Осенний ветер гулял по черепичным крышам Праги и иногда заглядывал в окна. Через открытую форточку шумливый бродяга залетел в «Дом у Ротта» на Малой площади, где за обеденным столом завтракала семья Ардашевых.

Вероника Альбертовна, встретив ночью супруга, теперь не могла на него наглядеться. Все прошедшие дни у неё прошли в тревоге. Просыпаясь среди ночи от кошмаров, она истово молилась и просила Господа уберечь её мужа от беды. От нашествия дурных мыслей отвлекали лишь приятные минуты общения с Пашей. Они вместе гуляли по городу, ходили в зоопарк и синематограф. И всё ждали, ждали возвращения Клима из командировки. Теперь всё позади, и дружная семья собралась за одним столом. Казалось, счастье воротилось в дом надолго.

За прошедший год Павел повзрослел и, видя доброе к себе отношение Ардашевых, стал их считать своими вторыми родителями. Это было его собственное решение. В тот момент, когда он впервые назвал Веронику Альбертовну «мамой», она не удержалась и по её лицу, покатились слёзы, точно капли дождя по стеклу. От нахлынувшей радости она принялась покрывать макушку мальчика поцелуями.

Оказалось, что Павлик тоже соскучился по Климу Пантелеевичу и, завидев его, бросился к нему на шею. В этот миг между «отцом» и «сыном» исчезла последняя частичка вежливой сухости в общении.

– Как вы тут без меня поживали? – намазывая маслом булку, осведомился Клим Пантелеевич.

– Мы зря время не теряли, – улыбаясь вымолвила Вероника Альбертовна и налила мужу чай. – Ходили в зверинец, смотрели фильму «Последний из могикан» и даже начали учить алфавит. Я отыскала в «Славянском книжном магазине Франца Говорка» «Русскую азбуку» Сытина 1910 года издания.

– А скажи, Павлик, кто тебе из зверей больше всего понравился?

– Жирафа.

– А почему?

– Она выше всех. И волка первая увидит. Она убежит, а другие останутся. Волк их и задерёт.

– Грустно рассуждаешь, сынок, – улыбнулся Ардашев. – Жирафа от волка может копытами отбиться.

Павел прожевал и, глядя в потолок, согласился:

– Да, пап, у неё длинные ноги. Такими ногами грех серого не забить.

– А сколько ты букв выучил, Паша? – спросил отец.

– Не знаю. Не считал. Я только до двенадцати пока считать умею, – откровенно признался малец и отодвинул тарелку. – Мама, я наелся. Можно я пойду поиграю?

– Да, сынок. А стишок из азбуки папе расскажешь?

– Про кораблик? Или про бедняка?

– Про кораблик, Пашенька, про кораблик.

В комнате для гостей на диване сидели двое молодых людей и дама, а третий, лет пятидесяти, с усами пирамидкой и вполне заметным животом, утопал в кресле. При появлении Клима Пантелеевича он поднялся последним.

– Рад приветствовать вас, господа, – на чистом английском выговорил частный сыщик.

– О! Ваш британский лучший моего! – обнажив золотой рот, воскликнул толстый незнакомец и протянул руку:

– Джозеф Баркли, банкир из Сан-Франциско.

– Клим Ардашев – частный сыщик.

– А это мои спутники, – пригладив редкие волосы, цвета слабого чая, продолжил визитёр.

Указывая взглядом на брюнетку лет двадцати двух, в чьей крови, несомненно, была примесь исконных жителей американских прерий, он представил:

– Мисс Лилли Флетчер – моя стенографистка, переводчик и секретарь. Говорит на трёх европейских языках. Чешского не знает, но здесь нам вполне хватает и немецкого. Остальные, надеюсь, представятся сами.

– Эдгар Сноу помощник мистера Баркли, – застенчиво прогундосил несколько нескладный молодой человек в пенсне, лет двадцати восьми.

– Алан Перкинс, – отрекомендовался второй, чуть постарше и потучнее, но тоже без бороды и усов, с рыжей шевелюрой, похожий на ирландца. – Я историк, специалист по генеалогии. Результаты моих изысканий есть в «Готском альманахе»[3].

– Прошу садиться, господа. Чем могу служить?

– У вас тут курят? – рассматривая носки своих лакированных туфлей, осведомился банкир.

– Да, конечно. Пепельница перед вами.

– Отлично, – гость достал из туба сигару и закурил.

В комнате возникло облачко сизого дыма, напоминающее дамское лицо в профиль, которое вдруг стало бесформенным и утекло в открытую форточку.

Насладившись табаком, Баркли спокойно изрёк:

– Сэр, я хотел бы дискретно обсудить одно дельце.

– Я вас внимательно слушаю.

– Надеюсь, вы серьёзный человек и не будете его лансировать.

– Безусловно.

– Меня хотят убить.

Он вынул из внутреннего кармана сложенную бумагу и бросил на кофейный столик.

– Полюбуйтесь.

Ардашев не шелохнулся.

Помощник тотчас вежливо развернул лист и протянул Ардашеву.

Взяв в руки бумагу, Клим Пантелеевич удивлённо вымолвил:

– Господи, такого я ещё не встречал.

– Вот-вот! – кивнул американец. – Занятная чертовщина. Не стесняйтесь, читайте вслух. Мне так будет легче объяснить некоторые моменты.

Частный сыщик прочёл:

– «Сэр, у меня для Вас плохие новости!

Прейскурант жизни мистера Джозефа Баркли и его окружения на август месяц 1920 года»:

1) Тридцать один день жизни мистера Баркли – $31000.

2) Тридцать один день жизни горничной Бетти – $1200.

3) Тридцать один день жизни любимого пекинеса миссис Баркли – $3000. Итого: $ 35200.

В случае полной оплаты – скидка 10 процентов. Чек на предъявителя должен быть доставлен в конверте с надписью «От м-ра Баркли для м-ра Морлока» в бар отеля «Галифакс» (в Нью-Йорк) не позднее 1 августа сего года. В случае отсутствия чека, или получения меньшей суммы, у Вас возникнут неприятности. С надеждой на взаимопонимание, всегда Ваш Морлок».

– Как вам? – спросил гость. – Разве не хамство?

– Вы имеете в виду, что собака дороже горничной?

– Да нет. Здесь он прав, – рассмеялся американец. – Собаку любил не только я, но и моя жена, а горничную – только я. Я насчёт денег. Не много ли он захотел? Как считаете?

– А это не розыгрыш?

– Я тоже сначала подумал, что кто-то провернул дурацкую шутку, – откинувшись в кресле, проронил Баркли. – И через пару-тройку дней забыл о письме. Естественно, жене – ни слова. Как-то утром она отправилась за покупками и взяла с собой Боя – нашего пекинеса. И чёрт её дернул привязать пса на улице у дверей модного магазина. Марго потом мне доказывала, что она его прекрасно видела через витринное окно, он сидел смирненько и глазел на неё через стекло. Но вы же понимаете, что бывает, когда женщины оказываются в магазине одежды! Бесконечные платья, кофточки, блузки, примерочные, зеркала… Словом, когда она вышла, наш малыш, свесив голову, и, высунув язык, болтался на собственном поводке, как на виселице. Утром я получил второе письмо. Вот, сударь, полюбопытствуйте.

Американец вынул листок, развернул и вежливо протянул Климу Пантелеевичу. Тот прочёл:

– «Сэр, у меня для Вас плохие новости! Вернее, одна плохая, другая хорошая. Как водится, начну с плохой: вчера Ваша псина издохла в страшных муках. Хорошая новость: теперь сумма Вашего долга уменьшилась и составляет лишь 32 200 долларов. Десятипроцентная скидка по-прежнему действует. Условия прежние. С надеждой на Ваше благоразумие, всегда Ваш Морлок».

– И что же потом?

– Я обратился в полицию, но они сказали, что смерть собаки, удавившейся на запутанном поводке – не их дело, а вопрос к хозяйке. Мол, надо было лучше следить за питомцем. И вообще, они предположили, что это могут быть проделки детворы.

– А как же угрозы вам и горничной?

Баркли положил сигару и ответил:

– Посчитали это злой шуткой. Скажу честно, они меня убедили, и я успокоился. Но уже на следующий день случилась беда. К жене явился посыльный и вручил пачку интимных фотографий. Шантажист, отыскав щель в портьерах моего кабинета, делал снимки снаружи через окно. Этот мерзавец снял, как я кувыркался с моей горничной, милой шоколадкой Бетти.

Баркли метнул взгляд на спутников и те, точно по команде, потупили очи долу.

– Марго страшно ревнивая. Она тут же залетела на кухню и, схватив нож, ударила служанку. Слава Богу, ничего страшного. Так, царапина. Моя сладкая половинка теперь сидит под залогом, точно мышь в банке, и ревёт, как белуга. Оно и понятно – скоро суд. Я пригласил лучших адвокатов. Бетти, получив от меня кучу денег, согласилась дать показания, что она якобы давно дразнила Марго, намекая на нашу близость. Так научили защитники, чтобы доказать состояние аффекта супруги и разжалобить присяжных. Надеюсь, я доходчиво объясняю эти мудрёные уловки пройдох-адвокатов?

– Вполне, – сардонически улыбнувшись, ответил Ардашев. – Вы так не любите адвокатов?

– А за что их любить? Хотя они всё равно лучше, чем доктора. Адвокаты просто грабят, а врачи сначала грабят, а потом ещё и режут на операционном столе.

– Вполне резонно, – улыбнулся Ардашев.

– И что, вы думаете, было дальше?

– Смею предположить, что вы получили третье письмо.

– Верно!

Из бокового кармана пиджака американец выудил третий, изрядно помятый листок и, разгладив на столе, вручил его Климу Пантелеевичу.

Сыщик зачитал вслух:

– «Сэр, у меня для Вас плохие новости! В данной ситуации я проявляю к Вам снисхождение. Будем считать, что с горничной я расправился. Вы остались один. Правда, и августовских дней всё меньше. И кто знает, когда с Вами может приключиться беда? Сами понимаете, скидки больше нет, но у Вас всё ещё есть шанс дожить до конца этого месяца. Поторопитесь. Скидка больше не действует. Прошу оплатить счёт на $31000. Место и способ оплаты – прежние. С надеждой на Ваш здравый рассудок, всегда Ваш Морлок».

– И что дальше?

– Естественно, я не на шутку испугался, и, в тайне от детективов, послал этому выродку чек на две тысячи долларов в бар отеля «Галифакс», чтобы он отстал. Кстати, что за гнусное имя – Морлок? – брезгливо скривился банкир и сунул в рот потухшую сигару. – Я никогда его раньше не слыхал.

– Морлоки – злобные подземные существа-каннибалы из романа Герберта Уэллса «Машина времени», – пояснил Ардашев.

– Вот оно как! Этот прохиндей ещё и книжки читает!

– Однако, сэр, чем я могу вам помочь? – с недоумением осведомился Ардашев.

– Я хочу, чтобы вы нашли подлеца.

– Как вы себе это представляете?

Американец пожевал сигару и, глядя в глаза собеседнику, вымолвил:

– Очень просто. Вы поедете со мной в Нью-Йорк, или Сан-Франциско, или в Чикаго, или даже к чёрту на рога, и отыщете Морлока. Я выпишу вам чек с четырьмя нолями с учётом любого аванса, даже стопроцентного, не считая командировочных расходов класса люкс. И премию выплачу. Назовите только сумму.

– Положим, гонорар у меня всегда в виде стопроцентного аванса. Премии я не обсуждаю. Это сугубо личная воля клиента. Тем не менее, даже если бы мы с вами договорились, я бы всё равно не принял ваше предложение до тех пор, пока не услышал бы от вас правдивого ответа всего на один вопрос: зачем вам нужен я, если в Северо-Американских Соединённых Штатах на каждом углу по детективному агентству, включая предприятие мистера Пинкертона?

– Я уже к ним обращался. Знаете, что мне посоветовали эти хвалёные сыщики?

– Интересно, – детектив вопросительно вскинул брови.

– Нанять круглосуточную охрану и провести тревожный телеграф в их офис. Я согласился. И что вы думаете? Знаете, каков результат?

– Да, – Ардашев посмотрел на собеседника со снисходительным превосходством, – показывайте четвёртое письмо.

Баркли потянулся было к карману, но вдруг, точно обжёгшись, одёрнул руку.

– Я его не взял с собой. Оставил в отеле. Мы поселились в «Де сакс». На той бумажке много всякого бреда нацарапано. Он не успокоился. Кстати, голова моего помощника на сентябрь месяц оценена в пять тысяч долларов. Поверьте, его мозг стоит дороже. Эдгар говорит свободно на шести языках и ещё на четырёх читает.

Он повернулся к молодому человеку и спросил:

– Эдгар, сколько будет триста сорок пять умножить на двести девяносто?

– Сто тысяч пятьдесят, – спокойно ответил Сноу.

– Но и это не всё! Он помнит названия всех железнодорожных станций и полустанков Америки. Представляете? Мой помощник держит в уме места добычи нефти на территории США и знает объём каждой скважины. Он может назвать стоимость драгоценных металлов и алмазов на Нью-Йоркской, Лондонской, Берлинской, Стокгольмской и Парижской бирже по любому курсу.

– Скажи, Эдгар, – не унимался банкир, – сколько стоит сегодня золотой царский рубль на Нью-Йоркской бирже по курсу, например, шведской кроны?

– Сегодняшние котировки я ещё не видел, но вчера в Нью-Йорке за один золотой царский рубль давали 2,35 шведских кроны.

– Видите, господин Ардашев? Вот поэтому я и не стал рисковать жизнью этого уникального человека и прихватил его в Швецию.

– Простите?

– В Прагу мы приехали из Стокгольма. Устали, как черти. У нас были очень трудные переговоры, – пояснил американец и, укоризненно посмотрев на историка, добавил: – В то же самое время пока мы там корпели над контрактами, наш генеалогический гений за целую неделю так и не удосужился подготовить нужные документы.

– Я здесь всего пять дней, мистер Баркли. И два дня из пяти архив не работал, – сухо отрапортовал мистер Перкинс. – Мне осталось лишь получить некоторые доказательства и потом, после нотариального удостоверения копий, сведения будут поданы в «Готский альманах».

– Видите ли, господин Ардашев, Алан уверен, что мои дальние предки ведут свой род от чешского короля, – гордо пояснил гость.

– И от какого же именно? – полюбопытствовал детектив.

– От этого… как его… всё забываю… – замялся Баркли.

– От Вацлава IV, – пришёл на помощь историк.

– Да, интересный был монарх, – с улыбкой проговорил частный сыщик. – От неминуемой гибели его спасла молодая банщица.

– Какая ещё банщица? – встрепенулся Перкинс. – Откуда вы это взяли?

– Господа, мне не нужна банщица! – взмахнул руками банкир.

– Эту историю знает каждый пражанин, – начал рассказ Клим Пантелеевич. – В те времена у этого чешского самодержца не ладились отношения с земскими управляющими. Знать упрекала короля, что он не обращал внимания на их советы и ставил во главе королевских управ только своих фаворитов. Когда конфликт достиг апогея, дворяне обезоружили охрану правителя и бросили последнего в каменный мешок Староместской ратуши. Но пойти на убийство монарха они не решились. Просидев в темнице пять месяцев, государь начал требовать от тюремщиков посещения городских бань у Карлова моста. Лето в ту пору было жарким, и стражники смилостивились. После купания Вацлав с помощью молодой банщицы сумел забраться в лодку, переплыть Влтаву и сбежать в лес к своему стороннику. Позже, он уладил конфликт с восставшими дворянами и вернулся на трон. За бескорыстную помощь помазанник Божий осыпал Зузанну золотыми монетами и подарил ей новые бани, построенные на месте старых, откуда он совершил побег. Кроме того, на своде Староместской мостовой башни по его велению выбили портрет Зузанны.

– Интересная легенда. Это меняет дело. Я подозреваю, что банщица была очаровательна, – улыбнулся банкир и зажёг сигару. Насладившись дымом, он спросил:

– И всё-таки, вы принимаете моё предложение?

– А позволите ещё один вопрос?

– Конечно.

– Как вы меня нашли? По рекомендации?

– Для вас это имеет значение? – удивлённо подрожал бровью визитёр.

– Безусловно.

– Хорошо, я расскажу. Здесь нет никакой тайны. Вчера я встречался с управляющим из «Легиа-банка». Мы партнёры. И в двух словах я поведал ему о Морлоке. Он порекомендовал обратиться именно к вам. Пан Шип убеждал меня, что у вас лучшее сыскное агентство не только в Праге, но и во всей Чехословакии, а, возможно, и в Европе.

– Благодарю за добрые слова. Вы ещё долго собираетесь здесь находиться?

– Дней пять буду в Праге точно. Я веду здесь переговоры о покупке нескольких аэропланов «Фарман Ф-60 Голиаф», и отправке их в США сначала поездом до Роттердама, а потом пароходом. Чехи преуспели в переделке французских бомбовозов под пассажирские аэропланы. Война закончилась. Гражданская авиация набирает обороты. Авиаторов в моей стране хватает. Ещё в мае восемнадцатого года появилась авиапочта между Вашингтоном и Нью-Йорком с посадкой в Филадельфии. Прошло два года и теперь из Нью-Йорка в Сан-Франциско тоже возят почту на аэроплане. Правда, пока ещё с тринадцатью промежуточными посадками. Но авиакомпания «Линес Фарман» в прошлом году выполнила рейс из Брюсселя в Париж на «Голиафе». С марта этого года открыта линия между Лондоном и Парижем. Эксплуатировать эти аэропланы на европейских линиях начала французская авиакомпания «Гранд Экспресс Аэриэн». Надеюсь заключить контракт на десять-двенадцать пассажирских аэропланов этой фирмы.

– Очень удачная машина, – кивнул Ардашев. – В прошлом году газеты писали, что французский лётчик лейтенант Боссутро установил три рекорда. Первого апреля с четырьмя пассажирами он поднялся на «Голиафе» на высоту шесть тысяч двести метров, затратив на это всего один час пять минут. Третьего апреля он забрался на ту же высоту, но уже с четырнадцатью пассажирами, а пятого мая поднялся на пять тысяч метров, имея на борту двадцать пять человек.

– Совершенно верно! А как не вспомнить прошлогодний полёт из Парижа в Дакар? С дополнительными баками и восемью членами экипажа они были вынуждены сесть на песчаном пляже, не дотянув до Дакара всего двести пятьдесят километров. И всё из-за течи в радиаторе.

– Помнится, я читал, что механик, обвязавшись верёвкой, вылез на крыло, и попытался устранить неполадку. Но его попытка оказалась тщетной, двигатель всё равно перегревался.

– Герой! Потому и пришлось идти на посадку. Французы обещают произвести улучшения: заменить радиатор, поставить мотор в триста лошадиных сил и сократить размах крыла. Будет отличный самолёт.

– Простите, за нескромный вопрос. А почему бы вам не покупать аэропланы непосредственно у французов? Наверное, было бы дешевле? – осведомился Клим Пантелеевич.

Баркли выпустил струйку дыма и сказал:

– Последние двадцать лет я живу по правилам. Их мне пришлось выстрадать. И одно из них гласит: «Только глупец начинает новое дело на свои деньги, а не на деньги партнёра». «Легиа-банк» финансирует сделку. Чехи сами закупят «Голиафы» у французов и сами будут переделывать. Да и труд рабочих во Франции стоит дороже. Я отвечаю лишь за американскую часть проекта и, соответственно, буду нести расходы в Штатах.

– То есть через пять дней вы планируете отправиться домой?

– О нет! Потом придётся ехать в Германию. Есть у меня кой-какие дела на Берлинской бирже. Затем, я планирую добраться в Южную Голландию. Дальше всё зависит от моего партнёра в Стокгольме. Он должен отправить карго в Нью-Йорк из Стокгольма, а документы на получение груза прислать на Главпочтамт Роттердама на моё имя с отметкой «до востребования». Буду ждать от него телеграммы. Товар застрахуют и, как водится, отправят на посудине, где каюты первого класса уж точно не будет. Другое моё правило гласит: «Жизнь коротка. Постарайся наслаждаться ею каждый день». По этой причине я не хочу терпеть неудобства и, купив билет на приличный пассажирский пароход, идущий из Роттердама в Нью-Йорк, поплыву следом. По прибытии мне останется лишь получить свои ящики. Надеюсь, сударь, вы всё-таки примите моё предложение, и эти шесть дней в Атлантике мы проведём вместе. Океан, голубое небо, старый виски, что может быть лучше?

– Благодарю за разъяснение. Мне нужно подумать. Я протелефонирую в ваш отель и дам ответ через час-два.

– Отлично! – поднимаясь, ответил Баркли. – Номер комнаты тринадцать. Спасибо, что уделили нам столько времени. Буду ждать вашего звонка.

Провожая американцев, Клим Пантелеевич заметил, что их ожидал «Делано-Бельвиль» с капотом цвета платины, принадлежащий отелю «Де сакс». Когда автомобиль уехал, Ардашев вернулся в кабинет и устало опустился в кресло напротив Войты.

– Что скажете, друг мой?

– Ничего хорошего, шеф, – глядя в угол, грустно проронил помощник.

– Почему?

– Потому что вы уже решили для себя, что примите это предложение и не сегодня, так завтра отправитесь в Америку, а я опять останусь один.

– Мистер Баркли предлагает хорошие деньги. Получив их, мы сможем не браться за всякую мелочёвку.

– Так-то оно так, – Вацлав потупил голову, – но, знаете, ехал я как-то на седьмом трамвае от Бржевнова на Живков, через всю Прагу. И попалась мне в «Вестях» одна статейка. Пишут, что в Штатах набирают силу итальянские бандиты, или мафия. Эти парни особенно не церемонятся. Предпочитают сперва нажать на спусковой крючок, а потом шевелить мозгами, стоило ли это делать. Умеют лишь считать банкноты и палить из пистолетов. На большее не способны. Сицилийские недоумки. Неспокойно сейчас в этой Америке. Опасно.

– Поверьте, Вацлав, это не самые страшные убийцы, с которыми мне приходилось сталкиваться. С мафиози можно договориться, а вот с ликвидатором – невозможно.

– Кого вы подразумеваете под этим словом?

– Ликвидатор – палач, исполняющий приговоры, вынесенные заочно государством тому или иному человеку. Обычно его жертвами становятся бывшие военные, чиновники или политики, бежавшие за границу.

– Иностранный шпион?

– Можно сказать и так. А насчёт Америки… Не знаю. Я ещё не принял окончательного решения.

В кабинет вошла Мария. На серебряном подносе стояла чашка кофе и лежал конверт.

– Вам письмо, Клим Пантелеевич. И кофе.

– Ага, шефу, значит, кофе, а его доблестному и проницательному помощнику ничего? – Войта разобижено вытянул нижнюю губу.

– Вацлав, вы же только что выпили, а Клим Пантелеевич общался с посетителями, – оправдалась секретарь. Но, если хотите, я сварю ещё. Мне не трудно.

– Не откажите ему. А то этого он нам никогда не простит, – распечатывая конверт, улыбнулся Ардашев.

– Принести сюда?

Пробежав глазами текст письма, Клим Пантелеевич ответил:

– Пожалуй, нет. Мне надобно остаться одному.

– Вот так всегда, – поднимаясь вздохнул Вацлав. – Кофе не дают и босс из кабинета выгоняет.

Бывший полицейский взял секретаря под руку и прошептал:

– Пойдёмте, Мария, будем варить кофе вместе. Я поведаю вам душещипательную историю об убийстве в Ригровых садах.

– О! – взмолилась дама, – только не это! Я знаю наизусть все ваши расследования.

– Нет-нет, об этом дознании вам слышать ещё не доводилось, – прикрывая дверь, прошептал Войта.

Сороконожка бежала по диагонали шершавой стены одиночной камеры. Достигнув верхней точки, она нырнула в щель, забитого досками окна, и оказалась на воле.

Послышались гулкие шаги по коридору, громыхание ключа на связке, лязганье замка, и деревянная дверь, обитая железом, со скрипом отворилась.

– Мяличкин, на выход! – гаркнул охранник.

Начальник сектора третьего отдела Региструпра поднялся с нар. Было бессмысленно спрашивать, надо ли брать с собой вещи, или нет, потому что «без вещей» – это на допрос, а «с вещами» могло означать только одно – расстрел. Собственно, и вещей у Мяличкина никаких не было. Его арестовали в рабочем кабинете три дня назад, тут же допросили и отвезли в тюрьму. В камере несколько раз появлялись два молчаливых амбала в красноармейских в гимнастёрках без ремней и с закатанными рукавами. Не произнося ни слова, они начинали избивать арестанта, точно месили тесто в булочной. Они ни о чём не спрашивали, а просто били, хрипя и посапывая, то ли от усталости, то ли от усердия, то ли от злости. Минут через десять издевательство прекращалось, и они уходили. И вот теперь вызвали к следователю.

В кабинете сидел следователь – невысокий, лысый человек с квадратиком усов, в пенсне и с брюшком. Он бы мог вполне сойти за счетовода или председателя рабочей артели. Его глаза суетливо бегали по сторонам. Он молча раскрыл папку, поправил перо и чернильницу непроливайку. Хитро улыбаясь, спросил:

– Ну что, голуба моя, говорят, вам досталось? – И, не дождавшись ответа, вымолвил: – Ничего не поделаешь, порядки такие. Не я их выдумал, а сама жизнь. Это для вашей же пользы. Так вы станете сговорчивее, и из вашей заблудшей души, уйдут в небытие буржуазные предрассудки, оставшиеся от старого мира. Не правда ли, господин царский полковник?

– Послушайте, господин следователь, – трогая пальцами разбитую губу, начал говорить Мяличкин, но его перебили.

– Бросьте эти свои дворянские привычки. Обращайтесь ко мне «гражданин следователь», а не господин. Господ мы выведем скоро, как клопов.

– Так вот велите своим извергам, гражданин следователь, перестать надо мной издеваться. Я уже многократно указывал в рапортах все обстоятельства моей последней командировки в Таллин. И делал это честно и откровенно, обосновав, почему не отдал приказ ликвидировать Клима Ардашева.

– Читал-читал, – усмехнулся визави и, сложив аккуратной стопочкой листы, добавил: – Вы лжёте, и потому вас бьют. И будут бить, пока не начнёте говорить правду. Кстати, если хотите, можете обращаться ко мне по имени отчеству, – Наум Моисеевич, а фамилия моя Райцесс.

– Хорошо, Наум Моисеевич, – кивнул Мяличкин. – Задавайте вопросы.

– Когда, где и при каких обстоятельствах вас завербовал резидент белогвардейской разведки Ардашев Клим Пантелеевич?

– Опять двадцать пять, – передёрнул плечами Мяличкин. – Ардашев – враг. И я пытался уговорить его перейти на нашу сторону и выдать Региструпру всю агентурную сеть, созданную им ещё до большевистского переворота 1917 года.

– Большевистского? Переворота? – недовольно вопросил следователь и поправил пенсне. – Это был не переворот, батенька мой, а восстание трудового народа, переросшего в великую октябрьскую социалистическую революцию. И, поверьте, придёт время, когда во всех словарях эти четыре слова будут писаться с большой буквы.

– Я и не сомневаюсь, – на лбу у арестанта собрались мучительные складки. – Только ведь в советских газетах события октября семнадцатого до сих пор называют то переворотом, то восстанием, а революцией – очень редко.

– И всё-таки, Константин Юрьевич, давайте вернёмся к моему вопросу относительно вашей вербовки белогвардейским резидентом.

– Наум Моисеевич, послушайте, раз вы ведёте моё дело, то должны понимать специфику агентурной работы. Главная задача оперативника – переманить врага на свою сторону. Именно это я и пытался сделать в Таллине, беседуя с Ардашевым.

– Но тогда объясните, почему после его отказа перейти на нашу сторону, он не был ликвидирован?

– Да просто потому, что его убийство могло насторожить эстонскую контрразведку, которая ожидала прибытия и ареста парохода «Парижская коммуна» в Таллинский порт. Из-за этих же опасений нам пришлось принять решение о перегрузке всех ящиков на шведское судно, и тотчас же отправить золото в Стокгольм.

– Детский лепет, голуба моя, детский лепет. Ликвидатор ждал вашего приказа об устранении Ардашева и был очень удивлён, когда вы приказали ему следовать за белогвардейским резидентом в Прагу. Труп Ардашева никто бы не нашёл. Балтийское море огромно. О нём вообще бы никто не вспомнил. Но нет, вы назначили с ним встречу, как раз перед отплытием его парохода. Сидели в ресторане, болтали. Небось вспоминали, как вместе служили во славу веры, царя и Отечества, правда? Наверное, лили крокодильи слёзы по прошлой жизни? Кстати, – следователь уставился на обвиняемого, – а почему вы скрыли, что в сентябре 1913 года вы лично приезжали в Ставрополь к Ардашеву и даже гостили у него?

– Перейдя в советскую военную разведку, я подробно описывал все, наиболее важные, оперативные дела, в которых ранее принимал участие, в том числе, упоминал и о поиске пергаментных манускриптов переписки аланского митрополита с Патриархом Византии в X веке. Ардашев тогда сыграл ключевую роль в той операции[4]. И нет ничего удивительного в том, что я оказался у него дома в Ставрополе.

Следователь достал из кармана пачку папирос «Комсомолка», спички и протянул Мяличкину.

– Угощайтесь, Константин Юрьевич, вы ведь давно не курили. Правда, табак не высшего сорта, и даже не первого, но сейчас в моей стране трудные времена. Тем не менее, он приятней махорки.

– Благодарю.

– Я, знаете ли, в партии эсеров с 1905 года. Старый революционер. Если хотите, – недоучившийся студент. За участие в митингах меня выгнали с третьего курса юридического факультета. А потом – тюрьма, ссылка, опять тюрьма. Я, знаете ли, большевиком стал всего год назад. И да – в своё время переоценивал Учредительное собрание и не сразу поддержал линию на вооружённое восстание. Но потом взглянул на происходящее с точки зрения диктатуры пролетариата, а не отсталого крестьянства. Поздновато одумался. Вот потому я до сих пор следователь, а не ответственный работник наркомата юстиции или ВЧК.

Мяличкин глубоко затянулся и спросил надтреснутым голосом:

– Что с моей семьёй? Где жена, дочь?

– Да-с, всё забываю вам об этом сказать. Ваша жена в безопасности, но под охраной. Дочь – под надёжным присмотром.

– То есть как? Вы их арестовали?

– А как вы думали? Это необходимость, а не блажь. Её камера здесь, на первом этаже.

– Ни она, ни дочь ничего не знают о моей службе. Отпустите их.

– Конечно-конечно! Можно и отпустить, если вы будете со мной честны и откровенны.

– Хорошо, Наум Моисеевич. Я готов признаться в преступной халатности, игнорировании указаний Центра и превышении полномочий во время командировки в Таллин. Вам этого хватит? Вы освободите жену и дочь?

– Вот и славно, батенька мой! Я дам вам карандаш, бумагу и копирку. Вас отведут в камеру. Пишите обо всём подробно, в двух экземплярах, а там разберёмся что к чему… И курите сколько хотите. Я распоряжусь, чтобы вам даже чаю принесли, а сахарок у меня с собой, – простодушно вымолвил следователь, вынул из портфеля тряпицу, в которой было завёрнуто несколько кусков колотого сахару. – Берите-берите, не стесняйтесь.

– Спасибо, – вымолвил арестант и взял один кусок сахару.

– Посидите, пораскиньте мозгами, вспомните все детали и подробно изложите. И помните: судьба вашей семьи – в ваших руках. И папиросы не забудьте. Все не дам. Мне ещё работать допоздна, а вот с двумя штучками я легко расстанусь. Извольте, – толстыми пальцами он с трудом извлёк из почти полной пачки две папиросы. – А завтра мы снова встретимся. Надеюсь, вы будете со мной искренни.

Следователь открыл дверь и окликнул конвойного, но ответа не последовало, и он зашагал по коридору.

Внимание Мяличкина вдруг привлёк кусочек стекла в углу кабинета. Это была половина линзы от очков. «Вероятно, били какого-то арестанта в очках», – подумал подследственный и сунул находку в карман.

Райцесс появился вместе с красноармейцем.

– Можете увести. Я разрешил подследственному взять курево, карандаш, копирку и бумагу. Передайте старшему по корпусу, чтобы ему дали чаю, или кипятку. Пусть пьёт сколько хочет. Скажите, что это указание следователя. Ясно?

– Так точно!

И опять железная лестница, переходы, коридор и лязг замка открываемой камеры.

Мяличкин остался один. Он сел за стол, придвинул лист и, глядя на серую поверхность бумаги, будто перенёсся в Таллин, в ресторан «Родной берег». В ушах раздавались слова Ардашева, сказанные ему во время их последней встречи: «Одного я не могу понять – вашей преданности большевизму. Вы для них – чужой. Да, пока такие как вы им ещё необходимы, потому что для победы над всем миром нужны профессионалы, а не дилетанты. Но потом, рано или поздно, они с вами расправятся. И сделают это с превеликим удовольствием. И знаете почему? Потому что вы образованнее, умнее, и, если хотите, удачливее. Вы были полковником императорской армии, да и сейчас занимаете должность, вероятно, вполне сравнимую с прежней. А к власти пришли неудачники, завистники, ненавидящие весь мир. Начиная от Ульянова, который мстит за казнь брата всему русскому народу, заканчивая последним босяком, боявшимся раньше даже взгляда городового, а теперь, нацепившим красный бант и получившим винтовку. Беда России в том, что у большевиков отрицательная мотивация поступков. Они хотят переделать мир с помощью насилия, войн и диктатуры. И вы, Константин Юрьевич, станете одной из жертв волны красного террора».

Мяличкин досадливо поморщился, и карандаш побежал по бумаге: «Я, Мяличкин Константин Юрьевич, являясь начальником сектора третьего отдела Региструпра, был отправлен в командировку в Таллин (Ревель) с целью…».

На набережной Влтавы, в центре чехословацкой столицы, находилась та самая больница, куда и доставили американского банкира. Дорога от детективной сыскной конторы «1777» до дома 847/8 на Франтишку была короткой. Не прошло и четверти часа, как Ардашев и Войта, рассчитавшись с водителем таксомотора, стояли перед зданием больницы. Четырёхэтажное здание, фасадом выходящее на улицу У Милосердных, производило впечатление массивного и добротного строения.

– Смотрите, Вацлав, на фронтоне какие-то статуи.

– Это святые. Их установили в середине XVIII века. Тогда же здесь появился и анатомический театр. А вообще, условия нахождения в больнице в те времена мало напоминали сегодняшние. Пациенты платили за питание пять крейцеров в сутки, что всего на один крейцер больше, чем тюремное меню.

– А кто не мог оплатить?

– Их лишь трижды в день кормили скудной похлёбкой. И лежали они в коридоре, а не в палатах. Сёстры милосердия и доктора спали вместе с больными. В углу каждой палаты стояла дровяная печь. Как пишут в старых книгах, в коридоре был стол и два стула, на них лежали медицинские инструменты, препараты и вещи дежурного врача. С открытием этой больницы был сделан большой шаг в избавлении горожан от хворей. Не сравнить со средневековьем.

– А как было в те времена?

– Лежали дома. К богатым приходили доктора, а бедноту навещал кто придётся: банщики, цирюльники, пастухи, бабки-знахарки и даже кузнецы.

– А кузнецы, что лечили?

– Они были костоправами. Выправляли переломы конечностей и рвали зубы. Лучше них этого никто не делал.

– Со знахарками понятно, а пастухи от чего врачевали?

– От лёгочной бугорчатки[9], почечуя[10] и подагры. Применяли бараний жир, травяные настои, пчелиный воск, шерстяные пояса от болей в спине и суставах. Кстати, шеф, местные историки утверждают, что именно в этой больнице в 1847 году доктор Франтишек Селестин Опитц провел первую в Европе ампутацию конечности под общим наркозом с помощью хлороформа.

– Ладно, пойдём внутрь. Вы уж разузнайте, дружище, где нам отыскать американца.

– Не вопрос, шеф. Я тут многих знаю.

И действительно, стоило Войте обратиться к первому попавшему врачу, как их тут же провели в палату, откуда слышалась возмущённая американская речь, которую, как позже выяснилось, никто не понимал. Пахло лекарствами, йодом и карболкой.

Увидев частного детектива, Баркли, сидевший в исподнем на кровати, вскрикнул с радостью:

– Мистер Ардашев! Как хорошо, что вы пришли. Я прекрасно выспался, мне сделали укол, и стало лучше. Помогите отсюда выбраться. Объясните, пожалуйста, этому медикусу, что у меня много дел, – выпалил длинную тираду банкир, кивая в сторону высокого молодого врача в накрахмаленном белом халате. Из его правого кармана выглядывала слуховая трубка.

Ардашев перевёл.

– Мистер Баркли, ещё несколько часов назад вы находились между жизнью и смертью. Вам вкололи атропин. И потому я бы посоветовал вам получить всё необходимое лечение, – поправив пенсне, проговорил доктор.

Клим Пантелеевич вновь выполнил роль переводчика.

– Поверьте, господа, я себя прекрасно чувствую. Да, мне было плохо. Но теперь всё позади, – настаивал американец.

Ардашев перевёл его слова и, обратившись к врачу, сказал:

– Мне кажется, удержать мистера Баркли в больнице будет непросто.

– Возможно, но он ещё очень слаб, – засомневался эскулап.

– Тогда он сбежит. Вы же не будете удерживать пациента против его воли?

– Хорошо, – поправив очки, согласился врач. Одежда господина Баркли в шкафу № 3 при входе в палату. – Он протянул ключ. – Буду ждать его в комнате № 2. Выпишу сигнатуру.

Не успел частный детектив перевести фразу до конца, как американец, надев сорочку, уже натягивал брюки. Через минуту он уже почти бежал по коридору.

Заметив, что недавний больной миновал комнату под вторым номером, Ардашев сказал:

– Мистер Баркли, давайте зайдём к доктору. Он обещал выписать рецепты микстур.

Американец остановился и спросил:

– А вы приняли моё предложение?

– Да, но с небольшим условием.

– И с каким же именно?

– В Америку я отправлюсь не один. Вам придётся раскошелится на дополнительную каюту, гостиничный номер и прочие командировочные расходы для моего напарника.

– Это вообще не вопрос.

Клим Пантелеевич повернулся к помощнику и изрёк:

– Позвольте рекомендовать – Вацлав Войта.

Баркли протянул руку:

– Рад знакомству, сэр.

– Взаимно! – ответив на рукопожатие, вымолвил Войта на английском.

– Если я хоть немного разбираюсь в людях, то вы раньше наверняка служили в полиции, курите сигареты и иногда балуетесь алкоголем. Я прав? – прищурив по-охотничьи правый глаз, осведомился банкир.

– Абсолютно! И виски – один из любимых напитков.

– Прекрасно! Главное, нам с вами в нём не захлебнуться, когда поплывём через Атлантику, – сострил американец и вновь повернулся к выходу.

– Но сигнатуру взять всё равно надо, – напомнил Клим Пантелеевич.

– Ах да, простите, совсем забыл.

Не прошло и минуты, как Мистер Баркли, пряча бумажник в карман, вышел от доктора.

Уже на улице, протянув Войте полулист почтовой бумаги, он попросил:

– Не прочтёте ли, что мне начёркал этот высокомерный молодой медикус?

– Так-так, – замялся сыщик. – Тут названия лекарств на латыни. Думаю, в аптеке разберутся… Ага. Вот и на чешском: «Микстуры и порошки надобно принимать трижды в день, пять дней подряд, а также выпивать на ночь пол-литра молока. Курение и алкоголь во время приёма лекарств сугубо противопоказаны. Жирное, жареное, сладкое и солёное исключить на ближайшие два месяца. Ежедневные прогулки на свежем воздухе не менее часа.

– Позволите? – американец протянул руку.

Войта кивнул и вернул рецепт.

Баркли сложил полулист вдвое, потом вчетверо и старательно разорвав, бросил под ноги. Серые кусочки бумаги, подхваченные осенним ветром точно сухие листья берёзы понеслись и потерялись где-то в конце аллеи.

Миллионер посмотрел на Войту жалостливыми глазами бассет-хаунда и, выуживая из кармана пиджака золотую зажигалку, спросил:

– Сигаретки не найдётся?

Вацлав замялся и взглянул на Ардашева. Возникло неловкое молчание. Клим Пантелеевич махнул рукой.

Войта протянул пачку турецких «Murad».

– Вот и правильно, – улыбнулся американец. – Мой помощник Эдгар Сноу вегетарианец, абсолютный трезвенник и никогда не пробовал табака. Но он ест очень много соли. Любое блюдо или овощ ему кажется недосоленным. Знакомый доктор рассказывал, что избыток соли в организме может привести к мигрени, удару, грудной жабе, болезни почек, потере сна и желудочным коликам. Я же – наоборот: курю, пью, и ем много жирного. Мне угрожают те же самые болезни, что и ему, несмотря на то что я почти ничего не солю. Отсюда вопрос: на кой ляд Эдгар себя мучает? Вот поэтому, когда мы вместе обедаем в ресторане, я всегда прячу от него солонку. – Сделав пару глубоких затяжек, он добавил: – Господа, нам просто необходимо промочить горло хорошим виски. Приглашаю вас в ресторан. Какой здесь лучший?

– «Беранёк» на Виноградах не плох. Там подают отменную рульку, – оживился Войта и проглотил слюну.

– Отлично! Заодно обсудим все детали нашего совместного предприятия по поиску Морлока. А вот и такси, – банкир подал знак водителю, – вперёд!

В кабинете следственной тюрьмы на Лубянке следователь читал показания обвиняемого Мяличкина и курил. Заключенный сидел напротив, но папиросу ему следователь не предложил. Наконец, представитель большевистского государства поднял голову и сказал:

– А вы, оказывается, большой хитрец. Ловко обошли вопрос своей вербовки Ардашевым. Но это дело поправимое. Я помогу вам. Прошу отвечать на мои вопросы. Итак, где, когда и при каких Ардашев предложил вам работать на белоэмигрантскую разведку?

– Послушайте, Наум Моисеевич, я уже говорил вам, что никакой вербовки не было. Я предан советской власти…

– Попрошу без амикошонства, – с нескрываемой злостью прервал арестанта Райцесс. – Для вас я гражданин следователь.

– Но вы же сами прошлый раз сказали, чтобы я обращался к вам по имени отчеству.

– Да, говорил. Но лишь потому, что поверил в вашу искренность и порядочность. А вы, батенька, меня надули. Развели тут мантифолию на уксусе.

Следователь вынул из портфеля уже заполненный бланк протокола допроса и протянул Мяличкину.

– Что это? – проронил сиделец.

– Ваши показания. Я как чувствовал, что вы начнёте вола вертеть. Пришлось потрудиться и самолично набросать допрос. Подписывайте: с моих слов записано верно, мною прочитано. Замечаний и дополнений не имею. Дата сегодняшняя и подпись, рядом – разборчиво – фамилия, имя и отчество.

– Позвольте, я прочту.

– Да уж, потрудитесь, голуба моя.

Подследственный углубился в чтение. Он то возвращался назад к первой странице, то вновь переходил к следующим. Вернув протокол следователю, он спросил:

– Получается, я заранее, имея умысел на нанесение вреда советскому государству, поступил на службу в Региструпр?

– Так и есть.

– И мой приказ ликвидатору об устранении горничной «Петербургской гостиницы» в Таллине был продиктован лишь желанием отвести от меня, как агента мирового капитализма, подозрение?

– А разве нет? Какой смысл был убивать её, имитируя самоповешение? Ради чего вы рисковали жизнью своего коллеги, отдавая ему столь бездумный приказ?

– Вы не разбираетесь в нашем ремесле. И я не подпишу этот бред.

– И не надо, – кивнул следователь и вполне миролюбиво выговорил: – Сегодня ночью вашу жену поместят в камеру к уголовникам. Я распоряжусь, чтобы вас держали у двери. Вы всё услышите и даже посмотрите в глазок. А потом туда же приведут дочь. Она ведь уже почти совсем взрослая.

Мяличкин впился глазами в следователя. Лицо арестанта покрылось смертельной бледностью, глаза засверкали от ярости. Он уже представил, как через секунду-другую его пальцы вопьются в жирную шею Райцесса, и он будет его душить, и душить с удовольствием, наблюдая, как тот сначала захрипит, а потом у него со рта хлопьями пойдёт белая пена и наконец жирный боров начнёт постепенно синеть. Когда станет ясно, что перед ним уже труп, он отбросит покойника на стул, и безжизненная голова ударится о стену. После этого он выкурит одну за другой две папиросы, а затем позовёт выводного конвоира. Наверное, его будут долго бить, но он уже не будет чувствовать боли, потому что его смерть, возможно, спасёт жену и дочь от позорных мучений. И, скорее всего, у следствия пропадёт к ним интерес, потому уже не будет обвиняемого Мяличкина. Вместо него останется сине-чёрный от побоев труп.

– Что вы на меня так смотрите? – пугливо поднял бровь следователь.

Арестант закрыл лицо руками. Его пальцы побелели.

– Хорошо, – прохрипел он. – Я согласен.

– Так подписывайте же! И закончим на этом.

– Прежде пообещайте, что отпустите супругу и дочь.

– Завтра же они будут на свободе. Даю слово чести.

– Как я это узнаю?

– Вам передадут две записки. Одну от жены, другую – от дочери. Поверьте, мы не кровожадны.

– Надеюсь, это произойдёт раньше, чем меня расстреляют?

– Вашу судьбу решит военный трибунал. Он заседает по средам и пятницам, а сегодня воскресенье… Подписывайте же!

Арестант придвинул к себе протокол допроса. Перо царапало бумагу, будто сопротивлялось, не желая быть соучастником самооговора.

Райцесс поднял подписанный лист, подул на него, чтобы чернила быстрее высохли и довольно заметил:

– А у вас красивая подпись, точно вензель. Она хорошо бы смотрелась на экслибрисе для домашней библиотеки. Вы книголюб?

– Какое это имеет значение?

– Впрочем, вы правы. Вопрос неуместный. Что ж, прощайте, – изрёк следователь, придвинув к подследственному початую пачку «Комсомолки» и коробок спичек. – Возьмите.

Мяличкин молча сунул папиросы в карман и поднялся. Райцесс окликнул конвойного и арестанта увели.

Собрав бумаги, бывший эсер покинул допросную комнату. Он торопился на Знаменскую, 19.

Вывеска перед рестораном гласила, что сегодня вечером для гостей выступит известная русская певица Софья Надеждина.

Женский голос постепенно наполнял собой всю надушенную дорогими ароматами залу от входа до самого дальнего столика. Он струился, точно пробившийся наружу родник, превратившийся затем в лесной ручей.

Пианист южной наружности – то ли турок, то ли грек – так вдохновенно играл на фортепьяно, что, казалось, не нажимал, а гладил чёрно-белые клавиши инструмента.

Клим Пантелеевич невольно залюбовался красотой исполнительницы. «В ней, – подумал Ардашев, – как говаривал чеховский Астров, было прекрасно всё: и лицо, и одежда, и душа… Правда, насчёт души и мыслей – сомневаюсь. Женская душа, как непроявленная фотографическая пластина. Тешишь себя надеждой, ожидая увидеть прекрасный лик, а вместо него проступают тёмные пятна с бурыми вкраплениями ржавчины на узнаваемом образе. Сначала наивно думаешь, что сам во всём виноват: то ли проявителя недостаточно, то ли с закрепителем перебор, или, может, выдержку на фотоаппарате поставил не ту… И так винишь себя много лет и только к концу жизни понимаешь, что дело было в другом: ты сам придумал себе далёкий от реальности образ. Ты хотел видеть её такой, какой она никогда не была. Мечта не сбылась. Снимок испорчен. И нет душевной гармонии, от которой прекрасными становятся «и лицо, и одежда, и душа, и мысли».

– Странное дело, – выговорил американец, усаживаясь за стол. – В этой самой России беспорядки, Гражданская война, большевики никак не угомонятся и, несмотря на разруху и голод в своей стране, хотят прибрать к рукам благополучную Польшу… А во всём мире мода на русское. И даже в чешском ресторане звучат русские песни.

– Ничего удивительного, – пояснил Войта, – здесь чаще всего собираются русские эмигранты.

– Тогда понятно. Скажите, о чём поёт эта несчастная и столь очаровательная русская леди, упоминая Нью-Йорк?

– Я попытаюсь перевести первые два куплета, – сказал Ардашев. – Больше, к сожалению, не запомнил:

– И она умерла? – осведомился Баркли.

– Да. И мальчик тоже умер.

– Горе, какое горе… – поплёвывая на пальцы, листал меню банкир. – Это правда. Наш мир очень жесток. И я не думаю, что есть большая разница между жизнью в Европе или Америке. Несмотря на национальность, все люди подвержены одним и тем же искушениям, страстям и, как следствие, страданиям.

Появился официант с блокнотом и карандашом. Приняв позу вопросительного знака, он остановился в нерешительности, и глаза спрашивали: «Что будете заказывать, господа?».

– Do you have any whiskey[11]? – осведомился Баркли по-английски.

Услышав, вероятно, единственное знакомое слово, кельнер покачал головой.

– And cigars[12]? – не унимался американец.

– No[13], – выдавил из себя ресторанный лакей.

– What a pity[14]!

– Не стоит расстраиваться, мистер Баркли, – на ломанном английском начал объяснять Войта, – можно заказать услуги ресторанного посыльного и через четверть часа сюда доставят и виски, и сигары.

– Великолепно! Тогда, мой друг, сделайте одолжение, попросите купить бутылочку «Джонни Уокера» и коробку «Упмана». Прошу вас, выберите любые блюда, которые вам по душе. Я также не откажусь от ваших рекомендаций и с удовольствием попробую чешскую кухню. Виски и сигары будут приятным дополнением к нашему вечеру.

Пока Войта, зная вкусовые пристрастия шефа, делал заказ, Баркли наклонился к Ардашеву и, вынув вечное перо, вывел на салфетке: «$15000 cash, ок?[15]». Клим Пантелеевич раскрутил свой «Waterman» и дописал: «In advance, tomorrow»[16]. Цифры и буквы расплылись, меняя очертания и, превращаясь в кляксы.

– Sure[17], – согласился банкир и скомкал салфетку.

– Ситуация в которой вы оказались, очень серьёзная, – поведал частный детектив. – Вас отравили.

– Как? Чем? – воскликнул американец, подпрыгнув на стуле так, будто ему сунули под нос свежего нашатыря.

– Вчера я провёл химический анализ содержимого бутылки «Джонни Уокера», который вы пили.

– Вы были у меня в номере? – вылупив удивлённо глаза, спросил он.

– Прежде я протелефонировал в отель, чтобы сообщить о принятии вашего предложения, но портье сказал, что вас увезли в больницу. Заподозрив неладное, я поехал в «Де сакс» и поднялся к вам в комнату. Там я встретил знакомого полицейского. Он опрашивал ваших подчинённых и…

– Господи, я совсем забыл о них! Но ничего. Завтра утром соберу всех вместе… Простите, что перебил вас. Пожалуйста, продолжайте.

– В вашем виски содержится сульфат морфия. Взаимодействуя с алкоголем, он мог привести к смерти. Симптомы очень похожи на те, что были у вас.

– Вы хотите сказать, что всезнайка Эдгар, чопорный историк Алан или красотка Лилли плеснули в мой «Джонни Уокер» отраву?

– Я сказал именно то, что сказал: «В вашем виски содержится сульфат морфия». А вот как он там оказался – предстоит выяснить. Действительно, это мог сделать любой из них, но нельзя исключать и сговора. Кроме того, преступником может быть кто-то из персонала отеля и, наконец, добавить сульфат морфия в виски вполне по силам и постороннему злоумышленнику, пробравшемуся в комнату инкогнито. Дождаться, когда вы покинете гостиницу, незаметно проследовать мимо портье, открыть дверь отмычкой и смешать таблетки морфина с виски – проще, чем выкурить сигару. Поверьте.

– Вы упомянули полицейского. Вы не знаете, кто его вызвал?

– Поняв, что вы иностранец, врач скорой помощи решил перестраховаться и протелефонировал в полицию. Полицмейстер прислал инспектора, который не нашёл явных признаков отравления, но в больнице вам, на всякий случай, вкололи атропин. Он-то и вытащил вас с того света. Я лично исследовал содержимое бутылки в лаборатории, и потому ошибки быть не может. Таким образом, о причине вашего недомогания осведомлены четверо: вы, я, Войта и преступник.

– Но ведь это невозможно. Морлок в Америке. Как же мог морфин попасть в виски?

– Хороший вопрос.

– Это возможно, если Морлок – один из ваших сотрудников, – высказался Войта.

– Или если он в Праге. И приехал сюда вместе с вами, – добавил Ардашев.

– Да откуда у него деньги на билет, чтобы пересечь Атлантику? – проронил Баркли, удивлённо подняв голову.

– Вы же сами сказали, что отослали ему две тысячи долларов, – напомнил Клим Пантелеевич.

– Верно, я совершенно об этом забыл.

Неожиданно возник официант. Он откупорил виски, поставил рюмки и, положив на стол коробку «Упмана», застыл в нерешительности.

– Предлагаю скрасить ожидание блюд прекрасным «Джонни Уокером» и сигарами.

Ардашев и Войта согласно кивнули и, кельнер, разлив по рюмкам виски, удалился.

– «Упман» и «Джонни Уокер» прекрасно дополняют друг друга, – выпустив колечко дыма, вымолвил Войта.

– А вы, господин Ардашев, отказываетесь от сигары? – спросил Баркли.

– Я избавился от этой привычки много лет назад.

Появился официант с подносом.

– Ну наконец-то, – недовольно проворчал Войта.

– Всё как заказывали, господа: вепрево колено, запечённые свиные рёбрышки в мёде, телячья вырезка под соусом, свиная печень с обжаренным луком и мучным соусом и запечённый карп. Пиво нести?

– Обязательно! Пльзеньское! – велел Войта.

– Даже не знаю с чего начать, – поднял взгляд американец. – Столько всего! Хотя, вепрево колено я уже пробовал. Говорят, здесь хорошо готовят карпа. Вот его и попробую.

– «Хорошо» – не то слово! – выговорил Войта. – Карп восхитительный! В Чехии его обязательно подают на Рождество. Перед этим рыбу специально несколько месяцев подкармливают, чтобы появился жирок. Самые крупные особи вымачивают в тёмном пиве сутки-двое и потом, начинив пассированным луком, морковью и шампиньонами, запекают в сметанно-пивном соусе с лимоном. А две-три чешуйки носят в кошельке. Считается, что они приносят деньги.

– Интересный рецепт, надобно взять на вооружение, – улыбнулся Клим Пантелеевич. – Лет двадцать назад мне пришлось поколесить по странам Магриба[18]. Туземцы в тех краях готовят свой улов просто: на подготовленной к жарке рыбе делают косые надрезы на боках. Затем, её поливают смесью воды, лимонного сока, соли и перца. После того, как она пропиталась этим раствором, её смазывают сливочным маслом и запекают. Вкусно и незамысловато.

– Замечательное пиво! – вытирая салфеткой пену с усов, выговорил американец.

– К тому же, пиво и виски – братья, их делают из ячменного солода, – продолжил мысль Войта.

– Отсюда и появилось мнение, что родственные напитки можно смешивать в течение вечера, не опасаясь утреннего похмелья. Это же относится к вину и коньяку. А вот водка и пиво, или водка и вино – враги, поскольку в основе их приготовления лежат совершенно разные материалы. Судя по всему, человеческому организму трудно распознать эту смесь – отсюда и утренние мучения, – вторил помощнику Ардашев.

– О! Очень интересное мнение!

– Кстати, мистер Баркли, а что за письмо вам принесли вчера утром? – осведомился Клим Пантелеевич.

– Письмо? Какое письмо? – удивился банкир.

– То самое, после которого вы, по словам ваших подчинённых, расстроились, прошли в другую комнату и выпили виски. Вам вскоре стало плохо, вы почти потеряли сознание, и пришлось вызывать карету скорой помощи.

– Ах да, коридорный вручил деловое письмо из Америки. – Он покачал головой. – Действительно, я расстроился. Сорвалась выгодная сделка.

– А что было в четвёртом письме Морлока? Вы упоминали, что преступник угрожал Эдгару Сноу, вашему помощнику, не так ли?

– О да! В нём он оценил голову моего помощника в пять тысяч долларов. Оно осталось в Америке… А не выпить ли нам ещё виски, если, как вы сказали, мы можем запросто чередовать пиво и «Джонни Уокера»?

– Почему нет? – просиял Войта. – Я не против.

Опустошив рюмку, Баркли сделал несколько неглубоких затяжек и сказал:

– Мистер Ардашев, завтра утром я проведу небольшое совещание в гостинице, потом обналичу в банке чек и в час пополудни снова навещу вас. Я был бы очень признателен, если бы вы составили небольшое соглашение на поимку Морлока и указали бы там сумму, которую мы с вами уже обсудили. Командировочные расходы отнесите на мой счёт.

– Простите, мистер Баркли, – частный детектив упёрся взглядом в собеседника – сдаётся мне, что вы не совсем верно меня поняли. Я не могу вам обещать изловить Морлока, потому что это зависит не столько от меня, сколько от разного рода обстоятельств. Я могу лишь гарантировать свою безупречную и высокопрофессиональную работу, направленную на изобличение преступника. Наше с вами путешествие может быть далеко не безопасным. И со мной и моим помощником может произойти всё что угодно.

– Ну… – замялся банкир, – вы можете застраховать вашу жизнь. Однако прошу указать в отдельном пункте соглашения, что в случае вашей гибели обязанность по поиску и наказанию злодея перейдёт к мистеру Войте.

Ардашев покачал головой.

– Во-первых, я не суд, чтобы кого-то наказывать, а во-вторых, господин Войта не является стороной договора. Он всего лишь мой помощник.

Баркли развёл в недоумении руками:

– Но какие тогда у меня гарантии, что Морлок меня не прикончит?

– Никаких. Я не телохранитель. Моя задача – попытаться отыскать злоумышленника. Гарантий не может быть ещё и по той причине, что вы с нами не откровенны. – Ардашев поморщился и продолжил: – Знаете, я семь лет проработал адвокатом по уголовным делам. Не проиграл ни одного процесса. Но я защищал тех, в чьей невиновности был абсолютно уверен. Несмотря на это, почти каждый доверитель пытался скрыть от меня те или иные обстоятельства и убедить в том, чего, на самом деле, не было. Кто-то не хотел рассказывать о любовных связях на стороне, кто-то о своих тайных пороках или пристрастиях. Позже эти утаённые факты выплывали наружу как нефтяное пятно. Возникала неловкость в наших взаимоотношениях. Неприятно? Да. Но это можно пережить. Хуже другое: из-за отсутствия полной картины произошедшего я не мог использовать все свои знания и опыт в интересах подзащитного, поскольку был неверно осведомлён о его прежних действиях. Все беды в этом мире от недоговорённостей.

За столом повисло неловкое молчание.

Ардашев допил пиво, промокнул губы салфеткой и сказал:

– Простите, мистер Баркли, но у меня нет желания продолжать полемику. Завтра я пришлю в «Де сакс» бутылку виски из вашего номера. Обратитесь в полицию. Наверняка, после химической экспертизы судебный следователь возбудит уголовное дело по факту вашего отравления. Да и врачи подтвердят диагноз. – Клим Пантелеевич поднялся. – Благодарю за угощение. Честь имею кланяться.

– Да-да, большое спасибо! – вымолвил Войта с тенью сожаления. – Всё было прекрасно! Но нам пора.

– Всего доброго, – задумчиво проронил Баркли, выпуская сигарный дым. Он не поднялся и не подал руки, а лишь кивнул и наполнил рюмку новой порцией виски.

Послышались мажорные фортепьянные аккорды и, на сцену выскочил невысокий, толстоватый куплетист в цилиндре, с красным галстуком-бабочкой, в чёрном фрачном сюртуке и зауженных, клетчатых брюках. Казалось, актёр сошёл с большевистской карикатуры, изображающей буржуев-мироедов в «Окнах РОСТА». Пританцовывая, он запел под незамысловатую мелодию:

Куплетист расхохотался, сделал па и, помахав цилиндром, продолжил веселить публику строчками из старых, когда-то популярных водевилей.

В Москве, в доме № 19 на Знаменской улице, располагалось Регистрационное управление (Региструпр) РККА. Первоначально военная разведка находилась на Пречистенке, неподалёку от штаба Красной армии. Но в прошлом году Ленин, внимательно следивший за формированием новой спецслужбы, выразил своё неудовольствие её местом расположения, поскольку в данном случае ни о какой конспирации не могло быть и речи. Вот тогда начальник Региструпра Семён Арабов и добился переезда всего штата на Знаменскую, 19. Но с августа прошлого года Семён Иванович чаще находился в войсках, чем в столице, и всю оперативную работу за него вели заместители. Оперативными разработками занимались разные отделы, что нередко приводило к конфликтам и неразберихе. И потому в разведывательном ведомстве было решено организовать отдельную структуру – Оперативный отдел, который возглавил Янис Фридрихович Бердин (Кюзас).

Биография Бердина мало отличалась от судеб других большевиков: родился в семье батрака, в 1905 году вступил в РСДРП, участвовал в беспорядках 1905–1907 годов, был неоднократно сослан в ссылки, бежал, жил по поддельным документам, с началом Великой войны был призван на военную службу, дезертировал, редактировал большевистскую газету в Латвии, принимал участие в штурме Зимнего дворца, служил в ВЧК и был даже заместителем наркома внутренних дел Советской Латвии – марионеточного большевистского государства, просуществовавшего с января по май 1919 года… И вот теперь назначение на новый и ответственный пост в Региструпр. Правда, не многие большевики, в отличие от эсеров, покушались на жизнь представителя власти. А вот Янис Бердин успел поучаствовать в «мокром деле» ещё в шестнадцатилетнем возрасте, совершив вместе с сообщниками нападение на полицейский отряд, направлявшийся в Яунпилсское поместье. И хоть давно это было, но сорокалетний большевик помнил тот день до мелочей и любил рассказывать друзьям детали дерзкого налёта тринадцатилетней давности. Но сейчас было не до воспоминаний.

Янис Фридрихович потягивал папиросу и изучал документы. Из сухих справок, рапортов и донесений следовало, что операция по переправке царского золота в Европу и США находится под угрозой провала. И случилось это в результате, то ли малодушия, то ли предательства бывшего царского полковника, несколько лет тому назад перешедшего на службу в Красную армию, и находящегося сейчас во внутренней тюрьме на Лубянке. Его фамилия и имя на время следствия были засекречены. В списках арестованных числился не Константин Юрьевич Мяличкин, недавний начальник сектора третьего отдела Региструпра, а номерной сиделец – 1138. Такие, как правило, коротают свою недолгую арестантскую жизнь в одиночных камерах до их судного дня.

Раздался стук в дверь.

– Входите, – разрешил Бердин.

– Вызывали? – осведомился высокий человек лет двадцати восьми, с модными усами пирамидкой и бритым подбородком. Белоснежная сорочка, галстук и костюм смотрелись непривычно в военном ведомстве. Здесь преобладали гимнастёрки, галифе, френчи и сапоги.

– Садитесь, Лев Лазаревич. Чай будете?

– Нет, спасибо.

– Курите, если хотите.

– Спасибо, – поблагодарил визитёр, но курить в кабинете начальника не осмелился.

Бердин придвинул к себе пепельницу и сказал:

– Принято решение послать вас в Европу, в частности в Вену, Прагу и Берлин для безопасного обеспечения операции по транспортировке государственных ценностей нашей страны из Стокгольма в США. Некоторое время назад, в условиях эмбарго и экономической блокады, мы отправили судно с царскими империалами, принадлежащими якобы иностранной компании, в Таллинский порт. Там его должны были растаможить, перегрузить на шведский пароход и привезти в Стокгольм. После переплавки под надзором шведского банка «Экономиакциебулатен», фактически принадлежащего нашим представителям, планировалось ставить на слитки уже шведское клеймо, после чего золото могло продаваться на Стокгольмской бирже. В результате, мы получили бы валюту так необходимую нашему государству. Всю операцию в Таллине контролировал Михаил Иосифович Минор – сотрудник нашего торгового представительства, но его сбил автомобиль. Местная полиция пришла к выводу, что это был спланированный наезд. Позже выяснилось, что его совершил преступник, не связанный ни с белой эмиграцией, ни с иностранной разведкой.

Начальник оперативного отдела затушил папиросу и продолжил:

– Для расследования автоаварии и обеспечения безопасного приёма и отправки парохода с царскими империалами мы отправили в Эстонию начальника сектора третьего отдела Константина Юрьевича Мяличкина, бывшего полковника Генерального штаба царской армии. В это самое время в Таллине находился непримиримый враг советского государства – Клим Ардашев. Ещё в 1917 году, при правительстве Керенского, он создал и возглавил агентурную сеть политической разведки в Европе и Азии. Мы пытались прибрать её к рукам, но не удалось, как и не смогли прикончить самого статского советника Ардашева, хотя ему давно вынесен смертный приговор. В данный момент он подчиняется Врангелю, пестует и оберегает разного рода антисоветские эмигрантские организации, то есть борется с нами всеми силами. Кроме того, он снюхался с чехословацкой контрразведкой. В прошлом году он разоблачил нашего резидента в Европе, который тогда находился в Праге. Для прикрытия своей разведывательной и контрразведывательной деятельности Ардашев открыл детективное агентство «1777» (это год основания города Ставрополя, откуда он родом). Имея чехословацкий паспорт, он легко получает визы, путешествуя по всей Европе. Но вернёмся в Таллин. Там одновременно с Мяличкиным находился и его подопечный – агент специальных поручений «D», а попросту говоря, ликвидатор. Прибыв на место, Мяличкин убедился в том, что Ардашев завербовал погибшего дипломата Минора. Более того, он узнал, что горничная отеля, в котором поселился глава нашего торгового представительства, тоже работала на Ардашева.

Янис Фридрихович достал из серебряного портсигара новую папиросу, закурил и спросил:

– Как бы вы поступили в данном случае, Лев Лазаревич?

– Немедленно приказал бы ликвидатору устранить Ардашева и горничную.

– Верное решение! Только Мяличкин – опытный разведчик – поступил иначе. Он не тронул Ардашева, а встретился с ним в ресторане за несколько часов до его отъезда. О чём они говорили – известно только им. В рапорте Мяличкин указал, что он спланировал эту встречу с целью вербовки Ардашева и, таким образом, надеялся получить доступ к его агентурной сети. Представляете? Он решил завербовать разведчика, который выполнял особые поручения МИДа императорской России ещё в конце прошлого века? С ним не сумели справиться ни англичане, прострелившие ему обе ноги, ни австрийцы, приговорившие его к смерти раньше нас – ещё в двенадцатом году. И знаете за что?

– Вероятно, раскрыл их резидента?

– Да! Полковника Генштаба Людвига фон Бокля и его лучшего агента[20]. И Мяличкин, в то время ещё молодой офицер, был тогда у Ардашева на вторых ролях. Это следует из его анкеты при приёме к нам на службу.

Кацнельсон прикрыл глаза, потёр переносицу и вымолвил:

– Вероятно, он сильно уважал Ардашева, если так жаждал встречи с ним в Таллине tête-a-tête. Учитель и ученик. И последнему не терпелось доказать своему гуру, что он его превзошёл.

– Возможно, но Мяличкин по какой-то причине скрыл от нас, что в тринадцатом году навещал Ардашева в его родном городе, в Ставрополе.

– А разве Ардашев не петербуржец? – удивлённо поднял брови собеседник.

– Нет. Он из провинции. После ранения ушёл в отставку и несколько лет служил присяжным поверенным в Ставропольском Окружном суде, но, с началом войны, вернулся в МИД и опять занялся разведкой.

Бердин поднялся, подошёл к окну и, глядя на улицу, проронил:

– Знаете, товарищ Кацнельсон, чтобы не разочаровываться в людях, с некоторых пор я приучил себя не питать надежд на ожидание от них порядочности. Но… – неожиданно он повернулся и, глядя в лицо собеседнику продолжил: – порядочность в поступках – категория нравственная, а вот что касается профессионального долга – тут уж будьте добры выкладываться по полной. Небрежности, халатного отношения к делу – не потерплю. Ясно?

– Так точно! – поднявшись, выпалил подчинённый.

– Сидите-сидите, дорогой мой, – холодно улыбнулся начальник и молвил: – Как вы понимаете, перетащить Ардашева на сторону советской власти наш коллега не смог. Белогвардейский эмиссар, с чувством выполненного долга, преспокойно уплыл. И лишь после этого Мяличкин приказал ликвидатору убрать горничную, что агент «D» и выполнил, предварительно её допросив. Несчастная дама перед смертью во всём созналась. Вскоре мы получили сведения из надёжного источника – служащего таллинской таможни – что в день своего отъезда Ардашев сообщил местной контрразведке информацию о прибытии пятого сентября в таллинскую гавань судна «Парижская коммуна» из Петрограда. Груз – царские империалы – будет растаможен по фиктивным документам на якобы иностранную компанию, с тем, чтобы его перегрузить на шведский пароход. Это контрабанда. Эстляндские офицеры уже потирали руки в предвкушении ареста советского парохода и конфискации золота, но мы их опередили. Шведское судно встретило нас не в Таллинском порту, а в море. И только благодаря штилю ящики спокойно перекочевали на иностранный борт. А прикажи Мяличкин ликвидатору убрать Ардашева на день раньше и ничего бы не произошло. Неужели ему было не понятно, что идея с вербовкой этого мастодонта разведки не стоит и ржавой полушки?

– Бессмысленная затея.

– Вот и я так считаю. Но продолжим: судьбу нашего золота на шведской стороне решает Альберт Крафт. За деньги этот человек готов работать на нас, но не исключено, что за большие деньги он с таким же успехом пойдёт и на предательство. Этот швед числится торговым представителем английской фирмы «Акрос» в Стокгольме. Фактически «Акрос» находится под нашим крылом.

– Кто контролирует Крафта?

– Сейчас никто. Он перейдёт под вашу опеку. А раньше с ним на связи был Минор, потом торговый представитель в Эстонии Стародворский и, наконец, Мяличкин, который на данный момент содержится во внутренней тюрьме на Лубянке.

– Его расстреляют?

– Не знаю. С ним работает умудрённый жизнью следователь – товарищ Райцесс.

– А не могло ли случиться так, что именно Ардашев завербовал Мяличкина?

– Вот это меня и беспокоит, – признался начальник оперативного отдела. – Бежать за границу вместе с Ардашевым он не мог, потому что в Москве у него остались жена и дочь. А вот получить от Ардашева деньги и вернуться назад, чтобы организовать их побег – почему нет? Хотя сделать это непросто, учитывая, что после возвращения из-за границы наши сотрудники находятся под наружным наблюдением. И Мяличкин об этом осведомлён лучше других.

– Насколько я понял, Крафту удалось доставить золото в Стокгольм, а там опять переплавить в слитки и поставить новое клеймо шведского банка с этим… длинным названием, так?

– Всё так, груз пришёл, и клейма поставили, – ответил Бердин и вернулся за стол. – Как вы понимаете, белогвардейцы не успокоились после неудачи с арестом золота на таллинской таможне. С их подачи в шведских газетах вышло несколько статей. В них местные щелкопёры не только изложили весь процесс транспортировки слитков из Петрограда в Стокгольм, но даже поведали и о клеймах банка, название которого, кстати, вы с первого упоминания не сумели запомнить… Естественно, после всей газетной шумихи слитки уже нельзя было выставить на Стокгольмскую биржу. Их бы просто не допустили до торгов. Золото зависло в Швеции. Однако представитель нашего государства в США Александр Мартенс через знакомых в пражском «Легиа-банке» сумел не только найти американского покупателя на шведские слитки, но и предложил выход из этой ситуации. Именно поэтому уже послезавтра вы отправитесь в Вену, а оттуда – в Прагу и Берлин. Агент «D» переходит под ваш контроль. Он уже получил приказ на ликвидацию Ардашева. Мы приготовили два австрийских паспорта на ваше имя. Не мне вам объяснять, что прибыв в Вену, вы должны будете уничтожить первый паспорт, по которому въехали в Австрию, и пользоваться вторым, где не будет отметки о нашей советской визе. Его и предъявите чехословацким властям. В кассе на втором этаже вам выдадут двадцать тысяч долларов. В Германии, как и у нас, сумасшедшая инфляция. Осмотритесь. Купите какое-нибудь дело, связанное с разъездами. Возможно, автомастерскую или ещё что-то в этом роде. С этим понятно?

– Вполне.

– Тогда перейдём к деталям берлинской части золотой эпопеи. Разговор будет долгий, и я, пожалуй, велю принести нам чаю.

Новый агент Региструпра в Европе покинул кабинет начальника оперативного отдела, когда вечернее московское небо уже затянули грязные грозовые тучи, похожие на растопленную ваксу.

Бердин закончил читать протокол допроса Мяличкина и, глядя на собеседника, сказал:

– Быстро вы его разговорили, Наум Моисеевич.

– Работаем, – держа на коленках портфель, ответил следователь и выдавил улыбку.

– Его били?

– Нет, что вы! Как можно? Да и зачем?

– Не верится мне, что он добровольно дал показания, – закуривая папиросу, проговорил начальник оперативного отдела и вновь проткнул взглядом собеседника.

– Простите, почему? – осведомился Райцесс и почувствовал, как у него вспотели ладони.

– Потому что, согласно показаний подследственного, Ардашев завербовал его в Москве ещё в восемнадцатом году, верно?

– Именно так, Янис Фридрихович.

– Я затребовал у коллег из ВЧК материал на Клима Пантелеевича Ардашева. Из него следует, что в конце семнадцатого года Ардашев перебрался из Петрограда в Ставрополь. Там ему предложили перейти на нашу сторону. Он отказался, был арестован и приговорён к расстрелу, но ценой собственной жизни его спас английский агент, внедрённый в штаб Красной армии. Он-то и помог ему бежать. Оказавшись у Деникина, Ардашев вскрыл нашу подпольную сеть в Ставрополе и разоблачил нашего агента в Ставке Главнокомандующего Добровольческой армией, а затем по заданию генерала Романовского, покинул Россию через Константинополь и осел в Праге…

Бердин замолчал. Глядя на визави, он курил и молчал. Райцесс ёрзал на стуле, точно страдал ишиасом. Не выдержав паузы, он прокашлялся и спросил робко:

– И что вас смущает?

– Ардашев не был в Москве в восемнадцатом году и, следовательно, не мог встретиться с Мяличкиным и его завербовать, – отрезал Бердин. Подперев кулаком подбородок, он смотрел на посетителя со скучающим видом, точно лев на кролика, брошенного в клетку к хищнику.

– А что если подследственный напутал? – несмело осведомился следователь. – И был завербован, допустим, не в Москве, а в Петрограде?

– Ардашев покинул столицу в конце ноября или в начале декабря семнадцатого. Мяличкин в это время на нашу сторону ещё не перешёл. Он до последнего находился в действующей армии, поскольку присягнул Временному правительству.

Райцесс покраснел, снял пенсне, протёр носовым платком и, водрузив на место, пролепетал:

– Думаете, он оговорил себя?

– Я абсолютно в этом уверен.

Следователь пожал и удивлённо заметил:

– Зачем ему это нужно?

– Вот это я и хотел у вас выяснить.

Бердин поднялся, обошёл стол и, усевшись на край, спросил:

– Согласно показаний Мяличкина, он уже два года работает на белого резидента Ардашева, так?

– Да, именно так он и написал, – прижимая к животу портфель, кивнул Наум Моисеевич.

– А почему тогда нет никаких свидетельств и подтверждений? Почему не раскрыты каналы связи, явки? Да и вообще, какие именно сведения передавал Мяличкин белым? В показаниях весь упор сделан на недавние события в Таллине. А что было до этого? То есть с восемнадцатого года по двадцатый?

Райцесс растеряно развёл руками, и портфель упал под ноги Бердину. Не осмеливаясь его поднять, глядя снизу вверх, следователь пробормотал:

– Я передопрошу его сегодня же.

Начальник оперативного отдела покачал головой и заявил:

– Нет, мы вместе его допросим здесь, в моём кабинете. Завтра в десять я жду вас. А сейчас – простите. Много дел накопилось. Вы свободны.

Следователь поднял портфель. И раскрыв его, протянул руку за папкой с надписью «Дело по обвинению Мяличкина К. Ю. …».

– Я возьму материалы?

– Берите.

На ватных ногах он доковылял до двери и вдруг, потянув на себя ручку, услышал:

– Один вопрос, Наум Моисеевич.

Райцесс обернулся.

– Я слушаю.

– А почему вы вступили в партию только в прошлом году? Чего ждали?

– Так получилось, – передёрнул плечами тот и, заморгав глазами, добавил: – Эсеровское прошлое мешало.

– Бывает, – сухо заметил Бердин. – Завтра не опаздывайте. Заявку на доставку Мяличкина оставьте тюремному конвою сегодня.

– Конечно-конечно, Янис Фридрихович. Прямиком сейчас же поеду на Лубянку и распоряжусь, чтобы его завтра сюда и привезли.

Дверь закрылась. Посетитель ушёл. Но Бердин никак не мог отделаться от чувства гадливости, которое всё ещё его не покидало. И он понял причину. Это был удушливый запах пота, который остался от следователя.

Военный разведчик отворил окно. В комнату ворвался осенний ветер. Он сел за стол, вытряс в пепельницу в корзину и вновь достал папиросу. «Эх, Мяличкин, Мяличкин! Голова садовая! До полковника дослужился, а пошёл ва-банк! Решил переиграть самого Ардашева. Таких непримиримых врагов советской власти, как он, уничтожают, а не вербуют». На память тут же пришли слова Кацнельсона: «Учитель и ученик. И последнему не терпелось доказать своему гуру, что он его превзошёл».

Мистер Баркли появился в сыскном агентстве «1777», как и обещал, в десять утра. Мария, выполняя указание Клима Пантелеевича, сразу же провела его в кабинет шефа.

– Доброе утро, господа! – пробасил американец и, не дожидаясь приглашения, уселся в уже знакомое ему кресло. – Позволите закурить утреннюю сигару?

– Конечно. Кофе?

– Нет, благодарю. Откровенно говоря, я бы выпил виски, если бы стрелки часов не тащились так медленно, как старый дилижанс по прерии. До полудня ещё два часа, а раньше я стараюсь не пить. А впрочем, – он закурил «Упман» и добавил: – Всё зависит от того, что вы мне расскажете. Мы, американцы привыкли ценить время, так что начинайте с конца.

– Морлок в Праге.

– То есть как? – проронил Баркли и от удивления выронил в пепельницу сигару.

– Я исследовал вчера его письма. – Ардашев выложил перед банкиром всю корреспонденцию. – Как видите, бумага, марки и столь плотные международные конверты, без сомнения, куплены в США. Но, первое письмо, полученное вами в Праге, то, где он вымогает восемь тысяч долларов за вашу репутацию и голову Алана Перкинса, как и последнее – с газетной вырезкой и засушенной фиалкой – не имеет ни одного подлинного почтового штампа. Это подделки. Все они, скорее всего, выполнены с использованием куска полотна, пропитанного массой для гектографа, то есть растворённой в воде смеси глицерина и желатина. Приложив такой лоскут к печати, на нём отобразится рисунок печати, который без труда переносится на конверт. Таким образом можно скопировать любую подлинную, либо самодельную печать.

– Вы сказали «скорее всего», стало быть, вы в этом не уверены?

– Откровенно говоря, фальсификатор предусмотрел почти всё. Он даже высчитал, приблизительно, числа, когда письма пересекут те, или иные границы государств, и отразил их в почтовых штампах. Но, несмотря на столь тщательный подход к делу, Морлок всё же допустил несколько оплошностей. Я уже обращал ваше внимание, что на обоих конвертах стоит надпись «Steamship», то есть они брошены в почтовое отделение в порту, а не в городе. И в этом случае, на них обязательно ставится штамп с названием судна. Первое письмо, как следует из надписи, было доставлено на борту лайнера «Бристоль», а второе – на «Кельтике». Я не поленился и посмотрел расписание этих пароходов, и оказалось, что в указанные отрезки времени, соответствующие почтовым отметкам, оба судна пересекали Атлантику в обратном направлении. Они шли из Саутгемптона в Нью-Йорк, а не наоборот. Другая ошибка заключается в том, что ни на одном конверте нет штампа местного почтового отделения. Есть лишь отметка Главпочтамта Праги, что на Йиндрижской улице.

– Но как ему удалось подделать отметки почты Англии, Голландии, Германии и Чехословакии? – недоумённо проронил Баркли.

– Есть два варианта: либо у него уже были образцы почтовых штампов этих стран, либо по пути следования Морлок отсылал письма в почтовые отделения иностранных городов до востребования на своё имя. Затем, он их получал и, исправляя даты, ставил на конверты. Оказавшись в Праге, он с разницей в несколько дней бросил их в почтовый ящик отеля «Де сакс». Во втором случае, он вряд ли пользовался смесью глицерина и желатина. Для изготовления нужного рельефа печати проще и быстрее использовать сырой картофель или грушу. Но тут нужно соблюдать осторожность: чтобы фруктовый или овощной сок не попал на бумагу, надобно вырезанную печать тщательно протереть салфеткой. А учитывая, что американские конверты жёлтого цвета, этого вообще можно не опасаться.

– Но если Морлок здесь, то как он получит деньги, которые по его указанию я должен переслать в Нью-Йорк предъявителю долларовой банкноты с определённым номером?

– Он получит их, когда вернётся в США. И чем дольше вы будете считать, что он не в Праге, а в Америке, тем у него больше перед нами преимуществ.

Неожиданно открылась дверь и появился улыбающийся помощник Ардашева.

– Чему вы так радуетесь, мистер Войта? Выиграли в лотерею миллион долларов или переспали с Мэри Пикфорд? – не вытаскивая сигару, недовольно пробубнил Баркли.

Не обращая внимания на слова американца, Войта положил на журнальный столик пять писем.

– Вы были правы, шеф, – отрапортовал он на русском. – Отели послали письма обратно, но на Главпочтамте их изъяли, заметив отсутствие штампов районных почтовых отделений. Шестое письмо по недосмотру, видимо, отправили в Берлин. На всех отметка «адресат отсутствует». Кстати, пришлось расстаться с личными пятью кронами. Проклятые почтари, вымогатели почище Морлока.

– Ладно, Вацлав, не заливайте. Думаете, я не знаю, что пан Костелецкий – начальник смены на Главпочтамте – вечный должник бывшего полицейского сыщика пана Войты?

– Ну вот как с вами работать? – развёл руками помощник и упал в соседнее кресло.

– Господа, вы не могли бы перейти на английский? – наморщив лоб, попросил Баркли.

– Простите, – опомнился Войта. – Я принёс письма на ваше имя, посланные Морлоком в лучшие отели города с тем, чтобы создать впечатление, что он, находясь якобы в Нью-Йорке, по отправленным обратно за «отсутствием адресата» посланиям, понял, где вы остановились. Поскольку не вернётся всего лишь один конверт, который попал к вам.

– Да, я помню, вы мне об этом уже говорили. Но, эти письма он тоже сам развозил по отелям?

– Не думаю, – покачал головой Вацлав. – Я бы на его месте послал нарочного во все шесть мест. Можно нанять либо таксиста, либо посыльного.

– А какого чёрта тогда ему надо было возиться со штампами? Зачем так усложнять? Не проще было сразу послать ко мне нарочного? – проговорил миллионер и тупо уставился на собеседников.

Ардашев и Войта недоумённо переглянулись. Последний тряхнул головой и сказал:

– Пожалуй, мистер Баркли, вам надо завязывать с выпивкой.

– Что вы хотите этим сказать? – гневно сузив глаза, спросил американец.

– А то, – горячился Войта, – что мы уже вам объясняли триста пятьдесят шесть тысяч восемьсот сорок пять раз, что все эти выходки Морлок делает лишь ради того, чтобы убедить вас или полицию, или частного детектива, что он не в Праге, а в стране индейцев, небоскрёбов и итальянской мафии. Он очень не хотел, чтобы вы догадались о его прекрасной осведомлённости о дате вашего отъезда и места назначения. Скорее всего, он плыл с вами одним и тем же пароходом. Но он не мог предположить, что мы его раскусим и что мне, в нарушение всех почтовых правил и инструкций, отдадут на Главпочтамте его письма, посланные в отели. Он думал, что мы ограничимся лишь телефонированием в гостиницы. И, получив от них ответ, что письма отправлены назад за отсутствием адресата, успокоимся, думая, что Морлок таким образом выяснял, где вы поселились, и, стало быть, он находится в Нью-Йорке, а не в Праге. По-моему, это было бы понятно любому малограмотному американскому шерифу.

– Мистер Ардашев, у вас не найдётся кольт сорок пятого калибра и бутылка виски? – с серьёзным видом, осведомился бизнесмен и добавил: – Кольт мне необходим, чтобы немедленно прикончить вашего помощника-грубияна, а виски, чтобы потом помянуть его грешную душу.

– Девятимиллиметровый «Браунинг» и «Мартель» вас устроят? – улыбнулся Ардашев.

– Вполне. Но можно обойтись и без пистолета. Только тогда придётся вновь подводить вперёд часовую стрелку, – сострил Баркли.

– Не беда.

Клим Пантелеевич достал из шкафа бутылку коньяку, наполнил три рюмки и, улыбнувшись, предложил:

– Прошу, господа.

Американец задумчиво подержал рюмку в руках, поставил на столик и проронил:

– А ведь я с ним разговаривал.

– С кем? – не понял Вацлав.

– С Морлоком, – выдохнул Баркли. – До меня только сейчас дошло, что это он принёс мне письмо в номер, а не коридорный.

– С чего вы это взяли? – спросил Ардашев.

– Коридорный не мог говорить с сан-францисским диалектом, – раздумчиво выговорил банкир и поднялся: – Едем в «Де сакс»!

Не прошло и двух четвертей часа, как по распоряжению метрдотеля в холле лучшего пражского отеля выстроились все десять коридорных. Но того, который передал Баркли пятое письмо Морлока, среди них не было.

Константин Мяличкин мерил шагами камеру, потом садился на железные нары без матраса, неподвижно смотрел в стену, точно на ней разыгрывались кинематографические сцены из американской фильмы, вновь вставал, ходил и опять садился.

«То, что со мной случилось – вполне заслуженный итог последних двух лет, – рассуждал он. – А всё началось в восемнадцатом, когда от безысходности я перешёл к красным. Зачем себя обманывать? Мог бы как другие уехать на Дон и стать плечом к плечу с теми, кто был мне близок и понятен по духу, по вере, по образу жизни. Но нет, я остался. Предложили хороший паёк и почти полковничью должность…»

Бывший царский полковник военной разведки вспомнил, как зимним вечером он пришёл домой с кульком продуктов. Стал выкладывать их на стол, а жена, радуясь и рассматривая колбасу, консервы, сахар и чай, одновременно рассказывала взахлёб, что час назад встретила старую подругу по учительским курсам, которая теперь собирается бежать с мужем в Екатеринодар, чтобы бороться с большевиками. Он – полковой командир, а она будет сестрой милосердия. На следующий день пьяная матросня под видом обыска валилась в их дом и ограбила подчистую, назвав это обыском и экспроприацией. Забрали даже вазы и обеденный сервиз. Муж отдал им всё, лишь бы сохранить жизнь. Она постригла волосы и купила на рынке ношеную одежду, чтобы не привлекать к себе внимания и сойти за простушку. Мужу пришлось продать обручальное кольцо, чтобы выправить документы, потому что на вокзалах чекисты устраивали облавы и поголовные проверки, отыскивая офицеров, которые потом бесследно исчезали.

Он сидел, слушал её и молчал. Потом закурил папиросу. Жена тут же подала ему пепельницу. В гостиную вбежала дочь Анна.

– Ого! Папа, откуда такое богатство? Ты ограбил продуктовый склад? – рассмеялась она.

– Выдали паёк.

– Ты снова на службе?

– Мне сделали предложение и, ради вас, я его принял.

– Постой-постой, – не уверено проронила Анна, – кто сделал?

– Большевики.

– Ты перешёл к ним? – прошептала супруга, прикрыв ладонью рот, будто боялась, что кто-то услышит их разговор.

– Ну да, – он пожал плечами – перешёл. А что?

– То есть ты будешь теперь убивать таких, как муж моей подруги? – одними губами прошептала жена.

Мяличкин не отвечал.

– Папа, да как же это? – растеряно развела руками дочь. – Они же ходят по городу шайками, грабят всех… Это же бандиты, папа. И ты с ними?

– Ну хватит! – не вытерпел он и поднялся. – Давайте ужинать. Я весь день ничего не ел. А после ужина и поговорим. Обещаю ответить на все ваши вопросы…

«Потом переехали в Москву, – вернулся к размышлениям Мяличкин. – Жена смирилась. Сначала жили в гостиничном номере, а позже дали комнату в коммунальной квартире. Словом, были как все. Дочь замкнулась в себе. С утра до вечера читала книги и учебники, готовясь к экзаменам. И я втянулся: ездил по фронтам, допрашивал, вербовал и бывало, в исключительных случаях, приговаривал к расстрелу. Конечно, по сравнению с прежней службой, большевики были на порядок жёстче, циничнее и беспощаднее. Но что поделаешь, гражданская война всегда кровавая и безжалостная. В разведке вообще, а в военной, тем более, не принято миндальничать и проявлять благородство. Это не воздушные бои недавней Великой войны, в которых авиаторы не расстреливали в воздухе уже горящий аэроплан противника».

Он достал папиросу и закурил. Дым стелился под потолком, не находя выхода. Но вот подул с улицы ветер, и сизый дымный клубок потянулся к окну с надетым на него железным намордником. «Следователь Райцесс прав лишь в том, что смысла ликвидировать ту симпатичную горничную из «Петербургской гостиницы» в Таллине не было. Вся беда в том, что я хотел доказать Ардашеву, что давно превзошёл его… Но не получилось. В итоге Клим Пантелеевич оказался прав: для большевиков я чужой. Самое страшное для человека – потеря самоуважения. А я дважды предал офицерскую честь. Первый раз, когда смалодушничал и перешёл к большевикам, а второй – сейчас, когда этот жирный боров заставил меня сознаться в том, чего я не совершал. Слишком быстро я согласился. Но, что если угроза расправы с женой и дочерью – это правда? Окажись на моём месте любой другой человек, разве бы он поступил иначе?»

Папироса потухла, и бывший полковник Генерального штаба вновь вспомнил рассказ жены двухгодичной давности о своей подруге, которая вместе с мужем собиралась на Дон, чтобы воевать с красными. «Интересно, – подумал он, – жив ли сейчас тот самый полковник или давно убит где-нибудь под Ставрополем или Новочеркасском?».

Бывший начальник сектора третьего отдела Региструпра РККА положил на стол спички и последнюю папиросу, потом вынул из кармана осколок линзы, найденный в комнате для допросов, и принялся быстрыми движениями затачивать один край о стену. Через пять минут он стал острый, как опасная бритва. Он оторвал от исподнего левый рукав и, перевязав его выше локтя, начал усиленно работать кистью. Вена надулась жирным червяком, которых в детстве он находил под камнями после дождя. Заточенный край линзы легко разрезал «червячное» брюхо. Брызнула тёмно-красная и тёплая струя. Кровь стала фонтанировать сильнее. Когда ноги оказались посередине кровяной лужи, он закурил папиросу. И дым, тот самый дым, который ещё недавно искал под потолком выход на волю, теперь висел облаком прямо перед лицом. Облако хмурилось и грозило пальцем, пытаясь что-то ему сказать, но он уже ничего не слышал, а лишь улыбнулся и махнул ему на прощанье рукой.

Акт о смерти подследственного Мяличкина Константина Юрьевича тюремный врач составил утром, когда за арестантом пришёл конвой. В нём значилось, что смерть арестанта наступила в результате обильной кровопотери.

Из гостиницы «Де сакс» Ардашев возвратился в агентство один. Войту он отправил к инспектору Яновицу, чтобы узнать результаты химической экспертизы содержимого желудка покойного Алана Паркера.

Контора «1777» оказалась закрытой. Клим Пантелеевич отворил дверь и вошёл. В кабинете на столе лежала записка: «Клим, у нас гость из Ставрополя. Мы тебя ждём. Марию я послала на рынок, потому что у нас закончились продукты. Вероника». «Надо же! – подумал Ардашев – гость из Ставрополя! Кто бы это мог быть?».

Привыкший к любым жизненным сюрпризам, резидент ВСЮР[26] в Европе почувствовал, как забилось сердце. «Да! Ставрополь. Всего десять букв в слове, а как оно волнует!». Он закрыл входную дверь и направился в парадное. Квартира Ардашевых располагалась в этом же самом здании, известном пражанам, как «Дом у Ротта», на втором этаже.

Не успел Клим Пантелеевич докрутить до конца ручку механического звонка, как Павел отворил дверь.

– Папа-папа, у нас гость! – радостно сообщил мальчик.

Вешая в прихожей одежду, Ардашев обратил внимание на чужое, поеденное молью и временем, осеннее пальто.

Клим Пантелеевич шагнул в гостиную. Мария помогала Веронике Альбертовне накрывать на стол. Стоявший у окна человек обернулся.

– Николай Петрович! Дорогой мой! Как же я рад вас видеть! – воскликнул хозяин квартиры и обнял старого друга. – Не ожидал!

Нижегородцев растрогался и, смахнув слезу, ответил:

– Да я и сам не ожидал, что смогу выбраться из того кошмара, который сейчас творится в России.

– Пойдём-пойдём! Посидим, поговорим.

Друзья уселись за стол. Мария отказалась от приглашения и спустилась в контору.

– Вы совсем не изменились. Такой же стройный. И усики всё те же – аккуратные тонкой полоской, – с теплотой выговорила Вероника Альбертовна. – Седины, правда, прибавилось, но мужчин седина только украшает.

– А где Ангелина Тихоновна? – осведомился Клим Пантелеевич.

– Лина умерла от испанки. Похоронил в Ставрополе на Успенском кладбище ещё в январе.

– Простите, доктор, не знал.

– Да ничего, – отмахнулся врач. – Я тоже болел, но мне, как видите, повезло.

– А как вы оказались в Праге? – спросила Вероника Альбертовна.

– В начале марта в Ставрополь опять пришли большевики, начался террор. После смерти Ангелины меня там уже ничего не держало. С трудом выбрался из родного города. Оказался в Новороссийске. Не успел осмотреться, как началась эвакуация в Крым. В Севастополе познакомился с паном Стегликом, бежавшим из Екатеринодара. Он-то и предложил мне перебраться в Чехословакию и работать в больнице. Обещал помочь. Я согласился. Мы выехали вместе. Сначала оказались в Константинополе. Оттуда взяли билеты на Триест, а дальше по железной дороге двинулись в Прагу. Стеглик слово сдержал. Я уже два месяца работаю в больнице на Франтишку. Правда, жалованье платят немногим больше, чем санитару. Приходится подрабатывать в морге.

– Я был там несколько дней назад. Навещал поданного США – мистера Баркли.

– Как же! Слышал о нём. Говорят, вроде бы его отравили.

– Так и есть.

– И вы расследуете это дело?

– Да, Баркли уговорил. Но об этом потом… Вы лучше расскажите, как меня отыскали.

– Случайно. Я снял комнату в двух кварталах от Староместской площади. Каждый день хожу мимо вашей конторы и только сегодня обратил внимание, что она называется «1777». А это год образования Ставрополя. Вот я и подумал, что, возможно, владелец детективного агентства как-то связан с нашим городом. Зашёл. Ваша очаровательная секретарь поведала мне, что хозяин частной сыскной конторы – Клим Пантелеевич Ардашев. Я представился, и она протелефонировала Веронике Альбертовне. И вот я у вас.

– Предлагаю помянуть Ангелину Тихоновну, – проговорил хозяин. Он налил вино супруге и наполнил «Мартелем» рюмку гостя и свою.

– Упокой, Господь, её душу, – тихо вымолвил Вероника Альбертовна.

– Светлая память, – проронил доктор.

Выпив, Нижегородцев сказал:

– А вы, я вижу, себе не изменяете. «Мартель» на столе. Помню я вам проспорил целый ящик этого прекрасного напитка из-за того, что был уверен в существовании привидения на Барятинской, 100[27].

– Но потом мы с вами его постепенно и прикончили, – улыбнулся Клим Пантелеевич.

– Эх, какие были времена! – грустно улыбнулся врач. – А как мы на водах с вами отдыхали[28], а в Ялте? Помните?

– Как не помнить?

– Николай Петрович, почему вы ничего не едите? – обижено выговорила Вероника Альбертовна. – Карп фаршированный, мне кажется, удался. Ветчинку берите, колбаски трёх сортов, картофельное пюре, салаты. Мы, конечно, не были готовы к приходу такого гостя, но Мария очень старалась.

– Признаться, я так вкусно не ел уже года три. Мой стол скромнее, да и готовить некому. Я иногда сам на примусе кашеварю, но чаще хожу в столовую при больнице. Готовят там просто, но мне по карману.

– Вы один? – робко осведомилась Вероника Альбертовна.

– Один, – кивнул доктор, накладывая рыбу. – Себя бы прокормить, а не то чтобы супружницу содержать.

– Думаю, теперь у вас всё наладится. Во всяком случае, я вам помогу. И не смейте мне перечить, дорогой друг. Лучше давайте выпьем ещё по одной.

– Выпить – это я с удовольствием. За хозяйку этого прекрасного стола. Блюда – изумительные!

– Спасибо, Николай Петрович! Только это заслуга Марии. Я готовлю отвратительно. Клим хвалит мою стряпню лишь из жалости ко мне.

Опустошив рюмку, Нижегородцев сказал:

– Денег от вас я не возьму, дорогой Клим Пантелеевич. И не предлагайте. Об этом не может быть и речи. Я-то худо-бедно устроился. Да и нахожусь в полной безопасности. Другим, оставшимся в Ставрополе, тяжелее. Как только красные зашли в город, так сразу начались расстрелы. ВЧК разместилось в старом здании дворянского собрания на Нестеровской, где Присутственные места. Напротив входа установили доску объявлений. На ней вывешивали списки приговорённых к казни. В один день погубили всех священников Иоанно-Мариинского женского монастыря, мещанина Конюхова – он держал колбасный цех и мясной магазин в Ставрополе, Пахалова – уж его-то театр и гостиницу все знали, Пашкова – хозяина завода по выпуску черепицы, помещика и скотовода Барабаша, владельца гвоздильного завода Шматко, хозяина экономии Милосердова и владельца каретной мастерской Воротникова. А на южной стороне Мутнянской долины, на территории бывшего епархиального свечного завода, арестного дома и церкви, основали Ставропольский губернский концентрационный лагерь принудительных работ. Говорят, он самый крупный на северном Кавказе. Туда свозят всех так называемых «нежелательных элементов». В них включена почти вся интеллигенция, рядовой состав Белой армии, казаки, чиновники – все поголовно… Условия содержания – каторжные. Работают на каменоломне. Морят голодом. Повышенная смертность среди заключённых. Останься я в Ставрополе, не миновать бы и мне той же участи. Дома отбирают. В вашем особняке поместили какую-то контору с длинным названием, состоящим из большого количества сокращений. Название я не запомнил. Что-то связанное с заготовкой дров и угля. А прежнего хозяина вышвырнули на улицу. Он теперь скитается по родственникам.

– Ах, как жаль мне его! – покачала головой Вероника Альбертовна.

– Не только жилья лишают, – продолжал Нижегородцев – Даже мебель конфискуют и вещи. Не говорю уже о деньгах и драгоценностях. Изъятое золото потом выдают на протезирование зубов служащим губчека и губисполкома. Но самое ужасное – новая власть принялась раскапывать могилы на кладбище Андреевского храма, надеясь, отыскать ценности. Вскрыли захоронения полковника Петрова, купца Меснянкина и генерал-губернатора Никифораки. Поживились несколькими золотыми коронками и цепочкой с крестиком. Дошли до того, что забрали цинковый гроб бывшего губернатора, а останки выбросили.

– Господи! Как можно? – прошептала Вероника Альбертовна, закрыв лицо руками.

– Это у них в моде, – согласился Ардашев. – По приказу краснобандита Сорокина труп генерала Корнилова вытащили из могилы, раздели и повесили на дерево. Верёвка не выдержала, и он упал на мостовую. Тогда озверевшая толпа принялась его колоть штыками и рубить. Потом тело отвезли на скотобойню, обложили соломой и подожгли. Оно плохо горело, и потому жгли два дня. К концу второго дня останки бросили на землю, и пьяная толпа растоптала их под собственный свист и улюлюканье. Я читал это в материалах Особой комиссии по расследованию злодеяний большевиков при главнокомандующем вооруженными силами на Юге России, когда находился в ставке командующего Добровольческой армией…

– Ужас! – вымолвил доктор.

– А помните, историю с посланием полковника Игнатьева времён Кавказской войны, когда следовавший из Персии в Петербург фурштат лишился части золота[29]?

– События 1828 года?

– У вас прекрасная память! В те времена Азово-Моздокской оборонительной линией командовал генерал Георгий Арсеньевич Эммануэль. Кроме личного и полководческого героизма во время войны с Наполеоном и Кавказской войны, он ещё и организовал экспедицию на Эльбрус и покорил его. Всего генерал получил восемь ранений и последнее оказалось роковым. Он умер в Елисаветграде 1837 году. В чешско-русской газете «Славянская заря» недавно опубликовали заметку под заголовком «Смерть после смерти». В ней говорилось, что сразу после занятия Красной армией Елисаветграда, большевики проникли в склеп генерала, добрались до гроба, надеясь поживиться чем-нибудь ценным, но ничего не нашли. Тогда от злости, они прострелили скелету череп в нескольких местах. Останки обнаружили местные жители и захоронили.

– В страшное время живём. Знаете, я вот иногда думаю, а как бы ваш любимый Чехов описал происходящее? Какими словами?

– Скорее всего, не успел бы. Попал бы в ЧК и не вышел бы оттуда. Посмотрите, что сделали с его усадьбой в Мелихово. Сад и парк пустили на дрова, растащили всё что можно из обстановки. А ведь последний хозяин очень бережно относился к его памяти. Вы думаете, красноармейцы знают, кто такой Антон Чехов?

– Думаю, он для них «кадет» и «буржуй». Жаль, что мы с вами в Ялте тогда так и не попали в его дом. То время уже не вернуть.

– Согласен, время не вернуть. А вот люди из прошлого иногда возвращаются. Меньше месяца назад судьба вновь свела меня с Мяличкиным.

– Неужели? – захлопал глазами доктор. – Вы повстречали того молодого и бравого капитана с аккуратными усиками?

– С тех пор он сильно изменился. Дослужился до полковника. А в восемнадцатом перешёл к красным.

– Как же так? – с удивлением нахмурился Нижегородцев. – В это трудно поверить. Такой был приятный молодой человек.

– Вот и я не сразу с этим свыкся. В Таллине он должен был отдать приказ на мою ликвидацию, но по какой-то причине этого не сделал.

– Господи, Клим, что ты такое говоришь? – пугливо подняла бровь Вероника Альбертовна. – Что значит «ликвидация»? Константин Юрьевич, который гостил у нас в Ставрополе, собирался тебя убить?

– Успокойся, моя дорогая, – Ардашев положил ладонь на руку супруги. – Всё уже позади.

– Знаете, Клим Пантелеевич – задумчиво выговорил доктор, – я раньше думал, что время меняет людей. А, оказывается, быстрее всего это делают обстоятельства, в которые попадает человек. Кто-то продолжает оставаться верным прежним принципам, а у кого-то просыпаются самые мерзкие наклонности. Они как раковая опухоль, сначала были незаметны, а потом вдруг начинают пожирать не только плоть, но и мозг. На фронте я видел много крови. Некоторые от её вида звереют и, превращаясь в животных, убивают с наслаждением, а другие – наоборот, переживают и просят у Господа прощения за совершенные смертоубийства.

– Пора бы уже выпить и закусить, – предложил Ардашев.

– И сменить тему, – добавила Вероника Альбертовна.

– Полностью поддерживаю! – поднял руку Нижегородцев, точно на голосовании.

– Один вопрос, Николай Петрович. Вы, случаем, не встречали нашу Варвару? Как она там? – осведомилась Вероника Альбертовна.

– Как же! Была на похоронах Ангелины. Узнала от кого-то о моём горе и пришла. Я был очень тронут. Так и живёт в селе у родственников, в Надежде. Коты ваши – Малыш и Лео – живы и здоровы. Она очень тепло о вас вспоминала.

– Хоть одна хорошая новость, – вздохнул Клим Пантелеевич. – Замуж не вышла?

– Второй раз встретил её в конце февраля на рынке. Сказала, что дождётся окончания поста и после Пасхи сыграет свадьбу.

– Надо же! – обрадовалась Вероника Альбертовна. – А на ком же она остановила свой выбор?

– Влюбилась в какого-то красноармейца из сто двенадцатого резервного полка. Я видел его. Весёлый такой парнишка, хохмач. Из крестьян. Лет на семь моложе Варвары, но, по всему видно, любит её.

– Давайте выпьем за её счастье, – предложила хозяйка.

– И за её здоровье! – добавил Клим Пантелеевич.

Когда рюмки вновь опустели, хозяйка поднялась и сказала:

– Пойду сварю кофе и принесу десерт. А то Павлик заждался сладкого. Дважды подбегал ко мне и спрашивал, когда мы будем есть торт.

– Очень рад, что у вас появился сын, – улыбнулся доктор.

Вероника Альбертовна вышла.

– А Павлик славный мальчуган, – продолжал Нижегородцев. Супруга ваша поведала мне его историю. Душа разрывалась пока слушал. Я с ним познакомился. Так что теперь мы с Пашей друзья.

– Ах, дорогой Николай Петрович, а разве у вас могут быть враги? Вы совершенно неконфликтный человек. Не чета мне. Я, признаться, не помню случая, чтобы вы с кем-то ссорились.

– Да бросьте, Клим Пантелеевич. Совсем меня захвалите. Пока ваша супружница варит кофе, если не возражаете, выйду покурить.

– Вы же никогда не курили.

– На фронте пристрастился.

– Не надо никуда выходить. Курите здесь. Я сейчас приспособлю что-нибудь под пепельницу.

– Ни в коем случае! У вас в квартире ребёнок, и я не имею права не только показывать ему дурной пример, но и отравлять воздух. Подождите меня, я быстро. Побалуюсь всего одной папироской.

– Знаю, что с вами бесполезно спорить, – развёл руками Клим Пантелеевич. – Но тогда, как вернётесь, выпьем ещё коньяку. Идёт?

– Обязательно.

Доктор покинул комнату. Хлопнула дверь. Появилась Вероника Альбертовна.

– А где же гость? – спросила она.

– Вышел покурить.

– Да? Он курит?

Ардашев кивнул.

– А я смотрю, на вешалке его пальто висит, а твоего нет. Вот подумала, что ты зачем-то спустился в контору.

– Наверное, Нижегородцев перепутал. С ним и раньше такое случалось. Помнишь, как он ушёл в моих калошах?

– Да-да! А потом вернулся и извинялся. Пришёл с бутылкой «Шамбертена».

– Зато был повод выпить, – улыбнулся Клим Пантелеевич.

– Повод вы всегда находили. То камин зажгли, то в баньку сходили, то в шахматы наигрались, устали бедные после трёх партий и пора расслабиться.

В комнату вбежал Павлик.

– Мама, скоро ты мне отрежешь торта? Надоело ждать, – насупившись пробурчал мальчонка.

– Вот придёт дядя Коля, тогда и дам.

– А когда он придёт?

– Скоро сынок, скоро.

Частный сыщик взглянул на часы:

– Наверное, одной папиросой не обошёлся. Закурил вторую. Пойду потороплю друга. Много курить – вредно.

– Клим, накинь что-нибудь. На улице прохладно, и дождь собирается.

– Не стоит. Я быстро.

Ардашев закрыл дверь и спустился по лестнице. В коридоре никого не было. Он вышел из парадного.

Тяжёлая, точно налитая свинцом, чёрная туча плыла так низко над Прагой, что, казалось, вот-вот разразится ливнем, и Влтава обязательно выйдет из берегов. Ветер, пытаясь спасти город от водной стихии, завывал по волчьи, гнул кроны деревьев и отгонял небесную черноту на восток. Одинокие прохожие спешили успеть домой до дождя.

Клим Пантелеевич посмотрел по сторонам, но гостя и след простыл. Тогда он решил заглянуть в арку, ведущую в проходной двор.

Доктор лежал лицом вниз. Полы пальто были распахнуты, точно подрезанные вороньи крылья. Под левым ухом Нижегородцева зияло пулевое отверстие. В метре от трупа валялась шляпа доктора и крошечная картонка. Ардашев поднял её. Это были спички ресторана «Беранёк».

Апостол Панайотис устал. Сегодня они закончили выступать в ресторане «Беранёк». Завтра – «Олимпия», послезавтра – «Чёрная утка». И так каждый день. Он остановил таксомотор рядом со своим пристанищем – комнатой в доходном доме на Спалёна улице. Преимущество жилища заключалось в том, что попасть него можно было не только из общего коридора, но и с чёрного хода, выходящего во двор.

Сунув ключ в замочную скважину, он отворил дверь и включил свет. Агент специальных поручений Региструпра повесил шляпу, пальто, снял туфли и надел тапочки – давний подарок матери. Их он всегда возил с собой. Вдруг пианист замер. Он почувствовал, как у него вспотели ладони. Не поворачиваясь, он опустил руку к поясу.

– А вот это лишнее, – раздался незнакомый голос, и кто-то, вырвав из его потаённой кобуры парабеллум, добавил на русском языке: – Руки за голову.

Панайотис повиновался, и в этот момент на него обрушился удар. Колени подогнулись, и перед глазами побежали круги.

Он начал приходить в себя, когда в лицо плеснули водой. И тут же на глаза натянули его собственную шляпу так, что он не мог ничего видеть. Пианист лежал на полу в позе эмбриона со связанными руками. Перед ним стоял человек. Музыкант пролепетал:

– Что надобно вельможному пану? Деньги? Они в чемодане. Берите и уходите. Я музыкант. Выступаю в ресторанах. Это всё, что у меня есть.

– Парабеллум твой?

– Мой.

– Зачем он тебе?

– Защищаться от хулиганов.

– Как видишь, он тебя не спас.

– Кто вы? Что вам от меня нужно?

– До утра у нас уйма времени и тебе придётся ответить на все мои вопросы.

– Оставьте меня в покое! Мне нечего вам сказать.

– Ошибаешься.

Удар ногой пришёлся Панайотису в лицо, и шляпа слетела. Выплёвывая зубы, он слегка поднял голову и, с трудом шевеля окровавленными губами, вымолвил:

– А, пан Ардашев! Адвокат-проститутка собственной персоной! Николашке Кровавому служил, потом фигляру Керенскому, Деникину, а теперь и Врангелю. Завтра продашься англичанам или американцам? Надо было тебя, ублюдка, ещё в Ревеле прикончить. Знай, мерзость, мы очистим советскую землю от белогвардейской скверны уже в этом году. Ты, правда, смылся раньше других, но не сомневайся: рано или поздно меч рабоче-крестьянской Красной армии раскроит твой череп. Думаю, и года не протянешь.

– Послушай, – сев на корточки, выговорил Клим Пантелеевич, поигрывая чужим парабеллумом. – У тебя есть выбор: сдохнуть прямо сейчас или через пару часов. Два часа для приговорённого – многое значит. Дам тебе коньяку и папирос. Поблаженствуешь напоследок.

– А что потребуешь за это? Может, хочешь, чтобы я спел тебе интернационал? – съязвил Панайотис.

– Нет, станцевал, – усмехнулся Ардашев. – Для начала я тебя допрошу. Надеюсь на твою предсмертную искренность.

– Вот это уже деловой разговор. «Метакса» стоит в шкафу на второй полке. Там же и сигареты. Давай, спрашивай. Уж больно выпить хочется. Только не забудь развязать руки.

– Ладно.

Клим Пантелеевич поставил на стол бутылку коньяка, стакан, бросил пачку «Нила», спички и осведомился:

– У вас, что все шпионы курят «Нил»?

– Не понял…

– В прошлом году в Праге с моей помощью пристрелили резидента Региструпра. Он тоже курил «Нил».

– Ты известная скотина.

– Ещё одно оскорбление и тебе придётся расстаться с ещё одной парой зубов. Я, конечно, понимаю, что они тебе больше не понадобятся, но коньяк пить точно расхочется.

– Ладно, не психуй.

Ардашев освободил руки ликвидатора и предупредил:

– Не советую дёргаться. Пристрелю. Садись.

Агент специальных поручений доплёлся до стола и, усаживаясь, проронил:

– Интересно, а как ты собираешься меня прикончить?

– Придушу.

– А чем? Не руками же? Отпечатки пальцев останутся.

– Например, вот этой скатертью.

– Сразу видно, что ты не профессионал-ликвидатор, а заурядный любитель. Скатерть не подойдёт, она очень мягкая. Советую взять бельевую верёвку из ванной, скрутить вдвое, так она точно не порвётся, и рывком затянуть на моей шее. Тебе меньше хлопот, и я быстрее потеряю сознание.

Ардашев достал коробочку ландрина и, положив под язык красную конфетку, спросил:

– Барона Калласа в Фале ты убил?

– Я.

– Начальник сектора третьего отдела Мяличкин приказал?

– Угу.

– Расскажи, как это произошло.

– Гости стали разъезжаться. Мы с ним изрядно выпили. Он фанфаронился своим имением. Показывал достопримечательности. Я заприметил собачий поводок и прихватил. В удобный момент накинул его ему на шею и удавил. Потом погрузил тело хвастливого буржуя на тачку, взял лестницу и покатил к старому дубу. Остальное – скучная проза.

– Можешь налить и выпить.

– Давай вместе?

– Нет.

– И правильно, ещё успеешь, а мне больше достанется, – музыкант тряхнул головой и, опустошив стакан, закурил сигарету.

– Переходим к убийству горничной в Ревеле.

– Поверь, совсем не хотел отправлять её на тот свет. Красивая баба. Даже, когда она плакала, не мог глаз от неё отвести. Чуть было не влюбился. Знаешь, у меня мелькнула шальная мысль: бросить всё и сбежать с ней на край света.

– Ты её пытал?

– Нет, да и зачем? Пригрозил пыткой – да. От страха она выложила всё, что знала про тебя, про золото, пароход «Парижская коммуна» и кретина Стародворского.

– Мяличкин был с тобой?

– Нет. Он не заходил в дом. Остался ждать меня на улице. Прикрывал.

– Это он велел повесить её на железной балке?

– Ага. Сказал, что так тебе передаёт привет. Мол, ты поймёшь.

– Хлебни.

– Я не тороплюсь. Ты же дал два часа времени.

– Как знаешь.

– С американкой зачем начал встречаться?

– Хотел к тебе поближе подобраться.

– Что она тебе рассказала?

– Боится. Думает, что и её скоро убьют, как Алана Перкинса. – Пианист выпил второй стакан и сказал: – А этот Морлок не дурак. Крепко прижал банкира. Я вот не пойму, он профи или новичок?

– Время покажет.

– Думаешь, справишься с ним?

– Не твоё дело.

– Грубый ты, Ардашев. А ещё интеллигента из себя строишь. Ну какой ты, к чёрту, интеллигент? Такой же бродяга, как и я. Слышал я, что скитался ты по миру, пока не надоел англичашкам, и они прострелили тебе обе ноги. Говорят, ты народу загубил немало. Мы очень похожи.

– Les extrêmes se touchent[30].

– Так и я про то. Поэтому я и не строю из себя архангела Гавриила. Вот убьёшь меня, и добавится у тебя ещё один смертный грех. В сущности, ты такой же палач, как и я. И в аду нам гореть вместе.

– Я смотрю, ты опьянел что ли? Слушай, а как тебя звать на самом деле?

– Родители Нестором нарекли.

– А псевдоним?

– Агент особых поручений «D». Мне нравится его расшифровывать, как «дератизатор» – уничтожитель крыс.

– Ты слишком возвышенного о себе мнения. В прошлом эсер? Боевик?

– Угадал. Раньше боролся с провокаторами Охранки.

– Послушай, а с кем это ты сидел в кофейне на Гибернской улице?

– Не пойму, о чём ты?

– Хочешь, чтобы я показал тебе его фотографию?

– Знаешь, Ардашев, я хочу умереть с чувством собственного достоинства. И потому могу рассказать тебе о том, что не повредит делу революции. А всё остальное – государственная тайна. Даже если ты начнёшь пытать меня – ничего не добьёшься. Грехов добавится, а проку не будет.

– И то верно. Прихлопну тебя без сожаления, как комара.

– Могу я задать вопрос?

– Валяй.

– Как ты меня вычислил?

– Во-первых, не надо было кадрить американку, а во-вторых, не стоит оставлять на месте преступления улики, – вымолвил Клим Пантелеевич и бросил на стол сувенирные спички ресторана «Беранёк».

– Надо же! – сокрушённо покачал головой ликвидатор. – Как глупо попался!

– Не о том жалеешь. Ты невинного человека на тот свет отправил. И к тому же врача.

Панайотис опустошил ещё стакан и закурил новую сигарету.

– Это моя третья ошибка. Хотя, – осклабился собеседник, – врачи тоже грешники. Скольких людей они на операционном столе прикончили? Десятки, если не сотни тысяч.

– Ты мне надоел. Заканчивай. Пора на суд Божий.

Музыкант допил последнее и, глядя на Ардашева, сказал:

– Последняя просьба: застрели меня. Я боец и хотел бы умереть от пули.

– Не могу отказать.

Ардашев обошёл ликвидатора, приставил ствол парабеллума под мочку левого уха и нажал на спусковой крючок. Раздался выстрел. Голова жертвы упала на грудь.

Резидент ВСЮРа тщательно протёр ручку пистолета скатертью и швырнул оружие под стол. Заперев дверь снаружи, он бросил ключ в решётку канализационного люка проходного двора.

Инспектор Яновиц прикончил уже вторую чашку кофе, приготовленного Марией, но ни хозяина детективного агентства, ни даже его помощника всё ещё не было.

Сухими, подагристыми пальцами полицейский набил трубку отменным роттердамским добберновским кнатером и вышел на улицу. Хороший табак доставил удовольствие и хоть немного скрасил томительное ожидание. Он посмотрел на циферблат карманных часов – начало двенадцатого. «Жду почти час, – подумал инспектор и как раз в этот момент прямо перед ним остановился таксомотор. Из автомобиля выбрался Войта.

– Доброе утро, инспектор. Пришли устраиваться к нам? – сострил частный сыщик.

– Во-первых, уже не утро, а день, во-вторых, где ты шляешься? Почему не на работе?

– Изволю заметить, пан министр землетрясения, что я отсутствовал по делам нашего частного всемирно известного агентства. Получал визу иностранного государства. Спешу проститься с вашей светлостью.

– Далеко ли собрался?

– Не имею права разглашать коммерческую тайну. Тем более, что в командировке меня будет сопровождать лично господин Ардашев.

– А не наоборот?

– Ну или я его. Какая разница? Как известно, от перемены мест слагаемых…

– Где твой босс?

– Он будет с минуту на минуту. А пока соблаговолите угоститься чашечкой ароматного кофе, который вам любезно приготовит наша несравненная Мария.

– Да выпил уже. Больше не могу. Изжога. Я тут, почитай, битый час околачиваюсь…

Не успел полицейский договорить фразу, как с остановившегося фиакра соскочил Ардашев.

– Ого! Какая честь! – улыбнулся Клим Пантелеевич и протянул руку.

– Нам бы переговорить с глазу на глаз, – ответив на рукопожатие, вымолвил полицейский.

– Пройдёмте в кабинет.

– Конечно.

Оставшись наедине с инспектором, частный сыщик осведомился:

– Чем могу служить?

– Дело в том, что в комнате доходного дома номер шесть на Спалёна улице обнаружен труп некоего Апостола Панайотиса, аккомпаниатора русской певицы Надеждиной. Он снимал седьмую комнату. Ему попервоначалу раскрасили физиономию, а потом прикончили. Исследовав место происшествия, я пришёл к выводу, что убийца общался с музыкантом. Судьба грека была, по-видимому, была предрешена и потому ему позволили курить «Нил» и пить «Метаксу». Количество алкоголя в крови говорит о том, что перед смертью он изрядно набрался. В пепельнице окурки, принадлежащие тому, кто привык прикусывать кончик сигареты. Без сомнения, они принадлежат убитому, потому что у него во рту обнаружены крошки идентичного с «Нилом» табака. У вас, наверняка, на языке вертится вопрос, для чего я вам так подробно всё рассказываю, правда?

– Не без этого.

– Дело в том, что есть два интересных момента: место входа пули у грека и господина Нижегородцева одно и тоже – под левым ухом, кроме того, обе пули выпущены из одного и того же парабеллума. Отсюда вывод: Панайотис, скорее всего, причастен к убийству Нижегородцева, а другой, очевидно, близкий к доктору человек, отомстил ему, застрелив его точно таким же манером, и из того же самого оружия. Естественно, первое подозрение падает на вас, как на друга Нижегородцева. И отсюда напрашивается вполне логичный вопрос: где вы находились вчера между двенадцатью и тремя часами ночи?

– Дома. В это время я обычно сплю.

– Кто может это подтвердить?

– Жена.

– Допустим. А как вы можете объяснить, что на месте убийства пианиста, я нашёл вот это? – полицейский и развернул кусок бумажки, в которой лежал зелёный леденец.

– А почему я должен это пояснять? – Ардашев удивлённо поднял брови.

– Потому что вы, как известно, большой любитель такого рода сладостей.

– Леденец мог валяться на месте происшествия давно. Это, во-первых. А во-вторых, вы продемонстрировали мне, насколько я понимаю, конфетку «Берлинго», а я уже целый месяц наслаждаюсь ландрином, который мне посчастливилось купить в Ревеле. Извольте взглянуть, – Клим Пантелеевич и вынул из кармана коробочку с надписью «Георг Ландрин». – Ваша уловка, инспектор, не удалась. Следующий раз, если захотите куда-нибудь подбросить леденцы, которые я употребляю, будьте внимательнее.

Полицейский недовольно шмыгнул носом и заметил:

– Да, не буду врать. Не было там никакого «Берлинго». Но вот какое дело: убитый грек тоже прибыл из Ревеля. Кроме того, он не только аккомпанирует русской певице, он ещё и её импресарио. Госпожа Надеждина рассказала, что Панайотис прервал выступления в Эстонии, и они срочно выехали в Прагу.

– Возможно.

– А на днях он объявил певице, что впереди гастроли в Берлине, и там его временно заменит другой музыкант, потому что ему надо будет срочно попасть в Роттердам и якобы договориться о её выступлениях в ресторанах Голландии. – Полицейский помолчал и спросил: – На кой шут им Голландия, если они не знают тамошнего языка? Кто пойдёт их слушать?

– Понятия не имею.

– А вы, случаем, не Берлин вознамерились посмотреть? Вацлав хвастался, что едет вместе с вами заграницу.

– Как раз завтра и отправляемся. Мы заключили с мистером Баркли соглашение и будем сопровождать его пока не раскроем известное вам дело о вымогательстве. Я пообещал отыскать Морлока. Не исключаю, что затем нам придётся плыть через Атлантику в США.

– Из Роттердама?

– Там будет видно. Сегодня мы получили визы.

– Странно всё это.

– Что именно?

– Удивительное меланже с множеством совпадений, – раздумчиво протянул инспектор – Ревель, Прага – Берлин – Роттердам… отравление мистера Баркли, Алана Перкинса, душегубство вашего друга и теперь похожее убийство музыканта и импресарио в одном лице.

– А мне кажется, инспектор, кончина музыканта никакого отношения к делу Баркли-Морлока не имеет. И смертоубийство доктора Нижегородцева никак не соотносится ни с Таллином, ни с Берлином, ни с Роттердамом. Есть дело Баркли, дело доктора Нижегородцева и дело музыканта-импресарио. Пока я вижу лишь связь между двумя последними убийствами. И связывает их, насколько я понял, один и тот же парабеллум. Но тогда вам надобно доказать, что моего друга застрелил импресарио. А вы не думали о том, что доктора и музыканта убил кто-то третий?

Полицейский пожевал губами и сказал:

– Я изучил недолгое пребывание господина Нижегородцева в Праге и со всей уверенностью могу сказать, что у него здесь не было врагов. Думаю, его убили случайно. Он ведь надел ваше пальто, не так ли? А шляпы у вас, как я заметил, почти одинаковые. Покойный просто оказался не в том месте и не в то время.

– Только не вздумайте поведать эту гипотезу моей жене, когда будете спрашивать, где я находился вчера ночью. Она и так не может отойти после смерти Нижегородцева.

Инспектор поднялся.

– Я не вижу смысла её беспокоить. Пока у меня к вам нет вопросов. Что ж, желаю вам раскрыть дело с вымогательством Морлока, как можно скорее. Честь имею кланяться.

– До свидания, инспектор. Позвольте вас проводить.

– Вы очень любезны.

Когда за полицейским закрылась дверь, Войта спросил:

– Чего хотел этот скользкий полицейский уж?

– Ухажёра американки, за которым вы следили, сегодня ночью убили из того же оружия, что и доктора Нижегородцева. Это и смутило инспектора, и он пришёл поделиться со мной сомнениями.

– Об этом убийстве уже написали почти все газеты. Вот, смотрите, – протягивая Ардашеву свежий номер «Пражских вестей», сказал помощник. Затем, злорадно добавил: – Вот Баркли обрадуется! Он, по-моему, к Лилли Флетчер неравнодушен.

– Жаль, что вы так много времени потратили на этого грека. Я даже не успел им заняться, хотя, может, это и к лучшему.

– А того второго, который был с ним в «Унионе», вам удалось разглядеть на фотографии?

– К сожалению, снимок неважный. Изображение не чёткое. Понял только, что он левша. Чашку держал левой рукой.

– Я боялся, что они услышат шум затвора фотоаппарата, да и света было недостаточно.

– Знаете, Вацлав, я не удивлюсь, если окажется, что и это злодейство – дело рук Морлока, – проронил хозяин детективного агентства.

– Всё может быть, шеф. Всё может быть, – серьёзно выговорил Войта, барабаня пальцами по крышке стола.

– Но Баркли говорить об этом не стоит. Он и так теперь своей тени боится.

– Могила! – приложив палец к губам, согласился бывший пражский полицейский.

Утро следующего дня для Баркли было тяжёлым. Английское словечко hangover – похмелье – в буквальном смысле переводимое, как висеть (или перевешиваться) через что-либо, очень точно отражало его состояние. С измятым и опухшим лицом американец тяжко вздыхал, сидя рядом с Ардашевым в кабриолете по дороге в полицейское управление. Голова трещала, будто в ней одновременно строчила игла швейной машинки «Зингер» и печатала «Ундервуд» или, по крайней мере, в черепе поселился десяток коростелей, кричащих одновременно. Посоловевшими глазами он таращился на Бранденбургские ворота, смутно догадываясь, что эта достопримечательность находится в Берлине, а не в Париже.

Пытаясь восстановить в памяти окончание вчерашнего застолья, банкир вдруг вспомнил, что вчера перед дверью своего номера он долго с кем-то обнимался, звал в гости в Нью-Йорк, а потом и к себе на родину – в Сан-Франциско, и обещал искупать приветливого незнакомца в бассейне с односолодовым виски. Тот вежливо выслушивал, кивал и уверял, что непременно воспользуется предложением мистера Баркли, постоянно вставляя слово паразит «like», которое у сан-францисканцев заменяет звуки мышления и раздумья «uh» и «um»[42]. Он не говорил «Сан-Франциско», он произносил «Сампенсиско», а вместо «these and those», он выговаривал «dees and does». То есть он был такой же, как и Баркли стопроцентный сан-францисканец. Вот тут-то, приняв его за земляка и своего парня, миллионер выложил ему всё о биржевой сделке, фрахтовом договоре франко-Нью-Йорк таможенный склад, о пароходе «Балтимор», складском свидетельстве на предъявителя, о том, как на несоответствии слитков стандартам аффинажных заводов Эдгар удачно сбил цену… что-то плёл про Роттердам и хвастался тремястами процентами профита, поднятого на сделке. Потом прикладывал палец к губам, требуя хранить тайну. Собеседник улыбался одним ртом, хлопал Баркли по плечу и обещал забыть об этом разговоре. Он – надо отдать ему должное – помог открыть ключом дверь номера, пожелал спокойной ночи и пропал. Исчез. Растворился в дверном проёме, как фантом. А был ли он вообще?.. За ним явилась крошка Лилли. Вернее, Баркли пригрезилось, что она пришла…«Давно пора затащить эту самку в постель, а не согласится – уволю. Надо только до Нью-Йорка добраться», – подумал он, подставляя лицо под прохладный поток встречного ветра. «Если мне привиделась переводчица, то ведь и этот незнакомец тоже мог существовать лишь во сне? Тогда и переживать не стоит, что разболтался… Только сердце всё равно отчего-то ноет… А ещё бесит этот гладковыбритый, как Джордж Вашингтон на долларовой купюре, мистер Ардашев. Не напивается, хотя и пьёт. Не курит. Правда, бесконечно кладёт под язык эти мерзкие леденцы. За дамами не ухлёстывает, но, что совершенно точно – наблюдает за Лилли. А может, он считает, что она и есть Морлок? Нет, не может быть. Хотя почему нет? У меня ещё в Нью-Йорке возникло подозрение, что она спуталась с корреспондентом из «Нью-Йорк Таймс», бравшим у меня интервью перед самым отъездом. А что если они на пару всё это и затеяли? Морлок – это не обязательно один человек. Преступников может быть несколько». От этой мысли стало ещё муторнее. «Жаль, что с утра я не сумел влить в себя бутылку холодного пива. Хотя в тот момент от одной мысли об алкоголе меня воротило до тошноты. А сейчас, после этих воздушных ванн, кружка пива была бы весьма кстати».

Баркли заёрзал на сидении, его лицо страдальчески сморщилось.

– Мистер Ардашев, остановите машину, – попросил он. – Мне нужно слегка промочить горло.

– Пожалуй, вам это не помешает, – Клим Пантелеевич щёлкнул крышкой золотого Мозера. – У нас есть в запасе минут двадцать-двадцать пять. Портерные тут на каждом углу. Их называют «Destillation». Правда, в них собирается простой народ. Есть, конечно, и роскошные пивные дворцы (Bier-Paläste), но они сейчас ещё закрыты.

– Простой народ? Отлично! Я ничего не имею против проституток, кучеров и актёров, не говоря уже о журналистах, хотя они хуже первых, вторых и третьих.

– Тогда можем причалить хоть здесь.

– Oкей, бросаем якорь!

Такси остановилось. Баркли ворвался в пивную, шагнул к барной стойке и, получив пол литра «Weissbier»[43], с удовольствием его в себя влил. На его довольном лице заиграла улыбка. Закурив «Упман», он философически изрёк:

– А всё-таки жизнь чертовски прекрасная штука, не правда ли?

– Это так. Но было бы лучше, если бы вы докурили в такси. Не хочется опаздывать к комиссару.

– Тогда едем!

Согнувшись, точно боксёр, и держа перед собой сигару, американец зашагал к выходу аршинными шагами.

Автомобиль вновь зарычал и, трагически захлёбываясь звуком больного мотора, покатился к полицейскому управлению.

У вывески «Polizei-praesidium»[44] на Александерштрассе таксомотор остановился и высадил пассажиров.

Комиссар криминальной полиции Питер Шульц был человеком известным, и потому достаточно было назвать его имя, как дежурный полицейский тут же провёл к нему в кабинет.

– Вы пунктуальны. И это радует, – вставая из-за стола, выговорил полицейский. – Есть новости. Эксперт сделал фотографии отпечатков на солонке с ядом и салфетке, лежащей на столе, где сидел неизвестный англоговорящий посетитель. Отпечатки больше обычных и, судя по рисунку, оставлены кожаными перчатками. Другая солонка и салфетка таких следов не имеют.

Клим Пантелеевич тут же перевёл слова комиссара, и Баркли понятливо закивал.

– Вы сами можете в этом убедиться.

Офицер протянул Ардашеву фотографии.

– Три пальца на солонке и три пальца на салфетке. Причём, те же самые.

– А что в этом удивительного? – подняв брови, осведомился полицейский.

– Странно, что нет отпечатка четвёртого пальца.

– Ну не знаю, – недоумённо поморщился Шульц. – Всё зависит от привычки. Некоторые, сами понимаете, держат вытянутым мизинец, другие берут солонку двумя пальцами. Тут уж как кому заблагорассудится.

– Но ведь не в кожаных перчатках?

– Да, и это обстоятельство полностью меняет дело. К тому же, как вы и говорили, обер-кельнер и официант засвидетельствовали, что видели человека в перчатках за соседним столиком. Химическая экспертиза подтвердила ваше предположение, что в солонке находился гидроксиламин. Таким образом, все подозрения с мистера Баркли сняты. Вы можете быть свободны.

Клим Пантелеевич поднялся и перевёл слова полицейского мистеру Баркли.

– Have a nice day[45], – протянул руку американец.

– The same to you[46], – ответил Шульц и, повернувшись к частному детективу, сказал: – Mister Ardashev, I'd like to talk with you tête-a-tête[47].

– OK, I'll wait for you оn the street,[48] – проронил Баркли и вышел.

Комиссар закурил сигарету и спросил:

– Ваш подопечный говорил, что он собирается на днях в Голландию, верно?

– Да.

– Как я понимаю, этот Морлок будет преследовать вас и дальше?

– Возможно.

– Стало быть, дело об отравлении судьи останется нераскрытым. Судьба господина Баркли меня не интересует. Но, я вижу, что вы порядочный человек, и потому хочу вам помочь. Сегодня утром я послал своего помощника в вашу гостиницу, чтобы узнать, сколько там проживает граждан США. Как вы понимаете, я обязан был это сделать, чтобы проверить алиби других американцев. Ведь по вашим словам Морлок следует за Баркли неотступно, соответственно, можно предположить, что преступник тоже поселился в том же отеле, что и вы. И знаете, что он мне сообщил? Кроме Баркли, Сноу и Флетчер был ещё один постоялец, но сегодня рано утром он покинул «Central-Hotél».

– Не может быть! Я справлялся у портье о посторонних американцах сразу по приезде.

– Возможны два варианта: либо я говорил с другим портье, либо ваш портье вам соврал.

Шульц взял со стола кусок серой бумажки и протянул Климу Пантелеевичу.

– Мой сыщик успел порыться в мусорном ведре его номера до прихода горничной и нашёл квитанцию об оплате еды, доставленной в номер из ресторана. Смотрите, тут написано «М. Woo…». Последняя буква непонятна: то ли «d», то ли «l», то ли вообще что-то другое.

– А данные паспорта?

– Они исчезли вместе с листом регистрационной книги отеля. Кто-то просто его вырвал.

Клим Пантелеевич развёл руками:

– К сожалению, – сказал он, – портье не обязан был говорить мне правду, а требовать проверки регистрационной книги я не мог. Мало того, что я не полицейский, я ещё и иностранец.

– Вы правы. Не расстраивайтесь. Удачи вам! – комиссар протянул руку. – Приятно было иметь с вами дело.

– Спасибо! Взаимно, – ответив на рукопожатие, Ардашев покинул кабинет.

Баркли сидел на лавочке и курил сигару. Завидев частного детектива, он поднялся и сказал:

– Теперь нас ничего не держит в Берлине. Завтра мы можем отправляться в Роттердам. Я сегодня же распоряжусь, чтобы нам заказали билеты на поезд.

– Может, стоит взять сразу билеты и на пароход?

– Не будем торопиться. Я не знаю, пришли ли на Главпочтамт Роттердама документы на товар. Как только я их получу, мы сразу же поплывём в Нью-Йорк.

– Тогда едем в отель.

– Надеюсь, Эдгар и Лилли в полном порядке.

– Вацлав со вчерашнего дня отвечает за жизнь каждого из них. Кстати, он и вас вчера проводил до номера. Вы помните?

– Смутно.

– Надеюсь, вы больше не выходили из комнаты?

– Как будто бы нет, хотя… мог поплестись в бар.

– Но зачем? По словам Войты у вас в номере оставалась ещё полбутылки виски.

– Да? Возможно. Но поскольку пить в одиночестве mauvais ton[49] я мог выглянуть в коридор, чтобы кого-нибудь угостить…

– Вам известен американец с фамилией то ли Вуд, то ли Вул? Имя, начинается на «М».

– Впервые слышу. А почему вы меня об этом спрашиваете?

– В нашей гостинице жил американец. Но сегодня рано утром он съехал. И после его отъезда из регистрационной книги отеля, прошитой и пронумерованной, пропал лист с данными его паспорта. Остался лишь чек за оплату еды, доставленной в номер. Его имя и фамилию толком не разобрать.

– Думаете, он и есть Морлок?

– Я не исключаю этого. Послушайте, мистер Баркли. Морлок, как мы теперь видим, был отлично осведомлён о всех ваших планах. Не могли бы вы припомнить: с кем вы делились подробностями предстоящей поездки в Европу?

– Как раз сегодня утром, когда мы ехали в нашем утлом ковчеге с мотором, я об этом подумал и собирался вам рассказать.

– Слушаю.

– Помните прошлогоднюю историю с открытием золотого вклада в моём банке в Сан-Франциско?

– Конечно.

– Как я уже говорил, нашёлся один репортёришка, который облил моё имя грязью. И мне, естественно, надо было доказывать свою порядочность. Как раз в это время, я и принял на работу Лилли и поручил ей связаться с редакцией «Нью-Йорк Таймс», чтобы они взяли у меня интервью. Это и произошло незадолго до отъезда в Европу. Прибыл репортёр. Лилли всё время крутила перед ним задом, стараясь ему понравиться. – Он усмехнулся и добавил: – Зато из-под его пера вылетела великолепная статья обо мне, как о человеке, который не только строит свой капитал, но и заботится о будущем Соединённых Штатов. В частности, там упоминалось, что я вышел с инициативой создании в США гражданских авиационных перевозок, строительстве аэропортов и подготовке лётного состава. Для этого я планировал привлечь финансовые средства из-за рубежа, и в том числе, получить кредит в «Легиа-банке». Я не делал из своей затеи коммерческой тайны. Построить, практически с нуля, гражданскую авиацию своей страны – благое дело. Что же тут скрывать?

– Действительно, скрывать нечего.

– Тогда едем в отель? У меня есть желание слегка промочить горло.

– Я бы на вашем месте сделал перерыв. А то боюсь, что ваша печень откажется вам подчиняться.

– Предлагаю вернуться к обсуждению этого спорного вопроса уже в гостинице.

– Вот и такси. Если хотите, по дороге в отель я проведу вам небольшую экскурсию по Берлину.

– С удовольствием послушаю.

Вишнёвый «Мерседес-Бенц» с брезентовой крышей, выпуска 1915 года, сновал между себе подобными железными, отдающими угарным газом мотоколясками, переезжал через трамвайные рельсы и, наконец, миновав всё те же Бранденбургские ворота, упирающиеся своими флигелями в здания иностранных посольств, выскочил на прямую как стрела улицу Унтер-ден-Линден. Всё это время Клим Пантелеевич, будучи в роли чичероне, показывал и рассказывал, а Баркли, настолько любознательно крутил головой, что чуть было не потерял шляпу во время очередного порыва ветра. Берлин открылся американцу во всей своей неповторимой величественной красе. Королевская опера, Дворец Императрицы Виктории, Королевский замок, Новый собор (Dom), Национальная галерея, Дворец Монбижу, Политехнический институт…

Ни Баркли, ни Ардашев не могли себе представить, что через два десятка лет из этого города придёт в мир беда, а ещё через пять лет после этого, жемчужина немецкой архитектуры будет разрушена до основания, а потом отстроена заново. Восстанавливать Берлин будут долго, почти сорок лет. И от этих величественных, пропитанных ароматом истории зданий, останутся только прежние названия улиц да старые фотографии. Дома будут уже совсем другие.

Утро нового дня у Ардашева началось с тревожного стука в номер. Клим Пантелеевич накинул халат и открыл дверь. Перед ним стоял Баркли. Он был тоже в халате, но с дымящей сигарой во рту и початой бутылки виски.

– Позвольте? – осведомился он.

– Прошу.

Американец ввалился в номер, налил в пустой стакан виски и выпил. Крякнув от удовольствия, он упал в кресло.

– Виски в такую рань? – удивлённо поднял брови Клим Пантелеевич.

– Вместо чистки зубов, – оправдался гость и поставил бутылку рядом с лежащим на столе «Путеводителем по Голландии».

Баркли закурил и спросил:

– А вы, я вижу, мысленно уже в Нидерландах?

– Я там никогда не был. Вот и купил путеводитель в киоске отеля.

– Любознательный вы человек.

– Есть такой грех.

– Тогда вам, наверняка, будет интересно прочесть вот это, – банкир закашлялся и достал из кармана, свёрнутый в трубочку лист бумаги.

– Что это?

– Новое письмо Морлока. Оно с пометкой «срочное». Портье только что разбудил меня и всучил эту мерзость. Полюбуйтесь.

Клим Пантелеевич уселся напротив и стал читать:

– «Сэр, у меня для Вас плохие новости! Изложу по пунктам:

1. Напоминаю, что сентябрь заканчивается, а за жизнь Эдгара Сноу вы не прислали ни цента. Лишь случайность в ресторане «Дрессель» отвела от него смерть. Поэтому стоимость его жизни за сентябрь-октябрь возросла и уже составляет $8000.

2. Зря вы связались с частным сыщиком из Праги. Интересно, сколько отвалили ему деньжищ? Проще и дешевле было бы рассчитаться по долгам со мной. Поверьте, мы бы смогли договориться, и я бы оставил вас в покое.

3. Возвращаюсь в Нью-Йорк. Буду там раньше вас. Жизнь вашего сына оцениваю в $20000. Переводы прошу делать частями, по $2000 на предъявителя долларовой купюры R 11352896 F.

4. Не забывайте про старый долг в $31000. Он никуда не делся.

5. На сегодняшний день общая сумма Вашей задолженности составляет $59000.

6. Если вы будете упорно скупердяйничать, то я, рано или поздно, исполню все свои обещания. Но могу успокоить: Вас я прикончу в последнюю очередь и лишь тогда, когда пойму бессмысленность нашей переписки. Вы, как я вижу, настойчиво к этому стремитесь.

До встречи в родных пенатах. Всегда Ваш, Морлок.

P.S. Как там крошка Лилли? Ещё не затащили её в постель? Заметьте, пока я её не трогаю и не ставлю в счёт. Жду, когда цена милашки в ваших глазах повысится».

– Заметьте, он не слова не говорит ни о статейке в «Сан-Франциско Дейли Репорт», ни о «Легиа-банке», как будто он ничего вам и не присылал, – задумчиво проронил Ардашев.

– Интересно, почему?

– Когда-то мы обязательно это узнаем. Однако, судя по свёрнутому в трубку листку, письмо пришло в отель по пневматической почте.

– Да, – выпустив сигарное облако, кисло кивнул Баркли. – Алюминиевая капсула осталась у меня в комнате. Я и не знал, что в Германии тоже есть «воздушная» почта. Думал, что только у нас – в Нью-Йорке.

– Она тут очень популярна. Чугунные трубы зарыты на глубине один метр двадцать сантиметров, их диаметр – шесть с половиной сантиметров. Они пронизывают всю территорию не только Берлина, но и его предместий. Общая протяженность этой почтовой пневматической сети более ста пятидесяти километров. Имеется шестьдесят станций. В Филадельфии и Нью-Йорке, насколько я слышал, всё гораздо скромнее.

– Поражаюсь вашим знаниям.

– Спасибо. Но давайте вернёмся к письму. Теперь Морлок пишет печатными буквами. Это значит, что он здесь, и с помощью фразы «возвращаюсь в Нью-Йорк. Буду там раньше вас» опять пытается ввести нас в заблуждение, что находится далеко. Более того, предполагаю, что он отправится в Роттердам на нашем поезде, поэтому вам не стоит беспокоиться в отношении угроз сыну. Кстати, вы мне не говорили о нём ни слова. Сколько ему лет?

– Двадцать два. Обалдуй. Учится в университете на юриста. Мечтает стать адвокатом, но уже трижды его хотели отчислить за неуспеваемость и дважды он хотел жениться. С трудом отговорил. Хорошо бы его предупредить, чтобы до нашего приезда он сидел дома и не шлялся по барам. Но как? Протелефонировать через Атлантический океан мы не можем. Об этом только болтают, но ничего для этого не делают. – Он покусал нижнюю губу. – Телеграмма тоже ничего не даст. Скорее наведёт панику не только на него, но и на жену. Она и так в постоянном неврозе из-за приближающегося суда и моих измен. – Баркли сбил в пепельницу сигарный пепел и сказал: – Я боюсь, что у Морлока в Нью-Йорке есть сообщники.

– Не могу отрицать этого на сто процентов, но с большей долей вероятности уверен, что он действует в одиночку. Собственно, ему никто и не нужен. Да и делиться вашими деньгами он, вряд ли, с кем-то намерен.

– И что же нам делать?

– Соблюдать осторожность. Мой помощник поедет с Эдгаром. Купе на двоих. Мы с вами – в другом. И тоже без соседей. Лилли, естественно, в дамском отделении. Я поговорю с ней, чтобы она соблюдала осторожность. Билеты, я надеюсь, куплены именно так, как ранее мы договорились?

– Да-да. Но я хочу, чтобы мистер Войта тоже путешествовал с нами. Несмотря на то что он грубиян, его весёлый характер мне по нраву. Да и будет с кем выпить. Вы, мистер Ардашев, если говорить откровенно, мало пьёте. К тому же, мы с ним курим, и я бы с удовольствием его угостил сигарами. А потом бы мы перекинулись в покер.

– В таком случае, я поеду с Эдгаром Сноу, а вы останетесь в компании моего помощника. Эдгар не курит и наверняка играет в шахматы. А я прихватил с собой дорожную доску.

– Он отличный шахматист. Кстати, и у него есть карманные магнитные шахматы, размером с ладонь. Играет сам с собой. Я-то не умею.

– Вот и прекрасно.

– И вы готовы мучиться во втором классе?

– Ничего страшного. Тем более, что выкуплено всё купе, и у нас не будет попутчиков.

– Вы очень великодушны.

– Только не злоупотребляйте спиртным.

Баркли почесал щёку.

– Знаете, – сказал он, – своими советами вы иногда напоминаете мне мою супругу. Она говорит тоже самое: «Джозеф, ты пьёшь слишком часто. Твоя печень привыкает к алкоголю. Сопьёшься и умрёшь».

– Может, потому что она заботится о вас?

– Возможно. Хотя, мне иногда кажется, её волнует не столько моё здоровье, сколько мои миллионы. – Американец помолчал и сказал: – У меня такое ощущение, что с Морлоком я, как говорится в одном старом ковбойском анекдоте, промахнулся. Только вот, где и когда – не знаю.

– Не слыхал.

– Если хотите – расскажу.

– С удовольствием послушаю.

– Лет пятьдесят тому назад, в маленьком городке, где-то на Среднем Западе, у барной стойки скучал старый ковбой и допивал остатки своего виски. Кто-то робко спросил его: «Скажите, а вам когда-нибудь приходилось охотиться на медведя?». «Конечно», – буркнул он. «А не расскажете?», – попросили его, наполнив стакан доверху. «Хорошо. Когда я был молод, кстати, в те времена я был дьявольски привлекателен, я построил хижину в Сиерро, на правом берегу ручья, впадавшего в реку. Проснувшись как-то рано утром, я понял, что мне хочется полакомиться парой жирных перепёлок. Я взял ружьё и зарядил его патроном с мелкой дробью. На всякий случай, бросил в карман патрон, с пулей. В надежде спугнуть перепёлок и выстрелить в них на взлёте, я тыкал стволом под каждый можжевеловый куст. И вдруг, услышал дикий рёв! От меня убегал гризли! Видимо, хищник спал под можжевельником, когда я сунул туда ствол. Как последний идиот, я выстрелил ему вслед мелкой дробью. От боли чёртово животное припустило ещё быстрее. Мне тоже пришлось ускорить бег, и вскоре я почти настиг его. И что вы думаете? Медведь юркнул в небольшой каньон. Вокруг меня были густые заросли непроходимого кустарника, и стрелять было бессмысленно. Я принялся кричать и хлопать в ладоши. В конце концов, свои шумом я загнал гризли в пещерный тупик. Соваться внутрь было опасно, да и кусты не давали возможности точно прицелиться. В трёх шагах от меня возвышалась вертикальная стена пещеры. И тут меня осенило. Это был мой шанс», – старый ковбой опрокинул в себя виски и крякнул от удовольствия. Подождав, пока ему вновь нальют, он продолжил: «Я понял, что, если я выстрелю в стену, пуля отразится от её полированной ветром поверхности и убьёт медведя. Чтобы определить силу и направление ветра, я послюнил палец и, поднял над головой. Дул слабый зюйд-вест. Затем, я зарядил ружье, тщательно прицелился и, задержав дыхание, стал медленно-медленно нажимать на спусковой крючок и… раздался выстрел!», – ковбой выпил виски. Стакан опять наполнили. Напряжение слушателей достигло апогея. Рассказчик молчал. Наконец, кто-то не выдержал и прошептал: «Вы убили его?». Старик покачал головой, осушил последний стакан и виновато признался: «Я не попал в стену».

Ардашев рассмеялся:

– А вы замечательный рассказчик.

– Спасибо. – Баркли допил поднялся. – Простите, что надымил.

– Ничего страшного. Проветрю.

– Письмо оставляю. Я не пойду на завтрак, а закажу еду в номер. После этого послания совершенно не хочется высовывать нос из гостиницы. Так что до самого отъезда буду валяться в кровати. На девять вечера Лилли заказала два таксомотора. Поезд отходит поздно. Зато в Голландию въедем по светлому. Говорят, удивительная страна и счастливый народ. – Он указал на путеводитель, и спросил: – Там так и пишут?

– Почти.

– Вам оставить виски?

– Нет, благодарю.

– Как знаете, – опустил глаза банкир, забирая бутылку.

Баркли скрылся за дверью. Клим Пантелеевич отворил окно.

Солнце поднималось над уже проснувшимся городом. Берлинцы спешили на фабрики, заводы, в ателье и лавки, в школы и университеты. Тысячи автомобилей гудели клаксонами, над ними проносились поезда городской железной дороги, звенели колокольчиками трамваи и по старой мостовой мимо станций метро катили двуконные экипажи с дутыми шинами. Частный детектив вспомнил популярное в германии высказывание: Нью-Йорк весел, как современная, целеустремлённая молодая девушка, не признающая сентиментальностей. Париж чудесен, как избалованная красавица. Лондон мудр, как сорокалетняя дама. А Берлин и весел, и красив, и мудр. «Начался новый день, – подумал Ардашев. – Что принесёт он в этот мир?».

В холле гостиницы, перед отъездом, Клим Пантелеевич вновь направился к стойке регистрации. Портье, с которым частный детектив разговаривал о проживающих в отеле американцах, так больше и не появился. Его сменщик сказал, что он занедужил.

Поезд на Роттердам отходил с Лертского вокзала. Огромное здание, смотревшееся снаружи весьма величественно, изнутри изысками не отличалось. Две платформы по краям, одна – посередине. По стенам – электрические фонари. Подняв голову вверх, пассажир видел лишь бесконечные полукруглые железные фермы.

Состав был уже сформирован и готовился к отправлению. Провожающие суетились у вагонов, как всегда, мешая носильщикам. Наконец, людей на платформе почти не осталось, и обер-кондуктор крикнул в рупор обычное: «abfort!»[50]. Затем прозвучала последняя команда для машиниста: «fertig!»[51], и раздался гудок паровоза. Локомотив пошёл. Сначала медленно, потом всё быстрее и быстрее.

Свинцовое небо висело так низко над пожелтевшим берёзовым лесом, что, казалось, вот-вот оно опустится и сломает верхушки деревьев. По остроконечным крышам ферм, добротным железным мостам и коптящим фабричным трубам было понятно, что поезд ещё бежал по территории Пруссии. Проносились тихие, почти стоячие речки. Постепенно исчезали леса и холмы. На смену им пришла равнина. Мелькали лишь кучки деревьев, да заливные луга с пятнистыми коровами, внимательно смотрящими на уже привычное им шумное железнодорожное чудовище, извергающие копоть и дым.

Клим Пантелеевич и Эдгар Сноу с удовольствием проводили время за шахматами. Американец оказался довольно сильным игроком, и Ардашеву приходилось непросто. Эдгар прекрасно знал не только теорию дебюта, но и миттельшпиля[52]. В его памяти, как в шахматном учебнике, хранились сотни комбинаций уже сыгранных партий, и выиграть у него Ардашеву было чрезвычайно трудно. Не помогал даже ландрин. Но после третьей, победной для Эдгара партии, он неожиданно совершил ошибку и потерял ферзя, что привело к проигрышу. Поражение настолько расстроило шахматиста, что его психика не выдержала. Он то теребил нижнюю губу, то кашлял в кулак, то пил воду, но обыграть соперника теперь ему не удавалось. Не хватало силы воли, чтобы настроиться на игру.

Частный детектив смотрел на доску, а в голове крутилась одна и та же мысль: может ли Эдгар Сноу быть Морлоком или нет? Он пытался взвешивать все «за» и «против» и не находил ответа. Безусловно, Эдгар лучше всех был осведомлён обо всех делах Джозефа Баркли, который, ни к его чести будет сказано, часто обижал подчинённых, сам того не замечая. Если попробовать допустить, что Эдгар мог отважиться на отравление шефа, то представить, что руками верующего было совершено убийство Алана Перкинса было сложно.

Ардашев покусал нижнюю губу и подумал: «Хотя, кто его знает? Каких только странностей и пороков не бывает у преступников?»

Клим Пантелеевич не стал огорчать соперника и свёл последнюю партию в ничью. И общий счёт по шахматным партиям тоже остался ничейным: три-три.

Пора было спать. Клим Пантелеевич перед сном справился у Лилли Флетчер, всё ли спокойно, и, получив утвердительный ответ, решил навестить купе спального вагона Баркли и Войты. Проходить из вагона в вагон было проще, чем в России. Пространство между вагонами закрывалось кожаными гармошками. Не был страшен ни ветер, ни дождь.

На стук в дверь первым откликнулся Вацлав.

– Заходите, шеф! – пригласил он Ардашева.

Сигарный дым, недопитая бутылка виски и карты свидетельствовали о том, что покерная баталия была в самом разгаре.

– А, мистер Ардашев? Милости просим! – улыбнулся Баркли. – Как там Эдгар? Небось обставил вас в шахматы?

– У нас по партиям равный счёт.

– Удивительно! А Лилли жива?

– В полном здравии.

– И слава богу! В восемь утра поезд прибывает в Роттердам. Мы успеем выспаться.

– Отлично. Что ж, не буду вам мешать, – проронил Ардашев и вышел. Когда он вернулся в своё купе, Эдвард Сноу уже спал. Раздевшись, Клим Пантелеевич провалился в мягкую перину сна.

Стук вагонных колёс сначала убаюкал частного детектива, а потом и перенёс назад в 1907 год, когда он с женой возвращался в город своего детства. Тогда колёса стучали так же. И вместе с ними, почти в унисон, билось от волнения его сердце. Он помнил всё до мелочей: и раннюю весну, наполнившую до краёв свежестью южных ароматов скверы и сады Ставрополя, и цветущую фиолетовыми гроздями сирень с её дурманящим запахом, и гулявший по бульварам и улицам степной ветер. Земля жадно впитывала тепло, давая жизнь всему, что скрывал снег всего несколько месяцев назад. Безмятежную картину спокойствия патриархального купеческого города дополняли сладко спавшие на ржавых железных крышах дворовые коты – своеобразная городская достопримечательность. Торопились экипажи, спешили прохожие…[53]

Ночью поезд остановился на границе. В купе появились офицеры пограничной и таможенной службы Нидерландов. Проверка паспортов и багажа были формальными. Через полчаса состав тронулся, и пассажиры вновь отдались в объятия Морфея.

Клим Пантелеевич проснулся с первыми лучами солнца. Он привёл себя в порядок и, пока сосед спал, принялся рассматривать пролетающие мимо пейзажи.

Как только показались ветряные мельницы и аккуратные, точно игрушечные домики, раскрашенные в синий и красный цвет, стало ясно – началась Голландия, небольшое государство, спрятавшееся за спиной воинственного немецкого соседа.

Картинки за окном для русского человека выглядели необычно: низкий луг, по которому мчался поезд, был закрыт высокими насыпями, обсаженными низкорослыми деревьями. А за ними – о чудо! – виднелись паруса. И только позже становится ясно, что это яхты и движутся они по каналам, изрезавшим Голландию так часто, как покрывают морщины лицо столетней старухи.

Показалась плотина. Её высота составляла не менее десяти метров. И опять – паруса. Белые и алые, бывшие когда-то красными, но выгоревшие на солнце, точно крылья исполинских птиц, прилетевших на землю с другой планеты, сопровождали поезд. Ардашев вспомнил строчки из путеводителя, где рассказывалось о том, как строились плотины, и как через несколько лет после их постройки в деревянных сваях завелся жук-точильщик. Его завезли вместе с товарами на заморском судне. Голландцы придумали, как обезопасить плотины. Стоя часами по колено в холодной воде под бушующим ветром, они оббивали каждое бревно медными гвоздями с широкими шляпками, покрывая таким образом медью всю деревянную поверхность. Затем ударили морозы, и шашель погиб. Но для устройства плотин нужен был камень, которого в Голландии просто не было, и его привозили из-за границы.

С борта любого корабля побережье Нидерландов кажется неприступной крепостью. Высота плотин – четырнадцать метров, ширина два с половиной. По сути – это крепостная стена. Её общая длина – более двух с половиной тысяч километров. Весною, когда ледяная громада опасно подходит к берегу, на них устанавливают пушки. Ядра разбивают лёд, грозящий срезать сваи. В случае войны, вся страна в считанные минуты может дать отпор приближающемуся с моря врагу.

Ардашев мысленно усмехнулся, вспомнив, как вела себя двухсоттысячная армия этой нейтральной страны в последней войне, дислоцированная на собственной территории и, не участвовавшая ни в одном сражении. Газеты писали, что солдаты, призванные с городов и деревень, избалованные достатком и комфортом гражданской жизни, поднимали в частях бунты по любому поводу. То их возмущала однообразная еда, то не устраивала казарма, то чья-то военная форма была хоть и стираной, но уже ношеной, то увольнения не давали так часто, как хотелось, то в отпуска отправляли не всех. А ещё голландских воинов раздражали марш-броски, рытьё окопов и занятия в противогазе. Поэтому дезертиров и симулянтов из солдатской среды в невоюющей армии Голландии, с населением в шесть с половиной миллионов человек, было больше, чем в некоторых воюющих странах с таким же количеством населения. Даже военные духовые оркестры, куда мобилизовали чуть ли не всех музыкантов, не смогли поднять боевой дух защитников голландского отечества.

Оптимизма солдатам не добавляли и письма из родных мест, в которых родные и близкие жаловались на дефицит товаров, дороговизну и введение продуктовых карточек.

Временными экономическими трудностями Нидерландов не могли не воспользоваться социалисты под руководством Питера Трульстры, который публично потребовал от правительства уйти в отставку и передать власть его сторонникам. Руководство страны во избежание беспорядков и митинговщины тотчас ввело войска в столицу и другие крупные города. Не получив никакой поддержки от народа и армии, новоявленный революционер отказался от своего требования, чего ему не простили российские апостолы всемирного натравливания класса на класс. Ульянов-Ленин в привычной для него оскорбительной манере тотчас публично назвал Питера Трульстра образцом продажного, оппортунистического вождя, агентом буржуазии и подлейшим предателем рабочих. «Красная неделя» в Голландии продолжалась с девятого по четырнадцатое ноября 1918 года и, слава Богу, бесславно закончилась. Гражданской войны в стране не случилось. Не возмутил голландское общество и неожиданный переезд в городок Дорн, отрёкшегося от престола кайзера Вильгельма II. Авторитет королевы Нидерландов Вильгельмины, родственницы германского беглеца, был настолько высок, что никто и не осмелился рта открыть.

Эдгар Сноу проснулся, кивнул Ардашеву, молча оделся и вышел из вагона. До прибытия на вокзал Роттердама оставалось меньше часа. Когда американец не вернулся в купе через пятнадцать минут, Клим Пантелеевич выглянул в коридор. Эдгара нигде не было. Тогда он решил проверить тамбур. И оказалось, что наружная дверь была приоткрыта, и на внешней стороне ручки болтался лоскут сорочки молодого американца. Частный сыщик сорвал пломбу и повернул рычаг c надписью «Notbremse»[54]. Поезд вздрогнул, запищали колёса, и вагон начал останавливаться. К Ардашеву по коридору, тряся животом, бежал взволнованный кондуктор.

– Что случилось? – запыхавшись, по-немецки воскликнул толстый кондуктор с бритым лицом. – Почему вы включили аварийный тормоз?

– Потому что исчез мой сосед по купе. Он вышел в тамбур и пропал. Дверь, как видите открыта, а на ручке остался кусок материи от его рубашки. Я думаю, что его сбросили с поезда.

– Или он сам выпрыгнул, – предположил только что подошедший обер-кондуктор. Самоубийцы почему-то выбирают именно этот отрезок пути, когда остаётся пятьдесят пять километров до Роттердама.

– Он не самоубийца.

– В любом случае, поезд не может долго стоять. Мы нарушим расписание и создадим затор. Согласно инструкции, в подобном случае мы лишь обязаны известить о случившемся полицию, а вещи пропавшего пассажира сдать в камеру хранения, оставив квитанцию в участке.

– Что случилось, шеф? – откуда-то сзади послышался голос Войты.

– Эдгара сбросили с поезда. Вацлав, я сейчас вернусь в купе, прихвачу паспорт, деньги и отправлюсь на его поиски. Мои вещи и, если получится чемодан Вацлава, заберите с собой. По словам Лилли, номера заказаны в «Маас-отеле». Там я вас и отыщу.

– Шеф, давайте наоборот. Вы поезжайте в Роттердам, а я буду искать мистера Сноу.

– Нет, Вацлав. Не прекословьте. У меня мало времени. Объясните всё Баркли. Будьте внимательны и осторожны.

Клим Пантелеевич поспешил в купе и вскоре вернулся в тамбур уже в пальто. Поезд в этот момент начал двигаться со скоростью черепахи. Частный детектив отворил дверь.

– Куда вы? – расширив от ужаса глаза, воскликнул кондуктор.

– Хочу прогуляться, – усмехнулся Ардашев и спрыгнул с подножки на насыпь.

Частный детектив дождался, пока состав проедет, и зашагал назад по железным шпалам. Они, в отличие от России, состояли из тонких выпуклых стальных пластин, прикреплённых к рельсам винтами. Лес в Голландии был дороже металла.

Пахло паровозной гарью. По бокам железнодорожной дороги росли громадные липы. Через пять километров вдали появился человек, бредущий по насыпи навстречу. Опираясь на палку, в разорванной сорочке и таких же брюках, он прихрамывал на правую ногу. В незнакомце угадывался Эдгар Сноу. Увидев Ардашева, он попытался от радости ускорить шаг, но, видимо, быстрая ходьба причинила ему боль, и он вновь пошёл медленнее.

– Очень рад, Эдгар, что вы живы, – приблизившись, выговорил Ардашев.

Американец расплакался и обнял Клима Пантелеевича. Тот, похлопывая его по плечу, успокоил:

– Ну-ну, дорогой мой. Всё уже позади. Главное, вы живы… Сядьте, пожалуйста. Мне нужно осмотреть вашу ногу.

Утерев слёзы, Эдгар с трудом опустился на насыпь.

– Так… Тут больно?

Американец вскрикнул и нервно взъерошил волосы.

– Судя по всему, у вас вывихнута стопа. Нога опухла, но не синеет. Нужен доктор. Я мало в этом разбираюсь, но мне кажется, что перелома нет. А вы счастливчик. Обычно, если человека сталкивают на такой скорости с поезда, он обязательно оказывается под колёсами. А вы остались живы. Вывих стопы – пустяк. Недели через две-три вы о нём забудете. Сегодняшний день для вас – второй день рождения. Кроме того, вы получили право использовать вместо Эдгара и второе имя. Знаете, какое?

– Если честно, даже не представляю.

– Кадавр, – рассмеялся Ардашев, – оживший труп.

– Честно говоря, оно мне не очень-то нравится, – признался молодой человек.

– Не обижайтесь. Это шутка. А вы помните историю с президентом Франции, который ненароком выпал с поезда?

– С нынешним президентом?

– Почти.

– Что значит «почти»?

– Он уже неделю, как подал в отставку. Дешанель провёл в Елисейском дворце всего семь месяцев и три дня. А несчастье с ним случилось двадцать четвёртого мая этого года. Он ехал в поезде. Ночью подошёл к окну, опёрся на него, потерял равновесие и вывалился. Паровоз шёл на низкой скорости, и это его спасло. Забавно, что охрана даже не заметила его отсутствия. Дешанель в рваной пижаме и босиком притопал на станцию Монтаржи, заявив, что он президент республики, но ему никто не поверил и пожилого господина с ссадинами забрали в полицейский участок как безродного бродягу. Вскоре недоразумение разрешилось. Спасла телеграмма, пришедшая на станцию, где говорилось об исчезновении главы государства. Падение с поезда повредило его рассудок. В начале этого месяца – десятого сентября, в Рамбуйе, летней резиденции французских президентов – он, не раздеваясь, полез купаться в бассейн на глазах своей свиты. Об этом стало известно репортёрам. Скандал. Насмешки. Карикатуры. И глава государства подал в отставку. Так что ваше положение, несомненно, лучше, – улыбнулся Клим Пантелеевич.

– Спасибо, – вздохнул Эдгар, – утешили. Но какой у нас план?

– Примерно, в километре отсюда я видел вдали село. Потихоньку до него доберёмся и наймём телегу, или двуколку. Если повезёт – сядем на парусную лодку. Или пароход. Каналы идут вдоль железнодорожной линии. Надеюсь, к вечеру будем в Роттердаме. Вы сможете идти?

– Да, но только не быстро.

– Дождя нет, можно и не спешить. Вам не холодно?

– Терпимо.

– Возьмите пальто. Мне хватит и пиджака.

– Благодарю вас.

– Кстати, наш унылый путь несомненно скрасил бы ваш подробный рассказ о случившемся.

– Собственно, и говорить особенно нечего. Я умылся и, выйдя в тамбур, засмотрелся на верхушки парусов. Скрипнула дверь. Кто-то вошёл, но я даже не обернулся. Неожиданно меня ударили по голове. – Он поднял руку и, едва касаясь макушки, признался: – У меня тут огромная шишка. Даже дотрагиваться больно.

– Дайте-ка, я гляну, что там у вас. Нагните слегка лоб… Ну да. И шишка, и ссадина. Но череп цел. И крови нет. Это самое главное… Сейчас голова болит?

– Да, и немного кружится. И тошнит.

– Несомненно, у вас сотрясение мозга. Полагаю, что удар был нанесён резиновой дубинкой каплевидной формы со свинцом внутри. Она помещается во внутренний карман пиджака. Её используют французские и немецкие полицейские. А что было дальше?

– Я упал на колени, но сознание не потерял. Потом кто-то открыл передо мной дверь, и толкнул в спину. В момент падения я свернулся калачиком и закрыл голову руками. Вероятно, это меня и спасло.

– Как говорится, вы родились с серебряной ложкой во рту. Нападавшего не разглядели?

– Он был за моей спиной, и я не мог его видеть.

– А слышать? Может, он что-то сказал?

– Нет, он напал на меня молча. Это был Морлок?

– Да.

– Долго нам ещё его опасаться?

– У меня нет ответа на этот вопрос. Иногда мне кажется, что Морлок – человек-невидимка… Он где-то рядом, я чувствую его, но отыскать и обезвредить преступника пока не удаётся.

Путники шли через ровный, как бильярдный стол, луг. Высокая, слегка пожелтевшая трава была прекрасным кормом для стада пятнистых коров, пасшихся там. Бурёнки лениво поворачивались в сторону проходящих людей, и тут же вновь погружали головы в сочную траву. Еда – важнее любопытства. Пахло свежестью раннего осеннего утра. Голосили вездесущие чайки. Примерно, в семистах метрах виднелась красная, черепичная крыша церковной колокольни.

– Вероятно, Эдгар, мы идём по осушенному озеру.

– Почему вы так думаете?

– Это видно по густой траве. Больше ста лет тому назад, голландцы, справившись с морем, принялись осушать, выходившие из берегов, озёра.

– Как они это делали?

– Сначала, чтобы обезопасить свои дома от наводнений, вокруг озёр они делали насыпи. Потом прорывали каналы к побережью, а в месте соединения озера и канала всегда ставили ветряную мельницу. День и ночь, под действием ветра, мельничное колесо вычерпывало воду из озера, попадавшую в каналы и уходившую в море. А когда появились паровые двигатели, то на помощь пришли механические насосы. Дело пошло быстрее. Так они справились с сорока пятью озёрами. Но оставалось последнее Гаарлемское озеро под Амстердамом. Столица Нидерландов не раз страдала от его разливов. Диаметр водоёма был около сорока пяти километров. Представляете сколько кубометров воды надо было выкачать в море? Голландцы действовали по той же схеме: прорыли канал к морю, и на выходе озера поставили три огромные паровые машины с насосами, от которых в канал отходили три брезентовых рукава. И стали качать воду. День и ночь. И через три года им удалось полностью осушить самое большое озеро. Голландцы любят шутить по этому поводу, говоря, что они выпили Гаарлемское озеро. На его месте теперь огромное пастбище с сочной травой. Земля, за счёт плодородного ила, не истощается на таких лугах по пятьдесят-семьдесят лет. Потому скотоводство здесь очень развито. Неудивительно, что Голландское масло – одно из лучших в мире по качеству.

– А сколько стоит один акр земли на таком лугу?

– Порядка пятисот долларов.

– Ого! Столько же обойдутся у нас участки в нефтеносных районах. Но есть там нефть или нет – большой вопрос.

– Скотоводством занимаются даже в пригородах Амстердама. То есть везде, где осушили озёра. Голландия – удивительная страна. Первые поселенцы встретили здесь лишь дожди, вечный туман, да рёв волн. Дома строили на холмах и в пору разлива озёр и морских штормов спасались на их крышах. В конце концов, им надоело всё время зависеть от капризов природы, и они принялись превращать свою землю в цветущий и безопасный край.

Поле закончилось. Путники зашагали по деревенской, мощёной камнем улице. Несмотря на то, что все дома были двухэтажными, добротными, построенными из кирпича, стены были выкрашены в красный цвет, а крыши и чердак – в синий. Оконные рамы – белые, а стёкла из хорошего шлифованного стекла. И так было в каждом доме, точно жители сговорились. Жилища, судя по печному дыму, отапливались торфом.

– Справа виднеется парус, – облизав сухие губы, заметил американец, – значит, за рвом – канал.

– Логично. Тогда идём к нему.

К берегу была пришвартована небольшая яхта. Какой-то крестьянин грузил на неё сырные круги и привезённые на телеге ящики с колбасой.

– Как только с ними общаться? – засомневался Эдгар. – Я не знаю голландского.

– У него много общего с немецким, чуть меньше – с английским. Ничего, как-нибудь договоримся.

– Guten Morgen[55], – поздоровался Ардашев.

Голландец повернулся.

– Гоедэ морген[56], – улыбнулся он.

– Sprechen Sie Deutsch[57]?

– Moment!

Незнакомец спустился в трюм и позвал кого-то. Возник высокий худой человек с широкими бакенбардами, переходящими в бороду, но без усов, очень похожий на американского президента Авраама Линкольна.

– Мы хотели бы добраться до Роттердама. Ваша яхта не туда плывёт? – осведомился Клим Пантелеевич по-немецки.

– Да, мы пойдём в Роттердам через десять минут, – на хорошем немецком языке ответил незнакомец, прикуривая глиняную трубку. – Я капитан этой старой калоши.

– А сколько это будет стоить?

– За двоих десять гульденов.

– Мы можем заплатить немецкими марками?

– Честно говоря, не хотелось бы. Марка не в цене. В городе вы сможете обменять марки на гульдены в любой меняльной конторе. Их там тьма. Около одной из них, мы и пришвартуемся. Тогда и расплатитесь.

– Отлично. Сколько времени займёт наше плавание?

– Если ветер усилится, то три моих выкуренных трубки, а если нет – четыре.

– Понятно, – улыбнулся Ардашев. – Мы проголодались. Не могли бы вы включить в стоимость поездки и наш обед. Я вижу, вы грузитесь сыром и колбасой.

– Тогда с вас пятнадцать гульденов. За пять гульденов, кроме сыра и колбасы найдётся хлеб, ветчина и варёный картофель. Угощу вас и парочкой стаканов йеневéра[58]. Как и положено, он настаивался на можжевеловых ягодах. Собственного приготовления.

– А это что такое? – робко осведомился Эдгар.

– Вы не пили йеневéр? – вытащив от удивления изо рта трубку, спросил капитан.

– Не приходилось.

– Тогда обязательно попробуйте. Он придаёт силу. Ни шнапс, ни виски, ни даже русская водка не идут с ним ни в какое сравнение. Иногда рюмку йеневера добавляют в кружку с пивом. У нас это называется «перевернуть лодку». Но мы этого делать не будем. Полиция очень строго следит за тем, чтобы не только в порту, но и в самом в городе не было пьяных.

– Спасибо. А вода есть?

– И вода, и кофе. Мы варим его на примусе. Добро пожаловать на борт!

Вскоре небольшая парусная лодка отчалила от берега и, поймав ветер, поплыла по тихой воде канала, точно посуху. Киль бесшумно разрезал водную гладь, почти не оставляя следа.

Клим Пантелеевич и Эдгар, расположившись на палубе, наслаждались обедом. Дегустировать сорокавосьмиградусный напиток Ардашеву пришлось в компании с капитаном. Американец вполне удовлетворился кружкой крепкого кофе.

Примерно через час канал вошёл в реку. Ветер усилился, и видавшая шторма посудина точно стрела, выпущенная из лука, понеслась вперёд. По правому борту мелькали разноцветные дома, колокольни старых церквей и обласканные уже холодным, но ещё ярким дневным солнцем, берёзы, растущие вдоль реки.

Капитан, не вытаскивая изо рта трубки, стоял за штурвалом, как нерушимая скала и лишь изредка улыбался, поглядывая на иноземных пассажиров.

Ардашеву много приходилось вояжировать и бывать в разных уголках мира, но такого умиротворённого и тихого путешествия, как в этих райских краях, у него не было никогда. В пять пополудни барк вошёл в каналы Роттердама и причалил к набережной Боомпьес.

Первое, что сделал Ардашев, когда сел в такси – распечатал конверт. В нём лежало пятьсот чехословацких крон и письмо:

«Ах, дорогой мой Вацлав, – проговорил Ардашев, – спасибо тебе, верный друг! Ничего, мы ещё увидимся».

Все остальные события у частного детектива происходили со скоростью смены кадров немого кино. Забрав в гостинице чемодан, он добрался до аэродрома и купил билет в Лондон.

Через час тяжёлый «Голиаф» с эмблемой на фюзеляже авиакомпании «Гранд Экспресс Аэриэн» оторвался от взлётной полосы и, набрав высоту в четыре тысячи метров, взял курс на Лондон. «Farman F-60 Goliath» («Фарман – Ф-60 Голиаф») имел крейсерскую скорость сто двадцать километров в час. Экипаж состоял из четырёх человек. Салон аэроплана представлял собой небольшое пространство с двумя рядами кресел по четыре кресла вдоль каждого борта. Между ними был узкий проход, в конце которого располагался санузел.

Клим Пантелеевич впервые в жизни летел на аэроплане. Он почти не отлипал от большого прямоугольного окна с занавеской, наслаждаясь панорамой местности, проплывающей под крыльями биплана. Каналы, мосты, и железные дороги Голландии были отчётливо видны. Потом началось Северное море. Удалось даже разглядеть океанский лайнер, дымивший своими трубами. Море незаметно перешло в пролив Ла-Манш. И вновь показалась суша. Это была уже Англия.

В салоне явился взору авиатор и объявил по-французски, что самолёт начинает снижение. Он порекомендовал пассажирам крепко держаться за подлокотники кресел и удалился в кабину[79].

Через полчаса шасси «Голиафа» коснулись взлётной полосы военного аэродрома. Ардашев щёлкнул крышкой золотого «Мозера». Стрелки показывали пять пополудни. Полёт длился немногим более четырёх часов. Теперь предстояло купить билет на поезд до Саутгемптона и уже там сесть на ближайший пароход до Нью-Йорка.

Сойдя на грешную землю, Клим Пантелеевич застыл на месте. В нескольких сотнях метрах от него слегка покачивался на ветру сигарообразный дирижабль. Он был привязан к большой мачте, точно кит на привязи. К ней же крепился транспарант: «London – New-York. Welcome!»[80].

У «Голиафа» появился английский офицер. В руках у него был коричневый портфель.

– Господа, – сказал он, – я провожу вас в контору, для проверки виз и багажа. Прошу следовать за мной.

– Сэр, не скажете ли, когда этот цеппелин поднимется в воздух? – осведомился Ардашев.

– Это английский дирижабль, сэр, а не цеппелин, – недовольно поправил британец. – Посадка уже заканчивается. Минут через тридцать его уже и след простынет.

– Я успею купить билет на этот рейс?

– Думаю, да, сэр. Это второй пробный полёт. И многие ещё боятся на нём вояжировать. – Он внимательно посмотрел на Клима Пантелеевича, поправил ремень и спросил стальным голосом: – Вы точно собираетесь лететь?

– Да, сэр.

– В таком случае, я обязан отметить «транзит» на вашей визе. Давайте заграничный паспорт. Я сделаю это прямо здесь. Иначе вам не успеть.

Клим Пантелеевич протянул документ. Офицер полистал его, нашёл наклеенную марку Великобритании, вынул из портфеля небольшую прямоугольную деревянную печать, дыхнул на неё, и, приставив паспорт к коленке, шлёпнул отметку «транзит».

– Прошу, – он вернул документ Ардашеву и предупредил: – Идите прямо к дирижаблю и никуда не сворачивайте. Это военный аэродром. Здесь нельзя передвигаться без сопровождения. Удачного полёта!

– Всего доброго, сэр.

Частный детектив зашагал мимо целого ряда «Бристолей», «Хевилендов», «Ньюпоров», «Спадов» и «Викерсов».

У дирижабля стоял человек с усами, в кожаной куртке, шлеме и лётных очках, натянутых на лоб. Он был в галифе и военных ботинках.

– Добрый день! Сэр, я могу купить билет до Нью-Йорка? – поставив на землю чемодан, спросил Клим Пантелеевич.

– Добрый день! Он стоит семьдесят фунтов.

– Я хотел бы заплатить в американских долларах.

– Без проблем. Когда вы поднимитесь в гондолу, я найду вас и выдам билет. Я младший помощник капитана, а вы, как я понимаю, наш последний пассажир. Но прежде, чем вы пройдёте на борт, я должен убедиться, что в вашем багаже нет легковоспламеняющихся предметов.

– Пожалуйста, – Клим Пантелеевич щёлкнул замками глобтроттера.

Аэронавт не стал копаться в вещах. В знак того, что осмотр закончен, он кивнул головой и сказал:

– Добро пожаловать на борт.

– Благодарю вас, – бросил Ардашев и стал пониматься в гондолу по лестнице небольшой железной башни.

В кают-компании огромного воздушного дома было всего восемь человек. Из них только две дамы. Одна – явная феминистка из Штатов лет тридцати с короткой стрижкой и хитрым взглядом, который присущ всем женщинам-хищницам. Она что-то возбуждённо доказывала седому джентльмену с грустным лицом, который слушал её молча, боясь перебить. Он кивал, пил мелкими глотками вино, и, посматривая украдкой на её декольте, соглашался с её доводами. Вторая – юная, зеленоглазая, с вздёрнутым, ещё носившим печать детства, носиком, лет восемнадцати; брови у неё были похожи на крылья ласточки. Она сидела с мужем, выглядевшим старше её лет на десять, и грустила, потому что он пялился на стройную феминистку.

И хотя каждый из присутствующих мог находиться в своей каюте, всем хотелось общаться, потому что это был всего лишь второй полёт английского дирижабля через Атлантику. Первый состоялся год назад. И неудивительно, что время от времени пассажирами овладевали и восторг, и скрытый страх одновременно. Избавиться от страха они пытались по-разному: кто-то безостановочно болтал, рассказывая анекдоты, кто-то уплетал холодные закуски, а кто-то налегал на алкоголь.

Кроме страха пассажиров объединяла и показная словесная смелость. Каждый старался убедить соседа по столику, что вояж через Атлантику на новом воздушном транспортном средстве – лёгкая прогулка, которая менее опасна, чем путешествие на пароходе. И тут же в качестве примера приводилась драма «Титаника», унёсшая жизни полторы тысячи человек, хотя за прошедшие восемь лет с той трагической даты в морях и океанах погибли десятки тысяч людей. Затем обязательно вспоминали трагедию «Лузитании», случившуюся 7 мая 1915 года. В тот пасмурный, холодный день капитан немецкой подводной лодки U-2 Вальтер Швигер отправил на тот свет тысячу двести человеческих душ.

Ардашев как-то прочитал, что статистику морских катастроф начали вести только с 1902 года. Оказалось, что ежегодно в водной пучине исчезает 398 судов. А если взять все известные среднегодовые потери кораблей за девятнадцатый век, то цифра будет вообще фантастической – 3000! А сколько было там пассажиров? А матросов? Страшно подумать! И речь в данном случае идёт именно о судах, а не рыбацких шаландах, фелюгах и баркасах, гибель которых никто никогда не подсчитывал.

Когда пассажиры сравнивали безопасность дирижабля и маломестных, далеко несовершенных, часто бьющихся аэропланов, то выигрывали, конечно, цеппелины. Они превосходили в надёжности и поезда, не говоря уже об автомобилях.

Один из присутствующих несмело заикнулся о том, что, как писали в газетах, за последние двадцать два года случилось примерно пятьдесят крушений дирижаблей, стоивших жизни двум сотням человек. Феминистка тут же возразила, что это сущая чепухенция по сравнению с жертвами на других видах транспорта за тот же период. С ней все согласились и подняли бокалы за счастливое путешествие.

Клим Пантелеевич слушал собеседников, цедил шампанское, улыбался и молчал. Он не хотел разочаровывать своих спутников, находивших удовольствие в самообмане. Ведь в 1920 году дирижабли были, преимущественно, военными, и гибли на них не пассажиры, а члены экипажа, либо их конструкторы. Массовым пассажирским транспортом цеппелины ещё не были. Кстати, сам R 34, хоть и построенный на английской верфи Бердмор, был копией германского цеппелина L-33, подожжённого зенитным огнём англичан и севшего на их позиции ещё в 1916 году. Целыми и невредимыми остались не только все металлические части воздушного Геркулеса, но и шесть новейших моторов «Майбах», намного превосходивших английские аналоги. Конструкторы Туманного Альбиона удачно скопировали немецкий аппарат. Правда, двигателей стало пять вместо шести, зато удалось убрать неудобные винты с коническими редукторами и длинными валами. Во всём остальном это был тот же самый немецкий цеппелин L-33. Ничего не поделаешь, Германия была законодательницей мод в этой области воздухоплавания.

В кают-компанию вошёл капитан, перетянутый ремнём, портупеей и кобурой револьвера «Вебли». Он был высок, строен, зелёная форма офицера британских ВВС была ему к лицу, как и закрученные спиралью усы, вышедшие из моды пять лет назад. Сапоги из гладкой кожи, зашнурованные до самого верха, придавали ему вид военного, готового ринуться в бой в любую минуту. Не хватало лишь офицерской трости, заменявшей британцам шашку или саблю.

– Добрый вечер, господа! Меня зовут Ричард Скотт. Я капитан нашего воздухоплавательного судна и, поверьте, искренне рад, что мы вместе пересечём Атлантический океан с востока на запад. Надеюсь, до наступления темноты вы уже успели насладиться красотой пейзажей. И сейчас, когда стемнело, пожалуй, самое время познакомить вас с этим воздушным домом. Да-да, именно домом, потому что таковым он останется для всех в течение ближайших трёх-четырёх суток. Скорость будет зависеть от того, какой мы встретим ветер: встречный или попутный. К примеру, наш прошлогодний вояж в Нью-Йорк, тогда мы вылетали из аэродрома в Шотландии, занял сто восемь часов и двенадцать минут, а обратно, благодаря попутному ветру, мы добрались всего за семьдесят пять часов тридцать минут. Итак, у нас пять моторов. Мощность каждого – двести семьдесят лошадиных сил. Грузоподъёмность – тридцать тонн. Крейсерская скорость пятьдесят-семьдесят километров в час. Потолок высоты – четыре километра. Экипаж – тридцать человек. Дирижабль оснащён антенной, беспроволочным телеграфом, надувными лодками, спасательными поясами и парашютами. Их количество рассчитано, как на членов экипажа, так и на пассажиров.

– Простите, – не утерпела феминистка, – а для чего нам парашюты? Мы же не умеем ими пользоваться.

– Мы надеемся, что они нам не понадобятся, но и научиться их использовать совсем несложно. Ситуации бывают разные. В прошлом году перед приземлением на аэродроме Нью-Йорка мой помощник был вынужден выпрыгнуть с парашютом из гондолы. Опустившись, он помог наземной команде правильно пришвартовать дирижабль.

– А зачем надувные лодки? Мы что, будем прыгать в море с парашютами, потом надувать лодки и на них плыть? – рассмеялась дама.

– Нет, мисс – улыбнулся капитан. – Дело в том, что дирижабль снабжён специальными поплавками и может приводняться. Наши надувные лодки снабжены бензиновыми моторами. Если потребуется, топлива хватит и на них.

– Скажите, капитан, – спросил седой господин – откуда у вас электричество? Вы взяли в полёт тяжёлые аккумуляторные батареи?

– Я не буду досаждать вам техническими подробностями, замечу лишь, что у нас имеется специальная электрическая установка, а кроме неё – динамо-машина с велосипедным седлом и педалями. Так что пользование электричеством не ограничено. На нашем воздушном судне созданы все условия для комфортного отдыха пассажиров. Хорошего вечера, господа. Простите, но мне пора вернуться в рубку, – слегка поклонившись, капитан покинул кают-компанию.

Клим Пантелеевич допил шампанское и уже собирался уходить, как перед ним предстала неугомонная американка, которую он почему-то окрестил «феминисткой».

– Вы – единственный, кто вызывает у меня интерес, – пролепетала она слегка заплетающим языком и присоседилась на дюралевый стул. – Не хотите угостить даму шампанским?

– С большим удовольствием.

Клим Пантелеевич наполнил бокалы и поднял тост:

– За вас, мадам!

– Постойте! – воскликнула она. – Сначала давайте познакомимся. Меня зовут Барбара. А вас?

– Клим.

– Клим? – задумчиво произнесла американка. – Никогда не слышала. Откуда вы?

– Из России.

– О! Россия! Прекрасная страна, – закивала она, разглядывая Ардашева. – Три года назад ваши женщины получили избирательное право, а у нас в Америке его дали только в этом году.

– Ваше здоровье, Барбара!

– За любовь, Клим!

Сделав глоток, собеседница спросила:

– А почему вы такой серьёзный? Может, вам скучно?

– Нет, просто с некоторых пор я не люблю скопленье людей и птиц.

– Я тоже, – потупила глазки она. – Тут скучно. Проводите меня до номера? Или, как тут говорят, до каюты?

– С удовольствием, мадам.

– Ого! Да вы настоящий русский ковбой! Хотя я где-то читала, что по-русски ковбой – это «kazak».

– Нет, это не так. Но я не отношусь ни к одному, ни к другому роду занятий.

– Кто же вы тогда?

– Человек мира.

– А готов ли человек мира выпить в моей каюте на брудершафт?

– К сожалению, нет, мадам.

– Господи! Какой нахал! – прошипела она, и забрав полный бокал, вернулась за столик, где всё ещё сидел грустный пожилой господин. Увидев её, он посветлел лицом, оживился и вновь принялся что-то живо повествовать.

Клим Пантелеевич поднялся и направился в каюту. Он чувствовал на затылке гневный, словно прожигаемый увеличительным стеклом, взгляд феминистки.