Эпирская армия покидала Сицилию. На корабли грузились фалангиты и пельтасты, фессалийские кавалеристы и критские лучники. Ревели боевые слоны, ржали кони, звенело железо, голоса тысяч людей сливались в непрерывный гул, который постепенно усиливался. К полудню погрузка на суда была закончена, воины расположились на палубах, а моряки замерли на своих местах, ожидая команды к отплытию. Последним на борт флагмана поднялся высокий человек в пурпурном плаще и позолоченном панцире. Моряки затащили сходни на корабль, загремел барабан келевста[3], гребцы налегли на весла, и пентера быстро заскользила по водной глади. Военачальник в пурпурном плаще прошел на корму, снял украшенный козлиными рогами шлем и долго смотрел на удаляющийся берег. Затем резко обернулся, указал рукой в сторону Сицилии и обратился к стоявшим рядом младшим командирам: «Какое ристалище для состязаний оставляем мы римлянам и карфагенянам, друзья!» (Plut. Pyr. 23). Царь Эпира Пирр больше никогда не вернется на Сицилию.

Вкратце рассмотрим положение дел в Карфагене накануне Первой Пунической войны. Легендарный Карфаген (на финикийском Картхадашт) был основан на территории Северной Африки в 823 году до н. э.[4] аристократами-эмигрантами из финикийского города Тира. Хотя иногда называется и другая дата – 814 год до н. э.[5] Юстин пишет о том, что Карфаген был основан на 72 года раньше, чем Рим (XVIII, 6). С учетом того что датой основания Рима считается 753 год до н. э., получается 825 год до н. э. Разница, как видим, не принципиальная.

Картхадашт был расположен на северо-востоке Африканского континента, на берегу современного Тунисского залива. Столь выгодное местоположение позволяло карфагенянам контролировать торговые пути из Восточного Средиземноморья в Средиземноморье Западное. Именно благодаря активной торговле Карфаген получит мощнейший толчок для дальнейшего развития и начнет превращаться в колониальную державу. Значительную роль в экономике государства играло сельское хозяйство. Житницей страны была долина реки Баград[6], где находились обширные земельные владения карфагенской знати. Отличались плодородием и земли полуострова Кап-Бон, где были разбиты знаменитые виноградники. Обработкой полей занимались либо рабы, либо местное ливийское население, зависимое от пунийцев. У Диодора Сицилийского сохранилось описание благоустройства сельских территорий африканских владений Карфагена: «Повсюду… виднелись огороды и сады, орошаемые многочисленными источниками и каналами. Между ними белели известью добротные дома, выстроенные вдоль дороги и демонстрировавшие богатство их обитателей. В жилищах имелось все необходимое для наслаждения жизнью и приобретенное за годы длительного мира. Здесь выращивали виноград, оливки и множество разнообразных фруктов. По обеим сторонам дороги на равнине паслись стада крупного рогатого скота и овец, а за главным пастбищем, ближе к болоту, темнели табуны лошадей. Коротко говоря, в этих землях сразу бросается в глаза благосостояние самых знатных землевладельцев Карфагена, употребляющих свое богатство для получения жизненных удовольствий» (XX, 8)[7].

В похожем духе высказался и Аппиан, когда рассказывал о пригородах Картхадашта: «Предместье, Мегары, было занято огородами, богато плодовыми деревьями ранних сортов и полно терновником и загородками из ежевики и разного вида аканта, а также различными глубокими каналами с водой, шедшими во всех направлениях» (VIII, 117). Карфагеняне достигли значительных успехов в развитии сельского хозяйства, о чем свидетельствует уже упоминавшийся трактат Магона «О земледелии». Недаром римляне решили перевести его на латынь.

На западе африканские владения карфагенян соприкасались с землями кочевников-нумидийцев. На тот момент Нумидия еще не была единым государственным образованием, как это произойдет во II веке до н. э. В ее восточной части проживали племена массилиев, а на западе племена масайсилиев. Во главе каждого племени стоял свой правитель, нумидийцы нередко враждовали друг с другом и в итоге оказались в зависимости от Карфагена.

Торговая активность пунийцев привела к тому, что Карфагенская держава стала увеличиваться в размерах. К началу Первой Пунической войны под властью Картхадашта находилось побережье от Большого Сирта[8] до Геракловых столбов[9], финикийские колонии юго-запада Иберийского полуострова, Балеарские острова, Сардиния и большая часть Сицилии. И если большая часть вышеперечисленных территорий имела для Картхадашта чисто экономическое значение, то Сицилия имела значение стратегическое. Обусловливалось это прежде всего тем, что «Карфаген отделяется от Сицилии кратчайшим водным путем» (Thuc. VI, 2). Пока большая часть острова находилась под контролем пунийцев, он как щит прикрывал африканские владения карфагенян и их столицу. В случае потери Сицилии появление вражеской армии в долине Баграда или на полуострове Кап-Бон становилось печальной реальностью.

По свидетельству Фукидида, карфагеняне появились на Сицилии исключительно ради торговли с местным населением (VI, 2). Но постепенно в Карфагене осознали, что, только удерживая западное побережье острова, можно помешать дальнейшей экспансии греков в сторону Геракловых столбов. Это в свою очередь привело к серии кровопролитных войн с эллинами, которые шли с переменным успехом на протяжении нескольких столетий. Но к началу Первой Пунической войны удача в этом затяжном противостоянии склонилась на сторону пунийцев, недаром Павсаний заметил: «Когда у римлян началась война против карфагенян из-за Сицилии, то карфагеняне владели больше чем половиной этого острова» (VI, XII, 2). Главным опорными пунктами карфагенян на Сицилии были города-крепости Панорм[10] и Лилибей[11], основанные пунийцами в 754 и 396 гг. до н. э. Город Дрепан[12] основали финикийцы в X веке до н. э., он был расположен на полуострове в форме серпа, за что и получил свое название. Дрепан обладал прекрасной гаванью, имеющей два прохода, и именно здесь базировался карфагенский флот на Сицилии. Опираясь на эти военно-морские базы, пунийцы успешно развивали наступление в глубь острова и в итоге сумели захватить город Акрагант[13], расположенный в южной части Сицилии и имевший важнейшее стратегическое значение. После нескольких кровопролитных войн с Сиракузами между двумя государствами установился некий стратегический баланс сил, когда ни одна из противоборствующих сторон не могла нанести противнику решительное поражение. На какое-то время такое положение дел всех устроило, и карфагеняне решили обратить свое внимание на город Мессану, расположенный на берегу Мессинского пролива. Укрепившись в этом городе, пунийцы могли не только контролировать пролив, отделяющий Регийский полуостров от Сицилии, но и оказывать непосредственное влияние на положение дел в Южной Италии. Однако это понимали не только в Карфагене, но и в Риме. По мнению Полибия, «вся Сицилия по своему положению есть для Италии и оконечностей ее почти то же, что Пелопоннес для Эллады и ее мысов, с тою только разницею, что Пелопоннес – полуостров, а Сицилия – остров, ибо промежуточное пространство переходимо там по суше, здесь по морю» (I, 42). Стратегическое чутье не подвело эпирского царя, предсказавшего большую войну между Римом и Карфагеном за этот остров.

Особую ценность для карфагенян представляла Сардиния, «остров замечательный по величине, многолюдству населения и по своему плодородию» (Polyb. I, 79). Недаром Полибий подчеркнул, что «остров этот в трудные времена был для них всегда очень полезен» (I, 79). Действительно, серебряные рудники Сардинии и богатые урожаи зерна делали ее важнейшей составляющей экономической мощи Карфагенской державы. Но, в отличие от Сицилии, на Сардинии ситуация для пунийцев складывалась несколько иначе. Дело в том, что местное население, которое Диодор Сицилийский называет «иолаи»[14], совершенно не желало подчиняться чужеземцам. Вооруженное противостояние растянулось на многие годы, и даже после того как вместо карфагенян на остров пришли римляне, жители острова продолжили борьбу за свободу. Им было все равно, против кого воевать – против пунийцев или против сыновей волчицы: «Даже карфагеняне, достигшие значительного могущества и захватившие остров, не сумели подчинить себе прежнее население, поскольку иолаи укрылись в горной его части, соорудив подземные жилища, и держали на пастбищах многочисленные коровьи стада и получали от них в изобилии пропитание, имея в достаточных количествах молоко, сыр и мясо. Покинув равнинную часть острова, они избавились от тягот /полевых/ работ и, обитая в горах, вели жизнь, лишенную тягот, и питались упомянутой едой. Несмотря на то что карфагеняне неоднократно посылали против них значительные силы, благодаря труднопроходимой местности и недоступности своих подземных жилищ туземцы оставались непокоренными. Наконец, когда римляне добились преобладания и стали неоднократно выступать против туземцев, те продолжали оставаться неуязвимыми для вражеских сил по указанным выше причинам» (Diod. V, 15). Горцы были людьми воинственными, смыслом жизни которых были грабительские набеги на земли соседей: «Горные жители составляют племени: параты, соссинаты, балары и акониты, живущие в пещерах. Хотя у них и есть некоторое количество земли, годной для посева, но они даже и ее засевают небрежно; они грабят поля земледельцев, не только тех, что живут на острове, но и поля на материке, в особенности же писатов, к которым они переправляются морем» (Strab. V, II, 7). Положение дел долго не менялось в лучшую сторону и после появления на Сардинии римлян.

Первые финикийские колонии появились на Иберийском полуострове еще до основания Карфагена. Город Гадес[15], известный своим храмом Мелькарта (у греков Геракла), был основан в 1100 году до н. э.[16], но в итоге оказался под властью пунийцев. И произошло это тогда, когда жители Гадеса, не в силах сдержать натиск местных племен, обратились за помощью в Картхадашт. Карфагеняне оказали вооруженную поддержку своим финикийским родичам и отбросили иберийцев от Гадеса, но при этом соблюли и собственные интересы. Как посетовал Юстин, пунийцы «сами еще более несправедливо подчинили своей власти часть [этой] провинции» (XLIV, 5). Таким образом Гадес оказался в зависимости от Карфагена.

Закрепившись на юго-западе Иберийского полуострова, карфагеняне получили доступ к его богатейшим ресурсам. Во-первых, они могли теперь беспрепятственно вербовать испанских наемников и, во-вторых, проникли на серебряные рудники. Именно с испанским серебром связывали некоторые авторы античности быстрый рост могущества Карфагена: «Доставляя серебро в Элладу, Азию и всем другим народам, финикийцы накопили огромные богатства. При этом стремление купцов к наживе было столь велико, что когда корабли были уже слишком загружены, но серебро еще оставалось в избытке, они отсекали свинцовые части якорей и использовали вместо них серебряные. Занимаясь в течение многих лет этой торговлей, финикийцы достигли значительного могущества и основали множество поселений – одни на Сицилии и близлежащих островах, другие – в Ливии, на Сардинии и в Иберии» (Diod. V, 35). Впрочем, влияние карфагенян в Испании в данный период не было значительным и не шло ни в какое сравнение с тем положением дел, которое сложится в этом регионе накануне Второй Пунической войны.

Но был еще один важный момент, напрямую связанный с установлением карфагенского протектората над финикийскими колониями Иберии – пунийцы получили выход в Атлантический океан. Теперь карфагеняне осуществляли экспедиции вдоль западного побережья Африки и совершали рейды на север к «Оловянным островам». Иногда эти острова называют Касситеридские или Эстримнидские. О том, что это были за острова, существует масса версий и предположений, одни исследователи отождествляют их с Бретанью[17], другие – с Корнуоллом на Британских островах[18]. Достоверно можно утверждать лишь одно – они находились к северу от Лузитании. Однако где конкретно – ведомо только олимпийским богам. Возможно, это было связано с тем, что карфагеняне очень серьезно относились к тому, чтобы держать свои торговые пути в тайне от конкурентов. Сохранился рассказ Страбона о том, на какие ухищрения шли пунийцы, чтобы сохранить в секрете путь к Касситеридским островам: «В прежние времена только одни финикийцы вели эту торговлю из Гадира, так как они скрывали ото всех путь туда. Когда римляне однажды пустились преследовать какого-то финикийского капитана корабля, чтобы самим узнать местонахождение торговых портов, то этот капитан из алчности намеренно посадил свой корабль на мель, погубив таким же образом своих преследователей. Сам, однако, он спасся на обломках разбитого корабля и получил от государства возмещение стоимости потерянного груза» (Strab. III, V, 11). Но при этом карфагеняне никогда не занимались пиратством. Недаром Цицерон сравнил их с этрусками, для которых морской разбой был весьма прибыльным делом: «ведь из самих варваров ранее никто не жил у моря, кроме этрусков и пунийцев; одни из них жили у моря с целью торговли, а с целью разбоя – другие» (De re pub. II, IV).

Со временем в сферу влияния Карфагена вошли Балеарские острова, где пунийские военачальники вербовали отряды знаменитых на все Средиземноморье балеарских пращников.

Буквально несколько слов о государственном устройстве Карфагена. Практически все, что нам известно по данному вопросу, мы знаем из «Политики» Аристотеля. В одном из разделов этой работы ученый сравнивает политические учреждения Спарты, Крита и Карфагена. О Картхадаште он пишет в самых превосходных тонах: «И карфагеняне, как полагают, пользуются прекрасным государственным устройством, которое во многих отношениях отличается от остальных; в некоторых частях оно сходно главным образом с лакедемонским. Вообще эти три государственных устройства – критское, лакедемонское и карфагенское – до известной степени очень близки друг к другу и значительно отличаются от остальных. Действительно, многие стороны государственной жизни устроены у карфагенян прекрасно. Доказательством слаженности государственного устройства служит уже то, что сам народ добровольно поддерживает существующие порядки и что там не бывало ни заслуживающих упоминания смут, ни тирании» (II, VIII, 1). Скажем так, смуты в Карфагенской державе были достаточно серьезные, но то, что ни одна из них не увенчалось успехом, – факт, сомнению не подлежащий. Поэтому Юстин, рассказывая читателям о Картхадаште, отметил: «Насколько славной была его военная доблесть, настолько же его внутренняя жизнь была полна раздоров» (XVIII, 6).

Аристотель продолжает развивать свою мысль и вновь сравнивает Спарту и Карфаген: «Сходство с лакедемонским государственным устройством в следующем: подобно лакедемонским фидитиям, в Карфагене существуют сисситии товариществ; эфорам соответствует должность ста четырех (отличие – и в положительную сторону – этих ста четырех от эфоров заключается в следующем: в то время как эфорами бывают первые попавшиеся, сто четыре избираются исключительно из людей благородного происхождения); цари и герусия соответствуют лакедемонским царям и геронтам, причем опять-таки преимущество заключается в том, что в Карфагене цари не должны непременно происходить ни из одного и того же рода, ни из какого попало, но должны принадлежать к выдающемуся роду… избираются из числа этих, а не по возрасту» (II, VIII, 2). Под царями Аристотель подразумевает двух суфетов, которых выбирали сроком на один год, но сам титул сохранялся за ними пожизненно. Суфеты ведали судебными делами, но о том, что они выполняли функции командующих армиями, в источниках никакой информации нет, Аристотель прямо пишет о том, что военачальников, так же как и суфетов, избирало народное собрание. Причем кандидаты на высокие посты в правительстве должны быть не только людьми благородными, но и состоятельными, потому что должностным лицам государство денег не выплачивает. По мнению карфагенян, только обеспеченный человек мог надлежащим образом исполнять свои обязанности. Ему нет необходимости заботиться о хлебе насущном, и все свое время он может посвятить государственным делам и работе на благо страны (II, VIII, 3). Однако Аристотель видит не только положительные стороны карфагенского государственного устройства: «Отрицательной стороной можно считать и то, что одному человеку предоставлена возможность занимать одновременно несколько должностей; между тем в Карфагене такой порядок процветает» (II, VIII, 8).

После всех приведенных выше рассуждений Аристотель приходит к выводу о том, что в Карфагене власть принадлежит олигархам. При этом ученый отмечает, что избежать народных возмущений правящей элите до поры до времени удается только потому, что они дают людям возможность разбогатеть. Но если недовольство все же вспыхнет, то у правительства возникнут большие затруднения, потому что в законах Карфагена на этот счет ничего не прописано (Arist.Pol. II, VIII, 9).

Рассказ о том, как злобные карфагеняне приносили в жертву своих детей, стал хрестоматийным. Ужасное святилище-некрополь тофет, раскаленная медная статуя Молоха, впавшие в исступление полубезумные жрецы, грохот барабанов…. Но мы никогда не должны забывать, что все письменные источники, откуда мы берем информацию о Картхадаште, были написаны злейшими врагами пунийцев – греками и римлянами. Альтернативной точки зрения на события нет, историю пишут победители, так всегда было, есть и будет. Однако и среди нагромождений лжи можно найти информацию, которая позволяет по-другому взглянуть на ситуацию. По поводу жертвоприношений Павел Орозий написал так: «Известно, что некогда у карфагенян в жертву приносили людей, но скоро дурное предубеждение было оставлено» (IV, 21, 4).

При этом человеческие жертвоприношения практиковали те же римляне и греки. Перед Саламинской битвой эллины принесли в жертву богам нескольких родственников Ксеркса, а римляне во время нашествия галлов в 225 году до н. э. зарыли на Бычьем форуме живьем двух греков – мужчину и женщину и двух галлов, тоже мужчину и женщину (Plut. Marcell. 3). Ситуация зеркально повторилась после разгрома римской армии при Каннах: «повинуясь указаниям Книг, принесли необычные жертвы; между прочими галла и его соплеменницу, грека и гречанку закопали живыми на Бычьем рынке, в месте, огороженном камнями; здесь и прежде уже свершались человеческие жертвоприношения, совершенно чуждые римским священнодействиям» (Liv. XXII, 57). В свете приведенной выше информации Плутарха, рассказ Ливия особого удивления не вызывает.

Но дело даже не в том, приносили карфагеняне человеческие жертвы или нет, мы видели, что подобная практика существовала у эллинов и квиритов. Цена вопроса – насколько массовым было это явление. Данные археологии опровергают утверждения враждебно настроенных по отношению к карфагенянам греческих и римских историков. В книге французского исследователя Э. Дриди «Карфаген и Пунический мир» убедительно доказывается, что в Картхадаште не было никаких массовых жертвоприношений маленьких детей. Это было подтверждено раскопками на тофете Карфагена. Их итоги для сторонников греко-римской версии истории легендарного города, были неутешительными: «исследованиями, проведенными в институте судебной и социальной медицины в Лилле, было выявлено, что большая часть субъектов имела возраст от пяти месяцев внутриутробной жизни до нескольких недель после рождения. И, таким образом, ученые пришли к выводу, что тофет был местом погребения мертворожденных детей и детей, умерших вскоре после появления на свет»[19].

Вывод, который делает Э. Дриди, вполне закономерен: «согласиться с постоянным, систематическим и массовым характером этих ритуалов в том виде, в каком их описывали классические авторы, означало бы оказывать больше доверия внешним источникам, чем конкретным материальным данным пунической археологии»[20].

Сказки о том, как карфагеняне массово убивали своих детей, оставим на совести тех, кто их сочинил.

Об армии Картхадашта нам известно очень немного. И если благодаря свидетельствам античных авторов и археологическим находкам о военных организациях Рима и эллинистических государств информации более чем достаточно, то о вооруженных силах Карфагенской державы данных очень и очень мало. Связано это с тем, что вся литература пунийцев была уничтожена, а греческие и римские историки не считали нужным рассказывать в подробностях об армии своих врагов. Но определенные сведения по данному вопросу можно найти в книгах Полибия и Тита Ливия, а также трудах Диодора Сицилийского и Плутарха. Попытаемся разобраться в этом вопросе.

Элитным подразделением армии Карфагена и ее ядром был Священный отряд. В нем насчитывалось 2500 воинов, это были местные богачи и аристократы, отличившиеся на полях сражений (Diod. XVI, 80). Во время битвы Священный отряд сражался на правом фланге армии, защищая командующего (Diod. XX, 10). Невольно напрашиваются параллели с Элладой, где заслуженной славой пользовались спартанские гиппеи или Священный отряд из Фив.

Другой важной составляющей пунийской армии было гражданское ополчение Карфагена. Об этом свидетельствует описание Плутархом построения карфагенской армии в битве при Кримиссе[21]: «впереди – запряженные четверкой грозные боевые колесницы, а за ними десять тысяч гоплитов с белыми щитами. По богатству вооружения, медленной поступи и строгому порядку в рядах коринфяне догадались, что это сами карфагеняне» (Tim. 27). Если вместо колесниц вписать боевых слонов, то перед нами будет классическое построение армии Картхадашта эпохи Пунических войн.

Обратим внимание на снаряжение воинов карфагенского гражданского ополчения: «тело у них было защищено железным панцирем, голова покрыта медным шлемом, и, выставляя вперед огромные щиты, они легко отбивали удары копий» (Plut. Tim. 28). Впрочем, во время этой достопамятной битвы тяжелое вооружение пунийских пехотинцев сыграло с ними злую шутку: «Карфагенянам, вооруженным, как уже говорилось, отнюдь не легко, но закованным в панцири, мешали и грязь, и насквозь промокшие хитоны, которые, отяжелев, стесняли движения бойцов; греки без труда сбивали их с ног, а упав, они не в силах были снова подняться из грязи с таким грузом на плечах» (Plut. Tim. 28). Насколько данное снаряжение было распространено среди карфагенян к началу Первой Пунической войны, сказать затруднительно. В целом же граждане, хорошо проявившие себя на военном поприще, пользовались среди соотечественников заслуженным уважением: «в Карфагене… говорят, считается знаком отличия украшение, состоящее из колец по числу проделанных походов» (Arist. Pol. VII, II, 6). Однако со временем гражданское ополчение Карфагена стало собираться только в том случае, если опасность угрожала непосредственно самому городу. В заморских походах эпохи Пунических войн ополченцы практически не участвовали, для Карфагена пришло время наемных армий. Сами карфагеняне служили теперь преимущественно на командных должностях.

Командовали армиями представители аристократических родов, которых выбирало народное собрание, но именно здесь и крылась мина замедленного действия, которая могла рвануть в самый неподходящий момент. Потому что настоящим бичом карфагенской армии стала некомпетентность высшего командного состава. Вновь обратимся к Аристотелю. По его авторитетному мнению, проблема заключалась в самом государственном строе Картхадашта: «Всего же более отклоняется от аристократического строя в сторону олигархии карфагенское государственное устройство в силу вот какого убеждения, разделяемого большинством: они считают, что должностные лица должны избираться не только по признаку благородного происхождения, но и по признаку богатства, потому что необеспеченному человеку невозможно управлять хорошо и иметь для этого достаточно досуга. Но если избрание должностных лиц по признаку богатства свойственно олигархии, а по признаку добродетели – аристократии, то мы в силу этого могли бы рассматривать как третий тот вид государственного строя, в духе которого у карфагенян организованы государственные порядки; ведь они избирают должностных лиц, и притом главнейших – царей и полководцев, принимая во внимание именно эти два условия» (Pol. II, VIII, 3). Командующих выбирали не за знания и опыт, а за знатное происхождение и богатство. Данный факт полностью объясняет, почему, обладая равными возможностями с врагом, карфагенские полководцы очень часто были нещадно биты на полях сражений. Пунийские военачальники боялись проявлять инициативу, вели себя либо излишне осторожно, либо слишком самоуверенно и при этом допускали грубейшие тактические ошибки. Деньги и славные предки не могли заменить талант полководца.

К началу Первой Пунической войны главную роль в армии Карфагена играли наемники. Плутарх дал очень верную оценку деятельности карфагенского правительства в этом направлении: «пользуясь обычно услугами наемников – ливийцев, испанцев и нумидийцев, – они расплачивались за свои поражения чужою бедой» (Tim. 28). Цицерон крайне негативно высказался по поводу того, что карфагеняне переложили ведение войн на плечи наемников, а сами сосредоточились исключительно на торговле. Оратор усмотрел в таком подходе к делу серьезную опасность для обороноспособности государства. Цицерон полагал, что «ничто иное не повредило в большей степени уже давно поколебленным в своих устоях Карфагену и Коринфу, чем эти странствия и рассеяние их граждан, так как они, из-за своей страсти к торговле и мореплаванию, перестали обрабатывать поля и разучились владеть оружием» (De re pub. II, IV). И если по поводу отсутствия интереса пунийцев к сельскохозяйственной деятельности Марк Туллий, мягко говоря, ошибся, то в остальном с ним невозможно не согласиться.

Полибий как истинный военный профессионал отметил положительные и отрицательные стороны столь массового использования наемников на службе государства: «Дело в том, что карфагеняне постоянно имели у себя на службе наемников различных стран и, составляя войско из многих народностей, добивались того, что наемники с трудом и нескоро столковывались между собою, повиновались начальникам и не были для них опасны; но карфагеняне попадали в гораздо большее затруднение, когда им приходилось увещевать, успокаивать и разубеждать наемников в случаях раздражения их, гнева и волнений. И в самом деле, раз этими войсками овладевают недовольство и смута, они ведут себя не как люди и под конец уподобляются диким зверям, впадают в бешенство… Войска состояли частью из иберов и кельтов, частью из лигистинов и балеарян, и лишь немного было полуэллинов, большею частью перебежчики и рабы; самую многолюдную долю наемников составляли ливияне» (I, 67).

О том, как были вооружены ливийские воины в карфагенской армии накануне Первой Пунической войны, точной информации нет. Можно допустить, что их снаряжение было похоже на доспехи и оружие греческих гоплитов, но это будет только предположение и не более. Косвенно это подтверждается свидетельством Плутарха: «У карфагенян же копьеметателей нет, и они привыкли биться короткою пикой, не выпуская ее из руки» (Marcell. 12). Не македонские сарисы, а именно копья. Соответственно и фаланга, в строю которой сражалась ливийская пехота, была дорийская, а не македонская. Впрочем, знаменитый карфагенский полководец Ганнибал, сын Гамилькара, критически относился к снаряжению тяжеловооруженной карфагенской пехоты и при первой же возможности перевооружил ее по римскому образцу (Polyb. XVIII, 28).

Гораздо больше нам известно об иберийских и галльских воинах, служивших наемниками в армии Карфагена. Юстин так охарактеризовал воинственных уроженцев Иберийского полуострова: «Тело жителей Испании всегда готово к перенесению голода и лишений, дух – к смерти. Все они ведут образ жизни суровый и экономный. Войну они предпочитают миру; если нет врага иноземного, они ищут врага в своей стране» (XLIV, 2). Рассмотрим вооружение и тактические приемы испанских воинов. Важную информацию сообщает Страбон, когда рассказывает о племени лузитан, проживающих на юго-западе Иберийского полуострова: «Действительно, лузитаны, как говорят, искусно умеют устраивать засады, выслеживать врага; они проворны, ловки, отличаются прекрасной маневренностью в строю. Они носят вогнутый вперед небольшой щит 2 футов в поперечнике, висящий на ремнях (так как у него нет ни колец, ни ручек). Кроме этих щитов, они вооружены еще кинжалом или ножом. Большинство носят льняные панцири, только у немногих кольчуги и шлемы с тремя султанами, остальные же носят шлемы из сухожилий. Пешие воины носят также поножи; каждый воин имеет несколько дротиков; у иных есть копья с медными наконечниками» (III, III, 6). В дальнейшем географ добавит ряд существенных деталей: «Иберы были, собственно говоря, все пельтастами и носили в соответствии с разбойничьей жизнью легкое вооружение (как я говорил это о лузитанах), употребляя только дротики, пращи и кинжалы. С пехотными военными силами у них была смешана конница, так как их лошади были приучены ходить по горам и легко сгибать колени по команде, когда это было нужно» (Strab. III, IV, 15).

Не обошел вниманием военные традиции испанцев и Диодор Сицилийский: «Самыми доблестными из иберов являются лузитаны, которые носят в сражениях совсем небольшие щиты, оплетенные жилами и очень хорошо защищающие тело по причине своей прочности: легко двигая этим щитом в битве из стороны в сторону, [воин] умело отражает любую пущенную против него стрелу. Используют они также снабженные крючками дротики целиком из железа, а щиты и мечи у них почти такие, как у кельтиберов. Цель они поражают метко и с дальнего расстояния, а удары вообще переносят стойко. Легкие и подвижные, они проворны и в бегстве, и в преследовании, однако в сражении в строю значительно уступают выдержкой кельтиберам. В мирное время они упражняются, исполняя легкий танец, который требует значительной силы ног, а на войне шагают, выдерживая ритм, и устремляются на врага с пением пеана. У иберов и особенно у лузитан можно наблюдать также особое явление: достигнув цветущего возраста, юноши, живущие в особой бедности, но отличающиеся телесной силой и храбростью, уповая на собственную отвагу и оружие, собираются в труднодоступных горах и, составив большие отряды, совершают набеги в Иберии и, занимаясь грабежом, собирают богатства. Эти действия они совершают с полным презрением ко всему: поскольку они имеют легкое вооружение и очень подвижны и стремительны, справиться с ними чрезвычайно трудно» (V, 34). Насчет подвижности испанцев Диодор не ошибся, перед битвой они исполняли ритуальные военные танцы: «Они вынеслись из лагеря, приплясывая по своему обычаю» (Liv. XXIII, 26). Иберийцы были прекрасно тренированными бойцами, воспитанными в местных традициях: «У них устраиваются состязания для легковооруженных, тяжеловооруженных воинов и всадников в кулачном бою, беге, перестрелке и в сражении отрядами» (Strab. III, III, 7). После смерти испанский воин удостаивается особых почестей: «У воинственного племени иберов вколачивают вокруг могилы умершего столько кольев, сколько он истребил врагов» (Arist.Pol. VII, II, 6).

Иберийцы были не только хорошими пехотинцами, но и великолепными наездниками, что позволяло им во время сражения сочетать оба способа ведения боя: «следующий обычай не является особенностью одних иберов: они ездят вдвоем на лошади, хотя во время битвы один из всадников сражается пешим» (Strab. III, IV, 18). На данный факт обратил внимание и Полибий: «В ведении войны наблюдается у кельтиберов следующая особенность: когда они замечают, что пехоту их теснят, то спешиваются и оставляют лошадей спокойно стоящими в строю: к концам уздечек они привешивают маленькие колышки, крепко вколачивают их в землю и таким образом приучают своих лошадей покорно оставаться в строю, пока седоки не возвратятся и не выдернут колышков» (fr. 95).

Еще один принципиальный момент. Если во время Первой Пунической войны испанцы служили в армии Карфагена исключительно как наемники, то во второй войне с Римом карфагенские полководцы будут просто призывать иберийские контингенты под свои знамена. Произойдет это благодаря тому, что в промежуток между двумя войнами пунийцы завоюют большую часть Иберийского полуострова и превратят его в военную и экономическую базу для похода на Рим.

Несколько слов об иберийских мечах. Мастерство испанских оружейников было высочайшим, они изготавливали продукцию отличного качества. Диодор Сицилийский восхищается оружием кельтиберов, поскольку оно «рассекает все, что встречается на пути, так что ни щит, ни шлем, ни кость не могут вынести удар из-за высокого качества железа» (V, 33). Испанцы использовали два вида мечей – иберийский меч с прямым двухлезвийным клинком, длиной около 75 см, и кривой меч фалькату (falcate) длиной 60 см. Изогнутый и прямой мечи различались балансом. Центр тяжести прямого меча располагался на уровне гарды или на несколько сантиметров выше, а кривой меч уравновешивался на середине клинка, поскольку предназначался для рубящих ударов. Прямой меч будет взят на вооружение легионерами во время Второй Пунической войны, об этом сохранилось свидетельство Полибия: «Кельтиберы сильно разнятся от других народов строением своих мечей, именно: мечи их имеют хорошо колющее острие и пригодны для нанесения ударов обеими сторонами. Вот почему римляне со времени войны с Ганнибалом покинули старинные мечи и заменили их мечами иберийскими. Строение мечей они усвоили, но никак не могли ни перенять доброкачественности железа, ни обработки его вообще» (fr. 96). Это все, что касается испанских мечей.

Другим народом, чьи представители охотно и в большом числе служили наемниками в карфагенской армии, были галлы. Эти люди были прирожденными бойцами, для которых война в буквальном смысле слова являлась смыслом жизни: «Все племя, теперь называемое галльским и галатским, помешано на войне, отличается отвагой и быстро бросается в бой; впрочем, оно простодушно и незлобиво. Поэтому в состоянии возбуждения галаты устремляются в бой открыто и без оглядки, так что тем, кто захочет применить хитрость, их легко одолеть. Кто бы, когда и где ни пожелал под любым случайным предлогом раздражить галатов, найдет их готовыми встретить опасность, хотя бы у них не было никакой поддержки в борьбе, кроме собственной силы и отваги» (Strab. IV, IV, 2). Меч, копье и большой овальный щит являлись основными элементами вооружения и защиты воинов. Состоятельные галлы могли позволить себе иметь железные и бронзовые шлемы, но это не было массовым явлением. То же самое относится и к кольчуге, которая появляется у кельтов в III веке до н. э.

Диодор Сицилийский подробно рассказывает о воинских традициях галлов: «Оружие у них вот какое. Щиты – высокие, в человеческий рост, с особыми украшениями, на некоторых выступают также искусно изготовленные медные изображения животных, и не только для красоты, но и для большей надежности. Шлемы – медные, с большими выступающими вокруг частями, благодаря чему носящие их выглядят исполинами: к некоторым из шлемов приделаны рога, к другим – чеканные протомы птиц или четвероногих животных. Боевые трубы у них необычайные и варварские: трубя в них, издают грозные звуки, напоминающие грохот сражения. Панцири – железные, кольчужные, однако некоторые полагаются только на данную от природы силу и сражаются обнаженными. Вместо короткого меча (ξίφος) они сражаются длинным мечом (σπάθη), который носят, подвесив на железной или медной цепи к правому бедру. Некоторые носят поверх хитона украшенный золотом или серебром широкий пояс. Впереди себя они выставляют копья, которые называют ланкии, с железными наконечниками длиной в один локоть и более, а шириной – чуть менее дипалесты. Мечи (ξίφν) у них не меньше, чем дротики у других народов, а наконечники у дротиков больше, чем мечи. Некоторые из них выкованы прямыми, а некоторые – извилистыми по всей своей длине, чтобы не только наносить режущую рану, но и разрывать тело и при извлечении копья разрывать рану еще более» (Diod. V, 29).

Как и испанцы, галлы были отличными оружейникам. Однако в письменных источниках присутствуют свидетельства несколько иного рода: «мечи их, как сказано было выше, пригодны только для первого удара, что вслед за тем притупляются и наподобие скребницы искривляются вдоль и поперек настолько, что второй удар получается слишком слабый, если только солдат не имеет времени выпрямить меч ногою, упирая его в землю… мечи их не имеют острия» (Polyb. II, 336). Трудно сказать, откуда историк взял такую информацию, поскольку она идет вразрез с данными археологии: «утверждение Полибия неосновательно, археологические свидетельства показывают, что многие галльские мечи были сделаны из высококачественного железа и представляли собой исключительно эффективное оружие»[22]. В работе с железом галлы достигли высочайшего мастерства, и вряд ли изготавливаемое ими оружие было столь низкого качества. Местные кузнецы свое дело знали: «Применяемые техники свидетельствуют о высокой квалификации и о хорошем знании руд, из которых путем последовательного нагрева и ковки отбрасывалась огромная доля примесей. Галлы изобрели кузнечную сварку (соединение путем наложения слоев с различными свойствами). Это, в частности, необходимо было для мечей, сердцевина которых должна была оставаться мягкой, а лезвия максимально твердыми. Пайка отдельных фрагментов не практиковалась, ее заменяли оправкой, клепкой. Железо использовалось в первую очередь при производстве колоссальной массы оружия. Для этого создавались самые высокие технологии, которые позволяли производить мечи с ножнами из листового железа, пригнанными точно по клинку, поясные цепи из перевитых звеньев, острия пик с элегантной и мощной нервюрой, набалдашники шлемов»[23]. Галлы славились как отличные мечники, что вряд ли было бы возможно, имей они столь несовершенное оружие. Использование длинных мечей диктовало свою тактику на поле боя – чтобы нанести рубящий удар, воину требовалось свободное пространство. Поэтому ни о каких тесных боевых порядках речи быть не может: по большому счету, галльские мечники сражались каждый сам по себе.

Пехота галлов была страшна первым натиском, однако если атака не удавалась, кельты отступали, а затем снова устремлялись вперед. Но если противник продолжал стойко сдерживать их напор, боевой дух галлов резко падал: «Галлы-инсубры и их соседи в Альпах обладали душами диких зверей, а телами сверхчеловеческими. Но опыт показал, что, насколько их первый натиск превосходит свойственный мужам, настолько следующий за ним слабее женского. Тела людей, выросших в Альпах, во влажном климате, подобны альпийским снегам: быстро разгорячаясь от битвы, они вскоре истекают потом и расслабляются при малейшем движении, словно [снег] от солнца» (Flor. I, ХХ, II, 4). Полибий пишет, что галлы старались не ввязываться в затяжные военные предприятия, связанные с длительными переходами по труднопроходимой местности «ввиду свойственной кельтам изнеженности и отвращения их к трудам» (III, 79). На этот факт обратил внимание и Тит Ливий: «этот народ не умеет переносить тягот дальнего пути» (XXII, 2). В дальнейшем писатель вновь подчеркнет данный постулат: «галлы не переносят усталости» (Liv. XXVII, 48).

Представители галльской знати формировали конницу. О том, насколько хорошо они были защищены кольчугами и шлемами, можно говорить только предположительно. Перед атакой всадники забрасывали врагов дротиками, после чего шли в бой с мечами и копьями. Как и пехотинцы, галльские наездники были сильны своей индивидуальной подготовкой, о действии в едином и сплоченном кавалерийском строю речи быть не может.

Воинские традиции галлов были довольно своеобразны: «Убитым врагам они отрубают головы и вешают их на шеи своих коней, а окровавленные доспехи врагов передают слугам и увозят военную добычу, распевая боевые песни и победный гимн. Лучшую часть добычи они прибивают к стене своего дома, как, бывает, поступают с добычей охотники. Головы наиболее выдающихся из врагов они бальзамируют кедровым маслом и бережно хранят в ларцах, показывая затем гостям и похваляясь тем, что или кто-то из предков, или их отцы, или сами они не приняли предлагаемого за ту или иную голову выкупа. Говорят также, что некоторые из них гордятся тем, что не приняли за такую голову золота, равного ей по весу, являя тем самым некое варварское великодушие не потому, что благородно не продавать доказательства своей доблести, но потому, что враждовать с соплеменниками погибшего – зверство» (Diod. V, 29). Данную информацию подтверждает Страбон: «Кроме того, к их глупости присоединяется еще варварский и экзотический обычай, свойственный большинству северных народов, возвращаясь после битвы, вешать головы врагов на шеи лошадям и, доставив эти трофеи домой, прибивать их гвоздями напоказ перед входом в дом. Посидоний говорит, что ему самому пришлось наблюдать подобное зрелище во многих местах, хотя сначала он чувствовал отвращение, но потом, привыкнув, спокойно переносил его. Головы знатных врагов галлы [сохраняли] в кедровом масле, показывали чужеземцам и не соглашались отдавать их [за выкуп] даже на вес золота» (Diod. IV, IV, 5).

Перед битвой галлы подбадривали себя оскорбительными выкриками в адрес противника, ударяя мечами и копьями о щиты: «Выстроившись к бою, галлы имеют обыкновение выходить перед строем и вызывать храбрейших из противников на поединок, потрясая оружием и устрашая врагов. Если же кто примет вызов, они принимаются превозносить подвиги предков и восхвалять собственную доблесть, тогда как противника оскорбляют, унижают и словами своими лишают его душевной отваги» (Diod. V, 29). По большому счету, кельты были бойцами-одиночками и предпочитали единоборства правильному сражению. Их главной целью было показать личную храбрость на поле боя: «Некоторые из них презирают смерть настолько, что устремляются навстречу опасностям обнаженными, в одном только поясе» (Diod. V, 29).

Внешний вид галлов в битве был жутким: «Роста галлы очень высокого, тела у них нежные и белые, а волосы русые от природы, причем этот естественный цвет они стараются усилить еще более с помощью искусственных средств. Поэтому галлы очень часто моют волосы известковым раствором и зачесывают их ото лба к макушке и шее, напоминая таким образом видом своим сатиров и панов. Благодаря такому уходу волосы у них становятся толстыми, ничем не отличаясь от конской гривы» (Diod. V, 28). Как и испанцы, кельты не могли спокойно стоять на месте, производя много лишних движений и шума, но недаром Марк Фурий Камилл[24] разъяснял своим воинам, что не стоит бояться громких криков и устрашающего вида галлов: «Ведь что ужасного для идущих в бой смогут сделать косматые волосы, суровость в их взорах и грозный внешний вид? Ну, а эти их неуклюжие прыжки и пустое потрясание оружием, и частые удары по щитам, и сколько другого расточается и движениями, и звуками среди угроз врагам из-за варварского и неразумного бахвальства, – какую пользу по самой своей природе способно это принести тем, кто нападает безрассудно, или какой страх внушить тем, кто сознательно стоит среди опасностей?» (Dion. Hal. XIV, IX).

Вместе с ливийцами, галлы и иберийцы входили в состав тяжеловооруженной пехоты карфагенской армии. Красочное описание галльских и испанских воинов сохранилось у Тита Ливия и Полибия. И хотя этот рассказ относится к битве при Каннах, вряд ли со времен Первой Пунической войны что-то радикально изменилось в воинских традициях этих народов: «Щиты иберов и кельтов были сходны между собою по форме, а мечи тех и других сильно разнились: именно иберийским мечом одинаково удобно колоть и рубить, тогда как галатским можно только рубить, и притом на некотором расстоянии. Ряды кельтов и иберов поставлены были вперемешку; кельты не имели на себе никакого одеяния, а иберы одеты были в короткие туземные льняные хитоны, отделанные пурпуром, что придавало воинам необычайный и внушительный вид» (Polyb. III, 114). Греческому историку вторит историк римский: «У галлов и у испанцев щиты были вида почти одинакового, а мечи различные: у галлов очень длинные с закругленным клинком; у испанцев, которые в бою больше колют, чем рубят, – короткие и острые. Племена эти внушали особенный ужас и огромным ростом воинов, и всем их обличьем: галлы, обнаженные до пупа, испанцы в туниках ослепительной белизны, окаймленных пурпуром» (Liv. XXII, 46).

Кроме испанцев и кельтов в рядах пунийской армии служили наемниками лигурийцы, или, как их называет Полибий, лигистины. Племена лигурийцев проживали вдоль Средиземноморского побережья на юго-востоке Галлии и северо-западе Италии. Условия жизни в этих местах были непростыми, и это в свою очередь наложило отпечаток на характер лигурийцев. По свидетельству Страбона, те из них, кто проживал в Апеннинских горах, «живут по селениям, вспахивая и копая каменистую почву, скорее, как говорит Посидоний, выламывая камни» (V, II, 1). Но эти суровые люди были отличными бойцами, воевавшими со всеми, кто проходил по их землям, недаром Тит Ливий отметил, что «лигурийцы – племя, закаленное в войнах» (XXVII, 48). Перекрыв сухопутный маршрут вдоль побережья Средиземного моря из Италии в Иберию, лигистины создали римлянам большие проблемы: «они совершали грабительские набеги на суше и море и были настолько сильны, что дорога сделалась едва проходимой даже для больших армий. После восьмидесятилетней борьбы римлянам удалось с трудом открыть дорогу шириной только в 12 стадий для путешествий по государственным надобностям» (Strab. IV, VI, 3). У лигурийцев также были свои национальные особенности ведения боевых действий: «И хотя в походах они плохие всадники, но зато прекрасные тяжеловооруженные воины и бойцы врукопашную. Оттого что они употребляют бронзовые щиты, некоторые выводят заключение, что они – греки» (Strab. IV, VI, 2). И раз уж речь зашла об эллинах, рассмотрим их деятельность в качестве наемников карфагенской армии.

Самой южной точкой Пелопоннеса был мыс Тенар, подобно острию меча далеко выдающийся в море. В этом месте скалистые горы спускаются к самой воде, а в каменоломнях некогда добывали знаменитый тенарский мрамор. Одной из достопримечательностей Тенара был окруженный зеленой рощей храм Посейдона (VIII, V, 1), служивший местом убежища для рабов и спартанских илотов. Но самой главной достопримечательностью этой угрюмой местности был известный на всю Элладу рынок наемников, где можно было навербовать как воинов-одиночек, так и целые отряды. Во время войн диадохов афинский стратег Леосфен нанял там целую армию – 8000 профессиональных бойцов (Diod. XVIII, 9). Не обходили своим вниманием мыс Тенар и карфагенские вербовщики.

Защитное снаряжение греческих наемников состояло из шлема-пилоса, панциря и щита. Панцирь-линоторакс изготавливался из нескольких слоев ткани, склеенных между собой, и иногда усиленных металлическими пластинами. По словам П. Коннолли, который изготовил такой панцирь «Его оказалось трудно надевать из-за жесткости, но, чуть попривыкнув к доспеху, можно было ощутить, что в нем легко и удобно двигаться[25]». В ближнем бою эллины использовали либо прямой меч ксифос, либо изогнутый меч копис, предназначенный для рубящих ударов в рукопашной схватке. Тяжелый клинок кописа доходил до 65 см. и в умелых руках был страшным оружием. Греческие наемники могли держать строй и сражаться в фаланге.

Несколько иные функции выполняли пехотинцы-фиреофоры. Фиреофоры подобно римским легионерам могли вести бой метательным оружием и сражаться в рукопашной схватке. Этому способствовало их вооружение: «у них были в употреблении длинные щиты, тонкие и поэтому очень легкие, а кроме того, такие узкие, что не прикрывали тела, копья же их были гораздо короче сарис. Благодаря легкости копий, ахейцы могли поражать врагов издали; но в рукопашном бою с врагом они были в менее выгодном положении» (Philop. 9). Но на этом сходство с легионерами и заканчивалось, поскольку сам строй фиреофоров не отличался большой маневренностью: «Построение мелкими отрядами ахейцам было не знакомо; у них было в употреблении построение фалангой, в которой копья не выставлялись вперед и щиты не смыкались, как в македонской фаланге; поэтому легко было их сбить с позиции и расстроить» (Philop. 9). Недаром ахейский стратег Филопемен упрекал своих солдат в том, что они не стоят твердо на месте во время сражения, а бегают по полю боя как пельтасты. О знаменитых критских лучниках будет сказано ниже, а греческие кавалеристы вряд ли представляли интерес для пунийцев, обладавших хорошей конницей. Поэтому нет никакого смысла рассказывать о греческих всадниках.

Обратим внимание на мобильные войска карфагенян. Среди этих подразделений наибольшую известность снискали отряды пращников с Балеарских островов: «они считаются лучшими пращниками. В этом искусстве они, как говорят, весьма усердно упражнялись с тех пор, как финикийцы овладели островами. И финикийцы, говорят, первые надели на них туники с широкой каймой, но в битву они шли обычно неопоясанными, только обернув руку козьей шкурой или с дротиком, закаленным на огне, в другой руке, в редких случаях снабженным маленьким железным наконечником; вокруг головы они носят 3 пращи из тростника с черными кистями; это род тростника, из которого плетут канаты; и Филета говорит о нем в своей «Герменее»:

как будто речь идет об опоясанном веревкой из тростника. Или же они употребляют пращи волосяные или жильные; одна петля с длинными ремнями для метания на дальние расстояния, другая с короткими ремнями – на близкое расстояние, а средняя праща – для среднего расстояния. Они с детства упражнялись в метании из пращей, так что даже не давали детям хлеба, если те не попадут в него из пращи» (Strab. III, V, 1). В этом же духе высказался и Диодор Сицилийский: «Оружие островитян составляют три пращи, одну из которых они обматывают вокруг головы, другую – вокруг туловища, а третью держат в руках. Во время боевых действий они мечут камни намного большие, чем другие [пращники], и притом с такой силой, что кажется, будто снаряды посылает катапульта. Поэтому при штурме крепостных стен они поражают [воинов], стоящих между зубцами, нанося им тяжелые раны, а в сражениях в поле пробивают щиты, шлемы и любой доспех. Стреляют они так метко, что почти никогда не бьют мимо цели. Причина того – постоянные упражнения с самого детства, поскольку матери заставляют маленьких детей [то и дело] стрелять из пращи, а целью является прикрепленный к шесту хлеб: обучающийся не получает еды, пока не попадет в хлеб, – только тогда мать позволяет ему взять и съесть [этот хлеб]» (V, 18). В состав мобильных подразделений карфагенской армии входили и отряды ливийцев, выполнявших функции метателей дротиков.

Иногда античные авторы упоминают у пунийцев отряды лучников (Diod. XIII, 54), присутствовали они и в армии Ганнибала, но национальную принадлежность этих бойцов определить сложно. Возможно, что это были уроженцы острова Крит. Критские лучники славились на все Восточное Средиземноморье как непревзойденные мастера своего дела. Воевать критяне любили и умели, недаром Аристотель подметил, что «в Лакедемоне и на Крите почти все воспитание и масса законов рассчитаны на войну» (Arist. Pol. VII, II, 6). Отличительной особенностью этих воинов был небольшой бронзовый щит, который они носили на левой руке. Критские лучники были необычайно мобильны, недаром Тит Ливий оговорился, что они «были особенно скоры на ногу и могли сравняться в беге с конями» (XXXI, 36). Тактика воинов с Крита была обычной тактикой легковооруженных подразделений: «Критяне неодолимы на суше и на море в засадах, разбоях, в обкрадывании неприятеля, в ночных нападениях и вообще во всех делах мелких, сопряженных с хитростью; напротив, им недостает мужества и стойкости, когда неприятель наступает массою с фронта, выстроенный в фалангу; ахейцы и македоняне наоборот» (Polyb. IV, 8). Тит Ливий характеризует легковооруженных воинов армии Карфагена как «противника, который был подвижен и хорош в стычках, но уклонялся от настоящего боя, поражал неприятеля с безопасного расстояния, но не выдерживал рукопашной» (XXVII, 18).

Важнейшую роль в пунийской армии играла кавалерия. Особенно прославились нумидийские всадники: «они стараются приукрасить свою внешность, заплетая волосы на голове и отращивая бороды, носят золотые украшения, начищают зубы и стригут ногти. Редко увидишь, что на прогулках они прикасаются друг к другу, так как они стараются сохранить нетронутой свою прическу. Всадники у них сражаются большей частью вооруженные дротиками, на лошадях, взнузданных веревочной уздой, и без седел; впрочем, у них есть и сабли. Пешие же воины прикрываются слоновыми шкурами как щитами и одеваются в львиные, леопардовые и медвежьи шкуры и спят на них. Как это племя, так и следующие за ними масайсилии и вообще ливийцы в большинстве одеваются одинаково и похожи между собой и в других отношениях. Лошади у них маленькие, но быстрые и настолько послушные, что ими можно править прутиком. На лошадей надевают хлопчатобумажные или волосяные ошейники, на которых прикреплены поводья. Некоторые лошади следуют за хозяином, даже если их не тянут за поводья, как собаки. У них в ходу небольшие кожаные щиты, маленькие копья с широкими наконечниками; они носят с широкой каймой без пояса хитоны и, как я уже говорил, шкуры в виде плащей и панцирей» (XVII, III, 7).

Не менее ярко и красочно рассказал о нумидийских наездниках Аппиан. Он пишет о них как о людях, «у которых и днем, и ночью было одно дело: действуя большим количеством дротиков, все время налетать и отступать и опять налетать. И вся битва у них состоит в бегстве и преследовании. Эти номады умеют и переносить голод и зачастую питаться травой вместо хлеба; а пьют они вообще только воду. И конь у них совершенно не знает даже вкуса овса, всегда питаясь травой, пьет же с большими промежутками» (VIII, II, 11). Полибий обращает внимание на тактические приемы нумидийской конницы в сражении: «нумидяне то быстро и врассыпную отступали, то возвращались назад, с самоуверенностью и отвагой переходя в наступление: таков свойственный нумидянам способ битвы» (III, 72). Тит Ливий пишет о ведении боя нумидийцами следующее: «конники с двумя лошадьми как опытные наездники в пылу ожесточенной битвы привычно перепрыгивали в полном вооружении с усталой лошади на свежую: так ловки они сами и так выучены их лошади» (XXIII, 29). Также карфагенское правительство привлекало на службу отряды мавританских всадников. Тит Ливий делает интересные наблюдения, сопоставляя боевые качества африканских наездников и испанских кавалеристов: «нумидийский конник уступал испанскому, а мавр, метавший копье, – воину с легким щитом, противники были одинаково быстры, но испанцы сильнее телом и духом» (Liv. XXIII, 26). Как следует из текста, у иберийских всадников были легкие щиты, недаром Полибий пишет про «вооруженную небольшими щитами конницу» (III, 43) в армии Карфагена.

Продолжая разговор о кавалерии, стоит отметить, что Полибий и Тит Ливий упоминают тяжеловооруженную конницу. Проблема заключается в том, что очень сложно сказать, из каких контингентов она состояла. Можно предположить, что небольшой отряд был непосредственно из Карфагена, поскольку Полибий на страницах своего труда упоминает «городскую конницу» (I, 73) и «карфагенскую конницу» (XV, 11). Пишет об этом и Тит Ливий (XXX, 33).

Главной ударной силой пунийской армии были боевые слоны. Они пришли на смену колесницам, ставшим анахронизмом на полях сражений, и резко усилили мощь вооруженных сил Карфагена. Не исключено, что подготовка карфагенской элефантерии началась задолго до начала Первой Пунической войны, поскольку обучение слонов длится несколько лет. В Северной Африке эти животные водились в достаточном количестве, и пополнение элефантерии не вызывало больших трудностей. Историки античности пишут о том, что карфагенские военачальники отлавливали слонов в Нумидии. Об этом сообщает Фронтин: «Гасдрубал вступил в пределы Нумидии для покорения страны; так как нумидийцы готовились к отпору, он заявил, что прибыл для охоты на слонов, которыми богата Нумидия. Когда потребовали платы за разрешение, он обещал. Отвлекши внимание нумидийцев этим притворством, он напал на них и подчинил их» (IV, VII, 18). Удивительно, но нумидийцы воспринимали охоту на слонов в своих землях как вполне естественное явление. Аппиан также отмечает, что пунийцы отлавливали слонов в Северной Африке: «карфагеняне послали Гасдрубала, сына Гескона, на охоту за слонами» (VIII, II, 9). В скором времени Гасдрубал вернулся в Карфаген и привел 140 слонов (VIII, 13). Животных требовалось как следует обучить, для этого в Карфагене была создана целая инфраструктура. К примеру, городские укрепления были специально приспособлены для размещения элефантерии: «ширина стены была тридцать футов; каждая стена делилась по высоте на два яруса, и в ней, бывшей полой и разделенной на камеры, внизу обычно стояли триста слонов и находились склады пищи для них» (VIII, XIV, 95). О том, где находились площадки для обучения огромных животных, информации нет. Как следует из текста Аппиана, численность карфагенской элефантерии была весьма значительной. Когда после смерти Гамилькара Барки его зять Гасдрубал выступит в поход против испанцев, то в его армии будет 200 слонов (Diod. XXV, 12), что в свою очередь диктовало пунийским военачальникам весьма специфическую тактику использования этих животных на поле боя – огромное стадо посылали вперед, и оно просто втаптывало в землю вражеское войско. Ни о каких башнях на спинах слонов речи не было, дело ограничивалось лишь одним погонщиком, направлявшим животное в нужном направлении. Со временем ситуация изменится, но это будет уже во время Второй Пунической войны.

О составе инженерного корпуса карфагенской армии нам практически ничего не известно. Наиболее подробно действия военных инженеров описываются во время Второй Пунической войны, когда пунийская армия осаждала Сагунт и переправлялась через реку Родан. Здесь они проявили себя с самой лучшей стороны. Можно предположить, что в корпусе служили не только карфагеняне, но и сицилийские греки, а также военные специалисты из эллинистических государств Восточного Средиземноморья.

Античная традиция приписывает карфагенянам несколько эпохальных изобретений в области военной техники. Например, Тертуллиан пишет, что именно пунийцы изобрели таран: «Ведь и барана, не того, которого Лаберий называет «гнуторогим, шерстокожим и носящим мошонку», но осадную машину с бревном, которая крушит, воюя, городские стены и которую еще никто не приводил в движение до тех пор, пока тот самый Карфаген, а “был он богат и в битвах бесстрашен”, не построил ее первым из всех, как качели для висячего натиска, заимствовав силу оружия от ярости животного, защищающего себя головой» (De pallio, I, 3). Плиний Старший пишет о том, что финикийцы изобрели баллисту и пращу (VII, 201). При штурме города Селинунта на Сицилии карфагеняне соорудили шесть исполинских осадных башен, поразивших воображение защитников (Diod. XIII, 54).

О том, как поддерживалась в карфагенской армии дисциплина, нам практически ничего не известно, за исключением одного момента. В «Законах» Платона некий афинянин произносит такие слова: «Подал бы я свой голос за карфагенский закон: во время похода никто из воинов не должен вкушать вина, но должно в течение всего этого времени пить на совместных трапезах одну только воду» (II, 674). И если это действительно так, то пунийские военачальники проявили изрядную предусмотрительность, запретив в войсках распитие алкогольных напитков во время боевых действий. Другое дело, когда они сами разрешали подчиненным немного расслабиться. Впрочем, именно с карфагенских полководцев правительство спрашивало по всей строгости за провальные кампании и проигранные сражения. Неудачников приговаривали к крупному штрафу, лишали гражданских прав и вешали на кресте.

Подводя итоги, можно сказать, что Карфаген обладал сильной и удачно сбалансированной армией, способной решать самые сложные боевые задачи. Большинство воинов были наемниками, хорошо знавшими свое дело, для них война была смыслом жизни и единственным способом заработать хорошие деньги. Неплох был средний и младший командный состав, состоявший из военных профессионалов. Зато подготовка высших командиров оставляла желать лучшего, поскольку это были представители местной олигархии, назначенные на такие ответственные посты благодаря богатству и связям. Возможно, именно это и имел в виду Полибий, когда сделал убийственный для пунийцев вывод: «Карфагеняне никогда не были искусны в сухопутной войне» (XXXII, 2).

Зато военный флот был гордостью Карфагена. Пунийские корабли господствовали в Западном Средиземноморье, и до поры до времени их гегемонию никто не оспаривал. Карфагенские триеры и пентеры бороздили моря от Геракловых столбов до Финикии, выходили в Атлантический океан, достигали Британских островов, ходили вдоль западного побережья Африки. Но чтобы правильно понять дальнейший ход событий, разберемся с классификацией кораблей Древнего мира.

Здесь принципиальным моментом является тот факт, что больше трех рядов весел с каждого борта у любого античного корабля просто не могло быть: «Все это подтверждается тем, что ни одно из изображений кораблей римского времени не демонстрирует нам более чем три ряда весел»[26]. Судя по всему, классификация судов в Древнем мире основывалась на количестве гребцов, приводивших в движение весла одного ряда по одному из бортов. Одним из самых знаменитых кораблей античности была триера (у римлян трирема). Согласно свидетельству Фукидида, первые триеры были сооружены в Коринфе (I, 13). У триеры были сплошная палуба и трюм, одна съемная мачта, один парус и небольшая верхняя палуба, на которой располагались стрелки и метатели копий. Длина триеры достигала 50 м в длину и 7 м в ширину, а в носовой части находился окованный бронзой таран. С каждого борта было три ряда весел, по одному гребцу на весло, максимальная скорость движения доходила до 18 км в час. Экипаж состоял из 170 гребцов, 30 моряков и десяти воинов. Командовал кораблем триерарх[27].

В отличие от триеры, на тетрере (у римлян квадрирема, у Полибия четырехпалубник) было два ряда весел, каждым гребли два человека. Корабль, с тремя рядами весел, «где на нижнем (на самых коротких и легких веслах), сидело по одному человеку, а на верхних по два»[28], назывался пентера (у римлян квинквирема, у Полибия пятипалубник). Гексера (у римлян сексирема, в тексте «Всеобщей истории» шестипалубник) «в таком случае располагала также тремя рядами весел с одним, двумя и тремя гребцами соответственно – длина весел росла с высотой»[29]. Такая же классификация применяется и для кораблей более высокого уровня: септера (септирема, семипалубник), октера (восьмипалубник), эннера (девятипалубник) или децемрера (десятипалубник). Децемрера могла иметь три ряда весел по каждому борту, самое длинное (с самого высокого яруса) приводилось в движение четырьмя гребцами, а два более коротких (в двух нижних рядах) – тремя гребцами каждое, что и делает равным десяти число гребцов. Соответственно увеличивались высота бортов и ширина корпуса корабля.

Помимо классификации судов по количеству гребцов у боевых кораблей античности существовало разделение на корабли открытые – афракты – и корабли закрытые (Полибий называет их иногда палубные) – катафракты. Разница заключалась в том, что суда-катафракты имели крытую палубу, а это в значительной степени повышало их боеспособность. Корабли-афракты строились беспалубные и обладали значительно большей маневренностью, поскольку были намного легче. В связи с этими особенностями происходило и разделение тактических задач кораблей во время боевых действий.

Со временем ударная и огневая мощь больших военных судов была увеличена за счет возведения на них боевых башен, в которых устанавливались большие метательные машины. На острове Родос изобрели приспособления, с помощью которых из корзин бросали тлеющие угли на вражеские суда. Такое увлечение превращением кораблей в плавучие крепости вылилось в гигантоманию, когда были созданы монстры, не имеющие практического применения, но зато демонстрирующие мощь государства. В III веке до н. э. в Египте был построен корабль, имевший два носа, две кормы и восемь таранов. Царь Гиерон II, правивший в Сиракузах, приказал построить еще более мощное и несуразное судно. На свет появился корабль с восемью башнями, вооруженный катапультой, метавшей огромные ядра и длинные копья. Обшитый свинцовой чешуей, корабль мог выдержать удары вражеских таранов, а наличие на нем библиотеки, гимнасия, помещения для прогулок и даже грядок с диковинными растениями делало присутствие на нем не только безопасным, но и приятным. И хотя техническое оснащение корабля проводилось под непосредственным руководством Архимеда, родственника Гиерона (Athen. V, 43), практического толку от такого чуда было немного. Возможно, что это понимал и сам ученый, но решил поучаствовать в проекте только из уважения к своему царственному родственнику. К чести карфагенян, они не занимались подобными глупостями, делая ставку на быстроту и маневр, мастерство экипажей и искусство флотоводцев.

Историки античности не упоминают о том, что на карфагенских боевых кораблях стояли метательные машины и башни для стрелков. Как следует из текста «Всеобщей истории» Полибия, пунийцы в бою совершали такие сложные маневры, как «проплыв» и удар тараном. Когда враждебные флоты сходились, то корабли выстраивались в боевые порядки и начинали сближение. Главной задачей военачальников было разбить вражеский строй, для чего и предназначался «проплыв». Делая «проплыв», атакующий корабль должен был пройти между двумя кораблями противника, сломать им весла и лишить возможности маневрирования. Стоявшие на палубе воины в это время расстреливали неприятельскую команду из луков, метали во вражеских гребцов копья и дротики. Если «проплыв» удавался, то в образовавшуюся брешь устремлялись другие корабли, разрушая боевой порядок неприятельского флота. В осуществлении этого маневра карфагеняне достигли высочайшего мастерства.

Численность карфагенских флотилий обычно колебалась от ста до двух сотен боевых кораблей. Во время Пунических войн самая большая армада, которую выставил Картхадашт против римлян в 256 году до н. э., насчитывала 350 судов. В случае тяжелых потерь в морских сражениях карфагеняне могли довольно быстро восстановить свой флот. Связано это было с тем, что все детали для сборки судов изготавливались заранее, маркировались и складывались в доках[30]. Таким образом, для ввода в строй нового корабля пунийцам много времени не требовалось. Но для того, чтобы содержать такой огромный флот и поддерживать его в боевой готовности, нужна была мощнейшая инфраструктура. И она в Карфагене была.

Арсенал, доки, верфи, мастерские, порты и гавани – все это было построено пунийцами. Аппиан оставил подробное описание военного и торгового портов Картхадашта: «Гавани Карфагена были взаимно связаны, так что можно было проплывать из одной в другую; вход же в них из открытого моря был шириной в семьдесят футов[31], и запирался он железными цепями. Первая гавань была предоставлена торговым судам, и в ней было много различных причалов; во внутренней же гавани посредине был остров, и как этот остров, так и гавань были охвачены огромными набережными. Эти набережные были богаты верфями и доками, рассчитанными на двести двадцать кораблей, и, помимо верфей, складами, где держалось все нужное для оснащения триер. Перед каждым доком стояли две ионические колонны, окружавшие гавань и остров, что вместе с гаванью создавало впечатление круглой галереи. На острове было сооружено на возвышении помещение для командующего флотом, откуда трубач должен был давать сигналы, а глашатай – передавать приказы, командующий же – за всем наблюдать. Этот остров был расположен у входа в гавань и поднимался высоко вверх, так что командующий мог видеть все происходящее в море, а подплывающим нельзя было ясно видеть, что делается внутри гавани. Даже вошедшим в гавань купеческим судам не были видны верфи, ибо их окружала двойная стена и были особые ворота, которыми купцы из первой гавани попадали в город, не проходя через верфи» (VIII, 96).

Бытует мнение, что строительство военного порта в Карфагене началось после поражения Ганнибала при Заме в 202 году до н. э. На мой взгляд, такое предположение несостоятельно. Пунийцам незачем было строить такую огромную военную гавань, ведь согласно мирному договору с Римом им разрешалось иметь не более десяти кораблей. Зачем правительству Карфагена надо было вкладывать громадные средства в весьма сомнительное предприятие? Такой амбициозный проект трудно было сохранить в тайне, вне всякого сомнения, в Риме бы узнали об этом масштабном строительстве и задали ряд неудобных вопросов членам карфагенского совета. И какой бы сенаторы получили ответ? Проблема заключается в том, что вразумительного ответа на этот вопрос нет.

Удивительно, но эти два древних порта сохранились до наших дней. Если ехать на пригородном поезде из столицы Туниса в сторону городка Сиди-Бу-Саид, то они будут находиться между железнодорожными станциями «Carthage Salammbo» и «Carthage Byrsa». Торговая гавань, некогда имевшая форму прямоугольника, теперь отдаленно напоминает овал, а остров посредине военного порта, где раньше находился наблюдательный пункт командующего флотом, превратился в полуостров. Между двумя гаванями находится Океанографический музей. О былом величии практически ничего не напоминает, за исключением макета, дающего наглядное представление о том, как выглядели торговый и военный порты в древности.

Наиболее полное и подробное описание римской армии эпохи больших завоеваний оставил Полибий. Некогда историк был начальником конницы Ахейского союза, хорошо знал военное дело, и поэтому приводимая им информация имеет особую ценность. Во время Третьей Македонской войны Полибий в качестве посланца ахейцев находился в римской армии и состоял при консуле Квинте Марции Филиппе. Со Сципионом Эмилианом Полибий был в дружеских отношениях и благодаря протекции своего влиятельного товарища принял участие в осаде Карфагена в качестве военного советника. Греческий историк очень хорошо знал структуру и организацию римской армии, ее тактические особенности, видел легионы в бою и на марше, при осаде городов и строительстве лагерей. Поэтому информация Полибия заслуживает самого пристального внимания.

Все граждане Рима считались военнообязанными, их призывной возраст был от 17 до 46 лет. Полибий пишет, что «они обязаны до сорокашестилетнего возраста совершить десять походов в коннице или двадцать в пехоте» (VI, 19). Гражданин не мог занять в Риме какую-либо государственную должность, если не исполнил свой долг перед родиной и не совершил десять годичных походов.

Главной организационной единицей римской армии интересующего нас периода был легион. По словам Полибия, его численность варьировалась в зависимости от ситуации: «определяется она в четыре тысячи двести человек пехоты или в пять тысяч, если предвидится более трудная война» (VI, 20). Об этом же пишет и Тит Ливий: «Обычно набирали четыре легиона по пять тысяч пехотинцев и для каждого легиона по триста всадников. Другое такое же войско добавлялось после набора латинов» (VIII, 8). Кроме всадников, на каждый легион приходилось 1200 легковооруженных воинов, которых называли велитами. Однако в строевой расчет легиона подразделения мобильных войск не входили[32]: «Что касается легковооруженных, то падающее на легион количество их распределяется поровну между всеми частями» (Polyb. VI, 24). Таким образом, велиты не делились на мелкие тактические единицы, а просто распределялись между манипулами гастатов, принципов и триариев по 40 бойцов на подразделение. Во времена ранней Римской республики легкая пехота была представлена рорариями и акцензами, первые были вооружены копьем и дротиком, вторые – только пращой. Но к началу Первой Пунической войны им на смену пришли велиты – по крайней мере, Полибий об этих воинах уже не упоминает.

Собственно римская армия состояла из четырех легионов: «у римлян четыре легиона составляют основное и первоначальное деление войска» (Polyb. VI, 19). Под командованием каждого консула было по два легиона, составлявших основу консульской армии. Но когда стратегическая обстановка требовала объединить войска, консулы командовали объединенной армией по очереди, через день, что приводило к очень негативным последствиям, поскольку принцип единоначалия есть залог победы на войне.

Основываясь на данных источников, Питер Коннолли следующим образом изобразил командную структуру римской армии: «Избранные консулы назначали 24 военных трибуна. Десять из них были старшими, их срок службы должен был составлять не менее десяти лет; остальные 14 должны были прослужить не менее пяти лет. Первые два из избранных старших трибунов назначались в первый легион, следующие три – во второй, следующие два – в третий и следующие три – в четвертый. По такому же принципу назначали и младших трибунов: первые четыре – в первый легион, следующие три – во второй и т. д. В результате в каждом легионе было по шесть трибунов»[33]. По крайней мере, так утверждает Полибий: «в каждом легионе, как мы только что сказали, имеется по шести трибунов, а каждому из двух консулов подначальны всегда у римлян два легиона; ясно отсюда, что консула сопровождают в походе непременно двенадцать трибунов» (VI, 24).

Каждый легион делился на более мелкие тактические единицы, называемые манипулами, которые в свою очередь делились на две центурии. Всего в легионе было 30 манипул: 10 манипул гастатов, 10 манипул принципов и 10 манипул триариев. Манипулы гастатов и принципов насчитывали по 120 человек, триариев – 60. Командование манипулами и центуриями возлагалось на центурионов. На этих опытных воинах и держалась римская армия, причем как в эпоху республики, так и в эпоху империи. Центурионы получали свою должность исключительно за воинский опыт и заслуги на поле брани: «Во всех поименованных выше разрядах легиона, за исключением наимладших, трибуны выбирают во внимание к личным достоинствам по десяти человек в начальники отрядов; засим в каждом легионе производится новый выбор других десяти начальников. Все они называются центурионами, и один из них, выбранный первым центурионом, входит в состав военного совета. Центурионы в свою очередь выбирают сами такое же число помощников себе» (Polyb. VI, 24). Недаром Валерий Максим вознес хвалу этим замечательным воинам: «Блеск нашего Города померк бы без яркой доблести, выказанной центурионами» (III, 8.7).

Римляне уделяли огромное внимание младшему командному составу армии. Поэтому в манипуле было два центуриона – centurio prior и centurio posterior, причем старшим был именно первый. Полибий объяснил, для чего это было необходимо: «Назначение двух начальников в каждом отряде имеет следующее основание: не зная, как будет действовать начальник, не случится ли с ним чего, между тем военное дело не допускает перерыва, римляне не желают оставлять манипул когда бы то ни было без вождя и начальника. Если оба центуриона на месте, то один из них, выбранный первым, ведет правое крыло манипула, а выбранный вторым – левое; если один из центурионов отсутствует, то остающийся командует целой манипулой. От центурионов римляне требуют не столько смелости и отваги, сколько умения командовать, а также стойкости и душевной твердости, дабы они не кидались без нужды на врага и не начинали сражения, но умели бы выдерживать натиск одолевающего противника и оставаться на месте до последнего издыхания» (VI, 24).

Огромную роль в армии Римской республики играли войска союзников. Пехотные контингенты латинских и италийских союзников насчитывали до 5000 воинов, а конные подразделения состояли из 900 всадников. Эти отряды назывались алами (крыльями) и содержались за счет союзников. Каждый римский легион действовал при поддержке ал, образуя войсковую группу из 10 000 пеших воинов и 1200 кавалеристов. В консульской армии римские легионы сражались в центре, оставляя фланги союзникам. Младший состав союзных подразделений укомплектовывался из латинов и италиков, более высокие должности занимались военачальниками из Рима. Обо всех остальных элементах военной организации союзников можно говорить только предположительно. «Как сказано выше, римляне набирают ежегодно четыре легиона, а легион имеет в себе около четырех тысяч пехоты и двести человек конницы. Если же предстоит более важное дело, тогда каждый легион составляют из пяти тысяч пехоты и трехсот человек конницы. Что касается союзников, то пехота их равняется по численности римским легионам, конница же обыкновенно втрое многочисленнее римской. Половина этого числа союзников и два легиона даются каждому из двух консулов и отправляются на войну. Для большей части войн употребляются один консул и два легиона, а также вышеупомянутое число союзников: лишь в редких случаях римляне пользуются единовременно для одной войны всеми военными силами» (Polyb. III, 107).

Полибий подробно описывает, по какому принципу формировалась армия Римской республики в III в. до н. э.: «После того военные трибуны в Риме, по приведении новобранцев к присяге, назначают день и место, когда и куда солдаты каждого легиона должны явиться безоружными, и затем распускают их. Когда в назначенный день новобранцы соберутся, самых молодых из них и беднейших трибуны зачисляют в легковооруженные, следующих за ними– в так называемые hastati, людей наиболее цветущего возраста – в principes, а старейших – в triarii. Таковы у римлян и в таком числе деления каждого легиона, различающиеся не только по названиям и возрастам, но и по роду оружия. Распределение солдат производится таким образом: старейших, так называемых триариев, полагается шестьсот человек, principes – тысяча двести, столько же hastati, а прочие, наимладшие, образуют разряд легковооруженных. Если число солдат превышает четыре тысячи, соответственно изменится распределение солдат по разрядам, за исключением триариев, число которых всегда остается неизменным» (VI, 21).

Рассмотрим снаряжение воинов римской армии. Начнем с мобильных войск. Вооружение велитов соответствовало тем задачам, которые перед ними ставились: «Самым юным из солдат трибуны предписывают вооружаться мечом, дротиками и легким щитом. Щит сколочен крепко и для обороны достаточно велик. По виду он круглый и имеет три фута в поперечнике. Легковооруженные, кроме того, носят на голове гладкую шапку, иногда волчью шкуру или что-нибудь в этом роде как для покрытия головы, так и для того, чтобы дать отдельным начальникам возможность отличать по этому знаку храбрых в сражении от нерадивых. Древко дротика имеет обыкновенно в длину два локтя и в толщину один дюйм. Наконечник его длиною в пядень и так тонок и заострен, что непременно гнется после первого же удара, и потому противник не может метать его обратно; иначе дротиком пользовались бы обе стороны» (Polyb. VI, 22).

Интересную информацию о легковооруженных римских воинах приводит Валерий Максим: «Велитов впервые использовали в войне, когда полководец Фульвий Флакк осаждал Капую. Наши всадники не могли устоять против частых атак кампанских конников, которым они уступали в численности. Тогда центурион Квинт Навий выбрал из пехотинцев наиболее проворных и вооружил каждого из них семью короткими кривыми дротиками и небольшим щитом, а также научил их быстро запрыгивать на коня и спрыгивать с него, так что пехота превращалась в кавалерию и в итоге смогла легко отражать атаки вражеских пехотинцев и всадников, пользуясь похожим оружием. Это тактическое новшество свело на нет атаки вероломных кампанцев, а Навий, его автор, получил от полководца награду» (II, 3.3). Велиты выступали застрельщиками в сражениях, прикрывали строй легионеров с флангов и соответственно, не имели строго определенного места в боевых порядках легиона. Совсем по-другому обстояло дело у гастатов, принципов и триариев.

Оружие и доспехи римских воинов изначально были достаточно разнообразными, поскольку приобретали его граждане за свой счет. Но впоследствии в Риме обратили на это внимание и привели экипировку легионеров под единый знаменатель. Изменялось и само снаряжение римского воина. Тит Ливий пишет, что в «прежние времена щиты у римлян были круглые, но с той поры как воины стали получать жалованье, они заменили их на большие продолговатые» (VIII, 8). Полибий довольно подробно рассказал о вооружении легионеров, однако здесь необходимо учитывать один момент. Дело в том, что информация, которую сообщает историк, относится к середине II века до н. э., когда со времени окончания Первой Пунической войны прошло немало времени. В частности, иберийский меч, о котором упоминает Полибий, появился в легионах во время Испанской кампании Сципиона. До этого на вооружении легионеров был прямой короткий меч, пригодный как для колющих, так и для режущих ударов. В остальном же рассказ Полибия вполне может быть отнесен к эпохе Первой Пунической войны: «Воинам второго возраста, так называемым hastati, отдается приказание носить полное вооружение. В состав его прежде всего входит щит шириною в выпуклой части в два с половиною фута, а длиною в четыре фута; толщина же щита на ободе в одну пядь. Он сколочен из двух досок, склеенных между собою бычьим клеем и снаружи обтянутых сначала холстом, потом телячьей кожей. Далее, по краям сверху и снизу, щит имеет железные полосы, которые защищают его от ударов меча и позволяют воину ставить его наземь. Щит снабжен еще железною выпуклостью, охраняющею его от сильных ударов камней, сарис и всякого рода опасных метательных снарядов. Кроме щита в состав вооружения входит меч, который носят у правого бедра и называют иберийским. Он снабжен крепким, прочным клинком, а потому и колет превосходно, и обеими сторонами наносит тяжелый удар. К этому нужно прибавить два метательных копья, медный щит и поножи. Копья различаются на тяжелые и легкие. Круглые тяжелые копья имеют в поперечнике пядень, четырехгранные – столько же в каждой стороне. Легкое копье походит на рогатину средней величины, и его носят вместе с тяжелым. Длина древка в копьях обоего рода около трех локтей. Каждое древко снабжено железным наконечником с крючком такой же длины, как и древко. Наконечник соединяется с древком очень прочно и для дела весьма удобно, потому что его запускают в дерево до середины и укрепляют множеством заклепок, поэтому связь частей не нарушается от употребления никогда, разве изломается железо; между тем толщина наконечника в основании, там, где он соединяется с древком, всего полтора пальца. Вот какое внимание обращают римляне на связь частей копья. Помимо всего сказанного они украшают шлем султаном, состоящим из трех прямых перьев красного или черного цвета почти в локоть длиною. Утвержденные на верхушке шлема перья вместе с остальным вооружением как будто удваивают рост человека и придают воину красивый и внушительный вид. Большинство воинов носит еще медную бляху в пядень ширины и длины, которая прикрепляется на груди и называется нагрудником. Этим и завершается вооружение. Те из граждан, имущество коих определяется цензорами более чем в десять тысяч драхм, прибавляют к остальным доспехам вместо нагрудника кольчугу. Совершенно так же вооружены principes и triarii с той только разницей, что triarii имеют копья вместо дротиков» (VI, 23). Здесь даже комментировать ничего не надо, настолько все изложено понятно и доступно.

Подготовка легионеров была долгим и утомительным процессом, при котором упор делался как на индивидуальные действия воина, так и на коллективные действия в строю манипулы. До наших дней дошла информация о некоторых приемах, которые римляне использовали в бою. В этом свете интересен рассказ Авла Геллия о поединке Тита Манлия Торквата с воином-кельтом: «Вышел некий галл без какого-либо вооружения, кроме щита и двух мечей, украшенный ожерельем и армиллами, превосходивший прочих и силою, и ростом, и молодостью, и в то же время доблестью. Он, когда битва была уже в самом разгаре и обе стороны сражались с величайшим рвением, стал подавать и тем, и другим знаки рукой, чтобы они остановились. Бой прервался. Как только воцарилось молчание, он крикнул громовым голосом, чтобы желающий с ним сразиться выступил вперед. Никто не отваживался – из-за огромности и дикости его вида. Наконец галл принялся насмехаться и показывать язык. Некоему Титу Манлию, происходившему из очень знатного рода, с самого начала было тяжело видеть, как тем, что из столь большого войска никто не выходит, государству оказывается такое бесчестье. Он, говорю я, выступил вперед и не допустил, чтобы римская доблесть стала добычей галла. Вооруженный пехотным щитом и испанским мечом, он стал против галла. Этот страшный бой состоялся на самом мосту, на глазах у обеих армий. Итак, как я уже сказал, они сошлись: галл, по своему обычаю, выставив вперед щит, громко пел; Манлий, доверившись скорее храбрости, чем [военному] искусству, ударил щитом о щит и сбил галла с места. Пока галл снова пытается стать прежним образом, Манлий вторично ударяет щитом о щит и опять сбил его с места; таким образом, он проскользнул под галльским мечом, клинком испанским пронзив ему грудь; затем он беспрерывно тем же способом рубил его правое плечо и не остановился до тех пор, пока не поверг его, чтобы галл не устремился поразить [его]. Повергнув его, он отрубил голову, сорвал ожерелье и, окровавленное, надел себе на шею» (XI, 13).

Обратим внимание на два момента. Во-первых, в данном тексте присутствует анахронизм – Геллий пишет о том, что у Манлия был иберийский меч, чего в действительности быть не могло. Во-вторых, и это главное – насколько умело римлянин пользуется щитом. Перед нами наглядный пример, как в руках опытного бойца щит может стать грозным оружием. Если исходить из того, что аналогичным образом могла действовать вся первая шеренга манипулы во время сражения, то можно представить, насколько трудно приходилось в бою тем, кто сражался с римлянами.

Тит Ливий описывает этот поединок несколько иначе. Но и в его рассказе Манлий мастерски обращается со щитом и благодаря этому побеждает грозного противника: «Галл, возвышаясь как гора над соперником, выставил против его нападения левую руку со щитом и обрушил свой меч с оглушительным звоном, но безуспешно; тогда римлянин, держа клинок острием вверх, с силою поддел снизу вражий щит своим щитом и, обезопасив так всего себя от удара, протиснулся между телом врага и его щитом; двумя ударами подряд он поразил его в живот и пах и поверг врага, рухнувшего во весь свой огромный рост» (VII, 10). Поединок закончился так, как и должен был закончиться: «вооружение римлянина и обороняет его, и поднимает его дух, потому что щит его велик, а меч не портится в действии. Трудно поэтому бороться с римским солдатом и трудно одолеть его» (Polyb. XV, 15). Выучка римской пехоты была высочайшей, что подтвердилось на полях сражений Пунических войн. Полибий подробно рассказывает о том, как муштровал своих легионеров во время Иберийской кампании Сципион Африканский: «Публий… преподал трибунам следующего рода упражнения для сухопутных войск: один день все они должны были пробегать тридцать стадий во всеоружии, на другой день – чистить и чинить вооружение и выставлять его для осмотра перед палатками, на третий – отдыхать и развлекаться, на четвертый одни должны были сражаться друг с другом деревянными мечами, обернутыми в кожу и снабженными на концах кожаными шариками, другие – метать друг в друга копья также с кожаными шариками на концах, на пятый день – снова бегать и возобновлять упражнения. Вместе с тем он строжайше внушал ремесленникам, чтоб вооружение воинов было в полной исправности как для упражнений, так и для настоящей войны» (X, 20). Квириты[34] действовали по старому доброму принципу: тяжело в учении, легко в бою.

Очень интересны рассуждения Полибия о римской кавалерии, поскольку историк раньше занимал должность начальника конницы Ахейского союза и очень хорошо знал то, о чем рассказывал читателям. При этом он делает небольшой исторический экскурс, поведав о снаряжении римских всадников древних времен: «Равным образом и конницу римляне делят на десять эскадронов, turmae, в каждом из них выбирают трех начальников, которые сами назначают себе еще троих помощников. Эскадронный начальник, выбранный первым, ведет эскадрон, а два других имеют звание десятников; все трое называются декурионами. За отсутствием первого из них эскадроном командует второй. Вооружение конницы в наше время походит на эллинское. В старину первоначально конные воины не имели панцирей и шли в битву, опоясанные передниками. Благодаря этому они легко и ловко спешивались и быстро снова вскакивали на лошадь, зато в стычках подвергались большой опасности, потому что дрались обнаженные. Употреблявшиеся тогда копья не пригодны были в двояком отношении: они были тонки и ломки, при взмахе большею частью ломались от самого движения лошадей, еще раньше чем наконечник копья упирался в какой-либо предмет, вот почему воины не могли попадать ими в цель. Потом копья делались с одним только наконечником на верхнем конце, благодаря чему воин наносил только один удар копьем, засим наконечник ломался, и копье становилось совершенно негодным и ненужным. Римский щит изготовлялся из бычьей кожи, имел форму лепешек с выпуклостью посередине, какие употребляются римлянами для жертвоприношений. Для отражения ударов щиты эти были не удобны по своей непрочности, к тому же от дождей кожа их портилась, сырела, и тогда они становились уже негодными, да и без того не были удобны. Так как вооружение это оказалось непригодным, то римляне вскоре переняли вооружение от эллинов. Здесь первый уже удар верхним наконечником копья бывает обыкновенно меток и действен, так как копье сделано прочно и не гнется; к тому же и нижний конец копья, которым можно повернуть его, наносит верный и сильный удар. То же самое и относительно щита, который у эллинов отлично приспособлен для отражения ударов, наносимых издали и вблизи. Римляне сообразили это и вскоре переняли эллинский щит» (VI, 25).

Как человек, хорошо разбирающийся в вопросе, Полибий уделяет большое внимание различным аспектам организации римской армии. Например, он очень подробно расписывает движение легионов на марше: «Обыкновенно во главе движения римляне ставят отборных; за ними следует правое крыло союзников в сопровождении обоза тех и других. Дальше, сопровождаемый собственным обозом, едет первый легион римлян; за ним следует второй легион со своим обозом и с пожитками тех союзников, которые поставлены в тылу армии; движение замыкается левым крылом союзников. Что касается конницы, то частью она идет в тылу отрядов, к коим сопричислена, частью следует по бокам вьючных животных для того, чтобы держать их в сборе и защищать от нападений. Если нападение ожидается с тыла, то все остается в том же порядке, только отборные из союзников замыкают собою движение, а не идут впереди. Положение каждого легиона и каждого крыла то впереди, то сзади меняется через день, дабы все войска, занимая попеременно переднее место в походе, в равной мере пользовались выгодами – запасаться водою и съестными припасами, еще не тронутыми. Впрочем, в тех случаях, когда грозит опасность со стороны неприятеля и когда войско находится в открытой местности, римляне совершают поход в ином порядке, именно: они двигаются тремя параллельными рядами hastati, principes и triarii, причем обоз первых манипул помещается впереди всего, за первыми манипулами следует обоз вторых, за вторыми – третьих, в том же порядке чередуются все обозы и манипулы. Такой походный строй дает войску возможность на случай какой-либо опасности выдвигать манипулы вперед из обозов и, поворачивая их то влево, то вправо, ставить против неприятеля. Таким образом, все войско тяжеловооруженных в короткое время одним движением выстраивается в боевой порядок, если только не нужно выдвинуть вперед и hastati. Вьючные животные и следующая за лагерем толпа, находясь под прикрытием боевой линии, самым положением достаточно защищены от опасности» (VI, 40). Во время марша легионер нес на себе не только свое снаряжение, но и деревянные колья для лагерного частокола: «римляне со щитом на кожаном ремне через плечо, с дротиками в руках, не тяготятся нести еще и палисадины» (XVIII, 18).

Особый интерес вызывает у Полибия устройство римского военного лагеря, и он его расписывает подробнейшим образом. Обратим внимание, что ученые мужи античности радикально расходились во мнениях относительно того, кто первым придумал строить тот самый лагерь, который так восхитил греческого историка. Была ли это чисто римская идея, или же квириты ее позаимствовали? Тит Ливий конкретно пишет о том, что царь Эпира Пирр «первым всех научил разбивать лагерь, к тому же никто столь искусно, как Пирр, не использовал местность и не расставлял караулы» (XXXV, 14). Недаром Полибий обратил внимание на то, что «римляне оказываются способнее всякого другого народа изменить свои привычки и позаимствоваться полезным» (VI, 25). Эту сторону римского менталитета отметил и Афиней: «Разумные люди верны идеалам тех древних времен, когда на войне побеждали, побежденных подчиняли и у пленных перенимали то, что находили полезным и прекрасным. Именно так поступали прежние римляне. Сохраняя свое, отечественное, они усваивали все, что было хорошего в занятиях покоренных, им оставляли только бесполезные дела, чтобы не дать им вернуть себе все, что было утрачено. Узнав, например, от греков о машинах и осадных орудиях, они с помощью этих орудий победили греков; а научившись у финикийцев морскому делу, они одолели их на море. У этрусков они научились сомкнутому строю, длинный щит заимствовали у самнитов, а метательное копье – у испанцев. И все, что они взяли у разных народов, они усовершенствовали» (VI, 106). Поэтому нет ничего невероятного в том, что римские военачальники воспользовались опытом Пирра при обустройстве своего лагеря. Недаром царь Эпира считался одним из лучших полководцев эпохи!

Но есть и иное мнение на этот счет. Плутарх сообщает информацию, прямо противоположную сведениям Тита Ливия: «Пирр верхом отправился к реке на разведку; осмотрев охрану, расположение и все устройство римского лагеря, увидев царивший повсюду порядок, он с удивлением сказал своему приближенному Мегаклу, стоявшему рядом: “Порядок в войсках у этих варваров совсем не варварский. А каковы они в деле – посмотрим”» (Pyrr.16). Так что вопрос о том, кто придумал организацию римского военного лагеря, остается открытым.

Полибий разъясняет читателям устройство римского лагеря до мельчайших подробностей. Укрепленный лагерь ставится после каждого дневного перехода, его местоположение выбирает военный трибун с центурионами. Они покидают марширующую армию, едут вперед и изучают местность. После чего определяют место для палатки консула и делают от нее необходимые замеры: «Измерения производятся легко, все расстояния определены раз и навсегда, а потому работа исполняется быстро» (VI, 41). Римский лагерь имел форму равностороннего четырехугольника, «а проложенные в нем улицы и прочее устройство уподобляют его городу» (Polyb. VI, 31). С каждой стороны этого четырехугольника находились ворота. От них протягивались улицы, вдоль которых стояли четкие линии палаток, причем для каждой палатки было отведено раз и навсегда закрепленное место: «Таким образом, при неизменном размещении воинов на одних и тех же местах стоянки, каждый в точности знает и улицу, и ту часть ее, где должна находиться его палатка; все происходит приблизительно так, как если бы войско входило в родной город» (VI, 41). Ров и вал с палисадом представляли надежную защиту для находившихся в лагере воинов, а четко поставленная и регламентированная караульная служба исключала возможность застать римлян врасплох при неожиданной атаке. Недаром с внешней стороны по периметру вала располагались велиты: «Наружная сторона лагеря занята легковооруженными, которые стоят на страже вдоль всего вала изо дня в день. Такова возлагаемая на них служба. Они охраняют и лагерные ворота, располагаясь по десяти человек у каждых ворот» (VI, 35). Дисциплина в лагере была жесточайшая: «смертью наказывается у них каждый, кто покинет свое место или совсем убежит с поста» (Polyb. I, 17). Как следствие, организовать внезапное нападение на римский лагерь было достаточно проблематично, римские военачальники старались предусмотреть буквально все, вплоть до того, чтобы забрасываемый из-за вала огонь не долетал до палаток легионеров.

Досконально изучив римскую и греческую военные организации, Полибий не удержался и сделал очень интересное сравнение: «Для римлян в устроении лагеря важнее всего удобства, почему они в этом деле применяют, как мне кажется, способ, противоположный эллинскому, именно: эллины при устроении лагеря имеют в виду прежде всего занятие местности, укрепленной самою природою, с одной стороны, желая избежать трудностей по возведению окопов, с другой – воображая, что никакие искусственные ограждения по степени крепости не сравняются с теми, какие даны от природы. Поэтому-то для них неизбежно сообразоваться со свойствами местности, менять общую фигуру всей стоянки и отдельные части ее располагать то здесь, то там, смотря по местности. Вот почему в стоянке эллинов нет определенных мест ни для отдельных воинов, ни для целых частей войска. Римляне, напротив, предпочитают выносить труды по проведению рва и по другим сопутствующим работам, лишь бы облегчить устроение стоянки и лишь бы расположение ее было известно солдатам и оставалось всегда неизменным» (VI, 42). Вывод напрашивается простой: при организации походного лагеря у римлян порядка было больше.

Несколько слов о римской тактике на поле боя. Общепризнано, что именно римские военачальники первые додумались поделить громоздкую фалангу на более мелкие и маневренные тактические единицы. Но на пустом месте ничего не возникает, тем более в военной науке, на что и обратил внимание Ганс Дельбрюк: «Уже относительно греческой и македонской фаланг мы можем с уверенностью принять, что они не образовывали совершенно непрерывных фронтов, а оставляли между частями небольшие интервалы, благодаря которым облегчалось правильное наступление, а при столкновении с противником само собой происходило просачивание задних шеренг фаланги в передние. Эти интервалы римляне ввели теперь в систему»[35]. Получается, что римляне просто ускорили и довели до ума вялотекущий процесс. На смену фаланге пришел легион, или, как назвал его Ганс Дельбрюк, «манипулярная фаланга». Об этом писал и Тит Ливий: «из фаланг, напоминавших македонские, впоследствии получился боевой порядок, составленный из манипул» (VIII, 8).

На поле боя манипулы располагались в три линии, в шахматном порядке – гастаты, принципы и триарии. При таком построении у римских полководцев появлялся тактический резерв, который можно было использовать на угрожающем участке фронта или же для прикрытия флангов от наступающих войск противника: «Так, римляне не строят одной боевой линии и всеми силами не выступают фронтом против фаланги, но лишь одна часть участвует в сражении, а другая остается в запасе для прикрытия» (Polyb. XVIII, 32). Выражение «res ad triarios rediit» (дело дошло до триариев), означало, что ситуация на поле боя совсем плохая и пришло время вводить в бой ветеранов.

Другим важным аспектом римской манипулярной тактики было то, что каждая манипула являлась отдельной тактической единицей и могла самостоятельно решать боевые задачи: «Римский боевой строй, напротив, весьма удобен, ибо каждый римлянин, раз он идет в битву вполне вооруженный, приготовлен в одинаковой мере для всякого места, времени, для всякой неожиданности. Точно так же он с одинаковой охотой готов идти в сражение, ведется ли оно всей массой войска разом или одною его частью, манипулом или даже отдельными воинами. Так как приспособленность частей к сражению составляет важное преимущество, то по этому самому и начинания римлян чаще, нежели прочих народов, увенчиваются успехом» (Polyb. XVIII, 32). Полибий не раз отметит достоинства манипулярной тактики квиритов: «Римский военный строй и римское войско трудно разорвать, солдаты, оставаясь в том же строю, имеют возможность вести сражение отдельными частями или всею массой по всем направлениям, ибо ближайшие к месту опасности манипулы каждый раз обращаются лицом куда нужно» (XV, 15).

Тит Ливий оставил подробное описание построения и действий легиона на поле сражения, отнеся данный эпизод ко времени Второй Латинской войны (340–338 гг. до н. э.). Вот как это выглядело в его интерпретации: «Первый ряд – это гастаты, пятнадцать манипул, стоящих почти вплотную друг к другу. В манипуле двадцать легковооруженных воинов, остальные с большими щитами, а легковооруженные – это те, у кого только копье и тяжелые пики. Во время боя в передовом отряде находился цвет юношества, достигшего призывного возраста. За ними следовало столько же манипул из воинов постарше и покрепче, которых именуют принципами; все они, вооруженные продолговатыми щитами, отличались своими доспехами. Такой отряд из тридцати манипул называли антепиланами, потому что еще пятнадцать рядов стояли уже за знаменами, причем каждый из них состоял из трех отделений и первое отделение каждого ряда называлось «пила»; ряд состоял из трех вексилл[36] в одной вексилле было 186 человек; в первой вексилле шли триарии, опытные воины испытанного мужества, во второй – рорарии, помоложе и не столь отличившиеся, в третьей – акцензы, отряд, на который не слишком можно было положиться, отчего ему и было отведено в строю последнее место.

Когда войско выстраивалось в таком порядке, первыми в бой вступали гастаты. Если они оказывались не в состоянии опрокинуть врага, то постепенно отходили назад, занимая промежутки в рядах принципов. Тогда в бой шли принципы, а гастаты следовали за ними. Триарии под своими знаменами стояли на правом колене, выставив вперед левую ногу и уперев плечо в щит, а копья, угрожающе торчащие вверх, втыкали в землю; строй их щетинился, словно частокол.

Как любил говаривать один политический деятель, будем работать с документами – рассмотрим договоры, заключенные между Карфагенской державой и Римской республикой до начала Первой Пунической войны. О них нам сообщают три историка – Полибий, Диодор Сицилийский и Тит Ливий. Но именно Полибий передает суть этих соглашений между двумя державами. По его свидетельству первый договор между Римом и Карфагеном был заключен либо в 509 году до н. э., либо в 508 году до н. э. Вот его текст: «Быть дружбе между римлянами с союзниками и карфагенянами с союзниками на нижеследующих условиях: римлянам и союзникам римлян возбраняется плыть дальше Прекрасного мыса, разве к тому они будут вынуждены бурею или неприятелями. Если кто-нибудь занесен будет против желания, ему не дозволяется ни покупать что-либо, ни брать сверх того, что требуется для починки судна или для жертвы. В пятидневный срок он обязан удалиться. Явившиеся по торговым делам не могут совершить никакой сделки иначе, как при посредстве глашатая или писца. За все то, что в присутствии этих свидетелей ни было бы продано в Ливии или в Сардинии, ручается перед продавцом государство. Если кто из римлян явится в подвластную карфагенянам Сицилию, то во всем римляне будут пользоваться одинаковыми правами с карфагенянами. С другой стороны, карфагенянам возбраняется обижать народ ардеатов, антиатов, ларентинов, киркеитов, тарракинитов и всякий иной латинский народ, подчиненный римлянам. Если какой народ и не подчинен римлянам, карфагенянам возбраняется тревожить города их; а если какой город они возьмут, то обязуются возвратить его в целости римлянам. Карфагенянам возбраняется сооружать укрепления в Лациуме, и если они вторгнутся в страну как неприятели, им возбраняется проводить там ночь» (Polyb. III, 22).

Полибий недаром оговаривается, что плавать за Прекрасный мыс было запрещено только военным кораблям, на купеческие суда это правило не распространялось. Недаром римлянам разрешалось вести торговые дела в Карфагене и других африканских городах (Polyb. III, 23). Попробуем разобраться, где же находился этот Прекрасный мыс. Когда Тит Ливий рассказывал о том, как флот Сципиона Африканского плыл в Африку, писатель отметил, что римляне уже видели мыс Меркурия (Полибий называет его Гермесов мыс). Однако Сципион «приказал поднять паруса и пристать ниже», к Прекрасному мысу[39] (XXIX, 27). Соответственно до мыса Меркурия римляне не доплыли, а свернули в Тунисский залив. В этом случае получается, что они высадились на мысе, который сегодня называется Сиди-Али-эль-Мекки. В наши дни это длинная и узкая полоска суши, вдающаяся в море, покрытая белым песком и частично заросшая пальмами, известна благодаря своим пляжам. Но кто знает, как Прекрасный мыс выглядел в те далекие времена?

Продолжая анализировать договор, Полибий делает многозначительное наблюдение: «Из этого договора явствует, что карфагеняне ведут речь о Сардинии и Ливии как о собственных владениях; напротив, относительно Сицилии они ясно отличают только ту часть ее, которая находится во власти карфагенян, и договариваются только о ней. Равным образом и римляне заключают договор только относительно Лациума, не упоминая об остальной Италии, так как она не была тогда в их власти» (Polyb. III, 23). К вопросу о Сицилии мы еще вернемся, а пока обратим внимание на несколько любопытных нюансов.

Во-первых, Полибий связывает заключение первого договора между Римом и Карфагеном с консульством Луция Юния Брута, которое приходилось на 509 год до н. э., а затем уточняет, что произошло это за 28 лет до нашествия Ксеркса на Элладу (I, 22). Персы вторглись в Элладу в 480 году до н. э. и соответственно получается, что договор с Карфагеном был подписан в 508 году до н. э. Разница не принципиальная. Во-вторых, Диодор Сицилийский утверждение Полибия оспаривает и относит заключение первого соглашения к 348 году до н. э., когда консулами были Марк Валерий Корв и Марк Попилий Ленат (XVI, 69). Хотя при этом Диодор немного ошибается и называет Марка Попилия Марком Валерием.

Свидетельство Тита Ливия подтверждает информацию Диодора, поскольку римский историк пишет о том, что договор первый договор с Карфагеном был заключен в 348 году до н. э., при консулах Марке Валерии Корве и Марке Попилии Ленате. При этом Ливий не вдается в подробности соглашения, а просто констатирует сам факт прибытия пунийской делегации: «с послами карфагенян, пришедшими искать дружбы и союза, в Риме торжественно заключили договор» (VII, 27). Разночтения налицо, но как тогда быть с утверждением Полибия, что он своими глазами видел эти договоры? По его словам они хранились на медных досках около храма Юпитера Капитолийского, в казнохранилище эдилов[40] (Polyb. III, 26). К тому же историк лично переводил текст первого договора с латинского языка на родной греческий язык: «Мы сообщаем его в переводе, сделанном с возможною точностью, ибо и у римлян нынешний язык настолько отличается от древнего, что некоторые выражения договора могут быть поняты с трудом лишь весьма сведущими и внимательными читателями» (Polyb. III, 22). Как-то не верится, что Полибий мог ошибиться при чтении и переводе таких важных документов, ведь наверняка ему при этом помогал кто-то из римских друзей. А обманывать читателей в данном вопросе Полибию не было никакого резона.

Вернемся к вопросу о том, чьи сведения являются достоверными – Тита Ливия и Диодора Сицилийского или Полибия? Я полагаю, что здесь прав греческий историк, а Ливий и Диодор просто ошиблись. Недаром Полибий, рассказывая о договорах Рима и Карфагена, сделал существенную оговорку: «в наше время даже старейшие из римлян и карфагенян, слывущие за людей, наиболее пекущихся о государственных делах, даже они не знали их» (I, 26). Так это II век до нашей эры, а Диодор Сицилийский и Тит Ливий жили значительно позже и поэтому могли действительно не владеть всей необходимой информацией!

Обратимся ко второму соглашению между двумя государствами, в которое карфагеняне включили также жителей Утики и Тира: «Быть дружбе между римлянами с союзниками и карфагенянами, тирийцами, народом Утики с союзниками на следующих условиях: римлянам возбраняется ходить по ту сторону Прекрасного мыса, Мастии и Тарсея как за добычей, так и для торговли и для основания города. Если карфагеняне овладеют в Лациуме каким-либо городом, не зависимым от римлян, то они могут взять деньги и пленных, а самый город обязаны возвратить. Если какие-либо карфагеняне возьмут в плен сколько-нибудь человек из народа, соединенного с римлянами писаным договором, но не находящегося под властью римлян, карфагенянам возбраняется привозить пленных в римские гавани; если же таковой будет доставлен туда и римлянин наложит на него руку, то пленный отпускается на свободу. То же самое возбраняется и римлянам. Если римлянин в какой-либо стране, подвластной карфагенянам, возьмет воды или съестных припасов, ему возбраняется с этим съестными припасами обижать какой-либо народ, связанный с карфагенянами договором и дружбою. То же самое возбраняется и карфагенянам. Если же случится что-нибудь подобное, обиженному возбраняется мстить за себя; если кто-нибудь учинит это, то деяние его будет почитаться государственным преступлением. В Сардинии и Ливии никому из римлян не дозволяется ни торговать, ни основывать город, ни приставать где-либо, разве для того только, чтобы запастись продовольствием или починить судно. Если римлянин будет занесен бурею, то обязан удалиться в пятидневный срок. В той части Сицилии, которая подвластна карфагенянам, а также в Карфагене римлянину наравне с гражданином предоставляется совершать продажу и всякие сделки. То же самое предоставляется и карфагенянину в Риме» (Polyb. III, 24). Таким образом, в данном соглашении карфагеняне защищают от проникновения римлян не только свои владения в Африке, Сицилии и Сардинии, но и испанские территории, поскольку Мастия и Тарсей находились на юге Иберийского полуострова. О том, что угрозы карфагенян относительно неприкосновенности Сардинии и Испании не были пустым звуком, свидетельствует Страбон. Ссылаясь на греческого ученого Эратосфена, географ пишет о том, что «карфагеняне… даже топили в море корабли всех чужеземцев, которые проплывали мимо их страны в Сардинию или к Геракловым столбам» (XVII, I, 19). Римские ограничения, как и в первом договоре, касались только Лациума.

Третий договор Рима с Карфагеном был заключен в 306 году до н. э., в консульство Публия Корнелия Арвины и Квинта Марция Тремула: «в тот год возобновили договор с карфагенянами, а послов их, прибывших с этой целью, щедро одарили» (Liv. IX, 43). Суть соглашения вкратце излагает Полибий: «И в этом договоре карфагеняне опять и с большею еще определенностью заявляют право собственности на Ливию и Сардинию и возбраняют римлянам всякий доступ к ним, напротив, относительно Сицилии они выразительно называют только подвластную им часть ее. Точно так же выражаются римляне о Лациуме, обязывая карфагенян не причинять обид ардеатам, антиатам, киркеитам и тарракинитам. Это – те города, которые лежат при море на границе Латинской земли, в отношении которой и заключается договор» (Polyb. III, 24). Как видим, данный документ вносил лишь некоторые дополнения в уже существующие соглашения.

Заключение очередного договора между Римом и Карфагеном Полибий относит к 280 году до н. э., когда царь Эпира Пирр высадился в Италии и начал войну с Римской республикой. Это был последний договор между карфагенянами и римлянами до начала Первой Пунической войны. Книги Тита Ливия, где рассказывается об этих событиях, не сохранились, и «Всеобщая история» Полибия остается единственным источником по данному вопросу. Новое соглашение подтверждало все прежние договоренности, но при этом в нем были прописаны новые пункты. Они заключались в следующем: «Если римляне или карфагеняне пожелают заключить письменный договор с Пирром, то оба народа обязаны выговорить себе дозволение помогать друг другу в случае вторжения неприятеля, какая бы из двух стран ни подверглась нападению. Если тот или другой народ будет нуждаться в помощи, карфагеняне обязаны доставить суда ластовые и военные, но жалованье своим воинам каждая сторона обязана уплачивать сама. Карфагеняне обязуются помогать римлянам и на море в случае нужды; но никто не вправе понуждать команду к высадке на сушу, раз она того не желает» (Polyb. III, 25). Можно не сомневаться, что заключение этого договора было вызвано резко обострившейся обстановкой в Южной Италии.

На первый взгляд, данный договор производит довольно странное впечатление. Пунийцы обязуются оказывать римлянам помощь на море, поскольку военного флота у республики не было, а также предоставлять союзникам суда для перевозки войск. Возникает вопрос: а что же будут делать квириты, чем они помогут карфагенянам? Ведь в договоре об этом ничего не сказано! Но дело в том, что в данный момент именно римляне несли на своих плечах всю тяжесть сухопутной войны против эпирской армии, и помощь требовалась им, а не карфагенянам. В Картхадаште не могли не понимать, что если Рим потерпит поражение, то армия эпирского царя в скором времени появится на Сицилии. В этом случае война с Пирром будет неизбежна, а карфагенское правительство представляло как все трудности возможного противостояния, так и мощь царской армии. В совете просчитывали все варианты, вплоть до того, что если Пирр завоюет Сицилию, то попытается подобно Агафоклу высадиться в Африке. Как полководец эпирский царь был на порядок выше сиракузского тирана, и чем тогда все закончится для Карфагена, не мог предсказать никто. Поэтому и старались карфагенские власти оказать поддержку своим римским союзникам.

Еще один момент. Хотя Полибий прямо и не говорит о том, что римляне должны оказывать военную помощь пунийцам, однако это следует из текста самого договора. Там просто прописано, что если кто-либо из союзников будет нуждаться в помощи, то карфагеняне обязаны предоставить военные и грузовые суда. Одни – для перевозки войск, другие – для охраны каравана. Получается, что и римляне могли направить легионы на выручку союзникам, и пунийцы могли поддержать квиритов не только флотом, но и войсками. В сложившейся ситуации такой договор был выгоден обеим сторонам. В Карфагене внимательно следили за событиями в Италии, однако вторжение Пирра на Сицилию застало членов совета врасплох. Потому что никто не ожидал, что царь не доведет до ума дела на Апеннинском полуострове и ввяжется в новую авантюру.

О том, как выполняли свои обязательства карфагеняне, есть два рассказа – Валерия Максима и Юстина. Есть смысл их сравнить и посмотреть, как одно и то же событие трактовали два разных человека. Валерий Максим поведал следующее: «Вот еще пример общественной уверенности. Во время войны с Пирром карфагеняне по своей воле прислали на помощь римлянам в Остию флот в составе ста тридцати кораблей. Сенат решил отправить к их полководцу легатов – предупредить, что римский народ берет на себя ответственность за войну только в том случае, если сражаются его воины, а значит, пусть их флот отчаливает назад, в Карфаген» (III, 7.10). Здесь писатель откровенно восхищается доблестью предков, которые в труднейших обстоятельствах проявили чувство собственного достоинства и отказались от помощи со стороны потенциального соперника.

Эта же история, но в изложении Юстина: «Между тем в римский сенат явился карфагенский полководец Магон, посланный со ста двадцатью кораблями на помощь римлянам, и стал заверять их, будто карфагеняне очень огорчены тем, что Италия страдает от войны с царем-чужестранцем; поэтому-то и послали его, чтобы римлянам пришло на помощь иноземное войско, раз уж на них напал иноземный враг. Сенат выразил карфагенянам благодарность, но от их помощи отказался. Магон же с пуническим лукавством спустя короткое время тайно посетил Пирра под видом карфагенского мирного посредника, намереваясь выведать его планы относительно Сицилии, куда, как до него дошел слух, Пирра уже звали. Ибо ведь истинным поводом к посылке подкреплений римлянам было желание карфагенян войной с Римом задержать Пирра в Италии, чтобы он не имел возможности переправиться в Силицию» (XVIII, 2). Юстин трактует ситуацию таким образом, словно между Римом и Карфагеном не было никакого договора о помощи друг другу в борьбе с Пирром. Для него главное – показать пресловутое коварство пунийцев. Хотя желание карфагенян не дать войне перекинуться на Сицилию, историк подметил верно.

Вернемся к соглашениям, которые были заключены между Римской республикой и Карфагенской державой. Обе договаривающиеся стороны очень серьезно относились к своим обязательствам, о чем свидетельствуют приносимые ими клятвы. Недаром Полибий уделил данному ритуалу особое внимание: «Что касается клятвы, то она должна была быть такого рода: первые договоры карфагеняне утвердили клятвою во имя отеческих богов, а римляне – согласно древнему обычаю – во имя Юпитера Камня, последний же договор именами Марса и Эниалия. Клятва Юпитером Камнем состоит приблизительно в следующем: утверждающий договор клятвою берет в руку камень и, поклявшись от имени государства, произносит такие слова: “Да будут милостивы ко мне боги, если я соблюду клятву; если же помыслю или учиню что-либо, противное клятве, пускай все люди невредимо пребывают на собственной родине, при собственных законах, при собственных достатках, святынях, гробницах, один я да буду повергнут, как этот камень». При этих словах произносящий клятву кидает камень”» (Polyb. III, 25).

Но вскоре между союзниками произошел первый конфликт. Когда Пирр покидал Италию, то он оставил в Таренте гарнизон под командованием своего сына Гелена и военачальника Милона, но впоследствии отозвал их на Балканы (Just. XXV, 3). Однако все было гораздо сложнее, подробная информация об этих судьбоносных событиях содержится в трудах Зонары и Фронтина. К отцу отправился только Гелен, принявший участие в последней военной кампании Пирра, а Милон по-прежнему удерживал цитадель Тарента. В 272 году до н. э. к городу подошла римская армия Луция Папирия Курсора и приступила к осадным работам. Практически в это же время тарентийцы получили весть о гибели Пирра. Со смертью эпирского царя геополитическая обстановка резко изменилась, и Тарент вновь оказался один на один против всей мощи Римской республики. Гарнизон Милона уже не играл существенной роли, и поэтому эллины обратились к единственной силе, которая могла им помочь, – к Карфагену.

В карфагенском правительстве сразу же оценили перспективы такого предложения. Соблазн закрепиться в Южной Италии был слишком велик, чтобы члены совета обратили внимание на недовольство римлян, и в скором времени пунийские корабли появились у Тарента. К этому времени противостояние между горожанами и воинами гарнизона накалилось до такой степени, что на Милона было совершено открытое нападение. Стратег вновь закрылся в цитадели и стал думать, как поступить в сложившейся ситуации. Выбор был невелик, поскольку со стороны суши город осадили римские легионы, а вход в гавань заблокировал карфагенский флот.

В этот судьбоносный момент Луций Папирий Курсор проявил мудрость. Он понимал, в каком сложном положении оказался Милон и поэтому решил помочь ему принять нужное решение. Доверенный человек консула встретился со стратегом и от имени римского полководца гарантировал Милону и всем воинам гарнизона полную безопасность, если они сдадут город римлянам. Эпирот предложение оценил и стал убеждать горожан отправить посольство к консулу. На роль посла военачальник предложил себя, а тарентийцы, не заметив подвоха, с этим согласились. Вернувшись из консульского лагеря, Милон усыпил бдительность горожан различными обещаниями Курсора, а затем открыл ворота римлянам (Front. III, III, 1). Так был взят Тарент. Согласно договоренности, Милон покинул город со своим отрядом и представителями антиримской партии, а заодно вывез и хранившиеся в цитадели деньги. Что же касается командующего карфагенским флотом, то он проявил в данной ситуации удивительную пассивность, оставаясь больше зрителем, нежели участником событий.

Но даже такое бездействие возмутило квиритов до глубины души, и они посчитали поведение пунийцев нарушением существующего договора: «Карфагеняне присылают флот в помощь Таренту и этим нарушают договор» (Liv. Per.14). Однако со стороны римлян такое заявление было лукавством. Полибий ничего не пишет о том, что согласно договоренностям между Римом и Карфагеном пунийцы не должны появляться в Южной Италии. Наоборот, он акцентирует внимание читателей на том, что все римские запреты ограничивались Лациумом. Квириты просто выдавали желаемое за действительное, чтобы лишний раз показать вероломство своих союзников. Недаром впоследствии Павел Орозий написал о том, что между римлянами и карфагенянами под Тарентом произошла битва, в которой победили его соотечественники (IV, 3, 2). Данная информация не только не подтверждается другими источниками, но противоречит дальнейшему ходу событий.

Похожая ситуация сложилась с карфагенянами и их претензиями на господство в Сицилии. Полибий с завидной настойчивостью подчеркивает, что во всех соглашениях речь идет исключительно о карфагенских владениях на острове, а не о Сицилии в целом, и что согласно третьему договору между Римом и Карфагеном, квиритам запрещалась посещать на Сицилии только земли, находившиеся под властью карфагенян. Правительство Картхадашта при всем желании не могло запретить римлянам появляться в Сиракузах, Мессане и других греческих городах. Именно этот пункт договора сыграет ключевую роль в событиях, которые приведут к первой войне между Римом и Карфагеном. Пунийцы посчитают, что римляне нарушили соглашение, квириты же, наоборот, будут пребывать в полной уверенности, что действовали согласно взятым на себя обязательствам.

Дальнейшее развитие событий в большей степени зависело не от карфагенян, а от римлян, и Полибий прозорливо указал на ключевой момент всей этой истории. Сенаторы видели, «что карфагеняне покорили своей властью не только Ливию, но и большую часть Иберии, что господство их простирается и на все острова Сардинского и Тирренского морей, и сильно боялись, как бы не приобрести в карфагенянах в случае покорения ими Сицилии опасных и страшных соседей, которые окружат их кольцом и будут угрожать всем частям Италии» (Polyb. I, 10). В какой-то степени у квиритов просто не было другого выхода.

На северо-восточной оконечности острова Сицилия находится город Мессана[41]. От материка его отделяет Мессинский пролив, ширина которого здесь всего пять километров. С запада Мессану закрывает горная гряда, а сам город лежит у ее подножия. Такое местоположение довольно удобно, поскольку позволяет встретить врага на дальних подступах и на выгодной позиции. Путь же вдоль побережья по узкой полоске земли крайне опасен, поскольку с одной стороны нависают горы, а с другой плещется море. Стратегическое значение Мессаны было обусловлено тем, что она обладала удобной гаванью, из которой можно не только контролировать весь пролив, но осуществить высадку десанта в Италию. На другой стороне пролива, чуть южнее Мессаны, был расположен город Регий[42].

В древности Мессинский пролив был знаменит тем, что здесь обитали легендарные чудовища – Сцилла и Харибда. Согласно легенде, Харибда обитала у Пелорского мыса Сицилии, на противоположной стороне пролива жила Сцилла. Пройти между Сциллой и Харибдой сумел хитроумный Одиссей, а для древних греков данное выражение означало либо избегнуть большой опасности, либо оказаться между двух огней. Трактовать можно по-разному. В более поздние времена историки античности пытались объяснить возникновение мифа о Сцилле и Харибде, увязывая его с природными явлениями: «Ближайший к острову мыс Италии называется Регием, так как по-гречески это слово обозначает “разрыв”. Неудивительно, что древние сочинили много баснословного об этой местности, где сочетались вещи, столь удивительные: во-первых, нигде нет более бурного пролива, устрашающего не только быстротой напора вод, но представляющего собой водоворот, так что ужас охватывает не только испытывающих на себе его силу, но даже и видящих его издалека. Такая там идет борьба сшибающихся друг с другом волн, что одни, как бы обратившиеся в бегство, низвергаются вниз гребнями, другие, точно победительницы, гордо вздымаются над ними. Здесь слышен то рев бурлящего моря, то гул ниспадающих в бездну волн, а невдалеке – неугасающие огни на горе Этне и на Эолийских островах, огни, для которых пищей служат как будто сами волны. Ибо такое могучее пламя не могло бы пылать столько веков в таких тесных пределах, если бы оно не находило себе пищи в самой влаге. Тут-то воображение и создало баснословных Сциллу и Харибду, тут-то и слышали лай, видели воображаемых чудовищ. Мореходам, устрашенным зрелищем могучих валов, образующих водовороты, казалось, что это лают волны, которые сталкивает одну с другой поглощающая их пучина. Эта же причина порождает и постоянные огни на горе Этне: сталкивающиеся и борющиеся волны захватывают с собой воздух, увлекают его в глубь моря и удерживают его там, сжимая его, пока он не проникнет в подземные каверны и не воспламенит горючие материалы. Уже самая близость между Италией и Сицилией и одинаковая высота мысов, вдающихся в море навстречу друг другу, – все это, вызывающее изумление и в наше время, древних наполняло ужасом. Они верили, что эти мысы, сшибаясь друг с другом и вновь расходясь, схватывают и уничтожают даже крепкие суда; и не наслаждение чудесным вымыслом породило эту древнюю басню, но страх и изумление, которые испытывали проплывающие здесь мореходы. Действительно, если на это место смотреть издали, то кажется, что перед нами не пролив, а залив, и только когда приблизишься к нему, то оба мыса, которые, казалось, были соединены, как бы расступаются и разъединяются» (Just. IV, 1). Мы видим, что Мессинский пролив был крайне опасен для судоходства, и пройти его мог только очень опытный кормчий, хорошо знавший здешние воды. Впрочем, во всей этой истории самым главным был другой нюанс – кто владел Мессаной, тот держал в своих руках ключи от Сицилии и Италии. Именно этот факт и спровоцировал дальнейшие события.

Тиран Сиракуз Агафокл был храбрым солдатом и неплохим стратегом. Он сражался со всеми своими соседями, с 312 по 306 гг. до н. э. воевал с Карфагеном и даже умудрился перенести боевые действия в Африку. Впрочем, эта экспедиция закончилась полным провалом. Тем не менее к моменту смерти тирана созданная им держава была одной из самых мощных в Западном Средиземноморье. Но все изменилось, когда Агафокл умер. Его наследники начали борьбу за власть и в буквальном смысле слова истребили друг друга, после чего италийские наемники тирана покинули Сиракузы.

Среди этой разношерстной публики в основном преобладали выходцы из Кампании. Мы не знаем, когда именно у солдат удачи возникла идея овладеть Мессаной: Полибий, чей труд является нашим главным источником, ничего по данному поводу не говорит. Он лишь отмечает, что наемники давно завидовали гражданам этого города. Как следует из текста, жители Мессаны относились к этим людям весьма доброжелательно и однажды пустили их к себе в город. Зачем они это сделали – непонятно, зато расплата за такую недальновидность наступила моментально. Наемники захватили город и перебили практически все мужское население, лишь немногие граждане были изгнаны из Мессаны. Женщин и детей солдаты забрали себе, земли и имущество горожан разделили, после чего остались жить в захваченных домах. Бывшие наемники теперь называли себя мамертинцами (mamertini) – сынами Марса. Таким образом в Мессане образовалось разбойничье квазигосударство, ставшее головной болью для их соседей на многие годы. Случилось это в 282 году до н. э.

Дурной пример оказался заразителен. В Италии шла с царем Пирром и жители Регия, опасаясь как эпирских войск, так и карфагенского флота, курсировавшего вдоль берегов Южной Италии, обратились в Рим за помощью. «Отцы отечества» решили усилить влияние республики на юге Италии и отправили в город восьмой легион (Oros. IV, 3, 4), под командованием некого Деция Кампанца. Или Юбеллия, как пишет Валерий Максим. До определенного момента в Регии все было спокойно и горожане наслаждались мирной жизнью под защитой легионеров, но затем ситуация резко изменилась.

От Регия до Мессаны рукой подать, и воины регийского гарнизона были очень хорошо осведомлены о том, что происходит у соседей. Как следствие, римлян начала мучить зависть. Они смотрели на богатый город, на зажиточных горожан и думали о том, как бы все это благосостояние присвоить. Насмотревшись на мамертинцев, римляне выбросили из головы такие понятия, как совесть и долг, и в один прекрасный день учинили в Регии бойню, перебив или изгнав из города всех мужчин. Сделали то же самое, что и италийские наемники Агафокла. Фронтин оговаривается, что произошло это вопреки приказу римского военачальника (IV, I, 37). Но Аппиан излагает дело иначе, и пишет, что командир легиона Деций позавидовал богатствам горожан, и подговорил своих людей напасть на местных жителей во время праздника. На пиру легионеры перебили мужское население Регия и захватили город (App. III, IX, 2). После этого с Мессаной были установлены самые дружеские отношения, и воины из Регия не раз приходили на выручку мамертинцам. Для Сицилии наступили черные дни, поскольку отряды авантюристов нападали как на владения карфагенян, так и на Сиракузы. Наивысшим успехом разбойников стал захват города Гела. И с каждым днем ситуация ухудшалась.

Положение осложнялось тем, что римляне в данный момент ничего не могли поделать с изменниками, поскольку все силы республики были брошены на войну с Пирром. И лишь в 276 году до н. э. консул Гай Генуций Клепсина повел легионы на Регий, чтобы покарать отступников (Oros. IV, 3, 5). Город был осажден, и после яростного штурма армия консула прорвалась за линию укреплений. Во время уличных боев часть мятежников истребили, остальных взяли в плен. Началась расправа.

Полибий свидетельствует, в Рим в качестве пленников привели три сотни бывших легионеров (I, 7), Тит Ливий говорит о том, что сдался весь мятежный легион, Фронтин также пишет о 4000 человек, посаженных в тюрьму и впоследствии казненных (IV, I, 37). Казнили предателей по старинному обычаю – высекли и обезглавили секирой (I, 7). Командир преступного легиона Деций воспользовался тем, что его плохо охраняли, и свел счеты с жизнью в тюрьме (App. III, IX, 3). Более подробно ситуацию освещает Валерий Максим: «Показателен такой случай. Солдаты, которые во время бесчестной войны захватили Регий и после смерти полководца Юбеллия избрали своим начальником его писца Марка Цезия, были брошены в тюрьму. Когда же народный трибун Марк Фурий объявил, что наказание, по обычаю предков, не может налагаться на римских граждан, решение все же не отменили. И постановили каждый день бить плетьми и казнить отсечением головы пятьдесят человек, тела их не хоронить, а смерть не оплакивать» (II, 7, 15). О том, что казненных мятежников запретили хоронить и оплакивать, также пишет Фронтин (IV, I, 37). Столь жестокая расправа преследовала одну цель – вернуть доверие союзников к Риму. Ради этого сенаторы возвратили уцелевшим гражданам Регия их земли и город, всем своим поведением демонстрируя, что случившееся есть лишь прискорбное исключение из общего правила. «Отцы отечества» проявили мудрость, и данный инцидент не имел тех последствий, которые мог бы иметь. Подводя итоги этой печальной истории, Павел Орозий делает весьма примечательный вывод: «Рим, когда целиком уничтожил свой легион, видел себя победителем, хотя он, без сомнения, потерпел бы поражение, если бы сражался с легионом в битве, как с врагом» (IV, 3, 6).

Римляне со своей задачей справились, но на Сицилии оставались союзники регийских бунтовщиков, крепко удерживающие Мессану. Когда на острове высадилась армия Пирра, то воитель нанес мамертинцам ряд тяжелых поражений и разрушил множество их крепостей (Plut. Pyr. 23). Но затем Пирр отвлекся на войну с карфагенянами и забросил это дело. Вскоре царь вернулся в Италию, и теперь решать проблему бывших наемников Агафокла должны были местные власти. Однако для этого требовалась сильная личность, обладающая твердой волей и талантом военачальника. И вскоре такой человек появился. Звали его Гиерон, сын Гиерокла.

По линии отца Гиерон происходил из очень знатного рода, зато родословная по материнской линии подкачала, поскольку мать будущего царя была служанкой-рабыней (Just. XXIII, 4). Поэтому все, чего Гиерон добился в жизни, он добился благодаря неустанному труду и своим многочисленным достоинствам. Помимо всего прочего сын Гиерокла был превосходным бойцом и не раз сражался в поединках один на один (Just. XXIII, 4). Вскоре он заслужил репутацию храброго воина и толкового командира, пользовавшегося непререкаемым авторитетом среди солдат. Когда на Сицилии высадился с армией царь Пирр, то Гиерон воевал под его командованием против карфагенян и стяжал себе великую славу. Юстин конкретно указывает на то, что великий полководец симпатизировал доблестному эллину и не раз отмечал Гиерона наградами за храбрость (XXIII, 4). В конце концов Гиерон стал другом Пирра и умудрился женить своего сына Гелона на царской дочери Нереиде. В 275 году до н. э. Пирр покинул Сицилию, однако политический капитал, который Гиерон заработал во время пребывания царя на острове, сослужил ему добрую службу.

Когда армия Сиракуз стояла в окрестностях города Моргантины и среди солдат начались волнения, то воины выбрали своими командирами некоего Артемидора и Гиерона. Первый вскоре отошел на второй план, и вся власть сосредоточилась в руках предприимчивого и талантливого военачальника. Гиерон с войском вернулся в Сиракузы, быстро удалил с политической арены своих конкурентов и утвердил свою власть в городе[43]. При этом действовал настолько мудро и дальновидно, что заслужил одобрение сограждан, которые утвердили выбор армии и признали Гиерона правителем. Хотя Полибий пишет о том, что в Сиракузах весьма негативно относились к тому, что воины сами выбирают себе полководцев (I, 9), но Гиерон повел дело так, что предстал перед соотечественниками в роли человека, озабоченного исключительно благом родного города, а не личными амбициями.

К этому времени набеги мамертинцев на окрестные земли достигли своего апогея. Они в буквальном смысле слова терроризировали соседей, подвергая грабежам и опустошениям обширные территории, жгли деревни и уводили людей в рабство. Даже обложили некоторые населенные пункты данью. Но Гиерон решил покончить с этой напастью – по его мнению, момент, чтобы уничтожить квазигосударство в Мессане, был очень удачный. Гиерон исходил из того, что раз римляне полностью зачистили Регий от мятежников, то мамертинцы уже не могли рассчитывать на помощь соседей. Но, будучи опытным военачальником, он предпочел действовать не спеша и тщательно подготовить грядущую операцию.

Больше всего правителя смущала как собственная армия, так и ситуация в Сиракузах. С одной стороны, в войсках служили очень много старых наемников, которых вербовал не Гиерон, а Агафокл и его преемники. Это были очень опасные элементы, которые постоянно выражали неудовольствие и сеяли смуту среди других солдат. Обратной стороной медали было то, что, как только армия покидала Сиракузы, то в городе сразу же начинались волнения и беспорядки, которые нередко приводили к государственным переворотам. Но эту проблему Гиерон решил очень просто, женившись на дочери Лептина, одного из самых влиятельных граждан Сиракуз. Лептин пользовался огромным авторитетом у народа, и когда Гиерон покидал город, то все дела внутреннего управления оставлял на тестя.

Решить вопрос с наемниками было гораздо сложнее, но правитель и здесь нашел выход. Гиерон сказал, что пришла пора выступить в поход на Мессану, собрал армию, дошел до реки Киамосоры, где и объявил, что в этом месте даст бой мамертинцам. Свое войско полководец построил в две линии: в первой стояли наемники, во второй – гражданское ополчение Сиракуз и отряды конницы. В начале сражения Гиерон приказал второй линии оставаться на месте, а когда наемники не выдержали натиска мамертинцев и обратились в бегство, вообще увел своих людей с поля боя. Все солдаты удачи, служившие в его армии, были перебиты. Хорошо или плохо поступил в данном случае Гиерон, вопрос риторический, для нас же важен другой момент – этой бойней правитель укрепил свое положение. На примере мамертинцев он видел, к чему может привести выступление наемников, и вовсе не желал, чтобы к проблемам внешнеполитическим добавились проблемы внутренние. Организованная военная сила, которая не подчиняется верховной власти, представляет смертельную опасность для любого государства. Наемники были такой силой, и Гиерон отдавал себе отчет, к чему может привести их выступление против Сиракуз.

После побоища на реке Киамосоре Гиерон вернулся в Сиракузы и лично занялся вербовкой наемных солдат. Все граждане, находившиеся в армии, вернулись по домам живые и здоровые, поэтому никакого недовольства действиями правителя в городе не было. Возможно, народ даже был рад такому исходу дела, поскольку люди могли всерьез опасаться, что наемники Агафокла попытаются по примеру мамертинцев захватить власть в Сиракузах. Что же касается Гиерона, то он открыл государственные арсеналы, снабдил народ лучшим оружием и усиленно занялся обучением гражданского ополчения. После мнимой «победы» на реке Киамосоре воодушевленные успехом мамертинцы активизировались и продолжили грабительские набеги на владения Гиерона и карфагенян. С разбойниками надо было заканчивать как можно быстрее. Решив, что войск собрано достаточно, правитель повел в поход 10 000 пехотинцев и 1500 всадников (Diod. XXII, 13).

Сначала Гиерон взял штурмом город Милы[44], расположенный на северо-востоке Сицилии. Отсюда можно было начинать наступление на Мессану, но правитель не пошел на вражескую столицу, а стал захватывать города и крепости, занятые гарнизонами мамертинцев. После того как войска Гиерона овладели Тавромением[45] и Тиндаридой[46], у мамертинцев не осталось иного выбора, как дать противнику генеральное сражение. Под командованием стратега мамертинцев Киона было 8000 пехотинцев и всего 40 всадников (Diod. XXII, 13). Решающая битва произошла на равнине около города Милы, на берегах реки Лонганий в 264 году до н. э. Противников разделяла река, что давало мамертинцам определенные преимущества ввиду подавляющего превосходства противника в коннице. Но Кион не собирался отсиживаться в обороне, а планировал сам атаковать эллинов. Однако Гиерон переиграл своего оппонента. Он отправил в обход вражеских позиций восемь сотен тяжеловооруженных пехотинцев, половину которых составляли изгнанники из Мессаны. Этот маневр имел решающее значение для исхода битвы. В то время как греческая пехота сражалась с пехотой мамертинцев, отряд обошел возвышающийся над равниной холм и ударил в тыл противнику. Не выдержав атаки с двух сторон, мамертинцы обратились в бегство, а их стратег Кион попал в плен, где вскоре и умер. Остатки разбитой армии мамертинцев в беспорядке отступили в Мессану и укрылись за крепостными стенами. Последняя надежда разбойников была на мощные городские укрепления, за которыми можно было переждать осаду, однако без помощи извне шансы на успешный исход предприятия были невелики.

Для Гиерона победа была полной и безоговорочной. Ему оставалось сделать только один шаг и взять Мессану, поскольку мамертинцы оказались полностью деморализованы и были готовы сдать город эллинам. Но в ход событий вмешалась третья сила.

К несчастью для Гиерона и к большой удаче мамертинцев, в это время у Липарских островов стоял на якоре карфагенский флот под командованием Ганнибала. Как только военачальник пунийцев узнал об итогах битвы на Милийской равнине, то он сразу же понял, что Мессана неминуемо падет и в этом случае могущество Гиерона возрастет многократно, что явно противоречило интересам Карфагена. Поэтому Ганнибал решил приложить все усилия для того, чтобы этому помешать. Диодор Сицилийский не сообщает подробностей того, как карфагенскому военачальнику удалось убедить Гиерона отказаться от немедленного похода на Мессану (XXII, 13). Правитель Сиракуз упустил удобный момент, а хитрый карфагенянин из греческого лагеря поспешил в Мессану и стал убеждать мамертинцев не сдавать город Гиерону. При этом обещал помощь Карфагена и, чтобы показать всю серьезность намерений, ввел в город небольшой гарнизон. Мамертинцы ободрились и решили сражаться с греками до конца. Гиерон понял, что в сложившейся ситуации он вряд ли овладеет Мессаной, и вернулся в Сиракузы, где был провозглашен народом царем (Polyb. I, 9, Just. XXIII, 4). Ганнибал торжествовал, но если бы он знал, к каким катастрофическим последствиям для Карфагена приведет решение оказать поддержку мамертинцам, то вряд ли бы затеял эту интригу. Именно он сделал тот самый первый и роковой шаг, который в конечном счете привел Картхадашт на гибельный путь. Но будущего не дано предвидеть никому.

В Мессане бушевали страсти. Мамертинцы осознали, что в одиночку устоять против мощи Сиракуз у них нет никаких шансов, и спешно искали себе сильного покровителя. Проблема заключалась в том, что на эту роль рассматривались два кандидата – Карфаген и Рим. Но пунийцы были рядом, их отряд уже находился в Мессане. Квириты были далеко, к тому же никто не знал, как они отнесутся к такому предложению. Мамертинцы хорошо помнили, как сурово римляне обошлись с мятежниками в Регии, и поэтому испытывали вполне резонные опасения, относительно своей дальнейшей судьбы. Но страх перед Гиероном был настолько велик, что из Мессаны отправилось в Рим посольство с просьбой о помощи. Однако представители прокарфагенской партии оказались проворнее и сдали пунийцам городской акрополь. В город вошел отряд карфагенского военачальника Ганнона и занял цитадель, а с моря подошли пунийские корабли и перекрыли Мессинский пролив. Таким образом карфагеняне практически овладели Мессаной.

Тем временем в Риме среди сенаторов разгорелась жаркая полемика по поводу предложения мамертинцев. Прибывшие посланцы убеждали «отцов отечества» оказать им помощь на том основании, что они являются италиками по происхождению и поэтому могут рассчитывать на дружбу и союз с римским народом. Но сенаторы колебались. Они помнили, как совсем недавно огнем и мечом подавили мятеж легионеров в Регии, а здесь ситуация была аналогичная. С той разницей, что засевшие в Мессане мамертинцы не были римскими гражданами. Многие сенаторы считали позором принимать под свое покровительство бандитов, терроризирующих мирное население Сицилии. Они прямо говорили, что такая непоследовательность во внешней политике, когда одних разбойников наказывают за совершенные преступления, а других за аналогичные злодеяния поощряют, вредна для государства, потому что она несправедлива. И что скажут в Регии, где местные жители немало натерпелись от мамертинцев? Но самым главным их аргументом было то, что, принимая под свое покровительство мамертинцев, квириты фактически развязывали войну с Карфагеном. И хотя согласно договору римлянам запрещалось появляться лишь на территориях, принадлежащих пунийцам, проблема заключалась в том, что в акрополе Мессаны засел карфагенский гарнизон. С одной стороны, пунийцы могли уже считать город своим, но, с другой стороны, с этим не была согласна часть мамертинцев. Ситуация была достаточно скользкой, но было ясно одно – по доброй воле карфагеняне акрополь не покинут, их придется выбивать силой. А готов ли сейчас Рим к войне с могущественной державой, чей флот господствует в Западном Средиземноморье? Не останется в стороне от конфликта и царь Сиракуз Гиерон, у которого свои виды на Мессану.

Аргументы сторонников союза с мамертинцами звучали в сенате не менее убедительно: они прямо указывали, что в сложившейся ситуации следует думать не о морали, а о государственных интересах. По мнению этих сенаторов, в данный момент главная угроза республике исходила именно от Карфагена. Пунийцы подчинили южную часть Иберии, господствуют на Сардинии, под их властью – едва ли не вся Сицилия, а карфагенские боевые корабли беспрепятственно бороздят воды Тирренского и Средиземного морей. И если этот народ сейчас завладеет Мессаной, то падение Сиракуз станет лишь вопросом времени, и тогда кто знает, не появятся ли пунийские армии в Южной Италии? Ведь имел же место инцидент в Таренте! Если сейчас отдать Мессану карфагенянам, то это значит предоставить им в будущем возможность «сооружения моста для переправы в Италию» (Polyb. I, 10).

Обсуждение затягивалось, «отцы отечества» спорили до хрипоты, но так и не пришли к единому мнению. Ситуация складывалась так, что защитники обеих точек зрения были по-своему правы, а компромисс здесь был невозможен. Но сенаторам даже в голову не приходило, что сейчас они не просто решают вопрос о том, оказать мамертинцам помощь или нет, а на века определяют будущее римской внешней политики. Момент был воистину судьбоносный.

Тит Ливий недаром отметил, что когда мамертинцы просили сенаторов о помощи, «об этом предмете был великий спор между сторонниками и противниками такого решения» (Per. 16). Дело кончилось тем, что вопрос вынесли на рассмотрение народного собрания. Но консулы Аппий Клавдий Кавдекс и Марк Фульвий Флакк решили не пускать процесс на самотек, а стали активно агитировать в пользу мамертинцев. Как пишет Полибий, римский народ, истощенный предыдущими войнами, решил за чужой счет поправить свои дела и проголосовал за оказание помощи Мессане. При этом историк сделал существенную оговорку, что отдельные граждане уже подсчитывали выгоды от грядущей войны (Polyb. I, 11). Командующим армией был назначен консул Аппий Клавдий, ему предписывалось переправиться на Сицилию, оказать помощь мамертинцам в войне с царем Гиероном и освободить от карфагенян акрополь Мессаны.

Полибий так прокомментировал судьбоносное решение квиритов: «Если кто будет укорять римлян по поводу перехода их в Сицилию за то, что без всяких оговорок они приняли дружбу мамертинцев и потом по их просьбе оказали им помощь, невзирая на то, что мамертинцы поступили вероломно в отношении не только мессанян, но и региян, то упреки его будут основательны, но совершенно ошибочно утверждать, будто римляне самим вступлением в Сицилию нарушили клятву и договор» (Polyb. III, 26). Действительно, ситуация была настолько спорная, что однозначно ответить на вопрос, кто здесь был прав, а кто виноват, возможным не представляется.

К этому времени обстановка в Мессане резко обострилась. Командир карфагенского отряда Ганнон засел со своими людьми в местном акрополе и тем самым осложнил жизнь не только мамертинцам, но и римлянам. Позиция Ганнона была безупречной, и ему оставалось только ждать, когда на помощь придут соотечественники или царь Сиракуз Гиерон, искренне ненавидевший мамертинцев и желающий уничтожить это разбойничье племя. Все шансы на успешное завершение операции по захвату Мессаны были на стороне карфагенян, но Ганнон проявил редкую глупость и все испортил своими безответственными действиями. Рассказ Полибия об этих событиях довольно лаконичен, историк лишь ограничивается краткой фразой: «Мамертинцы частью угрозами, частью хитростью вытеснили уже карфагенского военачальника из кремля, призвали Аппия и передали ему город» (I, 11). Более подробная информация содержится в текстах Диона Кассия и Зонары, на основании которой можно восстановить весь ход этих трагических событий.

Римляне не сразу пришли на помощь мамертинцам, поскольку квиритов до поры до времени отвлекали другие проблемы. Они были извещены о том, что в городе находится карфагенский гарнизон под командованием Ганнона, а Мессинский пролив охраняет грозный флот пунийцев. Но свое присутствие в регионе необходимо было обозначить, и в Регий прибыл Гай Клавдий, военный трибун консула Аппия Клавдия Кавдекса. Осознав, что если он отправится в Мессану на корабле, то неминуемо подвергнется атаке карфагенских пентер, трибун пошел на осознанный риск, сел в рыбацкую лодку и пересек пролив. Оказавшись в городе, он отправился к представителям проримской партии и начал с ними переговоры о передаче города римлянам. Во время этого визита трибун выяснил, что многие мамертинцы не хотят оказаться в подчинении у квиритов, но при этом им надоело и господство карфагенян.

Исходя из этого, Гай Клавдий резко изменил повестку собрания и стал говорить о том, что римляне просто хотят освободить мамертинцев от карфагенян, поскольку не желают усиления влияния пунийцев вблизи Италии. Такая речь была встречена громкими аплодисментами со стороны присутствующих, но в это время появился Ганнон с большим отрядом воинов. Однако вместо того, чтобы арестовать Гая Клавдия как шпиона, а затем начать переговоры с консулом о его судьбе, командир гарнизона отпустил трибуна обратно в Италию. И, как оказалось, зря. Пообещав мамертинцам помощь, Гай Клавдий сел в свою лодку и уплыл обратно, но теперь он уже располагал всей необходимой информацией. Во время недолгого морского путешествия трибун изучил стоянки карфагенских кораблей в Мессинском проливе и сделал соответствующие выводы. Исходя из сложившегося положения дел, Гай Клавдий задумал высадить в римский десант в Мессане и овладеть городом.

Однако трибун недооценил своего врага. Увидев, что римляне от слов перешли к делу, Ганнон был просто вынужден дать им адекватный ответ. И когда триремы Клавдия начали движение через пролив в сторону Мессаны, то их атаковали карфагенские корабли. Некоторые суда пунийцы захватили и увели на буксире в город, остальным нанесли серьезные повреждения. Гаю Клавдию пришлось вернуться в Регий и приступить к ремонту трирем, а Ганнон проявил удивительное миролюбие и вернул римлянам все захваченные корабли. При этом карфагенский военачальник сделал своему римскому коллеге серьезное внушение, чтобы тот соблюдал мир, иначе он не позволит квиритам «даже руки вымыть в море».

Почему Ганнон так поступил? Разве он не видел, что война уже стоит на пороге, что римляне сбросили маску и начало открытых боевых действий является лишь вопросом времени? Карфагенский военачальник не мог этого не понимать, но вместо того, чтобы обратиться к своему правительству и доложить реальную обстановку, предпочел вести политику уступок и всячески демонстрировать миролюбие своему хищному соседу, совершенно не понимая, что такое безвольное поведение лишь усиливает его агрессию. Ганнону надо было всеми мерами раздувать дипломатический скандал и выносить решение вопроса на уровень сената и карфагенского совета, а он продолжал заниматься самодеятельностью, совсем не отвечающей интересам Картхадашта. Мнение о том, что Ганнон проявил политическую мудрость, сдав Мессану римлянам, действительности не соответствует, поскольку противник этим бы явно не удовольствовался и продолжил наступление в глубь острова. Войны было не избежать, и никакая дипломатия и политика уступок не могла ее предотвратить. На посту командира гарнизона Мессаны Ганнон проявил удивительную политическую близорукость, за что впоследствии и поплатился.

Между тем Гай Клавдий не угомонился и продолжил свои попытки по овладению Мессаной. Поскольку он уже очень хорошо изучил пролив между Сицилией и Италией, то дождался попутного ветра, сел на корабль и вновь оказался в городе. Причем в этот раз не один, а с отрядом легионеров. Почему Ганнон в этот раз не перехватил вражескую трирему, остается загадкой: то ли продолжал придерживаться своей беззубой и миролюбивой политики, то ли имело место обычное разгильдяйство. Но, как бы там ни было, именно этот визит трибуна оказался для Ганнона роковым.

Появившись в городе, Гай Клавдий созвал мамертинцев на собрание и стал их убеждать принять помощь римлян. А между делом обронил, что пусть на собрание явится Ганнон и объяснит, на каком основании карфагенский гарнизон занимает акрополь Мессаны. Мамертинцы с энтузиазмом восприняли это предложение, и вскоре их посланец стоял перед Ганноном. Услышав, чего от него хотят, карфагенский военачальник откровенно струсил. Он боялся идти на собрание, но в то же время опасался, что, если ответит отказом, в Мессане начнется восстание. Самым логичным в этой ситуации было закрепиться на акрополе и слать гонцов с просьбой о помощи в Лилибей, Акрагант, Панорм и другие города на Сицилии, где стояли карфагенские гарнизоны. Даже к царю Сиракуз Гиерону. И обязательно запросить правительство в Картхадаште о том, что делать в такой критической ситуации. Но Ганнон то ли по глупости, то ли со страху из двух зол выбрал большее, прибыл на собрание и принял активное участие в развернувшихся дискуссиях. Однако Клавдию вскоре надоело заниматься пустой болтовней, и он приказал своим людям арестовать Ганнона. Под одобрительные возгласы мамертинцев легионеры скрутили карфагенянину руки и отвели на трирему.

Вскоре на судно поднялся Гай Клавдий и привел очень убедительные аргументы в пользу того, что карфагеняне должны покинуть Мессану. Ганнон находился в полной его власти, хотел сохранить жизнь и поэтому был вынужден выполнить все, к чему его принуждал Клавдий. Другое дело, что на акрополе находился заместитель Ганнона, и было неизвестно, как он воспримет приказ начальника о сдаче цитадели – командир гарнизона находился в плену, и теперь все его распоряжения можно было игнорировать. При этом Ганнон должен был либо отправить письменный приказ, либо лично объявить о выводе войск своему заместителю. Но второй вариант исключался, поскольку для этого Клавдию пришлось бы отпустить Ганнона обратно на акрополь, что могло привести к непредсказуемым последствиям. Но, как бы там ни было, заместитель командира гарнизона оказался таким же нерешительным и трусливым человеком, как и его начальник. Испугавшись брать на себя ответственность за судьбу Мессаны и карфагенских воинов, находившихся в городе, он подчинился приказу Ганнона и сдал акрополь Гаю Клавдию. Таким образом римляне без каких-либо серьезных усилий со своей стороны заполучили Мессану, а энергичный военный трибун сделал то, что должны были сделать несколько легионов. В отличие от Ганнона, Гай Клавдий достоин уважения как человек, который не щадит себя для блага страны и ради этого может поставить на кон собственную жизнь.

В Карфагене сразу же оценили размер опасности. Члены совета не тешили себя иллюзиями, что все закончится с захватом Мессаны римлянами, было очевидно, что борьба только начинается. В том, что бывшие союзники постараются распространить свое влияние на весь остров, никто не сомневался. И если Ганнон надеялся найти понимание своим действиям у правительства Картхадашта, то он глубоко заблуждался. Как написал Полибий, «обвинив его в выдаче кремля по безрассудству и трусости», бывшего командира гарнизона приколотили к деревянному кресту (I, 11). Трудно сказать, как развивались события, если бы Ганнон продемонстрировал хотя бы половину той решительности и храбрости, что проявил Гай Клавдий. При определенном раскладе можно было предотвратить высадку легионов на Сицилии и с помощью того же Гиерона зачистить Мессану от представителей проримской партии. А со временем и вовсе покончить с мамертинцами. Все испортил Ганнон.

Члены карфагенского совета не собирались мириться с таким положением дел. К римлянам был отправлен посол с требованием покинуть Мессану, а когда квириты ответили отказом, то на Сицилии высадилась карфагенская армия под командованием Ганнона, сына Ганнибала (Diod. XXIII, 1). Пунийцы высадились в Лилибее, откуда Ганнон (не путать с бывшим командиром гарнизона Мессаны) отправился в Акрагант, где по его приказу начали дополнительно укреплять городские стены и башни. Одновременно собрал свои войска и царь Гиерон. Военный союз между Карфагеном и Сиракузами стал свершившимся фактом, и направлен он был против Рима. Пунийский флот занял позиции около мыса Пелориады[47] на северной оконечности Сицилии, а армия Гиерона расположилась около Халкидской горы и отсюда повела осаду Мессаны. Вскоре к городу подошли карфагенские войска и встали лагерем около селения Син. Мамертинцы оказались в полной блокаде, и все их надежды были только на помощь римлян. Но консул Аппий Клавдий Кавдекс, прибывший с легионами в Регий, пока не предпринимал никаких попыток переправиться в Сицилию, поскольку боялся карфагенского флота. Вместо этого он отправил к Гиерону и пунийцам послов, чтобы те убедили союзников оставить Мессану в покое.

Но миссия не задалась. Пока консульские посланцы вдохновенно бубнили о величии и славе римского народа, а затем стали перечислять подвиги квиритов в Италии, Гиерон и карфагенский полководец Ганнон, сын Ганнибала, только многозначительно переглядывались. Когда же римские уполномоченные замолчали, царь Сиракуз с раздражением сказал, что утомлен как римским пустословием, так и их желанием спасти мамертинцев, этих убийц и разбойников, у которых на руках кровь невинных людей. И если римляне продолжат оказывать помощь этим врагам рода человеческого, то всем будет ясно, что конечной целью квиритов является захват всей Сицилии. Потому что им нет никакого смысла начинать войну с такими могущественными государствами, как Сиракузы и Карфаген, только из-за того, чтобы спасти бандитов от заслуженной кары. Прикрываясь высокими словами, римляне преследуют свои корыстные интересы (Diod. XXIII, 1).

Гиерон даже и не подозревал, насколько оказался прав. Римские послы поняли, что толку от переговоров не будет, и поспешили вернуться в Регий.

Перед консулом Аппием Клавдием стоял сложнейший вопрос – как переправить армию в целости и сохранности на Сицилию? От исхода этой операции зависел весь дальнейший ход войны, и римский военачальник это прекрасно понимал. Однако средства для переправы, которыми он располагал, были весьма ограниченными. Как пишет Полибий, у римлян не было боевых кораблей, и эскадру они формировали исключительно за счет италийских союзников. Здесь им огромную помощь оказали города Южной Италии, в частности Тарент, Локры Эпизефирские, Неаполь и Элея (I, 20), предоставившие транспортные суда и триеры вместе с экипажами. В свете приведенной выше информации прорываться через Мессинский пролив с помощью силы было смерти подобно, поэтому римский военачальник решил действовать хитростью. Полибий не приводит практически никаких подробностей успешной высадки римского десанта на Сицилии, отмечая только, что происходила она ночью (I, 11). Также историк обращает внимание на то, что одна карфагенская пентера все-таки атаковала эскадру Аппия Клавдия, но села на мель и была захвачена римлянами.

Более подробный рассказ о переправе содержится у Фронтина: «Консул Аппий Клавдий в Первой Пунической войне не мог переправить войско из Регия в Мессану, так как пунийцы стерегли пролив. Тогда он пустил слух, что не может вести войну, начатую без разрешения народа, и притворился, будто ведет флот по направлению к Италии: когда в результате пунийцы, поверив в взятое им направление, отошли, он повернул корабли и пригнал их к Сицилии» (I, IV, 11). Вот и все. Римляне высадились в гавани и заняли город. Но Аппий Клавдий понимал, насколько ненадежным является его положение, ведь на суше противник имел численное превосходство, а на море по-прежнему господствовал карфагенский флот. Поэтому консул в очередной раз отправил послов к Гиерону и его союзникам, требуя отступить от Мессаны и прекратить войну с мамертинцами. Но Гиерон и Ганнон, сын Ганнибала, решили раз и навсегда покончить со злом, которое олицетворяли бывшие наемники Агафокла, поэтому война стала неизбежной.

Консул решил воспользоваться тем обстоятельством, что лагеря греков и карфагенян стоят на значительном расстоянии друг от друга. Аппий Клавдий решил бить врагов по одному, вывел из города легионы и повел их против армии Гиерона. Мы не знаем, посылал ли царь гонцов к своим союзникам с просьбой о помощи, или же решил сражаться в одиночестве, чтобы не делиться с Ганноном лаврами победителя. В любом случае Гиерон допустил роковую ошибку, вступив в битву с римлянами в одиночестве. Греческая фаланга атаковала римские легионы, а сиракузские всадники вступили в бой с римской кавалерией. Сражение разгорелось по всему фронту и продолжалось до тех пор, пока строй гоплитов не рассыпался под ударами римских манипул. Не выдержав натиска легионеров, эллины обратились в паническое бегство, а римляне преследовали их до самого лагеря. Аппий Клавдий не рискнул штурмовать вражеские укрепления, приказал снять доспехи с убитых греков и увел легионы обратно в Мессану.

Гиерон оказался в критической ситуации. Его армия была разгромлена, понесла тяжелые потери, и в сложившейся ситуации ни о каком продолжении войны с римлянами речи быть не могло. Необходимо было защищать Сиракузы, а сделать это можно было, только укрывшись за неприступными стенами города. Поэтому ночью царь приказал поджечь лагерь и осадную технику, приготовленную для штурма Мессаны, а сам увел остатки своих войск в Сиракузы. Когда телохранители растолкали мирно спящего Аппия Клавдия и доложили, что лагерь Гиерона объят огнем, консул понял, что первый раунд борьбы за Мессану им выигран. Следующий удар легионов должен был обрушиться на армию Карфагена.

Но с пунийцами все получилось гораздо сложнее, чем с эллинами. В отличие от Гиерона, Ганнон, сын Ганнибала, решил не вступать с римлянами в открытый бой, а дать сражение от обороны, укрыв армию за лагерными укреплениями. Аппий Клавдий, преисполнившись уверенности после победы над царем, не разобрался в ситуации и на рассвете отправил легионеров штурмовать вражеское расположение. Но карфагенский военачальник был готов к такому развитию событий, поэтому выдвинул на валы критских лучников и балеарских пращников, прикрыв их отрядами тяжелой пехоты. Стоявшие в лагере метательные машины развернули в сторону наступающих легионов, и, когда римляне оказались в пределах поражения, на них обрушился град метательных снарядов.

Большие каменные ядра разбивали в щепки крепкие римские щиты и валили с ног сразу по нескольку человек. Свинцовые шары балеарцев пробивали шлемы и доспехи легионеров, а стрелы критян находили уязвимые места в защитном снаряжении римлян. Этот смертоносный ливень выкосил несколько рядов гастатов, вскоре они не выдержали и обратились в бегство. Ганнон приказал трубить атаку, и карфагенская тяжеловооруженная пехота пошла в наступление. Пунийцы скатились с валов и устремились за убегающими гастатами. Боевой порядок не соблюдался, одна беспорядочная толпа преследовала другую. На этот раз Аппий Клавдий быстро сориентировался в обстановке на поле боя, консул приказал принципам сместиться налево, а триариям – направо и пропустил в тыл гастатов. После чего ввел в бой резервные войска. Карфагеняне не выдержали слаженного удара легионеров и побежали обратно в лагерь. Ганнон велел распахнуть ворота и пропустить за линию укреплений толпу, в которую превратилась его пехота. Сражение закончилось.

Аппий Клавдий вновь не рискнул штурмовать вражеский лагерь, а предпочел отступить в Мессану. Этой же ночью Ганнон покинул расположение и распустил всех своих воинов по городам где они усилили местные гарнизоны. Пользуясь плодами побед над эллинами и карфагенянами, Аппий Клавдий вторгся во владения Гиерона и подверг их полному разорению. Греки и пунийцы избегали встреч с римлянами в открытом бою, отсиживались за стенами городов и с бессильной яростью наблюдали, как обращаются в дым поля и сады Сицилии. Римская армия подошла к Сиракузам и разбила лагерь в окрестностях города. Однако сил для взятия такого огромного мегаполиса у консула было недостаточно, и вскоре легионы ушли в Мессану. Боевые действия затихли.

Молниеносная и победоносная кампания на Сицилии поразила квиритов: «В 483 году от основания Города, то есть в консульство Аппия Клавдия и Кв. Фабия, римляне отправляют к мамертинцам, чьей [родиной] была Мессана, знаменитый город Сицилии, [для борьбы] с Гиероном, царем сиракузян, и с отрядами пунийцев, примкнувшими к Гиерону, вспомогательные силы, а также консула Аппия Клавдия с войском. Он настолько быстро превзошел сиракузян и пунийцев, что сам царь, устрашенный мощью противника, признал себя побежденным, прежде чем вступил в сражение» (Oros. IV, 7, 1).

Луций Анней Флор в образной форме подвел итоги первой кампании первой войны между Римом и Карфагеном: «При консуле Аппии Клавдии римский народ впервые вступил в пролив, пользовавшийся дурной славой из-за мифических чудовищ, яростный из-за бурного течения. Но он был настолько бесстрашен, что принял в дар само неистовство низвергающихся волн и без промедления разбил Гиерона-сиракузянина с такой стремительностью, что впоследствии сам признавался, что увидел себя побежденным, раньше чем заметил врага» (XVIII). Успешная операция Аппия Клавдия по форсированию Мессинского пролива и его победы над Ганноном и Гиероном были первыми кирпичами, заложенными в фундамент грядущей римской победы.

Новые консулы Маний Валерий Максим Корвин Мессала и Маний Отацилий Красс привели на Сицилию четыре римских легиона по 4000 пехотинцев и 300 всадников в каждом (Polyb. I, 16). Вместе с контингентами союзников это была очень грозная сила, и сицилийские эллины это быстро прочувствовали. Когда после непродолжительной осады был взят приступом город Гадранион, в консульский лагерь потянулись посланцы от городов, находившихся в подчинении у Гиерона и карфагенян. Вскоре количество таких делегаций возросло до шестидесяти семи (Diod. XXIII, 4), что не могло не порадовать Красса и Мессалу. Евтропий с восторгом пишет об этой кампании: «На следующий год, в консульство Валерия Марка и Отацилия <Красса>, в Сицилии римлянами были совершены великие деяния. Жители городов Тавромений и Катина и, кроме того, еще пятидесяти городов были приняты под защиту Рима» (II, 19). Несмотря на разницу в цифрах Диодора и Евтропия относительно населенных пунктов, куда были введены римские гарнизоны, это был очень большой успех консулов. Владычество карфагенян на острове сильно пошатнулось, но гораздо большее значение имел тот факт, что Гиерон решил радикально пересмотреть свою внешнюю политику.

Царь знал, что римляне вместе со своими новыми сицилийскими союзниками выступили в поход на Сиракузы. Вся надежда Гиерона был на неприступные укрепления столицы, поскольку после неудачной битвы с римлянами в его распоряжении осталось очень мало воинов. В том, что Сиракузы способны выдержать любую осаду, Гиерон не сомневался, но также он понимал, что в одиночку против Римской республики ему не выстоять. А придут или нет на помощь карфагенские союзники, было неизвестно. Заложив руки за спину, Гиерон бесцельно бродил по огромному дворцу, небрежно наброшенный на плечи пурпурный плащ волочился по мраморным полам. От решения, которое царь должен был принять, зависела не только его участь, но и судьба Сиракуз. Из Карфагена и Лилибея не было никаких вестей, Гиерон был предоставлен сам себе.

И царь решился. Он знал, что в городе зреет недовольство, которое раздувают родственники погибших в сражении с римлянами воинов, и что эти волнения очень быстро могут перерасти в опасную смуту. Поэтому решил действовать на опережение, и в римский лагерь отправилось посольство Гиерона с мирными инициативами. Мессала и Красс отнеслись к предложению царя очень благожелательно, для этого у них были все основания. Дело в том, что консулы серьезно озаботились проблемой снабжения армии, поскольку при полном господстве карфагенян на море это было очень нелегко сделать. Но если Гиерон становился другом и союзником римского народа, данный вопрос отпадал сам собой, поскольку римляне теперь могли рассчитывать на его помощь. Другим важным моментом было то, что, лишившись поддержки Сиракуз, Карфаген оставался без союзников в войне с Римом. Все эти соображения и вынудили Красса и Мессалу принять предложения Гиерона, в противном случае Сиракузам была бы уготована незавидная судьба. Римляне славились своим упорством и могли хоть десять лет осаждать город, но все равно добиться своего. Однако царь не сумел предотвратить гибели Сиракуз, а только ее отсрочил, пусть и на долгое время.

Павел Орозий прямо указывает на то, что Гиерон пошел на мир с римлянами только тогда, «когда силы были истощены и утрачена всякая надежда [на успех]» (IV, 7, 1). Царь был просто вынужден это сделать, никакой особой любви к сыновьям волчицы он не испытывал. Карфагеняне допустили большую стратегическую ошибку, когда не оказали своему пусть и временному, но союзнику поддержку в трудное для него время. Расплата за такую непредусмотрительность наступила очень быстро, потому что Гиерон оперативно стал снабжать римлян всем необходимым, чем значительно облегчил им ведение кампании против пунийцев и сильно усложнил жизнь своим бывшим товарищам по оружию. Консулы, в свою очередь, при заключении договора постарались сделать так, чтобы ни в чем не ущемить достоинства и интересов царя. Полибий пишет, что согласно условиям соглашения Гиерон должен был вернуть всех пленных римлян и выплатить контрибуцию в размере 100 талантов серебра (I, 16). Сумма просто смешная по сравнению с теми денежными выплатами, которые римляне будут в дальнейшем накладывать на побежденные державы. Правда, Павел Орозий увеличивает размер контрибуции, уплаченной Гиероном: «Он, после того как в слезах выпрашивал мир, от консула получил в наказание [приказ выплатить] двести талантов серебра» (IV, 7, 1).

Некоторые уточнения вносит Диодор Сицилийский. Согласно его данным, помимо Сиракуз под властью Гиерона остались Тавромений, Мегара Гиблейская, Леонтины, Акры и Гелорий. Также историк пишет о том, что мир между царем и римлянами был заключен на пятнадцать лет, а сумма контрибуции составила 150 000 драхм. (Diod. XXIII, 4). Трудно сказать, насколько это последнее известие соответствует действительности, поскольку 150 000 драхм не соответствуют ста талантам. Но, как бы там ни было, в Риме настолько обрадовались заключенному договору, что было решено посылать на остров только два легиона. Исходили из того что раз теперь Гиерон союзник Рима, то и бремя войны он должен разделить с квиритами. Пусть не только снабжает легионы, но и в случае необходимости помогает войсками.

К этому времени в Карфагене вспомнили о своем союзнике из Сиракуз. Военачальник Ганнибал погрузил армию на корабли и отправился на Сицилию, чтобы оказать всяческую поддержку Гиерону в борьбе против римлян. Но когда пунийцы находились около города Ксифоний, стало известно о том, что Сиракузы заключили союз с Римом (Diod. XXIII, 4). Стратегическая ситуация на Сицилии менялась радикально, и Ганнибал это понимал. В отличие от коменданта Мессаны Ганнона, военачальник не стал заниматься самодеятельностью, а предпочел отступить и отправить в Картхадашт посланца, с подробным отчетом о положении дел на острове.

В Карфагене очень серьезно отнеслись к докладу Ганнибала. Члены совета решили усилить группировку карфагенских войск на Сицилии и отправили вербовщиков за наемниками. Среди набранных бойцов преобладали иберийцы, кельты и лигурийцы (лигистины). Пополнение спешно перебросили на остров, где наемные воины пополнили гарнизон Акраганта. Оборона города была возложена на Ганнибала Старшего (Oros. IV, 7, 5). Именно у Акраганта пунийское командование планировало остановить наступление римлян в глубь Сицилии, мощные укрепления города и условия прилегающей местности давали карфагенянам серьезные шансы на успех. В Акрагант свезли значительные запасы воинского снаряжения и продовольствия, увеличили гарнизон и в случае необходимости могли прислать на помощь войска из Африки. Этот город должен был стать центром сопротивления римской агрессии.

Описание Акраганта сохранилось у Полибия: «…Город акрагантян превосходит множество других городов не только теми достоинствами, о которых говорено раньше, но также сильным местоположением, больше всего красотою и благоустройством. Город расположен всего в восемнадцати стадиях от моря, благодаря чему пользуется всеми выгодами, какие может доставить городу море, и со всех сторон укреплен превосходно как самою природою, так и искусством, именно: городские стены покоятся на крутой скале с отвесными склонами, частью естественными, частью искусственными, и город омывается реками. Так, с южной стороны протекает река, одноименная с городом, а с западной и юго-западной – другая, именуемая Гипсою. На северо-востоке возвышается кремль, который с наружной стороны огражден непереходимою пропастью, а с внутренней из города доступ к нему существует в одном только месте. На вершине кремля находится святилище Афины и Зевса Атабирия, совершенно как у родосцев, так как Акрагант – колония Родоса, то, вероятно, поэтому божество и носит такое же прозвание, как у родосцев. Вообще город изобилует великолепными храмами и портиками, и хотя храм Зевса Олимпийского не закончен, но по замыслу и размерам он, кажется, не уступит любому храму в Элладе» (IX, 27). Оборонительные сооружения Акраганта представляли для римских военачальников серьезную проблему, но вскоре Мессалу и Красса сменили новые консулы – Луций Постумий Мегелл и Квинт Мамилий Витул. Вот им и пришлось разгрызать этот крепкий орешек.

Луций Постумий и Квинт Мамилий решили все боеспособные части сосредоточить против Акраганта и стали стягивать к городу войска из других районов Сицилии. Заморозив военные действия на других участках фронта, они сосредоточили все силы на направлении главного удара. Легионы подошли к городу, консулы осмотрели местность и приказали разбить два лагеря в восьми стадиях от Акраганта. Один лагерь находился около святилища Асклепия, другой перекрывал дорогу на Гераклею Минойскую (Polyb. I, 18). Храм Асклепия был построен к югу от Акраганта, на полпути между городом и морем, его развалины сохранились до наших дней. Поэтому можно предположить, что римские военачальники хотели хотя бы частично контролировать побережье на случай внезапной высадки вражеского десанта. Гераклея Минойская находилась к западу от Акраганта, соответственно с этой же стороны располагался второй консульский лагерь. С этих позиций римляне держали под наблюдением все входы и выходы из города и надеялись перехватывать идущие на помощь гарнизону подкрепления. Акрагант оказался в блокаде.

До поры до времени Мегелл и Витул действовали грамотно, но в дальнейшем допустили серьезную ошибку – пришло время уборки урожая, и консулы не придумали ничего умнее, как отправить легионеров в поля. Командующие исходили из того, что осада затянется надолго, и поэтому необходимо запасти как можно больше зерна. Мысль в целом правильная, но то, как она была претворена в жизнь, не выдерживало никакой критики, потому что легионеры в буквальном смысле слова разбежались по полям и начали битву за урожай. При этом никому из военачальников даже в голову не пришло, что помимо сторожевого охранения необходимо выставить отряды прикрытия. Расплата наступила незамедлительно.

Выждав момент, когда римляне рассеялись по окрестностям, Ганнибал Старший повел своих людей на вылазку. Ворота Акраганта распахнулись, и тысячи конных и пеших воинов хлынули в поля, где в поте лица трудились легионеры. Половина карфагенян атаковала сторожевые посты врага, а другая напала на жнецов, которые не ожидали нападения, сняли оружие и ловко орудовали серпами. Произошло жуткое избиение римлян, уцелели лишь те, кто успел убежать за лагерные укрепления. Зато воины охранения сражались стойко и умирали там, где стояли, тем самым дав возможность своим товарищам в лагере вооружиться и оказать врагу достойное сопротивление. К этому моменту карфагеняне уже прорвались к линии укреплений и карабкались на валы, где центурионы расставляли вдоль частокола легионеров. Пунийцы с остервенением рубили топорами и расшатывали бревна частокола, поднимали товарищей на щитах и помогали им перелезть через ограду, били тяжелым бревном в створки ворот. Казалось, еще немного, и карфагеняне ворвутся в лагерь.

Все закончилось так же быстро, как и началось. Постумий и Мамилий разобрались в ситуации, и одна консульская армия поспешила на помощь другой консульской армии. Ганнибал заметил, что римляне отрезают его войска от города, и приказал трубить отступление. Отбиваясь от наседавших с двух сторон легионеров, карфагеняне ушли за стены Акраганта, но часть пунийцев римлянам удалось окружить у лагерных валов и уничтожить. На этом бой закончился.

Римские военачальники сделали из случившегося правильные выводы и теперь если и посылали своих людей в поля, то в сопровождении отрядов прикрытия. Мало того, между двумя консульскими лагерями было прокопано два рва, один из которых предназначался для отражения вылазок осажденных, а другой – для отражения атак извне. Между двумя рвами расположились войска охранения, наиболее уязвимые для прорыва места были дополнительно укреплены. Теперь Акрагант был полностью изолирован от внешнего мира, доставить в город продовольствие и подкрепления не было никакой возможности. Что же касается консулов, то они превратили расположенный рядом город Гербес в главную базу снабжения и свезли туда все запасы продовольствия. Сюда же доставляли припасы и римские союзники на острове. Таким образом, легионы были обеспечены всем необходимым и, в отличие от карфагенян, ни в чем не испытывали нужды.

Осада затянулась, но до решающего столкновения дело не доходило, в течение пяти месяцев происходили лишь мелкие стычки, в которых ни одна сторона не имела решающего перевеса. По свидетельству Диодора Сицилийского, всего под Акрагантом было собрано до 100 000 человек, причем большая часть этих людей была задействована Луцием Постумием и Квинтом Мамилием на осадных работах (Diod. XXIII, 7).

Рассказ Полибия об осаде Акраганта достаточно подробен, но некоторые детали историк все же упускает из виду и вспоминает о них как бы мимоходом и совсем по другому поводу. Рассказывая об осаде города Лилибея римлянами, историк упомянет некого ахейца Алексона, «который раньше спас акрагантян, когда сиракузские наемники замышляли измену» (I, 43). Причем, как следует из текста, предательство замышлялось масштабное: «Алексон… своею преданностью спас не только город и поля акрагантян, но самые учреждения их и свободу» (I, 43). Поскольку Алексон служил наемником в гарнизоне Лилибея, где оказал местному командованию большие услуги, вне всякого сомнения, он и в 263 году до н. э. сражался на стороне пунийцев.

В связи с этим информация о заговоре наемников из Сиракуз в Акраганте представляется очень интересной. Судя по всему, сицилийские эллины охотно служили за деньги в армии Карфагена, а Гиерон не препятствовал своим подданным таким способом зарабатывать на жизнь. Но все изменилось после того, как царь стал другом и союзником римского народа. Гиерон прекрасно понимал, что если квириты узнают о том, как граждане Сиракуз сражаются в Акраганте под карфагенскими знаменами, то лично для него это обернется очень большими неприятностями. В том, что царь принял меры предосторожности и через лазутчиков посоветовал эллинам сдать Акрагант римлянам, не было ничего невероятного, могло быть и так, что нити заговора сиракузских наемников тянулись во дворец Гиерона. Но только предположение, все могло быть и по-другому.

Осада продолжалась. Для защитников Акраганта наступили трудные времена, поскольку из-за большого скопления людей, которых насчитывалось не меньше 50 000 человек (Polyb. I, 18), в городе начался голод. Собственными силами командир гарнизона Ганнибал решить эту проблему не мог и поэтому запросил помощи из Карфагена. Посланцы военачальника регулярно прибывали в столицу, где пытались разъяснить членам совета всю величину опасности, нависшей над осажденным городом. И Ганнибала услышали. Для деблокады Акраганта была сформирована большая армия, усиленная отрядами нумидийской конницы и боевых слонов, под командованием военачальника Ганнона. Войска погрузились на корабли и отправились на Сицилию. Но римляне об этом до поры до времени ничего не знали и со свойственной им методичностью продолжали осаду города.

Карфагенская армия высадилась в Лилибее. Ганнон оказался толковым военачальником, хорошо разбирающимся в стратегии и тактике, что значительно повышало шансы пунийцев на успех. В отличие от остальных карфагенских полководцев, которые сначала совершали какое-либо действие и только потом думали, у Ганнона был прямо противоположный подход к делу. Он сразу же начал знакомиться с обстановкой и быстро составил неплохой поэтапный план освобождения Акраганта от римской осады.

Перебросив войска в Гераклею, Ганнон оказался в непосредственной близости от Акраганта, но не бросился сломя голову в битву, а стал действовать совершенно иначе. Внезапной атакой карфагеняне взяли город Гербес, где захватили склады с запасами продовольствия для римской армии. Полибий не сообщает подробностей этой операции и пишет лишь о том, что город был взят хитростью (I, 18). Диодор Сицилийский намекает, что пунийцы захватили Гербес при поддержке местных жителей, которым, очевидно, надоело римское присутствие (Diod. XXIII, 8). Впрочем, для Мегелла и Витула это не имело уже никакого значения, поскольку у них сразу же возникли колоссальные проблемы со снабжением армии. Ганнон повел дело настолько искусно, что вскоре сами римляне оказались в положении осажденных и консулам стало не до Акраганта. Легионеры голодали, в римской армии не хватало ни метательных снарядов, ни прочего воинского снаряжения, а дело неуклонно шло к тому, что осаду придется снять. И здесь решающую роль сыграл Гиерон. Царь четко выполнял свои обязанности римского союзника, не давая своим новым «друзьям» ни малейшего повода усомниться в своей верности. Пусть и небольшими партиями, но он доставлял в римский лагерь необходимое количество продовольствия и тем самым не позволил консулам с позором уйти от стен Акраганта.

Но Ганнон не унимался. Военачальник видел, что римские лагеря расположены неудачно, в местах, где постоянно вспыхивают болезни, и поэтому пришел к вполне логичному выводу, что в данный момент карфагенская армия сильнее римской. Согласно Диодору Сицилийскому, под командованием Ганнона было 50 000 пехотинцев, 6000 всадников и 60 боевых слонов (Diod. XXIII, 8). Отвергать данную информацию у нас нет никаких оснований, поскольку историк Филин, на которого ссылается Диодор, был как раз родом из Акраганта. Вне всякого сомнения, он был очень хорошо осведомлен обо всех нюансах достопамятной осады.

Ганнон посчитал, что пришла пора атаковать римлян, и решил спровоцировать консулов на сражение. Как пишет Полибий, он покинул Гераклею и выступил против Мегелла и Витула. Карфагенский полководец действовал очень тонко, он сумел навязать противнику свою волю и заставил его принять сражение там, где это было выгодно пунийцам. Нумидийская конница ушла вперед и атаковала вражеские позиции, провоцируя римскую кавалерию вступить в сражение. Консулы попались на эту маленькую хитрость и отправили своих всадников в атаку. Но нумидийцы искусно ушли из-под удара, а затем развернулись и вновь напали на римлян. Таким образом, чередуя атаки и отступления, нумидийцы выманили римскую конницу под удар главных сил карфагенской армии, атаковавшей противника сразу с нескольких направлений. Римляне были разгромлены и обратились в бегство, а неутомимые нумидийские наездники преследовали их до самого лагеря. После этого успеха армия Ганнона промаршировала к Акраганту и встала лагерем на холме Тор, в десяти стадиях от римского расположения. После этого в течение двух месяцев ничего не происходило, за исключением ежедневных стычек дозорных и легковооруженных воинов. Ганнон решил вести с римлянами войну на истощение сил, чтобы заставить Луция Постумия и Квинта Мамилия снять осаду Акраганта без генерального сражения.

Скорее всего, именно к этому периоду кампании на Сицилии относится рассказ Фронтина о военной хитрости Луция Постумия Мегелла: «Консул Постумий, когда его лагерь в Сицилии находился в трех милях от пунического и карфагенские командиры ежедневно выстраивались к бою под самой оградой лагеря, постоянно оборонялся малыми силами, вступая в легкие стычки перед валом. Когда пунийцы, привыкнув к его способу действий, перестали уже с ним считаться, он, подготовив всех остальных на отдыхе внутри лагеря, по-прежнему с небольшим отрядом сдерживал напор противника и задержал его дольше обычного; когда же к шести часам уставшие и изнывавшие к тому же от голода стали возвращаться к себе, он со своими свежими силами обратил в бегство неприятеля, измотанного вышеуказанными трудностями» (Frontin. II, I, 4). Косвенно данная информация подтверждается Диодором Сицилийским. Историк пишет, что Ганнон два раза сражался с римлянами и потерял в этих боях 200 всадников и 3000 пехотинцев. Понесла урон и пунийская элефантерия: восемь слонов были убиты, а тридцать три ранены. В плен попали до 4000 карфагенян (Diod. XXIII, 8). Но это были бои местного значения, до полномасштабной битвы дело пока не доходило.

К этому времени ситуация в Акраганте ухудшилась. Воины и горожане страдали от голода, и поэтому Ганнибал каждый день с помощью сигнальных огней или вестников уведомлял Ганнона о том, что положение в городе критическое. Осознав, что больше ждать нельзя, карфагенский полководец решил дать римлянам генеральное сражение. Он и сам к этому давно стремился, а теперь ситуация складывалась так, что иного выхода просто не было. К решающей битве стремились и консулы. Легионеры и так уже ослабели от голода и болезней, а если организованная Ганнонм блокада продлится дальше, то римская армия вообще могла утратить боеспособность. Таким образом, обе стороны были готовы к встрече на поле боя.

К сожалению, о самой битве информации практически не сохранилось, за исключением невнятного рассказа Полибия: «Противники вывели войска на разделявшее лагеря пространство и ударили друг на друга. Сражение длилось долго, пока наконец римляне не обратили в бегство карфагенских наемников, сражавшихся в первых рядах. Когда бежавшие устремились на слонов и на задние ряды, все войско финикиян пришло в смятение. Бегство сделалось всеобщим, большинство карфагенян были истреблены, и лишь немногие спаслись в Гераклее; римляне захватили большую часть слонов и весь обоз» (I, 18). На таком шатком основании невозможно делать какие-либо выводы, хотя кое-что и можно предположить.

Прежде всего, обратим внимание на то, что Полибий конкретно называет участок фронта, где римляне одержали вверх над карфагенянами, – центр. И это явно не досужее утверждение, скорее всего, так оно в действительности и было. Приведу лишь несколько примеров. Во время Второй Пунической войны карфагенская армия под командованием Гасдрубала Баркида в битве против Корнелия и Публия Сципионов сомнет вражеские фланги, но не удержит центр позиций. Мощный удар легионов в середину пунийского строя приведет к прорыву боевой линии Гасдрубала и полному разгрому карфагенян. Далее. В битве при Треббии в 218 году до н. э. Ганнибал вновь сокрушит римские фланги и возьмет противника в кольцо, но не сумеет парировать атаку легионеров в центре позиций. Около 10 000 римлян сумеют вырваться из ловушки и укрыться за крепостными стенами Плацентии. Через год у Тразименского озера римская армия опять попадет в окружение, и вновь 6000 легионеров лобовой атакой прорвут карфагенский строй. И только в битве при Каннах Ганнибал придумает, как бороться с этой напастью, и его воины не оставят римлянам ни единого шанса вырваться из кольца. Поэтому то, что произошло под Акрагантом, не было исключением из общего правила. Ганнон был первым из карфагенских полководцев, встретившимся с легионами в генеральном сражении на открытой местности, и о многих особенностях ведения боя римлянами мог просто не знать. На наглядных примерах из истории второй войны между Римом и Карфагеном мы уже убедились, что даже лучшие пунийские полководцы долгое время ничего не могли противопоставить сокрушительному натиску легионов. При этом надо учитывать, что Ганнон был одним из самых талантливых карфагенских военачальников Первой Пунической войны. До этого злосчастного сражения все его действия были точными и выверенными, и поэтому невозможно говорить о его некомпетентности.

Наибольшие сомнения вызывает утверждение Полибия о том, что бегущие наемники «устремились на слонов и на задние ряды». Как это можно понять? Невозможно поверить в то, что Ганнон оказался настолько глуп, что расположил элефантерию позади боевых порядков тяжеловооруженной пехоты. Остается предположить, что Полибий что-то напутал и неверно изложил свою мысль. Другого внятного объяснения просто не может быть.

Но, как бы там ни было, битва при Акраганте закончилась поражением карфагенян, судьба осажденного города была решена. Ганнибал Старший понял, что никаких шансов на успешное продолжение борьбы нет, и решил спасти остатки гарнизона. По его приказу солдаты набили плетенки мякиной и, когда наступила ночь, покинули город. Ганнибал все правильно рассчитал и, пока римляне праздновали победу над Ганноном, сумел вывести своих людей из осажденного города. Пунийцы забросали рвы плетенками с мякиной, спокойно преодолели все препятствия и, пока во вражеском лагере царило веселье, скрылись в темноте. Наутро римляне обнаружили, что враг бежал, и устремились в погоню, но карфагенский арьергард легко отразил это сумбурное нападение. Махнув рукой на Ганнибала, консулы повели своих людей на Акрагант и без труда ворвались в город. Согласно свидетельству Диодора Сицилийского, пунийская твердыня пала после шести месяцев осады, при этом 25 000 человек попали в плен. Всех их продали в рабство. Также историк указал и римские потери – 1500 кавалеристов и 30 000 легионеров (Diod. XXIII, 9). Очень высокая плата за взятие карфагенской крепости.

Павел Орозий подвел итоги борьбы римлян и карфагенян за Акрагант: «Консулы обнесли насыпями и валом Арагант, город на Сицилии, и находившийся там гарнизон пунийцев. И когда осажденный таким образом Ганнибал Старший, полководец пунийцев, был доведен до крайней нужды, неожиданно появился Ганнон, новый полководец карфагенян, с [войском] в полторы тысячи всадников и тридцать тысяч пехоты, имея также тридцать слонов, и на некоторое время отсрочил захват города; однако вслед за этим город был взят. Пунийцы, поверженные и сокрушенные в страшной битве, потеряли одиннадцать слонов, араганнтяне были все проданы в качестве пленников; Ганнибал Старший в результате внезапной вылазки спасся с немногими бегством» (IV, 7.4). Обратим внимание, что приводимые историком цифры относительно численности карфагенской армии несколько отличаются от данных Диодора Сицилийского. Но тот же Полибий пишет, что Ганнон выступил под Акрагант, взяв «около пятидесяти слонов» (I, 19) – меньше, чем у Диодора, и больше, чем у Орозия. Возможно, что часть войск Ганнон все же оставил в Гераклее, или же потери, понесенные пунийцами в первых боях под Акрагантом, были больше, чем обозначил Диодор. Что-либо утверждать наверняка невозможно.

Некоторое время Ганнон командовал пунийской армией на Сицилии, а затем был отозван в Карфаген. Тем не менее ему довелось повоевать и против новых римских консулов, Луция Валерия Флакка и Тита Отацилия Красса. По крайней мере, так следует из рассказа Фронтина: «Карфагенский полководец Ганнон в Сицилии узнал, что около четырех тысяч галльских наемников сговорились перебежать к римлянам, так как они несколько месяцев не получали жалованья. Наказать их он не решался, боясь мятежа. Он поэтому обещал щедро вознаградить их за просрочку. Когда галлы благодарили его за это, он обещал им в подходящий момент предоставить возможность пограбить. Вместе с тем он направил преданнейшего казначея к консулу Отацилию; выдав себя за перебежчика по вымышленным мотивам, он донес, что в ближайшую ночь четыре тысячи галлов будут высланы для грабежа, и их можно будет перехватить. Отацилий, с одной стороны, не сразу поверил перебежчику, однако, с другой стороны, не счел возможным оставить такое дело без внимания. Он расположил в засаде отборнейший отряд. Галлы были перехвачены, и Ганнону от этой хитрости была двойная польза: галлы нанесли римлянам урон и сами все были перебиты» (Frontin. III,XVI, 3). Но этот частный успех не оказал никакого влияния на дальнейшую судьбу военачальника. В Картхадаште на Ганнона наложили штраф в 6000 золотых монет, а затем и вовсе лишили гражданских прав. Новым командующим сицилийской армией стал Гамилькар.

После падения Акраганта римляне осадили город Митистрат. Но боги отвернулись от квиритов, осада затянулась на семь месяцев, и в итоге консулы были вынуждены отступить. Римская осадная техника оказалась бессильна против стен и башен Митистрата. Желая занести в свой актив хоть какое-то достижение, Красс и Флакк захватили крепость Мазару и продали в рабство всех ее защитников. Инициатива в войне перешла к римлянам, и они всячески старались развить свой успех. В то же время в сенате росло понимание, что, пока Карфаген господствует на море, все успехи квиритов на суше будут более чем сомнительны.

Полибий обращает внимание на тот факт, что к этому времени аппетиты сенаторов возросли, они решили завладеть всей Сицилией и полностью изгнать карфагенян с острова (I, 20). «Отцам отечества» было мало Мессаны и захваченных территорий, они хотели большего. Тщательно изучив положение дел на театре военных действий, сенаторы пришли к выводу, что ситуация на суше складывается в пользу римлян. Но здесь и крылся корень проблемы. Если консулы силой оружия заняли центральные районы Сицилии, а многие греческие города в регионе после падения Акраганта добровольно признали власть Рима, то ситуация в приморских районах была совершенно иная. Получая по морю регулярную помощь из Карфагена, города и крепости, расположенные вдоль побережья Сицилии, оказывали римлянам отчаянное сопротивление. Создалась патовая ситуация, где никто из противников не мог добиться преимущества. К тому же пунийский флот регулярно совершал набеги на берега Италии, нанося тем самым противнику большой урон, в то время как Африка оставалась недоступна для римлян. Чтобы добиться перевеса в войне, необходимо было пойти на радикальные меры, и римляне это сделали, когда приняли большую судостроительную программу.

Говорить о том, что у квиритов совсем не было кораблей, возможным не представляется: у такого мощного и стабильного государства, как Римская республика, торговый флот должен был быть обязательно. В гавани Остии базировались многочисленные купеческие суда, на которых служили гребцами выходцы из Южной Италии. Поэтому все было не так страшно, как об этом пишет Полибий. Другое дело, что использовать торговые корабли в военных действиях можно было разве что в качестве транспортов. Поэтому сенаторы и приняли постановление о строительстве военного флота.

По информации Полибия (I, 20), на верфях было заложено 100 пентер (у римлян квинквирема) и 20 триер (трирем). Аналогичные данные о численности римского флота приводит и Диодор Сицилийский (XXIII, 10). Но у римских и италийских корабелов не было опыта строительства квинквирем, поэтому вспомнили о карфагенской пентере, которая была захвачена римлянами при переправе Аппия Клавдия на Сицилию. Используя вражеский корабль как образец, римляне начали строительство военного флота и завершили его в рекордно короткий срок – «через 60 дней после того, как был срублен лес, флот из 160 кораблей стоял на якоре, так что казалось, будто не искусство людей, а дар богов превратил деревья в корабли» (Flor. XVIII). Сложно сказать, насколько это свидетельство соответствует действительности, поскольку с трудом верится, что такое большое количество кораблей можно построить в столь рекордно короткие сроки.

Пока шло строительство судов, начальники собирали команды гребцов и тренировали их на суше. На берегу моря вкопали скамьи, на них посадили будущих гребцов в том порядке, в каком они будут сидеть на корабле на веслах, и приучали их с вытянутыми руками наклоняться вперед, а затем откидываться назад. Ритм движениям задавал барабан келевста, под его громкие звуки новобранцы отрабатывали слаженность движений. И так изо дня в день, с утра до вечера, до тех пор, пока не были построены корабли. Впрочем, гребцами на кораблях служила еще та публика. У Павла Орозия сохранилось очень интересное свидетельство, которое можно датировать 259 годом до н. э. Это действительно серьезная информация: «В тот же год три тысячи рабов вместе с четырьмя тысячами гребцов составили на погибель города Рима заговор, и если бы скорая измена не разрушила заговор, то оставленный без защиты город погиб бы от рабской руки» (IV, 7, 12). Но кто стоял во главе заговора и какие цели преследовали заговорщики, была в этом деле замешана карфагенская разведка или нет, мы не знаем. Но если пунийцы действительно приложили к этому руку, то можно только восхититься их дальновидностью.

Когда флот был спущен на воду, то некоторое время военачальники и командиры кораблей занимались обучением личного состава непосредственно в открытом море, а затем повели корабли вдоль берега Италии на юг. Произошло это в консульство Гнея Корнелия Сципиона Азины и Гая Дуилия. Римляне были полны желания сразиться с карфагенянами на море, но первый блин как обычно получился комом. И виноват в этом был не кто иной, как Гней Корнелий Сципион, командующий римским флотом. Азина приказал своим военачальникам вести флот в Мессану, а сам с семнадцатью кораблями выдвинулся вперед, чтобы подготовить город и гавань к прибытию огромного количества судов. А дальше начались дела удивительные. Полибий не сообщает подробностей случившегося и только отмечает, что консул с помощью измены решил захватить город Липару, который находился на одном из Липарских островов[48]. Но кто именно и почему хотел сдать этот город римлянам, неизвестно. Однако дело даже не в этом.

Сципион не продумал до конца своих действий и с малым количеством кораблей легкомысленно отправился захватывать Липару. Римская эскадра беспрепятственно вошла в городскую гавань, и консул стал ждать, когда же ему позволят сойти на берег и впустят в пределы городских стен. Но время шло, а из города на встречу с Гнеем Корнелием так никто и не вышел. Консул в нетерпении мерил широкими шагами корабельную палубу и поглядывал в сторону Липары, но на стенах царила зловещая тишина, лишь иногда поблескивали на солнце шлемы выглядывающих из бойниц стражников. Если бы у Сципиона Азины было больше людей и кораблей, он бы попробовал прорваться в город силой, но в данный момент римлянин не располагал такими возможностями. Поэтому консулу оставалось только ждать. И он дождался.

Карфагенским флотом, стоявшим на рейде Панорма, командовал Ганнибал Старший, бывший командир гарнизона Акраганта. Узнав о том, что у Липары замечена небольшая римская эскадра, он призвал к себе военачальника Боодеса, приказал ему взять двадцать кораблей и уничтожить врага. Боодес прибыл ночью к Липаре и заблокировал выход из гавани. Когда на рассвете Гней Корнелий увидел пунийские корабли, то консула охватил страх. Он не был трусом, но проблема заключалась в том, что консул не имел никакого опыта командования в морских сражениях и просто не знал, что надо делать в такой критической ситуации. Настроение командующего передалось подчиненным, и на кораблях началась паника. Дело кончилось тем, что весь личный состав убежал на сушу, а окончательно впавший в растерянность консул был вынужден сдаться Боодесу. Липара так и не открыла римлянам ворота, иначе бы Сципион укрылся в городе. А так Боодес прибыл в Панорм с захваченными кораблями и пленным вражеским командующим.

Существует и иная версия конфуза у Липары, причем запустил ее в оборот не кто иной, как Тит Ливий. Цель перед собой писатель поставил вполне конкретную – оправдать Сципиона Азину и показать вероломство карфагенян: «Консул Гней Корнелий окружен пунийским флотом и обманом, вышедши для переговоров, взят в плен» (Liv. Per.17). Но информация Ливия не соответствует рассказу Полибия, и поэтому возникает вопрос: чьи сведения являются достоверными? Я полагаю, что здесь прав греческий историк. Дело в том, что Полибий периодически старается показать представителей семейства Сципионов в более выгодном свете, чем это было на самом деле. Иногда даже в ущерб другим римским фамилиям. Но в данной ситуации он ничего не искажает и довольно объективно отображает ход событий. Что же касается Тита Ливия, то римский писатель был неоднократно уличен в сознательном искажении исторических событий и откровенной подтасовке фактов. Поэтому с идеологической точки зрения его подход, данному эпизоду вполне понятен. По мнению Ливия, для римских читателей гораздо полезнее было узнать об очередном пунийском коварстве, чем о некомпетентности Сципиона. Хотя, если подумать, какие переговоры мог вести с врагами консул, оставшись в гордом одиночестве, брошенный на произвол судьбы моряками и легионерами? Несмотря на это, байка Ливия о том, что Гнея Корнелия захватили при помощи обмана, пришлась по душе римским историкам: «Его пригласили якобы на переговоры и схватили – образчик пунийского вероломства!» (Flor. XVIII). Эстафету подхватывает Евтропий: «Консул Корнелий [был захвачен в плен] с помощью обмана» (II, 20).

Более подробно данную тему развил Полиэн: «Карфагеняне возле Сицилии, узнав, что римляне имеют больше кораблей, чем они, желая их отвлечь, убедили некоторых из собственных граждан стать перебежчиками. Они, придя к римскому военачальнику Гнею Корнелию, обещали передать ему остров Липару, прилежащий Сицилии. Он же, поверив, заполнив половину судов, отплыл на Липару. Карфагеняне же, отправившись, встали на якоре близ римских кораблей и послали к Корнелию послов, которые, умоляя консула, договариваясь о мире и давая клятвы, упросили перейти на их судно, так как военачальник карфагенян тяжело заболел, чтобы на корабле можно было бы более безопасно договориться о том, что нужно для мира. Будучи убежден ими, римлянин перешел на карфагенский корабль, ливийцы же, захватив его, напав со всеми кораблями, легко одержали победу» (VI, 16, 5). По большому счету, иначе как набором нелепостей данный рассказ не назовешь – начиная от заявления, что карфагенские военачальники испугались римского флота (пусть даже и большого). Особенно забавной выглядит сказка о том, как Сципион Азина проникся сочувствием к больному Боодесу и отправился в логово зверя, не приняв никаких мер предосторожности. Испокон веков существует практика, что когда человек ранга Гнея Корнелия отправляется на подобные переговоры, то обязательно берутся заложники очень высокого ранга, чтобы никому даже в голову не пришло сотворить что-либо с вражеским военачальником. Но Полиэн ни о чем подобном не упоминает, у него Сципион выглядит наивным и глупым человеком, чего не могло быть по определению. Поэтому данный пассаж оставим на совести историка. Хотя не исключено, что ученый македонец просто переписал римскую версию развития событий.

Самым наглядным примером того, как римляне спекулировали на этой истории, является рассказ Павла Орозия: «Корнелий Азина, на шестнадцати кораблях отправился к острову Липаре; там, завлеченный Ганнибалом якобы на переговоры о мире, он, обманутый пунийцами, был захвачен и убит в плену» (IV, 7, 9). Несуразности этого свидетельства бросаются в глаза. Во-первых, Сципиона захватил не Ганнибал, а Боодес, а во-вторых, Гнея Корнелия никто в плену не убивал, и он в дальнейшем был освобожден. Правда, неизвестно, при каких обстоятельствах. Может быть, отпустили за выкуп, а может, обменяли на пленных карфагенян. Мало того, в 254 году до н. э. Гней Корнелий Сципион Азина будет выбран консулом во второй раз и вновь примет участие в войне с Карфагеном. Поэтому можно говорить о том, что утверждения римских историков о пленении консула во время неких «переговоров», мягко говоря, не соответствуют действительности.

Но все еще только начиналось. Через несколько дней уже Ганнибал Старший чуть было не оказался в роли Сципиона Азины. Но если римлянина подвела неуверенность в собственных силах, то с Ганнибалом все случилось с точностью до наоборот, и пуниец едва не пал жертвой собственной самоуверенности. Будучи извещен о движении римского флота вдоль побережья Италии, карфагенский военачальник вышел в море с эскадрой из пяти десятков кораблей. Он хотел лично посмотреть на вражеские суда, оценить их мореходные качества, а заодно узнать численность римской армады. Однако действовал Ганнибал крайне безответственно, поскольку даже не удосужился отправить вперед сторожевые корабли. За что и поплатился. Как следует из текста Полибия, карфагенская эскадра неожиданно столкнулась с римским флотом, идущим в походном порядке, потеряла большую часть кораблей и была вынуждена отступить (I, 21). При этом сам Ганнибал едва не попал в плен. Вопрос заключается в том, насколько это сообщение достоверно.

Согласно исторической традиции, первой победой римлян над карфагенянами в морском сражении, считается битва при Милах. Об этом свидетельствуют как римские авторы, так и греческие. Если бы все было так, как рассказывает Полибий, вне всякого сомнения, именно эта стычка и была бы объявлена первой викторией квиритов над пунийцами в борьбе за господство на море. Но ничего подобного не произошло. Поэтому можно предположить, что во время данного столкновения карфагеняне просто быстро отступили, когда увидели, что бой складывается не в их пользу. При этом никоим образом нельзя отрицать тот факт, что Ганнибал Старший едва не был захвачен римлянами.

Когда римские корабли прибыли в Мессану, стало известно о пленении Сципиона. Флот оказался без командующего, и в город был спешно вызван второй консул, Гай Дуилий, командующий сухопутными силами. У Дуилия было очень мало времени, чтобы основательно вникнуть в курс дела, все происходило на бегу и в спешке. Но консул успешно справился со всеми проблемами и, когда узнал, что вражеские корабли под командованием Ганнибала Старшего находятся у Липарских островов, приказал экипажам готовиться к битве. Римлянам предстояло серьезное испытание, они должны были вступить в бой против лучшего флота Западного Средиземноморья. Беда была в том, что римские корабли и их экипажи не имели ни малейших шансов на победу в грядущем сражении.

Полибий был весьма невысокого мнения о новом военном флоте Римской республики и прямо пишет, что построенные квинквиремы и триремы «вследствие дурного устройства были неловки в движениях» (I, 22). Анней Флор также называет римские боевые корабли «тяжеловесными и неуклюжими судами» (XVIII). Да и профессиональные навыки гребцов оставляли желать лучшего. Преимущество карфагенян было несомненным, но римляне решили свести его к минимуму и навязать противнику свою тактику морского боя, отказавшись при этом от соревнований с пунийцами в искусстве маневра и мастерстве вождения кораблей. Римские военачальники решили превратить морскую битву в битву сухопутную и использовать для достижения победы прекрасные качества своей тяжеловооруженной пехоты. История не сохранила для нас имя человека, придумавшего абордажный мостик, который получил среди легионеров прозвище «ворон» (Polyb. I, 22). Но именно это приспособление сыграет решающую роль на начальном этапе морского противостояния Рима и Карфагена. Абордажный мостик достигал до 10 м в длину и до 1,8 м в ширину, с боков мостика были невысокие перила, доходившие человеку до колен. «Ворон» устанавливался на передней части квинквиремы в вертикальном положении, при необходимости его можно было поворачивать в любую сторону. И когда подходил вражеский корабль, «ворона» с помощью каната опускали на неприятельское судно. Железный клюв на конце мостика пробивал палубу и намертво сцеплял корабли. А дальше начиналась атака легионеров, и римляне по абордажному мостику переходили на вражеский корабль непрерывными рядами по двое. Шедшие впереди воины закрывались щитами, отражая вражеские удары, а идущие следом за ними легионеры упирались краями больших щитов в перила, прикрывая себя и товарищей с боков. Мало того, если сцепившиеся корабли стояли борт к борту, то римляне приходили на помощь соотечественникам и атаковали вражеское судно с разных сторон (Polyb. I, 22). Имея плохие корабли и хорошую пехоту, римское командование сознательно выбрало оборонительную тактику, предоставляя карфагенянам полную свободу маневра и возможность атаки с разных направлений. Пусть пунийцы изощряются в искусстве кораблевождения, но как только корабли сойдутся борт о борт, при помощи «воронов» легионеры перейдут на вражеские суда и решат исход битвы в пользу Рима.

Корабли Гая Дуилия покинули Мессану и взяли курс на Липарские острова, где, по слухам, находился флот Ганнибала Старшего.

Карфагенский флот, базировавшийся в Панорме, насчитывал 130 боевых кораблей (Oros. IV, 7, 7), хотя Диодор Сицилийский называет цифру в 200 судов (XXIII, 10). Пунийцы регулярно совершали набеги на Италию, но после неудачной стычки с римлянами Ганнибал увел свои корабли к Акраганту, где внимательно следил за передвижениями римлян и их союзников. А заодно разрабатывал план очередного нападения на италийское побережье. При этом он совершенно игнорировал военно-морские силы римлян, полагая, что они не смогут оказать достойного сопротивления. Дождавшись благоприятного ветра, Ганнибал приказал поднимать якоря и под покровом ночи повел корабли на север. Сам он плыл на пентере, взятой карфагенянами в качестве трофея у легендарного царя Пирра. Раньше это судно принадлежало великому полководцу, а теперь несло навстречу победе пунийского военачальника.

Но когда карфагенский флот проходил вдоль северного берега Сицилии, Ганнибал не удержался от искушения и решил разграбить окрестности города Милы. Когда же командующему доложили о том, что приближаются римские корабли, он приказал немедленно выступить навстречу врагу. Стоя на носу флагманской пентеры, карфагенский полководец внимательно смотрел на приближающиеся вражеские суда и только посмеивался в густую черную бороду, мысленно представляя, как быстро пойдут на дно эти неуклюжие корыта. Противники сблизились. Ганнибал проверил, легко ли выходит из ножен меч, потуже затянул ремешок шлема и приказал кормчему атаковать ближайший вражеский корабль. Барабан келевста загрохотал чаще, гребцы налегли на весла, и пентера как выпущенная из лука стрела полетела к цели. Скрипели уключины, бронзовый таран на носу вспарывал лазурные волны Тирренского моря, карфагенские лучники и пращники приготовились к бою. Ганнибал вел в сражение авангард из тридцати кораблей, остальные суда двигались в отдалении и должны были вступить в сражение несколько позже. Но командующего не пугал такой разрыв между двумя отрядами, он пребывал в твердой уверенности, что три десятка его пентер в состоянии потопить весь римский флот. Боевой строй карфагенского авангарда нарушился, корабли устремились в бой каждый сам по себе. Экипажи пунийцев даже затеяли друг с другом соревнование – кто первым вступит в бой с врагом и захватит римское судно. Когда Ганнибал приказал кормчему пройти вдоль борта вражеского корабля и сломать весла, пентера слегка изменила курс и подошла вплотную к римской квинквиреме. На невиданное доселе приспособление, возвышающееся над носовой частью корабля противника, командующий даже не обратил внимания. А зря.

Как только корабли сблизились, римляне отпустили канаты, и абордажный мостик с грохотом рухнул на палубу карфагенского флагмана, пробив палубные доски и намертво зацепив вражеский корабль. Пентера резко дернулась и остановилась, воины кубарем покатились по дощатому настилу, а гребцы попадали со скамеек. Ганнибал и опомниться не успел, как по мостику устремились в атаку легионеры, ворвались на корабль и принялись рубить пунийцев направо и налево. Палуба стала скользкой от крови, лязг мечей и крики умирающих заглушили команды кормчих. Большинство карфагенских воинов были перебиты за несколько минут, и Ганнибал понял, что пришло время спасать собственную жизнь. Отбиваясь мечом от наседавших легионеров, военачальник поспешил на корму и быстро перебрался в небольшую лодку, плывшую на привязи за пентерой. Обрубив канат, Ганнибал приказал морякам не жалеть сил и грести как можно быстрее, чтобы отплыть подальше от обреченного корабля.

Командующий карфагенским флотом с ужасом наблюдал, как погибает его авангард. Пунийские корабли на полном ходу врывались в строй квинквирем и пытались сделать «проплыв», но римляне быстро опускали «вороны», закрывались щитами и перебирались на вражеские суда. На одних кораблях растерянные карфагеняне сразу же сдавались и складывали на палубу щиты, мечи и копья, на других вступали в бой с легионерами. Закипели отчаянные рукопашные схватки, корабельные палубы стали полем битвы. Однако римляне умудрились превратить морскую битву в сухопутное сражение и теснили врага, поскольку пунийцы к такому повороту событий оказались совершенно не готовы. Вскоре передовой отряд карфагенской армады перестал существовать.

К этому времени Ганнибал добрался до главных сил, которые шли на помощь ушедшим вперед кораблям. Командующий покинул лодку, перешел на пентеру и приказал сигнальщикам передать на остальные суда весть о поражении авангарда. Боевой порыв карфагенян пропал, но они уже оказались в опасной близости от римского флота и поэтому не смогли избежать столкновения. Сражение возобновилось, только теперь пунийцы действовали гораздо осторожнее. Они пытались заходить на квинквиремы с кормы или сбоку, но толку от этого было немного, поскольку римляне просто поворачивали «ворон» в ту сторону, откуда ожидали нападения. И карфагеняне не выдержали, потеряв еще около двух десятков кораблей, они стали поспешно выходить из боя. Их никто не преследовал, поскольку римские суда не могли сравниться с пунийскми пентерами в быстроте хода и маневренности. Битва при Милах завершилась полной победой римлян.

За счет чего римляне одолели своего грозного противника? Ответ прост: за счет творческого подхода к решению проблемы (изобретение абордажного мостика), строжайшей дисциплины и грубейших ошибок, допущенных противником. Ганнибал Старший проявил удивительную беспечность и непредусмотрительность, вводя флот в сражение по частям и не выстроив корабли в боевой порядок. Полученный накануне урок не пошел ему впрок. Самоуверенность карфагенского командующего вышла боком не только ему лично, но и всему флоту. Что же касается Полибия, то победу римлян он связывает исключительно с искусным применением абордажных мостиков. Для пунийцев такая тактика ведения морского боя была полной неожиданностью. Соответствующим был и результат: «приближающиеся корабли непременно сцеплялись с римскими, пока, наконец, карфагеняне, устрашенные необычайным способом битвы, не бежали, потеряв пятьдесят кораблей» (I, 23). Аврелий Виктор победу при Милах также связывает с изобретением абордажного мостика: «Гай Дуилий в Первую Пуническую войну был послан вождем против карфагенян; когда он увидел, что они очень сильны на море, он построил флот не столько разукрашенный, сколько крепкий. Он первый под насмешки врагов ввел железные крюки – их называли воронами, – которыми он зацеплял во время сражения корабли врагов, побеждал их и брал в плен» (XXXVIII).

Луций Анней Флор не пожалел ярких красок при описании этого достопамятного сражения: «При консулах Дуилии и Корнелии римский народ отважился вступить в морское сражение… Восхищения достойна красота схватки, когда быстрые, как бы летавшие по волнам корабли врагов окружались нашими тяжеловесными и неуклюжими судами. Карфагенянам не помогла морская опытность – умение ломать весла и играючи избегать ростры. Ибо железные крючъя и мощные сооружения, до схватки многократно осмеянные врагом, заставляли его сражаться как бы на суше и твердой почве. Римский народ, потопив или обратив в бегство вражеский флот, одержал победу у Липары и отпраздновал тот первый морской триумф. Радость по этому случаю была такова, что победителъ Дуилий не удовлетворился однодневным торжеством, но справлял его всю жизнь, каждодневно, распорядившись, чтобы после обеда перед ним всякий раз несли факелы и играли флейты. По сравнению с такой победой захват врагами консула Корнелия Азины показался незначительным ущербом» (XVIII). Как и Полибий, Флор объясняет победу умелым использованием римлянами абордажных мостиков. Карфагеняне оказались к этому не готовы и поэтому проиграли.

Евтропий не так поэтичен, зато более точен в деталях: «На пятый год Пунической войны, которая велась против африканцев, в консульство Гая Дуилия и Гнея Корнелия Азины впервые римляне сражались на море на кораблях, укрепленными рострами, которые называют либурнами. Консул Корнелий [был захвачен в плен] с помощью обмана. Дуилий, завязав сражение, победил карфагенского полководца, захватил тридцать один корабль, пустил ко дну четырнадцать, захватил семь тысяч врагов, убил три тысячи. И никакая другая победа не была приятней римлянам, ибо, непобедимые на суше, они и на море очень многого достигли» (II, 20). Орозий главное внимание обращает на действия карфагенского полководца: «Когда завязалось морское сражение, Ганнибал, потеряв корабль, на котором находился, бежал, спасшись на лодке; как сообщается, тридцать один его корабль был захвачен, тринадцать – пущены ко дну, убито три тысячи человек, семь тысяч – пленено» (IV, 7, 10). Обратим внимание, что потери карфагенян в этом сражении были не так уж и велики: согласно Евтропию, они лишились 45 кораблей, Орозий говорит о 44, Полибий же пишет о 50 судах. Разница в цифрах присутствует, но не существенная. Но это не принципиально, поскольку главное значение битвы заключалось в моральном факторе, сыгравшем в дальнейших событиях решающую роль. Римляне доказали не только всей Ойкумене, но и прежде всего самим себе, что непобедимых на море карфагенян можно побеждать в их родной стихии.

Ганнибал Старший очень хорошо знал, кто является главным виновником поражения при Милах, понимал он и то, что в Картхадаште с него спросят по всей строгости военного времени. И решил опередить события. В Карфаген прибыл доверенный человек горе-флотоводца и спросил в правительстве, стоит ли Ганнибалу во главе двух сотен кораблей вступать в бой с римским флотом, который насчитывает 120 судов. Члены совета единодушно высказались за то, что римлян надо атаковать. И тогда хитрый посланец сказал, что Ганнибал именно так и поступил, но потерпел поражение в бою. Но поскольку в совете это одобрили, то и командующий не заслуживает наказания. На этом дело и закончилось (Diod. XXIII, 10). Об этом случае писал и Аврелий Виктор: «Начальник флота Ганнибал отступил в Карфаген и спросил сенат, что ему посоветуют предпринять. Когда все воскликнули, чтобы он сражался, он сказал: “Я так и делал и оказался побежденным”. Этим он спас себя от распятия на кресте, ибо у карфагенян вождь, неудачно воевавший, наказывался именно таким образом» (XXXVIII).

Вернемся к человеку, с чьим именем неразрывно связана самая первая победа римлян в морском сражении с карфагенянами – Гаю Дуилию. По большому счету, консул стал национальным героем, которого сенат удостоил невиданных ранее почестей: «Консул Гай Дуилий успешно сражается против пунийского флота и первый из римских полководцев справляет триумф за морскую победу; за это ему оказана пожизненная почесть: чтобы при возвращении с пира его сопровождали факельщик и флейтист с флейтой» (Per. 17)[49]. Уважение и почет консулу действительно оказывались великие, но вполне заслуженные: «Дуилию было разрешено возвращаться с пиров по улицам в сопровождении раба, несущего перед ним восковой светильник, и трубача, играющего на трубе» (Аврелий Виктор, XXXVIII).

Об этом же пишет и Цицерон, причем данный рассказ вкладывает в уста Марка Порция Катона Старшего. Не исключено, что знаменитый оратор позаимствовал его из не дошедшей до нас книги Катона «Начала»: «В детстве я часто видел, как Гай Дуилий, сын Марка, – тот, кто первым наголову разбил пунийцев в морском бою, – в старости возвращался с пира: ему доставляли удовольствие и восковой светильник, который несли перед ним, и присутствие флейтиста – беспримерное преимущество, которое он себе присвоил, хотя и был частным лицом. Столько своеволия внушала ему слава!» (Cic. de Sen. 44). Но дело не в своеволии, а в том, что Дуилий сделал то, во что сами римляне с трудом верили.

О том, как в дальнейшем воевал Гай Дуилий, сохранилось два небольших рассказа Фронтина, но они настолько неконкретные, что на их основании трудно делать какие-либо выводы. Например, непонятно, о каком городе в данном случае идет речь: «Консул Г. Дуилий, время от времени устраивая упражнения солдат и гребцов, добился того, что карфагеняне стали беспечно относиться к обычному безвредному до тех пор маневру; подойдя внезапно с флотом, он занял стены» (Frontin. III, II, 2). Стены занял, но где и когда?

Не меньше вопросов вызывает и второй рассказ: «Консул Г. Дуилий оказался запертым протянутой при входе цепью в Сиракузской гавани, куда он неосторожно заехал. Тогда он перевел всех солдат на корму, а гребцы изо всех сил стали гнать наклонившиеся суда: облегченные носовые части прошли над цепью. Когда эта часть прошла, солдаты, перейдя на другую сторону, надавили на носовую часть, и под их тяжестью корабли соскользнули поверх цепи» (Frontin. I, V, 6). Но Гиерон был другом и союзником римского народа и вряд ли бы стал поднимать шум из-за того, что корабль Гая Дуилия зашел в гавань Сиракуз. Как видим, оба свидетельства Фронтина достаточно спорные, но других в нашем распоряжении нет.

Полибий очень емко охарактеризовал ситуацию, сложившуюся после битвы при Милах: «Когда, вопреки ожиданию, надежды римлян на море исполнились, военная ревность их удвоилась» (I, 24). Тем не менее попытка овладеть городом Сегеста для римлян закончилась провалом. Зато город Макела не устоял перед их натиском и пал после ожесточенного приступа.

К этому времени на Сицилии объявился военачальник Гамилькар. Он заменил потерпевшего поражение при Акраганте Ганнона на посту командующего армией. Гамилькар не стал отсиживаться в обороне, а развернул масштабное наступление на римлян и их союзников. И достиг при этом определенного успеха. Полибий пишет, что, находясь с войсками у Панорма, Гамилькар узнал о том, что после победы при Милах в лагере Дуилия начались некие распри между римлянами и их союзниками. Что это был за конфликт и каковы были его причины, историк не поясняет, а гадать на эту тему – дело бесперспективное. Поэтому ограничимся простой констатацией факта. Дошло до того, что союзники решили разбить отдельный от римлян лагерь, между Паропом и Фермами Гимерскими, что было совсем недалеко от Панорма. Но в самый разгар работ по возведению укреплений объявился Гамилькар и внезапной атакой полностью разгромил противника. Потери римских союзников составили 4000 воинов. Несколько иначе трактует ситуацию Диодор Сицилийский, по его мнению, Гамилькар разгромил не союзников, а непосредственно римлян, перебив до 6000 человек (Diod. XXIII, 9). Но кто из историков прав, сказать трудно.

К этому времени Ганнибал Старший прибыл в Карфаген. Его выходка в отношении членов совета осталась без последствий, вместо наказания он получил новые корабли для пополнения своего потрепанного флота. А заодно и новое задание – защитить от римских вторжений остров Сардинию. После битвы при Милах стратегическая ситуация изменилась радикально и в римском сенате стали думать о наступательных действиях на море. Полибий об этом пишет весьма недвусмысленно: «Римляне, как только вступили на море, стали помышлять и о завоевании Сардинии» (I, 24). При этом греческий историк никаких подробностей борьбы за этот остров не сообщает, и нам приходится довольствоваться скудной информацией его римских коллег.

По свидетельству Евтропия, боевые действия на Сардинии развернулись в 259 году до н. э.: «В консульство Гая Аквилия Флора и Луция Сципиона сам Сципион разорил Корсику и Сардинию, увел оттуда большое количество пленных и отпраздновал триумф» (II, 20). Несколько дополнительных штрихов добавляет Луций Анней Флор: Флор. «При консуле Корнелии Сципионе, когда Сицилия почти уже была ближней провинцией, римский народ перебрался, распространяя войну вширь, на Сардинию и прилегающую к ней Корсику. В первой он навел страх на местных жителей разрушением Ольвии, во второй – города Алерии и столь успешно очистил от карфагенян сушу и море, что для победы уже не оставалось ничего, кроме самой Африки» (XVIII). Об одном из эпизодов войны на Сардинии рассказал Фронтин, но даже сам Секст Юлий затруднялся назвать точное место, где произошли описанные им события: «Л. Сципион в Сардинии, чтобы выманить защитников некоего города, прекратил начатую было атаку и с частью солдат отступил для вида. Тогда горожане необдуманно стали их преследовать. Сципион обрушился на город с теми силами, которые он укрыл поблизости» (Frontin. III, X, 2).

На Сардинии, где карфагеняне терпели неудачи, завершилась жизнь и карьера Ганнибала Старшего. Полибий, не вдаваясь в подробности, просто сообщает читателям о том, что римляне заперли Ганнибала в некой сардинской гавани, где он потерял множество кораблей, после чего погиб на кресте, казненный собственными воинами (I, 24). Несколько иначе изображает ситуацию Павел Орозий: «Ганнибал Старший, вновь поставленный карфагенянами во главе флота, неудачно проведший с римлянами морское сражение и побежденный, был убит; его забросали камнями свои же воины во время вспыхнувшего мятежа» (IV, 8, 4–5). Вместо Ганнибала для руководства армией и флотом на Сардинию прибыл некий Ганнон, но тоже действовал крайне неудачно, потерпел поражение от консула Сципиона и был затоптан собственными воинами во время отступления (Oros. IV, 7, 11). После этого военные действия затихли как на Сардинии, так и на Сицилии, чтобы с новой силой вспыхнуть на следующий год.

К этому времени карфагенский полководец Гамилькар резко активизировался на Сицилии и с помощью предателей овладел двумя важнейшими городами – Камариной и Энной. После этого он разрушил город Эрикс, расположенный на высокой горе между Дрепаном и Панормом, а местных жителей переселил в Дрепан (Diod. XXIII, 9). Зачем он это сделал, непонятно, в силу своей недоступности Эрикс был важнейшим стратегическим пунктом, и не случайно вокруг него развернутся решающие события заключительного этапа Первой Пунической войны.

Но римляне не собирались мириться с успехами Гамилькара. Новые консулы, Авл Атилий Калатин и Гай Сульпиций Патеркул перешли в контрнаступление и достигли больших успехов. Несмотря на то, что попытка захватить Панорм не удалась, римляне взяли множество других городов. После ожесточенного штурма были взяты Гиппаны и Митистрат, затем пали недавно захваченные Гамилькаром Энна и Камарина, причем Энной опять овладели с помощью измены. Камарину римляне брали с помощью осадной техники и в наказание за сопротивление разрушили городские стены, а жителей продали в рабство (Diod. XXIII, 9). Захватив еще множество небольших городков на Сицилии, консулы начали осаду города Липары, в гавани которого был некогда взят в плен Сципион Азина. Скорее всего, именно к этому периоду войны относится сообщение Павла Орозия о том, что «консул Атилий на кораблях разорил Липару и Мелиту, известные острова Сицилии» (IV, 8, 4–5).

Итоги кампании 258 года до н. э. подвел Анней Флор: «При диктаторе Калатине. римский народ изгнал почти все гарнизоны пунийцев из Акраганта, Дрепана, Панорма, Эрикса и Лилибея. Однажды мы все же дрогнули у Камаринскоro леса, но благодаря выдающейся доблести военного трибуна Кальпурния Фламмы уцелели. С отборным отрядом в 300 человек он захватил холм, занятый врагами, и сдерживал противника до тех пор, пока все войско не выбралось из окружения. Благодаря великолепному исходу сражения Кальпурний сравнялся славой с Фермопилами» (XVIII). Обратим внимание на ряд моментов. Во-первых, диктатором Калатин станет только в 249 году до н. э. на момент, описанный Флором, он был консулом. Во-вторых, Флор погорячился и в числе захваченных Авлом Атилием и Гаем Сульпицием городов назвал Дрепан, Панорм, Эрикс и Лилибей. В действительности Панорм будет взят только в 254 году до н. э., Эрикс – в 249 году до н. э., а Лилибей и Дрепан отойдут римлянам только по мирному договору с Карфагеном.

Весьма любопытно сообщение Флора о подвиге некоего военного трибуна. Историк вновь погорячился, сравнив данный эпизод с эпическими Фермопилами, но мы попробуем разобраться, что же произошло на самом деле. Приведя несколько поучительных примеров из военной истории, Фронтин сообщает следующую информацию: «То же сделал под командованием консула Атилия Калатина, тот, чье имя передают по-разному: одни называют его Лаберием, другие – Кв. Цедицием, большинство – Кальпурнием Фламмой. Видя, что войско оказалось в долине, где боковые стороны и склоны были заняты неприятелем, он попросил и получил триста солдат; внушив им, чтобы они своей доблестью спасли войско, он сбежал в середину долины. Неприятель спустился со всех сторон, чтобы его подавить, и, задержанный долгим и упорным боем, дал консулу возможность вывести свое войско» (I, V, 15). Легионы попали в ловушку и смогли выбраться из нее только потому, что военный трибун со своим отрядом отвлек на себя главные силы неприятеля. В противном случае римской армии грозил полный разгром. Другое дело, почему она оказалась в столь критической ситуации. Ответ, как это ни парадоксально, дает Тит Ливий: «Консул Атилий Калатин, опрометчиво заведя войско в место, окруженное пунийцами, спасается благодаря усилиям и доблести военного трибуна Марка Кальпурния, который пошел на прорыв с 300 воинами и тем отвлек врага на себя» (Per. 17). Обычно Ливий старается не осуждать римских военачальников, но в этот раз изменил принципам и назвал вещи своими именами. В аналогичном ключе высказался и Аврелий Виктор: «Атилий Калатин, вождь, посланный против карфагенян, изгнал вражеские гарнизоны из таких крупных и укрепленных городов, как Энна, Дрепан, Лилибей. Город Панорм он захватил. Пройдя через всю Сицилию, он с малым числом кораблей победил большой неприятельский флот под командой Гамилькара. Но когда он торопился к Камарине, осажденной неприятелем, то оказался запертым пунийцами в засаде; однако военный трибун, Кальпурний Фламма, получив [отряд в] триста союзников, поднялся на возвышенное место и освободил консула, сам же с тремястами союзниками пал в сражении. Несколько позже он был найден чуть живым и вылечен Атилием; впоследствии он наводил на врагов большой страх. Атилий славно отпраздновал триумф» (XXXIX). Аврелий Виктор повторяет ошибку Аннея Флора, назвавшего Дрепан, Лилибей и Панорм в числе городов, захваченных Калатином. Но он же и подтверждает рассказ Ливия о том, что именно Авл Атилий был главным виновником того, что римская армия оказалась в критическом положении.

На море дела обстояли следующим образом. Консул 257 года до н. э. Гай Атилий Регул Серран дал карфагенянам морское сражение около города Тиндарида на северном побережье Сицилии. Бой начался стихийно, без какой-либо подготовки с обеих сторон. Гай Атилий увидел, что идущий вдоль берега карфагенский флот не соблюдает строй, что его корабли движутся в беспорядке и совершенно не готовы к бою. Очевидно, что битва при Милах ничему карфагенских флотоводцев не научила.

Но и Регул Серран показал себя не с самой лучшей стороны. Вместо того, чтобы тщательно подготовить атаку, консул поднялся на борт флагмана и повел в атаку десяток квинквирем, приказав остальным командирам кораблей посадить команды на суда и следовать за ним. Римляне лихо вылетели из гавани и устремились на врага, но карфагенский военачальник Гамилькар не растерялся, а быстро сориентировался в обстановке, развернул пентеры и сам ударил по врагу. Гай Атилий и опомниться не успел, как его небольшой отряд был окружен со всех сторон, и римские корабли под ударами пунийских таранов один за другим пошли на дно. Лишь квинквирема консула с трудом избежала гибели и поспешила под защиту выходившего из гавани римского флота. Гай Атилий стал строить свои суда в боевой порядок, а затем снова атаковал карфагенян. Произошла короткая схватка, во время которой римляне захватили 10 кораблей и потопили 8 (Polyb. I, 25). Гамилькар не стал ввязываться в полномасштабное сражение и увел флот к Липарским островам. Поскольку столкновение имело неопределенный исход, то каждая из сторон приписывала победу себе. Но, как бы там ни было, бой у Тиндарида не имел какого-либо решающего значения. Главные битвы были впереди.

После долгих раздумий сенаторы решили изменить стратегию противостояния с пунийцами и покончить с затянувшейся войной одним ударом. «Отцы отечества» пришли к принципиальному согласию по поводу того, что боевые действия необходимо перенести в Африку и добить раненого зверя в его логове. Успехи в Сицилии и победы на море внушали квиритам определенную надежду в благополучном исходе этого предприятия. Немалую роль сыграло и то, что похожий эпизод уже имел место. Во время войны с Карфагеном тиран Сиракуз Агафокл переправился с армией в Африку и с 310 по 307 г. до н. э. довольно успешно воевал с пунийцами на их территории. И хотя в итоге экспедиция тирана закончилась неудачей, но прецедент был создан. Римлянам надо было только тщательно проанализировать результаты похода Агафокла и сделать из них правильные выводы.

Подготовку к предстоящему походу римляне затеяли впечатляющую, активно строили новые корабли и набирали войска. Командовать этой армадой должны были консулы Луций Манлий Вульсон Лонг и Марк Атилий Регул, заменивший в этой должности недавно умершего Квинта Цедиция. Марк Атилий был весьма интересной личностью, но за различными легендами, окружившими его имя, реального человека разглядеть очень трудно. Достоверно известно, что в 267 году до н. э. он был впервые избран консулом и прославился как победитель обитавшего в Апулии племени саллентинов, за что и был удостоен триумфа. Анней Флор связывает с именем Регула взятие Брундизия. При этом военачальник не нажил никаких богатств и жил практически в бедности, по крайней мере римские авторы в этом единодушны: «Атилий Регул, стоя во главе государства, был настолько беден, что содержал себя, жену и детей небольшим полем, которое обрабатывал один вилик. Узнав о его смерти, он написал сенату, чтобы ему дали заместителя, так как вследствие смерти раба хозяйство осталось без присмотра и требуется его присутствие» (Frontin. IV, III, 3). На данный факт указывали Тит Ливий (Per. 18) и Аврелий Виктор: «В его отсутствие его жене и детям по причине их бедности выдавалось пособие из государственных средств» (De vir. Ill. XL, 4). Трудно сказать, насколько соответствовал истине этот образ добродетельного римлянина, но одно можно утверждать наверняка: Марк Атилий Регул был опытным военачальником. Относительно воинских талантов его коллеги по должности Луция Манлия затруднительно сказать что-либо определенное, поскольку информация о его достижениях на ратном поприще до начала африканской экспедиции в источниках отсутствует.

Узнав о масштабных приготовлениях римлян, спохватились и карфагеняне. Огромный флот из 350 кораблей отчалил из Карфагена и взял курс на Сицилию, чтобы перехватить армию вторжения по пути к африканскому побережью. В Картхадаште хорошо знали, к каким необратимым последствиям может привести высадка легионов в Африке. Ливийские и нумидийские племена были ненадежны и в случае первых успехов римлян могли быстро перейти на сторону победителя. Поэтому власти Карфагена сделали ставку на генеральное сражение в открытом море. По свидетельству Полибия, общее количество воинов и моряков в карфагенском флоте превышало 150 000 человек (I, 26).

В конце весны 256 года до н. э. римский флот покинул Остию, доплыл до Мессаны и после небольшой остановки отправился вдоль сицилийского побережья к мысу Экном, чтобы забрать расположившиеся там легионы. Этот мыс, по свидетельству Диодора Сицилийского, находился около города Гела (XIX, 104), на южном берегу острова. Именно на этой возвышенности местный тиран Фаларис установил знаменитого бронзового быка, в котором и жарил заживо своих врагов (Diod. XIX, 104). Корабли приняли на борт легионеров и готовились отплыть, но здесь случилось то, чего никто не мог ожидать, – в войсках начались волнения.

Рассказ об этих событиях сохранился только у Аннея Флора, остальные авторы о них не упоминают: «Под командованием Марка Атилия Регула война переправилась в Африку. Нашлись такие, кто потерял храбрость от одного упоминания о Пунийском море и его ужасах; особенно усилил тревогу трибун Наутий. Обнажив секиру, Регул под страхом смерти добился от него повиновения и достойного выхода в море» (I, XVIII). Судя по всему, многие римляне по-прежнему панически боялись водной стихии.

Консулы хотели предусмотреть буквально все. Изнурительными тренировками они готовили пехоту легионеров как для сражений на море, так и для боев на суше. Одновременно Регул и Лонг занялись реорганизацией своих войск, поскольку собирались вновь превратить морскую битву в аналог битвы на суше. Но они не только воспользовались наработками Гая Дуилия, но и придумали кое-что свое. Манлий Вульсон и Марк Атилий разделили весь флот на четыре эскадры, по количеству находившихся под их командованием римских легионов. При этом первый легион называли первым флотом, второй легион – вторым флотом и т. д. (Polyb. I, 26). По старой привычке четвертый флот консулы именовали триариями. Это невольно наводит на мысль о том, что данное подразделение должно было исполнять роль резерва и вступить в битву в решающий момент. Таким образом, Лонг и Регул сделали все возможное, чтобы битва на море максимально напоминала битву сухопутную, что в свою очередь может свидетельствовать только об одном – римские военачальники чувствовали себя неуверенно в водной стихии и хотели воевать по привычным для себя канонам.

По расчетам Полибия, у римлян было 330 боевых кораблей, а общая численность личного состава римского флота насчитывала 140 000 человек, по 300 гребцов и 120 легионеров на каждом судне (I, 26). В итоге это давало 99 000 моряков и 39 600 воинов. Но консулы понимали, что пунийские корабли в открытом море по-прежнему превосходят римские квинквиремы и триремы в маневренности и скорости. Поэтому они решили лишить противника этого преимущества за счет необычного боевого построения. Римский флот выстроился гигантским клином, вершиной которого были две консульские сексиремы (гексеры). За ними плотными рядами стояли корабли первого и второго флотов, в основании треугольника расположился третий флот, выстроенный в одну линию. За тремя флотами двигались транспортные и грузовые суда, от которых протянули канаты к четвертому флоту, замыкавшему строй и также вытянутому в одну линию. Ощетинившийся бронзовыми таранами, боевой порядок римских кораблей выглядел несокрушимым, но в то же время это было очень громоздкое и неуклюжее построение, хотя Полибий и считает, что данный строй был одинаково удобен как для наступления, так и для обороны и прорвать его было нелегко (I, 26).

Готовились к битве и карфагеняне. Опасность была велика, римляне готовились высадиться в Африке, чтобы ударить непосредственно по вражеской столице, и в Карфагене это понимали. Члены совета решили срочно вернуть в действующую армию Ганнона, находившегося в опале после поражения при Акраганте. Вместе с ним командование над флотом принял Гамилькар, тот самый, что сражался с римлянами у Тиндарида. Именно он и высказал ряд тактических соображений по поводу разгрома римской армады. Вместе с Ганноном они разработали очень толковый план сражения, сделав ставку на маневр и искусство карфагенских кормчих и моряков. Но при этом постарались учесть негативный опыт Ганнибала Старшего в битве при Милах. Пунийский флот покинул Картхадашт и прибыл в Лилибей, откуда направился к мысу Экном. Боевой дух карфагенян был необычайно высок, все, начиная от командующих и заканчивая простыми гребцами, хотели реабилитироваться в глазах соотечественников за прошлые неудачи. Карфагенский флот выстроился в длинную тонкую линию (I, 27), правым флангом, где были сосредоточены лучшие пентеры, командовал Ганнон, на левом начальствовал Гамилькар. Задумка карфагенских военачальников была проста – разрушить монолитный римский строй и громить вражеский флот по частям.

Увидев, что путь им преграждают корабли пунийцев, консулы отказались от прежнего плана сражения и по ходу движения быстро перестроили свой флот в одну линию. Сделали то, чего пунийцы хотели добиться с помощью сложного маневра. Как пишет Полибий, римляне вытянули далеко в море правый фланг (I, 26), поскольку решили охватить вражеский строй и прижать карфагенян к берегу. К берегу примыкало и левое римское крыло, это был четвертый флот, или, как его называли, Лонг и Регул, триарии, их задача по-прежнему сводилась к охране транспортных судов и выполнению роли тактического резерва.

Как только римляне закончили перестроение, так сразу же устремились в атаку, причем главный удар наносили по центру вражеских позиций. Как и было изначально задумано Гамилькаром, стоявшие в центре карфагенские корабли обратились в притворное бегство, увлекая противника за собой и полностью разрушая вражеский строй. Первая и вторая римские эскадры преследовали беглецов, но пунийцы налегали на весла и без труда удерживали необходимое расстояние между двумя флотами. Консулы вели себя так, как будто строй их кораблей по-прежнему был ударным клином, и все дальше проходили в центр карфагенских позиций. Две другие римские эскадры безнадежно отстали, поскольку четвертая (триарии) взяла на буксир транспортные суда и потащила их вслед за атакующими кораблями консулов, а третья была вынуждена охранять этот импровизированный караван. Гамилькар понял, что пришло время ударить по врагу, и приказал поднять на мачте сигнал атаки. Карфагенские корабли, до этого убегавшие от противника, сделали искусный разворот и напали на римские квинквиремы, где совершенно не ожидали нападения. Карфагенские пентеры с разгона били таранами в борта вражеских кораблей, делали «проплыв» и ломали весла на неприятельских судах. Регул и Лонг опомниться не успели, как квинквиремы одна за другой пошли на дно вместе с командами. Римляне лихорадочно поворачивали «вороны» во все стороны, пытаясь зацепить карфагенские корабли, но пунийцы действовали дерзко и умело, мастерски избегая абордажных схваток. Но постепенно римские моряки пришли в себя после внезапной атаки противника, перешли к активным действиям и сумели перебросить «вороны» на вражеские пентеры. Грохоча калигами по доскам мостков, легионеры бросились на абордаж, изрубили карфагенских воинов и захватили несколько кораблей. С каждой минутой битва в центре становилась все ожесточеннее, но карфагеняне все-таки сумели навязать римлянам на этом участке фронта свою волю. Они связали боем главные силы римского флота и тем самым предоставили полную свободу действий Ганнону и Гамилькару, чем те и воспользовались.

Правое крыло карфагенян ринулось в атаку, обошло сражающиеся в центре корабли и обрушилось на четвертую римскую эскадру (триариев). Удар был настолько мощным и слаженным, что римляне запаниковали и стали медленно отступать. В отчаянии легионеры рубили канаты, которыми к квинквиремам были привязаны транспортные суда, а кормчие пытались вывести корабли на линию атаки. Но Ганнон продолжал наращивать натиск, пунийцы искусно маневрировали и таранили вражеские квинквиремы, постепенно оттесняя их к берегу. В это же самое время пентеры Гамилькара набрали боевую скорость, прошли вдоль берега и врезались в строй третьей эскадры. Таким образом, сражение рассредоточилось, поскольку происходило в трех разных местах.

Некоторое время битва шла с переменным успехом. Опыт и мастерство карфагенских кормчих и моряков римляне компенсировали превосходной выучкой тяжеловооруженной пехоты, а быстроходные качества пунийских пентер – умелым применением абордажных мостиков. Наконец после упорного боя, консулам удалось обратить уже не в притворное, а в настоящее бегство сражавшиеся в центре карфагенские корабли. Это сразу же изменило общую картину битвы. Пока квинквиремы Лонга брали на буксир взятые на абордаж вражеские пентеры, Регул развернул свою эскадру и поспешил на помощь четвертому флоту (триариям) и транспортным судам, находившимся в очень затруднительном положении. Ганнон действовал очень грамотно и практически уже разгромил римскую эскадру, когда появился Марк Атилий со своим отрядом. Карфагенский военачальник успел развернуть часть кораблей носами к приближающемуся врагу и парировать удар римлян. Но Ганнон понимал, что если бой затянется, то его пентеры, зажатые с двух сторон, будут уничтожены превосходящими силами врага. Поэтому пунийский флотоводец принял единственное правильное решение в данной ситуации – вывести корабли из боя и отступить. Карфагенские корабли искусно выскользнули из ловушки, подняли паруса и стали быстро уходить на юг.

Иначе все сложилось для Гамилькара. Ему удалось сбить с позиций третью римскую эскадру и загнать ее к берегу, но, вместо того чтобы добить врага, Гамилькар медлил. Он панически боялся абордажных мостиков римлян и старался любой ценой избежать ближнего боя. Ситуация сложилась патовая – римляне оказались заблокированы на невыгодной позиции, но и карфагеняне не могли уйти, поскольку в этом случае враг мог вырваться на оперативный простор. Так противники и стояли друг напротив друга, выжидая неизвестно чего. Гамилькар не разобрался до конца в ситуации и дождался атаки кораблей Лонга и Регула, взявших пунийские пентеры в клещи. К этому времени консулы отогнали от места сражения суда Ганнона и теперь сосредоточили усилия на эскадре Гамилькара. Для карфагенян все было кончено.

Квинквиремы рвали строй пунийских кораблей, абордажные мостики с грохотом падали на палубы и морская битва вновь становилась похожей на сухопутное сражение. С двух сторон на карфагенян напирали эскадры консулов, перешел в наступление и третий римский флот. Пентеры сгрудились в кучу, легионеры захватывали корабли один за другим. Отряд Гамилькара был разгромлен наголову, практически все карфагенские суда были захвачены и лишь немногие сумели ускользнуть вдоль берега. Пунийскому командующему повезло: он оказался в числе тех, кому удалось спастись и благополучно добраться до Картхадашта.

Описание битвы при Экноме сохранилось только у Полибия. Однако его рассказ дошел до нас с небольшой лакуной, а сам автор по ходу повествования несколько раз запутался. Но начнем по порядку. Греческий историк делает любопытное сравнение относительно приготовлений враждующих сторон к грядущей кампании. О пунийцах он пишет следующее: «Карфагеняне снаряжали свое войско с величайшим старанием, но вооружение их всецело рассчитано было только на морскую войну» (I, 26). И совсем иначе звучат его рассуждения о деятельности квиритов: «Римляне делали соответствующие приготовления двоякого рода: на случай морских битв и для высадки на неприятельский берег» (I, 26). Таким образом мы видим, что карфагенское командование поставило перед собой вполне конкретную цель – не допустить римской высадки в Африке – и направило на это все усилия. Создается впечатление, что пунийцы были настолько уверены в грядущей победе, что даже не рассматривали возможность поражения и, как следствие, появления легионов на африканском берегу. Поэтому и не готовились к войне на суше. У римлян ситуация была иная, сами цели кампании вынуждали их действовать именно так, а не иначе.

Полибий очень подробно расписывает построение римского флота клином и попытки консулов заменить незнакомые морские термины на привычные армейские названия, тем самым лишний раз, показывая некомпетентность Регула и Лонга как командующих военно-морскими силами республики. В отличие от своих римских оппонентов, карфагенские военачальники мыслили творчески и старались навязать противнику бой по своим правилам. Начало битвы осталось за пунийцами, поскольку им удалось разрушить боевые порядки римлян. В дальнейшем ход сражения выровнялся: «Так как боровшиеся части обоих войск были почти равны согласно первоначальному распределению сил, то перевеса не было ни на одной стороне» (Polyb. I, 28). Положение для карфагенян изменилось к худшему лишь тогда, когда римляне все-таки принудили их вступить в ближний бой, а затем дожали в рукопашных схватках на палубах. Таким образом, тактические изыски карфагенских флотоводцев оказались бессильными перед грубой римской силой. Никакой гениальности консулы не продемонстрировали, исход боя в очередной раз решили простые легионеры. Впрочем, больших потерь карфагеняне все же могли избежать, но здесь роковую роль сыграла ошибка Гамилькара. Командующий левым флангом пунийского флота сбавил темп атаки, замешкался и в итоге оказался окружен превосходящими силами врага. Поэтому основной урон карфагеняне понесли в конце битвы, когда римляне захватили 50 пентер вместе с командами (Polyb. I, 28).

При описании самого сражения в рассказе Полибия возникает путаница. Вот как он описывает атаку римлян на центр карфагенских позиций в начале битвы: «Первый и второй флот напирали на бегущих; третий и четвертый отделились от них, потому что последний тянул ластовые суда, а третий находился при них для охраны» (I, 27). Затем следует рассказ о контратаке пунийцев: «В то же время правое крыло карфагенян с Ганноном во главе, при первой схватке находившееся на некотором расстоянии, пронеслось по морю и ударило на корабли триариев, чем поставило их в большое затруднение. Те из карфагенян, которые стояли было вдоль берега, переменили прежнее свое положение, вытянулись в линию и, обратив корабли носами вперед, напали на флот, тянувший ластовые суда; но римляне сбросили канаты, сразились с неприятелем и держались твердо» (I, 28). Как утверждает историк, именно четвертый флот (триарии) тянул на буксире транспортные суда, и именно его атаковал Ганнон. Но буквально через пару строк он пишет о том, Гамилькар также атаковал этот флот, чего быть не могло в принципе. Третий римский флот должен был перехватить корабли Гамилькара, что, собственно, и произошло в действительности, с той лишь разницей, что транспортники тащили на буксире так называемые триарии. Также Полибий называет Гамилькара то командующим левым крылом карфагенского флота, то начальником сражающихся в центре кораблей.

У римлян в битве погибло 24 квинквиремы, у карфагенян – 30, но при этом пунийцы не сумели захватить ни одного корабля противника, в то время как в руки римлян попало 64 вражеских судна вместе с командой (Polyb. I, 28). Похожие данные приводит и Евтропий: «В консульство Луция Манлия Вульсона и Марка Атилия Регула война была перенесена в Африку. Против Гамилькара, карфагенского предводителя, [римляне] сразились на море, и он был побежден. [Гамилькар], потеряв шестьдесят четыре корабля, вернулся обратно. Римляне потеряли двадцать [кораблей]» (II, 21). Павел Орозий о римских потерях ничего не говорит, относительно карфагенян его цифры совпадают с информацией Полибия и Евтропия: «Консулы, которым было поручено перенести войну в Африку, на трехстах тридцати кораблях отправились к Сицилии; им навстречу выступили Гамилькар, полководец пунийцев, а также Ганнон, командующий флотом. Когда разразилось морское сражение, карфагеняне, обращенные в бегство, потеряли шестьдесят четыре корабля» (IV, 8, 6).

Несмотря на победу римляне не смогли сразу же продолжить движение к Африке. Потери среди личного состава были значительные, большое количество кораблей получило повреждения. На берег свезли раненых, и, пока команды занимались ремонтом судов, консулы устроили праздник для легионеров, добывших республике очередную победу.

Закончив починку поврежденных судов, римляне загрузили на них еще большее количество продовольствия и отплыли в сторону Африки. Огромный караван сильно растянулся в пути, и когда одни корабли бросали якоря у Гермесова мыса, другие все еще находились на значительном расстоянии от берега. Но римлянам ничего не угрожало, поскольку пунийский флот был разгромлен. Когда все корабли собрались, консулы повели суда вдоль побережья и доплыли до города Аспида. Местность здесь была подходящей для высадки, поэтому Регул и Лонг приказали войскам сходить на берег. Легионеры быстро вытащили корабли на прибрежный песок, окружили их рвом и валом, построили укрепленный лагерь и приступили к осаде города.

Чтобы лучше понять ход дальнейших событий, необходимо подробно ознакомиться с театром военных действий. Полибий пишет, что римляне «пристали к так называемому Гермесову мысу, который закрывает весь Карфагенский залив и тянется в открытое море по направлению к Сицилии» (I, 29). Упоминаемый историком Гермесов мыс – это полуостров Кап-Бон на востоке современного Туниса. Он глубоко выдается в море, и от его оконечности до Сицилии будет по прямой примерно 140 км. В наши дни на полуострове расположены популярный курорт Хаммамет и археологический парк Керкуан, в котором можно увидеть руины древнего пунийского города. Сохранились остатки домов и улиц, очень хорошо прослеживается древняя планировка городских кварталов. Город Аспид (Аспис), о котором пишет Полибий, римские авторы называют Клупеей или Клипея, а в наши дни он известен как Келибия. В 320 году до н. э. тиран Сиракуз Агафокл захватил Аспид, сильно укрепил и с этого плацдарма повел наступление на Картхадашт. Хотя Страбон полагает, что именно Агафокл основал этот город. По мнению географа, тиран обратил внимание на высокий холм под названием Аспис и решил построить на нем крепость: «этот холм заселил Агафокл, сицилийский тиран, в то время когда он совершал морской поход против карфагенян» (XVII, III, 16). Остатки античных укреплений Аспида можно увидеть и сегодня, они находятся около византийской крепости, возвышающейся над морем. Получается, что консулы решили пойти по стопам Агафокла, закрепиться на полуострове Кап-Бон и оттуда нанести сокрушительный удар по вражеской столице. Все возможности у них для этого были, надо было просто правильно оценить обстановку и не повторить ошибок тирана.

Со стратегической точки зрения высадка на Гермесовом мысе была очень мудрым решением. Овладев Аспидом, римляне получали возможность беспрепятственно осуществлять снабжение своей африканской армии прямо из Сицилии. Но был еще один момент, на который Регул и Лонг обратили внимание. Дело в том, что между Сицилией и Африкой находится ряд островов, из которых наибольшее значение имел остров Коссура[50]: «Перед Пахином[51] расположены Мелита (откуда происходят маленькие собачки, называемые мелитскими) и Гавд; оба пункта находятся в 88 милях от этого мыса. Коссура лежит перед Лилибеем и перед Аспидой – карфагенским городом (который называется также Клупеей), расположенным между этими двумя пунктами на указанном выше расстоянии» (Strab. VI, II, 11). Римляне оперативно заняли Коссуру и тем самым создали непосредственную угрозу для судоходства из Картхадашта в Лилибей и обратно. Таким образом, коммуникации карфагенян на Сицилии оказались в большой опасности, особую остроту приобретал вопрос снабжения гарнизонов Лилибея, Дрепана и Панорма. Однако главный удар римляне готовились нанести в Африке.

От Аспида до Карфагена будет всего лишь 120 км. Но с этого направления столицу прикрывал город Тунет[52], находившийся в 120 стадиях к юго-востоку от Картхадашта. Если исходить из того, что греческий стадий равен 180 м[53], то это будет совсем рядом. В наши дни на месте древнего Тунета находится город Тунис, столица одноименного государства. От античного поселения не осталось ничего, все погребено под толстым слоем асфальта и застроено современными бетонными коробками. Мало того, изменился и сам рельеф местности, поскольку некогда обширная гавань Тунета сегодня превратилась в озеро, которое так и называется – Тунисское. В отличие от озера Соленого, расположенного юго-западнее. О древнем Тунете нам известно очень немного, античные историки даже по-разному называли его и упоминали лишь в связи с боевыми действиями в окрестностях Карфагена, не утруждая себя описанием самого города. Тит Ливий называет его Тунетой и пишет, что «она отстоит от Карфагена миль на пятнадцать, укреплена природой и трудом людей; ее видно из Карфагена, а из нее открывается широкий вид на этот город и на окружающее его море» (XXX, 9). Страбон также немногословен: «В том же самом заливе, где и Карфаген, находятся город Тинис, а также горячие источники и какие-то каменоломни» (XVII, III, 16). Вот, собственно, и все. Но в те времена подступиться к Тунету было трудно, поскольку с одной стороны он был защищен морем, а с другой стороны – озером.

К северу от Карфагена находился город Утика (Итика). Относительно Утики Страбон пишет следующее: «По величине и по значению Итика – второй после Карфагена город. После разрушения Карфагена этот город был как бы столицей у римлян и опорным пунктом для их действий в Ливии. Он расположен в той же самой Карфагенской бухте у одного из мысов, образующих эту бухту; один из них вблизи Итики называется Аполлонием, другой – Гермеей; оба города лежат в виду друг друга. Вблизи Итики протекает река Баграда»[54] (XVII, III, 13). Страбон нисколько не заблуждается, когда пишет о той роли, которую играла Утика в составе Карфагенской державы. Об этом свидетельствует тот факт, что город упоминается наравне с Картхадаштом в римско-карфагенском договоре 306 года до н. э. (Polyb. III, 24). Город был очень хорошо укреплен и мог выдержать длительную осаду.

Еще одним населенным пунктом, расположенным недалеко от Карфагена и имевшим стратегическое значение, был город Гиппакрит[55], или Гиппон Диаррит, расположенный к западу от Утики. Согласно свидетельству Страбона, Гиппона было два: «один – подле Итики, а другой – по направлению к Трету; оба города были царскими резиденциями» (XVII, III, 13). Говоря о резиденциях, географ подразумевает тот период, когда Гиппон Диаррит и Гиппон Регий входили в состав Нумидийского царства.

После того как мы вкратце ознакомились с регионом, где развернутся главные события кампании 255 года до н. э., приступим к разбору военных действий.

Когда в гавани Карфагена появились уцелевшие в битве при Экноме корабли, моряки были немало удивлены, что их город до сих пор не осажден римлянами. Но к этому все шло. Война неотвратимо накатывалась на Картхадашт, и правительство приняло решение защищать окрестности города, оставив на произвол судьбы более отдаленные регионы. По карфагенским улицам маршировали отряды ливийских копейщиков, в стойлах ревели боевые слоны, отряды всадников прочесывали окрестности столицы в поисках римских лазутчиков, а дозорные на крепостных башнях с тревогой всматривались вдаль. В Балканскую Грецию, где без дела слонялись множество солдат удачи, с большими суммами денег спешно отправились вербовщики наемников. Карфаген готовился к большой войне на своей земле.

В это тревожное время пришли вести о том, что римляне взяли штурмом Апсид. Таким образом консулы закрепились на полуострове Кап-Бон и получили реальный шанс начать наступление на Карфаген. Но, вместо того чтобы совершить бросок на вражескую столицу, Луций Манлий и Марк Атилий отправили в Рим вестников с докладом о происшедших событиях. Мало того, они запрашивали сенат относительно того, что им делать дальше. А это говорит о том, что либо операция была изначально спланирована недостаточно тщательно, либо Лонг и Регул хотели снять с себя всякую ответственность относительно дальнейшего развития событий. В любом случае это характеризует римских полководцев не с самой лучшей стороны, поскольку они просто теряли драгоценное время.

Отказавшись от рискованного броска на Карфаген, консулы сделали вид, что расширяют плацдарм, и стали безнаказанно разорять беззащитную страну, занимаясь любимым делом военачальников всех времен и народов. Полуостров Кап-Бон был полностью оккупирован, при этом было разграблено множество деревень и больших поместий, захвачено огромное количество скота, а свыше 20 000 местных жителей попали в плен (Polyb. I, 29). Трудно сказать, как долго резвились бы римляне во владениях Карфагена, но в это время прибыли посланцы сената и привезли довольно странный приказ, имевший далеко идущие последствия. «Отцы отечества» потребовали, чтобы один из консулов остался в Африке с достаточным количеством войск и продолжал войну, а другой с флотом, пленниками и трофеями возвращался в Рим. Мы не знаем, как Луций Манлий и Марк Атилий решали этот вопрос, может быть, бросали жребий или же выспрашивали волю богов. Как бы там ни было, в Африке остался Регул с 15 000 пехоты, 500 всадников и 40 кораблями (Polyb. I, 29), а Лонг с главными силами армии и флота отправился в столицу.

По большому счету, решение сенаторов труднообъяснимо, и можно только гадать, чем оно было продиктовано, поскольку Полибий по данному вопросу ничего не проясняет. То ли консулы настолько красочно расписали свои успехи, что в сенате решили, что дело сделано и будет достаточно ограниченного контингента войск, чтобы покончить с Карфагеном. То ли в самом Риме неверно оценили стратегическую обстановку и пришли к неправильным выводам. Итог был один – большая часть римской армии и флота вернулись в Италию. Особенно странным выглядит тот факт, что в распоряжении Регула оставили всего пять сотен всадников, что было явно недостаточно в условиях войны на африканском театре боевых действий.

Зато карфагенское правительство действовало в прямо противоположном направлении, нежели их римские коллеги. Была собрана большая армия, усиленная конницей и боевыми слонами, во главе которой были поставлены два военачальника – Бостар и Гасдрубал, сын Ганнона. Мало того, из Сицилии спешно отозвали полководца Гамилькара. Гамилькар оставил главную армию в городе Гераклее, а сам с 5000 пехотинцев и 500 всадниками прибыл в Африку. Таким образом, карфагеняне собрали в один кулак все наличные силы, но, поставив над ними сразу трех командующих, сделали первый шаг к поражению. На военном совете Гамилькар и Гасдрубал решили не отсиживаться в столице, а немедленно выступить против Регула, чтобы не дать ему возможности окончательно разорить земли вокруг Карфагена.

В это же время активизировались и римляне. Марк Атилий продолжил заниматься грабежом вражеских территорий, нападая на крупные и мелкие населенные пункты. Наконец римская армия подошла к крупному городу Адис и взяла его в осаду. Мы не знаем, где находился вышеупомянутый город, поскольку он больше нигде не упоминается, но именно в его окрестностях разыгрались судьбоносные события. Узнав о том, что Адис окружен римлянами и Регул готовится к его штурму, три карфагенских военачальника вывели войска из Карфагена и поспешили на помощь осажденному городу.

Но когда карфагенская армия подошла к Адису, ее командующие поступили вопреки здравому смыслу и, вместо того чтобы выманить противника из лагеря и сразиться с ним на равнине, расположились на крутом и высоком холме, решив дать бой от обороны, тем самым лишив себя возможности использовать кавалерию и боевых слонов, главную ударную силу пунийцев в борьбе против римских легионов. Холм, где расположились карфагеняне, господствовал над римским лагерем, но пользы от этого пунийцам не было никакой. Зато Регул быстро сообразил, какую грубую ошибку допустили враги, и решил ей воспользоваться. В течение дня консул внимательно наблюдал за противником, а затем принял решение об атаке. На рассвете римская армия пошла в наступление.

Незадолго до восхода солнца Марк Атилий вывел из лагеря легионы и построил их в боевой порядок. Звезды погасли, черное небо постепенно серело, на возвышенности, где расположились карфагеняне, тускло мерцали лагерные костры. Римляне двинулись к холму, стараясь соблюдать полную тишину. Но вскоре их заметили. Над карфагенским лагерем запела труба, тысячи людей мгновенно оказались на ногах и стали торопливо снаряжаться для битвы. На ходу поправляя ремни и застежки доспехов, пунийцы поспешно строились в боевые порядки и выдвигались на заранее намеченные позиции.

Регул понял, что внезапное нападение не удалось, и распорядился, чтобы первый легион продолжал атаку на вражеский лагерь, а второму легиону приказал обойти холм и нанести удар с тыла. В предрассветных сумерках было трудно что-либо разглядеть, и консул надеялся, что противник не заметит его маневр. К этому времени первый легион достиг подножия холма и начал подниматься по склону. Навстречу римлянам двинулись густые ряды ливийских копейщиков и наемников. Когда легионеры приблизились на расстояние броска копья, гастаты первых рядов метнули пилумы и с обнаженными мечами пошли в атаку.

С первых минут боя сразу же выявилось преимущество карфагенян, занимавших позицию на возвышенности. Ливийские копейщики били большими круглыми щитами в щиты римлян и сбивали с ног штурмующих крутой склон легионеров. Галльские и испанские наемники, оглашая воздух громким боевым кличем, врубились в плотные ряды римлян и начали оттеснять их с холма на равнину. Гастаты заколебались и стали медленно отступать. Консул поспешно ввел в дело принципов, а затем и триариев, но общей ситуации это не изменило, и первый легион продолжал пятиться под мощным натиском карфагенской пехоты. Увидев, что враг дрогнул, Бостар, Гамилькар и Гасдрубал решили окончательно сокрушить римлян ударом кавалерии и боевых слонов. Но поскольку развернуть на холме ударные части не было никакой возможности, военачальники приказали им покинуть возвышенность и спускаться на равнину. В этот момент первый легион дрогнул под яростными атаками наемников и ливийцев, а затем и вовсе обратился в бегство. Карфагеняне бросились преследовать врага.

Неожиданно на вершине опустевшего холма появились воины второго легиона. К своему ужасу, они увидели поражение товарищей и их паническое бегство по направлению к лагерю. Но легат и трибуны не растерялись, раздались громкие, как щелчок бича, команды центурионов, и легионеры ринулись вниз с холма – в тыл наступающей карфагенской пехоте. Римляне сбежали с возвышенности на равнину, и град копий полетел в спины ливийцев и наемников. Преследование разбитого противника сразу же прекратилось, пунийцы развернулись и вступили в бой с новым врагом.

Но теперь ситуация на поле боя изменилась радикально. Римская атака была настолько неожиданной, что карфагенские командиры не успели снова выстроить своих людей в боевой порядок. Во время преследования убегающих легионеров монолитный строй ливийских копейщиков развалился, и теперь они вступали в сражение разрозненными группами. Римляне же атаковали плечом к плечу, сдвинув большие щиты, и шансов в этом противостоянии у карфагенян не было. Регул с помощью трибунов и центурионов остановил бегство первого легиона, ободрил воинов и повел их в новую атаку. Не выдержав удара с двух сторон, карфагеняне стали поспешно покидать поле боя, а легионеры бросились их преследовать.

Но римляне как начали стремительное наступление, так быстро его и остановили, потому что на равнине появились боевые слоны и карфагенская кавалерия, закончившие спуск с холма. Не желая, чтобы легионы попали под удар элефантерии и многочисленной конницы, Регул приказал остановить атаку. Карфагенские полководцы этим воспользовались и поспешно увели свою сильно потрепанную армию в Картхадашт. Легионеры захватили вражеский лагерь и полностью его разграбили, а Регул собрал командиров на военный совет, чтобы решить, что делать дальше.

О причинах поражения пунийцев при Адисе Полибий высказался весьма недвусмысленно: «Карфагеняне, незадолго перед тем разбитые на море, а теперь на суше не по недостатку мужества в войске, но по нерассудительности вождей его, переживали весьма тягостные чувства» (I, 31). Историк, сам бывший военный, очень хорошо разбирался в тонкостях стратегии и тактики и знал, о чем говорил. Карфагенская армия была неплохо сбалансирована, обладала превосходной кавалерией и боевыми слонами, которых у римлян не было. В пехоте служили наемники, хорошо знавшие свое дело, а средний и младший командный состав был представлен профессиональными военными. Как уже говорилось, главной проблемой армии Картхадашта была дикая некомпетентность высшего командного звена, не умеющего грамотно распорядиться столь внушительными силами.

Последствия поражения оказались для карфагенян очень пагубными. Римляне подвергли жуткому погрому местность вокруг Карфагена, после чего Регул повел армию на север, где находились еще не разоренные территории, и разбил лагерь на реке Баграде. Вскоре им был захвачен город Тунет, расположенный в непосредственной близости от столицы. Закрепившись на этой позиции, консул мог в любое время беспрепятственно атаковать Карфаген.

Римские историки пишут об этом этапе кампании с неподдельным восторгом: «Марк Атилий Регул в свое консульство, рассеяв саллентинцев, отпраздновал над ними триумф и первым из римских полководцев провел флот в Африку. Разгромив пунийцев, отбил у Гамилькара шестьдесят три военных корабля, захватил 200 городков и 200 тысяч человек (пленных)» (Аврелий Виктор. De vir. Ill. XL, 4). Трудно сказать, о каких кораблях здесь идет речь, поскольку ни один источник не упоминает об операциях на море, которые проводил Марк Атилий. Возможно, что подразумеваются суда, захваченные римлянами в битве при мысе Экном. Аврелию Виктору вторит Евтропий: «Регул двинул армию против африканцев. Сражаясь против трех карфагенских полководцев, он оказался победителем, восемнадцать тысяч врагов убил, пять тысяч человек с восемнадцатью слонами захватил в плен, семьдесят четыре города принял под защиту Рима» (II, 21).

С не меньшим энтузиазмом расписывает достижения соотечественников в Африке и Анней Флор: «Пунийцев при виде врагов охватил такой ужас, что Карфаген едва не был взят при открытых воротах. Прологом к войне была Клипея: она первая выдастся у пунийского берега как крепость и обзорный пункт. И Клипея, и триста других крепостей были опустошены. Сражались не только с людьми, но и с чудовищами. Змея удивительной величины, рожденная словно для защиты Африки, беспокоила лагерь, расположенный у Баграда. Победитель Регул добился того, что само имя его повсеместно внушало страх. Он перебил или заточил в оковы большую часть молодежи и самих полководцев, отправил в Рим флот, нагруженный огромной добычей, подготовленной им к своему триумфу» (I, XVIII). Кстати, о змее. Такое впечатление, что многих римских авторов она интересовала гораздо больше, чем сам ход боевых действий. Например, Авла Геллия: «Туберон в “Истории” описал, как во время Первой Пунической войны консул Атилий Регул в Африке, разбив лагерь на реке Баграде, выдержал длительный и жестокий бой с одним змеем невиданного размера, обитавшим в этих местах, осаждая его при великом содействии всего войска с помощью баллист и катапульт и убив его, отослал кожу, длиной в сто двадцать футов, в Рим» (VII, 3). Не обошел вниманием эту тему и Тит Ливий: «Атилий Регул встречает в Африке исполинскую змею и убивает ее, потеряв много воинов» (Liv. Per. 18). Тоже самое можно сказать и про Павла Орозия, у которого половина текста о кампании Регула в Африке посвящена охоте на чудовище и рассуждениям об особенностях организма пресмыкающихся (IV, 8, 12). Так же историк сообщает, что кожу убитой змеи как большое чудо отправили в Рим, измерили и установили, что ее длина была 120 футов. Полибий ни о какой змее не упоминает, его внимание целиком сосредоточенно на военных аспектах противостояния.

Ситуация для карфагенян ухудшалась с каждым днем, правительство и население столицы были охвачены дикой паникой, со дня на день ожидая появления легионов под стенами Картхадашта. И в довершение всех бед на западные рубежи державы напали нумидийцы, огнем и мечом пройдя по обширным территориям. Тысячи беженцев устремились в Карфаген и заполонили город. Казалось, что римлянам осталось нанести один решительный удар, и государство пунийцев рухнет. Но удара не последовало, вместо легионеров перед воротами появились посланцы от консула.

Мы не знаем, почему Регул отказался от штурма Карфагена, а попытался решить дело миром. Полибий пишет, что Марка Атилия смущала мысль о том, что скоро ему на смену явится другой консул, присвоит плоды всех побед и заключит выгодный мир с пунийцами (I, 31). Но, скорее всего, этим пассажем историк просто попытался прикрыть глупость сенаторов, отозвавших в Италию Лонга с легионами. К тому же Тит Ливий приводит информацию, из которой следует, что Регул нисколько не боялся прибытия нового консула: «В нескольких сражениях он успешно одолевает карфагенян, но так как сенат не присылает ему преемника в этой удачной войне, он в письме к сенату жалуется на это, причем одной из причин просить о преемнике [выставляет то], что из его маленького имения разбежались наемные работники» (Liv. Per.18). Как видим, Марк Атилий вовсе не хотел надолго засиживаться в Африке.

У Регула была веская причина действовать именно так, как он действовал, а не как-либо иначе. Римлянин был грамотным военачальником и понимал, что его сил может просто не хватить для штурма такого огромного города, как Карфаген. По свидетельству Страбона, перед началом Третьей Пунической войны в нем проживали 700 000 человек (XVII, III, 15). Скорее всего, в 255 году до н. э. население Картхадашта было меньше, но сути дела это не меняет. С учетом того, что с Регулом изначально остались 12 000 пехоты и 500 всадников, а также с учетом понесенных римлянами потерь, силы консула представлялись ничтожными даже по сравнению с населением Карфагена. Квиритов просто затоптала бы толпа. Пунийская армия была разбита, но не уничтожена, и восстановление ее боеспособности было лишь вопросом времени. Поэтому Регул решил воспользоваться ситуацией и вынудить правительство Карфагена к заключению мира, хотя не имел сил для захвата вражеской столицы. Проще говоря, консул блефовал как заправский шулер. Хотя Евтропий (II, 21) и Орозий (IV, 9, 1) пишут о том, что именно пунийцы первыми запросили мира, но я отдам предпочтение информации Полибия, поскольку она больше соответствует реальному положению дел. Не все для карфагенян было так безнадежно плохо, как казалось на первый взгляд.

На свою беду Марк Атилий оказался бездарным дипломатом. У консула началось головокружение от успехов, и он выдвинул такие условия, что карфагенское правительство было вынуждено с негодованием их отвергнуть. Согласно рассказу Диона Кассия, Регул потребовал от пунийцев покинуть Сицилию и Сардинию, освободить римских пленных без выкупа и оплатить понесенные римлянами во время войны убытки. Но это было еще полбеды. Окончательно утратив чувство реальности, консул заявил, что карфагеняне должны вести войны и заключать мир только с разрешения римского народа и иметь не более одного военного корабля. И еще Марк Атилий потребовал, что если римляне попросят пунийцев о помощи, то карфагеняне должны построить и снарядить для них 50 трирем. Желая заключить выгодный мир с Картхадаштом, Регул добился прямо противоположного результата.

Даже Полибий, настроенный к римлянам весьма благожелательно, очень негативно отнесся к мирным инициативам консула. Зато правительство Картхадашта удостоилось скупой похвалы от греческого историка: «Сенат карфагенян, выслушав предложения римского консула, хотя не питал почти никакой надежды на спасение, обнаружил столько мужества и величия духа, что предпочитал претерпеть все, испытать все средства и ждать решения судьбы, лишь бы не совершить чего-либо постыдного и не достойного прежнего поведения» (I, 31). Решающее столкновение стало неизбежным.

В торговую гавань Карфагена входили корабли с наемниками. На пристани толпилось множество горожан, желающих посмотреть на людей, которые будут спасать Картхадашт. Квинквиремы пришвартовались у причала, моряки сбросили сходни, и воины начали сходить на берег. Первым ступил на землю высокий человек в алом плаще и красной тунике. Одну руку он положил на рукоять изогнутого меча кописа, другой держал на сгибе локтя шлем-пилос с поперечным гребнем. Идущий следом оруженосец нес убранный в чехол щит своего господина, его копье и объемистый мешок с поклажей. Громко перекликаясь друг с другом, по сходням быстро спускались наемники. В основном это были эллины, навербованные карфагенянами в городах Балканской Греции – все как один умелые бойцы, для которых война была возможностью хорошо заработать. Забросив за спину щиты и мечи, греки построились по отрядам, ожидая дальнейших распоряжений от своих командиров. Отдельно стояла группа лучников, нанятых на острове Крит: они по праву считались лучшими стрелками в Восточном Средиземноморье.

Человек в алом плаще подошел к стоявшему на пристани представителю совета ста четырех и представился как Ксантипп, командир лакедемонян. Эллин поинтересовался, где он может разместить своих людей, вскоре к разговору присоединились и другие греческие военачальники. Через некоторое время колонна гоплитов грохотала тяжелыми сандалиями по улицам Картхадашта, маршируя к городским казармам. Там наемники и расположились в ожидании дальнейших указаний. Но карфагенское правительство медлило с приказом о выступлении в поход, стараясь собрать как можно больше войск. Не желая терять время даром, греческие стратеги с раннего утра муштровали своих солдат, а по вечерам наемники слонялись по городу, удивляясь величию и красоте Карфагена.

Ксантипп постоянно встречался с пунийскими военачальниками и вскоре в подробностях знал о том, что произошло у Адиса. Собрав друзей, спартанец чертил на песке кинжалом план сражения и объяснял товарищам по оружию, почему в битве победили римляне, а карфагеняне проиграли. Ксантипп приводил собственные расчеты сил каждой из сторон, отмечал сильные и слабые стороны враждующих армий, и по всему выходило, что шансов на победу у пунийцев было больше, чем у их врагов. Все беды карфагенян, по мнению Ксантиппа, происходили от полной некомпетентности их главнокомандующих. Слушатели кивали головами и соглашались с мнением лакедемонянина.

Вскоре по Карфагену поползли слухи, что прибывший из-за моря военачальник знает, как победить ненавистных римлян. Слухи ширились, расходились как круги по воде и вскоре дошли как до членов совета, так и до высшего армейского руководства. Подобно тому, как утопающий хватается за соломинку, так и правительство Карфагена, оказавшись в критической ситуации, попыталось сделать ставку на иноземного командира. Спартанца пригласили на совет.

Первыми были выслушаны карфагенские командиры, отвечающие за набор войск. Ксантип прислонился к колонне и внимательно слушал, что говорит переводчик, стараясь запомнить численность находившихся в Карфагене подразделений и количество прибывающих в город новых отрядов. Наконец слово предоставили Ксантиппу. Спартанец расправил широкие плечи, вышел на середину зала заседаний и кратко изложил присутствующим свои соображения как относительно поражения при Адисе, так и о том, как надо вести дальнейшую кампанию против римлян. Ксантипп рекомендовал карфагенянам вести боевые действия и разбивать лагеря исключительно на равнинной местности, где они могут в полной мере использовать свою великолепную конницу и ударную мощь боевых слонов, навязать противнику свою волю и сокрушить могучим ударом. Несмотря на закон, запрещающий карфагенянам изучать греческий язык, члены совета знали его очень хорошо, поскольку регулярно вели торговые операции как с сицилийскими эллинами, так и с городами Балканской Греции. Все присутствующие на заседании как завороженные слушали Ксантиппа, четко и конкретно изложившего преимущества карфагенской армии над римскими легионами. И когда стратег закончил свою речь, совет единогласно постановил доверить командование войсками уроженцу Лакедемона.

Назначение Ксантиппа на должность командующего в Карфагене и армии восприняли с радостью, поскольку о спартанце давно ходила молва как о человеке, способном победить непобедимые легионы. Воодушевление охватило всех, от простого солдата до высших командиров. В течение нескольких дней Ксантипп знакомился с войсками, устраивая тренировки и маневры, а затем решил провести показательный смотр. На равнине перед городом карфагенская армия выстроилась в боевой порядок и начала искусно маневрировать под восторженные крики огромной толпы. Следя за четкими и слаженными действиями тяжеловооруженной пехоты, кавалерии и боевых слонов, члены совета, присутствующие на мероприятии, многозначительно переглядывались друг с другом. Они окончательно уверились, что приняли правильное решение и не ошиблись в выборе командующего. Им было с кем сравнить Ксантиппа, и сравнение это было не в пользу карфагенских полководцев, полностью проваливших кампанию против Регула. Безграмотность и некомпетентность Гасдрубала, Бостара и Гамилькара на фоне уверенного руководства войсками Ксантиппа была налицо. По возвращении в город суфеты обратились к народу с торжественной речью, уверяя соотечественников, что победа уже близка.

Спартанец еще несколько дней продолжал муштровать войска, не только повышая их воинскую подготовку, но и поднимая боевой дух. А затем неожиданно снялся с лагеря и выступил в поход, ведя против римлян 12 000 пехоты, 4000 конницы и 100 боевых слонов. Картхадашт замер в тревожном ожидании.

Ксантипп вывел армию из Карфагена и повел ее вдоль залива на запад. Пунийцы благополучно прошли мимо Тунета, где находился Регул, а затем резко повернули на юг и стали огибать озеро. Этот маневр оказался для консула полной неожиданностью. Был спешно собран военный совет, где Марк Атилий попросил легатов и трибунов высказать свое мнение относительно намерений противника. Присутствующие на совещании сошлись во мнении, что, как только Ксантипп обойдет озеро, то сразу же поведет войска на восток и попытается выбить римские гарнизоны из городов, расположенных на Гермесовом мысе. Регул был полностью согласен с такими умозаключениями. По его мнению, в данной ситуации карфагенянам надо было лишить римскую армию возможности получать подкрепления с моря, что было сделать несложно при условии полной зачистки Гермесова мыса от римлян. Поэтому консул приказал готовить легионы к походу и в скором времени покинул лагерь под Тунетом. Но, отведя войска от города на значительное расстояние, консул узнал очень неприятную вещь.

Оказывается, карфагенская армия не пошла на Гермесов мыс, а, потоптавшись немного на берегу озера, повернула на север, перешла реку Баград и разбила лагерь на равнине. Марку Атилию вновь было над чем поломать голову. Остановив движение войск и приказав легионерам возводить лагерные укрепления, консул собрал очередной военный совет, на котором римские военачальники попытались в очередной раз разгадать планы противника. Сошлись во мнении, что Ксантипп сознательно пытается запутать римлян своими маневрами и просто выбирает момент, где нанести удар – либо по Тунету, либо по городам на Гермесовом мысе. Но теперь перед Регулом встал другой вопрос: а что в такой ситуации делать дальше? Самым разумным представлялось атаковать карфагенскую армию и нанести ей решительное поражение. Силы примерно равны, к тому же римляне всегда били пунийцев на суше. Легаты и трибуны согласились с командующим и стали обсуждать, каким маршрутом повести легионы на врага. Путей было два – один шел через Тунет, второй пролегал вдоль берега озера с последующим выходом к реке Баград. В первом случае Регулу надо было просто развернуть легионы, во втором – обойти озеро. Римские военачальники выбрали второй вариант. Исходили из того, что если идти через Тунет, то Ксантипп этим воспользуется и начнет наступление на Гермесов мыс с юга, оставляя в тылу римскую армию. Если же консул поведет легионы вокруг озера, то тем самым перекроет пунийцам дорогу на полуостров и вынудит либо принять бой, либо напасть на Тунет. Но в городе находится сильный гарнизон, он сможет продержаться до подхода главных сил, и тогда карфагеняне окажутся между молотом и наковальней. Исходя из этих соображений, Регул и решил направить войска в обход озера.

На следующий день легионы покинули лагерь и направились к реке Баград. Неизвестно по какой причине Марк Атилий промедлил с выступлением и, вместо того чтобы начать выдвижение армии на рассвете, вывел своих людей из лагеря ближе к полудню. Стояла страшная жара, солнце палило нещадно, раскаляя доспехи легионеров, воины задыхались в тучах пыли, поднятой марширующей колонной. Люди хотели пить, но Регул упорно гнал легионы вперед в надежде, что застанет Ксантиппа врасплох. Однако этим ожиданиям не суждено было сбыться.

Когда римская армия проходила мимо возвышающихся над дорогой холмов, сверху полетели стрелы и камни. Раненые и убитые легионеры повались в придорожную пыль, брызнула первая кровь. Критские лучники и балеарские пращники, засевшие на крутых склонах, засыпали римлян метательными снарядами, нанеся врагу ощутимые потери. Движение колонны приостановилось, легионеры подняли над головами щиты и укрылись от смертоносного дождя. Марк Атилий отправил на холмы велитов, приказав выбить противника с возвышенности, но критяне пускали стрелы так метко и быстро, а балеарцы метали камни так точно, что положили на месте немало вражеских воинов. В конце концов легковооруженная пехота римлян обратилась в бегство. Крутые склоны холмов делали лучников и пращников неуязвимыми для атак римской конницы, и Регулу не оставалось ничего другого, как по-прежнему идти на север. Неся потери, римская армия продолжила движение, а мобильные войска пунийцев двигались по возвышенностям и продолжали наносить врагам максимальный урон.

Но ситуация изменилась, когда легионы вышли на равнину, а критские лучники и балеарские пращники спустились с холмов. Консул сразу же приказал своим всадникам атаковать неприятеля, но едва только римская конница пошла вперед, как из-за возвышенности появилась многочисленная карфагенская кавалерия и устремилась на врага. Перевес пунийцев был подавляющим, и всадники Регула были вынуждены отступить за строй тяжеловооруженной пехоты. Но их никто не преследовал. Под прикрытием конницы критские лучники и балеарские пращники уходили к Баграду, на соединение с главными силами Ксантиппа. У римлян же возникла еще одна непредвиденная задержка, поскольку необходимо было оказать помощь большому количеству раненых воинов. День клонился к вечеру, когда усталая и измученная армия Марка Атилия подошла к реке Баград и начала переправу.

В карфагенский лагерь примчался конный разведчик и доложил Ксантиппу, что римляне вот-вот подойдут к реке. Спартанец приказал воинам снарядиться для битвы, покинуть расположение и строиться в боевые порядки. Он был настолько уверен в своих силах, что решил не атаковать противника во время переправы, а дать ему возможность спокойно перейти на правый берег реки. Ксантипп исходил из того, что, оставляя за спиной водную преграду, Регул сам себе отрезает путь к отступлению. И пока легионы переходили Баград, стратег заканчивал построение армии.

Ксантипп в окружении военачальников стоял у своей палатки и отдавал приказы младшим командирам. Резкие порывы ветра трепали длинные черные волосы спартанца, развевали алый плащ за его плечами. На командующем был панцирь линоторакс, украшенный блестящими металлическими чешуйками, стоявший рядом оруженосец держал шлем, щит и копье полководца. С возвышенности, где стоял Ксантипп, было видно, как на равнине развернулась карфагенская армия. В центре боевых порядков стояли слоны, за ними – тесные ряды тяжеловооруженной карфагенской пехоты, на левом фланге расположились ливийские копейщики, правый фланг заняли наемники. Небольшой отряд лакедемонян, насчитывающий около сотни человек, Ксантипп решил оставить под своим личным командованием. Критские лучники и балеарские пращники заняли позиции на флангах перед строем пехоты, рядом сосредоточились отряды конницы. Стратег планировал слаженным ударом больших кавалерийских масс смять римским всадников, зайти легионам в тыл и уничижить их комбинированным ударом пехоты, конницы и элефантерии.

По мнению Регула, именно боевые слоны представляли наибольшую опасность для легионов. Поэтому впереди строя тяжеловооруженной пехоты Марк Атилий поставил велитов в надежде, что мобильные войска сумеют отразить атаку слонов. Опасаясь прорыва боевой линии, консул распорядился увеличить построение в глубину, значительно сократив при этом линию фронта легионов. Немногочисленная конница сосредоточилась на флангах. Закончив построение, римская и карфагенская армии начали сближение.

Ксантипп приказал трубить наступление, пунийская кавалерия устремилась в атаку, с ходу смяла немногочисленных римских всадников и погнала их прочь с поля боя. Одновременно в бой пошли боевые слоны. Попытка велитов остановить элефантерию успехом не увенчалась, огромные животные с разбега вломились в ряды легионеров. Гастаты не выдержали этого страшного натиска и были отброшены к принципам. Римляне забрасывали слонов копьями, пытались поранить им ноги мечами, но разъяренные животные продолжали крушить плотный строй легионеров. Боевые слоны втаптывали в песок гастатов и принципов, пронзали бивнями триариев, превращая манипулы в кровавое месиво. Ни щит, ни кольчуга не могли защитить римлян от звериной ярости серых исполинов.

Но трибуны и центурионы не растерялись, перестроили своих людей и, вместо того чтобы отступать под натиском слонов, неожиданно бросились в контратаку. Манипулы понесли чудовищные потери, но легионеры сумели пройти мимо впавших в неистовство животных и выйти в тыл элефантерии, где столкнулись с тяжеловооруженной карфагенской пехотой. Пунийцы взяли копья наперевес, прокричали боевой клич и устремились на врага. Этого удара римляне не выдержали и были отброшены назад, где их всех затоптали и растерзали слоны.

Лишь на левом фланге Регулу сопутствовала удача. Легионеры бились выше всяческих похвал, сумели потеснить наемников и отбросить правое крыло карфагенской армии к лагерю. Увидев, что наемники отступают, Ксантипп приказал отряду лакедемонян переместиться на правый фланг, а сам погнал коня вперед и стал убеждать солдат прекратить отход, сомкнуть ряды и ударить по врагу. Стратег разъезжал среди отступающих шеренг, заворачивая беглецов: кого-то хватал за шиворот, кого-то бил по плечам плашмя мечом, некоторых просто сбивал с ног натиском коня. Но когда кто-то из наемников крикнул, что очень легко, сидя на скакуне, заставлять других идти в бой пешими, Ксантипп спрыгнул с коня, взял у оруженосца щит с копьем и устремился в гущу битвы (Diod. XXIII, 14). Вместе с ним вступили в бой подоспевшие спартанцы.

Оказавшись в первом ряду сражающихся наемников, лакедемоняне сомкнули щиты и мощно атаковали середину римского строя. Многолетняя выучка и воинское мастерство сыграли свою роль – страшный натиск римлян был остановлен. Спартанцы дружно ударили своими щитами в щиты римлян и стали копьями поражать легионеров в лицо, шею и плечи. Сражение закипело с новой силой. Изломав копья в рукопашных схватках, лакедемоняне выхватили из ножен кривые кописы и врубились в плотные шеренги римлян. Почин спартанцев подхватили остальные наемники, они прекратили отступление, выровняли ряды и вновь пошли в атаку. Исход битвы был не ясен, когда в тылу у легионеров появилась карфагенская конница. Прогнав с поля боя всадников Регула, кавалеристы развернули коней и устремились на вражескую пехоту. Левый фланг римлян был разгромлен наголову, вскоре такая же участь постигла и правое крыло консульской армии. Дольше всех сражался центр, но, зажатые с одной стороны боевыми слонами, а с другой стороны – пунийской кавалерией, манипулы были уничтожены.

Увидев разгром своей армии, Марк Атилий сумел собрать вокруг себя пять сотен легионеров и стал отступать к югу, поскольку дорогу в Тунет Ксантипп перекрыл. Но далеко римляне не ушли: с нескольких сторон на отряд напали боевые слоны и разметали легионеров в разные стороны. Консул оказался в кольце врагов. Регул горячил коня и отмахивался мечом от наседавших со всех сторон наемников, пытаясь вырваться из окружения, но все его попытки оказались тщетными. Кто-то из спартанцев незаметно подкрался сзади, схватил Марка Атилия за плащ и, резко дернув, стащил с коня. Консул ткнулся лицом в песок, и в следующий миг ему заломили за спину руки, отобрали меч, опутали веревками и под громкий хохот карфагенских солдат поставили на ноги. Подгоняя пленника пинками и древками копий, лакедемоняне повели Регула к стратегу. Поле битвы было завалено телами погибших римлян, и только теперь Марк Атилий осознал масштабы поражения. Карфагеняне ходили среди тысяч мертвых тел, собирали трофеи и добивали раненых врагов. Ксантипп мельком взглянул на римского военачальника и приказал отвести его в лагерь, чтобы кузнецы заковали консула в цепи. Регул принадлежал Карфагену, и дальнейшая судьба знатного пленника совершенно не интересовала греческого полководца.

Пунийская конница преследовала жалкие остатки некогда грозной римской армии до самого Аспида, щедро устилая равнину телами беглецов; лишь немногие счастливчики сумели укрыться за крепостными стенами города.

Весть о победе вызвала в Картхадаште бурю ликования. Улицы города заполонили десятки тысяч людей, во дворцах и тавернах вино лилось рекой, в храмах совершались торжественные жертвоприношения. Слухи один невероятнее другого будоражили город, но все сходились в одном – армия ненавистных римлян уничтожена, а ее командующий попал в плен. Так почему это произошло?

Анней Флор вкратце изложил ход африканской кампании римлян, начав с подвигов Марка Атилия: «Он начал осаду самого источника войны – Карфагена – и подступил к его воротам. Тут воинское счастье отвернулось от римлян, но лишь настолько, чтобы умножились знаки римской доблести, величие которой почти всегда выявляется в бедствиях. Враги обратились за внешней помощью. Лакедемон послал к ним полководца Ксантиппа, и муж, опытнейший в военном искусстве, побеждает нас. Позорное поражение, неведомое ранее римлянам: врагам достался храбрейший полководец живым» (I, XVIII).

Возникает принципиальный вопрос: когда карфагеняне отправили вербовщиков на Пелопоннес? До или после неудачи при Адисе? Из текста «Всеобщей истории» Полибия следует, что Ксантипп появился в Карфагене во время переговоров карфагенян с Регулом: «Около этого времени прибыл в Карфаген один из раньше посланных в Элладу вербовщиков с огромным числом наемников. В среде их был некий лакедемонец Ксантипп, человек лаконского воспитания, превосходно испытанный в военном деле» (I, 32). Из этого следует, что карфагеняне отправились в Грецию задолго до сражения при Адисе, иначе они просто не успели бы своевременно прибыть на место, навербовать солдат и вернуться в Картхадашт во время переговоров с консулом.

По свидетельству Аппиана, отправка вербовщиков произошла после того, как три карфагенских полководца потерпели поражение от Регула, а правительство убедилось в несостоятельности высшего армейского руководства: «Карфагеняне стали просить лакедемонян прислать им военачальника, полагая, что они несут поражения вследствие отсутствия надлежащей военной власти. Лакедемоняне послали им Ксантиппа» (VIII, 4). Евтропий поддерживает версию Аппиана и пишет о том: «Побежденные карфагеняне попросили мира у римлян. Так как Регул согласился дать его лишь на жесточайших условиях, африканцы обратились за помощью к лакедемонянам» (II, 21). Сопоставив всю информацию, приходим к выводу, что достоверными являются сведения, сообщенные Полибием.

Греческий историк совершенно справедливо видел причины поражений пунийцев в слабой подготовке высшего командного состава карфагенской армии: «Карфагеняне понесли поражение не от римлян, но от себя самих благодаря неопытности своих вождей» (Polyb. I, 32). На данный факт Полибий обратит внимание и при описании смотра пунийской армии, устроенного Ксантиппом. Выскажется бывший начальник конницы Ахейского союза весьма жестко: «Когда он вывел войско из города и выстроил его в порядке, когда начал передвигать с места на место отдельные части и командовать по правилам военного искусства, карфагеняне поняли огромную разницу между опытностью его и неумелостью прежних вождей» (Polyb. I, 32).

Замечание Е. Родионова о том, что если бы не появился Ксантипп, то «вряд ли можно утверждать, что в его отсутствие в Карфагене не нашлось бы человека, способного правильно оценить обстановку, силы сторон и разработать подходящую случаю тактику»[56], вряд ли соответствует действительности. Ведь не нашлось! А стоило спартанцу покинуть Африку, как пунийцы практически сразу же вновь были нещадно биты римлянами в сухопутном сражении. Поэтому можно говорить о том, что в лице Ксантиппа судьба подарила Картхадашту шанс на спасение.

Рассмотрим некоторые аспекты битвы при Баграде и начнем с событий, которые предшествовали сражению. Полибий конкретной привязки к местности не дает, за исключением указания о том, где в канун битвы находилась главная база Регула: «Овладев городом, который назывался Тунетом и был удобно расположен для выполнения задуманных планов и для нападения на Карфаген и его окрестности, римляне разбили здесь свой лагерь» (I, 30). Поэтому исходной точкой событий будем считать Тунет.

О дальнейших событиях Полибий рассказывает так: «Приблизившись к карфагенянам, римляне в первый же день разбили свой лагерь стадиях в десяти от неприятеля. На следующий день вожди карфагенян советовались о том, как поступить и что сделать при таком положении. Войско рвалось в битву, воины собирались кучками, произносили имя Ксантиппа и требовали, чтобы он вел их возможно скорее в бой» (I, 33). А теперь сравним рассказ Полибия с описанием тех же самых событий Аппианом: «Атилий же, который стоял лагерем около озера, двинулся на врагов вокруг озера в самую жару; его войско страдало от тяжести вооружения, жажды, духоты и изнурительного пути, к тому же с крутых холмов сверху его поражали камнями и стрелами. Когда к вечеру он приблизился к врагам и их разделяла только река, он тотчас перешел реку, чтобы и этим испугать Ксантиппа; но тот вывел через ворота из лагеря выстроенное в боевом порядке войско, надеясь, что он одолеет усталого и пострадавшего в пути врага и что самая ночь окажет помощь победителям. И действительно, Ксантипп не обманулся в этой надежде: из тридцати тысяч человек, которых вел Атилий, немногие с трудом бежали в город Аспид, все же остальные – одни погибли, другие же были взяты в плен» (VIII, 3). Разница между двумя свидетельствами колоссальная, и надо сказать, что в этот раз информация Аппиана выглядит гораздо правдоподобней рассказа Полибия по той простой причине, что сведения, сообщаемые Аппианом, можно привязать к конкретной местности. В любом другом случае сложно понять всю гениальность выбранной Ксантиппом стратегии.

Прежде всего обратим внимание на такой момент. Аппиан пишет, что армия Регула огибала озеро, затем прошла мимо холмов и только после этого вышла к реке, где находился лагерь Ксантиппа. Грубо говоря, двигалась по часовой стрелке. Но, для того чтобы атаковать карфагенскую армию на реке Баград, римлянам надо было просто выдвинуться на север из Тунета и не делать огромный крюк вокруг озера. Значит, что-то заставило Марка Атилия так поступить. Здесь может быть только один вариант развития событий – армия Ксантиппа покинула Карфаген, прошла севернее Тунета и стала огибать озеро по направлению с севера на юг. Чтобы помешать карфагенянам, атаковать полуостров Кап-Бон, Регул был вынужден перебросить легионы южнее Тунета. Что же касается Ксантиппа, то, узнав об этом маневре Регула, стратег мог начать отводить армию на исходные позиции. Увидев, что пунийцы отступают, Регул решил преследовать врага. Только в этом случае римляне могли обойти озеро и выйти к холмам, которые находятся к северу от современного Туниса, где попали под удар мобильных войск Ксантиппа. И лишь пройдя мимо этих возвышенностей, римляне выходили к реке Баград. Таким образом, весь рассказ Аппиана четко согласуется с рельефом местности, существующим в наши дни. Тактика Ксантиппа заключалась в том, чтобы измотать вражескую армию и нанести ей потери до решающего столкновения. Замысел спартанца увенчался успехом.

Теперь разберем саму битву. Помимо информации Полибия, о сражении сохранилось два небольших рассказа Фронтина. В одном из них Секст Юлий пишет следующее: «Лакедемонянин Ксантипп одной только переменой позиции повернул ход Пунической войны. Приходившие уже в отчаяние карфагеняне подзадорили его платой, и он обратил внимание, что африканцы, превосходившие противника конницей и слонами, взбираются на холмы, а римляне, сила которых была в пехоте, занимают равнины. Тогда он вывел пунийцев на ровное место. Расстроив при помощи слонов ряды римлян и преследуя рассыпавшихся солдат нумидийской конницей, он разбил войска, до того одерживавшие победы на суше и на море» (II, II, 11). В дальнейшем Фронтин более подробно распишет боевое построение карфагенской армии: «Лакедемонянин Ксаптипп в Африке в деле против М. Атилия Регула поставил на первой линии легковооруженные части, а цвет войска – в резерве и приказал своим вспомогательным войскам, метнув дротики, отступить перед врагом, а когда они окажутся на линии своих войск, немедленно разбежаться в стороны и вновь ринуться вперед с флангов; в результате, когда враг попал под удар наиболее сильной части, фланговые, в свою очередь, его окружили» (Frontin. II, III, 10).

По большому счету, информация Фронтина не так уж и сильно отличается от рассказа Полибия: «Ксантипп вывел слонов из стоянки и поставил их в одну линию в челе всего войска, фалангу карфагенян выстроил в тылу их на умеренном расстоянии. Одну часть наемников он поместил на правом крыле; другая часть, самая легкая, вместе с конницей заняла место впереди обоих флангов» (I, 33). Грамотно расположив войска, Ксантипп вновь начисто переиграл Регула. Остальное уже зависело от простых солдат.

Поражение римлян было сокрушительным: «Полководец Ксантипп, который был отправлен лакедемонянами, наголову разгромил римского полководца Регула. Ибо только две тысячи человек из всего римского войска спаслись бегством, пятьсот человек вместе с главнокомандующим Регулом были взяты в плен, тридцать тысяч было убито, а самого Регула заключили в оковы» (Eutrop. II, 21). Об этом же пишет и Павел Орозий. Поведав о назначении карфагенским правительством наемника Ксантиппа на пост командующего, писатель всячески подчеркивает роль спартанского военачальника в победе над легионами: «И вот они возлагают ведение войны на Ксантиппа, царя лакедемонян, призванного со вспомогательными частями. Ксантипп, когда провел смотр отрядов пунийцев и вывел их в поле, значительно изменив их строй к лучшему, вступил в сражение с римлянами. Огромное поражение потерпели там римляне, ибо тридцать тысяч римских воинов было уничтожено тогда в той стычке. Регул, тот славный полководец, был захвачен в плен вместе с пятью сотнями воинов и, закованный в цепи, подарил карфагенянам в десятый год Пунической войны славный триумф. Ксантипп, соучастник столь дерзновенного предприятия, побоявшись перемены ситуации, не отличавшейся стабильностью, тотчас же удалился из Африки в Грецию» (IV, 9, 2). Обратим внимание, что Ксантипп здесь называется спартанским царем, чего в действительности быть не могло. Но, с другой стороны, это косвенно указывает на то, что военачальник был знатного рода, а не простым солдатом удачи.

Сведения о римских потерях, приводимые Орозием и Евтропием, совпадают, оба историка определяют их в 30 000 человек. Но это значительно больше, чем численность всей армии Регула, обозначенная Полибием, – 12 000 пехотинцев и 500 всадников. В этом свете представляется вполне вероятным, что данные Аппиана о численности армии Регула в битве при Баграде – 30 000 воинов – не так уж и нереальны (VIII, 3). По крайней мере, это в какой-то степени подтверждается сведениями Орозия и Евтропия. Честно говоря, цифры Полибия мне представляются заниженными. В сенате не могли не понимать, насколько опасно оставлять под командованием Регула такие незначительные силы. То, что «отцы отечества» отправили в Италию большую часть флота, представляется вполне логичным. Но они не должны были сильно ослаблять сухопутную армию, поскольку речь шла о взятии Карфагена и победоносном окончании войны. Впрочем, это только предположение.

Полибий потери сторон обозначил следующим образом: «Около пятисот человек, бежавших вместе с консулом Марком, скоро попали в руки неприятелей и вместе с начальником взяты в плен. Со стороны карфагенян пало около восьмисот наемников, поставленных против левого неприятельского фланга. Из римлян спаслось около двух тысяч человек, тех самых, которые избежали опасности в то время, как неприятель преследовал остальных римлян. Все прочее войско погибло, за исключением консула Марка и бежавших вместе с ним солдат» (I, 34). За исключением разницы в цифрах, суть сообщений Полибия, Аппиана, Орозия и Евтропия совпадает.

В битве при Баграде Ксантипп проявил себя прекрасным тактиком и стратегом. Изначально навязав свою волю Регулу, он дал римлянам бой в том месте и тогда, когда это было выгодно карфагенянам. Стратегемы эллинов восторжествовали над римской военной школой. Недаром Полибий подчеркивает, что командующий получил спартанское воспитание. И пусть к этому времени Спарта обладала лишь тенью былого могущества, но древние традиции еще жили в городе. Ксантипп наглядно продемонстрировал карфагенянам, что у них есть все предпосылки для победы над Римом и что их главная беда заключается в бездарности полководцев, что Бостары и Гасдрубалы губят армию в силу своей некомпетентности. Командовать должны военные профессионалы, а не случайные люди, выбранные на ответственные посты благодаря своему богатству и положению в обществе.

Роль Ксантиппа в победе над римлянами признавали все античные авторы, это отметил и Аврелий Виктор, когда рассказывал о судьбе консула Регула: «Вскоре затем искусством наемника лакедемонянина Ксантиппа он был захвачен в плен и посажен в тюрьму» (De vir. Ill. XL, 4). Практически теми же словами выскажется и Тит Ливий: «Волею Фортуны, пожелавшей явить в Регуле сугубый образец величия, он разбит и взят в плен Ксантиппом, лакедемонским полководцем, призванным карфагенянами» (Liv. Per. 18). О судьбе Регула будет рассказано в следующей главе, а пока разберемся, что же случилось с Ксантиппом после его великой победы, поскольку на этот счет существует два прямо противоположных мнения.

О дальнейшей судьбе спартанского полководца Полибий рассказывает так: «Ксантипп, столько содействовавший восстановлению сил карфагенян, вскоре после этого отплыл домой по здравом и верном размышлении. И в самом деле, славные, необыкновенные подвиги порождают сильную неприязнь и злостные клеветы, и если туземцы благодаря многочисленным узам родства и дружбы в силах побороть эти чувства, то люди чужие скоро изнемогают в борьбе с ними и гибнут. Впрочем, об отъезде Ксантиппа существует и другой рассказ, для сообщения которого мы постараемся выбрать более подходящее место» (I, 36). Но текст Полибия, где он хотел привести альтернативную версию о дальнейшей судьбе стратега, не сохранился. Этот рассказ присутствует у Аппиана: «Для Ксантиппа его счастливая победа была началом несчастий: карфагеняне, чтобы не казалось, что столь славная победа была делом лакедемонян, сделав вид, что хотят почтить его многими дарами и отправить в Лакедемон на триэрах, поручили начальникам триэр утопить его вместе с плывшими с ним лаконцами. Таким образом он понес наказание за свой подвиг» (VIII, 4). Вот так, по мнению Аппиана, закончился жизненный путь одного из выдающихся полководцев античности.

Павел Орозий полностью солидарен с Полибием: «Ксантипп, соучастник столь дерзновенного предприятия, побоявшись перемены ситуации, не отличавшейся стабильностью, тотчас же удалился из Африки в Грецию» (IV, 9, 2). Ксантипп как человек умный понимал, что шансов на дальнейшую карьеру в Карфагене у него нет, потому что Гасдрубалы, Бостары и Гамилькары, жестоко битые римлянами на полях сражений, после того как опасность миновала, вновь приберут к своим рукам командование армией. В этом случае спартанец становился помехой, со всеми вытекающими из этого последствиями. Исходя из сложившейся ситуации, Ксантипп, как только получил вознаграждение, покинул Карфаген и уплыл в Грецию.

Версия Аппиана не выдерживает никакой критики. Во-первых, для командиров кораблей было очень проблематично расправиться с сотней вооруженных до зубов спартанцев, составлявших окружение Ксантиппа (Diod. XXIII, 16). Аппиан пишет, что кораблей было несколько, а значит и греческих наемников на них было более чем достаточно, и необязательно, что все они были выходцы из Лакедемона. Можно не сомневаться, что в случае нападения карфагенян на Ксантиппа и его людей греки поддержали бы соотечественников и дружно выбросили за борт пунийских моряков. Как и в истории с Регулом, о которой в свое время будет рассказано, здесь чувствуется страстное желание историка показать карфагенян в негативном свете – алчными и беспринципными торгашами, способными на любую подлость. Аппиан был греком из Александрии, а эллины, как известно, искренне ненавидели пунийцев, с которыми испокон веков регулярно воевали за Сицилию. Поэтому данный пассаж Аппиана в какой-то степени объясним.

В аналогичном духе выдержано и свидетельство Диодора Сицилийского (XXIII, 16). Будучи сицилийским греком, историк не симпатизирует карфагенянам, и поэтому версия о том, что Ксантиппа погубили пунийцы, для него является приоритетной. Как пишет Диодор, стратега отправили домой на ветхом корабле, в результате чего дырявое судно затонуло в водах Адриатики. Непонятно только, зачем убийцы везли свою жертву так далеко, ведь преступление можно было осуществить и в Средиземном море.

Однако все это частности, а теперь главный аргумент в пользу того, почему рассказ об убийстве Ксантиппа не может быть правдой. Нет никакого сомнения, что слухи о расправе над наемниками и их командиром быстро бы распространились по всему Средиземноморью и вызвали широкий резонанс. Скрыть такое масштабное преступление было просто невозможно. И если бы карфагеняне вздумали вновь прибегнуть к услугам солдат удачи, у них возникли бы серьезные проблемы с набором. Кто захочет идти на службу к людям, у которых одна награда – смерть? Во время продолжавшейся войны с Римом такой поворот событий представлял для карфагенян смертельную угрозу, поскольку именно наемники составляли основу их армии. Спартанец уехал из Карфагена по доброй воле, и поэтому пунийцам не было никакой необходимости его убивать. Басню о подлых карфагенянах и невинно убиенном Ксантиппе всерьез воспринимать не будем, а занесем в разряд эпизодов информационной войны того далекого времени.

Весть о разгроме легионов Атилия Регула повергла Рим в состояние шока: город притих, затаился в смятении и неуверенности. Сенат спешно собрался на экстренное заседание, чтобы определиться, что делать дальше. Главный вопрос, который предстояло решить «отцам отечества», заключался в том, каким образом эвакуировать из Африки уцелевших легионеров Регула. После недолгого обсуждения пришли к выводу, что надо срочно увеличить флот и отправить все корабли к африканскому побережью, выручать попавших в беду соотечественников. По приказу сената началось сооружение новых боевых кораблей, которые должны были значительно усилить военно-морские силы республики. В сенате не исключали, что карфагенский флот вновь попытается перехватить римлян на пути в Африку.

После отъезда Ксантиппа на родину карфагенские военачальники решили добить остатки римских войск и осадили Аспид. Но легионеры знали, что с ними произойдет в случае падения города, и поэтому сражались отчаянно, терять им было нечего. Все попытки пунийцев взять город либо штурмом, либо осадой потерпели неудачу, и в итоге карфагенская армия была вынуждена отступить от стен Аспида. Немалую роль в этом сыграл слух о том, что римляне готовят очередной флот и в скором времени выйдут в открытое море. А куда и зачем направятся их корабли, карфагенскому командованию было предельно ясно. Поэтому в Картхадаште стали спешно приводить в порядок флот, находившийся в весьма плачевном состоянии после сражения при Экноме. Чинили и заново снаряжали старые суда, строили новые. Работы были произведены достаточно быстро, и вскоре две сотни карфагенских боевых кораблей вспенили острыми носами волны Средиземного моря. Но римляне достойно ответили своим врагам. В начале лета 255 года до н. э. флот из 350 судов под командованием консулов Марка Эмилия Павла и Сервия Фульвия Нобилиора вышел в открытое море и взял курс на юг.

Рассказ Полибия об этой экспедиции краток и скуп: «У Гермесового мыса они встретились с карфагенским флотом и с легкостью при первом же натиске обратили его в бегство, причем захватили сто четырнадцать кораблей с командою; затем взяли с собою остававшихся в Ливии молодых воинов из Аспида и направились к Сицилии» (I, 36). Гораздо больше информации мы находим в «Истории против язычников» Павла Орозия: «И вот консулы Эмилий Павел и Фульвий Нобилиор, когда стало известно о пленении Регула и поражении римского войска, получив повеление отправиться в Африку с флотом в триста кораблей, подступают к Клипее. Тотчас же туда с равным флотом прибывают карфагеняне, и сражения морского избежать невозможно. Сто четыре корабля карфагенян потоплены, тридцать захвачены вместе с экипажами, кроме того, перебито тридцать пять тысяч карфагенских воинов; с другой стороны гибнет тысяча сто римских воинов, когда девять их кораблей оказались выведенными из строя. Консулы стали лагерем у Клипеи. Двое Ганнонов, военачальников пунийцев, вновь направились туда с огромным войском и, вступив в сражение, потеряли девять тысяч воинов» (Oros. IV, 9, 5–7). Еще более интересны сведения Евтропия: «В консульство Марка Эмилия Павла и Сервия Фульвия Нобилиора оба римских консула отправились в Африку с флотом из трехсот кораблей. В первом морском сражении африканцы были побеждены. Консул Эмилий сто четыре вражеских корабля пустил ко дну, тридцать вместе с участниками боя захватил, пятнадцать тысяч врагов или перебил, или пленил, а каждого из своих солдат огромной добычей одарил. И тогда Африка была бы покорена, если бы не случился такой голод, что войско уже не могло дольше там оставаться» (II, 22).

Сопоставив эти свидетельства, мы приходим к очень интересным выводам. Невольно складывается впечатление, что экспедиция Павла и Нобилиора была не чем иным, как попыткой взять реванш за поражение Регула. Об этом свидетельствуют как задействованные римлянами силы, так и их действия на территории Африки. Орозий и Евтропий обозначают численность римского флота в 300 судов, а Полибий и Диодор Сицилийский пишут о 350 боевых кораблях. К военному флоту Диодор добавляет 300 транспортников (XXIII, 18), тем самым еще больше увеличивая римскую армаду. Другой вопрос, насколько информация Диодора соответствует действительности. Впрочем, разница в 50 кораблей могла произойти из-за того, что эти суда были остатками флотилии Регула и присоединились к флоту Павла и Нобилиора по прибытии консулов в Африку. Тем не менее силы, которые римляне в этот раз направили против карфагенян, были весьма и весьма значительные. Но нельзя исключать и того, что мысль о новом походе на Карфаген возникла у консулов после того, как они высадились на африканском побережье.

Обратимся к сражению у Гермесова мыса. Как следует из текста «Всеобщей истории» Полибия, римляне опрокинули карфагенский флот первым же натиском. Соответственно бой был скоротечным. Поэтому можно предположить, что пунийцы предприняли попытку атаковать вражеский флот, но, увидев, что разбить строй неприятельских кораблей не получается, решили сразу же отступить. Относительно потерь карфагенян античные историки более-менее сходятся во мнении, зато римские потери никто из них не называет, за исключением Орозия. Но приводимые им цифры вызывают определенные вопросы, поскольку дисбаланс прослеживается просто дикий: 134 корабля и 35 000 воинов потеряны у карфагенян и 9 судов и 1100 человек – у римлян. Вариантов здесь может быть только два: либо потери пунийцев безбожно завышены, либо потери римлян сильно занижены. Третьего не дано. Что же касается Диодора Сицилийского, то историк не говорит, сколько вражеских кораблей потопили римляне, а упоминает лишь о том, что у пунийцев было захвачено 24 судна (XXIII, 18).

Рассмотрим сухопутную кампанию Нобилиора и Павла. Полибий про нее вообще ничего не говорит, лишь ограничившись замечанием, что эвакуация остатков легионов Регула прошла успешно. Диодор Сицилийский о боевых действиях на суше во время этой экспедиции не упоминает и все внимание акцентирует на морском сражении. На основании информации Орозия и Евтропия положение дел выглядело следующим образом: легионы вновь расположилась лагерем у Аспида, и вскоре туда подошла карфагенская армия под командованием двух военачальников с одинаковыми именами – Ганнон. Это лишний раз свидетельствует о том, что Ксантипп действительно покинул Картхадашт после победы при Баграде. Под Аспидом между римлянами и карфагенянами произошло сражение, пунийцы потеряли 9000 человек убитыми и отступили. Павел и Нобилиор решили развить успех и начать новое наступление на Карфаген, но столкнулись с проблемами снабжения армии и были вынуждены покинуть Африку.

Оказавшись в сложном положении, карфагенские командиры изменили тактику и повели дело таким образом, что лишили римлян возможности получать продовольствие на территории полуострова Кап-Бон. Возможно, что главная роль здесь принадлежала нумидийской коннице. В пользу этого предположения свидетельствует такой факт. После разгрома Регула карфагеняне направили полководца Гамилькара в Нумидию и Мавретанию, чтобы покарать вождей местных племен, решивших поддержать Регула (Oros. IV, 9, 9). Командующий действовал очень жестко, повесив сторонников Рима и наложив на провинившихся большую контрибуцию в виде 1000 талантов серебра и 200 000 быков. И есть большая вероятность того, что Гамилькар приказал местным вождям выделить в его распоряжение воинские контингенты, которые впоследствии были задействованы против армии Павла и Нобилиора. Отряды нумидийской и мавританской конницы как нельзя лучше подходили для маневренной войны, которую карфагеняне развязали против римлян. Поэтому, не имея возможности что-либо противопоставить противнику и помня о печальном опыте Регула, консулы приняли решение покинуть Африку. Но это – лишь мое предположение и реконструкция возможного хода событий.

Отплыв из Аспида, римская армада взяла курс на Сицилию. И здесь Фортуна отвернула свой божественный лик от квиритов: «Когда римский флот, груженный трофеями, возвращался в Италию, он потерпел страшное кораблекрушение: ведь из трехсот кораблей погибло двести двадцать, едва спаслось лишь восемьдесят, когда груз был сброшен [за борт]» (Oros. IV, 9, 8). Павлу Орозию вторит Евтропий: «Консулы, возвращаясь назад с победоносным флотом, вблизи Сицилии потерпели кораблекрушение. И буря была такова, что из четырехсот шестидесяти четырех кораблей смогло спастись едва ли восемьдесят; о такой морской буре ни в какое другое время прежде не слышали. Но римляне тотчас восстановили двести кораблей, и их дух никоим образом не был сломлен» (II, 22). По информации Диодора Сицилийского, катастрофа произошла недалеко от Камарины, где римляне потеряли 340 боевых кораблей и 300 транспортных судов (XXIII, 18). Обломками разбитых квинквирем было завалено все побережье от Камарины до мыса Пахин, и лишь благодаря помощи царя Гиерона, снабдившего союзников всем необходимым, жалкие остатки некогда грозного флота добрались до Мессаны (Diod. XXIII, 18). О том, что бедствие произошло около Камарины, свидетельствует и Полибий: «Римляне счастливо переплыли уже море и подошли к берегу камаринян, как вдруг захвачены были такой бурей и подверглись таким злоключениям, которые превосходят всякое описание. Так, из трехсот шестидесяти четырех судов уцелело только восемьдесят; остальные или поглощены были волнами, или отброшены прибоем волн и, разбившись о скалы и мысы, покрыли берег трупами и обломками» (I, 37). Орозий, Евтропий и Полибий расходятся во мнениях относительно численности римского флота, но зато единодушны в том, сколько у консулов осталось судов после разразившейся бури, – 80. Свидетельство Диодора Сицилийского стоит особняком: если принимать его цифры, то получается, что у Павла и Нобилиора осталось на плаву лишь десять боевых кораблей.

О причинах грандиозного кораблекрушения рассуждает Полибий. Историк, настроенный по отношению к римлянам очень благожелательно, неожиданно подвергает квиритов жесточайшей критике и называет конкретных виновников катастрофы: «История не знает более тяжкого несчастия, разом обрушившегося на море; причина его лежит не столько в судьбе, сколько в самих начальниках. Дело в том, что кормчие долго и настойчиво убеждали не идти вдоль наружного берега Сицилии, обращенного к Ливийскому морю, так как море там глубоко и высадка на берег трудна: они говорили также, что одно из двух зловещих созвездий еще не скрылось, а другое приближается; плавание их совершалось в промежутке между восходом Ариона и Пса. Всем этим консулы пренебрегли и пустились в открытое море, желая устрашить одержанною победою некоторые из лежащих по пути городов Сицилии и таким образом овладеть ими. Лишь только тогда, когда из-за слабых надежд они попали в большую беду, консулы поняли свое безрассудство» (Polyb. I, 37). Трудно сказать, какую победу здесь подразумевает Полибий, то ли в морском сражении у Гермесова мыса, то ли в битве на суше против армии двух Ганнонов (хотя он о ней даже не упоминал, когда рассказывал об этой экспедиции). Но как бы там ни было, а виновники обрушившегося на римлян несчастья названы – это консулы Марк Эмилий Павел и Сервий Фульвий Нобилиор. Некомпетентность, самоуверенность и непомерное тщеславие военачальников стали причиной трагедии.

О том, что с созвездием Ориона связаны изменения погоды в худшую сторону, в античном мире было хорошо известно, об этом пишет и Вергилий в «Энеиде»:

И пусть во время Первой Пунической войны римляне могли этого не знать, но прислушаться к мнению кормчих и командиров кораблей, среди которых было немало греков из Южной Италии, консулы были просто обязаны. Но в силу собственной ограниченности они этого не сделали. Полибий достаточно долго прожил в Риме и очень хорошо знал особенности местного менталитета. Историк просто блестяще характеризует некоторые свойства национального характера квиритов: «Вообще римляне во всех случаях действуют силою, и раз какая-либо цель поставлена, они считают для себя обязательным достигнуть ее, и раз принято какое-либо решение, для них не существует ничего невозможного. Часто благодаря такой стремительности они осуществляют свои замыслы, но подчас терпят и тяжелые неудачи, особенно на море. Действительно, на суше, где они имеют дело с людьми и с человеческими средствами борьбы, римляне большею частью успевают, потому что равные силы они одолевают натиском; здесь лишь изредка терпят они неудачи. Напротив, большие бедствия постигают их всякий раз, когда они вступают в борьбу с морем и небом и действуют с тем же упорством. Так случилось тогда и много раз случалось раньше, так будет и впредь, пока они не отрекутся от этой ложной отваги и упрямства; теперь они воображают, что им можно идти – по морю ли то, или по суше – во всякое время» (Polyb. I, 37). В отличие от пристрастных римских историков, рассказывающих о Пунических войнах, Полибий смотрит на эти события как бы со стороны, что и позволяет ему сохранять при их описании относительную объективность. Удается ему это далеко не всегда, но, тем не менее, несмотря на очевидные проримские симпатии автора, именно мнение Полибия представляет для меня наибольший интерес, поскольку историк не только лично знал многих героев противостояния, но и сам принимал участие в этих эпохальных событиях.

Подводя итоги рейда Марка Эмилия и Сервия Фульвия в Африку, Павел Орозий философски заметит, что «в то время никогда благополучие не оказывалось для римлян долгим, и, каких бы успехов они ни достигали, тотчас же их затмевало огромное множество несчастий» (Oros. IV, 9, 8). С таким выводом невозможно не согласиться.

Узнав о постигшей римлян чудовищной катастрофе, в Карфагене приободрились и решили воспользоваться удобным моментом. В очередной раз пунийцы пополнили флот новыми кораблями и переоснастили старые суда, потрепанные в сражении у Гермесова мыса. Мастеровые в доках трудились не покладая рук, и вскоре карфагенский флот пополнился на две сотни новых кораблей. Полководец Гамилькар, успешно действовавший в Мавретании и Нумидии, получил значительные подкрепления, в том числе 130 боевых слонов, после чего удачно переправил свою армию на Сицилию. В окрестностях Лилибея карфагеняне разбили лагерь, и командующий принялся безжалостно муштровать свои войска, готовясь к решающему сражению за Тринакрию[57].

В Риме царили похожие настроения. Известие об очередной катастрофе очень сильно огорчило квиритов, однако не выбило сенаторов из рабочей колеи. Хотя было отчего впасть в панику, когда с таким трудом снаряженный флот неожиданно пошел ко дну вместе с многотысячной армией. Но «отцы отечества» не стали предаваться пустой скорби, а сразу же занялись делом. Было принято решение возродить флот и спешно построить 220 кораблей. Полибий пишет о том, что эта судостроительная программа была выполнена за три месяца, но насколько верна данная информация, сказать трудно, поскольку сам историк сомневается в ее правдивости (Polyb. I, 38). Но как бы там ни было, вскоре римская армия погрузилась на корабли и под командованием консулов 254 года до н. э. Гнея Корнелия Сципиона Азины (того самого, что побывал в карфагенском плену) и Авла Атилия Калатина отплыла в Мессану. Там к римскому флоту присоединились 80 судов, уцелевших после кораблекрушения у Камарины. Таким образом, под командованием консулов оказалось 300 боевых кораблей.

В этот раз римские полководцы решили нанести врагу удар на Сицилии, отказавшись на время от заморских экспедиций. Главной целью предстоящей военной кампании был выбран город Панорм, один из главных оплотов карфагенян на острове. Недаром Полибий подчеркивает его стратегическое значение: «в карфагенской части Сицилии это был самый значительный город» (I, 38). Захватив Панорм, римляне могли полностью контролировать все северное побережье Сицилии и постепенно оттеснять противника в западные районы острова.

В сложившейся стратегической обстановке шансы на успех у консулов были минимальными, поскольку в окрестностях Лилибея находилась армия Гамилькара, а Панорм был очень хорошо укреплен. При разумном ведении боевых действий пунийцы могли создать римлянам массу проблем, зажав легионы между Панормом и карфагенской армией. Но для этого необходимо было грамотно спланировать предстоящую операцию, а с этим у Гамилькара были проблемы. В очередной раз дала себя знать дикая некомпетентность карфагенских военачальников. Ошибки, которые они допускали во время этой войны, были вопиющими и не находили оправдания. Не просто так Ксантипп появился в Карфагене и не случайно после его отъезда римляне вновь разбили пунийцев в Африке, хотя ими и командовали целых два Ганнона. Армия была та же, но полководцы другие, и поэтому результат получился для карфагенян отрицательный. Сицилийский театр военных действий в этом отношении тоже не стал исключением.

В течение двух месяцев римляне тщетно штурмовали Панорм, но Гамилькар так и не удосужился прийти на помощь осажденному городу. Гарнизон Панорма сражался на пределе возможностей, однако карфагенская армия так и не покинула свой лагерь в окрестностях Лилибея. Осадная техника римлян крушила городские укрепления, атака следовала за атакой, и шансов на успешный исход осады у защитников становилось все меньше. Развязка наступила, когда легионеры разрушили башню, стоявшую на берегу моря, и через образовавшийся пролом проникли в город. Какое-то время бои продолжались на улицах Панорма, а затем карфагеняне отступили в крепость, решив дать захватчикам бой на второй линии обороны. Но шансов на помощь со стороны Гамилькара не было, и поэтому командир гарнизона решил сдать Панорм. Консулы оставили в городе гарнизон, а сами, посчитав кампанию законченной, отплыли в Рим.

В 253 году до н. э. консулы Гней Сервилий Цепион и Гай Семпроний Блез решили сделать набег на африканские владения Карфагена. Римский флот отплыл от Сицилии, достиг Африки и прошел вдоль побережья до Малого Сирта[58]. Римляне часто высаживались на сушу, подвергая грабежам прибрежные территории, но дальше этого дело не шло, поскольку консулы опасались карфагенского флота. Но он так и не появился. Ничто не предвещало беды, когда ситуация неожиданно изменилась не в пользу римлян. Их флот проходил около острова Менинг[59], множество кораблей заплыли на мелководье, а когда начался отлив, то они неожиданно сели на мель. Полибий пишет, что произошло это «по незнанию» (I, 39), однако даже такая постановка вопроса не снимает ответственности с римского командования. Получается, что во время длительных рейдов вдоль побережья Цепион и Блез так и не удосужились ни расспросить местных рыбаков об особенностях этих вод, ни обзавестись лоцманом, что в очередной раз подтверждает тезис о том, что в морской войне римляне были так же малокомпетентны, как и карфагеняне – в боевых действиях на суше.

Ситуация усугублялась тем, что в любой момент мог появиться флот пунийцев, и тогда оказавшиеся на мели римские корабли стали бы легкой добычей врага. Начался отлив, но суда Цепиона и Блеза настолько крепко засели на мелководье, что даже не тронулись с места. И тогда консулы приказали выбросить за борт весь груз, в том числе и захваченную добычу. Столь радикальные меры возымели действие, флот наконец-то сумел выйти в открытое море, однако консулы отказались от продолжения кампании и решили вернуться на Сицилию. Как пишет Полибий, отступление римлян походило на паническое бегство (I, 39). Достигнув острова, Цепион и Блез не повели корабли через Мессинский пролив, а обогнули Лилибей и вышли к Панорму. Оттуда флот отплыл к Остии.

Мы не знаем, предупреждали кормчие в этот раз начальство об опасности плавания в открытом море или нет, но даже если и пытались что-то объяснить консулам, то безуспешно, потому что вновь грянула страшная буря, 150 римских кораблей пошли ко дну (Polyb. I, 39), а тысячи жизней гребцов и легионеров забрал Нептун. Так бесславно закончилась очередная попытка квиритов нанести удар по карфагенянам в Африке. В отличие от текста Полибия, рассказ Павла Орозия об этой кампании более информативен и дает четкую привязку к месту, где произошла очередная катастрофа римского флота: «В третий год – как всегда, необузданная ярость скоро забыла об опасностях – консулы Сервилий Цепион и Семпроний Блез, переправившись на двухстах шестидесяти кораблях в Африку, подвергли опустошению все морское побережье, которое омывается Сиртами, и, поднявшись выше, где они захватили и разграбили многие города, доставили на корабли огромную добычу. Когда же они отправились оттуда назад в Италию, разбитые о скалы возле мыса Палинур, который выступает в море близ Луканских гор, они потеряли сто пятьдесят грузовых кораблей и славную, омытую кровью добычу» (IV, 9, 10). Похожую информацию приводит и Евтропий (II, 23).

Прибыв в Рим, горе-флотоводцы доложили обо всем сенату, и «отцы отечества» были вынуждены отказаться от дальнейшей борьбы за господство на море. За короткий срок римский флот понес поистине катастрофические потери, а для снаряжения новых кораблей у сенаторов не было ни средств, ни желания. Военные действия перемещались на сушу, поэтому было спущено на воду лишь 60 транспортных судов, которые должны были доставлять припасы для действующих на Сицилии армий (Polyb. I, 39). Павел Орозий очень емко и точно прокомментировал сложившееся положение дел: «На некоторое время чрезмерность несчастий победила у римлян нечестивую жадность: ибо патриции, которым уже пристыло мореплавание, решают, что для защиты Италии следует иметь флот не более чем из шестидесяти кораблей; однако, подталкиваемые необузданной жадностью, они тут же нарушили это постановление» (IV, 9, 12). Флавий Евтропий солидарен с Павлом Орозием. По его мнению, именно регулярная гибель огромного количества кораблей во время буйства стихий послужила причиной отказа сенаторов от морской войны: «Так как непрерывные бедствия были неприятны римлянам, сенат постановил уклоняться от морских сражений, а уцелевшие шестьдесят кораблей оставить для защиты Италии» (II, 23). Так карфагеняне без особых усилий со своей стороны завоевали господство на море.

Именно к этому периоду противостояния относится рассказ Аппиана о том, как карфагеняне попытались занять денег у Птолемея Филадельфа, и неудачной попытке египетского царя помирить враждующие стороны: «Когда и римляне, и карфагеняне стали нуждаться в деньгах, то первые, истощенные военными расходами, не стали больше снаряжать флотов, но, набирая пешее войско, они каждый год посылали его в Ливию и Сицилию, карфагеняне же отправили посольство к Птолемею, сыну Птолемея, сына Лага, царю Египта, желая занять у него две тысячи талантов. У Птолемея же была дружба и с римлянами, и с карфагенянами, поэтому он попытался примирить их друг с другом. Потерпев неудачу, он сказал, что следует помогать друзьям против врагов, но не против друзей» (V, 1). Война на истощение сил продолжалась.

О кампании 252 года до н. э. какой-либо внятной информации нет, за исключением краткого сообщения Орозия: «Консул Котта, переправившись в Сицилию, провел на земле и на море множество битв против пунийцев и сицилийцев и оставил по всей Сицилии непогребенными груды тел как врагов, так и союзников» (IV, 9, 13). Но что это были за битвы, где противники понесли такие большие потери, мы вряд ли когда узнаем. Зато существует информация несколько иного свойства, касающаяся Гая Аврелия Котты, командующего римскими легионами на Сицилии. Речь идет о том, какие меры принимал консул для поддержания дисциплины в армии: «Аврелий Котта, когда явилась необходимость, приказал всадникам вступить в дело, но некоторые из них уклонились от исполнения приказа. Он пожаловался цензорам и добился, что на них наложили взыскание. Затем он добился указа сената, чтобы им не шло прежнее жалованье; народные трибуны внесли о том же законопроект в народное собрание, и благодаря всеобщему единодушию дисциплина была восстановлена» (Frontin. IV, I, 22). Честно говоря, данный рассказ трудно привязать к какому-либо конкретному месту действия. Впрочем, как и следующий: «Консул Котта в Сицилии наказал розгами знатного военного трибуна Валерия из рода Валериев» (Frontin. IV, I, 30). Но Фронтин порадовал и в подробностях поведал еще об одном интересном случае из полководческой карьеры Гая Аврелия Котты: «Он же, собираясь переправиться в Мессану для проведения ауспиций и поручив руководство осадой Липарских островов близкому ему по крови П. Аврелию, когда была сожжена стена и лагерь захвачен, приказал наказать Аврелия розгами, перевести в рядовые пехотинцы и заставить выполнять черную работу» (IV, I, 31). Об этом же писал и Валерий Максим: «Гай Котта наказал плетьми и поставил служить простым пехотинцем своего кровного родственника Публия Аврелия Пекуниолу, ответственного за осаду Липары, когда тот перешел в Мессану за новыми ауспициями, в результате чего лагерный вал был подожжен, а сам лагерь почти захвачен» (II, 7, 4). В лице Гая Аврелия перед нами предстает истинный римлянин той далекой эпохи, о которой так сильно сокрушались последующие поколения писателей, – не военный гений, но хороший солдат, командир, ратующий за железную дисциплину в армии и не дающий никаких поблажек своим родственникам.

Котте удалось достигнуть некоторого успеха. На Липарских островах был взят уже упоминавшийся Фронтином и Валерием Максимом город Липары, а также захвачены Фермы Гимерские, расположенные на северном берегу Сицилии. Однако данная кампания выявила и серьезные проблемы в действующей армии: «Когда среди римлян распространилась молва о том, как слоны в ливийской битве разорвали боевую линию и растоптали множество воинов, они были так напуганы, что в продолжение двух лет, следовавших за этими событиями, они у Лилибея ли то, или в окрестностях Селинунта строились в боевой порядок на расстоянии пяти-шести стадий от неприятеля и в страхе перед нападением слонов ни разу не отважились ни начать битву, ни спуститься в равнину» (Polyb. I, 39). По словам Полибия, в римских легионах царили упадок духа и уныние, поэтому в сенате стали подумывать о том, а не начать ли снова войну на море (I, 39).

В 251 году до н. э. на Сицилии действовали армии консулов Луция Цецилия Метелла и Гая Фурия Пацила. Карфагенские войска на острове возглавил Гасдрубал, не исключено, что смена командующего произошла из-за неспособности его предшественника предотвратить падение Панорма. Впрочем, Гасдрубал по-прежнему оставался с армией в окрестностях Лилибея и лишь внимательно наблюдал за всеми передвижениями противника. Карфагенский военачальник знал о царивших в легионах настроениях и выжидал удобного момента, чтобы нанести по врагу разящий удар. Хотел быстро сокрушить римское господство на Сицилии и освободить остров от присутствия квиритов. И когда лазутчики доложили Гасдрубалу о том, что Гай Фурий с половиной легионов вернулся в Италию, пуниец понял, что пришел его час. Карфагенская армия выступила в поход к Панорму, где в это время находился Луций Цецилий Метелл. Приближалось время сбора урожая, и консул решил защитить регион, чтобы спасти его от возможных вторжений пунийцев. Нумидийская конница могла вытоптать засеянные пшеницей поля и тем самым создать определенные проблемы со снабжением для римлян и их союзников в Панорме. Но Гасдрубалу не было никакого дела до продовольственных проблем противника, для него главной целью были легионы Метелла. Пунийская армия остановилась на границе земель Панорма, разбила лагерь, и лазутчики Гасдрубала отправились в город выяснять обстановку. Сам же карфагенский военачальник был уверен в победе. Под его командованием было 30 000 всадников и пехотинцев, плюс 130 боевых слонов (Oros. IV, 9, 14), на которых Гасдрубал возлагал главные надежды. Он прекрасно понимал, что такой ударной мощи римляне ничего противопоставить не могут. Но это знал и Цецилий Метелл.

Консул и его штаб решили свести к минимуму превосходство карфагенян в ударных войсках и разработали очень искусный план предстоящей операции. В этой многоходовой комбинации предусматривалось буквально все, в том числе и самоуверенность пунийского полководца. Скрепя сердце Метелл решил пожертвовать урожаем, надеясь, что в случае победы его легионы легко добудут продовольствие на территориях, подвластных Карфагену. По приказу консула вокруг Панорма был выкопан широкий и глубокий ров, после чего римляне засели в городе. Метелл сознательно отдавал врагу инициативу, поскольку хотел увидеть карфагенскую армию под стенами Панорма.

Но Гасдрубал не заметил подвоха. Свято уверовав в то, что консул его боится, он повел войска прямо на город, по пути опустошая поля, вырубая сады и разоряя деревни. Но Луций Цецилий был верен себе и по-прежнему держал легионы в Панорме. Безнаказанность словно подстегнула карфагенского полководца, и он, забыв про всякую осторожность, перевел армию через реку, протекающую недалеко от городских стен. Метелл этого ждал и, как только пунийцы закончили переправу, отправил в атаку отряд легковооруженных воинов.

Велиты забросали карфагенян дротиками, затем быстро отступили, но через некоторое время вернулись и вновь напали на вражеское войско. Атаки повторялись с завидной регулярностью, Гасдрубал не выдержал и приказал армии разворачиваться в боевые порядки. Луций Цецилий наблюдал за разворачивающимися у реки стычками с крепостной башни, оттуда маневры вражеского военачальника были хорошо видны. Метелл спешно собрал командиров и объяснил план предстоящей битвы, после чего отдал приказ войскам занять позиции у рва, а на помощь велитам отправил несколько отрядов легковооруженных воинов. С крепостных стен спускали на веревках связки копий и дротиков, к бойницам подносили стрелы и камни. У ворот замерли принципы и триарии, а гастаты вышли за линию городских укреплений и построились в несколько рядов. Теперь их отделял от пунийцев только широкий ров.

Сражение разгоралось, атаки легковооруженной римской пехоты становились все яростнее. Гасдрубал проехал вдоль строя ливийских копейщиков, переговорил с военачальниками, после чего направил коня в сторону Панорма. Карфагенский командующий до рези в глазах разглядывал городские стены и башни, однако, кроме незначительного количества дозорных, ничего подозрительного не увидел. Недалеко от подножия стен замер плотный строй легионеров, но численность отряда была невелика, и Гасдрубал решил уничтожить его одним могучим ударом. Изучив обстановку, военачальник вернулся к войскам и приказал выдвинуть вперед элефантерию.

Погонщики слонов решили выслужиться перед Гасдрубалом и сразу же погнали животных в атаку. От их топота задрожала земля, от трубного рева гигантов заложило уши. Увидев, что на них надвигается лавина разъяренных слонов, велиты не стали вступать в безнадежный бой, а сразу же обратились в бегство. Увидев, что противник стремительно отступает, Гасдрубал приказал перейти в наступление всей армии, и карфагеняне дружно пошли вперед. К этому моменту велиты успели добежать до рва и спрыгнуть в него, а гастаты приготовились к отражению атаки и изготовили копья к броску.

Слоны приближались. Когда до римских рядов оставалось совсем недалеко, на башне Панорма пропела труба, и пустые стены города внезапно ожили, явив изумленному Гасдрубалу множество воинов. Легковооруженные пехотинцы, укрывшиеся за парапетом и зубцами, поднялись во весь рост, и воздух загудел от сотен дротиков, пущенных умелыми руками. За первым броском последовал второй, третий… Эхо от рева раненых животных прокатилось по улицам Панорма, отразившись от стен домов и храмов. В это время элефантерия приблизилась к гастатам, и только теперь погонщики заметили, что дальнейший путь им преграждает ров. Возникла заминка, которой римляне и воспользовались. Послышались команды центурионов, и легионеры метнули пилумы, целя в слонов и погонщиков. Вновь раздалась команда, и гастаты сделали новый бросок. По приказу Метелла у подножия стен было сложено множество копий, поэтому римляне безнаказанно поражали противника, сами оставаясь для него недосягаемыми. Метательные снаряды градом сыпались со стен на элефантерию, сея сумятицу и панику в ее рядах. Мало того, укрывшиеся во рву велиты метали дротики в столпившихся на краю широкой траншеи животных и многих из них поранили.

Большинство слонов были ранены, многие погонщики погибли. Истекающие кровью звери пришли в исступление, перестали слушать команды и бросились прочь, подальше от стен и рва. Бегущие слоны врезались в ряды наступающей карфагенской армии и произвели там страшное опустошение. Передние ряды ливийских копейщиков были растоптаны, их строй прорван в нескольких местах, обезумевшие животные давили людей десятками, круша и сметая все на своем пути. Пехотинцы побросали оружие и обратились в бегство, спасаясь от разъяренных исполинов. Карфагенские всадники, увидев разразившуюся катастрофу, запаниковали, развернули коней и стали уходить с поля боя.

За всеми этими событиями Метелл по-прежнему следил с башни. Когда слоны побежали и смяли центр карфагенских позиций, консул резво сбежал вниз по каменным ступенькам и приказал открывать ворота. Взревели римские боевые трубы, тяжелые створы со скрипом распахнулись, и консул лично повел в атаку принципов и триариев. Из соседних ворот выплеснулась в поле римская кавалерия, она быстро перешла ров по заранее перекинутым деревянным мосткам и устремилась в бой. Десяток слонов погонщики сумели развернуть и направить на римлян, но легионеры окружили их со всех сторон и забросали копьями, уничтожив животных вместе с вожаками. Бегство карфагенян стало всеобщим, боевой клич легионеров заглушал рев слонов и истошные крики разбегающихся в разные стороны пунийцев. Римляне убивали врагов сотнями, многих захватили в плен. Пленников вязали веревками и гнали к городским воротам, длинные вереницы карфагенских солдат со скрученными за спиной руками понуро брели в сторону Панорма. Множество слонов, оставшись без погонщиков, бродили по полям, римские всадники брали их в кольцо и сгоняли в одно место. Сражение при Панорме закончилось, жалкие остатки карфагенской армии разбежались по окрестностям и стали пробираться на запад. Гасдрубал загнал коня и укрылся за крепкими стенами Лилибея, где стал лихорадочно придумывать различные оправдания своим действиям в проигранном сражении.

После этой победы для римской армии открылась прямая дорога на Лилибей и Дрепан.

Грандиозная битва при Панорме завершилась сокрушительным разгромом карфагенской армии. Было две причины, почему сражение так убедительно закончилось в пользу римлян, – военный талант Луция Цецилия Метелла и полная безграмотность его карфагенского оппонента. Метелл проявил себя как блестящий тактик, сумел навязать противнику свою волю и в итоге заставил врага совершить массу ошибок. Причем ошибок грубейших и непростительных для командующего уровня Гасдрубала. Судя по всему, карфагенский полководец даже не удосужился как следует осмотреть место предстоящей битвы, удовлетворившись беглым обзором. Об этом свидетельствует тот факт, что он не заметил выкопанный римлянами ров. Сам ход сражения подтверждает эту догадку, поскольку если бы командующий пунийской армией знал о траншее, то никогда бы не бросил слонов в безумную атаку. Метелл обманул Гасдрубала как ребенка. В очередной раз неподготовленность и некомпетентность высшего командного состава привела карфагенскую армию к позорному и необязательному поражению. Но до конца войны пунийцы так и не сумеют справиться с этой напастью. Пройдет много лет, прежде чем Гамилькар Барка сумеет воспитать достойные кадры и вырастит целую плеяду выдающихся военачальников, способных бить в открытом бою непобедимые римские легионы.

Наиболее четкое описание битвы при Панорме дает Фронтин: «Консул Л. Метелл, ведя войну в Сицилии против Гасдрубала, был очень осторожен ввиду наличия у противника большего войска и 130 слонов. Сделав вид, что он не уверен в себе, он удерживал войска в Панорме и устроил впереди своей стоянки огромных размеров ров. Обозрев затем войско Гасдрубала, где на первой линии стояли слоны, он приказал гастатам пустить дротики в зверей и немедленно ретироваться за укрепления. Раздраженные такой издевкой, вожаки погнали слонов в самый ров: как только они туда попали, воины часть их убили копьями, часть погнали назад на своих, расстроив ряды неприятеля. Тогда Метелл, только этого и ждавший, вырвался со всем войском вперед и, напав на пунийцев с фланга, разгромил их и завладел даже слонами» (Frontin. II, V, 4). В дальнейшем Фронтин добавит еще один штрих: «Римляне, защищавшие Панорм, когда Гасдрубал начал осаду, нарочно поставили на стенах мало защитников. Когда, учитывая их малочисленность, Гасдрубал неосторожно подступил к стенам, римляне совершили вылазку и разбили его» (Frontin. III, XVII, 1). Римский полководец сумел убедить карфагенского командующего в том, что боится встречи с его армией в полевом сражении, и тем самым внушил Гасдрубалу уверенность в легкой победе. Отказавшись от тщательной разведки местности, пунийский военачальник был нещадно бит Метеллом. Умелые и продуманные действия римского полководца явились для Гасдрубала полной неожиданностью, и он не сумел на них адекватно ответить.

В рассказе Павла Орозия указывается как численность карфагенской армии, так и количество убитых пунийцев: «В консульство Л. Цецилия Метелла и Г. Фурия Плацида Гасдрубал, новый главнокомандующий карфагенян, подплыл из Африки к Лилибею со ста тридцатью слонами и более чем с тридцатью тысячами всадников и пехоты и тотчас же при Панорме вступил в сражение с консулом Метеллом. Однако Метелл, прежде испугавшийся огромной силы зверей, проведя важное совещание, [в начавшейся битве] кого-то из них обратил в бегство, кого-то обрек на смерть и в результате без труда, хотя сила врагов и была велика, одержал победу. Двадцать тысяч карфагенян пало в сражении, двадцать шесть слонов было убито, сто четыре были захвачены и, проведенные по Италии, явили италийским народам великое зрелище. Гасдрубал бежал с немногими [воинами] в Лилибей и заочно был приговорен нумидийцами к смерти» (IV, 9, 14). Орозий вновь обращает внимание читателей на тот страх, что испытывали римляне перед боевыми слонами Карфагена. Гасдрубал же был приговорен к смерти не нумидийцами, а правительством Карфагена, здесь Орозий просто ошибся.

Полибий никаких данных о количестве убитых и раненых с обеих сторон не приводит. Он лишь констатирует, что десять слонов вместе с погонщиками были захвачены во время сражения, а остальных животных, оставшихся без вожаков, поймали после битвы римские всадники (I, 40). Евтропий краток, главное внимание историк акцентирует на потерях карфагенской армии: «В консульство Луция Цецилия Метелла и Гая Фурия Плацида Метелл в Сицилии одолел африканского полководца, который прибыл со ста тридцатью слонами и большим войском; Метелл перебил двадцать тысяч врагов, захватил двадцать шесть слонов, а остальных слонов, которые разбежались, с помощью нумидийцев, союзников римлян, собрал и провел по Риму в пышной процессии; тогда 130 слонов заполонили все дороги» (II, 24). Несколько иную информацию приводит Тит Ливий, у него количество слонов, проведенных в триумфе несколько меньше: «Цецилий Метелл, удачно воевавший против пунийцев, справляет пышный триумф, проведя в нем 13 вражеских вождей и 120 слонов» (Liv. Per. 19). Скорее всего, здесь прав Ливий, поскольку маловероятно, чтобы в устроенной Метеллом бойне не был убит ни один слон.

Особняком стоит рассказ Диодора Сицилийского. По мнению Диодора, Гасдрубал разбил лагерь около Панорма, но проявил беспечность и не стал окружать его укреплениями. В довершение всех бед галлы устроили грандиозную пирушку, в результате чего на некоторое время полностью утратили боеспособность. Данным обстоятельством воспользовался Метелл, организовавший нападение на расположение противника. Карфагеняне были разбиты, а римляне захватили 60 боевых слонов (XXIII, 21).

Анней Флор пишет о битве при Панорме в самых превосходных тонах: «Когда при консуле Метелле пунийцы еще более воспрянули духом и в Сицилии возобновилась война, римский народ наголову разбил врагов у Панорма, и они больше не помышляли нападать на этот остров. Свидетельство огромной победы – захват около сотни слонов – столь великая добыча, как если бы он захватил это стадо не на войне, а на охоте» (I, XVIII). Действительно, римлянам было чем гордиться.

Подводя итоги, можно сказать, что изначально все шансы на победу были на стороне карфагенян. Судя по всему, под командованием Метелла была классическая консульская армия численностью до 20 000 пехоты и 2400 всадников (Polyb. III, 107). Гасдрубал имел преимущество не только за счет боевых слонов, но и численный перевес в целом. Однако все превосходство карфагенян было сведено к нулю бестолковым командованием.

Пунийская армия на Сицилии была уничтожена. Другим не менее важным итогом победы стало то, что у легионеров исчез панический страх перед карфагенскими боевыми слонами, появившийся после битвы при Баграде: «Этой удачей Цецилий, по общему мнению, восстановил бодрость духа в сухопутных войсках римлян, которые теперь снова отваживались овладеть полем сражения» (Polyb. I, 40). В дальнейшем Полибий еще раз подчеркнет этот принципиальный момент: «Когда в Рим прибыла весть об этой победе, римляне ликовали не столько потому, что с потерею слонов силы неприятеля были ослаблены, сколько потому, что победа над слонами ободрила собственных их граждан» (I, 41). Что же касается Метелла, то в конце лета он вернулся в столицу и 7 сентября отпраздновал заслуженный триумф.

Многие римские историки пишут о том, что после поражения при Панорме карфагеняне обратились к сенату с мирными инициативами. Местная традиция связывает эти переговоры с именем консула Марка Атилия Регула, оказавшегося в пунийском плену после битвы при Баграде. Вот как выглядит данная ситуация в изложении Аппиана: «Карфагеняне, дважды потерпев за это время поражение на суше и дважды на море, где они считали себя намного превосходящими римлян, и уже испытывая недостаток и в деньгах, и в кораблях, и в людях, стали просить у Лутация перемирия и, получив его, отправили в Рим послов для переговоров о мире на умеренных, насколько это возможно, условиях; с послами они отправили и консула Атилия Регула, бывшего у них пленником, чтобы он уговорил своих сограждан заключить мир на этих условиях. Он прибыл как пленник, одетый по-финикийски, и, отстав от послов в помещении сената, объяснил сенаторам, что дела карфагенян находятся в плачевном состоянии, и убедил их или решительно продолжать войну, или заключить мир на более выгодных условиях» (II, 24). В дальнейшем Аппиан продублирует эту информацию: «Именно его немного спустя карфагеняне, устав от войны, послали в Рим вместе со своими послами с тем, чтобы он добился для них перемирия или же вернулся; и Атилий Регул, убедив при тайной встрече высших магистратов римлян твердо продолжать войну, вернулся на ожидавшую его гибель» (VIII, 4). В аналогичном духе высказался и Евтропий: «После этого несчастья карфагеняне попросили полководца Регула, которого они захватили, чтобы он отправился в Рим, добился мира у римлян и произвел обмен военнопленных» (II, 24). Аврелий Виктор добавляет существенный штрих: «Он был послан в Рим в качестве посла для переговоров об обмене пленными, дав клятву, что снова вернется в плен, если не добьется успеха. В сенате он убедил [римлян] отказаться от предлагаемого условия и, отстранив жену и детей, вернулся в Карфаген» (De vir. Ill. XL, 4). Таким образом, перед нами предстает некий идеальный образ римлянина старой закалки, являющегося примером для грядущих поколений квиритов.

Именно в этом контексте и следует рассматривать рассказ Аннея Флора, воспевшего мужество и честность Регула: «Но он стойко выдержал такое бедствие и не был сломлен ни пунийской тюрьмой, ни тем, что карфагеняне использовали его на переговорах с Римом. Естественно, что его мнение было противоположно тому, что поручал [ему] враг: он был против заключения мира и обмена пленниками. И величие Регула не было обесславлено ни добровольным возвращением к врагам, ни жесточайшим наказанием тюрьмой и крестом. Замечательнее всего было то, что он оказался победителем победителей; и хотя ему не поддался Карфаген, он достиг триумфа над самим воинским счастьем. А римский народ намного яростнее и ревностнее стремился к мести за Регула, чем к победе» (I, XVIII).

Павел Орозий придает событиям, разыгравшимся после битвы при Панорме, поистине эпический и героический характер: «После этого истощенные таким множеством бед карфагеняне решили, что необходимо просить у римлян мира. Для этого они решили отправить среди прочих послов также Атилия Регула, прежде римского военачальника, которого уже пять лет как держали в плену; его, когда мир достигнут не был, возвратившегося из Италии, «…отрезали ему ресницы, лишив привязанного на помосте сна, [и тем самым] убили» (IV, 10, 1). Но здесь возникает некая проблема, связанная с достоверностью всех этих рассказов.

Не меньше вопросов вызывает и казнь Регула. Даже сами римляне толком не знали, как это произошло, и высказывали различные версии по данному поводу. Но все соглашались с тем, что смерть Марка Атилия не была легкой. Евтропий не стал вдаваться в подробности смерти Регула и просто отметил, что, «вернувшись в Африку, он был предан жесточайшим пыткам» (II, 25), а Анней Флор полагал, что римского военачальника приколотили к кресту (I, XVIII). Аврелий Виктор копнул глубже: «Он был посажен в деревянный ящик, внутри которого были вбиты гвозди, и (погиб), замученный болью и невозможностью спать» (De vir. Ill. XL, 4). О том, что бывшего консула лишили сна, пишет и Цицерон: «Его умерщвляли, не давая ему спать» (De off. III, 100). Ящик с гвоздями в свидетельстве Цицерона отсутствует, зато присутствует в рассказе Аппиана: «Когда он добровольно вернулся в Карфаген, карфагеняне убили его, набивши повсюду железных гвоздей в доски, между которыми он стоял, так, чтобы он не мог нигде прислониться» (II, 24). В дальнейшем историк вновь заострит внимание на этом моменте: «карфагеняне казнили его, посадив в клетку с торчащими отовсюду гвоздями» (VIII, 4).

Авл Геллий приводит две взаимоисключающие друг друга версии смерти римского полководца. Версия первая: «Славный [рассказ] об Атилии Регуле прочли мы недавно в книгах Тудитана: когда Регул, захваченный в плен, выступал в сенате, убеждая [римлян] не совершать обмена пленными с карфагенянами, он добавил также, что карфагеняне дали ему яд, не мгновенный, но действующий день ото дня, чтобы он был жив, пока совершается обмен, а после постепенно угас от медленно действующего яда» (VII, 4). Итак, бывший консул умер от медленно действующего яда.

Версия вторая: «О том же Регуле Туберон в “Истории” рассказывает, что он вернулся в Карфаген, и пунийцы подвергли его неслыханным видам пыток: “Они запирали его в глубокую подземную темницу и спустя длительное время, когда солнце казалось наиболее раскаленным, внезапно выводили и держали, поставив прямо против солнечных лучей, принуждая смотреть на небо. А для того чтобы он не мог опустить веки, они пришивали их, разведя вверх и вниз”. Тудитан же говорит, что его умертвили, долгое время не давая спать, и когда об этом узнали в Риме, то сенат передал знатнейших пунийских пленников детям Регула, и те также довели их до гибели бессонницей, поместив в ящик, утыканный крюками» (VII, 4). Здесь все смешано в кучу – ящики с крюками, бессонница и прочее, прочее, прочее…

Но наиболее экзотическую версию умерщвления Регула поведал Диодор Сицилийский. Согласно его рассказу, пленному консулу отрезали веки, чтобы его глаза все время были открытыми, после чего бросили под ноги разъяренному слону, который и затоптал римлянина (XXIII, 16).

Как бы там ни было, римские историки и писатели на все лады восхваляли Регула. Не стал исключением и знаменитый оратор Цицерон, посвятивший Марку Атилию проникновенный панегирик: «Он по собственной воле, без всякого принуждения, кроме того слова, которое он дал врагу, вернулся в Карфаген, и даже тогда, когда подвергали его пытке голодом и бессонницей. Он участвовал в великих войнах, дважды был консулом, удостоился триумфа и все же не считал всю эту предшествующую славу столь же прекрасной и столь же великой, как сей последний подвиг, совершенный во имя верности и стойкости; и когда мы слушаем об этом, он может показаться нам достойным жалости, сам же он, претерпевая все это, испытывал наслаждение» (De finib. 65). Трудно сказать, какое наслаждение получал Регул, когда его терзали палачи, но Цицерон был человеком творческим и ради красивого оборота мог исказить реальное положение дел.

Подводя итоги изложенным выше свидетельствам, вывод можно сделать следующий: рассказ о том, что Регул по воле карфагенян ездил в Рим и вел там некие переговоры с соотечественниками, а затем, верный данному слову, вернулся в Картхадашт, где и принял жестокую смерть, является красивой легендой, выдуманной римскими историками-патриотами. Ведь Полибий, человек, в общем-то, в данной ситуации нейтральный, ни о чем подобном не пишет. Рассказ о Регуле, как и байка об убийстве карфагенянами Ксантиппа, нес определенную смысловую нагрузку, поскольку подчеркивал, с одной стороны, честность и благородство римлян, а с другой стороны – низость и коварство пунийцев. При этом нельзя отрицать ни попытку карфагенян выступить с мирными инициативами в 250 году до н. э., ни факта мучительной казни Регула во вражеском плену. Можно предположить, что Марка Атилия приговорили к смерти как раз из-за того, что переговоры между Римом и Карфагеном завершились ничем, и знатный пленник перестал представлять для пунийцев какую-либо ценность. Но это только предположение.

В консульство Гая Атилия Регула Серрана и Луция Манлия Вульсона Лонга римляне решили захватить Лилибей, а также вновь попытать счастья в морской войне. Было спешно изготовлено и снаряжено к плаванию пять десятков новых боевых кораблей, в Италии проведен новый воинский набор (Polyb. I, 39). У Серрана и Лонга это было уже второе консульство. Именно Луций Манлий был коллегой Марка Атилия Регула и принимал участие в злосчастной экспедиции в Африку, закончившейся сокрушительной катастрофой. Но в тот раз ему повезло, поскольку сенаторы отозвали консула в Рим. И теперь Луцию Манлию вновь предстояло в роли командующего встретиться на поле боя с врагами республики.

Главной целью римлян в этой кампании стали карфагенские города-крепости Лилибей и Дрепан. В Дрепане базировался карфагенский флот, поэтому стратегическое значение города трудно было переоценить: «Удобства местоположения и высокие достоинства дрепанской гавани побуждали карфагенян неослабно заботиться об охране местности. От Лилибея отстоит она стадий на сто двадцать» (Polyb. I, 46). Не меньшее значение имел и Лилибей, после падения Панорма главный оплот карфагенского господства на Сицилии. Город располагался на полуострове в форме треугольника, с двух сторон омывался морем, а с третьей, западной, был защищен мощнейшей каменной стеной: «Он был укреплен сильными стенами, окружен глубоким рвом и лагунами; через лагуны идет путь к гаваням, требующий, однако, большой опытности и навыка» (Polyb. I, 42). Глубина крепостного рва, по свидетельству Диодора Сицилийского, была 40 локтей[60] в глубину и 60 – в ширину (XXIV, 1). В этом свете информация Страбона о некоторых особенностях местоположения города представляется весьма интересной: «Самый короткий переезд от Лилибея до Ливии в окрестностях Карфагена составляет 1500 стадий. На этом расстоянии с наблюдательного пункта какой-то человек с острым зрением, говорят, сообщал лилибейцам число кораблей, выходящих в море из Карфагена» (VI, II, 1). Трудно сказать, насколько соответствовал истине рассказ о человеке с острым зрением, но одно представляется несомненным – несмотря на то, что Лилибей был расположен на Сицилии, он все равно защищал Карфаген от вторжений из Италии.

В 277 году до н. э. царь Эпира Пирр, один из лучших полководцев античности, пытался овладеть городом, но потерпел неудачу. Исходя из того, что Лилибей имеет огромное стратегическое значение, карфагенское правительство держало в городе сильный гарнизон из 10 000 воинов, способный отразить любую атаку римлян. Ядро защитников города составляли греческие наемники (Polyb. I, 42), военные профессионалы высокого класса, остальные войска были представлены отрядами галлов. На счастье карфагенян и на беду римлян комендантом Лилибея был Гимилькон, один из немногих пунийских военачальников, хорошо зарекомендовавших себя в боях на сухопутном театре военных действий. Командир гарнизона очень хорошо подготовил город к обороне, и прибытие двух консульских армий общей численностью в 110 000 воинов его нисколько не смущало, хотя под командованием Гимилькона было всего лишь 7000 пеших бойцов и 700 кавалеристов (Diod. XXIV, 1). Но в Карфагене понимали размер опасности, и правительство было готово бросить все имеющиеся в наличии силы на помощь Лилибею, чтобы помешать осуществлению планов противника.

Планы же у римлян были грандиозные. В сенате решили покончить с затянувшейся войной, и взятие Лилибея было первым шагом в этом направлении. После падения города римляне планировали вновь перенести войну в Африку и довести до конца дело, начатое Марком Атилием Регулом. Поэтому все ресурсы республики были направлены на Сицилию. Огромное количество грузовых судов под прикрытием 240 квинквирем и 60 кораблей легкого типа под командованием консулов вышли из гавани Остии и прибыли в Панорм (Diod. XXIV, 1). Оттуда армада отплыла к Лилибею, где легионы Гая Атилия и Луция Манлия соединились с войсками, уже действовавшими на острове, и взяли город в осаду. Шел четырнадцатый год войны.

У Лилибея консулы разбили два лагеря и соединили их между собой системой укреплений, включавших ров, вал и частокол, после чего римские инженеры занялись сооружением осадной техники. Главный удар Лонг и Серран планировали нанести по южной башне, стоявшей на самом берегу моря, и уже оттуда развивать дальнейшее наступление в глубь города. Именно на этот участок фронта римляне подтаскивали тараны и навесы, подвозили баллисты и катапульты. И когда началась массированная атака, то башня не выдержала и обрушилась. После этой небольшой победы римляне начали продвигаться вдоль стен, круша таранами городские укрепления и превращая тактический успех в успех стратегический. Римская настойчивость приносила плоды, каждый день под страшным натиском рушилась или приходила в негодность одна из башен. Вскоре на прилегающем к морю участке стены было снесено еще шесть башен крепости. После этого консулы решили, что пришло время начинать генеральный штурм, и легионы пошли на приступ.

Первый блин получился комом. Римляне атаковали приморские укрепления Лилибея, легионеры наступали вдоль берега, и Гимилькон решил сбросить противника в море. Карфагеняне устремились на вылазку, однако консулы оперативно ввели в дело свежие войска и не только загнали противника в город, но и овладели участком стены (Diod. XXIV, 1). Тогда Гимилькон воспользовался тем, что неприятель скучился в одном месте, и атаковал его с разных направлений. Множество легионеров были перебиты, остальные спаслись бегством (Diod. XXIV, 1).

Через некоторое время Лонг и Серран повторили атаку. Но Гимилькон вновь оказал врагам достойное сопротивление. Выдвинув вперед греческих гоплитов и галльских мечников сдерживать врага, он приказал горожанам строить новый рубеж обороны. И как только укрепления были закончены, за ними укрылись воины гарнизона. Консулы распорядились продолжать атаки, и по улицам Лилибея медленно поползли стенобитные орудия, чтобы разрушить недавно возведенные стены. На других участках фронта, где городские укрепления еще не были разрушены, Гимилькон распорядился вести подкопы под вражеские осадные башни и насыпи, с помощью которых римляне планировали прорваться в Лилибей с других направлений.

Но командир гарнизона не собирался отсиживаться за стенами, а применял тактику активной обороны. Карфагенские отряды регулярно делали вылазки за линию городских укреплений и пытались нащупать брешь в боевых порядках противника. Ожесточенные рукопашные схватки, во время которых обе стороны несли тяжелые потери, происходили каждый день. Но все попытки пунийцев поджечь вражескую осадную технику заканчивались неудачей, поскольку им ни разу не удалось сбить римлян с позиций.

Неожиданно ситуация в Лилибее резко обострилась. И произошло это не потому, что римляне приложили для этого какие-либо титанические усилия, а потому, что командиры наемников составили заговор с целью передачи города римлянам. Но заговорщики допустили серьезную ошибку, поскольку не выяснили досконально настроение своих людей, а сразу же под покровом ночи отправились в римский лагерь, где и встретились с консулами. Но пока предатели обсуждали с Лонгом и Серраном детали предстоящей операции, о заговоре узнал Гимилькон.

К командиру гарнизона явился ахеец Алексон[61], пользовавшийся большим уважением среди греческих наемников, и рассказал об измене. Гимилькон не растерялся и быстро вызвал к себе оставшихся в городе командиров наемных отрядов. На встрече он вкратце обрисовал сложившуюся ситуацию, после чего предложил военачальникам большие деньги и ценные подарки. Гимилькон сам себя превзошел в красноречии и сумел убедить солдат удачи сохранить верность Карфагену. Склонив на свою сторону командный состав, Гимилькон решил заняться простыми воинами. Договариваться с эллинами отправился Алексон, а с галлами – военачальник Ганнибал, сын того самого Ганнибала, который потерпел поражение в битве при Милах и затем был казнен своими воинами. Ганнибал, сын Ганнибала, некогда воевал вместе с этими кельтами, и поэтому они прислушивались к его словам. Посланцы Гимилькона обратились к наемникам от имени командира гарнизона, поручились за щедрое вознаграждение с его стороны и без труда убедили солдат оставаться верными взятым на себя обязательствам. Когда наутро к стенам Лилибея подошли бежавшие в римский лагерь командиры наемников и обратились к своим людям с призывами открыть ворота римлянам, то получили в ответ только брань и оскорбления. Затем с укреплений полетели камни и стрелы, после чего предатели поспешно скрылись. Угроза захвата Лилибея с помощью измены миновала.

К этому времени в Карфагене было принято решение послать в осажденный город подкрепление в количестве 10 000 воинов. Была снаряжена эскадра из 50 кораблей, командиром которой был назначен военачальник Ганнибал, сын Гамилькара. Полибий называет его триерархом, очевидно, подразумевая под этим, что Ганнибал командовал соединением из нескольких десятков кораблей. Историк добавляет, что этот человек был лучшим другом Атарбала, командующего карфагенским флотом в Дрепане. Из этого следует, что Ганнибал был морским офицером, воевал под началом старшего товарища и хорошо знал свое дело. Все свои лучшие профессиональные качества командир эскадры продемонстрировал во время прорыва в гавань Лилибея.

Карфагенские корабли подошли к Эгадским островам, находившимся недалеко от Лилибея, и стали дожидаться попутного ветра. Ганнибал знал, что вход в гавань стережет римский флот, но не сомневался в успехе, делая ставку на лучшее качество своих кораблей и высочайшее мастерство карфагенских моряков. И как только задул нужный ветер, Ганнибал приказал сниматься с якоря, поднимать паруса и держать курс на Лилибей. Карфагенские воины, изготовившись к бою, замерли на палубах, гребцы изо всех сил налегали на весла, и корабли, как выпущенные из лука стрелы, полетели по направлению к гавани.

Римское командование оказалось застигнуто врасплох, на многих квинквиремах просто не было личного состава, поскольку моряки и морские пехотинцы сошли на берег. Командиры остальных судов банально испугались и не вышли в море, опасаясь, что сильный ветер загонит их корабли во вражескую гавань. Ганнибал не ошибся в своих предположениях, и римляне могли только со злобой смотреть, как карфагенский флот на всех парусах стремительно входит в порт Лилибея. Зрелище было впечатляющее. Столпившиеся на стенах горожане и воины гарнизона приветствовали эскадру радостными криками и рукоплесканиями, восхищаясь мастерством кормчих и гребцов. Десятки кораблей искусно маневрировали в гавани, моряки быстро убирали паруса и готовились к высадке войск. Вскоре по улицам Лилибея по направлению к казармам маршировали колонны ливийских копейщиков, а Гимилькон принимал Ганнибала и прибывших с ним командиров.

На следующий день командир гарнизона собрал военный совет. Он учитывал, что в данный момент боевой дух среди наемников необычайно высок, а прибывшие из Карфагена воины рвутся в бой. Поэтому Гимилькон решил вернуться к своему прежнему плану и повторить, но в гораздо более крупных масштабах, попытку уничтожения римской осадной техники. Командиры частей одобрили это решение, и тогда военачальник созвал воинов на собрание. Гимилькон вновь блеснул искусством оратора, говорил ярко и убедительно, периодически напоминая наемникам то о наградах и денежных выплатах, то о воинской славе и подвигах на поле брани. Его речь имела большой успех, кельты и греки били рукоятками мечей по обитым железом краям щитов и требовали, чтобы их немедленно вели против римлян. Подняв боевой дух наемников, Гимилькон похвалил их за храбрость и усердие, после чего приказал отдыхать и готовиться к битве. Сам же отправился во дворец, где собрались командиры и военачальники. На военном совете Гимилькон объявил время атаки, указал места сосредоточения войск и наметил те пункты вражеской оборонительной линии, по которым необходимо нанести удар. На чем и закрыл совещание.

Перед рассветом распахнулись крепостные ворота, и карфагеняне с нескольких направлений атаковали римские позиции. Битва за Лилибей началась. Но консулы предполагали, что, получив подкрепление из Карфагена, Гимилькон перейдет к активным действиям, и поэтому держали свои войска в полной боевой готовности. Вражеское наступление не оказалось для римлян неожиданностью. Стоя на валу, легионеры забросали карфагенян копьями, вытащили из ножен мечи и приготовились к рукопашной. Но пунийцев было не остановить. Греческие гоплиты попрыгали в ров и подняли над головой щиты, по которым устремились на вал галльские мечники. Кельты мощным натиском смели с насыпи гастатов и ворвались в римское расположение. В бой вступили принципы, а затем Лонг и Серран ввели в дело триариев. Но из Лилибея подходили все новые и новые отряды, а когда на вал вскарабкались греческие наемники, дела римлян стали совсем плохи. Двадцать тысяч воинов Гимилькона неудержимо рвались вперед, сметая все на своем пути. Взошло солнце и осветило картину побоища. Сражение шло жесточайшее, поскольку обе стороны бросили в битву все свои силы. Гимилькон лично вел своих людей вперед, пытаясь прорваться к вражеским осадным сооружениям, а консулы во главе отборных манипул пытались остановить этот натиск. Оба войска перемешались, боевые порядки нарушились, и каждый теперь сражался сам по себе, битва превращалась в серию затяжных поединков. Бились на валу, у рва, среди навесов и таранов, у городских ворот и подножия крепостных стен. Все пространство от укреплений Лилибея до палаток легионеров было заполнено сражающимися людьми. В одном месте наступали римляне, оттесняя своих врагов обратно в город, в другом месте пунийцы прорвались к метательным машинам и приступили к их разрушению. В руках галлов и эллинов замелькали факелы, и вскоре столбы черного дыма потянулись к ярко-синему сицилийскому небу.

Кельты неистовствовали, рубя римлян направо и налево длинными мечами, ливийцы кололи врагов копьями, гоплиты сбивали легионеров с ног ударами тяжелых круглых щитов и добивали на земле ударами кописов. Но гастаты, принципы и триарии стояли насмерть, предпочитая умереть, но не отступить с позиций. Римляне отчаянно защищали свою осадную технику, и после продолжительного боя яростный натиск карфагенян постепенно стал ослабевать. Гимилькон видел, что его войска понесли большие потери, устали, а вражеские осадные машины все еще не уничтожены. Урон, который карфагеняне сумели нанести инженерным сооружениям врага, был незначительный. И если так будет продолжаться дальше, то командир гарнизона Лилибея рискует остаться без войска. Поэтому Гимилькон приказал трубить отступление и стал отводить войска в город. Битва закончилась так же внезапно, как и началась.

Консулы с облегчением вздохнули, когда увидели, что карфагеняне уходят в Лилибей, они уже не надеялись отстоять лагерь и осадную технику. Серран и Лонг не стали искушать судьбу и преследовать отступающего противника, а приступили к наведению порядка в лагере. Легионеры начали восстанавливать разрушенные укрепления, чинить метательные машины, заново сколачивать тараны и навесы. Поэтому вскоре Гимилькон вновь столкнулся с проблемами, которые доставляли гарнизону осадные работы римлян. Исходя из того, что судьба Лилибея должна была решиться в боях на суше, командир эскадры Ганнибал решил перевести свои корабли в Дрепан, где базировался карфагенский флот под командованием Атарбала.

С обороной Лилибея связана одна очень интересная история. После того как эскадра Ганнибала передислоцировалась в Дрепан, связь между Карфагеном и осажденным городом прервалась. Правительство пребывало в неведении о ходе боевых действий, что в свою очередь могло привести к очень негативным последствиям. Но там, где государство оказалось бессильным, на выручку пришла частная инициатива. Некий знатный карфагенянин по имени Ганнибал, по прозвищу Родосец прибыл на заседание совета и предложил свои услуги в деле прорыва информационной блокады Лилибея. Он хотел на своем корабле проникнуть в городскую гавань, получить от Гимилькона необходимые сведения и вернуться в Карфаген. Члены совета полностью поддержали предложение Ганнибала, который в скором времени снарядил пентеру и отплыл в Лилибей.

О том, кто такой был Ганнибал Родосец, можно говорить только предположительно. Полибий пишет, что это был «знатный гражданин» (I, 46), хотя само прозвище – Родосец – может говорить о том, что он либо долгое время жил на этом острове, либо имел там какие-либо дела. Не исключено, что Ганнибал был купцом и вел активную торговлю с Родосом. Или же был капитаном корабля, совершающим регулярные плавания в этот регион. Но это будет лишь предположением.

Предприятие, которое задумал храбрый карфагенянин, было очень опасным, поскольку римские корабли постоянно дежурили у входа в гавань Лилибея. Однако Ганнибала это не смутило. Незаметно подойдя к расположенным недалеко от Лилибея островам, он дождался попутного ветра и устремился вперед. Карфагенский корабль на всех парусах пролетел мимо римских трирем, несущих сторожевую службу, и под восторженные крики воинов гарнизона вошел в городскую гавань. Встретившись с Гимильконом и получив от него всю необходимую информацию, на следующий день Ганнибал отплыл в Карфаген.

Но и римляне не дремали. Консулы пришли к выводу, что прорыв пунийского корабля в Лилибей произошел только потому, что для охраны входа во вражескую гавань было выделено недостаточное количество сторожевых судов. Ошибку исправили, и на следующий день уже десять трирем сторожили корабль Ганнибала, переместившись как можно ближе к лагуне. Но Родосец только посмеялся над усилиями своих врагов. Прирожденный моряк, он очень хорошо знал прибрежные воды Лилибея, все отмели и подводные течения, а команда его корабля состояла из высочайших профессионалов своего дела. Рассчитав все до мелочей, Ганнибал повел свой быстроходный корабль на прорыв и выскочил в открытое море на глазах у изумленных римлян, не успевших даже сняться с якорей. Отплыв на небольшое расстояние, Родосец, издеваясь над противником, приказал остановить судно и «вызывающе» (Polyb. I, 46) поднять одно весло. Римляне не могли состязаться в скорости гребли с моряками Ганнибала, и вскоре одинокий парус скрылся за линией горизонта. Командиры трирем получили звонкую пощечину от своего карфагенского оппонента и решили приложить все силы, чтобы поймать и достойно покарать наглеца.

Ганнибал был неуловим. Родосец регулярно совершал стремительные рейды из Карфагена в Лилибей и обратно, извещая членов совета о нуждах осажденного гарнизона. Своей смелостью и искусством морехода Ганнибал внушал карфагенянам надежду на победу, а у римлян вызывал лишь бессильные приступы злобы. Полибий сохранил описание маневра, с помощью которого Родосец проникал в гавань Лилибея: «Проплыв открытое море и показавшись перед гаванью, он делал такой поворот, как бы выходил из Италии, и направлялся к приморской башне так, что эта последняя прикрывала собою все прочие башни, обращенные к Ливии; только этим способом и можно было попасть при попутном ветре в устье гавани» (I, 47). Но римляне сдаваться не собирались и прилагали массу усилий, чтобы покончить с этими дерзкими рейдами. Результат получился прямо противоположный, поскольку в Карфагене нашлись другие добровольцы, на свой страх и риск выходившие в открытое море. Уже не только Родосец курсировал на своем корабле между осажденным городом и столицей. Таким образом, благодаря инициативе Ганнибала, связь между Лилибеем и Карфагеном стала регулярной и постоянной.

От отчаяния римляне решили заблокировать вход в гавань и затопили на фарватере пятнадцать кораблей, набитых камнями (Diod. XXIV, 1). Но не помогло. Тогда они начали возводить у входа в гавань плотину, чтобы лишить карфагенян возможности вообще выходить в море из Лилибея. Однако глубина оказалась значительной, а волны и быстрые течения уносили прочь все строительные материалы, которые римские инженеры сбрасывали в воду. С большим трудом им все-таки удалось в одном месте возвести плотину, но это не решало проблему, поскольку в гавань можно было прорваться и с других направлений. И здесь Фортуна наконец-то улыбнулась квиритам. Карфагенская тетрера, попытавшаяся ночью выйти из гавани, неожиданно врезалась в эту плотину, села на мель и была захвачена римлянами. На беду пунийцев это был очень искусно построенное судно, по своим ходовым качествам не уступающее кораблю Родосца. Римское командование это оценило, отобрало лучших гребцов со всего флота и отправило их на захваченную у карфагенян тетреру. Экипаж был усилен отрядом морской пехоты, чтобы в случае прямого столкновения с кораблями противника римляне имели численное преимущество. Охота на Ганнибала Родосца началась.

Главный виновник переполоха и не подозревал, какие усилия прикладывают римляне для его поимки, поэтому действовал как всегда уверенно. Прибыв ночью в Лилибей и получив необходимые сведения от Гимилькона, Ганнибал поутру покинул гавань. При этом Родосец обратил внимание то, что одновременно с его судном в море устремился римский корабль. Приглядевшись, он узнал тетреру из Лилибея, недавно уплывшую в Карфаген. Осознав всю серьезность положения, Ганнибал приказал гребцам налечь на весла, но тетрера не только не уступала в скорости кораблю Родосца, но и превосходила ее. Расстояние между двумя судами медленно, но верно сокращалось, и тогда Ганнибал решил атаковать врага. Однако и здесь карфагенянину не повезло. Как только корабли сошлись, исход дела решили римские морские пехотинцы, в буквальном смысле слова задавившие противника численностью. Ганнибал сражался до конца и попал в плен. О том, как сложилась в дальнейшем судьба этого храброго человека, информации нет. Римляне захватили у карфагенян второй прекрасный корабль, ввели его в состав своего флота и с тех пор пресекали все попытки пунийцев поддерживать связь между Лилибеем и Карфагеном. Но на дальнейший ход событий это не оказало ровным счетом никакого влияния.

Римские метательные машины продолжали бомбардировать Лилибей, круша городские укрепления, но Гимилькон не отказался от попыток уничтожить вражескую осадную технику. Командир гарнизона выжидал, когда римские полководцы допустят очередную ошибку и можно будет нанести противнику новый удар. И дождался. Внезапно налетевшая буря причинила осадным сооружениям римлян чудовищный урон, деревянные башни были повалены, навесы и тараны опрокинуты, баллисты и катапульты разрушены. В это время к Гимилькону пришли командиры греческих наемников с предложением воспользоваться ситуацией и напасть на римский лагерь, чтобы довершить то, что не закончила стихия. Командующий предложение оценил и распорядился готовить вылазку.

Чтобы ввести консулов в заблуждение, Гимилькон решил атаковать врага с трех направлений. Ночью городские ворота распахнулись, и колонны карфагенской тяжеловооруженной пехоты ударили по расположению римлян. Многие воины несли с собой факелы и глиняные сосуды с зажигательной смесью. И, пока ливийцы вели бой с подоспевшими легионерами и морскими пехотинцами, их товарищи поджигали осадную технику римлян. В этот момент на руку карфагенянам было буквально все – внезапность нападения, растерянность римского командования, сильный ветер, дующий в направлении вражеского лагеря, и даже то, что дерево, из которого были выстроены осадные приспособления римлян, давно высохло. Все, что бросали карфагеняне в сторону противника, – стрелы, копья, факелы – летело точно в цель, а метательные снаряды легионеров и велитов относило порывами ветра далеко в сторону. То, что помогало пунийцам, шло во вред римлянам.

Полыхнуло так, что ночь превратилась в день. Огонь моментально распространился по окрестностям, горела не только осадная техника, но и лагерные укрепления римлян. И тщетно легионеры пытались остановить распространение огня: дувший в сторону лагеря сильный ветер сводил на нет все их усилия. Прибежавшие на помощь своим товарищам по оружию моряки тоже оказались бессильны перед разбушевавшейся огненной стихией, поскольку за клубами черного дыма не могли понять, что и где происходит. Задыхаясь от едкого смрада, покрытые хлопьями сажи и осыпаемые дождем из искр, римляне десятками гибли среди бушующего пламени и вскоре были вынуждены отступить под натиском огня и карфагенской пехоты. Все осадные сооружения консулов превратились в дым и пепел. Наутро, оценив причиненный ущерб, Луций Манлий и Гай Атилий решили прекратить попытки взять Лилибей штурмом. От безысходности римские военачальники приказали окружить город рвом и валом, на котором поставили частокол. Боевой дух легионеров был сломлен, и консулы, чтобы исключить в дальнейшем какие-либо неприятные неожиданности, решили вести вялотекущую осаду.

Как пишет Полибий, во время ночной атаки на лагерь римляне потеряли очень много народу. Но историк не уточняет количество погибших, а просто говорит о том, что после этого поражения сенаторы были вынуждены набрать во флот 10 000 моряков и отправить их на Сицилию (I, 49). Полибий избегает каких-либо критических оценок деятельности Серрана и Лонга на посту командующих. Зато Павел Орозий в выражениях не стесняется и делает неутешительный для римлян вывод: «Позже другой Атилий Регул и Манлий Вульсон (они оба являлись консулами вторично) с флотом из двухсот кораблей и с четырьмя легионами отправляются к Лилибею; они пытаются осадить эту крепость, расположенную на мысе, но терпят поражение, побежденные Ганнибалом, который приходился сыном Гамилькару; когда погибла большая часть их войска, сами они едва спаслись бегством» (IV, 10, 2). Орозий ошибается, называя командира гарнизона Ганнибалом, но сути дела это не меняет. Можно констатировать, что активная фаза осады Лилибея закончилась для римского командования полным провалом. Мало того: в лагере римлян возникли перебои с продовольствием, воины начали голодать, по армии быстро распространились болезни, и много народу умерло. Дошло до того, что консулы всерьез обсуждали вопрос о снятии осады, но положение спас царь Сиракуз Гиерон, отправивший союзникам большое количество провианта (Diod. XXIV, 1).

В Лилибее царили совсем иные настроения. Успех превзошел все ожидания, враг не просто лишился осадных сооружений и метательных машин, но и потерпел серьезное поражение. Пользуясь пассивностью противника, карфагеняне спокойно восстановили разрушенные укрепления и были готовы продолжать борьбу. Из прошедших боев Гимилькон сделал соответствующие выводы и отправил всю свою конницу в Дрепан, поскольку считал, что на пространстве, ограниченном римскими укреплениями, от нее будет мало толку. В целом командир гарнизона Лилибея показал себя очень грамотным военачальником, способным принимать правильные решения исходя из сложившейся обстановки. Удача улыбнулась карфагенянам, и они не собирались ее упускать.

В 249 году до н. э. консулами стали Публий Клавдий Пульхр и Луций Юний Пулл. Публий Клавдий был человеком взбалмошным и неуравновешенным, но при этом оставался строгим поборником дисциплины, не дававшим поблажки подчиненным и практиковавшим в армии телесные наказания (Diod. XXIV, 3). Прибыв в лагерь под Лилибеем, Пульхр раскритиковал Серрана и Лонга за бестолковое ведение боевых действий, обвинив их в пьянстве и разгульной жизни. Новый консул энергично взялся за дело, но не придумал ничего нового и продолжил попытки своих предшественников перекрыть вход в гавань Лилибея дамбами и насыпями. Но каких-либо существенных успехов на этом направлении консул не добился, поскольку море разрушило все возведенные сооружения. Тогда Публий Клавдий решил до поры до времени оставить Лилибей в покое, а главный удар нанести по Дрепану. Командующий собрал легатов и трибунов на военный совет, где заявил примерно следующее: «Вождь карфагенян Атарбал, состоящий в городе начальником, не приготовлен к нападению, ничего не знает о прибытии римской команды и пребывает в том убеждении, что римляне вследствие понесенных при осаде потерь не в силах выйти в море со своим флотом» (Polyb. I, 49). Подчиненные единогласно поддержали своего начальника.

Кроме отрядов морской пехоты, Пульхр распорядился принять на борт дополнительные воинские подразделения, куда вошли отборные воины со всей армии. Для предстоящей операции консул задействовал свои лучшие силы, причем легионеры с энтузиазмом откликнулись на его призыв принять участие в рейде на Дрепан. Объяснялось это тем, что от римского лагеря до конечной цели похода расстояние было невелико, а также надеждой взять в захваченном городе богатую добычу. Публий Клавдий готовился к атаке на Дрепан очень тщательно и закончил погрузку войск на корабли около полуночи, чтобы сохранить отплытие флота в тайне. Не замеченные карфагенскими лазутчиками, римские корабли отчалили от берега и взяли курс на север. Темнота помогала консулу в осуществлении планов, и до самого рассвета его флот беспрепятственно продвигался вдоль побережья. В городскую гавань Дрепана было два входа, и Пульхр приказал кораблям заходить в порт через ближайший проход. О том, чтобы заблокировать второй выход, он как-то не подумал.

Когда в предрассветной дымке передовые римские корабли приблизились к городу, их заметили и немедленно доложили командующему карфагенским флотом Атарбалу. Военачальник не спал, а вместе с командиром гарнизона Дрепана обсуждал, какие меры следует принять на случай осады города римлянами. Получив весть о приближении римского флота, Атарбал приказал поднять по тревоге экипажи кораблей и воинов гарнизона, а сам облачился в панцирь, перекинул через плечо перевязь меча и, запахнувшись в плащ, поднялся на стоявшую у входа в гавань башню. Командующий понимал, что римляне его застали врасплох, что шпионы, следившие за вражеским лагерем, с поставленной задачей не справились и что времени на принятие правильного решения осталось слишком мало. Поглаживая унизанными драгоценными перстнями пальцами ухоженную бороду, Атарбал внимательно наблюдал за перемещениями вражеских кораблей. Наконец, просчитав все возможные варианты развития событий, военачальник принял решение атаковать вражеский флот. Он вовсе не желал доводить дело до осады города и не собирался отдавать противнику стратегическую инициативу. По мнению Атарбала, в данный момент римляне меньше всего ожидали нападения. Флотоводец спустился с башни и обратился к собравшимся на площади морякам и солдатам. Вкратце обрисовав сложившуюся ситуацию, он внушил подчиненным уверенность в грядущей победе и отдал приказ грузиться на корабли. Пунийцы ответили Атарбалу победным кличем и поспешили в гавань, где в боевой готовности стоял карфагенский флот. Наблюдая за тем, как быстро идет погрузка на суда, как сноровисто моряки, гребцы и воины занимают свои места на пентерах, военачальник вновь убедился в правильности выбранного решения. Боевой дух карфагенян был высочайший, все, начиная от командующего и заканчивая простым гребцом, горели желанием вступить в битву с ненавистным врагом. Атарбал поднялся на флагманский корабль и отдал приказ к отплытию. Его пентера первой подняла якорь и пошла в открытое море, выходя из гавани через второй проход, который еще не был занят римлянами.

Для Публия Клавдия появление в открытом море карфагенских кораблей стало полной неожиданностью. Ситуация усугублялась тем, что часть римских судов уже вошла в гавань Дрепана, другая часть оказалась у входа в порт, а остальные квинквиремы еще только были на подходе. Но самое плохое заключалось в том, что флагман Пульхра следовал позади остальных кораблей и замыкал движение флота. Консул велел передать на остальные корабли сигнал сделать разворот и покинуть гавань, после чего приказал кормчему править в открытое море, где начал выстраивать левое крыло флота. А заодно приказал жрецам совершить ауспиции[62].

Выполняя приказ консула, находящиеся в бухте Дрепана квинквиремы стали поворачивать назад и двигаться к выходу из гавани. Но здесь они столкнулись с кораблями, не успевшими освободить проход. Хруст сдираемой с бортов обшивки, треск ломаемых весел, громкие крики гребцов и моряков взорвали предрассветную тишину. Командиры квинквирем осыпали своих подчиненных отборной руганью, а гребцы из всех сил налегали на весла, разводя в разные стороны сцепившиеся корабли. Все это наблюдал Публий Клавдий. Консул не на шутку разозлился, когда увидел, как на выходе из гавани сталкиваются корабли и римский флот сбивается в огромную кучу. Но, как на грех, появился авгур и торжественным голосом объявил, что ауспиции неблагоприятны, поскольку священные цыплята не хотят клевать корм. Боги не благосклонны к римлянам и не велят им вступать в сражение. Лицо командующего исказилось от ярости, он оттолкнул жреца и побежал на корму, где стояли клетки со злополучными цыплятами. Прокричав во весь голос: «Пусть они пьют, если не хотят есть!» (Suet. Tib. 2) – Пульхр, к великому ужасу всех присутствующих, побросал клетки в море. Покончив с этим делом, консул победно посмотрел на авгуров и громко расхохотался. Моряки и легионеры со страхом смотрели на своего неистового командира, а Публий Клавдий, не обращая внимания на причитания жрецов, уверенным голосом продолжал отдавать команды подчиненным. Римский флот продолжил выстраиваться в боевой порядок.

В это самое время Атарбал с пятью пентерами промчался мимо левого фланга римлян, обогнул его и со стороны открытого моря развернул корабли носами прямо на вражеские суда. В лучах восходящего солнца хищно блеснули острия бронзовых таранов, нацеленных на квинквиремы. Командующий карфагенским флотом передал на остальные суда, чтобы подходящие из гавани пентеры становились в линию за флагманом и повторяли все его маневры. Артабал искусно маневрировал, выстраивая корабли в линию и одновременно оттесняя римлян к побережью. А Пульхр ничем не мог ему помешать, поскольку не все его корабли покинули гавань. Как следствие карфагенский флот занял идеальную позицию для атаки, а римский оказался прижат к берегу. Атарбал понял, что лучшего момента может не быть, и приказал начинать наступление. Пентеры как стая хищных акул ринулись на врага, а римские корабли все еще продолжали медленно вытягиваться из гавани Дрепана.

Противники сблизились, и Публий Клавдий был вынужден подать сигнал к атаке, хотя не весь его флот был выстроен в боевую линию. Битва началась, квинквиремы устремились вперед, чтобы как можно скорее навязать противнику ближний бой. Но карфагенские кормчие уклонились от столкновения, отошли в открытое море, а затем неожиданно развернули пентеры и ударили со всех сторон по кораблям противника. Ловушка захлопнулась. Используя лучшую позицию, пентеры Атарбала искусно огибали неприятельские корабли и таранили квинквиремы, а римляне ничего не могли этой тактике противопоставить. Тщетно они крутили в разные стороны «вороны», надеясь зацепить неприятельскую пентеру, а затем взять ее на абордаж. Карфагенский флотоводец запретил своим подчиненным делать «проплыв», а велел бить таранами в борта вражеских судов, нападать на противника с разных направлений и приходить друг другу на выручку.

Пунийские экипажи действовали слаженно и грамотно, демонстрируя высочайшее мастерство. Под мощными ударами таранов трещали борта квинквирем и корабли Публия Клавдия один за другим шли на дно. Римские суда были слишком тяжелы и неповоротливы, а их экипажи плохо обучены, чтобы увернуться от быстрых и маневренных карфагенских кораблей. Иногда абордажные мостики все же падали на палубы карфагенских судов, но на выручку попавшим в беду товарищам устремлялись находившиеся рядом пентеры. И вновь трещали борта квинквирем, а легионеры и моряки прыгали за борт, поспешно покидая тонущие суда. Сотни римлян оказались в воде, они отчаянно барахтались среди деревянных обломков, пытаясь стянуть кольчуги и шлемы. Но стоявшие на палубах пентер критские лучники на выбор расстреливали беспомощных людей, пунийцы метали в тонущих врагов копья и дротики. Ухватившись за весла и доски, легионеры плыли к берегу, стараясь не попасть под проплывающие мимо корабли, а вокруг продолжало грохотать сражение.

Шансы Публия Клавдия на победу таяли с каждой минутой. Карфагеняне атаковали его корабли со стороны открытого моря, а римляне, прижатые к берегу, были лишены свободы маневра и возможности отступления. В некоторых местах бой шел у самой береговой линии, и очень часто квинквиремы либо садились на мель и становились легкой добычей пунийцев, либо разбивались о прибрежные скалы. Запертые на узком пространстве, римляне не могли ни подать помощь попавшим в беду товарищам, ни уклониться от разящих ударов вражеских таранов. Несколько кормчих, чтобы спасти экипажи от неминуемой гибели, были вынуждены выбросить свои суда на сушу. Моряки и легионеры поспешно покидали увязшие в песке квинквиремы и быстро уходили в глубь острова, надеясь по суше добраться до лагеря под Лилибеем. На волнах покачивались остовы разбитых кораблей, обломки мачт и весел, прибой перекатывал по берегу сотни мертвых тел. Начался разгром римского флота.

Консул видел, что его корабли терпят поражение, но уже был не в состоянии изменить ситуацию. Осознав, что от него теперь ничего не зависит, Пульхр принял единственное правильное решение – спасаться самому. Приказав кормчему развернуть квинквирему и править вдоль берега, Публий Клавдий распорядился передать на ближайшие суда сигнал следовать за ним. Три десятка кораблей сумели развернуться, выйти из боя из боя и проследовать за флагманом. Крепко вцепившись в борт корабля, консул смотрел, как пентеры Атарбала с разгона таранят его квинквиремы, не давая им выйти в открытое море. Пульхр швырнул на палубу шлем, вытер вспотевший лоб и устало опустился на связку канатов. Он закрыл глаза, чтобы не видеть происходящего, его неотступно преследовала только одна мысль: как доложить в сенат о чудовищной катастрофе? Консульский корабль уходил все дальше от Дрепана, шум битвы постепенно отдалялся, теряясь среди пустынных берегов. Вскоре стихли и победные крики пунийцев, добивающих остатки римского флота.

В битве при Дрепане Атарбал проявил себя как выдающийся флотоводец, а карфагенские кормчие, гребцы и морские пехотинцы продемонстрировали великолепную выучку. Стоит отметить, что в этом сражении пунийцы мастерски использовали тараны, отказавшись от тактики «проплыва», что не дало римлянам возможности в полной мере использовать абордажные мостики. Одно дело – цеплять вражеский корабль, когда он развернут бортом, и совсем другое – когда он атакует носовой частью. Очевидно, Атарбал учел негативный опыт коллег и сделал из случившегося правильные выводы. И результат не замедлил сказаться. Грамотные действия командующего и хорошая подготовка экипажей плюс высочайшее качество постройки боевых кораблей – вот главные слагаемые победы карфагенян в битве при Дрепане.

Особенно контрастно это выглядело на фоне неумелых действий Публия Клавдия и иже с ним. Пунийцы переиграли римлян по всем статьям. Даже Полибий не удержался и сравнил действия двух командующих флотами: «Такой исход битвы стяжал Атарбалу славу у карфагенян, ибо успех ее они приписывали его личной проницательности и отваге. Напротив, Публий потерял всякое уважение у римлян и подвергся тяжким укорам за легкомысленное и безрассудное поведение, причинившее Риму столь большие потери. Вот почему даже спустя некоторое время он был предан суду, наказан тяжелой пеней, и ему угрожала еще большая опасность» (I, 52).

Тем не менее в защиту Клавдия Пульхра кое-что сказать можно. Прежде всего стоит отметить, что консул был человеком дела, не боявшимся брать на себя ответственность в решительные моменты. Публий Клавдий не боялся ни богов, ни людей и делал то, что считал нужным, не считаясь ни с традициями, ни с религиозными обрядами. История знает немало примеров, когда военачальники, опасаясь неблагоприятных знамений или дожидаясь хороших предзнаменований, упускали победу. Достаточно вспомнить поведение спартанского полководца Павсания в битве при Платеях в 479 году до н. э., когда затянувшееся жертвоприношение едва не привело к разгрому греческой армии. С другой стороны, никакой информации о том, что кто-то из римлян пытался помешать своему командиру выкинуть за борт священных цыплят, в нашем распоряжении нет. Возможно, что перед началом битвы многие военачальники и легионеры были солидарны с консулом и только после того, как дело закончилось разгромом, стали обвинять Клавдия Пульхра в святотатстве. Что касается некомпетентности консула в ведении войны на море, то это не его вина, а его беда. Не каждый рождается великим флотоводцем, так же как и не каждый командующий сухопутной армией становится гениальным военачальником.

Согласно тексту Полибия, после битвы при Дрепане у римлян осталось только 30 кораблей: «Прочими судами в числе девяноста трех завладели карфагеняне, равно как и всею командою их, за исключением лишь тех людей, которые вместе с кораблями выброшены были на берег и спаслись бегством» (I, 51). Аналогичные цифры называет Евтропий: «В консульство Публия Клавдия Пульхра и Луция Юния Клавдий сражался с карфагенянами вопреки знамениям и был побежден. Ибо из двухсот двадцати кораблей тридцать ускользнули с ним, девяносто вместе с участниками боя были захвачены, а остальные пущены ко дну» (II, 26). Более подробные данные приводит Павел Орозий: «Консул Клавдий с флотом в сто двадцать кораблей отправился на врагов к порту Дрепана; там он очень скоро был встречен флотом пунийцев и побежден. Сам же он с тридцатью кораблями бежал в лагерь в Лилибей, а все остальные [корабли], то есть девяносто [единиц], оказались либо захвачены, либо потоплены; как передают, там погибли восемь тысяч воинов и двадцать тысяч захвачены в плен» (IV, 10, 3).

В этом свете представляет интерес информация Диодора Сицилийского, где говорится о том, что сражение при Дрепане карфагеняне выиграли практически без потерь, поскольку у них не было ни одного убитого и лишь незначительное количество раненых (XXIV, 1). И если это действительно так, то воистину Атарбал превзошел сам себя! Численность римского флота Диодор исчисляет в 210 кораблей, а потери – в 117 судов и 20 000 человек. Как ни посмотри, а римляне были разгромлены наголову.

Поражение Клавдия Пульхра при Дрепане вызвало широкий общественный резонанс в Риме, имевший весьма негативные последствия не только для виновника поражения, но и для членов его семьи. Проблема была не только в утопленных цыплятах, хотя такое страшное кощунство и ужаснуло квиритов. Суть дела передает Светоний: «Клавдий Пульхр, у которого в Сицилии при гадании цыплята не хотели брать корм, бросил их в море, как бы в насмешку над знаменьем сказав: “Пусть они пьют, если не хотят есть!” – а сам вступил в морское сражение и был разбит; когда же после этого сенат велел ему назначить диктатора, он, словно опять потешаясь над бедствием государства, назначил своего посыльного Глиция. Женщины из этого рода оставили в памяти столь же несхожие примеры. В самом деле, к нему принадлежали обе Клавдии: и та, которая сняла с мели на Тибрском броде корабль со святынями Иудейской Матери богов, помолившись при всех, чтобы он тогда лишь пошел за нею, если она действительно чиста; и та, которая первой из женщин была обвинена перед народом в оскорблении величества, за то, что она, с трудом пробираясь на повозке сквозь густую толпу, громко пожелала, чтобы ее брат Пульхр воскрес и снова погубил флот, и этим поубавил бы в Риме народу» (Tib. 2). Более подробно, о скандале, связанном с сестрой Аппия Клавдия Пульхра, рассказывает Авл Гелий: «Наказывали не только за действия, но и за развязные речи при народе, ибо считалось, что до такой степени должна быть ненарушима честь римской дисциплины. Ведь дочь знаменитого Аппия Цеца, идущую со зрелищ, которые она смотрела, затолкала стекавшаяся отовсюду и колеблющаяся толпа народа. А выйдя оттуда, она, поскольку с ней плохо поступили, стала говорить: “Что бы со мной теперь сталось и насколько сильнее и теснее меня бы толкали, если бы мой брат Публий Клавдий не погубил в морской битве флот с огромным количеством граждан? Я бы, конечно, погибла, задавленная сейчас еще большим числом людей. О пусть, – сказала она, – оживет мой брат и поведет другой флот на Сицилию и погубит эту толпу, так жестоко затолкавшую меня, несчастную!” За столь дерзкие и жестокие слова этой женщины плебейские эдилы Гай Фунданий и Тиберий Семпроний присудили ее к штрафу в двадцать пять тысяч [монет] в слитках (aeris gravis). Капитон Атей в комментарии к «Об общественных судах» говорит, что это произошло во время Первой Пунической войны в консульство Фабия Лициния и Отацилия Красса» (X, 6).

С не меньшим возмущением поведал об этой истории и Тит Ливий: «Консул Клавдий Пульхр, презревши птицегадания (утопивши цыплят, которые не хотели клевать корм), потерпел от пунийцев поражение в морском бою, а когда сенат отозвал его и велел назначить диктатора, назначил Клавдия Глицию, человека низкородного; хоть его и заставили отказаться от диктаторства, тем не менее он потом, выходя смотреть на игры, надевал окаймленную тогу… Клавдия, сестра того Клавдия, который из-за небрежения птицегаданием потерпел поражение, возвращаясь со зрелищ и попав в давку толпы, сказала: “О, если бы мой брат был жив и опять начальствовал над флотом!” – и за это ей пришлось много выслушать недоброго» (Per. 19). Но много недоброго выслушала не только Клавдия.

Как отмечал Полибий, Пульхр был предан суду. Причем Валерий Максим сомневается, за что именно – за богохульство или за то, что погубил флот. Но, как бы там ни было, Публия спасли именно римские предрассудки, которые бывший консул так презирал. Когда он предстал перед народным собранием и казалось, что уже не избежит заслуженного наказания, неожиданно пошел дождь. Народ решил, что это боги подают знак, поскольку не желают осуждения Публия Клавдия Пульхра, и на данном основании судебное заседание было прекращено. Как язвительно заметил Валерий Максим, водная стихия довела Публия до суда, но она же его и освободила (VIII, I, 4).

Сразу после победы Атарбал всех пленных и захваченные суда отослал в Карфаген, а военачальника Ганнибала с тремя десятками пентер отправил в рейд к Панорму. Пунийцы разграбили окрестности города и захватили огромные запасы зерна, заготовленные для римской армии. Погрузив зерно на корабли, Ганнибал вернулся в Дрепан (Diod. XXIV, 1).

Весть о разгроме римского флота вызвала ликование в Карфагене. Правительство оценило значение победы и, чтобы закрепить успех, прислало в распоряжение Артабала 70 боевых кораблей под командованием Карталона. Карфагеняне планировали полностью завладеть господством на море.

Поражение в битве при Дрепане должно было остудить наступательный порыв римлян, но куда там! Полибий четко обозначил дальнейшие намерения квиритов: «Однако и после этих неудач римляне до того были преисполнены жаждою всемирного владычества, что изыскивали все средства, какие были в их власти, дабы продолжать борьбу без перерыва» (I, 52). И если насчет фантазий сенаторов о всемирном владычестве историк явно погорячился, поскольку время для этого еще не пришло, то по поводу их желания продолжать борьбу он не ошибся. После того как Публий Клавдий был разгромлен Атарбалом, на сцену вышел его коллега, Луций Юний Пулл.

Поскольку римская армия продолжала осаждать Лилибей, то на Луция Юния была возложена обязанность доставить в ее расположение запасы продовольствия и воинского снаряжения. Был сформирован караван из 80 грузовых судов, который должны были прикрывать 60 боевых кораблей, недавно спущенных на воду. Но страх перед победоносным карфагенским флотом был так велик, что когда консул прибыл в Мессану, то приказал увеличить количество судов сопровождения до 120 и только после этого отплыл в Сиракузы (Polyb. 52). Там Пулл узнал, что легионы под Лилибеем испытывают сильную нужду в припасах, и поэтому был вынужден пойти на осознанный риск. Поскольку из Италии еще не доставили весь хлеб, а часть римских кораблей задержалась в Мессане, то консул вместе с кораблями охранения отправил 40 грузовых судов под командованием квесторов в лагерь к Лилибею (Polyb. 52). Согласно Диодору Сицилийскому, римских кораблей было больше восьмидесяти. В отличие от Полибия, Диодор привязывает свой рассказ к конкретной местности, в то время как греческий историк не приводит ни названий городов, ни названий рек, употребляя выражения «к какой-то реке» или «к одному из подчиненных римлянам городков» (Polyb. 53). На мой взгляд, в данной ситуации предпочтение все же стоит отдать Диодору, поскольку он был уроженцем Сицилии и мог знать подробности, не известные Полибию. Но если сопоставить свидетельства обоих историков, то мы увидим довольно четкую картину этих далеких событий.

Отпуская квесторов в самостоятельный рейд к Лилибею, консул играл с огнем, потому что если они наткнутся на карфагенян, то исход сражения будет предсказуем. Сам же Луций Юний остался в Сиракузах и поджидал отставшие суда с хлебом.

Практически в это же время командующий карфагенским флотом Атарбал решил воспользоваться завоеванным преимуществом и вызвал к себе военачальника Карталона, хорошо разбирающегося во всех тонкостях войны на море. Боевая задача, поставленная Атарбалом Карталону, заключалась в том, чтобы лишить римскую армию под Лилибеем возможности получать снабжение по морю. Командующий флотом мыслил стратегически и понимал, к каким катастрофическим последствиям для римлян это может привести. Поэтому первоначальной целью атаки был римский флот, стоявший на якоре у Лилибея. По распоряжению Артабала эскадра Карталона была усилена 30 боевыми кораблями (Polyb. 53) и вскоре вышла в море.

Карталон точно все рассчитал, карфагенские корабли подошли к стоянке римского флота как раз перед рассветом. Никто не ожидал нападения, римлян застали врасплох. Часть вражеских кораблей пунийцы подожгли, часть взяли на буксир и стали уводить в открытое море. Со всех сторон к берегу сбегались моряки и легионеры, кое-где закипели рукопашные схватки. И в этот момент ситуация для римлян резко ухудшилось. Дело в том, что комендант Лилибея Гимилькон, привлеченный громким шумом, доносившимся с побережья, поднялся на крепостную стену и увидел, как пылают на берегу римские корабли. Быстро сообразив, что там происходит, он решил оказать поддержку соотечественникам и отправил наемников на вылазку. Городские ворота распахнулись, и тысячи галлов, потрясая мечами, устремились к римскому лагерю. За ними пошли в атаку плотные ряды греческих гоплитов. Наемники лихо перемахнули через вал и ворвались на территорию вражеского лагеря, где вступили в бой с отрядами охранения. Увидев, что противник атакует их расположение, сражавшиеся на берегу легионеры прекратили бой и поспешили к своим палаткам. Карталон этим воспользовался, вернул своих людей на корабли и приказал уводить захваченные суда в открытое море.

После этого карфагенский флотоводец приказал кормчим держать курс на юго-восток, к городу Гераклее, где должны были проходить римские корабли, идущие к Лилибею. По мнению Карталона, именно в этом месте их можно было перехватить. Весть о том, что большой караван транспортных судов римлян под прикрытием небольшого охранения приближается к Гераклее, подтвердила догадку военачальника. После победы при Дрепане Карталон относился к врагу с презрением и не боялся встречи с ним в открытом бою. Поэтому медлить не стал, а повел свои корабли в атаку.

Когда квесторы узнали от дозорных о том, что навстречу им на всех парусах идет карфагенский флот, то решили не искушать судьбу и избежать встречи с грозным противником. Они спешно причалили к городку Финтии, где находился римский гарнизон. В Финтиях не было гавани, зато рядом находилась бухта, со всех сторон защищенная утесами. Здесь можно было безопасно высадиться на берег, но в случае волнения на море это убежище не могло дать надежную защиту, хотя квесторов это совершенно не интересовало: в данный момент им гораздо важнее было отразить атаку карфагенян. Римские военачальники быстро выгрузили войска на сушу, после чего отправили своих людей в город за баллистами и катапультами. После того как метательные машины были доставлены, их установили на прибрежных утесах и стали поджидать пунийцев. Враг себя долго ждать не заставил.

Карталон пребывал в твердой уверенности, что римляне бросят корабли в бухте, а сами укроются за крепостными стенами города. И был очень удивлен, когда увидел, что противник решил защищаться. Карфагеняне попробовали прорваться в бухту, но квесторы так грамотно построили оборону, что сумели пресечь все эти попытки. Тяжелые камни и стрелы густо летели в сторону кораблей Карталона, но карфагенские кормчие искусно маневрировали, избегая ненужных потерь. В целом сражение закончилось для римлян весьма плачевно: пять десятков транспортных судов получили очень сильные повреждения, семнадцать боевых кораблей затонули, а тринадцать с трудом держались на плаву (Diod. XXIV, 1). Также карфагенянам удалось захватить несколько судов с продовольствием и утащить их за собой на буксире (Polyb. 53). Но позиция, занятая римлянами, не давала возможности Карталону в полной мере использовать быстроходные качества своих кораблей, и он решил прекратить бой. Пройдя вдоль берега, карфагенский флот бросил якоря в устье реки Галик, где в преддверии большого сражения с римлянами всех раненых отправили на сушу. Затем Карталон выслал к Сиракузам дозорные суда, чтобы отслеживать движение вражеских кораблей. Таким образом, находясь на этой позиции, флотоводец контролировал как засевших в бухте квесторов, так и действия Луция Юния Пулла, находившегося в Сиракузах. Дальнейшие события подтвердили проницательность Карталона.

О том, что произошло с кораблями посланных к Лилибею квесторов, консул ничего не знал, поэтому и действовал весьма самоуверенно. Не удосужившись отправить вперед дозорные корабли, Пулл покинул гавань Сиракуз и вывел флот море. Римляне обогнули мыс Пахин и взяли курс на северо-запад. В отличие от Луция Юния, Карталон был прекрасно осведомлен обо всех передвижениях римского флота. Рассудив, что гораздо легче разбить группировки вражеских кораблей по отдельности, чем дожидаться их объединения, он решил дать бой Пуллу. Время сейчас работало на карфагенян, и Карталон приказал немедленно атаковать флот консула. Надо было разгромить Луция Юния до того, как об этом узнают квесторы.

Когда консул увидел приближающийся карфагенский флот, то не на шутку перепугался, запаниковал и перестал адекватно воспринимать ситуацию. Убежать в Сиракузы он уже не мог, а вступать в открытый бой трусил. Поддавшись панике, Пулл приказал сжечь тринадцать транспортных судов (Diod. XXIV, 1), от которых не было никакого толку, а затем принял очень неудачное решение отступить к мелководному и обрывистому берегу. Это произошло у города Камарины, где не было никакой возможности вытащить корабли на сушу. Но консула это абсолютно не волновало, цель у него была иная: «Юний предпочитал претерпеть все, лишь бы своего флота с командою не дать в руки врагам» (Polyb. I, 54). Место, где занял позицию римский флот, для сражения совершенно не подходило, и Карталон, в отличие от Луция Юния, это понимал. Богатый опыт подсказывал карфагенскому флотоводцу, что оставаться в этих водах опасно, и он предпочел отплыть к мысу, который находился как раз между двумя римскими флотами. Отсюда Карталон собирался следить за неприятелем, однако ситуация вновь изменилась. Карфагенские кормчие, которые прекрасно знали эти места, предупредили своего командира, что скоро разразится буря и надо срочно уводить корабли за мыс Пахин. Иначе может произойти катастрофа. Карталон благоразумно прислушался к их мнению, и вскоре пунийские пентеры взяли курс на Сиракузы.

С борта флагмана Пулл с удивлением смотрел, как мимо на всех парусах проносится карфагенский флот, и не находил здравого объяснения поведению противника. Решив, что враги просто испугались, консул успокоился, но, как оказалось, зря, потому что вскоре небосклон затянули тучи, подул резкий ветер, и большая волна стала раскачивать римские корабли. А когда сверкнула молния, грянул гром и гигантские водяные валы закрыли небо, Луций Юний понял причину бегства пунийцев. Но было уже поздно.

Страшен гнев Посейдона. Римские триремы, квадриремы и квинквиремы волны швыряли на прибрежные утесы, и крепкие боевые корабли, словно игрушечные, разваливались на несколько частей. Транспортные суда переворачивались от ударов волн и камнем шли ко дну. Тысячи легионеров и моряков не смогли добраться до берега и утонули, лишь два корабля, один из которых был консульский, чудом уцелели среди разбушевавшейся стихии. Что же касается карфагенян, то они сумели благополучно обойти мыс Пахин и укрыться от урагана, несмотря на то, что буря все-таки застала их в пути. У Карталона были все основания возблагодарить богов и почтить их достойной жертвой. Римские флоты перестали существовать, от кораблей консула и квесторов не осталось ничего. Все побережье было завалено грудами снаряжения и обломками кораблей, тысячи мертвых тел качались на волнах, где над ними кружили крикливые чайки.

Полибий емко и красочно охарактеризовал масштабы бедствия: «Флоты римлян, стоявшие у берегов, лишенных гаваней, пострадали настолько, что от них остались ни к чему не годные обломки. Разрушение обоих флотов было полное, превосходящее всякое вероятие» (I, 54). Диодор Сицилийский пишет, что из флота Луция Юния спаслись только два корабля, а 103 погибли, причем вместе с ними ушла на дно большая часть экипажей и морских пехотинцев (XXIV, 1). Павел Орозий вообще оказался скуп на слова: «Гай Юний[63], сотоварищ Клавдия, потерял весь флот во время кораблекрушения» (IV, 10, 3). Евтропий попытался сгладить общее впечатление от грандиозной катастрофы: «Другой консул тоже лишился флота из-за кораблекрушения, однако войско уцелело, так как это случилось недалеко от берега» (II, 26). Но данная информация опровергается свидетельством Полибия, который пишет, что Пулл «уклонился к берегу и бросил якорь у крутой, во всех отношениях опасной местности» (I, 54). Если берег скалистый и крутой, а поблизости нет безопасной гавани, то ни о какой высадке войск даже речи быть не может. Поэтому оставим столь спорное утверждение на совести Евтропия.

Карталон воспользовался удачно сложившейся для карфагенян ситуацией и осадил Акрагант. После короткой осады город был захвачен и сожжен, уцелевшие жители нашли убежище в храме Зевса Олимпийского (Diod. XXIII, 18). Очевидно, карфагенский флотоводец не имел возможности удержать в своих руках этот важнейший стратегический пункт и предпочел его разрушить. Тем не менее это был еще один серьезный удар по римлянам на Сицилии.

Итоги деятельности Клавдия Пульхра и Юния Пулла на посту флотоводцев с горечью подвел Цицерон: «Ничуть нас не потрясет разве безрассудство П. Клавдия в Первой Пунической войне, который в шутку посмеялся над богами? Он, когда выпущенные из клетки куры не стали клевать, велел бросить их в воду – пусть пьют, раз не хотят есть. Его смех, после того как флот потерпел поражение, стоил ему многих слез, а римскому народу принес великое горе. А его коллега Юний в той же войне, не подчинившись ауспициям, разве не потерял флот от бури? И вот Клавдий был осужден народом, а Юний сам наложил на себя руки» (Cic. De nat. deor. II, 3, 7).

Возникает закономерный вопрос: когда Пулл покончил жизнь самоубийством? Как следует из текста «Всеобщей истории» Полибия, после гибели флота консул оставался на Сицилии и какое-то время воевал с карфагенянами на суше. Не исключено, что по прибытии Луция Юния в Рим по окончании полномочий «отцы отечества» поинтересовались, каким образом он погубил огромное количество людей и кораблей. Да и Цицерон недвусмысленно пишет, что Пулл пренебрег некими ауспициями, а это было равносильно проступку Публия Клавдия и еще больше отягчало вину бывшего консула. Вполне возможно, что после этих событий Луций Юний и свел счеты с жизнью.

Неудачи римлян на море коренным образом изменили общую стратегическую обстановку: «Карфагеняне снова воспрянули духом, и надежды их опять оживились. Напротив, римляне, и раньше испытавшие неудачу, а теперь потерпевшие полное крушение, очистили море, хотя суша все еще была в их власти; карфагеняне господствовали на море, но не теряли надежды и на обладание сушею» (Polyb. I, 55). Римляне уступили карфагенянам господство на море, но теперь все огромные ресурсы республики были направлены на сухопутную войну. И бороться пунийцам против римлян на Сицилии стало весьма проблематично.

В сенате не собирались отказываться от планов захвата Лилибея, поэтому легионы продолжали вести осаду города. Вскоре в римском лагере появился Луций Юний и сумел наладить снабжение армии по суше. Консулу очень хотелось реабилитироваться за гибель флота, и он искал подходящий случай, чтобы встретиться с карфагенянами на поле боя. Внимательно изучив территорию, остающуюся под контролем карфагенян, Пулл обратил внимание на гору Эрикс[64], расположенную недалеко от Дрепана. На Эриксе находились одноименный город[65] и знаменитый храм Афродиты: «Эрикс – высокий холм с весьма чтимым святилищем Афродиты. В древние времена святилище было полно храмовых рабынь, которых посвящали по обету жители Сицилии и многие иностранцы. Теперь, однако, святилище, как и само поселение, опустело и толпа храмовых служителей покинула его. В Риме есть храм – копия храма этой богини, святилище так называемой Венеры Эрикины перед Коллинскими воротами с замечательным храмом и портиком вокруг него» (Strab. VI, II, 6). Более подробное описание данной местности оставил Полибий: «Эрикс – тянущаяся вдоль моря гора Сицилии, на той стороне ее, которая обращена к Италии, между Дрепаном и Панормом, ближе к границе Дрепана; по величине Эрикс далеко превосходит все горы Сицилии, кроме Этны. На плоской вершине этой горы находится святилище Эрикской Афродиты, по общему мнению, значительнейшее из всех святилищ Сицилии по богатству и роскоши. Город расположен под горной вершиной; к нему ведет очень длинный и крутой путь» (I, 55). Контролируя Эрикс, консул мог непосредственно угрожать Дрепану и в то же время беспрепятственно получать снабжение из Панорма. Вариант был беспроигрышный: приложив минимум усилий, римляне могли создать карфагенянам очень серьезные проблемы. Луций Юний с помощью некой хитрости сумел овладеть городом Эрикс и святилищем (Polyb. I, 55), после чего легионеры заняли гребень горы и единственный путь к городу. Диодор Сицилийский добавляет, что римская атака была произведена ночью (XXIV, 1). У прохода по приказу консула легионеры разбили укрепленный лагерь, тем самым сделав римские позиции на Эриксе совершенно неприступными. Также Пулл увеличил до 800 человек гарнизон находившейся недалеко от горы крепости Эгифалия (Diod. XXIV, 1). Римляне методично обкладывали врага со всех сторон, кольцо вокруг Лилибея и Дрепана неумолимо сжималось.

Но Карталон разгадал замысел консула. Получив известие о том, что римляне захватили гору Эрикс и прилегающую к ней местность, командующий развернул корабли и прибыл в Дрепан. Под покровом темноты Карталон перебросил войска к Эгифалии и внезапной атакой овладел крепостью. Часть римлян были перебиты, остальные убежали на Эрикс, под защиту легионов. После этого боевые действия на некоторое время затихли.

Гамилькар, сын Ганнибала, по прозвищу Барка, что означает Молния, был назначен новым командующим карфагенской армией на Сицилии. Это был молодой человек (Nep. Ham, 1), представитель одного из знатных родов Карфагена. Полибий пишет о нем в самых восторженных тонах: «Величайшим вождем того времени по уму и отваге должен быть признан Гамилькар, по прозванию Барка, родной отец того Ганнибала, который впоследствии воевал с римлянами» (I, 64). Мы не знаем, как к этому времени сложилась судьба талантливых карфагенских флотоводцев Атарбала и Карталона, а также командира гарнизона Лилибея Гимилькона. Информации об этом в источниках нет, известно только, что в конце войны комендантом Лилибея был военачальник Гескон, о котором Полибий отзывается очень хорошо.

Прибыв на Сицилию, Гамилькар ознакомился с положением дел и предложил свой план действий. Новый командующий был сторонником ведения активных боевых действий на вражеской территории, исходя из того, что римлянам будет не до Лилибея и Дрепана, если полыхнет у них в тылу. Пройдет много лет, и сын Гамилькара, легендарный полководец Ганнибал, в совершенстве усвоит уроки отца, перенесет войну в Италию и будет бить квиритов на их земле. Но это произойдет не скоро, а пока Гамилькар только планировал предстоящую кампанию.

На восемнадцатый год войны карфагенский флот под командованием Гамилькара вышел в открытое море и взял курс к берегам Южной Италии. Пунийцы огнем и мечом прошлись вдоль побережья Лукании и Бруттийского полуострова, разоряя деревни и мелкие городки, захватывая пленников и пуская на дно торговые суда. Мы не знаем, насколько длительным был этот рейд и оказал ли он влияние на общую стратегическую ситуацию, рассказ Полибия об этих событиях слишком краток. Но когда карфагенский флот возвращался в Дрепан, Гамилькар обратил внимание на высокий мыс, находящийся в непосредственной близости от Панорма. Это был мыс Эркте[66], входящий в горный массив Монти Палермо: Полибий называет эту область «на Геркатах» (I, 56). Историк подробно описал эту местность, где развернулись события заключительного этапа Первой Пунической войны: «По безопасности и удобствам для стоянки и долговременного пребывания войска она представляет наилучший пункт в Сицилии. Действительно, гора эта со всех сторон обрывиста и над окружающею местностью поднимается на значительную высоту. Верхнее кольцо ее имеет в окружности не меньше ста стадий, а обнимаемое им пространство изобилует пастбищами и удобно для обработки, доступно действию морского воздуха и совершенно свободно от ядовитых животных. Как со стороны моря, так и с той, которая обращена внутрь материка, гора имеет крутые неприступные обрывы; промежутки между ними могут быть легко и скоро укреплены. Кроме того, на плоской вершине возвышается бугор, который служит вместе с кремлем и прекрасным наблюдательным пунктом над расстилающейся внизу страной. У подножья горы есть гавань, удобная для перехода от Дрепана и Лилибея к Италии и всегда имеющая воду в изобилии. К горе этой существует всего три прохода, очень трудных; два из них идут из материка, а один от моря» (I, 56). Свой лагерь Гамилькар разбил со стороны моря, поскольку именно отсюда хотел организовать снабжение армии. Это было обусловлено тем, что в регионе под властью карфагенян не было ни одного города, откуда они могли бы получать продовольствие и подкрепление. Позиция Гамилькара находилась на территории противника, а совсем рядом располагался Панорм с многочисленным римским гарнизоном. Отдаленно, конечно, но Барку можно сравнить с командиром большого партизанского отряда, действующего во вражеском тылу.

Пользуясь тем, что у подножия Эркте находилась удобная гавань, где базировались его корабли, Гамилькар вновь стал совершать регулярные набеги на Южную Италию. Бруттий, Лукания и Кампания вновь подверглись набегам карфагенских наемников. Эскадра Гамилькара свирепствовала в Тирренском море, доплывая до области города Кумы, наводя страх на городское и сельское население приморских областей. Но главные события развернулись на Сицилии. Не имея возможности противостоять Гамилькару на море, римские военачальники решили сковать его активными действиями на суше. Легионы встали лагерем около Панорма, всего в пяти стадиях от расположения карфагенян, и с этого момента боевые действия на острове вспыхнули с невиданной ранее интенсивностью.

Полибий, лишь кратко законспектировавший ход Первой Пунической войны, при описании кампании Гамилькара Барки на Сицилии становится еще более скуп на информацию. А чтобы хоть как-то разнообразить свой сухой конспект, греческий историк наполнил его яркими и образными сравнениями. Судите сами: «Гамилькар в течение почти трех лет давал им битвы на суше частые и многообразные; подробное описание их было бы невозможно. Дело в том, что в борьбе замечательных кулачных бойцов, блистающих храбростью и искусством, когда они в решительном бою за победу неустанно наносят удар за ударом, ни участники, ни зрители не могут разглядеть или предусмотреть отдельных ударов и ушибов, хотя и могут получить довольно верное представление о ловкости, силе и мужестве борющихся по общему напряжению сил их и по обоюдному упорству в состязании: точно то же было и с военачальниками, о коих идет теперь речь. И в самом деле, историку нельзя было бы исчислить все поводы и подробности тех взаимных засад, наступлений и нападений, какие происходили между воюющими ежедневно, да и читателю описание это показалось бы утомительным и совершенно бесполезным. Легче можно оценить названных выше военачальников из общего рассказа о борьбе и об окончательном исходе ее. Ибо теперь испытаны были все военные хитрости, какие только знает история, все уловки, какие требовались обстоятельствами времени и места, все то, в чем проявляются необычайные отвага и сила. Однако по многим причинам решительная битва была невозможна: силы противников были равны, укрепления их были одинаково сильны и недоступны, а разделяющее стоянки расстояние было весьма незначительно. Вот, главным образом, почему происходили ежедневно небольшие схватки и почему не могло быть какого-либо решительного дела. Всегда выходило так, что участвовавшие в бою гибли в самой схватке, а все те, кому удавалось отступить, быстро укрывались от опасности за своими окопами, откуда снова выходили на битву» (I, 56). Красочно, эмоционально и эффектно.

Все преимущества в противостоянии были на стороне римлян, поскольку рядом находился Панорм. Город служил им надежной базой, откуда регулярно поступали в лагерь продовольствие, снаряжение и подкрепление, туда отправляли раненых, а в случае неудачи можно было укрыться за крепостными стенами. У карфагенян все обстояло иначе, снабжение их армии напрямую зависело от флота. А в случае поражения пунийцам просто некуда было отступать. Поэтому вся их надежда была на Гамилькара, чей тактический гений позволял вести борьбу с врагом на равных. Но чтобы нанести римлянам решительное поражение, у карфагенского полководца банально не хватало сил. С другой стороны, лучшие римские войска завязли в боях у мыса Эркте и тем самым ослабили натиск на Лилибей и Дрепан.

Как следует из рассказа Полибия, пока «на Геркатах» в течение трех лет продолжались боевые действия, Гамилькар неоднократно пользовался различными уловками и военными хитростями. Об одной из них нам поведал Фронтин: «Когда у Гамилькара, пунического полководца, галлы из вспомогательных отрядов стали часто переходить к римлянам и уже вошло в обычай, что римляне принимали их как союзников, Гамилькар подговорил самых преданных галлов притвориться перебежчиками; когда римляне вышли вперед, чтобы принять их, они их перебили. Эта хитрость оказалась полезной Гамилькару не только в данное, но и на будущее время и привела к тому, что римляне стали относиться с подозрением и к действительным перебежчикам» (Frontin. III, XVI, 2). Хитрость как раз в духе Барки. Когда сын Гамилькара, Ганнибал, встретится с римлянами на поле боя, то сумеет несколько раз обмануть своих врагов аналогичным образом. Ответ на вопрос, где знаменитый полководец мог научиться всем этим уловкам, лежит на поверхности.

О другом эпизоде этого противостояния нам поведал Диодор Сицилийский. Историк пишет, что Гамилькар запретил своим воинам грабить окрестные селения, но один из командиров, по имени Бодостар, нарушил этот приказ. Увлекшихся грабежом пунийцев атаковали римляне, войска Бодостара понесли тяжелые потери и были бы уничтожены, но положение спасли две сотни карфагенских всадников, внезапно напавших на легионеров. Пехотинцы благополучно отступили, а за ними ушла и конница (Diod. XXIV). Возможно, что это был не единственный инцидент подобного рода в рядах карфагенской армии.

Неожиданно чаша весов в этом затянувшемся противоборстве качнулась в пользу карфагенян. Гамилькар пришел к выводу, что, увязнув в тактической войне с римлянами, он в какой-то степени отдает им стратегическую инициативу. Не имея возможности коренным образом переломить ход войны в пользу Карфагена в боях «на Геркатах», полководец решил нанести противнику удар в другом месте. Там, где римляне меньше всего его ждут. Целью своей атаки Гамилькар выбрал гору Эрикс.

На первый взгляд это могло показаться безумием, т. к. римляне предприняли все возможные меры для защиты этой местности и сделали гору Эрикс практически неприступной. Единственный путь был защищен лагерем, в городе располагался гарнизон, а на самой вершине также находился отряд легионеров. И теперь Гамилькар хотел разворошить это осиное гнездо.

Операция предстояла сложнейшая. Главная трудность заключалась в том, что с вершины Эрикса все окрестности просматривались как на ладони, и подвести скрытно войска можно было только в темноте. То же самое касалось и флота: римские дозорные при свете дня непременно бы увидели передвижения карфагенских кораблей. Поэтому нападение на гору должно было произойти ночью. Другим моментом, вызывающим определенные трудности, была эвакуация карфагенской армии с мыса Эркте: если римляне ее заметят, то все предприятие могло закончиться плачевно. Но самая главная сложность заключалась в том, чтобы попасть на гору Эрикс. Гамилькар не сомневался, что легионы, дислоцирующиеся в лагере у подножия горы, постоянно находятся в состоянии повышенной боевой готовности, и застать их врасплох вряд ли удастся. Поэтому удар надо нанести там, где его меньше всего ждут. А раз так, то пунийцы нападут на город Эрикс, находящийся прямо над римским лагерем. Гамилькар не сомневался, что воины гарнизона несут дозорную службу из рук вон плохо, поскольку свято верят в то, что противник не сможет до них добраться. Ведь единственный путь на гору стерегут легионы! Правда, здесь возникала трудность иного рода: как карфагенянам проникнуть в город, минуя лагерь римлян? Гамилькар много беседовал с людьми, которые неоднократно поднимались на гору, и пришел к выводу, что он сможет провести своих людей вверх по склону. И хотя расстояние было в тридцать стадиев (Diod. XXIV, 8), а риск был велик, в случае успеха затраченные усилия полностью окупались.

Еще до рассвета Гамилькару удалось беспрепятственно погрузить армию на корабли и выйти в открытое море. Кормчие рассчитали маршрут таким образом, что карфагенский флот должен был появиться в пределах видимости с Эрикса в тот момент, когда на землю опустятся вечерние сумерки. В этом случае Гамилькар мог быть уверен, что римские дозорные ничего не заметят и его флот сможет беспрепятственно пристать к берегу. Что и произошло в действительности. Высадка карфагенской армии была осуществлена молниеносно; чтобы оружие не звенело и не выдало присутствия большого количества людей, его обмотали тряпками. Построив войско, Гамилькар первым начал подъем на гору (Diod. XXIV, 8), за ним последовали остальные солдаты. Мириады звезд усыпали ночное небо, черная громада Эрикса нависала над поднимающейся по склону карфагенской колонной. Подъем был крут, но Гамилькар понимал, что если они не завершат его до восхода солнца, то шансов выбраться живыми из этой авантюры не будет ни у кого. Вся пунийская армия так и поляжет на склонах Эрикса.

Но удача улыбается храбрецам, колесница Гелиоса еще не появилась на небе, а город был уже захвачен карфагенянами. Стража проспала, и незаметно взобравшиеся на стену пунийские лазутчики вырезали всех караульных, распахнули ворота и впустили армию Гамилькара. Карфагенская пехота рассыпалась по городским улицам и учинила бойню среди застигнутых врасплох римлян. Полуодетые легионеры, вырванные из объятий Морфея, выбегали из казарм и падали под ударами мечей и копий наемников Гамилькара. Вскоре все было кончено. Всех захваченных в плен горожан командующий распорядился отправить в Дрепан (Diod. XXIV, 8), а сам повел войска на штурм вершины горы. Но засевшие у храма Афродиты римляне сражались храбро и сумели отбить все атаки. Разбуженные доносившимся из города шумом, они успели вооружиться и изготовиться к бою. После нескольких неудачных попыток овладеть святилищем Гамилькар махнул на них рукой и отправился осматривать захваченный город.

Римское командование погрузилось в состояние прострации, когда узнало о том, что Гамилькар захватил город на Эриксе. Общая картина напоминала слоеный пирог: на вершине горы, в храме Афродиты закрепились римляне, чуть ниже по склону, в городе, расположилась армия Гамилькара, а у подножия горы в лагере находились римские легионы. Боевые действия сосредоточились на небольшом участке местности, и в течение двух лет противостояние только набирало обороты. Карфагеняне заблокировали римлян на вершине, но и сами терпели немалый урон от расположившихся на равнине легионов. В отличие от кампании «на Геркатах» здесь у Гамилькара не было возможности беспрепятственно снабжать свою армию, поскольку рядом не было безопасной гавани. Корабли с грузами из Лилибея и Дрепана должны были подходить прямо к берегу, и римляне пытались этому помешать. Разгрузка и доставка припасов на Эрикс сопровождалась яростными схватками, что вело к потерям с обеих сторон.

Диодор Сицилийский приводит интересную информацию, которую можно датировать 243 годом до н. э. Как пишет историк, после одного из сражений Гамилькар отправил парламентера к консулу Гаю Фунданию Фундулу с просьбой разрешить забрать оставшихся на поле боя убитых карфагенян. Но римлянин в своей надменности заявил, что договариваться надо о возврате пленников, а не мертвых тел. Прошло совсем немного времени, и уже Фундул отправил посланцев к Гамилькару с аналогичной просьбой. Карфагенский полководец ответил, что воюет с живыми, а не мертвыми и разрешил римлянам забрать тела павших легионеров (Diod. XXIV, 9).

Полибий прокомментировал заключительный период войны на Сицилии следующим образом: «И здесь обе стороны пустили в ход одна против другой всю изворотливость и силу, какие потребны в деле осады, претерпели всевозможные лишения, испытали все виды нападения и обороны, пока наконец “не пожертвовали победного венка богам” не потому, как уверяет Фабий, что не в силах были терпеть дольше, но потому, что сделались нечувствительными к страданиям и неодолимыми. И в самом деле, прежде чем одним удалось одолеть врага, хотя и на этом месте противники боролись в течение двух лет, конец войне положен был иным способом» (I, 58). Пять лет непрерывных боев «на Геркатах» и Эриксе необычайно закалили карфагенскую армию и сделали ее способной на равных противостоять римским легионам.

Так в чем же заключалась суть стратегии Гамилькара? На первом этапе его деятельности в ранге командующего мы наблюдаем стремление Барки отвлечь римлян от Сицилии серией рейдов на побережье Южной Италии. Согласно свидетельству Павла Орозия, от этих набегов римляне претерпели значительный урон: «пунийский флот достиг Италии и подверг опустошению многие ее территории» (IV, 10, 4). Однако римское командование никак не отреагировало на эти нападения карфагенян, и Гамилькару пришлось менять стратегию. Теперь все свои усилия Барка сосредоточил на территории между Панормом и Дрепанумом, захватывая плацдармы в римском тылу и навязывая противнику тактику, которую принято называть боями местного значения. Вот в этих сражениях римляне и увязли.

Может сложиться впечатление, что «на Геркатах» и на Эриксе карфагенский полководец действовал не совсем продуманно, поскольку лишал себя свободы маневра, сосредоточив боевые действия на ограниченной территории. Но можно взглянуть на проблему и под другим углом. Полибий упоминал, что после победы при Дрепане и гибели римского флота во время бури карфагеняне решили завоевать господство на суше (I, 55). После этого на Сицилии появляется Гамилькар и активными действиями сковывает римские силы на острове. В этом свете вполне логичным выглядит появление на Сицилии еще одной карфагенской армии. Армии, у которой будет полная свобода маневра, поскольку римские легионы сосредоточены в двух местах – под стенами Лилибея или у лагеря Гамилькара. И здесь уже карфагенские командиры могли выбирать, где наносить удар римлянам. А чем это могло закончиться для квиритов, представить нетрудно. Но правительство Карфагена не воспользовалось благоприятным моментом, и тому было несколько причин.

По некоторым данным, именно в это время активизировались испанские племена и стали теснить пунийцев на Иберийском полуострове. Но гораздо большую опасность для Карфагенской державы представляло выступление ливийских племен. Центром движения против власти карфагенян стал город Гекатомпил. Согласно тексту «Истории» Диодора Сицилийского, Гекатомпил был основан самим Гераклом: «Пройдя через безводную часть Ливии и оказавшись в обильно орошаемой и плодородной области, он основал там город, замечательный своими огромными размерами, который получил название “Гекатомпил” (Стовратный), по причине множества городских ворот. Этот город процветал до недавнего времени, пока не оказался во власти карфагенян, которые послали для его завоевания крупные силы во главе с опытными полководцами» (IV, 18). Командующим карфагенской армией, направленной на захват Гекатомпила, был назначен Ганнон, злейший враг Гамилькара Барки.

По большому счету, Ганнон был политиком, а не полководцем. Диодор характеризует его как очень энергичного и предприимчивого человека, быстро сообразившего, что собственную армию гораздо выгоднее содержать на вражеской территории, чем кормить в своей стране (Diod. XXIV, 10). Мы не знаем, надолго ли затянулась кампания по замирению ливийцев, но, как следует из рассказа Диодора, Гекатомпил был осажден и через некоторое время капитулировал. Знатные люди города вышли навстречу Ганнону с оливковыми ветвями в руках и сдались на милость победителя. Карфагенянин, исходя из собственных представлений о том, какую политику надо вести в отношении ливийцев, не стал свирепствовать, а ограничился тем, что взял 3000 заложников (Diod. XXIV, 10). Вероятнее всего, эти люди стали служить в карфагенской армии. Горожане щедро отблагодарили Ганнона за такое снисхождение, а его солдаты, расположившись на отдых, ни в чем себе не отказывали, пользуясь ливийским гостеприимством.

Роль Ганнона как умиротворителя Ливии в политическом плане была велика, но насколько хорошо он проявил себя как полководец, неизвестно. По крайней мере, Полибий пишет, что «ему приписывали заслугу первого покорения ливийского Гекатопила» (I, 73). Ливийцев замирили, однако время было упущено. Поэтому можно говорить о том, что, имея желание послать на Сицилию еще одну армию против римлян, карфагенское правительство не имело такой возможности. И Гамилькар был вынужден сражаться один.

Подводя итоги деятельности Гамилькара Барки на посту командующего, Корнелий Непот приходит к такому выводу: «До его прибытия дела карфагенян на суше и на море шли плохо; он же, где бы ни появлялся, никогда не уступал врагу, не давал ему возможности чинить вред и, напротив, часто, когда представлялся случай, нападал сам и всегда выходил победителем. Так и получилось, что когда пуны потеряли почти все свои владения в Сицилии, он так удачно оборонял Эрикс, что военные действия в этом месте как будто застыли на мертвой точке» (Ham, 1). И если римский историк ошибся относительно неудач карфагенян на море в этот период, то в остальном с ним можно согласиться.

Кроме свидетельств Полибия и Фронтина об этом периоде войны, сохранился небольшой рассказ Аннея Флора, относящийся по хронологии к 245 году до н. э. Примечательно, что кроме Флора никто об этом так и не написал: «При консуле Марке Фабии Бутеоне в Африканском море у Эгимура был разбит вражеский флот, плывущий в сторону Италии. Увы! Какие огромные трофеи погибли во время бури! Ведь наши суда, гонимые неблагоприятными ветрами, потерпели кораблекрушение и наполнили богатой добычей Африку, Сирт и берега лежащих между ними островов. Великое бедствие! Но и оно возвеличило достоинство народа-принцепса: хотя победу перехватила буря, а трофеи были похищены кораблекрушением, и добычу, захваченную нами у пунийцев, прибивало ко всем мысам и островам, римский народ и без нее справил триумф» (I, XVIII). Ситуация парадоксальная, поскольку очередной римский флот уничтожается очередным ураганом, а квириты празднуют триумф! Если даже римляне и победили карфагенян в морском бою, то гибель флота полностью перечеркивала это достижение и победа становилась равносильной поражению. Очевидно, моральный дух квиритов находился на крайне низком уровне, раз сенаторы решили справить триумф по столь сомнительному поводу, чтобы хоть как-то ободрить соотечественников.

Впрочем, само известие Флора о некой победе римского флота над карфагенскими кораблями весьма подозрительно, поскольку флота у республики как такового в это время не существовало вообще. Мы помним, что после разгрома при Дрепане и чудовищной катастрофы, уничтожившей суда Луция Юния Пулла, «отцы отечества» отказались от ведения морской войны, сосредоточив все усилия на сухопутном театре военных действий. Возможно, что какая-то небольшая римская эскадра и была уничтожена непогодой у побережья Африки, но ни о каком большом сражении даже речи быть не может. Недаром Тит Ливий вкладывает в уста карфагенского политика Ганнона такие слова: «Никогда, казалось, все у нас не было так благополучно на суше и на море, как до консульства Гая Лутация и Авла Постумия» (XXIII, 13). Ганнон нисколько не лукавил, а называл вещи своими именами.

Уже отмечалось, что при описании последних лет Первой Пунической войны Полибий регулярно прибегает к различным сравнениям и аллегориям. Не удержался историк и на этот раз: «Государства противников уподоблялись породистым дышащим боем петухам. Не раз такие птицы, потеряв от изнеможения способность владеть крыльями, находят себе опору в собственной отваге и продолжают наносить друг другу удары, пока, наконец, сами собой не кидаются друг на друга, быстро сцепливаются, и тогда один из них падает замертво. Подобно этому римляне и карфагеняне, утомленные трудами непрерывной борьбы, истощены были вконец, а налоги и расходы, удручавшие их долгое время, подорвали их силы» (I, 58). Очень меткое и яркое сопоставление, совершенно объективно отражающее реальное положение дел. Нужны были решительные действия одной из сторон, чтобы переломить в свою пользу ход затянувшейся войны.

Зашедшая в тупик война на Сицилии вынудила сенаторов вновь побороться за господство на море: «Римляне сохраняли душевную твердость, хотя уже в течение почти пяти лет совершенно отказались от моря частью вследствие понесенных неудач, частью потому, что считали для себя возможным кончить войну только сухопутными силами. Теперь они увидели, что расчеты их не оправдались главным образом благодаря отваге военачальника карфагенян и решились в третий раз попытать счастья в морской войне» (Polyb. I, 58). Как это ни покажется парадоксальным, но если принять данное утверждение Полибия, то получается, что именно Гамилькар своими активными действиями в буквальном смысле слова вынудил врага вновь начать подготовку к морской войне. Результат явно не тот, на который рассчитывал Барка.

Впрочем, по-другому в данной ситуации и быть не могло, сам ход событий подталкивал римлян к такому решению. Они ничего не могли поделать с армией Гамилькара на суше и пришли к выводу, что победить можно только в том случае, если лишить пунийцев подвоза продовольствия и подкреплений со стороны моря. Но для этого надо было уничтожить карфагенский флот. Проблема заключалась в том, что у римлян в данный момент военного флота как такового не было, его надо было возрождать заново. Были корабли грузовые, были корабли транспортные, но толку от них в сражениях было немного. И тогда сенат принял историческое решение о постройке 200 квинквирем.

Полибий очень хорошо понимал психологию своих римских друзей. Поэтому он правильно указал на единственный фактор, благодаря которому Рим одержал победу над Карфагеном в Первой Пунической войне, – это высочайший боевой дух квиритов (Polyb. I, 59). Именно готовность римлян принести любые жертвы на алтарь победы, а не абордажные мостики изменила ход мировой истории. Разгром при Дрепане и последующие события наглядно показали, что если карфагенским флотом командуют компетентные и хорошо подготовленные люди, то шансов у римлян на море нет никаких.

Приняв решение вновь бросить вызов пунийцам на море, квириты со свойственной им последовательностью стали претворять его в жизнь. Беда была в том, что в римской казне не было денег. Но государство обратилось с призывом к гражданам оказать содействие в строительстве боевых кораблей. В зависимости от доходов каждый гражданин Рима в одиночку или в складчину с товарищами оснащал одну квинквирему, причем в случае гибели флота средства частным лицам не возвращались. Однако столь жесткие условия римлян не смутили, и корабли были построены в довольно короткий срок. Образцом для этих судов послужил корабль Ганнибала Родосца, захваченный в бою у Лилибея и восхитивший римлян своими отменными ходовыми качествами (Polyb. I, 59). Консулами на 242 год до н. э. были выбраны Гай Лутаций Катул и Авл Постумий Альбин. Причем ведение войны с Карфагеном возлагалось на Катула, поскольку великий понтифик Луций Цецилий Метелл, некогда разгромивший пунийцев при Панорме, запретил Авлу Постумию покидать Рим. Связано это было с тем, что Альбин был фламином Марса, которому воспрещалось оставлять свои святыни без присмотра (Liv. Per.19).

В 242 году до н. э. Гай Лутаций Катул во главе нового флота появился у берегов Сицилии и неожиданным налетом захватил гавани Дрепана и Лилибея. В бою у Дрепана консул лично возглавил атаку, сражался как простой легионер, получил тяжелую рану в бедро и с трудом был спасен телохранителями, вытащившими командира из боя (Oros. IV, 10, 5). Несмотря на ранение командующего, для римлян это был очень крупный успех. И стал он возможным только потому, что пунийский флот покинул Сицилию и вернулся в Картхадашт, а карфагенское командование на местах откровенно расслабилось и совершенно не ожидало нападения со стороны моря. Вряд ли такое было возможно, если бы на своих постах оставались Артабал и Гимилькон. Но проблема подготовленных кадров всегда была ахиллесовой пятой военной организации Карфагена, не стал исключением и этот случай.

Гамилькар очень быстро отыграл одну позицию у Катула: «Барка, полководец пунийцев, когда наши осаждали с моря и с суши Лилибей в Сицилии, показал издали часть своего военного флота; когда при виде его наши выплыли, он с остальными кораблями, скрытыми ранее, занял гавань Лилибея» (Frontin. III, 10.9). Эскадра Гамилькара была невелика, но для выполнения поставленной задачи ее возможностей вполне хватило. Однако Гай Лутаций не унывал, оставил под Лилибеем все как есть и основные усилия направил на взятие Дрепана. Город был окружен кольцом укреплений, а с учетом того, что и гавань находилась под контролем римлян, положение осажденных стало критическим. В такой ситуации взятие Дрепана становилось лишь вопросом времени.

Все это понимал и Катул, но консул знал и то, что рано или поздно на помощь городу придет карфагенский флот. Поэтому, не желая, чтобы корабли простаивали без дела, а их личный состав пребывал в праздности, консул стал устраивать ежедневные маневры, повышая выучку экипажей и слаженность действий кораблей в составе флота. Гай Лутаций не щадил ни себя, ни других, зато и достигнутые результаты были весьма впечатляющими. Теперь римский флот был великолепно подготовлен, а его моряки могли похвастаться отличной выучкой.

Ну а что же карфагеняне? Чем они собирались ответить римлянам? Как это ни покажется парадоксальным, но положение дел у пунийцев на флоте сложилось катастрофическое. И виноваты в этом были не римляне, а правительство Картхадашта: «Дело в том, что к морским силам римлян они относились весьма пренебрежительно и никак не рассчитывали, что римляне попытаются снова утвердиться на море» (Polyb. I, 60). Пусть это и прозвучит несколько пафосно, но можно говорить о том, что победа при Дрепане и последующие успехи на море убили карфагенский флот. Он оказался в полнейшем небрежении, и когда римские корабли появились у берегов Сицилии, то члены совета растерялись и в буквальном смысле слова не знали, что предпринять. Причина такой паники была проста – боевые корабли стояли в военной гавани Карфагена, но не могли выйти в море, поскольку личный состав на них отсутствовал. Вообще.

Все это выглядело настолько дико, что вряд ли поддается логическому объяснению. Создается очень нехорошее впечатление, что завоевав господство на море, карфагеняне решили, что победили в войне. Да, на Сицилии шли боевые действия, но Лилибей и Дрепан успешно оборонялись, а Гамилькар сковал главные силы врага. Картхадашту ничего не угрожало. Настроение карфагенского правительства победить римлян на суше быстро улетучилось, члены совета предпочитали заниматься своими повседневными делами, а не думать о войне. Все было пущено на самотек и шло само собой. И вдруг как гром среди ясного неба – весть о том, что новый римский флот атакует Лилибей и Дрепан! Надо было срочно снаряжать корабли, готовить экипажи и отряды морской пехоты, но времени на это уже не оставалось. Поэтому карфагенские военачальники набрали во флот самую разношерстную публику: «Гребцы их были совсем не обучены и посажены на корабли лишь в минуту опасности; воины их были новобранцы и совершенно не испытанные в трудностях и опасностях войны» (Polyb. I, 60). Командующим флотом был назначен некий Ганнон (не тот, что овладел Гекатомпилом), но не это стало главной бедой.

Полибий вкратце обрисовал сложившуюся ситуацию: «Получив неожиданное известие, что римский флот находится в море и снова господствует на нем, карфагеняне тотчас снарядили свои корабли. Нагрузив их хлебом и всеми нужными припасами, они немедленно отправили флот свой в море, будучи озабочены тем, чтобы войско на Эриксе ни в чем не терпело недостатка» (I, 60). Возникает закономерный вопрос: почему члены совета Карфагена не были «озабочены» снабжением армии Гамилькара до момента появления римского флота? Возможно, убаюканные сознанием полного превосходства карфагенян на море, они постоянно откладывали это дело, а может быть, думали, что Барка сам каким-либо образом решит эту проблему. В распоряжении Гамилькара имелась небольшая эскадра, и не исключено, что с ее помощью полководец доставлял войскам необходимые припасы. При таком положении дел правительство в Картхадаште могло вообще ничего не делать. Но теперь ситуация резко изменилась.

Карфагенское командование совершенно бездарно спланировало предстоящую операцию, решив одним выстрелом убить двух зайцев – снабдить армию Гамилькара всем необходимым, а заодно и разгромить римский флот. Были поставлены цели, взаимоисключающие друг друга, хотя в теории все выглядело очень гладко и пристойно. Пунийские корабли должны были принять на борт запасы продовольствия, снаряжения и деньги для уплаты наемникам. Затем прибыть к Эриксу, разгрузиться, взять на борт Гамилькара с отборными воинами и только после этого атаковать римский флот. Бестолково и бездарно, поскольку карфагенские военачальники забыли учесть самую малость – флот Катула, который вряд ли позволил бы им осуществить эти сложные маневры. Мало того, у Эрикса не было удобных и безопасных гаваней, и, чтобы выполнить все хитрые манипуляции, задуманные высшим командованием, суда пунийцев должны были подойти к самому берегу. И в случае появления римских квинквирем никаких шансов не то что на победу, но и на то, чтобы спастись бегством, у карфагенян не было. Поэтому посылать в такой рискованный рейд перегруженные суда, укомплектованные неподготовленными экипажами и воинами-новобранцами, было смерти подобно! Даже если исходить из того, что в Картхадаште ничего не знали о том, в каком отличном состоянии, благодаря стараниям Катула, находится римский флот. По большому счету, карфагенские корабли должны были плыть в никуда. И нет никакого сомнения, что среди тех, кто разрабатывал сей шедевр стратегической мысли, не было таких грамотных командиров, как Артабал и Карталон, иначе столь глупый план никогда бы не получил одобрения. Пунийцы действовали вопреки логике и здравому смыслу.

Перед тем как отправлять караван с припасами к Гамилькару, карфагенянам надо было уничтожить вражеский флот. Любой ценой и любыми средствами, не жалея для этого ни материальных ни людских ресурсов. Потому что решалась судьба войны, ставки в предстоящей битве взлетели до небес, и в случае очередного поражения римлян на море война могла закончиться в пользу Карфагена. И здесь даже здорового римского патриотизма могло не хватить на строительство очередного флота. Но для этого карфагенскому руководству надо было со всей серьезностью отнестись к предстоящей операции, а оно этого не сделало. Особенно удивляет тот факт, что в отряды морских пехотинцев не взяли солдат из армии Ганнона, которые после взятия Гекатомпила предавались безделью. В отличие от римских сенаторов, власти Картхадашта не сделали ровным счетом ничего, чтобы грядущее столкновение завершилось победой пунийского флота. С неопытными гребцами и воинами, перегруженные сверх всякой меры продовольствием и воинской амуницией, карфагенские корабли отправились навстречу судьбе.

Отплыв из Карфагена, пунийский флот подошел к Эгадским островам и занял позиции около островка Гиеры[67]. Ганнон выжидал благоприятного ветра, чтобы незаметно для римлян подплыть к Эриксу, разгрузить корабли и принять на борт бойцов Гамилькара во главе с их командиром. Возможно, что командующему флотом не стоило здесь задерживаться, а надо было на веслах сразу идти в пункт назначения. Потому что расстояние было невелико, а Катулу требовалось время на подготовку к битве. Но Ганнон остался на месте, и римляне в скором времени были извещены о том, что у Эгадских островов находится карфагенский флот.

Полибий пишет о том, что Гай Лутаций разгадал намерения Ганнона относительно Эрикса. Но это могло произойти только в одном случае – если римский флотоводец наверняка знал о планах карфагенского командования, а также о том, что вражеские суда перегружены и на них находятся воины-новобранцы. И если это действительно так, то можно только восхититься Катулом, сумевшим организовать хорошую службу разведки, обеспечившую сбор сведений на вражеской территории. В пользу этого предположения свидетельствует и тот факт, что римский командующий действовал настолько уверенно, будто заранее знал, что предпримет враг.

Накануне битвы Гай Лутаций сформировал корпус морской пехоты, в состав которого вошли отборные легионеры, и распределил их по судам, тем самым сделав ставку не только на маневренность кораблей, но и на абордажный бой. Катул хотел бить противника всеми доступными средствами. Закончив приготовления к битве, римский командующий перевел квинквиремы к острову Эгусе[68], находившемуся напротив Лилибея. Там флотоводец собрал военный совет и обратился к командирам и кормчим с призывом храбро сражаться с карфагенянами, а затем объявил, что битва с пунийцами состоится на следующий день. Военачальник приказал подчиненным удалить с квинквирем весь ненужный груз, бесполезный для морского сражения, и тем самым значительно повысить маневренность кораблей.

А что же Ганнон? Он по-прежнему оставался на позициях около Гиеры, выжидая попутного ветра и пытаясь выполнить безумный план стратегов из Картхадашта. Не исключено, что именно эта задержка и оказалась роковой. Когда же карфагенский командующий решился и отдал приказ плыть к Эриксу, то было уже поздно, потому что навстречу его кораблям шли римские квинквиремы. Впрочем, сражение в этот день могло и не состояться, поскольку тот самый ветер, что надувал паруса карфагенских кораблей, теперь активно мешал римлянам. На море было большое волнение, но Гай Лутаций настоял на сражении, хотя и проявил при этом определенные колебания. Однако у него не было другого выхода, римскому военачальнику приходилось выбирать между плохим развитием событий и очень плохим. Катул отдавал себе отчет, что «если решится на бой невзирая на бурю, то будет иметь дело с Ганноном, только с его войсками и с флотом, нагруженным хлебом. Если, напротив, он будет выжидать погоды и медлительностью своею допустит, чтобы неприятель переправился и соединился с сухопутным войском, то будет сражаться против кораблей быстрых, не имеющих на себе груза, против отборнейшей части сухопутных войск и, что самое главное, против отважного Гамилькара: более грозной опасности тогда не было» (Polyb. I, 60). Все эти соображения подвигли Гая Лутация рискнуть и дать врагу бой, несмотря на неблагоприятные погодные условия. Напасть на пунийцев в тот момент, когда они к этому меньше всего готовы. Тем более что Катул побаивался встречи с Гамилькаром в открытом бою и хотел решить дело в отсутствие талантливого карфагенского полководца.

Несмотря на тяжелую рану в бедре, Гай Лутаций решил лично повести корабли в бой. Но поскольку он не мог стоять на ногах, то был вынужден руководить сражением, лежа на носилках (Val. Max. II, 8.2), а все команды передавать через претора Квинта Валерия Фальтона. Когда Катулу доложили, что вражеский флот на всех парусах идет к Эриксу, он приказал перекрыть ему путь и построить квинквиремы в одну линию, носами в сторону неприятельских кораблей. Отлично вымуштрованные экипажи быстро и уверенно осуществили этот маневр, и изумленные карфагеняне увидели надвигающийся на них римский флот. Поняв, что боя не избежать, Ганнон приказал убрать паруса и атаковать противника. Так началась битва при Эгадских островах.

Сражение было яростным и скоротечным. Квинквиремы как стая волков накинулись на пунийский флот и в нескольких местах разорвали его боевую линию. Римляне искусно делали «проплыв» вдоль карфагенских кораблей, ломая весла и сдирая бортовую обшивку, били бронзовыми таранами в борта, забрасывали вражеских моряков и гребцов копьями и дротиками. Абордажные мостики с грохотом падали на палубы пунийских пентер и тетрер, легионеры перебирались на неприятельские корабли и вступали в бой с карфагенскими воинами. В завязавшихся схватках римляне ударами тяжелых щитов сбрасывали в воду пунийских новобранцев, а остальных загоняли на корму и вынуждали сложить оружие.

Римляне действовали слаженно и грамотно, Катул сделал ставку на искусный маневр и теперь бил карфагенян их же оружием. Легкие и подвижные квинквиремы таранили неуклюжие пунийские суда, которые камнем шли на дно. Карфагенские кормчие пытались уйти от этих разящих ударов, но их корабли были сильно перегружены, а плохо обученные гребцы не могли слаженно выполнять команды, требующие быстроты и сноровки. Строй карфагенских кораблей развалился, каждый капитан теперь действовал сам по себе. Квинквиремы кружили вокруг сбившихся в кучи вражеских судов, выбирая себе жертву, наносили разящий удар, а затем быстро отплывали, чтобы атаковать другое судно. Гай Лутаций прочно завладел инициативой и не собирался ее отдавать.

Но карфагеняне не собирались сдаваться, кормчие разворачивали корабли и шли в атаку на римлян. Увлекшись боем, командиры квинквирем не всегда замечали опасность, и тогда мощные удары пунийских таранов крушили вражеские суда. Лучники и пращники обрушили на корабли римлян град метательных снарядов, убитые и раненые легионеры падали в воду, где их безнаказанно добивали карфагеняне. Несколько квинквирем не смогли вытащить тараны из пробитых бортов вражеских кораблей, лишились маневренности и были потоплены пунийцами. Однако преимущество римлян было велико и потери карфагенян быстро росли.

Увидев, что никаких шансов на победу нет и что к Эриксу прорваться невозможно, Ганнон приказал подать сигнал к отступлению. На уцелевших кораблях карфагеняне поспешно поднимали паруса и уходили обратно к Гиере. Внезапно ветер изменил направление и помог беглецам оторваться от устремившихся в погоню квинквирем, но римляне не особенно усердствовали в преследовании, они сосредоточились на уничтожении вражеских кораблей, попавших в окружение. Вскоре все было закончено. Лишь остовы разбитых судов, обломки дерева, обрывки снастей и тысячи мертвых тел покачивались на волнах. Как напоминание о величайшем морском сражении, в котором решился исход Первой Пунической войны.

Битва при Эгадских островах произошла 10 марта 241 года до н. э., об этом мы узнали благодаря Евтропию: «Случилось это за 6 дней до ид марта» (II, 27). По мнению Тита Ливия, среди побед, одержанных римлянами на суше и на море во время Первой Пунической войны, «вершиной успеха была победа консула Гая Лутация над пунийским флотом при Эгадских островах» (Per.19). Анней Флор рассказал об этой битве так, как будто песню пропел: «При консуле Лутации Катуле у Эгадских островов был положен конец войне: произошло самое крупное морское сражение. Флот врага был перегружен войсковыми обозами, войском, осадными башнями и оружием, словно на нем уместился весь Карфаген; это и принесло ему гибель. Римский флот, удобный, легкий, надежный и в некотором роде походный, вступил как будто в конное сражение: веслами действовали словно поводьями, и на любые удары подвижные ростры отзывались словно живые. В самое короткое время разбитые вражеские суда покрыли своими обломками все море между Сицилией и Сардинией. Победа была такова, что не возникло необходимости в разрушении вражеских стен. Казалось излишним сокрушать крепость и стены, когда Карфаген уже был побежден на море» (I, XVIII). Но если отбросить лирику, то все сказанное выше будет верно.

Не менее красочно поведал о сражении при Эгадских островах и Павел Орозий: «Пунийцы с флотом в четыреста кораблей и с огромной армией подступают к Сицилии. Лутаций оказался не более медлителен, а напротив, с удивительной скоростью он упреждает замыслы пунийцев. После того как ночью у Эгадских островов корабли обоих [флотоводцев] подошли друг к другу настолько близко, что чуть не переплелись их якоря, на рассвете первым дал сигнал к сражению Лутаций. Побежденный в ожесточенном сражении Ганнон развернул корабль и возглавил бегство. Некоторая часть его войска устремилась с ним в Африку, другие бежали в Лилибей» (IV, 10, 6–7). Что же касается Евтропия, то он лишь подчеркнул масштабы битвы и храбрость римлян: «В консульство Гая Лутация Катула и Авла Постумия Альбина на двадцать третий год Пунической войны на Катула было возложено ведение войны против африканцев. Он отправился с тремястами кораблями в Сицилию; африканцы снарядили против него четыреста [кораблей]. Никогда не сражались на море такие великие силы. Лутаций Катул взошел на корабль больным; в предыдущей битве он был ранен. У Лилибея, города в Сицилии, [римляне] сражались с великой римской доблестью» (II, 27). Аврелий Виктор в несколько раз увеличивает количество потерянных карфагенянами кораблей и делает командиром карфагенского флота не Ганнона, а Гамилькара: «Гай Лутаций Катул, выступив в Первой Пунической войне против карфагенян с тремястами кораблей, частью потопил, частью захватил у Эгатских островов, расположенных между Сицилией и Африкой, шестьсот вражеских судов с продовольственным и прочим грузом под командой Гамилькара и положил этим конец войне» (XLI).

При описании битвы у Эгадских островов античные авторы называют совершенно разные цифры как участвовавших в битве флотов, так и понесенных ими потерь. Орозий пишет о том, что флот Катула насчитывал 300 кораблей (IV, 10, 5), а армада Ганнона – 400 (IV, 10, 6). Потери римлян, по его мнению, составили всего 12 кораблей, а у карфагенян 63 судна были захвачены, 125 отправлены на дно, 32 000 человек попали в плен, а 14 000 убиты. Евтропий также исчисляет римский флот в 300 боевых кораблей, а карфагенский – в 400 судов (II, 27), его данные полностью совпадают с цифрами Орозия, так же как и сведения о потерях сторон в битве, за тем исключением, что количество пленных пунийцев Евтропий определяет в 13 000 человек (II, 27).

Обратимся к Диодору Сицилийскому: согласно тексту его «Истории», Катул привел к берегам Сицилии 300 боевых кораблей и 700 грузовых судов, которые не должны были принимать участие в битве. Флот Ганнона насчитывал 250 военных кораблей, количество транспортников историк не называет. Согласно Диодору, пунийцы потеряли в битве 117 судов, причем 20 из них были захвачены вместе с командами. Потери римлян историк определяет в 80 кораблей, из которых 30 утонули, а остальные более или менее пострадали. В плен попали от 4040 до 6000 пунийцев (Diod. XIV, 11).

Полибий не приводит данных о численности римского и карфагенского флотов, а лишь отмечает, что квириты построили 200 новых квинквирем (I, 59). Согласно его данным, 50 карфагенских кораблей было потоплено, а 70 захвачено вместе с командами, причем пленных оказалось «немного меньше десяти тысяч человек» (Polyb. I, 61). Если же говорить о том, какие из приведенных выше данных о потерях являются достоверными, то я отдал бы предпочтение цифрам Диодора Сицилийского. Орозий и Евтропий явно брали свои сведения из одного источника, где присутствует очень заметный перекос в пользу римлян. Полибий и Диодор в данной ситуации лица незаинтересованные, им нет никакого смысла приукрашивать подвиги квиритов. Но, в отличие от Полибия, сицилиец предоставляет более подробную информацию, ссылаясь при этом и на других историков, в частности на Филина.

Подведем итоги. Картхадашт потерпел сокрушительное поражение в решающем сражении Первой Пунической войны, причем главными виновниками катастрофы в большей степени были не римляне, а карфагенские власти. Свято уверовав, что после победы при Дрепане господство на море принадлежит Карфагену, они оставили в небрежении флот и жестоко за это поплатились. Подобная безответственность в разгар войны не могла привести ни к каким иным результатам, кроме тех, к которым привела. Карфагенские солдаты и моряки сражались храбро, и не их вина, что правительство приложило максимум усилий к тому, чтобы битва при Эгадских островах закончилась так, как закончилась, а не иначе.

Дион Кассий пишет о том, что после разгрома Ганнон бежал в Карфаген, но был схвачен, осужден и приколочен к кресту. В самом начале противостояния один Ганнон сдал римлянам Мессану и в значительной мере поспособствовал неудачному исходу войны, а другой Ганнон проиграл решающее сражение и тем самым поставил в нем жирную точку. Участь обоих была одинакова.

После победы при Эгадских островах Катул атаковал город Эрицину и овладел им после кровопролитного штурма, во время которого были убиты 2000 пунийцев (Oros. IV, 10, 8). Эта катастрофическая череда неудач заставила карфагенское правительство начать мирные переговоры. Несмотря на то, что многие члены совета требовали продолжения войны, никто не знал, как это сделать. А может, и не хотели знать. На море господствовал флот Катула, Лилибей и Дрепан были в тесной осаде. Правда, Гамилькар еще сражается на Эриксе, но как долго он там продержится без припасов и подкреплений? В распоряжении правительства была армия Ганнона, однако проблема заключалась в том, как ее перебросить на Сицилию. Единственным вариантом для карфагенян было строительство нового флота, но государственная казна была пуста. Обращаться же к народу, как это сделали сенаторы в Риме, члены совета не стали. На Сицилию был отправлен корабль с посланцами совета, которые должны были наделить Гамилькара Барку неограниченными полномочиями для заключения мира с Римской республикой.

Как отнесся к этому Гамилькар? Полибий приводит свою версию развития событий: «Барка исполнил долг военачальника честно и разумно, именно: до тех пор пока положение дел допускало какую-нибудь надежду на успех, он не останавливался ни перед какими усилиями и опасностями и, как подобает военачальнику, испытал все средства, обещавшие победу. Но когда положение ухудшилось и у него не оставалось более никакой надежды на спасение вверенных ему воинов, Барка сознательно и благоразумно покорился обстоятельствам и отправил к римлянам послов для переговоров об окончании войны и заключении мира. От вождя требуется, чтобы он умел одинаково верно определять моменты как для победы, так и для отступления» (I, 62).

Несколько иначе изображает настроение Гамилькара Корнелий Непот: «Он, горя желанием сражаться, решил все же хлопотать о мире, поскольку понимал, что отечество, истощившее свои средства, не в состоянии более выносить превратности войны; но при этом он уже тогда лелеял мысль возобновить борьбу при первых же благоприятных обстоятельствах и биться с римлянами до тех пор, пока они не победят в честном бою или не поднимут руки вверх в знак поражения. С таким намерением он и заключил мир, проявив при этом особое упорство: когда Катулл настаивал на том, что война может быть прекращена только при условии, если Гамилькар и его люди, занимавшие Эрикс, удалятся из Сицилии, сдав оружие, тот заявил, что отечество его согласно подчиниться, но сам он скорее умрет, чем возвратится домой с таким позором, ибо недостойно его чести выдать противнику то оружие, которое родина вручила ему на битву с врагом. И Катулл уступил его непреклонности» (Nep. Ham.1). В изображении Корнелия Непота Гамилькар предстает бесстрашным воином, полководцем, который не считает себя побежденным. Человеком, готовым сражаться за свою честь и честь страны до конца, несмотря на то, что шансы на победу были минимальные. Лично мне трактовка Непота нравится больше, чем рассказ Полибия.

Катул с радостью ухватился за мирные инициативы Барки. Римский полководец знал, насколько республика истощена войной и что если борьба вспыхнет с новой силой, то ее исход предсказать будет трудно. С другой стороны, Гай Лутаций понимал, что ему представился уникальный шанс победоносно закончить эту войну и навеки вписать свое имя в историю. Скоро должен был прибыть новый консул и сменить Катула на посту командующего, поэтому военачальник справедливо опасался, что лавры победителя могут достаться другому человеку. Исходя из этих соображений, Гай Лутаций согласился заключить мирный договор с Карфагеном и выполнил все требования Барки.

Что касается Гамилькара, то для него война с Римом будет продолжаться до самой смерти. Пусть и в несколько другой форме.

Полибий в общих чертах приводит текст вышеупомянутого договора: «На нижеследующих условиях, если они угодны будут и народу римскому, должна быть дружба между карфагенянами и римлянами: карфагеняне обязаны очистить всю Сицилию, не воевать с Гиероном, не ходить войною ни на сиракузян, ни на союзников их; карфагеняне обязаны выдать римлянам всех пленных без выкупа; карфагеняне обязаны уплатить римлянам в продолжение двадцати лет две тысячи двести эвбейских талантов серебра» (I, 62). Условия соглашения были достаточно мягкими и вызвали в Риме справедливое возмущение. На Сицилию отправилась комиссия из десяти сенаторов, чтобы на месте разобраться в ситуации и принудить пунийцев к миру на более выгодных для римлян условиях. Но толку от этого было немного, поскольку, ознакомившись с положением дел на острове, уполномоченные оставили суть договора без изменений и ужесточили только некоторые пункты. Например, сократили срок выплаты контрибуции до десяти лет и потребовали от карфагенян очистить все острова между Италией и Сицилией. Рим был крайне измучен войной и находился не в том положении, чтобы загонять противника в угол.

О том, в каком плачевном положении находилась республика, свидетельствует один показательный факт. Тит Ливий пишет, что в начале Первой Пунической войны «цензоры проводят перепись с очистительными жертвами; граждан насчитано 382 234 человека» (Per.16). После 249 года до н. э. историк сделает запись несколько иного свойства: «граждан по переписи насчитано 241 212 человек» (Per.19). Ситуация для римлян выглядит крайне удручающей, и было бы странно, если бы они рискнули радикально изменять условия мирного договора в свою пользу. Его дополненный текст мы также находим во «Всеобщей истории» Полибия: «Карфагеняне обязуются очистить Сицилию и все острова, лежащие между Италией и Сицилией. Союзники той и другой стороны должны быть обоюдно неприкосновенны. Ни одна сторона не вправе во владениях другой приказывать что-либо, возводить какое-либо общественное здание, набирать наемников, вступать в дружбу с союзниками другой стороны. В десятилетний срок карфагеняне обязуются уплатить две тысячи двести талантов и теперь же внести двести. Всех пленников карфагеняне обязуются возвратить римлянам без выкупа» (Polyb. II, 27).

Со слов Аппиана, договор выглядел следующим образом: «Условия, на которых они договорились, были следующие: пленников из числа римлян и перебежчиков, сколько их ни было у карфагенян, тотчас отдать римлянам и отказаться в пользу римлян от Сицилии и других меньших островов, которые находились около Сицилии; карфагеняне не должны начинать войны с сиракузянами или с тираном Сиракуз Гиероном, не должны набирать наемников в Италии, обязаны внести как контрибуцию римлянам за войну две тысячи эвбейских талантов в двадцать лет, привозя в Рим взнос каждого года. Эвбейский же талант имеет семь тысяч александрийских драхм» (V, 2). Как видим, историк из Александрии просто объединил первоначальный и дополненный тексты договоров в один.

Некоторые подробности добавляет Евтропий: «Пленные римляне, которыми владели карфагеняне, были возвращены. Также карфагеняне запросили, чтобы им было позволено выкупить пленных из числа тех африканцев, которыми владели римляне. Сенат повелел отдать без выкупа тех, кто был под общественной охраной; тех же, которыми владели частные лица, вернуть в Карфаген, выплатив владельцам выкуп большей частью из казны, а не [за счет] карфагенян» (II, 27). Аврелий Виктора просто свалил все в кучу, когда рассказывал об условиях, которые Катул выдвинул побежденным карфагенянам: «По просьбе пунийцев он предоставил им мир на следующих условиях: уступить [римлянам] Сицилию, Сардинию и прочие острова, расположенные между Италией и Африкой, очистить Испанию до Эбро» (XLI). Сардинию римляне захватят только через несколько лет, а что касается Испании, то здесь историк явно подразумевал соглашение между Римом и карфагенским полководцем Гасдрубалом Красивым, заключенное в 222 году до н. э.

Как оценивать данный договор? Отказ карфагенян от Сицилии лишь зафиксировал существующее положение дел, поскольку весь остров, за исключением Лилибея и Дрепана, был уже захвачен римлянами. А после поражения пунийского флота при Эгадских островах падение этих городов становилось лишь вопросом времени. Как и капитуляция армии Гамилькара. Контрибуцию тоже нельзя было назвать слишком большой, особенно по сравнению с той, какую римляне наложат на державу Селевкидов в 188 году до н. э., – 15 000 талантов! По сравнению с этой астрономической суммой 3200 талантов, которые должны были выплатить карфагеняне, выглядят весьма скромно. При этом сквозь заключенный договор просматривается главное – Карфаген сохранил статус великой державы. И пусть он потерпел в войне поражение, это не значило, что он от нее не оправится, удар, нанесенный Римом, не был смертельным. Противоречия между двумя державами не получили должного разрешения, и вопрос дальнейшего выяснения отношений просто откладывался до лучших времен, что делало новую войну неизбежной.

Так почему же в Первой Пунической войне при практически равных возможностях победил Рим, а не Карфаген? Причин можно назвать несколько, но главной будет только одна: «То, что римлян наибольше побуждало к войне, был воинственный дух их» (Polyb. I, 59). Члены карфагенского совета могли сколько угодно сотрясать воздух воинственными заявлениями после поражения у Эгадских островов и громко требовать продолжения боевых действий, но что было толку от этих криков? В схожей ситуации сенаторы обратились к гражданам Рима за помощью и получили ее, а в Карфагене мы ничего подобного не наблюдаем. Возможно, в правительстве знали, что толку от такого призыва не будет. Да и карфагенских олигархов могла обуять жадность, поскольку затраты на создание нового флота легли бы и на них. По большому счету, практически со всеми встававшими перед ними во время войны проблемами карфагеняне успешно справлялись. Когда некомпетентность высшего командного состава пунийской армии стала просто зашкаливать и возникла угроза самому существованию государства, появился спартанец Ксантипп, резко изменивший ход войны. А затем пришли командир гарнизона Лилибея Гимилькон и Гамилькар Барка, показавшие римлянам, что и карфагеняне умеют хорошо воевать на суше. Аналогичная ситуация сложилась и в войне на море. После унизительных поражений при Милах и мысе Экном, происшедших в результате самоуверенности и ошибок пунийских флотоводцев, карфагеняне сделали правильные выводы. Бездарных командиров сменили талантливые военачальники Атарбал и Карталон. Они противопоставили грубой римской силе маневр и профессионализм карфагенских моряков, что привело к блистательной победе у Дрепана, а затем и к отказу квиритов от борьбы за господство на море. Но роковую роль сыграла безответственность правительства Картхадашта, оставившего флот в небрежении. И здесь мы вновь подходим к тому, что Полибий назвал «воинственным духом». Если римляне сознательно пошли на огромные затраты ради достижения победы и пожертвовали личные средства на строительство флота, то карфагеняне этого решающего шага не сделали. По мнению Полибия, финал был вполне закономерен: «Как бы то ни было, в описанной выше войне оба государства оказались равносильными как по смелости замыслов и могуществу, так в особенности по ревнивому стремлению к господству; но что касается граждан, то во всех отношениях римляне проявили большую доблесть» (I, 63). С этим мнением невозможно не согласиться.

Итоги Первой Пунической подвел Полибий: «Такой конец имела война из-за Сицилии между римлянами и карфагенянами, и таковы были условия мира. Длилась она непрерывно двадцать четыре года и была продолжительнее, упорнее и важнее всех войн, какие известны нам в истории. Не говоря о прочих битвах и средствах вооружения, о чем рассказано нами выше, в одном из сражений противники выставили больше пятисот, а в другом – немного меньше семисот пятипалубных судов. В этой войне римляне потеряли до семисот пентер, считая и погибшие в кораблекрушениях, а карфагеняне – до пятисот» (I, 63). В похожем духе высказался и Аппиан: «Этим окончилась первая война римлян и карфагенян из-за Сицилии, продолжавшаяся двадцать четыре года. Во время этой войны у римлян погибло семьсот кораблей, у карфагенян – пятьсот. Таким образом, римляне овладели большей частью Сицилии, которой целиком раньше владели карфагеняне; на жителей острова они наложили подати и, распределив морские повинности между городами, стали посылать в Сицилию на каждый год претора. В вознаграждение за ту помощь, которую сиракузский тиран Гиерон оказал им в этой войне, они сделали его другом и союзником» (V, 2).

Именно для Гиерона установление римского господства над островом было наибольшей проблемой, поскольку ни о какой самостоятельной внешней политики Сиракуз теперь даже речи не было. С карфагенянами царь мог торговать и воевать, заключать договоры и разрывать их, а с римлянами ему оставалось только одно – подчиняться. И если самого Гиерона такое положение дел в какой-то мере устраивало, то его подданных – нет. Что и проявилось после смерти царя во время Второй Пунической войны.

Но еще большие последствия первая война с Карфагеном имела для Римской республики: «Отсюда ясно, что римляне не случайно и бессознательно, как думают о том некоторые эллины, но с верным расчетом и по изощрении своих сил в столь многочисленных и важных битвах не только возымели смелую мысль о подчинении и покорении мира, но и осуществили ее; доказать это мы поставили себе целью с самого начала» (Polyb. I, 63). По мнению греческого историка, именно с этой победы начался путь квиритов к всемирному владычеству, для них эта война стала лишь очередной ступенькой наверх.

Огромную роль в том, что Первая Пуническая война закончилась в пользу Рима, сыграл Гай Лутаций Катул. Именно он смелой атакой захватил гавань Дрепана и заблокировал город, благодаря его неустанным стараниям римский флот превратился в грозную силу. Грамотное руководство Катула в битве при Эгадских островах привело к разгрому пунийской армады. Гай Лутаций проявил себя как талантливый организатор, храбрый воин и толковый военачальник. Его заслуги перед Римом были бесспорны, и отрицать их было глупо. Но неожиданно разразился скандал.

Слово предоставляется Валерию Максиму: «Есть смысл рассказать о судебном процессе, на котором триумфальное право оспаривалось и победило в прениях между самыми высокопоставленными людьми. Консул Гай Лутаций и претор Квинт Валерий уничтожили крупный пунийский флот близ Сицилии, и в связи с этим сенат постановил предоставить триумф консулу Лутацию. Когда же Валерий запросил для себя то же право, Лутаций ответил, что нечестиво для триумфа ставить на один уровень более высокую и более низкую ветви власти. Дебаты настойчиво продолжались. Валерий призвал Лутация к торжественной клятве, что пунийский флот действительно был уничтожен под его командованием. Лутаций не колеблясь подтвердил это. Судьей в их споре был назначен Атилий Калатин, и при нем Валерий сообщил, что раненый консул все сражение пролежал на носилках, а ответственность за командование принял на себя он. Тогда Калатин, прежде чем Лутаций поведал свою версию, сказал: “Ответь, Валерий, если вы двое, имея разные мнения, спорите насчет того, кому следует приписать успех битвы, то, как по-твоему, что ценится выше: команды консула или претора?” Валерий ответил, что он не оспаривает первенство консульских полномочий. “А теперь так, – сказал Калатин, – допустим, ты получил два взаимоисключающих предсказания, какому из них ты скорее последуешь?” “Конечно, консульскому”, – ответил Валерий. “Вот теперь понятно, – сказал Калатин, – раз уж я взялся рассудить вас насчет того, чьи команды и предсказания первичны, и ты признался, что в обоих случаях консульские, для меня сомнений не осталось. Поэтому, Лутаций, хотя ты еще ничего не сказал, я склоняюсь в твою пользу”. Удивительным образом был решен этот открытый спор: судья добился права высочайшей чести для более достойного Лутация, но и на Валерия не легло пятно бесчестия, хоть он и домогался награды за храбрую и успешную битву не совсем законным путем» (II, 8.2).

И все-таки Фальтон триумф получил. Торжественное вступление в столицу Гая Лутация состоялось 4 октября 241 года до н. э., а через два в триумфальном шествии по Риму прошествовал и Квинт Валерий.

Карфагенская армия покидала Сицилию. Пунийцы оставили лагерь на Эриксе и прибыли в окрестности Лилибея, где Гамилькар неожиданно сложил с себя обязанности главнокомандующего и уплыл в Африку. Полководец не мог смириться с тем, что карфагенское правительство, вместо того чтобы продолжать борьбу, решило заключить с римлянами позорный мир. Армия Гамилькара Барки не была побеждена на поле боя, наоборот, ситуация в Сицилии складывалась так, что в любой момент мог наступить перелом в войне. Гамилькар знал, насколько был истощен Рим и каких трудов стоило сенату собрать деньги на строительство нового флота. Если бы командующий карфагенским флотом Ганнон проявил чуть больше предусмотрительности, то все могло сложиться по-другому. Мало того, Гамилькар полагал, что и после поражения у Эгадских островов ничего потеряно не было. Просто правительству и гражданам Карфагена надо было проявить ровно столько же стойкости и самоотверженности, сколько проявили их враги в Риме. Однако карфагеняне смалодушничали и решили капитулировать. Гамилькар не желал больше участвовать в национальном позоре и поэтому поспешил покинуть Сицилию.

Эвакуацией карфагенской армии в Африку занялся комендант Лилибея Гескон. Это был умный и дальновидный человек, хорошо знающий, что представляют собой наемные солдаты. Военачальник умел разговаривать с этим разношерстным воинством и пользовался определенным уважением среди солдат удачи. Это было особенно важно ввиду того, что армия была многонациональной: «Войска состояли частью из иберов и кельтов, частью из лигистинов и балеарян, и лишь немного было полуэллинов[69], большею частью перебежчики и рабы; самую многолюдную долю наемников составляли ливияне» (Polyb. I, 67). Как видим, публика была самая разнообразная.

Гескон исходил из того, что если переправить в Африку всех наемников сразу, то это может привести к очень негативным последствиям. Во-первых, большое скопление вооруженных людей в одном месте уже само по себе представляет опасность, а во-вторых, карфагенскому правительству будет гораздо проще выплатить деньги наемникам по частям, а не всю сумму разом. Гескон полагал, что, как только первая партия прибывших воинов высадится в Карфагене, власти с ними рассчитаются и отправят по домам. Поэтому комендант Лилибея отправлял войска из Сицилии по частям и с достаточно большими промежутками. Он и предположить не мог, что глупость и жадность соотечественников разрушат все его разумные начинания.

После окончания войны с Римом Карфаген находился в крайне сложном положении, его казна была полностью истощена. Тем не менее при желании можно было найти средства для того, чтобы расплатиться с наемниками, особенно с учетом того, как грамотно действовал Гескон. Трудно сказать, кому первому из членов карфагенского правительства пришла в голову безумная мысль, что если все наемники соберутся в Карфагене, то они добровольно откажутся от некоторой части причитающихся им денег. Остальные представители правящей элиты с энтузиазмом ухватились за предложенную идею, но при этом даже не подумали, как этот бред можно воплотить в жизнь. Неужели финансовые воротилы Картхадашта не знали, что человек редко отказывается от денег по собственной воле, а тем более – если они заработаны собственным потом и кровью? Знали, не могли не знать. Тем не менее правительство проявило удивительную политическую близорукость, граничившую с откровенной глупостью. Члены совета даже не потрудились проанализировать ситуацию, чтобы понять, к каким катастрофическим последствиям может привести их погоня за прибылью и чем может обернуться для страны подобная безответственность.

Отряды наемников один за другим прибывали в Карфаген и располагались на постой в городских предместьях. Это сразу же породило массу проблем, поскольку толпы вооруженных людей без дела шатались по улицам столицы, задирали горожан и провоцировали различные конфликты. Пьянство и драки были среди наемников обычным явлением, и чем дольше они находились в городе, тем больше накалялась обстановка. Резко усилилось количество грабежей и разбойных нападений, которые теперь происходили не только по ночам, но и при свете дня. Карфагеняне боялись выходить на улицы, прятались по домам и в итоге были вынуждены потребовать от властей навести порядок в Карфагене. Командиров наемников вызвали на заседание совета и предложили покинуть Картхадашт. Им предлагалось увести войска в город Сикка[70] и там дожидаться, когда будет собрана необходимая сумма денег для выплаты жалованья. А чтобы воины не чувствовали себя обиженными, власти Карфагена выдадут солдатам деньги на необходимые нужды. Военачальников такое предложение полностью устроило, и они отправились сообщить об этом своим людям.

Наемникам уже надоел Карфаген, и они с радостью восприняли идею покинуть опостылевший город. Но теперь возникла новая проблема, потому что солдаты решили оставить в Карфагене как все свое добро, так и свои семьи. Исходили из того, что все равно скоро придется возвращаться за деньгами. В правительстве реально опасались, что в этом случае, многие воины либо быстро вернутся обратно в город, либо не захотят его покидать вовсе. Поэтому власти настояли на том, чтобы воины забрали с собой как нажитое непосильным трудом барахло, так и своих домашних. Пусть и с неудовольствием, но наемники выполнили это предписание, и вскоре горожане с облегчением наблюдали с крепостных стен Картхадашта, как на горизонте исчезают последние колонны разноплеменного воинства.

Впрочем, беды карфагенян еще только начинались. Если в столице наемники еще как-то старались держать себя в руках, то в Сикке эта братия разгулялась не на шутку. Воины отложили в сторону оружие и стали предаваться всем доступным в городе удовольствиям. Тем более что таковые там присутствовали в изобилии: «В городе Сикка имеется храм Венеры, где собираются матроны и откуда отправляются продаваться за деньги, смешивая честное супружество с бесчестными связями» (Val. Max. II, 6.15). Можно сказать, что отдых у ветеранов удался на славу. Но их можно понять, поскольку люди, вышедшие живыми из горнила жесточайшей войны, имели полное право отдохнуть от ратных трудов. Невозможно понять только позицию карфагенского правительства.

Ничего так не подрывает армейскую дисциплину, как длительное безделье и ничегонеделание (пьяные оргии и загулы не в счет). Не стали здесь исключением и наемные войска Карфагена. В некогда грозной армии начался стремительный процесс разложения, усугубляемый неясностью ситуации с выплатой обещанных денег. Не имея достоверной информации от совета о своих финансовых делах, многие наемники стали самостоятельно высчитывать причитающиеся им суммы. В результате количество денег, которое им задолжали, выросло в несколько раз, а воины свято уверовали в то, что пунийцы заплатят им ровно столько, сколько они сами себе насчитали. Многие говорили о том, что во время боев на Сицилии карфагенские полководцы не раз обещали солдатам щедрые подарки, и теперь, когда война закончилась, пришло время их получить. Как и должно было произойти, планы карфагенских олигархов убедить наемников отказаться от причитающихся им денег потерпели крах. Мало того, солдаты теперь рассчитывали на более значительные суммы. Как известно, скупой платит дважды, и правительство Картхадашта не стало здесь исключением из общего правила.

Ситуация в Сикке была очень тревожной, когда в городе объявился наместник карфагенской Ливии Ганнон. Наемники возрадовались, поскольку решили, что сейчас им будут выплачены все долги, и, когда посланец взял слово, стали его внимательно слушать. Но чем дольше говорил Ганнон, тем большее недоумение отражалось на лицах ветеранов, а когда наместник закончил свою речь, на него смотрели как на дурачка. Солдаты не могли поверить в то, что стоявший перед ними человек только что пытался убедить их отказаться от честно заработанных денег в пользу Карфагена, потому что город находится в очень сложном финансовом положении и не может удовлетворить всех требований наемников. Но когда воины поняли, что Ганнон все-таки в здравом уме и не шутит, их настроение резко изменилось. Наемники стали собираться по группам и племенам, чтобы обсудить слова карфагенского уполномоченного, они спорили до хрипоты, решая, как поступить в сложившейся ситуации. Ганнону не доверяли, поскольку он на Сицилии не воевал, ничего солдатам не обещал, и поэтому его визит теперь рассматривался как провокация. Если воины могли потребовать исполнения своих обязательств от Гамилькара, то от Ганнона в этом вопросе не было никакого толку. Он мог просто сказать, что не знает, кто и чего пообещал солдатам во время войны.

Но и Ганнон проявил себя не с самой лучшей стороны. Наместник не был полиглотом, не владел языками и поэтому был вынужден вести переговоры с наемниками через их командиров. И здесь все зависело от того, какие цели преследовали военачальники и насколько сильно они искажали слова Ганнона. Многие действительно не понимали речей карфагенского уполномоченного, поскольку могли говорить только на своем родном языке, но некоторые из командиров сознательно придавали словам Ганнона совершенно противоположный смысл. В итоге договаривающиеся стороны так и не поняли друг друга. Возникли взаимные претензии, ситуация вновь накалилась до предела. В лагере начались разброд и шатание, солдаты стали требовать от своих командиров решительных действий в отношении карфагенского правительства. Долго тлевшие угли мятежа вспыхнули ярким пламенем, и 20 000 наемников покинули Сикку, выступив на Карфаген. Когда армия восставших разбила лагерь около Тунета, над столицей нависла смертельная угроза.

Только теперь до карфагенских властей дошло, какую чудовищную ошибку они совершили, когда пошли на поводу у своей жадности и отвергли разумные советы Гескона. Оставалось только сожалеть о том, что наемники ушли со всем своим добром и семьями, лишив карфагенян ценных заложников. Но пунийцы сами заставили их это сделать, что при сложившихся обстоятельствах еще больше усугубляло ситуацию, поскольку никаких рычагов влияния на восставшую армию у властей Карфагена не было. Мало того, в городе практически не осталось боеспособных войск, которые могли бы подавить мятеж. Поэтому карфагенянам пришлось договариваться с восставшими.

Из города в лагерь наемников зачастили многочисленные посланцы, целью которых было составить перечень требований солдат и удовлетворить их по мере возможности. Когда из Карфагена стали поступать товары первой необходимости, то наемники стали покупать их по цене, назначенной ими самими. И здесь произошло самое худшее из того, что могло случиться: видя, что пунийцы их боятся, мятежники стали выдумывать все новые и новые требования, а перепуганные насмерть власти спешили их исполнить. Лавина сорвалась и покатилась вниз, а остановить ее уже не было возможности. По свидетельству Полибия, наемники потребовали, чтобы им заплатили за павших во время войны лошадей, а также за хлеб, который не был своевременно доставлен в расположение. Причем расчеты должны были производиться по ценам, установленным в военное время (Polyb. I, 68). Но карфагенское правительство проглотило и эту выходку разбушевавшихся воинов. Солдаты искренне полагали, что раз они ушли с Сицилии непобежденными после долгих лет войны с римлянами, то вряд ли теперь в регионе найдется сила, способная оказать им сопротивление. Карфагенское правительство оказалось загнано в угол и не придумало ничего лучше, как доверить ведение переговоров с восставшими одному из военачальников, воевавших на Сицилии. Человеку, которого солдаты знали и уважали. Проблема заключалась в том, что сделать это надо было значительно раньше. К тому же солдаты не хотели видеть в качестве посла Гамилькара Барку, они были раздражены тем, что он по доброй воле отказался от командования армией, бросил их на Сицилии и уплыл в Карфаген. Идеальной кандидатурой для ведения переговоров представлялся комендант Лилибея Гескон, к которому наемники относились с большим уважением, помня его заботу о них во время эвакуации армии в Африку.

Понимал ли Гескон, на какое опасное дело идет? Не мог не понимать. Но он был храбрым человеком, любил Карфаген и как солдат был готов исполнить любой приказ. Сказано договариваться с мятежниками – значит, так тому и быть. Прибыв в окрестности Тунета с крупной суммой денег, Гескон собрал командиров наемников и провел с ними переговоры. Разъяснив сложившуюся ситуацию, военачальник пообещал выплатить все долги и посоветовал не обострять отношения с карфагенянами, от которых зависит финансовое положение солдат, после чего приступил к выплатам денег. Причем повел дело очень хитро, раздавая жалованье по племенам, а не армии в целом, упорядочив таким образом довольно сложную и трудно контролируемую в сложившейся ситуации процедуру.

И действительно, дело пошло на лад, и казалось, что конфликт будет исчерпан, но неожиданно в процесс вмешались другие силы. В рядах наемников был некий италик Спендий, бывший раб, родом из Кампании, человек исключительной храбрости. Спендий был силен как Геракл, но, при всех своих несомненных достоинствах, исходил из того, что собственная жизнь дороже общих интересов. Он был римским перебежчиком, а к перебежчикам квириты относились с исключительной жестокостью и при заключении мирного договора всегда требовали их выдачи. Полибий ничего не пишет о том, что пункт о перебежчиках имел место в соглашении между Римом и Карфагеном после окончания Первой Пунической войны. Но это не значит, что его не было, поскольку греческий историк излагает эти события очень кратко. У Спендия были все основания тревожиться за свое будущее, потому что карфагеняне могли его выдать римлянам. Поэтому он стал сеять раздор между наемниками и Гесконом, прилагая максимум усилий, чтобы примирение между сторонами не состоялось. В этом деле у него нашелся достойный помощник.

В смутные времена всегда появляются личности, желающие половить рыбу в мутной воде и добиться для себя определенной выгоды. Именно к таким людям и относился ливиец Матос, типичный солдат удачи. Будучи в отличие от Спендия свободным человеком, он принимал самое активное участие в мятеже и больше всех агитировал за восстание против Карфагена. Но когда увидел, что враждующие стороны пришли к согласию, а правительство стало выплачивать наемникам деньги, не шутку испугался. Опасаясь, что когда все закончится, то с него спросят по всей строгости карфагенских законов, Матос примкнул к Спендию и стал подстрекать ливийцев к дальнейшему мятежу. Он говорил соотечественникам, что, как только армия будет распущена и большинство наемников вернутся на родину, то карфагеняне покарают ливийцев за учиненные беспорядки. Эти слова падали на благодатную почву, поскольку ливийцы больше всех страдали от произвола карфагенских властей.

В результате провокационных действий Спендия и Матоса среди наемников снова начались волнения, Гескона стали упрекать в том, что он задерживает выплаты за хлеб и утерянных лошадей. Ливийцы устроили очередное собрание, к ним присоединились остальные племена и отряды, а затем перед возбужденной толпой стали выступать Матос и Спендий. Их агитация имела успех среди солдат, и когда слово взяли командиры, не желавшие конфликта с карфагенянами, Спендий с Матосом дружно заорали: «Бей!» Наемники охотно откликнулись на этот призыв, не стали вдаваться в подробности и забросали ораторов камнями. Дошло до того, что как только кто-либо из военачальников начинал выступление, то наемники, даже не разобравшись, о чем он говорит и кого поддерживает, побивали говорившего камнями. Многие воины, накачавшись с утра вином, вообще не соображали, что делают, и просто шли на поводу у своих товарищей, постоянно выкрикивавших слово «Бей». Погибло немало командиров и простых солдат, а закончилось все тем, что ливийцы выбрали себе в предводители Спендия и Матоса. После этого никто уже не решался против них выступить, и вся власть над армией сосредоточилась в руках двоих авантюристов, ради достижения собственных целей решивших пожертвовать тысячами жизней своих товарищей по оружию.

Гескон понимал, к чему все идет, но как-то повлиять на события уже не мог. У него была еще возможность спастись, но он поступил иначе и решил исполнить свой долг до конца. Что греки, что римляне всегда были негативно настроены по отношению к карфагенянам, но в этот раз Полибий отдает должное мужеству коменданта Лилибея: «Всюду Гескон видел возбуждение и смуты. Но, будучи озабочен больше всего благом родины и понимая, что, наверное, самому государству карфагенян грозит беда, раз наемные солдаты обращались в диких зверей, он с опасностью для жизни продолжал настойчиво действовать по-прежнему, то призывая к себе начальников, то собирая и увещевая солдат по племенам» (Polyb. I, 70). Если бы не провокационная деятельность Матоса, Спендия и их сторонников, то вполне возможно, что Гескон и в этот раз сумел бы переломить ситуацию. Но италик и ливиец уже полностью контролировали армию, сумев частью устранить, а частью запугать всех не согласных с их планами. Они натравили на Гескона ливийцев, еще не получивших положенных денег, а сами стояли в стороне и наблюдали за развитием событий. Толпа окружила карфагенского военачальника и стала требовать выплаты жалованья. Но Гескон, возмущенный наглым поведением разнузданной солдатни, не испугался, а указал на Матоса и порекомендовал потребовать деньги с этого новоявленного командира. Ливийцы опешили от такого резкого ответа, потому что привыкли к покорности пунийских чиновников и не знали, что делать дальше. Но в это время люди из окружения Спендия и Матоса схватили Гескона, а затем стали растаскивать хранившиеся у карфагенских посланцев деньги. Толпа с воодушевлением последовала их примеру. Казна была разграблена, а Гескона и всех, кто его сопровождал, мятежники заковали в цепи и оставили под стражей. Провокация Матоса и Спендия удалась, теперь армия наемников находилась в состоянии войны с Карфагеном.

Аппиан пишет, что инициаторами мятежа оказались галлы и ливийцы: «У римлян и карфагенян был мир между собой, ливийцы же, которые, будучи подданными карфагенян, воевали вместе с ними в Сицилии, и из кельтов те, которые служили у них за плату, заявляя против карфагенян жалобы за невыплату жалования и неисполнение обещаний, стали воевать с ними весьма упорно» (App. VIII, 5). Но даже если это и так, то две племенные группы очень быстро получили поддержку остальной армии.

Восставшие понимали, что предстоят тяжелые бои и им необходима база, откуда они могли бы получать пополнение, снаряжение и продовольствие. Полибий не пишет о том, кому из предводителей наемников пришла в голову идея привлечь к восстанию племена ливийцев, но скорее всего это был Матос, ливиец по происхождению. Если бы это удалось сделать, то стратегическая ситуация в регионе радикально бы изменилась в пользу мятежников. Во время войны с Римом правительство Карфагена вело очень жесткую политику по отношению к подвластному ливийскому населению, у жителей сельской местности забирали половину урожая, а налоги на горожан увеличили в два раза. Как заметил Полибий, «при этом не было никакой пощады неимущим и никакого снисхождения; правителей отличали и ценили не тех, которые обращались с народом мягко и человеколюбиво, но тех, которые доставляли им наибольшие сборы и запасы, а с туземцами обращались крайне жестоко» (I, 73). Тех, кто не мог заплатить подати, сажали в тюрьмы.

В ливийские города отправились посланцы Матоса, и результаты превзошли все ожидания: местное население практически поголовно поддержало восставших. Узнав о том, что появилась сила, способная сокрушить могущество ненавистного Карфагена, ливийцы дали друг другу клятвы оказать всяческое содействие наемникам и добровольно отдавали драгоценности и дорогие вещи в казну мятежников. Спендий и Матос воспользовались этим обстоятельством и раздали солдатам деньги, чем еще больше укрепили свой авторитет в войсках. Восставшие не только получили средства для дальнейшего ведения войны, теперь в их лагерь стало регулярно поступать продовольствие. Со всех сторон подходили отряды ливийцев, армия Матоса и Спендия росла с каждым днем и вскоре уже насчитывала 70 000 человек (Polyb. I, 73). Ядром этой армии и самыми боеспособными ее частями были наемники, прошедшие через горнило Первой Пунической войны. Служа под командованием Гамилькара Барки, эти воины не уступали римским легионерам на поле боя и были способны решать любые поставленные перед ними задачи. Но их локальное выступление неожиданно переросло в восстание ливийцев и теперь угрожало самому существованию Карфагенской державы. Однако в столице до поры до времени не понимали размеров нависшей опасности и не осознали, что положение дел изменилось в худшую сторону.

Вскоре руководители восстания перешли к активным действиям. Во избежание различных непредвиденных случайностей наемники сильно укрепили свой лагерь в окрестностях Тунета, после чего разделили войска и взяли в осаду Утику и Гиппакрит, города, имеющие стратегическое значение. Местное население отказалось присоединиться к мятежу и теперь было вынуждено отсиживаться за крепостными стенами в ожидании помощи из Картхадашта.

Но шансов на то, что карфагеняне в ближайшее время выручат осажденные города, практически не было, потому что и столица находилась в критическом положении. Карфаген оказался отрезан от внешнего мира со стороны суши, отряды мятежников периодически перекрывали перешеек между озером и морем, по которому можно было попасть в город. Наемники закрепились на позициях около Утики и Тунета, иногда приближаясь к столице на безопасное расстояние. В Карфагене царила паника, слухи один другого страшнее будоражили воображение горожан.

Главная проблема заключалась в том, что власти Карфагена оказались совершенно не готовы к такому повороту событий. Они смирились с мятежом наемников и стали готовиться к его подавлению, но восстание ливийского населения застало их врасплох. Военный потенциал восставших увеличился в несколько раз, а среди правящей элиты Карфагена воцарилась растерянность, поскольку положение складывалось хуже некуда. Полибий просто блестяще обрисовал то катастрофическое положение, в котором оказалась Карфагенская держава: «До сих пор карфагеняне извлекали средства к частной жизни из произведений своих полей, а государственную казну и общественные запасы пополняли из доходов Ливии, кроме того, войну вели обыкновенно силами наемных войск; теперь вдруг они не только теряли все эти средства, но и видели, что они обращаются на погибель им, а потому столь нежданный оборот дела привел их в крайнее уныние и отчаяние. Они питали было постоянную надежду, что по заключении мира отдохнут немного от трудов, истощивших их за время сицилийской войны, и будут жить в довольстве. Но вышло наоборот, ибо началась еще большая и более опасная война. Прежде они боролись с римлянами за Сицилию, теперь им предстояло в домашней войне бороться за самое существование свое и своей родины. Кроме того, после поражений в стольких морских битвах они не имели ни оружия, ни морского войска, ни оснащенных судов; у них не было запасов и ни малейшей надежды на помощь извне от друзей или союзников. Теперь карфагеняне ясно поняли, сколь велика разница между войною с иноземцами, живущими по другую сторону моря, и внутренними междоусобицами и смутами. К тому же главными виновниками стольких тяжких бед были они сами» (I, 71). С Полибием невозможно не согласиться: именно жадность и безответственность правящих элит Карфагена привели к таким крайне негативным последствиям.

В эти трудные времена правительство наконец-то взялось за ум. Поскольку в данный момент государство не располагало боеспособными вооруженными формированиями, то в армию призвали всех граждан, пригодных для воинской службы. Все корабли, уцелевшие в битвах Первой Пунической войны, были оснащены заново и укомплектованы командами гребцов, но, поскольку пентер не хватало, то флот усилили большими лодками. Командиры день и ночь тренировали отряды пехоты и городской конницы, в столицу морем прибывали новые отряды наемников, набранные в областях, не затронутых восстанием. В самом Карфагене находилось около двух сотен боевых слонов, что значительно усиливало ударный потенциал новой армии. Но войскам требовался командующий, и на эту должность был назначен Ганнон, имевший некоторый опыт войны против ливийских племен и нумидийцев. Выбор оказался на редкость неудачным, поскольку, будучи прекрасным организатором, Ганнон оказался бездарным военачальником: «Ганнон делал надлежащие приготовления к войне как человек, от природы способный к этому делу. Но с выступлением на поле битвы он менялся: не умел пользоваться благоприятными моментами и вообще оказывался неопытным и неловким» (Polyb. I, 74). Но выбор у членов совета был невелик, поскольку Гамилькар был отстранен от командования, а Гескон находился в плену у мятежников. Но был в назначении Ганнона и положительный момент: наводя порядок в Гекатомпиле, он установил дружеские отношения с некоторыми из ливийских вождей. Однако как это скажется на дальнейшем ходе войны, было неизвестно.

Карфагенская армия выступила на помощь осажденной Утике. Впереди мчалась кавалерия, следом топали боевые слоны, а замыкали движение отряды тяжеловооруженной пехоты и мобильные войска. Ганнон в окружении телохранителей ехал в середине колонны и с гордым видом обозревал марширующие ряды пехотинцев. Командующий был уверен в победе: по его мнению, атакующие Утику банды должны были разбежаться при одном виде карфагенских боевых слонов, что, собственно, и произошло: мятежники, узнав о прибытии армии Ганнона, не рискнули вступать с пунийцами в открытый бой, а укрылись в укрепленном лагере.

Ганнон, убедившись, что противник не собирается атаковать его войска, велел разбивать лагерь, а сам отправился в город. Раздуваясь от чувства собственной значимости, командующий проехал по улицам Утики и важно прошествовал на заседание городского совета. Там он заявил, что, поскольку противник засел за укреплениями и не собирается их покидать, то без штурма не обойтись. Поэтому карфагенянам понадобятся метательные машины, которые в большом количестве стоят на стенах Утики. По приказу Ганнона воины гарнизона стали разбирать баллисты и катапульты, перевозить их в карфагенский лагерь, где технику собирали заново и выкатывали на позиции. Весь остаток дня пунийцы готовились к предстоящей атаке на лагерь мятежников, и только когда на землю опустилась ночь, в расположении карфагенян воцарилась тишина.

Рано утром Ганнон построил войска в боевой порядок и начал наступление на позиции восставших. Метательные машины дали дружный залп, град тяжелых стрел и камней громыхнул в лагерные ворота и опрокинул на землю тяжелые створы. Баллисты и катапульты не переставая били по валам, где толпились мятежники, в конце концов прогнав их с укреплений внутрь лагеря. Наемники сбежались к воротам, прикрылись большими круглыми щитами и выставили копья, приготовившись отразить атаку. Ганнон выехал перед строем пехоты, покрасовался на глазах подчиненных и картинно указал мечом на вражеские позиции. Послышались команды погонщиков, и боевые слоны устремились к воротам лагеря. Наемники пришли в ужас, но не успели что-либо предпринять, как серые исполины врезались в ряды солдат и моментально втоптали их в землю. Защищавший ворота отряд был полностью уничтожен, в течение нескольких минут превратившись в груду растоптанных и растерзанных мертвых тел. К этому времени командиры восставших построили посреди лагеря войска в боевые порядки, но это никаким образом не повлияло на ситуацию. Слоны шли через лагерь, сокрушая все на своем пути, давя палатки рядовых и сминая шатры командиров. Балеарские пращники и лучники осыпали приближающуюся элефантерию градом метательных снарядов, но погонщики еще быстрее погнали слонов, и разъяренные животные вломились в строй наемных солдат, произведя среди них страшное опустошение.

Сражение превратилось в бойню, зажатые на узком пространстве мятежники не смогли разомкнуть ряды и понесли чудовищные потери. Слоны неистовствовали, поражая бивнями и топча ногами вражеских солдат, рев животных заглушал лязг оружия и крики сражающихся. В это время через валы перевалила карфагенская пехота и с ходу вступила в бой. Не выдержав столь сокрушительного натиска, наемники бросились прочь из лагеря. Толпы охваченных паникой солдат стали разбегаться по окрестностям, и командирам мятежников с большим трудом удалось остановить и вновь собрать свои войска. Восставшие закрепились на высоком холме, густо заросшем растительностью. Воины смогли отдышаться и привести себя в порядок, в то время как их военачальники решали, что делать дальше.

Совсем иначе повел себя Ганнон. Командующий объехал вражеский лагерь, заваленный телами убитых и раненых врагов, долго смотрел вслед убегающим наемникам, после чего развернул коня и поехал в Утику. Небрежно бросив через плечо командирам, чтобы они проследили за порядком в войсках и увели с поля боя слонов, Ганнон покинул место сражения. Прибыв в город, командующий сбросил запыленные доспехи, принял ванну и вскоре с кубком вина в руках рассказывал представителям городского совета Утики о том, как он храбро сражался против восставших. Отцы города почтительно кивали головами и со всем вниманием слушали плавно текущую речь великого человека. Время летело незаметно, и не один кубок был опорожнен за пиршественным столом, когда в зал неожиданно ворвался карфагенский командир и доложил изумленному Ганнону, что его армия разбита и бежит к Утике. Военачальник так резво выскочил из-за стола, что опрокинул на свою белую одежду кубок с вином. Не обращая на это внимания, Ганнон поспешил на улицу, вскочил на коня и помчался к городским воротам.

К этому моменту ситуация на поле боя изменилась радикально. Пока карфагенский военачальник праздновал победу, командиры наемников действовали быстро и решительно. Заметив, что карфагенские солдаты после победы расслабились, перестали соблюдать дисциплину и разбрелись в поисках добычи, они приказали своим людям идти в атаку. Мятежники лавиной скатились с холма и ударили по ничего не подозревающим карфагенянам. Ни о каком сопротивлении даже речи не было: побросав щиты и копья, пунийцы обратились в бегство. Боевые слоны и конница в это время уже находились в карфагенском лагере, и поэтому прикрыть убегающих пехотинцев было некому. Наемники отбили свой лагерь и продолжили наступление, захватив все метательные машины пунийцев.

У ворот Утики царила страшная давка, тысячи карфагенских воинов пытались как можно скорее попасть в город и оказаться под защитой крепостных стен. Ганнон резко осадил коня перед толпой и попытался призвать подчиненных к порядку, но вид командующего в залитой вином праздничной одежде не внушал солдатам никакого уважения. Поток перепуганных беглецов продолжал неудержимо вливался в Утику и растекаться по городским улицам. Спрыгнув с коня, Ганнон быстро поднялся на крепостную стену, чтобы посмотреть, не приближается ли неприятель к городу. Но наемники, отбив свой лагерь и завладев метательными машинами карфагенян, не стали больше в этот день искушать судьбу и прекратили боевые действия. Ганнон шумно вздохнул и вытер вспотевший лоб. В этот раз ему крупно повезло, и боги были явно на его стороне, но кто знает, долго ли это везение будет продолжаться?

Но на этом беды Ганнона и карфагенян не закончились. Через некоторое время военачальник привел в порядок свое потрепанное воинство и вновь выступил против восставших, желая взять реванш за обидный разгром. Спустя несколько дней около города Горза он мог дважды разгромить мятежников и оба раза упустил такую возможность.

Битва при Утике закончилась серьезным поражением карфагенской армии, и виноват в этом был только один человек – Ганнон. Хотя у пунийцев изначально было больше шансов одержать победу, чем потерпеть неудачу, но карфагенский командующий ее упустил «по чрезмерному легкомыслию» (I, 74), как ехидно заметил Полибий. Наемники отказались от активных действий и предпочли укрыться в лагере, поскольку понимали, что в сражении на равнине потерпят поражение. Им было нечего противопоставить сотне боевых слонов Ганнона, и они решили отсидеться в лагере, понадеявшись на укрепления. Но Ганнон готовился к штурму вражеских позиций очень основательно, об этом свидетельствует его приказ снабдить армию метательными машинами: «Он добыл из города Утики катапульты, стрелы и вообще все нужные для осады приспособления» (Polyb. I, 74). Полибий не пишет о том, что во время боя применялась осадная техника, но по-другому просто быть не могло. Иначе зачем было Ганнону забирать метательные машины из Утики? К тому же греческий ученый сам говорил, что ход войны с наемниками изложит кратко: «согласно нашему первоначальному плану мы расскажем о ней в немногих словах лишь существенное» (Polyb. I, 65). Поэтому Полибий мог просто не упомянуть об использовании Ганноном баллист и катапульт при штурме лагеря восставших.

О том, какова была численность противоборствующих войск, информации нет. С уверенностью можно говорить только о том, что под Утикой действовала примерно треть мятежной армии. Часть солдат оставалась в лагере под Тунетом, часть осаждала Гиппакрит, а остальные пытались овладеть Утикой. Поэтому и здесь Ганнону повезло. Однако воспользоваться таким неожиданным подарком судьбы у карфагенянина не хватило ни предусмотрительности, ни воинского таланта.

Наемники очень грамотно использовали свой успех. По приказанию Матоса на перешейке, соединяющем Карфаген с материком, был выстроен укрепленный лагерь, где засел сильный гарнизон, и теперь мятежники контролировали единственный сухопутный путь в город. На столицу надвигалась катастрофа.

Катастрофа под Утикой заставила карфагенское правительство пересмотреть свои взгляды на многие вещи, речь уже шла о самом существовании государства, и члены совета больше не имели права на ошибку. Ведение войны против наемников было решено возложить на Гамилькара Барку и вновь назначить его командующим армией. Гамилькар не стал разыгрывать перед посланцами совета обиженную добродетель и демонстративно отказываться от командования, а сразу ответил согласием. Барка любил Карфаген и понимал всю сложность ситуации, в которой оказалась страна. Главные силы армии под начальством Ганнона бесцельно маневрировали где-то в окрестностях Утики, поэтому правительство смогло выделить в распоряжение Гамилькара лишь 10 000 конных и пеших воинов гражданского ополчения Картхадашта и 70 боевых слонов. Но командующего это не смутило, он сразу же перешел к активным действиям.

Наибольшая трудность, по мнению Гамилькара, заключалась в том, чтобы вывести армию из Карфагена на оперативный простор. Мятежники перекрыли дорогу, связывающую город с материком, причем сделали это очень грамотно. Перешеек, где проходила дорога, был покрыт труднопроходимыми холмами и пересекался полноводной рекой Макора, через которую был один-единственный мост. У этого моста находился укрепленный лагерь, а на возвышенностях Матос расположил сильные отряды, тем самым сделав практически невозможным прорыв карфагенской армии из города. Но теперь противником ливийца был не бездарный Ганнон, а Гамилькар Барка, герой войны на Сицилии.

Полководец очень хорошо знал окрестности родного города, где прошли его детство и молодость, бесчисленное количество раз он охотился в этих местах и поэтому обладал всей полнотой информации об особенностях рельефа местности. Знал такие секреты, о которых его противники не имели ни малейшего понятия. Гамилькар поднялся на одну из исполинских башен укреплений Карфагена, откуда открывался вид на перешеек, и стал обдумывать план предстоящей операции. Атаковать в лоб позиции наемников было бессмысленно, это могло привести к огромным потерям, а положительный результат никто не гарантировал. Совершить обходной маневр возможным не представлялось, узость перешейка мешала это сделать. Переброска армии на кораблях тоже исключалась, поскольку в распоряжении Гамилькара не было транспортных судов для перевозки боевых слонов. А вступать в битву с мятежниками без поддержки элефантерии, по мнению командующего, было самоубийством. Противник превосходил карфагенян численно и просто раздавил бы небольшую армию Гамилькара.

Поэтому полководец действовал иначе. Он знал, что когда ветры дуют в определенном направлении, то устье Макора заполняется песком и тогда в этом месте реку можно перейти вброд. Поэтому Гамилькар вывел войска за линию городских укреплений и стал выжидать подходящего момента. Когда ветер подул в нужную сторону, полководец приказал под покровом темноты покинуть лагерь, вывел армию к устью реки и перешел на противоположный берег. Не только мятежники, но даже жители города не заметили этого маневра, настолько тихо и искусно все было сделано. Армия вышла на оперативный простор.

Для восставших, засевших в лагере и охранявших дорогу через перешеек, появление в тылу войск Гамилькара было полной неожиданностью. Но Спендий быстро сориентировался в обстановке и повел на выручку товарищам 15 000 человек из лагеря под Утикой. Навстречу ему от перешейка выступили 10 000 воинов, и вскоре армия Гамилькара оказалась зажатой между превосходящими силами противника. Перед атакой на пунийцев командиры наемников встретились и вкратце обсудили детали предстоящего сражения. Было решено нанести удар всеми силами по приближающейся карфагенской колонне. И хотя мятежники превосходили карфагенян числом, это еще не гарантировало им победы. Главной проблемой для восставших стало отсутствие человека, имевшего опыт руководства крупными войсковыми соединениями, хотя грамотных командиров младшего и среднего звена среди наемников было предостаточно. Гамилькар же был одним из лучших полководцев эпохи, что и сыграло решающую роль в грядущем столкновении.

Карфагенская армия шла походным строем, впереди двигались боевые слоны, за ними – кавалерия и мобильные войска, замыкали колонну тяжеловооруженные пехотинцы. Когда Гамилькару доложили о том, что мятежники пошли в атаку, то полководец действовал быстро и уверенно. Он сумел по ходу движения перестроить войско, отведя в тыл конницу и слонов, а вперед выдвинул тяжеловооруженную пехоту. Карфагеняне теснее сомкнули ряды, ощетинились копьями и встретили вражескую атаку. Завязалась рукопашная схватка, мятежники наращивали натиск, а Гамилькар тем временем отводил на фланги конницу и элефантерию.

Спендий был храбрым воином и харизматическим лидером, но бездарным военачальником, не сумевшим правильно организовать нападение на вражескую армию. Поэтому наемники атаковали беспорядочно и неорганизованно: пока одни отряды вели бой с пунийцами, другие только приближались к месту сражения. Этой ошибкой воспользовался карфагенский полководец, успевший выстроить в боевой порядок конницу и слонов. И как только построение было закончено, последовала стремительная контратака. Слаженным ударом карфагеняне опрокинули мятежников и погнали их с поля боя. Толпы беглецов налетели на подкрепления, спешившие им на выручку, и в буквальном смысле слова втоптали их в землю. Произошла дикая давка, и бегство стало всеобщим. Слоны и карфагенские всадники преследовали бегущих наемников, производя страшное опустошение среди толпы, в которую превратилось некогда грозное войско. Множество восставших были раздавлены слонами, не меньше народу погибло под копытами лошадей. Всего были уничтожены 6000 мятежников, а 2000 были взяты в плен. Немало беглецов укрылись в лагере на берегу Макора, остальные побежали по направлению Утике. Но Гамилькар их не преследовал, он воспользовался неожиданной победой и приступил к решению более важной стратегической задачи – снятию блокады с Карфагена. Но пока полководец перестраивал войска и готовил атаку на лагерь, командиры наемников решили покинуть расположение и укрыться за стенами Тунета. И когда пунийцы устремились на штурм лагеря, то быстро им овладели. После этого Гамилькар стал зачищать территории вокруг Карфагена, большую часть поселений и небольших городов он взял приступом, остальные сдались на милость победителя. Осада с Утики была снята. Для карфагенян, обескураженных последними поражениями, наконец-то блеснул луч надежды.

Совсем иные настроения царили среди руководителей восстания. После понесенного поражения Спендий и командующий отрядами галлов Автарит настолько растерялись, что не знали, что делать. Матос в это время осаждал Гиппакрит, но, узнав о постигшей восставших неудаче, отправил к Спендию и Автариту гонца с посланием, в котором изложил свои соображения относительно дальнейшего ведения боевых действий. Ливиец рекомендовал товарищам держать свои войска близ вражеской армии, но в то же время избегать равнинной местности, поскольку у Гамилькара огромное преимущество в коннице и боевых слонах. Поэтому им лучше вести армию по крутым холмам и склонам гор, выжидая удобный момент для новой атаки. Матос понимал, что с появлением на театре военных действий армии Гамилькара военное счастье может окончательно изменить наемникам и наличных сил для дальнейшей борьбы с Карфагеном может не хватить. Особенно остро сказывался недостаток конницы, и Матос решил исправить положение дел. Он отправил послов с просьбой о помощи к ливийским племенам и нумидийцам, предлагая совместными усилиями уничтожить господство ненавистных пунийцев.

Одновременно с происходившими в Африке событиями вспыхнуло восстание наемников на Сардинии, где солдаты местного гарнизона убили своего военачальника Бостара и других командиров. Власти Карфагена отреагировали незамедлительно и отправили на остров армию под командованием Ганнона, но эти войска сразу же перешли на сторону мятежников. Ганнона приколотили к кресту, а всех карфагенян на Сардинии вырезали. Остров целиком оказался во власти восставших, что значительно ухудшило положение Карфагенской державы.

В это время Спендий в лагере у Тунета сформировал войско из 6000 отборных бойцов, присоединил к нему галлов Автарита и выступил против Гамилькара. Следуя советам Матоса, он передвигался исключительно по горным склонам, внимательно отслеживал действия противника и напоминал хищника, подстерегающего добычу. И неожиданно удача улыбнулась Спендию. Когда Гамилькар как обычно разбил лагерь на равнине, то неожиданно появились многочисленные отряды ливийцев и нумидийцев, откликнувшихся на призыв Матоса. Армия Спендия быстро спустилась с гор и присоединилась к союзникам, после чего вокруг расположения войск Гамилькара возникло три лагеря – наемников, нумидийцев и ливийцев. Карфагеняне оказались в ловушке.

Можно предположить, что Спендий не хотел встречаться с Баркой в открытом бою и решил просто уморить карфагенян голодом, не давая им возможности добывать продовольствие. Гамилькар осознавал всю серьезность складывающегося положения дел, однако пока не мог найти какое-либо решение. Но неожиданно ситуация вновь изменилась, и теперь уже – в пользу карфагенян. Командир нумидийцев Нарава, происходивший из знатного рода, не питал к Карфагену никакой ненависти: сам храбрый воин, он искренне восхищался Гамилькаром и его талантом военачальника. Мало того, отец Наравы некогда состоял в дружбе с представителями правящей элиты Картхадашта, и теперь эти связи унаследовал сын. В целом же непонятно, как Нарава мог оказаться в кампании Спендия и Автарита, какие причины побудили его пристать к мятежникам. Но, как бы там ни было, молодой человек вскоре одумался.

В один прекрасный день Нарава в сопровождении сотни нумидийцев появился перед воротами карфагенского лагеря и стал подавать стражником знаки рукой. Гамилькар отправил к нумидийцам своего телохранителя, и Нарава объявил посыльному, что желает лично говорить с карфагенским полководцем. В подтверждение своих добрых намерений Нарава отдал свои копья воинам личной охраны, спрыгнул с коня и без оружия отправился в карфагенский лагерь. Стоявший на валу Гамилькар все это видел, восхитился отвагой нумидийца и приказал провести его к себе в шатер. Там и состоялся достопамятный разговор, коротко изложенный Полибием.

Нарава сразу же сказал Гамилькару, что благожелательно относится к карфагенянам и пришел к знаменитому полководцу, «чтобы заключить дружбу с ним и быть верным товарищем его во всяком предприятии и во всяком замысле» (Polyb. I, 78). Гамилькар сразу же оценил, какие возможности перед ним открывает предложение Наравы, и торжественно заявил, что если нумидиец сохранит верность Карфагену, то выдаст за него свою дочь. Это было то, о чем командир нумидийцев и мечтать не мог. Нарава с радостью принял условия Барки и отправился в свой лагерь, откуда вскоре вернулся в сопровождении 2000 воинов. Таким образом Гамилькар приобрел зятя и получил нумидийских всадников, а мятежники лишились кавалерии. Спендий посчитал, что медлить больше нельзя, вывел из лагерей ливийцев и наемников, после чего стал вызывать врага на битву.

Трудно сказать, чем руководствовались Спендий и Автарит, когда вопреки советам Матоса решили дать бой Гамилькару на равнине, причем именно в тот момент, когда потеряли конницу. То ли решили, что дурной пример нумидийцев может оказаться заразителен и на сторону Гамилькара перейдут ливийцы, то ли были чересчур уверены в собственных силах. Но, как бы там ни было, сражение стало неизбежно.

В центре боевых порядков Гамилькар расположил тяжеловооруженную пехоту, на флангах построения поставил карфагенскую и нумидийскую конницу, а перед фронтом выдвинул семь десятков боевых слонов. Взревели боевые трубы пунийцев, и армия Карфагена пошла в атаку. Вожаки погнали боевых слонов прямо в центр позиций мятежников, а всадники Гамилькара устремились вперед и стали охватывать фланги противника. Увидев, что враг пошел в наступление, Спендий выбежал перед строем наемников, указал товарищам на приближающего врага и призвал соратников храбро сражаться. Воины ответили командиру дружным боевым кличем, а галлы принялись восторженно колотить мечами по щитам. Выплеснув эмоции, кельты устремились навстречу пунийцам.

Бой был скоротечным и жестоким. Боевые слоны вломились в строй наемников и начали сеять жестокое опустошение в их рядах, а карфагенские и нумидийские всадники ударили по вражеским флангам. Но мятежники не дрогнули и оказали отчаянное сопротивление врагу. Прикрывшись большими щитами и теснее сомкнув ряды, наемники успешно отбивались копьями от наседавшей конницы Гамилькара. Но Нарава был искусным кавалерийским командиром, он видел, что противник стоит крепко, и поэтому быстро отозвал своих наездников назад. Перестроив воинов, он снова повел их в атаку, нумидийцы закидали кельтов дротиками, а затем вновь отступили. Не выдержав молниеносных налетов африканских всадников, галлы сломали строй и бросились на противника. Но нумидийцы в очередной раз повернули коней и рассыпались по равнине, оставив далеко позади своих преследователей. Однако стоило кельтам прекратить погоню и начать возвращаться на позиции, как африканская конница снова кинулась в атаку, поражая галлов в спину дротиками. Автарит не сумел собрать своих людей, и кельты понесли огромные потери.

Ударив по центру, слоны Гамилькара растоптали боевые порядки наемников, а подоспевшая карфагенская пехота довершила разгром. Разъяренные животные крушили все на своем пути, и тщетно воины Спендия пытались остановить их прорыв. Наемники метали в слонов копья, пытались мечами и топорами подрубить им ноги, но все было тщетно. За элефантерией шла тяжеловооруженная карфагенская пехота и добивала тех мятежников, которым удалось уцелеть после слоновьей атаки. Не выдержав этого слаженного натиска, армия Спендия побежала. Разбитого противника преследовали слоны и кавалерия, пехота зачищала поле боя, многие наемники просто складывали оружие и сдавались в плен. Около 10 000 мятежников были убиты, а 4000 сдались на милость победителя (Polyb. I, 78). Пленников привели к Гамилькару, и теперь полководец должен был решить судьбу своих бывших солдат, некогда воевавших под его командованием на Сицилии. Командующий осадил коня около толпы понурых пленников и долго их разглядывал. Некоторых из них он знал лично, награждая за храбрость, проявленную в боях с римлянами, поэтому не хотел проявлять к этим людям жестокость. Но был еще один принципиальный момент. Полководец понимал, что главной причиной мятежа были жадность и глупость карфагенских олигархов. С учетом этих факторов Гамилькар обратился к пленным мятежникам с таким предложением: если кто из них хочет вступить в армию Карфагена и воевать под его командованием, то может сделать это прямо сейчас. Тем, кто не пожелает служить в карфагенской армии, он прощает прошлые преступления и отпускает на все четыре стороны, но если они опять поднимут оружие против Картхадашта, то будут жестоко наказаны. Великодушие Гамилькара поразило пленных воинов, и они с восторгом согласились на все его условия.

Армия Гамилькара одержала вторую победу над наемниками: «Сражение было жестокое; победителем остался Гамилькар, потому что и слоны прекрасно сражались, и Нарава оказал блистательнейшую услугу» (Polyb. I, 78). Карфагенский командующий сделал ставку на ударные подразделения своей армии и вновь выиграл. Воевал не числом, а умением, чего не скажешь о его противниках. Мало того, своим гуманным отношением к пленным мятежникам Гамилькар сознательно вносил раскол в ряды восставших, что могло привести к очень серьезным последствиям. Это прекрасно понимали Спендий и Автарит.

Действительно, не все наемники были такими идейными, как их предводители, и поэтому шансы на то, что они прекратят борьбу и сложат оружие, были велики. Поэтому руководители мятежа пришли к выводу, что необходимо создать такую ситуацию, при которой мир между восставшими и Карфагеном невозможен в принципе. И выход был найден. В плену у мятежников до сих пор находились бывший комендант Лилибея Гескон и другие члены карфагенского посольства. А что может вызвать у противника большую ненависть, чем убийство мирных посланцев? И не просто убийство, а публичная изуверская расправа. Обговорив все детали предстоящей акции, сообщники стали действовать.

Спендий и Автарит созвали воинов на собрание и предъявили им гонца, якобы прибывшего из Сицилии и привезшего некое послание от наемников, в силу ряда причин добровольно оставшихся на острове. В письме говорилось о том, что среди мятежников существует заговор, целью которого является освобождение Гескона. Заговорщики поддерживают связь с карфагенянами и со дня на день попытаются организовать побег пленников, охрану которых необходимо усилить. После того как послание было зачитано, слово взял Спендий. Прежде всего, италик постарался скомпрометировать перед толпой действия Гамилькара: «Не о спасении пленных помышляет он, – говорил Спендий, – но о том, как бы при помощи освобождения их покорить вас своей власти, и если мы ему доверимся, он разом отомстит не отдельным личностям, но всем нам» (Polyb. I, 79). После этого заявления оратор обратил внимание слушателей на то, что если они выпустят из рук Гескона, то это приведет к весьма печальным последствиям. Все они знают Гескона как храброго человека и талантливого военачальника, поэтому как только он окажется на свободе, то сможет нанести восставшим очень большой вред. И в этот самый момент, словно по заказу, появился гонец из лагеря мятежников под Тунетом. Гонец рассказал собранию о том, что похожие вести пришли из Сардинии, и в подтверждение своих слов размахивал каким-то письмом.

Тогда слово взял Автарит. В отличие от многих командиров наемников, галл очень хорошо знал язык карфагенян, поскольку долгое время воевал под знаменами Картхадашта. Его речь была понятна большинству присутствующих на собрании воинов, что и имело решающее значение. Автарит прямо сказал, что те, кто рассчитывает на милость карфагенян, есть предатели общего дела, с которыми и поступать будут соответственно. Галл объяснял слушателям, что в сложившейся ситуации надо полагаться на тех, кто настроен враждебно по отношению к пунийцам. Иначе предатели поведут дело так, что в один прекрасный день выдадут восставших Гамилькару. Что же касается Гескона, то его надо пытать и убить вместе со всеми пленными карфагенянами. Иначе заговорщики освободят всех заложников. На этом галл закончил свою речь и ушел, провожаемый одобрительным гулом толпы.

Все оказалось не так просто, как хотелось бы Автариту и Спендию. Немало наемников относились к Гескону вполне доброжелательно и не желали его гибели. Но, не в силах противостоять подстрекаемому руководителями мятежа большинству, эти люди стали говорить о том, что пленников пытать не обязательно, а надо просто убить. Беда была в том, что, в отличие от Автарита, они говорили каждый на своем родном языке, и поэтому долгое время их никто не понимал, кроме ограниченного числа соплеменников. Когда же до присутствующих дошло, что выступающие требует отменить пытки, кто-то из приближенных Автарита крикнул «Бей!», и всех ораторов быстро забили камнями. Когда изуродованные тела убитых унесли, вниманием публики вновь завладел Спендий. Италик приказал вывести Гескона и всех пунийцев за пределы лагеря и там учинить расправу.

Семь сотен карфагенян, в окружении стражников, звеня цепями, медленно брели к лагерным воротам. Пленники ослабели от голода и лишений, но старались держаться с достоинством среди беснующейся толпы мятежников. Ни Гескон, ни его товарищи не знали, куда и зачем их повели, хотя некоторые надеялись, что сейчас их выкупят или обменяют на попавших в плен наемников. Но когда процессия вышла за лагерные валы на равнину, стало ясно, что именно здесь пунийцы и примут смерть. Пока с Гескона сбивали кандалы, из лагеря принесли тяжелое бревно, к которому подтащили карфагенского военачальника. Два человека крепко держали Гескона, двое солдат вытянули его руки на бревне, и палач, пару раз взмахнув топором, отрубил их по локоть. Кровь хлестнула фонтаном, карфагенянин дико закричал, но наемники продолжили свое дело, кривыми ножами отрезая ему нос и уши. После этого поперек бревна положили ноги Гескона и перебили деревянными палицами. Истекающего кровью карфагенянина подцепили железными крюками, оттащили в сторону и спихнули в яму. Такая же участь постигла и остальных пунийцев. Всю ночь до стоявших на валу дозорных доносился хруст ломаемых костей и нечеловеческие крики умирающих в яме карфагенян. Автарит и Спендий при свете костра внимательно наблюдали за расправой: эти двое сделали выбор не только за себя, но и за всю армию. Пути назад никому из восставших не было.

Полибий за время своей военной карьеры неоднократно сталкивался как с солдатами удачи, так и с их командирами. Хорошо зная тему, историк попытался разъяснить читателям, почему некогда грозное войско превратилось в банду жестоких убийц. Относительно Спендия, Автарита и их подчиненных он пишет следующее: «Если таким людям оказывать снисхождение и милость, они принимают это за коварство и хитрость и по отношению к милостивым становятся еще вероломнее и жесточе. Если же покарать их, ярость их возрастает, и нет ничего столь отвратительного или ужасного, к чему они не были бы способны, самую разнузданность вменяя себе в заслугу; наконец, они дичают совершенно и теряют свойства человеческой природы. Источником такого расположения и главнейшею причиною его должно почитать испорченность нравов и дурное воспитание с детства; содействует этому многое, больше всего наглость и корыстолюбие каждого начальника. Все это имело место в то время в массе наемных солдат, а наибольшее – в среде начальников» (I, 81). Именно с действий командиров среднего звена и началось разложение наемной армии Карфагена. А довершили этот процесс новые военачальники, избранные мятежниками.

На следующий день после зверской казни пленников Спендий и Автарит постановили, что всех взятых в плен пунийцев следует предавать мучительной казни, а их союзникам отрубать руки (Polyb. I, 81). В Карфагене очень быстро узнали о страшной трагедии, жуткая участь Гескона и его товарищей потрясла членов совета. Но в данный момент они ничего сделать не могли, за исключением того, что отправили гонцов к Гамилькару и Ганнону с просьбой отомстить за замученных соотечественников. Также посланцы карфагенского правительства прибыли в лагерь мятежников и стали просить выдать тела замученных карфагенян. Но Спендий ответил отказом и заявил, что пусть пунийцы не шлют больше к ним послов, иначе их постигнет участь Гескона. На чем разговор и закончился.

Случилось то, чего и добивались руководители мятежа. Осознав, что война вышла на новый виток, Гамилькар резко изменил свое отношение к восставшим. Командующий объявил по армии, что отныне пленных брать не следует, а если к нему иногда приводили захваченных мятежников, то Барка приказывал бросать их на растерзание диким зверям. Полибий очень точно подметил суть этой непримиримой войны: «Какого свойства бывает война, обыкновенно именуемая войною на жизнь и на смерть, и каков бывает ход ее, лучше всего можно понять из тогдашних событий; равным образом из тогдашнего положения карфагенян яснее всего можно видеть, чего должны ждать и заблаговременно остерегаться те государства, которые пользуются наемными войсками, в чем состоит и как велика разница между народами смешанными и варварскими, с одной стороны, и народами, воспитанными в законном порядке и государственных учреждениях, – с другой» (I, 65). Полибий, рассказав о том, как мятежники решили любого попавшего к ним в руки карфагенянина предавать смерти, отметил: «Постановление свое они исполняли неукоснительно» (I, 65). Борьба продолжалась, но ее накал стал совершенно иным.

Гамилькар на правах главнокомандующего вызвал Ганнона и объявил о своем решении объединить войска. Казалось, что в войне наступил перелом и после побед Гамилькара над мятежниками восстание вот-вот будет подавлено. Но этим надеждам не суждено было сбыться, все рухнуло в один миг.

Все началось с того, что после объединения армий Гамилькар и Ганнон насмерть переругались. О причинах конфликта Полибий ничего не говорит, хотя его последствия едва не привели к катастрофе. Пока военачальники выясняли между собой отношения, мятежники активизировались и перешли в решительное наступление. В сложившейся ситуации нужно было что-то предпринимать, и карфагенские власти приняли весьма оригинальное решение – либо Ганнону, либо Гамилькару необходимо покинуть армию, но выбор между ними должно сделать войско. Армия провозгласила своим командующим Гамилькара, и Ганнон был вынужден удалиться в Карфаген, а из столицы заместителем к Барке прибыл военачальник Ганнибал. Казалось, что ситуацию удалось стабилизировать, но беды карфагенян еще не закончились.

Ввиду того, что восстание наемников на Сардинии лишило пунийцев возможности получать продовольствие с этого острова, в районе Малого Сирта был сформирован огромный караван со всеми необходимыми для армии припасами. Однако разыгравшаяся на море буря отправила флотилию на дно, после чего карфагенянам пришлось все начинать сначала. Но самым страшным ударом для пунийцев стал переход на сторону мятежников Утики и Гиппакрита. Причин, почему так случилось, Полибий не разъясняет, а лишь пишет о том, что произошло это «без всякого повода» (Polyb. I, 82). До этого оба города успешно отражали все атаки мятежников, а затем резко изменили свою позицию по отношению к Карфагену. Не исключено, что это было каким-то образом связанно с внутренними проблемами в Гиппакрите и Утике. Хотя удивление вызывает тот факт, что произошло это не в момент наивысших успехов восставших, а после того, как Гамилькар одержал над ними ряд побед. Как-то нелогично. Перейдя на сторону мятежников, горожане действовали очень последовательно, и когда в Утику явился карфагенский отряд, то он был полностью уничтожен. Погибли около пяти сотен пунийцев во главе с командиром, а все пленные были сброшены с крепостной стены. Карфагенским посланцам даже отказались выдать тела убитых. На волне этих успехов Матос и Спендий решились на небывалое дело – осаду Карфагена, и под стенами столицы появилась многочисленная армия восставших. Таким образом, все победы Гамилькара оказались напрасными и ситуация только ухудшилась. По мнению Корнелия Непота, «Карфаген оказался в большей опасности, чем когда-либо, не считая того времени, когда он был разрушен» (Ham. 2).

При таком плачевном положении дел карфагенское правительство было вынуждено просить помощи у соседей. И здесь огромную роль сыграл царь Сиракуз Гиерон II, охотно откликнувшийся на просьбу пунийцев и оказавший им всемерную поддержку. В сложившейся ситуации Гиерон действовал очень мудро, с учетом всех возможных геополитических рисков. Хотя царь и считался другом и союзником римского народа, он не мог не осознавать свое зависимое положение от республики. Гиерон понимал, что пока Карфагенская держава остается сильным и стабильным государством, то в Западном Средиземноморье будет существовать некий баланс сил. И у него будет определенная свобода маневра между Римом и Карфагеном. Чрезмерное усиление Римской республики Гиерон считал крайне опасным для Сиракуз, поэтому, оказывая помощь Карфагену, он действовал исключительно в интересах своего государства.

Сложнее обстояли дела у карфагенян с римлянами. Узнав о войне в Африке, немало италийских торговцев решили на ней заработать и стали регулярно отправлять мятежникам корабли с припасами и снаряжением. Но карфагенский флот стал перехватывать эти транспорты, отводить в свои гавани, и вскоре в тюрьмах Карфагена сидели до пяти сотен италиков. Некоторые суда пунийцы топили в море вместе с товарами и всеми, кто на этих кораблях находился (App. VIII, 5). Такие жесткие меры вызывали бурное негодование римлян, но карфагенские дипломаты указывали на неприемлемость таких действий со стороны италийских купцов. Сенаторы отправили посольство в Карфаген, и по итогам переговоров все арестованные торговцы и команды кораблей были освобождены.

В ответ на это римляне сделали широкий жест и освободили всех пленников-карфагенян, которые находились у них со времен окончания войны. Также было разрешено карфагенским вербовщикам набирать наемников в Италии, хотя это и запрещалось мирным договором (App. VIII, 5). Мало того, сенаторы на официальном уровне запретили италийским купцам и торговцам вести дела с мятежниками и порекомендовали начать снабжение Карфагена всеми необходимыми припасами. Согласно свидетельству Аппиана, сенат решил выступить посредником в деле заключения мира между воюющими сторонами и даже отправил своих представителей в лагерь наемников. Однако эта миссия потерпела неудачу, поскольку руководители восстания предложили римлянам принять их со всеми захваченными городами в подданство (App. VIII, 5). Но в сенате заседали люди, реально смотревшие на мир и не испытывающие никакого желания ввязываться в различные сомнительные авантюры. Особую принципиальность квириты проявили в тот момент, когда граждане Утики обратились к ним с просьбой принять их город в число римских союзников. Это предложение было отвергнуто, но о причинах, почему «отцы отечества» поступили так, а не иначе, можно только гадать. Римляне никогда не упускали возможности поживиться за счет соседей, и если отказались от союза с Утикой, то, значит, на это были очень веские резоны. Возможно, в сенате понимали, что подобный шаг с их стороны моментально приведет к новой войне с Карфагеном, к которой римляне были совершенно не готовы, потому что еще не оправились от последствий Первой Пунической войны. И пусть сейчас пунийцы испытывали серьезные трудности, но они никогда бы не смирились с потерей этого стратегически важного для них города. К тому же после разгрома армии Регула римляне откровенно боялись вести боевые действия в Африке. Несколько иначе обстояло дело с Сардинией, поскольку взбунтовавшиеся на острове наемники тоже звали римских соседей на помощь. Но сенат проигнорировал и этот призыв. Есть большой соблазн говорить о том, что в сложившейся ситуации римляне проявили исключительную порядочность и не воспользовались трудным положением карфагенян, но это будет не более чем иллюзией. Просто квириты не были еще готовы к тому, чтобы принять столь ценный подарок. А когда подготовятся, то сразу же завладеют Сардинией, вопреки всем договорам и обязательствам.

Именно к этому этапу противостояния мятежников и Карфагена можно отнести наблюдение Полибия о самой сути этой войны. Историк пишет, что «у карфагенян была война с наемниками, нумидянами, а равно с отложившимися ливиянами, война немаловажная и трудная, в которой они претерпели много серьезных опасностей и под конец вынуждены были бороться не только за свою землю, но даже за самое существование свое и своей родины» (I, 65). Это была борьба не на жизнь, а на смерть, до полного истребления одной из сторон.

Первоочередной задачей Гамилькара было снятие осады с Картхадашта. Но баланс сил по-прежнему был не в пользу карфагенян, и в прямом столкновении их шансы на победу были весьма сомнительны. Да, у Гамилькара было преимущество в кавалерии и боевых слонах, но и мятежники стянули к Карфагену главные силы. Поэтому полководец разработал такой план действий, где численное преимущество противника сводилось к нулю, а карфагеняне могли в полной мере использовать свое превосходство в маневренной войне. Гамилькар отправил своего заместителя Ганнибала и зятя Нараву в набеги на окрестности Карфагена, чтобы лишить противника возможности подвозить продовольствие. Командир нумидийцев Нарава превзошел сам себя, и вскоре мятежники оказались в положении осажденных. Как только из лагеря восставших выходил отряд, чтобы отправиться на поиски припасов, словно из-под земли возникала нумидийская конница и атаковала наемников. Лихие наездники забрасывали врагов короткими копьями и дротиками, после чего разворачивали коней и уносились прочь. А затем возвращались вновь и начинали новую атаку. Мятежники несли колоссальные потери, но ничего не могли противопоставить стремительным рейдам африканцев. Закрываясь щитами от летевших со всех сторон нумидийских копий, наемники подбирали раненых и, оставляя на песке убитых товарищей, поспешно отступали в лагерь. Дошло до того, что желающих покинуть укрепления и отправиться на вылазку за продовольствием больше не оказалось. Среди восставших начался голод, поэтому Матос и Спендий решили снять осаду с Карфагена. Огромная армия наемников покинула окрестности города и ушла к Тунету, где теперь находился главный центр восстания. Это был крупный тактический успех Гамилькара. Но полководец понимал, что если противник извлечет из случившегося необходимые уроки и как следует подготовится к новой осаде, то ситуация может сложиться по-другому.

Руководители восстания решили действовать иначе. На совещании они пришли к выводу, что перед тем, как штурмовать Карфаген, необходимо уничтожить войско Гамилькара. Если этого не сделать, то все может повториться. Поэтому Спендий и ливиец Зарза сформировали отборную армию из 50 000 человек (Polyb. I, 84), задачей которой был разгром карфагенян под командованием Гамилькара. Матос с остальными войсками оставался в Тунете и в случае необходимости должен был прийти на помощь товарищам. Во время похода командиры наемников действовали с величайшей осторожностью, поскольку опасались стремительных рейдов нумидийцев и сокрушительных атак боевых слонов Гамилькара. Спендий, уже дважды жестоко битый Баркой и наученный горьким опытом, придерживался той тактики, что некогда рекомендовал Матос. Враждующие армии шли параллельно друг другу, но наемники тщательно избегали равнин, предпочитая двигаться по холмам, склонам гор, ущельям и пересеченной местности.

Именно в этот момент Гамилькар блеснул полководческим талантом. Барка повел дело так, что мятежники оказались в роли дичи, а карфагеняне – в роли охотников. Командующий сознательно спровоцировал противника на активные действия и дал мятежником несколько сражений, нанеся им ряд чувствительных поражений. После этого Гамилькар увел свою армию с равнинной местности и стал подыгрывать неприятелю, создавая у Спендия иллюзию отступления карфагенян. Бывший раб заглотнул приманку и безоглядно устремился в погоню за врагом, чего, собственно, и добивался карфагенский полководец. Гамилькар мастерски заманивал передовые отряды восставших в засады и ловушки, планомерно уничтожая живую силу противника. Несколько раз армия наемников подверглась атакам на марше и понесла ощутимые потери в людях, после чего Гамилькар резко изменил тактику и стал нападать на вражеский лагерь по ночам. В этих боях было захвачено немало пленников, по приказу полководца их растоптали боевые слоны (Diod. XXV, 3). Боевой дух мятежников упал, Спендий, Автарит и Зарза просто не знали, что делать в сложившейся ситуации.

Развязка наступила быстро, когда наемники разбили лагерь в местности под названием Прион. Эта долина со всех сторон была окружена грядой высоких холмов, острые вершины которых отдаленно напоминали пилу. Гамилькар моментально воспользовался ошибкой Спендия и занял войсками высоты, а все выходы из долины перекопал рвами и прикрыл насыпями. Командиры мятежников сначала недооценили размер опасности, а когда спохватились, было уже поздно. Ловушка захлопнулась. Теперь даже до Спендия, Автарита и Зарзы, людей, имеющих довольно смутное представление о стратегии, дошло, в какой опасной ситуации оказались их отряды. В то же время они прекрасно понимали, что, несмотря на численное превосходство их армии, любая попытка прорыва из теснин будет чистой воды самоубийством. Все свои надежды они теперь связывали с Матосом, который должен прийти на помощь. И в этом случае их неудача превратится в победу, поскольку карфагенская армия будет зажата с двух сторон, попадая между молотом и наковальней. Командиры регулярно отправляли гонцов в Тунет в надежде, что хоть один из них доберется до Матоса.

Но время шло, а положение восставших в лучшую сторону не изменилось, наоборот, оно только ухудшилось. Сначала командиры резко сократили нормы выдачи продовольствия, а затем и вовсе прекратили его выдавать, потому что все припасы закончились. Тогда пустили под нож всех лошадей и вьючных животных, но мяса хватило ненадолго. Испытывая жесточайшие муки голода, воины варили и ели кожаные ремни от снаряжения, объедали траву в долине и по склонам холмов. Вскоре и этой еды не осталось. От отчаяния наемники стали поглядывать в сторону пленных карфагенян, а затем не выдержали, зарезали всех пленников и съели. Через некоторое время такая же участь постигла и рабов.

Спендий, Автарит и Зарза, как могли, успокаивали подчиненных, рассказывая им сказки о том, что со дня на день подойдет армия Матоса и коварный враг будет разбит. Однако никто на помощь не приходил, и в войсках начались волнения. Наемники требовали от своих начальников принять какое-либо решение, а те ничего не могли предложить своим людям. Командиры мятежников были уверены, что пробиться силой из теснин у них нет никаких шансов, а о том, чтобы вступить с неприятелем в переговоры, даже речи не было. Спендий и Автарит отдавали себе отчет в том, что Гамилькар спросит с них за страшную смерть Гескона – и спросит так, что мало никому не покажется. Галл и италик откровенно трусили, визит к карфагенскому полководцу мог им присниться разве что в кошмарном сне. Впрочем, явь оказалась гораздо страшнее сна. Наемники, доведенные голодом до отчаяния, наконец-то осознали, что помощь из Тунета не придет, и потребовали от своих вождей вступить с Гамилькаром в переговоры. В противном случае угрожали им расправой. Для Спендия и Автарита эти призывы прозвучали как приговор, и было неизвестно, что хуже – быть растерзанными собственными солдатами или же оказаться в руках Барки. Скрепя сердце командиры наемников отправили посланца в лагерь карфагенян и договорились о встрече с пунийским полководцем.

…Гамилькар направил коня на вершину холма и оттуда наблюдал, как из лагеря восставших вышла группа людей и направилась в сторону карфагенских позиций. За спиной командующего сгрудились военачальники и телохранители, в лучах утреннего солнца ярко сверкали начищенные до блеска шлемы и панцири. По сравнению с карфагенянами с трудом поднявшиеся на холм мятежники являли жалкое зрелище. Без оружия и доспехов, в грязных туниках и осунувшиеся от голода, они совсем не походили на тех бравых воинов, которые чуть было не сокрушили могущество великого Карфагена. Гамилькар как башня высился над этими инстинктивно жавшимися друг к другу людьми. Командующий долго и с презрением смотрел на бывших подчиненных, запятнавших руки кровью его товарища по оружию. Молчание затягивалось, Барка задумчиво перебирал конские поводья, а затем громко произнес: «Да будет дозволено карфагенянам выбрать из неприятелей по своему усмотрению десять человек, а все прочие уйдут в одних туниках» (Polyb. I, 84). Это было настолько неожиданно, что посланцы не поверили своим ушам, они и рассчитывать не могли на столь мягкие условия. Мятежникам показалось, что удача сама идет к ним в руки, и они с радостью согласились на столь выгодные, по их мнению, предложения. Гамилькар внимательно выслушал Спендия, после чего заявил, что, согласно состоявшимся договоренностям, он выбирает присутствующих здесь послов, благо что их ровно десять. Услышав слова полководца, Спендий с товарищами растерялись, а когда опомнились, телохранители Гамилькара уже скручивали им веревками руки. Весь высший командный состав вражеской армии был взят под стражу, и мятежное войско оказалось обезглавлено.

Весть о том, что их предводители схвачены карфагенянами, с быстротой молнии распространилась среди наемников. Не разобравшись, что к чему и не догадываясь о том, что командиры арестованы по соглашению с Гамилькаром, воины схватили оружие и устремились к выходу из теснины. Отчаяние охватило десятки тысяч людей, мятежники решили или победить, или умереть. Атака стала неожиданностью и для пунийцев, которые в это время срывали вал и засыпали ров, чтобы согласно букве договора выпустить из ловушки вражеских солдат. Но Гамилькар держал войско в боевой готовности, и когда увидел, что противник пошел на прорыв, велел воинам занять позиции. С вершин холмов на наемников обрушился град камней, стрел и дротиков, выкашивая целые ряды атакующих. По приказу Барки в проход между возвышенностями пошли боевые слоны, а со склонов холмов стала спускаться в долину тяжеловооруженная пехота. Наемники, лишенные командиров и ослабевшие от голода и лишений, не могли оказать достойного сопротивления. Слоны растоптали вражеские отряды, а подоспевшие пехотинцы довершили разгром. Солдаты Гамилькара устали от убийств, земля под их ногами пропиталась кровью. Долина была завалена грудами оружия и мертвых тел, среди которых бродили пунийцы, собирая добычу и добивая раненых наемников.

В теснинах Приона полегла вся отборная армия мятежников. Что же касается Спендия, Автарита и остальных пленников Гамилькара, то их судьбе вряд ли можно было позавидовать. Как философски заметил Полибий, «достойная кара от божества за нечестивое злодеяние, совершенное над другими» (I, 84).

Сражение в теснинах Приона стало коренным переломным моментом в войне между Карфагеном и наемниками. Согласно информации Полибия, были уничтожены 40 000 мятежников (I, 85), причем это была лучшая часть их армии. Третья встреча Гамилькара и Спендия на поле боя оказалась для италика роковой. Как командующий бывший раб полностью себя дискредитировал, недаром Полибий главную причину такого тотального разгрома видел в некомпетентности руководителей восстания: «В это время вследствие своей неопытности они терпели частые поражения, хотя нисколько не уступали противнику в смелости и предприимчивости. Как и следовало ожидать, тогда обнаружилось на деле все превосходство точного знания и искусства полководца перед невежеством и неосмысленным способом действий солдата» (I, 85). Грамотное руководство войсками есть залог победы, так всегда было, есть и будет.

Гамилькар блестяще использовал ошибки противника и повел дело так, что сама тактика мятежников обернулась против них. Двигаясь по горам и пересеченной местности, наемники думали, что таким образом спасутся от конницы и слонов карфагенян, но все произошло как раз наоборот. Барка превзошел сам себя, совершив серию стремительных маневров и нанеся противнику серьезные потери до решающего столкновения: «В самом деле, Гамилькар истребил множество мятежников без битвы, потому что умел в небольших делах отрезать им дорогу к отступлению и, подобно искусному игроку, запирать их. Многие другие были перебиты в больших сражениях, причем он или заводил врагов в засады, о которых те и не подозревали, или внезапным и неожиданным появлением, днем или ночью, наводил на них ужас; всех, кого только захватывал в плен, он бросал на растерзание зверям» (Polyb. I, 84). Гамилькар использовал свое знание местности и, как только представлялась возможность, наносил противнику разящий удар. В затяжных боях погибли до 10 000 мятежников. Это следует из того, что численность армии, выступившей против Гамилькара, согласно Полибию, насчитывала 50 000 воинов, а в заключительном сражении, когда восставшие были уничтожены, количество убитых наемников составляло 40 000 человек (Polyb. I, 84).

Не исключено, что, как только Барка понял, какую тактику избрал противник, он стал сознательно заманивать армию Спендия в теснины Приона. О том, где находилась местность с таким названием, трудно сказать что-либо определенное. Страбон называет Прионом гору над Эфесом (XIV, 4), но она не имеет никакого отношения к Карфагену и Африке. Полибий, чья «Всеобщая история» является нашим главным источником о войне карфагенян с наемниками, ничего вразумительного по данному вопросу не поясняет: «Местом этого происшествия был Прион; название свое оно получило от сходства по виду с орудием, которое теперь называется этим именем» (I, 85). Под орудием историк подразумевает пилу, но это мало что дает для идентификации места сражения. Примечательно, что похожее место описывает Аппиан, только находится оно не в Африке, а в Иллирии. Рассказывая о городе Промоне, историк отметит, что «место это гористое, и вокруг него со всех сторон находятся холмы с краями, острыми, как пила» (X, 25). Поэтому можно осторожно предположить, что африканские теснины отдаленно напоминали местность в Илллирии, описанную Аппианом.

Заманив противника в Прион, Гамилькар заблокировал мятежников, предоставив голоду довершить уничтожение вражеской армии. Позиция у карфагенян была идеальная, это понимали и их враги: «Идти в битву они не осмеливались, предвидя верное поражение и наказание в случае плена; о примирении никто и не напоминал, потому что они сознавали свои преступления» (Polyb. I, 84). Возмездие было неотвратимо, и вскоре ситуация для наемников и их предводителей сложилась критическая: «После того как съедены были пленные, которыми, о ужас, питались мятежники, после того как съедены были рабы, а с Тунета не было никакой помощи, начальникам явно угрожала месть разъяренной бедствиями толпы» (Polyb. I, 85). Спендию и Автариту было самое время вспомнить о зверской расправе над Гесконом и пленными карфагенянами, но у них просто не было иного выхода, как идти на поклон к Гамилькару и договариваться об условиях капитуляции. Иначе бы их растерзали собственные воины. Круг замкнулся.

Корнелий Непот кратко подвел итоги блестящей кампании Гамилькара против армии Спендия: «Он не только отбросил от стен Карфагена неприятеля, в рядах которого собрались больше 100 тысяч бойцов, но и загнал врагов в такое место, где, запертые в узком пространстве, они гибли больше от голода, чем от меча» (Nep. Ham. 2). Мятежникам был нанесен удар такой силы, от которого они уже не оправились, и даже отдельные успехи Матоса не могли изменить общую стратегическую ситуацию. Начиналась агония восстания.

Известие о великой победе Гамилькара вызвало взрыв ликования в Карфагене. Несмотря на то, что в Тунете находилась армия Матоса, многие решили, что война уже практически закончилась. Что же касается планов Гамилькара, то перед тем как окончательно покончить с наемниками в Тунете, полководец решил зачистить охваченные восстанием территории. Отложив до поры до времени поход против Матоса, весь свой гнев Барка обрушил на ливийские племена, принимавшие участие в мятеже. При поддержке нумидийской конницы Наравы Гамилькар начал масштабную кампанию против ливийских племен, поддерживающих наемников. Тесть и зять действовали быстро, приведя к покорности множество городов и сельских поселений за очень короткий срок. Действительно, узнав о катастрофе в теснинах Приона, ливийцы сложили оружие и признали власть Карфагена. И только после этого Гамилькар начал наступление на Тунет.

К этому времени в Африке осталось только три крупных очага восстания – Тунет, где засела главная армия мятежников, и Гиппакрит с Утикой. Но два последних города, по мнению Гамилькара, сами по себе не представляли никакой опасности. В случае уничтожения войск Матоса их дальнейшую судьбу было нетрудно предсказать, поскольку Утика и Гиппакрит не располагали необходимыми ресурсами для борьбы с Карфагенской державой. Поэтому Барка и бросил все силы на Тунет. При таком положении дел Матос не рискнул встретиться с противником в открытом бою, а предпочел укрыться за крепостными стенами.

Когда карфагенская армия прибыла под Тунет, Гамилькар решил взять город в тесную блокаду и приказал своему заместителю Ганнибалу с частью войск разбить лагерь с противоположной стороны города. Исходя из условий местности, можно предположить, что одна карфагенская армия заблокировала город с севера, другая – с юга, а пунийский флот осуществлял блокаду с моря. С запада город был защищен озером. Таким образом Гамилькар хотел сделать с армией Матоса то же самое, что и с мятежниками под командованием Спендия в теснинах Прион – уморить голодом. Но сначала полководец попытался выманить противника за городские стены и навязать сражение в выгодных для себя условиях. А заодно показать наемникам, что их ждет в случае поражения. Кровь Гескона взывала к отмщению.

Следуя намеченному плану, Барка устроил показательное зрелище. Карфагеняне вывели Спендия, Автарита и еще восьмерых вражеских командиров за пределы лагеря, сбросили с повозок на землю десять деревянных крестов и приступили к казни. Спендию как командующему армией оказали сомнительную честь и первым пригвоздили к кресту, вторым приколотили Автарита, а дальше уже прибивали всех подряд и без разбора. Мятежники извивались в руках палачей, но все было тщетно, стук молотков заглушал истошные вопли истязуемых. Затем карфагеняне установили кресты вертикально и ушли обратно в лагерь, оставив Спендия с товарищами медленно умирать под палящими лучами солнца. Десять человек корчились от боли на деревянных крестах, а Матос, стоя на крепостной стене, видел, как мучаются его друзья. Но он прекрасно понимал, что Гамилькар только и ждет, когда наемники, разъяренные казнью соратников, сделают вылазку. Барка сознательно провоцировал Матоса на необдуманный поступок, желая покончить с вражеской армией одним ударом. Однако восставшие не поддались на провокацию, и Гамилькар был вынужден вести правильную осаду.

Казалось, что для мятежников все закончено, но не тут-то было! Человек предполагает, а боги располагают, и Гамилькар здесь не стал исключением. Подвел полководца не кто-нибудь, а его заместитель Ганнибал. Матос не собирался сдаваться просто так и установил наблюдение за двумя карфагенскими лагерями. И если в расположении Гамилькара царил образцовый порядок, то у Ганнибала дела обстояли совершенно иначе. Караульная служба велась из рук вон плохо, солдаты расслабились, свалили щиты и оружие у палаток и без дела слонялись по лагерю, периодически прикладываясь к фляжкам с вином. Карфагенский военачальник целыми днями просиживал в своем шатре, и чем он там занимался, было ведомо одним богам. Взвесив все за и против, Матос задумал сделать вылазку и ударить по лагерю Ганнибала. Отобрав для вылазки самых лучших бойцов, Матос решил лично повести их в бой. Выждав момент, когда карфагенские солдаты, плотно пообедав, задремали в своих палатках, ливиец приказал распахнуть ворота и первым устремился к вражескому лагерю.

Атака явилась для пунийцев полной неожиданностью, и мятежники не встретили практически никакого сопротивления. Легко смяв цепь караулов, наемники ворвались в лагерь и стали рубить охваченных страхом карфагенян. Началось повальное бегство, тысячи людей в страхе покинули расположение и рассеялись по окрестностям, весь обоз пунийцев оказался захвачен наемниками. Ганнибал был взят живым и приведен к Матосу. Когда о вражеской вылазке узнал Гамилькар, то уже ничего нельзя было исправить, потому что времени прошло много, а расстояние между двумя карфагенскими лагерями оказалось достаточно велико. Судьба словно смеялось над Баркой, поскольку полководец постоянно одерживал победы, но в силу не зависящих от него причин не мог в полной мере воспользоваться их плодами. Оценив обстановку, Гамилькар приказал покинуть позиции, отвел войска от Тунета к устью реки Макоры и расположился лагерем на берегу моря.

Участь попавшего в плен Ганнибала оказалась страшной: его привели на место казни наемников и подвергли жестоким пыткам. После чего сняли с креста тело Спендия, а на его место приколотили карфагенского военачальника. Но и этого Матосу показалось мало. Озверев окончательно, он приказал зарезать над трупом Спендия три десятка знатных пунийцев, оказавшихся в плену. Тотальная война продолжалась.

Весть о столь неожиданном поражении повергла правительство Картхадашта в состояние шока: «карфагеняне снова упали духом и пришли в уныние; и в самом деле, лишь только они ободрились, как все надежды их рушились» (Polyb. I, 87). Но карфагенская правящая элита не опустила руки, и были приняты самые энергичные меры для того, чтобы в конце концов добить ненавистного врага. В городе и окрестностях произошла тотальная мобилизация населения, в строй ставили всех, способных носить оружие. Командующим новой армией был назначен наш старый знакомец Ганнон. Трудно сказать, почему, но в правительстве продолжали верить в его таланты полководца. Хотя нельзя исключить и того, что местные олигархи просто боялись чрезмерного усиления Гамилькара, поэтому, выдвигая Ганнона, они в некоторой степени ослабляли влияние Барки. Но при таком подходе к делу исход грядущей кампании ставился под угрозу, поскольку Гамилькар и Ганнон люто ненавидели друг друга. Исходя из этого, тридцать членов совета вместе с новым командующим отправились в лагерь к Барке мирить двух военачальников. И, надо сказать, им это удалось. Во время личной встречи Гамилькара и Ганнона правительственные уполномоченные превзошли сами себя, увещевая командующих отложить взаимные распри, которые могут погубить страну. Труды членов совета даром не пропали, они сумели найти нужные слова, и примирение состоялось. С этого момента полководцы действовали заодно, проявляя при этом редкое единодушие. Так карфагенянами был сделан первый и очень важный шаг к окончательной победе над врагом.

Но и Матос не терял даром времени. Понимая, что теперь нет никакого смысла сидеть в Тунете, где не было никаких шансов получить подкрепление, он решил отступить на юг. Здесь, на ливийских землях, еще не зачищенных Гамилькаром, он надеялся пополнить свою потрепанную в боях армию. Свою главную ставку Матос сделал около города Лептис, куда стал призывать союзников и стягивать разрозненные отряды мятежников, бродившие по стране. Армия восставших увеличивалась с каждым днем, и Матос вновь почувствовал уверенность в своих силах.

К этому моменту Ганнон и Гамилькар объединили свои армии, призвали войска из дальних и ближних гарнизонов и начали наступление на позиции Матоса в окрестностях Лептиса. Произошел ряд небольших, но кровопролитных стычек, в которых победа осталась за карфагенянами, после чего противники решили сделать ставку на генеральное сражение.

Рассказ Полибия о последней битве между восставшими и карфагенянами настолько краток, что оставляет больше вопросов, чем дает ответов. Историк пишет следующее: «Побеждаемый в небольших стычках, происходивших у города, именуемого Лептином, и у некоторых других, Матос наконец отважился решить дело в большом сражении, чего желали и сами карфагеняне… Когда с обеих сторон все было готово к нападению, противники выстроились в боевой порядок и разом бросились друг на друга. Победа была на стороне карфагенян, и большинство ливиян пало в самой битве; прочие бежали в какой-то город и вслед за тем сдались; сам Матос попал в плен» (Polyb. I, 87).

Честно говоря, полезной информации минимум. Во-первых, трудно определить само место, где произошло сражение, а во-вторых, Полибий не сообщает ни о численности противоборствующих армий, ни о потерях сторон, что, в общем-то, ему не свойственно, когда речь заходит о столь важном сражении. Единственная привязка к местности, какую дает греческий историк, это город Лептис. В Северной Африке было два города с таким названием, но один из них, «Неаполь, называемый также Лептием» (Strab. XVII, III, 16), находился далеко на юго-востоке, на границе Малого и Большого Сирта. Поэтому скорее всего речь идет о городе Лептис Минор[71] (Малый Лептис) к югу от Карфагена, где в 203 году до н. э. высадилась армия Ганнибала после возвращения из Италии. Проблема заключается в том, что Полибий не удосужился рассказать, каким образом армия Матоса перебралась из Тунета в район Малого Лептиса, ведь от Карфагена до этого города будет около 200 км. Поэтому можно предположить, что, пока члены совета мирили Гамилькара и Ганнона, а военачальники занимались пополнением армии, Матос спешно покинул Тунет и ушел на юг. Скорее всего, ливийские племена данного региона еще не были приведены Гамилькаром к покорности и могли предоставить мятежникам значительные подкрепления. В противном случае Матос вряд ли бы рискнул генеральным сражением. А так он не только существенно увеличил свою армию за счет местного населения, но заманил противника как можно дальше от основных баз снабжения. Одним словом, все сделал правильно.

Но битва закончилась победой карфагенян, и, скорее всего, такой опытный военачальник, как Гамилькар, просто переиграл Матоса на тактическом уровне. Немалую роль в поражении восставших сыграло и то, что их лучшие части были уничтожены в теснинах Приона, а в решающей битве сражались в основном плохо вооруженные и слабо обученные ливийцы. Наемников было немного, и поэтому исход сражения был вполне закономерен.

После разгрома последней армии восставших и пленения Матоса судьба Утики и Гиппакрита была предрешена. Уничтожив карфагенские гарнизоны, жители этих городов отрезали себе путь к мирным переговорам, а сил, чтобы успешно противостоять пунийцам, у них не было. Падение Утики и Гиппакрит стало лишь вопросом времени, один город был осажден армией Ганнона, другой – армией Гамилькара. Обе осады закончились быстро, мятежники сдались на условиях карфагенян, но Полибий не сообщает, на каких именно. Так завершилось великое восстание наемников и ливийцев против Карфагена: «Почти три года и четыре месяца вели войну наемники с карфагенянами, из всех известных нам в истории войн самую жестокую и исполненную злодеяний» (Polyb. I, 87). Но именно наемники зверской расправой над Гесконом и другими пленниками спровоцировали ответную реакцию со стороны пунийцев. Зло, порожденное мятежниками, в итоге обернулось против них самих, и восстание было потоплено в крови. Карфагеняне вернули контроль над всеми своими землями, а Матоса и его ближайших соратников торжествующие победители провели по улицам Картхадашта и замучили до смерти.

Героем войны и спасителем Карфагена стал Гамилькар, что и было отмечено Полибием: «Барка оказался достойным и прежних своих подвигов, и тех надежд, какие возлагал на него народ» (Polyb. I, 75). Полководец заработал огромный политический капитал, что имело далеко идущие последствия не только для него лично, но и для Карфагенской державы в целом.

Война с наемниками и ливийцам нанесла страшный удар по экономике Карфагена. Казна была пуста, сельскохозяйственные угодья разорены, торговля едва теплилась. И в это время к проблемам внутренним добавились проблемы внешнеполитические. Римляне, до поры до времени ведущие себя довольно благожелательно по отношению к Карфагену, сбросили маску и явили пунийцам свое истинное лицо. В воздухе запахло новой большой войной.

Попробуем разобраться, почему так произошло и что же побудило квиритов забыть обо всех подписанных договорах с Карфагеном и действовать вопреки закону и праву. Мы помним, что на Сардинии взбунтовались наемники и перебили на острове всех карфагенян, как военных, так и гражданских. Восставшие «покорили своей властью города и стали обладателями острова, пока не поссорились с сардинцами и не были выгнаны в Италию» (Polyb. I, 79). Причин, по которым солдаты удачи могли поссориться с местными жителями, могло быть только две, – безграничная жадность и звериная жестокость. Но в сложившейся ситуации наемники явно напали не на тех, кто мог им позволить безнаказанно разбойничать. Сарды были храбры, любили и умели воевать. Как уже отмечалось, карфагеняне так и не смогли полностью покорить остров, поскольку многие местные жители укрылись в горах и оказывали отчаянное сопротивление пришельцам. А наемники не были такой организованной силой, как пунийцы, и поэтому не имели никаких шансов удержаться на острове вопреки желанию аборигенов. Очевидно, они и сами это понимали, недаром в самый разгар восстания в Африке просили римлян забрать Сардинию. Но тогда квириты ответили отказом. Как следствие, сарды вышвырнули с острова разнузданную солдатню, и у наемников не осталось иного выхода, как укрыться в Италии. И чтобы не оказаться перед сенаторами в роли нищих просителей, они вновь предложили квиритам Сардинию. На этот раз сенаторы не отказались. Отдаленно, конечно, но ситуация напоминала ту, что сложилась в Мессане перед началом Первой Пунической войны.

Положение пунийцев осложнялось тем, что в это время в Карфагене готовили войска и флот для десанта на Сардинию (Polyb. I, 87). Возможно, именно данный факт и спровоцировал сенаторов принять решение об оккупации острова, поскольку, если бы карфагенская экспедиция завершилась успехом, то римляне потеряли бы все шансы завладеть этим важнейшим регионом. В сенате даже не потрудились придумать более-менее приличный предлог для оправдания своей агрессии. «Отцы отечества», узнав о подготовке высадки пунийских войск на Сардинию, «воспользовались этим случаем, чтобы объявить войну карфагенянам под тем предлогом, что карфагеняне вооружаются против них, а не против сардинцев» (Polyb. I, 87). Наглость и беспринципность римских политических деятелей очевидна, для них существует только одно право – право сильного. Все остальное, в том числе и заключенные с другими странами договоры, уже вторично.

Аппиан выдвигает нескольку иную причину такого поведения римлян в отношении Карфагена после окончания войны с наемниками. Уже говорилось о том, что римские купцы и торговцы активно снабжали мятежников припасами и снаряжением, а карфагенский военный флот жестко пресекал эту незаконную деятельность. Аппиан же настолько извратил ситуацию, смешав все в кучу, что его информация может вызвать только недоумение. Например, историк пишет о том, что карфагеняне победили мятежников голодом только потому, что из-за военных действий земля оставалась незасеянной (App. VIII, 5). Действительно, в теснинах Приона армия наемников умирала с голоду, но к битве за урожай это не имело никакого отношения, все дело было в военной хитрости Гамилькара. Возможно, Аппиан просто не разобрался в ситуации. Но первая ошибка историка повлекла за собой и вторую.

О действиях карфагенских военных моряков и печальных последствиях, к которым они привели, Аппиан написал следующее: «Купцов же, которые плыли мимо, они грабили вследствие недостатка средств для жизни; купцов же римских, убивая, бросали в море, чтобы скрыть преступление. И долгое время они это скрывали. Когда же совершаемое ими открылось и римляне стали требовать возмещения, они отказывались, пока, после того как римляне постановили идти против них войной, они не отдали в возмещение Сардон. И это было вписано в прежнее соглашение» (App. VIII, 5). Здесь неправильно практически все, за исключением того, что пункт о Сардинии был внесен в мирный договор, завершивший Первую Пуническую войну. Дион Кассий также приводит эту бестолковую версию в качестве причины аннексии Сардинии. Однако Полибий конкретно пишет о том, что все вопросы, касающиеся торговых отношений римских купцов с мятежниками, были благополучно разрешены посланцами сената, прибывшими в Карфаген. И никаких претензий у сторон после этого друг к другу не возникало! Если бы факт убийства италийских купцов карфагенянами действительно имел место, то римские послы вели бы себя совсем иначе. С другой стороны, сенаторы могли сказать любую глупость, лишь бы хоть как-то прикрыть беспричинную агрессию в отношении Карфагенской державы. «Отцы отечества» отбросили в сторону все приличия и творили что хотели, не обращая внимания на недавно заключенный мирный договор.

Информация Аппиана о том, что пункт о Сардинии был вписан в договор от 241 года до н. э., подтверждается Полибием: «Впоследствии по окончании Ливийской войны римляне, постановив было объявить войну карфагенянам, внесли в договор дополнительные условия такого рода: “Карфагеняне обязуются очистить Сардинию и уплатить сверх условленных прежде тысячу двести талантов”, как сказано мною выше» (II, 27). Таким образом, квириты не только отобрали у пунийцев остров, но и обязали их выплатить огромную сумму денег за то, что сами же и объявили карфагенянам войну без всякого повода. Если только под ним не понимать желание приобрести Сардинию. Хотя об этом и не пишут античные авторы, римляне могли просто объявить о том, что раз карфагенян нет на Сардинии, то и остров им не принадлежит. Со всеми вытекающими из этого последствиями. В силу своего менталитета квириты просто не могли не взять то, что плохо лежало, поэтому легионы высадились на Сардинии и оккупировали остров. Могло быть и так.

Пытались ли карфагеняне каким-либо образом воспротивиться такому дикому произволу? Попытались, но не на поле боя, поскольку у Карфагена просто не было сил для очередного вооруженного противостояния с Римской республикой. Поэтому попробовали решить проблему с помощью дипломатии: «Когда после усмирения помянутого выше восстания римляне объявили карфагенянам войну, эти последние вначале соглашались на все в надежде победить противника своею правотою, как мы говорили об этом в предыдущих книгах… Но римляне не принимали в уважение их справедливых заявлений, и карфагеняне под давлением обстоятельств неохотно удалились из Сардинии, ибо бессильны были оказать какое-либо сопротивление; они согласились уплатить сверх выданных раньше новые тысячу двести талантов, лишь бы в тогдашнем положении избежать войны» (III, 10). Но действительность такова, что дипломаты могут говорить все, что угодно, и приводить самые веские аргументы в свою пользу, однако их речи не будут стоить и медного обола, если не подкрепляются военной мощью государства, которое они представляют. А Карфаген в данный момент не располагал сильной армией и могучим флотом, чтобы поставить зарвавшихся квиритов на место. По этой причине все красивые слова карфагенской делегации остались лишь пустым сотрясением воздуха: «Карфагеняне, сверх всякого ожидания избавившиеся от описанной выше войны, чувствовали себя во всех отношениях бессильными начинать при таких обстоятельствах новую войну с римлянами и под тяжестью тогдашних невзгод не только отказались от Сардинии, но сверх того уплатили римлянам тысячу двести талантов, лишь бы не вести теперь войны» (Polyb. I, 87). Помимо того, что обширные территории в Африке были полностью опустошены трехлетней войной, Карфаген лишился Сардинии и был вынужден уплатить новую контрибуцию. Это явилось наиболее тяжелым последствием восстания наемников, спровоцированного жадностью и безответственностью карфагенских олигархов. Рим вновь торжествовал над Карфагеном.

Как показало время, кроме плодородного и богатого полезными ископаемыми острова римляне приобрели для себя и головную боль на многие годы. Вольнолюбивым сардам было все равно, кто перед ними – надменные карфагеняне, жестокие наемники или алчные римляне. С любым захватчиком они были готовы сражаться за свою свободу. Поэтому сарды вновь ушли в горы и оттуда начали делать набеги на равнины, где обосновались оккупанты: «Когда римляне добились преобладания и стали неоднократно выступать против туземцев, те продолжали оставаться неуязвимыми для вражеских сил» (Diod. V, 15). Более подробную информацию об этом противостоянии сообщает Страбон: «Посылаемые на остров римские преторы иногда оказывают горцам сопротивление, но иной раз отказываются от него, когда невыгодно постоянно содержать войско в нездоровой местности. Тогда они применяют некоторые военные хитрости. Так, например, заметив известный обычай варваров, которые справляют праздник в течение нескольких дней после угона добычи, римляне нападают на них в это время и захватывают много пленных» (V, II, 7). Вооруженное противостояние продолжалось достаточно долго, и лишь к I веку до н. э. римляне окончательно покорили остров.

Гамилькар пребывал в ярости. Полководец был возмущен подлым поведением римских сенаторов, которые воспользовались трудным положением Кархадашта и вновь объявили войну карфагенянам. Момент был выбран на редкость удачный, поскольку страна была полностью разорена, финансы подорваны, а армия измучена длительной войной против наемников. Если римляне вновь начнут боевые действия и высадятся в Африке, то достойного сопротивления они там не встретят. Поэтому оставалось принять требования сената, отдать Сардинию и выплатить новую контрибуцию. Римляне были уверены, что их наглость останется безнаказанной, но Гамилькар не собирался мириться с таким положением дел. Просто военачальнику было нужно время, чтобы подготовиться к новой войне.

Барка был уверен, что новое столкновение с Римом будет гораздо более яростным и жестоким, чем первая война. И чтобы победить, карфагенянам придется пойти на большие жертвы, другое дело, согласятся ли на них соотечественники. Гамилькар четко видел две причины, почему победу в прошлой войне одержал Рим. Во-первых, людские ресурсы квиритов были практически безграничны: их союзники в Центральной Италии поставляли столько солдат, сколько требовали сенаторы. Полководец вспомнил слова фессалийца Кинея, сравнившего Рим с лернейской гидрой, у которой вместо одной отрубленной головы вырастают две новых (Plut. Pyr, 19). Сколько бы карфагеняне ни наносили римлянам поражений на суше, сколько ни топили их корабли, сыновья волчицы собирали новые легионы, строили новые флоты, и все начиналось заново. Другой причиной, по которой победа осталась за Римом, а не за Карфагеном, Гамилькар считал высокий боевой дух квиритов. После самых страшных поражений они всегда находили в себе силы продолжить борьбу.

Ради победы римские граждане были готовы пойти на любые жертвы, за карфагенянами же этого похвального качества Гамилькар не замечал. После битвы у Эгадских островов члены совета просто опустили руки и отказались от дальнейшей борьбы, хотя имели возможности продолжить войну. Барка был твердо уверен в том, что именно малодушие сограждан привело к такому плачевному для Картхадашта исходу противостояния с Римом (Liv. XXI, 1). Прояви они столько же гражданского мужества, сколько и римляне, и исход войны мог бы быть иным.

Как решить первую проблему, Гамилькар знал. Военачальник пришел к выводу, что для успешной борьбы с Римом Карфагену нужна сухопутная армия, численно и качественно не уступающая римской. И здесь на первый план выходила система подготовки резервов. Но в силу ряда причин Африка не могла дать необходимого количества воинов, а Сицилия и Сардиния были навсегда потеряны. Поэтому Гамилькар обратил внимание на Иберийский полуостров. Если ему удастся восстановить господство карфагенян в старых испанских владениях, а также завоевать новые земли в регионе, то Картхадашт получит практически неисчерпаемый источник людских ресурсов. А серебряные рудники Иберии смогут изрядно пополнить опустевшую карфагенскую казну. И только превратив Испанию в гигантскую военную и экономическую базу Карфагена, можно будет бросить новый вызов Риму. Оставалось только убедить правительство в необходимости намеченных Гамилькаром мер.

Но не все оказалось так просто, как планировал Гамилькар. Ситуация осложнялась тем, что именно в этот момент его политические противники привлекли военачальника к суду как одного из виновников поражения в войне с Римом (App. VII, 2) и восстания наемников (App. VI, 5). Исходили из того, что именно Гамилькар и Гескон после окончания войны посулили своим людям большие денежные вознаграждения и не смогли выполнить эти обещания, что и спровоцировало Непримиримую войну. О том, что главной причиной восстания послужила глупая и недальновидная политика карфагенского правительства, недруги полководца предпочитали не вспоминать. А поскольку Гескон был давно уже мертв, то главным обвиняемым стал Гамилькар. Однако бывший командующий сумел привлечь на свою сторону очень влиятельных людей, одним из которых был молодой человек по имени Гасдрубал, пользующийся большим расположением у карфагенских граждан. С их помощью Гамилькар не только сумел оправдаться, но и получил назначение главнокомандующим в войне против африканских кочевников-номадов. Но во время судебного разбирательства выяснилось, что Барка до сих пор не отчитался перед правительством о своем командовании во время Ливийского восстания (App. VI, 4). Поэтому во главе армии был поставлен еще один полководец – Ганнон, по прозвищу Великий. Однако после победоносного завершения войны против номадов Ганнон был отозван в Карфаген, и командование сосредоточилось в руках Гамилькара.

Аппиан пишет, что Ганнон Великий покинул армию в результате интриг и клеветы (App. VI, 5), но были ли инициаторами его удаления Гамилькар и Гасдрубал, достоверно не известно. Хотя факты говорят о том, что злой умысел в отношении Ганнона имел место. К этому времени союз между знаменитым полководцем и любимцем народа Карфагена был скреплен браком Гасдрубала с одной из дочерей Гамилькара. И теперь на месте Ганнона оказался зять командующего, что не может быть простым совпадением. Позиции Барки значительно упрочились, и на повестке дня встал вопрос о походе в Испанию. Как следует из текста Полибия, Гамилькар начал завоевание Иберийского полуострова в полном согласии с правительством Карфагена, Аппиан же пишет о том, что командующий действовал исключительно по собственной инициативе. На мой взгляд, прав греческий историк, поскольку даже Гамилькар при всей его гениальности не мог осуществить без поддержки из центра такое грандиозное предприятие. Но перед тем, как навсегда покинуть Карфаген, полководец решил сделать одно важное дело.

О знаменитой клятве старшего сына Гамилькара мы знаем с детства, а выражение «ганнибалова клятва» стало крылатым. Перед тем как отплыть в Испанию, Барка отправился в храм, чтобы принести жертву и узнать волю богов. О том, что произошло дальше, нам поведал Полибий, ссылаясь при этом на рассказ самого Ганнибала царю Антиоху III Великому. Легендарный полководец в подробностях рассказал своему царственному собеседнику об этом легендарном жертвоприношении: «Когда жертва дала благоприятные знамения, богам сделаны были возлияния и исполнены установленные действия, отец велел остальным присутствовавшим при жертвоприношении удалиться на небольшое расстояние, а меня подозвал к себе и ласково спросил, желаю ли я идти в поход вместе с ним. Я охотно изъявил согласие и по-детски просил его об этом. Тогда отец взял меня за правую руку, подвел к жертвеннику, приказал коснуться жертвы и поклясться, что я никогда не буду другом римлян» (Polyb. III, 11).

Тит Ливий приводит информацию, которая, на первый взгляд, соответствует рассказу Полибия. Но есть между этими двумя свидетельствами и существенная разница. Судите сами: «Рассказывают даже, что когда Гамилькар, окончив Африканскую войну, собирался переправить войско в Испанию и приносил по этому случаю жертву богам, то его девятилетний сын Ганнибал, по-детски ласкаясь, стал просить отца взять его с собой; тогда, говорят, Гамилькар велел ему подойти к жертвеннику и, коснувшись его рукой, произнести клятву, что он будет врагом римского народа, как только это ему позволит возраст» (Liv. XXI, 1). «Не быть другом» и «быть врагом» не одно и то же, но если посмотреть на жизнь Ганнибала, то более последовательного и непримиримого врага у римлян не было. Разве что Митридат.

Вскоре армия Гамилькара погрузилась на корабли и отплыла в Иберию.

Об испанской кампании Гамилькара нам известно очень мало, Полибий посвящает ее всего несколько строк: «Как скоро карфагеняне усмирили Ливию, они тотчас собрали войска и отрядили Гамилькара в Иберию. Взяв с собою войско и сына своего Ганнибала, тогда девятилетнего мальчика, Гамилькар переправился морем к Геракловым столбам и водворил владычество карфагенян в Иберии. В этих странах прожил он около девяти лет и множество иберийских племен привел в зависимость от Карфагена частью войною, частью путем переговоров, и кончил жизнь смертью, достойною прежних его подвигов, именно: выстроившись к бою против многочисленнейшего и храбрейшего войска, Гамилькар в момент опасности обнаружил изумительную отвагу и расстался с жизнью как доблестный воин. Командование войском карфагеняне передали Гасдрубалу, зятю его и триерарху» (Polyb. II, 1). Вот, собственно, и все.

Так же немногословен и Корнелий Непот, автор биографии знаменитого карфагенского полководца: «Гамилькар переплыл море, достиг Испании и, пользуясь благоприятной судьбою, стяжал здесь большие успехи: покорив самые большие и воинственные племена, он обеспечил лошадьми, оружием, людьми и деньгами всю Африку. Погиб он в сражении с веттонами в то время, когда замышлял перенести войну в Италию, на 9-м году пребывания в Испании» (Ham. 4).

В похожем ключе высказывается и Аппиан, добавляя несколько интересных фактов: «Гамилькар один остался во главе войска; он привлек к себе в качестве сотрудника своего зятя Гасдрубала и вместе с ним он перешел в Гадейру (Гадес) и, переправившись в Иберию через пролив, стал грабить иберов, ничем не провинившихся перед ним. Этим он создал для себя предлог, чтобы не быть дома, совершать военные походы и добиваться расположения народа. Ведь все, что он захватывал, он распределял между своими: часть тратил на войско, чтобы тем охотнее оно совершало с ним незаконные поступки, часть посылал в самый Карфаген, часть раздавал правителям карфагенским, которые покровительствовали ему. В конце концов против него поднялись часть иберийских царей и те, кто был среди народа наиболее могущественным;… они убили Гамилькара» (VI, 5). И хотя связного и полного рассказа о кампании Гамилькара в Иберии у этих авторов нет, некоторые выводы сделать можно.

Гамилькар решил начать наступление на Иберийском полуострове с запада. Здесь находился город Гадес, который карфагеняне сумели удержать за собой в трудные годы Первой Пунической войны. Растеряв большую часть подконтрольных территорий в Испании, пунийцы сохранили позиции на западе региона, что позволяло им в дальнейшем предпринять попытку вернуть утраченные владения. Что, собственно говоря, и сделал Гамилькар. Высадившись с армией в Гадесе, полководец начал силой оружия подчинять местные испанские племена, пробиваясь в сторону Средиземноморского побережья.

Несколько иначе излагает ход событий Диодор Сицилийский. По его информации, Гамилькар силой оружия захватил Гадес и совершил ряд походов на юго-запад Иберийского полуострова, подчинив Карфагену территорию вплоть до Геракловых столбов. Вопрос о том, находился Гадес под властью пунийцев к началу похода Гамилькара или нет, остается открытым. Хотя логично предположить, что карфагеняне все-таки контролировали Гадес, поскольку ничем иным не объяснишь стремление Гамилькара начинать завоевание Иберии именно отсюда. В любом другом случае его армия высадилась бы на восточном побережье, поскольку здесь было гораздо легче организовать ее снабжение из Карфагена. Но Гамилькар решил наступать с запада, поскольку Гадес мог сыграть роль надежной военной базы.

Вернемся к рассказу Диодора Сицилийского. Закрепившись в регионе у Геракловых столбов, Гамилькар Барка начал войну с иберийскими племенами, призвавшими на помощь галлов под командованием вождя Истолатия. Но карфагеняне наголову разгромили союзников. После победы Гамилькар принял в ряды своей армии 3000 пленных испанцев, тем самым положив начало массовой вербовке воинов из местных племен под знамена Карфагена. Пополнив войска, полководец выступил против вождя иберийцев Индрота, собравшего пятидесятитысячную армию, и одержал очередную победу, на этот раз – в ночном сражении. Индрот был взят в плен, ослеплен и повешен на кресте. В то же время Гамилькар продолжил политику умиротворения местного населения и отпустил по домам 10 000 захваченных в плен испанцев. Действуя кнутом и пряником, командующий медленно, но неуклонно утверждал власть карфагенян на Иберийском полуострове. Доверенные люди Барки вступали в переговоры с местной знатью и с помощью золота и угроз склоняли местных вождей к союзу с Карфагеном (Diod. XXV, 10). Желая закрепить свои завоевания, пунийский полководец основал город под названием Белая Крепость (Акра Левке) и сделал его главной военной базой карфагенян в Иберии. По мнению Ю.Б. Циркина, Белая Крепость находилась недалеко от богатого города Кастулона, в верхнем течении реки Бетис[72], где разрабатывались серебряные рудники. В нижнем течении Бетиса находился еще один большой испанский город Илитургис. Так получалось, что из Белой Крепости Гамилькар мог контролировать значительную часть Южной Испании. О том, что к этому времени Барка чувствовал себя в Испании достаточно уверенно, свидетельствует тот факт, что когда в Африке началось восстание нумидийцев, командующий направил на помощь правительственной армии своего зятя Гасдрубала с войсками. Перебив 8000 повстанцев и захватив 2000 мятежников в плен, Гасдрубал вернулся в Испанию (Diod. XXV, 10).

Мы не знаем, как относились в Риме к военным операциям карфагенян на Иберийском полуострове: книги Тита Ливия, где рассказывается об этих событиях, не сохранились, а Полибий по данному вопросу ничего не пишет. В связи с этим невозможно сказать, насколько соответствует реальному положению дел информация Диона Кассия о том, что, когда к Гамилькару прибыли римские послы и поинтересовались, зачем пунийцы развязали войну в Испании, то полководец ответил квиритам, что таким образом добывает деньги для выплаты контрибуции. С уверенностью можно говорить только о том, что чем больших успехов добивались карфагеняне в Иберии, тем больше должны были тревожиться в Риме сенаторы.

В 228 году до н. э. армия Гамилькара осадила испанский город Гелика. Боевые действия развивались вполне успешно для карфагенян, и полководец решил отправить на зимние квартиры главные силы армии, в том числе и всех боевых слонов. С чем было связано такое решение, непонятно. То ли Гамилькар посчитал, что и оставшихся в его распоряжении войск вполне хватит, для того чтобы овладеть городом, то ли возникли трудности со снабжением большого количества войск, но, как бы там ни было, командующий совершил роковую ошибку. Расплата за недальновидность наступила быстро.

Вождь племени оретанов прислал к Гамилькару посольство с предложением дружбы и союза. Полководец согласился, испанское войско подошло к Гелике, но, вместо того чтобы вместе с союзниками штурмовать город, атаковало карфагенскую армию. Гамилькар к этому времени совершенно утратил бдительность, поэтому все случившееся оказалось для него полной неожиданностью. Ввиду малочисленности своих войск Барка не имел возможности противостоять испанцам, поэтому был вынужден снять осаду Гелики и отступить. Но иберийцы были настроены решительно, поскольку их главной целью была не помощь осажденному городу, а уничтожение пунийской армии. Объединив свои отряды с защитниками Гелики, вождь оретанов устремился в погоню за Гамилькаром.

Барка форсированным маршем вел войска к Белой Крепости, где находились его главная армия. Полководец хотел собрать все свои отряды в один кулак и после этого дать испанцам генеральное сражение, чтобы раз и навсегда положить конец могуществу оретанов. До города оставалось уже недалеко, солдаты шли, забросив щиты за спину и положив копья на плечи. Карфагенская армия растянулась вдоль реки, в середине походной колонны ехал Гамилькар со своими сыновьями – пятнадцатилетним Ганнибалом и двенадцатилетним Гасдрубалом. И когда казалось, что опасность уже миновала, появились испанские всадники, за которыми были видны густые ряды идущей в атаку иберийской пехоты.

Гамилькар сразу понял, что шансов на победу в открытом бою у карфагенян нет, он не успеет развернуть войска в боевой порядок, а в условиях численного превосходства противника это будет равносильно поражению. Необходимо было любой ценой спасать армию. Большую часть своей жизни Гамилькар провел на полях сражений, не раз смотрел смерти в лицо, и решение, которое он принял, было настолько рискованным, насколько и единственно возможным. Полководец быстро созвал командиров и приказал переводить войска на противоположный берег реки, а сам с отборным отрядом устремился навстречу иберийцам, чтобы задержать вражеское наступление. Сыновья Гамилькара, Ганнибал и Гасдрубал, тщетно умоляли отца разрешить им принять участие в сражении. Эти неуместные просьбы разъярили Барку, он замахнулся на парней хлыстом и приказал им убираться на противоположный берег. Охранники окружили братьев и поспешили к реке. Проводив сыновей долгим взглядом, Гамилькар собрал вокруг себя телохранителей и во главе немногочисленной конницы устремился в атаку. Тысячи кавалеристов сошлись в рукопашной схватке, но испанцев было больше, и они постепенно стали теснить отчаянно сражающихся карфагенян.

Гамилькар бился как простой воин, но в то же время успевал следить за ходом боя. Он заметил, как иберийцы обходят его отряд и устремляются к месту, где перебиралась через реку карфагенская армия. Опытный военачальник сразу понял, что если испанская атака застигнет карфагенян на переправе, то разразится неминуемая катастрофа. И тогда Гамилькар приказал знаменосцу поднять как можно выше его личный штандарт, а сам снял шлем и выехал из строя. В этот момент его заметили испанцы. Слух о том, что знаменитый пунийский военачальник находится в передовом отряде, а не отступает с главными силами, мгновенно разнесся среди иберийцев. Желание пленить Гамилькара пересилило стратегические соображения, и все огромное испанское войско навалилось на малочисленную карфагенскую кавалерию. Увидев, что его задумка удалась, Гамилькар стал пробиваться к реке, но в противоположную от места переправы карфагенской армии сторону. Он уводил за собой испанцев, тем самым спасая своих солдат и своих сыновей от верной гибели.

Схватка была жестокой и кровопролитной. Отряд Гамилькара сумел прорваться к реке, но переправиться возможности не было, поскольку со всех сторон наседали иберийские воины. Карфагеняне гибли один за другим, их ряды редели с каждой минутой, и полководец понял, что настало время спасать свою жизнь. Гамилькар направил коня в реку и стал продвигаться в сторону противоположного берега. Уцелевшие телохранители прикрыли своего командира и сражались до тех пор, пока все не погибли под ударами вражеских пехотинцев. Метко брошенный дротик поразил Гамилькара в спину, военачальник выпустил из рук поводья и скрылся под водой. Испанцы разразились победными криками, алый плащ командующего в последний раз мелькнул в реке и пропал. Гамилькар погиб, но, несмотря на все старания, иберийцы так и не нашли его тело, унесенное быстрым течением. Но жертва не была напрасной: карфагенская армия благополучно переправилась через реку и ушла к Белой Крепости. Спаслись и сыновья Гамилькара. Узнав о гибели тестя, Гасдрубал Красивый прибыл в Белую Крепость с сотней боевых слонов (Diod. XXV, 12). Возможно, именно это и удержало оретанов от нападения на город.

Место, где погиб знаменитый карфагенский полководец, было хорошо известно, об этом писал и Тит Ливий: «Римляне сначала стояли у Белой Крепости – места, известного тем, что здесь был убит великий Гамилькар» (XXIV, 41). Что же касается сообщения Диодора Сицилийского о том, что Гамилькар Барка погиб во время переправы через Ибер (XXV, 10), то здесь историк просто напутал и неверно указал название реки. Но именно рассказ Диодора о смерти Гамилькара является наиболее подробным и логичным.

Аппиан излагает ход событий несколько иначе, у него испанцы побеждают карфагенян с помощью военной хитрости: «Гоня перед собой наполненные дровами телеги, в которые были впряжены быки, они сами с оружием в руках следовали за этими телегами. Увидав это и не поняв хитрости, ливийцы подняли смех. Когда же дело дошло до сражения, то иберы подожгли телеги, оставляя впряженными быков, и быстро погнали их на врагов; быки бросились в разные стороны, раскидывая огонь, это привело в беспорядок ливийцев. Так как строй карфагенян был нарушен, то иберы, напав на них, убили самого Барку и большое число защищавших его» (VI, 5). Гамилькар погиб как истинный воин, пожертвовав своей жизнью ради спасения своих солдат и близких людей. Вопрос заключался в том, к каким последствиям приведет его смерть.

Практически все античные авторы единодушны в том, что у истоков Второй Пунической войны стоял Гамилькар. Другого мнения на этот счет просто не может быть. По данному поводу Полибий высказался четко и недвусмысленно: «Первою причиною войны между римлянами и карфагенянами… должно считать чувство горечи о Гамилькаре, по прозванию Барка, родном отце Ганнибала. Мужество его не было сломлено сицилийской войной, так как он находил, что сохраненные им в целости войска у Эрикса одушевлены теми же чувствами, как и он сам, что договор он принял после поражения карфагенян на море, только уступая обстоятельствам, в душе же он оставался верен себе и постоянно выжидал случая для нападения. Таким образом, если бы не случилось восстание наемников против карфагенян, то Гамилькар немедленно начал бы готовиться к новой войне, насколько от него зависело. Но, будучи захвачен внутренними смутами, он обратил свои силы на них» (III, 9). В дальнейшем Полибий вновь заострит внимание на этом принципиальном моменте: «Что возникновение второй войны было подготовлено большею частью Гамилькаром, хотя он умер за десять лет до начала ее, доказательств тому можно, пожалуй, найти много» (III, 11). Достаточно вспомнить, как карфагенский полководец воспитывал своих сыновей. Недаром Валерий Максим посетовал, что Гамилькар, «смотря на четырех сыновей своих малолетних, говаривал, что он выкормил четырех львят на искоренение нашей власти» (IX, 3, 2). В свои дальнейшие планы Гамилькар посвятил ближайших родственников: «Мы имеем в этом неоспоримое свидетельство ненависти Гамилькара к римлянам и настроения его вообще; так оно, впрочем, проявилось и на самом деле. Действительно, зятю своему Гасдрубалу и родному сыну Ганнибалу он вселил такую вражду к римлянам, дальше которой нельзя идти» (Polyb. III,). Можно даже предположить, что знаменитый поход карфагенской армии в Италию через Пиренеи и Альпы был спланирован Гамилькаром, а Ганнибал только воплотил в жизнь намерения отца.

Тит Ливий также полагал, что именно Гамилькар являлся главным зачинщиком второй войны между Римом и Карфагеном: «Гордую душу Гамилькара терзала мысль о потере Сицилии и Сардинии: карфагеняне, полагал он, уж слишком поторопились в припадке малодушия отдать врагу Сицилию; что же касается Сардинии, то римляне захватили ее обманом, благодаря африканским смутам, наложив сверх того еще дань на побежденных. Под гнетом этих тяжелых дум он в пять лет окончил Африканскую войну, разразившуюся вслед за заключением мира с римлянами, а затем в течение девяти лет расширял пределы пунийского владычества в Испании; ясно было, что он задумал войну гораздо значительнее той, которую вел, и что, если бы он прожил дольше, пунийцы еще под знаменами Гамилькара совершили бы то нашествие на Италию, которое им суждено было осуществить при Ганнибале. К счастью, смерть Гамилькара и юный возраст Ганнибала принудили карфагенян отложить войну» (XXI, 1–2). Отложить, но не отказаться.

На первый взгляд, гибель Гамилькара явилась непоправимым ударом для дела карфагенян в Испании. Но судьба распорядилась так, что у погибшего полководца оказался достойный преемник – его зять Гасдрубал, сумевший превратить Иберийский полуостров в кузницу будущей войны с Римом. Именно в Испании должна была коваться грядущая победа Картхадашта над ненавистным врагом.

О жизни и деятельности Гасдрубала Красивого, зятя Гамилькара Барки, нам известно немного. Как уже говорилось выше, именно поддержка Гасдрубала помогла Гамилькару избежать судебного преследования и получить командование в войне против номадов. «Гасдрубал, наиболее умевший добиваться расположения народа» – так характеризует этого человека Аппиан (VI, 5). Вывод напрашивается простой: Гасдрубал был противником карфагенской олигархии, представители которой занимали важнейшие посты в государстве. Выдавая свою дочь за лидера оппозиции, Гамилькар преследовал вполне конкретные политические цели, поскольку этот союз был выгоден как полководцу, так и Гасдрубалу. Объединив усилия, эти два выдающихся военных и политических деятеля могли достигнуть очень многого, что в итоге и произошло. Поэтому нет ничего удивительного в том, что враги Гамилькара и Гасдрубала пускали в ход любые средства, лишь бы опорочить своих врагов. Доходили и до откровенной клеветы.

Отголоски этих событий нашли отражение в рассказе Корнелия Непота о Гамилькаре Барке: «При нем был Гасдрубал – знатный и красивый юноша, о котором некоторые говорили, будто Гамилькар любил его более грешно, чем подобает. Конечно, разве может великий человек избежать хулы сплетников! Из-за этих разговоров блюститель нравов запретил Гасдрубалу находиться при Гамилькаре, но тот выдал за юношу свою дочь, и тогда по карфагенскому обычаю нельзя уже было запретить тестю общаться с зятем» (Ham. 3). Римский писатель ясно и недвусмысленно говорит о том, что все эти слухи – заведомая ложь. Недаром Тит Ливий вкладывает эту сплетню в уста Ганнона Великого, злейшего врага Баркидов. Ганнон знал, благодаря чьим стараниям его удалили из армии, и поэтому был готов говорить что угодно, лишь бы навредить своим политическим противникам. Поэтому и поливал в совете грязью как зятя Гамилькара, так и его сыновей: «Гасдрубал, который некогда сам предоставил отцу Ганнибала наслаждаться цветом его нежного возраста, считает себя вправе требовать той же услуги от его сына. Но нам нисколько не подобает посылать нашу молодежь, чтобы она, под видом приготовления к военному делу, служила похоти военачальников» (Liv. XXI, 3). На то, что это была все-таки клевета, косвенно указывает другое свидетельство Тита Ливия: «Промежуток между отцом и сыном занял Гасдрубал, в течение приблизительно восьми лет пользовавшийся верховной властью. Сначала, говорят, он понравился Гамилькару своей красотой, но позже сделался его зятем, конечно, уже за другие, душевные свои свойства» (XXI, 2).

Породнившись с Баркой, Гасдрубал резко усилил свое влияние в Карфагене, поскольку теперь опирался не только на народ, но и на армию. Особенно явно это проявилось после смерти Гамилькара: «располагая же в качестве его зятя влиянием Баркидов, очень внушительным среди воинов и простого народа, он был утвержден в верховной власти вопреки желанию первых людей государства» (Liv. XXI, 2). Именно армия провозгласила Гасдрубала главнокомандующим, о чем свидетельствует Диодор Сицилийский (XXV, 12). И если когда-то Гасдрубал помог Гамилькару одержать победу над политическими врагами, то теперь он продавил свое назначение на пост командующего испанской армией вопреки желаниям карфагенских олигархов. Согласно тексту Полибия, на момент смерти тестя Гасдрубал командовал карфагенским флотом (II, 1). Диодор приводит информацию несколько иного свойства и пишет о том, что в это время он находился в военном лагере, откуда и прибыл к Белой Крепости (XXV, 12). Но, как бы там ни было, в распоряжение Гасдрубала перешли все сухопутные и морские силы карфагенян в Испании. Война на Иберийском полуострове вышла на новый виток.

Смерть Гамилькара требовала отмщения. Однако новый командующий понимал, что в данный момент речь идет не только о мести, но и о дальнейшей судьбе карфагенского владычества на Иберийском полуострове. Собрав под свои знамена практически все войска пунийцев в Испании, Гасдрубал повел против оретанов 50 000 пехоты, 6000 кавалерии и 200 боевых слонов (Diod. XXV, 12). Это были огромные силы, и оретаны потерпели сокрушительное поражение. Их вождь был убит, а все двенадцать городов захвачены карфагенянами. Но, проведя акцию устрашения, Гасдрубал резко изменил политику в отношении иберийских вождей. Тит Ливий обращает внимание читателей на то, что у нового командующего были «замечательные способности возмущать племена и приводить их под свою власть» (XXI, 2).

В отличие от своего тестя, частенько делавшего упор на силовое решение проблемы, Гасдрубал пошел другим путем и благодаря этому достиг в Испании потрясающих успехов: «Действуя чаще умом, чем силой, он заключал союзы гостеприимства с царьками и, пользуясь дружбой вождей, привлекал новые племена на свою сторону; такими-то средствами, а не войной и набегами, умножал он могущество Карфагена» (Liv. XXI, 2). На данный факт обращает внимание Полибий: «Гасдрубал много содействовал усилению могущества карфагенян, и не столько военными подвигами, сколько дружественными отношениями с туземными владыками» (II, 36). По большому счету, в Иберии Гасдрубал многому научился у Гамилькара. Как и тесть, он старался действовать по системе кнута и пряника, подкрепляя свои добрые намерения в случае необходимости силой оружия. В любом другом случае испанцы, уважающие только силу, его бы просто не стали слушать: «Большую часть иберийских племен Гасдрубал привлек на свою сторону убеждением – он обладал даром говорить убедительно; там же, где нужно было применить силу, он использовал юного Ганнибала, и таким образом он продвинулся от Западного моря в центр страны до реки Ибера (Эбро), которая делит Иберию почти пополам, от Пиренейских гор отстоит дней на пять пути и впадает в Северный океан» (App. VI, 6). Такая благоразумная политика очень быстро принесла свои плоды, поскольку карфагенский командующий действовал в Испании несколько иными методами, чем его соотечественники в Африке. Действия Ганнона в Гекатомпиле были исключением из общего правила, это была личная позиция командующего, а не политика государства. Взаимоотношения с местным населением всегда были ахиллесовой пятой Картхадашта, поскольку аборигены искренне ненавидели наглых и высокомерных карфагенян, что со всей очевидностью показала «Непримиримая война». Но Гасдрубал сделал выводы из случившегося, а власти Карфагена – нет. Невольно складывается впечатление, что зять Гамилькара работал на дальнейшую перспективу и хотел создать на Иберийском полуострове сильное и стабильное государственное образование. Война с Римом не стояла для Гасдрубала на повестке дня, его главной целью было упрочить позиции карфагенян в Испании. Ради этого Гасдрубал женился на дочери одного из иберийских вождей (Diod. XXV, 12), родом из испанского города Кастулона была и супруга Ганнибала (Liv. XXIV, 41). Скорее всего, вторая женитьба Гасдрубала произошла после того, как умерла его первая жена, дочь Гамилькара, хотя это и будет лишь предположением.

Гасдрубал имел конкретную программу относительно того, что надо делать в Иберии, и четко следовал выбранному курсу. Поэтому можно только сожалеть, что судьба отпустила ему так мало времени и он не успел довести все свои замыслы до конца: «Но Гасдрубал умер слишком рано и не успел проявить своих намерений вполне» (Polyb. III, 12). Его преемники ставили перед собой совсем иные цели. Баркиды начали войну с Римом, так и не доведя до ума дела на Иберийском полуострове, что явилось серьезнейшей ошибкой и привело к катастрофическим последствиям.

Одним из важнейших деяний Гасдрубала в Иберии было основание Нового Карфагена[73], ставшего не только главной военно-морской базой пунийцев в регионе, но и центром ремесла и торговли: «Новый Карфаген, основанный Гасдрубалом, преемником Барки, отца Ганнибала, – самый могущественный из городов этой страны; он прекрасно укреплен, обведен отличными стенами, имеет гавань, озеро и серебряные рудники, о которых я уже сказал. Здесь, как и в соседних местах, широко распространен засол рыбы. Кроме того, этот город является более значительной факторией не только по ввозу заморских товаров для жителей внутренних областей, но и по вывозу из глубины страны для всех иностранцев» (Strab. III, IV, 6). По мнению Полибия, строительством Нового Карфагена Гасдрубал окончательно изменил баланс сил на Иберийском полуострове в пользу пунийцев: «Мудрым и заботливым управлением достиг вообще больших успехов, а основанием города, у иных именуемого Карфагеном, у других Новым Городом, значительно приумножил могущество карфагенян. Действительно, город этот расположен весьма удобно как для Иберии, так и для Ливии» (II, 13). Новый Карфаген был «для карфагенян в Иберии как бы столицею и царской резиденцией» (Polyb. III, 15), обладал прекрасной гаванью, а в его окрестностях находились богатейшие серебряные рудники. В самом городе было множество ремесленных мастерских, где изготавливали оружие и доспехи, а также все необходимое для содержания армии и флота. В целом же Гасдрубал увеличил территорию карфагенских владений в Испании до реки Таг[74] на западе и реки Ибер на севере. По свидетельству Диодора Сицилийского, карфагенская армия в Испании насчитывала 60 000 пехотинцев, 8000 конницы и 200 боевых слонов (Diod. XXV, 12).

Столь резкое усиление карфагенского могущества на Иберийском полуострове не могло не вызвать тревоги в Риме. Верные своему принципу по поводу и без повода вмешиваться в дела соседних государств, квириты решили обратить внимание на Испанию. Но ситуация складывалась так, что в данный момент они не имели возможности послать на запад легионы и поэтому были вынуждены ограничиться простым посольством. И произошло это не от хорошей жизни: «Римляне находили, что прежнею нерадивостью и беспечностью они дали образоваться значительному могуществу карфагенян, и потому делали попытки поправить прошлое. Тотчас они не отваживались ни предъявлять свои требования карфагенянам, ни воевать с ними, ибо угнетал их страх перед кельтами, нападения которых они ждали со дня на день» (Polyb. II, 13). Полибий конкретно указывает на допущенные «отцами отечества» ошибки во внешней политике, которые и привели к такому печальному положению дел. Сенат не был сборищем мудрецов, как об этом вещают некоторые писатели античности, там заседали обычные люди, которые не всегда верно оценивали ситуацию и часто принимали неправильные решения. Время, когда можно было с помощью силы помешать карфагенянам укрепить свое положение в Испании, было упущено, и сенаторам пришлось прибегнуть к дипломатии, чтобы остановить победоносное шествие армии Гасдрубала на север. В Италии вот-вот должна была разразиться большая война с галлами, и в Риме каждый легионер был на счету.

Со времен битвы при Аллии и взятия кельтами Рима в 390 году до н. э. квириты испытывали страх перед галлами. Тревожные вести, приходившие из Северной Италии, не на шутку перепугали сенаторов, вынужденных все силы бросить на подготовку к отражению возможного нашествия кельтов: «Тем временем римляне, частью вследствие получаемых ими известий, частью по собственным догадкам относительно грядущих событий, пребывали в непрерывном страхе и в тревоге: они то набирали легионы и делали запасы хлеба и иного продовольствия, то выходили с войсками до границ, как будто неприятель уже вторгся в их страну, хотя кельты не покидали даже родины. Смуты эти очень много помогли и карфагенянам в беспрепятственном водворении своего владычества в Иберии. Ибо римляне, как мы и выше говорили, почитали для себя необходимым избавиться прежде всего от ближайшей опасности, а потому вынуждены были оставить дела Иберии в стороне, дабы привести к благополучному концу борьбу с кельтами. Вот почему они закрепили мир с карфагенянами заключенным с Гасдрубалом договором, о котором мы только что говорили, а пока обратили все свои помыслы к войне с кельтами: необходимо, думали они, покончить с этими врагами» (Polyb. II, 22). Как следует из текста Полибия, римляне реально опасались войны на два фронта.

В 226 году до н. э. между римлянами и Гасдрубалом был заключен договор, разграничивающий сферы влияния: «римляне отправили к Гасдрубалу посольство для заключения договора, в котором, умалчивая об остальной Иберии, устанавливали реку по имени Ибер пределом, за который не должны переступать карфагеняне с военными целями» (Polyb. II, 13). В дальнейшем Полибий вновь вспомнит об этом документе: «по смыслу его карфагеняне не вправе переходить реку Ибер для военных целей» (Polyb. II, 27). Тит Ливий излагает смысл договора иначе: «Римский народ возобновил союз под условием, чтобы река Ибер служила границей между областями, подвластными тому и другому народу, сагунтийцы же, обитавшие посредине, сохраняли полную независимость» (Liv. XXI, 2). Здесь речь идет о городе Сагунте (Заканф), который находился к югу от разграничительной линии. На первый взгляд, разница между сообщениями Полибия и Ливия несущественная, но именно взятие Сагунта Ганнибалом послужит официальным поводом к началу Второй Пунической войны: «Этот город Ганнибал разрушил, вопреки договору с римлянами, и тем разжег пламя второй войны против карфагенян» (Strab. III, IV, 6). Недаром римские дипломаты впоследствии утверждали, что «в том договоре, который мы заключили с Гасдрубалом, есть оговорка о сагунтийцах» (Liv. XXI, 18). Можно утверждать только одно: в договоре, заключенном Римом и Карфагеном после окончания Первой Пунической войны, о Сагунте не было ни слова: «в нем ограждены права союзников того или другого народа, но права сагунтийцев не оговорены ни словом, что и понятно: они тогда еще не были вашими союзниками» (Liv. XXI, 18). Согласно тексту Полибия, во время переговоров с римлянами в 218 году до н. э. «карфагеняне настаивали и опирались на последний договор, состоявшийся в Сицилийскую войну, а в нем, по словам их, не сказано ни слова об Иберии, зато в определенных выражениях обеспечивается неприкосновенность союзников обеих сторон. При этом карфагеняне доказывали, что заканфяне в то время не были союзниками римлян, в подтверждение чего многократно перечитывали договор» (Polyb. III, 21). Возможно, что именно активные действия Гамилькара Барки в Испании подтолкнули сагунтийцев искать себе сильных союзников. Например, в Риме.

Возникает закономерный вопрос: был пункт о Сагунте в договоре с Гасдрубалом или нет, кто прав – Полибий или Тит Ливий? На мой взгляд, версия греческого историка более правдоподобна, поскольку ему не было никакого смысла лукавить. Недаром он обращает внимание читателей на то, что об остальной Иберии, и Сагунте в частности, в документе даже речи не было. С Ливием ситуация несколько иная, поскольку, вставляя в договор пункт о Сагунте, он тем самым лишний раз показывал коварство карфагенян и снимал с римлян вину за развязывание Второй Пунической войны. Хотя могло быть и так, что, поскольку Сагунт был союзником Рима, его по этой самой причине и не упомянули в договоре. Решили не фиксировать внимание на очевидном факте. О союзнических отношениях между Сагунтом и Римом писал Тит Ливий: «союзный с римским народом город» (XXI, 6) и Полибий подчеркнул: «Римляне заклинали Ганнибала не тревожить заканфян, ибо они состоят под покровительством римлян» (III, 15). Но это только предположение – и не более.

Полибий и Тит Ливий солидарны в другом – договор между Гасдрубалом и Римом не был утвержден в Карфагене. Недаром впоследствии в карфагенском правительстве говорили: «Мы не можем считать обязательным для себя договор, который заключен с Гасдрубалом без нашего ведома» (Liv. XXI, 18). Об этом же свидетельствует и Полибий: «Договор с Гасдрубалом карфагеняне обходили молчанием, как бы не существовавший вовсе; если даже он и был заключен, то не мог иметь для них никакого значения, как не утвержденный народом» (III, 21).

Есть еще одна точка зрения на проблему. В изложении Аппиана история заключения договора и его суть выглядели следующим образом: «Сагунтинцы (закинфяне), являясь колонией (с острова) Закинфа, – они жили посредине, между рекой Эбро и Пиренейскими горами – и все другие эллины, поселившиеся около так называемого эмпория, а также по другим местам Иберии, боясь за себя, отправили посольства в Рим. Сенат, не желая, чтобы силы карфагенян очень увеличивались, отправил послов в Карфаген. И обе стороны договорились, что границей карфагенских владений в Иберии является река Эбро, что ни римляне не должны переходить через эту реку с целью войны, так как эти земли подчинены карфагенянам, ни карфагеняне не должны переходить Эбро, чтобы там вести войну, и что сагунтинцы и остальные живущие в Иберии эллины должны быть автономны и свободны. Это и было записано в мирном договоре между римлянами и карфагенянами» (VI, 7). Относительно Сагунта Аппиан солидарен с Титом Ливием, но есть и принципиальная разница. Согласно тексту Ливия, римляне заключили договор непосредственно с Гасдрубалом, согласно версии Аппиана – с правительством Карфагена. А это не одно и то же. Исходя из свидетельств Полибия, Ливия и Аппиана, остается неясным, являлся ли данный договор обязательным только для Гасдрубала или же распространялся на его преемников. Был ли он ратифицирован в Карфагене? И присутствовал ли в нем пункт относительно Сагунта? На все эти вопросы однозначного ответа нет, а между тем именно на основании этого договора римляне объявили вторую войну Карфагену. Наверняка известно только о том, что разграничение сфер влияния между римлянами и карфагенянами проходило по реке Ибер.

Такой расклад полностью устраивал Гасдрубала. Командующий не видел смысла в дальнейшем продвижении на север, резонно полагая, что лучше окончательно замирить завоеванные карфагенянами земли. Заключив договор с римлянами, Гасдрубал получил полную свободу для широкомасштабных действий в Иберии. Не опасаясь нападения с севера, военачальник мог целиком сосредоточиться на внутренних проблемах Карфагенской Испании. В такой ситуации война не была нужна ни Риму, ни Картхадашту.

Не исключено, что именно к этому времени относится любопытное свидетельство Фабия Пиктора, которое приводит Полибий: «Ибо, говорит он, Гасдрубал, достигнув сильной власти в Иберии, по возвращении в Ливию задумал ниспровергнуть учреждения карфагенян и изменить форму правления их в единодержавие; однако первые государственные люди Карфагена, постигнув заранее его замыслы, составили с целью сопротивления заговор. Догадавшись об этом, Гасдрубал, продолжает Фабий, удалился из Ливии и с этого времени управлял делами Иберии по собственному усмотрению, не сообразуясь с волею сената карфагенян» (III, 8). Трудно сказать, насколько эта информация достоверна, поскольку Полибий подвергает Фабия Пиктора вполне аргументированной критике. Другое дело, что попытка Гасдрубала учинить в Карфагене государственный переворот вписывается в общий ход событий. С римлянами заключен мир, испанцы покорены, поэтому ничто не мешает командующему затеять интригу в столице. Гасдрубал пользовался в Карфагене большим влиянием, и немалую роль в этом сыграли крупные денежные суммы, регулярно отсылаемые им на родину. Корнелий Непот оставил по этому поводу интересное свидетельство: «После гибели Гамилькара этот зять его возглавил войско, совершил великие дела и стал первым полководцем, чья щедрость развратила старинные нравы карфагенян» (Ham. 3). Тем не менее вопрос о том, предпринимал Гасдрубал попытку захвата власти в Карфагене или нет, остается открытым.

Но был еще одни момент в истории Гасдрубала, имевший далеко идущие последствия: именно под его командованием сформировался как полководец и начал свою военную карьеру Ганнибал, сын Гамилькара. Человек, чье имя стало легендой еще при жизни.

У Гамилькара Барки было три сына – Ганнибал, Гасдрубал и Магон. Валерий Максим пишет о том, что у полководца был и четвертый сын (IX, 3, 2), но что с ним в дальнейшем случилось, мы не знаем, информация в источниках по данному поводу отсутствует. На момент смерти Гамилькара Барки в 228 году до н. э. Ганнибалу было пятнадцать лет (Diod. XXV, 19), поэтому можно говорить о том, что он родился в 243 году до н. э.

Мы не знаем, кем была мать знаменитых карфагенских военачальников и как звали его сестер, о которых упоминает Полибий (I, 78). Одна из дочерей Гамилькара была замужем за Гасдрубалом, другая вышла замуж за нумидийского правителя Нараву. У Ганнибала был племянник Ганнон, командовавший левым флангом карфагенской армии в битве при Каннах (App. VII, 20), но был он сыном Наравы или же у братьев была еще одна сестра, неизвестно.

В рассказе о Гамилькаре Зонара упоминает, что «своих сыновей он вскармливает, как львов, натравливая их на римлян»[75] (VIII, 21). Мы помним, что в аналогичном ключе высказался и Валерий Максим (IX, 3, 2), и в этом контексте эпизод с клятвой выглядит вполне достоверно. О том, какое воспитание получил Ганнибал, можно говорить только предположительно. В частности, это касается греческого образования, с которым в Карфагене существовали серьезные проблемы: «[карфагенский] сенат издал постановление, чтобы “впредь ни один карфагенянин не учился ни писать, ни говорить по-гречески, дабы никто не мог ни разговаривать с врагом без переводчика, ни вести с ним переписку”» (Just. XX, 5). Но это частности, при желании столь странный запрет можно было и обойти. Другое дело, что Ганнибал с девяти лет жил в военных лагерях, большую часть жизни провел в боях и походах, поэтому говорить о том, что он был тонким ценителем греческой культуры, не приходится. Тит Ливий прямо пишет о том, что «Ганнибал вырос и воспитан был в войске, уже в отрочестве стал солдатом» (XXX, 28). Молодому человеку явно было не до эллинских премудростей!

Между тем Ганнибал был хорошо образованным человеком и неплохо знал греческий язык, о чем нам поведал Корнелий Непот: «Добавим, что этот великий муж, обремененный великими военными предприятиями, не жалел времени на ученые занятия, ибо после него осталось несколько сочинений на греческом языке, в том числе книга к родосцам о деяниях Гн. Манлия Вульсона в Азии» (Han. 13). Но знать язык эллинов и получить греческое образование – это абсолютно разные вещи. И вовсе не обязательно, что Ганнибал учил греческий язык в детском возрасте, до того, как оказался в Испании. Он мог это сделать и значительно позже. На это косвенно указывает информация Корнелия Непота: «Многие историки описывали его войны, но среди них есть два автора, Силен и Сосил Лакедемонянин, которые сопровождали его в походах и жили вместе с ним, пока это угодно было судьбе. Тот же Сосил служил Ганнибалу и как учитель греческой словесности» (Han.13). Как следует из текста, великий полководец продолжал изучать греческий язык и во время войны.

Согласно информации Тита Ливия, Гасдрубал вызвал Ганнибала в Испанию из Карфагена: «Гасдрубал пригласил Ганнибала к себе в Испанию письмом, когда он едва достиг зрелого возраста» (XXI, 3). Получается, что после смерти Гамилькара его старший сын был вынужден вернуться в Африку. Но данный эпизод не соответствует действительности и, скорее всего, является позднейшей вставкой Ливия. Дело в том, что здесь римский историк вступает в противоречие сам с собой, поскольку в дальнейшем напишет, что Ганнибал «после тридцатишестилетнего отсутствия возвратился в город, который покинул еще отроком» (XXX, 35). Через некоторое время Ливий вновь обратит внимание на данный факт и вложит в уста Ганнибала такую фразу: «Я ушел от вас девятилетним мальчиком и вернулся через тридцать шесть лет» (XXX, 37). О том, что сын Гамилькара пребывал в Карфагене после гибели отца, достоверной информации нет. Скорее всего, он не покидал Испанию после 228 года до н. э. и все это время служил под командованием Гасдрубала, постоянно совершенствуясь в военном деле. На это косвенно указывает путаница в рассказе Тита Ливия.

Командующий испанской армией не делал Ганнибалу никаких поблажек, данный факт подтверждает Фронтин: «Служа под командой Гасдрубала, он спал обычно на голой земле, укрывшись плащом» (IV, III, 8). Именно полученная в молодые годы закалка сделала легендарного полководца крайне неприхотливым в быту человеком: «Ганнибал обычно вставал с ночи и до ночи не отдыхал; лишь в сумерки он назначал обед, и никогда за его столом не ставили больше двух обеденных лож» (Frontin. IV, III, 7). Для Ганнибала на первом месте всегда была война, все остальное было вторично. Именно эти качества и ценил в своем молодом родственнике Гасдрубал: «Своим помощником он назначил Ганнибала, немного времени спустя прославившегося своими воинскими успехами; он был сыном Барки и братом жены Гасдрубала и был уже с ним в Иберии, юный, любивший военное дело и любимый войском» (App. VI, 6).

Более подробно о том, как Ганнибал воевал под командованием Гасдрубала, рассказывает Тит Ливий. При этом писатель исходит из того, что молодой человек прибыл на Иберийский полуостров из Карфагена, где проживал после смерти отца. Отсюда и три года службы в Испании. Как уже отмечалось, это не соответствовало действительности, но в данный момент нас интересует совсем другое: «Ганнибал был послан в Испанию. Одним своим появлением он обратил на себя взоры всего войска. Старым воинам показалось, что к ним вернулся Гамилькар, каким он был в лучшие свои годы: то же мощное слово, тот же повелительный взгляд, то же выражение, те же черты лица! Но Ганнибал вскоре достиг того, что его сходство с отцом сделалось наименее значительным из качеств, которые располагали к нему воинов. Никогда еще душа одного и того же человека не была так равномерно приспособлена к обеим, столь разнородным обязанностям – повелению и повиновению; и поэтому трудно было различить, кто им более дорожил – полководец или войско. Никого Гасдрубал не назначал охотнее начальником отряда, которому поручалось дело, требующее отваги и стойкости; но и воины ни под чьим начальством не были более уверены в себе и более храбры. Насколько он был смел, бросаясь в опасность, настолько же бывал осмотрителен в самой опасности. Не было такого труда, от которого бы он уставал телом или падал духом. И зной, и мороз он переносил с равным терпением; ел и пил ровно столько, сколько требовала природа, а не ради удовольствия; выбирал время для бодрствования и сна, не обращая внимания на день и ночь, – покою уделял лишь те часы, которые у него оставались свободными от трудов; при том он не пользовался мягкой постелью и не требовал тишины, чтобы легче заснуть; часто видели, как он, завернувшись в военный плащ, спит на голой земле среди караульных или часовых. Одеждой он ничуть не отличался от ровесников; только по вооружению да по коню его можно было узнать. Как в коннице, так и в пехоте он далеко оставлял за собою прочих; первым устремлялся в бой, последним оставлял поле сражения. Но в одинаковой мере с этими высокими достоинствами обладал он и ужасными пороками. Его жестокость доходила до бесчеловечности, его вероломство превосходило даже пресловутое пунийское вероломство. Он не знал ни правды, ни добродетели, не боялся богов, не соблюдал клятвы, не уважал святынь. Будучи одарен этими хорошими и дурными качествами, он в течение своей трехлетней службы под начальством Гасдрубала с величайшим рвением исполнял все, присматривался ко всему, что могло развить в нем свойства великого полководца» (XXI, 4).

Оставим на совести римского писателя рассуждения о бесчеловечности и вероломстве Ганнибала. Уж кому-кому, но только не квиритам было заниматься морализаторством. В этом свете гораздо более объективным выглядит суждение Полибия, у которого не было никаких оснований быть предвзятым по отношению к великому полководцу: «Одни считают его чрезмерно жестоким, другие – корыстолюбивым. Но относительно Ганнибала и государственных людей вообще нелегко произнести верное суждение» (Polyb. IX, 22). Греческий историк воздерживается от личностных оценок, а просто передает имеющуюся в его распоряжении информацию: «Нелегко судить о характере Ганнибала, так как на него действовали и советы друзей, и положение дел; достаточно того, что у карфагенян он прослыл за корыстолюбца, а у римлян – за жестокосердного» (Polyb. IX, 26).

Полибия не интересуют личные качества Ганнибала, для него на первом месте стоят его способности военачальника: «Вот почему о высоких достоинствах Ганнибала вообще как полководца можно судить главным образом из того, что он провел столько времени в неприятельской стране, так часто подвергался всевозможным случайностям, столько раз в небольших сражениях решал участь врага своею проницательностью и, однако, уцелел в многочисленных решительных битвах. С большою заботливостью он охранял себя от напрасной беды. Так и подобает» (IX, 33). Подводя итог всему изложенному, следует признать, что именно Гасдрубал оказал решающее влияние на формирование Ганнибала как полководца.

В 221 году до н. э. Гасдрубал Красивый был убит. И произошло это не вследствие заговора приближенных или тайной спецоперации, осуществленной внешними врагами. Все оказалось гораздо банальнее и прозаичнее. Полибий никаких подробностей трагедии не сообщает, а просто пишет о том, что карфагенский командующий был в собственном доме убит неким кельтом из личной мести (II, 36). Ливий добавляет, что варвар был озлоблен казнью своего господина, а убийство было совершено прилюдно и на глазах у всех (XXI, 2). О том, что всему виной была именно месть, свидетельствует и Валерий Максим: «Какой-то раб из варваров, разозлившись на Гасдрубала за то, что тот уничтожил его хозяина, неожиданно напал на него и убил. Его нашли, подвергли всякого рода пыткам, но он так и умер с радостным выражением лица от сознания свершившейся мести» (VIII, 7). В аналогичном духе о смерти Гасдрубала высказался и Юстин: «Он был убит рабом одного испанца, который отомстил за несправедливое убийство своего господина» (XLIV, 5). По мнению Аппиана, командующий был убит на охоте: «Раб господина, которого он жестоко казнил, во время охоты убил его из засады. Уличенный в этом преступлении и подвергнутый жесточайшим пыткам, он был казнен Ганнибалом» (VI, 8). Но, несмотря на некоторые расхождения в источниках, суть дела от этого не меняется, смерть Гасдрубала была в какой-то степени делом случая. Карфагенский командующий был убит за то, что казнил одного из представителей местной аристократии, хотя именно Гасдрубал был известен своей либеральной политикой по отношению к населению Иберийского полуострова. Наверное, основания для расправы со знатным испанцем были веские. Что же касается убийцы, то его просто замучили до смерти, применив самые изощренные виды пыток.

Пробил час Ганнибала. Армия провозгласила молодого военачальника командующим, а правительство Карфагена впоследствии утвердило это волеизъявление (App. VI, 8). Внезапная смерть Гасдрубала резко изменила обстановку не только в регионе, но и во всем Западном Средиземноморье: «Уже с этой поры в отношениях между карфагенянами и римлянами начали появляться подозрительность и вражда, ибо одни помышляли об отмщении за те поражения, какие претерпели в Сицилии, а другие понимали замыслы врага и относились к нему недоверчиво. Поэтому для внимательного наблюдателя было ясно, что противники собираются в близком будущем воевать друг с другом» (Polyb. II, 36). В отличие от Гасдрубала, у Ганнибала были совсем иные планы

Вступив в командование армией, Ганнибал сразу же отправился в поход против племени олкадов, чьи земли лежали к югу от реки Ибер. Трудно сказать, с чем был связан этот рейд. То ли испанцы взбунтовались, узнав о смерти Гасдрубала, то ли Ганнибал просто претворял в жизнь незавершенные планы своего предшественника. Тит Ливий в подробности причин конфликта не вдается, а просто пишет о том, что олкады жили в пределах владычества карфагенян, но не признавали их власти (XXI, 5). Пунийская армия подошла к главному городу олкадов Картале и после серии кровопролитных атак прорвалась за линию крепостных стен. Город был полностью разграблен, карфагенянам достались богатые трофеи. Падение Карталы вызвало настоящую панику среди вождей более мелких племен, и они поспешно отправили послов к Ганнибалу, соглашаясь на уплату дани и признавая над собой власть Карфагена. В сложившейся ситуации полководец действовал в лучших традициях Гасдрубала. Ганнибал милостиво принял новых подданных, а затем великодушным и доброжелательным обращением заслужил их расположение. После чего вернулся с армией в Новый Карфаген, где раздал войскам годовое жалование и многочисленные подарки.

Рассказы Тита Ливия и Полибия об этой первой кампании Ганнибала, когда молодой военачальник впервые самостоятельно руководил карфагенской армией на Иберийском полуострове, совпадают. За исключением того, что главный город олкадов греческий историк называет не Карталой, а Алфеей (Polyb. III, 13). Ганнибал же он показал себя с самой лучшей стороны. Сын Гамилькара успешно командовал крупными войсковыми соединениями, принимал правильные тактические решения и сумел привлечь на свою сторону немало испанских вождей. Начало было многообещающим.

На следующий год Ганнибал вновь повел армию в поход. На этот раз его целью было племя ваккеев, поскольку в их земли бежали множество олкадов, не желающих мириться с властью иноземцев. Ганнибал действовал быстро и на опережение, поэтому вторжение карфагенян оказалось для испанцев полной неожиданностью. Благодаря этому пунийцы смогли с налета овладеть большим и богатым городом ваккеев Германдикой. Нападение было настолько внезапным, что сопротивления никто не оказал, а многие жители просто бросили свое имущество и в спешке покинули обреченный город. Беглецы укрылись у своих соседей карпетанов и стали подбивать их к нападению на карфагенскую армию.

Ганнибал столкнулся с определенными трудностями. Узнав о взятии пунийцами Германдики, ваккеи укрылись в своем главном городе Арбокале и приготовились сражаться не на жизнь, а на смерть. Арбокала была велика и многолюдна, а ее защитники – храбры и полны решимости отстоять свою свободу. Осада надолго затянулась, испанцы уверенно отражали все вражеские атаки, и как долго протянется это противостояние, никто предсказать не мог. Но пока на стенах Арбокалы кипели яростные схватки, беженцы из Германдики сумели убедить карпетанов выступить с оружием в руках против карфагенян. К союзникам присоединились олкады, и огромная армия, насчитывающая, по словам Тита Ливия, до 100 000 человек (XXI, 5), выступила на помощь осажденному городу. Но было уже поздно.

Армия Ганнибала, пусть и с трудом, но овладела Арбокалой и, нагруженная трофеями, выступила в обратный путь. Однако испанцы, несмотря на то, что помогать было уже некому, решили воспользоваться складывающейся ситуацией и атаковать пунийцев на марше. В пользу этого решения говорило как и численное преимущество союзников, так и тот факт, что карфагенская армия была отягчена захваченной добычей, что лишало ее возможности свободно маневрировать. Если нападение будет внезапным, то шансы Ганнибала на победу в открытом бою будут минимальные. Взвесив все за и против, иберийские вожди повели своих людей в погоню за уходящими на юг пунийцами. Обойдя медленно двигающегося противника, испанцы преградили путь карфагенянам.

Ганнибал и его командиры не ожидали нападения. Походная колонна карфагенян сильно растянулась, а огромный обоз затруднял движение армии. Пунийцы медленно переправились через реку Таг и продолжили путь к Новому Карфагену, когда примчавшиеся разведчики доложили о том, что впереди находится готовое к бою огромное испанское войско. Ганнибал сразу оценил размеры надвигающейся катастрофы. Вступать в бой в сложившейся ситуации было безумием, потому что карфагеняне не успеют построиться в боевой порядок. Быстро отступить тоже не получится, поскольку мешает обоз. Выход был один – оставить отряд прикрытия, а главные силы увести к реке Таг и на ее берегу разбить укрепленный лагерь. Дальше действовать по ситуации. У воинов из прикрытия практически не было шансов уцелеть, но полководец предпочел пожертвовать малым, чтобы сохранить большее. Командовал отрядом обреченных Ганнибал Мономах, непревзойденный боец, заслуживший среди соратников прозвище Единоборец. Но, помимо мастерского владения всеми видами оружия, Мономах прославился и своей чудовищной жестокостью, иногда выходящей за грань человеческого разумения. Однако в данный момент Ганнибалу был нужен именно такой командир. Мономах увел своих людей вперед, а командующий стал спешно разворачивать армию.

Воцарились жуткая сумятица и замешательство, тяжеловооруженная пехота перемешалась с легкими пехотинцами, а карфагенская кавалерия увязла в обозе. Военачальники сорвали голоса в попытках навести порядок среди всеобщего хаоса, младшие командиры были вынуждены пустить в ход кулаки, чтобы водворить среди запаниковавших подчиненных некое подобие дисциплины. Когда Ганнибалу все-таки удалось перестроить армию, он отправил к реке мобильные войска и кавалерию, приказав начинать строительство лагеря. Следом шел обоз, замыкали шествие отряды тяжеловооруженной пехоты и боевые слоны. От разведчиков Ганнибал уже знал, что отряд Мономаха вступил в бой с испанцами, и понимал, что счет идет на часы и минуты. Карфагеняне ускорили шаг: теперь все зависело от их быстроты передвижения.

Когда главные силы пунийцев прибыли к Тагу, строительство лагерных укреплений было в самом разгаре. Развернув ливийских копейщиков в качестве боевого охранения, всех остальных воинов Ганнибал отправил на строительные работы. По мнению полководца, переходить в данный момент через Таг было неразумно, поскольку переправа могла затянуться, а испанцы вот-вот могли появиться. Если противник застанет часть карфагенской армии на одном берегу, а часть на другом, то разгром неминуем. В любом другом случае, пусть и минимальный, но шанс на победу сохранялся. Позиция для лагеря была очень удобной, вода была рядом, и чем дольше Мономах сумеет сдержать иберийцев, тем лучше карфагеняне укрепят свои позиции.

К вечеру с остатками своего отряда прибыл Ганнибал Мономах, а следом за ним появилось испанское войско. Стоя на лагерном валу, сын Гамилькара собственными глазами увидел, насколько противник превосходит его армию численно. Испанцы медленно приближались, поскольку видели, что их противник находится в ловушке и ему некуда отступать. Иберийские вожди весело скалились, показывая пальцами на карфагенский лагерь и предвкушая грядущую победу. Кто-то заметил, что пунийцы могут переправиться через Таг ночью, но такого умника сразу же высмеяли и пояснили, что даже в этом случае враги далеко не уйдут, потому что будет мешать обоз. Если же карфагеняне бросят свое добро в лагере, а сами ударятся в бега, то храбрые испанцы без боя захватят огромную добычу. После короткого совещания вожди разъехались по своим отрядам, и иберийское войско расположились на ночлег, полукольцом окружив расположение противника.

Ганнибалу в эту ночь было не до сна. Накануне он проехал вдоль реки и осмотрел места, где можно было организовать переправы, а затем перебрался на противоположный берег и тщательно изучил местность. Также командующий обратил внимание на быстроту течения и глубину реки, после чего вернулся в лагерь. Когда на землю спустилась ночь, карфагенская армия начала переправу. Первым переправилась кавалерия и слоны, за ними – обоз и тяжеловооруженная пехота, последними покидали расположение легковооруженные воины. Благодаря тому, что лагерь находился на самом берегу реки, переправа прошла достаточно быстро. Выставив дозоры, Ганнибал приказал армии отдыхать до утра, затем собрал командиров и стал объяснять им свой план на предстоящую битву.

С первыми лучами солнца карфагеняне были на ногах. Ближе к реке Ганнибал выдвинул лучников и пращников, за ними развернул кавалерию, в третьей линии поставил тяжеловооруженных пехотинцев. Фланги боевого порядка укрепил слонами. Понимая, что в ближайшее время вражеской атаки не последует, пехотинцы положили на землю щиты и копья, а сами уселись рядом. Всадники сошли с коней, стрелки убрали луки и пращи. Время тянулось мучительно долго, солнце поднималось все выше и выше над линией горизонта. Внезапно на противоположном берегу послышался шум, он постепенно нарастал, становясь все громче и громче. Вскоре испанцы ворвались в покинутый лагерь, и Ганнибал приказал армии приготовиться к отражению вражеской атаки. С противоположного берега карфагенскому полководцу было хорошо видно, как иберийцы мечутся среди палаток в поисках добычи. У Тага сгрудилось все испанское войско, тысячи бойцов кричали своим вождям, что трусливые карфагеняне убежали за реку и увезли всю добычу. Карпетаны, олкады и ваккеи потрясали оружием, били мечами о щиты и выкрикивали оскорбления в адрес пунийцев. Тщетно вожди пытались утихомирить своих воинов: иберийцы не слушали никаких увещеваний и предостережений.

Неожиданно несколько воинов не выдержали и бросились в реку. Потрясая фалькатами и оглашая воздух боевым кличем, они устремились на противоположный берег. За смельчаками сразу же поспешили несколько десятков товарищей, за десятками последовали сотни, за сотнями – тысячи, и вскоре все испанское воинство устремилось в атаку. Воды Тага закипели и взбаламутились, когда огромное количество пехотинцев стали переходить на противоположный берег. Над рядами карфагенян пропела труба, лучники и пращники сделали шаг вперед, и через мгновенье град метательных снарядов обрушился на испанцев. Практически каждый камень, свинцовый шар или стрела нашли свою жертву, река в буквальном смысле слова кишела иберийскими воинами. Дав еще несколько таких же убийственных залпов, легковооруженные воины отошли в тыл, а к берегу выдвинулась карфагенская кавалерия. И когда испанцы достигли середины реки, конница пошла в атаку.

Поднимая тучи брызг, всадники въехали в быстро несущийся поток и двинулись навстречу иберийцам. Бой закипел прямо в воде. С первых же минут сражения выявилось несомненное преимущество карфагенян, поскольку их лошади хорошо справлялись с быстрым течением, а кавалеристам было очень удобно поражать сверху своих врагов. Иберийские пехотинцы прилагали немалые усилия только ради того, чтобы удержаться на ногах, чем и воспользовались лихие африканские наездники. Испанцев рубили мечами, кололи копьями, сбивали натиском коней. Не в силах совладать с течением, иберийцы падали в реку от малейшего толчка и во множестве гибли под дружным натиском конницы Ганнибала. Воды Тага окрасились кровью, сотни мертвых тел карпетанов, олкадов и ваккеев плыли вниз по реке. Не считаясь с потерями, испанцы продолжали тысячами лезть в Таг и пытались оттеснить вражескую кавалерию обратно на берег. Битва достигла апогея, когда трубы карфагенян пропели отступление и всадники Ганнибала стали выходить из боя. Воодушевленные успехом иберийцы устремились следом и прорвались на противоположный берег Тага. Победные крики взметнулись к небесам.

Но иберийцы рано радовались. Справа и слева на них надвинулись громады боевых слонов, разъяренные гиганты топтали и пронзали бивнями вражеских бойцов, оставляя кровавые просеки в их рядах. Сидевшие в башнях воины метали сверху стрелы и дротики. Началось беспощадное избиение попавшего в ловушку противника. Дикий вой погибающих испанских воинов наполнил ужасом сердца их товарищей по оружию, еще не успевших перейти через реку.

Ганнибал понял, что пришло время нанести по врагу решающий удар и ввести в бой тяжеловооруженную пехоту. Командующий остановил коня перед строем ливийских копейщиков и вскинул руку в приветствии. Пехотинцы в ответ грянули во всю мощь своих легких боевой клич и громыхнули копьями о щиты. Полководец вытащил из ножен меч и указал им в сторону реки, где слышались звон оружия, крики сражающихся и устрашающий рев боевых слонов. Ливийцы теснее сомкнули ряды, ощетинились копьями и пошли в наступление.

На берегу шло жестокое побоище, погонщики направляли слонов в самую гущу вражеских воинов, среди которых царили страх и смятение. В это время ливийские копейщики слаженно ударили по толпам испанцев и опрокинули их обратно в реку. Этого удара иберийские пехотинцы не выдержали и обратились в паническое бегство. Ваккеи, олкады и карпетаны в ужасе бросали оружие и спешили перебраться обратно через Таг, их боевой дух был сломлен окончательно. Ливийцы преследовали деморализованного противника и перебили огромное количество испанцев, запрудив реку их телами. Быстро преодолев Таг, тяжеловооруженные пехотинцы Ганнибала врезалась в нестройные ряды иберийской пехоты, еще не принимавшей участия в сражении. Но паника, как пожар, распространилась среди союзников, и испанское войско стало разбегаться в разные стороны. Карфагенская кавалерия быстро перешла через реку и устремилась в погоню.

Это был разгром: огромная армия ваккеев, карпетанов и олкадов перестала существовать. После битвы Ганнибал сразу же вторгся в земли карпетанов и совершенно их разорил, в результате племя было вынуждено признать власть пунийцев. Испанская кампания 220 года до н. э. завершилась убедительной победой карфагенян.

Битва на реке Таг была первым полномасштабным полевым сражением, которое выиграл Ганнибал. На фоне потрясающих побед карфагенского полководца при Треббии, Тразименском озере и Каннах о ней благополучно забыли, но именно при Таге Ганнибал впервые проявил себя как блистательный тактик. Молодой командующий грамотно использовал условия местности и нанес сокрушительное поражение противнику, имеющему подавляющее численное преимущество. Полибий (III, 14) и Тит Ливий (XXI, 5) определяют численность испанской армии в 100 000 человек. Полибий прямо пишет: «Если бы карфагеняне принуждены были вступить в правильную битву, то, наверное, потерпели бы поражение» (III, 14). Но Ганнибал не дал противнику ни одного шанса на победу. Относительно численного состава карфагенской армии римский и греческий историки ничего не говорят и лишь отмечают, что в распоряжении Ганнибала было сорок боевых слонов. О потерях сторон точная информация отсутствует.

Отдаленно, конечно, но битва на реке Таг напоминает сражение при Гранике между армией Александра Македонского и отрядами персидских сатрапов в 334 году до н. э. Численность противоборствующих армий тогда была примерно равной, а выгодная позиция на берегу реки давала персам неоспоримые преимущества над противником. Но персидские полководцы действовали настолько бездарно, что потерпели сокрушительное поражение. Подобно Ганнибалу, они выдвинули вперед кавалерию, но, вместо того чтобы попытаться помешать переправе вражеских войск, персы спокойно ждали, когда македонцы выйдут на берег. Исходя из выбранной тактики, персидским военачальникам следовало поставить в первой линии тяжеловооруженную пехоту, которой у них было в избытке, и в этом случае македонская атака увязла бы в боевых порядках греческих наемников. Но сатрапы поставили пехотинцев на значительном удалении от берега и тем самым фактически лишили их возможности участвовать в битве. Персидское командование вводило свои войска в сражение по частям, и, как следствие, победа осталась за македонцами.

Ганнибал же в аналогичной ситуации действовал совершенно иначе и одержал победу благодаря слаженным и комбинированным действиям всех родов войск. Сокрушительные атаки карфагенской кавалерии и боевых слонов были своевременно поддержаны ударом тяжеловооруженной пехоты, окончательно сломившей сопротивление испанцев. Молодой полководец обратил внимание даже на скорость течения реки, что и привело его к мысли использовать конницу во время переправы испанцев через Таг. Огромное численное превосходство врага сын Гамилькара свел к минимуму, поскольку учел особенности местности и правильно расположил свои войска. Грамотное планирование и умение использовать природный ландшафт применительно к ситуации в дальнейшем станут визитной карточкой Ганнибала как непревзойденного тактика.

Победа на реке Таг имела далеко идущие последствия: «И вот уже вся земля по ту сторону Ибера была во власти карфагенян, за исключением одного только Сагунта» (Liv. XXI, 5). К такому же выводу приходит и Полибий, когда подводит итоги разгрома объединенного войска карпетанов, олкадов и ваккеев: «Когда эти народы были побеждены, ни один из народов, живущих по сю сторону реки Ибера, кроме заканфян, не отваживался противостоять карфагенянам» (III, 14). Оба историка сошлись во мнении, что теперь только Сагунт мешал осуществлению планов Ганнибала. Но это также поняли и на берегах Тибра. Когда победоносная армия вернулась в Новый Карфаген, Ганнибала поджидало в городе римское посольство.

До поры до времени Ганнибал не трогал Сагунт (или Заканф), поскольку понимал, к каким последствиям это может привести: «Что касается Заканфы, то Ганнибал всячески старался обходить ее, чтобы не подавать римлянам явного повода к войне до тех пор, пока окончательно не покорит своей власти остальные части Иберии: он поступал по правилам и советам отца своего Гамилькара» (Polyb. III, 14). Но так продолжалась только до тех пор, пока положение карфагенян в Иберии не стало достаточно прочным. После победы над карпетанами и их союзниками Ганнибалу показалась, что Испания покорена окончательно, и полководец резко меняет свою стратегию в отношении Сагунта. В том, что это неминуемо приведет к вооруженному конфликту с римлянами, он не сомневался ни минуты. Но именно война с Римской республикой была приоритетным направлением политики Ганнибала, и все его предыдущие действия в Иберии были подчинены именно этой конечной цели: «Со дня своего избрания полководцем Ганнибал действовал так, как будто ему назначили провинцией Италию и поручили вести войну с Римом. Не желая откладывать свое предприятие, – он боялся, что и сам, если будет медлить, может пасть жертвой какого-нибудь несчастного случая, подобно своему отцу, Гамилькару, и затем Гасдрубалу, – он решился пойти войной на Сагунт. Зная, однако, что нападением на этот город он неминуемо вызовет войну с Римом» (Liv. XXI, 5). И теперь, когда ситуация на Иберийском полуострове окончательно изменилась в пользу Карфагена, Ганнибал решил, что пришло время начинать войну против Рима: «Лишь только карфагеняне покорили своей власти большую часть Иберии, они готовы были воспользоваться первым удобным случаем для враждебных действий против римлян» (Polyb. III, 13). Таким образом на основании свидетельств Тита Ливия и Полибия мы можем сделать вывод о том, что именно победоносные действия Гамилькара Барки, Гасдрубала Красивого и Ганнибала Баркида в Испании сделали возможным реванш Карфагена. В противном случае ни о каком возмездии со стороны пунийцев римлянам речи быть не могло.

В преддверии большой войны между Римом и Карфагеном Сагунт был обречен. Стратегическая ситуация складывалась так, что Ганнибалу в любом случае надо было брать Сагунт, и не важно, было про него оговорено в договоре с Римом или нет. Полководец исходил из того, что римляне постараются нанести удар по владениям карфагенян на Иберийском полуострове и тем самым лишат его возможности перенести войну в Италию. В этом случае Сагунт был идеальным пунктом, где римское командование могло создать мощную военную базу, опираясь на которую можно было развивать наступление на Новый Карфаген. На данный факт указывает Полибий: «Они рассчитывали, что воевать будут не в Италии, а в Иберии, и воспользуются городом заканфян как опорным пунктом для войны» (III, 15). Планы сына Гамилькара были прямо противоположными. Ганнибал, «во-первых, рассчитывал сокрушить надежды римлян на ведение войны в Иберии; во-вторых, не сомневался, что запугает все тамошние народы и тем сделает иберов, уже подчиненных, более покорными, а совершенно независимых – более осторожными; всего же важнее было то, что в тылу не оставалось бы больше врагов и он мог безопасно идти вперед» (Polyb. III, 17). При таком положении дел Сагунт могла спасти только своевременная помощь римлян.

В Сагунте это очень хорошо понимали. Полибий пишет, что сагунтийцы слали в Рим одно посольство за другим и предупреждали своих союзников о том, что карфагеняне достигли в Иберии колоссальных успехов. Послы умоляли «отцов отечества» вмешаться в испанские дела и пытались им растолковать, насколько велика опасность, угрожающая Сагунту. Но если раньше сенаторы только отмахивались от назойливых просителей, то теперь им и вовсе было не до Испании – их отвлекали дела на Востоке. В 220 году до н. э. началась Вторая Иллирийская война, и римские легионы отправились на Балканский полуостров. В сенате надеялись быстро закончить эту войну и после этого вплотную заняться Иберией. Но даже такое небольшое промедление привело к катастрофическим последствиям. Решив в преддверии грядущего столкновения с Карфагеном обезопасить свои интересы на Востоке, сенаторы совершенно упустили из-под контроля ситуацию на Западе: «Римляне ошиблись в расчетах, ибо Ганнибал предупредил их и занял город заканфян, а потому приходилось вести войну не в Иберии, но вблизи самого Рима и всей Италии» (Polyb. III, 16). Но осознание допущенной ошибки придет не скоро, и в данный момент квириты были уверены, что все делают правильно.

Однако и оставить без внимания просьбы своих союзников из Сагунта римляне уже не могли, иначе это выглядело бы совсем нехорошо. Сенаторы решили направить в Испанию послов, чтобы они на месте разобрались, что к чему, и предостерегли Ганнибала от агрессивных действий в отношении Сагунта. Вот это посольство и застал сын Гамилькара в Новом Карфагене, когда вернулся в свою столицу после победы на реке Таг. Разговор предстоял непростой.

Римляне сразу же потребовали от карфагенского полководца не переходить Ибер, как было оговорено в договоре с Гасдрубалом, и оставить в покое Сагунт. Полководец внимательно выслушал посланцев, а затем неожиданно сам обрушился на них с различными обвинениями. Он заявил квиритам, что, когда в Сагунте начались внутренние распри, именно они занялись наведением порядка в городе. И именно по их наущению были казнены в Сагунте сторонники Карфагена. А раз так, то он не может оставить это преступление без последствий. «Карфагеняне искони блюдут правило защищать всех угнетенных» (Polyb. III, 15), – с пафосом воскликнул полководец, чем вызвал немалое удивление у представителей римской делегации.

Возникает вопрос: зачем Ганнибал говорил все эти глупости, когда мог просто потребовать обратно Сардинию и деньги, которые римляне получили от карфагенян во время восстания наемников, воспользовавшись трудным положением соседей? На данный факт обратил внимание Полибий, указав при этом, что в случае отказа выполнить озвученные требования командующий мог пригрозить Риму войной. Это было бы понятно и разумно, в то время как речи Ганнибала о некой абстрактной справедливости вызывают недоумение. Как будто он оправдывается перед «партнерами», с которыми надеется на дальнейшее сотрудничество, а не разговаривает со злейшими врагами, которых решил уничтожить.

Внимательно выслушав рассуждения о международном праве в исполнении Ганнибала, послы поняли, что никакого толку они здесь больше не добьются, сели на корабль и отправились в Карфаген. Они надеялись, что карфагенское правительство прояснит ситуацию и, в отличие от своего полководца, даст римлянам конкретный и недвусмысленный ответ. Чем закончилась данная миссия, Полибий не сообщает, но можно предположить, что римляне так ничего толком и не добились.

Рассказ Тита Ливия о посольстве римлян к Ганнибалу радикально отличается от информации Полибия. Как пишет историк, послы даже не успели выехать из Рима, когда пришло известие о том, что началась осада Сагунта (Liv. XXI, 6). Я полагаю, что нет смысла обвинять Полибия или Ливия в сознательной подтасовке фактов – просто предположим, что посольств было два. Ведь Полибий конкретно пишет о том, что, когда Ганнибал после покорения карпетанов привел армию в Новый Карфаген на зимние квартиры, его там поджидала римская делегация (III, 15). Битва на реке Таг произошла в 220 году до н. э., а карпетанов Ганнибал, по информации Тита Ливия, покорил за несколько дней (XXI, 5). Поэтому все события укладываются в довольно короткий промежуток времени. Но Ливий связывает решение отправить послов к Ганнибалу с консульством Публия Корнелия Сципиона и Тиберия Семпрония Лонга, что подразумевает 218 год до н. э. Разница во времени между двумя посольствами очень существенная, и говорить о том, Полибий и Ливий подразумевали одну и ту же делегацию, возможным не представляется.

После того как римское посольство отбыло в Карфаген, Ганнибал занялся подготовкой операции по захвату Сагунта. Полководец не захотел прибегать сразу к грубой силе, а решил попробовать привести город под власть Карфагена иным путем. Для этого была затеяна сложная многоходовая комбинация. Ганнибал подговорил вождей племени турдетанов, чьи земли граничили с территориями, принадлежавшими Сагунту, обратиться к нему с жалобами на своих соседей. И как только такая жалоба последовала, командующий немедленно отправил делегацию турдетанов в Карфаген, где испанцы стали выражать негодование по поводу действий сагунтийцев. Сам же Ганнибал регулярно слал в столицу письма, в которых указывал на опасность, исходившую от Сагунта, если он останется под римским влиянием. Как следствие, правительство Карфагена предоставило Ганнибалу право действовать в отношении Сагунта по своему усмотрению (App. VI, 10).

По большому счету, карфагеняне прекрасно понимали, к чему все идет, и, развязывая своему полководцу руки в отношении Сагунта, они тем самым приближали новую войну с Римом. В Карфагене полагали, что наступил удобный момент для того, чтобы нанести по врагу решительный удар и отомстить за поражение в предыдущей войне. А заодно вернуть Сицилию и Сардинию. Таким образом, интересы Ганнибала и карфагенских властей полностью совпали. Версия о том, что сын Гамилькара был героем-одиночкой, на свой страх и риск воевавшим с Римом и не получавшим никакой помощи из Картхадашта, не выдерживает критики. Полибий четко и недвусмысленно написал о карфагенянах, что «в течение семнадцати лет они вели войну согласно намерениям Ганнибала и кончили ее только тогда, когда истощены были последние средства и опасность угрожала их родному городу и самому их существованию» (III, 8). Поэтому можно не сомневаться, что действия командующего испанской армией получили одобрение правительства.

Но полководец еще не довел свою интригу в отношении Сагунта до конца и, когда жалобщики от турдетанов вновь появились в Новом Карфагене, Ганнибал приказал, чтобы к нему явились и представители Сагунта. Он хотел выступить в роли третейского судьи и тем самым заставить сагунтийцев признать над собой власть Карфагена. Однако из этой затеи ничего не получилось, поскольку представители Сагунта демонстративно заявили, что перенесут это дело на усмотрение римлян (App. VI, 10). Услышав эти дерзкие слова, Ганнибал выгнал послов из своего лагеря, а на следующую ночь поднял по тревоге армию и выступил в поход на Сагунт.

Вероятнее всего, именно в это время в Риме вновь объявились посланцы Сагунта и стали просить своих союзников о помощи. Члены делегации напрямую обратилась к консулам Публию Корнелию Сципиону и Тиберию Семпронию Лонгу, рассказали о положении дел в Сагунте и настоятельно потребовали вмешательства римлян в иберийские дела. На основании этой беседы консулы сделали в сенате доклад, однако «отцы отечества» так и не поняли масштабов надвигающейся угрозы и в очередной раз ограничились полумерами. Было решено отправить очередное посольство к Ганнибалу и в категорической форме потребовать воздержаться от нападения на Сагунт, который является союзником римлян. Затем послам предписывалось отправиться в Карфаген и уже там поддержать жалобы сагунтийцев. В любом другом случае карфагенские власти приказали бы гнать в шею представителей Сагунта, но, поскольку теперь за их спинами замаячила тень Рима, пунийцам придется выслушать все претензии. Другое дело, какое карфагеняне примут решение по этим жалобам.

Сагунтийцы были разочарованы такими непонятными действиями союзников. По их мнению, время разговоров закончилось, и надо было браться за мечи, а не заниматься пустой болтовней. Вторая война между Римом и Карфагеном была неизбежна, это понимали все. Но вместо того чтобы от слов перейти к делу, римские сенаторы пытались врагу что-то доказать и что-то объяснить. Успокаивали себя тем, что в Карфагене поймут всю глубину ответственности за дальнейшее развитие событий. Однако в сенате глубоко заблуждались по этому поводу, поскольку курс на войну был принят как Ганнибалом, так и правительством Картхадашта. После Первой Пунической войны римляне приложили максимум усилий, чтобы спровоцировать новую войну с Карфагеном, но когда она встала у их порога, оказались совершенно не готовыми. «Отцы отечества» пребывали в твердом убеждении, что их союзников защитит болтовня римских дипломатов, забыв о том, враг понимает только хороший удар мечом.

С другой стороны, граждане Сагунта сами допустили серьезную ошибку, сильно понадеявшись на своих римских «партнеров». Сагунтийцы просто не знали о том, что римляне приходят на помощь союзникам только тогда, когда это будет выгодно самой республике. Союзники могли сколько угодно оглашать курию стонами о своих бедах, но до тех пор, пока не будут затронуты интересы Рима, ни один легион не выступит на их защиту. То же самое происходило сейчас и в отношении Сагунта, поскольку в сенате банально недооценили исходящую из Испании угрозу. Пожар небывалой войны уже полыхал около римских границ, но сенаторы вместо решительных действий собрались сесть за стол переговоров и начать договариваться неизвестно о чем со своими «карфагенскими партнерами». А с врагом договориться нельзя, его можно либо победить, либо уничтожить. В Риме сделают соответствующие выводы из случившегося, ни о какой недооценке противника больше речи не будет, и к каждой новой войне квириты будут готовиться, как к последней. Недопущение неприятельских армий на земли Италии и ведение боевых действий на территории противника станет главным правилом внешней политики римлян. Но это будет потом, пока же «отцы отечества» учились на собственных ошибках.

Послами к Ганнибалу были назначены Публий Валерий Флакк и Квинт Бебий Тамфил. Но едва они приготовились к отъезду, Рим словно громом поразила весть о том, что армия Ганнибала осадила Сагунт. Сенат срочно собрался на внеочередное заседание, чтобы вновь обсудить ситуацию на Иберийском полуострове. Казалось, что маски сброшены и можно смело отвечать ударом на удар, но сенаторов вновь поразил приступ политической близорукости. Вместо того чтобы отправить в Испанию легионы и тем самым отодвинуть войну от границ Италии, было решено продолжать попытки уладить конфликт дипломатическим путем. Правда, послам порекомендовали, что если Ганнибал к ним не прислушается и продолжит атаковать Сагунт, то пусть Флакк и Тамфил отправляются в Карфаген и там добиваются выдачи римлянам Ганнибала как нарушителя договора, заключенного с республикой Гасдрубалом.

Возникает закономерный вопрос: неужели сенаторы искренне верили в то, что с карфагенянами удастся договориться по-хорошему? Получается, что так, иначе ничем иным их безответственное поведение не объяснишь. Карфагенская армия штурмует союзный Риму город, а сенаторы, вместо жесткого ответа агрессорам, занимаются откровенной ерундой и ведут никому не нужные переговоры. Хотя был один человек, которому пустая болтовня дипломатов была на руку. Звали его Ганнибал. И пока римляне искали дипломатическое решение проблемы, полководец начал штурм Сагунта. Если переговоры затянутся, то у Ганнибала были все шансы овладеть городом и начать поход в Италию до прибытия легионов в Испанию.

По информации Страбона (III, IV, 6) и Тита Ливия (XXI, 7) Сагунт был основан выходцами с греческого острова Закинф, а впоследствии частично заселен рутулами. Рутулы проживали на территории Лациума, их столицей был город Ардея, и вполне возможно, что именно данный факт объясняет тесные связи сагунтийцев с Италией. По свидетельству Тита Ливия, Сагунт был «самый богатый из всех городов по ту сторону Ибера, расположенный на расстоянии приблизительно одной мили от моря» (XXI, 7). Примерно в том же духе высказался и Полибий: «Город этот лежит на отрогах хребта, простирающегося до моря от границы Иберии и Кельтиберии, стадиях в семи от моря. Жители города имеют в своем владении область, изобилующую всякого рода произведениями и по плодородию превосходящую всю остальную Иберию» (Polyb. III, 17). Но, помимо всех перечисленных выше достоинств, Сагунт обладал мощнейшими укреплениями, способными выдержать длительную осаду. Пока их испанские союзники сражались, римляне могли спокойно готовиться к грядущей войне. Все зависело от того, как быстро армия Ганнибала возьмет Сагунт.

Заскрипели деревянные блоки, раздался громкий щелчок, и катапульта, содрогнувшись от сильной отдачи, швырнула тяжелый камень в сторону Сагунта. Огромная глыба с грохотом ударила в стену, по которой в разные стороны поползли причудливо изгибающиеся трещины. Прятавшихся за парапетом защитников осыпало градом каменной крошки и пыли, однако вскоре они оправились от испуга и вновь стали метать с высоких стен стрелы и дротики в небольшую группу всадников, ехавшую вдоль линии городских укреплений.

Ганнибал в очередной раз осматривал башни и стены Сагунта. Когда карфагенская армия подошла к городу, полководец приказал разделить войска на три части и окружить Сагунт со всех сторон. Окрестные земли подверглись разорению, и карфагеняне взяли немало трофеев, но воины понимали, что еще большая добыча ждет их за стенами города. Главный удар Ганнибал решить наносить со стороны равнины, поскольку именно этот участок укреплений представлялся ему наиболее уязвимым. Здесь можно было подкатить к стенам осадную технику, а также возвести насыпи и сделать подкопы.

Карфагеняне занялись осадными работами. Рылись траншеи, собирались метательные машины, сколачивались штурмовые лестницы, сооружались большие навесы. Со стен летели стрелы и камни, мешая пунийцам приблизиться к линии укреплений, но, по мере продвижения осадных работ, карфагеняне все ближе и ближе подбирались к городу. И тогда сагунтийцы сменили тактику. В один прекрасный момент распахнулись крепостные ворота, и отряды городского ополчения устремились на вылазку. Пунийцы оставили строительный инвентарь, схватили оружие и бросились навстречу врагу. Закипели яростные рукопашные схватки, где удача переходила то в одну, то в другую сторону. Но вскоре сказался численный перевес карфагенян, и сагунтийцы вернулись в город. Теперь вылазки происходили каждый день, причем потери несли как атакующие, так и обороняющиеся. Проведение осадных работ застопорилось, поскольку Ганнибалу приходилось держать едва ли не половину армии в полной боевой готовности в ожидании возможной вражеской атаки.

Теперь приготовления к штурму были закончены, и полководец решил проехать вдоль городских укреплений, чтобы еще раз увидеть учиненные карфагенянами разрушения. Увлекшись обсуждением деталей предстоящей атаки, Ганнибал не заметил, как оказался в опасной близости от крепостной стены. Следившие за его передвижениями защитники среагировали моментально, и метко брошенный дротик поразил карфагенского военачальника в бедро. Ганнибал свалился с коня на землю, но телохранители тотчас же окружили полководца, прикрыли щитами и увели от опасного места. Ранение оказалось тяжелым, и поэтому штурм пришлось отложить до выздоровления командующего армией – в карфагенском лагере воцарилось уныние, осадные работы стали продвигаться медленно. Но через несколько дней Ганнибал вновь был в строю и повел войска на штурм Сагунта.

Загрохотали баллисты и катапульты, к стенам поползли навесы и тараны, тучи стрел упали на осажденный город. Атака началась одновременно со всех сторон, и сагунтийцы, чтобы прикрыть весь периметр обороны и иметь небольшой резерв, были вынуждены разделить свое войско на множество отрядов. Враг превосходил защитников числом, в то время как их людские ресурсы были весьма ограничены и вся надежда была на мощь городских укреплений. Да на помощь римлян. Но когда она придет, знали только олимпийские боги.

Тараны и метательные машины карфагенян крушили стены и башни Сагунта, поэтому защитники были вынуждены покинуть укрепления, которые вот-вот могли обрушиться. Не выдержав сокрушительных ударов, стали оседать три башни и участок крепостной стены между ними, тяжелые камни скатывались вниз, поднимая клубы пыли. Грохот обрушившихся стен заглушил победный клич карфагенских солдат. Первыми пошли в атаку отряды иберийской пехоты, за ними двинулись ливийские копейщики, Ганнибал бросил в атаку все свои силы, чтобы одним ударом опрокинуть защитников и войти в город. Пробираясь через груды камней, испанские пехотинцы столкнулись с перекрывшими пролом воинами Сагунта, и битва забушевала с невиданной силой.

Сагунтийцы метнули во врагов копья-фларики[76] и устремились в атаку с обнаженными мечами. Тяжелые копья пробивали насквозь щиты карфагенян и испанцев, поражая солдат Ганнибала, многие воины побросали загоревшиеся щиты на землю. Едкий дым от горевшей пакли клубился под ногами сражающихся бойцов, камни стали скользкими от пролитой крови. Несмотря на то, что пролом был достаточно широк, сражаться среди развалин было непросто. Ливийцы и испанцы карабкались через завалы из каменных глыб, но защитники скатывали сверху огромные камни и давили сразу по нескольку человек. Тем не менее карфагеняне прорвались в Сагунт, и сражение шло уже в городской черте. Казалось, еще немного усилий, и город будет взят.

Но битва затягивалась. Сагунтийцы сражались отчаянно, поскольку понимали, чем все может закончиться в случае их отступления. Руководители обороны стянули на участок прорыва все имеющиеся резервы и после кровопролитного боя сумели выбить карфагенян из пролома. Этот неожиданный успех вдохновил защитников, они перешли в контрнаступление и слаженным ударом окончательно отбросили пунийцев от стен города. Ганнибал попытался исправить ситуацию, но в этот момент ему доложили, что к берегу пристал корабль, на котором находится римское посольство. Это было уже совсем некстати. Поэтому полководец отправил к римской делегации одного из младших командиров, который заявил послам, что командующий не может их принять. Обстановка в регионе очень напряженная, идут бои, и послам лучше не рисковать своими жизнями в столь опасной ситуации. Римляне все поняли, вернулись обратно на корабль и отплыли в Карфаген. Ганнибал ни минуты не сомневался, что они именно так и поступят, поэтому, несмотря на критическую ситуацию на поле боя, был вынужден отвлечься и продиктовать письмо к своим сторонникам в столице. Полководец кратко обрисовал текущее положение дел и предупредил своих друзей о скором появлении в Картхадаште римских послов. После чего вызвал доверенного человека, вручил ему послание и на быстроходном судне отправил в Африку. К этому времени сражение затихло, карфагеняне отступили в свой лагерь, а сагунтийцы вернулись в город и стали восстанавливать разрушенные укрепления. Обе стороны понесли тяжелые потери, и боевые действия на некоторое время затихли.

Тем временем в Карфагене объявилась римская делегация. Но сторонники Баркидов были уже предупреждены об этом визите и своевременно провели соответствующую работу с членами карфагенского правительства. Никто не собирался идти квиритам на уступки, римлян вежливо выслушали, но не более. И тщетно надрывался Ганнон Великий, призывая соотечественников не раздражать римский сенат. На эту пространную речь карфагеняне ответили многозначительным молчанием, и лишь кто-то из присутствующих заметил, что Ганнон «говорил с еще большим раздражением, чем римский посол Валерий Флакк» (Liv. XXI, 10), после чего в зале заседаний вновь воцарилась зловещая тишина. Ответ, который в итоге получили римляне, гласил: «Войну начали сагунтийцы, а не Ганнибал, и Рим поступил бы несправедливо, жертвуя ради Сагунта своим старинным союзником – Карфагеном» (Liv. XXI, 11). После чего квиритам пожелали доброго пути. Попытка римлян решить конфликт дипломатическими методами потерпела полный крах, но главная беда заключалась в том, что было упущено драгоценное время для подготовки к войне.

Ганнибала же одолевали совсем иные заботы. Полководец тщательно проанализировал неудачный штурм, пытаясь понять, каким образом он умудрился упустить уже практически одержанную победу. Решив, что он просто поторопился со штурмом, Ганнибал стал готовить новую атаку еще более тщательно. Командующий решил поднять боевой дух в войсках и объявил по армии, что, как только Сагунт будет захвачен, солдаты получат щедрое вознаграждение. Это решение вызвало небывалый прилив энтузиазма у рядового состава, воины так и рвались в бой. По приказу Ганнибала стали сооружать огромную осадную башню, на которую должны были установить баллисты и катапульты. Под прикрытием метательных машин полководец хотел подвести штурмовые отряды под стены и начать разрушение укреплений. В ответ сагунтийцы стали возводить новую стену взамен разрушенной.

В назначенный день карфагенская армия пошла на новый приступ. Атака вновь началась с нескольких направлений, но главный удар наносился там, где пунийцы катили к стене осадную башню. Ганнибал лично командовал на этом участке прорыва. Когда башню подтащили к крепостной стене, с находившихся на ней метательных машин окрыли плотную стрельбу по городским укреплениям. Сооружение карфагенских военных инженеров возвышалось над стенами и башнями Сагунта, и поэтому защитники сразу же стали нести ощутимый урон. По приказу командиров они поспешно покинули свои позиции, чем не замедлил воспользоваться Ганнибал. По его приказу пять сотен ливийцев устремились к подножию стены с кирками, ломами и топорами в руках и стали ломать каменную кладку. Камни были скреплены между собой не раствором, а глиной, поскольку сама стена была достаточно древней и при ее строительстве не использовались новые технологии. Укрепления обрушились в нескольких местах, и карфагеняне вновь прорвались в город. Однако в этот раз Ганнибал действовал иначе, и вместо того чтобы начать новый генеральный штурм, он приказал занять в городской черте холм, укрепить его, а затем затащить на вершину баллисты и катапульты. В этой импровизированной крепости засел большой отряд пунийцев, и защитники ничего не могли с ним поделать.

Только теперь замысел Ганнибала стал очевиден. Полководец решил занимать Сагунт по частям, постепенно оттесняя защитников в глубь города и закрепляясь на отвоеванных позициях. Пусть это займет гораздо больше времени, но и риск потерпеть неудачу сводился к минимуму. В Сагунте карфагеняне воевали мечом и лопатой, вынуждая то же самое делать и своих врагов. В упорных уличных боях пунийцы загоняли защитников в глубь города, заставляя возводить все новые и новые оборонительные линии. Площадь городской застройки, удерживаемой сагунтийцами, постепенно сокращалась, планомерный карфагенский натиск был неудержим, и в конечном итоге противостояния сомнений уже не было. Заканчивались запасы продовольствия и снаряжения, количество убитых и раненых достигло катастрофических размеров, а помощи защитникам ждать было неоткуда. Римляне надеялись с помощью дипломатии отвести угрозу от союзников, в данный момент ни один легион не был готов отправиться на Иберийский полуостров спасать Сагунт. Будучи уверенным в конечной победе, Ганнибал доверил ведение осады начальнику конницы Магарбалу, сыну Гимилькона, а сам с частью армии выступил в новый поход против испанцев. Племена оретанов и карпетанов, недовольные набором в карфагенскую армию, захватили в плен вербовщиков и стали готовиться к вооруженному выступлению. Но стремительный бросок карфагенских войск под командованием Ганнибала разрушил все их надежды. В памяти карпетанов были еще свежи воспоминания о разгроме на реке Таг, поэтому воинственные настроения иберийцев погасли так же быстро, как и вспыхнули. Ганнибал быстро вернулся к главной армии и обнаружил, что за время его отсутствия Магарбал добился значительных успехов.

Начальник конницы провел три успешные атаки на город, его воины разрушили таранами значительный участок неповрежденной крепостной стены. Приготовления к штурму шли полным ходом, когда в лагерь прибыл Ганнибал и взял руководство операцией в свои руки. После ожесточенных боев карфагеняне прорвались в Сагунт с других направлений и захватили еще один плацдарм внутри города. Началась агония.

Видя, что Сагунт будет взят со дня на день, в лагерь Ганнибала по собственной инициативе отправился сагунтиец Алкон, чтобы узнать, на каких условиях может произойти сдача города. Ответ полководца поверг самозваного миротворца в состояние шока. Сын Гамилькара сказал следующее: жители покидают город без оружия, оставив дома все свое добро, им разрешается взять только по две одежды на человека. Им даруются жизнь и свобода, но взамен сагунтийцам предлагается передать карфагенянам городскую казну, а также золото и серебро, имеющееся у частных лиц. Сагунт переходит под власть Карфагена, а место для нового поселения горожане могут выбрать сами.

Как только Алкон все это услышал, то предпочел не возвращаться в город, а остаться в лагере Ганнибала, поскольку прекрасно понимал, что за такую дипломатию сограждане могут лишить его жизни. Но эстафету подхватил служивший в карфагенской армии испанец Алорк, у которого было в Сагунте немало друзей. Храбрый солдат отправился в город, чтобы передать местным властям условия Ганнибала. Но перед тем как их огласить, Алорк произнес следующие слова: «Теперь же, когда надежда на римлян оказалась тщетной, ваше оружие и ваши стены уже не служат вам защитой, я явился к вам с условиями мира невыгодного, но необходимого. Но этот мир возможен только в том случае, если вы согласны выслушать его условия в сознании, что вы побеждены и что Ганнибал ставит их как победитель, если вы, памятуя, что победителю принадлежит все, согласны считать подарком то, что он оставляет вам, а не потерей то, что он у вас отнимает» (Liv. XXI, 13). Сказано было очень мудро, и сагунтийцам был резон прислушаться к речам испанца. Но когда Алорк озвучил требования карфагенского полководца и замолчал в ожидании ответа, события стали развиваться по непредусмотренному сценарию.

Пока Алорк разговаривал с руководителями обороны, на площади собралась огромная толпа народа: всем хотелось знать, какие условия выдвинул Ганнибал. И в этот ответственный момент, большинство знатных горожан, присутствующих на судьбоносном совещании, неожиданно покинули зал заседания и отправились по домам. После чего они вновь появились на площади, нагруженные различным добром, развели большой костер и стали демонстративно кидать в него золотые и серебряные изделия. Дошло до того, что многие первые лица в городе сами бросились в бушующее пламя, чем повергли сограждан в страх и смятение.

По большому счету, иначе как провокационным такое поведение местных богачей не назовешь. Возможно, это были ярые сторонники союза с Римом и злейшие враги карфагенян, понимавшие, что в случае взятия Сагунта Ганнибал их ни за что не пощадит. Но этот демарш имел самые трагические последствия для города: вместо того чтобы обсуждать условия капитуляции, граждане были вынуждены наблюдать за их дикими выходками. Заседание городского совета было прервано, а на площадь, где бесновались виднейшие люди Сагунта, сбежались даже воины гарнизона, занимавшие позиции на линии укреплений. И в этот момент одна из крепостных башен, подкопанная карфагенянами, рухнула, образовав очередную брешь. В пролом сразу же вошел отряд ливийских копейщиков и закрепился на захваченных позициях. Командир ливийцев быстро оценил обстановку и отправил к Ганнибалу гонца с известием, что вражеские укрепления никем не охраняются. Полководец решил воспользоваться удобным моментом и объявил об атаке на город. Наступил последний акт трагедии.

Карфагеняне вошли в Сагунт и быстро заняли все важнейшие опорные пункты оборонительной линии, а когда горожане поняли, что к чему, то было уже поздно. Часть защитников бросились на пунийцев и вступили с ними в безнадежное сражение, остальные разбежались по домам, где накрепко заперлись вместе со своими семьями. Когда же в их двери стали ломиться карфагенские солдаты, то многие сагунтийцы стали поджигать собственные дома, предпочитая погибнуть в огне, но не попасть в плен. К этому времени уличные бои достигли наивысшего ожесточения, и тогда Ганнибал приказал воинам убивать всех взрослых горожан, которые попадутся им на пути.

На улицах Сагунта произошла жуткая резня, озверелые победители убивали всех подряд, невзирая на возраст. Но затем пунийцы быстро одумались, проигнорировали приказ полководца и многих сагунтийцев взяли живыми. Толпы пленников, скрученных веревками, длинными вереницами потянулись в карфагенский лагерь. Несмотря на то, что горожане постарались уничтожить как можно больше ценных вещей, добыча была захвачена огромная. Часть трофеев Ганнибал приказал отправить в Карфаген, а остальные ценности велел продать и пополнить армейскую казну. Солдатам тут же выплатили немалое вознаграждение за труды: помимо своей доли в добыче, они получили еще деньги от продажи пленных сагунтийцев. Ганнибал свое слово сдержал.

Так закончилась знаменитая осада Сагунта карфагенянами.

Полибий (III, 17) и Тит Ливий (XXI, 15) называют одинаковый срок осады Сагунта – восемь месяцев. Это очень много, примерно столько же времени Александр Македонский осаждал Тир. При всем уважении, Сагунт – это все-таки не Тир, и можно говорить о том, что Ганнибал потратил на взятие города неоправданно много времени. Особенно с учетом того, сколько воинов было под его командованием: «по достоверным сведениям, их было под оружием до полутораста тысяч» (Liv. XXI, 8). Согласно сообщению того же Ливия, в поход на Италию Ганнибал поведет 90 000 пехоты и 18 000 всадников (XXI, 23), оставив в Испании под командованием своего брата Гасдрубала 15 200 пеших и конных воинов. Таким образом, после осады Сагунта под командованием Ганнибала остались 123 200 солдат. Получается, что потери карфагенян за время осады составили 26 800 человек. Вполне реальные цифры.

Тит Ливий, всегда негативно настроенный по отношению к врагам Рима и выискивающий любой предлог, чтобы в чем-то их обвинить, в этот раз проявляет к Ганнибалу удивительную снисходительность. Как это ни покажется странным, но римский писатель оправдывает распоряжение великого полководца убивать всех взрослых в Сагунте: «Приказ этот был жесток, но исход дела как бы оправдал его» (XXI, 14). Римляне сами практиковали подобные методы во время захвата городов, поэтому Ливий не увидел в поступке Ганнибала какой-то особенной жестокости.

Как известно, Ганнибал не был большим специалистом по осаде городов, эпопея с Сагунтом и будущая кампания в Италии показали это с полной очевидностью. Тактика, выбранная Ганнибалом во время осады, была надежной, но очень трудоемкой и медленной: «Ценою всевозможных лишений и трудов он взял наконец город приступом после восьмимесячной осады» (Polyb. III, 17). Полководец потерял массу времени, что ставило под удар поход в Италию. Но Ганнибалу в этот раз повезло: римляне, вместо того чтобы оказать помощь Сагунту и перенести войну в Иберию, все надежды возложили на разговоры дипломатов. За что в скором времени и поплатились.

После взятия Сагунта армия Ганнибала ушла на зимние квартиры в Новый Карфаген. Там полководец собрал свои испанские контингенты и напрямую обратился к воинам. «Вы и сами, полагаю я, видите, союзники, – сказал он им, – что теперь, когда все народы Испании вкушают блага мира, нам остается или прекратить военную службу и распустить войска, или же перенести войну в другие земли; лишь тогда все эти племена будут пользоваться плодами не только мира, но и победы, если мы будем искать добычи и славы среди других народностей. А если так, то ввиду предстоящей вам службы в далекой стране, причем даже неизвестно, когда вы увидите вновь свои дома и все то, что в них есть дорогого вашему сердцу, я даю отпуск всем тем из вас, которые пожелают навестить свою семью. Приказываю вам вернуться к началу весны, чтобы с благосклонною помощью богов начать войну, сулящую нам несметную добычу и славу» (Liv. XXI, 21). Иберийцы с радостью восприняли инициативу командующего и разошлись по домам. Ганнибал же отправился в Гадес, чтобы посетить местный храм Мелькарта (Геракла).

Этот храм был одним из древнейших финикийских святилищ в Испании и, согласно сообщению Юстина, был построен выходцами из Тира, которые и занесли этот культ на Иберийский полуостров (XLIV, 5). По свидетельству Диодора Сицилийского, «они воздвигли также роскошный храм Геракла и в соответствии с финикийскими обычаями учредили великолепные жертвоприношения. Святилище это и тогда, и в новые времена вплоть до наших дней, пользовалось величайшим почетом. Многие из римлян, мужей выдающихся и совершивших великие дела, дали богу обет в этом храме, а затем исполнили его после свершения своих подвигов» (V, 20). Забавно, но римские военачальники давали обеты в том самом храме, в котором приносил их злейший враг Рима Ганнибал перед вторжением в Италию. Как рассказывает Страбон, внутри храма находились «бронзовые колонны в 8 локтей высоты в святилище Геракла в Гадирах, на которых начертана надпись с обозначением расходов на сооружение святилища» (III,V, 5).

Возникает вопрос: зачем Ганнибалу это потребовалось? Ответ дает Тит Ливий: «Он исполнил данные Геркулесу обеты и дал новые – на случай благоприятного исхода своих дальнейших предприятий» (XXI, 21). В канун войны с Римом полководец хотел заручиться поддержкой высших сил и продемонстрировать всему миру, что боги – на его стороне. И, судя по всему, ему это удалось.

До наших дней дошел рассказ о сне, который приснился Ганнибалу накануне вторжения в Италию. Вот как эта история выглядит в изложении Марка Туллия Цицерона: «А вот, что еще можно прочитать в “Греческой истории” Силена, подробнейшим образом описавшего жизнь Ганнибала (Целий во многом следует этому историку). Ганнибал после взятия Сагунта увидел во сне, что Юпитер вызвал его на совет богов. Когда он явился туда, Юпитер приказал ему идти войной на Италию и дал ему сопровождающим одного бога, из числа тех, которые были на совете [богов]. После того как войско выступило в поход, сопровождавший бог приказал Ганнибалу не оглядываться назад. Но тот не смог долго удержаться, побуждаемый любопытством, он оглянулся и вот увидел: чудовище, огромное и страшное, окруженное змеями, движется за войском, уничтожая все на своем пути, выворачивая деревья и кусты, опрокидывая дома. Изумленный Ганнибал спросил у бога, что это за чудовище такое? И бог ответил: это идет опустошение Италии. И велел Ганнибалу двигаться дальше, не останавливаясь, и не беспокоиться о том, что делается сзади» (De div. I, 49).

Обратим внимание, на кого в конечном итоге ссылается Цицерон. А ссылается знаменитый оратор на Силена, который, по свидетельству Корнелия Непота, сопровождал Ганнибала в походах и лично знал великого полководца (Han.13). И не исключено, что рассказ о пророческом сне Силен услышал лично от Ганнибала. Теперь же посмотрим, как этот самый эпизод выглядит в изложении Тита Ливия: «Из Гадеса он вернулся в Новый Карфаген, где зимовало войско; отсюда он повел войско мимо Онусы и затем вдоль берега к реке Ибер. Здесь, говорят, ему привиделся во сне юноша божественной наружности; сказав, что он посланный ему Юпитером проводник в Италию, он велел Ганнибалу идти за ним без оглядки. Объятый ужасом, Ганнибал повиновался и вначале не глядел ни назад, ни по сторонам; но мало-помалу, по врожденному человеку любопытству, его стала тревожить мысль, что бы это могло быть такое, на что ему запрещено оглянуться; под конец он не выдержал. Тогда он увидел змея чудовищной величины, который полз за ним, сокрушая на огромном пространстве деревья и кустарники, а за змеем двигалась туча, оглашавшая воздух раскатами грома. На его вопрос, что значит это чудовище и все это явление, он получил ответ, что это – опустошение Италии; вместе с тем ему было сказано, чтобы он шел дальше, не задавая вопросов и не пытаясь сорвать завесу с решений рока» (XXI, 22).

Сравним два разных взгляда на одно и то же событие. Принципиальный момент заключается в том, что, согласно Силену, сон Ганнибал увидел после взятия Сагунта, а Ливий говорит о том, что сновидение посетило полководца в тот момент, когда его армия уже маршировала к Иберу. В первом случае Ганнибала на войну благословляют боги, во втором случае он принимает решение идти на Рим сам. Разница огромная. Но Ливий верен себе и, слегка сместив акценты, резко меняет весь смысл события в пользу соотечественников. Далее. В рассказе Силена Ганнибала в походе сопровождает бог, изначально посланный Юпитером, а в трактовке Ливия это всего лишь «юноша божественной наружности», взявшийся неизвестно откуда, но утверждающий, что послан верховным богом. А сказать, как известно, можно все, что угодно. Да и зло может принимать любые формы, в том числе и самые прекрасные. Поэтому и здесь Ливий толкует сон исключительно в своих, а значит, и в римских интересах.

Но Валерий Максим превзошел Тита Ливия в мастерстве фальсификации и явил миру яркий образчик римской пропаганды. Судите сами: «Ганнибалу по поводу мерзкого пролития римской крови привиделся как-то такой сон, что не только часы бодрствования, но и сам этот сон были враждебны для нашего государства. Приснился ему юноша ростом выше простого смертного, и он счел, что тот послан ему Юпитером, чтобы он возглавил завоевание Италии. Убежденный юношей Ганнибал поначалу последовал за ним, никуда не глядя, но некоторое время спустя со свойственным людям желанием увидеть запретное оглянулся и увидел огромного змея, сметающего все на своем пути, а вслед за ним разражались бури с раскатами грома и сверкающими в мрачном сумраке молниями. Изумленный, он спросил, какого рода это предсказание и что оно предвещает. Тогда проводник сказал ему: “Ты видишь разорение Италии, поэтому будь спокоен и оставь прочее на волю молчаливых судеб”» (I.7.ext.1). Здесь «юноша ростом выше простого смертного» вообще ничего не говорит Ганнибалу о своей божественной сущности, и полководцу неизвестно почему взбредает в голову, что незнакомец послан самим Юпитером. Если мы сравним опус Валерия Максима с первоначальным вариантом Силена, то мы увидим, как умело римские авторы смогли исказить самую суть вопроса.

Поэтому констатируем: накануне похода в Италию Ганнибал провел мощнейшую пропагандистскую кампанию, внушив не только своей армии, но и многим членам «международного сообщества», что его война против Рима является делом богоугодным. Сам Юпитер указал ему путь! Вне всякого сомнения, результаты этой акции были настолько успешны, что и спустя столетия римские историки пытались исказить ее истинный смысл.

Пока воины отдыхали, высшие командиры детально разрабатывали план предстоящего похода в Италию. Карфагенские лазутчики сновали между Пиренейскими горами и рекой Родан, пробирались через Альпы и действовали на Апеннинском полуострове. Они выясняли настроения, царившие среди местных племен, и осторожно зондировали почву относительно прохода карфагенской армии по вышеупомянутым территориям. Доклады разведки стекались в ставку Ганнибала, и на их основании армейское командование занималось стратегическим планированием.

Полибий обратил внимание на то, как тщательно карфагенский полководец готовился к предстоящему походу в Италию. Ни о какой недооценке противника даже речи не было, командующий стремился все предусмотреть и исключить любые неприятные неожиданности. Ганнибал «принимался за дело с большою осмотрительностью, в точности разузнал и достоинства страны, в которую решился вступить, и отчужденность населения ее от римлян; в местах труднопроходимых он пользовался туземными проводниками и путеводителями, которые готовы были делить с ним его судьбу. Мы говорим с уверенностью, ибо о событиях этих получили сведения от самих участников, местности в них осмотрены нами лично во время путешествия, которое мы совершили через Альпы ради изучения и любознательности» (III, 48). Тем и хорош Полибий как историк, что, в отличие от кабинетного ученого Тита Ливия, лично побывал на местах событий, о которых рассказывал читателям.

Важнейшее место в планах карфагенского командования занимал вопрос снабжения армии во время длительного перехода от реки Ибер до реки Пад. Во время одного из совещаний Ганнибал Мономах предложил радикальное решение проблемы и сказал буквально следующее: по его мнению, «есть одно только средство пройти в Италию. Ганнибал предложил высказаться; друг его на это отвечал, что необходимо научить воинов питаться человеческим мясом и позаботиться о том, чтобы они заранее освоились с этой пищей» (Polyb. IX, 24). Все присутствующие на совете военачальники были шокированы такими откровениями своего коллеги и надолго замолчали. И только Ганнибал заметил, что хотя предложение Мономаха очень рационально, но он не может его принять, так же как и заставить это сделать других командиров.

Приготовления к предстоящим боевым действиям были в самом разгаре, маховик войны был запущен, и уже ничего не могло его остановить. Ганнибал ждал весны, чтобы начать поход в Италию.

Рассказывая о причинах Второй Пунической войны, Полибий сделает весьма интересное наблюдение: «Для людей любознательных полезно будет усвоить себе возможно более точное представление о войне, о причинах коей до сих пор существуют разногласия не только между историками, но и в среде самих участников ее» (Polyb. I, 65). Утверждение знаковое, из которого следует, что даже современники не могли прийти к единому мнению о причинах новой войны между Римом и Карфагеном. Что уж говорить о дне сегодняшнем…

Ссылаясь на римского историка Фабия Пиктора, Полибий озвучит довольно оригинальную версию начала Второй Пунической войны: «Римский историк Фабий утверждает, что причиною войны с Ганнибалом было корыстолюбие и властолюбие Гасдрубала вместе с обидою, нанесенною заканфянам. Ибо, говорит он, Гасдрубал, достигнув сильной власти в Иберии, по возвращении в Ливию задумал ниспровергнуть учреждения карфагенян и изменить форму правления их в единодержавие; однако первые государственные люди Карфагена, постигнув заранее его замыслы, составили с целью сопротивления заговор. Догадавшись об этом, Гасдрубал, продолжает Фабий, удалился из Ливии и с этого времени управлял делами Иберии по собственному усмотрению, не сообразуясь с волею сената карфагенян» (III, 8). Утверждение Фабия звучит довольно странно на фоне проводимой Гасдрубалом политики. Недаром Полибий подвергает труд Фабия Пиктора аргументированной критике и покажет всю несостоятельность утверждений этого историка.

Раскритиковав Фабия, Полибий выскажет свое мнение относительно причин второй войны между Римом и Карфагеном. У меня нет оснований не соглашаться с его выводами. Как уже об этом говорилось, «первою причиною войны между римлянами и карфагенянами… должно считать чувство горечи о Гамилькаре, по прозванию Барка, родном отце Ганнибала» (Polyb. III, 9). Вторую причину войны греческий историк видел в подлом поведении римлян, воспользовавшихся трудностями карфагенян во время восстания наемников. Захват Сардинии и увеличение суммы контрибуции на 1200 талантов в Карфагене расценили как национальное унижение (Polyb. III, 10). Уже совокупности этих первых причин было достаточно для того, чтобы война вспыхнула вновь: «Карфагеняне с трудом переносили поражение в войне за Сицилию; огорчение их усиливалось, о чем я сказал раньше, судьбою Сардинии и громадностью последней наложенной на них дани» (Polyb. III, 13). Третья причина войны вытекала из первых двух. Как уже отмечалось, чтобы выйти победителями в новой схватке с Римом, карфагенянам был необходим такой же источник людских и материальных ресурсов, каким квириты располагали в Италии. Если бы Гамилькар Барка и его преемники не создали на Иберийском полуострове базу для войны с Римской республикой, то Вторая Пуническая война началась бы гораздо позже. А так: «Третьей причиною войны следует считать успехи карфагенян в иберийских делах, потому что, полагаясь на тамошние войска, они смело начинали названную выше войну» (Polyb. III, 10).

Еще раз подчеркну, что все сказанное Полибием верно, однако самой важной причиной Второй Пунической войны было то, что Первая Пуническая война совершенно не разрешила противоречий между двумя державами, а только их обострила. Даже если бы в первой войне победил Карфаген, то вторая война все равно бы началась, с той лишь разницей, что теперь реванша жаждал Рим. В этом просматривается некая чудовищная закономерность, но никто не мог изменить ход событий. Вторая Пуническая война была неизбежна, вопрос заключался в том, когда она начнется. Но Гамилькар Барка и его преемники сделали все возможное, чтобы это случилось как можно быстрее.

Как только весть о падении Сагунта достигла Рима, начались лихорадочные приготовления к войне с Карфагеном. В столице набрали 24 000 тяжеловооруженных пехотинцев и 1800 всадников, союзники выставили 40 000 пехоты и 4400 конницы. Флот республики насчитывал 220 квинквирем и 20 легких кораблей. Сенаторы решили вести войну малой кровью и на чужой земле, поэтому консулу Тиберию Семпронию Лонгу в качестве провинции досталось Африка, а Публию Корнелию Сципиону – Испания. Лонг получил под свое командование два римских легиона численностью по 4000 человек тяжеловооруженной пехоты и 300 всадников, а также 16 000 пехоты и 1800 кавалерии союзников. Также консул располагал 160 квинквиремами и 12 легкими кораблями. С этими силами Тиберий Семпроний должен был отправиться на Сицилию и заняться подготовкой высадки в Африке, где римляне хотели нанести главный удар. Публий Сципион получил 60 квинквирем и два римских легиона с тремя сотнями всадников при поддержке 14 000 пехотинцев и 1600 кавалерии союзников. Крупный воинский контингент из двух легионов, 10 000 союзной пехоты и 1100 конницы был направлен в Цизальпинскую Галлию (Liv. XXI, 17). Все было сделано правильно, за одним исключением – время было упущено, и теперь не римляне должны были прийти в Африку, а карфагеняне – в Италию. Но в сенате об этом до поры до времени ничего не знали, «отцы отечества» пребывали в блаженном неведении, думая, что это они управляют событиями. В народном собрании сенаторы обратились к согражданам со следующими словами: «Благоволите, квириты, объявить войну карфагенскому народу» (Liv. XXI, 17), что и было с удовольствием исполнено.

Дипломатические игры уже вышли римлянам боком, но они в них еще не наигрались и отправили в Карфаген очередное посольство. Римские уполномоченные должны были задать карфагенскому правительству ряд вопросов и затем действовать в зависимости от полученных ответов. Согласно рассказу Тита Ливия, посланцы должны были спросить, захватил Ганнибал Сагунт по собственной инициативе или же действовал в согласии с властями Карфагена? И если окажется, что правительство поддержало действия полководца, объявить пунийцам войну (Liv. XXI, 18). Несколько иначе излагает ситуацию Полибий. Греческий историк пишет о том, что послы должны были сделать карфагенянам два предложения на выбор – либо выдать римлянам Ганнибала и тех, кто его поддерживал, либо вступить в войну с Римом (Polyb. III, 20).

Римская делегация состояла из пяти человек, в ее состав входили Квинт Фабий Максим, в дальнейшем прозванный Кунктатором и Марк Ливий, получивший в 204 году до н. э. от сограждан прозвище Салинатор. Будущие герои Второй Пунической войны. Стратегия Фабия Максима едва не приведет Ганнибала к катастрофе, а Марк Ливий станет одним из героев битвы при Метавре, после которой ход войны изменится в пользу римлян. Если бы карфагеняне знали, сколько проблем в будущем доставят им эти двое, то возможно, что ни Фабий, ни Ливий не вышли бы живыми из зала заседаний.

Между членами карфагенского правительства и римскими посланцами разгорелись длительные споры о сути нарушенного договора и статусе Сагунта, пока один из суфетов не бросил в адрес римлян следующие слова: «Перестаньте ссылаться на Сагунт и на Ибер, дайте наконец вашей душе разрешиться от бремени, с которым она так давно уже ходит». Тогда Фабий Максим свернул полу тоги и сказал: «Вот здесь я приношу вам войну и мир; выбирайте любое!» В ответ суфет гордо произнес: «Выбирай сам!» Тогда римлянин распустил тогу и, чеканя каждое слово, провозгласил: «Я даю вам войну!» «Принимаем!» – загремело под сводами зала (Liv. XXI, 18). Римские посланцы развернулись и покинули совещание.

Вторая Пуническая война началась.