми полная темнота не наступит… мне нужна эта ладья, или пирога, или как бы это ни называлось, где-то к половине девятого, но не позднее.

– Это почему?

– Принимая во внимание, сколько времени понадобится, чтобы привести пирогу в то место, откуда я должен отчалить… потом кратчайший срок на переезд… я не могу попасть на фрегат раньше полуночи.

– Не поздно ли это будет?

– Нет, сеньорита, напротив, самое лучшее время. Месяц всходит только в одиннадцать, а я уже буду так далеко от берега, что меня не увидят.

– Ну что ж, капитан… Вам лучше знать.

– Да, да, сеньорита, будьте спокойны, я все устрою, положитесь на меня.

– Капитан, вы премилый человек, я вас очень люблю.

– Ах, если б это было правдой! – вскричал Бартелеми с трагикомическим видом.

– А когда мы увидим капитана Железная Голова?

– Кого? Медвежонка?

– Да, капитана Железная Голова.

– Когда же вы желаете его видеть?

– Разве вы не понимаете, что моя кузина будет рада увидеть его как можно скорее?

– Постойте-ка!

– Что такое?

– Позвольте прикинуть.

– Вам бы только прикидывать!

– Но ведь это единственное средство не ошибиться. Можете ли вы выходить в ваш сад, когда вам заблагорассудится?

– Кто же нам запретит? Мы с кузиной совершенно свободны.

– Хорошо. Тогда извольте же нынче часа в три утра прогуливаться вдвоем, как ни в чем не бывало, близ калитки, которая вам известна.

– У той, что в самом конце сада, со стороны леса?

– Именно.

– А дальше что?

– А то, что, вероятно, некое отчасти знакомое вам лицо постучится в эту калитку…

– Ах, капитан, если это сделаете вы, то я…

– Что? – с живостью перебил он.

– Повторяю вам, вы будете самым премилым человеком, и я буду крепко любить вас.

– Так решено, я привезу вам Медвежонка, живого или мертвого.

– Кузина предпочла бы первое.

– Еще бы! Да и он также, надо полагать. Вы ничего больше не желаете спросить у меня, сеньорита? Не стесняйтесь.

– Нет, ничего.

– Так я напоминаю вам о пироге для меня.

– Следуйте за мной на расстоянии, я укажу вам место, где она находится. Смотрите, не забывайте вашего обещания.

– Я скорее умру, чем обману вас.

– Вот моя рука! До свидания, капитан.

– До свидания, сеньорита, – ответил он, целуя протянутую ему крошечную ручку.

Девушка присела в грациозном поклоне, дополнив его пленительнейшей улыбкой, и вышла из шалаша.

Спустя минуту раздался быстро удаляющийся лошадиный топот.

Оставшись один, капитан подозрительно осмотрелся вокруг, наклонился к куче сухих листьев в углу и, порывшись в них, достал свое буканьерское ружье, спрятанное некоторое время назад.

– Мой «желен»! – весело воскликнул он. – Хорошо быть предусмотрительным. Я встречусь со своим славным товарищем и докажу, что я не обманщик.

В половине одиннадцатого капитан Бартелеми сел в пирогу и стал грести к флибустьерским кораблям, замеченным им днем. Для большей предосторожности он обернул весла ветошью, и плеска воды не было слышно.

Ночь была темная. Двое суток дул свежий ветер. Флибустьерская эскадра находилась уже на виду Картахены, но лавировала в открытом море в пяти милях от рейда, не осмеливаясь подходить близко к берегу: Медвежонок Железная Голова не имел точных сведений о том, что происходит в городе.

Вахтенный на «Задорном» пробил четыре склянки, то есть десять часов. То же повторилось на «Бунтаре». В эту минуту на палубе «Задорного» появился человек. Он был тщательно закутан в широкий плащ. Капюшон, наброшенный на голову, не позволял рассмотреть его лица.

Увидев человека, вахтенный офицер вполголоса отдал приказание, матросы бросились исполнять маневр, судно немедленно сделало поворот. На фрегате убрали грот-марсель и легли в дрейф.

Человек в широком плаще молча сошел в спущенный на воду баркас, где уже находилось человек двенадцать Береговых братьев, хорошо вооруженных. Весла баркаса были обернуты ветошью. Баркас отчалил от фрегата, который опять принялся лавировать.

Как уже говорилось, ночь была темная, волнение сильное. Высокие мачты фрегата и менее высокие мачты брига почти сразу исчезли во мраке. Баркас направился прямо к берегу, который простирался громадной черной линией на горизонте.

Двое сидели на корме баркаса: Олоне и человек в плаще – капитан Медвежонок Железная Голова.

– Сушите весла, ребята, – приказал Олоне немного погодя. – Поставьте мачту и поднимите парус.

Спустя пять минут баркас уже мчался по верхушкам волн, слегка наклонившись на правый борт, точно хотел коснуться парусом их пенистых гребней.

Прошло два часа. На баркасе царило молчание, только изредка раздавались команды Олоне.

Берег приближался прямо на глазах. В темноте уже можно было рассмотреть прихотливые очертания земли.

Два Береговых брата с минуту тихо совещались, потом Олоне велел убрать парус, опустить мачту и взяться за весла.

Пока исполнялся этот маневр, на небольшом расстоянии от баркаса появилась красноватая точка и хриплый голос крикнул по-французски:

– Эй, на лодке!

– Эй! – тотчас отозвался командир.

– Что бы это значило? – пробормотал Олоне. – Странно, голос мне как будто знаком.

– И мне тоже, – ответил Медвежонок Железная Голова, – впрочем, сейчас мы все узнаем.

Он приложил ко рту руки рупором и крикнул:

– Кто идет?

– Береговой брат! – немедленно прозвучал радостный ответ.

– Какое судно? – спросил Медвежонок.

– Индейская пирога с одним человеком.

– Причаливай!

– Будьте наготове.

Предостережение оказалось излишним: любопытство флибустьеров было подстегнуто странной встречей, и все стояли настороже.

Вскоре две лодки поравнялись, и, не дожидаясь приглашения, приплывший на пироге человек легко перепрыгнул на корму баркаса.

Олоне тотчас же открыл потайной фонарь.

– Бартелеми! – вскричал он с изумлением.

– Олоне! Медвежонок! – радостно ответил тот. – Вот счастье-то, ей-богу! Добро пожаловать, братья! – прибавил он, протягивая им обе руки, которые флибустьеры дружески пожали.

– Так ты узнал нас? – спросил Медвежонок.

– Еще бы, со вчерашнего дня наблюдаю. Как назло, я мог пуститься в путь только ночью.

– Да как же ты попал в эти края? – спросил Олоне.

– Это длинная история, быстро не расскажешь.

– Мы считали тебя погибшим, – заметил Медвежонок.

– Я и впрямь чуть было не отдал концы, но теперь жив и здоров и весь к вашим услугам, братья.

– Мы этим воспользуемся, – сказали в один голос оба флибустьера.

– А ты, если имеешь в нас нужду, говори прямо, – прибавил Медвежонок.

– Я так и поступлю, – ответил Бартелеми. – А теперь куда вы идете?

– Ищем удобного места, где бы пристать к берегу, не возбуждая ненужного любопытства. Нужно собрать необходимые нам сведения.

– В таком случае пусти меня к рулю, Олоне… Весла на воду, ребята, – обратился Бартелеми к матросам, – через четверть часа мы будем у цели.

– Зачем же нам двигаться дальше, когда ты можешь рассказать все, что нас интересует? – заметил Олоне.

– Я действительно могу снабдить вас всеми нужными сведениями, но, братья, поверьте, вам лучше сойти на берег.

– Так вперед, и да хранит нас Бог!

Гребцы склонились над веслами, которые, словно ивовые прутья, гнулись в их могучих руках. Баркас несся по морю, словно чайка. Один из матросов перешел в легкую пирогу капитана Бартелеми и плыл в кильватере баркаса.

– Теперь скажи мне… – начал было Медвежонок Железная Голова.

– Тсс… – повелительно остановил его Бартелеми, – мы переговорим на берегу. Теперь я должен пустить в ход всю свою сметливость, чтобы не допустить ошибки.

Уже некоторое время баркас шел в тихой воде. Вскоре над ним раскинулся лиственный свод, образованный зарослями корнепусков. Последовал легкий толчок, что-то заскрипело, и баркас замер.

– Мы на месте, – сказал Бартелеми, – здесь вас не отыщут и за две недели. Впрочем, и берег-то этот весь пустынный. Привяжите баркас к стволу дерева, оставьте одного человека караулить и следуйте за мной.

Флибустьеры повиновались и последовали за Бартелеми. Шли ощупью, так было темно, но вскоре все почувствовали твердую почву под ногами. Олоне передал свой фонарь капитану Бартелеми.

– Да мы, похоже, в каком-то гроте! – вскричал Олоне. – Это превосходно!

Действительно, они находились в естественном гроте.

Пройдя несколько поворотов, они увидали мелькнувший вдали огонь.

Флибустьеры приостановились в нерешительности, не зная, стоит ли идти дальше.

– Не бойтесь, это я развел костер перед выходом в море, – сказал Бартелеми. – Погрейтесь, братья.

Флибустьеры не заставили повторять приглашение: все изрядно продрогли.

Бартелеми показал себя гостеприимным хозяином, он ничего не упустил из виду. Береговые братья с радостными восклицаниями обнаружили несколько корзин со съестными припасами и напитками, которым не замедлили оказать подобающее внимание.

– Братья, – сказал Бартелеми, – пейте, ешьте, спите и ничего не опасайтесь! Здесь вы в безопасности.

Потом он обратился к Медвежонку.

– А теперь можешь спрашивать меня, брат, – прибавил он, – я готов сообщить все необходимые тебе сведения.

– Говори, брат, – ответил Медвежонок.

– Не здесь. То, что я должен сообщить тебе, должно быть сказано один на один.

Медвежонок поднял на него изумленный взгляд.

– Следуй за мной. Ты вскоре поймешь, что я имею в виду.

Дав вполголоса наставления Олоне, Медвежонок взял свое ружье и обратился к Бартелеми:

– Я готов идти, брат.

Они вышли из грота и почти мгновенно очутились у подножия горы, на вершине и откосах которой лепились амфитеатром домики прелестной деревушки.

– Прежде чем идти дальше, – заговорил буканьер, остановившись, – я должен задать тебе несколько вопросов. Расположен ли ты отвечать на них?

– Разумеется! Я знаю, что ты человек честный и настоящий Береговой брат.

– Спасибо. Получил ли ты с месяц назад в Пор-Марго записку из трех слов и с печатью, значение которой известно тебе одному?

– Получил, брат.

– Связано ли твое прибытие сюда с получением записки или простой случай привел тебя в эти места?

– Едва получив записку, я снарядил экспедицию и направился к Картахене.

– С какой целью?

– Чтобы, не теряя времени, явиться на зов к особе, которая прибегла к моей помощи, и, если понадобится, пожертвовать жизнью, чтобы спасти ее, – с чувством произнес Медвежонок.

– Хорошо, брат. Теперь я знаю все, что нужно. Следуй за мной.

– Куда мы идем?

– Будь тверд, брат. Я веду тебя к той, которая писала записку. По ее приказу я и доставил тебе ее послание.

– О! Неужели это правда, брат!.. – вскричал капитан.

– Ты сомневаешься в моих словах?

– Нет, нет, извини! У меня голова идет кру́гом! Пойдем же скорее!

И они двинулись по тропинке к деревне.

Было два часа ночи.

Флибустьеры шли быстрым шагом и через несколько минут достигли деревни.

Улицы были темны, безмолвны и пустынны.

Лишь кое-где собака, потревоженная появлением чужих людей, провожала их продолжительным лаем и снова засыпала.

Бартелеми обошел дом губернатора и через несколько минут остановился перед низенькой калиткой в садовой стене, полускрытой ползучими растениями, которые свисали с высоты зелеными спиралями почти до земли.

– Вот мы и пришли, любезный друг, – сказал он.

– Войдем, – с живостью ответил Медвежонок.

– Спешить не к чему. Нужная нам особа появится за этой калиткой не раньше чем через четверть часа.

– Стало быть, нас ждут? – осведомился Медвежонок, и сердце его шумно застучало.

– Ждут меня, брат. На твое столь скорое прибытие не рассчитывали. Пойдем в эту беседку у апельсинных деревьев, там мы будем ограждены от любопытных взглядов и сможем спокойно потолковать о наших делах.

Медвежонок молча последовал за товарищем. Когда оба расположились на траве, Бартелеми продолжал тихим голосом:

– С какой целью прибыл ты сюда на двух судах и, вероятно, с большим числом людей?

– Я отвечу тебе коротко, брат, и правдиво, по своему обыкновению. Я люблю донью Эльмину. Она не знает о моей любви, однако, когда мы расставались с нею, я поклялся, что моя жизнь принадлежит ей. Я сказал, что, если когда-нибудь понадобится, я по первому ее зову явлюсь на помощь. Она призвала меня – и я тут.

– Ты знаешь, что отец хочет выдать ее замуж?

– Да, за мексиканца.

– Знаешь ты этого мексиканца?

– Откуда же мне знать его?

– Это правда. Ты исполнишь обещанный долг, но какую награду ожидаешь ты за свою преданность?

– Никакой, брат, – ответил капитан, грустно покачав головой, – я ни на что не надеюсь. Просто с ума схожу от любви и страданий. Вот и всё.

Бартелеми пожал ему руку.

Воцарилось продолжительное молчание.

– Кстати, – вдруг спросил буканьер Медвежонка, – не знаешь, куда подевался твой бывший хозяин?

– Пальник?

– Он.

– Советом флибустьеров был осужден на смерть и брошен на Акульем утесе.

– Ты уверен, что он умер?

– Разве есть причины предполагать противное?

– Ничего я не предполагаю, брат, сохрани меня боже! Только, по моему мнению, недостаточно раздавить голову змеи, надо еще оторвать эту голову от туловища, чтобы окончательно убедиться, что змея мертва.

– Что ты хочешь сказать?

– Теперь не могу говорить яснее. Я обещал молчать, а ты знаешь, Медвежонок, что я никогда не изменяю своему слову. Не расспрашивай же меня больше, но прими последний совет: что бы ты ни предпринимал, будь осторожен.

– Спасибо, брат.

– Теперь встанем и пойдем. Нас, должно быть, уже ждут.

Они немедленно поднялись с травы и подошли к калитке, в которую Бартелеми тихонько постучал.

Нежный голос произнес одно слово:

– Вера!

– Надежда, – ответил сейчас же Бартелеми.

Калитка приоткрылась, и флибустьеры проскользнули внутрь.

– Вы не одни, капитан? – с изумлением, почти с испугом вскричала донья Лилия.

– Успокойтесь, сеньорита, – почтительно сказал флибустьер, – я обещал привести Медвежонка Железная Голова и выполнил обещанное.

– Вы очень добры, благодарю вас, сеньор кабальеро, – с чувством произнесла девушка и, грациозно поклонившись двум мужчинам, прибавила: – Следуйте за мной, сеньоры. Эльмина не смела и надеяться на такое счастье. Не опасайтесь, что кто-нибудь вас увидит, в доме все спят.

Флибустьеры склонили голову в знак согласия и последовали за девушкой, которая весело, почти бегом, шла впереди них.

Вскоре все трое были у входа в беседку, где неподвижно стояла донья Эльмина. Напряженная, бледная, она беспокойным взглядом старалась проникнуть во мрак и понять природу смутного шума, уже несколько минут долетавшего до ее ушей.

– Это вы! – воскликнула она с глубоким чувством при виде капитана.

Тот встал перед ней на одно колено и почтительно снял шляпу.

– Вы звали меня, сеньорита, – сказал он, – и я тут.

Девушка приложила руку к сердцу и прислонилась к переплетенной ветвями стене беседки.

Донья Лилия бросилась поддержать ее, но кузина мягко отвергла ее помощь и протянула руку Медвежонку.

– Встаньте, сеньор кабальеро, – сказала она дрожащим голосом, – такое положение пристало только тому, кто молит, но не избавителю. Сердце не обмануло меня, я надеялась на вас.

Медвежонок встал, почтительно поцеловал руку девушки и, склонив голову, сказал:

– Располагайте мной, прекрасная донья. Скажите мне, что́ я могу сделать для вас. Как бы ни велики были препятствия и опасности, клянусь, я избавлю вас от ваших врагов во что бы то ни стало. Господь поможет мне!

– У меня только один враг, сеньор кабальеро, – с грустью ответила девушка, – но, увы, враг этот всесилен в Картахене.

– Я полагал, что ваш отец – единственная власть в городе.

– Это правда, сеньор кабальеро, но тот человек, вернее, демон овладел моим отцом до такой степени, что тот видит окружающее только его глазами и думает так, как хочет он. Не далее как месяц тому назад отец обещал ему мою руку.

– А вы этого человека не любите, так, дорогая донья? – с живостью спросил Медвежонок.

– Люблю ли? – с содроганием вскричала девушка. – Я ненавижу его, он вселяет в меня ужас. Уж лучше умереть, чем принадлежать ему.

Капитан поднял голову, глаза его сверкали.

– Успокойтесь, вы не выйдете за него. Он осужден и умрет. Ведь он мексиканец?

– Выдает себя за мексиканца.

– Разве вы полагаете…

– Он как две капли воды похож на одного человека…

– На кого же?

– Вы знаете его.

– Я?

– Помните вашу страшную партию с буканьером, пленницей которого я была?

– Ведь тот буканьер умер.

– Действительно ли умер? Вы уверены в этом?

– О, капитан, – робко вмешалась донья Лилия, со страхом прижимаясь к своей подруге, – это он, я убеждена, это наверняка он. Подобное сходство невозможно.

Мрачное облако легло на лицо капитана Медвежонка Железная Голова. Он медленно повернулся к Бартелеми, который, опираясь на свое ружье, стоял в двух-трех шагах позади него.

– Брат, – протягивая ему руку, сказал Медвежонок с грустью, – ты знаешь всю правду. Отчего же ты молчишь?

При этом внезапном и прямом вопросе флибустьер вздрогнул, нервный трепет пробежал по его телу, он побледнел и, стукнув оземь прикладом ружья, сказал хриплым, едва слышимым голосом:

– Зачем спрашивать меня, Медвежонок, когда ты знаешь, что я не могу отвечать?

– Прости, Бартелеми, я виноват, – откровенно признался капитан, – но теперь и я знаю достаточно, чтобы принять меры. Дорогая донья, – обратился он к Эльмине, – как зовут этого человека?

– Дон Энрике Торибио Морено.

– Так и есть! – пробормотал Медвежонок Железная Голова. – А на какой день назначена свадьба? – спросил он.

– Окончательно время еще не назначено, но довольно скоро…

– Этому браку не бывать, клянусь вам честью!

– Увы! Что можете вы сделать против такого количества врагов, в чужом краю и почти один? Я была не права, призвав вас на помощь. Предоставьте меня моей печальной участи, не затевайте этой страшной борьбы, капитан, умоляю вас.

– Когда человек, подобный мне, дает клятву, ничто не в силах помешать ему сдержать ее.

– Но вы подвергаете опасности свою жизнь из-за меня, чужой для вас, и вдобавок представительницы враждебной нации.

– Я так мало ценю свою жизнь, что не считаю нужным беречь ее, когда речь идет о вашем счастье.

– А если я хочу, чтобы вы берегли ее? – вскричала донья Эльмина. Отчаяние сквозило в ее взгляде.

– Это в руках Божьих, – с печалью сказал капитан. – Клянусь, что спасу вас или умру. Да хранит вас Бог! Позвольте мне теперь проститься с вами. Вскоре, полагаю, я буду иметь счастье видеть вас опять. Надейтесь, дорогая Эльмина.

Он почтительно раскланялся с обеими девушками и быстро ушел в сопровождении Бартелеми. Донья Лилия пошла за ними вслед, чтобы указывать дорогу.

Оставшись одна, донья Эльмина с минуту стояла неподвижно, потом упала на колени, сложила на груди руки и, воздев к небу полные слез глаза, воскликнула:

– Сохрани его, Боже! Ведь я люблю его!

И она рухнула на землю без чувств.

Сеньор дон Энрике Торибио Морено чувствовал смутное беспокойство. Несмотря на щедро розданные им деньги, несмотря на меры предосторожности, которые он принял, чтобы упрочить успех своего дерзкого замысла, бывший буканьер находился под влиянием некоего безотчетного предчувствия, которое никогда не обманывает. Временами ему представлялось, что небосвод опускается все ниже и ниже и грозные тучи нависают вот уже над самой его головой. Между тем не происходило никаких видимых изменений.

Приятели были все так же внимательны, знакомые кланялись с таким же корыстным подобострастием, губернатор и комендант гарнизона встречали его с прежней улыбкой.

Дважды навещал он донью Эльмину, и оба раза девушка, отбросив обычную холодность, приветствовала его улыбкой и беседовала с ним почти дружески.

Что же происходило? Отчего дона Торибио Морено невольно волновали смутные опасения? Он сам не мог объяснить это. Предполагать, что подобный человек способен испытывать угрызения совести, было бы совершенно ошибочно.

Дон Торибио Морено, по природе своей дикий зверь в прямом значении этого слова, был из тех свирепых натур, созданных для злодейских поступков, которые, по счастью, встречаются не так часто и у которых не существует даже зачаточных представлений о морали и нравственности. Такие люди творят зло, подчиняясь инстинкту, почти с наслаждением, даже не сознают, какие преступления совершают. Злодеяния представляются им действиями обыденными.

Дон Торибио не доверял никому.

Против воли он вынужден был прибегнуть к помощи Бартелеми, чтобы достигнуть своей зловещей цели. Однако на верность Берегового брата он не полагался, помня, сколько зла причинил ему.

Он стремился избавиться – и чем скорее, тем лучше – от своего помощника, и мы уже видели, какие меры были приняты им на сей счет. Но он боялся, что Бартелеми упредит его. Чем меньше оставалось времени до срока, назначенного для похищения девушек, тем внимательнее наблюдал мексиканец за своим подельником, стараясь никогда не терять его из виду. Страх измены со стороны капитана Бартелеми причинял беспокойство дону Торибио. Именно этот страх и можно бы назвать предчувствием.

Однажды, часов в пять пополудни, дон Торибио отправился на шхуну «Санта-Каталина», стоявшую, как уже говорилось, на большом рейде. В ту минуту, когда он проходил по правому борту судна, лодка, которую он рассмотреть не мог, быстро отчалила от левого борта, а капитан Бартелеми, обменявшись безмолвным знаком с людьми, сидящими в лодке, поспешно перешел на другую сторону палубы и бросился навстречу мексиканцу.

Действия капитана не прошли незамеченными для дона Торибио: поспешность, с которой бросился приветствовать его Бартелеми, менее, чем кто-либо на свете подчинявшийся требованиям этикета, разумеется, показалась ему подозрительной.

Он слегка нахмурил брови.

– Что ты там делал? – спросил он с равнодушным видом, однако внимательно озираясь.

– Там? Где же это, любезный друг? – изумился флибустьер.

– Нагнувшись над левым бортом.

– Я прощался с лейтенантом судна, которое ты видишь там, на якоре, в двух кабельтовых от нас. Оно пришло ночью. Это береговое судно из Веракруса. Чтобы легче стать на фертоинг, они протянули к нам канат.

Дон Торибио поглядел в ту сторону.

– Странно, – сказал он задумчиво, – корабль мне как будто знаком.

– В этом нет ничего удивительного, – заметил Бартелеми, – не в первый раз приходит он в Картахену. Что привело тебя сюда? Ты хочешь сообщить мне о чем-то важном?

– Ровно ничего. Я просто приехал повидаться с тобой.

– Только-то?

– Да, – ответил дон Торибио рассеянным тоном и прибавил как бы про себя: – Решительно, этот корабль мне знаком.

Флибустьер улыбнулся.

– Твоя идея приехать сюда просто прекрасна, – воскликнул он, – я ждал тебя с нетерпением.

– А!

– Тебе, видишь ли, нечего мне сообщить, но зато мне нужно побеседовать с тобой о многом.

– Говори, но коротко.

– То, что я должен сказать, очень важно, приятель, никто не должен нас слышать. Ступай за мной в каюту.

Дон Торибио поглядел флибустьеру прямо в глаза, но тот безмятежно улыбался.

– Это что, действительно очень важно? – пробормотал мексиканец.

– Настолько важно, что, не появись ты сам на шхуне, любезный друг, я был бы вынужден сегодня же отправиться на берег, чтобы повидаться с тобой.

– Ого! В чем же дело?

– Пойдем, и ты узнаешь.

Дон Торибио, хотя и неохотно, решился в конце концов последовать за капитаном в каюту, бросив последний взгляд на неизвестное судно, вид которого внушал ему все бо́льшие подозрения, хотя он не мог дать себе отчет в причинах этого беспокойства.

Капитан Бартелеми придвинул стул гостю, достал из шкафчика бутылку рома и наполнил два стакана.

– За твое здоровье, – сказал он.

– За твое.

Бартелеми набил себе трубку, закурил и откинулся на спинку стула со словами:

– Теперь поговорим.

– Пожалуй, – ответил мексиканец.

Воцарилось продолжительное молчание.

Капитан словно совсем забыл о присутствии в каюте приятеля.

Тот терпеливо ждал несколько минут, но когда собеседник совсем углубился в свои мысли и, по-видимому, перестал замечать его присутствия, мексиканец, стукнув кулаком по столу, вскричал:

– Ну же!

– Что? – откликнулся капитан.

– О чем таком важном ты собирался мне сообщить? Говори!

– Разумеется, буду говорить. Об этом и думаю.

– И дело очень важное?

– Суди сам, приятель.

– Так говори же скорее.

Капитан устремил на мексиканца лукавый взгляд и тем насмешливым тоном, который всегда принимал, разговаривая с ним, наконец произнес:

– Что ж, я готов… Ведь наше дело по-прежнему должно состояться? – Задавая этот вопрос, капитан Бартелеми окружил себя густым облаком дыма.

– Конечно.

– Послезавтра?

– Послезавтра. Но к чему ты клонишь?

– К тому, любезный друг, – ответил Бартелеми еще насмешливее, – что пора бы нам и счеты свести.

– Свести счеты? Какие? – вскричал мексиканец в изумлении.

– Да наши счеты. Уж не воображаешь ли ты, чего доброго, что я буду служить тебе за здорово живешь, не зная, что это принесет мне? Мои услуги обойдутся тебе недешево. Видишь ли, любезный друг, ты втянул меня в такую неблаговидную историю, что я не могу не принять мер предосторожности.

– Если ты привел меня сюда только для этого, – посмеиваясь, возразил дон Торибио, – то очень жаль, дружище. У меня сегодня уйма хлопот, и я больше никак не могу задерживаться. В другой раз – пожалуй, завтра – я буду весь к твоим услугам.

Он осушил свой стакан и встал.

– Как хочешь, – ответил Бартелеми, не двигаясь, – но, честное слово, я думаю, что ты не прав, любезный друг.

– Да ну?! – откликнулся дон Торибио и сделал шаг к двери.

– До свидания, приятель. Ах, кстати, меня предупредил вчера ловец жемчуга, вернувшийся из открытого моря, что неподалеку от берега крейсирует сильная флибустьерская эскадра.

– Что такое? – Мексиканец побледнел и кинулся назад, к капитану. – Что ты сказал, Бартелеми? Сильная флибустьерская эскадра?

– Ну да.

– Ты уверен?

– Еще бы! Я видел ее собственными глазами! Ты же понимаешь, надеюсь, что обстоятельство это очень важно для меня. И я сам должен был удостовериться, верны ли слухи… Но что же ты, любезный друг, смотришь так растерянно, вместо того чтобы радоваться?

– Я смотрю растерянно? – вскричал дон Торибио, стараясь изобразить хладнокровие. – Ты с ума сошел, приятель! С какой стати мне глядеть растерянно? Но скажи, пожалуйста, не догадываешься ли ты, что намерены предпринять Береговые братья?

– Не только догадываюсь, но прекрасно знаю. На кораблях эскадры по меньшей мере тысяча пятьсот человек, набранных из самых храбрых флибустьеров и буканьеров. Они хотят овладеть Картахеной.

– Овладеть Картахеной? Какой вздор! – вскричал, подпрыгнув от изумления, мнимый мексиканец. – Это безумие!

– Береговые братья придерживаются иного мнения, уверяю тебя, приятель! Напротив, они надеются на успех.

Дон Торибио опять опустился на стул. Лицо его обрело зеленовато-бледный оттенок, а руки дрожали.

Бартелеми сделал вид, будто не замечает состояния своего «друга».

– Смелая затея, не правда ли? – спросил он, снова раскуривая трубку, которая успела погаснуть.

– Очень смелая. Но откуда же ты знаешь это?

– О! Все чрезвычайно просто, любезнейший друг: я виделся с их предводителями. Ведь ты же понимаешь, надеюсь, что, заброшенный более года назад судьбой в этот край, находясь в положении почти что пленника, я не мог упустить представившейся мне счастливой возможности вырваться на свободу. Я преспокойно отправился ночью на судно командующего экспедицией…

– Продолжай.

– A-а! Так ты уже передумал отправиться на берег? Видно, разговор становится для тебя интересен.

– Очень даже.

– Их вожаки – между прочим, все мои старые друзья – приняли меня с распростертыми объятиями и, разумеется, стали выспрашивать разные сведения, которые я и сообщил им с превеликой охотой.

– А кто ими командует? Можешь назвать их имена?

– Конечно, мой дорогой. Во-первых, Олоне, потом Польтэ, Пьер Легран и еще два-три наших брата.

– И Медвежонок с ними?

– Какой Медвежонок? Железная Голова?

– Именно.

– Не знаю. Его я не видел.

Дон Торибио перевел дух.

– Продолжай, – опять повторил он.

– Я рассказал почти все. Мы с ними потолковали, они спросили меня, могу ли я быть им полезен, и, как ты понимаешь, я ответил утвердительно. Я полностью отдал себя в их распоряжение, чтобы со своей стороны способствовать успеху их предприятия. Я даже прибавил, что нас здесь двое Береговых братьев, способных благодаря своему положению оказать им пользу. По-моему, я поступил правильно.

– Так они знают, что я здесь?

– То есть им известно, любезный друг, что в Картахене двое авантюристов: я и еще один Береговой брат.

– Но ведь другой-то, тысяча чертей, это я!

– Конечно, но что ж тут такого?

– Если их предприятие провалится, я разорен.

– Разорен? Ты? Да ты с ума сошел, что ли? Никто в Картахене тебя не знает, а ты настолько вошел в свою роль мексиканца, что…

– Здесь, в Картахене, это возможно, но они, флибустьеры… Береговые братья… наши товарищи, наконец…

– Ну и что? Они тебя также не знают. Не воображаешь ли ты, в самом деле, что я был олухом и прямо назвал твое имя, не будучи уверен в успехе их предприятия?

– Это правда? – вскричал дон Торибио, в порыве радости схватив капитана за руку. – Они не знают моего имени?

– Конечно не знают.

– Слушай, старый дружище, – все еще растерянно заговорил мнимый мексиканец, – это известие до того поразило меня, что я не знаю, что и сказать. Дай мне время подумать, я отвечу тебе сегодня вечером. Знай только одно: ты говорил, что нам надо свести счеты, не правда ли? Даю тебе слово, если ты будешь мне верным и добрым товарищем, награда превзойдет все твои желания.

– Спасибо, – с усмешкой ответил капитан. – Я принимаю обещание.

– Но и ты со своей стороны…

– Буду нем, это решено.

Дон Торибио выскочил с полубезумным видом из каюты, спустился в свою лодку и поспешно удалился от шхуны, даже не простившись с капитаном.

– Все это прекрасно, – посмеиваясь, пробормотал флибустьер, как только остался один, – но лишняя предосторожность не помешает. Не следует терять из виду эту ехидну. К тому же никогда нельзя быть полностью уверенным, что против этого типа приняты все меры предосторожности.

После неожиданной встречи с доньей Эльминой Медвежонок еще долго беседовал со своим другом и только потом вернулся в пещеру, к товарищам. Там же, в пещере, и стали держать совет. Бартелеми в качестве Берегового брата был приглашен принять в нем участие.

Мгновенно овладеть такой твердыней, какой слыла Картахена, – дело нешуточное. Хорошо укрепленный город защищался многочисленным и храбрым гарнизоном. Но эти трудности только воспламеняли воинственный дух флибустьеров и подстегивали поскорее приняться за дело.

Бартелеми, давно обитавший в этом краю, знал его как нельзя лучше. Образ жизни флибустьера способствовал хорошему знанию всего, что находилось в радиусе десяти миль вокруг. Он сообщил Береговым братьям драгоценные сведения о численности гарнизона, о слабых местах в системе оборонительных укреплений и о возможных способах захватить Картахену врасплох. Эти достаточно точные сведения дополнили со своей стороны лоцман, привезенный из Гуантанамо, и два матроса с «Санта-Каталины» – все трое отлично знали город.

Картахена, как и все испано-американские города в ту эпоху, была серьезно защищена только со стороны моря, ведь именно с этой стороны и можно было ожидать нападения. Казалось невероятным, что опасность будет грозить из глубины материка. С тыла город был обнесен деревянной, местами очень ветхой стеной в десять футов высотой и три – толщиной. Ворота – их было четыре в крепостной стене – никогда не запирались.

По совету Бартелеми основной натиск решили предпринять именно со стороны, обращенной к внутренним областям Материковой земли.

План был такой.

Триста человек самых искусных стрелков под командой Олоне высадятся на берег. Снабженные съестными припасами, они должны будут скрываться в пещере до того часа, когда будет подан сигнал атаки.

Пещера находилась примерно в двух милях от Картахены.

Сто Береговых братьев под командой Польтэ должны были поодиночке войти в город в сопровождении Бартелеми, который устроит их во вместительных складах, принадлежащих богатому мексиканцу дону Торибио Морено. Эти сто человек также будут наготове действовать по первому сигналу.

Двадцать флибустьеров во главе со слугой Медвежонка Александром засядут в лесу и установят наблюдение за загородным домом дона Хосе Риваса. В минуту атаки эти двадцать флибустьеров займут дом и запрутся там, чтобы охранять донью Эльмину и донью Лилию. В случае если атака не удастся, девушки послужат заложницами для Береговых братьев.

Бриг «Сан-Хуан-Батиста», которому на время экспедиции придадут его прежний мирный вид, войдет прямо на рейд и станет в двух кабельтовых от «Санта-Каталины». На нем будет находиться экипаж в сто пятьдесят человек под командой Пьера Леграна. Пятьдесят матросов переправят на шхуну и спрячут до поры до времени в трюме.

Наконец, Медвежонок Железная Голова на «Задорном» станет силой пробиваться в канал.

И пока фрегат будет стоять на шпринге под огнем первого форта, два десантных отряда начнут штурмовать второй и третий, чтобы все три форта одновременно подверглись нападению и не могли оказать друг другу поддержку перекрестным огнем.

Этот смелый план, предложенный флибустьерам Медвежонком Железная Голова вместе с Бартелеми, мог удаться только благодаря своей крайней смелости. Он должен был заставить испанцев потерять голову.

Береговые братья были в восторге, и решение совета оказалось единодушным: немедленно приступить к исполнению задуманного. Медвежонок Железная Голова больше всех горел нетерпением приступить к безумно отважному плану.

Когда все было оговорено и определено, Медвежонок и Бартелеми дружески простились, и флибустьеры вернулись на фрегат незадолго до восхода солнца.

Капитан же Бартелеми, расставшись с товарищами, тотчас направился к дому в Турбако, где жили дочь дона Хосе Риваса со своей кузиной.

Достойный капитан не терял времени, пока Медвежонок Железная Голова разговаривал с доньей Эльминой.

Сад был ему давно известен, ведь он уже не раз тайком пробирался сюда. Обширный и тенистый, он кончался со стороны леса каменным павильоном, в который никто никогда не входил.

Капитану пришло в голову, что гораздо лучше укрыть двадцать человек флибустьеров во главе с Александром именно в этом павильоне, вместо того чтобы прятать их в лесу, где они случайно могли быть обнаружены.

Павильон представлял собой полуразрушенное массивное здание: два окна с решетками и балкон, наглухо закрытый по обычаю испанцев, выходили к лесу на высоте пятнадцати футов от земли.

Осмотревшись, дабы удостовериться, что поблизости никого нет, флибустьер размотал длинную веревку, накрученную вокруг его пояса. К концу он привязал довольно тяжелый камень и закинул его на балкон так, чтобы он прошел через одну из железных спиралей решетчатых ставень и опять упал к его ногам.

Ему удался этот трюк: веревка, ловко закинутая вместе с камнем, проделась в железный завиток и упала назад на землю. Бартелеми тотчас ухватился за веревку и, убедившись, что она держится крепко, быстро поднялся по ней и очутился на балконе. Тогда он вложил в замок кончик кинжала и повернул его. Замок открылся без малейшего труда.

Флибустьер шагнул внутрь павильона. Помещение немедленно подверглось тщательному осмотру. Второй этаж павильона состоял из единственной комнаты, довольно большой, меблированной стульями, столами, скамейками и шкафами, отчасти ветхими, но еще способными служить. Два широких окна смотрели на дом губернатора. Они были закрыты, но сквозь решетчатые ставни можно было видеть весь сад.

Бартелеми приник к ставням: сад был пуст. Флибустьер весело потер руки, потом отворил дверь, находившуюся против балкона, и очутился на лестнице. Затем он спустился вниз, отворил другую дверь и вошел в комнату, почти такую же, как наверху, но еще больше заставленную всевозможным хламом. С трудом пробравшись между вещами, Бартелеми убедился, что дверь в сад заперта на ключ.

Для большей предосторожности он подпер ее изнутри двумя толстыми кольями, потом опять вернулся наверх, вышел на балкон, затворил за собой решетчатый ставень, соскочил на землю, выдернул веревку и весело направился в сторону Картахены. В город он прибыл часам к восьми утра, не замеченный никем.

Следующей ночью началась высадка флибустьеров.

В тот день, когда дон Торибио прибыл на шхуну «Санта-Каталина» и между ним и капитаном Бартелеми состоялся приведенный нами выше занимательный разговор, план Медвежонка Железная Голова уже начал приводиться в исполнение.

Мина была заложена. Флибустьеры ждали только сигнала своего предводителя, чтобы начать атаку. И сигнал не заставил себя ждать.

Оказавшись на пристани, дон Торибио тут же отправился во дворец губернатора.

Доверенный камердинер дона Хосе Риваса де Фигароа тотчас вышел сообщить, что господин губернатор долго ждал дона Торибио, но в конце концов, предположив, что того задерживают обстоятельства, отправился в свой загородный дом, куда просил приехать как можно скорее и сеньора дона Торибио, потому что собирался сообщить ему весьма важную новость.

Дон Торибио Морено велел оседлать для себя лошадь и тотчас отправился в путь, надеясь нагнать дона Хосе, так как, по словам камердинера, он выехал из Картахены не более двадцати минут назад.

Между тем в голове мексиканца роились мысли одна другой мрачнее. О каких важных известиях собирался сообщить ему дон Хосе? Неужели ему уже стало известно о прибытии флибустьеров в Картахену?

Он мчался во весь опор. Подъехав к Турбако, дон Торибио был вынужден на крутом подъеме несколько умерить аллюр своей лошади. Взгляд мексиканца случайно упал на море, простиравшееся справа от него голубой равниной, уходящей за далекий горизонт. Вдруг он вскрикнул от изумления и остановился: бледный, растерянный, дрожащий.

В трех пушечных выстрелах от берега под всеми парусами шел великолепный фрегат. Прежнему буканьеру было достаточно одного взгляда, чтобы узнать его.

– «Задорный»! – пробормотал дон Торибио в ужасе и отер пот, выступивший на лбу. – «Задорный», фрегат Медвежонка Железная Голова! Бартелеми обманул меня! Это Медвежонок Железная Голова, он сам возглавляет экспедицию! Но откуда он может знать, что я здесь? О, мои предчувствия! Прочь сомнения, надо во что бы то ни стало опередить их, – иначе я погиб!

И, с яростью вонзив шпоры в бока лошади, всхрапнувшей от боли, бывший буканьер понесся во весь дух к Турбако. Однако, как ни быстро мчалась лошадь, мексиканец доскакал до загородного дома губернатора, так и не догнав его.

Входя во двор, он увидел несколько лошадей, которых держали под уздцы слуги-негры. Дон Торибио соскочил наземь.

– Паломбо, – спросил он невольника, – здесь сеньор губернатор?

– Здесь. Только что приехал с сеньором полковником доном Лопесом Альдоа.

– И полковник тут?

– Так точно, сеньор кабальеро.

– Странно, – пробормотал дон Торибио Морено и уже громко продолжил: – Где они, Паломбо?

– В гостиной, с сеньоритами.

Мексиканец бросил поводья чуть ли не в лицо негру и опрометью кинулся к дому.

Он уже отворял двери гостиной, когда почувствовал на плече чью-то руку.

Резко оглянувшись, он увидел склоненное к нему насмешливое лицо Бартелеми и вскрикнул от неожиданности:

– Ты здесь?

– Почему же нет, когда ты тут? – откликнулся буканьер.

– Что я тут делаю – понятно, но ты? Объяснись?..

– Сейчас, любезный друг, сейчас, – ответил Бартелеми, продолжая посмеиваться. – Но что же мы стоим в дверях! Входи, есть много новостей.

– Вот тебе на! Видно, сегодня у всех есть новости.

– Должно быть, – с напускным равнодушием заметил Бартелеми.

И он распахнул двери перед доном Торибио с той двусмысленной улыбкой на лице, которая имела свойство выводить из равновесия мнимого мексиканца.

Они вошли. Посреди комнаты стояли губернатор и комендант картахенского гарнизона дон Лопес Альдоа. Они беседовали с Эльминой и Лилией. Разговор шел на повышенных тонах.

Увидев дона Торибио, Эльмина воскликнула:

– Коль случай или, лучше сказать, Провидение привело сюда этого человека, объявляю вам, отец, что никогда не соглашусь быть его женой!

– Берегись! – в гневе топнул ногой дон Хосе.

– Сеньорита, умоляю вас! – пробормотал дон Торибио Морено. – Да что же тут происходит?.. Я только сейчас прискакал… Я ничего не понимаю…

– Молчите! – крикнула девушка в порыве негодования. – Как вы смеете возвышать свой голос?

– Хватит, донья Эльмина! – вскричал дон Хосе. – Вы будете женой дона Торибио, я так хочу.

– Нет, отец, – вскричала Эльмина еще смелее, – я скорее умру, чем сделаюсь женой этой презренной твари!

– Сеньорита! – вскричал дон Торибио, пораженный внезапным нападением и не зная, как себя держать.

Бартелеми про себя смеялся над жалким видом мексиканца.

Донья Лилия старалась ободрить кузину и защитить ее от гнева отца.

При последних словах доньи Эльмины дон Хосе пришел в ярость, что чуть не бросился на дочь.

– Несчастная! – вскричал он. – И ты осмеливаешься противиться моей воле?

– Не пойду за этого человека, – произнесла она полным скорби голосом.

– Пойдешь, говорю тебе, или…

– Убейте же меня! – воскликнула девушка в невыразимом отчаянии.

– Повторяю тебе, – дон Хосе сильно сжал ее руку, – ты выйдешь за дона Энрике Торибио Морено!

Внезапно дверь гостиной с шумом распахнулась и на пороге появился человек, у ног которого замерли две громадные собаки и два кабана.

При виде незнакомца присутствующие издали крик изумления, смешанного с ужасом.

Это был Медвежонок Железная Голова. На нем был буканьерский костюм, в руке он держал ружье.

Сделав два шага вперед, он спокойно произнес:

– Вы ошибаетесь, сеньор кабальеро, донья Эльмина не выйдет за этого негодяя.

На мгновение все остолбенели.

При появлении Медвежонка Бартелеми передвинулся поближе к двери, чтобы загородить выход.

– Флибустьер? Грабитель? Здесь?! – вскричали оба испанца и схватились за эфесы шпаг.

– Прошу без крика и без угроз, – все так же невозмутимо продолжал Медвежонок Железная Голова. – Сеньор дон Хосе Ривас, знаете ли вы человека, которого выбрали себе в зятья?

– Кажется… – пробормотал было испанец, невольно подчиняясь твердости и прямодушию Берегового брата.

– У вас, по-видимому, короткая память, кабальеро, – строго сказал флибустьер. – Я напомню вам, кто этот человек, который бесчестной игрой отнял у вас все состояние и теперь прикидывается, будто хочет жениться на вашей дочери. Правда заключается в том, что он обманывает вас. Он давно женат у себя на родине.

– Прежде всего, – взяв себя в руки, надменно и с обычным хладнокровием сказал дон Хосе, – не угодно ли вам будет сообщить, кто вы такой, сеньор кабальеро, и по какому праву ворвались в мой дом.

– Кто я? – невозмутимо переспросил Медвежонок. – Флибустьер, как вы сами только что сказали. Тот человек, сеньор кабальеро, которому вы на Санто-Доминго были обязаны своей свободой и спасением чести вашей дочери. По какому праву я здесь? По праву благородного человека – праву ограждать слабых от притеснений тех, кто должен был бы служить им покровителем.

– Такая дерзость не останется безнаказанной, сеньор! – вскричал в бешенстве дон Хосе. – Я сумею воздать по заслугам…

– Давайте не будем произносить пустые напыщенные фразы и грозить, кабальеро. Сеньориты, удалитесь, пожалуйста, в ваши комнаты. Не бойтесь, донья Эльмина, вы теперь под моей охраной, я сумею защитить вас от всех, даже от вашего отца.

Знаменитый Береговой брат низко поклонился молодым особам, которые, не произнеся ни слова, ответили на его поклон и покинули гостиную.

Дон Хосе бросился было вперед, чтобы преградить дочери дорогу. Но перед ним словно из-под земли вырос капитан Бартелеми.

– Позвольте, сеньор кабальеро, – сказал он, – поверьте, вам лучше послушаться капитана Железная Голова. Дело стоит того, клянусь душой!

Действия губернатора заставили Бартелеми отойти на несколько мгновений от дверей, которые он заслонял собой. Этим-то и воспользовался дон Торибио, совсем уже отчаявшийся спастись. Увидев лазейку, открывшуюся ему по счастливой случайности, он мигом юркнул в нее и бросился во двор. Тут же раздался топот лошади, удалявшейся во весь опор.

Побег произошел стремительно, никто и ничто не смогло этому воспрепятствовать. Куда поскакал мнимый мексиканец, читатель узнает совсем скоро. Пока же предоставим беглецу возможность чувствовать себя спасенным.

– Доброго пути! – рассмеялся Бартелеми, когда топот копыт затих вдали.

– Картахену теперь атакуют и с моря, и с суши, – продолжал с достоинством Медвежонок Железная Голова. – Сеньор губернатор, отправляйтесь в город, чтобы стать во главе ваших солдат. Я не стану делать вас пленниками в вашем собственном доме. Только донье Эльмине вы обязаны тем, что я поступаю с вами таким образом.

– Презренный! – в бешенстве вскричал дон Хосе. – Я отомщу за эту гнусную измену!

Медвежонок презрительно улыбнулся:

– Вам изменил тот, кого вы хотели сделать своим зятем, ваш прежний хозяин на Санто-Доминго, бывший буканьер, которого товарищи осудили на смерть, а злой дух спас. Словом, вам изменил Пальник!

– Пальник?! – вскричал дон Хосе, задохнувшись от унижения.

– Кровь смывает любую вину, кабальеро. И скажите спасибо, что я предоставляю вам возможность умереть смертью воина.

Дон Хосе с минуту колебался. Жгучая слеза сверкнула на его ресницах и тотчас высохла.

– Моя дочь! – воскликнул он.

– Что бы ни случилось, я возвращу вам ее после сражения. Она и ее кузина находятся под охраной, это дело моей чести.

– Итак, до встречи на поле битвы. Дай бог, чтобы я нашел там смерть!

Вдруг дверь отворилась и в комнату вбежали донья Эльмина и донья Лилия.

– Отец! Отец! – Донья Эльмина упала к ногам дона Хосе.

Тот как будто пребывал в нерешительности.

– Отец! – повторила девушка голосом, исполненным тоски. – Сжальтесь надо мной!

Но гордость уже взяла верх в душе надменного дворянина. Демон победил в нем ангела. Дон Хосе поглядел на свое бедное дитя со странным выражением, наклонился и спросил вполголоса с убийственной иронией:

– Если я прощу тебя, ты покоришься моей воле?

– Отец! – воскликнула она с невыразимой тоской.

Губернатор поднял голову, горькая усмешка мелькнула на его бледных губах.

– Прочь! – крикнул он, грубо отталкивая Эльмину. – Прочь! Не желаю тебя знать!

И он пошел к двери. Дон Лопес сделал было движение, чтобы последовать за ним, но губернатор вдруг остановился. Любовь к дочери оказалась сильнее. Он вернулся, прижал донью Эльмину к своей груди, а потом толкнул ее в объятия Медвежонка Железная Голова и вскричал с невыразимой скорбью:

– Берегите ее!

Он выбежал с глухим рыданием, закрыв лицо руками. Девушки лежали в обмороке.

– Александр! – крикнул Медвежонок.

Слуга немедленно явился на зов.

– Ты мне ответишь головой за них обеих!

– Не беспокойтесь, командир, – заверил флибустьера Александр.

– А мы куда? – спросил Бартелеми.

– Мы идем победить или умереть вместе с товарищами.

И в ту же минуту Береговые братья покинули загородный дом губернатора.

Оба испанца вихрем мчались к Картахене на своих превосходных лошадях.

Бледный, без шляпы, с обнаженной шпагой в руке, дон Хосе то и дело погонял своего коня.

– Осмеян! – восклицал он. – Предан, брошен всеми! И одной только жалости презренного флибустьера обязан, что умру смертью солдата!

– Этот человек вовсе не презренный, вы сами это знаете, мой друг, – возразил дон Лопес Альдоа, услышав слова губернатора.

Дон Хосе быстро обернулся.

– И вы, вы также против меня! – вскричал он с гневом, в котором слышалась невыразимая горечь.

– Я не против вас, дон Хосе. Я с вами и готов принять смерть. Отчаяние ослепляет вас.

– Правда! Я с ума схожу! Я не прав! – горестно воскликнул губернатор. – Простите меня, друг мой, но вы не знаете, вы не можете знать, как я страдаю.

– А сам я разве не страдаю, дон Хосе? Разве моя честь воина не запятнана так же, как ваша? Разве я не отец, как и вы? Видит бог, моя дочь для меня дороже всего на свете! Моя бедная добрая девочка! Клянусь же вам честью, друг мой, я убежден, что донья Лилия находится в такой же безопасности под охраной этого человека, как если бы была со мной.

– Уж не воображаете ли вы, что я не знаю этого? – нетерпеливо произнес дон Хосе Ривас.

Дон Лопес бросил на него изумленный взгляд.

– Если так, то я не понимаю вас, мой друг, – сказал он.

– Вы и не можете понять меня, – пробормотал с горькой усмешкой губернатор.

Они продолжали скакать так же стремительно, но уже молча.

Вскоре два испанских сановника очутились в виду Картахены: городская стена была всего в нескольких сотнях шагов от них.

Несмотря на заявление Медвежонка, что город атакуют, военные действия еще не начались.

Нигде не было видно ни души. Мертвое безмолвие стояло там, где обычно царило оживление.

Дон Хосе сошел с лошади. Спутник его также остановился и глядел на него, не понимая, в чем заключался смысл его последних слов и что он собирается делать.

– Дадим отдохнуть лошадям, – мрачно сказал губернатор, – торопиться некуда, неприятель еще далеко.

Дон Лопес Альдоа молча кивнул и в свою очередь спешился. Лошадей привязали к стволу дерева. Губернатор, бледный как смерть, опустился на землю и несколько мгновений оставался неподвижен, взгляд его погас, а черты лица были искажены. Его сразило жестокое душевное страдание, которое он не мог побороть всем усилием воли.

– Что с вами, дон Хосе? – спросил с участием дон Лопес. – Вам дурно?

– Нет, – откликнулся губернатор, качая головой, – душа страдает. Выслушайте, любезный друг, мою предсмертную исповедь.

– Вашу предсмертную исповедь? – вскричал дон Лопес.

– Да. Вы мой единственный друг, вас я назначаю исполнителем моей последней воли.

– Однако…

– Вы отказываетесь? – Дон Хосе почувствовал новую вспышку гнева.

– Я далек от подобной мысли.

– Так позвольте мне говорить, дон Лопес Альдоа, времени остается мало.

– Друг мой…

– Не перебивайте меня, – мрачно остановил коменданта дон Хосе. – Предстоящее сражение будет для меня роковым, я предчувствую это. Но я не хочу уносить в могилу тайну, которая убивает меня и которую я так долго хранил в своей душе. После моей смерти поступайте, как сочтете нужным, вернее, я в этом уверен, как предпишет вам честь. Не перебивайте, дайте мне договорить. Мне станет легче, когда я все скажу. Если я не сделаю этого сейчас, то уже никогда не соберусь с духом покаяться в том, что меня убивает.

Я буду краток. Неумолимая ненависть терзает мое сердце целых двадцать лет: я ненавижу флибустьеров и ненавижу Эльмину.

– Вашу дочь?! – вскричал дон Лопес.

– Донья Эльмина мне не дочь, – глухо возразил дон Хосе Ривас.

Он говорил отрывисто, поспешно, быть может, уже раскаиваясь, что приступил к своей страшной исповеди.

Дон Лопес Альдоа слушал его, цепенея от ужаса.

– Мне было тогда двадцать пять лет, – продолжал дон Хосе, – три года я был женат вопреки воле своих родителей. Вы знаете, что наш род принадлежит к высшему дворянству Испании. Мы жили с женой и двухлетней дочерью в маленьком городке Сан-Хуан-де-Гоаве на Эспаньоле. Этот городок находится, как вам, быть может, известно, на самой границе испанских владений. Однажды буканьеры завладели городом и сожгли его. Мой дом взяли приступом после нашего отчаянного сопротивления: все мои слуги были безжалостно умерщвлены разбойниками. Лишь каким-то чудом я сумел убежать сквозь огонь и пламя. Жена и дочь сгорели.

– Это ужасно! – вскричал дон Лопес.

– Не правда ли? Слушайте же дальше… Я люблю деньги – не ради них самих, но из-за наслаждений, которые они доставляют. Деньги для меня – все. По условиям брачного контракта состояние моей жены должно было возвратиться в ее род, если бы она умерла бездетной. Состояние это доходило до двух с лишним миллионов пиастров. Как младший сын, я не имел ничего, кроме дворянского титула. Смерть дочери делала меня нищим, а я жаждал богатства, жаждал во что бы то ни стало сохранить состояние своей жены, так как только ради него и женился. В суматохе, пока город погибал под натиском огня и меча, я незаметно выбрался из него. Увидев пьяного буканьера, который спал у подножия дерева, я подкрался, убил его, снял с него платье и надел взамен своего. Вслед за тем я пошел куда глаза глядят, без определенной цели, останавливаясь, когда усталость сломит меня, питаясь бог знает чем… Я не помнил себя от отчаяния. На третий день я вошел в какой-то город. Впоследствии я узнал, что это был Пор-Марго. В одежде, снятой с буканьера, я чувствовал себя в безопасности. Мои предки из Наварры, а посему я говорю по-французски почти так же свободно, как на родном языке. Я остановился у первого попавшегося мне дома и попросил приюта. Меня впустили. Хозяин был бедняк-бретонец, недавно прибывший на Эспаньолу с женой и дочерью… Слышите, с дочерью возраста моей девочки, которой я лишился таким ужасным образом…

– Итак, донья Эльмина…

– Дочь приютившего меня хозяина. И вот как все произошло… Спустя несколько дней после моего водворения в дом Гишара – моего хозяина звали Гишар – хозяин нанялся матросом на корабль знаменитого Монбара Губителя и отправился в экспедицию, поручив жену и дочь моим заботам. Оставшись хозяином в доме, я поддался искушению – злой дух вселил в меня ужасную мысль. В первую же ночь по отъезде Гишара, около полуночи, я крадучись вошел в комнату хозяйки. Она спала. Я приблизился к колыбели ребенка. При шуме моих шагов мать проснулась. И зачем ей только понадобилось просыпаться?! Я не хотел ей зла… Увидав меня, она, кажется, что-то поняла… сердце матери обмануть трудно… Она с криком бросилась на меня, призывая на помощь. Я хладнокровно убил ее, потом закутал девочку в свой плащ и бежал. Через четыре дня я достиг Сан-Хуан-де-Гоаве. Я вернулся вовремя, – продолжал дон Хосе со смехом, в котором не было ничего человеческого, – наследники уже делили мое состояние. Своим неожиданным появлением я спутал им все карты: моя жена умерла, но дочь осталась в живых. Итак, я сохранил богатство. Спустя месяц я уже продал всю свою недвижимость и был на пути в Мексику.

– О, это ужасно! – вскричал дон Лопес Альдоа.

Дон Хосе продолжал, не обратив внимания на этот возглас. А может, он его просто не расслышал.

– И что же, друг мой? Несмотря на все, что я сделал для нее, – произнес дон Хосе с горечью и негодованием, – девочка никогда не любила меня. Безотчетное чувство удаляло ее от меня, оно будто говорило ей, что мы не одной крови. Она безотчетно стремится душой к этим презренным грабителям.

– А что же сталось с ее отцом? – спросил дон Лопес Альдоа, против воли увлеченный страшным рассказом.

– Никогда о нем больше не слыхал. Впрочем, вы должны понимать, что я и не предпринимал никаких усилий в этом направлении. Какое мне было дело до человека, убитого во время какой-нибудь экспедиции?.. Вот тайна, которую я решился открыть вам перед смертью.

– Бедное дитя… – грустно произнес полковник вполголоса.

Дон Хосе Ривас презрительно рассмеялся:

– Не жалейте ее, если захочет, она отыщет родных. Кто знает, быть может, я ошибаюсь и ее родители еще живы? Кстати, я забыл упомянуть: благодаря своему образу жизни флибустьеры часто бывают разлучены с семьями на долгий срок и потому имеют обыкновение отмечать детей разными знаками. У доньи Эльмины на правой руке вытатуирован голубой знак величиной с реал. Теперь, надеюсь, вы поймете мою ненависть к флибустьерам, врагам, которые вечно становились у меня на пути и вечно побеждали. Вы понимаете, как я должен был страдать от геройского великодушия разбойника, который избавил меня на Санто-Доминго от позорного рабства и час тому назад в моем собственном доме разыграл роль покровителя и с таким пренебрежением дал мне уйти, когда я находился в его власти!

При этих словах дон Хосе быстро встал и отвязал свою лошадь.

Полковник шел за ним, находясь под ужасным впечатлением от услышанного.

Исповедь дона Хосе ошеломила его.

– Это еще не все… – вдруг сказал дон Хосе.

– Что же еще?!

– Я узнал гнусного негодяя, за которого насильно хотел выдать донью Эльмину! – с демонической усмешкой вскричал губернатор. – Брак этот должен был стать моей последней и окончательной местью!

– О, довольно! Довольно! – воскликнул полковник. – Это чудовищно!

Дон Хосе разразился адским смехом, вонзил шпоры в бока лошади и отпустил поводья.

Всадники понеслись во весь опор.

Едва они успели отъехать, как из кустарника, росшего неподалеку, медленно поднялся человек. С минуту он ошеломленно глядел вслед удалявшимся всадникам.

– Ей-богу! Иногда полезно подслушивать! – вскричал он, потирая руки. – Как хорошо я сделал, что гнался за достойными испанскими грандами! Ну и злодей же этот достопочтенный дворянин! Клянусь, мой друг Пальник – просто невинный агнец перед ним!

Произнеся эту маленькую речь свойственным ему насмешливым тоном, он вернулся в лес за спрятанной там лошадью, вскочил в седло и поскакал во весь опор по направлению к Картахене.

Читатель, вероятно, узнал в нем капитана Бартелеми.

Несмотря на решение совета, Медвежонок Железная Голова возглавил десантный отряд, поручив Олоне командовать фрегатом.

Медвежонок никому не хотел доверить заботы об охране доньи Эльмины.

Фрегат «Задорный» не смог подойти к каналу в условленное время: он был вынужден сделать поворот, отчего и произошла заминка.

Когда наконец завязалось сражение, испанцы, захваченные врасплох, почти не сопротивлялись, увидав себя окруженными со всех сторон.

Город был бы взят без боя, если бы губернатор и комендант гарнизона не успели запереться в форте Сан-Хуан с отборным войском и не воодушевляли солдат своим присутствием, решив защищаться до последнего.

Вокруг форта разгорелось ожесточенное сражение. Если бы везде оборона была такой же умелой и упорной, флибустьерам ни за что не удалось бы овладеть Картахеной. Форт был ключом к городу. Взять его следовало во что бы то ни стало.

Десять раз буканьеры, раздраженные сопротивлением, дружно бросались в атаку, и десять раз их отбрасывали от укреплений. Солнце клонилось к закату. Нужен был решительный штурм.

Медвежонок Железная Голова собрал вокруг себя самых храбрых своих товарищей и вместе с Польтэ и другими вожаками флибустьеров решился на последнюю отчаянную попытку.

Но перед тем, как подать сигнал к атаке, он подозвал капитана Бартелеми.

– Ну что? – спросил он.

– Ничего.

– Надо отыскать этого человека. Он наверняка что-то замышляет.

– Боюсь, ты прав, – покачал головой Бартелеми. – Он вернулся в Картахену, где собрал негодяев, завербованных им, и с ними скрылся.

– Этот Пальник – мой злой гений, – в задумчивости пробормотал Медвежонок. – Послушай, Бартелеми, возьми человек пятьдесят, садитесь на лошадей и скачите в Турбако. Он должен быть там.

– Ты прав! – вскричал Бартелеми, ударив себя по лбу. – Он там, и нигде более. Я еду сейчас же. А ведь мне, – прибавил он со вздохом сожаления, – очень хотелось участвовать в последнем приступе. Атака обещает быть великолепной.

– Еще бы! Они защищаются как львы. Впрочем, кто знает, не ожидает ли и тебя там серьезное дело?

– Не думаю, что оно может сравниться с тем, которое предстоит тебе. Но раз ты приказываешь…

– Прошу, брат. Обнимемся – и да хранит тебя Господь!

– Прощай, брат, желаю успеха!

Когда Бартелеми уходил, до его слуха донеслась команда Медвежонка:

– За мной, братья! В штыки!

– Вот счастливцы-то! – проворчал Бартелеми.

Он мигом собрал вокруг себя небольшой отряд всадников, стал во главе их и во весь опор понесся к деревне.

Спустя час они, словно приближающийся вихрь, показались в виду Турбако.

В Толедо, древней столице сперва готских, а после распада кордовского калифата – мавританских королей, некогда насчитывалось до двухсот тысяч жителей. Теперь же там едва ли наберется двадцать пять: так быстро уменьшается народонаселение в несчастной Испании. Километрах в десяти от этого знаменитого города, среди гор, в глубине зеленой долины, о которой мало кто знал, был выстроен дом. Это было в 1628 году, то есть в то время, к которому относится и начало нашего рассказа.

Скромный домик, сложенный из деревянных кругляшей и крытый соломой, был прислонен к горе, которая защищала его от северного ветра. С остальных сторон его окружал сад, хорошо ухоженный и обнесенный живой изгородью из колючего кустарника.

Долина, где стоял домик, была невелика, в милю диаметром. На две почти равные части ее разделяла речка, которая спускалась по уступам с вершины горы. Достигнув подножия, речка лениво текла по камушкам, среди осененных шпажником берегов, с тем едва слышным журчанием, которое так прельщает мечтателей.

Трудно представить себе что-то более поэтичное и спокойное, чем вид этого затерявшегося в горах уголка земли, этой очаровательной Фиваиды[15], где, вдали от городских забот и мелочной вражды завистников, текла жизнь тихая и уединенная…

Около полудня восемнадцатого мая 1628 года мужчина, высокий, стройный, с лицом кротким, но в то же время решительным, спускался почти бегом по козьей тропе с крутого склона горы. На нем была одежда деревенского жителя окрестностей Толедо, под мышкой он зажал ружье, на плечах его лежала убитая косуля. Направлялся молодой человек прямиком к хижине. Его сопровождали, вернее, бежали впереди него две славные собаки, длинномордые, с висячими ушами и огненными подпалинами на коричневой шерсти. Завидев жилье, собаки помчались во все лопатки, мгновенно перемахнули через изгородь и влетели на двор с радостным лаем, на который им ответила густым басом громадная дворняга. И тут же из дома навстречу охотнику поспешно вышли три женщины.

Одной из женщин было немного за тридцать. Черты ее лица сохраняли следы красоты, блистательной еще лет десять назад. Прямой и гибкий стан женщины имел ту томную грацию, которая отличает уроженок Андалусии и Новой Кастилии.

За женщиной шли две совсем юные девушки: одной было лет пятнадцать, другой не больше четырнадцати. Их белокурые волосы имели пепельный оттенок, свойственный потомкам готов, а глаза и брови были черные. И это придавало необычность их веселым и выразительным лицам, может быть, чересчур правильным, но прекрасным. Ослепительная и гордая красота этих лиц носила отпечаток почти дикарский, свойственный тем, кто живет в глубоком уединении. Женщины, обладающие такой красотой, увлекают и очаровывают и всегда являются объектами неодолимой страсти.

Женщину звали Мария-Долорес, девушек – Христиана и Лусия.

Христиана была старшая.

Человек, навстречу которому поспешили эти трое, звал себя Сантьяго Лопесом. Он был мужем Марии-Долорес и отцом двух белокурых ангелов, с разбегу бросившихся ему в объятия.

Охотника мигом избавили от ружья и охотничьей добычи, после чего все четверо вошли в хижину и уселись за стол, на котором уже был накрыт сытный завтрак. Отец прочел вслух короткую молитву, и все усердно принялись за еду.

Воспользуемся временем, пока это патриархальное семейство мирно сидит за трапезой, и в нескольких словах поведаем его историю, по крайней мере, то, что нам известно, а это, в сущности, очень немного.

Однажды, лет шестнадцать-семнадцать назад, человек лет тридцати пришел со стороны Толедо в долину, тогда совершенно пустынную.

Незнакомец привел с собой двадцать работников и несколько мулов, навьюченных съестными припасами, разнообразными инструментами и материалами. Одежда погонщиков мулов была не кастильская, а скорее напоминала одеяние жителей баскских провинций.

Осмотрев долину, незнакомец остановил свой выбор на самом отдаленном ее участке, сделал знак работникам, и те, с помощью погонщиков развьючив мулов, со всем рвением принялись за дело.

Одни строили дом, вернее, хижину, другие корчевали кустарники, готовя землю для сада, а потом начали распахивать ее под поля, довольно обширные.

Земля никому не принадлежала, и ее можно было брать сколько угодно.

Никогда еще эта долина не знала подобного оживления: работники с грохотом валили деревья, распиливали их и обтесывали, кузнецы ковали на переносных или устроенных на скорую руку наковальнях… В общем, никто не оставался без дела.

Пришелец наблюдал за работами, объяснял план строительства и давал наставления.

Словом, была развернута такая кипучая деятельность, что менее чем за месяц деревянный домик в два этажа, прекрасно отстроенный внутри, стоял уже совсем готовый, как и большой сарай, конюшня на три лошади, хлев для скота и вместительный амбар.

Сад был обнесен живой изгородью, засажен фруктовыми деревьями, привезенными из Толедо в несколько приемов, и украшен прекрасными цветами. Вспаханные поля были засеяны, две коровы и коза поселились в хлеву, две лошади встали в стойла, и несколько охотничьих и сторожевых собак были посажены на цепь неподалеку от птичьего двора, полного уток и кур.

Недоставало только мебели, но и ту, как только дом был достроен, немедленно доставили вместе с бельем и посудой. Мебель была простая, но прочная и могла служить долго.

Когда все работы были закончены, незнакомец, которого звали ньо[16] Сантьяго Лопесом, собрал работников, поздравил их с успешным завершением дела, поблагодарил и отпустил со щедрым вознаграждением. Довольные люди ушли, осыпая его благословениями.

После этого ньо Сантьяго обратился к старшему погонщику мулов на языке, которого никто не понял, – позднее выяснилось, что это было баскское наречие, – и погонщики мулов тоже ушли. Теперь поселенец остался один.

Ежедневно он отправлялся в долгие путешествия по окрестностям и за две недели уже узнал соседние горы на десять миль вокруг так, будто прожил в этих краях целый век.

По прошествии двух недель ньо Сантьяго однажды утром, вместо того чтобы отправиться на обычную дальнюю прогулку, взял ружье, свистнул собак и скорым шагом направился в долину.

Едва он успел подойти к ущелью, из которого узкая тропинка, извиваясь вдоль подножия горы, выходила на равнину, как услыхал баскскую песню, которую распевал кто-то во все горло, между тем как серебристый звон бубенчиков вторил этому пению.

Вскоре погонщик, которого ньо Сантьяго отослал две недели назад с неким важным поручением, показался на повороте тропинки.

Он гнал четырех навьюченных мулов. За ними не торопясь следовали четверо путников.

Впереди шла женщина лет девятнадцати, не старше, красоты замечательной, но бледная и слабая. Выражение ее лица было грустным и болезненным.

Рядом с ней шли двое рослых крепких мужчин. Третьей была женщина лет двадцати трех, довольно хорошенькая и свежая. Эти трое были слугами. Один из мужчин, по имени Педро, был мужем молодой женщины, которую звали Пакита. Другого мужчину звали Хуанито, и он приходился Педро братом.

Ньо Сантьяго бросился навстречу этому маленькому каравану.

Слуги остановились, с почтением и радостью приветствуя своего хозяина, как это делают слуги, сызмальства преданные своим господам.

Сантьяго ответил с улыбкой на их поклон, подошел к молодой женщине и обнял ее.

– Наконец-то ты тут, Долорес! О! Как я счастлив, что мы опять вместе. Время так медленно тянулось вдали от тебя!

– И для меня так же, мой дорогой Луис! – ответила она, с нежностью отвечая на его объятия.

– Тс-с! Не называй меня этим именем, радость моя! – И он закрыл ей рот поцелуем. – Ты ведь помнишь о нашем уговоре.

– Извини, друг мой, – ответила женщина, и улыбка озарила ее прекрасное и кроткое лицо, словно солнечный луч, пробившийся сквозь тучу. – От счастья, что вижу тебя, я забыла обо всем на свете.

– Забудем об этом, моя хорошая. Но я должен пожурить тебя.

– Меня, мой возлюбленный господин и повелитель? За что же?

– Ты так слаба, но идешь пешком, когда могла бы спокойно ехать на муле.

– Я говорил графине, – пробормотал погонщик, – но она меня не слушала.

– Да что же это, Ареги! – с живостью вскричал ньо Сантьяго. – Я ведь предупреждал!

– Ба! – отвечал слуга. – Мы здесь все свои и никакой опасности не подвергаемся. Дайте мне говорить, как я привык, ваше сиятельство. Не бойтесь измены с моей стороны, я сохраню вашу тайну.

Граф ли был незнакомец или нет, но он протянул погонщику руку и сказал просто:

– Знаю.

Подойдя к хижине, донья Долорес радостно вскричала:

– О, как счастливы мы будем здесь!

– Если только наши гонители не отыщут нас, – грустно возразил муж.

– Как же это возможно? Разве ты не умер для всех? И я разве не бежала во Францию и не постриглась там в монахини в самом отдаленном монастыре?

– Правда, – согласился ньо Сантьяго, – теперь, когда мы навек отторгнуты от общества, мы будем жить друг для друга и наше счастье будет в нашей любви.

– Этого достаточно, чтобы жизнь показалась нам раем, мой любимый.

На другой день ньо Сантьяго уехал в Толедо вместе с погонщиком мулов. Там они расстались, чтобы, быть может, никогда больше не увидеться. Ареги возвращался в Бискайю. Со слезами на глазах пожали они друг другу руки в последний раз.

Хотя долина, где поселился ньо Сантьяго, никому вроде бы и не принадлежала, он решил, во избежание возможных придирок и притеснений со стороны властей соседнего города, лишить их возможности нарушать его уединение.

Он обратился к толедскому нотариусу и поручил ему начать переговоры с городским советом относительно приобретения им в собственность долины.

Члены совета сначала не поняли ни одного слова из всего дела. Они и представления не имели о существовании какой-то долины. Однако возможность пополнить казну была соблазнительна, и неважно, что служило источником дохода. Поэтому городской совет после долгих прений и переговоров согласился за две тысячи пиастров наличными уступить некоему ньо Сантьяго Лопесу, землепашцу, означенную долину в вечное и потомственное владение, с правом передачи без всякого предварительного разрешения.

К этой купчей по настоятельному требованию отшельника была сделана приписка, в силу которой ему предоставлялось на вековечные времена право охоты в горах весь год на пятнадцать миль в окружности, и это за дополнительную сумму в тысячу пиастров, внесенную единовременно.

Только в пользу его величества короля Испании выговорено было право охотиться в горах, если во время своего пребывания в Толедо, куда он приезжал довольно часто, ему угодно будет заняться охотой.

Итак, сумма сделки достигла трех тысяч пиастров, которые надлежало немедленно внести в городской совет нотариусу, служившему ходатаем в торге.

Это и было им исполнено, не покидая заседания. Ему вручили купчую крепость, оформленную по закону, и сановники благородного города Толедо радостно потирали руки, устроив такое выгодное дело.

В ту эпоху, как, впрочем, и ныне, горы в окрестностях Толедо имели весьма дурную славу: в них укрывались бандиты со всей провинции: они убивали и грабили путешественников, не опасаясь ни алькальдов, ни альгвазилов, которые и сами их боялись. Поэтому вполне естественно, что никто не изъявлял желания владеть долиной, где ньо Сантьяго вздумал поселиться.

Как бы то ни было, новоиспеченный землевладелец щедро вознаградил нотариуса, тщательно спрятал акт и в веселом расположении духа вернулся в горы, куда и прибыл за два часа до заката солнца, страстно желая увидеть жену, с которой расстался на рассвете.

Наши отшельники зажили спокойной патриархальной жизнью.

Пакита была молочной сестрой доньи Марии-Долорес, а Педро и Хуанито – молочными братьями ньо Сантьяго. И все эти пятеро любящих друг друга людей составляли, в сущности, одно семейство.

И все же, несмотря на просьбы и даже приказания ньо Сантьяго, никогда слуги не соглашались садиться за один стол со своими господами.

Не видя возможности переубедить их, хозяин наконец предоставил слугам свободу поступать по-своему, чем несказанно обрадовал этих честных и скромных людей.

Ньо Сантьяго охотился, Мария-Долорес вела домашнее хозяйство, Пакита исполняла тяжелые работы и ходила за птицей и скотом, мужчины возделывали поля и сад.

Каждое воскресенье эта маленькая колония ходила к обедне в церковь, находящуюся в бедной деревеньке на обращенном к Толедо склоне горы.

Все были счастливы.

По прошествии нескольких месяцев обе женщины разрешились от бремени, одна вскоре после другой.

Пакита первая произвела на свет крепкого мальчугана.

Через две недели Мария-Долорес стала матерью прелестной девочки.

Пакита пожелала кормить обоих детей. Она не сумела бы сказать, какого она любила больше – своего собственного ребенка или малютку госпожи.

На следующий год ситуация повторилась в точности. Опять Пакита родила первая и так же была кормилицей обоих детей.

Жена ньо Сантьяго – под этим именем по важным, надо полагать, причинам заблагорассудилось скрываться мужу Марии-Долорес – мало-помалу окрепла, расцвела и теперь дышала здоровьем. Оттого ли, что чистый и свежий воздух гор пошел ей на пользу, или благодаря тихому счастью, которое она вкушала и которое притупило в ней тайное горе.

К тому же она имела приятнейшее из развлечений, любимое занятие всех матерей – заботу о детях.

Девочки были прездоровенькие. С утра до ночи в саду, напоминая пение птиц, раздавался их звонкий серебристый смех. Девочки и мальчики играли под бдительным и ласковым надзором матерей.

Отец Санчес, бедный священник, служивший в деревенской церкви, о которой мы упомянули выше, был молодым человеком, полным веры, ума и самых благих намерений. Он согласился быть наставником детей и три раза в неделю приходил давать им уроки.

Это были веселые дни для маленькой колонии. Иногда достойный пастырь оставался у своих прихожан на ночь.

На другое утро все провожали священника до ущелья, которым кончалась долина, и глядели ему вслед, пока он не скроется из виду за поворотом горной тропы.

«Дворяне Толедских гор», как пышно величали себя обитавшие в горах разбойники, были люди по своей природе не слишком обремененные совестью. Никакого уважения к жизни ближних своих они отродясь не имели. Сперва они с неудовольствием наблюдали за водворением чужого человека в долине, по соседству с их недоступными убежищами. Первое, о чем они подумали, – исходя, разумеется, из собственного опыта и интересов, – что они имеют дело со шпионом.

Тогда они решили неустанно наблюдать за новым соседом и безжалостно убить его при первом же подозрении на шпионаж.

Наблюдение длилось целый год.

Достойные «горные дворяне» с утра до ночи не теряли отшельника из виду. По истечении этого долгого срока они пришли к заключению, что чужеземец нисколько о них не думает. Тогда они решили, что он душевнобольной мизантроп, который удалился от себе подобных, словно от чумы, бежал в глубину лесов, чтобы жить вдали от людей, вероятно ему ненавистных.

Тогда всякое наблюдение прекратилось.

Бандиты не только перестали наблюдать за отшельником, но и сочли долгом чести не стеснять мирного и безвредного соседа. Они отступили от долины на несколько миль, предоставив ему в полное владение его пустынную обитель.

Отшельник заметил интерес, проявленный к нему соседями, «горными дворянами», но из опасения напугать их прикидывался, будто ничего не замечает.

Позднее редкие, абсолютно ни к чему не обязывающие отношения завязались между двумя договаривающимися сторонами. Но не чаще, чем того требовали необходимость или случай.

Например, бандиту, которого преследовали, доводилось искать убежища, и он находил его в домике отшельника, и в следующий раз он тоже не встречал отказа. Однажды раненый разбойник получил приют, был перевязан и вылечен. Но отшельник, со своей стороны, никогда не прибегал к помощи соседей.

Из всего этого выходило, что настоящим королем Толедских гор оказался отшельник и что невидимое, но бдительное и преданное покровительство опасных соседей постоянно охраняло его самого и его семейство.

Горе тому, кто в недобрый час поддался бы искушению и осмелился нанести хоть малейший вред отшельнику или его близким! Безумец не замедлил бы поплатиться жизнью за такой проступок.

Наконец дочери ньо Сантьяго подросли настолько, что могли сопровождать отца. Но порой они самовольно, точно дикие лани, бегали по горам вместе со своими молочными братьями одних с ними лет. Теперь невидимые покровители только усилили свою бдительность, и никогда молодым девушкам не приходилось раскаиваться в своей беспечности.

Когда в воскресенье маленькая колония из долины отправлялась к обедне в деревушку на склоне горы, домик с отворенными окнами и отпертыми дверями стерегли одни собаки. Незащищенность защищала жилище отшельника лучше, чем любой гарнизон.

Если случайно мимо проходил бандит, голодный или испытывающий жажду, он входил в дом, чтобы перекусить и выпить стакан вина, после чего продолжал путь, прибрав за собой и приласкав собак, которые, виляя хвостом, провожали его до садовой калитки.

Вот таким был или, по крайней мере, казался окружающим человек, которого читатель теперь знает как владельца деревянного домика.

Наш правдивый рассказ начинается спустя шестнадцать тихих и безмятежных лет с той поры, когда ньо Сантьяго появился в долине.

Покончив с завтраком, ньо Сантьяго скрутил сигаретку, но вместо того, чтобы пойти наверх в свою комнату для полуденного отдыха, как делал обыкновенно, он снова надел снятые сапоги, вскинул на плечо ружье и свистнул собак.

– Ты уходишь, Луис? – спросила жена.

Она так и не смогла привыкнуть называть его другим именем.

– Да, – ответил он, – я видел следы кабана, и мне хотелось бы отыскать то место, где он залег. Это старый кабан, которого, вероятно, спугнули наши горные соседи. Он, должно быть, укрылся неподалеку.

– Лучше бы тебе остаться, – посмотри, небо заволакивает тучами. Верно, собирается гроза. Ты знаешь, как она страшна в горах.

– О! Раньше вечера она не разразится, а я вернусь часа через два, самое позднее – через три.

– Говорил ли вам, папа, отец Санчес, – спросила Христиана, – что король уже несколько дней как прибыл в Толедо?

– Говорил, крошка. Да нам-то какое дело?

– И правда. Но Хуанито уверял, будто слышал сегодня утром звук охотничьего рога в горах.

– Он не ошибся, крошка. Я тоже слышал его.

– Ах! – вскричала донья Долорес. – Уж не двор ли выехал на охоту? Упаси нас Господь! Вдруг сюда случайно забредет сбившийся с пути охотник!

– Да нам-то что до этого, моя дорогая? Разве мы здесь не дома?

– Разумеется, но…

– Забудь свои страхи, жена. Мы здесь в большей безопасности, чем в севильском Алькасаре[17], к тому же я не думаю, чтобы сегодня охотился двор, мы, вероятно, слышали звуки рога наших соседей. Они смелые охотники, как тебе известно. Нет дичи, на которую они бы не пошли, – заключил он, смеясь. – Ну, до свидания!

– Не запаздывай, Луис, умоляю тебя! Сама не знаю, отчего мне сегодня так тяжело расставаться с тобой. Пока ты не вернешься, я буду в смертельной тоске.

– Обещаю тебе, если не случится чего-нибудь совершенно непредвиденного, вернуться до захода солнца. А то и раньше, потому что в воздухе действительно пахнет грозой.

Он обнял жену и детей, свистнул собак, вышел из дома и быстро направился в сторону гор.

Как известно, охотники самые забывчивые люди на свете: стоит им напасть на след дичи, и они уже ни о чем больше не вспоминают.

Часы проходили. Разыскивая следы зверя, отшельник ни разу не подумал о том, что пора возвращаться домой.

Он неоднократно слышал звук охотничьего рога, но не обращал на это внимания. Он думал только о кабане и досадовал, что никак не может найти его.

Давно уже зашло солнце, стало смеркаться, и с приближением ночи над горами нависла гроза.

Уже несколько раз яркая молния пробегала по небу, глухо рокотал гром, и наконец пошел дождь: мелкий, частый и необычайно сильный. Совсем стемнело.

Тут отшельник вспомнил, что обещал жене вернуться до захода солнца. Хотя и с опозданием, он, однако, поспешил исполнить данное слово.

Он так хорошо знал местность, что, несмотря на темноту, не боялся сбиться с пути.

Итак, он шел настолько быстро, насколько допускала горная тропинка, когда его собаки вдруг громко залаяли и невдалеке послышался звон оружия.

Не долго думая, он пустил собак с поводка и бегом кинулся за ними.

Вскоре он оказался на узкой прогалине, на которой всадник, прячась за убитую лошадь, отчаянно оборонялся против шести разбойников, напавших на него.

Насколько мог заметить отшельник при свете молнии, всадник, одетый в черный бархат, был благородным молодым человеком, бледным и худощавым, наружность которого, правда немного бесцветная, хранила отпечаток невыразимого изящества и величия.

– Эй вы, молодцы! – крикнул отшельник, обнажив свой охотничий нож и одним прыжком оказавшись по правую сторону всадника. – В какую же мы тут играем игру?

– Ньо Сантьяго! – вскричали нападающие, узнав голос, и отступили на шаг.

Всадник воспользовался минутой, чтобы перевести дух.

– Однако, приятель, – смеясь, воскликнул кто-то из разбойников, – хороший охотник не кидается на помощь зверю, когда тот загнан и осталось только положить его на месте. Дайте нам кончить свое дело! Мы вмиг управимся.

– Клянусь Богом, я не допущу этого! – смело вскричал отшельник. – Или вы положите на месте и меня вместе с ним!

– Полноте, ньо Сантьяго, не вмешивайтесь не в свое дело! Что вам до человека, которого вы совсем не знаете?

– Он ближний мой, и жизнь его в опасности. Этого для меня достаточно, я хочу спасти его.

– Берегитесь, ньо Сантьяго, у нас в горах есть страшная поговорка: пощадишь чужака – наживешь врага.

– Будет то, что угодно Богу, – великодушно ответил отшельник, хотя сердце его непроизвольно сжалось от странного предчувствия. – Я стану грудью за этого человека, пусть даже с риском для собственной жизни.

Воцарилось продолжительное молчание.

– Если вы непременно требуете этого, ньо Сантьяго, – ответил наконец один из разбойников, – мы уйдем, так как не хотим отказать вам в первой вашей просьбе. Но повторяю, берегитесь этого человека. Прощайте, ньо Сантьяго, мы остаемся друзьями. Ну, давайте, уходим, скорее! – крикнул он своим товарищам.

Разбойники скрылись во мраке, и отшельник остался один возле человека, спасенного им таким необычным образом.

2 Несколько неприятных часов в Толедских горах

От упадка сил, а может быть, и от волнения, пережитого во время неравной, храбро принятой им борьбы с разбойниками, незнакомец без чувств рухнул на землю.

Первой заботой отшельника было оказать ему помощь и как-нибудь восстановить его силы.

Подобно всем охотникам, ньо Сантьяго всегда носил на поясе флягу с водкой. Раскупорив ее, он влил немного влаги в рот незнакомцу. Этого было достаточно, чтобы привести его в чувство. Он приподнялся и с помощью отшельника встал на ноги.

– Вы ранены, сеньор? – спросил с участием ньо Сантьяго.

– Не думаю, – ответил тот слабым голосом, – быть может, я и получил рану, но ничего серьезного.

– Слава богу! Как же, однако, случилось, что я нашел вас в таком критическом положении?

– Сегодня в этих лесах охотился король.

– А!

– Я принадлежу к свите короля, увлекся, гоняясь за зверем, и заплутал в лесу…

– Где на вас напали шестеро разбойников, с которыми одному вам бы не справиться!

– Но Бог послал вас мне на помощь.

– Да, – с улыбкой сказал отшельник, – когда самое время было помочь вам.

– Да, сеньор! Без вас я был бы теперь уже мертв. Вам я обязан жизнью и не забуду этого.

– Полноте, стоит ли помнить такую пустяшную услугу! Я сделал для вас то, что готов сделать для каждого.

– Очень может быть, но это только доказывает, что вы человек с благородной душой, и это нисколько не уменьшает мою благодарность вам. Я богат, могуществен, имею вес при дворе. Я многое могу сделать для своего спасителя.

– Забудьте меня, кабальеро, вот все, о чем я вас прошу. Благодарение Богу, я не нуждаюсь ни в чьем покровительстве. Мне достаточно моего небольшого состояния. Я счастлив в своей смиренной доле, и всякая перемена только омрачит мой ясный небосклон.

Незнакомец вздохнул.

– Вы, кажется, страдаете? – с живостью вскричал отшельник. – Силы ваши истощены усталостью и, быть может, голодом! Гроза не утихает. Нам нельзя оставаться здесь дольше, необходимо где-нибудь укрыться. Полагаете ли вы, что отыщете сборное место охоты?

– Не знаю, этот лес и горы мне совсем не знакомы.

– В таком случае вам нельзя идти в эту тьму на поиски, это было бы опасно. Чувствуете ли вы себя теперь в силах идти?

– Да, я совсем бодр. Дайте мне еще немного водки из вашей фляги, и я оправлюсь окончательно.

Отшельник подал ему флягу. Незнакомец отпил глоток.

– Теперь я готов идти за вами, – сказал он. – Куда мы направляемся?

– Ко мне.

– Далеко это?

– Да с милю будет… Только предупреждаю вас, дорога адская.

– Ничего, я привык рыскать по горам днем и ночью.

– Тем лучше. В путь!

– Признаться, и я буду рад поскорее добраться куда-нибудь. Платье на мне промокло насквозь, и я окоченел от холода.

– Так идем!

Незнакомец наклонился к убитой лошади, вынул пистолеты из седельных сумок и заткнул их за пояс.

– Бедный Саид! – сказал он. – Такое благородное животное – и убито презренными разбойниками!

– Не жалуйтесь, сеньор. Смерть коня спасла вас, дав вам возможность укрыться за его телом.

– Это правда…

Они углубились по тропинке в лес. Несмотря на уверения незнакомца, он лишь благодаря сверхъестественным усилиям мог следовать за отшельником: каждый шаг давался ему с огромным трудом.

Вскоре ньо Сантьяго, заметив, как он слаб, несмотря на возражения, взял его под руку. Теперь они пошли рядом, только немного медленнее.

– Домой, мои красавцы! – крикнул отшельник собакам. – Домой! Бегите предупредить наших!

Собаки исчезли в лесной чаще, точно поняли, что́ поручал им хозяин.

Однако Бог положил человеческим силам предел, за который они заходить не могут. При всем напряжении воли незнакомец наконец почувствовал, что даже с помощью отшельника не только шага не может дальше ступить, но и просто не удержится на ногах.

Со вздохом отчаяния он тяжело опустился на землю. Отшельник быстро наклонился к нему, приподнял и усадил, прислонив спиной к стволу дерева.

Гроза усиливалась с каждой минутой. То и дело сверкали молнии, небо от одного края небосклона до другого казалось громадным огненным шатром зловещего бледно-желтого цвета.

Раскаты грома следовали один за другим неумолкаемо. Ветер завывал с неистовой яростью, хлеща по ветвям, крутя и ломая деревья, как соломинки, увлекая их, кружа в воздухе и продолжая бешено нестись дальше. Дождь, уже превратившийся в настоящий ливень, затопил дорогу. Стремительные потоки с оглушительным ревом падали с горных вершин, унося и опрокидывая все на своем пути, разрушая тропинки и вымывая землю, образуя при этом глубочайшие ямы.

Это величественное выражение Божьего гнева представляло собой зрелище ужасающей красоты.

Будь отшельник один, он за несколько минут добрался бы до дома, но он не мог бросить своего спутника. Он ни на минуту не заблуждался относительно опасности их положения: оставаться дольше там, где они находились, было все равно что обречь себя на неизбежную и страшную смерть.

Он наклонился к незнакомцу.

– Взбодритесь, сеньор, – сказал он ему ласковым голосом, каким говорят с детьми и больными.

– Не бодрости мне недостает, сеньор, – возразил тот, – мои силы вконец истощены – я и пальцем не могу пошевельнуть.

– Попытайтесь встать.

– Не могу, холод сковал меня. Он проник мне в сердце, я словно параличом разбит.

– Что делать? – пробормотал отшельник в отчаянии.

Он был человек с прекрасной и благородной душой, из тех избранных натур, решительных и энергичных, которые до последнего вздоха борются с неодолимыми преградами и сдаются только мертвыми.

– Бросьте меня, сеньор, – сказал незнакомец слабеющим голосом, – не противьтесь долее преследующему меня року. Вы сделали все, что только в человеческих силах, чтобы спасти меня, и если вам это не удалось, то только потому, что мне суждено умереть.

– Ах! Если вы поддаетесь отчаянию, то мы погибли! – вскричал Сантьяго в смятении.

– Я не отчаиваюсь, мой друг, мой спаситель, я просто смиряюсь перед волей судьбы! Я уповаю на Божье милосердие! Я чувствую, что скоро пробьет мой последний час. Господь простит мне, надеюсь, грехи за мое искреннее раскаяние и покорность Его грозному приговору.

– Пустяки, сеньор! Господь – да благословенно Его имя! – тут ни при чем. Будьте мужчиной, вставайте! Через десять минут мы достигнем надежного убежища – мой домик находится в двух ружейных выстрелах от этого места, где мы остановились так некстати.

– Нет, сеньор, повторяю, я не в силах сделать ни одного движения, я совсем ослабел. Бросьте меня, бегите и спасайтесь сами, пока еще есть возможность.

– Ваши слова жестоко оскорбили бы меня, сеньор, если б я не понимал, в каком состоянии вы находитесь.

– Простите, сеньор, протяните мне руку и, умоляю вас, уходите, уходите скорее! Кто знает, не поздно ли будет через минуту? Повторяю, все ваши усилия спасти меня будут тщетны, бросьте меня здесь…

– Нет, я не брошу вас! Мы спасемся или погибнем вместе, клянусь Богом и честью… – Он вдруг остановился и поспешно закончил: – Отшельника! Мне не впервые находиться в подобном положении. Взбодритесь, сеньор! Посмотрим, что одержит верх, грубая слепая стихия или венец создания – человек, сотворенный по образу Божию, с умом и волей. Ей-богу, мы спасемся вместе или вместе погибнем! Я понесу вас на своих плечах, если вы не можете идти сами.

И с притворной веселостью отшельник, не слушая более возражений незнакомца, поднял его, как ребенка, на свои могучие руки, с легкостью перекинул через плечо и отважно пустился в путь, опираясь на ружье. Он твердо решил скорее пожертвовать жизнью, чем подло бросить того, кого уже спас от смерти.

Началась борьба человека против безумных, свирепых, вырвавшихся на волю слепых сил природы.

Каждый шаг стоил отшельнику огромных усилий, особенно из-за тяжести, что лежала у него на плечах. Он шел, шатаясь, точно пьяный, спотыкаясь, по колено уходя в вязкую грязь, ежеминутно опасаясь утонуть в ней с головой. Ветви хлестали его по лицу, дождь бил в глаза и ослеплял его, от бури захватывало дух и мутилось в голове.

Однако он не унывал и только удваивал усилия. Он упорно шел вперед, неся на себе своего спутника, теряя и вновь отыскивая дорогу посреди страшного хаоса восставшей против него разъяренной стихии.

За полчаса он продвинулся вперед всего на какую-нибудь сотню шагов.

Тут он с твердостью человека, принявшего непоколебимое решение, хладнокровно подсчитал, что, если даже он не разобьется, упав на дно пропасти, не будет увлечен потоком или не свалится замертво без сил, ему понадобится ровно семь часов на то, чтобы добраться до дома, если только никто не подоспеет к нему на помощь.

– Господь велик! – прошептал он. – Господь везде и во всем. Да будет то, что решил Он в своей премудрости. Но я не прекращу борьбы, пока есть силы, и буду отстаивать жизнь до последней минуты…

Он подавил вздох и удвоил усилия, и без того уже неимоверные. Прошло еще несколько минут.

Незнакомец неподвижно висел на плече отшельника и не подавал никаких признаков жизни. Он или умер, или лишился чувств.

Вдруг невдалеке раздался бешеный лай.

Отшельник остановился, несколько раз глубоко вздохнул, переводя дух, и радостная улыбка озарила его мужественное лицо.

– Здесь мои славные собаки! – воскликнул он. – Мы спасены!

Он собрал последние силы и крикнул зычным голосом, который перекрыл на мгновение рев и грохот бури:

– Эй, красавцы! Ко мне!

Собаки ответили заливистым лаем и вскоре показались на тропинке. Два человека с факелами следовали за ними на некотором расстоянии.

– Слава Господу, вот наконец и вы! – вскричали слуги с благоговейной радостью.

– А это кто? – удивился Педро, заметив человека на плече хозяина.

– Человек, которого я спас… Он очень нуждается в помощи, друг мой.

– Сеньора так и думала, что случилось нечто в этом роде, – в сердцах заметил Хуанито.

– Сеньора! Неужели она вышла в такую страшную погоду? – с живостью вскричал Сантьяго.

– Нет, нет, сеньор, не извольте беспокоиться. Но и стоило же нам труда удержать ее!

– Достойная, святая женщина! – прошептал отшельник.

– Однако, сеньор, отсюда надо убираться подобру-поздорову.

– Да, да, поспешим. Этот несчастный в самом жалком положении.

– Бренная наша жизнь! – пробормотал Хуанито, склонный к философствованиям. И закончил: – Ба-а! Да после нас хоть трава не расти!

Незнакомца тихонько опустили на землю. Отшельник наклонился к нему и пощупал пульс: он был слаб, но ясно прощупывался. Несчастный лишился чувств, но не умер.

Отшельник весело поднял голову.

– Мы спасем его! – радостно вскричал он.

– Аминь! – отозвались слуги.

– Живее, надо устроить носилки.

– О, это не займет много времени!

– Особенно если тотчас примемся за дело.

Собаки лизали незнакомцу лицо и жалобно скулили.

Эти ласки привели его в чувство. Он открыл глаза.

– Боже мой! – прошептал он. – Я думал, что умер.

– Но, по счастью, ошиблись, – весело ответил отшельник.

– Ах! И вы тут, мой спаситель!

– Все тут.

– Вы не бросили меня?

– Бросить вас? Полноте, видно, что вы меня не знаете.

– Вы спасли меня во второй раз!

– И на этот раз окончательно, будьте спокойны.

– Как мне отплатить вам?

– Никак, я уже говорил.

– Не говорите со мной так!

– Отчего же? Позвольте положить конец всякому изъявлению благодарности с вашей стороны.

– Но почему?

– Вы воображаете, что я затратил столько усилий на ваше спасение исключительно только ради вас?

– Для чего же тогда?

– Полноте, вы с ума сошли, сеньор! Я вас не знаю, понятия не имею, кто вы, да и знать не хочу. Я сделал все единственно для себя, из чистейшего эгоизма, для своего удовольствия, наконец. Моя страсть – оказывать услуги, это мания, если хотите, как и любая другая. У каждого свои причуды, вот и все тут.

– Какой вы странный человек!

– Да уж каков есть, не извольте гневаться.

– Вы, должно быть, жестоко страдали, если так спокойно говорите такое!

– Кто знает! Быть может – да, быть может – нет… но теперь речь не о том. Как вы себя чувствуете?

– Лучше, гораздо лучше, я даже думаю, что в состоянии идти.

– Это заблуждение. Вы еще слишком слабы, чтобы я согласился на это… Вот и носилки готовы, мы тихонько переложим вас на них и с Богом отправимся в путь.

– О! Могу вас уверить…

– Ничего не хочу слушать, повинуйтесь.

По знаку отшельника двое слуг осторожно переложили незнакомца на носилки, потом подняли их, и все двинулись в путь.

Собаки уже убежали вперед – вероятно, чтобы дать знать оставшимся в доме о приближении хозяина.

Отшельник сказал правду: расстояние до его домика было совсем невелико. Они добрались до места менее чем за четверть часа.

Женщины стояли в тревожном ожидании в дверях, освещенные факелом, который держала Пакита.

Увидев носилки, донья Мария испустила крик ужаса.

Она подумала, что случилось несчастье с ее мужем.

Но тот, угадав, что происходило в сердце жены, поспешил вперед и крепко обнял ее.

Велика была радость всех членов семейства, когда они опять были вместе после долгих часов мучительного ожидания.

По распоряжению доньи Марии в камине разожгли яркий огонь, и сухая одежда была приготовлена для измученных путников.

Как только слуги внесли в дом носилки, дамы вышли, чтобы дать возможность мужчинам переодеться.

Незнакомец вскочил на ноги с живостью, которой нельзя было ожидать после полного его изнеможения.

Отшельник немедленно, с ловкостью и проворством, приступил к обязанностям врача и, даже не сменив своего мокрого платья, поспешил оказать незнакомцу помощь.

Он велел слугам раздеть его, а после растереть суконкой, пропитанной водкой. Потом он сам надел на него теплую и сухую одежду, дал укрепляющее средство и усадил в кресло подле пылающего камина.

– Теперь не трогайтесь с места, пока я не вернусь, – сказал он, – грейтесь. Через десять минут вы почувствуете себя переродившимся, обещаю вам.

– Клянусь, я чувствую себя отлично.

– Вам сейчас будет еще лучше, и я надеюсь, что вы отдадите должное ужину.

– Ужину? – переспросил незнакомец, улыбаясь.

– Что ж, черт возьми! Разве вы думаете, что мы останемся без ужина? Мы с вами, кажется, умираем с голоду.

– Право, не знаю, мой любезный хозяин…

– В котором часу вы ели в последний раз?

– Часов в восемь утра, но голоден не был и едва отведал завтрак.

– Так и есть, вы потеряли силы от недостатка пищи, – не спорьте, ваша частая зевота ясно изобличает страдание желудка! Вы будете есть, повторяю, и с большой охотой.

– Я буду делать то, мой спаситель, что вам угодно.

– Вот это хорошо! Теперь вы благоразумны. Не скучайте в мое отсутствие, я мигом вернусь.

– Здесь вы хозяин. Прошу вас передать дамам мои извинения за беспокойство, которое невольно причинил им, и за хлопоты, которые наделал теперь.

– Вы сами исполните свое поручение, сеньор, увидев дам за ужином.

Он сделал слугам знак вынести носилки, взял мокрую одежду незнакомца, чтобы высушить на кухне, и вышел.

Оставшись один, незнакомец осмотрелся, потом опустил голову на грудь, нахмурил брови и погрузился в глубокую задумчивость.

«Из всей моей свиты, – думал он, – ни один не подумал отыскивать меня! Все они меня бросили, низко бросили, а ведь этих людей я осыпал почестями, богатством! Кто знает, не хотели ли они избавиться от меня? О! Если б я удостоверился в этом! Увы! Я один, всегда один! Никто не любит меня!.. Без этого человека, которого судьба послала мне на помощь, мое мертвое тело лежало бы теперь на дне какого-нибудь ущелья в этих проклятых горах. О боже, боже мой!.. Но какое странное обращение у этого человека! Кто он?.. Он не имеет ни малейшего сходства с надушенными марионетками, которых я знавал до сих пор. В нем что-то могущественное, благородное, непостижимое для меня. Я должен узнать, кто этот человек».

Легкий шум заставил незнакомца вздрогнуть. Перед ним стояла прелестная девушка.

Незнакомец хотел приподняться.

– Не вставайте, кабальеро! – с живостью произнесла она нежным, благозвучным голосом. – Извините, что я потревожила вас.

– Я задумался, сеньорита, – ответил он с бледной улыбкой. – Все, что происходит со мной уже несколько часов, так необычно!.. Господь, да будет благословенно имя Его, спас меня и теперь прислал ко мне одного из своих ангелов!

– Это чересчур лестный отзыв о такой скромной девушке, как я, сеньор, – возразила она, краснея.

– Лестный? О нет, сеньорита! Я говорю то, что думаю. Разве не обязан я жизнью вашему отцу?

– Это большая радость для нас. Отец такой добрый! Но не хочу, чтобы вы беспокоились, я только пришла накрыть стол для ужина.

– Я не помешаю вам, сеньорита, прошу только об одной милости.

– О милости, сеньор?

– Назовите мне свое имя.

– Меня зовут Христианой… а вот и моя сестра Лусия, – прибавила она, указывая на девушку, которая входила с горой посуды в руках.

– Христиана, Лусия… благодарю, сеньорита, я запомню, – ответил гость с глубоким чувством.

В эту минуту в гостиную вошла Мария-Долорес и с участием осведомилась о состоянии гостя. Незнакомец воспользовался случаем, чтобы выразить ей свою искреннюю признательность и в то же время извиниться за хлопоты, невольно причиненные обитателям этого мирного жилища.

Вмиг стол был накрыт, и на нем появились дымящиеся блюда самого аппетитного вида.

– Примемся скорее за ужин, любезный гость, – весело сказал отшельник, входя в комнату, – мы с вами, кажется, его заслужили. Что вы думаете об этом?

– Я думаю, – возразил с улыбкой незнакомец, – что вы – очаровательнейший эгоист, какого я только видел, и семейство у вас прелестное.

– Быть может, вы и правы, но нельзя давать ужину остыть.

Гость и хозяева сели за стол. Отшельник прочел молитву, и все с усердием приступили к давно ожидаемой трапезе.

По случайности незнакомец оказался за столом напротив Христианы и теперь не мог поднять глаз, боясь встретиться взглядом с молодой девушкой.

Постепенно он совсем оправился, увлеченный примером других, прогнал мысли, которые печалили его, и выказал себя таким, каким был на самом деле: веселым, остроумным, приятнейшим собеседником с манерами человека высшего круга.

Ужин оживлялся шутками отшельника. Ньо Сантьяго не упоминал о событиях, которые привели в его дом незнакомца, но в душе был очень рад, что спас жизнь такому несомненно благородному сеньору.

Незнакомец встал из-за стола совсем другим человеком.

Он и сам не знал, чему приписать счастливую перемену, изумившую его самого.

С изысканной вежливостью гость простился с дамами, и хозяин проводил его в специально приготовленную комнату на нижнем этаже.

В камине горел огонь, одежда незнакомца сушилась, разложенная на стульях.

Отшельник пожал гостю руку и ушел, пожелав ему доброй ночи.

С этим человеком несчастье вошло в скромный дом, где в течение стольких лет царили мир и спокойствие.

3 Как несчастье входит в дом

Грозы в горах редко бывают продолжительны.

Разбушевавшаяся стихия за несколько часов истощает свою неистовую ярость, и все вокруг быстро приходит в так внезапно нарушенное равновесие.

Утро следующего дня было тихим. Светило яркое солнце, голубые небеса сияли, ветерок слегка шелестел листвой, усыпанной каплями влаги, в воздухе стоял свежий и душистый запах земли после дождя.

Отшельник был на ногах с раннего утра. Он вышел на порог своего дома и с удовольствием огляделся вокруг, потом направился к конуре с намерением отпустить с цепи собак, которые, почуяв приближение хозяина, приветствовали его громким лаем.

В ту же минуту отворилось окно. Отшельник обернулся и увидел незнакомца, который дружески кланялся ему.

– Уже встали? – весело осведомился ньо Сантьяго.

– Как видите, любезный хозяин, – ответил тем же тоном гость. – И, как видите, совсем уже одет.

– Уж не мучила ли вас бессонница?

– Я спал без задних ног до утра!

– Это хорошо! И как вы себя чувствуете?

– Никогда не бывал бодрее.

– Тем лучше.

– Вы куда-то направляетесь? Я желал бы поговорить с вами.

– Кто же вам мешает? Хотите, я зайду в дом?

– Нет, лучше я выйду, если вам все равно.

– Как угодно. Я жду.

Пока незнакомец затворял окно, отшельник выпустил на свободу собак и теперь не знал, как отделаться от их чересчур горячего выражения любви.

– Славные звери, – заметил, подходя, незнакомец.

– По крайней мере, они искренни. Их привязанность вознаграждает меня за лицемерие и людскую злобу, – ответил отшельник с усмешкой.

– Все те же странные речи!

– Почему же мне так не говорить, если я так думаю, мой любезный гость?

– Так я повторю то, что говорил вчера: вы, должно быть, много страдали, если вам в голову приходят такие мысли…

– А я отвечу вам, как вчера: кто знает?.. Но оставим этот разговор, который может завести нас слишком далеко. Вы желали переговорить со мной?

– Действительно.

– Ничего легче быть не может. Я беру ружье и даю вам другое. В ожидании завтрака мы настреляем рябчиков и на охоте потолкуем, согласны?

– Очень хотел бы, но, к несчастью, это невозможно, – с подавленным вздохом сказал незнакомец.

– Как невозможно? Почему же? Разве вы не оправились от вчерашнего? В таком случае я, разумеется, настаивать не стану.

– Нет, – покачав головой, возразил незнакомец, – нет, дело вовсе не в этом.

– В чем же тогда?

– Я должен покинуть вас.

– Уже? Полноте! Вы, должно быть, шутите.

– Нет, любезный хозяин, к несчастью, не шучу. Я уже говорил, что принадлежу ко двору. Обязанности требуют моего немедленного возвращения в Толедо, к королю.

– Правда, я и забыл про это! Не стану настаивать более, мой любезный гость. Войдем в дом, я велю подать вам чашку горячего молока и кусок хлеба, а там – с Богом, и в путь.

В ту минуту, когда они вошли, Христиана с сестрой, как бы угадав, зачем мужчины вернулись в дом, ставили на стол чашки с горячим молоком, от которого поднимался густой пар.

– Эти прелестные дети – две очаровательные волшебницы, – сказал, улыбаясь, незнакомец.

– Это просто добрые девушки, – сухо заметил отшельник и прошел в другую комнату.

– Позвольте мне, сеньориты, – обратился незнакомец к девушкам, но более к Христиане, – поблагодарить вас еще раз за то внимание, которое вы оказали мне, пока я имел счастье находиться под вашим кровом. Я ухожу.

– Уходите? – вскричала Христиана, но тут же осеклась, покраснела и в смущении опустила голову.

– Увы! Это необходимо, – ответил незнакомец с чувством, – и, быть может, навсегда.

– Навсегда… – повторила девушка невольно.

– Но, – продолжал незнакомец, – я сохраню в сердце дорогую память о вас… – И, тотчас спохватившись, договорил: – Обо всех обитателях этого дома.

– Аминь! – заключил отшельник, который в эту минуту показался в дверях.

Девушки выпорхнули из комнаты, точно испуганные голубки.

– Теперь пора и в путь, – сказал отшельник, выпил чашку молока, приготовленную для него, и подождал, пока незнакомец также закончит завтрак.

Ньо Сантьяго взял ружье, и они вышли в сопровождении прыгавших вокруг них собак.

У калитки стоял Педро, держа под уздцы оседланную лошадь.

– Садитесь на лошадь, любезный гость, – весело сказал отшельник.

– Как?

– Да ведь вы в шести милях от Толедо! Пешком вы не доберетесь за целые сутки, а верхом будете на месте как раз к выходу короля, если его величество – да хранит его Господь! – имеет привычку вставать рано.

– Да, это правда.

– Теперь еще нет и шести. В восемь вы будете в Толедо, не особенно спеша. Полноте, не стесняйтесь со мной, любезный гость, и примите мое предложение.

– Принимаю, но с условием.

– Каким?

– Что вы позволите мне самому привести к вам назад вашу лошадь.

– Я не вижу к тому никаких препятствий.

– Так решено, благодарю вас… Но где же донья Мария?

– Торопитесь с отъездом. Она спит, вы увидите ее, когда вернетесь.

Они отправились вместе: отшельник непременно хотел проводить своего гостя до входа в долину, чтоб указать дорогу, и тот принял эту услугу с признательностью.

Если бы незнакомец оглянулся, прежде чем отъехать от дома, он, быть может, увидел бы приподнятую занавеску в окне второго этажа, а за ней очаровательную белокурую головку, немного бледное личико и мечтательную улыбку на алых губах.

Это Христиана тайком прощалась с уезжающим незнакомцем.

Во время пути мужчины разговаривали о посторонних вещах. Когда они достигли того места, где надлежало расстаться, отшельник указал незнакомцу направление, которого тот должен был держаться. Впрочем, в нем трудно было ошибиться, необходимо было только все время ехать под гору.

– Теперь прощайте, мой любезный гость. Доброго пути!

– Прощайте, и еще раз благодарю.

– Полноте!

– Одно слово!

– Что такое?

– Я один из первых сановников при короле…

– Очень рад за вас, если это вам приятно.

– Если бы, несмотря на свое желание навестить вас, я буду вынужден долго отсутствовать и… ведь неизвестно, что может случиться, не так ли?

– Это так.

– На случай, если бы вам понадобилась моя поддержка в чем бы то ни было, обращайтесь прямо в королевский дворец, назовите себя и спросите дона Фелипе.

– Кто этот дон Фелипе?

– Я, – улыбаясь, ответил незнакомец.

– Гм! Вы, должно быть, очень известны, если достаточно назвать вас по имени при большом дворе, который кишмя кишит звонкими титулами.

– Я действительно очень известен, – ответил незнакомец, слегка покраснев. – Вы удостоверитесь в этом сами, если навестите меня. Сегодня же будет отдано приказание, чтобы вас тотчас провели ко мне, в какое бы время вам ни заблагорассудилось приехать. Вы не забудете?

– Как можно? Но маловероятно, чтобы я стал отыскивать вас при дворе. Если вы пожелаете увидеться со мной, вернее будет вам приехать сюда.

– И я, в свою очередь, запомню это. До свидания, любезный хозяин.

– До свидания, сеньор дон Фелипе. Поручаю вам мою лошадь.

– Будьте спокойны, я поберегу ее.

Они еще раз махнули друг другу на прощание, и дон Фелипе, так как это было имя незнакомца, ускакал прочь.

С минуту отшельник следил за ним взглядом, а потом вернулся в долину. Стая куропаток поднялась перед ним, и он весело занялся охотой.

Прошло несколько дней. Ничто как будто не изменилось в мирной и тихой жизни обитателей лесного домика. Однако что-то теперь уже было не так, как прежде: донья Мария имела вид озабоченный, Христиана задумчивый, Лусия больше не смеялась, что же касается ньо Сантьяго, то он напрасно ломал себе голову, отыскивая причину всему этому, и страшно сердился, что не находит ее.

По прошествии десяти дней однажды за завтраком отшельник вдруг спросил Педро, стоявшего за его стулом:

– Давно ты имел известие о сыновьях?

– Довольно давно, сеньор.

– Где они?

– Старший, Мигель, пошел в моряки, как я вам докладывал, сеньор. Он отправился из Байоны по морям-океанам.

– А другой?

– Перико?

– Ну да.

– Он на родине, как вам известно, сеньор, у наших родителей.

– Видно, не хочет быть моряком?

– О! Это истый горец! Я ждал от него письма и удивляюсь, что до сих пор не получил.

– Завтра я поеду в Толедо и справлюсь. Можешь быть спокоен.

– Благодарю, сеньор.

– Кстати, хотел бы я знать, что сталось с моей лошадью, – кажется, этот дон Фелипе не церемонится со мной.

– Разве с друзьями церемонятся? – раздался тихий голос.

Женщины едва удержались, чтобы не вскрикнуть от неожиданности. Все с изумлением обернулись.

Дон Фелипе стоял на пороге, спокойный, улыбающийся, со шляпой в руке.

Он низко поклонился.

– Привет и доброго здоровья всем! – сказал он.

– Ей-богу! Вы не могли явиться более кстати, дон Фелипе! – вскричал отшельник. – Я как раз поминал вас.

– Слышал, – с улыбкой ответил тот.

– Мы только что сели за стол. Милости просим позавтракать с нами. Педро, прибор.

– С удовольствием принимаю приглашение.

И гость сел между девушками, которые, как бы по безмолвному уговору, подвинулись, чтобы дать ему место.

– Я привел вашу лошадь, любезный хозяин, – сказал дон Фелипе, как только сел, – не беспокойтесь. Я попросил бы моего друга Педро отвести ее на конюшню вместе с моей.

– А где же лошади, сеньор? – спросил ньо Сантьяго.

– Мой слуга держит их у калитки.

– Педро, – приказал отшельник, – позаботься о слуге этого сеньора.

Педро поклонился и немедленно вышел.

Веселость и оживление, исчезнувшие из дома, точно вернулись вместе с гостем.

Губы улыбались, глаза блистали, разговор был оживлен. Дон Фелипе очаровывал умом и веселостью. Он говорил про Толедо, про двор и вельмож, окружавших короля, как человек, посвященный во все тайны придворного быта. Он ловко пересказывал забавные анекдоты… Словом, добродушно-свободным обращением, которое никогда не переступало границ приличия и хорошего вкуса, и своим остроумием он приводил в восторг слушателей, подпавших под обаяние его живой, меткой и увлекательной речи.

Часы летели незаметно.

Но в конце концов пришла пора расставаться, хотя дону Фелипе, по-видимому, так нравилось это милое семейство, что он всячески отдалял минуту расставания.

В три часа, однако, ему необходимо было уехать: звание обязывало его прибыть ко двору не позднее шести часов.

Итак, он отправился в путь, дав слово опять приехать, и хозяева усердно просили его не забывать своего обещания.

Дон Фелипе вернулся опять. Сперва он приезжал раз в неделю, потом по два раза и, наконец, стал приезжать ежедневно.

С каждым разом его посещения становились продолжительнее. Казалось, ему стоило большого труда отрываться даже на несколько часов от своих новых друзей.

Они же, со своей стороны, питали к нему искреннюю и глубокую привязанность.

Надо отдать дону Фелипе справедливость, что он делал все, дабы угождать каждому члену семейства.

Он охотился с отшельником, беседовал о духовных предметах с доньей Марией, которая была чрезвычайно набожна, смеялся, пел, играл и бегал с Христианой и Лусией, был щедр и обходителен со слугами и даже искал дружбы собак, скармливая им сладости.

В общем, он делал все, что мог.

Однажды дон Фелипе объявил, что не появится целых три дня по непредвиденному случаю. Его величество король Филипп IV должен был принять посланника французского короля, прибывшего в Толедо накануне. Хотя двор изначально переехал в город всего на несколько дней, теперь казалось, что он обосновался тут окончательно. По крайней мере, уже целых пять месяцев король испанский жил в Алькасаре.

Никто не знал, чему приписать это внезапное расположение короля к Толедо, но жители провинции, равно как и города, оставались очень довольны продолжительным пребыванием двора: это оживляло торговлю, а кроме того, Толедские горы избавились от разбойников, до тех пор обитавших там в полной безнаказанности и наносивших большой ущерб мирным городским и окрестным жителям.

На другой же день после охоты, о которой мы упоминали, часть королевских войск обложила гору, а другая в то же время прочесала весь лес вдоль и поперек. Разбойники были захвачены все до одного и вздернуты на виселице без дальних околичностей.

Итак, дон Фелипе уехал, объявив, ко всеобщему огорчению, что визит французского посланника задержит его на целых три дня, но на четвертый день он прискачет к своим добрым друзьям.

Прошло двое суток. Утром третьего дня отец Санчес, достойный наставник Христианы и Лусии и преданный друг семейства, сходил со своего мула у садовой калитки. Все с радостным удивлением кинулись к нему навстречу, однако добрый пастырь казался печальным и озабоченным.

В то время отцу Санчесу было лет тридцать пять, лицо его было строгим, а речь величавой. Он казался преждевременно состарившимся от выпавших на его долю мук и страданий – как душевных, так и телесных.

Визит священника удивил семейство ньо Сантьяго. Уже год, как он закончил занятия с Христианой и Лусией, образование их было завершено. С тех пор он приезжал раза два-три в месяц, никак не более, чтобы провести несколько часов в семействе отшельника. Но с последнего посещения достойного пастыря не прошло и пяти дней. Дамы очень обрадовались отцу Санчесу, однако не знали, чему приписать его появление, ведь образ жизни священника был по преимуществу точный и размеренный.

Пожимая руку хозяина, священник шепнул:

– Найдите предлог, чтобы нам остаться наедине, мне нужно переговорить с вами о важном деле.

– А знаете что, отец Санчес, – громко сказал ньо Сантьяго, – отложим-ка беседу с дамами и прогуляемся по долине! Дичи теперь бездна. Быть может, мы и подстрелим кое-что к обеду.

– Вы – пожалуй, любезный сеньор. Но я никогда не охочусь, как вам известно, – возразил пастырь с кроткой улыбкой, – однако, если вы желаете, я охотно буду вас сопровождать. Мне полезно размяться после долгой дороги верхом.

– Ступайте, сеньор падре, – сказала донья Мария, – но не задерживайтесь надолго! В особенности не давайте мужу завлечь вас далеко. Помните, что мы ждем вас с нетерпением.

– Мы вернемся не позднее чем через час, не так ли, ньо Сантьяго?

– Когда вам будет угодно, сеньор падре.

– Вот это умно сказано, – похвалила мужа донья Мария. – Желаю приятной прогулки, господа.

Мужчины ушли. Пока их можно было видеть из дома, они говорили исключительно о посторонних предметах, но после нескольких поворотов тропинки они достигли густого леса, под сенью которого могли, внимательно наблюдая, что происходит вокруг, беседовать, не боясь, чтобы их подслушали или застигли врасплох.

Отшельник растянулся на траве и знаком предложил священнику располагаться рядом. Собакам он велел сторожить.

– Ну, отец Санчес, теперь я готов слушать, – сказал он. – Что вы хотите мне сообщить, мой добрый старый друг?

– Я только хочу рассказать вам одну историю, – ответил священник своим приятным голосом.

– Историю?

– Да, друг мой, – с кроткой улыбкой подтвердил отец Санчес. – Разумеется, вы вольны извлечь из нее тот смысл, который найдете нужным.

– Ага! Очень хорошо понимаю, сеньор падре! Говорите же, я слушаю.

– Итак, друг мой, – начал пастырь, – жил-был некогда великий испанский король по имени Филипп, не помню – первый ли, второй, третий или четвертый по порядку престолонаследия.

– Не важно, сеньор падре, продолжайте.

– Я говорю, что король этот Филипп – который именно, ровно ничего не значит в этом деле, – был охотник до путешествий, и разъезжал он, если верить хронике…

– Не «Современной хронике» Тюриена[18], надеюсь?

– Я боюсь, что именно ей… Итак, разъезжал король единственно для того, чтобы избавиться от докучливости своего первого министра, которого он ненавидел. Последний был настолько всемогущ, что иначе его величество не мог спасаться от него. Вышеупомянутый король прибыл однажды в добрый свой город Кордову.

– Или Толедо, – улыбнувшись, подсказал отшельник.

– Что вы хотите сказать, друг мой? – вскричал священник, вздрогнув.

– Ровно ничего! Продолжайте, пожалуйста. Эта история в высшей степени заинтересовала меня.

– Слушайте же. Итак, по прибытии в Кордову… или Толедо, как вам будет угодно…

– Я предпочитаю Толедо.

– Скажем, в Толедо… Поблизости от города есть горы, богатые дичью. Была тотчас устроена охота для двора. К несчастью, король так увлекся новым для него наслаждением почти неограниченной свободы, что отстал от охотившихся.

– Бедный король!

– Разумеется, бедный, потому что проплутал долго и никак не мог отыскать своей свиты. Совсем стемнело, разразилась страшная гроза. И, как бы в довершение всех бед, обрушившихся на несчастного венценосца, его жестокое положение усложнилось…

– …нападением шести разбойников, которые внезапно как из-под земли выросли перед ним, – перебил отшельник. – Они разом накинулись на него, убили его лошадь, и не подоспей к нему вовремя на помощь другой запоздавший охотник, король Филипп, без сомнения, был бы убит! Теперь рассказывайте, пожалуйста, дальше.

– Так вы все знаете?!

– В основных чертах, как видите. Но о подробностях я не имею понятия, а, собственно, они-то и должны быть интересны. Итак, продолжайте.

– Что ж мне говорить, друг мой? Охотник избавил короля от разбойников и спас его с риском для собственной жизни от ужасного урагана. Словом, преданность его королю, которого он не знал, была безусловна, великодушна, самоотверженна и без всякой затаенной мысли. Он привел короля в свой дом и оказал ему сердечное радушие. Король увидел его дочерей – у охотника были две очаровательные дочери, девушки с душой чистой и простой, прямой и невинной.

– Довольно, довольно! – вдруг воскликнул отшельник, лицо которого помертвело. – Которую из них он полюбил?

– Христиану!

– Мою любимицу! – пробормотал отшельник. – Но она не любит его! – вскричал он с внезапным порывом.

– Любит! – спокойно ответил пастырь.

– О, низость людская! – воскликнул с отчаянием отшельник. – Человек, которому я спас жизнь, король, которого я видел еле дышащим у своих ног, которого спас, рискуя погибнуть сам, – вот какую награду готовил он мне! О, это ужасно! Все они одинаковы, эти тираны, для которых нет иного закона, кроме их чудовищных прихотей!

– Успокойтесь, любезный друг, ради бога!

– Мне успокоиться?! – вскричал ньо Сантьяго вне себя. – А вы-то сами, служитель Бога, по какому праву приходите вы рассказывать мне эту страшную историю? Разве она теперь известна всем? Разве честь моего имени отдана на всеобщее посмеяние?

– Я рассказал вам ее, сеньор, – холодно возразил священник, – потому, что все может быть исправлено, а дочь ваша – все еще чистый, невинный, святой ребенок! Вы можете бежать и таким образом оградить ее от преследований короля.

– Бежать? Мне?! – вскричал отшельник в порыве гнева. – Видно, вы не знаете меня, сеньор падре, я рожден для борьбы! Клянусь Богом! Я, напротив, неуклонно стану грудью против бури.

– Берегитесь, мой друг, проиграете!

– Сеньор падре, – сказал ньо Сантьяго с надменной холодностью, – вы искренне мне преданы, раз не побоялись поставить вашу жизнь на кон, рассказав эту чудовищную историю. От всей души благодарю вас, потому что вы не колеблясь указали мне на бездну. Мало людей на вашем месте были бы способны на такой подвиг дружбы… Вашу руку! Я люблю вас – о! – люблю глубоко, вы доказали, что вы мне истинный друг. Выслушайте же меня. Завтра рано утром сюда прискачет этот гнусный король, этот венценосный соблазнитель, который подлой изменой платит мне за мою великодушную самоотверженность. Дайте мне честное слово быть здесь завтра ровно в полдень. Обещаете?

– Что вы намерены делать?

– Не важно… Но успокойтесь: месть моя, если я буду мстить, будет благородная и достойная!

– Обещаю, но с условием.

– Нет, друг мой, без всякого условия.

– Пусть будет так, если это необходимо. Я полагаюсь на вашу честь.

– Благодарю!.. Теперь ни слова более. Вернемся, нас ждут. Смотрите только, не выдайте как-нибудь того, что произошло между нами. Глаза любви зорки!

– Будьте спокойны, друг мой. Для большей верности я уеду тотчас после завтрака.

– Хорошо, но завтра не забудьте…

– Ровно в полдень я буду здесь. Я дал честное слово!

Они вышли из лесу и не торопясь вернулись к домику. Дорогой отшельник настрелял рябчиков.

Итак, он ходил на охоту, ничего более.

4 Где доказывается, что ни богатство, ни величие не составляют счастья

На другое утро, часам к десяти, дон Фелипе, не подозревая, какой прием готовит ему отшельник, с сияющим лицом подъезжал к его домику.

Лошадь, вся в пене, доказывала, с какой быстротой он мчался.

Он остановил ее у садовой калитки, соскочил наземь, бросил поводья слуге, который был с ним, взял под мышку из его рук большой красный сафьяновый портфель, запертый на ключ, и большими шагами направился к домику, на пороге которого неподвижно стоял отшельник.

– Вот и я, любезный друг! – сказал он, протягивая руку отшельнику.

– Я ждал вас, дон Фелипе, – ответил тот, сделав шаг назад и не взяв протянутой ему руки.

Дон Фелипе этого движения не заметил или не придал ему значения.

– Все ли у вас здоровы? – продолжал он. – Мне кажется, будто я целый век не был здесь.

– Все здоровы, сеньор.

– Слава богу! Я не мог дождаться минуты, когда мы увидимся.

– И я также, сеньор, – ответил отшельник глухим голосом.

Наконец-то дон Фелипе обратил внимание на холодный прием.

– Что с вами, друг мой? – спросил он с участием. – Вы мне кажетесь печальным, озабоченным. Уж не приключилось ли у вас какого горя?

– Действительно, случилось горе, сеньор, почему и прошу извинить меня. Я желал бы переговорить с вами, дон Фелипе, о важном деле. Удостойте меня несколькими минутами разговора с глазу на глаз.

– С величайшим удовольствием, – весело ответил дон Фелипе, похлопывая по портфелю, который держал под мышкой. – И мне надо переговорить с вами о важном деле.

– Важном для меня?

– Для кого же еще?

– Я не понимаю, какое это дело.

– Быть может, – лукаво заметил дон Фелипе, – мое дело и ваше – в сущности, одно и то же.

– Сомневаюсь, – пробормотал отшельник, нахмурив брови.

– Мы будем беседовать здесь?

– Нет, это общая комната, здесь все проходят. Лучше пойдемте ко мне.

– Как угодно, любезный друг.

Отшельник прошел вперед и поднялся по лестнице, между тем как дон Фелипе следовал за ним.

К своему изумлению, гость заметил, что дамы не показываются, тогда как прежде всегда выходили ему навстречу.

Казалось, что отшельник был совершенно один в своем домике.

Наверху он посторонился, чтобы пропустить дона Фелипе, и вошел вслед за ним, тщательно затворив за собой дверь. Потом он быстро надел шляпу, которую все время держал в руках, выпрямился и надменно сказал:

– Мы теперь наедине и можем объясниться.

– По-видимому, кузен, – улыбаясь, ответил дон Фелипе, – вам угодно наконец вспомнить, что вы – испанский гранд первого ранга и имеете право стоять перед королем в шляпе. Я рад этому за вас и за себя.

– Что это значит? – вскричал отшельник в изумлении.

– Это значит, что я – Филипп Четвертый, король Испании и Индии, а вы – дон Луис де Торменар, граф Тулузский и герцог Бискайский. Разве я ошибаюсь, кузен?

– Ваше величество! – пробормотал дон Луис в смятении.

– Выслушайте же меня, – с живостью продолжал король, ласково улыбаясь, – вы спасли меня, рискуя собственной жизнью. Я хотел узнать, кто вы. Однако, упорно оставаясь непроницаемым, вы отказывались от всех моих даров, отклоняли все мои предложения. Такое упрямство подзадоривало меня. Во что бы то ни стало хотел я знать о вас все – и узнал! Герцог, мой покойный отец, король Филипп Третий, обманутый ложными наветами и легко поверив клевете ваших врагов, был жесток и неумолим к вам, я даже прибавил бы – несправедлив, если бы не говорил про отца, теперь уже находящегося в царстве Отца Небесного. Следовало исправить вопиющую несправедливость – я исполнил это. Ваше дело было пересмотрено в верховном суде, приговор над вами отменен, честь ваша восстановлена в былом блеске. Теперь, кузен, вы действительно дон Луис де Торменар, граф Тулузский, маркиз Сан-Себастьянский, герцог Бискайский. Состояние ваше возвращено вам, позор снят с вашего имени, враги ваши наказаны!.. Довольны ли вы?

И он протянул ему руку.

Ошеломленный тысячью самых разнообразных чувств, нахлынувших на него, дон Луис преклонил колено и хотел поцеловать руку, которая так великодушно возвращала ему все, чего он был несправедливо лишен, но король не допустил этого. Он удержал своего кузена, привлек к себе и заключил в объятия.

– О, ваше величество! – вскричал герцог, и рыдание вырвалось из его груди. – Но почему…

– Постойте, кузен, – мягко прервал его король, – ведь я еще не закончил.

– Боже мой! С какой целью все это было сделано? – пробормотал герцог глухим голосом.

– Увидите.

– Я слушаю, ваше величество.

– Буду говорить откровенно. Принятый как друг, почти как сын в вашей благородной семье, я не мог не полюбить Христиану.

– А! – вскричал дон Луис, бледнея.

– Да, герцог, теперь говорит не король, но друг! Я люблю Христиану, как никого еще не любил. Ее безыскусное чистосердечие, ее девственная чистота – все пленило меня в ней. Тогда…

– Тогда, ваше величество, – с горечью сказал герцог, – вы, друг ее отца, спасшего вам жизнь, решили отплатить за эту услугу…

– Тем, что прошу у герцога Бискайского, моего друга, руки его дочери, – с благородством сказал король. – Неужели он откажет мне и неужели он спас мне жизнь только для того, чтобы осудить на вечное страдание? Теперь слово за вами, герцог, или, вернее, друг мой. Я сказал все, что хотел.

– Но я, ваше величество, должен сознаться вам, что недостоин вашей доброты. Ведь я сомневался в вас, в вашем сердце, наконец, в величии вашей души… Еще вчера, когда мне открыли, кто вы, я думал, что вы намерены подвергнуть позору мой дом.

– Молчите, дон Луис!

– Нет, ваше величество, не буду молчать! Вы должны узнать все: ненависть, которую я питал к вашему отцу, мгновенно пробудилась во мне сильнее, ужаснее прежнего, и – да простит мне Господь! – в моей голове мелькнула мысль смыть вашей кровью неизгладимое оскорбление, которое вы, как мне казалось, хотели нанести.

– Вы имели бы на это право, дон Луис. Ведь я был бы подлец и изменник, если б действительно замышлял то, что предполагали вы. Однако, герцог, вы не ответили еще на мою просьбу.

– О! Ваше величество, такая честь… – пробормотал дон Луис, изнемогая от прилива разнородных чувств, которыми было переполнено его сердце.

– Полно, кузен, – ласково остановил его король, – разве впервые вашему роду вступать в союз с королевским домом? Поверьте мне, герцог, вашему счастью будут завидовать, но злобной зависти оно не возбудит, так как брак этот в глазах всех будет явным восстановлением вашего доброго имени и доказательством большого уважения к вам вашего короля и друга.

– Благодарю, ваше величество, вы велики и возвышенны душой.

– Нет, я благодарен, – возразил король, улыбаясь, – я справедлив, а в особенности – влюблен. Теперь же, когда все недоразумения разрешены, поговорим о наших делах, чтобы и впредь между нами не могло вкрасться ничего темного.

– Я почтительно слушаю ваше величество.

– Садитесь возле меня.

– Ваше величество!

– Я так хочу.

Граф склонил голову и повиновался.

Положив портфель на стол, король отпер его золотым ключиком тонкой работы и достал несколько пергаментов с печатями разных величин и цветов.

– Вот, – сказал король, – все бумаги, относящиеся к делам, о которых мы говорили. Ваши грамоты на владение – словом, все, что было вашим и что я возвратил вам. А вот, сверх того, ваше назначение губернатором Бискайи… Последний же этот акт есть составленный мной брачный договор. Из него вы увидите, что я закрепляю за Христианой сумму в миллион пиастров и вдовью пенсию в двести тысяч в год.

– О, это слишком много, ваше величество!

– Я не согласен, кузен, напротив, я нахожу, что этого недостаточно… Но довольно обо всем этом! Вот ключ и портфель, кузен. Уберите эти документы и поговорим о другом.

– Ваше величество…

– Завтра, если возможно, вам бы следовало расстаться с этой долиной, где вы наслаждались тихим счастьем, и уехать с семейством в Мадрид. Ваш так давно запертый дворец на улице Алькала готов к вашему возвращению.

– Я исполню приказание вашего величества и завтра же выеду.

– Очень хорошо! Я, со своей стороны, отправлюсь сегодня вечером из Толедо, так что мы прибудем в Мадрид почти одновременно. Однако мне пора приступить к самой щекотливой части моего сообщения. Чтобы избежать всякого недоразумения и чтобы вы вполне поняли меня, любезный кузен, я по-прежнему буду говорить с вами совершенно откровенно.

Герцог почтительно склонил голову.

– Не знаю, известно вам или нет, любезный дон Луис, – продолжал король с напускной веселостью, – что я слыву – а может, и на самом деле являюсь таковым – за короля слабовольного и добродушного, который позволяет министрам управлять собой и делает почти все, что они считают нужным.

– О, ваше величество!

– Это верно. Мне это противостояние наскучило, оно утомило меня. Я сознаюсь в этом, но средства помочь беде не вижу. Теперь это положение вещей изменить нельзя. Герцог Оливарес, мой первый министр, управляет королевством почти по своему усмотрению. Я не препятствую ему ни в чем, и так как это, в сущности, глубокий политик, опытный в делах, то я по большей части в выигрыше. Из всего изложенного следует, что, не желая открыто вступать в борьбу, я, когда считаю нужным быть независимым, обхожу затруднение окольным путем и потом вынуждаю упрямого министра смириться перед свершившимся фактом. Понимаете, герцог?

– Вполне понимаю, ваше величество.

– Тогда я приступаю к дальнейшему. Мой брак с доньей Христианой – один из моих приступов независимости, о которых я только что упоминал.

– То есть ваше величество желает обойти затруднение?

– Именно, и вот средство обхода, которое я придумал. Оно очень простое и непременно будет иметь успех.

– Я слушаю, ваше величество.

– Я сочетаюсь с доньей Христианой тайным браком.

– Тайным браком?

– Как только у меня родится сын, брак будет обнародован, а мой сын объявлен наследником престола. Как и всегда, герцог Оливарес побесится, так как у него на уме, если я не ошибаюсь, совсем другие планы на мой счет. Но должен будет покориться. Только нам надо спешить, чтобы искусные шпионы не успели предупредить его.

– Но тайный брак, ваше величество!..

– Все понимаю, но другого выхода нет. Ведь это вопрос года, не больше. Кроме того, хотя и не признанная официально, донья Христиана будет пользоваться своим званием при дворе.

– Если все должно произойти таким образом, я предпочел бы, чтобы дочь моя оставалась в моем доме, так на нее будет меньше обращено взглядов.

– Вы правы, кузен, так будет лучше. Теперь же я подкреплю обещание своим королевским словом. Согласны вы принять это ручательство?

– Приходится, вы не оставляете мне выбора.

– Но вы не скрываете от меня неприятных мыслей?

– Нет, ваше величество, я так же прямодушен, как и вы сами.

– Значит, все идет отлично. Не говорите ничего дамам о нашем разговоре, пока мы не увидимся опять в Мадриде, – я желаю преподнести сюрприз моей пленительной донье Христиане.

– Все будет исполнено по желанию вашего величества… Но дозволите ли вы мне обратиться к вам с просьбой?

– Просите о чем хотите, кузен, все даровано вам заранее, – милостиво сказал король. – О чем речь?

– Я о бедном священнике деревенской церкви, которая стоит на склоне горы. Он был наставником моих дочерей, ваше величество, и ныне проповедует слово Божие. Он чрезвычайно предан моему семейству. Мне не хотелось бы расставаться с ним.

Не говоря ни слова, король придвинул к себе лист бумаги, написал несколько строк, подписался и перстнем, который носил на шее на золотой цепочке, наложил печать, после чего сложил лист вчетверо и подал его дону Луису.

– Не читайте, кузен, – сказал король с улыбкой, – и сами отдайте ему это.

– Он сейчас прибудет.

– Так подождите, пока я уеду, и только тогда передайте ему бумагу… Теперь все? Вам не о чем больше просить меня?

– Только могу благодарить ваше величество за все милости, которыми я осыпан.

– А вы разве ничего не делаете для меня, дон Луис? Ни слова больше об этом. Сойдем теперь к дамам.

– Я к услугам вашего величества.

– Не забудьте, кузен, что сегодня я еще сохраняю свое инкогнито. Я – дон Фелипе и более никем быть не хочу.

– Я исполню ваше приказание.

Дамы с нетерпением и беспокойством ожидали конца этого продолжительного разговора, суть которого им была неизвестна. Они обрадовались появлению мужчин, которые с веселыми лицами дружески разговаривали между собой.

В это же время у садовой калитки показался отец Санчес. Он сильно тревожился и потому, благодаря Бога, с радостным облегчением услышал уверение дона Луиса, который поспешил к нему навстречу со словами, что все окончилось счастливейшим и вместе с тем необычайным образом. Дон Луис прибавил второпях, что расскажет все позднее и что отец Санчес так же, наверное, как и он, будет в восторге от непредвиденной развязки дела, грозившего самыми ужасными последствиями.

– Но прошу вас, – заключил он, – не показывайте вида, что узнали короля. Сегодня он еще хочет сохранить строжайшее инкогнито.

– Я во всем буду соображаться с волей его величества, любезный дон Луис, и вы останетесь довольны мной, – ответил священник с кроткой и понимающей улыбкой.

День прошел в тихих и приятных беседах.

По своему обыкновению, король простился около трех часов. Дон Луис и отец Санчес провожали его до конца долины.

– До скорого свидания! – сказал король, махнув им рукой в последний раз, и пришпорил своего коня.

Священник и дон Луис вернулись к дому медленным шагом. Последний рассказал со всеми подробностями о том, что произошло между ним и королем. Свой рассказ он закончил тем, что, не желая расстаться со священником, просил королевского разрешения увезти его с собой в Мадрид.

– Вот, падре, – прибавил дон Луис, подавая священнику бумагу с королевской подписью, – мне поручено передать вам это.

Священник развернул бумагу и вскрикнул от изумления: он назначался настоятелем Иеронимитского монастыря в Мадриде.

На другое утро долина, в которой так долго благоденствовало семейство де Торменар, опустела. Домик их стоял брошенный навсегда.

Все совершилось так, как решил король.

Бракосочетание Филиппа IV и доньи Христианы произошло в Эскуриале[19] в присутствии некоторых придворных и самого герцога Оливареса, хотя брак был объявлен тайным.

Всемогущий министр искусно скрыл свое неудовольствие по поводу этого брака, состоявшегося против его воли. По крайней мере, он, как и всегда, внешне казался смирившимся с обстоятельствами.

Так продолжалось довольно долго. Министр и, по его примеру, придворные оказывали всевозможные почести той, которая с минуты на минуту могла быть открыто признана королевой.

Дон Луис де Торменар пользовался – во всяком случае, так казалось – величайшим весом при дворе, постоянно живя в Мадриде, в своем собственном дворце, лишь по временам и на короткий срок посещая Бискайю, губернатором которой он был.

Прошло два года. Наконец в декабре 1641 года донья Христиана родила сына.

Рождение долгожданного ребенка привело короля в восторг. По получении этого известия он примчался в мадридский дворец герцога, где все еще жила донья Христиана, чтобы собственноручно положить в колыбель желанного сына орден Золотого Руна первой степени, великими магистрами которого были испанские короли, как прямые наследники герцогов Бургундских.

При крещении новорожденному дали имя Гастон-Филипп Карл Лоран, и отец тут же пожаловал ему титул графа де Транстамара и назначил альмиранте[20] Кастильским.

Затем король, верный слову, которое дал герцогу Бискайскому, принял меры, чтобы публично огласить свой брак и признать донью Христиану королевой.

Дело вели с необычайной быстротой. Торжественный обряд в Уэльвском монастыре должен был совершиться, как только поправится будущая королева.

Роды у доньи Христианы были очень тяжелые, она медленно приходила в себя, однако доктора не выказывали ни малейшего беспокойства. Напротив, они утверждали, что молодая женщина скоро будет на ногах. И вдруг, против всякого ожидания, после продолжительного посещения герцогом Оливаресом с доньей Христианой случился первый припадок, а через полчаса она скончалась в страшных страданиях на руках обезумевшего от отчаяния короля.

Смерть эта вызвала большие толки при дворе.

Враги министра – а их было немало – громко говорили об убийстве, то есть отравлении, но слухов этих ничто не подтверждало, и мало-помалу они затихли сами собой.

Безутешный король с торжественным великолепием похоронил единственную женщину, которую горячо любил и которая была достойна его любви по ангельской кротости своей и высокому уму. Он заперся в своем дворце и долго никого не хотел принимать, кроме самых близких к нему лиц.

«Беды к горю, как реки к морю» – эта народная поговорка сбылась роковым образом и теперь.

Донья Мария-Долорес с младшей дочерью, доньей Лусией, уехали в Бискайю тотчас после смерти доньи Христианы, чтобы предаться снедающему их горю в замке Торменар, мрачно возвышающемуся среди гор в каких-нибудь двух-трех милях от французской границы.

Однажды ночью замок был захвачен врасплох и сожжен мародерами, как говорили, из числа французской армии. Слабый гарнизон, защищавший Торменар, был весь перебит, а замок и местечко рядом с ним преданы огню и мечу. На следующее утро от них остались одни лишь дымящиеся развалины. Пожарище было залито кровью. Мародеры исчезли с громадными богатствами и увели с собой донью Марию и ее дочь, донью Лусию.

Этот новый, еще более ужасный удар, поразивший дона Луиса, едва не лишил его рассудка.

Силой воли, однако, он поборол отчаяние. Во что бы то ни стало решил он отыскать жену и дочь, но лишь напрасно расточал золото и тратил время – все поиски остались тщетными, его усилия не привели ни к чему. Убитый горем муж и сокрушенный духом отец так и не смог узнать что-либо о судьбе двух дорогих ему существ. Завеса тайны так никогда и не приподнялась.

Дон Луис за несколько лет исколесил всю Европу в поисках двух ангелов, которых лишился столь трагически. Потом он сдал все занимаемые им должности герцогу Оливаресу, который за прошедшее время стал могущественнее и счастливее, чем когда-либо, и удалился во вновь отстроенный по его приказанию замок Торменар, чтобы там доживать век вдали от света, причинившего ему столько страданий.

Один лишь преданный друг остался верен герцогу в его несчастье – отец Санчес. Он все оставил, чтобы разделять уединение дона Луиса, и не утешать его, нет, – есть такого рода скорбь, которая всегда останется незаживающей раной в сердце, – но помогать твердо сносить удары, постигшие его, и поддерживать на скорбном пути жизни.

Гастон-Филипп, на которого король, его отец, перенес теперь всю любовь, которую питал к умершей жене, получил блестящее образование.

В то время, о котором мы теперь ведем речь, это был прекрасный и гордый молодой человек лет семнадцати, одаренный пленительной красотой матери, но выраженной более мужественно, более твердо.

По непременному требованию короля, который не хотел отпускать от себя сына, юноша не покидал двора и жил в мадридском дворце деда. Он носил титул графа де Транстамара и, как было сказано выше, со дня рождения своего был назначен кастильским альмиранте.

Гастон нечасто видел своего деда, герцога Бискайского, он питал к нему искреннюю и глубокую привязанность и был счастлив, когда удавалось выпросить у короля дозволение провести несколько дней в Торменаре.

И в замке это были дни радости! При виде внука дон Луис словно оживал, и радостное чувство наполняло его сердце. Старый герцог наслаждался рассказами молодого человека о его жизни в Мадриде, о событиях при дворе, свидетелем которых он был. Однако тайное беспокойство терзало дона Луиса.

Казалось, что король горячо любил Гастона-Филиппа, окружал его заботливым вниманием и осыпал милостями. Однако он так и не признал еще законности своего брака с доньей Христианой, несмотря на свое торжественное обещание, и, стало быть, не упрочил положения своего сына, которого, после объявления брака законным, должен был признать наследником престола.

Это равнодушие короля, эта непостижимая беспечность огорчали старика, и не из честолюбия – давно уже всякое честолюбие умерло в его сердце, – но он находил справедливым этот поступок по отношению к сыну женщины, которую король так любил, и считал, что король оскорбляет ее память, изменяя священной клятве.

Но это было еще не все: король не был верен памяти бедной Христианы. Несмотря на первые приступы безутешного горя, он мало-помалу втянулся в свой обычный образ жизни: одна за другой несколько наложниц метеорами сверкнули при дворе. Одна из них имела сына, и под именем дона Хуана Австрийского сын этот открыто воспитывался при короле, пользуясь его любовью и милостями наравне с Гастоном-Филиппом, который, хотя так и не признанный, все же был законным сыном и прямым наследником престола.

Кроме того, чья-то скрытая, но неумолимая и никогда не дремлющая ненависть с самого рождения молодого человека ожесточенно преследовала его. Или это было не чье-то злое преследование, а просто несчастная судьба?

Напрасно старый герцог старался выяснить что-нибудь на этот счет. Но удивительное стечение обстоятельств, случайных или вызванных чьей-то неотступной ненавистью, приводило старика в недоумение и внушало ему величайшее опасение за жизнь внука.

Несколько раз Гастон чуть было не сделался жертвой самых странных случайностей. Порой и сама жизнь его была в опасности.

Эти случайности были так искусно подстроены, что Гастон, со свойственной его возрасту беспечностью и к тому же наделенный неодолимой храбростью, со смехом рассказывал о них деду, который грустно покачивал головой, слушая о том, как лошадь под внуком вдруг внезапно взбесилась и понесла и мальчик чуть было не разбился насмерть в скалах… Или как в другой раз, когда Гастон фехтовал с графом Медина-Сидонией, молодым человеком одних с ним лет и большим его приятелем, с рапиры графа каким-то непостижимым образом вдруг слетел предохраняющий острие колпачок, рапира чуть не проткнула его насквозь, и Гастон был на волоске от гибели.

Еще раз, на охоте, пули свистели вокруг него, а узнать, кто же был виновником такой удивительной беспечности, так и не удалось.

Все эти факты были действительно ужасны и сильно беспокоили старого герцога.

Однажды майским утром 1750 года Гастон неожиданно прискакал в Торменар, где не был почти год.

Герцог Бискайский, предупрежденный слугой, поспешил навстречу молодому человеку, который, увидев деда, соскочил с лошади и бросился в его объятия, осыпая старика дорогими для его сердца ласками.

После этого молодой человек подал герцогу руку, и они вместе вошли в замок.

5 Клятва

Молодой человек казался бледным, брови его были нахмурены. Видимо, что-то сильно волновало и удручало его.

Герцог усадил внука на подушку у своих ног, взял его за руки и две-три минуты внимательно вглядывался в дорогое лицо.

– Бедное дитя! – сказал он, целуя внука в лоб. – Ты очень страдаешь?

– Очень, дедушка, – ответил Гастон с глазами, полными слез.

– Хочешь разделить со мной свое горе, дитя?

– Для этого я и прискакал сюда.

– Как! Ты все эти двести миль…

– Летел сломя голову, чтобы все рассказать вам.

– А… что король?

– Король! – вскричал он с горечью. – Король – могущественный властелин, дедушка!

– Надолго ты ко мне?

– Вы сами решите это.

– Если так, то я не скоро выпущу тебя из Торменара.

– Кто знает? – пробормотал Гастон задумчиво.

– Правда, король, твой отец…

– У меня нет больше отца. Теперь вы мой отец, герцог.

– Боже! Разве король скончался?

– Успокойтесь, здоровье у его величества отменное.

– Тогда твои слова для меня загадка, дитя мое, и я отказываюсь понять их.

– Я объясню, не беспокойтесь, но прежде, чем приступить к объяснению, я желал бы видеть здесь достойного пастыря…

– Он в отсутствии, дитя мое, – перебил герцог, – уже месяц, как отец Санчес уехал, – ты же говоришь о нем?

– Разумеется, о нем, о вашем старом друге, единственном, кто оставался верен нашему семейству.

– Увы! Отец Санчес уже в Мадриде, куда внезапно был призван делами величайшей важности, как, по крайней мере, сказал он мне перед отбытием из замка. Удивительно, что ты не видел его при дворе.

– И меня это удивляет, дедушка, – обычно по приезде в Мадрид отец Санчес первым делом навещал меня. Вероятно, что-нибудь помешало ему… Но так как отец Санчес отсутствует, то я открою все только вам, дедушка.

– Говори, дитя, я слушаю.

– Прежде всего, надо сказать, что в течение уже нескольких месяцев я замечал странную перемену в обращении со мной короля. Его величество все еще был милостив ко мне, но не так сердечен, не так откровенен. Являясь во дворец, я замечал в нем что-то натянутое, неестественное, чего никогда прежде не бывало! Мало-помалу его обращение со мной превратилось в холодное, сухое и надменное. Не раз мне даже возбранялся вход к королю и я уезжал из дворца, так и не повидав его величества.

– О, это действительно странно! – пробормотал герцог, нахмурившись.

– Это еще ничего, – продолжал молодой человек с горькой усмешкой, – мне суждено было вынести оскорбления и посильнее. Придворные, по свойственному им обычаю соображаясь с настроением духа короля, стали принимать в разговоре со мной тон, который мне очень не нравился, они шептались между собой или понижали голос при моем появлении. Если бы смели, они просто повернулись бы ко мне спиной. Я молча страдал от этих глупых выпадов, выжидая прямого оскорбления, за которое мог бы достойно отомстить. Прав ли я был?

– Прав, дитя мое, ты поступал как человек благородный и храбрый… Я предчувствую, как все это кончилось…

– Напротив, дедушка, вы и предположить не можете, что случилось, – возразил Гастон с нервным смехом. – О! Моя месть была великолепна, даже блистательнее, чем я мог надеяться!

– Продолжай, дитя, я слушаю.

– Недавно при дворе стали поговаривать о женитьбе короля. Смутные вначале, слухи становились все определеннее.

– О женитьбе короля? – вскричал герцог с прискорбным изумлением. – Так король женится?!

– Да, теперь об этом объявлено официально, его величество вступает в брак с принцессой, олицетворением совершенства, как говорят. Да нам-то какое дело!

– Это правда, – прошептал герцог, стиснув зубы, тогда как презрительная улыбка мелькнула на его побледневших губах. – Продолжай, мой мальчик.

– Однажды утром, – заговорил опять Гастон, – ко мне явился королевский камердинер с извещением, что король требует меня к себе. Я немедленно сел на лошадь и отправился в Эскуриал. Его величество ждал меня в своей молельне, с бледным лицом и глазами, красными от слез или от бессонной ночи. Камердинера он отослал движением руки и знаком подозвал меня к себе. Я повиновался. Заметив, что я держу шляпу в руке, король сказал сухо: «Наденьте шляпу, вы испанский гранд». – «Если как гранд я имею право стоять перед королем в шляпе, то долг велит мне слушать отца с обнаженной и склоненной головой». – «Хорошо, сын мой».

Король отвернулся, – продолжал Гастон, – и спустя минуту заговорил опять: «Я призвал вас по весьма важному делу, которое не терпит отлагательства».

Никогда еще король не говорил со мной так холодно! У меня дрогнуло сердце, но я ничего не ответил. Видя, что я молчу, он продолжал тоном человека, который спешит исполнить то, что в душе находит достойным порицания.

«Польза государства требует, чтобы я вступил в брак. Вероятно, вы уже слышали об этом?»

Я только наклонил голову.

«Бракосочетание должно вскоре совершиться, и я вынужден временно удалить вас от двора». – «Это изгнание, ваше величество?» – спросил я. «Нет, – с живостью возразил король, – это мера осторожности, диктуемая политикой. Предоставляю вам самому выбрать место вашего пребывания, только не в Бискайе, у вашего деда…»

– Король сказал это? – вскричал герцог.

– Разумеется! Я повторяю его слова!

– Правда, прости мне, мой мальчик!

– «…И чтоб вы не подъезжали ко двору ближе чем на двадцать пять миль, – продолжал передавать слова короля молодой человек. – Впрочем, ваше удаление будет, надеюсь, непродолжительно. Вот все, что я хотел сказать вам. Уезжайте. Вдали вы или вблизи, мое благосклонное внимание всегда будет следить за вами».

Не дав мне времени ответить, король знаком простился со мной и прошел в другую комнату. Как во сне вышел я из Эскуриала и возвратился домой, сам себя не помня. Там я уже застал приближенного секретаря могущественного министра, который от имени короля потребовал, чтобы я отказался от всех своих званий. Как видите, король спешил доказать мне благосклонность, в которой уверял. Не удостоив посланника ни единым словом, я молча подписался под всеми актами отречения. Секретарь брал их один за другим, просматривал… А когда все бумаги были подписаны, он спросил меня с усмешкой, когда я уезжаю. «Сегодня же», – ответил я и выставил вон этого человека.

– Так ты остался без титулов, дитя мое?

– Я сын Христианы де Торменар, и титула, ей-богу, никто не может у меня отнять! Да и на что мне титулы?.. Но это еще не все, дедушка.

– Я слушаю тебя.

– В тот же вечер герцог Медина-Сидония, отец моего близкого приятеля, давал бал, на который была приглашена вся знать. Так как я, насколько мне было известно, не совершил ни преступления, ни позорного действия, я не счел нужным скрыться от двора, словно недостойный беглец. Я решил явиться на бал с гордо поднятой головой, как человек, уверенный в своей невиновности. Итак, я велел все приготовить к своему отъезду и, распорядившись, чтобы люди с экипажами ждали меня у форта Энарес, с одним слугой, которого оставил при себе, отправился во дворец герцога Медина-Сидонии. Многочисленная и блистательная толпа теснилась во всех залах. Мое появление произвело ошеломляющее впечатление, я ожидал этого и потому нисколько не смутился. Должно быть, о немилости, в которую я впал, было уже всем известно. Из моих еще недавно многочисленных друзей только у пятерых или шестерых хватило духу подойти ко мне и пожать руку – знак сочувствия, за который я был им глубоко признателен в душе. Медина-Сидония, сын герцога, и граф Осуна взяли меня под руки и, весело разговаривая, пошли со мной среди толпы, которая расступалась, точно я чумной. Потом они увели меня в комнату, где собралась молодежь из высшей знати, чтобы смеяться и шутить на свободе. В числе присутствующих находился молодой человек, почти одних лет со мной, по имени или, вернее, называемый доном Филиппом Гусманом Оливаресом. Он был сыном герцога и севильской актрисы. Три года назад отец узаконил его благодаря своему могуществу. Молодой человек этот – в сущности, ничтожный, но очень гордый своими новыми титулами – всегда выказывал, сам не знаю почему, глубокую ненависть по отношению ко мне, на которую, однако, признаться, я не обращал ровно никакого внимания. В ту минуту, когда я входил, дон Филипп говорил что-то с большим оживлением посреди небольшой кучки людей, собравшихся вокруг него. При моем появлении один из его приятелей сделал знак, и тот мгновенно замолчал…

…Здесь я воспользуюсь своим правом романиста и вместо слов Гастона де Транстамара вставлю свой собственный рассказ, в убеждении, что интерес повествования от этого только выиграет.

Молодой человек прекрасно заметил внезапное молчание, воцарившееся в толпе при его неожиданном появлении в дверях. Он медленно подошел к дону Филиппу, раскланиваясь направо и налево, и очень спокойно сказал:

– Извините, кабальеро, вы, кажется, говорили о чем-то чрезвычайно занимательном, когда я вошел. Надеюсь, вы не сочтете мое поведение нескромным, если я спрошу, о чем вы так увлеченно беседовали?

– Извольте, сеньор, – дерзко ответил дон Филипп, – мы говорили о незаконных сыновьях!

– Лучше вас, кабальеро, – холодно возразил Гастон, – никто не может разбираться в подобных вопросах. Позвольте узнать, здорова ли ваша матушка?

– Сеньор! – воскликнул собеседник в порыве гнева. – Такое оскорбление…

– Оскорбление? Когда я осведомляюсь о здоровье вашей матери, кабальеро? Да что с вами?!

Дон Филипп прикусил губу.

– Я говорил о вас, – процедил он сквозь зубы.

– Стало быть, я, по вашему мнению, незаконный сын? – вскричал Гастон, и молния сверкнула в его черных глазах. – Клянусь Богом, вы солгали! Оказывается, вы не только глупец, но еще и клеветник!

– Да что же это, сеньоры! – вскричал с гневом один из присутствующих молодых людей. – Разве сыновья куртизанок должны предписывать нам законы? Вышвырнуть вон этого человека, и делу конец!

– Никто не должен трогаться с места! – громко вскричал Гастон, останавливая друзей, которые, казалось, хотели броситься к нему на помощь. – Это касается меня одного!.. Вы будете вторым после дона Филиппа, граф Касерес! Ну, господа, кто еще намерен поддерживать эту позорную ссору?

– Я!

– И я также! – вскричали почти в один голос двое.

– Очень хорошо, маркиз д’Альвимар, а после вас будет очередь, если не ошибаюсь, графа Сьерра-Бланка. Господа, я согласен драться с вами по очереди или разом со всеми четырьмя, что, полагаю, было бы вам всего приятнее.

Молодые люди испустили крик ярости при этом новом оскорблении.

– Сеньоры, – сказал молодой Медина-Сидония, подходя к ним, – мне стыдно за ваше поведение в доме моего отца, который вам следовало бы уважать. Граф де Транстамар мой друг и гость, благородный дворянин, любимый нами. Вы вели себя, без всякого повода с его стороны, как конюхи! Мои друзья и я, мы сумеем поддержать его в ссоре, которая касается также и нас.

– Да, да! – вскричали все, увлеченные примером, и подошли, чтобы крепко пожать Гастону руку.

Обидчики остались в меньшинстве, и вокруг них образовалась пустота.

– Благодарю вас, господа! – вскричал с чувством Гастон. – Мне приятно убедиться, что я не упал в вашем мнении.

Раздались крики, единодушно утверждавшие противное.

– В эту ночь я уезжаю из Мадрида, господа, – продолжал Гастон, – и буду ждать вас на рассвете у Энареса.

– Мы все придем туда и будем вашими секундантами! – восторженно вскричали его друзья.

Через два часа Гастон выходил из дворца герцога Медина-Сидонии. Вернувшись домой, он привел в порядок некоторые бумаги, вооружился, сел на лошадь и, сопровождаемый слугой, выехал из Мадрида, направляясь к деревне Энарес, куда и прибыл минут за десять до восхода солнца.

При въезде в деревню он увидел человек сорок знатных вельмож, которые ждали его, чтобы составить ему свиту.

Такое выражение внимания обрадовало Гастона до глубины души. Он с жаром поблагодарил друзей, не бросивших его в трудную минуту, и, сопровождаемый ими, вскоре оказался позади картезианского монастыря, в довольно уединенном месте, избранном секундантами обеих сторон местом сражения.

Там молодые люди спешились и отдали поводья слугам.

– Господа, – сказал Гастон друзьям, – дело это касается меня одного, я один и должен покончить с ним.

Медина-Сидония и Осуна хотели было протестовать, но Гастон остановил их:

– Умоляю вас именем нашей дружбы!

Друзья крепко пожали ему руку и смирились.

Приехали противники Гастона, но почти одновременно появился и старый герцог Медина-Сидония, который мчался к месту дуэли во весь опор.

Несмотря на свой почтенный возраст, он проворно соскочил наземь и подошел к Гастону, в свою очередь уже спешившему к нему навстречу.

– Граф де Транстамар, – громко сказал герцог, снимая шляпу и бросая гордый взгляд вокруг себя, – я узнал, что в эту ночь, во время посещения, которым вы удостоили меня, вам было нанесено жестокое оскорбление в моем доме. Прошу вас, граф, принять мое нижайшее извинение! Я считаю вас за благороднейшего, истого дворянина и ставлю себе за честь быть в числе ваших друзей.

Эти слова, произнесенные одним из высших представителей испанского дворянства, тронули Гастона до слез.

– Благодарю вас, герцог, – сказал он дрожащим голосом, – вы восстановили мою честь в глазах всех. С Божьей помощью, моя шпага довершит остальное.

– Искренне желаю этого, граф, – ответил почтенный старик.

– Долой плащи, господа! За шпаги! Это борьба не на жизнь, а на смерть! – звонко вскричал Гастон, сбрасывая на землю верхнее платье. – Вы первый, дон Филипп!

Испанцы по природе народ храбрый, для них дуэль почти то же, что увеселительная прогулка. Дон Филипп уже стал в позицию. При втором выпаде шпага Гастона проткнула его насквозь.

Граф Касерес уже стоял перед ним, обнажив шпагу.

Гастон сделал знак, что готов, и противники ринулись друг на друга.

Через несколько мгновений граф Касерес повалился как сноп: шпага Гастона воткнулась ему прямо в сердце.

Присутствующие пришли в ужас. Они уже хотели вмешаться, но Гастон остановил их.

– Прочь! – крикнул он, размахивая окровавленной шпагой. – Эти люди принадлежат мне.

– Я вас жду, – сказал маркиз д’Альвимар.

– К вашим услугам! – вскричал Гастон.

Это был уже не человек, а разъяренный тигр. Гнев и кровь ослепляли его, он видел перед собой лишь смертельного врага.

Маркиз упал. Шпага противника вонзилась ему в горло.

Почти мгновенно граф Сьерра-Бланка стал в позицию.

– Убейте же и меня! – крикнул он резко.

– Постараюсь, сеньор, – последовал грубый ответ.

На этот раз бой был продолжительный и ожесточенный. Оба противника были мастера фехтования. Утомленный предыдущими поединками, Гастон утратил часть своего проворства. А Сьерра-Бланка, хладнокровный и методичный, рассчитывал каждый удар и не давал противнику поразить себя, извиваясь вокруг него змеей.

Гастон понял, что погибнет, если не переменит тактики. Он сделал молниеносный выпад, сильным ударом отразив шпагу противника, и, прежде чем тот сумел дать отпор, всадил лезвие прямо ему в сердце.

Граф упал, даже не вскрикнув. Он был мертв.

Четыре врага теперь лежали у ног Гастона бездыханные.

– Исполнил ли я свой долг, как человек храбрый и дворянин? – спросил он, воткнув шпагу в землю.

– Да, – грустно ответили ему друзья, – вы сражались доблестно.

– Так прочтите теперь вслух эту бумагу, герцог Медина-Сидония.

Он подал герцогу бумагу, которую тот немедленно зачитал вслух, – это было свидетельство о браке короля Филиппа IV с доньей Христианой.

– Итак, я законный сын! – гордо вскричал Гастон.

Все склонили голову в знак согласия.

Тогда молодой человек взял свою шпагу и сломал ее о колено.

– Слушайте все, – сказал он, – сломав эту шпагу, я одновременно разбил и свою клятву верности испанской короне. Я отрекаюсь от своего отечества, не хочу служить королю-клятвопреступнику, который попирает ногами честь женщин своего дворянства и отказывается от своих детей! Пока я жив, испанская монархия не будет иметь врага более неумолимого, чем я! Повсюду я стану преследовать ее без отдыха, без пощады. Скажите это королю, господа, чтобы он знал, что сын, от которого он отрекся и права которого подло украл, сохранил драгоценнейшее из всех благ – честь. Прощайте, господа! Граф де Транстамар умер. Скоро вы услышите о мстителе. Клянусь вам памятью моей матери, ставшей жертвой этого презренного короля!

Гастон накинул на плечи плащ, вскочил в седло и ускакал во весь опор, и никто не посмел останавливать его.

Оставшиеся пребывали в оцепенении, они были поражены увиденным и услышанным и не могли себе уяснить, явь ли все это или им снится страшный сон…

Герцог Бискайский выслушал этот ужасный рассказ внука с мрачным удовлетворением.

– Хорошо, дитя мое, – сказал он, когда молодой человек замолчал, – я узнаю в тебе потомка де Торменаров, но грозную клятву, которую ты произнес, сдержать надо.

– До смерти не изменю ей, дедушка, клянусь вам!

– Ах, наконец-то мы будем отомщены! – воскликнул старик с необычайным оживлением. – Тебе нельзя оставаться здесь ни минуты, надо ехать немедленно.

– Я готов, дедушка, – ответил молодой человек, вставая.

– Но куда ехать?

– Сперва во Францию, а там – куда Бог приведет.

– Хорошо, но торопись.

В комнату вбежал слуга с докладом, что человек пятнадцать всадников поднимаются к замку вскачь по крутому подъему.

– Все к оружию! – приказал герцог.

– Поторопились, – заметил с улыбкой молодой человек.

– Нельзя допускать, чтобы ты попался им в руки.

– Не бойтесь, дедушка, живым они меня не возьмут.

Они быстро вышли.

Слуги, беззаветно преданные герцогу и давно находившиеся при нем, стояли вооруженные, готовые исполнить любое его приказание, каким бы оно ни было.

Всадники приближались во весь опор. Когда до замка оставалось несколько метров, человек, с ног до головы одетый в черное, с золотой цепью на шее и с эбеновой тростью в руке, потребовал именем короля, чтобы их впустили.

– Королю тут делать нечего, – крикнул герцог.

Тогда человек в черном развернул пергамент и с важным видом приступил к чтению.

В это время Гастон уже сел на лошадь и тихо отдал приказание привратнику.

– Что ты задумал, Гастон? – спросил герцог.

– Проложить себе дорогу сквозь толпу этих негодяев.

– Они убьют тебя, дитя! – вскричал старик.

– Нет, дедушка, – возразил Гастон, смеясь, – они чересчур неловки для этого! Дедушка, благословите меня, – сказал молодой человек, обнажив голову.

– Да благословит тебя Господь, дитя мое! – произнес старик дрожащим голосом. – Всемогущий Боже! Неужели мне суждено лишиться моего внука, столь дорогого моему сердцу!

– Господь сохранит меня, дедушка. Разве не должен я отомстить за ту, которая молится за нас на небесах?

– Да, отомсти за свою мать!.. Но что я говорю? Они убьют тебя, эти люди!

– Не думаю, дедушка, но – ей-богу! – если бы это и случилось, я устрою себе славные похороны. Поцелуйте меня в последний раз и отпустите.

Он наклонился к старику и поцеловал его в лоб, проливая слезы.

– А теперь прощайте! – вскричал Гастон. – Я опять бодр и полон сил!

– Постой, – сказал герцог, – я отвлеку их внимание.

Человек в черном, алькальд министерского дворца, между тем докончил чтение.

– Если вы не отопрете ворота, – крикнул он, складывая свой пергамент, – в вас будут стрелять, как в мятежников, выступающих против воли короля!

– Вашего короля мы не знаем, – возразил старик звонким голосом.

В ту же минуту ворота отворились и Гастон, со шпагой в зубах и пистолетом в каждой руке, помчался во весь опор среди королевских посланников.

– Стрелять в бунтовщиков! – взревел алькальд.

– Огонь! – приказал герцог.

Два страшных залпа раздались почти одновременно.

Старик упал с пулей в груди, но тотчас опять встал.

Несколько минут продолжалась страшная схватка между Гастоном и окружившими его всадниками, наконец молодой человек проложил себе кровавый путь в их рядах и, размахивая шпагой, с криком торжества скрылся из виду за горой.

– Он спасен, благодарю Тебя, Боже! – воскликнул старый герцог, который, ухватившись за выступ стены, следил за бегством внука. – Господи, – прошептал он, – прими мою душу…

Он выпустил камень, за который держался, и упал замертво.

Европейцу, только что высадившемуся на берег Америки, тропическая ночь кажется чудесным и величественным зрелищем. Таинственно шелестит морской ветер в ветвях высоких столетних деревьев в девственных американских лесах. Небо, усеянное блестящими, как алмазы, звездами, простирает свой лазоревый свод до самого горизонта, где темная кайма смешивается с широко раскинутой гладью неподвижного океана. Серебристый диск луны парит в эфире и отражается в зеленоватых лужицах, оставляемых отступающими волнами, как в тысячах зеркал.

Все спит, все отдыхает в дремлющей природе. Только, словно во сне, раз за разом набегают на песчаный берег волны и слышится однообразный назойливый гул насекомых, невидимая работа которых никогда не утихает.

Тропическая ночь в тысячу раз светлее самого ясного, и все-таки темного, дня в наших холодных северных странах. В тропиках вы возвышаетесь душой. Жизнь вливается в истощенное тело, а бодрость – в сердце, расслабленное унынием! О, тропические ночи! Невозможно передать упоительного обаяния, затаенного под вашим прозрачным и тем не менее таинственно-величественным покровом!

Если бы 28 февраля 1664 года случайный наблюдатель находился часа в четыре утра, примерно за час до восхода солнца, на вершине крутого утеса, милях в пяти к северу от города Чагреса, и, куря сигаретку или пахитоску, блуждал бы взглядом по бесконечной равнине океана, в это время обычно спокойного, то мог бы стать свидетелем зрелища, в котором ровно ничего бы не понял, несмотря на все усилия своего воображения.

Глазам наблюдателя представилась бы картина, не лишенная известной доли величественной и печальной красоты, особенно в этот ранний утренний час, когда ночь вступает в борьбу с занимающимся днем, которому суждено вскоре остаться победителем.

Во-первых, у самого подножия утеса начиналось песчаное побережье, вдоль которого на довольно значительное расстояние протянулись песчаные холмы, покрытые тропическими деревьями с листвой необычного рисунка. Их странные стволы, высокие, тонкие и прямые или узловатые и низкие, заполоняли собой все пространство над водой.

Чуть левее виднелся мыс, покрытый густым кустарником. Он врезался в море, образуя бухточку в виде эллипса, в которой, при необходимости, могли бы найти убежище или даже укрыться в зарослях корнепусков довольно большие суда.

С правой стороны виднелась впадающая в океан посеребренная луной извилистая речка, по берегам которой стояло несколько полуразрушенных тростниковых хижин, по-видимому давно покинутых своими обитателями.

И когда опаловая полоса уже появилась на темно-буром горизонте и звезды стали меркнуть одна за другой на небосводе, в море появилась черная точка, которая быстро увеличилась в размерах и вскоре оказалась бригом водоизмещением тонн в двести.

Судно это, лавируя, медленно подходило к берегу и на расстоянии ружейного выстрела от мыса развернулось и замерло.

Тотчас же лодочка, спущенная на воду, отделилась от брига и пошла к берегу.

Не успела лодка отчалить, как бриг поднял паруса и, пользуясь попутным ветром, скрылся за мысом.

Гребцы, сидящие в лодке, усиленно работали веслами. Вскоре лодка очутилась среди зарослей корнепуска и, почти не замедляя хода, стала пробираться между стволами и ветвями, пока наконец не остановилась возле упавшего от старости дерева, образовавшего возле берега естественную пристань.

Три человека, находившиеся в лодке, встали.

Двое из них прыгнули на ствол лежащего дерева, а третий остался в лодке. Он подал товарищам один за другим несколько довольно больших мешков, и те сложили их на сухом песке.

– Ну вот, – сказал человек, оставшийся в лодке, тщательно проверив под сиденьями, – теперь мы всё перенесли на берег.

– Ты уверен, что ничего не забыли? – спросил человек, принимавший из лодки мешки.

– Уверен, ваше сия…

– Что?! – с живостью вскричал собеседник, и черные глаза его сверкнули гневом.

– Виноват, обмолвился! – воскликнул человек в лодке. – Да ведь мы же по-французски говорим!

– Это правда, но я приказал тебе, вернее, просил… – прибавил уже гораздо мягче человек, стоявший на берегу.

– Ба-а! Чего уж там! – сердито заметил человек в лодке. – Разве ваша просьба не приказание для меня?.. Не бойтесь, больше не попадусь, это в последний раз.

– Надеюсь!

– Что же дальше?

– Скорее в путь, Мигель! Солнце уже восходит, вскоре нам здесь придется худо.

– Это правда.

Мигель взял топор, двумя сильными ударами пробил дно лодки, которая вмиг наполнилась водой, так что он едва успел гигантским прыжком перескочить на дерево, чтобы не пойти ко дну вместе с ней.

Три странных человека сперва удостоверились, что лодка не всплыла на поверхность воды, после чего спрыгнули с древесного ствола на берег, где каждый взвалил себе на плечи по мешку.

– А теперь, вождь – или кто бы вы там ни были, – сказал первый мужчина тому своему спутнику, который до сих пор оставался безмолвен, – остальное за вами.

– Следуйте за мной, – ответил тот.

– Стойте! – резко остановил его второй из приплывших, и, взяв за плечо и глядя в упор, сказал: – Мы с Мигелем Баском в ваших руках. Помните, что при малейшем подозрении в измене я убью вас, как собаку, клянусь честью буканьера!

Индеец, к кому обращена была эта угроза, без тени смущения выдержал устремленный на него пристальный взгляд, кротко улыбнулся и повторил свои слова:

– Следуйте за мной.

– Хорошо, – согласился буканьер.

И они углубились, вслед за индейцем, в густые заросли кустарника.

Проводник-индеец двигался по лесу со свободной уверенностью, точно шел не в зарослях, а по большой городской дороге. Путь оказался непродолжительным. Не успели они пройти и полчаса, как оказались перед хижиной, построенной в непроницаемой чаще и так искусно замаскированной от посторонних глаз густыми ветвями, что заметить ее было невозможно даже с пяти шагов.

Краснокожий тихо свистнул.

По прошествии нескольких секунд ему ответил такой же свист.

Это явно был ответ на сигнал, данный проводником.

Не колеблясь более, индеец откинул растянутую на тростниковых шестах оленью шкуру, которая заменяла в хижине дверь, потом посторонился и, поклонившись двум своим спутникам, неподвижно стоявшим за его спиной, произнес тихим и вместе с тем звучным голосом:

– Войдите, господа, в мое смиренное жилище. Здесь вы в полной безопасности на все время, пока вам угодно будет оставаться под моим кровом.

Спутники вождя вошли и очутились в хижине.

Тот закрыл вход оленьей шкурой и снова свистнул.

– Что вы делаете? – поинтересовался буканьер.

– Даю приказание, чтобы нас стерегли, – спокойно ответил вождь.

– Переоденемся, – предложил Мигель Баск, – никогда нельзя знать наперед, что может случиться. Надо всегда быть настороже, это самое главное!

– Хорошо сказано, братец, ей-богу! Похвальная предусмотрительность.

– В такой экспедиции, как наша, – произнес Мигель Баск внушительно, – когда голова – это самое меньшее, чем можно поплатиться, необходимо помнить, что прежде всего не следует пренебрегать…

– Чем же? – перебил его со смехом товарищ.

– Деталями, брат, деталями! Хотя мы оба и говорим по-испански, словно уроженцы Кастилии, не следует забывать, что испанцы есть и в числе Береговых братьев, пусть их совсем мало. Надо перехитрить хитрецов. Испанцы чуют буканьера за десять миль вокруг, у них особенный дар узнавать нас безошибочно. Надо быть бдительным. Мы одни во враждебном краю и отрезаны от всякой возможной помощи, а между тем нам предстоит столкнуться с мастерами своего дела, и малейшая неосторожность или забывчивость могут погубить нас безвозвратно.

– Отлично излагаешь, любезный друг. Должен признаться, что ты прав по всем статьям. Итак, условимся обо всем хорошенько, чтобы не допускать ошибок в выбранных ролях.

– Условимся. А то как бы чего не вышло.

– Ты снова за свое! – возразил со смехом его собеседник.

– Если бы только за свое!

– Ты снова затянул старую песню?

– Я молчу.

– Вот и замечательно! Ты пугаешься тени. А ведь нет ничего проще и легче того, что мы хотим сделать.

– Гм!

– Опять?

– Нет, просто охрип и прочищаю горло, вот и все. Я слушаю.

– Прежде всего скажем, что мы бискайцы, – начал буканьер, приступив к переодеванию, – и, следовательно, принадлежим к племени, которое под видом простодушной откровенности скрывает хитроумие и проницательность. В этом, надеюсь, ты согласен со мной?

– Вполне. Продолжайте, я постараюсь молчать.

– Гореть мне в аду, если негодяи-испанцы раскусят нас, словно каких-нибудь простофиль! Помни одно, Мигель, старый дружище, я – граф Фернандо Гарсиласо де Кастель-Морено, чистокровный испанец, предки которого поселились и проживают в Мексике уже лет сто.

– Ну, этим я скорее доволен.

– Почему?

– Да хотя бы потому, что я теперь смогу называть вас вашим сиятельством.

– И что в этом хорошего?

– По крайней мере, я не стану опасаться на каждом шагу ляпнуть что-то не то. Какая великолепная мысль пришла вам в голову, ваше сиятельство!

– Опять за старое?

– Напротив, за новое, я вхожу в свою роль! Разве вы не испанский гранд первого ранга и прочая, и прочая? Будьте спокойны, теперь нечего опасаться, что я сболтну лишнего.

– Упрямец! – улыбнулся буканьер. – Пусть будет по-твоему, раз ты так настаиваешь. Но не забудь, что аделантадо[21] в Кампече, мой близкий родственник, зная, что я имею намерение организовать в Панаме большую добычу жемчуга, снабдил меня убедительнейшим рекомендательным письмом к тамошнему губернатору, – все это, кажется, ясно как день.

– Яснее дня, ваше сиятельство!.. Видите, я уже привыкаю к роли.

– Прекрасно, теперь, кажется, мы обо всем договорились… Да! Надо не забыть, что ты – мой преданный слуга…

– Еще бы, черт возьми!

– Дай же закончить… и старший сын моей кормилицы, мой молочный брат.

– За исключением возраста, впрочем, все справедливо.

– Погоди, дальше все будет вымыслом: во-первых, тебя зовут Мигелем Варосом.

– И тут не большая ошибка: Мигель Баск и Мигель Варос – в сущности, одно и то же.

– Совершенно верно. Вдобавок мы с этой минуты говорим только по-испански. Так мы сможем влезть в шкуру испанцев. Поначалу будет немного трудно привыкнуть, но вскоре мы втянемся.

– Решено, сеньор граф, – по-испански ответил Мигель Баск.

Разговаривая таким образом, авантюристы переоделись. Это было полное превращение.

Буканьеры исчезли бесследно, а вместо них появились вельможа знатного вида лет двадцати восьми – тридцати, с изысканными манерами, пленительной обходительностью, но тем не менее с орлиным взглядом и гордым, несколько насмешливым выражением лица. Последнее не только не вредило его костюмировке, но, напротив, довершало ее. Мигель Баск превратился в человека лет сорока пяти, с хитрым взглядом исподлобья и раболепно почтительным видом слуги из хорошего дома.

Переодевание было проделано так искусно, что самый зоркий глаз не подметил бы обмана.

Граф Фернандо – поскольку он дал себе это имя, то первое время и мы станем называть его так – и Мигель Баск, мнимый слуга, принадлежали к отверженцам феодального общества XVII столетия, изгнанным из своих стран деспотизмом европейских правительств. Они и им подобные, вместо того чтобы склонить голову под унизительным игом, навязываемым им, гордо удалились на Тортугу.

Остров этот был тогда убежищем множества великих людей, не признанных и доведенных до отчаяния.

Присоединившись на Санто-Доминго к грозному сообществу Береговых братьев – флибустьеров и буканьеров, – эти два человека, которых мы теперь выводим на сцену, благодаря неслыханным подвигам храбрости, уму и отваге вскоре заслужили уважение не меньшее, чем Монбар, Польтэ, Олоне и прочие знаменитые авантюристы, которые даже самых могущественных королей заставляли трепетать от страха, открыто ведя с ними переговоры и гордо выставляя на своем трехцветном флаге – голубом, белом и красном – неумолимый девиз:

Переодевшись, авантюристы стали один против другого, и, подобно авгурам[22] в Древнем Риме, расхохотались, глядя друг на друга, – так мало они походили на тех, кем были всего минуту назад.

Дон Фернандо, как младший, а следовательно, и наиболее смешливый, первый разразился хохотом.

– Делать нечего, любезный друг! – вскричал он сквозь смех. – Надо с этим смириться! Мы просто великолепны: ни дать ни взять два чучела в католической процессии.

– Ба! И что ж с того! – философски возразил Мигель. – Тем лучше! Если мы похожи на чучела, нас скорее примут за идальго. А нам этого-то и нужно, ваше сиятельство.

– Совершеннейшая правда, любезный друг.

– Итак, все хорошо, и незачем нам долее, глядя друг на друга, драть глотку на манер кайманов, зевающих на солнце.

При этом довольно оригинальном сравнении они снова залились дружным хохотом, нарушая этим свое напускное достоинство.

По счастью, их остановило возвращение в хижину индейца, который, из присущей краснокожим деликатности, вышел, чтобы дать своим гостям переодеться. Теперь же он возвратился со словами, что завтрак готов.

Известие это было принято с огромным воодушевлением: авантюристы не ели со вчерашнего вечера и, утомленные продолжительным путешествием по морю и по суше, буквально умирали с голоду. Они поспешно последовали за хозяином и уселись рядом с ним на траве против жареной лопатки оленя и печенных в золе сладких бататов: не слишком удачной замене отсутствующего хлеба.

Мимоходом позволим себе отметить некую характерную черту, весьма знаменательную: авантюристы, привыкшие к крутым поворотам жизни, в каком бы настроении ни находились – в радости или в горе, – всегда едят с аппетитом.

То же самое замечается и у солдат во время кампании или на биваках неподалеку от неприятеля накануне сражения. Все это, по нашему мнению, неопровержимо доказывает, что бодрое тело поддерживает бодрость духа: в течение наших продолжительных странствований по Америке мы имели случай удостовериться, что ясности мысли немало способствует сытый желудок.

Оба буканьера оказали честь простой, но обильной трапезе, предложенной хозяином. Они сдобрили еду несколькими глотками хорошей французской водки, которой было при них порядочное количество – на всякий случай, как говорил Мигель Баск с той наигранной серьезностью, которая составляла отличительную черту его характера.

Краснокожий, подобно большей части представителей этой расы, ел очень умеренно и, несмотря на все уговоры, ни за что не хотел пригубить золотистую влагу.

Краснокожего называли, вернее, он позволял себя называть, прозвищем Хосе, которое, неизвестно почему – в насмешку, быть может, – испанцы дают всем индейцам, и непокорным, и мирным.

Хосе представлял собой один из совершеннейших типов прекрасной индейской расы, перемешанной с европейской и африканской.

Индеец этот был высок и строен, тело его, необычайно пропорциональное, могло бы служить моделью для скульптуры Аполлона Пифийского. Руки и ноги Хосе с выступающими твердыми, как сталь, мышцами выдавали в нем необычайную силу, гибкость и проворство.

Красивое продолговатое лицо индейца имело черты правильные и тонкие. Взгляд больших проницательных черных глаз, осененных длинными ресницами, бросавшими тень на щеки медно-красного цвета, свидетельствовал об уме. И это выражение ума усиливалось мечтательной улыбкой. Что-то притягательное, магнетическое было в этом человеке, то, что неудержимо увлекает тех, кого случай или обстоятельства сводят с подобными людьми.

Хосе на вид было лет сорок или сорок пять. Быть может, чуть больше, а может, чуть меньше – с точностью определить возраст краснокожего было сложно.

Так же трудно было получить представление о его подлинном характере. Он казался кротким, открытым, благородным, бескорыстным, веселым, общительным… Но – кто знает? – не было ли все это притворством… И не было ли это маской мнимого добродушия, и не старался ли он обмануть тех, чье доверие ему полезно было приобрести?

Кто был он? Откуда? Все это покрывал непроницаемый мрак тайны, он никогда не говорил о своем прошлом и очень мало – о настоящей своей жизни. Два года назад он прибыл в Чагрес неизвестно откуда и с той поры жил здесь постоянно, добывая себе средства к существованию охотой и работой проводника: он сопровождал путешественников из Чагреса в Панаму, а иногда отправлялся с поручениями в качестве гонца.

Индеец тоже счел приличным принарядиться, заменив своеобразную накидку, сплетенную из камыша и служившую ему единственной одеждой, на штаны из сурового полотна, кожаное пончо и остроконечную соломенную шляпу с широкими полями, какие обычно носят работники на испанских плантациях.

Авантюристы едят быстро, для них время – деньги, как говорят современные янки. Три сидевших на траве человека ели молча и насытились за несколько минут.

Когда последний кусок был проглочен, дон Фернандо залпом осушил большую рюмку водки, довольно крякнул и, набивая глиняную трубку с черешневым чубуком, обратился на мадридском говоре к краснокожему:

– Ну, вот мы и на берегу, Хосе, любезный друг. Скажи, где мы? Что нам делать?.. Передай мне огня, Мигель.

Мигель осторожно, большим и указательным пальцем, выхватил из костра раскаленный уголек и приложил его к трубке товарища.

– Мы в пяти милях к востоку от Чагреса, – ответил краснокожий. – Речка рядом, та самая, по берегу которой мы шли сюда. Начало свое она берет далеко в горах и впадает в Тихий океан в восьми милях от Панамы. Называется она Браво.

– Она судоходна на всем своем протяжении? – спросил дон Фернандо.

– Да, для маленьких каноэ. Правда, есть небольшие пороги.

– Вот что я называю толково излагать! Итак, мы продолжаем наш путь по воде?

– Что было бы чрезвычайно приятно, – заметил Мигель между двух выпущенных клубов дыма.

– Нет, это заставило бы нас кружить и потерять дорогое время.

– Гм! – отозвался Мигель. – Важное соображение.

– К тому же, – продолжал краснокожий, – дон Фернандо – испанский дворянин, он путешествует верхом, что гораздо приличнее для его звания, да и удобнее.

– Разумеется, – заметил в своей ироничной манере Мигель. – Рагу хорошо, да беда только в том, что зайца для него пока еще нет.

– То есть, – пояснил дон Фернандо, – для путешествия верхом надо иметь лошадей.

Краснокожий улыбнулся:

– Две верховые лошади с вашей поклажей, привязанной к седлам, ожидают вас вон в том кустарнике. – И Хосе указал рукой направление.

– Неужели?

– Разве я не обещал?

– Правда! Простите, вождь, я забыл. Должен признаться, что слово свое вы умеете держать… Но почему же две лошади, а не три?

– Потому, – с недоброй усмешкой произнес краснокожий, – что я всего лишь бедный мирный индеец, слуга, и моя обязанность – бежать впереди вашей милости, чтобы прокладывать вам дорогу. Что подумают о вас, если ваш раб будет на лошади?

– Ага! Вот оно что! – посмеиваясь, сказал Мигель. – Конечно! Ведь эти добрые испанцы такие человеколюбивые!

– Когда мы отправляемся? – спросил дон Фернандо.

– Когда будет угодно вашей милости.

– Нас больше ничто не держит?

– Ровным счетом ничего, сеньор.

– Так отправимся в путь немедленно!

– Извольте!

Они встали.

В эту минуту нежный, мелодичный, почти детский голосок раздался в зарослях высокого кустарника, и кто-то позвал:

– Отец!

Затем молоденькая девушка, показавшись из-за ветвей, бегом бросилась к краснокожему. Тот приподнял ее могучими руками, прижал к своей широкой груди и воскликнул с нескрываемым восхищением:

– Аврора! Мое прекрасное дитя! О, я боялся, что уйду, так и не обняв тебя!

При виде девушки пораженные авантюристы остановились, а затем почтительно поклонились ей.

Девушка, только теперь заметив присутствие посторонних, вспыхнула от смущения, опустила глаза, попятилась и замерла в неподвижности. Несмотря на броню, в которую были облачены их свирепые сердца, авантюристы казались приятно взволнованными видом очаровательного небесного создания, которое столь внезапно предстало перед ними. Они едва осмеливались касаться взглядами девушки, опасаясь, что смущение заставит ее броситься наутек.

И в самом деле, эта прекрасная невинная шестнадцатилетняя девушка уже, сама того не подозревая, была наделена всеми совершенствами женщины.

Взгляд ее больших задумчивых глаз был кроток и немного беспокоен. Черты ее прелестного, чуть смуглого лица были правильны, а пунцовые губы, казалось, готовы были раскрыться в улыбке. Она действительно улыбнулась, обнаружив ряд ослепительной белизны зубов. Благовонным облаком вокруг нее развевались иссиня-черные волосы, шелковисто-тонкие, ими она с легкостью могла бы укрыться с ног до головы. Стройный и грациозно гибкий стан, голос, мелодичный, как пение птицы, обаятельная гармония изящных очертаний – все соединялось, образуя самую пленительную красоту, когда-либо выпадавшую на долю дочери Евы.

С минуту краснокожий смотрел на чудного ребенка умиленным взглядом, потом снова нежно привлек ее в свои объятия, в которых она укрылась, точно перепуганная горлица, и, слегка поклонившись своим гостям, с гордой и величавой учтивостью произнес:

– Представляю вам мою дочь.

Авантюристы молча поклонились.

– Зачем ты пришла, несмотря на запрет? – обратился краснокожий к дочери, напрасно стараясь придать своему голосу строгость.

– Мне хотелось скорее обнять вас, – ответила она в замешательстве, – и потом еще…

– Что же еще? – спросил он, видя, что она смутилась.

– Я хотела узнать ваши распоряжения.

– Мои распоряжения? – удивился он.

– Да, насчет гостей.

– Вот оно что, – с улыбкой сказал он. – Но у меня нет распоряжений насчет этих сеньоров, так как они уезжают через десять минут.

– А! – воскликнула она, украдкой взглянув на посетителей.

– Да, Аврора, моя милая, и я пойду с ними.

– И вы уходите! – вскричала она огорченно. – А я?

– Что?

– Разве я должна оставаться здесь одна?

– Одна? Ни в коем случае. Силах, Камиш и Тораб могут надежно оградить тебя от всяких неприятностей и защитить в случае необходимости. Они преданные слуги.

– Разумеется, отец, но вас-то не будет, и, простите, мне страшно.

– Ты сумасбродна и избалована моей любовью, Аврора. Я всегда был чересчур мягок с тобой. – Но, заметив слезы в глазах девушки, он поспешил прибавить: – Полно, не плачь, дитя, я не могу остаться, но будь спокойна, скоро я вернусь. Мое отсутствие не продлится долго.

– Дай-то бог, отец! Эта хижина стоит так уединенно, а между тем в лесу столько незнакомых людей!

– Успокойся, говорю тебе, твои страхи нелепы. К тому же если кто-либо из этих презренных посмеет подъехать на расстояние выстрела к нашей хижине, ему пустят пулю в лоб. В особенности я приказал слугам наблюдать за Каскабелем. Если этот негодяй опять станет бродить поблизости, что он, по-видимому, взял за привычку, то с ним, не сомневайся, сведут счеты! Повторяю, не опасайся ничего.

– Каскабель! – пробормотала девушка, побледнев от ужаса.

– Ни слова больше, дитя, – возразил отец повелительно, – я и так потерял много времени. Поцелуй меня и ступай.

Девушка не посмела настаивать. Сначала она бросилась с рыданиями на шею отца, а потом упорхнула с легкостью птички.

– Это ребенок, – сказал краснокожий голосом, которому напрасно силился придать твердость, – она ничего не знает о жизни и воображает, что все должно идти по ее прихоти.

– Да сохранит ей Бог это неведение как можно дольше! – сказал Мигель Баск. – Она так счастлива!

– Правда… Бедное дитя!.. – сказал индеец и вдруг переменил тон. – Следуйте за мной, сеньоры, мы должны были бы сделать уже целых две мили.

– Ну вот! Что за спешка? Мы скоро нагоним упущенное время.

И дон Фернандо с Мигелем направились вслед за проводником к густому перелеску, посреди которого молодой красивый индеец держал под уздцы двух великолепных лошадей в богатой испанской сбруе.

– Вот ваши лошади, – сказал Хосе.

– Какие превосходные животные! – не мог удержаться от восхищенного восклицания дон Фернандо.

– Вы еще больше оцените их, когда узнаете, на что они способны, – заметил вождь.

Авантюристы вскочили в седла.

Хосе о чем-то тихо говорил несколько минут с молодым индейцем, после чего тот почтительно склонил голову, приложил руку к сердцу и одним прыжком скрылся в кустах.

– В путь! – сказал вождь, став во главе небольшого отряда, и все двинулись по проложенной дикими зверями едва заметной тропинке, которая тянулась вдоль холмистых берегов речки.

Картины природы, суровой, спокойной, дикой и величественной, сменяли одна другую перед глазами восхищенных путников, подобно исполинскому калейдоскопу.

Нигде не было видно признаков грубого вмешательства человека.

Эта великолепная страна со своими тысячелетними лесами, с лугами, покрытыми высокой травой, осталась точно такой, какой вышла из рук Творца.

Действительно, земля под ногами путешественников была девственно свежей и абсолютно нетронутой человеком.

Порой при звуке их шагов из-за кустарника выглядывала с беспокойством лань и тут же убегала в испуге. Самые разнообразные птицы с ярким оперением мелькали повсюду. Некоторые лениво качались на речных волнах, едва подернутых легкой рябью.

Повсюду, куда доставал глаз, царила девственная природа, нигде не было заметно следов рук человеческих и присутствия людей. Хотя люди не могли быть слишком далеко, ведь местность, по которой сейчас двигались путешественники, была в то время одной из богатейших и могущественнейших испанских колоний на американском континенте. К тому же Панаму на Тихом океане и Чагрес на Атлантическом соединял весьма оживленный путь, ведь между двумя этими портами пролегала Золотая тропа, по которой перевозили несметные богатства Нового Света.

По требованию своего проводника авантюристы пустили лошадей крупной рысью, а между тем индеец, выступая быстрым, свойственным краснокожим шагом, не только не отставал от них, но, ничуть не напрягаясь, постоянно держался впереди, по-видимому нисколько не тяготясь такой скоростью.

Мигель Баск, согретый лучами полуденного солнца, отвесно падавшими ему на голову, и благодаря удобному арабскому седлу скоро заснул.

Напрасно дон Фернандо будил его несколько раз и силился завязать разговор, ответом ему было лишь короткое и невнятное мычание. Наконец он и этого добиться не смог и довольствовался могучим храпением, сила звука которого не уступала гудению севильского церковного органа в воскресный день.

Потеряв всякую надежду на успех, дон Фернандо отказался от попыток вступить в разговор со спящим. Сам же он принадлежал к числу людей, которые никогда не засыпают, если вынашивают в голове важные замыслы или если им поручено дело не только трудное, но и опасное. Поэтому дон Фернандо решил оставить в покое товарища, упрямо не отвечающего на его вопросы, и поговорить с проводником, чтобы извлечь из него полезные сведения, которые впоследствии, вероятно, могли бы пригодиться.

Хитрый до мозга костей, как горец, дон Фернандо, однако, до сих пор имел дело только с европейцами. Характера краснокожих он не знал вовсе и понятия не имел, где у них слабая струнка. Со свойственной европейцам самонадеянностью он воображал, что легко поладит с неотесанным дикарем, который так бодро вышагивал впереди его лошади.

Достойный авантюрист не подозревал, что в самом простодушном с виду краснокожем хитрости, ловкости и смышлености хватит на трех уроженцев Нижней Нормандии, двух – Нижней Бретани и такое же число гасконцев или бискайцев, людей, по общему мнению, самых хитрых из всех, что есть в нашем подлунном мире.

Итак, совершенно уверенный в себе, авантюрист, отбросив всякую предосторожность, весело окликнул проводника:

– Эй, Хосе! Не можешь ли идти немного тише и рядом со мной? Мы потолковали бы и скоротали время. Между нами говоря, оно тянется для меня чертовски долго на этом солнцепеке, от которого изжарился бы и панцирь черепахи.

– Как угодно, сеньор, – спокойно ответил краснокожий, – но к чему говорить, когда можно спать? Берите пример с вашего товарища: видите, он спит, убаюканный мерной поступью лошади. Отчего бы вам не поступить так же?

– По двум причинам, любезный друг, – ответил молодой человек насмешливым тоном, – во-первых, мне спать совсем не хочется, во-вторых, я был бы не прочь наблюдать за дорогой, по которой мы едем.

– Нет ничего легче, когда у вас глаза так широко раскрыты, сеньор. Для того чтобы смотреть, разговаривать не надо.

– Твоя правда, любезнейший. Я совершенно с тобой согласен. Однако, если тебе не будет неприятно, я был бы рад поговорить с тобой. Признаться, я очень люблю беседовать, ведь это самое верное средство, чтобы что-то разузнать.

– А! Вы хотели что-то разузнать, сеньор?

– Не скрою, хотел бы.

– Какая досада, что вы напали именно на меня, любезный сеньор! – возразил краснокожий, и в голосе его прозвучала насмешка. – Похоже, из всех людей я менее всего способен удовлетворить ваше любопытство.

– Как знать, любезный друг, как знать. И все-таки подойди ближе, если не возражаешь, и потолкуем о том о сем. Быть может, сами не ожидая того, в нашем беспредметном разговоре мы до чего-нибудь и договоримся.

– Не думаю, сеньор. Однако, желая доставить вам удовольствие, я исполню ваше желание. Будем говорить или, вернее, извольте говорить, сеньор, а я готов отвечать вам, если смогу.

Краснокожий замедлил шаг и пошел справа от лошади путешественника.

Дон Фернандо, удивленный данным ему отпором, начинал подозревать, что имеет дело с противником несравненно более серьезным, чем можно было предполагать. Он насторожился, сменил тактику и продолжал с самым равнодушным видом:

– Признаться, я так упорно настаиваю на беседе с тобой только потому, что не хочу заснуть.

– А почему же еще, – ответил проводник небрежно.

С этими словами он размозжил палкой, которую держал в руке, голову речной змее, внезапно выползшей на тропинку, по которой они двигались.

– Ого, приятель, как ты ловко справляешься с этими гадами! – вскричал молодой человек с удивлением.

– О, это сущий пустяк!.. Так что вы говорили, сеньор?

– Я ничего не говорил.

– Значит, разговор окончен?

– Напротив, только начинается, поскольку, как известно, приступать к делу труднее всего.

– Полноте, сеньор, вы смеетесь надо мной.

– Ты же так не думаешь.

– Напротив, уверен в том, что говорю. Вам, извольте видеть, приятно было бы узнать, кто я, откуда родом, из каких мест направляюсь и куда.

– Да что же это? – вскричал молодой человек с притворным смехом, который не скрывал, однако, его смущения. – Ты, кажется, хитришь?

– Ничуть! Я и не думаю хитрить и говорю вполне откровенно: мне нечего вам сообщить, по крайней мере сейчас. Со временем, быть может, я стану вам доверять, но пока считаю это лишним. Человек, на которого вы вполне полагаетесь, поручил мне быть вашим проводником. Он знает, кто я, любит меня и покровительствует мне, за него я дам изрубить себя в куски. Этого для вас должно быть достаточно. Я дал слово довести вас до Панамы, и слово свое я сдержу, – вот все, что я могу сказать вам в настоящую минуту, а если этого вам недостаточно, то ничего не может быть легче, как вернуться назад, тем более что я опасаюсь урагана. Вы сможете пока укрыться в моей хижине, а как только природа успокоится, я обязуюсь доставить вас обратно на ваш корабль в целости и сохранности.

С минуту авантюрист не знал, что ответить на эти гордые и решительные слова краснокожего, но быстро овладел собой.

– Ты меня не так понял, любезный друг, – сказал он дружеским тоном, – я вовсе не сомневаюсь в твоей преданности – за нее мне поручился человек, которого я считаю братом. Но поскольку мы должны оставаться вместе довольно долго, то, говоря откровенно, я был бы не прочь узнать тебя поближе. В тебе кроется что-то таинственное. Это внушает мне не опасения, нет. Но это в высшей степени возбуждает мое любопытство.

– Однако, сеньор, мне кажется…

– И мне, черт возьми, кажется, – с живостью перебил путешественник, – что ты честен и откровенен с нами. Но что это доказывает? Мы с товарищем затеяли игру, в которой наши головы могут начинить пулями! Испанцев ты должен знать лучше нас. Тебе известно, какую ожесточенную войну они ведут с нами, какую ненависть питают к нам. Они зовут нас грабителями, гоняются за нами, как за дикими зверями, и безжалостно убивают повсюду, где только встречают нас поодиночке. Впрочем, и мы не остаемся у них в долгу.

– Да, да, – сказал проводник задумчиво, – они поступают с вами как с краснокожими.

– Именно так, если не хуже. С их точки зрения, краснокожие – их рабы, их, так сказать, собственность, лишиться которой они не хотят ни за что на свете. А мы – совсем иное дело. При малейшем подозрении, кто мы, нас безжалостно расстреляли бы, сначала подвергнув жесточайшим пыткам. Смерть меня не пугает, я часто глядел ей в глаза. Но если я отважно подвергаю себя смертельной опасности во имя почестей, славы и богатства, это вовсе не значит, что я последний дурак и собираюсь попасться, как волк, в западню, чтобы лишиться жизни для вящей радости надменных испанцев. В конце концов, я должен сознаться, что какая бы сумасбродная голова ни была у меня на плечах, я имею слабость дорожить ею, потому что другой уж, верно, не подыщу.

– Вы правы, сеньор. Доверие требует доверия. Вы действительно находитесь в моих руках, и, будь я изменником, вы могли бы уже считать себя мертвецом. Но все же предоставьте мне действовать по своему усмотрению. Ничьей воли насиловать не следует. Каждый должен поступать согласно своим наклонностям и своим интересам. Быть может, доверие, которого вы требуете от меня сегодня, завтра я окажу вам по собственному желанию, это зависит от обстоятельств… Впрочем, предупреждаю, что скоро я попрошу вас об одной важной услуге. Как говорится, долг платежом красен.

– Согласен всем сердцем! Но знай, приятель, клянусь честью Берегового брата, как бы ты ни поступил со мой, я своему слову не изменю.

– Решено, теперь разбудите вашего товарища. На небе собираются тучи, и это меня тревожит, надо поторопиться.

– Чего ты опасаешься?

– Урагана. Взгляните наверх и вокруг, и вы поймете, что необходимо скорее добраться до убежища.

Молодой человек поднял голову и вздрогнул от изумления.

Солнце, только что сиявшее, вдруг скрылось за громадными желтоватыми тучами, которые мчались по небу с головокружительной быстротой армии, обратившейся в бегство, а между тем в окружающем путников воздухе стояла мертвая тишина, жара становилась удушающей, дышала огнем, птицы тяжело перелетали с места на место, испуганно кружили над деревьями, испуская пронзительные отрывистые крики, животные в страхе метались по лесу.

И тут путники увидели странное и вместе с тем грозное явление – река вдруг остановилась в своем быстром течении, поверхность ее стала неподвижной и гладкой, как зеркало.

Вдали, в горах, слышался нарастающий гул и глухие раскаты.

Лошади остановились и, опустив морды, фыркали и били копытами землю. Прижимая уши, они сверкали глазами в неописуемом ужасе и не трогались с места. В ответ на понукания они только жалобно ржали.

– Что это значит? – спросил дон Фернандо с изумлением, к которому примешивался страх.

– Это значит, сеньор, что, если не произойдет чуда, мы погибли, – холодно ответил проводник.

– Погибли? Полноте! – вскричал молодой человек. – Разве мы не можем поискать какого-нибудь убежища?

– Поискать можно, только найти нельзя. От землетрясения не укроешься!

– Что такое вы говорите?!

– А то, что сейчас будет ураган вместе с землетрясением!

– Черт побери! Это, кажется, не шутка.

– Не шутка. Это действительно страшная вещь.

– Далеко мы от ночлега?

– В двух милях, не более.

– Да ведь это вздор, мигом проскакать можно.

– Поздно! – вдруг вскричал проводник. – Долой с лошади!

И, схватив молодого человека за пояс, он мигом сдернул его с седла и бросил возле себя наземь.

Лошадь, избавленная от всадника, подогнув колени, тотчас улеглась рядом.

Страшный вихрь несся прямо на них, ломая и опрокидывая все на своем пути.

Мигель Баск свалился с лошади, точно мешок, и спросонья не понимал, что происходит вокруг.

По счастью, достойный авантюрист, рухнув на землю всей своей тяжестью, остался лежать неподвижно, оглушенный падением.

В то же время раздался оглушительный треск, подобный пальбе из сотни орудий крупного калибра. Вода в реке, поднятая неведомой силой, закипела, ринулась на берег и затопила все вокруг. Земля дрожала с глухим и зловещим рокотом, широкие трещины открывались в ней там и здесь. Горы содрогались от основания до вершин. Деревья раскачивались из стороны в сторону, словно укушенные тарантулами, и падали друг на друга.

И вдруг все стихло, тучи, затемнявшие небесный свод, рассеялись, солнце выглянуло вновь, и воцарился прежний покой.

– Встаньте! – крикнул проводник.

Путешественники проворно вскочили на ноги, с испугом озираясь по сторонам.

Они не могли узнать места, где находились. В несколько мгновений природа вокруг преобразилась, все приняло совершенно иной вид: там, где раньше была долина, теперь возвышалась гора, река как будто изменила свое русло, деревья, вырванные с корнем, скрученные, сломанные, переплелись ветвями и лежали вповалку, громадные трещины разверзлись в земле и теперь пересекали равнину по всем направлениям. Исчез всякий намек на дорогу или тропинку.

С моря дул легкий ветер, ярко сияло солнце в голубом небе, глубокая тишина как бы по волшебству воцарилась вслед за страшным ураганом, звери снова спокойно бродили по лесу, птицы пели в листве.

Наверное, никогда еще человеческий глаз не встречал смены погоды более резкой, более впечатляющей.

– Что же нам делать? – вскричал дон Фернандо.

– Ждать, – ответил проводник.

– Прелестный край, – проворчал себе под нос Мигель, потирая бока, – даже земля уходит под ногами. На что прикажете опираться? Ей-богу! Море лучше во сто раз!

– Неужели мы тут останемся? – спросил дон Фернандо.

– До утра. Разумеется, дорога отрезана, и надо проложить другую. Теперь же поздно за это браться. Мы проведем ночь здесь.

– Да зачем? – запротестовал Мигель. – Ночевка в местах, где горы пляшут, словно пьяные матросы, вовсе не безопасна!

– Это неизбежно – мы не сможем сегодня добраться туда, где должны были переночевать.

– Да разве нельзя отыскать другого ночлега?

– Ничего нет поблизости.

– Однако не совсем… Что это там виднеется?

– Там ничего нет, – ответил проводник нерешительно.

– Полно, друг, ты смеешься надо мной!

– Я не смеюсь над вами.

– Как! – вскричал дон Фернандо. – Разве ты не видишь на вершине этого холма, немного вправо, минутах в десяти ходьбы отсюда, белые стены здания, наполовину скрытого деревьями?

– Надо быть слепым, чтобы не видеть это, черт побери! – подтвердил Мигель.

Проводник опустил голову, но потом, сделав над собой видимое усилие, он решился:

– Сеньоры, я вижу этот дом не хуже вашего. Он известен мне давно.

– И что это за здание? – осведомился дон Фернандо.

– Асиенда[23] дель-Райо.

– Название, по крайней мере, излучает свет[24], – с улыбкой заметил Мигель.

– Дом принадлежит дону Хесусу Ордоньесу де Сильва-и-Кастро, – невозмутимо продолжал проводник.

– А что это за человек? – поинтересовался дон Фернандо.

– Один из богатейших землевладельцев провинции.

– Очень хорошо, но я не о том спрашиваю. Сам-то он каков?

– Чистокровный испанец, пропитанный предрассудками до мозга костей, ханжа, лицемер, развратник, коварный и лживый, но, разумеется, примерный католик – вот вам его портрет.

– Гм! Не лестно! И если этот портрет похож на оригинал, то последний весьма непривлекателен.

– Он точен. Позвольте мне еще раз настаивать на том, чтобы остаться ночевать здесь, это для нас будет лучше во всех отношениях!

– Нас ждет плохой прием?

– О нет, нет! Только…

– Только что?

– Странные слухи ходят про этого дона Хесуса Ордоньеса и про его дом.

– Да ну же, говори прямо! – вскричал с нетерпением дон Фернандо.

– Асиенда дель-Райо имеет дурную славу, люди благоразумные обходят дом стороной, страшные вещи рассказывают про эти старые стены… Поговаривают, будто там водится нечистая сила.

– Только-то! – радостно вскричал Мигель. – Вот славный случай посмотреть на привидение! Ни в коем случае не упущу эту возможность. Я, можно сказать, всю жизнь мечтал об этом, а ничего подобного пока испытать не удалось!

– Веди нас, Хосе, мы тут не останемся.

– Но…

– Полно пересказывать чужие фантазии! Мы не дети, которых пугают сказками. Идем.

– Подумайте, прежде чем…

– И думать нечего! В путь!

– Если вы непременно хотите этого…

– Требую.

– Я покоряюсь вашей воле, но помните, что я только уступил вашим настоятельным требованиям.

– Разумеется, Хосе, я беру на себя всю ответственность.

– Так пойдемте, раз вы непременно этого желаете. Но послушайтесь меня, будьте осторожны!

– Да чего же нам бояться-то? – рассмеялся Мигель. – Разве мы не такие же черти? Неужели Сатана не будет добрым товарищем для своих же?

Проводник пожал плечами и с грустной улыбкой двинулся в путь.

Спустя десять минут путешественники уже приближались к поместью.

Они вошли в ворота, и тут Хосе увидел разглагольствовавшего среди небольшой толпы народа отвратительной наружности человека. Это был индеец, кривой и однорукий. Тело его было раскрашено, подобно тигровой шкуре, темными полосами, а лицо, узкое, коварное, жестокое, выглядело отталкивающе.

Возле индейца стоял серый мул, худой, с ввалившимися, покрытыми кровавыми ссадинами боками. С покорным отчаянием мул опустил голову. Это было животное, не прирученное, а истерзанное человеком. Громадная собака с серой свалявшейся шерстью, с окровавленными ушами и гноящимися глазами лежала у ног индейца.

Увидев индейца, Хосе вздрогнул, лицо его исказилось, и он невольно прошептал:

– Каскабель здесь! Зачем?

Как тихо ни были произнесены эти слова, дон Фернандо услышал их.

Но проводник не останавливался, и всадники въехали вслед за ним во двор.

Хосе обменялся с раскрашенным краснокожим быстрым взглядом, в который вмещалась вся ненависть, на какую способно человеческое сердце. Между индейцами легко могла бы завязаться жестокая ссора, если бы на парадном дворе не появился владелец поместья, спеша приветствовать гостей.

– Следи за погодой, матрос, – шепнул дон Фернандо товарищу, – тут надо держать ухо востро.

– Будьте спокойны, ваше сиятельство, – почтительно ответил буканьер, низко склонившись к шее своей лошади, быть может, для того, чтобы лучше скрыть от посторонних насмешливую улыбку, адресованную испанцу.

Дон Хесус Ордоньес был человеком средних лет, среднего роста и средней полноты, смуглый, с правильными чертами лица и проницательным взглядом. Усы его были лихо закручены кверху над губами, одновременно насмешливыми и сладострастными. Лицо дона Хесуса имело то хитрое добродушное выражение, которое чаще всего не дает наблюдателю составить себе определенное мнение о человеке. Впрочем, дон Хесус был радушен, приветлив, любезен во всех отношениях и соблюдал законы кастильского гостеприимства со всеми своеобразными его требованиями: путешественники не только были вежливо приняты, но еще и приветствованы с изъявлениями живейшей радости.

– Добро пожаловать в мое бедное жилище, кабальеро, – сказал асиендадо[25], усердно кланяясь. – Вам, вероятно, известна наша поговорка: гость от Бога, он вносит в дом радость и счастье. Итак, повторяю, добро пожаловать в мою скромную хижину! Все, что в ней находится, в вашем распоряжении, как и ваш покорный слуга дон Хесус Ордоньес де Сильва-и-Кастро.

Эту речь хозяин произнес так быстро, что дон Фернандо не имел возможности вставить ни слова.

– Покорнейше благодарю, кабальеро, – наконец ответил он, сходя с лошади и бросая поводья Хосе, – не знаю, как выразить вам признательность за любезный прием. Неподалеку отсюда меня с моим доверенным слугой и проводником-индейцем застигло землетрясение. Поставленный перед необходимостью сделать остановку в нашем пути, я решился просить у вас приюта на несколько часов и приношу извинения за беспокойство.

– Извинения! – вскричал асиендадо. – Вы, верно, шутите! Ведь это мне следует извиняться за то, что я не могу оказать вам достойный прием: землетрясение тут всех переполошило, мои люди до сих пор еще не могут опомниться от страха, все в беспорядке. Но мы приложим все усилия, чтобы доставить вам возможное удобство.

После этого обмена любезностями асиендадо, предшествуемый мажордомом – рослым детиной с лицом висельника, но в черном бархате с ног до головы, толстой золотой цепью на шее и эбеновой тростью в руке – знаками его достоинства, – провел гостей в довольно большую комнату и лично удостоверился, что они обеспечены всем необходимым.

– К ужину позвонят через час, – сказал он и сделал движение, чтобы уйти.

– Позвольте, сеньор, – возразил дон Фернандо, удерживая его, – я вам еще не представился.

– Для чего? Вы мой гость, и мне этого достаточно.

– Вам, может быть, достаточно, но не мне, сеньор! Позвольте поблагодарить вас за вашу любезную предупредительность, которой не стану злоупотреблять. Я – граф Фернандо Гарсиласо де Кастель-Морено, прибыл недавно в Чагрес и отправляюсь в Панаму, куда меня призывают важные вопросы – частные и политические.

Асиендадо почтительно снял шляпу, отвесил поклон до земли и дрожащим от волнения голосом вскричал:

– Граф Гарсиласо де Кастель-Морено, племянник его светлости вице-короля Новой Испании, родственник губернатора Кампече и испанский гранд первого ранга! О, ваше сиятельство, какая честь моему бедному дому, какое счастье для меня, что вы соблаговолили принять мое гостеприимство!

С этими словами он попятился к двери, не переставая кланяться, и наконец вышел в сопровождении мажордома, растерявшегося не меньше своего господина.

Дверь затворилась, и авантюристы остались одни.

Мигель поставил чемоданы на стулья. Дон Фернандо тотчас принялся переодеваться с помощью товарища, который добросовестно и со всем должным подобострастием исполнял свою роль слуги.

Береговые братья уже давно были знакомы с обычаями в испанских домах, они прекрасно знали, что здесь имеется множество потайных дверей, скрытых лестниц и невидимых окошечек, через которые можно подсматривать и подслушивать, и потому соблюдали всяческую осторожность.

И хорошо сделали – во всяком случае, на этот раз, – что были предусмотрительны: за ними подсматривали самым тщательным образом. Нельзя, впрочем, сказать, чтобы намерение тут крылось дурное – имя и титул, которые присвоил себе молодой человек, произвели положительное впечатление на достойного асиендадо, сельского жителя, не привыкшего принимать знатных гостей. И теперь он подсматривал за своим гостем и подслушивал его, чтобы хорошенько уяснить, как надо обращаться с вельможами такого ранга.

Вероятно, он остался доволен тем, что увидел, потому что удалился с сияющим лицом, радостно потирая руки.

Гость и его слуга постоянно говорили по-испански, и все, что было сказано между ними, только утвердило асиендадо в том высоком мнении, которое он составил себе о приезжих с первой минуты.

Дон Хесус Ордоньес де Сильва-и-Кастро, родом из Бургоса, еще очень молодым приехал в Америку искать счастья. Ступив на почти девственную землю Нового Света, этот юный искатель золота лет тринадцати или четырнадцати, никак не более, обладал только сильным желанием обогатиться, не имея ни гроша в кармане. Однако он не падал духом, напротив, перепробовал чуть ли не все профессии, прошел одну за другой почти все испанские колонии, был поочередно матросом, солдатом, погонщиком мулов, рудокопом, разносчиком и бог весть кем еще. Лет пятнадцать длилась эта довольно пестрая жизнь, подробности которой, однако, для всех остались тайной – трудолюбивый юноша не любил распространяться о своих делах, – когда в один прекрасный день он явился в Панаму на собственном корабле, груз которого принадлежал ему одному.

Но это уже не был прежний ньо Хесус Ордоньес. Он полностью преобразился: был богат, изображал вельможу и величал себя пышным титулом – дон Хесус Ордоньес де Сильва-и-Кастро, который казался ему достаточно громким, чтобы присвоить его себе.

К тому же он был женат на прелестной молодой женщине с кротким и грустным лицом, которая внушала сочувствие с первого взгляда. У нее была премиленькая двухлетняя дочка, резвая хохотушка по имени Флора, отцом которой, разумеется, был дон Хесус Ордоньес де Сильва-и-Кастро.

Была ли эта дама счастлива со своим мужем? Сомнительно. Нередко ее видели с покрасневшими глазами. Некоторые уверяли даже, что заставали жену дона Хесуса плачущей тайком, когда она целовала свою девочку и прижимала ее к сердцу. Она никогда не жаловалась, и если кто смел пускаться в расспросы, она ловко переводила разговор на другое, старалась улыбнуться и прикидывалась веселой, хотя никого не могла обмануть этим.

Как бы то ни было, все домыслы оставались домыслами: ничто не подтверждало подозрений приятелей вновь прибывшего, людей праздных и любопытных. Дон Хесус Ордоньес де Сильва-и-Кастро разыгрывал из себя важную птицу и в силу своего богатства пользовался в Панаме почетом. Перед ним даже заискивали. Впрочем, как вел себя дон Хесус в собственном доме, никто не знал. А в обществе он был очарователен, любезен, внимателен и с достоинством пользовался своим честно ли, бесчестно ли приобретенным состоянием.

Закончив дела, которые удерживали его в Панаме, он объявил, что край ему понравился, он поселится здесь окончательно и даже приобретет поместье, где и будет заниматься сельским хозяйством.

В то же время некий богатый землевладелец, собираясь переехать обратно в Испанию, продавал все свое имущество и недвижимость, в числе которой находилась великолепная асиенда в нескольких милях от Чагреса, с обширными угодьями, лесом, пахотной землей, лошадьми и различным скотом.

Асиенда эта называлась дель-Райо и была построена в эпоху открытия Нового Света одним из грозных товарищей Эрнандо Кортеса[26], поселившимся в этой колонии, почти совершенно тогда неизвестной. Об этом искателе приключений шли странные слухи. Поговаривали, что в стенах его мрачного жилища происходили чудовищные оргии и злодейства, от которых волосы становились дыбом. Смерть первого владельца будто бы сопряжена была со страшными обстоятельствами, которые так никогда до конца и не разъяснились. С той поры грозная таинственность витала над этим домом, люди сторонились его и, как говорили шепотом и крестясь, по временам из дома доносились непонятные говор и стук, наводя на всех неизъяснимый ужас.

Бывший владелец никогда не жил на асиенде. Раз он прибыл туда, заявив о намерении поселиться, но не прошло и двух суток, как он ускакал с поспешностью, похожей на бегство. Он без оглядки помчался обратно в Панаму, предоставив доверенному слуге управление этим обширным и великолепным поместьем.

При такой худой славе асиенда продавалась со всеми угодьями за сто пятьдесят тысяч пиастров – цену весьма умеренную, тогда как настоящая стоимость ее была по крайней мере в пять или шесть раз больше. Но владелец боялся, что даже и за эту небольшую сумму не найдет покупателя.

На его счастье, об этой продаже прослышал дон Хесус. Авантюрист был не робкого десятка и не стал придавать значение, по его собственному выражению, россказням кумушек. Его жизнь была полна самых удивительных приключений, и ему ли было пугаться разных слухов, окружающих этот старый дом.

Ему понадобилась асиенда, и такая была в продаже, причем за умеренную цену. Поместье вполне соответствовало его пожеланиям, он вступил в переговоры с владельцем, выторговал уступку в двадцать пять тысяч пиастров и тут же на месте выплатил золотом всю требуемую сумму, вследствие чего сделался законным владельцем асиенды дель-Райо.

Были люди, которые отважились отговаривать его, утверждая, что он не замедлит раскаяться в своем приобретении. Но почтенный испанец только улыбался и пожимал плечами, решения же своего держался с упорством, которое лежало в основе его характера. В сущности, покупка была для него очень выгодна, он приобретал за ничто, так сказать, поместье стоимостью миллиона в три-четыре. Против этого нечего было возразить, все замолчали, но между собой предсказывали новоиспеченному владельцу всякого рода несчастья.

Однако, судя по всему, эти предсказания не сбывались. К великому изумлению приятелей и знакомых, дон Хесус благоденствовал, проживая в своем новом доме.

Не интересуясь более домыслами местных жителей, новый асиендадо покончил с делами в Панаме, чтобы поселиться на асиенде дель-Райо. По прошествии недели после заключения сделки однажды утром он выехал из Панамы с женой и дочерью в сопровождении многочисленной прислуги, хорошо вооруженной и на добрых лошадях, и направился к своей асиенде, куда и прибыл на четвертый день около трех часов пополудни.

Асиенда находилась всего в четырнадцати милях от города, но переезд занял достаточное время: дороги в этих местах были непроходимые. Сказать точнее, их не существовало вовсе. Кроме того, за доном Хесусом двигалось около двадцати мулов, навьюченных самыми разными вещами, пять-шесть телег, запряженных волами, а в паланкине, который несли слуги, находились его жена и дочь. Служанки были кое-как размещены в телегах.

И весь этот многочисленный, тяжело груженный караван с величайшим трудом выбирался из оврагов и трясин, в которых увязал на каждом шагу. Дорогу приходилось прокладывать себе буквально топором и заступом. И только благодаря громадным, непрестанным усилиям путники наконец благополучно достигли асиенды.

Величественный вид здания порадовал глаза и сердце нового помещика: дон Хесус и не ожидал увидеть такое чудное жилище. По своей привычке, он весело потер руки и, совершенно не думая о том, что может готовить ему будущее в этом замке, на всем скаку въехал на парадный двор, где мажордом и пеоны, работавшие на асиенде, уже с нетерпением ожидали своего нового господина, чтобы почтительно приветствовать его и засвидетельствовать всенижайшую преданность.

Но дону Хесусу было не до всякого вздора, вроде приветствий. Поздоровавшись с пеонами и раздав им несколько реалов, он отправился в сопровождении мажордома осматривать дом от подвала до чердака, а также надворные строения, домовую церковь, конюшни и людские.

Теперь радость его, и без того не знавшая пределов, превратилась в восторг. Имение было в порядке, всё было представлено новому хозяину в наилучшем виде. На мебели и прочем убранстве дома был такой лоск, точно все было куплено накануне. Дон Хесус горячо выразил свое удовольствие мажордому и едва ли не в первый раз в жизни изменил принятое им решение. Он сказал мажордому, что оставляет его у себя и что только от него самого будет зависеть, служить ли ему в этом доме до самой смерти. Мажордом с жаром рассыпался в изъявлениях благодарности, поскольку знал о прежнем намерении хозяина отказать ему.

Владелец асиенды указал, какие комнаты будет занимать сам, какие отводит жене с дочерью, и велел приготовить их к вечеру. Все более и более довольный своей покупкой, он завершил осмотр асиенды в самом благостном расположении духа.

Мажордом не пропустил ни одной комнаты обширного здания, всюду водя нового хозяина, – разумеется, отчасти в этом было желание продемонстрировать, как он заботился о порядке в доме. Итак, обход длился долго, но кому же наскучит осматривать свои богатства?

Уже с добрых два часа асиендадо и его мажордом поднимались по лестницам и спускались вниз, поворачивали по коридорам то направо, то налево, стучали в стены, отворяли потайные двери и сходили по тайным лестницам. Ведь старый замок был, так сказать, с двойным дном: потайных комнат и скрытых проходов здесь было больше, чем окон и дверей, выходивших наружу.

Наконец новый владелец и мажордом дошли до правого флигеля, построенного в виде сарацинской башни, увенчанной крытой площадкой, откуда открывался прекрасный вид на окрестности. Дон Хесус уже хотел спуститься на парадный двор, когда порыв сквозняка внезапно ворвался в помещение, заколыхал занавеси, и одна из них, вероятно плохо закрепленная, упала, представив всем на обозрение дверь, так искусно вделанную в стену, что заметить ее можно было только при тщательном осмотре. Впрочем, дверь эта, очевидно, не отворялась уже давно и в ней не было следов замка или ручки.

Асиендадо взглянул на мажордома. Тот стоял бледный, дрожащий, холодный пот выступил у него на лбу крупными каплями.

– Куда ведет эта дверь? – спросил дон Хесус.

– Не знаю, – робея, ответил мажордом.

– Отвори ее.

– Этого нельзя сделать.

– Почему?

– Сами изволите видеть, сеньор, в ней нет ни ручки, ни замка, она давно заделана. Зовется этот зал залом Мертвеца, а дверь называют дверью Мертвеца. Прежний владелец, говорят, велел заложить ее кирпичом.

Дон Хесус постучал в дверь рукояткой кинжала, и действительно, звук был глухой и отрывистый, словно шел от сплошной стены.

Асиендадо покачал головой и спросил тихо:

– Ты ничего больше не знаешь об этой двери?

– Если верить преданию, за ней находятся – по крайней мере, находились – ходы и лестницы, которые шли вокруг всего дома и вели в каждую комнату.

– Вот это мне больше нравится, я люблю ясность во всем!

– Что же касается подземелий, о которых говорится в предании, то они, как мне кажется, существуют в одном лишь воображении пеонов и краснокожих, самых легковерных людей на свете.

– Это правда. Продолжай.

– Хотя асиенда эта построена на вершине довольно высокой горы, она не имеет подвалов. Впрочем, вам должно быть известно, сеньор, что в Америке погреба обыкновенно устраиваются не под зданиями.

– Вот тебе и на!

– По тому же преданию, – продолжал мажордом, – подземные ходы идут под землей и выходят далеко от замка на большом расстоянии один от другого.

– Это не слишком-то приятно: получается, будто ты находишься в своем доме, да не у себя.

– О! – с живостью вскричал мажордом. – Возможно, что это предание не имеет под собой никаких оснований!

– Почему же?

– Вот уже десять лет, сеньор, как я живу на асиенде, и сам составил ее подробный план. Раз сто я осматривал дом самым тщательным образом, мало-помалу открыл все тайники, все потайные двери – это просто убежища на случай нападения врасплох. А в этой стороне здания нет ни малейшего признака потайной лестницы, я сам удостоверился. Кроме того, потайных дверей нет и в тех комнатах, которые вы выбрали.

– Это правильно. Дальше.

– Я хотел убедиться в этом полностью и, будучи самовластным хозяином на асиенде, приказал исследовать всю местность вокруг. Я сам наблюдал за работами, которые простирались на пять, на шесть и даже на семь миль вокруг асиенды.

– И ничего не открыли?

– Ровно ничего, сеньор.

– Стало быть, в слухах нет ни тени правды?

– Что до меня, то я убежден в этом!

– Надеюсь вскоре убедиться в этом сам. Вели двум-трем пеонам прийти с инструментами, чтобы отомкнуть дверь.

Мажордом склонил голову и вышел. Через четверть часа он вернулся с тремя работниками.

– Выньте эту дверь, ребята, – сказал асиендадо, – но смотрите, осторожно, чтобы по возможности не попортить ее.

Пеоны принялись за дело.

В несколько минут дверь была снята с петель. За ней оказалась глухая стена.

– Ты прав, – обратился новоиспеченный владелец поместья к мажордому.

Через полчаса дверь была заделана, затем хозяин и слуги удалились.

В первый же день по прибытии дон Хесус освоился в доме, точно он целый год прожил тут.

Вечером после сытного ужина дон Хесус вышел из столовой в сад, чтобы освежиться. Ночь была дивная, звездная, месяц светил ярко, и все было видно, как днем.

Асиендадо расхаживал взад и вперед, отдавая приказания мажордому, чтобы лошади были готовы с рассветом: он намеревался со следующего же дня начать обзор своих владений. Разговаривая, он машинально поднял голову и вскрикнул от изумления: в зале Мертвеца светился огонек.

– Видишь? – указал дон Хесус мажордому.

– Что это значит? – прошептал тот, крестясь.

– Ей-богу, сейчас мы это узнаем! – вскричал асиендадо.

Дон Хесус был храбр. Не колеблясь ни мгновения, он увлек за собой растерявшегося мажордома. Быстрыми шагами они направились к правому флигелю.

Вдруг свет в башне померк. Дон Хесус остановился.

– Да я, верно, с ума сошел! – вскричал он, расхохотавшись. – Принял за огонь лунный луч, отразившийся в стеклах.

Мажордом с сомнением покачал головой.

– Ты не веришь мне, – продолжал дон Хесус. – Я сейчас докажу тебе, что прав.

Он вернулся на прежнее место, где стоял, и огонек появился снова.

– Видишь? – спросил он.

Потом он опять перешел на то место, с которого свет не был виден, и действительно, свет исчез. Эти передвижения он повторил несколько раз с одинаковым успехом.

– Теперь можно пойти и лечь спать, – наконец решил асиендадо, – и не думать больше о всех этих глупостях.

На следующий день он, не говоря о причинах, велел приготовить себе другие комнаты, чтобы перебраться в них из тех, которые выбрал сначала и в которых провел ночь. Затем он отправился объезжать своих фермеров и пастухов. Мажордом заметил, что хозяин бледен, чем-то расстроен, время от времени озирается по сторонам и содрогается от малейшего звука. Как хорошо вышколенный слуга, он оставил эти наблюдения при себе, не выдав себя ни единым словом.

Прошло несколько лет. Дон Хесус только изредка ездил в Чагрес или в Панаму для сбыта товаров, производимых на асиенде, кож и зерна. Поездки его никогда не длились дольше, чем это было необходимо. Едва он заключал сделку или делал покупку, как тотчас же поспешно возвращался домой.

Донья Лусия, жена его, жила весьма уединенно, она почти не выходила из своих комнат и посвящала себя исключительно воспитанию дочери, которую любила страстно.

Иногда в тихую погоду она выходила в сад, садилась в рощице из магнолий, апельсинных деревьев и яблонь и проводила несколько часов в задушевных беседах со своей ненаглядной дочерью Флорой и капелланом асиенды, достойным пастырем, согласившимся оставить свой монастырь в Панаме, чтобы похоронить себя в этом пустынном месте.

Отцу Санчесу было лет сорок восемь – сорок девять, но от подвижнического образа жизни и многочисленных лишений, которым он подвергал себя, волосы его побелели до времени, лицо выглядело изможденным, его кроткий взгляд дышал святостью, и сердце его было в полном соответствии с его видом святого отца. Отец Санчес никогда не говорил о себе, однако при взгляде на него не трудно было понять, что большое горе смолоду навек разбило его великодушное сердце, одаренное редкой чувствительностью, как это бывает у всех избранных натур, для которых жизнь – одно продолжительное страдание. Отец Санчес имел редкий дар не только сочувствовать страданию ближнего, но и приносить утешение, не докучая и не навязываясь при этом.

Все жители асиенды глубоко чтили отца Санчеса, донья Лусия любила его, как собственного отца, и внушала любовь к нему своей дочери. Сам дон Хесус Ордоньес, который мало кого уважал, опасался и вместе с тем любил отца Санчеса, не давая себе ясного отчета в этом двойственном чувстве.

Между тем донья Лусия стала все больше и больше слабеть, за несколько месяцев силы постепенно оставили ее, она худела и бледнела, но не жаловалась и, по-видимому, не слишком страдала.

Однажды она слегла.

Дон Хесус, вообще мало обращавший внимания на жену, решился, однако, на этот раз войти в ее спальню и, по просьбе доньи Лусии, пробыл с ней наедине около двух часов.

Что говорили друг другу супруги во время продолжительного разговора, состоявшегося между ними?

Этого так никто и не узнал.

Из спальни дон Хесус вышел бледным и сильно расстроенным, казалось, это было следствием глубокого страдания или бессильного гнева.

Он тотчас вскочил на лошадь и в сопровождении слуги помчался сломя голову в Чагрес.

Едва за доном Хесусом затворилась дверь, как к донье Лусии вошли отец Санчес и донья Флора.

Флоре тогда было тринадцать лет. Высокая, стройная, почти уже сложившаяся девушка, она обладала красотой матери, но в ее бархатистых черных глазах светилась искра решительности.

Все трое провели ночь в сердечной беседе. На рассвете не сомкнувшая глаз донья Флора, несмотря на все усилия противиться сну, наконец заснула на груди умирающей матери.

Бедная женщина поцеловала ее в лоб.

– Стало быть, так надо? – прошептала она с грустью.

– Надо, – кротко ответил священник.

– Увы! Увижу ли я ее когда-нибудь?

– Увидишь, если повинуешься мне.

– Клянусь! Но мне страшно, Родригес.

– Потому что вера твоя слаба, бедная дорогая дочь моя! Сам Господь повелевает тебе моим голосом принести эту жертву.

– Да будет Его воля! – с невыразимой грустью сказала донья Лусия. – Вы будете охранять ее, отец мой?

– Пока она не станет счастлива, что бы ни случилось!

– Даже если бы этот человек захотел воспротивиться?

– Успокойся, моя дорогая, это он меня должен бояться, а не я его.

– Господь принял ваш обет, отец мой.

– И поможет мне сдержать его, дочь моя.

Вскоре после десяти вечера из Чагреса во весь опор примчался дон Хесус. С ним приехал доктор.

У ворот стоял отец Санчес, грустный, но спокойный.

– Донья Лусия?.. – только и смог сказать асиендадо.

– Скончалась на заходе солнца, – глухо ответил священник.

Не слушая дальше, дон Хесус соскочил с лошади и бросился в дом, крикнув доктору:

– Пойдемте!

Когда он вошел в комнату умершей, им овладело странное волнение.

Донья Лусия лежала на кровати спокойная, улыбающаяся, руки ее были сложены точно крылышки уснувшей птицы.

Донья Флора, стоя на коленях у изголовья матери, горько рыдала.

Поглощенная горем, девушка не заметила появления отца.

Комната вся была задрапирована черной тканью с серебряными крапинами, четыре толстые свечи горели в подсвечниках – две у изголовья, две в ногах умершей. На столе стоял канделябр с девятью зажженными свечами из розового воска.

Несмотря на это освещение, дальние углы этой большой комнаты оставались во мраке.

– Исполните свой долг, – приказал дон Хесус доктору прерывающимся голосом.

Тот повиновался. С минуту он стоял, наклонившись над телом доньи Лусии, потом поднял голову, взял ветвь полыни, обмакнул ее в серебряную чашу со святой водой и, набожно осенив себя крестным знамением, окропил тело. Потом он прошептал короткую молитву и сказал дону Хесусу:

– Все усилия были бы напрасны: она отдала Богу душу!

Асиендадо с минуту стоял онемев, как громом пораженный.

Отец Санчес стоял рядом, устремив на него странный взгляд.

Вдруг дон Хесус поднял голову, дико осмотрелся вокруг и дрожащим, хриплым голосом произнес:

– Выйдите все!

– Сын мой, – кротко возразил священник, – долг велит мне молиться у тела бедной покойницы.

– Выходите, говорю вам, – повторил дон Хесус словно в забытьи, – уведите ребенка, я один хочу провести ночь у изголовья моей умершей жены.

Священник склонил голову, поднял с колен девочку и увел ее с собой.

Доктор уже вышел.

Оставшись один, дон Хесус бросился к двери и запер ее на задвижку, потом медленно вернулся к кровати.

Он скрестил руки на груди и в течение нескольких минут не отрывал глаз от покойницы.

– Это должно было случиться, – прошептал он. – Она умерла, в этом нет сомнения, она умерла! Наконец-то!.. Теперь все кончено!.. Кто может подумать на меня? – вскричал он со страшной усмешкой. – Она умерла – да, умерла! Кто осмелится?.. С ума я сошел, что ли?.. Но есть еще одно дело: этот ящичек… проклятый ящичек, ключ от которого она всегда носила на шее… А если бы она выболтала! Кому же? Она не встречалась ни с кем в этом отдаленном краю. Надо скорее покончить с этим! Где же он, этот ящичек?.. Надо снять с нее ключ, – пробормотал он, бросив взгляд на мертвое тело. – Но к чему спешить? Ведь она уже не сможет помешать мне… Скорее, надо отыскать ящичек!

Тут он с цинизмом, возмутительным в подобную минуту и в подобном месте, стал с жадным упорством гиены, отыскивающей добычу, грубо открывать один за другим шкафы, выдвигать ящики из комодов, рыться в белье, одежде и золотых вещах.

Поиски длились долго, не раз асиендадо был вынужден прерывать свое чудовищное дело. Лицо его окаменело, пот струился с висков, движения были порывисты. Не раз взгляд его невольно устремлялся на бедную покойницу, которая лежала на своем ложе спокойная и прекрасная, и содрогание ужаса пробегало по его телу.

Вдруг он испустил крик радости: он схватил и судорожно сжал в пальцах отделанный серебряной резьбой ящичек.

– Наконец-то! – почти прорычал дон Хесус и стал поспешно швырять обратно в комоды и шкафы платья, разбросанные на полу, потом перенес ящичек на стол.

– Теперь все кончено, – сказал он, – не бросить ли его в огонь? Нет, он не скоро сгорит, лучше взять ключ.

Однако он не трогался с места, невольный ужас охватывал его при мысли о таком святотатственном насилии над мертвым телом. Наконец он вскричал:

– Ба! Какой же я дурак! Чего мне опасаться?

– Божьего правосудия! – ответил громкий голос.

Асиендадо содрогнулся, глаза его устремились на то место, откуда раздались слова.

– Кто это говорит? – пробормотал он.

Ответом ему было молчание.

И тут произошло страшное, необъяснимое явление.

Свечи мало-помалу стали меркнуть, комната наконец погрузилась в совершенный мрак, только луч месяца проникал сквозь окно, и в этом свете все предметы в комнате были едва различимы.

Несколько белых фигур медленно выделились из мрака и тихо заскользили по паркету, бесшумно приближаясь к асиендадо.

Одно из привидений протянуло руку и коснулось его лба.

Это прикосновение было похоже на прикосновение раскаленного железа. Дон Хесус со страшным криком упал навзничь.

– Смотри не убей свою дочь, как убил жену! – произнес глухой и грозный голос. – Господь, тронутый мольбами твоей жертвы, вершит свое правосудие! Кайся, презренный убийца!

Дальнейших слов дон Хесус уже не слышал. Издав крик, скорее похожий на предсмертный хрип, он лишился чувств.

Когда он пришел в себя, свечи догорали в канделябре, толстые свечи в больших подсвечниках горели по-прежнему, яркий солнечный свет играл на стене, образуя фантастические арабески.

– Мне пригрезилось! – пробормотал он и провел рукой полбу, покрытому холодным потом. – Какой страшный сон!

Вдруг он испустил крик ярости – ящичек исчез со стола! Машинально глаза его обратились на кровать: она была пуста.

Тело доньи Лусии исчезло!

– О, я погиб! – вскричал он.

Кинувшись к двери, он торопливо отпер ее.

– Скорее, скорее сюда, отец мой! – вскричал асиендадо, бросаясь в объятия капеллана.

Оба вернулись в спальню и заперли за собой дверь.

Около часа спустя дон Хесус вышел из комнаты и вскоре вернулся, неся гроб.

Слуги не могли надивиться на внезапную страстную любовь их господина, не желавшего дозволить, чтобы кто-нибудь, кроме него, касался той, утрата которой сразила его таким горем.

Похороны устроили в тот же день.

На следующее утро дон Хесус заперся в спальне жены, где накануне происходили непонятные явления. Целых четыре часа он тщательно осматривал стены и ничего не обнаружил. Не существовало ни малейшего следа потайной двери!

Донья Флора пожелала переселиться в комнату матери, и дон Хесус согласился на это, уступая убеждению отца Санчеса. Страшная тайна, доверенная святому отцу доном Хесусом, давала ему право почти повелевать в доме.

…После этих событий прошло три года, когда на асиенде дель-Райо появились авантюристы, испрашивая у хозяина убежища и встретив самое радушное гостеприимство.

Донье Флоре минуло шестнадцать лет. Красота ее вполне соответствовала тому, что можно было ожидать, но держалась девушка холодно и строго. Ее бледное лицо напоминало лицо мраморной статуи, между бровями легла маленькая морщинка, а задумчивый взгляд иногда устремлялся на отца с неизъяснимым выражением ненависти и гнева.

Асиендадо боготворил, или прикидывался, что боготворит, ее, он не стеснял ее ни в чем и с почти детской покорностью повиновался малейшим прихотям дочери.

Надо сказать, что в страшную ночь, проведенную им в комнате покойницы, волосы его совершенно побелели.

Отец Санчес был, как и прежде, тих и кроток, сострадателен и покорен судьбе.

Вот что мы можем в нескольких словах поведать о доне Хесусе Ордоньесе де Сильва-и-Кастро, владельце асиенды дель-Райо, и о некоторых событиях из его жизни.

С помощью Мигеля Баска дон Фернандо почти совсем уже оделся, когда раздался первый звонок к ужину.

Тотчас же явился мажордом, предварительно тихо постучав в дверь.

– Ужин подан, ваше сиятельство, – сказал он с глубоким поклоном и повернулся на каблуках.

Молодой человек последовал за ним.

Мажордом повел его в столовую. Это была громадная зала с низкими сводами, опиравшимися на столбы из цельного черного гранита. Множество узких готических окон с тусклыми стеклами едва пропускали свет, стены были закрыты дубовыми резными панелями, почерневшими от времени, а на панелях были развешены оленьи и лосиные рога, охотничьи копья и рожки, кабаньи клыки и прочие охотничьи трофеи. В железных подсвечниках, укрепленных вдоль стен, горели факелы, от которых дым поднимался спиралями к потолку, образуя голубоватое облако над головами присутствующих.

Пол этой обширной залы был покрыт большими белыми плитами, а посередине находился громадный стол в форме подковы, средняя часть которого, предназначенная для владельца замка с его семейством и гостями, была приподнята на три ступени выше обоих его концов.

Два исполинских серебряных судка искусной работы с разного рода специями и соусами как бы пролагали разграничительную черту справа и слева между господами и слугами, – в эту эпоху в испанских колониях, как и в самой Испании, еще сохранялся патриархальный обычай, согласно которому слуги и господа ели за одним столом.

Громадные медные подсвечники с зажженными восковыми свечами были привинчены к столу на равном расстоянии один от другого.

В верхней части стола, покрытой тонкой камчатной скатертью и сервированной массивным серебром, стояло два зажженных канделябра в семь свечей из розового воска.

Приборы на обоих концах стола были самые простые, а скатерть и вовсе отсутствовала.

На почетном возвышении стояло пять приборов. В середине – для самого хозяина, справа от него – для графа, слева – для доньи Флоры, возле нее – для капеллана, возле дона Фернандо стоял прибор для молодого и довольно красивого человека с отчаянно закрученными кверху усами и глазами, полными огня.

Мигель Баск и мажордом сидели возле самых судков, за ними тянулось по ряду слуг, размещенных в соответствии со сроком службы и возрастом.

Когда граф дон Фернандо вошел в столовую, асиендадо с семейством стоял на возвышении, слуги также стояли молча – каждый у своего прибора.

– Мой любезный гость, – обратился к дону Фернандо хозяин, – позвольте мне представить вам моего достойного капеллана отца Санчеса, моего друга дона Пабло де Сандоваля, капитана флота его величества короля Испанского, и, наконец, донью Флору, мою дочь… А теперь, отец Санчес, прочтите молитву, чтобы мы могли сесть за стол.

Отец Санчес повиновался, каждый сел на свое место, и приступили к ужину.

Это был настоящий испанский стол из классических народных блюд с добавлением жареной оленины и мяса болотных птиц. Все было приготовлено отлично и подано безукоризненно – дон Хесус имел превосходного повара.

Разговор, который шел вяло в начале ужина, мало-помалу оживился и сделался общим, когда подали десерт, разные сладости, ликеры и легкие вина.

Слуги исчезли, только мажордом и Мигель по милостивому знаку асиендадо остались на своих местах.

Дон Пабло, как выяснил дон Фернандо, искал руки доньи Флоры, несколько дней тому назад он вернулся в Панаму после довольно продолжительного крейсерства вдоль берегов Перу. Этот молодой сеньор командовал двадцатипушечным корветом с экипажем в двести человек. Корвет этот назывался «Жемчужина» и, по словам сего блистательного капитана, был хорошо известен и служил грозой грабителям, как он величал флибустьеров.

Крейсерство «Жемчужины» складывалось очень удачно: она вернулась в Панаму, ведя за собой два контрабандных судна и еще с десяток флибустьеров, захваченных в бурю в лодке, едва державшейся на воде.

Капитан рассказал, что эти люди оказали отчаянное сопротивление, прежде чем позволили испанцам пленить себя, и сдались только тогда, когда их лодка стала тонуть. Бедные люди, по-видимому, уже несколько дней ничего не ели и не пили, когда их заметили с «Жемчужины».

– Однако, несмотря на слабость, которую должны были испытывать эти несчастные из-за голода, они все-таки храбро защищались, – заметила донья Флора.

– Молодецки, сеньорита! – подтвердил капитан, кокетливо подкручивая ус. – Это сущие дьяволы, они убили и ранили у меня человек тридцать.

– А их было всего десять? – переспросил дон Фернандо.

– Ни одним больше, честное слово!

– Вы взяли их в плен?

– Их содержат под строжайшим присмотром в панамской тюрьме.

– Гм! – отозвался асиендадо. – Будь их двадцать, а не десять, вам трудно было бы с ними справиться, любезный капитан.

– О! Не все так неустрашимы. Эти составляют исключение.

– Вы так думаете, капитан? – насмешливо спросил дон Фернандо.

– Я давно знаю этих грабителей, не впервые мне приходится иметь с ними дело, – самодовольно ответил молодой человек.

– Ага! – пробормотал дон Фернандо, закусив губу.

– Как же! Я ведь принадлежу к береговой страже, понимаете?

– Вполне.

– Что же вы сделаете с этими беднягами? – спросила донья Флора с участием.

– Их вздернут на виселице без особых церемоний… Впрочем, они вовсе не обманывают себя пустыми надеждами насчет ожидающей их участи, они догадываются, что им уготовано.

– Не знаете ли вы, когда произойдет эта блистательная казнь?

– Не могу вам сказать наверняка, но думаю, что они будут повешены не раньше чем дней через десять.

– Отчего же такое промедление?

– Это мысль губернатора – и довольно счастливая, надо сознаться. В Панаме к тому времени готовится праздник, и казнь флибустьеров входит в программу увеселений.

– Действительно, это счастливая находка, надо быть испанцем, чтобы тебе в голову приходили такие интересные мысли! – заметил дон Фернандо с горечью.

– Бедные люди! – воскликнула донья Флора с глазами, полными слез. – Как они должны страдать!

– Они-то? – произнес капитан, пожав плечами. – Полноте, вы заблуждаетесь, сеньорита! Они смеются, поют и пьют целыми днями.

– Вероятно, они хотят забыться?

– Ничуть! С самонадеянностью, которая могла бы заставить нас призадуматься, если бы мы не знали, что это абсолютно невозможно, они утверждают, что не будут повешены и что друзья их спасут.

Дон Фернандо и Мигель Баск обменялись выразительными взглядами.

– Дай Бог! – прошептала девушка.

– Аминь! – заключил отец Санчес.

– Ей-богу! Я не разделяю этого мнения, – сказал асиендадо, – эти флибустьеры – ни во что не верующие негодяи, которые способны на самые ужасные преступления, дерзость их неслыханна, они почти сковали действия нашего грозного флота. Мертвая змея не жалит: чем больше убитых, тем меньше останется способных нам вредить. Что вы об этом думаете, капитан?

– Я полагаю, что было бы глупостью миловать разбойников, когда они уже у тебя в руках. Петля на шею – самый верный расчет.

– Пожалуй, – заметил капеллан, – но к чему быть свирепее их самих? Ведь после сражения они не убивают пленников.

– А Монбар Губитель?! – воскликнул капитан.

– Монбар – исключение. Вот дон Хесус – живое доказательство моих слов, он был пленником Олоне, если я не ошибаюсь.

– Это правда, но пока я был у него в неволе, он очень дурно со мной обращался.

– Но ведь он вас не убил?

– Я должен с этим согласиться, – рассмеялся асиендадо.

– Как! Вы были пленником Олоне, одного из самых свирепых предводителей флибустьеров, и вам удалось бежать, сеньор? – воскликнул дон Фернандо с отлично разыгранным участием. – Но это просто чудо!

– Ваша правда, сеньор, и этим чудом я обязан своему святому покровителю.

– Быть может, – прибавил дон Фернандо, – если б мы были милосерднее к этим людям, то смогли бы смягчить их ненависть к нам.

– Ошибаетесь, сеньор, этих людей ничем не укротишь, – возразил капитан, – один вид золота заставляет их бесноваться.

– Увы! Многие походят на них в этом отношении, – прошептал капеллан.

– Ба! С какой стати оказывать жалость подобным негодяям, которые только вид имеют человеческий, а в сущности просто лютые звери? – вскричал асиендадо. – Ваше здоровье, господа, и да здравствует Испания! И с какой стати мы должны думать об этих флибустьерах!

– Что бы вы ни говорили, отец, – довольно сухо заметила девушка, – все это люди, пожалуй, виновные, но тем не менее создания Божии, их надо жалеть.

– Как тебе угодно, нинья, я ничего против этого не имею, – посмеиваясь, заметил дон Хесус.

Он налил всем вина.

Разговор перешел на другое.

Капитан Сандоваль, который было вообразил, что может понравиться Флоре, разыгрывая роль истребителя флибустьеров, вдруг понял, что ошибся и что донья Флора его мнения не разделяет, а посему счел благоразумным не настаивать на своем, рискуя оказаться без поддержки, так как дон Хесус Ордоньес, по своему обыкновению, всегда принимал сторону дочери.

Что же касалось дона Фернандо, то он, по-видимому, оставался довольно равнодушен к теме разговора.

Уже несколько минут он казался погруженным в глубокие размышления и едва слушал любезные речи, которые хозяин считал своим долгом то и дело обращать к нему по поводу и без повода.

Доном Фернандо овладело странное волнение.

Когда он входил в столовую и дон Хесус представлял ему все общество, авантюрист почтительно поклонился девушке, почти не взглянув на нее, после чего сел за стол и, как человек молодой, здоровый, утомленный продолжительным переездом и наделенный хорошим аппетитом, принялся усердно есть с беспечностью путешественника, который обращает внимание на случайных, в сущности, знакомых только из вежливости, не более. С чего бы расточать любезности людям, с которыми через несколько часов расстанешься, чтобы никогда, быть может, не увидеть их вновь?

Когда к концу ужина разговор сделался общим и случайно коснулся предмета, столь близкого ему, – его братьев-буканьеров, – авантюрист, сначала равнодушный к тому, что говорилось, невольно вставил в разговор несколько слов. Тогда-то он и заметил, не приписывая, однако, этому большого значения, то сочувствие, с которым донья Флора отзывалась о его братьях по оружию, и то великодушие, с которым она защищала их от нападок.

Он поднял глаза на молодую девушку, взгляды их встретились, и тут словно электрический разряд проник ему в сердце. Он почувствовал, что краска бросилась ему в лицо, и невольно опустил глаза.

Этот человек, сто раз холодно глядевший смерти в глаза, никогда еще не поддававшийся какому бы то ни было чувству, нежному или страстному, вдруг содрогнулся, и трепет пробежал по всему его телу.

«Что со мной происходит? – думал он про себя. – Неужели я испытываю страх… или это жгучее ощущение и есть любовь?.. Это я-то пойман? – продолжал раздумывать он. – Я превращен в дамского кавалера невинной девочкой, почти дикаркой?! Какой вздор! Я, кажется, рехнулся!»

Он гордо поднял голову и, чтобы окончательно удостовериться в победе, которую, как он думал, одержал над собой, принялся рассматривать молодую девушку так пристально, что она в свою очередь опустила глаза.

Донье Флоре минуло шестнадцать лет. Высокая и стройная, она была тонка, но без худобы, гибка без слабости. По странной прихоти природы, придававшей ее красоте особую прелесть, в ней соединялись отличительные черты и северянок, и южанок: белокурые, цвета спелых колосьев, волосы, густые и тонкие, развевались при малейшем дуновении ветра и образовывали вокруг ее головы сияние, в котором еще резче выделялись ее бархатистые черные глаза и брови. Тонкая кожа, свойственная северянкам, сочеталась со смуглотой, присущей представительницам юга. Ее бледное лицо отличалось каким-то прозрачно-нежным оттенком. Выражение маленького, правильно очерченного рта было своенравным и одновременно меланхоличным. Выражение ее своеобразного лица было непередаваемо прекрасно, но особая прелесть была сосредоточена в больших черных глазах, невинных и сверкающих, – оживляясь, они как будто освещали все вокруг.

Авантюрист невольно поддался обаянию этого очаровательного создания, такого светлого и невинного. Победа дона Фернандо над собой если и существовала, то длилась всего лишь мгновение. Молодой человек признал себя побежденным, он склонил голову и сказал про себя с душевным трепетом: «Я люблю ее!»

Все было кончено! Он отказался от борьбы, сознавая ее бесполезность, и весь отдался увлекающему его течению, не спрашивая себя даже, в какую бездну повергнет его чувство, так внезапно вкравшееся ему в сердце, тогда как он во что бы то ни стало должен был бы исторгнуть его. «Но вдруг!» – подумал он.

«Вдруг»! Это великое слово, оно равносильно надежде.

Впрочем, любовь нелогична по самой своей сущности, именно это и дает ей ту грозную силу, с помощью которой она без труда сметает все преграды.

– Вы торопитесь в Панаму, граф? – вдруг спросил асиендадо.

– Почему вы мне задаете этот вопрос, сеньор? – поинтересовался молодой человек, внезапно пробужденный от сладостных мечтаний.

– Если он нескромен, то прошу извинить меня!

– Нескромным он быть не может, сеньор, но все же, пожалуйста, объяснитесь.

– Боже мой! Ничего не может быть проще! Представьте себе, граф, что по некоторым делам и мне надо ехать в Панаму. Я намерен взять с собой дочь, если только она не будет против. Дамы переносят подобное путешествие не так легко, как мы, мужчины, и потому, как вы понимаете, мне необходимо сделать кое-какие распоряжения.

– Я понимаю, – сказал дон Фернандо с улыбкой, взглянув на донью Флору.

– Итак, – продолжал дон Хесус, – я не могу выехать раньше чем через двое суток. Если бы вы могли отсрочить ваш отъезд до того времени, мы отправились бы вместе и путешествие было бы приятным вдвойне для всех нас, – вот что я хотел вам сказать, граф. Прибавлю только, что ваше согласие осчастливило бы меня.

Дон Фернандо бросил украдкой взгляд на молодую девушку, она с живостью разговаривала о чем-то с отцом Санчесом и, по-видимому, ничего не слышала. У авантюриста чуть было не вырвался вздох досады, но он тут же взял себя в руки и принял решение.

– Ваше предложение заманчиво, сеньор, – ответил он, – мне стоит немалых усилий, чтобы от него отказаться. Однако, к несчастью, дела, требующие моего присутствия в Панаме, настолько важны, что я не имею возможности откладывать их.

– Очень жаль, граф, но если, как я полагаю, ваше пребывание в Панаме продлится некоторое время, то, надеюсь, мы там увидимся.

– Почту за честь быть у вас, сеньор.

Девушка кротко улыбнулась авантюристу.

«Какое странное создание! – подумал он. – Ничего не понимаю в ее настроениях».

– Простите, граф, но я хотел у вас спросить: вы знаете Панаму?

– Никогда там не бывал.

– Стало быть, никакого предпочтения не имеете к тому или другому месту?

– Ровно никакого.

– И вы пока не предпринимали никаких мер для вашего устройства в городе?

– Разумеется, нет.

– Тогда я сделаю вам предложение, граф, которое, надеюсь, вам будет приятно.

– Позвольте узнать, сеньор, что это за предложение?

– Во-первых, должен сознаться вам со всем смирением, – самодовольно начал дон Хесус, – что, как вы, вероятно, могли заметить, я очень богат.

– Поздравляю вас, сеньор, – ответил авантюрист с легкой иронией, которой дон Хесус не заметил и продолжал отважно:

– Кроме этого громадного поместья, я являюсь владельцем еще двух домов в Чагресе и трех в Панаме, один из которых находится на площади Пласа-Майор против самого дворца губернатора.

– Но я до сих пор не могу понять, в чем заключается ваше предложение, сеньор.

– Сейчас дойду до него, граф. Итак, у меня три дома в Панаме…

– Я уже имел честь слышать это.

– Один из этих домов находится почти у городских ворот, он расположен между двором и садом и имеет выход за черту города посредством подземной галереи под городской стеной и другой выход или вход, как вам угодно будет назвать, на почти пустынную площадь. Дом этот стоит одиноко, утопая в густой листве, сквозь которую не может проникнуть нескромный глаз.

– Да это настоящий картезианский монастырь, – смеясь сказал дон Фернандо.

– Просто сокровище, граф, для человека, который любит уединение.

– Это чудесно.

– Не правда ли? Именно этот дом я и собираюсь предложить вам на все время вашего пребывания в Панаме.

– Если ваше описание соответствует действительности, этот дом вполне отвечает моим желаниям, только бы не оказался он недостаточно вместительным, потому что, не скрою от вас, сеньор, намереваюсь иметь дом, приличествующий моему имени и званию.

– Не заботьтесь об этом, сеньор, дом велик, и расположение его очень удобно, комнаты обширны и многочисленны. Кроме того, в людских могут помещаться человек десять слуг, а при необходимости – и пятнадцать.

– О! Столько мне и не нужно, все же я не так богат, как вы, сеньор.

– Быть может, но это к делу не относится… Кроме того, есть конюший двор, а на крыше дома – вышка, с которой прекрасно видны и все окрестности, и просторы Тихого океана… Что вы скажете о моем предложении?

– Нахожу его восхитительным, и если дом меблирован…

– Меблирован снизу доверху, граф, и не более полугода назад.

– Признаться, – смеясь сказал дон Фернандо, – теперь предложение ваше очень прельщает меня.

– Я был в этом уверен!

– И если цена…

– Какая цена, граф?

– За съем. Не полагаете же вы, что я соглашусь жить в вашем доме даром?

– Почему же нет, граф? Разве я не говорил вам, что очень богат?

– На что я возразил, что не так богат, как вы. Тем не менее, сеньор, замечу вам, что каково бы ни было мое состояние, я выше всего ценю право быть полным хозяином в своем доме.

– Кто же вам мешает?

– Вы, сеньор.

– Не понимаю вас, граф.

– Но все очень просто: чувствовать себя вполне дома где бы то ни было я могу только при двух условиях.

– Каких, граф?

– Если дом мной куплен или снят.

– Но я не собираюсь продавать свой дом.

– Прекрасно, тогда позвольте мне снять его у вас.

– Полноте! Я был бы так счастлив доставить вам удовольствие.

– Вы мне доставите огромное удовольствие, если позволите снять ваш дом.

– Значит, вы не хотите просто принять его от меня на время?

– Нет, сеньор, я не настолько богат, чтобы влезать в долги, – прибавил граф, улыбаясь, – я и так уже ваш должник за оказанное мне гостеприимство, давайте же остановимся на этом.

– Какой вы оригинал, граф!

– Вы находите, сеньор? Быть может, вы и правы, но я вынужден объявить вам свое неизменное решение: или я снимаю ваш прелестный дом, или поселяюсь в другом – вероятно, во сто раз худшем, но где я буду чувствовать себя как дома.

– И вы не передумаете?

– Ни в коем случае.

– Хорошо, граф, я согласен.

– Вы меня очень обязали этим, остается только определить цену.

– Не заботьтесь об этом, граф.

– Напротив, сеньор, я сильно озабочен.

– Да мы договоримся.

– Во сто раз лучше договориться теперь же, чтобы впоследствии не приходилось жалеть ни мне, ни вам.

– Да вы просто страшный человек!

– Потому что хочу вести дело как следует?

– Нет, потому что хотите, чтобы вам во всем уступали.

– Это уж чересчур, сеньор, ведь то, что я требую, – справедливо.

– Это правда, граф, и я прошу прощения.

– Простить я готов, но с условием.

– Каким же?

– Назначить мне цену за съем вашего дома.

– Опять вы за свое?

– Разумеется, или скажите откровенно, что не хотите сдавать мне его.

– Если вы непременно этого требуете, то платите мне тысячу пиастров в год. Не много это будет?

– Цена умеренная, сеньор, и я согласен.

– Значит, теперь с делами покончено?

– Не совсем.

– Что такое?

– Позвольте минуту.

Дон Фернандо вынул из кармана бумажник с золотым замком, порылся в бумагах и подал одну асиендадо со словами:

– Известна ли вам в Панаме банкирская фирма Гутьеррес, Эскирос и К°?

– Очень даже известна, граф, это самая значительная банкирская фирма во всем городе.

– Очень рад это слышать. Вот чек на тысячу пиастров за дом, который вы, вероятно, примете. Оплата, как видите, по предъявлению.

– О, граф! – вскричал асиендадо, которому одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться в подлинности документа. – Я беру его, закрыв глаза, в полном убеждении, что он законный.

– Итак, решено. Потрудитесь дать мне расписку в получении тысячи пиастров и адрес дома, который находится теперь в моем распоряжении. Еще два слова сторожу дома, и с делами покончено.

– Такая спешка? – смеясь, вскричал асиендадо.

– Если вы ничего против не имеете, сеньор, буду вам весьма обязан. Я уезжаю завтра на рассвете.

– Справедливо, – согласился дон Хесус.

По знаку хозяина мажордом вышел и почти тотчас же вернулся со всеми письменными принадлежностями.

Дон Хесус написал расписку и вручил ее молодому человеку, и тот положил документ в бумажник, после того как пробежал глазами.

– Что касается того, как найти дом, – продолжал асиендадо, – он называется просто – Цветочный, и проводник-индеец приведет вас к нему с закрытыми глазами.

– Вот и ключи. Я привез их с собой, – сказал мажордом, подавая громадную связку молодому человеку, который, в свою очередь, передал их Мигелю.

– Благодарю. Позвольте мне теперь выразить вам искреннюю признательность, сеньор, за вашу любезность и ваше радушное гостеприимство.

– Будьте уверены, граф, – возразил асиендадо с поклоном, – что я считаю за счастье случай, который мне представился, чтобы оказать вам услугу. Вы позволите нанести вам визит?

– Я сам буду иметь честь появиться у вас, как только вы приедете в Панаму.

– Каждый укажет вам мой дом.

– И я, со своей стороны, в вашем распоряжении, если вам угодно будет осмотреть порт, город и даже мой корвет, на котором почту за счастье принимать вас, – сказал капитан.

– С величайшим удовольствием принимаю ваше приглашение, капитан, я воспользуюсь им непременно. Так вы решительно отправляетесь в путь?

– Как только займется день. Это необходимо. И, если позволите, я прощусь с вами теперь же – признаться, я совсем разбит усталостью.

Отец Санчес прочел молитву, и все встали из-за стола.

Дон Фернандо простился с хозяевами и ушел, улыбнувшись донье Флоре на прощание загадочной улыбкой. У двери дон Фернандо обернулся. Девушка, приложив палец к губам, молча глядела на него.

«По-моему, она хочет что-то сказать мне», – подумал он.

Предшествуемый мажордомом, который светил ему, молодой человек в сопровождении хозяина и Мигеля вышел из залы.

Дон Хесус настоял на том, чтобы лично проводить гостя до его спальни и удостовериться, что для него все приготовлено.

Дону Фернандо пришлось покориться фантазии хозяина, которую он в душе приписывал избытку вежливости.

Мажордом отворил несколько дверей, прошел через несколько зал и наконец ввел посетителей в комнату, но не в ту, где они были сперва.

Эта комната была велика, с потолком в виде купола и гобеленами на стенах. Свет в комнату попадал из трех готических окон, дубовая, потемневшая от времени мебель изящной резьбы напоминала лучшие образцы эпохи Возрождения и, очевидно, была привезена из Европы. Кровать, поставленная на возвышении, к которому вели три ступени, была скрыта тяжелым балдахином.

Рядом с кроватью находилась дверь туалетной комнаты, где устроили постель для Мигеля.

Чемоданы путешественников стояли на стульях.

На столике возле кровати, у изголовья, горел ночник, и тут же стояла кружка с укрепляющим напитком, который в то время обыкновенно пили, ложась спать, и который поэтому называли вечерним питьем.

Восковые свечи горели в канделябрах, поставленных на тумбах, раскрытая Библия лежала на аналое, перед которым возвышалось распятие из пожелтевшей слоновой кости.

Асиендадо с видимым удовольствием осмотрелся.

– Кажется, все в порядке, – сказал он, потирая руки.

– Не знаю, как благодарить вас за такое внимание, – ответил дон Фернандо.

– Я только исполняю долг гостеприимства. Впрочем, – прибавил он со значением, – если вы считаете себя моим должником, мы и этот счет сведем со временем. Теперь же, когда я удостоверился, что мои приказания исполнены и у вас есть все необходимое, позвольте пожелать вам доброй ночи и в особенности благополучного пути, – по всей вероятности, я не буду иметь чести увидеть вас перед вашим отъездом.

– Боюсь, что так, поскольку я собираюсь отправиться с рассветом.

– Так прощайте – или, вернее, до свидания в городе! Еще раз доброй ночи и спокойного сна, желаю вам завтра проснуться свежим и бодрым – это едва ли не лучшее, что я могу пожелать вам.

– И чему всего легче исполниться, – с улыбкой ответил молодой человек. – Однако искренне благодарю вас.

– Не скажите. Иной раз ляжешь в убеждении, что сейчас заснешь, – и что же? От бессонницы проворочаешься с боку на бок всю ночь напролет. Для большей верности я бы советовал вам отведать питье, оставленное на ночном столике, – это чудное средство против бессонницы.

– Не забуду вашего совета. Доброй ночи и еще раз благодарю.

Хозяин и гость пожали друг другу руки, и дон Хесус вышел, предшествуемый мажордомом.

– Черт бы его побрал! – вскричал Мигель, запирая дверь на замок и на задвижку. – Я думал, он останется тут до утра. Наконец-то мы от него избавились!

– Признаться, я рад, что он убрался, – ответил дон Фернандо, – он уже начал сильно действовать мне на нервы! Сам не знаю отчего, но мне все время кажется, что любезность его притворная и за ней скрывается какой-то тайный замысел, которого я не угадываю.

– Говоря по правде, у этого человека физиономия настоящего мошенника.

– И мне так кажется.

– Он как две капли воды похож на изображение Иуды Искариота, которое я где-то видел в детстве. Но что за беда! Мы примем меры предосторожности.

– Осторожность никогда не помешает, – заметил дон Фернандо, положив обнаженную шпагу у своего изголовья и пистолеты под подушку.

– Теперь, ваше сиятельство, давайте осмотрим комнату.

– Приступим.

Они взяли в руки по свече и осмотрели всю комнату, приподнимая ковры и простукивая стены.

Ничего подозрительного они не нашли.

– Я думаю, мы можем спать спокойно, – сказал молодой человек.

– И я думаю так же… Кстати, ваше сиятельство, знаете ли, идея взять дом внаем превосходна, и осуществили вы ее весьма искусно!

– Да, хитрая лисица этот старик, но коса нашла на камень! Мы не могли бы найти более удобного убежища.

– Сущая находка… Но неужели мы дадим повесить этим собакам-испанцам наших бедных товарищей?

– Ей-богу, не дадим, если есть хоть один шанс помешать этому! Ведь они и попались из-за нас, желая оказать нам помощь.

– Правда, но через два дня мы будем в Панаме. Неужели мы не обхитрим испанцев и не высвободим из их когтей наших братьев!

– Что ты думаешь о молодом капитане, дружище Мигель?

– Премилый господин, – ответил буканьер с усмешкой, – надеюсь, я когда-нибудь ступлю ногой на его корвет, и уж тогда покажу же я ему, на что способны грабители, которых он так презирает!

– Это удовольствие я доставлю тебе очень скоро.

– В самом деле, ваше сиятельство? – вскричал Мигель весело.

– Даю тебе слово… но тс-с! Не говори так громко, а то еще, пожалуй, кто услышит.

– Ну вот еще! Все спят.

– И мы отлично сделаем, если последуем этому примеру. Спокойной ночи, Мигель.

– Спокойной ночи, граф.

– Постой, возьми этот напиток и выпей его, если хочешь.

– А вы?

– Нет, я не хочу пить.

– А у меня так постоянная жажда. Доброй ночи, ваше сиятельство, я оставлю дверь в туалетную открытой.

– Разумеется, нельзя знать, что может случиться.

Молодой человек лег. Мигель потушил свечи и вышел.

Комната теперь освещалась лишь мерцающим светом ночника.

Еще некоторое время Мигель ворочался в своей кровати, после чего в туалетной воцарилась тишина. И спустя пятнадцать минут дон Фернандо услышал, что товарищ его храпит, словно органная труба.

Дон Фернандо не спал. Более того, никогда он не был менее расположен ко сну, чем в эту ночь. Он лежал, закрыв глаза, чтобы лучше сосредоточиться. В этом состоянии он бредил наяву самыми очаровательными сновидениями и убаюкивал себя соблазнительнейшими фантазиями.

В воображении его медленно вспыхивали различные картины недавнего ужина – до того мимолетные, что никто, кроме него, не обратил на них внимания. Он воспроизводил в памяти приметы того взаимного понимания, которое установилось между ним и девушкой. Это был немой разговор двух сердец, разговор двух людей, которые за несколько часов до того даже не знали о существовании друг друга и вдруг после одного взгляда и первой улыбки стали друг друга понимать. Это была глубокая любовь, горячая, как электрическая искра, попавшая в сердце для того, чтобы таящийся в самом сокровенном его уголке огонек разгорелся, освещая союз, так чистосердечно и откровенно заключенный на глазах у всех.

Эти мысли будоражили молодого человека, воображение рисовало ему картины счастья и неземных наслаждений.

Как же все случилось? Он этого не знал, да и не пытался понять. Он довольствовался сознанием своей совершенной уверенности в любви доньи Флоры. Но если бы он доверил кому-нибудь свою тайну и был спрошен, на чем основывалась эта уверенность, то не только не объяснил бы ее, но и не сумел бы сказать, откуда она взялась.

Он чувствовал, что с любовью меняется и ход его мыслей: цель, которую он себе поставил, показалась ему теперь достойной презрения в сравнении с той, которую открывала ему вспыхнувшая страсть. Перед ним понемногу раскрывалось лучезарное будущее.

Но время шло, и усталость брала свое, молодой человек чувствовал, что его веки начинают тяжелеть, мысли становятся менее ясными и исчезают, прежде чем он успевал логически их связать. Он перешел в такое состояние, которое нельзя назвать бдением, хотя это еще не был сон. И вот он уже готов был окончательно уснуть.

Но вдруг оцепенение, в котором находился молодой человек, было нарушено. Он внезапно вздрогнул, открыл глаза, привстал и осмотрелся.

Комната была погружена в почти совершенный мрак, ночник потух, а луч месяца, проникавший через стекло, отражался на паркете белой полосой с голубоватым оттенком.

Молодому человеку послышался звук: точно где-то сильно щелкнула пружина.

Напрасно он старался проникнуть взглядом в темноту – ничего не было видно. Прислушавшись, он различил одно только храпение своего товарища.

– Я ошибся, – пробормотал он, – однако мне так явственно послышалось…

Он протянул руку к изголовью, взял пистолет, потом, схватив в другую руку шпагу, прыгнул из кровати на середину комнаты.

Но в ту же секунду он был схвачен за руки и за ноги и после отчаянного сопротивления повален на пол, обезоружен и лишен возможности пошевелиться. При этом он ничего не видел и не слышал.

– Измена! – закричал он хрипло. – На помощь, Мигель! Измена, брат!

– К чему звать того, кто не может ответить? – произнес ему на ухо тихий мелодичный голос. – Ваш товарищ не проснется.

– А это мы еще посмотрим! – отвечал он, начав кричать с новой яростью.

– Вам не хотят зла, – возразил голос, невольно заставивший его задрожать, так как он показался ему знакомым, – вы в нашей власти, и ничего не было бы легче, как перерезать вам горло, если бы мы имели это намерение.

– Это правда, – пробормотал он, уступая доводам, – будь проклят дьявол, который меня сюда занес!

Звонкий смех был ему ответом.

– Смейтесь, смейтесь, – сказал он угрюмо, – сила на вашей стороне.

– Признали, наконец!

– Еще бы, черт возьми, ведь ваши пальцы и ногти впиваются мне в тело!

– Гастон, – тихо продолжал голос, – дайте слово дворянина, что не будете стараться узнать, кто мы, и бросите бесполезное сопротивление, и тогда вас тотчас же освободят.

– Зачем называете вы меня тем именем, которое я и сам позабыл? – возразил он с гневом.

– Потому что это ваше имя. Так согласны вы на предложенное условие?

– Поневоле придется согласиться.

– Дайте слово.

– Клянусь честью дворянина.

– Вставайте, – произнес тихий голос.

Дон Фернандо не заставил повторять приглашение и в один миг был на ногах.

Ощупью подошел он к кровати, взял платье, лежавшее на стуле, и оделся.

В комнате по-прежнему царила полная тишина.

– Теперь, когда вы оделись, – продолжал тот же голос, – ложитесь на кровать и не делайте ни малейшего движения – речь идет о вашей жизни.

– Да кто вы?

– Что вам до этого? Повинуйтесь!

– Не раньше чем узнаю, кто вы, черт побери!

– Друзья.

– Гм! Друзья с очень странным обращением.

– Не судите опрометчиво о том, чего не можете знать.

– Вот именно! – вскричал он. – Я не прочь в конце концов узнать, что мне думать обо всем этом.

– Вы храбры, это похвально.

– Большое диво, нечего сказать, при моей-то профессии! – пробормотал он сквозь зубы и лег на кровать.

В ту же секунду он почувствовал легкое сотрясение, ему показалось, что кровать уходит в пол.

«Вот тебе и на! – подумал он. – Достойный дон Хесус Ордоньес и так далее едва ли знает более половины своего дома и занимает его не один!»

К молодому человеку вернулась вся его обычная веселость, его львиное сердце ни на миг не содрогнулось в груди, страх был ему неизвестен, но зато любопытство его было сильно возбуждено. Кто могли быть эти люди, которые, по-видимому, знали его сокровеннейшие тайны? С какой целью разыгрывали они с ним этот фантастический спектакль, способный напугать разве что ребенка? Чего хотели они от него?

Эти мысли мелькали в его голове и вылились все в одном слове.

– Подождем, – сказал он.

Между тем кровать опускалась все ниже, медленно и плавно, пока наконец не встала неподвижно, коснувшись пола.

Дон Фернандо сделал движение, чтобы встать. Чья-то рука удержала его за плечо.

– Оставайтесь на своем месте, – произнес грубый голос.

– Ага! У меня, кажется, появился другой собеседник, – ответил дон Фернандо. – Что ж прикажете, лежать или сидеть?

– Как хотите.

Молодой человек сел на постели, скрестил руки на груди и приготовился ждать.

Зеленоватый свет озарял фантастическими отблесками то место, где находился дон Фернандо, и позволял различать, хотя смутно и неопределенно, очертания нескольких черных фигур – призраков, людей или демонов – в длинных черных одеяниях, покрывавших их с головы до ног и оставлявших открытыми одни глаза, сверкавшие, как раскаленные угли, сквозь отверстия капюшонов, опущенных на лица.

Наступила минута такого глубокого молчания, что можно было бы расслышать биение сердца в груди этих существ, допустив, что они состоят из плоти и крови.

Дон Фернандо не думал об этом, он ждал, холодный, надменный, взгляд его был грозен.

Наконец тихий голос, который он уже слышал у своего уха наверху в спальне, вдруг снова заговорил:

– Гастон, герцог…

– Не произносите другого имени, кроме того, которое этот человек носит теперь, – перебил грубый голос.

– Вот это умно, ей-богу! – весело вскричал молодой человек. – К чему имена и титулы?.. Человек, названный вами, давно умер от позора, отчаяния и бессильной ярости! – в порыве гнева воскликнул он и прибавил с горечью: – Тот, кто находится сейчас здесь, носит имя и титул достаточно известные, как мне кажется, и недругам, и друзьям, если, конечно, они у него еще остались.

– Вы правы, – произнес тихий голос с выражением глубокой грусти, – теперь я буду обращаться только к капитану Лорану, знаменитому буканьеру, соратнику Монбара, Медвежонка, Бартелеми и всех героев-флибустьеров.

– Гм! Вы знаете меня несколько лучше, чем хотелось бы, принимая в соображение мою личную безопасность. Но о вас мне известно так немного.

– Все зависит от того, насколько откровенно вы ответите на наши вопросы.

– Посмотрим, что за вопросы. Если они будут относиться только ко мне, я отвечу без всякого затруднения, но если они коснутся других лиц и смогут подвергнуть их опасности, я не скажу ни слова, хоть кожу сдерите с живого, хоть на куски меня разрежьте! Теперь вы предупреждены, делайте, что хотите.

– Вопросы будут касаться только вас и ваших собственных дел.

– Тогда говорите.

– Месяца два назад, на Ямайке, куда зашел ваш корабль, вы были предупреждены в одной таверне человеком, которому оказали услугу, что английское правительство намерено захватить вас и конфисковать ваш корабль.

– Это правда, но я в тот же самый вечер снялся с якоря и вернулся в Леоган, захватив английскую каравеллу в отместку за измену, жертвой которой я чуть было не сделался.

– Едва вы ступили на пристань в Леогане, как поджидавший вас там незнакомец отвел вас в сторону и, показав условный знак, от которого вы затрепетали, долго говорил с вами.

– Так и было.

– Какой же знак он показал вам?

– Вы должны знать это не хуже меня, раз имеете такие подробные сведения.

– Знак этот был перстнем с изображенным на нем черепом со скрещенными под ним двумя кинжалами и вырезанным английским словом «Remember!»[27].

– И это верно.

– Спустя восемь дней главные флибустьерские вожаки собрались в Пор-Марго на тайное совещание под председательством Монбара. Там вы сделали некое предложение, принятое единогласно, но только после продолжительных прений, во время которых вам удалось убедить в своей правоте ваших товарищей. Что же это было за предложение?

– На это я отвечать не могу, дело касается не одного меня.

– Положим. На следующий день вы отправились к Чагресу и неподалеку от города сели в лодку вместе с одним из флибустьерских капитанов, вашим другом по имени Мигель Баск, и одним краснокожим. Высадившись на берег в пустынном месте, вы потопили лодку, предприняли переправу через перешеек берегом и наконец прибыли сюда около двух часов пополудни.

– Ни слова не могу возразить на это! Вы знаете мои дела так, что и я сам лучше не мог бы их знать.

– Не совсем… Нам известна лишь одна причина, побудившая вас к этому опасному предприятию, но другой мы не знаем.

– Не понимаю вас.

– Напротив, вы очень хорошо все понимаете! Ваша главная цель, та, для которой вы разыгрываете свою нынешнюю роль, – это месть.

– Пусть так! – сквозь зубы процедил молодой человек.

– Теперь мы хотим узнать другую вашу цель.

– Если она и существует, то уж от меня-то вы ее не узнаете.

– Вы не откроете ее нам?

– Ни в коем случае! Ведь я обязался отвечать только на те вопросы, которые касаются меня самого, и честно сдержал свое слово. Большего вы от меня не добьетесь, напрасно было бы настаивать… Впрочем, раз у вас такие искусные шпионы и столь обширные связи, пустите в ход своих агентов и ищите, – быть может, вы и найдете то, что вам так хочется узнать.

Наступило довольно продолжительное молчание. Дон Фернандо напрасно напрягал слух и зрение, стараясь уловить малейший звук и подметить какой-нибудь проблеск света, чтобы найти подтверждение подозрениям, которые возникали в его уме, – все усилия его остались тщетными, он ничего не видел, ничего не слышал.

– О! – пробормотал он про себя. – Будь у меня оружие!

Чья-то рука нежно опустилась на его плечо, и голос, тихий, как шепот ветра, произнес ему на ухо:

– И что же вы сделали бы?

– Что бы сделал? Ей-богу, я распорол бы живот двум-трем негодяям, которые держат меня, словно гусенка, и сам бы себя убил после этого!

– Убил! – повторил голос с невыразимой грустью. – Разве вы один на земле? Верно, вы никого не любите и… вас никто не любит? – прибавил голос после минутного колебания.

– Я люблю и любим, – ответил молодой человек не задумываясь.

– Откуда вам это известно? – высокомерно возразил голос.

– Сердце мне подсказало, оно никогда меня не обманывает.

– Кого же вы любите? – спросил голос с плохо скрытым волнением.

– Я никогда не говорил с ней, а два часа назад не знал ее вовсе.

– И она любит вас?

– Я в этом уверен.

Рука, все еще лежавшая на плече авантюриста, слегка задрожала.

– Почему?

– Об этом сказали наши взгляды.

– Послушайте, – с живостью продолжал нежный голос, – время уходит, не стоит тратить его на пустые слова. Вот, возьмите этот перстень, и когда вам покажут такой же, кто бы ни был тот, у кого он будет в руках, спешите на зов не колеблясь.

– Я исполню это, если не буду убит, – ответил молодой человек, крепко сжав в пальцах перстень, чтобы тот случайно не выскользнул у него из рук.

– Зачем вспоминать о смерти? – продолжал голос с невыразимой нежностью. – Напротив, говорите о счастье, если вы любимы… как утверждаете…

– О! – воскликнул молодой человек. – Это вы, Флора, моя возлюбленная Флора! Да, да, я люблю вас!

– Тише, несчастный! – вскричала она с ужасом. – Вы погибли, если вас услышат.

– Никого я не боюсь теперь, когда уверен в вашей любви!

Крошечная ручка мгновенно закрыла ему рот. Авантюрист покрыл ее страстными поцелуями.

– Тише! – еще раз шепнул голос ему на ухо, да так близко, что он с упоением почувствовал прикосновение губ к своему лицу.

Он молчал, теперь ему было все равно. Что бы ни случилось, в душе его достало бы блаженства на целый век мучений.

– Вы готовы нас выслушать и отвечать? – медленно спросил авантюриста грустный и строгий голос, которого он еще не слышал.

– Готов на то и другое, говорите, я слушаю.

– Мы поняли и оценили, – продолжал тот же голос, – чувство чести, которое обязывало вас молчать, не отвечая на наши расспросы. Мы не хотим более настаивать и заставлять вас изменить данному слову…

– Что касается этого, – перебил авантюрист с усмешкой, – то вы можете быть спокойны. Хотел бы я посмотреть, как вы заставите меня говорить против моей воли!

– Мы не станем это обсуждать, – возразил голос с оттенком досады. – Итак, бесцельно и, я прибавлю, даже неуместно было бы останавливаться дольше на этом вопросе.

– Хорошо, я молчу.

– Как уже сказано, – продолжал голос, – мы не только с удовольствием, но с живейшей радостью воспримем успех первой из целей, которая привела вас в этот край. Могу прибавить, что, невидимые и неизвестные как вам, так и вашим врагам, которых вы не знаете, но знаем мы, – мы во что бы то ни стало будем содействовать вам всей данной нам властью.

– Благодарю вас и ваших друзей тем более искренне, милостивый государь, что власть эта должна быть очень велика, судя по тому, с чем я столкнулся. Я же со своей стороны клянусь во что бы то ни стало, как вы сами изволили выразиться, доказать вам свою благодарность за оказанную помощь.

– Мы примем к сведению ваше обещание и напомним вам его при случае.

– Когда угодно, в любой час и любую минуту, где бы то ни было, я готов заплатить долг, который остается за мной.

– Очень хорошо, теперь все сказано. Что же касается тайны, которую вы так упорно не выдаете, мы сами откроем ее.

– Может быть, – усмехнувшись, ответил дон Фернандо.

– Непременно откроем, только помните одно: в этом деле, каким бы оно ни оказалось, мы вас не знаем и будем поступать согласно этому.

– То есть?

– Не жертвуя нашими интересами ради ваших, мы будем действовать с точки зрения личной выгоды, нисколько не заботясь о том, как вы на это смотрите: хотя бы пришлось для этого разрушить до основания все здание, вами сооруженное, и разбить в прах ваши планы, как бы искусны они ни были.

– Принимаю эти условия, хотя они и немного тяжелы. Каждый за себя, один Бог за всех – этому роковому закону повинуются все люди.

– Вы хорошо все взвесили?

– Вполне.

– И все же не хотите говорить?

– Менее прежнего!

– О! Подумайте еще.

– Я никогда не меняю принятого решения.

– Пусть будет по-вашему… и да суди нас Бог!

– Все же, надеюсь, мы остаемся друзьями?

– Да, относительно того, что сказано, и в указанных пределах.

– А насчет остального?

– Мы – смертельные враги, – ответил глухим голосом таинственный собеседник.

– Да суди нас Бог! – повторю и я за вами.

В то же мгновение дон Фернандо – или капитан Лоран, как угодно читателю называть его, – почувствовал, что ему положили что-то мокрое на лицо. Он хотел вскрикнуть, но упал без чувств на кровать…

Сильные удары посыпались с громовым гулом на дверь комнаты, в которой остановились путешественники.

Ответом была тишина.

По прошествии нескольких секунд стук повторился с новой силой, да такой упорный, что, казалось, еще минут пять – и дверь разлетится вдребезги.

Мигель Баск приоткрыл один глаз и повернулся на постели.

– Похоже, постучали? – проворчал он. – Черт бы побрал этих надоед! Так славно спалось. А-ах! – потягиваясь, зевнул он во весь рот.

Стук в дверь возобновился.

– Решительно, это стучат, – продолжал Мигель и, не переставая ворчать, встал с постели, снова богатырски зевнул и потянулся. – Странно, – бормотал он, – ведь я спал как убитый часов десять, а – прости Господи! – хочу спать, точно глаз не смыкал всю ночь.

– Эй! – кричали за дверью. – Живы вы там или нет?!

– Иду же, пропасть вас возьми! К чему горячку-то пороть? Мы живы, здоровы и невредимы, смею надеяться.

Шатаясь, как пьяный, и зевая, он отодвинул задвижку и отворил дверь. Вошел индеец-проводник.

– Ну вот! Что за идиотская спешка, приятель?

– Уже шестой час, – возразил Хосе, – нам давно бы следовало быть в дороге.

– Пять часов?! – вскричал Мигель. – Как время-то идет, боже мой!

– Где дон Фернандо?

– У себя в постели, где же ему прикажете быть?

– И он спит?

– Полагаю.

– Посмотрим.

Они приблизились к кровати.

Действительно, дон Фернандо спал таким крепким сном, будто век не собирался просыпаться.

– Разбудите его, – сказал Хосе.

– Жалко, он спит так крепко!

Однако он потряс молодого человека за плечо. Дон Фернандо открыл глаза.

– Как, опять? – грозно вскричал он, живо вскакивая с постели.

– Что «опять»? – воскликнул озадаченный Мигель. – Что с вами, ваше сиятельство, за что вы так окрысились на нас?

Молодой человек провел рукой по лбу.

– Прости, – сказал он, улыбаясь, – мне приснился дурной сон.

– О! В таком случае и прощать нечего, – спокойно ответил Мигель.

– Да, тяжелый сон… – повторил дон Фернандо.

Вдруг он заметил на своем мизинце перстень с бриллиантовым цветком.

– Э-э! Ведь это был не сон! Все произошло в действительности, и я наяву присутствовал при этой странной сцене.

Он соскочил с постели.

– С ума сошел! Вот несчастье! – вскричал Мигель.

– А у тебя, оказывается, крепкой сон, – обратился к нему дон Фернандо насмешливо.

– Кажется, так и есть.

– Я убедился в этом ночью.

– Вы звали меня?

– Несколько раз.

– И я не отозвался?

– Отозвался… храпом.

Мигель задумался.

– Все это неспроста, – решил он спустя минуту. – Не знаю, что было в том питье, но едва я успел проглотить его, как упал на постель, словно колода, и насилу проснулся теперь благодаря Хосе.

– Это правда, – сказал проводник, – не скоро я достучался.

– Во всем этом есть тайна, которую я открою, – пробормотал дон Фернандо.

– Вот тебе на! Вы спали одетым, – удивился Мигель. – Однако, помнится, я помогал вам раздеться.

Дон Фернандо вздрогнул, он начинал припоминать. Не говоря ни слова, он подошел к двери, запер ее на задвижку, после чего вернулся к своим спутникам.

– Помогите мне отодвинуть кровать, – сказал он.

– Зачем? – полюбопытствовал Мигель.

– Делай, что тебе говорят!

Совместными усилиями они, после нескольких напрасных попыток, наконец подняли тяжелую кровать и переставили ее на середину комнаты.

– Теперь надо взяться за приступки.

Это не представило большого труда, небольшие ступеньки легко отодвигались, поскольку не были прикреплены к полу.

– Странно! – пробормотал Хосе. – Что же тут произошло?

Когда место, занимаемое кроватью, было совсем освобождено, дон Фернандо сказал:

– Друзья мои, теперь надо постараться отыскать в паркете малейшие щели.

– Ага! Понимаю, – пробормотал проводник. – Это можно. Но что же случилось? – спросил он с участием.

– Неслыханные вещи, – ответил дон Фернандо взволнованным голосом, – но поспешим, я расскажу все после, ведь нас могут застать врасплох.

Все трое стали на колени и приникли к полу. Более получаса осматривали они его тщательно, упорно, но безуспешно: паркет казался цельным.

Так ничего и не открыв, они с унынием поднялись на ноги.

– Странно, – прошептал дон Фернандо, – однако мне не приснилось это, ведь доказательство – перстень, – прибавил он, страстно целуя его. – Ведь это несомненный признак действительности всего, что произошло… Да где же это я нахожусь? – вскричал он в порыве гнева.

– В про́клятом доме. Разве я не предупреждал вас? – глухо отозвался проводник.

– Правда, это про́клятый дом! Поспешим же покинуть его. Кто знает, какие бедствия нас постигнут, если мы останемся тут дольше!

– Давайте уедем, я ничего против этого не имею, – вставил свое слово Мигель. – С людьми я готов сразиться, но драться с духами – это не по моей части!

– Но прежде все следует привести в порядок, – посоветовал Хосе.

– Правда, – подтвердил дон Фернандо, – никто не должен подозревать, что мы тут делали.

Приступки и кровать были поставлены на свои места, авантюристы оделись, взяли свои вещи и сошли во двор вслед за проводником.

Две оседланные лошади стояли, привязанные к кольцам.

Кое-где бродили пеоны, но хозяин дома не показывался.

Авантюристы уже собирались вскочить в седла, когда вышел отец Санчес и поздоровался с доном Фернандо.

– Вы уезжаете, граф? – спросил капеллан.

– Да, святой отец, – сказал дон Фернандо, отвечая на поклон. – Буду ли я иметь честь видеть вас в Панаме?

– Надеюсь, сеньор: если моя духовная дочь, донья Флора, поедет с отцом в город, я буду сопровождать ее.

– Так я не прощаюсь с вами, отец Санчес, а говорю до свидания.

– До свидания, граф. Примите и вы, и спутники ваши благословение старика. Да хранит вас Господь на вашем пути!

Благоговейно склонив голову, все трое осенили себя крестным знамением, потом простились со священником, который вернулся в церковь, и сели на лошадей.

Они выехали из асиенды крупной рысью.

Когда путники достигли подножия холма, дон Фернандо приостановил лошадь, оглянулся на мрачное здание и протянул к нему руку с угрозой.

– Я уезжаю, – хриплым от бессильной ярости голосом произнес он, – но даю клятву вернуться и открыть страшные тайны этого мрачного жилища, хотя бы мне пришлось заплатить жизнью за это открытие! В путь, друзья, надо наверстать потерянное время!

Они двинулись прочь от асиенды, и на этот раз уже вскачь.

Когда асиенда скрылась за поворотом, путешественники придержали лошадей и продолжали свой путь умеренным шагом.

Местность, по которой они теперь ехали, была едва ли не одной из самых живописных во всей Америке. Думаю, не ошибусь, если скажу, что другую такую найти было трудно.

Все, что природа заключает в себе поразительного, неповторимого и из ряда вон выходящего, представлялось удивленному взгляду во всей своей красоте и внушающем священный ужас величии.

Направо и налево, на расстоянии, точно определить которое не представлялось возможным, возвышались зубчатые вершины Кордильерского кряжа, этого спинного хребта Нового Света, пики которого, окруженные облаками, как сиянием, и покрытые вечными снегами, достигали страшной высоты. Склоны были покрыты громадными таинственными лесами, склоненными над темными озерцами, в зеленоватой воде которых они отражались. Пустынные берега этих озер, как бы оставшиеся неприкосновенными с самого Сотворения мира, никогда не слышали человеческого голоса, не скользила по водной глади лодка, не было закинуто рыбацкой сети. Склоны гор, постепенно понижаясь уступами с исполинских высот, наконец сливались с бесконечными бесплодными саваннами, страшными пустынями и равнинами, которые покрывали перешеек по обе стороны горной цепи необъятным океаном зелени.

На протяжении многих миль путь здесь лежит под исполинскими деревьями-великанами, сквозь своды которых полуденные лучи никогда не проникают, а если и проникают, то как бы нехотя и едва светят. Потом вдруг лес редеет, и перед глазами расстилается степь, темная, обнаженная, бугристая, где взгляд теряется в безграничной дали, и грусть охватывает сердце. Затем снова идут долины вперемежку с холмами. То и дело путешественник поднимается в горы и спускается вниз, пробираясь с унынием, порой с ужасом среди этой наводящей тоску дикой природы. Напрасно ищет он следов дороги или хотя бы протоптанной тропы. По прошествии нескольких часов одинокого странствования, не видя исхода из этой страшной пустыни, даже самый твердый человек падает духом, и страх овладевает им, он отчаивается достигнуть цели своего пути, а продолжительный переход, который он уже проделал, кажется ему напрасным и как будто вовсе не приблизившим его к человеческому жилью.

Потом вдруг, без малейшего перехода, с вершины холма потрясенному взгляду путника открывается восхитительная картина: громадные вековые леса, прихотливо разбросанные группы роскошных тропических растений, которые грациозно склоняют свои широкие зубчатые листья под ласками легкого ветерка, реки, извивающиеся бесконечными изгибами под сенью растений, которые окаймляют берега… Порою над реками образуются зеленые арки: перекинутые через журчащий поток воздушные мосты из листьев и цветов… Местами под густой травой прячутся коварные трясины или мелкие озера с зеленоватой стоячей водой, убежищем кайманов и игуан[28].

На протяжении двух десятков миль от Чагреса до Панамы и миль на сорок-пятьдесят в окружности богатейшие живописные виды сменяют один другой, не утрачивая печати первозданности и величия, которые наложил Господь на все, что им создано.

Около одиннадцати часов путешественники остановились для отдыха на большой лесной поляне, через которую протекал ручеек.

Они хотели переждать полуденный зной, а заодно дать лошадям передохнуть и накормить их, в чем бедные животные чрезвычайно нуждались.

Когда лошадям задали корму, путешественники подумали и о себе.

Хосе взялся приготовить обед и дело это исполнил с ловкостью и проворством, которые снискали ему похвалу товарищей, прекрасно разбиравшихся в подобном деле, поскольку с давних пор привыкли к кочевой жизни.

После обеда, который был прикончен мигом, путешественники, как обычно, раскурили трубки и принялись беседовать.

Разговор завязал Мигель Баск, хватив себя по колену богатырским кулаком, способным свалить и быка.

– Что с тобой? – спросил Лоран, смеясь.

– Что со мной? Пропасть их возьми! – вскричал Мигель с блеском гнева в глазах. – Да то, что со мной поступили как с желторотым птенцом, и если когда-нибудь эти мерзавцы попадутся мне под лапу, – прибавил он, протянув с угрозой огромную ручищу величиной с баранью лопатку, – они узнают на собственном опыте, из какого теста я создан.

– Чем же тебе не угодили? – шутливо возразил товарищ.

– Чем?! – рявкнул буканьер. – Вот это мне нравится! Вы не понимаете причину моего гнева?!

– Я жду, чтобы ты объяснился спокойно, если, конечно, можешь.

– Постараюсь, но ручаться не стану.

– Попробуй все-таки.

– Для меня дело ясное: подсунутое мне питье – просто наркотическое зелье. Этот изменник дон Хесус, как он назвался, хотел убить нас спящими. По счастью, я запер дверь на задвижку.

– Ты ошибаешься, брат, асиендадо к этому непричастен.

– Не может быть!

– Очень даже может. Более того, скажу даже, что он первый насмерть перепугался бы, узнав, что в эту ночь происходило в его доме.

– Вздор какой! А усыпляющее зелье, которое я выпил?

– Оно приготовлено не им. Этот достойный муж не подозревает и о четверти того, что творится у него в доме. Асиенда, полагаю, двойная, если не тройная, и построена во вкусе старых богемских и венгерских замков: со множеством потайных ходов, скрытых в стенах дверей, тайников и подземелий, которые перекрещиваются во всех направлениях. У меня есть доказательство, что нынешний владелец не имеет понятия обо всем этом.

– Как хотите, граф, – возразил буканьер, пожав плечами, – а я все-таки был усыплен, иначе не мог бы не слышать, что вы зовете меня на помощь.

– Это правда.

– И разве я, ваш преданный товарищ, по сути брат, дал бы убить вас возле себя, не защитив?!

– Чем же ты был бы виноват, раз спал?

– Эту-то дьявольскую шутку я и не прощу тем, кто все это проделал.

– Мне не хотели причинить зла, напротив, со мной прекрасно обращались.

– Возможно, но могло быть иначе, и тогда я, Мигель Баск, остался бы опозоренным в глазах товарищей, которые не поверили бы ни единому моему слову!

– Полно, утешься, старый товарищ! Разве ты не знаешь, как я люблю тебя?

– Знаю ли? Именно потому и бешусь!

– Итак, – сказал проводник, внимательно слушавший разговор флибустьеров, – значит, это правда, что в доме водится нечистая сила?

– Да, водится, но это существа из такой же плоти и крови, как и мы. И они вынашивают какие-то мрачные замыслы.

– Вы не думаете, сеньор, что это призраки потустороннего мира?

– Повторяю тебе, это люди решительные и грозные, но вовсе не привидения. Они обладают неограниченными возможностями наводить ужас и, вероятно, действуют под началом некоего умного и неустрашимого предводителя, но в том, что они исполняют, нет ничего сверхъестественного, хотя способ и результаты их действий превышают человеческое понимание.

– Тем они опаснее!

– Разумеется! Поэтому я и принял твердое решение раскрыть, кто это.

– Нас будет двое в этих розысках, – заметил Мигель.

– Нет, трое, – медленно сказал краснокожий, – у меня также есть важный повод узнать, кто эти люди.

Капитан Лоран украдкой взглянул на проводника, но лицо индейца было невозмутимо, а взгляд исполнен такого достоинства, что подозрения молодого человека, если таковые у него и возникли, мгновенно рассеялись.

– Хорошо, – сказал он, – принимаю твою помощь, мы будем действовать сообща.

– Я запомню ваше обещание, сеньор, – произнес проводник.

– Кажется, об этом предмете теперь сказано достаточно, – сказал Лоран, – да и обсуждать вроде больше нечего… Сколько миль осталось еще до Панамы?

– Около восьми, если ехать по окольной дороге, напрямик же не более пяти.

– Можно ли рассчитывать, что мы окажемся в городе до заката, если поедем окольной дорогой?

– Это трудно, даже невозможно.

– А напрямик?

– Тогда успеем, но предупреждаю вас, дорога утомительная.

– Эка невидаль! – вскричал Мигель.

– Что же вы решили, сеньор?

– Поедем напрямик.

– Хорошо. Тогда надо двинуться в путь через час.

– Во сколько примерно мы будем в городе?

– Самое позднее – в четыре.

– Прекрасно, это мне нужно… Ты хорошо знаешь Панаму?

– Так же, как и эту пустыню.

– Дон Хесус сдал мне внаймы свой дом, куда я прямиком и намерен отправиться.

– Который из домов? У дона Хесуса их в городе три.

– Тот, что называется Цветочным.

– Дон Хесус отдал вам внаймы Цветочный дом? – воскликнул в изумлении проводник.

– Да, а что же ты находишь в этом удивительного?

– Ничего… и вместе с тем очень много.

– Не понимаю.

– Человек этот, должно быть, сошел с ума, если согласился уступить вам Цветочный дом… или кто-нибудь подсказал ему сделать это.

– С какой целью?

– Не знаю, но совет, во всяком случае, исходит не иначе как от друга, вам же остается только радоваться такой удаче.

– Почему?

– Ни один из домов в Панаме не мог быть более удобным для вас по своему устройству, как наружному, так и внутреннему. К тому же он имеет очень много общего с домом на асиенде.

– Ах, черт возьми! Ты пугаешь меня, любезный Хосе!

– Чем же, сеньор?

– Если я буду постоянно проваливаться в разные люки и тайники, мне придется плохо. Это будет значить, что в моем жилище меня окружают невидимые шпионы, которые следят за каждым моим движением, подслушивают каждое мое слово, ловят все, что я хочу скрыть, – словом, я буду связан по рукам и ногам и, подозревая измену, не посмею сказать лишнего слова.

– Успокойтесь, ничего подобного не будет. Только два человека знали все тайны этого дома: один из них – тот, кто его строил, но он умер.

– А кто другой?

– Другой – это я.

– Эге! Славная штука! – вскричал Мигель.

– Ты? – переспросил дон Фернандо, вернее, капитан Лоран.

– Именно я, сеньор.

– Я ничего не понимаю, Хосе.

– Объяснение мое будет кратким и ясным, сеньор, слушайте.

– Слушаю.

– По причинам, о которых вам знать теперь нет ни малейшей надобности, я попал в Панаму ребенком, едва достигнув десяти лет. Я был высок и силен для своего возраста, смотрел бойко и понравился капитану испанского торгового судна. Этот добрый человек купил меня, оставил при себе, мало-помалу привязался ко мне и – поскольку я с полной откровенностью рассказал ему свою историю, ничего не утаив, – тронутый моей несчастной судьбой, дал мне свободу, когда я достиг пятнадцати лет. Свободой я, однако, не воспользовался и остался при своем благодетеле. Я поклялся не расставаться с ним до его смерти. Капитан Гутьеррес Агуир, так звали моего хозяина, главным образом занимался контрабандой жемчуга. Он нажил неплохое состояние этим промыслом, постоянно при этом рискуя головой – испанское правительство не шутило с контрабандистами. Капитан был очень богат, но ежеминутно опасался обыска в доме, поскольку находился на подозрении. Однажды он сообщил мне о своих опасениях и попросил привести к нему индейца, который под его руководством построил бы подходящий ему дом. За несколько месяцев до этого, во время поездки в Кальяо, капитан заказал испанцу-архитектору план дома, который показал мне. На мое замечание, что архитектор может случайно оказаться в Панаме, капитан ответил мне со странной улыбкой, что предотвратить подобную случайность в его власти.

– Достойный контрабандист, видимо, придушил архитектора, – не преминул вставить словечко Мигель.

– Не знаю, но верно то, что этот человек внезапно исчез и никто о нем больше не слыхал.

– Могу поклясться, что дело было именно так! – опять вскричал неуемный буканьер.

– Помолчи же, Мигель!.. Что ты сделал, Хосе, после того как капитан доверился тебе?

– Я посоветовал ему взять мирных индейцев из другой местности, чтобы они выстроили дом под его руководством. Мысль капитану понравилась, и он поручил мне нанять этих людей. Поручение я исполнил со всей тщательностью и спустя две недели вернулся в Панаму с двадцатью работниками, взятыми из дальней индейской деревни, вернее, из дальнего индейского племени. В мое отсутствие капитан не терял времени: он выбрал и купил место и завез необходимые материалы. Через пять месяцев дом был закончен, а работники щедро вознаграждены и отпущены. В течение всего срока, пока длилось строительство, мы с капитаном Гутьерресом следили, чтобы индейцы-строители ни с кем не могли общаться. Впрочем, они и сами не понимали как следует, что именно они сооружают.

– Это весьма вероятно, – заметил Лоран, – но как правительство не встревожилось таким продолжительным строительством? Ведь в этом краю и дворец воздвигается менее чем за месяц.

– Вам известна небрежность, нерадение и в особенности жадность членов колониального управления… У капитана Гутьерреса были друзья везде, он всех сумел сделать слепыми и глухими к делу, которое вел с величайшей осторожностью: место для дома было им выбрано искусно, в отдаленной части города, где жили одни индейцы.

Прошло несколько лет, капитан сильно постарел, и его потянуло назад, в Европу. Наконец он не мог более противиться своему желанию, снарядил корабль, на который перевез все свои богатства, обнял и поцеловал меня, прощаясь на пристани, и сел в шлюпку. А поднимаясь по трапу на корабль, который стоял, готовый сняться с якоря, он оступился, упал в воду и утонул, несмотря на все усилия спасти его.

– Это архитектор его за ногу дернул! – со смехом пояснил Мигель.

– А кому достался дом?

– У дона Гутьерреса не было наследников, все состояние его захватило правительство.

– Какая пожива для собак-испанцев!

– Куда же ты тогда девался, Хосе?

– Меня ничто больше не удерживало в Панаме, и я вернулся в прерии. Целых пятнадцать лет после того я и близко не подходил к городам белых.

– А по возвращении в Панаму ты ничего не слышал об этом доме?

– Немного, сеньор, так как он меня не интересовал. Случайно до моих ушей дошло, что дом был перепродан несколько раз, но окончательно куплен с год назад доном Хесусом Ордоньесом. Вот и все.

– Не подозреваешь ли ты о причине, по которой дон Хесус приобрел его?

– Я солгал бы, сеньор, если бы стал утверждать противное.

– Какая же это причина, по твоему мнению?

– В Панаме все занимаются контрабандой, от губернатора до последнего пеона.

– Ай-яй-яй! – вскричал Мигель.

– Разумеется, – продолжал индеец, – все соблюдают величайшую осторожность. И те, кто имеет наибольшие прибыли от этого беспошлинного торга, то есть губернатор и другие члены правительства, неумолимы к мелким контрабандистам и преследуют их с ожесточением за вред, который те наносят их интересам.

– Итак?..

– Мелкие контрабандисты, которым об этом известно как нельзя лучше, пускают в ход все возможные способы, чтобы укрыться от гонений на них. Так идет постоянная борьба хитрости против хитрости.

– Прекрасно, но какое отношение к этому имеет дон Хесус?

– Вместе с доном Пабло де Сандовалем и некоторыми другими людьми он один из самых смелых и хитрых контрабандистов в Панаме.

– Как?! – перебил проводника Мигель. – Дон Сандоваль, капитан корвета «Жемчужина», – контрабандист?

– Именно так! Они ведут дело с большим размахом и не отступают ни перед чем. Компаньонам понадобился дом, где они в случае надобности могли бы сложить свои товары. Цветочный дом, имеющий выход в поле, был именно то, что нужно. Вот дон Хесус и приобрел его.

– Вероятно, все так и есть… И ты уверен, что дон Хесус не знает всех тайников своего дома?

– Уверен. Кто бы мог ему указать их?

– Случай мог помочь в этом.

– Это невозможно, сеньор, вы скоро сами удостоверитесь!.. Впрочем, с тех пор, как дом был продан в первый раз и осмотрен от чердака до подвала, подобное открытие давно уже стало бы известно в городе. Для меня же несомненным доказательством полного неведения дона Хесуса на этот счет служит то, что он так легко согласился сдать вам этот дом внаймы и назначил столь умеренную цену.

– Допускаю. Но чему ты приписываешь внезапную мысль сдать мне именно этот дом?

– Как знать? Может быть, за ним стали зорко следить, и этим способом он хочет отвратить от себя подозрения. Прехитрая лисица этот сеньор Ордоньес!

– И я того же мнения, Хосе. Не знаю почему, но человек этот, который, в сущности, был крайне любезен, внушил мне непреодолимое отвращение.

– Такое впечатление он производит на всех с первого взгляда.

– Выгодное впечатление, нечего сказать! – пробормотал Мигель.

– Мы будем наблюдать за ним, Хосе.

– Положитесь в этом на меня, сеньор.

Вдруг проводник остановился. С минуту он беспокойно втягивал в себя воздух, потом лег на землю, приложился к ней ухом и прислушался к отдаленным, лишь ему слышным звукам.

Авантюристы переглянулись с изумлением, ничего не понимая.

Проводник вскочил на ноги.

– Скорее спрячьте лошадей в кустах, пока я скрою всякий след нашей стоянки.

Слова эти были произнесены таким тоном, что авантюристы молча повиновались, понимая грозящую им серьезную опасность.

Проводник торопливо разбросал золу от костра и поднял примятую траву.

Он крепко перевязал морды лошадям, чтобы они случайно не заржали, и после этой последней меры предосторожности шепнул:

– Слушайте!

– Что такое? – спросил Лоран с беспокойством.

– Какой-нибудь дикий зверь пробежал? – вполголоса предположил Мигель.

– Если бы так, – покачал головой проводник. – Слушайте же, говорю вам.

Вскоре явственно послышался приближавшийся с необычайной быстротой глухой, непрерывный шум, похожий на отдаленные раскаты грома.

– Что это значит? – спросил опять Лоран.

– Топот двух лошадей, пущенных во весь опор! Молчите и смотрите. Если не ошибаюсь, мы узнаем кое-что любопытное.

Все стали смотреть в направлении, откуда приближался топот.

Прошло несколько минут, потом затрещали ветви кустарника, два всадника вихрем промчались мимо притаившихся авантюристов и скрылись опять в чаще леса.

– Видели? – спросил проводник.

– Разумеется.

– И узнали?

– Еще бы! Это дон Хесус Ордоньес и дон Пабло Сандоваль.

– Действительно, это они, вы не ошиблись.

– Что им понадобилось в Панаме сегодня и почему они так спешат?

– Это мы узнаем уже вечером.

– Но ведь они хотели выехать только завтра!

– Вероятно, дон Хесус ночью вернется на асиенду, у него лучшие лошади во всей колонии – арабской породы, способные на одном дыхании проскакать двадцать миль и даже не вспотеть.

– Странно! – пробормотал Лоран.

– И правда, странно.

– Как бы нам узнать, в чем дело?

– Положитесь на меня, – перебил проводник, – мы будем в Панаме за два часа до них.

– Ты в этом уверен?

– Ручаюсь головой! Хорошие ли вы ездоки?

– За себя я отвечаю.

– А ваш товарищ?

– И тот не оплошает.

– Тогда по седлам!

– Но ты-то как же?..

– А вот как! – ответил проводник, одним прыжком очутившись за спиной Лорана, который тут же передал ему поводья. – Теперь держитесь, сеньоры, вы попробуете езду, какой век не испытывали, и вдобавок по дорогам, где любое падение – смертельно! Ведь вы хотите быть в Панаме первыми во что бы то ни стало?

– Во что бы то ни стало!.. Но как же лошади?

– Сами увидите, на что они способны. Вы готовы?

– Готовы, – ответили в один голос авантюристы.

Проводник тихо свистнул, лошади вздрогнули, точно их пронзил электрический разряд, пригнули уши и разом понеслись с такой стремительностью, что всадники, низко наклонившись вперед, порой начинали задыхаться от воздуха, обжигавшего их легкие.

Описать эту бешеную скачку невозможно, дать о ней представление нельзя никакими словами. Несмотря на преграды, на каждом шагу возникавшие под их ногами, лошади, точно демоны, неслись то через опрокинутые деревья и через рвы, то по крутизне и вдоль оврагов, где едва хватало места, куда поставить копыта.

Время от времени проводник тихо щелкал языком. При этом знаке благородные животные удваивали свои усилия, и сверхъестественный и стремительный их бег принимал размеры страшного наваждения.

Всадники больше ничего не видели и не слышали. Без мыслей, почти не дыша, они все мчались и мчались вперед, как бы увлекаемые вихрем. Деревья, овраги, горы мелькали мимо них с головокружительной быстротой.

Лошади летели, пыша жаром, вырывавшимся из ноздрей, великолепные в своей дикой красоте, с развевающимися хвостами и гривами, по временам испуская ржание. Они ни разу не споткнулись, не замедлили своего фантастического бега и не выказали ни малейшего признака усталости.

Сколько длилась эта дьявольская рискованная скачка, во время которой всадники могли или слететь в овраг, или рухнуть на дно разверстых пропастей, – не мог бы сказать ни один из них. Они с трудом давали себе отчет в происходящем, полностью подчинившись увлекающему их урагану.

Вдруг проводник тихо свистнул.

Лошади остановились как вкопанные.

Остановка произошла столь мгновенно и неожиданно, что Мигель перелетел через голову лошади и грохнулся оземь.

– Премного благодарен! – вскричал он, вскакивая на ноги и потирая бок.

– Приехали, – сказал проводник, как ни в чем не бывало, голосом спокойным и ровным.

– Уже?! – воскликнул Лоран, осматриваясь вокруг и видя одни столетние деревья окружающего их густого леса.

– Я не жалею о том, что все закончено, – заметил Мигель, – долго мне не забыть этой маленькой прогулки! Вот черти-то, пропасть их возьми!

– И что скажете о лошадях? – спросил проводник.

– Благородные животные! – вскричал Лоран. – И тени усталости не заметно!

– Они могли бежать таким образом еще часа три, если бы понадобилось.

– А дон Хесус со своим спутником?

– Далеко позади нас. Разве могут их лошади сравниться с моими?

– Действительно, сравнение невозможно… Но зачем же нам останавливаться в этом лесу?

– Наше прибытие в Панаму пока должно оставаться тайной, завтра утром мы чинно въедем в город, как подобает честным путешественникам, сегодня же мы изберем другой путь.

– Ты прав, но какой же?

– Вот этот.

И проводник начал разбирать груду хвороста, за которым оказался вход в пещеру.

– Дон Хесус, – продолжал он, – знает один из потайных ходов, ведущих в его дом, мне же известно о многих других. Входите, я введу лошадей и скрою следы нашего прохода: никто не должен знать, что существует это подземелье. Со временем оно пригодится нам.

– Справедливо, – сказал Лоран и вошел в пещеру.

Вслед за ним вошел и Мигель.

Подземелье, судя по всему, освещалось искусно сделанными скважинами – в него проникало столько света, что можно было легко продвигаться вперед.

Проводник по очереди ввел лошадей, потом тщательно убрал все следы и снова заложил вход грудой хвороста.

Тропинка, усыпанная песком, постепенно вела вниз, вглубь подземелья, и была достаточно широкой, чтобы двое могли идти по ней рядом. После двадцати минут ходьбы авантюристы наткнулись на скалу. Видимо, это был тупик.

– Вот, посмотрите, – указал проводник на пружину, искусно скрытую в трещине каменной глыбы.

Он надавил на пружину, и глыба тихо повернулась на невидимых шарнирах. Когда все прошли, проводник надавил на другую пружину, и скала приняла свое прежнее положение.

Еще две подобные гранитные глыбы встретили они на своем пути.

– Скоро ли мы будем у цели? – спросил Лоран.

– Через четверть часа.

Опять нажав пальцем на некое углубление в стене, проводник отворил скрытую дверь в конюшню, где совершенно свободно мог поместиться десяток лошадей.

Проводник поставил туда своих лошадей, снял с них сбрую и засыпал корму.

– Таких конюшен всего здесь пять, – сказал Хосе, – не считая той, которая при доме.

– Эге! Это не мешает знать! – заметил Лоран.

– Со временем я покажу их вам, а теперь пойдемте, и поскорее.

Он затворил за собой дверь, и все пошли дальше.

– Теперь мы в вашем саду, – сказал проводник спустя некоторое время.

– Так мы, значит, уже в Панаме? – с любопытством спросил Мигель.

– С добрых четверть часа.

– Превесело расхаживать таким образом инкогнито.

– Ба! Вы еще ничего не видели.

Чувствовалось, что подземная дорога мало-помалу идет вверх. Пройдя еще минут двадцать, путники очутились возле стены, которая отворилась перед ними, как отворялись до этого глыбы гранита.

За стеной начиналась узкая лестница, которая шла спиралью вверх.

– Вот мы и дома, – сказал Хосе, запирая за собой дверь в проход. – Эта лестница охватывает весь дом, она ведет во все комнаты, от самых маленьких до самых больших, а также выходит в тайники, которых всего девять, – все они большие и с хорошей вентиляцией, из них можно слышать все, что происходит в комнатах дома, и, кроме того, есть еще ход к службам.

– Какое странное здание! – вскричал Мигель. – Напрасно дон Хесус давал нам ключи, не много же от них тут пользы!

– Правда, – сказал проводник, – но они нам послужат, когда мы пожелаем войти в настоящий дом. То место, где мы находимся, – это только его двойник. Пойдемте.

Авантюристы последовали за индейцем, и он ввел их в довольно большую комнату, обставленную хорошей мебелью.

– Расположимся здесь на первое время. Кабинет дона Хесуса рядом. Когда наши приятели наконец приедут, мы отсюда увидим их и услышим все, что они будут говорить.

– А нам как быть? – спросил Лоран.

– Нас они не услышат.

– Это весьма приятно, – заметил Мигель. – А знаете ли, – вскричал он вдруг, – ведь домовладелец-то оставил вторые ключи у себя!

– Вероятно.

– Будьте спокойны, я потребую их у него, – сказал Лоран.

– Он не станет доводить дело до ссоры и сам отдаст ключи, – возразил проводник. – И оставил-то он их у себя только потому, что имел намерение приехать сюда сегодня, я полагаю.

– Чем же нам теперь заняться?

– Ждать и, чтобы скоротать время, поесть. Вероятно, вы проголодались?

– Признаться, от этой дьявольской скачки я совсем отощал, – с улыбкой согласился Лоран.

– У меня живот подвело, – подхватил Мигель.

– Через минуту я доставлю вам все, что нужно. Тут в шкафу лежит белье, есть и посуда. Накройте пока стол.

С этими словами он вышел.

– Что скажешь обо всем этом, Мигель? – спросил капитан Лоран, как только они остались наедине.

– Скажу, что это презабавно и лишь бы дольше все продлилось.

– Но продлится ли?

– Вы слишком любопытны, любезный Лоран. Знаете мое правило? Всему свое время. Подождем и посмотрим, как советует проводник. Впрочем, теперь жаловаться нечего, все удается нам как нельзя лучше. Не так ли?

– Даже что-то уж чересчур хорошо.

– Вечно вы сомневаетесь! От сомнений даже кошки дохнут.

– И то верно. Давай накрывать на стол.

– Это самое лучшее, что можно сделать.

Управившись, они сели к столу и принялись ждать.

Через четверть часа проводник вернулся с припасами для превосходной и обильной трапезы, не забыты были и напитки.

Возвращение его авантюристы приветствовали радостными возгласами.

Положение капитана Лорана было довольно необычно: он снял дом и внес плату за целый год вперед, следовательно, по праву был хозяином Цветочного дома. Однако он тайком прокрался сюда через подземный ход и потайные двери с пружинами. А между тем владелец, который не должен был уже входить в дом без разрешения того, кому уступил его, на виду у всех должен был вот-вот войти через парадный ход и отпереть внутренние двери оставленными им у себя против всякого законного права вторыми ключами.

Как это часто бывает в жизни, случай все устроил по своей прихоти и два человека невольно поменялись ролями.

Не было ли специального умысла Божьего во всех этих событиях, с первого взгляда таких нелогичных?

Но пока авантюристы, совершенно не заботясь о будущем, жили только настоящим, усердно отдавая должное добытой Хосе провизии.

В течение всего путешествия индеец был предан и находчив. Буканьеры невольно испытывали к этому человеку чувство приязни, которое мало-помалу перешло в чувство искренней дружбы.

Хосе, однако, оставался таким, каким был в начале знакомства: он не выходил из своей роли подчиненного, без раболепства и без заискивания готов был услужить флибустьерам, при этом не делая никаких попыток более тесно сойтись с ними, зная, что нужен им, даже необходим. Он обладал редким тактом и своим добродушием, простой и заразительной веселостью заставлял прощать досадное, с точки зрения гордых и щепетильных людей, положение зависимости.

На этот раз трапеза длилась долго и сопровождалась воспоминаниями забавных приключений. Авантюристам нечего было торопиться, они убивали время, осушая стакан за стаканом и болтая обо всем, что приходило в голову.

Однако к концу ужина разговор принял более серьезный оттенок, – в сущности, буканьеры играли в опасную игру и в случае проигрыша могли поплатиться головой. Тут было над чем призадуматься.

– Однако мы в Панаме, благодарение Богу, целые и невредимые! – сказал наконец капитан Лоран.

– Пока нас не повесят, – прибавил Мигель Баск, прихлебывая вино из громадного стакана.

– Ну тебя к черту! Поговорим лучше о наших делах. Хосе, друг мой, десять человек из наших захвачены в плен этой противной рожей – доном Пабло Сандовалем.

– Хотел бы я в отместку захватить его корвет, – заметил Мигель.

– Терпение, брат, дойдет очередь и до этого.

– Надеюсь.

– Ты знаешь, что наши товарищи попались в руки испанцев, друг Хосе?

– Да, капитан, – ответил проводник. – Здесь никто нас не услышит, и я могу называть вас таким образом.

– Называй как хочешь, любезный друг, лишь бы ты сообщал нам приятные вести, – вмешался Мигель, – и я ведь капитан, черт возьми!

– Знаю. Ваша слава настолько велика, что не знать вас нельзя.

– Благодарю. Итак, ты говорил капитану Лорану…

– Что знаю о ваших товарищах, захваченных в плен, и это опечалило меня.

– Надо спасти их! – вскричали в один голос авантюристы.

– Об этом-то я и думаю… Здесь все делается за деньги, но дело не шуточное, а очень даже опасное, ведь речь идет о Береговых братьях.

– Возможно ли спасти их? – спросил Лоран взволнованно.

– Все возможно, – со значением ответил проводник.

– Так сделаем это!

– Но обойдется все не дешево.

– Велика беда, был бы успех!

– У вас есть деньги?

Капитан Лоран усмехнулся.

– Деньги? – повторил он. – Мы с товарищем имеем векселя на сумму свыше двух миллионов пиастров.

– О-о! Так много!

– Даже больше. Умеешь ты читать?

– Умею, – улыбаясь, ответил проводник. – Вас удивляет, что индеец обучен грамоте?

– Ничто в тебе не удивит меня, любезный друг. Смотри.

Капитан достал из кармана бумажник, раскрыл его и разложил перед краснокожим все находившиеся в нем бумаги.

Тот стал рассматривать их с величайшим вниманием.

– Все эти векселя действительны, – сказал он наконец.

– Еще бы!

– Ваши товарищи будут спасены.

– Ты ручаешься?

– Ручаюсь.

– Тогда я спокоен! Во сколько нам это обойдется?

– В пятьдесят тысяч пиастров, по меньшей мере.

– Это пустяки. Вот вексель на сто тысяч на фирму Олибарьета.

– Первую и, следовательно, богатейшую в Панаме.

– Завтра же получи деньги и приступай к делу.

– Не замедлю.

– Какова будет наша роль во всем этом?

– Сам еще не знаю, смотря по обстоятельствам.

– Хорошо. Итак, это дело решенное.

– Вполне.

– Где мы спрячем их?

– Здесь же.

– Правильно, таким образом они будут рядом, когда настанет минута действовать.

– Нельзя терять времени, – заметил Мигель. – Задача наша не шуточная: двадцать восьмого марта должен быть дан сигнал эскадре, месяц на подготовку наших батарей – этого маловато.

– Но достаточно, если подходить к делу с умом и смело, – сказал Лоран.

– Ни в том ни в другом у вас недостатка нет, капитан, – заметил Хосе.

– Но кто же даст сигнал эскадре?

– Я, если хотите, – ответил Хосе.

– Посмотрим, – продолжал Лоран. – Прежде всего надо овладеть асиендой дель-Райо – это сильная позиция.

– И хорошо укрепленная. Она неприступна, – прибавил Мигель.

– Есть у тебя там связи, Хосе?

– Очень мало, капитан, ведь я всего лишь бедный индеец.

– Ну, мне так ты кажешься королем, – весело заметил Мигель, – разве что королем без владений.

Индеец улыбнулся, но ничего не ответил.

– Я собираюсь во что бы то ни стало завладеть асиендой, – сказал Лоран. – Она будет в моей власти, хотя бы пришлось брать ее приступом.

– Мы примем меры, дружище, когда настанет время. С тех пор как мы попали в эти края, с нами случилось столько удивительного и полезного, в особенности для наших целей, что я спрашиваю себя, не откроет ли нам добрая фея двери асиенды, когда мы захотим завладеть ею.

Теперь была очередь капитана Лорана улыбаться, хотя возражений с его стороны не последовало.

– Что касается меня, – заключил Мигель, – то больше всего я жажду захватить корвет.

– И он будет твоим!

– Вы обещаете?

– Честное слово, не пройдет и недели.

– Благодарю, – ответил Мигель искренне.

Эти два льва никогда не сомневались друг в друге: если один что-то обещал, второй не сомневался в том, что это будет сделано.

– Хосе, поскольку тебе известен край, не можешь ли ты разыскать некоего Педро Серано? – спросил Лоран.

– Чем он занимается и кто он, капитан?

– Кто? Самый натуральный мошенник, а что делает – право, не знаю. Одно я знаю достоверно – он должен жить в Панаме или в окрестностях.

– Как давно?

– Лет тринадцать или четырнадцать.

– И вам необходимо отыскать его?

– Больше всего на свете хочу этого. Для него одного я предпринял эту отчаянную экспедицию.

– Хорошо, капитан, я отыщу его, хоть бы он скрывался в недрах земли.

– Запомни хорошенько, друг Хосе, что в тот день, когда ты отыщешь этого человека… ведь ты знаешь меня, не правда ли?

– Знаю, капитан, очень люблю и не могу надивиться на вас.

– Так вот, Хосе, в тот день обратись ко мне с любой, даже самой невозможной просьбой, и – клянусь честью дворянина и Берегового брата! – она будет исполнена.

– Вы не шутите, капитан? – вскричал проводник, и в глазах его сверкнула молния.

– Никогда в жизни не был так серьезен! Вот моя рука, Хосе.

– Решено, капитан, я найду этого человека.

– Сдержи свое слово, а я сдержу свое.

– Вот тебе и моя рука, Хосе, – вмешался Мигель. – Раз капитан Лоран берет на себя обязательство, я также беру его. Хотя я понятия не имею, о ком он говорит, это имя для меня ровно ничего не значит, отыщи этого мерзавца и полагайся на меня.

– Благодарю, капитан Мигель, – ответил проводник с волнением, странным для человека, который всегда владел собой.

– Однако наши молодцы что-то задерживаются, – заметил Лоран, набивая трубку.

– Сейчас шесть часов, капитан, не пройдет и получаса, как они будут на месте. Но позвольте, здесь курить нельзя, запах табака может нас выдать.

– Это правда, ей-богу! А ведь мне и в голову не пришло.

С этими словами Лоран положил трубку на стол.

– Как же мы увидим их? – прибавил он.

Проводник выдвинул и убрал во внутренние пазы две-три тоненькие дощечки.

– Отсюда видна вся комната, где они будут располагаться. Эти отверстия находятся в украшениях потолка и совершенно незаметны снаружи.

Капитан наклонился к отверстиям, которые находились почти наравне с его плечом, и стал смотреть.

Отверстия достаточной величины просверлены были так, что одним взглядом можно было легко охватить всю комнату.

Сама комната, просторная и хорошо, даже роскошно меблированная, была скорее гостиной, чем кабинетом.

Несколько небольших свертков лежали на столе.

– Что это за свертки? – поинтересовался капитан.

– Жемчуг.

– Гм! Должно быть, стоит бешеных денег!

– Из-за этих-то свертков дон Хесус Ордоньес сюда и скачет.

– Возможно, – с приливом надменности ответил Лоран. – Между тем, стоило ему только потребовать, и я счел бы за долг немедленно возвратить их.

– И вместе с тем вы узнали бы, что дон Хесус Ордоньес де Сильва-и-Кастро занимается контрабандой, а именно этого он и хотел избежать.

– Весьма правдоподобно, но, думаю, здесь кроется еще что-то.

– Об этом мы скоро узнаем, надеюсь.

– Терпение!

– Самое главное сделано, капитан… Э! А вот и наши друзья! Слышите? Минут через десять они будут здесь.

Действительно, со двора донесся шум, послышался звук отпираемых и затворяемых дверей, шаги стали раздаваться все ближе, наконец дверь кабинета распахнулись и в комнату вошли дон Хесус и дон Пабло в сопровождении третьего лица.

– Так я и знал! Тут кроется что-то еще, – прошептал проводник. – По местам, сеньоры, и ни слова!

Все трое приникли к отверстиям.

У дона Хесуса и дона Пабло одежда была в беспорядке и вся в пыли, как бывает после дальнего переезда верхом.

Сопровождал их высокий старик невзрачного вида, с хитрым лицом и блестящими бегающими серыми глазками. Он был с ног до головы одет в черное, шляпа на нем была того смешного фасона, который веком позднее, после премьеры «Фигаро», прозвали «дон Базилио».

– Сеньоры, – произнесла эта мрачная личность, – я имел честь получить от вас известие всего полчаса назад и поспешил явиться на зов. Вероятно, речь идет о чем-то важном?

– И даже очень, сеньор коррехидор[29], – ответил капитан Сандоваль. – Прошу садиться, сеньор дон Кристобаль Брибон-и-Москито, нам надо переговорить о серьезном деле.

– Весь к вашим услугам, любезные сеньоры, – ответил, садясь, коррехидор дон Кристобаль Брибон-и-Москито, имя которого весьма точно соответствовало внешности[30].

– Что тут у вас, сеньор дон Кристобаль? – спросил дон Хесус.

– Да по-всякому, сеньор.

– Что хорошего?..

– Ровно ничего.

– А дурного?

– Много.

– Черт возьми, как видно, дело дрянь! – вскричал дон Пабло.

Судья благоговейно перекрестился.

– Не поминайте проклятого, любезный капитан, прошу вас, – лицемерно заметил он, – это приносит несчастье.

– К черту ваши ужимки! – возразил запальчиво капитан. – Я просто выхожу из себя, когда вижу такого старого плута, как вы, вечно бормочущим молитвы.

– Дела делами, капитан, – возразил судья тоном оскорбленного достоинства, – но они не должны мешать мне думать о спасении души!

– Спасение души! Да будет вам вздор-то молоть, поговорим о деле. Ей-богу! Мы здесь не для того, чтобы терять время на ваше кривлянье, ведь вы даже хуже нас.

– Сохрани меня Господь! – вскричал судья, осенив себя два-три раза крестным знамением и круто переменив тон. – Ведь контрабанда – не преступление!

– Нет, но воровство – грех, да еще величайший из смертных грехов, – грубо перебил его капитан. – Вам, как судье, должно быть хорошо известно, является ли кража преступлением или нет, – посмеиваясь, заключил он.

– Капитан! – воскликнул с гневом коррехидор. – Да простит мне Бог, я не в силах дольше владеть собой, но подобные оскорбления…

Ссора была неминуема между грубым моряком и лицемерным чиновником, дон Хесус понял это и вмешался, чтобы положить ей конец.

– Полноте, сеньоры! – вскричал он повелительно. – Что это за речи между друзьями и товарищами? Мы здесь для того, чтобы заниматься нашим делом, и ни для чего другого.

– Правда, дон Хесус, – ответил капитан. – Сеньор коррехидор, я погорячился и прошу у вас извинения.

– Все оскорбления я слагаю к ногам моего Господа, – ответил злопамятный судья.

– Итак, вы говорили, дон Кристобаль, – продолжал дон Хесус, – что из новостей имеются только дурные.

– И они серьезны – увы, сеньор, серьезны!

– В каком смысле?

– Нас подозревают! Наше товарищество было выдано правительству.

– Кто изменник?

– Не знаю, но разыщу его. Губернатор призвал меня к себе четыре дня назад.

– Ага! Дон Рамон де Ла Крус против нас?

– Самый ожесточенный наш противник.

– Он, видно, не может простить нам барышей от последней сделки, которые он считал уже своими, но которые мы так искусно увели у него из-под носа, – заметил капитан, посмеиваясь.

– Именно так, он не может перенести своего поражения.

– Я это понимаю, сто тысяч пиастров псу под хвост, как говорят простолюдины.

Все трое рассмеялись.

– Что же сказал вам губернатор? – продолжал дон Хесус.

– Вот его собственные слова: «Сеньор дон Кристобаль Брибон-и-Москито, вы – главный коррехидор в городе. При этом звании долг велит вам не только печься о безопасности жителей, но и соблюдать выгоды казны. Вы же постыдно пренебрегаете своими обязанностями: контрабанда принимает чудовищные размеры. Я подозреваю несколько весьма высокопоставленных лиц в городе. Берегитесь! Если мне в руки попадут доказательства вашего сообщничества с ними, я потребую вашего отстранения от должности!» С этими словами он отпустил меня.

– Положение стало опасным. Что же вы сделали, сеньор? Обычно вы изворотливы.

– Увы! – ответил судья своим протяжным и льстивым голосом. – Я понял, что все пропало, если не прибегнуть к решительным мерам. Я велел схватить первых попавшихся презренных индейцев, по моему приказанию им сунули на пятнадцать тысяч пиастров жемчуга в пояс, и затем я сам привел их к губернатору.

– Ага! Что же он сделал? Пятнадцать тысяч пиастров – большая сумма.

– Надо было покориться неизбежному, любезный сеньор, я записал их на общие расходы общества.

– Гм! Что же дальше?

– Как я ожидал, сеньор, так и случилось: губернатор взял жемчуг и отослал меня, осыпав похвалами и рассыпаясь в извинениях. Таким образом я удостоверился, что подозрения его основаны лишь на одних неопределенных доносах и ни одного имени ему не известно.

– Так, значит, на первый случай мы спасены?

– Надеюсь.

– А что же сталось с индейцами, которых вы захватили?

– К моему глубокому сожалению, я должен был велеть повесить их вчера, но, разумеется, я умыл руки, – приказание исходило от дона Рамона де Ла Круса, а не от меня, я только повиновался его воле.

– Мы и не ставим вам этого в укор.

– Потом я дал три пиастра настоятелю францисканского монастыря, чтобы он помолился за их души.

– О! Я узнаю в этом вашу бережливость, которая так благородно согласуется с вашей просвещенной верой! – не мог удержаться от насмешки капитан.

Дон Хесус опять поспешил вмешаться, чтобы предотвратить новую ссору, которую могло вызвать насмешливое высказывание моряка.

– Каково же ваше мнение, дон Кристобаль, обо всем случившемся?

– Да, да, послушаем-ка ваше мнение, я не прочь был бы узнать его.

Дон Кристобаль Брибон-и-Москито бросил на своего оппонента надменный взгляд, исполненный презрения.

– Я думаю, – сказал он, – что подозрения на наш счет не исчезли, а, скорее, временно усыплены и пробудятся при первом же случае с удвоенной силой.

– И я так думаю, дон Кристобаль, но что вы подразумеваете под этим первым случаем?

– То, что подозрения с новой силой возникнут в уме губернатора, как скоро он проиграет полученные от нас хитростью пятнадцать тысяч пиастров, – будьте уверены, что он все отлично понимает, нам не удалось провести его.

– Разумеется, нет, – подтвердил ехидно капитан, – это он нас провел.

– Вполне разделяю ваше мнение. И вы заключаете из этого, любезный сеньор коррехидор…

– Я заключаю, дон Хесус, что положение наше опасно, очень опасно, и даже может привести к катастрофе.

– И я это полагаю, но мне приятно было бы услышать, как, по вашему мнению, нам следует поступить теперь.

– Я вижу один только выход из западни.

– А именно?

– На время, по крайней мере, совсем прекратить нашу деятельность и ловко направить подозрения на других лиц, которые таким образом поплатятся за все вместо нас. В сущности, это устроить не трудно.

– Но и не так легко, как вы думаете.

– Почему же, дон Хесус?

– Господи! Да по той простой причине, что все так или иначе занимаются запрещенным торгом в Панаме, ведь ни для кого это не тайна, и дон Рамон де Ла Крус знает об этом не хуже кого-либо. Вот потому-то я и думаю, что, обратившись к нам, он имел особую на то причину, и кто знает, не лучше ли дон Рамон снабжен сведениями на наш счет, чем вы думаете?

– К тому же, – прибавил капитан, – ваша выдумка с индейцами, которую вы считаете такой искусной и хитрой, просто глупость и страшная ошибка.

– Капитан!

– Да, сеньор, повторяю, глупость и страшная ошибка! Дон Рамон де Ла Крус далеко не олух, он сунул себе в карман наши пятнадцать тысяч пиастров, но разгадал проделку, как бог свят! С помощью этой вашей гениальной выдумки он узнал все, что ему было нужно, и будьте уверены: он не преминет воспользоваться этими сведениями. Благодаря вашей трусости его подозрения, если они прежде существовали, превратились в уверенность, и скоро вы увидите последствия ваших гениальных действий.

– Если только мы не пресечем зла в самом корне и немедленно!

– Я был бы рад этому, сеньор, и чем скорее, тем лучше.

– Выслушайте меня внимательно, дон Кристобаль, ни одного слова не пропустите мимо ушей, дело чрезвычайно важно.

– Слушаю.

– Послезавтра около полудня я прибуду в Панаму со своей дочерью Флорой, капитаном Сандовалем и несколькими слугами.

– Как прибудете в Панаму?

– В эту же ночь я вернусь на асиенду, понимаете?

– Ровным счетом ничего, но все-таки продолжайте.

– Я остановлюсь в своем доме на Пласа-Майор, где все будет готово для моего приезда.

– Не лучше ли вам было бы остановиться здесь?

– Ну, видно, что вы меня вовсе не понимаете. Постараюсь говорить яснее, насколько это возможно.

– Очень был бы признателен вам за это. Весьма важно, чтобы я понял все как следует, иначе не смогу удачно содействовать.

– Втолковать будет трудно, – пробурчал насмешливо капитан.

– Вчера после землетрясения, – продолжал дон Хесус, – которое, вероятно, почувствовали и здесь…

– Действительно, сеньор, несколько толчков были ощутимы, но благодаря милосердному заступничеству Пресвятой Девы Марии нам не приходится никого оплакивать.

– Тем лучше… Итак, после землетрясения ко мне на асиенду прибыл путешественник со слугой и проводником-индейцем и попросил приюта. Разумеется, я принял гостя с полным радушием.

– До сих пор я не вижу…

– Погодите… Этот путешественник – один из знатнейших вельмож при испанском дворе. Он едет сюда и должен быть в городе завтра, так как уехал из асиенды сегодня утром на рассвете.

– Ага!

– О его прибытии давно уже оповещен губернатор.

– Как же зовут этого путешественника?

– Дон Фернандо Гарсиласо, граф де Кастель-Морено. Он племянник вице-короля Новой Испании и даже, если не ошибаюсь, немного сродни губернатору Кампече.

– Этого вельможу действительно ждут с нетерпением, сеньор! Два дня назад в гавань вошла каравелла, доверху груженная его вещами.

Слушатели со значением переглянулись.

– Но я не вижу еще, какое отношение… – начал было судья.

– Подождите, сейчас дойду и до этого. Графу понадобилось снять дом, и я сдал ему свой.

– Который?

– Вот этот самый.

– Как! Этот дом, который так удобен для нас?

– Именно потому и сдал. Разве не решено, что мы, по крайней мере на время, должны прекратить нашу деятельность? Присутствие здесь графа де Кастель-Морено уничтожит все подозрения относительно дома, которые могли возникнуть из-за его уединенного положения. Кроме того, граф имеет большой вес, влияние его громадно. Я вел себя с ним таким образом, что должен был внушить к себе доверие, он считает себя моим должником за оказанную ему услугу, знакомство с ним я буду поддерживать усердно, постараюсь втереться к нему в доверие, и это будет нетрудно, так как он молод, кажется, добр, благороден и совершенно неопытен. Разумеется, он станет нам покровительствовать, в случае нападения защитит нас, и нам нечего будет опасаться, держась его. Теперь понимаете?

– Отлично понимаю, сеньор, вы прекрасно умеете устраивать дела!

– К тому же граф беден, – продолжал асиендадо, – он сам мне признался в этом. Кто знает, если искусно подойти к делу, не сумеем ли мы сделать из него не только друга, но и сообщника?

– Вот бы проделать эту отличную шутку, ей-богу! – вскричал судья в порыве восторга, но тотчас же, опомнившись, осенил себя крестным знамением и пробормотал благоговейно: – Да простит мне Господь, что я произнес Его святое имя всуе!

– Для достижения цели, которую я вовсе не считаю невозможной, – продолжал дон Хесус, – нужны осторожность и ловкость.

– Главное, надо впутать его как-нибудь в дело, остальное получится само собой.

– Совершенно справедливо, любезный дон Кристобаль, это я беру на себя и преуспею в том, клянусь вам.

– Нисколько не сомневаюсь.

– Здесь у нас остается еще некоторое количество товара, который следует сейчас же спрятать. Можете вы взять его к себе?

– Это крайне затруднительно. Разве здесь, в доме, нет какого-нибудь чердака, или подвала, или, наконец, потайного угла, где можно было бы спрятать товар без опасения, что его отыщут?

– Увы, любезный коррехидор, дом этот, как вам известно, нечто вроде беседки или охотничьего павильона, в нем нет ни подвалов, ни тайников.

– Это весьма неприятно.

– Утешьтесь; товар, о котором я говорю, не займет много места: всего-то несколько пачек жемчуга и два-три тюка расплющенной серебряной посуды. Как только стемнеет, мы легко, в один прием, сможем перенести их к вам, и никто ничего не заметит.

– Если это необходимо, – согласился коррехидор в полном отчаянии.

– Не пугайтесь, дело выеденного яйца не стоит, дон Кристобаль. Послезавтра я все заберу обратно, только заранее навьючьте товар на мула: когда по своем прибытии в город я проеду мимо вашего дома, мул с навьюченным на него товаром смешается с моими мулами, и никто ничего не заметит.

– Ну, коли так, я весь к вашим услугам.

– Разумеется, с условием иметь большие барыши и при этом ничем не рисковать, – заметил презрительно капитан.

– Что ж прикажете? – наивно возразил судья. – Ведь я главный коррехидор, одно из первых лиц в городском управлении, я у всех на виду, и прежде всего мне надо охранять свое доброе имя, стараясь не потерять уважение публики.

– Как же, как же! – вскричал капитан насмешливо. – И счастлив же город, черт возьми, где такая администрация! Если правосудие бывает не всегда правосудным, то действует оно, по крайней мере, быстро. Пример тому – бедняги-индейцы, которых вы так проворно вздернули на виселицу.

Судья встал, весь позеленев от злости. Но дон Хесус опять вмешался.

– Полноте! Полноте! – вскричал он. – Что это вы, сеньоры? Нам пора приниматься за дело – надо скорее все убрать с глаз долой.

Дон Кристобаль поджал свои и без того тонкие губы, бросив ядовитый взгляд на моряка, а тот презрительно пожал плечами и замолчал.

Все трое забрали со стола свертки с жемчугом и вышли из кабинета.

Еще некоторое время слышно было, как они ходили взад и вперед по дому, но по прошествии четверти часа все окончательно стихло.

Ночь была темная, хоть глаз выколи.

– Что вы обо всем этом скажете? – зажигая свечу, обратился индеец к Лорану.

– Скажу, что это канальи, каких свет не видывал, а судья со своим набожным видом и приторной кротостью – самый отвратительный из них.

– А вот капитан мне по душе, – ехидно заметил Мигель.

– Впрочем, я узнал многое, что для нас очень важно, – продолжал Лоран, – прибытие каравеллы, виды на меня достойного дона Хесуса, из которых я надеюсь извлечь свои выгоды, и плюс уверенность, что никто не знает тайников этого дома.

– Поскольку мы теперь здесь хозяева и нам нечего бояться посторонних глаз, не желаете ли вы, капитан, чтобы я ознакомил вас с подробным устройством этих тайников?

– Разумеется, желаю, Хосе, и немедленно: нам все равно пока нечего делать, и следует воспользоваться свободным временем.

Путешественники немедленно приступили к осмотру, который и произвели в продолжение нескольких часов, тщательно вникая во все подробности. Было около полуночи, когда осмотр наконец был закончен и три путешественника могли насладиться отдыхом.

На рассвете следующего дня они уже выходили из дома, а на исходе восьмого часа дон Фернандо открыто въезжал в Панаму со своим слугой и краснокожим проводником. Чтобы весть о его прибытии разнеслась возможно скорее, молодой человек счел нужным въехать в ворота, противоположные той части города, где находился Цветочный дом.

И цель его была достигнута – в особенности благодаря тому, что подученный Хосе ловко пробалтывался и с величайшей любезностью отвечал на расспросы, которыми на каждом шагу осаждали его любопытные.

В гавани дон Фернандо остановился у таможни и велел вызвать служителя, назвавшись всеми своими именами и титулами.

Служитель таможни, толстяк с одутловатым лицом, тотчас выбежал, рассыпаясь в раболепных извинениях, что заставил ждать его сиятельство.

Мнимый граф положил конец этому словоизвержению, попросив служителя доставить ему в тот же день тюки, привезенные на каравелле «Святая Троица» и сложенные в таможне. Само собой разумеется, что толстяк свято обязался исполнить желание его сиятельства и не переставал извиняться неизвестно в чем до тех пор, пока дон Фернандо не простился с ним и не уехал.

Миновав площадь Пласа-Майор и оставив за спиной улицы Маркадер и Платерос, путешественники свернули на улицу Сан-Франсиско, в конце которой находился Цветочный дом.

Коррехидор и два альгвазила стояли неподвижно у входа.

Увидев графа, коррехидор с почтительным поклоном доложил, что в соответствии с законом явился лично присутствовать при отпирании дверей дома, снятого его сиятельством, и его водворении в нем. Он прибавил, что утром к нему прискакал пеон из асиенды дель-Райо. Гонец привез запасные ключи и передал, что дон Хесус Ордоньес де Сильва-и-Кастро второпях забыл вручить их своему благородному жильцу.

Все сказанное было ложью от первого до последнего слова, дон Фернандо знал это как нельзя лучше, но не подавал вида. Он любезно поблагодарил коррехидора за хлопоты, принял от него ключи и пригласил его войти в дом вместе с ним.

Коррехидор с радостью согласился.

Двери отперли, и путешественники в сопровождении коррехидора и двух альгвазилов вошли внутрь.

Дом был действительно великолепен, и прекрасное расположение только подчеркивало это.

Архитектор дона Гутьерреса Агуира был человеком гениальным, план его вполне мог назваться образцовым.

Комнаты, отлично спланированные, были просторны, светлы, прохладны, удобны и меблированы не только роскошно, но и с тем глубоким пониманием комфорта, о котором тогда почти не имели понятия.

Службы, размещенные не слишком близко, но и не слишком далеко от дома, состояли из конюшенного двора с прекрасно обустроенными сараями.

От обилия больших деревьев и клумб с могучими тропическими растениями, поднимающимися на пятнадцать – двадцать метров в высоту, сад, обширный и со вкусом разбитый, был наполнен прохладной тенью и таинственной тишиной. По нему протекала речка, в струях которой весело плескались на солнце стаи рыбок.

Казалось, граф был в полном восторге от всего увиденного.

– Известен вам этот дом, сеньор коррехидор? – между делом спросил он судью, следовавшего за ним по пятам.

– Почти что нет, ваше сиятельство, – не смущаясь, ответил дон Кристобаль, – я был в нем только раз, и то давно, в то время, когда первый его владелец погиб при таких несчастных обстоятельствах.

– Он утонул, кажется? – небрежно спросил граф.

– Утонул, ваше сиятельство, а человек был предостойный, которого Господь наверняка принял в обитель блаженных.

– Аминь! – заключил граф. – Надеюсь, сеньор коррехидор, что вы окажете мне честь и будете навещать меня.

– Помилуйте, ваше сиятельство, это будет честью для вашего покорного слуги!

В эту минуту к графу подошел Хосе и доложил, что привезены его вещи, которые поспешил доставить смотритель таможни, и что слуги графа, прибывшие на каравелле «Святая Троица», явились в сопровождении самого капитана.

– Извините, что я вынужден оставить вас, любезный сеньор, – обратился граф к дону Кристобалю с величайшей любезностью. – Как видите, я не волен теперь располагать собой.

– Помилуйте, ваше сиятельство, я пришел бы в отчаяние, если бы стеснил вас чем бы то ни было.

– Впрочем, – заметил молодой человек, – надеюсь еще сегодня увидеться с вами.

– Каким же это образом, ваше сиятельство?

– Я намерен сегодня же явиться к его превосходительству дону Рамону де Ла Крусу, вашему губернатору, к которому имею рекомендательное письмо, – заявил дон Фернандо с улыбкой.

– Не разрешите ли вы мне оповестить дона Рамона де Ла Круса о вашем скором посещении, ваше сиятельство?

– Сделайте одолжение, буду очень рад.

Они расстались, и дон Кристобаль ретировался в полном восхищении.

«Дон Хесус прав, – думал он про себя, направляясь к своему дому, – этот молодой человек премилый, мы наверняка будем иметь успех».

Когда дон Фернандо возвратился из сада в дом, тюки уже были внесены, а пеоны отпущены Мигелем Баском.

Человек двенадцать слуг, дюжих, с резкими, выразительными лицами и в богатых ливреях, уже распаковывали тюки и доставали вещи.

Тюки эти не были вскрыты на таможне, так как на них имелись герб и вензель графа де Кастель-Морено. Осмотреть их значило бы грубо оскорбить благородного графа, племянника вице-короля Новой Испании. Служитель таможни отлично знал свои обязанности и, разумеется, не мог совершить подобного преступления против вежливости относительно такой высокопоставленной особы.

Подобное соблюдение этикета было счастливым для авантюристов. Дон Кристобаль Брибон-и-Москито, честный и богобоязненный коррехидор, уже хорошо известный читателю, скорчил бы престранную физиономию, если бы мог видеть предметы, поочередно извлекаемые из таинственных тюков.

Во-первых, в них было шестьдесят отлично упакованных и разобранных на части буканьерских ружей, замечательных по дальнобойности и пристрелянности. Ружья эти изготовлялись исключительно в Нанте и Дьеппе у оружейников Желена и Бражи.

Потом на свет были извлечены сабли, кинжалы, кортики, порох, пули и бог весть что еще.

Надо было обладать смелостью отважных авантюристов, чтобы отправить подобные предметы в испанский порт, хотя бы и под прикрытием одного из знатнейших имен в Испании. Любая случайность могла привести к тому, чтобы все открылось, но буканьеры не задумываясь шли на риск.

Впрочем, они рассчитывали на правила испанской знати и низкое раболепство правительственных чиновников. Расчет их оказался верен.

Следует сказать теперь же, чтобы больше к этому не возвращаться, что весь экипаж на каравелле и все без исключения слуги мнимого графа де Кастель-Морено были буканьерами, отобранными с величайшей тщательностью из числа самых храбрых Береговых братьев на Тортуге, в Леогане, в Пор-де-Пе и Пор-Марго.

По мере того как упомянутые нами «странные» предметы вынимались из тюков, их переносили в потайную комнату.

Всего тюков было двадцать, но только два из них с бельем, гардеробом и драгоценностями дона Фернандо.

Понаблюдав с минуту за работой Мигеля Баска и его товарищей и пожав каждому из них руку, молодой человек прошел в кабинет, где его ожидал капитан каравеллы.

– Здравствуй, Дрейф! Здравствуй, Лоран! – вскричали оба в один голос и бросились друг другу в объятия.

– Вот мы и опять вместе! – сказал Лоран с чувством.

– Как же я рад этому! – воскликнул Дрейф.

– Выкурим по трубочке и за стаканом вина потолкуем о делах.

– Хорошо, отличная мысль! Эти черти-испанцы – чтоб им пусто было! – всё едят с приправой из перца, так что в их проклятой стране вечно хочется пить.

– Так ли уж это плохо? – засмеялся Лоран.

– Да я, собственно, не жалуюсь.

Приятели раскурили трубки и разлили вино по стаканам.

– Теперь побеседуем, – сказал Лоран. – Твое здоровье!

– Спасибо, твое здоровье! Побеседуем, я готов.

– Кстати, ты знаешь, что десять человек из наших сидят здесь в тюрьме и дело идет к тому, что их повесят?

– Знаю ли? Это мне нравится! – вскричал Дрейф и захохотал во все горло. – Да ведь я же эту штуку и подстроил!

– Ты?

– Самолично.

– Почему? С какой целью? Разве взбунтовался экипаж?

– На судне, которым командует Дрейф? Полно, брат, ты, верно, шутишь!

– Так в чем же дело?

– Если не объяснить всего, ни за что в жизни не догадаешься.

– В таком случае объясни мне все.

– И верно, лучше объяснить. Твое здоровье!

– Твое! Ну, рассказывай.

– Постой, брат, давай с самого начала. Представь, я был уже недалеко от берега, когда внезапно мне пришла в голову мысль, что для торгового судна у меня экипаж слишком многочисленный и может это возбудить подозрения: не считая твоих слуг, нас на судне было двадцать пять человек.

– Многовато.

– И я о том же. Легко можно было заподозрить неладное. Вот я и поделился своей обеспокоенностью с лейтенантом.

– Твой лейтенант ведь Бартелеми?

– Был.

– Как был? Разве он умер?

– Да слушай же, пропасть тебя возьми!

– Ты прав. Твое здоровье!

– Твое! Бартелеми нашел, что я прав. «Надо поправить дело, брат», – сказал он мне. «Но каким образом? – возразил я. – Не побросать же мне своих людей в море».

Ты знаешь Бартелеми, он только рассмеялся.

«В крайнем случае, и это средство хорошо, – продолжал он, – но, кажется, я нашел лучшее: я возьму десять человек и вместе с ними отправлюсь в лодке к берегу. Само собой, испанцы схватят нас, отправят в Панаму…» – «…И повесят всех до одного, – перебил я. – Прекрасное средство, нечего сказать!» – «Полно, брат! – расхохотался он. – А ты-то где будешь? Неужели Лоран и Мигель Баск, не говоря уже об остальных товарищах, не спасут нас?»

– Храбрец!

– Конечно, да и мы были поблизости и могли спасти их. Я не противился более и сказал ему: «Поступай как знаешь». Тут Бартелеми свистком вызвал экипаж на палубу и, когда все собрались, рассказал о предстоящем деле, – ты знаешь, как он умеет говорить, когда захочет. В результате я чуть ли не один остался на каравелле, прах их возьми! Но Бартелеми – хитрая бестия, он знает толк в деле. Он предложил бросить жребий, кому ехать. Люди согласились, случай решил выбор, и Бартелеми с девятью матросами отчалил от каравеллы в маленькой лодочке. С песнями они направились прямо к берегу, а я, пожелав им успеха, распустил паруса и лавировал до четырех часов вечера, потом вошел в гавань и стал на рейде на заходе солнца… Ну, брат, что скажешь? Доволен мной?

– Еще бы!

– Но теперь их нужно выручить.

– Я думаю! Не воображаешь ли ты, что я ждал твоего приглашения?

– Нет, Лоран, я знаю тебя, знаю, что ты настоящий Береговой брат.

– Спасибо, твое здоровье!

– Твое!.. Кстати, тебе нужен паж – все вельможи, сколько-нибудь важные, имеют пажей.

– Ну и дальше что?

– Я привез тебе пажа.

– Кого?

– Шелковинку.

– Да неужели?!

– Честное слово!

– Ты ничем не мог порадовать меня сильнее!

– Эй! Шелковинка, живо сюда! – крикнул Дрейф громовым голосом.

Дверь отворилась, и юноша лет пятнадцати-шестнадцати в прелестном костюме пажа, тонкий, стройный, ловкий и бойкий, появился на пороге.

– Теперь ты поступаешь в распоряжение его сиятельства графа, – сказал ему Дрейф с достоинством. – Смотри в оба, малый, не оплошай!

– Я знаю капитана Лорана, и он знает меня, – ответил паж с улыбкой.

– Знаю и люблю. Дитя, я рад, что ты будешь при мне.

– Не более, чем я рад находиться при вас, капитан Лоран, – с чувством ответил юноша.

– Этот мальчуган иногда выдает такие слова, что пропасть меня возьми, если я знаю, где он их берет! – вскричал Дрейф.

– Не далеко, капитан, в сердце.

– Каков! Не моя будет вина, если я не сделаю из него настоящего матроса!

– Малыш, вели принести несколько бутылок вина и позови наших товарищей, они, должно быть, уже закончили свое дело.

– Ты прав, брат, надо поговорить с ребятами: их огорчает, что они вынуждены быть лакеями, и я вполне понимаю их, да и ты тоже.

Лоран улыбнулся:

– Разумеется, понимаю. Но будь спокоен, сейчас они взглянут на это дело иначе.

Дверь отворилась, и вошли все флибустьеры. Шелковинка принес и поставил возле стола большую корзину с бутылками вина и водки.

Лоран встал, взял шляпу и любезно раскланялся с вошедшими.

Капитан Лоран был необыкновенно красив, к тому же он был высок, великолепно сложен, наделен природной грацией и необычайным величием. Во всем его облике проглядывало нечто неуловимое, мягкое, чуть ли не женственное и в высшей степени располагающее к себе. Храбрый как лев, обладающий железной волей и стальными мышцами, он покорил себе всех этих людей, грубых и неотесанных, но, в сущности, добрых. Он сделался их кумиром и получил от них прозвище Красавец Лоран.

То, что рассказывали об этом грозном авантюристе, казалось невозможным. Совсем еще молодым, он совершал подвиги такой безумной отваги, что даже его товарищам это казалось необычайным. Впрочем, экспедиция, предпринятая им теперь, была чуть ли не одной из самых безумных из всех возможных, – читатель вскоре сам сможет судить об этом.

– Добро пожаловать, братья, – сказал Лоран, – я счастлив, что вы со мной и что я могу полагаться на ваши храбрые сердца. Сегодня начинается борьба, которая неминуемо должна окончиться поражением наших противников. Только помните наш девиз: один за всех, и все за одного. Как скоро вы забудете его, мы погибли. У каждого своя роль в этом грозном представлении. Исполняйте ее, как я исполню свою, – без колебания, без уныния, и я ручаюсь вам за успех. Верите вы мне?

– Еще бы, брат! – ответил Данник, великан с бесстрастным лицом, но решительным взглядом. – Если мы здесь, то, значит, полагаемся на тебя.

– Хорошо сказано, мой храбрый исполин! Пью за ваше здоровье, братья, и пусть каждый принимается за свое дело! Кто мой камердинер?

– Я, надо полагать! Хотел бы я посмотреть, кто отнимет у меня мою должность! – со смехом ответил Мигель.

– Это правда. Приготовь мне выходной наряд. Когда Хосе приведет лошадей, оседлай шесть: одну – для меня, другую – для себя и четыре лошади для слуг. Шелковинка должен ехать со мной.

– Тогда надо оседлать семь лошадей.

– Действительно. Идите, братья, и не забывайте, что успех экспедиции зависит в большей степени от вас, чем от меня.

Буканьеры осушили свои стаканы и вышли, поочередно пожав руку капитану Лорану.

– Что ты теперь скажешь? – обратился Лоран после их ухода к Дрейфу.

– Скажу, что ты сущий черт. После этих слов все они дадут искрошить себя на куски за тебя.

– И я так думаю… Ты здесь уже целых три дня?

– Да, три дня.

– Так говори, что ты видел.

– Гм! Признаться, брат, не много утешительного.

– Так утешь меня своим рассказом!

– Ты все шутишь, Лоран, а ведь напрасно.

– Нисколько не шучу, а пытаюсь выудить из тебя сведения, и все тут.

– Ну, хорошо… Население города, не говоря об окрестных деревнях, доходит до шестидесяти тысяч душ.

– Не удивляюсь этому, торговля тут идет бойко. Дальше!

– Город обнесен стенами и большим глубоким рвом.

– Знаю, видел.

– А видел ли также двести орудий на валах?

– Видел пушки, но не считал их.

– А я считал.

– Верю тебе на слово, продолжай.

– Вход на рейд защищен четырьмя хорошо укрепленными фортами.

– Какое нам дело!

– Ничем пренебрегать не следует.

– Дальше что? Ты не упомянул еще о гарнизоне, ведь должен же он быть?

– Он и есть, брат.

– Я был уверен. А во сколько тысяч человек – пятнадцать или двадцать, надо думать?

Товарищ взглянул на него с таким наивным изумлением, что он засмеялся.

– Значит, двадцать пять?

– Нет, брат, – возразил Дрейф, – он в двенадцать тысяч, но и этого, по-моему, довольно.

– Плевое дело! Это же испанцы!

– Испанцы испанцами, однако они воевали во Фландрии под предводительством Фуэнтеса. Это храбрые, обстрелянные воины, которые будут драться как черти.

– Тем больше чести для нас, когда мы победим.

– Ты никогда не сомневаешься в успехе!

– А ты вечно во всем сомневаешься.

– Напрасно ты так говоришь, Лоран, я – матрос Монбара! Мигель Баск и я, мы не отходили от него ни на шаг, и он знает нам цену.

– Знаю, черт побери! Разве одно твое присутствие здесь не опровергает моих слов? Прости меня, старый дружище, я виноват.

– Ну вот, какая еще вина!

– Нет, меня в детстве дурно воспитывали, и потому я заносчив, нередко позволяю себе обижать достойных людей. Но ты знаешь, как я тебя люблю, брат, и потому простишь меня, не правда ли?

– Можешь ли ты сомневаться в этом?

Они крепко пожали друг другу руки.

– Что там происходило, когда ты уехал? – спросил Лоран.

– Готовились к экспедиции, но ничего еще не было определено. Я заставил выбрать адмирала.

– Ага! Кого же выбрали?

– Вообрази, хотели поставить во главе Моргана, но я ненавижу англичан, а ты?

– Я тоже: они холодны, жестоки, вороваты и эгоистичны.

– Всеми силами я воспротивился этому назначению, я сказал, что идея экспедиции принадлежит французу, ведь ты француз, Лоран?

– Я Береговой брат, что за дело до остального?

– Справедливо, национальность ничего не значит в нашей среде, отвага – вот главное, – согласился Дрейф, не замечая, что сам себе противоречит. – Итак, я настаивал, что эскадра должна быть под командой француза, что трехцветный флаг – единственный, под которым мы хотим идти, и что второстепенные предводители, англичане ли, кто другие, должны довольствоваться брейд-вымпелом на фок-мачте, тогда как на гафеле должен быть поднят один только флибустьерский флаг. Прав ли я был?

– Тысячу раз прав, брат, флибустьерский флаг – национальный флаг Береговых братьев.

– Д’Ожерон был того же мнения, он горячо поддержал меня.

– Узнаю великую и прекрасную душу д’Ожерона! Кого же наконец выбрали в адмиралы?

– Монбара, а капитаном на его корабле – Медвежонка Железная Голова.

– Монбар и Медвежонок! Вот, ей-богу, счастье-то! С этими двумя людьми можно овладеть всей Америкой, была бы охота!

– Эге, брат, как ты разошелся!

– Кого выбрали в вице-адмиралы?

– Моргана.

– И прекрасно: Морган храбр, умен, знает свое дело. Для разработки деталей операции лучше его не найти!

– Так ты доволен?

– Просто в восторге.

– Да! Я и забыл сказать!

– Что такое?

– Ты знаешь, что флотилия галионов со всего Тихого океана собирается здесь, в Панаме.

– Ну что ж из этого?

– Она будет здесь недели через две, самое позднее.

– Как, негодник! – вскричал Лоран, вскочив со стула. – И ты молчал?

– Признаться, совсем из головы вылетело.

– Да ведь это лучшая весть, какую ты мог сообщить мне!

– Почему?

– Да ведь когда братья узнают о появлении галионов, они пройдут сквозь огонь и воду, чтобы овладеть ими.

– И впрямь, черт побери! Мне это в голову не пришло.

В дверях появился Мигель.

– Вам надо одеваться, – сказал он.

– Лошади здесь?

– Приведены.

– Хорошо.

– Я ухожу, – с этими словами Дрейф встал.

– Ты со мной обедаешь?

– Это необходимо?

– Я представил бы тебе кое-кого.

– Кого же?

– Моего краснокожего проводника, ему цены нет.

– Как хочешь. До свидания, в таком случае.

– До свидания.

– Не забудь о Бартелеми.

– Ни о чем не беспокойся.

Буканьеры пожали друг другу руки, и Дрейф вышел.

Капитан Лоран весь день провел в официальных встречах. Везде он был принят с изысканной почтительностью, имя и титул, которые он присвоил себе, а более всего его вполне естественное аристократическое обращение открывали ему все двери. По оказанному приему он убедился, что положение его в обществе прочное и он сможет воплотить свои замыслы.

Особенно предупредителен был дон Рамон де Ла Крус. Губернатор даже настоял на том, чтобы представить ему жену и дочь, прелестную пятнадцатилетнюю девушку, наделенную той своеобразной красотой, которая свойственна одним только испанским креолкам. Взгляд ее глаз пронзал насквозь, словно огненные стрелы.

Дон Рамон де Ла Крус не отпустил графа де Кастель-Морено, пока тот не дал честное слово быть у него на другой день на парадном обеде.

По возвращении домой к шести часам Лоран застал там ожидавшего его капитана Дрейфа.

Согласно своему обещанию, он представил ему Хосе, который понравился и полюбился флибустьеру с первого взгляда и с первого слова.

Лоран, Дрейф, Мигель и Хосе обедали вместе. Остальные переодетые флибустьеры прислуживали им за столом с глубокой почтительностью и должным приличием.

Храбрые Береговые братья вошли в свои роли не на шутку и добросовестно исполняли их.

К концу обеда Лоран наклонился к Хосе и спросил:

– Ты не забыл о наших товарищах?

– Уже веду переговоры и рассчитываю на скорый успех.

– Когда состоится суд?

– Через пять дней.

– Времени в обрез.

– Я прошу у вас всего двое суток. Ведь это немного.

– Немного, если ты спасешь их.

– Я обещал!

– Правда, спасибо тебе.

Почти тотчас Хосе вышел.

Авантюристы принялись за трубки и вино, продолжая обсуждать экспедицию. Беседа длилась так долго, что Дрейф и Мигель Баск наконец скатились на пол, мертвецки пьяные.

Капитан Лоран облокотился на стол, подпер голову руками и погрузился в глубокую задумчивость.

Он думал о донье Флоре.

Корник, хозяин «Лосося», лучшей и наиболее посещаемой гостиницы во всем Пор-де-Пе, нежился, уютно устроившись на широкой кровати с балдахином рядом со своей почтенной супругой, толстухой тридцати пяти без малого лет, с веселым лицом и живыми глазами, обладательницей прелестей внушительного размера. Два года назад она пересекла океан, чтобы отдать свою руку вышеупомянутому трактирщику, с которым она была помолвлена уже целых двадцать лет, своему земляку из деревушки Бас.

Корник был заброшен на берега Санто-Доминго подобно вещи, выкинутой волнами на сушу. Несчастный, умирающий с голоду, он перепробовал все способы к существованию, был однажды едва не повешен испанцами и после подобной невежливости питал к ним острую ненависть бретонца, которую могла усмирить только смерть.

Бретонцы весьма хитры, а главное – рассудительны, данный же их представитель был не промах ни в том ни в другом. Он быстро понял, что если заниматься добычей золота, грабя испанские галионы с помощью меча, то риск в этом прибыльном деле все же слишком велик.

Словом, бретонец весьма радел о целости своей шкуры. Он рассудил, что с золотом, добываемым буканьерами столь молодецким способом, расставаться им легче всего во время чудовищных оргий, к которым были весьма склонны эти господа. Золото во время попоек текло, точно вода из решета.

План созрел у него в голове немедленно. Вместо того чтобы рисковать здоровьем и жизнью, отнимая непосредственно у неприятелей-испанцев вожделенное золото, он решил получать его из вторых рук, то есть из флибустьерских карманов, дырявых как в прямом, так и в переносном смысле. Это было спокойнее, не сопряжено ни с какой опасностью и приятно во всех отношениях.

Для воплощения столь хитроумного плана и открыл наш бретонец гостиницу «Лосось».

В первое время это была всего лишь несчастная лавчонка, плохо обустроенная и еще хуже снабжаемая провиантом, однако, единственная в городе, она и в тогдашнем своем положении оказывала действенные услуги Береговому братству и была избрана флибустьерами местом сходок и общего сбора.

Итак, гостиница процветала, ее хозяин набил себе карманы и сделался вскоре богатейшим гражданином города. Он приобрел вес в обществе и обзавелся сонмом льстецов и дармоедов. Счастье его было полным. Впрочем, не совсем. Ему недоставало Ивоны. Разбогатев, Корник вспомнил о своей землячке, которая в течение двадцати лет ждала своего жениха в ландах[31] Бретани, твердо веря, как, впрочем, и все девы этого края, его обещаниям. Корник выписал Ивону и женился на ней.

Этот достойный человек был вознагражден за свой благородный поступок. Ивона оказалась настоящей женой-хозяйкой, она умела своей твердой рукой крепко держать нелегкое кормило управления домом. В Пор-де-Пе появилось еще несколько гостиниц – счастливая мысль всегда находит подражателей, – но «Лосось» по-прежнему оставался самой популярной, и доход его, вместо того чтобы падать, рос прямо на глазах.

Таким образом, радуясь настоящему и лелея радужные мечты, нежился наш трактирщик подле своей добродетельной супруги. И вдруг сильный стук в дверь заставил его подпрыгнуть и вытаращить сонные глаза.

– Это что еще такое? – воскликнул он, озираясь.

Не было еще и четырех утра. За окнами начинало кое-как светать, но в комнате стояла почти кромешная тьма.

– Как «что еще такое»?! – вскричала Ивона. – Кто-то стучится!

– Я сам слышу, что стучат, и порядком даже стучат! Вот это кулаки!

– И что им понадобилось в такую рань!

– Пусть приходят днем и не стучат понапрасну: и дверь, и стены прочны.

– Вставай-ка лучше да отвори…

– Отворить в такое время! Да ты что, Ивона? Посмотри, ведь еще ночь!

– Прекрасно вижу, и если ты не встанешь, то встану я. Только те, кто в своем праве и у кого карманы туго набиты испанскими унциями и дублонами, могут производить такой гвалт!

– Ты права! – воскликнул трактирщик, вскочив с постели и начав проворно одеваться.

– Ну, слава богу! Поторопись узнать, что им нужно. А тем временем я тоже встану и разбужу прислугу.

– Дело говоришь, жена! – довольно хмыкнул трактирщик.

Он расцеловал жену в обе щеки и почти бегом спустился по лестнице.

Стук не умолкал.

Корник поспешно отпер дверь, даже не спросив, кто там.

Вошло несколько человек.

Трактирщик снял колпак и почтительно поклонился, изображая на лице любезнейшую из своих улыбок, выглядевшую, впрочем, не лучше страшной гримасы.

«Что за умница эта Ивона! – подумал он. – Она угадала!»

Посетители расселись у стола.

– Водку, табак и трубки, чтобы запастись терпением в ожидании завтрака, который ты нам подашь в «синей» комнате, – приказал один из них.

– Отчего же не здесь, любезный Монбар? – спросил другой.

– Оттого, господин д’Ожерон, – отвечал знаменитый флибустьер, – что нам нужно переговорить о важных делах, а через пару часов эта зала будет полна народу.

– Вы правы, капитан.

– Значит, хороший завтрак на пять человек, слышишь, Корник? Вывернись наизнанку, но смотри, чтобы все было честь по чести.

– Ивона сама приготовит завтрак, – ответил трактирщик.

– Ну, раз Ивона, – заметил, смеясь, Монбар, – то я спокоен.

В это время на улице послышался шум.

– А вот и шестой явился – я про него совсем позабыл. Принеси сперва что я требовал, а потом завтрак на шестерых, слышишь?

– Я прошу у вас час времени, капитан, чтобы все приготовить.

– Хорошо, ступай.

Новый товарищ, упомянутый Монбаром, вошел почти тотчас. Это был еще молодой человек с мужественными и выразительными чертами красивого лица, длинная черная борода опускалась на его широкую грудь. Молодой человек был высокого роста и хорошего сложения, а выпуклые мускулы указывали на его недюжинную силу.

Он был великолепно одет, шпага его висела сбоку на широком поясе, вышитом золотом, жемчугом и драгоценными камнями, на шляпе развевалось перо, а в левой руке молодой человек держал желеновское ружье.

Его обычная свита – две собаки и два кабана – следовала за ним. Животные шли, когда шел хозяин, и останавливались, когда он останавливался, при этом не спуская глаз с хозяина.

– Здравствуй, Медвежонок, старый товарищ! – воскликнули буканьеры.

К вошедшему немедленно протянулось пять рук.

– Здравствуйте, братья, – отвечал он, широко улыбаясь и протягивая друзьям обе руки, – здравствуйте, господин д’Ожерон, здравствуй, Монбар, здравствуй, Польтэ, здравствуй, Питриан, здравствуй, Пьер Легран!

– Добро пожаловать, капитан, – сказал д’Ожерон.

– Не опоздал ли я, братья?

– Мы сами только что пришли.

– Тем лучше! Представьте, я шел и немного замечтался на берегу…

– Думая о жене, – смеясь, договорил Монбар.

– Не стану отрицать, что без памяти люблю это кроткое небесное создание. Что ж тут странного, Монбар?

– Напротив, любезный друг, все вполне естественно, так как я и сам без ума от своей собственной жены.

– Рад слышать это, потому что боялся насмешек – признаться, они очень огорчили бы меня.

Тотчас послышались дружные возражения.

– Да вы нисколько и не опоздали, – заметил д’Ожерон. – Мы пришли не более пяти минут назад.

Между тем Медвежонок подсел к друзьям, а кабаны и собаки улеглись у его ног.

– Ваше здоровье! – сказал он, налив в стакан воды: при появлении Медвежонка трактирщик тотчас подал графин с водой, так как было известно, что этот капитан иного напитка не употреблял.

Буканьеры весело чокнулись с добрым товарищем, но их стаканы до краев были наполнены ромом.

Тем временем в комнату, словно золотая стрела, проник луч солнца.

В то же мгновение раздались звуки труб и барабанный бой, сливавшиеся с топотом большой толпы, которая смеялась, кричала и пела.

– Ваши приказания исполняются, Монбар, – сказал, улыбаясь, губернатор.

– Не только здесь, но и в Пор-Марго, в Леогане и на Тортуге – словом, везде, не так ли, Медвежонок?

– Чтобы избежать недоразумений, я сам передал кому нужно твои приказания.

– Сколько народу! – вскричал Пьер Легран, выглянув на улицу.

– Нам понадобится много людей, – заметил Медвежонок, кивнув.

– Да, дело будет жаркое.

– Но мы нанесем смертельный удар испанской торговле!

– Она не оправится и за несколько лет!

– Не слышно ли чего о Красавце Лоране? – спросил губернатор.

– Ровно ничего.

– Гм!

– Это и не удивительно, – заметил Монбар. – Чтобы высадиться на перешейке, Лорану следовало сперва подняться до широты мыса Горна, где крейсировал Дрейф, увидеться с ним и объяснить ему наш план, а потом уже вернуться назад. Путь не близкий. Заметьте, что он снялся с якоря второго января в Пор-де-Пе – правда, в тех морях это летняя пора, – а сейчас уже десятое марта.

– Положим, но…

– Лоран предвидел задержки и трудности предстоящего ему плавания, когда назначал десятое марта датой вербовки, если мы не получим от него предварительно известий. А вам известно, господин губернатор, что отсутствие вестей – уже прекрасная весть. Если бы Лоран потерпел неудачу, он уже давно вернулся бы сюда.

– Мне тоже так кажется, – подтвердил Медвежонок. – Я убежден, что Лорану удался его план; он человек необыкновенный, его самые безумные, казалось бы, предприятия всегда обдуманы с величайшей тщательностью, он никогда ничего не упускает из виду и почти не оставляет места случайностям.

– Знаю, все это знаю, но знаю также и то, что из всех предпринятых вами экспедиций эта – самая безумная, даже, можно сказать, сумасшедшая! Такая отчаянная смелость наводит на меня ужас, хотя испугать меня, сознайтесь, господа, совсем не легко.

– Мы ценим вашу храбрость по достоинству, – ответил Польтэ, – но вы забываете, что мы Береговые братья, то есть люди, для которых невозможного не существует. Опасность для нас – приманка, а экспедиция тем привлекательнее, чем серьезнее трудности, которые надо преодолеть.

– Согласен. Я умолкаю, ведь я сам разрешил вам эту смелую попытку, не брать же теперь свои слова назад.

– И поздно было бы, – вмешался Питриан, – вам должно быть известно, что я три дня назад вернулся с Ямайки.

– Нет, я не знал этого. Что же, успешно съездили?

– Вполне! При мне обязательство, подписанное Морганом, в силу которого он соглашается участвовать в экспедиции на равных правах в дележе добычи, принимает звание вице-адмирала под непосредственной командой Монбара и изъявляет готовность подписать договор, как скоро станет на рейде со своей эскадрой в Пор-де-Пе.

– Сколько у него судов?

– Семь: пять корветов, один фрегат и посыльное судно, а на них девятьсот человек экипажа, за каждого из которых он ручается, как за самого себя.

– Видите, господин губернатор, – сказал Медвежонок, – наши силы выражены в весьма приличных цифрах.

– Не спорю, и все же на каждого из нас приходится с добрый десяток противников.

– Плюгавых испанцев? Велика беда! – презрительно возразил Польтэ.

– К тому же, – прибавил Питриан, – поскольку я не знал, какие решения могли принять на совете после меня, то предупредил Моргана, что флот[32], вероятно, разделится на три эскадры и потребуется два вице-адмирала.

– Хорошо сделал, брат! – весело вскричал Монбар. – И что же он сказал на это?

– Нашел это вполне естественным.

– Ты славно распорядился, малый! Далеко пойдешь.

– Если меня не повесят, – возразил Питриан, смеясь. – Мать мне предсказывала это смолоду. Спасибо, Монбар, на добром слове.

Посмеявшись над шуткой Питриана, авантюристы сочли благоразумным переменить тему разговора и завести речь об отвлеченных предметах, поскольку в зале к этому времени уже появилось много посторонних.

В этот утренний час обыватели, слуги, ремесленники и прочий люд, перед тем как открыть свои лавочки или приняться за дневной труд, приходили пропустить рюмочку, поболтать о делах колонии или посплетничать о соседях, и каждый, проходя мимо стола, за которым сидели известные всем авантюристы, снимал шляпу и кланялся уважительно и дружелюбно, что свидетельствовало о том, как высоко ценили в городе этих скромных героев. Впрочем, им по большей части и были обязаны колонисты своим благоденствием.

Авантюристы и сам д’Ожерон отвечали на поклоны дружеским словом, улыбкой или рукопожатием.

Вскоре явился трактирщик с сообщением, что завтрак подан, и повел авантюристов в одну из комнат верхнего этажа. Дверь балкона, выходящего на море, была открыта. Рядом был стол, весь уставленный аппетитными кушаньями и бутылками с разнообразными напитками.

– Сядем, господа, – весело сказал д’Ожерон, – сегодня, с вашего позволения, я хозяин. Надеюсь, вы окажете честь предложенному вам скромному завтраку.

– С удовольствием и признательностью, господин д’Ожерон, – ответил Монбар от имени всех.

Усевшись за стол, авантюристы принялись поглощать завтрак с быстротой, с которой обычно удовлетворяют свои физические потребности люди, которым некогда болтать.

Звенели стаканы, и бутылки опорожнялись в считаные мгновения, так, что весело было смотреть.

Только Медвежонок, по своему обыкновению, пил воду, что не мешало ему быть веселым. Со своими четвероногими друзьями, скромно улегшимися у его ног, он не забывал делиться по-братски всеми угощениями, которые поочередно появлялись на его тарелке.

Авантюристы привыкли видеть Медвежонка неразлучным с его собаками и кабанами, они предоставили ему право вести себя так, как он считал нужным, и совершенно не обращали внимания на его причуды. Его манера держать себя казалась авантюристам естественной: они любили и уважали Медвежонка, все знали, сколько он выстрадал и с каким мужеством вынес горькие испытания, выпавшие на его долю. Знаменитого авантюриста уважали не только все присутствующие, но и все Береговые братья.

Сидя за столом, флибустьеры могли наблюдать восхитительный вид: прямо напротив дома был порт, вдали раскинулось море, которое сливалось на горизонте с небосклоном, направо черной точкой виднелся Акулий утес, известный всем по истории флибустьерства, налево тянулись гористые, поросшие лесом берега Черепашьего острова, колыбели грозного Берегового братства.

Утренний ветерок вызывал легкую рябь на поверхности моря, и каждая волна, отражая в себе солнечные лучи, горела, как алмазное украшение.

На судах всех видов и размеров, стоявших на якоре в гавани и пришвартованных к пристани, сушили паруса или возились со снастями, словом, исполняли ежедневные обязанности по боцманскому свистку или под грустное монотонное пение матросов.

Воздух был пропитан тем острым и свежим запахом, который бывает только в гаванях и по которому тоскуют моряки, когда подолгу живут в городах в глубине материка и не могут вдохнуть его полной грудью.

Был великолепный день, всюду солнце, море и движение. Жизнь гостям д’Ожерона представлялась в розовом цвете благодаря и этой замечательной картине, и превосходному обильному завтраку, сдобренному изысканными винами.

Когда подали ликеры и кофе, – заметим мимоходом, что кофе, тогда почти неизвестный во Франции, давно уже был в широком употреблении в Вест-Индии, – и авантюристы закурили трубки, разговор, до тех пор довольно вялый, принял в высшей степени серьезный характер.

Губернатор первый придал ему это направление.

– Господа, – сказал он, откинувшись на спинку кресла, – теперь, если вы согласны, мы немного потолкуем о делах, и, по-моему, самая лучшая приправа к хорошей беседе или важному обсуждению – ароматный кофе, старый ликер да трубка.

– С вашего позволения, господин губернатор, замечу, что у вас губа не дура, но я предпочитаю одно – хорошую резню с собаками-испанцами! – Сказав это, Питриан облизнул плотоядно губы.

– Ах ты, лакомка! – засмеялся Польтэ.

– Да уж каков есть, не извольте гневаться.

– Посмотрим, однако, на наши дела, любезный Монбар, – продолжал губернатор. – Что вы сделали и что намерены делать?

– Не скрою, – ответил флибустьер, – что сочту за счастье воспользоваться вашим добрым советом. К тому же я вполне мог совершить какой-нибудь промах.

– Вряд ли это возможно, любезный капитан, – вежливо возразил губернатор, – но все равно, расскажите, а мы послушаем.

– Вы справедливо сказали, господин д’Ожерон, что экспедиция, к которой мы готовимся в настоящее время, самая безумная из всех предпринимаемых нами до сих пор: гренадская, даже маракайбская были просто детской игрой в сравнении с этой.

– Черт возьми!

– О, вы можете не стесняться в выражениях!

– Однако маракайбская экспедиция – славное и доблестное дело!

– В успех которого вы также не хотели верить, – сказал Монбар с оттенком легкой насмешливости, – однако…

– Вы вышли победителем, и я признал свою ошибку со всем смирением.

– Так будет и теперь, господин д’Ожерон!

– Надеюсь… Впрочем, Монбар, знаете ли, прекратим этот разговор, я предпочитаю теперь же признать себя побежденным, потому что с таким противником, как вы, борьба мне не под силу.

– Браво! – вскричали буканьеры, смеясь.

– А что вы хотите, господа, – добродушно продолжал д’Ожерон, – долгие годы я изучал жизнь. Казалось бы, я отлично знаю, сколько энергии, мужества, упрямства и терпения может вместить в себя человеческое сердце, даже самое необыкновенное, но с вами… провались я сквозь землю, если все мои расчеты не разлетаются в прах! Вот уже ровно двенадцать лет, как его величество Людовик Четырнадцатый назначил меня вашим губернатором.

– И, поставив вас во главе нашей колонии, король сделал нам великолепный подарок, за который мы искренне ему признательны.

– Во главе! Гм! Положим, что так, благодарю за комплимент. Но вот что, господа: хотите, я вам чистосердечно сознаюсь в том, что для меня особенно обидно, имея в виду мою прозорливость и мой опыт?

– Мы слушаем, господин д’Ожерон.

– Положа руку на сердце, клянусь вам, что знаю вас не больше, чем в первый день нашего знакомства! На каждом шагу вы поражаете меня своими новыми качествами, от которых у меня голова идет кругом! Вы какие-то особенные, непостижимые существа, и если в один прекрасный день вам вздумается отправиться завоевать Луну – провалиться мне на этом месте, если я не уверен, что вы добьетесь своей цели!

Это признание, сделанное губернатором с добродушием, составлявшим отличительную черту его тонкой и наблюдательной натуры, вызвало у флибустьеров неудержимый смех.

– Смейтесь, смейтесь, господа, я своих слов назад не беру и стою на своем. Я считаю вас способными на все, как хорошее, так и дурное. Я люблю вас как собственных детей, удивляюсь вашим великим и благородным сердцам и умываю руки: делайте как знаете, а мне остается только сочувствовать бедным испанцам.

Хохот поднялся пуще прежнего.

– Можете продолжать, любезный Монбар, – сказал губернатор, когда наконец воцарилась тишина, – я облегчил свою совесть и теперь спокоен.

– Вот я что сделал, господин д’Ожерон, – ответил с улыбкой знаменитый флибустьер. – Во-первых, я собрал все суда, способные выйти в море, как малые, так и большие, их оказалось шестьдесят пять.

– Хорошая цифра!

– Согласен. Эти шестьдесят пять судов, имеющие в среднем по двадцать пушек на каждом, представят собой в наличности…

– …тысячу триста орудий, – перебил губернатор. – Это не шутка!

– К тому же, заметьте, – продолжал Монбар, не переставая улыбаться, – я не считаю семи судов нашего союзника Моргана, на которых должно быть около ста пятидесяти пушек.

– Я начинаю думать, что ошибочно взглянул на дело – точь-в-точь как и в предыдущие разы!

– Позвольте далее, – вежливо остановил его Монбар. – У нас теперь, как вам известно, самое лучшее время года, то есть самое благоприятное для плавания: вот уже с полгода, как не предпринималось ни одной экспедиции и, стало быть, все Береговые братья на суше.

– Да прямо скажем, совершенно на мели, – вмешался Питриан, смеясь, – они почти умирают с голоду и, без сомнения, будут драться как черти.

– Именно об этом я и говорю, – согласился Монбар. – Сегодня по моему приказанию во всех портах и селениях Берегового братства объявлена вербовка, сегодня же начнется запись добровольцев, и народу у нас наберется даже больше, чем необходимо…

– Ну уж…

– Вот увидите, господин д’Ожерон, мы будем вынуждены выбирать из числа желающих. Итак, шестьдесят пять судов с одной стороны да семь с другой, итого семьдесят два судна с экипажем, предположим, средним числом в девяносто человек, что также ниже действительной численности, и мы получаем цифру в шесть тысяч четыреста восемьдесят матросов – скажем, для ровного счета, семь тысяч, если включить экипажи на судах Дрейфа и Лорана, которые мы не брали в расчет.

– Положим, семь тысяч – цифра внушительная, но…

– Я предвижу ваше возражение: из семи тысяч только половина может быть высажена на сушу, поскольку остальные должны оставаться на судах, чтобы охранять их.

– Именно! Далее: сперва вам надо будет взять порт, где вы высадитесь на берег, чтобы заручиться хорошим местом якорной стоянки и возможностью отступления на случай неудачи, да и в случае успеха тоже. После этого вам предстоит сделать миль двадцать по суше в неизвестном краю, где каждый шаг может даться с боем… Сколько же, полагаете вы, останется людей, когда вы подступите к тому месту, которым хотите овладеть?

– Тысячи две с половиной. Потери убитыми, ранеными и отставшими я оцениваю в тысячу человек. Достаточно ли этого, по-вашему?

– Считаю эту цифру даже преувеличенной, но несколькими сотнями больше или меньше – ничего не значит. Что вы знаете о самом городе?

– Ничего, признаться. Но Лоран доставит нам сведения.

– Сперва доставлю я.

– Вы?

– И очень подробные сведения, которые для вас, собственно, я и велел собрать.

– Наша нижайшая благодарность!

– Полноте, мне самому доставит удовольствие оказать пользу вам и вашим товарищам.

– Я слушаю, господин д’Ожерон, – вернее, мы слушаем.

– Начнем с Чагреса.

– Как вам угодно.

– Чагрес хорошо укреплен. Дорога, ведущая к нему, узка, город построен в устье реки, защищен прочной и надежной крепостью Сан-Лоренсо-де-Чагрес с гарнизоном в две тысячи человек, которые при необходимости могут дать хороший отпор.

– Это их долг, – заметил Монбар.

– Справедливо. Перейдем к другому. Панама, наряду с перуанским портом Кальяо, является местом хранения богатств испанского правительства в Южном море – вам ведь это известно?

– Потому-то мы и хотим овладеть ею.

– Очень хорошо, я не буду возвращаться к вопросу, который уже решен.

Монбар поклоном выразил согласие.

– Город защищен и с моря, и с суши. Он обнесен стеной с бастионами и рвом, и два форта с моря могут встретить неприятеля перекрестным огнем, а в случае необходимости и поджечь город, над которым они возвышаются.

– Это для нас не имеет никакого значения.

– Может быть, но важнейшее значение должно иметь для вас то, что в Панаме до шестидесяти тысяч жителей!

– О! Число преувеличено, будьте уверены! Испанцы такие хвастуны!

– Вы полагаете? Я допускаю и это. Положим, сорок тысяч жителей, если вам угодно.

– Пусть сорок.

– Это тоже довольно внушительное число, как мне кажется.

– Да, но ведь из него надо вычесть женщин, детей, стариков, священников, монахов и бог весть кого еще! Верных три четверти населения.

– И это я допускаю. Останется десять тысяч человек, что все еще составляет весьма и весьма порядочную цифру.

– Разумеется! Если только они все будут драться! Но ведь по большей части горожане – трусы и крикуны, которые трясутся за свое имущество, за дома, за жен и детей, да мало ли за что еще. Они при первом же выстреле кинутся со всех ног по своим норам, словно крысы, или укроются в монастырях и церквах! Положим, в крайнем случае, – и это предположение совершенно произвольное, – что найдется тысячи две-три людей настолько храбрых, что смогут взяться за оружие, – это будет только несчастьем для них самих и их друзей.

– Почему?

– Потому что эти достойные мещане, не имея никакого понятия о войне, не умея владеть оружием, потеряв голову от грохота и дыма, окажутся ни на что не способны. Усердие горожан только повредит маневрам регулярных войск, затруднит их действия и посеет в них смятение, вот увидите… Виноват! Вы не увидите, но увидим мы и расскажем вам об этом по возвращении. Единственный противник, с которым нам предстоит борьба, – это войско, то есть гарнизон.

– Очень хорошо. А знаете ли вы численность этого гарнизона?

– Признаться, нет.

– Двенадцать тысяч человек!

– Только-то? Я полагал, он больше! Согласитесь, весьма неосторожно со стороны испанцев держать такой незначительный гарнизон в таком важном пункте.

Монбар говорил так спокойно и уверенно, что д’Ожерон, привыкший ничему не удивляться, имея дело с подобными людьми, был совершенно озадачен.

– Наконец, знаете ли вы, – продолжал губернатор после минутной паузы, – что это за люди, из которых состоит гарнизон?

– Солдаты, полагаю.

– Само собой разумеется, но это остатки старых испанских войск, прославившихся во Фландрии как лучшая пехота во всей Европе! Эти не бросятся бежать. Надо будет убить их всех до последнего, чтобы выйти победителем.

– И убьем, будьте спокойны! Ей-богу! Я искренне вам признателен, последнее сведение – самое лучшее. Мы встретим достойного противника, и это приводит меня в восторг. Еще раз спасибо вам, господин д’Ожерон.

В это мгновение, как бы для того, чтобы придать больше выразительности речи флибустьера, словно громовой удар, грянул залп из нескольких орудий, и за ним последовало еще несколько залпов.

– Что это? – вскричал губернатор с изумлением.

Авантюристы бросились на балкон.

Несколько судов, и первое из них с поднятым на грот-брам-стеньге брейд-вымпелом, входили в порт и салютовали городу на пути к месту якорной стоянки под защитой форта, который отвечал на их салют залпом из всех орудий.

– Это Морган! – вскричали флибустьеры с восторгом.

Действительно, это был Морган.

Верный слову, данному Питриану, он спешил присоединиться к флибустьерскому флоту.

Семь его отлично вооруженных судов входили в эту минуту в Пор-де-Пе.

Поразительное зрелище представляла собой эта маленькая эскадра, с завидной четкостью и точностью производившая необходимые маневры, направляясь к якорной стоянке под прикрытием форта.

Пор-де-Пе ликовал. Все население высыпало на берег и приветствовало вновь прибывших радостными криками и рукоплесканиями.

Как только английские суда бросили якорь и взяли на гитовы паруса, от адмиральского судна отчалила шлюпка и направилась к берегу.

В шлюпке находились Морган и главные лица его штаба.

Когда шлюпка причалила к пристани, Морган и его товарищи были встречены Монбаром и другими предводителями флибустьеров. Дружески поздоровавшись, флибустьеры все вместе направились к дому губернатора, окруженные толпой, провожавшей их восторженными криками.

Моргану в это время было тридцать восемь лет. Роста он был высокого, сложения крепкого, весь его облик дышал решимостью, а привычка командовать придала его лицу отпечаток холодной, суровой, неумолимой надменности.

Сын бедного крестьянина из Валлийской Англии, он почти ребенком бежал из родительского дома и попал на Барбадос, где тотчас же сделался корсаром и уже более не сходил с этого поприща. Смелость, упорство, сметливость и везение во всех предприятиях сделали его знаменитым.

Слава его почти равнялась громкой славе Монбара, Красавца Лорана и двух-трех других известных флибустьерских капитанов.

Список смелых нападений Моргана на испанцев был длинен, имя англичанина наводило на неприятеля несказанный ужас, а его жестокость и алчность вошли в поговорку.

Это был настоящий живодер и грабитель. Впрочем, он нисколько этого и не скрывал, хвастаясь своим жестоким обращением с несчастными безоружными жертвами. Ему безразличны были и пол, и возраст. Под благородной внешностью мнимого дворянина скрывался кровожадный, безжалостный человек.

Гранада, Санта-Каталина, Пуэрто-дель-Принсипе, Маракайбо, Картахена, Пуэрто-Бельо поочередно были взяты, сожжены и разграблены им, он даже пытался врасплох захватить Панаму, но атака была отражена, правда с громадными потерями.

Надежда на внушительный куш побудила его с радостью принять предложение Монбара, несмотря на отведенную ему второстепенную роль и необходимость самому повиноваться, вместо того чтобы командовать экспедицией.

Но злопамятный англичанин замышлял единолично овладеть когда-нибудь городом, несметные богатства которого пробуждали в нем сильнейшую жажду наживы.

Замысел этот он привел в исполнение спустя два года, то есть в 1670 году. Теперь же Морган соглашался стать под команду Монбара только потому, что намерен был во время экспедиции собрать сведения, полезные ему для того времени, когда он вернется в одиночку повторить это дерзкое нападение.

Впрочем, что бы ни замышлял в будущем знаменитый авантюрист, он не мог бы оказаться на Санто-Доминго при более благоприятных обстоятельствах.

Ровно в двенадцать часов началась вербовка, и флот, по всей вероятности, должен был сняться с якоря спустя несколько дней.

Было десять, когда Береговые братья вошли в губернаторский дом.

Д’Ожерон принял их со свойственным ему добродушным гостеприимством. Он распорядился, чтобы подали закуску с обычным приложением трубок и табака, и после обмена первыми любезными приветствиями все приступили к обсуждению главного вопроса.

Чтобы не повторять всего сказанного, я изложу в нескольких словах решения, окончательно принятые и утвержденные на этом собрании, ставшем, строго говоря, не чем иным, как военным советом.

Флот, состоявший из семидесяти двух судов, был разделен на три эскадры, по двадцать четыре судна каждая.

Во главе первой был поставлен избранный в вице-адмиралы Медвежонок Железная Голова вместе с капитаном Питрианом, который был назначен его помощником. Во главе второй – вице-адмирал Генри Морган с Дрейком, и во главе третьей – Пьер Легран с Филиппом д’Ожероном в качестве помощника.

Выбрали еще шесть контр-адмиралов, по два на каждую эскадру.

Для первой – Польтэ и Давида, для второй – Льюиса Шотландца и Рока Бразильца, и на третью эскадру – Пьера Прямого и Александра Железная Рука.

Монбар, как командир экспедиции, выбрал себе в адъютанты Красавца Лорана, Олоне, Бартелеми, Дрейфа и Мигеля Баска, которые находились пока в отсутствии, но должны были примкнуть к товарищам, как только произойдет высадка на берег.

Все французские суда будут идти под флибустьерским трехцветным флагом: голубое с белым и красным.

Морган, разумеется, поднимет английский флаг. Цвета вымпелов назначались: красный для главнокомандующего, белый для вице-адмиралов и голубой для контр-адмиралов.

Высший совет, под председательством главнокомандующего, на время экспедиции состоял из вице- и контр-адмиралов и адъютантов главнокомандующего, каждый из которых сам являлся командующим экспедицией и потому считался по своему положению равным вице-адмиралам.

Все решения высшего совета должны были исполняться беспрекословно, под страхом смертной казни для ослушников, какое бы звание они ни имели.

Таковы были решения, единодушно принятые на военном совете, состоявшемся в доме у губернатора д’Ожерона.

Этот немного необычный договор, заключенный между предводителями не менее необычной экспедиции, был составлен Оливье Эксмелином[33], секретарем губернатора, который впоследствии написал историю авантюристов с Тортуги.

По прочтении этого акта все присутствующие подписались за себя и за тех, кто отсутствовал по какой-либо причине. После этого к документу приложили губернаторскую печать, и он был приобщен к правительственному архиву, а копию вручили Монбару.

Было около полудня, когда заседание совета кончилось и члены его немедленно отправились в гостиницу «Лосось», куда были созваны для вербовки Береговые братья.

Из всего сказанного становится ясно, что никогда ранее флибустьерская экспедиция не соединяла более громких имен. В ней участвовали самые знаменитые Береговые братья.

В глубине большой гостиничной залы были установлены широкие подмостки. На этом возвышении, покрытом ковром, стояли кресла для губернатора и главных предводителей экспедиции. По обе стороны от подмостков стояли два стола, за которыми сидели секретари и вели запись добровольцев.

Двери и окна гостиницы были отворены, и толпа, которая теснилась вокруг и, разумеется, не могла попасть внутрь, тем не менее видела все, что происходит.

Монбар, д’Ожерон, Морган и прочие флибустьеры устроились на возвышении.

Пробило двенадцать.

Секретари громко стукнули два раза рукоятками кинжалов о стол. Огромная толпа народа, беспорядочно двигавшаяся вокруг дома с глухим взволнованным ропотом, замерла неподвижно, точно волны разъяренного моря, в одно мгновение усмиренные всесильным словом разгневанного Нептуна.

Воцарилась мертвая тишина.

Монбар встал, любезно раскланялся и произнес длинную речь.

Повторять ее здесь нет необходимости, заметим только, что она весьма воодушевила авантюристов, затронув их самые живые интересы.

Потом были зачитаны общий договор и решение военного совета относительно выбора предводителей.

– Нет ли у кого-нибудь возражений против общего договора? – спросил Монбар.

– Нет, нет! – загудела толпа.

– Вы согласны подписать его?

– Согласны, согласны! – вскричали в один голос флибустьеры.

– Клянетесь вы подчиняться ему?

– Клянемся! Да здравствует Монбар! Да здравствует Морган!

– Хорошо! Одобряете ли вы назначения военного совета?

– Одобряем!

– Признаете вы командирами тех, кого избрал совет?

– Признаем!

– Клянетесь повиноваться им во всем, что они прикажут, исходя из интересов экспедиции?

– Клянемся, клянемся!

– Извините, адмирал, – почтительно обратился к Монбару один из флибустьеров, выступив вперед, – могу ли я задать вопрос?

– Говори, брат, ты имеешь полное право спрашивать меня: пока договор тобой еще не подписан, мы с тобой равны.

– Вы не открыли нам цели экспедиции.

– Цель эта не может и не должна быть открыта здесь: испанцы подсылают к нам такое множество шпионов, что выдать наши намерения означало бы предупредить их заблаговременно.

– Понимаю. – Флибустьер утвердительно кивнул.

– Одно только я могу вам открыть, братья, – продолжал Монбар. – После победы беднейший из вас будет чуть ли не миллионером! Довольно вам этого?

– Вполне! Да здравствует Монбар! – грянула толпа.

– А ты, брат, желаешь еще сказать что-нибудь?

– Желаю извиниться, адмирал, что осмелился задать вам глупый вопрос, и поблагодарить за то, что вы удостоили меня ответом.

Флибустьер почтительно поклонился и отступил назад.

– Кто-то еще хочет сказать? – спросил Монбар.

Все молчали.

– Желающие могут начинать записываться, – заключил Монбар, и толпа вереницей потянулась к столам.

Целых три дня приходили желающие участвовать в экспедиции.

Монбар не ошибся, сказав д’Ожерону, что людей будет больше чем достаточно.

Когда через пять дней после начала вербовки в Пор-де-Пе доставили списки добровольцев, оказалось, что даже при самом тщательном отборе лишних остается около полутора тысяч человек, поскольку не было абсолютно никакого повода отказать им.

Когда списки были представлены д’Ожерону, он не мог поверить своим глазам: восемь тысяч человек, завербованных за пять дней, то есть треть населения, – казались ему просто фантастикой, а между тем это даже не было вербовкой в строгом смысле слова, так как все желающие явились добровольно, по собственному побуждению, и если бы уполномоченные, которым были даны очень строгие инструкции, не отбирали людей с особой тщательностью, число их легко дошло бы до двенадцати тысяч, а все отстраненные оказались бы в прекрасной форме, знакомы с военным делом и отлично подходили к службе.

– Что теперь скажете? – спросил Монбар со своей приятной улыбкой, всегда, однако, немного насмешливой.

– Что тут говорить! – ответил губернатор, оторопев от такого неожиданного результата. – Просто не верится! Пусть мне скажут после этого, – прибавил он, – что мои колонисты – преимущественно земледельцы. Как бы не так! Ей-богу, я теперь знаю, что́ ответить на такие речи! Вот доказательство налицо. Согласитесь, Монбар, что престранная у нас земледельческая колония.

– Кто знает! Дайте испариться лишнему жару, и, быть может, лет через двадцать мы так же будем ненавидеть войну, как любим ее теперь.

– Увы, любезный Монбар, – возразил губернатор с комическим отчаянием, – я жажду этого отрадного явления больше всего на свете, но надеяться не дерзаю, – во всяком случае, мы с вами его вряд ли застанем.

– Говоря по совести, любезный господин д’Ожерон, я со своей стороны вовсе не спешу увидеть это.

– Понятно, – сказал губернатор со вздохом, от которого пошла бы в ход ветряная мельница, – вы рубака, тогда как я…

Монбар захохотал. На этом разговор и закончился.

Эти два человека, одаренные светлым умом, уважали и любили друг друга, но шли по дороге в противоположных направлениях: по определенным вопросам им было невозможно прийти к согласию, и они открыто отказались от попыток переубедить один другого.

Тем временем Пор-де-Пе быстро пополнялся судами. Из Леогана и Пор-Марго один за другим приходили корабли, так что прошла едва неделя после начала вербовки, а весь флибустьерский флот уже соединился в Пор-де-Пе.

Рейд представлял собой поразительное и живописное зрелище.

В городе царило небывалое оживление.

На корабли перевозили провизию, пресную воду и боеприпасы, многочисленные лодки и баркасы то и дело сновали по рейду туда и обратно.

Монбар поспевал везде, все видел и за всем наблюдал.

Когда флот оказался в полной готовности, Монбар устроил ему смотр.

Командиры заранее отправились на свои суда, и все экипажи находились в полном составе.

Войско состояло из восьми тысяч пятисот человек, вместо семи тысяч, на которые рассчитывали. Таким образом, десантное войско было на тысячу пятьсот человек больше, чем предполагалось, потому что число людей, изначально определенное Монбаром для охраны кораблей, осталось неизменным.

Каждый доброволец был обязан иметь свое оружие, два фунта пороха и пули и, кроме того, съестных припасов на целую неделю.

Таков был приказ для всех флибустьерских судов. Это было выгодно, потому что значительно уменьшало расходы в такой экспедиции, какая предпринималась теперь.

Понятно, что Монбара интересовала в основном готовность оружия и наличие боеприпасов и провизии. Превосходные ходовые качества самих судов, их прочность и прекрасная оснащенность были ему давно известны.

Смотр состоялся. Он был произведен тщательно и в высшей степени строго. Монбар вернулся на берег исполненный радости: он не имел повода сделать ни одного упрека, ни одного замечания.

Монбар знал флибустьеров, но и они знали его. Им было известно, как он строг даже относительно мелких на первый взгляд деталей, от которых, однако, нередко зависит успех экспедиции. Разумеется, на кораблях были приняты меры к тому, чтобы Монбар остался доволен во всех отношениях.

В губернаторском доме по предписанию главнокомандующего опять был созван военный совет.

Пора было выступать в поход, терять время на рейде не следовало, особенно с людьми, которые с палубы видят родную землю и против воли испытывают желание побывать дома. Это могло вызвать вспышку неподчинения. Ясно, что полностью подчиняться дисциплине новобранцы смогут только после нескольких дней плавания в открытом море.

Командующий экспедицией намеревался также представить свой план действий и всесторонне обсудить его со своими помощниками, прежде чем окончательно приступить к его исполнению.

Ровно в полдень двадцать один пушечный выстрел из форта возвестил об открытии заседания совета.

Флот ответил залпом из всех орудий.

Трудно описать оглушительный гром, произведенный тысячью пятьюстами орудиями, грянувшими одновременно.

Грохот этот, подхваченный эхом, разносился все дальше и дальше и наконец замер в ущельях Черной горы, где долго еще гудел грозными раскатами.

От каждого адмиральского судна отделилась шлюпка и на веслах пошла к пристани. Из этих шлюпок высадилось на берег все высшее флибустьерское начальство.

Отряд ожидал их на пристани для почетного караула.

У дверей губернаторского дома флибустьеры были встречены Монбаром, д’Ожероном и его племянником Филиппом.

Губернатор, по своему обыкновению, принимал гостей роскошно и на широкую ногу. Однако закусили скорее для виду – время было дорого – и вскоре прошли в залу совета.

Береговые братья, такие беспечные относительно будущего, чья жизнь на суше, когда они оставались не у дел, становилась рядом чудовищных оргий и сумасбродств, которых не опишешь никаким пером, – так вот, все эти люди, едва только перед ними начинала маячить реальная перспектива экспедиции против испанцев, моментально перерождались. В них происходило превращение самое полное и коренное. Пьянство, разгул, праздность – словом, те пороки, которые спорили между собой за первенство в этих странных натурах, вдруг сменялись умеренностью, покорностью, лихорадочной деятельностью и всеми качествами, которые в нужное время создают если не великих людей, то, по крайней мере, героев.

Едва ли не в этом и крылась тайна их бесчисленных и блистательных успехов во всем, за что бы они ни брались.

Все в великолепных мундирах, расшитых золотом и драгоценными камнями, с толстыми шнурками на шляпах, высшие флибустьерские предводители оставляли далеко позади себя самых щеголеватых вельмож двора Людовика XIV, роскошное убранство которых было всегда чрезмерно, так что любой посторонний, случайно столкнувшийся с ними и не будучи в курсе дела, непременно принял бы их за принцев крови.

Простые Береговые братья, грязные, растрепанные, едва прикрытые жалкими дырявыми лохмотьями, все в жиру и дегте, любили тем не менее видеть своих предводителей в блистательном наряде. Сами они никогда не имели просто приличной одежды, но ставили в непременную обязанность своим командирам выглядеть роскошно. Чем больше они гордились ими, тем больше уважали и тем с большим рвением повиновались им. Сами командиры знали это и, разумеется, считали своим долгом удовлетворять этому требованию.

Тем не менее разница в костюме составляла лишь мнимое различие между командиром и матросом: на берегу они шли рука об руку в самые грязные кабаки, чтобы там напиваться вместе или играть, просаживая или выигрывая баснословные суммы.

На берегу между ними не существовало никакого различия, дисциплина соблюдалась только в море, но там власть ее была абсолютна, жестока и неумолима: слово, взгляд, движение командира ловились на лету и исполнялись с беспрекословной покорностью. Огромное расстояние отделяло командира от простого матроса, с которым за час до того, быть может, они по-товарищески вместе кутили. Матрос, со своей стороны, знал это и ничуть не обижался, а, напротив, находил вполне естественным, что такая дистанция отделяет его от командира. Кроме того, весьма частыми бывали случаи, когда вчерашний матрос назавтра становился начальником того самого командира, которому только что повиновался с такой почтительной готовностью.

Флибустьеры сели вокруг большого стола, покрытого зеленым сукном, и заседание началось.

Монбар ясно и четко изложил свой план.

Этот план был образцовым произведением военного искусства, смелости и воображения. Все слушали с глубоким вниманием от первого слова до последнего.

Когда Монбар закончил, все наклонили голову в знак одобрения.

– Не последует ли каких-либо возражений с вашей стороны, господа? – спросил главнокомандующий.

– Ни малейших, адмирал.

– Стало быть, если все согласны, приступим к исполнению нашего плана – я говорю теперь только о маневрах, которые позволят нам достигнуть твердой земли. Наша экспедиция делится на две части: первая – исключительно морская, вторая, напротив, преимущественно сухопутная, когда мы должны превратиться в солдат, преодолеть большие расстояния и совершенно забыть о том, что мы являемся моряками, вспоминая об этом разве только в моменты стремительных нападений и во время быстрых переходов по лесам в погоне за теми, кого собираемся захватить врасплох.

– Это правда, – заметил Морган.

– Здесь мы будем обсуждать только первую часть экспедиции, – продолжал Монбар. – Это единственное, о чем теперь может идти речь. Наш флот велик. Испанцы постоянно настороже, они видят наши усиленные приготовления. Уведомленные шпионами, они зорко следят за нами, тем более что не знают, куда именно мы устремим наши силы и какая именно из их колоний подвергнется нападению. В этом полезном неведении их необходимо держать как можно дольше, направляя их мысли в ложную сторону. Для этого, я полагаю, хорошо было бы сделать вот что…

Все придвинулись ближе и затаили дыхание.

Монбар продолжал:

– Мы выйдем в море все вместе милях в десяти отсюда. По знаку, поднятому на адмиральском корабле, флот разделится на три части следующим образом: адмирал Морган, однажды уже взявший Пуэрто-Бельо, направится прямо к этому городу, овладеет им и, прочно укрепившись, займется всеми необходимыми приготовлениями для высадки. Адмирал Пьер Легран займет Санта-Каталину. Этот остров богат, располагает съестными и боевыми припасами и служит в одно и то же время складом и арсеналом испанскому флоту. Пьер Легран заготовит с возможной быстротой все необходимое для снабжения нашего флота припасами. На Санта-Каталине он оставит порядочный гарнизон и шесть судов для наблюдения за теми местами на острове, где легко пристать, так как туда мы будем свозить наших раненых. Там же назначается общий сборный пункт по возвращении из экспедиции. После этого эскадра со съестными припасами, которые адмиралу удастся собрать, примкнет к остальному флоту в порту Бургас, но предварительно адмирал с помощью легкого посыльного судна известит Моргана, чтобы тот спешил соединиться с ним. Медвежонок Железная Голова с третьей частью флота поднимется прямо по ветру и бросит якорь в нескольких милях от Чагреса, в устье реки Сан-Хуан – именно там произойдет общая высадка. Действуя таким образом, я полагаю, нам удастся провести испанцев и сбить их с толку: пока они будут зорко следить за Морганом и Пьером Леграном, стараясь не допустить их высадки на Санта-Каталину и в Пуэрто-Бельо, эскадра Медвежонка незаметно подойдет к тому месту, где мы хотим высадиться, и спокойно станет на якорь, не встретив отпора. Если мы сумеем прочно укрепиться в Пуэрто-Бельо и Санта-Каталине, то тем самым обеспечим себе владычество над морем и перешейком и, следовательно, сможем начать действовать против Панамы, не опасаясь, что сильные отряды из внутренних колоний подоспеют на помощь местному гарнизону. Вот, господа, какой план я составил для исполнения первой части нашей кампании. Прошу вас взвесить все, сказанное мной, после чего сделать мне честь и представить ваши возражения. Я с должным уважением отнесусь к мнению таких знатоков военного дела, как вы.

Услышав столь ясное и точное изложение плана, составленного главнокомандующим, флибустьеры не могли удержаться от изъявления восторга: в самом деле, все было предвидено и рассчитано с редким искусством. Задуманное Монбаром не требовало решительно никаких улучшений, чего можно было бы ожидать в подобном случае. Монбар разом учел все сложности, даже недоверчивый д’Ожерон почти что уверовал в возможный успех экспедиции и открыто заявил об этом, поздравив Монбара с таким превосходным планом.

– Адмирал, – с восторженной улыбкой обратился к нему Морган от имени всех, – мы понимаем, что вы из одной только вежливости созвали этот совет, нисколько в нем не нуждаясь. Нам остается только повиноваться вашим приказаниям.

– Стало быть, мой план, господа, кажется вам не только возможным, но и легко исполнимым?

– Нельзя придумать лучше, адмирал! Все мы искренне принимаем его без малейшего сомнения.

– Благодарю, господа. Итак, осуществим же этот план! С вашей помощью я рассчитываю на успех.

– С таким командиром, как вы, адмирал, – продолжал Морган, – всегда можно с уверенностью рассчитывать на успех даже самого отчаянно смелого предприятия. Мы постараемся показать себя достойными вас!

Все поочередно пожали руку Монбару, с жаром уверяя его в своей безусловной преданности.

– Когда вы отправляетесь, адмирал? – спросил д’Ожерон.

– Сегодня же, с вашего разрешения, – ответил Монбар и прибавил, обращаясь к флибустьерам: – Теперь двадцатое марта, господа; на общий сборный пункт в устье реки Сан-Хуан я назначаю вам прибыть десятого апреля.

– Будем! – вскричали все в один голос.

Спустя два часа флибустьерский флот снимался с якоря при неистовых криках толпы, теснившейся на берегу.

Никогда еще испанским владениям на суше не угрожало большей опасности!

С редким искусством и точностью маневров флот выходил в открытое море. Суда при свежем ветре стали удаляться одно за другим и вскоре уже растворились в голубоватой дымке.

Экспедиция началась.

Д’Ожерон, который желал лично присутствовать при отплытии флота и стоял один на краю пристани до той минуты, пока последний корабль не скрылся за горизонтом, наконец повернулся и, погруженный в глубокую задумчивость, направился к своему дому.

Однажды утром, часов в десять, граф де Кастель-Морено только было собрался с духом, чтобы встать с мягкого ложа, на котором нежился, и надеть халат и туфли, когда дверь его спальни осторожно приотворилась и его доверенный камердинер Мигель Баск вошел в спальню доложить хозяину, что дон Пабло Сандоваль, капитан корвета «Жемчужина», просит позволения немедленно увидеться с графом по важному делу, которое не терпит отлагательства.

Хозяин и слуга многозначительно улыбнулись друг другу, и по знаку графа капитан был тотчас к нему введен.

Войдя в спальню, дон Пабло Сандоваль рассыпался в многословных приветствиях и усиленных извинениях за свой визит в столь ранний час. Лоран, которому надоедало все это разглагольствование, решил положить ему конец. Он подвинул кресло капитану, сам сел в другое и с пленительнейшей улыбкой сказал:

– Готов извинить вас, любезный дон Пабло, но с одним-единственным условием.

– Каким же, граф?

– Что вы не откажетесь позавтракать со мной.

– Этому трудно противиться, граф.

– Прекрасно! Значит, договорились.

– Не вполне.

– Позвольте, а, собственно, почему?

– Разве камердинер не доложил вам, что я приехал по важному делу?

– Определенно доложил, но я не думаю, чтобы это важное дело состояло, например, в том, чтобы заплатить мне сто пятьдесят унций золота, которые вы проиграли на слово на балу у губернатора?

– Не совсем, хотя и это входит в мои планы. Игорные долги следует выплачивать в двадцать четыре часа, – прибавил он, отсчитывая и кладя на стол означенную сумму.

– Очень нужно было вам подниматься в такую рань для подобной мелочи!

– У меня были на то другие причины.

– Справедливо, я упустил это из виду.

– Любезный граф, я явился к вам в качестве посланника.

– Каково бы ни было поручение, трудно было найти посланника более приятного для меня.

– Покорно благодарю, граф. Вот что мне поручено в двух словах.

– Я весь превратился в слух.

– Кстати! – неожиданно сам себя прервал капитан. – Вы слышали новость?

– Когда? Ведь я едва протер глаза.

– Действительно. Воры дали тягу этой ночью, вот оно что!

– Какие воры? Извините, я что-то не соображу.

– Вы помните, я рассказывал вам как-то, что мне удалось захватить с десяток французских флибустьеров?

– Позвольте, как же это было? На лодке, кажется, в открытом море?

– Да, да, именно так!

– Теперь вспомнил… И что же?

– Они дали тягу.

– Как дали тягу?

– Да так, как обыкновенно задают стрекача, черт возьми! Представьте, мерзавцев содержали в тюрьме в ожидании казни. Их вскоре должны были повесить, но этим молодчикам, видно, не по душе было такое окончание жизни, и они улизнули.

– Понимаю их.

– Да и я тоже.

– Так они совсем исчезли?

– Наиположительнейшим образом. Втихомолку удрали ночью, слегка придушив тюремщиков.

– Что ж, в таком случае – туда им и дорога!

– Видно, граф, что вы прямо из Испании и не знаете этих негодяев. Это же сущие демоны!

– Прекрасно, но не могут же десять человек наводить на вас страх, будь даже каждый из них Самсоном, истребителем филистимлян, или Геркулесом, сыном Юпитера и победителем Лернейской гидры.

– Ошибаетесь, граф, эти разбойники очень опасны.

– Уж не боитесь ли вы, что они возьмут город? – спросил молодой человек с легкой усмешкой.

– Этого я не говорил, хотя считаю их способными на все.

– Даже овладеть вдесятером Панамой? – расхохотался граф.

– Нет, но все же наделать нам много хлопот, если мы не сумеем изловить их. Губернатор в бешенстве – он рвет и мечет, даже напустился на своих приближенных, подозревая измену. Признаться, и я того же мнения: просто-таки физически невозможно было этим мерзавцам сбежать, если бы снаружи им не помогли некие соучастники или, по крайней мере, люди подкупленные.

– Так у флибустьеров, значит, было золото?

– Ни единого реала! Это-то меня с толку и сбивает… Словом, дон Рамон де Ла Крус выслал за ними погоню по всем направлениям.

– О! Тогда можно не волноваться, на их след скоро нападут.

– Самое странное, что они и следов за собой никаких не оставили – ни малейшего признака, который мог бы служить указанием для направления поисков, как будто они улетели по воздуху, прости господи, или земля поглотила их! Ни одна живая душа не видела их и не слышала. Городские ворота оставались заперты, цепи натянуты у входа в порт. Где же они могли пройти?

– Скажите, пожалуйста, как странно! И ничего они после себя не оставили?

– Напротив, я совсем забыл упомянуть!

– Вот видите!

– Судите сами, насколько это поможет нам в розысках: они написали метровыми буквами на стене своей камеры:

До скорого свидания, плюгавые испанцы!

– Шутка, признаться, так себе.

– Губернатор находит ее возмутительной и видит в ней угрозу.

– Скорее хвастовство, черт возьми! Этим десятерым ускользнуть бы от преследователей!

– Им трудно придется, я с вами согласен… Но оставим их и вернемся к тому, что я собирался сообщить вам.

– Разумеется! Эти негодяи меня нисколько не интересуют.

– Вчера на балу несколько дам договорились, что прибудут сегодня на мой корвет с некоторыми родственниками и друзьями, конечно ими же приглашенными. В числе этих дам я назову вам донью Линду, дочь губернатора дона Рамона де Ла Круса, и донью Флору, дочь дона Хесуса. Меня предупредили об этом только полчаса назад. Распорядившись относительно завтрака, я поспешил явиться к вам, любезный граф, с покорнейшей просьбой помочь мне принять дам на моем корвете.

– Предложение ваше очень любезно, капитан, и я принимаю его с большим удовольствием.

– Вот и отлично! Как видите, я не находил со своей стороны никаких препятствий завтракать с вами. Достигнув теперь цели своих дипломатических переговоров, я бегу опрометью – прием назначен на половину двенадцатого. До скорого свидания, как написали эти мошенники!

Молодые люди рассмеялись, пожали еще раз друг другу руки, и капитан вышел.

Немедленно вошел Мигель.

– Ну, видно, дело устроили мастерски, – сказал Лоран.

– Неплохо, – согласился буканьер с усмешкой. – Кажется, вы имеете кое-какие вести?

– И самые свежие. По словам сеньора дона Пабло, губернатор просто взбешен, что с ним сыграли такую шутку. Он разослал во все стороны погоню за нашими бедными товарищами.

– Что ж, скатертью дорога! Моцион полезен, хотя беглецов им не догнать.

– Где они? Здесь?

– Разумеется, как и было условлено.

– Только пусть уж притаятся как мыши.

– Ничуть не бывало! Хосе с самого утра занят их гримировкой и переодеванием. Они теперь сами не узнали бы себя в зеркале. Этот краснокожий черт – мастер на подобные превращения, просто глазам своим не веришь.

– Все равно необходима осторожность.

– Хосе утверждает, что лучшее средство скрыться – это смело показываться на людях.

– В этом парадоксе есть доля правды, но только не следует заходить слишком далеко.

– Число ваших слуг никому не известно, там и здесь добавить по человеку – в доме, в саду и на конюшне – и никто этого не заметит. Только посмотрите, какой подбор самых разнообразных слуг вам готовят, ваше сиятельство! Бартелеми, между прочим, ваш дворецкий, превратился в великолепнейшего идальго, какого только можно себе вообразить. Умора просто! Честное слово, нам просто страшно и взглянуть друг на друга!

– Сумасброды! Все же я повторяю, будьте осторожны.

– Да ведь Хосе отвечает за все!

– У тебя с некоторых пор Хосе с языка не сходит. Что это ты так восхищаешься им?

– Он вовсе не то, чем кажется.

– Стало быть, и он также переодет?

– Еще бы! И мы все – это что-то невероятное!

– Странная разыгрывается тут комедия…

– …которая вскоре превратится в трагедию!.. Впрочем, я нисколько не скрываю своего пристрастия к Хосе, а вам известно, ваше сиятельство, что я с бухты-барахты никем восхищаться не стану.

– Тебе надо отдать должное в этом.

– Индейца, доложу вам, я полюбил просто от души. Он храбр, честен, предан, я готов за него ручаться.

– Монбар знаток в людях и очень хвалил мне его.

– Стало быть, мы можем не волноваться.

Разговаривая таким образом, Лоран с помощью Мигеля облачился в богатый костюм, на груди его красовался орден Золотого руна, который в то время давали кому-либо чрезвычайно редко и только за величайшие заслуги.

Мигель улыбнулся, заметив, как Лоран небрежно прикалывал его.

– Чего зубы скалишь? – спросил мнимый граф. – Разве я не имею права носить этот орден?

– Да сохранит меня Бог сомневаться в этом, ваше сиятельство! – с живостью возразил буканьер. – Бесспорно, вы более всякого другого имеете на него право, только мне смешно видеть орден Золотого руна на груди одного из главных предводителей Береговых братьев, злейших врагов Испании.

– И верно, презабавное противоречие. Положил ты мне золота в карманы?

– Положил, ваше сиятельство.

– Подай теперь мои бриллианты.

– Я поеду с вами?

– Нет, черт возьми! Я еду на корвет «Жемчужина», а ты так горячо возлюбил это замечательное судно, что способен наделать там переполох, ведь я знаю тебя, друг сердечный, как облупленного… И мне приходится принимать свои меры… Серьезно, Мигель, чем ближе развязка, тем хитрее и осторожнее должны мы поступать.

– Вы же обещали мне «Жемчужину»!

– И получишь ее, жадный ты человек! Только потерпи еще немного.

– Хорошо, – проворчал Мигель, словно собака, у которой отняли кость, – подождем, но ведь один же вы туда не поедете?

– Я возьму с собой Шелковинку.

– Счастливчик! Вот кому удача на роду написана!

– Не приревновал ли ты, чего доброго? – засмеялся Лоран. – Лошади готовы?

– Ждут у дверей.

– Тогда я немедленно отправляюсь. Не жди меня скоро, я пробуду на корвете несколько часов, сам еще не знаю сколько.

– Ладно.

Они вышли.

На дворе Шелковинка – или, вернее, Юлиан, это было его настоящее имя, – предвидя, что поедет с хозяином, в богатом костюме пажа уже вскочил в седло.

Граф также сел на лошадь, махнул Мигелю рукой на прощание и отъехал от дома в сопровождении Юлиана и ливрейного слуги, который должен был привести назад лошадей.

Испано-американцы не знают иного способа передвижения, кроме поездки верхом. Редко можно встретить их пешими: как для самого кратчайшего переезда, так и для самого продолжительного они садятся на лошадь. Можно сказать, они всю жизнь проводят в седле.

Возбуждая всеобщее оживление, граф неторопливым шагом проехал часть города и наконец достиг гавани. Он сошел с лошади и сделал знак своему пажу спешиться. Ливрейный слуга взял в поводья лошадей и тотчас повернул назад, а Лоран тем временем подозвал одного из множества лодочников, суденышки которых лепились вдоль пристани, и велел отвезти себя и своего пажа на корвет капитана Сандоваля.

«Жемчужина» была великолепным судном, содержавшимся в идеальном порядке, изящным, стройным, с низкой кормой и высокими, слегка наклоненными назад мачтами. На корвете было двадцать четыре пушки. Построенный на верфи Фьероля, корвет слыл одним из надежнейших судов по прочности постройки во всем испанском флоте, который в то время оспаривал у голландского право называться лучшим в мире.

Капитан дон Пабло Сандоваль, несмотря на хвастливость, коей славятся уроженцы Андалусии, был действительно превосходным моряком безупречной храбрости. Он любил свой корвет, как единственную возлюбленную, и то и дело придумывал для него новые изящные украшения.

Лодка подъехала к корвету с правого борта. Дон Пабло ждал графа у спущенного парадного трапа. Увидев на графе орден Золотого руна, дон Пабло не мог удержать восторженного восклицания.

Дон Фернандо улыбнулся, заметив это невольное волнение.

– Я хотел оказать вам внимание, – обратился он к дону Пабло, протягивая руку.

Графа встретили на корвете с почестями, приличествующими его званию.

– Не заставил ли я себя ждать, любезный капитан? – спросил граф.

– Нисколько, ваше сиятельство, пока что еще никто из гостей не прибыл.

– Любезный дон Пабло, сделайте мне удовольствие.

– Весь к услугам вашего сиятельства.

– Раз и навсегда бросьте все эти сиятельства и титулы, мы достаточно знакомы, и подобный этикет совершенно излишен.

– Но как же прикажете называть вас, сеньор граф?

– Опять! Честное слово, вы неисправимы! – засмеялся Лоран.

– Но я, право, не знаю, как мне быть.

– Называйте меня просто доном Фернандо, как я вас – доном Пабло, вот и все!

– Если вы требуете этого…

– Я не имею никакого права требовать, капитан. Я могу только просить, что и делаю.

– Пусть будет по-вашему, повинуюсь.

– Благодарю, дон Пабло, вы меня искренне обрадовали, вы не можете и вообразить, насколько мне в тягость все эти формальности! Я люблю простоту.

– Вижу, сеньор, и рад этому.

– Вот так-то лучше, любезный дон Пабло, вы привыкнете, я вижу.

– Желаете закусить?

– Пока не хочется, благодарю. Не воспользоваться ли нам свободной минутой, чтобы осмотреть ваш прелестный корвет?

Ничто не могло так сильно польстить самолюбию капитана, как подобное предложение. Разумеется, он охотно согласился.

Граф и капитан приступили к осмотру судна, оставив Юлиана на верхней палубе, где он тотчас перезнакомился со всем экипажем.

Внутреннее устройство корвета вполне соответствовало его внешнему виду: везде царили роскошь и редкая чистота. Капитан потратил громадную сумму на меблировку и отделку не только своего помещения, но и кают офицеров, а корма судна была превращена в самое приятное для времяпрепровождения место.

Граф прикидывался довольно несведущим в морском деле, что дало ему возможность осмотреть корвет с большим вниманием, не упуская из виду ни одной детали, имеющей мало-мальское значение. Хоть и равнодушно, однако подробно расспрашивал он капитана про устройство судна. Это непременно возбудило бы в доне Пабло удивление, если бы он совсем не потерял голову от радости, что принимает такого высокого посетителя. Капитан был целиком поглощен упоительнейшим делом: он выставлял напоказ превосходные качества своей «Жемчужины».

Экипаж был очень многочислен для такого легкого судна, а несколько дней назад его еще усилили и довели до ста семидесяти человек. Это были храбрые матросы, приученные к дисциплине, очень строгой на «Жемчужине», что и отличало ее от всех других испанских кораблей.

Четыре офицера, опытных моряка, боготворили своего командира.

Кроме того, граф узнал, что «Жемчужина», превосходная на ходу, управлялась с большой легкостью в любую погоду. Впрочем, он и сам понял это, исходя из внешнего вида корвета и расположения его мачт.

В кают-компании стол, богато сервированный серебром и заставленный разнообразными холодными закусками, ожидал гостей капитана Сандоваля. Однако по необычайной деятельности на баке можно было догадаться, что эти закуски составляют лишь незначительную часть предстоящего пира.

Все осмотрев и всем налюбовавшись, граф вернулся на верхнюю палубу вместе со своим любезным провожатым.

«Хорошо же я сделал, – думал про себя флибустьер, усердно улыбаясь капитану, – ей-богу, очень хорошо, что не взял с собой сорвиголову Мигеля: при виде этой великолепной „Жемчужины“ и такого количества драгоценных украшений на ней он мог бы обезуметь, и еще неизвестно тогда, чем бы все кончилось».

В это время вдали показались лодки, направляющиеся в сторону корвета.

На ближайшей из них развевался испанский флаг.

Это была шлюпка губернатора, в которой сидели четверо – двое мужчин и две дамы. Эти четверо были: сам губернатор дон Рамон де Ла Крус при полном параде, весь в золоте и шитье, дон Хесус Ордоньес де Сильва-и-Кастро – в более скромном, хотя и богатом наряде изысканного вкуса, донья Линда де Ла Крус, дочь губернатора, очаровательная девушка почти одних лет с дочерью дона Хесуса и ее близкая подруга, и, наконец, донья Флора Ордоньес, уже давно известная читателю, а потому и распространяться насчет ее красоты и привлекательности было бы совершенно излишне.

Три лодки, следующие за первой, как бы нарочно держались на изрядном расстоянии, чтобы тем самым, вероятно, засвидетельствовать почтительное уважение сидящих в них к особе губернатора.

Как только с корвета завидели губернаторскую шлюпку, по безмолвному знаку капитана была поднята тревога.

Этот маневр, кажущийся, по-видимому, таким простым для людей непосвященных, в сущности, один из самых трудных и сложных.

Он должен быть исполнен в пять минут, и при этом он нарушает весь обычный ход жизни моряка.

За пять минут все внутренние перегородки корвета были сняты, огни в камбузе потушены, люки открыты, оружие вынесено наверх и роздано экипажу, пушки приготовлены к бою, баки залиты водой, фитили зажжены. Также был устроен спуск на среднюю палубу, где на столе были разложены инструменты и где хирург при помощи фельдшеров в случае необходимости мог принять раненых в свое ведение. Бегучий такелаж был укреплен, реи упрочены подпорками, матросы выстроены в полном боевом порядке: констапели у орудий, марсовые – на своих местах. Пожарные трубы и абордажные крюки были приведены в готовность, сети натянуты, а для подноски пороха оставлен проход. Словом, все находилось на своем месте и каждый – на своем посту, от командира до последнего юнги, который носит пушечные заряды, не говоря об оружейных мастерах, конопатчиках, плотниках и рулевых, каждый из которых, согласно своей специальности, заботится о безопасности корабля. Не станем мы также перечислять множество важных подробностей, которые остались бы непонятными для большинства читателей, скажем только, что все эти сложные и вместе с тем согласованные действия, направленные на достижение одной цели, должны были быть кончены в пять минут, так что и «Отче наш» прочитать не успеешь.

Разумеется, экипажи на военных судах постоянно упражняются по целым месяцам, добиваясь, чтобы этот маневр удавался мало-мальски сносно.

Дон Фернандо стоял, облокотившись о борт, и следил украдкой за тем, что происходило вокруг. По его виду никто не мог бы догадаться, какое значение имело для его тайных планов все происходящее.

Он остался поражен быстротой и четкостью в исполнении маневра экипажем корвета «Жемчужина». Не прошло и четырех минут, как каждый был на своем посту и готов к бою.

«Гм! – рассуждал про себя дон Фернандо, кусая усы. – Вот это противники! Наделают они нам хлопот, если мы не остережемся! Молодцы! Жаль, что тут нет Мигеля. Полагаю, это заставило бы его призадуматься».

Между тем губернаторский катер быстро приближался. Вскоре он уже находился у борта.

Капитан и граф встретили дона Рамона де Ла Круса на нижней ступени трапа, дон Пабло предложил руку донье Линде, дон Фернандо завладел рукой доньи Флоры, и все вместе они поднялись на палубу.

Едва губернатор ступил на нее, как его приветствовал залп из одиннадцати орудий, кверху взвился испанский флаг, а выстроенное для его встречи войско с барабанным боем отдало ему честь.

Эти приветствия были явно преувеличены: на самом деле дон Рамон де Ла Крус в качестве бригадира и губернатора имел право на салют всего из семи орудий, без тревоги и барабанного боя, а тем более без поднятия национального флага на грот-мачте. Но дон Пабло Сандоваль любил все делать на славу и хотел польстить честолюбию губернатора, имея важный повод сохранять с ним наилучшие отношения. Своей цели он достиг полностью.

Дон Рамон де Ла Крус, властью короля Испанского являющийся губернатором Панамы, пришел в полный восторг от таких необычайных почестей и не знал, чем выразить свое удовольствие командиру корвета, который с напускной скромностью извинялся, что не сумел принять его лучше.

Три другие лодки, о которых мы упоминали, остававшиеся позади, чтобы предоставить губернатору честь первому взойти на корвет, вскоре также причалили, и все гости капитана собрались на палубе.

Они принадлежали к самым знатным и богатым семействам в городе.

Каждый кавалер подал руку даме, и все направились вслед за губернатором, изъявившим желание осмотреть судно, пока экипаж еще оставался на местах и он мог в одно и то же время видеть и корвет, и людей.

Дона Фернандо и донью Флору мало интересовало это зрелище: его, вероятно, потому, что, будучи сам моряком, он не находил в нем ничего нового; ее, быть может, потому, что из женской робости она не чувствовала удовольствия в развлечениях подобного рода. А возможно, потому, что оба по особой, им одним известной причине оставались равнодушны к осмотру корвета. Незаметно пропустив вперед других гостей, молодые люди сами понемногу отстали и, пользуясь этим относительным уединением в толпе, все внимание которой было приковано к новым занимательным предметам, завели вполголоса разговор, судя по выражению лиц и блеску глаз, не только оживленный, но и чрезвычайно увлекательный.

Уже несколько раз дон Фернандо имел случай встречаться таким образом с доньей Флорой наедине, – мы говорим «наедине», потому что влюбленные, величайшие эгоисты на свете, видят одних себя и ничего не замечают из того, что не относится непосредственно к их любви.

Донья Флора, глаза которой при первой встрече с доном Фернандо так ясно сказали ему, что́ происходило в ее сердце, и теперь не сочла нужным взять назад свое безмолвное признание. Уже не боясь быть отвергнутым и уверившись, что объяснение его будет выслушано без гнева, молодой человек признался ей в любви.

– А вы, донья Флора, любите ли вы меня? – так закончил свое объяснение дон Фернандо.

Вспыхнув и дрожа от волнения, девушка устремила на дона Фернандо свой ясный, невинный взгляд и, медленно вложив свою руку в его, ответила одним словом:

– Люблю.

Казалось бы, короткое, избитое слово, но дон Фернандо чуть рассудок не потерял от радости, от счастья, когда услышал его!

С этой минуты при каждом удобном случае молодые люди вели нескончаемые разговоры на ту же притягательную тему, никогда не истощающуюся и не утрачивающую своей прелести со времени появления на земле мужчины и женщины. Суть ее заключается в словах: любить, быть любимым.

Величайшее наслаждение влюбленных – без конца рассказывать друг другу историю их любви: как она началась, что они испытали, впервые увидев предмет своей страсти, как почувствовали, что электрическая искра в одно мгновение пронзила их сердца, заставила затрепетать все их существо, открыла им, что они наконец нашли того или ту, для кого впредь только жить и будут, – весь этот милый вздор, подсказанный страстью, имеет, однако, неодолимую привлекательность: мысли утопают в океане несказанных и неведомых до того времени наслаждений, слово, взгляд, пожатие руки украдкой заставляют пережить век блаженства в один миг.

Но влюбленные ненасытны: чем больше они получают, тем больше требуют. Разлука для них величайшее зло. Видеться, говорить друг с другом – для них верх счастья. Глагол «любить» так притягателен, что во всех уголках земного шара и на всех наречиях его спрягают без умолку и чаще всего в одном виде: я люблю! Эта нежная болезнь сердца есть ясное, простое и вместе с тем сложное проявление божественного света, вложенного Творцом в души всех Его созданий.

Дон Фернандо и донья Флора любили друг друга всеми силами души, они знали это, говорили один другому сотни раз и не уставали повторять все с тем же радостным трепетом, тем же содроганием блаженства.

Дон Фернандо видел донью Флору в доме ее отца, в обществе, куда часто получал приглашения, у обедни, на прогулке – словом, везде, однако ему казалось, что этого недостаточно. Не станем отрицать: донья Флора разделяла его мнение. Девушка любила со всей нежностью сердца, полностью отдавшегося предмету своей страсти, и с наивным чистосердечием гордой и девственной души.

Расхаживая по корвету и не замечая ничего, кроме доньи Флоры, молодой человек жаловался ей на тяжелые оковы, которые вынужден был налагать на свою любовь.

Тут донья Флора слегка нахмурилась, и дон Фернандо, раздосадованный, не знал, чему приписать ее неудовольствие.

И два сердца, которые так хорошо понимали друг друга, две избранные натуры, связанные таким искренним чувством, чуть не поссорились во время однообразной и скучной прогулки по корвету.

– Но, сеньорита, – воскликнул молодой человек с тайной досадой, – что же все-таки является причиной такого непостижимого упорства?

– Но это вовсе не упорство, дон Фернандо, – кротко возразила девушка.

– Что же тогда? Ведь вы твердите: «Это невозможно».

– Потому что, к несчастью, это действительно невозможно.

– Тогда поговорим, согласны?

– Согласна, почему же нет?

– Вы меня любите, донья Флора?

– А вы сомневаетесь?

– Сохрани Бог! Верю, глубоко верю!

– Так что же?

– Да то, что моя любовь может и должна, я уверен, идти открытым путем, ведь она честна и благородна!.. Отчего вы не хотите разрешить мне просить вашей руки у дона Хесуса?

Девушка грустно улыбнулась и ответила:

– Еще не время.

– Не время?! Чего же вы боитесь? Вы думаете, что мое предложение будет отвергнуто?

– Не думаю.

– Быть может, ваш отец, что вероятно, связан словом с доном Пабло Сандовалем…

– Я не люблю капитана, ведь вы же знаете это, дон Фернандо. Да и отец до сих пор лишь смутно намекал на такой союз.

– Однако дон Хесус может вынудить вас согласиться на брак.

– Когда я скажу отцу, что не люблю того, за кого он хочет выдать меня замуж, он наверняка возьмет свое слово назад и заставлять меня не станет.

– Насколько я могу понять из ваших слов, препятствие заключается именно во мне?

– Может быть, – покачала головой девушка.

– Ваш отец, вероятно, находит, что я не слишком хорошего рода и недостаточно богат? И поэтому он не хочет удостоить меня вашей крошечной ручки, моя дорогая донья Флора, – сказал молодой человек с оттенком досады.

– Опять ошибаетесь, дон Фернандо. Мой отец пришел бы в восторг, если бы подозревал, что вы ухаживаете за мной и просите моей руки.

– Тогда я отказываюсь понимать что-либо! Откуда же тогда берутся эти препятствия для моего счастья?

– От вас, от одного только вас, дон Фернандо, – ответила она с грустью.

– От меня?! О! Вы будто нарочно терзаете мое сердце, донья Флора!

– О, дон Фернандо!

– Простите, донья Флора, простите, я сам не знаю, что говорю! Сжальтесь надо мной, я с ума схожу, одно слово, одно-единственное, умоляю вас, чтобы я знал, чего мне остерегаться, на что надеяться.

– Увы, дон Фернандо! Это слово жжет мне сердце, оно срывается у меня с губ, но…

– Что же?

– Я не могу произнести его.

– Опять!..

– Увы!

– О господи! Что же делать?

– Я говорила вам, мой друг: ждать!

– Еще ждать!

– Так надо.

– Но сколько еще?!

– Неужели мне, женщине, надо подавать вам пример мужества, дон Фернандо?

– Но я нуждаюсь не в мужестве! – с нетерпением вскричал молодой человек.

– Не в мужестве. В вере! – прошептала она с грустью.

Это слово заставило его опомниться.

– Ах, Флора, моя возлюбленная Флора! – сказал он тоном нежной укоризны. – Что же я сделал, что вы говорите мне подобные вещи?

– Я страдаю, Фернандо, меня терзает ваша неблагодарность, ваше ослепление, а вы словно удовольствие находите в том, чтобы я страдала еще сильнее.

– Вы страдаете, Флора?

– Оставим это, друг мой, еще не время открыть вам глубокую рану сердца – увы, целиком принадлежащего вам!

– Разве я не могу требовать своей доли в ваших страданиях?

– Нет! Есть глубины, в которые вам проникать еще рано, есть тайны, которые принадлежат не мне одной.

– Кажется, я понимаю…

– Друг мой, – с живостью перебила она, – поверьте, вы ничего не понимаете.

Наступила минута молчания.

Общество во главе с губернатором и капитаном, который вел под руку донью Линду, возвращалось теперь на верхнюю палубу после подробного осмотра внутреннего устройства судна.

– Послушайте, Фернандо, – вдруг заговорила донья Флора с дрожью волнения в голосе, – нам остается всего несколько минут разговора наедине. Я воспользуюсь ими, чтобы обратиться к вам с просьбой.

– Ваша просьба для меня приказ, моя дорогая.

– Правда?

– Клянусь честью!

– Я полагаюсь на ваше слово.

– Прекрасно, говорите же!

– Дорогой Фернандо, я прошу у вас три дня.

– Три дня?

– Да, разве это много?

– Три дня на что, Флора?

– Чтобы открыть вам все.

– И вы обещаете?

– Клянусь, Фернандо!

– Благодарю, Флора, вы меня воскрешаете!

– Так вы согласны на условие?

– О! С радостью.

– Вот вам моя рука.

Дон Фернандо с восторгом поцеловал крошечную ручку и надолго задержал ее в своих руках, но девушка не противилась этому.

– Теперь ни слова более, мы уже не одни, – прибавила она с очаровательной улыбкой.

– Но как же мне вас увидеть?

– Не беспокойтесь, я дам вам знать.

В эту минуту к ним подошла донья Линда, и разговор был прерван.

Надо признать, что женщины одарены каким-то ясновидением. Они удивительным образом угадывают час и минуту, когда необходимо подоспеть на помощь подруге или нанести сопернице решительный удар.

Поглощенные своей любовью, уединившись от окружающих и сосредоточившись на самих себе, дон Фернандо и донья Флора вели разговор, чрезвычайно для них занимательный, отрывки которого мы привели выше. Они и не заметили, что внимание гостей, продолжительное время поглощенное диковинками, которые командир корвета не без гордости выставлял напоказ, теперь ничем не занято и с большой вероятностью будет обращено на них. К счастью, донья Линда издали присматривала за своей подругой. Она бросила капитана Сандоваля, даже не извинившись, подбежала к влюбленным и со смехом встала между ними.

– Просто прелесть! – вскричала она своим серебристым голосом. – Этот корвет содержится на славу! Что скажете, граф?

– То же самое, сеньорита, – бессовестно солгал дон Фернандо, почтительно кланяясь, – я имел честь слышать это сейчас от доньи Флоры.

– Неужели! – воскликнула девушка. – Это правда, дорогая?

– Правда, – ответила донья Флора, слегка пожимая ей руку.

– Теперь мне все понятно! – вскричала озорница, не переставая смеяться. – Впрочем, я глядела на вас издали, и вы оба казались очень занятыми разговором.

– Злюка! – прошептала донья Флора, вспыхнув.

– Клянусь, сеньорита…

– К чему клятвы, граф! – перебила донья Линда с живостью. – Поберегите их для лучшего случая. Мне достаточно и простого слова.

– Вы ангел! – ответил он с легким поклоном.

– Не ошибаетесь? Кто знает, быть может, я демон?

– Скорее, и то и другое, сеньорита.

– Как вы объясните это?

– Очень легко. Вы ангел по сердцу и красоте.

– Прекрасно… а демон я по чему?

– По уму.

– Вот ловкое объяснение, за которое я вам очень благодарна, сеньор дон Фернандо, и свою признательность скоро докажу на деле.

– Сеньорита!

– Почему же нет? Я принимаю живое участие во влюбленных, – продолжала она, понизив голос, – в них всегда есть что-то наивное, трогающее мое сердце. Я взяла вас обоих под свое покровительство.

– Не знаю, что сказать…

– Не отпирайтесь, граф. Флора мне все сказала, у нее нет тайн от меня.

– А вы откровенны с ней?

– Единственная тайна женщины – это любовь, я же никого не люблю.

– Никого не любите?

– Кроме вас, быть может, – произнесла она насмешливо, – кого же иначе прикажете мне здесь любить? Вы любите мою подругу и потому, конечно, – засмеялась она, – должны иметь для меня заманчивость запрещенного плода. Но я не ревнива и не любопытна. Если бы вместо нашей прародительницы в раю оказалась я, клянусь вам, я не съела бы яблока!

– И для всего человечества это было бы величайшим несчастьем.

– Почему же?

– Мы не знали бы любви!

– Опять хороший ответ… но любовь – благо ли это?

– И благо, и бедствие, но, в общем, страсть благородная, великодушная, которая открывает в сердце все могущество вложенных в него жизненных сил и делает его способным на великие и геройские подвиги.

– Или ужаснейшие злодеяния, – возразила донья Линда насмешливо, – не так ли, сеньор?

– Вы позволите мне, сеньорита, не участвовать в дальнейших прениях по этому поводу? Иначе мы никогда не договоримся.

– Я тоже так думаю, не сердитесь на меня, граф… А вот и благородный вельможа, отец которого был мясником в Пуэрто-Санта-Мария, сеньор дон Пабло Сандоваль соизволит наконец пройти в столовую. Пожалуйста, будьте нашим кавалером, в награду за такую любезность мы посадим вас за столом между нами. Когда вам наскучит правая соседка, обратитесь к левой, со стороны сердца, чтобы легче было выносить скуку.

– Как бы я любила тебя, если бы ты не дразнила меня так безжалостно! – улыбаясь, вскричала донья Флора.

– Уж не жалуешься ли ты, чего доброго? Я добровольно вызываюсь в покровительницы, охраняю, а на меня изволят гневаться! Да ты просто неблагодарная! – И девушка снова разразилась хохотом.

Завершив осмотр корвета, губернатор похвалил экипаж, но особенно он порадовал матросов тем, что передал боцману крупную сумму для раздачи ее всем поровну.

Щедрость эта вызвала оглушительные крики: «Да здравствует губернатор!» – крики, приятно щекотавшие ухо достойного сановника.

Капитан подал знак, и на корвете не осталось и следов тревоги, все опять приняло свой обычный вид.

Затем дон Пабло Сандоваль пригласил своих гостей пройти в столовую, где их ждал завтрак.

Радушное приглашение вызвало общую радость: было за полдень, и все чувствовали голод.

Девушки действовали так ловко, что сумели, согласно обещанию доньи Линды, посадить дона Фернандо между собой, к тайному неудовольствию дона Пабло, который собирался посадить губернатора по правую руку от себя, а графа – по левую. Но тут женская воля взяла верх, и капитану пришлось довольствоваться, при большом сожалении, соседством дона Хесуса Ордоньеса.

Но в этом неудовольствии дона Пабло не было и малейшей тени ревности. Ему даже в голову не приходило, что граф может быть его соперником, – правда, надо сказать, что его чувство к очаровательной невесте отличалось крайней умеренностью: женитьба для дона Пабло была просто выгодным делом, его будущий тесть имел большое состояние и давал за дочерью великолепное приданое, больше капитану нечего было и желать. Кроме того, девушка славилась своей красотой, что очень льстило самолюбию капитана. Но будь она страшна как смертный грех, это нисколько не изменило бы его намерения жениться.

Сначала все больше молчали и только усердно ели, однако, когда первый голод был утолен, понемногу завязался разговор, и вскоре беседа сделалась всеобщей.

– Сеньор губернатор, – начал толстяк с одутловатым, багрово-синим лицом, который обливался потом и ел как слон. – Позвольте спросить: что слышно о галионах?

– Собравшись в Кальяо, флотилия должна была сняться с якоря дней десять тому назад, любезный дон Леандр, – ответил губернатор. – Она состоит из чилийских, мексиканских и многих других судов. Говорят, она просто великолепна!

– Это добрые вести, сеньор губернатор, – отозвался толстяк дон Леандр.

– И если, как говорят моряки, Богу будет угодно, флотилия бросит якорь на рейде перед нашими глазами также дней через десять.

– Да хранит ее Господь! – прогнусавил дон Кристобаль Брибон-и-Москито, уткнувшись носом в тарелку.

– А нет ли каких вестей о флибустьерах? – поинтересовался кто-то.

– Слава богу, нет! С некоторых пор они перестали быть пищей для пересудов, – ответил губернатор.

– Правда ли, что все флибустьеры еретики? – спросила пожилая дама, старательно изображавшая из себя простодушную невинность.

– Еретики до мозга костей, досточтимая донья Лусинда, – ответил дон Пабло, любезно улыбаясь.

– Так они не верят ни в Бога, ни в дьявола?

– В Бога не верят, но в дьявола – разумеется, верят.

– Господи Иисусе, помилуй нас! – воскликнул дон Кристобаль.

– Аминь! – вставил дон Фернандо. – Кстати, о флибустьерах, – прибавил он. – Дон Рамон, действительно ли сбежали, как я слышал, те, которых вы здесь содержали в тюрьме?

– К несчастью, ничего не может быть действительнее, граф.

– Их, вероятно, опять изловят.

– Это сомнительно.

– Вы удивляете меня.

– После бегства этих разбойников, совершенно невероятного, я поднял на ноги всю городскую полицию, велел и окрестности города изъездить вдоль и поперек многочисленным отрядам.

– И что же?

– Я должен с прискорбием вам сознаться – хотя и сам, как губернатор, огорчен этим более, чем кто-либо, – что полиция и солдаты из сил выбились, а между тем не обнаружили ни малейшего следа беглецов на пять миль в округе.

– Вот странно! – вскричал граф.

– Они буквально исчезли, – добавил дон Рамон.

– Не иначе как их покровитель, нечистый дух, похитил их, – предположил дон Кристобаль.

– Это, право, очень страшно! – жеманно произнесла донья Лусинда.

– Говорят, разбойники эти очень дерзки с дамами.

– Берегитесь! Беда вам, если они вас захватят! – посмеиваясь, вставил толстяк Леандр.

– Молчите, гадкий слон! – сердито вскричала пожилая дама.

Это замечание вызвало единодушный смех.

– Все это крайне неприятно слышать, особенно мне, – обратился к губернатору дон Фернандо.

– А в чем дело?

– В том, что я жду прибытия в Чагрес шхуны с ценными вещами из Веракруса и опасаюсь, как бы при переходе через перешеек все это не попало в руки так некстати удравших флибустьеров.

– Об этом не беспокойтесь, граф, – величественно сказал губернатор, – я снабжу вас конвоем, даже весьма солидным, если пожелаете.

– Не скрою, любезный дон Рамон, ваше предложение меня очень радует, я непременно приму его.

– Обязательно примите, граф. Я, со своей стороны, буду счастлив оказать вам услугу в данном случае, как и во всяком другом, какой только может представиться.

– Не знаю, как и благодарить вас!

– Когда должна прийти шхуна, граф? – спросил дон Хесус.

– С минуты на минуту, любезный сеньор, она даже могла уже прийти.

– Так, наверно, она вскоре будет, – догадался проницательный дон Леандр.

– Вероятно, – согласился дон Фернандо со смехом.

За столом настало время разговоров всех со всеми, которые перекрещиваются с общим разговором, как бывает после доброго пира, и дон Фернандо мог продолжать свою тихую беседу с прелестными соседками, не пропуская, однако, мимо ушей ни одного слова из того, что говорилось вокруг.

Две важные причины привели графа на корвет: любовь к донье Флоре и замышляемое им дерзкое нападение на город. Вероятно, имелась и третья причина, но она оставалась тайной для всех – так, по крайней мере, думал он.

Утро выдалось для дона Фернандо преудачное: он долго разговаривал с возлюбленной, он внимательно осмотрел корвет, и, кроме того, ему удалось собрать немало драгоценных сведений. Он был в блистательном расположении духа, и это его соседки имели возможность оценить в полной мере, поскольку пир продолжался долго.

Было четыре часа пополудни, когда, сытые и довольные, гости встали наконец из-за стола и собрались в обратный путь.

Прощаясь с Флорой, дон Фернандо не упустил случая напомнить о данном ею слове.

Гости покидали корвет, на котором капитаном Сандовалем им был устроен блестящий прием. Губернатор дон Рамон де Ла Крус упросил дона Фернандо сесть к нему в шлюпку. Дон Фернандо, прикидываясь равнодушным, тем не менее охотно поддался на уговоры, ведь в губернаторской шлюпке он мог пробыть еще несколько лишних минут с доньей Флорой, обменяться с ней словом-другим и блаженствовать, ловя ее взгляды.

К несчастью, переправа была короткой.

Сойдя на берег, дон Фернандо раскланялся с дамами, пожал руку дону Хесусу и простился с губернатором, который опять повторил, что всегда к его услугам.

У таможни молодого человека ожидал слуга с лошадьми. Он вскочил в седло и не торопясь поехал домой, перебирая в уме все, что с ним случилось приятного в это радостное утро, которое он с ненасытностью влюбленного хотел превратить в вечность.

В нескольких шагах от дома дорога внезапно оказалась перегороженной толпой пеонов, индейцев, солдат – словом, всех праздношатающихся, которыми полны большие города.

Сборище запрудило улицу почти во всю ее ширину, немного не доходя до ограды перед Цветочным домом.

Дону Фернандо поневоле пришлось придержать лошадь.

Он привстал в стременах, чтобы поглядеть, что происходит. С лошади все было прекрасно видно, и дон Фернандо понял причину столпотворения. Народ прибывал с каждой минутой, чтобы поглазеть на индейца-метиса, чье тело, наподобие тигровой шкуры, было покрыто темными пятнами.

Внезапное воспоминание пронзило дона Фернандо.

Он понял, что видит этого странного человека не в первый раз. Индеец уже где-то встречался ему, но где, при каких обстоятельствах – этого граф припомнить не мог.

Знаком он подозвал своего пажа Юлиана по прозвищу Шелковинка и спросил.

– Ты знаешь этого человека?

– Какого, ваше сиятельство? – почтительно поинтересовался паж.

– Того, кто разглагольствует среди толпы народа, безобразного индейца, размалеванного с ног до головы.

– О, ваше сиятельство! Он всем хорошо известен. Это Каскабель!

– Что это за имя?

– Так зовут, вернее, так прозвали этого человека.

– Каскабель ведь, кажется, значит «гремучая змея»?

– Так, ваше сиятельство.

– Почему же он получил такое прозвище?

– Он заклинатель змей и имеет дело преимущественно с гремучими змеями, потому…

– …и назван по имени своего грозного напарника?

– Именно.

– Понимаю. Слушай, когда мы доберемся до дома, ты позовешь этого факира. Он искусен?

– Чудеса делает – страшно глядеть!

– Тем лучше, я не прочь лично удостовериться в его искусстве. Ты понял меня?

– Понял, ваше сиятельство.

Не без ропота толпа расступилась перед лошадьми. Граф и его провожатые проехали осторожно, чтобы никого не задеть, и дон Фернандо попал наконец в свой дом.

Он сошел с лошади и приказал Мигелю, поспешившему к нему навстречу, поставить стулья на открытой веранде. Потом быстро направился в свои комнаты и переменил великолепный костюм на менее пышный, но не менее изящного кроя.

Он еще не закончил переодеваться, как вошел Юлиан и доложил, что приказ его сиятельства выполнен и Каскабель ждет во дворе его распоряжений.

Вскоре дон Фернандо появился на веранде и сел в окружении своих слуг.

В течение двух-трех минут молодой человек не сводил глаз с индейца, изучая его. Индеец, скрестив руки на груди и опустив бегающие глазки, стоял в десяти шагах от веранды возле своего худого и ободранного мула, навьюченного корзинами необычной формы.

Вероятно, дону Фернандо пришла в голову какая-то мысль, потому что он внезапно улыбнулся и знаком подозвал к себе индейца.

Безобразный заклинатель змей подошел и неловко поклонился графу, вертя в своих грязных руках служивший ему головным убором комок того, что некогда, вероятно, было шляпой.

– Кто ты, негодяй? – спросил граф.

– С вашего позволения, сиятельный граф, я – бедный индеец.

– Я не о том спрашиваю, это и так видно.

– Я честный человек, ваше сиятельство, и хорошо известен…

– В Сеуте и других подобных местах?.. – резко перебил его граф.

– Ваше сиятельство, – заискивающе возразил индеец, – люди так злоязычны! У кого из нас нет врагов? Можно попасть на галеры его католического величества короля Филиппа Четвертого и все-таки не быть ни вором, ни убийцей.

Дон Фернандо не знал ничего о жизни этого индейца. Он упомянул о Сеуте наугад, только потому, что индеец этот имел вид висельника. Поняв, что неожиданно попал в точку, заинтригованный граф принял решение продолжать допрос.

– Кроме воровства и убийства, есть проступки, также заслуживающие примерного наказания.

– Раб не волен в своих действиях, ваше сиятельство, он обязан повиноваться господину.

– Только в известных пределах, – строго сказал граф, – и господин рискует покрыть себя позором, пользуясь своей властью и приказывая…

– …похитить! Да, вот моя вина! Но что мог сделать я – ничтожный, презренный раб? К тому же мой господин зависел от человека, власть которого не знала границ… Девушка была похищена, это правда…

– …вместе с матерью, – перебил помрачневший дон Фернандо.

Индеец в ужасе поднял голову.

– А! Вы знаете, ваше сиятельство! – вскричал он, задыхаясь от ужаса.

– И еще многое другое. Что сталось с этими двумя женщинами?

Индеец опустил голову и ничего не ответил.

– Будешь ты говорить, презренный?

– Я не знаю, – нерешительно сказал Каскабель. – Тотчас после похищения я был арестован и перевезен в Сеуту…

– Откуда ты сбежал!

– Нет, ваше сиятельство! Когда после двух лет мук и страданий губернатор Сеуты велел однажды привести меня к себе и объявил, что я волен выбрать место, где буду повешен, некий пожелавший остаться неизвестным доброжелатель снабдил меня средствами, чтобы я мог перебраться в Америку.

– И ты не знаешь имени великодушного человека, который выручил тебя?

– Я всегда думал, что это мой прежний господин. Быть может, он женился на девушке, которую я помог ему похитить, и потому, больше не опасаясь, что я выдам его, наконец сжалился надо мной.

– Это возможно, хотя и не слишком вероятно. Как звали твоего господина?

– Имени его я никогда не знал, ваше сиятельство… впрочем, вам оно наверняка хорошо известно.

– Я хочу удостовериться, что ты не лжешь.

– Ваше сиятельство, с тех пор прошло уже двадцать лет, своим примерным поведением я старался загладить ошибки молодости и забыть о них. Память у меня плохая, ум слабеет, я ничего не помню, напрасный труд расспрашивать меня дальше.

Слова эти были сказаны с таким низким раболепством и одновременно с такой коварной иронией, что молодой человек призадумался, однако счел за лучшее промолчать.

– А имя свое ты знаешь? – спросил он.

– Прозвище, по крайней мере, знаю, ваше сиятельство, – меня здесь все называют Каскабелем.

– Что ты умеешь делать?

– Желаете взглянуть на мое искусство, сиятельный граф?

– Да, мне наговорили о тебе столько, что, раз уж случай привел тебя сюда, я сам хочу судить о чудесах, которые ты творишь.

– Каждый живет своим ремеслом, сиятельный граф.

– Ты о плате?

– О! Щедрость вашего сиятельства всем известна.

– Вот, возьми! – И дон Фернандо бросил унцию, которую индеец подхватил на лету и сунул в карман, ощерясь с довольной улыбкой.

– Вы останетесь довольны мной, ваше сиятельство, – сказал индеец с почтительным поклоном.

Он снял с мула корзины и поставил их на землю, сделав рукой знак, чтобы любопытные, собравшиеся вокруг него, расступились.

– Отодвиньтесь, сеньоры, – велел он, – освободите мне место, через минуту каждому, кто находится рядом со мной, будет грозить смерть!

Предостережение произвело желаемое действие особенно благодаря насмешливому тону, с которым говорил этот странный человек: обступавшие его люди разом отпрянули на почтительное расстояние.

Безобразное лицо индейца скривилось в злобной усмешке при виде этой поспешности.

Он нагнулся, снял крышку с одной из корзин и достал оттуда барабан, с виду напоминающий котел, обтянутый кожей мустанга, длинную бамбуковую дудку с тремя отверстиями и, наконец, большой круглый ящик с просверленными в нем дырами, схваченный железными обручами.

После этих приготовлений индеец опять обратился к присутствующим.

– Сеньоры, – сказал он, но на этот раз серьезным тоном, свидетельствовавшим о важности, которую он приписывал своему предостережению, – именем вашей собственной жизни и веры в благость Божию умоляю вас, дабы не случилось ужасного несчастья, в течение всего моего представления молчать и не шевелиться. Одно слово, малейшее невольное движение – и вас ждет гибель!

– Полно, болтун, – усмехаясь, остановил его дон Фернандо, – не беспокойся, желание твое будет исполнено.

– О! Вы, вельможи, вечно над всем смеетесь.

– Будешь ты начинать или нет?!

– Сейчас, ваше сиятельство… Теперь прошу всех молчать, если не ради вас самих, то ради меня – ведь самой большой опасности подвергаюсь я.

Воцарилось полное молчание.

Каскабель вынул изо рта жвачку из коки, которую туземцы постоянно держат за щекой, и засунул ее за пояс.

Кока – кустарник, достигающий порой нескольких метров в высоту, произрастает в Южной Америке. Листья этого кустарника известны своими удивительными свойствами. Индейцы уверяют, что кока заставляет их забывать о сне, голоде, жажде, усталости. Жуя листья коки, они три, четыре, даже пять дней могут не пить, не есть, не спать, при этом не испытывая утомления.

Во время своего пребывания в Перу, желая удостовериться в истинности такого фантастического, как мне казалось, действия этого растения, я, не колеблясь, на себе несколько раз испытал чудотворные свойства коки.

Собственный опыт позволил мне сделать вывод, который я, впрочем, предвидел: кока, подобно бетелю[34] и табаку, который жуют наши матросы и солдаты, является лишь средством для временного облегчения, полезным, даже необходимым отвлечением при долгом тяжелом труде или продолжительном отсутствии пищи, но все действие коки ограничивается тем, что машинальный процесс постоянного жевания освежает рот и заставляет выделяться слюну. Жуя коку, бетель или табак, человек может целый день оставаться без еды и питья, даже сна, но по прошествии определенного времени действие коки прекращается.

Есть ученые, вернее, мнимые ученые, которые направо и налево разглагольствуют о том, что им известно только понаслышке. Они-то, основываясь на уверениях краснокожих, и приписывают коке чудотворные свойства. Чересчур легковерным почтенным мужам следовало бы предложить сперва испробовать средство на себе и только потом уже всенародно сообщать о результате.

Все это является повторением той старой истории о рыбе, которую можно было впустить в лохань, до краев наполненную водой, и при этом не пролить ни капли. Академия, которой этот странный факт был представлен на обсуждение, целую неделю вела прения об удивительном свойстве рыб не увеличивать собой объема воды, в которую они попадают, а, напротив, уменьшать его поглощением.

Кто знает, сколько месяцев еще длились бы эти занимательные рассуждения, если бы один шутник не вздумал пустить рыбу в вышеназванную лохань в присутствии оторопевших академиков: вода благополучно полилась через края, ученые мужи убедились, что над ними посмеялись, и разошлись пристыженные. Тем и делу конец.

Это вполне применимо и к коке.

Однако вернемся все-таки к Каскабелю. Он сел, поджав ноги, шагах в десяти от железного круглого ящика, и, приложив к губам дудку, извлек из нее несколько чрезвычайно нежных звуков.

При этом первом призыве крышка ящика слегка шевельнулась и опять застыла. Каскабель повторил звуки, но резче и громче, однако крышка не двигалась.

Индеец поставил перед собой барабан, схватил трость и, дуя в дудку, одновременно сильно ударил по барабану. Тотчас же крышка отлетела в сторону, точно движимая пружиной, и из ящика взвилась громадная змея.

Отвратительное пресмыкающееся, откинувшись назад желтым с коричневыми пятнами телом, выгнулось дугой, словно лебедь, и раскачивалось, постепенно двигаясь в направлении индейца, который то протягивал к змее руку, вооруженную тростью, то отводил руку назад, а змея при этом размеренно покачивала своей плоской треугольной головой, весьма напоминающей острие копья.

Чудовище, как мы уже сказали, имело голову треугольной формы и достигало семи футов в длину. Туловище его посредине было толщиной с руку человека рослого и плотно сложенного. Подобные гадины, заметим мимоходом, опасны не менее, чем гремучие змеи.

Пресмыкающееся вытянулось вверх почти во всю длину, и в течение нескольких минут краснокожий заставлял колебаться у самого своего лица плоскую голову этого страшного гада.

При всей своей отваге присутствующие не нуждались теперь в предостережениях: ужасное зрелище заставило их оцепенеть и умолкнуть.

Внезапно Каскабель опустил руку с тростью, и змея, свернувшись кольцом, мгновенно упала в ящик, из которого теперь возвышалась только ее чудовищная голова с желтыми глазами, устремленными на хозяина.

Индеец достал из кармана горсть сухих листьев и рассыпал их перед собой, после чего сильно ударил по барабану.

– Хосе, подлый раб, – крикнул он, – сейчас же очисти это место!

Змея немедленно потянулась из ящика, разворачивая свои могучие кольца, и поползла туда, где лежали листья. Опять свернувшись в клубок, она быстрым движением хвоста стала разметать листву, так что скоро от нее и следа не осталось.

– Ты добрый малый, Хосе, и слуга превосходный, я доволен тобой, – продолжал краснокожий, – иди, поцелуй хозяина, мой верный товарищ.

Он протянул к пресмыкающемуся голую правую руку, змея поднялась по ней, издала тихий с переливами свист и медленно обвилась вокруг шеи индейца. Потом она приподняла свою плоскую голову и раздвоенным языком стала касаться его лица.

Кошмарная ласка длилась добрых две-три минуты, к неописуемому ужасу зрителей. Наконец индеец осторожно взял змею за голову, медленно развил кольца, которыми она обвилась вокруг его шеи, и заставил ее лечь у своих ног. Змея лежала неподвижно, вероятно измученная трюками, которые ей пришлось проделывать.

Тут Каскабель взял пресмыкающееся двумя руками за туловище, с трудом приподнял и потащил к ящику, между тем как хвост змеи волочился по земле. Затем индеец осторожно, сворачивая кольцами, уложил змею в ящик и наглухо закрыл крышку.

Он приблизился к дону Фернандо и, распахнув рубашку, достал мешочек, висящий у него на шее на крепком кожаном шнурке.

– С вашего позволения, сиятельный граф, – сказал он, – я покажу вам маленькое животное, довольно любопытное.

– Какое?

– Коралловую змею.

– Ага, и эта змея опасна? – осведомился молодой человек с притворным равнодушием.

– Еще бы, – усмехнувшись, ответил краснокожий, – укус коралловой змеи приводит к смерти менее чем за два часа.

– Но против ее яда есть какое-нибудь средство?

– Наверное, существует, ваше сиятельство, но пока что еще не открыто.

– Так ты, должно быть, вырвал у нее все ядовитые зубы, чтобы она была безвредна?

– Сами увидите, если пожелаете, сиятельный граф.

– Почему же нет. Уж не хочешь ли ты, чего доброго, напугать меня своими россказнями, негодяй?

– Вы не должны предполагать подобной дерзости с моей стороны.

– Так показывай своего гада без разглагольствований, вот тебе еще унция.

С этими словами он бросил монету. Краснокожий подхватил ее так же ловко, как и первую, и в следующий миг она уже исчезла в его кармане.

– Да благословит вас Бог, сиятельный граф, – вскричал он, – вот моя змейка, только не подходите близко!

Раскрыв мешочек, он запустил в него руку и извлек оттуда за кончик хвоста змею. Она была дюймов[35] в пятнадцать длиной, бледно-розовая с фиолетовыми полосками. Едва змейка очутилась на свету, как взвилась с бешеным шипением и откинулась назад, точно хотела броситься на державшего ее индейца.

Тот, ничуть не испуганный таким грозным поведением, как-то по-особому засвистел, поднес ее к лицу, мгновенно принявшему напряженное, страшное выражение, и вперил свой взгляд в глаза пресмыкающегося.

Безмолвная борьба между гадом и человеком длилась минуту, но в конце концов змея оказалась побежденной. Под влиянием горящего, пристального взгляда индейца она присмирела и стала медленно опускаться, свертываясь кольцами.

Продолжая держать змею за хвост, Каскабель торжествующе усмехнулся, потом медленно поднес ее к губам и вдруг вложил себе в рот.

С минуту змея оставалась во рту индейца, когда же тот вынул ее, она повисла, точно мертвая, в руках своего хозяина.

– Сейчас вы удостоверитесь, ваше сиятельство, – сказал Каскабель с привычной злой усмешкой, которая теперь была особенно неприятной, – так ли безвредна эта змея, как вы полагали, и может ли каждый справиться с ней так же легко и безнаказанно, как я. Извольте взглянуть, ваше сиятельство, зрелище стоит того, клянусь вам!

Он дал по змее три-четыре щелчка, и та вдруг взвилась, раскрыла пасть, челюсти ее широко раздвинулись и обнажили два ядовитых зуба, торчащих, точно два угрожающих острия. Зубы эти, полые внутри, сообщались с железами, выделяющими яд.

– Что скажете, ваше сиятельство? – осведомился Каскабель. – Вы все еще находите это премилое животное безвредным?

– О нет! Я сознаю свою ошибку!.. Но каким же способом ты укрощаешь змей?

– Это моя тайна, ваше сиятельство. Напрасно было бы настаивать на расспросах, я не могу удовлетворить вашего любопытства.

Индеец опять положил коралловую змею в мешочек, который затем спрятал на груди под рубахой.

– Эта шутка, – продолжал он с чуть заметной усмешкой, – одна из самых удачных, больше мне показывать нечего, сиятельный граф. Довольны ли вы?

– Настолько доволен, – ответил дон Фернандо со значением, – что я, может быть, пожелаю увидеть тебя опять. Если мне придет такая прихоть, где можно тебя найти?

– Везде, ваше сиятельство.

– Это значит – нигде! Смеешься ты надо мной, что ли, негодяй?

– Ничуть, сиятельный граф. Я брожу по городу и окрестностям, всякий знает меня. У меня нет никакого повода скрываться!

– Положим… Итак, я вызову тебя…

– Смиренно буду ждать приказаний вашего сиятельства.

Каскабель опять навьючил на мула свои корзины, раскланялся с видом насмешливого торжества и медленно вышел на улицу.

– Надо зорко следить за этим молодцом, – сказал дон Фернандо на ухо Мигелю, – у него шпионская рожа, и мне это совсем не по душе.

– За ним будут следить, не беспокойтесь, ваше сиятельство, – ответил буканьер, сопровождая свои слова выразительным жестом.

– Я не хочу, чтобы его убивали! – с живостью воскликнул дон Фернандо. – Он мне еще понадобится!

– Значит, надо только сделать так, чтобы он не мог вредить.

– Вот именно.

Однако Каскабель, утверждавший, что его можно встретить повсюду, бесследно исчез, и, несмотря на самые тщательные поиски, его нигде не могли найти.

Неудача эта взбесила Мигеля, дона Фернандо же она заставила призадуматься не на шутку.

Возвратимся теперь к флибустьерскому флоту, который мы оставили, когда он торжественно снялся с якоря в Пор-де-Пе, медленно вышел в открытое море и скрылся за горизонтом.

Часам к пяти пополудни земля окончательно скрылась из глаз флибустьеров, однако до заката солнца все суда держались вместе.

Две испанские каравеллы, посланные, по всей вероятности, наблюдать за передвижениями Береговых братьев, неосторожно подошли слишком близко и были захвачены в плен. Это были маленькие береговые суда с четырьмя камнеметными мортирами и экипажем в десять человек каждое. Два небольших отряда Береговых братьев перешли на каравеллы, которые должны были следовать за флотом. Эти легкие суда имели неглубокую осадку и потому были неоценимы для разведки вблизи вражеских берегов.

Испанцев перевели на адмиральский корабль, и по знаку Монбара они были мигом вздернуты на реях – к великой радости буканьеров, но, разумеется, не к радости бедняг, которым в этом роковом представлении суждено было играть роль повешенных.

В этом и заключалась война, которую вели между собой испанцы и флибустьеры. Действия были одинаковы с обеих сторон: «схвачен – значит повешен». Эта грозная поговорка воплощалась в жизнь неукоснительно. Недаром Монбар был прозван Губителем: он питал к испанцам такую ожесточенную неискоренимую ненависть, что тот из них, кого несчастная звезда приводила в руки флибустьера, неминуемо оказывался вздернутым на рее. Никогда еще Монбар не помиловал ни одного пленника. Каждый раз, когда он возвращался с крейсерства в Пор-Марго или Пор-де-Пе, корабли его были увешаны раскачивающимися над палубой, точно гирлянды, мертвыми телами врагов.

Незадолго до заката на адмиральском корабле был поднят сигнальный флаг. По этому знаку флот немедленно распался на части, и каждая эскадра пошла к месту своего назначения.

Адмирал продолжал двигаться к Сан-Хуану.

Морган со второй эскадрой повернул к Пуэрто-Бельо.

Наконец, третья эскадра под командой Пьера Леграна, придерживаясь ветра, направилась к острову Санта-Каталина, которым ей приказано было овладеть.

Мы последуем за этой эскадрой, задача которой была если не самой опасной, то, во всяком случае, самой важной.

Остров Санта-Каталина, который не следует путать с тем островом, что находится у берегов Бразилии, по-видимому, совсем не известен нашим ученым-географам: по крайней мере, о нем не упоминает ни один из них. Этот остров находится у берегов Коста-Рики, приблизительно в тридцати милях от реки Чагрес, на 12°30′ северной широты.

Казалось только, что овладеть островом будет весьма трудно.

В то время, к которому относится наш рассказ, остров Санта-Каталина был защищен четырьмя хорошо укрепленными каменными фортами и несколькими усиленными батареями.

Возле Санта-Каталины находился остров поменьше и соединялся с ним мостом, который легко было разрушить. Островок этот являлся как бы пятым фортом, и довольно грозным, ведь с него можно было обстреливать рейд и город. Нечего было также думать взять Санта-Каталину измором: островок-форт в изобилии снабжал город всеми жизненно необходимыми припасами.

Отлично зная, насколько важен для торговли и безопасности колоний в Центральной Америке остров Санта-Каталина, испанцы сильно укрепили его. Они разместили на нем храбрый гарнизон и сделали остров общим складом, местом снабжения припасами всего испанского флота. Кроме того, они устроили на острове колонию, куда свозились все преступники, осужденные в заморских владениях Испании.

Этих осужденных заставляли строить укрепления, нагружать и разгружать суда, чинить дороги, а в случае нападения на остров им раздавали оружие для усиления обороны.

Вот каков был остров, которым Пьеру Леграну предстояло овладеть.

Только флибустьеры могли ставить подобные цели и отваживаться исполнять их, используя лишь те слабые средства, которыми располагали.

Ни сам Пьер Легран, ни кто-либо из Береговых братьев, находящихся под его командой, ни на одно мгновение не сомневался в успехе предприятия.

Впрочем, как только флибустьеры выступали в экспедицию, они забывали обо всем на свете и мысли о предстоящих трудностях уже не могли остановить их.

После десяти дней плавания, полного различными событиями, флибустьеры заметили на горизонте нечто похожее на серые облачка, что на самом деле, однако, было землей. Эскадра приближалась к цели – острову Санта-Каталина.

Было около половины седьмого вечера. Пьер Легран скомандовал убрать паруса и лечь в дрейф. Он приказал спустить на воду шлюпку для рекогносцировки и потребовал к себе на корабль своих помощников.

Спустя полчаса в кают-компании вокруг большого стола, уставленного бутылками рома и водки, с раскуренными трубками сидели Пьер Легран, Филипп д’Ожерон, капитан адмиральского корабля, и помощники вице-адмирала, контр-адмиралы Пьер Прямой и Александр Железная Рука.

– Братья! – открыл совет Пьер Легран. – Вот мы и подошли к острову Санта-Каталина, которым должны завладеть. Я не стану обсуждать, возможно ли это, – разумеется, мы должны это сделать!

– Еще бы, черт возьми! – вскричали флибустьеры в один голос. – В этом не может быть и тени сомнения.

– Стало быть, остается только обсудить, каким образом мы одним махом приберем к рукам остров и скрутим проклятых испанцев.

– Есть ли у вас какой-нибудь план, адмирал? – спросил Александр Железная Рука.

– Быть может, и есть, но ум хорошо, а два лучше. Я призвал вас, братья, чтобы услышать ваше мнение.

Два контр-адмирала наклонили голову в знак согласия.

– Вам, Филипп, говорить первому, как младшему по годам и званию.

– Остров доступен только в трех пунктах, – ответил молодой человек. – Я разделил бы эскадру на четыре части, одновременно напал бы на все три пункта и в то же время на всех парусах вошел бы в гавань.

– Теперь вам слово, Пьер Прямой, – сказал председатель совета.

– Я признаю, что план нашего друга и брата Филиппа д’Ожерона весьма смел и, пожалуй, мог бы привести к успеху, – начал Пьер Прямой, – однако нахожу его слишком уж рискованным. Разделить наши силы – значит ослабить их и подвергнуться опасности быть разбитыми по частям. Укрепления островка, господствуя над фортами и батареями большого острова, ограждают их своим огнем. Сперва я занял бы островок, а потом потребовал бы сдачи большого острова, который в этом случае просто не сможет не сдаться, чтобы спастись от окончательного разрушения.

– Слово за вами, Александр, – хладнокровно сказал председатель.

– Я, адмирал, – отчеканил Александр Железная Рука, – не стал бы выбирать окольных путей, а вошел бы прямо в гавань со всей эскадрой, стал бы на пистолетный выстрел от набережной и с зажженными фитилями потребовал сдачи острова, а в случае отказа губернатора приступил бы к бомбардировке города, вот и все.

Наступило молчание.

Пьер Легран наполнил поочередно стаканы своих товарищей, чокнулся с ними, потом медленно осушил свой стакан и поставил его на стол, крякнув от удовольствия.

– Братья, – заговорил он наконец, – во всех ваших планах много хорошего, но по отдельности они не годятся – так мне, по крайней мере, кажется. Мы не должны терять времени и давать испанцам возможность опомниться и понять, сколько нас. Мы должны налететь на них, словно стая коршунов. Мой план совмещает в себе все ваши. Сейчас увидите. Прежде всего надо вспомнить, что мы имеем дело с испанцами, то есть с людьми, беспечность которых хорошо известна, чья леность вошла в поговорку, чье нерадение не знает пределов. Испанцы не подозревают о нашей экспедиции, – стало быть, они не ожидают нас. Форты их, как они ни прочны и грозны, однако, не вооружены или, по крайней мере, вооружены очень плохо. Солдаты, составляющие гарнизон, рассеяны по всему городу и окрестностям. Пушки, быть может, даже не на лафетах, а боевые снаряды наверняка сложены на складах. Будьте уверены, более всего в деле обороны острова испанцы рассчитывают на слухи, которые они сами же и распустили: будто остров неприступен. Завтра этот вопрос будет нами решен. Вот как я намерен поступить: этой ночью мы будем лавировать перед островом, луны нет, нас не заметят. На рассвете мы войдем в гавань, станем на шпринг и откроем адский огонь. Под его прикрытием на берег высадятся восемьсот человек, а тем временем Пьер Прямой с двумя сотнями людей незаметно подберется к островку-форту и захватит его врасплох перед самым восходом солнца. Никаких требований сдачи не надо, просто ядра – и делу конец. Мы должны взять внезапностью, с какой стати давать испанцам время приготовиться к обороне? Это было бы нелепо с нашей стороны. Ядра, пули и сабельные удары – нет вернее средства быстро покончить с этим делом. Если все удастся, то мы наверняка возьмем город и прочно засядем на острове. Вот мой план, братья. Слово за вами.

– Он поистине библейски прост, – ответил Филипп, улыбаясь.

– Так вы одобряете его?

– Целиком и полностью! – разом заговорили все, кивая в знак согласия.

– Значит, решено. Возвращайтесь на ваши корабли, братья, и готовьтесь к атаке. Надо действовать смело и дружно, я ручаюсь за успех!

– И мы ручаемся.

– Прекрасно. Итак, до завтра.

Флибустьеры в последний раз чокнулись. Затем контр-адмиралы отправились обратно на свои суда, и вскоре эскадра двинулась в путь.

Незадолго перед тем лодка, посланная для рекогносцировки, причалила к адмиральскому кораблю. Она захватила рыбака.

Адмирал тотчас же пожелал допросить пленника, которого и провели в кают-компанию по его приказу.

То, что предвидел Пьер Легран, подтвердилось до мельчайших подробностей.

Рыбак, не запираясь, с большой готовностью отвечал на хитроумные расспросы адмирала: он с давних пор знал флибустьеров как людей, щедро вознаграждающих тех, кто оказывал им услугу, и в то же время неумолимо жестоких с теми, кто заведомо их обманывал.

К тому же этот рыбак был освобожденным каторжником, для него не существовало таких понятий, как честь и любовь к отечеству, особенно когда речь шла о золоте, которое флибустьер держал перед его глазами, – здесь он готов был продать самого себя.

Как и предполагал Пьер Легран, испанцы даже не подозревали о флибустьерской экспедиции. Остров оказался совершенно не подготовлен к нападению: форты были не вооружены, гарнизон наполовину распущен и службы совсем не нес. Склады, правда, были битком набиты провиантом и всякого рода боеприпасами, но они располагались за чертой города – подальше от случайных пожаров – и теперь, когда дорога была каждая минута, становились совершенно бесполезны.

Впрочем, испанцы со свойственной им надменной самонадеянностью были убеждены, что флибустьеры никогда не осмелятся напасть на их мощные укрепления.

Итак, план, который Пьер Легран изложил на совете, оказался превосходным во всех отношениях.

Все происходило точь-в-точь так, как здесь рассказано. Мы не только не преувеличиваем, но, напротив, стараемся смягчить печальную картину, которую волей-неволей должны развертывать перед читателем, дабы показать ему обманчивое величие монархии, заставлявшей одно время дрожать весь мир, но повергнутой в прах из-за невежества, фанатизма и гордости.

Испанский народ, способный и храбрый, был доведен до умственного и нравственного падения монахами, деспотизмом и налогами, то есть жаждой поживы и золота. В испанцах сознательно притупляли все хорошие чувства и старались заменить их одними постыдными страстями, чтобы управлять ими посредством этих страстей и держать их под игом, которое они, подобно сраженному титану, тщетно силились свергнуть.

Что бы ни говорили, а падение Испании имело началом неумолимый деспотизм звероподобного тирана, чудовища в человеческом образе, известного под именем Филиппа II.

Этот трусливый король, ханжа, гордец, кровопийца и обманщик, имел все дурные наклонности животного и ни одного из малейших добрых качеств человека: положенное им начало распада уже невозможно было остановить. Испания утратила две трети своего населения, оставшаяся треть, за исключением некоторых избранных, наделенных выдающимися способностями, коснела в невежестве и самом унизительном варварстве. Неужели этой прекрасной и плодоносной стране, предоставленной монахам и растлевающему обскурантизму, суждено превратиться в пустыню?

Это тайна Провидения.

После продолжительного допроса адмирал, довольный откровенными ответами рыбака, дал ему пятнадцать унций, что составляло для бедняги целое состояние, а затем перепоручил его Филиппу д’Ожерону с предписанием бдительно караулить пленника и не возвращать ему свободы, пока остров не окажется во власти Береговых братьев.

Рыбак, однако, и не думал бежать. Напротив, он предпочитал сойти на берег, только когда все уже свершится, не без основания опасаясь, что продолжительная отлучка и внезапное возвращение могут привести к разным нежелательным последствиям. Не заставляя просить себя дважды, он, тщательно спрятав в пояс полученное золото, устроился, где ему указали, и заснул сном праведника.

Разве золото не лучшее успокоительное средство для нечистой совести?

Всю ночь эскадра лавировала в прибрежных водах, постепенно, однако, приближаясь к острову при каждом повороте. Задолго до восхода солнца Береговые братья находились на расстоянии чуть не в половину пушечного выстрела от большого и прекрасного рейда Санта-Каталины, куда и намеревались войти с неслыханной дерзостью.

Исполнив очередной маневр, матросы получили десять минут на завтрак. Стояла кромешная тьма, шел только четвертый час утра.

Были сделаны последние приготовления к атаке: шлюпки спустили на воду, и в них разместился десант. Постепенно каждая из шлюпок зашла за корму судна, которому принадлежала и которое должно было привести ее на буксире на рейд.

Две легкие лодки отделились от адмиральского судна и тихо направились ко входу в порт, чтобы удостовериться, натянута ли цепь для преграждения доступа кораблей.

В то же мгновение десять лодок с уключинами, обернутыми ветошью, битком набитые флибустьерами, отделились от судов, находящихся в подчинении Пьера Прямого, и пошли на веслах в сторону маленького островка.

В лодках находились двести человек, а направлялись они захватить врасплох тысячу шестьсот!

Если бы то, о чем мы намерены рассказать, не было подтверждено всеми историками, быть может, мы не решились бы описать этот подвиг, безумный по своей отваге, настолько он кажется невероятен, смел и необычен. И настолько все произошедшее изобилует странными случайностями, ясно показывающими, до какой степени может доходить беспечность некоторых правителей.

Лодки достигли узкого пролива, которым замыкался рейд. Ночь стояла темная, лодки шли очень осторожно. Караула нигде не оказалось, и флибустьеры преспокойно пристали к берегу, одни – справа, другие – слева от входа в гавань, взошли на набережную, где были закреплены концы цепи, отцепили их одновременно с той и другой стороны и, надвязав кабельтовым[36], без малейшего шума опустили в море.

Случайно Береговые братья заметили, что небольшие двери внизу фортов, защищающих пролив, даже не затворены. И тут флибустьеров осенила внезапная мысль. Лодки поспешили назад к адмиральскому судну, отчитались в выполнении возложенного на них поручения и сообщили адмиралу о своем открытии.

Пьер Легран тотчас решил воспользоваться удобным случаем и мигом захватить форты.

Десять хорошо вооруженных лодок под начальством Филиппа д’Ожерона и самого Пьера Леграна направились к проливу и разделились на две части, каждая в сто человек. Лодки одновременно подошли к обоим фортам.

Смелое нападение прошло лучше, чем могли надеяться сами флибустьеры: испанцы были абсолютно уверены, что бояться им нечего, а потому форты оказались чуть ли не пустыми, в них едва набралось по сотне человек гарнизона, и те были застигнуты спящими и потому побеждены в мгновение ока. Остальная часть гарнизона находилась вне крепостных стен. Форты взяли без единого выстрела.

Всех захваченных в плен испанцев повесили, так как пленники связали бы флибустьеров по рукам и ногам. Кроме того, решившись на свой отчаянный захват, Береговые братья хотели жесткими мерами с самого начала внушить неприятелю страх.

В каждом из фортов был оставлен гарнизон, пушки обращены на город, тела несчастных испанцев вывешены рядами на всеобщее обозрение снаружи стены, после чего адмирал с командиром корабля вернулись на свое судно.

Из четырех фортов, защищавших большой остров, два уже находились во власти флибустьеров, форт на островке также, надо полагать не замедлил сдаться отряду, посланному Пьером Прямым. Следовательно, оставалось овладеть всего двумя фортами и городом, а это уже было пустяковым делом для людей, которых не страшила никакая опасность и не могла остановить никакая преграда.

Начало экспедиции предвещало удачу, однако не следовало терять ни минуты: опаловые полосы уже пролегли на небосклоне и понемногу загорались багряным цветом. Небо светлело с каждой минутой, ночные звезды меркли одна за другой, и вскоре солнце должно было рассеять мрак.

Адмирал дал сигнал к атаке.

Эскадра разом вошла в рейд и заняла его весь, суда вытянулись в одну линию и стали на шпринг.

Между тем на лодках были обрублены канаты, которые прикрепляли их к судам. В лодках, двинувшихся к городу, находилось до тысячи двухсот человек.

В ту самую минуту, когда солнце величественно поднималось из-за горизонта, грянул громовой залп с продолжительными раскатами, и на город дождем посыпались ядра.

Грозный крик тысячи двухсот человек зловеще отозвался на грохот орудий, и флибустьеры ринулись на город разом со всех сторон, небольшими отрядами в сорок-пятьдесят человек.

Два форта у входа на рейд почти одновременно с фортом на маленьком островке присоединились к общей бомбардировке и накрыли Санта-Каталину градом ядер.

Сражение вмиг приняло ужасающие размеры.

Невозможно описать испуг и оцепенение испанцев, когда при внезапном пробуждении они увидели, что окружены и уже почти попали во власть своих грозных и неумолимых врагов – флибустьеров.

Наступило страшное смятение, сущий хаос. Город охватила неудержимая паника: все бежали, сами не зная куда.

Флибустьеры были повсюду. Они поджигали дома и безжалостно убивали несчастных жителей, которые спросонья, полуодетые, спасались бегством из своих пылающих жилищ. Женщины, дети, старцы – никто не был пощажен слепой яростью Береговых братьев.

Однако вскоре население, доведенное до отчаяния, оказало отпор неприятелю.

Несколько храбрецов смело бросились вперед и принялись защищаться, предпочитая скорее дать убить себя в сражении, чем быть постыдно изрубленными, не оказав никакого сопротивления.

Губернатор дон Себастьян Коронель, старый воин безупречной храбрости, с помощью нескольких преданных офицеров собрал гарнизон, пребывавший в состоянии паники, присоединил к нему волонтеров из городских жителей и с этим небольшим войском, поместив в центре его женщин, детей, священников и монахинь – словом, всех, кто был не в состоянии защищаться, – начал медленное упорядоченное отступление под огнем флибустьеров, которые невольно испытали нечто похожее на благоговейное удивление при виде этого зрелища.

Ценой громадных жертв, оставляя за собой на каждом шагу груды тел, но не давая флибустьерам врезаться в свои ряды, дону Себастьяну удалось после двух часов страшной борьбы ввести целым и невредимым в два форта, еще не занятых неприятелем, бо́льшую часть населения и самому тоже запереться в них со своим небольшим отрядом. Дон Себастьян, признавая невозможным бой на открытом месте, твердо решил защищаться до последней капли крови и сдаться только на почетных условиях.

По отдельности испанцы все таковы: они храбры до безумства, умны и энергичны. Плохи в Испании только учреждения; измените их – и страна спасена, в людях недостатка не будет, это доказывает история.

Флибустьеры, понимающие толк в геройстве, даровали губернатору то, на что он и смел надеяться.

Ему было позволено перебраться на материк со своим отрядом и теми из жителей, которые пожелают следовать за ним. Остальным флибустьеры даровали жизнь и даже пощадили их имущество – разумеется, ценой громадной военной контрибуции.

Береговые братья были вне себя от восторга: успех превзошел все их ожидания, они завоевали практически без борьбы несметные богатства. Атака была произведена так быстро и дружно, что флибустьеры потеряли не более тридцати человек, и то во время героического отступления дона Себастьяна Коронеля.

В тот же вечер губернатор острова вместе со своими солдатами сел на старые суда и направился к материку, а жители вернулись в полуразрушенные жилища. В городе наконец водворилась тишина.

Не теряя ни минуты, Пьер Легран принялся за вторую часть своего плана: он осмотрел арсеналы и склады, нашел их полными и начал подготовку для снабжения своего флота всем необходимым.

По прошествии двух-трех дней вид города совершенно изменился: флибустьеры, которые, впрочем, жили в согласии с местными жителями, привнесли лихорадочную деятельность в этот уголок земли, под их неодолимым влиянием как будто внезапно пробудившимся от долгого и тяжелого сна.

Пока флибустьерский флот своими смелыми действиями открывал великую экспедицию против самого, пожалуй, важного для испанцев города в Америке, в Панаме происходило несколько событий, о которых мы обязаны поведать читателю.

Граф дон Фернандо де Кастель-Морено, которому мы, во избежание недоразумений, вернем имя, под каким его знали в среде Береговых братьев, заканчивал свой завтрак вместе с Дрейфом, Мигелем Баском, Бартелеми и еще несколькими флибустьерами. Усердно наполняя стаканы, собеседники скоро развеселились и уже принялись говорить все разом, не слушая друг друга, когда дверь столовой отворилась и вошел Шелковинка.

Паж приблизился к Красавцу Лорану и что-то сказал ему на ухо. Тотчас же выражение лица молодого человека изменилось, он встал и обратился к приятелям:

– Пейте и курите, сколько душе угодно, друзья, но не шумите. Мне сейчас доложили о важных посетителях, я должен покинуть вас.

– Будь спокоен, – ответил Дрейф за всех, – если твои гости не подойдут слишком близко к этой зале, они и не заподозрят о нашем присутствии здесь, ручаюсь тебе головой.

– Очень хорошо.

С этими словами Лоран вышел из столовой и направился к парадной гостиной.

Там его ждали двое.

Это были дон Хесус Ордоньес и капитан Сандоваль.

– Чего-нибудь освежительного! – приказал Лоран своему пажу и любезно раскланялся с гостями.

Юлиан почти мгновенно вернулся со слугой, в руках у которого был поднос со всякого рода угощениями. Поставив поднос на стол, слуга вместе с пажом по знаку хозяина удалились.

– Сеньоры, – с величайшей учтивостью обратился молодой человек к посетителям, – перед вами на столе табак, сигары, в бутылках старый ром и водка, в вазах шербет и мороженое. Прошу оказать мне честь, угощайтесь.

– Вы нас смущаете, граф… – начал было дон Хесус.

– И слушать ничего не хочу! – с живостью перебил Лоран. – Прошу вас выбирать по вкусу.

– Вы осыпаете нас милостями, – заметил капитан.

– Разве это не наш старый кастильский обычай, господа? Я со своей стороны нахожу его замечательным в том отношении, что каждый чувствует себя свободным и таким образом исчезает всякая принужденность. Стоит вместе выпить и закурить, как холодный этикет сменится полным доверием, а разговор становится непринужденным.

Гости поклонились, как бы признавая справедливость приведенного хозяином довода, и без дальних околичностей положили себе на тарелки мороженое и закурили по настоящей гаванской сигаре. Красавец Лоран последовал их примеру и спустя минуту продолжал:

– А теперь, господа, если вам угодно будет сообщить мне, чему я обязан вашим любезным посещением, то я готов слушать.

– Кхм! – прочистил горло дон Хесус и улыбнулся. – Хотя причина действительно очень важная, граф, ее, признаться, чрезвычайно трудно назвать.

– Полноте! – засмеялся молодой человек. – Испанский язык, благодарение Богу, один из самых богатых из тех, на которых говорит наша старушка Европа. Если владеть им как следует, можно сказать все, что хочешь.

– Вы полагаете?

– Убежден в этом.

– Во-первых, граф, – начал капитан, – не позволите ли вы мне задать вам вопрос?

– Хоть десять, если желаете, черт возьми!

– Нет, всего один, но с условием, что вы ответите откровенно.

– Это мой обычай, сеньор, окольные пути ненавистны мне во всем.

– Отлично. Что вы думаете, граф, о контрабанде?

– Вы ведь желаете, чтобы я говорил откровенно?

– Разумеется, – подтвердил капитан Сандоваль.

– Мы будем очень рады слышать мнение о таком важном предмете человека столь просвещенного, как вы, граф, – прибавил дон Хесус.

– Да, вопрос важный, господа. Если бы мы не были испанцами и находились во Франции, Голландии или Англии, где бы то ни было, только не здесь, я ответил бы вам, что нахожу контрабанду преступлением, как кражу у государства без пользы для частных лиц, воображающих, что дешево получают хороший товар, а между тем по большей части платят гораздо дороже настоящей стоимости за товар плохой и даже бракованный.

– Да, граф, – возразил дон Хесус, – так вы ответили бы нам во Франции, в Англии или в Голландии, но я замечу вам, что мы испанцы и находимся в Америке.

– В этом случае ответ мой будет совсем не такой, – улыбаясь, сказал хозяин.

– Ага! Посмотрим, каков он! – с живостью вскричали посетители в один голос и придвинулись ближе.

– Испанская Америка, – продолжал молодой человек, – заключает в себе несметные богатства. К несчастью, правительство захватило в свои руки всю торговлю колоний и под страхом строжайшего наказания отстраняет все чужие страны. Это запрещение убивает торговлю, так как существует она только благодаря свободному обмену товарами между народами. Запрещение это, повторяю, вызывает в колониях болезненный застой, который по прошествии известного срока повергнет их в нищету, и уже ничто не сможет заставить их подняться.

– Это очевидно, – вставил слово капитан Сандоваль.

– Торговля, – продолжал Лоран, – распространяется и процветает только при наличии конкуренции, без нее она гибнет. Колонии вынуждены сбывать свои товары одной Испании, которая берет с них несоразмерные налоги и одна пользуется богатствами, приобретенными ею, так сказать, задаром благодаря трудам населения, которое она безжалостно разоряет, удушая их своей скупостью и жадностью.

– Все это очень справедливо, – опять заметил капитан.

– Торговец, у которого один-единственный покупатель, и то обязательный, должен принимать его условия, какими бы они ни были, чтобы товар не сгнил у него в руках и дабы самому не подвергнуться разорению. Это, к несчастью, также факт неоспоримый.

– Увы! – откликнулся дон Хесус.

– Все это истинная правда, – прибавил капитан, – но каково же ваше заключение из всего этого, граф?

– Боже мой, господа, заключение очень простое. Вывод из этих фактов сделать легко: с одной стороны – разорение вследствие несоразмерных налогов и обязательства продавать только в пользу правительства, с другой – контрабанда. Поставленная роковым образом в исключительные условия, она становится уже не преступлением, но благодеянием, так как, осуществляемая с большим размахом, восстанавливает равновесие в торговле, облегчает участь притесненного населения, создает конкуренцию и в известной степени превращает нищету в довольство, отчасти избавляя колонии от страшных поборов правительства.

– Значит, вы не осуждаете контрабанду? – спросил дон Хесус.

– Кажется, я высказался ясно?

– Конечно, граф, – подтвердил капитан, – вы выразились как нельзя яснее.

– Я ответил откровенно, как вы просили.

– И мы от души благодарим вас, граф.

– Как знать! – вскричал Лоран совершенно искренне. – Не исключено, что все это касается и меня!

– О-о! – с любопытством воскликнул асиендадо. – Что вы хотите этим сказать?

– Ничего, любезный дон Хесус, считайте, что я ничего не говорил.

– Однако…

– Простите, я просто сболтнул лишнее.

Гости со значением переглянулись.

Лоран наблюдал за ними исподтишка, прихлебывая из стакана ром.

– Ей-богу, граф! – вдруг вскричал дон Хесус в притворном порыве откровения. – Случай так заманчив, что нельзя им не воспользоваться!.. Карты на стол?

– Позвольте вам заметить, господа, – возразил Лоран обиженным тоном, – что я никогда иначе и не действую… впрочем, может быть, я вас не совсем понимаю.

– Извините, – с живостью перебил дон Хесус, – с такой особой, как вы, граф, скрытничать нельзя, лучше говорить прямо, ведь вы сами только что подали тому пример.

– Что это значит?

– То, – объявил капитан, – что, говоря без обиняков, мой приятель дон Хесус Ордоньес и я, мы занимаемся контрабандой.

– И вы воображаете, что это для меня новость? – осведомился Лоран с улыбкой.

– Как?! Вы знали? – вскричал асиендадо, оторопев.

– Нет, но угадал.

– Угадали?

– Устройство этого дома открыло мне глаза на многое.

– Кхм! – прочистил вдруг пересохшее горло дон Хесус. – Что же вы думаете по этому поводу?

– Думаю, черт побери, что́ и прежде думал, мой уважаемый гость, – ответил с величайшей любезностью Лоран. – Кто же в этом благословенном краю не занимается контрабандой?

– Да те, собственно говоря, кто воздерживается от нее, – наивно возразил дон Хесус.

– Назовите мне троих таких в Панаме, и я готов согласиться с вами.

– Во-первых, вы сами, граф.

– Позвольте! Я не в счет.

– Отчего же?

– Оттого, черт побери, что я не здешний житель, нахожусь в Панаме случайно, и наконец…

– Наконец – что?

– Что? Да делаю то же, что и вы!

– Вы занимаетесь контрабандой?

– А позвольте узнать, чем еще можно заниматься в этом про́клятом краю? Сам губернатор занимается этим делом, если я не ошибаюсь.

– Правда?

– Не говорил ли я вам, что почти беден?

– Действительно.

– Ну вот я и стараюсь восстанавливать справедливость, только имею перед вами громадное преимущество.

– Ага! Какое, позвольте узнать?

– Как племянник вице-короля Мексики, я ничего не боюсь. Предположив даже, что меня могут захватить с поличным, я все равно выйду сухим из воды. Моя каравелла перевезла одному богу известно сколько контрабанды – все иностранные товары, которыми теперь наполнен город, были доставлены на ней. Судно, которое я поджидаю в Чагресе, нагружено контрабандой снизу доверху, потому-то я так и забочусь о нем, требуя конвоя.

– Сообщение, которым вы нас удостоили, граф, совершенно меняет дело, – заметил дон Хесус.

– В каком смысле?

– В том смысле, что мы хотим сделать вам предложение.

– Посмотрим, что за предложение, любезный дон Хесус. Если будет возможность, я приму его с радостью.

– Вступите в союз с нами.

– Нет, я всегда веду дела в одиночку.

– А!

– Я могу сделать только одно…

– Что же?

– Помогать вам.

– Прекрасно!

– Но с условием…

– Гм!

– …не слишком обременительным. Вы дадите мне шесть процентов от стоимости вашего товара, все равно, будет ли он выгружен с моей каравеллы или загружен на нее.

– Как видно, граф, вы знаете дело, черт возьми!

– Все надо знать понемногу… Устраивают вас мои условия?

– Как нельзя более, но…

– Пожалуйста, без «но». Просто: да или нет.

– Тогда пусть будет «да».

– Значит, вы принимаете условия?

– Бесспорно.

– И платить будете по сдаче товара?

– Это решено.

– Моя каравелла должна сняться с якоря дней через семь или восемь. Есть у вас товар?

– И даже чрезвычайно ценный.

– Тем лучше, поскольку получу с него больше, – заметил Лоран, смеясь. – Что это за товар?

– Во сколько тонн водоизмещением ваша каравелла?

– В двести пятьдесят.

– Могу я зафрахтовать ее всю?

– Можете. Какой же будет груз?

– Жемчуг, золото слитками и сплющенная серебряная посуда, все в Лондон.

– Отлично. Позвольте…

Он позвонил, вошел паж.

– Позвать сюда капитана дона Мельхиора.

Паж вышел.

– Дон Мельхиор – капитан моей каравеллы, – пояснил Лоран.

– А! Очень хорошо.

Явился Дрейф.

– Сеньоры, имею честь представить вам капитана дона Мельхиора. Капитан дон Хесус Ордоньес де Сильва-и-Кастро, дон Пабло Сандоваль, командир корвета «Жемчужина». Садитесь, любезный капитан, прошу вас, налейте себе рому, закуривайте сигару.

– Покорно благодарю, ваше сиятельство, – ответил Дрейф, садясь.

– Скажите, капитан, ваше судно, кажется, водоизмещением в двести пятьдесят тонн?

– Так точно, ваше сиятельство, но при необходимости оно выдержит тонн пятьдесят или шестьдесят нагрузки сверх этого.

– Очень хорошо. Каков вес товара, принятого вами по моему приказу вчера и сегодня?

– Около семнадцати тонн, ваше сиятельство, я даже специально хотел поговорить с вами на этот счет.

– В чем же дело?

– Видите ли, ваше сиятельство, семнадцать тонн для меня все равно что ничего: прибыль не покроет затрат, я не могу идти с таким фрахтом.

– Вы правы, любезный дон Мельхиор… К счастью, я могу пополнить ваш фрахт.

– Да благословит Господь ваше сиятельство! Где же товар? Могу я сегодня же приступить к погрузке?

– Что за поспешность, капитан!

– Простите, граф, но вы не моряк и не знаете наших правил.

– Не отрицаю этого.

– Я должен обогнуть мыс Горн, чтобы выйти в Атлантический океан, так как идти придется либо в Англию, либо в Голландию.

– Дальше что?

– Дальше? Кажется, сегодня у нас вторник?

– Ну да.

– Мне надо сняться с якоря самое позднее в субботу.

Лоран обратился к дону Хесусу и капитану Сандовалю.

– Что вы скажете на это? – спросил он.

– Это невозможно, – ответили они в один голос.

– Товары сложены на асиенде дель-Райо, – прибавил дон Хесус, – нужен по крайней мере день на переезд туда и три дня на обратный путь, что составляет четверо суток, не считая непредвиденных задержек в пути.

– Кроме того, мне надо быть в Чагресе, что также является еще одной причиной промедления, капитан. Выходит, вам нельзя выйти раньше, чем через неделю.

– Гм! Это слишком уж долго, ваше сиятельство, – покачал головой Дрейф.

– Это самый минимальный срок из возможных.

– Я ручаюсь вам за верных двести пятьдесят тонн, – с живостью вскричал дон Хесус.

– А я обязуюсь конвоировать вас до островов Чилоэ, – прибавил капитан Сандоваль.

– О, тогда дело другое, – ответил Дрейф с самым невинным видом. – Признаться, я страшно боюсь хищников-флибустьеров, особенно когда у меня ценный груз.

– Этот груз будет чрезвычайно ценен, – заметил дон Хесус.

– Тем лучше для вас и для меня, сеньор. И я, и вы – мы порядком поживимся! Даете ли вы мне слово конвоировать меня до островов Чилоэ, капитан?

– Клянусь честью дворянина!

– Решено. Вот вам моя рука, сеньор.

Дрейф с пресерьезным выражением лица протянул дону Хесусу свою похожую на баранью лопатку руку. Асиендадо не побрезговал пожать ее.

– Однако куда же я зафрахтован? – осведомился Дрейф.

– В Англию и Голландию, капитан. Впрочем, я снабжу вас письмами к лицам, которым посылается товар.

– Прекрасно… но видите ли, сеньоры, дела надо вести как следует. Пока не дан задаток, рано оговаривать условия.

– Вижу, что вы истый контрабандист! – рассмеялся дон Хесус. – И дело свое знаете.

– Стараюсь, сеньор, надо же жить чем-нибудь.

Дон Хесус вынул из кармана внушительных размеров кошелек, высыпал из него на руку небольшое количество золотых унций и разложил их кучками на столе.

– Вот пятьдесят унций задатка, пересчитайте, любезный капитан, – сказал он.

Дрейф не торопясь пересчитал унции.

– Верно, – объявил он.

– Вы довольны?

– Доволен, сеньор.

– Стало быть, наша сделка состоялась?

– Несомненно, и отступить никому нельзя. Только распорядитесь, чтобы все было погружено в понедельник вечером, иначе договор расторгается и вы теряете ваш задаток.

– Я признаю это справедливым, но куда же мне сложить мои товары?

– Это дело ваше, сеньор, мое дело взять их там, где вы укажете.

– Ничего проще и быть не может, – сказал Красавец Лоран, – все будет сложено здесь, сюда никто не посмеет сунуть нос.

– Ей-богу, граф, если вы беретесь за дело, то делаете его отлично!

– Разве я не обещал вам помощь? Что может быть естественнее?

– Тысячу раз благодарю вас! Сумею ли я выразить мою признательность?

– Полноте, сеньор, еще рано благодарить, – возразил Лоран с улыбкой.

– Не правда ли, сеньоры, – поинтересовался Дрейф, – что в понедельник мне будет передан весь товар и вручены письма заказчикам?

– Совершенная правда.

– Очень хорошо. Стало быть, мы, сеньор капитан, снимемся с якоря во вторник утром?

– То есть сниметесь с якоря вы, капитан, – уточнил дон Сандоваль, – мне же надо соблюсти некоторую осторожность: я выйду в море только в два часа пополудни, нам нельзя вместе выходить из порта.

– Лучше бы вам сняться с якоря в понедельник, капитан, это устранит всякое подозрение.

– Вы правы. Действительно, это будет еще благоразумнее. Я выйду из гавани в понедельник на закате.

Дрейф встал:

– Не будет ли еще каких-нибудь распоряжений, ваше сиятельство?

– Нет, любезный капитан.

– Тогда позвольте мне откланяться, я должен вернуться на каравеллу.

– Как угодно, не стесняйтесь, дон Мельхиор.

– Мое почтение, сеньоры, к вашим услугам.

Гости ответили на его поклон. Дрейф вышел.

– Этот мо́лодец, по-видимому, знает свое дело, – заметил дон Хесус.

– Он настоящий моряк, – ответил Лоран с улыбкой, – и счастлив только на своем корабле.

– Я понимаю это, – сказал дон Пабло.

– Однако пора условиться и нам… – начал Лоран.

– Действительно, времени остается немного, – согласился дон Хесус.

– Когда мы можем отправляться?

– Завтра, если угодно.

– Положим, завтра, но в котором часу?

– В девять утра – не рано?

– Нет, вовсе не рано.

– Я зайду за вами.

– Буду готов. А вы с нами, капитан?

– Нет, граф, мне необходимо остаться в Панаме.

– Значит, мы будем путешествовать вдвоем?

– Моя дочь поедет с нами, граф, – ответил дон Хесус.

– Донья Флора! – вскричал молодой человек, невольно вздрогнув.

– Да, ей наскучил город, она хочет вернуться на асиенду. Но вы не бойтесь, граф, она отличная наездница и не задержит нас в пути, наш переезд совершится вовремя.

– Мне очень приятно, сеньор, путешествовать с доньей Флорой.

– Поручаю вашим попечениям мою невесту, – смеясь, сказал дон Сандоваль, – но предупреждаю вас: она очень капризна.

– Полно, капитан, – в свою очередь рассмеялся Лоран, – как можно жаловаться на то, что является не недостатком, но достоинством в женщине?

– Особенно в таком избалованном ребенке, как моя Флора, – прибавил дон Хесус с добродушным смехом.

Испанцы встали и простились с хозяином. Лоран проводил их до двора.

Дождавшись, когда гости выйдут из ворот, Лоран опять направился в столовую.

Береговые братья все еще были там.

– Ну что? – спросил Дрейф. – Как, по-твоему, я сыграл свою роль?

– Великолепно! Я был просто поражен, – ответил Лоран, смеясь, – ты не мог отвечать лучше!

– А все по моей милости! – с громким хохотом воскликнул Мигель Баск.

– Как так?

– Видишь ли, разговор ваш что-то слишком уж затянулся, и я решил подслушать.

– Вот блестящая мысль! Признаться, я не знал, как выйти из положения, в которое сам себя поставил. Я ужасно боялся, что Дрейф ляпнет что-нибудь невпопад.

– А я, не будь глуп, предупредил его.

– А что, разве дело и в самом деле состоится? – спросил Дрейф.

– Блестящее дело! Золотое! В четыреста тысяч пиастров с лишним!

– О, какой достойный человек! – воскликнул Дрейф с восхищением.

– Да, – крякнул Мигель, – точно говорю, он не прогадает, связавшись с нами. Клянусь честью, это дело что надо! Только бы довести его до конца!

– Я сам как на иголках, – признался Лоран, – слишком давно нет никаких известий.

– Успокойся, – возразил Дрейф, – еще есть время.

– Положим, но я все-таки встревожен.

– Разве ты никого не посылал в Чагрес?

– Четыре дня назад отправил туда Хосе.

– Так будьте спокойны, граф, – сказал Мигель Баск. – Если Хосе жив, он скоро вернется, это человек верный и неустрашимый.

В эту самую минуту дверь отворилась и на пороге показался Хосе.

– Благодарю вас, Мигель, – произнес он.

– Ах, мой добрый Хосе! – вскричал Лоран. – Наконец-то ты вернулся! Добро пожаловать.

Он подвинул к изнуренному индейцу стул, на который тот скорее упал, чем сел.

– Позвольте две минуты, чтобы перевести дух, – сказал он с грустной улыбкой, – и я дам отчет о возложенном на меня поручении.

Все окружили индейца. Береговые братья полюбили его, столько в нем было врожденного величия и простоты, да и со времени их прибытия в Панаму он оказал им неоценимые услуги.

Состояние истощения, почти полуобморок, в котором находился индеец, очень встревожило Лорана.

Он уже неоднократно мог оценить самоотверженность великодушной натуры вождя. На его глазах индеец совершал подвиги, требующие недюжинной силы и неустрашимости. Лоран чувствовал, что простая усталость не могла так подкосить его силы. Вероятно, горе, страшное, раздирающее сердце, было причиной столь плачевного состояния этого человека.

Хосе и теперь не утратил своего обаяния: глаза его были так же ясны, лицо благородно. Но по выражению и глаз, и лица было видно, сколько он вынес жестоких мук, сколько раз приходил в отчаяние. Ошибиться в этом Лоран не мог.

Движением руки он попросил флибустьеров удалиться.

Те немедленно вышли.

В столовой остались только неразлучные с Лораном Дрейф, Мигель Баск и Бартелеми, от них он тайн не имел.

Благодаря кратковременной передышке, а может, укрепляющим средствам, которые ему были даны, краснокожий начал понемногу приходить в себя: он поднял голову и осмотрелся.

Хосе точно пробуждался после глубокого сна, если можно так назвать состояние, когда мозг человека отключается, в то время как тело его продолжает механически действовать.

– Вы должны презирать меня, сеньоры, – с горечью сказал краснокожий.

– За что? – участливо спросил Лоран.

– Вы считали меня сильным, а я оказался слаб, как женщина.

– Мы жалеем тебя, друг, ведь только несчастье могло сломить такую могучую натуру, как твоя.

– Почему вы так решили, сеньор?

– Я вижу это, друг мой, я чувствую сердцем. Все мы любим тебя и разделяем твое страдание, но пусть твои тайны остаются неприкосновенными, никто из нас не имеет права на них.

– Плох тот друг, кто силой втирается в доверие, – заметил Бартелеми.

Хосе опустил голову на грудь и тяжело вздохнул.

Но почти тотчас он снова выпрямился, и в глазах его сверкнула молния.

– Сеньоры, – сказал он твердым голосом, – настала минута, когда я должен открыть вам все.

– Не лучше ли, мой друг, – перебил его Лоран, – отложить это до другого раза? Ты еще очень слаб.

– Ошибаетесь, сеньор. Напротив, я силен, я поборол свое горе. Время не терпит, я должен просить вас об услуге.

– Говори, Хосе, мы тебя слушаем.

– Только не здесь, а в вашем тайном кабинете.

– Так пойдем, друг, считай свою просьбу уже исполненной.

– Благодарю вас, капитан. Пойдемте, господа.

Лоран надавил на пружину в стене, потайная дверь отворилась и мгновенно захлопнулась за флибустьерами.

Они очутились в довольно большой комнате с удобной мебелью, как и повсюду в доме.

Все сели.

– Теперь, друг Хосе, говори, мы тебя слушаем, – сказал Лоран.

– Позвольте, капитан, сперва о ваших делах, а о моих после. Я принес вам вести.

– Важные? – вскричали в один голос флибустьеры.

– Вы сами увидите, господа. Знайте только, что я все бросил, обо всем забыл, чтобы поскорее сообщить их вам. Сегодня в полночь я отправился из Чагреса и, преодолевая сильнейшие трудности, прошел перешеек за десять часов. Самый быстрый курьер не прибыл бы сюда раньше вечера, если бы вообще прибыл, – заключил он со странной улыбкой.

– О, приятель, ты разбередил мое любопытство, – заметил Дрейф.

– Говори же скорее, мы все превратились в слух! – с живостью вскричали остальные.

– Слушайте же, сеньоры. Город Пуэрто-Бельо был осажден три дня тому назад флибустьерской эскадрой из двадцати четырех кораблей. И город, и форты были захвачены врасплох и, несмотря на упорное сопротивление, взяты за четыре часа.

– Это правда, Хосе? – спросил Лоран в порыве восторга.

– Я сам видел, – просто ответил индеец.

– Тогда нечего и сомневаться, – заключил Дрейф.

– Кто командует эскадрой? – осведомился Бартелеми.

– Морган.

– Морган! – радостно воскликнули флибустьеры.

– Он самый. После взятия города я пришел к нему. Морган знает меня, он принял меня прекрасно, да к тому же у меня были хорошие рекомендации. Он передал со мной два письма к вам, капитан Лоран.

– Два письма?

– Да, одно от Монбара, другое от него.

– И где эти письма?

– Вот они, – сказал Хосе, снимая через голову кожаную сумку, висевшую у него на груди, и передавая ее капитану.

Лоран вынул из сумки два письма.

– Прочтите, – сказал индеец.

– Постой, – возразил капитан, – одну минуту! Каково бы ни было содержание этих писем, я обязуюсь от своего имени и от имени своих друзей – присутствующих и отсутствующих: все, что бы ты ни потребовал в награду, исполнить немедленно, не задумываясь, без обиняков и проволочек, и клянусь, Хосе, слово свое я сдержу во что бы то ни стало.

– И мы клянемся! – вскричали флибустьеры.

– Благодарю вас, сеньоры, – сказал индеец с просиявшим лицом, – я запомню ваши слова.

– Теперь слушайте, братья, – продолжал Лоран.

Он развернул одно из писем и стал читать:

– О-о! Вот так новость! – вскричал Дрейф.

– Молодец Морган! – подхватил Мигель Баск.

– Однако он прав, – заметил Бартелеми, – надо наблюдать за гонцами.

– Но как? – возразил Лоран.

– Не беспокойтесь на этот счет, сеньоры, – вмешался Хосе с улыбкой, – я принял меры: ни один гонец не проскользнет незамеченным. Что могли бы вы сделать одни в незнакомом вам краю? А мне это было легко, и я все устроил.

– Каким же образом?

– Не беспокойтесь, повторяю вам, сеньоры, – на первый случай довольствуйтесь моим словом, вскоре вы сами все узнаете.

– Пусть так, Хосе.

– Теперь читайте скорее письмо Монбара.

– И то правда. Слушайте же, братья.

Лоран развернул письмо Монбара и тотчас приступил к чтению.

Письмо было следующего содержания:

Тут Монбар излагал в самых мельчайших подробностях план, который обсуждали и окончательно утвердили в Пор-де-Пе. Он давал Лорану отчет о числе судов, составляющих флот, о том, как они были распределены, сколько человек назначалось к высадке, какие действия предписывались каждой эскадре, наконец, где назначался общий сборный пункт. Закончил письмо он следующим образом:

Лоран остановился и взглянул на Хосе.

– Продолжать, друг, – спросил капитан, – или пропустить строки, очевидно касающиеся одного тебя?

– То, о чем вам пишет Монбар, капитан, – тихо проговорил Хосе, – я только что был намерен рассказать сам. Читайте же, это сбережет нам драгоценное время и избавит меня от длинного рассказа.

– Раз ты желаешь этого, то я продолжаю.

Капитан Лоран снова принялся за чтение:

– У Монбара сердце великое, как мир, – перебил индеец с чувством, – он ничего не забывает!

– Мы его братья, – ответил Лоран. – То, что обещает он, исполним и мы. Друг Монбара – наш друг и брат.

– Знаю и благодарю еще раз, но прошу вас читать, время дорого.

Лоран продолжил:

Лоран отложил письмо и обратился к индейцу:

– Теперь ваша очередь говорить, Туш-и-Дур-Амг, а мы готовы выслушать вас и помогать вам.

– Продолжайте называть меня Хосе: под этим именем вы узнали меня, капитан, и потому оно мне мило.

– Пожалуй, – сказал Лоран, пожав ему руку. – Что ты со своей стороны прибавишь к этому письму? Как оно ни обстоятельно, однако некоторые факты остаются тайной. Чрезвычайно важно, чтобы ты сообщил их нам.

– Вы правы, капитан, я прямо сейчас и приступлю к этому. Враг, который стремился причинить мне вред и – увы! – принес столько зла, известен.

– Известен?

– Это презренный Каскабель, заклинатель змей.

– О! Этот человек чудовищно отвратителен, на его лице лежит печать самых гнусных человеческих свойств.

– Но не всегда он был таким. После моего изгнания из племени и его прогнал вождь, которого избрали на мое место. Он исчез на целых четыре года, и никто не знал, куда он делся или что делал в это время. По возвращении же его нельзя было узнать – так он был изуродован, а почему, никому не было известно. Надо полагать, это было связано с каким-нибудь страшным преступлением. Вернулся он в этот край почти одновременно с доном Хесусом Ордоньесом. Меня поразила эта странная случайность, особенно когда я убедился, что эти двое знают друг друга давно. Однажды Каскабель исчез опять, на этот раз его отсутствие длилось еще дольше, но наконец он вернулся, уже став заклинателем змей.

– И очень даже ловким. Он показывал нам страшные образчики своего искусства.

– Да, я видел.

– Как же ты-то узнал его?

– Провести можно всех, капитан, только не врага. Чтобы узнать его, мне было достаточно одного взгляда, так я и сказал ему.

– Напрасно, этим ты заставил его быть настороже.

– И сам теперь вижу, – со вздохом согласился Хосе, – но теперь уже поздно.

– А ты не знаешь, видится ли он с доном Хесусом по возвращении?

– Часто. Они постоянно общаются.

– Странно! Какая связь может существовать между этими двумя людьми?

– Кто знает, не преступление ли?

– Это возможно. Продолжай.

– Что же мне сказать вам еще, капитан? У меня сердце разбито, меня постигло ужаснейшее несчастье.

– Какое?! – вскричал с участием Лоран.

– Моя милая дочь, моя Аврора!..

– Что с ней? Договаривай, друг?

– Два дня тому назад я вошел в свою хижину и нашел лишь изувеченные тела троих слуг. А моя дочь исчезла.

Индеец закрыл руками лицо и зарыдал.

– Похищена?! Кто же презренный похититель?

– Каскабель.

– Он?!.

– Я уверен, что он. Целых пять часов я шел по его следам, двести человек моих соплеменников тоже бросились за ним в погоню. Увы! Вернут ли мне моего ребенка?

– Надейся, брат! Господь на твоей стороне. Но надо торопиться, нельзя терять ни минуты. Ей-богу, мы спасем бедняжку во что бы то ни стало. Говори, что нам делать?

– Полно, Хосе, – ласково сказал Мигель, – теперь не плакать надо, оставь слезы женщинам и будь мужчиной. Мы все станем грудью за тебя.

– Да, вы правы! – вскричал индеец, вскакивая. – Благодарю, что вы заставили меня опомниться. Я отомщу! Капитан, можете вы дать мне пятнадцать человек?

– Всех, кто со мной здесь, если желаешь!

– Нет, пятнадцати довольно, да и в этом случае я верну вам большинство из них через двое суток: скоро вам самим понадобятся все ваши люди.

– Знаете, ведь завтра я еду на асиенду дель-Райо вместе с доном Хесусом.

– О! Ваша поездка совпадает с моими планами, это перст Божий! Надежда опять пробуждается в моем сердце. Осуществляя свои замыслы, вы содействуете и моему делу.

– Каким образом?

– Валла-ваоэ ждут только моего прибытия, чтобы признать меня своим вождем. Тот, кого избрали на мое место, принял его лишь с той целью, чтобы облегчить мне возможность вернуться, это мой родственник, он любит меня…

– Не опрометчиво ли ты доверился ему? – перебил Лоран.

– Нет, – с живостью возразил индеец, – я уверен в нем, мы не бледнолицые, чтобы изменять друг другу без причины. Нынешний вождь сам расположил сердца и умы воинов валла-ваоэ в мою пользу и проложил мне путь к возвращению. Когда же он убедился, что успех несомненен, то лично сделал первый шаг, обратившись ко мне с предложением. Долго я колебался, но в конце концов ему все-таки удалось побороть мое несогласие и заставить меня вновь принять власть.

– Вот странная политика!

– Вероятно… И тогда я открыл вождю – разумеется, с величайшей осторожностью, – что Монбар затевает экспедицию против испанцев. Я намекнул при этом, что не худо бы, пользуясь случаем, который может никогда не повториться, отомстить испанцам за старое и навек упрочить за нами независимость, которой они угрожают. Вождь представил мое предложение на суд Большого совета.

– И что же?

– Союз заключен, я взял на себя обсудить и принять условия, акт подписан, вот он.

С этими словами он достал из-за пазухи лоскут высушенной оленьей кожи, покрытой странными иероглифами вроде кабалистических знаков, которые служат индейцам письменами и понять которые очень легко, когда имеешь к ним ключ.

Хосе подал лоскут Лорану, и флибустьер тотчас подписался на нем и дал подписаться товарищам.

– Что вы делаете? – спросил индеец.

– Как видите, подписываюсь. Вот и готово.

Он отдал акт.

– А условия?

– Раз их принял ты, принимаем и мы. Впрочем, ты сообщишь нам эти условия.

– Вот они, я полагаю их выгодными.

– Я в этом не сомневаюсь.

– Валла-ваоэ готовы в случае войны выставить тысячу пятьсот воинов, пока же вы можете располагать тысячей воинов союзного войска. По моему распоряжению после взятия Пуэрто-Бельо пятьсот человек валла-ваоэ рассыпалось по всему перешейку, чтобы перехватывать испанских курьеров и не позволить им пробраться в Панаму. Можете быть уверены, ни один не проскользнет.

– Отлично! Славное распоряжение!

– Еще тридцать разведчиков, число которых, однако, может быть увеличено по мере необходимости, составят эстафетную цепь между пунктом, который вы займете, и Сан-Хуаном, где расположится штаб-квартира Монбара. Вы убедитесь на деле, как быстро будут доставляться известия.

– Очень хорошо. Дальше.

– Остальные воины останутся под моей командой и будут готовы исполнить ваши приказания… Довольны ли вы, капитан?

– Твои распоряжения превосходны, менять ничего не нужно.

– Тем лучше! А теперь о требованиях моего племени.

– Говори.

– Две тысячи ружей с двадцатью зарядами пороха и пуль на каждое, две тысячи сабель и две тысячи кинжалов.

– Согласен! Требование вполне обоснованное. Вооруженные таким образом, твои соплеменники могут не опасаться испанцев.

– Их прежнее оружие вовсе не страшно белым, железо они ковать не умеют, испанцы же остерегутся снабдить их и хорошим оружием, и наставлениями, как им воспользоваться.

– Понятно. Это все?

– Нет. Валла-ваоэ желают, чтобы вы прислали на несколько дней кого-нибудь из ваших собратьев выучить их обращаться с огнестрельным оружием.

– И это условие я принимаю, находя естественным и справедливым. Любезный друг, нет ли еще чего?

– Есть, но они боятся, что вы откажетесь это исполнить.

– Все-таки скажи, а там посмотрим.

– Они говорят, понимаете ли, что не всегда же вы будете снабжать их порохом и пулями, а когда их запас истощится, ружья не смогут им служить.

– Само собой разумеется, но стоит им захотеть, и это затруднение будет устранено.

– Каким образом?

– Пусть сами готовят порох и льют пули, черт возьми!

– Как! Вы согласились бы, капитан?..

– Открыть им секрет? С превеликой охотой! – с живостью перебил Красавец Лоран. – Разве они не будут пользоваться этими средствами обороны против наших общих врагов – испанцев? Нам это как раз на руку. К тому же порох делать легко, в здешнем краю есть все, что для этого требуется, – сера, селитра и уголь, вам только надо научиться смешивать эти три вещества, что будет несложно, достаточно увидеть раз или два. А свинец, чтобы лить пули, вы будете брать у испанцев, вот и все. Желаешь ли ты еще что-нибудь?

– Нет, капитан, мне остается только от души вас поблагодарить.

– Полно, сперва еще нужно все исполнить. Когда ты отправляешься?

– Сейчас, если возможно. Чем быстрее я окажусь в дороге, тем скорее отыщу свою дочь.

– И то правда. Бартелеми, отбери четырнадцать из самых смышленых твоих товарищей, и все отправляйтесь вместе с Хосе.

– Сейчас отобрать?

– Конечно, наш друг ждет.

– Мигом будет сделано.

Бартелеми вышел.

– Ты уверен, что никто вас не подкараулит?

– Ручаюсь, мы пройдем большим подземельем.

– О! Тогда я спокоен. Лошади у вас есть?

– Я поставил шестнадцать в тайных конюшнях.

– Можете ли вы взять с собой мулов, не рискуя привлечь внимание?

– Конечно можем.

– В таком случае вы возьмете с собой два ящика с ружьями, саблями и кинжалами – словом, человек на сто оружия, а кроме того, два ящика с порохом и пулями. Ты ведь знаешь, где все это?

– Знаю, капитан, вы поступаете великодушно.

– Просто исполняю свой долг, и более ничего.

Он сел, написал письмо и запечатал его.

– Вот два слова к Монбару, повидайся с ним при первой возможности, дай ему подробный отчет о том, что мы сделали и что сделал ты сам, он выдаст тебе оружие и боеприпасы, которые означены в договоре. Через неделю твои воины должны быть в состоянии принять деятельное участие в экспедиции.

– Положитесь на меня.

Спустя полчаса Хосе простился со своими друзьями и уехал в обществе Бартелеми и четырнадцати хорошо вооруженных буканьеров.

События начинали следовать одно за другим со страшной быстротой, чтобы в конце концов привести к чудовищной катастрофе.

Испанцы же продолжали пребывать в абсолютном неведении.

По прибытии в Панаму Лоран обосновался в своем доме и зажил на широкую ногу. Он слишком хорошо знал высокомерный нрав испанцев и понимал, что допустит ошибку, избрав скромный образ жизни. Молодой человек не сомневался в том, что простота во вкусах заставит испанцев смотреть на него косо.

В Испании – и еще больше в испанских колониях – внешний вид, наружность значат все.

Даже дом губернатора, славившийся во всей провинции своей роскошью, не мог состязаться в великолепии с Цветочным домом.

Высокое положение в обществе налагает известные обязательства. Разумеется, граф де Кастель-Морено, племянник вице-короля Новой Испании, должен был с честью нести имя своих благородных предков. Двадцать лошадей стояло у Лорана в конюшне, тридцать слуг, лакеев, ездовых, привратников, поваров, садовников, конюхов и бог весть кого еще, в ливреях с галунами, наполняли его дом.

Прислуга эта, поставленная вначале Дрейфом в числе всего двадцати человек, впоследствии, при побеге из тюрьмы пленников, захваченных доном Пабло Сандовалем, увеличилась на треть и уже целиком состояла из флибустьеров, смелых молодцов, присутствие которых было необходимо на случай опасности.

После отъезда Бартелеми и его товарищей число прислуги в графском доме сократилось до двадцати человек.

Уезжая, Лоран взял с собой десять человек с Мигелем Баском во главе. Остальные десять под командой Данника должны были сторожить в отсутствие капитана дом, вход в который гостям, не знавшим некоего условного знака, был запрещен. Разумеется, это условие не распространялось на Дрейфа и его экипаж: эти люди вольны были приходить и уходить, когда им угодно.

Данник был удачно выбран для точного соблюдения этого строгого предписания: достойный исполин принадлежал к той породе верных псов, которых не возьмешь ни угрозой, ни лаской, а полученную ими команду они исполняют во что бы то ни стало, буквально, без рассуждений.

На другое утро все было готово к отъезду. Оседланных лошадей, которые то и дело ржали от нетерпения, держали под уздцы на дворе. Десять слуг в блестящих ливреях, вооруженные с ног до головы, ожидали приказания господина, чтобы вскочить в седло.

Изысканный завтрак был подан в гостиной, убранной цветами.

Около восьми утра пеон дона Хесуса Ордоньеса прибежал объявить о скором прибытии своего господина.

Мигель Баск, уже получивший инструкции, тотчас вскочил на лошадь и поскакал навстречу асиендадо. Мигелю было поручено пригласить его с дочерью немного перекусить перед дорогой, так как ехать придется весь день, до позднего вечера.

Дон Хесус, на великолепной лошади, с четырьмя слугами, также верхом и хорошо вооруженными, и с четырьмя пешими пеонами, являл собой образец достойной креольской аристократии. Немного позади на мулах, буквально окутанные волнами кисеи, следовали донья Флора и донья Линда, прелестная дочь губернатора дона Рамона де Ла Круса, которая непременно хотела ехать вместе с подругой. За ними на мулах ехали камеристки – метиски, всегда находившиеся при молодых девушках.

Вся эта процессия являла собой чрезвычайно величественное зрелище.

Мигель Баск исполнил поручение с глубочайшей почтительностью.

Дон Хесус замялся было для вида, но принял приглашение по просьбе девушек, которым очень хотелось взглянуть изнутри на дом, прославившийся своей царской роскошью.

Вся процессия въехала во двор Цветочного дома.

Лоран в богатом костюме любезно вышел навстречу дамам и помог им сойти с мулов. Лошади, мулы и слуги асиендадо поступили в ведение Данника, а капитан повел своих гостей в помещение, где было приготовлено угощение.

Присутствие доньи Линды обрадовало молодого человека. Он знал, что может свободно говорить при ней с доньей Флорой, поверенной которой она была, и надеялся, что при донье Линде сможет даже чаще общаться во время пути со своей возлюбленной.

Девушки были в восторге от приема, оказанного им с такой любезностью. Они не скрывали своих чувств и пылко выразили графу свою благодарность: креолки обычно быстро устанавливают доверительные отношения с людьми одного с ними круга.

Угощение было подано по всем правилам строжайшего этикета. Донья Флора и ее подруга с удовольствием отведали всего понемногу, полностью отдаваясь этим минутным радостям. Они совсем забыли о путешествии и болтали наперебой, потеряв счет времени, которое летело очень быстро. Капитан болтал и смеялся с такой же беззаботностью, как и его хорошенькие гостьи, и откровенно упивался присутствием доньи Флоры, нежные взгляды которой говорили то, что она не решалась сказать вслух.

Пленительная беседа, по всей вероятности, могла растянуться на весь день, поскольку время летело незаметно для этих молодых людей. Но почтенный асиендадо, к счастью или к несчастью, смотря с какой точки зрения читателю будет угодно взглянуть на это, вовсе не был влюблен. Более того, как человек практичный, он никогда не поддавался сентиментальному вздору и думал лишь о насущных, а потому чрезвычайно важных делах. Оставаясь совершенно равнодушным к пожеланиям девушек, он довольно резко напомнил, что давно следовало бы быть в дороге и необходимо отправляться в путь, не теряя ни минуты, если все хотят вечером быть на асиенде дель-Райо, а не коротать ночь под открытым небом.

Часы показывали десять утра. Потеряно было целых два часа – но потеряно ли? Бесспорно, ни донья Флора, ни Лоран, ни даже донья Линда в глубине души так не считали, хотя вслух об этом не сказали, а тотчас покорились требованию дона Хесуса.

Лоран свистнул в золотой свисток, и на пороге появился Мигель.

– Чтобы через десять минут все было готово к отъезду, – приказал капитан.

Мигель молча поклонился и вышел.

– У вас отлично вышколена прислуга, дон Фернандо, – с улыбкой заметил асиендадо.

– Все старые слуги нашего рода, – небрежно ответил молодой человек, – весьма усердны.

– Черт возьми! Трудно найти лучших!

– Не сомневаюсь, – с оттенком легкой иронии сказал Лоран.

– И все они, ей-богу, имеют какой-то воинственный вид. Весело смотреть на них.

– Почти все они прежде были солдатами. Они кротки, как агнцы, но в случае необходимости могут проявить отвагу львов.

– Гм! Не мешает принять это к сведению. Вы, вероятно, берете нескольких слуг с собой?

– Человек десять, не более. Сначала я хотел было, узнав, что донья Флора удостоит нас своим обществом, просить конвой у его высокопревосходительства господина губернатора, но, обдумав все хорошенько, нашел, что справлюсь своими силами.

– Отец был бы очень рад оказать вам услугу, граф, – с улыбкой сказала донья Линда.

– Я уверен, сеньорита, но снаряжение отряда, что ни говори, хлопотное дело, поэтому я предпочел не докучать дону Рамону такой мелочью.

– Отлично сделали, дон Фернандо, – заметил асиендадо. – Что же касается меня, то я нисколько не боюсь нападения бежавших недавно воров-флибустьеров, хотя они, вероятно, все еще бродят по окрестностям.

– Пока вы и ваша прелестная дочь будете находиться под моей охраной, вам некого бояться, сеньор дон Хесус.

– Я убежден в этом и благодарю вас, граф.

– Стало быть, опасности подвергаюсь одна я! – весело вскричала донья Линда. – Боже мой! – продолжила она трагикомическим тоном. – Что со мной будет, если на нас нападут разбойники?!

– Вы и донья Флора, сеньорита, – любезно ответил граф, – для меня неразделимы.

– Это звучит успокоительно, однако предупреждаю вас, граф, что для большей безопасности в течение всего времени пути вы почти неотлучно должны находиться при наших особах. Никогда нельзя знать заранее, что может случиться!.. Что ты думаешь об этом, Флора?

– Нахожу очень разумным, – тотчас ответила подруга.

– Итак, граф, извольте с этим считаться, если не хотите получить выговор.

– Я покоряюсь вашей воле, как велит мне долг, сеньорита.

– Очень вам сочувствую, дон Фернандо! – вскричал асиендадо со смехом. – Я-то знаю этих маленьких чертовок. Что они задумают, того обязательно добьются!

– Мне придется смириться с моей участью, дон Хесус, – заметил Лоран.

Вошел Мигель со словами, что все готово к путешествию.

– Тогда скорее в путь! – вскричал асиендадо.

Все встали из-за стола и вышли из гостиной.

Слуги дона Хесуса и Лорана уже сидели на лошадях в ожидании господ.

Лоран помог дамам сесть и сам вскочил в седло.

Спустя четверть часа блистательная кавалькада, оставив далеко позади город, уже двигалась в открытом поле.

Впереди на расстоянии пистолетного выстрела ехали двое слуг графа, потом еще двое слуг графа и четверо слуг дона Хесуса – все под командой Мигеля Баска.

Непосредственно за ними следовали девушки, так плотно завернувшиеся для защиты от солнца в кисею, что видны были только их глаза. Возле девушек были: справа, рядом с доньей Флорой, – Лоран, а слева – дон Хесус.

Затем ехали камеристки, а рядом пеоны, которые, по обыкновению, трусили за лошадьми пешком.

Замыкали группу, шагов на двадцать поодаль, шестеро слуг графа.

Все всадники имели при себе ружья и пистолеты в седельных сумках.

Один Лоран и дон Хесус не были вооружены, их ружья вез, перекинув перед собой поперек седла, Юлиан, следовавший позади своего господина.

Ружья эти хоть и были испанской работы, но отличались отменным качеством.

Лошади шли своим обычным галопом: испаноамериканских лошадей никогда не пускают рысью, потому что рысь их чрезвычайно тряска.

Длинный кортеж быстро двигался вперед, мулы шли иноходью и не проявляли ни малейших признаков усталости.

– Извините, дон Фернандо, – вдруг нарушил установившееся было молчание асиендадо, – мне кажется, я не вижу проводника-индейца, который находился с вами, когда вы посетили меня на асиенде дель-Райо, только прибыв в этот край.

– Правда, сеньор дон Хесус, этого человека со мной теперь нет, я нанял его довести меня до Панамы, где и отпустил. С тех пор я его не видел… А разве вы его знаете?

– Я?

– Да.

– О! В общем, нет. Хотя мне довольно часто доводилось иметь дело с подобными субъектами. Этот Хосе… ведь так его зовут, если не ошибаюсь?..

– Да, вы правы.

– …слывет порядочным негодяем, я никогда не хотел принимать услуг этого краснокожего, несмотря на его усиленные просьбы.

– У него в самом деле дурная слава?

– Ничего определенного я про него сказать не могу, но слухи о нем ходят неприятные, и в том, что говорится, полагаю, есть доля истины.

– Так бывает не всегда, сеньор дон Хесус.

– Пожалуй, дон Фернандо, но человек благоразумный от всего сомнительного старается быть подальше…

– И вы усомнились, следует ли дать работу этому бедняге?

– Признаться, да.

– Это удивительно, так как в Чагресе мне всячески хвалили этого индейца.

– Скажите пожалуйста! Впрочем, кто знает?! Может быть, он исправился, чего от души ему желаю, хотя верится в это с трудом.

– Почему же, дон Хесус?

– Да как бы вам сказать… Знаете пословицу «Горбатого могила исправит»?

– Что вы хотите сказать?

– Что хорошие люди остаются хорошими, а дурные – дурными до смерти.

– Полноте, дон Хесус, вы что-то уж слишком строги к этому несчастному.

– И у вас не появилось повода быть недовольным им за все время, пока он находился в вашем распоряжении?

– Ни малейшего. Напротив, не мог на него нахвалиться.

– Ну, раз так, то и ладно…

Затем разговор перешел на другие темы, сделался общим и вскоре принял характер дружеской беседы.

Время шло, было часов шесть пополудни, и солнце уже клонилось к горизонту, когда дон Хесус весело объявил, что асиенды дель-Райо они достигнут самое позднее через час, в семь вечера, то есть прежде, чем совсем стемнеет, потому что ехали они очень быстро и по дороге самой прямой и удобной.

Кавалькада продолжала путь, путешественники переговаривались и смеялись, и тут вдруг один из всадников, ехавших впереди, дал шпоры лошади и помчался вихрем.

– Что случилось? – вскричал Лоран. – Что там происходит?

Асиендадо побледнел.

– Не знаю, – пробормотал он, – не мешало бы осведомиться.

– Сейчас я сделаю это. Юлиан, подай ружье. Мигель, становись во главе, собери всех в круг около дам и сеньора дона Хесуса и жди с пистолетами наготове. Ты ответишь мне головой за тех, кого я поручаю твоей охране.

Эти слова были произнесены резким и повелительным тоном.

Несмотря на понятный испуг, девушки не могли налюбоваться воинственным выражением лица молодого человека, который преобразился прямо у них на глазах.

– Будьте спокойны, ваше сиятельство, – хладнокровно ответил Мигель.

– Ради бога, не бросайте нас, дон Фернандо! – вскричала донья Флора.

– Так надо, – возразил он глухо, помчался во весь опор вперед и мгновенно скрылся из глаз.

Мигель Баск, видя, что нечего ждать помощи от асиендадо, который стоял бледный как смерть и дрожал всем телом, скрыл улыбку презрения и принял командование, которое поручил ему Лоран.

Он собрал всю кавалькаду посреди дороги, поместил дам, дона Хесуса и камеристок в центре группы, своих людей и слуг асиендадо расставил вокруг, а сам отважно стал в нескольких шагах впереди.

– Держать ухо востро! – приказал он.

Он решил храбро, лицом к лицу, встретить опасность, какого бы рода она ни была.

Между тем Лоран несся во весь дух, и за ним, не отставая ни на пядь, следовал его верный паж Юлиан. Вскоре Лоран увидел своего передового, который отбивался от четырех окруживших его беглых негров.

Дон Фернандо был один с Юлианом, другому передовому он велел примкнуть к основному отряду, оставшемуся позади, тем не менее бесстрашный капитан ринулся очертя голову к сражавшимся, крикнув громовым голосом Береговому брату, чтобы он держался.

Однако, подскакав ближе к месту действия, он понял, что происходит на самом деле.

Оказалось, беглых негров было не четверо, как ему показалось издали, а по меньшей мере пятнадцать, и все вместе они наседали на флибустьера и троих индейцев, храбро им сопротивлявшихся. Два негра и один краснокожий уже были мертвы.

Шайкой разбойников командовал Каскабель. У его ног лежала распростертая в обмороке женщина.

Лоран сразу понял, что это Аврора, похищенная презренным метисом, а храбро сражавшиеся индейцы, судя по всему, принадлежали племени валла-ваоэ. Они настигли похитителей и старались отбить дочь своего вождя.

– Вперед, Шелковинка, черт побери! Покажем этим негодяям! – вскричал Лоран, вонзив шпоры в бока лошади.

В сражении Шелковинка вел себя не хуже взрослого мужчины. Итак, они вдвоем ринулись вперед, чтобы помочь так храбро оборонявшимся флибустьеру и краснокожим.

Лоран и Шелковинка выстрелили в самую гущу противников сперва из ружей, потом из пистолетов и, наконец, стали саблями наносить удары направо и налево.

Огнестрельного оружия у негров не было. При нападении они всегда брали числом. Завидев новых противников, негры поняли, что погибли, дрогнули, отступили и попытались пробраться ближе к своим лошадям.

– Ей-богу, вовремя вы подоспели, капитан, – со смехом воскликнул флибустьер. – Слишком уж много их оказалось!

– Все в порядке, Гуляка, – ответил Лоран, перезаряжая ружье и пистолеты, – только дай лошадям перевести дух, и мы покажем этим негодяям.

В схватке наступил перерыв: силы и с той и с другой стороны истощились. Но противники отдыхали недолго.

На непонятном для флибустьеров языке Каскабель сказал несколько слов своим подельникам, и те снова бросились в бой.

Их ждал энергичный отпор. И, несмотря на все усилия, негры были вынуждены отступить. Они сомкнули ряд и шаг за шагом отходили, держась при этом лицом к врагу.

Лоран понял причину этой новой тактики, увидев, что Каскабель поднимает на руках Аврору, которая все еще лежала на земле без чувств.

Презренный метис хотел воспользоваться последней возможностью и в суматохе скрыться вместе со своей добычей. Он поднял девушку, передал ее одному из бандитов, вскочил на лошадь и уже наклонился, чтобы подхватить пленницу, которую протягивал ему на вытянутых руках негр.

Вдруг одновременно раздались два выстрела: один выстрел сделал Лоран, другой – Шелковинка. И оба не промахнулись.

Каскабель испустил яростный рев боли и поскакал прочь во весь опор. Пуля Юлиана раздробила ему правую руку возле плеча.

Негр же свалился как сноп, замертво: пуля Лорана размозжила ему череп. Негодяй рухнул на землю рядом с девушкой, которая так и не очнулась.

Схватка к этому моменту превратилась в настоящую резню. Похитители отчаянно защищались, словно дикие звери. Но вскоре их осталось не более пяти-шести, и то по большей части раненых. Вскоре и они, брошенные предводителем, кинулись врассыпную.

Лоран пренебрег погоней. К чему? Разве девушка не была спасена живой и невредимой?

Он предоставил Шелковинке и Гуляке ловить брошенных беглецами лошадей, а сам соскочил наземь и подошел к Авроре.

Индейцы уже оказали первую помощь девушке, обморок которой произошел только от испуга.

– Слава богу! – прошептал он. – Больше мне делать здесь нечего, дочь моего друга спасена.

– Кто ты? – спросил один из индейцев, человек лет пятидесяти, черты лица которого были отмечены печатью истинного благородства и величия.

– Уж не принимаешь ли ты меня за врага? – спросил Лоран с добродушной улыбкой.

– Нет, ты сделал для нас то, на что не решился бы даже преданный друг. Тебе мы обязаны жизнью, честью и свободой дочери нашего любимого вождя. Скажи мне свое имя, чтобы мы могли восхвалять его как имя нашего благодетеля.

– Мое имя ничего тебе не скажет, ты его не знаешь, но я друг валла-ваоэ и брат их вождя Туш-и-Дур-Амга, я тот белый воин, который заключил союз с твоим племенем.

– Я знаю тебя, брат. Валла-ваоэ благодарны, ты скоро увидишь, на что они способны, когда защищают тех, кого любят.

– Сейчас я видел их в деле, ты и твои воины – большие храбрецы.

– Благодарю! – сказал индеец и гордо улыбнулся.

– Девушка приходит в себя, скоро она сможет сидеть на лошади, – продолжал Лоран. – Что ты намерен делать? Хочешь ехать со мной или же собираешься отвезти ее к отцу?

– Туш-и-Дур-Амг оплакивает возлюбленную дочь, он призывает ее с рыданиями. Шон-Энг-И повезет ее к нему.

– Разве вождь близко?

– В двух часах ходьбы.

– И ты не боишься, что вернется неприятель?

– Нет, – возразил индеец с улыбкой, – теперь у нас будут лошади, а негры – пешие… Да они и не вернутся, они бежали в страхе.

– Да, ты прав, лучше всего вернуть девушку отцу.

При этих словах Лоран снял перстень с руки и подал его индейцу.

– Пусть Шон-Энг-И отдаст этот перстень вождю, Туш-и-Дур-Амг узнает его, – прибавил он.

– Все будет исполнено. Не хочет ли сказать бледнолицый воин доброе слово молодой девушке нашего племени?

– Нет, – возразил Лоран, – первая улыбка ребенка принадлежит отцу. Мы еще увидимся с ней… А вот и лошади, выбери, каких пожелаешь.

Возвращавшиеся флибустьеры действительно гнали перед собой полтора десятка лошадей. Шон-Энг-И сделал знак одному из своих товарищей. Тот отделил пять лошадей.

– Теперь, – продолжал Красавец Лоран, – вам больше нечего здесь делать. Посадите девушку на лошадь и уезжайте. Мой отряд в миле позади нас, и он будет для тебя надежным, хотя и невидимым, прикрытием до самой асиенды дель-Райо, где я останавливаюсь. Но поторопись, не хочу, чтобы остальные знали, что тут произошло.

– Брат мой говорил хорошо, – ответил краснокожий воин, – я повинуюсь ему.

Он и его спутники тотчас вскочили в седла.

Лоран бережно поднял на руки и посадил на седло перед индейцем девушку, которая все еще не очнулась от обморока.

– До скорого свидания!

– До свидания! – ответил вождь.

Обменявшись последним поклоном с капитаном, трое индейцев пустили лошадей во весь дух и почти мгновенно скрылись за поворотом дороги.

– Ни слова обо всем случившемся, – сказал Лоран.

– Хорошо, капитан.

– А с лошадьми-то что делать? – поинтересовался Гуляка. – Они такие красивые.

– Увести их, черт побери! – вскричал Лоран. – Продай их, Гуляка, дон Хесус наверняка не устоит перед покупкой, а деньги ты разделишь поровну с товарищами.

– Благодарим, капитан, с вами приятно иметь дело: хоть и приходится драться, зато всегда добыча перепадет.

– Надо спешить. Наши спутники, я думаю, встревожены, что нас так долго нет.

Они помчались во весь опор назад.

Хотя Мигель Баск злился и отчаянно кусал усы от досады, он в точности исполнил данное ему поручение и оставался неподвижен. Он стоял, как каменная глыба, посреди дороги, и, чтобы не быть застигнутым врасплох, зорко смотрел по сторонам.

Остальные флибустьеры, гордо подняв голову, с грозным блеском во взоре, держали ружья наготове и не сводили с Мигеля Баска глаз, готовые повиноваться его малейшему знаку.

Воинственной осанкой, спокойствием и строгой дисциплиной эти люди представляли собой поразительную противоположность тем, кого они должны были охранять. Бедняги-пеоны дрожали всем телом и дико озирались вокруг, готовые дать стрекача при первом же признаке переполоха. Дон Хесус Ордоньес был бледен как мертвец, он перетрусил сильнее всех, беспрестанно ударял себя в грудь и машинально бормотал молитвы.

Девушки оказались гораздо храбрее. Немного опомнившись от первого испуга, они принялись с любопытством осматриваться и невольно сравнивали жалкий вид своих пеонов с выражением беспечной отваги на лицах графских слуг. Девушки понимали, что в случае нападения могли рассчитывать только на их защиту.

Треск ружейной пальбы, доносившейся до их маленького отряда, еще больше усилил страх и смятение пеонов. Некоторые из них, кажется, уже были готовы дать тягу, но Мигель, встрепенувшийся при звуках перестрелки, словно благородный конь, почувствовавший шпоры, повернулся к трусам, взвел курок и тоном, не обещавшим ничего хорошего, грозно вскричал:

– Первому, кто тронется с места, я всажу пулю в лоб!

Предостережение возымело действие, пеоны не заставили повторять его дважды, и все пришло в надлежащий порядок.

Спустя некоторое время шесть или восемь окровавленных негров в страхе пробежали на некотором расстоянии от дороги. Увидев это бегство, трусы-пеоны вдруг превратились в храбрецов и хотели было стрелять. Великодушный флибустьер презрительно пожал плечами и заметил:

– Побежденных не бьют!

– Однако, друг мой, – обратилась к нему донья Флора, – зачем же нам оставаться здесь дольше? Быть может, ваш господин подвергается опасности! Лучше бы поспешить к нему на помощь.

– И в самом деле, – прибавила донья Линда. – Бедный граф! Нельзя же оставить его одного. Ради бога, отправимся к нему!

– Прелестнейшие сеньориты, – возразил Мигель Баск с поклоном и улыбкой, – если его сиятельство и находится в опасности, то, как бы велика она ни была, это его дело, он выпутается, как сумеет. Мне же он приказал оставаться здесь и охранять вас, что я и исполню, хоть бы целый легион чертей налетел сюда и попытался переломать нам ребра.

– А что, если он убит?! – вскричала донья Флора в ужасе.

– Убит? Он-то? – усмехнулся флибустьер. – Видно, что вы не знаете его, сеньорита! Не настолько он неловок.

– Все же его могли ранить, – прибавила донья Линда.

– Ранить? Его? Это невозможно. Во-первых, сражение – это его стихия, он счастлив только там.

– И все же! – не унимались девушки.

– Ну, что я вам говорил? – бесцеремонно перебил их Мигель. – Вот он возвращается – веселый и бодрый, как будто ездил на прогулку. Вы его видите?

– Да, да, это правда! – с живостью вскричала донья Флора, бледное лицо которой вдруг вспыхнуло.

– Действительно, это он, – прибавила донья Линда вполголоса. – Странно, – докончила она про себя, – он совершенно преобразился, какая гордая осанка! Я совсем не знала его до сих пор!

Она вздохнула и отвернулась.

– Гром меня разрази! – весело вскричал Мигель Баск. – Его сиятельство граф еще и добычу захватил – десять превосходных лошадей! Только он способен на такие штуки.

Действительно, Красавец Лоран возвращался мерным галопом, такой спокойный, как будто ровно ничего не случилось. За ним Шелковинка и Гуляка гнали захваченных лошадей.

Когда опасность миновала, к дону Хесусу Ордоньесу вернулись его обычное хладнокровие и достоинство.

Он проехал несколько шагов навстречу молодому человеку.

– Что там происходило? – спросил он с живостью.

– Почти то, что вы предполагали, сеньор дон Хесус, – равнодушно ответил Лоран, раскланиваясь в то же время с дамами. – В путь, Мигель, надо спешить и наверстать, если возможно, потерянное время.

Группа всадников опять двинулась в дорогу.

Лоран по-прежнему ехал возле доньи Флоры.

Шелковинка и Гуляка, сдав пеонам лошадей, также вернулись на свои места.

– Как, граф, – вскричал асиендадо, – это были флибустьеры?

– Да, – ответил Лоран. – С помощью пятнадцати беглых негров они подготовили нам премиленькую встречу, и если бы один из моих передовых случайно не заметил их, мы провели бы очень неприятный часок, полагаю.

– О-о! И вы совершенно уверены, граф, что эти черти убрались?

– Как нельзя более, дон Хесус. Будьте спокойны. Правда, осталось еще несколько…

– Кого? – в испуге перебил асиендадо.

– Но так как они мертвые, – продолжал граф, – то не очень страшны…

– Это другое дело!

– Сколько их было, граф? – спросила донья Линда дрожащим голосом.

– Признаться, сеньорита, – засмеялся Лоран, – мне некогда было считать, быть может, человек двадцать, а пожалуй, и больше, в точности определить не могу.

– Здесь пробежало человек десять, – заметила донья Флора.

– А! Они бежали в ту сторону?

– Да, там, поодаль от дороги.

– Вскоре за поворотом вы увидите почти такое же число убитых. Следовательно, я не ошибся, их было человек двадцать.

– А вас всего трое, один из которых ребенок? – с удивлением произнесла донья Линда.

– Извините, сеньорита, этот ребенок – мужчина, когда надо защищать меня. Он храбро сражался.

– Трое против двадцати! – вскричала донья Флора восторженно.

– Этого оказалось вполне достаточно, чтобы обратить их в бегство.

– Просто невероятно! – вскричал дон Хесус чуть ли не с благоговением. – О-о! – прибавил он с чувством. – Мы, испанцы, просто львы!

– …порой… – договорил молодой человек, улыбаясь.

– Но вы ранены! – вдруг вскричала донья Флора в ужасе.

– Ошибаетесь, сеньорита, я не ранен.

– Но вся ваша одежда в крови!

– Простите, сеньорита, мне совестно за то, что так получилось. Благодарю вас за участие, которым вы удостаиваете меня, но не тревожьтесь, эта кровь не моя.

– Вы уверены в этом, сеньор дон Фернандо?

– Как нельзя более, сеньорита, – засмеялся Лоран. – Меня забрызгал, падая, какой-то олух, черт бы его побрал!

– Он достаточно поплатился за свою неловкость, – с невольной улыбкой заметила девушка, – зачем же бранить его в придачу? Великодушному врагу этого делать не следует.

– Правда, сеньорита. Он получил по заслугам.

Донья Линда молчала, углубившись в свои мысли.

Девушка испытывала странное волнение, сердце ее сжималось, глаза были полны слез, она не понимала, что с ней происходит, какое-то неведомое чувство наполняло ее душу. Жадно вслушивалась она в каждое слово Лорана и по временам украдкой обращала к нему долгие взгляды.

Вскоре путники достигли того места, где произошла схватка. Трупов двенадцать с искаженными ужасом лицами валялось тут и там в лужах крови.

– Вот где было сражение, – прошептала донья Линда.

– О, сеньорита, это была просто мелкая стычка.

– Какое побоище! – вскричал дон Хесус с удивлением. – Ей-богу, граф, вы просто герой!

– Вы слишком великодушны, – скромно возразил молодой человек.

– Мы обязаны вам жизнью!

– Полноте, сеньор дон Хесус, вы ничем не обязаны мне за то, что я проучил негодяев. Напротив, для меня было счастьем оказать вам такую незначительную услугу.

– Незначительную услугу!

– Кстати, – внезапно сказал Лоран, желая переменить тему разговора, который все вертелся вокруг одного и того же и уже начинал ему надоедать, – знаете ли, сеньор дон Хесус, кого я заприметил в числе этих разбойников?

– Откуда же мне знать, граф, если никого из них я и в лицо не видывал.

– Ошибаетесь, сеньор дон Хесус, одного по крайней мере вы видели.

– Я? Вы, верно, шутите?

– Ничуть, напротив, говорю очень серьезно, клянусь вам.

– И вы утверждаете, что я знаю одного из этих презренных воров?

– Отлично знаете.

– Мне это нравится!

– И тем не менее это так.

– Впрочем, я стольких знаю!

– Назвать его?

– Сделайте милость, граф.

– Это индеец, заклинатель змей, некто…

– Каскабель! – вскричал асиендадо, бледнея.

– Вы сами назвали его, сеньор дон Хесус! Стало быть, вы его знаете.

– Совсем мало, – возразил асиендадо в очевидном смущении.

– Что вы говорите, отец, – наивно остановила его донья Флора, – вы очень хорошо знаете этого гадкого человека, недели не проходит, чтобы он не приходил раза два или три на асиенду.

– Возможно, – пробормотал асиендадо, растерявшись от такого неожиданного разоблачения и не зная, что говорить, – но что же это доказывает?

– Ровно ничего, – вмешался Лоран, который узнал то, что хотел.

– Он убит? – спросил дон Хесус.

– К несчастью, нет.

– Но, верно, тяжело ранен?

– Да. Юлиан, мой паж, раздробил ему ружейным выстрелом руку у самого плеча.

– Скажите, какой молодец! – покровительственным тоном заметил асиендадо. – Признаться, если бы он и убил его, то потеря была бы не особо велика.

– И я так думаю. Но не пеняйте слишком моему пажу, сеньор дон Хесус, – продолжал он, улыбаясь, – мальчик сделал, что мог, и если не убил его, то в недостатке усердия винить его нельзя.

– Мне?! Пенять на прелестного ребенка, так горячо преданного своему господину?! – вскричал с живостью дон Хесус. – Вы не должны говорить так, граф, и в доказательство, – прибавил асиендадо, сняв с себя великолепную бриллиантовую булавку, – я прошу его принять эту безделицу на память от меня и в награду за храбрость, проявленную им сегодня.

Паж, колеблясь, взглянул на своего господина.

– Можешь принять подарок, Юлиан, – сказал ему тот, – отказом ты оскорбишь сеньора дона Хесуса.

Шелковинка взял булавку и горячо поблагодарил асиендадо.

– Да, да, – продолжал между тем дон Хесус, – слуг я вознаградить могу, но их господина – нечем.

– Их господин, – ответил флибустьер с серьезным видом, – знатного рода, сеньор дон Хесус, так что и речи быть не может о каком-либо вознаграждении, тем более что он только исполнил свой долг дворянина.

– Боже мой, граф! – наивно вскричал асиендадо. – Я так недавно имею честь знать вас, а между тем не перечту всего, чем вам обязан.

– Тише, сеньор дон Хесус, – остановил Лоран, бросив на него многозначительный взгляд, – не говорите этого, сперва надо ближе узнать друг друга, а потом уж выносить окончательное суждение.

– О! Вас-то, граф, благодарение Богу, я знаю хорошо!

– Может, вы ошибаетесь на мой счет и со временем перемените свое мнение!

– Это невозможно.

– Кто знает?

– Вы странный человек, любезный граф, – сказал асиендадо, немного помолчав.

– Не понимаю вас, сеньор дон Хесус, – возразил Лоран с легкой надменностью.

– Видите ли, то, что я хочу сказать, довольно трудно выразить словами.

– Вы сильно возбуждаете мое любопытство этими вашими вступительными оговорками, сеньор дон Хесус.

– Простите ли вы, если я буду вполне откровенен с вами?

– Все прощаю вам заранее, сеньор. Итак, говорите смело.

– Вот что, граф… Сам не знаю отчего, но порой мною овладевает престранное чувство в вашем присутствии: разумеется, я питаю к вам живейшую приязнь, я стольким вам обязан…

– Дальше, дальше!

– Однако иногда в разговоре с вами, вот как сейчас, например, я совсем теряюсь, такое грозное выражение мгновенно принимает ваше лицо, так сверкает молнией ваш взгляд!

– Неужели я так страшен?

– Для меня – очень.

– Благодарю, сеньор.

– Как прикажете, граф, это не в моей власти! И наконец, даже ваша речь…

– Ну вот, и разговор мой страшен?

– Да как бы вам сказать… у вас такие интонации… они придают особенное значение каждому слову. Насмешливая улыбка то и дело мелькает на ваших губах. Когда вы говорите мне любезность, она звучит точно угроза. Если вы оказываете услугу, мне, наперекор очевидности, так и сдается, что услуга ваша превратится для меня в смертельную обиду. В эти минуты…

– Что же в эти минуты?

– Вы наводите на меня такой страх, что кровь стынет в жилах.

– Уж не предчувствие ли это, сеньор дон Хесус? – поинтересовался Лоран, даже не моргнув глазом. – А ведь предчувствия посылаются Богом, ими пренебрегать нельзя.

– Вот вы опять насмехаетесь надо мной, страшный вы человек!

– Насмехаюсь? Нисколько. Я вовсе не шучу.

– Вот то-то меня и огорчает, граф, что я никогда не знаю, враг вы мне или друг.

– Зачем же мне быть вашим врагом, сеньор дон Хесус? – возразил Лоран, взглянув на асиендадо так внимательно, что тот вздрогнул и невольно опустил глаза.

– Этот вопрос я и задаю себе: мы познакомились только несколько дней назад, никогда прежде мы не встречались. Случай свел нас, когда мы оба вовсе этого не ожидали.

– Случай иногда бывает счастливым.

– Я и не жалуюсь на него, наши отношения с самого начала были самыми дружескими.

– Согласен, но что же вы видите в этом стечении обстоятельств, сеньор дон Хесус?

– Ничего не вижу, а только доискиваюсь.

– Можно дать вам совет?

– Любезный граф, совет от вас мне всегда приятен.

– Вы очень любезны… Ничего не ищите, поверьте, это ни к чему не приведет.

– Но почему?

– Боже мой! Все очень просто: доискиваются только того, что существует, вы же хотите отыскать то, что создано одним вашим воспаленным воображением.

– Ваши слова доставляют мне величайшую отраду и сваливают тяжелое бремя…

– С вашей совести, – подсказал Лоран, улыбаясь.

– Вовсе нет! – вскричал асиендадо. – Моя совесть совершенно спокойна.

– Разумеется, когда за свою жизнь не сделал никому вреда, – насмешливо согласился капитан.

Асиендадо покосился на него, потом, охваченный внезапным порывом гнева, хлестнул свою лошадь так, что она помчалась во весь опор.

– Что это с моим отцом, дон Фернандо? – с беспокойством спросила донья Флора.

– Не знаю, сеньорита, это с ним произошло внезапно. Если бы дело было не под вечер, я приписал бы это действию солнца.

Но дон Хесус уже успел побороть гнев и вернулся на прежнее место возле молодого человека.

– Простите, дон Фернандо, – сказал он, – моя лошадь споткнулась, и я вообразил, что она понесла.

– Я видел, – вежливо поддакнул флибустьер.

– Итак, вы говорили?..

– Ничего я не говорил, сеньор, смею вас уверить, – по крайней мере, я ничего не помню.

– А! Значит, мне показалось.

– Скоро мы доедем до асиенды?

– Вы устали?

– Признаться, да. Я не привык к большим переездам, а путь этот, не в упрек будет сказано, довольно длинен. Я не такой железный, как вы, дон Хесус, дорога меня утомляет.

– Это и неудивительно, если привыкаешь пользоваться удобствами жизни…

– Именно, сеньор, я очень избалован удобствами.

– Так утешьтесь, дон Фернандо, мы близки к цели. Когда мы обогнем этот густой кустарник, что виднеется слева в ста шагах впереди, до асиенды останется всего четверть мили. Она окажется у нас прямо перед глазами.

– Во всем своем великолепии! – высокопарно заметил Лоран.

– Ни минуты без насмешки!

– Что ж поделаешь? Такая натура! Я смеюсь над всем – над грустным и над смешным. Следует принимать меня таким, каков я есть… Однако благодарю вас за это известие, сеньор дон Хесус. Откровенно говоря, я не прочь поскорее добраться до места – чувствую себя совсем разбитым.

– Гм! Я думал, вы выносливее.

– И обманулись! Как видите, воля у меня есть, а сил не хватает. Кроме того, подумайте, что я еще далеко не у цели!

– Как?

– Да ведь я еду в Чагрес.

– Знаю, но не сегодня же, надеюсь?

– Нет, разумеется, хоть бы судьба всего моего состояния зависела от этого.

– Ну, завтра вы отдохнете и будете в порядке, вот увидите.

– Дай-то бог!

Разговаривая таким образом, они быстро приближались к асиенде дель-Райо.

Стало темнеть, и человек пятьдесят пеонов с факелами в руках бегом спускались с горы и приветствовали возвращение господина громкими криками.

Люди бежали в темноте, размахивая зажженными факелами, что придавало окружающей картине нереальный, фантастический характер.

Спустя двадцать минут путешественники уже въезжали во двор асиенды.

Капеллан и мажордом ждали у главных ворот. Они поздравили прибывших с благополучным приездом.

Путешественники спешились.

Хотя Лоран и жаловался на усталость, однако он проворно соскочил наземь и подбежал к дамам, чтобы помочь им сойти.

– Поручаю тебе слуг его сиятельства графа дона Фернандо де Кастель-Морено, – обратился асиендадо к мажордому, – смотри, чтобы они остались довольны.

Мажордом почтительно поклонился.

Дон Хесус Ордоньес вошел в дом, за ним – девушки, граф и отец Санчес, который, завидев Лорана, по своему обыкновению тотчас надвинул капюшон на лицо.

Все разошлись по своим комнатам, чтобы в ожидании ужина привести в порядок одежду, весьма нуждавшуюся в этом после продолжительного переезда.

Графу отвели ту же комнату, где он был в предыдущий раз. Мигель Баск и паж уже ждали его там.

Лоран переоделся: платье на нем было в крови и во многих местах разорвано.

– Схватка была не шуточная, ваше сиятельство? – спросил Мигель, помогая капитану переодеваться.

– Пустяковая, – ответил молодой человек на басконском наречии, которое приводит ученых в отчаяние. – Шайка негров с чудовищем Каскабелем во главе похитила дочь нашего друга Хосе.

– Ага!

– Несколько индейцев бросились вслед за ними. Будучи в явном меньшинстве, они отважно ринулись в бой и полегли бы все, не подоспей мы, на их счастье, как раз вовремя. Девушку мы вызволили, а мерзавцев перебили. Юлиан выстрелом раздробил руку Каскабелю, и тот с воем ударился в бегство. За ним разбежались и остальные. Вот и вся история.

– Бедный Хосе! Я рад, что все так хорошо закончилось для него.

– Я тоже. Разумеется, я и не заикнулся обо всем произошедшем дону Хесусу. Я сочинил целую историю о засаде свирепых флибустьеров, бежавших из Панамы, прибавил к своему рассказу ожесточенный бой и угодил в его мнении прямо в герои. Он меня боится теперь как черта, что мне на руку. Надо поддерживать его в этом полезном чувстве.

– Это будет нетрудно, – с гримасой пренебрежения ответил Мигель, – редко мне приходилось видеть такого подлого труса. Все время вашего отсутствия он бил себя в грудь и бормотал молитвы, дрожа как осиновый лист.

– Да уж, не храбрец.

– Вы можете назвать его презренным трусом, ваше сиятельство, и этого будет мало.

– А что девушки?

– О! Те ничего не боялись, просто молодцы! Представьте себе, они собирались отправиться к вам на помощь, как только заслышали перестрелку. Какого труда стоило мне удержать их! И то, если бы вы не вернулись, право, мне пришлось бы уступить их настоятельному требованию ехать вперед.

– Добрые души! – прошептал молодой человек с чувством.

– Да, добрые, капитан, и преданные вам души, уверяю вас.

Лоран вздохнул, поник головой и задумался.

– Победит ли ангел демона? – пробормотал он про себя. – Увы, это в руках Божьих! Я только орудие роковой судьбы…

В эту минуту появился мажордом и доложил, что ужин подан.

Лоран тотчас направился в столовую.

Все были в сборе, и капеллан ждал только его, чтобы прочесть молитву.

Девушки, утомленные путешествием, едва притронулись к ужину и вскоре, извинившись, ушли к себе.

Дона Фернандо, после ухода доньи Флоры и доньи Линды, уже ничего не удерживало за столом. Несмотря на просьбы асиендадо посидеть еще несколько минут, он сослался на страшную усталость. Глаза его смыкались, он с величайшим трудом подавлял зевоту. Разумеется, хозяин не мог удерживать его долее.

Предоставленной ему свободой молодой человек воспользовался с восторгом и немедленно вышел из столовой в сопровождении своего пажа и камердинера.

– Ах, любезный отец Санчес! – вскричал асиендадо, когда за Лораном затворилась дверь. – Какой замечательный человек этот граф де Кастель-Морено!

– Вы находите, сеньор дон Хесус? – равнодушно спросил монах.

– Разве вы не разделяете моего мнения?

– Я очень мало знаю графа, сеньор, ведь мы не перекинулись с ним и парой слов.

– Действительно, он так недолго пробыл здесь в свой первый приезд.

– Разве на этот раз он пробудет дольше?

– Не смею надеяться, отец Санчес, хотя и сильно желаю этого. У него неотложные дела в Чагресе.

– А!

– Но по возвращении, надеюсь, он опять остановится здесь.

– По-видимому, вас очень заинтересовал этот молодой человек, – заметил монах, подняв голову и пристально поглядев на асиендадо.

– Действительно, очень: я потерял счет услугам, которые он оказал мне. Не далее как сегодня, часа два назад, мы все были бы безжалостно умерщвлены разбойниками, засевшими в засаде и поджидавшими нашего проезда, если бы не он!

– В самом деле?

– Несмотря на мои просьбы, даже, можно сказать, требования, он один бросился на разбойников и перебил их всех. Что за человек! Какая храбрость! Вы так же восхищались бы, отец Санчес, если бы, как я, видели его в пылу сражения.

– Боже мой! Дело было такое жаркое?

– Вы даже не можете себе представить: нас окружили более сорока разбойников-флибустьеров, бежавших из Панамы, где они содержались в ожидании приговора.

– Я полагал, что этих разбойников, как вы их называете, было не более десятка…

– Действительно, это так, – сказал асиендадо, прикусив губу, – но они собрали вокруг себя индейцев и беглых негров, которых немало в этих местах.

– Увы! Хозяева с ними безжалостны. У бедняг нет иного выхода, кроме бегства.

– Вы жалеете этих злодеев, отец Санчес?

– Я жалею всех страждущих, сеньор… Итак, они были вынуждены отступить?

– После упорного сопротивления.

– Слава богу, что вы спаслись от такой опасности, теперь вы в неоплатном долгу у графа.

– В долгу, который, боюсь, никогда не буду в состоянии возвратить, отец мой: граф не такой человек, как все.

– Положим. Однако поблагодарить его вам бы следовало, – возразил монах с легкой насмешкой в голосе.

– О! За мной не станет.

– И хорошо, сеньор. Кстати, не ранен ли граф?

– Нет, а к чему этот вопрос, отец Санчес?

– К тому, что он показался мне очень бледным, даже слабым. Он явно нуждался в отдыхе.

– Я и сам не могу понять этого. В том, что он не ранен, можете быть уверены, но меня крайне удивляет, что молодой человек, рослый и превосходно сложенный, который еще сегодня был так энергичен и показал такую громадную силу, тотчас после сражения стал вдруг жаловаться на усталость, на жар, бог знает на что еще и вдруг сделался слаб, как женщина. Вы сами видели его минуту назад. Что можно думать о таком странном поведении?

Отец Санчес снова пристально поглядел на асиендадо, как будто хотел проникнуть в глубину его души, потом встал и, поклонившись, сказал со значением:

– Это доказывает, что не следует полагаться на внешний вид, почти всегда обманчивый. Доброй ночи, сеньор дон Хесус, да бодрствует над вашим изголовьем ангел-хранитель, навевая вам сладкие сны!

С этими словами он медленно вышел из залы.

– Что хотел сказать этот старый монах? – пробормотал асиендадо, оставшись один. – Вечно он говорит такими загадками, что ничего не поймешь! Ах, если бы я мог избавиться раз и навсегда от его присутствия!.. Но терпение… – прибавил он, нахмурив брови, – быть может…

Он помолчал, потом опять заговорил вполголоса:

– К чему понапрасну гадать о том, что взбредет в глупую башку полусумасшедшего монаха, к чему разгадывать неразрешимые загадки!.. Раз все гости бросили меня, то и я пойду спать, это будет лучше, чем без малейшего на то основания тревожиться относительно всяких химер… Ха-ха-ха! – презрительно засмеялся он. – Меня не так легко напугать, как полагают! Посмотрим!

Он еще прошелся по комнате взад и вперед, прежде чем наконец уйти в свою спальню.

Спустя десять минут дон Хесус уже спал в своей постели сном праведника. Асиенда была погружена во мрак и безмолвие, все обитатели ее, по-видимому, наслаждались отдыхом. Однако, если бы стены запертых комнат вдруг сделались прозрачны, мы смогли бы увидеть совершенно неожиданную картину.

Оставим пока дона Хесуса – единственного, быть может, из всех обитателей асиенды, кто действительно спал, – и войдем в комнату, занимаемую тремя Береговыми братьями. Флибустьеры и не думали спать. Сидя вокруг стола, они пили водку и о чем-то с жаром спорили вполголоса. С мужественного лица Лорана исчезли всякие следы усталости.

Эти трое ломали голову, пытаясь доискаться ответа на некую мучившую их задачу, но решение никак не приходило, и все трое ужасно досадовали.

Лоран уехал из Панамы вовсе не для того, чтобы попасть в Чагрес, где ему нечего было делать, а чтобы пробраться к устью реки Сан-Хуан и там переговорить с Монбаром или, по крайней мере, с Медвежонком Железная Голова, заместителем командующего экспедицией, о действенных мерах по захвату Чагреса, овладению фортом Сан-Лоренсо-де-Чагрес, который защищал город, и о наступлении оттуда на Панаму по суше через перешеек.

К несчастью, прежде всего Лорану и его товарищам следовало добраться до реки Сан-Хуан, точного положения которой никто не знал. Река не могла находиться далеко от асиенды дель-Райо, однако чрезвычайно важно было не ошибиться и не спутать одну реку с другой, что повлекло бы за собой громадную потерю времени и, пожалуй, провал всей экспедиции.

И сейчас флибустьеры находились в страшном затруднении, не зная, на каком из принятых решений остановиться. Отправляться в путь одним нечего было даже и думать, отыскать же проводника было делом непростым: как они смогли бы объяснить ему, почему просят вести их к устью Сан-Хуана, вместо того чтобы двигаться в Чагрес?

– Я вижу только одно средство, – сказал наконец Мигель Баск с торжествующим видом. – Оно простое и верное.

– Не хвастайся, болтун, лучше говори скорее, – вскричал Лоран с нетерпением.

– Вот это средство: завтра утром мы берем проводника, все равно, кого именно…

– Умно, ничего не скажешь, – шутливо заметил Лоран.

– …уговариваемся с ним, чтобы он довел нас до Чагреса…

– Однако…

– Не перебивайте! Дорогой мы говорим ему, что передумали и, прежде чем ехать в Чагрес, теперь желаем взглянуть на устье Сан-Хуана. Если он согласится исполнить наше желание, очень хорошо, если же он упрется, мы заставим его идти, приставив к голове дуло пистолета. Так или иначе, результат будет один и тот же. Добравшись до места стоянки нашего флота, мы свяжем молодца, и нам останется только выбрать средство, как оградить себя от его болтливости: мы вольны бросить его в море с камнем на шее или сдать на руки товарищам, которые продержат его у себя пленником и, пожалуй, со временем также смогут воспользоваться его услугами в качестве проводника. Вот мое предложение. Ну, что скажете о нем, ваше сиятельство?

– Оно совсем неплохое и очень простое в исполнении. За неимением лучшего, я думаю, надо будет прибегнуть к нему. Завтра с рассветом мы отправимся в путь. Нас, наверное, ждут с нетерпением. Малейшая задержка может обернуться катастрофой. Ах, почему с нами нет Хосе, ведь он дал мне слово!

– Я здесь, капитан, – отозвался тихий голос.

Привыкшие ко всяким неожиданностям, флибустьеры тем не менее вздрогнули, быстро посмотрели по сторонам и схватились за рукояти пистолетов.

Хосе, спокойный и улыбающийся, стоял в двух шагах от них.

– Ты сквозь стену прошел, что ли, дружище? – весело вскричал Мигель. – Мы не слышали ни малейшего шума.

– Какая разница, как я прошел, раз я здесь?

– И то правда.

– Разве я когда-нибудь изменял своему слову, капитан?

– Никогда, вождь, с удовольствием это признаю! Итак, прости мне, мой добрый друг, что я усомнился, не в тебе – сохрани боже! – но в возможности для тебя войти в этот дом.

На лице индейца снова промелькнула кроткая улыбка.

Он точно переродился, все изменилось в нем – от лица до одежды. Теперь он был в своем национальном костюме. Тонкая холщовая рубашка, открытая на груди, была стянута на поясе широким ремнем из коричневой кожи, короткие штаны, также холщовые, едва доходили до колен, к ремню была прицеплена с одной стороны короткая сабля с широким клинком, с другой – двусторонний топорик с рукояткой фута полтора длины. Мешочек с пулями и бычий рог с порохом были прицеплены возле сабли. Украшенные бисером мокасины из оленьей шкуры были привязаны красными узенькими полосками, которые бесчисленное количество раз скрещивались, обвиваясь вокруг сильных ног индейца. Длинные черные волосы Хосе, разделенные на прямой пробор, придерживал золотой ободок, за который было заткнуто орлиное перо. Большой пестрый плащ из шерсти ламы был схвачен золотыми застежками и ниспадал до самой земли.

В этом костюме и с ружьем в руке краснокожий имел немного дикий и вместе с тем величественный вид, внушавший невольное уважение.

Мигель подвинул ему стул. Хосе сел и пригубил водку из стакана, который ему пододвинули.

– Вот ваш перстень, капитан, – сказал он сдержанно.

– Уже! – вскричал молодой человек.

– Валла-ваоэ летят как на крыльях, когда надо служить любимому вождю. Благодаря вам, капитан, моя дочь была со мной до заката солнца. За такие услуги следует платить не словами, а делом. Надеюсь, недолго быть мне у вас в долгу.

– Хотя я желал бы обратного, вождь, – с улыбкой возразил Лоран, пожимая ему руку. – Но как же удалось тебе пробраться сюда так незаметно?

– Нет ничего проще. С давних времен мне известны все тайны этого дома, капитан.

– Однако в наше первое посещение…

– Тогда я еще недостаточно знал вас, капитан, – с живостью перебил индеец, – и не мог вести себя иначе. Кем я был тогда в ваших глазах? Бедным пеоном, пожалуй, немного более сообразительным, чем остальные, вот и все.

– Я оказался не прав. Бросим это, друг мой, и потолкуем о наших делах.

– К вашим услугам.

– Что вам удалось сделать?

– Все то, о чем мы условились: капитан Бартелеми и его товарищи учат моих воинов владеть оружием, дети и женщины собирают серу и селитру, старики жгут деревья, чтобы иметь уголь. Вскоре мы сможем снабжать вас порохом, если у вас будет в нем недостаток, – прибавил он, улыбаясь.

– Никогда нельзя знать наперед, что может понадобиться, – в тон ему ответил Лоран.

– Сегодня утром я виделся с Монбаром. Почти весь флот, готовый приступить к боевым действиям, в сборе в устье Сан-Хуана. Ждут только прибытия семи или восьми кораблей эскадры Пьера Леграна и Моргана.

– Отлично! – вскричал молодой человек, радостно потирая руки. – Какие славные вести!

– Это еще не все, – заметил Хосе.

– Посмотрим, что еще.

– Незадолго до нападения Моргана губернатор Пуэрто-Бельо отправил по разным дорогам пять курьеров в Панаму с требованием помощи.

– И…

– Все пятеро были перехвачены разведчиками и повешены.

– Отлично! Так, значит, в Панаме и теперь еще ничего не знают?

– Ровно ничего.

– Ба! – философски молвил Мигель Баск. – Тем лучше для бедняг-испанцев. Пусть их себе напоследок наслаждаются покоем, ведь их ожидает довольно неприятное пробуждение.

Слова Мигеля, произнесенные полунасмешливым, добродушным тоном, свойственным знаменитому флибустьеру, вызвали общий смех.

– Так ты говорил с Монбаром? – спросил Лоран.

– Да, мы говорили с ним довольно долго… Речь шла также и о вас.

– Мой добрый друг! – сказал Лоран. – Я горю нетерпением увидеться с ним.

– Я обещал адмиралу, что завтра в девять часов утра вы и два ваших товарища будете на его корабле.

– В таком случае нам придется выехать очень рано.

– Зачем, капитан? – возразил Хосе, улыбаясь. – Вам предстоит переезд всего в три мили. Если отправиться в путь в восемь часов утра, мы вовремя будем на месте. Велено передать, что адмирал приглашает вас к завтраку.

– Черт побери! – с живостью вскричал Мигель Баск. – Даже если по дороге нам пришлось бы положить целую сотню испанцев, я не преминул бы явиться!

– Такого страшного побоища не предвидится.

– Тем хуже, это было бы забавно!

– Вот беда-то! – вдруг вскричал Лоран, ударив себя по лбу.

– Что такое, капитан? – спросил Хосе.

– Если флот действительно стоит так близко отсюда, надо держать ухо востро: того и гляди дон Хесус, трусливый, как заяц, но хитрый, как лис, случайно пронюхает, что происходит неподалеку от его асиенды.

– Меры уже приняты.

– Очень хорошо, но объясни мне, вождь, какие именно. Признаться, я неспокоен.

– Я понимаю это, но повторяю, нет ни малейшего повода к беспокойству.

– И все-таки…

– Тут и говорить-то особо нечего. Я велел окружить асиенду живой цепью.

– То есть?

– С захода солнца пятьсот воинов сторожат каждый клочок земли на две мили в округе! Кто бы ни попытался пройти за цепь, будет немедленно схвачен и повешен.

– Старое изобретение!

– Почему бы не придерживаться его, раз оно такое хорошее?

– И чрезвычайно незамысловатое.

– Вот именно. Что же касается асиенды, то она уже с час как снабжена порядочным гарнизоном.

– Как?! Гарнизон здесь?

– Еще бы! Конечно здесь. Я имею полное право утверждать это, – прибавил Хосе, улыбаясь, – поскольку сам же и служил ему проводником и разместил, смею вас уверить, довольно удобно.

– Просто невероятно! – вскричал Лоран. – А как велик гарнизон?

– Угадайте, капитан.

– Откуда мне знать? Говори же, я точно на иголках!

– Как вы нетерпеливы…

– Это можно понять…

– Понимаю и потому повинуюсь. Сколько на асиенде дель-Райо Береговых братьев?

– Тринадцать, полагаю. Я, право, теперь и сам не уверен, во сне все это происходит или наяву.

– Благодарю, капитан, вы, верно, считаете меня чуть ли не колдуном.

– Не скрою, есть такой грех.

– По счастью, священная инквизиция не имеет надо мной власти, – возразил краснокожий, смеясь, – а то, чего доброго, по вашей милости, любезный капитан, меня сожгли бы на костре.

– Ей-богу, ты этого заслуживаешь, раз так терзаешь меня неизвестностью.

– Вы заблуждаетесь, любезный капитан.

– Заблуждаюсь?

– Ваш расчет неверен.

– Какой расчет?

– Да тот, что вы сделали. Вас не тринадцать Береговых братьев на асиенде, а, позвольте, чтобы не ошибиться, целых триста четырнадцать.

– Триста четырнадцать! Черт возьми! Что еще за шутки, вождь?

– Я не имею обыкновения шутить, когда речь заходит о важных вопросах, вроде таких, какие мы обсуждаем в настоящую минуту. Часа полтора назад, пока вы спокойно ужинали в столовой со всеми обитателями асиенды, я ввел в дом триста Береговых братьев под командой одного из ваших лучших друзей, который очень радуется, что наконец-то увидит вас и пожмет вам руку.

– О ком ты говоришь, вождь?

– Об Олоне.

– Олоне здесь! – вскричал Мигель Баск. – Ого! Дело пошло! Знаю я этого голубчика, он не любит сидеть сложа руки.

– Какого черта Монбар посылает Олоне? Ведь он Монбаром прислан?

– Самим Монбаром, который завтра же сам посвятит вас в свои планы, как он мне сказал.

– И вы ничего не знаете?

– Ровным счетом ничего, но предполагать не воспрещается, а потому…

– И что вы предположили? Говори!

– Ведь вы с Монбаром братья-матросы?

– Правда, вот уже шесть лет, как все у нас общее.

– Следовательно, вас он считает таким же начальником экспедиции, как и себя. К тому же именно вам принадлежит первая мысль о ней.

– Это возможно. Известно, что Монбар великодушен и не будет стараться держать товарища в тени.

– Особенно когда товарищ этот его брат-матрос и, следовательно, лучший друг.

– Это рассуждение не лишено логики.

– Теперь предположим… заметьте, капитан, что я ничего не утверждаю, только предполагаю…

– Хорошо, хорошо! Продолжай, друг мой.

– Предположим, говорю я, что Монбар, желая уделить вам бо́льшую долю славы в экспедиции, задуманной вами, – хотя вы самоотверженно временно отошли на второй план, – со своей стороны решился поручить вам командование в смелом нападении, на какое способны вы один. Например, в занятии форта Сан-Лоренсо-де-Чагрес, который защищает Чагрес и слывет непобедимым. Александр Железная Рука и сам Морган осаждали его поочередно в эти последние годы, однако взять так и не смогли.

– А я возьму, клянусь! – вскричал порывисто молодой человек.

– Если именно таково намерение Монбара, что мне, однако, неизвестно, он, должно быть, также верит в возможность вашего успеха. В числе окружающих его командиров адмирал особенно может полагаться на преданность одного, который любит и вас, – именно ему вы поручили ваш корабль, когда высадились на берег несколько дней тому назад.

– Олоне, черт возьми! Мой добрый старый товарищ!

– Быть может, адмирал, от внимания которого ничто не ускользает, и выбрал Олоне, понимая, что между вами будет полное согласие.

– О! Это верно. Я полагаюсь на Олоне как на самого себя.

– Позвольте еще раз заметить, что я не знаю ничего наверняка, адмирал не говорил мне ничего определенного, только…

– …только что?

– Он показался мне крайне озабоченным численностью гарнизона в форте Сан-Лоренсо, который благодаря своему положению защищает не только город и море, но и реку вместе с окрестностями.

– Гм! Хорошо он вооружен?

– Там находятся двести пятьдесят орудий на валах и гарнизон в три тысячи человек – старых, обстрелянных солдат под командой генерала Сантьяго Вальдеса, слава которого известна всему миру.

– Проклятье! Три тысячи человек, по десяти на одного, да еще за толстыми стенами!

– И прочными, каменными, в двенадцать футов толщины сверху и в двадцать пять в основании: я знаю этот форт, как будто прожил там целый век.

– Ей-богу! Спасибо Монбару за то, что он подумал обо мне! Это будет самой смелой и доблестной операцией в ходе всей экспедиции.

– Позвольте, капитан, ведь я ничего не утверждаю, это лишь мое предположение.

– Что ж, даже если Монбару эта мысль не приходила в голову, я подскажу ему, любезный Хосе! Ни за какие блага на свете, даже лучшему своему другу, за исключением Монбара разумеется, я не уступлю право на этот блистательный подвиг!

– Вы знаете в них толк.

– Еще бы! Клянусь честью, вождь, – со смехом прибавил Лоран, – ты лучший помощник из всех, каких мне приходилось встречать.

– А знаете ли, что я сделаю, если вам дадут это поручение?

– Ей-богу, знаю! Ты пойдешь со мной, не правда ли, друг мой?

– Так и есть.

– По рукам, дружище, дело решено! – И он протянул индейцу руку.

– Хотите теперь побеседовать с Олоне? Он горит нетерпением увидеть вас.

– Хочу ли? Немедленно, если только это возможно!

– А я-то, – заворчал Мигель. – Меня что, оставят здесь одного?

– Нет, – возразил Хосе. – Только заприте за собой дверь так, чтобы в комнату нельзя было войти: ваше отсутствие может продлиться бо́льшую часть ночи.

Юлиан тут же запер дверь на задвижку.

– Готово, – сказал он.

– Следуйте за мной.

Хосе подошел к стене и надавил пальцем на едва приметное углубление. Тонкая деревянная панель медленно, без малейшего шума отделилась от стены и открыла свободный проход.

Индеец поднял оставленный на полу фонарь, зажег его, после чего тщательно задвинул панель на прежнее место.

Четверо товарищей очутились в довольно узком коридоре, где, однако, могли продвигаться по двое.

Индейский вождь, которому, по-видимому, суждено было теперь вечно служить проводником Береговым братьям, исполнял свою обязанность, надо признать, с замечательной ловкостью и отличным знанием дела.

Он вел своих спутников по коридорам, пересекающимся с другими коридорами, точно клубок ниток, которым играла кошка. Флибустьеры то поднимались наверх, то спускались вниз, то возвращались назад, то сворачивали направо или налево, и проводник ни на минуту не колебался, не останавливался, даже не замедлял шага, разве только для того, чтобы затворить за собой очередную дверь.

Таким образом они шли молча около трех четвертей часа. Наконец Хосе остановился. Остальные последовали его примеру.

Проводник обратился к Лорану.

– Мы у цели, – сказал он.

– Это видно, – ответил молодой человек.

– Видно?

– Я хотел сказать – слышно: наши товарищи порядком шумят.

– Забавляются.

– Черт побери! Я знаю их забавы наизусть, но не случится ли так, что этот содом разбудит спящих наверху?

– Во-первых, капитан, замечу вам, что мы находимся на двадцать пять футов ниже асиенды. О существовании этого подземелья нынешний владелец даже не подозревает. Он вообще, как вы имели случай заметить, очень мало знает о внутреннем устройстве принадлежащих ему домов.

– Разрази меня гром! Трудно поверить в подобное неведение!

– А между тем все объясняется очень просто. Кроме этой асиенды и дома, в котором вы живете, построенных людьми, вероятно имевшими свои причины строить таким образом, во всей Америке не найдется, думаю, ни одного дома с подвалами. Разумеется, дон Хесус не мог предполагать, что два купленных им дома составляют исключение из общего правила. Он, конечно же, полагал, что строения заканчиваются там, где начинается фундамент.

– Я не подумал об этом, хотя, конечно, все очень просто.

– Итак, продолжаю объяснение: эти подвалы имеют двенадцать футов высоты, в них ведут тридцать пять ступеней, что можно определить средним числом в пятнадцать футов… Пятнадцать, двенадцать да двадцать пять составляют в итоге пятьдесят два фута! Залп батареи в пятьдесят орудий не может быть услышан на поверхности земли с такой глубины, особенно при наличии пустых пространств, которые, как вам известно, отлично поглощают звук.

– Это объяснение успокоило меня, вождь, а теперь открывай скорее дверь, мне так хочется видеть моих добрых друзей.

Хосе надавил на пружину, и дверь распахнулась.

Удивительное зрелище, не лишенное мрачного величия, представилось изумленным взорам Береговых братьев.

В громадной зале с высокими сводами, освещенной смоляными факелами, воткнутыми в железные держатели в виде рук, выступающих из стены на определенном расстоянии одна от другой, волновалась толпа людей с грязными лицами и взорами хищных птиц. Вооруженные с ног до головы, они были одеты в жалкие лохмотья, в которых, казалось, было больше дыр, чем ткани.

Это были буканьеры Олоне. Одни играли в кости на опрокинутых бочках, другие пили, третьи – и этих оказалось большинство – спали крепким сном, растянувшись на земле, нисколько не обращая внимания на адский шум, состоявший из говора, ругани и смеха их товарищей.

У стола сидел Олоне, облаченный в богатую одежду. Перед ним стояли жбан и оловянный кубок. Откинувшись на спинку стула, вытянув ноги, с трубкой в зубах, скрестив на груди руки, знаменитый авантюрист со спокойным достоинством наблюдал за этой оргией.

Над головами пестрой толпы, под сводами зала, черными клубами с рыжеватым отливом стлался дым от факелов.

Это была настоящая картина Жака Калло, гравированная Альбрехтом Дюрером. Никогда, однако, этим двум гениальным художникам, живи они в описываемое нами время, не удалось передать столь своеобразной сцены на меди или полотне, и с досады они сломали бы резцы, карандаши и кисти. Даже Сальватор Роза не создал бы ничего подобного.

Лоран с минуту наблюдал за этой сценой с неподдельным сочувствием, в котором сам не мог дать себе отчета, а потом переступил через порог. Вместе со своими спутниками он стал пробираться через толпу игроков и пьянствующих, не обращавших никакого внимания на вошедших, до того они были заняты собственным делом, и наконец оказался возле Олоне. Погруженный в созерцание клубов дыма, поднимавшегося из его трубки к потолку, буканьер не заметил прихода товарищей.

Лоран тихо опустил руку ему на плечо.

Как ни легко было прикосновение, оно мгновенно прервало глубокую задумчивость Олоне.

С быстротой ягуара флибустьер вскочил и обернулся, держа по пистолету в каждой руке.

– Вот еще! На кого это ты нацелился, брат?! – вскричал Лоран.

– Гром и молния! Это ты, брат! – И Олоне захохотал во все горло. – Как я рад тебя видеть!

– Здравствуй, Олоне.

– Э-э! И ты, Мигель, старый дружище! Добро пожаловать! И Шелковинка тут, и Хосе! Черт возьми! Это же просто праздник какой-то!.. Садитесь, и потолкуем за трубкой и стаканом доброго вина. Мне надо передать тебе кое-что, Лоран.

– И мне тоже, – с улыбкой ответил тот.

– Эй! Вино, стаканы! Живо, гром и молния!

Какой-то малый с болезненным бледным лицом, худой – как говорится, кожа да кости, – поспешил подать на стол все, что требовал хозяин.

– На, выпей, постная рожа, это тебе полезно, – сказал Олоне, подавая ему полный до краев стакан.

Поблагодарив улыбкой, похожей больше на болезненную гримасу, слуга залпом осушил стакан и отошел, вытирая рот тыльной стороной руки.

– Этому бедняге, видно, не суждено долго мыкаться по белу свету, – заметил Лоран с состраданием.

– И не говори, – Олоне пожал плечами, – он и теперь полумертвый. Кажется, он из какого-то богатого гасконского семейства. Его захватили вербовщики и силой отправили сюда. Из него такой же буканьер, как из меня – папа. Курица сильнее его. К тому же ему посчастливилось тотчас по прибытии в эти места схватить лихорадку, от которой он и теперь еще не может избавиться. Он тих и скромен, как девушка, предан нам, как собака, и храбрости необычайной.

– В его положении нечего бояться смерти, она для него скорее избавление.

– Похоже. Надо сказать, он дворянин, его фамилия де Марсен или что-то в этом роде.

– Зачем же ты купил такого больного?

– По доброте. Мне стало жаль его. Когда бедного малого выставили на продажу вместе с другими, я заметил, что к нему присматривается Красивая Голова, а ты знаешь, что он не слишком-то ласков со своими работниками. Вот мне и захотелось спасти этого парня, ведь он, как пить дать, угробил бы его через две недели.

– Ты хорошо поступил, Олоне, я узнаю тебя в этом.

– А что прикажешь делать? Ведь я тоже когда-то был продан в неволю.

– Правда. Ты принадлежал Монбару.

– Именно.

– Но тебе не следовало брать с собой беднягу, он слишком слаб.

– О-о! Видно, что ты совсем не знаешь его. Он ни за что не хотел оставить меня. Кроме того, он сказал слова, которые тронули меня своей искренностью.

– Какие?

– «Дайте мне съехать с вами на берег, – сказал он, – может, мне удастся схватить пулю, ведь лучше умереть от нее, чем от лихорадки».

– И ты согласился?

– А что сделал бы ты на моем месте?

– То же, что и ты. Бедняга!

– Твое здоровье, брат, и хватит об этом.

– Твое здоровье! А ведь замечательно встретиться после разлуки, которая вполне могла оказаться вечной.

– Поверь, старый товарищ, я рад не меньше, чем ты.

– Знаю, и от этого мне еще веселее… Но здесь ничего не слышно. Постой, я мигом всех угомоню.

Олоне взял свисток, висевший на его шее на золотой цепочке, и пронзительно свистнул.

Мгновенно в зале водворилась мертвая тишина.

– Ну-ка, живо спать! – крикнул Олоне зычным голосом. – Уже поздно, а завтра с рассветом подъем по тревоге. Да и мне нужно переговорить в тишине с Лораном и Мигелем Баском. Марсен, читай молитву.

Береговые братья тотчас стали на колени и благоговейно повторяли за данником слова молитвы, а потом улеглись вповалку и через пять минут уже храпели, словно трубы органа.

– Вот мы и избавились от них, – рассмеялся Олоне, возвращаясь к своему месту у стола, – теперь поговорим.

– Охотно.

– Предупреждаю, любезный друг, что Монбар отдал меня под твою команду, я твой лейтенант.

– Монбар не мог доставить мне большего удовольствия, завтра я сам поблагодарю его… Так о чем будем говорить?

– Я и сам толком ничего не знаю, адмирал никому не хочет ничего открывать, кроме тебя, что и справедливо, раз экспедицией командуешь ты. Впрочем, не беспокойся, я уверен, что дело предстоит жаркое.

– Почему ты так думаешь?

– Видишь ли, я знаю Монбара как свои пять пальцев, потому что долго служил ему. Как ни крути, а мне его привычки известны вдоль и поперек. Глядя на него, я уже смекаю, в чем дело. Итак, когда он грызет ногти, можно быть вполне уверенным, что дело будет о-го-го какое жаркое!

– To есть, разговаривая с тобой, он грыз ногти?

– Постоянно. Вот тогда я и сказал себе: видно, попляшем на славу.

– Твоими бы устами да мед пить!

– К тому же я сообразил, что Монбар не стал бы отвлекать тебя от твоих дел из-за пустяков… Хорошо тут живется?

– Жаловаться не могу.

– Тем лучше, тысяча чертей! Я хотел бы уже быть там!.. А что поделывает Дрейф?

– Нельзя сказать, что сильно занят в настоящую минуту.

– Дело не в этом. Я думаю, он скучает до смерти: земля ему не по душе, он истый моряк. Итак, завтра ты увидишься с адмиралом.

– В девять утра. Как только вернусь, немедленно передам тебе весь наш разговор с ним.

– Это хорошо.

– Может случиться, что я получу приказание действовать немедленно.

– Не беспокойся, я буду готов.

– Во всяком случае, у тебя хватит времени на подготовку. Раньше ночи я ни под каким видом не соглашусь вывести отсюда наших людей.

– Это будет лучше. Так мы сумеем без опаски покинуть наше убежище, нас никто не увидит, и мы не обнаружим себя в случайной стычке с неприятелем.

– Скажи, вождь, – обратился Лоран к индейцу, – куда ведет выход из этого подземелья?

– Их несколько, капитан, – ответил Хосе. – Тот, которым воспользовались мы, ведет почти к самому устью Сан-Хуана; кроме этого, есть еще два, один из которых оканчивается в пятидесяти шагах от дороги из Чагреса в Панаму.

– О-о! Если предчувствие не обманывает меня, я думаю, мы выйдем этим путем.

– Я тоже так думаю! – весело вскричал Олоне, потирая руки.

– Сеньоры, – сказал Хосе, – позвольте вам заметить, что ночь на исходе и пора бы уже отдохнуть.

– Очень приятно! – засмеялся Олоне. – Хосе лелеет нас, как нежных молоденьких девушек, даже отправит нас спать, прости господи!

– На рассвете капитан Лоран должен быть уже в дороге.

– Правда… Еще последний стаканчик – и доброй ночи! Вот уж я со своими людьми поскучаю весь завтрашний день.

– Позвольте мне дать вам совет, капитан.

– Еще бы, друг Хосе, – твои советы незаменимы!

– Вы, наверное, заметили, когда шли сюда, поленницу в двадцати шагах от входа?

– Разумеется, заметил, и что же из этого?

– Послушайте меня и велите каждому из ваших людей обтесать и заострить с одного конца по пятнадцать кольев толщиной с руку и длиной футов в десять. Таким образом у нас окажется четыре тысячи пятьсот кольев, которые могут нам очень даже пригодиться.

– Понимаю твою мысль и нахожу ее отличной… только не на спине же прикажете людям тащить с собой эти колья?

– Зачем же? Чего не в состоянии сделать люди, то могут вьючные животные. Завтра вечером сюда приведут двадцать мулов, чтобы перевезти колья, куда вы скажете.

– Если так, то мы все сделаем в лучшем виде! Работа эта простая, и мои молодцы, по крайней мере, с пользой проведут день.

Олоне налил всем вина и поднял стакан.

– За успех нашей экспедиции и предстоящей операции! – провозгласил он.

Другие подхватили тост, чокнулись стаканами и осушили их до дна.

– До свидания, брат, завтра увидимся, – сказал Олоне, протягивая Лорану руку.

Потом он пожал руку Мигелю Баску и Хосе.

– Доброй ночи, брат, – ответили флибустьеры.

– Ах! – спохватился вдруг Олоне. – Мне же надо расставить несколько часовых.

– Не трудитесь, капитан, – возразил индеец, – я уже поставил своих.

– Раз так, я пошел спать.

Перекинувшись с товарищами еще парой слов, Олоне закутался в плащ и растянулся на соломе. Лоран со своими спутниками покинул залу, следуя за Хосе.

Не успели они затворить за собой дверь, как уже Олоне храпел вовсю.

Возвращались тем же путем, что и пришли. После бесконечных поворотов – теперь уже в обратную сторону – флибустьеры добрались наконец до верхнего этажа асиенды.

Они вернулись в свою комнату ровно после трех часов отсутствия.

Все в комнате находилось в том же виде, как было оставлено, никто не пытался проникнуть сюда в их отсутствие.

– Вы позволите мне войти на минуту? – спросил Хосе. – Признаться, я не прочь перевести дух.

– Входи, входи, мой друг, мне совсем не до сна. Если хочешь, мы можем побеседовать.

– Решено.

Индеец вошел в комнату и сел, но проход в стене оставил открытым.

– Что это ты? – спросил Лоран у Мигеля, который также сел у стены.

– Как видите, хочу подождать, когда вам наконец-то заблагорассудится лечь.

– Ты с ума сошел, старый дружище, никакой надобности в тебе сейчас нет. Да ты посмотри, у тебя же глаза слипаются!

– Говоря по правде, смерть как спать хочется. Сознаюсь в этом без зазрения совести.

– Иди ложись, старина, завтра тебе надо быть бодрым и свежим, как розан.

– Вы не рассердитесь на меня?

– Да господь с тобой! Ступай, говорю, и возьми с собой бедного мальчика, он спит стоя, точно цапля.

– Ей-богу, вы просто из железа сделаны! Вас ничем не прошибить.

– Полно! Я пятнадцатью годами моложе тебя, вот и вся штука! Ступай спать, дружище, и выспись хорошенько.

– Что ж, если вы позволяете, я пойду. За мной, мальчуган!

И флибустьер увел Юлиана, который давно уже клевал носом, в смежную комнату, где для них были приготовлены две кровати.

Спустя несколько минут по громкому храпу стало ясно, что товарищи Лорана на всех парусах уже плывут по пленительной и цветистой стране грез.

Тогда Лоран обратился к индейцу.

– Теперь я весь к твоим услугам, любезный друг, – сказал он. – Говори, я готов слушать. Что ты хочешь мне сообщить?

– Почему вы думаете, что я хочу сообщить вам что-то?

– Я хитрая лисица, вождь, меня трудно провести. Такой человек, как ты, ничего не делает просто так.

– Вы, стало быть, не верите в мою усталость, как мне казалось весьма естественную?

– Нисколько. Как не чувствую ни малейшей усталости и сам. Мигель сказал правду, а он знаток по этой части: мы с вами железные, ничто не может нас сломить.

– Видно, от вас действительно ничего не скроешь.

– Наконец-то ты это понял, и, надеюсь, в будущем у нас не возникнет недоразумений… Говори же, чего ты хочешь?

– Отвести вас…

– Далеко?

– Это в нескольких шагах отсюда.

– Значит, в этом же доме?

– Даже на этом же этаже.

– К кому ты меня хочешь отвести?

– Я дал слово, что не скажу вам этого.

– Черт возьми! Какая-то тайна?

– Да, если хотите.

– Можешь ли ты мне сказать, по крайней мере, к мужчине я должен идти или к даме?

– Не исключено, что вы встретитесь с дамой, хотя поведу я вас к мужчине.

– Гм! Ты будоражишь мое воображение… Можешь ли ты хоть намекнуть на причину такого позднего посещения?

– Нет.

– Почему, любезный друг?

– Потому что сам этого не знаю.

– Однако какие-то выводы для себя ты, вероятно, сделал? – заметил Лоран с тонкой улыбкой.

– Ровно никаких, капитан.

– Но это невозможно!

– Однако это так.

– И ты ничего не знаешь?

– Решительно ничего, честное слово.

– Я верю, друг мой, но что же все-таки случилось?

– Обстоятельство самое незначительное: лицо, о котором идет речь, просило меня привести вас к нему. Это лицо из числа тех немногих, которым я ни в чем не могу отказать. Итак, я дал слово, вот и все.

– Странно.

– Я должен прибавить, что получил приказание: как только я введу вас, тотчас уйти и ждать снаружи в потайном коридоре.

– Ничего не понимаю.

– Да и я не больше вашего, но за одно поручусь.

– За что?

– За то, что вы не подвергаетесь никакой опасности.

– Уж не думаешь ли ты, любезный друг, что я подозреваю тебя в намерении поймать меня в ловушку?

– Нет, я не то хотел сказать.

– Что же тогда?

– Я убедился, что против вас не замышляется ничего дурного.

– Да какое мне дело! Хоть бы и замышлялось! – вскричал Лоран, гордо вскинув голову. – Разве я не смогу защититься?

– Осторожность никогда не помешает. Я дорожу жизнью не больше вашего, капитан, но раз уж приносишь ее в жертву, надо, по крайней мере, чтоб жертва эта имела цену и служила нашим целям. Хоть я и бедный невежественный индеец, однако, поверьте, был бы в отчаянии умереть ни за что, по глупости, дать убить себя под кустом, как бешеную собаку, или из-за угла, в расставленной мне гнусной ловушке.

– Суждение твое совершенно справедливо, друг мой, я вполне разделяю его: ничего не может быть нелепее глупой смерти.

– Так вы согласны идти со мной к тому, кто вас ждет?

– Да уж придется, черт побери, раз ты дал слово!

– Благодарю вас, капитан.

– Не скрою, однако, что таинственность эта мне неприятна, сам не знаю почему.

– Если так, тогда проще всего не ходить. Я скажу, что вы отказались…

– И окажешься пустым хвастуном, человеком, который дает слово, не зная, в состоянии ли сдержать его. Этого я не могу допустить, любезный мой Хосе. Идем!

– Вы хорошо все обдумали?

– Я никогда не передумываю, любезный вождь, я принимаю или отвергаю предложение – вот и все. Я согласился и готов следовать за тобой. Ступай вперед.

– Хорошо.

Они вышли, но на этот раз Хосе задвинул за собой подвижную панель.

Они шли коридором около четверти часа, потом повернули направо, поднялись на несколько ступеней, сделали еще с десяток шагов. Наконец Хосе остановился.

– Здесь, – сказал он.

– Недолго же мы шли. Но что я должен буду делать, когда захочу вернуться?

– Не беспокойтесь, меня предупредят.

– Прекрасно. Тогда войдем.

Индеец стукнул три раза в стену и отодвинул панель.

– Ступайте, – шепнул он Лорану.

Капитан храбро шагнул внутрь.

Панель за ним мгновенно задвинулась.

Индеец, как и предупредил флибустьера, остался стоять снаружи.

Несколько мгновений капитан Лоран оставался неподвижным у порога потайной двери.

Он слышал, как за ним тихо закрылась панель, прикрывающая проем, в который он прошел, предупрежденный краснокожим, что должен войти один, к чему он был готов. Гордо выпрямившись и высоко подняв голову, он осматривался, чтобы по возможности понять, где очутился.

Нередко внимательное изучение места, куда попадешь случайно, дает возможность догадаться, с какого рода людьми предстоит иметь дело. Через ряд последовательных выводов почти всегда можно дойти до верного заключения об их вкусах, привычках, о том, чего следует опасаться или на что надеяться.

В данном случае сделать выводы не представляло ни малейшего затруднения.

Комната была длинная и узкая. Вся она была обшита дубовыми резными филенками редкой красоты. Богатая библиотека занимала целиком одну стену. Освещалась комната четырьмя сводчатыми окнами с цветными витражами, на которых были изображены библейские сюжеты, точно в церкви. Тяжелые занавеси из плотной коричневой материи были на каждом окне. На стенах висели шесть больших картин с сюжетами из жизни святого Августина.

Эти картины неизвестных мастеров, не лишенные художественного достоинства, отличались несколько наивной манерой письма, мрачной и сухой, свойственной кисти большей части испанских живописцев эпохи Возрождения.

Между двумя окнами, под громадным распятием, находился дубовый аналой для молитв. В одном из углов стояла скромная кровать с тощим тюфяком, волосяной подушкой и шерстяным одеялом. По всей комнате были расставлены стулья, табуретки и кресла. Массивный стол, заваленный книгами и разными рукописями, занимал середину комнаты.

Стоявшая в угловой нише статуя Мадонны в венке из белых роз, с младенцем Иисусом на руках, драпированная золотой парчой, казалась гением-хранителем этого мирного убежища. Перед статуей горело с десяток тонких высоких свечей, насаженных на железные шипы. Нишу эту можно было задернуть занавеской.

Серебряная лампа в три рожка свисала с потолка над столом на высоте двух футов и распространяла приятный полусвет в этой очень похожей на келью комнате. Кроме тайного входа, в ней имелись две створчатые двери в противоположной стене.

– Уж не нахожусь ли я у почтенного отца Санчеса, капеллана асиенды? – пробормотал про себя Лоран. – Я не прочь наконец-то познакомиться с этим святым мужем, даже лица которого мне пока что не удалось рассмотреть. Звук его голоса всегда вызывает во мне невольный трепет, точно это отдаленное воспоминание чего-то слышанного в детстве. Но разве такое возможно! – грустно заключил он, покачав головой.

Спустя минуту он прибавил:

– Да что ж это, я один здесь, что ли? Где же почтенный капеллан?

Эти слова будто имели силу заклятья, потому что дверь внезапно отворилась и на пороге появился отец Санчес.

Капюшон его коричневой рясы был опущен на лицо. Скрещенные у пояса руки были спрятаны в широких рукавах.

С минуту он оставался неподвижен, потом подошел к столу и, поклонившись посетителю, произнес своим звучным голосом:

– Добро пожаловать, граф! Признаться, я ожидал вашего прихода с нетерпением и беспокойством.

– Почему, святой отец? – спросил молодой человек, ответив на поклон.

– Я опасался, что вы не согласитесь навестить меня в столь поздний час, а поговорить с вами я очень хотел.

– Прежде всего, святой отец, – возразил молодой человек, улыбаясь, – надо вам признаться, что я вовсе не знал, куда меня ведут.

– Правда, я запретил Хосе говорить.

– Позвольте заметить вам, что вы были неправы.

– Быть может, граф, но, говоря между нами, военные не питают большого уважения к духовным лицам, и я опасался, что вы не придете.

– Правда, я военный, преподобный отец, – перебил с живостью капитан, – но всегда уважал лиц духовного звания. Кроме того, вы напоминаете мне одного человека, который принимал участие в моем воспитании и к которому я сохранил в душе глубокую преданность. Память о его доброте, запечатленная навсегда в моем сердце, была бы лучшим ходатайством за вас.

– Простите, граф, – сказал отец Санчес с чувством, которое тщетно силился скрыть, – благодарю вас за благосклонность… Не угодно ли сесть? – прибавил он, подвигая кресло. – Так удобнее разговаривать, а я должен сообщить вам много важного.

Капитан слегка отстранил предложенное кресло.

– Святой отец, – сказал он с почтительным поклоном, – я стою перед вами с непокрытой головой и не пряча лица. Вы знаете, кто я. Вас я еще не видел ни разу и даже не знаю, действительно ли передо мной находится преподобный отец Санчес, капеллан асиенды дель-Райо? Не окажете ли вы мне чести откинуть ваш капюшон, чтобы я мог удостовериться, действительно ли вы тот, за кого выдаете себя?

– Разве моя ряса не говорит, кто я?

– У нас, военных, есть поговорка, пошловатая, правда, но тем не менее справедливая: «Не всяк монах, на ком клобук».

– Не стану теперь обсуждать с вами это, граф, ограничусь лишь замечанием, что зачастую скрыться удобнее, не пряча лица, чем под маской.

– Что вы хотите сказать, святой отец?

– Не более того, что сказал, граф. Если бы я в свою очередь спросил вас, действительно ли вы граф де Кастель-Морено, кто знает, не испытывали бы вы затруднения при ответе.

Лоран прикусил губу и вспыхнул при таком неожиданном и метком выпаде.

– Все здесь знают меня под этим именем, – ответил он уклончиво.

– Здесь – бесспорно, – многозначительно заметил монах, – а в других местах?

– То есть как «в других местах»?

– Ну, в Европе… в Испании, например, на Санто-Доминго, на Тортуге и не знаю где еще, разве вы известны под этим именем?

– Подобные слова, произнесенные таким тоном, требуют немедленного объяснения! – вскричал молодой человек, гордо вскинув голову.

– Какое объяснение могу я дать, граф? Вы сомневаетесь во мне, я – в вас… мы квиты. Я только хотел показать вам, что спрашивать всегда легко, но отвечать подчас бывает очень трудно.

– Не уклоняйтесь от прямого ответа, преподобный отец, говорите открыто, как подобает человеку честному. Не я разыскивал вас, вы сами изъявили желание говорить со мной. Следовательно, вы и должны подать пример откровенности.

– Я согласен с этим, граф. Если же я подам вам, как вы говорите, пример откровенности, вы последуете моему примеру?

– Не будем тратить времени на пустые слова, преподобный отец: вы знаете меня, я в этом убежден. Вы даже могли понять причину, которая привела меня в эти края. Как видите, я вижу вас насквозь, и оспаривать это – напрасный труд.

– Сознаюсь, что…

– Я угадал, верно? Простите, преподобный отец, я человек военный и привык к краткости. Странное положение, в котором я нахожусь, требует величайшей осторожности. Я не могу погубить или даже просто подвергнуть риску то важное, что поставил себе целью жизни.

– Месть, хотите вы сказать… – тихо произнес монах.

– Быть может, и месть, – продолжал Лоран с легким содроганием. – Вы видите, что я молод, можете заподозрить меня в тщеславии и легкомыслии, но это заблуждение с вашей стороны, отец мой. Горе рано старит человеческое сердце, а я смолоду узнал, что значит страдать. Мне двадцать восемь лет, но в душе я чувствую себя пятидесятилетним. Я не знаю вас, не знаю, кто вы, однако угадываю, не понимая причины, что вы принимаете во мне участие. Тем не менее, пока мы будем в нынешних отношениях, наш разговор ни к чему не приведет, так как прямой разговор между нами невозможен. Остановимся на этом, и позвольте мне уйти. Я убежден, что вы не желаете мне зла, и даже не требую от вас слова хранить мою тайну, которая открылась бог весть каким образом. Прощайте, отец мой, да хранит вас Господь!

– Постойте! – с живостью воскликнул монах. – Так расставаться нельзя. Я долго ждал минуты свидания и не могу потерять вас опять. Вы требуете, чтобы я открылся вам? Пусть будет по-вашему. Решайте, граф, враг ли перед вами!

Быстрым движением монах откинул капюшон, и свет упал прямо на его спокойное и прекрасное лицо, слегка бледное от внутреннего волнения.

– Вы?! Это вы, отец мой?! – вскричал Лоран. – Сердце не обмануло меня! О, Господь должен был послать мне эту безмерную радость как искупление скорби, которая так долго владела мною!

– Возлюбленный сын мой! – воскликнул монах голосом, в котором слышались слезы. – Наконец-то!

Он раскрыл объятия, и молодой человек упал к нему на грудь.

Долгое время провели они таким образом, сердце к сердцу, безмолвно проливая слезы.

В эту минуту незнакомая дама в трауре и в длинном креповом покрывале, с бледным, как у покойницы, лицом, сохранившим замечательную красоту, остановилась у двери и с безграничной нежностью смотрела на обнявшихся отца Санчеса и Лорана, не думая сдерживать слезы, струившиеся по ее щекам.

Лоран опустился в кресло, монах сел рядом, взяв его за руку.

– Милое дитя, – сказал старик с чувством, которое так и рвалось наружу, – я не могу насмотреться на тебя, не могу налюбоваться. Ты именно такой, каким рисовала мне тебя память сердца: прекрасный, гордый, храбрый…

– Отец мой, зачем вы так долго скрывались от меня? Я был бы счастлив знать, что вы поблизости, был бы счастлив говорить с вами о моей матери, святой страдалице, которая теперь на небесах молится за своего сына, о бедном дедушке, также убитом горем!

– А твоего отца, дитя, ты разве вспоминать не хочешь?

Молодой человек вскочил, смертельно побледнев и грозно нахмурив брови. Взгляд его горел, он был похож сейчас на ангела-мстителя.

– Отец! – вскричал он страшным голосом. – Господи! Разве был у меня когда-нибудь отец?! Я ненавижу это чудовище, которое из гнусного расчета хладнокровно стало палачом целого семейства! Хотел бы я видеть его сраженным, дрожащим у моих ног, молящим о пощаде со стыдом и раскаянием! С каким наслаждением я погрузил бы ему в грудь кинжал, медленно, чтобы подольше продлить его муки!

– О сын мой! – скорбно воскликнул монах.

Но Лоран в порыве безудержного гнева, который был вдвое сильнее оттого, что долго сдерживался, продолжал, не заметив этого восклицания:

– К несчастью, он для меня недосягаем. Но если он вне моей власти, то я покараю его в его единоплеменниках! Клянусь в неумолимой ненависти к корыстным и кровожадным испанцам, которые стали убийцами целого рода! Клянусь вести войну с низкими палачами без жалости, без отдыха и пощады! При свете пожаров, которые поглотят их города, при криках отчаяния их жен и детей, умерщвленных без милосердия, я начертаю кровавыми и огненными буквами эту месть всему народу, раболепному соучастнику презренного, который отрекся от меня… меня, своего сына!..

Неистовый гнев молодого человека походил на сумасшествие. В эту минуту его пламенная душа выливалась наружу, страсть сметала все плотины, воздвигнутые благоразумием. Гордый капитан превращался на глазах в одержимого, в демона.

– Боже мой! – бессильно прошептал монах в унынии. – Что делать? Как заставить его очнуться?

Но вдруг Лоран провел рукой по влажному лбу, его губы дрогнули в горькой улыбке, и тихим, почти детским голосом, который поражал резким переходом от недавнего неистовства, он сказал:

– Простите, отец мой, я не прав, что увлекся, но совладать с собой не имел сил. Ради бога, не говорите мне больше о чудовище, которое называете моим отцом. Никогда не упоминайте о нем, если не хотите свести меня с ума. Только два страшных чувства во мне и сохранились: ненависть и месть! Они гложут мне сердце денно и нощно.

Внезапно он почувствовал на плече руку, и нежный голос шепнул ему на ухо:

– А любовь?

Лоран вздрогнул и быстро оглянулся.

Женщина, о которой мы уже сказали, стояла перед ним бледная и улыбающаяся.

– Боже мой! – пробормотал молодой человек, закрывая руками лицо. – Это сон или я схожу с ума? Такое сходство…

– Ты ошибаешься только наполовину, дитя, – нежно продолжала дама, заставив его опустить руки и поглядеть ей прямо в лицо, – я сестра твоей матери.

– Вы?! – вскричал он. – Вы живы! О-о!

Душевное потрясение было слишком сильно, оно сломило могучую натуру. Молодой человек пошатнулся, точно пьяный, машинально протянул руки вперед, как бы для того, чтобы удержаться, и вдруг, лишившись чувств, рухнул наземь, точно сломанный яростным порывом урагана дуб.

Очнулся он уже на кровати отца Санчеса. Три человека вокруг него с напряженным вниманием ждали, когда он откроет глаза.

Сперва он ничего не помнил, как часто бывает в подобных случаях.

– Гром и молния! – пробормотал он. – Что это со мной? Я совсем разбит. Уж не упал ли я? Эй, Мигель, Шелковинка, вставайте, сони!..

Вдруг взгляд его остановился на Хосе.

– A-а, это ты, друг мой, – с усилием произнес он. – Теперь помню. Помню! – вскричал он душераздирающим голосом, закрыл лицо руками и зарыдал.

Отец Санчес приложил палец к губам, призывая всех к молчанию.

Прошло около четверти часа.

– Эй, капитан! – вдруг окликнул Лорана индеец, предварительно переглянувшись с монахом. – Вы не забыли, что вас ожидает Монбар?

При этом имени нервное содрогание потрясло тело молодого человека. Страшным усилием воли он поборол свою скорбь и вскочил на ноги.

– Монбар! – вскричал он. – Я готов!

Тут его взгляд упал на монаха и даму, которые стояли на коленях у его изголовья.

– О, как вы заставили меня страдать, – скорбно прошептал он. – Но благодарю Бога за великую радость, что увидел вас, тогда как – увы! – давно уже считал умершими.

– Господь сжалился над нами, – грустно улыбнулась дама.

– Итак, я не ошибся? – продолжал Лоран. – Сведения, полученные мной, были верны?

– Это я писал, – пояснил монах. – Я также дал клятву отыскать несчастную сестру вашей бедной матери, увы, еще более достойную сожаления: она была жива и находилась во власти гнусного похитителя.

– О, я убью этого человека! – глухо пробормотал Лоран. – Останься, Хосе, не уходи, друг мой, – прибавил он, обращаясь к индейцу, скромно отошедшему в сторону. – От тебя у меня не может быть тайн… Продолжайте, отец мой.

– Увы, бедное дитя! Когда мне наконец удалось разыскать несчастную, было уже поздно. Презренный похититель насильно вступил с ней в брак, она стала матерью. Не имея возможности спасти ее, я посвятил себя ей навек и больше уже не расставался с нею. Напрасно ее муж старался избавиться от меня; ни просьбы, ни угрозы, ничто не помогло: я владел его тайной, он был в моих руках.

– Почему же вы раньше не предупредили меня? – с укоризной проговорил Лоран.

Монах уныло покачал головой:

– Разве я знал, где вы, сын мой, да и живы ли вы? Ведь вы не просто скрылись, но даже имя переменили. Где было искать вас? Как было узнать о вас?

– Но ведь вам удалось…

– Да, в роковой день!

– Что вы хотите сказать?

– Помните, сын мой, разграбление Гранады?

– Помню ли? – вскричал молодой человек, взгляд которого вдруг сверкнул огнем. – И этот день вы называете роковым, отец мой?! Нет, нет, напротив, это был дивный день! Это я захватил город. Он был взят приступом и сожжен. Гарнизон был весь перебит. Целых пять дней мои солдаты резали и грабили. Ах, как я славно отомстил! Моя шпага, покрытая кровью до самого эфеса, согнулась от постоянных ударов, раздаваемых гнусным испанцам. Полторы тысячи храбрецов под моей командой творили чудеса! Ей-богу, отец мой, великий король Испанский должен был содрогнуться от ярости и позора, когда узнал, что одна из его цветущих колоний предана огню и мечу, а он все-таки бессилен против морских титанов, которых он клеймит презрительным прозвищем разбойников.

– Увы, сын мой, ваша месть была ужасна, безжалостна. Вы не считались ни с полом, ни с возрастом. Случайно я находился в Гранаде по делам своего ордена и еще более священным для меня интересам, когда спустя несколько дней после моего прибытия город вдруг был захвачен. В пылу сражения и пожара я увидел демона, всего в крови, с лицом, искаженным ненавистью, который мчался по трупам и кричал хриплым голосом: «Бейте! Бейте!» Это были вы, сын мой, вы, грозный мститель!

– Да, святой отец, вы сказали правду: грозный мститель!

– Вас называли Красавцем Лораном, и я узнал, кто вы. Я хотел броситься к вашим ногам, моля пощадить несчастных горожан, но не посмел: мной овладел страх.

– Послушайте, отец мой, – ответил Лоран, чье лицо выражало непоколебимую волю. – Бог мне свидетель: я люблю вас и сестру своей матери больше кого-либо на свете. Клянусь же вам памятью святой страдалицы, пред которой благоговею, что если когда-то представится такой же случай и вы решитесь заступиться за презренных испанцев…

– Что же тогда, дитя мое? – кротко спросила дама, склоняя голову.

– Как я поступлю?

– Да.

– Чтобы не обагрять клинок вашей кровью, я воткну его в собственное сердце! – вскричал молодой человек.

Присутствующие содрогнулись от этих слов, произнесенных в порыве откровенности и неумолимой ненависти.

– О сын мой! – прошептал монах. – Вспомните, что Спаситель простил на кресте своим палачам.

– Спаситель был Бог, отец мой, а я всего лишь человек. Он умирал добровольно, искупая вину всего человечества, Его жертва была возвышенна. Прекратим этот разговор, отец мой, я дал ужасную клятву и сдержу ее во что бы то ни стало. Пусть судит меня Господь, источник благости, я уповаю на Его правосудие… Продолжайте ваш рассказ, отец мой, время уходит, скоро мы должны будем расстаться. Близок час нашей разлуки.

– Итак, сын мой, уступая вашему желанию, я завершу свой рассказ. Сестра вашей матери имела мужество жить ради своего ребенка. Она до конца исполнила высокую обязанность, которую возложила на себя. Но когда ее дочь достигла двенадцатилетнего возраста и могла обходиться без ее постоянных забот, силы и твердость духа покинули бедную женщину. Она решила сбросить иго жизни, она хотела умереть. Я был ее единственным поверенным, единственным другом. Она созналась мне в своем решении. Я долго боролся, но под конец сделал вид, будто мало-помалу уступаю ее убеждению. Я обманул ее, чтобы не дать ей совершить страшное преступление, посягнув на собственную жизнь.

– Боже мой! – прошептал флибустьер.

– Однажды, в отсутствие ее мужа, я дал ей выпить стакан темной жидкости, – продолжал монах, – она поверила, что это яд, и выпила залпом. Когда она очнулась, то была мертвой для всех, кроме дочери и меня. С той поры она живет, скрываясь от всех, в подземельях этого дома, и единственная ее отрада – поцелуй дочери.

– О, моя благородная тетушка! – с чувством вскричал молодой человек. – Какая геройская самоотверженность! Продолжайте, святой отец.

– Мне нечего больше сказать, сын мой.

– Как! А имя презренного похитителя?

– Разве вы еще не догадались?

– Боюсь, что угадал это проклятое имя, но, пока не убедился наверняка, продолжаю надеяться, что ошибся.

– Для вас, сын мой, лучше не знать его никогда.

– Отец Санчес, ведь вы же призвали меня к себе? Вы же снабдили меня сведениями, чтобы вернее достигнуть мести.

– Увы! Да простится мне, сын мой, я безумствовал. Не требуйте от меня, чтобы я открыл вам это имя.

Капитан покачал головой.

– Нет, – возразил он, – этого я так не оставлю. Я откликнулся на ваш призыв, преодолел величайшие опасности, чтобы прибыть сюда. Теперь я здесь и требую, чтобы вы назвали мне этого человека.

– Боже мой!

– Скорее назовите мне это имя!

– Вы непременно хотите знать?

– Требую этого.

– Увы!

– Берегитесь, отец Санчес: если вы откажетесь, я пойду и спрошу у самого дона Хесуса Ордоньеса.

– Сын мой!

– Ведь это он? Отвечайте же!

– Да, он, – прошептал монах в отчаянии.

– Хорошо же!

– Что вы хотите сделать?

– Я убью его! – Губы флибустьера скривились в страшной усмешке.

– И тем же ударом прикончите ту, которая вас любит!

– О, я проклят! – с яростью вскричал Лоран. – Пойдем, Хосе, мне надо окунуться в кровь, чтобы забыть эту роковую ночь!

– Так это правда, сын мой, – в голосе монаха звучала глубокая скорбь, – что вы замышляете новую страшную экспедицию?

– Вы ведь помните Гранаду, отец Санчес? – Капитан пристально посмотрел на монаха.

– Увы! Как не помнить!

– Разгром Гранады – ничто в сравнении с тем, что произойдет через неделю!.. До свидания, отец Санчес, до свидания, тетушка. Вы, избранники Господа, молитесь за тех, кто скоро будет лежать в кровавой могиле.

Повелительным жестом он приказал Хосе открыть тайный проход и вышел, оставив капеллана и донью Лусию погруженными в глубокое молчание.

Лоран вошел в свою комнату и в изнеможении опустился на стул.

– Какая ночь! – пробормотал он.

Поникнув головой, он на несколько мгновений погрузился в мрачные раздумья. Вдруг его слуха коснулось глухое шипение часов перед боем. Он вздрогнул и очнулся.

– Который час, Хосе? – спросил он.

– Половина пятого, капитан. Вам бы следовало заснуть.

– Я так и поступлю. Меня сломили душевные потрясения… В котором часу надо отправляться в путь?

– Не раньше восьми.

– Времени на отдых даже больше чем нужно. Достаточно двух часов сна, чтобы я опять стал самим собой… Но, Хосе, а что в это время будешь делать ты?

– Пойду приготовлю все необходимое для нашей небольшой разведки.

– Надо договориться о встрече. Где я тебя найду?

– Не беспокойтесь, я появлюсь, когда будет нужно. Только не забывайте, что для всех вы едете в Чагрес. Важно, чтобы все видели, как вы отправляетесь по той дороге.

– Трудно было бы поступить иначе, ведь другой я не знаю.

– Действительно, с чего это я вдруг понес такую чушь.

– А я понимаю, Хосе, – ласково возразил Лоран, – ты меня любишь, и мое горе тебя совсем расстроило.

– Если плачет мужчина, особенно такой сильный, как вы, капитан, это значит, что он выносит жестокую пытку. Мне тяжело, что я не в состоянии облегчить ее.

– Спасибо, Хосе! – Встав, капитан подал краснокожему руку.

– Теперь вы владеете собой, и потому я ухожу со спокойной душой.

– Да, – с горечью сказал Лоран, – я стараюсь убить в себе страдание.

Индеец пожал протянутую руку и направился к подвижной створке двери, скрывавшей тайный проход.

– Постой! – встрепенулся вдруг Лоран.

Хосе вернулся.

– Чего вы хотите, друг мой? – спросил он.

– Ты, наверное, отправишься отсюда к разведчикам?

– Да, прямо отсюда.

– Тебя призывает к ним важная причина?

– Видите ли, я уже говорил вам, что глубоко уважаю отца Санчеса и благоговею перед ним, как перед истинным проповедником слова Божьего…

– А при чем тут отец Санчес?

– Сейчас поймете. Я сделал для него и доньи Лусии исключение из общего предписания не пропускать никого, кто хотел бы покинуть асиенду, уехав по дороге в Панаму или Чагрес.

– Ну так что же?

– Никогда я не мог предположить, чтобы нам пришлось выслушивать их упреки. Но после того, что произошло между вами, я поступил бы как последний осел, если бы не изменил своего распоряжения. Это грозит нам не только большими затруднениями, но и крахом всех наших планов. Напротив, теперь я отдам приказание не спускать глаз с отца Санчеса, если он захочет пробраться в город.

Флибустьер покачал головой и сказал с грустной улыбкой:

– Друг мой, не отменяй ничего из первоначальных распоряжений.

– Как! Вы не хотите? – изумился индеец.

– Тебя удивляют мои слова и подобная просьба? – с горечью заметил молодой человек.

– Признаться, – пробормотал Хосе, – я совсем не понимаю такого странного решения.

– Действительно, оно странно, и даже очень. Но послушай меня, друг. Монбару дали прозвище Губитель, меня называют бичом Америки. Мы оба стремимся к одной цели – неумолимому мщению испанцам, хоть и по разным причинам: Монбар – из безграничной жалости к несчастным индейцам, беспощадно приносимым в жертву свирепыми тиранами, я – из ненависти ко всему испанскому народу, причина этого тебе известна. Но признаюсь, слова святого мужа, словно огненная стрела, проникли мне в сердце. Оно дрогнуло, голова пошла кругом от нахлынувших мыслей, сомнение закралось в мою душу.

– Сомнение?

– Да, сомнение, мой друг. Я спрашиваю себя, имел ли я право поступать так, как поступал. Мстя за свою бедную мать и несчастье всех родных, пострадавших по вине одного человека, не поддался ли я кровожадным наклонностям, которые были у меня с рождения? Я хотел бы убедиться, ангел или дьявол вселил в мое сердце эту ненависть. Если я действительно орудие воли Господней, ничто не восстанет против меня и не остановит моей карающей руки. Если же, напротив, я только повинуюсь внушениям демона и поддаюсь злым наклонностям – о! – тогда Бог поразит меня и я паду, благоговея пред Его правосудием.

Индеец смотрел на молодого человека с нескрываемым удивлением.

– О, как это благородно! – прошептал он.

– Нет, только справедливо, – холодно возразил Лоран, – вероятно, Господь внушил мне эту мысль, чтобы выразить свою волю. Не станем же пытаться идти наперекор воле Божьей. Он высшая благость, как и неумолимое правосудие. Предоставим тем, на кого мы готовимся напасть, этот последний шанс к спасению. Если отец Санчес покинет асиенду и направится к Панаме, не задерживай его, пусть он будет волен поступать, как ему заблагорассудится. Не помогай ему, но и не чини преград.

– Но если отец Санчес предупредит испанцев об угрожающей им страшной опасности, они примут меры. Силы их значительны, войско состоит из опытных и храбрых солдат.

– Ну и что же? Кого Господь хочет покарать, у того Он отнимает разум. Разве тебе самому это не известно? Если суждено свыше, чтобы они погибли, то помогут ли им их крепости, их оружие, их войско? Ничуть не помогут. Один Господь всемогущ, Его никто не одолеет. Согласен ты исполнить мою просьбу?

– Разве не предан я вам душой и телом, капитан? Ваша просьба для меня приказ. Клянусь повиноваться вашей воле.

– Благодарю! Больше мне сказать нечего. Теперь, друг мой, я больше не удерживаю тебя. Иди.

– По крайней мере, дайте себе отдых.

– Обещаю тебе это. Я и сам понимаю, что мне необходимо успокоиться. До свидания.

Индеец вышел.

– Как Бог даст! – прошептал Лоран.

Он бросился на кровать не раздеваясь и вскоре заснул крепким сном.

Незадолго до восьми часов слуги графа, уже на лошадях и полностью готовые к отъезду, выстроились в образцовом порядке во дворе асиенды.

Шелковинка держал под уздцы лошадь своего господина. Мигель Баск, неподвижный, как бронзовая статуя, стоял во главе небольшого отряда.

На прелестных личиках доньи Флоры и ее подруги, выглядывавших из окна, сквозило любопытство.

Раздался шум шагов и звон шпор, и на крыльце появился капитан, сопровождаемый доном Хесусом Ордоньесом.

На прекрасном лице Лорана не было заметно и следа страшных душевных потрясений прошедшей ночи. Он был спокоен и бодр, хотя и немного бледен. Великолепный наряд еще больше подчеркивал его красоту.

Он почтительно поклонился девушкам.

– Сеньориты, я и не смел надеяться на такое счастье, – любезно обратился он к молодым особам, – ваше присутствие служит для меня счастливым предзнаменованием.

– Мы будем молиться, чтобы оно не оказалось обманчивым, – с кроткой улыбкой ответила донья Флора.

– И за ваше скорое возвращение, – многозначительно прибавила донья Линда.

– Я подожду вас здесь, чтобы вместе вернуться в Панаму, – сказал в свою очередь асиендадо.

– Решено, сеньор… Впрочем, я не задержусь в Чагресе ни на минуту дольше, чем этого потребует необходимость. Дня четыре, самое большее – пять.

– У нас впереди останется целых три дня. Это даже больше, чем требуется.

– Только будьте готовы.

– Даю вам слово.

– Хорошо. Мне пора ехать, до свидания, сеньор дон Хесус.

– Не смею задерживать вас дольше, время не терпит. Доброго пути, граф.

– Благодарю, дон Хесус. Надеюсь, что он будет действительно добрым.

Лоран мигом вскочил в седло и поклонился дамам:

– Молитесь за путешественника, сеньориты.

– Уезжайте, сеньор, чтобы поскорее вернуться, – весело напутствовала его донья Линда.

– До скорого свидания, – прошептала донья Флора, выпустив из руки носовой платок, на лету подхваченный Лораном.

– Я буду бережно хранить этот талисман, – обратился к ней капитан, – и возвращу его вам, когда вернусь.

Раскланявшись в последний раз, он умчался во весь опор. Следом удалились и его слуги.

– Заранее сочувствую тем, кому придет в голову несчастная мысль напасть на него, – пробормотал себе под нос асиендадо. – Какой лихой наездник!

После этого небезосновательного заключения он вернулся в дом.

Флибустьеры торопились. Они радовались в душе, что наконец увидят старых товарищей, с которыми так давно расстались, и что могут сбросить с себя чужую личину, тяготившую их: пить, распевать песни, говорить открыто, не опасаясь ненавистного взгляда какого-нибудь шпиона, спрятавшегося в кустах.

Особенно радовался Мигель Баск, который терпеть не мог твердую землю, годную, по его мнению, лишь на то, чтобы выращивать на ней овощи. Он хохотал во всю глотку при одной только мысли о том, какое славное предстоит им приключение.

Но как же все жестоко ошибались в своих предположениях. То, что ожидало флибустьеров, не имело ничего общего с их радужными мечтаниями.

Вот уже минут двадцать Береговые братья летели вскачь. Асиенда уже давно пропала из виду. Они въехали в ущелье между двумя высокими горами, когда увидели человек десять краснокожих воинов, скакавших к ним навстречу.

Это были индейцы валла-ваоэ, все вооруженные ружьями, как с удовольствием отметили про себя флибустьеры, опознавшие те самые ружья, которые сами же отдали Хосе несколько дней тому назад.

Сам Хосе в своем самом богатом боевом наряде, вооруженный точно так же, как и его спутники, ехал в нескольких шагах впереди этого небольшого отряда.

Узнав друг друга, обе группы смешались, и вскоре завязалась дружеская беседа.

– Приветствую тебя, Хосе, – сказал Лоран, – не ожидал встретиться с тобой так скоро, мой друг.

– Мы находимся на том самом месте, где нам нужно было встретиться, – заметил Хосе, ответив на поклон капитана, – в конце этого ущелья дорога разветвляется на две. Одна уходит вправо, в сторону Чагреса, а другая круто сворачивает влево, к реке Сан-Хуан, куда мы и направляемся.

– Когда мы прибудем на место?

– Мы на полпути. Минут через двадцать мы уже достигнем места якорной стоянки флота.

– Что нового?

– Насколько мне известно, нет никаких новостей. Вот только повесили двух испанских шпионов.

– Невелика беда. Нет ли у тебя вестей о доне Санчесе?

– Никаких, а у вас?

– Я не видел его, его не было при нашем отъезде с асиенды.

– Похоже, он что-то замышляет.

– Ты полагаешь? Не думаю. Отец Санчес может попытаться разжалобить меня и мольбами спасти презренных испанцев от мести. Но выдать экспедицию губернатору Панамы – совсем иное дело. Между этими намерениями лежит бездна.

– Что-то я не очень хорошо улавливаю смысл ваших слов. О чем вы?

– А ведь все очень просто, мой друг. Отец Санчес, так сказать, член нашего семейства. Он воспитывал мою мать и тетку, присутствовал при моем рождении и любит меня безграничной любовью. Он оказался перед тяжелым выбором: пожертвовать спасением города из любви ко мне или же поступиться своей привязанностью ради весьма сомнительной перспективы спасения города. Отец Санчес не может быть уверен в спасении города, если б даже он и предупредил испанцев. А меня, которого любит как сына, он погубил бы неминуемо без пользы для людей, к которым в глубине души питает очень мало сочувствия. Понимаешь теперь?

– Конечно понимаю, капитан, и согласен, что положение отца Санчеса чрезвычайно затруднительно.

– Одному Богу известно, как он поступит. Я предоставляю ему полную свободу действий.

Отряд проезжал теперь через довольно густой лесок.

– Вот мы уже почти у цели. Минут через десять приедем.

Едва Хосе произнес эти слова, как громкое «Кто идет?» раздалось в нескольких шагах от них.

– Береговой брат Красавец Лоран! – немедленно ответил капитан.

Из кустарника вышел человек.

– И вправду, черт меня побери с руками и ногами! – весело вскричал флибустьер. – Я уж думал, что ослышался. Добро пожаловать, капитан.

– Здравствуй, Питриан, дружище! Уж не на часах ли ты, чего доброго?

– Я-то? Вздор какой! Просто гуляю, ожидая вас. Мне послышался подозрительный шорох, вот я и крикнул: «Кто идет?» – черт меня побери с руками и с ногами! Какая мне выпала удача встретить вас первым! – И Питриан со всех ног пустился бежать, оставив капитана в полном недоумении.

– Куда его понесла нелегкая? – расхохотался Лоран. – Какая муха его укусила?

– Видно, хочет сообщить о вашем прибытии товарищам, – предположил Хосе.

Спустя пять минут они выехали из перелеска. Величественное зрелище внезапно представилось их взгляду. У Лорана вырвалось восторженное восклицание.

На расстоянии не более пистолетного выстрела от того места, где они находились, исполинской серебряной лентой широко раскинулось русло реки Сан-Хуан. Вода переливалась на солнце рубинами и сапфирами. Подобно громадным библейским левиафанам, тихо покачивались на волнах бесчисленные корабли флибустьерского флота. Часть их, самого меньшего размера, стояла у берега.

В центре эскадры, окруженный множеством шлюпок, находился адмиральский корабль. Его можно было отличить по трехцветному флагу, развевавшемуся на корме, и по четырехугольному вымпелу, поднятому на вершину большой мачты.

На берегу флибустьеры разбили на скорую руку наблюдательный пункт, вероятно для изучения окрестностей. Многочисленные белые палатки, разбросанные по равнине, представляли собой самое живописное зрелище…

На реке царило величайшее оживление. Шлюпки то и дело сновали взад и вперед, на берегу буканьеры суетились, приготавливая завтрак.

С десяток Береговых братьев, предупрежденных Питрианом, ждали прибытия Лорана. Среди встречавших он узнал несколько знакомых лиц: Польтэ, Филиппа д’Ожерона, самого Питриана и многих других.

Молодой человек соскочил с лошади и буквально упал в объятия друзей. Раздались крики радости, восклицания, хохот, шум и гам. Все это походило на любое законодательное собрание: все говорили разом, не давая себе труда выслушать ответы друг друга.

Прошло немало времени, пока наконец водворилась некоторая тишина и Филиппу д’Ожерону в конце концов удалось заставить себя слушать.

– Любезный Лоран, – сказал он, – адмирал с нетерпением ждет тебя, а также Мигеля Баска и нашего друга вождя валла-ваоэ. Не угодно ли вам следовать за мной?

– Охотно, брат, – ответил Лоран, – но сперва мне надо позаботиться, чтобы мои храбрые товарищи, которые служили мне так преданно, ни в чем не испытывали недостатка.

– Не беспокойся о них, Лоран, – возразил Польтэ, – я беру на себя снабдить их всем необходимым.

– В таком случае их положение заботит меня пуще прежнего! – рассмеялся Лоран.

– Это еще почему?

– Я знаю твое радушие, черт побери! Ты мне напоишь их мертвецки пьяными, чего я вовсе не желаю.

– Ступай себе преспокойно, они будут только слегка навеселе, чтоб от души отлегло. Раз ты здесь, значит напиваться нельзя. Верно, теперь-то уж ты не заставишь нас долго ждать и наконец-то мы выступим в поход!

Лоран пожал руку Польтэ, поклонился друзьям и вместе с Мигелем Баском и Хосе пошел вслед за Филиппом д’Ожероном и Питрианом, приказав Шелковинке быть готовым в случае необходимости по его первому знаку предупредить товарищей, что пора отправляться в путь.

Они сели в поджидавшую их шлюпку и в несколько ударов весел достигли адмиральского корабля. Монбар встретил своего брата-матроса у трапа.

Флибустьеры обнялись.

Обменявшись первыми приветствиями, они сошли вниз и прошли прямо в столовую, где уже был подан завтрак.

Почти немедленно к ним присоединились Медвежонок Железная Голова, по обычаю сопровождаемый собаками и кабанами, Пьер Легран, Морган и другие офицеры флибустьерского флота, кроме тех, разумеется, кто отсутствовал, выполняя возложенные на них различные поручения.

Чтобы не тратить время на околичности, все тотчас сели за стол.

Монбар усадил Лорана по правую руку, Хосе по левую и дал сигнал к началу трапезы. Завтрак был превосходный. Флибустьеры весело ели и пили, говоря обо всем, кроме дел.

По обыкновению, Береговые братья начинали обсуждать важные вопросы только после десерта, когда кофе был налит, ликеры поданы, табак и трубки находились под рукой.

Дождавшись этой минуты, Монбар сделал знак слугам выйти и обратился к Лорану:

– Теперь, брат, нам не помешают. Расскажи-ка, что ты поделывал с тех пор, как мы расстались, как лавировал между знатными идальго.

Лоран не заставил себя просить дважды, поскольку просьба Монбара являлась также и приказанием, которому он обязан был повиноваться. В мельчайших подробностях поведал он все, что с ним случилось со времени отплытия из Пор-де-Пе на собственном корабле под командой Олоне до той минуты, когда он покинул асиенду по требованию адмирала.

Разумеется, молодой человек тщательно избегал в своем отчете того, что относилось лично к нему и, стало быть, никого больше не касалось.

– Вот что я сделал, – заключил он свой рассказ. – Положение было опасное и трудное. Я старался вести дело как только мог лучше, чтоб не заслужить ваших упреков.

– О чем ты говоришь, брат? – вскричал Монбар с живостью. – Ты заслужил одни только похвалы, ей-богу!

– Ты вел себя как человек храбрый и умный, – сказал Медвежонок Железная Голова, пожимая ему руку.

– Если б я не любил так Лорана, – вскричал Морган со смехом, – то просто помер бы от зависти!

– И был бы не прав, – весело возразил молодой человек, – здесь никто столько не делал для флибустьерства, как ты, Морган! Конечно, не считая Монбара!

– Тысяча возов чертей! – гаркнул Пьер Легран, так сильно ударив по столу стаканом, что тот разлетелся вдребезги. – После стольких геройств, сотворенных Красавцем Лораном, чтобы проложить нам путь, мы просто обязаны взять Панаму за один час. В противном случае я торжественно объявлю нас всех олухами, над которыми собаки-испанцы будут вправе поиздеваться вдоволь, повязав тряпки в виде хвостов.

Это заявление Пьера Леграна вызвало неудержимый хохот среди присутствующих. Хотя и в несколько странной форме, он, в сущности, выразил чувство, общее для всех, и восторженные рукоплескания раздавались со всех сторон.

– Наполняйте стаканы, – распорядился Монбар.

Флибустьеры повиновались.

Адмирал встал, и в следующее мгновение сотрапезники последовали его примеру.

– Братья, – произнес Монбар своим звучным голосом, – я пью за здоровье Лорана, моего брата-матроса, который отдает нам в руки Панаму, самую богатую кладовую испанского короля в Америке! За здоровье Лорана! – воскликнул он, чокаясь с капитаном.

– Братья! – ответил Лоран. – Я сделал только то, что каждый из вас сделал бы на моем месте. Вы доказали, чего стоите, и еще как доказали! Но вы любите меня, я знаю, и потому снисходительны ко мне. Благодарю вас от всей души. Ваше одобрение радует меня больше, чем я могу выразить. Но я не считаю, что заслужил его в такой мере. Теперь я должен просить вас предоставить мне случай совершить поступок, который оправдал бы ваши восторженные и чересчур высокие похвалы.

Монбар улыбнулся и сделал знак, чтобы все сели на свои места.

– Мой товарищ-матрос прав, братья! – вскричал он весело. – Мы к нему действительно пристрастны. С какой стати осыпать его похвалами, что же он сделал такого удивительного? Ничего или почти ничего. Вы ведь сами тому свидетели.

– Да, да, разумеется! – со смехом ответили Береговые братья.

– Мы только любим его, как он сам это сказал, – прибавил Медвежонок Железная Голова.

– Известное дело, он лентяй, – сказал Пьер Легран и разразился хохотом.

– Лентяй, вот именно то, что я имел в виду, Пьер, – заметил Монбар с улыбкой. – Он задумал эту грандиозную экспедицию, одна мысль о которой пугала даже самых храбрых. Так что ж? Это еще ничего не значит! С одним только Мигелем Баском, таким же лентяем…

– Никуда не годится этот черт Мигель, все знают! – перебил Монбара Пьер Легран.

– Вдвоем, без друзей, без всякой поддержки, без надежды на помощь откуда то ни было, они смело высадились на берег, отправились в Панаму и так неловко вели дела, что – прости Господи! – мы войдем в город, я надеюсь, без единого выстрела… Но все это, разумеется, ничего не значит.

– Ей-богу, ничего! – вскричали флибустьеры, которые забавлялись, словно школяры, этим разговором. – Ровно ничего, совершенные пустяки.

– Итак, – продолжал Монбар, – мой брат-матрос совсем смущен. Он стыдится своего бездействия до сих пор, тогда как мы сделали все, что только могли! Так будем же великодушны к нему еще раз, братья, предоставим ему случай оправдаться в наших глазах.

– Он очень в этом нуждается, – заметил Пьер Легран с такой комичной серьезностью, что все снова покатились со смеху.

Когда стих взрыв хохота, Монбар продолжал:

– Завтра с восходом солнца флот подойдет к Чагресу. Тебе, Лоран, – не для того, чтобы дать случай отличиться, но в знак высокого уважения, – братья поручают взять с берега форт Сан-Лоренсо-де-Чагрес. Он слывет неприступным, и никто из нас до сих пор не мог овладеть им. Доволен ли ты, мой друг? Находишь ли, что мы наградили тебя по заслугам, сумев выбрать то, чего достойна твоя неукротимая храбрость?

Последние слова были произнесены с такой торжественностью и таким глубоким чувством, что флибустьеры не нашли слов, чтобы выразить свой восторг.

Лоран встал. Он был бледен, глаза его сверкали странным огнем.

– Братья, – сказал он хриплым голосом, – завтра форт Сан-Лоренсо окажется в наших руках – или провалиться мне сквозь землю! Благодарю!.. Ваши руки!

Все мгновенно протянули ему руки.

– Я не могу обнять вас всех, – продолжал он, – поэтому обниму своего брата-матроса.

Флибустьеры обнялись при исступленных рукоплесканиях своих товарищей.

– Теперь я жду ваших приказаний, адмирал, – сказал Лоран.

– Нужно отправляться, и чем скорее, тем лучше, – ответил Монбар.

– Не пройдет и часа, как я буду в дороге.

– Необходимо быть у форта на восходе.

– Буду.

– Двести валла-ваоэ, отборных воинов из этого храброго племени, под командой Хосе примкнут к твоему отряду, как и Бартелеми с остальными Береговыми братьями, посланными к индейцам.

– Тем лучше. Имея такую поддержку, я ручаюсь за успех.

– Приказываю не открывать огня по форту, пока не завяжется ожесточенного сражения со стороны моря.

– А что относительно остального?

– В остальном действуй по своему усмотрению.

– Спасибо! – с чувством проговорил Лоран, и гордая улыбка осветила его лицо.

– Ты, видно, уже составил план, – заметил Монбар.

– Быть может.

– И сообщишь мне?

– Если ты потребуешь. Но я предпочел бы ничего не говорить. У тебя наверняка возникнет множество замечаний, которые поколеблют мою веру в успех. Знай только, что я хочу захватить форт обманом.

– Гм! Трудно это сделать, когда флот станет бомбардировать город.

– Именно на это я и рассчитываю.

– Я уже сказал, что ты волен действовать, как хочешь.

– Смотри, лентяй, не засни во время сражения, – пошутил Пьер Легран и рассмеялся.

– Приложу все старания, чтобы этого со мной не случилось, – в тон ему ответил Лоран и, склонившись к уху Монбара, прибавил шепотом: – Мне надо сообщить тебе кое-что с глазу на глаз.

– Когда хочешь, брат?

– Сейчас, если можно.

– Пойдем.

Оставив за столом товарищей, которые продолжали пить и курить, они прошли в смежную каюту.