© Дворецкая Е., 2022

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

…Переходы никто не считал. Кормились мы по большей части рыбой; редко когда удавалось купить – или захватить – у местных что-то из скота и поесть мяса, но в Итиле часто попадались осетры в человеческий рост, так что мы почти не голодали. По вечерам у костров давились надоевшей вареной осетриной, потом хлебали юшку с диким чесноком. Мечтали, как вернемся домой. Мы сотворили свою сагу, мы везли такую добычу, о какой раньше и помыслить не могли, и это очень поддерживало наш дух. Ушедшие в поход лопоухими отроками семнадцати лет теперь сидели в шелковых кафтанах и рассуждали: поставлю двор, скотину разведу, возьму самую лучшую невесту, которая там за эти два года подросла…

И только самые опытные, у которых уже не один такой поход был за спиной, говорили: ты сперва еще вернись…

Из темноты под звездами донесся звук рога, подавая знак к отходу. Потом еще раз.

– Волынцы уходят! – доложил отрок, вынырнув из тьмы. – Амунда самого видел. Он сказал, пешие налезли на них, да в небольшом числе, они отбились и отплывают.

Рог со стороны Амундова стана пропел в третий раз, подтверждая слова гонца. Звезды на небе теснились, будто любопытная толпа, желая поглядеть, как войско русов покидает негостеприимный берег хазарской реки Итиль.

– Тогда и нам пора! – решил Грим сын Хельги. – Отходим!

– Отходи-и-им! – прокричал, сложив ладони, Избыгневов сестрич Будила.

– Отходим… отходим! – понеслось дальше по темному берегу. – Лодьи на воду!

Совсем рядом подал голос собственный Гримов рог, рассылая тот же приказ. С Гримом оставалось еще с полтысячи человек: двести киевских русов, из которых отец, оставшийся дома князь Хельги, набрал для сына ближнюю дружину, а еще ратники из Чернигова, Киева, Любеча и всех десяти городков над Днепром, составляющих Полянскую землю. Дальше всех стояли сотня радимичей под началом княжьего сына Жизномира и северяне Мирогостя – они уже садились в свои лодьи, собираясь отплывать вслед за волынцами Амунда плеснецкого.

Понеслись голоса – десятские и сотские передавали распоряжения. Лодьи южного войска были готовы и стояли наполовину в воде, на длинной полосе песчаного плеса. Оставалось только столкнуть их и выйти на глубину. Сотни плохо различимых в темноте фигур двинулись к воде, звездный блеск играл на шлемах, оружии, умбонах щитов, закинутых за спины. Сильные руки уперлись в просмоленные борта, толкая нагруженные сарацинской добычей суда в воду Итиля. Эта добыча и была причиной того, что арсии из личной дружины хакан-бека Аарона нарушили уговор и вероломно напали на русский стан: забрав оговоренную половину шелков, серебра и прочего, хазары пожелали получить все. Месть за ограбленных единоверцев в Ширване и Табаристане, русы не сомневались, была для арсиев лишь предлогом.

Грим с его двумя варяжскими сотнями стоял над плесом, на возвышенной части берега. От воды его отделял небольшой пологий склон и около ста шагов по песку. Часть ратников уже отплыли – ушли радимичи, северяне и черниговцы, начали отходить поляне. Грим с ближней дружиной оставался на месте, спиной к воде, вглядываясь в темную степь, откуда уже дважды на стан обрушивался удар. Он будет здесь стоять, пока последний отрок из южного русского войска, вслед за северным войском Олава и западным – Амунда, не уйдет с этого проклятого берега, где они два дня и две ночи вели бой с конницей хакан-бека и ополчением Итиля. Он, Грим, – верховный вождь трех объединенных войск, что два лета и две зимы пробыли на Хазарском море и добыли немалые богатства. В соперничестве с Амундом плеснецким, тоже князем, к тому же более старшим и опытным, Грим получил право на главный стяг и за время похода доказал, что выбор был оправдан. Пусть ему всего лишь двадцать лет, но с ним послал свою удачу его прославленный отец, Хельги Хитрый, среди славян почтительно именуемый Олегом Вещим.

Раздавались голоса, скрип дерева, плеск воды. Прислушиваясь к этому шуму, Грим не сразу осознал, что слышит и другие звуки – совсем с другой стороны, не там, где осталось отброшенное Амундом пешее ополчение Итиля…

Возможного натиска русы ждали, как и прежде, из степи. Но Газир-бек, вожак арсиев, заметил, что сейчас, после двух малоуспешных сражений, для его поредевшего войска открывается другой путь, способный наконец привести к желанной цели. Пока дружина волынцев отбивала натиск пешей рати, арсии, обмотав тряпками и войлоком копыта коней, под прикрытием темноты приблизились к русскому стану с другой стороны – там, где стояли киевские русы и днем вился главный стяг с золотым змеем на красном поле. Там, где в лодьях была собрана самая лучшая, самая дорогостоящая добыча, взятая ближней дружиной русского вождя. Кияне, отвлеченные шумом пешего сражения, не заметили, как конница подобралась к ним по плесу вдоль самой воды.

Боевых кличей в этот раз не прозвучало. Из темноты вдруг посыпались стрелы, и едва русы успели осознать, с какой стороны нагрянула беда, как конница железным кулаком обрушилась на столпившихся у воды ратников, не готовых к отпору. Длинные пики в руках всадников с разгону пробивали тела насквозь, даже те, что в кольчугах. Тяжелые копыта сшибали на песок и топтали без жалости. Грим со своей дружиной стоял на берегу выше, а здесь отразить натиск оказалось некому.

Только услышав отчаянные крики, предсмертные вопли и прочий шум жестокого побоища внизу, под склоном, у самой воды, Грим понял, что случилось: конница отрезала его от лодий и избивает ратников.

– В кли-и-ин! – заорал рядом с ним Фредульв, сотский киевских варягов.

Но послушали его лишь хирдманы Грима. Ратники, от ужаса потеряв голову, в беспорядке кинулись к воде, искали спасения на лодьях. Их, бегущих вразнобой, рубили с седел заполонившие береговую полосу всадники.

– Рагне! – отчаянно закричал Грим, призывая трубача. – Труби! Подмогу!

Еще можно было вернуть Амунда плеснецкого с его дружиной. Но Грим напрасно призывал своего трубача: Рагне в трех шагах от него лежал на темной земле, одна из первых стрел пробила ему грудь. Рог выпал из рук и укатился вниз по склону.

Опытные киевские варяги быстро выстроились клином. Острие его было обращено по склону вниз, к лодьям, наперерез мчащейся лавой коннице. Грим оказался пятым во втором ряду. Его телохранители – только трое, еще двое пропали невесть куда – сначала были рядом, один – в ряду впереди. Когда на клин налетели конные, этот передний, Сальсе, запнулся и пропал. Теперь Грим оказался в первом ряду. Рубанул по светлому пятну шаровар какого-то всадника, потом еще раз – по чьей-то лошади. А потом на голову обрушился удар – да такой, что звезды брызнули из глаз, а сарацинский шлем с высоким куполом сорвало и отбросило прочь.

В голове гудело, перед глазами плясали пятна. Грима пошатывало, но он, прикрыв голову щитом, упорно шел вперед. Мало что видя, клинком работал больше наудачу. Сколько он себя помнил, в нем, наследнике киевского князя, воспитывали отвагу и упорство, а два походных лета дали ему опыт. Русь не сдается, и ни в каком самом тяжелом положении русам даже в голову не приходит прекратить сопротивление. Славная смерть лучше бесславной жизни.

Всадник на вздыбившемся коне возник перед Гримом как из ниоткуда. Копыта мелькнули в воздухе и пали на стоявшего левее – Грим лишь смутно помнил, что там должен быть еще один его телохранитель, Оддгер. Топор обрушился на Гримов щит, врубился в кромку и завяз; Грим шагнул вперед и колющим, будто копьем, ударил врага снизу вверх, под панцирь. Надавил и выдернул меч.

Клин ближней дружины ударил слаженно. На каждом шагу теряя людей, тем не менее он разорвал конный строй арсиев – кого порубили, кого просто оттеснили.

Под ногами захлюпала вода. Пробились! В десяти шагах уже темнели лодьи на блестящей под звездами водной глади. От водного зеркала здесь было светлее.

Думая, что враг отбит, уцелевшие ратники побежали к лодьям. Лезли на борта, хватали весла, упирались ими в дно и отталкивались. Еще немного, еще несколько мгновений удачи – и они отойдут от берега на глубину, тронутся вверх по течению и станут недостижимы для конницы хакан-бека. Но конница лишь разошлась на две половины, а вовсе не была разбита. Газир-бек и арсии тоже понимали: эти мгновения дают им последний случай достичь цели, и не собирались отступать.

Чуть откатившись в темноте назад, отсеченная Гримовым клином часть конницы развернулась и вновь ударила. Теперь натиск на киян шел с двух сторон, железная пасть захлопнулась. Русов рубили на песке, арсии гнали коней в неглубокую воду, обходя лодьи со стороны реки, рубили и тех, кто искал спасения на судах.

По колено в воде, Грим и еще несколько человек спешили к лодье. Знаменосец нашелся и догнал молодого князя, Рагне с его рогом так и не появился. Двое тащили на плечах раненого Оддгера.

Лодья была совсем рядом, только руку протяни, но в этот миг отогнанные было арсии вернулись. Они неслись на Грима, вздымая тучи брызг, слева, но и справа раздавался шум сражения. И днем-то арсии хакан-бека, в кольчугах и пластинчатых панцирях, с наручами и поножами, в высоких шлемах и круговых бармицах, скрывающих лица, казались железными великанами, а теперь, при холодном свете звезд, выглядели как смертоносные посланцы самого Кощея.

Грим сразу понял, что не успеет добраться. Увернулся от первого всадника, отведя клинок изрубленным щитом, ударил куда-то в ответ – попал в мягкое. На мгновение клинок завяз, Грима развернуло вслед за проносящейся мимо лошадью. И в тот же миг наконечник пики разогнавшегося на скаку арсия ударил в левый бок, пробил доспех и вошел под ребра. Приподнял и обломился, не выдержав удара и веса тела. Грим рухнул, захлебываясь водой и собственной кровью.

Одна обрывочная мысль мелькнула у него перед тем, как сознание погасло. Никто – все те, кто ему близок, Ульвхильд, Олав, Сванхейд в Хольмгарде, Хельги и сестры в Киеве – никогда не узнают, что он пал сражаясь. Никто сейчас его не видит, эта тьма и вода поглотят даже его посмертную славу.

Тело в кольчуге сразу опустилось на дно и покатилось под уклон. Даже те из своих, кто окружал Грима сейчас, не заметили смерти вождя – каждому в глаза смотрела его собственная смерть.

Арсии окружили остатки русов на прибрежном плесе, теснили к воде, прижимали к лодьям, рубили и кололи. Один за другим русы отступали, отбиваясь, падали. Пока не смолк последний крик, не отзвучал последний удар.

А лодьи прочих дружин, кому так и не был послан призыв о помощи, уходили все дальше вверх по широкому ночному Итилю, и звуки угасающей битвы таяли во тьме над водой, не достигая их…

Мать Арнэйд, Финна, порой говорила: мы живем на самом краю света, отсюда уже тот свет видать. Сама она родилась очень далеко от Мерямаа, почти на берегу Варяжского моря, а сюда переехала, когда шестнадцати лет вышла замуж за Дага. Даг, тогда молодой разговорчивый парень, еще не хромавший, отправился однажды с зимним обозом в Альдейгью за кузнечным товаром. Когда он весной, уже по воде, уезжал, на ларе с топорами, копьями и наральниками сидела дочь кузнеца-свея. Своей дочери Финна рассказывала, как поначалу боялась ходить в лес вокруг Силверволла: она знала, что приехала в самый конец Мидгарда, где всякие страшилища поджидают прямо под первыми деревьями опушки. Поэтому и Арнэйд говорила, что тоже боится. Ее братья – Арнор был на два года старше ее, а Вигнир на год младше, – наоборот, очень хотели увидеть ётунов – на языке мере их называли ёлсами – и нарочно выискивали их в лесу, держа наготове луки и сулицы. Почти каждый раз они наперебой рассказывали, вернувшись домой, что видели во-о-от такое чудище, и стреляли в него, и ранили, и оно убегало с воем, а они гнались за ним по следам синей крови и уже почти настигли… Но принести домой ётунову шкуру им так ни разу и не удалось. Мать успокаивала Арнэйд: они все врут, пугают тебя.

Когда Арнэйд было десять, мать умерла. Оставшись вдовцом с тремя детьми, Даг в то же лето женился на Ошалче – девушке из хорошего местного рода, Юксо-ерге. Так поступали уже многие из его предков, и род их хоть и считался русским, на самом деле имел в жилах немало меренской крови. Разнородное наследие сказалось на внешности Арнэйд: она получила продолговатое лицо с высоким широким лбом, как у деда-свея, а от ладожской бабки-словенки ей достался курносый нос, у которого будто сидел мягкий шарик на конце, что смягчало резкость твердых высоких скул ее меренских бабок. Хорошо, что у нее не было большого досуга разглядывать себя в умывальной лохани, иначе она сказала бы, что все это ни с чем не сообразно. Но что девушка может понимать в собственной красоте? Черты ее сливались в нечто своеобычное, но ладное, и особенно освещали это лицо ярко-голубые глаза.

Молодая ее мачеха, Ошалче, состояла в родстве с меренской княгиней – покшавой Кастан, и, прямо сказать, эта женитьба более подходила к положению Дага, чем его первый скоропалительный брак с дочерью кузнеца из заморья. Мачеха – она была старше Арнэйд на девять лет – не давала падчерице сидеть без дела и все лето посылала собирать ягоды, грибы, травы. В десять лет Арнэйд уже привыкла возглавлять целую ватагу русских и меренских детишек еще младше. Детские страхи позабылись. Мать сменилась мачехой, у мачехи что ни год появлялось по ребенку, на растущую Арнэйд навалились заботы о четверых сводных братьях и сестрах (не считая тех троих, что умерли младенцами), да и обшивать родных ее братьев тоже приходилось ей.

В ожидании своей двадцать первой зимы Арнэйд чувствовала себя взрослой, опытной в хозяйстве женщиной: десять лет младенцев пеленала. Когда водила в лес младших, сама пугала их:

– Смотрите, чтобы вас ёлсы не унесли! Я видела одного за корягой – он во-от такой огромный и страшный, только и ждет, когда вкусный изи пойга[1] отстанет от старшей сестры и попадет ему в зубы!

Сегодня братишки ушли с рыбаками, в лес с Арнэйд увязались только сводные сестры – Сулай и Савикай. Был тихий, пасмурный, но теплый день в конце лета, когда самые робкие березы уже выпустили желтые пряди, но весь лес еще стоит зеленым. С утра висел густой туман, и тенетник среди высоких пожелтевших стеблей травы, покрытый меленькими капельками, стал будто посеребренный. Может, от этого место и называется Силверволл – Серебряные Поля, – подумала Арнэйд, а вовсе не от какого-то там клада из трех тысяч шелягов, зарытого сто лет назад старым Тороддом. Арнэйд и сама вся вымокла в росе, пока пробиралась через поляны, влажный мелкий сор прилип к подолу ее платья из некрашеной серой шерсти. Две малявки семенили за ней и без умолку болтали.

– Аркей, из чего сделана луна? – спрашивала младшая, Савикай.

Мать Финны была славянкой, и сама Финна с детства говорила по-славянски, как большинство населения Альдейгьи-Ладоги. Но в Мерямаа славян нет, и Арнэйд знала из языка своей бабки лишь несколько слов. Зато она с рождения говорила на северном языке и по-меренски одинаково хорошо. С Ошалче Даг объяснялся по-меренски, и ее дети северной речи почти не знали. Старшую сестру они называли Аркей, что означает просто «большая», и не раз уже Арнэйд слышала, что и Даг повторял за детьми.

– Из сыра, – без раздумий отвечала Арнэйд. – Она белая и круглая. А порой убывает, когда от сыра отгрызают кусочек.

– Кто отгрызает?

– Небесная мышь.

– Разве на небе есть мыши? – недоверчиво фыркнула девятилетняя Сулай и засмеялась.

– Есть. Иначе кто бы каждый месяц сгрызал головку сыра?

– А как же она опять делается целой?

– Растет, конечно. Разве непонятно?

– Вот бы и у нас сыр вырастал обратно сам по себе! Тогда мы всегда были бы сыты!

– Вы и сейчас не голодаете. Но непременно умрете с голоду, если будете вечно болтать, а не дело делать, – строго сказала Арнэйд.

– Но если луна сделана из сыра, то как же девушка с ведрами попала туда? – воскликнула Сулай. – Я знаю, матушка нам рассказывала: одна девушка пошла ночью за водой, а Мать Луны…

– Вот это что? – Прервав ее, Арнэйд указала на стайку из трех-четырех молодых грибов-красноголовиков, нагло сидевших на видном месте среди мелкой травки и мха. – Они даже не прячутся, а вы не видите! Вы кому это оставляете – ёлсам?

Девчонки взвизгнули и наперегонки бросились хватать грибы. Арнэйд отвернулась от них, сделала несколько шагов… и увидела среди еловых лап огромного ёлса.

Накликала…

Арнэйд встретилась с ним глазами и застыла, разом оледенев. Даже разглядеть его толком она не могла, не в силах отвести взора от его глаз. Ростом с быка, тело покрыто перьями в желто-бурую крапину, как у кречета… Пристальный, пронзительный, жадный взгляд пронзил ее холодным клинком, обездвижил, не оставил внутри ничего, кроме ужаса и чувства беспомощности. Напрасно она считала, что ёлсы и ётуны живут где-то в своем далеком Утгарде и ей на пути не попадутся никогда. Они здесь. И все время, надо думать, были здесь. А сегодня настал тот день, когда она им понадобилась…

Ёлс пошевелился, двинул рукой, собираясь ее схватить. Арнэйд очнулась и без единого звука метнулась в сторону. Краем глаза она заметила, что ёлс рванулся за ней, и припустила со всех ног; без тропы она неслась через лес, довольно редкий в этих местах, слышала позади себя топот, шум веток, вроде бы рычание и невнятные выкрики. Лукошко она бросила, подол подхватила выше колен и мчалась, скользя по влажной листве и едва успевая отводить ветки, чтобы не хлестали по глазам. Не оглядывалась, чтобы не терять на это времени, и дух занимался от жуткого чувства, что погоня близко, что вот-вот ее схватят… Она неслась изо всех сил, подгоняемая верой жертвы, что, если бежать еще чуть-чуть быстрее, можно оторваться и вынудить хищника потерять тебя из вида.

Где-то сбоку раздавались свист, крики, шум ветвей и треск сучьев. Судя по звукам, теперь за нею гнались несколько ёлсов: перекликались на ходу, рычали, выли и ревели. Вой разносился по лесу. Искать спасения было негде – до дома далеко, жилья рядом нет, звать на помощь некого. Арнэйд бежала, как лань, уже и не видя впереди никакого избавления, но ее гнала известная дичи жажда – ценой напряжения всех сил прожить на несколько мгновений дольше…

Ручей! Впереди блеснула рыже-бурая вода на влажном черноватом торфе. Арнэйд вылетела на берег одного из множества безымянных черных ручейков, усеянный первыми желтыми листьями. Может, текучая вода их задержит? С разбега Арнэйд ворвалась в ручей, даже не замечая, как холодная вода заливает поршни и чулки. Шириной он был всего шага два, и она мигом оказалась на той стороне, но дальний берег был крутым, хоть и невысоким. Пытаясь одним шагом на него вскочить, Арнэйд запнулась о подол платья, мокрая подошва соскользнула с кручи, и она упала.

Лежа лицом в землю, чувствуя, как вода полощет ей ноги, Арнэйд и хотела бы встать, но не могла – за время этого безумного бега она осталась без сил. Грудь разрывало, в боку кололо, в ушах будто в бубен кто-то бил. Со свистом втягивая воздух ртом, она зажмурилась и успела подумать: может, ей все это померещилось?

Но хвост этой мысли еще не успел мелькнуть перед внутренним взором, как кто-то с шумом протопал по воде позади Арнэйд, чье-то увесистое тело рухнуло на мокрый песок рядом с ней, чьи-то мощные лапищи схватили ее за плечи.

– Да стой… ты… ётуна мать! – прохрипел грубый голос: ее преследователь тоже задыхался.

Потом ее приподняли и перевернули. Арнэйд зажмурилась, не в силах смотреть в лицо гибели.

Раздался изумленный возглас.

– А… Арнэйд? – услышала она свое имя, произнесенное с такой неуверенностью, что страх почти пропал.

Ее подняли и посадили, прислонив спиной к низкому обрыву. В спину впился корень, одежда промокла почти до пояса. Арнэйд встряхнули, будто хотели разбудить. И тогда она заставила себя открыть глаза.

Это был тот самый ёлс: он сидел на мокрой земле и держал ее за плечи, хотя убежать она уж точно не могла. Вблизи он оказался не так огромен, как ей померещилось в первый миг, и даже почти походил на человека. И все же это не мог быть человек: облик его казался Арнэйд знакомым, но совершенно чуждым, а значит, был украден из ее мыслей.

– Арнэйд! – уже почти уверенно повторил ёлс. – Это ты или фюльгья моя? Как ты здесь оказалась? Какие шайтаны тебя сюда занесли?

Он говорит по-человечески. В потрясении Арнэйд не осознала толком, что слышит «северный язык», в этих края называемый русским, но речь на родном языке легче достигла ее сознания.

Теперь Арнэйд смотрела на него широко раскрытыми глазами. Видела она ясно, но сознание плыло и отказывалось объяснить ей, что или кого она видит. По виду ёлс был совсем как человек – будто мужчина средних лет, скорее молодой, чем старый, крупный, плечистый, с короткими светлыми волосами и довольно неряшливой русой бородой, но вид его был таким странным и диким, что отнести его к людям не получалось. Кожа его была темной, как и положено иномирным сущностям, брови казались очень светлыми, ярко сверкали глаза лесного цвета – как запыленный желудь. Арнэйд знала, что уже видела это лицо, но при попытке вспомнить, кто же это, где и когда она его встречала, мысли обрывались и тонули в тумане. Откуда-то она знала: этого не может быть. Вернись кто-то из знакомых ей мертвецов – она, конечно, испугалась бы, но растерялась бы меньше.

– Арнэйд! – Ёлс выпустил ее плечо и взял за руку, безвольно лежавшую на колене. Лицо его смягчилось, дыхание почти выровнялось. – Очнись и скажи: ты мне мерещишься? Ты настоящая или меня хюльдры морочат?

Арнэйд ловила воздух ртом. Она хотела бы ответить, но не находила ни единого слова: что ответить, что спросить? Ни одного слова она не знала, подходящего для такой встречи. Он принимает ее за хюльдру, то есть, по-здешнему, овду?[2] Но почему? У нее ступни не вывернуты назад. И не такая уж она растрепанная!

Тем временем за спиной ёлса появилось еще несколько таких же. Этих Арнэйд разглядела более четко. Они не казались ей знакомыми, но явно были из той же стаи, что и первый: одинаковые темные лица, спутанные волосы и бороды, и шкуры такие же, только другой окраски. Тяжело дыша после погони, они пересекли ручей, подошли и окружили ее. Уставились, будто волчья стая.

На тех руках, что держали ее – смуглых, грубых, – сидело три золотых обручья, и от дикости зрелища разум Арнэйд и не мог найти этому явлению места в живом мире. Вблизи Арнэйд разглядела: на том ёлсе, что сидел прямо перед ней, не перья, а одежда вроде кафтана, с пестрым узором в желтовато-бурых тонах, а под ней еще одна, полосатая. Обе одежды были из шелка, слегка распахнутые, так что виднелась грудь, тоже густо-смуглая, а на шее два золотых ожерелья. Одежды эти явно были не новыми, порядком поношенными и грязными, до ноздрей долетал крепкий запах пота.

Прочие ёлсы тоже разоделись в цветное платье, незнакомого Арнэйд покроя, но из яркого плотного шелка – то узорного, то полосатого, то в пестрых, раздражающих глаз разводах. Широченные порты с множеством складок – будто на каждой ноге надето по шелковому мешку. И золото, серебро и золото – на шейных гривнах множество перстней, на руках обручья и перстни.

Но какой вид имели эти одежды! Будто ими котлы вытирали! Шелк берегут, платья с ним надевают только на праздники, передают от бабки к внучке. Ни один живой человек не мог довести шелковую вещь до такого жалкого состояния!

В мыслях забрезжил свет – Арнэйд вспомнила хоть что-то похожее. Много-много лет назад, пока она и братья были маленькими, мать рассказывала им, как один человек ехал через лес и увидел, что в горе́ тролли празднуют свадьбу. Сами тролли были страшные, черные, покрытые шерстью, но разодеты в цветные шелка и увешаны золотом. Примерно так и выглядели существа перед ней… Но тут Арнэйд заметила на обнаженной груди ёлса, который ее держал, красный кривой шрам длиной в половину ее ладони и опять растерялась: этот шрам выглядел слишком по-человечески.

– Девка… – прохрипел один ёлс.

– Да заткнись ты! – пихнул другой его в плечо. – Не видишь, как она одета? Она не из этих, толстоногих!

Все дружно воззрились на ноги Арнэйд в длинных вязаных чулках, и она безотчетно одернула задравшийся подол. Она уже десять лет жила в Мерямаа, но носила те же платья, что и ее мать, – длинные, как шьют в Северных Странах, а не по колено, как у меренских женщин.

– Я ее знаю, – сказал тот ёлс, что казался знакомым. – Если это не хюльдры меня морочат. Арнэйд! Если это ты, скажи что-нибудь!

– Т-ты кто? – выдавила наконец Арнэйд из пересохшего горла.

Нельзя было дальше молчать, раз уж ёлс так упорно обращается к ней по имени. А обретя голос, она подняла дрожащую руку, вцепилась в «молоточек Тора» из серебра, висевший в ожерелье из мелких синих бусин у нее на шее, и добавила:

– Именем Тора, отныне я сама по себе!

Этому заклинанию ее тоже научила мать: если сказать эти слова, любая нечисть отвяжется, больше не сможет идти с тобой одной дорогой.

– Это не хюльдра, раз поминает Тора! – воскликнул один ёлс, казавшийся помоложе других (хотя кто их разберет).

– Она говорит по-нашему! – изумленно промолвил еще кто-то, и Арнэйд удивилась: разве она говорит на языке ёлсов?

– Ты меня не узнаешь? – Самый первый ёлс опять слегка потряс ее. – Мы же виделись. Много раз. Два лета назад… или три, шайтан его знает… Я бывал у вас в Силверволле. Как ты сюда-то попала?

– К-куда – сюда? – Арнэйд сглотнула. – Я в-в-в… Ётунхе… в-в Утгарде?

– В Утгарде, ясен пень, – снисходительно, почти ласково, как ребенку, ответил ёлс. – Где ж еще, ётунов брод! Мы уж месяца два или три через Утгард бредем, не знаю, будет ли ему конец когда. Ты как сюда провалилась?

– Если она оттуда, может, знает обратную дорогу? – оживился еще один ёлс, с рыжей бородой и темными волосами.

– О, девушка! – Еще один ёлс бросился перед ней на колени и подполз ближе. – Молим тебя всеми богами Асгарда: покажи нам ту дырку, через какую тебя сюда засосало! Уж мы постараемся вылезти обратно и тебя с собой протащим, клянусь! Сам тебя на спину посажу, только укажи дорогу!

– Отвали, Хольви, эта девушка моя! – Первый ёлс оттолкнул его. – Я сам ее понесу, если надо. Арнэйд! – Он снова взглянул ей в лицо. – Не бойся! Снишься ты мне или как, но только скажи – где мы сейчас? Это же я. Свенельд сын Альмунда. Неужели не помнишь? Я бывал у вас, отец твой меня знает, твои братья с нами… Эй! – Что-то сообразив, он обернулся к своим: – Дренги! Живо Арни и Виги найдите, или хоть одного кого, тащите сюда! Это их сестра!

Глаза Арнэйд расширились. Услышав имя, она ясно вспомнила это лицо. Она узнала бы его и раньше, если бы не жила уже два года в твердом убеждении, что этот человек находится где-то очень-очень далеко, за Хазарским морем, куда ушло собранное Олавом-конунгом войско. И если бы он вернулся, то совсем не так…

И братья… Они здесь, с этими ёлсами?

Они живы?

В ушах вскипел шум, в глазах потемнело… Арнэйд успела ощутить, как ударилась затылком о землю позади себя, и откуда-то очень издалека долетел глухой досадливый крик:

– Ётуна мать…

Очнулась Арнэйд от того, что по лицу текла вода. Вода заливалась в нос и скользила холодными пальцами по шее, рассылая мурашки по всему телу. Испугавшись, что захлебнется, Арнэйд дернулась и попыталась сесть. Кто-то поддержал ее, прислонил к чему-то крепкому и теплому. С трудом подняв дрожащие руки, она вытерла лицо, убрала от глаз волосы, поморгала. Повернула голову – и снова встретила пристальный взгляд знакомых глаз цвета запыленного желудя, которые на смуглом лице казались светлыми, серовато-зелеными.

Она все еще была на берегу того ручья, а вокруг сидели и стояли разодетые в потрепанные шелка ёлсы и таращились на нее. В целиковых шелковых кафтанах сидели прямо на земле и влажных листьях… понятно, отчего у драгоценных одежд такой вид. Но теперь, как будто недолгое беспамятство прояснило мысли, Арнэйд отчетливо понимала: возле нее сидит и приобнимает ее Свенельд сын Альмунда, из Хольмгарда, тот, что почти каждую зиму бывал у них в Силверволле с дружиной, собирающей дань с Мерямаа. Тот, что два лета назад ушел с войском на Хазарское море…

Ну, или ёлс, очень похожий на него.

– Св… Свенельд… – хрипло, но четко произнесла она.

Бояться больше не было сил: Арнэйд подняла испачканную в песке руку и коснулась его щеки.

Гром не грянул, ёлс не вспыхнул пламенем, не распахнул зубастую пасть, чтобы откусить ей голову, не провалился сквозь землю, увлекая ее за собой. Ничего не случилось. Она потрогала еще раз. По ощущениям, обычное человеческое лицо: шероховатая мужская кожа, борода. Глаза были те самые, какие она когда-то хорошо знала. Этот ёлс был точь-в-точь Свенельд, кто бы их различил? Только взгляд у него был странный – пристальный и сосредоточенный, а вид дикий.

– Я не верю, что это ты, – призналась Арнэйд. – Попробуй прикоснуться вот к этому.

Она приподняла свое ожерелье – короткую нить мелких синих бус с привешенным «молоточком Тора». Ради этого молоточка она и надевала ожерелье, когда ходила в лес – здесь нужна защита.

Ёлс сосредоточил взгляд на «торсхаммере», потом медленно поднял руку и неуверенно коснулся его кончиками пальцев. Глянув еще раз ему на грудь, Арнэйд заметила, что среди двух-трех десятков драгоценных перстней что-то чернеет. Это были «торсхаммеры», привычного ей вида, какие носили почти все мужчины из свеев и руси, такие же, как у нее, только из железа.

Но ёлс не может носить знаки Тора. Он украл их, как украл сам облик человека? Они ненастоящие? Арнэйд тоже протянула руку и коснулась этих черных железных молоточков, сжала в пальцах, ожидая, что сейчас они хрустнут и рассыплются, как сделанные из угля.

Ёлс не мешал ей, но замер, будто она подносила к его горлу нож. Тоже ждал, чем все кончится. Его собратья молчали и не шевелились, наблюдая за ними. Но молоточки были настоящие.

– Так вы что… живые? – неуверенно спросила Арнэйд. – Настоящие… люди?

– А, дренги? – Ёлс с лицом Свенельда глянул на своих: – Мы живые? Как-то сами сомневаемся, – с непонятным чувством сообщил он Арнэйд.

– Я – да! – хмыкнул один, стоявший со скрещенными на груди руками. – Докажу!

– Поди прочь. Арнэйд! – Ёлс с лицом Свенельда опять взглянул на нее. – Где мы? И почему здесь ты? Ты же жила в Силверволле. Или тебя… сюда замуж выдали? – Тут ёлс взглянул на ее растрепанную косу, вывалянную в земле и лесном соре, но выдававшую, что перед ним девушка незамужняя.

– Я и живу в Силверволле.

Не было смысла таиться, раз он это знал.

– Да где ж тот Силверволл! – Ёлс взмахнул рукой, будто хотел указать куда-то за два-три мира отсюда.

– Т-там. – Осмотревшись и взглянув на солнце, Арнэйд сообразила, где находится, и показала на запад. – Где всегда был, там и сейчас.

– Но отсюда это… далеко же?

– Как – далеко? И роздыха[3] не будет. Мы всегда здесь грибы собираем…

Вспомнив о грибах, Арнэйд вспомнила о лукошке и о брошенных где-то там двух младших сестрах. В груди оборвалось: если она их совсем потеряет, Ошалче съест ее живьем, похуже любого ёлса.

– Так мы чего, – ёлс недоверчиво нахмурился, – до Бьюрланда дошли?

– Ну да. А вы не знаете, где вы? Вы сами-то откуда взялись? – почти закричала Арнэйд. Она достаточно пришла в себя, чтобы начать соображать, что такое видят ее глаза. – Вы… Если ты – Свенельд сын Альмунда, то ты ушел на Хазарское море! Два лета назад! Откуда ты здесь взялся, кереметлык[4]! С неба упал?

– Нет, повтори, – настойчиво попросил ёлс. – Мы… в Бьюрланде? Около Силверволла?

– Да, я тебе что говорю! А вы думали где? В Миклагарде? На луне?

– А мы… – Ёлс снова взглянул на своих товарищей. – Дренги… – вдруг осипшим голосом добавил он. – Мы… дошли.

Еще несколько мгновений стояла тишина. А потом ёлсы дружно заорали так, что Арнэйд зажала уши руками и склонилась к коленям, ожидая, что небо сейчас расколется и рухнет. Но ее силой разогнули, оторвали руки от лица… и в довершение всех чудес Арнэйд осознала, что ёлс впивается в ее губы неистовым поцелуем, словно пытается якорем закрепить потрепанную лодью у долгожданного берега.

Добрые норны свели Арнэйд в лесу с «ёлсами», то есть со Свенельдом сыном Альмунда и его ближней дружиной (хотя Арнэйд едва ли с этим согласилась бы, вспоминая свой испуг и дикий бег по лесу). Свенельд возглавлял небольшой передовой отряд, а за ним, как скоро выяснилось, шло целое войско из двух с лишним тысяч человек, более сотни лодий.

От новостей голова шла кругом. Арнэйд едва сообразила, где искать маленьких сестер; те, напуганные, так хорошо спрятались в густом кусте под елью, что пятеро опытных воинов и почти охрипшая от призывов Арнэйд насилу сумели их найти. После этого она повела сестер и ёлсов домой, в Силверволл. По пути они так спешили увидеть знакомые места и своих сородичей-русов, что девочки не поспевали за ними, и двое ёлсов взяли их на закорки. Несколько человек Свенельд послал назад по реке, к войску, с радостной вестью, что они наконец достигли владений Олава-конунга.

– Как там Олав? – расспрашивал Свенельд по пути. – Хольмгард на месте? Знаете что-нибудь о них? О моих?

При мысли об этом его лицо впервые оживилось. Его не было дома три лета и две зимы, но чувствовал он себя как тот человек из сказаний, что провел в зачарованном краю целых сто лет.

– Мы мало что знаем о Хольмгарде. – Арнэйд качнула головой. – К нам один раз приезжал твой отец и один раз Вальдрад. Ничего особенного там не случилось, он не говорил. Он так вырос, едва узнать! Стал с тебя ростом… почти. – Она еще раз окинула своего спутника потрясенным взглядом. – Рассказал, что у них с Илетай родился ребенок, и они решили, что ему уже можно показаться на глаза Юмо… то есть Тойсару.

– И как?

– Слышно, они встретились мирно.

– Хорошо. – Свенельд улыбнулся краем рта. – Но уж та тетка едва ли нам так легко простит…

– Какая тетка?

– Жена Тойсарова. Такая, вся в звенелках бронзовых. – Свен усмехнулся, вспомнив, как поражал его в то время нарядный убор меренских знатных жен.

– Кастан? Она умерла тем летом.

– Ого! – Свенельд как будто удивился, что здесь тоже кто-то умирает. – И что, он женился снова?

– Пока еще нет. У нас не очень-то ждут, что он снова женится, – у него уже внуки.

От волнения у Арнэйд так сильно билось сердце, что было тяжело дышать. Не верилось, что эта встреча – наяву. Не зря мать говорила, что здесь самый край Мидгарда, а дальше только Утгард – так оно и есть. На восток отсюда дорог нет. Известно было, что там живут какие-то племена схожего с мерен языка – ближе всего чермису и мурамар, – с ними даже велась кое-какая торговля, с той стороны привозили соболей и самых дорогих лис, черных и белых, но через те края можно было добраться лишь до Ётунхейма – ледяной страны, где даже трава не растет. Путь к сарацинскому серебру лежит через Хольмгард; собранное войско ушло на запад, с запада и ждали тех, кому суждено вернуться. А они пришли с востока! Как будто весь мир взял и перевернулся из стороны в сторону! От этого делалось жутко: что, если теперь везде так? Пойдешь направо – окажешься слева, спустишься в овраг – окажешься на горе, выйдешь в поле – очутишься на середине реки… А солнце где завтра встанет – на севере? И встанет ли вообще…

Может, вот так и приходит Затмение Богов?

– Я на берегу людей оставил, – первое, что сказал Свенельд изумленному Дагу, отцу Арнэйд, когда она привела его в дом. – Завернут, если что.

– Если что? – в недоумении повторила Арнэйд.

– Эти люди за два года слишком привыкли грабить! – с беспокойством пояснила ей Ошалче.

– Наши не тронут, но псковские и все варяги еще не дома, – подтвердил ее догадку Свенельд. – Пусть парни по очереди хоть первое время постерегут, пока до всех дойдет.

– А вы надолго здесь? – Ошалче вовсе не радовалась мысли, что в их мирном, тихом краю появились две с половиной тысячи чужих вооруженных мужчин, привыкших жить на войне.

– Надолго не стоит, мы вас съедим. Надо в Хольмгард гонца послать, к Олаву.

– Гонца сейчас отправлю. Но как вы сюда попали? – Даг наконец опомнился настолько, что обрел дар речи. – Вы пришли по Меренской реке с востока – как вы попали на восток?

Кажется, впервые в жизни Арнэйд видела своего разговорчивого, шумного отца онемевшим от изумления. Даже когда той зимой, когда Свенельд с дружиной был здесь в последний раз, когда к ним в Силверволл явился Толмак с дружиной молодых мерен и стал искать здесь Илетай, свою сестру, похищенную какими-то русами – это было самое поразительное происшествие за всю жизнь Арнэйд, – он удивился намного меньше. Сам ведь объяснял Свенельду, как важно, чтобы пан Тойсар выдал свою дочь за русина, и тогда мерен согласятся собрать войско для похода на сарацин…

Но нынешнее событие так легко понять и объяснить было нельзя. Глядя на отца, Арнэйд подумала: если бы у него на глазах люди взлетели в воздух и стали там кружить как птицы, он наблюдал бы за этим примерно с таким же лицом.

– Мы прошли сперва вверх по Итилю, сколько смогли, – пояснил им Свенельд. – Потом перешли на другую реку, Волгыдо, ее приток. И по ней поднялись сюда.

– Волгыдо?

– Так ее называют чермису, они там живут.

– Наши мерен ее называют Валга! – сообразила Арнэйд.

– Валга течет в такую даль? – не поверил Даг. – И впадает в Итиль?

– Я не знаю, сколько дней мы шли, но где-то с месяц. На Валге и Итиле вместе мы три полнолуния видели точно, пока шли.

– Три месяца? – Арнэйд не верила своим ушам. – По двум рекам?

– Эти реки одна за другой текут отсюда и до самого Хазарского моря. Мы раньше на Итиль выходили после переволоки от Ванаквисля, в нижнем течении, но никто не знал, что есть путь по воде до самых этих краев. Мы знали, что выше от хазарских земель живут булгары, и надеялись, что они знают дорогу на запад. Они и правда знали про чермису, это их данники, а у тех язык оказался похож на меренский. Туда мы и правили. Другого пути для нас все равно не было. И вот встретили… вас.

Даг и Арнэйд переглянулись, будто спрашивая друг друга: ты слышишь то же, что и я? – и в один голос воскликнули:

– Поверить не могу!

Но никто не засмеялся.

– Это правда, – подтвердил рыжебородый; когда он назвал свое имя – Тьяльвар, – Арнэйд вспомнила, что и он бывал среди сборщиков дани, приходивших к ним из Хольмгарда в прежние годы. Тогда его темно-русые волосы были длинными и двумя гладкими волнами лежали на груди, а теперь он был острижен коротко, как и остальные, рыжая борода отросла и свалялась. – Мы шли, если от Итиля брать, чуть не целое лето. Когда мы к Итилю подошли, в нем еще высокая вода стояла и перелетных птиц была прорва, а здесь уже поля сжаты и гуси назад на юг летят.

Тем временем Ошалче опомнилась от изумления и попыталась встретить гостей как полагается. Заторопилась: эти люди, от которых веяло привычкой к насилию, внушали ей ужас, как настоящие ёлсы, но если они примут из ее рук пиво и хлеб, то уже не смогут причинить зла.

– Кто у вас старший? – спросил Даг, оглядывая гостей.

Он испытывал то же чувство, что и его дочь: лица были вроде знакомые, но казалось, что обладатели их стали другими людьми.

– Я и Годо, – ответил Свенельд.

– Нет, во всем вашем войске. Может, стоит подождать…

– Во всем войске нет старше меня и Годо! И если его ждать, мы тут от жажды умрем, да, дренги?

– А где же Боргар Черный Лис? – Арнэйд слегка улыбнулась, вспомнив краснолицего хёвдинга, который в ту последнюю зиму все к ней присватывался.

– В Табаристане от мушмушевки помер.

– От чего? – Арнэйд раскрыла глаза. – Это болезнь такая?

– Нет, это брага такая. У них там овощ растет, мушмуш[5], вроде яблок, только помягче и послаще… Мы два года пива настоящего не видели. – Свен сам взял ковш из рук Ошалче, не дождавшись приветственного слова. – Аварцы в Тавьяке хоть вино делают как у греков, а где сарацины живут – там ничего не достать. Брагу делали из чего попало, чуть не из дерьма верблюжьего…

Не договорив, он припал к ковшу и враз выпил все до дна – так и полагалось по обычаю, но едва ли кто когда делал это с такой жадностью. Допив, Свен перевернул ковш вверх дном, сглотнул и скривился, переводя дыхание, – отвык от вкуса обычного ржаного пива. Глаза его покраснели и увлажнились, он заморгал, будто вот-вот потекут слезы.

И весь он как будто оттаял; даже Арнэйд, глядя на него, ощутила облегчение.

– А там жара, – продолжал Свенельд, вернув ковш Ошалче, – мухи, пыль… Он занемог от этой мушмушевки, два дня лежал, лицом посинел весь… Потом начал орать что-то дикое… Тошнило его какой-то грязью… мы ему уж меч в руку дали, чтобы «соломенной смертью» не помер, а он вдруг вскочил и на людей бросился, чуть не зарубил одного… он все равно потом под Итилем сгинул. Мы его схватили, Боргара, а он вдруг обмяк и на руках у нас повис. Положили его на пол, видим, помер… Это давно было… – Свен нахмурился и почесал щеку, – тем летом еще, первым. Потом мы меж собой хёвдингом выбрали Хродрика, родича моего. Вы его не знали, он был из Хедебю. Он и знатнее всех у нас был, кроме нас с Годо, но постарше и поопытнее. Да его потом в битве на море ранило, а от раны лихорадка, ну и…

– У вас была битва на море? – удивился Даг. – На каком?

По лицу его было видно, что все привычные представления об устройстве мира, сложившиеся за сорок с лишним лет жизни, этот день перевернул и перемешал.

– Да на Хазарском же. Это море как море, берегов не видно. С ширван-шахом. Мы там на островах обосновались, оттуда по разным сторонам ходили, а он войско собрал и на нас хотел напасть. Вышли на него свеи и даны, они у нас одни умели на воде сражаться. Их меньше было, чем хасанов, но размололи их, просто в пыль. Корабли очистили, людей тыщу или больше потопили. У самих потери были небольшие, но Хродрику стрелой в бедро попало… Его сам этот лечил, как его, Ётунов лекарь…

– Хавлот, – подсказал плотный парень с рыжими волосами и бронзовым от загара лицом.

– И то сказал: двергов из ран выгонять меня дед научил, но против здешних шайтанов нет у меня сильных слов… Ну а потом… люди собрались и нас с Годо выбрали старшими.

Пока Свен говорил, Ошалче, дикими глазами поглядывая на него, подносила ковши пива его спутникам, и с ними происходила та же волшебная перемена: глаза увлажнялись, лица оттаивали. Наблюдая за ними, Арнэйд понимала: привычный мерен обряд встречи гостей – со времен появления в доме Ошалче она всегда сетовала на его длительность и однообразие – обрел свой изначальный смысл. Принимая пиво из рук хозяйки дома, пришельцы сбрасывали с себя дух иного мира, того, что за гранью освоенного, и возвращались в число живых людей. Глядя, как один за другим они жадно выпивают свою долю, переворачивают ковш, жмурясь от слез, и переводят дух, Арнэйд и сама чувствовала, как отпускает ее потрясение, сменяясь, однако, все растущим изумлением. Чем яснее она осознавала, что все это происходит на самом деле, тем изумление ее делалось не меньше, а больше.

Вслед за Ошалче к каждому гостю подходил Даг и подавал лепешку с сыром; полагалось откусывать от этого один раз и класть на стол, но те жадно съедали все до крошки.

– И хлеба человеческого два года не видели… – с набитым ртом прояснил Хольви, видя изумленный взгляд Арнэйд. – Разве у хасанов хлеб?

– Вы вернулись… – начал Даг, но сам сообразил, что из такого похода все вернуться никак не могут. – Сколько вас вернулось?

– После Итиля уцелела половина где-то. От наших, что под стягом Олава шли, две с половиной тысячи, они все со мной. А эти, Ётуновы, – Свен помрачнел, – не знаю, но похоже на то, они все к ётунам пошли…

– Но где же Арнор и Виги? – неуверенно спросила Арнэйд, не понимая, о каких ётунах он толкует. – Ты мне сказал, что они… живы?

– Ваши двое живы. – Свен слегка просветлел лицом, сам довольный, что может сообщить добрую весть. – Виги тем еще летом так животом однажды маялся, мы думали, помрет, ан нет. Человек сорок тогда померло. От воды дурной, что ли…

– Там не вода, а моча шайтанов, – буркнул рыжий Логи; Свенельд сказал, что он родом тоже из Мерямаа, из ловцов-русов Арки-варежа.

– Где они, сыновья мои? – с волнением спросил Даг.

– Скоро подойдут со всеми вашими. – Свен взглянул на Ошалче. – Они с мерен идут вместе. Тем больше всех повезло было – они с Итиля целые ушли, не попали в избоище, но их на пути по Итилю в дозор все время ставили, вот там они людей теряли, бывало… Пока через буртасов шли, ни одной ночи у нас не бывало спокойной. Даже и свата нашего, Тумая, однажды положили, с тех пор Талай, шурин брата моего, у них старший. Но сотни две их уцелело. Сейчас гонцы до них доберутся, они и явятся.

– А наши, из Бьюрланда?

– А ваших сколько было?

– Почти шесть десятков, если русов и мерен считать.

– Я так помню… десятка три при них есть. Они сами скажут.

У Дага и Арнэйд вытянулись лица. Все понимали заранее, что поход не обойдется без потерь, но если возвращается половина…

– Половина! – в ужасе воскликнула Ошалче. – О Юмалан Ава! Верно сказала ава Кастан – Юмо не даст вам счастья! Она предрекала! И Тойсар предрекал! Юмо предупреждал его: сынов мере не ждут счастье и удача! А все из-за этой…

– Да брось ты! – Свен махнул рукой, и Ошалче умолкла. Не бывает так, чтобы гость перебил хозяйку возле ее собственного очага, но в повадках Свенельда сквозила такая уверенность, будто не то что обычаи – сами боги ему не указ. – Счастье и удача мои со мной и людьми нашими. Мы ж добычу свою всю привезли.

– Добычу? – Даг воззрился на него, только сейчас вспомнив, ради какой цели Олав из Хольмгарда созывал людей под ратные стяги.

– Ну да. Наше почти все у нас в лодьях. И твои дренги свое привезли. Ётуновы у нас хотели оттягать кое-что, но мы ж не такие раззявы… мы потому с ним и разошлись… Булгарам отдали кое-что, без этого было никак, и чермису еще потом, Байгуловым сватам… Но это очень долго рассказывать, – закончил Свен, глядя в изумленные лица хозяев. – Тяжелый был поход, что и говорить. Но уж неудачным его не назовешь.

В длинных сенях, углом подходивших к дому, уже слышались шум и голоса: жители Силверволла, прослышав о важных новостях, спешили узнать, что случилось…

Новости будто ветром разнеслись по всему Силверволлу – селению, где больше ста лет назад обосновались первые торговцы-русины. Даг вел свой род от самого первого здешнего жителя-рутси, которого звали Бьёрн; он появился здесь задолго до того, как Тородд-конунг подчинил себе и обложил данью Мерямаа, даже до того, как род Тородда сам переселился из Ладоги в Хольмгард. Про этого Бьёрна рассказывали разное: от своего деда, Арнбьёрна, Арнэйд слышала, что Бьёрн Старый однажды схватился с огромным медведем, которого на него наслали колдуны мере, пытаясь выжить чужака, и одолел его. Но было и другое сказание, его Арнэйд слышала от соседей-мерен: что Бьёрн Старый сам был оборотнем и по ночам превращался в медведя. В зверином обличии он нападал на своих врагов и вытеснил из округи всех, кто с ним не дружил. Еще рассказывали, что у Бьёрна была дочь, Бирна, и что однажды Бьёрн привел домой настоящего медведя, который желал к ней посвататься… Арнэйд не знала, чему следует верить, но в роду жило стойкое убеждение, что среди предков имелись медведи. На медведей потомки Бьёрна не охотились и никогда не ели медвежьего мяса, однако и Даг, и дед, которого Арнэйд помнила, отличались высоким ростом и силой.

Как глава старейшего рода на этой земле, Даг пользовался наибольшим уважением среди меренских русов и считался их вождем; ему доверяли приносить общие жертвы, он возглавлял судебные советы и говорил от имени здешних жителей с мерен и с людьми из Хольмгарда. Мерен называли селение Тумер – Дубрава, но у русов оно звалось Силверволл – Серебряные Поля, в честь огромного клада серебра, зарытого где-то здесь самим Тороддом-конунгом. За сто лет селение разрослось и теперь было весьма крупным, уступая разве что Арки-варежу – княжескому городу Мерямаа в двух переходах отсюда, на озере Неро. Поблизости лежали еще два поселения русов, поменьше, а все вместе составляло округу Бьюрланд – Страну Бобров.

Со времен старого конунга Тородда здешние края не видали такого огромного войска. Хорошо, что Арнэйд привела к отцу Свенельда, рассказавшего, что это свои, – иначе русы и мерен толпой побежали бы в леса, едва насчитали бы на Меренской реке больше десяти лодий, полных загорелыми вооруженными людьми в непривычной одежде и самого свирепого вида…

В Силверволл всему войску входить было незачем – две с половиной тысячи человек не поместились бы ни в нем, ни в двух других селениях русинов, ни даже в окрестных меренских болах. Подтянувшись поближе, войско встало длинным станом вдоль реки, по которой пришло. Дружины заняли все удобные для причаливания места и луговины. Вскоре над рекой поднялись дымы костров – будто весной, когда начинается пал перед посевом. Ставили шатры и шалаши, натягивали паруса над лодьями, превращая их в место для ночлега. Так ночевали уже сотни раз за последние два года, но теперь было другое дело: люди знали, что они уже почти дома. В Среднем мире, откуда к их очагам ведут известные и безопасные дороги.

Из всего огромного войска Арнор, Вигнир и другие, составлявшие дружину Бьюрланда, достигли родного дома первыми. Два года назад Арнор увел отсюда пятьдесят шесть отроков – три десятка русов, остальные из близко живущих мерен, – назад возвратились тридцать два. Самих русов уцелело еще меньше – всего тринадцать человек, считая сыновей Дага.

– Это еще ничего, – тихо сказал Виги сестре, видя, как у нее вытянулось лицо при этом известии. – У других похуже. Древляне все полегли, у Халльтора, это свеи, одиннадцать человек от сотни осталось. Но они из самых сильных были – они прикрывали…

– Что прикрывали? Где?

– Потом… – Виги не хотел сейчас рассказывать слишком много и отводил глаза.

– Кто был понадежнее, те сильнее и пострадали, – добавил Арнор.

Арнор и Вигнир сидели за столом в отчем доме, для остальных накрыли стол в погосте – большом доме в Силверволле, поблизости от Дагова двора, где каждую зиму останавливались сборщики дани. К счастью, жатва уже закончилась и урожай выдался неплохой, так что Даг смог быстро раздобыть зерна и муки для лепешек и блинов. Ошалче замешивала тесто из смеси ржаной и пшеничной муки, Арнэйд и Пайгалче, служанка, пекли блины сразу на трех сковородах и едва успевали снять несколько и выложить на деревянное блюдо, как гости хватали их горячими, рвали друг у друга из рук и мгновенно съедали, обжигаясь. Мужчины стосковались по простой домашней пище, привычной с детства. Хлеба почти не видели много месяцев, а о печеной репе, квашеной капусте, соленых грибах мечтали так же пылко, как два года назад – о серебряных шелягах. В последнее время овощей или мяса удавалось раздобыть редко. Завидев на реке огромное войско, чермису, мокша, мурамар бежали в леса, угоняя скот; бывало, что дружины заглядывали в опустевшие селения и выбирали с огородов зреющую морковь, лук, бобы, выносили все из съестных припасов, что удавалось найти. Ничего другого не искали – русов, обремененных добычей с монетных дворов Арана и стоянок на Великом Шелковом пути, не привлекали грубая тканина и простая утварь лесных жителей, но после такого набега в прибрежных селениях не удалось бы найти ни цыпленка.

Постепенно в Силверволл собирались вожди разношерстых дружин, составлявших войско. Вслед за Свенельдом прибыл его старший брат Годред, с ним Талай – сын меренского князя Тойсара, их сородичи Умай, Пеплай и Ендуш со своими отроками. Этим до дома оставалось еще один-два перехода, но они уже ступили на родную землю. Со всей Мерямаа в войско Олава собралось более трех сотен человек, возглавляемых семью знатными людьми, но из старейшин вернулись только четверо. Арнэйд приходила в ужас, видя, как сильно поредели дружины, и предвидя множество еще худших неприятностей. Погиб сам меренский воевода Тумай – младший брат пана Тойсара. Теперь их, русов, будут винить в гибели братьев и сыновей; будут вспоминать пророчества, сулившие этому походу неудачу, и проклинать тех, кто заставил мерен пренебречь ими.

– Ничего не бойся! – уверенно сказал ей Годред. – Неудачный поход – это когда нет добычи и смерти оказываются напрасны. А мы привезли добычу! Все ётуны Ётунхейма пытались нам помешать – хасаны, хазары, буртасы, булгары, чермису, мурамар! Каждый пытался урвать кусок от того, что мы оплатили нашей кровью! Но мы привезли достаточно, чтобы никто не посмел обвинить нас. Сама увидишь.

Подходили и другие, кого Арнэйд не знала. Свенельд или Годред называли ей их имена – Родмар, Видемир, Иногость, Фаральд, Сдеслав, – а она или Ошалче подносили приветственный рог. Данов и свеев она не различала между собой, но речь их звучала иначе, нежели у русов, родившихся по эту сторону Варяжского моря. Были и славяне, которых она совсем не понимала. Будь жива мать, она смогла бы с ними поговорить… Все эти разноплеменные воины и сейчас отличались друг от друга, но общего у них за время похода стало куда больше. Одежда, подобранная по правилу «все самое дорогое на себя». Одинаково короткие волосы – обритые в жарких краях и отросшие за время дороги домой. Свежие шрамы. Запах земли, реки, леса. Глаза, спокойные и сосредоточенные, ничему не способные удивиться, глаза пожилых мудрецов на лицах восемнадцати-двадцатилетних отроков, которые из-за этих глаз почти утрачивали возраст. У одних лица были хмурые, у других – веселые, у третьих – удивленные, но эта сосредоточенность во взгляде роднила их. Между собой они объяснялись на немыслимой смеси славянских, северных, меренских и чудских слов, часто упоминали каких-то «хасанов» – Арнэйд сначала думала, это тоже какая-то нечисть, но потом поняла, что так они на своем дружинном языке обозначают сарацин.

– Ты не бойся, мы за все заплатим, – сказал Дагу Свенельд, непонятно усмехаясь – чуть горестно, чуть горделиво. – За все заплатим! – Он помотал опущенной головой. – У нас серебра теперь что дерьма в яме. И шелков. Из любой ками́сы или джу́ббы на девку, – он глянул на Арнэйд, – три сорочки сшить можно, у них одни рукава шириной в нее всю. Хочешь, кольчугу тебе подарю? У хасанов ётун какие хорошие кольчуги оказались, у меня их три теперь.

– Прибереги… – Даг немного ошалел от такой щедрости и даже встревожился, в своем ли гость уме. – Тебе еще конунгу дары подносить…

– У него свое будет – по трети от добычи каждой дружины! Олав так разбогатеет, что ему и Хельги Хитрый с его греческой данью позавидует. Нам по пути торговать было почти не с кем, мы и одичали малость на одной рыбе. Буртасы и чермису вообще разговаривать не хотели – то ловцов наших в лесу обстреляют, то на стан нападут ночью, какой с краю. Но мы-то так легко не дадимся… особенно после Итиля мы уж стали пуганые… – Он опять помрачнел и стиснул зубы. – А ты, Даг, купи нам сейчас хлеба, скота, пива сколько сможешь, мы серебром расплатимся и платьем. Собери, ты знаешь, у кого из ваших что есть.

Арнэйд смотрела на братьев, сидящих за столом в отцовском доме, и с трудом узнавала их. Они еще не побывали в бане, и от них крепко несло лесным костром, рекой, землей. Люди, хоть и живут в дыму очагов, так не пахнут. Наверное, так пахнут ёлсы. А еще чем-то затхлым; как сказал ей Арнор, это от парусов, которые «воняют дохлыми ослами», когда приходится спать в лодье, натянув влажный парус вместо кровли. Раньше у обоих были полудлинные волосы, как носят русы, почти до плеч, но теперь их головы были коротко острижены. «Да мы же с весны бани не видели, – шепнул ей Виги. – В реке мылись. Боялись, вшей наберем. Хорошо еще, под шелком вша не живет», – и показал на шелковый кафтан непривычного кроя, которых на нем тоже было надето два, один на другой.

– Почему вы так чудно одеты?

– Чтобы добычу не потерять. Старые сорочки у нас за первое лето все изодрались, на перевязки пошли. А после Итиля мы и решили: наденем у кого что получше на себя прямо, так хоть что сохраним, пока живы… Мало ли что опять…

Арнору было всего двадцать два года, а Виги не исполнилось и двадцати, но при взгляде на них не верилось, что они еще так молоды. За два года в жарких сарацинских краях они сильно загорели, волосы и брови их выгорели на солнце и стали светлее прежнего, кожа обветрилась. Но главное – глаза. Совсем другие у них стали глаза – сосредоточенные и безжалостные. Встречая изумленный взгляд сестры, Виги слегка улыбался, и в этой отчасти виноватой улыбке Арнэйд узнавала прежнего брата. Арнор же был замкнут и спокоен – он или не помнил прежнего себя, или не замечал разницы. Но Арнэйд замечала – это стали другие люди, и она больше не знала их. За эти два года они прожили целую жизнь, совершенно ей не известную и не похожую хоть на что-то из того, что было ей привычно. Те братья, которых она знала, из похода не вернулись, но полностью она этого еще не поняла. Она знала: возвращение ее братьев и прочих – большая радость, но радости не чувствовала. От гостей, даже от братьев, ощутимо веяло опасностью. И сами они выглядели скорее потрясенными, чем обрадованными. Даже разговаривая с ней, Свенельд и другие все время скользили взглядом по сторонам. Здесь они могли не бояться, что откуда-то вдруг полетят стрелы, но подобные привычки легко не отстают. Они, эти люди, потому и оказались в числе вернувшихся, что эти привычки в них держались прочно.

Во всем Силверволле было не протолкнуться. Уже двинулись в теплые края первые, небольшие гусиные стаи, и ловцы потянулись к речным косам и перекатам, к лесным болотам, где птицы отдыхают, но удивительные новости созвали их назад. Перед Даговым двором толпились русы и мерен, то и дело раздавались крики – отец, мать, брат или жена признавали своего в этой странной, незнакомой толпе. Женщины бежали сюда, обожженные внезапной надеждой увидеть сына или мужа – прямо в переднике, с руками в муке, оторванные от домашних дел. То одну, то другую уводили обратно под локти, стонущей и рыдающей. Странно звучали названия тех мест, где пали рожденные в Силверволле: Абасгун, Дейлем, Ширван, Гурган, Табаристан, аль-Баб, Аран, Патрав. Но чаще всего звучало слово «Итиль».

Отцы погибших и другие родичи-мужчины собирались кучками, с нахмуренными лицами и погасшими глазами. Потолковав меж собой, посылали кого-то к Дагу или шли вдвоем-втроем. Вопрос у всех был один: как теперь с долей добычи? Подойти к самим Свенельду или Годреду не решались: после возвращения те не только Арнэйд казались существами неведомыми и опасными. Они никому не угрожали, но с ними сюда проникло дыхание смерти, будто сами боги мертвых невидимо приехали на их плечах.

– Когда люди Олава звали наших дренгов в Серкланд, они обещали, что долю добычи получат даже погибшие, – говорили Дагу осиротевшие отцы. – Ты подтвердил нам это, когда мы заключали договор с твоим сыном Арнором…

Даг, обычно шумный и разговорчивый, сейчас как-то притих и на собственных сыновей смотрел с недоуменным уважением, как на людей, повидавших больше, чем он сам.

– Погибшие свою долю получат, – подтвердил Арнор, когда отец воззвал к нему. – Приходите завтра, будем делить добычу.

Речь шла о добыче Арноровой дружины – той полусотни отроков, которых он увел из Бьюрланда и из которых назад вернулось три десятка. Арнор и его люди уже перевезли на волокушах поклажу из четырех своих лодий, и эти тюки и мешки, явно тяжелые, позвякивающие, будоражили воображение и порождали чудесные слухи. Арнэйд знала, что в них: Арнор велел ей помыть привезенную посуду, запылившуюся в дороге. Она и помыла, налив воды в кадь для стирки. Не раз она роняла какое-нибудь блюдо или кувшин, оттирая с них брызги грязи: дрожали руки от мысли, что она смывает следы сарацинской земли, той самой, в которую зарыли так много рожденных в Бьюрланде.

В первую ночь в родных домах отрокам Арнора поспать не удалось: вместе с меренской дружиной Талая они несли дозор между Силверволлом и стоянками войска, оберегая покой селения. Слишком опасно было соседство тысяч мужчин, соскучившихся по хлебу, мясу, пиву и женщинам, за два года привыкших силой брать все, что захочется. Только вчера бывшие их товарищами уроженцы Мерямаа уже оказались в другом положении: они добрались до дома, и им приходилось оберегать его от тех, кто был здесь чужим. Обошлось без столкновений, но сон всего Силверволла и окрестностей был тревожным, мерен в своих близко расположенных болах тоже сторожили скот и припасы, готовые чуть что зажигать заготовленные костры и звать на помощь.

Утром, сразу как рассвело, часть войска двинулась дальше. Талай и его уцелевшие воины ушли по реке Огде на юг, к Арки-варежу, туда, где меж двух больших озер находилась основная область расселения мере. Часть отправилась на север, к своим очагам. Хотели уйти и другие. Многие причины толкали их вперед: прокормить столько народу на одном месте не могли ни жители, ни лес, ни река, да и самих воинов подгоняла мысль о том, что теперь, после трехмесячных странствий через угрожающую неизвестность, к родному дому лежит освоенный, почти безопасный путь. Даже псковские кривичи, те, кому до дому добираться было дальше всех, испытывали чувство возвращения из Нави в белый свет.

Арнэйд слышала, как спорили Свенельд и Годред: старший брат предлагал сразу же отправить и остальных дальше на запад, к Хольмгарду, но Свен возражал:

– Нам с тобой следует быть у Олава под рукой, когда все эти шайтаны пойдут через Хольмгард и когда им придется выделить Олаву его долю. Сам понимаешь, после всего никому не захочется отдавать треть добра, и пусть видят, что у конунга есть сила принудить любого держать слово! Объявим, что мы вместе уходили и вместе вернемся.

В погосте, самом большом доме Силверволла, отроки Арнора разложили привезенное: на столах, на скамьях-лежанках, даже на полу, на расстеленных шкурах. Всем желающим разрешили зайти посмотреть. Арнор, с невозмутимым лицом сидя у стола, наблюдал, как русы и мерен прохаживаются по дому и рты у них сами собой открываются от изумления. Мало кто видел подобные вещи, и уж верно никто из ныне живущих не видел столько сокровищ сразу.

Серебряные кувшины, высокие и узкогорлые, с чеканным узором на боках, доверху наполненные серебряными шелягами. Широкие блюда, тоже с чеканкой – барс терзает оленя, лев преследует зайца, два орла держат в клювах виноградные кисти, всадник поражает копьем льва… Серебряные шейные гривны. Целое ведро из серебра, наполненное поломанными украшениями. Серебряный светильник с четырьмя рожками для фитилей, с ручками в виде свернувшихся барсов, а на боках вычеканены олень, лань, косуля и конь… Кожаный мешок золотых динаров. Множество широких ярких одежд, сорочек, портов, кафтанов и накидок, с разнообразными узорами – полосами, разводами, с вытканными усатыми змеями, разными животными и птицами. Клинки самой лучшей стали, с черноватыми пятнами. Кольчуги, шлемы. В двух или трех мешках было множество перепутанных ожерелий из стекла, хрусталя, сердолика, аметиста. Арнор позволил сестре их рассмотреть; в каждое непременно была подвешена маленькая косточка или кусочек рога, а на нем вырезаны непонятные значки, похожие на полегшие травы.

– Сарацины баранам и козлам поклоняются, – пояснил ей Вигнир. – Поэтому кусочки их костей при себе носят, а на них имя своего бога пишут. «Бог, помоги Фатиме» или что-то вроде того.

– Бога козлов? – удивленно спросила Арнэйд.

– Нет, у них другой, его зовут Алла. Правда, Шайтан?

Из тех краев Виги привез пса, похожего на волчонка, который так и не вырос в настоящего волка, только уши у него стояли торчком, – подобрал его в каком-то разоренном селении еще первым летом и с тех пор возил с собой. Это было похоже на прежнего Виги, который, как показалось Арнэйд, эту свою добычу любил больше всякой другой, хотя в псах и в Мерямаа недостатка не имелось.

– Ты бы лучше невесту себе привез! – попыталась пошутить она, помня, сколько разговоров о будущих прекрасных полонянках ходило здесь до их отъезда.

– Нельзя было! – Не без сожаления Вигнир качнул головой. – Невест почти всех пришлось там оставить. Сколько девка весит, сколько места занимает… если выбирать, девку брать или серебро, то серебро ведь дороже выходит. У нас у всех только Грим-конунг взял в свою долю двух девок, но они… – Он осекся и прикусил губу. – Я нашим сказал, что в Шайтане весу-то не больше как в белке и что нам сторож пригодится. Так и вышло. – Оживившись, он заговорил быстрее, будто хотел увести мысли сестры от девок: – Один раз мы стояли, после Итиля, как раз после переволоки, и Шайтан залаял, стал бросаться в темноту, а оттуда вдруг стрелы полетели! Хорошо, не попали в него, а это буртасы оказались… Они крайнюю лодку с поклажей угнали – с того берега приплыли, понимаешь? Три каких-то ёлса влезли в лодку, и весла у них были, и давай грести через реку! Хорошо, Шайтан дозорным дал знать – начали стрелять, успели двух тех подстрелить, один в воду прыгнул – не знаю, уплыл, наверное, темно было. А мы за той лодкой! Ее рекой несет, в ней два трупа, и никого! Наши лодки все груженые, тяжелые! Мы за ней вплавь…

У него оказалось в запасе много таких рассказов, и у Арнэйд скоро голова уже шла кругом от невозможности во всем разобраться. Но сильнее – от непроходящего ощущения, что к ней вернулся совсем не тот брат, что уезжал, а такой, о котором она почти ничего не знает. В жизни этого нового брата уже были и «невесты», и сражения, и потери…

К дележу явились многие вожди дружин из стана у реки – посмотреть на то, что им и самим вскоре предстоит. На то, как начнут подводить итог походу, выделяя каждому его долю оплаченных кровью сокровищ и удачи. Когда все собрались – сами воины, их родичи и родичи погибших, – во двор к толпе вышли Свенельд и Годред.

– Повторяю для всех, чтобы все знали, – привычно начал Годред, и ясно было, что за эти годы он привык объяснять что-то толпе, где не все поймут с первого раза. – Уговор наш был таков: Олав-конунг получает треть всей добычи. Вождь дружины получает десять долей, как это водится. Вернувшиеся живыми и павшие получают одинаково. Всем ясно?

– А почему Олав-конунг получает так много – целую треть? – возмутился Эйд, один из тех, кто не дождался сына домой. – Я знаю, так было принято у ротс-карлов и в Свеаланде издавна, но это для тех конунгов, что сами идут с боевым щитом! Почему конунг, весь поход просидевший дома, как женщина, должен получать больше тех, кто отдал жизнь за эту добычу!

В толпе возник согласный ропот. Теперь, когда мысль о возможных потерях сменилась настоящими потерями, это условие показалось несправедливым. Арнэйд отметила, как прав был Свенельд: если даже в мирной округе Бьюрланд возникли споры, что же будет, когда в дело вступят закаленные двухлетним походом варяги!

– Эйд, такое условие было поставлено, – настойчиво напомнил Даг. – Все поклялись на кольце соблюдать его, и ты тоже. Теперь уже ничего нельзя изменить.

– Олав-конунг дал нам лодьи, припасы на дорогу, дал оружие и щиты тем, у кого их не было, – сказал Свенельд. – И к тому же он договорился со всеми теми владыками, через чьи земли нам нужно было пройти. Если бы не это, никакого похода не было бы вовсе. И добычи тоже.

– Что-то плохо он договорился! – поддержали Эйда соседи.

– Мы уже знаем, что случилось: хазары напали на вас, и мой Аки пал от их вероломства!

– Кто в этом виноват, как не Олав!

– Хазары предали нас! – рявкнул Годред; его лицо ожесточилось, в глазах вспыхнула такая ярость, что стоящие ближе отшатнулись. – Но в этом виноваты они сами, тот лживый пес, что сидит у них в царях, и тамошние итильские хасаны, эти сучьи дети, мужья дохлых овец! Они позволили нам пройти на море, на обратном пути они взяли у нас ту половину добычи, что им назначалась по договору, то есть признали его! А сами тут же нарушили слово! Да проклянут их все боги Асгарда и Хель! Но ты, как тебя там, – он вонзил в Эйда такой свирепый взор, что тот попятился, переменившись в лице и выпучив глаза, будто перед ним из кустов вдруг встал медведь, – не будешь вроде тех овцелюбов и не посмеешь нарушать уговор, иначе я с тобой разберусь так, как заслужили те итильские гниды!

Годред, старший сын Альмунда, и раньше мог устрашить любого своим видом – рослый, с длинными руками и ногами, с уверенными замашками. Но два года войны превратили его почти в чудовище: на лице его появилось несколько новых шрамов, неровно заросших, и казалось, будто его лицо в нескольких местах порвалось и его небрежно заштопали. Довольно свежие, они горели красным на смуглой коже. Такому человеку разве что камень посмеет встать поперек дороги. Холодный огонь его глаз обещал быструю и верную гибель, как блеск острейшего клинка. И даже те, на кого он сейчас не смотрел, беспокойно сглатывали, желая оказаться где-нибудь в другом месте.

Больше возражений не было, и приступили к дележу. Это оказалось очень долгое дело, и заняло оно весь день. Серебряные сосуды и шеляги – по-сарацински они назывались «дирхемы», – золотые динары, украшения, ткани и прочее требовалось оценить, разделить на три равноценные части, из которых одна шла в долю Олава. Потом Арнор выбрал несколько дорогих вещей – два кафтана, два кинжала в позолоченных, усыпанных самоцветами ножнах – и от имени своей дружины преподнес Годреду и Свенельду, которые уже больше года признавались вождями всего северного войска. Оставшееся поделили на шестьдесят шесть частей. Десять из них шли Арнору, а остальное распределялось между участниками похода – живыми и мертвыми. Этот дележ пришлось отложить на другие дни: шеляги, динары, бусы и мелкие украшения можно было поделить относительно легко, но более крупные вещи и ткани нужно было оценивать в долях, разменивать, резать… Получившие свое немедленно вступали в торг между собой, пытаясь обменять десять шелягов и кружку с чеканкой на вон то покрывало и браслет с самоцветами… Уже темнело, когда добычу снова унесли в клети и заперли, чтобы завтра покончить с делом.

Местные жители разошлись, в погосте опять накрыли стол для дружины Хольмгарда. Здесь были не все – только двести человек, уцелевшие при Годреде и Свенельде, и то большая часть из них устраивалась на ночь под открытым небом. На свое серебро они еще утром купили несколько баранов, сварили похлебку со свежей репой, горохом и солеными грибами, бок и печень зажарили, ножки начинили яйцами, легкое залили смесью молока с яйцами и луком и тоже зажарили. Пива, браги и меда пока было не так много: их нельзя изготовить за день, и Даг собрал по людям, у кого что было сварено для себя. Отроки Свенельда платили серебром так щедро, что эти дни обречены были войти в местные предания как время, когда серебро валилось с неба.

Держа в руках братину с пивом, Годред встал.

– Ну вот, братья. – Он обвел взглядом знакомые загорелые лица вдоль столов. – Мы уже почти вернулись. Мы знаем, чего нам это все стоило… взять добычу, выжить, дойти до дома… Мы всегда будем помнить товарищей наших, кому не так повезло, но каждый, кто был с нами, сейчас пирует у Одина и там поднимает чашу за нас, как мы – за них!

Своими длинными руками он вознес чашу чуть ли не к самой кровле, где собирался облаком дым очага, потом под дружный крик опустил и выпил. Братина поплыла по кругу – к Свенельду, потом к Тьяльвару, потом к Логи и другим.

В этот день Ошалче и Арнэйд напекли тыртышей из ячменной муки, с моченой брусникой. Целый день возились у себя в кудо, но зато, когда Арнэйд пошла вдоль стола, перед каждым из сидящих выкладывая колобок с ягодой, обожженные двухлетней войной мужчины обрадовались как дети. Кто-то из первых, получив тыртыш, взамен бросил в ее корзину шеляг – и дальше они посыпались дождем. Арнэйд едва не закричала – хватит, хватит! – видя, как корзина наполняется серебром, как шеляги липнут к ягодам. Добравшись до мест, где им уже не грозила гибель и потеря добычи, воины чувствовали себя бессмертными, счастливыми и к тому же богатыми, как боги. Арнэйд даже померещилось, что в их повеселевших лицах она вновь видит тех отроков, какими они когда-то были…

Когда Арнэйд дошла до верхнего края стола, где сидели плечом к плечу оба сына Альмунда, Свенельд встал ей навстречу.

– Когда я уходил отсюда, я обещал не забыть тебя и твою мачеху дарами, если мне будет что дарить, – сказал он. – Ты, Арнэйд, первая нас встретила, ты указала нам дорогу к людям, и эти пирожки твои для нас лучше, чем яблоки Идунн. Этого никаким серебром не оплатить, но хоть возьми на память… о том, как ты отворила нам дверь из Утгарда в Средний Мир.

Он протянул ей какой-то блестящий сверток, встряхнул его и развернул. Это оказалось большое покрывало из тонкого узорного шелка, с шелковой же вышивкой и кисточками из шелковых нитей по краям.

– Это от нас от всех, – добавил Свенельд, пока онемевшая Арнэйд разглядывала подарок.

Она не решалась к нему притронуться, и Свен сам набросил покрывало ей на плечи.

– А это от меня.

Он вынул из-за пазухи небольшой плоский коробок на цепочке, из серебра, с красными и голубыми самоцветами и тонким чеканным узором в виде головы барана с большими загнутыми рогами. Никогда такого не видевшая, Арнэйд в изумлении взяла вещь и повернулась к пламени очага. Внутри, как ей показалось, что-то перекатилось и негромко стукнуло.

– Что это?

– У хасанов это называется «хейкель». В них обереги носят, а ты можешь… ну, иголки держать. Или какой-нибудь тоже… корешок наговоренный.

– А ты бы и рад ей корешок подсунуть! – выкрикнул Хольви, и все засмеялись.

– Можно на шею повесить, удобно, – продолжал Свенельд, не слушая. – Давай покажу, как открывается.

Он взял у нее серебряный коробок, и Арнэйд снова услышала, как внутри что-то слегка громыхнуло.

– Там что-то есть?

– Может, косточка какая задержалась… О! – удивленно воскликнул Свен, приподняв тонкую серебряную крышечку. – Я не знал…

Арнэйд тоже заглянула. В коробке лежал перстень – довольно крупный, на мужскую руку, из серебра, с пламенно-рыжим полупрозрачным камнем. На камне виднелась тончайшая резьба, но узор был какой-то нескладный.

– Видно, сунул туда и забыл… – озадаченно пробормотал Свен.

– Да ты всегда сунешь и забудешь! – опять выкрикнул неугомонный Хольви.

– Ты не можешь дарить девушке перстней! – хмыкнул Годо, с небрежным любопытством за ними наблюдавший, так, будто уличил брата в попытке схитрить.

– Возьми назад. – Арнэйд смутилась.

Свен помедлил, потом закрыл коробок.

– Нет. – Он вложил подарок в руку Арнэйд. – Раз уж я тебе передал, то все теперь твое. Пусть будет тебе на память…

Арнэйд смущенно усмехнулась, вспоминая, как убегала от ёлсов в лесу. Да уж, этого она не забудет до самой смерти. Повертела подарок в руках, потом расправила цепочку и надела себе на шею.

Под радостный гомон товарищей Свен вдруг придвинулся к ней вплотную и взял за локоть.

– Если бы я мог, Арнэйд, – сказал он ей в самое ухо, так, чтобы никто другой не слышал, – я подарил бы тебе перстень… ну, по-настоящему. Но я… если там все благополучно… ну, ты знаешь. Я не могу.

Ничего не ответив и даже не взглянув на него больше, Арнэйд подхватила корзинку из-под тыртышей, где блестели на дне серебряные шеляги – будто чешуя исполинской волшебной рыбы, – и поспешила прочь из дома. Казалось, по ее лицу все мужчины за столами поймут, что Свенельд ей сказал и что она об этом думает.

Даже вернувшись из дальних стран со славой и добычей, он не может подарить ей перстень, как дарят при обручении. Он ведь женат – еще с той последней зимы перед походом. От быстрого шага Арнэйд тот перстень подпрыгивал и перекатывался в серебряном коробке, и казалось, это прыгает и гремит само ее сердце. В ушах звучало это «я не могу…», а за ним приходило полное сожаления «если бы я мог…», а боль и радость перебивали одна другую, и она сама не знала, что из них сильнее.

Утром войско покинуло Бьюрланд.

– Ну что, Свен, – когда в новый поход? – крикнул Арнор, вышедший со всей семьей к реке проводить бывших соратников.

Вокруг засмеялись, как веселой шутке.

– Понравилось ручку крутить? – Свен показал, будто вращает весло, и ему ответил новый взрыв смеха на берегу.

Арнэйд не сводила глаз с его лица и увидела, как его взгляд упал на нее. И он махнул рукой – ей, как она думала.

Войско шло вверх по Меренской реке – как теперь стало известно, той самой, что за десятки переходов отсюда впадала в Итиль, а с ним – в Хазарское море. Жители сбегались к берегу и разглядывали вереницу судов. Одна за одной, на десять, на двадцать весел по борту, нагруженные мешками, тюками, корзинами, они все тянулись и тянулись на запад. Иной раз за большой лодьей тащили на привязи лодочку без людей, только с поклажей. И везде тесно сидят гребцы, коротко стриженные загорелые мужчины, и везде из-под мешков торчат иссеченные щиты – боги знают какие по счету, – рукояти топоров и копий, луки в налучах, потрепанные берестяные и кожаные тулы… Поднимая руки, гребцы махали жителям, улыбались – впервые за два года они шли через свои земли. И еще долго после того, как замыкающая лодья скрывалась за поворотом берега, люди смотрели им вслед, полные чувством, будто мимо них широким шагом прошло тысячелетнее сказание. Мальчишки уже бежали к местам стоянок – искать оброненное серебро и золото. Ходили слухи, будто кто-то и правда нашел. Отроки лет тринадцати жестоко страдали, что два года назад были слишком юны, а десятилетние хвалились друг перед другом, сколько серебра и золота они привезут, когда сами пойдут на Хазарское море.

«Когда в новый поход?..» Лодьи скрылись, все разошлись по домам, собираясь приняться за обычные дела. Только Арни и Виги вошли в дом и сели на лавку, не имея понятия, куда теперь себя деть, к чему приложить руки. Вот и настала мирная жизнь в родном доме, та, о которой они тайком мечтали все эти два года – а в последние месяцы и вслух. Теперь они могли поставить себе по двору каждый, завести целое стадо разного скота, высватать самых лучших невест Мерямаа или даже из самого Хольмгарда, приняться за торговлю и еще сильнее разбогатеть, в молодые годы стать уважаемыми людьми… Но каждый чувствовал себя кораблем, под которым вдруг кончилась вода. И больше всего им хотелось знать – когда же снова?

– Ты хоть узна́ешь его? – спросила Радонега, свекровь.

– Конечно узнаю! – Витислава вытаращила глаза и едва не обиделась. – Ты, матушка, меня все за малое дитя считаешь!

– Малое, не малое, – Радонега улыбнулась и покачала головой, – да только ты ж его три лета не видела, а до того знала всего ничего.

– Ну, да… – Витислава наклонила голову. – Но я… я помню его.

Радонега вздохнула. Она-то узнает своих сыновей, что бы с ними ни случилось за эти два года. Даже если они лишились глаз, рук, ног, что бы ни сделала с ними загадочная сарацинская земля, для нее они останутся все теми же. Но Витислава – другое дело. Она вышла замуж ровно три года назад, но видела своего мужа лишь несколько месяцев. За три лета и две зимы похода Свен, конечно, изменился. Но главное – изменилась сама Витислава, теперь она будет смотреть на него глазами не ребенка, а четырнадцатилетней девушки. То, что она увидит, будет отличаться от того, что она запомнила.

– Посмотрим, узнает ли он меня! – Витислава горделиво выпрямилась, сидя на скамье, и Радонега улыбнулась: сомнения ее невестки были справедливее.

Будто норны решили пошутить напоследок: Витислава обнаружила себя взрослой девушкой в тот самый вечер, когда войско, а с ним и Свенельд, ушли из Хольмгарда на юг. Понимая, какая долгая разлука ее ждет и какой опасности он будет подвергаться, она чувствовала себя вновь осиротевшей и рыдала без передышки весь день. Обнаружив на сорочке бурое пятно, решила было, что от слез с ней приключилась какая-то хворь. Хорошо, челядинки заметили в тот же вечер и доложили Радонеге: вот теперь невестка взрослая!

После этого Витислава начала быстро расти и теперь уже догнала свою подругу Ульвхильд. Когда они вдвоем выходили прогуляться над Волховом, жители Хольмгарда и округи кланялись им без тайных усмешек: это были две настоящие госпожи княжеского рода, и крайняя юность только придавала особую величавость их белым покрывалам замужних женщин. Высокие, стройные, они выступали рука об руку, как две утицы, плывущие по тихой воде, – в ярком длинном платье, в накидках, обшитых серебряной тесьмой, по холоду – в кожухах на кунице или щипаном бобре. У Витиславы грудь была еще невелика, но стан приобрел женственность, с лица уходила детская мягкость. Уже в восемь лет ее светло-русая коса была с ее руку толщиной, а теперь две косы, которые она днем носила, уложив вокруг головы и покрыв повоем, вечером, освобожденные, спускались ниже пояса. Она умела себя держать как подобает, но с домашними была веселой и приветливой. Яркие серые глаза смотрели дружелюбно, но с затаенным радостным ожиданием, будто она придумала некую шутку и ждет случая всех рассмешить. В повадке ее слились чувство достоинства, искренность и вера во всеобщее расположение, от этого быть с ней рядом было приятно всякому, молодым и старым. Радонега любила ее без памяти, сильнее, казалось, она и родную дочь не могла бы любить, и уже не представляла, как жила бы, если бы Свенельд не привез сюда три года назад напуганную одиннадцатилетнюю девочку, еще такую маленькую, но родовитостью не уступавшую самой княгине Сванхейд. Ко второй невестке, меренке Илетай, Радонега тоже относилась хорошо, но та сама была хозяйкой и матерью и не нуждалась так сильно в любви свекрови; к «Витяше» же Радонега прикипела так, что, чуть выпустив ее с глаз, посылала кого-нибудь посмотреть, где она и чем занята.

Оставшись с Альмундом и Радонегой единственной из младшего поколения, Витислава перебралась жить из девичьей в «большую» избу. Ее положение уже не казалось странным: в Хольмгарде были и другие молодые жены, оставшиеся с родителями мужа ждать ушедшего в поход. Даже Ульвхильд, хотя и жила при собственном отце и мачехе, тоже ждала супруга. И теперь, когда по виду Витислава не отличалась от других молодых женщин, на нее перестали смотреть как на чудо. Она надеялась, никто уже не думает о том, что, пока Свенельд жил дома, она была его женой лишь на словах…

В ожидании тех детей, которых она когда-нибудь родит, Альмунд и Радонега рассказывали ей обо всех предках рода – и датских, и ладожских. О Витонежичах, об их связах со старшими ладожскими родами Вито теперь знала больше самого Свена. Радонега поведала ей обо всех своих знаменитых бабках и прабабках, о «невестах Волхова», о самой красивой из них, которую когда-то сосватали за князя Аскольда и увезли в далекий Киев… Никто не знал, что с ней стало; по годам она еще могла быть жива, и Вито передавала эти предания Ульвхильд, которая должна была со временем перебраться в Киев, – может быть, она ее увидит?

Первый гонец с великим известием прибыл дней десять назад, а нынешним утром – второй, и теперь войско следовало ждать всего через два-три дня. По всему Хольмгарду поднялась суета. Из окрестных словенских городцов и весей гнали волов, овец, коз и свиней; в Волхов забрасывали сети и прочие снасти; отправлены были ловцы с загонщиками – стрелять кабанов, лосей, оленей. Везли мешки зерна, муки, крупы, репы, моркови, капусты, лука, бобов, гороха, короба грибов, соленых и сушеных. Расчистили все «мясные ямы», поверх слоя крупных камней на дне развели огонь и поддерживали его, пока закалывали скот, потрошили, начиняли туши, прямо в шкурах, репой и травами с чесноком. Крупные туши предстояло запекать, засыпав яму землей, целые сутки, поэтому начинать надо было заранее. Вовсю дымили хлебные печи на месте старого заплывшего рва. Готовили пиво: вскипяченную в больших котлах воду заливали в огромные деревянные чаны с солодом, опускали туда раскаленные докрасна камни и оставляли упревать.

Все женщины и челядь Хольмгарда трудились не покладая рук, сама госпожа Сванхейд с раннего утра до темноты сновала от внутреннего причала к погребам, от погребов к поварне. В поварне распоряжалась молодая госпожа Ульвхильд – дочь Олава и падчерица Сванхейд. Старше Витиславы на два года, Ульвхильд была ее ближайшей подругой – из всех многочисленных девок Хольмгарда, Словенска через реку и прочих больших и малых селений близ истока Волхова только они две, рожденные от князей и конунгов, были ровней друг другу. И в положении они сейчас находились одинаковом: обе два с половиной года назад, весной, проводили в поход своих новобрачных мужей, а теперь, перед началом зимы, ждали их назад.

Только к вечеру, когда стемнело и в избах зажглись огоньки светильников, женщины успокоились и уселись передохнуть. В пивоварне еще дымили оконца: слабый огонь под котлами нужно поддерживать всю ночь.

Раздался стук, дверь отворилась; вглядевшись в полутьме, Радонега узнала в женщине, проходящей, пригнувшись под притолокой, молодую госпожу Ульвхильд. Обе хозяйки поднялись.

– Будь цела, любезная! – ласково сказала Радонега и поклонилась.

Лучинка, служанка, подошла снять с гостьи кожух на бурой кунице. На тонкой красной шерсти, которой он был покрыт, задержались мелкие ледяные крупинки. Альмундов двор стоял по соседству от конунгова, идти было недалеко.

– Снег идет? – Радонега коснулась кожуха.

– Да. – Ульвхильд потрясла головой, стряхивая крупинки с покрывала. – Так густо.

– Иди к печи ближе, у нас тепло.

Витислава тоже поклонилась, потом подошла к Ульвхильд и взяла ее за руку. Рука с тонкими пальцами оказалась холодной. Они не виделись весь день, занятые каждая на своем хозяйстве, но Витислава понимала, что их с подругой одолевают схожие чувства.

Ульвхильд еще сильнее вытянулась вверх за эти годы и сравнялась со Сванхейд. Для такого роста она была слишком тонкой, но на щеках ее пылал здоровый румянец, оттеняя черноту бровей и ресниц, повадки были величавы, а лицо надменно. Даже в будни она одевалась в цветное платье, носила позолоченные бронзовые застежки и бусы в два ряда. Вот кто хорошо понимал, что значит быть рожденной для престола.

– У нас кончился девясил, – сказала Ульвхильд, усевшись на скамью возле Витиславы и сложив руки. – Сванхейд велела мне смотреть за пивными котлами. Я думала, девясила нам хватит на осенние пиры и на йоль, а он уже вышел. Полыни зато вдоволь.

– У нас еще есть девясил. – Витислава улыбнулась. – Помнишь, как мы летом собирали на реке и цапель считали? Я белых, а ты черных.

– Как госпожа? – спросила Радонега. – Не слишком утомилась?

Сванхейд носила очередное дитя, и сейчас была та самая пора, когда снаружи еще ничего не заметно, но женщине все время неможется. Госпожа Хольмгарда стойко переносила нездоровье, стараясь никому не показывать вида, но Радонега беспокоилась, как бы усталость и волнение не повредили ребенку. У Олава сейчас имелись три дочери – Ульвхильд от первой жены и две крошки, Альви и Мальфи, от нынешней, но сына не было ни одного, и на новую беременность жены он возлагал самые дорогие надежды.

Но Ульвхильд, похоже, не услышала ее вопроса. Сцепив руки на коленях, она смотрела в пол перед собой. Прядущие служанки при появлении конунговой дочери прервали болтовню, и теперь в большой избе раздавался лишь плач младенца, которого укачивала одна из челядинок, да наперебой постукивали веретена, ударяясь на весу о прялку или лавку.

– Ну что? – Наконец опомнившись, Ульвхильд взглянула на Витиславу. – Ты не боишься?

– Я – боюсь? – Витислава удивленно засмеялась. – Чего я должна бояться?

– Вот-вот приедет твой муж. Еще неизвестно, как он тебе понравится!

– Но почему же он мне не понравится? – Вито в шутливом изумлении широко раскрыла глаза. – Я ведь его знаю! Он хороший…

– Еще посмотрим, каким он стал… какими они все стали! А я, может быть, теперь уеду отсюда! – вырвалось у Ульвхильд, и Радонега поняла, что именно эта мысль, а не нехватка пахучих трав для варки пива, привела ее сюда.

– Уедешь? – Витислава подалась к ней. – Куда? Почему?

– Что, если Хельги потребует Грима к себе? Он теперь не просто какой-то отрок, он теперь настоящий конунг! А если он уедет в Киев, то я, конечно, тоже!

– Ну и что, что он конунг? Договор Олава и Хельги насчет заложников никуда не делся. Напротив…

– У нас, – перебила ее Ульвхильд, – ведь так и нету никого, кого можно отправить в Киев. А значит, отец не имеет права держать у себя заложника от Хельги. Хельги может потребовать Грима назад. Ну а раз я его жена, то уеду вместе с ним. Если бы у отца родился другой сын… ведь одну из наших двух малявок Хельги не сочтет достойным разменом на своего сына, взрослого мужчину, бывшего вождем на войне!

– Уж, наверное, – вставила Радонега, – Хельги обождет годик, как разумный человек, – может, у Олава и появится кое-кто…

– Если она, – Ульвхильд имела в виду мачеху, – наконец одарит его сыном!

– Ну а если не она, то кто-то другой…

– Кто? – Ульвхильд в изумлении воззрилась на Радонегу. – Откуда у отца возьмутся другие жены?

– Я имею в виду, что если ты будешь жить с мужем, то… как оно водится, так и выйдет.

Ульвхильд покраснела, поняв, о каком будущем заложнике говорит боярыня.

– Не очень-то приятно… – бросила она, – родить ребенка, чтобы его сразу же увезли на край света! И зачем им теперь заложники? Отец и Хельги такие друзья, а после этого похода…

Она осеклась.

– Мы ведь не знаем толком, чем поход закончился, – намекнула Радонега.

– О да! – воскликнула Витислава. – Я слышала… – Она прикусила губу, поскольку ей не стоило слышать, тем более пересказывать разговор Альмунда, ее свекра, с Бергфинном, десятским. – Мало ли что там случилось и будут ли Олав с Хельги друзьями дальше… Ну, говорят, что люди, вместе ходившие в военный поход, не всегда возвращаются друзьями…

– Что нам толковать! – остановила ее Радонега. – Вот вернется войско, конунг сам рассудит, как быть.

Они помолчали. Гонцы, предупредившие о возвращении войска, не сказали ничего существенного, да и знать не могли ничего сверх того, что им было передано. Все это были словены с Мсты: на протяжении тридцати с лишним переходов посланную весть несли разные люди, передавая от одной веси к другой, кто на челнах, а кто и верхом, но уже второй по очереди из этих посланцев даже не видел вернувшихся. Тем более не имело смысла расспрашивать последнего. Мол, войско возвращается, пусть Олав готовится принять две с половиной тысячи человек – это все, что знал старейшина по имени Струга. Из уважения к Олаву эту весть он взялся отвезти ему сам, но предыдущим посланцем был отрок в челне, где греб по очереди с меньшим братом. Отроки даже не могли сказать точно, откуда войско идет, – знали только, что к ним в Задоричи эту весть привезли от Твердилы, а он на восход от нас живет…

– И это все так дивно! – воскликнула Ульвхильд, повторяя то, что уже сотню раз звучало в Хольмгарде и округе. – Почему они вдруг объявились с восточной стороны? Они ходили в Серкланд! Они возвращались не через Киев? Но как? И что это может означать? Я думаю, ничего хорошего! И отец так думает. Как бы они не поссорились с людьми Хельги, иначе как это все объяснить!

– Но с чего бы сыну Хельги ссориться с его людьми? – усомнилась Радонега.

– Почем я знаю? Я только знаю, что все это очень-очень странно! Сванхейд сказала вчера, я сама слышала: а уверен ли ты, конунг, что это наше войско движется к нам?

– Ну конечно наше! – воскликнула Витислава.

– Тогда почему гонцы не сказали, кто их послал? Что, мол, Грим-конунг кланяется своему тестю, Олаву-конунгу… И люди его – Боргар, Годред, Свенельд и прочие?

– Должно быть, смерды позабыли все эти имена! – засмеялась Витислава. – Три десятка гонцов, они не знают этих людей, они не смогли бы все запомнить, и вообрази, нам бы передали: Моркогрыз кланяется Лысобрюху!

И Радонега, и даже Ульвхильд не могли не засмеяться в ответ.

– Вот они и передали только, что возвращаются, – весело продолжала Витислава. – А все важное они расскажут сами.

– Вы лучше о подарках думайте, – с улыбкой посоветовала Радонега. – Вот вам мужья навезут узорочьев разных – и серебра, и золота, и самоцветов, и паволок, и посуды! Чего только не будет у вас теперь! Будете обе как царицы из Миклагарда!

– Только бы они не привезли слишком много молодых рабынь! – Ульвхильд презрительно сморщилась. – Может, они после сарацинских цариц и смотреть на нас не захотят!

– Сарацинские рабыни у нас здесь перемрут скоро, – вздохнула Радонега. – У них там, говорят, жарко, холодов наших им не вынести.

– Ну, да, – поддержала ее Вито. – Там водятся велеблуды, а у нас нет!

– Только велеблуда мне в хозяйстве не хватало! – фыркнула Ульвхильд и встала.

Две хозяйки тоже встали и поклонились на прощанье. Лучинка метнулась вперед, чтобы отворить дверь госпоже. Но та, сделав пару шагов к выходу, обернулась.

– И еще… – с колебанием начала она.

Снова шагнула к двери, будто передумала. Лучинка приотворила дверь, в щель потянуло холодным острым запахом палой листвы и влажным духом первого снега.

– И еще, – Ульвхильд снова обернулась, не в силах побороть самую главную владевшую ею мысль, – мы ведь не знаем, кто из них вернется назад живым! А кого мы больше никогда не увидим!

Сказав это, она отвернулась и быстро вышла. Радонега и ее юная невестка переглянулись, на лице Витиславы отразился ужас.

– Но нет… – пробормотала Вито, чувствуя холод в груди. – Она… это ведь она так… Этого же не может быть… чтобы они не вернулись… Правда же?

На следующий день Олав послал людей на юг, к устью Мсты. Благодаря этому в Хольмгарде заранее узнали, что войско вошло в Ильмень и вот-вот будет здесь. Не все целиком: даже Хольмгард не мог вместить две с лишним тысячи человек, и часть дружин сразу с Мсты повели по другим городцам и большим селениям верхнего Волхова. Пока войско добиралось до конца своего пути, для ночевок под открытым небом стало слишком холодно.

Навстречу войску уехал Альмунд, ему предстояло первым увидеть вернувшихся. Гонец, которого он прислал к конунгу, тайком шепнул Велераду: наши, мол, живы оба. У женщин отлегло от сердца: слова Ульвхильд запали им в память как пророчество, и час от часу беспокойство все росло.

Когда на Волхове показались первые лодьи, Велерад отвел Радонегу с Витиславой на вежу, что замыкала уцелевшую часть бревенчатой стены на валу и смотрела на реку. Более полусотни лет назад Хакон-конунг построил на валу бревенчатую стену, подковой огибавшую площадку поселения, как принято в Северных Странах, но замысел оказался неудачным: что ни год разливы Волхова подмывали вал, стена разрушалась, бревна и земля сыпались в ров, и теперь от укреплений осталась только небольшая часть. Ров почти заплыл, на этом месте поставили хлебные печи и клети для припасов. Сейчас на валу собрался народ – каждый хотел поскорее увидеть войско, и Велерад с трудом провел мать и невестку сквозь толпу. Илетай на вежу не пошла: не более как через месяц у нее должен был появиться второй ребенок, и Велерад оставил ее дома, чтобы не затолкали в суете.

Волхов пока не замерз, и снег еще не лег, хотя сыпал уже не в первый раз, и от золота листвы осталось одно воспоминание. Приближался Навий день, когда накрывают стол для невидимых гостей из мира мертвых. И когда Витислава наконец увидела на широкой реке густую россыпь лодий – они шли несколькими цепями, многие десятки, глазом не охватить, – она подумала, что эти самые «деды», обладай она способностью их видеть, могли бы выглядеть как-то так.

Вид гостей был очень странным. По мере того как холодало, они по пути через владения Олава старались раздобыть себе одежду потеплее, покупали у прибрежных жителей что попало: суконные свиты, овчинные и медвежьи кожухи, тканые толстые вотолы, а то и просто шкуры либо овчины, из которых наскоро делали себе накидки. Из-под этих бедняцких одежд торчало яркое цветное платье, лица и руки были смуглы, бороды длинны и неухоженны.

Громкий гул стоял над рекой – тысячи голосов приветствовали того, кто послал воинов в этот поход. Олав с семьей вышел на внутренний причал – не хватало терпения дождаться, пока прибывшие вступят в дом.

Даже конунг с большим трудом сохранял невозмутимость. Сейчас он узнает, насколько хватило его удачи – той, которую он посылал с войском. Много ли людей погибло? Много ли взято добычи? Без потерь никакое дело не обходится, но если погибших много, а добычи мало, то пострадает его честь. Он, Олав-конунг, будет считаться лишенным удачи. Но если добыча хороша, то и его слава возрастет даже сильнее, чем увеличатся богатства – молва преувеличит их, так что его станут считать еще удачливее, чем он есть.

Лодьи сидели низко, видно было, что тяжело нагружены. Но чем? Две тысячи с небольшим, как сказал последний из гонцов, – это очень мало, это меньше половины того числа, что уходило. Мерен, часть чуди и словен с Помостья уже разошлись по своим домам, но даже с учетом этого…

Олав не отличался остротой чувств, но сейчас сердце билось так гулко, что было трудно дышать. Гребцы то и дело оборачиваются, чтобы взглянуть в эту сторону, он уже различает лица… и никого не узнает! Непривычно смуглые, кто в овчинных колпаках, надвинутых на глаза, кто в круглых цветных шапочках, широченные счастливые улыбки из гущи свалявшихся бород… На руле передней лодьи сидит какой-то здоровяк с вроде бы знакомым лицом… рядом с ним довольный Альмунд, значит, это один из его сыновей, но Олав, хоть и знал обоих с рождения, сейчас не мог сказать который.

Конунг покосился на жену. Сванхейд стояла рядом с ним, сжав руки под теплой куньей накидкой, и на лице у нее отражалось требовательное ожидание, будто она собиралась спросить: оправдали ли ее доверие воины, которых она провожала в поход? Олав очень надеялся, что под ее накидкой прячется его наследник, и ради него еще сильнее жаждал убедиться, что родовая удача им не изменила.

– Я не вижу Гримова стяга, – раздался с другой стороны от него голос Ульвхильд. – Он ведь должен быть впереди!

Олав обернулся к дочери: в точно такой же накидке, как у мачехи, она стояла, величаво выпрямившись, и шарила глазами по приближающимся лодьям.

– Я почти ничьих стягов не вижу! – добавила Сванхейд. – Только твой… но где сам Боргар?

Малый конунгов стяг был вручен Боргару Черному Лису – старшему над дружиной Хольмгарда и всем северным войском. Этот стяг вился на высоком древке над кормой передней лодьи, где ехал Альмунд. Второй из Альмундовых сыновей стоял на носу, будто ему не терпелось перескочить на берег. Этот второй – Свенельд, теперь Олав его признал и поразился переменам. Но самого Черного Лиса он не находил. Не может ведь хёвдинг, человек к тому же далеко не молодой, сидеть среди гребцов!

Они все ближе, ближе… Десятки лодий, одновременно летящих к причалу, казались неудержимой волной силы, которая накатит и смоет. На миг подумалось: не ждало ничего хорошего те берега, где они вот так же стремительно высаживались ради добычи и славы…

Дружный рев нарастал, с каждой лодьи трубили рога, заглушая приветственный шум с берега: внешний причал, вежа, внутренний причал были полны людей, машущих и кричащих. Даже на противоположном берегу толпились жители Словенска, и к ним шли десятка два лодий, назначенных туда на постой.

Вот первая лодья приблизилась вплотную и встала у причала, за ней вторая, третья – сколько смогло поместиться, но самая небольшая часть. Раздавались выкрики кормчих, с одной на другую перебрасывали концы. Часть свернула в протоку, чтобы встать у берега южнее Хольмгарда.

Свенельд бросил конец, чтобы отроки на причале поймали его, и вслед за тем перепрыгнул с борта сам. Олав постарался согнать с лица озабоченность и придать ему величавую невозмутимость.

– Сейчас мы узнаем лучшие новости в нашей жизни! – воскликнула вполголоса Сванхейд, будто заклиная.

– Или худшие! – возразила ей Ульвхильд, и ее голос от волнения звучал раздраженно.

Свенельд глянул на конунга, двух его женщин, потом невольно бросил взгляд на толпу у них за спиной, но не нашел там кого искал. Грудь его вздымалась от волнения, а встречавшие жадно рассматривали его, пытаясь угадать по его виду, что́ сейчас от него услышат. Олав снова взглянул на лодью, ожидая кого-то другого, но по ней пробирался, с трудом находя куда ступить среди поклажи, второй из братьев.

Его-то Свенельд и дожидался. Когда Годред встал возле него, братья переглянулись и разом шагнули вперед. Олав отметил, что за время похода разница в росте между ними сократилась: младший из братьев еще подрос.

– Приветствуем тебя, конунг! – хрипло сказал Годред. – Мы побывали на Хазарском море и привели назад ту часть твоих людей и прочих дружин, кому норны судили уцелеть. Мы не осрамили твой стяг и своих дедов. Мы привезли добычу, которая позволит и тебе, и нам не стыдиться своего оружия… хоть все ётуны Ётунхейма и пытались нам помешать! – в сердцах добавил он.

– Но почему я не вижу Боргара? – спросил Олав, но уже знал, какой ответ услышит: по уверенной повадке братьев было видно, что они привыкли говорить от имени дружин.

– А где Грим-конунг? – нетерпеливо воскликнула Ульвхильд, не давая им ответить на вопрос ее отца. – Где он, отвечайте, ну!

Она едва не топнула по доскам причала; Сванхейд полуобернула к ней лицо, намекая, что падчерица ведет себя не совсем подобающе.

Оба брата взглянули на Ульвхильд, и их лица смягчило чувство, поразившее ее в самое сердце. Это была жалость. Странно смотрелась жалость в светлых глазах на смуглых лицах со свежими шрамами – именно то чувство, которого они не знали целых два года.

– Грим-конунг погиб, госпожа, – мягко произнес Свенельд; это были его первые слова после возвращения. – Он пал в битве… как истинный вождь… До последнего вздоха не выпустил оружия.

– Кто… где? – выговорил Олав, немногим менее Ульвхильд пораженный этим известием. – Сарацины… убили его?

– Нет, конунг, – сурово ответил Годред. – От сарацин мы ушли с небольшими потерями, а Грим-конунг не был даже ни разу ранен. Он пал в сражении близ Итиля… в третьем сражении, какое нам пришлось там выдержать.

– Итиля? – повторил Олав, и его потрясение стало сменяться досадой: он еще не знал, что произошло, но само то, что его юный зять погиб на земле, считавшейся дружественной и почти безопасной, означало, что судьба преподнесла ему огромную пакость. – Но как…

– Хазары предали нас! – с вызовом, будто бросая упрек самой судьбе, ответил Годред. Его светлые брови сдвинулись, в глазах засверкала ярость. – Хазарские хасаны, что служат беку Аарону, за три дня сгубили у нас больше людей, чем сумели сарацины сгубить за два года!

Раздался странный звук: не то всхлип, не то хрип. Все обернулись: Ульвхильд стояла бледная, с вытаращенными глазами, и держалась рукой за горло; пытаясь не выпустить наружу горестный крик и плач, она едва не задушила себя.

Вокруг нарастал ропот, толпа придвигалась. Ужасная весть разлеталась, как круги на воде, передаваемая все дальше и дальше.

– Идемте в дом! – распорядился Олав, думая, не следует ли поддержать дочь, чтобы не упала у всех на глазах, и взглянул на Сванхейд. – Там вы все расскажете толком!

– Обожди немного, конунг! – Сванхейд подняла руку, останавливая его. – Если Годред уже заверил нас, что… ни вернувшиеся, ни павшие не осрамили тебя и твой стяг… – Даже она, при ее твердой воле, ловила воздух ртом и с трудом находила связные слова. – То если одни погибли, это не повод лишать заслуженного почета других.

Она повернула голову, и чашник, державший наготове приветственный рог, передал его госпоже. Сванхейд взглянула на Годреда и кивнула, приглашая его подойти.

– Приветствую тебя в родном доме, Годред сын Альмунда! – ровным, окрепшим голосом провозгласила она, и гул толпы стих. – Славятся боги, вернувшие вас, тех, кто пришел, живыми и с добычей. Да примут Один и Фрейя с почетом тех, кто не вернулся, и да прославятся ваши имена в поколениях!

Она приподняла рог, плеснула на доски причала, отпила и протянула Годо. Он тоже отпил немного, судорожно сглотнул, потом, держа рог перед собой, вопросительно взглянул на нее. Сванхейд, с едва заметной тенью улыбки на губах, качнула ресницами. Наклонившись, Годо почтительно поцеловал госпожу. Он ощутил тепло ее губ и запах меда; пробрало жаром, будто от поцелуя настоящей валькирии, отделяющего душу от тела. Он не погиб, но удостоился – впервые в жизни – такой чести, к которой стремился, сколько себя помнил. Сванхейд смотрела ему в лицо с таким прямым, жадным любопытством, какое редко себе позволяла: в ее глазах Годо видел изумление, но и восхищение. Первое было понятно, но второго – догадываясь, как сейчас выглядит, – он никак не ждал, и от этого нежданного дара теплело в груди и кружилась голова. На миг забылось все – трудности, усталость, боль, горечь, досада, злость… Может быть, Грима и Боргара в Валгалле целуют не менее прекрасные девы, но Годред в этот миг испытывал острейшее чувство счастья от того, что стоит на этом причале, а не сидит за столом Владыки Ратей. Он дожил до этого мгновения, а значит, свой путь прошел не зря.

Для пира все было готово, но не так скоро удалось к нему приступить. Прежде всего Годред и Свен должны были позаботиться о людях и добыче. Альмунд привел только здешних хирдманов и три сотни уцелевших варягов под началом Халльтора и Ормара, но и этих нужно было разместить, обеспечить хранение добычи, дать людям помыться, перед тем как сесть за стол и поднять чаши за богов и павших, – а это оказалось нелегко, ведь все хольмгардские бани за валом у протоки предназначались им под жилье. В гридницу Олава, в гостевые дома, в клети и бани теперь несли те тяжелые, позвякивающие тюки и мешки. Приехавших окружали взволнованные жители Хольмгарда: родичи и друзья обнимали уцелевших, расспрашивали о тех, кого не смогли увидеть. Одни, обрадованные, бежали искать своих, другие ударялись в плач. Радостные восклицания мешались с рыданиями, женщины заливались слезами – одни от счастья, другие от горя. Сам Хольмгард изменился, когда в него вошла эта толпа причудливо одетых мужчин, в облаке общего на всех походного запаха. Привычная сосредоточенность не уходила из глаз, даже когда они улыбались, и вместе с ними война, которую они было унесли на другой край света, незримо вошла и сюда.

Люди, побывавшие на войне, навсегда не такие, как те, кто там не был. Они могут быть веселыми и непринужденными, заниматься какими угодно мирными делами, но в людях, отмеченных войной, навсегда остается эта глубоко скрытая сосредоточенность, готовность в любой миг отбросить все и действовать, не тратя времени на колебания и раздумья. Тех, в ком война не пробуждает этой готовности, она пожирает первыми.

Годред и Свенельд вместе со своим отцом распоряжались, кого и что куда. Прямо с причала Альмунд изрядно удивил их, показав просторный новый двор на посаде:

– Это ваше, сынки.

За два года Альмунд исполнил обещание выстроить «палаты не хуже, чем у цесаря в Миклагарде», которое Свен поначалу принял за шутку.

– Для кого это? – Свен и Годо в изумлении озирались, стоя посреди изб, клетей, погребов, хлева и поварни.

– Для того, кто хозяйку приведет, – усмехнулся Альмунд; он не слишком удивился бы, если бы Годо и правда привез из похода дочь какого-нибудь знатного сарацина или хазарина. – Но можете оба жить, две избы жилые, места много.

В избах пока не было никакой утвари, кроме лавок и столов, но сложены были печи, в поварне устроены очаги в высоких деревянных коробах на земляной подсыпке. Туда отвели сотню свеев и данов, велев устраиваться.

Часть мешков Свенельд и Годред сразу отправили в гридницу.

– Вот это твоя доля, конунг, – объяснял Свенельд. – Это тебе выделили Арнор из Бьюрланда, Талай из Арки-варежа, Койпа Чудин и Борила Помостич – треть от добычи каждого, мы с Годо следили, чтобы все было честно. Нашу мы тебе передадим, как людей устроим. А остальные, мы с ними условились, будут подвозить, когда вожди на пир поедут.

За этой суетой братья не сразу вспомнили о женщинах. Альмунд при первой встрече сказал им, что все свои живы-здоровы, но пока у них имелись более важные дела.

– А это кто? – воскликнул Свенельд, вдруг увидев перед собой молодого верзилу, очень похожего ростом и сложением на Годо, а лицом – на мать. – Ётунов ты свет!

– Это я, твой младший брат Велерад, – приветливо улыбаясь, непривычно низким голосом пояснил верзила.

Младший из троих братьев сильно вырос за последние годы, раздался в плечах, черты округлого лица сделались жестче, а голос – ниже. От летних походов Олав отказался, пока большая часть его людей была в отъезде, но дань собирать приходилось по-прежнему, и Велераду с Альмундом хватало работы. Привыкнув тащить воз забот обо всей семье, о хозяйстве и по службе, он теперь выглядел старше своих девятнадцати.

– Годо, ты посмотри на него! – Изумленный Свенельд обнял Велерада, причем убедился, что теперь тот равен ему ростом и больше не получается смотреть на него сверху вниз. – Вот как наше щеня-то выросло! Говорят, ты и чадом обзавелся?

– Да уж второе на подходе, – хмыкнул Велерад.

Свен только головой покачал: младший брат не просто вырос – он сам стал отцом, а значит, сделался как бы старше двоих старших.

– А где… – Эти мысли привели ему на память еще кое-что, и он вопросительно огляделся.

Они стояли в гриднице, возле стола, только ждавшего, чтобы его заполнили мисками и блюдами; перед конунговым сиденьем лежали тюки и мешки, отроки несли еще мешки… Сновали люди, переговаривались на славянском, русском, северном языках. Велерад живо огляделся, уже привычно скользя глазами поверх голов; приметил кого-то и призывно махнул рукой.

Из толпы выбралась молодая женщина и несмело остановилась в паре шагов от братьев.

– Я хотела побыть с ней, но она никого не хочет видеть, даже меня… – в смущении пробормотала Витислава.

Свен невольно присвистнул, разглядывая ее и пытаясь уяснить себе, кто перед ним.

Во время похода он редко вспоминал об оставшейся дома супруге: ежедневные заботы и опасности не оставляли досуга для праздных мыслей. Он помнил о ней – и, как ему казалось, помнил ее. Но сейчас с ним случилось почти то же, что с Арнэйд, когда она увидела в лесу его самого: глаза узнавали знакомый облик, но рассудок отказывался принять увиденное, потому что был к этому не готов.

Он хорошо запомнил, что Вито – маленькая. Но та, что стояла перед ним, маленькой не была. Это была очень молодая, но вполне взрослая женщина ростом три локтя с полпядью. Белое покрывало замужней не смотрелось на ней странно, а лишь подчеркивало нежность кожи и тонкость черт. А главное – светлые, искристые серые глаза в окружении черных ресниц. Эти глаза смотрели на него с недоумением и смущением. И Свен разом осознал две вещи. Первое: как красива эта благородная госпожа, чья княжеская кровь сказывается в каждой ресничке. И второе: как ужасен перед ней он сам – дикий, немытый, с кое-как отросшими волосами и неухоженной бородой, пропахший землей, водой, дымом костров, одетый в чужой овчинный кожух, под которым сарацинская камиса и дурра́, обе не стираны месяца два, с самого Булгара…

Впервые в жизни Свенельду сыну Альмунда захотелось оказаться кем-нибудь другим или хотя бы в каком-нибудь другом месте.

– Будь жив, господин. – Витислава попыталась улыбнуться ему, ее губы дрогнули, но в глазах было лишь изумление. – Я рада видеть тебя невредимым… Ульвхильд на днях сказала – мол, мы не знаем, кто из них возвращается живым…

Она говорила, будто рада, но на самом деле старалась убедить себя: это и правда он, тот, кого она ждала.

– Я так волновалась… и матушка тоже. Но мы не верили… мы же знали, что вы хорошо защищены вашей удачей… Ты все время носил мой поясок, да?

– Н… нет, – хрипло выдавил Свенельд. У него и самого было чувство, будто он не настоящий, тот, кого она знала, а чужак, выдающий себя за него. И в любой миг его притворство могут разоблачить. – Не все время. Сначала носил, а потом он порвался… Два года же… Я… – Он глубоко вдохнул, пытаясь собраться с мыслями. – Я… погоди. Помоюсь хоть как… А то стыдно перед людьми. Как ётун, гля…

Он поперхнулся, чувствуя себя истинным чудовищем из воды, что незваным вперся в пиршественный покой к королеве. Хороший из него муж для этой княжны, похожей на цветок из серебра, в ком юность и высокое происхождение оттеняют друг друга и озаряют ее звездным сиянием!

Глаза Витиславы раскрылись шире, в них мелькнули удивление, обида… Он больше ничего не хочет ей сказать? Он не рад ее видеть? Но Свен отвернулся и устремился прочь из гридницы. Как нелепо все вышло! Если бы он вспомнил о ней заранее, то постарался бы сперва хоть в приличный вид себя привести!

Однако с собой он уносил тягостное чувство, что преграда между ними не исчезнет вместе с походными запахами и грязной одеждой. За эти два года он стал человеком другого мира, и по-настоящему вернуться, по-настоящему отыскать путь в мир обычных людей будет немногим проще, чем было найти дорогу от низовьев хазарской реки Итиль до знакомой Мерямаа. Многим это не удается, и поход становится единственным возможным для них образом жизни. Сейчас Свенельд чувствовал себя одним из таких людей и стремился скрыться с глаз собственной супруги, как другие стремились в объятия своих.

Альмундова баня у протоки, где Радонега с Витиславой когда-то ткали обережные пояски, оказалась тоже назначена под постой, и там по лавкам раскладывали свои пожитки уцелевшие псковичи и их псковская чудь. От тех и других осталось по половине, всего чуть больше полусотни человек. Все два года они держались вместе, а последние несколько месяцев, со времени гибели княжича Благомира, слились в одно. Сыновьям Альмунда и их дружине мыться пришлось в поварне нового двора, где легко было нагреть воды, засыпать земляной пол соломой и поставить корыта. Не настоящая баня, но все лучше, чем ничего.

– Это разве моя? – удивился Свенельд, взяв в руки сорочку, когда Велерад принес им в поварню чистую одежду.

– Твоя! – Брат хлопнул его по плечу. – Твоя жена тебе десяток нашила. Такая рукодельница, мать не нарадуется!

Свенельд провел пальцем по тонкому беленому льну: опрятный шов, ровный и прочный, стежочки меленькие, в две-три нити. Сыновьям Радонеги и прежде не случалось носить дурно сшитых рубах, но в этой было какое-то особое обаяние, будто она не из простой тканины, а из белого облака. Даже пахло от нее чем-то домашним, приятным.

– Надевай! – подбодрил его Велерад. – Наденешь, сразу человеком сделаешься!

Он подмигнул, а Свен отметил: и брат чувствует, что он пока еще не по-настоящему вернулся.

– И это тебе! – Велерад подал ему еще какую-то одежду.

Свенельд развернул. Это оказался кафтан из темно-голубой шерсти, отделанный зеленым шелком с золотистым узором, а на полосы шелка, идущие поперек груди, – они сидели так тесно, что почти сливались в одно полотно от ворота до пояса, – были нашиты полоски позумента, искусно сплетенного из серебряной проволоки.

– Ох ты! – За эти два года Свенельд повидал немало сокровищ, но в этом кафтане чувствовалось сдержанное северное достоинство, не в пример кричащим краскам южных стран, которые уже изрядно намозолили ему глаза.

– Или вы теперь только шелка носить изволите? – ухмыльнулся Велерад.

– Глаза б мои их не видели…

– Тоже она шила. А тебе вот – это от матери. – Другой кафтан, красный, Велерад вручил Годо. – Летом свеи приезжали, привезли этот тканец, сказали, у Бьёрна в Уппсале сейчас все самые лучшие мужи так ходят.

– Да уже теперь эти свеи против нас будут жалкие бродяги, – буркнул Годред, прикладывая кафтан к себе. – Со своим дряхлым Бьёрном вместе.

Яркая роскошь нового кафтана так не шла к хмурому, обожженному солнцем, изуродованному шрамами лицу Годо с клочковатой бородой, что даже Свен, повидавший брата во всех видах, не удержался и хмыкнул.

– На себя глянь, – бросил Годо, прекрасно его понявший.

Свен только тронул горбинку на носу – ну да, сам теперь тоже не месяц ясный.

После долгой дороги очень непривычно было чувствовать себя так чисто и хорошо одетыми: они ведь тронулись в путь из окрестностей аль-Баба, где зимовали, чуть ли не сразу после новогодья[6], чтобы войти в устье Итиля по высокой воде, и все время пути мылись кое-как, в той же реке. Свенельд осторожно натянул кафтан, пошевелил плечами. Было тревожно, что такая изысканная вещь, сделанная белыми руками благородной девы, лопнет на том чудище, которым он себя чувствовал. Витислава брала за образец его оставшиеся дома старые сорочки, а за два года он немного вырос, да еще и благодаря постоянной работе веслами раздался в плечах, и кафтан слишком плотно обтягивал грудь. Свен осторожно согнул руку в локте – ничего, рукав не треснул. Попытался было застегнуть кафтан, но мелкие золоченые пуговки и такие же мелкие шелковые петельки с трудом давались загрубелым пальцам, а к тому же их было слишком много – десятка три, ётуна мать! Подпоясался и оставил так.

Старые сорочки пришлось отдать отрокам – не все были так богаты, чтобы иметь дома запас. Подпоясавшись, Свенельд по привычке наискось заткнул нож в ножнах за пояс и попытался ощутить себя прежним. Не вышло, но этот новый Свенельд, по крайней мере, очень хотел снова прижиться дома и стать здесь своим.

Одевшись, вернулись в отцовскую избу. Радонега подровняла сыновьям волосы и укоротила бороды. Но и теперь она вглядывалась в них, едва веря в новый облик своих сыновей. На загорелых лицах виднелись тонкие белые морщинки возле глаз, и оттого казалось, что они постарели не на два года, а на все десять. Уже лет по десять они делали мужские дела, и к этому она привыкла, но теперь вдруг увидела их как бы глазами чужих людей, для которых они давно уже не просто мужчины, но и вожди. Свенов нос, от рождения безупречно прямой, после перелома обзавелся горбинкой и оказался немного свернут в сторону. Но Годреда военная жизнь изгрызла еще заметнее: кривые шрамы от сабельных ударов появились у него на скуле, на щеке, на лбу. Им было всего несколько месяцев, они не успели побледнеть и выделялись на коже тревожным багровым цветом.

– Я даже шлем взять не успел, – сказал он, заметив, как мать рассматривает эти шрамы, но снова заговорил, не давая ей задать вопросов: – А почему у Свеньки на кафтане вон сколько тканца, а у меня вдвое меньше? Пожалели мне? Не заслужил?

Радонега рассмеялась и посмотрела на Вито: та стояла у большого ларя в углу и выбирала старые сорочки для отроков, складывая их в стопку. В свое занятие она была погружена по уши; а может, не хотела смотреть на мужа.

– Свеньке жена шила. У нее времени больше, а если бы я столько над шитьем сидела, кто бы за челядью и скотиной глядел? А? – Радонега наклонила голову и бросила на старшего сына задорный взгляд.

Намек был всем понятен, и Свенельд усмехнулся не без самодовольства. Женись – и будет у тебя кафтан вдвое лучше.

И отчего бы Годо теперь не жениться? Прославлен, богат, родовит – хоть к конунговой дочери сватайся. Но Годо оставался хмурым, будто яркие ожидания ничуть его не радовали.

– Витяша, иди сюда, – добавил Радонега. – Застегни ему кафтан, он сам не совладал.

Вот теперь Годо захохотал с торжеством и оживился. Витислава подошла, не поднимая глаз, приблизилась к Свену вплотную и стала застегивать пуговки. Ее рукам они должны были поддаваться легко – сама пришивала, – но Свен видел, что пальцы ее слегка дрожат и оттого неловки. Он стоял, подняв голову, и старался не дышать; от близости Витиславы, от ее прикосновений его пробирала дрожь. Он чувствовал ее легкий запах – какие-то душистые сушеные травы, – и просто оттого, что она стоит так близко, голова шла кругом. Ничего подобного он не испытывал три года назад, когда сдернул ее с белого коня, сам вспрыгнул в седло, а ее бросил перед собой и бешено погнал к берегу, к кораблям. И пока вез ее домой аж из самого датского Хедебю, и когда сидел рядом с ней на свадьбе, и даже… когда улегся с ней на лежанку, положив между нею и собой свой меч, который с тех пор звался Страж Валькирии… Теперь не верилось, что все это было с ними. Та девочка с пушистыми светло-русыми волосами, которой он рассказывал сказку про спящую на огненной горе Брюнхильд, была совсем другой и внушала ему немного жалости, но уж точно не волнение крови, какое может внушить женщина… Теперь она не дитя. И как обращаться с этой юной госпожой – он не знал. Она все еще была ниже его ростом, но не по-прежнему, не как ребенок. Теперь он ощущал ее рядом с собой как женщину, мог бы поцеловать ее как женщину – на что имел законное право как ее муж, – но теперь это потребовало бы присутствия духа, которого он в себе не ощущал.

Постепенно спускаясь по пуговкам вниз, Витислава склонилась к его поясу, а Свен невольно подумал: а что, если бы она расстегивала на нем кафтан? Обдало жаром, но в этот миг Вито, будто обожженная этой внутренней вспышкой, выпрямилась и отошла. Свен осторожно пошевелил плечами.

– На веслах посидел два года с лишним, – пояснил он в ответ на вопросительный взгляд матери. – Боюсь, рукава на плечах треснут!

– Ты бережнее! – строго сказала Радонега. – Такого кафтана, может, у самого Бьёрна в Уппсале нет!

– Такой жены у него точно нет! – пробормотал Свен себе под нос.

Витислава уже отошла обратно к ларю, но по ее спине Свену показалось, она услышала.

Пока прибывшие мылись и одевались, Олав приказал развязать врученные ему тюки и разложить добычу. Когда Альмунд с сыновьями вошли в гридницу, здесь уже все стены были увешаны шелковыми одеяниями и покрывалами. Не то что простые жители Хольмгарда – сама госпожа Сванхейд стояла посередине и медленно вращалась, разглядывая пестрые блестящие ткани. Цветы, плоды, птицы, звери, ростки, полоски, разводы… Перед главным столом прямо на полу были расставлены серебряные чаши, блюда, даже ведра из серебра, с чеканкой.

– Это же цапли! – бормотала Сванхейд, вглядываясь в узор. – И на том блюде тоже.

– Это аист, госпожа, – почтительно пояснил Годред, в новом красном кафтане, подойдя сзади. Когда он заговорил с ней, его хмурое лицо немного посветлело и смягчилось. – У сарацин ему поклоняются, говорят, аист весну приносит.

– А вот это что? – Велерад вытаращил глаза на блюдо, где на дне был вычеканен зверь вроде крылатой собаки.

– Это пес-птица, Симорг называется, – пояснил Свенельд. – Морда у него пса, крылья птичьи, а хвост рыбий, потому он везде силу имеет: на земле, в небе и в воде. У сарацин царским зверем считается, оберегает славу царя и удачу. Кому такой зверь служит, тот непобедим.

– Что-то, я смотрю, эта крылатая собака мало помогла сарацинским царям, если они ее лишились! – засмеялась Сванхейд, взглянув на Годо.

– Теперь она будет нам служить. – Тот улыбнулся правым краем рта, но левая щека, со свежим шрамом, осталась неподвижной. – Господину нашему Олаву и тебе.

– Ты вот на это посмотри! – Олав взял в руки тяжелую литую кружку из серебра.

На боках ее чеканка изображала оленей и козлов с волнистыми рогами, а на кольцевидной ручке имелась накладка с лицом лысого старика с широкой бородой. С двух сторон к нему жались удивительные звери – с длиннющими хвостами прямо на морде и огромными ушами. Из пасти их торчали длинные клыки.

Пока Годо объяснял, что это за звери, и показывал таких же в узорах шелковых кафтанов, Свенельд все оглядывался, надеясь, что Витислава снова появится. Для нее он припас серебряный кувшинчик с позолотой, с ланью на боку – пусть знает, что у нее будут вещи не хуже, чем у Сванхейд. Надо было дома вручить, за кафтан поблагодарить – не догадался, гля!

Наконец столы заполнились гостями: пришел боярин Вершила, возглавлявший теперь псковичей, из Словенска прибыли свеи со своим вождем Родмаром, и словенский «малый князь» Братигость с его сестричем Сдеславом – тот возглавлял словенских ратников и сумел вернуться живым. Появились и женщины, расселись с внутренней стороны стола, каждая напротив своего мужа. Пришла Радонега с обеими невестками; глянув, как они входят, Свенельд невольно отметил: всякий позавидует семье, где такие матери и жены. Все три были одеты в греческое платье из крашеной шерсти, отделанное узорным шелком, и напоминали три ярких живых цветка, вдруг расцветших в хмурую пору начала зимы. Илетай теперь по виду ничем не отличалась от других жен в Хольмгарде, только по-прежнему носила в ушах серебряные серьги в виде колец с узорными шариками, а на груди – круглую, искусно отлитую ажурную застежку с подвесками, собственной работы еще с девических лет. Округлость стана, видная даже под широким платьем, из-за чего тканый пояс был повязан под самой грудью, дополняли эту роскошь обещанием скорого прибавления рода.

Витислава рядом с ней казалась тонкой, как стебель цветка рядом с копной пшеничных колосьев. Она шла, опустив глаза; Радонега подвела ее к месту напротив Свена, а сама отошла к Альмунду. Увидев ее рядом с матерью, Свен с изумлением отметил, что Вито и Радонега стали одного роста – а ведь мать его для женщины довольно высокая. Когда Вито села, Свен невольно выпрямился. Она мельком взглянула на него и снова отвела глаза. На ней было платье из тонкой голубой шерсти, посветлее его нового кафтана, с отделкой багряного шелка с золотисто-желтым узором. Шелк показался знакомым; приглядевшись, Свен разобрал части морды и крыльев грифона и подавил улыбку. Тот самый кафтан «с плеч цесарей Леона и Александра», рукав от которого они с Велерадом когда-то подарили Тойсару, сватаясь за Илетай… Теперь он уже не казался чем-то особенным; из любой камисы или дурры, что они привезли, или из покрывала-риба можно сшить для Вито целое платье.

Но зато сама она… Глядя на нее, Свен испытывал волнение, смешанное с недоумением. Эта молодая женщина была очень красива и держалась как истинная княгиня, и он понимал, что совсем ее не знает. Он вспоминал ее, какой она была до его отъезда, и не верил, что та девочка и эта госпожа – одна и та же. Никогда раньше он не терялся перед женщинами, но теперь не знал, что ей сказать. Она ведь не то, что простые девки, она как жар-птица из матушкиных сказов… Жар-птица, еще не пойманная, – черты лица ее были мягкими, но в них сквозило твердое, независимое достоинство.

– Кафтан очень красивый, – прочистив горло, сказал Свен. – Спасибо тебе.

Вито улыбнулась, но ничего не ответила. Больше ничего он не мог придумать. Между ними будто стена стояла, и он не знал «сильных слов», способных растворить дверь в этой невидимой стене. Он вовсе не знал, как к ней подойти, чувствовал себя медведем рядом с сизой горлицей. До поневы она доросла, как ему тайком рассказала мать, два лета назад, то есть сейчас совсем готовая жена, можно не бояться, что окажется слишком молодой для благополучных родов. А Свен, в свои двадцать три года, чувствовал себя старым для нее. Думает ли она то же самое? Проще было бы спросить, чем гадать, но язык не поворачивался.

К счастью, Олав дал знак к началу пира: взял у Сванхейд рог, чтобы поблагодарить богов за удачу в походе, воздать честь живым и павшим. Первый рог он поднял на богов, что хранили его людей в дальних странах и позволили вернуться домой с добычей. Все в гриднице только и знали вертеть головами, разглядывая эту добычу. Одежды и ковры развешаны по стенам. Дорогая посуда из серебра, с чеканкой и позолотой, все эти чаши с цаплями, блюда с симоргами и кружки со слонами расставлены на бортах очагов, просто на столах – так же густо, как простые глиняные кринки с пивом и квасом. Отблески огня с очагов, из налитых воском светильников играли на бесчисленных серебряных боках, и казалось, что все эти львы, слоны, козлы, птицы и всадники трепещут, дышат, хотят сойти со своих сияющих полей в эту чужую страну, куда их привезли… Никто, не исключая Олава и Сванхейд, никогда не видел вокруг себя столько серебра сразу, и каждому, даже отрокам, сидящим на полу между столами, казалось, что они уже попали в небесные миры, в палаты богов, где сам Один или Перун поднимает рог во славу своих гостей. В этих волшебных палатах наряду с ними, живыми, незримо пировали их мертвые, гридница Олава и медовый покой Одина сливались в одно.

Молодой валькирии на пиру поначалу не было, но Олав кивнул жене, та ушла в шомнушу и вскоре вернулась, ведя с собой Ульвхильд. Молодая госпожа уже была одета в белое платье и резко бросалась в глаза в полутьме среди отблесков огня и серебра. Она шла неслышно, будто призрак, рожденный из этих отблесков, и стихли все голоса в палате, стал слышен даже треск огня. Лицо Ульвхильд было заплаканным, но почти спокойным. Когда миновало первое потрясение, она сумела взять себя в руки. Но хоть она и не плакала, не причитала, как делала бы на ее месте молодая славянская вдова, от ее тонкой белой фигуры веяло отчаянием. Глядя перед собой будто слепая – мертвецы слепы в мире живых, – она прошла к отцу и встала возле него.

– Второй рог мы поднимем в память моего зятя, Грима сына Хельги, – заговорил Олав. – Два славных, могучих рода соединились в нем, и сам он с юных лет показал себя достойным их наследником. С боевым щитом устремился он в дальние края, его удача, наравне с моей, вела людей в сражения, приносила им славу и добычу. Теперь он сидит за столом Одина, среди славнейших витязей былых времен. – Олав поднял глаза, словно и правда мог через кровлю и даль небес увидеть палаты Валгаллы и сидящих там. – Я знаю, в битвах эйнхериев и в грядущих сражениях Затмения Богов он покажет себя не хуже других. Выпьем за то, чтобы слава его жила вечно в наших потомках!

Он отпил и подал рог Ульвхильд; она прошла к очагу, прикоснулась губами к окованному серебром краю и отлила немного в очаг. Головни зашипели, взметнулся пар. Из глаз Ульвхильд снова потекли слезы – она будто вручила рог мертвому мужу, вновь взглянула в лицо своему несчастью. А Свен вдруг подумал: она – настоящая валькирия! Она вступила в брак с Гримом и тем самым избрала его на гибель, как это делали другие посланницы Одина. И пусть она не сама пожелала этого брака… воля богов творится руками людей, но помимо их воли, так оно и должно быть. Теперь ей остается, как в сагах, лишь горевать над мертвым. Погибни Грим где-то поблизости, получи родня его тело – Ульвхильд могла бы пожелать пронзить себя мечом над его курганом, чтобы вновь соединиться с ним…

В груди что-то оборвалось, стало зябко. Не повезло Гриму… Нет, нет! Свен отогнал эту мысль: погибнуть молодым и со славой – завидная участь. Однако для себя он предпочел бы то же самое, но попозже…

Свен покосился на Витиславу: на лице ее отражалась жалость, в глазах тоже блестели слезы. Жалела она больше свою подругу, чем Грима, которого и знала-то только в лицо. А она сама, подумалось Свену? Высотой рода Вито не уступает Ульвхильд… Что, если и в ней скрыта Избирающая Павших? Вспомнилась их странная «брачная ночь», лицо девочки на подушке, лежащий рядом с ней меч и отблески на клинке… После той ночи он нарек свой меч Стражем Валькирии. Оборвалось сердце от испуга: не навлек ли он в ту ночь на себя и юную невесту такие силы, которые лучше бы не будить?

По сути дела, она до сих пор – невеста… Брак их еще не состоялся… Что, если он только потому и уцелел – не то что бедняга Грим? Свен сидел, оледенев, не в силах отвязаться от жуткого ощущения, будто напротив него сидит его смерть – манящая, прекрасная, но неотвратимая. И ждет, когда он придет в ее объятия…

Тем временем Тьяльвар встал за столом, держа в руках лиру. И подвиги мало значат, если о них не сложены песни. Уже на обратной дороге Тьяльвар, лучший в дружине скальд, стал складывать песню в честь Грима и теперь, как свидетель, был готов поведать людям о доблести вождя.

Люди слушали затаив дыхание. Будто подтверждая справедливость песни, по лицу Ульвхильд текли слезы. Звон струн и голос певца освятили ее горе, сделали слезы юной вдовы драгоценными, как всякая часть предания о доблести. Это горе равняло ее со знаменитыми женщинами древности, как сама песнь равняла Грима с теми давно павшими витязями, с которыми он теперь сидит в палатах Одина за одним столом.

– Ты должна наградить певца, дочь моя, – напомнил Олав среди потрясенной тишины, когда Тьяльвар закончил.

Отирая щеки, Ульвхильд встала, взяла со стола ближайшую чашу, приблизилась к Тьяльвару и вручила ему. Он почтительно поклонился, принимая дар; издавна повелось, что за строки, закрепляющие славу вождей в веках, платят серебром и золотом, ибо слава и золото имеют равную ценность.

– Ну а теперь хотели бы мы услышать, – продолжал Олав, когда Ульвхильд вернулась на место, – как вышло, что Грим-конунг погиб на хазарской земле, там, где у нас был заключен договор о безопасном проходе.

Мужчины за столами повернулись к нему.

– Расскажите мне все! – потребовал Олав. – Я не стану брать с вас клятв, я знаю, что вы и ради собственной чести скажете нам всю правду – отчего вам привелось сражаться там, где вы должны были пройти мирно? Сыновья Альмунда, – он взглянул поочередно на Годреда и на Свена, – раз уж вы вдвоем были вождями вашего войска в то время, я хочу услышать это от вас.

Братья переглянулись, и Годред неторопливо встал…

…Выбравшись из многочисленных запутанных рукавов при устье Итиля, составлявших как бы отдельную зелено-водную страну потоков и озер, войско русов встало длинным станом вдоль главного русла. Место под постой им определили заранее, они стояли здесь еще на пути к морю два года назад. Сам город Итиль остался на переход восточнее, он располагался на другом рукаве реки: хакан-бек Аарон не жаждал видеть семь тысяч вооруженных чужаков вблизи столицы каганов. Длинный участок сухого пологого берега давал возможность разместить большое войско. Изгиб реки Итиль здесь образовывал как бы широкий, плавно очерченный полуостров; выше и ниже поток разделялся на два рукава, и стан находился между двух водяных развилок.

На третий день к русам явился тархан по имени Варак; как сами беки и каганы, их приближенные были жидинской веры. Сказал, что хака-бека Аарона в Итиле нет, тот отправился на летнее кочевье, как у них в обычае. Но ждать хакан-бека до осени русы не собирались: все очень хотели рассчитаться и поскорее двигаться дальше, в сторону дома.

С Вараком прибыл целый отряд: прислужники, вооруженные дощечками и палочками для подсчета и записи, а еще три десятка сарацинских всадников-арсиев, составлявших охрану и ближнюю дружину бека. За этот поход русы сильно разбогатели на оружие и доспехи, но только у вождей хватало всего, а каждый из воинов хакан-бека был снаряжен, как у руси вождь. А здесь была только их малая часть! Не без зависти, с тайным восхищением и явной неприязнью русы рассматривали «хасанских гридей». Всадники на хороших конях имели высокие остроконечные шлемы с пучками конского волоса на маковке, кольчуги и пластинчатые доспехи, железные наручи и поножи, щиты, длинные копья. Богато украшенные золочеными бляшками воинские пояса с двумя-тремя ременными «хвостами», второй саадачный пояс, где висели луки с узорными накладками, бьющие, как говорили, без промаха на сто, а то и на двести шагов. Лица арсиев закрывали кольчужные бармицы, отчего казалось, что это железные люди, неуязвимые и бездушные. Встреча предполагалась мирной, никто не собирался драться, но одним своим видом арсии внушали мысль о превосходстве военной силы Хазарского царства над любыми смертными из любой части света. Только греческие катафракты могли бы с ними соперничать.

Показать силу тархана Варака понуждало отнюдь не пустое тщеславие. По заключенному три года назад уговору хазарский царь должен был получить половину взятой русами добычи. И раньше такой договор не казался русам справедливым – уж больно много хакан-бек хочет. Сидя дома, взять столько же, сколько они, воевавшие, проливавшие кровь, отдавшие жизнь за это серебро! Но Боргар клялся, что никак иначе было нельзя, даже на треть хакан-бек не соглашался. И чего ему соглашаться: никакого иного пути в сарацинские земли, кроме как через владения каганов, не существует, никто пока не смог его отыскать. С какой стороны ни подойди – а без согласия хазар не пройдешь. Ясно было, что теперь, когда придется отдавать политое своей и товарищей кровью серебро, многие будут возмущаться. Грим сын Хельги как старший вождь похода созвал всех воевод к себе в стан и особо напомнил: возмущения не допускать, путь по хазарским владениям еще долгий, и случись раздор – с Итиля на Ванаквисль выбраться будет трудно. На реке еще туда-сюда, но переволоку не одолеть, если придется на ней биться с конными хазарами. Все пообещали держать слово и унимать своих людей. За два года и вожди, и отроки устали от войны, мысли и мечты устремлялись домой, к позабытой мирной жизни, новых раздоров никто не хотел.

Для Варака поставили большой цветной шатер, вокруг вырос целый стан его дружины. Лошади арсиев паслись дальше в степи, но два раза в день их пригоняли на водопой, и русы толпой собирались посмотреть. Дней десять шел осмотр добычи. Варак мог объясняться по-славянски, и вожди по большей части его понимали. В стане каждой дружины выносили из лодий все до последнего, все тюки, мешки, корзины. Прямо на траве раскладывали серебро и платье. Арсии держались поодаль – в русский стан тархана сопровождало всего пятеро, – зато везде мелькали его подручные: в высоченных остроконечных шапках с полями, из желтовато-белой валяной шерсти, в полосатых накидках поверх шелковых халатов. Добычу осматривали, записывали, высчитывали половину. Варака неизменно сопровождал кто-то из старших русов: или сам Грим, или Амунд, князь плеснецкий, или Годред, или Фредульв – доверенный человек Хельги Хитрого, воевода полян и киевских русов. Постоянно возникали споры: подручные тархана явно преуменьшали стоимость того, что хотели взять, и преувеличивали стоимость того, что собирались оставить русам. Попутно Варак расспрашивал о походе: где побывали, с кем бились, с кем говорили, что видели.

Но наконец Варак взял свою долю, тюки опечатали и увезли. Свернули шатры, арсии ушли в степь на восток, к городу Итилю, оставив только кострища и кучи конского навоза. На прощание Варак заверил, что русы могут продолжать путь, и просил передать от него почтение их владыкам: Олаву в Хольмгарде и Хельги в Киеве.

Следующий день Грим отвел на сборы, с тем чтобы на заре второго дня тронуться в путь. Глядя на низменную зеленую равнину, уходящую к синему небокраю, Свенельд вздыхал: соскучился по лесу, по прохладе ветвей. Остались позади рощицы ивы да вязы, стоявшие за полосой прибрежной осоки, дальше от жерла Итиля росли только осока, полынь да тростник. В протоках и озерах в эту пору галдели бесчисленные птичьи стаи, и все войско питалось, стреляя цапель, гусей и лебедей. Ловили здоровущих осетров, сазанов, щуку, леща. Рыбу варили вместе с птицей. Местные жители пригоняли на продажу скот, привозили соль. Соль в этом краю была дешева – хазары берут ее на озерах неподалеку и продают, – и запасались на всю обратную дорогу, которой предстояло еще месяца три. Вспоминая зимние леса Гардов и Мерямаа, Свенельд едва верил, что они ему не приснились. Такой далекой отсюда казалась вся собственная жизнь, что была до этого похода! Два года снега не видал!

После гибели Боргара Черного Лиса и Хродрика Золотые Брови под рукой у сыновей Альмунда оказалась вся северная дружина: хольмгардские русы, приильменские словены, варяги из заморья, мерен, северная чудь, псковичи княжича Благомира и псковская чудь, всего четыре тысячи человек без малого. У каждой дружины были свои вожди, но верховное главенство делили Годред и Свенельд как люди наиболее знатные, близкие к Олаву-конунгу, показавшие себя отважными и толковыми. Дружина Южной Руси – киевские русы, варяги, нанятые Хельги киевским еще для похода на Константинополь, поляне с обоих берегов Днепра, древляне и радимичи, подчиненные киевскому князю, союзные ему бужане и волынские русы со своим князем, Амундом, – несколько уступала северянам в числе, их было чуть больше трех тысяч. Между собой ратники из разных мест общались в основном на славянском языке – его знали все, кроме свеев и данов. Молодой Грим, сын киевского князя Хельги Хитрого, женатый на дочери Олава, был главным вождем объединенного войска и поэтому назывался князем, хотя восхождения на отцовский стол в Киеве ему еще предстояло дождаться. Его ближнюю дружину составляли киевские русы – наиболее сильная, опытная, хорошо вооруженная часть войска, числом человек в двести. Не сказать чтобы все это весьма разношерстое и разноязыкое воинство хорошо ладило, случались между дружинами из разных мест споры при дележе многообещающих мест для грабежа, иной раз доходившие и до драк, но в целом старшие вожаки – Грим, Амунд, Хродрик, Халльтор, Боргар, потом Годред и Свенельд – умели договариваться между собой, чтобы раздоры и соперничество не ослабляли войско.

Через низовья Итиля от моря северная часть войска шла впереди, перед Амундом с волынцами и Гримом с киянами, поэтому ей достался передний, северный край общего стана. Слева текла река Итиль, широкая, как море, справа уходила вдаль ровная, как стол, зеленая по весне степь. С северной стороны река делала плавный изгиб, так что место стана напоминало полуостров. На юг, сколько хватало глаз, уходили шатры и пологи из парусов – когда-то белые, а теперь побуревшие от пыли и грязи, – навесы из зеленой, уже увядшей осоки и веток. Тянулась вдоль береговой полосы вереница лодий – больше трех сотен, побольше и поменьше. Вяло дымили бесчисленные кизячные костры под большими дружинными котлами. На жердях висела длинными рядами рыба – вялилась впрок, на земле были разложены выстиранные в реке рубахи, порты, кафтаны.

Было еще самое начало лета, но к полудню навалилась жара. В степи стрекотали кузнечики, пахло густым травяным соком, полынью и горячей землей.

Шевелиться не хотелось, хольмгардский стан казался вымершим. Даже ветру было лень дуть, над станом висело душное марево. На открытом ровном берегу тень давали только полотняные шатры, навесы из парусов, подобия шалашей из нарезанной осоки, уже высохшей за долгие дни под жарким солнцем. Кто-то ушел купаться к плесу, кто-то отправился на лов и рыбалку, кто-то дремал в укрытии. Никого живого не было видно на северном краю стана, только Незван, немолодой словенский оружник, следил за котлом да отрок Гостилич ковырял подметку своего черевья, пытаясь в который уже раз как-то ее приладить. Старая обувь у всех давно пришла в негодность, истертая на каменистой земле, умельцы шили новую прямо в походе, а многие переобулись по-сарацински, в высокие кожаные сапоги и чулки, связанные из козьей шерсти с шелком.

– Как порубили всех, – буркнул еще один ратник, словенский уроженец Быслав – среднего роста, крепкий, с полуседой-получерной бородой и такими же волосами, выступающими острым мысом у лба.

Продолговатое лицо выдавало примесь варяжской крови, что на берегах Волхова не редкость. Глаза были прищурены от солнца, из-за чего между косматых бровей над переносицей поднимались две глубокие морщины. Он лежал под навесом из осоки, позади Гостилича, подпирая голову рукой, и рассматривал неподвижные ноги, торчащие из таких же укрытий.

Помешивая в котле черпаком на длинной ручке, Незван то и дело поглядывал в сторону степи. Ровная, как стол, она уходила в самую даль, где зелень трав перетекала в синеву неба. И вот в этой дали образовалось пыльное облако. Сначала Незван думал, в глазах мутится от жары. Но облако не рассеивалось, а все росло и обретало плотность.

– Эй! Алмундовичи! – Встав на ноги, Незван замахал черпаком. – Вроде едет кто! Небось опять Варакова чадь.

– Забыли чего? – хмыкнул Гостилич.

– Навозу пару куч оставили, – бросил Быслав. – Подумали да пожалели: надо бы взять, пригодится! Эти ведь и плевка даром не бросят.

Гостилич поднял голову и, прищурясь, вгляделся в степь. На его загорелом лице тесно сидели веснушки, выгоревшие короткие волосы казались совсем белыми. Опасаясь жары и вшей, даже Тьяльвар давно расстался с длинными волосами, большинство просто выбривали головы, чтобы не сойти с ума от жары, если придется надевать шлем, а в иное время носили сарацинские небольшие шапочки из шелка, прикрывавшие макушку от солнца.

– Что-то пылят больно, – протянул Гостилич, сдвигая свою шапочку на самую маковку. – Может, сам хакан-бек пожаловал?

– Опоздал, ляд его бей, – буркнул Быслав. – Мы уж свою дань заплатили, больше не дадим. Алмундовичи! – привстав, закричал он в сторону шатра со стягом на шесте, где обитали оба молодых вождя. – Свень! Годо! Проснитесь, к вам бек пожаловал!

– Не, ты гляди! – Незван потыкал черпаком перед собой. – Экая сила! Не к добру это!

– Ой божечки… – Гостилич уронил свою обувку и уставился в степь, раскрыв рот.

Нехорошее предчувствие прогнало лень и сонливость. Быслав живо встал и вышел из-под навеса. Едва бросив с высоты своего роста взгляд на пыльную тучу, он переменился в лице и бешено, яростно заорал:

– Гля-а-а-адь!!!

Не время дремать – все было очень и очень плохо. На сонный стан катилась гибель. Земля начала подрагивать от топота сотен и сотен копыт.

Разбуженный этим криком – будто небо валится на землю, – Свенельд на четвереньках выбирался из-под навеса и всем телом ощущал эту дрожь земли. Теперь уже со всех сторон доносились крики:

– Войско идет!

– Конница!

– На нас!

– К оружию!

– Поло́-о-ох![8]

– Сбор! Труби! – орал Быслав.

Свен выхватил из-под тряпья рог, лежавший в углу возле мешков, вскочил на ноги и изо всех сил затрубил сбор.

Ему ответили рога из других станов – пыльное облако, в громе копыт несущее земную грозу, начиненную молниями острых клинков, уже увидели все. За долгий поход русы и все их спутники привыкли к внезапным тревогам, но здесь, на земле если и не дружественной, то обещавшей им безопасность, повторения их никто не ждал. Шум катился с севера на юг, огромный, растянутый на много перестрелов стан закипал: одни бежали от реки к шатрам – иные совсем голые, прямо из воды, – другие выскакивали из разнородных укрытий им навстречу, успев схватить только что-то из оружия: одни порты на теле, ноги босые, зато шлем на голове. Сталкиваясь и спотыкаясь, тянули руки к топорам и щитам, не заботясь ни о чем другом. Грохот копыт отдавался в ушах и кипятил кровь, будто сама Марена бьет в исполинский бубен мертвой костью вместо колотушки.

Гроза накатывала с севера, и северный край общего стана, занятый людьми из Хольмгарда, на ее пути оказался первым. Не все еще успели вооружиться, когда пыльная туча начала извергать десятки стрел, пускаемых с седла на лету. О том, чтобы построиться, северным русам не удалось даже подумать, а из пыльного облака уже вынырнули всадники, размахивая над собой длинными, слегка изогнутыми однолезвийными мечами. Сквозь грохот копыт доносились пронзительные воинственные кличи.

Еще несколько вздохов – и лава налетела на крайние шатры и навесы, сметая их вместе с людьми, кому не повезло угодить под копыта. Незван, бросив черпак, побежал к шатру, где лежало его снаряжение, но тут же в спину ему вонзилась стрела. Быслав отскочил от костра и повернулся, но всадник уже налетел на его шалаш из осоки и снес его, растоптал.

– Джундалла![9] – вопили со всех сторон десятки чужих голосов.

Лошадь замешкалась, запутавшись в упавших жердях. Из-под груды осоки торчало древко копья; Быслав схватил его и ткнул покачнувшегося всадника в бок, прямо над блестящим накладками богатым воинским поясом. Всадник завалился с седла, но порадоваться Быслав не успел: в тот же миг его снесла грудью другая лошадь, прошлась копытами по спине. Гостилич и вовсе только встал, как другой всадник, перегнувшись с седла, секанул его мечом по шее и умчался дальше.

Без труда прорвавшись через край стана, конница вышла к реке. Сюда воины и стремились: к лодьям, где уже была уложена заново упакованная половина добычи – доля русов. Но радоваться оказалось рано: сопротивление русов еще отнюдь не было сломлено. Только теперь оно и началось. Первый натиск снес только край стана, совершенно не готовый, но стоявшие дальше не теряли времени на удивление. Даны и свеи помещались за Хольмгардом, и у них было на несколько мгновений больше. Их вожди, Ормар и Халльтор, успели надеть шлемы, взять щиты и построить людей. Всадников встретил ощетинившийся длинными копьями строй, и он быстро уплотнялся, по мере того как подбегали новые воины. Летящая волна замедлилась, развалилась и завязла. Стена щитов выдержала удар, хоть и прогнулась кое-где. Неудержимый полет через стан сменился довольно вязкой дракой. Варяги и русы были сильны в пешем строю и уже получили опыт столкновений с конницей. Имея за спиной воду, северяне бились отчаянно, а окружить их не давала та же вода и густая вереница лодий. Лучники забирались в лодьи и били оттуда поверх голов строя, снимая с седла одного всадника за другим. Видя, что здесь стену не пробить, конница разошлась в стороны и устремилась вдоль берега, отыскивая проход полегче.

Сонный и тихий стан, млевший в полуденном знойном мареве, почти мгновенно превратился в место яростной схватки. Будто злой колдун ударил по струнам гуслей, пробудил дремлющих и против воли послал их в смертельную пляску, вместо песен сопровождаемую криками боли, хрипом, ржаньем лошадей, треском щитов, лязгом железа, боевыми кличами на разных языках. Между степью и рекой, среди растоптанных шатров, обрушенных навесов, затоптанных костров шло сражение: где-то отбивался десяток, где-то просто двое спина к спине.

Русам помогало еще и то, что многие из нападавших, отвоевав часть стана, прекращали преследование и принимались грабить обрушенные шатры: хватали разбросанную одежду, дорогое оружие, опрокинутые блюда и чаши из серебра – многие пользовались ими в походном быту, будто хвастаясь перед богами своей удачей. Блеск оброненных сокровищ заменил им щиты и стены укреплений: мечась от одной вещи к другой, арсии невольно давали им несколько драгоценных мгновений, чтобы взять оружие и добежать до своих. А хотелось больше – ведь арсии своими глазами видели, сколько всего награбили эти собаки в Табаристане, Гургане, Ширване! Половина ушла хакан-беку Аарону, но вторую половину можно было взять, отомстив заодно за разорение единоверцев. Всадники спешивались, чтобы порыться под пологами шатров, вспарывали мешки и вступали в бой только с теми, кто вставал у них на пути.

Иные из русских ратников, видя, что путь к оружию и товарищам отрезан, искали спасения в воде: убегая от настигающих копыт, прыгали в Итиль и плыли прочь изо всех сил. Иные так и тонули, получив стрелу в спину.

Но все же главной целью нападавших были лодьи, где сокровища лежали, уже собранные и увязанные в мешки. На одной из лодий ловко отбивался сразу от троих совершенно голый, еще с мокрыми волосами – купался, когда все началось, – светлобородый здоровяк. Он не побежал к своему шатру, а вскочил в ближайшую лодью и живо нашел среди поклажи кривой сарацинский меч. Вместо щита взял лежавший здесь же большущий медный кувшин. На его щеке и на скуле уже краснело несколько мелких ран, но он, не замечая, продолжал отчаянно драться: одному из арсиев, вскочившему на борт, подсек ноги, другому врезал кувшином по лицу, а с третьим, который уже примерился ткнуть удальца пикой в живот, помог такой же голый товарищ: хватил сбоку веслом, как дубиной, и сбил в воду – только круги пошли.

Свенельд встретил натиск «почти готовым»: на нем были порты, и он, поскольку лежал в шатре рядом со своим оружием, успел надеть шлем, взять щит и меч. Держа в зубах шлем Годо, он выполз из шатра, повертел головой, но нигде брата не увидел, а искать и звать было некогда.

– Ко мне! – бросив второй шлем, изо всех сил орал он. – Хольмгард! Люди Олава! Все ко мне!

Срывая голос, он созывал людей, которые в это время были в стане, и к нему бежали десятками. Шлем Годо он тут же кому-то отдал, но щит и оружие успел прихватить почти каждый. Два года они привыкали даже во сне оружие и обувь держать под рукой, но сейчас и обувью можно было пожертвовать. Всадники, рванувшиеся было к шатру со стягом, где надеялись на хорошую добычу, повисли на копьях и сами полили кровью утоптанную землю.

Кто напал, было ясно: те самые арсии, сарацинская стража хакан-бека, что сопровождали Варака при дележе добычи. Только теперь их было не три десятка, а много сотен – сколько именно, не удавалось понять. Однако после растерянности первых мгновений русы сумели собраться в несколько крепких отрядов и отбили наскоки конницы. Лишь с десяток всадников прорвались к лодьям, но там их вскоре прикончили, окружив.

Не встревая в драку сам, Свен стоял у шатра под стягом, управляя образовавшейся перед ним «стеной щитов». Арсии, конечно, заметили, кто здесь вожак, в его сторону прицельно летели стрелы. Одна чиркнула по шлему, две вонзились в щит. Перед ним стояли четверо его телохранителей; вот какой-то особенно лихой всадник проскочил сбоку, ринулся на него, занося меч для удара; Свен, прикрываясь щитом, изо всех сил врезал Стражем Валькирии по лошадиной морде. Лошадь стала заваливаться с разрубленной головой; Логи тут же подтолкнул потерявшего равновесие всадника копьем в бок, Хольви швырнул того наземь и рубанул топором по горлу, под задравшуюся бармицу.

А потом явилась подмога: под рев рогов, молотя топорами по щитам, с криком «Ру-у-усь!» подошли волынцы – дружина Амунда, князя плеснецкого. Битва в стане северян дала ему время полностью снарядить и построить людей. Амунд, за которым по всему войску закрепилось прозвище Ётун, повел дружину сам – под стягом, с трубачом, с шестью телохранителями и еще одним хирдманом для охраны знаменосца. Когда до волынского стана докатились первые всадники, прорвавшиеся через северян, им навстречу выступила длинная, прочная стена круглых щитов, шлемов и копий; ревущая, бьющая топорами по умбонам, она быстро наступала, грозя наколоть на острые жала и снести. А над головами первого и второго ряда виднелось настоящее чудовище – великан, весь в железе, он возвышался над войском, как верблюд над табуном лошадей, и ревел низким громким голосом, размахивая над собой таким же огромным мечом. И всадники поворотили коней, понимая, что без строя, без разгона сойтись с этим войском русского шайтана – верная смерть.

Заметив, что арсии отступают – один, другой, целый десяток, – Свенельд понял: в битве случился перелом. Потом увидел волынцев: они бежали сюда, запыхавшиеся под весом оружия и доспехов, но полные ярости и желания вступить в схватку.

– Ру-у-усь! – громче рога орал Амунд, и меч в его поднятой руке, казалось, вот-вот ранит небеса.

Видя подмогу, и Свенельд велел наступать. Битва покатилась обратно: одного за другим арсиев выдавливали из стана, опрокидывали, рубили, успевших увернуться гнали прочь.

Отступавших становилось все больше: видя, что противник опомнился и легкого разгрома не вышло, арсии спешно отходили обратно в степь. Тех, кто слишком увлекся и оторвался от своих, русы били копьями, тянули с седла и рубили. Остальные умчались, увозя то из добычи, что сумели ухватить, и вот уже лишь густая пыль над степью напоминала о конной лаве, что приходила с той стороны.

Сняв шлем, Свенельд вытер лоб. Он весь взмок от пота, с головы до ног. Глаза щипало, руки и ноги дрожали. В изумлении оглядывал себя: на нем одни порты да шлем, а гляди ж ты, не убит и даже не ранен. Кажется… А нет, ребра саднит – задело стрелой вскользь, но царапина неглубокая. Он даже той стрелы не заметил…

В голове гудело. Это что, сон от жары привиделся? Солнцем голову спекло? Нет, ётуна мать, все на самом деле. Но уж слишком внезапно мирный стан русов, считавших, что они уже в безопасности, мало что не дома, превратился в истоптанное поле битвы, заваленное телами, разбросанными вещами, залитое кровью. Еще дымились затоптанные костры – вот как быстро все случилось, а казалось, целый день миновал. Со всех сторон несся крик: вопли раненых людей и ржанье лошадей. Уцелевшие тоже орали и бранились, так что закладывало уши.

А Годо где? – вдруг спохватился Свен. Когда он выбрался из-под навеса, со своим снаряжением и шлемом Годо, который за ремень держал в зубах, брата нигде поблизости не было. Шлем… куда-то делся, и шайтан с ним. Сам Годо-то где?

Но тут же всплыли другие заботы, оттеснив беспокойство, и Свен завертел головой: раз Годо не видно, заниматься делами ему одному. Собирать и перевязывать раненых, прикончить бьющихся на земле раненых лошадей, проверить, не осталось ли где врага, выставить охрану стана – и не возле лодий, где она имелась и свое дело сделала, а дальше, выдвинуть в степь шагов на сто. Догадайся они это сделать заранее, этой беды можно было бы избежать! А теперь… первым делом подсчитать живых и мертвых! Сколько потеряли, с чем остались? И что с добычей?

Тела лежали сплошным ковром, одно на другом, как бурелом в лесу, – порубленные, окровавленные. Глаз цеплялся за них везде, куда падал. Еще неясно было, сколько там раненых и сколько мертвых, и размеры потерь не доходили до рассудка.

Раздавая спешные указания, Свен прошел по стану и возле лодей внезапно нашел Годо. Тот стоял совершенно голый, с мокрой бородой, в одной руке держа кривой сарацинский меч, а другой стирая кровь с лица. Возле ног его лежал здоровущий медный кувшин, и Свен, сквозь громадное облегчение, успел подумать: он будто дух, что жил в медном кувшине и выходил, чтобы исполнить приказ колдуна, – такую сказку сарацинскую им рассказала одна рабыня в Аране, говорившая по-славянски.

– Ты в кувшине, что ли, отсиделся? – Свен подошел к брату, но тут Годо обернулся, и Свен охнул:

– Ё-отунов свет! Глаза целы?

На первый взгляд показалось, что все лицо брата залито кровью.

– Морду твою вижу! – обнадежил тот. – Держи, пойду умоюсь.

Он вручил Свену сарацинский меч и ушел к воде. Только теперь Свен вспомнил, что перед тем, как все это началось, пока он дремал в шатре, до него вроде донесся голос Годо: он, мол, купаться пойдет. С собой звал, но Свен, после самой трудной предутренней стражи, просыпаться не захотел.

В мелкой воде меж лодьями виднелись два трупа – арсии. Видно, Годо постарался.

– Ну что, как вы, Хольмгард? – раздался рядом низкий голос. – Потери большие?

Свен обернулся – перед ним высился огромного роста мужчина, человек-дуб. Амунд плеснецкий был не только единственным во всем войске человеком княжеского рода, кто сам владел родовым престолом, но и самым в нем огромным. Даже над Годо, одним из самых рослых, он возвышался более чем на голову, а по сравнению с прочими и вовсе казался существом другой породы. При первом знакомстве с ним сыновья Альмунда заподозрили, что это не человек, а ётун – огромный и лицом уродливый, точно как положено инеистому великану. А благодаря хазарскому же остроконечному шлему, украшенному пучком орлиных перьев, и кольчуге Амунд плеснецкий казался живым деревом из железа. И голос у него был под стать росту – громкий, низкий, густой, на поле боя он разносился не хуже, чем рев рога.

– Сейчас подсчитаем, – ответил Свен, ощущая себя, в портах и босиком, какой-то чащобой перед этим земным Перуном. – Но явно большие – мы же с самого краю, наших стоптали, еще пока никто одеться не успел.

– Да я видел! – Амунд покосился на медный кувшин с помятым боком, валявшийся на песке. – Я бы сказал, пусть твой брат этот меч возьмет себе на память. – Он кивнул на сарацинский меч в руке Свенельда. – Голым отбиться от троих полностью вооруженных – это подвиг!

– Отправь твоих людей в охрану! – Свен кивнул в сторону степи. – У нас не хватит…

– Поставлю, – ответил Амунд, и Свен торопливо ушел обратно в свой стан.

Тот представлял собой жуткое зрелище, и чем больше Свен приходил в себя, тем сильнее ощущал ужас. Все до одного шатры и навесы снесены, а среди развалин везде валяются тела. Внезапность нападения для людей Олава оказалась губительной: многие десятки были порублены окольчуженными всадниками, не успев вооружиться, беспомощные с голыми руками перед кривыми мечами арсиев. Теперь даже сразу не поймешь, где чьи руки и ноги. Уцелевшие уже принялись разбирать их, перевязывать тех, кому это могло помочь. Убитых относили в сторону и выкладывали там. Печальный строй все вытягивался, и Свен, с кем-нибудь вдвоем поднося очередное тело, приходил во все большее отчаяние и ярость. Земля стала скользкой от крови, над станом висела вонь, и уже прыгали поблизости во́роны.

Быслав каким-то чудом оказался еще жив, когда его нашли возле груды растоптанной осоки, но едва его попытались поднять, захрипел, изо рта его обильно хлынула кровь, заливая руки и порты Свена, и Быслав умер прямо у него на руках. Ему Свен сумел закрыть глаза, но другим было это делать поздно: искаженные яростью и изумлением лица так и застыли навеки. «А если б не Быслав, – думал Свен, – и меня растоптали бы спящего, прямо в шатре, и Годо потом бы отдирал от этого месива пропитанный кровью парус… Или так бы в нем и похоронил».

Десять, двадцать, тридцать… пятьдесят тел – порубленных, растоптанных.

– Да ётуна мать! – Чуть не плача от злости, Тьяльвар показал ему руку убитого Круглеца – она была отрублена в запястье, кисть исчезла. – Обручья снимали, глядь! А прочее так и унесли – у него три перстня было…

Волосы шевелились на голове, когда Свен оглядывал ряд мертвецов. Сразу слишком много знакомых лиц угасло навсегда, невозможно было так сразу это осознать. Пострадали почти все дружины северного стана: Хольмгард, словены, варяги. Меньше всего потери были у мере и чуди: те были крайними к стану волынцев, успели отступить туда и присоединились к битве позже, под прикрытием волынского строя. Но ближняя дружина Свена и Годо уменьшилась наполовину, если считать убитых и раненых, это уже было ясно.

Но за что? Почему? Вопросы роились в голове, но их снова оттесняли прочь бешеная злость и горе. Как они взяли эту добычу на Хазарском море, так теперь здесь дружина хакан-бека решила взять добычу с них. Но это была какая-то немыслимая подлость: ведь хакан-бек обещал им безопасность и взамен на это получил половину всех сокровищ! За безопасность, которую тут же отнял, прислав взамен наглую смерть. Попался бы Аарон сейчас Свену, он бы его голыми руками напополам разорвал.

Подсчет еще не был закончен, как в стан пришел Грим-конунг с Фредульвом и своими телохранителями. Гримова дружина при движении по Итилю возглавляла войско и на стоянке заняла передний край. Поэтому он оказался дальше всех от нападавших и пострадал меньше других: когда до них дошел черед, арсии уже были рассеяны, потеряли скорость и запал и не смогли ударить единым кулаком неготовых, как это прошло у них с людьми из Хольмгарда.

Уже понявший, что произошло, Грим был очень хмур. Ему было всего двадцать лет; даже из людей княжеского рода не каждому повезет в восемнадцать лет оказаться во главе многотысячного войска. Ему не хватало опыта, но Грим стойко боролся со всеми трудностями, прислушивался к советам бывалых воинов, но умел настоять на своем, не полагаясь целиком на чужие головы. Крупный нос придавал ему сходство с хищной птицей, близко посаженные зеленоватые глаза, как у отца, мрачно сверкали.

Навстречу Гриму вышел Годо – уже одетый, то есть в портах. На его лице горели два свежих пореза: на левой щеке, на скуле, а самый глубокий, на лбу, был перевязан ветошкой. Кровь из этой раны и заливала ему глаза, так напугав Свена.

– Сколько у вас? – сразу спросил Грим.

– Да ётуна мать! – Грим кривился от злости и при этом шипел от боли ран. – Почти тысяча из строя вон! Третья часть от войска, глядь!

– Убитые?

– Почти три сотни. Да раненых вдвое против того! Не все еще выживут.

Такие внушительные потери бывают не во всякой битве – это называется разгром, избоище, если по-славянски. Русы не привыкли к такому: на Хазарском море им противостояли довольно слабые отряды местных правителей, состоявшие в основном из ополчения, не имевшего ни оружия, ни выучки, ни опыта, и они без труда их рассеивали, открывая себе путь к беззащитным селениям и городам. А теперь Свен и Годо, разом лишившись трети своих сил, были так злы и растеряны, что могли только браниться. Они сами как будто разом стали меньше на треть и никак не могли с этим свыкнуться. В довершение бед среди убитых оказался псковский княжич Благомир, зарубленный перед своим шатром вместе с десятком, что оказался при нем.

– Подходите кто-то ко мне, будем совет держать, – велел Грим сыновьям Альмунда.

Собрались у Гримова шатра, покончив с самыми срочными делами, когда уже темнело. В больших котлах слегка кипела конина – разделали туши убитых во время нападения сарацинских лошадей. Тела арсиев, сняв доспех и все ценное, выбросили подальше в степь. Пришел князь Амунд с его боярами из бужан, Добродивом и Сологостем. У него тоже были убитые, но потери волынцев, встречавших врага в полном снаряжении и в строю, оказались невелики по сравнению с Хольмгардом. Возле Амунда, как обычно, держался древлянский княжич Любодан: древляне шли как лучники, за стеной щитов, и почти не пострадали. От псковичей пришел боярин Вершила – кривичи и чудь выбрали его вожаком вместо погибшего Благомира. От киевских русов был Фредульв, от полян – Унерад и Божевек, от радимичей – Жизномир, младший брат их князя, от заморских наемников – Ормар и Родмар. Дружина Грима, состоявшая из киевских варягов, в это время несла дозор с южного края стана, опасаясь повторения набега.

Обсуждение вышло шумным – все были обозлены, возмущены и встревожены. Нападавших все узнали – насмотрелись на них за те дни, пока тархан Варак получал бекову долю добычи.

– Половину с нас взяли по уговору, гады ползучие, жаба им в рот, а вторую половину решили за так взять! – негодующе кричали воеводы.

– Ну и подлая же тварь этот бек!

– Перекоробь его ляд!

– Это, может, и не бек их послал, – заметил Амунд, перекрывая шум.

– А кто же? – Годо уколол его сердитым взглядом.

– Арсии – сарацинской веры. Как и те, на которых мы ходили. За своих нам решили мстить.

– Но как они могли посметь, если хакан-бек им не приказывал? – возмутился Грим. – Он им не хозяин, что ли? Не он ли, Аарон, нас на аль-Баб и Ширван посылал? На Гурган и Табаристан? Не он ли нас просил Али Хайсаму и Мухаммеду Хашиму побольше урону нанести? Мы уж постарались, – при этом в угрюмой толпе кое-где раздались смешки, – а он нам за это же мстить?

– Как эти хасаны служат беку, когда он воюет с другими хасанами? – спросил Любодан. – Если так за своих радеют, что же их ворогу на службу пошли?

– Те из Хорезма, – пояснил Амунд. – Я, пока они здесь стояли, потолковал немного со старшим их, Газир-беком. Он поминал, что Хорезм с Ширваном враждует. И хазары с Ширваном враждуют, потому хорезмийцы и служат им. Каганы и беки им платят хорошо – говорят, своим не доверяют.

– Стало быть, они служат хакан-беку, а нам мстят за его врагов? – Годо упер руки в бока. – Сами они, гриди бековы, выходит, его врагов руку держат? Нынче на нас набросились, а завтра его самого порешат?

– Туда ему и дорога, глядь!

– Да я бы таких… – Грим сердито прищурился, – воинов недолго у себя держал! Не верю, чтобы Аарон не знал! Чтобы его люди так своевольничали, нарушили слово своего господина, покрыли его позором на весь белый свет!

– Когда мы к морю шли, они не мешали нам! Тогда им заморских хасанов не жалко было! А как назад идем с добычей, так сразу за своих мстить решили!

– Добыча наша им нужна, да и все!

– Так Варак говорил, что хакан-бека нет в Итиле, – напомнил Добродив. – Вот они без хозяина и ошалели.

– Да насвистел он! – Грим махнул рукой. – Чтобы хакан-бек в степи ушел, а дружину свою ближнюю оставил? Вы же видели – их были сотни, тысячи, они здесь все! В Итиле тот гад сидит. Подлец этот! Знал бы – получил бы он свою половину, как же! Сами, своими руками ему столько сокровищ отдали! Да лучше б мы их в реку побросали, Итиль-река благодарнее была бы!

– Давай-ка двигать дальше! – крикнул Чернигость, воевода левобережных полян. – Что теперь толковать – с чего да почему. Уходить надо, пока хоть что цело!

– А мертвецы? – возразил ему Годо. – А раненые? У меня тех и других вместе тыща человек на руках! Мертвых надо хоронить, а как? Где здесь столько дров взять? – Он махнул руками в степь, где не было ничего, кроме жесткой травы.

Бросить своих мертвых без погребения, конечно, было нельзя, но как хоронить разом три-четыре сотни человек в местности, где почти нет леса? Негде взять сухих дров для такого множества погребальных крад; ни смолы, ни соломы, ни даже сухой осоки – ту уже вытеснила свежая, зеленая. Нет лопат, чтобы выкопать такие огромные ямы и возвести курганы. После долгих споров решили собрать мертвых на лодьи, которые без них все равно некому вести, поджечь и пустить по Итилю в море. Так они все равно попадут на тот свет, но едва ли злобные хазарские псы сумеют до них добраться. А то они ведь и мертвых разденут, не постыдятся.

Еще решили держать треть всех здоровых в постоянном дозоре, окружая стан со всех сторон. Хорошо, что хотя бы с запада его прикрывала река Итиль. Ближайшую ночь взял на себя Амунд.

– Завтра хороним, послезавтра выступаем, – завершил совет Грим. – Чешутся прямо руки пойти сжечь у них хоть пару сел…

– До Итиля-города – один переход, – намекнул кто-то на северном языке из темноты. – Они нас-то не ждут к себе в гости…

Грим сердито стиснул зубы. Все его существо жаждало мести за предательское нападение и большие людские потери, но он понимал, что на целый пеший переход оторваться от лодий, от своих раненых и добычи было бы слишком уж неосторожно. Все равно что своими руками вручить все это врагу.

– Посмотрим, может, на другое лето на сам Итиль еще сходим! – сказал Грим своим, киевским варягам, пока прочие расходились по станам. – Нельзя спустить им, собакам, а торгового мира, ясное дело, у нас больше нет!

Он был прав. И этой потере, как понимали опытные киевские мужи, и Хельги Хитрый, и Олав огорчатся не менее, чем потерям в дружине.

Далеко за полночь Свен и Годо решили по очереди поспать. Очередь Свена настала уже незадолго до рассвета: до того он все обходил стан, проверял раненых – за ночь умерло еще одиннадцать человек, – и все вслушивался, не задрожит ли земля, не раздастся ли грохот копыт, не долетит ли знакомый крик «Джундалла-а-а!».

Наконец он залез во вновь поставленный, хоть и порванный копытами шатер. Не разуваясь, улегся на кошму, Страж Валькирии положил рядом с собой, опустив ладонь на рукоять. Мельком подумал: сплю в обнимку с мечом, как с женщиной… Вспомнилась другая ночь с мечом под боком, маленькая валькирия – Вито… Свен улыбнулся нелепости этого воспоминания и тут же заснул… или уплыл куда-то. Сном это трудно было назвать: возбуждение и злость не ушли из его крови, голова плыла, мерещилась дрожь земли. Перед глазами сплошным ковром лежали мертвые тела – слишком насмотрелся за день. Вспоминались убитые, и глаза жгло от злых слез – к ночи он ясно осознал, что его товарищи убиты и ничто их не вернет…

Когда прямо над ухом зазвучал рог, Свен подскочил, еще не успев толком проснуться. Голова кружилась, но рука сжимала рукоять Стража Валькирии. Перед глазами было темно, и он заморгал. Нет, это не сон: за пологом ревел рог, возвещая новую битву. Внутри шатра было темно, однако щель полога смутно светлела. Свен высунул голову – прямо перед шатром врага не было, – вернулся, схватил кольчугу и шлем, выскочил наружу, где были сложены щиты. После вчерашней схватки у его щита одна верхняя доска разболталась, поправить пока руки не дошли.

– Что такое? – окликнул он и тут же сам услышал доносящийся с востока, из темной степи, рев боевого рога и дружный крик.

И топот. Теперь земля дрожала не во сне.

– Волынцы знак подают – опять идут на нас! – крикнул ему Тьяльвар, уже в кольчуге, спешно подпоясываясь. – Давай, одевайся! Они там уже бьются!

Едва светало, лежащая внизу степь была еще черна, лишь желтый глаз встающего солнца, чуть подтекающий расплавленным золотом, таращился сквозь сине-черные облака. С юга донесся слабый звук рога – трубили в стане Грима, призывая все дружины к выступлению. Ему отвечали другие рога, передавая призыв дальше.

Из полутьмы выскочил незнакомый отрок – в шлеме, тяжело дышащий, возбужденный.

– Улебова чадь, вы не спите тут! – с древлянским выговором крикнул он. – Идите на подмогу! Их там до кура много – и конные, и пешцы! Князь послал!

– Идем, идем! – Свен взмахнул рукой. – Держитесь там!

Отрок убежал дальше по стану.

– Откуда у них пешие-то взялись! – выругался рыжий Логи, помогая Свену надеть кольчугу – с самого начала похода он был взят в оружничии, как Свен обещал его старшему брату, Фьялару.

– Откуда ни взялись… – буркнул Свен, подпрыгивая на месте, чтобы кольчуга села на плечах как надо. – Сейчас мы их закатаем в пироги…

Слабый успех первого набега на русский стан – нанеся русам урон, до их основной добычи арсии все же не сумели добраться – не заставил их отказаться от мысли о мести. Весь Итиль уже был полон разговоров об огромной добыче русов, половину которой привез тархан Варак, и желание арсиев отомстить за ограбленных и убитых единоверцев из Ширвана и Табаристана поддержали многие простые жители хазарской столицы – и жидины, и почитатели Тэнгри, которых здесь было большинство, и даже христиане. Вместе с арсиями из Итиля выдвинулось городское ополчение – несколько тысяч человек. Вооружение их составляли луки, копья, топоры, у иных лишь палки и камни, но, воодушевленные мыслью о грабеже, они были полны отваги. Не такие быстрые, как конница, они шли весь день и часть ночи и уже в темноте остановились на некотором удалении от русского стана, где встали отдыхавшие после первого боя арсии. Отсюда были видны тлеющие костры русов – длинная-длинная неровная цепочка. Разведчики донесли, что часть русов стоит на краю степи, перед станом: внезапного нападения больше не выйдет, оставалось надеяться на силу. Помогало то, что за те десять дней арсии до мелочи изучили расположение русского стана, знали и местонахождение добычи, и силы чужаков.

Полного рассвета ждать не стали – едва стало можно видеть землю под ногами, двинулись вперед. Трехтысячная пешая толпа шла в середине, с обоих боков ее поддерживала конница – несколько потрепанная в дневном сражении, но еще весьма сильная. За сотню шагов до стана, когда там впереди уже трубил рог, кони споткнулись о трупы – это были убитые днем арсии. Вид раздетых тел, уже поклеванных воронами и погрызенных степными лисами, еще более разъярил нападавших. Крики «Джундалла!» зазвучали еще яростнее, пехота тоже завопила, поддерживая свой боевой дух.

Доносящиеся из темной степи крики бесчисленных глоток сливались в общий вопль и вой.

– Чисто ку́ды вопят! – сказал Сдеслав, воевода словенской дружины.

В сарацинской кольчуге и шлеме, с щитом и секирой, он прохаживался перед строем своих людей, ожидая знака.

– Проклёнуши! – поддержали его словене. – Воют, игрецы.

После первых знаков тревоги Грим прислал гонца и приказал северным дружинам снарядиться, но оставаться на месте, перед станом, и вступать в бой, только если хазары прорвутся к ним. После тех потерь, какие они понесли вот только вчера, менее суток назад, это было разумное решение. Под гудение рога, горячащее кровь, с дружным торопливым топотом вперед, на звуки битвы, уже прошли одна за одной южные дружины: Грим с его варягами, радимичи, поляне. Волынцы и древляне, судя по звукам, уже вступили в бой, с ними был и сам Амунд плеснецкий.

Когда из темноты стали долетать воинственные крики и земля задрожала, Амунд велел выставить «стену щитов» в пять рядов глубиной. Над головами первого ряда были выставлены копья и ростовые топоры. Чтобы не оказаться прижатым к стану, где кое-как восстановили часть шатров и навесов, он дал знак идти вперед, и «стена щитов», эта ходячая крепость, двинулась в полутьму. Желтый глаз с востока, все сильнее подтекая плавленым золотом, пялился сквозь облака на два воинства, все быстрее сходящиеся на равнине у широкой реки.

– Алла! – кричали с одной стороны. – Джундалла!

– Тэнгри! – вторили им из пешей толпы в середине хараского строя. – Ургэ!

– Алга!

И даже раздавался из толпы знакомый киевским русам греческий клич:

– Кирие элейсон![10]

А с другой стороны раздавался низкий рев:

– Р-ру-усь!

– О-оди-и-ин! – протяжно выпевал во всю мощь своего голоса князь Амунд, призывая Отца Ратей.

– Пе-еру-у-ун! – с другой стороны строя отвечали древляне.

За время похода древлянский княжич Любодан сдружился с Амундом плеснецким: поддерживал его на советах, держался рядом при набегах на селения. Амунд не гнал его, а тем, что Грим и киевские варяги нехорошо смотрели на эту дружбу, только забавлялся: Хельги киевский ему не указ. Он помнил предостережения, которые сделала ему однажды некая коварная валькирия, да и сам был достаточно умен, чтобы не обманываться дружбой Любодана. Но сейчас от древлян требовалось только одно: не подвести и выстоять под ударами хазарской конницы. За время похода древляне тоже обзавелись кольчугами, шлемами и особенно были ценны как лучники.

Исходящая криком многотысячная толпа приблизилась. В русов полетели стрелы, и Амунд приказал поднять щиты. Теперь русский строй стал настоящей крепостью, закрытой и с боков, и даже сверху. Тем не менее стрелы летели так густо, что то здесь, то там кто-то в строю падал, вынуждая товарищей закрывать прореху.

Из полутьмы донесся крик, земля задрожала сильнее – конница арсиев сразу с двух сторон пошла вперед, нанося удар по крыльям Амундова строя. Русы остановились, готовые принять врага на копья. Те ударили враз с такой силой, что строй сразу с двух сторон прогнулся. Во множестве наседая, арсии с воинственными кличами рубили с коней, кололи копьями. Русы сами встречали их копьями, норовя насадить на острие и сбить с коня, рубили ростовыми топорами; сбросив всадника с коня, добивали на земле. Уже носились ополоумевшие кони с пустыми седлами, давя своих и чужих.

Видя, что в лоб волынцев не пробить, хазары попытались вскачь обойти их с тыла, но это не помогло.

– Во-оротись! – прокричал Амунд, и ряды просто развернулись, так что последний оказался в челе, и там всадников вновь встретила плотная «стена щитов».

Такая же стена получалась с любой стороны; арсии бешено носились вокруг волынской дружины, но пробить ее не могли ниоткуда.

Эту суматоху приметили Свен и Годо – все происходило перед ними, и уже достаточно рассвело. Пока всадники пытались пробить волынцев с тыла, братья переглянулись, и Годо махнул трубачу. Нельзя было упустить такой верный случай посчитаться за своих. Заревел рог, северная дружина бегом устремилась вперед. Не успевшие их даже заметить арсии оказались зажаты между двумя русскими дружинами; пытаясь двинуться вперед или назад, напарывались на копья и ростовые топоры. Зажатых в тесноте, их кололи копьями, сбивали с седел, рубили на земле.

Вторая часть конницы в это время наступала с другого крыла, и здесь их встретили древляне. Если ближнюю дружину Амунда составляли русы, опытные в военном деле, то от древлян были только ратники, имевшие лишь тот военный опыт, что приобрели в этом походе. Но и здесь им еще не приходилось сталкиваться с такой мощной конницей. Хуже вооруженные, они прогнулись, и арсии, почуяв слабое место, устремились все сюда. Рубя и топча древлян, хазары прорвались сквозь строй и оказались перед русским станом.

Но позади древлян оказалось новое войско: здесь веял на высоком древке красный стяг самого Грима и блестели в лучах встающего солнца шлемы, кольчуги, пластинчатые доспехи его ближней дружины. Киевские русы, самая сильная часть войска, встретила прорвавшихся всадников и подняла на копья всех до одного. Те попятились, пытаясь восстановить строй, но кияне устремились вперед и продолжили бой.

Тем временем пешее хазарское ополчение оказалось перед дружиной Амунда. От столкновения с конницей он понес потери, но люди его сохранили довольно боевого духа и дружно устремились на толпу. Здесь им противостояли люди, куда хуже их вооруженные и почти неопытные. Дружина волынцев врезалась в них, как железный кулак ётуна, и толпа сразу смешалась. Волынцы рубили, кололи, оставляя за собой ковер из трупов и кричащих раненых; стоял такой оглушительный шум, что никто не помнил себя.

Под натиском Грима и его дружины конница стала отступать. А вслед за тем, видя, как всадники проносятся назад в степь, один за одним, побежали и пешие хазары. Волынцы было устремились за ними, но Амунд приказал трубить сбор, отзывая своих людей назад.

Из светлеющей степи доносился топот и непрерывный крик, похожий на вой. С ветром долетал резкий, горький запах сока растоптанной полыни. Солнце взбиралось все выше, рассеивая по восточному краю неба пятна багрянца, словно тоже было ранено и оставляло за собой кровавый след…

– Вот ведь про́клятое место… – Годо окинул ненавидящим взглядом часть степи перед станом. – Наших три сотни, теперь этих… еще невесть сколько.

Когда рассвело окончательно, глазам предстало зрелище столь жуткое, что и солнце, пожалуй, предпочло бы вернуться за небесные ворота, лишь бы на это не смотреть. Русы уже разошлись по станам, выставив охрану из числа киян, а на месте предрассветной битвы остались сотни тел. Люди и лошади лежали вперемежку. Арсиев волынцы подобрали, чтобы снять с них дорогие доспехи и оружие, но итильское ополчение не трогали. Сотни тел валялись друг на друге, рассеянные по всему полю, сколько хватало глаз: более густо – там, где они натолкнулись на дружину Амунда, более редко – дальше в степи, куда бежали в беспорядке. Там еще что-то шевелилось: тяжелораненые, не сумевшие уйти со всеми, пытались куда-то ползти, а рядом с ними уже прыгали черные вороны, норовя выклевать глаза… До русского стана долетала тяжелая вонь.

Люди Амунда разбирали тела с того края, где конница налетела на древлянскую дружину.

– Побили древлян почти всех, – рассказывал северянам грустный Жизномир, пришедший узнать, как у них дела. – Куда им против тех невидимцев[11]! И Любодана самого срубили насмерть.

Жизномир, младший брат князя радимичей, был плотный круглолицый мужчина средних лет, с небольшими темными глазами и темно-русой бородой. Жизнерадостный и приветливый, он был в дружбе со всеми, даже с теми, кто не ладил между собой, и служил чем-то вроде посредника между северным войском и южным, за что его прозвали Сватом. Его люди в ночной битве почти не участвовали – постояли за спинами киевских русов, да и все, – однако он казался осунувшимся и погасшим.

– Тянулся Любодан за Амундом, все думал… – Жизномир махнул рукой. – А теперь и воли не обрел, и жизни лишился. С бужанами рядом стояли, да вместо них и полегли. Было б на чем сжечь, хоть бы прах в горшке родичам отвезти, да ведь не выйдет. Да и будут лежать в чужой земле, своей по горсти у каждого, да и все…

– Уходить надо, – говорили все Гриму, когда он после битвы объезжал длинный стан на пойманном хазарском коне с богатым седлом и проверял, у кого как дела. – Теперь уж бек от нас не отвяжется, с живых не слезет. И дружину его ближнюю побили, и городских людей побили. Разве он нам даст уйти?

– Днем погребаем своих, ночью трогаемся, – отвечал Грим. – В третью стражу отплываем, будьте готовы. Кому чего не хватает, присылайте ко мне заранее, потом ждать никого не буду.

Молодой князь осунулся за эти сутки и казался старше лет на пять. В слишком тяжелое положение его внезапно поставила судьба: для всех неожиданно русы оказались врагами хазар, самой могучей державы в этой части света. Он не видел никакой вины за собой и своими людьми, русы честно соблюдали обязательства. Не тронули на хазарской земле ни цыпленка, добровольно отдали условленную часть добычи. Кровь вскипала от возмущения при мысли, как подло нарушил этот договор хакан-бек. Люди правы: он не мог уйти в кочевья, оставив в Итиле свою ближнюю дружину, а если дружина нарушила договор без его согласия, то что же он за царь тогда?

Но важнее было подумать о том, как отсюда выбираться. До своих земель еще много-много переходов по рекам и переволокам. Через Итиль, через Ванаквисль, который в этих краях звался Дон, потом через Упу на Оку, но и на Упе еще сидят вятичи – данники хазар. Весь долгий путь грозил превратиться в череду сражений, и если на каждом поле русы будут класть по две-три сотни трупов, на сколько их хватит? Еще несколько таких дней и ночей – и от войска ничего не останется, а его кровью взятую добычу растащат по норам подлые хазарские крысы.

Кое-кто намекал, не вернуться ли в море, но что там делать, в море? Оно все окружено сарацинскими землями. Только с Дона – куда еще месяц добираться – можно попасть в Меотийское море, а там, хоть рядом тоже земли каганов, можно, если повезет, выбраться в греческие воды Корсуньской страны. Да будет ли там легче? Грим ведь понятия не имел, удалось ли его отцу в Киеве заключить договор с греками – и какой. В мире Хельги киевский сейчас с Леоном и братом его Александром или нет? Или у них война? Что, если и это нападение как-то связано с делами отца? С греками? Или Хельги за эти два года так рассорился с хазарами, что они вымещают злобу на его сыне? Хоть руны раскидывай, хоть ищи мудреца, умеющего с духами говорить. Ответов не было, а от вопросов и тревог пухла голова.

С самого утра занялись мертвецами. Ко вчерашним потерям северных дружин добавились древляне – их было около трех сотен человек, а в живых осталось неполных шесть десятков. Нащупав в них слабое место, конница бека устремилась туда всей мощью и косила без жалости. Среди изрубленных тел нашли и самого Любодана – на нем было несколько ран, каждая из которых сама отняла бы жизнь. У Амунда плеснецкого потери тоже были заметные: волынцы приняли первый, самый яростный натиск арсиев, а длинные искривленные булатные клинки всадника сверху разили пешего обычно одним ударом сразу насмерть. Больше половины тех, кто стоял в первом ряду, теперь уже у Одина. У самого Грима и полян было потеряно человек сто убитых и раненых – им досталось встретить уже порядком рассеянную и уставшую конницу.

У воды шла работа: выбрав самые ветхие лодьи, наиболее пострадавшие за два года похода, из них выгружали добычу и взамен укладывали тела – сколько поместится. Каждому давали некий дар из добычи – чтобы не с пустыми руками прибыть к богам. Увезти всю добычу с меньшим числом лодий и гребцов все равно было невозможно, так не оставлять же хазарам? Грим приказал все, что не удастся забрать, просто бросить в Итиль. Заново, уже не в первый раз, перебирали добычу, выбирая то, что поценнее.

По мере того как лодьи заполнялись, у Грима, с коня наблюдавшего за этим скорбным делом, ширилась тягучая пустота внутри. Невольно вытягивалось лицо, шевелились волосы. Проезжая вдоль берега, он пытался считать мертвые лодьи, но сбивался после третьего десятка.

– Это сколько же получается? – спросил он у Фредульва, сидевшего рядом тоже верхом.

Фредульв, давний соратник князя Хельги, был мужчиной лет сорока, с круглым лицом, довольно мясистыми чертами и курносым носом; волосы на лоб спускались мыском. Рослый, но коротконогий, он на земле напоминал медведя, а в седле смотрелся очень внушительно. Он имел привычку хмурить брови, отчего у него всегда был тревожный вид, но человеком был опытным и стойким. Хельги Хитрый ему доверял и поставил его старшим над ближней дружиной сына, надеясь, что с ним юный вождь не пропадет. Одетый в светлый шелковый кафтан и высокую ушастую хазарскую шапку с отворотами, ярко-красного шелка, с хазарским мечом на боку, подобранным на месте утренней битвы, Фредульв и сам был похож на тархана или бека. Однако он принадлежал к русам, что пришли в землю полян еще раньше самого Хельги Хитрого, и предпочитал славянский язык.

– С тысячу будет, – ответил он и показал плетью вдоль ряда: – Три сотни северных, древляне почти столько же, сотни по две у плеснецких и у наших за оба раза.

– Может, это боги… – вырвалось у Грима. – Чем-то не угодили мы…

Но подумал он «не угодил я». Князь и вождь, он один отвечал за удачу всего войска.

– Что боги? Испугался нас хакан-бек, – возразил Фредульв. – Он, сдается, мнил, что побьют нас за морем сарацины. Мы – их, они – нас, вот хазарам самим и рук марать не придется, сразу двоим их ворогам будет укорот. А мы вон как воротились – с малыми потерями и большой добычей. Нужны мы такие хазарам? Полян и радимичей у них отняли, так они и других данников не долго удержат. Вот и решили нас извести, пока мы не ждем и беды не чуем. Им бы нас вырубить – и можно лет на тридцать забыть, кто такие русы. Да нажиться заодно на нашей крови.

– Так мы им и дались! – Грим гневно раздул ноздри.

– Отбились кое-как. Но ты не думай, княже, это не конец. Для бека теперь нас живыми отпустить – хуже смерти. Уж начал, так надо заканчивать. Прикончит нас всех – и добычу нашу возьмет, и Олегу скажет, что мы от сарацин не возвращались, за морем все сгинули. А уйдет из нас хоть кто-то – на весь свет его подлость ославим. Торгового мира больше не будет, купцов его, рахданитов, через Киев мы больше не пропустим. Да и свои его живьем съедят – убитых вон сколько, и гридней его, и городской чади, а добычи – с мышкин чих.

Грим молча кивнул, признавая правоту своего первого боярина. Подлость бека, который не то сам позволил арсиям напасть на русов, не то просто не сумел сдержать их мстительный порыв, могла бы сойти с рук, только если бы нападение полностью удалось и русы погибли все до одного. Но теперь, когда они уже все поняли, но еще живы, хоть как-то спасти честь хакан-бека Аарона перед своими и чужими могло только их полное уничтожение.

Привезли три лодьи нарубленных дров – ездили за ними вниз по реке, где ближе к жерлу росло больше деревьев. Дрова из свежей ивы и вяза были хуже некуда, но их кое-как подсушили в дыму кизячных костров. На каждом из полусотни «кораблей мертвых» сложили костер из этих дров, щепы, сухой травы. Все войско, кроме дозорных, собралось к берегу.

Авараншах – владетель союзной хазарам страны Тавьяк, где русы проводили зиму перед возвращением, – подарил Гриму на прощание с десяток корчаг красного и белого вина. Сарацинам вера запрещала делать вино, но авары, населявшие Тавьяк, несмотря на множественные попытки насильно обратить их в сарацинскую веру, оставались верны богам своих предков и разводили виноград, как и жившие к северу от них хазары. Вино берегли для жертв и пиров по прибытии, но сейчас Грим приказал одну корчагу вскрыть. Рогом разбавленного вина Грим простился с павшими: отпил сам, передал страшим боярам, стоявшим вокруг него, остальное вылил в воду. Отроки, осторожно ступая между сидящими на днище мертвецами, взялись за весла и вывели все пятьдесят лодий на речную ширь – на «большой перестрел». Подожгли высушенную щепу и сухую траву. А потом взяли топоры и пробили днища.

Закончив свое дело, отроки прыгали в воду и плыли назад к берегу. Позади них тянулись вниз по течению «корабли мертвых»: на каждом дымил костер, и под дымным стягом они медленно погружались в воду. С берега им отвечал прощальный крик тысяч голосов, трубили все рога в войске. На глазах у живых тысяча мертвых уплывала к предкам – к Одину, к Перуну.

Вот одна лодья, погрузившись по самые борта, черпнула воды и быстро затонула. Каждый из мертвецов был своим поясом привязан к уключине, поэтому они не всплывут даже через несколько дней, когда обычно всплывают утонувшие. Хазары не увидят этих тел, они навек обрели свою могилу на дне могучего Итиля. Тела уходили вниз, а освобожденные души роем устремлялись в небеса.

– Мы будем поминать вас каждую весну и каждую осень, в Навьи дни, как родных своих дедов! – сказал Грим, глядя вслед последним лодьям, что еще виднелись, полузатопленные, ниже по реке. – Будем ставить угощение для вас, как для родных своих братьев. Вы все братья мне. – Он оглянулся на живых, плотным строем стоявших у него за спиной. – И если боги того пожелают, я свою жизнь отдам за то, чтобы вы все вернулись домой живыми и с добычей!

– Ну а если боги пожелают иного, княже, – за всех ответил ему Фредульв, – то и мы падем там, где падешь ты, и к Одину отправимся вместе. Пусть лучше наш поход закончится в Валгалле, но мы сохраним твою и свою честь.

– Русь! – крикнул Грим.

– Р-ру-у-усь! – тысячей голосов ответило ему войско, и рев покатился по степи, отпугивая волков и лисиц от хазарских трупов…

Пир в Хольмгарде в день возвращения войска затянулся, хотя давно уже никто ничего не ел, да и пили мало. Огонь в очагах угасал, только глиняные светильники на столах, источая запах подмешанных в воск чабреца и можжевельника, бросали дрожащие отблески на серебряные чаши.

– Может, конунг, на сегодня довольно? – сказал Свен. – Наша сага выходит слишком длинной для одного вечера, люди устали нас слушать.

По столам пробежало оживление, все вздохнули, будто расколдованные. И впрямь, каждый ощутил, как давит на душу усталость от этих тревожных вестей.

– Нет, – вдруг сказала Ульвхильд. Она сидела неподвижно, и чем темнее в палате становилось, тем больше она напоминала гостью из иного мира. – Вы еще не рассказали самого главного. Как вышло, что вы привезли часть добычи Грима конунга, а его самого… – она сглотнула, – с вами нет?

Сыновья Альмунда переглянулись.

– Кто утомился, тот может уйти, – сказал Олав. – Особенно я бы посоветовал отослать женщин.

Радонега тут же поднялась, знаком предложила Илетай встать, чтобы увести ее домой. В положении Велерадовой жены вовсе не стоило слушать о кровавых ужасах, но никто не догадался вывести ее раньше.

– Мати! – вполголоса окликнул Радонегу Свен.

Когда та обернулась, он настойчиво кивнул ей на Витиславу. Из-за присутствия юной супруги этот рассказ дался ему еще тяжелее: если его взгляд поневоле падал на нее, сидящую напротив, ужас в ее расширенных глазах резал его как ножом по сердцу.

– Пойдем, Витяша, – кивнула ей свекровь.

– О нет… – едва слышно взмолилась та и посмотрела на Свена. – Позволь мне…

– Ступай, я сказал! – Он слегка повысил голос.

Вито подавила вздох, встала и вслед за Радонегой вышла, не поднимая глаз. Свен слегка перевел дух: слишком она молода для таких рассказов! Тот набег на игрища у берега Травы, когда Свен ее захватил, и сравниться не мог с битвами на Итиле. Тогда, на игрищах, и не убили, почитай, никого – безоружные ободриты просто разбегались, бросая венки. Свен не знал, что́ вызвало в ней этот ужас, за него она боится… или его, но ему не хотелось, чтобы Вито соприкасалась с теми жуткими событиями даже мысленно.

– А если у вас пересохло в горле от долгого рассказа, то госпожа, я думаю, будет так добра и поднесет вам еще пива. – Олав взглянул на жену.

Сванхейд, хоть и тоже носила дитя, и не подумала уйти; она жадно ловила каждое слово рассказа, не сводя глаз с Годо, даже когда говорил не он, а Свен, Ормар или Сдеслав. Теперь она знала, откуда у него эти три шрама на лице и сарацинский меч у пояса.

Выпив снова, братья опять переглянулись: никому не хотелось продолжать. Но надеяться на чью-то помощь тут не приходилось.

– После погребения Грим-конунг приказал трогаться дальше в ту же ночь, – начал Годо.

За время пути они сотни раз перебирали те события, в разговорах вслух, мысленно наедине с собой, но сейчас им предстояло обличить себя в худшем недостатке сказителя – в неосведомленности.

– Он приказал нам грузиться и отплывать первыми, поскольку мы сильнее всех пострадали при первом набеге и у нас было больше всего раненых. Он также поручил нам вести две лодьи, где была самая ценная часть их добычи. А добыча их, Грима и киевских русов, была лучше, чем у кого-то другого. Было условлено, что мы должны будем идти вверх по Итилю до рассвета, а когда станет хорошо видно берег, выбрать место и пристать, чтобы все дружины могли вновь соединиться. Мы надеялись за ночь уйти достаточно далеко, чтобы не бояться преследования. Мы взяли те две Гримовы лодьи, погрузили своих раненых, все свое и отплыли…

Он замолчал и взглянул на брата: давай ты.

– Мы плыли всю ночь, – покорно начал Свен, еще раз порадовавшись про себя, что отослал Вито. – Там острова, и приходилось идти осторожно, мы ведь той реки не знаем. Но она очень широка, глубока, и у нас никто вроде бы на мель не сел. Когда рассвело, мы увидели хорошее место – это был остров, большой, высокий, там даже деревья росли. Там мы хоть конницы могли не опасаться. Встали бы с самого начала на острове, ничего бы не было! – добавил он в сердцах. – Мы высадились, стали ждать. За нами вскоре пришла дружина Амунда плеснецкого. Грим-конунг назначил им идти за нами следом. Ётун сказал, что на него, когда они садились в лодьи, снова напали пешие хазары, но они легко отбились.

– Он сказал, что Грим-конунг приказал ему отплывать! – вставил Годо, вновь разозлившись.

– Да. Мы стали ждать конунга. А его все не было. Амунд сказал, что слышал, уже с воды, какой-то шум на берегу, но рог не звучал, на помощь Грим не звал. Он решил, что на него тоже напали пешие, но не стал возвращаться, потому что у него после второй битвы осталось меньше людей, а с Гримом были киевские варяги – самая сильная дружина во всем войске. Это лютые люди, – с уважением добавил Свен, – из них часть еще с Хельги Хитрым в Киев когда-то пришла, самые старые. И почти все из нынешних были с ним в Миклагарде. Им доставались самые защищенные селения и города у сарацинов, но зато у них и добыча была… – Он покрутил головой. – Ну вот… Мы ждали и ждали. Уже был полдень. За Ётуном пришли радимичи, потом поляне с Унерадом, но не все. Они тоже сказали, что слышали шум, но Грим не приказывал им возвращаться. И…

Он замолчал.

– И что? – Олав в досаде из-за этой заминки в самом важном месте наклонился вперед.

– Уже за полдень пришли еще три лодьи, потом еще две. Это были тоже поляне. Они отплывали последними, с ними был Божевек, их боярин. Они, уже когда были на берегу, услышали конский топот, но слабый. Слышали звуки боя… прямо на песке, совсем близко. Им показалось, что всадники были ближе к воде, чем наши. То есть Грим-конунг и его люди. Мы так рассудили, что конница могла подойти после пехоты, когда Ётун и даже поляне почти все отплыли. Они отрезали Грима от лодий… Поляне хотели опять высадиться, но их обстреляли с берега, почти в упор, они говорили. У них в каждой лодье было по двое-трое раненых или убитых, потому и гребли еле-еле. Они, говорят, кричали, но свои не отзывались. Только хасанов слышали.

– И что же? – Олав нахмурился.

– Мы больше ничего не знаем, конунг! – обреченно признался Свен, не глядя на него. – Мы рассказали то, что видели сами… и слышали от людей. Мы ждали до вечера… Ждали, ждали…

…На острове негде было взять даже кизяка для костров, люди жевали навяленную за время стоянки рыбу и подкопченную конину, запивая речной водой. Несмотря на усталость, есть особо никто не хотел. Лежали на земле, приподнимали головы на каждого идущего, искали глазами своих вождей и ждали: когда же наконец что-то прояснится? Слонялись от лодьи к лодье, собирались кучками, задавали друг другу бесполезный вопрос: «Что слышно?». Обсуждали уже всем известное, пытаясь угадать то, чего никто не знал. Князь все не появлялся, и войско захватила мучительная лихорадка ожидания: то кажется, что прошло совсем немного времени и волноваться рано, а то, как спохватившись, ты понимаешь, что времени прошло слишком много и ничего доброго это не сулит.

Когда перевалило за полдень, к северянам пришли волынцы: князь Амунд зовет бояр к себе. Отправились оба сына Альмунда, Сдеслав, Вершила, Арнор, Ормар, Тумай. Халльтор, хёвдинг свеев, остался лежать в лодье: он был ранен в ногу и ходить не мог. Огромный шатер Амунда плеснецкого был виден издалека, хоть за время похода тоже стал не очень-то белым. По пути к Хазарскому морю у Амунда была с собой разборная лежанка с подушками и тюфяками, стол, скамьи. Все это было при отплытии из Тавьяка подарено аваран-шаху и его приближенным: в лодьях требовалось место для добычи, поэтому в последнее время Амунд спал, как все отроки, на земле, на простой подстилке из нарезанной зелени и овчин. Два-три больших ларя он сохранил: в них была заперта самая ценная часть его добычи. На одном из них он сейчас сидел у входа в свой шатер. Перед ним было растянуто несколько парусов, чтобы дать тень для совета воевод.

Амунд плеснецкий и так-то был одним из самых страховидных людей в войске: длинное лицо с высоким лбом и тяжелым подбородком, неоднократно сломанный бугристый нос, глубоко посаженные глаза под густыми черными бровями. Обычно он не отличался угрюмостью и был приятен в обращении много более, чем можно было ждать, видя его великанскую внешность, но сейчас, с мрачным выражением лица, был похож на кого-то из богов мира мертвых. «А мы – на несчастные души, ему подвластные», – думал Свен, бок о бок с братом сидя на земле напротив Амунда, возвышавшегося над ними, как божество над смертными.

– Я созвал вас, мужи, – густым низким голосом начал Амунд, – потому что надо что-то решать. Мы не можем ждать бесконечно, если не хотим дождаться беды.

– Что с Гримом? – спросил Годо о том, что было на уме у каждого. – Из нас ты видел его последним.

– Последним его видел Божевек и его люди. – Амунд взглянул на киевского боярина.

– Хотелось бы услышать, что ты знаешь.

Годо недолюбливал Амунда, но поскольку тот был знатнее всех из уцелевших, казалось, что он в силу этого знает больше.

– Грим сказал мне отплывать вслед за вами. Я слышал с реки небольшой шум на берегу, но подумал, что на него тоже напала хазарская пешая толпа, как на меня, когда я с моими людьми садился в лодьи.

– Почему ты не вернулся к нему?

– Он не просил меня вернуться, – подавляя досаду, что приходится отвечать перед младшим по годам и положению, бросил Амунд. – Я отбился от этой толпы сам и не сомневался, что Грим отобьется тоже. У него ведь сильнейшая дружина во всем войске…

– Была, – дополнил Жизномир его заминку.

– И он не звал на помощь. Это могут подтвердить и поляне, они отплывали позже нас. – Амунд кивнул на Божевека.

– Но его нет! – Годред встал на колени и выпрямился, чтобы быть повыше. – Мы ждем с рассвета, а сейчас уже солнце вон где! – Он ткнул вверх. – Что мы должны думать – что он погиб? И все его люди тоже?

Круг сидящих и полулежащих на земле бояр загудел. Каждый уже думал об этом, но Годо первым высказал общий страх вслух.

Если бы вождь пал у всех на глазах, было бы легче свыкнуться с этой мыслью и понять, как быть дальше. Но никто этого не видел, никто не мог подтвердить гибели Грима, и все попытки что-то решить упирались в безнадежную растерянность.

– Я не думаю, что хакан-бек зазвал его в гости, чтобы женить на своей дочери, – отрезал Амунд. – Если все было как рассказывают поляне, то конница отсекла киян от лодий, и они были перебиты.

– Ну а может, нет? – воскликнул Свен. – Может, он в плену?

Грим сын Хельги с трехлетнего возраста жил в Хольмгарде; сыновья Альмунда видели, как он растет, Свен, более близкий к нему по возрасту, в детстве вместе с ним играл и обучался биться на деревянных мечах. Перед отъездом из дома они пировали на его свадьбе с Ульвхильд, которую тоже знали всю жизнь. Им было труднее всех смириться с мыслью о его смерти – и с той, что им придется рассказать о ней Олаву и его дочери. В начале похода они отчасти ревновали Грима к киевским русам Фредульва, которых Хельги киевский назначил своему сыну в ближнюю дружину, потом привыкли. И вот Фредульв и прочие оправдали доверие – они погибли вместе с вождем, и сыновья Альмунда не могли отделаться от мысли: мы должны были быть на их месте. Или хотя бы рядом с ними.

– Если он в плену… – Амунд уже обдумал такую возможность, – то мы узнаем об этом не очень скоро. Но узнаем – когда хакан-бек пришлет к Хельги с предложением о выкупе.

– Но мы… – в досаде начал Годо.

– А мы ничего не можем сделать! – перебил его Амунд. – Если он жив, то его увезли в Итиль. А это целый переход по суше. Как мы поступим – бросим на берегу лодьи, раненых, добычу и пойдем пешком через степь? Чтобы нас порубили по дороге? Мы лишились пятисот человек за те два дня, а потом еще двухсот с лишним за эту ночь, причем самых лучших! Пытаться идти на Итиль – все равно что пронзить себя собственным копьем!

– И к тому же напрасно – если Грима нет в живых, – поддержал его Унерад, киевский боярин из полян.

– Мы бросим его… или его тело и уйдем восвояси? – Годо вонзил в Амунда негодующий взгляд.

– Хочешь – оставайся, – отрезал тот. – Я тебе приказывать не могу, воля твоя. Но я…

– Что – ты?

– Я ухожу дальше и увожу моих людей. Кто со мной? – Амунд оглядел собрание.

Воеводы отводили глаза. Было тихо, только Свен вполголоса переводил свеям речь Амунда.

– В былые времена считалось честью пасть на том же поле, что и твой вождь! – сказал Ормар, поняв, о чем речь.

– Грим был мне не вождь, – на языке волынских русов ответил ему Амунд; этот язык отличался от северного сильнее, чем язык хольмгардских и киевских русов, но понять друг друга они еще могли. – Родом я равен ему, годами я старше, и я уже владею столом моих отца и деда, что правили в Плеснеске. Я уступил ему звание вождя похода, раз уж боги… – он на миг запнулся, – и Хельги киевский так захотели. Но я не обязан умирать с ним заодно. Кто считает, что он обязан, – поступайте как знаете.

– Ты еще тогда, в Чернигове, хотел получить главный стяг, – припомнил Годо, испытующе глядя на него.

– Странно мне было бы этого не хотеть. Почему, я уже сказал.

Они смотрели друг на друга через полянку. Многие понимали, что на уме у Годо, а Амунд ждал, выскажет ли тот свои мысли вслух. Свену очень хотелось подергать брата за рукав: он понимал, что тот бесится от досады и бессилия, хочет найти виноватого в общей беде, но раздором с Амундом они свое положение уж точно не облегчат. Без Грима тот остался самым знатным, могучим и влиятельным человеком в войске. Единственным носителем настоящей княжеской удачи, которая была необходима в этом опасном положении.

– Ну а те, кто решит идти дальше, должны встать под мой стяг, – продолжал Амунд, не дождавшись. – Без единой головы и единой воли мы пропадем. У нас и так невелики надежды добраться живыми до земель Хельги Хитрого. Нам только до переволоки на Ванаквисль идти по Итилю почти месяц! Вы понимаете – мы пойдем вверх по реке, и это будет переходов двадцать пять, а то и тридцать! И что нас ждет на переволоке? Новое хазарское войско? Но глупо давать Аарону время на его сбор. Чем быстрее мы туда попадем, тем вернее прорвемся. Я отплываю нынче же.

– Но это бесчестье! – в отчаянии воскликнул Арнор из Силверволла.

На него устремились все взгляды: и об этом тоже думал каждый, стараясь затолкать эту мысль подальше.

– Мы уйдем, бросив своего конунга… неизвестно где и как! – продолжал он, слишком молодой, чтобы легко смириться с такой мыслью. – Пусть бы мы погибли с ним и за него… Но как мы вернемся, если не сможем даже рассказать, что с ним случилось! Как он пал? И пал ли он на самом деле или в плену? А что, если он в плену, если он когда-нибудь будет выкуплен и вернется – как мы посмотрим ему в глаза, когда мы бросили его? Чернига! – Арнор посмотрел на воеводского сына. – Это сын твоего князя, он был нашим вождем в походе. И ты уйдешь, даже не узнав, что с ним стало?

Никто ему не ответил. Чернига невольно взглянул на Амунда, словно спрашивая мнения самого старшего в этом кругу, и тем уже дал ответ о своем выборе. Арнор был прав, но и Амунд был прав. Попытки помочь Гриму, если он жив, или хотя бы отомстить, если погиб, были заранее обречены.

– У нас один способ поддержать свою честь остался, – сказал Добродив, бужанский воевода. – Довезти до дома свою добычу. Если мы привезем ее и выплатим родичам павших их долю, то их гибель не будет напрасной. А если погибнем все… то и все нами добытое этим подлым бековым псам достанется. А наши кости в степи сгниют, волки да лисы их растащат. Мне такого посмертия не надо.

– Так кто со мной? – еще раз спросил Амунд.

– Я, – первым ответил Жизномир, непривычно молчаливый и грустный. – Гримушка мне родич… был, да уж его не воскресить, теперь надо живых живыми до дому довести.

– Мы уходим, – переглянувшись с Унерадом, сказал Божевек. – До Киева нам с волынцами по дороге, заодно и пойдем.

– А вы? – Годо взглянул на Ормара.

– Грим-конунг вел нас, но не платил нам, наша плата – наша добыча. Я попробую ее сохранить. И Халльтор, думаю, тоже.

– И мы домой! – со вздохом решил Вершила. – Мы своего княжича… не уберегли, так что толку за чужого головы класть?

– Жаль молодца, да себя жальче! – поддержал псковича Сбыслав. – Нас два с лишним лета дома ждут.

Годо и Свен молчали.

«И если боги того пожелают, я свою жизнь отдам за то, чтобы вы все вернулись домой живыми и с добычей!» – лишь только вчера сказал Грим, и боги услышали его слова.

«А если боги пожелают иного, княже, – тогда же ответил ему Фредульв, – то и мы падем там, где падешь ты, и к Одину отправимся вместе». И его слова тоже были услышаны. В мыслях Свенельд готов был сказать: «Пусть лучше наш поход закончится в Валгалле, но мы сохраним твою и свою честь». Но пойти на верную смерть, без малейшей надежды хоть чего-то добиться… Бесчестившее их всех решение оставалось единственным хоть сколько-то разумным.

– Тогда мы решили! – Амунд хлопнул по коленям. – А вы, сыновья Альмунда, – он взглянул на тех двоих, – не предавайтесь унынию. Раньше, чем все мы доберемся до дома, у нас будут еще десятки случаев попасть к Одину, и я не сомневаюсь: вы их не упустите!

Проснувшись, Свен не сразу понял, где он. Он даже не вспомнил, что наконец-то дома, в Хольмгарде. Все было так, как стало привычно за многие месяцы: незнакомая изба, духота, сонное дыхание и сопение множества людей, храп Эгиля и Ревкеля… После Силверволла, на освоенном пути, они ночевали в погостах, и сейчас показалось, что это очередной погост. Рядом лицом вниз лежал Годо, и Свен в полусне задал себе обычный вопрос, чья сейчас стража. Попытался вспомнить вчерашний вечер… в мыслях всплыл пир, нахмуренное лицо Олава, изумленные, испуганные серые глаза… Витислава… Это был сон?

Свен сел и огляделся в полутьме. Смутный свет сочился через бычий пузырь на оконцах, позволяя разглядеть знакомое зрелище – множество тел, укрытых овчинами, плащами и кожухами, тесно лежащих на полатях, на лавках и на полу. Изба большая, с печью, но почти пустая… Да они же на том дворе, который отец поставил для них с Годо! Куда они поселили дружины Ормара и Халльтора. Вон и сам Халльтор, на скамье: после ранения на Итиле тот ходить уже мог, но сильно хромал, и ему всегда доставалось спальное место внизу.

Почему он сам-то здесь оказался? Потирая лоб, Свен попытался вспомнить конец пира. Когда от них с Годо наконец отстали с расспросами, они налегли на пиво… вот поэтому он ничего и не помнит. И соображает только одно: очень надо выйти на воздух… Но даже в этом смутном состоянии, сквозь головную боль, Свен не удивлялся, что заночевал с дружиной: за два года он так привык к тому, что его место – с этими людьми, что даже не подумал, что уже вернулся в родной дом, где его родители и даже молодая жена…

В этот раз никто никого не будил. Напившиеся, наевшиеся и наконец-то ощутившие себя в безопасности хирдманы спали до полудня и далее того. Годо пришлось проснуться раньше: за братьями прибежал посланный Радонегой отрок и позвал в отчий дом завтракать.

– А ты чего здесь? – нахмурился заспанный Годо, когда Свен стал его будить.

– Чего? Мать зовет, просыпайся, пошли! Мы уже дома, чтоб ты знал!

– Ты, говорю, чего здесь? У него жена молодая одна скучает, а он с нами здесь завалился! Забыл про нее, что ли?

– Да ну тебя! – Свен отмахнулся.

Хотел было сказать «какая она жена?», но опомнился: сам вчера подивился, как Вито выросла. С тех пор как он ее привез, прошло три года. Привези он ее такой, какая она сейчас, никто не назвал бы ее слишком юной, и даже Годо не стал бы ему советовать играть с ней в игры для младенцев, как делал тогда. Но почему-то мысль о том, чтобы жить с ней – и прямо сейчас, – казалась Свену не более уместной, чем в ту давнюю осень. Вито была частью дома, а себя он чувствовал частью этой вот бесприютной волчьей стаи, чуждой дому и принятой под кров лишь по уговору. Она была добычей другого Свена, который жил здесь три года назад, и не узнавала его в этом, нынешнем. Он и сам себя пока не особо узнавал. Не так уж вроде бы изменился: руки-ноги целы, только прибавились горбинка на носу и сабельный шрам на груди, а все же человек не тот…

Умытые, причесанные, в новых кафтанах, оба старших брата за родительским столом себя ощущали как в гостях и никак не могли вернуть себе чувство дома. Все вокруг было знакомое (кроме мелочей убранства, которых они все равно не замечали), но казалось каким-то маленьким и побледневшим. При мысли, что ехать дальше уже не нужно, накатывала растерянность: а что делать-то? Два с половиной года они привыкали каждое место, где находились, рассматривать лишь как привал на бесконечно долгом пути. Оба ухватились за мысль о необходимости скоро ехать на лов – еще день-другой дружины покормит Олав, но им надо как-то жить всю зиму. Толковали с отцом: данов и свеев осталось три сотни, с ними полтора десятка вильцев, но раньше весны их по домам не отправить. Добыча давала возможность купить хлеба, овощей и скота, но столько лишних запасов у кого-то еще надо найти – значит, посылать людей в разъезды по городцам и весям на Волхове и вокруг Ильменя. Излишки хлеба в этих краях редки, только если кто на новом пале[12] сеял, да и те берегут на будущие тощие годы.

Воеводский стол пока оскудеть не грозил: братьям (Велерад тоже пришел повидаться прямо с утра) подали кашу с маслом, вареную курицу, тертую репу, запеченную с яйцами и молоком. Подавала на стол сама Радонега с помощью Витиславы. Вито при встрече лишь поклонилась Свену, но не подошла; он кивнул ей в ответ, но что сказать, не придумал. От ее замкнутого лица, опущенных глаз веяло отчуждением, и Свена это не удивляло: Вито теперь уже казалась куда более своей в этом доме, чем он сам. И чем дальше, тем напряженнее делалось ее лицо; под конец она едва удерживала слезы. Потом вовсе исчезла.

Едва успели закончить завтрак, как за братьями прислали от Олава. Оба разом вздохнули: заморский поход завершился, но заботам не предвиделось конца.

Стоя у входа в погреб, Витислава смотрела, как Годо и Свен идут через двор в своих новых кафтанах – такие похожие даже со спины, что любой сразу угадает в них братьев. Годо и сейчас выше, ноги у него слишком длинные, и на ходу он как бы загребает руками; Свен, напротив, очень соразмерно сложен, двигается плавно. Вито была рада, что из двоих старших братьев ей достался именно этот. Два с половиной года она ждала его с нетерпением, зная, что при нем у нее начнется новая жизнь, настоящая, взрослая. Сам Свен не обманул ее ожиданий – он изменился, но не к худшему, наоборот, теперь все в его внешности и повадках казалось ей куда ярче и значительнее прежнего. Радонега была не так уж не права: в первый миг новой встречи Вито с трудом его узнала. Но она понимала, что изменился не столько он, сколько она сама. Глазам ребенка была недоступна его привлекательность, а уму – понимание его заслуг. Теперь же чем больше она смотрела на него, тем красивее он ей казался, хотя красота эта пугала своей суровостью. В нем была та новая жизнь, которую она так ждала, но сарацинский поход так его прославил, что она робела перед ним. Вито терялась, хотела завести с ним разговор – и не знала о чем. Как ей войти в эту новую жизнь, как сделать ее своей?

В гриднице ждал только Олав, женщины не показывались. Годо поводил глазами, надеясь увидеть Сванхейд, но отсутствию Ульвхильд оба только обрадовались. Сам ее вид служил им упреком, белое платье, казалось, вопрошало: почему вы вернулись, когда ваш вождь погиб? Сокровища из доли Олава уже были убраны, но в углу еще лежали мешки с поклажей из двух Гримовых лодий, которые он в тот последний вечер велел им забрать с собой.

– Госпожа Ульвхильд… – начал Свен, когда их усадили близ хозяйского сиденья и налили пива в серебряные чаши, ими же привезенные. – Она не желает… посмотреть добычу?

Привезенная добыча была их честью и гордостью, весомым доказательством их удачи. То, что Ульвхильд отвергала ее, обесценивало все труды и пролитую кровь.

– Она захочет, – кивнул Олав. – Но чуть позже. Я думаю, она захочет узнать, как эти вещи оказались у вас.

– Когда мы тем вечером готовились отплывать, – сразу начал Годо, – нас вызвал к себе Грим-конунг и предложил взять две лодьи с его долей добычи. Он должен был прикрывать отход, и ему было некогда возиться с этими лодьями, так он сказал. Я их и забрал. Обе были нагружены этими вот мешками. Там еще сидели две женщины. Это тоже была добыча Грима-конунга, и он один во всем войске забрал их из Тавьяка, с нашей зимовки. Мы увели их вместе со своими. И так и везем всю дорогу…

Он повернул голову к Свену и вопросительно взглянул на него: дальше рассказывать? И не успел Свен кивнуть, как Олав сам задал вопрос:

– И куда же делись эти женщины?

Весь Хольмгард видел, как вечером Альмунд и Радонега понесли в новый дом петуха и курицу – ночевать. Ясно было, что это значит: предстоит новоселье. Если кто расспрашивал, Радонега охотно подтверждала дело и приглашала в гости в новый дом.

Разумеется, разговоров об этом было много: в самое скучное время года, между праздником Зимних Ночей и йолем, пока даже снег еще не лег, такой веселый повод к обсуждению был весьма кстати. Свен не сомневался, что у Сванхейд тоже толкуют за пряжей о переселении его и жены. Уже видя мысленно, как они с Вито будут жить вдвоем, он еще раз невольно благодарил судьбу, что вернулся. Он завоевал добычу и славу, пора было позаботиться о том, ради чего он когда-то привез Вито из такой дали, – о детях, которые унаследуют от матери кровь велиградских князей, а от отца – удачу и славу предков.

Назавтра утром явился Тьяльвар и с самым важным видом от имени Олава и его семейства пригласил Альмунда со всей родней вечером в гридницу. Прислали не служанку, а целого десятского – значит, дело затевалось нешуточное.

– Госпожа Сванхейд и госпожа Ульвхильд особенно рады были бы видеть госпожу Витиславу, – добавил Тьяльвар, показывая, что передает порученные ему речи, – но если она слишком занята хлопотами и муж не отпускает ее, они желают ей всяческих успехов и благополучия.

– Моей жене хватит времени сделать свои дела, – заверил Свен. – Она охотно повидает конунга и все его семейство.

– Ты правда хочешь, чтобы я туда пошла? – спросила Вито, когда Тьяльвар удалился.

– Если ты хочешь, то пойдем. – Свен повел плечом. – Я ведь буду там, и Годо будет, и отец. Если она опять вздумает задевать нас, то мы сумеем ей ответить. Я вовсе не собираюсь держать тебя взаперти… Не твоя ведь вина, что Ульвхильд злится на мою удачу.

Ему стоило труда это признание: признать Вито невиноватой означало сознаться в собственной неправоте. Но Свен стыдился бы куда больше, если бы стал оберегать свое самолюбие, угнетая юную девушку, к тому же собственную супругу. Прорубившись через хазар и буртасов, дома воевать с собственной женой – вчерашней девочкой?

Вито глубоко вздохнула: он простил ей то, что она слушала и повторяла злые речи Ульвхильд. Камень упал с души: все это время сознание, что Свен ее осуждает, давило ее смесью горя и обиды. Но выдать свое облегчение она так же не решалась, как прежнюю печаль, и не подняла глаз.

– Если ей сидеть дома, то к чему тогда были бы все эти наряды и украшения! – воскликнул Альмунд. – Их надо показывать людям, а не мне же все это носить!

– Да, и надень что-нибудь… – Свен повертел ладонью в воздухе, – пороскошнее.

Вито поджала губы, чтобы сдержать радостную улыбку. Все-таки отказ от привезенных сокровищ, даже в мыслях, дался ей нелегко. Не для того она два года ждала своего мужа, рискуя остаться вдовой, чтобы теперь делать вид, будто серебро и золото ширван-шаха недостаточно для нее хороши!

Это был знаменательный вечер. Перед тем как идти на княжий двор, Альмунд и Радонега переселили петуха и курицу в отгороженный от хлева курятник, а вместо них внесли в избу гуся и гусыню. Свеи, жившие в других избах и клетях, веселились, наблюдая эти действа, и поддразнивали друг друга: мы уже там ночевали, а мы же лучше гуся! Но даже то, что в новом доме уже несколько раз спал сам Свен, пока не считалось: тогда для него эта изба была почти случайным, почти чужим кровом. Теперь его предстояло сделать своим.

Когда все вышли на двор, кто-то тронул Вито за плечо. Обернувшись, она увидела Свена и вздрогнула: ее каждый раз пробирала дрожь волнения, когда он оказывался слишком близко или обращался к ней.

– Поди сюда! – Он кивнул ей на клеть, где пока сложили в больших ларях добычу.

Свен уже порылся в привезенном женском платье и выбрал кое-что для Вито; кое-что такое, что даже Ульвхильд, увидев это, прикусит свой зловредный язык от зависти. Теперь он отпер ларь и вынул лежащий сверху женский кафтан – по ярко-красному полю были золотой нитью вытканы пышные цветы, а между ними еще какой-то сложный узор в виде кругов.

– Вот! – Свен развернул его и встряхнул. – Наденешь это? Годится тебе?

– О! – Вито осторожно прикоснулась к плотной ткани, погладила золотые лепестки.

От такой красоты захватывало дух. Парча источала тонкий, но уловимый запах каких-то восточных благовоний, незнакомых Вито, но манящих призраком заморской роскоши. Даже казалось, что от кафтана веет теплом неведомых жарких стран.

– Не слишком ли… – Она беспокойно засмеялась. – Я буду одета лучше самой Сванхейд!

Свен наклонился к самому ее лицу, и Вито затаила дыхание. От него пахло как от всех мужчин – влажной шерстью одежды и кожей ремней, немного потом, немного дымом, но от смеси этих запахов у Вито поджался живот и в нем вдруг проснулось какое-то горячее томление.

– Пусть Сванхейд об этом тревожится! – сказал Свен ей в самое ухо.

Потом переместил кафтан ей за спину и набросил на плечи. Вито еще раз пронизал трепет: он почти ее обнял!

– Вот и ладно. – Свен окинул ее взглядом и поправил кафтан на плечах. – Нравится?

Рук от ее плеч он не убрал. Вито была полна мучительного волнения, но притом его близость доставляла ей удовольствие – в нее будто вошла некая сила, о которой она раньше и не знала, но теперь не хотела ее терять.

– Нравится… – почти прошептала она и взглянула ему в лицо.

Он смотрел ей в глаза, будто собираясь спросить еще о чем-то. Потом наклонился ближе. Вито поняла его: за кафтан лучше, чем у Сванхейд, надо поблагодарить. Сама в изумлении от своей смелости, она потянулась, оперлась ладонью о его грудь и поцеловала в угол рта. Сердце обрывалось, так что она едва осознала тепло его губ и прохладу бороды, коснувшейся ее щеки.

Не в силах больше этого выносить, Вито проскользнула мимо Свена и выбежала во двор, придерживая на груди кафтан. Казалось, ее румянец всему свету расскажет, что произошло, и она, бегом догоняя Радонегу, не смотрела по сторонам, как будто взгляды хирдманов грозили смертью.

Свен смотрел ей вслед, держась за крышку ларя; радость от ее поцелуя, от этой попытки протопить ледяную стену смешивалась с мучительным сомнением. Он ее муж, да, он имеет право на ее поцелуи и все такое. Но она ведь не пленница, не рабыня. Она – госпожа его дома. Как важно устроить так, чтобы она не возненавидела его за эти права, присвоенные им когда-то без ее согласия. Пока вроде все шло неплохо, насколько он мог судить. Но она так молода, в то время как себя он чувствовал слишком уж старым. Сможет ли он когда-нибудь стать для нее по-настоящему своим, исчезнет ли до конца эта прозрачная стена?

В гридницу Олава семейство Альмунда явилось все целиком, даже Илетай. Там было полно народу: вся старая и новая дружина, Братигость со Сдеславом из Словенска, старейшины окрестных селений, Ветурлиди с двумя старшими сыновьями. Гости сразу замечали, что добыча убрана: со стен исчезли ковры и дорогие одежды. Зато сидевшие за столами новые и старые хирдманы по-прежнему красовались яркими кафтанами и шапками, звучал оживленный разноязыкий говор. Вито, в голубом платье, отделанном багряно-золотистым шелком, поверх него вместо обычного кафтана надела красный парчовый, вернее, накинула на плечи, как плащ, иначе запуталась бы в широких длинных рукавах. Золотая нить узоров мерцала при свете огня, и Вито была во всем этом так хороша, что ее встречали изумленными возгласами. Свен, пока она здоровалась с хозяевами и шла со свекровью и второй невесткой к женской стороне стола, неприметно переменился в лице – она показалась ему совсем взрослой и почти незнакомой. Он увидел ее так, как видят все люди: юная знатная госпожа, украшение рода. Привезенные сокровища служили к ее чести, но еще лучшим сокровищем была она сама – другой такой и за Хазарским морем не сыскалось. Свен сам себе тайком позавидовал; снова вспомнился ее поцелуй в клети, и воображение бежало вперед – за этим ведь должно последовать и другое… Не сегодня, не завтра… но скоро. Сейчас он впервые увидел в ней ту супругу, которой она должна стать, и осознание, что он не ошибся в выборе, наполнило его гордостью и счастьем.

Со всех сторон на Вито устремлялись любопытные и восхищенные взгляды. Замечая это, она разрумянилась и была так хороша, что никакая дочь конунга не смогла бы с нею сравниться. Блестели на очелье золотые кольца, привезенные с родины, по три с каждой стороны, придавая ей сходство с девой зари, в чьем лице живет зимою золотисто-розовый свет. Даже Сванхейд, тоже богато одетая, впервые за все время взглянула на нее пристально – не как на девочку, которую нужно опекать, а как на соперницу. Равная ей происхождением и богатством убора, Вито была на девять лет моложе, но уже достаточно выросла, чтобы благодаря богатству, положению и славе мужа притязать на высшее место среди жен Хольмгарда. И первой красавицей в нарядных уборах она могла оставаться еще очень много лет! Только звание королевы позволяло Сванхейд сохранять свое верховенство. Правда, она была слишком уверена в себе, чтобы невзлюбить Вито за красоту, и лишь усмехалась тайком: надо же, птенец-то вырос!

Но Ульвхильд, вдова в белых одеждах, оказалась в опасности выглядеть жалко по сравнению со своей младшей подругой. Настало самое время ей сделать следующий ход и вновь заставить всех говорить и думать о себе.

Когда Олав дал знак к началу пира, опять появились серебряные чаши: Сванхейд подносила их гостям. Ульвхильд не было видно, но само ее отсутствие было словно молчаливый вызов, призыв к вниманию. То и дело сыновья Альмунда неприметно оглядывались, ожидая увидеть одетую в белое молчаливую фигуру – фюльгью, вестницу неумолимой судьбы. Сванхейд, проходя мимо верхнего края стола, поглядывала на них многозначительно, чем подкрепляла ожидания.

– Третий кубок мы поднимем за павших, – объявил Олав, снова встав за своим коротким хозяйским столом. – И первый, кого мы поминаем, – это мой зять, Грим сын Хельги, доблестный муж моей дочери Ульвхильд.

Свен заметил, что многие в гриднице при этом взглянули на них с Годо, и это был настораживающий знак. Слух о том, что Ульвхильд если не винит сыновей Альмунда в гибели мужа, то считает опозоренными, расползался по Хольмгарду и округе, но помешать этому они могли так же мало, как удержать руками осенний туман.

Отворилась дверь новой шомнуши, которую Олав пристроил к гриднице перед свадьбой дочери, и появилась Ульвхильд. Как всегда теперь вся в белом, она несла перед собой большую позолоченную чашу, которой никто еще здесь не видел. На боках чаши были вычеканены вооруженные всадники и рычащие львы, оттененные позолотой. Все отметили новизну и высокую стоимость сокровища, и у Свена екнуло сердце – он понял, что это значит.

– О-о! – вполголоса воскликнула Вито, сидевшая напротив него; обернувшись, она тоже смотрела на Ульвхильд.

Через стол Свен не мог спросить, что ее так поразило, а она заметила не только и не столько новую чашу. Ее взгляд привлекло другое – на руках Ульвхильд появились странные браслеты из кольчужного полотна. Нечто удивительное – никто и никогда такого не делал и не носил.

– Что это? – Изумленная Вито показала на Ульвхильд Свену. – У нее на руках! Что это значит?

– Она заказала их у Берга, – шепнул Велерад. – Я видел, как он их собирал. Все дела бросил и целый день с ними возился. Думаю, она хочет подражать… ну, шлемоносным девам.

– Она хочет быть как Сигрдрива! – быстро сообразила Вито. – «Кто кольчугу рассек…»

– Ну не кольчугу же ей носить, – буркнул Годо.

Испуганными глазами Вито смотрела в невозмутимое лицо своей подруги. Ульвхильд так изменилась за эти немногие дни после возвращения войска, что Вито не узнавала ее. Нынешняя Ульвхильд внушала ей робость, а теперь ясно показала, что отныне числит себя не среди живых женщин, а среди служительниц Одина. Валькирии носят одежды, белые как облака, и кольчуги служат им платьем. Целая кольчуга слишком тяжела, чтобы смертная женщина могла носить ее вместо платья, но ее браслеты служили знаком, что в этот доспех облечена отныне ее душа.

Держа золоченую чашу, Ульвхильд подошла к очагу.

– Славьтесь, асы! – заговорила она, глядя то в огонь, то вверх, под высокую кровлю, куда уходил дым. – Славьтесь, асиньи! Я посвящаю этот кубок памяти Грима сына Хельги, моего мужа, сидящего ныне среди воинов Одина в его медовой палате. Да славится вечно его память и память верной дружины, что пала вместе с ним на месте его последней битвы.

Она отлила немного пива в очаг – среди общей тишины было слышно, как зашипели угли, – отпила немного сама, потом подошла к Олаву и вручила чашу ему.

– Да славится вечно память Грима сына Хельги! – повторил он, отпил и передал чашу на почетный край мужского стола.

Возглавлял стол Альмунд, все три сына сидели по старшинству сразу после него. Когда Годо принял чашу, ему казалось, что след от прикосновения губ Ульвхильд еще сохранился на ее серебряном крае; блестящее серебро дышало холодом, и ему потребовалось мужество, чтобы отделаться от мысли, не ядовито ли это дыхание. Страшно было принимать эту чашу, разделить питье с богами и мертвыми; вручая чашу павших живым, Ульвхильд словно приглашала их на ту же дорогу – путь славы и смерти.

Но кто они были бы, если бы отвергли эту чашу, пусть бы ее протягивала сама Фрейя?

Приняв чашу из рук отца, Годред встал. В груди возник холодок: он будто видел веселые зеленые глаза Грима и как тот двигается на скамье, предлагая ему место среди павших в небесной палате Госпожи.

– Я помню последние слова Грима-конунга, – начал он, – и я готов повторять их, чтобы поколения помнили. Он сказал: «Если боги того пожелают, я отдам свою жизнь за то, чтобы вы все вернулись домой живыми и с добычей». Боги исполнили его пожелания – и первое, и второе. Они приняли его жизнь, как принимают в жертву самое лучшее, чем владеют смертные. Он был совершенным воином, таким, какой нужен Одину. И жертва не была напрасной – боги сохранили нас, его людей, как того желал Грим-конунг и за что заплатил своей жизнью.

Олав бросил на него значительный взгляд, даже слегка приподнял брови, будто удивляясь такому умному ходу. У Вито явственно прояснилось лицо при этих словах. Требовать гибели остальных вслед за Гримом означало бы оспаривать волю богов и желать, чтобы жертва его пропала зря. Но Ульвхильд, хоть и оценила этот выпад, не подала вида; ее лицо осталось таким же отрешенным, будто все мысли сосредоточены на чем-то очень далеком.

Она еще не все сказала: у нее оставалось кое-что в запасе. И свой новый ход Ульвхильд сделала незамедлительно. По ее знаку служанки начали выносить из шомнуши и раскладывать между княжеским столом и очагом дорогие вещи: кафтаны, плащи, покрывала, посуду. Широкие серебряные блюда, поставленные на три козьих или конских позолоченных копытца. Светильник с изображением слона. На одной чаше – богиня со львом. На другой – богиня кормит оленя. На третьей – дева, играющая на флейте, едет верхом на чудном звере с головой козла, вокруг нее пляшут еще четыре женщины с чашами в руках… Драгоценное оружие в позолоченных ножнах, с самоцветами в рукоятях. Ожерелья из золота и дорогих камней, перстни и узорные браслеты. Золота здесь было столько, сколько не попало в долю других, включая самого Олава, ткани куда роскошнее, с более яркими красками и сложным узором: с драконами, слонами, птицепсами. Нетрудно было догадаться, что все это – доля главного вождя похода, добыча Грима-конунга.

Разговоры за столами стихли, гости следили, как служанки выносят все новые и новые вещи. Всем было известно, что поначалу Ульвхильд отвергала добычу, причитавшуюся ей как вдове Грима. Теперь, выходит, она ее приняла? Что это значит?

Но вот все было выложено, и гридница вновь приобрела сходство с пещерой Фафнира, где огромный змей хранил свои сокровища. Ульвхильд медленно прошлась вдоль них, будто хотела еще раз осмотреть, потом повернулась к людям.

– По этим сокровищам видно, как велика была удача Грима-конунга, – начала она. – С ними не сравнится ничто, и сам Фафнир перед этими вещами кажется жалким червяком, сидящим на кучке сора. – Как ни велико было общее волнение, кое-где послышались сдавленные смешки. – Я хочу, чтобы все видели их и могли засвидетельствовать… как они были хороши.

Ульвхильд перевела дыхание, будто набираясь решимости. А Вито с беспокойством вспомнила ее прежние речи: дескать, брошу все в Волхов и попрошу богов послать мстителя… Неужели, с ужасом подумала Вито, Ульвхильд собирается и впрямь сбросить все это в Волхов, пока он не замерз? Вот эти золоченые чаши с птицами и зверями, эти яркие ткани – в холодную мрачную глубину? Туда, где ждет на своем вечном ложе другой исполинский змей – волховский Ящер?

– Я объявляю, – продолжала Ульвхильд, – что самое лучшее из этих сокровищ получит тот, кто отомстит хазарам за гибель моего мужа. А до тех пор они будут лежать без употребления, а я не сниму горестные одежды вдовы.

Олав слегка нахмурился: Ульвхильд ставила условие почти неисполнимое, а значит, перед людьми пообещала, по сути, навсегда остаться вдовой. Это в шестнадцать лет, будучи красивой, здоровой женщиной высокого рода и с богатым приданым! Новый брак дочери стал бы верным средством укрепить его силу и влияние, что в нынешних условиях было весьма важно, и такое ее решение Олаву совсем не нравилось.

– И какое же сокровище здесь самое лучшее? – спросил со своего места Годо, и все посмотрели на него.

– Выбор сделает он сам! – Ульвхильд с вызовом глянула на него. – Он получит то сокровище, на которое укажет.

Годо кивнул: дескать, теперь мне все ясно.

– Месть хазарам… – проговорил Альмунд. – Чтобы нанести удар по Итилю, нужен такой широкий замах… не знаю, у кого найдутся достаточно длинные руки.

На лицах гостей отражалось понимание. Даже объединив усилия, вожди южных, северных и западных русов – Олав, Хельги Хитрый и Амунд плеснецкий – не намеревались бросать вызов державе каганов, и только обстоятельства вынудили их к этой схватке.

– Только если сами боги Асгарда придут нам на помощь и будут сражаться на нашей стороне, – сказал Олав, – как они сражались против Хёдера, когда он соперничал с Бальдром за любовь Нанны. Только если сам Тор пустит в ход свой молот, от встречи с которым в бою ни один смертный не уйдет живым. Но боюсь, я не знаю, как уговорить асов поддержать нас.

– Да и тогда, как рассказывают даны, Хёдер перерубил рукоять Торова молота и богам пришлось отступить, – добавил Альмунд.

– Неужели на всем свете не найдется силы, способной одолеть хазар? – с возмущением воскликнула Ульвхильд. – Неужели кровь Грима и его людей останется неотомщенной? Или с ним погибли последние достойные мужи и на всем свете остались только женщины?

В своем белом платье, заламывая руки, она так сильно была похожа на шлемоносную деву, молящую о чем-то Одина, что даже ее отцу стало жутко. Вот-вот сейчас появится из ниоткуда седобородый старик в синем плаще и надвинутой на глаза серой шляпе и объявит цену своей помощи… Решишься ты заплатить ее или нет – жизнь смертного после встречи с божеством уже не будет прежней. Достоин ли этого случай? Хельги Хитрый, у которого погиб сын-наследник, возможно, сказал бы «да». Ульвхильд, потерявшая мужа, не думала о цене – вернее, стремилась заплатить цену выше, видя в этом свою честь. Но Олав, которому Грим приходился всего лишь зятем, не был уверен, что смерть его – такое уж для него зло. И предпочел бы не дразнить богов.

– Если бы хазары были каким-то змеем, чудовищем, великаном, у которого только одна голова, тебе недолго пришлось бы искать желающего с ним сразиться, – сказал Ветурлиди, младший брат Олава. – Но на целую державу один человек не пойдет с боевым щитом, будь он хоть сам Сигурд Убийца Дракона. А держава хазар огромна, войска ее многочисленны, и вооружены они лучше, чем кто-либо другой. С хазарских земель, как рассказывал Боргар, хакан-бек собирает по тридцать-сорок тысяч человек. Немало воинов дают ему ясы – его пограничная стража, и конных, и пеших. А еще их данники-славяне. У этих конницы нет, но пешее ополчение они выставляют. Если все собрать, то у хакан-бека под рукой будет до сотни тысяч воинов.

– Я верю, что это правда! – Альмунд кивнул, видя явное недоверие на лицах слушателей. – Боргар в Итиле разговаривал со многими знающими людьми, и не только из хазар. Старого Лиса нельзя было обмануть пустыми заверениями, и если Боргар верил, то, значит, так оно и есть. Держава хазар огромна и многолюдна, они все богаты оружием и конями. Не знаю, кто, кроме самих богов, мог бы собрать войско, способное им противостоять.

– Ты так говоришь, дядя, будто хазары не люди, а какое-то… бессмертное племя великанов! – ответила Ветурлиди Ульвхильд, немного смущенная, но не склонная сдаваться. – Ведь Хельги не испугался этой силищи! Он воевал с ними, и успешно, если сумел отбить земли, с которых раньше они брали дань.

– Видно, хазарам не очень были нужны эти земли, – качнул головой Олав. – Карл рассказывал, что им пришлось выдержать несколько стычек с хазарскими дружинами, и то там было меньше самих хазар, чем их данников из славян и ясов.

– Боргар тогда рассказывал, что ясы против хазар не так давно мятеж поднимали, – вставил Свен. – Не так уж они дружны, и не такая уж верная опора – данники.

– Значит, они уязвимы! А эта месть не только моя и твоя. – Ульвхильд взглянула на отца. – Грим был сыном Хельги, и Хельги не может уклониться от мести за родного сына от знатной матери. Ведь Грим должен был стать его наследником – неужели его предательское убийство не стоит отмщения? Если вы снова соберете войско вместе с Хельги, то сможете нанести хазарам достаточный урон.

Олав взглянул на лица сыновей Альмунда и их спутников – на них ясно отразилось сомнение. Снова соваться в ту пасть, из которой чудом выскочили, их пока не тянуло.

– Ну, что ж… – неохотно начал Олав, – раз уж об этом зашла речь… Я хотел бы знать, Годред… Вы еще ничего не рассказали о том, как расстались с людьми Хельги и Амунда…

– И каким образом вы пришли домой с востока, а не через владения Хельги, – подхватил Ветурлиди. – Это наводит на мысль, что расстались вы с теми людьми не по-дружески. Что скажете?

Годред взглянул на Свена, потом перевел взгляд на Олава:

– Ты прав, конунг, добрым наше расставание не назовешь. Ты помнишь, мы рассказывали, что Амунд плеснецкий потребовал выдать ему двух пленниц Грима, что были на его лодьях. Он желал принести одну из них в жертву как спутницу самого Грима, а вторую отдать богам реки Итиль за благополучный путь… Но мы не хотели, чтобы Амунд плеснецкий приносил жертвы и за нас, твоих людей, – нам он не князь. Он и его люди были настроены решительно… Мы с нашими людьми рассудили, что выдадим Ётуну пленниц как часть добычи Грима, и пусть он по своему желанию или доставит их Хельги Хитрому, как его часть наследства, или пусть… распоряжается ими как хочет. Но мы не позволили ему приносить жертвы и от нашего имени тоже. Ты понимаешь, что мы никак не могли признать его своим князем, а себя – его людьми.

Олав озабоченно кивнул.

– Утром на острове они сделали то, что собирались сделать, но мы не были при этом. Когда они отплыли, мы не сразу последовали за ними, а немного выждали и тем временем принесли богам Итиля свои жертвы – из числа нашей добычи, собранной со всех северных дружиной.

– И кто приносил жертву?

– Я, – кивнул Годо. – Я и Сдеслав, как люди наиболее знатные в нашем войске. Мы сочли, что хоть у нас больше нет вождя княжеского рода, мы, однако, не можем признать над собой князя чужого и будем справляться при помощи своей собственной удачи. И после того, уже в полдень, мы тоже отплыли от того острова и двинулись вверх по реке Итиль на север…

На другой день после знаменательного пира, ближе к вечеру, в новый дом вселился поросенок. Его провожали всей семьей, чтобы посмотреть, как Свен устраивает его в углу, на груде соломы, с двумя корытами – для корма и воды.

– Будешь тут чисто цесарь в Миклагарде! – приговаривал Свен, хлопая его по гладкому рыжему боку с черным пятном.

– Давай его как-нибудь назовем! – предложил Годо. – Нельзя в таком палатионе и без имени – другие свиньи засмеют.

– Гуллинбурсти?[16] – предложил Альмунд. – Золотая Щетинка! Он вон рыженький, подойдет.

– Нет, нет. Назовем его… Леон! Чтобы уж цесарь так цесарь!

– Константин! – блеснул осведомленностью Альмунд.

– Александр! – сказал Годо.

– Как по-твоему? – Свен, еще почесывая поросенка, повернулся к Вито. – Ты хозяйка, тебе решать.

– Пусть… Леон… – едва дыша от смеха, выговорила Вито. – Другое… очень длинно.

Она задыхалась не только от смеха – ее и смутило, и порадовало то, что Свен предложил ей выбрать имя для порося. Здесь, в их будущем собственном доме, мысль прыгнула вперед – когда-нибудь он вот так же спросит, как им назвать их первого ребенка… А потом второго…

Она постоянно вспоминала вчерашний поцелуй, как будто жила в этом ощущении. И уже томило любопытство – а дальше? Но она не смела взглянуть Свену в глаза, чтобы он не прочитал в них этого.

– Леоном-цесарем нарекаю тебя! – Свен похлопал порося по голове. – Смотри не осрами звания царского!

– Вот такие поросята мне нравятся! – сказал Годо, когда они вышли из дома, оставив Леона «царствовать». – А не те, что среди ночи на приступ ходят.

– А! – На миг задумавшись, Свен сообразил, о чем он, и снова рассмеялся. – Я вам сейчас расскажу! – Он повернулся к родителям и Вито. – Мы пока от переволоки до Булгара шли, был у нас как-то случай…

До самых главных Мамалай добрался ближе к вечеру, когда уже пылали костры и отовсюду несся запах мяса – русы жарили его на вертелах и варили в котлах. И это был не простой пир, а поминальный: когда Мамалая привели, русы уже складывали костры на двух лодьях, куда были уложены тела убитых ночью. Почетное место занимало тело мужа зрелых лет, в полном вооружении и дорогущем гурганском кафтане. Вокруг него уложили лошадь, свинью, пса, петуха – принесли из захваченного селения. И девку – значит, не один Мамалай уцелел при разгроме. Он лишь молился, чтобы понадобился русам не как погребальная жертва для их вожака. Зачем ему на том свете старик? Заодно стало ясно, почему разгром был таким жестоким – русы мстили за гибель своего бия.

Но обошлось: две лодьи уже плыли вниз по Юлу, на них пылал огонь, бросая искры к самым ногам Великого Тэнгри, а Мамалай был все еще жив. Его даже покормили – дали лепешку, видно, из захваченных в селении, вчера он ел точно такие же. Жуть пробирала от мысли, что женщина, чьи руки лепешку пекли нынешним утром, наверняка уже мертва, но Мамалай ничего не ел, кажется, больше суток – вчера от тревоги кусок не лез в горло. Он охотно сжевал лепешку, и речная вода, которой запивал, казалась слаще меду. Он выжил, чудом перепрыгнул пропасть, куда рухнули разом сотни людей! И будет жить дальше! Сама эта мысль дарила блаженство, и воздух, насыщенный дымом с запахом горелой плоти с погребальных судов, освежал и бодрил. Хотелось вдыхать полной грудью, чувствуя, как ощущение жизни растекается по всем жилкам, как в молодости. А ведь мог бы сейчас валяться на земле как куль, и наглые жирные мухи заходили бы в его распоротое брюхо, будто к себе в ёрту…

Лепешку дали те двое, что нашли его в загоне. Другие русы над ними смеялись: дескать, хоть бы по девке приволокли, а то какой-то старик! Мамалай оказался единственным пленником, приведенным в русский стан: осторожно озираясь, он не видел нигде ни отроков, ни женщин. Похоже, полон им не требовался. Смутно помня, что его спрашивали о торговых путях, Мамалай надеялся, что его накопленные за много лет знания окажутся русам полезны, а ему спасут жизнь. Но даже если он и не пригодится этим людям, едва ли они зарубят его теперь, когда кровавая пелена уже не застит им глаза, рассуждал про себя Мамалай, стараясь быть тихим и незаметным. Может быть… наверное…

Горящие лодьи уже скрылись в темноте широкой реки – видно, затонули. Даже сейчас Мамалай с любопытством наблюдал столь непривычный погребальный обряд. Надо думать, русы боятся, что буртасы надругаются над погребением их вождя, если оно будет сделано на суше, вот и прячут его на речном дне.

У костра пели, и даже кто-то пустился в пляс. Видно, буртасские хижины обыскали, прежде чем поджечь, и где-то нашлись запасы пива и медовухи. Костров, шатров, лодий Мамалай видел великое множество: похоже, эти «разбитые хакан-беком остатки русов» насчитывали две или три тысячи воинов. Если это остатки, то сколько же их было раньше? И не баран ли эта задница Сартай, дери пес его деда, что полез на них, не удосужившись сперва посчитать? Или он умел сосчитать только свой собственный отросток, негодовал про себя Мамалай. А теперь и невинный, мирный человек лишился всего – товара, денег, лодок, спутников, – и сама жизнь его висит на волоске.

Едва Мамалай доел, как пришел уже знакомый рыжебородый и повел в середину стана. Здесь тоже горели костры, возле большого шатра сидели десятка два русов. Все они казались на одно лицо, как понять, кто у них теперь главный? Но Мамалая подтолкнули, и он упал на колени перед чьими-то ногами в потрепанных, а когда-то нарядных и дорогих ичигах из красной кожи, явно работы аварцев из Тавьяка. Рядом стояла еще такая же пара.

– По-славянски говоришь? – спросил сверху чей-то голос на этом самом языке.

Голос был молодой, низкий, немного хриплый, а в его спокойствии чувствовалась властность.

– Да, господин. – Мамалай поклонился, не разгибаясь и не поднимая глаз выше ичигов.

– Откуда знаешь? Откуда сам?

– Из города Булгара, господин. Я мирный торговый человек, здесь оказался лишь по злобе Кера[21]…

– А далеко отсюда до Булгара?

– Двенадцать дневных переходов, если идти вверх по реке.

Наконец он посмел поднять глаза. Ноги, которым он кланялся, принадлежали двоим русам, рослым и светловолосым, еще довольно молодым. На обоих были гурганские кафтаны узорного шелка, подпоясанные хазарскими воинскими поясами с золочеными накладками, но к их внешности это все совсем не шло. Им явно еще не было и тридцати, но уверенные, властные повадки давали понять, что они здесь самые главные. По два золотых или серебряных браслета на каждой руке у обоих, по два десятка золотых и серебряных перстней, простых и самоцветных, на шейных гривнах. Стало быть, насчет богатой добычи из Гургана вестники не лгали – стоимость и происхождение вещей наметанный глаз купца сразу оценил. Наверное, это сыновья того, чье тело только что сожгли, подумал Мамалай. Но особенно скорбящими русы не выглядели. Глаза у них – Мамалай лишь раз посмел мельком взглянуть – были хуже волчьих: уверенные, сосредоточенные и безжалостные. И очень, очень усталые. Однако сквозь эту усталость светила искра оживления: с неуверенной гордостью Мамалай ощутил, что эти двое рады ему больше, чем обрадовались бы стройной красавице пятнадцати лет. Красавиц они навидались, а от него им было нужно что-то другое.

– Раз ты купец, должен дороги знать, – заговорил тот, что казался немного старше.

Суровое его лицо было тремя красными, довольно свежими, хоть и не вчерашними шрамами приведено к совершенно устрашающему виду. Надет на нем был роскошный кафтан – темно-красного плотного шелка, затканный узором в виде уток возле дерева жизни, а промежутки между парами уток занимали парочки маленьких лошадок, тоже обращенных мордами друг к другу. Алые ленты на правой стороне, служившие завязками, были частью оборваны, сквозь распахнутый кафтан виднелась загорелая гладкая грудь.

– Знаешь, откуда течет эта река?

– Юл, господин?

– До сих пор Итиль был, – сказал второй, чуть ниже ростом, но пригляднее чертами, в кафтане того же рода, с обтрепанным стоячим воротничком, голубой с золотисто-коричневым узором. Короткие, непривычно светлые волосы чудно смотрелись возле смуглого, загорелого лица.

– У хазар он зовется просто Итиль, что значит – река, – почтительно пояснил Мамалай. – А течет он с севера и востока. Родится Итиль там, где сливаются вместе две реки – Ак-итиль и Кара-итиль. Исток одной и второй лежит на востоке.

– Далеко дотуда?

– До города Булгара отсюда двенадцать переходов, а от Булгара до слияния рек еще десять.

– Значит, Булгар надо пройти, чтоб туда попасть…

– Верно, господин…

– А те две реки, что ты сказал, – спросил рус в голубом кафтане, – они длинные? Что за люди на них живут?

– Там обитают булгары, сувары, а еще народ одо[22].

Годо покачал головой: о таком народе он никогда не слышал.

– А пути на запад от Булгарской земли тебе известны?

– На запад течет Сара-итиль[23]. Живут на ней данники Алмас-кана – чермису, сувары и арису.

– А они что за люди? Каков их язык?

– Язык чермису и арису не похож ни на булгарский и хазарский, ни на русский, ни на славянский, ни на персидский или греческий.

Годо подавил досадливый вздох: сведения эти не обнадеживали.

– Ты бывал там?

– Н-нет, господин. Но я знаю людей, которые бывали, почтенных купцов. А еще я знаю самого Байгул-бия, сюр-баши[24], воеводу Алмас-кана, сына Шилки, и он тоже знает меня! – поспешил похвастаться Мамалай. – Он бывает в тех землях, когда собирает дань. Не стану брать на себя больше, чем могу исполнить, но три моих племянника – огланы сюр-баши, и я могу помочь… советом, как сговориться с ним и найти пути к миру, если…

Обещать слишком много Мамалай не решался: где он и где сюр-баши? Хотя насчет троих племянников сказал чистую правду.

– А где ты языку выучился? – снова спросил Свен.

Если сидящий перед ними на земле старик, жилистый, но бойкий, с умильным выражением морщинистого лица и живым блеском темных глаз, знает язык славян, должен же он знать, как добраться до их земель!

Но надежды обманули: старик знал дорогу в земли вятичей, сидящих на Упе и Оке (их старик называл Славянской рекой), а туда добирался через ту же злополучную переволоку. Видя, что его ответы разочаровали вождей, старик заторопился:

– Господин… и другой господин! Смилуйся надо мной, я тебе пригожусь!

Свен захохотал, вспомнив матушкины сказы, где так же обращался к витязю то заяц, то волк. Мамалай посмотрел на него и тоже заулыбался щербатым ртом.

– Ваше войско сильно, но у Алмас-кана тоже много воинов! Чтобы попасть на верховья Итиля, вам нужно пройти через Булгар. Хотите вы вступить в схватку с Алмас-каном или нет, но вам понадобится человек, который сможет указывать вам дорогу и толковать ему ваши речи.

Двое светловолосых переглянулись. Мамалай взмолился Высокому Синему Небу. Тот, что постарше и в шрамах, слегка поморщился и сделал без перевода понятный знак под горлом. У Мамалая оборвалось сердце.

– Да погоди, – возразил второй. – Кончить его всегда успеем. Пусть сперва про царя своего расскажет – что за человек, дружит ли с хазарами?

– Охотно расскажу все, что знаю, господин! Правит в Булгаре Алмас-кан, сын Шилки, сына Текина, – торопливо стал рассказывать Мамалай. Это был его выкуп за жизнь, и он платил его не скупясь. – Хазары говорят, будто народ наш с ними в родстве: был человек по имени Иафет, а у него был сын Тогарма, а у того было десять сыновей: Угур, Тавр, Авар, Угуз, Бизал, Тарпан, Хазар, Занур, Булгар, Савир. Предки хазар, как они рассказывают, поначалу были малочисленны, но позже бог благословил их, они вели войны с народами куда сильнее, прогнали их на реку Дунай, а сами заняли их страну. Нас, булгар, они считают младшими своими родичами. Прежде, при царе Шилке, сыне Текина, и при отце его наши деды жили вольно, но при Алмас-кане Великое Небо не одарило нас милостью, и наш кан принужден стал платить дань хазарам…

Свен при этих словах глянул на Годо и выразительно двинул бровями: выходило, что булгары и впрямь не друзья хазарам, и это обнадеживало. Мамалай заметил этот взгляд, а еще то, с каким вниманием его слушали русы; кое-кто шептал на ухо соседу, который напряженно хмурил брови: видно, это были те русы, что слишком плохо понимали славянский язык.

– Теперь хазары гнетут наш народ данью и унижениями, – воодушевленно продолжал Мамалай. Он и сам понимал, что вражда русов с хазарами так же несет надежду булгарам, как русам – вражда булгар с хазарами. Имея общего врага, они должны быть склонны скорее к соглашению, чем к вражде. – Сын Алмаса, Текин, живет в заложниках у царя Аарона, а дочь Алмаса, прекрасную Айслу, потребовал тот в наложницы себе и взял военной силой! Она была совсем еще юна, чуть ли не ребенок…

– Опа! – Годо, в свою очередь, глянул на брата: ты слышал?

Очень глуп будет этот Алмас сын Шилки, если вздумает искать вражды с врагами своих врагов!

– Печаль-песню поют наши девы и жены, – продолжал Мамалай и даже было запел, но сообразил, что его не понимают, и стал переводить нараспев: – Девы страны булгар росли, кушали сладкие орехи, стали добычей врага, попали на рынок рабов. Просо в стране булгар, говорят, родится без посева, девы страны булгар, говорят, попали в плен. По воде плывет лодка в Итиль, горе будет твоей пищей, как будешь ты в Итиле…

Свен переменился в лице. Слова бойкого старика навели его на мысль о Витиславе – очень юной деве знатного рода, которую он сам взял в жены силой… Но он ведь не причинил ей зла, утешал себя Свен, она живет счастливо с Радонегой и Альмундом, не хуже, чем могла бы жить в родном доме… Он хотел в это верить. Навалилась тоска: он вдруг заскучал по Вито, по наивному, светлому взгляду ее глаз, смотревших на него снизу вверх, и вся она в воспоминаниях казалась красивым ребенком, хрупким белым цветочком… Это была не та тоска, которая влечет мужчину к женщине, а как будто ожесточенная, очерствевшая душа его искала в самой себе источник чистоты, мира и добра… Дойдет ли он до нее когда-нибудь?

– Наши же старые люди иначе рассказывают об истоке нашего народа! – вещал Мамалай.

Взбодренный всеобщим вниманием, он даже осмелился сесть на земле поудобнее, но в строгой позе, подложив скрещенные ноги под себя. Украдкой озираясь, он видел, что русы вокруг сидят и полулежат как попало, разбросав конечности: видно, что им сидеть на земле непривычно и на этот счет у них нет правил.

– В давние времена, когда еще не было на земле людей, с далеких гор спустился великан Улып, сын бога грома. Самые высокие сосны были ему лишь по пояс, а реку он мог перейти в один шаг. Спустился он с гор и видит – маленькие-маленькие люди пасут скот и никакого другого богатства не имеют. Разогнал Улып-великан этих людей, забрал себе весь скот, разорил их селения, а самую красивую девушку взял себе в жены и стал жить богатым хозяином…

Поглядывая в лица вождей, сказитель видел в них неприметно отраженное понимание: они знали, что такое, чувствуя себя могучим великаном, отнимать скот и девушек у маленьких, беззащитных людей… Мелькнул в памяти разоренный ял, тела в запыленных белых рубахах на земле, истошный женский крик где-то за глинобитной стеной хижины… Эти зло и гибель сейчас сидели вокруг него, стерегли сотней взоров, но пока не трогали. Мамалай сглотнул и продолжал:

– Родила ему жена двух сыновей, двойняшек. И вот однажды натянуло на небо тучи, пошел дождь. Один мальчик промок, озяб, стало ему грустно, и давай он громко реветь! Выбежала мать, схватила его, унесла в ёрту. Отец спрашивает: джяным, душа моя, почему кричит осел? Это не осел кричит, отвечает жена, это плачет наш сын. Почему же он плачет, спрашивает Улып. Наверное, потому, что его никак не зовут, у него нет имени, отвечает жена. А дитя все кричит и ручонками размахивает. – Мамалай показал, как машет руками обиженный ребенок. – Пусть его зовут Булгар, решает отец, что значит «тот, кто машет руками». А второго ребенка, чтобы ему не быть хуже брата, назвали они Буртасом. Вот выросли эти братья и стали великанами, как отец, а стрелы их поражали зверя и птицу на семь обычных перестрелов. Решили они попрощаться со своим отцом, и сказал он им: «Не творите зла, дети мои, а живите среди людей мирно. Идите отсюда прямо на север. Через три дня вы увидите большую реку, что впадает в море, зовется она Итиль. Идите вдоль берега, и через семь лет придете туда, где сливаются две большие реки. Здесь вы принесете богам жертвы и попросите, чтобы они помогали вам в дальнейшей жизни. Пусть один из вас поселится близ их слияния, а другой – ближе к морю. И пусть те края станут вашей новой родиной». Поклонились братья отцу и двинулись в путь. Шли они семь лет указанным путем, сражались с горными людьми и степными людьми и наконец пришли туда, где сливались две реки – Ак-итиль и Кара-итиль. Зарезали братья утку и принесли в жертву Великому Тэнгри. «Грозный и могучий Тэнгри! – сказали они. – Прими нашу жертву и сделай так, чтобы племя наше крепло и росло! Храни нас, великий Тэнгри, от зол и бед, от врагов, от злых духов, от болезней, от голода и прочих напастей. Пусть плодится наш скот, пусть растут наши стада, пусть все желания наши сбываются!» Так вот каждый из братьев, сыновей Улыпа, и дал начало своему племени. Один поселился выше по Юл-реке, а другой ниже…

– Постой! – Годред нахмурился. – Семь лет, ты сказал! Это что же – нам семь лет от моря до Булгара грести?

По толпе слушателей пробежал недовольный и даже возмущенный ропот.

– Я не согласный! – загомонили там.

– Семь лет!

– Еще чего!

– Да мы все поседеем!

– Так нет же! – поспешно нашелся Мамалай. – Это сыновья Улыпа шли семь лет, а в наши времена люди справляются быстрее!

– Но ты ж сказал, они были великаны и сосны им по пояс! – воскликнул Борила из Помостья.

– А… это они великаны, но люди, которых они вели с собой, были совсем маленькие! Меньше нынешних! – Мамалай показал руками что-то размером с белку. – Вот поэтому братьям и приходилось идти медленно, чтобы не растерять все свое племя!

Вокруг негромко засмеялись.

– Старик врет как дышит! – хмыкнул тот из вождей, что в красном кафтане. – Все-таки, Свенька, надо бы его того…

Он снова провел пальцем под горлом, но второй махнул на него рукой:

– Да погоди ты! Занятно же врет, давай послушаем.

Мамалай счел, что может продолжать.

– Но Булгар был старшим из братьев и более удачливым, поэтому в его потомстве давно уже правят великие каны. А Буртас был менее удачлив, у них даже нет своего царя, и в каждом яле правит свой акбаши – старейшина. И если он глуп и самонадеян… ты видел, господин, что из этого выходит. Мне рассказывали, что второй бий, Иштен, был поумнее Сартая и отговаривал его от того набега, но жадность лишила людей разума. Буртасы – это все бедняки. У них только старейшины имеют скот, чтобы летом уходить в кочевье, как приличные люди, а по большей части они сидят на полях и ковыряются в земле, как… – Мамалай хотел сказать, «как славяне», но не посмел, помня, что многие среди русов знают язык славян, а значит, тоже принадлежат к этому народу. – Да, еще я должен рассказать, откуда сыновья Улыпа знают земледелие. Однажды охотился Булгар и забрел через леса на дальнюю реку. Видит – широкое поле, сплошь покрытое желтыми стеблями с колючими жальцами, будто пчелы. Он спросил у людей на поле, кто они и что делают. «Мы – славяне, – сказали они, – убираем созревший хлеб». Удивился Булгар, но с тех пор сам стал рубить лес, корчевать пни и сеять рожь…

Русы-славяне еще посмеялись: их позабавило, что кто-то не знает, как выглядят созревшие хлебные колосья, и принимает их за пчел на стебельках. А еще им польстило, что это они научили булгар земледелию, и Мамалай мог быть доволен успехом своего рассказа.

Вожди тоже были довольны: на их суровых лицах появились легкие улыбки, и Мамалай окончательно убедился, как они молоды – оба ему в сыновья годятся.

– А где они повстречали тех славян? – спросил Годред. – У какой-такой реки?

Второй брат тоже подался чуть ближе:

– Это все те же вятичи с Оки?

Мамалай задумался.

– Позволь мне не отвечать так сразу на твой вопрос, господин. У народа нашего много старинных преданий, и мне нужно время, чтобы изловить у себя в памяти все, что может тебе пригодиться. Если позволишь, я продолжу рассказ завтра вечером…

«Если милостью твоей доживу до него!» – мысленно закончил он.

– И то правда! – Годред зевнул. – Заслушались мы, Свенька, а уж светает скоро. Спать пошли.

Все русы разом зашевелились, словно с них сняли чары, начали подниматься и расходиться по шатрам. Многие улеглись прямо на земле, на песке возле лодий, подложив под себя кошму или овчину, завернувшись в плащ. Топор, копье, шлем у каждого лежал под боком, будто любимая жена, а рука не выпускала деревянную выглаженную рукоять, словно ручку супруги.

Улегся и Мамалай – Оленец и Лубняк принесли ему пару овчин. Сутки назад он был богатым человеком, владельцем лодок, товара и всякого добра, а теперь у него не осталось ничего, кроме одежды на теле. Улегшись, он не сразу сумел заснуть, несмотря на усталость. Вспоминался хмурый взгляд старшего из вождей, тот привычный жест под горлом… Сегодня он выиграл себе еще ночь жизни, но надо постараться, чтобы и завтрашний вечер не оказался для него последним…

Наутро войско русов двинулось дальше вверх по Итилю. Мамалай пристал к дружине младшего из двух вождей, видя в нем своего доброго покровителя. Имя у него оказалось не славянское – Мамалай его запомнил как Севеней, – хотя на славянском языке он говорил свободно, как на родном. От Севенеевых людей Мамалай скоро выяснил, что он и его старший брат вовсе не сыновья того мужа, что погиб в сражении с людьми Сартая, и что именно они вдвоем делят звание сюр-баши. Понял он и в чем их затруднение: русы возвращались домой с Гурганского моря, но хазары и нижние буртасы перекрыли им знакомую дорогу на переволоку, и теперь они искали другую, через неведомые им земли.

Сведения эти заставили Мамалая крепко задуматься. Весь день он сидел на корме большой лодьи у ног правившего рулем Севенея, глядя, как наклоняются и разгибаются перед глазами потные спины двух десятков гребцов, как напрягаются выпуклые мышцы на смуглых, обожженных солнцем плечах. Приближалась самая жаркая пора лета, солнце припекало, и почти все сняли рубахи и кафтаны. Чудно было Мамалаю видеть, что у этих людей, занятых такой тяжелой работой, есть дорогая шелковая одежда, кафтаны, которые они сейчас спрятали в мешки под сиденья, серебряные обручья, иной раз по два, три, четыре на каждой руке, множество перстней на шейных гривнах. Видно, удалец Сартай был не первым, кто пытался отнять их добычу, и они привыкли все самое дорогое держать при себе.

Внимательно оглядывая берега по пути, Свен от скуки порасспрашивал их единственного пленника. Старик – хотя по этому смуглому лицу в веселых морщинах трудно было понять, насколько он на самом деле стар, – был хоть и напуган, но не утратил бойкости и охотно пускался в разговоры – только приглашения и ждал.

– Итле-ха![25] – охотно начинал он, задрав голову, чтобы видеть лицо Свена. Гребцы налегали на весла, не оборачиваясь, но Мамалай видел по их спинам, что ближайшие тоже прислушиваются – его болтовня скрашивала им однообразный тяжелый труд. – Отец мой, почтенный Мухчар сын Ормая, был огланом в дружине Текин-кана. Нас у него было трое сыновей – Ормай, Мочар и я, младший, Мамалай. Братья, много лет старше меня, тоже были огланами в дружине Текин-кана и Алмас-кана. Каждый из них взял себе жену и имел детей, но они погибли, еще пока я был вот такой. – Он показал на отрока лет восемнадцати, дремлющего на дне лодьи на мешках. – Отец наш тогда уже ушел к Великому Тэнгри. Я стал торговать, надо было кормить семьи – двух жен, девять детей… Я сам не брал жену – трех жен и пятнадцать детей я бы не смог прокормить. В доме моем хозяйничают невестки – Силет и Тайрук. Слава Тэнгри, дети уже выросли. Почти все дочери замужем, и я дал им приданое! Трое сыновей служат сюр-баши Байгулу. И все смотрят на меня как на мышь, потому что я не оглан! – с горечью добавил он.

Свен посмеивался, а про себя думал: если он не вернется, Вельке придется заботиться о Вито. Детей он ей не оставил, ее опять выдадут замуж… И мысль эта так его возмущала, что он был готов перегрызть горло всякому, кто встанет у него на пути к ней! К троллю в зад, не дождетесь!

Хорошо зная этот участок реки, Мамалай подсказал, где остановиться на ночь, чтобы поблизости не было ялов. Его порадовало, что русы вовсе не искали встреч и стычек с буртасами, а, напротив, хотели этого избежать. Новые кровопролития им не требовались – они всего лишь искали доступный путь к себе домой. Но имена селений, которые они называли Мамалаю, – Хольмгард, Ладога, Будгощь, Псков, Арки-вареж, Бьюрланд – ничего ему не говорили. Он понимал, что чем дольше сумеет среди них продержаться, тем крепче будут его надежды жить и дальше, но с тревогой ждал вечера, когда лодьи пристанут и он вновь попадется на глаза старшему из братьев, тому, что со шрамами на лице. Как убедить его, что он может быть полезен?

Годо и правда про него не забыл.

– Где там твой подкидыш? – спросил он вечером, пока они со Свеном и отроками хлебали из котла рыбную похлебку с диким чесноком и последней горстью взятого в буртасском селе ячменя.

– Какой подкидыш?

– Ну, дедок такой говорливый. Если вспомнил что полезное – пусть рассказывает. А не вспомнил – можно его Итилю отдать, чтобы подобрее к нам был.

– Да чем он тебе мешает? В нем веса… как в Вигнировом псе.

– Пес молчит и никуда не денется. А дедок сбежать может.

– И что? Велика потеря? Нынче старики-болтуны по сорок динаров идут?

– Доберется до своих и растреплет все про нас…

– Ой, Годо! – Свен бросил ложку и упер руки в бока. – Какие такие тайны он про нас растреплет? Да я сам их царю все расскажу, только пусть спросит! Ему хазары враг, и нам тоже враг. У него сына в залог забрали, дочку силой уволокли. У нас… сколько людей погубили. Нам бы повидаться – мы бы сговорились. А как мы с ним говорить будем? У нас по-булгарски во всем войске ни один хрен не понимает! Нам боги этого деда послали, хорошо, Нажирич догадался, что пригодится.

– Ну, пусть ведет, посмотрим, что нам боги послали, глядь…

За Мамалаем сходил Хольви – Свенов телохранитель. Старик улыбался щербатым ртом, будто очень обрадованный вниманием вождей.

– Ну что, вспомнил, где славяне у реки живут? – спросил Годо.

Услышанное вчера не давало ему покоя весь день. Если земля булгар где-то граничит с землей славян, то именно в ту сторону им и надо! Пока они шли правильно – на север. Но после Булгара, как уже сказал старик, большой Итиль сливается из нескольких рек, и эти реки текут из совсем разных сторон.

– Да, господин, я припомнил сказание, какое слышал когда-то от отца, – подтвердил Мамалай.

Свен указал ему на край кошмы, на которой сидели они сами, и Мамалай ловко уселся, свернув ноги калачиком. Свен попробовал было сесть так же, но с его длинными ногами такое положение не давало удобства.

– Я расскажу все, что запомнил, – начал Мамалай, сложив руки на коленях. – В давние времена…

– После того великана, что с гор спустился?

– Около того времени, да, господин, но чуть позже. Некий бий славян принужден был бежать со своей земли у реки Дунай, потому что убил в сражении одного знатного румийца… может быть, даже их царя.

– А как его звали? – полюбопытствовал Свен, хотя из всех жителей земель славянских, кто враждовал с греками, знал только Хельги Хитрого.

– Шел пулин те, анчах…

– Стой! Табань! По-человечески говори!

Увлекшись, Мамалай чуть не перешел на родной язык, но опомнился.

– Мне жаль, но уже мой отец не знал его имени, в сказании тот человек носит имя Саклаб.

Слушатели закивали: на Хазарском море, где они побывали, всех славян и называли «сакалиба» или «ас-сакалиба».

– Он пришел к хакану хазар, и тот хорошо принимал его до самой своей смерти. Но другой хакан хазар, который правил вслед за первым, не любил Саклаба, и ему пришлось уйти. Он пришел к знатному мужу из хазар, по имени Басджирт. Он жил в краю между хазарами и кимаками, и под рукой его ходило две тысячи конных огланов. Но хакан хазар продолжал вредить Саклабу и приказал Басджирту изгнать его. Тогда он ушел в край тогуз-огузов, родичей Басджирта. Но в то время хан тогуз-огузов жил не в ладу со своим народом, многих он убил или лишил имущества. И решили тогуз-огузы: поищем себе другого хана, справедливого. В то время пришел Саклаб в тот край, и стали те люди приходить к нему – сперва один, потом два, а потом их стало много. Саклаб обходился с ними хорошо. А когда у него собралось большое войско, он совершил набег на гузов, многих убил, еще больше захватил в полон, а потом отпустил их за выкуп или продал и так получил великое богатство…

Поглядывая на лица вождей, Мамалай заметил, как на них проступило выражение удовлетворения: он рассказывал им о правильном человеке!

– То племя, что вокруг него собралось, Саклаб назвал хирхиз. Вести о его славе, богатстве и удаче достигли других саклабов, славян, и многие пришли к нему и стали ему служить вместе со своими семьями, скотом и всем прочим. Они смешались с теми, кто был при нем раньше, и сделались единым народом. У этого народа и сейчас, рассказывают, такая же белая кожа и красноватые волосы, как… – оглядевшись, Мамалай нашел в кругу слушателей знакомую рыжую бороду Нажирича, – как у твоих людей, господин![26]

– И где живет это Саклабово племя? – с сомнением спросил Годо.

– Род наш живет в Булгаре со дня его основания. Отец мой говорил, что иные из тех саклабов жили здесь, где теперь булгары, а другие – дальше на север и восток, на реке Ак-идель.

– На восток! – повторил Свен. – Нам на восток не надо.

– Так на север же! – возразил Годо. – Может, от них есть дорога на запад.

– Если там славяне, они знают, откуда их деды пришли! – поддержал Сдеслав, оживившийся при мысли, что где-то поблизости были или даже есть люди его родного языка. – Укажут, как до их прежней земли добраться, а нам того и надо.

– До реки Дунай? Это ж где-то возле Греческого царства!

– Так греки отсюда на восток живут? – Домец вопросительно посмотрел на небо, стараясь сообразить, где какая сторона. – Оттуда и пришли, все сходится!

– Да нам-то к грекам не надо, дубовая твоя голова!

Принялись спорить: на востоке искать славян из булгарских преданий или все же пытаться держать на запад. Принимать это решение придется уже скоро: войско приближалось к городу Булгару, а за ним лежала развилка дальних речных дорог.

– Если ошибешься, так вместо Хольмгарда к Миклагарду придешь, еще чего не хватало!

– А на север держать – в ледяную стену упремся, да и все!

– Ладно, хватит спорить! – сказал в конце концов Тьяльвар. – Нам еще через Булгар пробиваться.

Все стихли и тайком вздохнули. Как знать, не придется ли иным из них – или всем – искать путь к родным очагам через темные селения Хель и царство Кощея? Может, невидимыми душами прилетят они к родным очагам и путь им укажет лишь теплый пар от поминальной еды!

Ночь прошла спокойно – видно, сюда дошла весть о расправе с селениями Сартая, Амбая и еще Таузара, на которое наткнулся со своей дружиной племянник Тумая, Талай. За несколько дней Мамалай обжился среди русов и даже стал в дружине знаменит. Зная множество сказов и баек, он часто развлекал гребцов и самих вождей.

– Ну, расскажи еще чего-нибудь! – предлагал ему Свен, надеясь отвлечься от тревожных дум.

– Итле-ха, господин! – охотно начинал Мамалай, подняв голову, чтобы увидеть задумчивое лицо Свена. – Жил в былые времена один могучий оглан, паттар, по имени Чемень. Всегда одетый в железные доспехи, ездил он на коне и глядел, нет ли где врагов. Прожил Чемень долго, но пришло время умирать паттару. Созвал он людей и сказал: как я умру, похороните меня вместе с моим конем и доспехами. А если нападут враги, то позовите меня все вместе – «Чемень, Чемень!» – я выйду из могилы и обороню вас…

Рассказывая, вспомнил, как толстяк Юлгуш дразнил его Чеменем, когда они только услышали о войске русов. Сейчас Юлгуш и Енбулат, видно, налегают на весла и подгоняют своих людей, стремясь ускользнуть от русов. Мамалай даже взгрустнул ненадолго: может, они были правы? Не стоило прятаться, а стоило бежать назад к Булгару, искать спасения у Алмас-кана и Байгул-бия? Его товарищи живы, на свободе и сохранили в целости товары, а у него ничего больше нет, и эти две ведьмы дома сгрызут его живьем… если он когда-нибудь туда попадет. Даже соблазнительная мысль мелькнула: не возвращаться к ним, а предложить свою службу братьям-вождям уже навсегда…

Однако если русов вынудят принять бой, еще немало невинных людей пострадает и лишится жизни. А он, Мамалай, хоть и не так могуч, как Чемень-паттар, но, возможно, милостью Великого Неба сумеет отвратить русов от мыслей о кровопролитии и тем спасет сотни и тысячи жизней?

– Итле-ха, господин! – Мамалай снова взглянул в лицо Свена. – Здесь начинаются наши, булгарские земли. Если бы ты мог склонить свой слух к такому мал-человек, как я, то я просил бы тебя: не причиняй вреда булгарам. Это мир-народ, разум-народ, что живет под властью Алмас-кана. Если вы не намерены причинить ему вред, то и он не станет чинить вреда вам. И сколь я ни мал-человек, я охотно послужу гонцом и вестником, чтобы отнести ему твое дружба-слово… если то будет твоя воля.

– Я вижу, ты человек разумный и красноречивый, – кивнул Свен. – Не бойся, мы не намерены лишать тебя жизни или обращать в рабство. Если мы встретим булгар, я хочу, чтобы ты пошел к ним и устроил мне и моему брату встречу с вашими боярами… биями, как ты говоришь. Если ты устроишь это и поможешь нам с ними договориться, то мы возместим тебе потерю твоего товара и лодок. Ну а дальше… если ты надумаешь торговать в наших землях, тебе пригодится наша дружба и дружба Олава-конунга.

«Если мы когда-нибудь туда попадем!» – закончил Свен про себя, пока Мамалай благодарил. Сейчас, когда перед ним расстилались холмистые берега широкой Юл-реки, Олав конунг казался ему таким же призрачным, как тот Чемень-паттар, если не хуже.

После той ночи, когда погиб Тумай, на стоянках русов больше не тревожили – ни в этот раз, ни в следующий. Но еще до третьей стоянки русы увидели врага среди бела дня.

– Там впереди войско! – закричал Арнор, в этот раз шедший с передовым дозором, а теперь спешно возвращавшийся назад.

– Много их? – прокричал со своей лодьи Свен.

– До кокуя! – ответил Арнор тем словом, которое за время похода выучили и те, кто не владел меренским языком.

Вскоре Свен увидел, о чем Арнор говорил. На высоком правом берегу было черно от всадников, он даже не мог различить за складками местности, где они кончаются. Реяли на высоких древках стяги с хвостами. Когда лодьи приблизились, всадники поскакали за ними по берегу, размахивая руками и что-то крича. На пригорке виднелась кучка особенно ярко одетых, и над ними Свен разглядел стяг цвета голубого неба – видно, там находился воевода.

– Эй, Итлеха! – Свен слегка пихнул в плечо булгарина, именуя его по тому слову, с которого тот обычно начинал свои речи. – Кто это такой?

– Это, господин мой, стяг Айборыса-бия, – взволнованно ответил Мамалай, оглядываясь то на Свена, то на берег. – Его летние кочевья здесь, на рубежах Булгарии и буртасских земель.

– Сколько у него может быть войска?

– Я слышал, что Айборыс-бий может собрать четыре или пять сотен огланов.

– Ну это еще ничего. И что – он попытается нас уничтожить?

– Если ты и правда хочешь знать, что думал мал-человек, как я… – От волнения Мамалай заговорил по-славянски хуже обычного.

– Выкладывай.

– Если он хотел уничтожить, то выждал, посылал разведчик, пока вы пристать к берег, и напал всей силой в ночь-время.

Свен кивнул: он сам так бы и поступил.

– А если он показал вам глаза день-время, то желает говорить беседа. Чтобы знать, какие вы люди и что надо.

Похоже, что старик был прав: всадники мчались по берегу вслед за идущими лодьями и махали руками. В руках были зажаты луки, но стрельбы по лодьям не велось; впрочем, русы шли достаточно далеко от берега, так что стрелы не могли бы нанести им серьезного урона, но из-за этого и всадников им было разглядеть трудно. Судя по блеску железа под ярким летним солнцем, это были не голодранцы какие: на многих шлемы, кольчуги, даже пластинчатые доспехи. Разница с нападавшими ночью буртасами сразу была видна – здесь дружина приличного человека.

– Если мы тебя отправим узнать, что твой Борыс намерен делать, – пойдешь?

– С радостью, господин! – Сидящий Мамалай низко склонился к коленям. – Я расскажу бию, кто вы такие, и постараюсь склонить его к миру, бир Тэнгри!

– Хагни! – Свен махнул рукой. – Лодку!

Отроки подтянули лодку, которую тащили сзади за лодьей и везли в ней кое-что из припасов. Мамалая переправили туда, и булгарин погреб к берегу. Звуком рога подав знак прочим, чтобы придержали ход, Свен наблюдал за ним. Многочисленные лодьи почти застыли на широкой реке, слегка подгребая, чтобы их не сильно сносило назад, на юг.

– Сбежит? – спросил Тьяльвар, тоже провожая Мамалая глазами.

– Сбежит – Годо будет безутешен! – Свен хмыкнул. – Даже если сам не вернется, так хоть расскажет им, кто мы такие. А там поглядим.

Мамалай тем не менее добрался до берега, хоть его и порядочно снесло. К тому времени его уже ждали несколько всадников, спустившихся по тропе к самой воде. Ему позволили беспрепятственно выбраться на берег; прищурившись, Свен видел, как тот кланяется и что-то оживленно вещает. Тот, кто его слушал, был, видно, довольно важной особой; высокий шлем с круговой бармицей, оставлявшей на виду только глаза, придавал ему вид железного человека.

Потом всадник кивнул и движением плети велел Мамалаю следовать за ним. Старика увели вверх по тропе. Оба войска остановились: всадники на берегу, русы на воде. Очевидно, Мамалая доставили к самому главному. В ожидании Свен велел понемногу подгребать ближе к берегу. Он сам и его люди надели шлемы, приготовили щиты на случай обстрела; их приближение заметили, всадники перемещались вдоль берега вперед и назад, но не стреляли. Имея время к ним приглядеться, Свен мысленно поуменьшил их количество: здесь была не тысяча, а не более пяти сотен. Может, от трех до четырех, если перед глазами все время мелькают одни и те же. Но и эти могли бы наделать дел, напади они ночью. Тут и дозоры не спасли бы: смели бы всех, прижали к реке и порубили в капусту. Но собирайся они нападать, зачем им было бы показываться на глаза, не имея возможности достать русов на воде даже стрелами? Конечно, без конца грести невозможно, раньше или позже русы пристали бы к берегу, но зачем булгарам гнаться за ними полдня или больше, утомляя людей и лошадей?

– Пропал Итлеха! – переговаривались отроки в лодье.

– Только мы его и видели.

– Эх, Свен, такое сокровище потерял! А мог бы полгривны выручить!

– Годо теперь скажет: «А я говорил!»

Однако через какое-то время Мамалай снова появился на берегу, сел в лодку и погреб к войску.

– Айборыс-бий… хочет говорить… зовет брат-бий… кто главный среди русы! – начал кричать он, еще пока его едва ли можно было расслышать. – Обещать мир!

Годо и Свен переглянулись. Каждый из них вел свою лодью, но оба понимали, что следует идти кому-то из них. Бояре и хёвдинги выбрали их вождями, и они не могут отсиживаться за спинами.

– Я пойду поговорю? – крикнул Свен брату.

Годо поколебался, имея в виду взять это дело на себя, но понял ход рассуждения брата и кивнул. Ему как старшему стоило оставаться при войске, чтобы сохранить в целости, если что, самую главную русскую голову.

Свен надел свой любимый голубой кафтан, завязал на правой стороне груди синие шелковые завязки. Пусть видит этот Ой-борись, что мы люди удачливые и состоятельные. Добыча навлекала на головы русов опасность и гибель, но она же несла и выражала их удачу, оберегавшую от опасности и гибели. И жить, и гибнуть лучше богатым и удачливым, чем бедным и никчемным.

Видя, что одна лодья отделилась от прочих и правит к берегу, десяток всадников спустились по тропе к воде. Трое даже заехали в воду и так ждали, пока лодья подойдет на расстояние голоса. Телохранители держали перед Свеном щиты, а он, в шлеме и в пластинчатом хазарском доспехе поверх кафтана, разглядывал всадников. Одеждой и снаряжением они напоминали хазар, но в лицах их было меньше сходства с узкоглазыми степняками. Луки их были готовы к стрельбе, но их держали опущенными. Что, впрочем, не побуждало расслабляться.

Когда лодья подошла достаточно близко, один всадник прокричал что-то.

– Я ничего не понял! – честно крикнул в ответ Свен. – Давай, Итлеха, вещай.

Мамалай закричал, назвал его имя – у него оно звучало как Севеней.

– Айборис, тумен-бий эльтебера нашего, Алмас-кана, сына Шилки, желает знать, кто вы такие и чего вам нужно в земле нашей, – перевел Мамалай речь всадника.

– Скажи ему: мы – люди Олава-конунга, владыки Хольмгарда. Мы не желаем зла вашей земле и хотим лишь пройти через нее… пока она не закончится.

– Есть у вас люди, кто может говорить с тумен-бием?

– Здесь не сам ваш эль… цесарь ваш?

– Нет, Алмас-кан на летних кочевьях, а здесь тумен-бий Айборыс. – Говоривший усмехнулся, и по голосу его Свен сообразил, что его собеседник совсем юн, лет шестнадцати-восемнадцати. До того разглядеть это мешал шлем с бармицей, оставлявшей на виду одни глаза. – У него в руке огланов, – он показал ладонь с растопыренными пальцами, потом сжал кулак и снова разжал, – десять… тьма.

«Да, рассказывай!» – подумал Свен.

– Скажи ему: я, Свенельд, и мой брат, Годред, сыновья Альмунда, старшие в нашем войске, мы знатного рода и в родстве с князьями. Твой… воевода тьмы не уронит себя, если поговорит с нами.

Они немного поспорили, где встретиться вождям, потом договорились, что русы поплывут еще вперед и пристанут возле луга, где увидят голубой стяг с золотой волчьей головой.

В этот раз, видя, что булгары и в самом деле настроены мирно, на переговоры отправился Годо. Они встретились на низкой части берега, между двух войск. Айборыс-бий оказался рослым худощавым мужчиной весьма в годах: смуглое лицо, густые брови с изломом, совсем черные, хотя длинная борода была почти седой. Крупный нос, темные глаза, горделивая посадка в богатом седле придавали ему вид старого степного орла. Окружавшая его дружина тоже была вся в шлемах и кольчугах; беглого взгляда Годо хватило, чтобы оценить стоимость их оружия. Стоя полукруглой стеной позади своего господина, они напоминали олицетворенный железный вихрь, способный промчаться по берегу и смести все, что окажется на пути. Русы и булгары были одеты в яркие шелковые кафтаны, под которыми скрывались кольчуги. Тех и других держали на прицеле лучники противной стороны – одни с реки, другие с седел. Но вожди русов и булгар были привычны к опасности и сохраняли полную невозмутимость.

Годо, стоя на земле, выпрямился, радуясь своему росту: пусть Айборыс не думает, что устрашил его, взирая с высоты седла. Взгляд бия, скользнув по его фигуре, задержался на поясе, и булгарин слегка переменился в лице. Пояс в золоченых накладках был снят с тела одного из богатых арсиев. Годо знал, что пояса у всех хазарских воинов разные и бляшки указывают на положение в дружине; что именно говорит понимающему глазу его пояс, он не знал, но тут важно было одно: будучи надет на нем, этот пояс знаменует его победу над прежним владельцем.

– У меня сейчас под рукой пять сотен хорошо вооруженных огланов, и пусть это не слишком много, я за несколько дней соберу еще две тысячи, – сказал Айборыс, подняв взгляд к его лицу. – Смотреть за стадами хватит нескольких подростков или стариков, а все мужчины по первому знаку вступят в боевое стремя. Однако мы не ищем вражды с русами и лишь хотим знать, откуда и зачем ваше войско явилось в Булгарскую землю.

– Нам скрывать нечего, – ответил Годо. – Не мы должны стыдиться того, что случилось в низовьях этой реки. Хакан-бек Аарон давал нам слово, что беспрепятственно пропустит нас через свои земли к морю и обратно, а за это возьмет половину той добычи, что мы сумеем взять. И я клянусь богами и моим мечом, что мы выполнили нашу часть договора и не утаили от его людей ни одной пряжки. Но люди Аарона нарушили уговор и подло напали на нас. Это были арсии из его ближней дружины. Мы отбились от них, но не смогли пройти через волок и теперь ищем другой путь к себе домой, к Варяжскому морю.

– В нашей земле тоже есть мусульмане, – сказал Айборыс, уяснив, что произошло. – Особенно много их в Булгаре, там у них есть и свое мольбище – мечеть. Но булгары учатся вере в Аллаха в Хорезме…

– А мы воевали в тех землях, которые не дружат с Хорезмом, – окончил Годо. – Если бы арсии так радели за единоверцев, то могли бы вспомнить о них, еще пока мы шли на Хазарское море, а не обратно, могли бы предотвратить… или хотя бы попытаться. Но нет, пропустили они нас беспрепятственно. Они вспомнили о единоверцах только после того, как побывали в нашем стане, увидели, сколько и какой добычи мы привезли, получили долю своего хакан-бека! Мы без обмана и споров отдали ему половину, которую обещали. А двигала ими вовсе не жажда мести, а подлость, вероломство и наглая жадность! Если вы не пойдете по пути этих подлых псов и позволите нам мирно миновать ваши земли, то мы дадим достойные дары и тебе, Айборыс, и твоему кану, и всем, кто пожелает быть нашим другом!

– Мы желаем мира со всеми, кто приходит к нам с миром, – сказал в ответ Айборыс. – Но пока у нас не имеется никаких мирных соглашений, я не могу допустить вас к Булгару, если вы не дадите нам заложников.

– Это требование справедливо, и мы дадим заложников, – согласился Годо. – Я и мой брат вместе правим нашим войском, и мы будем твоими заложниками по очереди. Мы – весьма хорошего рода, в предках нашего отца были конунги Дании, а два моих брата женаты на княжеских дочерях.

С этого дня продвигались на север уже иным порядком. Русские лодьи шли вверх по Итилю, а несколько сотен булгарских всадников сопровождали их по берегу. Среди булгар поочередно ехали то Свен с Талаем, то Вигнир со Сдеславом, то Годо с Видемиром, Арнором или кем-то из других вождей. По вечерам лодьи приставали к берегу, булгары раскидывали стан, на берегу появлялись шатры и ёрту. Успокоенные присутствием своих биев с войском, местные жители приводили на продажу скот, и русы охотно покупали овец ради свежего мяса. Однако расслабляться русы не собирались, и в этом плотном окружении они даже в большем числе, чем ранее, укладывались спать в лодьях при добыче.

Через три дня Айборыс предупредил, что вечером попрощается с русами, ибо они достигнут тех мест, где проходит кочевье самого сюр-баши Байгула – главного воеводы всего булгарского войска. Он уже идет им навстречу.

– Послушай, Севеней, что я тебе скажу, – начал Мамалай, когда войско тронулось в путь. – Вы увидитесь с сюр-баши, а это сила-человек! Очень большой сила! Ты слушай мой совет. Он примет вас перед свой ёрту. А ты скажи ему: «Байгул, я твой гость!» И тогда он проведет тебя в свой ёрту, и даст тебе ёрту для ночлега и овцы для еды, и не позволит никому причинить тебе вред. Таков наш обычай. И если ты будешь гостем сюр-баши, он поможет тебе сотворить мир с самим Алмас-каном.

– Точно, что ли? – Свен поднял брови.

– Бир Тэнгри! Я вижу, ты и твой брат – добро-человек. Я хочу, чтобы был мир у вас и у нас! Я научу тебя правильно вести себя, чтобы угодить ему. Слушай-ка меня. Когда нас приведут к нему, дайте ему дары. Гурганский кафтан вроде этого. – Он кивнул на одежду Свена. – Айборыс-бию вы дали кафтан в десять дирхемов ценой, но сюр-баши надо дать в пятьдесят.

– Да мы их не оценивали…

– Я помогу оценить. Потом дайте еще кусок шелка, орехов, изюма, что-то из хорошего оружия. Когда он поведет вас к себе в ёрту, там одна сторона – для жен, другая – для мужей. Почетная сторона – напротив входа. Для жены его дайте покрывало и перстень. Каждую вещь нужно показывать ему отдельно, чтобы он осмотрел ее и взял. Жена его будет сидеть рядом с ним. Когда закончишь давать дары мужу, набрось ей на плечи почетный шупар…

Свен кивал: только бы все запомнить. О необходимости подносить дары они и сами знали, как люди, ученые вежеству, но обычаи здешних краев были им неведомы. Если все пройдет как надо, то старик и правда послужит им на все сорок динаров!

К вечеру впереди показался огромный воинский стан – несколько тысяч человек, пасущиеся табуны и овцы виднелись везде, сколько хватало глаз. Свен даже головой помотал: никогда в жизни он не видел столько лошадей в одном месте. Будто мошкара на болоте! Как объяснил Мамалай, здесь был весь дом сюр-баши, его семья и родичи, его бесчисленные стада, его воины, приближенные к нему знатные люди, тоже со своими стадами, дружинами и семьями.

Когда русы пристали к берегу, Айборыс уехал вперед – предупредить, а русы стали готовиться к встрече. Развязали мешки, раскрыли короба. Мамалай деловито оценивал вещи, указывая, что уместно подарить булгарскому воеводе, а что – его приближенным.

– Вот это для жены подойдет? – Свен показал ему женское покрывало из тонкого шелка, расшитое узором в виде синих листьев и крупных красных яблок.

– Нет, господин! – Мамалай поклонился, но покачал головой. – Такое покрывало дарят новобрачной. Если ты поднесешь его жене сюр-баши, он… подумает зло-мысль.

– Ну, выбери сам.

Пока Мамалай рассматривал шелка, Свен подумал: хорошо, что подобрали старика. А еще: он знает новобрачную, которой подарит это покрывало. В памяти засияли глаза Вито: светло-серые, с выражением радостного, веселого ожидания. Новобрачная… Свен не мог сообразить, сколько ей сейчас должно быть лет, но казалось, прошла бездна времени с тех пор, как он ее видел, и теперь она рисовалась его воображению как рослая, стройная женщина. Только бы глаза остались прежние, с открытым, дружелюбным, доверчивым взглядом.

Раньше она не боялась его. Что-то она подумает, когда увидит его теперь?

Стиснув зубы, Свен попытался отогнать ее образ. На пути к Вито лежало Булгарское царство, и это войско не рассеется так легко, как ватаги бутасов. Вздумай этот воевода дать бой…

– Ты себе-то тоже подбери чего. – Свен окинул взглядом довольно грязный дорожный шупар Мамалая. – С нами же пойдешь, надо перед уважаемыми людьми приличный вид иметь…

Айборыс вернулся и позвал за собой: сюр-баши ждет. Свен и Годо решили идти вместе, оставив при войске старшим Халльтора. Выбрали себе из добычи богатые чистые кафтаны, сорочки, широкие штаны и красные сапоги, выделкой которых славились сарацины, подпоясались хазарскими поясами – пусть здешний воевода видит их удачу. Доспехов решили никаких не брать, из оружия только мечи – и то Мамалай предупредил, что их придется оставить у входа в ёрту, таков строгий обычай для тех, кто пришел с миром. Ясно было: вздумай Байгул напасть на них, от такого количества хорошо вооруженных воинов посреди чужого стана все равно не отбиться, хоть возьми с собой сотню, а если он и правда хочет мира, то лучше и себя показать готовыми к соглашению. Мамалай, одетый в скромный, но приличный желтый кафтан из добычи, уже привычно держался возле Свена и позабыл все тревоги, захваченный любопытством: в его присутствии и при его помощи творились важные дела, из тех, что потом живут в рассказах многих поколений и превращаются в предания.

По пути от лодий через булгарский стан Свен глядел по сторонам: на них таращились люди, всадники и пешие, причем не только мужчины – появились и женщины, одетые в широченные белые рубахи и наброшенные сверху кафтаны-шупары. Одна пожилая госпожа, с надменным морщинистым лицом и с широким синим шупаром на плечах, взирала на них со спины верблюда, которого держал за узду смуглый подросток. Всадница эта показалась Свену забавной, но он сдержал ухмылку: окажется еще матушкой самого Байгул-бия…

Жилище сюр-баши издалека бросалось в глаза: самая большая ёрту, крытая белыми кошмами, она будто парила над прочими, как облако над холмами. У других ёрту, поскромнее, вход прикрывала еще одна кошма, но у ёрту Байгула была навешана деревянная резная дверь, в которую мужчина мог войти, почти не наклоняясь. Длинная коновязь перед входом была вся занята, а знатные хозяева коней стояли с другой стороны от сюр-баши, наблюдая за приближением чужаков.

Сам Байгул ждал возле двери. Свен и Годо предполагали увидеть такого же старого орла, как Айборыс, но Байгул оказался моложе – ему, пожалуй, оставалось еще несколько лет до сорока, и вид у него был довольно свежий. Рослый, плечистый, плотного сложения, в ярко-зеленом кафтане с крылатыми псами-симоргами, он имел вид грозного воина даже без доспехов. Продолговатое высоколобое смуглое лицо, круто изломленные черные брови – будто два кречета в небе, – небольшие карие глаза, крупный нос с немного выступающей спинкой, темные усы и небольшая темная бородка, твердая складка губ – все выдавало человека уверенного и привыкшего повелевать. Волнистая прядь темных волос красиво падала на лоб из-под узорной шелковой шапочки. Но и Свен, хоть был намного моложе, не робел перед повелителем десятков тысяч всадников: после всего пережитого он чувствовал себя почти бессмертным, как Одиновы эйнхерии, но и мысли о возможной смерти не боялся ничуть. Тому, кто сохранил честь и достоинство, смерть не страшна, а струсившему и жизнь не в радость.

Под пристальным взглядом Байгул-бия сыновья Альмунда подошли и остановились перед ним.

– Все ли у вас хорошо? – по-славянски осведомился Годо, а Мамалай тут же перевел на булгарский тот вопрос, которому сам же и научил.

– Все хорошо, – не без удивления ответил Байгул, не ожидавший этого приветствия от чужаков, и продолжил по обычаю: – А как у вас?

Переводя, Мамалай украдкой подмигнул Свену: дескать, все идет отлично! Байгул вступил в беседу между гостем и хозяином, и это очень подкрепляло надежды на успех задуманного.

– Хорошо ли кочуете? – задал новый вопрос Свен.

Мамалай весь день учил их с Годо булгарским обычаям вежества: как подойти, где сесть, что говорить сначала, а что потом. Русы понятия не имели, что значит кочевать хорошо или плохо, но старательно запоминали, что и как делать и говорить. От того, сумеют ли они завязать дружбу с сюр-баши, зависела возможность пройти с войском через булгарские земли мирно и беспрепятственно, а прорубаться через эти толпы всадников с боем не хотел никто.

– Чтоб вьюки ваши были уравновешены! – пожелал Годо и, дождавшись, пока Мамалай переведет, а Байгул подтвердит уравновешенность поклажи на вьючных животных, объявил:

– Байгул-бий, я твой гость!

«Эпе санан хана пулатап», – ради такого важного случая Годо затвердил эти слова по-булгарски.

Байгуловы брови дрогнули и дернулись вверх – словно два кречета было снялись в полет от изумления. По темным глазам его было видно, что он лихорадочно пытается сообразить, как поступить в таком положении, какого он не ждал. Вздумай русы броситься на него с оружием, он не растерялся бы ни на миг. Мирным намерениям русов он не доверял. Что это за мутное дело вышло у них на нижнем Итиле, из-за чего они поссорились с хакан-беком, как попали сюда, в край, где никогда не бывали? Айборыс, получивший хорошие подарки, уговорил его принять русов и дать им высказаться, но самое лучшее, что Байгул собирался им предложить, – это убираться, откуда пришли, без сражения. А они, оказывается, притязали на прием в его ёрту, на его хлеб, баранину и уйран, тем самым лишая его возможности даже заговорить как об изгнании, так и о битве.

Но возразить сюр-баши не мог: древний обычай прочно замыкал ему уста. Всякий вправе попросить о гостеприимстве, особенно когда делает это с соблюдением всех обычаев, и отказавший в нем оскорбит само Высокое Небо.

Да и само то, что чужаки знают обычай, заставило сюр-баши несколько растеряться. Выходит, эти светловолосые люди из внешней тьмы – не совсем то, что о них думают.

– Юрать, – чуть помедлив, с достоинством произнес Байгул, – эсе манан хана пулатан.

– Хорошо, ты будешь моим гостем, – радостно прошептал Мамалай. – Добро-дело, господин!

Знаком Байгул предложил новоявленным гостям зайти в ёрту. Взгляд его при этом задержался на мечах Годо и Свена; тайком вздохнув, Свен снял с плеча перевязь, где висел Страж Валькирии, и бережно опустил на землю, острием к реке – в ту сторону, откуда они пришли. Уже без мечей входя в резные двери, оба старательно переступили через порог и прикоснулись правой ладонью к притолоке – тоже в знак мирных намерений. Если они соблюдают обычай, то и Байгул не сможет его нарушить, и эти простые действия должны были послужить им защитой более мощной, чем полный доспех хазарского всадника.

Но всего этого было мало. Байгул мог и рассердиться в душе, что русы силой навязались ему в гости и вынудили соблюдать мир; им еще предстояло убедить его сохранять мирный настрой и дальше, после того как они покинут его ёрту. А для этого одного знания обычая будет, пожалуй, мало.

Байгул, после гостей войдя в ёрту, указал им на место возле резных ларей напротив входа, у задней стены. Свен глянул на Мамалая – тот кивнул и еще раз тайком подмигнул: все хорошо, вам дали почетные места. Подбежали две юные девушки и постелили перед ларями слева по два круглых коврика цветной шерсти один на другой, и Мамалай еще раз кивнул.

Подойдя к коврикам, братья страдальчески взглянули друг на друга и уселись. Мамалай пытался научить их правильной посадке: свернув ноги калачиком и подогнув под себя. С непривычки было неудобно. Он садился в такую позу легко, будто у него в ногах не кости, а веревки, и со стороны казалось, ничего нет проще и удобнее. «У него ноги короткие и кривые! – возмущался Годо. – Они верхом много ездят, потому у них ноги колесом! Им сподручно! А нам?» Длинные ноги варягов не были приспособлены к такой посадке, но вытягивать их, как предупредил Мамалай, не стоит: с вытянутыми ногами сидят почтенные старики и знатные женщины.

Сам Байгул уселся справа от гостей. Мамалай и Хольви с Эгилем заняли места возле сыновей Альмунда, а со стороны сюр-баши расселись еще какие-то булгары среднего возраста и молодые – не то родня его, не то дружина.

– Позволь вручить тебе наши дары в знак нашей дружбы и уважения к тебе и твоему роду, – сказал Годо и кивнул Эгилю, своему телохранителю.

Эгиль и Хольви открыли большой берестяной короб и стали вынимать подарки. Пять шелковых кафтанов, пять пар сапог из красной кожи, горшочки с благовониями, мешочки серебряных шелягов (за два лета у сарацин Свен привык называть их дирхемами). Мамалай вынимал каждый предмет и показывал его Байгулу и его людям со всех сторон; все внимательно смотрели и кивали.

– А это для госпожи, твой жены, – продолжал Мамалай, вынув большое шелковое покрывало и золотой перстень с самоцветом.

Кивнув, Байгул совершил нечто странное – поднял правую руку и высыпал из рукава на кошмы перед гостями десяток дирхемов. Но Мамалай предупреждал, что это означает благодарность за дары, и у Свена немного отлегло от сердца – кажется, хозяину все это нравится.

В дверном проеме ёрту что-то мелькнуло, заслоняя свет. Раздался приятный металлический звон, и Свен невольно вскинул голову, будто услышал нечто знакомое. Вошла молодая гибкая женщина в кафтане ярко-зеленого шелка; в ее повадках смешалось некоторое смущение перед чужаками с уверенностью госпожи.

– Салмакай, джаным! – сказал Байгул, и глаза его мягко прищурились от сдержанной улыбки.

А Свен уставился на вошедшую во все глаза. В лицо он даже не взглянул, его взгляд зацепился за другой предмет. Зеленый кафтан госпожи, с красно-желтым узором, был подпоясан кожаным поясом с бронзовой пряжкой хорошо ему знакомого вида: ажурная, собранная из прямых и волнистых бронзовых полосок, с десятком колечек по нижнему краю, на которых висели на длинных цепочках лягушиные лапки, тоже из бронзы.

Такого рода украшения – застежки, пряжки, подвески – носили все знакомые ему женщины из племени мерен: Кастан, Илетай, Ошалче, даже Арнэйд. Похожую застежку он привез из Арки-варежа в подарок Вито в первую зиму после свадьбы; и сейчас еще помнил, как она обрадовалась и всю ту зиму носила ее, приколов на грудь. Выходит, у булгар такие тоже носят?

Хозяйка, обеими руками держа серебряную чашу, подошла к Годо и приятным нежным голосом, немного зажатым от смущения, произнесла несколько слов:

– Ош кочкышым сийлыза![27]

Речь ее произвела такое впечатление, что все гости разом вздрогнули.

Мамалай испуганно вытаращил глаза, глядя на Свена, и слегка развел руками: я не понял! Годо нахмурился, зато сам Свен уставился на хозяйку.

Он-то понял ее речь, хотя сам не сразу сообразил, каким образом. «Примите белую пищу» – вот что она сказала, протягивая Годо чашу с чем-то вроде кислого молока. Но как он ее понял? Чудесным образом начал понимать по-булгарски?

Однако растерянное лицо Мамалая подсказывало: все не так просто.

Вскинув глаза, Свен впервые взглянул в лицо госпожи – весьма миловидное, надо признать, и выпалил первое, что пришло в голову:

– Ёлусь па ёлусь![28]

Молодая женщина застыла, в изумлении глядя на него, ее темные, немного раскосые глаза округлились. Эти глаза, как и застежка, напомнили ему невестку, Илетай.

– Ты знаешь язык чермису? – с явным удивлением спросил Байгул и даже немного подался вперед.

И опять Свен понял его сам, без помощи Мамалая, а тот и не мог ее оказать, лишь переводил изумленный взгляд с Байгула на Свена, которые вдруг заговорили меж собой без его участия. За время похода Свену привелось много общаться с мерен Тумая и с меренскими русами Арнора, так что его меренский язык значительно улучшился и о каких-то простых вещах он мог вести беседу без помощи толмачей. Но уж никак не ждал, что эти знания пригодятся ему здесь!

– Чермису? Я немного знаю язык мере, – на этом же языке ответил Свен, не менее изумленный, но начавший кое-что понимать. – Твоя жена… откуда она родом? Она не из булгар?

– Она из чермису. Род ее, Ваклан-ерге, весьма знатен.

– И чермису говорят на этом языке? – Свен смотрел на Байгула, тоже осознав, что они с сюр-баши могут объясняться без толмача, пусть и на языке, который им обоим не родной.

– Это язык чермису. – Байгул усмехнулся, дескать, неужели ты не знаешь, на каком языке говоришь. – Только ты произносишь слова как-то странно.

Свен почесал в бороде, потом прижал пальцы к губам, чтобы не заржать от потрясения.

Байгул сделал приглашающий знак в сторону чаши.

– Чашу прими! – на северном языке шепнул Свен брату. – Нас угощают.

Он еще не до конца осознал все значение своего открытия, чувствовал лишь, что оно весьма велико. Но это был не повод нарушать обычай, и с расспросами приходилось обождать.

Все еще круглыми глазами глядя на них, хозяйка подала чашу сперва Годо, потом Свену. Потом поднесла на блюде какие-то твердые белые шарики размером с голубиное яйцо, и братья сгрызли по одному. Хозяйку явно распирало любопытство – откуда эти чужие, непонятные люди непривычного вида знают ее родной язык, хоть и плохо? В своих родных краях она никого похожего на них не видала.

Окончив первое угощение, она уселась возле мужа. Мамалай вынул из короба красный женский кафтан и передал Годо; тот встал и накинул его на плечи хозяйке. Те же две девушки подошли и рассыпали перед гостями горсть дирхемов от имени Салмакай, и обряд приветствия был окончен. Теперь русы были приняты в доме сюр-баши как свои и можно было приступить к беседе.

Байгул переменил позу: оставив левую ногу согнутой, поднял колено правой и оперся о него локтем. Братья последовали его примеру: так их непривычным ногам было все же легче. Девушки внесли маленькие круглые столики, поставили перед хозяином и гостями, покрыли шелковыми скатертями, расставили чаши с тем же кислым белым напитком и твердыми шариками. Справившись еще с одним, Свен догадался, что шарики сделаны из крепко отжатого и высушенного творога.

Попивая из чаши, Байгул начал неспешную беседу.

– Сюр-баши Байгул желает услышать, что с вами приключилось и почему вы оказались в наших краях, – перевел Мамалай. – Таких, как вы, никогда здесь не бывало, и он желает знать, что вас сюда привело.

Без единого вздоха Годо начал рассказывать все сначала. Он понимал, что эта повесть Байгулу известна – и, скорее всего, не только от русов, – но тот хочет приглядеться к гостям во время рассказа и понять их настрой и намерения. Всего этого Годо скрывать не собирался.

– Среди нас немало мусульман, и я, хоть и сохраняю верность Тэнгри, которого почитали мой отец и дед, вижу, что в их вере много разумного и правильного, – заговорил Байгул, когда Годо закончил. – Но совсем иначе на это смотрят хазарские каганы и беки. Вы знаете, наверное, что еще деды их много лет назад приняли иудейскую веру…

– И вы не хотите, чтобы вас принуждали покинуть веру своих дедов ради той, что вам вовсе и не нравится? – предположил Годо, уже привыкший быстро соображать в таких делах. – Понимаю тебя очень хорошо. Платить дань чужому кагану и так весьма обидно для достойных людей, а уж если при этом еще склоняют предать память своих предков – это терпеть совсем невозможно.

Байгул, с невозмутимым лицом, слегка прикрыл свои темные глаза, но Годо видел, что они и впрямь понимают друг друга. Речь шла не только о вере, но и о других, не менее важных вещах. Хазары не потерпят, если их данники-булгары примут веру их врагов-сарацин, а булгарам, напротив, пригодится дружба с врагами своих врагов. Врагами хазар ранее были сарацины, а теперь хазары сами сделали своими врагами еще и русов! А тем самым подарили возможного союзника тем, кто втайне желает освободиться от зависимости.

– Какой бы вере мы ни следовали, могу обещать тебе твердо: если мы, русы, заключаем с кем-то союз, то мы не предадим своих союзников общим нашим врагам, – заверил Годо и коснулся места на боку, где привык находить рукоять меча, а потом глаз и лба. – Я не могу обещать за моего конунга, но охотно передам ему, если вы пожелаете быть нашими друзьями. И тогда Олав-конунг и Алмас-кан смогут отправить друг к другу послов, чтобы обговорить эти дела, как водится.

Пока хозяин и брат обсуждали хазар, Свен поневоле все поглядывал на хозяйку. Он понимал, что пялить глаза на чужую жену нельзя – могут счесть за оскорбление, а она, на беду, моложе его самого и весьма миловидна, – но не мог удержаться. Она так же тайком поглядывала на того из чужаков, что поприятнее собою и знает хоть несколько слов на человеческом языке. Не так давно выйдя за булгарина, она еще почти не знала булгарского и общалась только с мужем, знавшим ее язык. Уж в ком она не ожидала найти собеседника, так это в одном из русов, чье приближение произвело столько тревог вдоль всего великого Итиля.

– Спроси, могу ли я задать один-два вопроса госпоже, – сказал Свен Мамалаю, когда Годо закончил рассказ об их путешествии.

Байгул позволил: ему и самому было любопытно.

– Прости, госпожа, что удивил тебя. – Сидя Свен поклонился хозяйке. – Скажи мне ради поро кугу Юмо – великого доброго бога, – как отсюда попасть в те края, где живут твои родичи-чермису?

Хозяйка вопросительно взглянула на мужа; тот, подняв брови, наблюдал за этой беседой, но кивнул, позволяя ей ответить.

– Нужно подняться еще немного выше по Итилю, а там в него впадает другая река – Волгыдо, – нежным, почти детским голосом ответила она. – Течет с северо-запада. Мои родичи живут на этой реке.

«Меренская река ваша по уму называется Валга, – как наяву услышал Свен голос той девчонки из Арки-варежа, которую отец ее, Хранв, звал Альвинн, то есть Финский Альв. – “Светлая река” по-меренски».

– Ты мне не говорил! – Свен строго взглянул на Мамалая. – Мы ведь спрашивали тебя!

– О чем, господин? – Мамалай испуганно раскрыл глаза.

– О реке Волгыдо, что с запада течет.

– Мне неизвестно…

– У булгар эта река зовется Сара-итиль, – милостиво пришел ему на помощь Байгул. – Он мог не знать ее другого названия…

– Про Сара-итиль я тебе говорил, господин! – обрадовался Мамалай. – В тот первый вечер говорил! Но откуда же мне знать, как ее называют чермису?

– А дальше на северо-запад? – опять обратился Свен к Салмакай. – Не знаешь ли ты, кто живет там?

– Я… – Салмакай неуверенно взглянула на мужа, – я знаю, что в ту сторону живут другие племена, они тоже говорят на понятных языках. Мой отец немного торговал с ними.

– Тебе известны названия тех племен?

– Там живут по обе стороны реки мокшет, эрзят – иначе арсу, морама… – вместо жены ответил Байгул.

– Ты бывал там?

– Я часто езжу туда – чермису ведь наши данники! – И Байгул снова с любовью взглянул на свою супругу, имея в виду, что в ее лице получил с этого племени наилучшую дань.

– Их женщины носят украшения вроде того, что на поясе у госпожи? Со многими звенящими подвесками?

– Это верно. У них много таких украшений: и круглых, и треугольных, и с подвесками.

– Слышал, брат? – Свен перевел взгляд на Годо, чувствуя, что сейчас сделал открытие, стоящее целого мешка серебряных шелягов. От важности открытия у него кружилась голова. – Вот туда-то нам и нужно! На реку… как ты сказал? Волг…

– Волгыдо.

– А если ее назвать Валга – это же будет одно и то же?

– Да, пожалуй.

– В ее верховьях живут мерен, они – данники моего господина, Олава. Если мы попадем на нее, то уж, верно, отыщем дорогу к своему дому.

– Кажется, я слышал от чермису о племени мере, – кивнул Байгул. – Но вам придется пройти через чермису и морама, а это тоже весьма воинственные люди. – Он усмехнулся, сузив глаза. – Теперь припоминаю, они рассказывали, будто деды их враждовали с русами, поэтому они больше не допускают ваших на свои земли. Возможно, как раз потому, что мере попали под власть ваших царей, а чермису не желают стать чужими данниками. В этом, как ты понимаешь, я принимаю их сторону.

Байгул усмехнулся, давая понять, что отнять данников у булгар он никаким русам не позволит.

– Если знатная женщина из чермису занимает место хозяйки в твоем доме, значит, они не останутся глухи, если ты передашь им просьбу отнестись к нам дружелюбно! – ликуя в душе, ответил Свен. – А уж мы знаем обычай вежливости и за дружбу заплатим хорошими подарками!

В это время начали подавать настоящее угощение: похлебку из требухи, мясо, запеченное в бараньем желудке, рыбную похлебку по черемисскому обычаю, жареную баранину, большой пирог из просяного теста с начинкой из мяса и рыбы. За время еды братья постепенно рассказали и про свою неудачную попытку пройти через переволоку, и про столкновение с буртасами. К счастью, под рукой был Мамалай, подтвердивший, что буртасы первыми напали ночью на русский стан, а вдохновили их известия, что русы не отдаляются от реки.

– Потомки того Буртаса, хоть вам и родня, не так любезны с нами были, – заметил Свен. – Пришли бы, поговорили, как люди, мы бы и им даров поднесли. Купили бы кой-чего и разошлись бы мирно. Мы в ваших краях себе врагов не ищем.

– Буртасы – глупцы! – махнул рукой Айборыс, сидевший среди приближенных Байгула. – Им бы только пограбить. Они – главная препона к тому, чтобы по Юл-реке свободно ходили караваны вверх и вниз.

– Что же вы младшего брата к разуму не приведете? – Годо глянул на стойку в мужской половине ёрту, где висели доспех, шлем и прочее снаряжение хозяина. – Войска-то у вас довольно.

– Хоть булгары и родичи буртасам, но верховный владыка у нас у всех другой, – ответил ему Байгул. – А хазарам выгодно держать этих псов близ дороги. Чужими руками они перекрывают путь по Юлу, и всякий, кто хочет пройти с товарами с севера на юг или обратно, должны кланяться им.

– Но мы ведь прошли! Не без потерь, конечно… Мы сами… – Свен качнул головой, – родича потеряли.

– Не может всякий купец водить с собой дружину в две с половиной тысячи человек. Даже если купцы будут три года собираться вместе, и то не наберут столько людей! Только тогда бывает спокойная торговля, когда властители на всем пути связаны торговым миром.

– Я не могу ничего обещать за моего князя Олава, – начал Годо, – но думаю, что он будет рад иметь с булгарами торговый мир. Если бы ты мог передать от нас Алмас-кану подарки и наши заверения в дружбе…

– Мне придется это сделать, поскольку я не могу допустить вас к городу Булгару без дозволения Алмас-кана. Но если будет к нам благосклонно Высокое Синее Небо…

Расположение Байгул-бия казалось искренним: похоже, он понял, что с этими людьми можно иметь дело и дружба с ними окажется полезной на много лет вперед. Гораздо более полезной, чем вражда, которую он мог бы затеять, но на пользу одним лишь хазарам, их общим недругам. Когда Свен и Годо возвратились к лодьям, оказалось, что булгары уже привезли и даже установили две большие белые ёрту – по одной на каждого из братьев, – пригнали несколько десятков овец, привезли хлеб. Все это было подарками для гостей от Байгул-бия. В тот же вечер Годо, по совету Мамалая, послал госпоже Салмакай еще несколько шелковых одежд и дорогих украшений – в благодарность за то, что указала верный путь. Мамалай подтвердил, что молодую жену сюр-баши, перед тем овдовевший, прошлой зимой привез из похода за данью в земли чермису, но взял ее по уговору с ее знатными родичами и души в ней не чает, так что дарами для нее они не менее угодят и ее мужу.

Резали баранов, готовили ужин для дружины. По окраинам русского стана шел бойкий торг. Все в стане были веселы: благодаря Байгул-бию и его жене наконец-то появилась верная надежда выбраться в знакомые края. Оказалось, что идти надо не на восток, на Ак-идель, где когда-то жили какие-то неведомые славяне, а на запад, на итильский приток Волгыдо, чтобы через земли чермису добраться до их дальних родичей – мере. У Свена тяжкий камень упал с души: впервые с того злосчастного дня, когда им пришлось уйти от переволоки совсем в другую сторону, они знали, куда им направляться. Привыкнув от каждого куста ждать подвоха, русы не ждали, что этот путь будет гладким, но по общему согласию на другой же день принесли жертвы богам в благодарность за этот успех и с надеждой, что им удастся закончить свой долгий путь благополучно.

На пятый день в новую избу повели корову. Ей предстояло провести там целые сутки, и отгородили стойло ближе к двери, чтобы она не разложила свои пахучие гостинцы по всему полу. Все жившие на новом дворе хирдманы собрались на нее полюбоваться: ежедневное вселение в хозяйский дом нового животного стало их любимым развлечением в эти дни.

– Смотри. – Во дворе Свен тронул Вито за плечо и показал кого-то в толпе. – Вон он, Мамалай. Мы его поначалу звали Итлеха: это значит «слушай меня», он ко всем так обращался, и дренги привыкли так его кликать.

Вито легко нашла в толпе мужчин одного ни на кого не похожего: смуглый морщинистый старик в большой меховой шапке стоял в первом ряду, хохоча во весь щербатый рот и сузив глаза в щелочки.

– Вы его не отпустили? – Вито обернулась к Свену. – Так и привезли с собой?

– Мы не отпустили? Да мы пытались от него избавиться… приданое давали! – Свен засмеялся. – Да старик упрямый, прицепился к нам как репей, не отодрать!

…В Киев важные новости прислал черниговский воевода Тростень. Гонец-угр два дня мчался, меняя лошадей, чтобы сообщить: к Чернигову подошло войско Амунда плеснецкого, вернувшееся из-за Хазарского моря.

Был поздний вечер, стемнело, и князь уже ушел на покой, но дозорные на дворе, узнав, откуда и с чем прибыл гонец, решились его разбудить. Хельги вышел в гридницу, накинув кафтан на рубаху.

– Воевода Тростень прислал. – Усталый угр поклонился, сняв шапку. Передняя часть головы у него была выбрита, а сзади длинные волосы заплетены в несколько кос. – Важный весть. Амунд плеснецкий вернулся, ведет войско. Тысяча полтора-два.

– Амунд? – повторил Хельги. Он было успел задремать, и теперь ему казалось, что это сон. – А другие? Все остальные где?

Взгляд его упал на дочь: Брюнхильд как раз вошла в гридницу, точно так же в запахнутом кафтане поверх сорочки, с заплетенной на ночь косой, с широко открытыми от удивления глазами. Она уже спала, но возбуждение от неожиданной важнейшей вести прогнало сонливость.

– А… Грим? – Хельги снова взглянул на гонца. – Мой сын? А люди Олава? Они возвращаются?

– Князь Грим нет. – Гонец мотнул головой, качнулись черные косы на затылке. – Люди Олав нет. Только Амунд и его люди.

Хельги переменился в лице. Брюнхильд молча зажала себе рот ладонью, будто боялась не сдержать крик, хотя самообладанием не уступала отцу.

– Ты видел их сам? – тут же спросила она гонца.

– Нет. – Угр обернулся на женский голос и, узнав княжескую дочь, поклонился ей тоже. Брюнхильд не раз бывала с отцом в Чернигове, ее там хорошо знали. – Пришел весть город, воевода велел мне скакать Киев. Чтобы ты скоро знал.

– Они будут здесь уже совсем скоро, если не задержатся в Чернигове. – Прикинув, сильно ли конный гонец мог опередить лодьи, идущие по Десне вниз, Хельги нашел глазами своего сотского. – Рандольв, пусть все будут готовы, и боярам в городе скажи, чтобы приготовили отроков.

Рандольв кивнул. К Киеву приближалось чужое войско, в то время как свое было невесть где, и княжеской дружине вместе с полянским ополчением следовало приготовиться к любым неожиданностям.

Хельги снова взглянул на Брюнхильд. Она в волнении приглаживала волосы, заплетенные в длинную, ниже пояса, золотую косу – очелье второпях не надела. Младшей дочери Хельги киевского уже исполнилось двадцать лет, и у другого отца она уже пять, а то и семь лет была бы замужем, но Хельги с этим не спешил. Его старшая дочь жила с мужем здесь же, в Киеве, и растила двоих детей, а из сыновей при нем оставался самый младший, пятнадцатилетний Рагнар. Однако к Золотистой Брюнхильд Хельги был привязан больше, чем к остальным своим детям, и не торопился с ней расставаться. Брак ее был важным делом, к которому следовало подходить с осторожностью: зять мог сделаться как ценным союзником, так и опасным соперником. В последние три года поход за Хазарское море послужил ему хорошим предлогом не искать для Брюнхильд мужа: итог похода мог многое изменить, и разумно было этого итога дождаться. Пока же она, зрелая женщина, но не истомленная родами и не обремененная малыми детьми, выглядела как настоящая Фрейя, красивая и уверенная в своей силе. С людьми Брюнхильд держалась приветливо, часто улыбалась, но, как и ее отец, была себе на уме, и едва ли хоть кто-то – даже сам Хельги – мог быть уверен, что знает все ее мысли. Хотя отец именно так и считал: с самых ее ранних лет они с Брюнхильд были близкими друзьями, он брал ее с собой почти во все поездки, позволял сколько угодно сидеть в гриднице и слушать мужские разговоры, и теперь, когда она повзрослела, мог свободно обсуждать с ней любые свои заботы, зная, что она его поймет. Но тут они были не равны: если Брюнхильд знала все желания своего отца, то Хельги всех ее желаний не знал, но не подозревал об этом.

Поймав тревожный взгляд Хельги, Брюнхильд подошла. Отец обнял ее и успокаивающе погладил по плечам.

– Мы еще не знаем всего, – сказала она именно то, что он сейчас подумал. – Гонец сам не знает, кто есть в том войске. Может быть, наши немного отстали от волынцев или остались на еще одну зиму за морем. Волынцы приедут и все расскажут. А до тех пор будем надеяться на нашу удачу.

– Да… наша удача велика… – ответил Хельги, но Брюнхильд видела, что он лишь повторяет привычные слова, а думает о другом. – Но что… – Он оглянулся на дверь своей шомнуши, где осталась княгиня Бранеслава. – Матери мы что скажем?

– Скажи, что Амунд идет первым, а наши отстали, – зашептала Брюнхильд ему на ухо. – Зачем ей раньше поры сокрушаться?

Не ответив, Хельги слегка покачал головой: то ли не верил, что жена поддастся на обман, то ли сомневался, что он принесет пользу.

Хмурясь, князь ушел к себе; Брюнхильд предвидела, что спокойного сна ему и Бранеславе теперь долго не знать. Горевать по павшим было еще рано, но об отце она уже тревожилась. Если с войском и правда случилась беда – для князя это будет страшный удар.

Все снова разошлись по спальным местам, Брюнхильд тоже вернулась в девичью избу, где жила со своими служанками. Но, улегшись снова на пуховые постельники удобной лежанки, долго не могла заснуть. Открытыми глазами глядя во тьму, она старалась привыкнуть к мысли, что долгому ожиданию пришел конец. И этот конец именно таков! Грим, ее сводный брат… Если он не вернется, это сокрушит княгиню. Бранеслава рассталась со старшим сыном, пока тот был трехлетним ребенком; он вырос далеко на севере, в Хольмгарде, там же и женился на дочери Олава, которую ни Хельги, ни его жена даже не видели и знали только по рассказам Карла, ее деда по матери. Долгими вечерами за пряжей княгиня мечтала: вот вернется Грим из похода, перевезет сюда жену, станут они жить-поживать, народят детей… В зиму после ухода войска Хельги посылал людей к Олаву – уведомить, что договор с греками заключен и торговый мир вступает в силу, – но Бранеслава связывала с этой поездкой свои собственные тайные надежды. Она не говорила о них вслух, однако Брюнхильд легко читала их по лицу мачехи. Надежды не оправдались: по возвращении Карл дал понять, что никакого новорожденного в Хольмгарде не имеется. И теперь нечего было его ждать, пока Грим не вернется, а до того должны были пройти годы…

Что, если Грим совсем не вернется? Что, если он погиб? От этой мысли холодела душа. Брюнхильд видела брата всего один раз, перед уходом войска, их знакомство длилось считаные дни, и она не могла так уж сильно по нему убиваться. Но из четверых сыновей у Хельги оставались в живых только двое, и Грим, как они успели его узнать, был самым многообещающим. Рагнар – добрый отрок, но слаб здоровьем, и неведомо, долго ли ему суждено прожить. Погибни Грим, не имея своих сыновей, – все отцовское наследство окажется под угрозой. Покоренные племена сбросят власть Киева, да и в Киеве сядет невесть кто. Вместе с Гримом могло сгинуть все будущее рода. Рухнут все надежды отца создать на славянских землях могучую Русскую державу – ту, ради которой он сражался и трудился почти три десятка лет. Сделать удалось немало, но что все это без достойных наследников?

От этих дел, важных для всей Киевской Руси, мысль прыгала к тем делам, что были важны для самой Брюнхильд. Из главных вождей похода гонец назвал по имени только одного! Амунда плеснецкого! Вопреки предсказанию ее дяди Жизномира, Амунд вовсе не сгинул за морем. Он жив. Он приближается и через несколько дней будет здесь. Брюнхильд пробирала дрожь при мысли о скорой встрече. «Я умею помнить и добро, и зло», – сказал он ей два с половиной года назад, в день прощания. Когда еще назвал ее ядовитой змеей… «Я не забуду», – сказал он ей, и Брюнхильд хорошо помнила, что именно он обещал не забыть. То, как она его отравила… ну, не совсем отравила, но опоила неким греческим зельем, из-за чего он сильно занемог и не пришел в святилище, когда хотели вопрошать богов, кому быть вождем похода. Хельги не мог допустить, чтобы его сын оказался под началом у чужого князя, а Хельги Хитрый, как говорили люди, умеет столковаться даже с богами. И вождем похода стал Грим, хотя, по совести говоря, Амунд имел на это больше прав: на десять лет старше, он уже занимал княжий стол, в то время как восемнадцатилетний Грим был лишь наследником своего отца-князя. Тогда Брюнхильд радовалась, что сумела обхитрить и одолеть этого великана. Хоть и не смела потом взглянуть ему в глаза, а когда пришлось все же подносить ему прощальный рог, ее трясло, будто лист. А ведь он не выказывал злобы или досады, не угрожал. Он лишь смотрел на нее так своими темно-голубыми глазами из-под густых бровей, будто видит насквозь. «Победа достается то одному, то другому, – невозмутимо произнес он в то утро. – Возможно, в другой раз мне больше повезет…»

Брюнхильд и сейчас как наяву слышала его низкий густой голос – будто говорил камень. Этот голос проникал в грудь, под все покровы, как невидимый горячий клинок, и ложился прямо на сердце. И вот настал этот другой раз! Амунд возвращается… Каких побед он ждет теперь? Над кем?

От волнения Брюнхильд не могла спать и вертелась с боку на бок; сердце жарко колотилось, было тяжело дышать. Она даже встала и подошла к оконцу, отодвинула заслонку и стала жадно ловить прохладный влажный воздух, пахнущий первой прелой листвой и осенним дождем. Она содрогалась от мысли вновь оказаться рядом с Амундом – будто рядом с медведем, которого ничто не сдерживает. Он и ростом выше любого медведя… Она помнила, как стояла в шатре, а он стоял на коленях почти вплотную к ней, и их лица были на одной высоте. Тогда ей было весело – опасность всегда опьяняла ее, – но за прошедшие два с половиной года у нее было время осознать, как глупо она поступила, сделавшись врагом этого человека… если он человек.

Ведь с ней же отец и вся семья, пыталась успокоить себя Брюнхильд. Несколько сотен киевских варягов и все наемники ушли за море – вернутся ли? – но Киев и сейчас не беззащитен, у них есть ближняя дружина и боярские ратники. Однако в груди разливался холод: не обманывает ли она себя, как дитя? Что, если Амунд решит посчитаться за тот день, когда его осрамили перед всем войском и лишили почетного главенства? Если угр-гонец сказал правду, если среди вернувшихся нет ни Грима, ни людей их союзника Олава… Уходил Амунд союзником Хельги, а кем вернулся? И если он вернулся врагом, то теперь тягаться с ним будет куда труднее, чем до похода, когда кияне были во всей силе.

Казалось, на ровной знакомой дороге вдруг распахнулась пропасть, но Брюнхильд не в силах была остановиться. Каждый удар сердца приближал ее к тому мгновению, когда этот человек-тролль, в четыре с половиной локтя ростом, окажется здесь, прямо перед ней…

Если бы из заморского похода возвращался его сын, князь Хельги, наверное, встретил бы его у причалов Подола – низины под киевскими горами, где при нем, благодаря увеличению населения и торговых связей, появилось множество жилых дворов, клетей и корабельных мастерских у реки. Но высланные вперед дозоры подтвердили: Амунд плеснецкий возвращается без Грима, при нем только свои ратники-волынцы. Поэтому в тот день, когда войско должно было войти в Киев, Хельги остался у себя, на дворе Княжьей горы. Не пытаясь даже самому себе предсказать, как пройдет их встреча с Амундом, он тем не менее приказал приготовить Ратные дома – обширные строения на пустыре под горой, где жили ратники, собираемые для похода на греков. К счастью, уже был убран с полей урожай, и Хельги распорядился подвезти запасы жита, овоща, пригнать из окрестных весей скот, который все равно к зиме собирались забить. Если боги были хоть немного благосклонны к Амунду, у него хватит серебра, чтобы все это оплатить. Ну а если и нет… глупо оставлять голодным войско, порядком одичавшее за три лета в чужих краях: они привыкли добывать пропитание грабежом, а здесь для волынцев все еще чужая земля. Хельги верил, что сумеет постоять за себя, но не желал превращать свой город в поле брани.

В последний раз Амунд с дружиной ночевал близ устья Десны и Киева достиг за одно утро. Еще до полудня Хельги отправил на причал у речки Почайны Карла, Лидульва и Рандольва. Любопытные кияне, хоть и тревожились, не вышло бы какой беды, толпились у реки, на склонах, – везде, откуда можно было видеть Днепр. Брюнхильд и Рагнар тоже отпросились подняться на забороло Княжьей горы. Вид отсюда открывался великолепный – на Щекавицу и Киеву гору, что вместе с этой, нынче называемой Олеговой, породили предание о трех братьях-прародителях, на Святую гору со святилищем и обширным жальником, на избушки и сады на склонах, на холмы и овраги, на большую реку и бегущие к ней ручьи, на неровное полотно лугов, еще зеленых, с пасущимся скотом, на многочисленные пашни и огороды, где возились бабы и девки, на обширные острова на Днепре, тоже зеленые, покрытые рощами. В обычное время на реке виднелось множество рыбацких челнов и лодий, побольше и поменьше, идущих по разным надобностям на веслах и под парусом, но сегодня они исчезли, опасаясь столкновения с довольно внушительным войском.

И вот лодьи показались – всю широкую гладь реки усеяли их белые ветрила, отсюда казавшиеся не больше лепестков яблони. Издали нельзя было рассмотреть ни людей, ни стягов, и взгляд Брюнхильд метался от одной большой лодьи к другой. Где он – где-то в первых рядах? Возглавляет он строй или держится чуть позади? Амунд ведь тоже не знает, как их тут встретят.

Сегодня она его увидит. Занимался дух, но Брюнхильд делала вид, будто испытывает лишь любопытство, и поддерживала обычную болтовню с Рагнаром.

Но чего она ждала? Три лета назад, в тот день, когда она зазвала Амунда в стан своих сокольничих на тайную встречу, он ясно сказал, что хочет взять ее в жены. Тогда она и не могла ничего ему ответить, а уже назавтра он никак не мог обратиться с этим делом к Хельги. Уж конечно, она не ждет, что Амунд снова заведет об этом речь, убеждала себя Брюнхильд. Да он в сарацинах себе десять новых жен раздобыл! Или царевну хазарскую по пути сосватал. И разумеется, она вовсе не собирается замуж за этого ётуна четырех с половиной локтей ростом! Он и в тот раз был страшен – кривой, переломанный нос, длинное костистое лицо, шрам на виске, – и уж верно, три лета в походе его не украсили.

Все дело было в том, что Амунд плеснецкий – не тот человек, которого легко забыть, друг он тебе или враг. И когда Брюнхильд призналась себе в этом, ей стало немного легче.

– Бежим! – Осознав, что все лодьи прошли с Днепра к причалам на Почайне, она опомнилась, испугалась промедления и схватила брата за рукав. Замечталась тут, так все на свете можно промечтать. – Вдруг они прямо сразу к отцу придут?

– Да погоди ты! – Рагнар рассмеялся. С льняными, немного вьющимися волосами, он был довольно хорош собой, хотя бледность его продолговатого лица оживлял лишь нездоровый, лихорадочный румянец. Тем не менее, несмотря на слабость, он отличался веселым нравом. – Уж верно, быстрее нас они к отцу не поспеют, им на гору взбираться, а мы уже здесь!

Но делать на забороле было больше нечего, и брат с сестрой пошли на княжий двор. Брюнхильд невольно ускоряла шаг, и Рагнар, смеясь, стал ловить ее за руку.

Рагнар оказался прав: торопилась она зря. Карл уже прислал человека с вестью: Амунд плеснецкий благодарит князя Хельги за пристанище, ему и дружине нужно позаботиться о лодьях и привести себя в пристойный вид, но, чтобы не томить господина Хельги неизвестностью, он явится нынче же к вечеру, если господину Хельги будет это угодно. Брюнхильд едва не топнула в досаде, услышав это: еще почти целый день ждать! Она представляла, как снова взглянет в темно-голубые глаза этого страшилища, и у нее обрывалось в груди, но ожидание этого мгновения так ее истомило, что она жаждала бы его приблизить, даже если бы знала, что ётун может укусить.

К счастью, и ей, и Бранеславе, и Венцеславе, старшей дочери Хельги, хватало забот. Нужно было готовить столы в гриднице – и для Амунда с его дружиной, и для знатных киян, которые, уж верно, набьются сюда, чтобы своими ушами услышать важные новости и рассказ о походе. Еще их отцы ходили пировать на этот двор, когда здесь жили предки Аскольда; завладев Киевом почти тридцать лет назад, Хельги водворился в усадьбе своего повергнутого соперника, лишь престол для себя велел изготовить новый, и сам двор с тех пор пришлось расширить.

Сейчас просторный двор был полон дыма, шума и движения: в «мясных ямах» развели огонь, везли туши свиней, баранов, птицы, чтобы к вечеру запечь. Месили тесто, непрерывно топили хлебные печи, сажали туда караваи и пироги: с рыбой, грибами, овощем, ягодами, кашей. Амундова дружина насчитывала пять с чем-то сотен человек; к Хельги он приведет с собой лишь самых знатных и прославленных, но столы должны ломиться – такого правила Хельги держался с тех самых пор, как впервые сел в Киеве. Таков был обычай древних славянских князей-«пахарей», и Хельги, хоть и не вел свой род от полянских богов-прародителей, стремился стать в глазах полян таким же подателем изобилия, какими были Кий и его потомки. Он первым стал для земли Полянской и старшим жрецом, и военным вождем; под его рукой этот городок за несколько десятилетий заметно разросся и разбогател, отчего Хельги Хитрый, иначе Олег Вещий, был вдвойне уважаем своей разноплеменной чадью.

К роду Кия принадлежала и княгиня Бранеслава, но сегодня у нее все валилось из рук, и дочерям Хельги приходилось самим следить за челядью и управлять всей подготовкой. Теперь стало совершенно ясно, что Амунд привел почти только своих людей: ни Грима с его дружиной киевских русов, ни Любодана с древлянами с ним не было. Зато вернулось несколько сотен полянских ратников с их боярами, в том числе родовитые кияне Унерад и Божевек. От них уже ползли слухи о каком-то жутком разгроме на обратном пути, но Брюнхильд, как ни томила ее неизвестность, отмахивалась от служанок, жаждавших с нею поделиться, и приказывала работать усерднее, а не болтать. Слухи обманчивы, и она не желала ни радоваться, ни печалиться, пока не узнает правды из первых рук.

– Да как могли поляне вернуться без Грима? – говорил Рагнар, вертевшийся возле сестер. Он тоже волновался и оттого сухо покашливал чаще обычного. – Не могли никак, если он цел.

– Может, Грим не к нам, а в Хольмгард поехал! – сказала Венцеслава. – По жене молодой соскучился!

– Как он поедет в Хольмгард? – возразила Брюнхильд и остановилась, держа перед собой покрытые мукой руки: она сама валяла караваи. – Туда ехать через устье Десны наверх по Днепру, а если бы он был в устье Десны, неужели бы к отцу не завернул – здесь десяти верст нет! Не мог он так поступить! Задержался бы дней на десять, до зимы успел бы в Хольмгард, зато с отцом и с матерью бы повидался! Не мог он такой обиды отцу нанести… если жив, – упавшим голосом, почти шепотом добавила она.

– Мать его как ждет, – буркнул Рагнар, отчасти осуждающе: он не знал, виновен ли Грим в том, что мать ждет напрасно.

– Да ты… иди отдохни! – напустилась на него Брюнхильд. – Вон у тебя как глаза блестят, сляжешь снова!

– Тише! – шикнула на них Венцеслава. – Мать идет!

Бранеслава пыталась по привычке править подготовкой к пиру, но мысли ее были так далеко, что она раз приказала потрошить репу вместо рыбы, повергнув в изумление челядинок. Цепляясь за остатки надежды, княгиня твердила себе, что Грим и русы-кияне могли где-то задержаться и явятся позже, но сама едва ли в это верила – молчаливые слезы то и дело начинали струиться по ее лицу и падали на посуду и припасы. Никто не скажет, что рыба или окорок недосолены, невольно думала Брюнхильд, хотя с мачехой они жили довольно дружно и она заранее страшилась того горя, которое Бранеславе, скорее всего, уже нынче вечером предстоит встретить лицом к лицу.

К вечеру и Хельги с женой, и дети его так истомились этим ожиданием, вытягивающим жилы из души, что едва чуяли под собой ноги. Вот отроки прибежали с вестью, что Амунд с дружиной идет на Княжью гору; вот затрубили рога во дворе, давая знать: он уже здесь. Сама судьба этими звуками давала знать о своем приближении, о несомых ею неотвратимых переменах. Хотят они того или нет, сейчас они узнают новости, которые неизбежно переменят многое. Но что именно и как переменят? Сам Хельги был бледен; и он тоже, при всей его выдержке, осунулся за эти дни, и даже седина в бороде на щеках и на висках среди светлых волос сильнее стала бросаться в глаза.

Рога запели прямо перед открытой дверью во двор. Киевские старейшины и старшие в дружине уже стояли перед длинным столом справа от престола, такой же стол напротив ждал гостей. На стенах были выше развешаны сплошной чередой разноцветные круглые щиты, под ними – греческие мантионы, будто крылья исполинских волшебных птиц. На столах, покрытых белыми льняными скатертями с шелковой цветной каймой, теснились блюда с разными заедками – поливные, разрисованные зверями и птицами, серебряные с чеканкой, все из греческих даров и добычи. На верхних концах стола, для почетных гостей, были приготовлены серебряные чаши, а на княжеском – золоченые с самоцветами, из коих, казалось, сами боги пьют солнечный мед. Все пестрело и сияло, но, хотя обычно душа Брюнхильд веселилась при виде этой роскоши, сейчас сердце ее катилось в пропасть.

Вошел Рандольв, за ним знаменосец с чужим стягом, потом двое телохранителей – здоровенных, как медведи. Одного Брюнхильд узнала в лицо – видела три лета назад… И в это время дверной проем заслонило нечто настолько огромное, что протиснулось с трудом. Всякому надо наклониться, входя в дом, но Амунду плеснецкому пришлось согнуться вперегиб. Вот он шагнул через порог, двинулся вперед, разгибаясь… его голова поднималась все выше, выше… со стороны киян раздались изумленные и даже испуганные восклицания: некоторые видели его впервые, а из таких мало кто мог удержаться от крика. Да, болтали, князь-де плеснецкий – не человек, а осилок, волот, человек-дерево, но кто же знал, что в нем и впрямь чуть не пять локтей росту?

Князь Хельги с семьей ждал перед поперечным почетным столом, самым коротким, где и для Амунда было приготовлено место. Брюнхильд дрожала, стоя возле старшей сводной сестры, и боролась с желанием, как девочка, взять ее за руку. Сердца их трепетали, но обе стояли неподвижно, опустив украшенные перстнями руки; они – княжий род, они опоры земли Русской, им не к лицу выдавать тревогу и слабость.

– Мы как боги Асграда, встречающие князя ётунов! – шепнул Брюнхильд Рагнар, стоявший от нее с другой стороны. – Если у альвов есть князь, то у ётунов ведь тоже может быть, да? Как думаешь, Брюн?

– Чего думать, я его вижу своими глазами! – едва приоткрыв губы, шепнула она.

Несмотря на душевные терзания и страх, князья киевские и впрямь выглядели как боги в платье из радуги, неба и зари. При заключении докончания с греческими цесарями Хельги получил богатые дары, и теперь все его родичи были одеты в роскошнейшие кафтаны, далматики и мантионы, с вытканными узорами из диковинных зверей, птиц и цветов. Сам Хельги – в синем, Бранеслава – в зеленом, Венцеслава и ее муж, князь Предслав, – в красном разных оттенков, Рагнар – в светло-коричневом с красным, а Брюнхильд, как всегда, в золотисто-желтом. Между родителями стоял единственный пока внук князя Хельги – шестилетний Олег, одетый в точно такой же, как у взрослых мужчин, цветной кафтанчик с полосами шелка и серебряного позумента на груди. Увидев Амунда, мальчик вскрикнул и уткнулся лицом в материнский подол; Венцеслава наклонилась, прошептала ему что-то, взяла за плечи и развернула. Даже если страшно – смотри в лицо, ты же князь!

В сопровождении своего знаменосца, двоих здоровяков-телохранителей, а еще двоих – киевских бояр, Амунд плеснецкий приближался к почетному столу. Как и три года назад, Брюнхильд, будто зачарованная, не хотела на него смотреть, но не могла отвести глаз. Длинное костистое лицо загорело, огрубело и кажется вырубленным в камне; крупный нос, в прошлом не раз сломанный, грозен, как штевень-дракон боевого корабля; густые брови – темная чаща; русая борода, хоть была вымыта и расчесана, напоминала бор на горном склоне. А глаза… темно-голубые, как грозовое небо, а взгляд – синяя молния. Синие клинки, о которых северные скальды слагают песни… Все ее прежнее волнение было лишь рябью на воде по сравнению с той бурей, что поднялась в душе сейчас. Сердце билось о грудь, как тяжелый камень, и Брюнхильд уже задыхалась от усталости носить его в себе. Но лишь прерывистое дыхание выдавало ее волнение – да и того никто не слышал, кроме брата.

К счастью, обращаться к гостю Брюнхильд не пришлось – здесь Бранеслава была хозяйкой дома, она и вышла навстречу Амунду с приветственным рогом. Дрожащим тихим голосом княгиня произносила слова приветствия, и во взгляде ее против воли отражалась мольба, будто Амунд был не вестником, но творцом судьбы. А он – он принял рог и отвел глаза, не желая смотреть в лицо княгине, и это лучше всяких слов сказало, с чем он прибыл.

Бранеслава покачнулась и невольно вцепилась в руки Амунда, взявшие у нее рог. Венцеслава придвинула маленького Олега к его отцу, а сама спешно шагнула вперед, поддержала мать, отвела назад, к Хельги, а сама заняла ее место, чтобы взять у Амунда рог. По рядам у столов пробежал гул: невиданное дело – такое нарушение порядка. Но Бранеслава ничего не замечала: она едва стояла на ногах и без поддержки мужа упала бы. Однако ее долг требовал продержаться еще некоторое время.

– Будь жив, Амунд! – ровным голосом сказал Хельги, торопясь скорее покончить с этим мученьем. – Рад видеть тебя невредимым. Какие вести ты нам привез? Где мой сын, князь Грим?

– Твой сын, Хельги, в Валгалле, – так же прямо ответил Амунд, и от звука его густого низкого голоса у Брюнхильд будто мохнатой лапой провело по самой чувствительной стороне души. – Он пал в сражении на берегу Итиля. И его дружина, доблестные мужи, киевские русы, пали тоже, чтобы и дальше сражаться под стягом своего вождя, но уже на полях Асгарда.

Бранеслава, не издав ни звука, стала оседать; Хельги и Предслав подхватили ее с двух сторон. За столом киевских старейшин поднялся громкий гул: весть сама по себе была страшна, а к тому же многие из полянских бояр состояли в родстве с русами Хельги, отдав им в жены своих дочерей. Князь Предслав – рослый, плотный, немного полноватый молодой мужчина с темными волосами и бородой – с усилием поднял княгиню на руки и понес в шомнушу. За ним побежали две-три испуганные служанки, одна спешно одергивала подол у ног госпожи. Но прочие остались на месте: слабость немолодой княгини не снимала с княжеской семьи обязанности достойно принять гостя.

– Разделяю ваше горе, – сказал Амунд, проводив княгиню глазами. – Тяжелый вышел поход, и цену с нас боги взяли немалую.

– Прошу, садись. – Хельги указал ему на почетный стол; даже эти простые слова он подобрал с трудом и нуждался в передышке.

Князь совсем осунулся после происшествия с женой: он не мог открыто выражать свое горе, но лицо его потемнело, будто угасла сама душа, и при взгляде на него у Брюнхильд кололо в груди от страха. Ее отец, всегда уверенный в своих силах, всегда знающий, как поступать! Но смерть сказала свое слово, и ему оказалось нечего ответить.

Постепенно в мысли проникала тяжесть понесенной потери. Все-таки Грим погиб! Брюнхильд взглянула на Рагнара: младший брат был бледнее обычного, в его широко раскрытых смарагдовых, как у отца, глазах отражался ужас. Венцеслава стиснула тяжелый турий рог с золоченой оковкой, у нее дрожали губы. Чувствуя, что сейчас вот-вот все рухнет, Брюнхильд перевела взор на Амунда.

И встретила его взгляд. Неизвестно, сейчас ли он заметил ее впервые, но впервые взглянул на нее прямо. Больше того, так пристально ее рассматривал, что со стороны кого другого Брюнхильд сочла бы это непростительной дерзостью. В глазах его мелькнуло одобрение: стоило ждать три года, чтобы вновь увидеть младшую дочь Хельги. Волосы ее были связаны в петлю на затылке и ниспадали, как поток живого золота; хенгерок тонкой золотисто-желтой шерсти был щедро отделан светло-желтым шелком с златоткаными птицами – от верхней кромки до самого пояса. На очелье висели по три золотые моравские подвески с каждой стороны, и казалось, эти украшения, как и волосы, составляют живую часть самой девушки. Неудивительно, что простолюдины, увидев княжескую дочь, замирали с открытыми ртами, уверенные, что видят богиню, – так сильно ее облик отличался от земной домотканой обыденности. Но Амунд повидал немало сокровищ и немало красивых женщин, поэтому не открыл рот, а лишь кивнул.

– Ты знаешь… ты видел его смерть? – вырвалось у Брюнхильд; она не могла больше молчать и длить неопределенность. – Кто погребал его?

– Я все расскажу… когда князь Хельги будет готов выслушать.

У стола возникла заминка, дав им возможность перекинуться этими словами, но теперь Хельги решил, как рассадить сотрапезников, чтобы не оставлять пустым место княгини. На место матери, слева от Хельги, села Венцеслава, потом Брюнхильд, потом Святожизна – бывшая моравская княгиня, мать Предслава. Справа от князя сел Рагнар, потом Предслав, а потом Амунд. Ни он, ни Хельги не хотели оказаться плечом к плечу, двум властителям такая близость создавала бы ощущение тесноты. У Рагнара был ошарашенный вид: вот он и остался единственным наследником отца, и это уже сказалось на его положении за трапезой. Брюнхильд и Амунд были удалены друг от друга, насколько это возможно за столом, где сидят семь человек. Она от этого испытывала облегчение, но ее все тянуло взглянуть на него, и она с трудом заставляла себя сидеть ровно.

Хельги встал на ноги и поднял братину: первую, по обычаю, на богов. Вторую, на предков и павших, поднимал Предслав, и Брюнхильд поняла почему: Хельги боялся не совладать с собой и не сохранить невозмутимость, вынужденный впервые назвать в числе павших имя сына. Предслав справился с достоинством: ему Грим приходился шурином, но он не видел его ни разу в жизни, а смерть его, как подумала вдруг Брюнхильд, для мужа старшей князевой дочери – не такое уж и горе. Скорее наоборот… Предслав был младшим из троих сыновей моравского князя Святоплука, но угры лишили их наследства и вынудили Предслава с его матерью, княгиней Святожизной, бежать из своей земли. Будучи княжеского рода, женившись на старшей дочери Хельги и имея от нее сына, он получил бы законное право на киевский стол, не останься близ него других наследников.

– Встань, пройдись по столам, – шепнула сестре Венцеслава.

Брюнхильд вспомнила про свои обязанности: без матери быть хозяйками на пиру придется им с сестрой. Поднявшись с места, она взяла у чашника кувшин с вареным медом и прошлась вдоль верхних, почетных краев обоих столов, для киян и для приезжих. Видя пустую чашу, подливала, направляла челядь восполнить недостаток, если где-то заканчивалось что-то из угощения.

Обойдя почетную часть гридницы слева направо, она оказалась у другого конца княжеского стола – и замерла. Ей нужно было пройти мимо Амунда, но, хотя он, сидящий и отделенный от нее столом, ничуть ей не мешал, она не могла сдвинуться с места, будто путь ей преграждала гора. Гора, одетая в кафтан из красного сарацинского шелка с золотистым узором в виде птиц… с левой стороны и крылатых псов-симоргов – с правой. Брюнхильд поморгала, думая, что у нее рябит в глазах.

Амунд двинул по столу свою чашу и приглашающе кивнул ей. Пренебречь обязанностями Брюнхильд никак не могла и на полубесчувственных ногах приблизилась. Взяла кувшин, чтобы наклонить над чашей, и это привычное движение напомнило ей, как она делала то же самое – наливала Амунду питье – три лета назад. Он держался за чашу на низкой ножке, и его рука оказалась у Брюнхильд перед глазами – крупная загорелая кисть, длинные пальцы… на трех средних пальцах наискось побелевший шрам через первую-вторую фалангу, два самоцветных перстня затейливой работы, золотой браслет на запястье. Потом она посмотрела на рукав – с симоргами, потом на левое плечо – с птицами. Так и есть: Амундов кафтан был сшит из двух разных кусков, близких по цвету и с похожим узором! Конечно – даже у сарацин не раздобыть самита одного рода на такой огромный кафтан!

От этой мысли Брюнхильд едва не рассмеялась, но сумела сдержаться, поджав губы, и стала осторожно лить золотистый мед в чашу.

– Что ты смеешься? – произнес низкий голос великана – тихо, чтобы услышала она одна. – Вспоминаешь, как ловко провела меня три лета назад?

– Я не… – начала было Брюнхильд, но запнулась, не смея отрицать очевидное. – Хочешь, я сама отопью? – все же нашлась она.

– Давай! – Амунд вновь придвинул ей чашу.

– О нет! – передумала она и попыталась улыбнуться. – Не взыщи, но, если поляне увидят, что я пью с тобой… так можно только на свадьбе.

И опять ей стало неловко: три лета назад, в тот самый вечер, Амунд предлагал ей посвататься.

– А ты меня дождалась, – со сдержанной похвалой ответил Амунд, как будто она, Брюнхильд, исполнила трудную задачу. – Так отчего бы нам не выпить из одной чаши?

– Я… – Она вскинула глаза, собираясь сказать: «Я вовсе не ждала!», но ей помешал голос отца.

– Не сочти меня неучтивым, – Хельги обращался к Амунду, и тот повернул голову к нему, не дождавшись ответа от Брюнхильд, – если я поспешу с расспросами… Если ты насытился, не сочти нелюбезным, если я попрошу тебя рассказать… как погиб мой сын.

Брюнхильд взглянула на отца, и ее душу пронзила жалость. Он старался держаться невозмутимо, но с трудом собирался с мыслями, и даже привычное красноречие ему изменило. Их род понес ужасную потерю – Грим был третьим сыном Хельги, которого отцу пришлось пережить! – и чем дальше, тем сильнее она будет сказываться.

Брюнхильд тихо прошла к своему концу стола и поставила кувшин, но не села, а осталась стоять так, чтобы хорошо видеть Амунда. Подождут гости без ее забот – все равно сейчас не до еды.

– Случилось две беды, и одна повлекла за собой другую, – начал Амунд. Он все еще держался за чашу, которую наполнила Брюнхильд, но так и не отпил. – Твой сын Грим погиб из-за того, что хазары вероломно нарушили наше соглашение и напали на нас, когда мы этого не ждали.

– Хазары? – Хельги подался к нему. – Не сарацины?

– Нет. Хазары получили ту половину добычи, которую мы обещали им отдать, но этого им показалось мало, и они пожелали захватить все. На реке Итиль, близ города Итиля, мы трижды выдерживали жестокий бой. Первый раз – в полдень, и тогда сильно пострадали дружины твоего родича Олава. У них было убитыми и ранеными до тысячи человек, среди них многие знатные люди – Благомир из Пскова и другие. Второй раз хазары напали на рассвете, тогда я сам встретил и отразил их натиск. Со мной рядом бился Любодан из земли Деревской. Он погиб у меня на глазах, а с ним и почти все его люди.

«Вот почему не вернулись древляне», – отметила про себя Брюнхильд.

– Вечером того же дня наше войско должно было покинуть то злополучное место. Светила полная луна, и Грим-конунг назначил отплытие на первую стражу ночи. Вначале он велел отправляться людям Олава. Потом настал мой черед…

На другой день уже весь Киев знал, с чем вернулось войско. На белой заре княгиня Бранеслава вышла из шомнуши, одетая во все белое – в «печальную сряду». Поднявшись на забороло, откуда ее дети лишь вчера высматривали лодьи, она протяжно причитала, обращаясь к широко раскинувшейся под ней земле – горам и Днепру, пашням и лугам, ручьям и оврагам:

В тихий утренний час ее голос было слышно далеко – будто кукушку в тихом лесу. Будто богиня Желя у края неба горюет по всем сотням и тысячам погибших. И то, что «сиротой», потерявшей самого дорогого из родичей, стала сама княгиня, набрасывало горькую тучу сиротства на весь Киев.

Не просто сын умер у матери – сгинул у земли Русской ее будущий князь. Княгиня исполняла «первый плач» по всем погибшим, за ней Венцеслава и Брюнхильд стали кликать душу брата:

Они не обряжали и не хоронили его – и не знали, сделал ли это хоть кто-то, был ли он похоронен. Но хотя бы душа его, где бы она ни была, должна была получить и нужное платье, и указание пути.

За ними подхватили женщины почти на всех дворах. Русов и полян, павших в чужих краях, насчитывалось за три сотни, и мало не на каждом дворе имелись ближние или дальние родичи кого-то из них. Все утро киевские горы и урочища причитали сотней голосов; иные причитальщицы поднялись на высокие места, откуда далеко улетевшим душам их лучше слышно, иные остались во дворах и садах, и оттого казалось, что причитает сама земля и небо. Потери были у многих, но ни у кого не было свежей могилы, и горюющие женщины расходились, как белые птицы, по оврагам, ручьям, по высокому речному берегу, к броду, к камням и священным деревьям, в бани – по всем местам, откуда ближе к тому свету. Начинала старшая женщина, уже хоронившая близких и умеющая заглядывать на тот свет, за ней повторяли те, кто переживал это впервые. И тот свет открывался для них, чтобы навсегда тонкой тенью остаться где-то рядом, за плечом вдовы или сироты.

Бросив привычные дела и работы, простая чадь собиралась толпами на пустырях меж дворов, на причалах, у боярских ворот. Пересказывали друг другу слышанное старейшинами на пиру у князя, а того больше – разные слухи и домыслы. Уже было известно, что к беде привело предательство хазар, звучали негодующие крики, призывы к мести.

Князь осунулся и был молчалив, только расхаживал по гриднице, напряженно обдумывая все услышанное и прикидывая, как дальше быть. Он успел повидать Грима и знал, каким молодцом вырос его старший сын от Бранеславы, тот, кто должен был со временем занять его место. Кроме сына и дружины, был потерян торговый мир с хазарами. Эту потерю мог возместить заключенный два лета назад договор с греками, но как на нем скажется позор провального похода? В Константинополе наверняка уже знают о нем.

В гриднице, однако, собралось даже больше людей, чем обычно. Явились многие из киевских старейшин – разузнать, что теперь будет, что собирается делать князь, да просто понять, что думать об этих делах. Большая часть пришедших были в белой «печальной сряде»: среди варягов и полян чуть ли не у каждого с дружиной ушел то сын, то брат, то зять или шурин. Но не было мертвых тел, которые нужно готовить к погребению. Каждый думал устроить поминки по сгинувшим, но из-за неясности их судьбы до сих пор точили сомнения: верно ли их нет в живых? Может, всплыли еще какие вести? Одетые в белое мужи и старцы сидели на длинных скамьях с сокрушенным видом, вполголоса переговариваясь и наблюдая за князем. Мало кто мог похвалиться новым кафтаном. Перед престолом уже лежали дары, которые Унерад и Божевек поднесли князю – третья часть их добычи, а еще присланная с ними часть добычи черниговцев и радимичей, – но Хельги едва взглянул на них. От такого многообещающего похода он ожидал большего…

– Была самого князя Грима добыча, – сказал ему Божевек, – да ее Улебовы люди забрали.

– Как так? – Хельги опять нахмурился.

В сокровищах заключена удача, и если бы от Грима ему что-то привезли, это бы означало, что хотя бы часть ее сохранена.

– Две лодьи там было, а уж что в них – то мы не ведаем. Улебовы сказали, сам князь им поручил, как их вперед отправлял. Велел беречь.

– И что с ними сталось? – спросил такой же мрачный Карл. – Где эти две лодьи?

– Улебовы их сберегли, да нам не отдали. Князь Ётун было хотел забрать у них и тебе доставить, да они сказали, это, мол, доля жены Гримовой, они ей и отвезут.

Лицо Хельги чуть прояснилось: вдова сына имела право на его имущество. Но имя Амунда его задело. Как дальше с ним быть – этот вопрос занимал немало места среди горьких его раздумий. Амунд попросился несколько дней отдохнуть, прежде чем трогаться дальше на запад, и Хельги разрешил, но видеть гостя ему было невыносимо. Амунд поднес ему богатые дары – шелковые одежды, тканые ковры, серебряные чаши и блюда, золотые динары, пряности, – и Хельги принял их, как велел долг хозяина, но смотреть на эти сокровища ему было противно. От них как будто несло кровью…

Вошла Брюнхильд, приблизилась к отцу, молча обняла его, припала к плечу. При виде нее лицо Хельги немного посветлело, но тут же омрачилось опять. Исчезли солнечные золотистые шелка, теперь она была одета в «печальную сряду», во все белое, и только коса, просто заплетенная, оставалась золотой, как луч зимнего солнца среди снегов. Под стать печальному платью было и ее лицо: без привычной улыбки, бледное, с заострившимися высокими скулами, с поджатыми губами. После ночи, почти бессонной, под глазами залегли тени, веки покраснели от слез. В полной мере Брюнхильд понимала, какой удар обрушился на их род: потерян брат, потерян первый наследник отца, ушла удача, а взамен пришли бесчестье, бессилие и долгое горе. Унижение отца и его престола она ощущала в полной мере, как свое. Трудно будет восстановить численность отважной, опытной дружины, погибшей вместе с Гримом, это дело не на один год. Но брата не вернуть. За него, павшего жертвой хазарского вероломства, можно только отомстить. Но как? Какими силами, если и цвет Киевской Руси, и половина полянских ратников не вернулись? Это бесчестье грозило на многие годы зависнуть над киевским столом темной тучей, и чем больше проходило времени, тем тяжелее становилось на сердце от понимания, что это горе не из тех, что просто избываются. «Все горе не привыплакать, да не привысказать, не привысказать, да не привычитать», – говорила Бранеслава, когда они с Венцеславой под руки вели ее домой с заборола, и эти слова звенели в мыслях Брюнхильд в лад ее шагам.

Но она слишком привыкла быть не только дочерью отца, но и дочерью князя, чтобы могла сосредоточиться только на своем собственном горе. Свое горе она выплакала и «приразмыкала», как говорят, на душе стало легче, но жалость к отцу и тревога за будущее никуда не делись.

– Ты слышал, что люди говорят? – тихо спросила у отца Брюнхильд. После причитаний голос ее звучал хрипло. – Гриди толкуют, будто Амунд нарочно Грима на гибель оставил. Что отомстил ему за то… за тот случай. Я даже вроде слышала, – зашептала она, – будто иные на месть подбивают.

– Чего еще не хватало! Мало нам покойников – еще побоище устроить! Эй, Мирош! – окликнул Хельги своего тиуна, и тот немедленно подбежал. – Приготовь бычка – завтра пойду на Святую гору. В память сына жертву принесу и у богов совета спрошу.

Бояре стали оживленно переглядываться, закивали, гриди и челядь зашептались. Хельги славился умением говорить с богами и этому был обязан своими удачами. Теперь же было ясно, что удача отвернулась от княжьего рода и только боги могли подсказать, как вернуть ее, как избавиться от бесчестья и возместить потери.

Но еще до вечера на княжий двор прибежал человек от зятя, Предслава, с тревожной вестью: кияне пошли громить Козары!

С тех давних времен, когда хазарские владения доходили до Днепра и поляне платили им дань, в Киеве жили свои хазары, и дворы их заполняли собственное урочище под названием Козары. Частью это были разные ремесленники, многие занимались мелкой торговлей, там же держали несколько гостиных дворов для тех торговцев, что раз в год проезжали с запада, от баваров и моравов, к хазарам и дальше на восток, к стране Сина, где делали самые дорогие шелка с причудливыми зверями. Частью киевские хазары принадлежали к жидинской вере, давным-давно принятой в самой Хазарии, частью, как и там, поклонялись Высокому Синему Небу.

Незадолго до сумерек к Козарам двинулась возбужденная толпа киян. Иные вооружены были только кольями и дубьем, но многие прихватили топоры, копья. Все утро люди толковали на улицах, потом разошлись и вновь сошлись у поминальных столов; выпили пива и браги, разгорячились. Не было мертвых тел, которые надо было везти на жальник, и потому мысли сразу обращались к мести. До хазар на Итиле дотянуться было нельзя, но до своих, здешних – можно.

Когда князь узнал об этом, погром уже начался. С ревом выламывали ворота и двери изб, избивали жителей, растаскивали все имущество, какое попадалось под руку, уводили скот. Особенной яростью отличались родичи погибших. В иных хазарских дворах не оставалось в живых никого – ни человека, ни животного.

На Киевой и на Княжьей горе закрыли ворота. Хельги отправил ближнюю дружину на забороло, и на остаток дня Княжья гора оказалась в осаде. С заборола были видны бегущие толпы и отдельные люди – кто спешил к Козарам, размахивая дубьем, кто обратно, уже волоча что-то из награбленного. Гнались за убегавшими. Даже сюда долетали крики и треск дерева.

– Ты не остановишь их? – с мольбой обратилась к Хельги Венцеслава. – Ведь наши хазары ни в чем не виноваты… А сгубят их – и вовсе торговые люди не поедут…

– Пусть громят. – Хельги покачал головой. – Пока гнев не изольют люди, не успокоятся.

– Пожара бы не было!

– До нас не дойдет.

– Нельзя им мешать! – пояснил сестре хмурый Рагнар. – Людям виноватый нужен. Если князь станет хазар защищать, его обвинят, что он с ними заодно! И что он…

Рагнар прикусил язык и метнул на отца виноватый взгляд. Даже среди своих он не смел высказать вслух мысль, которая пришла многим: как бы кияне не обвинили в гибели своих отроков того, кто послал их в поход, – князя Хельги. Его удача была послана с ними, но победы не принесла. Вздумай он встать на сторону хазарских жителей – окажется в глазах киян заодно с вероломным хаканом. Пусть уж лучше родичи погибших найдут себе врага в здешних хазарах и утолят свою жажду мести.

– А как бы не полезли они на волынцев! – озабоченно сказал Предслав. – Ходят же толки, что и он в Гримовой смерти виноват, без помощи оставил…

– Этот постоит за себя! – бросил Хельги. – У него вон удачи целые возы!

В голосе отца Брюнхильд слышала досаду и неприязнь. Хельги не имел свидетельств, которые позволили бы ему прямо обвинить Амунда в предательстве, но тот, вернувшийся живым и с добычей, когда Грим сгинул со всей дружиной, казался вором, укравшим удачу – ту самую, знаменитую удачу Хельги, которую он посылал с сыном в поход. И если бы толпа пошла на Ратные дома, где обосновались волынцы, Хельги и не пробовал бы ей мешать. У его дочерей глаза были огромными от испуга – возникнет побоище, приведет к сотням жертв, вызовет длительный раздор с землей Бужанской… полгорода выгорит! Несчастье случилось далеко отсюда, за несколько месяцев пути, однако Лихо приехало на плечах вернувшихся, запустило когти и в киевские горы. Хельги, хоть и владел собой лучше, чем простая чадь, тоже жаждал облегчить душу местью – тем, кто был причастен к его беде. Тем, кто оказался под рукой…

Погром шел весь вечер, и немногие обитатели Козар сумели уйти живыми и невредимыми. Дворы и добро не спас никто. Ошалевшие кияне вынесли все, что можно, даже ворота и двери кое-где сняли. Потянуло дымом, и в темноте наступившей ночи еще долго было видно, как догорают хазарские дворы. К счастью, Козары располагались на отшибе, отделенные от прочих улиц оврагами и ручьями, и на Подол с его пристанями, мастерскими, клетями и судами огонь не перекинулся.

Ночью пошел дождь и загасил догорающие головни. Наутро князь вызвал к себе старейшин, замеченных на вчерашнем погроме, и велел отрядить людей собирать трупы – иначе уже завтра по всему городу, на горах и на Подоле, будет нечем дышать. По слухам, псы таскали по улицам куски тел. Частью тела остались в сгоревших дворах, но на улице и в окрестностях еще лежали десятки их. Земля была усеяна разными обломками, черепками, драным тряпьем, кровавыми пятнами. Причем кровь была не только хазарская: вчера случилось немало драк за добычу, особенно с богатых торговых дворов, так что среди киян имелись убитые. Несколько старейшин с утра явились к князю жаловаться, но Хельги их не принял, велев сказать: когда идут на рать, виноватых в увечьях не ищут.

В полдень небо оставалось глухо закрыто серыми тучами, но князь тем не менее отправился на Святую гору. За ним вели рыжего бычка, а следом шла почти вся дружина и многие бояре. Хельги и его родичи ехали верхом, в том числе жена и дочери. На подъезде к Святой горе Брюнхильд глянула вперед, на ждущую у подножия хмурую толпу, – и у нее екнуло сердце.

– Ой, вон он! – тут же охнула рядом с ней Венцеслава. – Смотри! Ётун здесь!

– Он-то чего притащился? – буркнул Рагнар. – Наши все злы на него, как бы опять избоища не случилось.

– Отец не позволит, – сухо сказала Брюнхильд. – Княгиня ему рог подала, он нам дары поднес – он наш гость.

– В вир на дно такого гостя![29]

У подножия горы, там, где взвоз начинал подниматься по склону, ждали перед любопытной и настороженной толпой несколько десятков человек, в которых легко было признать волынцев. Особенно благодаря тому, что впереди всех стоял Амунд плеснецкий – скрестив руки на груди и расставив ноги, с видом уверенным и повелительным. Высокий рост, темно-русые волосы и борода, длинное, грубовато вырубленное лицо придавали ему сходство с идолом из потемневшего дуба, что высится над толпой. Тревожного гула киян он словно не замечал. На плечевой перевязи у него висел огромный, как весло для челна, меч по прозвищу Ётун, у хирдманов тоже имелись топоры за поясом, а у старших – мечи, но никакого иного снаряжения волынцы не взяли, что было довольно смело с их стороны. Кияне, отчасти успокоенные вчерашней расправой с хазарами, и на волынцев посматривали враждебно, но нападать, несмотря на преимущество в числе, не спешили. На всех, до последнего холопа, подействовала мысль о потере княжеской удачи, а ее простой дракой не вернуть.

Когда князь подъехал, Амунд сделал шаг к нему. На нем был синий кафтан – цвета богатства и одновременно скорби, – длинные русые волосы и борода тщательно расчесаны, на груди звенела железная гривна, увешанная серебряными и золотыми перстнями. У него-то не было причин одеваться «в печаль», но он позаботился не оскорбить хозяев чрезмерной роскошью одежды.

– Будь жив, Хельги! Я слышал, ты намерен принести жертвы. Позволь мне сделать это с тобой. Я тоже купил бычка и хочу поблагодарить богов за то, что хранят меня и моих людей.

От звука его голоса у Брюнхильд поджалось что-то в животе, от вида его лица перехватывало дух и лопатки сами собой сводило. Все вокруг нее были встревожены, опечалены, раздосадованы, и серое небо давило на душу, будто навек отрезало землю Русскую от солнца. Явное горе отца, его сознание своего бессилия ранили Брюнхильд, привыкшую считать Хельги всемогущим. Амунд же, чужак, был будто житель другого мира – уверенный в рядах обозленной толпы, спокойный среди горестных воплей, готовый пройти через угрозы и опасности, не сбавляя шага, как сквозь бессильные тени.

Хельги придержал коня, но с ответом помедлил. Амунду и его людям до настоящего возвращения домой было еще далеко: чтобы попасть в Плеснеск, им предстояло миновать земли полян и древлян, и путь этот, сперва вверх по Припяти, потом по Горине либо Стыри, займет еще около месяца. Благодарить богов за возвращение Амунду было рано, однако он хорошо знал, что делал: принеся жертвы в киевском святилище, он станет гостем не только князя, но и богов, а значит, обеспечит себе полную безопасность, даже если его прямо уличат в предательстве.

Но пока таких улик не было, Хельги не мог преградить Амунду путь в святилище.

– Будь жив! – ответил он. – Уж кому и благодарить богов, как не тебе, – ты ведь привез домой дружину и добычу, а самые тяжкие потери пришлись на долю других.

– Моей вины в этом нет! – Амунд шагнул еще ближе и стал вплотную к груди княжьего коня. При этом его лицо оказалось на одной высоте с лицом сидящего в седле Хельги, и тот внутренне содрогнулся, еще раз осознав великанскую природу своего собеседника. – Если люди могут сомневаться, то богам известна правда. Мне нечего бояться предстать перед ними.

Хельги еще раз кивнул, приглашая его за собой, и тронул коня. Амунд стоял, уперев руки в бока и пропуская мимо себя княжескую семью и ближников. Брюнхильд почувствовала на себе его взгляд, но не подняла глаз, даже чтобы поздороваться.

Вверх по склону, по тропе, где по обочинам толпились кияне, ехали шагом. Когда у ворот вала сошли с седел, Амунд с его боярами уже поднялись следом. Хельги первым вошел на площадку, пройдя между столбов-чуров, в честь этого события одетых в белые «печальные» сорочки; у одного, что справа, бородатого, на голове была черная шапка, у другого, слева, с гладким лицом, повязан темный убрус. Это были Кий и жена его Улыба, но кияне часто звали их просто Дедом и Бабкой.

На вершине Святой горы рос дуб, а перед ним лежал камень – середина и источник всего света белого для Полянской земли, те самые Сыр Матёр Дуб, Бел Горюч Камень, что упоминаются в песнях и заговорах. В заговорах на камне стоят старцы-деды, когда тридцать три, а когда и семьдесят семь. Здесь их было перед камнем трое: Угор, Осляда и Поздень – трое самых старых киевских старейшин. Двое крайних стояли, сжав узловатые загрубелые руки на резных навершиях посохов – знаков их власти над родом, – а третий, Осляда, самый рослый, в середине, держал старинный, из бронзы отлитый молот. Дубовая его рукоять когда-то тоже была покрыта резьбой, но та почти сгладилась от множества лет, под воздействием множества рук. Дерево потемнело – не только от времени, но и от бесчисленных капель жертвенной крови, со времен Кия падавших на него. Самой важной своей удачей Хельги Хитрый считал то, что старейшина земли Полянской когда-то доверила ему этот молот, который брали в руки ее древние князья-«пахари», принося жертвы. Молот по-здешнему назывался «кий», и само это слово было не именем, а почетным званием очередного владыки; умирая, они все сливались в памяти полян – своих потомков – в единый образ князя-кия, посредника между ними и их богами. Хельги Хитрый не принадлежал к роду тех богов, но сумел получить права их наследника. И сегодня, когда взор его упал на знакомый молот, в голову впервые пришла тревожная мысль: а сам-то он кому его передаст?

Бронзовым воплощением молнии небесной Хельги сильно ударил в лоб рыжего бычка, что держали старцы. У бычка подломились ноги, и старцы отошли, чтобы не придавил. Их сменили старшие оружники – Фарлов, Вильмунд и Хродлейв, уложили животное возле камня. Хельги перерезал бычку горло, Бранеслава подошла и подставила старинную чашу под темную струю. Белое платье ее и руки тут же покрылись россыпью кровавых брызг. Держа в одной руке чашу, а в другой – метелку из еловца, она окропила корни и ствол дуба, камень-жертвенник, куда положили голову бычка, потом и толпу.

– Боги небесные! – произнес Хельги, глядя то в крону священного дуба, то в хмурые небеса. – Перун, Дажьбог, Сварог, Стрибог и ты, мать Макошь! Примите нашу жертву. Благодарим вас за тех, кто из дальних краев живым вернулся. И далее не оставьте нас, боги, милостью и защитой.

Для Велеса и Марены жертвы приносят отдельно – те, что отдаются подземным владыкам целиком, не разделяя с ними угощение.

Старцы подошли и принялись разделывать бычка. Вооруженные богатым опытом, они делали это так ловко, что их белые одежды почти не пачкались в крови. Отроки-внуки держали котлы, куда складывали отдельно части для богов, отдельно для людей.

Князь остался у камня и сел на землю. Расстелил перед собой белый платок и вынул из кожаного мешочка на поясе другой мешочек, плотного синего шелка. Карл уселся напротив него, с другой стороны платка. В молчании многочисленная толпа наблюдала, как князь обращается уже к другому богу – Отцу Колдовства своих северных дедов, как шепчет вопрос, поднеся ко рту таинственный мешочек, а потом, закрыв глаза, запускает руку внутрь, вытаскивает сперва один небольшой кругляшок ясеневого дерева, потом второй, потом третий, раскладывает их на платке гладкой стороной вверх.

«Скажи мне, великий Один, Отец Колдовства, – могу ли я скоро вернуть мою удачу, что внезапно покинула меня? Стоит ли мне сейчас собирать войско вновь и вести его на хазар, убивших моего сына?»

Хельги перевернул один кругляшок и увидел руну Одаль. И вздрогнул – из очертаний этой руны, похожей и на человеческую голову, и на кровлю жилища, на него будто глянуло лицо самого Одина. «Сиди-ка дома! – будто вслух сказал ему Отец Ратей, знающий, кому оружие принесет удачу, а кому нет. – Здесь ты огражден от бед, но если сделаешь ошибочный шаг вовне, то останешься одиноким и утратишь свое главенство над людьми».

Подняв глаза, Хельги взглянул на Карла – тот покачал головой. Хельги перевернул вторую руну, и она ничем его не утешила – Наутиз. Эта руна не советует спешить – у богов нет для тебя успешной дороги. Три Девы Источника не хотят отворить двери твоим желаниям, и тот, кто противится их воле, лишь погубит себя окончательно.

– Тяжкое время ты проживешь, станешь сильней, закаленным, как меч, – прошептал Карл послание руны.

Одно утешает: Девы Источника ясно видят его сейчас и не скрывают своей пряжи, подумал Хельги. Перевернул третью руну. Узур – Дикий Бык. Хельги внутренне вздрогнул, соприкоснувшись с этой силой.

– Пусть спокойно умрет то, что умерло, – зашептал Карл. – Пусть Бык стопчет то, что отжило, не стой у него на пути, будь осторожен и жди перемен.

– Это значит, что Грим и правда мертв? – Хельги взглянул в морщинистое лицо своего верного соратника, будто его устами говорил Один.

До сих пор в душе его тлела последняя искра надежды. Но нет – в судьбу их вмешалась неумолимая сила и принесла невозвратные потери.

– Выходит, так, – медленно ответил Карл. – Горюю о том немногим меньше тебя – я сам сосватал его в мужья моей внучке, а теперь, выходит, она уже вдова… Не было моим рукам счастья в этом деле…

Хельги собрал руны с платка, опустил обратно в мешочек и снова перемешал.

– Ответьте мне, Один и норны, – зашептал он, подняв мешочек ко рту. – Откуда вернется ко мне сила, удача и счастье? Какими путями придет?

Он еще раз осторожно, будто перебирая нити родовой судьбы, тряхнул мешочек, выудил по очереди три руны и выложил перед собой. Перевернул первую и снова вздрогнул – теперь уже от радостного потрясения. На ладони его был знак, очертаниями напоминающий о женской груди. Руна Беркана – Береза, посланница богини Фригг, и через нее богиня обещала ему свою помощь. Обещала в будущем рост, что придет, как весна после зимы, на смену нынешней печали.

– Это женщина! – охнул Карл, потянувшись ближе к князю над белым платком. – Женщина принесет нам удачу!

Взгляд Хельги невольно метнулся туда, где стояли три женщины его семьи – сами как три норны у Ясеня, пожилая и средних лет – в покрывалах замужних женщин, а третья – дева с золотой косой. Взгляд его задержался на Брюнхильд. Она стояла, как валькирия, вырезанная на поминальном камне, прямая и гордая, с узлом золотых волос на затылке, откуда до пояса спускался пышный хвост, в накидке белой шерсти, и величавый взгляд ее, устремленный вдаль, будто искал восьминогого коня, на котором возвращается из битвы сам Властелин Ратей. Сердце подсказало – это она. Руны говорят о дочери, она поможет вернуть его удачу.

«Будет могучим наследник, сильным он вырастет, всех превзойдет…» – сами вспомнились слова из песни руны. Все казалось ясным: Брюнхильд выйдет замуж, у нее будет могучий сын… Возможно, он и сделается тем наследником Хельги, в котором он нуждается, придет на смену погибшему…

Хельги зажмурился – свет будущего бил в глаза, слишком слабые для божественного видения. Он еще успеет все это обдумать, а сейчас, пока норны дают ответы и слух его открыт для них, нужно узнать как можно больше. Перевернул вторую руну и увидел Лагуз – еще одно проявление женских сил. Снова женщина – живая, отважная, страстная. Брюнхильд не шла у Хельги из ума. Руна тайно действующих сил, направленных к обретению удачи, – силы воды, что пробьет себе путь к желанной цели, по земле или под землей. Ты еще ничего не знаешь об этом, а она уже трудится…

– Сила воды означает силу девы прекрасной, самой красивой, стройной и сладкой! – прошептал Карл, и в его глазах под морщинистыми веками блеснули слезы. – Быть может, боги обещают моей Ульвхильд новый рассвет после тьмы?

Хельги не посмотрел на него, но мысленно сказал: нет. Понятно, что Карлу пришла на ум его собственная внучка – хотя он прав в том, что, если Ульвхильд овдовела, она снова стала оружием для своего отца в борьбе за удачу, – но князь был уверен: руны говорят о его дочери, а не о дочери Олава. Его род понес большую потерю, из него и поднимется росток будущего счастья.

Он взял третью руну, перевернул… и отшатнулся, едва не упав на спину, но успел опереться на локоть. По толпе пробежал крик испуга и изумления. Взяв себя в руки, Хельги сел ровно и крепко сжал руну в кулаке, будто так мог сдержать ее угрожающую силу. А она, словно пылающий уголь, жгла ладонь и требовала разжать пальцы.

– Что там? – Карл встревоженно подался к нему.

Хельги молчал, стиснув зубы и сжимая кулак.

– Покажи! – потребовал Карл. – Что бы ни было – мы должны знать…

– Ничего страшного. – Хельги перевел дух. – Просто неожиданно…

– Что?

Князь раскрыл ладонь, и Карл увидел руну Турс. И тоже вздрогнул.

– Нечего бояться, – повторил Хельги. – Это лишь призыв к осторожности. К тому, чтобы не дать враждебным силам помешать нам. Просто я подумал…

Он сглотнул. Карл, не так хорошо владевший собой, повернул голову и сразу приметил Амунда плеснецкого – того легко было увидеть в любой толпе, где он возвышался над прочими людьми, как ясень над кустами.

– Ётун… – одним дыханием прошептал Карл, но Хельги его услышал, поскольку это слово неотступно звучало у него в мыслях.

Вот кто может помешать будущему процветанию. Вот от кого надо ждать беды.

– «Если почуешь опасность вблизи, Мьёльнир проси о надежной защите!» – словно предостерегая, произнес Карл слова из песни руны.

Хельги помолчал, переводя дух и стараясь успокоить сердце.

– Благодарю тебя, Отец Колдовства, – произнес он, бережно собирая руны с белого платка. – Я услышал твои предостережения и приму твои советы.

Он медленно прятал мешочек с рунами и сворачивал белый платок. Голова горела, душа была как бурное море. Боги услышали его вопросы и дали ясные, как солнца свет, ответы. Он будто видел Дев Источника, режущих для него жребий. Поднимаясь на ноги, еще находился душой где-то там, в Асгарде, у подножия Ясеня.

И здесь же, совсем рядом, находился мир турсов – великанов, рожденных из инея, сам их князь-исполин в синем кафтане стоял в нескольких шагах от него, с упрямым видом сложив руки на груди. Враждебные силы так просто не отступят.

Но и Хельги Хитрый не был бы собой, если бы согласился отдать власть над своей судьбой кому-то другому. Он не собирался пятиться даже перед всеми ётунами Ётунхейма с самим их князем во главе.

После киевского князя жертву приносил Амунд. Хельги наблюдал за ним со смешанными чувствами: только что он получил предупреждение от богов и теперь поневоле взирал на князя плеснецкого сквозь завесу враждебного чувства. Князь ётунов угрожал всему благополучию его рода и земли, но у него не было повода отказать ему в праве принести жертву богам – это означало бы самому начать войну, не имея никакого внешнего повода. Длинное лицо Амунда выражало все ту же уверенность, и боги не подали знака, что его жертва им неугодна. Не задрожала гора, не зашумел бронзовой осенней листвой дуб, не шевельнулся камень, Перун не сбросил с неба молнию.

Амунд же, будто зная мысли Хельги, делал все, чтобы усилить его недоверие и досаду.

– Ты видишь, при мне нет никого из женщин, – сказал он киевскому князю. – Мне нужна помощь. Не позволишь ли ты твоей дочери подержать чашу?

Хельги бросил взгляд на трех своих женщин, и Амунд уточнил:

– Я говорю о госпоже Брюнхильд. Ее руки приносят мне удачу.

В душе у Хельги все вскипело. Только что боги предрекли ему победу, принесенную женщиной, предостерегли от ётунов – и князь ётунов немедленно пожелал получить его дочь! Пусть всего лишь как помощницу для обращения к богам, для почетной должности земной валькирии, но трудно ему было бы найти менее подходящее время для такой просьбы.

– Моей старшей дочери уместнее будет взять это на себя, – процедил Хельги, стараясь не выдать волнения.

– Боюсь вызвать неудовольствие ее мужа – он ведь заплатил выкуп за то, чтобы она помогала во всем ему одному. – Улыбка скользнула под усами Амунда, словно белка в гуще ветвей. – Но госпожа Брюнхильд никому, сколько я знаю, даже не обещана, и просьба моя не нарушит ничьих прав.

Не обещана! Сам намек на то, что Брюнхильд не обручена, показался Хельги опасным, как будто эта «просьба», о которой помянул Амунд, как раз и касалась обещания ее руки. «Ты ее не получишь!» – такой ответ рвался из его души, но он сумел сдержаться.

– Попроси ее, – предложил Хельги, – и если она пожелает…

Он был бы доволен, если бы Брюнхильд ответила отказом, но, зная ее, этого не ждал. Опасность воодушевляла Брюнхильд, и князь ётунов не заставит ее отступить, обнаружить робость на вершине Святой горы, перед глазами людей и богов. Хельги и гордился отвагой своей дочери, и досадовал на нее.

Амунд тоже это знал и потому, направляясь к трем женщинам в белой одежде, имел вид сдержанного довольства.

Когда Брюнхильд встретила его взгляд, сердце ее словно оторвалось и покатилось вниз, в придачу ухая, как сова, улетающая в темноту густого леса. Князь плеснецкий держался с невозмутимым достоинством, но в глазах его Брюнхильд видела послание, предназначенное ей одной.

– С позволения твоего отца, – начал он, поклонившись всем трем, – прошу тебя, госпожа Брюнхильд, помочь мне в моем деле. У меня нет валькирии, что помогла бы мне обратиться к богам, и я хочу, чтобы ты держала чашу.

Он повернулся и показал на Хавлота, стоявшего среди волынцев с серебряной чашей в руках.

Брюнхильд тоже взглянула туда. Чаша была довольно большой, широкой, на низкой устойчивой ножке. На боках ее виднелся позолоченный чеканный узор – сетка из побегов и цветов.

– Эта чаша из твоей добычи? – понизив голос, спросила Брюнхильд.

– Нетрудно догадаться об этом. Я сам выбрал одну из лучших, такую, с какой и сама Фрейя не постыдилась бы появиться. Прошу. – Амунд двинул рукой, будто открывая ей путь.

Брюнхильд взглянула на Хельги: на лице его лежала тень скрытого недовольства, но он не подал ей никакого знака. И Брюнхильд направилась к Хавлоту. Просьба Амунда польстила ей, и она уже видела себя с этой чашей в руках – белую и золотую, будто богиня в одежде из облаков и солнца. Она и Амунд на площадке Святой горы, будто боги на вершине мира…

Хавлот с поклоном передал ей чашу и отступил. Его продолговатое лицо с крупным носом имело тревожное выражение, выдавая истинные чувства волынцев – они не хуже других понимали, что кияне к ним настроены недружелюбно. Но тем яснее выступало спокойствие Амунда – он был словно утес, о который разобьются волны людских тревог.

Удар в бычий лоб Амунд нанес так легко и привычно, будто раскалывал яйцо. Священного молота чужаку, конечно, не дали, но обух его секиры с искусным золотым узором послужил не хуже. Да он мог бы и кулаком управиться, подумалось Брюнхильд. Мысль о его силе ее не пугала, а скорее будоражила и возбуждала. И сложен он так ладно – руки и ноги не кажутся слишком длинными при таком росте, и двигается он так ловко… Нет, она не настолько сошла с ума, чтобы счесть его красивым, но если смотреть со спины, когда лица не видно… Осознав, что почти любуется Амундом, Брюнхильд отвела глаза и устремила невозмутимый взор на крону дуба в осенней листве.

Пока Амунд и его люди глушили и резали бычка, Брюнхильд, стараясь отвлечься от смущающих ее помыслов, заглянула в чашу. И неслышно охнула. Вчера они с Рагнаром тайком пробрались в клеть и осмотрели дары, которые Амунд передал Хельги. Там тоже были три багдадские чаши, и на всех трех некий всадник, как видно, царского рода, поражал стрелой или копьем львов или медведей. На одной из чаш он даже сидел верхом не на коне, а на верблюде и пускал стрелы в бегущих ланей. Но эта чаша несла в себе совсем иную повесть. На дне ее бросался в глаза огромный орел с расправленными крыльями. В лапах перед собой он сжимал, держа за бедра, обнаженную женщину с поднятыми руками, вся она была меньше орла. На запястьях и на щиколотках у нее были браслеты – единственная ее одежда, – а в пальцах она сжимала какой-то плод, вроде ягоду, поднеся ее к самому клюву орла.

У Брюнхильд забилось сердце. Дары, которые Амунд вручил ее отцу, означали удачный поход, успешную охоту – похвальба под видом почтительности. Но что значит… это? Орел похищает женщину? Божество в облике орла уносит деву… богиню? Ее пробрала дрожь волнения, будто она получила ясное признание в тех желаниях и намерениях Амунда, о которых он пока не говорил вслух.

Да это же сага о похищении Идунн! Великан Тьяци, повелитель зимних бурь, однажды принял облик орла и похитил богиню вместе с ее яблоками вечной молодости… Брюнхильд еще раз глянула на рисунок. Плод в руке женщины с браслетами напоминал не столько яблоко, сколько ягоду малины, но может, в сарацинских странах такие яблоки?[30]

Великан с севера в облике орла… Орел! У Амунда в Плеснецке есть ловчий орел по имени Атли, берущий в одиночку волков, он рассказывал ей об этом три лета назад…

Но не успела Брюнхильд успокоить бурлящие мысли и понять, что ей об этом думать, как Амунд обернулся и сделал ей знак. Брюнхильд подошла и наклонилась, чтобы подставить чашу под струю дымящейся крови. Горячая кровь плеснула ей на пальцы, и, как всякий раз, она содрогнулась, будто ее коснулось божество. Запах горячей крови бил в ноздри. Ее растили с мыслью о подобных обязанностях, она много раз видела принесение жертв и ждала дня, когда сама сможет принять в этом участие, не со страхом, а с нетерпением. Но сейчас у Брюнхильд дрожали руки от волнения. Почему Амунд выбрал именно эту чашу – и сделал так, что именно она получила возможность заглянуть в нее и увидеть рисунок на дне? Случайно? Брюнхильд захотелось рассмеяться. Случайность – не здесь и не сейчас. Не у этого человека, сумевшего вернуться живым и с добычей, когда тысячи людей пали в незнаемой степи…

Она прикусила губу, разрываемая горем и тревогой, гордостью и воодушевлением. Ее семья понесла потерю, она знала все причины не доверять Амунду, и все же мысль о нем будто дарила ей крылья. Словно ее саму орел несет в небеса, бережно и надежно сжимая в крепких когтях… Будь ты хоть богиней, живущей в золотом саду Асгарда, но, если могучий чужак зовет тебя на свой суровый север, устоять так трудно…

Амунд повернулся к ней и расправил плечи. Она опустила в чашу с жертвенной кровью несколько можжевеловых веточек, вынула и сбросила капли прямо ему на лицо. Он опустил веки, будто выражая покорность божественной воле.

– Да будешь ты благословлен, Амунд сын Вальстена, силой богов небесных, Перуна, Сварога, Дажьбога, Стрибога и Макоши! – громко и торжественно воскликнула Брюнхильд, задыхаясь от распирающей грудь силы. – Да будешь ты благословлен силой Одина – Отца Ратей и всех асов!

Он избрал ее своей валькирией, чтобы она донесла до него благословение богов; брызги жертвенной крови связали их друг с другом и с богами. В эти мгновения Брюнхильд ощущала такое упоение своей священной властью, что едва чуяла землю под ногами. В прохладный осенний день ей стало жарко. Пожелай она – и этот великан встанет перед нею на колени. Она окропила кровью жертвенник, дуб, всю дружину волынцев; на ее руках, на рукавах и подоле платья остались красные пятна, и она видела в них божественную печать, знак ее связи с Амундом.

Пока старшие оружники разделывали бычка, они вдвоем стояли поодаль от прочих, под сенью дубовых ветвей.

– Ты больше не считаешь меня ядовитой змеей? – совсем тихо спросила Брюнхильд, не взглянув на него, но зная, что он услышит и поймет.

– Я в те дни ошибался, – ответил Амунд, и она покосилась на него, изумленная такой прямотой. – Я думал, твоя ловкость и хитрость твоего отца отняли у меня победу, – пояснил он в ответ на удивленный взгляд ее широко раскрытых глаз. – Но оказалось, что вы обхитрили сами себя, а мне даровали благо. Ты поднесла мне священный напиток – два дня я был болен, но это небольшая цена за спасение жизни. Ты дала мне возможность уцелеть. Я готов по доброй воле вернуть вам часть удачи, которую ты тогда передала мне невольно.

– Как? – Брюнхильд повернула к нему голову.

Ее задели его слова о том, что они перехитрили сами себя, но в этом он был прав. Он не винил ее в смерти брата, а лишь благодарил за спасение его собственной жизни. Это были две стороны того же клинка, но думать о себе как о спасительнице Амунда было куда приятнее, чем как о погубительнице брата.

Сверху слетел бурый дубовый лист, сорванный ветром, и упал прямо в чашу. У Брюнхильд мелькнула мысль: взять этот лист и тайком сохранить на память, но Амунд ее опередил – вынул лист и сунул к себе за пазуху. И не успела Брюнхильд пожалеть об этом, как ее пронзило понимание: Амунд тоже хочет иметь поминок об этом чудном дне…

Но следующие его слова даже это вытеснили из мыслей.

– Я предлагаю тебе всегда держать чашу, когда мне приведется приносить жертвы, по праву госпожи моей земли, – тихо сказал он, слегка наклонившись к ней. – Боги показали, что твои руки приносят мне удачу, а я умею ее удержать. Ты не уронишь себя, если станешь хозяйкой моего дома.

– О-о-о… – При всей своей бойкости Брюнхильд растерялась.

По глазам Амунда она с первого мгновения видела, что он восхищается ею. Но не ждала, что он решится повторить свое сватовство – при первом же случае, когда сумеет подойти к ней близко, после трех лет разлуки! Сперва ей сказала об этом чаша с орлом, а теперь – он сам.

– Не думаю, что мой отец на это согласится… теперь еще меньше, чем ранее, – прошептала она. – Ведь люди говорят…

– Что? Что у меня хвост в портах и медвежьи лапы в башмаках?

– Да нет же! – Брюнхильд прикусила губу, чтобы не засмеяться. – Если бы так! Такие наветы опровергнуть ничего не стоит…

– Ты сможешь убедиться, что я человек, сразу, как пожелаешь.

Брюнхильд еще сильнее закусила губу – она вполне поняла дерзость и в то же время доверительность этого предложения.

– Есть поклепы похуже, – торопливо зашептала она, видя, что отроки уносят котлы и вот-вот их беседа прервется. – Тебя винят в смерти моего брата. Что-де перевет держал с хазарами…[31]

– Перевет? – Амунд глухо хохотнул. – Вот как?

– Так говорят кияне. – Брюнхильд не видела тут ничего смешного. – А если так, мне никогда не позволят…

– Это не так, – успел ответить Амунд, в то время как Хельги кивнул дочери, призывая к себе, и к ним направился Карл, чтобы увести ее.

Последние слова Амунда Карл услышал, но не знал, к чему они относятся. Брюнхильд вылила кровь на камень, повернулась к Амунду, с поклоном вернула ему чашу – ей пришлось сделать усилие, чтобы отлепить от чаши свои пальцы в сохнущей бычьей крови, будто чаша сама не хотела покидать ее руки, – и направилась к своим родичам. В душе у нее все кипело: испуг, сомнения, ликование и восторг мешались и теснили друг друга. Невозможно даже думать о браке с тем, кто может быть виноват в смерти брата; но не первой ли виновной в том была она сама? Невозможно было и удержаться от горделивого восхищения, зная, что ее выбрал сам князь ётунов, чья удача превзошла даже прославленную удачу Хельги Хитрого. И, подобно многим мудрым девам с тех пор, как у первого великана родилась первая дочь, Брюнхильд чувствовала, что против воли судьба тянет ее за ограду, за Окольное. В мыслях она уже готова была к переходу на сторону чужака, что не побоялся прийти за ней через дремучий лес, огненную реку и звенящее сталью сражение.

Когда жертвенное мясо унесли варить, Хельги с дружиной, киевские старейшины и гости перешли в обчину – длинное строение позади площадки, где в дни жертвоприношений люди получали свою долю. У входа стояли две лохани с водой: в той, что справа, мыли руки заходящие, потом сама княгиня подавала им рушник. Лохань слева предназначалась для умывания душ, и рушника возле нее никто не брал. Каждый лишь посматривал на его нетронутую белизну, ожидая увидеть трепет ткани, когда станут утираться невидимые гости. Вода в лохани мертвых слегка подрагивала – или это играли тени проходящих?

По давнему обычаю, кияне садились справа, варяги – слева, одинаковым образом: не плечом к плечу, а оставляя на скамьях промежутки – места для умерших. Поверх скатерти – особой, только для поминального стола – были разложены свежие еловые ветки, источающие острый запах смолы и хвои.

Распоряжаясь устройством столов, княгиня немного оживилась и почти стала похожа на себя прежнюю. Ей помогали знатные киевские жены: Украса – сестра боярина Угора, ее помощницы – вдовы и старухи, близкие к тому свету, хорошо знающие все погребальные и поминальные обычаи. Молодежи на поминках бывать не полагается, и Брюнхильд была единственной здесь молодой девушкой. Со страхом она посматривала на морщинистое, одутловатое, с провалившимся ртом лицо Украсы. Каждый встречается с тем светом, когда впервые теряет кого-то из близких, переживает «горе». К старости «горь» накапливается много, а у иных и судьба бывает «горькая», и такие люди смотрят на тот свет, как на этот, и тень его ложится на их лица. Брюнхильд трепетала, проходя мимо Украсы и других старух, чьи руки обмыли десятки мертвецов; все они ей казались на одно лицо, с гладко повязанными темными платками, сгорбленными спинами, невыразительными чертами, будто огромные мыши. Сама она – стройная, красивая свежей, но уже зрелой красотой, с золотой косой ниже пояса, с большими голубыми глазами, в которых блестела сама жизнь, выглядела среди них как богиня Жива, занесенная в Кощное, среди тамошних своих прислужниц.

Рассевшись, приступили к поминанию. Княгиня подала Хельги рог, и он поднял его на богов, потом на дедов, потом на павших – и впервые сам назвал в их числе имя своего сына Грима-Бранеслава. Каждый из сидящих за столами, получая рог, называл того из своих родичей, кто уходил в поход и не вернулся. Брюнхильд с серебряным кувшином продвигалась вдоль стола, подливая пива в рог, и ей виделась ее небесная сестра-валькирия, что вот так же сейчас идет вдоль столов в медовой палате Одина, угощая тех, чьи имена здесь звучат, тех, для кого оставлены свободные места. Возможно, это та самая, что носит имя Брюнхильд… «Не того сгубила, кто был ей указан…» – невольно вспоминала земная валькирия и косилась на Амунда. Тот невозмутимо сидел на своем месте, дожидаясь, пока рог до него дойдет, и его длинное костистое лицо с переломанным носом выражало уважительное достоинство, придававшее ему даже известное благообразие.

Брюнхильд дочь Будли пострадала за своеволие. Но пример ее ничуть не пугал Брюнхильд дочь Хельги. Не случайно руна Лагуз похожа на стройную деву с косой: по мощи стремление девы к жениху, кто бы он ни был, сравнимо с неудержимой, не ведающей страха мощью текучей воды, что пробьет себе дорогу хоть через болото, хоть через камень. Если во время прежних пиров на месте Одина Брюнхильд мысленно видела отца, то теперь все ее внутреннее внимание устремлялось к Амунду. Даже не поворачивая к нему голову, она все время ощущала, где он находится, ловила приглушенные звуки его низкого голоса среди общего говора, и от этого голоса у нее в животе как будто что-то таяло и растекалось.

Внесли горячие хлебы; Хельги ломал их руками, угощая души паром, и рассылал куски старейшинам. Тем временем старая Украса принялась за причитание – не то, какое исполняют родичи умершего, изливая свое горе, а причитание-сказание, о пути душ на тот свет.

Пока дочери Хельги, взяв деревянные ковши с серебряной оковкой, вновь наполняли пивом кувшины, Венцеслава посматривала на младшую сестру очень хмуро.

– Что ты? – шепнула Брюнхильд, подойдя к ней вплотную и опущенной рукой сжав ее холодные пальцы.

Двух дочерей Хельги Хитрому подарили разные матери, и хотя Брюнхильд была моложе и родилась от младшей жены, они с Венцеславой жили в дружбе. Венцеслава была слишком великодушна, чтобы принижать сестру от младшей жены, а Брюнхильд, при всей ее гордости, без труда держалась почтительно с теми, кого почитать ей велел родовой обычай.

– Вы с этим ётуном так стояли… – Венцеслава поджала губы, – как будто вы… чета нареченная! Он мог бы попросить мать или меня подержать чашу, но он попросил тебя, незамужнюю девушку! Это неспроста! Спроста так не делают! Он ведь вдовец! Уж не вздумал ли за тебя свататься?

– Меня не оскорбит такое сватовство! – с неожиданной для себя самой горячностью также шепотом ответила Брюнхильд. Невольно она повторила то, что сказал ей недавно Амунд, и при этом старалась не показать, как понравились ей слова «чета нареченная» о них двоих. – Он князь, у него есть свой стол, он не какой-нибудь…

Она не желала унизить Венцеславу, но та нахмурилась еще сильнее, усмотрев намек на своего мужа – потомка уважаемого княжеского рода, но ныне беглеца, не имеющего никаких владений.

– Кем бы он ни был, пусть хоть сам Перун с неба! – сердито ответила та и отняла руку. – Но если он виновен в гибели нашего брата, то ты не смей и думать о нем!

– Он не виновен! – Брюнхильд торопливо поймала ее руку и не дала сестре отойти.

– Почему? – Венцеслава повернулась к ней. – Все знают, что он сам хотел вести то войско, а вы с отцом ему помешали.

– Он благодарил меня как раз за это!

– Благодарил? – Венцеслава широко открыла свои смарагдовые, как у Хельги, глаза. – Когда? За что?

– За то, что я его… опоила. – Впервые Брюнхильд вслух призналась в этом деле, пусть даже сестре, но после недавней беседы возле жертвенника мысль об этом почти перестала ее угнетать. – Амунд из-за этого лишился главенства, но сохранил жизнь. Если бы он до сих пор таил обиду и хотел мести, то не стал бы благодарить! И не мстят за то, что помогло сохранить жизнь!

– Я ничего не поняла! – Венцеслава поморщилась.

– Но это так! – Брюнхильд сама только сейчас связала в уме концы мыслей, которые давно тянулись одна к другой, и у нее сразу полегчало на сердце. – Я поняла, я твердо знаю! Он не мог быть виноват! Это только воля судьбы, Амунд к ней не причастен.

Она не думала, будто ей так уж ясны все мысли Амунда, но на человека, способного так явно лукавить, говорить в лицо одно, а думать совсем другое, он не походил. Лукавство и двуличие – оружие слабых.

– Золотко мое! – Венцеслава сама подалась к ней и нежно обняла. – Я вижу, тебе льстит, что он тебя отличает. Не будь он таким старым и страшным, я бы побоялась, что ты в него влюбишься! Но все же – держись подальше! Отец его не жалует, и нам вовсе не пристало в их дела мешаться! Не было б беды!

Брюнхильд тоже обняла ее и спрятала лицо у нее на плече. Со стороны казалось, что две сестры утешают друг друга в общем горе. Но Брюнхильд жмурилась вовсе не от слез, а чтобы глаза ее не выдали.

«Не будь он таким старым и страшным…» Да вовсе он не старый! Женился он в восемнадцать лет, девять лет прожил с Вальдой, год вдовел, потом три года похода – Брюнхильд отлично помнила все, что он ей о себе рассказал, и легко могла подсчитать, что сейчас ему немного за тридцать. В его волосах и бороде нет ни одной седой нити. Зрелый муж, показавший себя гораздо лучше самых пригожих отроков. И не страшный он. Только глупцы могут испугаться благородного человека, если боги дали ему много роста и силы. А что лицом не так хорош, как Добрый Бальдр… а скорее как тот самый Тьяци, великан зимних бурь… даже это скорее возбуждало ее, чем пугало. Брюнхильд чувствовала себя той женщиной с чаши, богиней Идунн, в объятиях орла улетающей в грозовое ночное небо. Ей было страшно, жутко, но в то же время душу заливала отчаянная радость.

А старая Украса – ей помогали, подпевая, еще две старухи, а Осляда подыгрывал на гуслях – все рассказывала, как плыла лодья по синему морю, как пристала к острову Буяну, как вышли из нее тридцать три добрых молодца, как явились им навстречу старые старцы, стали спрашивать:

Другие Украсины поддатни[32] вносили одно за другим поминальные блюда. Меж пахучих еловых лап на столах расставлялись горшки с кашей из пшеницы с медом и ягодой черемухи, из конопляного семени, вареные бобы и капуста, лепешки без соли, кисель – овсяный, ржаной, клюквенный, яичница, пироги с рыбой или грибами, холодец, квас. Старейшины брали по ложке от горячего и выкладывали на еловые ветви, потом сами съедали по три ложки. Бранеслава и Святожизна пекли блины на огне очага, рассылали по столам, чтобы старейшины их тоже разорвали руками, деля между живыми и умершими родичами. Венцеслава и Брюнхильд ходили с кувшинами, подливая пиво, мед или квас. Брюнхильд нарочно оставила сестре волынский стол и старалась даже туда не смотреть. Без единого слова Венцеслава взяла на себя угощение Амунда и его людей, чтобы кияне не видели Брюнхильд рядом с плеснецким князем. Так она оберегала сестру, не подозревая, что помогает ей приблизиться совсем к иной цели.

Даже за чинным и неразговорчивым поминальным столом кияне то и дело посматривали на волынцев. Сами мысли о павших родичах подталкивали к вопросам, и многие с трудом ждали, пока будут поданы все двенадцать блюд, а Украса проследит весь путь душ по тому свету. В воображении души эти были так близко – но у них непросто узнать, кто взабыль виноват в их смерти и какого отмщения они желают. Множество пристальных взглядов следили, не встанет ли у Амунда поперек горла поминальный хлеб. Более слабодушный человек мог бы подавиться от одних этих взглядов, однако орел запада слишком высоко летал, чтобы чужие злые мысли могли его достать.

Песни эти Украса могла продолжать хоть до ночи, но, видя, что все блюда уже поданы и отведаны, Хельги сделал ей неприметный знак пока прерваться. Именно сейчас, пока души павших сидели за одним столом с живыми, а боги разделяли с ними питье, ему нужно было кое-что выспросить.

– Эх-хе-хе… – вздохнул боярин Избыгнев, сидевший из киевских старейшин ближе всех к князю. – Душеньки-то мы проводили, а вот что с телами белыми… кабы знать…

Несколько лет назад он, уже будучи вдовцом, взял в жены беглянку из Моравы, княгиню Святожизну, тоже вдову. Еще до того ее сын, Предслав, женился на старшей дочери Хельги, и теперь Избыгнев считался свойственником самого князя. Избыгнев возглавлял весьма многочисленный род и теперь носил «печаль» по двум отпущенным за море воинам – младшему сыну и сестричу.

– Хоть хоронили их, нет ли? – подхватил Поздень, и все закивали, заговорили:

– Или так и лежат на берегу?

– Или звери по косточкам растащили?

– Мы вот подумали с мужами, – Избыгнев глянул на кое-кого из соседей, – как ты мыслишь, княже, не снарядить ли послов к царю хазарскому? Может, покажет могилки сынов наших, а коли их нет – косточки собрать, схоронить…

При упоминании посольства княгиня вскинула голову и с надеждой взглянула на мужа. Сколько бы она ни причитала – пока тела Грима никто не видел, она не могла одолеть надежды, что он жив и в плену. Могут же хазары взять его в плен и отпустить за выкуп?

– Посольство… – Хельги вздохнул. – Нам слишком мало известно… можно ли нам восстановить мир с хазарами. Или потери наши настолько велики… Амунд, – он взглянул на плеснецкого князя, – тебе известно что-нибудь о судьбе людей Олава?

– Я уже тебе говорил. Мы почти день провели перед переволокой с Итиля на Дон, пока искали волов и прочее, что нужно для перехода, но северяне нас не догнали. Даже на глаза не показались. Через переволоку мы шли семь дней, но их не видели. Впрочем, не знаю, как они сумели бы ее одолеть, когда мы забрали всех волов, лошадей, верблюдов – весь тягловый скот, что был близ Итиля. Попытайся они пройти переволоку без скота, волоча лодьи своими силами, – думаю, это их погубило бы. Они стали бы для хазар слишком легкой добычей.

– Ты еще виделся с хазарами после тех сражений на Итиле? – спросил его Рандольв.

«Что-де перевет держал с хазарами…» – вспомнились Амунду слова Брюнхильд.

– Виделся! – Он ухмыльнулся. – И куда больше, чем бы мне хотелось. Если у князя Хельги и людей есть желание слушать…

Он слегка повел рукой, будто спрашивая, уместны ли будут такие разговоры над поминальным столом.

– Да ты уж уважь нас! – многозначительно ответил старик Угор.

Пока кияне не знали всех событий тех весенних дней, они не могли решить, как им быть с самим Амундом.

Хельги кивнул. Амунд метнул быстрый взгляд на Брюнхильд. Его слушали человек сто, но взабыль он обращался только к ней – чтобы она знала из первых уст, что за «перевет» у него был с хазарами…

…Когда войско под началом Амунда плеснецкого добралось до переволоки, селение при ней оказалось пусто. Сами ли хазары-перевозчики сбежали, узнав о приближении тысячи обозленных русов, или им приказали то хакановы люди – неведомо, но ни перевозчиков, ни волов, которые обычно тянули лодьи и везли возы с их поклажей, на обычном месте не оказалось. Покинутые глинобитные хижины под камышовыми кровлями и пустые жердевые загоны предстали глазам русов. Лишь степные цветы, похожие на высокие чаши, заливали красно-желтым огнем каменистые пригорки, как обычно по весне.

– Зола в очагах теплая еще, – докладывали Амунду его люди, осмотревшие селение. – Пожитки кой-какие брошены, видно, второпях уходили.

– Да что зола! Навоз на дороге свежий! – говорили другие. – Недавно ушли.

– Придется искать! – решил Амунд. – Хилдвиг, бери людей, хоть сотню, идите по следам, и чтобы волы, лошади были. Не найдешь волов – берите людей. Баб, мужиков – кто попадется, лишь бы мог лямку тянуть. Иначе пропадем. Вели найти Фридмара, пусть он тоже ищет. И ты, Мудрец. – Он повернулся к Хавлоту, своему бывшему шурину, который всегда держался возле него. – Это сейчас всего важнее. Людей берите много – отобьетесь, если что.

– А ты как без людей останешься, при лодьях и добыче? – тревожно спросил Хавлот. – Что как мы уйдем, а они и набросятся…

– Остров. – Амунд кивнул в сторону большого острова, занимавшего всю середину широкой реки близ переволоки. – Туда все лодьи отведем, людей на берег переправим, и назад. На острове не достанут нас.

Амунд понимал опасность промедления – хаканова конница могла идти берегом прямо вслед за ними. Не раз уже им приходилось отбиваться во время ночевок. И давно никто не видел северного войска, людей Олава, что должны были тянуться следом. Среди южан ходили толки, что-де северян хазары уже догнали и разбили, и эта мысль придавала сил их утомленным непрерывной греблей плечам. Но одолевать переволоку без тяглового скота было гиблым делом. Чтобы тащить волоком одну лодью, нужны дружины двух лодий, иначе не хватит сил. Но чтобы две дружины тянули одну лодью, вторую они должны оставить без присмотра. В этом и состоит главная опасность перехода через любой волок. Здесь же покинуть лодьи с добычей без охраны было все равно что подарить их хазарам, а если оставить им охрану, то невозможно будет сдвинуться с места. Поэтому тягловые силы нужны были позарез – хоть скотина, хоть люди.

Поисками занимались почти до вечера. Волы не кони, их не заставишь мчаться вскачь, и раз навоз на дороге еще свежий, значит, далеко уйти они не могли. Дружинам, разосланным в разные стороны по следам, пришлось обшарить все овраги, перелески и селения. Но к вечеру они начали возвращаться с добычей. Приводили волов, коней, Хавлот добыл несколько верблюдов. Пригоняли полон – жителей здешнего села и других, застигнутых в округе. Хилдвиг вернулся уже в темноте, рассказал, что у него вышло даже столкновение с засевшим в оврагах конным отрядом, но тот был невелик и русы одолели: часть убили, часть прогнали. Жаль, что коней из-под убитых всадников удалось поймать только трех.

Ночью никто не спал, для всех нашлась работа. Лодьи оставались на острове, но дружинам приходилось стеречь на берегу свой полон. Из темноты доносился гомон множества людей, шум от животных. Амунд сам осматривал – сначала в светлых летних сумерках, потом при свете факелов – приведенный скот и полон, оценивал, пересчитывал и распределял по лодьям. Спорили, стоит ли лодьи разгружать, но решили, что нет: возов для груза не хватало, а к тому же хотелось все свое добро иметь при себе, как можно ближе. Лодью с грузом посуху в степь не угонишь!

– Чем мы их, глядь, кормить будем! – с досадой ворчал Хавлот.

А если полон не кормить, то он не потянет. Можно было зарезать мелкий скот – овец и коз, но где взять дрова сразу для такого множества костров? Не смея посягать на священные дубы вдоль Итиля, Амунд велел разобрать все хижины и загоны в селении, забить и разделать мелкий скот и закоптить мясо. Времени на копчение было мало, но несколько дней мясо выдержит, а на большее его и не хватит. На эти работы нарядили самих пленников, и над берегом стоял неумолчный стон – жителям села приходилось самим разрушать собственные жилища, забивать скот. Но и этого мало для тысячи с лишним русов и трех сотен полона. На ночь поставили в Итиле все сети, какие имелись, забросили придонные снасти на осетров, на зорях стреляли в зарослях водяную птицу и наскоро запекали все это в глине под тем же огнем, где коптилась баранина. У большой реки не пропадешь, но впереди ждали три перехода через степь, до Дона. Три перехода в обычных условиях. Сколько их будет теперь – Амунд даже загадывать не хотел. Возможно, через день-два придется забить часть крупного тяглового скота. Однако это значит, что часть лодий будет некому тащить.

Но о столь далеком будущем, как два дня вперед, Амунд сейчас не загадывал. Если к исходу этого дня они все еще будут живы и при добыче – это уже будет победа.

Мелькала мысль о людях Олава – подойди они сейчас, надежды на успех возросли бы. Тогда, правда, пришлось бы тянуть лодьи через переволоку в два приема – на все сразу тягловой силы не хватит, – но у сыновей Альмунда две с половиной тысячи человек, будет кому охранять оставленное. Но увы: ночь проходила, но туман над широким Итилем не тревожил плеск весел…

Еще в темноте поели – полон накормили щедрее, чем своих, им лямку тянуть. Обдумав положение, Амунд решил вести лодьи не одной чередой, а двумя, будто по колеям. Благодаря этому каждая лодья была защищена от нападения хотя бы с одного бока, а в случае нужды две череды можно быстро свести концами, и получится вытянутое кольцо. Из лодий крепость так себе, но лучше, чем ничего, если из степи на них полетит конница, исторгая тучи стрел.

Тронулись на заре, едва короткая ночь перешла в бледный рассвет. Волок пролегал вдоль мелких речек: сперва путь указывал приток Итиля, текущий с западной стороны, а потом начнется приток Дона, утекающий в противоположном направлении. Между ними имелся сухой промежуток водораздела, но, как помнил Амунд, всего на роздых. В разгар лета эти ручьи пересыхали, но сейчас были полноводны, в них хватит воды и для людей, и для скота. Следование извилистым руслам удлиняло путь, зато сильно облегчало поение скота. Из-за нехватки воды большие обозы и проходили здесь только весной и в начале лета.

В какие-то лодьи были запряжены два-три вола, в какие-то – два десятка хазарского полона, в какие-то – десять человек и лошадь или верблюд. Отроки подпирали лодьи с боков – чтобы держать на ровном киле, требовалась сноровка – и переносили катки из-под днища вперед. Обычно лодьи перемещают пустыми, а с нагруженными дело шло тяжелее и медленнее. Вожди малых дружин распоряжались, подавая знаки к движению и остановке. Но большая часть отроков и хирдманов, вооруженные и в полном снаряжении, двигались двумя потоками с внешней стороны, прикрывая лодьи от степи. По десятку Амунд отправил в передовой и замыкающий дозор, но опасался, услышит ли тревожный знак рога сквозь этот гул, грохот, треск и вопль.

Князь на самом сильном из пойманных коней объезжал вереницу ползущих от реки в степь лодий. Продвигались удручающе медленно: то где-то оборвется канат, то упадет кто-то из пленников, увлекая за собой весь свой десяток, то верблюд заупрямится. Зеленая ровная степь расстилалась, сколько хватало глаз, у небокрая зелень переходила в густую синеву, оставаясь такой же ровной.

То и дело Амунд оглядывал небокрай. И едва отошли от Итиля на роздых, как впереди и справа показался длинный столб пыли. Амунд невольно выпрямился в седле, вглядываясь, а после мгновенной заминки погнал коня к голове строя. Имея опыт, Амунд понимал, что это значит – то самое, чего и ждали.

Не дожидаясь, пока передовой дозор бегом вернется, а погонщики расслышат звук рога, Амунд помчался к передней лодье, где был Хавлот.

– Стоять! Разворот! – громче боевого рога закричал он, размахивая над головой плетью. – Хавлот – влево! Добродив – вправо!

Движение прервалось, полон, особенно женщины, заголосили, боясь, что в близкой схватке их порубят и потопчут, но бежать они не могли: со связанными руками, все они были при помощи длинной жерди прикованы к лодье, которую тащили. Пленники норовили сесть на землю, но русы поднимали их ударами плетей и древками копий, гнали тянуть передовые и замыкающие лодьи одну к другой, стягивая две колеи в кольцо. Прочие лодьи сдвигали плотнее, отводя затем тягловую силу в середину кольца. Не успело пыльное облако приблизиться настолько, что стали видны всадники, как тяжело нагруженные лодьи встали круговой стеной, под днища им поставили катки и подпорки, чтобы удержать в стоячем положении. Несколько накренившись, они стояли носом в корму, почти не оставляя промежутков. Русы в полном снаряжении выстроились, сомкнув щиты, чтобы прикрыть зазоры. И эта странная степная крепость сделалась почти неприступной: лошадь не может перебраться через лодью, а люди при попытке ее перелезть станут легкой добычей клинков.

Уже был слышен лютый вой – будто сотня волков мчалась на русов. Животные внутри кольца волновались, бились, приходилось их удерживать, чтобы не потоптали полон. Амунд, тоже в боевом облачении, с щитом в руке – за этим щитом, его прикрывавшим от плеча до колена, обычный человек мог бы спрятаться целиком, – поверх борта вглядывался в пыльное облако. Уже хорошо видны были всадники – в островерхих шлемах, под стягами с волчьими хвостами. Их было много, на первый взгляд до пяти сотен. Русов было вдвое с лишним больше, но в открытом поле хорошо вооруженные всадники с налету могли бы изрядно покосить Амундово войско.

Полетели стрелы, иные упали в пыль, иные впились в борта. Хавлот рядом с Амундом застонал:

– Попортят лодьи! В бортах, в днищах дыр понаделают! Как мы все это конопатить будем, чем?

– Не грусти, может, они нам больше не понадобятся! – утешил его Амунд. – Как постреляют нас тут всех… Бей! – рявкнул он во весь голос, оценив, что хазары уже довольно близко.

Лучники из-за бортов разом пустили стрелы. Десятки всадников, будто налетев на невидимую преграду, сорвались с седел и покатились по земле; часть лошадей сбились с шага, больше не чувствуя узды, и помчались в разные стороны. Кони налетали друг на друга, сталкивались, опрокидывались. Видя, что путь прегражден и на скаку они просто врежутся в стену, всадники придерживали коней, разворачивались. Конница разлетелась по степи, отошла назад, уходя из-под обстрела. Ей стреляли вслед, пока это не стало безнадежно.

Первый наступательный порыв сбила сама корабельная крепость – хазары не успели сообразить и перестроиться так, чтобы ударить в промежутки между лодьями. Но никто не думал, что на этом кончится. Раненых у русов было немного, и то больше среди полона – задели пущенные навесом стрелы.

– Стрелы собирать! – приказал Амунд. – Быстрее, пока они не опомнились! Вперед, дренги! Свои, чужие, все бери! Они вернутся, а нам взять больше негде.

Отроки побежали в степь – собирать оружие. Вытаскивали хазарские стрелы, если те засели в бортах неглубоко.

– Лошадей тащи сюда! – распоряжался Амунд. – Укладывай перед лодьями!

Трупы убитых коней могли сослужить несколько служб: пока сохраняется опасность, они увеличивали защитный вал, а когда наскок будет отбит, превратятся в очень нужный запас мяса. Амунд надеялся до ночи дойти до какого-нибудь из селений, рассеянных вдоль всего пути волока, и разобрать на дрова хижины. Лишь бы хазары не догадались еще до того сжечь их сами.

Хазары отошли недалеко, оставаясь в пределах видимости. Пока русы разбирались с последствиями первого наскока, они готовились к новому. Им тоже было ясно, что мчаться вскачь на корабельную крепость – только зря подставляться под стрелы. Забравшись на лодьи, самые глазастые из русов видели, как хазары за два перестрела отсюда, собравшись кучками, обсуждают положение, перевязывают своих раненых, поят коней.

– Готовятся! – закричали вскоре.

– Вон они, вон!

– Сейчас опять пойдут!

Отроки живо спрыгивали с лодий и бежали занимать свои места. Хазары вновь построились и устремились вперед. Дрожала земля, и русы, в этот раз ждавшие уже готовыми, хорошо слышали грохот копыт и яростные вопли. Летела пыль с запахом сока растоптанной полыни.

На этот раз хазары придумали кое-что новое. Большинство осыпало русов стрелами – щиты стоявших между носом и кормой мгновенно превратились в ежей, – но у иных вместо лука в руках теперь были веревки. Оказавшись на нужном расстоянии, среди воя и свиста хазары раскручивали петлю и метали вперед, норовя зацепить высокий нос лодьи. Причем несколько человек метили на одну и ту же, так что резная голова змея или сокола оказывалась опутана сразу несколькими петлями.

– Руби! – рявкнул Амунд, поняв, к чему это. – Веревки руби, глядь!

А степняки, державшие концы веревок, уже закрепили их на седлах, развернули коней и стали отступать. Носы захваченных петлей лодий дрогнули и начали поворачиваться наружу. Силы четырех-пяти коней не хватало, чтобы быстро развернуть тяжелую нагруженную лодью, но в почти сплошной стене появились щели. Прочие хазары осыпали эти щели стрелами, стремясь перебить или отогнать сгрудившихся там русов.

– Бей по коням с веревками! – приказал Амунд и сам прицелился.

Сразу две стрелы вошли в шею и в круп коня, тянувшего веревку, – тот повалился, веревка упала наземь. Другая от возросшей тяги лопнула сама, а тем временем из строя вперед кинулись отроки, на весу перерубая уцелевшие веревки. Внезапно освободившись от натяжения, конец хлестал по всаднику, иные от рывка полетели из седла. Русы разворачивали носы лодий в прежнее положение, из вторых рядов, из-за бортов тоже стреляли без передышки.

Второй наскок был отбит. Перед корабельной крепостью появились новые трупы людей и лошадей, но и свои потери были больше прежнего: несколько человек были застрелены насмерть, а из тех, кто рубил веревки, погибли четверо – из каждого тела, когда их втащили назад в круг, торчало по пять-шесть стрел.

Не давая людям передышки, Амунд погнал их снова собирать чужие трупы и оружие. Теперь из них получился настоящий вал, который ни конному, ни пешему не одолеть.

Пока было тихо. Перевязали раны, сделали вылазку к близкому ручью за водой. Солнце миновало полуденную черту. Хазары не показывались, земля не тряслась и не доносила грохота копыт.

– Отступили, похоже! – говорили отроки.

– Ну что, надо двигать! – решил Амунд. – Не сидеть же до ночи.

С дороги убрали тела, скот напоили в ручье, полону выдали подвяленного мяса для подкрепления сил. Из свежих конских трупов вырубили лучшие мясные части и положили на лодьи – пригодится на ужин. Лодьи снова выстроили двумя вереницами. Со стороны ручья внезапного наскока можно было не опасаться – там стремительной скачке помешали бы овраги, – но вперед Амунд теперь пустил два десятка, велев уйти шагов на двести, слушать землю, где нет прямой видимости далеко, и передавать знак опасности рогом.

Двинулись снова. Теперь медленное продвижение казалось мучительным вдвойне. Хотя спешить было некуда: на всем пути до самого Дона, на все семь, десять, двенадцать дней – как знать, сколько их понадобится? – не было никакого укрытия, никакого места, куда можно было бы стремиться, чтобы там отдохнуть в безопасности. Только достигнув второй большой реки, где можно будет спустить лодьи на воду, русы могли бы ощутить себя в прежней силе. На пути к притокам Десны впереди лежал еще не один волок, но на следующих Амунд не ждал большой опасности от местных вятичей. Никто, кроме хазар и южных буртасов – жителей междуречья, – не смог бы нанести большой урон его войску.

Солнце начало клониться к закату, а конница больше не показывалась. Несколько раз устраивали стоянки, чтобы напоить людей и скот, дать передохнуть, но ненадолго. Когда солнце уже стало задевать брюхом небокрай, показалось небольшое село между двух рощ. Обычно от него до Итиля оставалось полперехода, но Амунд шел целый день. Можно было бы продвинуться еще немного, пока не стемнело, но Амунд велел устраиваться на ночлег.

Лодьи снова сдвинули в плотное кольцо, так что нос одной заходил за корму другой, не оставляя никаких промежутков. Десяток хижин села с их дощатыми стенами и камышовыми кровлями разнесли на топливо, срубили несколько ив близ ручья, стали обжаривать на углях тонко порезанную конину. Полону велели спать. Волов и прочий скот отвели пастись между станом и ручьем – в самом безопасном месте, и то под усиленным вооруженным надзором. Вздумай хазары ночью налететь и угнать скот, или порубить, или просто разогнать по степи – и завтра русы не сдвинутся с места. В остальные направления Амунд разослал небольшие тайные дозоры: прячась в траве, без огня, те по одной страже должны были наблюдать и слушать степь. Амунд был уверен, что в темноте хазары попробуют осуществить то, чего не смогли сделать днем, но откуда налетят, какой способ выберут?

Половина людей все время оставалась в дозоре. Вторая половина спала, расстелив кошмы на земле внутри круга, держа оружие под рукой, так, чтобы можно было вскочить и приготовиться к битве в один миг. Устроив это и убедившись, что все на местах, Амунд поручил войско Хавлоту и сам прилег. Трое его телохранителей спали вокруг него, будто волки вокруг вожака, трое сидели, вслушиваясь в звуки из темноты. Ночь была ясной, и яркий свет бесчисленных звезд отражался в железе шлемов и топоров.

Если раньше ничего не случится, Амунд велел разбудить себя к третьей страже, ее считая самой угрожающей. И не прогадал. Едва только третья смена ушла менять внешний дозор, как оттуда понеслись крики:

– Поло́х! Поло́х!

Дозорные прибежали бегом, побросав в траве свои кошмы. У одного в плече засела стрела.

– Идут! Пешие! Тайком!

Почти сразу следом на выстроенные стеной лодьи полезли черные выходцы из ночи. Теперь они не кричали, не выдавая себя; сперва шли крадучись, потом ползли и, лишь когда их обнаружили, встали во весь рост и побежали, надеясь одолеть преграду, пока русы не опомнятся.

Костры давно погасли – на всю ночь не хватило бы топлива, – и при свете меркнущих звезд завязалась схватка. Русы рубили лезущих через лодьи хазар, снимали стрелами. Многие остались на бортах, но иные сумели спрыгнуть внутрь кольца, и завязалась схватка. Однако вышла она недолгой – русы в несколько раз превосходили числом, в пешем сражении они имели большой опыт, и к тому же щиты их – из ольхи, сосны и ели, обтянутые двумя слоями кожи, усиленные по краям железными накладками – были крупнее и надежнее, чем хазарские. Проникнувших прижали к лодьям и порубили, натиск был отбит. Немногие из тех, кто оказался внутри кольца, сумели уйти обратно в степь.

После этого никто не спал. Зажгли факелы и наскоро проверили чужие трупы – нет ли затаившихся живых. Вскоре пришел рассвет, открыв неприглядное зрелище: на бортах и внутри лодий, на поклаже, лежали десятки мертвых и тяжелораненых, доски и мешки были залиты кровью. Чужих трупов внутри кольца оказалось десятка три. Все их выбросили наружу. Своих убитых было немного – чуть больше десятка, но раненых прибавилось с полсотни. К счастью, до скота ночные налетчики не добрались.

Осматривая лодьи, Амунд сохранял невозмутимое лицо, но в душе ругался последними словами. Борта были утыканы стрелами, иные, с близкого расстояния, пробивали их насквозь. Ночная осада тоже оставила следы – многочисленные зарубы, сколы, щепа… Хавлот прав: если дальше так пойдет, то на Дон они притащат совершенно дырявые суда, неспособные держаться на воде. Сколько еще времени уйдет на починку! Где взять столько пеньки и смолы?

С десяток тяжелораненых положили на лодьи. Тяжесть груза увеличилась, но Амунд подозревал, что в таких условиях недалеко они их увезут – скоро придется сгружать и закапывать. Перевязали, напоили, из парусов сделали навесы, чтобы не жгло солнце, но тряска идущей на катках лодьи могла бы и здорового доконать.

Снова напоили скот, покормили людей вчерашней жареной кониной. Лодьи снова выстроились двумя вереницами и поползли, как необычайно упрямые деревянные кони с тяжелой поклажей, – вдоль ручья, на запад, к Дону…

С рассвета проползли версты три, когда передовой дозор подал голос. Бранясь себе под нос, привычно потащили лодьи в кольцо, отсоединяя и загоняя внутрь скот и полон. Встали, держа наготове щиты, все испятнанные вчерашними стрелами: часть наконечников так и осталась в досках, только древки обломали.

Прячась за высоким носом лодьи, Амунд наблюдал, ожидая увидеть мчащуюся конницу. Однако из ложбины меж пригорков показались всего пять-шесть всадников со стягом. Ехали они медленно, а передовой размахивал пучком зеленых ветвей.

– Глянь, княже, они, никак, посла прислали! – охнул кто-то рядом.

По рядам готовой к битве дружины пробежал возбужденный гомон. У самого Амунда в душе вспыхнуло что-то вроде надежды, смешанной с недоверием. По-настоящему хазары предлагают переговоры? Может быть, и да – они ведь тоже не бесконечные, им тоже мало радости раз за разом делать натиск, неся потери и не получая никакой пользы от этих столкновений. Но что, если задумали хитрость?

Да и что они могут русам предложить? Десятую часть добычи за свободный проход он, пожалуй, отдал бы, но если хакан-бек дал слово и обманул, можно ли верить его подданным, невесть каким степным оборванцам?

– Эй, рус! – закричали оттуда на славянском языке. – Иди давай говорить! Иди хорошо слово слышать! Не бойся! Илехмет-бий добрый! Добро слово хочет говорить!

Амунд оглянулся на своих людей:

– Фридмар, поди узнай, чего хотят.

Сотский кивнул и знаком позвал за собой телохранителей. На глазах у хазар они перелезли через лодью и двинулись по утоптанной тропе волока навстречу степнякам.

– Ты кто есть? – когда они приблизились шагов на десять, спросил тот хазарин, что держал зеленую ветку. – Князь?

Он окинул взглядом рослого Фридмара, его шлем, кольчугу, хорошее оружие. Под кольчугой был желтый кафтан с птицами, красные сарацинские шаровары, красной же кожи сапоги, на груди толстая плетеная цепь с узорным «молотом Тора», на широких запястьях по серебряному браслету – Фридмар был живым доказательством того, что слухи не лгут и у русов с собой богатая добыча. Та самая, разговоры о которой уже не первый месяц будоражили всю Хазарию, призывая удальцов в стремя.

– Я не князь, я его сотский. Мое имя Фридмар. Кто вы?

– Это Илехмет-бий. – Говорящий показал на всадника чуть позади себя, одетого лучше других. – Кол-бий Илехмет сын Ешмета – под рукой его всадники десять… – он посмотрел на свои ладони и растопырил пальцы, – десять и два рода буртас!

Илехмет-бий был рослым мужчиной лет сорока, с продолговатым лицом, степняцким разрезом глаз и косматыми, дугой изогнутыми бровями, причем левая была выше правой, будто он приподнял ее, удивляясь чему-то. Темные усы скобкой обрамляли верхнюю губу, бородка была невелика и покрывала лишь сам подбородок. Темные глаза из-под нависших век взирали на руса спокойно, пристально и чуть надменно.

– Так вы буртасы! – сообразил Фридмар. – Не хазары?

– Не хазары, нет. Хакан-бек брать дань, а мы жить своя воля. Здесь земля буртас, здесь наша воля.

Фридмар осмотрел их еще раз: разницы между хазарами и буртасами он не замечал, одеты и вооружены они были одинаково, и лица, смуглые, с высокими скулами, были схожи.

– Чего хотите?

– Илехмет-бий водит много огланы. Он будет бить вас сегодня, завтра, потом тоже, день, ночь, день, ночь…

– Мы уже видели. И днем и ночью. Всех своих подобрали-то? – Фридмар показал себе за спину, имея в виду трупы буртасов на пути позади. – Не то во́роны обожрутся, летать не смогут!

– Илехмет-бий водит огланы два и десять роды! – Буртас заговорил сердито, глаза его прищурились. – Он будет бить вас и бить! Вы идти тихо, как… как червь!

– А мы не спешим никуда. До зимы всяко доберемся.

Сам Илехмет-бий сказал что-то.

– Вы не дойти Дон, – перевел толмач. – Терять люди, скот. Все терять.

– Пока что наше все при нас, а вы полсотни потеряли, да ведь?

– Давай уговор, – перевел толмач новые речи Илехмет-бия. – Половина ваше добро – наше. А мы уйти, открыть вам путь. Идет?

– Нет, – без раздумий ответил Фридмар.

Его телохранители загомонили, указывая буртасам, куда им пойти со своими предложениями, и живописуя, что могут предложить им взамен. Но говорили они на северном языке, которого буртасы не понимали совсем.

– Держи совет твой князь, – настойчиво посоветовал Илехмет-бий.

– Не буду. Он меня по головке не погладит за такие вопросы. Не будет вам половины добычи нашей, хоть удавитесь.

– Мы возьмем все! – Илехмет тряхнул плетью.

– Берите.

Илехмет пристально вгляделся в лицо руса, в упрямые серые глаза под кромкой шлема, и понял: тот не лукавит, другого ответа не добиться.

– Другое давай. Два паттар[33] – один твой, один мой. Наш паттар одолеет – наша добыча вся, вас отпускать. Ваш паттар одолеет – мы уходить, вас пускать.

– Если наш одолеет, – прищурился Фридмар, – вы уйдете и нас тревожить более на пути не станете?

– Аха![34]

– Слово даешь?

– Ийя, бир Тэнгри! – Илехмет-бий поднял руку к небу и при этом усмехнулся, будто с него спрашивали сущую безделицу.

– Какой будет бой? – Фридмар нахмурился. – Верхом?

Если предложат конный бой – понятно, почему Илехмет ухмыляется, заранее уверенный в победе. Ездить верхом у русов и славян умели многие, кто достаточно богат, чтобы держать коней, но биться в седле ни у тех, ни у других не было обычая, а значит, и умения.

– Илехмет-бий иметь большой душа! – Толмач с выразительным почтением взглянул на своего главаря. – Пусть будет бой на земле, как вы знать.

– Пешими, значит?

– Пеший, аха.

Фридмар подумал, что за подвох тут может быть, но все же кивнул:

– Это я могу князю передать. Если даст согласие, то я щит подниму, – он показал на свой щит, – и давайте тогда патыря вашего.

Заранее Амунд не стал выбирать поединщика – хотя желающих было много, начиная от его собственных телохранителей.

– Посмотрим, кого овцелюбы выставят, тогда и подберем человека, – говорил он, глядя, как Фридмар выпрямляется на лодье и на вытянутых руках поднимает свой испятнанный стрелами красный щит.

Ждать пришлось недолго: видимо, буртасы выбрали своего бойца заранее, перед тем как сделать русам это предложение. Пригорки густо заполнились всадниками, и русы стояли в своей «крепости» в полной готовности к чему угодно, но буртасы больше не шли на приступ. Они ждали.

Потом у буртасов затрубили рога, и под приветственные крики из-за пригорка выехало… нечто такое, что у многих сам собой открылся рот от изумления. Человек-гора сидел верхом на верблюде, поместившись между двух горбов, отчего обычные люди на лошадях и вовсе казались перед ним мелкой порослью. Буртасы встретили его появление радостными воплями, взмахами рук. В победе они были уверены – один вид паттара на верблюде должен был устрашить русов. Само то, что он у них был, и навело Илехмет-бия на мысль предложить пеший поединок: проявить великодушие, склонить к своему замыслу, а потом и получить всю сарацинскую добычу без потерь.

В русской «крепости» тоже не остались равнодушны.

– Гля-а-адь! – полетело со всех сторон.

– Еж твою в киль!

– Вот это чудище!

– Бес тебе в живот!

– Гляди, сам с медведя, а рожа хомячья!

Не приближаясь слишком к человеку-горе – лошади не выносят верблюдов и могут взбеситься, – вперед снова выехал знакомый Фридмару толмач.

– Вот наш паттар! – радостно закричал он, будто подарок приготовил. – Пысак Байсар! Маттур качча, щав тери вайла та пысак![35] Нет ему равного под Великим Небом! Нет такого коня, который мог носить его! Он бьется пешим, как вы. Илехмет-бий спросить: будет ваш оглан или вы отдать нам добыча теперь?

– Скажи – будет! – крикнул Амунд Фридмару, все еще стоявшему со щитом на лодье.

Все смотрели на князя, проверяя, какое впечатление на него произвело появление человека-горы. Но Амунд не выглядел устрашенным. Наоборот, с явным удовольствием ухмыльнулся, и от ухмылки правая сторона его рта резко дернулась вверх, будто по скале прошла глубокая трещина.

– Да он человек или шайтан какой? – воскликнул Хавлот.

– У нас тоже есть тот, кого не считают человеком! – утешил его Амунд и нашел взглядом стоявшего поблизости оружничего. – Ярни! Щит давай.

У телохранителей вытянулись лица, а потом и до других дошло.

– Ты сам хочешь? – Среди общего изумленного гула Хавлот подался к бывшему зятю. – Сам пойдешь на этого…

– Ну а кого еще тут выставишь? – Амунд протянул руку за своим щитом. Все прочее снаряжение уже было на нем. – На такую громаду… княжеская удача нужна. Давайте, дренги, растащите лодьи, не буду же я у них на глазах через борт карабкаться!

Что в степи хорошо – подходящее место для боя не нужно долго искать. Эта истоптанная копытами земля с примятой травой ничуть не хуже любой другой подходит для того, чтобы совершить на ней подвиг, о котором будут слагать песни. Так думал Байбак, когда выезжал на своем верблюде к русской крепости из лодий. Вслед ему смотрели сотни глаз, неслись сотни напутствующих голосов. Пусть смотрят, пусть кричат. К заходу солнца уже никто не посмеет называть его Байбаком, даже за глаза. Отныне он для всех будет только Пысак Байсар – Великий Байсар, тот, кто добыл буртасам победу и богатство. К вечеру у него будет такой же желтый шелковый кафтан, как на том русском бие, что приходил договариваться. А лучше – тот самый. И шаровары. И сапоги… Все это и еще сто раз по столько он добудет один, там, где не справилось целое войско с самим Илехмет-бием во главе! Думать об этом было приятно.

Все войско стояло от русского стана на «большой перестрел». Проехав примерно половину расстояния, Байбак спрыгнул на землю. Земля содрогнулась, лязгнули доспехи. Железа на нем было много: панцирь из прямоугольных пластин, переложенных полосами толстой воловьей кожи, с такими же плечами и подолом до самых колен. Ниже, от колен, шли поножи из наклепанных на кожаную основу узких стальных полос. Правую руку защищал стальной наруч, собранный таким же образом, а на локте левой висел щит, плетенный из ивовых прутьев, обтянутый толстой сыромятной кожей, с блестящей медной шишкой умбона в середине. Голову защищал островерхий клепаный шлем с чешуйчатой бармицей и пучком белого конского волоса на макушке. У него имелся наносник, соединенный с налобными пластинами, похожими на железные брови с загнутыми вверх кончиками.

Другого такой груз пригнул бы к земле, но Великий Байсар нес его с легкостью и даже подпрыгнул на своих кривых ногах, чтобы броня ловчее села. Его радовал этот вес, дававший сильному надежную защиту от ударов, радовало, как крепко стоят на земле ноги. И предстоящий бой, который будет по его, Байсара, правилам, тоже радовал. Он победит. По-другому и не может быть: нет на земле человека, такого же крупного и сильного, как Байсар, ни одна мать и ни один отец не родили такого с тех про, как умер Улып-паттар и два его сына-великана. В юношах Байсар всегда побеждал на состязаниях по борьбе, но в неполные семнадцать лет с ним уже никто больше бороться не хотел. Мало какая лошадь могла выдержать его вес, а в полном доспехе и вовсе никакая. Зато сам он с легкостью валит на землю любую лошадь! Год назад, разгулявшись на празднике, схватил двух крепких мужчин и с ними пробежал по шаткому бревну над ручьем. Кто еще так смог бы? Ха, он помнит их испуганные крики! Вопили, как женщины, думали, он уронит их в воду. И они еще смеют за спиной называть его Байбаком? Сейчас он им всем покажет, кто такой Великий Байсар!

Повернувшись к своим соплеменикам, он снял с богатого пояса любимое оружие – булаву с тяжелым граненым набалдашником из бронзы – и крутанул над головой.

– И-и-и-и-йех!

Его широкое скуластое лицо с полосками жидких усов по углам рта светилось от радости, узковатые глаза сверкали. Верблюд, освободившись от всадника, потрусил в сторону и, остановившись возле куста близ ручья, принялся обрывать с него ветки.

Где же тот жалкий суслик, которого надо убить? Байсар величаво глянул в сторону русов… и глаза его сами собой округлились, а рука с булавой опустилась. За последние лет десять-двенадцать он привык смотреть на всякого встречного сверху вниз, но сейчас к нему приближался… приближался шайтан в человеческом облике. Байсар заморгал. Усал тесел![36] Мерещится? Местные духи шалят? Здесь какой-то обман, морок, туман, из-за чего обычный человек кажется… ростом чуть ли не с верблюда. И чем ближе рус подходил, тем выше казался.

Вот он встал в нескольких шагах перед Байсаром и сбросил с плеча щит – больше двери иной ёрту, круглый, ярко-красный, как закатное солнце, с изображением черной птицы-кречета, падающей на добычу. На огромном человеке были высокий островерхий шлем с золочеными накладками, зрительно делавший бойца еще выше, длинная, до колен, кольчуга, сарацинский пояс с золотыми накладками с бирюзой, на шее железное кольцо, сплошь унизанное перстнями, больше золотыми, но и серебряными тоже. На ногах доспехов не было, только синие шаровары и красные сапоги – на этих сапогах на миг остановился завистливый взгляд Байсара. Но тут он наконец взглянул противнику в лицо… и прикусил губу изнутри, чтобы не выдать своих чувств. Ужасное лицо! Лицо шайтана! Длинное, узкое, с большими, широко открытыми глазами – у людей таких не бывает. Густые брови – будто шкуры черных бобров, длинный, много раз сломанный нос, а в русой бороде видна кривая ухмылка, будто трещина в склоне горы. Глаза были не черные, как пристало бы шайтану, а темно-голубые, цвета неба в начале заката, и это показалось гнусным обманом – не может быть у шайтана таких глаз!

И еще он смотрел на Байсара сверху вниз! Не привыкший ни к чему такому, даже не предполагавший, что это возможно, Байсар онемел, как в страшном сне. Дотоле не знавший страха, паттар не понимал, откуда эти невидимые путы на душе и теле. Колдовство! Этот шайтан обездвижил его чарами!

Но сама эта кривая усмешка и вызов в блестящих глазах шайтана помогли Байсару прийти в себя.

– Кто бы ты ни был – я убью тебя! – выкрикнул он.

Поначалу собственный голос показался странно тонким и зажатым, и это тоже помогло ему опомниться. Теперь он стал слышать изумленные, возмущенные крики позади – прочие буртасы тоже не ждали, что найдется человек больше Байбака, и это даже показалось им нечестным.

Слов его русский шайтан не понял, но догадаться об их смысле было нетрудно. Вмиг в его руке оказался меч – такой же огромный, как он сам.

Но буртас уже прыгнул вперед – с проворством, неожиданным для его грузного тела. Взметнулась булава, норовя ударить чужаку в висок. Такой удар смял бы любой шлем, но это был обманный выпад – булава тут же упала, метя в колено. Однако огромный рус легко отпрыгнул и тут же ответил хлестким ударом по глазам. Байсар отшатнулся, пригибая голову, и конец клинка лишь скользнул по шлему, не причинив вреда, но рус тут же присел и, используя вес разогнавшегося по кругу клинка, вновь рубанул, теперь понизу. Байсар поддернул ногу, принимая удар на понож, и врезал булавой. Рус подставил щит; появилась вмятина, но не более: щит, собранный из кленовых досок и обтянутый двумя слоями кожи, был очень прочным. Великан-рус выпрямился и тоже ударил сверху вниз. Сверкающее лезвие разрубило край степного щита, снесло прутья и кожу и скрежетнуло по наплечнику. Не зря говорят, что мечи русов рубят даже железо, а у этого великана клинок, видать, из тех, за какие платят по тысяче египетских динаров!

Противники разошлись и закружили, вновь примериваясь друг к другу. Амунд бился расчетливо. Толмач назвал имя толстяка, но он его сразу забыл и про себя звал противника Хомячьей Мордой. В своем пластинчатом доспехе тот напоминал вставшую на толстые кривые ноги бочку, но тем не менее оказался быстр и булава в его руке летала как перышко. В щите уже пара досок была сломана. Но длина рук и ног, вместе с более длинным оружием, давала Амунду известное преимущество. Он наносил удары и тут же отступал, уворачивался от более тяжелого противника, надеясь его измотать. В таком железе долго не поскачешь.

Буртасский щит уже напоминал пучок изрубленных прутьев – против русских щитов хазарские, рассчитанные больше на конный бой, никуда не годятся. Вот Хомячья Морда замешкался, пытаясь немного отдышаться на ходу – не привык к долгим поединкам, обычно победа давалась ему быстрее. Поднял левую руку, прикрываясь, и не сумел слить очередной удар. Острое лезвие Ётуна просекло щит насквозь и задело руку, кровь брызнула на набедренник доспеха.

Но обрадоваться Амунд не успел. Вместо того чтобы отпрянуть, буртас шагнул вперед, сближаясь, и ударил булавой наотмашь – князь плеснецкий едва успел вскинуть собственный щит, прикрывая голову. В ушах зазвенело от страшного удара, заныло левое запястье.

Поединщики сошлись грудь в грудь. Буртас вновь ударил булавой, на этот раз в ноги. К счастью, малое расстояние помешало – удар пришелся по Амундовой голени не граненым навершием, а лишь древком. Качнув левым плечом, Амунд впечатал край своего тяжелого щита Хомячьей Морде в голову. Жаль, размахнуться толком не было места, но тот все равно отшатнулся. Амунд ударил мечом, метя под колено; клинок скрежетнул по стали поножа, но достал и по мягкому.

И тут Хомячья Морда удивил. Вместо того чтобы ответить ударом на удар, он вдруг выронил щит, пригнулся и скользнул вперед. Клинок лишь хлестнул его по железной спине, а через миг крепкие руки ухватили Амунда под колени, рванули – перед глазами мелькнуло небо, и Амунд шмякнулся спиной об землю.

Оружия при этом Амунд не выпустил и сумел прикрыться щитом от удара сверху: коварный буртас не потерял булавы, она осталась висеть в петле на запястье. Теперь он ударил ею во всю силу и наконец проломил Амундов щит насквозь. Дернул на себя засевшее в щепках и коже оружие – и в этот миг Амунд врезал ему пяткой по раненой ноге.

Взвыв, Хомячья Морда рухнул прямо на него и всей тушей придавил к земле. Рыча что-то по-своему, схватил Амунда за горло и пару раз приложил затылком оземь, а потом рванул с пояса длинный прямой нож. Амунд едва успел перехватить его руку в запястье.

От меча сейчас толку не было, скрам на поясе оказался зажат телом врага, а Хомячья Морда навалился всем весом и давил, пытаясь приблизить нож к голове Амунда. Хорошо хоть, ему мешала раненая левая рука. И все-таки конец клинка медленно приближался к лицу. На всю свою легендарно долгую жизнь Амунд запомнил этот миг, растянувшийся в бесконечность, – темное лезвие ножа, грязные жилистые пальцы, сжатые на желтовато-белой костяной рукояти, запах пыли, дубленой кожи, растоптанной полыни и чужого застарелого пота, злая ухмылка, заслонившая небо.

Байсар уже видел, как нож входит в синий шайтанов глаз. Даже сейчас вместо страха в глазах этих отражалось сосредоточенное упорство. Чужак долго не сможет его удерживать – это никому не под силу, – и Байсар уже торжествовал… Как вдруг что-то острое и очень холодное глубоко вонзилось ему в живот.

Эта улыбка злого торжества придала Амунду новых сил. Напрягшись, он совсем чуть-чуть отжал назад нож и высвободил левую руку, приняв вес на предплечье правой. Долго он бы так не продержался, но долго было и не надо. Надо было ровно столько, чтобы нащупать в голенище персидского сапога кривой персидский же нож и загнать острое, как звездный свет, булатное лезвие под край сдвинувшегося наверх панциря. Загнать и провернуть.

Буртас взвыл от боли. Амунд столкнул его с себя и встал на колени. Дыхание тяжело вырывалось из запаленной глотки, но он знал, что дело еще не закончено. И откладывать было нельзя ни на один лишний вдох.

Подхватив с земли меч, он встал на ноги, концом клинка откинул сетку бармицы и одним ударом, с двух рук, снес противнику голову. Несколько раз глубоко вздохнул, поднял меч к лицу и провел языком по плоскости клинка, слизывая кровь противника и утверждая свое вырванное в единоборстве право остаться в мире живых.

Затем выпрямился, держа окровавленный меч в одной руке, а отрубленную голову в другой, и потряс ими, показывая сначала русам, облепившим стену из лодий, потом темной туче буртасов.

В ушах шумела кровь, собственное дыхание оглушало, так что восторженных воплей сотни глоток, уже охрипших за время поединка, Амунд не слышал. Он судорожно сглатывал, в горле пересохло, на языке ощущался вкус чужой крови.

Буртасы молчали. Так же молча сперва Илехмет-бий развернул коня и поскакал прочь, за ним другие – пока все конные не скрылись из вида. Вместе с кровью Байсара сила и удача всего их войска перешла к русам, и больше им здесь делать было нечего…

– И ты даже не был ранен? – спросил Хельги, когда Амунд замолчал.

– Нет. Ребра отшиб немного, да и все. Сам понимаешь: у того, кто с боем уже взял сокровища, удачи побольше, чем у того, кто только хочет их отнять. – Амунд усмехнулся, отчего правый угол его рта резко поддернулся вверх.

Слушатели молчали, примеривая сказанное к себе. Удача Амунда была ему самому в версту – он взял добычу, неоднократно отстоял ее в сражении и вернулся живым. По сравнению с этим итоги заморского похода для самого Хельги выглядели удручающе: потерян сын, потерян цвет дружины, а из добычи – лишь немногое из доли полян и радимичей да поднесенные Амундом дары.

– Если и сейчас, – снова заговорил Амунд, – кто-то подозревает меня в сговоре с хазарами…

Все взглянули на него, многие – с тревогой: он будто читал мысли.

– То я не откажусь еще раз постоять за свою честь, – решительно продолжал Амунд, положив на стол перед собой сжатые кулаки. – Но такое обвинение мне можешь бросить только ты, Хельги, с остальными мне, князю, биться невместно. Если не веришь мне – пусть боги покажут, за кем правда.

Хельги молчал. Если вести речь о поединке божьего суда, он был еще не настолько стар, чтобы иметь право выставить вместо себя бойца, но биться с Амундом самому ему было бы трудно и в более счастливые дни. Огромный ростом и мощный, как взрослый медведь, Амунд был к тому же моложе его лет на двадцать. И совсем безнадежным это было бы сейчас, когда Амунд на глазах у всего войска не раз подтвердил свою удачу, а Хельги ее почти утратил и лишь надеялся со временем вернуть.

Ему вспомнилась руна Турс. Князь-ётун стоял на пути к возвращению его удачи, не стоило давать ему случай отнять и то, что осталось.

– Я верю тебе, – среди настороженной тишины сказал Хельги, и у Брюнхильд камень упал с души. – Можно только жалеть… что я знаю так мало о судьбе моего сына… но боги знают больше… и я верю в справедливость их суда.

В тишине каждый обдумывал эти слова, и напряженнее всех – Брюнхильд. Понять их можно было по-разному. Принял ли Хельги победы Амунда за доказательство его невиновности? Или только признал, что не имеет оснований обвинять и оставляет это на долю богов?

– Судьба наша в руках норн и Одина, – кивнул Амунд, – но я считаю себя обязанным тебе и твоему роду, Хельги.

Князь в удивлении вскинул на него глаза.

– Я говорю о тех днях в Чернигове, когда ты провожал войско в поход, – невозмутимо продолжал Амунд, и у Брюнхильд от испуга оборвалось сердце. – Ты и твоя светлая дева, – он повернулся к Брюнхильд, и его взгляд потеплел, – да будут счастливы ее руки, помогли моей удаче. Не хочу остаться неблагодарным.

Брюнхильд взволнованно дышала, силясь осмыслить услышанное. Амунд не поведал вслух о тайне тех дней, когда она своими «счастливыми» руками опоила его и вынудила захворать в решающий час, но Брюнхильд не сомневалась, что он говорит именно об этом.

– Я хотел бы поднести твоей дочери Брюнхильд эту чашу в знак почтения и благодарности.

Амунд сделал знак, и его отрок подошел к Брюнхильд, неся ту самую чашу – где на стенках переплетались золоченые побеги и цветы, видимые всем, а тот, кто заглянул бы в нее, увидел бы огромного орла в полете, уносящего в когтях обнаженную женщину с яблоком бессмертия в руках.

Брюнхильд бросила взгляд на отца: дар был очень дорог и значителен. Хельги молчал, и в лице его ничто не дрогнуло. Чтобы отвергнуть такой почетный дар, требовались веские основания, а он сам только что, при всех людях, заверил, что не питает к Амунду подозрений.

– Б-благодарю тебя, – сказала Брюнхильд и чуть дрожащими от волнения руками взяла чашу.

Венцеслава рядом с ней вздохнула так, будто сестра у всех на глазах бросилась на шею чужаку.

– И раз уж переданное вами благословение богов так хорошо мне помогло, – Амунд перевел взгляд с Брюнхильд на Хельги, – я считаю справедливым немного отдать вам назад.

– Твои дары прекрасны и достойны этого случая, – кивнул Хельги.

Хотя чем дальше, тем сильнее он осознавал, что потерю сына и удачи ему не возместят ни три, ни даже четыре серебряные чаши.

– Я говорю не только о дарах. Мы с тобой имеем средство заключить более тесный союз. – Амунд вновь глянул на Брюнхильд, прижимавшую к груди чашу с орлом. – И тогда моя удача… послужит нам обоим.

Даже в своем волнении Брюнхильд оценила, как тонко и любезно Амунд сделал свой намек: предлагал помощь, не тыча Хельги в глаза его нынешней слабостью. Сейчас решится ее судьба; Брюнхильд едва держали ноги, но руки ее были заняты драгоценной чашей, и она стиснула ее изо всех сил. Казалось, она падает… нет, летит, и шумит в ушах ветер, поднятый крыльями исполинского орла…

Но Хельги нахмурился. Даже сделанный самым любезным образом, намек на то, что он нуждается в подкреплении чужой удачей, покоробил его, а признавать себя побежденным Хельги Хитрый не привык.

– Благодарю тебя за дружбу! – ровно, однако холодно ответил он. – Боги не вовсе оставили меня. Руны обещали мне скорое возвращение удачи и посоветовали как зеницу ока беречь те пути, по каким она вернется. Твою дружбу я считаю немаловажным среди этих путей, но в подпорках не нуждаюсь.

Брюнхильд не могла даже выдохнуть: воздух замерз в груди и причинял боль. Пока шел разговор двух князей, она сама не знала, чего хочет, металась между тревогой и надеждой, но не смогла бы сказать, чего боится и на что надеется – на согласие Хельги принять это спрятанное под личину сватовство или на отказ?

Но когда отец отказал, душу вместо облегчения залила холодная боль разочарования. Теперь Брюнхильд знала: согласись отец отдать ее Амунду, она рыдала бы от тревоги за будущую свою жизнь с князем ётунов, но тем не менее пошла бы с ним по доброй воле. Смелой девушке не одолеть искушения, которое так или иначе встает перед каждой девой, достаточно созревшей, чтобы покинуть родное гнездо. И почему дев так влечет неведомое – чем больше рек и лесов отделяет ее от дома жениха, тем охотнее она пускается за ним? Понимая, что новая жизнь будет совсем иной, что путь в нее лежит через смерть себя-прежней, она стремится пройти через дремучие чащи Кощея, чтобы вновь выйти в белый свет другой собой, совсем другой…

– Своим добром каждый вправе распоряжаться, как знает, – ответил Амунд, и в его низком голосе не слышно было ни разочарования, ни досады. – Но за то, что было мне даровано, я благодарен по-прежнему и надеюсь, что мои дары послужат к возвращению вашей удачи.

Он повернул голову, и Брюнхильд встретила его взгляд. Разочарования не было и в глазах его: скорее обещание, призыв к надежде. Иная дева обиделась бы на то, что он не опечален отказом, но Брюнхильд поняла иное. Отказ Хельги вовсе не заставил Амунда оставить свою цель. Чаша с орлом – залог постоянства его желаний, и повелитель зимних бурь не намерен складывать крылья.

Подали сваренное жертвенное мясо, каждый из князей поделил его между своими людьми. Пока ели, разговор шел сдержанный, но мирный. Мужчины выспрашивали у Амунда подробности поединка с буртасом, он рассказывал о дальнейшем пути: вверх по Дону до самых истоков, там на реку Шат – приток Упы, потом через Упу на Оку и далее на запад, до волока с Жиздры на Болву – верхний приток Десны. На Оке заканчивались владения хазар, да и там подчиненность насельников-вятичей выражалась лишь в том, что они раз в год передавали через заезжих хазарских торговцев связки мехов в дар кагану или хакан-беку. Путь вниз по извилистой Десне, хоть и очень длинный, больших трудностей не представлял, к тому же помогало течение, поэтому проход по ней времени отнимал вдвое меньше, чем по Дону. И тем не менее путь от Хазарского моря растянулся на четыре с лишним месяца.

Брюнхильд больше не приближалась к Амунду, но видела, что разговор этот всех увлек. Даже когда жертвенный пир закончился и пришла пора расходиться, у подножия горы Предслав, Рагнар, Избыгнев и еще кое-кто из бояр не сразу расстались с Амундом, а еще какое-то время стояли возле лошадей, беседуя.

– Ну, что он сказал – скоро восвояси собирается? – спросила у мужа Венцеслава, когда те двое наконец нагнали Хельги и его дочерей.

Было ясно, кто такой этот «он» – Амунд ухитрился занять собой все мысли киян. И, наверное, не только из-за роста.

– Сказал, еще дней пять, надо им лодьи поправить, а иные и заменить – износились в пути. Мои отроки говорят, сами видели на причале, борта изрублены, все в заплатах, кое-где стрелы засели, так наконечники и видны до сих пор.

– А мы завтра поедем доспехи смотреть! – воскликнул Рагнар, у которого блестели глаза и на щеках горел яркий румянец.

– Какие доспехи? – спросили обе сестры разом.

– Ну того, буртаса. Поединщика. Он же их с собой привез. Это его добыча!

– Чего же не привезти? – поддержал Предслав. – Там наруч, поножи – я сам бы не отказался.

– И ты поедешь? – Венцеслава брезгливо сморщилась при мысли об этих запыленных, пропахших потом и кровью доспехах из кожи и железа.

– Да больно охота посмотреть, правда ли тот волот так огромен был! – подмигнул Предслав.

– Чудно, что еще один такой сыскался нашему в версту! – засмеялся Рагнар.

– Никакой он не наш! – оборвала брата Венцеслава. – Чего еще не хватало! Вы что, прямо к нему поедете, в Ратные дома?

– Почему – к нему? Это наши Ратные дома! Что ты накуксилась-то на него! Не съест он нас!

Брюнхильд ничего не сказала, но слушала внимательно. Еще пять дней Амунд останется в Киеве. Она не знала, дадут ли ей что-нибудь эти пять дней – да и что могли бы дать? Увидит ли она за это время Амунда хоть раз? Если бы ее спросили, зачем она хочет его увидеть, она бы не ответила. Но ее тянуло к нему, тянуло его видеть, смотреть в его темно-голубые глаза, впитывать их внимание, обмирая от тревожного и сладкого волнения. Поговорить… Но как? Даже если он снова явится на Княжью гору, она сможет лишь обменяться с ним парой слов на глазах у всех, и у отца тоже. Многого тут не скажешь. Но повидаться с ним наедине, при всем ее уме и хитрости, Брюнхильд казалось неразрешимой задачей. И она, и Амунд были слишком заметными людьми, чтобы ускользнуть из-под множества бдительных взоров и не привлечь к себе внимания. Ни днем, ни ночью, когда от Ратных домов ее отделит множество запертых ворот и сторожевых дозоров. Больше им не свидеться до самого его отъезда. Или совсем никогда…

И притом Брюнхильд казалось, что она вовсе не расставалась с Амундом. Его взгляд стоял перед ней, в ушах звучал спокойный низкий голос. Когда он появлялся, что-то менялось в самом воздухе, и Брюнхильд до сих пор ощущала эту перемену. Она была полна его образом, несла его в себе и на себе, и это дарило блаженство.

До вечера она была непривычно молчалива, а ночью ей плохо спалось. Чашу с орлом и богиней она поставила на ларь у своего изголовья и не раз протягивала руку, чтобы ее коснуться, как ее касался Амунд… Ей представлялось, как он коснулся бы ее руки… даже обнял бы ее… было жутко и весело, как прыгать через костер. Но ее влекло в его объятия с такой силой, что мелькнула даже мысль о приворотных чарах. Его взгляд, его голос, проникавший в самую глубину души, изменили в ней что-то важное, невозвратно изменили. Она уже не могла стать той Брюнхильд, которая выезжала в Чернигове на лов, хвалясь перед чужим тогда еще великаном своей смелостью в седле, своими ловчими птицами. Своей хитростью… Прежней Золотистой Брюнхильд не было возврата, а нынешняя могла существовать только рядом с Амундом плеснецким – пусть даже он будет лишь в ее мыслях. По всему телу разливалось ощущение, схожее с болезненной пустотой, голодом самой крови. И утолить эту боль мог только он.

Ничего не выйдет, думала Брюнхильд, осторожно ворочаясь, чтобы не выдать себя перед служанками. Отец никогда не согласится отдать ее за Амунда: ей ли не знать его упорство в своих решениях. Именно сейчас, когда у него остался только один наследник – Рагнар, дать права на киевский стол такому могущественному человеку крайне опасно. Рагнар слаб здоровьем, а Предслав не имеет за собой никого, кроме киян, и то если они признают за мужем Венцеславы и зятем Хельги права на власть. Амунд же силен и сумеет завладеть Киевом, подчинить его земле Бужанской… Поляне вновь утратят независимость… Опасаясь этого, все старейшины поддержат отказ в этом сватовстве…

А еще отец сейчас начнет присматривать ей мужа. Подумав об этом, Брюнхильд даже села на постели. Поражение требует искать новые силы и новых союзников. Где он будет их искать? В Хольмгарде для нее жениха нет – скорее отец попробует высватать Ульвхильд теперь для Рагнара. А какую судьбу назначит ей?

Здесь Брюнхильд ничего не могла и предположить. Но знала: ни на одного мужчину, кроме Амунда, она даже и не взглянет. Теперь они все для нее – как селезни перед орлом. Уже казалось, что она уронит себя, выйдя за кого бы то ни было другого. Но почему?

Потому что Амунд плеснецкий – ее суженый. Мысль эта выступила из сумбура и встала перед Брюнхильд во весь рост. Недаром же она в последние две зимы, когда девушки гадают на суженого, «выезжают» в поле, оседлав ухват или кочергу, чертят черты на снегу, зовут в черно-белую тьму – «кто в поле, кто в чистом?» – и слушают, пока не раздастся стук копыт, пока не явится пророческое видение, – она видела и слышала только его. Но не верила, думала, обманывает ее память, призывая самого чужого и страшного человека из всех, кто встречался. Морочит Темный свет, показываясь в самом чудном облике. А то не было обманом, то было верным указанием судьбы. Те две зимы она уже знала, что ждет не «кого-нибудь», как непросватанные девки, а его одного. Но ранее его можно было увидеть только в Невидье, на Темном свете. А теперь он явился за нею в белый свет.

Наутро, когда Рагнар с отроками-бережатыми[37] садился на коней, возле него вдруг обнаружилась сестра Брюнхильд и ее конюший-угр с ее соловой кобылой.

– А ты куда? – удивился Рагнар.

– С тобой. Я тоже хочу волотовы доспехи посмотреть.

– Тебе-то на что там смотреть? Что тебе до тех доспехов?

– Я тоже хочу знать, правда ли он был такой огромный.

– А отец тебе позволил? – с подозрением спросил брат.

– Стану я его в такое время такой безделицей тревожить! Он и не заметит, а мы уж вернемся. Мы же не одни, с нами Предслав поедет! – напомнила Брюнхильд, видя, что брат колеблется. – При нем свои отроки. Что нам будет? Не к медведю в чащу лесную собираемся!

– А все же…

– Ты что – Ётуна боишься? – Брюнхильд насмешливо распахнула свои яркие голубые глаза. – Ха-ха-ха! Здоровый парень, жениться пора, а боится, как Олежка! Пошел бы тогда с ним в лошадушки поиграл! Небось Предслав его с собой возьмет – ему тоже любопытно.

– Ну… – Скривившись от умственных усилий и сомнений, Рагнар покосился на гридницу, где отец сидел со старцами. Врываться туда и отвлекать его от дел не хотелось. – Как Предслав решит. – Рагнар нашел выход, благо зять был старше. – Если он скажет…

– Поехали уже, тетеря!

– Сама тетеря!

Брюнхильд отпрянула, метнулась к своей лошади, конюший быстро подсадил ее, и вот она уже мчится к воротам. Засмеялась было, но вспомнила, что вся семья «в печали», и смолкла. Рагнар нагнал ее только у ворот Княжьей горы.

У своих ворот ждал Предслав, а рядом с ним на смирной лошадке и впрямь сидел шестилетний Олег Предславич. Брюнхильд первая подскакала к ним.

– А ты куда? – точно так же удивился зять.

– Волотовы доспехи смотреть! Ты вон даже Олежку взял, а я неужто боязливее, чем дитя шестилетнее!

– Олежка – мужчина, хоть и не дорос еще! – Предслав усмехнулся, но, будучи человеком добродушным, спорить не стал. – С тобой брат, ему и ответ держать.

– Поехали скорее!

И Брюнхильд помчалась по широкой тропе вниз по склону, пока отставший брат не услышал, что спрос будет с него.

Княжеских детей заметили издалека, и когда Брюнхильд подъехала, Амунд уже стоял возле двери, готовый помочь ей сойти с коня. В глазах его, когда он взглянул ей в лицо, явственно вспыхнула радость; таких глаз она у него еще ни разу не видела.

Не дожидаясь отроков, Амунд протянул руки и принял ее с седла, как другой бы снял ребенка, вздумавшего кататься на козе. Ему это не стоило никаких усилий, а Брюнхильд, впервые ощутив себя в его руках, от волнения засмеялась было, но осеклась.

– Будь жива. Хочешь убедиться, вправду ли на свете был еще один такой, как я? – Амунд подмигнул ей, и Брюнхильд все же фыркнула от смеха. – Посмотри. Его ведь больше нет.

– Тебя одного достаточно, – прошептала Брюнхильд, но тут к ним подошел Предслав с сыном, и все направились в дом.

В Ратных домах они оказались не первыми гостями. В том, где разместился Амунд с ближней дружиной, уже сидели за пивом человек десять киевских мужей. Толковали, конечно, о хазарах. У киян имелся теперь торговый мир с греками, но хазарская торговля была старым, привычным делом, известным уже несколько веков, и трудно было смириться с мыслью, что она нарушена надолго, а может, и навсегда.

Доспехи поединщика-буртаса – никто не смог вспомнить его имени, и в войске его так и звали Мордой Хомячьей – на стойке висели перед очагом, на самом видном месте, и гости на скамьях, попивая пиво, все время посматривали на них. Над огромным панцирем из железных чешуек и кожи высился шлем с пучком белого конского волоса, на ларе лежали поножи и наруч.

– Ого! – воскликнула Брюнхильд и всплеснула руками. – Да это был целый Змей Горыныч!

Доспехи, составленные из потемневшего железа и толстой грубой кожи, и впрямь выглядели, при таких-то размерах, устрашающе, будто чучело какого-то жуткого чудовища. Олежек от робости даже было заупрямился, не захотел подходить, ловя отцовскую руку. Но Предслав и Рагнар тут же устремились туда – осматривать, ощупывать. Прикладывали к себе защиту конечностей – у русов ничего такого не было в обычае, но русы не бились в седле, а для пешего воина наручи и поножи сделали бы полный доспех слишком уж тяжелым. Пробовали на вес булаву с бронзовым навершием и отпускали уважительные замечания вроде «ох, едрена кочерыжка!».

Брюнхильд подошла и тоже с выразительным любопытством уставилась на доспех. На самом деле она мало что видела – все ее внимание было сосредоточено на Амунде. Все они теснились возле стойки, Амунд оказался рядом и даже слегка касался локтем ее плеча. Брюнхильд глубоко дышала от волнения и едва слышала, что он ей объяснял. Да и навидалась она доспехов, хоть и не таких огромных.

– Что ты будешь с ними делать, как домой привезешь? – спросила она. – Для себя оставишь или подаришь кому?

– Поднесу богам. У нас есть в Плеснецке святилище старинное, бужанскими пращурами устроенное, в нем пусть хранятся. Если бы не боги и не удача – это он, Морда Хомячья, моим доспехом и нашей добычей сейчас перед своими бы хвалился.

Потом Амунд знаком предложил гостям сесть. Стол был уставлен блюдами – хлеб, пироги, соленая и копченая рыба, сало, сыр, яйца, соленые грибы. Прослышав, что плеснецкий князь хорошо платит за любую снедь, поляне из ближних весей начали везти припасы возами, и никому не было отказа.

– Хозяйки у меня нет, да и дом не мой, – улыбнулся Амунд, – но пиво есть, и если госпожа Брюнхильд будет так милостива и нальет вам… – Он указал на несколько серебряных чаш, таких же роскошных, какие были поднесены Хельги.

Брюнхильд улыбнулась и прошла к бочонку с пивом. На краю его висел ковшик, отрок тут же поставил рядом сарацинский кувшин.

Амунд сам подсел к Предславу и Рагнару, продолжая беседу с боярами.

– Не думаю, что от хакана стоит ждать посольства, особенно в ближайшие годы, – говорил он. – Он знает, что сильно виноват перед нами, и если он пришлет сюда людей, их могут просто перебить. Но и на месте моего брата Хельги[38] я бы тоже не спешил с посольством. Любой на его месте, вздумай мириться первым, попал бы в глупое положение.

– Да уж оно понятно! – согласился Избыгнев. – У него сына убили, и он же – мириться!

– Мстить надо! – сказал Хродлейв, варяг.

Он, как один из самых доверенных людей Хельги, в последние годы занимался устройством мира с греками и не раз ездил в Константинополь, но сын его, Финнвард, был в дружине Грима и разделил его участь.

Все кивали, вздыхая, но все понимали: сказать – еще не сделать. Не один год придется собираться с силами, чтобы достойно отомстить за вероломство и разгром на Итиле.

– Я встречал одних людей, – снова заговорил Амунд, – которые очень огорчены этим раздором и хотят примирения. Они могли бы послужить посредниками, если будет нужно.

– Это еще кто? – прищурился Предслав. – Рахдониты?

Ранее Амунд ни о каких таких людях не упоминал.

– Рахдониты заставят хакана искать примирения – иначе потеряют привычные им пути на Мораву и далее, – сказал Амунд, через владения которого эти пути пролегали с давних пор. – Но устроить это могли бы русы в сторожевых хазарских городцах на Упе. Там кончаются владения каганов, а живут славяне, они называют себя вятичами. В городцах сидят разные люди – и славяне, и угры, и ясы, но главенствуют русы, им хакан даже что-то платит за охрану торговых путей. Если торговли не будет, они понесут ущерб. Я виделся с двумя, одного звали Ярдар, а другого Хастейн, они родичи. Там уже лесные края, люди пашут землю, они не могут взять свои поля и угнать от нас подальше, как хазары угоняли скот. – Амунд улыбнулся, и кияне засмеялись. – Они боялись, что я все разорю и сожгу напоследок.

– И ты не сжег? – недовольно бросил Хродлейв.

– После Хомячьей Морды, – Амунд бросил взгляд на стойку с панцирем, – удача моя была велика, но знаешь, как говорят… Не зарывайся! После трех лет войны глупо было бы подставлять голову без нужды.

Брюнхильд понимала, что он имеет в виду. Даже самая большая удача рано или поздно кончается, и после того как тебе явно сильно повезло, после того как норны в последний миг убрали острые лезвия от нити твоей жизни, дразнить их снова крайне опасно.

– Это было тебе решать, – заметил Предслав. – Но ты верно сказал: мы никак не можем простить им смерть Грима и взять выкуп тоже не можем. Не настолько Хельги беден, чтобы сына держать в кошельке!

Кияне принялись обсуждать, можно ли ждать от хакана попыток к примирению, а Брюнхильд отошла к бочонку, чтобы снова наполнить кувшин. Черпая ковшом пиво, она почувствовала, как у нее за спиной появился Амунд, и ее рука слегка задрожала.

– Раз ты приехала ко мне, значит, отказал мне только твой отец, но не ты, – с обычной своей прямотой начал он вполголоса. Брюнхильд чувствовала, как его дыхание касается ее волос. – Его согласие мне не требуется. Если и ты готова без него обойтись, скажи, и я придумаю, как нам устроить наше дело.

– Я не хотела бы… огорчать отца и ссориться с ним, – тихо сказала Брюнхильд, не поворачивая головы. – Пройдет немного времени, он все обдумает… поймет, что ему непременно нужны союзники, а лучше тебя не найти. Греки ведь не пойдут воевать ради него с хазарами. Может быть, мне удастся его смягчить…

– Я овдовел четыре лета назад, моя земля не может жить без княгини вечно. Сколько ты намерена ждать?

Он хочет сказать, что если не получит ее, то найдет другую невесту? Брюнхильд обернулась и с тревогой взглянула Амунду в глаза. Она уже почти привыкла и не содрогалась больше, видя рядом с собой это существо другой породы. Она почти не замечала всего того, что поначалу отталкивало в его чертах, а видела теперь одни глаза – сине-голубые, внимательные, ждущие.

– Ты согласен ждать год?

– Год я согласен ждать. – Он слегка кивнул. – Даже два. Ты ведь ждала меня больше двух лет, и будет справедливо, если я тоже тебя подожду.

– Два – это слишком много! – Самой Брюнхильд не хотелось ждать и двух месяцев. – Если за год мой отец не смягчится… или если я раньше пойму, что он не смягчится к тебе никогда…

– Ты будешь моей без его согласия?

Амунд сделал легкое движение, будто хотел взять ее руку, но сдержался – бояре и родичи Брюнхильд в пяти-шести шагах почти не сводили с них глаз, хотя слов расслышать не могли.

– Да, – шепнула Брюнхильд. – Только не знаю, как подать тебе весть…

– Смотри. – Амунд показал ей кольцо, висевшее у него на шейной гривне среди других. – Видишь, на нем такой же орел, как на твоей чаше.

– Только без девы, – тихо фыркнула Брюнхильд.

– Я уеду, а через месяца два-три к тебе приедет человек, скажется умелым сокольничим и попросится на службу. Он покажет это самое кольцо, и ты будешь знать, что это мой человек. Когда придет пора – отправь его ко мне. И я сделаю то, что ты надумаешь, или сам надумаю, как быть.

– Я поняла… – Брюнхильд не сводила глаз с кольца, заключавшего в себе ее судьбу.

Потом посмотрела Амунду в глаза. Их взгляды слились и не сразу сумели расстаться. Брюнхильд хотела, чтобы он поцеловал ее, но на глазах у киян и родичей это было никак невозможно.

– Ты вправду этого хочешь? – совсем тихо спросил Амунд, осматривая ее выразительное лицо – довольно крупные черты, большие голубые глаза, золотистые брови, высокие твердые скулы, яркие, зовущие губы. Сейчас оно сияло воодушевлением, решимостью и страстью, что делало его прекрасным вдвойне.

– Да. Отец меня избаловал, и я привыкла получать все самое лучшее, – улыбнулась Брюнхильд.

– А насколько ты хитра и отважна, я убедился на собственном опыте, – тоже улыбнулся Амунд. – Я верю: если ты хочешь меня, даже сам Хельги Хитрый не сумеет тебя остановить.

– Пойдем, сестра! – окликнул Предслав, встревоженный этой долгой беседой, и встал с места. – Нагостились уже.

Брюнхильд кивнула Амунду и без споров пошла за братом и зятем. Даже не оглянулась, хотя была уверена, что Амунд, провожавший их до лошадей, стоит и смотрит ей вслед.

«Ты вправду этого хочешь?» – вспоминала она по дороге, и эти слова, произнесенные низким, густым, приглушенным голосом, снова и снова звучали у нее в ушах. «Да, я этого хочу!» – снова и снова отвечала она ему, себе и норнам.

И кто знает, взаправду ли Идун с ее золотыми яблоками была так уж недовольна, когда великан Тьяци унес ее на своих орлиных крыльях?

Долгая дорога из Киева утомила Карла, человека далеко не молодого; сказались старые раны, здоровье, растраченное в походах, и вскоре после приезда он слег. Чтобы дать старику покой, ему выделили новую шомнушу, выстроенную к свадьбе Грима. Ульвхильд преданно ухаживала за дедом, почти все время проводя возле него. Юная госпожа Витислава иногда навещала ее, но прежняя дружба увяла, они очень отдалились: уж слишком разным стало и положение их, и виды, и мечты.

К солоновороту Карл и его дружина все еще оставались в Хольмгарде. Однако к пиру по случаю «нового Йоля»[39] старший посол настолько окреп, что смог показаться в гриднице.

Деда своей внучки Олав, конечно, наряду со своим братом пригласил за почетный стол, поставленный перед высоким хозяйским сиденьем. Отдавая дань памяти Грима, родичи Олава оделись в синее и голубое; как всегда, сидевшие за почетным княжеским столом воплощали в глазах прочих гостей род богов на небесных престолах, в их ярких одеждах, с драгоценными уборами и посудой. Ульвхильд, самая молодая и красивая в этом ряду, могла бы сиять, будто Фрейя, однако белое платье и железные браслеты из кольчужного полотна, которые она упрямо продолжала носить, роднили ее с великаншей Скади, чье сердце полно гнева и горя, а мысли посвящены мести.

– Те, кто хочет прийти, придите! – провозглашал Олав у очага, с рогом в руках приглашая на пир богов и альвов, все те сущности, что в эту ночь проникают в мир людей из своих таинственных миров. – Все, кто хочет остаться, – останьтесь. Те, кто хочет идти, – идите, мне и всем людям в этом доме – не вредите.

Гости пира прислушивались к его словам с замиранием сердца, желая и боясь расслышать, как мчится по небу Один на своем восьминогом коне, а за ним жуткое и шумное войско зимних туч… Как валит по улице шумная ватага умерших, кому только в эти ночи и можно погулять по земле, посидеть за столом с живыми.

Поднимая рог за павших, конунг снова помянул своего зятя, Грима сына Хельги, и с печалью глянул на то место, где три зимы назад еще сидел цветущий юноша, обещавший так много, а теперь расположился старик, еще сильнее поседевший за время болезни. Карл был как ходячее предание славных дел Хельги киевского, но, увы, уже ничего не имевший предложить будущему, кроме своих потомков. Из потомства его в живых оставалась одна Ульвхильд – цветок, срезанный косой судьбы, едва успел расцвесть.

– Мы так и не узнали, – сказал Олав, – как именно погиб мой зять Грим, чья рука нанесла ему смертельный удар… кто, где и как его погребал… – Он запнулся, невольно подумав уже в который раз, что тело Грима может быть и вовсе никак не погребено. – Но я не сомневаюсь… верно, как то, что огонь этот горит ярко, что Грим сын Хельги до последнего вздоха оставался образцом для воинов и сейчас, в эти мгновения, валькирия в палатах Одина подносит ему рог на весьма почетном месте…

Упомянув валькирию, он невольно взглянул налево – на свою старшую дочь. Ульвхильд сидела ровно, лицо ее было спокойно, но казалось, что ей не шестнадцать, а лет на десять больше. У нее было лицо женщины, смотрящей лишь в прошлое и ничего не ждущей от будущего.

«Я не знала, что ты так его полюбила!» – однажды воскликнула Сванхейд, не примечавшая, чтобы Ульвхильд до свадьбы, да и после, питала к Гриму горячие чувства, и удивленная такой глубокой скорбью. Конечно, соблюдать обычай нужно, но Ульвхильд, по виду спокойная, не рыдала, не жаловалась, притом не допуская даже мысли об утешении.

Едва не добавила: «И когда только ты успела?» Королева привыкла знать – или хотя бы считать, что знает, – обо всем, что делают, говорят и даже думают ее домочадцы, и эта загадка не давала ей покоя.

«Он был достойным человеком, – ответила Ульвхильд. – Он дал бы мне то будущее и ту жизнь, для которой я рождена и воспитана. Он стал бы могучим властителем, он многократно увеличил бы славу и владения своего отца. И я была бы с ним, как Фригг возле Одина, и каждый из наших сыновей получил бы в управление свою собственную страну. Но он погиб… Его первый шаг к славе оказался и последним! Он стяжал славу и даже добыл богатство, но это все! Он не пойдет дальше. Его сага оказалась слишком короткой. И моя вместе с ней. Ах, если бы и жизнь моя оказалась такой же короткой!»

«Горько пережить свою славу!» – однажды сказала Ульвхильд своему деду. И тот воззрился на нее в удивлении: скорее от него, поседевшего мужчины, можно было ожидать такого, но не от юной женщины, не достигшей и двадцати лет.

С того места, где сидел Карл, ему была хорошо видна другая молодая женщина – Витислава, невестка Альмунда. Если Ульвхильд сейчас воплощала осиротевшую Скади, то супруга Свенельда была будто цветущая Идунн с ее золотыми яблоками вечной юности. Кроме голубого платья, отделанного красным шелком, и золотых подвесок на красном парчовом очелье на ней было широкое длинное покрывало, привезенное ее мужем с Хазарского моря. По золотисто-желтому светлому полю были рассажены деревья с сине-зелеными крупными листьями, покрытые яркими багряными плодами, похожими на большие яблоки, но с зубчатым венчиком на маковке. Свенельд преподнес его жене после той первой ночи, которую они провели в своем новом доме.

– Это не яблоки, это плод, называемый руммаанат[40], – рассказывал Вито Мамалай, быстро ставший другом молодой госпожи. – Сверху он покрыт твердой и жесткой коркой, но если ее осторожно счистить, то внутри он плотно набит зернами, каждое из них похоже на прозрачный красный самоцвет и налито сладким соком. Сарацины учат, что руммаанат растет в Аль-Джаннат – прекраснейшем из садов, и называют его сейид аль-факиха – «господин всех плодов», а разных плодов в тех краях известно числом сто двадцать. Сам Аллах низвел на землю воду и растит сады, где зреют плоды, и это – знамения будущего блаженства для верующих. Руммаанат насыщает голодного и услаждает сытого. Рассказывают, что однажды к пророку Мохаммаду пришли иудеи и спросили: «Мохаммад, есть ли в раю сладкие плоды?». – «Да, – ответил он, – есть в раю сладкие плоды, зеленые деревья и руммаанат». – «А будут ли их есть, как на земле?» – «Да, и в изобилии», – сказал Мохаммад. Говорят, что сам Мохаммад любил руммаанат превыше всех плодов земли. Причем, – Мамалай расплылся в улыбке и подмигнул, как делал, обещая нечто забавное, – Пророк обещает, что в том саду никому не придется ходить по нужде, а все лишнее из тела будет выделяться только с потом.

Столь юная, красивая и благородная госпожа восхищала Мамалая, и теперь он только и ждал случая позабавить ее.

Вито фыркнула, но снова взглянула на покрывало, разложенное на ларе, и вздохнула от восхищения.

– С древности руммаанат почитается как плод вечной жизни, – рассказывал Мамалай, немало об этом слышавший и от мусульманских проповедников в Булгаре, и от хазар-иудеев. – У сарацин его дают детям, чтобы они лучше росли и раньше начинали говорить, а еще потому, что он – мощный щит от сглаза и колдовства. Стоит съесть одну его косточку – она вот такая крохотная, – то всякая болезнь уйдет из тела и рассеются наущения шайтана. Если же человек съест руммаанат целиком, то ни один шайтан и близко к нему не подойдет целых сорок дней. Если съешь три руммааната – то будешь защищен от шайтанов целый год. Ну а того, кто защищен от наущения шайтанов и чье сердце озарено светом, Аллах введет в Аль-Джаннат, райский сад.

Вито слушала, округлив глаза от любопытства. Кто такие шайтаны, она уже немного знала: и Свен, и Годо, и их спутники часто поминали шайтанов там, где прежде – троллей или ёлсов.

– Как жаль, что у нас этот руммаанат не растет… – пробормотала она.

– Воистину жаль! Говорят, в нем шестьсот тринадцать зерен, и потому его почитают за способность давать плодовитость. И говорят, что в каждом плоде руммааната есть одно зерно из Аль-Джаннат. Хазары, когда молятся своему иудейскому богу, то просят: «Пусть мои добрые поступки будут многочисленны, как зерна руммааната». Гости дарят их хозяевам, входя в дом, выражая свою любовь и дружбу. А в тех краях, откуда это покрывало привезено, такие точно дарят новобрачным в знак любви и с пожеланием иметь множество здоровых детей.

– О, так, значит, Свен знал… – Вито покраснела от радости. – Думал обо мне… когда его нашел?

– Несомненно, госпожа! – заверил ее Мамалай. – Он думал о тебе каждый день и каждую ночь и стремился к тебе, как птица стремится в свое гнездо через моря и страны!

Возможно, хитрый старик помнил, что сам и рассказал Свену о значении этой вещи уже в стране булгар, когда русы выбирали подарки для сюр-баши. Но он совершенно точно знал, что хочет услышать молодая жена, и не подвел бы своего доброго господина.

Но хоть Свен и не ведал заранее, с чем связывают этот плод в тех странах, где он издавна растет, он не мог бы, даже если бы и знал, подобрать ничего, что лучше подходило бы его молодой жене. Когда она появилась в нем на пиру «нового Йоля», длинное покрывало окружало ее высокую и тонкую фигуру золотистым сиянием, и сама она казалась чудесным деревом, на котором зреют багряные плоды бессмертия. Домочадцы и гости Олава любовались ею, и лишь Карл, переводя взгляд с Ульвхильд на Вито, невольно хмурился: уж слишком покрывало с руммаанатами подчеркивало разницу между горьким бесплодием вдовы и радостными ожиданиями молодой жены. Это несправедливо, что Ульвхильд досталась такая горькая доля, когда сама она лучше всякой молодой женщины от Варяжского моря до Греческого!

Так же менялись и лица прочих гостей на пиру, когда взгляд их скользил с одной на другую: как будто заглядываешь попеременно в зиму и в весну. Но обе эти женщины лишь носили удачу своих мужей, будто подаренное украшение. И если Свен, раскрасневшийся от пива, оживленный и веселый, сидел напротив Витиславы, то место, где сейчас находился Грим, было известно только Одину и его во́ронам.

Снова Тьяльвар исполнил свою песнь в честь Грима и его дружины. Вслед за тем с места поднялся Эрланд Крошка, спутник Карла. Свен и прочие помнили его еще по началу похода, но сейчас этот рослый, плечистый мужчина со светлыми волосами и широким веселым ртом держался с непривычной важностью. И в руках у него тоже была лира.

– Надо рассказать, – торжественно начал он, – что с самого начала лета Хельги-конунг был задумчив и печален. Но сколько люди ни просили его открыть причину, он не хотел этого делать. И лишь после того, как в Киев приехал Амунд плеснецкий и рассказал, что Грим сын Хельги пал в битве на Итиле, конунг сказал: «В начале лета видел я сон. И сон этот был таков».

Далее Эрланд взялся за струны и запел – голос у него оказался выше, чем когда он говорил обычной речью, но весьма приятен на слух.

Хельги рассказал о сне, в котором его сын прибывает в Валгаллу, уже после получения вести о его гибели, но в Киеве как-то само сложилось убеждение, что видел он его за несколько месяцев до того, что подкрепило его славу вещего князя.

Когда все рога были поднесены и выпиты, заговорили о новостях. Странствия сыновей Альмунда с войском уже всем были известны, но о новостях из Киева, привезенных Карлом, слышали только домочадцы Олава. Теперь сам конунг их и пересказал: свидетельство Амунда плеснецкого об исчезновении Грима, а также о том, как сам Амунд прорвался-таки через переволоку к Дону, одолев огромного поединщика-буртаса с «головой как котел и сплошь в железной чешуе».

– И теперь, – Олав оглянулся на Карла, – раз уж Грим-конунг погиб, Хельги киевский передал нам через Карла предложение… чтобы моя дочь Ульвхильд вышла за младшего сына Хельги, Рагнара.

За столами возбужденно загудели. Все взгляды устремились на Ульвхильд, но она осталась невозмутима: ей это уже было известно.

– Я сообщаю об этом, чтобы люди знали положение дел, – продолжал Олав, – но мне приходится сказать, что Ульвхильд отказалась от этого брака.

Гул усилился. Вопрос был непростым даже для самого Олава. Стоит ли затевать новый родственный союз с Хельги Хитрым, когда первый закончился так быстро и бесплодно? Может быть, богам он неугоден? Ссориться с Хельги Олав не хотел: сейчас, когда торговый мир с хазарами нарушен, может быть, на много лет, договор Хельги с цесарями Миклагарда давал единственный выход для русских товаров на те торги, где их можно обменять на шелк и вино, серебро и золото. В этом отношении Олаву было бы выгодно иметь киевского князя своим сватом.

Карл завел этот разговор несколько дней назад. В эту пору тьма висела над землей, лишь в полдень ненадолго светало – будто слабый, бессильный день чуть высовывает носик из темной полыньи ночи, вдохнет и опять уходит на глубину. Вечный сумрак давил на душу, как тяжелая зимняя одежда – на тело. Вставали и ложились при огоньках светильников и при пламени очага. Как-то утром Олав зашел к Карлу – осведомиться о здоровье и спросить, в силах ли будет Карл выйти на йольский пир. Тогда тот, сидя с подушками за спиной, и сообщил ему волю своего князя.

– Князь мой очень желает видеть Ульвхильд женой Рагнара, если это придется по душе ей и тебе, Олав. Я не объявил об этом сразу, потому что Хельги разрешил мне сперва приглядеться к Ульвхильд и самому решить, возможен ли для нее новый брак. Я пригляделся, – Карл посмотрел на Ульвхильд, сидевшую на ларе с таким безучастным видом, будто речь вовсе не о ней, – и думаю, что он мог бы пойти ей на пользу, отвлек бы от бесполезных сожалений… Что ушло, того не вернуть, а Ульвхильд требуется тот, кого она будет любить. Изливать свои силы на старика, как я, для нее все равно что поливать камень – урожая с него не дождешься…

Ульвхильд хотела возразить, открыла рот, но Карл знаком велел ей помолчать и продолжал:

– Ей потребуется время, чтобы нацелить свой корабль к новым берегам, но Рагнар молод, ему всего шестнадцатая зима, и он может ждать год, или два, или даже три. Если же этот брак осуществится, – Карл кивнул внучке, – то Ульвхильд станет со временем киевской княгиней. Ведь других наследников, кроме Рагнара, у Хельги больше нет.

– Ты уже обещал мне однажды, что я стану княгиней в Киеве. – Губы Ульвхильд улыбнулись, но глаза остались равнодушны. – Я знаю, нет твоей вины в том, что обещания не сбылись, но не думаю, что мне стоит так скоро вновь пытаться запрыгнуть на того же коня.

– Ульвхильд, милая! – Карл протянул к ней руку. – Ни я, ни твой отец, ни Хельги не думаем тебя неволить. Но если бы ты согласилась, я бы умер спокойно.

– Ты и не думаешь еще умирать! – почти весело возразила Ульвхильд.

– В жизни моей нет большого смысла, если на тебе мой род прервется. У меня болит в груди от мысли, что моя внучка, такая молодая, красива, здоровая, во всем превосходящая всех женщин, кого я знаю, не уступающая Бранеславе и любой из ее дочерей, – так и завянет унылой вдовой. Такая доля не по тебе. Думаю, твой отец со мной согласится. – Карл взглянул на Олава.

Олав слушал их не вмешиваясь, и лицо его не выдавало мыслей. Пожелай Ульвхильд принять сватовство Рагнара, он не стал бы возражать. Этот союз дал бы ей все то же самое, что и первый, а Хольмгарду открыл бы выход на греческие торги.

Но если у дочери не лежит душа к браку с Рагнаром сыном Хельги, отец не собирался ни понуждать, ни упрекать ее. Последнее лето многое изменило. После возвращения сыновей Альмунда Олав непрестанно думал об их открытиях, о возможности союза с булгарским царем Алмасом, что дало бы выход на торги Хорезма, откуда в обмен на куниц и бобров привезли бы те же шелка и красивую посуду, золото и серебро, но без необходимости кланяться и хакан-беку Аарону, и князю Хельги. Такие дела не решаются за день, они не решаются и за год, здесь предстояло еще много думать, посылать послов, ждать, договариваться, торговаться… Но надежды были вполне здравые: булгарам не по душе платить дань хазарам. Булгарский купец Мамалай, которого сыновья Альмунда привезли с собой в Хольмгард, рассказал ему, что в Булгарской земле немало последователей сарацинской веры, называемой ислам, есть даже большое святилище – мечеть, и Алмас-кан подумывает принять эту веру для себя и для всех булгар. Это обеспечит ему как союз с Багдадом, так и войну с Итилем. Не глупец же он, чтобы отказываться от дружбы русов, которые только что показали себя людьми сильными и удачливыми? А при таком положении дел иметь дома незамужнюю дочь, к тому же молодую и прекрасную, – весомое преимущество. Не так чтобы Олав замышлял предложить Ульвхильд в жены Алмас-кану или еще кому-то в той стороне света, но распоряжаться ее судьбой второпях не следовало. Любой владыка, имеющий дома дочь-красавицу, кажется более привлекательным союзником, чем таковой не имеющий. Даже это жуткое чудовище, Амунд плеснецкий, как рассказывал Карл, делался шелковым перед Хельги Хитрым ради его дочери Брюнхильд…

Этими мыслями Олав не делился ни с дочерью, ни даже с женой. Следовало выждать и посмотреть, к чему покатится судьба. Появятся ли новые вести от хазар, как пойдут дела у Хельги Хитрого? У булгар? Ульвхильд молода, и еще немало лет ее можно приберегать, как Амунд приберег нож в сапоге для решающего удара.

Да и Рагнар молод. Подождет…

– Сдается нам, что госпоже Ульвхильд еще рано думать о другом браке, – с доброжелательным сочувствием, свойственным ему, первым заговорил Альмунд, пока прочие гости йольского пира дивились этой новости. – Она овдовела лишь полгода назад, а узнала об этом совсем недавно. Нужно дать ей время забыть прежнего мужа, а иначе сходство с ним второго…

Он запнулся, сомневаясь, утешит Ульвхильд это сходство или, наоборот, огорчит.

– Дело не в том, что прошло мало времени. – Ульвхильд подперла подбородок кистью, на запястье ее качнулся браслет из кольчужной ленты. – Я не намерена выходить ни за Рагнара сына Хельги, ни за кого другого. Носящей «печальные одежды» не пристало принимать сватовство, а я не сниму их, пока мой муж не будет отомщен. Я дала обет, и все вы были свидетелями. Правда же, Альмунд?

– Это правда, – озабоченно подтвердил Альмунд. – Но тебе ведь известно, что месть хазарам – непростое дело, за него сам Хельги Хитрый пока не берется. Так ведь, Карл?

– Хельги – слишком знатный и прославленный человек, чтобы мог подвергать сомнению свою честь, оставляя без последствий убийство сына, – медленно заговорил Карл. – Но вы знаете пословицу: «Только раб мстит сразу»…

– А трус – никогда! – выкрикнул со своего места Годред. – Хакан-бек – не тот противник, которому легко отомстить. Но кое-что сделать все же можно.

– Что, по-твоему, можно сделать? – Сам Олав воззрился на него в удивлении.

Ульвхильд переменила руку под подбородком и тоже устремила взгляд на Годо. Впервые за долгое время на дне ее равнодушных глаз зажглась искра жизни.

– Чтобы пойти на город Итиль, нужно немалое войско, – продолжал Годо. – Мы с братом и наши спутники знаем силы хазар. Мы испытали их на себе. – Он показал на три красных шрама у себя на лице. К зиме заморский загар путешественников побледнел, и шрамы стало видно еще лучше. – Но робостью от этих ран мы не заболели. Если собрать дружину – а у нас есть смелые и опытные люди, – можно сделать набег на окраины хазарских владений. Там, куда не дошел Хельги. Скажем, городки на реках, ведущих от Оки к Ванаквислю. Мы видели их, когда шли к Хазарскому морю. Можно напасть, разорить их, взять там добычу и полон. Это, конечно, будет не то, чтобы убить сына у самого хакан-бека, но пусть хакан-бек поймет, какую глупость сделал, поступив с нами так вероломно. Русы – не те люди, которые позволяют обманывать, предавать и убивать себя безнаказанно. Мы этой же зимой разорим несколько хазарских городков, и пусть хакан-бек ждет, что летом или следующей зимой мы придем снова, проникнем еще глубже в их земли. Мы не дадим им забыть их подлость и заставим пожалеть о ней.

Едва он умолк, как за всеми столами разом мужчины закричали, выражая одобрение. После того как Годред сын Альмунда привел домой войско, пройдя с ним через Утгард, сохранил и привез богатую добычу, открыл при этом неведомые земли и незнаемые пути, любой в Хольмгарде и многие в округе готовы были идти с ним хоть в Ётунхейм. Иные из ратников всем сердцем радовались возвращению домой: они уже намеревались жениться, придирчиво выбирали невест и готовились летом, когда домашняя скотина выкормит детенышей, обзавестись двором и хозяйством. Они достигли того, чего желали, собираясь за море, и больше их никто не заставил бы поднять щит. Но немало было и других – тех, кого добытые шеляги перестали радовать, как только были довезены до дому и выложены перед родней; они думали не о невестах, а о новом походе, который вновь позволит пережить тяготы и опасности, ощутить себя победителем. Они даже с мест вскочили, радостно крича, – этого призыва они в глубине души ждали едва ли не с того дня, как осознали себя дома.

Произнося свою речь, Годред смотрел на Олава и Карла, но потом обратил взгляд на Ульвхильд. В ее глазах блестело живое любопытство, и на него самого она смотрела с новым чувством – будто он пробудил ее от долгого печального сна и она только тогда и осознала, что спала, когда проснулась.

– Что ты скажешь, Ульвхильд? – обратился к ней Годо, когда крики улеглись и только у двери еще шумели. – Хочешь ты такой мести?

Ульвхильд приоткрыла рот, вдохнула, но смолчала. Взгляд ее упал на порозовевшее от волнения лицо Вито. Та смотрела на нее из-под своего покрывала с багряными руммаанатами с ожиданием и тревогой. Она-то сразу поняла, что означает этот замысел: Свен снова уйдет в дальний военный поход, а она останется ждать… Но теперь разлука обойдется ей куда дороже, чем в прошлый раз. От одной мысли о ней сердце рвалось напополам.

Ульвхильд опустила веки, и на ее лице мелькнуло удовлетворение.

– Такая месть… – Медленно подняв ресницы, она устремила на Годреда долгий взгляд, и у него что-то дрогнуло в душе. – Такая месть лучше, чем никакая. Но кто за нее возьмется? Рагнар сын Хельги? Или… ты сам, Годред?

– Не знаю, что там думает в Киеве Рагнар сын Хельги. Но я намерен сделать то, что сказал, этой же зимой – если найду себе довольно спутников.

Годо беглым взглядом окинул столы, и мужчины вновь закричали, давая понять, что эти спутники найдутся. Особенно отличались варяги-наемники: для них всякий новый поход нес надежду на славу и добычу, для этого они и покинули свои далекие очаги. Для них сидеть сиднем – все равно что не жить.

– Но раз уж речь зашла о таком славном деле, – заговорил Свен, – то нужно заранее условиться и о награде.

– О награде? – Ульвхильд, а за ней и другие перевели взгляд на второго из сыновей Альмунда.

– Разумеется. Я помню, и все люди помнят, – Свен быстро огляделся, – ты говорила, госпожа, что тому, кто отомстит за Грима-конунга, ты отдашь лучшее из его сокровищ?

В просторной палате стало куда тише: сидевшие ближе молчали, чтобы не упустить ни слова, а сидевшие дальше тянули шеи и вполголоса пытались выспросить друг у друга, о чем идет речь, и тем самым только мешали себе что-то узнать.

– Да, – медленно, будто с неохотой выговорила Ульвхильд. Она еще ничего не получила, а с нее уже что-то требовали в уплату. – Но мы поговорим об этом, когда месть будет свершена…

– Нет. – Свенельд упрямо мотнул головой. – Когда месть будет свершена, тогда награда будет вручена и принята. Но условиться мы должны сейчас – условиться четко, при свидетелях, чтобы потом не было споров.

– Кого же из вас я должна буду наградить? – беспокойно засмеялась Ульвхильд.

– Того, кто лучше себя покажет, но я не сомневаюсь, что это будет мой брат. – Свен глянул на Годо. – Итак, ты позволяешь ему выбрать любое сокровище из тех, какими владел Грим-конунг?

– Д-да! – Ульвхильд помедлила, стараясь быстро вспомнить все эти чаши, блюда и парчовые кафтаны. – Там, кажется, не было столь роскошного покрывала, как вот это, – она кивнула на Вито, – но имелись вещи, способные вознаградить даже конунга… Что же, ты хочешь… вы хотите снова осмотреть их и выбрать?

Свен посмотрел на Годо, передавая ему слово.

– Нет, – неспешно и весомо ответил Годред. – Мне ни к чему выбирать. Я и сейчас знаю, какое сокровище самое лучшее.

– Какое же? – насмешливо спросила Ульвхильд. – Берите любое, какое приглянется!

В ее глазах все те сокровища не стоили ничего.

– Слово? – Свен слегка подался к ней.

– Слово! – Ульвхильд коснулась тонкой серебряной гривны с серебряным же «молоточком Тора».

– Я выбираю тебя, – сказал Годо.

И продолжал, не дождавшись иного ответа, кроме как изумленный взгляд:

– Лучшее из сокровищ, какими владел Грим-конунг, – это ты, Ульвхильд, его жена. Я выбираю тебя. Если я свершу эту месть, ты выйдешь за меня.

Свен прикусил губу, чтобы не рассмеяться при виде шести пар круглых глаз, что таращились на них с братом от почетного конунгова стола. Не только Ульвхильд, но и Олав со Сванхейд, Ветурлиди с женой, а с ними и Карл были не менее изумлены и неожиданностью, и дерзостью этого требования. Годо с конунгом заранее не советовался, понимая, что в этом деле, как в набеге, главное – внезапность и напор. Давшая свой обет в этой самой гриднице при свидетелях Ульвхильд не сможет при них же от него отказаться.

– Не рановато ли ты возмечтал о свадьбе! – Ульвхильд опомнилась первой. – Ты пока что сидишь за столом, ты даже не тронулся из дома, а уже хочешь… такого!

– Так и тебя я пока не приглашаю к брачному ложу! – ответил Годред. – Сейчас мы обменяемся лишь обещаниями: я – отомстить, а ты – выйти за меня, когда я вернусь… и привезу тебе пару десятков хазарских ушей, нанизанных на веревочку.

Кто-то засмеялся, а Ульвхильд фыркнула, сморщившись при мысли о такой добыче.

– Ты даешь обещание? – Годред протянул руку, будто ждал, что она со своего места вложит просимое ему в ладонь.

Ульвхильд глубоко вздохнула. В мыслях ее было смятение: Годред просил слишком многого, но как она могла попятиться? Обещания были даны, все слышали. А к тому же она кожей чувствовала устремленные на нее сотни глаз, сотни ушей ждали, когда она скажет «да», неслышное дыхание сотен уст подталкивало ее к решению.

– Даю! – Ульвхильд выдохнула, и вся палата шумно выдохнула вместе с нею. – Если ты вернешься и привезешь… доказательства того, что нанес хазарам достаточный урон, чтобы считать это местью… Если все люди, – она бегло оглянулась, – и мой отец решат, что месть достаточная… будет как ты сказал.

Только теперь Годред и Свен вопросительно взглянули на Олава. Он наблюдал за этой беседой, откинувшись в резном кресле и скрестив руки на груди. Ульвхильд была вдовой, поэтому он, ее отец, мог ей советовать, но не мог приказывать или запрещать. У нее имелись свои средства: приданое, свадебные дары от Грима, его добыча, – что давало ей возможность хоть сейчас расстаться с отцом и зажить своим домом. Годред сын Альмунда, конечно, не самый завидный жених для нее, но и не худший. Бывало, что вдовы правивших конунгов вторым браком выходили за людей менее высокого, чем у них, положения. Пока Годо не завершит свою попытку, будет неуместно говорить о браке Ульвхильд с кем-то другим, и старика Карла можно отправить обратно к Хельги, не дав ему согласия, но и не обидев отказом. За эту возможность Олав вовсе на Годо не сердился. Ну а когда этот поход так или иначе завершится… там и будет видно, куда судьба катится в этот раз.

– Ну, что же! – Олав поднялся на ноги и значительно кивнул Сванхейд, чтобы подала рог.

– Подойди, Годред, – конунг указал на голову и шкуру жертвенного кабана, лежавшую на очаге, – и принеси твой обет как полагается. И ты, Ульвхильд.

Под сотнями напряженных взглядов Годред и Ульвхильд вышли вперед и встали у пылающего очага, чтобы повторить свои обеты, возложив руки на кабанью шкуру. Сванхейд стояла возле них с рогом в руках, и ее лицо было скорее мрачно, чем радостно. Даже Вито, в огромном смятении наблюдавшая за всем этим, не могла не признать про себя, что Годо и Ульвхильд отлично смотрятся вместе. Теперь, когда она взглянула на них как на пару, стало казаться, что никто другой не подошел бы каждому из них так же хорошо. Стоя лицом друг к другу, они напоминали старинные золотые бляшки, где чеканкой изображены Фрейр и Фрейя. Зрелище было прекрасным, и люди вокруг кричали от радости и возбуждения, но Вито с трудом удерживала слезы, отчего перед глазами все расплывалось. Она тоже не знала об этом деле заранее, но не сомневалась: Свен отправится в этот поход вместе с братом. Сейчас, этой зимой, не дожидаясь даже «старого Йоля». И снова Ульвхильд заставит ее ждать мужа вместе с ней. Но что она могла сделать?

– Что ты загрустила? – Свен приобнял ее и заглянул в лицо. – Нужно радоваться. Все идет по-нашему.

Он поцеловал ее, и Вито отпустила прикушенную губу, постаралась взять себя в руки и даже улыбнуться. Она не будет достойна своего мужа, если не обрадуется случаю для него увеличить свою славу. Она знала это, но в душе распахивалась пропасть при мысли, что Свен опять, едва вернувшись, уходит навстречу хазарским клинкам. И не может остаться – его ведет родовой долг, честь воина, жадное до испытаний и побед сердце.

«Те, кто хочет идти, – идите»… – звучало у нее в мыслях. В эту ночь боги слышат каждое слово, и Олав, сам того не зная, открыл дорогу к новым подвигам для тех, у кого в том была нужда.

«И возвращайтесь!» – твердила Вито, глядя на огонь очага, на голову и шкуру жертвенного кабана, на серебряный рог. Будто багряно-золотое деревце бессмертия, всю силу юной души, пробужденную любовью, вкладывала она в эту мольбу в тот час, когда преграда тонка и боги слышат каждое движение человеческого сердца.

Выражение «историю пишут победители» справедливо только для нашего времени. Если говорить о той эпохе, которой я занимаюсь, то там историю писали те, кто в принципе умел писать. Благодаря этому они и победителей могли назначать по своему усмотрению. Возможно, этот принцип применим и к тому событию, о котором идет речь: оно – часть нашей истории, но мы о нем знаем только по пересказу из третьих рук, поскольку сами наши предки в то время еще не были грамотны.

Азырен – ангел смерти.

Аль-Баб – одно из древних названий Дербента.

Альвы – полубожественные существа, наиболее близкие к асам.

Альдейгъя – скандинавское название Ладоги (Старой).

Аран – древний город на территории современного Азербайджана.

Арсии – мусульманская наемная гвардия хазарского кагана.

Асгард – небесный город божественного рода асов в скандинавской мифологии.

Асы – главный род богов в скандинавской мифологии.

Бармица – кольчужная сетка, защищающая шею, могла защищать все лицо, в этом случае называется круговой.

Ближники – приближенные.

Бол – деревня.

Бонды – свободные хозяева в Скандинавии.

Братина – большая чаша для пиров, передаваемая из рук в руки.

Бужане – одно из славянских племен, проживавшее на западе Древней Руси, на Волыни, в верховьях Буга.

Булгары – тюркоязычный народ, родственный хазарам, в раннем Средневековье проживал на Волге.

Бьёрко (латинизированный вариант названия – Бирка) – известное торговое место (вик) в Центральной Швеции, в районе нынешнего Стокгольма. Крупнейший торговый центр раннего Средневековья, имел обширные связи с Русью.

Валгалла – дворец Одина, где он собирает павших воинов.

Валькирии – воинственные девы полубожественной природы, помощницы Одина, по его приказу переносящие павших героев с поля битвы в Валгаллу. Поэтому считаются тесно связанными с войной, имеют эпитеты «шлемоносная дева» и так далее, в поэтическом языке битва именуется «пляской валькирий», например. Изначально это был образ женских духов-посредников, переносящих души из мира живых в мир мертвых.

Ванаквисль – скандинавское название реки Дон.

Ваны – вторая группа богов в скандинавской мифологии, бывшие противники асов, теперь союзники и родственники.

Варяжское море – древнерусское название Балтийского моря.

Вежа – башня.

Верста – 500 саженей, или 1066 м. Упоминается в источниках с XI века.

Весняки – жители веси, то есть деревни.

Весь – неукрепленное поселение, деревня.

Весь (2) – одно из угро-финских племен Новгородской земли (вепсы).

Вильцы (иначе лютичи) – одно из поморских племен западных славян.

Водимая жена – законная, взятая при взаимном согласии обоих родов и при соблюдении обрядов, что давало ей и ее детям права на наследство, положение и так далее. В противоположность ей, младшие жены (наложницы, хоти) происходили из пленниц или брались без договора, и их дети прав наследования не имели. Для различения младшей жены и старшей ключевым был именно факт договора между родами, что делало брак средством общественных связей.

Волот – великан.

Восточный Путь – общее название стран, расположенных вдоль торговых путей на Восток. Начинался от Западной Прибалтики и проходил в значительной степени по территории Древней Руси. Собственно, это все территории от Балтийского до Каспийского моря.

Вотола – толстая шерстяная ткань, из которой делались простые прямоугольные плащи (либо одеяла).

Гарды – «Города», скандинавское название Древней Руси (в основном северной ее части).

Городец – небольшое укрепленное место. Как правило, располагаются на приречных мысах, укреплены валом и рвом.

Греческое море – Черное море.

Греческое царство – древнерусское название Византии.

Гривна (серебра) – счетная единица денежно-весовой системы, выраженная в серебре стоимость арабского золотого (динара): 20 дирхемов, что составляло 58–60 г серебра.

Гривна (шейная) – ожерелье, нагрудное украшение в виде цепи или обруча, могло быть из бронзы, серебра, железа.

Гридни (гриди) – воины личной княжеской дружины.

Гридница – помещение для дружины, приемный и пиршественный зал в богатом доме.

Дажьбог – бог солнечного света.

Дверг – подземный карлик в скандинавской мифологии.

Дежа – кадка, в которой ставят и месят тесто на хлеб; символ достатка.

Дерева, земля Деревская – область племени древлян.

Дисы – волшебные девы, которым приписывается много разных функций: духи плодородия, покровительницы рожениц, богини судьбы. Могут быть как добрыми, так и вредоносными.

Дренги (сканд.) – молодые воины. Употребляется в значении «парни».

Ёлс – примерно тот же персонаж, что у славян Велес, то есть лесной бог, покровитель животных и скота, но также могло употребляться в сниженном значении «леший, черт».

Ётун (иначе йотун) – злобный великан в др. – сканд. мифологии.

Ётунхейм – мир льда, страна ледяных великанов, один из девяти миров, составляющих мифологическую вселенную. Мог использоваться как обозначение Крайнего Севера, недоступного для людей.

Жальник – кладбище.

Забороло – боевой ход с внутренней стороны крепостной стены.

Затмение Богов – грядущий конец света в скандинавской мифологии, череда катастроф, губящих землю, людей и богов.

Игрецы – злые духи грозовых облаков.

Идунн – богиня Асгарда, хранительница яблок вечной молодости.

Итиль (город) – столица Хазарии, располагалась в нынешней Астраханской области, в наше время ее местоположение только что предположительно обнаружили.

Итиль (река) – Волга, в древности главным образом в нижнем течении.

Йоль – праздник зимнего солнцеворота.

Керемет – персонаж угро-финской мифологии, младший брат и противник верховного бога. Также кереметом могли называть родового духа-покровителя.

Кияне – общность полян как исконных жителей Киева и утвердившихся в нем русов.

Клеть – отдельно стоящее помещение, обычно без печи, использовалось как кладовка или летняя спальня.

Константинополь (Миклагард, сейчас – Стамбул) – столица Византии (Греческого царства).

Корляги – здесь дружинное обозначение рейнских мечей, буквально «французы», от герм. «Karling».

Корсуньская страна – древнерусское название Крыма.

Кощей – владыка мира мертвых (Кощного).

Крада – погребальный либо жертвенный костер.

Куд – по словарю Даля, злой дух, бес, сатана; волхвованье, чернокнижье. Видимо, так назывались духи, с которыми волхвы могли вступать во взаимодействие; отсюда «кудесить», «кудесник» и так далее. Однокоренное со словом «чудо».

Кудо – помещение для приготовления пищи и проведения семейных ритуалов (др. – фин.-угор.)

Купалии – славянский праздник солнцестояния, около 21 июня.

Кур – одно из древних названий и петуха, и фаллоса.

Локоть – мера длины, в Древней Руси равнялся 54 см (54,7).

Марена – богиня смерти, владычица зимнего времени.

Марка – 215 г серебра, мера веса и крупная денежная единица, но могла быть составлена из серебра любого вида (монеты, украшения, лом).

Медвежина – медвежья шкура.

Меотийское море – Азовское море.

Мерямаа – область племени меря (примерно Ярославская область и окрестности).

Мидгард (иначе Средний мир) – «среднее огороженное пространство», мир, населенный и освоенный людьми, примерно как «белый свет».

Миклагард – скандинавское название Константинополя, «Великий город».

Мокошь – верховное женское божество Древней Руси, покровительница женских работ и создательница судьбы.

Мурамар – скандинавское название верхневолжского племени мурома (угро-финны).

Мьёльнир – молот Тора, орудие, которым он сражается с великанами, причем после броска Мьёльнир сам возвращается в руку хозяина.

Навь (Нави) – царство мертвых.

Норны – богини судьбы в скандинавской мифологии.

Обчина – в славянских городищах помещение для пиров и собраний, длинный дом с очагами.

Огда – здесь: река Которосль.

Оглан (тюркск.) – воин.

Один – старший из богов Асгарда, мудрец, создатель рун, отец и предводитель прочих богов, считается богом мертвых и колдовства.

Осенние пиры – пиры по случаю наступления зимы и забоя скота, конец октября – начало ноября.

Отрок – 1) слуга знатного человека, в том числе вооруженный; 2) подросток. Вообще выражало значение зависимости.

Отроки оружные – либо же «оружники» – военные слуги непосредственного окружения князя либо другого знатного лица, телохранители.

Паволоки – тонкие шелковые ткани византийского производства.

Палатион – дворец. От этого слова происходят русское «палата» и даже «полати».

Пан – князь по-мерянски.

Перестрел – мера длины. Обычный – 40 шагов, большой – 100, степной – 200.

Плеснеск – старинный город племени бужан на Волыни, основан в VIII веке и к X веку вырос в крупный центр.

Покшава (мерянск.) – «большая мать», наименование знатной женщины.

Поршни – кожаная обувь простой конструкции.

Постельник – матрас, тюфяк.

Праздник Зимних Ночей – одна из ночей в конце октября, знаменующая переход к зимней половине года (в целом древнескандинавский год делился только на зиму и лето).

Путь Серебра – торговые пути поступления на Русь и в Скандинавию арабского серебра, в основном через Хазарию.

Пядь – мера длины, 18 см.

Рахдониты – странствующие еврейские купцы, которые на протяжении раннего Средневековья контролировали торговлю между исламским Востоком и христианской Европой. В сферу их интересов включался и Киев. Однако еврейскую общину Киева в X веке, вероятно, составляли не собственно евреи, а принявшие иудаизм хазары. В целом в Европе и на Руси до XII века международная торговля носила сеньориальный характер, то есть была в руках обладателей высшей власти (как светской, так и духовной).

Роздых – мера расстояния, 5–6 км.

Ротс-карлы – «люди проливов», самоназвание переселенцев из Швеции, один из вариантов прототипа слова «русь» через финское «ротси».

Рушник – полотенце.

Самит – многоцветный византийский шелк со сложным переплетением.

Сварожич – огонь. Пойти за Сварожичем – умереть.

Свеаланд – «земля свеев», Швеция.

Свита – верхняя теплая одежда из сукна.

Северные Страны – общее название всех скандинавских стран.

Северный язык – иначе древнесеверный, древнеисландский, иногда еще назывался датским, хотя на нем говорили по всей Скандинавии. В те времена отличий в языке шведов, норвежцев и датчан еще практически не было.

Середина Лета – у скандинавов праздник летнего солнцестояния, 21 июня.

Серкланд – дословно Страна Рубашек, она же Страна Сарацин, обобщенное название мусульманских земель, куда скандинавы ездили за красивыми дорогими тканями.

Сестрич – племянник по сестре.

Сигрдрива – валькирия, спавшая на горе. Сигурд разбудил ее, и она дала ему множество мудрых советов и обучила магии. Отчасти ее образ сливается с образом Брюнхильд, возлюбленной Сигурда.

Сигурд Убийца Дракона – величайший герой древнескандинавского эпоса.

Скади – дочь инеистого великана Тьяци, лыжница, охотница, воительница.

Скрамасакс (сокр. скрам) – длинный ударный нож с односторонней заточкой; употреблялся как заменитель меча в тех местах, куда нельзя входить с оружием.

Словенск – здесь Словенском называется открытое поселение на ручье Прость, возле озера Ильмень, существовавшее в последние века I тысячелетия нашей эры. Кроме него, в Приильменье существовало еще пять-шесть родо-племенных центров, закончивших свое существование около середины X века.

Словены – одно из восточнославянских племен, жившее возле озера Ильмень и по Волхову. По мнению исследователей, специализирующихся на изучении севера Руси, словены ильменские не составляли отдельного племени, а образовались из переселенческих групп разного происхождения, поэтому и называются словенами, то есть «славянами» вообще.

Смерды – зависимое население Древней Руси.

Средний мир – см. Мидгард.

Старший род – понятие из этнографии, обозначавшее потомков первопоселенцев какой-либо местности. Считался носителем особых прав на данную территорию.

Страна Рубашек, см. Серкланд.

Стрый – дядя по отцу.

Суденицы (судички) – богини судьбы, небесные пряхи, по разным представлениям, их две или три.

Сулица – короткое метательное копье (в отличие от собственно копья, предназначенного для ближнего боя).

Сюр-баши – старший воевода у тюрок.

Тавьяк – современный Дагестан.

Таль (и единичное, и собирательное) – заложники. «Отдать в тальбу» – в заложники.

Тархан – представитель хазарской родовой знати.

Тиун – управляющий княжеским хозяйством.

Тор – бог грозы и грома, постоянно воюющий с великанами, защитник Асгарда.

Торсхаммер – «молоточек Тора», украшение-подвеска в виде молоточка, широко распространенное у скандинавов во всех местах их проживания.

Турсы – великаны, противники асов и людей, огромные злобные существа.

Умбон – железная выпуклая бляха в середине щита. Нужна была для удобства держать щит и для защиты кисти.

Уппсала – поселение в Швеции, существующее с V века, место пребывания древних конунгов.

Утгард – внешний мир «за оградой», внешнее пространство за пределами освоенного людьми. Примерно равно «темному лесу».

Фафнир – персонаж скандинавской мифологии, сын колдуна, получивший много золота и охранявший его, приняв облик дракона (змея).

Фрейр – бог плодородия и лета, податель урожая и мира.

Фрейя – прекраснейшая из богинь Асгарда, управляет плодородием, любовью, плодовитостью.

Фригг – старшая богиня скандинавов, жена Одина, покровительница брака и деторождения.

Фюльгья – дух-двойник, который показывается человеку перед смертью, может иметь вид женщины, животного, чего угодно.

Хазарское море – Каспийское.

Хакан-бек – шад, царь и т. д. – одно из названий второго лица в Хазарии, главы реального управления и светской власти, в отличие от кагана, священного правителя без реальных полномочий.

Хёвдинг (сканд.) – человек высокого положения, вождь, глава чего-либо.

Хедебю – один из крупнейших датских торговых центров тех времен, вблизи усадьбы конунгов, сейчас Шлезвиг (Германия).

Хёдер – один из асов, невольный убийца Бальдра, бога весны. Саксон Грамматик (XII век) донес более развернутую и романтическую версию мифа, где Хёдер (Хёд) соперничает с Бальдром за любовь Нанны.

Хель – богиня смерти скандинавского пантеона, хозяйка мира мертвых, с лицом наполовину красным, наполовину иссиня-черным. Также страна мертвых в скандинавской мифологии.

Хенгерок – предмет древнескандинавской женской одежды, нечто вроде сарафана, надевался на сорочку или на сорочку и платье. Скреплялся крупными узорными застежками, обычно овальной формы, на бретелях через плечи. Застежки эти находят в богатых женских захоронениях Киева второй половины X века, так что знатные киевлянки хенгерок носили, каково бы ни было этническое происхождение погребенных.

Хирдман (hirðmenn) – именно это слово переводчики саг и переводят как «дружинники» – оно обозначало основную часть королевской дружины. Снорри Стурлусон называет их «домашней стражей» конунга. Здесь употребляется как название военных слуг вождя со скандинавскими корнями, не забывшего родной язык.

Хольмгард – в совр. литературе – Рюриково городище, поселение на Волхове близ Ильменя, со следами проживания богатой скандинавской дружины. Было основано в середине IX века (постройка укрепления произошла, по дендродатам, в 859–861 годах). Есть версия, что в ранних источниках (когда современного Новгорода еще не было) Новгородом именовалось именно Рюриково городище, но они с Новгородом никогда не были единым поселением (как и сейчас), и мне кажется сомнительным, чтобы два разных пункта могли по очереди или одновременно носить одно и то же имя.

Хорезм – древнейший культурный центр в Средней Азии, в низовьях реки Амударьи, часть Великого шелкового пути.

Худ – капюшон с оплечьем, предмет скандинавского костюма.

Хюльдра – лесовица скандинавского фольклора, является людям в виде красивой девушки, но только у нее нет спины и сзади она «пустая, как гнилой орех». У славян имеется такой же персонаж.

Чадь – обозначение совокупности младших членов какого-либо объединения, родственников кого-либо, подчиненных и так далее.

Черевьи – башмаки, сшитые из кожи, обычно с брюха (черева), отсюда и название.

Чермису – черемисы, иначе марийцы.

Чудь – общее обозначение древних финноязычных племен, живших на севере и северо-востоке Руси.

Шайтан – злой дух.

Шеляг – так звучало на русской почве скандинавское название серебряной монеты – «скиллинг». Сама эта монета – арабский дирхем, примерно 2,7 г серебра.

Шомнуша – спальный чулан, хозяйская спальня. Образовано от слова somnhus (спальный покой).

Эйнхерии – воины, павшие в битвах и обитающие во дворце Одина.

Юмалан-ава – богиня-мать.

Юмо – и бог вообще, и в значении «верховный бог».

Ясы – аланы, ираноязычные племена, жившие в южных областях Древней Руси.

Стихи построены на кеннигах – разновидности метафоры, свойственной скальдическому стихосложению, а также на аллитерации, то есть созвучиях. В идеале созвучные слова должны нести ударения по определенной схеме, но в русском языке это не всегда получается.