Римскому консулу Гаю Фламинию очень не повезло в исторической литературе. Он прославился как военачальник, который в силу своих личных качеств и отсутствия таланта полководца попал в приготовленную Ганнибалом ловушку и погубил римскую армию у Тразименского озера. Но так ли это? Неужели римляне, когда их государство подверглось смертельной опасности, доверили армию человеку, совершенно некомпетентному в военном деле? Или же всё было не совсем так, как пишут об этом историки античности?

Отцом Гая Фламиния был некий Гай, а дедом Луций, информация об этом содержится в «Капитолийских фастах»[4]. Будущий консул происходил из плебейского рода. Сведений о его жизни, за исключением военных предприятий, в которых он принимал участие, сохранилось очень мало, и собирать их приходится буквально по крупицам. Информация о деятельности Фламиния во благо Рима на гражданском поприще, разбросанная по трудам писателей античности, является обрывочной и неполной. Недаром Карл Нич справедливо заметил, что «при настоящем состоянии предания мы не можем проследить подробно те бурные конфликты, в центре которых он стоял»[5]. Поэтому о жизни этого человека будет рассказано в контексте войн эпохи. Прежде всего речь пойдет о войнах с галлами.

Это противостояние римлян и галльских племен оказалось в тени Первой и Второй Пунических войн. Удивительно, но период между двумя войнами ознаменовался серьезным кризисом как для Карфагенской державы, так и для Римской республики. И если благодаря роману Гюстава Флобера «Саламбо» многие знают о восстании наемников, едва не погубившем Карфаген, то о войнах в Северной Италии римлян с галлами известно не многим. Битвы при Теламоне и на реке Клезис не на слуху. Между тем они очень интересны с точки зрения тактического искусства римских военачальников накануне войны с Ганнибалом. Как полководцы Фламиний и Марцелл сформировались именно в этот период и тогда же совершили свои самые знаменитые подвиги. Но обо всем по порядку.

До поры до времени римляне считали галлов самым страшным врагом. Они никогда не забывали о том, как 18 июля 380 г. до н. э. в битве при Аллии варвары в буквальном смысле слова смели римскую армию с поля боя и захватили город. С той самой поры этот день считался в Риме траурным днем. А выражение «гуси Рим спасли» можно трактовать и так, что кроме как на гусей римлянам надеяться, было больше не на кого. Что и подтверждает факт семимесячной оккупации Рима галлами. Поэтому римляне не просто опасались своих северных соседей, они их боялись. Что же касается кельтов, то они любили рассказывать о подвигах предков, «о том, как они, начав войну, не только победили римлян в сражении, но после битвы с первого набега заняли Рим, как они завладели всем достоянием римлян и самый город держали в своей власти в течение семи месяцев, наконец о том, как они добровольно и из милости отдали город назад и с добычею возвратились домой беспрепятственно и невредимо» (Polyb. II, 22). Патриотические сказки Тита Ливия о том, как героические римляне выгнали галлов из своего города, всерьез воспринимать не будем. Ливию надо прославить храбрость предков, вот он её и прославлял, даже в тех случаях, где её не было явлено вовсе.

У Полибия всё гораздо прозаичнее, в его кратком описании захвата Вечного города варварами нет места римскому героизму: «Некоторое время спустя кельты разбили римлян и союзников их в сражении, преследовали бегущих и через три дня после битвы овладели самым Римом, за исключением Капитолия. Однако, будучи вызваны домой вторжением венетов в их землю, кельты заключили мир с римлянами, возвратили города и вернулись на родину. После этого они вовлечены были в домашние войны; кроме того, на них нередко нападали соединенными силами некоторые альпийские народы, наблюдавшие благосостояние их вблизи» (II, 18). Всё просто и банально: по большому счёту, римлян спас счастливый случай. После этого противостояние между двумя народами продолжилось, и шло оно с переменным успехом – то галлы шли на юг и били римлян на полях сражений, то сыновья волчицы начинали планомерное наступление на север, вытесняя своих врагов с плодородных и богатых земель.

Римляне четко разделяли Галлию на две части. Цизальпинская Галлия (Gallia Cisalpina) начиналась от подножия Альп и простиралась до реки Рубикон. Причем земли от Альпийских гор до реки Пад[6] именовались Транспаданской Галлией, а территории от Пада до Рубикона – Циспаданской Галлией. Трансальпийская Галлия (Gallia Transalpina) омывалась волнами Средиземного моря, Атлантического океана, пролива Ла-Манш и была ограничена Альпами и Пиренеями. На западе её естественным рубежом был Рейн. О проживающих там кельтах Полибий сообщает следующее: «Трансальпинами галаты называются не по своему происхождению, но по местожительству, ибо слово trans значит «по ту сторону» (peran), и римляне называют трансальпинами тех галатов, которые живут по ту сторону Альп. Вершины гор вследствие скудости почвы и скопления на них вечных снегов совершенно необитаемы» (II, 15).

Более подробно Полибий рассказывает о жителях Цизальпинской Галлии: «селились они неукрепленными деревнями и не имели никакого хозяйства, ибо возлежали на соломе, а питались мясом; кроме войны и земледелия, не имели никакого другого занятия, вообще образ жизни вели простой; всякие другие знания и искусства были неизвестны им. Имущество каждого состояло из скота и золота, потому что только эти предметы они могли легко при всяких обстоятельствах всюду брать с собою и помещать их по своему желанию. Величайшее попечение прилагали кельты к тому, чтобы составлять товарищества, ибо опаснейшим и могущественнейшим человеком почитался у них тот, у кого было наибольше слуг и верных товарищей» (II, 17). Под слугами и товарищами греческий историк подразумевает воинов.

Галлы были великолепными бойцами, для этих людей война в буквальном смысле слова являлась смыслом жизни: «Все племя, теперь называемое галльским и галатским, помешано на войне, отличается отвагой и быстро бросается в бой; впрочем, оно простодушно и незлобиво. Поэтому в состоянии возбуждения галаты устремляются в бой открыто и без оглядки, так что тем, кто захочет применить хитрость, их легко одолеть. Кто бы, когда и где ни пожелал под любым случайным предлогом раздражить галатов, найдет их готовыми встретить опасность, хотя бы у них не было никакой поддержки в борьбе, кроме собственной силы и отваги» (Strab. IV, IV, 2). Галльские воины принадлежали к элите общества, были преданы своим вождям и не знали страха в бою. Из них формировались отряды, совершающие набеги на земли соседей, поскольку именно во время боевых действий воин мог завоевать уважение товарищей и захватить богатую добычу. Хотя, в случае внешней опасности или же большого похода за пределы Галлии, вчерашние противники могли выступить под одним знаменем. Впрочем, несмотря на личную преданность своим вождям, галлы охотно служили наемниками не только у соплеменников, но и у иноземных правителей. В частности, их охотно нанимал тиран Сиракуз Дионисий.

Снаряжение воина в поход было его личной заботой, и чем больше он привозил с войны добычи, тем лучше у него были оружие и доспехи. Меч, копье и большой овальный щит являлись основными элементами вооружения и защиты. Наиболее состоятельные люди могли позволить себе иметь железные и бронзовые шлемы, но это не было массовым явлением. То же самое относится и к кольчуге, которая появляется у кельтов в III веке до н. э.

Интереснейшие сведения о военном деле у галлов сообщает Диодор Сицилийский: «Оружие у них вот какое. Щиты – высокие, в человеческий рост, с особыми украшениями, на некоторых выступают также искусно изготовленные медные изображения животных, и не только для красоты, но и для большей надежности. Шлемы – медные, с большими выступающими вокруг частями, благодаря чему носящие их выглядят исполинами: к некоторым из шлемов приделаны рога, к другим – чеканные протомы птиц или четвероногих животных. Боевые трубы у них необычайные и варварские: трубя в них, издают грозные звуки, напоминающие грохот сражения. Панцири – железные, кольчужные, однако некоторые полагаются только на данную от природы силу и сражаются обнаженными. Вместо короткого меча (ξίφος) они сражаются длинным мечом (σπάθη), который носят, подвесив на железной или медной цепи к правому бедру. Некоторые носят поверх хитона украшенный золотом или серебром широкий пояс. Впереди себя они выставляют копья, которые называют «ланкии», с железными наконечниками длиной в один локоть и более, а шириной – чуть менее дипалесты. Мечи (ξίφν) у них не меньше, чем дротики у других народов, а наконечники у дротиков больше, чем мечи. Некоторые из них выкованы прямыми, а некоторые – извилистыми по всей своей длине, чтобы не только наносить режущую рану, но и разрывать тело и при извлечении копья разрывать рану еще более» (Diod. V, 29).

Особо хотелось бы остановиться на галльских мечах, поскольку по данному поводу есть интересное свидетельство Полибия. Вот что он нам рассказал: «мечи их, как сказано было выше, пригодны только для первого удара, что вслед за тем притупляются и наподобие скребницы искривляются вдоль и поперек настолько, что второй удар получается слишком слабый, если только солдат не имеет времени выпрямить меч ногою, упирая его в землю… мечи их не имеют острия» (II, 336).

Трудно сказать, откуда историк взял такую информацию, поскольку она идет вразрез с данными археологии: «утверждение Полибия неосновательно, археологические свидетельства показывают, что многие галльские мечи были сделаны из высококачественного железа и представляли собой исключительно эффективное оружие»[7]. В работе с железом галлы достигли высочайшего мастерства, и вряд ли изготавливаемое ими оружие было столь низкого качества. Местные кузнецы свое дело знали: «Применяемые техники свидетельствуют о высокой квалификации и о хорошем знании руд, из которых путем последовательного нагрева и ковки отбрасывалась огромная доля примесей. Галлы изобрели кузнечную сварку (соединение путем наложения слоев с различными свойствами). Это, в частности, необходимо было для мечей, сердцевина которых должна была оставаться мягкой, а лезвия максимально твердыми. Пайка отдельных фрагментов не практиковалась, ее заменяли оправкой, клепкой. Железо использовалось в первую очередь при производстве колоссальной массы оружия. Для этого создавались самые высокие технологии, которые позволяли производить мечи с ножнами из листового железа, пригнанными точно по клинку, поясные цепи из перевитых звеньев, острия пик с элегантной и мощной нервюрой, набалдашники шлемов»[8]. В общем, ничего, что подтверждало бы информацию Полибия, нет. Галлы славились как отличные мечники, что вряд ли было бы возможно, имей они столь несовершенное оружие. При этом использование длинных мечей диктовало и свою тактику на поле боя, поскольку, чтобы нанести рубящий удар, воину требовалось свободное пространство. Поэтому ни о каких тесных боевых порядках речи быть не может – по большому счёту, галльские мечники сражались каждый сам по себе.

Галльская пехота была страшна своим первым натиском, но если атака не удавалась, кельты отступали, а затем снова устремлялись вперед. Если же противник продолжал стойко отражать их напор, боевой дух галлов резко падал: «Галлы-инсубры и их соседи в Альпах обладали душами диких зверей, а телами сверхчеловеческими. Но опыт показал, что, насколько их первый натиск превосходит свойственный мужам, настолько следующий за ним слабее женского. Тела людей, выросших в Альпах, во влажном климате, подобны альпийским снегам: быстро разгорячаясь от битвы, они вскоре истекают потом и расслабляются при малейшем движении, словно [снег] от солнца» (Flor. I, ХХ, II, 4). О том, что галлы старались не ввязываться в затяжные военные предприятия, связанные с длительными переходами по труднопроходимой местности, «ввиду свойственной кельтам изнеженности и отвращения их к трудам», нам поведал Полибий (III, 79). Об этом же писал и Тит Ливий: «этот народ не умеет переносить тягот дальнего пути» (XXII, 2). В дальнейшем писатель вновь обратит на это внимание: «галлы не переносят усталости» (Liv. XXVII, 48). Действительно, такие прецеденты имели место, но, с другой стороны, отряды галлов регулярно переходили Альпы и не испытывали при этом каких-либо особых трудностей.

Располагали галльские вожди и легковооруженными войсками, куда входили лучники, пращники и метатели дротиков. Среди галлов было немало охотников, и поэтому нет ничего удивительного, что в случае опасности их призывали на войну. Хотя по своему социальному статусу эти люди стояли ниже воинов, их присутствие на поле боя было необходимо, исходя из тактических соображений.

Представители галльской знати формировали конницу. О том, насколько хорошо они были защищены кольчугами и шлемами, можно говорить только предположительно. Перед атакой всадники забрасывали врагов дротиками, после чего шли в бой с мечами и копьями. Как и пехотинцы, галльские наездники были сильны своей индивидуальной подготовкой, о действии в едином и сплоченном кавалерийском строю речи быть не может.

Воинские традиции галлов тоже были довольно своеобразны, об одной из них рассказал Диодор Сицилийский: «Убитым врагам они отрубают головы и вешают их на шеи своих коней, а окровавленные доспехи врагов передают слугам и увозят военную добычу, распевая боевые песни и победный гимн. Лучшую часть добычи они прибивают к стене своего дома, как, бывает, поступают с добычей охотники. Головы наиболее выдающихся из врагов они бальзамируют кедровым маслом и бережно хранят в ларцах, показывая затем гостям и похваляясь тем, что или кто-то из предков, или их отцы, или сами они не приняли предлагаемого за ту или иную голову выкупа. Говорят также, что некоторые из них гордятся тем, что не приняли за такую голову золота, равного ей по весу, являя тем самым некое варварское великодушие не потому, что благородно не продавать доказательства своей доблести, но потому, что враждовать с соплеменниками погибшего – зверство» (Diod. V, 29). Данную информацию подтверждает Страбон: «Кроме того, к их глупости присоединяется еще варварский и экзотический обычай, свойственный большинству северных народов, возвращаясь после битвы, вешать головы врагов на шеи лошадям и, доставив эти трофеи домой, прибивать их гвоздями напоказ перед входом в дом. Посидоний говорит, что ему самому пришлось наблюдать подобное зрелище во многих местах, хотя сначала он чувствовал отвращение, но потом, привыкнув, спокойно переносил его. Головы знатных врагов галлы [сохраняли] в кедровом масле, показывали чужеземцам и не соглашались отдавать их [за выкуп] даже на вес золота» (IV, IV, 5).

Также Диодор приводит информацию об использовании кельтами боевых колесниц и экзотическом поведении галлов на поле битвы: «В путешествиях и сражениях галлы пользуются двуконными повозками, а на колесницах находятся возничий и боец. Приблизившись к вражеским всадникам, они поражают противника копьями, а затем, сойдя с колесницы, продолжают сражаться мечами. Некоторые из них презирают смерть настолько, что устремляются навстречу опасностям обнаженными, в одном только поясе. На войну они ведут с собой и свободных слуг, которых набирают из бедняков и используют в сражениях как возничих или оруженосцев» (Diod. V, 29).

Перед битвой галлы трубили в карниксы[9] и подбадривали себя оскорбительными выкриками в адрес противника, ударяя мечами и копьями о щиты: «Выстроившись к бою, галлы имеют обыкновение выходить перед строем и вызывать храбрейших из противников на поединок, потрясая оружием и устрашая врагов. Если же кто примет вызов, они принимаются превозносить подвиги предков и восхвалять собственную доблесть, тогда как противника оскорбляют, унижают и словами своими лишают его душевной отваги» (Diod. V, 29). По большому счету, галлы были бойцами-одиночками, предпочитающими единоборства правильному сражению.

Внешний вид галлов на поле боя был устрашающим: «Роста галлы очень высокого, тела у них нежные и белые, а волосы русые от природы, причем этот естественный цвет они стараются усилить еще более с помощью искусственных средств. Поэтому галлы очень часто моют волосы известковым раствором и зачесывают их ото лба к макушке и шее, напоминая таким образом видом своим сатиров и панов. Благодаря такому уходу волосы у них становятся толстыми, ничем не отличаясь от конской гривы» (Diod. V, 28). Поневоле испугаешься, увидев орущую толпу обнаженных гигантов-альбиносов, с азартом колотящих мечами по щитам. Впрочем, со временем римляне к этому привыкли. Недаром Марк Фурий Камилл разъяснял своим воинам, что не стоит бояться громких криков и устрашающего вида галлов: «Ведь что ужасного для идущих в бой смогут сделать косматые волосы, суровость в их взорах и грозный внешний вид? Ну, а эти их неуклюжие прыжки и пустое потрясение оружием, и частые удары по щитам, и сколько другого расточается и движениями, и звуками среди угроз врагам из-за варварского и неразумного бахвальства, – какую пользу по самой своей природе способно это принести тем, кто нападает безрассудно, или какой страх внушить тем, кто сознательно стоит среди опасностей» (Dion. Hal. XIV, IX). Действительно, шуму много, толку мало.

Как уже отмечалось, галлы не отличались стойкостью на поле боя, что в определенной степени играло на руку их противникам: «нестерпимы как победители и выглядят совершенно растерянными, потерпев поражение» (Strab. IV, IV, 5). Данное наблюдение можно отнести и к длительным военным предприятиям, достаточно сравнить, сколько лет римляне потратили на завоевание Иберии и сколько – на покорение Трансальпийской Галлии.

О римской армии написано столько книг, работ и монографий, что если все их сложить в одно место, то получится гора не меньше, чем пирамида Хеопса. По данной теме вряд ли уже можно сказать что-либо новое. Поэтому, не имея желания переливать из пустого в порожнее, я только в самых общих чертах обрисую римскую армию в канун Второй Пунической войны, у кого есть интерес более подробно изучить этот вопрос, могут обратиться к соответствующей литературе.

Основным нашим источником по организации римской армии эпохи Второй Пунической войны и больших завоеваний на Востоке, является «Всеобщая история» Полибия. Сам в прошлом военный, историк очень хорошо знал то, о чем писал, в отличие от того же Тита Ливия, который очень часто путался при описании как боевых действий, так и различных армейских структур. У Полибия же всё расписано по-военному четко и понятно. Огромное значение имеет и тот факт, что историк в качестве военного советника Сципиона Эмилиана принимал участие в осаде Карфагена и видел римскую армию в деле. Поэтому перед нами не досужие рассуждения кабинетного теоретика, а рассказ участника событий.

Каждый римский гражданин был военнообязанным. В действующую армию набирались люди в возрасте от 17 до 46 лет, и, как пишет Полибий, «они обязаны до сорокашестилетнего возраста совершить десять походов в коннице или двадцать в пехоте» (VI, 19). Историк обращает внимание, что гражданин не мог занять в Риме какую-либо государственную должность, если не исполнил свой долг перед родиной и не совершил десять годичных походов.

Главной организационной единицей римской армии интересующего нас периода был легион. Его численность, по словам Полибия, варьировалась в зависимости от ситуации: «определяется оно в четыре тысячи двести человек пехоты, или в пять тысяч, если предвидится более трудная война» (VI, 20). На каждый легион приходилось 300 всадников. Также при легионе находились 1200 легковооруженных воинов, именуемых велитами, но в строевой расчет подразделения они не входили[10]: «Что касается легковооруженных, то падающее на легион количество их распределяется поровну между всеми частями» (Polyb. VI, 24). Велиты не делились на более мелкие тактические единицы, а просто распределялись между манипулами гастатов, принципов и триариев по 40 бойцов на подразделение.

Накануне Второй Пунической войны собственно римская армия состояла из четырех легионов: «у римлян четыре легиона составляют основное и первоначальное деление войска» (Polyb. VI, 19). Под командованием каждого консула находилось по два легиона, составлявших костяк консульской армии. Когда же стратегическая обстановка требовала объединить войска, то консулы командовали объединенной армией по очереди, через день, что приводило к очень негативным последствиям, поскольку принцип единоначалия есть залог победы на войне.

Основываясь на данных источников, Питер Коннолли следующим образом изобразил командную структуру римской армии: «Избранные консулы назначали 24 военных трибуна. Десять из них были старшими, их срок службы должен был составлять не менее десяти лет; остальные 14 должны были прослужить не менее пяти лет. Первые два из избранных старших трибунов назначались в первый легион, следующие три – во второй, следующие два – в третий и следующие три – в четвертый. По такому же принципу назначали и младших трибунов: первые четыре – в первый легион, следующие три – во второй и т. д. В результате в каждом легионе было по шесть трибунов»[11]. По крайней мере, так утверждает Полибий: «в каждом легионе, как мы только что сказали, имеется по шести трибунов, а каждому из двух консулов подначальны всегда у римлян два легиона; ясно отсюда, что консула сопровождают в поход непременно двенадцать трибунов» (VI, 24).

Каждый легион делился на более мелкие тактические единицы, называемые манипулами, которые, в свою очередь, делились на две центурии. Всего в легионе было 30 манипул: 10 манипул гастатов, 10 манипул принципов и 10 манипул триариев. Манипулы гастатов и принципов насчитывали по 120 человек, у триариев – 60. Манипулами и центуриями командовали центурионы. По большому счёту, именно центурионы и были тем костяком, на котором держалась римская армия, поскольку эти люди получали свою должность исключительно за воинский опыт и заслуги на поле брани: «Во всех поименованных выше разрядах легиона, за исключением наимладших, трибуны выбирают во внимание к личным достоинствам по десяти человек в начальники отрядов; засим в каждом легионе производится новый выбор других десяти начальников. Все они называются центурионами, и один из них, выбранный первым центурионом, входит в состав военного совета. Центурионы в свою очередь выбирают сами такое же число помощников себе» (Polyb. VI, 24). Недаром Валерий Максим вознес хвалу этим замечательным воинам: «Блеск нашего Города померк бы без яркой доблести, выказанной центурионами» (III, 8. 7).

Римляне были очень практичным народом, что проявилось и при организации их вооруженных сил, не случайно они огромное внимание уделяли младшему командному составу армии. Поэтому в манипуле было два центуриона – centurio prior и centurio posterior, причем старшим был именно первый. Для чего это было сделано, разъяснил Полибий: «Назначение двух начальников в каждом отряде имеет следующее основание: не зная, как будет действовать начальник, не случится ли с ним чего, между тем военное дело не допускает перерыва, римляне не желают оставлять манипул когда бы то ни было без вождя и начальника. Если оба центуриона на месте, то один из них, выбранный первым, ведет правое крыло манипула, а выбранный вторым – левое; если один из центурионов отсутствует, то остающийся командует целым манипулом. От центурионов римляне требуют не столько смелости и отваги, сколько умения командовать, а также стойкости и душевной твердости, дабы они не кидались без нужды на врага и не начинали сражения, но умели бы выдерживать натиск одолевающего противника и оставаться на месте до последнего издыхания» (VI, 24). Именно наличие великолепного младшего командного звена в лице центурионов и позволило армии Римской республики стать со временем самой грозной силой в Средиземноморском регионе.

Немаловажную роль в армии Рима играли союзные контингенты. Пехотные подразделения латинских и италийских союзников насчитывали до 5000 воинов, а конные отряды состояли из 900 всадников. Каждый римский легион действовал при поддержке такого отряда союзников, образуя войсковую группу из 10 000 пеших воинов и 1200 кавалеристов. «Как сказано выше, римляне набирают ежегодно четыре легиона, а легион имеет в себе около четырех тысяч пехоты и двести человек конницы. Если же предстоит более важное дело, тогда каждый легион составляют из пяти тысяч пехоты и трехсот человек конницы. Что касается союзников, то пехота их равняется по численности римским легионам, конница же обыкновенно втрое многочисленнее римской. Половина этого числа союзников и два легиона даются каждому из двух консулов и отправляются на войну. Для большей части войн употребляются один консул и два легиона, а также вышеупомянутое число союзников: лишь в редких случаях римляне пользуются единовременно для одной войны всеми военными силами» (Polyb. III, 107). В классической консульской армии римские легионы сражались в центре, оставляя фланги союзникам. Эти отряды назывались алами (крыльями) и содержались за счет союзников. Младший состав союзных подразделений укомплектовывался из латинов и италиков, более высокие должности занимались военачальниками из Рима. Обо всех остальных элементах военной организации союзников можно говорить только предположительно.

Полибий подробно описывает, по какому принципу формировалась армия Римской республики в III в. до н. э.: «После того военные трибуны в Риме, по приведении новобранцев к присяге, назначают день и место, когда и куда солдаты каждого легиона должны явиться безоружными, и затем распускают их. Когда в назначенный день новобранцы соберутся, самых молодых из них и беднейших трибуны зачисляют в легковооруженные, следующих за ними – в так называемые hastati, людей наиболее цветущего возраста – в principes, а старейших – в triarii. Таковы у римлян и в таком числе деления каждого легиона, различающиеся не только по названиям и возрастам, но и по роду оружия. Распределение солдат производится таким образом: старейших, так называемых триариев, полагается шестьсот человек, principes – тысяча двести, столько же hastati, а прочие, наимладшие, образуют разряд легковооруженных. Если число солдат превышает четыре тысячи, соответственно изменится распределение солдат по разрядам, за исключением триариев, число которых всегда остается неизменным» (VI, 21).

Снаряжение римской легковооруженной пехоты, велитов, было напрямую связано с теми задачами, которые перед ними ставились: «Самым юным из солдат трибуны предписывают вооружаться мечом, дротиками и легким щитом. Щит сколочен крепко и для обороны достаточно велик. По виду он круглый и имеет три фута в поперечнике. Легковооруженные, кроме того, носят на голове гладкую шапку, иногда волчью шкуру или что-нибудь в этом роде как для покрытия головы, так и для того, чтобы дать отдельным начальникам возможность отличать по этому знаку храбрых в сражении от нерадивых. Древко дротика имеет обыкновенно в длину два локтя и в толщину один дюйм. Наконечник его длиною в пядень и так тонок и заострен, что непременно гнется после первого же удара, и потому противник не может метать его обратно; иначе дротиком пользовались бы обе стороны» (VI, 22).

Интересную информацию о римских легковооруженных войсках сообщает Валерий Максим: «Велитов впервые использовали в войне, когда полководец Фульвий Флакк осаждал Капую. Наши всадники не могли устоять против частых атак кампанских конников, которым они уступали в численности. Тогда центурион Квинт Навий выбрал из пехотинцев наиболее проворных и вооружил каждого из них семью короткими кривыми дротиками и небольшим щитом, а также научил их быстро запрыгивать на коня и спрыгивать с него, так что пехота превращалась в кавалерию и в итоге смогла легко отражать атаки вражеских пехотинцев и всадников, пользуясь похожим оружием. Это тактическое новшество свело на нет атаки вероломных кампанцев, а Навий, его автор, получил от полководца награду» (II, 3. 3). Велиты выступали застрельщиками в сражениях, прикрывали боевые порядки легионеров – одним словом, выполняли все те функции, какие положены мобильным войскам. Соответственно не имели и строго определенного места в боевом порядке легиона. Иначе обстояло дело у гастатов, принципов и триариев.

Оружие и доспехи римских воинов изначально были достаточно разнообразными, поскольку приобретали его граждане за свой счет, но впоследствии власти обратили на это внимание и привели экипировку легионеров единому знаменателю. Полибий оставил подробное описание вооружения римских легионеров. При этом необходимо учитывать, что рассказ историка относится к середине II века до н. э., когда со времени окончания Второй Пунической войны немало воды утекло. В частности, иберийский меч, о котором упоминает Полибий, появился в легионах во время Иберийской кампании Сципиона. До этого на вооружении легионеров был прямой короткий меч, пригодный как для колющих, так и для режущих ударов. Слово предоставляется Полибию: «Воинам второго возраста, так называемым hastati, отдается приказание носить полное вооружение. В состав его прежде всего входит щит шириною в выпуклой части в два с половиною фута, а длиною в четыре фута; толщина же щита на ободе в одну пядь. Он сколочен из двух досок, склеенных между собою бычьим клеем и снаружи обтянутых сначала холстом, потом телячьей кожей. Далее по краям сверху и снизу щит имеет железные полосы, которые защищают его от ударов меча и позволяют воину ставить его наземь. Щит снабжен еще железною выпуклостью, охраняющею его от сильных ударов камней, сарис и всякого рода опасных метательных снарядов. Кроме щита в состав вооружения входит меч, который носят у правого бедра и называют иберийским. Он снабжен крепким, прочным клинком, а потому и колет превосходно, и обеими сторонами наносит тяжелый удар. К этому нужно прибавить два метательных копья, медный щит и поножи. Копья различаются на тяжелые и легкие. Круглые тяжелые копья имеют в поперечнике пядень, четырехгранные – столько же в каждой стороне. Легкое копье походит на рогатину средней величины, и его носят вместе с тяжелым. Длина древка в копьях обоего рода около трех локтей. Каждое древко снабжено железным наконечником с крючком такой же длины, как и древко. Наконечник соединяется с древком очень прочно и для дела весьма удобно, потому что его запускают в дерево до середины и укрепляют множеством заклепок, поэтому связь частей не нарушается от употребления никогда, разве изломается железо; между тем толщина наконечника в основании, там, где он соединяется с древком, всего полтора пальца. Вот какое внимание обращают римляне на связь частей копья. Помимо всего сказанного, они украшают шлем султаном, состоящим из трех прямых перьев красного или черного цвета почти в локоть длиною. Утвержденные на верхушке шлема перья вместе с остальным вооружением как будто удваивают рост человека и придают воину красивый и внушительный вид. Большинство воинов носят еще медную бляху в пядень ширины и длины, которая прикрепляется на груди и называется нагрудником. Этим и завершается вооружение. Те из граждан, имущество коих определяется цензорами более чем в десять тысяч драхм, прибавляют к остальным доспехам вместо нагрудника кольчугу. Совершенно так же вооружены principes и triarii с той только разницей, что triarii имеют копья вместо дротиков» (VI, 23). Здесь даже комментировать ничего не надо, настолько всё изложено понятно и доступно.

Подготовка легионеров была долгим и трудоемким процессом. Упор делался как на индивидуальные действия воина, так и на действия в строю манипулы. Сохранилась информация о некоторых приемах римлян в бою. В этом контексте очень интересен рассказ Авла Геллия о поединке Тита Манлия Торквата с воином-кельтом: «вышел некий галл без какого-либо вооружения, кроме щита и двух мечей, украшенный ожерельем и армиллами, превосходивший прочих и силою, и ростом, и молодостью, и в то же время доблестью. Он, когда битва была уже в самом разгаре и обе стороны сражались с величайшим рвением, стал подавать и тем, и другим знаки рукой, чтобы они остановились. Бой прервался. Как только воцарилось молчание, он крикнул громовым голосом, чтобы желающий с ним сразиться выступил вперед. Никто не отваживался – из-за огромности и дикости его вида. Наконец галл принялся насмехаться и показывать язык. Некому Титу Манлию, происходившему из очень знатного рода, с самого начала было тяжело видеть, как тем, что из столь большого войска никто не выходит, государству оказывается такое бесчестье. Он, говорю я, выступил вперед и не допустил, чтобы римская доблесть стала добычей галла. Вооруженный пехотным щитом и испанским мечом, он стал против галла. Этот страшный бой состоялся на самом мосту, на глазах у обеих армий. Итак, как я уже сказал, они сошлись: галл, по своему обычаю, выставив вперед щит, громко пел; Манлий, доверившись скорее храбрости, чем [военному] искусству, ударил щитом о щит и сбил галла с места. Пока галл снова пытается стать прежним образом, Манлий вторично ударяет щитом о щит и опять сбил его с места; таким образом, он проскользнул под галльским мечом, клинком испанским пронзив ему грудь; затем он беспрерывно тем же способом рубил его правое плечо и не остановился до тех пор, пока не поверг его, чтобы галл не устремился поразить [его]. Повергнув его, он отрубил голову, сорвал ожерелье и, окровавленное, надел себе на шею» (XI, 13).

Обратим внимание на два момента. Во-первых, в данном тексте присутствует анахронизм: Геллий пишет о том, что у Манлия был иберийский меч, а, как я уже обращал внимание, этот клинок будет взят на вооружение в легионах лишь при Сципионе Африканском. Во-вторых, и это главное, – насколько умело римлянин пользуется щитом. Перед нами наглядный пример, как в руках опытного бойца щит может стать грозным оружием. Если же исходить из того, что таким образом будет действовать вся первая шеренга манипулы во время сражения, то можно представить, как трудно приходилось противникам римлян.

Несколько иначе описывает этот достопамятный поединок Тит Ливий. Но и в его рассказе Манлий мастерски обращается со щитом и благодаря этому побеждает противника: «галл, возвышаясь как гора над соперником, выставил против его нападения левую руку со щитом и обрушил свой меч с оглушительным звоном, но безуспешно; тогда римлянин, держа клинок острием вверх, с силою поддел снизу вражий щит своим щитом и, обезопасив так всего себя от удара, протиснулся между телом врага и его щитом; двумя ударами подряд он поразил его в живот и пах и поверг врага, рухнувшего во весь свой огромный рост» (VII, 10). Почему поединок закончился именно так, а не иначе, можно понять из текста Полибия: «вооружение римлянина и обороняет его, и поднимает его дух, потому что щит его велик, а меч не портится в действии. Трудно поэтому бороться с римским солдатом и трудно одолеть его» (Polyb. XV, 15). Выучка римской пехоты была высочайшей, что подтвердилось на полях сражений Пунических войн.

О повседневных буднях легионеров Полибий рассказал на примере армии Сципиона Африканского: «Публий… преподал трибунам следующего рода упражнения для сухопутных войск: один день все они должны были пробегать тридцать стадий во всеоружии, на другой день – чистить и чинить вооружение и выставлять его для осмотра перед палатками, на третий – отдыхать и развлекаться, на четвертый – одни должны были сражаться друг с другом деревянными мечами, обернутыми в кожу и снабженными на концах кожаными шариками, другие – метать друг в друга копья также с кожаными шариками на концах, на пятый день снова бегать и возобновлять упражнения. Вместе с тем он строжайше внушал ремесленникам, чтоб вооружение воинов было в полной исправности как для упражнений, так и для настоящей войны» (X, 20). Квириты[12] действовали по старому доброму принципу: тяжело в учении – легко в бою.

Очень любопытны рассуждения Полибия о римской кавалерии, поскольку историк раньше занимал должность начальника конницы Ахейского союза. Мнение профессионала дорогого стоит, и его всегда интересно выслушать. При этом историк делает небольшой исторический экскурс, рассказывая о снаряжении римских всадников легендарной древности: «Равным образом и конницу римляне делят на десять эскадронов, turmae, в каждом из них выбирают трех начальников, которые сами назначают себе еще троих помощников. Эскадронный начальник, выбранный первым, ведет эскадрон, а два других имеют звание десятников; все трое называются декурионами. За отсутствием первого из них эскадроном командует второй. Вооружение конницы в наше время походит на эллинское. В старину первоначально конные воины не имели панцирей и шли в битву, опоясанные передниками. Благодаря этому они легко и ловко спешивались и быстро снова вскакивали на лошадь, зато в стычках подвергались большой опасности, потому что дрались обнаженные. Употреблявшиеся тогда копья непригодны были в двояком отношении: они были тонки и ломки, при взмахе большею частью ломались от самого движения лошадей, раньше еще, чем наконечник копья упирался в какой-либо предмет, вот почему воины не могли попадать ими в цель. Потом копья делались с одним только наконечником на верхнем конце, благодаря чему воин наносил только один удар копьем, засим наконечник ломался, и копье становилось совершенно негодным и ненужным. Римский щит изготовлялся из бычьей кожи, имел форму лепешек выпуклостью посередине, какие употребляются римлянами для жертвоприношений. Для отражения ударов щиты эти были неудобны по своей непрочности, к тому же от дождей кожа их портилась, сырела, и тогда они становились уже негодными, да и без того не были удобны. Так как вооружение это оказалось непригодным, то римляне вскоре переняли вооружение от эллинов. Здесь первый уже удар верхним наконечником копья бывает обыкновенно меток и действителен, так как копье сделано прочно и не гнется; к тому же и нижний конец копья, которым можно повернуть его, наносит верный и сильный удар. То же самое и относительно щита, который у эллинов отлично приспособлен для отражения ударов, наносимых издали и вблизи. Римляне сообразили это и вскоре переняли эллинский щит» (VI, 25).

Как истинный военный профессионал, Полибий уделяет большое внимание различным аспектам организации римской армии. В частности, он очень подробно расписывает движение легионов на марше: «Обыкновенно во главе движения римляне ставят отборных; за ними следует правое крыло союзников в сопровождении обоза тех и других. Дальше, сопровождаемый собственным обозом, едет первый легион римлян; за ним следует второй легион со своим обозом и с пожитками тех союзников, которые поставлены в тылу армии; движение замыкается левым крылом союзников. Что касается конницы, то частью она идет в тылу отрядов, к коим сопричислена, частью следует по бокам вьючных животных для того, чтобы держать их в сборе и защищать от нападений. Если нападение ожидается с тыла, то все остается в том же порядке, только отборные из союзников замыкают собою движение, а не идут впереди. Положение каждого легиона и каждого крыла то впереди, то сзади меняется через день, дабы все войска, занимая попеременно переднее место в походе, в равной мере пользовались выгодами – запасаться водою и съестными припасами, еще не тронутыми. Впрочем, в тех случаях, когда грозит опасность со стороны неприятеля и когда войско находится в открытой местности, римляне совершают поход в ином порядке, а именно: они двигаются тремя параллельными рядами hastati, principes и triarii, причем обоз первых манипулов помещается впереди всего, за первыми манипулами следует обоз вторых, за вторыми – третьих, в том же порядке чередуются все обозы и манипулы. Такой походный строй дает войску возможность на случай какой-либо опасности выдвигать манипулы вперед из обозов и, поворачивая их то влево, то вправо, ставить против неприятеля. Таким образом, все войско тяжеловооруженных в короткое время одним движением выстраивается в боевой порядок, если только не нужно выдвинуть вперед и hastati. Вьючные животные и следующая за лагерем толпа, находясь под прикрытием боевой линии, самим положением достаточно защищены от опасности» (VI, 40). Во время марша легионер нес на себе не только своё снаряжение, но и деревянные колья для лагерного частокола: «римляне со щитом на кожаном ремне через плечо, с дротиками в руках, не тяготятся нести еще и палисадины» (XVIII, 18).

Значительный раздел Полибий посвящает устройству римского военного лагеря и рассказывает о нем подробнейшим образом. Уже античные авторы расходились во мнениях относительно того, была ли такая четкая организация лагеря чисто римской идеей, или же квириты её позаимствовали. Тит Ливий прямо пишет о том, что царь Пирр Эпирский «первым всех научил разбивать лагерь, к тому же никто столь искусно, как Пирр, не использовал местность и не расставлял караулы» (XXXV, 14). Ничего невероятного в этом нет, недаром Полибий заметил, что «римляне оказываются способнее всякого другого народа изменить свои привычки и позаимствоваться полезным» (VI, 25). На эту сторону римского менталитета обратил внимание и Афиней: «Разумные люди верны идеалам тех древних времен, когда на войне побеждали, побежденных подчиняли и у пленных перенимали то, что находили полезным и прекрасным. Именно так поступали прежние римляне. Сохраняя свое, отечественное, они усваивали всё, что было хорошего в занятиях покоренных, им оставляли только бесполезные дела, чтобы не дать им вернуть себе всё, что было утрачено. Узнав, например, от греков о машинах и осадных орудиях, они с помощью этих орудий победили греков; а научившись у финикийцев морскому делу, они одолели их на море. У этрусков они научились сомкнутому строю, длинный щит заимствовали у самнитов, а метательное копье – у испанцев. И всё, что они взяли у разных народов, они усовершенствовали» (VI, 106). Поэтому нет ничего невероятного в том, что римские военачальники воспользовались опытом Пирра при обустройстве своего лагеря. Ведь царь Эпира был одним из лучших полководцев античности.

Но есть и иное мнение на этот счет. В том, что касается римского лагеря, Плутарх сообщает информацию прямо противоположную сведениям Тита Ливия: «Пирр верхом отправился к реке на разведку; осмотрев охрану, расположение и все устройство римского лагеря, увидев царивший повсюду порядок, он с удивлением сказал своему приближенному Мегаклу, стоявшему рядом: “Порядок в войсках у этих варваров совсем не варварский. А каковы они в деле – посмотрим”» (Pyrr. 16). Так что вопрос о том, кто придумал организацию военного лагеря у римлян, остается открытым.

Устройство римского лагеря, Полибий разъясняет читателям до мельчайших подробностей. Укрепленный лагерь ставится после каждого дневного перехода, его местоположение выбирает военный трибун с центурионами. Они покидают марширующую армию, едут вперед и изучают местность. После чего определяют место для палатки консула и делают от неё необходимые замеры, причем «измерения производятся легко, все расстояния определены раз и навсегда, а потому работа исполняется быстро» (VI, 41). Римский лагерь имел форму равностороннего четырехугольника, «а проложенные в нем улицы и прочее устройство уподобляют его городу» (Polyb. VI, 31). С каждой стороны этого четырехугольника находились ворота. От них протягивались улицы, вдоль которых стояли четкие линии палаток, причем для каждой палатки было отведено раз и навсегда закрепленное место: «Таким образом, при неизменном размещении воинов на одних и тех же местах стоянки, каждый в точности знает и улицу, и ту часть ее, где должна находиться его палатка; все происходит приблизительно так, как если бы войско входило в родной город» (VI, 41). Ров и вал с палисадом представляли надежную защиту для находившихся в лагере легионов, а четко поставленная и регламентированная караульная служба исключала возможность застать римлян врасплох при внезапном нападении. Мало того, с наружной стороны по периметру вала располагались велиты: «Наружная сторона лагеря занята легковооруженными, которые стоят на страже вдоль всего вала изо дня в день. Такова возлагаемая на них служба. Они охраняют и лагерные ворота, располагаясь по десяти человек у каждых ворот» (VI, 35). Как видим, организовать внезапное нападение на римский лагерь было достаточно проблематично. Римские полководцы старались предусмотреть буквально всё, вплоть до того, чтобы забрасываемый из-за вала огонь не долетал до палаток легионеров.

Как человек, досконально изучивший римскую и греческую военные организации, Полибий не удержался и сделал очень интересное сравнение: «Для римлян в устроении лагеря важнее всего удобства, почему они в этом деле применяют, как мне кажется, способ, противоположный эллинскому, а именно: эллины при устроении лагеря имеют в виду прежде всего занятие местности, укрепленной самою природою, с одной стороны, желая избежать трудностей по возведению окопов, с другой – воображая, что никакие искусственные ограждения по степени крепости не сравнятся с теми, какие даны от природы. Поэтому-то для них неизбежно сообразоваться со свойствами местности, менять общую фигуру всей стоянки и отдельные части ее располагать то здесь, то там, смотря по местности. Вот почему в стоянке эллинов нет определенных мест ни для отдельных воинов, ни для целых частей войска. Римляне, напротив, предпочитают выносить труды по проведению рва и по другим сопутствующим работам, лишь бы облегчить устроение стоянки и лишь бы расположение ее было известно солдатам и оставалось всегда неизменным» (VI, 42). Вывод напрашивается простой: при организации походного лагеря у римлян порядка было больше. Другое дело, являлось ли это заслугой квиритов, или же они всё-таки использовали наработки Пирра.

Несколько слов о римской тактике на поле боя. Общепризнано, что именно римские военачальники первые додумались поделить громоздкую фалангу на более мелкие и маневренные тактические единицы. Но на пустом месте ничего не возникает, тем более в военной науке, на что и обратил внимание Ганс Дельбрюк: «Уже относительно греческой и македонской фаланг мы можем с уверенностью принять, что они не образовывали совершенно непрерывных фронтов, а оставляли между частями небольшие интервалы, благодаря которым облегчалось правильное наступление, а при столкновении с противником само собой происходило просачивание задних шеренг фаланги в передние. Эти интервалы римляне ввели теперь в систему»[13]. Получается, что римляне просто ускорили и довели до ума вялотекущий процесс. На смену фаланге пришел легион, или, как назвал его Ганс Дельбрюк, «манипулярная фаланга».

На поле боя манипулы располагались в три линии, в шахматном порядке – гастаты, принципы и триарии. При таком построении у римских полководцев появлялся тактический резерв, который можно было использовать на угрожающем участке фронта или же для парирования охвата флангов войсками противника: «Так, римляне не строят одной боевой линии и всеми силами не выступают фронтом против фаланги, но лишь одна часть участвует в сражении, а другая остается в запасе для прикрытия» (Polyb. XVIII, 32). Выражение «res ad triarios rediit» (дело дошло до триариев) означало, что ситуация на поле боя совсем плохая и пришло время вводить в бой ветеранов.

Другим важным аспектом римской манипулярной тактики было то, что каждая манипула являлась отдельной тактической единицей и могла самостоятельно решать боевые задачи. На это обратил внимание Полибий: «Римский боевой строй, напротив, весьма удобен, ибо каждый римлянин, раз он идет в битву вполне вооруженный, приготовлен в одинаковой мере для всякого места, времени, для всякой неожиданности. Точно так же он с одинаковой охотой готов идти в сражение, ведется ли оно всей массой войска разом, или одною его частью, манипулом или даже отдельными воинами. Так как приспособленность частей к сражению составляет важное преимущество, то по этому самому и начинания римлян чаще, нежели прочих народов, увенчиваются успехом» (XVIII, 32). Историк не раз отметит достоинства манипулярной тактики квиритов: «римский военный строй и римское войско трудно разорвать, солдаты, оставаясь в том же строю, имеют возможность вести сражение отдельными частями или всею массой по всем направлениям, ибо ближайшие к месту опасности манипулы каждый раз обращаются лицом, куда нужно» (Polyb. XV, 15).

Одним из важнейших преимуществ римского легиона было то, что он мог вести боевые действия на пересеченной местности. Дельбрюк полагал, что это было важнейшим преимуществом римской военной школы в противостоянии с армейскими структурами народов Восточного Средиземноморья: «Манипулярный строй не только дает фаланге возможность постоянно сохранять свою сущность, но еще и облегчает ей передвижение при неблагоприятных условиях местности. Что бы ни происходило по пути, фаланга никогда не теряет своего порядка, всегда встречает противника сомкнутым, непрерывным фронтом. На место почти монолитного в своей целостности единства выступает единство расчлененное. Фаланга получила звенья» (С. 206). Римская манипулярная тактика хорошо себя зарекомендовала как во время войн с самнитами, так и во время войны с Пирром.

Подведем итоги. Армия Римской республики, четко организованная, дисциплинированная, получившая колоссальный опыт во время Первой Пунической войны, была той самой силой, которая могла навсегда покончить с угрозой, исходящей из Цизальпинской Галлии. Проблема заключалась в том, правильно ли распорядится этой силой правящая элита Рима.

Произнеся все необходимые заклинания о римской армии, вернемся к ситуации, сложившейся в Северной Италии после Первой Пунической войны. В это время всё внимание римского сената было приковано к Цизальпинской Галлии, поскольку именно оттуда в данный момент исходила непосредственная угроза для республики. Но при этом был у правящей элиты Рима и свой интерес к территориям, где проживали галльские племена. Недаром Полибий выражает искреннее восхищение этим благодатным регионом: «Нелегко перечислить все достоинства этой земли. Так, она изобилует хлебом в такой степени, что в наше время нередко сицилийский медимн[14] пшеницы стоит четыре обола[15], медимн ячменя – два обола, столько же стоит метрет[16] вина; гречиха и просо родятся у них в совершенно невероятном изобилии. Как много растет желудей на этих равнинах в дубовых лесах, раскинутых на некотором расстоянии один от другого, всякий может заключить лучше всего из следующего: в Италии убивается огромное количество свиней частью для домашнего употребления, частью для продовольствия войск, и животные доставляются главным образом этими равнинами. О дешевизне и обилии различных съестных припасов можно судить вернее всего по тому, что путешествующие в этой стране, заходя в трактир, не расспрашивают о стоимости отдельных предметов потребления, но вообще, сколько возьмет хозяин с человека. Обыкновенно содержатели трактиров, давая часто всего вдоволь, берут за это пол-асса[17], что составляет четвертую часть обола; лишь в редких случаях взимается более высокая плата. Многолюдство населения, высокий рост его и телесная красота, а равно военная отвага будут выяснены самой историей событий» (II, 15). Таким образом, с одной стороны, римлянам очень хотелось, чтобы населяющие Северную Италию галлы про них навсегда забыли, но, с другой стороны, их манили и притягивали земли кельтов. Разрешить данное противоречие можно было только с помощью оружия.

Ещё в 285 г. до н. э. галльское племя сенонов начинает наступление на Этрурию и наносит поражение римской армии, пришедшей на помощь этрускам. Лишь со второй попытки римляне одерживают победу над сенонами, а затем сами идут на север и захватывают их земли. После чего местное население либо изгоняется, либо уничтожается, а на завоеванных территориях основывается римская колония Сена Галльская. Для проживающих в Северной Италии галлов это был первый тревожный звонок. И, надо сказать, они этот сигнал правильно поняли.

В 283 г. до н. э. соседи сенонов бойи, по свидетельству Полибия, «страшась за такую же участь своей земли» (II, 20), объединились с этрусками и выступили на Рим. Но в битве у Вадимонского озера союзники потерпели сокрушительное поражение от римлян и отступили. На следующий год бойи провели, как это принято говорить в наши дни, тотальную мобилизацию, призвав к войне с Римом даже молодежь, едва достигшую совершеннолетия. Как заметил Полибий, «в это время судьба заразила всех галатов страстью к войне, как бы чумой какой» (II, 20). Вновь объединившись с этрусками, галлы дали бой римлянам, но опять были разбиты. Не имея возможности противостоять римскому оружию, бойи смирили свою гордыню и отправили в Рим посольство для заключения мирного договора. Сенаторы не рискнули продолжать боевые действия на севере Италии, поскольку всё тревожнее становилась обстановка на юге страны. Назревал конфликт с городами Великой Греции[18], римляне не хотели воевать на два фронта и поэтому охотно пошли на заключение мира с галлами. До поры до времени страсти улеглись. Полибий так подвел итоги этого противостояния: «Вышеупомянутые войны оказали римлянам двойную, весьма важную услугу. Так, свыкшись с неудачами, какие терпели от галатов, римляне не могли уже ни иметь в настоящем, ни ожидать в будущем чего-либо более ужасного, как испытанные ими положения. Поэтому против Пирра римляне выступили совершенными в военном деле бойцами. Потом, вовремя смирив дерзость галатов, римляне прежде всего могли беспрепятственно вести войну с Пирром за Италию, а затем бороться с карфагенянами за владычество над сицилийцами» (II, 20). Греческий историк заостряет внимание на сугубо военном аспекте проблемы: по его мнению, это был решающий фактор для дальнейшего развития событий.

В 280 г. до н. э. разразилась война между греками Южной Италии, призвавшими на помощь царя Эпира Пирра, и Римской республикой. После победы над знаменитым царем под властью римлян оказалась практически вся Италия, за исключением тех территорий, где жили галльские племена. Римляне обратили свой взор на север, и новое столкновение с галлами стало неизбежно. Ситуация резко обострилась во второй половине III века до н. э., когда вожди племени бойев пришли к выводу о том, что собственными силами им с римлянами не справиться, и призвали на помощь трансальпийских галлов. Однако правящая верхушка бойев действовала втайне от своего народа, что в итоге и привело к конфликту. Когда отряды трансальпийских галлов подошли к Аримину, против них и призвавших их вождей выступила основная масса бойев. В кровопролитном сражении пришельцы были разгромлены, а их сторонники среди бойев перебиты. Римляне вздохнули с облегчением, поскольку вторжение галлов не состоялось, но, как оказалось, квириты рано радовались.

Поводом к новой войне послужило усиление римского влияния на севере Италии, когда квириты начали выводить колонии на земли Умбрии, Этрурии, и на отвоеванных у сенонов территориях. В это время впервые в письменных источниках появляется имя народного трибуна Гая Фламиния. Полибий, настроенный негативно по отношению к трибуну, так прокомментировал его действия: «в консульство Марка Лепида римляне разделили на участки область в Галатии, именуемую Пикентиною, которую после победы очистили от галатов сенонов. Закон этот провел ради снискания себе народного расположения Гай Фламиний и тем, можно сказать, положил начало порче нравов у римлян и породил следовавшую за сим войну римлян с названными выше народами» (II, 21). Случилось это в 232 г. до н. э., через пять после того, как бойи отбросили из Северной Италии трансальпийских галлов.

По большому счёту, порча нравов началась у квиритов значительно позже, и виноваты в этом оказались совсем другие люди, а Гай был здесь совершенно ни при чем. То же самое касается и войны с галлами, рано или поздно она бы все равно началась. Но как оказалось, для римлян всё закончилось очень удачно, поскольку военный разгром кельтов произошел за несколько лет до нашествия Ганнибала на Италию. Начнись война несколько позже и ситуация для квиритов сложилась бы прямо катастрофическая.

Итак, Гай Фламиний провел закон о раздаче земли крестьянам в бывшей области сенонов (так называемое Галльское поле). У Цицерона сохранилось любопытное свидетельство о том, как принимался этот достопамятный закон. Фабий Максим Кунктатор, «будучи консулом вторично, когда его коллега Спурий Карвилий бездействовал, оказал, насколько мог, сопротивление плебейскому трибуну Гаю Фламинию, желавшему, вопреки воле сената, подушно разделить земли в Пиценской и Галльской областях» (Cic. de Sen, 11). Но Гай Фламиний победил сенат: «Источники не указывают число граждан, получивших землю по этому закону, но один из современных исследователей на основании собственных подсчетов оценивает примерное число поселенцев в 19 000»[19]. Народный трибун показал себя как выдающийся политический деятель, проявивший железную волю и упорство при достижении поставленной цели.

Эти действия римских властей перепугали галлов, в частности вождей инсубров, таврисков и бойев, вполне справедливо решивших, что и их может постигнуть участь сенонов. В сложившейся ситуации проникновение римлян в долину реки Пад становилось лишь вопросом времени. По словам Полибия, «многие племена галатов, в особенности бойи, как живущие на границе с римлянами, приняли участие в борьбе, в том убеждении, что римляне ведут войну с ними не за преобладание или владычество, но за совершенное изгнание галатов и истребление их» (II, 21). В Трансальпийской Галлии были навербованы отряды наемников, отличавшихся высокой боеспособностью: «эти последние идут в военную службу за деньги и потому называются гесатами: таково настоящее значение этого слова» (Polyb. II, 22). Получив столь мощное подкрепление, инсубры, бойи и тавриски в 225 г. до н. э. начали полномасштабное вторжение на римские земли.

Настроения в Риме царили самые тревожные, поскольку сенаторы точной информацией не обладали и поэтому строили всевозможные догадки относительно дальнейших действий галлов. Полибий не без ехидства прокомментировал действия римских властей, отметив, что «они то набирали легионы и делали запасы хлеба и иного продовольствия, то выходили с войсками до границ, как будто неприятель уже вторгся в их страну, хотя кельты не покидали даже родины» (II, 22). Но когда трансальпийские галлы под командованием вождей Конколитана и Анероеста перешли через Альпы и объявились в Северной Италии, власти в Риме в полной мере оценили размер опасности и стали действовать более-менее последовательно. Именно в это время был заключен договор с карфагенским командующим в Иберии Гасдрубалом, согласно которому река Ибер[20] разграничила сферы влияния Рима и Карфагена на Пиренейском полуострове. Были заготовлены громадные запасы оружия и продовольствия, поскольку существовали реальные опасения, что война затянется. После чего сенат провел мобилизацию римских граждан и повелел союзникам предоставить списки всех мужчин призывного возраста, чтобы иметь представление о том, на какие силы можно рассчитывать в грядущей войне. Новое нашествие кельтов вызвало панику у народов Италии, и поэтому римляне получили безоговорочную поддержку не только от потенциальных союзников.

Сохранилось интереснейшее свидетельство Полибия о том, сколько же войск «отцы отечества» в итоге выставили против галлов. При этом историк проводит параллели с Ганнибаловой войной: «Чтобы определить ясно и точно те силы, на какие впоследствии дерзнул напасть Ганнибал, и то могущество, которое он с изумительной отвагой задумал сокрушить, успев в своих замыслах настолько, что нанес римлянам жесточайшие поражения, необходимо показать военные средства римлян и исчислить войска, имевшиеся у них в то время. С консулами вышли четыре римских легиона, каждый в пять тысяч двести человек пехоты и триста человек конницы. Оба консула имели при себе союзников, общее число их доходило до тридцати тысяч пехоты и двух тысяч конницы. На помощь римлянам в трудном положении их явились в Рим от сабинов и тирренов[21] до четырех тысяч конницы и больше пятидесяти тысяч пехоты. Римляне соединили их вместе и поставили перед границами Тиррении с претором во главе. От умбров и сарсинов, занимающих Апеннины, прибыло всего до двадцати тысяч, с ними соединились также в числе двадцати тысяч венеты и гономаны. Эти войска римляне поставили на границах Галатии, дабы вторжением в землю бойев заставить вышедших на войну возвратиться домой. Таковы были войска римлян, выставленные для охраны страны. В Риме ввиду возможных случайностей войны содержалось запасное войско в двадцать тысяч пехоты из самих римлян, вместе с ними полторы тысячи конницы, а от союзников тридцать тысяч пехоты и две тысячи конницы. На доставленных списках значилось латинов восемьдесят тысяч пехоты и пять тысяч конницы, самнитов семьдесят тысяч пехоты и семь тысяч конницы; от япигов и мессапиев было всего пятьдесят тысяч пехоты и шестнадцать тысяч конницы, от луканов тридцать тысяч пехоты и три тысячи конницы, от марсов, маррукинов, ферентанов и вестинов двадцать тысяч пехоты и четыре тысячи конницы. Кроме того, в Италии и Сицилии помещено было два запасных легиона, каждый в четыре тысячи двести человек пехоты и в двести конницы. Из римлян и кампанцев набрано было всего около двухсот пятидесяти тысяч пехоты и двадцать три тысячи конницы. Таким образом, для защиты римских владений выставлено было всего более ста пятидесяти тысяч пехоты и около шести тысяч конницы, а общее число способных носить оружие как римлян, так и союзников превышало семьсот тысяч пехоты и до семидесяти тысяч конницы» (II, 24). Тит Ливий в XX периохе называет цифру в 800 000 человек, аналогичную информацию приводят Орозий (IV, 13, 5) и Евтропий (III, 5).

Для борьбы с галлами сенат собрал 20 800 римской пехоты и 1200 конницы, 30 000 союзных пехотинцев и 2000 всадников. Это было основное ядро армии, вокруг которого группировались отряды тирренов, сабинов, умбров и сарсинов общей численностью в 90 000 пеших воинов и 4000 кавалеристов. Итого получаем 140 800 пехотинцев и 7200 всадников, выступивших навстречу кельтам. Здесь мы видим, что Полибий несколько запутался в расчетах, назвав общую численность войска «более ста пятидесяти тысяч пехоты и около шести тысяч конницы». Но это уже частности. Также обратим внимание на свидетельство Тита Ливия, отметившего, что после окончания войны с галлами и накануне нашествия Ганнибала согласно переписи насчитывалось 270 213 римских граждан.

Консул Луций Эмилий Пап с легионами выдвинулся к Аримину, чтобы прикрыть этот важнейший город и защитить Адриатическое побережье. При этом совершенно непонятно, зачем второй консул Гай Атилий Регул был отправлен с армией на Сардинию, поскольку в данной ситуации у кельтов не было флота. Однако эта глупость в некоторой степени нивелировалась тем, что у границ Этрурии находились войска под командованием одного из преторов. Но, как оказалось, этих сил было недостаточно, поскольку главный удар галлов пришелся именно на Этрурию. Исходя из того, что Аримин был защищен легионами Эмилия Папа, Конколитан и Анероест избрали другой маршрут похода на Рим. Пройдя через незащищенные проходы в Апеннинских горах, кельты вторглись в земли этрусков. Варвары подвергли страну полному разорению, исходив её в поисках добычи вдоль и поперек, а затем неожиданно двинулись к югу и остановились около городка Клузий, находившегося всего в трех днях пути от Рима.

Страшная угроза нависла над городом. В Риме началась самая настоящая паника, о чем сохранилось красноречивое свидетельство Плутарха: «Обычно избегающие всего варварского и чужестранного и в своих суждениях о богах следующие, насколько это возможно, греческой умеренности, римляне тут, когда вспыхнула эта война, вынуждены были покориться неким прорицаниям в Сивиллиных книгах и на Бычьем рынке зарыли живьем в землю двоих греков – мужчину и женщину – и двоих галлов – тоже мужчину и женщину; по этой причине и до сих пор совершаются в ноябре тайные священнодействия, видеть которые грекам и галлам воспрещено» (Marcell. 3).

В это время претор, командующий войсками в Этрурии и до поры до времени спокойно наблюдавший за действиями галлов, неожиданно проявил активность, выступив против кельтов. Несмотря на то, что до конечной цели их похода было рукой подать, Конколитан и Анероест решили сначала разбить претора, а затем атаковать Рим. Развернув свое воинство, вожди устремились на врага. Но когда враждующие армии обнаружили друг друга, день уже клонился к вечеру. Ни претор, ни Конколитан с Анероестом не рискнули начинать сражение в наступающей темноте, а благоразумно стали располагаться на ночлег, несмотря на то, что противников разделяло небольшое расстояние.

Вожди галлов смотрели на мерцающие в ночи огни костров вражеского лагеря и обсуждали план предстоящего сражения. Они знали, что противостоять им будут на поле боя не прославленные римские легионы, а войска этрусков и сабинов, что значительно облегчало боевую задачу. Посовещавшись, Конколитан и Анероест решили обмануть противника и одержать победу малой кровью. Оставив в лагере только конницу, вожди увели всю пехоту по направлению к городу Фезулы. Пока всадники слонялись среди костров, подбрасывая в огонь хворост и создавая у претора иллюзию присутствия всей армии галлов, пешие воины укрылись в засаде. Ловушка была готова.

На рассвете претор с удивлением обнаружил, что огромная вражеская армия исчезла, а его войскам противостоит только галльская конница. Римлянин заглотнул наживку и выдал желаемое за действительное, поскольку решил, что враг в панике убегает. А раз так, то его надо преследовать. Пение боевых труб разбудило италийцев; наскоро перекусив у затухающих костров, воины стали строиться в походную колонну. Галльские наездники долго кружили вокруг лагеря, а когда увидели, что вражеское войско его покидает, поспешно умчались к своим товарищам. После этого вся конница кельтов развернулась и стала уходить к Фезоле. Увидев отступление противника, претор приказал своим воинам ускорить шаг. Ему и в голову не приходило, что он ведет свои войска в западню.

А галлы выжидали. Конколитан стоял на боевой колеснице, прикрыв рукой глаза от палящих лучей солнца, вождь смотрел на дорогу, где должна была появиться галльская кавалерия. Вскоре ему стало скучно, и Конколитан потребовал кувшин с вином. Рядом гарцевал на коне Анероест. Он радовался грядущей битве, похлопывал по шее рвущегося вперед скакуна и весело переговаривался со своими телохранителями. Тысячи кельтов укрылись в оврагах, впадинах, густом кустарнике и среди деревьев в ожидании сигнала, чтобы броситься на врага. Но пока всё было тихо.

Внезапно земля загудела от гула тысяч копыт быстро мчавшихся лошадей. Сообразив, что это возвращается конница, Конколитан отбросил в сторону кувшин и приказал изготовиться к битве. Вскоре показались первые всадники. Постепенно их становилось всё больше и больше, они скапливались большой плотной массой, и тогда командиры стали разводить воинов по обе стороны дороги.

В это время конные разведчики доложили претору о том, что враг прекратил бегство и изготовился к сражению. Тогда римлянин распорядился, чтобы войска по ходу марша перестроились из походного строя в боевой порядок и продолжили движение навстречу врагу. Впереди показались плотные ряды галльской кавалерии, и претор приказал трубить атаку. Этруски и сабины прикрылись большими щитами и устремились вперед, постепенно ускоряя шаг. Увидев, что противник перешел в наступление, Анероест поднял над головой меч, и воздух взорвался от громового рёва боевых труб галлов. Воинственный клич кельтов прокатился по окрестностям, и тысячи галлов со всех сторон ринулись на римскую армию. Потрясая копьем, Конколитан вел в атаку боевые колесницы, за Анероестом устремились на битву галльские всадники.

Бой был ожесточенным. Галлы с разбега вломились во вражеские ряды и стали безжалостно рубить мечами воинов противника. Тяжелые колесницы кельтов врывались прямо в боевые порядки италийцев, давя людей десятками и внося сумятицу в ряды сражающихся. Галльская конница во главе с Анероестом ударила прямо в лоб сабинам и опрокинула центр боевого построения вражеской армии. Тщетно претор пытался собрать свои рассыпавшиеся войска: галлы продолжали напирать, сметая со своего пути всё и вся. Сабины и этруски оглохли от дикого боевого клича варваров. К тому же начали сказываться численный перевес кельтов и их колоссальное преимущество в коннице. Не выдержав бешеного вражеского натиска, италийцы обратились в бегство.

Галлы недолго преследовали разбитого врага, поскольку их конница была утомлена быстрыми переходами и стремительными атаками. Это и позволило претору остановить своё разбегающееся войско и более-менее восстановить порядок среди насмерть перепуганных бойцов. Тем не менее италийцы, как и галлы, были обессилены стремительным маршем и последовавшей за ним битвой. О дальнейшем отступлении не было и речи, поэтому претор стал подыскивать место, где можно было разбить лагерь. Заметив возвышавшийся невдалеке большой холм, он отвел туда свой потрепанное воинство и распорядился возводить укрепления.

В этом сражении италийцы потеряли не менее шести тысяч убитыми (Polyb. II, 25), часть воинов разбежалась, но основное ядро армии претору удалось сохранить. Другое дело, что после понесенного поражения боевой дух этрусков и сабинов был на самом низком уровне. Конколитан и Анероест очень грамотно использовали как численное преимущество своих войск, так и ошибки противника. По свидетельству Полибия, в их распоряжении перед битвой было 50 000 пехоты, 20 000 конницы и колесниц (II, 23), в то время как у претора было под началом «сабинов и тирренов до четырех тысяч конницы и больше пятидесяти тысяч пехоты» (Polyb. II, 24). В коннице у кельтов перевес был подавляющий, чем их военачальники и воспользовались. Если бы не усталость галльских воинов, Конколитан и Анероест никогда бы не позволили разбитому противнику покинуть поле боя.

Но галлы не думали отставлять в покое недобитого врага и медленно двинулись вперед. К своему удивлению, они обнаружили, что противник находится неподалеку и укрепляется на холме. Конколитан с Анероестом решили окружить холм плотным кольцом дозоров, а остальному войску дать столь необходимый отдых. И только на следующий день нанести последний удар по противнику. Кельты ликовали, им оставалось только добить случайно избежавшего полного уничтожения врага. Совсем иные настроения царили в стане претора. Сгущались вечерние сумерки, римский военачальник глядел с высоты холма на море галльских костров, со всех сторон окружающих лагерь италийцев, и понимал, что попал в новую ловушку. Спасти горе-стратега могло только чудо.

И оно произошло. Консул Эмилий Пап, узнав о вторжении галлов в Этрурию, быстро сориентировался в обстановке и поспешил на выручку претору, поскольку понимал, что сабины и этруски не устоят против кельтов. От разгрома спасти товарищей по оружию не успел, зато спас от окончательного уничтожения. Когда осажденные на холме италийцы увидели вдалеке огни римского лагеря, то поняли, что на помощь пришли консульские легионы. Претор отправил к консулу нескольких лазутчиков, приказав им доложить Эмилию Папу о положении дел и договориться о дальнейшей координации действий. Благополучно проскользнув мимо сторожевых постов кельтов, посланцы добрались до римского лагеря и обрисовали консулу сложившуюся ситуацию.

Приход новой вражеской армии был замечен и кельтами. На военном совете Анероест предложил в бой не вступать, уйти от Фезул и вернуться в долину реки Пад. Своё мнение он обосновал тем, что галлы захватили огромную добычу, войско отягощено трофеями, лишено свободы маневра, а потому, пока не поздно, лучше уйти из Этрурии. А после того, как добыча будет доставлена домой, можно будет повторить поход на Рим. Присутствующие согласились с мнением Анероеста, и на рассвете войско галлов покинуло лагерь, двинувшись вдоль побережья Тирренского моря на северо-запад. Следом тянулся огромный обоз, набитый трофеями.

С первыми лучами солнца перешел к активным действиям и Эмилий Пап. Приказав трибунам вести пехоту, сам консул во главе кавалерии отправился к злополучному холму, где сидел в осаде несчастный претор. С удивлением обнаружив, что галлы ушли, Эмилий дождался подхода пехоты, присоединил к своей армии наиболее боеспособные части из войска претора и выступил следом за кельтами. В прямой бой он до поры до времени вступать не хотел и поэтому просто двигался вслед за врагом, выжидая удобный момент для атаки. Так они и шли вдоль берега моря – впереди галлы, а за ними римская армия.

Не исключено, что кельты так бы и ушли безнаказанно из Этрурии, но в дело вмешался его величество случай. Именно в это время в Пизе высадился с армией второй консул Гай Атилий Регул и форсированным маршем повел свои войска на юг, к Риму, двигаясь прямо навстречу галлам. Но об этом не знали ни сам Регул, ни Анероест с Конколитаном, ни Эмилий Пап. Всё происходило спонтанно и как бы само по себе, ни о каком стратегическом плане со стороны римлян даже речи не было. И в этот момент удача улыбнулась квиритам.

Разведчики из передового отряда Регула захватили в плен нескольких кельтов, собиравших продовольствие по окрестным деревням, и доставили к консулу. На допросе пленники рассказали, что войско галлов находится совсем рядом, а следом за ним идет армия Эмилия Папа. Регул был очень удивлен таким поворотом событий и стал думать, что можно предпринять в сложившейся ситуации.

На первый взгляд, для римлян всё складывалось удачно, поскольку галльское войско неожиданно оказалось зажатым на узком пространстве между длинными грядами холмов, тянувшихся параллельно друг другу. С фронта кельтам угрожал Атилий Регул, с тыла – Эмилий Пап. Но при этом каждая консульская армия по отдельности численно уступала противнику, а Пап даже понятия не имел, что впереди находится армия его «коллеги по должности». Регул мог рассчитывать только на милость богов и храбрость легионеров. Тем не мене консул не собирался отсиживаться в обороне. Осмотрев местность, он пришел к выводу, что есть смысл захватить высокий холм, возвышавшийся над дорогой, по которой пойдут галлы. Приказав командирам пехоты вести следом легионы, Регул лично повел вперед конницу и занял возвышенность. И тем самым спровоцировал кельтов на сражение.

Конколитан и Анероест были очень удивлены, когда разведчики доложили им о том, что впереди на холме расположилась римская кавалерия. Вожди пришли к выводу о том, что это Эмилий Пап с конницей обошел галльское войско с фланга и занял выгодную позицию, перекрыв кельтам пути отступления. Решив выбить противника с холма, предводители галлов отправили вперед всю кавалерию и легковооруженные войска. Завязались яростные схватки, во время которых кельтам удалось взять в плен римского воина. От него Анероест с Конколитаном и узнали о том, что впереди находится не кавалерия Эмилия Папа, а армия Атилия Регула, что в корне меняло ситуацию на поле боя. Впрочем, шум битвы у холма был услышан и в стане Луция Эмилия. Консул сообразил, что это могут быть только легионы Регула, и поэтому отправил на помощь коллеге всю свою конницу. Всадники должны были обойти линию холмов и присоединиться к войскам Гая Атилия. Пока римские кавалеристы осуществляла этот маневр, Эмилий Пап построил пехоту в боевые порядки и начал наступление на кельтов.

Но галлы не испугались и не впали в панику, наоборот, все их дальнейшие действия были продуманы и взвешены. Конколитан и Анероест разделили войско на две равные половины: одна часть развернулась фронтом против армии Эмилия Папа, другая – против легионов Атилия Регула. План кельтов был прост: пока Анероест сдерживает наступление Эмилия, Конколитан стремительной атакой разгромит армию Регула, после чего придет на помощь товарищу. В этом случае поражение римлян было неминуемо. Против легионов Папа встали отряды гексатов и инсубров, против Гая Атилия – бойи и тавриски. Фланги боевых порядков вожди усилили колесницами, поскольку кавалерия уже вела бой с конницей Регула.

Войско галлов являло грозное и устрашающее зрелище. Похваляясь своей храбростью, гексаты сбросили одежду и стояли перед противником в чем мать родила, сверкая золотом ожерелий и ручных браслетов. Инсубры, бойи и тавриски, наоборот, остались в плащах и штанах. Боевые песни и победные крики кельтов, рев карнаксов и свист свирелей заглушали голоса римских командиров, отдающих приказы легионерам. Галлы весело скалились, показывая пальцами на римлян, били мечами о щиты и выкрикивали разнообразные оскорбления в адрес врага.

А на холме и в его окрестностях бушевало кавалерийское сражение. Большие массы конницы перемещались вдоль дороги, галлы наступали, римляне оборонялись, и на первый взгляд трудно было понять, кому из противников сопутствует успех. Но со временем стало очевидно, что кельты берут вверх и постепенно вытесняют римлян с занимаемых позиций. В этот критический момент Регул, наблюдавший с холма за сражением, решил принять участие в битве и личным примером вдохновить квиритов на подвиги во имя Рима. Консул выхватил из ножен меч и погнал коня в гущу боя. Вокруг Гая Атилия сразу же разгорелась яростная схватка, поскольку галлы стремились любой ценой убить вражеского полководца, а римляне хотели защитить своего консула. Регул рубил мечом направо и налево, отбиваясь от наседавших галльских всадников. Однако враги взяли его в кольцо и свалили на землю ударами копий. Кельты с победными криками устремились к поверженному вражескому военачальнику, быстро отрубили ему голову, и вскоре торжествующий галл мчался по полю боя, размахивая своим ценным трофеем. Воин резко осадил коня перед колесницей Конколитана и бросил в пыль голову римского консула. Вождь насадил её на копьё, высоко вскинул руку и прокричал победный клич. После чего возглавил атаку боевых колесниц, приказав вознице править прямо на римские ряды.

Квириты после гибели консула не впали в уныние, а, наоборот, стали сражаться ещё ожесточённее. Римские всадники опрокинули галльскую кавалерию и прогнали её с поля боя, после чего сосредоточились на холме, освободив место для атаки легионов. Галлы также двинули вперёд пехоту, намереваясь первым же натиском опрокинуть вражеские ряды. Битва вступила в решающую фазу.

Эмилий Пап понятия не имел о том, что творится у Атилия Регула, и действовал по своему усмотрению. Пока легионеры мерным шагом приближались к противнику, вперед выбежали велиты и забросали галлов метательными копьями. И вот здесь бахвальство гексатов обернулось против них самих. Оставшись без одежды и снаряжения, они оказались совершенно беззащитны под градом римских копий. Щиты не могли прикрыть обнаженные тела рослых гексатов, и галлы стали нести большие потери. Множество бойцов было ранено. Истекающие кровью кельты опускались на траву или же уходили в тыл, где перевязывали свои раны. В отчаянии галлы бросались на велитов и пытались вступить с ним в рукопашную схватку, но быстрые на ногу воины отходили под прикрытие наступающей тяжеловооруженной пехоты, а затем снова шли в атаку. Кельты изнемогали под натиском велитов, но продолжали стоять на месте. Когда же приблизились легионы, Анероест взмахнул мечом, грянул боевой клич, и волна галлов покатилась на римские шеренги. Легионеры метнули пилумы в наступающих варваров, выхватили из ножен мечи и устремились навстречу противнику.

Битва была долгой и упорной. Гексаты и инсубры дружно ударили по римлянам, смяли первые ряды и начали наращивать натиск, прорубаясь сквозь центр вражеских боевых порядков. Галлы искусно бились большими мечами, они шли вперед, презирая смерть. Легионеры укрывались за большими щитами и еле успевали отражать градом сыпавшиеся на них удары, тщетно пытаясь остановить этот бешеный натиск. Не менее храбро бились бойи и тавриски, пытаясь разбить боевые порядки армии Регула. Но галлы не смогли смять легионы первым натиском, а римляне не сумели сбить кельтов с их позиций.

Исход сражения решила атака римской кавалерии, которая последовала с холма на бойев и таврисков. Всадники в буквальном смысле слова смяли правое крыло отряда Конколитана, а затем разгромили воинов, сражающихся в центре. Конколитан был сбит легионерами с колесницы и захвачен в плен, после чего вся масса кельтов обратилась в бегство. Но бежать им было некуда, поскольку бой происходил на узком пространстве, а впереди гексаты и инсубры сражались с легионами Эмилия Папа. Бойи и тавриски остановились и снова вступили в бой с римлянами.

Побоище продолжалось до самого вечера, вся галльская пехота полегла на поле боя. Спаслись лишь немногие всадники, бежавшие после разгрома кавалерии, да Анероест с группой телохранителей. Беглецы укрылись в холмах, но гордому вождю была нестерпима сама мысль о поражении, и он покончил с собой. Вместе с ним лишили себя жизни и остальные войны.

Битва при Теламоне ознаменовалась невиданным разгромом галлов. По свидетельству Полибия, было убито до 40 000 кельтов, а 10 00 взято в плен (II, 31). В их числе оказался и один из вождей, Конколитан. О потерях римлян сообщает Павел Орозий, обозначив их в 3000 человек (IV, 13, 11). Главным преимуществом квиритов над врагом было их вооружение, оно оказалось лучшее чем у противника. На этот факт в свое время обращал внимание легендарный Марк Фурий Камилл: «У нас приготовлено оружие лучше, чем у варваров, – панцири, шлемы, поножи, крепкие щиты, благодаря чему мы защищаем все тело, а также обоюдоострые мечи и вместо копья дротик, метательный снаряд, от которого не скроешься, – одно оружие оборонительное, такое, что нелегко поддастся ударам, а другое наступательное, что пробьет любую защиту. У тех же головы обнажены, и обнажены грудь и бока, обнажены также бедра и голени вплоть до ступней, и никакой другой защиты, кроме щитов, а наступательное оружие – копья и очень длинные рубящие клинки» (Dion. Hal. XIV, IX). К моменту битвы при Теламоне практически ничего не изменилось, за исключением того, что мечи у галлов стали длиннее.

После победы Эмилий Пап повел легионы в земли бойев и подверг их полному разорению. Захватив огромное количество трофеев, консул вернулся в Рим и отпраздновал заслуженный триумф. Главным итогом битвы при Теламоне было то, что квириты решили завоевать земли Цизальпинской Галлии: «одержав эту победу, римляне возымели надежду совершенно вытеснить кельтов из области реки Пада» (Polyb. II, 31). В следующем, 224 г. до н. э. консулы Тит Манлий Торкват и Квинт Фульвий Флакк вновь повели армию против бойев и без битвы принудили их признать над собой власть Рима. На этом успехи консулов закончились, поскольку резко испортилась погода, начались затяжные дожди, а в армии вспыхнула эпидемия чумы. Правда, Орозий пишет о том, что произошло большое сражение с инсубрами, в котором погибли 23 000 галлов, а 6000 попали в плен. Трудно сказать, насколько данный факт соответствует действительности в свете грядущих событий, поскольку свидетельство Тита Ливия о том, что «Римские войска впервые переходят реку По и в нескольких сражениях разбивают галлов-инсубров, принудив их к сдаче», не проясняет ситуации. В нем писатель мог просто смешать два разных похода – Торквата и Флакка, когда они действительно впервые перешли Пад (По), и Гая Фламиния, разбившего в следующем, 223 г. до н. э. инсубров. Дело в том, что XX книга «Истории Рима от основания города», где рассказывалось об этих событиях, до наших дней не дошла, а сохранилась лишь её краткое изложение в периохах. Со всеми вытекающими из этого последствиями.

В Риме решили продолжать наступление в долине реки Пад на земли галлов, но всё оказалось не так просто, как хотелось бы сенаторам.

Сведения о том, как складывалась жизнь Гая Фламиния с момента принятия закона о разделе земель на Галльское поле и вплоть до вступления в должность консула практически отсутствует. Известно только, что он был избран претором и получил в управление Сицилию. Информация об этом содержится в труде римского писателя III века н. э. Гая Юлия Солина и приводится в работе А. Васильева: «Впервые, так как и этот из двух островов [Сардиния. – Прим. А.В.] попал под римское руководство, в те времена была создана провинция: когда в один и тот же год М. Валерий Сардинию, а претор Г. Фламиний другой остров [Сицилию. – Прим. А.В.] получили по жребию»[22] (5, 1). Ливий отмечает, что после Первой Иллирийской войны число преторов увеличено до четырех, и среди победителей на выборах оказался Гай Фламиний. На посту наместника Сицилии претор проявил себя с самой лучшей стороны, о чем содержится намек у Тита Ливия. Под 196 годом до н. э. писатель приводит такие сведения: «В тот год курульные эдилы Марк Фульвий Нобилиор и Гай Фламиний распределили среди народа десять сотен тысяч мер пшеницы по два медных асса за меру. Ее привезли в Рим сицилийцы, чтобы оказать этим честь Гаю Фламинию и его отцу. А Фламиний разделил благодарность со своим сотоварищем» (XXXIII, 42). Понятно, что не просто так решили сицилийцы почтить память давным-давно управлявшего ими человека. Вне всякого сомнения, память о его хороших делах жила среди жителей острова. Всё познается в сравнении, а сицилийцам было с кем и с чем сравнивать деятельность Фламиния-старшего. Вывод напрашивается закономерный: Гай Фламиний оказался не только толковым политиком, способным выигрывать словесные баталии в сенате, но и грамотным администратором. Следующим шагом в его политической карьере должно было стать консульство.

В 223 г. до н. э. Гай Фламиний был избран консулом вместе с аристократом Публием Фурием Филом. Как только консулы вступили в должность и приняли командование над легионами, началось римское вторжение в Цизальпинскую Галлию. Против захватчиков выступило могущественное племя инсубров, проживающее в долине реки Пад, где находилась их столица Медиолан[23]. Судя по всему, в битве при Теламоне участвовал лишь ограниченный воинский контингент инсубров, поскольку на следующий год они выставили против римлян мощную армию в 50 000 бойцов. Но, с другой стороны, у инсубров не было союзников, к этому времени многие галльские племена либо признали власть Рима, либо не рискнули с оружием в руках выступить против квиритов. Таковы были последствия битвы при Теламоне.

Тем не менее Фламиний и его коллега действовали очень осторожно. Прежде всего они заключили союз с галльским племенем анамаров, прошли через их владения, переправились через Пад и вторглись в земли инсубров. Но что-то пошло не так. Полибий не сообщает подробностей, а лишь отмечает, что во время похода по вражеской территории и при возведении лагеря римляне понесли большие потери. Из чего можно заключить, что на данном этапе инсубры вели против неприятеля малую войну, постоянно терроризируя римлян атаками небольших отрядов. Эта тактика имела успех, и консулам пришлось покинуть земли инсубров. Мало того, они были вынуждены заключить с галлами мирный договор, поскольку опасались новых вражеских атак на обратном пути и больших потерь среди личного состава легионов. При этом очень интересна фраза Полибия о том, что, оставив подконтрольные инсубрам территории, римляне «потом блуждали в течение многих дней» (II, 32). Удача отвернулась от квиритов, поход грозил закончиться полным фиаско.

Наконец римляне вступили на земли союзного племени ценоманов, где консулы стали приводить в порядок свои потрепанные войска. Дав легионерам необходимый отдых, Фламиний и Фурий Фил снова начали атаку на инсубров. То, что совсем недавно они заключили с галлами мирный договор, консулов нисколько не смущало, поскольку они изначально не собирались выполнять данное соглашение. Слова и прочие клятвенные обещания были для них пустым звуком, если речь шла о пользе и славе Рима. Легионы в очередной раз вторглись на земли инсубров и стали подвергать их планомерному разорению.

Трудно сказать, почему вожди инсубров отказались от тактики малой войны, которая первоначально принесла галлам успех. Возможно, что захотели одним ударом покончить с захватчиками, а может быть, римляне сами спровоцировали их на битву опустошением территорий. Как бы там ни было, кельты вновь собрали большое войско и выступили навстречу врагу.

Легионы стояли на берегу реки Клезис. Фламиний и Фурий Фил видели, что инсубры превосходят числом римскую армию, и даже хотели привлечь к участию в войне союзных ценоманов. Но затем одумались, поскольку это было чревато различными неприятными неожиданностями. В разгар битвы галлы могли перейти на сторону своих соплеменников и тем самым поспособствовать поражению римлян. На военном совете консулы пришли к выводу о том, что от таких союзников лучше избавиться, и приказали ценоманам перейти на противоположный берег Клезиса. После чего легионеры разобрали мост через реку.

В самый разгар приготовлений к битве гонец передал Фламинию послание от сената. Консул мог только догадываться о том, что там написано, но в канун сражения решил судьбу не искушать и демонстративно не стал открывать письмо. А просто продолжил готовить войска к грядущему сражению. Между тем в письме содержался приказ консулам прекратить боевые действия, вернуться в Рим и сложить с себя власть. «Отцы отечества», насмерть перепуганные различными неблагоприятными знамениями, запаниковали и решили в этот трудный для государства момент обратиться к религии. Одолеть врага не мечом, а различными священнодействиями и обрядами. Но Гай Фламиний проявил себя молодцом и поступил так, как подсказывала ему интуиция.

Римляне изготовились к битве. Фламиний не стал мудрить, а согласно римским военным традициям поставил в центре боевых порядков тяжеловооруженную пехоту и прикрыл фланги конницей. Поразмышляв, консул приказал гастатам взять копья триариев и приготовиться к отражению атаки вражеской кавалерии. Велитов он разместил на флангах, поскольку исходил из того, что если колесницы и всадники галлов ударят по центру, то его легковооружённые пехотинцы просто не успеют отступить за строй легионеров. Предчувствия не обманули Фламиния, поскольку вождь инсубров Ариовист частично поместил конницу на флангах, а частично – по центру, где поставил также и боевые колесницы. Ариовист хотел мощным ударом всадников и колесничих смешать римский строй, а затем окончательно его опрокинуть атакой мечников. Бежать сыновьям волчицы некуда, и храбрые галльские воины либо вырежут римлян на берегу, либо утопят в реке. Ариовист поднял меч над головой, и галлы устремились в атаку. Над римским строем протяжно пропела труба, гастаты двух первых шеренг опустились на правое колено, прикрылись щитами и выставили копья.

Инсубры налетели как ураган, боевые колесницы кельтов врезались в римские ряды. На какое-то мгновение Фламинию показалось, что кельты прорвут фронт легионов и погонят квиритов к реке, но страхи консула оказались напрасны. Гастаты кололи коней и возниц копьями, а сражающихся на колесницах воинов стаскивали на землю и били краями больших щитов. Конные галлы увязли в рукопашной схватке и отчаянно рубились с римской пехотой, отбиваясь мечами от длинных копий гастатов. Вскоре натиск инсубров выдохся, уцелевшие всадники развернули коней и обратились в бегство. Но уже подходили галльские мечники, и тогда Фламиний приказал гастатам отступить в тыл, а вперед выдвинул принципов и триариев. Когда противник приблизился на расстояние броска копья, римляне метнули пилумы, выхватили из ножен мечи, сдвинули щиты и пошли навстречу инсубрам.

Бой был жестоким и коротким. Кельты отчаянно рубили длинными клинками тяжелые римские щиты, а легионеры наносили врагам резкие колющие удары в грудь, плечи и лицо. Сраженные галлы один за другим падали на землю. Поле боя было завалено разбитыми колесницами, трупами людей и лошадей. Галльская конница съехалась с римскими всадниками, и на флангах закипело кавалерийское сражение. Некоторое время битва шла с переменным успехом, а затем мечники инсубров не выдержали накала сражения и начали отступать. Легионеры медленно пошли вперед и учинили страшную резню во вражеских рядах. Боевой дух инсубров был сломлен окончательно, и они стали разбегаться в разные стороны. Видя поражение своей пехоты, стала выходить из боя кавалерия галлов. Римская конница и велиты устремились в погоню, за ними продолжила наступление тяжеловооруженная пехота легионов. Множество галлов, израненных в рукопашной схватке, не смогли уйти от погони и были захвачены римлянами. Войско инсубров было наголову разгромлено. По свидетельству Орозия, было убито 9000 кельтов, а 17 000 оказалось в плену (IV, 13, 14).

Разберем наиболее интересные моменты сражения. Поскольку консулы командовали армией по очереди, то в день сражения начальство над легионами принадлежало Фламинию. Об этом свидетельствует тот факт, что в контексте битвы Полибий пишет о нем как о командующем, совершенно не упоминая о Фурии Филе. В итоге вся критика историка обрушивается на Гая Фламиния. Полибий ругает консула за то, что тот расположил войска слишком близко к берегу реки, лишив тем самым легионы возможности маневра и отступления на более выгодные позиции: «Что касается консула Фламиния, то в этом сражении он, как кажется, поступил неправильно, а именно: выстроив войско вплотную у высокого берега реки, он поставил римлян в невозможность вести сражение в привычном для них порядке, так как за недостатком места в тылу манипулы их не могли отступать шагом. Раз только они были бы оттеснены хоть немного, то по вине несообразительного начальника должны были бы кидаться в реку» (II, 33). Но насколько справедлив упрек историка?

На этот вопрос дает ответ Ганс Дельбрюк, подробно разобравший раздел труда Полибия, посвященный битве на реке Клезис: «Наконец, та же глава сообщает нам, что консул Фламиний лишил себя возможности использовать своеобразную римскую боевую тактику, построив свое войско тылом к реке, так что манипулам некуда было отступать. Этот упрек не имеет, конечно, ничего общего с пропуском манипул одной части сквозь другую и заменою одних частей другими, как это происходило на учебном плацу, а по прежним представлениям также и в бою: для этих маневров не приходится отступать далее того места, где стоят триарии. Если действительно в этом сражении римляне упирались тылом непосредственно в реку, то подобная позиция представляется по меньшей мере очень странной: тогда, скорее всего, пришлось бы предположить, что консул рассчитывал поднять доблесть своих войск ввиду невозможности отступления, но это было бы правильно в применении ко всякому войску и не имеет никакого отношения к особенностям именно римской тактики» (с. 229). Как видим, ничего страшного с точки зрения применения манипулярной тактики на поле боя не произошло.

Есть ещё одно соображение, почему Фламиний построил армию именно так, а не иначе. Полибий писал, что инсубры расположились на виду у неприятеля. Соответственно, римская армия уже не могла спокойно маневрировать. У Фламиния просто не было возможности выстроить войска каким-либо иным образом, чем так, как он их расположил. Другое дело, почему римляне изначально оказались в таких невыгодных условиях, но здесь вопросы не только к Гаю, но и к его коллеге по консульству. Что же касается ситуации с мостом, то здесь Полибий меняет гнев на милость и одобряет действия римского командования: «Тем самым они и обеспечивали себя от измены со стороны кельтов, и могли рассчитывать на спасение только под условием победы; ибо в тылу их протекала названная выше река, не переходимая вброд» (II, 33). По большому счёту, то, что в тылу у легионов была река, сыграло римлянам на руку, поскольку с учетом численного превосходства галлов исключало возможность обхода с тыла. В итоге битва свелась к фронтальному столкновению, где преимущество было на стороне легионов.

Также Полибий рассказывает о военной хитрости, применённой римлянами, но приписывает её не Фламинию, а неким военным трибунам. Суть её вот в чем: вместо пилумов гастаты из передних рядов взяли копья триариев и сражались с врагом в непривычной для себя манере. Возникает закономерный вопрос: для чего это было сделано? Полибий полагает, что связано это было с тем, что оружие инсубров было низкого качества: «Когда мечи галатов после первых ударов по копьям сделались ни к чему не годными, римляне вступили врукопашную. Лишив галатов возможности рубить – единственный свойственный им способ сражения, ибо мечи их не имеют острия, – римляне сделали врагов неспособными к битве» (II, 33). Но я уже отмечал, что галльские мечи высоко ценились в античном мире, и поэтому рассказы об их непригодности в рукопашном бою не стоит воспринимать всерьез. Возможно, Фламиний вооружил копьями передовые шеренги потому, что опасался атак галльской конницы. Раз всадники не смогут обойти римлян с тыла, значит, ударят по фронту. Если исходить из данного факта, то логика в действиях консула была.

По большому счету, данное сражение свелось к банальному лобовому столкновению, в котором за счет лучшего вооружения и тактики преимущество было на стороне римлян. В этом контексте очень интересен рассказ Дионисия Галикарнасского о битве квиритов с кельтами во времена Марка Фурия Камилла. Тем не менее создается впечатление, что при описании этого сражения Дионисий пользовался источниками, где рассказывалось о войнах с кельтами за Цизальпинскую Галлию. Впрочем, судите сами: «Конечно, способ сражаться у варваров, имея во многом звероподобный и бешеный характер, был беспорядочным и непричастным к военному искусству. Ведь они то поднимали мечи вверх и на манер диких кабанов наносили удары, наваливаясь всем своим телом, подобно каким-то дровосекам или землекопам, то направляли неприцельные удары сбоку, словно намереваясь разрубить вместе с самими доспехами все тело противника. Затем острия своих мечей они отводили в сторону. У римлян же оборона и их боевые приемы против варваров были надежны и обеспечивали значительную безопасность. Ведь когда варвары еще только заносили свои мечи, они, поднырнув под их руки и поднимая вверх щиты, а затем ссутулившись и пригнувшись, делали их удары бесполезными и напрасными, поскольку направлялись те слишком высоко. Сами же они, держа мечи прямо, били врагов в пах, пронзали бока и поражали внутренние органы ударами в грудь. А у кого видели эти части тела защищенными, тем подрезали сухожилия под коленями или на лодыжках и опрокидывали их на землю – скрежещущих зубами, кусающих щиты и издающих крик, похожий на рев, как дикие звери. И многих варваров покидали силы, поскольку члены тела слабели от усталости, и часть оружия притупилась, а часть сломалась, частично же оно не могло быть далее полезным: ведь помимо текущей из ран крови, пот, лившийся по всему телу, не позволял сжимать мечи и удерживать щиты, ибо пальцы скользили по рукоятям и уже не имели крепкой хватки. Римляне же, привыкшие к многочисленным трудам вследствие бесконечных и постоянных военных походов, мужественно переносили все опасности» (XIV, X). Если этот отрывок позиционировать как рассказ о сражении на реке Клезис, вряд ли кто заметит подмену.

То же самое можно сказать и про рассказ Аппиана о победе римской армии под командованием диктатора Гая Сульпиция Петика в 358 г. до н. э. над бойями. Историк отмечает, как грамотно этот полководец использовал особенности римского вооружения и тактическое превосходство легионов в битве с галлами. Пример очень показательный: «на римлян двинулись бойи, наиболее звероподобный кельтский народ, и их встретил с войском диктатор Гай Сульпиций, который, говорят, воспользовался такой военной хитростью: он приказал, чтобы построенные по фронту, выпустив копья, одновременно как можно быстрее опустились на землю, пока не бросят стоящие во втором, третьем и четвертом ряду, причем пустившие копья должны были каждый раз опускаться, чтобы копья следующих не попали в них; когда же бросят свои копья последние, все должны были вместе вскочить и с криком возможно скорее вступить в рукопашный бой; он полагал, что врагов поразит такая туча брошенных в них копий и быстрое после этого нападение. Копья же были не отличающиеся от дротиков (римляне их называют «пилами») с четырехугольным древком до половины, тогда как другая половина копья была железная, четырехугольная и притом из мягкого железа, кроме самого наконечника. Бойи, таким образом, со всем войском погибли тогда от руки римлян» (IV, I, 1).

Подведем итоги. Битва при Клезисе закончилась убедительной победой римлян, доказав полное превосходство их военной школы над военной организацией кельтов. Фламиний зарекомендовал себя как решительный человек и неплохой военачальник, учитывающий самые разные факторы для достижения победы. Утверждение Полибия о том, что он был «не искусен в ведении серьезных военных предприятий», предвзято и несостоятельно. Можно предположить, что здесь греческий историк следовал в русле патрицианской традиции, выставлявшей Гая в очень негативном свете. На самом деле консул был толковым военачальником и очень храбрым человеком. В битве за спины подчиненных он не прятался, недаром Тит Ливий отметил, что «Гай Фламиний – человек отчаянной отваги» (Ep. 22). Консул сделал то, что и должен был сделать, в сжатые сроки, завершив обещавшую стать очень непростой для римлян кампанию. Если бы Галльская война затянулась надолго, то нельзя исключить и того, что вторая война Рима с Карфагеном началась бы гораздо раньше. А так, благодаря Фламинию и его легионам первый этап противостояния с инсубрами закончился благополучно, сенаторы не имели никаких оснований сетовать на неблагосклонность Фортуны.

На то, что именно Гай явился главным творцом победы при Клезисе, обратил внимание и Питер Коннолли: «В 223 г. до н. э. Фламиний одержал убедительную победу над инсубрами, которую Полибий отрицать не может, однако все заслуги приписывает трибунам. Сражение это было примечательным, потому что римляне не пользовались в нем своей обычной тактикой, а выставили против кельтов строй копейщиков. Такое новшество мог ввести лишь командующий, поскольку масштаб инициативы был слишком велик для трибунов»[24]. Я полностью согласен с мнением ученого.

Полководец одержал заслуженную победу и имел всё основания рассчитывать как на триумф, так и на благодарность сограждан. Но всё пошло совсем не так, как надеялся консул.

Разгромив армию галлов, Фламиний повел легионы в земли инсубров и совершенно разорил их страну. После чего посчитал, что раз все поставленные цели достигнуты, то кампания закончена, и принял решение о возвращении в столицу. А там его поджидала большая неприятность.

Рассказ Плутарха об этих событиях краток и не передает накала той политической борьбы, которая в это время велась в Риме, поскольку в городе шла самая настоящая война сенаторов против Фламиния и тех, кто его поддерживал. «Отцы отечества» одержали в этом противостоянии вверх, и победителя ожидал весьма холодный прием: «Когда он с богатой добычей возвратился в Рим, народ не вышел ему навстречу, и за то, что консул не сразу откликнулся на зов и не подчинился посланию сената, он обнаружил оскорбительное высокомерие, едва не отказал ему в триумфе, а тотчас после триумфа лишил его власти, принудив вместе с коллегою клятвенно отречься от должности» (Plut. Marcell. 4). Из текста следует, что сенаторам удалось настроить граждан против Фламиния и практически лишить полководца заслуженного триумфа. Но когда Гай вернулся в Рим, его сторонники резко активизировались и стали вопреки воле сената отстаивать право своего лидера на триумфальное шествие.

Сам Фламиний был личностью харизматической, обладал сильным даром убеждения и железной волей. Поэтому, оказавшись в столице, он сумел повлиять на умонастроения сограждан в отношении триумфа, и торжественное шествие состоялось. На Капитолии под восторженные крики толпы полководец воздвиг золотой трофей из браслетов и ожерелий, снятых с убитых и пленных галлов (Flor. I, ХХ, 4). В триумфальной процессии провезли огромное количество оружия и доспехов, захваченных у инсубров. Удивительно, но через некоторое время оно вновь будет использовано по своему прямому назначению. После битвы при Каннах у римлян возникнут серьезные проблемы со снаряжением легионов, и диктатор Марк Юний Пера найдет оригинальный выход из сложившейся ситуации, вооружив 6000 воинов «галльским оружием, которое вез в триумфе Гай Фламиний» (XXIII, 14).

Но сенаторы и не думали сдаваться. И если консул сумел с помощью народа продавить решение в отношении триумфа, то с должностью ему пришлось расстаться. «Отцы отечества» осуществили свои угрозы, о которых писали Гаю в письме накануне битвы при Клезисе. «Итак, Фламиний и его коллега клятвенно отказываются от должности» (Marcell. 6), – подводит Плутарх итоги противостояния полководца и сената. Консулами стали Марк Клавдий Марцелл и Гней Корнелий Сципион Кальв. Это было поражением Фламиния на политической арене, но, будучи искушённым политическим бойцом, он не собирался отказываться от борьбы. В следующем, 221 г. до н. э. он вновь напомнил о себе, однако и в этот раз удача оказалась не на его стороне. Об этих событиях нет никакой иной информации, кроме невнятного сообщения Плутарха, но некоторые выводы сделать можно. Рассказывая о религиозности римлян, ученый грек напишет следующее: «А когда диктатор Минуций назначил начальником конницы Гая Фламиния и вслед за этим раздался писк мыши, которую называют «сорика» [sorex], римляне отвергли и самого диктатора и его начальника конницы и выбрали на их место других» (Marcell. 5). Мы не знаем, пищала мышь или не пищала, не исключено, что служители культа выдали желаемое за действительное и тем самым подыграли сенату. Но как бы там ни было, Фламиния вновь отстранили от власти.

Вновь мы встречаемся с ним в 220 г. до н. э. когда Гай становится цензором и навсегда входит в римскую историю как человек, реализовавший два грандиозных строительных проекта – Фламиниевой дороги (via Flaminia) и Фламиниева цирка. Любопытную информацию по поводу этих строительных инициатив Гая Фламиния сообщает Плутарх. В «Римских вопросах» писатель размышляет: «Почему один из римских цирков называется Фламиниевым?» А затем сам же отвечает: «Может быть, в честь некого Фламиния, который много лет назад передал в дар городу участок земли, доход с которого граждане использовали для устройства конных состязаний, а на остаток денег построили дорогу, которую тоже назвали Фламиниевой?» (66).

Строить знаменитую дорогу стали в 220 г. до н. э. Она начиналась от ворот Рима, шла через Этрурию и Умбрию, проходила через Апеннинские горы и заканчивалась в Аримине. Её стратегическое значение переоценить трудно, поскольку она соединяла между собой два моря – Тирренское и Адриатическое. Теперь в случае конфликта с галлами легионы можно было быстро перебросить в Северную Италию. С другой стороны, строительство дороги значительно облегчало колонизацию северных регионов Италии. Роль Гая в строительстве этой дороги по достоинству оценил Гульельмо Ферреро: «Не человек знатного рода, но вождь народной партии дал свое имя первой большой дороге – via Flaminia, которая соединила Рим с долиной По и повела невежественные поколения за стены его города к будущему»[25].

О местонахождении цирка, построенного Фламинием, известно немного. Тит Ливий, рассказывая о борьбе плебеев и патрициев в Риме, пишет о том, что «собрание плебеев приняло эти решения на Фламиниевом лугу, который теперь зовется Фламиниевым цирком» (Liv. III. 54). Фламиниев луг находился у западного склона холма Капитолий, в южной части Марсова поля. Этот район подробно описал Страбон. Рассказывая о красотах Рима, географ сообщает следующее: «Бо́льшая часть этих сооружений находится на Марсовом поле, где к природной красе присоединяется еще красота, искусственно созданная. В самом деле, и величина поля вызывает изумление, так как, несмотря на столь большое число людей, которые играют в мяч, катают обруч или упражняются в борьбе, там все-таки одновременно остается место для беспрепятственного бега колесниц и всяких других конных упражнений. Затем окружающие Марсово поле произведения искусства, земля, круглый год покрытая зеленым газоном, и венки холмов над рекой, тянущихся до ее русла, являют взору вид театральной декорации, все это представляет зрелище, от которого трудно оторваться. Близ этого поля лежит другое поле, а кругом – множество портиков, парки, 3 театра, амфитеатр и пышные храмы, расположенные друг за другом, так что описание остального города, пожалуй, излишне» (V, III, 8). О том, как выглядел знаменитый цирк, никакой информации в источниках нет, за исключением краткого упоминания в труде Витрувия: «Полукружие, выдолбленное в призме и срезанное по высоте полюса, изобретено, говорят, халдеем Беросом; чашу или полушарие изобрел Аристарх Самосский, и он же – диск на плоскости; паука – астроном Евдокс, а иные говорят – Аполлоний; плинт или кессон, подобный поставленному в цирке Фламиния, – Скопин Сиракузский» (IX. 8. 1). Вот, собственно, и всё, что можно сказать о самом цирке Фламиния.

Для римлян это было знаковое место, и Гай Фламиний, выстроив цирк, оказал соотечественникам огромную услугу. Помимо того, что в нём устраивались игры, цирк использовался для различных общественных мероприятий – в частности, в нём проводились собрания граждан, об этом сохранилась масса свидетельств у античных авторов. Например, Плутарх в биографии Марцелла пишет следующее: «В назначенный день народ собрался в цирк Фламиния» (27). Данный эпизод описывает и Тит Ливий: «При огромном стечении плебеев и всех сословий во Фламиниевом цирке обсуждался вопрос о командовании Марцелла» (XXVII, 21). Цицерон в «Речи в защиту Публия Сестия» вспоминает о «народной сходке во Фламиниевом цирке» (XIV).

Мероприятия в цирке проходили самые разнообразные. В 187 г. до н. э. во Фламиниевом цирке чествовал починенных ему командиров Марк Фульвий Нобилиор: «В тот же день, еще до въезда в город, во Фламиниевом цирке триумфатор раздал боевые награды своим трибунам, префектам, всадникам, центурионам из числа как римских граждан, так и союзников» (Liv. XXXIX. 5). Цензор Марк Эмилий Лепид в 180 г. до н. э. при освящении храмов Царицы Юноны и Дианы «освятил оба храма в Фламиниевом цирке, а потом там же, в цирке, устроил сценические представления, трехдневные после освящения храма Юноны и двухдневные – Дианы» (Liv. XL, 52). Во время своего триумфа над Митридатом «Лукулл украсил Фламиниев цирк великим множеством вражеского оружия и военными машинами царя, и уже одно это зрелище было на редкость внушительным» (Plut. Lucull. 37). В 9 г. до н. э. похвальная речь в честь умершего Децима Клавдия Друза «произнесена Августом во Фламиниевом цирке» (Cass. Dio. LV, 2). Перечислять можно долго, но суть от этого не изменится. Также сохранилось очень любопытное свидетельство Цицерона: «Это происходило в цирке Фламиния, где в тот день было торжественное рыночное сборище» (Cic. ad Att. I. 14. 1). Трудно сказать, что здесь подразумевал великий оратор. То ли издевался над своими согражданами, сравнивая народное собрание с рыночной толпой, то ли действительно в этот день на территории цирка шла бойкая торговля. Мнения на этот счет высказываются разные.

На основании приведенных выше свидетельств можно сделать вывод о том, что цирк пользовался огромной и заслуженной популярностью у римлян. Упомянул его и Марк Валерий Марциал в своих «Эпиграммах» (XII, 74):

Цензорство Фламиния ознаменовалось не только строительной деятельностью, но и законодательным творчеством победителя галлов. При нем произошло зачисление вольноотпущенников в городские трибы: «Вольноотпущенники, ранее рассеянные по всем трибам, собраны теперь только в четырех: Эсквилинской, Палатинской, Субурской и Коллинской» (Liv. Per. 20). Более подробных сведений о реформе трибутных комиций нет. Книга XX «Истории Рима» Тита Ливия, где о ней рассказывалось, не сохранилась, вся информация содержится в периохах.

Это всё, что нам известно о цензорстве Гая Фламиния.

В 218 г. до н. э. при поддержке Фламиния был проведен знаменитый «Закон Клавдия» (lex Claudia de nave senatorum), вызвавший бурю негодования со стороны «отцов отечества». Гай вновь стал объектом нападок аристократов: «ненависть к нему сенаторов увеличилась по случаю нового закона, предложенного народным трибуном Гаем Клавдием против воли сената и при содействии одного только Гая Фламиния из среды сенаторов, – чтобы никто из сенаторов или сыновей сенаторов не владел морским кораблем вместимостью свыше трехсот амфор[26]. Эта вместимость считалась законодателем достаточной, чтобы привезти в город из деревни припасы для собственного употребления; торговля же признавалась для сенаторов безусловно позорной. Закон этот, наделавший очень много шуму, принес Фламинию, который отстаивал его, ненависть знати, но зато любовь народа и, таким образом, вторичное консульство» (Liv. XXI, 63). Но дело здесь вовсе не в консульстве, а в том, что Фламиний не являлся героем-одиночкой, поддержавшим данный закон в сенате. За ним стояла группа людей, преследующая свои политические и социально-экономические интересы. «Закон Клавдия сильно затруднил сенаторам ведение крупной морской торговли. Для обхода его приходилось прибегать к всевозможным ухищрениям, в частности к подставным лицам. Возможно, что закон при его проведении мотивировался соображениями сенаторского престижа. Но это не меняет существа дела: закон Клавдия был направлен против нобилитета, и недаром сенат отнесся к нему резко отрицательно. По-видимому, он был проведен главным образом в интересах денежно-торговой группы римского общества, так называемых всадников, которым было важно устранить нобилитет от торговых операций. Вероятно, закон Клавдия явился результатом соглашения между формирующимся всадничеством и плебейско-крестьянской демократией»[27]. Идеология с экономикой сплелись в клубок, и трудно сказать, какой фактор оказывал большее влияние на римских политических деятелей.

Вернемся к характеристике Фламиния как государственного деятеля и командующего легионами. Вместо сугубо отрицательного персонажа, авантюриста и пустозвона, нарисованного Полибием, перед нами предстает грамотный военачальник и толковый управленец. И связано это с тем, что греческий историк, друживший с представителями аристократических кругов Рима, воспринял их негативную точку зрения на деятельность Фламиния. Гай Фламиний часто оказывался в оппозиции сенату и поэтому заслужил искреннюю ненависть со стороны «отцов отечества». В том числе от семей Сципионов и Павлов, с которыми у Полибия были крепкие связи. Отсюда и недоброжелательство. Мне же больше импонирует точка зрения Карла Нича, считавшего, что Гай Фламиний «блестящим метеором проходит через историю этих лет»[28].

Весной 218 г. до н. э. армия карфагенского полководца Ганнибала выступила в поход на Италию. Форсировав реку Ибер и перевалив через Пиренейские горы, карфагенские войска прошли через Южную Галлию и подошли к реке Родан[29]. Избежав встречи с римскими легионами под командованием консула Публия Корнелия Сципиона, Ганнибал благополучно переправил армию через реку и подошел к Альпам. Труднейший переход через горы ознаменовался большими потерями в войсках как из-за стычек с галльским племенем аллоброгов, так и из-за неблагоприятных природных условий. Тем не менее осенью 218 г. до н. э. карфагенская армия вступила в долину реки Пад, что явилось полной неожиданностью для римлян. Путь от Нового Карфагена до Альп занял у Ганнибала пять месяцев, а сам переход через горы – 15 дней (Liv. XXI, 38).

Народы Цизальпинской Галлии ждали прихода карфагенской армии, однако серия поражений в войнах с Римом заставляла местных вождей соблюдать осторожность. Поэтому галлы решили выждать и посмотреть, как будет складываться стратегическая ситуация в регионе, а дальше действовать по обстоятельствам. Если военное счастье будет сопутствовать Ганнибалу, то оказать ему поддержку, если же успех будет на стороне римлян, то в войну не ввязываться и ждать лучших времен. Римляне тоже не питали иллюзий относительно того, на чьей стороне будут сражаться галлы в грядущей войне, а потому приняли некоторые меры. Как пишет Полибий, римские легионы вошли в глубь Цизальпинской Галлии и отрезали кельтов от карфагенской армии. Мало того, немало галлов было вынуждено служить в римских вспомогательных войсках (III, 60).

Кавалерийское сражение на реке Тицин в ноябре 218 г. до н. э. всё расставило по своим местам: «Дело в том, что, лишь только одержана была победа, все окрестные кельты, согласно первоначальному плану, спешили предложить карфагенянам свою дружбу, снабдить их припасами и принять участие в походе» (Polyb. III, 66). Разгром римской конницы под командование консула Публия Сципиона привел к тому, что бойи и инсубры решили поддержать Ганнибала и стали массово вступать в его войско. Дошло до того, что служившие в римских войсках галлы ночью напали на спавших в палатках легионеров, перебили множество римлян, отрезали у убитых головы и бежали в лагерь Ганнибала. Полководец радушно принял дезертиров, щедро наградил и отправил по домам, поднимать соотечественников на борьбу с Римом. Вскоре в карфагенскую ставку прибыли послы от бойев и официально заключили с Ганнибалом союз. В знак доброй воли галлы передали карфагенянам пленных римских послов, захваченных во время осады Мутины (Polyb. III, 67). Пока всё шло так, как и планировал карфагенский полководец.

Ключевым является вопрос о том, какое количество войск привел Ганнибал в Италию и сколько галлов присоединилось к его армии в долине реки Пад. Как пишет Тит Ливий, через Ибер карфагенский полководец перевел 90 000 пехоты и 18 000 всадников (XXI, 23). Но после этого армия Ганнибала начала резко сокращаться. Жившие за Ибером испанские племена оказали пунийцам сопротивление, и, хотя Ливий ничего не пишет о потерях в армии Ганнибала, это не значит, что их не было. Желая контролировать недавно захваченные земли и проходы в Пиренеях, Ганннибал был вынужден оставить в регионе под командованием военачальника Ганнона 1000 пехотинцев и 1000 всадников. Силы невелики, но тем не менее. Затем, испугавшись трудностей предстоящего похода, дезертировали 3000 испанцев из племени карпетанов. Желая сохранить хорошую мину при плохой игре, Ганнибал был вынужден объявить по армии, что отпустил этих людей по собственной инициативе. Подумав, полководец решил избавиться от всех неблагонадежных элементов в войсках и отправил по домам ещё 7000 испанцев. Численность армии уменьшилась ещё больше, зато возросла уверенность полководца в своих солдатах. Около 200 всадников Ганнибал потерял во время стычки с конницей Сципиона на берегу Родана. Исходя из тех сведений, что сообщает Тит Ливий, получается, что к моменту перехода через Родан карфагенская армия насчитывала 79 000 пехоты и 16 800 кавалерии.

Полибий приводит несколько иную информацию. Греческий историк пишет о том, что к Пиренеям Ганнибал повел 90 000 пехотинцев и 12 000 всадников. Но после перехода через Ибер карфагенская армия была вынуждена вести боевые действия против народов илергетов, баргусиев, эреносиев и андосинов. Полевые сражения и осады испанских городов, по словам Полибия, сопровождались «большими потерями в людях» (III, 35). На занятых территориях Ганнибал оставил под началом Ганнона 10 000 пеших воинов и 1000 кавалеристов, а столько же испанцев распустил по домам. Как следствие, в поход на Италию полководец повел 50 000 пехоты и 9000 конницы. Греческий историк делает акцент на высокой боеспособности карфагенской армии: «Войско его отличалось не столько многочисленностью, сколько крепостью здоровья, и было превосходно испытано в непрерывных битвах в Иберии» (III, 35). В дальнейшем Полибий отметит, что через Родан Ганнибал перевел 38 000 пехотинцев и 8500 всадников (III, 60). Разница с данными Ливия достаточно серьезная.

Какова была численность армии Ганнибала после перехода через Альпы, Тит Ливий конкретно ничего не говорит, а лишь ссылается на других античных авторов: «Сколько было войска у Ганнибала после его прихода в Италию, относительно этого пункта источники совершенно не согласны друг с другом: самая высокая цифра – сто тысяч пехоты и двадцать тысяч конницы, самая низкая – двадцать тысяч пехоты и шесть тысяч конницы. Более всех поверил бы я Луцию Цинцию Алименту, который, по его собственному признанию, был взят в плен Ганнибалом; но он не дает определенной численности пунийского войска, а прибавляет галлов и лигурийцев и говорит, что вместе с ними Ганнибал привел (я думаю скорее, что эти силы соединились с Ганнибалом уже в Италии, как то и сообщают некоторые источники) восемьдесят тысяч пехоты и десять тысяч конницы; сверх того он сообщает, что Ганнибал, по его собственным словам, со времени своего перехода через Родан потерял тридцать шесть тысяч человек и несметное число лошадей и других вьючных животных» (XXI, 38). У Аппиана присутствует цифра в 90 000 пехотинцев, 12 000 кавалерии и 37 боевых слонов (VII, 4). Евтропий пишет о том, что в Италию Ганнибал привел 80 000 пехоты, 10 000 конницы и 37 слонов, а затем к нему присоединилось большое войско галлов и лигуров (III, 8). Согласно Орозию, карфагенская армия насчитывала 100 000 пехоты и 20 000 кавалерии (IV, 14, 5).

Особняком от римской братии стоит Полибий. Рассказав о военном потенциале римлян, историк мимоходом заметит, что «на них-то пошел Ганнибал при вторжении в Италию, не имея полных двадцати тысяч войска» (II, 24). В дальнейшем, со ссылкой на источник, он сообщает более подробную информацию: «Совершив весь путь от Нового города в пять месяцев и переход через Альпы в пятнадцать дней, Ганнибал, наконец, бодро вступил на равнины Пада и в землю народа инсумбров. С ним было уцелевшего войска ливиян двенадцать тысяч пехоты и иберов около восьми тысяч, всей конницы не более шести тысяч, как сам он исчисляет свое войско в надписи на лацинийской плите» (III, 56). Мы же обратим внимание на то, что Ливий приводил данные Полибия, но отдал предпочтение цифрам Цинция Алимента. На мой взгляд, именно информация Полибия является достоверной, поскольку римские историки очень любили завышать численность вражеских армий и при этом уменьшать собственные потери. В данной ситуации ученый грек – лицо нейтральное, хотя его симпатии к римлянам общеизвестны.

Решающую роль в пополнении карфагенской армии после перехода через Альпы сыграли галлы. Уже в сражении при Треббии у Ганнибала было 20 000 пехоты и больше 10 000 конницы (III, 72). В битве при Каннах, по мнению Полибия, «всей конницы у карфагенян было до десяти тысяч, а пехоты вместе с кельтами – немного больше сорока тысяч» (III, 114). Аналогичные данные приводит и Тит Ливий: «Пехоты в строю было сорок тысяч, конницы – десять» (XXII, 46). Эти цифры и будем считать окончательными.

Определившись с численностью армии Ганнибала, рассмотрим вкратце военную организацию карфагенян. В отличие от армий Рима и эллинистических государств, о вооруженных силах Карфагена нам известно немного. Полибий не счел нужным о них подробно рассказывать, а из исторических сочинений пунийцев ничего не сохранилось, поскольку все они были уничтожены римлянами. Некоторая информация о карфагенской армии присутствует в трудах Диодора Сицилийского и Плутарха, что-то можно найти в книгах Полибия и Тита Ливия. Но это очень мало. Тем не менее попробуем разобраться.

С древних времен ядром армии Карфагена был «Священный отряд» численностью в 2500 человек, где несли службу местные богачи и аристократы, отличившиеся на полях сражений (Diod. XVI, 80). Как пишет Диодор Сицилийский, это подразделение сражалось на правом фланге армии, защищая командующего (XX, 10). Аналогичное положение дел мы увидим в Элладе, достаточно вспомнить знаменитый фиванский «Священный отряд» или спартанских гиппеев. Разница будет только в численности элитного подразделения.

Было в Карфагене и гражданское ополчение. Не надо думать, что это была большая толпа необученных людей, как следует из трудов римских историков-патриотов. Напротив, карфагеняне были неплохо обучены и вооружены. Вот как описывает Плутарх построение карфагенской армии в битве при Кримиссе[30]: «впереди – запряженные четверкой грозные боевые колесницы, а за ними десять тысяч гоплитов с белыми щитами. По богатству вооружения, медленной поступи и строгому порядку в рядах коринфяне догадались, что это сами карфагеняне» (Tim. 27). Если вместо колесниц вписать боевых слонов, то перед нами будет построение армии Карфагена эпохи Пунических войн.

Обратим внимание на снаряжение этих воинов: «тело у них было защищено железным панцирем, голова покрыта медным шлемом, и, выставляя вперед огромные щиты, они легко отбивали удары копий» (Plut.Tim. 28). Впрочем, во время этой достопамятной битвы тяжелое вооружение карфагенской пехоты сыграло с ней злую шутку: «Карфагенянам, вооруженным, как уже говорилось, отнюдь не легко, но закованным в панцири, мешали и грязь, и насквозь промокшие хитоны, которые, отяжелев, стесняли движения бойцов; греки без труда сбивали их с ног, а, упав, они не в силах были снова подняться из грязи с таким грузом на плечах» (Plut. Tim. 28). Проблема заключалась в том, что со временем гражданское ополчение Карфагена стало собираться только в том случае, если опасность угрожала непосредственно самому городу. Как это было во время высадки римских легионов под командованием Регула в Африке или во время восстания наемников. В заморских походах эпохи Пунических войн ополченцы практически не участвовали, и для Карфагена пришло время наемных армий. Сами карфагеняне теперь служили преимущественно на командных должностях и, как это ни покажется парадоксальным, часто испытывали недостаток в хорошо подготовленных командирах высшего звена. Очень часто пунийские военачальники боялись проявлять инициативу, вели себя излишне осторожно и допускали грубейшие тактические ошибки.

К началу Второй Пунической войны главную роль в карфагенской армии играли наемники. Плутарх очень метко охарактеризовал такой подход карфагенян к защите своего государства: «пользуясь обычно услугами наемников – ливийцев, испанцев и нумидийцев, – они расплачивались за свои поражения чужою бедой» (Tim. 28). Полибий копнул гораздо глубже, отметив как положительные, так и отрицательные стороны столь массового использования наемников на службе Карфагена: «Дело в том, что карфагеняне постоянно имели у себя на службе наемников различных стран и, составляя войско из многих народностей, добивались того, что наемники с трудом и нескоро столковывались между собою, повиновались начальникам и не были для них опасны; но карфагеняне попадали в гораздо большее затруднение, когда им приходилось увещевать, успокаивать и разубеждать наемников в случаях раздражения их, гнева и волнений. И в самом деле, раз этими войсками овладевают недовольство и смута, они ведут себя не как люди и под конец уподобляются диким зверям, впадают в бешенство… Войска состояли частью из иберов и кельтов, частью из лигистинов и балеарян, и лишь немного было полуэллинов, большею частью перебежчики и рабы; самую многолюдную долю наемников составляли ливияне» (I, 67).

О том, как были вооружены ливийские воины в армии Ганнибала до начала вторжения в Италию, информации нет. Можно, конечно, допустить, что их снаряжение было похоже на доспехи и оружие греческих гоплитов, но это будет только предположение и не более. Косвенно на это указывает свидетельство Плутарха: «У карфагенян же копьеметателей нет, и они привыкли биться короткою пикой, не выпуская ее из руки» (Marcell. 12). Не македонские сариссы, а именно копья. Соответственно и фаланга, в строю которой сражалась ливийская пехота, была дорийская, а не македонская. После ряда поражений, понесенных римлянами, Ганнибал перевооружил ливийских бойцов трофейным оружием: «Африканцев на вид можно было бы принять за римлян, потому что оружие у них было римское, подобранное у Треббии и еще больше – у Тразименского озера» (Liv. XXII, 46). На данный факт обратил внимание и Полибий: «Ливияне вооружены были по-римски; всех их снабдил Ганнибал тем вооружением, какое было выбрано из доспехов, взятых в предшествовавших битвах» (Polyb. III, 114). Ответ на вопрос, почему так произошло, дает опять-таки Полибий: «Ганнибал осуждал вооружение, которое было у карфагенян в начале войны, и немедленно после победы в первом же сражении он снабдил собственные войска римским вооружением, которое и оставалось у них непрерывно в употреблении во все последующее время» (XVIII, 28).

Гораздо проще обстоит дело с иберийцами и галлами, служившими в армии Ганнибала. О кельтах уже было сказано достаточно, поэтому рассмотрим вооружение и тактические приемы испанских воинов. Вот какую информацию по данному вопросу сообщает Страбон, когда рассказывает о племени лузитан, проживающих на юго-западе Иберийского полуострова: «Действительно, лузитаны, как говорят, искусно умеют устраивать засады, выслеживать врага; они проворны, ловки, отличаются прекрасной маневренностью в строю. Они носят выгнутый вперед небольшой щит 2 футов в поперечнике, висящий на ремнях (так как у него нет ни колец, ни ручек). Кроме этих щитов, они вооружены еще кинжалом или ножом. Большинство носит льняные панцири, только у немногих кольчуги и шлемы с тремя султанами, остальные же носят шлемы из сухожилий. Пешие воины носят также поножи; каждый воин имеет несколько дротиков; у иных есть копья с медными наконечниками» (III, III, 6). В дальнейшем географ продолжит рассказ: «Иберы были, собственно говоря, все пельтастами и носили в соответствии с разбойничьей жизнью легкое вооружение (как я говорил это о лузитанах), употребляя только дротики, пращи и кинжалы. С пехотными военными силами у них была смешана конница, так как их лошади были приучены ходить по горам и легко сгибать колени по команде, когда это было нужно» (Strab. III, IV, 15).

Не обошел вниманием военное дело иберийцев и Диодор Сицилийский: «Самыми доблестными из иберов являются лузитаны, которые носят в сражениях совсем небольшие щиты, оплетённые жилами и очень хорошо защищающие тело по причине своей прочности: легко двигая этим щитом в битве из стороны в сторону, [воин] умело отражает любую пущенную против него стрелу. Используют они также снабжённые крючками дротики целиком из железа, а щиты и мечи у них почти такие, как у кельтиберов. Цель они поражают метко и с дальнего расстояния, а удары вообще переносят стойко. Лёгкие и подвижные, они проворны и в бегстве, и в преследовании, однако в сражении в строю значительно уступают выдержкой кельтиберам. В мирное время они упражняются, исполняя лёгкий танец, который требует значительной силы ног, а на войне шагают, выдерживая ритм, и устремляются на врага с пением пеана. У иберов и особенно у лузитан можно наблюдать также особое явление: достигнув цветущего возраста, юноши, живущие в особой бедности, но отличающиеся телесной силой и храбростью, уповая на собственную отвагу и оружие, собираются в труднодоступных горах и, составив большие отряды, совершают набеги в Иберии и, занимаясь грабежом, собирают богатства. Эти действия они совершают с полным презрением ко всему: поскольку они имеют лёгкое вооружение и очень подвижны и стремительны, справиться с ними чрезвычайно трудно» (V, 34). Замечание о подвижности испанских воинов очень верно, недаром перед битвой иберийцы исполняли ритуальные военные танцы: «Они вынеслись из лагеря, приплясывая по своему обычаю» (Liv. XXIII, 26).

Испанцы были хорошо тренированными бойцами, обученными в соответствии с местными воинскими традициями: «У них устраиваются состязания для легковооруженных, тяжеловооруженных воинов и всадников в кулачном бою, беге, перестрелке и в сражении отрядами» (Strab. III, III, 7). Наравне с ливийцами и галлами иберы формировали тяжелую пехоту армии Ганнибала, а в битве при Каннах вместе с кельтами занимали центр карфагенского боевого порядка. Описание галльских и испанских воинов Ганнибала в битве при Каннах сохранилось у Тита Ливия и Полибия: «Щиты иберов и кельтов были сходны между собою по форме, а мечи тех и других сильно разнились: именно иберийским мечом одинаково удобно колоть и рубить, тогда как галатским можно только рубить, и притом на некотором расстоянии. Ряды кельтов и иберов поставлены были вперемешку; кельты не имели на себе никакого одеяния, а иберы одеты были в короткие туземные льняные хитоны, отделанные пурпуром, что придавало воинам необычайный и внушительный вид» (Polyb. III, 114). Греческому историку вторит историк римский: «У галлов и у испанцев щиты были вида почти одинакового, а мечи различные: у галлов очень длинные с закругленным клинком; у испанцев, которые в бою больше колют, чем рубят, – короткие и острые. Племена эти внушали особенный ужас и огромным ростом воинов, и всем их обличьем: галлы, обнаженные до пупа, испанцы в туниках ослепительной белизны, окаймленных пурпуром» (Liv. XXII, 46).

Несколько слов об иберийских мечах. Прежде всего хотелось бы отметить высочайшее мастерство испанских оружейников, изготавливавших оружие отличного качества. Рассказывая о кельтиберах, Диодор Сицилийский восхищается их оружием, поскольку оно «рассекает все, что встречается на пути, так что ни щит, ни шлем, ни кость не могут вынести удар из-за высокого качества железа» (V, 33). Испанцы использовали два вида мечей – иберийский меч с прямым двухлезвийным клинком, длиной около 75 см, и кривой меч фалькату (falcate) длиной 60 см. Изогнутый и прямой мечи различались балансом. Центр тяжести прямого меча располагался на уровне гарды или на несколько сантиметров выше, а кривой меч уравновешивался на середине клинка, поскольку предназначался для рубящих ударов. Именно прямой меч и будет взят на вооружение легионерами после Иберийской кампании Сципиона Африканского. По этому поводу есть очень интересное свидетельство Полибия: «Кельтиберы сильно разнятся от других народов строением своих мечей, а именно: мечи их имеют хорошо колющее острие и пригодны для нанесения ударов обеими сторонами. Вот почему римляне со времен войны с Ганнибалом покинули старинные мечи и заменили их мечами иберийскими. Строение мечей они усвоили, но никак не могли перенять ни доброкачественности железа, ни обработки его вообще» (Ex. 96). Это всё, что касается испанских мечей. И поскольку именно Испания была главной базой Баркидов в грядущей войне с Римом, то вполне закономерно, что большая часть армии Ганнибала была набрана из иберийцев. Недаром Тит Ливий заметил, что «испанцы – главная сила его войска» (XXVII, 14).

Разобравшись с тяжеловооруженной пехотой Ганнибала, обратим внимание на мобильные войска его армии. Среди них наибольшую известность снискали жители Балеарских островов: «они считаются лучшими пращниками. В этом искусстве они, как говорят, весьма усердно упражнялись с тех пор, как финикийцы овладели островами. И финикийцы, говорят, первые надели на них туники с широкой каймой, но в битву они шли обычно неопоясанными, только обернув руку козьей шкурой, или с дротиком, закаленным на огне, в другой руке, в редких случаях снабженным маленьким железным наконечником; вокруг головы они носят 3 пращи из тростника с черными кистями; это род тростника, из которого плетут канаты; и Филета говорит о нем в своей «Герменее»:

как будто речь идет об опоясанном веревкой из тростника. Или же они употребляют пращи волосяные или жильные; одна петля с длинными ремнями для метания на дальние расстояния, другая с короткими ремнями – на близкое расстояние, а средняя праща – для среднего расстояния. Они с детства упражнялись в метании из пращей, так что даже не давали детям хлеба, если те не попадут в него из пращи» (Strab. III, V, 1). Аналогичную информацию об этих легендарных воинах приводит и Диодор Сицилийский: «Оружие островитян составляют три пращи, одну из которых они обматывают вокруг головы, другую – вокруг туловища, а третью держат в руках. Во время боевых действий они мечут камни, намного большие, чем другие [пращники], и притом с такой силой, что кажется, будто снаряды посылает катапульта. Поэтому при штурме крепостных стен они поражают [воинов], стоящих между зубцами, нанося им тяжёлые раны, а в сражениях в поле пробивают щиты, шлемы и любой доспех. Стреляют они так метко, что почти никогда не бьют мимо цели. Причина того – постоянные упражнения с самого детства, поскольку матери заставляют маленьких детей [то и дело] стрелять из пращи, а целью является прикреплённый к шесту хлеб: обучающийся не получает еды, пока не попадёт в хлеб, – только тогда мать позволяет ему взять и съесть [этот хлеб]» (V, 18). Иногда античные авторы упоминают среди легковооруженных подразделений армии Ганнибала отряды лучников, но национальную принадлежность этих бойцов определить сложно. Тит Ливий характеризует легковооруженных воинов армии Карфагена как «противника, который был подвижен и хорош в стычках, но уклонялся от настоящего боя, поражал неприятеля с безопасного расстояния, но не выдерживал рукопашной» (XXVII, 18).

Рассмотрим положение дел в кавалерии, сыгравшей огромную роль во Второй Пунической войне. Начнем с нумидийской конницы. Страбон оставил подробное описание этих знаменитых африканских всадников: «они стараются приукрасить свою внешность, заплетая волосы на голове и отращивая бороды, носят золотые украшения, начищают зубы и стригут ногти. Редко увидишь, что на прогулках они прикасаются друг к другу, так как они стараются сохранить нетронутой свою прическу. Всадники у них сражаются большей частью вооруженные дротиками, на лошадях, взнузданных веревочной уздой, и без седел; впрочем, у них есть и сабли. Пешие же воины прикрываются слоновыми шкурами как щитами и одеваются в львиные, леопардовые и медвежьи шкуры и спят на них. Как это племя, так и следующие за ними масесилии и вообще ливийцы в большинстве одеваются одинаково и похожи между собой и в других отношениях. Лошади у них маленькие, но быстрые и настолько послушные, что ими можно править прутиком. На лошадей надевают хлопчатобумажные или волосяные ошейники, на которых прикреплены поводья. Некоторые лошади следуют за хозяином, даже если их не тянут за поводья, как собаки. У них в ходу небольшие кожаные щиты, маленькие копья с широкими наконечниками; они носят с широкой каймой без пояса хитоны и, как я уже говорил, шкуры в виде плащей и панцирей» (XVII, III, 7).

Не менее ярко и красочно рассказал о нумидийских всадниках Аппиан. Он пишет о них как о людях, «у которых и днем, и ночью было одно дело: действуя большим количеством дротиков, все время налетать и отступать и опять налетать. И вся битва у них состоит в бегстве и преследовании. Эти номады умеют и переносить голод, и зачастую питаться травой вместо хлеба; а пьют они вообще только воду. И конь у них совершенно не знает даже вкуса овса, всегда питаясь травой, пьет же с большими промежутками» (VIII, II, 11). Полибий обращает внимание на тактические приемы нумидийской конницы в сражении: «нумидяне то быстро и врассыпную отступали, то возвращались назад, с самоуверенностью и отвагой переходя в наступление: таков свойственный нумидянам способ битвы» (III, 72). Тит Ливий пишет о ведении боя нумидийцами следующее: «конники с двумя лошадьми как опытные наездники в пылу ожесточенной битвы привычно перепрыгивали в полном вооружении с усталой лошади на свежую: так ловки они сами и так выучены их лошади» (XXIII, 29). По большому счёту, в маневренной войне римляне ничего не могли противопоставить нумидийцам. Но, с другой стороны, при столкновении больших кавалерийских масс в лобовой атаке, толку от этих легковооруженных всадников было немного. Всё зависело от того, насколько грамотно карфагенские военачальники будут использовать сильные стороны нумидийских наездников. Помимо нумидийцев в армии Карфагена несли службу отряды мавританских всадников.

Продолжая разговор о кавалерии в армии Ганнибала, стоит отметить, что Полибий и Ливий упоминают тяжеловооруженную конницу. Проблема заключается в том, что очень сложно сказать, из каких контингентов она состояла. Можно предположить, что небольшой отряд был непосредственно из Карфагена, поскольку Полибий на страницах своего труда упоминает «городскую конницу» (I, 73) и «карфагенскую конницу» (XV, 11). Пишет об этом и Тит Ливий (XXX, 33). Во время Мтальянской кампании Ганнибала огромную роль играла иберийская кавалерия. Любопытно сравнение, которое делает Ливий, сопоставляя боевые качества испанских и нумидийских наездников: «нумидийский конник уступал испанскому, а мавр, метавший копье, – воину с легким щитом, противники были одинаково быстры, но испанцы сильнее телом и духом» (Liv. XXIII, 26). Как следует из текста, у иберийских всадников были легкие щиты, недаром Полибий пишет про «вооруженную небольшими щитами конницу» (III, 43), воевавшую в армии Ганнибала. Любопытный факт сообщает Страбон: «следующий обычай не является особенностью одних иберов: они ездят вдвоем на лошади, хотя во время битвы один из всадников сражается пешим» (Strab. III, IV, 18). На некоторые особенности ведения боя конными испанцами обратил внимание и Полибий: «В ведении войны наблюдается у кельтиберов следующая особенность: когда они замечают, что пехоту их теснят, то спешиваются и оставляют лошадей спокойно стоящими в строю: к концам уздечек они привешивают маленькие колышки, крепко вколачивают их в землю и таким образом приучают своих лошадей покорно оставаться в строю, пока седоки не возвратятся и не выдернут колышков» (Ex. 95).

Главной ударной силой карфагенской армии были боевые слоны. Судя по всему, они пришли на смену боевым колесницам, ставшим анахронизмом на полях сражений, и сразу же усилили мощь вооруженных сил Карфагена. Вполне вероятно, что подготовка карфагенской элефантерии началась задолго до начала Первой Пунической войны, поскольку обучение слонов длится несколько лет. Другое дело, что в Северной Африке эти животные водились в достаточном количестве. Античные авторы пишут о том, что карфагенские военачальники отлавливали их в Нумидии. Об этом сообщает Фронтин: «Гасдрубал вступил в пределы Нумидии для покорения страны; так как нумидийцы готовились к отпору, он заявил, что прибыл для охоты на слонов, которыми богата Нумидия. Когда потребовали платы за разрешение, он обещал. Отвлекши внимание нумидийцев этим притворством, он напал на них и подчинил их» (IV, VII, 18). Как видим, жители Нумидии воспринимали охоту на слонов в своих землях как вполне естественное явление.

О том, что пунийцы отлавливали слонов в Африке, свидетельствует и Аппиан: «карфагеняне послали Гасдрубала, сына Гискона, на охоту за слонами» (VIII, II, 9). В скором времени Гасдрубал вновь появится в Карфагене с отрядом из 140 боевых слонов (VIII, III, 13), что свидетельствует о том, что далеко он не уходил. Таким образом, карфагеняне могли в случае необходимости быстро пополнить элефантерию, другое дело, что этих животных требовалось как следует обучить. Для этого в Карфагене была создана целая инфраструктура. У Аппиана есть описание городских укреплений, которые были специально приспособлены для размещения элефантерии: «ширина стены была тридцать футов; каждая стена делилась по высоте на два яруса, и в ней, бывшей полой и разделенной на камеры, внизу обычно стояли триста слонов и находились склады пищи для них» (VIII, XIV, 95). О том, где находились площадки для обучения огромных животных, информации не сохранилось.

Как следует из текста Аппиана, численность элефантерии была весьма значительной. Когда после смерти Гамилькара Барки его зять Гасдрубал выступил в поход против испанцев, то в его армии было 200 слонов (Diod. XXV, 12). Но со временем ситуация изменилась. Количество боевых слонов в армиях Карфагена в годы Второй Пунической войны было значительно меньше, чем во время первого противостояния с Римом. По мнению А. Банникова, это произошло потому, что у карфагенян уже не было возможности своевременно обеспечивать свои армии необходимым количеством огромных зверей. «Допустимо предположить, что их возросшие потребности в слонах привели к исчезновению этих животных в близлежащих к Карфагену областях»[31]. Во время Второй Пунической войны больше всего боевых слонов было в армии Гасдрубала, сына Гискона – 140. Ганнибал повел в Италию тридцать семь животных, а элефантерия его брата Гасдрубала в битве при Метавре насчитывала, по свидетельству Полибия, десять, а по информации Аппиана – пятнадцать слонов. Немного для такого масштабного сражения.

Были на карфагенских слонах башни для воинов или нет? «Во время Второй Пунийской войны, когда количество слонов в карфагенских армиях заметно уменьшилось, пунийские полководцы вынуждены были изменить и приемы использования элефантерии. В этих условиях весьма актуальной стала проблема увеличения боевой мощи каждого отдельного животного. Поэтому башни, особенно под занавес войны, стали появляться на спинах карфагенских слонов гораздо чаще, чем в предыдущий период»[32]. Косвенно на то, что на карфагенских боевых слонах во время Второй Пунической войны стояли башни, указывает свидетельство Тита Ливия, относящееся к битве при Илипе в 206 г. до н. э.: «перед строем, прикрывая фланги, стояли слоны, издали казавшиеся укреплениями» (XXVIII, 14). Вполне возможно, что именно башни на спинах исполинских животных создавали такое впечатление.

Что касается инженерного корпуса карфагенской армии, то нам о нем практически ничего не известно. Наиболее подробно действия военных инженеров описываются во время осады Сагунта и переправы армии Ганнибала через реку Родан. Здесь они проявили себя с самой лучшей стороны. Можно предположить, что в корпусе служили не только карфагеняне, но и сицилийские греки, а также военные специалисты из эллинистических государств Восточного Средиземноморья.

Подводя итоги, можно сказать, что Карфаген обладал мощной и хорошо сбалансированной армией, способной решать самые сложные боевые задачи. Большинство воинов были наемниками – профессионалами, хорошо знавшими своё дело. Тем не менее, Полибий делает весьма примечательный вывод: «Карфагеняне никогда не были искусны в сухопутной войне» (XXXII, 2).

В декабре 218 г. до н. э. римская армия под командованием консула Тиберия Семпрония Лонга была разбита Ганнибалом в битве при Треббии. Это сражение наглядно показало как сильные, так и слабые стороны противоборствующих армий. Карфагеняне продемонстрировали маневренность и превосходство в кавалерии и мобильных войсках, а римляне – высочайшую выучку тяжеловооруженной пехоты. Пунийцы окружили неприятельскую армию, а римляне силами двух легионов сумели прорвать центр вражеских позиций и вырваться из ловушки. Эти 10 000 легионеров благополучно ушли с поля боя и укрылись за стенами Плацентии, куда прибыл и консул Лонг. Это было уже второе поражение римлян в войне после неудачи при Тицине. Примечательно, что ни Тит Ливий, ни Аппиан, ни другие римские историки не называют потери враждующих сторон, что само по себе странно. Полибий о количестве убитых римлян тоже ничего не говорит, а относительно карфагенян отделывается невнятной фразой о том, что «из иберов и ливиян погибло немного; большую часть погибших составляли кельты» (III, 75).

Неизвестно, по какой причине, но консул Тиберий Семпроний почему-то решил скрыть от народа и сената размеры катастрофы. Согласно Полибию, консул отправил в сенат письмо, где утверждал, что «хотя сражение было, но победе помешала бурная погода» (III, 75). Трудно сказать, почему он так поступил, можно предположить, что Лонг сам не ожидал такого катастрофического исхода битвы и в данной ситуации просто не знал, что делать. Консул впал в панику, испугался ответственности и отправил в Рим такое нелепое письмо. Мало того, прибывший в Рим гонец также ничего не рассказал о поражении, а заявил, что была одержана победа, хотя и сомнительная (Plut. Fab. Max. 3). Нет никакого сомнения, что этот человек выполнял четкие инструкции консула, а не занимался самодеятельностью.

В Риме послание Тиберия Семпрония вкупе с рассказами гонца приняли на веру, и несколько дней в городе царила нормальная деловая обстановка. Но затем стало известно, что легионы отступили с поля боя и укрылись за стенами городов, что армия Ганнибала заняла римский лагерь, а галлы перешли на сторону карфагенян. Вот тогда квириты и осознали размер поражения. По Риму распространилась паника: «Вот-вот, – думали римляне, – появятся знамена врага, приближающегося к городу Риму, и нет надежды, нет помощи, нет возможности спасти от его натиска ворота и стены столицы. Когда один консул был побежден на Тицине, мы могли отозвать другого из Сицилии. Теперь оба консула, оба консульских войска разбиты; откуда взять других предводителей, другие легионы?» (Liv. XXI, 57). Тем не менее сенат на корню пресёк панические настроения в городе и активизировал свою деятельность для организации отпора врагу. Были усилены гарнизоны Тарента и ряда городов Южной Италии, отправлены дополнительные войска на Сицилию и Сардинию. Затем сенат обратился за помощью к царю Сиракуз Гиерону, и правитель откликнулся на их призыв, выделив в распоряжение союзников 500 критских лучников и 1000 пельтастов. Также римляне снарядили 60 квинквирем. Сенаторы вполне резонно опасалась активизации действий карфагенского флота вдоль южного побережья Италии и у Сицилии, не исключали и возможной высадки вражеского десанта.

Неожиданно в Риме объявился Тиберий Семпроний Лонг. Этот поступок консула на фоне последних событий выглядел очередной авантюрой, поскольку Тиберию Семпронию пришлось пробираться по территориям, где свирепствовала нумидийская конница. Африканские всадники грабили беззащитные области Северной Италии, и у консула было гораздо больше шансов попасть к ним в плен, чем благополучно достигнуть Рима. Но в этот раз Лонгу повезло, и он предстал перед сенатом. Нам неизвестно, что выслушал в свой адрес горе-полководец от «отцов отечества», но надо думать, ничего хорошего. Приближалось время консульских выборов, и в скором времени Тиберий Сепроний должен был сдать командование своему преемнику. Вопрос заключался в том, кого выберут граждане на должность консулов в столь опасный для государства момент. Выбрали Гая Фламиния и Гнея Сервилия Гемина.

Примечательно, что Тит Ливий не сообщает никаких подробностей этих выборов, хотя, вне всякого сомнения, ему было что рассказать читателям. Гемин принадлежал к патрицианскому роду, его родословная была весьма впечатляющей, и в том, что кандидатура Гнея Сервилия была выдвинута сенаторами на соискание консульской должности, нет ничего удивительного. При этом в источниках совершенно отсутствует информации о том, что Гемин до избрания консулом как-то прославился на военном или политическом поприще. С Фламинием всё иначе. Победитель галлов, храбрый воин и талантливый военачальник, этот любимец народа мог получить консульскую должность вопреки воле «отцов отечества», поскольку казался простым гражданам тем человеком, который может отразить нашествие Ганнибала. В итоге на консульских должностях оказались люди из разных политических лагерей, что во время войны могло иметь крайне негативные последствия. Вопрос о том, как при таком раскладе командующие армиями будут взаимодействовать друг с другом, повисал в воздухе. Но приготовления римлян к решающему столкновению с Ганнибалом продолжались, в Аримин и Этрурию свозились запасы продовольствия и снаряжения, а в самом Риме Фламиний и Гемин набирали новые легионы и ожидали подкреплений от союзников.

Тем временем на севере Италии продолжались боевые действия. Зимой 218–217 гг. до н. э. Ганнибал разослал по стране конные отряды, которые совершенно нарушили снабжение римских войск в регионе. Нумидийские и испанские всадники навели такой страх на римлян и их союзников, что доставка продовольствия легионам осуществлялась теперь только по реке Пад. Полученный таким образом провиант выгружали в крепости недалеко о Плацентии, поскольку именно там находилась большая пристань для речных судов. Находившийся в Плацентии Публий Сципион понимал всё стратегическое значение этого пункта, а потому усилил гарнизон крепости и приказал возвести вокруг неё дополнительные укрепления. Эти меры предосторожности были приняты своевременно.

Однажды ночью Ганнибал с кавалерией и мобильными войсками предпринял внезапную попытку захватить крепость, но воины гарнизона были начеку и вступили в сражение с карфагенянами. Шум боя был услышан в Плацентии, и Сципион во главе кавалерии поспешил на помощь соотечественникам. Следом выступили легионы, поскольку римский военачальник, наученный горьким опытом при Тицине, не хотел рисковать. Когда Ганнибалу доложили о том, что со стороны Плацентии движется вражеская конница во главе с консулом, то полководец отозвал всадников из боя и лично возглавил кавалерийскую атаку на римлян. В рукопашной схватке карфагенский командующий был ранен, а затем получил весть о том, что подходит римская тяжеловооруженная пехота. Осознав, что его замысел по внезапному захвату крепости провалился, Ганнибал увел войска в лагерь. Сципион тоже не стал искушать судьбу, удовлетворился отражением вражеской атаки и вернулся в Плацентию.

Потерпев неудачу в одном месте, Ганнибал добился успеха на другом направлении. Ещё до битвы при Тицине он предпринял попытку захватить город Виктумул: по словам Ливия, это место служило римлянам житницей (XXI, 57). В тот раз карфагенский полководец так и не довел дело до ума, теперь же решил повторить операцию по овладению Виктумулами. Армия пунийцев выступила на город.

К этому времени в Виктумулы сбежалось огромное количество сельских жителей, надеясь укрыться за крепостными стенами города от беспощадной конницы Ганнибала, опустошавшей окрестности. Перспективы перед горожанами вырисовывались весьма мрачные, когда пришла весть о том, что гарнизон крепости под Плацентией успешно отразил ночное нападение пунийцев. Это сразу же изменило настроения в Виктумулах. Трудно сказать, кому из представителей местных властей пришла в голову глупая идея выйти с ополчением навстречу карфагенянам и разбить их в открытом бою, не доводя дело до осады города. И что самое удивительное, большинство горожан поддержало эту безумную мысль. Силы были собранные значительные – 35 000 воинов, но их подготовка и вооружение оставляли желать лучшего. При этом в рядах ополченцев царили шапкозакидательские настроения, а сама организация столь ответственного предприятия была на очень низком уровне. Недаром Ливий собранное в Виктумуле войско называет толпой. Поэтому и результат был соответствующий. Столкнувшись на марше с передовым отрядом Ганнибала, всё это воинство было разгромлено наголову и разбежалось в разные стороны. Когда об этом стало известно в городе, то ни о каком сопротивлении больше не было и речи, жители покорно сдали оружие и открыли карфагенянам ворота. Виткумулы были разграблены, а огромные запасы продовольствия, заготовленные для легионов, достались солдатам Ганнибала. Затем ударили морозы, и боевые действия на некоторое время прекратились.

Ранней весной 217 г. до н. э. карфагенская армия вновь выступила в поход. В этот раз Ганнибал решил вторгнуться в Этрурию и привлечь на свою сторону местное население. О том, что это можно сделать, свидетельствовал удачный опыт полководца во взаимоотношениях с племенами галлов и лигурийцев. Впрочем, была ещё одна причина, по которой Ганнибал стремился покинуть Цизальпинскую Галлию. И Ливий, и Полибий в один голос утверждают, что к этому времени карфагенский полководец стал опасаться своих галльских союзников. Кельты были очень недовольны тем, что боевые действия проходят на их территории, и горели желанием вторгнуться на вражеские земли, где можно было взять богатую добычу. Ганнибал видел раздражение галлов, поэтому, опасаясь за собственную жизнь, приказал изготовить для себя несколько париков, которые и менял каждый день вместе с одеждой. В таком виде полководца не могли узнать даже хорошо знавшие его люди. Таким образом, при создавшемся положении дел самым оптимальным вариантом для Ганнибала было вторжение в Этрурию. Но для того, чтобы попасть в землю этрусков, пунийцам надо было перевалить через Апеннинские горы в такое время года, когда подобный переход представлял опасность. Ганнибал, чья армия сумела преодолеть Альпы, вряд ли рассматривал Апеннины как серьезную преграду, однако дальнейшие события показали, что полководец глубоко заблуждался.

Обычно историки очень подробно и красочно расписывают переход карфагенской армии через Альпы и при этом оставляют в тени трагедию в Апеннинских горах, хотя по своим масштабам она нисколько не уступала драме, разгоравшейся в Альпах. Надо отдать должное Титу Ливию, ярко и красочно расписавшему бедствия, обрушившиеся на пунийцев во время этого злополучного похода. Возможно, Ганнибал знал, что в это время года в здешних горах происходят подобные катаклизмы, но решил рискнуть. И проиграл: «Во время перехода через Апеннины его застигла такая страшная буря, что в сравнении с ней даже ужасы Альп показались почти ничем. Дождь и ветер хлестали пунийцев прямо в лицо, и с такой силой, что они или были принуждены бросать оружие, или же, если пытались сопротивляться, сами падали наземь, пораженные силой вьюги. На первых порах они только остановились. Затем, чувствуя, что ветер захватывает им дыхание и щемит грудь, они присели, повернувшись к нему спиною. Вдруг над их головами застонало, заревело, раздались ужасающие раскаты грома, засверкали молнии; пока они, оглушенные и ослепленные, от страха не решались двинуться с места, грянул ливень, а ветер подул еще сильнее. Тут они наконец убедились в необходимости расположиться лагерем на том самом месте, где были застигнуты непогодой. Но это оказалось лишь началом новых бедствий. Нельзя было ни развернуть полотнище, ни водрузить столбы, а если и удавалось раскинуть палатку, то она не оставалась на месте; все разрывал и уносил ураган. А тут еще тучи, занесенные ветром повыше холодных вершин гор, замерзли и стали сыпать градом в таком количестве, что воины, махнув рукой на все, бросились на землю, скорее погребенные под своими палатками, чем прикрытые ими; за градом последовал такой сильный мороз, что, если кто в этой жалкой куче людей и животных хотел приподняться и встать, он долго не мог этого сделать, так как жилы окоченели от стужи и суставы едва могли сгибаться. Наконец резкими движениями они размялись и несколько ободрились духом; кое-где были разведены огни; если кто чувствовал себя слишком слабым, то прибегал к чужой помощи. В продолжение двух дней оставались они на этом месте как бы в осаде; погибло много людей, много вьючных животных, а также и семь слонов из тех, которые уцелели после сражения на Треббии» (Liv. XXI, 59). Ситуация для Ганнибала сложилась жуткая, потери в войсках были велики, и он приказал отступать. В этот раз полководец не сумел победить силы природы. У него остался только один слон, что значительно снизило ударный потенциал карфагенской армии. Хотя Полибий приводит информацию несколько иного свойства и пишет о том, что все слоны, кроме одного, погибли в ночь после победы при Треббии (III, 74). Причиной гибели животных, как и в рассказе Ливия, стала непогода, поскольку сразу после битвы внезапно начался сильный дождь, а затем пошел снег. Версию Ливия о том, что оставшиеся слоны, за исключением одного, погибли в Апеннинах, поддерживает и Павел Орозий (IV, 14, 8).

Выведя своих людей из ловушки в Апеннинских горах, Ганнибал вновь повел войска по направлению к Плацентии. Трудно сказать, чем он руководствовался, принимая такое спорное решение, поскольку сам город был хорошо укреплен, а за крепостными стенами засели легионеры Тиберия Семпрония Лонга, вернувшегося из Рима после консульских выборов. Шансов на то, что Лонг после Треббии рискнет встретиться с Ганнибалом в чистом поле, было мало, а штурмовать Плацентию было глупо. Тем не менее битва произошла.

Если исходить из сообщения Тита Ливия, Ганнибал повел на Плацентию 12 000 пехоты и 5000 конницы (XXI, 59). Это не вся карфагенская армия, а только её часть. Здесь есть два варианта, почему полководец привел к стратегически значимому городу столь незначительные силы. Во-первых, нельзя исключать того, что армия ещё не оправилась от страшного похода в Апеннинские горы, и Ганнибал взял с собой лишь самые боеспособные части. Во-вторых, можно предположить, что карфагенский командующий сознательно вывел к Плацентии небольшую армию, поскольку хотел спровоцировать Тиберия Семпрония на очередное сражение. Но как бы там ни было, Ганнибал подступил к Плацентии и расположился в её окрестностях лагерем. Вскоре во главе легионов прибыл Лонг и разбил лагерь в трех милях от вражеской стоянки.

На следующий день противники вывели войска в поле. Римский полководец обратил внимание на то, что его легионы превосходят неприятеля числом, и сразу же повел их в атаку. Карфагенская пехота не смогла устоять против слаженного натиска легионеров и начала отступать к лагерю. Нумидийская конница нависала над флангами римлян и тревожила наскоками их кавалерию, не давая ей возможности принять участие в атаках на пехотинцев Ганнибала. Поэтому карфагеняне сумели отступить к лагерю и укрылись за его укреплениями.

Командующий пунийцев действовал уверенно и грамотно. Не исключено, что этот маневр с отступлением был заранее продуман Ганнибалом ввиду явного неравенства сил. Поставив лучников с пращниками на валу и подкрепив их небольшим количеством тяжеловооруженных пехотинцев, главные силы Ганнибал расположил в центре лагеря. Ждал, когда противник пойдет на приступ лагеря и увязнет в бою. Полководец планировал нанести мощный контрудар по римлянам в тот момент, когда легионеры будут сражаться у ворот и штурмовать укрепления.

Но Лонг повел себя иначе, чем рассчитывал Ганнибал. Римляне настолько вяло атаковали карфагенский лагерь, что Тиберий Семпроний счел за благо дать сигнал к отступлению. То ли испугался продолжать сражение, то ли заподозрил какую-либо хитрость со стороны Ганнибала. А может, просто увидел, что легионеры, обескураженные двумя поражениями подряд, не проявляют должного энтузиазма в бою. Ганнибал немало удивился такому развитию событий и тут же распорядился атаковать врага. Через боковые ворота на поле боя вылетели испанские, галльские и нумидийские всадники, а тяжеловооруженную пехоту полководец повел в атаку через главные ворота. Лонг был вынужден вновь вступить в бой, но быстро сгущавшиеся сумерки вновь развели сражавшиеся армии. Ганнибал увел свои войска в лагерь, а римляне ушли в Плацентию.

Количество убитых с обеих сторон было невелико, хотя Ливий и подчеркивал ожесточенность сражения: «Таким образом, потери были меньше, чем можно было ожидать по остервенению, с каким противники бросились друг на друга; а так как обе стороны сражались с одинаковым почти успехом, то и число убитых к окончанию боя было одинаково; пало не более как по шестьсот пехотинцев и вполовину против этого числа всадников. Все же потери римлян были ощутительнее, чем можно было предположить, судя по одному числу павших; было убито довольно много людей всаднического сословия, пять военных трибунов и три начальника союзников» (Liv. XXI, 59). Аппиан о римских потерях ничего не сообщает, акцентируя внимание на карфагенской армии: «Ганнибал потерял четыреста воинов и сам был ранен» (VII, 7).

Бой при Плацентии не имел какого-либо решающего значения для дальнейшего хода войны. Ганнибал ушел в Лигурию, где местное население выдало карфагенянам римских квесторов, а Тиберий Семпроний остался в городе. Информация Ливия о том, что он увел легионы к Луке, является недостоверной, поскольку в дальнейшем историк напишет, как Лонг зимовал в Плацентии (Liv. XXI, 63). На театре военных действий возникло временное затишье, решающее столкновение между армией Карфагена и римскими легионами было впереди.

Согласно проведенной жеребьевке, Гай Фламиний получил под командование легионы, стоявшие в Плацентии. Театр предстоящих военных действий был очень хорошо знаком Фламинию, что давало консулу дополнительные шансы на успех. Как уже отмечалось, римляне готовились встретить Ганнибала либо в Этрурии, либо у Аримина, всё зависело от того, каким маршрутом пойдет карфагенская армия. Но поскольку этого никто не знал, было решено перекрыть два самых опасных направления.

Как и следовало ожидать, не обошлось без скандала. Дело в том, что Фламиний решил вступить в должность консула в провинции. Исходя из своего негативного опыта общения с «отцами отечества», он допускал, что сенаторы под любым предлогом постараются задержать его в Риме. В частности, по причине различных религиозных мероприятий. А там то ли птицы не туда полетят, то ли мышь запищит, то ли знамение явится неблагоприятное, но суть дела от этого не изменится, и консул останется в Риме, что будет на руку патрициям и Ганнибалу. Фламиний отдавал себе отчет в том, что представители правящей элиты способны на любую подлость, пусть даже это в какой-то мере и окажет негативное влияние на ход боевых действий. Сенаторы не скрывали своей ненависти к новому консулу, и он был готов предпринять ответные шаги. Поэтому, распустив слухи о том, что он покидает Рим по своим личным делам, Гай в начале весны тайно выехал из города и отправился к стоявшим в провинции легионам. В Риме оставался Гней Сервилий, и Фламиний не сомневался, что все необходимые обряды коллега выполнит.

Узнав об этом, сенаторы пришли в бешенство. Курия наполнилась гневными голосами, «отцы отечества» с возмущением перечисляли все проступки консула: «Гай Фламиний – говорили они – ведет войну не с одним только сенатом, но и с бессмертными богами. Еще прежде он, выбранный консулом при зловещих ауспициях, отказал в повиновении богам и людям, когда они отзывали его с самого поля битвы; теперь он, помня о своей тогдашней непочтительности, бегством уклонился от обязанности произнести в Капитолии торжественные обеты. Он не пожелал в день вступления своего в должность помолиться в храме Юпитера Всеблагого Величайшего, увидеть кругом себя собранный для совещания сенат, который его ненавидит и ему одному ненавистен, назначить день Латинского празднества и совершить на горе торжественное жертвоприношение Латинскому Юпитеру; не пожелал, совершив ауспиции, отправиться в Капитолий для произнесения обетов и затем в военном плаще в сопровождении ликторов уехать в провинцию. Он предпочел отправиться, наподобие какого-нибудь торговца, промышляющего при войске, без знаков своего достоинства, без ликторов, украдкой, как будто удалялся в изгнание. По-видимому, ему показалось более соответствующим величию своей власти вступить в должность в Аримине, чем в Риме, надеть окаймленную пурпуром тогу на каком-нибудь постоялом дворе, чем подле своих пенатов!» (Liv. XXI, 63).

Договорились до того, что решили вернуть Фламиния в Рим силой, если он не согласится возвратиться по-хорошему. Пусть, как и положено поднимется на Капитолий, совершит все обязательные жертвоприношения, исполнит необходимые обряды и только после этого отправится в провинцию. То, что в такой кризисной ситуации легионы остаются без командующего, сенаторов не волновало. Но Гай Фламиний был человеком дела, пустая болтовня не могла произвести на него впечатление. Оказавшись в провинции, он почувствовал себя гораздо увереннее, и когда к нему пришли посланцы сената Квинт Теренций и Марк Антистий с требованием вернуться в Рим, консул ответил им отказом. Ситуация с небольшими изменениями напоминала ту, что сложилась накануне битвы при Клезисе. Ничего не добившись от Гая, уполномоченные сената вернулись в Рим, а Фламиний через несколько дней вступил в должность. Во время торжественного жертвоприношения по этому случаю раненный жрецами теленок вырвался из рук служителей культа и забрызгал кровью участников церемонии, что было истолковано как дурное предзнаменование. Многие шептались по углам, что боги гневаются на консула и не принимают жертву.

Однако Фламиний не обратил на это внимания, принял под командование легионы и по горным тропам через Апеннины повел армию в Этрурию. Информация Ливия о том, что первоначально Фламиний отправился в Аримин, ошибочна, достоверным является свидетельство Полибия, который Аримин в этом контексте вообще не упоминает: «С наступлением весны Гай Фламиний со своим войском двинулся вперед через Тиррению, дошел до города арретинов и там разбил лагерь. Гней Сервилий пошел в противоположном направлении к Аримину, чтобы там поджидать вторжения неприятелей» (III, 77). Несмотря на дурное предзнаменование, боги были благосклонны к Фламинию, и римская армия благополучно перевалила через горы. Консул сделал то, что совсем недавно оказалось не по плечу Ганнибалу.

В середине марта Гней Сервилий Гемин по-прежнему находился в Риме и занимался различными религиозными церемониями. Консул периодически выступал в сенате, а «отцы отечества» продолжали негодовать по поводу действий Гая Фламиния. Разговоры уже шли о том, что раз он нарушил все мыслимые и немыслимые установления, то и консульская власть его является незаконной: «Двое консулов были избраны, – говорили сенаторы, а имеется только один. Разве есть у Фламиния законная власть? Разве есть у него право ауспиций? Власть должностного лица берет начало из дома – от государственных и частных пенатов. Консул облекается ею и несет ее с собой после того, как он справил Латинские празднества, принес жертву на Горе, произнес положенные обеты на Капитолии. А частный человек не имеет права ауспиций, и нельзя, отправившись из Рима без них, совершить настоящие ауспиции на чужой почве» (Liv. XXII, 1). Но пока сенаторы злобствовали в Риме, Фламиний в Арретии готовил легионы к грядущему сражению с пунийцами. А в том, что оно скоро состоится, консул не сомневался.

Позиция, которую занимали римские армии, представлялась идеальной. Большую роль в этом играл фактор бесперебойного снабжения легионов, поскольку на этрусской равнине между городами Фезулы и Арретием было сильно развито сельскохозяйственное производство. Римляне без проблем получали хлеб, овощи и мясо. Что же касается стратегического аспекта проблемы, то, находясь в Арретии и Аримине, консульские армии наглухо перекрывали Ганнибалу путь в Центральную Италию. Дело в том, что туда вели всего два пути – один через Апеннинские горы в долину реки Арно, а второй проходил по долине Пада до Аримина, а оттуда по Фламиниевой дроге до самого Рима. Первый был короче, но труднее, второй легче, но длиннее. Но это был чисто технический момент. Главная проблема для Ганнибала заключалась в том, что в Аримине стояли легионы Гемина, и если бы карфагеняне рискнули прорываться в этом направлении, то Фламиний мог быстро подойти на помощь коллеге. То же самое сделал бы и Гней Сервилий, если бы Ганнибал решил идти коротким путем и вступить в сражение с армией Гая Фламиния, контролировавшей долину реки Арно. Оставалось только определить, каким путем пойдет Ганнибал на Рим.

…Склонившись над картой, Фламиний водил ножнами кинжала по изображениям гор и рек, пересекающих регион, а стоявшие вокруг легаты и трибуны внимательно слушали консула, одобрительно кивая головами. Ножны скользили по карте, уперлись в Боннонию[33], а затем сместились в сторону Пистории[34]. Фламиний ровным голосом разъяснял подчиненным, почему Ганнибал в данный момент не пойдет в Этрурию коротким путем, а выберет более длинную дорогу. В этом году река Арно разлилась больше, чем обычно, и затопила громадные территории, превратив их в непроходимые болота. Перейдя через Апеннины, карфагенская армия будет вынуждена остановиться у Пистории, поскольку разлив реки помешает её дальнейшему продвижению. Ни один полководец в здравом уме не полезет в эти бескрайние топи. Поэтому у Ганнибала нет иного пути, как на Аримин. А раз так, то решающие события разыграются именно там, и поэтому надо быть готовыми в любой момент выступить на помощь легионам Гнея Сервилия. Трибуны и легаты согласились с мнением командующего.

Потерпев фиаско при переходе через Апеннины, Ганнибал не опустил руки, а стал искать выход из создавшегося положения. Полководец лично расспрашивал местных жителей, хорошо знавших дороги через горы и долины региона, выясняя, каким путем можно попасть в Центральную Италию. Информация, полученная Ганнибалом, была неутешительной, поскольку практически все пути в Этрурию были очень длинными и проходили по территориям, где римляне могли легко перехватить карфагенскую армию. А как раз этого командующий и хотел избежать.

Но была одна дорога, по которой можно было обойти римские армии, та самая, через долину реки Арно, по заболоченной местности. Она была значительно короче, но трудности, которые предстояло преодолеть карфагенянам на этом пути, были колоссальные. Даже старожилы не могли вспомнить, чтобы во время разлива Арно войска проходили по этой долине, превращавшейся в непроходимое болото. Но если бы Ганнибалу удался этот маневр, то получаемые стратегические преимущества с лихвой компенсировали все потери, поскольку пунийцы оказывались в тылу у римских армий и получали шанс разбить их поодиночке. Полководец пребывал в твердой уверенности, что римляне не уделят должного внимания этому стратегическому направлению, и не ожидал с их стороны никаких активных действий. Взвесив все «за» и «против», Ганнибал решил вести армию через болота, в обход римских позиций.

Из всех историков античности именно Полибий лучше всех понимал Ганнибала не только как полководца, но и как человека. При этом он старался воздерживаться от каких-либо личностных оценок, а просто отдавал должное талантам Ганнибала как военачальника и политика, именно с его именем связывая начало и ход Второй Пунической войны: «…Единственным виновником, душою всего, что претерпевали и испытывали обе стороны, римляне и карфагеняне, я почитаю Ганнибала. И в самом деле, войну в Италии он держал неоспоримо в своих руках, направлял и войну в Иберии через старшего из братьев, Гасдрубала, а впоследствии Магона, тех самых, которые умертвили обоих военачальников римских в Иберии. Он же направлял и Мидийскую войну вначале через Гиппократа, потом через ливийца Миттона. Действовал он также в Элладе и Иллирии, и тут наводя страх на римлян и озабочивая их своим союзом с Филиппом. Столь велика и изумительна сила одного человека, одного ума, если он надлежаще подготовлен согласно природным свойствам к какой бы то ни было деятельности, посильной человеку» (Polyb. IX, 22).

В этом свете очень любопытным представляется наблюдение историка о том, почему карфагенский командующий повел армию через долину реки Арно: «Всегда по природе склонный к такого рода предприятиям, он избрал этот последний путь» (III, 78). Соответственно, не вызывает удивления ни переход через Альпы, ни неудачный рейд через Апеннины. Складывается впечатление, что Ганнибал сражался не только с врагами на поле боя, но и воевал с силами природы, с удовольствием принимая все вызовы. Так было и на этот раз. Когда в армии узнали о предстоящем походе, то в войсках распространилась паника, солдаты говорили о том, что при переходе многие из них утонут в ямах и погибнут в трясинах. Однако Ганнибал авторитетно заявил, что от сведущих людей узнал о том, что путь через болота хоть и труден, но не настолько вязок, чтобы представлять угрозу для жизни людей.

Со стороны карфагенского полководца этот рейд был чистой воды авантюрой, и он сам это прекрасно понимал. Об этом свидетельствует тот факт, что Ганнибал совершенно не озаботился запастись продовольствием: «О запасах на будущее он нисколько не заботился, рассуждая так, что по достижении неприятельской страны ему в случае поражения припасы будут вовсе не нужны, в случае же победы в продовольствии не будет недостатка» (Polyb. III, 79). Получается, что командующий сам не знал, чем для него закончится этот поход. Образ полководца без страха и упрека, который всё знает наперед и предугадывает любые планы врагов, померк, а вместо него появился человек, со своими сомнениями и ошибками. Но если обратиться к истории, мы увидим, что не один Ганнибал страдал подобным авантюризмом, достаточно вспомнить знаменитый рейд Александра Македонского через пустыню Гедросии. Легендарный завоеватель не до конца продумал возможные последствия этого сомнительного предприятия, не озаботился проблемами снабжения армии, что в итоге и привело к колоссальным потерям среди личного состава. Ганнибал был не первым и далеко не последним полководцем, чьи войска понесли огромные потери от природных стихий.

Тем не менее предстоящий переход через болота карфагенский командующий планировал тщательно. Впереди должны были идти самые лучшие части пунийской армии, включая ливийцев и испанцев. За ними следовал обоз, поскольку полководец хотел, чтобы в начале похода эти отборные бойцы ни в чем не нуждались. Следом шли галлы, а замыкала колонну конница под командованием брата Ганнибала, Магона. В таком построении войск был свой резон. Во-первых, элитные отряды карфагенской армии шли по грязи, когда она ещё не была растоптана тысячами ног и изрыта колесами обозных телег. Только после их прохода дорога превратилась в вязкую кашу, где вязли люди и животные. Во-вторых, помещая галлов в середину строя, полководец на корню пресекал их возможные попытки к дезертирству. Впереди отборная пехота, с тыла – кавалерия Магона, справа и слева на несколько дней пути раскинулись болота. Некуда бежать кельтам, можно только идти вперед. Но и этот путь был неимоверно труден, поскольку после прохода передовых частей дорога превратилась в жуткое месиво из воды и грязи. Именно галлам досталась самая трудная часть пути, но, если называть вещи своими именами, они были для карфагенского полководца пушечным мясом, и не более. Насколько Ганнибал берег свои африканские и иберийские контингенты, настолько наплевательски относился к союзникам-кельтам. Эта тенденция прослеживается на протяжении всей Итальянской кампании.

Карфагенская армия начала переход через долину реки Арно. Продолжался он четыре дня и три ночи, сопровождаясь тяжелейшими потерями среди личного состава. Пало огромное количество вьючных животных, а многие лошади в кавалерии потеряли копыта от бесконечного и непрерывного движения по размокшей и раскисшей грязи. Больше всего солдаты страдали от бессонницы, поскольку нигде не было сухого места, чтобы сделать остановку, развести костер и отдохнуть. Вокруг были только вода и грязь.

Ганнибал, кутаясь в промокший плащ, ехал на последнем уцелевшем слоне, возвышаясь над бредущими по колено в воде пехотинцами, и жестоко страдал от тяжелой глазной болезни. Климат Северной Италии оказался губительным для здоровья полководца, а резкие перемены погоды привели к тому, что начиная с весны у него болели глаза. Но Ганнибал не мог себе позволить ни крепкий сон, ни длительное лечение, поскольку для этого не было ни времени, ни условий. Обстоятельства складывались так, что надо было безостановочно идти вперед. Ядовитые испарения, поднимавшиеся от болот, ночная сырость и нечеловеческое напряжение привели к тому, что Ганнибал лишился правого глаза. Но и это не сломило волю полководца, и он продолжал вести войска по затопленной равнине. Тяжело ступая, слон медленно шел вперед, неся на своей спине человека, поклявшегося разрушить Рим.

Армия шла вперед. Первыми двигались проводники, за ними воины авангарда. Солдаты проваливались в глубокие ямы с илистым дном, вязли в заросших тиной болотных окнах, с трудом выбирались из речных воронок. Каждый шаг давался с огромным трудом. Часто окрестности затягивал туман, и воинам приходилось двигаться вслепую, нащупывая дорогу копьем и перекликаясь с товарищами. Особенно страдали галлы, непривычные к таким сложным переходам. Выручали кельтов сотни трупов вьючных животных, лежавших в воде и отмечавших путь движения карфагенского обоза. Воины стаскивали туши и поклажу в одно место, залезали на эти импровизированные островки и отдыхали на них до тех пор, пока не были в состоянии идти дальше. А многие так и умирали среди павших мулов и лошадей, не имея сил продолжать путь. Галлов затягивали водовороты, засасывало в болото, не раз и не два они думали о том, как бы покинуть армию Ганнибала. Но позади колонны ехал Магон со своими нумидийскими всадниками, и любая попытка побега была обречена на неудачу.

На четвертый день кошмар закончился, и карфагеняне вышли на сухое место. Потери были очень большие, но Ганнибал торжествовал, поскольку оказался в тылу у римских армий. Сохранив боеспособность лучших подразделений, он считал недорогой платой за успешный маневр потерю нескольких сотен вьючных животных и отряда галлов. Теперь у полководца были развязаны руки, поскольку его войска вышли на оперативный простор. Но Ганнибал не бросился очертя голову вперед, а разбил лагерь недалеко от болот, в окрестностях города Фезулы, где дал войскам несколько дней отдыха. И пока его солдаты медленно приходили в себя от пережитого ужаса, полководец занялся сбором информации о противнике и будущем театре военных действий.

Отрезок времени между переходом карфагенской армии через долину реки Арно и битвой при Тразименском озере подробно освещен в источниках. Другое дело, как он освещен. Рассказывая об этих событиях, Полибий и Тит Ливий особое внимание уделяют фигуре Гая Фламиния, жестоко критикуя действия консула. Посмотрим, насколько объективна эта критика.

Я уже отмечал, что в античной историографии Фламинию не повезло. Первым, кто пошел по этому пути, был Полибий. Но по-другому здесь и быть не могло, поскольку греческий историк состоял в дружбе с представителями высших аристократических кругов Рима, для которых Гай Фламиний навсегда остался злейшим врагом. Аналогичный подход к делу мы увидим у Полибия и при описании битвы при Каннах, когда консул Гай Теренций Варрон, человек незнатного происхождения, будет изображен злым гением республики, а его коллега Эмилий Павел, представитель старинного патрицианского рода, – поборником старых римских доблестей. Вопреки общепринятой традиции я считаю, что ответственность Эмилия за разгром при Каннах не меньше, чем ответственность Варрона. Если бы Павел действительно хотел, чтобы злополучная битва не состоялась в этот день, то он бы этому помешал. Но, судя по всему, консул не возражал против такого развития событий, поэтому обвинять в катастрофе при Каннах одного Варрона возможным не представляется. То же самое можно сказать и про Гая Фламиния, чей образ был сознательно искажен римскими историками в угоду политической конъюнктуре.

Итак, Ганнибал разослал из лагеря лазутчиков по Этрурии и через несколько дней уже анализировал доставленную ими информацию: «Им получены были сведения, что расстилающаяся впереди страна обещает большую поживу, что, с другой стороны, Фламиний заискивает в толпе и в совершенстве умеет увлекать ее за собою, но не искусен в ведении серьезных военных предприятий, к тому же слишком уверен в своих силах. Ганнибал соображал, что если он обойдет неприятельский стан и проникнет в далее лежащие местности, то Фламиний, с одной стороны, из опасения насмешек толпы не в силах будет глядеть спокойно на опустошение страны, с другой – будет чувствовать себя посрамленным, появится тотчас, будет следовать за неприятелем всюду и не станет дожидаться прибытия товарища, облеченного равною с ним властью, будет употреблять все старание, чтобы самому добыть победу. Поэтому Ганнибал рассчитывал, что противник доставит ему не раз удобный случай для нападения. Все эти предположения были здравы и основательны» (Polyb. III, 80). Замысел Полибия очень прост. Главный акцент историк делает на то, что Фламиний был искусным демагогом и бестолковым военачальником, не имеющим представления о ведении крупных армейских операций. Но мы знаем, что это было не так. Историк пишет о том, что консул боялся каких-то насмешек, однако Гай Фламиний не боялся ничего и никого, ни богов, ни людей. Это тоже было известно. Вывод напрашивается простой: рассказывая о деятельности Фламиния, Полибий сознательно лукавит и вводит читателя в заблуждение.

Теперь те же самые события, но уже в изображении Тита Ливия: «Консул Фламиний со времен его предыдущего консульства преисполнен был дерзостью: и сенат, и законы, и сами боги были ему нипочем. От природы он был человеком безрассудным, и судьба питала его опрометчивость успехами на войне и в гражданской деятельности. Было ясно: он станет действовать неистово и стремительно, не спрашивая совета ни у богов, ни у людей. Чтобы еще сильней подчинить этого консула власти его пороков, Пуниец начал дразнить его и выводить из себя: оставив неприятеля слева, он направился к Фезулам, идя серединой Этрурии, чтобы пограбить и чтобы консулу издали было видно, как враг опустошает страну, какие пожары устраивает, как избивает людей. Фламиний, который, даже видя, что враг ведет себя тихо, не усидел бы на месте, теперь, когда у него почти на глазах грабили и разоряли союзников, счел для себя позором, что Пуниец разгуливает посреди Италии и, не встречая сопротивления, пойдет прямо на Рим» (XXII, 3). Слова другие, а смысл одинаковый. С той лишь разницей, что Ливий ничего не пишет о заискивании консула перед «толпой» и его страхе перед «насмешками».

Предоставим слово Плутарху: «Когда Ганнибал вторгся в Италию, одержал первую победу при реке Треббии и двинулся через Этрурию, опустошая страну и приводя Рим в ужас и смятение, и одновременно распространились слухи о многих знамениях (не только о привычных римлянам громах и молниях, но и поразительных, дотоле не слыханных явлениях – рассказывали, будто щиты вдруг сами собой сделались влажными от крови, будто близ Антия жали кровавую жатву, будто сверху падали раскаленные, пылающие камни, а над Фалериями небо разверзлось, и оттуда посыпалось и рассеялось по земле множество табличек, на одной из которых было написано: «Марс потрясает оружием»), консула Гая Фламиния, от природы горячего и честолюбивого, гордившегося блестящим успехом, которого он перед тем совершенно неожиданно достиг, вступивши, несмотря на приказ сената и сопротивление товарища по должности, в бой с галлами и нанеся им поражение, – Гая Фламиния все это нимало не образумило» (Fab. Max. 2). Как видим, именно Плутарх наиболее лояльно из процитированных выше авторов относится к Гаю Фламинию. И это в какой-то степени закономерно, поскольку греку из Херонеи не было нужды очернять консула. Гай был второстепенным персонажем биографии Фабия Максима и своим безрассудным поведением лишь подчеркивал достоинства главного героя. Да, Фламиний был горяч и честолюбив и всего в жизни добивался сам, проявляя при этом железную волю и упорство. Но Плутарху и в голову не приходит осуждать римского полководца за эти качества.

Подведем итоги. Ганнибал узнал, что командующий римской армией Гай Фламиний – человек храбрый, горячий и скорый на решения. Тщательно проанализировав ситуацию, карфагенский полководец пришел к выводу о том, что его можно спровоцировать на сражение и благодаря этому разбить римские армии по очереди: сначала – легионы Фламиния, затем – легионы Гнея Сервилия Гемина. Составив план кампании, Ганнибал стал последовательно воплощать его в жизнь.

Карфагенская армия снялась с лагеря и выступила на юг. Беспрепятственно пройдя мимо Арретия и оставив в тылу легионы Фламиния, карфагеняне подвергли земли между городом Кортоной и Тразименским озером жесточайшему разорению. Жгли дома и разрушали деревни, вытаптывали поля и вырубали сады, угоняли скот и устраивали облавы на местных жителей. Пленников либо убивали на месте, либо отводили в лагерь, чтобы потом продать в рабство: всё зависело от того, в каком настроении находились пунийцы. В лагере Фламиния появились первые беженцы. Днем легионеры видели черный дым от многочисленных пожарищ, а по ночам стоявшие на валу часовые наблюдали бушующее на юге багровое зарево.

В шатре Фламиния собрался военный совет. Заложив руки за спину, консул медленно прохаживался вдоль выстроившихся в ряд трибунов и легатов, разъясняя им план предстоящей кампании. Да, противник совершил невозможное и сделал то, чего от него не ждали. Но это не значит, что надо сидеть сложа руки и ждать, когда он превратит близлежащие земли в дым и пепел. Чтобы прекратить этот ужас, достаточно просто выйти из лагеря и выступить в ту сторону, где находится карфагенская армия. Ганнибал, который распустил своих воинам по окрестностям в поисках добычи, будет вынужден отозвать их назад и собрать все силы в один кулак. Одного этого будет достаточно, чтобы прекратились грабежи и убийства мирного населения. К консулу Гнею Сервилию уже послан гонец, и вскоре Гемин прибудет со своими легионами. А как только армии объединятся, следует дать решительный бой Ганнибалу. Но пока долг Фламиния как консула заключается в том, чтобы спасти беззащитное население страны.

Не все военачальники были согласны с командующим, они приводили в ответ на его слова свои обоснованные возражения: «Подождем сотоварища и, объединив войска, будем действовать согласно и по общему плану, а пока с помощью конницы и легковооруженных союзников будем препятствовать повсюду разбредшимся наглым грабителям». Но консул решительно пресёк подобные речи: «Да, конечно, мы посидим под стенами Арретия: ведь здесь наше отечество и родной дом. Выпустим из своих рук Ганнибала; и он вконец разорит Италию, все сожжет и уничтожит, подойдет к стенам Рима, а мы не раньше снимемся с места, чем сенаторы позовут Фламиния из-под Арретия, как некогда Камилла из-под Вей» (Liv. XXII, 3). Гай не зря вспомнил Марка Фурия Камилла. Когда в 396 г. до н. э. римские легионы под командованием Камилла захватили этрусский город Вейи, против полководца было выдвинуто ложное обвинение, и он удалился в добровольное изгнание. Но когда спустя несколько лет Рим был захвачен галлами, сенаторы уговорили Марка Фурия вернуться и возглавить римскую армию. В данный момент Фламиний проецировал ситуацию на себя, поскольку прекрасно понимал, что «отцы отечества» сделают всё, лишь бы победу над врагом одержал не он, а Гемин. Просто в сенате ещё не до конца осознали весь масштаб нависшей над республикой опасности. Консул объявил, что военный совет окончен, и приказал выводить легионы из лагеря. Облачившись в доспехи, Фламиний вышел из шатра и ловко вскочил на коня, подведенного телохранителями. Но конь, чего-то испугавшись, резко шарахнулся в сторону, и командующий свалился на землю около статуи Юпитера Статора (Становителя). При падении Гай сильно стукнулся головой о землю, но шлем смягчил удар, и вскоре Фламиний вновь сидел на коне.

В это самое время к нему прибежал посыльный и доложил, что знаменосец не может вытащить из земли штандарт. Нервы консула и так были на пределе, поэтому он не выдержал и обругал легионера: «Ты не от сената с письмом? Мне запрещают сражение? Ступай, скажи, пусть выкопают знамя, если выдернуть его не дает страх, сковавший им руки» (Liv. XXII, 3). Посыльный убежал, а Фламиний, подождав некоторое время, решил сам съездить на место происшествия. Когда консул подъехал к группе стоявших кругом легионеров, то увидел, как посредине толпы знаменосец вяло выкапывает штандарт из земли. Направив коня в гущу людей, Фламиний подъехал к штандарту, схватил его крепкой рукой за древко, вырвал из земли и протянул воину. После чего обратился к легионерам с пламенной речью, призывая храбро сражаться за свою землю с дерзким врагом. Гай умел красиво говорить и смог воспламенить сердца воинов. Легионеры передавали слова консула товарищам, и вскоре в армии забыли обо всех дурных предзнаменованиях. Легионы хотели только одного – встречи с карфагенянами на поле боя. Фламиний воспользовался настроением подчиненных и поспешил выступить против Ганнибала. Легионеры восторженно приветствовали своего командующего, разражаясь радостными криками, когда он проезжал вдоль марширующей колонны. Уверенность римлян в победе передалась не только сопровождающим армию торговцам, но и многим местным жителям. В расчете на богатую добычу и пленников они прихватили цепи, кандалы, веревки, погрузили всё это на повозки и отправились следом за уходящими на юг легионами.

Пунийские разведчики, наблюдавшие за римским лагерем, доложили Ганнибалу о том, что армия Фламиния выступила в поход, и полководец понял, что противник проглотил приманку. Карфагенский командующий спешно отозвал пешие войска, грабившие близлежащие деревни, и стал быстро отступать в сторону Тразименского озера. Зато отряды конных нумидийцев, испанцев и галлов продолжали свирепствовать в окрестностях Кортоны, дымы пожарищ указывали Фламинию путь, по которому шла армия Ганнибала. Сын Гамилькара словно дразнил своего врага, предлагая ему продолжить преследование.

Проехав далеко вперед и тщательно осмотрев местность, Ганнибал увидел то, что давно искал. Около Тразименского озера дорога заметно сужалась, а за узким проходом между холмами лежала неширокая равнина, омываемая с одной стороны водами озера, а с другой стороны окаймленная предгорьями Кортонских гор. На выходе из долины, где находился труднодоступный холм, дорога снова сужалась, а затем вырывалась на простор и уходила в сторону Перузии[35]. Зная от лазутчиков, что вражеская армия приближается, Ганнибал стал готовиться к битве. Свой лагерь он разбил на холме, что возвышался на выходе из долины, оставив в нем часть ливийских копейщиков и иберийскую пехоту. У противоположного входа в ущелье полководец поместил всю конницу и галлов, укрыв их за холмами, а вдоль склонов гор по дуге разместил ливийцев, балеарских пращников и мобильные войска. Закончив приготовления к битве, Ганнибал удалился в свою палатку.

Солнце покатилось за линию горизонта, и в это время к Тразименскому озеру с севера стали подходить римские легионы. Фламинию доложили, что карфагенская армия недавно прошла между горами и озером, после чего продолжила движение на юг. На землю опустились сумерки, и консул не рискнул продолжить преследование противника. Посоветовавшись с легатами, Фламиний приказал разбивать лагерь, поскольку легионерам требовался отдых. Вопрос о том, идти следом за Ганнибалом или нет, перед Гаем уже не стоял: ему было ясно, что противник чувствует свою слабость и поэтому старается избежать столкновения с римлянами. Настораживало только одно: почему Ганнибал идет на юг, к Риму, оставляя в тылу две консульские армии? Это было очень опасно для карфагенян, но вразумительного объяснения поведению их командующего Фламиний не находил. Поэтому всё списал на банальную трусость.

Тускло блестела под лунным светом водная гладь Тразименского озера, римский лагерь спал, и только перекличка часовых на валах нарушала воцарившуюся тишину. Стояла глубокая ночь, когда консул поднялся на лагерный вал, чтобы лично проверить, как легионеры несут караульную службу. Остановившись, Фламиний долго смотрел на юг, в ту сторону, куда ушла карфагенская армия. Отправить разведчиков вслед отступающему врагу он сегодня не рискнул, поскольку был уверен, что в наступившей темноте они ничего толком не разглядят. Разведка будет проведена утром, перед тем, как легионы покинут лагерь. И если боги будут к квиритам и их союзникам благосклонны, то завтра они настигнут пунийскую армию. И тогда Ганнибал узнает, что такое мечи римских легионеров!

Незадолго до рассвета 22 июня 217 г. до н. э. римская армия начала сниматься с лагеря и строиться в походную колонну, а с первыми лучами солнца выступила в поход. Консул был мрачен, поскольку во время ауспиций поругался с главным жрецом. Кормивший священных кур жрец обратил внимание на то, что они плохо клюют корм, стал советовать Гаю не вступать сегодня в сражение пунийцами и перенести битву на следующий день. Фламиний вежливо улыбнулся и поинтересовался: а что делать, если куры и завтра не захотят есть? «Не трогаться с места», – последовал ответ. «Славное же это гадание ауспиции, – заметил Фламиний, – если они обрекают нас на бездействие или толкают в бой в зависимости от того, голодны или сыты куры» (Cic. De div. XXXV). После этого командующий повернулся к жрецу спиной и ушел в шатер, где его распоряжений ждали трибуны и легаты.

Незадолго до выступления легионов из лагеря консул отправил вперед разведчиков, и они доложили о том, что проход в долину свободен. Но дальше они не пошли, поскольку вся местность была скрыта густым туманом, и даже на близком расстоянии трудно что-либо разглядеть. Фламиний нахмурился, поскольку не хотел действовать наугад. Однако мысль о том, что в это время карфагенская армия уходит в сторону Перузии, прибавила ему решимости. Рассудив, что если бы враг хотел его атаковать, то сделал бы это на входе в долину, где проход является достаточно узким, Гай приказал продолжать движение колонны. Легионы пошли вперед, навстречу своей судьбе.

Римляне беспрепятственно миновали узкий проход и стали продвигаться по равнине. Справа плескалось Тразименское озеро, слева нависали Кортонские горы. Густой туман, клубившийся в долине, серьезно затруднял обзор идущим длинной колонной легионерам. Римляне шли молча, лишь лязг железа да мерный топот тысяч ног, обутых в подбитые гвоздями калиги, нарушал царившую на берегу озера и склонах гор тишину. Консул находился в середине армии и поэтому мог только догадываться о том, что происходит в передовых частях. Но пока всё было спокойно.

Внезапно впереди послышался какой-то шум. Он постепенно нарастал, накатывался волной, становился всё громче, и вскоре Фламиний ясно услышал звон оружия и крики сражающихся воинов. Гай остановил легионы и спешно отправил трибуна в голову колонны выяснить обстановку. Но в это время в тылу у римлян хрипло заревели карниксы галлов, призывая храбрых кельтов идти в атаку. Фламиний сразу же узнал эти звуки и понял, что его армия попала в ловушку. Времени на раздумья не оставалось, и консул распорядился разворачивать легионы фронтом в сторону гор. Грохот битвы уже доносился от прохода в долину, который недавно миновали римляне, сражение постепенно разворачивалось вдоль всего берега Тразименского озера. По щитам и шлемам легионеров загремели свинцовые и глиняные шары, выпущенные балеарскими пращниками, упали первые убитые и раненые.

Ганнибал находился на холме у выхода из долины, когда разведчик доложил о том, что римляне вступили в ущелье. Некоторое время командующий выжидал, а затем дал знак, и ливийские копейщики вместе с испанскими воинами покинули возвышенность и развернулись в боевой порядок. Легионеры из-за тумана и плохой видимости в буквальном смысле слова налетели на ряды тяжеловооруженной пехоты Ганнибала и сразу же были отброшены назад. Иберийцы метнули в противника копья, выхватили из ножен кривые мечи и врубились в римский строй. Авангард армии Фламиния был смят этим неудержимым натиском и отброшен назад в долину.

Вылетевшая из-за холмов карфагенская кавалерия ударила в тыл римской армии и смешала шеренги легионеров, следом за ней, потрясая мечами и копьями, устремились в атаку галлы. Воздух взрывался от диких криков кельтов и рева карниксов, пения римских боевых труб и лязга железа, команды центурионов и трибунов глохли в этой дикой какофонии. Стоявшие на склонах гор карфагеняне видели картину побоища, поскольку туман особенно густо клубился внизу, а наверху был достаточно редок. В этот момент раздался приказ идти в атаку, и тысячи пунийцев устремились вниз по склону. Лавина карфагенских воинов скатилась с гор и захлестнула легионы. Многие легионеры не успели даже выхватить из ножен мечи и изготовиться к бою, как были изрублены разъяренными карфагенянами. Римляне, стиснутые на узком пространстве между озером и горами, не смогли построиться в боевые порядки и гибли десятками под вражескими ударами. Армия Фламиния была атакована с разных сторон, что породило страшную неразбериху. Гастаты перемешались с триариями, велиты с принципами, а римские всадники въехали в ряды собственной пехоты. Каждый сражался как мог, не обращая внимания на других. Об организованном сопротивлении не было даже речи, поскольку римляне из-за тумана не могли разглядеть значков своих манипул, не знали, куда идти и чьи команды выполнять. Многие воины из авангарда Фламиния побежали назад вдоль берега озера, по пути столкнулась с легионерами, которые спешили к ним на помощь, заразили их своей паникой и обратили товарищей в бегство. Никто даже не заметил, как под ногами заколебалась земля и началось землетрясение, настолько велик был накал борьбы.

Фламиний находился в гуще сражения, но не имел возможности руководить войсками, поскольку не видел общей картины разворачивающейся катастрофы и мог докричаться только до тех, кто находился рядом. Консул принял решение вести легионы на прорыв, собрал вокруг себя небольшой отряд из триариев и обратился к воинам с коротким напутствием: «Мы спасемся не молитвами и обетами, а доблестью и силой. Пробьемся мечом через вражеские ряды: чем меньше страха, тем меньше опасности» (Liv. XXII, 5). По звукам битвы Гай пытался определить, где враг наседает сильнее всего, вел туда своих воинов и отбрасывал противника. При этом консул старался продвигаться к выходу из ущелья, где сражались ливийские копейщики и иберийская пехота Ганнибала. Отряд консула постепенно увеличивался, в его ряды вливались новые легионеры, потерявшие своих начальников в этой страшной неразберихе. Слыша знакомый голос командующего, они вновь обретали уверенность в себе, отбрасывали врагов ударами щитов и шаг за шагом прорубались вперед.

Особенно жаркое сражение разгорелось около Фламиния. По плащу и дорогим доспехам карфагеняне поняли, что перед ними вражеский полководец, и решили любой ценой убить его или взять в плен. Но консульская охрана сражалась отчаянно, и все попытки врагов прорваться к римскому командующему заканчивались ничем. Инсубр по имени Дукарий видел Фламиния в битве при Клезисе и поэтому сразу же узнал вражеского полководца. Потрясая мечом, галл обратился к своим землякам, сражающимся рядом: «Эй, вон тот самый, кто уничтожил наши легионы, кто разорил наш город и наши земли: принесу его в жертву манам[36] наших сограждан, подло им погубленных» (Liv. XXII, 5). И храбрый кельт погнал коня прямо на консула. Навстречу ему бросился телохранитель Фламиния, но Дукарий уклонился от удара и точным взмахом меча отсек римлянину голову. Однако этого оказалось достаточно, чтобы между ним и вражеским командующим встали триарии. Тогда галл воткнул меч в землю, вытащил из мертвого тела копьё, прицелился и метнул его в консула. Острый наконечник пробил панцирь и ранил Гая в бок. Дукарий испустил победный клич, подхватил меч и устремился к Фламинию, чтобы добить врага, завладеть его доспехами и унести голову в качестве трофея. Триарии прикрыли щитами раненого военачальника, но за Дукарием повалила толпа галлов, и битва забушевала с невиданной силой. Прорубившись сквозь кольцо телохранителей, Дукарий прорвался к консулу. Фламиний был без оружия и зажимал рану обеими руками, когда налетевший как ураган инсубр стащил консула с коня на землю. Наступив ногой на грудь римского полководца, Дукарий обезглавил Фламиния и, пока его товарищи добивали триариев, стал стаскивать доспехи с поверженного врага.

И римляне не выдержали. Лишь несколько сотен легионеров сгрудились у берега беспорядочной массой, прикрылись большими щитами и продолжили отбиваться от наседавших врагов, а остальные обратились в бегство. Но бежать было практически некуда, входы в долину перекрыли карфагеняне, на склонах гор засели балеарские пращники, и только озеро дарило надежду на спасение. Бросая щиты, шлемы и оружие, римляне заходили в воду, перерезали ремни нагрудных пластин и пускались вплавь через озеро. Но расстояние до противоположного берега было очень велико, и многие утонули, другие же, видя плачевную участь своих товарищей, стали возвращаться назад. Обессиленные, они выбирались из воды и гибли под ударами пунийцев. Многие римляне, не имея возможности скинуть тяжелые кольчуги, просто заходили в озеро и шли до тех пор, пока вода не начинала доходить до плеч и подбородка. Так они и стояли, ожидая своей участи. Некоторые в отчаянии поражали себя мечами или просили стоявшего рядом товарища нанести смертельный удар. Карфагенская кавалерия разъезжала вдоль берега, всадники весело смеялись и указывали копьями на тысячи человеческих голов, возвышающихся над озерной гладью. А затем конница въехала в воду и начала жестокое избиение римлян. Легионеры поднимали над водой руки и просили врагов о пощаде, но галлы, испанцы и нумидийцы рубили беспомощных воинов мечами и пронзали копьями. Тразименское озеро окрасилось кровью, множество иссеченных и исколотых тел плавало на его поверхности, уставившись мертвыми глазами в серое небо. Некоторые легионеры, в надежде спастись от смерти, бежали в горы, но срывались на крутых откосах и катились вниз по склону, гремя оружием и доспехами. С остальными безжалостно расправлялись балеарские пращники.

Но кое-где битва продолжалась. Легионеры Фламиния пошли на прорыв и на выходе из ущелья столкнулись с ливийскими копейщиками и испанцами. Ливийцы сдвинули большие круглые щиты и выставили частокол копий, а иберийцы прикрыли фланги построения. Римляне ударили прямо в центр боевого порядка, щиты стукались о щиты, с треском ломались копья, звенели мечи от ударов по шлемам. Ноги сражающихся воинов вязли в кровавой жиже, в которую превратилась земля, римляне спотыкались о множество мертвых тел, загромождавших поле боя. Легионеры наступали узкой колонной и в буквальном смысле слова продавили ряды ливийцев. Отбиваясь от наседавших карфагенян, римляне взошли на холм, где перед битвой Ганнибал разбил лагерь. Но квиритам не было никакого дела до вражеского добра. Они приходили в себя и переводили дух, когда туман, укутывающий долину, наконец рассеялся, и легионеры увидели жуткую картину чудовищного разгрома.

Вся узкая полоска земли между озером и горами была завалена грудами мертвых тел, тысячи конных и пеших карфагенян передвигались по долине, избивая и отлавливая разбегающихся в разные стороны римлян. Мелкие группы легионеров, вставших спина к спине и продолжавших сопротивление, уничтожались в рукопашных схватках. Скоро всё должно было закончиться. Стоявшие на холме римляне к своему ужасу обнаружили, что в их рядах нет ни одного легата или трибуна, который мог бы принять командование и вывести легион к Перузии. Лишь несколько центурионов могли возглавить отступление. Понимая, что дальше оставаться на холме опасно, римляне спустились вниз и пошли на юг.

Когда Ганнибалу доложили о том, что 6000 римлян вырвались из западни и уходят с поля боя, командующий вызвал командира конницы Магарбала. Полководец приказал кму взять отряд конницы, ливийских копейщиков и испанских пехотинцев, преследовать римлян и не выпустить их из ловушки. Легионеры шли всю ночь, и рассвет следующего дня застал их около какой-то деревни. Люди вошли в поселение и в буквальном смысле слова повалились на землю, поскольку у них не осталось сил после сражения и длительного изматывающего марша. Свалив на улице в кучи щиты и копья, легионеры расположились на отдых среди деревенских садов. Вскоре пришел Магарбал. Но начальник конницы не бросился бездумно в атаку, а решил сберечь своих людей и отправил к римлянам парламентеров с предложением сдаться, гарантируя взамен жизнь. Положение легионеров было отчаянным, поскольку сил сражаться не было, а помощи ждать было неоткуда. Посовещавшись, они приняли предложение Магарбала. Сложив мечи и доспехи на выходе из деревни, легионеры были окружены карфагенянами и отправились в обратный путь к Тразименскому озеру.

В это время Ганнибал объезжал поле битвы. С уважением относясь к храбрости, проявленной в битве Гаем Фламинием, он велел найти тело римского консула и торжественно похоронить. Однако воины не смогли выполнить приказ командующего: поле боя было завалено кучами мертвых тел и грудами оружия, поэтому поиски пришлось прекратить.

Через день к карфагенскому полководцу привели оборванную толпу пленных, захваченных на поле боя и выловленных в окрестностях Тразименского озера. Ганнибал был краток: римлян заковать в цепи, а их италийских союзников отпустить на все четыре стороны, пусть идут, куда хотят. На прощание он им сказал, что «пришел воевать не с италийцами, но с римлянами за освобождение италийцев» (Polyb. III).

Так закончилась знаменитая битва при Тразименском озере.

Битва при Тразименском озере ознаменовалась сокрушительным разгромом римлян. Рассмотрим некоторые аспекты сражения. Начнем с даты. Её называет римский поэт Овидий в своем сочинении «Фасты» (VI, 765):

Никаких оснований отвергать информацию Овидия у нас нет, поэт точно знал, о чем писал. Так же, как об этом знали и его римские читатели, которые наверняка бы заметили ошибку, допущенную поэтом.

Удивительно, но некоторая часть римского общества связывала поражение в битве не с отсутствием таланта военачальника у Фламиния или гением Ганнибала, а с тем, что консул демонстративно пренебрег исполнением религиозных обрядов. Об этом говорил Цицерон в своем трактате «О дивинации»: «Во Второй Пунической войне Г. Фламиний, второй раз консул, пренебрег предзнаменованиями – разве это не привело к величайшим бедствиям для государства?» (XXXV, 77). В этом смысле очень интересны слова, которые Тит Ливий вкладывает в уста Квинта Фабия Максима Кунктатора: «Консул Фламиний, – сказал он сенаторам, – больше виноват в пренебрежении к обрядам и ауспициям, чем в дерзкой неосмотрительности» (XXII, 9). Хотя данный случай не был чем-то из ряда вон выходящим в римской истории. Достаточно вспомнить, как консул Публий Клавдий Пульхр во время Первой Пунической войны накануне морского сражения выбросил клетки со священными курами в море, заявив при этом: «пусть пьют, раз не хотят есть» (Cic. De nat. deor. II, 3, 7). Тем не менее, высказанное Цицероном мнение о религиозной подоплеке поражения в римском обществе присутствовало.

Совершенно иную точку зрения на битву при Тразименском озере высказал Луций Анней Флор: «У нас нет оснований сетовать на богов. Поражение предсказали безрассудному полководцу рои пчел, усевшиеся на значки легионов, воспрепятствовав их движению, и последовавшее за началом сражения мощное землетрясение, если только содрогание земли не было вызвано топотом людей и коней и яростным скрежетом оружия» (I, XXII, 13). О том, что в разгар битвы произошло сильное землетрясение, пишут Тит Ливий, Плутарх и Цицерон: «Целий добавляет, что в то же самое время, когда здесь шло это злосчастное сражение, в Лигурии, Галлии, на многих островах, по всей Италии произошли сильнейшие землетрясения, так что многие города были разрушены, во многих местах земля осела, и в ней появились трещины, реки потекли вспять, и море вошло в их русло» (Cic. De divi. XXXV, 77). Но суть не в землетрясении, а в том, что в поражении римских легионов Флор обвиняет конкретно Гая Фламиния.

Аппиан прямо пишет, что именно консул, «будучи неопытным в военном деле, избранный на эту высокую должность благодаря заискиваниям перед народом» (VII, 9), виноват в сокрушительном разгроме легионов. Подчеркивает такие качества Фламиния, как «поспешность и неопытность» (VII, 10). И если насчет поспешности с историком можно согласиться, то пассаж про неопытность не стоит воспринимать всерьез. Полибий по этому поводу пустился в пространное рассуждение, единственной целью которого было доказать, что Фламиний никоим образом не подходил на роль командующего: «Действительно, нужно быть невежественным или ослепленным, чтобы не видеть, что важнейшая задача военачальника – постигнуть характер и природные наклонности неприятельского вождя. Если в борьбе один на один, шеренги с шеренгой стороне, жаждущей победы, необходимо сообразить, каким образом цель может быть достигнута, какие части тела противника обнажены или не защищены оружием, то начальник всего войска должен отыскивать не открытую часть тела, но слабую сторону в характере противника: ведь многие вследствие легкомыслия и полной нерадивости губят вконец не только государство, но и собственную жизнь. С другой стороны, многие, пристрастившиеся к пьянству, не в состоянии заснуть прежде, чем не приведут себя в беспамятство вином; иные, преданные неумеренным любовным наслаждениям, не только губили государства и свое имущество, но и сами погибали позорною смертью. Трусость и нерадивость в частном человеке подвергают одержимого ими позору, а в главнокомандующем пороки эти представляют величайшее несчастие для всех: подобный вождь не только усыпляет бодрость духа своих подчиненных, но часто повергает в величайшие опасности и тех, которые облекли его властью. Потом нерассудительность, слепая смелость, безумная стремительность, а также суетность и высокомерие – качества вождя, выгодные для врагов, весьма гибельные для своих, ибо подобный человек легко становится жертвою всяких козней, засад, обмана. Вот почему, если кто в состоянии постигнуть ошибки ближнего и при нападении на неприятелей имеет в виду слабую сторону вождя их, тот очень быстро одержит решительную победу. Если потеря кормчего предает все судно с командою в руки врагов, то точно так же, если кому удастся опутать неприятельского вождя кознями или хитро рассчитанными планами, тот часто завладевает всем войском противника. Так и теперь. Ганнибал постиг и принял во внимание все качества неприятельского вождя, благодаря чему и удался план его» (III, 81). Историк ненавязчиво проводит мысль о том, что если бы на месте Гая был другой человек, например, кто-либо из патрициев, то и исход битвы был бы совершенно иным. Но в это верится с трудом, поскольку римлянам потребовался разгром при Каннах, чтобы понять очевидную истину. И если после поражения при Тразименском озере только один Фабий Максим Кунктатор сообразил, как надо вести войну с гениальным тактиком Ганнибалом, то после Канн в Риме это поняли все. И будь на месте Фламиния другой военачальник, всё равно не изменилось бы ровным счетом ничего, и разгром состоялся. В этом контексте очень интересна характеристика Гая Фламиния как полководца, данная Питером Коннолли: «Об опрометчивости Фламиния говорится много, однако большая часть этих рассказов, вероятнее всего, является выдумкой… Справедливости ради следует сказать, что Фламиний не был ни лучше, ни хуже любого среднего римского военачальника»[37].

Предвзятость Полибия по отношению к Фламинию прослеживается даже в том, как он описывает поведение консула во время битвы и его гибель. Чтобы это увидеть, мы сравним его рассказ с информацией Тита Ливия и Плутарха. Слово предоставляется Полибию: «Пока римляне совещались о том, что делать, смерть настигала их внезапно. В это же время часть кельтов напала на Фламиния и убила его, когда он раздумывал, как помочь себе, и совершенно отчаялся в спасении» (III, 84). Тит Ливий, несмотря на отсутствие симпатий к Фламинию, несколько иначе описывает участие консула в битве: «С ним были лучшие воины, и он бесстрашно устремлялся туда, где его солдатам приходилось туго» (XXII, 6). Как говорится, почувствуйте разницу. С одной стороны – потерянный и растерявшийся человек, не знающий, как вести себя в столь сложной ситуации, а с другой стороны – бесстрашный воин, бросающийся в самые опасные места битвы. Черту же под этим спором подводит Плутарх, в отличие от Полибия и в какой-то степени Ливия, лицо незаинтересованное: «Фламиний, проявивший и доблесть, и силу, пал, а вокруг него – лучшая часть войска… Из уважения к храбрости Фламиния Ганнибал хотел разыскать и с почетом похоронить тело, но его не нашли среди мертвых, и вообще неизвестно, как оно исчезло» (Fab. Max. 3). Поэтому все обвинения в некомпетентности и растерянности римского командующего оставим на совести Полибия.

Обратимся к численности римской и карфагенской армий. Относительно римлян Аппиан приводит такую информацию: «Фламиний же с тридцатью тысячами пехотинцев и тремя тысячами всадников охранял Италию, расположенную внутри Апеннинских гор» (VII, 8). В дальнейшем историк вновь обратит на данный факт внимание: «Фламиний, охранявший с тридцатью тысячами войск внутреннюю Италию» (VII, 9). Что же касается армии Ганнибала, то в источниках нет сведений о том, какова была её численность, и говорить об этом можно предположительно. Учитывая тот факт, что нам известно, сколько в ней насчитывалось бойцов в битве при Треббии в 218 г. до н. э. и в битве при Каннах в 216 г. до н. э.

Как пишет Полибий, армия Ганнибала при Треббии насчитывала 8000 легковооруженных воинов, 20 000 тяжеловооруженных пехотинцев и 10 000 всадников (III, 72). Эти цифры Тит Ливий подтверждает только относительно мобильных войск и кавалерии, про тяжеловооруженных пехотинцев не говорит ничего. Таким образом, под командованием Ганнибала при Треббии было 38 000 человек. Прошло полтора года, и численность карфагенской армии в битве при Каннах Тит Ливий определит в 40 000 пехоты и 10 000 конницы (XXII, 46), аналогичные данные приводит и Полибий (III, 114). Как видим, численный состав кавалерии не изменился, это связано с тем, что Ганнибал берег своих всадников. Не думаю, что какие-либо изменения произошли и в мобильных войсках. Увеличение численности коснулось главным образом тяжеловооруженных пехотинцев, причем происходило оно в основном за счет галльских отрядов. Но именно кельты несли в битвах и самые тяжелые потери, поскольку Ганнибал всегда ставил их на самое опасное направление, сберегая ливийских копейщиков и иберийских пехотинцев. Таким образом, в битве при Тразименском озере под командованием Ганнибала сражались 8000 воинов легкой пехоты и 10 000 кавалеристов. Количество тяжеловооруженных пехотинцев зависело от того, как галлы пополнили войска Ганнибала после битвы при Треббии. Наверняка можно утверждать одно: карфагенская армия численно превосходила армию римскую.

Настало время поговорить о потерях сторон, и, как всегда, единого мнения по данному вопросу среди античных авторов нет. Тит Ливий приводит следующие данные: «Пятнадцать тысяч римлян было убито в бою; десять тысяч, рассеявшись по всей Этрурии, разными дорогами добрались до Рима; две с половиной тысячи неприятелей погибли в бою и многие после – от ран. Другие писатели говорят, что убитых с обеих сторон было гораздо больше; я ничего не хочу попусту преувеличивать – к этому весьма склонны писатели – я придерживаюсь Фабия, современника этой войны, автора весьма осведомленного» (XXII, 7). Также Ливий пишет о 6000 римлян, сдавшихся в плен карфагенянам на следующий день, а о том, сколько пленных было захвачено во время битвы, не упоминает.

Фабий, на которого ссылается Ливий, это не кто иной, как Фабий Пиктор, автор «Анналов», написанных на греческом языке. Но, что интересно, у Полибия совсем иное отношение к Пиктору и его сочинению: «С какою целью я упомянул о Фабии и его сочинении? Не из боязни того, как бы его рассказ не был принят кем-либо с доверием, ибо нелепость его очевидна для читателей сама по себе и без моих объяснений, но для того, чтобы напомнить людям, которые возьмут в руки его сочинение, что следует обращать внимание не на имя писателя, но на содержание его сочинения. Ибо иные читатели обращают внимание не на то, что пишется, а на личность пишущего и, зная, что писатель был современником описываемых событий и членом римского сената, по тому самому принимают всякое известие его за достоверное. Я же утверждаю, что хотя и не должно пренебрегать показаниями этого историка, однако не следует считать его непогрешимым, напротив, читатели обязаны составлять свои суждения на основании самих событий» (Polyb. III, 9). Действительно, Ливий, как и Фабий Пиктор, был человеком пристрастным и частенько грешил тем, что многие факты трактовал в пользу своих соотечественников. Например, очень любил занижать римские потери и преувеличивать вражеские. Возможно, что так он поступил и в этот раз.

Что же касается Полибия, то о том, сколько было убито римлян, греческий историк ничего не пишет. Зато указывает количество пленных: «Когда к Ганнибалу привели римлян, которые сдались под условием пощады, а равно и прочих пленных, он собрал всех вместе больше пятнадцати тысяч человек» (Polyb. III, 85). О потерях Ганнибала Полибий приводит информацию несколько иного свойства, чем Ливий: «Своему войску он дал отдохнуть и похоронил трупы знатнейших воинов числом до тридцати; всего из его войска пало до полутора тысяч человек, большинство коих были кельты» (Polyb. III, 85). Если же совместить данные Ливия и Полибия о римских потерях, то мы получим вполне реальную цифру, которая подтверждается Плутархом: «пятнадцать тысяч было перебито и столько же взято в плен» (Fab. Max. 3). Что же касается убитых карфагенян, то здесь я отдам предпочтение информации Полибия, поскольку нельзя исключить того, что Ливий их сознательно завысил.

Тит Ливий писал о том, что у римских историков называются более крупные потери сторон в этой достопамятной битве. Отголосками этой традиции служит информация, приводимая Аппианом, Павлом Орозием и Евтропием. По свидетельству Аппиана, Фламиний «погиб и сам, и с ним двадцать тысяч воинов» (VII, 10). Количество пленных римлян историк обозначает в 10 000 человек. Орозий приводит следующие цифры: «Передают, что в том сражении пало двадцать пять тысяч римлян, шесть тысяч захвачено в плен; из войска Ганнибала погибло две тысячи» (IV, 15, 4). Согласно этому свидетельству, римлян погибло гораздо больше, а карфагенян несколько меньше, чем указано у Ливия. Аналогичную цифру убитых соотечественников приводит и Евтропий: «25 000 римлян было истреблено, остальные обратились в бегство» (III, 9).

Битва при Тразименском озере очень хорошо освещена в письменных источниках, поэтому при реконструкции сражения нет места каким-либо домыслам и фантазиям, поскольку все обстоятельства битвы изложены античными авторами четко и конкретно. Мы даже знаем, что продолжалась она три часа, данный факт был отмечен Титом Ливием – «Почти три часа дрались» (XXII, 6) – и Цицероном – «А через три часа и армия его погибла, и сам он был убит» (De div. XXXV, 77). Возникает закономерный вопрос: ожидал в этот день битвы Фламиний или нет? Посмотрим, что пишет по этому поводу Полибий: «Накануне поздним вечером он расположился лагерем у самого озера, а на следующий день ранним утром повел передовые ряды вдоль озера в открывающуюся перед ним равнину с целью вызвать неприятеля на битву» (Polyb. III, 83). Однако это не может быть правдой. Фламинию надо было как можно скорее пройти вдоль Тразименского озера и вывести армию на оперативный простор, а не вступать в бой с врагом на невыгодной позиции. Если бы он хотел сражаться на берегу Тразименского озера, то вел бы себя совершенно иначе. Здесь может быть два варианта развития событий: Фламиний хотел либо самостоятельно атаковать Ганнибала у Перузии, либо вступить в битву тогда, когда подойдет Гней Сервилий Гемин, чьи легионы уже маршировали по Фламиниевой дороге. При реализации второго варианта карфагенская армия попадала в клещи. Но этого не произошло, в засаду угодили римские легионы.

По большому счету, шансов на победу у римлян не было. Единственное, что они могли сделать, это попробовать вырваться из окружения. Но здесь роковую роль сыграл туман, помешавший Фламинию, трибунам и легатам осуществлять полноценное руководство войсками. Они просто не видели всей картины сражения! А то, что такой прорыв был возможен, наглядно продемонстрировала контратака 6000 легионеров на выходе из ущелья. Из ловушки вырвался целый легион, и, вполне возможно, если бы во главе его стоял кто-либо из высших чинов римской армии, то никакой капитуляции впоследствии бы не произошло. В некоторой степени повторилась ситуация, имевшая место в битве при Треббии, когда два легиона прорвали центр карфагенской армии и ушли к Плацентии. Ганнибалу было над чем подумать. Но полководец сделал правильные выводы из случившегося, и в битве при Каннах римляне, несмотря на все усилия, так и не прорвутся через центр карфагенских позиций.

Гай Фламиний сражался храбро и сделал всё от него зависящее, чтобы изменить ситуацию на поле боя в лучшую сторону, но его героическая смерть в разгар битвы подвела черту под сопротивлением римлян. Причем было хорошо известно, кто убил консула: «Его узнал всадник-инсубр, по имени Дукарий, знавший консула в лицо» (Liv. XXII, 6). Вне всякого сомнения, этот самый Дукарий сражался против римлян во время войны 223 г. до н. э. и имел к ним особый счет. Тело консула так и не было найдено на поле боя, несмотря на приказ Ганнибала. Ответ, почему это произошло, нам дает Тит Ливий. Во время боев под Нолой Ганнибал обратился к своим войскам со следующими словами: «Где тот мой солдат, который стащил с коня Гая Фламиния и снес ему голову?» (Liv. XXIII, 45). Тело римского командующего невозможно было найти при всем желании. Дукарий, следуя военным обычаям кельтов, отрубил Фламинию голову, снял с него доспехи и унес трофеи с собой, чтобы посвятить богам в храме. Но при описании битвы при Тразименском озере Ливий об этом ничего не говорит, а проговаривается как бы между делом и совсем по другому поводу.

Рассмотрим такой спорный момент, как пленение 6000 римлян отрядом Магарбала. Сначала предлагается версия Тита Ливия. Рассказав о том, как 6000 римлян вырвались из ловушки, писатель сообщает следующее: «На следующий день, видя, что им грозит еще и голод, они сдались на честное слово Магарбалу, гнавшемуся за ними ночью со всей конницей: он пообещал, если они отдадут ему оружие, отпустить их, оставив каждому что-нибудь одно из одежды. Ганнибал соблюл уговор с пунийской честностью: всех бросил в оковы» (Liv. XXII, 6). Более подробно рассказывает об этом Аппиан, хотя и называет несколько иные цифры относительно количества сдавшихся в плен легионеров: «Остальных в числе десяти тысяч, бежавших вместе в какое-то укрепленное местечко, помощник Ганнибала Магарбал, тоже имевший величайшую славу как полководец, не имея возможности легко захватить их силой и не считая нужным сражаться с отчаявшимися, убедил сложить оружие, обещав отпустить, куда они хотят. Когда они сложили оружие, он, взяв их, безоружными привел к Ганнибалу. Тот же, сказав, что Магарбал не был уполномочен без него заключать такой договор, тех из пленных, которые были из числа союзников, проявив чрезвычайную доброту, отпустил домой, стремясь таким человеколюбием привлечь их города, тех же, которые были из римлян, стал содержать в оковах» (VII, 10). Обратим внимание на характеристику, какую Аппиан дает Магарбалу: «имевший величайшую славу как полководец». Не только благодаря гению Ганнибала одерживала свои знаменитые победы карфагенская армия – были в её рядах и другие достойные командиры.

Теперь приведу версию Полибия: «После сражения вождь карфагенян отрядил иберов и копейщиков с Магарбалом во главе, которые и окружили станом эту деревню; терпя тяжкие лишения во всем, римляне сдались неприятелю под условием, что жизнь им будет оставлена» (Polyb. III, 84). Разница между известиями Ливия и Аппиана, с одной стороны, и Полибия, с другой, принципиальная, поскольку речь идет не о том, что легионеров отпустят на свободу, а о том, что им просто оставят жизнь. Впрочем, в дальнейшем греческий историк словно спохватится и вспомнит о том, что Ганнибал римлян всё-таки обманул: «Когда к Ганнибалу привели римлян, которые сдались под условием пощады, а равно и прочих пленных, он собрал всех вместе, больше пятнадцати тысяч человек, и прежде всего объяснил, что Магарбал не имел полномочий даровать неприкосновенность сдавшимся ему римлянам, и затем произнес против римлян обвинительную речь. По окончании ее он раздал пленных римлян своим войскам под стражу, а всех союзников римских отпустил домой без выкупа» (Polyb. III, 85).

Какие выводы можно сделать из приведенной выше информации? Я полагаю, что здесь прав Полибий, написавший о том, что римляне сдались на условиях сохранения жизни. Квириты прекрасно понимали, что, хотя воины из отряда Магарбала устали также, как и они, но карфагенянам достаточно просто взять в кольцо деревню, и голод заставит легионеров сдаться, на что и обратил внимание Ливий. А если идти на прорыв, то преимущество врагов будет подавляющим, поскольку они имеют превосходство в коннице, которой римляне в данный момент не располагали. Но самое главное заключалось в том, что помощи римлянам было ждать неоткуда, а к Магарбалу она могла подойти в любой момент. И не факт, что она уже не была в пути. Поэтому и было решено сложить оружие.

Что же касается Тита Ливия и иже с ним, рассказывающих трогательные сказки о том, как коварный Ганнибал обманул их доверчивых соотечественников, то это было хрестоматийным моментом. Рассказы о «пуническом коварстве» с завидной регулярностью встречаются в трудах римских писателей, настроенных враждебно к карфагенянам, и воспринимать всерьез эти басни не стоит. Во внешней политике римские политические деятели были очень подлыми и беспринципными, и не им было обвинять карфагенян в коварстве и обмане. Не исключено, что в трудах карфагенских историков бытовало такое понятие, как «римское вероломство». Но литература Карфагена была уничтожена квиритами, и всё, что мы знаем об этом легендарном народе, мы знаем от его врагов. Со всеми вытекающими из этого последствиями.

Разгромив армию Гая Фламиния при Тразименском озере, Ганнибал понял, что его дерзкий план по уничтожению Рима может осуществиться: «теперь в окончательной победе он был вполне уверен» (Polyb. III, 85)

После своей выдающейся победы Ганнибал собрал военный совет, чтобы решить, что делать дальше. Вопрос о походе на Рим не стоял, поскольку в сложившейся ситуации он не имел никакого смысла – в тылу у карфагенян находилась вторая консульская армия Гнея Сервилия Гемина. На данный момент обратил внимание и Полибий: «Ганнибал, хотя и уверенный в окончательной победе, не считал пока нужным приближаться к Риму» (Polyb. III, 86). Поэтому было решено пройти через область Умбрии к побережью Адриатического моря, где и предоставить армии долгожданный отдых.

Когда до Рима дошли слухи о разгроме армии Фламиния, народ в панике побежал на форум. Скрыть правду сенатором было невозможно, и вечером претор Марк Помпоний обратился к народу со следующими словами: «Мы побеждены в большом сражении!» (Polyb. III, 85). Больше сказать было нечего, поскольку сенаторы и сами толком ничего не знали. У страха глаза велики, и многим показалось, что очень скоро они увидят под стенами Рима победоносные знамена Ганнибала. Люди бродили улицам и ловили любые слухи, стараясь узнать хоть какую-либо информацию о судьбе своих близких, бывших в армии Фламиния. А слухи ходили самые разные, но в основном говорили о том, что консул убит, половина легионеров погибла в бою, а остальные попали в плен. Лишь немногим удалось спастись, но они разбежались по всей Этрурии и неизвестно, когда доберутся до столицы. Однако первые беглецы в скором времени появились у городских ворот, и ситуация стала более-менее проясняться. Сенат заседал в курии от восхода до заката, «отцы отечества» старались выработать комплекс мер, с помощью которых можно было противостоять победоносному врагу. Вместо погибшего Фламиния консулом был назначен Марк Атилий Регул (Polyb. III, 106). Мало того, в законодательство было внесено важнейшее изменение: «в консульство Гнея Сервилия, когда Гай Фламиний, другой консул, пал у Тразименского озера, народ по предложению сената постановил, что, пока в Италии идет война, он имеет право вновь избирать бывших консулов – кого и сколько раз пожелает» (Liv. XXVII, 6). В качестве примера здесь можно привести Марка Клавдия Марцелла, получавшего во время войны с Ганнибалом консульскую должность четыре раза.

Но беды квиритов не закончились. Консул Гней Сервилий ещё до битвы при Тразименском озере решил выступить на помощь Гаю Фламинию, однако ситуация складывалась так, что это требовалось сделать как можно быстрее. Поэтому Гемин отправил в самостоятельный рейд всю свою конницу в количестве 4000 всадников под командованием пропретора Гая Центения, надеясь, что они помогут продержаться коллеге до тех пор, пока он сам подойдет с пехотой легионов. Решение явно не соответствовало сути момента, поскольку разделять своё войско при таком положении дел было смерти подобно. Но Гней Сервилий это сделал, и расплата наступила незамедлительно.

Когда об этом донесли Ганнибалу, командующий вновь призвал к себе Магарбала и приказал ему перехватить и уничтожить войско Центения. С отрядом конницы и подразделением ливийских копейщиков военачальник выступил навстречу римлянам и атаковал их на марше. К этому моменту Гай Центений уже знал о разгроме Фламиния и принял решение вернуться назад, но было поздно. В первой же схватке воины Магарбала опрокинули римскую кавалерию, перебили половину всадников, а уцелевших загнали на холм. На следующий день все они были взяты в плен.

Весть об этом несчастье пришла в Рим через три дня после того, как в городе стало известно о поражении Фламиния у Тразименского озера. Это был новый удар для римлян, который не только вызвал очередную волну паники в столице, но и в немалой степени поверг в уныние «отцов отечества». Сами боги отступились от квиритов! Но недаром сыновья волчицы славились стойкостью в несчастьях, эту черту их характера выделил Полибий: «И в самом деле, римляне как государство, так и отдельные граждане, бывают наиболее страшными тогда, когда им угрожает серьезная опасность» (Polyb. III, 75). Сенат и народ мобилизовали все силы на борьбу с Ганнибалом.

Чтобы сосредоточить всю власть в одних руках, народ избрал диктатором Квинта Фабия Максима (будущего Кунктатора), а начальником конницы стал Марк Минуций Руф. Ожидая Ганнибала у ворот Рима, сенаторы постановили обновить городские укрепления и разрушить мосты на пути следования карфагенской армии к столице. Битву хотели дать у ворот столицы, о чем и было заявлено народу: «Будем сражаться за Город и родные очаги, коль скоро Италию отстоять не смогли» (Liv. XXII, 8). Но Ганнибал, как известно, в этот раз на Рим не пошел.

Карфагеняне двигались к Адриатическому побережью через Умбрию и земли пиценов. Попытка захватить с налета город Сполетий успехом не увенчалась и привела к неоправданным потерям, поэтому город обошли стороной и продолжили движение. Этот переход длился десять дней. По словам Полибия, Ганнибал «исходил страну в разных направлениях и беспрепятственно разорял ее по мере приближения к Адриатике» (III, 86). Добычу захватили огромную, Пиценская область была разорена полностью. Полибий пишет о том, что Ганнибал приказал убивать каждого встреченного мужчину по причине ненависти к римлянам, но насколько такое свидетельство заслуживает доверия, сказать трудно. Расположившись лагерем на берегу Адриатики, карфагеняне отдыхали несколько дней, набираясь сил для новых походов и битв. Горы, вышедшие из берегов реки и ядовитые болота остались позади.

В этой связи заслуживает внимания свидетельство Полибия о том, как карфагенский полководец восстанавливал боеспособность своей армии и провел в ней некоторые реформы. Сам бывший военный, историк не мог не оценить их по достоинству: «Расположившись в это время лагерем у Адриатики, в стране, изобилующей всякого рода произведениями, Ганнибал прилагал большие старания к тому, чтобы дать отдохнуть и оправиться как людям, так равно и лошадям. Дело в том, что войско его провело зиму в Галатии под открытым небом, на холоде и в грязи; вследствие этого и тех лишений, с какими сопряжен был дальнейший переход через болота, почти все лошади его, а также и люди переболели так называемой голодной коростой и подобными болезнями. Поэтому, завладев страной благодатной, Ганнибал постарался подкрепить силы лошадей, восстановить тело и душу своих воинов; потом заменил вооружение ливиян отборным римским оружием, так как в его руках было огромное количество римских доспехов. (Polyb. III, 87). О том, как Ганнибал вооружил ливийские контингенты трофейным оружием легионеров, я рассказал в разделе о карфагенской армии.

Консул Гней Сервилий Гемин, узнав о том, что вражеская армия наслаждается отдыхом на берегу моря, оставил часть войск в Аримине для охраны области от набегов галлов, а сам с легионами прибыл в Рим, мотивируя свой поступок необходимостью защитить столицу. Но Ганнибал опять на Рим не пошел, а стал разорять земли италийских союзников римлян – пелигнов, марсов, марруцинов. Карфагенская армия продвинулась на юго-восток Италии и стала грабить северные земли Апулии.

В это же время в Карфаген прибыли посланцы Ганнибала и доложили о победах над римлянами: «Полученные вести сильно обрадовали карфагенян, которые старались придумать и сделать все возможное для того, чтобы каким бы то ни было способом подкрепить свои войска в Италии и Иберии» (Polyb. III, 87). Данная информация полностью опровергает утверждение о том, что Ганнибал был героем-одиночкой, на свой страх и риск боровшимся с Римом. Карфагенское правительство помогало своему полководцу по мере возможностей, другое дело, что ресурсов для этого не всегда хватало. Война одновременно шла на трех фронтах – в Италии, в Испании и на Сицилии. Каждый из перечисленных театров военных действий имел огромное стратегическое значение, и поражение на одном из них резко осложняло ситуацию на других участках противостояния. Нельзя было ослаблять карфагенские войска в Испании ради усиления армии Ганнибала в Италии и наоборот.

Вторая Пуническая война выходила на новый виток.

О том, в каком году родился герой Второй Пунической войны и пятикратный консул Рима, можно говорить только приблизительно. Плутарх, автор биографии Марцелла, ничего вразумительного по этому поводу не сообщает, хотя из текста следует, что к моменту вторжения Ганнибала в Италию Марк Клавдий был уже в преклонных годах. Полководец принадлежал к поколению, которое в буквальном смысле слова большую часть своей жизни провело в боях и походах. «В молодости они воевали с карфагенянами из-за Сицилии, зрелыми мужами – с галлами, защищая самое Италию, а уже в старости снова бились с карфагенянами и Ганнибалом, ибо старость не означала для них, как для простых граждан, отдыха от военной службы, но в силу их благородства, опыта и отваги римляне неизменно поручали им верховное командование и другие высокие должности в войске» – так характеризует Плутарх этих людей (Plut. Marcell. 1).

О молодости Марцелла практически ничего неизвестно, за исключением того, что он отличился во время сражений с карфагенянами в Сицилии. Особой славы Марк Клавдий удостоился после того, как во время сражения с пунийцами спас своего родственника. Им оказался Тит Отацилий Красс, будущий командующий римским флотом в провинции Сицилия во время Второй Пунической войны. В рукопашной схватке Марцелл прикрыл Отацилия щитом и бился до тех пор, пока не прикончил всех врагов. В этом нет ничего невероятного, поскольку Плутарх специально обращает внимание читателей на то, что Марк Клавдий был непревзойденным бойцом: «Марцелл был искушен во всех видах боя, но в поединках превосходил самого себя; не было случая, чтобы он не принял вызова, ни чтобы вызвавший его вышел из схватки живым» (Marcell. 2). Писатель конкретно говорит о том, что поединков было несколько, и римлянин из всех единоборств вышел победителем. За доблесть и воинское умение Марцелл не раз был отмечен командованием, получал венки и награды, потом и кровью зарабатывая авторитет среди сограждан.

Плутарх не пишет о том, в каком году народ избрал Марцелла курульным эдилом[38], а жрецы авгуром[39], он лишь отмечает, что произошло это, «когда имя его стало широко известно» (Marcell. 2). И вновь никаких подробностей о жизни своего героя писатель не сообщает, за исключением одного отвратительного скандала, в котором новоиспеченный эдил оказался замешан. Впрочем, здесь дело касалось не самого Марцелла, а его сына. Как следует из рассказа Плутарха, коллега Марка Клавдия по должности, некий Капитолин, человек порочный и распутный, стал приставать с различными непристойными предложениями к сыну Марцелла. Трудно сказать, почему бравый вояка лично не пресек поползновения наглеца, а был вынужден затеять против Капитолина судебное разбирательство. По свидетельству Плутарха, поступил он так «вопреки своему желанию», из чего следует, что Марку Клавдию просто не дали расправиться с нехорошим человеком. С Марцеллом шутки были плохи, и все об этом знали. Процесс он выиграл, а Капитолин был присужден к денежному штрафу. После этого Плутарх вновь не сообщает подробностей из биографии своего героя и начинает о нем рассказывать лишь в контексте войны с галлами.

После победы на реке Клезис в 223 г. до н. э. командующий римской армией Гай Фламиний вернулся в Рим, где его ждало разбирательство в сенате. Согласно тексту Плутарха, «отцы отечества» были возмущены поведением консула, поскольку он демонстративно отказался читать их послание, полученное накануне битвы. В письме Фламинию предписывалось немедленно вернуться в Рим, но полководец догадывался о том, что там написано. Поэтому он проигнорировал послание, и только после того, как одержал победу, соизволил ознакомиться с текстом. Неуважение к сенату было налицо. По наущению аристократов народ не вышел встречать победителя, а затем встал вопрос о лишении Фламиния триумфа. Однако справедливость восторжествовала, и герой битвы при Клезисе свой триумф получил. Но сразу же по окончании торжественного шествия сенаторы лишили консулов власти и обязали клятвенно отречься от должности. Сделали то, о чем писали в злополучном письме Фламинию. Пришел час Марка Клавдия Марцелла, поскольку именно его интеррекс[40] объявил новым консулом. Своим коллегой Марцелл назначил Гнея Корнелия Сципиона Кальва. Случилось это в 222 г. до н. э.

К этому времени Марк Клавдий был личностью в Риме известной и пользовался большим уважением как в народе, так и в сенате. Плутарх оставил яркую характеристику этого выдающегося человека: «И верно, он был опытен в делах войны, крепок телом, тяжел на руку и от природы воинственен, но свою неукротимую гордыню обнаруживал лишь в сражениях, а в остальное время отличался сдержанностью и человеколюбием; греческое образование и науки он любил настолько, что людей, в них преуспевших, осыпал почестями и похвалами, но сам, постоянно занятый делами, не достиг той степени учености, к которой стремился» (Marcell. 1). В сложившейся ситуации Марцелл представлялся идеальной кандидатурой на должность консула, поскольку в буквальном смысле слова устраивал всех. Большое значение имело и то, что он был очень опытен в военном деле, поскольку обстановка на севере Италии продолжала оставаться тревожной. Поражение при Клезисе не сломило боевой дух инсубров, и они продолжили сопротивление.

На первый взгляд, ничего не предвещало беды. Дело в том, что сразу после разгрома, учиненного Фламинием, инсубры отправили в Рим посольство с целью заключить мирный договор. И тщетно Марцелл убеждал сенат и народ в необходимости продолжения войны, «отцы отечества» посчитали, что мир с галлами будет оптимальным решением проблемы. Соглашение было заключено, но инсубрам оно было нужно только для того, чтобы выиграть время и собрать новые войска. Кельты действовали в лучших традициях своих римских учителей. Пока их уполномоченные обсуждали с сенаторами мирные инициативы, другое посольство инсубров отправилось к трансальпийским галлам просить помощи. Миссия к заальпийским родичам увенчалась успехом, и 30 000 гексатов, желающих напоить свои мечи римской кровью, вновь появились в долине реки Пад.

В отличие от Плутарха, который прямо пишет о том, что инсубры заключили мир с римлянами, Полибий приводит свидетельство несколько иного рода. Согласно ему, Марцелл и Сципион Кальв убедили соотечественников не заключать договор с галлами. Но тогда становится непонятным, почему квириты сразу же не пошли войной на инсубров, а дождались прибытия гексатов. В этом случае налицо грубый стратегический просчет, что вряд ли имело место быть. Поэтому информация Плутарха более правдоподобна.

Вновь Северная Италия стала ареной боевых действий. Армия под командованием консулов устремилась на север, но к этому времени гексаты уже перешли Пад и двинулись на выручку городу Ацерры, осажденному римлянами. В Ацерры инсубры свезли большое количество продовольствия, поэтому взятие этого города имело для римлян стратегическое значение. Но это понимали и галлы, поспешившие на выручку осажденным соотечественникам. Однако гексаты совершили глупость и неизвестно по какой причине разделили свои войска. Их вождь Вертомар с отрядом в 10 000 бойцов двинулся вдоль реки Пад, разоряя близлежащие земли и всё дальше удаляясь от главных сил. В это же время инсубры осадили город Кластидию. Положение для квиритов сложилось критическое, но грамотные и решительные действия Марцелла спасли ситуацию. Сципион Кальв с главными силами армии остался осаждать Ацерры, а Марк Клавдий, взяв под командование две трети всей кавалерии и шесть сотен велитов, выступил против Вертомара. Риск был велик, но консул знал, что делает, поскольку решил воспользоваться ошибкой противника, разделившего свои силы. Другого такого шанса могло и не быть. Небольшое войско Марцелла днем и ночью шло форсированным маршем, делая лишь небольшие остановки

Как оказалось, Вертомар двигался к Кластидии, на соединение с инсубрами. Римляне настигли галлов недалеко от города, и Марцелл принял решение атаковать противника с ходу. Консула не смущало, что рядом находятся инсубры, что его люди не отдохнули после стремительного марша, что у противника значительный численный перевес. Марк Клавдий приказал воинам готовиться к битве и стал строить отряд в боевой порядок.

Когда Вертомару доложили о том, что появилась римская кавалерия и собирается атаковать галлов, он сначала не поверил рассказу дозорного и послал доверенного человека проверить обстановку. Когда же информация подтвердилась, вождь галлов крепко задумался. Он знал, насколько сильна пехота легионов и как слаба римская конница. К тому же в данной ситуации на стороне галлов был не только численный и качественный перевес в кавалерии, но и наличие отрядов пехоты. Так и не придя к какому-либо объективному выводу, Вертомар решил, что римский военачальник просто сошел с ума. Решив сокрушить квиритов одним мощным натиском, вождь поставил пехотинцев вперемешку с всадниками и приказал начать наступление. Галлы медленно двинулись навстречу врагу, сотрясая воздух громким боевым кличем.

Увидев, что кельты пришли в движение, Марцелл также приказал войскам идти вперед. Но по мере сближения с противником, ему становилось ясно, что вражеская боевая линия значительно длиннее римского строя и что фланги галльского войска нависают над его маленьким отрядом. Опасаясь захвата и последующего окружения, консул приказал своим воинам разомкнуть ряды и вытянуть боевой порядок насколько это возможно. Всадники быстро осуществили этот маневр, и фронт римской кавалерии сравнялся с наступающей линией галлов. Марк Клавдий велел трубить атаку, но его конь, испуганный криками гексатов, внезапно развернулся и понес консула прочь с поля боя. Однако искусный наездник быстро справился с лошадью и вернулся в строй. Призвав на помощь богов, Марцелл повел квиритов на врага.

Вертомар внимательно наблюдал за атакой римской конницы. Вождь гексатов как скала возвышался среди своих воинов, его кольчуга, изукрашенная золотом и серебром, ярко горела на солнце. Солнечные блики играли на позолоченном шлеме предводителя галлов, в руке он сжимал тяжелое копье, а из-за могучего плеча была видна рукоять длинного меча. Вождь указал копьем на врага, и кельты устремились навстречу римлянам. Два отряда столкнулись, началась рукопашная схватка.

В этот момент Вертомар увидел Марцелла и стал громко вызывать его на поединок. Консул тоже заметил врага и решил принять вызов, поскольку был уверен в своем воинском умении. Марк Клавдий протянул руку, и телохранитель подал командиру копье. Марцелл погнал коня навстречу галлу, а Вертомар устремился навстречу консулу. Когда всадники сблизились, кельт метнул копье в римлянина, но тот ловко уклонился от удара. Галл выругался и схватился за меч, но Марк Клавдий направил к нему коня и поразил противника в грудь. Острый наконечник пробил крепкую кольчугу, прошел сквозь тело и вышел из спины Вертомара. Вождь гексатов свалился на землю, и Марцелл нанес два быстрых колющих удара, добив поверженного врага. Галлы глазам своим не поверили, когда увидели гибель своего непобедимого предводителя. И пока гексаты пребывали в состоянии растерянности, Марцел слез с коня, поставил ногу на мертвого Вертомара, поднял руки к небу и вознес молитву Юпитеру: «О Юпитер-Феретрий, взирающий на славные подвиги военачальников и полководцев в сражениях и битвах, призываю тебя в свидетели, что я – третий из римских предводителей, собственной рукою сразивший вражеского предводителя и царя, и что, одолев его, я посвящаю тебе первую и самую прекрасную часть добычи. А ты и впредь даруй нам, молящимся тебе, такую же добрую удачу» (Plut. Marcell. 7). После этого консул вскочил на коня и победно вскинул руку с копьем. Римляне ответили восторженным ревом и устремились в новую атаку.

Бой был скоротечен. Галльская конница и пехота, морально сломленные гибелью вождя, не выдержали слаженного удара малочисленной римской кавалерии и обратились в бегство. Не помог кельтам и подавляющий численный перевес, поскольку воины оказались полностью деморализованы. Множество галлов бросилось к реке и попыталось добраться до другого берега, однако удалось это немногим, многие утонули во время переправы. Квириты долго преследовали врага, устилая равнину телами беглецов, а затем вернулись на поле боя, где Марцелл лично снял с убитого Вертомара доспехи.

Сразу же после боя Марк Клавдий получил известие, что Сципион Кальв овладел Ацеррами и начал наступление на столицу инсубров Медиолан. Также пришла весть о том, что, узнав о поражении гексатов и гибели Вертомара, галлы снимают осаду Кластидии и уходят за реку. Теперь руки у консула были развязаны, и он поспешил на выручку своему коллеге. А помощь Сципиону требовалась, поскольку под Медиоланом он действовал крайне неудачно. Подступив к столице инсубров, Кальв повел дело таким образом, что вскоре оказался осажден галлами в собственном лагере. Сципион запаниковал и не придумал ничего умнее, как отступить обратно в Ацерры. Но когда легионы покинули лагерные укрепления, гексаты и инсубры напали на шедшие в арьергарде войска и обратили их в бегство. Немало римлян было убито, и Сципион Кальв был вынужден вступить в бой в невыгодных для себя условиях. Положение выравнялось после прибытия кавалерии во главе с Марком Клавдием, после чего галлы были вынуждены вернуться на исходные позиции.

Весть о том, что Вертомар убит, а его войско разгромлено, произвела на кельтов самое удручающее впечатление. Прямым следствием победы Марцелла стало то, что оставшиеся без вождя гексаты решили покинуть инсубров и вернуться домой. Это предопределило как судьбу Медиолана, так и исход всей войны. Столица инсубров была взята, а остальные города сами открыли ворота перед завоевателями. Боевые действия закончились.

Нашими главными источниками по кампании 222 г. до н. э. служат Полибий и Плутарх. Проблема заключается в том, что их рассказы не только расходятся в деталях, но и противоречат друг другу. Например, Полибий ничего не говорит о поединке Марцелла с Вертомаром, зато всё внимание концентрирует на «победе» Сципиона Кальва над галлами под Медиоланом. И ему же приписывает взятие столицы инсубров. Павел Орозий падение Медиолана связывает только с именем Марцелла и при этом называет количество убитых кельтов: 30 000 человек (IV, 13, 15). Плутарх пишет о том, что коллега Марцелла по должности «очень неудачно действовал против кельтов близ самого большого и густо населенного из галльских городов. Город этот назывался Медиолан, тамошние кельты считали его своей столицей, а потому защищались очень храбро и, в свою очередь, осадили лагерь Корнелия» (Marcell. 7). Если исходить из того, что симпатии Полибия к Сципионам сомнений не вызывают, то можно допустить, что информация Плутарха и Орозия является более точной. Тем не менее при описании боевых действий я старался совместить свидетельства Плутарха и Полибия, а где они расходились, отдать предпочтение тем, которые больше отвечали общему ходу событий.

Особняком стоит рассказ Фронтина, у него боевые действия излагаются иначе, чем у других авторов: «Клавдий Марцелл, по неосторожности наткнувшись на отряд галлов, сначала направил коня по кругу, чтобы обозреть местность и найти лазейку для бегства; видя, что неприятель кругом, он помолился богам и бросился в гущу врагов; те настолько были ошеломлены неожиданной дерзостью, что он убил их вождя, и там, где едва оставалась у него надежда на спасение, завладел богатыми трофеями» (IV, V, 4). Несмотря на разночтения с Плутархом, суть повествования Фронтина не меняется – галльский вождь был убит Марцеллом.

Обратим внимание на поистине уникальное явление – разгром римской кавалерией десятитысячного отряда кельтов, куда входили как всадники, так и пехотинцы. Общеизвестно, что, обладая великолепной тяжеловооруженной пехотой, Римская республика располагала, мягко говоря, слабой конницей. Об этом знали все, недаром Плутарх оговорился, что римскую конницу «варвары вовсе в расчет не принимали» (Plut. Marcell. 6). И это не было случайностью, поскольку за годы вооруженного противостояния галлы сумели оценить как сильные, так и слабые стороны своих врагов. Сами галлы славились как превосходные наездники, и перед битвой все шансы на победу были на их стороне: «Ведь они и вообще были отличными всадниками и более всего полагались на свое искусство в конном сражении, а тут еще вдобавок намного превосходили римлян числом» (Plut. Marcell. 6). К тому же Вертомар оказался толковым военачальником и поставил конницу вперемешку с пехотой, тем самым укрепив плотность боевых порядков. После этого шансы римлян на успех в сражении свелись к минимуму.

Но битва неожиданно завершилась сокрушительной победой квиритов. Плутарх искренне удивлен: «Конница начала бой – не только с вражескими всадниками, но и с пехотинцами (те и другие стояли вперемешку) и одержала удивительнейшую, беспримерную победу: ни до того, ни после – никогда, как говорят, не случалось, чтобы столь малое число всадников победило столь многочисленную конницу и пехоту» (Marcell. 7). И главным творцом этой победы оказался Марк Клавдий Марцелл. Именно его поединок с Вертомаром стал ключевым моментом, когда решилась судьба сражения. А по большому счету, и всей войны, поскольку, узнав о гибели вождя, гексаты покинули своих союзников. В очередной раз продемонстрировав своё непревзойденное умение владеть оружием, Марцелл навсегда вошел в историю Рима как человек, сразивший в единоборстве вражеского командующего. А таких людей было немного, всего три – легендарный Ромул, Корнелий Косс и сам Марк Клавдий Марцелл. Валерий Максим описал этот достопамятный бой в самых восторженных тонах, восхищаясь доблестью римского консула: «В битве при По он показал выдающуюся силу духа, когда с несколькими всадниками бросился на предводителя галлов, окруженного множеством своих воинов, убил его, снял с него доспехи и посвятил их Юпитеру Феретрийскому» (III, 2. 5). Стоит отметить, что к таким поединкам квириты относились очень трепетно: «В старину у римлян единоборство велось честнейшим образом, а в наше время придуманы многочисленные уловки» (Polyb. fr. 29).

Но не всё было так гладко и безмятежно, как казалось на первый взгляд. Не трудно представить, что бы произошло, проиграй Марк Клавдий единоборство. Или если бы Вертомар не вызвал римского полководца на поединок. Поэтому можно говорить и о том, что консул пустился в авантюру, исход которой изначально представлялся весьма сомнительным. Не исключено, что Марцелл просто не продумал последствий своих действий до конца. Хотя, как свидетельствует Цицерон, вызов вождя галлов консул принял вполне обдуманно, не поддаваясь эмоциям: «Марцелл при Кластидии был мужествен совсем не от гнева» (Tusc. IV, XXII, 49). Как бы там ни было, в этот раз обошлось, но одни только боги ведали, к чему в дальнейшем может привести такой подход к делу у Марка Клавдия.

Однако сейчас консул торжествовал. В Рим он въехал на колеснице, запряженной четверкой лошадей (Plut. Romul. 16), при этом, согласно сообщению Евтропия, во время триумфального шествия нес на плече надетые на кол доспехи Вертомара (III, 6). Поднявшись на Капитолий, Марцелл посвятил вражеские доспехи Юпитеру Феретрию[41]. При этом, как следует из текста, триумфа был удостоен только Марк Клавдий, а Сципиона данная почесть не коснулась. Недаром Полибий промолчал о триумфе Марцелла.

Радость римлян по поводу окончания войны с инсубрами была так велика, что они отправили в Дельфы большой золотой кратер, преподнеся его в дар Аполлону, а захваченной добычей поделились со всеми союзниками. В том числе и с царем Сиракуз Гиероном. С инсубрами был заключен мир «на условиях умеренных и справедливых» (Plut. Marcell. 7), а на отнятых у них землях, согласно свидетельству Тита Ливия, были построены города Плаценция и Кремона.

Итоги войн римлян с галлами подвел Полибий: «Ни одна из описываемых историками войн не сравнится с этой по безумной отваге сражающихся, по количеству битв, по множеству участвовавших в них и убитых; зато она может считаться совершенно ничтожною в отношении задуманных планов, по нерассудительности в отдельных предприятиях, ибо галаты не в большинстве случаев только, но во всем и везде руководствовались страстью, а не рассудком» (II, 35). Марцелл довел до логического конца успешно начатую Гаем Фламинием кампанию против инсубров в долине реки Пад. Противостояние с галлами в Северной Италии закончилось для римлян очень вовремя, потому что на повестке дня стояла вторая война с Карфагеном.

Несколько лет в Цизальпинской Галлии было тихо, а затем вновь полыхнуло пламя войны. Весть о том, что армия Ганнибала форсировала реку Ибер и начала переход через Пиренеи, подвигла галлов вновь поднять оружие против Рима. Но это было лишь следствием, а причина заключалась в том, что квириты вывели на земли кельтов две колонии – Плацентию[42] и Кремону (Liv. XXI, 25). Кремона находилась на северном берегу реки Пад, Плацентия на южном берегу, что создавало для проживающих в регионе галлов непосредственную угрозу. Галлы помнили о печальной судьбе племени сенонов, изгнанного римлянами со своих земель.

В этот раз инициаторами выступления против Рима были бойи, умудрившиеся вновь подбить инсубров на войну с квиритами. Боевые действия вспыхнули совершенно неожиданно для римлян и застали их врасплох. Галльские отряды с быстротой молнии распространились на землях Кремоны и Плацентии, вызвав дикий ужас у проживающих там колонистов. Римские власти на местах оказались совершенно не готовы к такому развитию событий и вместо того, чтобы оценить ситуацию и принять необходимые меры, ударились в бега. Бежали крестьяне, бежали горожане, бежали все и вся. Узнав о вторжении галлов, бросились спасать свои жизни уполномоченные сената, прибывшие в Плацентию для раздела земель между колонистами. Толпы народа устремились к Мутине[43], поскольку её укрепления были значительно мощнее, чем в недавно основанных колониях.

Вскоре Мутина была осаждена галлами. Но кельты не владели искусством правильной осады, а потому решили просто уморить своих врагов голодом. Озаботившись судьбой заложников, находившихся в Мутине, галльские вожди затеяли с римлянами переговоры, а когда к ним в лагерь прибыло римское посольство, кельты взяли делегацию под стражу. После чего пригрозили квиритам перебить всех пленников, если с находившимися в Мутине галлами случится что-либо нехорошее.

Дальше события развивались стремительно. Узнав о случившемся, претор Луций Манлий, по словам Тита Ливия, «воспылал гневом» (XXI, 25) и повел свои войска на выручку осажденной Мутине. Писатель не сообщает, откуда претор выступил в поход и какие воинские контингенты находились в его распоряжении. С уверенностью можно утверждать только одно – военачальником Манлий оказался бездарным. Гнев всегда был плохим советником для полководцев всех времен и народов, и римлянин здесь не стал исключением. Устремившись к Мутине, претор даже не озаботился произвести дальнюю разведку и не отправил вперед отряды боевого охранения. Итоги подобной безответственности не заставили себя долго ждать.

Когда римская колонна проходила через лес, галлы внезапно атаковали врага и перебили до 600 легионеров. Поскольку местность не позволяла это сделать, то квириты не сумели развернуть боевые порядки и оказать противнику достойный отпор. С трудом выбравшись из ловушки, Манлий велел выстроить в открытом поле укрепленный лагерь и стал ждать нового нападения. Но противник не показывался. Богатый боевой опыт кельтов в противостоянии с римлянами свидетельствовал о том, что идти лобовой атакой на укрепления легионеров бессмысленно, это приведет только к большим потерям. Так и не дождавшись атаки противника, претор был вынужден покинуть лагерь и продолжить движение к Мутине.

Пока легионеры шли по равнинной местности, всё было спокойно, кельтов нигде не было видно. Но как только римская колонна вновь углубилась в лес, вновь появились галлы и атаковали противника на марше. Манлий оказался настолько глуп, что не сделал никаких выводов из случившегося накануне и повторил все свои старые ошибки. Римлян охватила паника, они с трудом отбивались от наседавших со всех сторон галлов. Но неожиданно кельты прекратили сражение и скрылись в лесу. Римляне стали собирать убитых и перевязывать раненых, после чего снова построились в колонну и продолжили движение. Но далеко не ушли, из зарослей вновь появились галлы и бросились на квиритов.

Марш через лес превратился для римлян в кошмар. Кельты регулярно нападали на вражескую колонну и после непродолжительного боя вновь скрывались в лесной чаще. Каждый шаг давался легионерам большой кровью, яростные атаки прекратились лишь тогда, когда римляне вновь вышли на открытое место. Дойдя до реки Пад, Манлий распорядился вновь ставить лагерь, где и укрыл своё потрепанное воинство. Было убито семь сотен легионеров и потеряно шесть знамен. Но беды римлян на этом не закончились, поскольку вновь появились галлы и взяли лагерь в осаду. Мало того, к кельтам постоянно подходили подкрепления, и силы их возрастали. Римлян спасло только то, что их лагерь находился на берегу реки, где легионеры брали воду, а союзное квиритам галльское племя бриксианов подвозило на лодках запасы продовольствия. Тем не менее положение войск Манлия оставалось тяжелым.

Когда в Риме узнали о том, что бойи и инсубры в очередной раз взялись за оружие, то сразу оценили весь размер опасности. Новая полномасштабная война с галлами в тот момент, когда армия Ганнибала перешла Пиренейские горы, была римлянам не нужна. Поэтому для ведения боевых действий в Северной Италии сенат отправил римский легион и 5000 союзников под командованием консула Гая Атилия. Атилий должен был соединиться с войсками претора Манлия и освободить район Плацентии и Кремоны от галльских отрядов. Предстояли жестокие бои, но случилось то, чего совершенно не ожидали в Риме. Узнав о том, что против них выступил консул с легионом, бойи и инсубры сняли осаду лагеря Манлия и ушли за Пад. Война закончилась, так толком и не начавшись.

Осенью 218 г. до н. э. армия Ганнибала перевалила через Альпы и оказалась в Северной Италии. После неудачного боя при Тицине римляне потерпели поражение и в битве при Треббии (18 декабря 218 г. до н. э.), а затем были наголову разгромлены карфагенянами у Тразименского озера (22 июня 217 г. до н. э.). В этой битве погиб и консул Гай Фламиний, победитель галлов при Клезисе. Очень символично, что погиб он от руки инсубра Дукария, знавшего римского полководца в лицо. Галл ударом копья ранил Фламиния и отрубил истекающему кровью консулу голову, после чего римская армия обратилась в бегство.

После такой впечатляющей серии побед над квиритами Ганнибал на Рим не пошел, а увел свою армию на юг Италии, где 2 августа 216 г. до н. э. в битве при Каннах уничтожил две консульские армии. Римская республика оказалась на грани катастрофы.

Вопрос о том, мог взять Ганнибал Рим или нет, волнует ученое сообщество не одно столетие. На мой взгляд, вопрос надо ставить иначе – был ли у карфагенского полководца шанс взять Рим после столь убедительной победы. Поскольку эти события напрямую связаны с деятельностью Марцелла, то есть смысл рассмотреть их более подробно.

Прежде всего отметим тот факт, что, битве при Каннах римляне выставили против Ганнибала сильнейшую армию: «Решено было вести войну восемью легионами, чего раньше никогда не было у римлян… Для большей части войн употребляются один консул и два легиона, а также вышеупомянутое число союзников: лишь в редких случаях римляне пользуются единовременно для одной войны всеми военными силами. В описываемое нами время римляне находились в такой тревоге и в таком страхе за будущее, что решили употребить на войну единовременно не четыре только, но восемь легионов» (Polyb. III, 107). Сенат осознал весь размер опасности и пошел на экстраординарные меры. Численность римской армии Полибий определяет в 80 000 пехоты и 6000 конницы. Аппиан также обращает внимание на то, что римляне набрали из граждан четыре легиона и общую численность армии довели до 70 000 пехотинцев и 6000 кавалерии (VII, 17).

Тит Ливий в очередной раз осторожничает и не высказывает собственного мнения, а ссылается на других историков: «Увеличено было войско, но сколько прибавили пехоты и конницы и сколько какого рода оружия, об этом писатели говорят по-разному, и я не осмелился бы на чем-то настаивать. Одни говорят, что войско пополнили десятью тысячами новобранцев; другие, что было набрано четыре новых легиона, чтобы, воюя, располагать восемью легионами; в легионе увеличено было число пехотинцев и всадников; к каждому добавили по тысяче пехотинцев и по сотне всадников – всего в легионе теперь было пять тысяч пехоты и три сотни всадников; союзники выставляли вдвое больше всадников, а пехоты – столько же. Ко времени битвы при Каннах войско состояло, как пишут некоторые, из восьмидесяти семи тысяч двухсот человек» (XXII, 36). Плутарх называет ещё большую цифру – 88 000 воинов (Fab. Max. 14). В принципе, разница между указанными выше данными несущественна, за исключением информации, приведенной Аппианом. Полибий был в дружеских отношениях с потомками Эмилия Павла, одного из командующих легионами в битве при Каннах, и поэтому мог располагать достоверной информацией. Ливий же мог получить все интересующие его сведения в государственных архивах. Или в трудах младших анналистов, которых писатель подразумевал под словом «некоторые».

Сражение закончилось для квиритов полной катастрофой. Причину её видели только в одном: «испытанные тогда римлянами неудачи произошли не от вооружения их или военного строя, но объясняются искусством и проницательностью Ганнибала» (Polyb. XVIII, 28). С таким выводом невозможно не согласиться, потому что как тактику карфагенскому полководцу не было равных противников на поле боя.

Проанализируем потери сторон. По свидетельству Тита Ливия, карфагенян было убито около 8000 человек, «все храбрейшие воины» (XXII, 52). Полибий сообщает более подробную информацию: «Из Ганнибалова войска кельтов пало около четырех тысяч, иберов и ливиян тысячи полторы, конных воинов около двухсот» (III, 117). Евтропий пишет, что «в этой битве погибло три тысячи африканцев; многие воины из войска Ганнибала были ранены» (III, 10). Скорее всего, свидетельство Полибия более достоверно.

О том, сколько погибло в битве римлян, сведения античных авторов также расходятся: «Так, из шести тысяч конницы в Венузию спаслось бегством вместе с Гаем семьдесят человек, и около трехсот человек из союзников укрылись врассыпную по городам. Что касается пехоты, то из нее в сражении взято было в плен около десяти тысяч человек; были и другие пленные, не участвовавшие в деле; из участвовавших в битве бежало в окрестные города лишь около трех тысяч человек. Все остальные числом около семидесяти тысяч человек пали с честью в сражении» (Polyb. III, 117). Тит Ливий приводит иные данные: «Убито было, говорят, сорок пять тысяч пятьсот пехотинцев и две тысячи семьсот конников – граждан и союзников почти поровну. В числе убитых были два консульских квестора, Луций Атилий и Луций Фурий Бибакул, двадцать девять военных трибунов, несколько бывших консулов, бывших преторов и эдилов (среди них Гней Сервилий Гемин и Марк Минуций, бывший в предыдущем году начальником конницы, а несколько лет назад – консулом); убито было восемьдесят сенаторов и бывших должностных лиц, которые должны были быть включены в сенат: люди эти добровольно пошли воинами в легионы. Взято в плен в этом сражении было, говорят, три тысячи пехотинцев и тысяча пятьсот всадников» (XXII, 49). Цифры Плутарха отличаются от цифр Полибия и Ливия: «Сообщают, что в сражении погибло пятьдесят тысяч римлян, в плен попало четыре тысячи, да еще не меньше десяти тысяч было захвачено в обоих лагерях после окончания битвы» (Fab. Max. 16). Согласно Аппиану, погибло 50 000 римлян, «большое число было взято в плен живыми, погибли многие и из сенаторов и с ними все военные трибуны и центурионы, а из самих полководцев два лучших» (VII, 25). При этом Аппиан делает очень интересное наблюдение: «Римляне, воюя уже два года с Ганнибалом в Италии, потеряли из своих граждан и из союзников до ста тысяч человек» (VII, 25). Евтропий пишет, что было убито 40 000 пеших воинов и 3500 всадников (III, 10), аналогичные данные приводит и Павел Орозий (IV, 16). Анней Флор говорит о 60 000 погибших римлянах (I, XXII, 15), а Валерий Максим просто пишет о том, что было захвачено в плен до 6000 римлян (II, 7, 15).

Здесь каждый волен выбирать те цифры, какие ему больше нравятся. Я же вновь отдам предпочтение свидетельству Полибия, поскольку любимым делом римских писателей было занижать собственные потери и увеличивать вражеские. А греческий историк в конфликте между Римом и Карфагеном – лицо нейтральное, и поэтому должен быть объективнее. Другое дело, когда Полибий пишет о взаимоотношениях квиритов и эллинов…

Вывод напрашивается простой – римская полевая армия была полностью уничтожена, путь на Рим для Ганнибала был открыт, и никто ему в этом не мог помешать. Данный факт отрицать невозможно, как бы ни хотелось некоторым доказать обратное. Другое дело, был ли у Ганнибала в данной ситуации шанс захватить Вечный город.

Обратимся к свидетельствам античных авторов. Полибий по данному вопросу ничего не говорит, что само по себе удивительно, поскольку историк иногда любит порассуждать на тему, что было бы, если… Аппиан тоже не распространяется по этому поводу, а просто рассказывает о реакции римлян на катастрофу при Каннах: «В Риме же, когда пришло известие о несчастии, некоторые на улицах оплакивали своих близких, называя их по именам, и с воплями ожидали, что они сами вот-вот будут взяты в плен» (VII, 27). Однозначно, что такие настроения в городе возникли не на пустом месте.

Зато многие римские историки единодушны – отказавшись идти на Рим, Ганнибал упустил шанс победоносно закончить войну. Об этом прямо пишет Аврелий Виктор: «Хотя он и мог бы взять Рим, он повернул в Кампанию и ослабил [там] свои силы среди ее соблазнительного изобилия» (XLII). С этим мнением полностью согласен и Анней Флор: «Никто больше не сомневался, что это был бы последний день Рима и что Ганнибал мог бы через пять дней пировать на Капитолии, если бы умел пользоваться победой так же, как побеждать (Так сказал, по преданию, пуниец Магарбал, сын Бомилькара). Но именно тогда фортуна Города, которому было суждено господство, или собственное заблуждение, или отвернувшиеся от Карфагена боги увлекли Ганнибала, как говорится, в противоположную сторону. Он мог бы воспользоваться победой, но предпочел наслаждаться отдыхом и, оставив Рим, отправился в Кампанию и Тарент» (I, XXII, 15). Приведем свидетельство Плутарха: «После такого блистательного успеха друзья горячо убеждали Ганнибала не упускать своего счастья и по пятам беглецов ворваться в Рим. «Через четыре дня ты будешь обедать на Капитолии», – говорили они. Трудно сказать, что за соображения удержали его от этого – вернее всего, не разум, а какой-то гений или бог внушил ему эту робость и медлительность. Недаром, как сообщают, карфагенянин Барка в сердцах заявил своему главнокомандующему: «Ты умеешь побеждать, но пользоваться победой не умеешь!» (Fab. Max. 17). Виктор, Флор и Плутарх согласны в том, что карфагенский полководец допустил роковую ошибку, отказавшись от похода на Рим, хотя и не находят этому поступку внятного объяснения. А Валерий Максим прямо написал, что «римское государство почти уничтожено после битвы при Каннах» (III, 8, 2). В дальнейшем Максим расскажет о том, как, преисполнившись гордости после победы при Каннах, Ганнибал удалился к себе в шатер и никого не принимал, в том числе и начальника конницы Магарбала. Но бесстрашный кавалерист не смутился и, стоя у входа, продолжал громко говорить о необходимости похода на Рим, обещая своему полководцу через несколько дней овладеть городом (IX, 5).

Более подробно ситуацию после битвы при Каннах и перспективы похода на Рим разбирает Тит Ливий: «Все, окружавшие победителя-Ганнибала, поздравляли его и советовали после такого сражения уделить остаток дня и следующую ночь отдыху для себя самого и усталых солдат; один только Магарбал, начальник конницы, считал, что так нельзя мешкать. «Пойми, – сказал он, – что это сражение значит: через пять дней ты будешь пировать на Капитолии. Следуй дальше, я с конницей поскачу вперед, пусть римляне узнают, что ты пришел, раньше, чем услышат, что ты идешь». Ганнибалу эта мысль показалась излишне заманчивой, но и чересчур великой, чтобы он сразу смог ее охватить умом. Он ответил, что хвалит рвение Магарбала, но, чтобы взвесить все, нужно время. «Да, конечно, – сказал Магарбал, – не все дают боги одному человеку: побеждать, Ганнибал, ты умеешь, а воспользоваться победой не умеешь». Все уверены в том, что однодневное промедление спасло и город, и всю державу» (XXII, 49).

Диалог между Ганнибалом и Магарбалом – это не досужая фантазия Ливия, придуманная для нагнетания сюжета, об этом пишет и Авл Гелий: «Вспомнилось также и следующее из второй книги “Истории” Целия: “Если ты пожелаешь дать мне конницу и сам последуешь за мной с другим войском, то я позабочусь, чтобы на пятый день (diequinti) в Риме на Капитолии тебе приготовили обед”. И рассказ, и это слово Целий взял из <четвертой [книги] > “Начал” Марка Катона, где написано так: “Поэтому начальник конницы убеждал предводителя карфагенян: “Пошли со мной на Рим конницу; на пятый день тебе будет приготовлен обед на Капитолии”» (X, 24, 6). Обратим внимание, на кого в конечном итоге ссылается Авл Гелий – на Катона Старшего. Вот уж кого трудно заподозрить в излишнем стремлении заретушировать ошибки соотечественников.

Именно благодаря Катону мы узнаем, что история с походом на Рим получила неожиданное продолжение: «Марк Катон в четвертой [книге] “Начал” [пишет]: «Затем диктатор приказывает вызвать к нему на следующий день начальника конницы: “Я пошлю тебя, если хочешь, со всадниками”. – “Поздно, – говорит начальник конницы, – они уже узнали (rescivere)” (Gell. II, 19, 9). Марк Порций в своей «Истории» принципиально не указывал имена полководцев, и поэтому не стоит удивляться тому, что Ганнибал здесь назван «диктатором». Важен другой момент – до карфагенского командующего наконец-то дошло, какой уникальный шанс ему выпал. Командующий спохватился, но время было безвозвратно потеряно. Всю оставшуюся жизнь ему оставалось только сожалеть об упущенной возможности раз и навсегда покончить с Римом: «Ганнибал оставлял землю врагов; он часто оглядывался на берега Италии, обвиняя богов и людей, проклиная себя и собственную свою голову за то, что после победы при Каннах он не повел на Рим своих воинов, залитых кровью врага» (Liv. XXX, 20)

Так насколько реальным был у Ганнибала шанс захватить Рим? Судите сами. В наши дни от места битвы до Рима будет примерно 370 км. Между Каннами и городом никаких римских войск нет. Правда, в Канузии засел консул Варрон с жалкими остатками некогда грозной армии, но толку от этих людей было немного. Воинство было полностью деморализовано и практически утратило боеспособность: «с ним уже около десяти тысяч воинов, но порядка и строя еще нет» (Liv. XXII, 56). Через некоторое время консул приведет в чувство укрывшихся за укреплениями Канузия беглецов и постарается превратить толпу в войско: «оно уже имело некое подобие консульского и если не в открытом поле, то в городских стенах могло обороняться. А по дошедшим до Рима вестям выходило, что и этого не осталось, что войско – и римляне, и союзники – с обоими консулами полностью истреблено, и все силы государства исчерпаны» (Liv. XXII, 54). Замечание о том, что окопавшиеся в Канузии легионеры имели «некое подобие» войска, очень многозначительно, поскольку в полевых условиях отряд Варрона был совершенно бесполезен. Поэтому констатируем – помешать маршу армии Ганнибала на Рим консул был не в состоянии.

Рассмотрим ситуацию в самом Риме. Первое, что бросается в глаза при чтении труда Тита Ливия, где рассказывается об этих событиях, так это описание страшной паники, воцарившейся в столице: «Никогда в невредимом Городе, в римских стенах, не было столько смятения и страха. Подробно рассказывать об этом я не возьмусь – мне не достанет сил, и мое изложение будет бледнее действительности. И в предыдущем году у Тразименского озера погибли консул и войско, но теперешнее бедствие было не просто очередным поражением – оно превосходило все» (Liv. XXII, 54). Где паника, там бардак, и положение дел в Риме после битвы при Каннах не стало исключением. Сенат совершенно не владел ситуацией, поскольку «отцы отечества» не имели понятия о том, что происходит за стенами города. Об этом наглядно свидетельствует рассказ Ливия о тех мерах, которые приняли римские власти. Решили «послать по Аппиевой и Латинской дорогам легковооруженных всадников; пусть расспрашивают встречных (много будет, конечно, спасающихся в одиночку бегством) о судьбе войск и консулов; и если бессмертные боги сжалились над государством и от народа римлян еще что-то осталось, – о том, где находятся войска, куда после сражения пошел Ганнибал, что он готовит, что делает и собирается делать» (Liv. XXII, 55).

О том, что в Риме не было войск, говорит тот факт, что в строй стали призывать всех, кого только было можно: «Был объявлен набор: в солдаты брали юношей начиная от семнадцати лет, а некоторых и моложе. Составлено было четыре легиона и отряд всадников в тысячу человек. От союзников и латинов потребовали воинов в соответствии с договором» (Liv. XXII, 57). Но и этих сил не хватало, и тогда сенаторы пошли на беспрецедентные меры: «Граждан не хватало, и необходимость заставила прибегнуть к неслыханному виду набора: восемь тысяч молодых сильных рабов расспрошены были поодиночке, хотят ли они быть солдатами – их выкупили и вооружили на государственный счет» (Liv. XXII, 57). Мало того, неожиданно оказалось, что в Риме нет воинского снаряжения для набираемых легионов, и квириты были вынуждены собирать по городу старый хлам: «забрали из храмов и портиков выставленные там доспехи, снятые когда-то с врагов» (Liv. XXII, 57). Когда на следующий год диктатор Марк Юний Пера освободит из тюрем уголовников и снимет с должников все задолженности при условии, что они пойдут служить в легионы, то проблема снаряжения войск снова выйдет на первый план. Выход из ситуации диктатор найдет весьма оригинальный: «Эти шесть тысяч он вооружил галльским оружием, которое вез в триумфе Гай Фламиний» (Liv. XXIII, 14). На первый взгляд, после поражения при Каннах римляне всё делали правильно, но был один маленький нюанс, имеющий решающее значение – время. Чтобы осуществить все указанные выше мероприятия, требовалось время, а его-то в распоряжении сената и не было!

Войска надо было собрать и обучить, а этот процесс занимает не один день, не два и не три. Чтобы сделать полноценных бойцов из неопытных юнцов и бывших рабов, нужен не один месяц изнуряющих тренировок, в противном случае ветераны Ганнибала нашинкуют их как капусту. Даже для того, чтобы в сложившейся ситуации просто собрать будущих воинов под штандарты легионов, нужно было проделать колоссальную работу. Да и 8000 рабов за несколько дней не выкупишь, тем более что брали не всех попавшихся под руку, а только после тщательного отбора. Что тоже требовало немало времени. Отсюда вывод – после разгрома при Каннах боеспособных войск в Риме практически не было.

Иногда можно услышать рассуждения о том, что войска Ганнибала за пять дней не могли дойти до Рима. Говорить глупости никому не возбраняется, как известно, сказать можно всё что угодно. Но не факт, что это будет истина в последней инстанции. Обратимся к письменным источникам. Во время Первой Македонской войны армия базилевса Филиппа V совершила стремительный марш-бросок, «пройдя за один день больше шестидесяти миль» (Liv. XXVIII, 7). Римская миля (mille passus) равна 1480 м. Получается, что македонские солдаты прошагали около 90 км. Но и это не все. После битвы при Метавре в 207 г. до н. э. армия Гая Клавдия Нерона за шесть дней, преодолела расстояние от реки Метавр до города Канузия на юге Италии: «В следующую же ночь после битвы Нерон двинулся обратно в Апулию; идя еще скорее, чем шел сюда, он на шестой день вернулся к своему лагерю и к стоявшему рядом врагу» (Liv. XXVII, 50). Даже если идти по прямой вдоль побережья Адриатики, то путь от Метавра через Сену Галльскую до Канузия составит примерно 430 км, что значительно длиннее расстояния между Каннами и Римом. Тем не менее скорость передвижения армии Нерона во время этого достопамятного рейда не вызывает никаких сомнений. Мало того, в 209 г. до н. э. армия Публия Сципиона пройдет от реки Ибер до Нового Карфагена за семь дней, а это примерно 460 км. Поэтому будем считать, что за пять дней армия Ганнибала дошла бы до Рима.

Как могли дальше развиваться события? Магарбал знал, что говорил, когда предлагал Ганнибалу отправить его с кавалерией впереди наступающей карфагенской армии. У него был шанс прибыть к Риму раньше, чем там узнают о разгроме. Или же одновременно с гонцами, которых отправит Варрон, поскольку консулу было необходимо время, чтобы прийти в себя, оценить ситуацию, и только после этого отправить доклад сенату. Здесь счет шел уже на часы.

Понятно, что взять Рим лихой кавалерийской атакой Магарбал не мог, но овладеть с налета воротами и удерживать их до подхода главных сил карфагенской армии было вполне реально. Особенно с учетом той дикой паники, которая воцарилась в городе и окрестностях. Рим эпохи Пунических войн – это не Карфаген, Тир или Сиракузы, обладающие мощнейшими укреплениями. Даже не Рим эпохи Империи. С другой стороны, если на стенах нет защитников, то толку от них немного, а как раз с войсками в городе были проблемы, поскольку крупные боеспособные контингенты отсутствовали. Добавим к этому страшное смятение и растерянность среди населения и паралич власти в первые дни после катастрофы.

Захватил бы в этом случае Ганнибал Рим или нет, вопрос риторический. Но то, что у него был шанс это сделать, сомнению не подлежит.

Нам неизвестно, на каком посту и в какой должности встретил Марцел нашествие Ганнибала на Италию. На страницах труда Тита Ливия он появляется лишь под 216 годом до н. э., когда вместе с Марком Помпонием Матоном, Публием Фурием Филом и Луцием Постумием Альбином был выбран претором. Ливий специально оговаривается, что в связи со сложившейся обстановкой вместо двух преторов было избрано четыре. Матон был назначен разбирать тяжбы между римскими гражданами, Фил занялся рассмотрением дел о спорах между римлянами и иноземцами, а Альбин был отправлен в Цизальпинскую Галлию. Что же касается Марка Клавдия, то он был назначен командующим флотом для операций в Сицилии (Liv. XXII, 35). Обстановка там складывалась тревожная, и поэтому было решено усилить римское присутствие в регионе.

Флот Марцелла базировался в Остии[44] и готовился к отплытию. Вот здесь претор и получил весть о разгроме армии республики при Каннах. Какое-то время Марк Клавдий ожидал указаний из столицы, а когда так и не получил их, то решил проявить инициативу. Командующий отправил 1500 легионеров на защиту Рима, а сам по-прежнему оставался в Остии, ожидая инструкций от сената. О том, что Марцелл действовал, исходя из сложившейся обстановки, а не исполнял директивы, исходящие из курии, свидетельствует тот факт, что Морской легион так и остался в Остии. Хотя гораздо логичнее было именно это подразделение перебросить в Рим для защиты города от возможной атаки со стороны карфагенян. Но сенат безмолвствует, и Марцелл действует самостоятельно. Без постановления «отцов отечества» он не может отправить в Рим все свои силы, но послать небольшой боеспособный отряд в столицу – в его власти. Что претор и сделал (Liv. XXII, 57).

Вскоре Марк Клавдий получил долгожданное постановление сената. В нем говорилось, что Марцелл должен передать командование флотом Фурию Филу, а сам с Морским легионом выступить в Канузий. Приняв под командование находившиеся там остатки разбитых легионов, претор должен был создать из них боеспособное войско и организовать сопротивление Ганнибалу в Южной Италии. Марцелл не стал откладывать дело в долгий ящик, приказав трибунам вести Морской легион в Теан Сидицинский[45], а сам стал сдавать дела Фурию Филу. Покончив с рутиной, Марк Клавдий устремился в Канузий.

Согласно Аппиану, общая численность войск под командованием Марцелла была 12 000 человек, что не так уж и много. Но если на Морской легион претор вполне мог положиться, то боеспособность остальных подразделений его армии была под большим вопросом: «ведя рабов и тех, кого и сколько он мог собрать из граждан или союзников, всего до десяти тысяч пехотинцев и две тысячи всадников, двинулся в Теан» (App. VII, 27). За счет находившихся в Канузии легионеров Варрона Марцелл мог довести количество людей под своим командованием до 22 000 воинов. Но это не решало проблему, поскольку остатки консульской армии были полностью деморализованы поражением при Каннах. Впрочем, всё это было известно и в сенате, недаром перед командующим была поставлена весьма ограниченная боевая задача. Марцелл должен был следить за тем, «что собирается делать Ганнибал» (App. VII, 27), и по возможности реагировать на изменение ситуации.

К этому времени обстановка для римлян резко ухудшилась, поскольку многие италийские города усомнились в их конечной победе и стали переходить на сторону карфагенян. После битвы при Каннах перед Ганнибалом открыл ворота большой и богатый город Капуя, что явилось сильнейшим ударом по престижу республики. Был создан опасный прецедент, и как отметил Полибий, «Перешедши на сторону карфагенян, Капуя примером своим увлекла к отпадению и прочие города» (VII, 1). Процесс пошел, и его надо было остановить любой ценой. Марцелл должен был решить эту задачу.

Прибыв в Канузий, Марк Клавдий стал наводить порядок в войсках, поднимая дисциплину и боевой дух подчиненных. Претор отказался от порочной тактики отсиживаться за лагерными укреплениями, а стал регулярно выводить легионы в поле. На первом этапе командования Марцелл хотел искоренить в своих воинах страх перед пунийцами, что в какой-то мере удалось сделать. После этого он перешел к активным действиям.

Тактика, что на данном этапе войны применил претор против врага, в какой-то мере напоминала партизанскую тактику. Как свидетельствует Плутарх, воины Марцелла стали вести малую войну против карфагенян, нападая на небольшие вражеские отряды, которые в поисках добычи разбрелись по Южной Италии. После Канн карфагенские солдаты чувствовали себя хозяевами положения, перестали соблюдать осторожность, за что и поплатились. Пунийцев отлавливали в деревнях, на полях, дорогах и безжалостно убивали на месте. Худо-бедно, но воины Марцелла обрели некую уверенность в себе и поверили в своего командующего. Через некоторое время претор покинул Канузий и со всем войском перешел в Казилин, город в 90 стадиях от Капуи, где соединяются Латинская и Аппиева дороги и протекает река Вултурн (Strab. V, III, 9). Окопавшись в Казилене, Марцел прикрыл дорогу на Рим и создал непосредственную угрозу для Капуи. Как показали дальнейшие события, данное решение было очень своевременным.

Тем временем Ганнибал развил бурную дипломатическую деятельность, угрозами и уговорами склоняя италийские города на свою сторону. Кто-то поддавался на уговоры и заключал союз с Карфагеном, кто-то предпочитал сохранить верность Риму. Афиней, ссылаясь на Полибия, рассказывает о том, как жители Петелии отказались открыть ворота перед Ганнибалом и решили оказать вооруженное сопротивление пунийцам. Осада затянулась на одиннадцать месяцев. Жители города страдали от голода, ели древесную кору и молодые побеги, но сдались только тогда, когда получили на это разрешение от римлян. К этому моменту все возможности осажденного гарнизона были исчерпаны, а помощь Петелии так и не пришла (XII 36, р. 528а).

Наибольший интерес у Ганнибала вызывал Неаполь. Это был стратегически важный порт на берегу Тирренского моря, заняв который, полководец мог установить надежную связь с Карфагеном. А ключом к Неаполю был город Нола, расположенный в 30 км к востоку. Из Нолы Ганнибал мог не только атаковать Неаполь, но и держать под постоянным контролем Капую. Однако склонить жителей Неаполя к измене Риму полководцу не удалось, а осада города не имела смысла, поскольку Ганнибал не располагал флотом. Поэтому главной целью кампании полководец выбрал Нолу. Карфагенская армия появилась в окрестностях города, но Ганнибал решил дело до штурма не доводить, а убедить ноланцев открыть перед ним ворота. В самом городе было неспокойно, поскольку правящая верхушка Нолы стояла за союз с Римом, в то время как простые граждане высказывались в поддержку Ганнибала.

В это тревожное время власти Нолы быстро сориентировались в ситуации и отправили гонцов к Марцеллу с просьбой о помощи. Сами же обратились к народу и заявили, что как только возникнет необходимость, то союз с Карфагеном будет заключен. Слухи об этом дошли до Ганнибала, и он приостановил движение армии по направлению к городу. И как оказалось, зря, поскольку Марцелл быстро сориентировался в ситуации, верно оценив стратегическое значение Нолы. Претор велел передать городским властям, чтобы они продолжали вводить в заблуждение как собственных сограждан, так и пунийцев, а сам обещал вскоре прибыть на помощь. Отпустив гонца, Марк Клавдий поднял войска по тревоге и выступил в поход.

Тит Ливий подробно описал путь, каким Марцелл прибыл в Нолу: «Из Казилина он отправился в Кайятию, перешел там через Вултурн и через земли Сатикула и Требии, обогнув Свессулу, подошел через горы к Ноле» (XXIII. 13). Столь странный маршрут движения свидетельствует о том, что командующий боялся встречи с карфагенской армией на открытой местности. Марцелл был вынужден вести войско по горам, что сильно замедляло движение, но зато в какой-то мере гарантировало безопасность. Расчёт себя полностью оправдал, и римские легионы беспрепятственно вступили в город Нолу.

Узнав о том, что в Нолу вступили римские войска, Ганнибал отступил от города и опять увел армию к Неаполю, решив повторить попытку по его захвату. Но вновь не задалось, поскольку в Неаполе засел с отрядом префект Марк Юний Силан, а горожане были полны решимости сохранить верность Риму. Покружив вокруг города, Ганнибал повел армию к Нуцерии, приморскому городу недалеко от Капуи и Неаполя. Рассмотрим этот момент подробнее.

О том, что Нуцерия не откроет перед ним ворота, Ганнибал знал изначально и поэтому сделал ставку на силовое решение проблемы. Но горожане решительно заперлись в крепости и отразили все приступы карфагенской армии. Тогда Ганнибал перешел к осаде, периодически посылая свои войска на штурм. При этом он регулярно заводил переговоры то с властями Нуцерии, то с представителями низших городских слоев, но в том и другом случае всё закончилось безуспешно. Отчаявшись, Ганнибал взял город в тесную блокаду и стал ждать, когда голод принудит защитников к капитуляции. В итоге так и произошло. Заняв Нуцерию, карфагенский полководец обратился к местным жителям с призывом поступить к нему на службу, но не нашел понимания среди италийцев. Поэтому он приказал всем горожанам покинуть город, не имея при себе ничего, кроме одежды. Возможно, Ганнибалу очень хотелось всех их перебить, но карфагенянин сумел себя сдержать. Проводя жестокую политику в отношении римлян, к италикам он относился снисходительно, всячески подчеркивая, что воюет не с ними, а с квиритами. Иногда такой подход к делу приносил плоды, иногда нет. Жители покинули Нуцерию и разошлись кто в Неаполь, кто в Нолу, кто в Кумы. Сам город был разграблен пунийцами и сожжен.

Возникает закономерный вопрос – зачем Ганнибал вообще затеял осаду Нуцерии? Нуцерия – это не Неаполь и даже не Нола, там не было римских войск, и большой угрозы этот город для карфагенской армии не представлял. Если бы Ганнибал оставил в Нуцерии гарнизон и постарался сохранить город за собой, тогда можно было бы понять смысл длительной и кровопролитной осады. Но полководец просто взял добычу и спалил дотла Нуцерию. Стратегической ситуации это не изменило, зато тысячи италиков были озлоблены, а карфагенская армия понесла ненужные потери. Поэтому невольно напрашивается мысль о том, что после битвы при Каннах Ганнибал просто не знал, что делать.

Действительно, уничтожив вражескую армию, а затем отказавшись от похода на Рим, карфагенский полководец выпустил из рук стратегическую инициативу. Его попытка начать с квиритами мирные переговоры закончилась крахом, командующий так и не дождался от сената послов с мирными предложениями. Поэтому война продолжалась. Но если до битвы при Каннах стратегия Ганнибала была четкая и понятная, то после решающей победы она становится невнятной и сумбурной. Как будто у полководца отсутствует дальнейший план кампании. Скорее всего, так оно и было, поскольку ни чем иным бесцельные метания карфагенской армии между Неаполем, Нолой и Нуцерией объяснить трудно. Предположение о том, что такими маневрами Ганнибал старался склонить на свою сторону италиков, не выдерживает критики, и судьба Нуцерии тому яркое подтверждение. Грубо говоря, Ганнибал занимался тем, что медленно растрачивал тот капитал, который заработал при Каннах. Будучи гениальным тактиком, полководец не блистал как стратег. Исходя из этого, можно допустить, что план вторжения в Италию через Альпы придумал не Ганнибал, а его отец, Гамилькар Барка, и сын просто воспользовался наработками родителя. Но это не более чем предположение.

Главной бедой Ганнибала было то, что он не умел импровизировать по ходу военной кампании. Пока есть план, полководец твердо и неукоснительно воплощает его в жизнь, но когда плана нет, то и действия командующего становятся труднообъяснимыми. Даже италийские союзники не понимали смысла стратегии Ганнибала после Канн, и недаром впоследствии самниты бросят полководцу вполне справедливый упрек: «сил у тебя – на один удар, и вот ты, словно потеряв жало, оцепенел» (Liv. XXIII, 42).

История с Нуцерией выявила ещё одну слабость Ганнибала – он не умел осаждать города. Взятие Сагунта было скорее исключением из общего правила. И то его осада затянулась на восемь долгих месяцев (Liv. XXI. 15), а это очень большой срок, если исходить из того, что Ганнибалу никто не мешал довести дело до логического конца. В Италии же стратегическая обстановка была другой, и тратить много времени на захват какого-либо города было очень опасно. Тем не менее Ганнибал принял решение вновь атаковать Нолу, несмотря на то, что в городе находилось римское войско во главе с претором Марцеллом.

Когда Марк Клавдий прибыл в Нолу, обстановка в городе была тревожной. Народ волновался, многие из горожан выступали за то, чтобы сдать город Ганнибалу, в то время как городские власти и аристократы держали сторону римлян. Как доносили претору, главным агитатором за союз с Карфагеном был некий Луций Бантий. Марцелл приказал навести о нем справки и узнал очень много интересного.

Дело в том, что Бантий был лучшим воином Нолы, человеком невероятной храбрости и доблести. В битве при Каннах он сражался в рядах конницы союзников, был ранен и в бессознательном состоянии взят пунийцами в плен. Но здесь судьба неожиданно улыбнулась ему, поскольку Ганнибал приказал врачам вылечить Луция, а когда италик выздоровел, полководец переговорил с ним, наградил подарками и отпустил домой. Бантий, человек прямой и честный, решил за добро отплатить добром и в качестве благодарности сдать Ганнибалу Нолу. Молодой воин пользовался в городе большой популярностью и вскоре собрал вокруг себя немало сторонников. Мятеж в Ноле мог вспыхнуть в любой момент, а это представляло смертельную опасность для римлян, поскольку карфагенская армия находилась рядом. Устранить Бантия физически возможным не представлялось. Во-первых, Луций и его товарищи были опытными бойцами и не отдали бы свои жизни дешево, а во-вторых, заговорщики могли призвать сограждан к оружию, и тогда мятеж стал бы всеобщим. Но даже если бы Бантия удалось убить, это могло вызвать в Ноле такую бурю народного возмущения, что ни о какой обороне города от пунийцев речь бы уже не шла. Стоило начаться битве, и римляне получали удар в спину со всеми вытекающими последствиями. Марцеллу было над чем подумать.

Претор принял неожиданное решение. К Бантию явился посыльный от римского командующего и в вежливой форме сообщил, что Марк Клавдий Марцелл приглашает к себе храброго воина Луция. Бантий заподозрил подвох, но проигнорировать приглашение не мог, поскольку в этом случае обнаруживал все свои планы. Отдав сообщникам все необходимые распоряжения, ноланец отправился к Марцеллу. Марк Клавдий принял гостя очень радушно. Командующий был один, посторонние при разговоре не присутствовали, поскольку слуг и телохранителей претор предусмотрительно удалил из палатки. Беседа была доверительной, Марцелл разговаривал с Бантием не как римский военачальник с рядовым воином союзников, а как с равным. Как солдат с солдатом.

Луций знал, кто такой Марк Клавдий. Он слышал о том, что этот человек никогда не прятался за спинами подчиненных, лично водил своих людей в атаку и в честном единоборстве сразил галльского вождя. Уже одно это внушало Бантию глубокое уважение к претору. Луций был первым воином в Ноле, а римский военачальник также был известен как непревзойденный боец, мастерски владеющий всеми видами оружия. Несмотря на годы, Марк Клавдий был силен и крепок телом. Понравилось Бантию и то, что Марцелл разговаривал с ним наедине, тем самым показывая собеседнику, что, с одной стороны, он ему полностью доверяет, а с другой стороны – совершенно не боится.

Слова, с которыми римлянин обратился к ноланцу, были простыми и доходчивыми. Марцелл прямо заявил, что до недавнего времени ничего не знал о подвигах Бантия на поле боя, поскольку ни один житель Нолы ему об этом ничего не рассказал. Может быть, из зависти к Луцию, а может, по какой другой причине. «Но в римском войске доблесть не может остаться незамеченной» (Liv. XXIII. 15), сказал Марцелл, после чего добавил, что как только ему стало известно о Бантии, то он сразу же вызвал его к себе. Многие воины знают о храбрости Луция, а теперь знает и сам командующий. Марк Клавдий открыто предложил Бантию перейти к нему на службу: «В добрый час, у меня ты будешь в чести и не будешь обойден наградами; общаясь со мной, ты увидишь, как это общение тебе полезно и выгодно» (Liv. XXIII. 15). После чего объявил, что дарит ноланцу коня и 500 денариев. А затем по-дружески добавил, что прикажет ликторам пускать к нему Бантия в любое время суток, когда бы тот не пришел. Молодой человек был совершенно очарован Марцеллом и ушел от него преисполненный желания честно служить этому достойному воину. Ни о каком заговоре в пользу карфагенян речи уже не было. Плутарх излагает данный эпизод в биографии Марка Клавдия несколько иначе (Marcell. 10), но я считаю, что рассказ Ливия более логичен.

В деле Бантия Марк Клавдий предстает перед нами человеком, который очень хорошо разбирается в людях. Марцелл прекрасно понял натуру Луция и, исходя из этого, построил свой разговор с ноланцем. Претор понимал, что таких людей не подкупишь и не запугаешь, поэтому и говорил с ним прямо и открыто. Сам воин, Марцелл умел и в других ценить воинскую доблесть. По большому счёту, Марку Клавдию даже притворяться было не надо, и он говорил то, что думал на самом деле. Бантий это понял и оценил. Хотя не исключено, что если бы на месте Марцелла был другой римский военачальник, то Луций его даже слушать не стал. А так два очень похожих по складу характера человека нашли общий язык и сумели договориться к обоюдному удовольствию.

Сумев привлечь на свою сторону Бантия, Марцелл сделал действительно большое дело, поскольку лишил сторонников карфагенян лучших воинов. На данный факт обратил внимание Фронтин, когда подводил итоги разговора Марка Клавдия с Луцием Бантием: «Такой благосклонностью Марцелл не только завоевал его преданность, но привязал к себе также и его земляков, чья верность зависела от него» (Frontin. III, XVI, 1). Случилось это как нельзя кстати, поскольку под стенами Нолы появился Ганнибал.

Поднявшись на крепостную стену, Марцелл наблюдал, как перед городом разворачивается в боевые порядки карфагенская армия. Когда накануне разведчики донесли претору о том, что враг приближается к Ноле, Марк Клавдий приказал воинам покинуть лагерь и отступить за городские укрепления. Он опасался мятежа сторонников Ганнибала в городе, а потому предпочел не рисковать. Да, Бантий со своими товарищами служили теперь Риму не за страх, а за совесть, но их было немного на фоне большого количества простых граждан, желающих заключить союз с Карфагеном. Некоторое время Марцелл внимательно наблюдал за маневрами пунийцев, а затем подозвал к себе трибуна и велел выводить легионы из города. Заметив недоумение на лице подчиненного, командующий пояснил, что не собирается атаковать врага, а хочет дать бой непосредственно от обороны. Если легионеры встанут недалеко от городских стен, то окажутся под прикрытием легковооружённой пехоты, которая займет позиции на укреплениях Нолы. Лобовую атаку карфагенян манипулы, вне всякого сомнения, выдержат, а Ганнибал, в свою очередь, не сможет обойти квиритов конницей с флангов и тыла. Поэтому есть неплохой шанс сразиться с пунийцами на равных в открытом бою.

Ганнибал был немало удивлен, когда распахнулись ворота Нолы и оттуда стали выходить римские легионы. Быстро закончив построение, противник изготовился к бою. Но карфагенский полководец не спешил отправлять своих воинов вперед. Он видел, что на городских стенах полно вражеских легковооруженных воинов, и понимал, что в сложившейся ситуации атака может привести к очень большим потерям. Да и от конницы при таком положении дел толку мало. Ганнибал медлил, Марцелл тоже оставался на месте. Через некоторое время пунийцы ушли в лагерь, а римляне в Нолу.

На следующий день противники вновь построились друг против друга, но в сражение так и не рискнули вступить. Между отрядами легковооруженных воинов происходили мелкие стычки, но дальше этого дело не шло, поскольку как Марк Клавдий, так и Ганнибал понимали цену малейшей ошибки. Оба хотели действовать наверняка. Поэтому в течение нескольких дней ситуация повторялась с завидной регулярностью – тяжеловооруженная пехота застыла в правильном строю, а мобильные войска сражаются друг с другом на открытом пространстве. Трудно сказать, как долго продолжалась бы эта игра в кошки-мышки, когда непредвиденные обстоятельства заставили Марцелла изменить тактику.

Командующему доложили о том, что жители Нолы сговорились с Ганнибалом. Как только римляне в очередной раз выйдут за городские укрепления, то сторонники пунийцев в Ноле закроют за ними ворота и захватят стены. Всех оставшихся в городе воинов Марцелла планировалось перебить, армейский обоз разграбить, а затем впустить в Нолу карфагенян. Оценив складывающуюся обстановку, претор решил нанести удар на опережение. Но не по заговорщикам, а по армии Ганнибала.

На рассвете претор разделил своё войско на три отряда. У центральных ворот была собрана ударная группировка, в состав которой вошли бывшие легионеры Варрона, воины Морского легиона, а также римская конница. Ещё у двух ворот Марк Клавдий расположил новобранцев, велитов и союзную кавалерию. Гражданам Нолы под страхом смерти было запрещено находиться вблизи стен и ворот, а чтобы приказ не был нарушен, за жителями присматривали воины охранения. Им же было поручено наблюдать за армейским обозом. Многочисленной обозной прислуге было велено взять колья и находиться в районах, примыкающих к городским воротам, чтобы перегородить путь вражеской коннице при попытке прорваться в Нолу. На городских укреплениях остались лишь редкие дозорные, наблюдающие за всеми перемещениями пунийцев. Марцеллу оставалось только ждать.

Вскоре из лагеря вышла карфагенская армия и построилась в боевой порядок. Но время шло, а римляне так и не появлялись. Ганнибал видел на стенах одиноких караульных, но не видел римскую армию и терялся в догадках, что бы это могло означать. В итоге он пришел к выводу о том, что квириты узнали о намерениях горожан и теперь просто боятся выйти за ворота. Ганнибал решил воспользоваться ситуацией и начать штурм города, поскольку был уверен в том, что, как только начнется приступ, горожане ударят в спину римлянам. Распорядившись выкатывать из лагеря метательные машины и нести лестницы, карфагенский военачальник стал выбирать место для атаки.

Боевые порядки пунийцев нарушились, многие воины отправились в лагерь за осадным снаряжением, а оставшиеся в строю положили на землю щиты и копья, а сами уселись рядом. Солдаты весело переговаривались между собой, предвкушая, как войдут в Нолу и разграбят добро римлян. Но идиллия закончилась быстро, поскольку распахнулись городские ворота и под звуки труб легионеры пошли в атаку.

Карфагеняне были застигнуты врасплох, но не растерялись, схватили оружие и устремились на римлян. Атака получилась неорганизованной и спонтанной, боевой строй пунийцев оказался нарушен, чем римляне и воспользовались. Гастаты и принципы забросали врагов пилумами, после чего сдвинули большие щиты и бросились вперед. Началась рукопашная схватка, во время которой из Нолы вышла римская конница, обошла сражающихся противников и ударила по карфагенской пехоте. Одновременно справа и слева распахнулись городские ворота и в атаку устремились вспомогательные отряды римлян под командованием легатов Публия Флакка и Гая Аврелия. Конница союзников развернулась широким фронтом и стала заходить пунийцам в тыл. Галлы и иберы дрогнули, попятились, а затем обратились в бегство.

Но до победы римлянам было далеко, как до луны. Ганнибал бросил в бой ливийскую пехоту, вооруженную римским оружием. Ливийцы метнули копья, рванули из ножен мечи и ударили по центру римских позиций. Противники сошлись щит в щит. Одновременно испанская и галльская кавалерия слаженным натиском опрокинула римскую конницу, а нумидийские всадники атаковали союзников и привели их ряды в полное расстройство. Бросив осадное снаряжение, к месту битвы бежали из лагеря тысячи карфагенян, а кельты и иберы, переведя дух, снова вступили в бой. Армия Ганнибала навалилась на войско Марцелла и стала оттеснять его к городским укреплениям. Претор понял, что пришло время выводить войска из битвы, иначе всё закончится не так, как он планировал. Приказав воинам с кольями выдвинуться к воротам и в случае опасности преградить путь вражеской коннице, Марк Клавдий велел трубить отход. Отбиваясь от наседавшего врага, римляне стали отходить в Нолу. Ганнибал приказал противника не преследовать и отвел своё потрепанное войско к лагерю, после чего отправил людей собирать раненых и подбирать тела павших. Сражение закончилось.

Итоги этого достопамятного боя античные авторы оценили по-разному. Плутарх считает, что «В тот день войско Ганнибала впервые отступило перед римлянами и поспешно укрылось в своем лагере, оставив на поле боя много убитых и раненых. Говорят, что карфагенян погибло свыше пяти тысяч, а римлян – меньше пятисот. Правда, Ливий не считает поражение карфагенян особо значительным, а их потери такими многочисленными, но, по его мнению, Марцеллу эта битва принесла великую славу, римлянам же, после стольких бедствий, – поразительную бодрость и отвагу, ибо они разуверились в том, что враг их неодолим и неуязвим, увидев, что и он, в свою очередь, способен терпеть неудачи» (Marcell. 11). Это очень интересное утверждение, поскольку именно Тит Ливий всегда отличался тем, что всячески превозносил мнимые и реальные победы своих соотечественников. В этот раз писатель очень осторожен в своих выводах: «Я не осмелился бы утверждать, как некоторые писатели, что врагов перебито было две тысячи восемьсот человек, а римляне потеряли не больше пятисот; но была ли победа велика или нет, событие случилось в тот день великое, может быть, величайшее за всю войну – ведь избежать поражения от Ганнибала было тогда труднее, чем впоследствии его побеждать» (Liv. 16). Скорее всего, такое осторожное высказывание Ливия связано с тем, что Марцелл действительно никакой победы над Ганнибалом не одержал. И писатель об этом знал. Иначе бы в лучших традициях разразился восторженным панегириком в адрес претора.

Тем не менее Марк Клавдий добился серьезного успеха, удержав Нолу. Ганнибал осознал, что город ему не взять, и увел армию к Ацеррам[46]. Воспользовавшись передышкой, Марцелл решил зачистить Нолу от сторонников карфагенян, их имена были ему хорошо известны. Городские ворота оставались закрытыми и охранялись легионерами, по улицам маршировали усиленные патрули. На городской площади претор устроил показательное судилище над нелояльными к Риму элементами, а по завершении процесса приказал казнить 70 человек. Их имущество конфисковали. Посчитав, что теперь Нола будет Ганнибалу не по зубам, Марцелл покинул город и ушел к Свессуле[47], где и расположился лагерем.

В Риме ободрились, узнав о том, что Марцелл отбросил Ганнибала от Нолы, хотя, по большому счёту, на общее положение дел тактический успех Марка Клавдия не повлиял. Да, римляне впервые не потерпели поражения в открытом бою, что несколько укрепило их боевой дух, но не более того.

Зимой 215 г. до н. э. боевые действия продолжились, Ганнибал по-прежнему маневрировал по Италии, стараясь привлечь на свою сторону римских союзников. Где-то удавалось договориться, где-то приходилось действовать силой. Вскоре карфагенский полководец затеял осаду города Казилин, но вел её настолько вяло и бестолково, что впустую потратил массу времени и был вынужден уйти зимовать в Капую. А чтобы не давать покоя местному гарнизону, под Казилином в укрепленном лагере засел большой карфагенский отряд.

Забавно, но именно эту зимовку в Капуе многие античные историки ставят Ганнибалу в вину. Например, Тит Ливий: «Знатоки военного дела считали, что Ганнибал совершил большую ошибку не после Канн, когда он не пошел на Рим, а именно сейчас: тогда можно было думать, что окончательная победа только отложена, сейчас силы победить были отняты. Ганнибал вышел из Капуи словно с другим войском; от прежнего порядка ничего не осталось. Большинство и вернулось в обнимку с девками, а как только их поместили в палатках, когда начались походы и прочие воинские труды, им, словно новобранцам, недостало ни душевных, ни телесных сил» (XXIII, 18).

Иногда создается впечатление, что Ливий сам не понимает, о чем пишет. Если бы всё было так, как он рассказал, то возникают закономерные вопросы – с кем тогда целых десять лет Ганнибал продержался в Италии и почему римляне так и не смогли силой выбить карфагенян обратно в Африку? И если всё так плохо обстояло у пунийцев, то почему римские полководцы этим не воспользовались? Ответа нет, и не будет, поскольку это не более чем риторические и поучительные изыскания писателя, решившего заняться морализаторством. Достаточно вспомнить, что примерно то же самое рассказал Курций Руф о пребывании Александра Македонского в Вавилоне. Красочно описав полное разложение македонской армии, Руф не удосужился пояснить, каким образом она в таком дезорганизованном состоянии сумела дойти до Индии. Но довольно о Капуе и её излишествах.

Когда зима стала теплее, Ганнибал вновь объявился с армией под Казилином, но штурмовать город не рискнул: «Его не старались взять приступом, но держали в осаде и довели горожан и гарнизон до крайней нужды» (Liv. XXIII, 19). В итоге, гарнизон капитулировал, уплатил выкуп и покинул город. В крепость вступили карфагенские войска.

Во время осады Казилина пунийцами Марцелл решил прийти на помощь осажденному городу. Но этому помешали два обстоятельства. Во-первых, разлилась река Вултурн и подойти к Казилину стало затруднительно. Во-вторых, граждане Нолы и Ацерр обратились к претору с просьбой не уводить войска. До Капуи, заключившей союз с Ганнибалом, было рукой подать, и местное население опасалось вражеских набегов. Марк Клавдий был вынужден пойти навстречу пожеланиям союзников и оставить войска в Ноле. О помощи Казилину пришлось забыть. А вскоре командующего и вовсе вызвали отчитываться перед сенатом в Рим, где на консульских выборах победили Тиберий Семпроний Гракх и Луций Постумий Альбин. Гракх присутствовал в Риме, а Альбин находился в Цизальпинской Галлии. Заседания в курии продолжались несколько дней, для нового консула и сенаторов главная проблема заключалась в том, где набрать новые легионы для войны с пунийцами.

Но неожиданно война с Ганнибалом на некоторое время отошла на второй план, поскольку грозные события произошли на севере Италии. Луций Постумий Альбин, ещё до своего избрания консулом, повел два римских легиона и 15 000 союзников в поход против галлов. Цель этого предприятия объяснил Полибий: «Претора Луция Постумия с легионом консулы отправили в Галатию с целью отвлечь кельтов, участвовавших в походе Ганнибала, обратно на родину» (III, 106). По большому счёту, мысль совершенно правильная, но то, как она была выполнена, повергло Рим в состояние шока.

Говорить о том, что Постумий являлся дилетантом в военном деле, не приходится, он был достаточно опытным военачальником. Когда Альбина в первый раз избрали консулом в 234 г. до н. э., он командовал армией в войне с лигурами, а во время второго консульства в 229 г. до н. э. успешно воевал против иллирийцев. Эта кампания закончилась полной победой квиритов и установлением римского влияния на западе Балканского полуострова, что имело далеко идущие последствия. В столице об этом помнили, и не случайно именно Луций Постумий в трудное для республики время повел легионы против бойев. Сенаторы надеялись, что проблему с галлами он решит так же быстро, как и с иллирийцами.

Трудно сказать, почему Альбин не принял никаких мер предосторожности, когда его армия подошла к Литанскому лесу[48]. Командующий не мог не знать о том, что галлы любят и умеют воевать в лесах, и поэтому должен был предвидеть возможность засады на пути следования легионов. Ведь прецеденты уже были! Но Постумий не стал предпринимать никаких экстраординарных мер безопасности, а ограничился банальной разведкой местности. За что и поплатился. Разведчики углубились в лес, осмотрели дорогу, не увидели ничего подозрительного и доложили Альбину, что путь свободен. Легионы вступили в Литанский лес.

Римская колонна медленно втягивалась в лесной массив, марширующие легионеры и не подозревали, что из густой чащи за ними во все глаза наблюдают тысячи галльских воинов. Римляне шли молча, лишь мерный топот тысяч ног да редкие выкрики центурионов нарушали тягучую тишину, царившую в зеленом царстве. Когда легионеры миновали опушку и вновь продвинулись в глубь сумрачного леса, стремясь поскорее выйти к мосту через реку, галлы начали атаку. Хрипло взревела боевая труба кельтов, и сотни деревьев повалились прямо на легионеров. Треск ломаемых сучьев, дикие крики оказавшихся в смертельной ловушке людей, победные крики галлов громовым эхом прокатились по лесу. Тысячи воинов Альбина погибли, так и не успев приготовить оружие к бою, огромные деревья одно за другим падали на манипулы, давя людей и лошадей. Легионеры не могли ни построиться в боевой порядок, ни укрыться от смертельной опасности. Галлы заранее подрубили древесные стволы, и теперь они валились от малейшего толчка. А когда падение деревьев закончилось, кельты устремились в атаку и обрушились на перепуганных и деморализованных легионеров. Произошла бойня, во время которой легионы в буквальном смысле слова вырезали. В плен попали лишь воины авангарда, побежавшие к мосту через реку и перехваченные там галлами, устроившими римлянам очередную засаду. Луций Постумий сражался до конца, телохранители прикрывали командующего щитами, отражая градом сыпавшиеся со всех сторон удары. В конце концов, галлы забросали эту горстку храбрецов копьями. Вытащив из груды мертвых тел Альбина, кельты стащили с него окровавленные доспехи, отсекли голову и воткнули её на копье. Позже с головы содрали кожу с мясом, оковали череп золотом и сделали чашу для торжественных возлияний во время религиозных церемоний. Доспехи Постумия повесили в святилище. Из всей римской армии, насчитывающей 25 000 воинов, спаслось только десять человек (Liv. XXIII, 24). Это была достойная месть галлов за поражения у Теламона и Клезиса.

Весть о разгроме в Литанском лесу повергла Рим в состояние шока. Торговцы поспешно убирали с прилавков товары и закрывали лавки, а горожане боялись выходить из домов. Город затих, лишь мерный топот патрулирующих улицы легионеров нарушал зловещую тишину. В курии экстренно собрался сенат и своим первым постановлением приказал срочно открыть лавки и запретить выражение публичной скорби по павшим воинам. Консул Тиберий Гракх призывал «отцов отечества» не впадать в панику, а сосредоточить все усилия в борьбе с Ганнибалом, который в данный момент представлял для Рима гораздо большую опасность, чем кельты. С галлами можно будет разобраться и позже, когда обстановка стабилизируется. Сенат согласился с доводами Гракха и перешел к обсуждению вопроса, вызывающего наибольшее беспокойство – где взять новые легионы для продолжения войны?

Выслушав отчет консула о состоянии вооруженных сил республики, сенаторы дали слово Марцеллу, чтобы он рассказал, какими войсками располагает. После этого последовало ещё несколько выступлений, по итогам которых сенат постановил, что войну с галлами в этом году не начинать, а армию диктатора Юния Перы передать под командование Гракха. После этого «отцы отечества» обратились к докладу Марцелла. Было решено, что воины из разгромленных под Каннами легионов Варрона, воевавшие под командованием Марка Клавдия, будут отправлены на Сицилию. И пока на территории Италии будет продолжаться война с Ганнибалом, они в качестве наказания будут нести службу на острове. Было принято ещё одно оригинальное решение. В Сицилию «из войска диктатора перебросили слабосильных, не ограничив время их службы заранее установленным сроком, но только узаконенным числом походов» (Liv. XXIII, 25). Невольно складывается впечатление, что в легионы на Сицилии отправляли различный сброд, которому не нашли применения ни в Италии, ни в Испании. Поэтому и боеспособность этих подразделений была соответствующей. Но что примечательно, именно Марцеллу очень скоро придется столкнуться с этой проблемой. Пока же для формирования второй консульской армии решили перевести из Сицилии в Рим два легиона. Перетасовав, таким образом, войска, сенаторы перешли к обсуждению кандидатур на должность консула вместо погибшего в Литанском лесу Луция Постумия. Предстояли новые выборы.

В 215 г. до н. э. Марк Клавдий Марцелл был одним из самых популярных людей в Риме, и народ хотел, чтобы именно он стал консулом. Простые римляне верили в старого воина, в его воинский талант, храбрость и удачу. Но не все представители римской знати желали видеть Марцелла на столь высокой должности. В день, когда консул Тиберий Семпроний Гракх должен был назначить выборы своего коллеги, Марк Клавдий неожиданно был вынужден покинуть Рим. Ему было приказано отвести в римский лагерь под Свессулой два городских легиона. Трудно сказать, был в этом злой умысел недоброжелателей Марцелла или нет, но если исходить из дальнейшего хода событий, то он просматривается. А возмущенным сторонникам полководца Тиберий Гракх заявил следующее: «Отцы-сенаторы, в интересах государства было и то, чтобы Марк Клавдий отправился в Кампанию сменить войска, и то, чтобы день выборов был установлен не раньше, чем он вернется, исполнив порученное ему дело; и вы имели консулом человека, какого требует время и какого вы особенно хотели» (Liv. XXIII, 31). Любопытный штрих добавляет Плутарх, сообщивший о том, что римляне, «вопреки воле властей», отложили выборы до возвращения Марцелла в город. Народ успокоился и до поры до времени о консульских выборах в Риме забыли. Но когда Марк Клавдий вернулся в город, его единодушно выбрали консулом.

Однако на этом проблемы у Марцелла не закончились. Когда он вступал в должность, неожиданно загремел гром и жрецы авгуры заявили, что это недобрый знак. Этой неожиданной помощью небес моментально воспользовались недоброжелатели Марка Клавдия и стали говорить о том, что богам неугодно, чтобы оба консула были плебеями. Граждане находились в большом затруднении, не зная, как поступить, но в этот момент Марцелл заявил, что отказывается от должности добровольно. Тем не менее за успешные боевые действия под Нолой он получил власть проконсула: «Народ дал Марку Марцеллу проконсульскую власть, так как после каннского поражения он единственный из римских полководцев удачно воевал в Италии» (XXIII, 30). А консулом в третий раз избрали Фабия Кунктатора.

Основные боевые действия развернулись в Кампании. Кунктатор отбил назад несколько городов, перешедших на сторону карфагенян, когда до него дошли слухи о том, что в Ноле снова неблагополучно. Аристократы и городская верхушка по-прежнему держались за союз с Римом, а простые граждане снова решили сдать город Ганнибалу. Кунктатор вызвал к себе Марцелла и приказал любой ценой удержать Нолу. Фабий Максим не мог выделить в его распоряжение достаточное количество войск, и поэтому проконсулу предстояло повторить свой прошлогодний подвиг, располагая для этого гораздо меньшими ресурсами.

Марк Клавдий вновь появился в Ноле. Казалось, что ничего не изменилось с той поры, когда он год назад оказался в этом городе. Всё так же аристократы держали сторону Риму, а простой народ выступал за союз с Карфагеном. Было очевидно, что прошлогодние репрессии не оказали должного воздействия на умы горожан. Поразмышляв, проконсул решил расположить свои войска непосредственно в Ноле, поскольку опасался измены. Мало того, он обратился к местным аристократам, сторонникам Рима, и попросил ежедневно обходить городские стены, наблюдая за порядком. После этого Марцелл стал рассылать из города небольшие отряды в набеги на земли самнитов и гирпинов. Причем делал это очень аккуратно, и только после того, как была проведена разведка местности. Не исключено, что в состав отрядов, совершавших рейды на земли Самниума, входили не только подразделения легкой пехоты и конницы, но и тяжеловооруженные пехотинцы. Легионеры действовали под прикрытием велитов и всадников, а в случае необходимости могли организовать заслон и защитить от вражеских атак свои мобильные войска.

Самниты, проживающие в горах Средней Италии, в результате трех войн были некогда побеждены римлянами и заключили неравноправный союз с победителями. Но после битвы при Каннах самниты решили избавиться от ненавистной зависимости от Рима и перешли на сторону Ганнибала. Самнитская молодёжь охотно служила под командованием знаменитого полководца, резонно полагая, что только он может служить гарантом независимости их страны. Гирпины были соседями самнитов, но проживали не в горах, а не на равнине: «за самнитами идут гирпины (и они также самниты). Они получили свое имя от волка, который указывал путь их колонии; ведь самниты называют волка “гирпус”» (Strab. V, IV, 12). Это были воинственные народы. Но в данный момент ситуация складывалась так, что защищать их землю было некому, поскольку большая часть мужчин Самниума сражалась под знаменами Ганнибала. Набеги римлян из Нолы причиняли самнитам и гирпинам большой урон, поэтому они были вынуждены отправить послов в карфагенский лагерь за помощью.

Ганнибал внимательно выслушал посланцев от союзников и пообещал принять меры против римских разбойников. У полководца просто не было другого выхода, поскольку в любом другом случае он рисковал лишиться поддержки италиков. Затянув войну после Канн, Ганнибал сам себя поставил в столь сложное положение. При этом он сказал самнитам, что решит проблему радикально – вместо того чтобы прикрыть своими войсками Самниум, он поведет армию на Нолу и возьмет этот город. Тем самым он и союзников освободит от тягот по снабжению карфагенской армии, и солдатам своим позволит разграбить вражеские земли. Обнадежив италиков, карфагенский полководец отпустил послов и выступил в поход на Нолу. Разбив лагерь недалеко от города, Ганнибал некоторое время наблюдал за действиями римлян, а затем приказал войскам окружить город.

Неожиданно к Ноле подошла армия карфагенского полководца Ганнона, действовавшая в районе Бруттийского полуострова и недавно получившая подкрепление из Карфагена. В том числе и боевых слонов. Именно Ганнон и вступил в переговоры с представителями ноланской знати, склоняя их к союзу с пунийцами. Причем сделал это открыто, среди бела дня. Впрочем, Геренний Басс и Герий Петтий, вступившие в диалог с Ганноном, были как следует проинструктированы Марцеллом и говорили то, что надо было проконсулу. Поэтому нет ничего удивительного в том, что переговоры закончились полным провалом. По большому счёту, не было никакого смысла их затевать, и Ганнибал это понимал, но, судя по всему, инициатива договориться с ноланцами исходила от Ганнона.

В этот раз Ганнибал решил сделать ставку не на осаду города, а на генеральный штурм, по его приказу стали сооружать осадную технику и собирать метательные машины. Когда приготовления были закончены, карфагенская армия со всех сторон начала наступление на Нолу. Марцелл был готов к такому развитию событий. Он не стал придумывать что-то новое, а решил применить тактику, принесшую ему успех во время первой обороны Нолы. Римляне несколькими отрядами заняли позиции у ворот, и когда противник приблизился, по сигналу трубы пошли в атаку. Проконсул видел, что вражеские войска рассредоточились вокруг города, и решил ударить всеми силами в одно место.

Но и Ганнибал помнил, чем закончилась прошлогодняя осада. Увидев, что враг сделал вылазку, полководец остановил наступление и стал быстро стягивать войска на угрожающие участки фронта. Две армии столкнулись, и под стенами Нолы закипела рукопашная схватка. Но продолжалась она недолго, неожиданно стал накрапывать мелкий дождик, постепенно перешедший в сильный ливень. Струи дождя яростно хлестали по шлемам и доспехам, яркие вспышки молний слепили бойцов, а громовые раскаты грома заглушали голоса командиров. Ноги сражающихся воинов скользили и вязли в размокшей земле, испуганные кони становились на дыбы и сбрасывали всадников в грязь. Продолжать сражение было невозможно, и бой затих сам собой, римляне ушли в город, а пунийцы в свой лагерь. Потери с обеих сторон были незначительные.

Следующий день прошел спокойно, поскольку Ганнибал ждал, чтобы прекратился затянувшийся ливень. На третьи сутки полководец тоже не спешил со штурмом, дожидаясь, когда просохнет земля на равнине перед Нолой и можно будет беспрепятственно подвезти осадную технику к городским укреплениям. А чтобы войско не заскучало, Ганнибал с утра распустил несколько отрядов по окрестностям грабить местное население. При этом совершенно упустив из виду, что Марцелл следит за каждым его шагом. Как только проконсулу донесли о том, что многие карфагеняне покидают лагерь, он решил снова атаковать противника. И здесь случилось неожиданное происшествие – граждане Нолы решили сражаться вместе с римлянами. Марк Клавдий удивился, но счел необходимым похвалить своих новоявленных союзников за усердие. Тем не менее, опасаясь измены, но в то же время не желая обидеть ноланцев, проконсул объявил, что до его приказа они будут в резерве, а пока пусть выносят с поля боя раненых. После чего вскочил на коня и повел войска в атаку.

Нападение оказалось полной неожиданностью для Ганнибала и Ганнона, они просто не успевали вывести войска из лагеря и развернуть боевые порядки. Поэтому Ганнибал приказал воинам занимать позиции на лагерных укреплениях, а сам отправил гонцов к отрядам, ушедшим за добычей, с приказом срочно возвращаться назад. Тем временем, прикрываясь щитами, римляне подошли к лагерю и стали расшатывать бревна частокола и ломать ворота. Испанские пехотинцы, стоявшие на укреплениях, забрасывали легионеров короткими копьями, а балеарские пращники засыпали римлян градом метательных снарядов. Свинцовые шары гулко стучали по щитам, не причиняя легионерам вреда, но если попадали в цель, то поражали квиритов насмерть. От метких бросков балеарцев римлян не могли защитить ни шлемы, ни кольчуги.

Напор римлян на позиции карфагенян усилился, в некоторых местах противники уже схватились на мечах врукопашную. Марцелл объезжал войска и громким голосом подбадривал подчиненных, призывая усилить натиск на врага. Ганнибал, опасаясь, как бы враг не прорвался за линию укреплений, решил контратаковать. К воротам лагеря вывели боевых слонов, а за ними в глубокую колонну построились галлы. Слоны должны были сыграть роль тарана и прорвать римский строй, а кельты, славящиеся своим первым натиском, должны были отбросить противника от лагеря и дать возможность развернуться в боевые порядки ливийской пехоте. Лагерные ворота распахнулись, карфагенская армия пошла в атаку.

Боевые слоны вломились в ряды легионеров и устремились вперед, сея вокруг себя смерть. Погонщики умело направляли разъяренных животных на врагов, а сидевшие в башнях на слоновьих спинах воины кололи римлян длинными пиками. Затем из ворот хлынули галлы и принялись направо и налево рубить вражеских воинов длинными мечами. Рев слонов, боевой клич кельтов, лязг мечей и стук щитов слились в один протяжный грохот, прокатившийся по равнине у Нолы. Под ударами легионеров несколько слонов повалилось на землю, но остальные продолжали упрямо идти вперед, оставляя за собой кровавые просеки. Галлы оттеснили римлян от лагеря и позволили построиться в боевой порядок ливийским пехотинцам. Марцелл решил перегруппировать манипулы и повторить атаку, но в это время прискакавшие разведчики доложили, что к Ноле возвращаются карфагенские отряды, покинувшие на рассвете лагерь. Проконсул не на шутку встревожился, поскольку теперь противник мог отрезать его войско от города. Не желая искушать судьбу, Марк Клавдий приказал трубить отход. Римляне стали быстро отступать в Нолу, но их никто не преследовал, поскольку Ганнибал приказал войскам оставаться около лагеря. Битва затихла.

На следующее утро боевые действия не возобновились, поскольку враждующие стороны заключили негласное перемирие, чтобы собрать и похоронить своих павших товарищей. Вражеские доспехи, которые удалось снять с мертвых пунийцев, Марцелл торжественно сжег, заявив, что приносит их в благодарственную жертву богу Вулкану. А через два дня случилось неожиданное происшествие.

Почему это произошло, сказать невозможно, здесь даже всезнающий Тит Ливий теряется в догадках: «Через два дня, чем-то раздраженные или рассчитывая на более легкую службу, двести семьдесят два всадника – нумидийцы с испанцами – перешли к Марцеллу; они верно и храбро послужили в эту войну римлянам. За доблесть испанцы получили после войны землю в Испании, а нумидийцы – в Африке» (Liv. XXIII, 48). Но как бы там ни было, Марк Клавдий получил хорошее подкрепление в лице этих наездников, а Ганнибал чувствительный удар по престижу. Возможно, что именно этот инцидент и вынудил карфагенского полководца отказаться от активных действий у Нолы. Ганнибал приказал Ганнону возвращаться на Бруттийский полуостров, а сам увел армию на зимовку в Апулию.

Марцелл тоже недолго оставался в Ноле. После отступления Ганнибала консул Квинт Фабий Максим Кунктатор, чья армия вела боевые действия в районе Капуи, вывез практически все запасы продовольствия из Нолы и Неаполя в свой лагерь под Свессулой. Гаю Клавдию было приказано оставить в Ноле сильный гарнизон, а остальные войска увести в Рим. Мотивировал своё решение Кунктатор тем, что союзников необходимо избавить от трат на содержание легионов. Марцелл повиновался и покинул город. В очередной раз римлянам удалось отстоять Нолу.

Подведем некоторые итоги. Как следует из текста Тита Ливия, активные боевые действия у Нолы продолжались трое суток с перерывом в один день, когда из-за дождя противники не могли сражаться. Ливий так прокомментировал итоги первого дня боев: «В этот день схватка была небольшой и только дразнила; римляне вернулись в город, пунийцы в лагерь. У пунийцев погибло человек тридцать, смятых при первой вылазке, у римлян – пятьдесят» (XXIII, 42). Судя по всему, так оно и было, поскольку сражение закончилось так же быстро, как и началось. Плутарх об этой стычке вообще не упоминает.

Зато вторая битва, состоявшаяся через день, вызывает гораздо больше вопросов, чем дает ответов. Обратим внимание на то, что большую часть рассказа Тита Ливия об этом сражении занимает не описание тактических изысканий Марцелла и Ганнибала, а их… речи! Сначала очень длинную и скучную речь произносит проконсул, а затем Ганнибал разражается не менее скучным и длительным монологом. Причем всё это происходит в разгар битвы! И что интересно – Марк Клавдий, стремясь поднять боевой дух легионеров, на чем свет стоит бранит карфагенян, а Ганнибал, желая заставить своих воинов храбро сражаться, тоже ругает пунийцев почем зря. Как видим, больше всего в этой словесной перепалке достается именно карфагенским солдатам. Причем не только от вражеского военачальника, но и от собственного командира. Очевидно, это и сломило их волю к победе, по крайней мере, так следует из текста Ливия. Но, как известно, битвы одними речами не выигрываются, а полководцы на поле битвы состязаются не в ораторском искусстве.

Больше всего удивляет то, что Тит Ливий никак не объясняет столь неожиданную победу своих соотечественников. Вообще. Получается, что квириты победили благодаря красноречию Марцелла и мощной группе поддержки местных жителей – «римляне становились все смелее; не только вождь ободрял их, ноланцы приветственными криками разжигали воинский пыл» (Liv. XXIII, 46). Несомненно, большую роль сыграл и своевременно отданный проконсулом приказ: «Марцелл велел налечь на врага, побежденного позавчера» (Liv. XXIII, 45). Проблема в том, что «позавчера» римляне никого не побеждали, об этом даже сам Ливий не упоминает, поскольку разразившаяся буря помешала сражению. Римский историк просто запутался в своих показаниях, желая лишний раз показать всю героичность своих героических соотечественников.

Обратим внимание на другой принципиальный момент – сколько войск должно было быть у Марцелла, чтобы в открытом бою нанести поражение армиям Ганнибала и Ганнона? Ведь о втором карфагенском полководце Ливий благополучно «забыл»! Но численность армии Марка Клавдия источники не называют, лишь Тит Ливий мимоходом замечает, что проконсул засел в Ноле «с малым числом новобранцев» (XXIII, 43). В другом месте писатель напишет, что Марцелл дал бой Ганнибалу «с новобранцами и вспомогательным отрядом ноланцев» (XXIII, 45). Свидетельство Фронтина также перекликается с информацией Ливия: «М. Марцелл, опасаясь, что слабые крики обнаружат малочисленность его войска, приказал поднять боевой клич также маркитантам, обозникам и всякого рода сопровождающим и устрашил неприятеля видимостью большого войска» (II, IV, 8). Понятно, что не от хорошей жизни проконсул был вынужден прибегнуть к подобным мерам. Соответственно и возможности «маленького гарнизона, охраняющего Нолу» (Liv. XXIII, 42), были весьма ограниченными. А раз так, то у Марка Клавдия не было никаких шансов одолеть в битве войска Ганнибала и Ганнона, римский командующий просто не располагал для этого необходимыми ресурсами. Получается, что Ливий, мягко говоря, приукрасил достижения проконсула? Однозначно. Также историк погорячился, когда написал, что Марк Клавдий вывел войско из города и развернул его на равнине у Нолы в боевой порядок (Liv. XXIII, 43). Снова не сходится, поскольку в этом случае две карфагенские армии просто втоптали бы в землю воинство Марцелла, несмотря на то, что часть своих войск Ганнибал распустил грабить соседние деревни. Да и Ливий пишет, что в разгар битвы эти воины вернулись на поле сражения.

Скорее всего, проконсул просто решил воспользоваться тем, что значительное количество карфагенских воинов разбрелось по окрестностям Нолы в поисках наживы. И только поэтому решил совершить атаку на вражеский лагерь. Но прорваться с ходу в расположение пунийцев не получилось, и после короткого боя Марк Клавдий приказал отступить от вражеского лагеря. Получается, что римский полководец допустил ошибку, поскольку ему надо было не вступать в бой с главными силами Ганнибала и Ганнона, а напасть на карфагенян, бесчинствующих в сельской местности недалеко от города. В этом случае Марцелла действительно ожидал крупный успех.

Тем не менее о втором сражении у Нолы римские историки пишут в самых восторженных тонах. Понятно, что пальма первенства здесь принадлежит Ливию. Вот как он подводит итоги этой достопамятной битвы: «пунийцы повернули вспять и были загнаны в лагерь. Римские солдаты хотели взять его, но Марцелл отвел их обратно в Нолу. Их радостно поздравляла даже чернь, склонявшаяся раньше к пунийцам. В этот день было перебито больше пяти тысяч врагов, в плен взято шестьсот, захвачено девятнадцать знамен и два слона; четыре слона убиты в бою; римлян убито меньше тысячи» (XXIII, 46). Практически дословно данную информацию повторяет Плутарх, добавляя лишь, что двух слонов римляне захватили живыми (Marcell. 12). Но столь дивную цифирь не стоит воспринимать всерьез, поскольку римские историки и их последователи очень любили занижать потери квиритов и увеличивать потери их врагов. Это уже не раз было доказано. К тому же сам ход битвы, как он описан у Тита Ливия, не располагает к таким крупным потерям со стороны карфагенян. А рассказ Плутарха об этом достопамятном сражении настолько невнятен, что на его основании невозможно делать какие-либо выводы. За исключением того, что Марцелл приказал раздать воинам «длинные копья, какими обыкновенно вооружены участники морских боев, и приказав разить неприятеля издали, тщательно прицеливаясь» (Plut. Marcell. 12). Пунийцы же, увидев хитрость проконсула, обратились в бегство. Бред какой-то получается…

Но если Ливий был крайне осторожен при оценке результатов первой попытки Ганнибала взять Нолу, то в данной ситуации историк абсолютно уверен в достоверности приводимой им информации. Поэтому есть смысл разобрать принципиальный вопрос о том, побеждал Марцелл Ганнибала в Италии или нет.

Посмотрим, что пишут по этому поводу другие римские авторы. Например, Павел Орозий: «Затем, в консульство Семпрония Гракха и Кв. Фабия Максима, бывший претор и проконсул Клавдий Марцелл в ходе битвы обратил в бегство войско Ганнибала и первым после столь великих поражений Республики дал надежду на то, что Ганнибала можно победить» (IV, 16, 12). Орозию вторит Луций Анней Флор. «Затем под командованием Клавдия Марцелла римский народ дерзнул завязать сражение. Он вступил в рукопашный бой, разбил врага в полюбившейся ему Кампании и предотвратил осаду города Нолы» (I, XXII, 29). Обмолвился об этом и Луций Ампелий: «КЛАВДИЙ МАРЦЕЛЛ, который первым нанес поражение Ганнибалу в Кампании; он же научил римлян отступать перед всадниками, не обращаясь в бегство» (18, 10). В дальнейшем Ампелий вновь вспомнит про Марка Клавдия: «Марцелл первым остановил Ганнибала у Нолы и, вклинившись в его строй, нанес поражение» (46, 4). Евтропий тоже пишет о победе римлян: «На четвертый год после того, как Ганнибал прибыл в Италию, консул Марк Клавдий Марцелл удачно сразился против Ганнибала у Нолы, города в Кампании» (III, 12). И пусть здесь Евтропий ошибается, поскольку второй бой у Нолы произошел в 215 г. до н. э., да и Марцелл тогда не был консулом, но общий смысл текста говорит сам за себя. Казалось бы, что вопрос можно закрывать, но не всё было так просто, как хотелось бы некоторым.

Обратим внимание, что Аппиан вообще ничего не пишет о боях за Нолу. Очевидно, историк вполне справедливо полагал, что они не имели того судьбоносного значения для Итальянской кампании Ганнибала, как это пытались изобразить другие римские историки. По этому поводу сохранилось интересное высказывание Плутарха: «Ганнибал же, как пишет Полибий, ни разу не потерпел поражения от Марцелла и оставался непобедимым до тех пор, пока не появился Сципион; впрочем, следуя Ливию, Цезарю и Непоту, а среди греческих историков – царю Юбе, мы склонны верить, что Марцелл несколько раз одерживал верх над Ганнибалом и обращал его в бегство. Правда, ни одна из этих битв не имела решающего значения, и можно предполагать, что самый отход ливийца был всякий раз лишь военной хитростью» (Marcell. 31). Как следует из текста, Корнелий Непот написал биографию знаменитого римского полководца, но до наших дней она не дошла. При этом сведения, которые Непот изложил в биографии Марка Клавдия, вступали в противоречие с той информацией, которая присутствовала в биографии Ганнибала этого же автора. Корнелий Непот конкретно пишет о том, что карфагенский полководец не проиграл, ни одного сражения на вражеской территории: «сколько он ни сражался с римлянами в Италии, всякий раз выходил из боя победителем» (Hann. 1). В дальнейшем Непот вновь заострит на этом внимание: «Непобедимый в Италии, он был отозван домой на защиту родины» (Hann. 6). Случайность? Вряд ли, поскольку данной точки зрения придерживается и Полибий: «В течение шестнадцати лет войны с римлянами в Италии Ганнибал ни разу не уводил своих войск с поля битвы» (XI, 19). Рассказывая об итогах сражения при Заме, он так охарактеризует карфагенского полководца: «Ганнибал, до сего времени непобедимый» (Polyb. XV, 16). Но самую интересную информацию мы найдем в «Мелких отрывках Всеобщей истории Полибия, не приуроченных к отдельным книгам»: «Как говорит Полибий и согласные с ним писатели, Марцелл ни разу не победил Ганнибала, который, кажется, до Сципиона оставался неодолимым» (fr. 23). Жаль, конечно, что мы не знаем, кто были эти авторы, отвергающие точку зрения римских историков-патриотов. Но как следует из текста, они были, и в немалом количестве. Я уже обращал внимание на то, что при описании Пунических войн Полибий, в отличие от Тита Ливия и иже с ним, является лицом не заинтересованным. За исключением событий, где участвуют представители фамилий Эмилиев или Сципионов. Соответственно, когда речь заходит об итогах противостояния Ганнибал – Марцелл, я отдаю предпочтение сведениям греческого историка. Но своё мнение никому не навязываю.

Вывод простой – Марк Клавдий умело противостоял карфагенскому полководцу на поле боя, свел несколько сражений к ничейному результату, и не более того. Если бы всё было так просто, как вещает Ливий, то пунийцев выбили бы из Италии значительно раньше. Поэтому тему о победах Марцелла над Ганнибалом закроем за её отсутствием.

Для Марка Клавдия бои под Нолой стали великолепной школой, поскольку он приобрел колоссальный опыт в борьбе с одной из лучших армий мира. Это понимал сенат, это понимал и народ Рима. На данном этапе войны именно с Марцеллом связывали квириты свои надежды на благополучный исход противостояния с Карфагеном. В этом смысле очень интересны рассуждения Плутарха о высшем командном составе римской армии. Писатель дает характеристику двум выдающимся военачальникам республики – Марку Клавдию Марцеллу и Фабию Максиму Кунктатору: «Многие из опытных римских полководцев к тому времени погибли в битвах; среди оставшихся славою наиболее надежного и благоразумного пользовался Фабий Максим, но его чрезмерную осмотрительность, происходившую из страха перед поражением, римляне осуждали, приписывая ее робости и непредприимчивости. Видя в нем полководца, вполне пригодного для того, чтобы обеспечить их безопасность, но не способного изгнать врага, они обратили свои взоры к Марцеллу и, объединяя и сочетая отвагу и решительность второго с осторожностью и дальновидностью первого, то выбирали консулами обоих, то, попеременно, одного посылали к войскам консулом, а другого – командующим в ранге консула. Посидоний рассказывает, что Фабия прозвали “Щитом”, а Марцелла – “Мечом”. Сам Ганнибал говорил, что Фабия боится как наставника, а Марцелла – как соперника: один препятствовал ему причинять вред, другой – вредил сам» (Marcell. 9).

С Плутархом невозможно не согласиться. Писатель очень тонко подметил главную особенность полководческого искусства Марка Клавдия – выждать удобный момент и нанести удар по врагу. Причем удар быстрый и разящий. Марцелл был отчаянно храбр, решителен, пользовался в войсках и в Риме заслуженным авторитетом. Будучи неплохим тактиком, он сумел в трудные для республики дни не только уберечь свою армию, но и нанести врагу ряд чувствительных ударов. При этом Марцелл был натурой увлекающийся и не всегда просчитывал последствия своих поступков и решений. Что в дальнейшем сыграло роковую роль в его судьбе.

В 264 г. до н. э. римские легионы впервые появились на Сицилии. Началась Первая Пуническая война. Первоначально карфагенян поддержал царь Сиракуз Гиерон II, но, потерпев поражение от римлян под Мессаной, быстро сориентировался в ситуации и перешел на сторону победителей. На тот момент царю казалось, что при сложившихся обстоятельствах это будет наилучшим решением. Возможно, если бы Гиерон знал, к чему это приведет, то поступил бы по-другому.

Сиракузы были основаны в 733 г. до н. э. выходцами из Коринфа во время Великой Греческой колонизации и со временем стали крупнейшим эллинским городом в Западном Средиземноморье. Примерно в одно время с Сиракузами были основаны колонии Занкла (Мессана), Катана и Леонтины. Позднее на Сицилии появились такие греческие города, как Гела (690 г. до н. э.), Селиунт (650 г. до н. э.), Тавромений (356 г. до н. э.). Города на Сицилии возводились не только выходцами из Балканской Греции, например Акрагант отстраивали уже жители Гелы в 581 г. до н. э. Таким образом, греки колонизировали всю восточную и центральную часть острова. На западе их земли соприкасались с владениями финикийцев, основавших города Лилибей, Дрепаны и Панорм. Поэтому конфликт между сицилийскими греками и Карфагеном был неизбежен.

Начавшееся вооруженное противостояние было затяжным и шло с переменным успехом. В 480 г. до н. э. попытка карфагенян установить свой контроль над Сицилией завершилась грандиозной битвой при Гимере, где армия Карфагена потерпела сокрушительное поражение от эллинов. Вторая серьезная попытка пунийцев овладеть островом вновь привела их к разгрому. В 341 г. до н. э. греческий полководец Тимолеонт в битве на реке Кремиссе уничтожил армию карфагенян и надолго остановил их экспансию в Сицилии. Очередной этап конфронтации между сицилийскими эллинами и пунийцами связан с именем тирана Сиракуз Агафокла, сумевшего перенести войну в Африку и прорваться к Карфагену. В 278 г. до н. э. на Сицилию по приглашению местных эллинов прибыл царь Эпира Пирр и отвоевал у карфагенян все опорные пункты на острове, за исключением Лилибея. Всё шло к тому, что пунийцы окончательно потеряют Сицилию, но в 276 г. до н. э. у Пирра произошел конфликт с эллинами, и он был вынужден покинуть остров. После этого Карфаген перешел в наступление.

К началу Первой Пунической войны под властью карфагенян оказалась большая часть Сицилии, в том числе некогда принадлежащие эллинам города Селиунт, Гераклея, Катана и Акрагант. Тем не менее Гиерон II ухитрялся поддерживать с соседями более-менее нормальные отношения и не случайно, когда на Сицилии появились римляне, предпочел вместе с пунийцами дать бой пришельцам. С карфагенянами царь умел найти общий язык и знал, чего от них ожидать, римляне же внушали Гиерону серьезные опасения. Но как уже упоминалось, первое столкновение с легионами закончилось для армии Гиерона поражением, иллюзии относительно союза с Карфагеном развеялись, и правителю пришлось договариваться с Римом. Царь обязывался снабжать новых союзников продовольствием и выплатить контрибуцию в размере 100 серебряных талантов. Зависимость Сиракуз от римлян стала свершившимся фактом.

Во время войны между двумя могущественными соседями Гиерон вел себя очень осторожно, стараясь ничем не спровоцировать недовольства сената. После того как боевые действия закончились и вся Сицилия, за исключением Сиракуз и юго-восточной части острова, отошла Риму, царь продолжал спокойно править в своих владениях. Под его властью находились города Леонтины, Гелор, Мегара Гиблейская, Акрей и Неетон. Гиерона никто не трогал. В мирное время союз с Римом был для Сиракуз необременительным, и это царя вполне устраивало. Он целиком занялся внутренними делами своей державы, не помышляя об активной внешней политике.

Всё могло измениться с началом Второй Пунической войны, но Гиерон по-прежнему придерживался своей старой политической линии на укрепление союза с квиритами. Когда в Мессану прибыл консул Тиберий Сепроний Лонг, то царь встретил его во главе военного флота. Перейдя со своего флагмана на консульский корабль, Гиерон имел длительную беседу с Лонгом, во время которой обрисовал положение дел на острове. Заверив Тиберия Семпрония в своей преданности, царь пообещал безвозмездно снабжать римские легионы на Сицилии хлебом и одеждой, а в завершение разговора сказал очень важные слова: «Большая опасность, – прибавил он, – грозит Лилибею и приморским городам; есть в них люди, которым перемена правления пришлась бы по вкусу» (Liv. XXI, 51). Лонг оценил предупреждение Гиерона и немедленно отплыл в Лилибей, сопровождаемый царским флотом.

Гиерон продолжал оставаться союзником Рима, но мы не знаем, какие мысли посещали старого царя после того, как он узнал о поражениях квиритов при Треббии, Тразименском озере и Каннах. Обстановка для римлян была критическая на всех фронтах. Бессменный командующий римским флотом на Сицилии Тит Отацилий Красс писал в сенат о том, что корабельные команды и отряды морской пехоты не получают своевременно деньги и хлеб, а взять всё это негде. Заодно военачальник просил себе замену. Но сенат проигнорировал требования флотоводца и порекомендовал ему в ответном письме самому заботиться о флоте. Гиерон не мог об этом не знать, но до поры до времени занял выжидательную позицию. И всё-таки, когда Отацилий прислал в Сиракузы послов с просьбой о помощи, царь дал ему хлеба и денег в количестве, позволяющем содержать флот в течение шести месяцев (Liv. XXIII, 21). Это была огромная помощь, значение которой трудно переоценить. Но одно дело Гиерон, и совсем другое – его подданные, у которых было своё мнение относительно происходящих событий.

Сицилийские греки стали тяготиться своей зависимостью от державного Рима. Пусть даже и формальной. Слишком велико было у эллинов чувство собственного достоинства, чтобы склониться перед варварами, каковыми они считали римлян. Рассказывая о том, как после битвы при Каннах италийские города стали отпадать от Рима, Тит Ливий заметит, что «в Сицилии началось такое же шатание умов, и даже не весь дом Гиерона устоял» (XXIII, 30). Во главе эллинов, недовольных союзом с Римом, встал единственный сын царя Гелон. Полибий характеризует этого человека с самой положительной стороны, а это дорогого стоит: «…Гелон в течение пятидесяти лет с лишним своей жизни ставил себе благороднейшую цель – быть покорным сыном, и ни богатство, ни царское достоинство, никакие иные блага не были ему милее любви к родителям и преданности им» (VII, 8). И тем не менее…

Гелон был женат на Нереиде, дочери легендарного царя Пирра (Polyb. VII, 4), одного из лучших полководцев эпохи эллинизма. Наследник Гиерона тщательно проанализировал ход войны в Италии, оценил внешнеполитическую ситуацию и пришел к выводу, что лучшего момента избавиться от римской зависимости может и не представиться. При этом сын царя мог рассчитывать на помощь из Карфагена, поскольку, открывая против римлян фронт на Сицилии, он тем самым создавал для квиритов колоссальную проблему и отвлекал их легионы с других стратегических направлений. Шансы царевича на успех были велики, но его преждевременная смерть помешала осуществлению всех замыслов. Тит Ливий с негодованием пишет о планах царского сына: «Гелон, старший в семье, не подумал ни о престарелом отце, ни о союзе с римлянами и сразу после Канн перекинулся к пунийцам. Он поднял бы против римлян Сицилию, если бы его, вооружавшего толпу и уговаривавшего союзников, не похитила смерть, и до того вовремя, что тут заподозрили руку отца» (XXIII, 30). Трудно сказать, насколько верны слухи о том, что Гиерон был причастен к смерти наследника. Полагаю, что они совершенно безосновательны, поскольку старый царь вряд ли пылал к римлянам такой страстной любовью, что ради этого расправился бы с собственным сыном. Кто бы тогда правил в Сиракузах после смерти старого царя в столь тревожное время? Гиерон должен был понимать, что поскольку внук Гиероним очень молод, то, воспользовавшись его неопытностью, у кормила власти могут оказаться различные авантюристы и проходимцы, что было смертельно опасно для Сиракуз в эти смутные времена. И хотя две дочери царя, Демарата и Гераклия, уже имели свои семьи, но их мужья даже при самом хорошем раскладе не имели формальных прав на власть в Сиракузах. Поэтому Гиерон в качестве преемника и продолжателя династии рассматривал именно сына и не собирался им жертвовать в угоду соблюдения союза с римлянами. Старик знал, что жить ему осталось недолго, а куда поведет Гелон Сиракузы после его смерти, ведают только олимпийские боги. Но отец пережил сына.

Гиерон умер в 215 г. до нашей эры, дожив до девяноста лет. Полибий так охарактеризовал итоги правления этого незаурядного государственного деятеля: «В продолжение пятидесятичетырехлетнего царствования Гиерон обеспечивал мир для родного города, собственную власть оградил от покушений, избежал зависти, которая следует по стопам за всяким превосходством» (VII, 8). Действительно, правитель Сиракуз был тем человеком, который поставленных целей достигает неустанным трудом и не рассчитывает на поддержку высших сил: «Гиерон сам собственными силами приобрел власть над сиракузянами и союзниками, не имея опоры ни в богатстве, ни в славе, ни в каких-либо иных дарах судьбы» (Polyb. VII, 8). Жесткий прагматик, он на всё смотрел с точки зрения пользы для государства, и именно это обеспечило ему столь длительное правление и любовь народа. Союз Гиерона с Римом был достаточно спорным, но при его заключении царь исходил из текущего положения дел и не заглядывал на многие годы вперед. Когда же вопрос о взаимоотношениях между Римом и Сиракузами вновь встал на повестку дня, царь уже не смог решить его по-другому. Сын и наследник Гелон умер, самому Гиерону осталось жить считаные дни, а Гиероним был слишком юн. Не мальчишке же вступать в противостояние с квиритами! Поэтому и попытался Гиерон сохранить существующее положение дел, поскольку не видел иного выхода из сложившейся ситуации. К тому же незадолго до смерти царя произошел инцидент, наводящий на определенные размышления.

Дело в том, что по Сицилии неожиданно прошел слух о смерти Гиерона. Скорее всего, кто-то воспользовался непроверенной информацией и пустил гулять по острову байку о том, что царь скончался. Ничего необычного в этом не было, поскольку старик действительно доживал последние дни. Но эллинов поразило другое – реакция на данную сплетню римлян, выдавших досужие разговоры за истину в последней инстанции. Они приняли решение, со всей ясностью обнаружившее их намерения. Тит Отацилий Красс, командующий базировавшегося в Лилибее флота, отдал приказ по эскадре идти на Сиракузы, и пять десятков боевых кораблей устремились к городу. Римляне двигались стремительно, и только доплыв до мыса Пахин[49], с удивлением узнали, что Гиерон, оказывается, жив. Конфуз был налицо, и квиритам ничего другого не оставалось, как развернуть суда и вернуться в Лилибей. На первый взгляд ничего страшного не произошло, однако в Сиракузах появились определенные подозрения в отношении союзников.

Римляне достаточно активно действовали на Сицилии, стараясь нанести оттуда удар по владениям Карфагена в Африке и заодно контролируя юг Италии. Но набег претора Публия Фила на африканское побережье закончился неудачей, а сам он был тяжело ранен, о чем доносил сенату Тит Отацилий (Liv. XXIII, 21). Сам Отацилий действовал гораздо успешнее, ему удалось безнаказанно разграбить окрестности Карфагена, а в морском бою у Сардинии захватить семь вражеских кораблей (Liv. XXIII, 41). Претор Аппий Клавдий Пульхр, получивший в 215 г. до н. э. в качестве провинции Сицилию (Liv. XXIII, 30), попытался выбить карфагенян из города Локры на Бруттийском полуострове. Выбрав подходящий момент, Аппий Клавдий перебросил на кораблях войска в Южную Италию, но гарнизон в Локрах отразил все атаки римлян, и претору пришлось вернуться на Сицилию (Liv. XXIII, 41). Но все эти активные действия были возможны только в том случае, если в Сиракузах царствовал дружески настроенный к римлянам правитель. Квириты это очень хорошо понимали, и даже хотели вернуть Гиерону деньги, которые брали у него в прошлом году на уплату жалованья легионерам. Но ситуация была очень сложная, и средства, предназначенные для выплаты долга царю Сиракуз, ушли на войну с Македонией. Но старик каким-то образом узнал об этом и вновь помог своим римским союзникам, прислав им 200 000 модиев[50] пшеницы и 100 000 модиев ячменя (Liv. XXIII, 38). Между тем дни Гиерона были сочтены.

Перед смертью старый царь сделал следующее. Желая сохранить в стране устойчивый внутренний баланс между различными группировками, Гиерон создал опекунский совет, в обязанности которого входило управлять Сиракузами до тех пор, пока внук не будет в состоянии сам исполнять обязанности главы государства. А чтобы члены совета не сговорились между собой против Гиеронима, его главными опекунами царь назначил своих зятьев – Адранодора и Зоиппа. Старик рассудил, что родственники будут надежно оберегать молодого правителя, поскольку именно на нем зиждется их благополучие. Впрочем, Полибий упоминает о том, что у Гиеронима были братья.

Когда царь скончался, опекуны вывели к народу Гиеронима и обнародовали завещание Гиерона. Никаких эксцессов не последовало, процедура смены власти прошла спокойно. Тем не менее граждане Сиракуз были насторожены, поскольку никто не знал, как дальше будет складываться внешняя и внутренняя политика правительства. Но до поры до времени всё было тихо, поскольку опекуны занялись выяснением отношений в своём узком кругу. Всё закончилось тем, что зять умершего царя Адранодор удалил от Гиеронима всех опекунов, а затем и сам сложил с себя полномочия, объявив, молодой царь уже достаточно взрослый и может править сам. Несмотря на то что Гиерониму было всего пятнадцать лет, народ в данный момент воспринял действия Адранодора как должное.

В дальнейшем ситуация изменилась, но связано это было не с личностью самого Гиеронима, а с борьбой за власть в его окружении. Рассмотрим этот вопрос подробнее. Тит Ливий, у которого есть связный рассказ о событиях в Сиракузах, относится к молодому царю очень негативно. И такой подход писателя вполне объясним, поскольку Гиероним отказался от традиционного союза с Римом и заключил его со злейшим врагом квиритов – Карфагеном. Поэтому Ливий начинает обвинять правителя во всевозможных смертных грехах. Посмотрим, насколько эти утверждения правдоподобны. Например, римский историк акцентирует внимание читателей на том, что в отличие от своего отца и деда, старавшихся не щеголять перед гражданами Сиракуз в царских регалиях, Гиероним вел себя иначе. Он появлялся перед народом в золотой диадеме и пурпурном плаще на запряженной четверкой белых коней колеснице, в окружении телохранителей. Но ничего страшного в этом нет, поскольку царь был очень молод и просто тешил своё самолюбие. И в Сиракузах этого не могли не понимать. Поэтому обвинять Гиеронима в том, что он использовал внешние атрибуты царской власти, глупо, так же как и в том, что подданных пугала его «бесчеловечная жестокость» (Liv. XXIV, 5). Ведь Ливий не приводит ни одного примера этой пресловутой «жестокости»!

Гораздо более значительным был другой момент. После того как опекунский совет был распущен, всеми делами при Гиерониме заправляли трое – его родственники Адранодор и Зоипп, а также некий Фразон. Причем первые двое склоняли правителя к союзу с Карфагеном, а последний горой стоял за сотрудничество с римлянами. Налицо борьба двух партий при царском дворе. В этой обстановке и созрел заговор против Гиеронима.

О том, каковы были конечные цели заговорщиков, нам неизвестно, поскольку рассказ Полибия об этих событиях не сохранился, а повествование Ливия оставляет больше вопросов, чем дает ответов. Сама же суть дела такова: по доносу Каллона, друга детства Гиеронима, был схвачен Феодот, считавшийся одним из заговорщиков. Его допрашивал Адранодор, и под пыткой арестованный показал, что главой заговора был не кто иной, как Фразон. Что, в общем-то, и неудивительно, если исходить из того, кто именно вел следствие. А вел его политический противник Фразона. Ливий пишет о том, что Феодот не назвал настоящих участников заговора, а сознательно оболгал Фразона и «самых гнусных приспешников царя, какие только приходили в голову» (XXIV, 5). Скорее всего, подследственному подсказали, какие имена он должен назвать. Именно Адранодору дело в отношении Фразона было на руку, и здесь Феодот мог ему пригодиться как ценный свидетель. В итоге, Феодот говорил только то, что хотел услышать Адранодор, в противном случае у него не имелось никаких шансов выйти живым из застенка. А так пусть и минимальный, но шанс был. Ведь не просто так арестованного вскоре выпустили на свободу, такие чудеса случаются лишь в силу объективных причин. Пройдет совсем немного времени, и Феодот вновь громко заявит о себе. Вот тогда и пожалеет Адранодор о том, что вместо того, чтобы как следует провести следствие, занимался сведением личных счетов.

Адранодором и Фразоном всё понятно. Неясен другой вопрос – чего хотели добиться участники заговора? Если исходить из дальнейшего хода событий, то ничего нового они не придумали, а решили убить Гиеронима, чтобы осчастливить народ свободой и демократией. Со времен Гармодия и Аристогитона[51] у эллинов была такая национальная забава – убить тирана и тем самым погрузить государство в смуту и хаос. Сицилийские греки здесь исключением не были. Заговор против Гиеронима действительно существовал, но благодаря провокационным действиям Адранодора раскрыт не был. Тем не менее в этот раз царский родственник выиграл. Фразона и его сторонников казнили (при этом Ливий подчеркивает, что они были невиновны), а власть оказалась в руках родичей Гиеронима, Адранодора и Зоиппа. У сторонников союза с Карфагеном оказались развязаны руки, и они перешли к активным действиям.

О событиях, которые разыгрались в Сиракузах после истории с заговором, сохранились сведения у Полибия. Из текста «Всеобщей истории» следует, что, казнив Фразона, Адранодор и Зоипп убедили своего царственного родственника отправить доверенных людей к Ганнибалу в Италию. Примечательно, что послами к карфагенскому полководцу отправились не граждане Сиракуз, а уроженец Кирены Поликлит и Филодем из Аргоса. Трудно сказать, с какой целью Гиероним отправил в Александрию своих братьев и мужа сестры Зоиппа, но такая информация присутствует у Полибия и Тита Ливия. Как видим, дипломатическую деятельность царь развернул очень бурную.

Ганнибал принял посланцев Сиракуз с радостью. Он сразу оценил, какие возможности открывает союз перед ним с сицилийскими эллинами, и поэтому действовал очень быстро. Пообещав Гиерониму помощь в борьбе против Рима, полководец отправил в Сиракузы в качестве посла своего тезку Ганнибала, командующего карфагенским флотом. Вместе с ним отправились и два брата – Гиппократ и Эпикид, потомки сиракузских эмигрантов, которых Ливий характеризует как «воинов опытных, сведущих в военном деле, а при этом дерзких и нищих» (XXIV, 23). В своё время их дед убил Агафарха, сына тирана Сиракуз Агафокла, а затем, спасая свою жизнь, убежал в Карфаген. Там беглеца приняли. Его внуки, Гиппократ и Эпикид, были по крови уже наполовину пунийцами и гражданами Карфагена. Братья служили своей новой родине не за страх, а за совесть, воевали в Испании и были ветеранами походов Ганнибала. Не случайно именно на них остановил свой выбор карфагенский военачальник.

Прибыв в Сиракузы, пунийский флотоводец встретился с царем и передал слова Ганнибала. Гиероним выслушал посланца и сразу же предложил ему в сопровождении делегации эллинов отправиться в Карфаген и немедленно заключить союз. Молодой человек торопился, опасаясь римлян. И как оказалось, не напрасно, поскольку они быстро о себе напомнили. Претор Аппий Клавдий Пульхр, в чьем ведении находилась провинция Сицилия, узнал о переговорах молодого царя с карфагенянами, и вскоре к Гиерониму прибыло посольство от квиритов.

Цель визита была простой – напомнить молодому человеку о договоре, который заключил с республикой его дед. Не исключено, что римляне повели себя недостаточно почтительно по отношению к царю и тем самым спровоцировали его гнев. Иначе ничем другим не объяснишь ту злость, что внезапно обуяла Гиеронима и заставила перечислить все поражения союзников в Италии от карфагенской армии. Опешив от такой наглости, посланцы поинтересовались, кто распространяет такие слухи. Но Гиероним не растерялся, ткнул пальцем в стоящих у трона карфагенских уполномоченных и предложил римлянам их расспросить. Посланцы смутились, но не пожелали вступать в перепалку, а стали нудно говорить о том, что царю надо соблюдать старинный договор. Но Гиеронима понесло, и он задал квиритам вопрос о том, почему при слухах о смерти его деда римская эскадра устремилась к Сиракузам. Послы не моргнув глазом ответили, что союзники поспешили на помощь Гиерониму, поскольку хотели помочь ему удержать власть в государстве. Царь нахмурился и произнес многозначительные слова: «Пусть так, но дозвольте же, римляне, и мне перенести теперь свои надежды на карфагенян и тем обеспечить власть за собой» (Polyb. VII, 3). На этом прием был закончен, и римские послы удалились. Говорить было больше не о чем, всё и так стало предельно ясно. По свидетельству Полибия, именно с этого момента римляне стали смотреть на Гиеронима как на врага.

Это понимал и царь, а потому спешно отправил в Карфаген посольство. Вместе с доверенными лицами Гиеронима отправился и командующий пунийским флотом Ганнибал. В Карфагене посланцев приняли радушно и в оперативном порядке решили все вопросы. Согласно заключенному договору, Сицилия делилась на две части, граница должна была проходить по реке Гимере. Западная часть острова оставалась за пунийцами, восточная – за эллинами. Также карфагеняне обязались помогать Гиерониму войсками и флотом в грядущей войне с Римом. Полибий прямо пишет о том, что власти Карфагена были готовы на все, лишь бы заключить этот союз. Об этом свидетельствует тот факт, что, когда из Сиракуз прибыло ещё одно посольство и предъявило новые требования Гиеронима, правительство Карфагена с ними согласилось. А это говорит о том, что выполнять их на практике никто не собирался, поскольку потребовал правитель Сиракуз немало: власть над всей Сицилией и помощь карфагенян в завоевании острова. Взамен он обещал оказать содействие Ганнибалу в Италии. Поэтому возникает закономерный вопрос – что побудило Гиеронима изменить первоначальные договоренности с пунийцами?

Полибий пишет о том, что такие мысли появились у царя после бесед с Гиппократом и Эпикидом, которые сумели войти в доверие к молодому человеку. Два бравых ветерана настолько красочно и убедительно рассказали Гиерониму о походах и победах Ганнибала над римлянами и испанцами, что царь стал мечтать о лаврах полководца. И действительно, кому, как не ему, внуку великого Пирра, быть освободителем Сицилии от гнета сыновей волчицы! Заметив такие настроения у парня, братья стали их активно поддерживать. И как следствие, в Карфаген явилось второе посольство из Сиракуз, которое никто не воспринял всерьез. Тем не менее пунийцы немедленно начали подготовку к переправе войск на Сицилию.

Но и римляне не дремали, они постепенно наращивали своё военное присутствие на острове. Информацию по этому поводу приводит Тит Ливий: «Все чаще стали поговаривать о том, что в Сицилии идет война. Титу Отацилию велено было отправиться туда с флотом» (XXIV, 12). Произошло это уже после того, как в Риме прошли выборы, были распределены государственные должности и назначены провинции: «Претор Публий Корнелий Лентул получил в свое ведение Сицилию; Тит Отацилий – тот самый флот, который имел в прошлом году против карфагенян» (XXIV, 10). В дальнейшем историк вновь обратит на данный факт внимание: «В Сицилию в это же время отбыло два претора: Публий Корнелий командовать войском; Тит Отацилий – морскими силами (в его же ведении было побережье)» (XXIV, 12). Отацилий очень хорошо был знаком с будущим театром боевых действий, поскольку в 217 г. до н. э. в ранге претора управлял на Сицилии провинцией, а затем командовал флотом в Лилибее. В 213 г. до н. э. Лентул по-прежнему останется на острове, но уже в должности пропретора, сохранит свой пост и Тит Отацилий Красс. О том, что римляне усиливали свои воинские контингенты на Сицилии, сообщает и Плутарх: «Успехи Ганнибала внушали карфагенянам мысль снова завладеть этим островом, в особенности когда в Сиракузах начались волнения после смерти тиранна Иеронима. По той же причине и римляне еще раньше отправили туда войско во главе с Аппием» (13). Аппий Клавдий Пульхр в 215 г. до н. э. был наместником провинции Сицилия, как и Тит Отацилий, он хорошо понимал ситуацию в регионе. В этом отношении кадровая политика сената была очень продуманной.

Римская разведка также не сидела сложа руки, и вскоре на берегах Тибра стало известно обо всех действиях Гиеронима. Вновь в Сиракузы устремилось посольство квиритов, пытаясь отговорить царя от опрометчивых шагов. На приёме римской делегации Гиероним внимательно выслушал посланцев сената, после чего вопросил приближенных о том, что же делать дальше – остаться верным договору с Римом или заключить союз с Карфагеном? Многие молчали, и только уроженцы Балканской Греции стали дружно агитировать за то, чтобы сохранить дружбу с квиритами. Тогда слово взял Адранодор и пояснил, что в данный момент появилась уникальная возможность не только избавиться от римской зависимости, но овладеть всей Сицилией. Выслушав родственника, Гиероним поинтересовался мнением Гиппократа и Эпикида. Первым на правах старшего брата говорил Гиппократ, он полностью поддержал мнение Адранодора. В том же духе высказался и Эпикид. Царь выслушал мнение советников, после чего обратился к римлянам и с издевкой сказал, что он останется верен союзу с республикой в том случае, если квириты возвратят ему всё золото и дары, что получили от деда. И пусть отдадут назад весь хлеб, что поставлял им бесплатно Гиерон, а также признают власть его внука над всеми землями к востоку от реки Гимеры. Гиероним явно намекал на то, как незадолго до смерти его дед приказал отправить в Рим 200 000 модиев пшеницы и 100 000 ячменя. А сколько сицилийского зерна попало в римские амбары с того момента, как Гиерон заключил союз с квиритами!

Это было открытое оскорбление. Римляне выслушали слова царя и с достоинством удались, а Гиероним с придворными и военачальниками стали держать совет о том, какие меры надо принять в сложившейся ситуации. Разрыв с Римом был налицо, и все понимали, что квириты не оставят такие действия безнаказанными. Поэтому было решено готовиться к войне, собирать войска, стягивать отовсюду корабли и заготавливать необходимое снаряжение и припасы для армии. Узнав об этом, Аппий Клавдий спешно отправил донесение в Рим, где докладывал о том, что Сиракузы разорвали договор с Римом и вступили в союз с Карфагеном. Опасаясь вражеского нападения, претор привел в боевую готовность флот, поднял по тревоге войска и расположил их на границе провинции.

Несколько слов о личности Гиеронима. Я уже обращал внимание на то, что Тит Ливий всячески пытался очернить образ молодого царя и что это не соответствовало действительности. Да, Гиероним наделал немало ошибок, и поведение его не всегда соответствовало обстоятельствам, однако это не было свидетельством его особой кровожадности, а скорее определялось свойствами характера. «Легкомысленный от природы» – так характеризует последнего царя Сиракуз Полибий (VII, 4). При этом не будем забывать, что во главе государства Гиероним оказался, когда ему было всего 15 лет. Хотя один раз Ливий всё-таки проговорится и напишет о том, что внука Гиерона подданные всё-таки любили (XXIV, 21).

Странно, но Тит Ливий предпочел проигнорировать рассуждения Полибия относительно молодого царя. Возможно, историка римского не устроило то, как историк греческий высказался при этом о своих коллегах по ремеслу: «Они говорят то о знамениях, возвещавших сиракузянам вступление Гиеронима на престол, и о бедствиях сиракузян, то в высокопарных выражениях рисуют его жестокий нрав и его злодеяния, а в заключение изображают небывалые ужасы, сопутствующие его кончине, как будто ни Фаларид, ни Аполлодор и вообще ни один тиран не был жестокосерднее Гиеронима. Между тем он получил власть в детском возрасте, затем прожил не больше тринадцати месяцев и умер. Возможно, что за это время один-другой человек и был подвергнут им пытке, что был умерщвлен кое-кто из друзей его или иных сиракузян, но невероятны ни чрезвычайные беззакония, ни неслыханное нечестие его. Правда, нельзя не признать, что он был нрава крайне своевольного и необузданного, но его нельзя сравнивать ни с одним из вышеназванных тиранов. Впрочем, и удивляться тут нечему, мне кажется, историки отдельных событий при малозначительности и краткости предмета изложения самым недостатком содержания бывают вынуждены преувеличивать значение маловажных предметов, распространяться высокопарно о том, что и вовсе не заслуживает упоминания. Иные впадают в эту ошибку по глупости» (Polyb. VII, 7). Как говорится, не в бровь, а в глаз, поскольку именно Ливий очень любил рассказывать о разнообразных знамениях и скрывать действительно важные вещи за потоком пустословия. Но вернемся к Гиерониму.

Царь действовал быстро и решительно, собрав под свои знамена 17 000 пехотинцев и всадников. Гиппократ и Эпикид с передовым отрядом из 2000 воинов отправились выбивать из приграничных городов римские гарнизоны, а сам царь с главными силами расположился в Леонтинах. Там он ожидал вестей от своих стратегов.

Каждый день Гиероним в окружении телохранителей по узкой улочке спускался на агору. Однажды, когда царь проходил мимо одного из домов, неожиданно распахнулась дверь и выбежавшие вооруженные люди нанесли ему несколько ударов мечами. Телохранители не смогли прийти на помощь своему повелителю, поскольку один из них, Диномен, участвовавший в заговоре, сделал вид, что у него развязался на сандалии ремень, и задержал отряд. В предателя полетели копья, и он бросился спасаться бегством, но значения это уже не имело, поскольку Гиероним был убит. Окровавленное тело царя лежало на улице, и его приближенные не придумали ничего умнее, как разбежаться в разные стороны.

Что же касается заговорщиков, то некоторые из них бросилась на агору и стали кричать лозунги о смерти тирана, свободе и демократии, а остальные во главе с Феодотом и Сосисом поспешили в Сиракузы, чтобы помешать царским родственникам захватить власть. Казалось, что ситуация на Сицилии изменилась радикально.

Что за люди были заговорщики, убившие царя, и кто стоял за ними? Если действовать по принципу – ищи того, кому это выгодно, то ответ будет прост – римляне. Именно им смерть правителя Сиракуз сулила большие политические дивиденды. Но данное предположение будет неверным, и квириты, скорее всего, были здесь ни при чем. Постараюсь объяснить почему. Дело в том, что если бы за убийством Гиеронима стоял сенат, то «отцы отечества» сразу же постарались привести к власти в Сиракузах лояльных к Риму людей. И не пожалели на это ни денежных средств, ни войск. А здесь римляне вели себя достаточно пассивно и заняли откровенно выжидательную позицию. Возможно, Публий Лентул и Аппий Клавдий понадеялись на то, что при сложившихся обстоятельствах Сиракузы вернутся к союзу с республикой.

О том, что римляне действительно не имели никакого отношения к смерти царя, свидетельствуют и действия заговорщиков. Выкрикивая лозунги о торжестве демократии и прочую пафосную ерунду, они не озаботились ни заручиться поддержкой Аппия Клавдия, ни вообще установить какие-либо контакты с римскими властями на Сицилии. Это было сугубо внутреннее дело сицилийских эллинов, не спровоцированное извне. Тем более что после убийства царя на первый план выдвинулся наш знакомец Феодот, которого некогда крепко допрашивал Адранодор по делу о заговоре. Дав нужные показания царскому родственнику, Феодот вышел на свободу. Зато Адранодор, решая свои личные проблемы, вместо того чтобы раскрыть настоящий заговор, сам себе подписал смертный приговор. Вместо того чтобы любыми средствами вытрясти из Феодота информацию об истинных заговорщиках, Адранодор с помощью его ложных показаний убирал политических врагов. Теперь наступила расплата за такую недальновидность.

В Леонтинах армия была возмущена убийством Гиеронима, солдаты собирались на сходки и требовали расправы над убийцами. Но заговорщики быстро сориентировались в ситуации и стали обещать воинам большие денежные раздачи. Простым же гражданам задурили головы праздной болтовней о свободе и демократии. Мертвое тело царя так и валялось на улице непогребенным, а государство уже начало погружаться в хаос.

Прибыв в Сиракузы, Феодот и Сосис обнаружили, что Адранодор уже узнал об убийстве Гиеронима и предпринял некоторые меры для обеспечения собственной безопасности. Царский родственник вместе с преданными войсками занял акрополь Сиракуз Ортигию, называемый также Остров – это укрепление было со всех сторон окружено водой, и только дамба соединяла его с сушей. Расставив стражу у складов с продовольствием, Адранодор стал ждать дальнейшего развития событий.

В городе царила смута. Феодот и Сосис разъезжали по Сиракузам, потрясали окровавленной одеждой Гиеронима и показывали народу его царскую диадему. В очередной раз зазвучали столь любезные эллинскому сердцу демократические лозунги, заговорщики призывали граждан вооружиться и защитить город от тирании. Тысячи людей заполонили улицы, знакомые спрашивали друг у друга, что произошло и почему в Сиракузах стало так не спокойно. Появилась городская стража, отряды тяжеловооруженной пехоты занимали кварталы Сиракуз, лязг железа и мерная поступь марширующих гоплитов вселяли тревогу в души обывателей. Багровое солнце покатилось за линию горизонта, стало быстро темнеть, и кто-то из членов городского совета распорядился зажечь факелы. Стоя на башне у ворот Ортигии, Адранодор наблюдал за тем, как тысячи людей с факелами в руках перемещаются по городу, и временами ему казалось, что Сиракузы погрузились в море огня. И действительно, на улицы вышло практически всё население огромного города, многие жители забирались на крыши домов и оттуда наблюдали за происходящим. Крики людей и лязг железа сливались в грозный гул, окутавший Сиракузы.

С восходом солнца народ собрался в предместье Ахрадина, где Полиэн, богатый и уважаемый гражданин, обратился к народу с речью. Суть её заключалась в том, что в сложившейся ситуации наибольшую опасность для Сиракуз представляет Адранодор, поскольку существует реальный шанс, что родственник убитого царя захочет удержать власть. Члены государственного совета, вершившие все дела после смерти Гиеронима, демонстративно согласились со словами Полиэна, и распорядились отправить послов к Адранодору с требованием открыть ворота Ортигии и сложить с себя командование войсками.

Момент был судьбоносный. Прими Адранодор решение бороться за власть, и возможно, ему бы сопутствовал успех. Гарнизон Ортигии был обеспечен всем необходимым, запасы продовольствия в крепости были, а средства для выплаты денег солдатам Адранодор имел возможность взять из царской казны. Узнав о его выступлении, могли прийти на помощь Гиппократ и Эпикид, также было неизвестно, как поведут себя находившиеся в Леонтинах войска. Не исключено, что они бы поддержали претендента на власть в Сиракузах. Всё было в руках Адранодора. Но тщетно взвала к его разуму жена Дамарата, дочь царя Гиерона. Она прямо заявила мужу: «нельзя отказываться от власти, пока ты на коне, можно – когда тащат за ноги. Достаточно мгновения, чтобы лишиться великого счастья, а улучить тот миг трудно. Пусть попросит у послов времени подумать, воспользуется этой отсрочкой, вызовет из Леонтин солдат; пообещает им царские деньги – все будет в его власти» (Liv. XXIV, 22). Демарата настаивала, чтобы Адранодор сказал посланцам, что ему необходимо подумать над их предложениями, а сам тем временем любой ценой склонил на свою сторону армию в Леонтинах. И пусть не скупится ни на деньги, ни на обещания. Но муж проигнорировал мнение жены и объявил членам делегации, что подчиняется городскому совету.

Рано утром ворота Ортигии распахнулись, и Адранодор важно прошествовал к зданию, где заседал совет. Произнеся полагающуюся случаю речь, где он оправдывал свои действия, царский родственник неожиданно повернулся в сторону Феодота и Сосиса и сказал пророческие слова: «Памятное дело вы совершили: но, поверьте мне, слава ваша еще не в зените, и велика опасность вконец погубить свободное государство, если не позаботитесь о мире и согласии» (Liv. XXIV, 22). После чего бросил к их ногам ключи от крепости и приказал перенести царскую казну с Ортигии в город.

На следующий день в Сиракузах выбирали архонтов города и первым, кого избрали, был Адранодор. В их число вошли и убийцы Гиеронима, в том числе тот самый Диномен, что задержал на улице отряд царских телохранителей. Он оправился от полученных ран и теперь занял важный пост в государстве. Узнав о том, что ситуация в Сиракузах более-менее стабилизировалась, в город прибыли из Леонтин остальные заговорщики. Они привезли с собой походную казну Гиеронима и передали её местным властям. На какое-то время в Сиракузах воцарился мир, и народ, «опьяненный воздухом свободы», совершил очередную глупость – стал ломать крепостную стену Ортигии.

Тем временем в городе объявились Гиппократ и Эпикид. Они прибыли одни, без солдат, и стали жить как частные лица, не принимая участия в общественной жизни Сиракуз. Но это впечатление было обманчивым, бывшие царские военачальники очень внимательно следили за настроениями в городе и выжидали удобного момента, чтобы громко заявить о себе. Вскоре в Сиракузах первый хмельной угар свободы прошел, и сразу же на повестку дня вышли дела внешнеполитические. Правительство решило отправить к Аппию Клавдию посольство и заключить перемирие сроком на десять дней и не менее представительную делегацию послать в Рим, чтобы возобновить старый союз. Но эти действия произвели крайне негативный эффект. Среди городской молодежи, которая в случае войны должна была пополнить ряды армии Сиракуз, пошли открытые разговоры о том, что аристократы и члены городского совета хотят восстановить союз с Римом. И с помощью квиритов удержать за собой власть, после чего окончательно подчинить Сиракузы римлянам. Недовольство новой властью ширилось, и это давало Гиппократу и Эпикиду надежду на то, что им удастся продолжить дело Гиеронима и привести сицилийских эллинов к войне с Римом. Но пока братья выжидали и рассказывали окружающим сказки о том, что в городе им делать нечего, а потому пришло время уезжать к Ганнибалу. Правда, отъезд под разными предлогами постоянно откладывался.

Зато не выдержал Адранодор. Упустив для захвата власти один момент, он решил воспользоваться другим. Не выдержав нравоучений жены, царский родственник решил при помощи наемных солдат, которые в это время в великом множестве пребывали в Сиракузах, совершить государственный переворот. В городе вновь назревала смута, и Адранодор хотел поймать рыбку в мутной воде. При этом он надеялся на поддержку со стороны Гиппократа и Эпикида, пользовавшихся большой популярностью среди военных. Также ему обещал помощь знатный гражданин Фемист, женатый на сестре царя Гиеронима Гармонии. Их план был очень прост. Испанские и африканские наемники должны были перебить членов государственного совета, а солдатам, которыми раньше командовал Адранодор, было приказано вновь захватить Ортигию.

Скорее всего, намерения заговорщиков увенчались бы успехом, но Фемиста подвел его длинный язык. Он рассказал о заговоре своему товарищу, актеру Аристону, а тот, как истинный патриот и демократ, отправился прямо в городской совет и поведал архонтам о намерениях друга. Заявление артиста произвело эффект разорвавшейся бомбы, поскольку никто из представителей власти и не подозревал, что опасность настолько близка. Несмотря на экстремальность ситуации, члены совета решили проверить полученную информацию. И хотя расследование велось в страшной спешке, некоторые факты, свидетельствующие о виновности заговорщиков, вышли наружу. Этого оказалось достаточно, чтобы архонты приняли решение действовать на опережение.

Когда на следующий день Адранодор и Фемист вошли в здание государственного совета, то стоявшие у дверей стражники внезапно на них набросились и прикончили на месте. Когда весть об их насильственной смерти облетела Сиракузы, тысячи возмущенных людей устремились на городскую агору, угрожая расправиться с убийцами. Момент для архонтов был очень опасный, но власти ловко вышли из создавшегося положения. По их приказу из зала заседания вынесли окровавленные тела Адранодора и Фемиста, положили у входа в здание, после чего к возбужденной толпе обратился один из убийц Гиеронима, а ныне архонт Сопатр. Он вкратце обрисовал положение дел, произнес необходимые заклинания о свободе и демократии, а затем предложил истребить весь род Гиерона. Особенно оратор напирал на то, что именно женщины царской крови убедили своих мужей составить этот заговор. Искусно изменив вектор направления народной ярости, Сопатр достиг сразу двух целей – отвел от государственного совета обвинение в убийстве и чужими руками расправился с неугодными людьми. Народ единодушно постановил уничтожить всех родственников убитого царя.

Первыми жертвами козней Сопатра стали жены Адранодора и Фемиста – дочь Гиерона Дамарата и дочь Гелона Гармония. Тетка и племянница, их убили люди, посланные архонтами. После этого пришел черед другой дочери Гиерона – Гераклии. Трагедия заключалась в том, что она никаким образом не была связана с заговорщиками, а её муж Зоипп в это время находился в Александрии в качестве посла. Но убийц это не остановило, Гераклию схватили в собственном доме и перерезали горло, несмотря на мольбы женщины. После чего столь же цинично расправились и с её молодыми дочерями. Но не успели их тела остыть, как явился гонец и передал слова архонтов: «Не убивать их – передумали и пожалели» (Liv. XXIV, 26). Однако было уже поздно.

Это запоздалое решение резко изменило настроение толпы, уже жалевшей о скором и неправом судилище, послышались крики о том, что надо бы избрать новых членов государственного совета вместо убитых Адранодора и Фемиста. Властям очень не хотелось этого делать, но, опасаясь очередного возмущения, они пошли навстречу требованиям народа.

В назначенный день, когда граждане Сиракуз собрались выбирать архонтов, кто-то неожиданно прокричал имя Гиппократа. Затем прозвучало имя Эпикеда, и толпа восторженно стала их скандировать. Это было настолько неожиданно, что члены городского совета растерялись и не знали, что предпринять. Между тем помимо собственно граждан на площади находилось немало солдат, хорошо знавших братьев. Эти люди и задавали тон. Власти попытались было затянуть дело и перенести выборы, но в итоге были вынуждены уступить и объявить Гиппократа и Эпикида архонтами. Это была большая победа сторонников союза с Карфагеном, но до поры до времени новоизбранные архонты своих намерений не обнаруживали. Прежде чем перейти к открытым действиям против римлян, братья хотели укрепить свои позиции в городе. Осложняло обстановку и то, что курсировавший недалеко от Сиракуз римский флот из 100 боевых кораблей в один прекрасный день бросил якоря у городской гавани. Достаточно было малейшей искры, чтобы произошел мощный взрыв антиримских настроений и разрушил хрупкое равновесие в Сиракузах.

Пока все эти события происходили на Сицилии, Марцелла одолевали совсем иные заботы. Как следует из текста Тита Ливия (XXIV, 9), в 214 г. до н. э. Марк Клавдий в третий раз был избран консулом. Полководец находился в войсках под Нолой и на выборах не присутствовал, но сенат и народ всё равно оказали ему высокое доверие. Коллегой Марцелла по должности стал Квинт Фабий Кунктатор, и таким образом, на высших государственных постах республики оказались люди, успешнее всех воевавшие против Ганнибала. Плутарх сделал сравнительную характеристику дуэту знаменитых римских военачальников: «Среди полководцев самыми знаменитыми были Фабий Максим и Клавдий Марцелл, которые стяжали почти одинаковую славу, хотя и держались взглядов чуть ли не противоположных. Марцелл, как об этом говорится в его жизнеописании, отличался неукротимою предприимчивостью и гордостью, был могучий боец, по самой природе своей один из тех, кого Гомер называет «бранелюбивыми» и «доблестными»; дерзкому и неустрашимому Ганнибалу он противопоставил собственную дерзость и с первых же стычек повел дела отважно, без оглядки. Между тем Фабий, верный своим прежним расчетам, надеялся, что Ганнибал, без всяких битв и столкновений, сам нанесет себе непоправимый урон и окончательно истощит в войне свои силы – подобно борцу, который от чрезмерного напряжения очень быстро изнемогает. Поэтому, как сообщает Посидоний, римляне прозвали его “щитом”, а Марцелла “мечом”; по словам того же Посидония, твердость и осторожность Фабия, соединившись с рвением Марцелла, оказались спасительными для Рима. И верно, Марцелл был для Ганнибала словно бурный поток, и встречи с ним не раз приводили карфагенянина в трепет, сеяли смятение в его войске, меж тем как Фабий изнурял и подтачивал его незаметно, будто река, которая непрерывно бьет в берег, бесшумно и понемногу его подмывая, и в конце концов, Ганнибал, утомленный боями с Марцеллом и страшившийся Фабия, который от боев воздерживался, оказался в весьма затруднительном положении. Ведь почти все время его противниками оказывались эти двое, которых сограждане выбирали то преторами, то проконсулами, то консулами: каждый из них был консулом пять раз» (Fab. Max. 19).

В аналогичном ключе высказывается и Тит Ливий: «на пятом году Второй Пунической войны [214 г.] вступившие в должность консулы – Квинт Фабий Максим в четвертый, а Марк Клавдий Марцелл в третий раз – особенно занимали внимание граждан; давно уже такие люди не были одновременно консулами» (XXIV, 9). При этом писатель считает необходимым сделать оговорку относительно того, как было встречено назначение Кунктатора консулом в четвертый раз: «Военное время требовало своего, положение страны было угрожающим, и никому не приходило в голову искать подвоха или подозревать консула во властолюбии» (XXIV, 9). Но даже если кто-то и хотел в чем-то обвинить Фабия, то это было бы пустым сотрясением воздуха. Закон о выборах консулов, принятый после смерти Гая Фламиния, продолжал действовать.

Как историк, Тит Ливий хорош тем, что, используя документы государственных архивов, может по годам назвать количество римских легионов, задействованных на различных фронтах Второй Пунической войны. На 214 г. до н. э. писатель приводит следующие цифры: «Решено было выставить восемнадцать легионов: консулам – каждому по два; в Галлии, Сардинии и Сицилии разместить по два легиона; двумя командует в Апулии претор Квинт Фабий; двумя добровольческими под Луцерией – Тиберий Гракх; по легиону оставить проконсулу Гаю Теренцию в Пиценской области и Марку Валерию – при флоте под Брундизием и два – для охраны города. Чтобы получить такое число, следовало набрать шесть новых легионов. Консулам велено было прежде всего набрать их и построить флот, дабы вместе с кораблями, стоявшими у берегов Калабрии, получить флот в сто пятьдесят военных кораблей» (XXIV, 11). Обратим внимание, что историк не учитывает количество легионов, действовавших в Испании.

Тревожные вести приходили и из Сицилии, где юный царь Гиероним разорвал договор с Римом и заключил союз с Карфагеном. Как уже отмечалось, Тит Отацилий Красс, родственник Марцелла, был назначен командующим флотом, но проблема заключалась в том, что на боевые корабли не хватало подготовленных экипажей. И здесь римские граждане вновь проявили свои лучшие качества, которые столь выгодно отличали их от граждан Карфагена. По предписанию консулов, сенаторы издали указ, где было прописано о том, что если кто из граждан или его отец в 220 г. до н. э. имел имущество на сумму от 50 000 до 100 000 ассов, то он выставляет одного моряка и выплачивает ему жалованье за шесть месяцев. Если имущество гражданина оценивается от 100 000 до 300 000 ассов, то он снаряжает трех моряков и дает им годовое жалованье, если от 300 000 до 1 000 000, то в поход снаряжается пять моряков. Больше всего досталось сенаторам – каждый из них должен был отправить во флот по восемь моряков. Мало того, римляне снабдили экипажи кораблей месячным запасом продовольствия, и как констатировал Тит Ливий, «впервые римский флот был снаряжен на частные средства» (XXIV, 11). Римскому патриотизму и вере в конечную победу можно только позавидовать.

В это время дороги войны вновь привели Марцелла в Нолу. Ганнибал решил было овладеть Тарентом, но вместо этого внезапно повернул к Путеолам и провел три дня в бесцельных попытках овладеть городом. Шеститысячный римский гарнизон отразил все атаки, после чего карфагенская армия сняла осаду и стала разорять земли вокруг Неаполя. В это время и пришли к Ганнибалу в очередной раз представители Нолы. В городе вновь обострились противоречия между аристократами и простыми гражданами, решившими передать Нолу пунийцам. Но полководец отнесся к этому предложению скептически, поскольку уже дважды пытался завладеть этим городом, и оба раза безрезультатно. Посланцы продолжали настаивать, в конце концов, убедив полководца принять их предложение. Карфагенская армия выступила в поход на Нолу, однако время было потеряно.

В источниках нет информации о том, каким образом Марцелл обо всём этом узнал, Тит Ливий просто сообщает, что его позвали в город местные аристократы. Переправившись через Вултурн, консул вступил в Нолу, приведя с собой 6000 легионеров и 500 всадников. Не так уж и много, но вполне достаточно, чтобы удержать городские укрепления. Однако Гай Клавдий горел желанием помериться с Ганнибалом силами в чистом поле и поэтому призвал на помощь легионы под командованием пропретора Помпония. И пока карфагенская армия пылила по дорогам Италии, консул, как ему казалось, разработал хитроумный план по разгрому врага. Марцелл вызвал легата Гая Клавдия Нерона и приказал ему возглавить отряд отборной кавалерии. Легат должен был покинуть Нолу через ворота, противоположные тем, у которых появится Ганнибал, обойти город и в разгар сражения ударить в тыл карфагенской армии. Вскоре конница под командованием Нерона ушла из Нолы, а Марцелл стал готовить легионы к битве.

Дальнейшие события описаны Ливием настолько туманно и невразумительно, что есть смысл процитировать описание данного сражения: «Неизвестно, почему Нерон не исполнил приказа: заблудился ли, не рассчитал ли времени. Сражение началось без него; превосходство римлян было несомненно, но, так как конница своевременно не прибыла, план сражения нарушился. Марцелл не рискнул преследовать отступавших и дал своим, победившим, приказ отступать. Пишут, что в этот день было все-таки убито больше двух тысяч врагов; римлян пало меньше четырехсот человек. К заходу солнца вернулся Нерон, напрасно истомив за сутки людей и лошадей и не увидев даже врага. Консул накинулся на него: по его вине не отомстили как следует за Канны. На следующий день римляне вышли в боевом строю; карфагеняне, молчаливо признавая свое поражение, оставались в лагере. На третий день, отчаявшись овладеть Нолой (все попытки были неудачны), Ганнибал отправился к Таренту, вполне уверенный в передаче ему города» (XXIV, 17). На потери сторон, которые приводит римский историк, внимания обращать не стоит, поскольку налицо элементы самой настоящей пропаганды. При этом Ливий поступает очень хитро, ссылаясь на неких неизвестных информаторов, приводящих подобные потрясающие цифры. Действует по принципу: хотите – верьте, хотите – нет, а я здесь ни при чем. Но дело даже не в этом.

Даже если предположить, что Нерон всё же сумел бы совершить свой маневр, сравнивать данное сражение с битвой при Каннах, мягко говоря, некорректно. Так же как и писать о том, что карфагеняне молчаливо признавали своё поражение и остались в лагере. Просто Ганнибал увидел, что и в этот раз ему Нолу не взять. Город набит войсками, а идти в такой ситуации на лобовой штурм было самоубийством. Даже победа над легионами Марцелла ничего не давала, поскольку противник мог укрыться за укреплениями Нолы. А ворваться в город на плечах бегущих тоже не получится, поскольку Марк Клавдий военачальник опытный и предпримет все необходимые меры предосторожности. Марцелл досконально знает как сам город, так и его окрестности, поэтому обмануть консула будет очень трудно. Возможно, Ганнибал провел в лагере три дня только потому, что ожидал вестей от своих сторонников в Ноле, но либо известия были получены неутешительные, либо он их не получил вовсе. Третья попытка овладеть городом закончилась для карфагенян очередной неудачей. Но наибольший интерес взывает вопрос о том, где всё это время блуждал отряд Гая Клавдия Нерона и почему бравый легат не выполнил приказ командира. Однако об этом мы никогда не узнаем.

Марцелл находился в Ноле, когда получил письмо от Кунктатора с просьбой прийти на помощь. Фабий Максим был целиком занят осадой Казилина, где под командованием италика Статия Метия засели 2000 италийцев и 700 карфагенян. И как Фабий ни старался, взять город у него не получалась. Ситуация зеркально отражала ту, которая сложилась во время осады Казилина Ганнибалом. При этом консулу было известно, что власти Кампании собирают новую армию и вооружают всех подряд жителей региона, в том числе и рабов. План италиков был прост – пока Фабий штурмует Казилин, нанести удар по его лагерю и раздавить римлян между молотом и наковалней. Консул не на шутку перепугался и, не имея возможности снять осаду города, стал призывать на помощь своего коллегу по должности. Марцелл призыв услышал, оставил в Ноле двухтысячный гарнизон и прибыл под Казилин.

Узнав о том, что под осажденным городом сосредоточились армии двух консулов, в Капуе отказались от атаки на римский лагерь. Но как это ни покажется странным, ситуация от этого не улучшилась. Гарнизон Казилина отражал все атаки, а римляне при этом несли большие потери. Вновь приходят на ум параллели с осадой этого же города Ганнибалом, поскольку теперь сразу две консульские армии оказались прикованы к небольшому италийскому городку. На парадоксальную ситуацию, сложившуюся во время осады римлянами Казилина, обратил внимание и Тит Ливий: «осада его была трудной и труда не стоила; между тем дела более важные настоятельно требовали заняться ими» (XXIV, 19). Дело закончилось тем, что Фабий решил снять осаду с города, о чем и объявил на военном совете.

Против этого резко возразил Марцелл. Старый воин прямо сказал, что «знаменитым полководцам не стоит браться за что попало, но, взявшись, уже не следует отступаться; тут можно и обесславить себя» (Liv. XXIV, 19). Марк Клавдий очень дорожил своей репутацией хорошего полководца и поэтому удержал коллегу от решения, способного умалить воинскую славу римлян. «Нельзя уходить, не завершив начатого» (Liv. XXIV, 19) – объявил Марцелл и активизировал подготовку к решающей атаке на Казилин. Увидев, что римляне стали сооружать новую осадную технику, командир гарнизона Статий Метий понял, что генеральный штурм города не за горами. Тщательно обдумав ситуацию, Меттий пришел к выводу, что никаких шансов на успех в предстоящем противостоянии у италийцев и карфагенян нет. После чего вступил с Фабием в переговоры об условиях сдачи города.

Ливий пишет, что главным условием, которое Меттий поставил римлянам, был свободный уход гарнизона в Капую. Как следует из текста, Фабий на это согласился, и командующий стал выводить своих людей из Казилина. Но вышли из города немногие, потому что Марцелл организовал атаку на ворота, через которые италики и карфагеняне покидали Казилин. Произошло беспощадное избиение воинов Меттия, совершенно не готовых к бою, римляне быстро прорвались в город и продолжили резню на улицах. Так же стремительно были захвачены и крепостные стены, поскольку защищать их было некому – войска выходили из Казилина и находились в районе ворот. Погибло множество италиков и пунийцев, немалое количество их попало в плен, лишь пятьдесят человек сумело убежать к Фабию, и консул взял их под свою личную защиту. Казилин был взят, но какой ценой?

Тит Ливий никак не комментирует действия Марцелла, а только пишет о том, что «Пока тянулись переговоры об условиях, на которых Казилин будет сдан, город нечаянно-негаданно был взят» (XXIV, 19). Здесь может быть только два варианта развития событий. Вариант первый: Марк Клавдий нарушил перемирие и напал на гарнизон Казилина во время переговоров. И вариант второй: Марцелл атаковал город, несмотря на заключенное соглашение. В том и в другом случае консул совершает подлость. Попробуем разобраться, что же в действительности произошло в Казилине.

Скорее всего, Марцелл напал на воинов Меттия в тот момент, когда условия сдачи города были уже согласованы, а гарнизон, покинув стены и башни, стал выходить за городские ворота. Иначе ничем другим не объяснишь тот факт, что Меттий стал выводить своих людей из Казилина. Никакой военачальник в здравом уме не будет оставлять укрепленные позиции во время переговоров о капитуляции, это будет сделано только после того, как будут достигнуты некие договоренности. И они, судя по всему, были достигнуты. Но как следует из текста, договор был заключен именно с Фабием Максимом. Здесь снова есть две версии развития событий: либо Марцелл не знал, что Фабий вступил в соглашение с Меттием, либо знал, но предпочел данный договор проигнорировать. В первое не верится, поэтому разберем вторую версию и попытаемся понять, почему Марк Клавдий поступил именно так, а не иначе.

Мы помним, что Кунктатор хотел снять осаду с Казилина, а Марцелл не дал ему это сделать и начал подготовку к штурму. Ему была нужна громкая победа над врагом. Но Фабий неожиданно вступает в переговоры с Меттием и договаривается о том, что гарнизон покинет город и беспрепятственно уйдет в Капую. Получается, что Марк Клавдий лишается заслуженной победы, которая практически у него в руках, а вся слава покорителя Казилина достается Фабию Максиму. Человеку, который хотел отступить от города и только благодаря Марцеллу продолжил осаду. Конфликт интересов налицо. Мог ли в такой ситуации старый воин не поддержать коллегу по должности, а действовать по собственной инициативе? Я думаю, что мог. Марцелл и Фабий возглавляли каждый свою армию, а не объединяли войска подобно Эмилию Павлу и Варрону, которые командовали легионами через день. Марк Клавдий Фабию не подчинялся, с Меттием не договаривался, не ему и выполнять условия соглашения. Но оговорюсь сразу, это только мое предположение.

Всех захваченных в Казилине легионерами Марцелла италиков и воинов Ганнибала отправили в Рим и распределили по тюрьмам, а горожан разослали по соседним городам. Поведение Фабия Максима разительно отличалось от действий товарища по оружию, поскольку всех италиков, успевших укрыться в его лагере, Кунктатор, как и обещал, отправил в Капую. Получается, что пусть и формально, но он слово своё сдержал.

Что же касается Марка Клавдия, то на его безупречной воинской репутации появилось первое пятно, а образ бесстрашного и благородного воителя несколько потускнел. Но тогда на это никто внимания не обратил, у римлян были заботы и поважнее, чем обсуждать поступок консула. При этом как-то забылось, что когда римляне сдали Казилин Ганнибалу, то карфагенский полководец своё слово сдержал и отпустил воинов гарнизона. О чем Тит Ливий впоследствии и упомянул: «В гарнизоне Казилина было пятьсот семьдесят человек – в большинстве пренестинцы; из них меньше половины были убиты или умерли от голода; остальные со своим претором Марком Аницием (он был раньше писцом) благополучно вернулись в Пренесту. Об этом свидетельствует статуя на форуме в Пренесте: она в панцире и тоге с запутанной головой; на бронзовой табличке надпись, гласящая, что Марк Аниций поставил ее по обету за воинов, стоявших гарнизоном в Казилине. Такая же надпись была под тремя статуями богов в храме Фортуны» (XXIII, 19). При этом Ливий специально оговаривается, что «Этот рассказ вернее другого, по которому будто бы вслед за уходившими послана была конница, которая их перебила» (XXIII, 19). Не исключено, что версия о том, как карфагеняне истребили доверившихся им римлян и нарушили условия капитуляции, была запущена в оборот как раз для того, чтобы оправдать Марцелла.

После взятия Казилина Марк Клавдий вернулся в Нолу, где неожиданно заболел и на некоторое время был вынужден отойти от руководства боевыми действиями. Но болеть консулу долго не пришлось: «В Сицилии началась война, и ею нельзя было пренебречь; со смертью тирана в Сиракузах появились вожди деятельные; обстоятельства и настроения не изменились. Консулу Марку Марцеллу было поручено ведать этой провинцией» (Liv. XXIV, 21). В дальнейшем Ливий сделает существенное уточнение: «Марку Клавдию поручена Сицилия – до границ Гиероновых владений» (XXIV, 44). Из этого следует, что сенат поставил перед консулом конкретную цель – завоевать Сиракузы.

Главной проблемой Марка Клавдия стало формирование боеспособной армии для боевых действий на Сицилии. Прибыв на остров в тот самый момент, когда в Сиракузах были избраны архонтами Гиппократ и Эпикид, консул обнаружил, что местные воинские контингенты состоят преимущественно из людей, сражавшихся под Каннами и постановлением сената изгнанных на Сицилию. Здесь у них не было никаких шансов ни отличиться в бою и тем самым заслужить прощение, ни обогатиться за счет врага. Плутарх отмечает, что никто из находившихся в изгнании легионеров не мог получить от полководца венок или какой иной дар, присуждаемый за храбрость (Marcell. 13). Наказали не только пехоту, но и кавалерию: «у всех, кто при Каннах служил в коннице и потом оказался в Сицилии (а их было много), отобрали лошадей. Горечь наказания увеличило продление срока службы; прежние походы, проделанные на лошадях, полученных от государства, этим всадникам не засчитывались – десять походов они должны проделать на собственных лошадях» (XXVII, 11). Мало того, опальным воинам, «к вящему их позору, запрещено было зимовать по городам и разбивать зимний лагерь ближе чем в десяти милях от какого бы то ни было города» (Liv. XXVI, 1). Подход сената к проблеме был более чем странный, потому что главный виновник поражения при Каннах – Варрон, никакой ответственности за этот разгром не понес и как ни в чем не бывало продолжал занимать государственные должности. «Отцы отечества» отыгрались на простых легионерах, вся вина которых заключалась в том, что они остались живы вопреки глупости командующего. Это было верхом несправедливости, но сенату были нужны козлы отпущения. И он их нашел.

Когда Гиероним разорвал союз с Римом и начал войну с республикой, перед изгнанниками забрезжил луч надежды, но вскоре царь был убит, а военные действия закончились, так толком и не начавшись. Прибытие Марцелла вновь всколыхнуло проштрафившихся легионеров, и они отправились к консулу, умоляя дать им возможность принять участие в боевых действиях (Plut. Marcell, 13). Тем более что многие из них раньше служили под его командованием. Марк Клавдий очень хорошо знал солдатскую психологию и понимал чувства стоявших перед ним ветеранов. С другой стороны, консул был человеком практичным и считал невозможным в сложившихся обстоятельствах отказываться от услуг людей, хорошо знакомых с военным делом. Поэтому Марцелл написал в сенат письмо, где просил разрешения использовать этих воинов. Ответ, полученный командующим относительно беглецов из-под Канн, был оригинальным: «Ему ответили, что те недостойны возвратиться в свои лагеря, впрочем, разрешили ему сделать все, что, по его мнению, пойдет на благо государства, но чтобы никто из солдат не был освобожден от военного дела, не получал награды и не возвращался в Италию, пока здесь находятся враги» (Val. Max. II, 7. 15). В изложении Тита Ливия ответ сенаторов звучит так: «нет основания поручить государство воинам, покинувшим в бою своих товарищей. Если проконсул Марк Клавдий думает иначе, пусть поступает так, как считает, по совести своей, полезным для государства, лишь бы каждый из этих воинов делал свое дело, не получал бы наград за доблесть и не был бы привезен в Италию, пока неприятель находится на италийской земле» (XXV, 7).

Интересно, что Тит Ливий относит данный эпизод к более позднему времени, когда война на Сицилии шла уже второй год. Но более логичной представляется версия Плутарха. Поскольку эти воины уже воевали под началом Марцелла в Италии, то представляется вполне логичным, что как только их бывший командующий в ранге консула появился на Сицилии, они отправили к нему делегатов. Зачем им ждать два года, когда появился шанс сразу же изменить свою участь в лучшую сторону.

Пока Марцел занимался пополнением и доукомплектованием своей армии, в его лагерь прибыли люди Аппия Клавдия и привели с собой делегацию из Сиракуз. Посланцы подтвердили намерение государственного совета возобновить союз с Римом, и консул отправил в город своих представителей заключать договор. Но в Сиракузах было неспокойно, слухи, один тревожнее другого, будоражили население. Узнав о том, что к мысу Пахин подошел карфагенский флот, Гиппократ и Эпикид активизировали свою деятельность и стали вести открытую пропаганду среди солдат и наемников, побуждая начать войну с Римом. Иначе квириты первые нападут на Сиракузы. Для подтверждения своих слов братья показывали на стоявшие около входа в гавань римские боевые корабли и говорили, что не просто так они там появились. Народ поверил новым архонтам и бросился на пристань, чтобы помешать предполагаемой высадке римлян.

Понимая, что ситуация выходит из-под контроля, городские власти объявили о созыве народного собрания, где один из архонтов, Аполлонид, обратился с проникновенной речью к согражданам, убеждая сохранить дружбу с римлянами. После этого было объявлено о том, что будет собран государственный совет, где и будет принято окончательное решение по поводу внешнеполитического курса Сиракуз. На совещании архонты, стратеги и командиры наемных отрядов спорили между собой до хрипоты, но верх одержали сторонники союза с квиритами. Договорились отправить к Марцеллу посольство и подтвердить свои добрые намерения относительно римлян.

Но человек предполагает, а боги располагают. Неожиданно в Сиракузах появились послы из Леонтин и стали просить своих соседей о помощи. Времена были тревожные, никто не знал, будет война на Сицилии или нет, и поэтому граждане Леонтин попросили правительство Сиракуз прислать к ним в город воинский контингент, чтобы в случае беды, оказал местному ополчению посильную помощь. Для государственного совета эта просьба оказалась как нельзя кстати, поскольку давала возможность удалить из города все неблагонадежные элементы. Был собран четырехтысячный отряд из наемников и италийских перебежчиков, которых к этому времени немало скопилось в Сиракузах. Командиром был поставлен Гиппократ. Он также обрадовался своему новому назначению, поскольку получил реальное командование над многочисленным подразделением. У старшего из братьев появилась свобода для маневра, и он хотел максимально ею воспользоваться.

Прибыв в Леонтины, Гиппократ внимательно изучил обстановку на месте, после чего составил план действий. Его воины стали регулярно совершать набеги на римское приграничье, что, по сути, означало объявление войны. Ситуация сложилась парадоксальная, поскольку государственный совет отправил к Марцеллу послов возобновлять союзнический договор, а Гиппократ своей волей начал боевые действия против республики. Аппий Клавдий не на шутку встревожился и спешно выслал войска для охраны границ, но на пользу делу это не пошло. Когда римляне разбили лагерь и предались отдыху, то были внезапно атакованы отрядом Гиппократа, понесли большие потери и были вынуждены отступить. О нападении доложили Марцеллу. Консул немедленно отправил послов в Сиркузы, где римские уполномоченные потребовали изгнания Гиппократа и Эпикида не только из города, но и из Сицилии вообще. Узнав об этом, Эпикид не стал искушать судьбу и спешно покинул Сиракузы. Только путь его лежал не к старшему брату, находившемуся в войсках, а в Леонтины. Туда же прибыли и посланцы архонтов, чтобы потребовать изгнания Гиппократа и Эпикида.

Но Эпикид опередил эту делегацию и сумел должным образом настроить общественное мнение в Леонтинах. Объявив гражданам о том, что Сиракузы признали власть Рима и теперь хотят подчинить воле квиритов своих соседей, он сделал беспроигрышный ход. И когда послы государственного совета стали жаловаться на то, что совершено нападение на римский отряд, а также требовать изгнания главных виновников этого происшествия, они получили жесткий ответ. Им прямо заявили, «что леонтинцы не поручали сиракузянам заключать мир с римлянами, а чужие договоры их ни к чему не обязывают» (Liv. XXIV, 29). Получив от ворот поворот, в Сиракузах решили уведомить Марцелла о случившемся, а заодно сказать консулу о том, что сиракузяне охотно примут участие в войне против Леонтин на стороне римлян. Но только при условии, что в дальнейшем этот город будет подчинен Сиракузам (Liv. XXIV, 29).

Марцелл охотно согласился. Полководец быстро набросал план кампании, решив атаковать Леонтины с разных сторон – своими легионами, войсками Аппия Клавдия и силами союзников-эллинов. Марк Клавдий был уверен, что город не выдержит атаки с противоположных направлений. Римляне не стали медлить, совершили форсированный марш и вскоре подошли к Леонтинам, где их совсем не ожидали. Союзники Марцелла тоже выступили в поход из Сиракуз, но задержались в пути и не успели к штурму.

У Полибия сохранилось описание Леонтин: «…По общему расположению город леонтинцев обращен к северу. Посредине его проходит глубоко лежащая равнина, на которой помещаются правительственные и судебные здания и самая площадь. По обеим сторонам долины, вдоль нее тянутся высоты с непрерывными крутыми откосами. Плоскогорье обоих холмов все занято частными домами и храмами. Город имеет двое ворот; одни из них находятся на южной оконечности упомянутой долины и ведут к Сиракузам, другие – на северном конце ее и ведут к так называемой Леонтинской равнине и к возделываемым полям. Под одним из обрывов, западным, протекает река по имени Лисс. Вдоль нее под самым откосом расположены в ряд в большом числе дома; между ними и рекою лежит упомянутая выше дорога» (VII, 6). Как видим, ни о каких мощнейших укреплениях, как в Сиракузах, речи нет. Что также облегчало Марцеллу выполнение боевой задачи.

Тит Ливий пишет, что город был захвачен с ходу, а это может свидетельствовать о том, что римлян там так быстро не ждали и гарнизон был не готов к бою. Легионеры разбили городские ворота и овладели стенами, а Гиппократ и Эпикид с небольшим отрядом успели укрыться на акрополе. Понимая, что шансов на успешный исход борьбы нет, они ночью покинули крепость и увели своих людей в городок Гербез.

О том, что произошло в Леонтинах после захвата города римлянами, есть две версии. Согласно одной из них, горожане во время штурма не пострадали, а все репрессии римское командование обрушило на италийских перебежчиков. Вот что сообщает по данному поводу Ливий: «около двух тысяч перебежчиков были избиты розгами и обезглавлены. Но из леонтинцев после взятия города не обидели никого ни из воинов, ни из граждан, им возвратили все их добро, кроме расхищенного в первые суматошные минуты по взятии города» (Liv. XXIV, 30). Плутарх также пишет о том, что Марцелл «взял Леонтины приступом и жителей не тронул, но всех перебежчиков, какие попались ему в руки, предал бичеванию и казнил» (Marcell. 14).

Вторая версия свидетельствует о том, что «Марцелл перебил в Леонтинах все взрослое население» (Marcell. 14). О ней упоминает и Ливий, когда рассказывает о беглеце из Леонтин: «в его рассказе вымысел и правда были перемешаны: убивали-де без разбора и воинов, и горожан; в живых, он полагает, не осталось ни одного взрослого, город разграблен; имущество людей состоятельных роздано» (Liv. XXIV, 30). Да и посланцы Сиракуз впоследствии говорили римским сенаторам о том, что «Марцелл жестоко разграбил Леонтины» (Liv. XXVI, 30). Стали бы они поднимать этот вопрос в Риме, если бы данный факт не имел места в действительности? Или сицилийские греки надеялись, что «отцы отечества» ничего не знают и примут их вранье за чистую монету? Но такого просто не может быть.

Первая версия вызывает определенные сомнения. С врагами римляне никогда не церемонились, а жители Леонтин в их понятии таковыми являлись. Наглядные примеры того, как римляне обращались во время этой войны с сицилийскими эллинами, будут приведены в следующей главе, и поверьте, ни о какой гуманности со стороны квиритов даже речи нет. Далее. Тот же Ливий говорит о том, что в рассказе убежавшего из Леонтин воина «вымысел и правда были перемешаны», только вот как это выглядело в процентном отношении – неизвестно. Однозначно, что не всё прошло так гладко, как свидетельствует римский историк. Недаром Страбон заметил, что «Хотя леонтинцы всегда делили с сиракузянами их несчастья, однако не всегда имели долю в их счастье» (VI, II, 7). А Сиракузы будут разграблены римлянами самым жесточайшим образом, и учиненный там Марцеллом погром навсегда войдет в историю. С другой стороны, овладев Леонтинами, городом, откуда было совершено нападение на римский отряд, Марк Клавдий должен был действовать против местного населения самым жестоким образом. Были убиты римляне, и консулу надо было на это как-то реагировать, чтобы пресечь в дальнейшем подобные эксцессы со стороны сицилийских греков. Иначе бы его не поняли собственные войска. Поэтому я исхожу из того, что население Леонтин жестоко пострадало при захвате города римскими легионами.

Пока все эти события происходили в Леонтинах, армия Сиракуз продолжала движение на соединение с римскими союзниками. Но когда войска находились у реки Милы, им навстречу попался убежавший из захваченного города воин Гиппократа. Он и рассказал согражданам о том, что случилось в Леонтинах. Во главе армии стояли стратеги Сосис и Диномен – тот самый, что разыграл комедию с сандалией во время убийства Гиеронима. Участие в заговоре ему явно пошло на пользу, поскольку карьерный рост от царского телохранителя до одного из командующих армией Сиракуз Диномен прошел очень быстро. Но теперь от него требовались совсем другие качества.

Военачальники не на шутку перепугались и стали совещаться, что делать дальше. Тем временем в войсках распространилась паника, и воины отказались продолжать движение к Леонтинам. Солдаты были растеряны, слухи о расправе римлян над отрядом Гиппократа будоражили воображение людей. Ведь их товарищи погибли не в бою, а были выпороты как рабы и казнены позорной смертью. Стратеги попытались было оставить войско на месте и разузнать обстановку в Леонтинах, но это вызвало такой взрыв негодования, что военачальники поняли – ещё немного, и армия перестанет им подчиняться. Чтобы хоть чем-то занять людей, Сосис и Диномен повели войско в город Мегары Гиблейские, расположенный на побережье. В пути они узнали, что в Гербезе засели Гиппократ и Эпикид с небольшим отрядом, и попытались захватить этот городок лихим кавалерийским налетом, но потерпели неудачу. Расположившись лагерем около Мегар, стратеги дали людям отдохнуть, после чего повели войска против мятежных братьев. Силы были неравными, поэтому Диномен и Сосис были уверены в победе, которая, по их мнению, придаст бодрости упавшим духом солдатам. Но они жестоко просчитались, недооценив своих врагов. Ибо одно дело – убивать безоружного царя в Леонтинах, и совсем другое – планировать военную операцию. Пусть даже против заведомо слабого противника. Для этого требуются несколько иные качества.

Гиппократ и Эпикид тоже понимали, что им не устоять против армии Сиракуз, и поэтому пошли другим путем. Взяв в руки оливковые ветви, они отправились навстречу марширующим по дороге на Гербез войскам. Риск был большой, но и ставки в предстоящей игре были велики. Однако удача улыбнулась храбрецам, и первыми, кого встретили братья, были критские лучники, некогда служившие под их командой в армии Гиеронима. В своё время эти стрелки воевали на стороне римлян, и в битве у Тразименского озера были взяты в плен карфагенянами. Но Ганнибал отпустил их на все четыре стороны, и через некоторое время критяне оказались на Сицилии. И теперь, увидев своих командиров, они искренне обрадовались встрече. Когда же Гиппократ и Эпикид обратились к своим бывшим подчиненным с просьбой о защите, то воины пообещали не выдавать братьев. Лучников было шесть сотен, и им было по силам сдержать своё слово, несмотря на гнев командующих. К тому же Гиппократ заявил, что раз Сиракузы перешли на сторону римлян, то государственному совету ничего не стоит выдать критян Марцеллу как перебежчиков. А что с ними в этом случае сделает консул, известно очень хорошо. Возмущенный крик стрелков был ответом на эти слова.

Войско остановилось. Никто не понимал причины этой остановки, и стратеги проехали в голову колонны, чтобы на месте разобраться в ситуации. Их удивлению не было предела, когда они увидели Гиппократа и Эпикида в окружении критских лучников! Тем временем по армии с быстротой молнии пролетел слух, что в передовом отряде находятся Гиппократ и Эпикид, люди заволновались, пошли разговоры о том, что всё это неспроста. Командующие попытались выправить положение и стали требовать от наемников заковать Гиппократа в цепи. Но стрелки возмутились и стали кричать начальникам, что не выдадут братьев, к лучникам присоединились солдаты из других отрядов, и скоро волнением оказалась охвачена вся армия. Понимая, что сделать ничего уже нельзя, Диномен и Сосис приказали войскам возвращаться в Мегары Гиблейские, а сами отправили гонца в Сиракузы, извещая власти о случившемся.

Гиппократ воспользовался этой пассивностью стратегов. Как пишет Тит Ливий, он написал поддельное письмо от имени членов городского совета Сиракуз Марцеллу. Затем отправил с этим посланием в дозор критских лучников, которые по возвращению в лагерь заявили, что перехватили важное письмо и предъявили его своим товарищам по оружию. В письме Марцеллу было написано, «что совершенно правильно он поступил, никого в Леонтинах не пощадив. Но все солдаты-наемники друг друга стоят, и в Сиракузах покоя не будет, пока какие-нибудь чужеземцы из вспомогательных отрядов останутся там или в сиракузском войске. Поэтому пусть он постарается захватить тех, что вместе с сиракузскими преторами стоят лагерем под Мегарами; казнив их, он наконец освободит Сиракузы» (Liv. XXIV, 31). После того как письмо было зачитано перед войсками, в армии начался мятеж. Не сумев справиться с ситуацией, Диномен и Сосис бежали в Сиракузы.

Их бегство спровоцировало ещё большие беспорядки. Наемники решили перебить находившихся в армии граждан Сиракуз, и только вмешательство Гиппократа и Эпикида остановило бойню. Впоследствии солдаты и их родственники были братьям за это очень благодарны. О дальнейших событиях Ливий рассказывает так: «Зная, что толпа легкомысленна и ненадежна, они нашли какого-то воина, из тех, что были осаждены в Леонтинах, и поручили ему привезти в Сиракузы известие, совпадающее с ложными вестями, полученными у Милы; пусть рассказывает о том, что вряд ли было, но выдает себя за очевидца и рассказом своим распаляет людской гнев» (Liv. XXIV, 31). Попробуем разобраться, что здесь является правдой, а что выдумкой писателя.

Ливий очень любит всё усложнять. Можно было просто написать о том, что дозорные перехватили гонца из Сиракуз к Марцеллу и отобрали у него пресловутое письмо. Ведь написал же историк перед этим, что Диномен и Сосис отправили своего человека в Сиракузы, чтобы предупредить отцов города о появлении Гиппократа и Эпикида! Поэтому и реакция у членов государственного совета была соответствующей. Им просто не у кого было просить помощи против восставших солдат, распропагандированных братьями, кроме как у Марцелла. Как следует из текста Ливия, большинство воинов в армии Диномена и Сосиса были наемниками, а граждане Сиракуз составляли там меньшинство. А что такое восставшие наемники, на Сицилии знали очень хорошо. Многие помнили, к каким последствиям привело восстание наемных войск в Карфагене по окончании Первой Пуническрй войны. Чудовищная жестокость, проявленная обеими сторонами, разорение страны, внешнеполитические осложнения и десятки тысяч жертв – вот последствия «Непримиримой войны», как называли это восстание сами карфагеняне. В Сиракузах не хотели повторения подобного сценария. А то, что ради этого римляне перебьют несколько тысяч наемных солдат, архонты считали нормальной платой за спокойствие остальных граждан. Даже если при этом погибнут и некоторые сиракузяне, находившиеся в армии. Поэтому ничего невероятного в том, что архонты отправили Марцеллу письмо с просьбой истребить наемников, нет. Наоборот, это был очень логичный поступок в сложившейся ситуации. Что же касается отправленного в Сиракузы очевидца из Леонтин, если исходить из того, что погром в городе всё-таки был, то здесь Гиппократу и выдумывать ничего было не надо. Достаточно было отправить одного из уцелевших беглецов, и тот бы обо всём поведал архонтам.

Взглянем на проблему с другой стороны. Дело в том, что все те махинации, в которых Ливий обвиняет Гиппократа, старший из братьев должен был проделать на глазах у тысяч людей. Здесь и написание подложного письма, и договоренности с критянами, которые должны были это письмо доставить в лагерь, и сговор с человеком, отправленным в Сиракузы подтвердить факт разгрома Леонтин. Слишком всё это натянуто и неубедительно. Тогда возникает вопрос – зачем это надо было римскому историку? Ответ прост – городить всю эту бессмыслицу Ливию было нужно только для того, чтобы показать подлость, лживость и коварство Гиппократа и Эпикида. На фоне римского благородства.

Когда посланец Гиппократа прибыл в Сиракузы, то его выслушал не только простой народ, но и архонты. И что самое примечательное, они ему поверили! А данный факт говорит о многом, ведь архонты при желании могли проверить информацию о том, что случилось в Леонтинах. По большому счету, они это были обязаны сделать при первых слухах о падении города. От Сиракуз до Леонтин будет около 50 км и в течение максимум двух суток государственный совет мог узнать правду об истинном положении дел у соседей. В этом случае слова прибывшего от Гиппократа человека могли послужить лишним подтверждение к той информации, которой обладало правительство. В этом случае всё выглядит очень логичным, а если воспринимать текст Ливия буквально, то архонты Сиракуз выглядят очень наивными и глупыми людьми, какими они не могли быть по определению.

Примечательны слова, с которыми члены городского совета обратились к согражданам: «хорошо, что римляне показали в Леонтинах свою жадность и жестокость. Если они вступят в Сиракузы, они поведут себя так же или еще хуже, потому что здесь есть чем поживиться» (Liv. XXIV, 32). Народ единодушно постановил закрыть все городские ворота, взять под охрану городские стены и расставить по городу караулы. И хотя некоторые архонты и аристократы по-прежнему считали, что только союз с Римом спасет Сиракузы, в данных обстоятельствах они были вынуждены вести себя крайне осторожно, поскольку к городу уже подошла армия во главе с Гиппократом и Эпикидом.

Войска встали около ворот Гексапил, от которых начиналась дорога на Леонтины, и через родственников сиракузян, находившихся в армии, братья стали вести переговоры с представителями различных городских кругов о вступлении в Сиракузы. Своей главной целью Гиппократ объявил защиту города от римлян, и у горожан не было оснований ему не верить. Тяжелые створки ворот Гексапила распахнулись, и длинная колонна воинов начала медленно втягиваться в город. Когда об этом донесли членам государственного совета, то они разом забыли про своё достоинство и бросились в город, требуя, чтобы стража закрыла ворота. Но всё было тщетно, наоборот, своим вмешательством архонты ещё больше подлили масла в огонь и спровоцировали толпу на новые действия. Горожане устремились вперед, разбили засовы ещё на шести воротах, и воины Гиппократа устремились в город. Осознав, что всё кончено, члены городского совета с небольшим количеством воинов убежали в укрепленный квартал Ахрадину и накрепко там заперлись.

Но спасти их уже ничто не могло. Оказавшись в городе, армия Гиппократа и Эпикида стала расти как на дрожжах, поскольку в её ряды вливались многочисленные наемники и перебежчики. Граждане Сиракуз одевали доспехи, брали оружие и тоже присоединялись к солдатам, охваченные необыкновенным воодушевлением. Вся эта многотысячная толпа двинулась к Ахрадине и с ходу устремилась на штурм квартала. Немногочисленных защитников смели с крепостных стен и разогнали по улицам, а архонтов перебили. Уцелели только те, которые убежали из города в момент вступления в Сиракузы армии Гиппократа. Поскольку большинство членов городского совета были участниками заговора и убийства Гиеронима, то и воздаяние они получили по делам своим. На следующий день, в преддверии неминуемой войны с Римом, из тюрем выпустили заключенных и стали освобождать рабов. Каждый человек, способный держать оружие, был теперь в Сиракузах на счету. На народном собрании граждане выбрали стратегами Гиппократа и Эпикида, на плечи которых легла защита города от ожидаемого римского вторжения.

Подводя итог этим событиям, Тит Ливий посетовал, что «Сиракузы, которым на краткий миг блеснула было свобода, вернулись в старое рабство» (Liv. XXIV, 32). И можно было бы здесь согласиться с римским историком, если бы не одно НО – во время войны любое народовластие представляет смертельную опасность для государства. Залог победы – в единоначалии.

Узнав о событиях в Сиракузах, карфагенский военачальник Гимилькон, стоявший с флотом у мыса Пахин, моментально оценил открывающиеся перед пунийцами перспективы. Флотоводец немедленно отправил к Гиппократу и Эпикиду посольство, настоятельно рекомендуя послать доверенных лиц в Карфаген и просить помощи в борьбе с римлянами. Также Гимилькон вступил в переписку с Ганнибалом. Он попросил полководца написать письмо карфагенским властям и убедить их, что настал удобный момент вернуть Сицилию. Осознавая важность момента, Гимилькон передал командование флотом заместителю и лично отправился в столицу, чтобы, пользуясь своим влиянием, добиться отправки на сицилийский театр военных действий дополнительных сухопутных и морских сил. Гимилькону легко удалось убедить правительство принять его предложения, и вскоре началось формирование армии для боевых действий на Сицилии. Но римляне об этом ещё не знали.

Когда Марцеллу доложили о перевороте в Сиракузах, он понял, что пришло время переходить от слов к делу, и приказал войскам сниматься с лагеря. Легионы выступили в долгожданный поход. Но пока они бодро маршировали по острову, выбивая пыль из сицилийских дорог, в городе произошел инцидент с римским посольством. То ли Аппий Клавдий решил проявить инициативу и независимо от Марцелла направил в город послов, то ли консул их отправил до того, как в Сиракузах сменилась власть, но когда посольские корабли входили в гавань Сиракуз, они были атакованы эллинами. Судно, где находилась посольская охрана, было захвачено при входе в гавань, а квинквереме[52], где находились римские уполномоченные, удалось ускользнуть. Тем временем с запада к городу подошли консульские легионы и разбили лагерь около храма Зевса Олимпийского. Отсюда Сиракузы были хорошо видны, и Марцелл смог оценить как мощь городских укреплений, так и всю сложность стоявшей перед ним задачи.

Сиракузы были огромным городом и первоклассной крепостью, где было три линии обороны. Они обладали одной из самых мощных в Средиземноморье системой городских укреплений: «Сиракузы – город, по величине не уступавший Афинам» (Plut.Nic. 17). Настоящий гимн величию и красоте Сиракуз произнес Цицерон, неоднократно посещавший этот город: «Вы не раз слышали, что Сиракузы – самый большой из греческих городов и самый красивый. Это действительно так, судьи! Ибо он очень выгодно расположен, и как с суши, так и с моря вид его великолепен; его гавани находятся внутри городской черты, к ним то тут, то там прилегают городские здания; имея самостоятельные входы, эти гавани соединяются и сливаются; там, где они соединяются друг с другом, узкий морской пролив отделяет одну часть города, называемую Островом; эта часть сообщается с остальными частями города посредством моста. Город этот так велик, что может показаться, будто он состоит из четырех огромных городов. Один из них, тот, о котором я уже говорил, – Остров, омываемый двумя гаванями, выдается далеко в море, соприкасается с входами в обе гавани и доступен с обеих сторон. Здесь стоит дворец, принадлежавший царю Гиерону и теперь находящийся в распоряжении преторов. Здесь же очень много храмов, но два из них намного превосходят все остальные: один – Дианы, другой, до приезда Верреса поражавший своим богатством, – Минервы. На самом краю Острова течет ручей с пресной водой, называемый Аретусой, очень широкий, кишащий рыбой; если бы он не был отделен от моря каменной плотиной, то морские волны вливались бы в него. Второй город в Сиракузах называется Ахрадиной; здесь есть обширный форум, красивейшие портики, великолепный пританей, величественная курия и замечательный храм Юпитера Олимпийского, выдающееся произведение искусства; остальные части этого города, пересекаемые одной широкой продольной улицей и многими поперечными, застроены частными домами. Третий город называется Тихэ, так как в этой части города был древний храм Фортуны; в нем есть огромный гимнасий, множество храмов; эта часть города сильно застроена и густо населена. Четвертый город называется Неаполем, так как был построен последним; в самой возвышенной части его находится огромный театр и, кроме того, два прекрасных храма: Цереры и Либеры, а также и очень красивая статуя Аполлона Теменита» (in C. Verrem. II, IV, LII–LIII). Воспев красоту Сиракуз, Цицерон ни словом не обмолвился об их укреплениях. Исправим недоработку оратора и разберем этот вопрос, опираясь на свидетельства античных авторов.

Древнейшей частью города была Ортигия, называемая также Островом, где находился акрополь. Здесь хранилась государственная казна, в зернохранилищах были сосредоточены большие запасы продовольствия, а знаменитый источник пресной воды Аретуза позволял гарнизону крепости выдержать продолжительную осаду. Здесь же были возведены храмы Артемиды и Афины. По свидетельству Тита Ливия, «место это, огороженное тесаным камнем, укрепленное, словно крепость» (Liv. XXIII, 21). На северо-востоке от Ортигии находилось большое предместье под названием Ахрадина, оно располагалось на известняковом плоскогорье и было окружено мощнейшей крепостной стеной с башнями. Причем как со стороны суши, так и со стороны моря: «стена тянется вдоль моря на собственном основании» (Polyb. VIII, 5). Об этом упоминает и Тит Ливий: «Стену Ахрадины… омывает море» (Liv. XXIV, 34). По мнению Плутарха, Ахрадина была «самым красивым, обширным и лучше других укрепленным кварталом…, потому что этот квартал был обнесен особою стеной, примыкавшей к стенам внешней части города (одна часть его называлась Неаполь, другая – Тихэ)» (Marcell, 18). Тит Ливий отмечает, что кварталы Неаполь и Тихэ «сами по себе являются городами» (XXV, 25).

Ключом к Сиракузам был холм Эпиполы. Фукидид пишет, что это была обрывистая возвышенность, непосредственно господствующая над городом: «Со всех прочих сторон местность эта обрывиста, спускается покато к городу, оттуда и видна на всем пространстве. Возвышенность называется у сиракузян Эпиполами, потому что она находится наверху над всеми окрестностями» (VI, 96). Во время осады Сиракуз афинянами в 414–413 гг. до н. э. за этот холм шли ожесточенные бои. Тиран Дионисий сделал соответствующие выводы и, желая свести опасность для города к минимуму, приказал окружить Эпиполы огромной каменной стеной с башнями. Таким образом, появились три новых квартала – Тихе, Неаполь и Эпиполы, по своим размерам не уступающие Ахрадине. Возведение новых укреплений завершило формирование оборонительной системы Сиракуз. Тит Ливий пишет, что стена Дионисия шла «по холмам разной высоты, по большей части высоким и труднодоступным, но кое-где понижающихся и в ложбинах переходимых» (XXIII, 34). Здесь были и свои преимущества: «скала, на которой лежат основания стен, в значительной части наклонена… поэтому подойти к стене было трудно, а взбираться опасно» (Liv. XXIII, 34). Когда возводились крепостные стены вокруг Эпипол, то строители настолько удачно вписали их в рельеф местности, что сделали эти фортификационные сооружения практически неприступными: «Город был достаточно крепок тем уже, что облегающая кругом стена покоилась на высотах и поднимающемся перед городом утесе; к ним трудно подойти даже и тогда, если бы осаждаемые не оказывали никакого сопротивления, за исключением немногих определенных пунктов» (Polyb. VIII, 5). Да и сам подступ к стенам был затруднен «из-за неровной местности, окрестных болот и близости моря» (Plut.Nic. 17). Таким образом, общая оборонительная линия Сиракуз достигала 27 км.

Но и это было ещё не всё. На западе квартала Эпиполы была возвышенность под названием Эвриал: «это холм на окраине города, противоположной морю, над дорогой, ведущей в поля и в глубь острова: отсюда очень удобно принимать подвозимое продовольствие» (Liv. XXV, 25). Эвриал был неплохо укреплен и обладал сетью разветвленных подземных ходов, являясь своего рода крепостью в крепости. Из этого пункта можно было как попасть в город, так и выйти из него.

Осознав, насколько сложной будет предстоящая осада, Марцелл решил попытаться решить дело миром. В город были отправлены послы с мирными инициативами, но стратеги решили не впускать эту делегацию за крепостные стены. На переговоры отправился Эпикид, встреча состоялась у городских ворот. Глава римской делегации произнес короткую речь, смысл которой заключался в том, что «они не воевать пришли к сиракузянам, они несут им помощь и поддержку – и тем, кто бежал к ним, ускользнув от жестокой резни, и тем, кто задавлен страхом и терпит рабство, которое хуже не только изгнания, но и самой смерти. Римляне не оставят неотмщенным гнусное убийство союзников. Итак, если те, кто бежал к ним, получат возможность вернуться на родину; если будут выданы виновники убийства; если свобода и законность у сиракузян будут восстановлены, то незачем браться за оружие. Если все пойдет не так и кто-то станет чинить препятствия, римляне на того ополчатся» (Liv. XXIV, 33). Как знакомо звучат эти слова! Если речь римского уполномоченного вложить в уста какого-либо политического деятеля из одного заокеанского государства, а вместо Сиракуз назвать любую современную страну, то мы не увидим никакой разницы. Проходят века, тысячелетия, но под солнцем ничего не меняется, по-прежнему торжествует право сильного, а любую агрессию прикрывают поволокой из красивых слов.

Выслушав монолог консульского посланца, Эпикид сказал, что между взятием Леонтин и штурмом Сиракуз очень большая разница и римляне в этом очень скоро убедятся. После чего прервал переговоры и удалился в город. Тяжелые створы ворот захлопнулись перед носом римского уполномоченного. Однако на этом дело не закончилось. Через некоторое время посланец вновь встал перед воротами и объявил, что сейчас с гражданами Сиракуз будет говорить командующий Марк Клавдий Марцелл. Вскоре в сопровождении ликторов прибыл консул и потребовал для переговоров Гиппократа и Эпикида. Но на стенах царила тишина, никто из воинов и командиров даже не удосужился что-либо ответить Марку Клавдию. Посол, посмотрев на консула, вновь стал вызывать стратегов, и снова ответом ему было молчание. Постояв ещё несколько минут, Марцелл резко развернулся и быстро зашагал к римскому лагерю (Liv. XXVI, 31).

Легендарная осада Сиракуз началась.

Полибий пишет о том, что Аппий Клавдий, облеченный проконсульской властью, принял начальство над сухопутными войсками, а Марцелл командовал флотом (Polyb. VIII, 5). Город был осажден как со стороны суши, так и со стороны моря. Армия Аппия Клавдия готовилась к штурму города в районе Гексапил, а флот Марцелла должен был атаковать с моря квартал Ахрадины. Несмотря на то что консул объявил о трудности предстоящего предприятия, в легионах царили шапкозакидательские настроения, порожденные быстрым взятием Леонтин. С ходу овладев этим городом, римляне были уверены, что и Сиракузы будут взяты так же легко, поскольку сицилийские эллины плохие воины. Но реальность развеяла эти иллюзии.

В течение пяти дней в римских лагерях шла подготовка к приступу, собирались баллисты и катапульты, строились навесы и осадная техника, сколачивались штурмовые лестницы. Особенно тщательно готовился Марцелл, поскольку знал, что вести атаку на городские укрепления с моря гораздо сложнее, чем с суши. Под его командованием было 60 квинквирем, этих сил, по мнению консула, было вполне достаточно для успешного проведения операции. Надо было только грамотно ими распорядиться. По приказу Марка Клавдия корабли ставили борт к борту по два и связывали между собой. И пусть теперь гребцы могли действовать веслами только с наружных сторон, а маневренность квинквирем значительно уменьшилась, такие парные суда стали гораздо устойчивее. Появилась возможность установить на них многоэтажные осадные башни и стенобитные машины. Так же по приказу консула были изготовлены самбики – огромные лестницы, с высокими перилами с двух сторон и отгороженной плетнем боевой площадкой на конце. Это сооружение приводилось в движение с помощью блоков и канатов, закрепленных на вершине мачты. Когда самбику подводят к городским укреплениям, то четверо воинов, стоявших на боевой площадке, ведут бой с защитниками стен, мешающими установить лестницу. После того как самбика будет установлена, стенки плетня снимаются, воины с боевой площадки перебираются на стены, а за ними по лестнице устремляются в атаку их товарищи. Так описывает устройство и использование этой осадной машины Полибий (VIII, 5). Самбики были установлены на восьми квинквиремах, связанных попарно, и по замыслу Марцелла должны были сыграть решающую роль при атаке на стены Ахрадины. Отдав последние распоряжения, консул удалился к себе в палатку, чтобы отдохнуть перед завтрашней атакой.

…На восходе солнца Сиракузы разбудил рев боевых труб. Тысячи людей были вырваны из объятий Морфея и жестоко вброшены в суровую реальность. Воины торопливо надевали доспехи, хватали оружие и бежали на городские стены. Улицы мгновенно заполнились народом, слышались громкие команды начальников, под звуки флейт маршировали отряды пехоты, от топота тяжеловооруженных гоплитов содрогались камни мостовой. Когда Гиппократ по каменной лестнице поднялся на крепостную стену, на ней было тесно от толпившихся воинов. Колесница Гелиоса всё выше поднималась над морем, и в её лучах был виден идущий на приступ римский флот. Стратег снял шлем и поставил его на стену между зубцами, а сам, прикрывая ладонью глаза от солнца, стал вглядываться в боевые порядки римлян.

Корабли Марцелла шли на приступ Сиракуз. На палубах квинквирем толпилось множество лучников, пращников и метателей копий. Замысел консула был ясен – легковооруженные воины должны были прогнать со стен защитников и обеспечить беспрепятственный проход к укреплениям кораблей с осадной техникой. Как только эллины под градом метательных снарядов поспешат в укрытие, кормчие подведут корабли к стенам, моряки опустят самбики и легионеры по лестницам устремятся на штурм. Римляне с кораблей начнут крушить осадными орудиями стены Сиракуз и через проломы проникнут в город. Казалось, Марцелл продумал всё.

Гиппократ поднял руку, и протяжный звук трубы пронесся на Ахрадиной. Заскрипели блоки метательных машин, установленных на стенах и башнях, раздались окрики командиров, а затем всё стихло, слышался только плеск волн, ударяющихся об основание массивной каменной стены, да скрип уключин приближающихся квинквирем. Стратег резко опустил руку, и грохот метательных машин взорвал зловещую тишину. Воздух загудел от сотен громадных камней и тяжелых стрел, полетевших в направлении римского флота. От прямых попаданий трещали борта кораблей, ломались мачты и весла. Смертоносный ураган сметал с палубы легионеров и стрелков, камни и ядра, пробивая дощатый настил, калечили гребцов. Строй квинквирем смешался, движение кораблей приостановилось, и в этот момент новый залп со стены накрыл римскую флотилию.

Марцелл, плывший на флагманском корабле и с ужасом смотревший на творившийся вокруг кошмар, вышел из оцепенения и приказал квинквиремам ускорить ход. Консул знал, что если подойти к стенам поближе, то корабли окажутся в мертвой зоне, вне досягаемости вражеских метательных машин. Приказ военачальника был передан по флоту, и римские суда, ускорив ход, устремились к стенам Ахрадины. Но Марк Клавдий и здесь просчитался. Метательные снаряды небольших размеров посыпались на корабли с не меньшей частотой и стали наносить не меньшие потери. Римский флот окончательно сбился в кучу, оказавшись под прямым прицелом эллинов. Чтобы избежать надвигающейся катастрофы, Марцелл приказал трубить отступление. Увидев, как римские корабли стали табанить назад, а затем разворачиваться и уходить от Сиракуз, стоявшие на стенах защитники разразились восторженными криками. Но в этот момент к Гиппократу прибежал посыльный от брата Эпикида и доложил о том, что Аппий Клавдий начал штурм квартала Эпиполы.

Когда Гиппократ появился на башне у ворот Гексапил, легионы уже шли в наступление и от грохота метательных машин сотрясались крепостные стены. Камни и ядра оставляли кровавые просеки в рядах наступающих легионеров, от их страшных ударов раскалывались щиты и сминались шлемы, но римляне упрямо шли вперед. Наконец они добрались до основания холма, на котором стояла крепостная стена, и тогда греческие воины стали скатывать сверху огромные валуны. Эти камни катились вниз по наклонной поверхности и наносили атакующим войскам большой урон.

Но римляне продолжали атаку. Под градом стрел и камней легионеры, прикрываясь щитами и плетеными навесами, карабкались по склонам холма, катили к воротам тараны. Но как только римляне оказались у подножия стен, сверху стали сбрасывать тяжелые бревна и метать факелы, чтобы подпалить осадные сооружения римлян. А затем со стены спустилось на цепи нечто, напоминающее железную лапу, зацепило воина в полном вооружении, протащило вверх по стене и швырнуло вниз. Стоявшие рядом легионеры слышали, как захрустели переломанные кости их товарища, когда безжизненное тело стукнулось о землю. Тем временем такие же лапы стали опускаться вдоль всей стены, они хватали римлян, поднимали наверх и резко бросали вниз. Это было уже слишком. Легионеры дрогнули, попятились от стен и стали медленно отступать, осыпаемые градом метательных снарядов. Потери в их рядах росли с катастрофической быстротой.

Но Аппий Клавдий не собирался сдаваться и снова велел трубить атаку. Легионы вновь пошли вперед, пусть и без прежнего энтузиазма. По-прежнему летели со стен камни и стрелы, по-прежнему невиданные доселе машины безнаказанно уничтожали воинство проконсула. И страх перед неведомой угрозой оказался у римлян сильнее чувства долго. Дошло до того, что, увидев на стене веревку или кусок дерева, легионеры, не боявшиеся никого и ничего, стали с громкими криками убегать куда подальше от места предполагаемой опасности. В этой ситуации Аппий Клавдий был вынужден прекратить штурм и отвести войска в лагерь. Там Пульхр собрал легатов и объявил о том, что больше войска на приступ посылать не будет, а изыщет иные способы, чтобы овладеть городом.

В отличие от Аппия Клавдия, решившего после провала штурма со стороны суши отказаться от дальнейших атак на город, Марцелл поступил иначе. Консул был возмущен и разгневан, а также полон решимости продолжать борьбу. Удалившись в шатер, Марк Клавдий разложил на столе карту Сиракуз и стал анализировать неудачную атаку на Ахрадину. Слуга успел сменить масло в светильниках, а Марцелл, по-прежнему склонившись над картой, продолжал водить пальцем по нарисованным линиям, изображавшим городские укрепления. Несколько раз консул прикладывался к кувшину с водой и только под утро забылся тревожным сном, растянувшись на походном ложе.

Сон его длился недолго, и вскоре полководец снова был на ногах. Марк Клавдий созвал военных трибунов и объявил, что сегодня ночью будет новый штурм Архадины со стороны моря. По мнению консула, успеха можно будет достичь только в том случае, если удастся подвести квинквиремы вплотную к стенам и задействовать всю осадную технику. Но поскольку днем этого сделать не удалось, то есть смысл попытаться атаковать ночью. Метательные машины врага из-за темноты не смогут помешать, римским кораблям подплыть к стенам крепости, поскольку точность стрельбы будет сведена к минимуму. Этим фактором надо обязательно воспользоваться и сделать ночью то, что не удалось сделать днем. Трибуны согласились с Марцеллом, получили новые указания командующего и отправились готовиться к предстоящему сражению.

После полуночи римский флот стал выдвигаться в сторону Ахрадины. Марк Клавдий, злой и не выспавшийся, стоял на носу квинквиремы и смотрел вперед. В темноте были видны огни Сиракуз, и кормчие, ориентируясь на них, осторожно направляли суда к городу. Гребцы осторожно поднимали и опускали весла, не было слышно ни команд келевстов[53], ни топота ног матросов. Марцелл не хотел рисковать и приказал соблюдать на кораблях строжайшую тишину, чтобы эллины раньше времени не обнаружили римский флот. Но все эти предосторожности оказались напрасны. Когда до укреплений Архадины было уже подать рукой, на башнях и стенах разлилось яркое пламя и стало светло, как днем. Это вспыхнули тысячи факелов, осветив приближающийся римский флот. Но Марка Клавдия такое начало не смутило. Консул уже мысленно праздновал победу, поскольку его корабли подошли к стенам настолько близко, что можно было выдвигать самбуки и начинать крушить укрепления осадными орудиями. Корабли Марцелла оказались вне досягаемости метательных машин эллинов. Полководец довольно улыбнулся, и в этот момент начался кошмар.

Из крепостной стены хлестнул смертоносный железный ливень и выкосил стоявших на носу квинквиремы легионеров. Марк Клавдий даже и не понял сначала, что произошло, а просто автоматически прикрылся щитом, в который сразу же впилось несколько маленьких стрел. Консул выглянул из-за щита и при свете факелов увидел, что на уровне человеческого роста крепостная стена пробита множеством отверстий, шириной в четыре пальца. Марцелл сразу понял, что благодаря этой хитрости эллины будут безнаказанно расстреливать его воинов на кораблях, и приказал своим людям соблюдать осторожность. Но это мало помогло, греческие воины из луков и скорпионов расстреливали римлян практически в упор, и очень скоро палубы квинквирем стали скользкими от крови.

С оглушительным грохотом на стоявшую рядом с флагманом квинквирему упали огромные железные крюки на массивной цепи. Они намертво зацепились за носовую часть корабля, пробив дощатый настил палубы. Раздался скрип лебедок, цепи натянулись, и нос квинквиремы стал медленно подниматься над водой. За борт посыпались люди, щиты и прочее снаряжение. Марцелл глазам своим не поверил, когда боевой корабль встал практически вертикально над водой, а затем стремительно упал в море, зачерпнул воды и стал заваливаться набок. Грекам удалось подцепить две связанные между собой квинквиремы, на которых стояла осадная башня, наполовину вытянуть их из воды, а затем, раскачивая на цепях, опрокинуть в море. Башня рассыпалась, как вязанка хвороста, а квинквиремы зачерпнули воды по самые борта и с трудом удерживались на плаву.

На этом злоключения римлян не закончились. Там, где самбики удалось подвести к городским укреплениям, над крепостной стеной появились невидимые доселе машины и стали прямо перед собой швырять в римскую осадную технику тяжелые камни и выбрасывать груды свинца. Самбуки с треском разваливались, падали в море и на палубы кораблей, калеча моряков и легионеров. Потрясенный Марцелл огляделся вокруг и при свете бушующего на стенах Архадины огня увидел, как бесславно гибнет его флот. Одни корабли лежали на боку, другие, перевернувшись, медленно погружались в море, а третьи, приняв внутрь большое количество воды, беспомощно покачивались на волнах. Осознав, что дело идет к разгрому, консул велел трубить отступление. Прозвучавший над морем сигнал ознаменовал крушение планов римского командования на быстрое взятие Сиракуз.

Теперь уже и Марцелл расстался с мыслью овладеть городом с помощью лобовой атаки: «так как любая попытка была в посмеяние для врага, от них отказаться, держать город в осаде и препятствовать подвозу продовольствия с суши и с моря» (Liv. XXIV, 34). Встретившись с Аппием Клавдием, консул в подробностях рассказал о постигшей его неудаче и выслушал не менее безрадостное повествование товарища по оружию. Поэтому военачальники решили просто держать город в осаде, препятствуя доставке в Сиракузы продовольствия и прочих необходимых припасов. Римляне приуныли, поскольку всё пошло не так, как было запланировано изначально.

Античные авторы высказывают полное единодушие, когда причиной неудач Марцелла и Аппия Клавдия под Сиракузами называют только одного человека – Архимеда: «Осада, начатая с таким рвением, увенчалась бы успехом, если бы не один человек, который жил в те времена в Сиракузах. Это был Архимед, несравненный наблюдатель неба и звезд и еще более удивительный создатель разного рода военных орудий, которыми он легко, словно играючи, уничтожал плоды тяжких трудов неприятеля» (Liv. XXIV, 34). Это мнение Тита Ливия. В аналогичном ключе высказался и Полибий, когда рассуждал о планах римского командования: «Но при этом они не приняли в расчет искусства Архимеда, не догадались, что иногда дарование одного человека способно сделать больше, чем огромное множество рук» (VIII, 5).

Архимед был личностью выдающейся. Как свидетельствует Плутарх, ученый состоял в дружбе и родстве с царем Гиероном II (Marcell, 14). Предположительно, Архимед родился около 287 г. до н. э., считается, что его отцом был астроном и математик Фидий[54]. И если это действительно так, то данный факт многое объясняет в судьбе ученого. После окончания Первой Пунической войны Архимед побывал в Александрии, где познакомился со многими знаменитыми учеными мужами. По возвращении в Сиракузы он продолжил свои изыскания в различных областях науки. Об открытиях Архимеда можно написать очень много, но цель данной работы несколько иная, поэтому я ограничусь высказыванием Плутарха: «Архимед был человеком такого возвышенного образа мыслей, такой глубины души и богатства познаний, что о вещах, доставивших ему славу ума не смертного, а божественного, не пожелал написать ничего, но, считая сооружение машин и вообще всякое искусство, сопричастное повседневным нуждам, низменным и грубым, все свое рвение обратил на такие занятия, в которых красота и совершенство пребывают не смешанными с потребностями жизни, – занятия, не сравнимые ни с какими другими, представляющие собою своего рода состязание между материей и доказательством, и в этом состязании первая являет величие и красоту, а второе – точность и невиданную силу: во всей геометрии не найти более трудных и сложных задач, объясненных посредством более простых и прозрачных основных положений. Некоторые приписывают это природному дарованию Архимеда, другие же считают, что лишь благодаря огромному труду все до малейших частностей у него кажется возникшим легко и без всякого труда. Собственными силами вряд ли кто найдет предлагаемое Архимедом доказательство, но стоит углубиться в него – и появляется уверенность, что ты и сам мог бы его открыть: таким легким и быстрым путем ведет к цели Архимед. И нельзя не верить рассказам, будто он был тайно очарован некоей сиреной, не покидавшей его ни на миг, а потому забывал о пище и об уходе за телом, и его нередко силой приходилось тащить мыться и умащаться, но и в бане он продолжал чертить геометрические фигуры на золе очага и даже на собственном теле, натертом маслом, проводил пальцем какие-то линии – поистине вдохновленный музами, весь во власти великого наслаждения. Он совершил множество замечательных открытий, но просил друзей и родственников поставить на его могиле лишь цилиндр с шаром внутри и надписать расчет соотношения их объемов» (Marcell. 17). Данная характеристика стала канонической, другое дело, насколько она соответствует действительности.

По большому счету, человеком, который убедил Архимеда применить свои знания на практике с пользой для родного города, был его царственный родственник: «Сам Архимед считал сооружение машин занятием, не заслуживающим ни трудов, ни внимания; большинство их появилось на свет как бы попутно, в виде забав геометрии, и то лишь потому, что царь Гиерон из честолюбия убедил Архимеда хоть ненадолго отвлечь свое искусство от умозрений и, обратив его на вещи осязаемые, в какой-то мере воплотить свою мысль, соединить ее с повседневными нуждами и таким образом сделать более ясной и зримой для большинства людей» (Plut. Marcell, 14). На факт тесного сотрудничества царя и ученого в деле укрепления обороноспособности Сиракуз обратил внимание и Полибий: «Гиерон дал средства на них, а Архимед изобрел машины и мастерски исполнил их» (VIII, 9). В 212 г. до н. э. предусмотрительность царя вышла римлянам боком. В. Веселовский, проанализировав высказывания Полибия и Плутарха, пришел к интересному выводу: «Перед нами вместо рассеянного ученого-математика встает образ Архимеда – главного военного инженера царя Гиерона. Это, конечно, не приходится понимать в том смысле, что Архимед был только военным инженером, но, во всяком случае, этот факт открывает перед нами тот фундамент, на котором строились математические и механические достижения Архимеда»[55]. Применив свои знания на практике, ученый создал римским полководцам массу проблем.

Рассмотрим некоторые аспекты неудавшегося штурма. Прежде всего отметим, что, невзирая на победные настроения среди рядового состава, римское командование очень тщательно подготовилось к предстоящей атаке на город. В бой бросили всё, что могли. Обратим внимание на так называемые самбики или самбуки, как называет их Плутарх. Именно с этими осадными приспособлениями Марцелл связывал надежды на успешный штурм городских укреплений со стороны моря. Но здесь есть один чисто технический момент, связанный с постройкой этих сооружений. Дело в том, что, подробно описав устройство самбики, Полибий пишет следующее: «Вместе с тем римляне отняли у восьми пятипалубных судов весла, у одних с правой стороны, у других с левой, открытыми стенками связали суда попарно и, действуя веслами только с наружных боков, стали подвозить к городской стене так называемые самбики» (VIII, 7). Историк ясно и недвусмысленно дает понять, что было изготовлено четыре плавучие платформы, на каждой из которых находилось по одной самбике.

Иначе излагает дело Плутарх: «Машина, которую Марцелл поставил на поплавок из восьми судов, называлась «самбука», потому что очертаниями несколько напоминала этот музыкальный инструмент» (Marcell, 15). Так кто же прав – Полибий или Плутарх? Прав Полибий, а ученый грек из Херонеи заблуждается, поскольку двигать такую махину из восьми квинквирем к стенам Сиракуз с помощью оставшихся гребцов было просто нереально. Да и Тит Ливий пишет о кораблях, где были самбики, во множественном числе. Марцелл планировал атаковать стены Архадины в разных местах, для чего и было изготовлено несколько платформ для самбик.

Полибий обращает внимание на то, что колоссальные усилия римлян, затраченные на подготовку атаки на Сиракузы, совершенно не соответствовали достигнутому результату. Причем эллины отразили приступ с минимальными затратами сил и средств: «Архимед заготовил внутри города, а равно и против нападающих с моря такие средства обороны, что защитникам не предстояло нужды утруждать себя непредусмотренными работами на случай неожиданных способов нападения; у них заранее готово было все к отражению врага на всякие случаи» (VIII, 5). Архимед проявил себя как гениальный военный инженер, сведя на нет все усилия своих римских коллег.

О том, как ученый из Сиракуз уничтожал квинквиремы с самбиками, нам поведал Тит Ливий: «Чтобы бороться с такими кораблями, Архимед разместил по стенам машины, которые метали в суда, стоящие поодаль, камни огромной тяжести; стоявшие поближе он осыпал дождем более мелких» (Liv. XXIV, 34). Не вызывает сомнений, что при рассказе о штурме Сиракуз римский писатель пользовался «Всеобщей историей» Полибия, поскольку у греческого историка присутствует похожее описание: «Так, если неприятель подплывал издали, Архимед поражал его из дальнобойных камнеметальниц тяжелыми снарядами или стрелами и повергал в трудное беспомощное положение. Если же снаряды начинали лететь поверх неприятеля, Архимед употреблял в дело меньшие машины, каждый раз сообразуясь с расстоянием, и наводил на римлян такой ужас, что они никак не решались идти на приступ или приблизиться к городу на судах» (VIII, 7).

Особое впечатление произвели на римлян железные лапы на цепях, так называемый «коготь Архимеда»: «Некоторые корабли подходили ближе, чтобы оказаться вне обстрела камнями; им на палубу подъемным рычагом, укреплявшимся над стеной, бросали железную лапу на крепкой цепи; захватив нос корабля, лапа вздымалась вверх с помощью очень тяжелого свинцового противовеса – и вот: корабль стоит стоймя с задранным носом; внезапно цель отпускали, и корабль с перепуганными моряками, падая, как со стены, с такой силой ударялся о воду, что даже если он падал не перевертываясь, все равно заливался водой» (Liv. XXIV, 34). Рассказ Плутарха более ярок: «на вражеские суда вдруг стали опускаться укрепленные на стенах брусья и либо топили их силою толчка, либо, схватив железными руками или клювами вроде журавлиных, вытаскивали носом вверх из воды, а потом кормою вперед пускали ко дну, либо, наконец, приведенные в круговое движение скрытыми внутри оттяжными канатами, увлекали за собою корабль и, раскрутив его, швыряли на скалы и утесы у подножия стены, а моряки погибали мучительной смертью. Нередко взору открывалось ужасное зрелище: поднятый высоко над морем корабль раскачивался в разные стороны до тех пор, пока все до последнего человека не оказывались сброшенными за борт или разнесенными в клочья, а опустевшее судно разбивалось о стену или снова падало на воду, когда железные челюсти разжимались» (Marcell, 15).

Особенно много проблем римлянам доставили отверстия в стене, которые по приказу Архимеда пробили на высоте человеческого роста. Защитники могли безнаказанно поражать атакующих легионеров из луков и скорпионов, а сами при этом оставались неуязвимыми. Что такое скорпион, нам рассказал Вегеций: «Скорпионами называлось то, что теперь мы называем ручными баллистами; названы они были так потому, что маленькими и тонкими стрелками они наносят смерть» (IV, 22). Таким образом, при осаде Сиракуз римляне столкнулись с противником, который на порядок превосходил их в инженерном деле.

Сохранился небольшой фрагмент из труда Диодора Сицилийского, рассказывающий о противостоянии Архимеда и Марцелла: «(Архимед) изготовил (в 212 г. до н. э.) механизмы большой силы; так, с помощью механизма с тройным блоком он одной только левой рукой спустил судно с грузоподъемностью в 50 тысяч медимнов. Когда римский полководец Марцелл обложил Сиракузы и с моря и с суши, Архимед сначала несколько судов поднял на воздух машинами и у стены Сиракуз погрузил их разом в пучину вместе с людьми. После того как Марцелл расположил суда несколько дальше, старец опять строит (метательные машины), чтобы сиракузяне могли подымать камни огромной тяжести, и каждый метатель топил суда. Когда Марцелл отодвинул их за пределы обстрела, старец соорудил шестиугольное зеркало, на соответствующем же от этого зеркала расстоянии поставил малые зеркала с четырьмя углами такого устройства: они приводились в движение при помощи суставов, причем большое зеркало поставлено было в середине, т. е. в фокусе солнечных лучей между югом и севером. В силу того, что лучи, отражаемые всеми малыми зеркалами, попадали в конце концов на него, исходящая от него зажигающая сила возросла до больших для кораблей размеров, и он сжег их, хотя они и стояли за пределом выстрела» (XXVI, 17).

Другое дело, насколько информация о том, что Архимед сжег римские корабли с помощью зеркал, соответствует действительности. Ни Полибий, ни Тит Ливий, ни Плутарх об этом не сообщают. Однако Лукиан в сатирической речи «Гиппий или бани», рассказывает о том, как Архимед «при помощи своего искусства сжег неприятельские корабли» (2). Упоминают об этом Зонара и Анфимий из Тралл, архитектор и строитель Софийского собора в Константинополе. В ноябре 1973 г. греческий инженер Иоанис Сакас поставил интересный эксперимент: «В порту Скараманга неподалеку от Афин по его (Сакаса) распоряжению выстроилось несколько десятков солдат. Каждый держал прямоугольное зеркало размером 91×50 см. На расстоянии около 50 м от берега поставили лодку, груженную смолой. По команде Сакаса солдаты несколько раз поднимали щитообразные зеркала – ученый искал нужный угол, чтобы сфокусировать солнечные лучи на лодке. И вдруг лодка задымилась, а затем вспыхнула ярким пламенем»[56]. Поэтому с уверенностью говорить о том, что Архимед не мог сжечь несколько римских кораблей таким оригинальным способом, возможным не представляется. Впрочем, так же как и утверждать, что такой факт однозначно имел место быть.

По свидетельству Плутарха, Марцелл так прокомментировал постигшую его неудачу и успех Архимеда: «Не довольно ли нам воевать с этим Бриареем от геометрии, который вычерпывает из моря наши суда, а потом с позором швыряет их прочь, и превзошел сказочных сторуких великанов – столько снарядов он в нас мечет!» (Marcell, 17). Полибий несколько иначе передает слова полководца: «Марцелл говорил, что Архимед угощает его корабли морской водой, а его самбики как бы с позором прогнаны с попойки палочными ударами» (VIII, 7). Впрочем, сути дела это не меняет.

О том, какие потери понесли римляне во время неудачной атаки на город, конкретной информации нет. Полибий между делом замечает, что Архимед производил в римских рядах «большие опустошения» (VIII, 7), а рассказывая о переживаниях Марцелла, отметит, что «он видел, как осажденные глумятся над его усилиями и какие они причиняют ему потери» (VIII, 8). В том же духе историк высказался и о потерях в войсках Аппия Клавдия: «когда римляне приближались к городу, часть их была непрерывно обстреливаема через отверстия в стене, о чем сказано выше, терпела урон и не могла продолжать наступления» (Polyb. VIII, 7). Как видим, потери римляне понесли, и были они существенные, поскольку в любом другом случае римское командование продолжило бы атаки на город. Больше ничего внятного по этому поводу сказать нельзя. Подводя же итоги неудавшегося штурма, можно привести слова Плутарха об Архимеде: «сам неодолимый, он, в той мере, в какой это зависело от него, сделал таким же и свой город» (Marcell, 18). Плутарху вторит Полибий: «Такова чудесная сила одного человека, одного дарования, умело направленного на какое-либо дело» (Polyb. VIII, 9).

Битва за Сиракузы стала эпохальным событием в истории Западного Средиземноморья. И если эллины Балканской Греции вступят в решительную битву с римлянами лишь в 146 г. до н. э. при Левкопетре, то эллины Запада сделают это гораздо раньше, в 212 г. до н. э. во время обороны Сиракуз.

Античные авторы рассказывают только об одном штурме Сиракуз. Вплоть до начала атаки, приведшей к падению города, консул таких попыток больше не предпринимал. Данный факт четко зафиксировал Павел Орозий: «В 543 году от основания Города Клавдий Марцелл со второго приступа с большим трудом овладел Сиракузами, богатейшим городом Сицилии; несмотря на то, что он уже давно держал город в осаде, он долго не мог его захватить, останавливаемый машинами удивительного сиракузского гражданина Архимеда, наделенного особым талантом [изобретателя]» (IV, 17. 1). Марк Клавдий стал очень осторожен, поскольку римляне не просто потерпели поражение, а поколебался боевой дух легионеров. Отсюда и дальнейшая тактика, выбранная римскими военачальниками.

Но и просто так держать под Сиракузами столь значительные силы не имело никакого смысла. Было решено, что две трети от общего количества легионов под командованием Аппия Клавдия продолжат осаду города, а Марцелл с остальными войсками будет завоевывать сицилийские города, заключившие союз с Карфагеном. Задача перед ним стояла сложная, поскольку совсем недавно на острове появился карфагенский полководец Гимилькон с армией, насчитывающей 25 000 пехоты, 3000 кавалеристов и 12 боевых слонов. Гимилькон действовал очень успешно. Высадив войска около Гераклии, он совершил стремительный марш-бросок и захватил Акрагант. Это был крупнейший успех карфагенского командования, поскольку город был сильнейшей крепостью на Сицилии. На этот факт указал Полибий, оставивший подробное описание Акраганта: «…Город акрагантян превосходит множество других городов не только теми достоинствами, о которых говорено раньше, но также сильным местоположением, больше всего красотою и благоустройством. Город расположен всего в восемнадцати стадиях от моря, благодаря чему пользуется всеми выгодами, какие может доставить городу море, и со всех сторон укреплен превосходно как самою природою, так и искусством, именно: городские стены покоятся на крутой скале с отвесными склонами, частью естественными, частью искусственными, и город омывается реками. Так, с южной стороны протекает река, одноименная с городом, а с западной и юго-западной другая, именуемая Гипсою. На северо-востоке возвышается кремль, который с наружной стороны огражден непереходимою пропастью, а с внутренней из города доступ к нему существует в одном только месте. На вершине кремля находится святилище Афины и Зевса Атабирия, совершенно как у родосцев, так как Акрагант – колония Родоса, то, вероятно, поэтому божество и носит такое же прозвание, как у родосцев. Вообще город изобилует великолепными храмами и портиками, и хотя храм Зевса Олимпийского не закончен, но по замыслу и размерам он, кажется, не уступит любому храму в Элладе» (IX, 27).

Захват Акраганта карфагенянами представлял для римлян смертельную опасность, поскольку Гимилькон мог превратить город в свою базу и оттуда оказывать помощь Сиракузам. Мало того, этот успех мог внушить сицилийским грекам надежды на то, что с владычеством римлян на острове покончено. Поэтому Марцеллу было необходимо предотвратить переход на сторону врага тех сицилийских городов, которые ещё оставались лояльными Риму. Проконсул остался морить Сиракузы голодом, а Марк Клавдий выступил в поход.

Консулу сопутствовал успех. Городки Гелор и Гербез добровольно открыли римлянам ворота и тем самым спасли себя от разрушения. Трудно сказать, по какой причине Мегары Гиблейские решили оказать сопротивление, но ни к чему хорошему это не привело. Легионы пошли на приступ и быстро овладели городом. На примере Мегар Марцелл решил наглядно показать сицилийским грекам, что их ждет в случае неповиновения, и отдал город на разграбление легионерам. После чего Мегары сровняли с землей, вызвав среди эллинов страх и ненависть. Но борьба ещё только начиналась.

Как римские военачальники и ожидали, появление на Сицилии карфагенской армии привело к активизации антиримских элементов. Гиппократ и Эпикид также решили отказаться от пассивной тактики сидения за городскими стенами. На военном совете было решено, что Эпикид будет командовать городским гарнизоном, а Гиппократ с 10 000 пехотинцев и 500 всадников покинет Сиракузы и объединится с армией Гимилькона. В этом случае римляне окажутся между молотом и наковальней, и их разгром станет лишь вопросом времени. Ночью Гиппократ вывел своих людей за городские ворота и, спокойно пройдя мимо лагеря Аппия Клавдия, повел войска навстречу Гимилькону. Таким образом, и римляне, и эллины одновременно сделали одно и то же – разделили свои силы и стали бороться не конкретно за Сиракузы, а за господство над всей Сицилией. Противостояние вышло на новый виток.

Покинув Сиракузы, Гиппократ под утро остановился с армией на отдых в окрестностях городка Акрилл. Воины сложили на землю мечи, щиты и копья и начали заниматься устройством лагеря. В это время появились римляне. Марцелл также не ожидал, что наткнется на вражескую армию, но, опасаясь столкновения с Гимильконом, вёл своё войско в полной боевой готовности. Это его и спасло. Консул по ходу движения развернул легионы в боевой порядок и обрушился на ничего не подозревающих эллинов. Противник оказался совершенно не готов к бою и сразу же обратился в паническое бегство. Римляне сумели отрезать грекам пути отступления к Акриллу, но Гиппократ не растерялся, собрал вокруг себя конницу и ударил по врагу, что позволило пехотинцам уйти в другой город, расположенный поблизости – Акры. Там стратег и засел, дожидаясь прибытия Гимилькона.

Информация Тита Ливия об итогах этого сражения достаточно невнятна. Он просто пишет о том, что Марцелл окружил вражескую пехоту, а греческая конница укрылась в Акрах (XXIV, 36). Обычно историк очень красочно расписывает подвиги своих соотечественников, а также вражеские потери, но в этот раз неожиданно промолчал. Скорее всего, потери эллинов были минимальные, и основная масса войск Гиппократа укрылась за городскими стенами. Поэтому и не стал Марцелл штурмовать Акры, где находилось многочисленное вражеское войско, а не отряд конницы, как сообщает Ливий. Ведь Гимилькон подошел только через несколько дней, и соответственно у Марка Клавдия было время, чтобы овладеть городом. Но он этого делать не стал, а наоборот, отступил к Сиракузам. Поэтому утверждение Ливия о том, что «эта битва помешала сицилийцам отпасть от римлян» (XXIV, 36), безосновательно. По большому счёту, и битвы как таковой не было.

Обстановка на острове менялась с калейдоскопической быстротой. Тит Ливий так прокомментировал активизацию боевых действий в регионе: «Война, казалось, перекинулась сюда из Италии: внимание обоих народов сосредоточилось на Сицилии» (XXIV, 36). Вскоре армия Гимилькона соединилась с отрядом Гиппократа и стала лагерем на берегу реки Анап, недалеко от римского лагеря под Сиракузами. Одновременно в городскую гавань вошел карфагенский флот в составе 55 боевых кораблей под командованием Бомилькара. Увидев, что союзники пришли на помощь, эллины преисполнились самых радужных надежд. Но и римляне не сидели сложа руки, понимая, что ситуация на Сицилии вот-вот выйдет из-под контроля, они отправили на остров подкрепления. К Панорму[57] прибыло тридцать кораблей, в городе высадился легион и вдоль побережья направился к Сиракузам. Параллельно берегу шел флот и охранял войска от возможных нападений со стороны моря.

Узнав о движении легиона на помощь Марцеллу и Аппию Клавдию, Гимилькон решил перехватить римлян. Но противники разминулись, поскольку карфагенский полководец сбился с пути и повел войска другой дорогой. Зато Аппий Клавдий сориентировался в ситуации и с несколькими легионами поспешил навстречу соотечественникам. На объединённое войско Гимилькон уже не рискнул нападать, а Бомилькар, видя, что теперь римский флот численно превосходит карфагенскую эскадру, покинул Сиракузы и уплыл в Африку.

Не сумев помешать объединению римских войск, Гимилькон не стал отчаиваться, а решил воспользоваться пассивностью противника. Он повел армию в те районы острова, где сильны были антиримские настроения, а города были готовы в любой момент перейти на сторону Карфагена. И такая стратегия себя оправдала. Жители Мургантии открыли пунийцам ворота, римский гарнизон был уничтожен, а огромные запасы продовольствия, собранные в городе, достались карфагенянам. Пример оказался заразителен, во многих городах и крепостях Сицилии римские гарнизоны были либо изгнаны, либо перебиты. А вскоре произошли события, значительно ускорившие этот процесс.

Город Энна находился в самом центре Сицилии и благодаря своему местоположению играл важнейшую стратегическую роль. Энна не только обладала мощнейшими укреплениями, но и находилась в труднодоступном месте. Цицерон в «Речи против Гая Верреса» так описывает этот город: «Энна… расположена на очень высоком, господствующем над окрестностью плоскогорье с неиссякающими источниками; со всех сторон подъем крут и обрывист» (in C. Verrem. II, IV, XLVIII). Об этом же пишет и Тит Ливий: «Энна расположена на высоком месте, обрывистом со всех сторон. Место было неприступным» (XXIV, 37). Римское командование понимало значение Энны и поставило в городе сильный гарнизон, расположившийся в акрополе. Командовал воинами Луций Пинарий, человек коварный, жестокий и решительный. Внимательно отслеживая настроения горожан и анализируя ситуацию на острове, Пинарий пришел к выводу о том, что в Энне может произойти выступление против римлян. А перебьют местные жители его людей или просто изгонят, для Пинария значения не имело, для него на первом месте был приказ. Приказ же гласил, чтобы он удержал этот город. Поэтому военачальник усилил караулы, а легионерам приказал днем и ночью находиьтся в состоянии полной боевой готовности. Исходя из принципа, что если хочешь что-то сделать хорошо, то сделай это сам, Пинарий лично обходил сторожевые посты и стены крепости.

Тит Ливий пишет как о доказанном факте, что власти Энны вступили в переговоры с Гимильконом и пообещали ему сдать город. После чего отправились к Пинарию и потребовали у него ключи от городских ворот. По результатам длительных переговоров, римлянин заявил, что пусть все граждане Энны завтра соберутся на собрание в городском театре, «он хочет знать, исходит ли требование от немногих или от всего города» (XXIV, 37). Но здесь есть один нюанс.

По большому счёту, если бы граждане Энны замыслили что-то нехорошее против римлян, то они бы постарались сохранить свои намерения в строжайшей тайне. Идти же к командиру гарнизона и требовать от него ключи от ворот города было верхом глупости, поскольку в этом случае намерения горожан становились очевидны. Что, в свою очередь, должно было спровоцировать ответную реакцию со стороны римлян, и реакцию достаточно жесткую. Это было ясно всем, в том числе и членам городского совета Энны. Поэтому можно предположить, что никто к Пинарию не ходил и никаких ключей не требовал, а вся эта история понадобилась Ливию для того, чтобы хоть как-то обелить своего соотечественника. Да и подробной информацией о готовящейся измене командир гарнизона не располагал, иначе бы Тит Ливий об этом прямо сказал, а не выдумывал разные сказки. Вне всякого сомнения, Пинарий знал о том, что в городе царят антиримские настроения, но не более того. Однако у страха глаза велики, и слухи об избиении римского гарнизона в Мургантии спровоцировали военачальника на подлое дело.

Собрав вечером легионеров на сходку, он заявил им следующее: «Я с трудом выговорил себе одну ночь, чтобы посовещаться с вами, въявь показать вам надвинувшуюся опасность: на рассвете они соберутся, обвинят меня и возбудят против вас народ. Завтра Энна будет залита или вашей кровью, или кровью ее граждан. Захваченным врасплох надеяться нечего, захватившим нечего бояться, победа будет за тем, кто первым выхватит меч. Все вы вооружитесь и внимательно ожидайте моего знака. Я, пока у вас еще не все готово, разговорами и перебранками буду тянуть время. Когда я тогой подам знак, с громким криком сбегайтесь ко мне, бросайтесь на эту толпу, валите всех и смотрите, чтобы не уцелел никто из тех, кто опасен своей силой или лукавством» (XXIV, 38). А чтобы прибавить своим людям храбрости, добавил: «Я бы и еще уговаривал вас, воины, если бы вам предстояло сражение с вооруженными, но вы будете избивать, пока вам не надоест, безоружных и беспечных. Лагерь консула поблизости: нечего бояться ни Гимилькона, ни карфагенян» (XXIV, 38). Здесь даже пояснять ничего не надо, всё предельно ясно – цинично, подло, эффективно и, главное, безнаказанно.

На следующее утро Пинарий расставил своих людей вокруг театра таким образом, чтобы они могли быстро перекрыть все ходы и выходы. Когда же в театре и вокруг него собрался народ, военачальник важно прошествовал на орхестру и вступил в полемику с отцами города. Говорил долго и нудно, а когда решил, что пришло время, стал демонстративно поправлять на плече тогу. Центурионы поняли сигнал и скомандовали атаку, а легионеры рванули из ножен мечи и врубились в безоружную толпу: «Из воинов, державшихся наготове, одни с криком сбежали сверху в тыл собранию, другие плотно перекрыли выходы из переполненного театра. Началось избиение горожан, запертых внутри. Падали не только от меча, но и пытаясь бежать; люди валились друг на друга, в кучу: здоровые на раненых, живые на мертвых. Словно в захваченном городе бежали одни сюда, другие туда: всюду убегающие, всюду убийцы. Гнев у солдат не утихал; они избивали безоружную толпу, словно одушевленные опасностью, в пылу грозного сражения. Так удержали римляне Энну – то ли злодеянием, то ли преступлением, без которого было не обойтись» (Liv. XXIV, 39). Обратим внимание, что здесь даже Ливий не стал оправдывать своих земляков, учинивших жесточайшее избиение жителей Энны. Писатель рассуждает уже не как ярый патриот, а как порядочный человек – либо преступление, либо злодеяние. Третьего не дано. Примечательно, что римский историк не стал комментировать реакцию Марцелла на действия Пинария, а просто её зафиксировал: «Марцелл не осудил воинов и отдал им Энну на разграбление, рассчитывая, что перепуганные сицилийцы перестанут выдавать римские гарнизоны» (XXIV, 39). Чем дальше шла война, тем всё больше проявлялась жестокость Марка Клавдия к врагам, причем не только на поле боя, но и при обстоятельствах, этого не требующих. С другой стороны, борьба с Карфагеном шла не на жизнь, а на смерть, вопрос стоял о самом существовании республики, и поэтому консул отбросил за ненадобностью все соображения о благородстве и гуманности.

Бойня, устроенная римлянами в Энне, обернулась против них самих. Как свидетельствует Тит Ливий, весть об этом преступлении облетела Сицилию едва ли не за один день. Эллины пришли к выводу, что своим злодейством римляне осквернили не только дома граждан Энны, но и посвященные богам храмы. Города Сицилии стали один за другим переходить на сторону Карфагена, и положение римлян на острове стало критическим. К концу года стратегическая ситуация была следующей: Марцелл вывез из Леонтин все запасы продовольствия, оставил в городе гарнизон и с большим обозом прибыл под Сиракузы. В Мургантии со своим отрядом засел Гиппократ, в Акраганте расположился с армией Гимилькон. Вскоре Аппий Клавдий отбыл в Рим, чтобы выставить свою кандидатуру на консульских выборах, и вместо него командование над легионами принял Тит Клавдий Криспин. Марцелл по-прежнему распоряжался в Сицилии «до границ Гиероновых владений» (Liv. XXIV, 44). Его родственник Тит Отацилий Красс сохранил за собой командование флотом, а Публий Лентул продолжал охранять римскую провинцию на Сицилии, но уже в должности пропретора. Фактически всё осталось без изменений.

Боевые действия на некоторое время затихли.

В 212 г. до н. э. соратник Марцелла Аппий Клавдий Пульхр стал консулом. Сразу же началось перераспределение провинций, но на Сицилии вновь всё осталось без изменений. Марк Клавдий по-прежнему распоряжался во владениях царя Гиерона, пропретор Лентул занимался делами провинции, а Тит Отацилий командовал флотом. Из этого напрашивается вывод, что сенаторов такое положение дел на острове вполне устраивало.

В начале весны под Сиракузами сложилась патовая ситуация. Марцелл прекрасно понимал, что взять город приступом невозможно, так же как и задушить в кольце блокады. У побережья активно действовал карфагенский флот, регулярно доставляя продовольствие защитникам, а у Марка Клавдия не было достаточно сил, чтобы пресечь эти рейды. Но и Гимилькон с Гиппократом пока не имели возможности деблокировать Сиракузы. Римский полководец пребывал в раздумьях и не знал, на что решиться – то ли продолжать топтаться перед городскими укреплениями и выжидать удобный момент для атаки, или же оставить Сиракузы в покое и идти походом на Акрагант. Марцелл был человеком дела, и второй вариант ему импонировал больше, поскольку в этом случае предстояла большая битва с армией Гимилькона и Эпикида. В то же время командующий боялся отвести войска от города, ведь этот его шаг враги могли расценить как поражение римлян. Скрепя сердце Марк Клавдий принял решение продолжать осаду, хотя и не видел особых перспектив для её удачного завершения. Но неожиданно для него блеснул луч надежды.

В римском лагере находилось несколько аристократов из Сиракуз, убежавших из города в тот момент, когда Гиппократ и Эпикид захватывали власть. Однажды они попались Марцеллу на глаза, и военачальник задумался о том, какая от этих людей может быть польза. Затем он приказал позвать эллинов к себе в шатер, где обратился к ним с просьбой наладить контакты со своими единомышленниками и родственниками в Сиракузах. И если это удастся сделать, то пусть им передадут слова римского командующего: в случае добровольной сдачи города, все граждане останутся свободными и будут жить по своим законам. Слово Марцелла крепко.

Марк Клавдий был очень красноречив и сумел убедить собеседников. В Сиракузы отправился раб одного из аристократов и под видом беглеца из римского лагеря пробрался в город. Там он встретился с нужными людьми и передал слова своего хозяина. Вскоре нескольких заговорщиков на рыбачьей лодке удалось переправить в расположение римлян. Пока рыбак выгребал веслом, его пассажиры тихо лежали на дне утлого суденышка, накрытые рыболовными сетями. Получив указания от своих товарищей в римском лагере, предатели благополучно вернулись обратно. Таким образом, заговорщики в Сиракузах регулярно поддерживали связь с теми, кто находился у Марцелла. Заговор ширился, количество его участников возросло уже до 80 человек, когда всё неожиданно закончилось. Один из заговорщиков по имени Аттал пришел к Эпикиду и всё рассказал. Стратег действовал на опережение, все подозреваемые были схвачены и после допроса с пристрастием казнены. Марцеллу оставалось надеяться только на богиню удачи Фортуну и на счастливый случай, который рано или поздно выпадет римлянам, как награда за их упорство. Предчувствия не обманули полководца.

Тит Ливий не сообщает, зачем Эпикид решил отправить спартанца Дамиппа к македонскому базилевсу Филиппу V, но именно это действие стратега стало первым камешком, стронувшим с места лавину, которая накрыла Сиракузы. Корабль, на котором плыл Дамипп, был атакован римскими квинквиремами, и бравый спартанец оказался в плену. Очевидно, этот человек входил в ближайшее окружение Эпикида, поскольку стратег решил его непременно выкупить. К Марцеллу прибыл уполномоченный из Сиракуз, чтобы договориться об условиях и размере суммы. Полководец не возражал, поскольку римляне вместе с Этолийской федерацией воевали против Македонии, а спартанцы были союзниками этолийцев.

По свидетельству Ливия, переговоры о выкупе происходили около Трогильской гавани, возле башни, именуемой Галеагрой. Трогильская гавань, по мнению историков, находилась на востоке квартала Эпиполы, по поводу местонахождения башни Галеагра единого мнения нет. Но суть не в этом, а в том, к каким последствиям эта встреча привела. И Ливий и Полибий в один голос утверждают, что одной из главных причин падения Сиракуз стала наблюдательность некоего римлянина: «…Он (римлянин) сосчитал ряды камней, ибо камни, из которых башня построена, были одинаковой величины, и потому очень легко было определить расстояние стенных зубцов от земли» (Polyb. VIII, 37). Вот и всё. Когда об этом доложили Марцеллу, то он быстро сообразил, что в этом месте крепостная стена значительно ниже, чем ему казалось изначально. Но командующий понимал, что об этом знают и защитники города, а поэтому не сомневался, что они приняли все необходимые меры предосторожности. Действительно, стена крепко охранялась днем и ночью, и подойти к ней незамеченным не было никакой возможности. Марцеллу вновь оставалось ждать и полагаться на милость богов. И она снизошла на полководца.

Неожиданно в римском лагере появился перебежчик из Сиракуз и заявил, что в городе уже третий день празднуют всенародное жертвоприношение Артемиде. Многие солдаты гарнизона пьянствуют, у горожан мало еды, но много вина, и что самое главное, никто не собирается останавливать это гулянье. Наоборот, по приказу Эпикида на улицы выкатывают новые бочки с вином. Поэтому дисциплина ослабла и у римлян есть шанс проникнуть в город. Вот здесь Марцелл и вспомнил о любознательном легионере, сосчитавшем камни в крепостной стене. Полководец понял, что судьба дает ему поистине уникальный шанс прорваться в город, и приказал позвать к себе в шатер военных трибунов.

Атаку на Сиракузы готовили в обстановке строжайшей секретности. По приказу Марка Клавдия были сколочены две лестницы, высота которых соответствовала высоте городских укреплений. После этого для захвата участка стены был собран ударный отряд в 1000 воинов, в его состав вошли отборные легионеры, лучшие бойцы римской армии. Командующий лично переговорил с этими людьми, не скрывая трудностей и опасностей предстоящего предприятия. В случае успеха посулил храбрецам большую награду. Был также сформирован и второй отряд, воины которого должны были доставить лестницы к городской стене и в случае осложнения ситуации поддержать своих товарищей. Этим легионерам Марцелл ничего не говорил, а просто велел исполнять то, что им прикажут. Закончив подготовку к атаке, римляне стали ждать, когда наступит ночь.

Вечерняя заря начала гаснуть, и Марк Клавдий отправился ещё раз проверить готовность штурмовых отрядов. Чтобы быстрее преодолеть подъем на гребень стены, воины не стали брать с собой копья, вооружившись только мечами, а большие щиты закрепили за спиной. Полководец обошел ряды легионеров, ещё раз напомнил им о наградах и пожелал удачи в предстоящем бою. И как только ночь окутала землю, Марцелл отправил войска к стенам Сиракуз, после чего стал выводить из лагеря главные силы. Тем временем легионеры приблизились к крепостной стене, приставили лестницы и один за другим полезли наверх. В тусклом свете ущербной луны было очень трудно разглядеть карабкающихся по стенам легионеров, царила зловещая тишина, нарушаемая только доносившимися из города пьяными выкриками греков да звуками веселой музыки. Несмотря на то что уже давно миновала полночь, народные гулянья в Сиракузах были в самом разгаре.

Легионеры достигли гребня стены, протиснулись между зубцов и огляделись по сторонам. Стражи не было видно. Стараясь не шуметь, они начали осторожно приближаться к ближайшим башням. Всё новые и новые римляне поднимались на стену, на которой уже стало тесно от большого количества воинов. Неслышно ступая, легионеры цепочкой прошли по стене и вошли в караульные помещения, расположенные внутри каменных башен. Громкий храп, доносившийся оттуда, а также осколки разбитых кувшинов и лужи пролитого вина в коридоре подсказали римлянам, что сопротивления им никто не окажет. Аккуратно вынув из ножен мечи, легионеры зашли в комнату, где вповалку лежали пьяные греческие воины, и точными ударами прикончили всех. Алая кровь хлынула потоком на пол и смешалась с вином.

Продвигаясь по крепостной стене в сторону ворот Гексапил, римляне захватывали башню за башней. Иногда им навстречу попадались гоплиты, еле-еле стоявшие на ногах, но легионеры резали таких противников, как овец, быстро и безжалостно. Так и прорвались к Гексапилам, куда уже подошли легионы Марцелла. Спустившись с башен, римляне прикончили дремавших у ворот караульных и стали взламывать крепкие засовы. Сначала открыли калитку в воротах, после чего сломали задвижки и распахнули тяжелые створы. Стоявший на башне легионный трубач поднес ко рту трубу и протрубил сигнал атаки. Легионеры потоком хлынули в город.

Хриплый рев боевых труб римлян рвал в клочья предрассветный сумрак, когда Марк Клавдий Марцелл вступил в Сиракузы. Греческие воины, охранявшие участок стены к западу от Гексапил, с трудом открывали глаза и, тряся с похмелья взлохмаченными головами, пытались понять, что происходит. Многие так и не разобрались, что к чему, поскольку были убиты легионерами. Другим спьяну померещилось, что город уже взят, поэтому, побросав оружие и доспехи, они стали спешно покидать городские укрепления. Некоторые убегали вдоль стен, а большинство спустилось по лестницам, которые ещё не были заняты римлянами. Однако по улицам уже метались толпы обезумевших от страха горожан, и организовать сопротивление не было никакой возможности. Пользуясь этим, римские манипулы расходились по улицам, быстро занимая городские кварталы. Так, не встречая сопротивления, они и дошли до Эпипол. Солнце медленно поднималось над Сиракузами, освещая яркими лучами агонию древнего города.

Внезапно вдалеке послушался гул, он медленно приближался, становясь всё громче и громче. Центурионы остановили движение колонн и стали прислушиваться, пытаясь понять, что же это такое. А гул всё усиливался, постепенно переходя в оглушительный грохот. Сотни ног, обутых в подбитые гвоздями сандалии, припечатывали камни мостовой, гремело железо щитов и доспехов, боевой клич рвался из глоток, идущих в атаку греческих гоплитов. Командиры отрядов, обороняющих Эпиполы, сумели организовать несколько сотен своих бойцов и попытались остановить продвижение легионов, задержать врага до подхода подкреплений.

Гоплиты ударили большими круглыми щитами в щиты легионеров, и началась рукопашная. Греки кололи римлян мечами и копьями через края щитов в лицо и плечи, старались сбить их с ног мощным натиском сомкнутых рядов. Из соседних домов выбегали вооруженные горожане и вступали в бой с врагом. Звон мечей, треск ломаемых копий и громкие крики раненых волнами катились по городским улицам. После упорного боя гоплиты остановили легионеров и стали оттеснять их к воротам Гексапил. Но отбитые в одном месте, римляне прорвались в Эпиполы в десяти других местах. У защитников просто не хватило сил, чтобы остановить атаку на данном направлении, и дело было не только в неготовности гарнизона: «...Так как город велик, то за дальним расстоянием никто из граждан и не догадывался о происходящем» (Polyb. VIII, 37). Пока в Эпиполах гоплиты сражались с легионерами, в квартале Ахрадины граждане продолжали отмечать праздник Артемиды. Казалось, что всё кончено.

Внезапно распахнулись ворота акрополя на Ортигии, и тысячи греческих воинов устремились на помощь своим товарищам. Эпикид лично возглавил контратаку. Он был уверен, что вся паника произошла из-за того, что небольшой вражеский отряд перебрался через стену и теперь прорывается к городским воротам. Гоплиты быстро пересекли дамбу и углубились в лабиринт улиц, торопясь скорее войти в боевое соприкосновение с римлянами. Но толпы горожан, бегущих за стены Ахрадины и Ортигии, сильно встревожили стратега. Крикнув воинам, чтобы они не робели, поскольку рассказы перепуганных обывателей страшнее, чем действительность, Эпикид вывел своих людей на плато Эпиполы. Здесь ему и открылась картина катастрофы.

Квартал был уже практически занят римлянами, их манипулы двигались по городским улицам в сторону Тихе, Ахрадины и Неаполя. Стратег осознал, что если он сейчас вступит в бой с противником, то весь его отряд будет уничтожен, поскольку Марцелл ввел в город несколько легионов. Эпикид понятия не имел, как могло получиться, что римляне ворвались в Сиракузы, и предположил, что всему виной измена. А раз так, то необходимо срочно ввернуть войска на акрополь и в Ахрадину, пока предатели не захлопнули ворота перед отступающими гоплитами. Стратег скомандовал отступление, и в этот момент появились римляне. Греки метнули в них несколько дротиков, после чего развернулись и поспешили за крепостные стены. Их не преследовали, поскольку в Эпиполах продолжались бои.

Марцелл поднялся на городскую стену у Гексапил и оттуда смотрел на Сиракузы. Над городом поднимались черные дымы, кое-где над домами уже метались языки пламени, и на какой-то миг полководцу показалось, что осада закончена. Решив, что греки полностью деморализованы, а их воля к сопротивлению подавлена, Марцелл отправил к воротам Ахрадины находившихся в его лагере местных аристократов, чтобы они убедили соотечественников сдать город. Но на его беду эту стену охраняли италийские перебежчики. Им нечего было терять, и поэтому они никого не подпускали к укреплениям, поражая всех приблизившихся стрелами и копьями. Вперед пошли легионы, но Марк Клавдий, понимая, что его везение на сегодня закончилось, велел трубить отступление.

Секст Юлий Фронтин несколько иначе передает ход событий, которые привели к взятию Сиракуз. Он называет имя человека, рассказавшего римскому полководцу о празднике Артемиды и о том, что в эти дни будет происходить в городе: «М. Марцелл, склонив некоего сиракузца Сосистрата к измене, узнал от него, что охрана будет ослаблена в праздничный день, когда Эпикид предполагал выставить много вина и яств. Он подстерег, таким образом, момент веселья и связанной с ним распущенности, поднялся на укрепления и, перебив караулы, открыл для римского войска город, прославленный значительными победами» (III, III, 2). В изложении Фронтина важнейшая информация поступила к полководцу не от случайного перебежчика, как пишут об этом Плутарх и Тит Ливий, а в результате кропотливой работы римской разведки. Но сути дела это не меняет.

Марцелл достиг грандиозного успеха, вступив в Сиракузы и овладев кварталом Эпиполы. Но помимо того, что легионеры прорвались за главную городскую стену, был ещё один принципиальный момент, на который Полибий, как человек военный, обратил внимание: «Римляне воспрянули духом, когда завладели Эпиполами» (Polyb. VIII, 37). Тем не менее это не было конечным успехом для Марка Клавдия, и окончательную победу ему никто не гарантировал. За стенами Ортигии и Ахрадины было достаточно войск, а в гавани Сиракуз стоял карфагенский флот, насчитывающий 90 боевых кораблей под командованием Бомилькара.

Отказавшись от попыток овладеть Ахрадиной с ходу, Марцелл стал отводить войска к холму Эвриал. Но в крепости Эвриала засел сильный гарнизон под командованием уроженца Аргоса Филодема. Оценив мощь укреплений, Марк Клавдий решил договориться с ним по-хорошему и отправил на переговоры небезызвестного Сосиса, одного из убийц Гиеронима. Но попытка успехом не увенчалась, поскольку Филодем прекрасно понимал стратегическое значение Эвриала. Командир гарнизона велел передать Марцеллу, что он подумает над его предложением, а сам стал тянуть время, поджидая подхода армии Гимилькона и Гиппократа. Аргосец исходил из того, что если он пропустит их войска через Эвриал, то римская армия, стиснутая в узком пространстве городских стен, будет уничтожена в Эпиполах. Теперь всё зависело тот того, как быстро подойдет помощь из Акраганта.

Получив отказ, Марцелл не рискнул штурмовать Эвриал, поскольку опасался больших потерь, и расположил свои войска перед кварталами Тиха и Неаполь. В отличие от Ахрадины, эти районы не были окружены крепостной стеной, вместе с Эпиполами их защищала единая система укреплений, за которую прорвались римляне. Данный факт немало смущал Марка Клавдия, поскольку он резонно опасался, что если его легионеры в поисках добычи разбегутся по Тихе и Неаполю, то это может плохо закончиться. Контратака из Архадины при поддержке горожан, проживающих в этих кварталах, могла привести к большим потерям среди римлян. Поэтому командующий очень обрадовался, когда к нему пришла делегация от жителей Тихе и Неаполя. Эллины просили о снисхождении, а, означало, что вооруженного сопротивления здесь уже не будет. Марцелл быстро собрал военный совет и объявил, что легионы распложатся в Эпиполах, после чего воинам будет позволено разграбить Тиху и Неаполь. При этом в жесткой форме потребовал не чинить зла свободным гражданам Сиракуз. Пусть легионеры берут всё, что им заблагорассудится, но свободных людей не трогают. После этого все улицы, ведущие в Эпиполы, были перекрыты усиленными караулами. Затем прозвучал сигнал трубы, и римляне бросились грабить сдавшиеся кварталы. Как командующий, Марцелл сделал всё, чтобы грабеж прошел организованно. Его воины словно метлой прошлись по улицам Неаполя и Тихе, унося из домов всё, что можно было вынести. Вне всякого сомнения, были люди, так или иначе пострадавшие от действий легионеров, но полномасштабной резни удалось избежать.

Вскоре ситуация в городе вновь изменилась в пользу римлян. Филодем, командир гарнизона Эвриала, так и не дождался подхода войск Гимилькона и Гиппократа. Военачальники преступно медлили, вестей от них не было, и Филодем, потеряв надежду на помощь извне, решил не искушать судьбу. Понимая, что если Марцелл бросит против Эвриала хотя бы половину своих войск, то гарнизон крепости не устоит, аргосец решил сам вступить в переговоры с римским полководцем. Марк Клавдий был весьма доволен таким исходом дела и поэтому беспрепятственно пропустил отряд Филодема в Ахрадину. Гарнизон покинул Эвриал и присоединился к войскам Эпикида, а римляне без потерь заняли ключевую позицию на западе города. Марцелл немедленно разместил в крепости усиленный гарнизон, тем самым полностью исключив возможность прорыва вражеской армии в Сиракузы с запада. Опасность блокады римской армии в Эпиполах была ликвидирована. После этого командующий приказал возвести по периметру стен Ахрадины три укрепленных пункта, полностью блокировав незанятые кварталы со стороны суши. Римский полководец решил уморить противника голодом. Часть своих войск он оставил в Сиракузах, а часть расположил лагерем у городских стен.

Вскоре последовал адекватный ответ. Однажды ночью командующий пунийским флотом Бомилькар во главе небольшой эскадры выскользнул из гавани Сиракуз и устремился в Карфаген. Там флотоводец доложил правительству о том, в каком критическом положении находятся Сиракузы, и попросил помощи. Власти Карфагена оценили размер опасности, и через несколько дней Бомилькар привел в Сиракузы сотню боевых кораблей. Теперь карфагенский флот у берегов Сицилии насчитывал 155 судов и мог беспрепятственно доставлять всё необходимое в осажденный город. И Марцелл этому не мог помешать, поскольку кораблей у него было значительно меньше. После этого удача вновь улыбнулась защитникам Сиракуз, потому что к городу наконец-то подошла армия Гимилькона и Гиппократа.

Военачальники были настроены решительно и собирались атаковать римлян с разных направлений. Гиппократ и Гимилькон нанесли удар по лагерю Тита Клавдия Криспина, а Эпикид сделал вылазку. В это время между городом и лагерем Марцелла к берегу пристали карфагенские корабли, высадили на сушу десант и отрезали легионы Марка Клавдия от лагеря Криспина. Но старый полководец не растерялся и мощной атакой загнал противника обратно на суда, после чего напал на войска Эпикида и отбросил их за укрепления Ахрадины. К этому времени легионеры Криспина отразили все вражеские атаки на лагерь и заставили неприятеля отступить. План Гимилькона и Гиппократа по снятию блокады Сиракуз потерпел крах. В немалой степени это произошло потому, что крепость Эвриала уже находилась в руках римлян, но военачальники были сами в этом виноваты, поскольку не удосужились своевременно оказать помощь Филодему. Теперь пришло время расплаты за недальновидность. Ситуация сложилась парадоксальная, поскольку римляне оказались заблокированы в своих лагерях и не могли начать активных действий против гарнизона Ахрадины, а греки и карфагеняне не имели возможности уйти от Сиракуз, опасаясь, что их уход защитники расценят как предательство и сдадут город римлянам.

Всё закончилось неожиданно. Сначала жара, потом осенняя непогода и большая скученность людей в одном месте, плюс антисанитарные условия проживания в лагерях привели к вспышкам различных болезней в рядах обеих армий. Ситуация усугубилась тем, что в окрестностях Сиракуз было много болот, и как следствие разразилась эпидемия чумы. Римляне, карфагеняне и греки стали умирать десятками, а все попытки командования бороться с заболеванием приводили к ещё большим жертвам, поскольку погибали и те, кто лечил, и те, кого лечили. Сначала умерших погребали каждый день, но чума продолжала свирепствовать, и желающих участвовать в похоронных командах становилось всё меньше и меньше. Дошло до того, что мертвых перестали хоронить, и непогребенные тела валялись среди лагерных палаток и строений, распространяя тлетворный запах, что ещё больше способствовало распространению заразы. Многие умирали от того, что к ним никто не приходил на помощь, другие от отчаяния бросались на собственные мечи, третьи в одиночестве устремлялись на вражеские укрепления и гибли в бою. Особенно страшные потери несла карфагенская армия, поскольку многие греки были уроженцами Сиракуз и с детства привыкли к такому климату, а римляне за время осады сумели более-менее адаптироваться к местным условиям. Тем более что Марцелл вовремя увел всё своё войско в Эпиполы и приказал легионерам жить в домах сиракузян. Но потери в легионах всё равно были велики.

Ситуация для союзников усугубилась ещё больше, когда умерли Гимилькон и Гиппократ, поскольку после смерти стратега отряды сицилийских греков покинули лагерь. Воины разошлись по окрестностям и чтобы хоть как-то себя обезопасить, захватили два небольших городка недалеко от Сиракуз. Как пишет Тит Ливий, один из них находился в трех милях от осажденного города, другой – в пятнадцати. Оба населенных пункта были очень хорошо укреплены и находились в труднодоступной местности, что гарантировало укрывшимся в них воинам относительную безопасность. Эллины свезли в эти крепости достаточное количество продовольствия, после чего обратились к соотечественникам с призывом прийти к ним на помощь. И что примечательно, эта агитация имела успех. Что же касается карфагенян, то все они так и погибли в этих местах, из тридцатитысячной армии не уцелел никто.

Бессмысленная гибель армии Гиппократа и Гимилькона кардинально изменила стратегическую обстановку, поскольку помощи осажденным теперь ждать было неоткуда. Это понял и командующий карфагенским флотом Бомилькар. Не раздумывая, он вновь отправился с флотом в Карфаген и там рассказал о трагических событиях в Сиракузах. Бомилькар настаивал на том, чтобы был увеличен его флот, а также требовал отправить как можно больше грузовых кораблей для доставки необходимого снаряжения и продовольствия в Сиракузы. И вновь карфагенское правительство проявило политическую мудрость, приняв к сведению разумные советы флотоводца. Карфагеняне снарядили огромный караван из 700 грузовых судов, загруженных необходимыми припасами, а Бомилькару выделили 130 боевых кораблей. Это была грозная сила, способная изменить весь ход войны на Сицилии. Армада Бомилькара беспрепятственно дошла до острова, но была вынуждена задержаться около мыса Пахин из-за неблагоприятных ветров. Не желая искушать судьбу и подвергать грузовые суда опасности во время морского сражения, флотоводец отправил их в Гераклею Миносову. Этот город находился на южном берегу Сицилии к западу от Акраганта и контролировался карфагенскими войсками.

Эпикид оказался более грамотным военачальником, чем его старший брат. Он сразу же понял, что наступил решающий момент не только в обороне Сиракуз, но и в битве за Сицилию. От того, какое решение в данный момент примет карфагенский флотоводец, зависел итог войны на острове, и стратег пошел на огромный риск – он оставил Ахрадину на попечение командирам наемников, а сам сел на корабль и отплыл к Бомилькару. Эпикида не пугали ни римские сторожевые суда, ни возможность мятежа в Сиракузах за время его отсутствия. Слишком велики были ставки в предстоящей игре.

Тем временем слух о прибытии огромного карфагенского флота разлетелся по всей Сицилии, вселяя в одних надежду, а в других страх. В Сиракузах царило ликование, а Марцелл пребывал в растерянности и не знал, как поступить. Эпикид, добравшись до карфагенского флота, поднялся на корабль Бомилькара и понял, что спешил не зря. Несмотря на то что у карфагенян было численное преимущество, флотоводец опасался римских кораблей, потому ветер им благоприятствовал. Хотя не исключено, что это было простой отговоркой, а главной причиной был страх Бомилькара перед римлянами. Но Эпикид сумел переубедить командующего и настоял на морской битве с флотом Марцелла.

Для римского полководца ситуация сложилась незавидная. Недалеко от Сиракуз собралось большое греческое войско, и куда его поведут стратеги, было непонятно. С моря блокадой угрожал карфагенский флот. Поэтому, несмотря на то, что противник имел на море подавляющее численное превосходство, Марцелл решил вступить в сражение и повел корабли к мысу Пахин. Командующий был человеком дела и хороший удар мечом предпочитал различным теоретическим рассуждениям. Два флота заняли позиции недалеко друг от друга, ожидая, когда на море наступит затишье. Судьба Сицилии оказалась на лезвии бритвы.

В этот решающий момент нервы Бомилькара не выдержали. Как только юго-восточный ветер стих, командующий приказал сниматься с якорей и стал выводить корабли в открытое море, чтобы занять более выгодную позицию. Но как только Бомилькар увидел идущие ему навстречу римские квинквиремы, то велел поднять паруса и стал уходить в сторону Италии, приказав кормчим держать курс на Тарент. И как Эпикид ни старался уговорить командующего вступить в бой с римлянами, Бомилькар был непреклонен. Мало того, он отправил посыльное судно в Гераклею Миносову и приказал грузовым транспортам возвращаться в Карфаген. Эпикид, понимая, что всё пропало и теперь Сиракузы обречены, перешел на свой корабль и уплыл в Акрагант.

Почему Бомилькар так поступил? Ведь до этого флотоводец проявил себя с самой лучшей стороны, а все его действия были грамотными и выверенными. Ещё больше запутывает ситуацию свидетельство Полибия о том, что Бомилькар «прибыл в Тарент, уступая просьбам его жителей и щедрым обещаниям» (IX, 9). Варианта развития событий может быть только два – либо командующий испугался римлян, либо «щедрые обещания» тарентийцев пересилили чувство долга. Третьего не дано, поскольку именно доставка необходимых грузов в Сиракузы была главной целью рейда Бомилькара. В снаряжение семи сотен транспортных судов власти Карфагена вложили огромные деньги, и говорить о том, что правительство неожиданно приказало флотоводцу изменить цель похода, не приходится. Карфагеняне прекрасно понимали всю важность помощи Сиракузам, поскольку в случае падения города захват всей Сицилии становился для римлян лишь вопросом времени. Остров автоматически превращался в удобнейший плацдарм для подготовки экспедиции в Африку и удара непосредственно по Карфагену. Точного ответа на вопрос, почему Бомилькар увел корабли в Тарент, а не в Сиракузы, нет, фантазировать же на данную тему не хочется. Отмечу лишь, что никакого наказания за свою самодеятельность, приведшую к катастрофе, Бомилькар не понес, а наоборот, стал главнокомандующим военно-морских сил Карфагена.

Очень интересно рассуждение Тита Ливия о том, почему Эпикид не вернулся в Сиракузы. Писатель не обвиняет стратега в трусости, а просто поясняет читателям, почему он поступил именно так, а не иначе: «Эпикид, лишившись такой поддержки и не желая оставаться в осажденном городе, большая часть которого была уже взята, отплыл в Агригент, не рассчитывая оттуда на что-либо повлиять и решив выжидать, чем все кончится» (XXVI, 27). Стратег осознал, что карфагенский флотоводец бросил город на произвол судьбы. Понимал он и то, что, когда об этом узнают в Сиракузах, в городе начнутся волнения, исход которых трудно предсказать. В любом случае от Эпикида уже ничего не зависело, военачальник был не в силах что-либо изменить. Ему оставалось только наблюдать за разворачивающейся трагедией со стороны.

Когда в Сиракузах узнали о том, что Бомилькар увел флот, а Эпикид укрылся в Акраганте, это восприняли как отказ Карфагена от дальнейшей борьбы за Сицилию. И перед защитниками со всей остротой встал вопрос – что делать дальше? Половина города занята римлянами, командующий покинул Сиракузы, продовольствие на исходе, а боевой дух воинов гарнизона стал очень низок после череды катастрофических неудач. Как следствие, было принято решение начать переговоры с Марцеллом. Главным условием договора для эллинов была независимость Сиракуз, все граждане должны были остаться свободными и жить по своим законам. Что же касается римлян, то им отходили все царские владения. Было созвано народное собрание, во время которого разбушевавшаяся толпа убила военачальников, оставленных Эпикидом руководить обороной города. В Сиракузах вновь воцарилась столь любезная сердцу эллинов демократия, когда никто ни за что не отвечает, но делать можно всё что угодно.

В лагерь Марцелла отправилась представительная делегация, в её состав вошли и командиры наемников, чтобы выговорить почетные условия капитуляции для своих солдат. Римский командующий принял послов доброжелательно, поскольку ему самому до смерти надоела эта осада и связанные с ней трудности. А что уж говорить о простых легионерах! Поэтому Марк Клавдий, преисполненный самых радужных надежд, приготовился выслушать эллинов.

Обратим внимание на очень интересный момент. Когда читаешь рассказ Тита Ливия об этих событиях, то невольно создается впечатление, что договаривающиеся стороны пришли к соглашению. В действительности это было не так. Недаром, когда посланцы Сиракуз в Риме обвиняли Марцелла в том, что он не принял их условий сдачи города, а предпочел захватить его силой с помощью измены, полководец сказал следующее: «Я-де не принял предложение их знати сдать мне город и предпочел вверить столь важное Мерику, испанцу, и Сосису. Вы ведь не последние среди сиракузян, коль скоро попрекаете других их простым званием. Кто из вас обещал мне открыть городские ворота, кто обещал впустить в город моих солдат? Вы ненавидите, вы проклинаете тех, кто это сделал, и даже тут не можете воздержаться от брани и поношений. Вот как сами вы далеки от того, чтобы когда-нибудь сделать такое» (XXVI, 31). Из текста однозначно следует, что римлян в Ахрадину и Ортигию никто не собирался пускать, другого толкования просто не может быть. Пусть сыновья волчицы забирают владения Гиерона, но в Сиракузах им делать нечего. Всё опять пошло не так, как хотелось Марцеллу.

Пока посольство от граждан Сиракуз находилось в римском лагере, в городе начались волнения среди наемников и италийских перебежчиков. Перебежчики решили, что греки выкупают мир с Марцеллом их головами, и обратились за помощью к наемникам. Солдаты быстро договорились между собой и бросились в город. Убивая по пути случайных прохожих, они добежали до здания, где заседали члены городского совета, избранные на народном собрании, перебили стражу и ворвались вовнутрь. Все представители власти были убиты на месте, после чего наемники и перебежчики разбежались по Ахрадине, где занялись грабежом местных жителей. Утолив жажду стяжательства, воины собрались на совет и выбрали из своей среды шесть человек на должности командующих в Ахрадине и Ортигии. Один из них был испанец по имени Мерик. В это же время вернулось посольство от Марцелла. И здесь выяснилось, что к наемникам у римлян претензий нет, зато с перебежчиков они спросят по всей строгости военного времени. Теперь пришло время задуматься командирам наемников.

Но Марцелл не впустую потратил время на прием посольства из Сиракуз. Делегации горожан стали регулярно посещать римский лагерь, и когда посланцы однажды вернулись в город, вместе с ними пришел и испанец по имени Беллиген, служивший во вспомогательных частях римской армии. Трудно сказать, как Марцелл сумел убедить послов взять его в город, но, как бы там ни было, Беллиген оказался в Сиракузах, где разыскал своего земляка Мерика, одного из руководителей обороны Ахрадины. Тит Ливий пишет, что гость рассказывал Мерику, как недавно прибыл из Испании, которая уже вся завоевана римлянами. В действительности, это была неправда, поскольку война в Иберии была в самом разгаре, и чем она закончится, никто не знал. Получается, что либо Тит Ливий слукавил, либо Беллиген сознательно врал, исполняя поручение Марцелла. Откуда Мерику знать, что происходит на его далекой родине! Поэтому выбор у командира наемников был небогат: сидеть в осаде и ждать неизвестно чего, или же посодействовать римлянам в захвате города и получить награду от Марцелла. Мерик выбрал второй вариант.

Поскольку обмен посольствами между римским лагерем и Сиракузами происходил каждый день, то Мерик воспользовался этим и отправил своего брата в сопровождении Беллигена к Марцеллу, чтобы окончательно обговорить все условия сделки. А сам собрал совет высших командиров, где заявил о том, что у него вызывают подозрения хождения послов туда-сюда и что это надо прекращать. Не дай боги, вместе с послами проникнут в Сиракузы вражеские лазутчики! А чтобы улучшить руководство обороной, необходимо разделить стену Ахрадины на участки и над каждым назначить ответственного командира. Военачальники согласились с коллегой и одобрили все его предложения.

Тит Ливий пишет о том, что Мерику достался участок стены от источника Аретузы до входа в большую гавань (XXV, 30). Проблема в том, что этот источник находился не в Ахрадине, а на Ортигии. Мы помним, что на данный факт конкретно указал Цицерон в «Речи против Гая Верреса»: «На самом краю Острова течет ручей с пресной водой, называемый Аретусой, очень широкий, кишащий рыбой; если бы он не был отделен от моря каменной плотиной, то морские волны вливались бы в него» (in C. Verrem. II, IV,LIII). Вне всякого сомнения, Тит Ливий что-то напутал. Впрочем, с ним это случалось не раз, когда он работал с текстами Полибия. Поэтому я исхожу из того, что Мерик отвечал за участок стены Ахрадины, спускавшейся к морю.

Когда все детали предстоящей операции были согласованы, Марцелл приказал войскам приготовиться к ночной атаке. На грузовую баржу погрузились легионеры, и командующий приказал отбуксировать её к Ахрадине, а затем высадить десант у ворот, выходящих в сторону гавани. Ночью корабли неслышно подвели баржу к берегу, и римляне быстро сошли на сушу. Стараясь производить как можно меньше шума, отряд двинулся к воротам. Вот-вот должен был наступить рассвет, и легионеры понимали, что если Мерик не выполнит обещание, то их положение будет хуже некуда. Зажатые на узкой полосе земли между морем и крепостной стеной, римляне будут уничтожены. Но испанец слово сдержал, и когда отряд подошел к воротам, тяжелые створы распахнулись, пропуская воинов в город. Взобравшись на стену, легионеры факелами подали знак Марцеллу, и по сигналу трубы легионы пошли в атаку.

В гарнизоне началась паника. Воины, находившиеся на Ортигии, не разобрались, что к чему, и через дамбу поспешили на помощь своим товарищам в Ахрадине. В акрополе остались лишь немногочисленные дозоры, стоявшие по периметру крепостных стен. Этого момента ждал Марцелл. Полководец отдал приказ, и десятки лодок, набитых легионерами, устремились к Ортигии. В Ахрадине грохотало сражение, внимание защитников было полностью сосредоточено на этом квартале, и поэтому никто не заметил маленькие суда, кружным путем идущие к Острову. Римляне быстро достигли Ортигии, выскочили на берег и устремились к распахнутым настежь воротам, поскольку воины гарнизона забыли их в суматохе закрыть. Римляне ворвались в акрополь и набросились на находившихся там греков и италийских перебежчиков. Кто успел, убежал в Ахрадину, остальных изрубили на месте. Вызвав квестора, Марк Клавдий приказал ему отправиться на Ортигию и взять под охрану царскую сокровищницу.

Постепенно затихали и бои в Ахрадине. Часть квартала была уже захвачена римлянами, Мерик со свои отрядом перешел на сторону Марцелла, и перспективы защитников на благополучный исход сражения были весьма туманными. Но и римляне понесли серьезные потери в ожесточенных схватках, что вынудило Марка Клавдия приказать трубить отступление. Мало того, желая поскорее полностью овладеть городом, полководец разрешил перебежчикам беспрепятственно покинуть Сиракузы, что само по себе было странно. Римляне очень сурово обходились с предателями и всегда требовали их выдачи. Но в этот раз ситуация была иная, поскольку италийским перебежчикам терять было нечего, они знали, что их ждет, а потому были готовы сражаться насмерть. Марцелл это понимал и не хотел в бессмысленных атаках терять своих легионеров. Ведь город практически был уже взят! Поэтому командующий не стал придерживаться традиций, а отпустил перебежчиков на все четыре стороны. После этого наступило затишье, которым и воспользовались защитники Сиракуз.

Ворота Ахрадины распахнулись, и очередная депутация горожан отправилась к Марцеллу. Никаких условий не ставили, просили только об одном – сохранить жизни гражданам Сиракуз и их семьям. Марк Клавдий собрал военный совет, куда пригласил и сиракузян, некогда бежавших из города к римлянам. Послам было сказано, что командующий дарует гражданам не только жизнь, но и свободу, а сам город отдает на разграбление армии (XXV, 31). К домам сторонников Рима Марцелл приказал приставить охрану, чтобы уберечь их от разграбления разбушевавшимися легионерами. Старый воин очень хорошо знал, что будет твориться на улицах и площадях Ахрадины, когда в квартал войдут легионы.

Сиракузы пали. Добыча в городе была захвачена поистине огромная, о чем сохранились упоминания у античных авторов: «Так были взяты Сиракузы; добычи в городе оказалось столько, сколько вряд ли бы нашлось тогда в Карфагене, хотя силами он и не уступал Риму» (Liv. XXV, 31). Аналогичное сравнение делает и Плутарх: «Говорят, что в Сиракузах добычи набралось не меньше, чем впоследствии после разрушения Карфагена, ибо солдаты настояли на том, чтобы и оставшаяся часть города, которая вскоре пала по вине изменников, была разграблена, и лишь богатства царской сокровищницы поступили в казну» (Marcell, 19). Правда, Ливий замечает, что речь идет о сокровищах, «молвой сильно преувеличенных» (XXV, 31). Получается, что легионеры обогатились, а государство нет.

Впрочем, не всё так плохо было для римлян, поскольку Марцелл пошел другим путем, и пока его воины занимались банальным грабежом, доверенные люди полководца собирали в городе произведения искусства. Как пишет Плутарх, Марк Клавдий «вывез из Сиракуз большую часть самых прекрасных украшений этого города, желая показать их во время триумфального шествия и сделать частью убранства Рима» (Marcell, 21). Об этом же рассказывает и Тит Ливий: «Он отвез в Рим украшавшие город статуи и картины, которыми изобиловали Сиракузы. Они были добычей, захваченной у врага, были взяты по праву войны. Однако отсюда пошло и восхищение работами греческих искусников, и распространившаяся распущенность, с какой стали грабить святилища, как и прочие здания. Эта распущенность впоследствии обратилась и против римских богов, и того самого храма, который впервые был изумительно украшен Марцеллом. Чужестранцы чаще всего посещали храмы у Капенских ворот, освященные Марцеллом, ради их замечательных украшений – из них сохранилась лишь очень малая часть» (XXV, 40). Обратим внимание, как Ливий упорно подчеркивает, что все эти прекрасные изделия принадлежат квиритам по праву сильного. Какое ни есть, а всё-таки законное оправдание грабежа. Возможно, что прозвучит это цинично, но Марк Клавдий оказался одним из первых римлян, кто стал таким своеобразным образом приобщать соотечественников к великой греческой культуре. Как это ни покажется странным, но он и сам это понимал: «Марцелл тем как раз и похвалялся перед греками, что научил невежественных римлян ценить замечательные красоты Эллады и восхищаться ими» (Plut. Marcell, 21). Но научил ценить через кровь и смерть эллинов.

По поводу разграбления воинами Марцелла Сиракуз, Полибий пустился в пространные рассуждения о том, стоило это делать или нет. Была ли вообще необходимость вести всё награбленное добро в Рим или имело смысл оставить всё в захваченном городе. Ведь он теперь принадлежит сенату и народу Рима! К сожалению, текст, где историк рассказывает о причинах, побудивших квиритов поступить именно так, как они поступили, до нас не дошел, и мы имеем простую констатацию факта: «римляне решили упомянутые выше предметы перевести на родину и ничего не покидать на месте. Долго можно бы говорить о том, правильно ли и с пользою для себя поступили в этом деле римляне или нет. Во всяком случае есть больше оснований утверждать, что и тогда они поступили неправильно, и теперь напрасно поступают таким образом… Что касается римлян, то, перевезя к себе перечисленные выше богатства сиракузян, они предметами домашней утвари украсили свои частные жилища, а предметы народного достояния употребили на украшение города» (Polyb. IX, 10). А почему бы и не украсить Рим? Особенно если это можно сделать за чужой счет!

Тит Ливий разграбление Сиракуз описывает довольно скупо и между делом старается, как обычно, оправдать соотечественников: «римляне под стенами их города вынесли столько трудов и опасностей на суше и на море, что не такой уж наградой были им Сиракузы. Потом он послал квестора с отрядом на Остров принять и сторожить царские деньги. Город отдали на разграбление солдатам; в домах тех, кто был в римском войске, поставили охрану. Было явлено много примеров отвратительной жадности, гнусного неистовства» (XXV, 31). Как хочешь, так и понимай Ливия. Сначала писатель сетует на то, что бедным римским легионерам и Сиракуз для грабежа мало было, а затем сам же возмущается преступлениями соотечественников. Воистину, чужая душа потемки. Рассказывая о разграблении Тарента легионерами Фабия Максима Кунктатора, Ливий вновь заострит внимание на этом вопросе и сделает интересное наблюдение: «Фабий тут оказался великодушнее Марцелла; отвечая писцу на вопрос, что делать с огромными статуями (то были боги, представленные в виде сражающихся, каждый в своем обличье), он велел оставить тарентинцам их разгневанных богов» (XXVII, 16). Как бы между делом, писатель осудил Марка Клавдия.

Я уже не раз отмечал, что Титу Ливию свойственно проговариваться на темы, которые писатель старался избегать и всячески обходить, когда рассказывал о конкретных событиях. Так случилось и с Сиракузами. Вкратце поведав о том, как знаменитый город был разграблен римлянами, в следующей книге историк снова возвращается к этой теме и пишет буквально следующее: «Погиб прекрасный знаменитый город, который оказался наградой победителю в борьбе между римским военачальником и тиранами. А был он некогда и хлебным амбаром, и казначейством для римского народа, часто в трудные времена выручал своей щедростью наше государство – и даже в эту войну с пунийцами. Если бы восстал из преисподней царь Гиерон, вернейший приверженец римского владычества, и увидел бы родной город, разграбленный, в развалинах, а в Риме – чуть что не при самом входе в город добычу из Сиракуз, какими глазами взглянули бы вы на него?» (XXVI, 32). Или ещё одно свидетельство, найденное у Ливия: «От города действительно остались только развалины городских стен, опустевшие дома, разграбленные храмы; даже сами боги были увезены, как и их украшения, – Сиракузам ничего не оставили. У многих имущество отобрали; прокормить себя и свою семью с клочка голой земли остатками уцелевшего было невозможно» (XXVI, 30). В этих отрывках гораздо больше информации о том, что произошло в городе, чем в самом рассказе о взятии Сиракуз. Просто они раскиданы у Тита Ливия по тексту, а не собраны в одном месте, поскольку данный прием позволяет писателю сгладить масштабы трагедии.

Не вызывает удивления, что приказ Марцелла о разграблении Сиракуз, а также дикий погром, устроенный в захваченном городе его легионерами, некоторые римские историки постарались прикрыть различными сентиментальными сказками. Вот одна из них в интерпретации Валерия Максима: «А какой чудесный и памятный пример мягкости являет Марк Марцелл! Захватив Сиракузы, он остановился в городской крепости, чтобы увидеть сверху когда-то могущественный, а теперь лежащий в руинах город. Увидев все его несчастья, он не смог сдержать слез. Если бы кто-нибудь, не знающий его, заметил Марцелла, то решил бы, что победитель не он, а другой. Вот так, Сиракузы, к твоим испытаниям все-таки добавилась какая-то доля радости, потому что если и не выпало тебе остаться в целости, то участь твоя все же была смягчена состраданием победителя» (V, 1. 4). Даже как-то странно читать эти строчки, вызывающие сомнения в здравом уме того, кто их написал. Ведь очень часто слезами римских полководцев античные авторы старались прикрыть их реальные преступления. Прослезился же Сципион Эмилиан, глядя на пылающий Карфаген! Хотя тем, чьи дома гибли в пламени и подвергались грабежу, легче от этого не было.

Рассказы о пресловутой кротости и доброте Марцелла сильно преувеличены. Эта самая «доброта» не помешала ему перебить гарнизон Казилина, сровнять с землей Мегары, устроить погром в Сиракузах и одобрить действия Луция Пинария, залившего кровью Энну. Марцелл был очень жесток, информация об этом присутствует у Аппиана. На Сицилии Марка Клавдия ненавидели и считали лжецом: «Ненавистному для всех Марцеллу не верили без клятв» (App. V, V). Данное свидетельство идет вразрез с утверждением Плутарха, что «Марцелл в Сицилии, по-видимому, впервые позволил грекам составить более верное суждение о римской справедливости» (Marcell, 20). Что такое римская «справедливость», сицилийские греки убедились на собственном печальном опыте. Факты – упрямая вещь, и дела римского полководца говорят сами за себя. Но это одна сторона медали.

Марк Тулий Цицерон, очень хорошо знакомый с историей римского завоевания Сицилии, высказал свою точку зрения на действия Марка Клавдия во время взятия Сиракуз: «Возвращусь теперь к деяниям Марцелла, дабы не казалось, что я без оснований упомянул обо всем этом. Взяв приступом столь великолепный город, он решил, что если вся эта красота будет разрушена и уничтожена, то это римскому народу чести и славы не принесет, тем более что красота эта ничем не угрожала. Поэтому он пощадил все здания, как общественные, так и частные, храмы и жилые дома, словно пришел с войском для их защиты, а не для завоевания. А украшения города? Тут он руководствовался и правами победителя, и требованиями человечности; по его мнению, по праву победителя ему следовало отправить в Рим многие предметы, которые могли украсить Рим; но как человек он не хотел подвергать полному разграблению город, тем более такой, который он сам пожелал сохранить. При распределении украшений города победа Марцелла дала римскому народу столько же, сколько его человечность сохранила для жителей Сиракуз. То, что привезено в Рим, мы можем видеть в храме Чести и Доблести и кое-где в других местах. Ни у себя в доме, ни в садах своих, ни в загородной усадьбе он не поставил ничего. Он полагал, если он не привезет в свой дом украшений, принадлежащих городу, то сам его дом будет служить украшением городу Риму. В Сиракузах, напротив, он оставил очень много и притом редкостных памятников искусства; из богов же он не оскорбил ни одного и не прикоснулся ни к одному священному изображению» (in C. Verrem. II, IV, LIV). Далее оратор перечисляет некоторые из священных предметов, которые полководец приказал оставить в храмах.

Бездумно отвергать информацию Цицерона нет никаких оснований. Вне всякого сомнения, о некоторых вещах оратор предпочел умолчать, но с позиций человека своего времени обрисовал ситуацию довольно объективно. Я полностью с ним согласен, что Марцелл не набивал свой дом захваченными сокровищами и драгоценными трофеями, полководец был человеком старой закалки, и у него были другие приоритеты.

Если посмотреть на вещи беспристрастно, то глупо подходить к военным и политическим деятелям давно ушедших эпох с современными мерками. Марк Клавдий Марцелл был сыном своего времени и не выделялся среди царей и полководцев какой-то патологической жестокостью. Был таким, как и все. Македонский базилевс Филипп V сровнял с землей Киос и разгромил Абидос, а Сципион Африканский устроил бойню при захвате Нового Карфагена. Ганнибал уничтожил население Сагунта, Сулла вырезал Афины, а Митридат приказал истребить италиков в Малой Азии. Список можно продолжать очень долго. Удивительно, но на фоне некоторых военных и политических деятелей античности Марк Клавдий действительно выглядит едва ли не гуманистом. В этом свете очень интересен рассказ Плутарха о взятии Сиракуз: «С рассветом Марцелл, сопровождаемый поздравлениями своих военных трибунов, через Гексапилы спустился в город. Говорят, что, глядя сверху на Сиракузы и видя их красоту и величие, он долго плакал, сострадая грядущей их судьбе: он думал о том, как неузнаваемо неприятельский грабеж изменит вскоре их облик. Ведь не было ни одного начальника, который бы осмелился возразить солдатам, требовавшим отдать им город на разграбление, а многие и сами приказывали жечь и разрушать все подряд. Но такие речи Марцелл решительно пресек и лишь с великою неохотой дал разрешение своим людям поживиться имуществом и рабами сиракузян, свободных же не велел трогать и пальцем – ни убивать их, ни бесчестить, ни обращать в рабство. И все же, обнаружив, казалось бы, такую умеренность, он считал судьбу города жалкой и плачевной и даже в этот миг великой радости не смог скрыть своей скорби и сострадания, предвидя, что в скором времени весь этот блеск и процветание исчезнут без следа» (Marcell, 20). Аналогичная информация присутствует и у Тита Ливия: «Воины по сигналу разбежались по городу: ломали двери, всюду грохот, ужас и смятение; убивать не убивали, но грабеж прекратился только тогда, когда все накопленное за долгую благополучную жизнь было расхватано» (XXV, 25). О том, что Марк Клавдий отдал приказ по армии не трогать свободнорожденных граждан, а забирать в качестве добычи только их имущество, пишет и Диодор Сицилийский (XXVI, 20). Здесь принципиальным моментом является то, что полководец сделал попытку спасти жизнь и свободу граждан Сиракуз. И пусть его приказ был частично проигнорирован разбушевавшимися легионерами, тем не менее значительная часть населения пережила погром. В те времена это дорогого стоило. Что же касается разграбления взятого штурмом города, то это была обычная практика, и не Марцеллу было её менять. Длительная осада вымотала легионы, и не исключено, что если бы Марк Клавдий не разрешил ограбить город, то в войсках вспыхнул бы бунт. По большому счёту, для граждан Сиракуз всё закончилось не так плохо, как могло бы, и главная заслуга в этом принадлежит римскому командующему. Достаточно вспомнить резню в Энне, разрушение Карфагена и Коринфа.

Вполне возможно, что со временем погром в Сиракузах был бы забыт потомками, если бы не одно обстоятельство – убийство Архимеда легионерами. Об этом помнят, и неудивительно, что в данном контексте вспоминается имя командующего римской армией. Причем в том смысле, что именно Марцелл виноват в гибели ученого. Но так ли это на самом деле? Обратимся к письменным источникам.

Тит Ливий рассказывает о гибели Архимеда очень лаконично: «А среди всей суматохи, какую только может породить во взятом городе страх, среди солдат, бегавших повсюду и грабивших, Архимед, как рассказывают, был занят только фигурами, которые он чертил на песке. Какой-то солдат, не зная, кто это, убил его. Марцелл очень был огорчен, позаботился о похоронах, разыскал родственников Архимеда и в память о нем обеспечил им жизнь в покое и уважении» (XXV, 31). О том, что Архимед погиб в то время, когда занимался научными изысканиями, сообщает и Цицерон: «Сколь пылкое стремление к науке было, по нашему суждению, у Архимеда, который, увлеченно чертя что-то на песке, не заметил, что его родина захвачена врагами!» (De finib. V, 50).

Зато Плутарх приводит целых три разных версии этого убийства: «Но более всего огорчила Марцелла гибель Архимеда. В тот час Архимед внимательно разглядывал какой-то чертеж и, душою и взором погруженный в созерцание, не заметил ни вторжения римлян, ни захвата города: когда вдруг перед ним вырос какой-то воин и объявил ему, что его зовет Марцелл, Архимед отказался следовать за ним до тех пор, пока не доведет до конца задачу и не отыщет доказательства. Воин рассердился и, выхватив меч, убил его. Другие рассказывают, что на него сразу бросился римлянин с мечом. Архимед же, видя, что тот хочет лишить его жизни, молил немного подождать, чтобы не пришлось бросить поставленный вопрос неразрешенным и неисследованным; но римлянин убил его, не обратив ни малейшего внимания на эти просьбы. Есть еще третий рассказ о смерти Архимеда: будто он нес к Марцеллу свои математические приборы – солнечные часы, шары, угольники, – с помощью которых измерял величину солнца, а встретившиеся ему солдаты решили, что в ларце у него золото, и умертвили его. Как бы это ни произошло на самом деле, все согласны в том, что Марцелл был очень опечален, от убийцы с омерзением отвернулся, как от преступника, а родственников Архимеда разыскал и окружил почетом» (Marcell, 19).

О том, что Марцелл приказал взять Архимеда живым, пишет только Валерий Максим, он же предлагает и свою оригинальную трактовку убийства. По мнению писателя, Марцелл полагал, что, сохранив жизнь ученому, он получит столько же славы, сколько за взятие Сиракуз. Когда в дом Архимеда в поисках добычи ворвался легионер, поднял над головой обнаженный меч и спросил его, кто он такой, то ученый, вместо того чтобы назвать своё, продолжал чертить рукой на песке. А затем произнес знаменитые слова о том, чтобы римлянин не испортил его работу. Пренебрегши повелением озверелого победителя, Архимед был убит и «кровью своею смешал чертежи своего искусства» (VIII, 7, 7). Если следовать Валерию Максиму, то получается, что Архимед сам виноват в своей гибели.

Свою версию излагает и Диодор Сицилийский. Когда римлянин схватил Архимеда, занимавшегося расчетами, то ученый, даже не взглянув на него, гневно воскликнул: «Прочь от моей диаграммы!» А когда увидел, кто же перед ним, громко крикнул: «Кто ни будь, быстро подайте одну из моих машин!» (Diod. XXVI, 18). После таких слов перепуганный насмерть легионер прикончил старика. Марцелл был сильно огорчён этим бессмысленным убийством и устроил Архимеду торжественные похороны, где присутствовали римские военачальники и местные аристократы. Что касается убийцы ученого, по мнению Диодора Сицилийского, ему отрубили голову. Вот все основные версии гибели Архимеда.

Если подходить к вопросу формально, то Марцелл, как командующий армией, несет полную ответственность за то, что произошло в Сиракузах. В том числе и за убийство Архимеда. Но если принять версию Валерия Максима, то на ситуацию можно взглянуть и по-другому. Впрочем, всё равно ничего хорошего из этого не получилось. То ли полководец не удосужился проконтролировать исполнение приказа, то ли ещё что пошло не так. Впрочем, в свете рассказа Ливия о легионерах, «бегавших повсюду и грабивших», судьба Архимеда не вызывает удивления.

Со временем имя легендарного ученого в Сиракузах забылось. Ничего удивительного в этом нет, поскольку при римских властях очень трудно было чтить память одного из руководителей обороны города от тех же римлян. Даже могила Архимеда оказалась заброшена. И первым, кто обратил на это внимание, был Марк Туллий Цицерон. Его рассказ очень интересен и поучителен: «Когда я был квестором, я отыскал в Сиракузах его могилу, со всех сторон заросшую терновником, словно изгородью, потому что сиракузяне совсем забыли о ней, словно ее и нет. Я знал несколько стишков, сочиненных для его надгробного памятника, где упоминается, что на вершине его поставлены шар и цилиндр. И вот, осматривая местность близ Акрагантских ворот, где очень много гробниц и могил, я приметил маленькую колонну, чуть-чуть возвышавшуюся из зарослей, на которой были очертания шара и цилиндра. Тотчас я сказал сиракузянам – со мной были первейшие граждане города, – что этого-то, видимо, я и ищу. Они послали косарей и расчистили место. Когда доступ к нему открылся, мы подошли к основанию памятника. Там была и надпись, но концы ее строчек стерлись от времени почти наполовину. Вот до какой степени славнейший, а некогда и ученейший греческий город позабыл памятник умнейшему из своих граждан: понадобился человек из Арпина, чтобы напомнить о нем» (Tusc. V, XXIII).

Эпопея Сиракуз закончилась. Но война на Сицилии продолжалась.

Овладев Сиракузами, Марцелл неожиданно столкнулся с очень серьезной проблемой – армии и жителям города грозил голод. Не исключено, что огромные запасы продовольствия, находившиеся в Сиракузах, были уничтожены во время взятия города, поскольку никакой информации о том, что осажденные голодали, в источниках нет. Марк Клавдий не знал, что предпринять, но положение спас его родственник Тит Отацилий. Бессменный командующий римским флотом на Сицилии совершил набег на африканское побережье и захватил в гавани города Утика 130 карфагенских барж, нагруженных зерном. После чего привел этот караван в Сиракузы. Как отметил Тит Ливий, «Не прибудь он так вовремя, и победители и побежденные погибли бы от голода» (XXV, 31).

В захваченном городе Марцелл принимал посольства от сицилийских городов. Падение Сиракуз резко изменило стратегическую ситуацию на острове, и это понимали все – от стратегов до рядовых граждан. Многие города, до этого державшие сторону карфагенян, были вынуждены менять внешнеполитический курс и возвращаться к союзу с Римом. Но Марк Клавдий поступил с ними очень жестко, по законам военного времени: «тем, кто сдался из страха после того, как Сиракузы были взяты, победитель диктовал законы как побежденным» (Liv. XXV, 40). Спорить с полководцем и что-то ему доказывать было бесполезно, поэтому сицилийские эллины склонились перед силой Рима. Зато города, сохранившие верность союзу с республикой, заслужили благоволение Марцелла, и он обращался с их представителями как с преданными союзниками.

Неожиданно война в Сицилии вышла на новый виток. Эпикид и Ганнон с остатками карфагенской армии заперлись в Акраганте и практически отказались от активных действий, когда на остров прибыл карфагенский военачальник Муттин. Чаша весов неожиданно качнулась в пользу пунийцев.

Муттин был ливофиникийцем. По свидетельству Диодора Сицилийского, ливофиникийцы – это народ, имеющий много городов вдоль африканского побережья, образовавшийся в результате браков местных жителей с карфагенянами (XX, 55). Об этом же пишет и Тит Ливий: «это был народ, происшедший из смешения пунийцев с африканцами» (XXI, 22). Муттин сражался под командованием Ганнибала, хорошо знал военное дело и был неплохим тактиком. На острове он оказался по приказу своего полководца, который посчитал необходимым прислать замену погибшему Гиппократу. Выбор оказался на редкость удачным. Но Ганнибал запоздал с этим решением, и когда Муттин прибыл на остров, Сиракузы уже пали. А ведь появись он под осажденным городом раньше, и тогда исход осады мог бы быть иным. По крайней мере, в пользу данного предположения свидетельствует весь последующий ход событий.

Обсудив положение дел с Ганноном и Эпикидом, Муттин возглавил отряд нумидийской конницы и стал совершать стремительные рейды по Сицилии. При этом он преследовал двоякую цель – нападал на римские отряды и оказывал поддержку союзникам Карфагена. Муттин действовал молниеносно, его всадники наносили римлянам жалящие удары и быстро отступали, если противник превосходил их числом. Внезапно появляясь там, где его не ждали, карфагенский военачальник привел коммуникации римлян в полное расстройство. Мало того, римские командиры стали опасаться передвигаться по острову небольшими отрядами. Муттин оказался блестящим мастером партизанской войны, и Марк Клавдий ничего не мог с ним сделать. Вся эта карусель привела к тому, что Эпикед и Ганнон рискнули вывести свои отряды за стены Акраганта. Узнав об этом, вновь заколебались ненадежные римские союзники на острове, а сицилийские греки воспряли духом. Ситуация грозила выйти из-под контроля Марцелла.

А Муттин продолжал наводить ужас на врагов. Окончательно осмелев, Ганнон и Эпикид выступили в поход и встали лагерем на достопамятной реке Гимере. Марцелл размер опасности оценил и повел легионы навстречу неприятелю. Приблизившись к противнику, полководец развернул войска в боевые порядки и стал ждать, что предпримут его оппоненты. Но время шло, а Ганнон и Эпикид продолжали оставаться на своем берегу. Желая избежать различных неожиданностей, Марк Клавдий выдвинул к реке караулы и сторожевые посты, а легионерам приказал строить лагерь. Но только он отдал эти распоряжения, как нумидийская конница Муттина перешла Гимеру и ударила по сторожевому охранению римлян.

Сотни нумидийцев, перейдя реку вброд, стремительно атаковали вражеские дозоры. На полном скаку лихие всадники забрасывали легионеров дротиками, нанося римлянам существенные потери, а воины Марцелла лишь укрывались за большими щитами, не смея сдвинуться с места. Марк Клавдий приказал легионерам занять места в строю и приготовиться к атаке, но римляне так и не успели прийти на помощь товарищам. Смертельный хоровод, который закружили нумидийцы вокруг сторожевых отрядов, своё дело сделал, не выдержав яростных атак вражеской кавалерии, легионеры побросали щиты и копья и обратились в бегство. За ними, как стая волков, устремились всадники Муттина. Равнина покрылась телами убитых римлян, и лишь увидев приближающиеся легионы, карфагенский военачальник приказал своим людям уходить за Гимеру. Поднимая тучи водяных брызг, нумидийцы перешли через реку и укрылись в своем лагере.

Марцеллу было над чем подумать, поскольку он никак не ожидал такой прыти от противника. Но главной проблемой римского командующего было то, что он ничего не мог противопоставить легковооруженной нумидийской коннице. Марк Клавдий понимал своё бессилие, но изменить ситуацию было выше его сил. Худшие опасения полководца подтвердились на следующий день, когда легионы были атакованы объединенными силами Ганнона, Эпикида и Муттина. Не выдержав удара вражеской пехоты по центру и массированных атак нумидийской конницы с флангов, легионы отступили в лагерь. Это был очень серьезный удар по престижу римлян и репутации Марцелла как полководца. А впереди предстояли новые бои.

Трудно сказать, чем бы всё закончилось, но, как оказалось, боги благоволили Марку Клавдию. Спасение пришло с той стороны, откуда он и не ждал. Мы не знаем, какая причина вызвала бунт среди нумидийских всадников, но накануне решающего столкновения карфагенские военачальники оказались лишены своей главной ударной силы. Муттин бросился успокаивать подчиненных и в какой-то степени в этом преуспел, тем не менее три сотни кавалеристов покинули лагерь и ушли в город Гераклею. Командир конницы отправился к Ганнону и Эпикиду и объяснил ситуацию. Лишиться такого количества всадников в разгар кампании было, по его мнению, непростительной ошибкой. Поэтому их необходимо вернуть. Поскольку, кроме своего непосредственно начальника, нумидийцы никого не будут слушать, то Муттину придется отправиться в Гераклею. Дело это опасное, но другого выхода просто нет. Что же касается Ганнона и Эпикида, то пусть они до его возвращения не вступают в бой с Марцеллом и любой ценой избегают сражения с римлянами. Без кавалерии у них не будет шансов устоять против легионов в открытом бою. Эпикид согласился с доводами Муттина, и тот уехал в Гераклею.

Но судьба продолжала улыбаться Марцеллу, на этот раз её орудием стал военачальник Ганнон. Как обычно бывает, люди бездарные всегда завидуют тем, кто талантливее их. Для Ганнона, чистокровного карфагенянина, было невыносимо видеть, как ливофиникиец Муттин успешно громит римлян на полях сражений и что именно с ним связывают свои надежды сицилийские греки. Называя в разговорах с Эпикидом начальника конницы не иначе, как «африканское отродье» (Liv. XXV, 40), Ганнон просто тешил своё больное самолюбие, поскольку не мог превзойти Муттина ни талантом, ни славой. Пуниец снова сгорал от зависти, взирая на подвиги лихого кавалериста, и терпеливо выжидал момент, чтобы проявить себя во всей красе. И когда Муттин отправился в Гераклею, Ганнон решил, что пришел его час.

Карфагенянин бросился к Эпикиду и стал убеждать его перейти Гимеру и вступить в сражение с Марцеллом. А поскольку придумать внятного объяснения своему глупому плану не смог, то прибегнул к аргументу, который был старым как мир. Если они сейчас разобьют римлян, то героями дня будут Ганнон и Эпикид, если же будет одержана совместная победа над Марцеллом, то вся слава достанется ливофиникийцу. Однако Эпикид не поддавался на провокации и упорно отказывался выходить на битву с квиритами. Он отдавал себе отчет в том, к каким катастрофическим последствиям это может привести. Но Ганнон продолжал давить на коллегу и в итоге добился своего. То ли слова нашел нужные, то ли Муттин задержался в Гераклее дольше, чем рассчитывал, и карфагенянин этой задержкой воспользовался. Но как бы там ни было, Ганнон и Эпикид стали переводить войска через Гимеру.

Марцелл оказался в трудном положении. С одной стороны, неудача в последнем сражении требовала соблюдать осторожность, а с другой стороны, полководец горел желанием восстановить свою пошатнувшуюся репутацию военачальника. Он полагал, «что недостойно его, побеждавшего на суше и на море, сумевшего отбросить от Нолы гордого победой под Каннами Ганнибала, теперь отступить перед врагом» (Liv. XXV, 41). Как и Ганнона, Марка Клавдия одолевали личные амбиции. Как следствие, легионы стали строиться в боевые порядки.

Марцелл готовил войско к битве, когда ему доложили, что из вражеского лагеря прибыло десять нумидийских всадников и спрашивают консула. Полководец удивился, но от встречи не стал отказываться. И как оказалось не зря. Нумидийцы поведали командующему о том, что в их рядах произошел мятеж, после чего три сотни кавалеристов ушли в Гераклею, а следом за ними отправился и Муттин. Приведет он их обратно или нет, знают одни только боги, но их товарищи, которые в данный момент остались в лагере, воевать не хотят. И всё потому, что карфагенянин Ганнон пренебрег советами Муттина и хочет вступить в битву с римлянами. А без их командира нумидийцы в бой не пойдут, они не доверяют Ганнону и Эпикиду, которые приведут армию к гибели. Поэтому пусть римляне атакуют, нумидийская кавалерия в битве участия принимать не станет, хотя и будет присутствовать на поле боя. Сказав всё это, посланцы удалились, оставив Марцелла пребывать в глубоком раздумье.

Марк Клавдий знал, что нумидийцам ничего не стоит его обмануть, поскольку этот народ ради денег и собственной выгоды может предать кого угодно. Тем не менее предложение было очень заманчивым, и полководец решил рискнуть. Но первое, что сделал Марцелл, это распространил среди воинов слух о том, что в предстоящей битве нумидийская конница сражаться не будет. Он знал, насколько его легионеры боятся этих неуловимых всадников, и поэтому решил таким способом перед битвой поднять их боевой дух. Римляне эту весть встретили одобрительными криками и принялись с восторгом колотить по щитам мечами и копьями. Грохот железа прокатился по равнине и достиг армии Ганнона и Эпикида. Их войска уже переправилась через Гимеру и закончили построение к бою.

Военачальники уже и сами были не рады, что всё это затеяли, поскольку до них дошли слухи о том, что среди нумидийцев опять начались какие-то волнения. Но выбора не оставалось. Прикрыв фланги кавалерией, Ганнон и Эпикид повели войска в атаку, а навстречу им, мерно печатая шаг, пошли римские легионы. Когда оба войска сблизились, гастаты метнули во врагов пилумы, выхватили из ножен мечи и бросились вперед. Навстречу им устремились греки и карфагеняне, армии столкнулись, и началась рукопашная. Через некоторое время Марцелл приказал вывести из сражения гастатов и ввести в бой принципов. Принципы забросали неприятельские ряды копьями, после чего врубились в боевые порядки эллинов и пунийцев, заставив противника попятиться. В этот момент в битву вступили боевые слоны, и римское наступление остановилось. Наступил решающий момент, и Ганнон приказал нумидийской коннице ударить по вражеским флангам. Но всадники продолжали спокойно стоять на своих местах и только весело скалились, слушая заунывные призывы карфагенского полководца. И пока Ганнон срывал голос перед нумидийцами, римляне в центре опрокинули карфагенскую и греческую пехоту. Увидев, что пехотинцы побежали к Гимере, нумидийские всадники поспешно покинули поле боя и разъехались по соседним городам. Разгром был сокрушительный, Ганнон и Эпикид потеряли несколько тысяч воинов и восемь слонов: «Это было последнее сражение, данное Марцеллом в Сицилии. Он победителем вернулся в Сиракузы» (Liv. XXV, 41).

Марк Клавдий Марцелл выполнил волю сената и народа Рима, взял Сиракузы и разгромил главные силы карфагенян и их союзников на Сицилии. Луций Анней Флор дал очень точную и емкую характеристику действиям римского полководца в этой кампании: «Сицилия была вручена Марцеллу и сопротивлялась недолго: весь остров одолели в одном городе. Колоссальная, еще никому не уступавшая столица Сиракузы в конце концов сдалась, хотя и оборонялась гением Архимеда. Не помогли ей устоять ни три линии стен, ни столько же крепостей, ни отделанная мрамором гавань, ни прославленный источник Аретузы, однако красота спасла побежденный город [от уничтожения]» (I, XXII, 33–34).

Когда в марте 211 г. до н. э. новые консулы вступили в должность, началось распределение провинций. Особое внимание сенаторы уделили Сицилии, и поскольку на острове продолжала бушевать война, было решено оставить там Марцелла в ранге проконсула. «Отцы отечества» исходили из того, что Марк Клавдий действовал вполне успешно, хорошо знал театр военных действий, а потому не видели смысла что-либо менять в данной ситуации. Но новых войск Марцеллу не дали, порекомендовав брать пополнение из легионов Публия Корнелия Лентула. Наместником провинции Сицилия был назначен претор Гай Сульпиций. Сульпицию было приказано пополнить свои войска легионерами, сосланными на Сицилию после прошлогоднего сокрушительного поражения Фульвия Флакка в Апулии. Случилось так, что Флакк пошел на поводу у своих воинов и опрометчиво вступил в сражение с армией Ганнибала. Итог авантюры был печальный – из 18 000 легионеров в живых осталось только 2000, которых и сослали на Сицилию. Где они и встретились с товарищами по несчастью, принимавшими участие в битве при Каннах: «И тем, и другим, к вящему их позору запрещено было зимовать по городам и разбивать зимний лагерь ближе чем в десяти милях от какого бы то ни было города» (Liv. XXVI, 1).

Но ничего выдающегося Марцелл в Сицилии больше не совершил и вскоре отправился в Рим, вместо него командование легионами принял претор Марк Корнелий Цетег. Марк Клавдий сделал в сенате подробный доклад о положении дел на острове, а затем попросил разрешения вступить в Рим во главе триумфального шествия. И здесь перед сенаторами встал принципиальный вопрос – удостаивать триумфа завоевателя Сиракуз или нет? Плутарх пишет, что против предоставления триумфа выступили враги Марцелла, апеллируя тем, что война на Сицилии ещё не закончена (Marcell, 22). И определенный резон в их словах был, поскольку в Акраганте по-прежнему находился карфагенский гарнизон, а Муттин вновь собрал под своё знамя нумидийцев. Боевые действия продолжались, и поэтому слова Марцелла о том, что «с провинцией все улажено и устроено» (Liv. XXVI, 21), звучали лукаво. Но был ещё один тонкий момент – легионы Марка Клавдия остались на Сицилии под командованием другого военачальника и не могли принять участие в торжественном шествии! Кто будет сопровождать Марцелла во время триумфального прохождения по улицам города? А ведь, по мнению некоторых сенаторов, именно легионеры были свидетелями того, заслужен триумф или нет.

Несколько иную версию развития событий излагает Валерий Максим. В «Законах о триумфах» он пишет следующее: «И в самом деле, закон, о котором я говорю, так тщательно соблюдался, что триумфа не были удостоены ни Публий Сципион, возвративший Испанию, ни Марк Марцелл, захвативший Сиракузы, потому что они были посланы вести военные действия без каких-либо полномочий магистратов. Надо, конечно, одобрить охотников за славой, которые заслужили всяческую похвалу в виде лавровых ветвей, сорванных их проворными руками на безлюдных горах, или носов пиратских кораблей: Испания была вырвана из Карфагенской державы, от нее же были отрезаны Сиракузы, главный город Сицилии, но и они не могли стать основанием для триумфальных колесниц. И о каких людях идет речь! Сципион и Марцелл – их имена сами по себе бесконечный триумф. Но хотя сенат охотно короновал бы их, более суровые защитники правды и доблести, несущие на своих плечах благо нашей отчизны, сочли, что лавры следует сохранить для более законного деяния» (II, 8. 5). Но как бы там ни было, сенат принял компромиссное решение и удостоил Марцелла овации: «Справляющий овацию не едет на запряженной четверкою колеснице, не увенчивается лавровым венком, вокруг него не гремят трубы; он идет пешком, обутый в сандалии, в сопровождении целой толпы флейтистов, и голова его увенчана миртом – зрелище скорее мирное и приятное, чем внушающее страх» (Marcell, 22). Впрочем, без триумфа Марк Клавдий всё же не остался и в соответствии с римскими традициями справил его на Альбанской горе собственной властью и за свой счет. После чего вступил в Рим с «овацией». Тит Ливий оставил яркое описание этой торжественной процессии: «перед ним несли изображение взятых им Сиракуз, катапульты, баллисты и разное оружие; драгоценности, накопившиеся за годы долгого мира и царственного изобилия: множество серебряных и бронзовых изделий, прочую дорогую утварь и одежду и много знаменитых статуй, которыми Сиракузы были украшены как немногие из греческих городов. В знак победы над карфагенянами вели восемь слонов, и еще одно замечательное зрелище – в золотых венцах шествовали сиракузянин Сосис и Мерик, испанец: один ночью ввел римлян в Сиракузы, другой предал Остров с находившимся там гарнизоном» (Liv. XXVI, 21). Вскоре праздники закончились и наступили суровые будни.

У Аппиана присутствует информация, которая отсутствует у Плутарха и Тита Ливия. Рассказав о гибели в Испании Публия и Гнея Сципионов, историк сообщает следующее: «Бывшие в Риме, узнав обо всем этом, были очень огорчены и отправили в Иберию Марцелла, только что прибывшего из Сицилии, а вместе с ним и Клавдия, дав им [шестьдесят] кораблей, 1000 всадников, 10 тысяч пехоты и сколько нужно было снаряжения. Ими не было совершено ничего замечательного» (App. VI, 17). В том, что Марцелл мог оказаться ненадолго в Испании в кампании Гая Клавдия Нерона, нет ничего удивительно, не исключено, что именно этим объяснялся его отзыв из Сицилии. Но как следует из текста, Марк Клавдий быстро прибыл в Иберию и так же быстро её и покинул. А затем пришло время консульских выборов.

Победу одержали Тит Отацилий Красс, командующий флотом в Лилибее, и Тит Манлий Торкват Младший. Но случился казус, поскольку Торкват неожиданно отказался от должности. Стали думать, как поступить в данной ситуации. Исходя из военно-политической обстановки, обсуждались три кандидатуры – Квинт Фабий Максим, Марк Клавдий Марцелл и Марк Валерий Левин. Два последних и стали консулами. Что же касается Тита Отацилия, то он умер на Сицилии к моменту окончания выборов.

В мартовские иды 210 г. до н. э. Марцелл вступил в должность консула в четвертый раз. Но началось для него это консульство явно неудачно, поскольку в Риме объявились многочисленные делегации сицилийских эллинов с жалобами на Марка Клавдия. Как заметил Тит Ливий, посланцы городов Сицилии проживали на пригородных виллах многочисленных недоброжелателей консула (Liv. XXVI, 26). Что в некоторой степени совпадает с утверждением Плутарха о том, что враги Марцелла приложили максимум усилий, чтобы лишить его заслуженного триумфа. Всё это напоминает целенаправленную кампанию, направленную на дискредитацию полководца в общественном мнении. Прибывший на Сицилию претор Цетег охотно принимал жалобы местных жителей на Марка Клавдия и отправлял всех недовольных в Рим. Пусть сенат с ними разбирается. Трудно сказать, делал это Марк Корнелий из личной неприязни к своему предшественнику, или же просто не захотел обострять ситуацию в регионе, где продолжались боевые действия. Нельзя исключать и того, что желая заслужить расположение сицилийских греков, Цетег провел расследования по поводу того, что случилось в Леонтинах, Энне, Сиракузах и некоторых других городах. А когда правда вышла наружу, не счёл возможным её утаивать и доложил обо всём сенаторам.

На очередном заседании сената Марцелл оказался в очень сложном положении. Его коллега по должности Левин отсутствовал, и Марк Клавдий мог бы сам попытаться решить вопрос с делегациями сицилийских греков. Причем решить в свою пользу. Но такие действия давали его недругам возможность обвинить консула в злоупотреблении властью в своих интересах. К тому же представители сицилийских городов открыто говорили о том, что опасаются жаловаться на Марцелла самому Марцеллу в отсутствие Левина. Поэтому Марк Клавдий не стал мудрить, а заявил, что поскольку Марк Валерий отсутствует, то до его возвращения он ничего не будет делать ни в военных делах, ни в делах гражданских. С тем и распустил сенаторов по домам. Судя по всему, консул хотел выиграть время и найти новых союзников. Левин во время выборов находился на Балканах, где и узнал о том, что стал консулом. Неожиданно Марк Валерий захворал и проболел долгое время, поэтому, когда он появился в Риме, Марцелл был уже готов к борьбе.

Но и его противники не дремали, и когда Левин появился в окрестностях Рима, навстречу ему вышли сицилийские греки и стали жаловаться на Марка Клавдия. Тит Ливий засвидетельствовал, что консул благосклонно встретил жалобщиков, внимательно их выслушал и скорбел о судьбе Сиракуз. После этого разрешил эллинам идти в Рим вместе с ним: «вел с собой побежденных – обвинять славнейших мужей» (Liv. XXVI, 27). Но дела, связанные с Сицилией, сенаторы до поры до времени отложили и занялись более насущными проблемами. В частности, распределением провинций.

Было решено, что один из консулов останется в Италии и будет противостоять Ганнибалу, а другой отправится на Сицилию и возглавит флот, которым командовал недавно умерший Тит Отацилий. Власть над Сицилией он будет делить с претором Луцием Цинцием Алиментом. Претор и консул получали по два легиона, и это свидетельствовало о намерениях сената как можно скорее покончить с войной на острове. После чего началась жеребьёвка провинций. И здесь судьба посмеялась в лицо сицилийским грекам, поскольку Сицилия досталась Марцеллу.

Реакция эллинов была потрясающей: «Итог жеребьевки привел сицилийцев (они стояли на виду у консулов, ожидая, чем она кончится) в такое отчаяние, словно Сиракузы были взяты вторично. Все сразу обернулись на их вопли и жалобы – о них заговорили. Сицилийцы в траурной одежде ходили по домам сенаторов и заявляли: если Марцелл вернется полновластным правителем, они и все их сограждане покинут не только родные города, но вообще Сицилию. Он и раньше без всякой их вины был неумолимо жесток; что он будет творить в гневе, зная, что сицилийцы приходили в Рим жаловаться на него? Лучше их острову погибнуть от огней Этны или погрузиться в море, чем быть отдану на расправу врагу» (Liv. XXVI, 29). Прав был Аппиан, когда писал о том, что Марцелла ненавидели на Сицилии.

В этот день разбирательство так и не было назначено, чем и воспользовались греки. Они ходили по домам римской знати и жаловались на свою горькую судьбу, вызывая, по словам Ливия, к себе сострадание и ненависть к Марцеллу. Поэтому, когда дело сицилийских эллинов стало разбираться в сенате, консулам было предложено обменяться провинциями. И здесь был очень тонкий момент. Если Марцелл и Левин обменяются провинциями добровольно, то никаких последствий для Марка Клавдия это иметь не будет. Но если это произойдет по постановлению сената, «предрешающему суждению», то на повестку дня будет поставлен вопрос о том, почему это надо сделать. И вот здесь уже началось бы подробное разбирательство по поводу действий Марцелла во время войны на Сицилии и рассмотрение жалоб эллинов. Что в итоге могло сильно навредить консулу. Поэтому Марк Клавдий обратился к сенаторам, прося избавить его от «предрешающего суждения». Но вместо конкретного ответа «отцы отечества», по словам Ливия, «дали понять, чего желают» (Liv. XXVI, 29). Левин и Марцелл обменялись провинциями по доброй воле, после чего в сенат позвали делегатов от Сиракуз и выслушали их жалобы. Сначала греки рассказали о том, какой погром устроил Марцелл в их городе, а затем попросили сенаторов вернуть им хотя бы часть имущества. Население Сиракуз бедствует, у людей просто нет средств, чтобы выжить.

Свою защиту Марцелл построил очень грамотно. Сначала он заявил, что «защитой моим действиям право войны», а данный аргумент было сложно опровергнуть. Затем он указал рукой на эллинов и отметил, что «если бы не были они врагами, то разгромил ли я Сиракузы при жизни Гиерона или сейчас, это все равно. Но если они изменили римскому народу, если подняли руку на наших послов и грозили им тюрьмой и смертью, если заперли городские ворота и искали защиты от нас у карфагенского войска, то можно ли возмущаться, что с врагами и поступили по-вражески». Насчет послов никакой конкретной информации нет, но всё остальное Марк Клавдий подметил очень верно. А в конце речи полководец сказал очень простую вещь: «если бы я, отцы-сенаторы, хотел отрицать, что разграбил Сиракузы, то никогда не украсил бы Рим своей добычей. У кого-то я, победитель, что-то отнял, кому-то что-то дал – по праву войны, и, как я уверен, каждому по его заслугам. Утвердите вы сделанное мной, отцы-сенаторы, нет ли, это гораздо важнее для государства, чем для меня. Я свой долг выполнил, дело государства – не остудить пыл будущих военачальников отменой моих распоряжений» (Liv. XXVI, 31). После чего покинул заседание и ушел на Капитолий.

В сенате разгорелись прения, и тогда слово взял Тит Манлий Торкват, тот самый, что отказался от консульской должности. Будучи человеком принципиальным, он заявил, что Сиракузы надо было не отдавать на поток и разграбление, а принять как союзный город, восстановив в нем демократическое правление. А что теперь с ним делать? В государственной казне нет денег на восстановление Сиракуз! Поэтому действия Марцелла надо осудить. И что удивительно, большинство сенаторов поддержало Торквата!

Тит Ливий не сообщает о том, почему сенат всё же согласился одобрить меры, принятые Марком Клавдием в ходе войны на Сицилии. Возможно, сыграл свою роль намек консула на то, что на отмену его распоряжений негативно посмотрят другие военачальники, которые могут оказаться в похожей ситуации. Да и добыча из Сиракуз, украсившая Рим, радовала взор «отцов отечества». Но сенаторы решили сохранить видимость беспрестанности и поэтому постановили, что сенат берет на себя заботу о гражданах Сиракуз. Консулу Левину было велено помочь им в восстановлении города, но при этом была сделана многозначительная оговорка – не в ущерб государственной казне. Решение было принято половинчатое, устроившее сенат и Марцелла, но не удовлетворившее сицилийских греков.

После того как Марк Клавдий покинул Сицилию, боевые действия на острове продолжились, но по большому счёту, это была уже агония эллинов запада и их карфагенских союзников. После падения Сиракуз и побед Марцелла их главным оплотом стал Акрагант, где засели Ганнон и Эпикид. Но сил для того, чтобы вести активные боевые действия против римлян, у военачальников не было, а помощи ждать было неоткуда. Но неожиданно власти Карфагена спохватились и высадили на Сицилии десант из 8000 пехотинцев и 3000 нумидийских всадников. Положение римлян сразу же осложнилось, поскольку командование конницей вновь принял Муттин. Он не стал изобретать что-то новое, а вернулся к своей старой и проверенной тактике. Нумидийцы вновь стали делать набеги по всей Сицилии, сжигая и разоряя загородные усадьбы римлян и их союзников. Дело закончилось тем, что недавно усмиренные Марцеллом города стали переходить на сторону пунийцев. Среди них Ливий упоминает Мургантию, Эргетий, Гиблы Гелейские и Мацеллу.

Мало того, начались волнения среди «штрафных легионов», расквартированных на Сицилии. Воины были недовольны, что, несмотря на многочисленные обращения, Марцелл уехал в Рим, так и не улучшив их положения. Больше всего опальных легионеров раздражало то, что им было запрещено останавливаться на зимние квартиры в пределах городской черты. Протесты росли, но прибывший на место претор Марк Корнелий Цетег сумел погасить недовольство. После этого военачальник выступил в поход против отпавших городов и в очередной раз привел их под власть Рима. Как пишет Тит Ливий, исполняя волю сената, город Мургантию и окрестные земли Цетег передал испанцам для поселения (XXVI, 21). Среди них находился и Беллиген, тот самый, что уговорил Мерика открыть ворота Ахрадины. За свои заслуги перед Римом испанский солдат вспомогательных войск получил 400 югеров[59] земли.

В 210 г. до н. э. на остров прибыл консул Марк Валерий Левин. Левин был опытным военачальником, в течение нескольких лет он командовал сухопутными и морскими силами республики в Первой Македонской войне. Во время кампании на Балканах Марк Валерий сумел проявить себя и на дипломатическом поприще, сумев создать мощную коалицию против македонского базилевса Филиппа V. Консул блестяще разбирался во всех хитросплетениях политики балканских греков, и этот огромный опыт мог быть востребован при ведении дел с сицилийскими эллинами. Учитывая все эти факторы, Марк Валерий идеально подходил на должность командующего римскими войсками на Сицилии. Сенаторы проявили политическую мудрость, заставив Марцелла и Левина обменяться провинциями.

Первым делом консул озаботился ситуацией в Сиракузах. Разграбленный и частично разрушенный город погрузился в пучину смут и неурядиц, что делало ненадежными тылы римской армии на Сицилии. Поэтому, наводя порядок в Сиракузах, Левин держал в уме поход на Акрагант. А там творились удивительные вещи.

Муттин превзошел сам себя. Нумидийская конница под его командованием в буквальном смысле слова творила чудеса, лихие наездники безнаказанно разъезжали по всей Сицилии и нападали на союзников Рима. Римские командиры были бессильны остановить неуловимого карфагенского военачальника и только скрипели зубами от бессильной ярости. Власти на местах охватила паника, и никто не знал, что делать дальше, поскольку Муттин очень искусно обходил все расставленные ловушки. После каждого похода начальник конницы уводил своих людей в Акрагант, где они отдыхали и набирались сил, а через некоторое время вновь вел нумидийцев в рейд по землям римских союзников. Кавалеристы уважали своего бесстрашного командира, пользовавшегося среди подчиненных огромным влиянием. Все надежды карфагенский гарнизон Акраганта связывал с Муттином, и пока нумидийская конница под его командованием господствовала на полях Сицилии, римляне не могли приступить к осаде города.

В очередной раз всё погубил Ганнон. Бездарный военачальник и завистливый человек, он совсем потерял покой из-за успехов Муттина. Ганнона грызла зависть, он забросил обязанности командующего и целыми днями думал о том, как бы ему навредить своему удачливому сопернику. Даже победы Муттина над римлянами не радовали Ганнона, и он открыто желал ему поражения. Так ничего не придумав, карфагенский военачальник не выдержал и свой властью отстранил Муттина от командования кавалерий. А вместо него на эту должность назначил своего сына.

На этом всё и закончилось. Муттин был оскорблен до глубины души, так же как и его воины. Взвесив все «за» и «против», бывший командир конницы отправил к консулу доверенных лиц и предложил сдать Акрагант. С таким командующим, как Ганнон, Муттин не видел никаких перспектив продолжать войну. Он понял, к чему идет дело, и решил позаботиться о себе и своих людях, которым сообщил о намерении перейти на сторону римлян. Нумидийцы искренне ненавидели Ганнона и безоговорочно поддержали своего любимца. Судьба города была решена. Левин повел армию на Акрагант, и когда легионы подошли к городу, нумидийцы перебили стражу и распахнули ворота. Легионеры потоком хлынули в город, от топота тысяч ног загудела земля.

Услышав шум, Ганнон подумал, что это взбунтовались нумидийцы, позвал Эпикида и в сопровождении телохранителей отправился успокоить мятежников. Но едва он вышел на агору, как увидел бегущих навстречу воинов. Приглядевшись, Ганнон узнал римлян. Этого оказалось достаточно, чтобы военачальник подобрал полы плаща и бросился наутек, за ним побежали Эпикид и личная охрана. Беглецы выскочили к воротам, от которых начиналась дорога к морю, и устремились к побережью. Их никто не преследовал. В конце концов, Ганнону и Эпикиду удалось на небольшом корабле беспрепятственно покинуть Сицилию и добраться до Карфагена. Что же касается воинов гарнизона, то, оставшись без командующих, они не смогли организовать оборону и разбежались по Акраганту. Но Марк Валерий быстро оценил ситуацию и отправил легионеров занять все городские ворота. Там всех карфагенян и перебили.

Заняв Акрагант, консул стал вершить суд и расправу. В отличие от Сиракуз, отданных Марцеллом на разграбление армии, Левин действовал иначе. Свой гнев он обрушил на представителей городской верхушки, казнив одних и продав в рабство других. Всю добычу консул также продал, а деньги отправил в Рим, и это опять-таки отличает его подход к делу от того, что творил Марк Клавдий, заполонивший Вечный город трофейным добром.

По мнению Ливия, падение Акраганта радикально переломило ситуацию на острове в пользу квиритов. По свидетельству историка, двадцать городов предатели сдали римлянам, сорок сдалось добровольно и шесть пришлось брать приступом. А дальше писатель сообщает сведения о том, каким образом консул умиротворял Сицилию и как поступал с городами, где встали римские гарнизоны: «Их правителей и старейшин консул наградил или покарал, как они того заслужили; сицилийцев принудил бросить оружие и заняться земледелием, чтобы плодородный остров не только кормил свое население, но чтобы и в Риме, да и по всей Италии, жизнь стала дешевле; ведь так бывало уже много раз. Из Агафирны он увел в Италию беспорядочную толпу в четыре тысячи человек; это был всевозможный сброд: изгнанники, должники, много преступников, нарушивших законы своих государств. В Агафирне все они собрались случайно; но участь их была одинаковой – они кое-как перебивались, живя воровством и разбоем. Левин решил, что на острове, только что замиренном, еще не набравшемся сил, опасно оставлять этих людей, всегда что-то злоумышлявших, а в Регии они пригодятся: там подыскивают шайку разбойников, чтобы опустошать Бруттий» (Liv. XXVI, 40). Если называть вещи современным языком, то Марк Валерий сделал на острове зачистку и удалил оттуда нежелательных элементов.

Активная фаза войны на Сицилии закончилась.

Однако жизнь продолжалась. После окончания боевых действий положение дел на острове было плачевным, поскольку он оказался совершенно разорен войной. Многие города были разграблены, деревни сожжены, поля вытоптаны, масса населения перебита или уведена в плен. Но даже после того, как римляне захватили весь остров, бедствия местного населения не закончились. Теперь уже карфагеняне совершали набеги на южное побережье Сицилии, грабя и уничтожая поселения, уцелевшие после римского погрома. Отголоски этих грозных событий сохранились в труде Страбона: «Что касается остальных сторон Сицилии, то сторона, простирающаяся от Пахина до Лилибея, совершенно заброшена, хотя и сохраняет некоторые следы древних поселений, к числу которых принадлежала Камарина – колония сиракузян. Однако Акрагант (который был колонией жителей Гелы) и его якорная стоянка, а также Лилибей еще продолжают существовать. Так как эта область была особенно подвержена нападениям со стороны Карфагена, то бо́льшая ее часть была разрушена долгими и непрерывными войнами» (VI, II, 5).

Но время шло. Вновь отстраивались города, на месте сожженных деревень возводились новые, на полях былых сражений заколосилась пшеница, а вместо военных кораблей к берегам Сицилии устремились торговые суда. Жизнь вошла в прежнюю колею, с той разницей, что теперь сицилийские греки трудились на благо державного Рима и навсегда забыли о своей свободе. Богатствами Сицилии распоряжались совсем другие люди: «К чему говорить о всеми восхваляемом плодородии этой страны, которая, говорят, нисколько не уступает Италии. В отношении зерна, меда, шафрана и некоторых других продуктов Сицилия, можно сказать, даже превосходит ее. Благоприятствует этому и близкое расположение острова. Ведь остров этот является некоторым образом частью Италии и снабжает Рим всевозможными продуктами легко и без особого труда, как бы с италийских полей. И действительно, Сицилию называют житницей Рима, так как все продукты, за исключением немногих, потребляемых на месте, вывозятся туда. К числу предметов вывоза относятся не только плоды, но и рогатый скот, кожа, шерсть и т. п.» (Strab. VI, II, 7). Римские легионеры знали, за что сражались.

В 210 г. до н. э. Марцелл принял командование армией в Италии. К этому времени стратегическая ситуация стала медленно, но верно меняться в пользу римлян. Однако пунийцы пока не наблюдали признаков надвигающейся катастрофы: «Никогда за все время войны ни карфагеняне, ни римляне так не чувствовали, сколь переменчиво военное счастье – то страх, то надежда владели ими» (Liv. XXVI, 37). Другое дело, что карфагенское командование не знало, что делать дальше.

Действительно, отказавшись от похода на Рим после победы при Каннах, Ганнибал сам себя загнал в стратегический тупик, из которого не было выхода. Его ставка на то, что союзники бросят римлян на произвол судьбы, была бита. Мало того, карфагенский полководец оказался не в состоянии обеспечить защиту тем городам, которые перешли на его сторону. Ярким примером здесь была Капуя. Аппиан очень четко уловил суть момента, обратив внимание как на растерянность Ганнибала, так и на его неспособность что-либо изменить в лучшую сторону: «лишь только Капуя перешла в руки римлян, тотчас города заволновались, как и следовало ожидать, и только выискивали случая или предлога, чтобы перейти на сторону римлян. Раздосадованный этим Ганнибал недоумевал, что делать. И в самом деле, оставаясь на одном месте, когда неприятель противопоставлял ему более многочисленное войско, он не в силах был сохранить за собою все города, разделенные большими расстояниями; нельзя ему было и разбить войско на несколько частей, ибо в этом случае он мог бы быть легко побежден превосходящими силами неприятеля, да и не мог бы поспевать всюду на помощь отдельным войскам. Поэтому Ганнибал вынужден был решительно пожертвовать некоторыми городами, из других вывести свои гарнизоны, чтобы при возмущении жителей не погибли собственные его солдаты. С несколькими городами он поступил вопреки уговору, переселив жителей их в другие города и отдав имущество на разграбление. Обиженные жаловались на Ганнибала, причем одни обвиняли его в вероломстве, другие в жестокости. Да и, кроме того, при выходе из городов и при вступлении в них солдаты Ганнибала предавались грабежу, убийствам и насилию, ибо каждый из них воображал себе, что предоставленные самим себе жители тотчас перейдут на сторону врагов» (IX, 26). Аналогично оценивал сложившуюся ситуацию и Тит Ливий: «Ганнибал особенно тревожился потому, что судьба Капуи, которую римляне осаждали упорнее, чем он ее защищал, отвратила от него много италийских народов. Он не мог управлять всеми, разместив всюду гарнизоны – дробить войско было совсем не ко времени; вывести гарнизоны он тоже не мог, не доверяя ни обнадеженным, ни перепуганным союзникам» (Liv. XXVI, 38).

В свете приведенной выше информации, напрашивается вывод о том, что именно неспособность Ганнибала защитить своих италийских союзников привела к тому, что многие города предпочли сохранить верность Риму. И пусть утрата Капуи в некоторой степени компенсировалась захватом Тарента, престижу полководца был нанесен огромный ущерб. Стало ясно, что Ганнибал, сын Гамилькара, не всемогущ. Зато Марцелл воспользовался настроениями, царившими среди союзников Карфагена, и быстро сумел записать себе в актив очередную победу над пунийцами.

Город Салапия находился на побережье Адриатического моря, к северу от Канн, а правителями в нем были некие Дазий и Блатий. Дазий был другом Ганнибала, а Блатий, после падения Капуи, был настроен сдать город римлянам. Но это осложнялось тем, что в Салапии были расквартированы пять сотен нумидийских всадников. Да и Дазий, почуяв неладное, не спускал глаз со своего коллеги. Блатий строил различные планы, но, поскольку все они были неосуществимы, не придумал ничего умнее, как обратиться за помощью к Дазию. Тот очень быстро доложил обо всем Ганнибалу, и вскоре Блатий предстал перед разгневанным полководцем. Но неожиданно Блатию удалось оправдаться и вернуться к исполнению своих обязанностей.

Тем не менее он не оставил своих попыток склонить Дазия на сторону римлян, и в итоге ему это удалось. Можно предположить, что в качестве примера Блатий указал на судьбу Капуи, где римляне чинили суд и расправу над сторонниками карфагенян. И кто поручится, что, если легионы Марцелла подойдут к Салапии, Ганнибал поспешит на помощь союзному городу? Аргумент был железный, и Дазий ничего не смог возразить.

Трудность заключалась в том, что в городе находился отряд нумидийцев. Поэтому заговорщики отправили доверенного человека к Марцеллу с просьбой привести ночью к Салапии армию, а как только римляне подойдут к городу, Дазий и Блатий откроют перед ними ворота. Остальное уже зависит от командующего и его легионеров. Полководец оценил предложение, хотя оно и было очень рискованным, поскольку никто не мог поручиться, что военачальники в Салапии не передумают и вновь не перейдут на сторону карфагенян. Прикинув соотношение сил, Марцелл решил задействовать в операции только один легион, этого было более чем достаточно против пяти сотен нумидийцев. Форсированным маршем Марк Клавдий повел войско в окрестности Салапии. Высланные вперед разведчики докладывали, что впереди всё спокойно, дорога свободна и сторожевых постов пунийцев не видно. Но Марцелл опасался ловушки и вновь отправил своих людей на разведку, приказав ещё раз тщательно прочесать местность.

Марк Клавдий рассчитал время в пути таким образом, что когда легион подошел к Салапии, на землю уже опустилась ночь. Дазий и Блатий слово сдержали, городские ворота гостеприимно распахнулись перед римлянами, и армия Марцелла вошла в город. Словно тени скользили легионеры по улицам Салапии, занимая форум, стены и башни. Но собаки почуяли чужаков, и вскоре царившая в городе тишина взорвалась громким лаем сотен сторожевых псов. Для нумидийев этого было достаточно. Обнаружив, что враг проник в город, африканцы вскочили на коней и вступили в бой, несмотря на внезапность нападения. Они были прирожденными воинами, готовыми сражаться в любой ситуации. Но в этот раз численное и тактическое преимущество было на стороне римлян. И дело даже не в том, что легионеры могли просто задавить нумидийцев числом, а в том, что эти великолепные кавалеристы в условиях городской застройки не могли использовать свои главные козыри – быстроту и мобильность. Стиснутая в узком лабиринте улиц Салапии, нумидийская кавалерия оказалась бессильна против римской тяжеловооруженной пехоты, поскольку всадники не могли зайти римлянам во фланг или атаковать противника с тыла. Тактика нумидийцев заключалась в стремительной атаке и столь же быстром отступлении, а сделать это в сложившейся ситуации было невозможно. Некуда было отступать коннице. Прикрывшись большими щитами, легионеры вели планомерное наступление со всех концов города, оттесняя вражескую кавалерию к центру. Нумидийцы носились по улицам Салапии, метали в римлян копья и дротики, но не могли остановить надвигающуюся лавину мечей и копий. В яростных схватках африканские всадники полегли все до одного, и к полудню город был захвачен римлянами.

Но победа Марцелла в Салапии имела более значительные последствия, чем могло показаться на первый взгляд, это не было банальным захватом очередного населенного пункта на стратегической карте. Неожиданным образом успех римлян в Салапии оказал существенное влияние на дальнейший ход войны в Италии. Связано это было с гибелью пяти сотен нумидийских всадников: «Для Ганнибала потеря этого конного отряда была тяжелей, чем потеря Салапии. И никогда потом Пуниец не был силен своей конницей, которой долго превосходил римлян» (Liv. XXVI, 38). Марцелл становился злым гением карфагенского полководца.

После этого успеха Марк Клавдий обратил внимание на Тарент. Город был захвачен карфагенянами, и только в крепости держал оборону римский гарнизон. Его снабжение происходило по морю, и консул выделил в распоряжение командующего флота восемь квинквирем. После чего Марцелл провел ряд тактических операций и отбил у самнитов города Марморею и Мелес. Здесь римляне овладели большими запасами продовольствия, собранными для карфагенской армии, хотя сведения о потерях среди пунийцев, приводимые Титом Ливием, вызывают определенные сомнения. Римский историк пишет о том, что было убито 3000 воинов Ганнибала, но это маловероятно (XXVII, 1). Во-первых, Ливий сам отметил, что эти города были отбиты у самнитов. Во-вторых, если суммировать все потери карфагенской армии в Италии, обозначенные римским историком, то мы увидим, что под командованием Ганнибала в данный момент практически не осталось войск. Что не может быть правдой. Поэтому информацию о карфагенских потерях оставим на совести писателя. Тем не менее, это был очередной успех Марцелла. Удача сопутствовала ему, и вскоре полководец стал воспринимать это как должное. Особенно на фоне неудач своих товарищей по оружию.

Город Гердония[60], как и множество других городов Южной Италии, перешедший на сторону Ганнибала после победы при Каннах, вновь решил вернуться к союзу с Римом. Узнав об этом, проконсул Гней Фульвий быстро перебросил свою армию к городу и стал ждать, когда жители Гердонии откроют перед ним ворота. Очевидно, что Фульвий решил повторить операцию Марцелла в Салапии, но успешно завершить такое предприятие ему не хватило ни ума, ни воинского таланта. Недаром Тит Ливий ехидно заметил про Флакка, что «небрежность была у него врожденной» (XXVII, 1). Римский военачальник даже не позаботился о надежном сторожевом охранении, а уж о том, чтобы провести дальнюю разведку, даже речи не было. Между тем положение дел в Гердонии было очень непростым, поскольку там были партии как сторонников Карфагена, так и тех, кто ориентировался на союз с Римом. В этот раз в ситуации быстрее сориентировались сторонники пунийцев, отправившие гонца к Ганнибалу. Полководец с удивлением узнал, что римляне ведут себя крайне беспечно, поскольку их командующий пребывает в твердой уверенности, что карфагенская армия ушла на Бруттийский полуостров. Расплата за такое легкомыслие наступила очень быстро.

Оставив обозы, армия Ганнибала совершила стремительный марш-бросок к Гердонии, подошла к городу и развернулась в боевой порядок. Самым разумным для Фульвия в данной ситуации было укрыться за лагерными укреплениями и слать гонцов к Марцеллу за помощью, но боги помутили разум проконсула. Он вывел легионы из лагеря и решил дать бой Ганнибалу, «равный ему смелостью, но разумением и силами неравный» (Liv. XXVII, 1). Что же касается карфагенского полководца, то он действовал по проверенной схеме – удар пехотой в центре и охват вражеских флангов кавалерией. Флакк об этом знал, и чтобы парировать выпады Ганнибала, поставил во вторую линию шестой легион. Вроде бы всё сделал правильно, но ничего хорошего из этого не вышло, и пока легионеры сражалась с карфагенскими пехотинцами, нумидийская кавалерия зашла римлянам в тыл. Часть всадников окружила неприятельский лагерь, а другая атаковала легионы с тыла. Войска Флакка и так уже с трудом сдерживали вражеский натиск, поэтому громкие крики и шум со стороны лагеря, а также появление конницы нумидийцев в тылу окончательно сломили боевой римский дух. Причем первыми запаниковали те, кто должен был отразить атаку вражеской конницы – воины шестого легиона. Не выдержав натиска африканских всадников, легионеры дрогнули и смешали ряды, после чего паника, как пожар, перекинулась на пятый легион, также пришедший в замешательство. В римских рядах началось смятение, а когда под ударами карфагенской пехоты посыпались боевые порядки в центре, армия Флакка обратилась в бегство. Это был разгром. Проконсул погиб, римские обоз и лагерь были захвачены.

Относительно потерь соотечественников Тит Ливий высказался очень осторожно: «Кто может точно сказать, сколько тысяч римлян и союзников пало в этом сражении, коль скоро у одних писателей я читаю о тринадцати тысячах, у других – всего о семи?» (Liv. XXVII, 1). Что же касается Ганнибала, то, оказавшись в Гердонии, он повел себя совсем не так, как ожидали те, кто призвал пунийцев. Выяснилось, что в городе очень много римских сторонников, и как только карфагенская армия покинет Гердонию, то её немедленно сдадут Марцеллу. Поэтому Ганнибал приказал казнить всех аристократов, державших сторону Рима, сам город сжечь, а его жителей переселить в Фурии и Метапонт. Это лишний раз доказывает, что у карфагенского полководца не было сил контролировать значительные территории. Тактика, выбранная Ганнибалом после Канн, оказалась порочной, и теперь пришло время расплачиваться за эту ошибку.

Армия Марцелла находилась в Самниуме, когда в его лагере появились беглецы из легионов Флакка. Но консула не смутил этот разгром, он знал цену себе и своим легионерам. Поэтому Марк Клавдий самоуверенно написал в Рим «что он – тот самый Марцелл, который после Каннского сражения побил Ганнибала, опьяненного победой, – идет на него и не даст ему долго радоваться» (Liv. XXVII, 1). Скромности консулу было не занимать, тем не менее это послание не произвело в Риме того впечатления, на которое полководец рассчитывал. Квириты были опечалены поражением Флакка, немалые опасения вызывал и дальнейший ход войны. Но Марцелл думал иначе. Покинув Самниум, консул привел легионы в область Лукании[61] и разбил лагерь на равнине около города Нумистрона, напротив холма, где расположилась армия Ганнибала.

Марк Клавдий не испытывал страха перед грозным противником. Римский полководец хотел открытого сражения и стал выводить легионы из укрепленного лагеря. Ганнибал, окрыленный недавней победой над Флакком, тоже не стал отсиживаться за укреплениями, а решил принять вызов.

Рассказ Тита Ливия об этом сражении невнятен и оставляет очень много вопросов. С уверенностью можно утверждать только одно – правый фланг карфагенской армии был надежно прикрыт, по свидетельству римского историка, Ганнибал выстроил его на холме. Данная информация подтверждается Фронтином: «Ганнибал, предполагая сразиться с Марцеллом у Нумистрона, поместился так, что с фланга у него были рытвины и крутые дороги; использовав природные укрепления, он победил знаменитейшего полководца» (II, II, 6). Что же касается римлян, то их левый фланг был прижат к Нумистрону (Liv. XXVII, 2). Примерно в таком же духе высказался и Плутарх: «карфагеняне занимали надежные позиции на вершинах холмов, Марцелл разбил лагерь на равнине» (Marcell. 24).

Ливий пишет, что Марцелл бросил в атаку первый легион и правое крыло, а Ганнибал ввел в бой иберийскую пехоту, балеарских пращников и слонов. В таком составе войска сражались очень долго и без видимого перевеса, а затем Марк Клавдий первый легион заменил третьим, правое крыло левым. Ганнибал ответил тем же и поменял уставших бойцов, после чего битва разгорелась с новой силой. Так описывает битву при Нумистроне Тит Ливий. Итоги сражения были более чем скромные: «ночь развела сражавшихся; победителей не было» (Liv. XXVII, 2). Данную информацию подтверждает и Плутарх, написавший, что это было сражение, «решительного исхода не имевшее, но ожесточенное и весьма продолжительное: оно завязалось в третьем часу и насилу окончилось уже в сумерках». При описании кампании Марцелла в Южной Италии греческий писатель конкретно ссылается на труд Тита Ливия (Marcell. 24).

Ливий и пользовавшийся его трудом Плутарх исходят из того, что битва при Нумистроне закончилась вничью. Но Фронтин, как мы помним, высказался совершенно иначе. По его мнению, Ганнибал «победил знаменитейшего полководца». Я полагаю, что в данной ситуации прав всё-таки Фронтин, поскольку Тит Ливий очень любит приписывать землякам несуществующие победы, в чем был неоднократно уличен. Плутарх же при освещении этих событий полностью зависел от первоисточника.

Почему Марцелл начал битву одним флангом, а не атаковал противника по всему фронту, понятно, ведь правый фланг карфагенской армии находился на холме. Удивляет тот факт, что этим не воспользовался Ганнибал. А может быть, и воспользовался, да только Ливий об этом не написал. Судите сами: правый фланг римлян сражается против левого фланга карфагенян, а затем Марцелл выводит его из боя и заменяет войсками левого крыла. Это очень сложный маневр, и такой гениальный тактик, как Ганнибал, не мог упустить столь выгодный шанс. К тому же, упомянув карфагенскую пехоту и боевых слонов, Ливий ни слова не сказал о вражеской кавалерии. Но это не означает, что она не участвовала в битве при Нумистроне. Ещё раз отмечу, что рассказ Ливия слишком скомкан и сумбурен, чтобы на его основании делать какие-либо выводы. Да и о потерях сторон римский историк ничего не говорит, хотя даже в незначительных сражениях расписывает их весьма подробно. Достаточно вспомнить рассказ о взятии Марцеллом самнитских городов Мармореи и Мелеса. А здесь Ливий предпочел промолчать. Выскажу предположение, почему так могло произойти. Скорее всего, потери в легионах были достаточно серьезные, и нельзя исключать, что об этом в Риме было хорошо известно. Поэтому и не стал Ливий ничего выдумывать, чтобы не быть уличённым во лжи, а предпочел просто обойти тему. Прием, которым пользуются и в наши дни. В этом свете свидетельство Фронтина выглядит правдоподобнее. Другое дело, что победителем в античности считался тот, за кем осталось поле боя. Но в этот день войска разошлись по своим лагерям.

На следующий день Марцелл вновь вывел войска из лагеря на равнину, однако Ганнибал вызов не принял, а предпочел оставаться в лагере. Вне всякого сомнения, среди карфагенян тоже было немало убитых и раненых, а потому полководец решил избежать нового столкновения. Римляне полдня жарились на солнце в полном снаряжении, а затем, осознав, что противник их игнорирует, стали собирать на поле боя своих павших воинов и снимать доспехи с убитых врагов. Марцелл пытался изображать победителя, но получалось это у него плохо. К вечеру легионы ушли в лагерь, и над равниной воцарилась тишина. Быстро темнело, тысячи костров озаряли черное небо, и Марцелл, стоя на лагерном валу, смотрел в сторону занятого карфагенянами холма, над которым бушевало багровое зарево. Полководец пытался понять, что задумал его противник и почему он сегодня отказался от сражения. Так ничего и не решив, Марк Клавдий отправился спать.

Пробуждение консула было отвратительным. Марцелла растолкали, и полководец к своему ужасу узнал, что армия Ганнибала ночью покинула лагерь и ушла в сторону Апулии. Причем было это сделано настолько искусно, что римляне ничего не заподозрили. Оставив гореть костры, карфагеняне аккуратно свернули палатки, собрали имущество и бесшумно спустились с холма. Римский командующий направил гнев на своих подчиненных, упустивших врага, приказал оставить в Нумистроне раненых и небольшую охрану, а сам с главными силами устремился в погоню за врагом. Ганнибала он настиг уже в Апулии, около города Венузий. Две армии вновь встали лагерями друг напротив друга.

Завязались мелкие стычки между сторожевыми отрядами, но эти схватки не имели какого-либо решающего значения. Через несколько дней карфагенская армия продолжила поход, а следом за ними выступили легионы. Оба полководца действовали очень аккуратно, понимая, насколько велика будет цена ошибки: «Ганнибал снимался с лагеря ночью, искал места для засад: Марцелл шел за ним только днем и только после разведки» (Liv. XXVII, 2). Об этом же пишет и Фронтин: «Ганнибал, побежденный в ряде сражений Клавдием Марцеллом, стал отводить для лагеря позиции, где можно было, прикрываясь горами, болотами или другими подобными естественными преградами, построить войско так, чтобы можно было в случае перевеса римлян отнести войско без потерь за укрепления, а в случае их отступления сохранить инициативу в наступлении» (II, III, 9). Вне всякого сомнения, поражения Ганнибала Фронтин относил ко времени боев под Нолой, поскольку победу у Нумистрона приписал карфагенскому полководцу.

В Риме, несмотря на бодрые доклады Марцелла о том, что Ганнибал отступает и избегает сражений, по-прежнему царили тревожные настроения. Приближалось время выборов, и присутствие одного из консулов в столице было необходимо. Но сенаторы правильно оценили ситуацию и, чтобы не отрывать Марцелла от командования армией, вызвали в столицу Марка Валерия из Сицилии. Левин прибыл в Рим и доложил сенату о положении дел в своей провинции. Речь консула звучала оптимистично: «Ни одного карфагенянина в Сицилии нет, все сицилийцы – на острове: те, кого страх принудил бежать, возвращены в свои города, к своим землям; они пашут и сеют, заброшенную землю опять возделывают; урожая будет хватать и на самих земледельцев, и на то, чтобы поддерживать хлебом – и в мирное, и в военное время – римский народ» (Liv. XXVII, 5). Как следовало из доклада, Марк Валерий потрудился на славу, сумев замирить остров, где много лет бушевала война. Также консул представил «отцам отечества» Муттина, получившего впоследствии римское гражданство.

Дальше начались дела удивительные. Левин получил известия о том, что карфагенское правительство собирает крупные силы для вторжения на Сицилию, а армия Гасдрубала готовится к переходу из Испании в Италию. Трудно сказать, насколько правдива была эта информация, но в Риме она вызвала страшную тревогу. Было решено, что в связи с осложнившейся обстановкой консул не будет ждать выборов, а назначит для их проведения диктатора. Сам же отправится на Сицилию и будет готовить провинцию к отражению карфагенского вторжения. Задумано было неплохо, но всё опять пошло не так, как планировали сенаторы.

Проблема была в том, что Марк Валерий видел диктатором своего товарища по оружию, командующего сицилийским флотом Марка Валерия Мессалу. А сенат и граждане Рима поддерживали кандидатуру Квинта Фульвия Флакка. Левин говорил о том, что уедет на Сицилию и там назначит диктатором Мессалу, а «отцы отечества» настаивали на том, что назначение Флакка должно произойти в Риме. Но консул неимоверно озадачил сенаторов, поскольку в ночь перед народным собранием, которое должно было провозгласить диктатора, сел на корабль и уплыл в Сицилию. Дело закончилось тем, что сенаторы написали письмо Марцеллу, в котором просили его назначить диктатора. Полководец с удивлением прочитал это послание, где говорилось, что «его сотоварищ изменил», и быстро отправил сенаторам ответ, назначая диктатором Флакка. По результатам выборов консулами на 209 г. до н. э. стали Квинт Фабий Максим Кунктатор в пятый раз и всё тот же Квинт Фульвий Флакк в четвертый. Оба консула не получили заморских провинций и остались в Италии. Кунктатор должен был действовать под Тарентом, а Флакку предписывалось вести операции против карфагенян в Бруттии и Лукании. Марцелл получил на год власть проконсула, 500 фунтов золота и легионы, которыми в данный момент и командовал.

План предстоящей кампании составлял Фабий Максим. Встретившись в Капуе с Флакком, Кунктатор заявил, что самой приоритетной задачей является возвращение Тарента под власть Рима. Поэтому он поведет легионы на этот город и возьмет его в осаду, а Флакк и Марцелл должны любой ценой сковать армию Ганнибала, навязывать карфагенской армии позиционную войну, лишить свободы маневра и не допускать к Таренту. «Когда этот город отнимут у врага, ему, отовсюду теснимому, нигде не будет пристанища; не на кого будет положиться, незачем будет задерживаться в Италии» (Liv. XXVII, 12), – глубокомысленно изрек Кунктатор. Затем он написал письмо Марцеллу, где изложил на бумаге всё то, о чем говорил Флакку.

Получив послание консула, Марк Клавдий приободрился. Он всегда предпочитал открытые сражения осаде городов, а поскольку Тарентом будет заниматься сам Фабий, то проконсулу выпадал шанс в очередной раз скрестить меч с Ганнибалом. Марцелл пребывал в твердой уверенности, «что из всех римских военачальников он единственный достойный противник Ганнибалу» (Liv. XXVII, 12), и нисколько не боялся грядущего столкновения. У Марка Клавдия началось головокружение от успехов, что и было засвидетельствовано Валерием Максимом: «Вдохновленный славой полководца, впервые заставившего Ганнибала отступить из-под стен Нолы и захватившего Сиракузы, он изо всех сил старался либо разгромить карфагенское войско в Италии, либо изгнать его из Италии» (I, 69). Марк Клавдий полагал, что сделать это будет не так уж и сложно.

Беда была в том, что уверенность римского полководца в своих силах незаметно переросла в самоуверенность, а на войне это всегда очень опасно. Особенно когда твоим противником был Ганнибал.

Зима закончилась. В начале весны Марцелл отправил отряды на заготовку провианта и корма для лошадей, а затем выступил к Канузию. Некогда в этом городе отсиживался Варрон после поражения при Каннах, а теперь в его окрестностях расположилась армия Ганнибала. Карфагенский полководец вел переговоры с местными властями о заключении союза с Карфагеном, но, узнав о приближении легионов Марцелла, решил отступить от города. Как сообщает Тит Ливий, Ганнибал хотел устроить римлянам засаду, но, поскольку местность была открытая, был вынужден отступить в леса. Не исключено, что он уже не рассчитывал, как раньше, на превосходство своих всадников над римской конницей, и гибель в Салапии пяти сотен нумидийцев действительно оказалась серьезной потерей. И если раньше Ганнибал предпочитал сражаться на открытой местности, используя большие массы кавалерии, то теперь ему приходилось менять тактику. По большому счету, это было заслугой Марцелла.

Помня наставления Кунктатора, проконсул не собирался оставлять Ганнибала в покое. Мертвой хваткой вцепившись в карфагенскую армию, он шел следом за ней, выжидая, когда можно будет навязать противнику большое сражение. Марцелл был похож на хищника, выслеживающего жертву и выбиравшего удобный момент для нападения. Когда карфагеняне останавливались на отдых и разбивали лагерь, то же самое делали и римляне. Затем Марк Клавдий выводил из лагеря легионы, строил их в боевые порядки и вызывал на битву противника. Ганнибал избегал полномасштабной битвы и предпочитал делать ставку на мобильные войска, регулярно посылая их в атаку на римские позиции. Нумидийские всадники, критские лучники и балеарские пращники вели бой с дальней дистанции, нанося существенный урон противнику.

Ситуация складывалась аналогично той, что сложилась под Нумистроном. Ганнибалу надо было оторваться от римской армии, но Марцелл ему этого сделать не позволял, постоянно угрожая пунийцам. И тогда карфагенский командующий решил разыграть свой старый трюк – ночью тихо вывел войска из лагеря и попытался уйти как можно дальше от вражеской армии. Но проконсул, наученный горьким опытом, был начеку, принял все необходимые меры предосторожности и поэтому своевременно узнал о маневре Ганнибала. Подняв по тревоге легионы, Марцелл устремился в погоню и настиг карфагенян в тот момент, когда они возводили лагерь на открытой местности. Римский командующий выстроил армию к бою и отправил в атаку легковооруженную пехоту. Велиты устремились вперед и стали нападать на карфагенян, работающих на строительстве лагерных укреплений. Ганнибал понял, что на этот раз битвы не избежать, развернул войска в боевые порядки и ударил по римлянам. Упорное сражение продолжалось до самой ночи, но победитель так и не был выявлен. Темнота развела сражающиеся армии.

Но Марцелла, что называется, понесло. Идея разбить Ганнибала в открытом бою полностью им овладела, и с восходом солнца проконсул вновь вывел легионы из лагеря на равнину. Карфагенский командующий немало удивился упорству римского полководца, но, поразмышляв, решил принять вызов. По мнению Ганнибала, Марцелл вел себя как одержимый, для него главным было заставить врага вступить бой, а всё остальное уже отходило на второй план. Ганнибал был уверен, что при таком подходе к делу его противник обязательно допустит ошибку, а это давало пунийцам дополнительное преимущество. Боевой дух карфагенской армии был необычайно высок, воинам надоело длительное отступление, и они хотели встретиться с римлянами лицом к лицу на поле боя. Всё это Ганнибал учитывал, когда приказал войскам покинуть лагерь и приготовиться к битве.

Марк Клавдий возликовал, когда увидел, как вражеская армия вышла на равнину и изготовилась к бою. Битва, к которой проконсул так стремился, ещё только начиналась, но старый воин решил, что победа уже близка. Марцелл обратился к войскам с краткой речью, после чего выхватил из ножен меч и указал в сторону карфагенян. Легионы ответили полководцу восторженным ревом, воодушевленные воины начали стучать о щиты рукоятками мечей и выкрикивать боевой клич. Трубы протрубили атаку, и римляне пошли вперед.

Увидев, что противник идет в наступление, Ганнибал решил нанести по нему удар всей массой тяжеловооруженной пехоты, после чего атаковать на флангах кавалерией и боевыми слонами. Над равниной прокатился боевой клич испанцев и ливийцев, заревели карниксы галлов, и армия Карфагена двинулась навстречу легионам. Пунийцы шли не спеша, выкрикивая оскорбления в адрес врагов, но затем резко ускорили шаг и перешли на бег. Легионеры остановились и приготовили пилумы для броска. Когда до римского строя оставалось пятнадцать шагов, послышались команды центурионов и гастаты метнули копья. Вновь раздались команды, и последовал новый бросок. Десятки убитых и раненых карфагенян повалились на землю, легионеры выхватили из ножен мечи, сдвинули щиты и приготовились отразить вражескую атаку. Две армии схватились врукопашную.

В течение двух часов ни одна из сторон не имела перевеса. Бой шел по всему фронту, карфагеняне напирали, а римляне держали строй, переходя в стремительные контратаки. Ганнибал выжидал, а затем ввел в бой кавалерию и боевых слонов. Галльские и испанские всадники опрокинули римскую конницу на правом фланге и прогнали её с поля боя, после чего при поддержке слонов ударили по пехоте. Легионеры дрогнули. Серые исполины сокрушали всё на своем пути, оставляя кровавые просеки в римских рядах, погонщики умело направляли разъяренных животных на вражеский строй. Галлы, иберы и ливийцы усилили натиск, и римляне попятились.

Марцелл поспешно ввёл в бой восемнадцатый легион, но было уже поздно, правый фланг римлян и союзников оказался совершенно разбит и обратился в бегство. Свежие манипулы не спешили вступать в сражение, и это ещё больше усугубило ситуацию. Легионеры в центре и на левом крыле сражались отчаянно, но вскоре под ударами карфагенской пехоты римский боевой порядок окончательно рассыпался. Армия Марцелла побежала под защиту лагерных укреплений. Карфагеняне преследовали противника до самого вала, после чего отступили на исходные позиции. Ганнибал не рискнул штурмовать римский лагерь, набитый войсками, да это и не входило в его планы. Карфагенский полководец преследовал более скромную цель и просто хотел преподать проконсулу урок, чтобы навсегда отбить у него охоту вступать в открытый бой с пунийской армией.

Потери у римлян были серьезные: «В сражении и во время бегства пало до двух тысяч семисот граждан и союзников, четыре римских центуриона и два военных трибуна: Марк Лициний и Марк Гельвий. Четыре знамени были потеряны крылом, с которого началось бегство, и два – легионом, сменившим отступавших союзников» (Liv. XXVII, 12). Аналогичную цифру называет Плутарх (Marcell. 25), что не удивительно, поскольку греческий писатель всю информацию о битве при Канузии брал из труда Тита Ливия.

Марцелл был в бешенстве. Проконсул устроил жестокий разнос командирам высшего и среднего звена, а потом занялся наведением порядка среди рядового состава. Построив легионы, Марк Клавдий разразился гневной речью, упрекая воинов в трусости, а в конце монолога заявил, «что видит римское оружие и римскую плоть, но ни единого римлянина не видит» (Marcell, 25). После чего распорядился выдать разбитым манипулам на ужин вместо пшена ячмень, а их центурионам приказал стоять в стороне с обнаженными мечами и без поясов.

По логике вещей, эта неудача должна была охладить воинственный пыл Марцелла, но не тут-то было! Удивительно, но столь жестокое поражение не остановило римского полководца, и он по-прежнему с маниакальной настойчивостью жаждал вступить в открытый бой с Ганнибалом. На следующее утро на равнине вновь построились римские легионы. Даже карфагенский командующий, которого было трудно чем-либо удивить, был поражен настойчивостью римлянина. Указав рукой в сторону вражеской армии, полководец произнес достопамятные слова: «Ну и противник! Он не может перенести ни удачи, ни неудачи! Победив, он свирепствует над побежденными; потерпев поражение, он снова бросается в бой» (Liv. XXVII, 14). После чего Ганнибал вывел войска из лагеря и приготовился к новой битве.

В этот раз Марцелл отнесся к предстоящему сражению гораздо серьезнее, чем накануне. Легионеры отдохнули и позавтракали, а затем проконсул вновь обратился к ним с проникновенной речью, призывая смыть вчерашний позор. Бывалый вояка, он делал всё для того, чтобы поднять боевой дух в легионах. В первых рядах боевой линии Марк Клавдий специально поставил те манипулы, которые накануне первыми побежали с поля боя. Он очень хорошо знал настроения, царившие среди простых легионеров, и умело этим пользовался. Воинам, что прослыли вчера трусами, Марцелл сегодня давал шанс стать героями. Желая ещё больше ободрить подчиненных, Марк Клавдий проехал в центр боевых порядков и принял командование над стоявшими там легионами. Полководец хотел лично повести их в атаку. На флангах войска возглавили Луций Корнелий Лентул и Гай Клавдий Нерон, будущий спаситель Италии. Восемнадцатый легион, проявивший себя накануне не лучшим образом, командующий поместил на правое крыло. Закончив построение, Марцелл повел римлян на врага.

Навстречу противнику выдвинулась карфагенская армия. В первых рядах шла иберийская пехота, за ней отряды галлов и ливийские копейщики, фланги прикрывала кавалерия. Боевых слонов Ганнибал оставил в резерве, собираясь ввести их в сражение на том участке фронта, где обозначится первый успех. Полководец решил придерживаться той же тактики, что принесла победу накануне, поскольку пребывал в твердой уверенности, что и Марцелл будет действовать по устоявшемуся шаблону. Но Ганнибал не учел, что римляне будут сражаться на пределе возможностей, желая смыть позор вчерашнего поражения.

Сражение было долгим и упорным. Легионы наступали железной стеной, стараясь сбить карфагенскую армию с позиций, усиливая натиск, Марцелл вывел из боя гастатов и бросил в атаку принципов. Испанцы отчаянно рубились кривыми фалькатами, с трудом отбиваясь от наседавших римлян, когда в битву вступили галлы. Потрясая мечами, кельты бросились на легионеров, и сражение закипело с новой силой. Марк Клавдий, объезжая манипулы, заметил, что противник перешел в контратаку, и решил вырвать победу, отправив в бой триариев. Ветераны обошли боевую линию справа и слева, чтобы с флангов ударить по карфагенской пехоте, но Ганнибал предусмотрел этот маневр и выдвинул им навстречу ливийских копейщиков. Ливийцы, вооруженные трофейным римским оружием, по своим боевым качествам не уступали триариям. Противники шли на сближение ускоренным шагом, затем перешли на бег и, наконец, столкнулись щит в щит. С треском ломались копья, гудели от ударов щиты, звон мечей заглушал голоса командиров. Воины передних шеренг давили друг друга щитами, задние ряды напирали на передние, и если кто из бойцов падал на землю, то уже не поднимался. Упавших солдат сразу затаптывали насмерть как собственные товарищи, так и враги.

Остановив атаку триариев, Ганнибал решил ввести в сражение боевых слонов и преломить ход сражения. Заглушая своим ревом грохот битвы, слоны вломились в римские ряды и привели их в полное расстройство. Немало легионеров было растоптано, многие стали разбегаться в разные стороны, чтобы спастись от разъяренных гигантов. Осознав, что ещё немного, и фронт рухнет, военный трибун Гай Децим Флав выхватил из рук знаменосца первой манипулы гастатов штандарт и устремился вперед. Вдохновленные мужеством командира, римляне остановились и снова пошли вперед. Слоны всё крушили на своем пути, пока вновь не столкнулись с манипулой Флава. Трибун указал мечом на идущих напролом чудовищ и приказал забросать их копьями. Промахнуться с такого расстояния было невозможно, ни одно копье не пролетело мимо, все попали в цель. Несколько слонов повалилось на землю, подминая под себя римлян и карфагенян, другие были ранены и сбились в кучу. Некоторые погонщики пытались вытащить из тел животных торчащие в них копья, но удалось это далеко не всем, и слоны продолжали реветь от боли. Римляне, ободренные успехом легионеров Флава, стали кидать в слонов копья со всех сторон, и вскоре вся элефантерия обратилась в бегство.

Не слушаясь погонщиков, обезумевшие от боли звери ворвались в ряды карфагенской пехоты и произвели в них страшное опустошение. Правый фланг армии Ганнибала пришел в полное расстройство, и в этот момент римляне пошли в контратаку. Не выдержав двойного натиска, галлы и испанцы обратились в бегство, а Марцелл отправил в погоню конницу. Видя разгром правого крыла, Ганнибал спешно отвел к лагерю левый фланг и центр, пропустил беглецов через боевые порядки и приказал вновь сомкнуть ряды. В это время в лагерных воротах рухнул на землю израненный слон, а рядом повалился ещё один истекающий кровью гигант. Возникла давка, воины бросали на землю мечи и щиты, пытаясь перебраться через две мертвые туши, наглухо закупорившие проход. Некоторые из солдат прыгали в ров, а затем по откосу вала карабкались наверх. Стоявшие на валу караульные протягивали им копья и затаскивали в лагерь. Римляне вплотную подошли к вражеским позициям, но Марк Клавдий, видя развернутый вражеский строй, а также стоявших на валу лучников, пращников и метателей дротиков, не рискнул продолжать атаку. Трубы протрубили отход, и легионы стали отходить к своему лагерю. Бой был закончен.

Наутро Марцеллу доложили, что карфагенская армия покинула лагерь и ушла в сторону Бруттийского полуострова. Проконсул не мог преследовать Ганнибала, поскольку за три дня боев римляне понесли очень тяжелые потери. Особенно велико было количество раненых. Скрепя сердце Марк Клавдий был вынужден отказаться от активных действий. Битва при Канузии завершилась.

Подведем итоги трехдневного противостояния. Марцелл неукоснительно следовал инструкциям Фабия Максима, и своими маневрами сковал силы карфагенской армии. В этом смысле действия проконсула достойны всяческой похвалы. Зато неуемное желание Марка Клавдия непременно разбить Ганнибала на поле боя обернулось для римлян фатальной неудачей. Судите сами.

Ганнибал не хотел вступать в битву с Марцеллом и принимал для этого все необходимые меры: «карфагеняне, уклоняясь от битвы, то и дело передвигались с места на место» (Plut. Marcell, 24). Даже когда проконсул настиг карфагенскую армию, Ганнибал надеялся избежать полномасштабного столкновения: «он не считал нужным дать решительное сражение и все-таки был вынужден его дать» (Liv. XXVII, 12). Первый день боев окончился безрезультатно, на вторые сутки противостояния римляне потерпели чувствительное поражение. В отличие от Тита Ливия, Плутарх конкретно указал причину, почему это произошло: «Марцелл был разбит – по-видимому, из-за одного несвоевременного распоряжения. Видя, что правому крылу приходится очень трудно, он приказал какому-то из легионов выдвинуться вперед, но само перестроение вызвало замешательство в рядах и отдало победу в руки неприятеля» (Marcell, 25).

По поводу итогов третьего дня битвы Тит Ливий и Плутарх солидарны, отдавая победу Марцеллу. Что, в общем-то, не удивительно. Согласно Титу Ливию, карфагенян «убито было около восьми тысяч человек и пять слонов» (XXVII, 14). Об этом же пишет и Плутарх: «говорят, что всего погибло более восьми тысяч человек» (Marcell, 26). Римские потери тоже не вызывают у писателей разногласий: «И римлянам эта победа недешево стоила, тысячу семьсот легионеров (из двух легионов), больше тысячи трехсот союзников потеряли убитыми; раненых – и граждан, и союзников – было очень много» (Liv. XXVII, 14). Итого будет 3000 человек. Прибавим к ним 2700 воинов, погибших накануне. Таким образом, получаем следующие цифры – за два дня боев под Канузием римляне потеряли 5700 человек. При этом Ливий не указал количество убитых соотечественников и их союзников в первый день битвы. Но это вовсе не означает, что потерь с их стороны не было. Поэтому можно предположить, что общие потери армии Марцелла в битве при Канузии должны были также достигать не меньше 8000 человек. Из этого следует простой вывод – если Ганнибал и потерял 8000 бойцов (во что с трудом верится, зная привычку римских историков завышать вражеские потери и преуменьшать свои), то только за три дня боёв, а не в течение одного дня. Согласно имеющимся данным, можно говорить о том, что в уничтожении живой силы противника обе стороны достигли одинаковых результатов. Но это чисто тактический момент. Обратим внимание на стратегическую ситуацию после битвы при Канузии. А она складывалась для римлян очень плохо.

Несмотря на отчаянные усилия проконсула не выпускать карфагенскую армию на оперативный простор, у Марка Клавдия ничего не получилось: «Ганнибал в следующую ночь ушел; Марцеллу хотелось его преследовать, но большое число раненых удержало на месте. Разведчики, посланные вслед за неприятелем, донесли на следующий день, что Ганнибал двинулся в область бруттийцев» (Liv. XXVII, 14–15). Более подробно рассказывает об этом Плутарх: «Римляне потеряли убитыми три тысячи, но почти все оставшиеся в живых были ранены, что и позволило карфагенянам ночью беспрепятственно сняться с места и уйти от Марцелла как можно дальше. Он был не в силах преследовать их из-за множества раненых и медленно вернулся в Кампанию; там, в городе Синуэссе, он провел лето, чтобы дать людям прийти в себя и набраться сил» (Marcell. 26). Таким образом, на основании информации Плутарха и Тита Ливия можно сделать вывод о том, что после битвы при Канузии армия Марцелла на длительный срок оказалась небоеспособной. Именно это имел в виду народный трибун Гай Публиций Бибул, когда, подводя итоги деятельности Марцелла на посту командующего армией в Южной Италии, сказал буквально следующее: «войско его дважды разбито и отдыхает, раскинув летний лагерь в домах Венузии» (Liv. XXVII, 21). Обратим внимание, что трибун говорит о ДВУХ поражениях проконсула. В этом случае вариантов может быть только два: либо Марк Клавдий был дважды разбит под Канузием, либо один раз под Канузием и один раз под Нумистроном. Третьего не дано. В любом случае, если судить со стратегической точки зрения, то кампанию 209 г. до н. э. Марцелл бездарно провалил. Он не сумел выполнить приказ Фабия Максима по сдерживанию Ганнибала и умудрился при этом обескровить собственную армию. Итоги сражения при Нумистроне и битвы под Канузием были налицо. И главным виновником этого фиаско был сам Марк Клавдий, чьё навязчивое желание победить Ганнибала на поле боя привело к таким печальным последствиям. У карфагенского полководца оказались развязаны руки, и он теперь мог всеми силами ударить по армии Фабия Максима, осаждающей Тарент. Пунийцы устремились на помощь своим союзникам, случилось то, чего так опасался Кунктатор.

Но там, где оказался бессилен Марцелл, на помощь консулу пришла богиня Фортуна, и Тарент был захвачен с помощью измены. Это было страшным ударом для Ганнибала: «Услышав об осаде Тарента, он быстро дневными и ночными переходами повел туда войско, торопясь подать помощь, как вдруг услышал, что город взят» (XXVII, 16). После падения этого важнейшего города, имевшего стратегическое значение, пребывание карфагенян в Италии теряло смысл. Единственной надеждой Ганнибала оставалась испанская армия брата Гасдрубала. Если Гасдрубал сумеет прорваться в Италию, то ситуация на Апеннинском полуострове изменится радикально и Рим окажется в очень сложной ситуации. В любом другом случае армия Ганнибала превращалась в огромный партизанский отряд, блуждающий по вражеской территории, со всеми вытекающими из этого последствиями.

Как это ни покажется парадоксальным, но боевую задачу Марк Клавдий всё же выполнил. Задержав Ганнибала на несколько дней под Канузием, он всё-таки позволил Фабию Максиму беспрепятственно овладеть Тарентом. Хотя цена, уплаченная за это легионерами Марцелла, была очень дорогой.

В Риме над Марком Клавдием сгустились тучи: «О Марцелле пошли плохие толки: он, мало того что проиграл первое сражение, еще и увел в разгар лета своих солдат отдыхать в Венузию, а Ганнибал в это время разгуливает по Италии» (Liv. XXVII, 20). Политические противники решили отстранить полководца от командования армией, обвиняя в неудачном ведении войны. Особенно усердствовал уже упоминавшийся народный трибун Гай Публиций Бибул. Он настолько преуспел в своей агитации против Марцелла, что друзья и родственники полководца стали настаивать на том, чтобы проконсул лично явился в Рим и оправдался перед народным собранием. Оставив вместо себя легата, командующий отправился в столицу.

Практически одновременно с ним в Рим прибыл для проведения выборов и консул Фульвий Флакк. Его деятельность как военачальника Тит Ливий охарактеризовал едкой и меткой фразой: «о Фульвии начали забывать» (XXVII, 20). И пусть в отличие от Фабия и Марцелла он не совершил ничего выдающегося, зато сумел сохранить армию, а это при сложившихся обстоятельствах дорогого стоило.

Вскоре началось разбирательство по делу Марцелла. Оно происходило в построенном Гаем Фламинием цирке при огромном стечении народа. Бибул, опытный демагог, обрушился с критикой не только на Марка Клавдия, но и на всю римскую знать в целом, в том числе и на «отцов отечества». Трибун ехидно заявил, что «они хитрят, медлят, а Ганнибал живет в Италии, как в своей провинции, десятый год – дольше, чем в Карфагене. Вот во что обошлось римскому народу продление командования Марцеллу, войско его дважды разбито и отдыхает, раскинув летний лагерь в домах Венузии» (Liv. XXVII, 21). Если говорить конкретно о Марцелле, то здесь трибун был прав на все сто процентов. Если же оценивать его критику в адрес сенаторов, то в данной ситуации Бибул просто выдавал желаемое за действительное. Сенат в Риме делал всё возможное и невозможное для победы над Карфагеном, а римские аристократы наравне с простым народом несли на своих плечах тяготы войны. Боевые действия шли в Италии, Испании, на Балканах, и государству просто не хватало ресурсов, чтобы достигнуть везде немедленного успеха. Поэтому обвинения Гая Публиция в этой части речи были абсолютно беспочвенны. Чем Марк Клавдий и воспользовался.

Странно, но Тит Ливий не приводит подробностей выступления Марцелла перед народом, хотя всегда с удовольствием заставляет своих персонажей в тему и не в тему произносить различные речи, частенько им самим выдуманные. Здесь же писатель просто сухо констатирует, что Марцелл лишь напомнил о своих заслугах перед Римом и разъяснил всю бессмысленность речей Бибула. По большому счету, трибуну всё-таки надо было сосредоточиться конкретно на деятельности проконсула, а не заниматься демагогией на общие темы. Возможно, тогда бы ему и сопутствовал успех. А так серьезное обвинение против Марка Клавдия обернулось триумфом командующего, поскольку на следующий день народ единогласно избрал старого полководца пятый раз в консулы. Его коллегой по должности стал Тит Квинкций Криспин, товарищ по оружию и бывший подчиненный Марцелла, некогда командовавший легионами при осаде Сиракуз. Ввиду серьезности положения, в качестве провинции обоим консулам назначили Италию. Криспин принимал под командование войска Флакка, а Марцелл возвращался к своим легионам, стоявшим в Венузии. Претор Квинт Клавдий Фламин возглавил армию Фабия Максима у Тарента. Таким образом, против Ганнибала в Южной Италии по-прежнему действовали три римские армии, не считая более мелких отрядов – бывший консул Фульвий Флакк получил один легион и Капую в качестве провинции.

Вскоре командующие отправились в войска, и только один Марцелл был вынужден задержаться в Риме. Помешали его отъезду понтифики. Ещё во время войны с галлами в 222 г. до н. э. Марк Клавдий дал обет построить храм Чести и Доблести. Но обета не выполнил. После взятия Сиракуз он вновь о нём вспомнил и воплотил задумку в жизнь, однако возникли проблемы с освящением. Понтифики авторитетно заявили, что не следует двум божествам находиться в одном храме: «если туда попадет молния или случится какое-то знамение, трудно будет его искупить – непонятно будет, какому богу приносить жертву; да и нельзя двум божествам (кроме некоторых) приносить одну жертву» (Liv. XXVII, 25). Марцелла все эти религиозные тонкости раздражали, консула ждали легионы, а он всё не мог покинуть столицу. Дело закончилось тем, что стали спешно строить отдельный храм Доблести, а Марк Клавдий, забрав пополнение, отправился к армии. Он так и не освятит храмы, вместо отца это сделает сын в 205 г. до н. э.

Консул прибыл в лагерь под Венузией и там узнал, что его коллега Тит Квинкций Криспин затеял осаду города Локры на Бруттийском полуострове. Если верить Титу Ливию, то причина, почему Криспин взял Локры в осаду, была очень проста – зависть. Зависть к Фабию Максиму Кунктатору, недавно овладевшему Тарентом. Хотя не исключено, что Тит Квинкций завидовал и Марцеллу, завоевавшему Сиракузы. И пусть Локры значительно меньше Тарента и Сиракуз, но всё же лучше, чем ничего. Да и стратегическое значение этого города трудно было переоценить, именно благодаря ему армия Ганнибала удерживалась на юге Италии. Криспин затребовал из Сицилии различную осадную технику, оставшуюся со времен войны на острове, а также вызвал флот для блокады Локр с моря. Но все эти начинания консула закончились ничем, поскольку, как только до него дошла весть о том, что армия Ганнибала стоит у храма Геры Лацинийской, он поспешно снял осаду и ушел на соединение с легионами Марцелла. Многие римские военачальники по-прежнему испытывали страх перед карфагенским полководцем.

Консульские армии встретились на границе Апулии и Лукании, куда Марк Клавдий перебросил свои войска. Марцелл и Криспин разбили лагеря на расстоянии трех миль друг от друга, между городами Венузием и Бантией. Туда же подошла и карфагенская армия, поскольку главная цель Ганнибала – деблокировать Локры – была достигнута. Полководец понимал, что разбить две консульские армии будет сложно, но он уже настолько хорошо изучил Марцелла, что мог предсказать его дальнейшие действия. А они были очень простыми – навязать карфагенской армии полевое сражение. В том, что на большее у Марка Клавдия не хватит фантазии, Ганнибал не сомневался, с годами его старый противник стал предсказуем. Зная импульсивный характер римского полководца и его одержимость стать победителем непобедимого, карфагенский командующий мог спокойно разрабатывать различные варианты тактических ходов, чтобы покончить с Марцеллом одним ударом. Он не сомневался, что так и будет. По слухам, второй консул, Криспин, тоже был человеком горячим и, что самое главное, прислушивался к мнению своего старшего товарища. Поэтому задача Ганнибала значительно упрощалась.

И действительно, всё пошло именно так, как и предполагал полководец. Марцелл и Криспин практически каждый день выводили из лагерей легионы, строили их в боевые порядки и вызывали на бой противника. Оба пребывали в твердой уверенности, что как только пунийцы вступят в сражение с объединенными консульскими армиями, то война быстро завершится к вящей славе Рима. Но Ганнибал, стоя на лагерном валу, только посмеивался, глядя на ухищрения своих противников. Тем не менее мобильные войска карфагенян регулярно вступали в мелкие стычки с римлянами, поддерживая у Марцелла иллюзию боевых действий. В итоге Ганнибал своими действиями притупил у консулов бдительность. Расплата наступила очень быстро.

Марк Клавдий и Тит Квинкций пришли к выводу о необходимости продолжения осады Локр. На Бруттийский полуостров из Сицилии прибыли войска претора Луция Цинция Алимента и взяли город в осаду. Поскольку претор привез с собой большое количество осадной техники и метательных машин, то сразу же организовал несколько атак на Локры. Но карфагенский гарнизон под командованием Магона уверенно отразил вражеское наступление. Тогда консулы распорядились перебросить к осажденному городу флот из Сицилии, а для усиления блокады с суши претору Фламину было приказано отправить к Локрам дополнительные войска. Легионеры покинули Тарент и направились к пункту назначения. Но далеко не ушли. У подножия холма, на котором стоял город Петелия, на них из засады напали 3000 всадников и 2000 пехотинцев Ганнибала. Карфагенский полководец от жителей Фурий узнал о выступлении римлян в поход и быстро приготовил противнику ловушку. Старая история повторилась, поскольку римское командование не приняло на марше никаких мер предосторожности и даже отказалось провести дальнюю разведку. Разгром был полный, 2000 римлян пало на поле боя, 1500 попало в плен, остальные разбежались по окрестностям и с большим трудом сумели пробраться обратно в Тарент. Ганнибал нанес разящий удар, а консулы не смогли его парировать. Но что самое страшное, из случившегося они не сделали никаких выводов.

Марцелл по-прежнему жаждал битвы и полагал, что его лагерь находится достаточно далеко до лагеря противника. Не удержавшись, он перенёс свой лагерь ближе к неприятелю, и теперь противников разделял только поросший густой растительностью холм, господствовавший над местностью. С его покатых склонов сбегали ручьи, а с вершины открывался прекрасный обзор окрестностей. Римское командование немало удивилось тому, что холм не занят карфагенянами, а среди легионеров пошли разговоры о том, что если овладеть этой высотой, то преимущество римлян над врагом станет очевидным. И никому – от консулов до последнего велита – даже в голову не пришло, что такой гениальный тактик, как Ганнибал, просто так ничего не делает.

Но легионеры уже открыто выражали возмущение по поводу бездействия начальства, показывали на злополучный холм и говорили командирам: «если его займет Ганнибал, враг будет прямо на нашей шее». Эти слова дошли до Марцелла и подтолкнули консула к опрометчивому поступку: «Не пойти ли нам самим с конниками на разведку? – обратился он к сотоварищу. – Увидим все своими глазами, тогда и решим, как лучше» (Liv. XXVII, 26). Криспин согласился с этим мнением. Вместе с командующими отправились префекты союзников Маний Авлий и Луций Аррений, а также двое военных трибунов – Авл Манлий и Марк Марцелл, сын прославленного полководца. Практически весь высший командный состав двух консульских армий поехал на рекогносцировку. Покидая лагерь, Марк Клавдий приказал легатам держать легионеров в полной готовности и ждать от него дальнейших распоряжений. И если осматриваемая позиция будет достаточно хороша, то пусть воины берут всё своё снаряжение и поднимаются на холм, где будут обустраивать лагерь. После этих слов консул вскочил на коня и отправился навстречу судьбе.

Группа из 220 всадников и пехотинцев медленно двигалась по равнине, направляясь к заросшей лесом возвышенности. Большинство воинов эскорта были конными этрусками, они ехали впереди Марцелла и Криспина, за консулами шли ликторы и тридцать человек велитов. В качестве охраны Марка Клавдия сопровождали сорок бойцов-вольсков из города Фрегеллы, эти люди были лично преданы консулу. Дорога шла прямо к холму и терялась среди деревьев, уходя на самую вершину. Вскоре отряд достиг подножия возвышенности и стал медленно подниматься наверх. Внезапно раздался боевой клич нумидийцев, и сотни всадников со всех сторон бросились на римлян. Воздух загудел от великого множества брошенных африканцами дротиков. Когда же из зарослей с копьями наперевес полезли испанские пехотинцы, этруски развернули коней и обратились в бегство. Зато вольски бились отчаянно, защищая консулов. Криспин был поражен дротиком в грудь, но в азарте боя даже этого не заметил и продолжал отбиваться мечом от наседавших со всех сторон африканцев. Иберийцы кривыми мечами подсекали ноги лошадям и добивали вольсков на земле. Сын Марка Клавдия был ранен нумидийцами, но остался в строю и продолжал сражаться. Марцелл поспешил ему на помощь, но ибериец точным ударом копья пронзил консулу бок и сбросил военачальника с коня. В это время второй дротик вонзился в спину Криспина. Командующий выронил меч и стал падать на землю, но его подхватили телохранители, вновь усадили на коня и, поддерживая раненого с двух сторон, помчались на равнину. За ними последовали вольски, увозя с собой истекающего кровью Марцелла-младшего.

Когда Ганнибалу доложили о том, что убит Марк Клавдий Марцелл, полководец поспешил на место схватки. Спрыгнув с коня, он долго стоял над телом поверженного врага, а затем нагнулся и снял с пальца убитого консула кольцо. Распорядившись достойно похоронить вражеского военачальника, карфагенский полководец покинул холм.

Случилось небывалое дело: «в одном сражении погибли сразу оба консула – такое несчастье еще никогда не выпадало римлянам на долю» (Marcell, 29). Действительно, вскоре Тит Квинкций Криспин скончается от полученных ран. Но что удивительно, никто его не будет обвинять в том, что случилось, главным виновником трагедии в Риме назначат Марка Клавдия: «Смерть Марцелла вообще плачевна, но особенно потому, что, вопреки возрасту – ему было за шестьдесят – и большому опыту военачальника, он так неосмотрительно подверг смертельной опасности себя с сотоварищем и почти что все государство» (Liv. XXVII, 27). С данным выводом невозможно не согласиться.

Античные авторы единодушны – Марцелл сам виноват в своей гибели, именно его одержимость лично победить Ганнибала и привела к трагедии. Полибий очень грамотно разобрался в ситуации: «Итак, Марк сам навлек на себя несчастье, собственным поведением, недостойным полководца. В своей истории много раз обращал внимание читателей на подобные случаи, хотя неправильность такого поведения очевидна, ибо я убежден, что полководцы погрешают особенно часто в этом именно отношении. И в самом деле, к чему пригоден правитель или полководец, если он не понимает, что обязан держаться возможно дальше от мелких схваток, в коих не решается участь всей борьбы? Если он не понимает, что даже в тех случаях, когда обстоятельства вынуждают его к участию в каком-либо небольшом деле, должны пасть многие соратники прежде, чем опасность коснется главного военачальника? “Пробу, – как гласит пословица, – нужно делать на карийце, а не на военачальнике”. Полководцу говорить в свое оправдание: “Я этого не думал”, или “Кто мог ожидать, что так случится”, – значит, давать неоспоримое доказательство своей неопытности и неспособности» (Polyb. X, 32). Жестко, но объективно.

Полибий сурово критикует Марцелла, забывшего о том, что он консул и командующий армией, а не командир манипулы, которому поручено произвести поиск на местности. «Марцелл, – хотя не было на то большой нужды и хотя им не владело исступление, нередко в грозные минуты берущее верх над рассудком, – ринулся очертя голову навстречу опасности и пал смертью не полководца, но солдата из головного отряда или лазутчика, бросив под ноги испанцам и нумидийцам, продавшим свою жизнь Карфагену, пять консульств, три триумфа, добычу, захваченную у чужеземных царей, и воздвигнутые трофеи» (Plut. Marcell, 33). Марцелл вел себя крайне неразумно, недаром Ганнибал, стоя над телом консула, «когда увидел раны, которые все были на груди, похвалил его как воина, но упрекнул как полководца» (App. VII, 50). Рейд на вершину холма был осуществлен безграмотно, поскольку не было проведено предварительной разведки на прилегающей территории. Поэтому и не находит Полибий оправдания для Марка Клавдия: «осуждать должно тех людей, которые предают себя во власть противника своею неосмотрительностью, но не тех, которые приняли разумные меры предосторожности» (Polyb. VIII, 2). Можно говорить о том, что хитрость Ганнибала усугубилась безрассудством Марцелла, поскольку идти в неизвестность с таким маленьким отрядом было глупо. Особенно удивляет тот факт, что консулам взбрело в голову взять с собой на разведку ликторов. Здесь уже можно с полным основанием говорить о том, что они действительно не ведали, что творят. При этом Ливий о ликторах ничего не говорит, зато о них поведали Плутарх (Marcell, 29) и Полибий (Polyb. X, 32).

Тит Ливий пишет о том, что существовало несколько версий гибели Марцелла, но все они, расходясь в деталях, сходились в главном: «Я долго ходил бы вокруг да около, если бы захотел разобраться в разноречивых сведениях писателей о смерти Марцелла. Не говоря о других, Целий трояко рассказывает об этом событии: сначала следуя народной молве, потом – написанной надгробной речи Марцелла-сына, участника всего дела; наконец – его, Целия, собственным разысканиям и заключениям. При всех различиях большинство согласны в том, что Марцелл вышел из лагеря ознакомиться с местом, и все – что попал в ловушку» (XXVII, 27). Свою версию развития событий приводит Аппиан: «Ганнибал торопился к Таренту, но узнав, что он взят, очень огорченный, отправился в Фурии, а оттуда в Венусию, где против него стали лагерем Клавдий Марцелл, захвативший Сицилию, бывший тогда в пятый раз консулом, и Тит Криспин; но они не решились начать битву. Но Марцелл, увидев, как номады забирают какую-то добычу, и считая, что этих грабителей мало, быстро напал на них с тремястами всадников, полный к ним презрения, причем сам он шел впереди, будучи отважен в битвах и всегда готовый на опасность. Но когда внезапно появилось много ливийцев, отовсюду напавших на него, те из римлян, которые были в тылу, первыми бросились бежать. Марцелл же, считая, что они следуют за ним, продолжал храбро сражаться, пока, пораженный дротиком, не был убит» (VII, 50).

Если исходить из того, какие потери понес высший командный состав римской армии, то потери были катастрофические, а если смотреть по рядовому составу, то минимальные: «Погиб военный трибун Авл Манлий, один из префектов союзников – Маний Авлий был убит, а другой – Луций Аррений – взят в плен; из консульских ликторов пятеро попали в руки врагов; остальные либо были убиты, либо бежали с консулом; сорок три всадника погибли либо в бою, либо во время бегства; восемнадцать попали живыми в плен» (Liv. XXVII, 27). Плутарх приводит аналогичную информацию, при этом добавляя, что в плен попало и пять ликторов. Павел Орозий вообще преувеличил размеры несчастья: «В следующем году в Италии Ганнибалом был наголову разбит консул Клавдий Марцелл вместе с войском» (IV, 18, 6). Наступательные операции против карфагенской армии в Южной Италии были сорваны.

Поскольку соотечественники бросили тело своего командующего, то оно досталось врагам. Однако Ганнибал велел похоронить его как положено, со всеми необходимыми почестями: «тело приказал подобающим образом украсить, убрать и со всеми почестями предать сожжению, останки же собрать в серебряную урну и, возложив на нее золотой венок, отправить сыну покойного. Но воинам, выполнявшим это поручение, случайно встретились какие-то нумидийцы и попытались отнять у них урну, те оказали сопротивление, завязалась борьба, и кости рассыпались по земле. Когда об этом сообщили Ганнибалу, он промолвил: «Ничто не случается помимо воли богов», – и нумидийцев, правда, наказал, но не стал заботиться о том, чтобы останки вновь собрали и доставили в Рим, полагая, что какой-то бог судил Марцеллу столь неожиданно погибнуть и лишиться погребения. Такой рассказ мы находим у Корнелия Непота и Валерия Максима, Ливий же и Цезарь Август говорят, что урна была вручена сыну и торжественно предана земле» (Plut. Marcell, 30). Это рассказ Плутарха.

Заметим, что Валерий Максим, на которого ссылается грек из Херонеи, несколько иначе рассказывает о погребении Марцелла. Главный герой рассказа Максима – Ганнибал. Но писатель говорит не конкретно о самом погребении, сколько рассуждает о том, почему карфагенский полководец так поступил. Причем экзотические подробности в виде рассыпанных по земле костей в рассказе Максима отсутствуют: «Ганнибал организовал поиски тела Эмилия Павла, сраженного при Каннах, и всех своих воинов, потому что не мог позволить им остаться незахороненными. Тиберия Гракха он удостоил самых почетных похорон, после того как тот был предательски атакован из засады, а останки его вручил нашим воинам для доставки на родину. Марка Марцелла Ганнибал похоронил на Бруттийской равнине: тот слишком усердно наблюдал за передвижениями пунийцев. На погребальный костер его возложили в пунийском плаще и увенчанного золотым венком. Таким образом, обаяние гуманности находит себе место даже в жестоких сердцах варваров, смягчая жестокость, ярость в глазах и притупляя кичливую гордость от победы. Нет ничего недоступного и сложного для гуманности в том, чтобы проложить себе миролюбивый путь между враждебным оружием и между направленными друг против друга решительными остриями мечей. Гуманность побеждает гнев, смягчает ненависть и смешивает кровь врагов с их слезами. Это ведь она вызвала в Ганнибале примечательное высказывание, в котором он обосновал затраты на похороны римских полководцев, потому что похороны Павла, Гракха и Марцелла принесли ему гораздо больше славы, чем их убийство в бою: он победил их с пунийской хитростью, но воздал почести с римской мягкостью» (V, 6). В Риме помнили о достойном поступке Ганнибала по отношению к убитому консулу, и в трактате «О старости» напишет «о Марке Марцелле, которому даже самый жестокий враг не решился отказать в почете погребения» Цицерон (75).

Что же касается Тита Квинкция Криспина, то тяжелораненый консул ночью покинул лагерь и увел легионы в горы, где укрепился на недоступной для врага местности.

Ганнибал не был бы Ганнибалом, если бы не захотел использовать в своих целях кольцо погибшего консула. После гибели Марцелла он сразу же перенес свой лагерь на холм, где погиб римский полководец, и стал обдумывать следующий удар по врагу. Используя кольцо Марка Клавдия, Ганнибал решил захватить город Салапию, недавно перешедший на сторону римлян. Он очень хотел отомстить горожанам за гибель пяти сотен нумидийских всадников.

Но консул Криспин, наученный горьким опытом, не дремал. Несмотря на тяжелые раны, командующий отправил по соседним городам посланников с известием о том, что Марцелл убит, а его кольцо попало в руки Ганнибала. По счастливой случайности, гонец прибыл в Салапию после того, как там побывал римский перебежчик, выдающий себя за посланца Марцелла и передавший городским властям письмо консула, скрепленное его печатью. В письме говорилось, что следующей ночью Марк Клавдий прибудет в Салапию и чтобы к его приходу городские ворота были открыты. Когда же благодаря своевременным действиям Криспина обман вскрылся, горожане в ответ на пунийскую хитрость подготовили свою ловушку.

Сын Гамилькара был уверен в успехе. Чтобы в Салапии ничего не заподозрили, впереди карфагенской армии шел отряд италийских перебежчиков, вооруженных трофейным римским оружием. Подойдя к воротам, командир италийцев потребовал впустить консула Марка Клавдия Марцелла, который с минуты на минуту будет здесь. Заскрипела и медленно поползла вверх тяжелая решетка, открывая черный зев городских ворот. Едва только она поднялась на уровень человеческого роста, как командир перебежчиков приказал своим людям входить в город и италийцы, закинув за плечи щиты и оружие, вошли в Салапию. Когда последний солдат миновал ворота, за ним упала решетка, а на отряд со всех сторон полетели камни, стрелы и дротики. Перебежчики, не готовые к бою, гибли десятками, а когда в атаку пошли вооруженные горожане и воины римского гарнизона, всё было кончено. Карфагенян, пытавшихся пробиться на помощь своим товарищам, со стен и башен забросали метательными снарядами и отогнали от города. Ганнибал не был готов к штурму Салапии и приказал войскам отступить. Хитрость с кольцом закончилась ничем и привела к ненужным потерям в рядах карфагенской армии.

Тревожные вести пришли и с Бруттийского полуострова. Цинций Алимент регулярно посылал легионеров на приступ Локр, тараны и метательные машины римлян крушили стены и башни крепости. Силы карфагенян таяли в неравной борьбе, и Магон уже не надеялся удержать вверенный ему город. Но неожиданно в Локры пробрался лазутчик Ганнибал и сообщил о том, что Марцелл убит, а карфагенская армия спешит на помощь осажденному гарнизону. Впереди идет нумидийская конница, а Ганнибал с пехотой спешит следом. Когда карфагенские разведчики подали Магону сигнал о том, что нумидийцы на подходе, командир приказал открыть городские ворота и повел гарнизон на вылазку. Несмотря на то что Цинций Алимент совсем не ожидал нападения, он сумел организовать оборону лагеря, построить легионы и перейти в контратаку. Некоторое время сражение шло с переменным успехом, затем римляне начали теснить карфагенян, но в этот момент на поле боя появилась нумидийская кавалерия. Всадники ударили легионерам в тыл и смешали их боевые порядки. Началось повальное бегство, римляне бросили лагерь, осадную технику и устремились к стоявшим у берега кораблям. Таким образом, Ганнибал не только освободил от осады Локры, но и разгромил очередную римскую армию.

Узнав об этой катастрофе, Криспин приказал сыну убитого консула Марку Марцеллу-младшему привести из Венузии войско отца, а сам во главе армии отправился в Капую. Но в дороге консулу стало совсем худо, он окончательно разболелся и был вынужден написать послание сенаторам. В письме Криспин разъяснял «отцам отечества» положение дел и настоятельно просил прислать в действующую армию легатов, поскольку сам он не может исполнять обязанности командующего из-за ранения. Сенат отреагировал незамедлительно, прислав в распоряжение Криспина трёх легатв – Луция Лициния Поллиона, Секста Юлия Цезаря и Луция Цинция Алимента, недавно оконфузившегося под Локрами. В Венузий прибыл Квинт Фабий-младший и принял командование над легионами Марцелла.

Тит Квинкций Криспин скончался в конце этого года, назначив перед смертью диктатора для проведения выборов: «Сам консул умер от раны; одни передают, что в Таренте, другие в Кампании. Никогда ничего подобного не случалось: ни одного памятного сражения не было, а консулы оба убиты, государство осиротело» (Liv. XXVII, 33). Таковы были результаты авантюры Марка Клавдия Марцелла.

Марцелл погиб в 208 г. до н. э., когда окончательный перелом в войне был уже близок. Уже в следующем году консул Гай Клавдий Нерон, долгое время служивший под командованием Марка Клавдия, станет главным творцом грандиозной победы римлян в битве при Метавре. Победы, которая полностью изменит стратегический баланс между противоборствующими сторонами. Поэтому можно согласиться с Титом Ливием, который, сокрушаясь об участи Марцелла, написал следующие слова: «И тот, кто после всех злоключений войны первым прославился выигранной битвой, тот и последним из римских полководцев погиб в его славу, как раз тогда, когда военное счастье было у римлян» (Liv. XXVI, 29). Закончить рассказ об этом неординарном человеке я решил словами Валерия Максима, очень точно определившего суть свершений знаменитого римского военачальника: «Марк Марцелл был первым, доказавшим, что Ганнибала можно победить, а Сиракузы взять» (IV, 1, 7).

Фабия Кунктатора называли щитом Рима, а Марцелла мечом. И теперь Ганнибал этот меч сломал. Вторая Пуническая война продолжалась. Но уже без Марка Клавдия Марцелла.

Всё начиналось как в сказке – было у великого карфагенского полководца Гамилькара Барки три сына. Старшего звали Ганнибал, среднего, Гасдрубал, а младшего – Магон. Хотя Валерий Максим пишет о том, что у Гамилькара был и четвертый сын (IX, 3, 2), но насколько данная информация является достоверной, сказать невозможно. Мы даже не знаем, что с ним в дальнейшем случилось, а строить различные фантастические предположения дело неблагодарное. По свидетельству Диодора Сицилийского, на момент смерти Гамилькара Барки Ганнибалу было пятнадцать лет, а Гасдрубалу двенадцать (XXV, 19). Гамилькар погиб в 228 г. до н. э., и исходя из этого, можно говорить о том, что его старший сын родился в 243 г. до н. э., а средний на три года позже. Мы не знаем, кем была мать знаменитых карфагенских военачальников и как звали их сестер, о которых упоминает Полибий (I, 78). Известно только, что одна из дочерей Гамилькара вышла замуж за нумидийского правителя Нараву, а другая за Гасдрубала, прозванного Красивым. У Ганнибала и Гасдрубала был племянник Ганнон, командовавший левым флангом карфагенской армии в битве при Каннах (App. VII, 20), но был он сыном Наравы или же у братьев была ещё одна сестра, неизвестно.

Знаменитая клятва Ганнибала ещё в античности стала нарицательной. Валерий Максим пишет об этом так: «Сын Гамилькара Ганнибал в возрасте девяти лет был подведен отцом к алтарю и поклялся в вечной ненависти к римлянам. С тех пор он оставался в лагере в качестве друга (союзника) и солдата своего отца» (XLII). По свидетельству Полибия, Ганнибал сам говорил Антиоху III Великому, что «в то время как отец его собирался перейти с войском в Иберию, ему было девять лет» (III, 11). Но приносили такую клятву младшие братья Ганнибала или нет, и с какого возраста Гасдрубал с Магоном оказались в Иберии, античные авторы ничего не сообщают. Зато есть сведения несколько иного рода.

Рассказывая о Гамилькаре, Зонара вскользь упоминает о том, что «своих сыновей он вскармливает, как львов, натравливая их на римлян»[62] (VIII, 21). Похожую информацию сообщает Валерий Максим: «Сколь же жестокую имел ненависть к римскому народу Гамилькар! Ибо он, смотря на четырех сыновей своих малолетних, говаривал; что он выкормил четырех левиков на искоренение нашей власти» (IX, 3, 2). Поэтому можно говорить о том, что независимо от того, клялись Гасдрубал с Магоном в вечной ненависти Риму или нет, сам воспитательный процесс делал из них злейших врагов республики.

О том, какое воспитание получили дети Гамилькара, неизвестно, говорить об этом можно только предположительно и только относительно Ганнибала. В частности, это касается греческого образования, с которым в Карфагене существовали серьезные проблемы: «[карфагенский] сенат издал постановление, чтобы «впредь ни один карфагенянин не учился ни писать, ни говорить по-гречески, дабы никто не мог ни разговаривать с врагом без переводчика, ни вести с ним переписку» (Just. XX, 5). Другое дело, мог ли Гамилькар нарушить этот закон.

О том, что Ганнибал хорошо знал греческий язык, нам поведал Корнелий Непот: «Добавим, что этот великий муж, обремененный великими военными предприятиями, не жалел времени на ученые занятия, ибо после него осталось несколько сочинений на греческом языке, в том числе книга к родосцам о деяниях Гн. Манлия Вольсона в Азии» (Han. 13). Но знать язык эллинов и получить греческое образование – несколько разные вещи. И вовсе необязательно, что Ганнибал учил греческий язык в детском возрасте, он мог это сделать и значительно позже. Например, в Испании, когда после смерти отца служил под началом своего родственника Гасдрубала. На это косвенно указывает информация Корнелия Непота: «Многие историки описывали его войны, но среди них есть два автора, Силен и Сосил Лакедемонянин, которые сопровождали его в походах и жили вместе с ним, пока это угодно было судьбе. Тот же Сосил служил Ганнибалу и как учитель греческой словесности» (Han. 13). Получается, что великий полководец продолжал изучать греческий язык и во время войны. Поэтому говорить о том, что дети Гамилькара получили эллинское образование, возможным не представляется. Напротив, Тит Ливий прямо пишет о том, что «Ганнибал вырос и воспитан был в войске, уже в отрочестве стал солдатом» (XXX, 28). Какие уж тут премудрости эллинских философов!

Гамилькар Барка воевал в Испании девять лет и добился за это время потрясающих успехов. Основав город под названием Белая крепость (Акра Левки), полководец сделал его своей главной базой для войны с испанскими племенами. По мнению Ю.Б. Циркина, Белая крепость находилась недалеко от большого и богатого города Кастулона, в верхнем течении реки Бетис[63], где разрабатывались серебряные рудники. Ниже по течению находился ещё один значительный испанский город Илитургис. Таким образом, из Белой крепости Гамилькар мог контролировать значительную часть Южной Испании.

Гамилькару удалось расширить владения Карфагена на Иберийском полуострове от узкой прибрежной полосы до реки Бетис, а затем и до реки Анас[64]. Его преемник и зять Гасдрубал увеличил территорию карфагенских владений до реки Таг[65] на западе и реки Ибер на севере. Продолжая политику тестя, Гасдрубал основывает город Новый Карфаген[66], ставший главнлй военной базой и столицей Баркидов в Испании. Город обладал прекрасной гаванью, а в его окрестностях находились богатейшие серебряные рудники. В 226 г. до н. э. между римлянами и Гасдрубалом был заключен договор, разграничивающий сферы влияния: «римский народ возобновил союз под условием, чтобы река Ибер служила границей между областями, подвластными тому и другому народу, сагунтийцы же, обитавшие посредине, сохраняли полную независимость» (Liv. XXI, 2). В дальнейшем, именно взятие Сагунта Ганнибалом послужит официальным поводом к началу Второй Пунической войны. Но здесь уже надо исходить из того, являлся ли данный договор обязательным только для Гасдрубала или же распространялся и на его преемников.

На Иберийском полуострове карфагенские военачальники использовали как силу оружия, так и дипломатию. Одни иберийские племена были разбиты на полях сражений и были вынуждены признать зависимость от Карфагена, с другими заключались союзные договора. Последствия деятельности Гамилькара и Гасдрубала были огромны: «в результате карфагенских завоеваний в Испании сложился союз племен и мелких государств, охвативший южную и восточную часть Пиренейского полуострова, к которому примыкали также Питиусса[67], уже давно подчиненная Карфагену, а теперь признавшая власть его полководцев, старые тирские колонии, города, созданные Баркидами. Вне его находились другие районы Испании, непосредственно подчиненные карфагенским чиновникам. Часть племен считалась союзниками Карфагена. И во главе всего этого конгломерата стояли Баркиды. Такое сочетание автономных и несамоуправляющихся частей государства было характерно для эллинистических держав»[68].

О жизни младших сыновей Гамилькара в этот период ничего неизвестно. Впервые о Гасдрубале упоминает Диодор сцилийский во время рассказа о гибели Гамилькара Барки в бою с испанцами. При осаде города Гелика в 229 г. до н. э. Гамилькар неосмотрительно отправил часть своих войск на зимовку в Белую крепость (Акра Левки). Этим воспользовался вождь племени оретанов и атаковал карфагенскую армию. Гамилькар приказал отступить от города, но оретаны стали преследовать карфагенян и, когда их войска находились на марше, совершили внезапное нападение. В завязавшейся схватке пунийцы потерпели поражение, Гамилькар попытался на коне переплыть реку и утонул в бурном потоке. Его сыновья Ганнибал и Гасдрубал спаслись и укрылись в Белой крепости (Diod. XXV, 10). Аппиан излагает эти события иначе: «следующим образом они убили Гамилькара. Гоня перед собой телеги, наполненные дровами, в которые были запряжены быки, они сами с оружием в руках следовали за этими телегами. Увидав это и не поняв хитрости, ливийцы подняли смех. Когда же дело дошло до сражения, то иберы подожгли телеги, оставляя запряженными быков, и быстро погнали их на врагов; быки бросились в разные стороны, раскидывая огонь, это привело в беспорядок ливийцев. Так как строй карфагенян был нарушен, то иберы, напав на них, убили самого Барку и большое число защищавших его» (VI, 5). В отличие от Диодора и Аппиана, Полибий рассказывает о гибели Гамилькара кратко: «выстроившись к бою против многочисленнейшего и храбрейшего войска, Гамилькар в момент опасности обнаружил изумительную отвагу и расстался с жизнью как доблестный воин» (II, 1). Так же немногословно рассказывает о смерти Гамилькара и Корнелий Непот: «Погиб он в сражении с веттонами в то время, когда замышлял перенести войну в Италию, на 9-м году пребывания в Испании» (Han. 13). Версий много, а какая из них правдива, сказать невозможно.

О том, как сложилась жизнь младших сыновей Гамилькара после гибели отца, можно говорить только предположительно и опять-таки отталкиваясь от того, что в это время делал Ганнибал. Но здесь всё тоже непросто, поскольку достоверных сведений об этом периоде жизни великого полководца нет. Тит Ливий, у которого есть некоторая информация по данному вопросу, противоречит сам себе. Сначала он пишет, что «Гасдрубал пригласил Ганнибала к себе в Испанию письмом, когда он едва достиг зрелого возраста» (XXI, 3), из чего можно сделать вывод о том, что после гибели отца молодой человек на какое-то время оказался в Карфагене. Но в дальнейшем Ливий напишет, что Ганнибал «после тридцатишестилетнего отсутствия возвратился в город, который покинул еще отроком» (XXX, 35). Римский историк вновь обратит внимание на этот момент и вложит в уста Ганнибала такую фразу: «Я ушел от вас девятилетним мальчиком и вернулся через тридцать шесть лет» (XXX, 37). Факт нахождения детей Гамилькара в Карфагене после гибели отца не зафиксирован другими античными авторами, и с учетом путаницы в рассказе Тита Ливия можно говорить о том, что они так и остались в Испании. Ганнибал служил под начальством своего родственника Гасдрубала, успешно постигая нелегкую военную науку: «Как в коннице, так и в пехоте он далеко оставлял за собою прочих» (XXI, 4). Скорее всего, младшие братья Ганнибала прошли тот же путь, начиная службу на низших командных должностях в испанской армии Карфагена. Но для старшего сына Гамилькара всё изменилось после убийства Гасдрубала Красивого. В этот напряженный момент войско провозгласило Ганнибала командующим армией.

В нашем распоряжении нет никакой информации об участии младших братьев в испанских походах Ганнибала, но это не значит, что они не воевали против иберийских племен и не вели войска на штурм Сагунта. Полибий упоминает Гасдрубала, сына Гамилькара, в контексте подготовки Ганнибалом похода в Италию: «на тот случай, если бы ему самому пришлось отлучиться куда-либо, брату своему Гасдрубалу он дал указания относительно того, как он должен управлять и командовать иберами, как готовиться к войне с римлянами» (III, 11). Понимая стратегическое значение Испании, полководец передал под командование Гасдрубала крупные силы, насчитывавшие 11 850 ливийских копейщиков, 300 лигурийцев, 500 балеарских пращников и 21 боевого слона. Кавалерия состояла из 1800 нумидийских и мавританских всадников, 450 конных ливофиникийцев и 300 испанских наездников из племени илергетов. Для защиты испанского побережья Ганнибал оставил 50 квинквирем, 2 квадриремы и 5 трирем, но из них только триремы и 32 квинквиремы были полностью укомплектованы экипажами (Liv. XXI, 26). Аналогичные цифры приводит и Полибий, что свидетельствует о том, что Тит Ливий пользовался трудом греческого историка при рассказе о подготовке похода карфагенской армии в Италию.

В том, что под командованием Гасдрубала оказались многочисленные африканские контингенты, нет ничего удивительного, поскольку Ганнибал предусмотрительно произвел необходимую рокировку: «Далее, руководствуясь верным, мудрым расчетом, он переместил ливийские войска в Иберию, а иберийские в Ливию и тем соединил обе части войск узами взаимной верности» (III, 33). Это всё, что нам известно о войсках, которыми командовал Гасдрубал, сын Гамилькара, в Испании.

Квириты основательно подготовились к новой войне с Карфагеном, собрав армию, насчитывающую 24 000 легионеров, и 40 000 пеших союзников. Кавалерия состояла из 1800 римских всадников и 4400 союзников. Также было подготовлено 220 квинквирем и двадцать легких кораблей. В сенате был утвержден стратегический план, согласно которому римские армии должны были вести военные операции на территории противника (XXI, 17). В Испании и Африке соответственно. Это было очень мудрое решение, поскольку именно Испания была главной базой Ганнибала, и именно оттуда он планировал получать подкрепления для своих войск в Италии. Гамилькар Барка, отец Ганнибала, начал завоевание Иберийского полуострова, а закончили его дело зять Гасдрубал и старший сын. Основанный Гасдрубалом Новый Карфаген стал оплотом могущества Баркидов в Испании, и именно оттуда исходила главная угроза для Римской республики. Командующим испанскими легионами был назначен консул Публий Корнелий Сципион, в его распоряжении было 10 000 пехотинцев, 700 всадников и 60 боевых кораблей (App. VI, 14).

По большому счёту, отправляя войска в Иберию и Африку, римляне действовали так же, как и Ганнибал, решивший перенести боевые действия на территорию Италии. Другое дело, что карфагенский полководец опередил своих врагов, и когда римляне только начали переброску войск, его армия уже находилась на Апеннинском полуострове. Карфагенские войска шли через Галлию в Италию, а навстречу им вдоль побережья на кораблях плыли легионы Сципиона. Конечной точкой пути консул наметил Массилию, но всё пошло не так, как он рассчитывал. Прибыв к устью Родана, Публий Корнелий узнал, что в верхнем течении реки армия Ганнибала начинает переправу на восточный берег. Римский командующий оказался в сложном положении, поскольку его войска только что высадились с кораблей и легионерам требовалось время, чтобы прийти в себя после утомительного плавания. Поэтому Сципион не стал мудрить, а отправил на разведку кавалерийский отряд. Двигаясь вдоль берега реки, римляне столкнулись с конными нумидийцами и после скоротечной схватки вернулись в лагерь. Сципион понял, что враг совсем близко, и стал готовиться к битве. Но когда спустя несколько дней римская армия приблизилась к карфагенскому лагерю, оказалось, что он пуст.

Только теперь консул осознал всю опасность ситуации. Ганнибал шел в Италию, а организовать ему сопротивление на севере страны было некому, поскольку второй консул Тиберий Семпроний Лонг находился на Сицилии. Но и Испанию нельзя было оставлять во власти карфагенян, исходившая оттуда угроза была слишком велика. И тогда Сципион принял половинчатое решение, в итоге оказавшееся самым правильным и имевшим далеко идущие последствия. Сам он с немногочисленным отрядом погрузился на корабли и отправился в Геную, чтобы оттуда перебраться в долину реки Пад и принять командование над легионами преторов Луция Манлия и Гая Атилия. Сципион хотел лично встретить Ганнибала в Северной Италии. В Иберию же с главными силами консульской армии отправился старший брат Публия, легат Гней Корнелий Сципион Кальв. Ему было приказано «не только защищать прежних союзников и привлекать на свою сторону новых, но и изгнать Гасдрубала из Испании» (Liv. XXI, 32). Задача перед Гнеем стояла сложнейшая. Сципионы расстались, старший брат отправился на запад, а младший отплыл на восток.

Двигаясь от устья Родана, римский флот подошел к греческой колонии Эмпории, расположенной на берегу моря у подножия Пиренеев: «это греческий город: его населяли уроженцы Фокеи» (Liv. XXV, 19). И пока легионы высаживались на берег, Кальв выяснял у местных властей обстановку в регионе. Вскоре римский командующий знал, что охрану побережья и горных проходов через Пиренеи Ганнибал возложил на Ганнона, сын Бомилькара, предоставив в его распоряжение 10 000 пехотинцев и 1000 всадников (Polyb. III, 35). Также Ганнону подчинялись племена илергетов, авзетанов, баргузиев и жители города Лацетании. Однако карфагенский военачальник не сделал ровным счетом ничего, чтобы помешать врагу закрепится в Иберии, чем Сципион и воспользовался. Одни города римляне брали силой, другие сами открывали ворота перед завоевателями, и в течение примерно двух месяцев Гней Корнелий привел под власть Рима всё побережье до устья Ибера. В занятых города он либо оставлял гарнизоны, либо брал заложников. Заключив новые и возобновив старые союзы с испанскими племенами, Сципион стал набирать среди них вспомогательные войска. Прикинув соотношение сил, Кальв стал подумывать о походе в глубь страны, когда неожиданно объявилась карфагенская армия.

Трудно сказать, почему Ганнон спохватился именно в этот момент. Римляне стояли уже в окрестностях Таррагоны, и выбить их оттуда было гораздо труднее, чем в самом начале кампании. Возможно, на решение карфагенского командующего повлиял тот факт, что на помощь ему пришел испанский вождь Гандобал, правивший во внутренних областях Иберии. Гандобал слыл верным союзником Карфагена, и Ганнон должен был почувствовать себя гораздо увереннее, когда к его войскам присоединились испанские отряды. Впрочем, карфагенянин оказался не только никуда не годным стратегом, но и плохим тактиком. В сражении у города Циссис карфагенская армия была разгромлена наголову, потеряв 6000 человек убитыми и 2000 пленными. В плен попал и сам горе-полководец вместе с Гандобалом.

«Сражение было не особенно напряженным» (XXI, 60) – так комментирует Тит Ливий итоги первого вооруженного столкновения римлян и карфагенян в Испании. Помимо того, что победители захватили город Циссис, им достался лагерь карфагенян, в котором армия Ганнибала оставила своё имущество и захваченную в Испании добычу перед походом в Италию. Трофеи были огромные и в буквальном смысле слова обогатили легионеров.

Вскоре слухи о поражении Ганнона достигли лагеря Гасдрубала. Карфагенский командующий не стал ждать их подтверждения, а решил сыграть на опережение. Взяв с собой 8000 пехотинцев и 1000 кавалеристов, Гасдрубал выступил на север и перешел Ибер. Убедившись, что разгром армии Ганнона есть свершившийся факт, сын Гамилькара разослал во все стороны разведчиков. Вскоре он узнал, что римские легионеры, служившие на кораблях в качестве морской пехоты, без строя и порядка мелкими группами бродят в окрестностях Таррагоны. Гасдрубал использовал свой шанс, и нумидийская кавалерия, рассыпавшись по полям, внезапно атаковала римлян. Противник не ожидал удара и без всякого сопротивления обратился в бегство. Множество легионеров было перебито, а уцелевшие воины укрылись на кораблях. После этого Гасдрубал увел свой отряд за Ибер, поскольку стало известно о приближении Сципиона с главными силами.

Гней Корнелий пришел в ярость, когда узнал о неожиданном поражении, и устроил жесточайший разнос флотскому начальству. Но ничего изменить он уже не мог. Сципион оставил в Таррагоне сильный гарнизон, погрузил армию на корабли и отплыл к Эмпориям, где решил расположиться на зимние квартиры. Уходом римлян немедленно воспользовался Гасдрубал, и вновь перейдя Ибер, стал подбивать к мятежу племя илергетов. Несмотря на то, что илергеты выдали Сципиону заложников, они выступили на стороне карфагенян и вместе с ними стали грабить земли римских союзников. Гней Корнелий вернулся и осадил столицу илергетов Атанагр, которая капитулировала через несколько дней. Взяв новых заложников и наложив на неверных союзников денежный штраф, Сципион вторгся в земли авсетанов, также поддержавших Гасдрубала.

Но осада главного города авсетанов затянулась на целых тридцать дней. Римляне испытывали серьёзные трудности, поскольку густо повалил снег и засыпал все окрестности города, легионеры мерзли в своих палатках и по колено проваливались в сугробы. В таких условиях идти на штурм городских укреплений возможным не представлялось. Но с другой стороны, римлянам очень повезло, поскольку снегопад совершенно завалил их осадные сооружения и не позволил испанцам сжечь тараны и навесы. Осадная техника уцелела, но толку от неё в данной ситуации было мало. В довершение всех бед на помощь осажденному городу выступили соседи лацетаны. Но Сципион вовремя узнал об этом, устроил им засаду и разгромил наголову, перебив до 12 000 человек (Liv. XXI, 61). Узнав об этом, вождь авсетанов Амузик покинул город и бежал к Гасдрубалу, а измученные осадой защитники открыли римлянам ворота. Сципион не стал свирепствовать, не желая лишний раз озлоблять испанцев, и обязав их уплатить двадцать талантов серебра, вновь отплыл в Эмпории.

Так закончилась первая кампания римлян в Иберии.

В следующем, 217 г. до н. э. боевые действия в Испании продолжились. Гасдрубал всю зиму готовился к походу за Ибер, поскольку именно оттуда римляне планировали начать наступление на владения карфагенян. Военачальник полностью оснастил и снарядил тридцать боевых кораблей, оставленных в Испании Ганнибалом, и в дополнение к ним построил ещё десять новых судов (Polyb. III, 95). В начале лета армия и флот покинули Новый Карфаген и двинулись на север. Командующий флотом Гамилькар вел корабли вдоль побережья, не выпуская из виду идущие по берегу войска под командованием Гасдрубала. Узнав о движении карфагенян, Гней Сципион преисполнился решимости дать врагу бой на суше и на море, но затем подсчитал свои силы и решил действовать иначе.

Римский полководец видел, что в данный момент карфагенская армия численно превосходит его войска, и поэтому был вынужден отказаться от сухопутного сражения. Поэтому он подготовил к битве 35 квинквирем, посадил на них отборных легионеров и отплыл из Таррагоны на юг. Противники встретились у устья Ибера, где стоял на якоре карфагенский флот. Сципион рассчитывал напасть на пунийцев внезапно, но служба разведки была поставлена у Гасдрубала хорошо, и он был своевременно извещен о приближении вражеских кораблей. Карфагенская армия выстроилась на берегу, а сорок кораблей Гамилькара вышли в открытое море и приготовились к бою. Гасдрубал разъезжал на коне вдоль побережья, любуясь зрелищем морской битвы.

Но любоваться было нечем. Римляне так быстро и умело атаковали пунийцев, те не выдержали натиска, потеряли два корабля и стали отступать к берегу. В результате продолжающихся атак карфагеняне лишились весел на четырех кораблях, после чего на эти суда устремилась римская морская пехота. По перекидным мосткам легионеры перебрались на вражеские корабли и перебили всех находившихся там воинов. В панике Гамилькар приказал капитанам выбрасывать корабли на берег, а командам спасаться под защитой сухопутной армии. Один за другим карфагенские корабли врезались носами в прибрежный песок, а насмерть перепуганные моряки прыгали за борт и по мелководью бежали к берегу. К брошенным кораблям подходили вражеские квинквиремы, римляне канатами привязывали пунийские суда за корму и вновь быстро уходили в море. Гасдрубал и опомниться не успел, как 25 карфагенских кораблей были захвачены неприятелем и уведены на буксире. Эта победа имела для римлян стратегическое значение, поскольку теперь их флот хозяйничал в водах вдоль восточного побережья Испании. «С этого времени вследствие помянутой выше победы надежды римлян на успех в Иберии оживились» (III, 95), – подводит итог противостояния на море Полибий. Что же касается Гасдрубала, то, оставшись без флота, он предпочел отступить.

Зато Сципион перешел в наступление. Римские корабли спустились вдоль побережья к югу, высадили десант и внезапной атакой захватили и разграбили город Онусу. После чего Гней Корнелий повел флот на Новый Карфаген. Однако орешек оказался не по зубам, и всё закончилось банальным разорением окрестностей и поджогом строений, лежавших за линией городских укреплений. Затем был сделан набег на Лонгунтику, где римляне захватили склады с запасами спарта[69], а затем подвергли двухдневной осаде город Эбус, расположенный на Питиусских островах. Успехи римлян настолько впечатлили окрестные народы, что жители Балеарских островов прислали к Кальву посольство с просьбой заключить мир. Мало того, когда Сципион после рейда по островам вернулся в Испанию, к нему пришли послы от многих иберийских племен и согласились признать над собой власть Рима. По свидетельству Тита Ливия, «больше ста двадцати народов признали власть Рима и дали заложников» (XXII, 20). Воспользовавшись тем, что Гасдрубал отступил в Лузитанию, Сципион совершил поход в верховья реки Бетис, где находилось множество серебряных рудников. Римляне впервые дошли до Кастулонских гор и повернули обратно. Вот такие последствия имела победа Сципиона Кальва над карфагенским флотом в устье Ибера. Поэтому утверждение Аппиана о том, что «Гней не совершил в Иберии, можно сказать, ничего замечательного, пока к нему не вернулся брат его Публий» (VI, 15), достаточно спорное.

Несмотря на успехи Гнея Корнелия, сенаторы решили послать в Испанию дополнительные силы. Причины, почему они решились на такой шаг, Полибий излагает по-военному четко: «Сенат был сильно озабочен тем, как бы карфагеняне не завладели этою страною и, располагая тогда в изобилии продовольствием и людьми, не утвердились бы решительнее на море, не приняли бы участия в нападении на Италию отправкою Ганнибалу войск и денег» (III, 97). Как следует из текста, больше всего «отцы отечества» боялись, чтобы из Испании не пришла в Италию новая карфагенская армия. Поэтому и было решено отправить в Иберию в ранге проконсула Публия Сципиона, чьи консульские полномочия недавно закончилась. На тридцати кораблях с армией, насчитывающей 8000 человек (Liv. XXII, 22), и большим караваном грузовых судов Сципион отплыл в Испанию на помощь старшему брату.

В Иберии события приняли неожиданный оборот. Едва только армия Сципиона Кальва ушла от Кастулонских гор, как против римлян поднялись илергеты и стали грабить земли их союзников. Римский отряд отбросил илергетов в их земли, но в дело вмешался Гасдрубал. Он развернул идущую на запад армию и выступил против Сципиона. Казалось, что столкновение неминуемо, но стратегическая ситуация вновь изменилась. Подстрекаемые Гнеем Корнелием кельтиберы напали на испанские владения Карфагена и разорили три города. Гасдрубал был вынужден оставить римлян в покое и сражаться против нового врага. Ливий о подвигах кельтиберов во славу Рима пишет в самых превосходных тонах: «Три города они взяли приступом; в двух сражениях с Гасдрубалом прекрасно бились: около пятнадцати тысяч неприятелей они перебили, захватили четыре тысячи пленных и много знамен» (XXII, 21). Данная информация, мягко говоря, вызывает сомнения, поскольку если бы кельтиберы действительно перебили и взяли в плен у Гасдрубала такое количество воинов, то война в Испании на этом бы и закончилась. Поэтому оставим столь спорное утверждение на совести римского писателя.

В это время в Иберию прибыл Публий Сципион. Пока в порту Таррагоны высаживались на берег легионеры и разгружались транспортные суда, Публий отправился к брату. На встрече была достигнута принципиальная договоренность, что войну они будут вести «согласуя свои решения и план действий» (Liv. XXII, 22). Через несколько дней легионы Сципионов перешли Ибер и выступили в поход на Сагунт, город, взятие которого армией Ганнибала послужило формальным поводом к началу Второй Пунической войны.

Сагунт был не случайно выбран целью атаки. Дело в том, что в этом городе содержались заложники от иберийских племен, взятые Ганнибалом накануне похода в Италию. Сагунт был практически неприступен, но, по слухам, имел небольшой гарнизон, и братья Сципионы решили этим обстоятельством воспользоваться. Они были уверены, что, как только заложники окажутся в их руках, многие испанские племена разорвут союз с Карфагеном и перейдут на сторону римлян. Но чтобы этого добиться, надо было штурмовать Сагунт.

Однако для римлян всё закончилось просто замечательно, им даже не пришлось вынимать из ножен мечи. Перебежчик испанец Абелукс сумел обмануть командира гарнизона Сагунта Бостара и хитростью вывести из города всех заложников. После чего передал их в руки римлян. Сципионы решили, что будет гораздо полезнее отпустить всех пленников по домам, и, как показало недалекое будущее, были совершенно правы. Иберийские племена стали массово переходить на сторону римлян, что коренным образом изменило всю стратегическую ситуацию в Испании. Но наступила зима, и боевые действия временно прекратились.

Они возобновились весной 216 г. до н. э. К этому времени братья договорились о том, что Гней возглавит сухопутную армию, а Публий примет командование флотом. Готовился к предстоящей кампании и Гасдрубал, но у него возникли трудности с получением подкреплений. Поэтому он укрепился в труднодоступной местности подальше от Таррагоны и ждал, когда к нему подойдут из Карфагена 4000 пехотинцев и 500 всадников. К тому же именно в это время случилось массовое дезертирство корабельных начальников, которым Гасдрубал не мог простить позорного поражения у устья Ибера. Опасаясь репрессий со стороны командующего, капитаны покинули свои суда, стоявшие в гавани Нового Карфагена, и убежали в земли племени тартесиев. Там им удалось подбить племенную знать к выступлению против Карфагена, и Гасдрубалу вновь пришлось воевать не с римлянами, а с испанцами.

Около города Халба карфагенская армия атаковала иберийцев. Гасдрубал разобрался в обстановке и направил на вражеский лагерь мобильные войска, а конницу распустил по окрестностям. Пока легковооруженные пехотинцы отвлекали находившихся в лагере воинов, кавалеристы перебили в полях массу испанцев, занимавшихся сбором продовольствия. Нанеся противнику значительный урон, Гасдрубал отвел армию на высокий холм и засел там за наспех возведенными земляными укреплениями. Карфагенский командующий хотел победить с минимальными потерями, поскольку впереди предстояли жестокие бои с римлянами. Произошло несколько мелких стычек, но карфагеняне по-прежнему оставались в укрепленном лагере.

Видя, что противник не двигается с места, вожди тартесиев осмелели и взяли штурмом город Аскуя, где находились запасы продовольствия пунийцев. После этого испанцы стали разорять сельскую местность, их отряды вновь разбрелись по окрестностям, и Гасдрубал понял, что наступил удобный момент для атаки. Спустившись с холма, карфагенская армия двинулась к расположению испанцев. Увидев наступление противника, иберийские воины схватились за оружие и без всякого порядка устремились в бой. На выходе из лагеря произошла давка, поскольку испанцам хотелось как можно быстрее выбраться в поле и вступить в бой с врагом. Отряды тартесиев бросались в битву каждый сам по себе, не соблюдая боевого порядка, а карфагенская пехота наступала монолитным строем, прикрывшись большими круглыми щитами и ощетинившись копьями. С флангов иберийцев атаковала кавалерия Гасдрубала, и вскоре испанское войско было окружено. Взяв противника в кольцо, карфагеняне начали методичное избиение тартесиев. Бойня продолжалась до вечера, остатки испанского воинства разбежались по лесам и горам, а на следующий день всё племя капитулировало перед победоносным карфагенским полководцем.

Гасдрубал решил воспользоваться удобным моментом и выступить против Сципионов, но неожиданно получил приказ от карфагенского правительства вести армию в Италию на помощь Ганнибалу. Это спутало все планы командующего. Он прекрасно понимал, что стоит ему покинуть Иберийский полуостров, как среди испанских племен начнутся смуты и волнения, а многие вожди перейдут на сторону римлян. Поэтому Гасдрубал написал в Карфаген письмо, где высказал свои соображения по поводу последствий, к которым может привести его уход из Испании. Полководец обратил внимание на то, что «если он действительно двинется с места, то не успеет перейти Ибер, как вся Испания будет римской. У него нет ни войска, ни вождя, которого он оставил бы вместо себя, а у римлян здесь такие полководцы, что и он едва ли смог бы устоять даже при равенстве сил. Если в Карфагене хоть сколько-нибудь думают об Испании, то пусть пришлют ему преемника с сильным войском; и если даже все пройдет хорошо, то хлопот тому все-таки хватит» (Liv. XXIII, 27).

В Карфагене внимательно изучили послание Гасдрубала. Не желая отказываться от нового похода в Италию, правительство отправило в Испанию военачальника Гимилькона с армией и флотом, поручив ему отражать натиск Сципионов. Приказ Гасдрубалу остался в силе. Но Гимилькон проявил себя предусмотрительным полководцем. Оказавшись в Испании, он приказал вытащить корабли на берег, оставил армию в укрепленном лагере, а сам с отрядом отборной кавалерии поспешил на встречу с Гасдрубалом. Передав Баркиду волю властей Карфагена, Гимилькон принялся расспрашивать Гасдрубала о ситуации на Иберийском полуострове и о том, как надо вести боевые действия в местных условиях. Получив все необходимые наставления и инструкции, Гимилькон благополучно вернулся в расположение своих войск, а Гасдрубал, собрав дань со всех окрестных племен, повел армию на север. Командующий знал, что на пути в Италию ему придется действовать не только силой оружия, но и подкупом, а потому не упустил шанса в последний раз пополнить свою казну.

Весть о том, что Гасдрубал повел армию в Италию, не на шутку перепугала Сципионов: «Ганнибал один замучил Италию, а если к нему присоединится Гасдрубал с испанским войском, то римскому государству придет конец» (Liv. XXIII, 28). Братья спешно объединили легионы и решили любой ценой не допустить прорыва карфагенской армии на Апеннинский полуостров, где свирепствовал Ганнибал. Римляне перешли Ибер. Не желая до поры до времени вступать в открытый бой с Гасдрубалом, решили атаковать его союзников и тем самым задержать в Испании. Сципионы взяли в осаду сохранивший верность карфагенянам город Иберу, но Гасдрубал не стал выручать союзников, а вторгся на земли, находившиеся под властью римлян. Сципионы сняли осаду города и устремились за Гасдрубалом.

Карфагенский командующий сразу же понял, что судьба дает ему шанс одним ударом покончить с обоими римскими полководцами. Поэтому Гасдрубал остановил движение армии и приказал разбить лагерь. Разгромив Сципионов, он мог спокойно идти в Италию, оставив Гимилькона наводить порядок среди испанских племен. Гасдрубал не сомневался, что как только римляне будут разгромлены, то их испанские союзники сразу же перейдут на сторону Карфагена. Сын Гамилькара сознательно поднял ставки, надеясь решить судьбу Испании и Италии одним сражением. Но всё это понимали и братья Сципионы.

Лагеря двух враждующих армий находились на расстоянии пяти миль один от другого, и практически каждый день между передовыми отрядами происходили мелкие стычки. Наконец как римским военачальникам, так и карфагенскому полководцу надоело состояние неопределенности, и они вывели свои армии на поле боя.

Сципионы развернули свои войска в классическом построении в три линии – гастаты, принципы и триарии, на флангах поместили конницу, а велитов разместили перед фронтом и в промежутках между манипулами. Гасдрубал в центре боевых порядков поставил иберийских воинов, левый фланг прикрыл ливийскими копейщиками и наемниками, а справа выстроил карфагенскую пехоту. Вместе с ливийцами встали нумидийские всадники, имеющие по две лошади, они должны были в разгар битвы пересесть на свежих коней и нанести удар по измотанному боем врагу. Остальная кавалерия прикрывала отряды пунийцев.

Бой начался столкновением иберийской пехоты с гастатами. Противники сблизились, забросали друг друга копьями, после чего сошлись врукопашную. Одновременно пошли в атаку отряды ливийских копейщиков и карфагенской пехоты, ударив по флангам римской армии, они начали теснить противника. Но в это время под слаженным ударом легионов рухнул центр карфагенского строя, и иберийская пехота обратилась в повальное бегство. Видя отступление испанцев, нумидийские и мавританские наездники развернули коней и поспешили покинуть поле сражения, уводя за собой и боевых слонов.

Казалось, всё кончено, но Гасдрубал не растерялся. Ливийцы справа, а карфагеняне слева зажали римский строй и вынудили легионеров сражаться на две стороны, стоя спиной к спине. Если бы половина пунийской армии не разбежалась по окрестностям, то для римлян всё было бы кончено. Но Сципионы уверенно руководили войсками, а вскоре стало сказываться и численное превосходство легионеров. Карфагенская армия, оставшись без прикрытия конницы, подверглась атакам римских всадников с флангов и в итоге была разгромлена. Гасдрубал до конца пытался изменить ситуацию на поле боя, но, увидев, как его люди, бросая щиты, мечи и копья, побежали под вражеским натиском, хлестнул коня и в окружении горстки телохранителей скрылся с места сражения. В упоении от победы, римляне пошли на штурм вражеского лагеря и без труда им овладели. Добыча была захвачена большая, но куда весомее оказались стратегические последствия этой битвы.

Подведем итоги. Это сражение имело огромное значение для дальнейшего хода войны, поскольку не только сорвалось вторжение Гасдрубала в Италию, но и все испанские владения карфагенян оказались под угрозой. Иберийские племена наглядно увидели, на чьей стороне сила, и окончательно сделали выбор в пользу Рима. На все эти аспекты противостояния обратил внимание Тит Ливий: «Если среди испанцев и были какие-то колебания, то победа соединила Испанию с Римом. Гасдрубалу нечего было и думать о походе в Италию; небезопасно было и оставаться в Испании. Когда это из писем Сципионов стало известно в Риме, то все обрадовались не столько победе, сколько тому, что Гасдрубал не сможет прийти в Италию» (XXIII, 29). Особенно писатель подчеркивает тот факт, армия Гасдрубала так и не появилась на Апеннинском полуострове. Карфагенский командующий решил рискнуть генеральным сражением, поставив на карту не только судьбу похода в Италию, но и всей Испании. И проиграл. Зато Публий и Гней Сципионы сделали то, что не сумеет сделать их сын и племянник – сорвали вторжение пунийской армии в Италию. При текущем положении дел это дорогого стоило.

Обратим внимание на некоторые моменты сражения. Тит Ливий подчеркивает, что силы противоборствующих армий были равны по численности, но боевой дух римлян был выше: «на обеих сторонах надежды полководцев были почти одинаковы: войска ни численностью, ни составом своим не уступали одно другому, но настроение у воинов было очень разное. Предводители римлян, хотя и сражавшихся вдали от отечества, легко убедили своих, что сражаются они за Италию и за Рим: солдаты, понимая, что их возвращение домой зависит от исхода битвы, твердо решили победить или умереть. В другом войске такой решимости не было: большинство в нем были испанцы, которые предпочитали поражение в Испании победе, после которой их поволокут в Италию» (XXIII, 29). Именно поэтому, по мнению историка, иберийские пехотинцы оставили свои позиции в центре и обратились в бегство, что и стало причиной поражения Гасдрубала. Но такой подход будет слишком упрощенным, всё было гораздо сложнее, чем хотелось бы видеть Ливию.

Обратим внимание на то, где именно рухнула боевая линия карфагенян во время битвы – в центре. А теперь вспомним битву при Треббии, где легионы прорвали позиции пунийцев опять-таки в центре. В битве при Тразименском озере легионеры в лобовой атаке вновь сумели прорубиться сквозь ряды пехоты Ганнибала. И в том и в другом случае испанцы занимали позиции в центре карфагенской армии и каждый раз уступали римлянам в открытом бою. И только в битве при Каннах Ганнибал сумел решить эту проблему, изменив боевой порядок и выдвинув иберийскую пехоту вперед перед линией фронта. Однако к такому решению полководец пришел благодаря методу проб и ошибок. Но Гасдрубал всего этого не знал! Если бы карфагенская пехота и ливийские копейщики быстро опрокинули римлян на флангах – а всё к этому шло («Римлян теснили с одной стороны пунийцы, с другой – африканцы» Liv. XXIII, 29), то исход сражения был бы другим. Но ливийцы и карфагеняне замешкались, и в итоге это промедление обернулось катастрофой.

Но Гасдрубал допустил ещё одну ошибку. Он промедлил с кавалерийской атакой, и вместо того, чтобы ударить конницей и слонами по вражеским всадникам, выжидал неизвестно чего. И дождался: «Конница и вовсе не вступала в битву: когда мавры и нумидийцы увидели, что середина строя не выдерживает натиска, они побежали, оставив фланги неприкрытыми и угоняя с собою слонов» (Liv. XXIII, 29). В битве при Каннах его брат начнет битву массированными кавалерийскими атаками и в итоге выиграет сражение. Главное преимущество карфагенской армии над римскими легионами заключалось во взаимодействии всех родов войск, а Гасдрубал всё свёл к банальному лобовому столкновению пехоты. За что и поплатился.

Исходя из своей трактовки хода сражения, Ливий делает довольно забавный вывод: «Людей было убито множество; если бы испанцы, едва вступив в сражение, не кинулись врассыпную, то мало кто уцелел бы из всего войска» (Liv. XXIII, 29). Но более правильным будет сказать, что если бы испанцы удержали фронт, то именно у римлян были все шансы потерпеть поражение.

Информацию о потерях карфагенской армии нам дает Евтропий: «Между тем в Тарраконской Испании, где остался брат Ганнибала Гасдрубал с большим войском, чтобы всю её подчинить африканцам, два Сципиона, римские полководцы, одержали над ним победу. В битве Гасдрубал потерял 35 тысяч человек, из которых было захвачено 10 тысяч, а убито 25 тысяч» (III, 11). На основании этих цифр можно сделать вывод о том, что армия Гащдрубала была полностью уничтожена.

К чести карфагенского правительства, оно своевременно оценило опасность, угрожающую Испании после разгрома Гасдрубала: «Из Карфагена ему отправили в качестве пополнения 12 тысяч пехоты, 4 тысячи конницы и 20 слонов» (Eutrop. III, 11). Вообще, рассуждения о том, что власти Карфагена не отказывали в помощи Ганнибалу и занимались откровенным саботажем, являются лживыми и надуманными. Факты свидетельствуют о том, что в правительстве внимательно следили за положением на фронтах и старались оперативно на них реагировать: «Магон, брат Ганнибала, собирался переправить в Италию двенадцать тысяч пехотинцев, полторы тысячи всадников, двадцать слонов и тысячу талантов серебра под охраной шестидесяти военных судов, когда в Карфаген пришло известие: в Испании плохо – почти все народы этой провинции отпали к Риму. Были люди, желавшие, чтобы Магон бросил думать об Италии и повернул в Испанию, когда блеснула внезапная надежда вернуть Сардинию» (XXIII, 32). Теперь, помимо Италии, Испании и Сицилии, пунийцам предстояло воевать и на Сардинии. Я уже отмечал, что людские ресурсы Карфагенской державы не позволяли государству одновременно усиливать армии на всех стратегических направлениях. Как следует из текста Ливия, в правительстве существовали разногласия по поводу того, куда посылать подкрепления. Но ситуация в Испании действительно была критической, и именно поэтому все средства карфагеняне направили туда, а не в Италию. Дело здесь не в ненависти властей Карфагена к Ганнибалу, а в стратегической целесообразности.

Но версия о том, что Ганнибал в одиночку боролся против Рима, продолжает жить. Тит Ливий приводит слова великого полководца, сказанные им после получения приказа из Карфагена о возвращении в Африку: «Уже без хитростей, уже открыто отзываются от меня те, кто давно уже силился меня отсюда убрать, отказывая в деньгах и солдатах. Победил Ганнибала не римский народ, столько раз мною битый и обращенный в бегство, а карфагенский сенат своей злобной завистью» (XXX, 20). Красиво и эмоционально, но не более того. Можно с уверенностью ответить на вопрос, откуда данная версия вообще появилась на свет. Запустили её в оборот сами карфагеняне, а впоследствии она прижилась, потому что понравилась историкам. Дело в том, что когда карфагенская армия была разгромлена на Великих равнинах легионами Сципиона Африканского, пунийцы спешно отправили в Рим посольство заключать мир. Карфагенские уполномоченные сделали в сенате примечательное заявление: «виноват в этой войне один Ганнибал; карфагенское правительство ни при чем; он перешел не только Альпы, но даже Ибер без приказания сената; он самовольно начал войну с римлянами и еще до того с сагунтинцами; а сенат и народ карфагенский до сего дня не нарушили договор с Римом» (XXX, 22). Объявляя Ганнибала главным виновником войны, послы просто исходили из сложившейся ситуации. Легионы Сципиона находились в Африке, а защищать Карфаген было некому. Армия Ганнибала в это время воевала в Италии, а вернется она домой или нет, было тогда неизвестно. Мир был необходим любой ценой, и поэтому пунийцы говорили разные глупости, лишь бы отвести беду от своей страны. Вот и вся легенда. Недаром Полибий написал о карфагенянах, что «в течение семнадцати лет они вели войну согласно намерениям Ганнибала и кончили ее только тогда, когда истощены были последние средства и опасность угрожала их родному городу и самому их существованию» (III, 8). Против Римской республики воевало государство, а не один человек.

Но вернемся к войне в Испании. В 215 г. до н. э. армия Магона прибыла на Иберийский полуостров. У Сципионов, несмотря на победу, дела шли не так хорошо, как им хотелось бы. Они писали в сенат о том, что армейская казна пуста и у них нет денег, чтобы обеспечить флотские команды и легионы одеждой и продовольствием. Можно попытаться взять деньги у испанцев, но не факт, что это получится, поэтому было бы желательно, чтобы всё необходимое для ведения войны прислали из Рима. А в конце письма была сделана примечательная приписка: «иначе не удержать ни войска, ни провинции» (Liv. XXIII, 48). «Отцам отечества» было над чем поломать голову, поскольку ситуация с финансами была в государстве просто катастрофической. Римляне воевали в Испании, на Сардинии и Сицилии, вот-вот могла начаться война с Македонией. Но самым страшным было то, что в Италии находилась армия Ганнибала. Подсчитав имеющиеся в их распоряжении ресурсы, сенаторы пришли к печальным выводам: «на расходы идет налог, но налогоплательщиков стало меньше, ведь сколько войска перебито при Тразименском озере и при Каннах. Если немногочисленных уцелевших отяготить во много раз большим налогом, погибнут и они, хоть не от врагов» (XXIII, 48). В итоге, было решено обратиться за помощью к состоятельным гражданам.

Подрядчикам, занимающимся поставками в армию, было предложено отсрочить платежи по старым подрядам и взять у государства новые подряды на снабжение всем необходимым испанских легионов. Пришло их время послужить государству, благодаря которому они стали богатыми и уважаемыми людьми. А как только в казне появятся деньги, то подрядчики будут первыми, кому выплатят все долги. Обо всем этом претор сказал в народном собрании.

И состоятельные граждане Рима услышали зов своей страны о помощи. Они согласились поставлять продовольствие, оружие и снаряжение в испанскую армию. Но при этом выговорили себе отсрочку от армейской службы. Также подрядчики поставили вопрос о том, чтобы государство компенсировало им убытки, если груз по пути в Испанию погибнет в море или будет захвачен карфагенянами. Сенаторы согласились на все условия, и проблема со снабжением войск Сципионов была решена.

К этому времени боевые действия в Иберии возобновились и переместились в Южную Испанию. Теперь против Сципионов действовали три вражеские армии – одна под командованием Магона, другая – под начальством Ганнибала, сына Бомилькара и третья под командованием Гасдрубала Баркида. После поражения он набрал новые войска и теперь хотел отомстить римлянам за унизительный разгром. Карфагенские полководцы осадили город Илитургис, перешедший на сторону Рима, и повели осаду по всем правилам военного искусства. Их лагеря стояли отдельно один от другого, и этим обстоятельством воспользовались Сципионы. Римские полководцы нанесли удар между двумя вражескими лагерями и сумели провести в осажденный город обоз с продовольствием. Попытки карфагенян воспрепятствовать этому движению успеха не имели.

На следующий день Сципионы объявили о том, чтобы защитники Илитургиса оставались в городе и охраняли стены, а легионы в это время атаковали римлян. Главный удар был нанесен по лагерю Гасдрубала, но ему на помощь быстро подошли армии Магона и Ганнибала, сына Бомилькара. Как пишет Тит Ливий, Гасдрубал сделал из лагеря вылазку, после чего битва началась по всему фронту. Объективного рассказа об этой битве нет, за исключением ура-патриотического панегирика Ливия: «врагов сражалось в тот день шестьдесят тысяч, римлян – тысяч шестнадцать. Однако победа была несомненной: перебили больше врагов, чем было самих римлян, в плен взяли больше трех тысяч, лошадей захватили немного меньше тысячи, знамен – пятьдесят девять, слонов – семь (пять было убито в сражении), завладели тремя лагерями» (XXIII, 49). Если весь этот бред (а другого слова просто подобрать не могу) воспринимать за истину в последней инстанции, то получается, что 16 000 римлян разгромили 60 000 карфагенян. Случись такое на самом деле, то остальные римские историки непременно упомянули бы об этой знаменательной победе. Однако Флор и Евтропий ничего о ней не говорят, красноречивым является и молчание Аппиана. В книге, посвященной войнам Рима в Иберии, он ни словом не обмолвился о «выдающейся» победе Сципионов. Рассказ же Полибия об этих событиях не сохранился.

Но даже если посмотреть на ситуацию с чисто тактической точки зрения, мы увидим, что шансов на победу у римлян не было вообще. Исходя из того, что легионы Сципионов изначально вступили в битву с войсками Гасдрубала, возникает закономерный вопрос – кто прикрывал им тыл от атаки армий Магона и Ганнибала? Отвечаю – никто. А делить небольшую римскую армию на две части, чтобы парировать вражеские удары с другого направления, при таком положении дел было самоубийством. В этом случае никакое хваленое мужество и высокая дисциплина не спасли бы квиритов от поражения.

Поэтому напрашиваются два вывода. Вывод первый: Ливий безбожно завысил численность карфагенских армий. Вывод второй: римляне не имели того ошеломительного успеха, как об этом пишет историк, и сражение для всех враждующих сторон закончилось безрезультатно. Или его не было вообще. В этом случае, становится понятным, почему карфагеняне сняли осаду Илитургиса. Гасдрубал, Магон и Ганнибал не увидели смысла её продолжать, поскольку продовольствие в город Сципионам удалось доставить, а римские легионы находились либо в Илитургисе, либо в его окрестностях. В этом случае как продолжать осаду, так и штурмовать город карфагенянам было очень опасно. Поэтому и отступили.

Но не просто ушли, а пошли походом на город Интибилис, находившийся недалеко от Илитургиса. Разбитые наголову армии так не действуют. При этом карфагенские военачальники активно пополняли свои армии за счет местного населения. Многие иберийцы не испытывали к римлянам теплых чувств и за деньги и добычу были готовы сражаться с кем угодно и за что угодно. Тем не менее Сципионы решили вновь атаковать карфагенские армии. Слово предоставляется Титу Ливию: «Произошло новое сражение, окончившееся для обеих сторон так же, как предыдущее. Врагов было убито больше тринадцати тысяч, больше двух тысяч взято в плен; захвачено два знамени и сорок девять слонов. Тогда почти все народы Испании перешли к римлянам» (XXIII, 49). Римский историк верен себе – карфагеняне гибнут тысячами, о потерях соотечественников ничего не говорится. Но мы знаем, какова цена такой информации.

Другое дело, что в результате этой кампании Сципионы нарушили планы карфагенских военачальников, защитили своих союзников и не позволили врагам захватить хотя бы один город. Именно это обстоятельство, а не мифические победы римских полководцев, привело к тому, что «почти все народы Испании перешли к римлянам» (XXIII, 49). Ведь если бы всё обстояло так, как об этом написал Ливий, то почему Сципионы после своих «великих» побед не пошли на Новый Карфаген? Или хотя бы на Сагунт? Но они этого не сделали, а это свидетельствует только о том, что их победы были или весьма сомнительны, или не имели решающего значения. Тем не менее Ливий с гордостью записал, что «в Испании этим летом происходили события гораздо более важные, чем в Италии» (XXIII, 49). Римляне удержались в Иберии, расширили там своё влияние и с оптимизмом смотрели в будущее.

В 214 г. до н. э. братья Гасдрубал и Магон решили нанести удар по Дальней Испании, где местное население поддерживало римлян. Сципионы не успели оказать поддержку союзникам, и огромное войско иберийцев было наголову разбито карфагенянами. Публий Сципион решил спасти то, что ещё можно было спасти, и повел легионы в Дальнюю Испанию. Ситуация там была очень тревожной, поскольку население было готово отпасть от Рима и признать власть Карфагена. Появление легионов изменило положение дел, и иберийцы сохранили верность римлянам. Лагерь Сципиона находился у Белой крепости, куда по приказу командующего были свезены большие запасы продовольствия. Но карфагенские военачальники стали вести против врага так называемую «малую войну», используя своё преимущество в кавалерии. Нумидийская и мавританская конница рыскала вокруг римского лагеря, и как только какой-либо неприятельский отряд выходил за линию укреплений и удалялся от главного расположения, сразу же шла в атаку. Засыпав легионеров градом дротиков, всадники быстро отступали, но затем возвращались вновь и продолжали безнаказанно уничтожать вражеских воинов. Вскоре потери римлян в мелких стычках достигли 2000 человек (Liv. XXIV, 41), и Сципион счел за благо покинуть эти места.

Новый лагерь Публий разбил у подножия горы Победы, но вскоре туда подошла карфагенская армия под командованием Гасдрубала, сына Гискона, и заняла позиции за рекой, напротив римского лагеря. Тит Ливий так охарактеризовал этого военачальника: «Гасдрубал, сын Гисгона, полководец самый великий, самый прославленный (не считая потомков Барки)» (XXVIII, 12). Что и говорить, отзыв достаточно лестный. Узнав о появлении вражеской армии, Сципион с отрядом велитов отправился на рекогносцировку, но неожиданно оказался атакован превосходящими силами карфагенян и был вынужден укрыться на холме. Пунийцы быстро окружили возвышенность, и Публий Корнелий оказался отрезан от своих войск. В свою очередь, римская армия осталась без командующего, и ситуация могла обернуться катастрофой. Счет шел на минуты, но в это время появились легионы Гнея Сципиона. Гасдрубал, сына Гискона, не рискнул вступать в сражение с двумя римскими армиями и благоразумно отступил. В этот раз братьям Сципионам просто повезло, но это не означала, что Фортуна к ним будет постоянно благосклонна. Вскоре римские полководцы узнали о том, что на их сторону перешел большой испанский город Кастулон, откуда была родом жена Ганнибала (Liv. XXIV, 41).

Рассказ Ливия о дальнейших событиях довольно путаный и в очередной раз не находит подтверждения у других античных авторов. Аппиан по-прежнему игнорирует «величайшие» виктории Сципионов в Испании, и невольно создается впечатление, что все эти битвы, по мнению историка, просто не заслуживали внимания. Или не имели решающего значения. Но вернемся к освещению событий Титом Ливием: «Карфагеняне осадили Илитургис: там стоял римский гарнизон – и, видимо, хотели голодом принудить город к сдаче. Гней Сципион вышел налегке подать помощь гарнизону и союзникам. Он прошел между двумя лагерями, перебил много врагов и вошел в город. На следующий день после такой же счастливой вылазки он дал сражение» (Liv. XXIV, 41). Вот, собственно, и всё, что нам известно о тактических изысканиях римлян и карфагенян в этом сражении. Информации минимум.

По большому счёту, всё это очень напоминает прошлогодние события под тем же самым Илитургисом. Опять римляне проходят между двумя лагерями и убивают при этом множество врагов, а на следующий день дают карфагенянам битву и, естественно, побеждают: «в двух боях было убито больше двенадцати тысяч человек, больше тысячи взято в плен, захвачено тридцать шесть знамен» (Liv. XXIV, 41). При этом Ливий не называет ни имен карфагенских военачальников, ни численность противоборствующих армий. Победили римляне – и всё! Но такой подход к делу опять вызывает очень большие сомнения, поскольку не проясняет картину событий, а только её запутывает. Не факт, что Сципион Кальв одержал очередную мифическую победу. Осаду карфагеняне могли снять исходя из сугубо тактических соображений, поскольку в Илитургисе находился римский гарнизон, а в окрестностях города вновь стояла армия Сципиона. Карфагенские полководцы понимали, что их войска могут оказаться между молотом и наковальней, поэтому приняли решение отступить от города. В целом же, можно допустить, что Ливий действительно что-то напутал и прошлогодние события спроецировал на 214 г. до н. э. Но это только предположение, и не более.

Отступив от Илитургиса, карфагенская армия осадила союзную римлянам Бигерру, но как только к городу подошли легионы Гнея Сципиона, пунийцы прекратили осаду и ушли к городу Мунда[70], преследуемые противником. Там карфагеняне разбили лагерь и стали готовиться к предстоящему сражению. Ливий вновь упорно не называет имен карфагенских полководцев, как и не указывает, сколько вражеских армий противостояло в данный момент легионам Гнея Сципиона. Рисует картину событий, так сказать, в общих чертах.

В битве при Мунде противники сражались четыре часа, и легионеры сумели оттеснить пунийцев к лагерному валу, на который умудрились загнать даже боевых слонов. Трудно сказать, как они это сделали, но Ливий пишет, что 39 слонов было убито именно на валу карфагенского лагеря. В этот момент Гней Сципион был тяжело ранен копьем в бедро и свалился с коня, что вызвало сильное смятение в рядах легионеров. Римляне отступили, унося с поля битвы раненого командующего. Потери карфагенской армии составили 12 000 убитыми и 3000 пленными (Liv. XXIV, 42). О потерях соотечественников Тит Ливий в очередной раз скромно умолчал.

Карфагеняне отступили к городу Авринге и там вновь дали бой легионам. Сципион отказался доверить руководство войсками легатам, его на носилках вынесли на поле сражения, и римляне в очередной раз одержали победу, перебив до 6000 карфагенян. Затем последовала третья битва, и Ливий наконец-то называет имя карфагенского командующего – Магон, младший брат Гасдрубала. При этом непонятно, командовал Магон карфагенской армией в предыдущих сражениях или же возглавил её после того, как привел пополнение. Это были главным образом кельты, поселившиеся в Испании. Впрочем, подкрепления не помогли, и римляне вновь взяли вверх над пунийцами: «убито было больше восьми тысяч человек, в плен взято немногим меньше тысячи, захвачено пятьдесят восемь знамен. С врагов (это были преимущественно галлы) сняли доспехи и украшения – золотых ожерелий и браслетов было множество. Убиты в этом сражении были два известных галльских вождя, Мениапт и Висмар. Захвачено было восемь слонов, три убито» (Liv. XXIV, 42). Я всегда скептически отношусь к таким бравурным заявлениям Ливия, но в данный момент их можно принять на веру. За исключением нереального количества убитых и взятых в плен карфагенян, поскольку здесь писатель в очередной раз выдает желаемое за действительное.

О том, что армия Магона действительно потерпела поражение, свидетельствует тот факт, что Сципионы наконец-то смогли начать наступление на юг и освободить город Сагунт. Это было по-настоящему большое достижение, поскольку теперь у римлян появился надежный опорный пункт для наступления на Новый Карфаген. Освобожденный от пунийцев город был заселен теми из местных жителей, кто уцелел во время взятия Сагунта карфагенской армией. Племя турдетанов, в немалой степени посодействовавшее тому, что Сагунт был захвачен Ганнибалом, подверглось репрессиям со стороны победителей, их город был разрушен, а население продано в рабство. Таким образом, война в Иберии носила в большей степени позиционный характер и свелась к борьбе за союзников. Преимущество в этом противостоянии осталось за римлянами. С другой стороны, если бы рассказы Тита Ливия о победах Сципионов оказались правдой, то к этому времени даже духа карфагенян не осталось бы в Испании. Но пунийцы держались крепко, и пока у римлян не было никаких шансов выбить их с Иберийского полуострова.

К 213 г. до н. э. на иберийском театре военных действий наступило некоторое затишье: «В Испании в этом году все обстояло благополучно: Публий и Гней Корнелии вернули многих старых союзников, приобрели новых и надеялись на удачу в Африке» (Liv. XXIV, 48). Тит Ливий неспроста обмолвился об Африке, где братья Сципионы вели тонкую интригу с царем западной Нумидии Сифаксом.

Мы не знаем, в какой степени римляне виноваты в конфликте Сифакса с Карфагеном, но, когда он разразился, поспешили извлечь из него максимум выгоды. К царю в качестве послов отправились три римских центуриона и стали убеждать Сифакса заключить союз с Римом. Нумидийский царь был прирожденным воином, и поэтому ему были очень интересны беседы с младшими командирами римской армии. До поры до времени он все разговоры сводил к военному делу и внимательно слушал рассказы центурионов о том, как устроено римское войско. Наслушавшись речей о военной организации Рима, Сифакс осознал, насколько далеко отстали нумидийцы от квиритов в дисциплине и подготовке воинов. И только после этого заявил посланцам о том, что будет верным римским союзником.

Один из центурионов по имени Квинт Статорий, «полувоин – полуторгаш» (Liv. XXX, 28), остался при царском дворе, а остальные в сопровождении двух придворных Сифакса отправились к Сципионам. Царь же обратился к Статорию с просьбой научить воевать нумидийцев в пешем строю: «Царство его густо заселено, но он не знает, как вооружить и обучить своих людей, эту случайно собравшуюся огромную беспорядочную толпу» (Liv. XXIV, 48). Если римские друзья хотят, чтобы он на равных сражался с карфагенянами, то пусть помогут ему создать боеспособную пехоту, поскольку с одной кавалерией на успех рассчитывать не приходится. Статорий доложил об этом начальству, а Сципионы, оценив открывающиеся перед ними перспективы, благосклонно отнеслись к просьбе нового союзника. Бравый центурион набрал отряд из молодых нумидийских воинов и стал обучать их премудростям военного дела римлян. Нумидийцы с утра до вечера маршировали в поле, учились обращаться с мечом и копьем, ходили строем в атаку и пытались перестраиваться из походной колонны в боевой порядок. Статорий загонял своих подчиненных до седьмого пота, зато достиг положительного результата. Когда Сифакс встретился с карфагенянами на поле боя, то именно благодаря пехотинцам одержал над врагом полную победу. Союз нумидийского царя с римлянами оказался выгоден обеим сторонам. Сифакс получил в своё распоряжение отряд боеспособной пехоты, а многие нумидийцы, воевавшие под карфагенскими знаменами в Испании, перешли к римлянам и усилили армию Сципионов.

Но в Карфагене не собирались мириться с таким положением дел. Опасность представлялась настолько большой, что из Испании был спешно отозван Гасдрубал Баркид, воевавший со Сципионами: «Против них с карфагенской стороны командовал войсками Гасдрубал, до тех пор пока карфагеняне, подвергшись нападению нумидийского царька Сифакса, не вызвали к себе Гасдрубала с частью находившихся под его командой войск. Оставшихся же Сципионы легко победили. Многие из городов добровольно перешли на их сторону: оба они были выдающиеся полководцы и обладали даром убедительных речей» (App. VI, 15). Тит Ливий ничего об отзыве Гасдрубала не пишет. Но данный факт как раз укладывается в общую картину событий, поскольку именно благодаря переброске армии Гасдрубала в Африку Сципионы добились успехов в сражениях при Мунде и Авринге.

Несмотря на то что в Африке появилась испанская армия Гасдрубала, положение дел по-прежнему оставалось серьезным. В этой сложной ситуации карфагенское правительство обратилось к царю племени масилиев Гале, чьи владения находились в восточной части Нумидии. Посланцы Карфагена прямо заявили нумидийцу о том, что теперь Сифакс представляет угрозу не только для карфагенян, но и для царя Галлы. Ибо заручившись поддержкой римлян, Сифакс станет захватывать земли соседей. Поэтому лучше всего нанести по нему удар прямо сейчас, пока он не получил никакой поддержки от своих союзников. Галла был полностью согласен с послами и отправил против Сифакса большое войско во главе с сыном Масиниссой. По свидетельству Тита Ливия, отряды Масиниссы объединились с карфагенской армией и нанесли сокрушительное поражение Сифаксу, уничтожив до 30 000 воинов противника (Liv. XXIV, 49).

Сифакс убежал на запад Нумидии, собрал там новую армию и неожиданно переправился в Испанию. Следом за ним прибыл Масинисса и продолжил войну со своим заклятым врагом, но уже без поддержки из Карфагена. Вскоре Сифакс был вынужден смирить свои амбиции и замириться с пунийцами, а Масинисса вместе с племянником Массивой увел конницу на помощь карфагенянам в Иберию (Liv. XXVII, 19). Сципионы же решили пополнить свои поредевшие в боях войска местными контингентами и призвали под свои знамена кельтиберов. Эти воины служили за деньги, недаром Тит Ливий заметил, что «прежде у римлян в лагере не бывало никаких наемных воинов» (XXIV, 49). Но Гней и Публий не от хорошей жизни пошли на это. За победы при Авринге и над Магоном римляне заплатили очень высокую цену, и именно это обусловило появление кельтиберов в войсках братьев Сципионов. Характеризуя ситуацию на фронтах, историк напишет, что «в Испании не произошло ничего достопамятного» (Liv. XXIV, 49).

В 212 г. до н. э. армия Гасдрубала, сына Гамилькара, усиленная дополнительными контингентами, вновь появляется в Испании. Связано это было прежде всего с разгромом Сифакса в Африке и обострением обстановки на Иберийском полуострове, где Сципионы одержали ряд побед. В изложении Аппиана ситуация складывалась следующим образом: «Заключив с Сифаксом мир, карфагеняне вновь посылают в Иберию Гасдрубала с более многочисленным войском и 30 слонами, а вместе с ним двух других полководцев, Магона и другого Гасдрубала, сына Гисгона. С этого времени Сципионам война стала труднее, но и в этих условиях они побеждали» (VI, 16). Аппиан заблуждается, Гней и Публий больше не одержат ни одной победы.

В Испании дело шло к решающему столкновению. Это понимали и карфагенские полководцы, это понимали и братья Сципионы. За несколько лет походов и сражений ни одной из сторон не удалось добиться решающего перевеса. В основном шла борьба за союзников, поскольку именно поддержка местных племен могла обеспечить одной из противоборствующих сторон преимущество. Но испанцы внимательно следили за развитием событий и поддерживали то римлян, то карфагенян в зависимости от того, на чью сторону клонилось военное счастье. Несмотря на то что Сципионы сумели разбить Гасдрубала и не допустить его вторжения на Апеннинский полуостров, испанские армии Карфагена нависали над Италией, как дамоклов меч. Гней и Публий решили с этим покончить и окончательно подчинить Испанию власти Рима.

В начале лета Сципионы объединили свои армии и стали готовить наступление на карфагенские владения в Испании. На военном совете братья озвучили своё мнение, с которым согласились все присутствующие трибуны и легаты: «если до сих пор только и делали, что сдерживали Гасдрубала, стремившегося в Италию, то теперь пришло время делать все, чтобы война в Испании была доведена до конца» (XXV, 32). Стали разрабатывать план кампании.

Римлянам было известно, что теперь против них действуют три армии – Гасдрубала Баркида, его брата Магона и Гасдрубала, сына Гискона. Сын Гискона и Магон объединили свои войска, но Гасдрубал Баркид чувствовал себя достаточно уверенно и поэтому действовал сам по себе. Он выдвинулся с армией к городу Амторигсу и расположился там лагерем. Именно по нему и хотели нанести Сципионы первый удар. Решение в целом было правильным, поскольку противника всегда гораздо легче бить по частям. Но то, что произошло дальше, логическому объяснению не поддается.

Трудно сказать, кому из братьев пришла в голову светлая мысль, что если армия Гасдрубала Баркида будет разбита, то Магон и Гасдрубал, сын Гискона, уведут своих людей в горы, закрепятся на поросших непроходимыми лесами склонах и продолжат войну. Будут делать набеги на земли римских союзников и выжидать удобный момент, чтобы совершить поход за Ибер. Чтобы этого не случилось, Публий Сципион поведет две трети римской армии против Магона и Гасдрубала, сына Гискона, а Гней Сципион с оставшимися легионерами и кельтиберами атакует войска Гасдрубала Баркида.

Недаром римляне говорили, что кого Юпитер хочет погубить, того сначала лишает разума. И братья Сципионы здесь не стали исключением, поскольку более глупый план действий придумать было трудно. Действительно, им выпала уникальная возможность бить вражеских полководцев по одному, а вместо этого они уравняли свои шансы с противником, разделив войска. Непонятно, с чего Сципионы пришли к выводу о том, что Магон и Гасдрубал, сын Гискона, уйдут в горы, узнав о поражении Гасдрубала Баркида. Да и сам Гасдрубал ещё не был побежден, поэтому строить далеко идущие планы на случай его поражения было верхом некомпетентности. Вдруг Фортуна повернется к римлянам спиной, и победу будет торжествовать сын Гамилькара? Но братья об этом не думали, как не думали их трибуны и легаты. В римской ставке царили шапкозакидательские настроения, возникшие в результате прошлогодних успехов. Никто не удосужился обратить внимание на то, что против двух римских армий действуют уже три карфагенские армии, усиленные африканскими пополнениями. И что войска Сципионов в немалой степени укомплектованы кельтиберами, которые неизвестно как себя поведут во время боевых действий.

Объединенная римская армия выступила к городу Амторгис против Гасдрубала Баркида, в авангарде шли отряды кельтиберов, следом маршировали легионы. Римляне разбили свой лагерь напротив расположения карфагенян, и теперь противников разделяла только река Бетис. Вскоре Публий Сципион выступил в поход против Магона и Гасдрубала, сына Гискона, оставив брата разбираться с Баркидом. Но чем дальше Публий уводил свою армию от лагеря брата, тем больше он испытывал чувство неуверенности в успешном исходе предприятия. Римская армия стала подвергаться регулярным атакам нумидийской конницы, африканские всадники с утра до вечера кружили вокруг марширующей колонны легионеров. Войска стали нести большие потери убитыми и ранеными, поэтому Сципион был вынужден остановить движение войск и засесть в укрепленном лагере. Римский военачальник принял все возможные меры предосторожности, легионеры насыпали вал и выкопали ров, по периметру которого были выставлены усиленные сторожевые посты. Но это не помогло, и командир нумидийцев Масинисса продолжал неистовствовать вокруг римского лагеря. Ночные нападения происходили регулярно, и Сципиону приходилось держать своих людей в боевой готовности целыми сутками, что сильно выматывало рядовой и командный состав. Дошло до того, что африканцы прорвались сквозь сторожевое охранение и атаковали ворота лагеря.

Положение римлян осложнялось и тем, что начались проблемы с продовольствием. Стоило Сципиону отправить отряд в окрестности собирать провиант, как легионеры тут же подвергались яростным атакам нумидийцев и с большими потерями поспешно отходили за лагерные укрепления. Всё это напоминало самую настоящую осаду. Но основная проблема заключалась в том, что главные силы карфагенян – армии Магона и Гасдрубала, сына Гискона, ещё не подошли. Но если уже сейчас положение римлян было критическое, что будет, когда враги объединятся? Мало того, Сципион узнал, что на помощь Масиниссе идет вождь свессетанов Индибилис и ведет с собой 7500 воинов. Сам того не желая, Публий Корнелий разворошил осиное гнездо. И здесь боги вновь помутили разум римского полководца. Вместо того чтобы спешно покинуть лагерь и начать отступление, он решил выступить навстречу Индибилису и разбить испанцев до прихода карфагенян. О нумидийской коннице, которая может во время сражения поддержать иберийцев, он как-то не подумал. Оставив лагерь под охраной легата Тита Фонтея, Сципион под покровом темноты выступил в поход и повел легионы навстречу войскам Индибилиса.

Римляне шли быстрым шагом, Публий Корнелий хотел как можно скорее встретиться с врагом и решить дело открытым сражением. В том, что победа вновь останется за квиритами, он не сомневался, поскольку его армия превосходила отряды испанцев как количественно, так и качественно. Сципион вспомнил о нумидийцах, но их поблизости не было видно, и командующий пришел к выводу о том, что они не заметили, как римская армия покинула укрепленные позиции. Наступило утро. Войска Сципиона двигались ускоренным маршем, солнце палило нещадно, и легионеры обливались потом, изнывая от нестерпимой жары. И когда пошли разговоры о том, что, возможно, сегодня испанцы не появятся и придется разбивать на ночь лагерь, примчались разведчики и доложили, что впереди появилось войско Индибилиса. Публий Корнелий стал перестраивать легионы из походной колонны в боевой строй, но так и не успел это сделать, потому что налетели испанцы. Свессетаны атаковали без всякого строя, они налетели как ураган и сразу схватились с легионерами врукопашную.

Сражение началось стихийно, без всякой подготовки, и Сципион сразу понял, что победить можно только в том случае, если римляне одолеют испанцев в лобовом столкновении. Но он не сомневался в выучке своих бойцов. Римский полководец объезжал ряды легионеров, появлялся в самых опасных местах сражения и личным примером увлекал подчиненных в атаку. Гастаты, принципы и триарии смыкали шеренги, формировали по ходу битвы подобие боевого порядка и медленно теснили испанцев. Но когда победа была уже близка, заглушая шум сражения, прогремел боевой клич нумидийцев и тысячи африканцев с разных сторон обрушились на римлян. Масинисса дал легионам возможность увязнуть в сражении с иберийцами, после чего повел свою конницу в атаку. А зазвучавшие в отдалении боевые трубы свидетельствовали о том, что к месту побоища подходят армии Магона и Гасдрубала, сына Гискона. Вскоре подоспели передовые карфагенские отряды и с ходу вступили в бой.

Римляне дрогнули. И тщетно Сципион носился на коне среди легионеров, пытаясь организовать отпор новому врагу. Полководец неосмотрительно выехал в первую шеренгу, и в это время испанский воин, перехватив двумя руками копье, нанес Публию Корнелию сильный удар в бок. Сраженный насмерть Сципион повалился с коня, а свессетаны приветствовали гибель вражеского военачальника восторженным ревом. Римляне столпились вокруг тела командующего, но ливийские копейщики построились клином и ударили в середину вражеского строя. Организованное сопротивление рухнуло, и легионеры обратились в бегство. Следом за ними устремились испанские и нумидийские всадники, произошло массовое избиение беглецов, и только наступившая ночь спасла жалкие остатки римского войска. Кому повезло, добрались до лагеря легата Тита Фонтея или укрылись за стенами дружественного римлянам Илитургиса. Как боевая единица армия Публия Корнелия Сципиона перестала существовать.

Сципион Кальв ничего не знал о судьбе брата, его одолевали собственные заботы. Гасдрубал, наученный горьким опытом предыдущего поражения, не стал спешить с началом новой битвы, а провел тщательную разведку и выяснил, что противостоящее ему войско в основном состоит из кельтиберов. Это сразу изменило ситуацию, поскольку карфагенский командующий умел воевать против иберийских племен и нисколько не боялся кельтиберов, пусть даже и под командованием римского полководца. Мало того, поскольку Гасдрубал много лет провел в Испании, то в отличие от тех же Сципионов он очень хорошо знал особенности местного менталитета. Тщательно продумав предстоящую операцию, командующий заслал в лагерь Гнея Корнелия своих доверенных людей. Это были испанцы, и поэтому они без проблем проникли в расположение вражеских войск, где было полно их соотечественников. Встретившись с вождями кельтиберов, посланцы Гасдрубала предложили им большие суммы денег и убедили покинуть римлян. Испанцы посовещались между собой и пришли к очень интересному выводу: «они ведь не поднимают руку на римлян, а платят им – и не меньше, чем достало бы и за войну, – только за то, чтобы они не воевали» (Liv. XXV, 33). Простые испанские воины полностью согласились с военачальниками и вождями. Зачем проливать свою кровь на полях сражений, если есть возможность получить деньги только за то, что этого не надо делать. Большое значение имел и тот факт, что римлян было значительно меньше, чем кельтиберов, и они не могли воспрепятствовать их уходу.

В один прекрасный день вожди испанцев предстали перед Сципионам и объявили о том, что уводят своих людей по домам. А на все недоуменные вопросы командующего о том, почему они так поступают, отвечали очень просто – «их призывают домой местные распри» (Liv. XXV, 33). И никакие уговоры не могли их удержать. Римляне остались в лагере одни.

Гней Сципион оказался гораздо умнее своего брата. Он сразу выбросил из головы все мысли о каком-либо наступлении на врага и решил спасть легионеров. Полководец понимал, что надо любой ценой избегать сражения на равнине, поскольку враг был силен конницей. Сципион поспешно покинул лагерь и начал отступление, стараясь двигаться по пересеченной местности. Увидев, что римляне уходят, Гасдрубал перевел армию через реку и пустился в погоню.

В это время Магон и Гасдрубал, сын Гискона, окрыленные победой над римскими легионами, ускоренными переходами вели своих людей на помощь Гасдрубалу Баркиду. И когда три армии соединились, стало ясно, что Сципион Кальв не вырвется из уготованной ему ловушки. Противники расположились лагерями напротив друг друга, но настроения в них царили прямо противоположные. Если боевой дух карфагенян был необычайно высок, а солдаты так и рвались в бой, то в расположении римлян царило уныние, поскольку стали подтверждаться самые худшие предположения. Гней Корнелий видел, что вражеский лагерь значительно увеличился в размерах, и пришел к выводу, что на помощь Гасдрубалу пришли Магон и Гасдрубал, сын Гискона. А это могло произойти только в одном случае – если легионы его брата уничтожены карфагенянами. При любом другом раскладе Публий либо перехватил бы войска противника, либо поспешил на помощь Гнею. Но не произошло ни того ни другого. Поэтому Сципиону Кальву оставалось рассчитывать только на себя и храбрость легионеров.

Ночью римляне тихо покинули лагерь и продолжили отступление. Легионеры шли форсированным маршем, и когда темное небо начало светлеть, они отошли уже на достаточное расстояние от карфагенских армий. Вот-вот должен был начаться рассвет, люди падали с ног от усталости, но Сципион приказал продолжать марш, поскольку спасение заключалось в быстроте передвижения армии. Римляне шли весь день, и когда им показалось, что они уже оторвались от преследования, показались нумидийские всадники. Карфагенские полководцы только на рассвете поняли, что Гней Корнелий покинул лагерь, но не растерялись и отправили в погоню нумидийцев Масиниссы, а сами повели колонны пехоты.

Африканцы налетели как вихрь и начали изматывать римлян молниеносными атаками. Темп продвижения легионеров сразу же резко упал, появились первые убитые и раненые. Всадники закрутили вокруг римского строя смертоносную карусель, поражая врагов копьями и дротиками. Гастаты и принципы, укрываясь за большими щитами, бросали в противника пилумы, велиты, выбегали из-за рядов тяжелой пехоты и метали в нумидийцев дротики. Иногда в бой вступала немногочисленная кавалерия Сципиона, но в этом случае Масинисса просто отводил своих людей, а как только римские всадники возвращались за строй пехоты, вновь начинал атаку. Так римляне и шли по равнине, отбиваясь от стремительных наскоков нумидийской конницы. Сципион объезжал своё измученное войско и кричал, обращаясь к воинам: «пусть идут и на ходу сражаются, пока это еще возможно, пока их еще не настигла пехота» (Liv. XXV, 35). Легионеры всё прекрасно понимали, но сил, чтобы вести бой и продолжать движение, уже не осталось.

Осознал это и Гней Корнелий. Но, к счастью для римлян, наступала ночь, и сражение на некоторое время затихло само собой. Командующий повел своих людей на невысокий холм, одиноко возвышающийся над плоской равниной. Для обороны он был малопригоден, поскольку по его пологим склонам можно было легко подняться на вершину, а выкопать ров и насыпать вал не представлялось возможным. Почва была каменистой и не поддавалась заступу или лопате, соорудить же частокол тоже не было возможности, растительность на возвышенности отсутствовала. Поэтому Сципион приказал свалить на вершине холма всю поклажу, перевязать тюки и мешки веревками и возвести из этого подручного материала подобие оборонительного сооружения. И когда вновь начались атаки нумидийцев, то легионеры, укрываясь этим импровизированным укреплением, успешно их отбивали. Но когда подошли три карфагенские армии, стало ясно, что дела римлян очень плохи.

Пунийцы окружили холм со всех сторон, карфагенская пехота прикрылась щитами, выставила копья и полезла на возвышенность. Римляне засели за тюками с поклажей и встретили неприятеля ударами мечей и копий. Сражение закипело, и карфагенянам пришлось нелегко, потому что они путались среди веревок, мешков и прочего скарба, сложенного на вершине холма. Атака замедлилась, но Гасдрубал Баркид быстро сообразил, что к чему, и отправил на возвышенность людей с баграми, чтобы они растащили мешки в разные стороны и освободили путь пехотинцам. Когда преграда была разрушена, ливийские копейщики и иберийские воины хлынули на вершину холма, сметая всё на своем пути. Увидев, что всё кончено, легионеры побросали щиты и обратились в бегство. Одни были убиты на месте, другим удалось укрыться в окрестных лесах и затем пробраться в лагерь Тиберия Фонтея.

Сципиону не повезло. Он сумел покинуть холм, но, преследуемый нумидийцами, далеко не ушел и был вынужден вместе с телохранителями укрыться в каменной сторожевой башне, возвышавшейся неподалеку. Вскоре башня была окружена вражескими пехотинцами, однако Гней Корнелий не собирался сдаваться без боя. Сжимая в руках мечи, командующий и легионеры встали на лестнице, ведущей на площадку. В дверь били чем-то тяжелым, но она не поддавалась, и вскоре всё затихло. Сципион Кальв поднялся наверх, перегнулся через парапет и увидел, что пунийцы обкладывают башню хворостом и дровами, принесенными из леса. Затем потянуло едким дымом, карфагеняне отступили от башни и стали ждать, когда вражеский командующий спустится вниз и сложит оружие. Ливийцы положили щиты на землю и, опираясь на копья, смотрели на римлян, столпившихся на самом верху огороженной зубцами площадки. Вскоре густые клубы черного дыма скрыли всё…

Это случилось через двадцать восемь дней после гибели Публия Сципиона.

Существуют несколько версий гибели Гнея и Публия Сципионов. Евтропий пишет о том, что братья «были погублены скорее случаем, чем мужеством врага» (III, 14). Более подробно об этом трагическом для римлян событии рассказывает Аппиан: «Много ими было убито ливийцев, много и слонов, до тех пор, пока с наступлением зимы ливийцы не зазимовали в Турдетании, а из Сципионов Гней стал зимним лагерем в Орсоне, а Публий в Кастолоне. Там ему было дано знать, что приближается Гасдрубал. Выйдя из города с небольшим отрядом для разведки карфагенского войска, он не заметил, как попал на самого Гасдрубала, который с конницей, окружив его и бывших с ним, всех перебил. Гней, ничего не зная о судьбе брата, послал своих воинов за хлебом. С ними встретился другой отряд ливийцев и завязалась битва. Услыхав об этом, Гней быстро выступил против них, как был, с отрядом легковооруженных. Карфагеняне, избив передовых, стали преследовать самого Гнея, пока он не скрылся в какой-то башне. Карфагеняне сожгли эту башню, а в ней сгорел и Сципион вместе с бывшими с ним» (VI, 16). Ни о каком масштабном наступлении римлян на владения карфагенян в Испании речи нет, просто происходят бои местного значения, во время которых и погибли Сципионы.

Также у Аппиана присутствует информация о том, где были разгромлены римские полководцы – окрестности Кастулона и Орсон. Но если с Кастулоном, где был убит Публий, всё понятно, то где находился Орсон, сказать трудно. Однако здесь на помощь приходит Плиний Старший и называет конкретное место гибели Сципиона Кальва: «Около Илоркиса [Лореа] Бетис обходит могилу [Гнея] Сципиона и, поворачиваясь к западу, устремляется в сторону Атлантического океана» (III, 9). Поэтому можно говорить о том, что Сципионы были разгромлены в верхнем течении реки Бетис. Рассказ Аппиана о смерти Публия и Гнея в какой-то степени подтверждает и Луций Анней Флор: «Одного сразил меч устроивших засаду пунов, когда он размечал место для лагеря, другого забросали факелами, как только он укрылся на башне» (I, XXII, 35). О том, что старший из братьев погиб в башне, свидетельствует и Тит Ливий: «Одни говорят, что Гней Сципион при первом же вражеском налете был убит на холме; другие – что он и еще несколько человек укрылись в башне по соседству с лагерем; ее со всех сторон подожгли, и, когда сгорели двери, выломать которые не удавалось никакими силами, все схваченные в башне вместе с вождем были убиты» (Liv. XXV, 32). Писатель приводит две версии гибели Гнея, но на основании приведенных выше свидетельств версия с башней представляется приоритетной.

В отличие от Аппиана, Тит Ливий рассказывает о поражении Сципионов иначе, и при реконструкции событий я придерживался его версии. Она более подробна и логична, чем свидетельство Аппиана. Ливий пишет о том, что против Гасдрубала Баркида выступил Сципион Кальв, а против Магона и Гасдрубала, сына Гискона, сражался Публий Корнелий (Liv. XXV, 32). Историк также упоминает о совещании, где братья приняли решение перейти к активным действиям и изгнать из Испании карфагенские армии.

Действительно, несмотря на определенные успехи, решающего значения победы Сципионов не имели. Да, часть испанцев перешла на сторону Рима, но это не изменило стратегическую ситуацию, поскольку, как только военное счастье склонилось на сторону пунийцев, вожди иберийских племен вновь переметнулись на сторону карфагенян. Римские полководцы топтались на месте и вместо того, чтобы развивать наступление на Новый Карфаген, главную базу Баркидов в Испании, впустую тратили время, чтобы привести к покорности иберийские племена. Даже захватив Сагунт, они не превратили этот город в опорный пункт для атаки на карфагенские владения в Испании. Братья не допустили прорыва Гасдрубала в Италию и выполнили главную боевую задачу, но на большее их не хватило. Лишь к лету 212 г. до н. э. Гнею и Публию Сципиону стала ясна порочность выбранной ими стратегии: «Это произошло после того, как в течение двух лет ничего достопамятного сделано не было, а война велась не столько оружием, сколько сговорами и переговорами» (XXV, 32). Отсюда стремление римских полководцев перейти к решительным действиям против карфагенян и окончательно изгнать врага с Иберийского полуострова. Идея правильная, но то, как она проводилась в жизнь, не выдерживает никакой критики.

Прежде всего необходимо обратить внимание на то, что сам момент для наступления Сципионы выбрали на редкость неудачный – когда в Испанию вернулась армия Гасдрубала. Если бы братья активизировали свои действия раньше, то не исключено, что им бы сопутствовал успех. А так они изначально оказались в более проигрышном положении – две римских армии против трех армий Карфагена. Другой серьёзной ошибкой было нарушение одного из основополагающих принципов успешного наступления – концентрации всех сил на направлении главного удара. Сципионы могли бить вражеские армии по частям, но вместо этого сами разделили свои войска, что в условиях численного превосходства карфагенян было смерти подобно. Римляне словно играли в поддавки и жестоко за это поплатились. Как сказал Полибий, «разумный конец невозможен, если нелепо начало» (III, 48).

Особенно удивляет безответственная вера Сципионов в своих испанских союзников. Уж кто как не римляне должны были знать, что всё в этом мире продается и покупается! Тем не менее Публий и Гней действуют вопреки здравому смыслу, делая ставку на местные воинские контингенты перед решающим столкновением с карфагенскими армиями: «Полагали, что силы для того есть: той зимой призвано было в армию двадцать тысяч кельтиберов» (Liv. XXV, 32). Расплата за такую близорукость наступила быстро.

Отдельной критики заслуживают действия Публия Сципиона. Если его брат Гней оказался в какой-то мере заложником измены кельтиберов, то Публий непродуманными действиями сам спровоцировал катастрофу. Столкнувшись с атаками нумидйцев и зная о том, что против него выступили две карфагенские армии, он захотел перейти к активным действиям и разбить войска Индибилиса: «Сципион был осторожным и предусмотрительным вождем, но, вынужденный обстоятельствами, он принял небезопасное решение: ночью выступить навстречу Индибилису и в любом месте, где они встретятся, начать сражение» (Liv. XXV, 34). Решение действительно «небезопасное» и чреватое многими непредвиденными последствиями. В сложившейся ситуации Публия Корнелия очень трудно назвать «осторожным и предусмотрительным», поскольку он проявляет прямо противоположные качества. Ему надо было грамотно оценить обстановку и быстро уводить легионы на соединение с братом, поскольку все обстоятельства складывались против римлян. Армии Магона и Гасдрубала, сына Гискона, нумидийцы Масиниссы, свессетаны Индибилиса… Не много ли на одну римскую армию? Но что самое главное, Публий Сципион обо всём этом знает! И при этом из всех возможных решений принимает самое неудачное.

Да и сам бой происходил со стороны римлян настолько бестолково, что винить в этом можно только одного человека – командующего. Почему разведка слишком поздно доложила о приближении войск Индибилиса? И почему Публий Корнелий не построил войско в боевой порядок? – «Сражались на ходу, а не выстроившись к бою; римляне одолевали в этой беспорядочной схватке» (Liv. XXV, 34). Действительно, до поры до времени одолевали, только вот чем всё закончилось… Как так получилось, что нападение нумидийцев в разгар битвы с испанцами стало для легионов полной неожиданностью? Разве не обязан был Сципион предусмотреть такой вариант развития событий? Или понадеялся на авось, что Масинисса просто не заметит его ухода из лагеря? Как видим, вопросов много, а ответ только один – Публий Корнелий Сципион проявил себя как некомпетентный военачальник и погубил армию. И если Гней Сципион погиб в результате измены кельтиберов, то его брат Публий пал жертвой собственных стратегических и тактических ошибок.

Публий Корнелий Сципион, будущий Африканский, сын и племянник погибших в Испании полководцев, долго размышлял над причинами гибели близких родственников: «Так, в самом начале, находясь еще в Риме, он расспросил и точно разузнал об измене кельтиберов и о разделении римских войск, и убедился, что в этом лежала причина несчастия его отца» (Polyb. X, 7). Полибий четко видел, в чем лежат причины неудач братьев Сципионов: «карфагеняне одолели римлян не собственною храбростью, но изменою кельтиберови неосторожностью римских военачальников, которые понадеялись на помощь поименованных выше союзников и разделили свои силы» (Polyb. X, 6). В связи с этим Тит Ливий делает абсолютно правильный вывод из случившейся трагедии: «Пусть римским вождям это служит уроком на будущее: нельзя настолько полагаться на вспомогательные отряды чужеземцев, чтобы не иметь в своем лагере превосходящих собственных сил» (Liv. XXV, 33). Стратегическая ситуация в Испании радикальным образом изменилась в пользу карфагенян. Вопрос заключался в том, сумеют ли два Гасдрубала и Магон развить первоначальный успех.

Как только весть о разгроме и гибели Сципионов разошлась по Иберийскому полуострову, испанские племена стали дружно переходить на сторону победителей. Самым наглядным примером стало поведение жителей Кастулона и Илитургиса, раньше оказывающих упорное сопротивление карфагенянам и пользовавшихся римской поддержкой. Но если Кастулон просто перешел на сторону победителей, то в Илитургисе перебили всех римлян, укрывшихся в городе после поражения Публия Корнелия (Liv. XXVIII, 19).

На римлян надвигалась катастрофа. Полководцы убиты, командный состав понес колоссальные потери, разбитые и полностью деморализованные войска разбросаны по Иберии. В случае наступления трех карфагенских армий с римским владычеством в регионе можно было распрощаться навсегда, а поход Гасдрубала Баркида в Италию становился реальностью. Римляне ещё удерживали плацдарм к северу от Ибера, но что будет, когда через реку перейдут два Гасдрубала и Магон? Спасение пришло оттуда, откуда никто не ожидал.

Молодой римский всадник Луций Марций, сын Септимия, пользовался большим авторитетом среди сослуживцев, поскольку зарекомендовал себя храбрым и умелым воином. Марций долго воевал под началом Публия Сципиона и кое-чему научился, наблюдая за действиями командира. Поэтому, когда погибли полководцы и весь высший командный состав, именно Марций сумел собрать остатки легионов и организовать какое-то подобие боеспособной армии. После чего сумел прийти на помощь Тиберию Фонтею, объединил своё войско с его отрядом и вывел римлян за Ибер. Оказавшись в относительной безопасности, легионеры построили лагерь, после чего устроили собрание, где единогласно избрали командующим Луция Марция. И это при том, что в войсках находился легат Тиберий Фонтей, который и должен был командовать легионами. Случай был из ряда вон выходящий, но и сложившаяся обстановка требовала экстраординарных мер. Сразу же после собрания Марций занялся насущными делами, приказав воинам заготавливать продовольствие и укреплять лагерь. Карфагенян ждали со дня на день, и вскоре разведчики доложили командующему о том, что вражеская армия перешла Ибер. На следующий день недалеко от римского лагеря появился лагерь карфагенский.

Гасдрубал, сын Гискона, решил раз и навсегда покончить с римлянами в Иберии. Столпившихся на валу легионеров охватил ужас, при виде надвигавшейся на лагерь пунийской армии. Началась паника, тысячи людей заметались среди палаток, не зная, что делать перед лицом надвигающейся опасности. Но Луций Марций пресек панические настроения и быстро расставил легионеров вдоль линии укреплений и у лагерных ворот. Командующий стоял на валу среди воинов и внимательно смотрел на приближающиеся вражеские войска.

Наступление карфагенян было неорганизованным. Ливийские копейщики не спеша шли в атаку, положив копья на плечо и забросив щиты за спину. Иберийские пехотинцы даже не вынули мечи из ножен, а балеарские пращники не приготовили к бою своё смертоносное оружие. Конница перемешалась с пехотой, и вся эта толпа медленно подходила к римскому лагерю. В середине этого воинства ехал на коне Гасдрубал, сын Гискона, ему даже и в голову не приходило, что противник способен оказать организованное сопротивление. Сципионы убиты, их легионы разгромлены, и поэтому остается только добить трусливо покинувших поле боя беглецов. Настроение командующего передалось и простым воинам, они распевали победные песни и весело переговаривались друг с другом. Но когда до римских укреплений оставалось совсем немного, распахнулись лагерные ворота и легионеры с обнаженными мечами устремились в атаку.

Римляне врубились в карфагенские ряды и вступили в рукопашную схватку с не готовыми к сражению вражескими воинами. Пунийцы дрогнули и попятились. Они были опытными воинами, но нападение было настолько неожиданным, что ни о каком дальнейшем сражении не было речи. Гасдрубал даже не попытался построить войско в боевой порядок, а сразу же приказал отступать. Отчаянно отбиваясь от наседавшего врага, карфагеняне стали отходить в сторону лагеря. Римляне бросились было их преследовать, но Марций приказал трубить отступление и вместе с центурионами стал останавливать увлекшихся атакой легионеров. Командующий опасался какой-либо ловушки со стороны противника, римляне вернулись в свой лагерь, а пунийцы в свой.

Гасдрубал, сын Гискона, не сделал никаких выводов из своей неудачи и по-прежнему считал, что перед ним не боеспособное войско, а толпа деморализованных и охваченных паникой людей. А то, что случилось днем, это мелкое недоразумение, поскольку противник кинулся в атаку от отчаяния. Поэтому, вместо того чтобы навести порядок в армии, Гасдрубал предавался пустым мечтам о том, как в скором времени он окончательно добьет врага. Мало того, свою армию карфагенский военачальник разделил на две части. Второй лагерь пунийцев находился в шести милях за лесом, и воины из него разбрелись по окрестностям в поисках фуража, дров и добычи. Порядок в карфагенских лагерях отсутствовал полностью, караульная служба неслась из рук вон плохо, и расплата за это наступила очень быстро.

В отличие от Гасдрубала, сына Гискона, Луций Марций сумел установить в армии строгую дисциплину и наладить разведывательную службу. Очень скоро римский командующий проведал о том, что творится в неприятельском расположении, и решил этим воспользоваться. Марций не знал, когда на помощь сыну Гискона приведут свои армии братья Баркиды, и решил разбить его до их появления. Половину дня и ночь перед битвой легионеры отдыхали, а перед самым рассветом покинули лагерь. Отряд из тяжеловооруженных пехотинцев и всадников Марций укрыл в лесу между двумя лагерями, после чего повел своих людей на стан Гасдрубала.

Римляне спокойно подошли к лагерю, и поскольку на валу и в воротах не стояла стража, беспрепятственно проникли за линию укреплений. Перекрыв все выходы из лагеря, легионеры приготовились к бою. В этот момент Марций приказал трубить атаку, и римские воины ринулись вперед. Карфагеняне спросонья выскакивали из своих палаток и тут же падали, сраженные вражескими мечами, не понимая, что происходит, куда бежать и что делать. Голоса командиров глохли среди криков и лязга оружия, кто-то поджег палатки, и быстро распространившийся по лагерю огонь осветил многотысячную толпу, мечущуюся в поисках спасения. А римляне умело делали своё дело, десятками убивая потерявших от страха голову карфагенян. Многие пунийцы побежали к воротам, чтобы выбраться из ловушки, в которую превратился лагерь, но на выходе их встречали легионеры и безжалостно убивали. Осознав, что через ворота не выйти, солдаты полезли на лагерные укрепления, скатывались с вала в ров, выбрались наверх и устремлялись в сторону второго лагеря. Но сидевшие в засаде воины Марция перехватывали беглецов, убивая всех без разбора. Лагерь Гасдрубала был совершенно разгромлен, командующий убежал неизвестно куда, а его войско было уничтожено. Пользуясь моментом, Луций Марций решил овладеть вторым карфагенским лагерем и повел своих воинов в новую атаку.

Там тоже не ждали римлян. Солдаты не слышали звуков битвы и не видели зарево пожаров, никто из лагеря Гасдрубала не смог предупредить их об опасности. Многие воины с утра разбрелись по окрестностям, да так и не вернулись в расположение. Стража выставлена не была, солдаты либо сидели у костров, либо дремали в палатках, а их оружие и снаряжение были беспорядочно свалены на улице. Одни спокойно разгуливали по лагерному валу, другие праздно расположились у ворот. И в этот момент появились римляне.

Сражение закипело прямо в воротах, поскольку находившиеся около них карфагеняне сразу же схватились за мечи. Услышав шум завязавшегося сражения, сидевшие у костров воины поспешно вооружились и поспешили на помощь товарищам. Неожиданно для Марция на валах и в воротах завязался упорный бой, всё новые и новые отряды пунийцев вступали в сражение. Однако перевес был на стороне римлян, они сбили противника с позиций и оттеснили в глубь лагеря. Не выдержав натиска, карфагеняне покинули укрепления и разбежались по окрестностям, поскольку истомленные легионеры их не преследовали. Жалкие остатки армии Гасдрубала ушли к Иберу и переправились через реку.

После победы Луция Марция «в Испании наступило длительное затишье: обе стороны после стольких побед и поражений медлили, не отваживаясь на решительные действия» (Liv. XXV, 39). Возникает несколько закономерных вопросов – почему карфагенские полководцы, уничтожив две римские армии и вновь склонив на свою сторону испанские племена, окончательно не выбили римлян с Иберийского полуострова? Все преимущества были на их стороне, и если бы три пунийские армии слаженно ударили по врагу, то остатки легионов были бы стерты в порошок. И Гасдрубал Баркид спокойно отправился в Италию, оставив охранять Испанию брата Магона и Гасдрубала, сына Гискона. Почему только сын Гискона попытался изгнать римлян из страны и почему его не поддержали братья Баркиды? И почему они после поражения Гасдрубала сами не атаковали римлян? Ответ дает Полибий: «…Карфагенские военачальники одолели своих врагов, но не могли совладать сами с собою и, воображая, что война с римлянами кончена, начали распрю друг с другом. Побуждениями к тому постоянно служили любостяжание и властолюбие, от природы присущие финикиянам. Один из вождей Гасдрубал, сын Гескона, в ослеплении властью унизился до того, что дерзнул требовать большую сумму денег от вернейшего из карфагенских друзей в Иберии, Андобала, задолго до того потерявшего власть из-за карфагенян и только недавно снова восстановленного в награду за верность им. Когда Андобал, полагаясь на преданность свою карфагенянам, отказал, Гасдрубал возбудил против него ложное обвинение и принудил выдать в заложницы своих дочерей» (IX, 11). Упоминаемый Полибием Андобал – это не кто иной, как вождь свессетанов Индибилис, один из героев победы над Публием Сципионом. Поэтому поведение Гасдрубала, сына Гискона, по отношению к союзнику выглядит просто диким. Своими непродуманными действиями карфагенский командующий нанес непоправимый урон репутации пунийцев среди местных племен. Он наглядно продемонстрировал испанцам, что их ждет в случае окончательной победы Карфагена. Впрочем, именно обращение с туземцами было ахиллесовой пятой всей политики карфагенян: «После победы над римскими войсками и по умерщвлении обоих римских полководцев, Публия и Гнея, они вообразили, что господство их над Иберией обеспечено нерушимо, и стали высокомерно обращаться с туземцами, благодаря чему приобрели в покоренных народах не друзей и союзников, но врагов. Иначе и быть не могло. Карфагеняне думали, что одни средства нужно употреблять для приобретения власти, другие для сохранения ее за собою, и не понимали того, что завоеватели надежнее всего удерживают за собою власть в том случае, если остаются неизменно верными тем самым правилам поведения, коими они раньше приобрели власть. Между тем многочисленные случаи подтверждают очевидную для каждого истину, что люди достигают господства добрым обращением с другими и умением вселить в них надежду на лучшую долю, что, когда по достижении цели завоеватели изменяют поведение, начинают обижать и угнетать покоренный народ, чувства этого последнего тоже меняются. Так было и с карфагенянами» (Polyb. X, 36). Но это касается непосредственно взаимоотношений с испанцами. Разберем чисто военные аспекты проблемы.

Всадник Луций Марций, волею судьбы оказавшийся на посту командующего римскими легионами в Иберии, действовал выше всяких похвал. Он настолько грамотно и умело воспользовался ошибками карфагенских полководцев, что сумел предотвратить изгнание римлян из Испании и свел на нет все успехи пунийцев. Луций Марций удостоился самых лестных слов от Тита Ливия в свой адрес, писатель несколько раз пропел ему восторженные дифирамбы: «Все прославляют имя вождя Марция, к поистине славным подвигам, им совершенным, добавляют всякие чудеса. Так, он будто бы беседовал с окружавшими его воинами, и они с ужасом увидели, как его голова объята пламенем, а сам он этого не чувствовал» (XXV, 39). Вольно ученому Титу забивать читателям головы разными глупостями, лучше бы он рассказал о том, как Марций сумел прорваться к лагерю Тиберия Фонтея и спасти его отряд от уничтожения. Но Тит Ливий – это не Полибий. В отличие от римского историка, сердцу которого были столь милы различные чудеса и знамения, у историка греческого был трезвый взгляд на мир: «…Необходимо изобличать и осмеивать привнесение в историю сновидений и чудес» (Polyb. XII, 12b). И ведь не поспоришь! Поэтому остается только сожалеть, что рассказ Полибия о разгроме Сципионов и действиях Луция Марция безвозвратно утрачен.

Некоторую информацию об этих событиях сообщает Фронтин: «Т. Марцию, римскому всаднику, когда были убиты два Сципиона, войско вручило верховное командование. Когда окруженные им пунийцы, чтобы не умереть неотомщенными, сражались с особенным ожесточением, он раздвинул манипулы и, предоставив пунийцам путь для бегства, разгромил их, когда они рассыпались, без риска для своих» (II, VI, 2). Скорее всего, здесь речь идет о сражении за второй лагерь, где карфагеняне сумели оказать римлянам сопротивление.

Несмотря на славные подвиги нового командующего и его неоспоримые заслуги перед государством, произошел скандал. Вот что рассказывает о нем Валерий Максим: «Луций Марций, военный трибун, с поразительным рвением собрал рассеянные остатки армий Публия и Гнея Сципионов, сраженных пунийским оружием, и с одобрения воинов был назначен их полководцем. Свое донесение в сенат он начал словами: «Луций Марций, пропретор». Отцы-сенаторы не одобрили присвоение и использование им таковой должности на том основании, что полководцы, по обычаю, назначались решением всего народа, но не солдатами. Конечно, в связи с серьезным кризисом, вызванным военными потерями, даже и военный трибун мог воспользоваться некоей лестью, хотя только он один был способен отстоять права всего государства. Но никакое бедствие, никакие заслуги не могли оказаться выше воинской дисциплины» (II, 7, 15). «Отцы отечества» прекрасно понимали, к каким опасным последствиям может привести практика выбора командующих рядовым составом легионов, и решили пресечь подобные инициативы на корню. Хотя все распоряжения Марция в Испании утвердили.

Разберем действия карфагенских военачальников. Как следует из текста Полибия, после одержанной победы они просто переругались друг с другом. Почему – непонятно, информации об этом нет. Но ссора была очень серьезной, об этом недвусмысленно говорит Ливий: «трое карфагенских вождей рассорились почти до разрыва, раздробили свое войско и повели его в три разные стороны» (XXVI, 41). Гасдрубал, сын Гискона, повел свою армию против римлян, чтобы окончательно выгнать их из Испании. Командующий принял правильное решение, другое дело, как он его проводил его в жизнь. Ситуация зеркально отразила историю со Сципионами, которые решили выбить карфагенян из Иберии, но делали это настолько бестолково, что всё закончилось катастрофой. То же самое произошло и с карфагенским полководцем, а Луций Марций торжествовал победу.

Но здесь есть один нюанс. Дело в том, что, рассказывая о боях между легионами Марция и армией Гасдрубала, сына Гискона, Ливий напишет буквально следующее: «В шести милях за ближайшим карфагенским лагерем стояло другое их войско, между ними в лесной чаще была ложбина» (XXV, 39). А затем красочно и подробно опишет уничтожение этого лагеря. Возникает вопрос – чьё это было войско, если, исходя из свидетельств Полибия и того же Ливия, карфагенские военачальники крепко поссорились друг с другом и разошлись в разные стороны? Ответ может быть только один – Гасдрубал, сын Гискона, неизвестно зачем разделил свою армию. То ли решил устроить во втором лагере запасы продовольствия, фуража и тем самым превратить его в пункт снабжения армия, то ли задумал атаковать вражеский лагерь с двух сторон. Ведь он пребывал в твердой уверенности, что римская армия небоеспособна. О том, что братья Баркиды не сражались вместе с сыном Гискона, говорит и тот факт, что Тит Ливий никого из них не упоминает в качестве командующего второй армией. Наоборот, рассказывая о планах Марция перед ночным нападением, Ливий напишет следующее: «Он решил, что легче взять лагерь одного Гасдрубала, чем защитить свой от трех армий и троих вождей, буде они снова соединятся» (XXV, 37).

Тит Ливий поступил очень мудро, когда не стал ни подводить итоги ночной атаки, ни приводить данные о потерях карфагенян, ни рассказывать о братьях Баркидах, как командующих во втором лагере. Он написал просто: «Под водительством Марция за один день и одну ночь взяли два лагеря» (XXV, 39). И всё! А дальше сослался на своих собратьев-историков: «Клавдий (тот, что перевел Ацилиеву летопись с греческого языка на латинский) пишет, что врагов убито было около тридцати семи тысяч, а взято в плен около тысячи восьмисот тридцати человек. Добыча была огромной: между прочим, взяли серебряный щит весом в тридцать семь фунтов с изображением Гасдрубала Барки, Валерий Антиат пишет, что взят был только лагерь Магона, а врагов убито семь тысяч; в другом сражении, сделав вылазку, сражались с Гасдрубалом: убито десять тысяч, в плен взято четыре тысячи триста тридцать человек. Пизон пишет, что, когда Магон врассыпную преследовал отступающих наших, сидевшие в засаде римляне убили пять тысяч человек» (XXV, 39). К Ливию никаких вопросов не возникает, а те римские писатели, на которых он сослался, выглядят людьми, сознательно подтасовывающими факты в угоду своим конъюнктурным соображениям. Например, возвысить Рим и принизить его врагов.

Луций Марций действительно сделал великое дело, превратил неорганизованную толпу в армию и удержал за римлянами плацдарм на северном берегу Ибера. Но римские историки раздули его победу над Гасдрубалом, сыном Гискона, до безобразия. Даже попытались сделать Марция победителем Гасдрубала и Магона Баркидов. А всё ради того, чтобы этой победой прикрыть сокрушительный разгром Сципионов.

Когда на первый план выходят личные амбиции, всегда страдает дело. Так случилось и на этот раз. Для братьев Баркидов и Гасдрубала, сына Гискона, победа над Сципионами стала своеобразными Каннами, поскольку они, как и Ганнибал, не сумели грамотно воспользоваться выпавшим шансом. Недаром Полибий заметил, что «пропустить удобный момент значит допустить величайшую ошибку» (XXVII, 20). Что, собственно, и произошло, когда карфагенские военачальники бездарно растранжирили результаты своей великой победы. Конечной ценой этой ошибки стало поражение Карфагена во Второй Пунической войне.

Сенаторы отдавали себе отчет в том, к каким последствиям может привести потеря Испании, и предприняли меры для того, чтобы восстановить своё пошатнувшееся положение на Иберийском полуострове. В 211 г. до н. э. в Испанию были направлены Марк Клавдий Марцелл и Гай Клавдий Нерон, имевшие в своем распоряжении 60 боевых кораблей, 1000 всадников и 10 000 пехотинцев (App. VI, 17). Тит Ливий приводит иные цифры – 12 000 пехоты и 1100 кавалеристов (XXVI, 17) и ни словом не упоминает о Марцелле, который был в скором времени отозван в Италию. Единственным командующим испанскими легионами остался Нерон.

В письменных источниках информации об этом выдающемся человеке сохранилось не так уж и много. Гай Клавдий Нерон происходил из патрицианского рода Клавдиев – «был ведь и плебейский род, носивший то же имя, не менее влиятельный и важный» (Suet. Tib. 1). Предки Нерона были выходцами из сабинского городка Регилл, переселившимися в Рим во времена глубокой древности: «Здесь этот род был принят в число патрициев и получил от государства для клиентов – поле за Аниеном, а для себя – усыпальницу под Капитолийским холмом… Члены этого рода носили различные имена и прозвища: только имя Луций было отвергнуто с общего согласия после того, как из двух родичей, носивших это имя, один был уличен в разбое, а другой в убийстве. В числе других прозвищ приняли они и прозвище Нерон, что на сабинском языке означает “храбрый” и “сильный” (Suet. Tib. 1).

Согласно «Консульским фастам», отец и дед Гая носили имя Тиберий. Его прадедом был легендарный римский военачальник и политический деятель Аппий Клавдий Цек. Тот самый, в чьё цензорство начали строить первый в Риме акведук (Aqua Appia) и знаменитую Аппиеву дорогу (Via Appia). Было это в 312 г. до н. э. Также Аппий Клавдий прославился тем, что во время войны с царем Эпира Пирром отговорил сенаторов заключить мир с прославленным полководцем. К этому времени Цек был уже глубоким стариком, но, когда узнал о том, какие разговоры ведутся на заседании сената, приказал рабам отнести себя на носилках в курию. Сам дойти не мог, поскольку был слеп. Свою речь к «отцам отечества» он начал такими словами: «До сих пор, римляне, я никак не мог примириться с потерею зрения, но теперь, слыша ваши совещания и решения, которые обращают в ничто славу римлян, я жалею, что только слеп, а не глух» (Plut. Pyrr, 19). Аппию Клавдию удалось изменить мнение сенаторов и убедить их продолжить войну до победного конца. Именно с этого времени римляне никогда не вели переговоров с врагом, если он находился на территории Италии, с чем впоследствии и столкнулся Ганнибал.

О ранних годах жизни и начале военной карьеры Нерона нам ничего неизвестно. Согласно косвенным данным, он принимал участие во Второй Иллирийской войне (219 г. до н. э.) под командованием консула Марка Ливия, в дальнейшем получившем прозвище Салинатора. Информация о том, отличился Нерон в это время на военном поприще или нет, в источниках отсутствует, зато точно известно, что он стяжал лавры несколько иного рода. Причем сведения об этих событиях приходится собирать буквально по крупицам. Успешно завершив войну с иллирийцами, Марк Ливий и его коллега по должности Луций Эмилий Павел вернулись в Рим, где отпраздновали заслуженный триумф. Но затем грянул гром. Вот что сообщает нам Аврелий Виктор: «Ливий Салинатор в первое свое консульство отпраздновал свой триумф над иллирийцами, потом из зависти был обвинен в расхищении казны и осужден всеми трибами, кроме Мециевой» (L). Досталось и Эмилию Павлу, «который в свое время был консулом вместе с Марком Ливием и к черни относился враждебно, – когда коллега был осужден, он и сам едва уцелел» (Liv. XXII, 35). По информации Плутарха, осуждению подвергся и Павел, недаром биограф о нем напишет как о человеке, «расположением народа не пользовавшемся и запуганном обвинительным приговором, который был ему вынесен по какому-то делу» (Fab. Max. 14). И едва ли не главная роль в этом позорном судебном разбирательстве досталась Нерону.

Марк Ливий открыто обвинял Гая Клавдия в том, что «тот лжесвидетельствовал против него» (Liv. XXIX, 37). Валерий Максим, рассказывая о злоключениях Марка Ливия, напишет, что «он удалился в изгнание, пылая гневом по отношению к Нерону, свидетельством которого и был осужден» (IV, 2. 2.). Мы не знаем, насколько достоверна информация о том, что Гай Клавдий Нерон «лжесвидетельствовал» против Марка Ливия, и если это действительно было так, то по какой причине. Ясно одно – два военачальника люто ненавидели друг друга.

От дел судебных перейдем к делам ратным. Большую часть своей военной карьеры Гай Клавдий Нерон провел на полях сражений в Италии. Там же произойдет и главная битва его жизни. Но как это ни покажется парадоксальным, судьба римского полководца оказалась самым тесным образом связана с событиями, происходившими в далекой Испании и Гасдрубалом Баркидом. Впрочем, обо всем по порядку.

Во время войны с Ганнибалом Нерон служил под командованием Марцелла. В 214 г. до н. э., во время третьего сражения под Нолой, командующий дал Гаю Клавдию ответственное задание – с отрядом отборной конницы незаметно покинуть город и, когда римские легионы вступят в бой с армией Ганнибала, ударить противнику в тыл. Нерон ночью вывел кавалерию за городские ворота и стал обходить Нолу, но когда началось сражение, на поле боя так и не появился: «Неизвестно, почему Нерон не исполнил приказа: заблудился ли, не рассчитал ли времени. Сражение началось без него; превосходство римлян было несомненно, но, так как конница своевременно не прибыла, план сражения нарушился… К заходу солнца вернулся Нерон, напрасно истомив за сутки людей и лошадей и не увидев даже врага» (XXIV, 17). Военачальника ожидал жесточайший разнос от командующего, но, судя по всему, Гай Клавдий отделался только этим словесным выговором.

В 213 г. до н. э. Нерон избирается претором (Liv. XXV, 2), а в 212 г. до н. э. командует легионами в так называемом «Клавдиевом лагере» под Свессулой (Liv. XXV, 3). Эта была важнейшая военная база римлян в Кампании, и назначение Нерона на этот ответственный пост показывает, что он пользовался полным доверием сената. Гай Клавдий отправился в Пицен, где принял под своё командование легион Гая Терренция Варрона (антигероя битвы при Каннах) и перевел воинов в лагерь под Свессулой.

В следующий раз Нерон упоминается в источниках в связи с осадой Капуи, куда его с двумя легионами отозвали из «Клавдиева лагеря» (Liv. XXV, 22). Взятие этого города имело огромное стратегическое и политическое значение. Три римские армии окружили Капую со всех сторон и обвели город двойной системой укреплений. На выручку осажденным союзникам прибыл Ганнибал и во время решающего сражения за город Нерон, будучи пропретором, командовал объединенной кавалерий шести легионов, прикрывая дорогу на Свессулу (XXVI, 5). Судя по всему, с боевой задачей Нерон справился успешно, и не случайно о нём вспомнили сенаторы при назначении новых командующих в Испанию. Марцелл с Нероном прибыли в Путеолы, погрузили армию на корабли и благополучно доплыли до Таррагоны. Но Марцелл вернулся в Италию, и на плечи Гая Клавдия легла вся ответственность за исход боевых действий на Иберийском полуострове.

Оказавшись в Испании и подсчитав свои силы, Нерон пришел к выводу, что их недостаточно для успешной борьбы с карфагенянами. Поэтому командующий приказал морякам сойти на берег, вооружиться и пополнить ряды армии. Гай Клавдий полагал, что судьба Испании решится на суше, и всячески усиливал сухопутные части. Посчитав, что его люди готовы к предстоящим боям, Нерон повел легионы на юг. По пути к нему присоединились войска Луция Марция и Тиберия Фонтея, значительно увеличив численность римской армии. От лазутчиков Гай Клавдий уже знал, что Гасдрубал, сын Гамилькара, находится в земле авзетанов, у места под названием Черные камни. Карфагенский лагерь располагался между городами Илитургисом и Ментиссой, а добраться до него можно было только через одно-единственное ущелье. Воспользовавшись оплошностью Гасдрубала, армия Нерона перекрыла выход из прохода, и пунийцы оказались в ловушке. Продовольствие у карфагенян быстро подходило к концу, вот-вот мог начаться голод.

Но Гасдрубал не растерялся. Опросив местных жителей, он узнал, что на противоположном конце ущелья есть несколько тропинок, по которым можно вывести не только людей и коней, но и боевых слонов. Беда только в том, что эти тропинки слишком узкие и одновременно провести по ним большое количество войск невозможно. Гасдрубала это не смутило, поскольку он уже знал, что надо делать дальше. В один прекрасный день перед воротами римского лагеря появился посланец пунийцев и объявил, что у командующего карфагенской армией Гасдрубала, сына Гамилькара, есть предложение для полководца Гая Клавдия. Доверенного человека Гасдрубала провели в палатку Нерона, где он и передал римлянину слова своего господина. А сын Гамилькара предлагал ни много ни мало, как в обмен на беспрепятственный выход из ущелья вывести карфагенские гарнизоны из всех испанских городов и крепостей и вообще покинуть Иберию.

Нерон сначала не поверил этим словам, но посланец объявил, что Гасдрубал хочет завтра встретиться с римским командующим и при личной встрече обсудить условия и сроки вывода войск. Гасдрубал Баркид полагал, что карфагеняне должны вывести из Испании всё своё имущество, и хотел бы поднять этот вопрос на встрече с пропретором. Нерон согласился, и на следующий день военачальники встретились на нейтральной территории. Гасдрубал был вежлив и предупредителен, он долго рассказывал римлянину о том, в каком трудном положении оказалась карфагенская армия. Отдавая должное полководческому таланту Нерона, загнавшего пунийцев в ловушку, карфагенянин как бы между делом не спеша обсуждал предварительные условия договора. Гаю Клавдию было очень приятно слушать похвалы в свой адрес, и он даже не заметил, что разговор затянулся до самого вечера. Поэтому командующие договорились продолжить диалог на следующий день. А ночью отряды тяжеловооруженной пехоты Гасдрубала тихо покинули лагерь и по горным тропам ушли из ущелья.

Наутро полководцы снова встретились. Гасдрубал был сама любезность и всячески старался расположить к себе Нерона. Но как только дело дошло до обсуждения конкретных условий соглашения, карфагенянин стал придираться к каждому пункту договора. День так и прошел в пустых препирательствах, а когда на землю опустились вечерние сумерки, то полководцы расстались, решив продолжить обсуждение завтра. В наступившей темноте новые подразделения карфагенской пехоты незаметно ушли в горы, а римляне так ничего и не заподозрили. Стоявшие на лагерном валу легионеры видели над вражеским расположением зарево тысяч костров и слышали доносившиеся оттуда шум и гул.

На следующее утро Гасдрубал вновь был необычайно велеречив и разговорчив. Он придумывал всё новые условия соглашения, а затем сам же от них и отказывался, чем окончательно запутал Нерона. День опять прошел в пустых разговорах и пререканиях. Когда Гай Клавдий ночью вернулся в лагерь и попытался понять, чего же он достиг за всё время переговоров, то оказалось, что ровным счетом ничего. А в это время, обмотав тряпками копыта коней, начала покидать карфагенский лагерь нумидийская конница.

При очередной встрече Гасдрубал вновь приветливо улыбался Нерону и говорил, говорил, говорил… Римский полководец пытался выпутаться из вязкой паутины слов, которыми его опутал карфагенский военачальник, но Гасдрубал каждый раз искусно уводил разговор в сторону. Так впустую и проговорили до самого вечера. Ночью из лагеря ушла легковооруженная пехота, а на рассвете ущелье и окрестности укутал густой туман. Гасдрубал отправил к Нерону доверенного человека с просьбой отложить переговоры до завтра, поскольку в этот день карфагеняне справляют религиозный праздник. Гай Клавдий, утомленный предыдущими встречами с общительным карфагенянином, с удовольствием на это согласился и прилег отдохнуть в своей палатке.

Гасдрубалу было не до отдыха. В окружении иберийских всадников командующий восседал на коне у лагерных ворот и ждал возвращения посланца. За рядами палаток топтались боевые слоны, погонщики ожидали команды, чтобы начать выводить их за пределы укреплений. Наконец посыльный вернулся и доложил Гасдрубалу, что Нерон согласен отложить переговоры до завтра. Услышав такой ответ, командующий запрокинул голову и громко расхохотался. Отсмеявшись, полководец приказал вести слонов в горы, а сам с иберийской конницей остался прикрывать уходящие колонны. Через некоторое время Гасдрубал развернул коня и поехал в сторону гор, за ним вереницей потянулись испанцы. Вскоре последние всадники скрылись в тумане…

Когда туман рассеялся, то римлян насторожила царившая во вражеском расположении тишина. На всякий случай туда отправили разведчиков, а когда они вернулись, то сообщили потрясающую весть – карфагенян в лагере нет. Высший командный состав римской армии переполошился не на шутку, легаты спешно разбудили Нерона и вкратце обрисовали сложившуюся ситуацию. Полководец пришел в ярость от того, что его провели как мальчишку, приказал поднимать по тревоге легионы и догнать противника. Но было уже поздно. Гасдрубал искусно уклонялся от боя, а карфагенский арьергард успешно отражал все атаки римских передовых отрядов. Преследование заглохло само собой, и Нерон приказал возвращаться за Ибер. После такого чудовищного фиаско римскому полководцу необходимо было время, чтобы прийти в себя и подумать о том, как доложить о случившемся сенату. Он понимал, что за такой провал «отцы отечества» спросят с него по всей строгости военного времени. С этого времени Гай Клавдий люто возненавидел Гасдрубала.

Фронтин так рассказывает об этих событиях: «Когда Гасдрубал, брат Ганнибала, не мог выбраться из горного прохода, так как выходы были осаждены, он вступил в переговоры с Клавдием Нероном и обязался, когда его выпустят, уйти из Испании. Затем он хитроумными переговорами об условиях выгадал несколько дней, в течение которых неукоснительно выводил войско частями по узким, а потому оставленным без внимания тропинкам, а затем он с оставшимися налегке ушел без труда» (Frontin. I, V, 19). Военная хитрость Гасдрубала удалась. Нерон же выдал желаемое за действительное и в итоге оказался обманут. Уж очень ему хотелось получить без боя всю Испанию!

Ситуация на Иберийском полуострове зашла в тупик: «Пока что испанские народы, отпавшие после поражения, не возвращались к римлянам, хотя и новые не отпадали» (Liv. XXVI, 18). И если карфагенян такое положение дел вполне устраивало, то римляне на проблему смотрели иначе. Сенаторы даже поменяли приоритеты: «В Риме после взятия Капуи и сенат и народ больше заботила уже Испания, чем Италия; полагали, что надо увеличить там войско и послать туда командующего» (Liv. XXVI, 18). Слухи о том, как Нерон упустил Гасдрубала, гуляли по Риму, и сенаторы пришли к выводу, что на Иберийский полуостров необходимо послать человека с полномочиями проконсула. Чрезвычайная ситуация требовала чрезвычайных мер, а Гай Клавдий был всего лишь пропретором.

Но когда стали подбирать кандидатуру на должность командующего испанскими легионами, появилась серьезная проблема. «Отцы отечества» перебрали великое множество военачальников, но так и не нашли достойного претендента. В итоге приняли компромиссное решение, чтобы проконсула для войны в Испании выбрало народное собрание. Однако и здесь возникли трудности, поскольку желающих возглавить легионы в Испании не оказалось. После гибели Сципионов многие военачальники испытывали страх перед карфагенскими полководцами, победившими римлян в далекой Иберии. Собравшиеся на Марсовом поле граждане растерялись и стали с настойчивостью поглядывать в ту сторону, где стояли сенаторы и первые должностные лица государства. Но «отцы отечества» отмалчивались и исподлобья поглядывали друг на друга. Никто не хотел ехать в Испанию. В это время молодой Публий Корнелий Сципион, сын погибшего в Испании Публия Сципиона, вышел вперед и объявил, что он готов принять командование над испанскими легионами. Толпа разразилась радостными криками и рукоплесканиями, поскольку именно этот человек, по её мнению, был способен одолеть карфагенян в Иберии. Выступив перед согражданами, Сципион пообещал отомстить за отца и дядю, и не просто покорить Иберию, а перенести войну в Африку и завоевать Карфаген.

Несмотря на молодые годы, Публий Корнелий был в городе известной личностью, причем интерес к своей персоне он старался подогреть различными слухами и сплетнями, которые сам же и распускал. Так следует из рассказа Тита Ливия: «Сципион был человеком удивительным не только по своим истинным достоинствам, но и по умению, с каким он с юности выставлял их напоказ. Он убедил толпу, что действует, повинуясь сновидениям и ниспосланным с неба знамениям, возможно, он сам был во власти суеверия, будто немедленно выполняются приказания и советы, данные оракулом. Он подготовлял людей к этой вере с того самого времени, как началась его политическая деятельность: когда он облекся в тогу взрослого, не проходило дня, чтобы он не пошел на Капитолий и не посидел в храме в одиночестве и безмолвии. Без этого он не брался ни за какое дело, ни общественное, ни частное. Всю жизнь хранил он этот обычай, с умыслом или невольно внушая людям веру в свое божественное происхождение. Потому-то и разошелся о нем тот же слух, что когда-то об Александре Великом (россказней о них обоих ходило достаточно): Сципион-де был зачат от огромного змея, и в спальне его матери очень часто видели призрак этого чудища, стремительно исчезавший при появлении людей. Сципион никогда не рассеивал веры в это диво: не отрицая его и открыто на нем не настаивая, он ловко укреплял веру в него. Множество таких рассказов – и правдивых, и вымышленных – породило чрезмерное восхищение этим юношей: разделяя его, государство и вручило незрелому юнцу такое трудное дело и такую власть» (XXVI, 19). Вне всякого сомнения, Сципион был очень хорошо знаком с историей жизни и походов Александра Великого, откуда и подчерпнул идею о змее в спальне родительницы. Именно македонский базилевс был непревзойдённым мастером информационной войны и самопиара, исключительно удачно используя это оружие против своих врагов. У царя можно было поучиться не только тактике и стратегии.

Сохранилось описание внешности легендарного полководца: «величавость была у Сципиона прирожденной, отпущенные волосы ему шли; щегольства в нем не было – облик его был обликом мужа и воина» (Liv. XXVIII, 35). Античные авторы на все лады расхваливают Сципиона, рисуя образ человека без страха и упрека, с ранней молодости только тем и озабоченного, как бы принести пользу государству. Хотя существует и иное мнение относительно того, какой образ жизни Публий Корнелий вел в юности. Рассказ Авла Гелия достаточно красноречив: «об этом Сципионе, неизвестно, справедливо или нет, однако ходили, когда он был юношей, довольно грязные слухи, и почти несомненно, что поэт Гней Невий о нем написал вот эти стихи:

Я уверен, что эти стихи и побудили Валерия Анциата высказать отличное от всех прочих писателей мнение о нравах Сципиона» (VII, 8). Римский историк Валерий Анциат, на которого ссылается Авл Гелий, жил в I веке до н. э. и написал большое сочинение под названием «Анналы». И вряд ли он стал бы приводить изначально лживую информацию о молодости Сципиона, основываясь только на стихах Невия. Анциата бы сразу уличили во лжи. Не исключено, что в Риме очень хорошо знали, как и где прошла юность Сципиона, но говорить и писать об этом было не принято. И только Анциат нарушил это негласное табу. Не всех такой подход устраивает, но я полагаю, что этой информации доверять можно, ведь гораздо естественнее, когда перед тобой человек со всеми своими достоинствами и недостатками, а не некий идеальный образ. Будущий победитель Ганнибала был личностью яркой и неординарной, но это не значит, что он не допускал в своей жизни ошибок и всегда совершал только исключительно правильные поступки.

Однако молодой Сципион не только предавался увеселениям, он успел отличиться и на военном поприще. Во время несчастливой для римлян битвы при Тицине он вытащил раненого отца из рукопашной схватки и тем самым спас его от карфагенского плена. А после разгрома при Каннах проявил железную волю и характер, сумев удержать своих товарищей от дезертирства из армии.

По свидетельству Тита Ливия (XXVI, 18) и Аппиана (VI, 18), Публию Корнелию на момент назначения командующим испанскими легионами исполнилось 24 года, по информации Полибия, ему было 27 лет (X, 6). Ещё один тонкий момент. Сципион получил назначение на испанский театр военных действий в ранге проконсула вопреки сложившимся традициям, до этого он занимал только скромную должность курульного эдила. Не был ни квестором, ни претором. Но в тот момент, когда Риму угрожала смертельная опасность, государственные мужи предпочли закрыть глаза на нарушение всех мыслимых и немыслимых процедур и вручить командование Сципиону.

Хотя не всё прошло так гладко, как хотелось бы Публию Корнелию, поскольку немало сенаторов посчитали его заявления о переносе войны в Африку опасными и легкомысленными. По Риму вновь поползли тревожные слухи и пошли различные толки, поэтому Сципион был вынужден ещё раз выступить перед согражданами и успокоить народ. А в завершение речи он указал на стоявших неподалеку «отцов отечества» и заявил, что «если кто из более старых хочет взять на себя это командование, то он охотно ему передаст его» (App. VI, 18). Воцарилось молчание, сенаторы отвели глаза, и всё осталось так, как есть.

Новый командующий отплыл из Остии в Испанию на тридцати квинквиремах, имея под командованием 10 000 пехотинцев и 1000 всадников. Флот проплыл вдоль побережья и бросил якоря в Эмпориях (XXV, 19), откуда Сципион по суше отправился в Таррагону. Заместитель Публия пропретор Марк Юний Силан принял командование над легионами Нерона, а сам Гай Клавдий покинул Иберийский полуостров и отправился в Италию. Нерон сильно досадовал на себя за то, что оказался таким глупцом и выпустил из ловушки Гасдрубала. Пропретор мог радикально переломить ситуацию в Иберии в пользу римлян, но не сумел этого сделать. Нерон облокотился на борт квадриремы и смотрел на удаляющийся испанский берег. Ему и в голову не приходило, что через несколько лет он исправит свою ошибку.

О Публии Корнелии Сципионе Африканском больше всего информации содержится в трудах Тита Ливия и Полибия. Но свидетельства этих авторов иногда противоречат друг другу, и поэтому возникает закономерный вопрос – кому из них отдать предпочтение. Дело в том, что Тит Ливий при написании своего эпического труда имел доступ в государственные архивы и мог использовать практически любые документы. У Полибия такой возможности не было, поскольку он находился в Риме в качестве заложника. Зато греческий историк находился в близких отношениях с представителями семей Сципионов и Эмилиев. Можно не сомневаться, что он знал все их семейные предания и мог пользоваться документами из личных архивов. Мало того, благодаря своим связям с римской элитой Полибий познакомился с людьми, лично знавшими победителя Ганнибала, и во время работы над «Всеобщей историей» частенько ссылался на их мнение. Например, Гая Лелия, ближайшего сподвижника великого полководца: «Никто не отрицает, что Публий был благожелателен и великодушен; но что он был проницателен и осторожен, что с напряженным вниманием следил за осуществлением задуманного плана, это может признать тот только, кто постоянно находился при нем и вблизи наблюдал его образ действий. Одним из таких людей был Гай Лелий; с юных лет и до самой смерти он участвовал во всех предприятиях Публия и знал все его планы. Он-то и сообщил нам такое представление об этом человеке, ибо речи его казались нам заслуживающими веры и соответствующими делам Публия» (X, 3). Очень многое о Сципионе и Ганнибале любознательному греку поведал нумидийский царь Масинисса, с которым Полибий неоднократно встречался. «С большими еще подробностями я слышал это от Масиниссы…» (IX, 25) – такие слова попадаются в тексте «Всеобщей истории». Старый царь мог немало рассказать своему собеседнику как о карфагенянах, так и о римлянах, поскольку воевал на стороне и тех и других. Полибий не просто передает нам рассказы очевидцев, он передает нам колорит давно ушедшей эпохи. Поэтому, сопоставив информацию Полибия и Тита Ливия, можно получить вполне достоверную картину происходивших событий. Также не стоит забывать, что немало сведений о Сципионе содержится в труде Аппиана.

Прибыв в Таррагону, Сципион занялся сбором сведений о противнике. Ещё в Риме Публий тщательно проанализировал ситуацию на Иберийском полуострове, получив некоторую информацию от военных, побывавших в Испании. Он понимал, что стратегия отца и дяди, отказавшихся от прямых ударов по карфагенским владениям и сосредоточивших всё внимание на борьбе за союзников, в итоге завела их в тупик. А когда братья Сципионы всё же перешли к решительным действиям, то, приступив к столь сложной операции без должной подготовки, потерпели поражение. Дело же, задуманное Публием, было гораздо сложнее и требовало как точного расчета, так и филигранного исполнения. При этом в предстоящей операции присутствовали элементы осознанного риска, на который командующий пошел осознанно. О плане будущей кампании Сципион никому не говорил, за исключением своего друга Гая Лелия. Лелий командовал флотом, и от того, как он справится со своими обязанностями, зависело очень многое. Потому что задумал Публий нанести удар по Новому Карфагену и одним ударом изменить стратегическую ситуацию в Испании в пользу римлян.

В штаб Сципиона стекалась масса различных сведений, получаемых из разных концов Иберийского полуострова. Командующий знал о том, что карфагенские военачальники после победы над его отцом и дядей переругались друг с другом и отказались от совместного ведения боевых действий. Пунийские армии разошлись в разные стороны, и теперь Магон находился в землях племени кониев, его брат Гасдрубал осаждал какой-то город в землях карпетанов, а Гасдрубал, сын Гискона, пополнял свою потрепанную армию в Лузитании[71], расположившись лагерем в устье реки Тага. Каждой из пунийских армий от места её дислокации до Нового Карфагена было десять дней пути. За этот короткий срок римляне должны овладеть городом.

Сципион не случайно избрал своей главной целью столицу Баркидов, из поражений отца и дяди молодой человек сделал правильные и далеко идущие выводы. Он не видел никакого смысла гоняться за карфагенскими армиями по всей Испании, поскольку в критической ситуации вражеские полководцы могли отбросить в сторону разногласия и прийти на помощь друг другу. В этом случае Публий Корнелий рисковал повторить судьбу отца, которому пришлось сражаться против двух карфагенских армий, отрядов Индибилиса и кавалерии Масиниссы. Зато в случае захвата Нового Карфагена, он лишал пунийцев их главной военной базы на Иберийском полуострове. В городе были собраны огромные запасы оружия, воинского снаряжения и продовольствия, хранились большие суммы денег и содержались испанские заложники. Удобные гавани служили надежным укрытием для многочисленных кораблей и позволяли карфагенскому флоту контролировать побережье Испании. Именно из Нового Карфагена шли суда в Африку и возвращались обратно с подкреплениями для действующих армий. Это был едва ли не единственный город, обладающий такими удобными гаванями на Средиземноморском побережье Иберийского полуострова. Значение Нового Карфагена трудно было переоценить. Можно сказать (и это не будет преувеличением), что именно на нем держалось господство карфагенян в Испании. Дальнейшие события это подтвердили со всей очевидностью.

В палатку Публия приводили рыбаков, некогда занимавшихся рыбной ловлей в окрестностях Нового Карфагена, и командующий лично разговаривал с этими людьми. С их слов выходило, что море, омывающее полуостров, на котором стоит город, достаточно мелководное и во многих местах проходимо вброд. Мало того, каждый день здесь случается сильный отлив и воды мелеют ещё больше. Выслушав эти рассказы, Сципион склонялся над картой Нового Карфагена и его окрестностей и наносил на неё только ему одному понятные знаки. После чего призывал Гая Лелия и объяснял ему свой план. Кроме Гая, никто в армии не имел ни малейшего понятия о том, что же задумал командующий.

Всю зиму Сципион разрабатывал план операции по захвату города, а в начале весны 209 г. до н. э. призвал в Таррагону отряды испанских союзников. Легаты и трибуны получили приказ выводить легионы из зимних лагерей и вести их к устью Ибера, куда должен был подойти и флот под командованием Гая Лелия. Отдав эти распоряжения, Сципион во главе пятитысячного войска испанских союзников выступил к месту сбора. Там Публий дал последние инструкции Гаю Лелию, который должен был привести корабли к гавани Нового Карфагена одновременно с сухопутным войском. Задача была достаточно сложная, поскольку командующему флотом требовалось соразмерять ход боевых кораблей с движением легионов по суше. Затем Сципион призвал Марка Силана, передал в его распоряжение 3000 пехотинцев и 300 всадников и приказал охранять римские владения за Ибером. После чего повел на Новый Карфаген 25 000 пехоты и 2500 всадников (Liv. XXVI, 42).

В армии по-прежнему не знали, куда ведет войска Публий Корнелий, легаты и трибуны наперебой советовали ему напасть на одну из трех карфагенских армий. Но командующий только усмехался и многозначительно отмалчивался. Всё стало ясно, когда на седьмой день форсированного марша впереди показались исполинские стены и башни Нового Карфагена. На море были видны корабли Гая Лелия, и Сципион убедился, что пока всё идет по плану. Римляне разбили лагерь на перешейке к северу от города, причем укрепили только одну его сторону, обращенную к материку. Сципион всё-таки опасался прихода карфагенских армий и решил на всякий случай перестраховаться. Отказываясь возводить вал и частокол со стороны городских стен, Публий не только сознательно провоцировал гарнизон на вылазку, но и сохранял за собой возможность одновременно вводить в бой столько войск, сколько посчитает нужным. И это при том, что пунийцы могли наступать и отступать только через городские ворота. Около римского лагеря возвышался высокий холм, называемый Меркуриевым, и Сципион поднялся на эту возвышенность, чтобы осмотреть укрепления Нового Карфагена.

Город располагался на полуострове, который с двух сторон омывали воды залива, причем с запада находилась та самая мелководная лагуна, где, по словам рыбаков, периодически случались приливы и отливы. У входа в залив находился небольшой остров, защищавший гавани от дующих с моря ветров. С материком полуостров соединял узкий перешеек шириной в 250 шагов (Liv. XXVI, 42). Лагуна соединялась с морем искусственным каналом, через который для удобства местных жителей был переброшен мост. Недалеко от ворот, выходящих в сторону моста, возвышалась цитадель, где в случае прорыва главной линии обороны могли укрыться защитники. Внимательно изучив расположение стен и башен, Сципион спустился с холма, собрал легатов и дал распоряжения относительно завтрашнего штурма. После чего вызвал командиров кораблей и приказал им всю ночь держать экипажи в полной боевой готовности, поскольку опасался выхода вражеских судов из городской гавани. Затем собрал легионеров и объявил, что завтрашний день решит судьбу войны в Испании. Пусть воины идут в битву без страха, победа будет за квиритами, а кто первый взойдет на стены города, будет увенчан золотым венком. Особо отличившиеся бойцы также получат награду за храбрость. Сам бог Нептун недавно явился Сципиону во сне и обещал свою помощь во время штурма Нового Карфагена, в этом римляне убедятся очень скоро. Распустив войска, Публий удалился в свою палатку и стал в очередной раз обдумывать план грядущего штурма, стараясь не упустить из виду какой-либо мелочи.

Всю ночь из римского лагеря доносился шум работ, легионеры собирали осадные приспособления и метательные машины. Никто не ведал, что сулит им грядущее.

Командир карфагенского гарнизона Магон нисколько не испугался, увидев римлян под стенами города. Под его началом было 10 000 бойцов, стены Нового Карфагена высоки и крепки, а оружия и продовольствия в городе более чем достаточно. Как только два Гасдрубала и Магон узнают о том, что Новый Карфаген в осаде, они сразу же придут на помощь городу и римская армия окажется между молотом и наковальней. В этом случае шансов на победу у врагов не будет. Командиру Магону надо было укрыться за городскими стенами, отбивать римские атаки и ждать, когда подойдет помощь. Но Магон мыслил иначе и считал, что лучший способ защиты – это нападение. Он не собирался отсиживаться в обороне, а планировал сам ударить по врагу, как только для этого появится удобный момент. Командир внимательно следил за римскими передвижениями на перешейке и в итоге пришел к выводу, что на следующее утро последует вражеская атака. Магон лично обошел стены и проверил состояние метательных машин, осмотрел запасы стрел, дротиков и копий, распорядился сложить у парапета как можно больше камней. Пять сотен отборных солдат командующий разместил в цитадели, а ещё пять сотен бойцов на восточной стороне холма, господствующего над Новым Карфагеном. Расставив воинов по всему периметру крепостных стен, главные силы Магон поставил у городских ворот и стал ждать вражеского наступления.

Утром римляне пошли на штурм Нового Карфагена. Вперед Сципион выдвинул отряд из отборных легионеров численностью до 2000 человек, и под его прикрытием римляне стали двигать к стенам осадную технику. Легионеры тащили лестницы, несли навесы, катили на позиции тараны и метательные машины. Командующий гарнизоном стоял на башне в окружении военачальников и наблюдал, как развивается вражеское наступление. Защищая глаза от солнечных лучей, он постоянно прикладывал ладонь к козырьку шлема и время от времени отдавал короткие приказы. Вскоре Магон подозвал одного из младших командиров и распорядился, чтобы ливийские пехотинцы положили копья и атаковали противника с мечами в руках. Их задачей было отбросить передовой отряд римлян и уничтожить вражескую осадную технику. Услышав приказ, ливийцы приставили копья к стене, вытащили из ножен фалькаты и построились в глубокую колонну. Со скрипом распахнулись тяжелые створы ворот, и лавина карфагенских воинов устремилась на римлян. Африканцы врубились в неприятельские ряды и стали теснить врага.

Легионеры отчаянно отбивались от наседавших пунийцев, но карфагеняне бились настолько храбро и умело, что заставили противника отступать всё дальше и дальше. Римляне, идущие во втором эшелоне, оставили осадную технику и поспешили на помощь товарищам, но и этих сил оказалось недостаточно. Ливийская пехота наращивала натиск, легионеров отбросили к самому лагерю, и карфагеняне стали разрушать брошенную врагом осадную технику. Сципион не ожидал столь массированной атаки и оказался застигнут врасплох. Узость перешейка, где развернулось сражение, не позволяла римскому полководцу использовать численное преимущество и охватить противника с флангов. Поэтому Публий Корнелий был вынужден отправить гастатов в лобовую атаку.

Массы людей сошлись в ожесточенной рукопашной схватке на узком перешейке. Легионеры шли в бой плечом к плечу, наступали тесными рядами и старались оттеснить пунийцев обратно в город. Но ливийцы не отступали и продолжали храбро сражаться, отражая круглыми щитами удары римских мечей и копий. Так и не добившись успеха, Сципион отозвал гастатов и ввел в бой принципов. Истомленные продолжительным боем карфагеняне дрогнули и начали отступать под натиском свежих сил врага.

Сколь стремительной была атака ливийцев, столь стремительным было и их отступление. Потеряв немало воинов, они покатились обратно к городским воротам, преследуемые римлянами. Стоя на холме, Публий Корнелий было возрадовался, что сейчас его воины ворвутся в город на плечах бегущего неприятеля, однако со стен ударили метательные машины, полетели тысячи стрел и дротиков. Ряды легионеров смешались, их продвижение вперед застопорилось, а затем и вовсе остановилось. Карфагеняне этим воспользовались и беспрепятственно ушли в город, унося с собой многочисленных раненых. Уцелевших воинов Магон распределил по стенам и башням, поскольку в ближайшие минуты ожидал римсккю атаку на городские укрепления. Всё шло не так, как он запланировал, поскольку гарнизон уже понес чудовищные потери, а день ещё только начинался. Если что и вселяло в командующего некий оптимизм, так это уничтожение римских метательных машин. Теперь при атаке на укрепления Нового Карфагена римские легионеры могли использовать только штурмовые лестницы. Но это видел и Сципион. Полководец распорядился принести из лагеря ещё лестниц, ободрил войска и отправил легионы на приступ.

Римляне быстро достигли городских стен и начали стремительно карабкаться наверх. И здесь выяснилось, что Публий допустил серьезную ошибку в планировании операции, поскольку непреодолимым препятствием для римлян стала высота стен Нового Карфагена. Лестницы из-за своей длины оказались недостаточно прочными, и когда множество легионеров стало по ним подниматься, хрупкие конструкции начали разваливаться. Десятки римлян полетели вниз с чудовищной высоты и разбились насмерть. Ливийцы выжидали, когда на лестнице окажется как можно больше людей, а затем сбрасывали сверху бревна и тяжелые камни. В других местах легионерам всё-таки удалось достигнуть зубцов крепостной стены, но здесь у многих началось головокружение, и карфагеняне без особого труда сбрасывали растерявшихся врагов на землю. Всё подножие крепостных стен и башен было усеяно телами легионеров и обломками лестниц, но римляне не прекращали натиска и в азарте боя продолжали лезть наверх.

Одновременно началась атака со стороны моря. Но организована она была настолько бестолково, что римляне не достигли на этом участке фронта никакого успеха. Отряды морской пехоты высаживались на берег в суматохе и беспорядке, легионеры, не соблюдая строя, бежали к стенам, поскольку каждый хотел первым ворваться в город. Вместо того чтобы скоординировать свои действия, командиры манипул только мешали друг другу. Римляне то приставляли штурмовые лестницы к стенам, то вдруг неожиданно оттаскивали их назад, неся существенный урон от летевших сверху метательных снарядов. Потери были большие, но продвижения вперед не было.

Сципион лично возглавил штурмовую колонну легионеров. Командующий встал поблизости от городских ворот и отсюда руководил боем, посылая манипулы на участки, где мог обозначиться успех. Трое телохранителей прикрывали полководца большими щитами, отражая летевшие сверху стрелы, копья и дротики. Выпущенные из пращей камни как град стучали по крепким римским щитам, но Публий оставался на месте, одним своим видом воодушевляя идущих в атаку легионеров. Со своей позиции он хорошо видел все перипетии сражения, ободрял храбрецов и упрекал оробевших. Но римляне потеряли множество бойцов, воины устали от бесплодных попыток закрепиться на гребне стены, и Сципион приказал трубить отступление. Под ливнем стрел и камней легионы отступили на исходные позиции.

Всё пространство между городскими стенами и римским лагерем было завалено тысячами мертвых тел и обломками осадной техники, повсюду слышались крики раненых и умирающих воинов. Магон с высоты башни окинул взглядом поле боя, показал на него своим командирам и сказал: «Город не взять ни лестницами, ни осадой: укрепления надежны, и у карфагенских полководцев будет время прийти на помощь городу» (XXVI, 45). Успешно отразив римскую атаку, командующий вновь обрел уверенность в себе и, несмотря на большие потери среди гарнизона, был убежден в благополучном исходе осады. Зато Сципион впервые усомнился в том, что штурм увенчается успехом.

Но ещё ничего не было решено. Время близилось к полудню, скоро в лагуне должен был начаться отлив, поэтому римский полководец дал своим воинам время отдохнуть и приготовиться ко второй атаке. Раненых и наиболее истомленных сражением легионеров по приказу Публия отправили в лагерь, а оттуда прибыли свежие войска с большим количеством штурмовых лестниц. Сципион решил достичь победы комбинированным ударом – со стороны суши, со стороны моря и со стороны лагуны. Он предполагал, что противник не успеет быстро и оперативно отреагировать на возникшие угрозы, благодаря чему римлянам удастся прорваться в город. И как только Публию донесли, что начался отлив, он вновь отправил легионы на штурм неприступной твердыни Нового Карфагена. Рев римских боевых труб огласил окрестности, и легионеры с лестницами на плечах устремились к стенам и башням города. Загрохотали метательные машины карфагенян, полетели стрелы, камни и дротики. Сраженные римляне один за другим повалились на землю, но это не остановило стремительного натиска, и легионеры по лестницам полезли на стены. Сципион некоторое время наблюдал за тем, как развивается атака, и когда убедился, что всё идет как надо, доверил руководство войсками легатам, а сам погнал коня на берег лагуны.

Там командующего ждал отряд из пяти сотен отборных легионеров. Публий осадил коня перед строем, указал рукой на обмелевшую лагуну и обратился к бойцам: «Теперь время, воины! Теперь мне помощником явился бог! Идите к этой части стены! Море уступило нам место! Несите лестницы! Я иду впереди вас!» (App. VI, 21). С этим словами он спрыгнул с коня на землю и первым взялся за лежавшую на земле штурмовую лестницу. Сципион понимал всё значение предстоящей атаки и поэтому решил лично вести своих людей на штурм крепости.

Римляне двинулись через болото, в которое превратилась обмелевшая лагуна. Воины брели по пояс в воде, и хотя временами она доходила всего лишь до колен, идти было трудно, поскольку ноги легионеров проваливались в вязкий ил. Резкие порывы северного ветра, выгоняющие из лагуны воду в открытое море, словно нарочно старались сбить римлян с ног и опрокинуть в волны. Но идущий впереди Публий Корнелий ободрял своих воинов, напоминая им о помощи Нептуна и близкой победе. И чем ближе были стены Нового Карфагена, тем увереннее становились легионеры.

А на перешейке бушевало сражение. Римляне, закрепив на спине щиты, непрерывным потоком взбирались на укрепления, но карфагеняне, заняв позиции на выдвинутых за линию стен башнях, поражали легионеров с боков стрелами и дротиками. Одновременно началась атака на городские ворота. Легионеры построились «черепахой», подошли к огромной каменной арке и стали топорами крушить тяжелые створы. Сверху бросали большие камни и обломки колонн, метали копья и дротики, лили кипящее масло и сыпали раскаленный песок. У легионеров закладывало уши от грохота ударяющихся о поверхность щитов камней, немели руки от этих сильных ударов. Но воины крепко держали щиты над головами, надежно прикрывая ломавших ворота товарищей.

В это время отряд Сципиона приблизился к Новому Карфагену со стороны лагуны. Стоявшие на стене карфагеняне заметили их не сразу, поскольку всё своё внимание обратили в сторону города, откуда доносился непрекращающийся грохот битвы. А когда обнаружили приближающегося со стороны лагуны врага, натянули луки и открыли стрельбу. Воздух загудел от множества стрел и дротиков, но римлян было уже не остановить. Сципион первым добежал до стены и вместе с легионерами установил лестницу, но едва командующий поставил ногу на ступеньку, как был моментально окружен подбежавшими телохранителями. Публия с трудом удержали и насилу уговорили не подвергать себя опасности. Римские воины быстро вскарабкались по лестницам наверх и вступили на гребне стены в схватку пунийцами. Со стороны лагуны на городских укреплениях метательных машин не было, и это в значительной степени облегчило римлянам выполнение боевой задачи.

По стенам и башням разлилась рукопашная схватка, легионеры и ливийцы рубились на мечах, кололи друг друга копьями, сбрасывали вниз ударами щитов. Бой был скоротечным, но жестоким, римляне понесли большие потери, но и карфагеняне полегли все. Оставив позади груды мертвых тел, легионеры разбежались по крепостной стене, убивая всех встречных пунийцев. Сципион поднялся на захваченную башню, окинул взглядом город и отправил пару сотен воинов к воротам, чтобы нанести противнику удар с тыла. Легионеры спустились со стен и бегом устремились в сторону ворот. Попадавшиеся на улицах одинокие прохожие в ужасе шарахались в разные стороны при виде громыхающей калигами по камням мостовой колонны римских воинов. У воротной арки толпились карфагенские воины, подпиравшие бревнами расшатанные створы, они даже не обернулись на шум за спиной. Легионеры забросали их копьями, раскидали в стороны бревна и стали сбивать засовы, громко переговариваясь с товарищами по ту сторону ворот. Через несколько минут створы со скрипом распахнулись, и лавина римлян хлынула на улицы города. Новый Карфаген пал.

Увидев, что легионеры прорвались за линию укреплений, Магон быстро спустился с башни и побежал в сторону цитадели, надеясь там организовать сопротивление римлянам. За ним устремились солдаты и младшие командиры, успевшие сориентироваться в радикально изменившейся ситуации. Их никто не преследовал, поскольку командовавшие вошедшими в город войсками легаты отдали приказ первым делом занимать крепостные стены и овладеть главной площадью Нового Карфагена. Легионеры со стороны города полезли на укрепления, где помимо воинов гарнизона толпилось множество простых горожан. Произошла жуткая бойня, местных жителей резали без всякой пощады. Ливийские пехотинцы сражались отчаянно, но перевес был уже на стороне римлян и вскоре стены с башнями были зачищены от пунийцев.

Узнав о том, что римляне вошли в Новый Карфаген, многие горожане бросились в цитадель и в восточную часть города, где на холме засел гарнизон из пяти сотен воинов. Но римляне опередили беглецов и с ходу захватили возвышенность, выбив оттуда карфагенян. Сципион приказал легионам идти на цитадель, и не успел Магон опомниться, как легионеры появились под стенами крепости. Командующий понял, что сопротивление бесполезно, и отправил к Публию парламентеров обговорить условия сдачи. Пока проходили переговоры, по приказу Сципиона в городе шло избиение гражданского населения, легионеры убивали на улицах всех взрослых мужчин, не разбирая, есть у них в руках оружие или нет. Но как только договоренности были достигнуты, убийства прекратились и начались обычные грабежи.

Наступала ночь. Публий Корнелий с тысячей воинов остался в цитадели, на восточном холме поставил велитов, а часть воинов отправил в лагерь. Остальные легионеры расположились в домах, откуда перед этим выгнали хозяев. Вся захваченная добыча была сложена на главной городской площади под усиленной охраной. Битва за Новый Карфаген завершилась.

Разберем подробно взятие Нового Карфагена армией Сципиона, поскольку данная тема вызывает немало вопросов. Ни Полибий, ни Ливий, ни Аппиан не дают на них полного ответа, поэтому при реконструкции сражения я использовал свидетельства всех трёх авторов. Только в этом случае многое становится понятным и объяснимым.

Прежде всего обратим внимание на тот факт, что сама операция, с одной стороны, была спланирована самым тщательным образом, а с другой стороны, в ней всё же присутствовал некий элемент авантюризма. Тит Ливий ничего не рассказывает о том, как готовилась операция по захвату Нового Карфагена, зато Полибий поведал об этом очень подробно. Вне всякого сомнения, в основу повествования греческого историка легли рассказы Гая Лелия, ближайшего друга и соратника Сципиона. Публий Корнелий начал с того, чем пренебрегли его отец и дядя – занялся тщательным сбором информации о противнике: «По прибытии в Иберию он настойчиво расспрашивал всех и каждого о положении неприятеля и узнал, что войска карфагенян разделены на три части, что одна из них с Магоном во главе находится по сю сторону Геракловых Столбов среди так называемых кониев, другая под начальством сына Гескона Гасдрубала у устья реки Тага в Луситании, что другой Гасдрубал занят осадою какого-то города в области карпетанов и что ни один из начальников не находится ближе к Новому городу, как на десять дней пути» (X, 7). Перед молодым полководцем сложилась вполне ясная картина стратегической обстановки на театре военных действий. Магон и два Гасдрубала допустили ту же ошибку, что и братья Сципионы: развели войска по различным направлениям, предоставив противнику возможность бить их поодиночке. Но был и ещё один принципиальный момент, на который мы уже обращали внимание – карфагенские полководцы находились в ссоре друг с другом, и об этом стало известно Публию Корнелию. К тому же свою роль сыграло и наглое обращение Гасдрубала, сына Гискона, со своими испанскими союзниками. На всё это Сципион обратил самое пристальное внимание, о чем заявил в своей речи перед легионами: «войска их стоят далеко одно от другого, союзники отвращены от них высокомерным обращением и стали их врагами. Поэтому часть союзников уже ведет с римлянами переговоры через послов, и остальные перейдут к ним с радостью, как скоро приободрятся и увидят, что римляне перешли реку, и не столько из расположения к римлянам, столько из желания отмстить карфагенянам за их наглость. Но самое важное, говорил Публий, это то, что неприятельские военачальники в ссоре между собою, и потому не пожелают сражаться против нас совокупными силами, а сражаясь врозь, могут быть легко побеждены» (Polyb. X, 6). Сципиона процитировал и Тит Ливий: «Их ожидает судьба, недавно постигшая нас: союзники их покинут, как раньше покинули нас кельтиберы. Они разделили войско, сделав то, что и погубило моих отца и дядю; внутренние раздоры не дают им соединиться, а противостоять нам врозь они не смогут» (XXVI, 41). Новый командующий дал понять воинам, что не будет отсиживаться в обороне, а будет вести войну наступательную, бить врага на его территориях. Противник допустил ошибку, и римляне его за это накажут. Тем самым он поднял боевой дух легионеров, упавший после сокрушительного разгрома братьев Сципионов.

Открытым оставался вопрос о том, в каком месте Публий Корнелий нанесет удар по врагу, в войсках об этом могли гадать сколько угодно, поскольку истинных намерений командующего никто не знал. Здесь Сципион проявил удивительную предусмотрительность: «Несмотря на юный возраст, о чем сказано выше, он скрывал свое решение от всех, кроме Гая Лелия, до тех пор, пока сам не нашел нужным обнаружить его» (X, 9). Понятно, что кроме самого Лелия, никто об этом рассказать Полибию не мог.

То, что именно Новый Карфаген был выбран в качестве цели для главного удара по пунийцам в Испании, удивления не вызывает. Это был «чуть не единственный город на всю Иберию с гаванями, удобными для флота и морских войск, что вместе с тем он расположен весьма удобно для карфагенян на пути из Ливии в случае переправы их в Иберию, далее, что в этом городе обыкновенно помещаются большие денежные суммы карфагенян, все их военные припасы и даже заложники из целой Иберии» (Polyb. X, 8). О том, какое значение имел для пунийцев Новый Карфаген, обращал внимание и Тит Ливий: «здесь их твердыня, житница, казнохранилище, склад оружия – сюда стекается все. Сюда прямой путь из Африки; это единственная пристань между Пиренеями и Гадесом; отсюда Африка угрожает всей Испании» (XXVI, 43). Стратегическая важность данного пункта была очевидна как римлянам, так и карфагенянам, для которых Новый Карфаген был главной военной базой на Иберийском полуострове.

Обратим внимание на численность местного гарнизона. Это принципиальнейший вопрос, от которого зависит дальнейшее понимание сути операции Сципиона. Полибий приводит такие данные: «Акрополь охраняется, – и это самое важное, – отрядом солдат всего человек в тысячу, так как при подчинении карфагенянам почти всей Иберии никому, казалось, и на мысль не могло прийти сделать нападение на этот город, что остальное население города, хотя и весьма многолюдное, состоит все из ремесленников, рабочих и корабельщиков, совершенно чуждо военному делу и может только послужить в тягость городу при внезапном появлении римлян» (X, 8). В это с трудом верится, поскольку Гней и Публий Сципионы уже пытались атаковать Новый Карфаген, и никто пунийцам не гарантировал, что вновь назначенный римский командующий не попробует повторить такую попытку. Другой момент. Гасдрубал и Магон Баркиды были людьми компетентными в военном деле и не могли оставить свою испанскую столицу без надлежащей защиты, уведя войска очень далеко и надолго. В этом свете гораздо правдоподобнее выглядит информация, приводимая Аппианом: «начальником гарнизона в этом городе является Магон с 10 тысячами карфагенян» (VI, 19). На столь существенную разницу в количестве солдат обратил внимание и Тит Ливий: «Один пишет, что карфагенского гарнизона было десять тысяч, другой – семь, третий – не больше двух тысяч» (XXVI, 49). Ещё раз обращу внимание на то, что в данном случае цифры, приводимые Аппианом, внушают больше доверия, чем данные Полибия. По крайней мере, это подтверждается дальнейшим ходом событий.

Итак, молодой Публий Корнелий тщательно спланировал кампанию по захвату Нового Карфагена. Он был уверен, что пунийские армии не придут на помощь городу и у него есть десять дней, чтобы завладеть столицей Баркидов. Проблема заключалась в том, как её захватить, поскольку стопроцентной гарантии в успехе предприятия у Сципиона не было. Своим подчиненным он мог говорить что угодно и демонстрировать полную уверенность в успехе, но сам не мог не понимать, что всё может закончиться несколько иначе, чем он предполагал.

Начало операции было успешным и полностью соответствовало расчётам Сципиона: «На седьмой день после перехода через Ибер подошли к Новому Карфагену сразу и с суши, и с моря» (XXVI, 42). Именно тщательное планирование и строгое взаимодействие сухопутной армии и флота стало залогом успеха на первоначальном этапе операции. Полибий и Тит Ливий ничего не пишут о наличии у Сципиона метательных машин, но это не означает, что их не было. Тем более что Аппиан прямо указывает на то, что они у римлян имелись. Затевать штурм города и при этом не располагать осадной техникой, было чистым безумием, а Публий Корнелий безумцем не был, наоборот, он был очень прагматичным человеком. Никто не гарантировал, что всё закончится так быстро, как закончилось в действительности. Всё необходимое для осады снаряжение мог доставить флот, а выгрузить его на берег было несложно. Недаром Сципион настаивал на том, чтобы армия и флот одновременно появились у города.

В штурме Нового Карфагена было два спорных момента, в конечном итоге решивших судьбу города – это вылазка, устроенная командиром гарнизона Магоном, и переход римского отряда через обмелевшую лагуну, с последующим проникновением в город. Разберем сначала ситуацию с вылазкой. Полибий пишет о том, что Сципион «поставил около двух тысяч храбрейших солдат вместе с людьми, несшими лестницы» (X, 12). О диспозиции карфагенского гарнизона греческий историк сообщает следующее: «начальник города Магон разделил отряд в тысячу человек на две части, причем одну половину оставил в кремле, а другую выстроил в боевом порядке на восточном холме. Что касается прочих граждан, то около двух тысяч человек наиболее здоровых он наделил имеющимся в городе оружием и поставил их у ворот, ведущих к перешейку и неприятельскому стану, а прочим велел охранять по мере возможности стены на всем протяжении» (X, 12). Данная информация практически дословно передается Ливием. Иначе положение дел излагает Аппиан: «Магон поставил свои десять тысяч у ворот, чтобы сделать внезапное нападение, когда будет благоприятный момент, вооружив их одними мечами, – в узком проходе пользоваться копьями было невозможно, – другим же он велел подняться на верх стен. И он со своей стороны, поставив там много метательных машин с камнями и стрелами, смело вел защиту» (VI, 20). Помимо численности карфагенского гарнизона, принципиальным отличием в текстах Полибия и Тита Ливия, с одной стороны, и Аппиана, с другой, является применение Сципионом метательных машин. В том, что они у Сципиона были, нет ничего невероятного, он понимал, что осада может продлиться не день и не два. Не исключено, что смысл вылазки Магона и заключался в том, чтобы уничтожить осадную технику римлян. В любом другом случае получается нестыковка. Если бы римляне использовали исключительно лестницы, то гораздо логичнее было подпустить их к стенам и только там начать планомерное уничтожение противника. В этом случае потери пунийцев вообще сводились к минимуму. Тем не менее Магон отправляет гарнизон на вылазку. И здесь мы вновь подходим к вопросу о численности войск в Новом Карфагене.

Если бы под командованием Магона было столько воинов, сколько указано у Полибия, он никогда бы не решился атаковать римлян за пределами городских укреплений. Полибий же противоречит сам себе, и логика в его умозаключениях совершенно отсутствует. То он пишет о том, что от гражданского населения Нового Карфагена при обороне города не будет никакого толку и простые жители станут только мешать солдатам. Затем резко меняет точку зрения и сообщает о том, что 2000 «наиболее здоровых» горожан вооружились, встали у ворот и атаковали римлян. Но в этом случае численный и качественный перевес легионов над небольшим отрядом «наиболее здоровых» горожан был бы колоссальный. Исходя же из количества воинов карфагенского гарнизона, Магону некого было послать на помощь отряду ополченцев. Таким образом, организуя вылазку, Магон изначально обрекал себя на неудачу и осознанно посылал городское ополчение на убой. Зато всё встает на свои места, если мы отдадим предпочтение информации Аппиана. 10 000 карфагенян напали на римлян, выкатывающих на позиции осадные машины, и только введя в бой значительные силы, Сципион после кровопролитного сражения загнал противника в город. Обе стороны понесли большие потери, и римляне взяли верх только благодаря «их упорству и выносливости» (App. VI, 21). Во время отступления множество карфагенян было убито, и римляне едва не прорвались в Новый Карфаген.

Посмотрим, как происходила атака на город со стороны лагуны. Античные авторы свидетельствуют о том, что Сципион знал, когда произойдет отлив, Полибий об этом пишет прямо и недвусмысленно: «Он не преминул познакомиться также с положением Карфагена, с его укреплениями и со свойствами окружающей его лагуны. Через рыбаков, работающих в тех местах, Публий дознался, что воды эти на всем пространстве мелки и во многих местах переходимы вброд, что обыкновенно каждый день к вечеру здесь бывает значительный отлив» (Polyb. X, 8). Информацию о том, что Сципион заранее был проинформирован об отливе, подтверждает и Тит Ливий: «Ему донесли, что начался отлив; от тарраконских рыбаков, избороздивших всю лагуну на легких челноках и двигавшихся вброд там, где челноки садились на мель, он знал, что по мелководью легко подойти к городским стенам. Он взял с собой пятьсот воинов; около полудня начался отлив, а тут еще поднявшийся сильный северный ветер погнал воду туда же, куда она и сама отходила, и так обнажил отмели, что вода была где до пупа, а где даже чуть повыше колен. Обо всем этом Сципион разузнал заранее, но объявил знамением: боги-де отвели море и спустили воду в лагуне, чтобы открыть перед римлянами путь, еще никем не хоженный, и он приказал, следуя за Нептуном, пойти прямо через лагуну к стенам» (XXVI, 45).

У Аппиана же всё происходит спонтанно, и Сципион об отливе узнает лишь во время штурма: «Увидав это и узнав о природных свойствах моря, каким оно бывает здесь в остальную часть дня, прежде чем вернется море, он быстро прошел по всем рядам римлян, громко крича: «Теперь время, воины! Теперь мне помощником явился бог! Идите к этой части стены! Море уступило нам место! Несите лестницы! Я иду впереди вас!» (VI, 21). Теперь настала очередь Аппиана противоречить самому себе, ведь до этого он писал, что «это был ежедневный отлив» (VI, 21). Римская армия подошла к городу на рассвете предыдущего дня и всё время занималась подготовкой к штурму. Соответственно, римский командующий не мог не знать об отливе, поскольку накануне видел его собственными глазами. Вновь мы приходим к тому, что Сципиону было известно о том, когда море уйдет из лагуны.

Античные авторы дают разное время начала отлива у Нового Карфагена. Полибий пишет о том, что «каждый день к вечеру здесь бывает значительный отлив» (Polyb. X, 8), а Тит Ливий, что «около полудня» (XXVI, 45). С Ливием согласен и Аппиан (VI, 21). По большому счету, это вопрос не принципиальный, как известно, от перестановки слагаемых сумма не меняется. Столица Баркидов была взята, а на несколько часов раньше или позже, значения не имело. Проблема здесь несколько иная.

Дело в том, что если об отливе знал Публий Корнелий, то этого не мог не знать и Магон. Ему по должности положено собирать информацию о таких вещах, и поэтому говорить о том, что командир гарнизона пребывал в счастливом неведении относительно того, что вода из лагуны регулярно уходит, возможным не представляется. Соответственно, на стене должны были находиться войска или, по крайней мере, дозорные. Сравним, как описывают эту решающую атаку Полибий, Тит Ливий и Аппиан. Вот что сообщает греческий историк: «солдаты подошли к стене по обмелевшему озеру и, не нашедши никого на стенных зубцах, не только поставили беспрепятственно лестницы, но и взошли по ним и без боя завладели стеною; ибо осажденные увлечены были делом в других местах, особенно на перешейке и у ворот; притом осажденные никогда не воображали, что неприятель может подойти к стене со стороны озера, наконец – и это самое важное – неистовые крики и суматоха в многолюдной толпе мешали слышать и видеть как следует» (VI, 14). В аналогичном духе высказался и Тит Ливий: «пятьсот солдат легко перешли через лагуну и взобрались на стену; там не было укреплений – считали, что лагуна и сама природа достаточно защищают город, не было ни караула, ни сторожевого поста: все силы нацелены были туда, где опасность была очевидной» (XXVI, 46).

Рассказ Аппиана радикально отличается от двух предыдущих. Согласно информации историка, Сципион, «схватив какую-то лестницу, перенес ее через болото и стал подниматься на стену, когда еще никто на нее не поднимался. Но окружавшие его телохранители и все остальные воины удержали его, и сами, приставив много лестниц, стали стремительно взбираться на стены. С обеих сторон поднялся крик и началось стремительное нападение; много было здесь и успехов и неудач; в конце концов одолели все-таки римляне; они захватили несколько башен, на которые Сципион поставил воинов с трубами и военными рогами и велел им подбодрять своих воинов и производить шум, как будто бы город уже взят. В то время как другие, перебегая с места на место, наполняли все смятением, некоторые, спрыгнув со стены в город, открыли Сципиону городские ворота; он устремился сюда бегом со всем войском» (VI, 22).

Как это ни парадоксально, но в повествовании Аппиана гораздо больше логики, чем в рассказах Полибия и Тита Ливия. Магон не мог оставить стену со стороны лагуны без присмотра и защиты, это совершенно исключается, поскольку командир гарнизона знал о том, что каждый день происходит отлив и лагуна мелеет. А раз так, то значит, с этой стороны враг тоже может приблизиться к укреплениям Нового Карфагена. Поэтому Магон и оставил воинов на крепостной стене, выходящей к лагуне. Другое дело, что после сражения за стенами города гарнизон понес огромные потери и командующий смог выделить на этот участок фронта незначительные силы. Чем Сципион и воспользовался, нанеся комбинированный удар с трех сторон – со стороны перешейка, со стороны моря и со стороны лагуны. У защитников города просто не хватило сил. Главной ошибкой Магона стала злополучная вылазка, когда он необдуманно бросил в бой все свои силы, а не мифическое отсутствие воинов на крепостной стене. Если бы карфагеняне просто засели за городскими укреплениями, то у них были все шансы продержаться до прихода армий Баркидов. Но Магон принял фатальное решение, и Новый Карфаген был взят практически с ходу. Штурм был скоротечен, он начался утром и закончился к вечеру, хотя Аппиан и пишет о четырехдневной подготовке к атаке на город (VI, 22).

Буквально несколько слов о Публии Корнелии. Бытует мнение, что полководцу во время штурма помогал некий добрый гений, подсказывающий, что и как делать. «Оказывается, у Публия был свой постоянный божественный дух. По-гречески его называли δαιμονιον. Перед всеми важными событиями даймон давал Сципиону предсказания, причем Публий решался на опасные предприятия не ранее, чем услышит его голос. Не ему ли он обязан той необычайной уверенностью в успехе, которой так поражались современники? Далее, явление даймона было вселением бога: у Сципиона менялись лицо, голос, осанка»[72]. Вывод из этого следует простой: «Сципион был человеком, соприкасающимся с мирами иными»[73].

Это уже смешно. Во-первых, Сципион сам распространял о себе подобные слухи, о чем есть информация у Тита Ливия и Полибия. При этом греческий историк старается объяснить читателю, почему римский полководец вел такие речи и что в действительности стояло за всеми его победами: «Публий внушал своим войскам такое убеждение, будто все планы его складываются при участии божественного вдохновения; через то самое подчиненные его шли на опасное дело смелее и с большей охотой. Но что в каждом случае Публий заранее рассчитывал и соображал ход дела, что все предприятия его кончались так, как он и ожидал, это покажет дальнейшее изложение» (Polyb. X, 2). Недаром Полибий постоянно подчеркивает невероятную работоспособность Сципиона и его творческий подход к решению любой проблемы: «я разумею его изобретательность и настойчивость в труде» (X, 5). Римский командующий был настоящим тружеником, ничего не пускающим на самотек.

О тех, кто склонен объяснять победу Сципиона в Новом Карфагене неким чудесным промыслом, греческий историк высказался предельно жестко: «Те люди, которые по природной ли ограниченности, или по невежеству, или, наконец, по легкомыслию не в состоянии постигнуть в каком-либо событии всех случайностей, причин и отношений, почитают богов и судьбу виновниками того, что достигнуто проницательностью, расчетом и предусмотрительностью» (X, 5). Действительно, когда не можешь внятно объяснить какое-либо явление, то лучше всего обратиться к чудесам, мистике и потусторонним силам. И спросу никакого, и читателю интересно.

Вся эта мистическая ахинея пытается подвести под единый знаменатель рассказы Тита Ливия и Полибия, которые существенно расходятся в деталях, и объяснить, почему Магон проигнорировал отлив в лагуне. Как же так – Сципион о нем знал, а командир гарнизона не имел никакого понятия? Но, как следует из текста Ливия и Полибия, дело вовсе не в отливе, а в том, что на стене не оказалось карфагенских воинов. Даже если Нептун что-то и нашептал Сципиону во сне про отлив, то никто из богов римского пантеона не мог знать, что Магон совершит глупость и оставит стену со стороны моря без охраны. Вот этого Публий Корнелий точно предвидеть не мог. Если воспринимать информацию Полибия и Тита Ливия буквально, то получается, что в случае присутствия пунийцев на крепостной стене план Сципиона по прорыву в город со стороны лагуны был изначально обречен на неудачу. Здесь без вариантов. Аппиан же свидетельствует, что римляне вполне могли обойтись и без отлива, перейдя пресловутую лагуну вброд: «При приливе вода доходила до середины груди (сосков), при отливе же – до половины голеней» (VI, 21). И даже внезапно подувший северный ветер, о котором упоминает Ливий (XXVI, 45), не имел существенного значения. Подняв над головой оружие и штурмовые лестницы, легионеры могли спокойно дойти до берега. Недаром Полибий пишет о том, что римский отряд при переходе через лагуну сопровождали проводники (X, 14)! Чего явно не могло быть, если объяснять всё случившееся чудесным промыслом. Или к этим рыбакам тоже во сне явился Нептун и подсказал, как провести легионеров под стены Нового Карфагена? Поэтому всё чудесное и таинственное отбрасываем в сторону за ненадобностью.

Во время взятия города Сципион проявил себя как очень жестокий, циничный и расчетливый человек: «Пока происходила сдача, по всему городу избивали людей, не щадя никого из встреченных взрослых» (Liv. XXVI, 46). О том, что это происходило по прямому приказу полководца, нам поведал Полибий: «Когда Публий увидел, что в город вошло уже достаточно войска, он, согласно обычаю римлян, послал большинство солдат против жителей города и отдал приказание убивать без пощады всякого встречного и воздерживаться от грабежа, пока не будет дан к тому сигнал. Мне кажется, римляне поступают так с целью навести ужас на врагов. Вот почему часто можно видеть в городах, взятых римлянами, не только трупы людей, но и разрубленных пополам собак и отсеченные члены других животных» (X, 15). Рассказы о «доброте» Сципиона, мягко говоря, преувеличены и совершенно не соответствуют реальному положению дел.

Взятие Нового Карфагена породило массу слухов и вопросов ещё в древности. Наиболее показательным здесь является рассказ Тита Ливия об итогах этой военной операции: «Сципион велел позвать заложников-испанцев. Досада берет называть их число: у одних писателей я нахожу, что их было около трехсот, у других – три тысячи семьсот двадцать четыре; такое же разногласие и в остальном. Один пишет, что карфагенского гарнизона было десять тысяч, другой – семь, третий – не больше двух тысяч; в плен взято, согласно одному, десять тысяч, согласно другому, больше двадцати пяти. Силен, греческий писатель, говорит, что захватили около шестидесяти больших и малых «скорпионов»; Валерий Антиат – шесть тысяч больших и тринадцать тысяч малых: предела его вымыслам нет. Даже в именах полководцев есть расхождения: большинство считает начальником флота Лелия, но некоторые – Марка Юния Силана. Начальника карфагенского гарнизона, сдавшегося римлянам, Валерий Антиат называет Арином, а другие писатели – Магоном. Различно число захваченных кораблей, различны суммы захваченных денег и слитков золота и серебра. Если надо с кем-то соглашаться, то правдоподобнее средние числа» (XXVI, 49).

Сам Ливий приводит следующие данные: «Свободных людей мужского пола захвачено было около десяти тысяч. Тех из них, которые были гражданами Нового Карфагена, Сципион отпустил; он возвратил им город и все имущество, уцелевшее от войны. Было взято около двух тысяч ремесленников; Сципион объявил их рабами римского народа, но обнадежил скоро освободить, если они будут усердно изготовлять все, нужное для войны. Много молодых неграждан и сильных рабов он отправил на суда, чтобы пополнить число гребцов, а восемь захваченных кораблей прибавил к своему флоту. Кроме многочисленных жителей в городе были испанские заложники; Сципион позаботился о них, как о детях союзников. Взято было огромное военное снаряжение: сто двадцать очень больших катапульт и меньших двести восемьдесят одна, двадцать три больших баллисты и пятьдесят две меньших; очень много больших и малых скорпионов, множество мечей и метательного оружия; семьдесят четыре знамени. Сципиону принесли груду золота и серебра: двести семьдесят шесть золотых чаш (каждая весом почти в фунт); серебра в слитках и монете восемнадцать тысяч триста фунтов, большое количество серебряной посуды. Все это квестор Гай Фламиний пересчитал и взвесил. Захватили четыреста тысяч модиев пшеницы и двести семьдесят тысяч модиев ячменя, отбили у врагов шестьдесят три грузовых судна, некоторые были нагружены зерном, оружием, бронзой и еще железом, холстом, спартом и разным судостроительным материалом. По сравнению со всем этим богатством Новый Карфаген сам по себе стоил малого» (XXVI, 47). Обратим внимание, что в армии Сципиона служил сын консула Гая Фламиния, погибшего при Тразименском озере.

Удивляет другой момент. Как человек не военный, Тит Ливий делает совершенно неверный вывод по итогам кампании Сципиона, выставляя на первое место захваченную добычу. Но всем этим трофеям грош цена в базарный день без учета стратегического значения самого города. Снаряжение, оружие, деньги и запасы продовольствия можно было завести в Испанию из той же Африки, но второй такой крепости, подобной Новому Карфагену, у пунийцев на Иберийском полуострове уже не было. Что и определило исход борьбы в регионе.

На следующий день после взятия города Сципион награждал отличившихся воинов. Но когда встал вопрос о том, кого наградить «стенным венком» (Сorona muralis) за то, что первым поднялся на крепостную стену Нового Карфагена, торжественная процедура едва не закончилась солдатским мятежом. Потому что на эту награду претендовали двое – центурион четвертого легиона Квинт Требеллий и морской пехотинец Секст Дигитий. Дело едва не дошло до рукопашной между пехотинцами и моряками, поскольку назначенная Сципионом комиссия так и не смогла вынести какое-либо внятное заключение. Пришлось командующему лично заниматься этим вопросом и разводить противников в разные стороны. Не желая осложнять ситуацию, Публий присудил награду обоим претендентам, объявив, что они одновременно взошли на стену. Конфликт был погашен, и Сципион продолжил раздавать награды. Несмотря на то что атака со стороны моря была проведена бездарно и не привела к каким-либо результатам, именно командующий флотом Гай Лелий, лучший друг Публия Корнелия, удостоился наивысших отличий – получил золотой венок и 30 быков. Именно Лелия отправил полководец в Рим, чтобы доложить в сенате о величайшей победе над пунийцами и доставить в город знатных карфагенских пленников.

Сципиону предстояло решить судьбу трех сотен испанских заложников, волею случая оказавшихся в его руках. Публий приказал привести к нему этих людей и объявил, что бояться им нечего и скоро он их всех отпустит по домам. Затем он призвал к себе находившихся в его войске испанских вождей и разрешил им забрать своих соплеменников из числа заложников. Также он разослал гонцов к иберийским племенам, чьи представители раньше были в почетном плену у карфагенян, а теперь оказались в руках римлян. Сципион просил прислать в его ставку посланцев, чтобы забрать заложников. Так процесс выглядит в изображении Тита Ливия. Но Полибий добавляет существенную подробность, которая в корне меняет эту идеалистическую картину. Дело в том, что Сципион повелел заложникам написать домой письма и рассказать родным, что они живы и здоровы. А в конце послания сделать приписку, что «римляне желают отпустить всех их невредимыми по домам, если только их родные вступят в союз с римлянами» (Polyb. X, 18). Вот и всё благородство. За внешним блеском в очередной раз скрывается холодный расчет и трезвый взгляд на ситуацию в регионе. Во избежание возможных недоразумений Публий приставил к знатным испанкам охрану, а её начальник отвечал за безопасность женщин лично перед командующим.

Знаменитая история о том, как Сципион поборол искушение и возвратил жениху невесту, также вызывает определенные сомнения. Суть дела такова: легионеры привели своему полководцу испанскую пленницу редкой красоты, но Публий, вместо того чтобы предаться увеселениям в её обществе, стал вести с красавицей задушевные разговоры. Расспросил о родных и близких, а когда узнал о том, что у неё есть любимый человек по имени Аллуций и вовсе растрогался. Недолго думая, полководец отправил гонцов за женихом и родителями пленницы, а затем в торжественной обстановке вручил невесту Аллуцию. Богато одарив влюбленных, Сципион отпустил их домой, а вскоре благодарный испанец вернулся в римский лагерь и привел с собой 1400 конных кельтиберов. Так излагает эту историю Тит Ливий (XXVI, 50). Художники различных эпох неоднократно увековечивали на холсте эту знаменитую сцену, где Сципион возвращает красавицу-испанку жениху

Несколько иначе она звучит в исполнении Валерия Максима: «В возрасте двадцати четырех лет Сципион захватил Карфаген в Испании и получил, таким образом, благоприятные предзнаменования для захвата большого Карфагена. Заложников, которые были захвачены пунийцами, он принял под свою власть. Среди этих заложников была взрослая девушка исключительной красоты. И вот он, человек молодой, победитель, узнав, что она происходит из известного кельтиберского рода и обручена с Индибилисом, знатнейшим среди кельтиберов, вызвал ее родителей и невредимой передал жениху. И даже золото, приготовленное для ее выкупа, он добавил к ее приданому. Великодушием и благородством он добился того, что Индибилис обратил души кельтиберов к Риму и отплатил таким образом за это благодеяние» (IV, 3. 1). На первый взгляд никакой разницы в изложении этой истории у Тита Ливия и Валерия Максима нет, за исключением имени жениха. Но это не так, разница есть, и притом принципиальная. Потому что одно дело, если симпатичная испанка изначально была среди заложников, и совсем другое дело, если легионеры действительно поймали её неизвестно где и как пленницу привели к Сципиону. Если всё было так, как пишет Валерий Максим, то действия Публия продуманы и дальновидны. Если придерживаться версии Тита Ливия, то всё это напоминает глупый американский фильм с глупым хеппи-эндом, где в конце все друг другу глупо улыбаются и громко хлопают в ладоши.

Рассказу Ливия я не верю. Гораздо больше реальному положению дел и духу эпохи соответствует информация Авла Гелия. Ссылаясь на Валерия Анциата, он пишет, что «та пленница не была возвращена отцу, как было рассказано выше, но удержана Сципионом и использована им для любовных утех» (VII, 8). Учитывая, что Публий был не равнодушен к женским чарам, ничего удивительного в этом нет. А вернуть её домой он мог и после того, как красотка ему надоела. На фоне того, как Сципион гуманно обошелся с захваченными в Новом Карфагене испанскими заложниками, на данный факт никто из иберийских вождей и внимания не стал бы обращать. Эко дело, победоносный полководец пленницу в постель уложил! Не он первый так поступил, не он и последний…

Через несколько дней Сципион покинул Новый Карфаген. Всё это время он занимался тем, что обучал сухопутные войска и флот. Длительные тренировки сменялись кратковременным отдыхом: «Такое чередование труда и отдыха соблюдалось, пока стояли в Новом Карфагене. Гребцы и моряки, выйдя в тихую погоду в открытое море, проверяли подвижность своих судов в примерных морских сражениях. Эти упражнения на суше и на море, за городом, укрепляли тело и поддерживали воинский дух» (Liv. XXVI, 51). Командующий участвовал в изнурительных тренировках наравне с простыми легионерами, заслужив среди воинов ещё большее уважение. Вообще, в эти дни энергия била из Публия ключом, его видели везде – и в ремесленных мастерских, и среди оружейников, и на городских складах и в корабельных доках. Несмотря на то что в Новом Карфагене было захвачено огромное количество оружия и воинского снаряжения, местные мастера изготавливали новое. По приказу полководца ремесленников заперли в городских мастерских и строго охраняли. Стены и башни приводили в порядок после штурма, в гавани снаряжали боевые корабли, по улицам маршировали легионеры. Сципион целенаправленно превращал бывшую столицу Баркидов в римскую военную базу, по словам Полибия, «город был мастерскою войны» (X, 20). Оставив в крепости мощный гарнизон, полководец во главе легионов вернулся в Таррагону, куда съехались представители многих иберийских племен. Вместе с Публием прибыли и испанские заложники, которых Сципион предусмотрительно не стал оставлять в Новом Карфагене.

Для римлян кампания закончилась невиданной победой, которая полностью изменила баланс сил на Иберийском полуострове. Недаром Сципион, обращаясь к легионерам перед штурмом, произнес пророческие слова: «взяв этот город, вы завоюете всю Испанию» (XXVI, 43).

Падение Нового Карфагена произвело в Иберии эффект разорвавшейся бомбы. Случилось то, чего никто не ожидал и что казалось невозможным. Братья Баркиды и Гасдрубал, сын Гискона, прекрасно осознавали как размер катастрофы, так и её возможные последствия. Но они просто не знали, что делать в сложившейся ситуации. Не придумали ничего умнее, как опровергать все появившиеся слухи и отрицать очевидное. Однако толки о взятии Нового Карфагена продолжали будоражить войска, молва всё ширилась и ширилась, и вскоре скрывать данный факт стало невозможно. Тогда карфагенские военачальники пошли другим путем и стали всячески преуменьшать значение этого события. Но глупые утверждения о том, что победа Сципиона есть не более чем случайность, никого не могли обмануть. Карфагенское владычество в Испании дало трещину, зашаталось и вот-вот могло рухнуть окончательно. Наступала расплата за то, что два Гасдрубала и Магон бездарно пустили на ветер плоды победы над братьями Сципионами. Это понимали все, в том числе и сами карфагенские полководцы. Стратегическая ситуация в регионе изменилась радикально, и не в их пользу. 209 г. до н. э. стал переломным для войны в Испании.

Об этом же говорил и отправленный Сципионом в Рим Гай Лелий. Командующий флотом привез в столицу пленников, среди которых были командир гарнизона Магон и несколько членов городского совета. Во время доклада сенату Лелий особо подчеркнул, что на сторону Рима вновь перешли испанские племена, отпавшие после гибели Сципионов, а взятие Нового Карфагена способствовало появлению новых союзников. Положение дел в Иберии складывается в пользу римлян. Но были вести, вызывающие серьезные опасения. Посланец Сципиона высказал осторожное предположение, что нельзя исключать попытки прорыва армии Гасдрубала Баркида в Италию. Это сообщение не на шутку встревожило сенаторов, поскольку угроза со стороны Ганнибала по-прежнему была велика. И если братья объединят свои войска, то над Римом нависнет смертельная опасность. «Отцы отечества» не стали задерживать Лелия, наоборот, порекомендовали ему как можно скорее покинуть город и отправиться в Испанию. В сенате предчувствовали, что назревают грозные события.

Это осознавал и Публий Корнелий. В преддверии решающего столкновения он развил бурную дипломатическую деятельность, переманивая на свою сторону испанские племена. И его усилия оправдались. На сторону римлян перешел вождь племени эдетанов Эдескон (Эдекон у Полибия), чьи земли простирались от Сагунта до Нового Карфагена. С одной стороны, это можно объяснить тем, что его семья находилась в руках римлян. С другой стороны, вождь увидел, что карфагенскому владычеству в Испании приходит конец, и решил перейти на сторону победителей. Как бы там ни было, Сципион действовал очень грамотно, используя бывших карфагенских заложников в своих целях.

Вскоре события приняли необратимый характер. Вожди Индибилис и Мандоний, воевавшие под командованием Гасдрубала Баркида, неожиданно покинули карфагенский лагерь и увели своих людей в горы. Дезертирство испанцев из армии Гасдрубала приняло настолько массовый характер, что командующий задался вопросом, а с кем же ему воевать против римлян. Противник усиливается, а его армия слабеет. Полководец оказался перед выбором – либо поставить всё на карту и рискнуть генеральным сражением, либо предпринять ещё одну попытку прорыва на соединение с армией Ганнибала. Но за плечами военачальника уже был неудачный опыт сражения с братьями Сципионами накануне похода в Италию. Тогда всё закончилось поражением, и Гасдрубалу пришлось думать не о помощи брату, а о том, как сохранить господство карфагенян в Иберии. И теперь ему не хотелось повторять прошлые ошибки. Взвесив все «за» и «против», Гасдрубал всё-таки решил идти в Италию. Но он посчитал, что собственных сил для такого грандиозного предприятия недостаточно, и поэтому был вынужден обратиться за помощью к Магону и Гасдрубалу, сыну Гискона.

Зато к решающей битве стремился Сципион. Он вполне логично полагал, что Баркида необходимо разбить до того, как ему на помощь подойдут две другие карфагенские армии. После захвата Нового Карфагена римляне не испытывали недостатка ни в оружии, ни в снаряжении, но Публий Корнелий опасался, что людских ресурсов может оказаться недостаточно. И поэтому воспользовался опытом своего предшественника – Гая Клавдия Нерона, присоединив к своей армии отряды моряков и морской пехоты. Судьба войны должна решиться не на море, а на суше.

В самый разгар подготовки к новому походу в Таррагону прибыл Гай Лелий и передал Сципиону пожелание сената – армия Гасдрубала Баркида не должна вырваться из Испании и прорваться в Италию на помощь Ганнибалу. Но Публий Корнелий всё это знал и без «отцов отечества». Вместе с Лелием он тщательно разрабатывал план предстоящей кампании, принимал доклады легатов и трибунов, анализировал донесения разведчиков. К началу весны все приготовления были закончены, и легионы Сципиона выступили из Таррагоны в поход против армии Гасдрубала Баркида.

Лагерь Гасдрубала располагался в окрестностях Кастулона, около города Бекула, вблизи серебряных рудников (Polyb. X, 38). Его брат Магон и Гасдрубал, сын Гискона, в это время находились в Лузитании, и чтобы перебросить войска к Кастулону, военачальникам требовалось время. Средний сын Гамилькара отдавал себе отчет в том, в какой сложной ситуации оказался, как понимал и то, что благодаря измене испанцев его положение будет только ухудшаться. Иберийцы дезертировали каждый день, в одиночку и целыми группами, и остановить этот поток беглецов возможным не представлялось. Карфагенская армия таяла на глазах. Гасдрубал с нетерпением поджидал брата Магона и Гасдрубала, сына Гискона, желая получить от них подкрепления. Но он знал и то, что легионы приближаются. Поэтому командующий объехал окрестности и внимательно осмотрел местность, выбирая выгодную позицию для возможной будущей битвы. Свой выбор полководец остановил на длинной гряде высоких холмов с плоскими вершинами, которые террасами поднимались над равниной. Сзади возвышенности протекала река, исключая возможность обхода и удара с тыла, что было вполне вероятно ввиду численного превосходства противника. Здесь и решил Гасдрубал дать бой римскому полководцу, если до этого времени не подойдут две другие карфагенские армии.

Сципион вел легионы по землям дружественных племен, и его войско постепенно увеличивалось за счет присоединения союзных контингентов. Внезапно впереди появились испанские отряды. Публий Корнелий не ожидал здесь встречи с противником и приказал готовиться к бою. Но вскоре получил известие о том, что иберийские вожди Индибилис и Мандоний просят о встрече с римским командующим. Сципион согласился. Индибилис говорил от имени обоих и повел разговор настолько вежливо и толково, что произвел на римлянина самое хорошее впечатление. Испанец рассказал о тех причинах, которые заставили его изменить карфагенянам, главный упор делая на то, как нагло и высокомерно ведут себя пунийские военачальники по отношению к своим испанским союзникам. Особенно Индибилиса возмущало то, что его семью Гасдрубал, сын Гискона забрал в качестве заложников в Новый Карфаген. Из-за этого его родные и близкие оказалась в руках римлян, и поэтому переход испанцев на сторону Сципиона является вынужденным. Но это не значит, что Индибилис и Мандоний не будут верно служить своим новым союзникам, пусть только римляне обходятся с ними по совести и справедливости.

Публий Корнелий внимательно выслушал иберийца, после чего объявил, что вовсе не считает их с Мандонием предателями и в знак своего расположения возвращает вождям их семьи. Испанцы здесь же принесли Сципиону клятву верности и пообещали привести на помощь войска. Проведя день в римском лагере, Индибилис и Мандоний отправились в расположение своих отрядов.

Армия Сципиона продолжала марш на Бекулу.

Гасдрубал Баркид отправил в дозор конных нумидийцев, и отряды всадников разъехались по равнине. Вскоре они заметили движение вражеских войск и немедленно доложили об этом командующему. Когда Гасдрубал узнал о том, что римляне приближаются, то сразу перенес лагерь на холмы и выдвинул на склоны передовые отряды. Начались жестокие схватки между нумидийской кавалерией и легковооруженными войсками римлян, но как только подошли легионы, Гасдрубал отозвал конницу на холмы.

Сципион был очень неприятно удивлен, увидев неприступные позиции карфагенян. Полководец спешно собрал военный совет, но легаты и трибуны тоже пребывали в некоторой растерянности, поэтому ничего толкового не присоветовали своему начальнику. Публий не знал, что делать в сложившейся ситуации, и в течение двух дней римская армия бестолково топталась перед грядой холмов. Сципион был очень встревожен, поскольку ему стало известно о том, что армии Магона и Гасдрубала, сына Гискона, выступили к Бекуле. У римского военачальника не было выбора, и на третий день он был вынужден объявить наступление на позиции карфагенской армии.

Но случилось так, что именно в этот день Гасдрубал не ожидал вражеской атаки. Несмотря на свою превосходную позицию, он не был уверен в благополучном исходе сражения ввиду численного превосходства противника. Да и помощь что-то не подходила. Поэтому он решил вывести армию из-под удара и отправиться к Пиренеям, набирая по пути наемников для грядущего похода в Италию. Исходя из этого, Гасдрубал распорядился вывезти из лагеря армейскую казну и вместе с боевыми слонами отправил её на север. Чтобы обеспечить безопасное отступление тяжеловооруженной пехоте, он выдвинул на помощь отрядам прикрытия нумидийскую конницу под командованием Масиниссы и балеарских пращников. Войска расположились на нижних террасах холмов и приготовились к отражению наступления римлян.

Сципион ничего не знал о планах Гасдрубала и решил дать противнику генеральное сражение. Проконсул приказал очистить террасы от карфагенян и отправил в бой велитов, а затем сразу же ввел в сражение пехоту экстраординариев. Римляне были вынуждены продвигаться по неровной и каменистой дороге, не имея возможности развернуть боевые порядки. Чем карфагеняне и воспользовались, засыпав атакующего противника градом метательных снарядов. Но велиты и экстраординарии, несмотря на большие потери, упорно карабкались наверх и вскоре вышли на нижнюю террасу, где вступили в ближний бой с противником.

На склонах холма завязались отчаянные схватки, римляне стали теснить балеарских пращников и нумидийцев. Но в этот момент немногочисленные ливийские копейщики передового отряда охранения сомкнули ряды, прикрылись щитами и пошли в атаку. Увидев, что его воины дрогнули и отступают, Сципион ввел в сражение все мобильные войска, а сам с легионами стал обходить холмы с левой стороны. Справа такой же маневр выполнял Гай Лелий. Заметив, что римляне пытаются охватить его войска с флангов и запереть в ловушке, Гасдрубал прекратил вывод из лагеря тяжеловооруженной пехоты и отправил её на верхние террасы холмов, чтобы остановить обходное движение легионеров и дать возможность уйти со своих позиций отрядам охранения и нумидийцам. Карфагеняне поднялись на вершины и стали разворачивать боевые порядки, но в этот момент подоспели римляне и с ходу пошли в атаку. Ливийская пехота так и не успела закончить построение, а потому не выдержала удара легионов и начала отступление.

Гасдрубал увидел воцарившееся смятение и решил исправить ошибку, которую допустил, введя в бой ливийских пехотинцев. Он приказал ливийцам выйти из битвы и быстро уходить к реке Таг. Копейщики, так толком и не вступившие в сражение с римлянами, выполнили распоряжение командующего, спустились с холмов, прошли мимо брошенного лагеря и устремились к реке. Сципион только проводил взглядом удаляющиеся вражеские колонны. Зато на нижней террасе бой продолжался, и победа там решительно клонилась на сторону римлян.

Видя, что противник одолевает, Масинисса приказал своим всадникам уходить. Нумидийцы развернули коней и помчались вдоль гребня холмов, а велиты устремились за ними, бросая вслед противнику короткие копья и дротики. Вместе со своими воинами покидал поле боя и Массива, племянник Масиниссы, но неожиданно его конь споткнулся, и наездник, перелетев через голову своего скакуна, оказался на земле. И пока он приходил в себя от падения, набежали римляне. Молодого человека схватили, скрутили и поволокли к толпе стоявших в стороне пленных. Но многие нумидийцы вырвались из окружения и благополучно ушли вслед за Гасдрубалом. Сципион не рискнул преследовать противника, а приказал легионерам спускаться с холмов и захватить покинутый карфагенянами лагерь. Полководец опасался появления армий Магона и Гасдрубала, сына Гискона, поэтому не хотел уходить далеко от удобной позиции, где можно было дать сражение численно превосходящему противнику.

После боя Сципион занялся разделом добычи, захваченной в брошенном карфагенском лагере. Следуя свой политике по отношению к местному населению, полководец всех пленных испанцев отпустил по домам без выкупа, а ливийцев продал в рабство. Здесь и произошло судьбоносное событие, оказавшее непосредственное влияние на дальнейший ход войны. Среди пленных африканцев оказался племянник Масиниссы по имени Массива, который вместе со своим дядей воевал в Иберии против римлян. Публий быстро сообразил, какую может извлечь пользу из этого подарка судьбы, и приказал привести к себе в палатку пленника. Когда легионеры поставили перед полководцем симпатичного молодого человека, то Сципион спросил его, не хочет ли он вернуться к своему дяде Масиниссе. Массива несказанно обрадовался и стал горячо благодарить Публия. Но командующий только снисходительно улыбнулся и сказал парню, что дарит ему золотое кольцо, тунику с широкой каймой, испанский плащ с золотой застежкой и лошадь в полной сбруе (Liv. XXVII, 19). После чего приказал своим людям доставить племянника Масиниссы туда, куда он пожелает.

Затем Сципион вызвал к себе союзных иберийских вождей и щедро их одарил, особенно отметив Индибилиса, которому отдал три сотни отборных лошадей, захваченных у карфагенян. Испанцы от такого уважительного отношения растрогались, неожиданно пали ниц перед полководцем и провозгласили его царем. Но Публий знал, к чему могут привести в Риме эксперименты с царским титулом, и поэтому на корню пресек подобные разговоры. Он просто поблагодарил иберийцев за доброе отношение к его скромной персоне, но на будущее порекомендовал им называть его просто военачальником (Polyb. X, 40). На этом дело и закончилось.

Несколько дней Сципион оставался в захваченном карфагенском лагере, поскольку ожидал прибытия армий Магона и Гасдрубала, сына Гискона. Позиция для битвы была выгоднейшая, и Публий не хотел её покидать. Но время шло, а враг не появлялся. Прождав несколько дней, Сципион приказал сниматься с лагеря и через Кастулонский лес повел армию в Таррагону на зимние квартиры. К Пиренейским горам был отправлен небольшой отряд, чтобы следить за передвижениями армии Гасдрубала Баркида. То, что карфагенский полководец решил вести армию в Италию, не сильно обеспокоило римского командующего.

Как можно охарактеризовать последствия битвы при Бекуле? Для римлян её итоги были однозначно неудовлетворительные, поскольку Сципион не достигнул ни одной из поставленных задач. Армия Гасдрубала Баркида не была уничтожена и сохранилась как боевая единица, но что самое главное, Публию не удалось предотвратить второй поход карфагенян в Италию. Случилось то, что могло присниться римским сенаторам разве что в кошмарном сне. Но именно на примере этой битвы видно, как историки античности пытались оправдать Сципиона и создать культ непогрешимого полководца. Однако в действительности это было не так…

О том, что битва не имела решительного значения и продолжалась не очень долго, нам поведал Полибий. Историк конкретно пишет о том, что вскоре после начала сражения Гасдрубал стал уводить войска с позиций, отказавшись от генерального сражения (X, 39). Ни о каком разгроме, повальном бегстве и избиении спасающихся бегством врагов римлянами даже речи нет. Происходит организованное отступление карфагенской армии с поля боя. Зато Тит Ливий оставил настолько эпическое, насколько и нелепое описание битвы, что невольно задашься вопросом – если всё было так, как об этом рассказал историк-патриот, то почему Рим охватила дикая паника при известии о походе Гасдрубала в Италию? Ведь как следует из текста «Истории Рима», карфагенская армия практически перестала существовать. По крайней мере, такой вывод напрашивается из общего количества потерь, которые приводит Ливий: «Перебито было около восьми тысяч человек» (XXVII, 18). Писатель вообще очень любит цифру 8000, поскольку не раз обозначал таким числом потери Ганнибала в Италии. С не меньшим размахом обозначено и количество захваченных в плен карфагенян: «Пленных оказалось десять тысяч пехотинцев и две тысячи всадников» (XXVII, 18). Впрочем, эту цифру Ливий явно позаимствовал у Полибия: «Публий собрал в одно место всех военнопленных, в числе коих было около десяти тысяч пехоты и больше двух тысяч конницы» (Polyb. X, 40). Вывод напрашивается простой: если бы армия Гасдрубала действительно потеряла 20 000 воинов, то карфагенский полководец мог просто перекинуть через плечо засаленную котомку с запасом еды и в гордом одиночестве идти в Италию, потому что некого было бы ему вести за собой. С учетом массового дезертирства испанцев из армии Гасдрубала, в битве при Бекуле она явно численно уступала римлянам. А Сципион в лучшем случае мог выставить 25 000 бойцов, это мы видели на примере штурма Нового Карфагена. Испанские союзники Публия были ещё недостаточно надежны, чтобы он мог всецело на них полагаться, печальный пример отца и дяди стоял у полководца перед глазами. Поэтому можно с уверенностью говорить о том, что историки античности безбожно завысили потери карфагенян в битве при Бекуле. И при этом ни слова не сказали о том, сколько в сражении погибло римлян. Особенно удивляет позиция Полибия, поскольку, обозначив количество пленных пунийцев, он умолчал о том, сколько их было убито. Да и само число военнопленных вызывает вопросы, поскольку явно не вяжется с описанием сражения всё тем же Полибием.

Как следует из текста Тита Ливия, Гасдрубал Баркид в последний момент передумал и отказался от генерального сражения с римлянами, решив избежать боя и вести войска в Италию: «Гасдрубал до сражения забрал из лагеря казну, отправил слонов вперед, а сам, подбирая на пути встречных беглецов, перешел реку Таг и направился к Пиренеям» (XXVII, 19). Если бы Гасдрубал хотел сражаться, то не стал бы перед боем ослаблять войска и уводить с поля битвы боевых слонов, главную ударную силу армии. И войсковую казну не стал бы вывозить. Поэтому вывод напрашивается простой – Гасдрубал не хотел сражения со Сципионом и начал выводить войска из лагеря до начала битвы. Ещё один момент. Рассказав о том, как слоны Гасдрубала покинули лагерь, римский историк неожиданно сообщает об их участии в сражении: «взволновались слоны – испуганные, они страшнее врагов» (XXVII, 18). Этот ляп только подтверждает версию о том, что описание битвы при Бекуле Ливием в своей заключительной части не имеет никакого отношения к действительности. В том числе и обходной маневр двух когорт, перекрывших карфагенянам пути отступления (XXVII, 18). Если бы данное действие имело место быть, то вся армия Гасдрубала полегла бы у подножия холмов. А так…

У Полибия своя трактовка событий: «В столь трудном положении Гасдрубал обдумывал всевозможные меры против угрожающих опасностей. Его смущало отпадение Андобала, смущали и полные недоверия и вражды отношения, в каких он находился ко всем прочим вождям. Тревожило его, наконец, и присутствие Публия, так как он ждал, что Публий вот-вот явится со своими войсками. Он видел, что иберы покидают его, все как один переходят на сторону римлян, и принял следующее решение: прекрасно приготовившись, дать битву неприятелю, потом, если судьба дарует победу, обсудить спокойно дальнейшие действия, а в случае несчастного исхода удалиться с уцелевшими в сражении войсками в Галатию, оттуда взять с собою в возможно большем числе варваров и идти в Италию для соединения с братом своим Ганнибалом» (Polyb. X, 37). Здесь историк пытается совместить несовместимые вещи. Во-первых, Гасдрубалу не было никакого смысла вступать в битву против римлян в гордом одиночестве, поскольку Магон и Гасдрубал, сын Гискона, отбросили прежние разногласия и выступили ему на помощь. Во-вторых, очень странно звучат слова о том, что в случае поражения Гасдрубал вместе с уцелевшими воинами собирался идти в Италию. А если никто не уцелеет? С испанцами да кельтами, без ливийских копейщиков, нумидийской кавалерии и боевых слонов шансы прорваться на соединение с армией Ганнибала были не велики. Да и печальный опыт вступать в битву с римлянами накануне похода в Италию у Гасдрубала был.

По большому счету, все действия Гасдрубала были продиктованы желанием избежать большого сражения: «Как только Гасдрубал увидел, что войска его подаются и приходят в расстройство, он согласно первоначальному плану отказался от решительной битвы, собрал казну, слонов, взял с собою, сколько мог, бегущих воинов и отступил вдоль реки Тага к пиренейским перевалам и к живущим здесь галатам» (Polyb. X, 39). Если у Тита Ливия Гасдрубал уводит слонов и вывозит казну из лагеря до начала битвы, то у Полибия это происходит после первых неудачных для карфагенян столкновений на поле боя. Недаром греческий историк пишет о том, что, согласно изначальному плану, Гасдрубал хотел избегнуть столкновения с римлянами. Втянувшись в битву волею обстоятельств, карфагенский командующий сумел избежать полномасштабного сражения и увел армию с поля боя.

И после этой информации Ливий с Полибием рассказывают читателям сказки о чудовищных потерях армии Гасдрубала! Выглядит это, по меньшей мере, странно. Выскажу своё предположение о том, почему греческий и римский историки уничтожили карфагенскую армию в битве при Бекуле. Полибий поставил перед собой конкретную цель – оправдать Публия Корнелия Сципиона, будущего Африканского, допустившего прорыв карфагенской армии в Италию. А сделать это можно было только одним способом – рассказать, что войска Гасдрубала были обескровлены, потеряли боеспособность и перестали представлять какую-либо угрозу для Рима. По-другому никак не получалось спасти кумира. Ведь Сципион отдавал себе отчет, к каким последствиям этот прорыв может привести, о чем и говорил легионерам по прибытии в Испанию: «Вы, воины, под водительством и ауспициями моего отца первые преградили путь Гасдрубалу, который после Канн направлялся к Альпам и в Италию; соединись он с братом, от римского народа имени бы не осталось. Ваш успех предотвратил дальнейшее бедствие» (Liv. XXVI, 41). Даже так. Публий всё знает и понимает, но ничего поделать не может, и Гасдрубал Баркид без помех начинает поход в Италию. Произойти это могло только в том случае, когда у римского полководца не было возможности помешать своему оппоненту. Но если это так, то получается, что Гасдрубал переиграл Сципиона.

Главной задачей римских полководцев в Испании было не допустить, чтобы Ганнибал получал подкрепления с Иберийского полуострова. Именно так понимали свою задачу отец и дядя молодого проконсула и довольно успешно с ней справлялись. В Риме было известно о планах Гасдрубала привести в Италию свою армию, и сенаторы уведомляли об этом Публия: «Сципиону было небезызвестно, что Гасдрубал Барка получил от правительства приказание проникнуть в Галлию и был занят приведением его в исполнение»[74]. Но римский полководец с поставленной задачей не справился. Мало того, Публий Корнелий самовольно сменил приоритеты и решил, что для него гораздо важнее окончательно выбить карфагенян с Иберийского полуострова, чем гоняться за Гасдрубалом. Командующий испанскими легионами занялся откровенной самодеятельностью, а это при сложившемся раскладе было крайне опасно.

Обратим внимание, какие причины выдвинул Полибий для оправдания своего любимого героя в этой ситуации: «Что касается Публия, то он не находил выгодным для себя гнаться тотчас за Гасдрубалом, ибо опасался нападения прочих карфагенских вождей, и отдал неприятельский лагерь солдатам на разграбление» (X, 39). Но здесь возникает другой вопрос – почему Сципион целых два дня не атаковал войска Гасдрубала, ведь в любой момент могли подойти ещё две карфагенские армии! Полибий так объясняет ситуацию: «Приблизившись к карфагенянам, Публий желал было сразиться с врагом, но увидел, что местность прекрасно защищает противника, и колебался. Так он прождал два дня; наконец опасаясь, как бы не соединились с Гасдрубалом войска Магона и Гескона и как бы неприятель не запер его со всех сторон, решился дать сражение и вызвать неприятеля на бой» (X, 38). Странно, что Сципион так долго избегал битвы, к которой сам же и стремился.

Интересную информацию приводит Тит Ливий, когда рассказывает о военном совете у Сципиона после битвы при Бекуле: «Потом стали совещаться, как вести войну дальше; некоторые советовали сразу же идти и преследовать Гасдрубала. Сципион считал, что тут есть некоторая опасность: как бы не объединились с этим Гасдрубалом Магон и другой Гасдрубал. Сципион оставил только отряд в Пиренеях и провел остаток лета, заключая союзы с испанскими племенами» (XXVII, 20). Именно командующий настоял на том, чтобы не преследовать уходившую с поля боя карфагенскую армию. Соответственно, на нем и вся ответственность за это решение.

О том, что оно было ошибочным, свидетельствует тот факт, что армии двух Гасдрубалов и Магона объединились лишь через несколько дней после битвы при Бекуле. Сципион в это время спокойно вел легионы на зимние квартиры в Таррагону и совершенно не обращал внимания на действия противника, предоставив карфагенянам возможность свободно маневрировать по стране. Как будто Публий очень хотел, чтобы армия Гасдрубала поскорее покинула Иберийский полуостров. Действительно, воевать против двух армий гораздо проще, чем против трех. Все факты свидетельствуют о том, что Сципион знал, на что шел, когда выпускал Гасдрубала Баркида из Испании. Недаром Фабий Максим Кунктатор, когда встал вопрос о назначении командующего легионами в Африке, в своей пространной речи припомнил Сципиону его безответственное поведение в Испании: «Не переживем ли мы тот же ужас, какой переживали недавно, когда Гасдрубал переправился в Италию? Ты собираешься не только Карфаген, но и всю Африку держать в осаде своим войском, а Гасдрубала ты упустил, и он перешел в Италию? Ты скажешь, он был тобою разбит; тем более – ради тебя, не только ради государства, – я предпочел бы, чтобы разбитому врагу не было дороги в Италию. Позволь нам все, что удалось тебе сделать на благо римского государства, приписать твоим замыслам, а все неудачи объяснить превратностями военного счастья» (XXVIII, 42). Жестко, но справедливо. И что примечательно, в ответной речи Публий ответил Фабию Максиму по всем пунктам, кроме одного – порыва армии Гздрубала в Италию. Полководец понял, что сенаторы очень хорошо помнят о допущенной им стратегической ошибке, и предпочел обойти эту скользкую тему.

Даже такой апологет Римской республики, как Теодор Моммзен, весьма критически отнесся к итогам битвы при Бекуле: «Намерение Сципиона соединить с возложенной на него оборонительной войной и наступательную оказалось необдуманным и неблагоразумным; главную задачу испанской армии с успехом выполняли с несравненно меньшими средствами не только отец и дядя Сципиона, но даже Гай Марций и Гай Нерон; но победоносный полководец, стоявший во главе сильной армии, в своей самонадеянности не удовольствовался такой задачей и сделался главным виновником крайне опасного положения, в которое попал Рим летом 547 г., когда наконец осуществилось намерение Ганнибала напасть на римлян с двух сторон. Но боги прикрыли лаврами ошибки своего любимца. Италия удачно спаслась от опасности; римляне удовольствовались бюллетнями о сомнительной победе при Бекуле, а когда стали поступать известия о новых победах в Испании, они позабыли о том, что им пришлось иметь дело в Италии с самым даровитым из карфагенских полководцев и с самыми отборными войсками испано-финикийской армии»[75]. Если уж САМ Моммзен такое говорит!

Подведем итоги. После битвы при Бекуле Сципион совершил грубейшую стратегическую ошибку, позволив Гасдрубалу Баркиду начать поход в Италию. Для Публия Бекула могла стать тем, чем в итоге для Ганнибала стали Канны – началом грядущего поражения. Но Фортуна всегда благоволила к Сципиону, не оставила она своего любимца и на этот раз, поскольку другие люди исправили допущенную им ошибку.

Гасдрубал Баркид встретился с братом и Гасдрубалом, сыном Гискона. Решение, которое предстояло принять карфагенским военачальникам, было воистину судьбоносным – как организовать вторжение в Италию и при этом сохранить позиции карфагенян в Испании. Мнения высказывались самые разные. Гасдрубал, сын Гискона, поведал о том, что карфагеняне могут рассчитывать только на верность испанцев, проживающих на западе Иберийского полуострова. Воинственные племена, живущие на побережье океана и в районе города Гадеса[76], были готовы сражаться с римскими захватчиками. Командующий только что прибыл из Лузитании и поэтому очень хорошо знал то, о чем говорил.

Братья Баркиды были согласны с Гасдрубалом. Сципиону удалось заключить союз со многими иберийскими вождями, и ситуация складывается так, что переход испанцев на сторону римлян будет продолжаться. Поэтому будет правильно, если Гасдрубал, сын Гамилькара, пополнит свою поредевшую от частых дезертирств армию испанскими воинами и выступит в поход на Италию. Уведя испанских солдат из родных мест, он тем самым гарантирует себе их верность. По пути в ряды карфагенской армии вольются кельты, и в этом случае силы, которые Гасдрубал приведет в Италию, будут весьма значительными. И тогда для римлян наступят страшные времена. Ганнибал выступит навстречу брату, карфагенские армии объединятся, и поход на Рим станет реальностью.

Обратной стороной медали было то, что уход армии Гасдрубала Баркида значительно ослаблял позиции карфагенян на Иберийском полуострове. Но военачальники решили и эту проблему. Магон передавал свои войска под командование Гасдрубала, сына Гискона, а сам с большой суммой денег отправлялся на Балеарские острова и вербовал наемников. Масинисса должен был увеличить свой отряд до трех тысяч всадников. Таким образом, количество карфагенских армий в Иберии сокращалась до двух, но по численности они равнялись предыдущим трем. Пока Магон собирает новую армию, Гасдрубал, сын Гискона, отступит обратно в Лузитанию и будет избегать сражений с римлянами. Масинисса же станет совершать набеги на вражеские земли и оказывать поддержку союзникам.

Закончив совещание, военачальники отправились к своим войскам. На следующий день армия Гасдрубала Баркида выступила к Пиренейским горам. Начался второй поход карфагенян в Италию, имевший судьбоносные последствия как для Рима, так и для Картхадашта.

Весть о том, что Гасдрубал, сын Гамилькара, выступил в поход на Италию, поразила римлян, словно удар грома. Армия Ганнибала продолжала свирепствовать на юге Италии, а с севера уже подкрадывался новый враг. И перед сенаторами встали два извечных вопроса – кто виноват и что делать? Впрочем, в отличие от второго вопроса, на первый было очень легко ответить.

Виноват в случившемся был только один человек – Публий Корнелий Сципион, командующий испанскими легионами. В сенате уже знали о том, что случилось при Бекуле и как повел себя командующий после битвы. Бодрые рапорты Сципиона не отвечали реальному положению дел, а командующий испанскими легионами, вместо того чтобы перехватить Гасдрубала, занялся какими-то невнятными переговорами с вождями иберийских племен (XXVII, 20). Перевалы в Пиренеях прикрывал небольшой римский отряд, и в том, что он не сдержит натиск карфагенской армии, никто в сенате не сомневался. «Отцам отечества» предстояло решить, как поступить в такой критической ситуации, которая усугубилась гибелью двух консулов – Марка Клавдия Марцелла и Тита Квинкция Криспина.

Первое, что решили сделать сенаторы, так это подобрать достойные кандидатуры на консульские должности в будущем году. И первым, кого назвали государственные мужи, был Гай Клавдий Нерон. После того как Гай Клавдий покинул Испанию и вплоть до того момента, как его имя прозвучало в сенате, информация о нем в письменных источниках практически отсутствует. Только Тит Ливий упоминает о том, что в битве при Канузии Нерон командовал одним из флангов армии Марцелла (XXVII, 14). Поэтому будет вполне логичным предположить, что, вернувшись в Италию из Иберии, Нерон вновь стал служить под началом Марка Клавдия. Мы помним, что до того, как его назначили командующим испанскими легионами, Гай Клавдий был легатом у Марцелла, и поэтому в новом назначении не было ничего необычного. Военачальники очень хорошо знали друг друга.

Но коллегу Нерона по должности долго не могли выбрать, поскольку сенаторы исходили из личных качеств Гая Клавдия. Кто-то заявил, что «он человек превосходный, но более пылок и скор, чем требуется в такое время и против такого врага, как Ганнибал: рядом с таким консулом должен стоять и его сдерживать разумный и осмотрительный человек» (Liv. XXVII, 34). Стали искать разумного и осмотрительного человека. Проблема была в том, что консулом не мог стать ни Квинт Фабий Максим Кунктатор, ни Марк Валерий Левин, поскольку один из консулов должен быть плебейского рода. Вспомнили было про Тита Манлия, но он был личностью непредсказуемой, один раз уже демонстративно отказался от консульской должности и вполне мог отказаться вторично. Мы не знаем, кто был тот умник, что вспомнил о Марке Ливии, но когда это имя прозвучало, «отцы отечества» чрезвычайно обрадовались. Кроме самого кандидата, который скромно сидел на своем месте и не выражал никаких восторгов по поводу грядущего назначения.

Я полагаю, что рассказы античных авторов о пресловутой «мудрости» сената являются, мягко говоря, преувеличением. Потому что не иначе как глупостью действия сенаторов в данный момент назвать трудно. Ибо вряд ли можно было найти в Риме двух людей, которые бы столь сильно ненавидели друг друга, как Нерон и Ливий. Последний открыто говорил, что именно благодаря лжесвидетельству Гая Клавдия был несправедливо осужден и провел в добровольном изгнании почти восемь лет. Чем и о чем думали сенаторы, когда выдвигали эту парочку на должности консулов, непонятно. Ведь на войне бывает всякое, и не исключено, что личная неприязнь между двумя командующими могла оказать роковое влияние на ход военных действий. История знает немало подобных примеров. Но «отцов отечества» такие мелочи не интересовали, и они единодушно одобрили кандидатуру Марка Ливия.

Однако будущий консул ничего не забыл. Он помнил, как сразу же после победоносного завершения Иллирийской кампании в 218 г. до н. э. предстал перед неправедным судом сограждан. Жестоко обидевшись на неблагодарных соотечественников и разочаровавшись в справедливом отношении к людям, храбро сражавшимся за свою страну, Ливий удалился в деревню. Многие годы он жил в уединении, не появлялся в Риме и вообще старался поменьше общаться с окружающими. Бывший консул отпустил длинные волосы, отрастил бороду, ходил в рваной одежде и всем своим видом демонстрировал, до чего его довело несправедливое отношение сограждан. Марк Ливий обладал сильным характером и железной волей, и не исключено, что он так и прожил бы в добровольном изгнании до конца своих дней. Его не волновало ни нашествие Ганнибала, ни критическое положение, в котором оказалось государство, ни гибель десятков тысяч римских граждан на поле боя. Боги разгневались на Рим, и Ливий полагал, что несчастья, обрушившееся на квиритов, вполне ими заслужены. Ибо не может быть счастья и благополучия там, где попираются правда и справедливость. В довершение всех бед тесть Марка, знатный гражданин Капуи Пакувий Калавий (Liv. XXIII, 2), при поддержке многочисленных сторонников сдал город Ганнибалу. Однако в 211 г. до н. э. Капуя капитулировала перед римлянами. Но Ливий всё равно старался не вспоминать о Риме и думал, что в городе о нем тоже забыли.

Когда в 210 г. до н. э. к изгнаннику прибыли посланцы от консулов Марка Клавдия Марцелла и Марка Валерия Левина и потребовали, чтобы он вернулся в Рим, Ливий немало удивился. Опальный полководец стоял перед послами в дырявой одежде, с растрепанными длинными волосами, почесывал взлохмаченную бороду и думал, как ему поступить. Марк не хотел ехать в Рим, но и проигнорировать приказ консулов не мог. Махнув на всё рукой, он отправился в столицу в том виде, в каком принимал посланцев Марцелла и Левина – оборванный, небритый и нестриженый. Оказавшись в городе, Ливий отказался приводить себя в порядок, и дело дошло до цензоров, которые заставили упрямца подстричься, сбрить бороду и одеться в нормальную одежду. После чего ему велели прийти на заседание сената и принимать участие в жизни государства.

Марк был верен себе. Свой протест он выражал тем, что на все вопросы отвечал только «да» или «нет», либо объявлял о своём согласии кивком головы и красноречивым молчанием. И никакая сила в течение долгого времени не могла заставить его изменить поведение. Лишь необходимость выступить с речью в защиту своего родственника посодействовала тому, что Ливий снял табу молчания. Таким образом, бывший изгнанник напомнил о себе, и его имя снова стало на слуху. Поэтому нет ничего удивительного в том, что про него вспомнили накануне вторжения Гасдрубала. Рим как никогда нуждался в хороших и грамотных полководцах, а Марк Ливий был именно из этой когорты.

Но он не собирался поступаться своими принципами. Хотя народ поддержал предложение сената о новых консулах, Марк отказывался от должности и открыто издевался над римлянами. Он заявил прямо и честно: «его не пожалели, когда он ходил в одежде отверженного, а теперь, против его воли, предлагают ему белую тогу кандидата, смешивая почет с наказанием. Если они считают его честным человеком, то почему осудили, как бесчестного преступника? Если они признали его виновным, то почему, сочтя его первое консульство своей ошибкой, вверяют ему второе?» (Liv. XXVII, 34). Сенаторы не на шутку переполошились и стали укорять упрямца за резкие высказывания, но Марк попросту не обращал на них внимания. Однако, несмотря на все его демарши, Ливий вместе с Нероном был избран консулом. Казалось, что теперь он успокоится, но не тут-то было!

Марк Ливий не собирался прощать былые обиды Гаю Клавдию и всячески демонстрировал свою ненависть к нему. Свои перспективы относительно совместной работы с Нероном Марк обозначил ясно и недвусмысленно: «незачем мириться… он будет действовать осмотрительней, чтобы его неудачи не возвеличили сотоварища-недруга» (XXVII, 35). Как следствие, сенат столкнулся с проблемой, которую сам и породил. Народ волновался, не зная, чего теперь ожидать от своих избранников и как вообще они будут исполнять свои обязанности. С большим трудом «отцам отечества» удалось заставить консулов отложить взаимную вражду до лучших времен и заставить их заниматься государственными делами без ущерба для страны. Немалую роль в этом примирении сыграл огромный авторитет Квинта Фабия Максима Кунктатора, выступившего инициатором примирения.

Хотя некоторые меры предосторожности во избежание возможных недоразумений сенаторы приняли, отказавшись от обычной жеребьевки и назначив каждому консулу провинцию. Воевать им предстояло в разных концах Италии – Нерону на юге против Ганнибала, а Ливий должен был сразиться на севере с армией Гасдрубала. Интересы Гая Клавдия и Марка Ливия при этом не пересекались, их провинции не соприкасались, и «отцы отечества» надеялись, что конфликтов удастся избежать. Ливий должен был взять под своё командование либо легионы, стоявшие в Цизальпинской Галлии, либо войска, находившиеся в Этрурии. Его коллеге предписывалось набрать в Риме новые легионы и принять командование над войском одного из погибших консулов – Марцелла или Криспина.

К этому времени слухи о том, что Гасдрубал с огромным войском идет в Италию, пугали и будоражили Рим. Прибывшие из Массилии разведчики докладывали о том, что карфагенский полководец нанимает на службу галлов, которые охотно идут под его знамена. У Гасдрубала много денег, платит он щедро, и войско его растет с каждым днем. И как только наступит весна, карфагеняне перейдут Альпы. Римлянам повезло, что зимой путь через горы непроходим, иначе армия Гасдрубала уже была бы в Северной Италии. Тревожные вести приходили и из Этрурии, где с местное население с нетерпением ждало прихода карфагенян. В этой атмосфере всеобщего страха и неуверенности вступили в должность Марк Ливий и Гай Клавдий Нерон.

Опасность была крайне велика, от сената и консулов требовалось принятие экстраординарных мер. И они на них пошли. Тит Ливий очень точно сумел показать собранность и целеустремленность сенаторов, стремящихся любой ценой достигнуть победы над врагом. Историк пишет, что перед вторжением Гасдрубала ситуация с набором в войска была критическая, поскольку годной к военной службе молодежи уже не хватало (Liv. XXVII, 38). И тогда консулы решили призвать в легионы жителей приморских городов, освобожденных от воинской повинности. Раньше такого никогда не было. Поэтому в Рим направились делегации из Остии, Альсия, Антия, Анксура, Минтурн, Синуэссы и Сены Галльской. Возмущению членов делегаций не было предела, они яростно доказывали в сенате, что никто не может ущемлять их права. Но все усилия оказались тщетными. «Отцы отечества» постановили, что всё останется так как есть, и только жителям Остии и Антии было сделано послабление. И то вся местная молодежь была вынуждена подтвердить под присягой, что, пока враг находится на территории Италии, никто не проведет больше тридцати ночей за пределами городских стен (Liv. XXVII, 38).

Но Марк Ливий медлил с отбытием в свою провинцию. Тщательно изучив на основании донесений разведки положение дел в Северной Италии, он сделал весьма любопытный вывод – находившиеся там войска недостаточно боеспособны. И в качестве примера привел Нерона, который может принять командование над закаленными в боях легионами Марцелла или Криспина. Поэтому Ливий обратил внимание сенаторов на возможность призыва воинов из бывших легионов Тиберия Семпрония Гракха, погибшего в 212 г. до н. э. Эти легионы состояли из рабов-добровольцев, набранных после поражения при Каннах. Они очень хорошо зарекомендовали себя в боях, получили свободу, но после гибели командующего разбежались. Их разыскивали по всей стране и возвращали в строй, но процесс шел не так быстро, как бы хотелось. Тит Ливий, ссылаясь на неизвестные источники, пишет о том, что Публий Сципион прислал из Испании на помощь Марку Ливию большое подкрепление из испанцев, галлов, нумидийцев и римских легионеров (Liv. XXVII, 38). Но в это с трудом верится. Приближалась решающая схватка за Иберию, против Сципиона были готовы выступить две карфагенские армии, и у проконсула каждый воин был на счету. Зато прибытие из Сицилии 3000 лучников и пращников представляется вполне возможным.

Ввиду чрезвычайной опасности, в которой оказалось государство, сенат предоставил Нерону и Ливию полную свободу действий. Им разрешалось не только выбирать себе армии, но и обмениваться легионами и выводить их из провинций туда, куда потребуется «для блага государства» (Liv. XXVII, 38). Консулы по достоинству оценили эти распоряжения, поскольку они им в буквальном смысле слова развязывали руки.

В это время в Рим пришло письмо из Цизальпинской Галлии от претора Луция Порция с неутешительными вестями – армия Гасдрубала покинула зимние квартиры и начала переход через Альпы. Узнав об этом, лигурийцы собрали 8000 бойцов, и как только в регионе появятся карфагеняне, то сразу же перейдут на их сторону. У самого Луция Порция недостаточно войск, чтобы справиться с этой новой напастью. Если же ему пришлют подкрепления, то он атакует войско лигурийцев и помешает им присоединиться к армии Гасдрубала.

Письмо было зачитано в сенате, и после короткого обсуждения консулы приняли решение отправиться в свои провинции. Их главной задачей было не допустить соединения армий Ганнибала и Гасдрубала. Не все дела в Риме были закончены, но времени уже не было, и Гай Клавдий с Марком Ливием решили покинуть город. Один отправлялся на север, другой на юг. Когда Ливий вышел из курии сената, то шедший рядом с ним Фабий Максим стал объяснять ему, что в битву с надо вступать только тогда, когда всё знаешь о противнике. Марк остановился, недобро улыбнулся и произнес достопамятные слова: «Я либо прославлюсь победой над врагом, либо порадуюсь беде сограждан: они того заслужили, хотя чести это мне не прибавит» (Liv. XXVII, 40). Ливий по-прежнему был в гневе на соотечественников за неправедное осуждение и потерянные годы жизни в изгнании.

Рим был объят тревогой, толпы народа провожали отъезжающих в войска консулов. У квиритов не было уверенности в завтрашнем дне, они вспоминали Канны и Тразименское озеро, недавнюю гибель Марцелла и Криспина. Будущее виделось в самых мрачных тонах.

Была весна 207 г. до н. э.

В Италию Гасдрубал привел большую армию. Численность её называет Аппиан: «Он вторгся в Тиррению, ведя с собой сорок восемь тысяч пехотинцев, восемь тысяч всадников и пятнадцать слонов» (VII, 52). Цифры вполне реальные, и у нас нет оснований им не доверять, поскольку Тит Ливий сообщает, что Гасдрубал сумел нанять большое количество испанцев и галлов. Да и переход через Альпы в этот раз не стоил карфагенянам таких огромных жертв, как это было в 218 г. до н. э.

Полибий сообщает, что «...Прибытие Гасдрубала в Италию совершилось легче и скорее» (XI, 1). Здесь историк явно сравнивает его поход с походом старшего брата. О том, почему это произошло, подробно рассказал Тит Ливий: «Для Гасдрубала все, однако, было легче и удобнее, чем думал он сам и другие. Арверны и прочие галльские и альпийские племена не только дружественно приняли его, но и пошли вместе с ним на войну. Он вел войско местами, когда-то непроходимыми, через которые уже проложил дорогу его брат; за двенадцать лет племена, живущие в Альпах, навидались, как переходят через их горы, и к Гасдрубалу были настроены более миролюбиво. Раньше они ни с кем не знались, им было непривычно видеть у себя чужеземца, и поначалу, не зная, куда идет Пуниец, они думали, что он хочет овладеть их скалами и укреплениями, их скотом и людьми. Теперь, когда всем известно, что Италия двенадцатый год в огне, они хорошо знают, что Альпы – это просто дорога и что два могущественных города, отделенные друг от друга большими пространствами суши и моря, борются за власть и богатство. Вот почему путь через Альпы был Гасдрубалу открыт» (XXVII, 39). Об этом же пишет и Аппиан: «В это время и Гасдрубал, брат Ганнибала, с войском, которое он набрал в области кельтиберов, перешел в Италию и, так как кельты приняли его дружелюбно, перешел Альпийские горы, пройденные ранее Ганнибалом, в два месяца, а до того эта дорога потребовала у Ганнибала шесть месяцев» (VII, 52). Но брат Ганнибала не сумел воспользоваться столь неожиданным преимуществом. Причин тому было две, причем одна вытекала из другой.

На протяжении всей Второй Пунической войны мы сталкиваемся с ситуацией, когда карфагенские полководцы в буквальном смысле слова бездарно распоряжаются как плодами своих побед, так и счастливым стечением обстоятельств, складывающихся в их пользу. Словно боги лишали разума пунийских военачальников и таким образом помогали их врагам. Наиболее наглядные примеры – битва при Каннах и разгром Сципионов в Иберии. Эти победы могли кардинально изменить весь ход войны, но в итоге стали лишь прологом к поражению и просто затянули агонию Карфагена. Действия Гасдрубала после удачного перехода через Альпы не стали исключением.

Беда заключалась в том, что сын Гамилькара решил захватить Плацентию. Решение с военной точки зрения ошибочное, поскольку Гасдрубалу надо было не города захватывать, а как можно скорее двигаться на юг на соединение с братом. Но даже если бы карфагеняне и овладели городом, всё равно они не смогли бы его удержать, поскольку большой гарнизон Гасдрубал оставить в Плацентии не мог, а оставлять маленький не было никакого смысла. Как пишет Тит Ливий, взятием этого города карфагенский полководец хотел устрашить остальные римские колонии в регионе. Но тогда действия Гасдрубала выглядят совершенно бестолковыми, потому совершенно непонятно, зачем ему надо было кого-то пугать. Однако он ещё больше усугубил ситуацию, когда отказался от генерального штурма и стал изматывать город осадой.

Эта первая ошибка автоматически спровоцировала вторую. Но допустил её уже не Гасдрубал, а его старший брат. Ганнибал хорошо помнил, как в течение шести месяцев пробивался в Италию и какие потери при этом понес. Поэтому появление Гасдрубала в столь короткие сроки на итальянском театре военных действий, оказалось для него полной неожиданностью. Тем не менее Ганнибал быстро сориентировался в ситуации и приказал войскам спешно сниматься с зимнего лагеря и идти на север. Но внезапно пришла весть о том, что Гасдрубал осаждает Плацентию. И здесь личный опыт Ганнибала сыграл с ним злую шутку.

Полководец не понаслышке знал, на какой длительный срок может затянуться осада хорошо укрепленного города. Ганнибал помнил, как после победы при Треббии попытался внезапной атакой захватить Плацентию и потерпел неудачу. Придя к выводу, что Гасдрубал надолго застрянет под этим городом, Ганнибал отменил приказ о выступлении в Северную Италию. Что тоже было очень серьезной ошибкой, поскольку никто не мог знать, сколько дней Гасдрубал простоит под Плацентией. А вдруг опять повезет, и он овладеет городом в короткие сроки? Но везение карфагенян уже закончилось.

Полибий оставил яркое свидетельство той паники, которая царила Риме в эти судьбоносные дни: «…Город римлян в ожидании грядущих событий был в таком возбуждении и страхе, как никогда» (Polyb. XI, 1). Тит Ливий объясняет, почему квириты воспринимали всё случившееся как приближение катастрофы: «Теперь в самой Италии две войны, два знаменитых полководца окружили Рим: вся грозная опасность, вся тяжесть войны сосредоточились тут – в одном и том же месте: тот, кто одолеет первым, через несколько дней соединит свои силы с другим» (XXVII, 40). В дальнейшем писатель разовьет тему: «Пугали прежние поражения и гибель обоих консулов в прошлом году. Ведь тогда в Италии было только одно вражеское войско и только один вражеский полководец, а сейчас две войны в Италии, два огромных пунийских войска и, можно сказать, два Ганнибала. Ведь Гасдрубал – сын того же отца Гамилькара и такой же неутомимый вождь: у него опыт многолетней войны в Испании, он прославлен двойной победой и уничтожением двух войск, которыми предводительствовали знаменитые военачальники. Он даже превзошел Ганнибала: как быстро он пришел из Испании, как ловко возбудил и призвал к оружию галльские племена! Он набрал это войско в тех самых местах, где большая часть солдат Ганнибала погибла от голода и холода самой жалкой смертью!» (Liv. XXVII, 40). Римлянам было чего и кого бояться.

Хотя Ганнибал и отказался от похода на север, но армию из зимнего лагеря всё равно вывел. Командующий решил идти на Бруттийский полуостров и пополнить свои войска местными гарнизонами. Успокоенный отсутствием поблизости неприятеля, он не принял элементарных мер предосторожности, что было непростительно для такого опытного военачальника. За что и поплатился, когда карфагенские колонны были внезапно атакованы на марше римлянами. Информация Тита Ливия, придавшего этой стычке поистине эпическое значение, о том, что карфагенские потери составили 4000 человек, мягко говоря, не соответствует действительности. Но здесь уже ничего не поделаешь, преувеличение вражеских потерь и преуменьшение римских является визитной карточкой творчества Ливия.

В это время на театре боевых действий объявился Нерон. Консул набрал себе армию из бывших легионов Марцелла и Криспина общим количеством в 40 000 пехоты и 2500 всадником. Остальные войска Гай Клавдий отослал в Капую, а сам отправился следом за Ганнибалом. Карфагенский полководец получил пополнения и вернулся в Луканию, чтобы вернуть под свою власть города, перешедшие на сторону римлян. Свой лагерь он разбил около небольшого городка Грумента. Вскоре сюда же прибыл Нерон с легионами и разбил свой лагерь на виду у неприятеля. Противников разделяла равнина, на краю которой поднимались холмы, лишенные всякой растительности. Здесь и происходили стычки между отрядами охранения карфагенян и римлян.

Перед Гаем Клавдием стояла конкретная боевая задача – помешать Ганнибалу пройти в Северную Италию. Римский военачальник понимал, что очень скоро карфагеняне постараются это сделать, и решил ускорить ход событий. По его приказу большой отряд ночью ушел за холмы и укрылся там в засаде. Нерон тщательно проинструктировал командиров и объяснил им, в какое время следует начинать атаку, после чего стал готовить легионы к предстоящему сражению

Рассказ Тита Ливия об этой битве, мягко говоря, бестолков. Абсолютно. Поведав о том, как римская армия построилась на равнине, писатель с увлечением рассказывает, что карфагеняне в беспорядке выбежали из лагеря и вступили в бой с легионерами. Пехота шла в атаку вперемешку с конницей, пунийцы «словно скот, беспорядочно разбрелись по равнине» (Liv. XXVII, 41). Обнаружив это, Нерон бросил в бой кавалерию. В это время Ганнибал находился в лагере – и только услышав крики сражающихся воинов, стал выводить на поле боя главные силы. Однако солдаты вновь бросились в атаку без приказа. Воцарились хаос и сумятица, но Ганнибал, пусть и с большим трудом, сумел построить армию в боевой порядок. В этот момент с вершин холмов пошли в атаку, находившиеся в засаде манипулы и пунийцы, испугавшись, что их отрежут от лагеря, обратились в бегство. С тыла на них нападали всадники, с фланга и фронта – легионеры. Бой закончился полной победой римлян.

Разбирать очередные сказки Ливия о непобедимых квиритах нет ни малейшего желания, но иного выхода нет. Античные авторы единодушны в том, что в армии Ганнибала была железная дисциплина, об этом писал тот же Ливий. Поэтому странно читать, что карфагеняне сами по себе устремились в бой и «словно скот беспорядочно разбрелись по равнине», а их полководец в это время находился в своей ставке и ничего не знал! Такого просто не могло быть. Ещё один забавный пассаж, связанный с бегством пунийцев и их общими потерями в сражении: «Не помня себя от страха, они побежали кто куда; убитых было мало: лагерь был рядом и бежать было недалеко. Всадники, правда, наседали сзади, а с флангов наступали когорты, легко сбегавшие с голых холмов. Убито было все же больше восьми тысяч человек, в плен взято больше семисот, отнято девять знамен; четыре слона убиты, два захвачены (в этом неожиданном и беспорядочном сражении от них не было никакой пользы). У победителей пало около пятисот римлян и союзников» (Liv. XXVII, 41). Как обычно, Тит Ливий сам себе противоречит. Написав, что убитых карфагенян было мало, он тут же приводит баснословную цифру в 8000 погибших пунийцев. Или, по мнению Ливия, это всё-таки не так уж и много? По крайней мере, пояснить, что же он имел в виду, историк не удосужился. Я уже обращал внимание на то, что Тит Ливий очень любит определять количество уничтоженных римлянами врагов в 8000 человек. Очевидно, что и на этот раз писатель не удержался от соблазна. Поэтому даже не удивляешься, когда он пишет про пять сотен убитых римлян и союзников.

Согласно дальнейшему изложению Ливия, весь следующий день Ганнибал отсиживался за укреплениями, а Нерон регулярно выводил войска на равнину и пытался прорваться во вражеский лагерь. В течение нескольких суток карфагенский полководец ничего не предпринимал, но однажды ночью незаметно вывел армию из лагеря и ушел в сторону Венузия. Оставленные в лагере нумидийцы сновали между кострами и рядами палаток, всячески шумели и создавали картину присутствия карфагенян на месте. Когда же римляне подошли к карфагенским укреплениям, то нумидийцы высыпали на вал и всячески демонстрировали желание сразиться с врагом. Нерон осторожничал и выжидал, но, пока легионы топтались на месте, африканцы спокойно покинули лагерь и ушли следом за главной армией. Воцарилась подозрительная тишина, и встревоженный консул на рассвете отправил нескольких человек в разведку. И только убедившись, что вражеский лагерь действительно пуст, он ввел в него войска. Однако немедленно организовать преследование отступавшей армии Ганнибала не получилось. Очередная задержка была вызвана тем, что римляне искали в брошенных карфагенских палатках добычу, а Нерон им не препятствовал. И только на следующий день легионы устремились в погоню за пунийцами и настигли их в окрестностях Венузия.

Тит Ливий пишет о том, что здесь произошла некая «беспорядочная битва», в которой было убито более 2000 карфагенян (Liv. XXVII, 42). Честно говоря, эти глупости уже надоело читать. Если бы всё обстояло так, как пишет об этом ярый римский патриот, то непонятно, каким образом Ганнибал мог столько лет продержаться в Италии. С учетом приводимых Ливием потерь, у карфагенского полководца вообще не должно было уже остаться армии. Поэтому попробуем разобраться, что же в действительности лежало в основе всех фантасмагорических рассказов римского историка.

Выводы можно сделать следующие: Нерону удалось несколькими сражениями сковать армию Ганнибала и навязать противнику свою тактику ведения войны. Увязнув в боях местного значения, карфагенский полководец был вынужден отложить поход в Центральную Италию до лучших времен и предоставить Гасдрубала собственной судьбе. Гай Клавдий проявил себя молодцом, грамотно разобрался в стратегической ситуации и контролировал каждое движение вражеской армии, совершенно лишив противника свободы маневра. Вот что главное в рассказе Тита Ливия, а не басни о тысячах убитых карфагенян.

Не желая ввязываться в мелкие схватки с противником, Ганнибал увел армию в горы. Ночными переходами он провел войска к Метапонту и стал отовсюду стягивать подкрепления, чтобы усилить свою армию перед походом на север. Пополнив армию, Ганнибал ушел к Венузию, а оттуда направился в Канузий. Легионы Нерона шли следом, римский полководец не спускал глаз со своего противника, готовый атаковать при первом удобном случае.

Осознав свою ошибку, Гасдрубал снял осаду Плацентии и выступил в Умбрию, где планировал встретиться с Ганнибалом. Не желая пускать ход событий на самотек, он отправил к брату шестерых гонцов – четырех галлов и двух нумидийцев. В письме Гасдрубал оговаривал сроки и место встречи двух карфагенских армий. Посланцы беспрепятственно проехали всю Италию с севера на юг, что само по себе было удивительно, но когда до цели было уже рукой подать, всё закончилось так, как и должно было закончиться. Армия Ганнибала, преследуемая легионами Нерона, ушла к Метапонту, и гонцы Гасдрубала застали только брошенный лагерь. Тогда они поспешили дальше на юг, но вместо того, чтобы держать направление на Метапонт, сбились с пути и вышли к Таренту, где и были схвачены римскими воинами, собирающими продовольствие в окрестностях города. Пленных доставили к начальству и на допросе они рассказали, что при них есть письмо от Гасдрубала к брату. Римский командир по достоинству оценил эти сведения и под усиленной охраной немедленно отправил пленников в лагерь Нерона.

Консул внимательно выслушал доклад трибуна Луция Вергиния, доставившего посланцев Гасдрубала в расположение римлян. После чего галлов и нумидийцев снова допросили, а переводчик прочитал Гаю Клавдию письмо Гасдрубала. В палатке воцарилась зловещая тишина. Римляне примолкли, осознав, какая смертельная опасность нависла над их городом, а пленники молчали, ожидая решения своей участи. Нерон знаком руки приказал всем покинуть палатку, раскатал на столе карту Италии и крепко задумался. Планы врагов были командующему ясны, но что делать в сложившейся ситуации, он не знал. Если Нерон будет бездействовать, то легионы Марка Ливия окажутся зажаты между двумя карфагенскими армиями. Но был и ещё один момент, личный. Карфагенян вел в Италию Гасдрубал Баркид, а ему Гай Клавдий кое-что задолжал. Римский военачальник никогда не простит карфагенскому полководцу того унижения, которому подвергся в Испании. Сын Гамилькара обманул его, как маленького ребенка, выставив на посмешище перед всей Иберией. Над незадачливым командующим тогда вволю позлословили как в сенате, так и на улицах Рима, и Нерон мысленно поклялся отомстить обидчику. Теперь Гасдрубал сам пришел в Италию, и у Гая Клавдия появилась возможность свести с ним счеты. Но время шло, а консул так ничего и не придумал. Набросив на плечи плащ, Нерон покинул палатку и вышел на улицу.

Наступила ночь, лишь свет факелов и лагерных костров разгонял непроглядный мрак. Мириады звезд ярко сияли в черном небе. Положив руку на рукоять меча, Гай Клавдий мерил шагами пространство претория, тщательно обдумывая свои дальнейшие действия. План, который он уже мысленно составил, был необычайно дерзким и рискованным, но зато в случае успеха гарантировал римлянам величайшую победу над карфагенянами. Нерон задумал с отрядом отборных войск покинуть лагерь, совершить марш-бросок на север, объединиться с силами Марка Ливия и атаковать армию Гасдрубала. А затем так же стремительно вернуться назад.

Здесь очень многое зависело от его величества случая. Если ничего не заподозрит Ганнибал и не атакует лагерь Нерона в отсутствие командующего. Если войска Гая Клавдия придут на помощь Марку Ливию до того, как он сразится с армией Гасдрубала. Если консулы выиграют битву. И если Нерон успеет вернуться назад до того, как об этом узнает Ганнибал. Риск был велик, в случае неудачи всё могло закончиться для Рима чудовищной катастрофой, последствия которой будут необратимы.

Но был ещё один тонкий момент. Гай Клавдий искренне ненавидел своего коллегу и очень не хотел идти к нему на помощь. Сражаться плечом к плечу с Ливием было для него просто невыносимо. Но ситуация складывалась так, что консулу приходилось выбирать между личными амбициями и пользой государства. Скрепя сердце Нерон принял решение помочь своему недругу и с этой минуты больше не думал о старинной вражде. Отношения с Ливием он выяснит после войны.

Консул понимал, что сенат может запретить ему осуществить такой рискованный маневр. В том, что Фабий Максим и его сторонники выступят против этой авантюры, Нерон не сомневался ни минуты. Поэтому он решил просто поставить «отцов отечества» перед фактом и написать в сенат письмо о том, что он сделал, а не о том, что хочет сделать. Гай Клавдий не боялся, что с него спросят за самоуправство по всей строгости военного времени, поскольку те же сенаторы разрешили консулам выводить войска из своих провинций в случае необходимости. Поэтому Нерон немедленно отправил в Рим своё послание вместе с письмом Гасдрубала. Консул разъяснял сенаторам, почему он поступил именно так, а не иначе, а также предписывал перебросить в столицу легион из Капуи и произвести в Риме дополнительный воинский набор. А все имеющиеся в наличие войска необходимо в спешном порядке отправить в город Нарнию. Этот город находился на юге Умбрии и прикрывал столицу со стороны Фламинивой дороги, по которой карфагенская армия могла подойти к столице.

Наметив маршрут движения своего отряда на север, Гай Клавдий выслал вперед гонцов с распоряжениями заготовить все необходимые припасы на пути следования войск. В населенных пунктах были собраны лошади и повозки, чтобы подвозить усталых легионеров. После этого из состава консульских легионов были отобраны лучшие воины – 6000 пехотинцев и 1000 всадников, которым было приказано изготовиться к походу. С собой было велено не брать ничего, кроме оружия. В войсках был пущен слух, что на следующий день командующий поведет отряд на некий город в Лукании, чтобы выбить оттуда пунийский гарнизон. Ночью, когда лагерь погрузился в сон, Нерон тихо вывел отряд за линию укреплений и повел на север, передав командование над главной армией Квинту Катию.

В Риме решение Нерона вызвало самую настоящую панику, многие подумали, что карфагенские армии вот-вот появятся у стен города. Говорили, что Ганнибал либо погонится за отрядом Нерона и уничтожит его, либо атакует римский лагерь, где нет командующего, и разгромит консульскую армию. Но даже если Ганнибал будет пребывать в неведении относительно действий Нерона, то это не значит, что победа над Гасдрубалом обеспечена: «Люди, сведущие в испанских делах, добавляли, что своего будущего противника, полководца Гая Нерона, Гасдрубал уже знает – случайно захваченный когда-то Нероном в лесном ущелье Гасдрубал ускользнул, обманув его, как мальчишку, притворными переговорами о перемирии. Силы врага преувеличивали, свои – преуменьшали: страх все истолковывает в худшую сторону» (Liv. XXVII, 44). Но Нерон об этом ничего не знал, он продолжал делать дело.

Отойдя на значительное расстояние от лагеря, Гай Клавдий остановил войско и вкратце обрисовал легионерам создавшееся положение. Ничего не скрывая, он поведал воинам обо всех трудностях предстоящего похода и его значении для дальнейшего хода войны. Не удержался и помянул Марка Ливия, заявив, что его коллега не вступит в бой с Гасдрубалом до тех пор, пока сенат не пришлет ему дополнительных подкреплений. Но время будет упущено, вражеские армии смогут объединиться, и тогда республике будет грозить катастрофа. Если же Нерон успеет привести свои войска на помощь коллеге, то легионы Ливия воспрянут духом и вместе с воинами Гая Клавдия одолеют врага. Поэтому – марш на север!

Когда легионеры проходили через селения и деревни, то множество людей выходили им навстречу, желали скорой победы, зазывали к себе в дома и предлагали взять что-либо из еды. Но воины не останавливались и проходили мимо, они шли день и ночь, ели на ходу, делая лишь очень короткие привалы для отдыха. Множество людей хотело присоединиться к войску добровольцами, но командующий брал только тех, кто по возрасту и физическим данным подходил для службы в легионах. Нерон с марша послал гонца к Марку Ливию, уведомляя коллегу о своем прибытии. Военачальники договорились встретиться ночью и тайно, чтобы обсудить дальнейшие совместные действия. На встрече Ливий рассказал Нерону, что его легионы стоят лагерем у Сены Галльской, а на расстоянии пятисот шагов расположилась армия Гасдрубала. Пусть Гай Клавдий пока укроет свой отряд в горах, а ночью введет воинов в расположение легионов Ливия. По лагерю уже отдан приказ, чтобы каждый трибун предоставил в своей палатке место трибуну из отряда Нерона, центурион принял центуриона, всадники – всадников, а легионеры – легионеров. Сделано это для того, чтобы лагерь не увеличился в размерах и Гасдрубал раньше времени не узнал, что к армии прибыл второй консул с подкреплением. С наступлением темноты воины Гая Клавдия вступили в лагерь Ливия и тихо разместились в палатках своих товарищей по оружию.

Военный совет состоялся на следующий день. Кроме Нерона, Ливия и их трибунов с легатами на нем присутствовал претор Луций Порций Лицин, отступивший со своими войсками к консульскому лагерю. Решали, как поступить в сложившейся ситуации. Большинство участников совещания высказалось за то, чтобы войско Нерона отдохнуло после утомительного марша. И пока легионеры набираются сил, необходимо узнать как можно больше о вражеской армии и только после это вступить в битву с Гасдрубалом. Марк Ливий помнил советы Фабия Максима и собирался им неукоснительно следовать.

Тогда слово взял Нерон. Он вкратце обрисовал сложившуюся ситуацию, предложил немедленно начать приготовления к битве и настаивал на том, чтобы дать сражение карфагенянам в этот же день. Гай Клавдий упирал на то, что Ганнибал в любой момент может обнаружить его отсутствие и атаковать консульский лагерь в Апулии. К чему это может привести, всем известно. Поэтому необходимо как можно скорее разбить врага, пока он не знает о подошедших подкреплениях, а самому Гаю Клавдию как можно скорее вернуться к своим войскам. Был ещё один очень опасный момент, на который командующий обратил внимание. Ганнибал мог оставить армию Нерона в покое и совершить марш-бросок на север, чтобы как можно скорее соединиться с Гасдрубалом. И не факт, что исполняющий обязанности командующего Квинт Катий сможет ему помешать. Вот тогда поражение действительно неминуемо, поскольку армия Марка Ливия и небольшой отряд Нерона окажутся зажатыми между двумя превосходящими их по численности карфагенскими армиями. После этого путь карфагенянам на Рим будет открыт, и вряд ли стоявшие в Нарнии войска смогут предотвратить катастрофу. Последний аргумент Нерона оказался настолько убедителен, что все присутствующие на совете согласились с консулом. Ливий закончил совещание, битва была решена.

Вскоре римские легионы покинули лагерь и приготовились к сражению.

Заметив движение в расположении врага, Гасдрубал понял, что противник готовится к сражению, и решил принять вызов. Он досадовал на себя за глупую задержку с осадой Плацентии и жалел о впустую потерянном времени. Теперь на юг приходилось пробиваться силой. До сегодняшнего дня Гасдрубал несколько раз пытался вызвать противника на битву, но Ливий предпочитал отсиживаться за лагерными укреплениями. Сын Гамилькара не мог идти вперед, оставляя в тылу врага, и поэтому был вынужден оставаться на месте. Но теперь противник решил изменить тактику, и у Гасдрубала появился шанс сразиться с римлянами в открытом бою. Карфагеняне выходили из лагеря и строились в боевой порядок, а их командующий в сопровождении телохранителей проехал к римским позициям. То, что увидел Гасдрубал, не на шутку его встревожило. Во вражеских рядах он заметил легионеров со старыми щитами, каких он раньше не видел у противника, а среди всадников были воины на отощавших лошадях. Да и римская армия казалась многочисленнее обычного. У командующего появились смутные подозрения относительно происходящего, и он не стал спешить с битвой. Пунийцы вернулись обратно в лагерь. Гасдрубал распорядился провести тщательную разведку около римского расположения и по возможности захватить пленника.

Карфагенские лазутчики засели на берегу реки и стали поджидать, не отправится ли кто из римлян за водой, в то время как конные разъезды со всех сторон объезжали консульский лагерь. Гасдрубалу доложили, что как было у римлян два лагеря – один Луция Порция Лицина, а другой Марка Ливия, так они и остались. Причем оба не увеличились в размерах и количество палаток в них не прибавилось. Командующий не знал, что и подумать, когда ему сообщили о том, что вечером в лагере претора труба прозвучала один раз, а в лагере консула – дважды. Теперь всё встало на свои места, и Гасдрубал понял, что ему противостоят оба консула.

Полководец терялся в догадках, пытаясь понять, почему так произошло. Он был уверен, что второй консул воюет против Ганнибала и при всем желании не сможет объявиться в Северной Италии. Тем не менее это случилось. Значит, армия Ганнибала разбита, боевые действия на юге закончились, и римляне все силы сосредоточили против Гасдрубала. По-другому просто не могло быть, иначе Ганнибал тоже был бы здесь. Карфагенский командующий свято верил в стратегические таланты старшего брата, ему и в голову не пришло, что римляне могут обмануть Ганнибала.

Гасдрубал понимал, в каком сложном положении оказался. Ночью он распорядился погасить в лагере огни и стал выводить войска за линию укреплений, приказав соблюдать строжайшую тишину. Но поскольку всё происходило в спешке, то возникла сумятица и неразбериха, которой и воспользовались местные проводники, находившиеся при карфагенской армии. Пользуясь суматохой, они затерялись в толпе солдат, а оказавшись за пределами лагеря, бросились бежать и скрылись в темноте. Один из них перешел вброд протекающую неподалеку реку Метавр и ушел домой, а другой укрылся в надежном месте, где надеялся переждать опасность. Когда Гасдрубалу доложили о бегстве проводников, то он пришел в ярость, поскольку сам не знал, куда теперь вести армию. Но сделать уже ничего было нельзя, и командующий отдал приказ о выступлении.

Гасдрубал решил увести армию как можно дальше от римского лагеря и поэтому выбрал маршрут в противоположную от моря сторону. Беда была в том, что ночью было практически невозможно правильно сориентироваться на незнакомой местности. Карфагенская армия до самого утра бесцельно маневрировала по окрестным полям, но как только рассвело, Гасдрубал приказал искать дорогу и стал выводить армию на берег Метавра. Он исходил из того, что, следуя вдоль реки, карфагеняне рано или поздно наткнутся на мост или брод и быстро переправятся на противоположный берег. В этом случае они оставят между собой и римлянами водную преграду, получат свободу маневра и смогут либо начать продвижение на юг, либо дать противнику бой на выгодной позиции. Но полководец и здесь ошибся в расчетах, поскольку берега Метавра были круты и извилисты. В поисках переправы был потерян ещё один день, карфагеняне в буквальном смысле слова падали с ног от бессонницы и усталости. Многие воины просто ложились на землю, клали оружие рядом и засыпали, несмотря на грозные окрики командиров. Боевой дух в войсках упал, никто не знал, что надо делать. И в это время появились римляне…

Первой на поле битвы прибыла кавалерия Нерона во главе с консулом, затем подошел Луций Порций Лицин с велитами. Увидев, что вражеское войско находится в полном расстройстве и совершенно не готово к битве, Гай Клавдий решил до подхода главных сил тревожить противника быстрыми атаками всадников и легковооруженных пехотинцев. Гасдрубал, не желая начинать решительное сражение в невыгодных для себя условиях, распорядился возводить укрепленный лагерь. Выделив несколько отрядов для прикрытия от атак велитов и римской кавалерии, остальных воинов он отправил на строительство укреплений. Однако и в этом начинании не преуспел, поскольку уже подходил Марк Ливий с тяжеловооруженной пехотой легионов. Гасдрубал распорядился, чтобы строительство лагеря было прекращено, и начал строить армию в боевые порядки. Всё изначально пошло не так, как планировал карфагенский полководец.

Римляне уже заканчивали построение. Левый фланг возглавил Марк Ливий, в центре встал Луций Порций, а на почетном правом фланге командовал Нерон. Римский боевой порядок был стандартным, в три линии – гастаты, принципы и триарии. Гасдрубал выстроил свои войска с учетом рельефа местности. Левый фланг карфагенской армии прикрывал высокий холм, на котором полководец расположил отряды галлов, поскольку не был уверен в их стойкости. Центр боевых порядков заняли ливийские копейщики, а свои главные силы Гасдрубал сосредоточил на правом фланге, где, по его замыслу, и должен был решиться исход сражения. Здесь стояли отряды отборной испанской пехоты, союзные лигурийцы и боевые слоны. На острие атаки находилась элефантерия, за ней глубокой колонной построились иберийские ветераны. Гасдрубал хотел лично возглавить наступление, мощным натиском ударных частей смять легионы Марка Ливия и зайти в тыл остальной римской армии. После этого разгром противника становился лишь вопросом времени. Галлы занимают отличную позицию и отразят атаки воинов Нерона, а ливийские копейщики удержат центр. Несмотря на то что его войска были измучены длительным переходом и бессонной ночью, карфагенский командующий обрел уверенность в победе.

Объехав войска, сын Гамилькара направил коня на правый фланг. В окружении телохранителей он занял позицию впереди колонны испанцев и отдал последние распоряжения командирам. Затем Гасдрубал снял шлем и швырнул его под ноги коню. Расстегнул золотую застежку и сбросил на землю пурпурный плащ. Расправил широкие плечи, вытащил из ножен фалькату и резким ударом рассек воздух. После чего поднял клинок над головой и прокричал во всю мощь своих лёгких: «Картхадашт!!!» Звонко запели боевые трубы карфагенян, и армия Гасдрубала пошла в атаку.

Бой начала карфагенская кавалерия. Нумидийские и иберийские всадники ударили по римской коннице, оттеснили её к реке и освободили место для наступления главных сил. Покачивая на спинах башнями, грозно надвигались на римский строй боевые слоны. Следом тесными рядами шла иберийская пехота, испанцы поудобнее перехватили копья, приготовившись метнуть их в противника. Навстречу карфагенянам двинулись легионы. Как и Гасдрубал, Марк Ливий сам повел своих воинов в атаку, поскольку понимал, что в этот момент решается судьба всей войны. Когда оба войска сблизились, погонщики погнали слонов вперед, и элефантерия врезалась в плотные ряды римлян. Гастаты метнули пилумы и бросились в бой с обнаженными мечами. В это время подоспели испанцы, и воздух загудел от тысяч копий, полетевших в наступающих легионеров. Потрясая фалькатами, иберийцы врубились в римский строй и начали теснить врага. Боевые слоны крушили манипулы, протаптывая кровавые просеки в рядах легионеров. Сидевшие в башнях воины бросали в мечущихся внизу римлян копья и дротики, а вожаки направляли серых исполинов в самую гущу вражеских войск. Испанцы усилили натиск и сбили гастатов с позиций. Легионеры попятились, в их рядах началась паника, но Марк Ливий ввел в бой принципов, и отступление прекратилось. В это время в центре сошлись ливийские копейщики и воины претора Лицина, после чего сражение забушевало с новой силой.

Пока на левом крыле и в центре римских позиций кипела яростная битва, войска Нерона бездействовали. Гай Клавдий хмуро поглядывал на высокий холм, где засели галлы, и думал, как ему в данной ситуации поступить. Склоны возвышенности были достаточно круты и представляли серьезное препятствие для идущих в атаку войск. Но иного выхода не было, местность не позволяла совершить обходной маневр вражеского фланга. Консул обратился к легионерам: «Зачем же мы так спешили, зачем отшагали такую дорогу?» (XXVII, 48) – и указал мечом на холм. Легионы пошли в наступление. Римляне достигли возвышенности и стали взбираться наверх, но засевшие на холме галлы забросали атакующих копьями. Когда же легионеры добрались до вершины, то кельты стали рубить их мечами и сталкивать вниз ударами щитов. Воины Нерона один за другим покатились по склону к подножию холма, и консул во избежание ещё больших потерь приказал трубить отход.

К этому времени битва между легионами Марка Ливия и иберийцами Гасдрубала достигла своего апогея. Истомленные длительным боем, слоны перестали слушаться погонщиков и теперь бросались как на римский строй, так и на ряды карфагенян. Некоторых животных вожаки убивали сами, нанося сильные удары долотом и молотком в место, где шея соединяется с головой. Иберийские пехотинцы, уже сражавшиеся с римлянами в Испании, бились храбро и умело, шаг за шагом оттесняя назад легионеров. Тогда Ливий отправил в бой триариев, и наступление карфагенян вновь замедлилось. Солнце палило нещадно, противники обливались потом, но накал битвы только возрастал.

Нерон объехал свои потрепанные войска и в очередной раз посмотрел на вершину холма. Победа осталась за галлами, но, к удивлению консула, они не трубили в карниксы, не били мечами по щитам и не оглашали окрестности боевым кличем. И вообще вели себя на удивление тихо. Они даже не бросились преследовать отступающих по склонам холма римлян, что навело Нерона на определенные размышления. Ведь если у противника что-то идет не так, то этим надо воспользоваться. Консул окинул взглядом поле боя и внезапно понял, что ему надо делать. Решение было таким же авантюрным, как и идея перебросить войска с юга на север Италии, зато в случае успеха победа гарантированно оставалась за римлянами. Гай Клавдий приказал легиону следовать за ним и повел воинов по тылам римской армии на помощь Марку Ливию.

Легионеры шли быстрым шагом, но Нерону казалось, что идут они слишком медленно, и поэтому он несколько раз отдавал приказание ускорить движение. Консул боялся, что засевшие на холме галлы заметят переброску легиона на правый фланг, воспользуются этим и атакуют римлян. Поэтому Гай Клавдий торопил своих людей, стремясь как можно скорее достичь правого фланга римской армии. Легионеры дружно топали калигами, то ускоряя шаг, то переходя на бег, а справа от них грохотало сражение, звенели мечи, лилась кровь и погибали их товарищи по оружию. Наконец отряд Нерона миновал боевую линию римлян и стал огибать фланг легионов Марка Ливия. И никто из воинов сражающихся армий не заметил этого маневра – ни бойцы Ливия, ни карфагеняне.

Консул остановил отряд и дал время воинам отдышаться. После чего скомандовал «поворот направо!» и повел тяжеловооруженную пехоту на правый фланг карфагенян. Выполняя приказ командующего, несколько манипул взяли чуть левее, зашли пунийцам в тыл и тоже устремились в атаку. Этого не ожидали ни Марк Ливий, ни Гасдрубал. Легионеры Нерона метнули пилумы, и целые ряды иберийцев повалились на землю, поскольку щиты испанцы держали в левой руке, а римляне атаковали справа и с тыла. Легион пошел врукопашную. Иберийскую пехоту теснили с трех сторон, и в этой страшной давке израненные и лишившиеся погонщиков боевые слоны производили страшное опустошение, топча как римлян, так и пунийцев.

Гасдрубал понял, что ещё немного, и битва будет окончательно проиграна. Собрав вокруг себя самых лучших бойцов, полководец в очередной раз устремился на вражеские ряды. Если фронт легионов будет прорван, то сохранится пусть и минимальный, но шанс на победу. На этот раз римляне не выдержали мощной атаки, их строй посыпался, и испанцы устремились вперед, не обращая внимания на напиравших с фланга воинов Нерона. На острие атаки шел Гасдрубал со своими телохранителями, они прорубали коридор сквозь плотные ряды легионеров. И всё-таки прорваться никому не удалось. За исключением нескольких боевых слонов, которые лишились вожаков, и каким-то чудом оказавшись в тылу легионов, спокойно разгуливали по полю.

Гасдрубал не отступил ни на шаг. Под ним ранили коня, но он ловко спрыгнул на землю, подхватил щит убитого легионера и продолжал сражаться пешим. Римляне наступали со всех сторон, но сын Гамилькара рубил врагов мечом, бил краями тяжелого щита и одновременно уклонялся от множества ударов. Рядом сражались воины личной охраны полководца, но их становилось всё меньше, и римляне постепенно брали их в кольцо. Гасдрубал уже с трудом отражал градом сыпавшиеся со всех сторон удары, вскоре силы оставили военачальника, и он упал под натиском легионеров. Как и их командующий, иберийские пехотинцы бились до конца, и были изрублены озверевшими римлянами. После этого легионы ударом во фланг опрокинули ливийских копейщиков и смяли центр карфагенской армии. Отряды лигурийцев даже не стали вступать в бой, а сразу же обратились в бегство, стараясь поскорее покинуть место сражения. Окрыленный победой, Нерон обошел холм, где оборонялись галлы, и атаковал его с другой стороны, без труда прорвавшись на вершину возвышенности. И только тут он понял, почему кельты так странно вели себя во время битвы.

Многие галлы дремали на земле, положив рядом с собой оружие, а другие еле держались на ногах от усталости и не собирались вступать в схватку с римлянами. Поэтому на холме всё закончилось быстро, и Нерон повел своих людей на штурм вражеского лагеря. Там не было никакой охраны, зато было немало пьяных галлов, спокойно спавших на соломе после бессонной ночи. Легионеры прикончили всех кельтов и занялись грабежом неприятельской стоянки. Нерон развернул коня и поехал к Марку Ливию. Поле боя было завалено грудами мертвых тел и оружия, повсюду слышались крики раненых и умирающих. Увидев столпившихся легионеров, Гай Клавдий подъехал к ним и поинтересовался, почему они здесь собрались. Когда ему доложили, что на этом месте был убит Гасдрубал, сына Гамилькара, консул слез с коня и направился к телу поверженного врага. Воины расступились, пропуская консула. Карфагенский полководец лежал на залитой кровью земле среди убитых им врагов, доспехи Гасдрубала были иссечены мечами и пробиты копьями. Свой долг пунийцу за Испанию Нерон выплатил с лихвой. Некоторое время Гай Клавдий смотрел на своего грозного противника, а затем приказал отрубить Гасдрубалу голову и отправить в свой лагерь.

Битву при Метавре и тактические ухищрения принимавших в ней участие полководцев в краткой форме изложил Фронтин: «Во время второй Пунической войны Гасдрубал, уклоняясь от навязываемого боя, построился на кочковатом холме позади виноградников. Ливий Салинатор и Клавдий Нерон развели свои войска в стороны и, обнажив центр, окружили Гасдрубала с обеих сторон и, напав на него, одержали победу» (II, III, 8). Коротко и ясно.

Построение римской и карфагенской армии в битве при Метавре очень подробно расписаны у Полибия и Тита Ливия, и есть смысл их сравнить. Первым предоставим слово римскому историку: «Клавдий стал на правом фланге, Ливий на левом, претор посередине. Гасдрубал увидел, что надо сражаться; он бросил укреплять лагерь, перед знаменами поставил слонов, а вокруг них на левом фланге, против Клавдия, – галлов; он не то чтобы доверял им, но рассчитывал, что римляне их испугаются. Сам он стал против Марка Ливия на правом крыле с испанцами – на них, своих старых солдат, он особенно надеялся; лигурийцы поставлены были сзади, за слонами: строй был вытянут в сторону, но не глубоко; галлов прикрывал высокий холм. Фланг, где стояли испанцы, вступил в бой с левым флангом римлян; вне сражения оставалось все войско, стоявшее справа: холм перед ним не позволял напасть на него ни прямо, ни с флангов» (Liv. XXVII, 48). Теперь посмотрим, что нам поведает историк греческий: «Впереди Гасдрубал поставил слонов, числом десять, увеличил глубину рядов, все силы стянул на узком пространстве, наконец, сам занял место в середине боевой линии, там именно, где впереди стояли слоны, и повел войско против левого неприятельского крыла, заранее решив или победить в предстоящей битве, или пасть мертвым» (Polyb. XI, 1). Разночтения налицо, но если приводимую авторами информацию сопоставить, то мы получим более-менее реальное описание битвы.

С одной стороны, Полибий по-военному краток, а Ливий более многословен, отчего в его рассказе больше путаницы. По ряду позиций историки радикально расходятся во мнениях, например, Полибий пишет о том, что Гасдрубал стоял в середине боевой линии, а Ливий говорит о том, что он возглавил правое крыло карфагенской армии, что представляется более вероятным. Если следовать тексту Полибия, то получается, что против легионов Марка Ливия Гасдрубал бросил в бой как войска, стоявшие в центре, так и свой правый фланг. Но этого просто не могло быть, поскольку ни один военачальник в здравом уме не будет оголять середину строя ради атаки вражеского фланга. В этом случае легионеры Луция Порция просто вклинились бы в образовавшийся разрыв и разрезали вражескую армию надвое.

Полибий пишет о том, что Гасдрубал увеличил глубину рядов, а Ливий, наоборот, свидетельствует о том, что «строй был вытянут в сторону, но не глубоко». Здесь предпочтение следует отдать Полибию, поскольку в этом случае становится понятен замысел карфагенского полководца. Гасдрубал сосредоточил все свои лучшие силы на направлении главного удара, чтобы прорвать фронт римлян на левом фланге. С последующим заходом в тыл противнику. Для этого он и сформировал ударную колонну иберийской пехоты, усиленную боевыми слонами.

И Полибий и Ливий отмечают, что судьба сражения решалась там, где друг против друга сражались Марк Ливий и Гасдрубал. Благодаря искусному построению армии и умелому использованию условий местности Гасдрубал исключил из битвы правый фланг римлян под командованием Нерона. Но и Ливий проявил себя грамотным военачальником, точно определив место вражеской атаки. Консул создал на левом крыле римской армии ударную группировку, чтобы парировать выпад Гасдрубала. На этом фланге и сошлись лучшие силы противоборствующих армий. Именно здесь решалась судьба сражения, а по большому счету, и всей войны: «Там были оба военачальника, там была большая часть римской пехоты и конницы. Там же были испанцы – старые солдаты, умеющие воевать с римлянами, и лигурийцы – племя, закаленное в войнах. Туда же пустили слонов» (Liv. XXVII, 48). Ни Тит Ливий, ни Полибий не сообщают никаких подробностей о действиях кавалерии. Можно предположить, что её роль не была решающей в битве, поскольку сражение происходило на пересеченной местности со сложным рельефом. Возможно, что многие всадники оставались лишь пассивными зрителями решающего сражения Второй Пунической войны.

Героем дня стал консул Гай Клавдий Нерон, совершивший искусный обходной маневр: «Всех своих воинов, стоявших в тылу боевой линии, он увел с правого крыла, обошел с ними левое крыло римского войска и напал на карфагенян с фланга, где в передней линии стояли слоны» (Polyb. XI, 1). В том же духе рассказывает о рейде Нерона и Тит Ливий: «он взял с правого фланга несколько праздно стоявших когорт, обвел их кругом с тыла и неожиданно, не только для врага, но даже и для своих, напал на правый вражеский фланг с такой стремительностью, что едва их успели заметить сбоку, как они уже оказались в тылу неприятеля» (Liv. XXVII, 48).

Греческий и римский историки единодушны в том, что именно это оригинальное решение Гая Клавдия привело к разгрому карфагенской армии: «исход битвы был решен, как скоро Клавдий ударил на врага с тыла, ибо теперь римляне теснили иберов спереди и сзади. Благодаря этому большинство иберов было изрублено на месте сражения. Шесть слонов из десяти пали тут же вместе с воинами, а четыре прорвались сквозь ряды сражающихся и были пойманы потом одни, без индийцев» (Polyb. XI, 1). Аналогичную информацию приводит и Тит Ливий: «Со всех сторон: спереди, с флангов, с тылу – избивали теперь испанцев и лигурийцев, дошли уже до галлов» (Liv. XXVII, 48). Другое дело, что Нерон в очередной раз сильно рисковал. Если бы противостоящие ему кельты не оставались пассивными зрителями происходящего у подножия холма, а воспользовались уходом значительной части легионеров во главе с командующим и атаковали правый вражеский фланг, то исход битвы мог бы быть иным. Но Нерон вновь пошел на осознанный риск и опять выиграл. Легионы Марка Ливия выдержали удар отборных частей Гасдрубала, а воины Гая Клавдия ударом врагу во фланг добыли римлянам победу.

Впрочем, толку от галлов в этой битве было немного, Полибий и Тит Ливий проявляют здесь единодушие: «большая часть галлов ночью разбрелась по полю и повалилась спать, а те, что не спали, были на месте; усталые с дороги и не выспавшиеся, они едва держали на плечах оружие (галлы не переносят усталости). Был уже полдень; они задыхались от жары и жажды; их во множестве убивали и брали в плен» (Liv. XXVII, 48). Некоторые любопытные детали добавляет Полибий: «Что касается римлян, то немедленно по окончании победоносной битвы они принялись за расхищение неприятельской стоянки, перерезали наподобие жертвенных животных множество кельтов, в пьяном виде спавших на соломе» (Polyb. XI, 3).

С галлами всё ясно, теперь рассмотрим, как действовала при Метавре элефантерия Гасдрубала. Карфагенский полководец поступил совершенно правильно, когда сделал ставку на боевых слонов во время решающей атаки. Другое дело, что их у него было немного – 15, по информации Аппиана, и 10, по свидетельству Полибия. Но как бы там ни было, атака слонов оказалась успешной: «при первом натиске они смешали передние ряды римлян, заставив их отступить». Об этом же пишет и Павел Орозий: «Долгое время исход битвы не был ясен, тем более что чрезвычайно расстраивали римский строй слоны» (IV, 13). Однако сражение затянулось, и случилось то, что и должно было случиться: «Бой разгорался, громче стали крики, и уже нельзя было управлять слонами, они метались между двумя войсками, как бы не понимая, чьи же они, – так носятся суда без кормила» (Liv. XXVII, 48). Но животные гибли не от рук легионеров, а были убиты своими погонщиками: «Большинство слонов перебили не враги, а сами их вожаки; у каждого из них были долото и молоток; когда слоны приходили в неистовство и начинали кидаться на своих, вожак между ушей, как раз в том месте, где шея соединяется с головой, ставил долото и бил по нему изо всех сил. Это самый быстрый способ умертвить громадного зверя, когда с ним уже нет сладу. Гасдрубал первым ввел его в употребление» (Liv. XXVII, 48). Орозий так же акцентирует внимание на том, что карфагеняне сами перебили своих боевых слонов: «когда слоны…. обращенные вспять, уже не могли управляться своими [вожаками], их убивали ударом долота между ушей. Этот способ убивать чудовищ, когда приходила надобность, первым ввел тот же самый Гасдрубал» (IV, 13). Так же как и Ливий, Орозий приписывает способ умерщвления слонов Гасдрубалу Баркиду.

Обратимся к вопросу о потерях сторон в битве при Метавре. Начнем с Тита Ливия. Чем-то он нас удивит на этот раз? Удивил: «Убито было пятьдесят шесть тысяч врагов, в плен взято пять тысяч четыреста человек, захвачено много всякой добычи, золота и серебра. Освобождено было больше четырех тысяч пленных римских граждан – утешение в потерях этого сражения. Победа была отнюдь не бескровной: погибло около восьми тысяч римлян и союзников» (Liv. XXVII, 49). Но я уже не раз отмечал, что Ливий очень часто противоречит сам себе, не стал исключением и данный случай, поскольку в «Периохах» он называет совершенно другую цифру пленных карфагенян – 1300 человек (Per. XXVII).

Информация Орозия соответствует данным Ливия: «из войска Гасдрубала там было убито пятьдесят восемь тысяч человек, захвачено в плен пять тысяч четыреста; при этом четыре тысячи римских граждан было освобождено из плена и возвращено [на родину]: это было некоторым утешением для торжествовавших победу консулов, ведь и из их войска было убито восемь тысяч воинов» (IV, 13).

Забавно, но 56 000 бойцов составляли общую численность армии Гасдрубала. Прибавим к ним 8000 союзных лигурийцев и получим 64 000 солдат. И если поверить Титу Ливию, то получается, что из огромной карфагенской армии уцелело лишь 3000 человек. Если исходить из данных Орозия, то их осталось всего тысяча. Могло такое быть в реальной жизни? Вне всякого сомнения, что нет. Метавр – это не Канны, у римлян не получилось окружить карфагенскую армию, да они и не ставили перед собой такой задачи. Сражения на полное уничтожение врага не было, об этом прямо пишет Фронтин: «Когда М. Ливия после разгрома Гасдрубала некоторые уговаривали преследовать неприятеля до полного уничтожения, он ответил им: “Пусть останется кто-нибудь, чтобы известить о нашей победе”» (IV, VII, 15). На это обращает внимание и Валерий Максим: «Дух Ливия Салинатора тоже достоин вечной памяти. Когда он разбил Гасдрубала и армию пунийцев в Умбрии и ему сообщили, что галлы и лигурийцы после битвы беспорядочно рассыпались без полководцев и знамен и их легко сокрушить незначительным отрядом, он ответил, что пусть себе разбредаются: во всяком случае не будет у врагов недостатка в человеке, который сообщит об этом величайшем разгроме» (III, 7. 4). Данную информацию подтверждает и Тит Ливий: «когда на следующий день консулу Ливию доложили, что цизальпинские галлы и лигурийцы, не участвовавшие в сражении или спасшиеся бегством, уходят беспорядочной толпой без предводителя, без знамен и что можно, послав один конный отряд, перебить их всех, тот ответил: “Пусть останется хоть один человек, чтобы рассказывать о нашей доблести и поражении врага” (XXVII, 49). Беглецов было очень много. Поэтому, на основании приведенных выше данных, мы можем сделать вывод о том, что римские историки в очередной раз сознательно завысили потери карфагенян, чтобы хоть таким образом провести параллель между поражением при Каннах и победой при Метавре. Показать всему цивилизованному миру, что квириты взяли реванш у Карфагена.

Полибий приводит гораздо более реалистичные данные: «Карфагенян пало в сражении, считая и кельтов, не менее десяти тысяч человек, а римлян около двух тысяч. Немногие знатные карфагеняне попали в плен, прочие все были перебиты» (Polyb. XI, 3). С учетом того, что лигурийцы и галлы в сражении не участвовали, данная информация представляется вполне достоверной. Обратим внимание на замечание Полибия о знатных карфагенянах – это означает, что практически весь командный состав армии Гасдрубала погиб на поле боя. Эти люди до конца выполнили свой долг перед Карфагеном.

Рассмотрим действия Гасдрубала как командующего армией. Удивительно, но Тит Ливий относится к этому человеку с явной симпатией: «Вождь этот запомнится людям многими деяниями, особенно этой битвой. Он поддерживал и ободрял своих воинов, идя вместе с ними навстречу опасности; на усталых и измученных воздействовал он то просьбами, то укорами, возвращал беглецов, возобновлял сражение, уже утихавшее. И наконец, когда судьба уже несомненно склонилась к римлянам, он, не желая пережить своих солдат, шедших за ним, прославленным полководцем, пришпорил коня и понесся на римскую когорту и здесь, сражаясь, встретил конец, достойный своего отца Гамилькара и брата Ганнибала» (Liv. XXVII, 49). В кои-то веки римский писатель проявил объективность по отношению к врагу своей страны.

Полибий тоже пишет о младшем брате Ганнибала очень уважительно: «Гасдрубал кончил жизнь в пылу битвы. Как в прежнее время, так и в последней битве он показал себя доблестным мужем, почему несправедливо было бы обойти его похвалою. Что Гасдрубал – родной брат Ганнибала, что Ганнибал при удалении в Италию доверил ему ведение войны в Иберии, об этом мы говорили раньше. Точно так же в предыдущих частях истории мы называли многочисленные битвы, в коих он действовал против римлян, говорили о том, как часто по вине присылаемых из Карфагена военачальников он попадал в тягостное положение, однако всегда вел себя как достойный сын Барки, с мужеством и душевным благородством переносил все превратности счастия и всякие обиды. Теперь нам остается сказать о последних деяниях Гасдрубала, ибо в них-то главным образом он показал себя достойным участия и соревнования. Так, хорошо известно, что большинство военачальников и царей перед решительной битвой непрестанно заняты мыслями только о славе и выгодах, ожидающих их после победы, много раз обдумывают и обсуждают всевозможные мероприятия на случай счастливого исхода согласно их расчетам и вовсе не помышляют о последствиях неудачи, не задумываются над тем, что и как нужно будет сделать в случае поражения. Между тем для победителя все ясно само по себе, напротив, большая осмотрительность в действиях нужна побежденному. Так-то весьма многие вожди по собственному малодушию и беспечности бывают повинны в постыдных поражениях даже после того, как солдаты их храбро дрались в битве, покрывают бесславием прежние свои подвиги и уготовляют себе жалкий конец жизни. Всякий желающий легко поймет, что многие вожди страдают именно указанным недостатком, что в этом главным образом состоит отличие одного вождя от другого: история прошлого доставляет свидетельства тому в изобилии. Гасдрубал действовал не так: пока оставалась хоть слабая надежда совершить еще что-либо достойное прежних подвигов, он в сражении больше всего думал о том, как бы уцелеть самому. Если же судьба отнимала всякую надежду на лучшее будущее и вынуждала его идти в последний бой, Гасдрубал в предварительных действиях и в самой битве не оставлял без внимания ничего, что могло бы доставить ему победу, вместе с тем и в такой же мере он думал и о возможности поражения, чтобы в этом случае не склониться перед обстоятельствами и не дозволить себе чего-либо, недостойного прежней жизни. Вот что нашли мы нужным сказать людям, направляющим войну, дабы они слепой отвагой не разрушали упований доверившихся им сограждан и в неумеренной привязанности к жизни не покрывали себя в несчастии стыдом и позором» (Polyb. XI, 3). Как военачальник Гасдрубал сделал всё от него зависящее, чтобы выиграть эту битву, а когда понял, что поражение неизбежно, бросился в рукопашную схватку и погиб смертью героя.

Можно констатировать, что Гасдрубалу повезло в античной традиции, поскольку даже враги признавали в нем достойного противника – умелого военачальника и храброго воина. Что и было засвидетельствовано Титом Ливием. Очень хорошо отзывался о Гасдрубале и Диодор Сицилийский, называя его лучшим карфагенским полководцем после Ганнибала. Историк пишет о том, что поход Гасдрубала в Италию оказался полной неожиданностью для римлян, а сын Гамилькара при этом продемонстрировал качества выдающегося военачальника. И если бы удача была к нему благосклонна, то для Римской республики всё могло закончиться катастрофой (XXVI, 24).

На следующую ночь после сражения Нерон повел свой отряд обратно в Апулию: «идя еще скорее, чем шел сюда, он на шестой день вернулся к своему лагерю и к стоявшему рядом врагу» (Liv. XXVII, 50). Я уже обращал внимание на то, что от места битвы при Метавре до Канузия около 430 км. Поэтому можно только восхититься консулом и его легионерами, совершившими труднейший переход после продолжительного сражения в столь короткие сроки. Прибыв в лагерь, Гай Клавдий с удовлетворением отметил, что Ганнибал ничего не заподозрил, и по-прежнему оставался на старых позициях. Римский командующий приказал бросить голову Гасдрубала перед сторожевыми постами пунийцев, а затем вывел закованных в цепи африканцев из армии Гасдрубала и показал находившимся в дозоре карфагенянам. После этого Нерон распорядился освободить двух пленных ливийцев и отправить к Ганнибалу, чтобы они рассказали полководцу обо всём, что произошло при Метавре.

Когда Ганнибалу принесли голову брата, то он произнес пророческие слова: «Узнаю злой рок Карфагена» (Liv. XXVII, 50). Окончательный исход войны с Римом сомнений у полководца уже не вызывал.

Римские писатели и историки очень хорошо осознавали историческое значение победы при Метавре. Луций Анней Флор так описал поход Гасдрубала в Италию и его последствия: «брат Ганнибала Гасдрубал двинулся из Испании с новым войском, с новыми силами, с новой лавиной войны. Результат был бы, без сомнения, достигнут, если бы Гасдрубал соединился с братом. Но когда он уже спустился с Альп и размерял место для лагеря у Метавра, его укротили Клавдий Нерон и Ливий Салинатор. Нерон загнал часть войск Ганнибала в самый угол Италии, Ливий оставшихся – в противоположную сторону, в то самое ущелье, с которого начинается Италия. Между ними пролегла обширная территория – Италия во всю длину, но трудно представить, как Ганнибал не догадался, что происходит, когда консулы искусно и стремительно соединили свои войска и совместными усилиями одолели ничего не подозревавшего врага. Ганнибал узнал о случившемся, лишь увидев в своем лагере подброшенную голову брата. Тогда он произнес: «Узнаю несчастье Карфагена». Это было первое признание знаменитого полководца не без предчувствия грозящей судьбы. Ганнибал, даже по его собственному признанию, уже не был непобедимым. Римский народ, обретший уверенность в победе благодаря множеству успехов, решил покончить со злейшим врагом в его собственной стране» (I, XXII).

С не меньшим восхищением рассказывает об итогах сражения Павел Орозий: «После этой битвы река Метавр, где был повержен Гасдрубал, стала для пунийцев словно Тразименское озеро [для римлян], а Цесена, город Пицена – как та Каннская деревня… Голова Гасдрубала была брошена перед его братом Ганнибалом. Увидев ее и поняв о поражении пунийцев, Ганнибал в тринадцатый год по прибытии в Италию отступил в Бруттий» (IV, 13). Луций Ампелий в «Памятной книжице» прямо написал, что, «соединись Гасдрубал с Ганнибалом, можно было бы сомневаться, справился ли бы с ними римский народ» (18, 12).

Аппиан сравнивает битву при Метавре с разгромом римлян при Каннах: «Мне кажется, что бог вознаградил римлян за поражение при Каннах этой победой, которая недалеко отстояла от него по времени и в некотором отношении была ему равноценной, так как в обоих случаях погибли полководцы и количество погибшего войска было очень близко и в том и в другом случае; и пленных было много, одинаково и в той и в другой битве; в обоих случаях неприятели овладели лагерем и богатыми запасами противной стороны. Так попеременно Рим испытал и счастье и несчастье» (VII, VIII, 53). Об этом же писал и Тит Ливий: «Никогда за всю войну не было в одном сражении убито столько людей: карфагеняне расплатились за победу под Каннами гибелью полководца и войска» (Liv. XXVII, 49).

Квириты понимали, что отныне ход войны с Карфагеном окончательно изменился в лучшую для них сторону: «В войне наступал перелом, люди не знали покоя и во всех событиях, счастливых и несчастных, видели волю богов» (Liv. XXVIII, 11). Античные авторы свидетельствуют, что это осознал как Ганнибал, так и воины его армии: «Теперь, когда после гибели Гасдрубала и его войска исчезла всякая надежда на победу, когда вся Италия была потеряна и оставался для них один лишь угол в ней – Бруттий» (Liv. XXVIII, 12). На данный факт обратил внимание и Евтропий: «После этого Ганнибал уже перестал верить в счастливый исход затеянной войны» (III, 18). Полибий же заостряет внимание на моральном аспекте победы, поднявшей боевой дух квиритов на небывалую высоту: «Когда весть о победе пришла в Рим, там сначала не поверили: так горячо было у римлян желание победы. Потом, когда со слов многих прибывших воинов стали известны все подробности события, город возликовал чрезвычайно, и граждане украшали каждый священный участок, наполняли каждый храм жертвенными печеньями и курениями; словом, бодрость духа и уверенность в себе поднялись так высоко, что никто и не думал о присутствии в Италии Ганнибала, которого перед тем так страшились» (Polyb. XI, 3). Данный факт отметил и Тит Ливий: «Целых три дня народ не выходил из храмов: матроны, одетые как можно богаче, вместе с детьми благодарили богов так, словно война уже окончена и бояться нечего. Эта победа изменила положение дел в государстве: люди стали, как в мирное время, заключать сделки, продавать, покупать, давать взаймы, уплачивать долги» (XXVII, 49).

Римский поэт Квинт Гораций Флакк в своих «Одах» вкладывает в уста Ганнибала такие слова:

Ганнибал оказался загнан в угол, и его уход из Италии становился лишь вопросом времени.

После разгрома армии Гасдрубала в Рим прибыл посланец Марка Ливия. Он сообщил «отцам отечества», что командующий не считает необходимым держать в Цизальпинской Галлии консульские легионы, поскольку с её охраной вполне справится Луций Порций. Угроза Италии с севера миновала, а закаленные в боях войска нужны на других театрах военных действий. Сенаторы признали доводы Ливия заслуживающими внимания и приказали ему возвращаться в Рим. Туда же было велено прибыть и Нерону. Гай Клавдий вверил армию попечению легатов и отправился в столицу. Желая избежать различных недоразумений, консулы согласовали сроки своего прибытия и договорились встретиться в городе Пренесте, расположенном к востоку от Рима. Тот, кто прибудет первый, будет ждать коллегу по должности.

Гай Клавдий и Марк Ливий прибыли в Пренесту одновременно, что вряд ли могло быть случайностью, и вместе отправились на Марсово поле в храм Беллоны[77]. Этот храм находился за пределами городской черты и был построен знаменитым предком Нерона Аппием Клавдием Пульхром в честь победы над самнитами и этрусками. Именно здесь и встречались «отцы отечества» с победоносными военачальниками, домогавшимися триумфа, или посланцами иностранных держав. Но в Риме узнали о прибытии спасителей республики, и граждане толпами устремились им навстречу, чтобы выразить свою благодарность. Под восторженные крики огромной толпы консулы вступили в храм, где и отчитались перед сенаторами о своих действиях на благо римского народа. После чего скромно и с достоинством попросили для себя триумф. Присутствующие сочли требования победителей справедливыми и даровали каждому из полководцев право на триумфальное шествие.

И здесь случилась удивительная вещь. Несмотря на взаимную неприязнь, Нерон и Ливий пришли к соглашению, что поскольку при Метавре они сражались в одном строю, то и триумф им нужен один на двоих. Но поскольку в день битвы командовал Марк Ливий, боевые действия происходили в его провинции и его легионы стояли у ворот Рима, то именно он должен был въехать в город на колеснице. Нерон же будет верхом на коне и без войск. В государственную казну консулы внесли три миллиона сестерциев и восемьдесят тысяч ассов, а Ливий раздал по пятьдесят шесть ассов каждому воину своей армии (Liv. XXVIII, 9). У Нерона в данный момент такой возможности не было, и он поспешил заявить, что так же наградит своих легионеров по возвращении в армию.

Особенно участники битвы восхваляли легатов Луция Ветурия и Квинта Цецилия, проявивших в сражении большое мужество и таланты военачальников. Пошли разговоры о том, что именно этих двух людей надо выбрать консулами на будущий год. Когда на следующий день об их подвигах рассказали сенаторам Нерон и Марк Ливий, стало ясно, кто именно победит на будущих выборах. Город ликовал, гражданам казалось, что все трудности войны уже позади и что вот-вот наступят спокойные времена. О том, что армия Ганнибала всё ещё находится на юге Италии, в эти дни в Риме даже не вспоминали.

Римляне очень хорошо понимали, кто является главным творцом победы при Метавре. Даже легионеры Марка Ливия во время триумфального шествия больше внимания уделили Гаю Клавдию, а не своему непосредственному начальнику: «Заметили, что в этот день солдаты сочинили больше шуточных стихов на Нерона, чем на своего консула»» (Liv. XXVIII, 9). Трудно сказать, как отнесся к такому нарушению традиции Ливий, но как бы там ни было, эту обиду он тоже был вынужден стерпеть. Историки, писатели и поэты говорили о Нероне в самых восторженных тонах. Особенно отличился на этом поприще Тит Ливий: «Этот совместный триумф прибавил славы обоим, но особенно тому, кто заслугой опережал сотоварища, а почетом ему уступал. Этот вот всадник, говорили вокруг, за шесть дней пронесся вдоль всей Италии с войском и вступил в сражение с Гасдрубалом в Галлии, а Ганнибал в это время думал, что он рядом, в Апулии, стоит лагерем. Так, один консул в двух областях Италии противостоял двум военачальникам: одному – своим опытом, другому – своей отвагой. Достаточно было имени Нерона, чтобы Ганнибал сидел у себя в лагере. А Гасдрубал? Стоило появиться Нерону, и Гасдрубал был уничтожен. Пусть другой консул впрягает в свою торжественную колесницу сколько ему угодно лошадей; настоящий триумфатор – Нерон, въезжающий верхом в город. Войди он хоть пешком, он будет жить в людской памяти своей славой, которую стяжал в этой войне и которой пренебрег в этом триумфе. Так говорили зрители, провожая Нерона до Капитолия» (XXVIII, 9). Римский историк подчёркивает, что именно Гай Клавдий спас Рим, и в дальнейшем вновь обратит внимание на этот принципиальный момент: «Ливий, сражавшийся во вверенной ему области, едет на колеснице четверней, а Нерон, явившийся в область товарища, чтобы помочь его победе, следует за ним на коне, но этим лишь умножает свой почет и славу, потому что и на войне он достиг большего, чем товарищ» (Per. XXVIII).

Не удержался от похвалы Гаю Клавдию и Валерий Максим: «Гай Клавдий Нерон тоже может рассматриваться как пример исключительной умеренности. Славу победы над Гасдрубалом он разделил с Ливием Салинатором. Тем не менее он предпочел следовать за триумфальной колесницей Салинатора верхом, но не стать триумфатором самому: хотя сенат и даровал ему такое право, все же победное сражение состоялось в провинции, которой управлял Салинатор. Это был триумф без колесницы, но еще более блистательный, потому что одному воздали за победу, другому за умеренность» (IV, 1. 9). Гай Светоний Транквил тоже считал, что именно Нерон одержал победу при Метавре, хотя и ошибочно именовал его не Гаем, а Тиберием: «Тиберий Нерон разгромил шедшего из Испании с огромными силами Гасдрубала, не дав ему соединиться с его братом Ганнибалом» (Tib. 2).

Подвиг Нерона воспел Квинт Гораций Флакк в своих «Одах»:

Ярко и впечатляюще, но смысл прослеживается четко – именно благодаря Гаю Клавдию боги вернулись в разоренные Ганнибалом храмы и на Италию снизошел мир. Такая похвала дорогого стоила.

Для Марка Ливия у римских писателей тоже нашлись добрые слова, и Валерий Максим разразился вдохновенным панегириком в его адрес: «Ливий Салинатор положил конец длительной междоусобице. Он удалился в изгнание, пылая гневом по отношению к Нерону, свидетельством которого и был осужден. Но когда его призвали назад и избрали консулом вместе с Нероном, он заставил себя забыть о своем ожесточении и о тяжелейшей несправедливости. Разделив высочайшую власть с коллегой, он боялся, что может уронить достоинство консула, если будет вести себя враждебно. И вот, сковав свой дух спокойствием, в тяжелое время он сделал все, что мог, для обеспечения безопасности Города и Италии. Стремлением к доблести оба консула подорвали чудовищные силы пунийцев» (IV, 2. 2). Но главным героем битвы квириты всё равно считали Гая Клавдия.

Имя Нерона и его победа при Метавре почитались и во времена Римской империи, особенно во время правления династии Юлиев-Клавдиев. Забавно, но император Тиберий, чьё имя звучало как Тиберий Клавдий Нерон, был одновременно потомком и Гая Клавдия Нерона и Марка Ливия Салинатора: «От этого корня и ведет свой род Тиберий Цезарь, и притом по отцовской и материнской линии сразу: по отцу – от Тиберия Нерона, по матери – от Аппия Пульхра, а они оба были сыновьями Аппия Слепого. Он принадлежал и к семейству Ливиев, которое усыновило его деда по матери. Это было семейство плебейское, но и оно пользовалось немалым почетом и было удостоено восьми консульств, двух цензорств, трех триумфов и даже постов диктатора и начальника конницы. Славилось оно и знаменитыми мужами, более всего – Салинатором и Друзами» (Tib. 3). К сожалению, несмотря на всю доставшуюся Гаю Клавдию заслуженную славу, о его дальнейшей судьбе известно очень мало. Попробуем проследить его жизнь после победы при Метавре на основании немногочисленных свидетельств античных авторов.

Выборы консулов на 206 г. до н. э. сенаторы пожелали проводить под предводительством диктатора, и Нерон назначил им своего коллегу по должности Марка Ливия. Диктатор объявил начальником конницы Квинта Цецилия (XXVIII, 10). Консулами были избраны участники битвы при Метавре Луций Ветурий и Квинт Цецилий, бывшие легаты в армии Ливия. Именно Цецилию Гай Клавдий передал своё войско.

В 204 г. до н. э. Нерон становится цензором. Но судьба словно издевалась над ним, поскольку его коллегой по должности стал не кто иной, как Марк Ливий. Создается впечатление, что богам было скучно на Олимпе, и они развлекались тем, что постоянно сводили вместе двух ненавидящих друг друга людей. И желательно в тот момент, когда они занимали ответственные государственные должности. Поэтому цензорство двух заклятых врагов ознаменовалось чередой скандалов.

Хотя начиналось всё чинно и благолепно. Ливий и Нерон огласили списки сенаторов и сделали семерым «отцам отечества» некие замечания, после чего озаботились благоустройством города. Цензоры строго следили за состоянием зданий в Риме, закончили ремонт улицы от храма Венеры до Бычьего рынка и довели до конца строительство храма Великой Матери[78] на Палатинском холме[79]. Цензоры разослали по провинциям уполномоченных, чтобы выяснить общее количество римлян и союзников, воюющих в составе действующих армий. Оказалось, что в данный момент на различных фронтах задействовано в общей сложности 214 000 человек. И если, согласно свидетельству Тита Ливия, перед вторжением Ганнибала в Италию цензоры насчитали 270 213 римских граждан (Liv. Per. XX), то к 208 г. до н. э. их количество сократилось до 137 108 человек (XXVII, 36). Убыль населения была колоссальная, людские и материальные ресурсы Римской республики находились на грани истощения. Именно этим фактом можно объяснить, что Нерон и его коллега провели в латинских колониях перепись населения и оценку имущества граждан, чтобы узнать, сколько каждая колония может выставить воинов и сколько дать денег для дальнейшего ведения войны с Карфагеном.

На этом полезная и созидательная деятельность цензоров закончилась, поскольку все их последующие действия вызывали недоумение и раздражение у простого народа. Началось всё с пресловутого налога на соль: «ими был установлен также новый налог на добычу соли; соль в Риме и по всей Италии шла по шестой доле асса; цензоры отдали на откуп продажу соли – в Риме по той же цене, а на рынках и в городках по более высокой, смотря по месту. Люди были уверены, что эту доходную статью выдумал цензор в отместку народу, несправедливо когда-то его осудившему, и что самая высокая цена была установлена для триб, когда-то постаравшихся его осудить. Поэтому Ливий и получил прозвище Салинатор» (Liv. XXIX, 37). В том, что Марк Ливий решил по-своему отомстить неблагодарным соотечественникам за потерянные в изгнании годы, нет ничего удивительного. Игры в благородство закончились.

В это время застарелая вражда Нерона и Салинатора вспыхнула с новой силой. Дело в том, что при царях и в эпоху ранней республики римская конница состояла из патрициев. Согласно реформе царя Сервия Туллия, «для покупки коней всадникам было дано из казны по десять тысяч ассов» (Liv. I, 43). Но коня могли отобрать за какой-либо вопиющий проступок. Так произошло после битвы при Каннах, когда были осуждены квестор Марк Цецилий Метелл и группа его единомышленников за то, что после разгрома римской армии решили покинуть Италию. Вместе с ними наказали и воинов, вернувшихся из карфагенского плена: «У тех и других были отобраны казенные кони (у кого они были), а сами они исключены из триб и зачислены в эрарии»[80] (Liv. XXIV, 18). Проще говоря, если у всадника забирали коня, то это считалось величайшим позором.

На этой почве разразился скандал между цензорами Гаем Клавдием и Марком Ливием, когда они начали перепись всадников и оценку их имущества: «Оказалось, что у обоих цензоров лошади от государства. Когда дошли до трибы Поллии, к которой был приписан цензор Марк Ливий, глашатай смешался и замолчал. «Называй Марка Ливия!» – крикнул Нерон, то ли не забывший старой вражды, то ли в припадке неуместной строгости. Марку Ливию, как осужденному народом, велено было продать лошадь. Точно так же Марк Ливий, когда дошли до Арниенской трибы и до имени его коллеги, велел тому продать лошадь и привел два основания своему приказу: во-первых, тот лжесвидетельствовал против него; а во-вторых, примирился с ним притворно. Столь же безобразная перебранка, одинаково ронявшая достоинство обоих, пришлась на конец их цензуры. Гай Клавдий, поклявшись, что он действует согласно законам, отправился в государственное казначейство; в список оставленных им в эрариях он вставил имя своего коллеги. Затем в казначейство пришел и Марк Ливий и, за исключением Мециевой трибы, которая его не осудила, а по осуждении не выбирала его ни в консулы, ни в цензоры, оставил в эрариях весь римский народ – тридцать четыре трибы, – ибо они, по его словам, невинного осудили, а осужденного избрали в консулы и в цензоры и не могут отрицать, что провинились – либо один раз при вынесении приговора, либо дважды при выборах. Среди граждан из этих тридцати четырех триб в эрариях окажется и Гай Клавдий, и найдись только в прошлом пример человека, оставленного в эрариях дважды, он, Марк Ливий, и еще раз отметил бы этим клеймом Гая Клавдия, особо включив его имя в список. Постыдно такое состязание цензоров в стараниях позорить друг друга, но порицание народа за непостоянство приличествует цензору и достойно суровости тех времен» (Liv. XXIX, 37). И это были те самые люди, которые плечом к плечу сражались против Гасдрубала при Метавре!

О том, что Салинатор действительно старался по мере возможности навредить осудившим его согражданам, свидетельствует и Светоний: «Салинатор в бытность свою цензором заклеймил за легкомыслие все римские трибы, потому что они, обвинив и осудив его после первого его консульства, тем не менее вновь избрали его и консулом и цензором» (Tib. 3). Эти склоки возмутили народ. Тит Ливий пишет о том, что простые граждане невзлюбили цензоров, а народный трибун Гней Бебий, недовольный их деятельностью, вызвал Нерона и Салинатора на суд. Но сенаторы воспротивились этому решению, поскольку резонно опасались, что в дальнейшем цензоры могут оказаться в зависимости от народного волеизъявления (Liv. XXIX, 37). Вне всякого сомнения, цензорство Гая Клавдия и Марка Ливия запомнилось римлянам надолго.

В следующий раз мы встречаем Нерона при исполнении дипломатической миссии. Вместе с Публием Семпронием Тудитаном и Марком Эмилием Лепидом он отправился в Александрию к царю Птолемею V Эпифану (XXXI, 2). Согласно официальной версии, послы должны были сообщить царю о победе над Карфагеном и поблагодарить за верность союзу с Римом. В действительности, дипломаты должны были обсудить с царскими советниками (Птолемей был ещё мал) вопрос о грядущей войне между Римом и Македонией, поскольку квиритам по-прежнему была необходима поддержка Египта. Юстин излагает ситуацию несколько иначе. Согласно его версии, послы были отправлены к македонскому базилевсу Филиппу V и правителю державы Селевкидов Антиоху III Великому, чтобы предостеречь их от покушений на территориальную целостность Египта. Что же касается Марка Эмилия Лепида, то он должен был в качестве опекуна управлять государством при малолетнем Птолемее (Justin. XXX, 3). По мнению Полибия, послы должны были встретиться с Филиппом V, Антиохом III и Птолемеем V. Их конечной целью было примирение государства Птолемеев и державы Селевкидов (Polyb. XVI, 27).

Как следует из текста «Всеобщей истории» Полибия, посольство задержалось в Балканской Греции и на Родосе. Связано это было с тем, что вот-вот могла начаться новая война с Македонией и римские уполномоченные усиленно искали в Элладе союзников. Находясь в Афинах, послы узнали о том, что македонский военачальник Никанор совершил набег на Аттику, и решили вмешаться в ход событий. Они пригласили Никанора на переговоры и попросили его передать Филиппу требования сената. Смысл ультиматума был в том, «чтобы царь не воевал ни с одним из эллинских народов, а за обиды, нанесенные Атталу, дал бы ответ перед судом правым; если царь согласен на это, то может жить в мире с римлянами, если не согласен, то последует война» (Polyb. XVI, 27). Зная Филиппа, его ответ можно было предсказать заранее. Полибий четко обозначает маршрут римского посольства в Греции – посещение Фойники и Афамании[81], Навпакта и Эгий. И везде дипломаты выступали с пламенными речами, агитируя эллинов за войну против Македонии.

Однако встреча послов с царем Филиппом всё же состоялась. Весть о том, что македонская армия осадила Абидос[82], застала римскую делегацию на Родосе. По большому счету, это было не их дело, но послы решили выразить «озабоченность» положением дел в Анатолии и под этим предлогом попытаться остановить македонскую экспансию в регионе. А заодно выполнить волю сената и провести переговоры с царем Филиппом. Представляется вполне логичным, что на встречу с базилевсом должен был отправиться победитель при Метавре, но богатый жизненный опыт Нерона и Тудитана подсказывал им, что этого делать не стоит. Дело в том, что для Филиппа V не существовало никаких авторитетов, и царю было абсолютного всё равно, кто стоит перед ним. Поэтому было решено, что в царскую ставку отправится Марк Эмилий Лепид, как самый молодой из членов представительной делегации. Пусть набирается ума-разума, а если случится какая конфликтная ситуация, то с него по молодости и спросу никакого. Зато старшие товарищи сохранят лицо.

Гай Клавдий и Публий Семпроний в своих предчувствиях не ошиблись, поскольку из этой встречи ничего хорошего не получилось. Лепид говорил с Филиппом дерзко и нагло, но базилевс быстро пресек его пустословие. И сохранил жизнь Лепиду по трем причинам: «во-первых, за юность его и неопытность, во-вторых, за то, что он, как и было на самом деле, красивейший из современников, в-третьих, за то, что он римлянин» (Polyb. XVI, 34). А на прощание царь сказал послу такие слова: «Я желаю прежде всего, чтобы вы помнили о договоре и жили со мной в мире. Если же вздумаете испытывать мое терпение и попытаетесь пойти на меня войною, я сумею дать вам урок, и вы на поле брани убедитесь, что мощь македонского царства и слава его ни в чем не уступают римским» (XXXI, 18). После чего молодого человека отпустили на все четыре стороны. Получается, что Нерон и Тудитан проявили благоразумие, отправив на переговоры не обладающего дипломатическим опытом коллегу, поскольку благодаря скандалу выяснили намерения македонского царя. Филипп V отказался признавать за квиритами право вмешиваться в дела Малой Азии в качестве третейского арбитра, и Абидос македонцы взяли, несмотря на «озабоченность» римского посольства. Что в итоге и привело к большой войне между Римом и Македонией.

Больше никакой информации о Гае Клавдии Нероне в трудах античных авторов нет. Мы даже не знаем, когда этот выдающийся человек умер. Плутарх не посвятил ему биографии, римские писатели редко упоминали в своих книгах. В наши дни из римских полководцев времен Второй Пунической войны на слуху имена Фабия Максима Кунктатора, Марка Клавдия Марцелла и Сципиона Африканского. Про Нерона забыли, а его великая победа при Метавре, имевшая решающее значение для победоносного окончания римлянами второй войны с Карфагеном, оказалась в тени битвы при Заме.

В 206 г. до н. э. Публий Сципион в битве при Илипе разгромил войска Магона и Гасдрубала, сына Гискона, после чего владычеству карфагенян на Иберийском полуострове пришел конец. Приведя к покорности испанские племена, Публий вернулся в Рим и был избран консулом на следующий год. Вскоре легионы Сципиона высадились в Африке и нанесли ряд поражений карфагенянам. В битве на Великих Равнинах весной 203 г. до н. э. Публий Корнелий уничтожил объединенную армию нумидийского царя Сифакса и Гасдрубала, сына Гискона. Царем Нумидии стал союзник римлян Масинисса. Карфагенское правительство было вынуждено отозвать из Италии Ганнибала, и осенью 202 г. до н. э. два лучших полководца эпохи встретились на равнине у города Зама. Ганнибал был разбит. По условиям мирного договора, Карфаген в течение пятидесяти лет выплачивал Риму колоссальную контрибуцию в 10 000 талантов серебра, лишился всех заморских владений и обязался вернуть Масиниссе земли его предков. Какие именно это были территории, в договоре не указывалось, что развязывало нумидийскому царю руки в отношениях с соседями. На корню рубилась военная мощь державы – карфагеняне должны были выдать все боевые корабли, за исключением десяти, всех слонов и не начинать войны без разрешения римского народа. Особенно убийственным был последний пункт, отдающий Карфаген на растерзание Масиниссе. Также карфагеняне возвращали римлянам всех пленных, перебежчиков и беглых рабов (Liv. XXX, 37, Polyb. XXX, 37).

Сципион приказал вывести в открытое море карфагенский флот и поджечь. Огромное пламя охватило несколько сотен кораблей, черный дым взметнулся к небесам. Для тысяч пунийцев, столпившихся на берегу, уничтожение флота было равносильно гибели родного города. Сила и величие Карфагена обращались в дым и пепел, вместе с кораблями в огне гигантского пожара сгорала и карфагенская слава. Огненный столб, поднявшийся над морем, ознаменовал превращение некогда могучего города в заурядное государство и рождение новой мировой сверхдержавы – Римской республики.